«Остров. Уик-энд на берегу океана»

Остров. Уик-энд на берегу океана (fb2) - Остров. Уик-энд на берегу океана (пер. Надежда Михайловна Жаркова,Елизавета Михайловна Шишмарева) 4638K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Робер Мерль

Робер Мерль Остров Уик–энд на берегу океана

ПРЕДИСЛОВИЕ

Два века тому назад где–то в южных широтах восстал против зверств капитана экипаж английского брига «Боунти». Капитан был убит, а мятежники, которым путь на родину был закрыт, взяв на Таити воду и провиант, пустились в поиски необитаемого острова, где они могли бы основать колонию. Вместе с ними поднялись на борт корабля несколько таитян и таитянок. Через двадцать лет другой английский корабль, приставший у маленького островка Питкерна, обнаружил там одного матроса — единственного человека, пережившего кровопролитную войну англичан и таитян. Капитан записал рассказ матроса. Две странички в корабельном журнале сохранили трагическую историю Питкерна. Они–то и послужили Ро–беру Мерлю отправной точкой.

Поначалу «Остров» кажется как нельзя более традиционным приключенческим романом. Безбрежные воды Тихого океана. Свежий ветер полнит паруса английского трехмачтовика «Блоссом». Голодные матросы. Зверь боцман. Сверхчеловек капитан. Молодой благородный герой — третий помощник лейтенант Парсел. Адам Парсел гуманен, смел, стоек и романтичен. В противоположность капитану Барту, которого всякое проявление человеческого достоинства в подчиненных приводит в бешенство, пуританин и демократ Парсел полон сочувствия к команде, живущей в постоянном голоде и страхе.

События развиваются с головокружительной быстротой. Неосторожное движение юнги. Несколько капель грязной воды на кружевной манишке капитана. Удар тяжелого капитанского кулака. Мертвый мальчик на только что выдраенных досках палубы. Глухая, но грозящая вот–вот прорваться ненависть матросов. Сдержанное, однако непоколебимое упорство Парсела, требующего, чтобы над телом убитого была прочитана молитва. Выстрелы. Короткая схватка. И снова на палубе убитые: капитан, его второй помощник, боцман. Морякам навсегда отрезан путь к дому — там их ждет виселица.

Герои романа оказываются, как то было с мятежниками «Боунти», на крохотном островке. Песчинка в безбрежном океане. Девять европейцев. Шесть таитян. Двенадцать таитянок. Ничтожно малая частица человечества. Но в этой капле сгущается история общества, здесь возникают социальные институты, зреют конфликты, вспыхивают войны, определяются идейные позиции, формируется политическое сознание. Фабула, воспроизводящая конкретное событие XVIII века, оказывается наполненной весьма злободневным содержанием. Прав Андре Вюрм–сер, который считает «Остров» книгой «политической» с начала до конца. «Нет социальной проблемы, которую она обошла бы стороной и которую Парсел не поднял бы перед нами, — пишет Вюрмсер, — собственность, любовь, демократия, война, мир, интегральный пацифизм, религия, колониализм, расизм, эгоизм, братство, равенство, свобода, всего не перечислишь. Эта книга пронизана политикой».

Первые же дни островной жизни отмечены крушением корабельной иерархии крахом традиционной, данной «от бога» власти. Матросы, предводительствуемые шотландцем Маклеодом, отказываются подчиняться офицерам. Если бы не вмешательство Парсела, они бы даже повесили на суку первого помощника капитана Ричарда Мэсона. На острове устанавливается некое подобие парламентской республики: все вопросы должны отныне решаться демократически — голосованием поселенцев. Мнимость этой демократии, учрежденной Маклеодом, истинным героем эпохи первоначального накопления и весьма ловким демагогом, напоминающим сегодняшних политиканов патроната, становится ясной с самого начала. В голосовании, разумеется, принимают участие только англичане. Девять белых призваны решать судьбу колонии, две трети поселенцев — им подчиняться: шестеро таитян, как «цветные» — люди низшей расы, двенадцать таитянок, как существа вдвойне неполноценные — не белые и не мужчины. В этом зерне социального и расового неравенства заложены все последующие конфликты, которые неизбежно должны привести к возмущению угнетенных таитян, к войне и гибели почти всех колонистов.

Как ни мало население острова, оно неизбежно расслаивается при решении каждого жизненно важного вопроса. В этом микрокосме общества обнаруживаются классовые интересы и идеологии, стоящие на их защите. Ричард Мэсон воплощает наиболее отсталую, косную, кастово–иерархическую позицию. Маклеод, предприимчивый собственник, стяжатель, лукавый демагог, — позицию буржуа–колонизатора, умеющего подкупить бедняка–европейца обещаниями добавочных прибылей за счет «туземцев» и обратить его в орудие своего обогащения. И все это самым «демократическим», самым легально–парламентарным путем. Таитяне проходят на наших глазах путь, исторически свершенный на протяжении нескольких веков народами колониальных стран: от доброжелательного и дружеского отношения к европейцам–друзьям — к протесту против несправедливости, осознанию своих национальных интересов, к вооруженной борьбе за землю, за свободу. И они вырабатывают свою идеологию, проникнутую пафосом ненависти к поработителям. «Я тоже не люблю проливать кровь, — говорит вождь таитян Тетаити, — но кровь угнетателей проливать хорошо. Эту кровь сама земля пьет с великой радостью. Неспра- . ведливость, о воины! — зловонная трава. Вырвите ее с корнем!»

Чтобы одолеть таитян, традиционалист–консерватор Мэсон и свергнувший его власть буржуа Маклеод заключают союз. Расизм Маклеода, идеология защиты собственности, колониальных захватов, расизм Мэсона — естественная опора кастовой системы. Здесь их интересы сходятся. Недавние враги легко находят общий язык, когда нужно отстаивать власть и землю для «белого человека», и Маклеод считает возможным поступиться своими парламентскими свободами и облечь своего бывшего врага Мэсона неограниченной властью. (Как не вспомнить мятеж французских реакционных генералов в Алжире 13 мая 1958 года и парламентских деятелей, приглашавших де Голля спасти Францию.)

Между борющимися лагерями — на ничьей земле — остается Адам Парсел с его жаждой справедливости и принципиальным отрицанием насилия. В «парламентский период» истории острова Парсел пытается выступать в защиту таитян, но его поддерживают лишь два матроса, четверо голосуют за Маклеода. Парсел — бессильная оппозиция, левое меньшинство с его благородными речами и чистыми руками, такое удобное и безвредное для правого большинства.

Парсела нельзя упрекнуть в недостатке мужества: поднялся же он против бесчеловечности капитана Барта, перед которым трепетал в страхе весь экипаж. Собственной жизнью он готов рисковать ради защиты своих принципов. Но на жизнь другого человека он посягнуть отказывается. Даже если этот человек явный негодяй. Даже если этот другой — Парсел предвидит это — станет убийцей и вдохновителем массового убийства. Заповедь «не убий» кажется Парселу непреложной. И здесь хочется вспомнить о другом герое Робера Мерля.

Первая книга Робера Мерля называлась «Уик–энд на берегу океана» и вышла в свет в 1949 году. Она была удостоена самой крупной литературной премии года — Гонкуровской. Этот роман, построенный на автобиографическом материале (Робер Мерль, солдат французской армии, пережил разгром 1940 года, паническое отступление к морю), рассказывает о трагических днях Дюнкерка. Он проникнут страстной ненавистью к войне. Кровавым абсурдом представляется война герою этого романа сержанту Жюльену Майя, потерявшему в сутолоке бегства свое подразделение и тщетно пытающемуся переправиться в Англию, чтобы спастись от плена. В повествовании даже не возникает вопрос о необходимости борьбы с фашизмом. Майя отказывается рассуждать о смысле войны. «Я был бы счастливее, — с горечью говорит он, — если бы я в нее верил, в эту войну, и во все то, ради чего, как мне говорят, я должен воевать. Но я в это не верю, не верю и все. Война для меня —-абсурд. Не та или другая война. Все войны. В абсолюте. Без исключения. Без преимуществ для какого–либо строя. Иначе говоря, не существует войн справедливых, или войн священных, или войн за правое дело. Война абсурдна по самой своей сути»

Так она и описана, эта война — как бессмысленность смерти молодых, сильных, красивых людей; как извращение всех человеческих отношений: союзники англичане спасаются сами, отказываясь пускать на корабли французов, французские солдаты пытаются изнасиловать девочку. И Майа, который, спасая эту девочку, убивает двух негодяев, не может простить себе, что поднял руку на человека, что подчинился велению этого, отрицаемого им, абсурда. Он гибнет под развалинами дома, разрушенного немецким снарядом, но, по сути дела, его смерть почти самоубийство^

Жюльен Майя и Адам Парсел в равной мере не приемлют насилья, не признают за человеком права убивать другого человека ради чего бы то ни было. Но если Майя гибнет, поправ свои убеждения и не имея сил пережить собственное предательство, то Адам Парсел под влиянием событий действительности приходит к пересмотру своих убеждений. В войне, которую ведут Мэсон и Маклеод, Парсел отказывается участвовать, считая ее несправедливой. Но он отказывается сражаться и на стороне обездоленных. Он бескорыстен. Он готов разделить с таитянами свой надел земли. Но что может Парсел возразить Тетаити, когда тот говорит ему: «Адамо, ты хороший человек. Но этого еще мало — быть просто хорошим. Ты говоришь: «Я вместе с вами терплю несправедливость». Но ведь несправедливости этим не исправишь». Не находя ответа, Парсел упорствует на своей ничьей земле, подставляя себя под пули и отказываясь взять ружье. И при всем его благородстве ложность этой позиции становится все нагляднее. Гибнут один за другим матросы, друзья Парсела. Гибнут таитяне и в том числе названный брат Парсела Меани. Гибнут хорошие люди и дурные. Остается победитель Тетаити, обагривший свои руки кровью угнетателей, той самой кровью, которую «земля пьет с великой радостью». Остается Парсел с его чистыми руками. Но не на его ли совести смерть справедливых? Не сродни ли его чистота чистоте Понтия Пилата, умывшего руки? Не прав ли один из таитян, когда он замечает, что позиция невмешательства и ненасилия — удобная позиция ловкого человека, предоставляющего другим таскать каштаны из огня, перелагающего ответственность на других. Почему, задумывается Парсел, принцип уважения к жизни одного человека казался ему более важным, чем жизни тех погибших, которые он мог бы спасти, отказавшись от этого принципа. Слишком поздно осознает он свою ошибку — уже не воскресить погибших. И все же не слишком поздно, потому что осознав ее, он впервые оказывается настоящим союзником тех, кого любит. Тетаити и Парсел находят друг друга, чтобы жить вместе и вместе защищать то, что они построят.

Так конфликт, неразрешимый для Жюльена Майя, ибо он решает уравнение «убий — не убий» с позиций индивидуалистических, вне истории, оказывается — хотя и сохраняет свой трагизм — разрешенным для Адама Парсела, свидетеля и — хочет он того или не хочет — участника колониальной войны, где есть правые и неправые, справедливые и несправедливые.

Не следует забывать, что Робер Мерль работал над своим романом в годы, когда Франция вела кровавую войну в Северной Африке. Таким образом, вопрос о поведении француза, понимающего справедливость освободительной борьбы алжирского народа, был далеко не абстрактным. Эти проблемы страстно обсуждались в прогрессивных кругах. Против пыток, против зверств, совершавшихся французами в Алжире, поднимали свой голос все передовые люди. Летом 1960 года французская интеллигенция выступила с «Манифестом 121», отстаивая в нем право дезертирства из армии, ведущей несправедливую войну. Многие французы были членами тайной организации, помогавшей алжирцам добывать оружие. Франси Жансон, глава этой подпольной сети, осужденный заочно на десять лет тюремного заключения правительством де Голля, не амнистирован и сейчас, после прекращения войны и признания Францией независимости Алжира. Продолжают томиться в тюрьмах французы, считавшие своим гражданским долгом оказывать помощь народу колонии, восставшему против поработителей.

Владимир Познер в своем «Лобном месте», Андре Стиль в ряде романов и рассказов, Морис Понс в «Ночном пассажире», Жюль Руа в «Славных крестовых походах» и «Алжирской войне» обращаются к трагической теме ответственности французов за кровь, пролившуюся в колониальных войнах. О том же заставляла задуматься французского зрителя пьеса Сартра «Альтонские узники», хотя говорилось в ней о преступлениях фашистского офицера Франца фон Герлаха под Смоленском. Эта связь не случайна. Когда после окончания войны стали в полном объеме известны чудовищные преступления фашизма, когда мир содрогнулся перед печами Освенцима и Треблинки, писатели и философы стали искать объяснений свершившемуся. Книги Веркора послевоенных лет пытаются дать ответ на вопрос, где кончается человек и где начинается зверь. Оказалось, что яд фашизма не истреблен. Во Вьетнаме, в Алжире, в Конго представители «демократий» не уступали в зверствах нацистам: В чем же состоит истинный гуманизм? Может ли он опираться на евангельское «не убий»?

Этот вопрос — главная проблема творчества Мерля. И ее эволюция — эволюция взглядов писателя, отражающая, вне всякого сомнения, эволюцию значительных кругов французской интеллигенции перед лицом колониальных войн, из которых Франция не выходила на протяжении более чем десятилетия Если тема антифашизма, как это ни парадоксально, оказывается за пределами романа Мерля о войне, написанного в 1949 году то уже–следующий его роман «Смерть — мое ремесло», вышедший через три года, раскрывает биографию фашиста, которому уважение к человеческой жизни попросту неведомо. Рудольф Ланг, комендант гитлеровского лагеря уничтожения, даже не палач, он машина по истреблению людей. У него нет сомнений, оя не рассуждает, никакие «чувства» не осложняют его службы. Мерль. сух и объективен. Самые чудовищные вещи он излагает устами своего персонажа с обыденной простотой. И чем бесстрастнее здесь текст, тем яростнее, тем непримиримее протест автора против обесчеловечиваиия, которому подверг Рудольфа Ланга фашизм. Ничто не может заставить Мерля смириться с идеологией насилия; оправдывающей уничтожение целых народов. Но в таком случае Майя, отказывающийся воевать против фашизма, — предатель. Но в таком случае насилие не может быть просто отрицаемо. От него нельзя просто отказаться. Сизиф — герой пьесы Мерля «Новый Сизиф» — не может дать людям счастье, обезоружив Смерть: он лишает аристократов возможности усмирять восставших плебеев, но он лишает и рабов возможности восстать против поработителей. Если в ранней комедии Ро–бера Мерля «Сизиф и Смерть» золотое перо, без которого смерть бессильна, выкрадывают у Сизифа коринфские аристократы, то в более позднем варианте разработки того же сюжета, в драме «Новый Сизиф», это делает рабыня Синара, потому что она не может допустить, чтобы «все осталось неизменным, чтобы по всей земле рабы оставались рабами». Заповедью «не убий» не одолеть ни колониста Маклеода, ни палача Ланга.

В эпоху освобождения колониальных народов место каждого справедливого человека, как ни претит ему насилие, как ни ненавидит он войну, — в рядах тех, кто борется за их независимость'. Этого требует уважение к жизни человека и его достоинству. Когда идет борьба с расизмом, с фашизмом, нет и быть не может ничьей земли. Нельзя умыть руки и отойти — это означает уступку силам смерти и зла. К этому выводу пришел Робер Мерль, к этому выводу пришел его герой Адам Парсел.

Не удивительно, что «Остров» был удостоен в 1962 году «Премии Братства», присуждаемой ежегодно организацией «Движение против расизма, антисемитизма и за Мир».

Л. ЗОНИНА

Остров

Предисловие

Я не люблю читать предисловия, а тем более писать их. Воздержался бы я и на этот раз, если бы моя книга не требовала кое–каких пояснений.

События, положенные в основу романа, исторически достоверны: в конце XVIII века, после бунта на корабле «Баунти», кучка мятежных моряков сбежала с острова Таити, где их слишком легко могло обнаружить Британское адмиралтейство, и нашла себе убежище на пустынном островке Питкерн, затерянном в просторах Тихого океана и почти недоступном для высадки из–за рельефа берегов. Островок оказался плодородным, и мятежники могли бы жить там припеваючи до конца дней своих, если бы не начались распри между британцами и сопровождавшими их в этом странствовании таитянами. Распри перешли в беспощадную борьбу, подробности которой, возможно и не совсем достоверные, стали известны лишь двадцать лет спустя. Единственный из уцелевших островитян поведал историю Питкерна английскому капитану, случайно обнаружившему маленькую колонию.

Капитан этот, человек честный, набожный и сентиментальный, не усомнился в рассказах беглого моряка с «Боунти», тем более что последний на старости лет впал в религиозность и неутомимо наставлял на путь истинный своих подопечных — женщин и детей. Итак, наш капитан вернулся в Англию просветленный и смягчившийся и на пленительном английском языке изложил все перипетии войны на острове Питкерн, в строгом, соответствии с повествованием раскаявшегося мятежника.[1]

К этой скупой реляции — единственному и, как мы уже говорили, не вполне надежному источнику — восходят труды, авторы которых пытаются восстановить судьбу маленькой колонии людей, живших бок о бок на далеком островке и неистово враждовавших между собой в те самые дни, когда в Европе разыгрывались события, куда более кровавые.

История эта по ряду причин, о которых я скажу ниже, дразнила мое воображение в течение многих лет: помнится, еще в 1952 году я впервые рассказал о ней Морису Мерло—Понти за столиком ресторана в Ренне. Если я не написал эту книгу раньше, то лишь потому, что тогда представлял ее себе как «исторический роман». Между тем ясно, что, выбрав этот жанр, я не смог бы ее написать: сведения, которыми мы располагаем о войне на острове Питкерн, слишком скудны, недостаточно достоверны и благодаря самой своей лаконичности слишком загадочны.

Только в 1958 году я взялся за книгу, которая и предлагается вниманию читателя: я решил выбросить за борт Историю с большой буквы и рассказать просто историю поселенцев острова Питкерн так, чтобы реальные события послужили лишь схемой, а я, ничем не связанный, мог бы измышлять любых героев и любые ситуации. С этой минуты отпали все заботы, которые платит как неизбежную дань автор исторического романа за свое право лениться. Я уж не говорю о стиле, о стилизации, которые пришлось бы, пусть это и нетрудно, выдержать от первой до последней страницы. Я уж не говорю о подлинных событиях, к которым, худо ли, хорошо ли, я вынужден был бы приспосабливать характеры своих героев.

Само собой разумеется, я вовсе не пренебрегаю этим вполне законным литературным жанром, которым, кстати сказать, и сам не раз грешил. Но ведь законен он как раз в той мере, в какой обращаешься непосредственно к Истории с большой буквы, а не к ее анекдотическим или случайным эпизодам. Никто, надеюсь, не посетует на меня за то, что я поселил на островке, затерянном среди Тихого океана, совсем иных людей, чем те, которые жили там в действительности.

Таким образом, книга эта не рассказ о подлинных событиях, происходивших на Питкерне. Это роман — обычный роман, и единственным оправданием ему служит его жизненность, а также те лирические отступления, которые я ввожу, иногда сознательно, иногда бессознательно, черпая в первую очередь из событий моей собственной жизни. Впрочем, не только — речь идет также о страшной угрозе существованию людей на нашей хрупкой планете.

Р. М.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Парсел пересек палубу, стараясь не глядеть на матросов. Как и всегда, когда он проходил мимо них, он испытывал острое чувство стыда за то, что сам хорошо одет, хорошо пообедал. Он направился к носу и перегнулся через борт. По обе стороны форштевня вскипала белая полоска пены, похожая на пышные усы. «Блоссом» шел наперерез волнам.

Парсел повернулся. Матросы мыли палубу, позвякивая ведрами. Он вздохнул, отвел глаза и, опершись обеими руками на леер, обежал взглядом весь корабль. Какой красавец! До самого горизонта тихоокеанская зыбь блестела под солнцем, и все три мачты гнулись влево под напором юго–юго–восточного ветра, дувшего в бок судну. Встречная волна приподнимала нос «Блоссома», и он, с надутыми парусами, спокойно, без качки, взлетал на гребень и все так же плавно, не дрогнув, опускался в провал между двух валов. «Красавец!» — с нежностью подумал Парсел. От форштевня до кормы все было вылощено, отделано на славу; нос легко режет воду; такелаж новехонький. Недаром полтора года назад, миновав Ламанш, «Блоссом» легко ушел у Сен—Мало от пиратского судна.

Парсел прислушался. Хотя до острова осталось совсем немного, еще не было слышно птичьего щебета. Океан безмолвствовал, лишь изредка громко всплескивала волна. Однако до Парсела доносились звуки, которые он так любил слушать, когда поднимался свежий ветерок: скрип огромных двушкивных блоков, свист ветра в вантах и «идущий с носа негромкий непрерывный шум режущего воду форштевня, похожий на треск рвущегося шелка.

Парсел снова оглядел матросов. Как и обычно, его больно поразила их худоба; он упрекнул себя за то, что любуется «Блоссомом», вот так, небрежно опершись на леер, и тут же гневно подумал: «Он сумасшедший!»

Вытащив из кармана часы, он взглянул на циферблат и строго крикнул:

— Джонс! Бэкер! Матросы Джонс и Бэкер, аккуратно принайтовав швабры, бросились на зов.

— Лаг! — приказал Парсел.

— Есть, лейтенант, — отозвался Бэкер, и, хотя его бронзовое от загара лицо хранило, как обычно, спокойное выражение, глаза дружески улыбнулись Парселу. Травить лаг считалось самым легким нарядом, и Парсел не случайно выбрал для этого дела Джонса, который доводится Бэкеру шурином.

— Начинайте! — скомандовал Парсел. Потом добавил вполголоса:

— Только будьте поосторожнее. Особенно Джонс.

— Есть, лейтенант, — ответил Бэкер.

Парсел посмотрел им вслед, снова пересек палубу и вошел в свою каюту. На юте не осталось никого, и Бэкер еле слышно шепнул Джонсу:

— Послушай моего совета: помалкивай. Он указал вниз и добавил:

— У этого гада повсюду уши есть.

— Что я, младенец, что ли? — сердито буркнул Джонс, напружив бугры мускулов на груди.

Он взял песочные часы и в то самое мгновение, когда Бэкер забросил в море лаг, перевернул их и поднес к глазам. С каким–то неизъяснимым удовольствием смотрел он, как крохотные песчинки стекают тоненькими струйками в нижнее отделение, а лаглинь тем временем разматывается с барабана и исчезает за бортом. До сих пер ему еще не приелось это зрелище. Производя привычные манипуляции, Джонс испытывал восхитительное ощущение могущества, будто это он сам управляет «Блоссомом».

Когда последняя песчинка проскользнула вниз, Джонс значительно поглядел на своего зятя и крикнул: «Готово!». Бэкер сразу же застопорил барабан, вытащил лаг–линь и сосчитал узлы.

— Девять с половиной, — произнес он вполголоса, бросив тревожный взгляд на трап, ведущий к юту.

— Здорово! — отозвался Джонс. — Черт бы тебя побрал, — яростно прошипел Бэкер, — какого черта ты раскричался? Тебе–то какая радость, что эта проклятая посудина несется как угорелая?

Продолжая сматывать лаг–линь, он поднял голову и, заметив надутую физиономию Джонса, улыбнулся ему.

В эту минуту кто–то тяжело затопал по трапу, и оба матроса, еще прежде чем появился Барт, застыли на месте.

— Не смотри на него! — еле слышно выдохнул Бэкер, и сердце его забилось. Барт особенно часто привязывался к новичкам, и Бэкер боялся не так за себя, как за Джонса.

Сощурив глаза, словно его слепило закатное солнце, Бэкер с ненавистью смотрел на приближавшегося к ним Барта и невольно отметил про себя изящество его гигантского силуэта. От треуголки до кончиков туфель с пряжками все было аккуратно, все безукоризненно: кружевное жабо снежной белизны, сюртук, широкие отвороты на рукавах, белые туго натянутые чулки, золоченые пуговицы, начищенные до зеркального блеска. «Дерьмо!» — подумал Бэкер, и во взгляде его засветился вызов. Он предпочитал, чтобы Барт обратил внимание на него, Бэкера, только бы не тронул Джонса.

Не дойдя до матросов шага два, Барт остановился, расставил свои бесконечно длинные ноги, и в голосе его прозвучали металлические нотки:

— Сколько?

— Девять с половиной узлов, капитан, — ответил Бэкер

— Хорошо.

Раздвинув ноги еще шире, заложив руки за спину, Барт, не торопясь, разглядывал обоих матросов. Штаны в бело–красную полоску были без пятнышка, подбородки тщательно выбриты, волосы коротко подстрижены. Голова Бэкера доходила капитану только до подложечки, и Барт с любопытством разглядывал черные глаза матроса, блестевшие где–то внизу.

Хитрая штучка этот валлиец! Вежливый, образцовый служака, а ненавистник, хотя и виду не подает. Дрожь возбуждения пробежала по спине Барта. Безукоризненный? Посмотрим! Когда–нибудь да оступится. Рано или поздно любой оступится.

— Можете идти, — бросил Барт.

Бэкер и Джонс присоединились к матросам, которые мили теперь палубу на баке. Босуэлл стоял прислонясь к леерному ограждению, держа в руках линек, конец которого послушно свернулся у его ног.

Когда Бэкер и Джонс проходили мимо, он поднял свою свирепую, как у сторожевого пса, морду и что–то угрожающе буркнул. Ни в чем они не провинились, да Босуэлл и не имел против них зла. Просто это сердитое ворчание вошло у него в привычку. Без всякой задней мысли он начинал ворчать, когда кто–нибудь из матросов случайно попадался ему на глаза.

Бэкер и Джонс бросились к своим швабрам и стали отвязывать их, делая вид, что спешат, но никак не могут справиться с узлами.

Мойка палубы шла кое–как. Когда Босуэлл подымал на матросов тяжелый взгляд своих свиных глазок, все начинали дружно действовать швабрами, хотя никто не вкладывал в нарочито размашистые движения ни старания, ни силы. Но стоило Босуэллу отвернуться — и игра тут же прекращалась. Матросы старались только погромче стучать швабрами, однако палуба от этого чище не становилась.

Босуэлл разгадал их маневр, но решил пока не вмешиваться: он не особенно доверял парням, назначенным в этот наряд. Самые что ни на есть головорезы на «Блоссоме». Коротышка Смэдж — настоящая змея. Маклеод — хитрец, человек опасный. Метис Уайт — личность подозрительная. Бэкер — отчаянный парень. Остальные — безобидные. Но и этих четверых достаточно, чтобы перебаламутить всех. При этой мысли он даже задохнулся от злости. Он хрипло пролаял что–то и ударил линьком по палубе, стараясь, однако, никого не задеть.

Барт с юта не мог видеть, как идет мойка. Но, услышав лай Босуэлла, сопровождаемый щелканьем линька, он догадался, что удар пришелся мимо. Он словно врос в палубу, вытянул шею и уставился в пространство. Должно быть, там на юте что–то не так. Видно, его сторожевой пес струсил. Барт решил посмотреть, что там происходит, и медленно направился в обход, чтобы неожиданно нагрянуть на место происшествия.

В эту самую минуту Джимми — корабельный юнга — высунул из люка свою детски–наивную мордашку. Потом он выбрался на палубу, держа в руке ведро с грязной водой. С самого рассвета он помогал в камбузе коку и теперь впервые за целый день глотнул свежего воздуха.

Матросы, как школьники, обрадовались появлению юнги. Босэулл заметил это и, повернувшись к ним спиной, стал глядеть на море. Раз он молчит, значит, можно неслишком усердствовать. Стараясь для вида погромче шаркать швабрами, матросы распрямили спины, и их безжизненно тусклые глаза повеселели, а двое–трое незаметно кивнули Джимми, но окликнуть его не решились. У этих людей в красно–белых штанах были голые худые торсы, устало поникшие плечи, спины, исполосованные длинными рубцами.

Щурясь от яркого солнца, заливавшего палубу, Джимми весело взглянул на матросов, помахал им свободной рукой и рассмеялся без всякой причины. Он был всего на два года моложе здоровяка Джонса, но гораздо тоньше, слабее на вид; лицо у него было совсем детское, круглое, а когда он смеялся, на правой щеке появлялась ямочка. Держа: грязное ведро в руке, он направился к правому борту, посмотрел на завитки пены, вскипавшей за бортом, затем поднял голову и застыл от удивления, чувствуя, как у него вдруг громко забилось сердце: на самом горизонте в утреннем тумане четко вырисовывался, словно возникший из вод, плоский остров с бахромкой кокосовых пальм. Ветер донес до него запах листвы и костров. Джимми знал от матросов, что они приближаются к островам Туамоту, и, хотя судно причаливать здесь не собиралось, один вид земли наполнил его радостью. Вытянув шею, полуоткрыв рот, он разглядывал возникший на горизонте остров, свой первый увиденный в южных морях остров, и на его синих, словно фарфоровых, глазах от счастья даже слезы выступили.

В эту минуту огромная стая морских ласточек, пронесясь над самой водой, подлетела к судну, потом вдруг стремительно взмыла к самой верхушке грот–мачты и с пронзительными криками начала описывать широкие круги. Джимми следил за ними, машинально приглаживая свои коротко остриженные волосы, торчавшие надо лбом мальчишескими вихрами. Несколько секунд он простоял так, глядя на птиц и приглаживая свои вихры, потом почувствовал тяжесть ведра, вспомнил, зачем его сюда послали, и совершил непростительную для юнги ошибку: выплеснул грязную воду не по ветру, а против ветра. Как и следовало ожидать, чуть ли не половину воды швырнуло ему в лицо, и тут же над ухом Джимми раздалось чертыхание. Он оглянулся. Перед ним возвышался Барт. Несколько капель попало на его сюртук.

— Простите, капитан, — пробормотал Джимми, становясь навытяжку и подняв глаза.

Закинув голову, он смотрел вверх на невозмутимо спокойное лицо Барта. Отсюда, снизу, ему был виден его подбородок, выпуклый, как корма, да ноздри, раздувавшиеся и опадавшие с неумолимой размеренностью. Только Барт умел словно врастать в палубу и застывать в полной неподвижности, и уже сейчас, при жизни, он порой казался своей собственной статуей. Волосы у него были черные, и на неподвижном, загорелом, будто изваянном из бронзы лице, жили одни лишь глаза, холодные и острые, как стальное лезвие.

Барт тяжелым взглядом уставился на Джимми. На губах юнги еще не угасла бессознательная улыбка, на лице еще играл отсвет счастья, охватившего Джимми при виде острова.

— Вы, кажется, улыбаетесь? — прогремел Барт металлическим голосом.

— Нет, капитан, — ответил Джимми. Капитан Барт по–прежнему стоял в полной неподвижности, широко расставив ноги, скрестив на груди руки. Он глядел куда–то вдаль, поверх круглой мордочки Джимми, его наивных глаз и двух хохолков, торчавших как колоски надо лбом. Придраться, в сущности, было не к чему. Ошибиться было невозможно. На мальчишеском лице не мелькало даже тени непокорства. Юнга смотрел на Барта с доверчивым видом, с каким он обычно смотрел на старших. Прошло несколько секунд, и, так как молчание затянулось, Джимми смутился, и легкая улыбка тронула его губы.

— Вы улыбаетесь? — повторил Барт таким угрожающим тоном, что Джимми даже похолодел от страха, губы его судорожно передернулись, застыв в похожей на улыбку гримасе.

По телу Барта пробежала сладострастная дрожь, предвещавшая близкую расправу. Он строго придерживался формы даже в зверстве. Он не мог ударить или наказать жертву, если за ней не числилось хоть намека на вину. И вовсе не потому, что Барт старался произвести впечатление. Плевать ему было на то, что о нем скажут или подумают. Важно было соблюсти форму лишь ради одного человека–самого Барта. Для той игры, которую он день за днем вел со своим экипажем, он сам создал правила и свято их соблюдал.

— Стало быть, — повторил он с великолепным спокойствием, — стало быть, вы улыбаетесь. Насмехаетесь надо мной.

— Нет, капитан, — дрожащим голосом ответил Джимми, чувствуя, что не в силах преодолеть подергивание в уголках рта, и лицо его исказила гримаса, похожая на ухмылку. Юнга с ужасом понял, что если не справится с собой, то еще больше распалит гнев Барта, но чем больше он старался придать своему лицу обычный вид, тем шире гримаса растягивала ему рот.

Барт старался стоять как можно неподвижнее, глядеть на мальчика как можно упорнее. Капитан знал, что, затягивая молчание, он вынудит юнгу сделать как раз то, в чем его обвиняет.

— Вы улыбаетесь! — прогремел он страшным голосом, и Джимми, уже не владея собой, улыбнулся еще шире.

С мгновение Барт наслаждался своей победой. Он выиграл партию. Юнга провинился. Значит, правила игра соблюдены.

— Что ж, пеняйте на себя, — произнес он с искусно разыгранным для собственной услады сожалением.

Он глубоко вздохнул, и его холодные глаза заблестели. Потом, сделав шаг и перенеся тяжесть тела на выставленную вперед ногу, развернулся и со всего размаху обрушил на Джимми мощный кулак. Юнга не успел ни отстраниться, ни прикрыться рукой. Удар пришелся ему прямо в лицо. Матрос Джонсон, который стоял в нескольких метрах от капитана, рассказывал потом, что он слышал, как под ударом кулака хрустнули кости. «Джимми, — добавлял он, — рухнул на землю как тряпичная кукла».

Барт подул на пальцы правой руки и, подняв их вровень с лицом, помахал ими в воздухе, как будто они затекли. Потом обвел матросов ничего не выражающим взглядом и, перешагнув через тело, размеренным, журавлиным шагом двинулся к юту.

Как только фигура капитана скрылась из виду, матросы замерли в неподвижности. Они смотрели на Джимми. Даже сам Босуэлл растерянно опустил голову. Он видел, что капитан вложил в удар «всю свою силушку», и не мог взять в толк, зачем это ему понадобилось. Потом он приказал Джонсону вылить на голову юнги ведро холодной воды, что со стороны такого человека можно было счесть даже актом великодушия. Затем увидев, что матросы стоят неподвижно, заорал на них, несколько раз щелкнул по палубе линьком, так, для острастки, и удалился.

Джонсон — самый старый из всех матросов на «Блоссоме» — хромал, сутулился, волосы у него были седые, а неестественно худые руки опутывала, словно пеньковым тросом, сеть жил. Он отцепил от бочки ведро, зачерпнул морской воды и вылил ее на голову юнги. Но так как обливание не произвело никакого действия, он решил привести Джимми в чувство, осторожно похлопывая его по щекам. К старости Джонсон утратил остроту зрения, и, только нагнувшись, он разглядел, во что превратилось лицо юнги под мощным ударом кулака Барта. Старик задрожал, опустился на колени возле неподвижного тела и прижался ухом к груди Джимми. В этой позе он постоял с минуту, застыв от ужаса: сердце Джимми не билось. Когда старик Джонсон поднялся с колен, матросы по растерянному выражению его лица поняли, что Джимми мертв. Пальцы судорожно сжали ручки швабр, и глухой невнятный ропот пронесся по палубе.

— Пойду сообщу мистеру Мэсону, — вполголоса произнес Бэкер.

Мэсон был первым помощником на «Блоссоме» и доводился Джимми родным дядей.

— Не ходи, — посоветовал Маклеод. — Босс тебя не посылал. Сам знаешь, на что можно нарваться.

— А я все–таки пойду, — повторил Бэкер.

Он дрожал всем телом от гнева и жалости. И ему необходимы было действовать, чтобы справиться с неодолимым искушением пойти всадить нож в брюхо Барта.

Он сунул свою швабру в руки Джонсу и скрылся в люке. Матросы с удвоенным грохотом заработали швабрами, чтобы боцман не заметил отсутствия Бэкера. За уход с наряда без разрешения начальства полагалось двенадцать ударов кошкой.

Когда на палубе показался Ричард Мэсон, как всегда подтянутый, аккуратно застегнутый на все пуговицы, матросы дружно повернулись в его сторону. Шагах в двадцати Мэсон заметил распростертое на палубе тело Джимми, остановился и в свою очередь поглядел на матросов. Первый помощник капитана, человек лет пятидесяти, был крепкого сложения, узколоб, с квадратной челюстью. У Бэкера не хватило духа сказать Мэсону, что Джимми умер, но по его искаженному болью лицу и по настороженному молчанию матросов Мэсон понял все, и сердце его сжалось. Колени у него подогнулись, и он с трудом пересек эти двадцать метров, отделявшие его от Джимми.

Но только в двух шагах от тела он ясно разглядел лицо Джимми. Из–под полуопущенных век виднелись белки, нос был изуродован, размозжен мощным ударом, а распухшие и окровавленные губы, открывавшие полоску зубов, кривились в страшной гримасе, словно улыбаясь. Мэсон опустился на палубу, приподнял голову юнги, положил ее к себе на колени и произнес тихим голосом, как бы говоря сам с собой: «Джимми умер».

Он уже не сознавал ничего, голову наполнил какой–то белесый туман, и оставалось лишь ощущение времени, которое течет, течет, и ничего не происходит. Потом словно что–то щелкнуло у него в мозгу, и он услышал слова, произнесенные шепотом, но с какой–то удивительной четкостью: «Старик с ума сойдет». Он подпил глаза и сначала разглядел лишь залитую солнцем палубу, а над палубой расплывчатые дрожащие пятна лиц. Потом лица стали видны яснее. Матросы смотрели на Мэсона. Тут он вспомнил, что Джимми умер, опустил глаза, посмотрел на лежавшую у него на коленях голову и стал потихоньку звать: «Джимми, Джимми, Джимми!» И снова его обступил тот же белесый туман. Панический страх охватил Мэсона, он попытался поднять голову и уловить взгляды матросов. Но все окутывала какая–то мерцающая дымка, все расплывалось перед ним бледными смутными пятнами, и напрасно Мэсон старался пробиться сквозь эту пелену. Наконец из тумана выплыли устремленные на него глаза. И важнее всего было не упустить их вновь. Он знал, что не смеет, не должен упустить их из виду.

Не глядя, ощупью он опустил голову Джимми на палубу, поднялся с колен и шагнул к матросам. Затем остановился в двух шагах от них и спросил бесцветным голосом:

— Кто это сделал?

Он стоял перед матросами, ссутулясь, с безжизненно повисшими вдоль тела руками, глаза его блуждали, а рот был полуоткрыт, словно он не владел мышцами челюсти.

Кто–то еле слышно выдохнул:

— Барт.

— За что? — спросил Мэсон все тем же бесцветным голосом.

— За то, что он обрызгал его водой.

Тут лицо Мэсона, обычно холодное и замкнутое, как–то обмякло, и это больше всего поразило матросов.

Мэсон переспросил так же невыразительно, вяло:

— За то, что он его обрызгал?

Потом глаза его снова. потускнели и он машинально произнес все тем же беззвучным голосом: «Какой ужас! Какой ужас! Какой ужас!» Он бормотал эти слова как несмолкаемое надгробное причитание, и, казалось, язык плохо повиновался ему.

— Эх, дьявол! — вырвалось у Джонса. — Не могу я этого выносить!

— Может быть, что–нибудь нужно сделать? — спросил Бэкер.

Чувствовалось, что он задал этот вопрос с единственной целью прервать причитания Мэсона. Мэсон медленно поднял на него глаза.

— Сделать? — как эхо повторил он.

Внезапно он выпрямился, лицо его приняло замкнутое, непреклонное выражение. Расправив плечи, сделав положенный по уставу полуоборот, он прошел мимо тела, даже не задержавшись возле него, и направился к люку. Матросы глядели ему вслед. В эту минуту на корме раздался зычный крик Барта:

— Мистер Босуэлл! Если не ошибаюсь, работа стоит!

Босуэлл, квадратный, приземистый, краснорожий, выскочил на палубу, будто чертик из коробочки, и, рыча как пес, бросился к матросам, награждая то одного, то другого ударами линька Рев и проклятия длились целую минуту. Но тут Босуэлл вдруг заметил у своих ног тело Джимми и перестал вопить. Не прошло и десяти минут, как он приказал Джонсону вылить на голову юнги ведро холодной воды, и вот уже жирная черная муха с жужжанием кружит над зияющей раной на том месте, где раньше был нос, а глаза успели остекленеть.

Босуэлл вытянул вперед свою широкую курносую физиономию, видно было, что он еще не понял, что же произошло, но, повинуясь чутью, опережавшему неповоротливые мозги, уже насторожился. Матросы молча мыли палубу — ни единого взгляда в сторону боцмана, ни ворчания. Но Босуэлла не так–то легко было обмануть. Спокойствие матросов таило в себе угрозу. Недаром они как будто чего–то ждали.

— Отлично, Босуэлл, — раздался позади голос Барта, — значит, вы тоже решили отдохнуть?

Босуэлл задрожал, как пес под хлыстом хозяина, но в то же время облегченно вздохнул: за его спиной высилась как цитадель громада в целых шесть футов семь вершков — сам капитан Барт.

— Капитан, — пробормотал он, — юнга умер.

— Сам вижу, — ответил Барт. Он повернулся к матросам, обвел их взглядом и проговорил со своим обычным спокойствием:

— Прикажите бросить тело в воду.

— Без отпевания, капитан? — ошеломленно взглянул на него Босуэлл.

— Вы, кажется, слышали мои слова, — обрезал Барт.

Босуэлл, низенький, всего по грудь капитану, вскинул глаза и, увидев его ледяное лицо, понял: Барт хочет вызвать мятеж, чтобы задушить его в зародыше.

Босуэлл повернулся к матросам и прорычал:

— Хант, Бэкер, бросьте тело в воду.

Прошло несколько секунд. Бэкер продолжал скрести палубу, словно и не слышал приказа. Великан Хант сделал было два шага в сторону Босуэлла, переваливаясь. на ходу как медведь, но коротышка Смэдж, прошмыгнув за его спиной, шепнул: «Делай, как Бэкер. Не ходи». И Хант недоуменно остановился, глядя крошечными глазками из–под красных воспаленных век то на Бэкера, то на Босуэлла.

Лицо Барта вдруг застыло, как бронзовая маска, в непередаваемом выражении презрения. Скрестив на груди руки, вскинув голову, он прочно стоял на широко расставленных ногах. Неподвижный, как башня, он с высоты своего роста наблюдал возню всех этих людишек, отданных в его полную власть.

— Ну, мистер Босуэлл! — спокойно произнес он. Босуэлл бросился на Ханта и начал стегать его линьком. Хант, славившийся среди матросов своей покорностью — недостаток воображения мешал ему ослушаться начальства, — еще ни разу не подвергался такой экзекуции. Он даже не шелохнулся под градом ударов, а его тупой, бесцветный взгляд медленно переходил от Босуэлла к капитану, а от капитана к матросам. Босуэлл бил наотмашь. Но удары не достигали цели: ему самому казалось, что он стегает тюфяк.

— Капитан, — раздался вдруг чистый голос лейтенанта Парсела, — не разрешите ли вы мне прочитать молитву над телом юнги, прежде чем его кинут в море?

Слова эти прозвучали так, будто на палубу упала молния, даже Босуэлл перестал бить Ханта. Парсел стоял перед Бартом до нелепости маленький и хрупкий, и казалось, это юный барабанщик вышел из рядов и, встав у подножия крепости, требует ее сдачи.

Барт ответил не сразу. Матросы с изумлением глядели на прекрасное, бледное, строгое лицо Парсела. Они знали, что Парсел — человек верующий, но никто не ждал от него такой отваги.

— Мистер Парсел, — проговорил Барт, — я дал приказ бросить тело в море.

— Да, капитан, — вежливо подтвердил Парсел. — Но это противоречит закону…

— Закон на корабле — это я.

— Безусловно, капитан, вы на борту единственный хозяин… после бога.

— Я отдал приказ, мистер Парсел.

— Да, капитан, но нельзя допустить, чтобы Джимми покинул этот мир без заупокойной молитвы. Среди матросов послышался одобрительный ропот, и Барт, повернувшись, уставился на смельчаков.

— Мистер Босуэлл, — произнес он после недолгого молчания, указав пренебрежительным жестом на третьего помощника, этот человек — мятежник. Он подбивает матросов к бунту. Арестуйте его, отведите в нижний трюм и закуйте в кандалы.

— Я протестую, капитан, — проговорил Парсел, не повышая голоса. — Заковать в кандалы офицера — значит грубо нарушить закон.

— Если этот человек окажет сопротивление, мистер Босуэлл, — продолжал Барт, — примените силу.

Босуэлл стоял в нерешительности, и на его багровой, широкой, с добрый йоркширский окорок физиономии выразилось смущение. Он медленно приблизился к Парселу и неловким, даже каким–то мягким жестом взял третьего помощника за локоть. Казалось, он сам испуган этим святотатством: впервые в жизни он осмелился поднять руку на офицера.

— Пойдемте, лейтенант, — пробормотал он. И со стыдливым, почти комическим выражением добавил: — Пойдемте, пожалуйста. Барт не стал дожидаться, пока Парсела уведут в трюм. Он шагнул вперед, подошел вплотную к Ханту и стукнул его кулаком по скуле, стукнул без злобы, пожалуй, даже снисходительно. Хант рухнул на палубу. Матросов потряс разительный контраст между невинной зуботычиной, доставшейся на долю Ханта, и тем мощным ударом, которым он уложил Джимми.

— Смэдж, Маклеод, — скомандовал Барт, — бросьте тело в море.

Коротышка Смэдж, не глядя ни на кого, бросился выполнять приказ капитана. Весь сжавшись, как собака, ждущая удара, он подошел к телу Джимми. Барт взглянул на Маклеода. Шотландец Маклеод стерпел бы побои за компанию со Смэджем. Но только за компанию. Лицо его передернулось от отвращения, он пожал плечами, сделал шаг вперед и взял труп за ноги. Смэдж схватил тело под мышки. Все было кончено.

Барт обвел матросов ледяным взглядом. И на сей раз он их укротил. А теперь они у него попляшут! Пусть никто не ждет пощады, даже коротышка Смэдж, который выказал такое послушание.

— Стойте! — вдруг раздался чей–то крик. Из люка высунулся Ричард Масон. Его появление поразило матросов. Они забыли о его существовании. Смэдж и Маклеод застыли на месте. Мэсон поднялся по ступенькам, выбрался на палубу, не глядя оттолкнул замешкавшихся у входа в трюм Босуэлла и Парсела и, шагая как заводной, направился к Барту. Лицо его застыло и даже под загаром казалось мертвенно–бледным. Не дойдя трех шагов до Барта, он встал навытяжку и произнес с какой–то необычайной торжественностью:

— Капитан, к сожалению, вынужден заявить вам, что я считаю вас убийцей.

— Думайте, прежде чем говорить, мистер Мэсон, — спокойно отозвался Барт. — Я не потерплю наветов. Произошел, само собой разумеется, несчастный случай.

— Нет, — четко проговорил Мэсон. — Это был не просто несчастный случай, а убийство. Вы с умыслом убили Джимми.

— Вы просто спятили, — сказал Барт. — Я даже не рассердился на этого мальчишку.

— Вы убили его потому, что я его любил, — продолжал Мэсон монотонно и вяло. Матросы сразу насторожились. Ни один из них как–то не подумал об этом, но сейчас, когда капитану было предъявлено обвинение, оно стало неоспоримо очевидным.

— Если вы, мистер Мэсон, придерживаетесь такого мнения, вы имеете право привлечь меня к ответственности. Я же подам на вас в суд за клевету.

Воцарилось молчание, потом Мэсон произнес вялым, бесцветным голосом, как бы говоря с самим собой:

— Я десять минут размышлял об этом случае у себя в каюте.

И так как он замолк с отсутствующим видом, Барт сухо осведомился:

— Ну и что же?

— Да то, — проговорил Мэсон все с тем же отсутствующим видом, — что ежели я подам в суд, вас все равно оправдают. А меня затем привлекут за клевету, разорят судебными издержками и разжалуют.

— Я восхищен вашей проницательностью, мистер Мэсон, сказал Барт. — По моему мнению, именно так все и произойдет.

— Да, капитан, — продолжал Мэсон бесцветным деревянным голосом. — Вот поэтому–то я и принял решение. Я не стану привлекать вас к суду.

— Радуюсь вашему благоразумию, мистер Мэсон, — бросил Барт. И добавил, криво усмехнувшись: — Однако мое решение независимо от вашего остается неизменным. Вы оскорбили меня в присутствии экипажа и по возвращении в Лондон я подам на вас в суд.

— Вам не представится такой возможности, — проговорил Мэсон безразличным тоном.

И, сунув руку в правый карман сюртука, он вытащил пистолет, недрогнувшей рукой прицелился в Барта и нажал курок. Выстрел прогремел оглушительно гулко. Барт зашатался, потом, не подогнув колен, с почти неправдоподобным грохотом, как гигантская статуя, упал навзничь. Тело его дважды подпрыгнуло на палубе, потом он застыл, вытянув ноги и раскинув руки. На месте носа зияла дыра. На палубе внезапно воцарилась ничем не нарушаемая тишина. Матросы издали поглядывали на мертвое тело Барта. Ни разу еще они не видели своего капитана ни лежащим, ни спящим, и сейчас он показался им особенно огромным. Наконец они решились приблизиться к трупу, но двигались медленно, недоверчиво, словно сама неподвижность Барта таила в себе угрозу. Хотя половина мозга вылетела на палубу, они словно ждали чего–то — так велика была их вера в его сверхчеловеческую силу, — ждали, что он вот–вот подымется и встанет. Полтора года их гнула в дугу его чудовищная тирания, лишила человеческого достоинства, свела на положение рабов. А сейчас Барт был мертв, но, глядя на труп, они не испытывали радости, и сами тому удивлялись.

— Кто стрелял? — крикнул Парсел, высовываясь из люка, куда он только что спустился.

— Стрелял мистер Мэсон, — ответил Бэкер.

— Боже мой, этого–то я и опасался! — воскликнул Парсел, быстрыми шагами в сопровождении Босуэлла направляясь к матросам.

— Полюбуйтесь–ка, лейтенант! — зычно гаркнул Смэдж. —

Помер, сдох окончательно. Матросы холодно взглянули на Смэджа. Барт умер: оскорблять его бессмысленно, и уж, во всяком случае, не Смэджу так говорить.

— Упокой, господи, душу его с миром, — прошептал Парсел. Мэсон опустил руку с зажатым в ней пистолетом. Он растерянно глядел на труп Барта.

— Матросы, назад! — раздался вдруг чей–то крик. В двух шагах от кучки матросов стоял держа в каждой руке по пистолету второй помощник капитана Дж. Б. Симон. Цвет лица у него был желтоватый, губы тонкие, нос острый и длинный. Хотя он никогда не зверствовал, матросы не любили его. Сам Симон считал себя неудачником, и сознание загубленной жизни превратило его в желчного, придирчивого человека.

— Назад! — вопил Симон, наставив на матросов дула пистолетов. — И немедленно за работу! Отныне — я капитан корабля. И первый, кто посмеет меня ослушаться, получит пулю в лоб. Все оцепенели от неожиданности. Однако матросы не отступили, вопреки команде Симона. Во всяком случае, никто не испугался. Скорее уж матросов неприятно поразила неуместная, с их точки зрения, выходка Симона.

— Командование должно перейти к мистеру Мэсону, лейтенант, — проговорил Маклеод. — Ведь мистер Мэсон первый помощник капитана.

Симон люто ненавидел шотландцев. В течение полутора лет он по любому поводу придирался к Маклеоду. И теперь его вмешательство привело лейтенанта в ярость.

— Грязный шотландец! — завопил он, наставляя на матроса пистолет.

— Только пикни, и твои мозги мигом пойдут на корм рыбам. Маклеод побледнел, глаза его сверкнули, и он нащупал в кармане рукоятку ножа. Еще никто не осмеливался оскорблять при нем его родную Шотландию.

— Джон, заклинаю вас, — вскричал Парсел, бросаясь к Симону, — богом вас заклинаю, уберите пистолеты. И так оружие принесло нам слишком много зла. Вы же сами отлично знаете, что командование корабля должно перейти к Мэсону.

— Мистер Мэсон убил своего капитана, — огрызнулся Симон. — Он мятежник. А мятежнику не положено командовать кораблем. Когда мы вернемся в Лондон, я немедленно передам его полиции, и его повесят.

— Джон, — пробормотал Парсел, испуганно глядя на Симона широко раскрытыми глазами, — надеюсь, вы шутите.

— Дьявол бы забрал вас и вашу любвеобильную душу, мистер Парсел! — заорал Симон, и пистолеты, зажатые в его руках, заходили ходуном. — Не подходите ко мне, черт возьми, не то я превращу ваши кишки в кружева.

Парсел остановился, его смутил блеск ненависти в глазах второго помощника. Они жили бок о бок в течение полутора лет, жили дружно, и ни разу Симон не дал почувствовать Парселу, что относится к нему враждебно. Эта беспричинная ненависть обескуражила Парсела, и он стоял в нерешительности.

— Мистер Босуэлл! — сердито крикнул Симон.

Босуэлл посмотрел на Симона и тут же, повернувшись, в недоумении поглядел на Мэсона. Вид у него был несчастный, как у собаки, которая не знает, какого из двух хозяев ей надо слушаться. Согласно морской иерархии, он обязан был повиноваться Масону, но Масон не давал никаких приказаний: он по–прежнему не шевелился, держа пистолет в бессильно повисшей руке, не отрывая изумленных глаз от неправдоподобно огромного тела Барта.

— Мистер Босуэлл! — повторил Симон, и его желтоватое лицо передернула злобная гримаса.

Босуэлл бросил на Мэсона унылый взгляд и медленно, как бы нехотя, побрел к Симону.

— К вашим услугам, капитан, — произнес он тихим, хриплым голосом, заискивающе глядя в глаза Симона.

— Мистер Босуэлл, — скомандовал Симон, — приведите этих людей к повиновению. Босуэлл поудобнее перехватил рукой линек, повернул к матросам свою курносую физиономию и молча посмотрел на них. Они хладнокровно выдержали его взгляд, и он сразу понял, что произошло. За боцманом уже не высился спасительный силуэт капитана. Не только сверхъестественной силой Барта объяснялась его власть над экипажем. Барт был храбрец. Не раз подступал он к матросам с голыми руками, хотя знал, что их руки, засунутые в карманы, судорожно сжимают рукоятку ножа. Матросы чувствовали: Барт играет в открытую. Он рвался в бой, даже один против всех. И эта нечеловеческая отвага озадачивала матросов. Другое дело Симон — обыкновенный офицер, человек мелочный, придиравшийся к людям по пустякам. Даже злоба его была какая–то будничная. Экипаж не боялся Симона.

Босуэллу следовало бы в первую очередь накинуться на Бэкера, потому что именно Бэкер отказался выполнить команду Барта. Но валлиец, опершись на ручку швабры, смотрел на него с неприкрытым вызовом в блестящих карих глазах, и, хотя он даже не шелохнулся, Босуэлл сделал то, что было бы немыслимо при жизни Барта: он прошел мимо Бэкера, притворившись, будто не замечает его, и затем совершил вторую оплошность — накинулся на Ханта.

За последние полчаса Ханту досталось дважды — первый раз его ударил все тот же Босуэлл, а второй — Барт. Матрос так и не понял, почему его снова бьют: вся сцена с Симоном прошла мимо его сознания. Но даже в его неповоротливых мозгах мелькнула мысль о несправедливости; он гневно зарычал, ощерил зубы, кинулся на Босуэлла с неожиданной для такой махины ловкостью, вырвал линек из рук боцмана, свалил его на палубу и в мгновение ока оседлал поверженного противника.

Тут произошло нечто неслыханное: матросов так увлекло зрелище борьбы, что все прочие соображения отступили на задний план. Они дружно шагнули вперед, стремясь лучше видеть схватку, и Симону пришлось отступить, чтобы его не затянуло в круг зрителей. Второй помощник капитана попал в комическое и вместе с тем отчаянное положение. Он неистово выкрикивал угрозы, но сам понимал всю их смехотворность.

Экипаж, поглощенный ходом смертельной схватки, не обращал на Симона никакого внимания, словно он был актер, потрясающий бутафорским пистолетом на подмостках театра. Пот градом катился по лбу Симона, стекал по желтоватому лицу вдоль глубоких вялых морщин, шедших от носа к углам губ. Еще пять минут назад все казалось ему простым: вот он, вооруженный до зубов, становится у руля и берет курс на Лондон. Мэсона забирают в тюрьму, а судохозяева назначают его капитаном «Блоссома». А сейчас Босуэлл отчаянно борется за свою жизнь. Если даже он выйдет победителем, это еще вовсе не значит, что победа останется за ним, Симоном. Он чувствовал себя в одиночестве, руки его тряслись, он еле сдерживался, чтобы не спустить курок и не убить первого, кто подвернется. А что если эта кара не устрашит матросов? А что если они всем скопом ринутся на него?

Какая вопиющая насмешка — быть на борту единственным вооруженным человеком и не суметь подчинить безоружных своей воле… Он с горечью подумал, что будь на его месте другой человек, да еще вооруженный пистолетом, он сумел бы внушить матросам страх. И Симон, над которым так зло и так часто издевалась судьба, вдруг понял, что она вновь смеется над ним. В каждой руке он держит пистолет — держит смерть, а люди поворачиваются к нему спиной.

С тоскливым страхом глядел Симон на двух сцепившихся мужчин. Они были как одно четверорукое чудовище, издававшее грозное рычание. Когда чудовище отбушует, с полу поднимется лишь один человек. Глаза Симона вылезли из орбит, страх сдавил горло: он вдруг понял, что Хант прикончит Босуэлла. Пистолеты задрожали в его руках… Как только Босуэлл погибнет, настанет и его черед. Он проиграл. Проиграл и на сей раз.

Ханту удалось охватить своими огромными лапищами шею Босуэлла. Он душил его, не обращая внимания на то, что Босуэлл царапает ему лицо, бьет коленом в живот. Панический ужас охватил Симона… Полуослепнув от пота, стекавшего со лба на глаза, он, как автомат, ворвался в круг матросов, которые обступили дерущихся, и, почти не целясь, трясущимися руками выстрелил в Ханта. В то же мгновение он почувствовал, что его схватили сзади, обезоружили, скрутили руки за спиной. Молния пронзила ему грудь, красноватая пелена заволокла взор, и ему почудилось, что он падает ничком куда–то в пустоту.

Когда Хант поднялся, на его рубашке виднелось кровавое пятнышко в том месте, где плечо слегка оцарапала пуля Симона, а Босуэлл лежал вытянувшись на палубе, с лиловой физиономией и перекошенным ртом. Симон свалился рядом с ним, и головы их соприкасались. Глаза Симона были широко открыты, и две глубокие складки, залегшие по обеим сторонам тонкогубого рта, придавали желтому, застывшему лицу выражение горечи.

Парсел словно очнулся от сна, растолкал матросов и остановился, глядя на трупы полными ужаса глазами, не в силах вымолвить ни слова. Маклеод нагнулся. Он вытащил из тела Симона свой нож, аккуратно обтер о рубашку мертвеца, потом лезвие, сухо щелкнув, вошло в рукоятку, а ножны исчезли в кармане Маклеода. Тут глаза его встретились со взглядом Парсела. Маклеод пожал плечами, потупился и смущенно произнес тоном напроказившего ребенка:

— Он сам напросился, лейтенант.

Парсел ничего не ответил. Его поразил вид Маклеода, и он грустно подумал: «Они дети. Они жестоки, как дети». Он повернулся и двинулся было прочь, но вдруг с удивлением увидел, что справа от него стоит Мэсон, бледный, понурый. Масон поднял глаза. Матросы стояли прямо перед ним, и Мэсон обвел их тусклым, безнадежным взглядом.

— Мятежники! — проговорил он, и из горла его вырвалось короткое рыдание. — Мятежники! Вот вы кто!

— И вы тоже! — злобно крикнул Смэдж. Лицо Масона дрогнуло, будто ему закатили пощечину, глаза судорожно мигнули, губы затряслись.

— И я тоже, — выдохнул он.

ГЛАВА ВТОРАЯ

На следующий день в тринадцать часов матрос Уайт проскользнул своим бесшумным кошачьим шагом в каюту лейтенанта Парсела, занятого проверкой курса судна, сдернул с головы бескозырку, вытянулся и сказал, вернее пропел своим певучим голосом:

— Лейтенат, капитан поручил мне сообщить вам, что завтрак подан.

Парсел удивленно поднял брови и посмотрел на Уайта.

— Капитан? — переспросил он, чуть заметно улыбнувшись.

— Да, лейтенант, — ответил Уайт, и его черные, как агат, зрачки блеснули в узких прорезях век.

Уайт был плодом любви английского матроса и китаянки. Его подобрал англиканский миссионер и под пьяную руку, шутки ради, нарек желтолицого младенца Уайтом[2]. На всех кораблях, где плавал метис, имя его служило предметом насмешек, и кончились они лишь в тот день, когда обиженный пырнул ножом очередного шутника и выбросил его тело за борт. Экипаж не выдал убийцу, и он, не понеся заслуженной кары, стал жить спокойно. Но спокойствие это пришло слишком поздно: Уайт говорил мало, никогда не смеялся, во всем ему чудились оскорбительные намеки. И сейчас, когда Парсел обернулся к нему и, подняв брови, повторил: «Капитан?» — Уайту, не понявшему истинного смысла вопроса, почудилось, будто лейтенант издевается над ним, и с этого часа он люто возненавидел его.

Когда Парсел вошел в кают–компанию, Мэсон уже сидел на месте капитана Барта. Не произнеся ни слова, он кивком головы указал на стул против себя, на то место, которое сам он занимал при жизни Барта. «Вот я и стал первым помощником», — насмешливо подумал Парсел. Еще накануне вокруг этого стола они сидели за завтраком вчетвером. А сейчас их с Мэсоном всего двое. Парсел вскинул глаза и посмотрел на своего собеседника. Следы вчерашнего волнения исчезли с его лица. Он приступил к завтраку, не дожидаясь Парсела, и ел степенно, по–крестьянски размеренно и тщательно перемалывая пищу мощными челюстями.

На английских кораблях того времени существовал своего рода неписаный закон, согласно которому во время трапез капитан обязан был хранить молчание и тем самым вынуждал к тому же своих помощников. Скрытый смысл этого обычая основывался на том соображении, что на борту корабля капитан не имеет равного себе, а следовательно, нет у него и достойного собеседника. Не прошло и пяти минут, как Парселу стало ясно, что отныне Мэсон решил следовать этому правилу. Он не открывал рта, даже если ему требовался перец или пикули, и, в подражание Барту, молча указывал на них пальцем и ждал, когда Парсел поспешит передать ему судок. Лейтенант искоса поглядывал на квадратное, резко очерченное лицо Мэсона, на его серо–голубые глаза, низкий лоб и жесткую щетину волос. Весь он с головы до ног — олицетворение добропорядочности, узости, чувства долга. Однако сейчас этот безупречный служака командует экипажем, поставившим себя вне закона. Сидит с самым что ни на есть невозмутимым видом на месте убитого им капитана, оградив себя от простых смертных августейшим молчанием, положенным ему по рангу.

К концу завтрака Мэсон оторвался от тарелки, взглянул на лейтенанта и кратко произнес:

— Я хочу поговорить с людьми, мистер Парсел. Соблаговолите их собрать.

И поднялся из–за стола. Парсел еще не кончил завтрака, но ему пришлось тоже встать, что он и сделал не без досады. Это так–же входило в неписаный ритуал: когда капитан вставал из–за стола, его помощники бросали есть, даже если перед ними стояли еще полные тарелки.

Парсел выбрался на палубу и приказал Уайту ударить в колокол. На зов его не спеша собрались матросы и выстроились в ряд. И опять их худоба поразила Парсела. Он стоял перед ними, молча разглядывая их, и ему было стыдно, что Масон по примеру Барта заставляет себя ждать.

Наконец появился «капитан», встал перед экипажем, широко расставив ноги, заложив за спину руки, и бегло оглядел своих людей.

— Матросы, — зычно начал он, — я намереваюсь пристать к Таити, чтобы пополнить запасы воды и провианта, но не собираюсь там оставаться. В наши дни Таити слишком доступен для флота его королевского величества. Карающая десница правосудия неминуемо настигнет нас. Почему я и предполагаю как можно скорее покинуть Таити и отправиться на поиски какого–нибудь острова, лежащего в стороне от обычных путей английского флота и еще не занесенного на карту. Однако никого принуждать я не стану. Ваша воля остаться на Таити или отправиться со мной.

Он сделал паузу. Когда он снова заговорил, присутствующие сразу почувствовали, какого труда ему стоит соблюдать внешнее спокойствие.

— Да было бы вам известно, в глазах закона мятежниками считаются не только те, кто принимал непосредственное участие в бунте, но также и те, кто был свидетелем мятежа и ничего не сделал, чтобы ему воспрепятствовать. Для первых, вне зависимости от их ранга, — виселица. Для вторых, возможно, — я говорю «возможно» — суд найдет смягчающие обстоятельства. Во всяком случае, у них есть надежда спасти свою жизнь. Матросы, я говорю это, чтобы облегчить вам выбор, прежде чем вы примете то или иное решение.

Он замолк и обвел экипаж вопросительным взглядом.

— Разрешите, капитан, задать один вопрос, — проговорил Маклеод.

— Задавайте.

— Если мы поедем с вами, капитан, можем ли мы надеяться, что рано или поздно вернемся в Великобританию?

— Нет, — отрезал Мэсон. — Никогда. Ни в коем случае. На этом надо поставить крест, Маклеод. Как только мы найдем подходящий остров, я первым делом позабочусь о том, чтобы сжечь «Блоссом», ибо считаю, что действовать иначе было бы чистейшим безумием. «Блоссом» — наглядное доказательство мятежа, и, пока он существует, никто из нас не может считать себя в безопасности.

Он снова замолк, обвел матросов суровым взглядом и заговорил, делая упор на каждом слове:

Повторяю еще раз, я никого не неволю… Те, кто пожелает могут остаться на Таити. Эти безусловно увидят Англию, но боюсь, — хмуро добавил он, — лишь с верхушки мачты одного из судов королевского флота… А для тех, кто пойдет со мной, повторяю, возврата нет.

Он повернулся к лейтенанту.

— Мистер Парсел, составьте список добровольцев и, когда он будет готов, принесите его мне в каюту. Он поднял свои серо–голубые глаза на Парсела, потом с минуту молча глядел на океан, мерно колыхавшийся вплоть до самого горизонта, бросил взгляд на паруса, хотел что–то сказать, но раздумал. Затем выпрямил стан, расправил плечи, круто и даже как–то торопливо повернулся и направился к трапу.

Парселу хватило полчаса, чтобы составить список. Его поразило ничтожное количество добровольцев. По всей видимости матросы предпочитали рискнуть свести знакомство с веревкой. чем жить вдали от родины без надежды увидеть ее вновь. «Как странно, — думал Парсел, — все эти люди бедняки, голытьба. Ничто не привязывает их к старому миру. У большинства нет ни жены, ни детей: по бедности они даже жениться не смогли. И что дала им Англия, кроме беспросветной нищеты? Но эта нищета своя, привычная и знакомая. Вот в чем дело. Пугает их неведомое…»

Когда Парсел вошел в капитанскую каюту, он чуть было не задохнулся от жары. А Мэсон сидел перед столом, где была расстелена географическая карта, застегнутый на все пуговицы, в галстуке, потягивая из стакана ром, и хоть бы капелька пота выступила у него на лбу.

— Сколько? — живо спросил он.

— С вами девять, капитан.

— Этого–то я и боялся! — озабоченно проговорил Мэсон. —

У нас не хватит людей, чтобы управлять судном.

— Попытаемся взять с собой таитян…

— Боюсь, что мы вынуждены будем это сделать, — ответил Мэсон, — Мы?.. Мистер Парсел, — вдруг спросил он, подняв от карты глаза, — вы тоже записались?

— Да, капитан.

Мэсон поднял брови, но промолчал. Он взял из рук Парсела список, быстро проглядел его, покачал головой и стал медленно читать вслух, останавливаясь на каждом имени, кроме своего и Парсела.

— «Ричард Хеслей Мэсон — кап., Адам Бритон Парсел — лейт., Маклеод

— матрос, Хант — то же, Смэдж — то же, Уайт–то же, Джонсон — то же, Бэкер — то же, Джонс — то же».

Окончив чтение, он поднял голову и посмотрел на лейтенанта.

— Ну, что вы скажете о записавшихся?

— Здесь самые лучшие и самые худшие из состава экипажа

— Верно, — утвердительно кивнул Мэсон своей квадратной головой.

И даже не подумав о том, что его замечание звучит крайне невежливо по отношению к Парселу, он задумчиво протянул:

— Жаль, что я не могу один вести «Блоссом». Не угодно ли стаканчик рома, мистер Парсел? Ах да, я совсем забыл… — добавил он обиженно, будто тот факт, что лейтенант не пьет, оскорблял его лично. — Хоть бы знать, что побудило этих людей за писаться!.. Что касается Маклеода — это яснее ясного. Он убил Симона. А Хант убил Босуэлла. У этих двух выбора нет. Но Уайт–то почему?

— Ходят слухи, что он в свое время зарезал человека. Вот он и боится, что, если будет расследование, всплывет и эта история.

— Да, — протянул Мэсон, — весьма вероятно, что и Смэдж человек с прошлым. Но вот Джонс, Бэкер, Джонсон? Готов поклясться, что у этих троих совесть белее снега.

— Джонс пойдет за Бэкером на край света, — пояснил Парсел. — А Бэкер тоже в какой–то мере виновен: он отказался выполнить приказ Барта. — И, помолчав, добавил: — Следовательно, остается только выяснить, по каким причинам действовал Джонсон.

Мэсон не предложил Парселу сесть, и тот с самого начала разговора стоял у стола. Парселу стало как–то не по себе, и это отразилось на его открытом зарумянившемся лице. В подчеркнутом стремлении «капитана» соблюдать дистанцию Парсел видел лишь бессмысленную комедию, и ему стало неловко за Мэсона.

— Да, — произнес Мэсон, снова взглядывая на Парсела, остается выяснить, по каким причинам действовал Джонсон. И добавил: — А также и вы, мистер Парсел.

Так как Парсел молчал, Мэсон заговорил снова:

— Вам–то ведь нечего опасаться суда.

— Смею вас заверить, — произнес Парсел, слабо улыбнувшись, — что у меня нет прошлого.

— Я в этом и не сомневался, — невозмутимо подтверди Мэсон. Он ждал ответа важно, как судья. В качестве капитана «Блоссома» он имел право знать, по каким мотивам его первый помощник решил последовать за ним.

Так вот, — начал Парсел, — возможно, вы и не знаете, но я попросил у Барта разрешения прочесть над телом Джимми молитву. Барт приказал Босуэллу заковать меня в кандалы. Выходит, что и я тоже мятежник.

Мэсон широко открыл свои серо–голубые глаза.

— Но я об этом ничего не слышал.

Он взглянул на Парсела. На миг лицо его утратило свое величаво–спокойное выражение, и он с чувством произнес:

— Благодарю вас, мистер Парсел, за Джимми. Вы поступили мужественно. — И добавил: — Значит, вы полагаете, что суд сочтет вас мятежником?

— Уверен в этом. Кроме того, мне поставят в упрек, что я ничего не предпринял после убийств… после смерти Барта.

Мэсон судорожно моргнул. Он заметил оговорку.

— Вы, безусловно, правы, — сухо произнес он, глядя в пол и снова обратился с вопросом к своему помощнику: — А вас ничто не привязывает к Англии?

Нескромность этого вопроса поразила Парсела. Он стоял в нерешительности. Но нет, лучше уж ответить. В вопросе капитана, в сущности, небыло недоброжелательства, к тому же ему предстоит провести с этим человеком всю свою жизнь.

Он проговорил смущенной скороговоркой:

— Отец умер. А матери… — он отвел глаза, — а матери все равно.

Мэсон уставился на карту. Потом сказал с вымученной улыбкой:

— Что ж, мистер Парсел, теперь нам с вами придется плыть одним курсом.

Холодный тон капитана болезненно отозвался в душе Парсела, и он решил промолчать. Мэсон продолжал:

— Если не ошибаюсь, вы уже были на Таити?

— Четыре года тому назад в течение шести месяцев. Меня приютил один таитянский вождь. У него–то я и научился их языку.

— Как? — перебил Мэсон. — Вы умеете говорить по–таиянски? Это мне очень пригодится. И вы говорите бегло?

— Да, капитан.

— Всего за полгода! У вас положительно талант к языкам мистер Парсел, — добавил он и смущенно улыбнулся, как будто предположение, что офицер корабля может быть интеллектуально одарен, уже само по себе оскорбительно.

— Как вы думаете, дадут нам таитяне провизии?

— Все, что мы пожелаем.

— И безвозмездно?

— Да. Зато у нас — начнутся кражи.

— И часто они будут красть?

— Каждый день.

— Но это же скандал! — Мэсон даже побагровел от негодования.

— Вовсе нет, — ответил Парсел. — Они дают в вам все, что них есть, и берут у вас все, что им приглянется: таково в их представлении истинное братство.

Мэсон нетерпеливо хлопнул ладонью по столу.

— А тот таитянский вождь, который вас приютил…

— Его зовут Оту.

— Он пользуется у себя влиянием?

— Огромным. Кроме того, у него еще одно преимущество голубые глаза. Он уверяет, что происходит по прямой линии о капитана Кука, — с улыбкой добавил Парсел.

Мэсон поджал губы с чопорно–ледяным видом, и Парсел вдруг осенило: ведь капитан Кук был капитаном. Значит, бы человеком безупречным…

Мэсон поднялся из–за стола. Он был лишь немного выше Парсела, но такой широкоплечий и плотный, что Парсел всякий раз ощущал себя рядом с ним чуть ли не ребенком.

— Мистер Парсел, — начал Мэсон, и лицо его снова выразило волнение, а голос предательски дрогнул, — поверьте, я чувствую, какая огромная ответственность ложится на мои плечи за судьбу людей, которые из–за меня никогда больше не увидят Великобританию. Однако, — добавил он после минутного раздумья, — если бы вновь произошло то, что произошло вчера, я поступил, бы точно так же.

Он постарался вложить в эту фразу всю силу убеждения, но прозвучала она фальшиво. Парсел молчал, потупив глаза. Он лично не одобрял убийства Барта и знал, что Мэсон, правда по совсем иным причинам, никогда не простит себе этого поступка. Моральной стороны вопроса для Мэсона не существовало. Он рассуждал как истинный моряк. На суше убивать можно, но убив человека на борту, ты становишься зачинщиком мятежа и ставишь судно вне закона.

— С вашего разрешения я подымусь на палубу и прикажу подтянуть фал на грот–марселе, — сказал Парсел. — Паруса недостаточно подняты.

— Я и сам это заметил, — перебил его Мэсон. — При жизни Барта марсовые никогда не осмелились бы…

Наступило молчание. Парсел и Мэсон боялись встретиться взглядом. Первым заговорил Мэсон:

— Значит, по–вашему, теперь будет трудно поддерживать дисциплину?

— Нет, — ответил Парсел равнодушным тоном. — Дисциплины просто не существует. — И добавил: — Если начнется шторм, не знаю даже, смогу ли я заставить матросов лезть на ванты.

И так как Мэсон молчал, глядя на него во все глаза, Парсек сказал:

— Молю бога, чтобы мы поскорее добрались до вашего острова.

Стоя на пороге хижины, Оту, смотрел вдаль, поглаживая себе грудь рукой, хоть и крупной, но изящного рисунка, трудная клетка у него была могучая, но с годами началась одышка, живот не то чтобы ожирел, а как–то расплылся, и Оту не испытывал ни малейшей охоты бежать вместе с молодыми встречать перитани[3].

Он чувствовал, что стареет, но так как стареть каждому неприятно, то он старался убедить себя, что спешить навстречу чужестранцам ему не позволяет чувство собственного достоинства. Огромная пирога перитани, свернув свои большие паруса, уже стояла в лагуне, и белые люди спускали на воду маленьких пироги. А к ним подходила только что отчалившая, флотилия: на первой пироге дети, на второй — ваине[4], такие же резвые, как дети. «Ауэ, ваине! Ох уж эти женщины!» — с улыбкой пробормотал Оту. Солнце стояло уже высоко. И мужчины, увенчав головы листьями, дружески махали руками, приветствуя гостей, однако же остались на берегу. Оту одобрил их сдержанность.

Таитяне на берегу, да и сам Оту на пороге хижины от души хохотали, глядя, как ползут по спокойным водам лагуны шлюпки чужеземцев. Эатуа[5] свидетель, они слишком тяжелы по сравнению с местными пирогами, а движения перитани медлительны и неловки. Однако приятно было смотреть, как белые, странные на вид весла, длинные, словно ножки комаров, осторожно касаются воды.

Шлюпки ткнулись носом в песок, и Оту увидел, как перитани, мохнатые, бородатые, без рубашек, в полосатых штанах, перешагивают через карлинги. Оту покачал головой: «Ауэ, до чего же они тощие! Видать, остров дождей, пусть он и пребольшой, вовсе не такой уж богатый, как они уверяют».

Вдруг Оту пронзительно вскрикнул. Потом, воздев к небу свои на редкость красивые руки, широко развел их и зычно позвал: «Ивоа! Меани!» И, не дожидаясь ответа, зашагал к берегу, увязая голыми ступнями в горячем песке.

— Адамо! — крикнул он издали. Адам Парсел поднял голову, оглянулся, заметил Оту, который шел таким быстрым шагом, что под его парео мерно подпрыгивал живот, и опрометью бросился к нему навстречу. Золотистые кудри, гостя сверкали под солнцем.

— Адамо! — крикнул Оту, заключив Парсела в свои объятия.

Оту то отпускал гостя, то снова прижимал к своей широкой груди, терся щекой о его щеку и все твердил: «Адамо! Адамо! Адамо!» — вкладывая в эти слова все свое удивление и всю любовь. Лицо Парсела порозовело, а нижняя губа задрожала.

Толпа таитян облепила обоих мужчин, и Парсел невольно улыбнулся, заметив, что они подражают всем их движениям, комментируют каждое их восклицание, как хор античной трагедии, комментирующий диалог героев.

— Адамо! — крикнул Оту и со слезами на глазах снова прижал Парсела к своей груди. — Ты приехал! Адамо, сын мой! Ты приехал, ты здесь!

— Адамо здесь! — восторженно вопила толпа.

Вдруг юная красавица с обнаженной грудью бросилась к Парселу, вырвала его из объятий Оту, обняла и принялась целовать по моде перитани, то есть в губы, под дружный хохот зрителей. Нет, вы только посмотрите на этого ребенка! Парсел отступил на шаг, но молодая девушка, которая была с ним одного роста и уж никак не слабее, чем он, с силой прижала его к груди, продолжая осыпать поцелуями. Парсел, которого и забавляла и умиляла эта сцена, покорился и только изредка бросал через плечо своей дамы вопросительные взгляды на Оту.

— Как?! — воскликнул Оту. — Да это же Ивоа. Ты не узнал Ивоа! Адамо не узнал Ивоа! — крикнул он, широким взмахом руки призывая толпу в свидетели.

Зрители чуть не задохнулись от нежных чувств: они захохотали во все горло, и на плечи Парсела посыпался целый град дружеских хлопков.

— Адамо! — вопили таитяне с восхищенно–растроганным видом, словно то обстоятельство, что Адамо не узнал Ивоа, лишь усилило их любовь к нему.

— Адамо! — звонко крикнула Ивоа. — Ты меня не узнал? Она отпустила Парсела и, придерживая его за плечи, отодвинула от себя на длину вытянутой руки, показывая в улыбке свои ослепительно белые зубы. Парсел присмотрелся к девушке. Ее длинные черные волосы, низко спущенные челочкой на лоб и разделенные пробором, лежали тяжелыми волнами на плечах и, когда Ивоа слегка нагнулась вперед, упали на ее нагую грудь и закрыли до бедер. Ивоа была не совсем черной, а цвета амбры, и ее широко расставленные голубые глаза, опушенные длинными черными ресницами, ярко выделялись на смуглой, словно позолоченной солнцем. коже. Взгляд Парсела снова упал на ее длинные волосы цвета воронова крыла, на эти роскошные, пышные, густые, как руно, кудри. У него сжалось горло, и он промолчал.

Да я изменилась! — звонким голосом продолжала Ивоа. Теперь, Адамо, тебе, пожалуй, будет трудно носить меня на спине.

— С такой ношей ему далеко не уйти, — подхватил Оту, заливаясь счастливым смехом, и его руки, мирно сцепленные на животе, вдруг взлетели в воздух, как две птицы. «

Таитяне захохотали. Ауэ, Оту прав! Настоящей красавицей стала его Ивоа. Тонкая, а где положено — кругленькая. И весит она немало.

— Посмотри! — произнесла Ивоа. — Я ношу на шее медаль твоего бога Иисуса. Все время ношу! Ни на день с ней не расставалась. Даже когда купалась, и то не снимала! И каждый вечер я целовала твоего бога Иисуса и просила его вернуть мне Адамо. И он вернул! — торжествующе добавила она. — Видно, твой бог очень могущественный: все может сделать! Адамо здесь! — закричала она в приливе счастья, подняв обе руки, как будто подставляя небу открытые ладони. И тут же толпа, окружавшая Парсела, заголосила от радости.

— Да, ты выросла, — улыбнулся Парсел, незаметно отворачиваясь.

Каждый раз, когда он глядел на волосы Ивоа, у него перехватывало дыхание.

— Не стой на солнце, а то у тебя голова спечется, как яйцо морской ласточки! — заметил Оту под дружный хохот таитян. Иди ко мне, Адамо! Ты голоден?

— Очень, — признался Парсел.

И снова таитяне умиленно захохотали. Ивоа взяла руку. Парсела, обняла его за шею, окутав волной душистых волос. Оту схватил его за другую руку, и вот Парсела в сопровождении ликующей толпы повлекли, потащили, чуть не перенесли на руках ту сотню метров, что оставалась до хижины.

Он уже ступил на порог, как вдруг какой–то таитянин атлетического сложения, на голову выше любого из собравшихся, энергично растолкал толпу, приблизился к Адаму с сияющим лицом, схватил его под мышки, легко поднял с земли, так что лицо Парсела пришлось на уровне его лица, и несколько минут держал, как младенца, над головой хохочущей толпы.

— А меня? — прокричал он, счастливо улыбаясь. — А меня ты узнал, Адамо?

— Меани! — ответил Парсел, глаза его заблестели от радости, и он совсем забыл, что нелепо болтается в воздухе.

— Он его узнал! — заорал Оту, не помня себя от счастья, и, обведя толпу широким жестом, призвал своих подданных в свидетели чуда.

— Адамо узнал Меани! — закричала толпа, точно так же умиляясь и восхищаясь, как и тогда, когда Парсел не узнал Ивоа.

Меани с горящими восторгом глазами опустил Парсела на землю таким осторожным движением, словно боялся его сломать, и радостные клики стали еще громче.

— Твои дети выросли, Оту, — начал было Парсел. — А ведь прошло всего четыре года, прямо не верится…

Но докончить фразу ему не удалось. Ивоа снова бросилась ему на шею, снова стала осыпать его поцелуями, шутливо покусывая ухо, и под конец растрепала ему волосы. И снова тяжелые благоухающие кудри девушки взметнулись возле самого лица Парсела.

— Адамо голоден, — раскатисто захохотал Оту и вырвал Парсела из объятий дочери, что вызвало в толпе новый приступ веселья. — Входи, Адамо, — добавил он, описав рукой широкий полукруг, и изящным, исполненным подлинно царственного величия жестом он отпустил толпу, все так же добродушно смеясь и лукаво подмигивая, будто никогда он и не сомневался, что «Блоссом» непременно придет на Таити и Адамо вернется к ним.

Меани усадил Парсела на циновку и опустился напротив гостя, не сводя с него глаз. Кожа у юноши была более темного оттенка, чем у сестры, и Парсела, как всегда, поразило резкое. несоответствие между нижней и верхней частью его лица: по–девически округлый подбородок, большой рот с пухлыми губами и неожиданно крупный орлиный нос, глубоко сидящие в орбитах глаза, осененные угольно–черными ресницами, что придавало лицу задумчивое, почти суровое выражение.

— Э, Адамо, э! Э, Адамо! Э, Адамо, э! — твердил он то грустно, то радостно, стараясь передать модуляциями голоса нахлынувшие на него воспоминания четырехлетней давности. И он ритмично хлопал ладонью по циновке, словно под этот глухой, мерный стук легче было представить себе счастливое будущее озаренное присутствием Друга.

— Э, Адамо, э! Я помню, как ты боялся акул в лагуне, вдруг проговорил он.

Он захохотал, а Оту и Ивоа последовали его примеру. Ведь правда, Адамо боялся акул, боялся их миленьких акул в лагуне.

Меани стремительно, как пружина, поднялся с места, нагнулся над Парселом, охватил его голову ладонями и в знак любви тихонько стукнулся лбом о его лоб. Потом, положив руки на плечи гостя, стал осторожно похлопывать его пальцами по спине, восторженно на него глядя.

— Э, Адамо, э! — твердил он, не зная, как выразить словами всю силу своей любви.

— Ауэ! — проговорил Оту. — Дай ему сначала поесть! За разговорами много не съешь!

Ивоа протянула Парселу полное до краев блюдо, и, еще не разглядев как следует его содержимое, Парсел уже по запаху догадался, что ему предлагают сырую рыбу в лимонном соку. Меани присел у входа, опершись спиной о косяк двери, а Оту устроился у другого косяка, но так, чтобы не заслонять от гостя вид на берег и лагуну. Подав пищу отцу и Меани, Ивоа не села на циновку, а опустилась на колени справа и чуть позади гостя и стала ждать, так как этикет запрещает таитянке есть одновременно с мужчинами. Пальмовым листом она отгоняла от Парсела мух и время от времени шутливо хлопала его по плечу. Парсел чувствовал на себе ее взгляд, и сам краешком глаза поглядывал на темную копну ее волос, но головы повернуть не решался.

На Парселе были только брюки да рубашка; солнечные лучи, вливаясь волнами в хижину, ласкали его босые ноги. С левой стороны дверного проема вырисовывалось на светлом фоне темное плечо Меани, и справа — такое же могучее, но не такое налитое, не такое упругое, усохшее с годами, дрябловатое плечо Оту.

Парсел действительно был очень голоден. Ивоа то и дело легонько проводила пальцами по его затылку, но он делал вид что ничего не замечает. Он с наслаждением вдыхал аромат, шедший от ее волос, и глядел прямо перед собой на стройные стволы кокосовых пальм, на сверкавшую под солнцем лагуну, всю в ярко–синих отсветах, всю в розовато–лиловых пятнах.

Ничем не нарушаемая тишина царила в хижине. Парсел вспoмнил, что еда для таитян столь приятное занятие, что за трапезой они предпочитают ничем не отвлекаться. Укрывшись в тени хижины, подставив под ласку лучей только босые ноги, он испытывал — какое–то необыкновенное ощущение свежести и спокойствия. Как хорошо устроен мир: Оту и Меани сидят против него, а Ивоа он может видеть чуть скосив правый глаз, когда она нагибается и волосы ее скользят по его щеке. Он глядел на своих друзей и чувствовал себя бесконечно счастливым. Какая нежность в их взглядах! Сколько покоя в их душах! Он подумал: «Вот эту минуту я буду вспоминать вечно», — но не успел еще додумать, как его укололо жало пронзительного сожаления, будто эта минута его жизни уже ушла безвозвратно.

— Адамо, — тревожно спросил Меани, — что с тобой? Твои глаза грустят.

— Да так просто, пришла в голову одна мысль, Меани.

— Перитани! Перитани! — воскликнул Оту и помахал длинным пальцем у себя перед носом, точно он уже давным–давно знал, что перитани неисправимый народ. — Ешь, ешь и не надо слишком много думать головой!

Парсел улыбнулся и опустил глаза на блюдо с рыбой. Оту прав. Только тот по–настоящему счастлив, кто ясно, но в то же время не слишком ясно сознает свое счастье. Нужно найти золотую середину. Приходится лукавить с самим собой. Ты уверен в своем счастье, но не настолько, чтобы признаваться в этом даже себе.

Теплый благоуханный ветерок, прилетевший из глубин острова, пронесся между кокосовых пальм, и Парсел увидел, как высоко–высоко над хижиной закачались, осторожно шурша, огромные пальмовые листья, будто растрепанные косы. Он с наслаждением втянул в себя воздух.

— Пахнет Таити, — вслух произнес он.

— А чем пахнет Таити? — спросила Ивоа, кладя руки ему на плечи.

— Цветком тиаре.

— Э, Адамо, э! — возразила Ивоа. — На Таити есть еще много разных запахов. Есть запах ибиска, и запах плумерии, и запах папоротника, и запах тмина. И запах жасмина, свежий, как аромат кожи новорожденного. И есть запах, который приносит со стороны плато горный ветер, предвещающий дождь. Когда вдохнешь этот запах, хочется работать.

Оту захохотал и, вытянув свои сильные руки, далеко отставил большой палец от остальных четырех, вывернул ладони, покачал головой и сказал:

— Когда человек молод, Ивоа, он не должен работать слишком много. Вот когда он постареет и ничего другого ему не останется делать, тогда работа — удовольствие.

Парсел повернулся, посмотрел в широко расставленные голубые глаза Ивоа и сказал слегка охрипшим голосом:

— И есть еще запах твоих волос, Ивоа.

Губы Ивоа медленно раздвинулись в улыбке, и, почувствовав как бьется его сердце, Парсел подумал: «Она будет моею, когда я захочу».

Чья–то черная тень заслонила проем двери. Парсел поднял глаза. На пороге стоял Мэсон в застегнутом сюртуке, в галстуке в туфлях. Особенно эти туфли удивили Парсела. Они были на чищены до блеска, а пряжки так и сияли на солнце. Очевидно, выходя из лодки, Мэсон снял туфли, а на берегу снова обулся.

— Мистер Парсел, — холодно и вежливо произнес Мэсон, не удостоив таитян взглядом, — могу я с вами поговорить?

Парсел поднялся с места, вышел из хижины и отошел в сторону вместе с Мэсоном.

— Мистер Парсел, — начал Мэсон начальственным тоном, искоса поглядывая на растрепанную шевелюру, голую шею и босые ноги своего помощника, — вы, как я вижу, более чем популярны среди этих дикарей. Не представите ли вы меня их вождю?

— Я буду очень рад представить вас Оту, — сухо ответил Парсел. — Оту — настоящий джентльмен.

— Ну что ж, представьте меня этому… джентльмену, — проговорил Мэсон, — и расскажите им всю нашу историю.

— Ничего не скрывая?

— Да, ничего не скрывая, и сообщите ему наши планы.

Когда Оту и его дети увидели, что Адамо и вождь перитани направляются к ним, они поднялись с места, а Оту вышел даже на порог хижины, улыбнулся, выставил живот и, вытянув длинные руки, с достоинством указал новому гостю на свое жилище, приглашая войти.

Мэсон издали в подзорную трубу наблюдал за тем, какую встречу устроили на берегу Парселу, и брезгливо морщился, видя, как тот переходит из объятий в объятия; теперь он испугался, что в свою очередь тоже станет объектом таких исступленных ласк. Но ничего подобного не произошло. Меани и Ивоа даже не подошли к нему и лишь молча наклонили голову, а Оту, хоть и не скупился на вежливые жесты, тоже не протянул гостю руки.

Мэсон уселся на циновку. Наступило долгое молчание. Таитяне безмолвствовали почти торжественно. Мэсон, несколько смущенный сдержанным приемом, кашлянул, покраснел, судорожно моргнул и, наконец, ни на кого не глядя, рассказал о том, что произошло на «Блоссоме», и изложил свои просьбы. Вождь слушал его, качая головой, словно давным–давно предвидел эту речь, и когда Адамо стал переводить, он снова закачал головой и учтиво заулыбался, как будто не было ничего особенного в том, что первый помощник на британском судне убил своего капитана и взбунтовал экипаж.

Когда Парсел кончил переводить, Оту поднялся, заполнив всю хижину своей массивной фигурой. Он произнес целую речь, весьма цветистую, но весьма дельную, сопровождая ее красноречивыми жестами. Он ни словом не упомянул о событиях, разыгравшихся на «Блоссоме». Он говорил только о просьбах Мэсона. Да, он даст командиру большой пироги провиант, которого хватит на весь длинный переезд. Да, он даст ему козу и своего собственного козла на развод, а также суку и кобеля; и если вождь перитани желает, Оту может дать ему и пару диких свиней, хотя эти животные во множестве водятся на всех островах южных морей. Точно так же вождь повсюду найдет таро, ямс, сладкий батат и хлебное дерево. Но если ему угодно, пусть на всякий случай возьмет с собой корни и черенки растений, Оту их тоже даст. Он сделает даже больше. В личном владении Оту имеет единственную на всем Таити корову, а также единственного быка: бык и корова — потомки тех животных, которых великий капитан Кук (Оту произносил Туто, потому что в таитянском языке буквы «к» не существует) подарил в свое время родителям Оту. Оту в свою очередь дарит их вождю большой пироги.

Парсел переводил, улыбаясь про себя хитроумию Оту. Как величественно он держался, предлагая в дар Мэсону корову и быка! На самом же деле он просто не знал, как от них отделаться. Таитяне не любят ни коровьего молока, ни коровьего мяса. Кроме того, животные эти непомерной величины, они ужасные обжоры и постоянно опустошают сады. И если бы не память о великом дарителе, Оту давно велел бы их прирезать. Хорошо еще, что он вовремя позаботился содержать раздельно быка и телку, чтобы таким образом ограничить нежелательные последствия великодушного дара, которым, по мнению таитян, да и самого Оту, был сверх головы облагодетельствован его покойный отец в те времена, когда мать Оту еще была красавицей.

Когда Парсел кончил переводить, Оту вдруг испустил крик, живо вскочил на ноги и бросился к двери.

— Табу, Адамо! Табу! Здесь у нас, на берегу! Адамо!

Скажи своему вождю, что на Таити это табу!

— Что это с ним? — нахмурился Масон. — Почему он вопит?

Как легко возбудимы эти туземцы! Где табу? Что табу, Парсел?

— Ружья, капитан. Маклеод расхаживает с ружьем по берегу. Очевидно, хочет поохотиться.

— Велите ему отнести ружье на судно, — сказал Мэсон. — Я не желаю иметь неприятностей с черными.

Парсел бросился к лагуне и окликнул шотландца. Маклеод обернулся, смерил Парсела презрительным взглядом и, так как лейтенант почти бежал, соблаговолил пойти ему навстречу. Маклеод, высокий, с длинными как ходули ногами, выделялся даже среди матросов своей худобой: плечи у него были узкие, костлявые, маленькие серые глазки блестели на его тонком, как лезвие ножа, лице. Он никого не любил и на этом стоял твердо, а уж офицеров и подавно. Не делал он исключения и для Парсела. Однако особой ненависти к нему не питал: Парсел был шотландцем.

Не дойдя до лейтенанта шагов десять, он перенес тяжесть тела на левую ногу, далеко отставил правую, ружье положил на сгиб локтя, показывая всем своим видом, что он брать на караул не намерен. Со времени мятежа он держался с начальством подчеркнуто дерзко, однако открытого неповиновения не выказывал.

— Маклеод, — начал Парсел, делая вид, что не замечает вызывающих манер матроса, — вот приказ капитана: ружье отнести на судно. Ружья на Таити табу.

— А я‑то собрался подстрелить дикую свинью, — ответил Маклеод, покачав головой, и на его суровом, жестком лице вдруг появилось то детское выражение, которое недавно так поразило Парсела. Ему даже почудилось, что он школьный учитель, отчитывающий нерадивого ученика.

— Дикую свинью! — рассмеялся Парсел. — Зачем вам стрелять, попросите свинины у таитян. Они вам охотно ее дадут.

— Знаю, — презрительно процедил Маклеод, — я их хорошо знаю. Тоже бывал в этой дыре. Это дурачье все готово отдать, что у них есть. В башке у них пусто, вот оно в чем дело. Счастье еще, что они рубашек не носят: а то бы и рубашку отдали!

— А зачем им копить? — возразил Парсел. — У них всего

— Не всегда так будет, — недоверчиво произнес Маклеод с таким видом, будто климат Таити вдруг может перемениться и здесь станет так же сыро и холодно, как в его родном Хайленде, а сейчас мне хотелось самому подстрелить свинью: не хочу я ходить к этим голопузым болванам на поклон! Дадут! Дадут! Только и знают, что давать! Вот уж и вправду дикари! А я, представьте, не люблю, когда мне дают! Маклеоды никогда не одолжались. Никогда! Сам я ничего не дарю! — с гордостью добавил он. — И не желаю, чтобы мне дарили.

— Очень жаль, Маклеод, — сказал Парсел, — но ружье на Таити, табу.

— Табу! Табу! Вот еще выдумали, дурачье! — Маклеод с отвращением покачал головой. — На месте капитана я бы здесь живо навел порядок! Будь я проклят, — добавил он, угрожающе разведя руками, словно грозя всему острову, — будь я проклят, но ружья–то у нас, так или нет? А раз так, то, значит, мы здесь хозяева, ясно?

Даже не поклонившись Парселу, Маклеод зашагал к шлюпке, стоявшей у берега. Парсел глядел ему вслед — длинный, тощий, белобрысые волосы поредели на макушке, движения расхлябанные, ружье несет небрежно на сгибе локтя.

Когда Парсел вернулся в хижину, Мэсон поднялся с циновки, попросил своего помощника поблагодарить Оту и удалился. Этот внезапный уход удивил таитян. Стоя на пороге, они следили взглядом за удалявшимся вождем перитани. Дойдя до берега, Мэсон сел на песок, снял туфли, поднялся с земли, кликнул шлюпку и перешагнул через борт. Потом уселся на заднюю банку и стал обуваться.

— Почему он не остался с нами? — удивленно спросила Ивоа. — Что он будет делать на большой пироге?

— Ничего, — ответил Парсел. — Он решил не покидать судна, пока мы будем стоять на Таити.

— Почему? — осведомился Меани. — Он нас не любит?

— Он даже не задумывается над такими вопросами, — ответил Парсел, опускаясь на циновку.

Он обвел взглядом своих друзей. Снова вернулось радостное ощущение свободы. В сущности, Мэсон не такой уж неприятный субъект, просто в его присутствии все как–то линяет, гаснет.

— И тебе придется жить на острове с этим человеком… — начал Оту и широко развел руками, как бы поясняя свою мысль.

— Он вовсе не злой, — улыбнулся Парсел. — И я прекрасно лажу со всеми.

Но тут он вспомнил неприкрытую ненависть Симона, и лицо его омрачилось.

— Э, Адамо, э! — сказала Ивоа. — Не грусти! Не хочу, чтобы Адамо грустил, — порывисто заговорила она, взывая к отцу и брату, будто они в силах были помешать Адамо грустить. — А мне не нравится этот человек, который носит на ногах кожу животных, не нравится.

— Ивоа! — прикрикнул Оту, удивленный тем, что его дочь осмелилась без обиняков выразить свое мнение.

Прикрыв длинными ресницами голубые глаза, Ивоа спрятала лицо на плече у Парсела.

— Почему же он тебе не нравится? — спросил Парсел.

Ивоа подняла голову и скорчила гримаску.

— Потому что он на меня не смотрел.

Парсел расхохотался.

— Верно! — подтвердил Меани, ударив рукой по циновке, а потом хлопнул в ладоши. — Я тоже это заметил! Вождь перитани боится Ивоа! И отца моего тоже боится, даже не глядел в его сторону. Сидит, как черепаха, втянул голову и лапы и молчит. Теперь рассмеялась Ивоа.

— Хо! Хо! — остановил ее Оту. — Так о госте не говорят.

Но и сам, не выдержав, рассмеялся. Ивоа тем временем поднесла Парселу длинную плетеную корзину, до краев наполненную апельсинами, манго, авокато и дикими бананами.

— Дай я очищу тебе апельсин, — предложила она, увидев, что он взял плод.

Меани с живостью вскинул голову и посмотрел на Оту, который ответил ему улыбкой. «Должно быть, — подумал Парсел, — я не все понимаю в их языке». Он вопросительно посмотрел на Ивоа. Почувствовав на себе его взгляд, девушка обернулась, устремила на Парсела свои сияющие глаза и проговорила самым обычным тоном, будто речь шла о простой прогулке:

— Адамо! Если ты хочешь, я поеду с тобой на твой остров.

Парсел посмотрел сначала на Оту, потом на Меани. Оба улыбались. По–видимому, слова Ивоа их не удивили, даже не взволновали.

— А ты поняла, Ивоа, что если ты поедешь со мной, то это уж на всю жизнь? И ты больше никогда не увидишь Оту, — глухо сказал он, беря девушку за руку.

— Поняла, — ответила Ивоа, не подымая глаз от апельсина и усердно счищая с него кожуру.

Воцарилось молчание, Оту протянул вперед свои огромные руки, вывернув ладони и отставив большой палец.

— Это ты не понимаешь, Адамо, — с улыбкой произнес он. — У Ивоа всего только одна жизнь, а что важнее в ее жизни: я или Адамо?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Так вот, — начал Мэсон, — поскольку мы отплываем завтра, пора познакомиться с таитянами, которые вызвались нас сопровождать. Сколько их у вас, мистер Парсел?

Мэсон сидел в своей каюте в той же самой позе, что и несколько дней назад, перед разостланной на столе картой со стаканом рома в руке. Однако кое–что все–таки изменилось. На сей раз он предложил Парселу сесть.

— Шестеро, — ответил Парсел. — И вот как их зовут: Меани, Тетаити, Меоро, Кори, Тими и Оху.

— Вы их знаете?

— Хорошо знаю только Меани и Тетаити. Остальных хуже.

Во всяком случае, все они богатырского сложения, и помощь их будет нам весьма, полезна.

— Шестеро таитян, — озабоченно проговорил Мэсон, наклонив свой квадратный череп. — Их шестеро да наших семеро, итого тринадцать. Маловато, чтобы вести «Блоссом».

— Я еще не исчерпал списка, — сказал Парсел, — есть еще двенадцать женщин, а таитянок совсем не трудно обучить морскому делу.

— Женщины! — крикнул Мэсон. — Женщины на корабле!

Он вскочил так порывисто, что стянул со стола карту и расплескал ром. Весь багровый, плотно стиснув губы, он стоял, растерянно моргая, не находя слов. Потом сделал движение в сторону Парсела, словно собираясь броситься на него, угрожающе сбычился и завопил:

— Ни за что! Слышите, мистер Парсел, ни за что!

Наступило молчание. Парсел нагнулся, поднял двумя пальцами с полу карту и протянул ее капитану.

— Боюсь, что у нас нет выбора, — кротко, проговорил он. Таитяне без женщин не поедут. Да и наши люди тоже. Они боятся, что обнаруженный вами остров окажется необитаемым…

— Женщины на корабле, мистер Парсел! Нет, вы представляете себе, что это такое? — повторил Мэсон, и его серо–голубые глазки чуть не вылезли из орбит, такой чудовищной показалась ему эта перспектива.

— Откровенно говоря, и обстоятельства не совсем обычные, заметил Парсел.

— Но женщины на корабле! — снова повторил Мэсон и от негодования забылся до такой степени, что на манер таитян даже воздел руки к небу.

Парсел выждал несколько секунд.

— Боюсь, что вам не удастся им отказать, — наконец произнес он. — Таитяне не захотят поехать. А матросы способны захватить корабль, высадить нас с вами на берег и отправиться в плавание без нас.

— И они сядут на риф, — презрительно бросил Мэсон.

Возможно, но мы–то с вами останемся сидеть в Таити на песке…

Мэсон опустился на стул, разложил перед собой карту и сказал, не подымая глаз:

— А сколько их?

— Двенадцать, — ответил Парсел, тоже садясь. — Вот их имена.

— Имена меня не интересуют, — взорвался Мэсон и махнул правой рукой, как бы отметая от себя всех женщин мира.

Опять воцарилось молчание, потом Мэсон проговорил уже более спокойным тоном:

— Придется поместить их отдельно от мужчин.

Парсел прищурился. Эта мера предосторожности показалась ему смехотворной.

— Конечно, — произнес он равнодушным тоном, — я помещу их отдельно.

Мэсон залпом осушил стакан рома и поставил его на стол; очевидно, он уже примирился с неизбежным.

— Возьмите на себя все хлопоты, связанные с ними, — проговорил он,

— я не желаю слышать об этих женщинах.

— Есть, капитан.

Парсел положил список в карман, но продолжал сидеть.

— С вашего разрешения, — начал он, — я хочу сказать вам еще кое–что.

И добавил:

— О том, что меня беспокоит.

— Говорите, — буркнул Мэсон, подозрительно глядя на своего помощника.

«Он уже насторожился», — подумал Парсел и проговорил:

— Если обнаруженный вами остров необитаем, встает неразрешимый вопрос: наша колония насчитывает девять британцев и шесть таитян. Итого пятнадцать мужчин. А женщин всего двенадцать.

— Ну и что же? — сухо бросил Мэсон.

— Трое мужчин останутся без женщин.

— Ну и что же? — повторил Мэсон.

— Боюсь, как бы это не создало весьма опасной ситуации. Итак, я вам предлагаю или отчислить трех таитян…

— Это немыслимо, — все так же сухо произнес Мэсон.

— Или взять с собой еще трех таитянок…

Эти слова произвели на Мэсона неожиданное для Парсела действие. Капитан молча взглянул на него, потом замигал, руки его затряслись, лицо побагровело от ярости.

— Ни за что! — рявкнул он, подымаясь во весь рост. — Как вам не стыдно, мистер Парсел, делать мне подобные предложения. И так у нас слишком много женщин! Они меня ни с какой стороны не интересуют! — добавил он, подымая руку, словно принося торжественную клятву. — Не желаю даже говорить о них. Если я избрал карьеру моряка, то в надежде, что хоть на борту… — Не докончив фразы, он снова загремел: — Мистер Парсел, вы отлично знаете, что если бы речь шла даже о моих личных удобствах, я бы все равно ни одной женщины на корабль не взял! А вы стоите тут передо мной и хладнокровно предлагаете… Мистер Парсел! Я знал в жизни лишь одну порядочную женщину… мою собственную сестру. А все прочие лишь… все прочие лишь… Что касается меня, — добавил он, очевидно отказавшись от более точной характеристики представительниц ненавистного ему пола, — я не заинтересован в том, чтобы оставлять после себя потомство… Двенадцать женщин! — завопил он в новом приступе ярости. — Двенадцать! На борту моего судна! Двенадцать полуголых тварей, которые с утра до вечера будут щебетать и стрекотать на капитанском мостике, — добавил он, с омерзением скривив губы, как будто таитянки в его глазах были чем–то вроде попугаев или чаек. — Так знайте, мистер Парсел, и сообщите от моего имени экипажу, что я предпочту остаться на Таити и уж лучше собственной рукой надену себе петлю на шею, чем соглашусь принять на борт «Блоссома» хоть одну женщину сверх вашего списка!

Он с трудом перевел дыхание и проговорил более спокойным тоном, желая прекратить дальнейшую дискуссию:

— Вопрос исчерпан, мистер Парсел!

Парсел холодно откланялся и, дрожа от бешенства, вышел из каюты. «Какое безумие! Какая неслыханная глупость! Мэсон больше заботится о потомстве своих коз и своих свиней, чем о том, чтобы найти пару каждому будущему колонисту. Какое идиотское упрямство, — подумал он в новом приступе гнева. — Не все ли ему равно взять пятнадцать или двенадцать женщин!»

Напрасно Мэсон так пренебрежительно отзывался о таитянках, они этого ничуть не заслуживали, хотя бы потому, что славились своей физической силой и сноровкой. Почти так же быстро, как мужчины, они научились управляться со снастями, отдавать рифы и крепить паруса. Не прошло и недели, как «Блоссом» отвалил от Таити, и женщины за это время успели стать вполне сносными матросами. Любопытно было смотреть, как по команде Парсела они карабкались по вантам, взбирались на головокружительную высоту, на самую верхушку мачт, и все это со смехом, песнями, пронзительными возгласами.

На девятый день плавания «Блоссом» попал в полосу бурь, и Мэсон приказал лечь в дрейф. Парсел послал матросов на мачты и реи. Видя опасность, они поспешно бросились выполнять команду, хотя всю неделю, пока длилось плавание, не особенно усердствовали. Зато все таитяне, за исключением Меани и Тетаити, не двинулись с места. Возможно, будь они на своих собственных пирогах, буря не так бы их напугала. Но килевая качка, грозные удары волн о борт судна — все это привело их в трепет. Сбившись в кубрике, полуголые, замерзшие, измученные морской болезнью, они робко жались друг к другу, и лица их посерели от страха. Ничто не могло вывести их из этого состояния — они решили, что всему пришел конец.

Буря утихла еще до ночи, и, откровенно говоря, «Блоссому» ни на минуту не грозила настоящая опасность. Но этот эпизод испортил дружеские отношения между таитянами и матросами. Экипаж не простил «черномазым», что они «бросили» их в трудную минуту.

Снова засияло солнце, но вместе с наступлением хорошей погоды стих ветер, люди задыхались от жары, а «Блоссом» еле–еле полз по густой, как масло, воде. Все застыло в неподвижности. Казалось, движется одно лишь солнце. Паруса обвисли, жалкие, дряблые, сморщенные, как старушечья кожа, по меткому выражению Маклеода. Ни разу не повеяло свежестью, нос корабля разрезал неподвижную, без единой морщинки морскую гладь. Горизонт как бы замкнул судно в своем огненном кольце, и временами Парселу чудилось, будто океан постепенно густеет вокруг «Блоссома», как застывающее желе.

Как–то утром старик Джонсон показал Парселу картофельные очистки, плававшие у борта, хотя их выбросили в море еще накануне. За пятьдесят лет плавания он впервые видел такое. Перегнувшись через бак, матросы с утра до вечера ловили на удочку рыбу. Таитяне выезжали на вельботе в открытое море и, стоя на банке во весь рост с гарпуном в руке, подстерегали добычу. Но все живое словно ушло из этого моря, славившегося обилием рыбы. Даже акулы отстали от «Блоссома», словно им тоже опостылела эта неподвижность.

Глядя на пустое небо, мертвое море, тусклые краски, человек чувствовал себя так, словно он по воле злого рока очутился на какой–то давно окаменевшей планете, которая уже никогда не выпустит своей жертвы. Знойные лучи выбелили паруса, растопили смолу между досок. Обшивка над ватерлинией начала расходиться, хотя ее дважды в день поливали морской водой из огромных ведер. Матросы обвязывали босые ноги тряпками — до того раскалилась палуба.

Запасы питьевой воды подходили к концу, и Мэсон посадил экипаж на скудный паек. Пришлось пожертвовать сначала быком, а потом и коровой. Затем съели козу с козлом, диких свиней, обеих собак, и из живых существ на борту остались только люди.

Прошла еще неделя, и наконец с запада подул ветер, морща океанскую гладь. Паруса угрожающе надулись, снасти задрожали под напором ветра; заходила под ногами палуба, и грузное трехмачтовое судно, высоко задрав над волнами нос, с легкостью птицы понеслось вперед.

А через час «Блоссом» врезался в огромную стаю летающих рыб. Они с размаху шлепались на палубу, с судна было видно, как в прозрачной воде их преследуют золотые дорады. Парсел приказал рулевому ослабить паруса, матросы закинули удочки и через четверть часа наловили уйму дорад. Вскоре после шумного лова, впрочем похожего больше на бойню, был готов обед — первый настоящий обед после недели поста.

К концу трапезы небо вдруг потемнело, в воздухе разлилась упоительная прохлада и начался дождь. На палубу вытащили все, какие были, сосуды–бочки, ведра, растянули парусину. Таитяне скинули свои парео и, подняв к небу ладони, закинув головы, вопили от восторга, ловя ртом дождевые капли.

Потом постепенно эти почти непроизвольные движения перешли в танец. Мужчины начали мерно бить в ладоши, а женщины затянули протяжную песню, без слов. Напев ширился, убыстрялся, становился все громче, прерывистее. Темные тела таитянок лоснились под дождем. Они топтались на месте, еле перебирая ногами; плечи, по которым рассыпались черные густые волосы, были неподвижны, и лишь в круговом движении широких бедер сосредоточивалась вся жизнь, вся пляска.

Матросы, за исключением Смэджа, разделись, и Парселу почудилось, что сейчас все они тоже пустятся в пляс: так заразительно было неистовство таитян. Но нет, они остались стоять на баке под потоками дождевой воды, как под душем, и издали поглядывали на танцоров, награждая друг друга дружескими тычками, видимо смущенные своей наготой. «Вот она, иллюстрация к библии, — с улыбкой подумал про себя Парсел. — Таитянин — это человек до грехопадения. А перитани — человек после грехопадения».

Следя за тем, как наполняется водой парусина, Парсел уголком глаза поглядывал на палубу. Его поразило поведение Смэджа. Один лишь коротышка Смэдж не снял рубахи и штанов, он держался в стороне от своих и чужих. Он прислонился к лееру между двух шлюпок и выглядывал оттуда, как из норы, сутулый, щуплый, грудь у него была впалая, а одно плечо выше другого. Седеющие волосы упали ему на лоб, брови угрюмо сошлись над острым носом, а нижняя губа презрительно отвисла. Сгорбившись, сжавшись в комок, он бросал на таитян ненавидящие взгляды, и в его крохотных крысиных глазках горела злоба.

Вдруг Парсел услышал призывный крик женщины: — Жоно! Жоно! Жоно!

Он обернулся, но дождь, с силой ударивший в лицо, на миг ослепил его. От группы таитянок отделилась высокая массивная фигура и направилась к матросам. Потом внезапно остановилась. Это была Омаата.

Все взгляды, как по команде, обратились в ее сторону. Великолепное темно–коричневое тело, шесть футов пять вершков роста. И хотя члены Омааты в отдельности значительно превосходили обычные человеческие размеры, все вместе создавало какую–то удивительную гармонию. Матросы молча уставились на нее. После отплытия с Таити они говорили об Омаате чаще, чем о всех других женщинах. Они почтительно восхищались шириной ее бедер, мощной спиной, огромными грудями. Ее физическая сила успела стать легендарной и давала повод для сотни самых невероятных выдумок. То она дружески хлопнула по плечу Маклеода, но не рассчитала силы удара, и бедняга рухнул на палубу, да еще отлетел шагов на двадцать. То она сломала шест, просто опершись на него. То, желая позабавиться, разорвала конец толщиной с человеческую руку. Матросы любили пошутить насчет того, что будет, если такая великанша влюбятся в коротышку Смэджа. Строились самые невероятные предположения, причем некоторые весьма двусмысленного характера. Но большинство сходилось на том, что Смэдж просто задохнется.

Омаата сделала еще несколько шагов, солнечный луч, прорвав черные тучи, скользнул по ее фигуре, и матросы могли теперь сколько душе угодно любоваться мощными выпуклостями. Парсел прищурился. Матросы походили на котов, восхищенно и боязливо любующихся огромной тигрицей.

— Жоно! Жоно! — крикнула Омаата своим грудным голосом.

— Да иди же ты! — обратился Маклеод к Джону Ханту, подталкивая его в спину.

Хант повиновался и, тяжело ступая, приблизился к Омаате. Он был одного с ней роста, такой же массивный, разве что чуточку пошире, и весь от подбородка до лодыжек покрыт волосами, чем заслужил уважение таитян, лишенных растительности на теле. Джон глядел на Омаату своими маленькими свиными глазками. Его покрытое рыжей щетиной лицо, казалось, было размозжено, расплющено ударом нечеловеческой силы, отчего раздалось чуть ли не вдвое в ширину и утратило нормальные очертания. Однако вид у него был сейчас не такой сонный, как обычно, и даже казалось, что он вот–вот улыбнется. А Омаата хохотала, показывая свои крупные белые зубы, и отсветы закатного солнца играли в ее огромных, как озера, глазах. С минуту они простояли лицом к лицу; потом Омаата, видимо, поняла, что ее Жоно тяжелодум и не следует его торопить. Она взяла его за руку, втянула в круг танцующих я, не спуская с него глаз, начала волнообразно вращать бедрами, гортанно подпевая в такт пляске.

— Жоно! Жоно! Жоно! Таитяне, хлопая в ладоши, приблизились к Ханту. Меани дружески ударил его по плечу и начал плясать с ним рядом, как бы желая приободрить.

А Омаата скандировала без передышки:

— Жоно! Жоно! Жоно! Вдруг Хант шевельнулся, слегка согнул в колене ногу, потом другую и, неуклюже размахивая руками, стал топтаться на месте как медведь, не отрывая своих маленьких голубоватых глазок от Омааты. В эту минуту черные тучи, заволакивавшие небосвод, вдруг слегка разошлись, и, хотя теплый тропический дождь лил с прежней силой, на западе низко над морем проглянуло солнце. И сразу на фоне чернильно–темного неба с почти фантастической четкостью вырисовался весь белый силуэт «Блоссома», с его мачтами, парусами, палубой; солнечные лучи, пробежав по морю длинными ровными полосами, вдруг сбоку, почти горизонтально осветили группу танцоров, отбросив на палубу их нелепо вытянутые тени, позолотив рыжую шерсть Ханта.

— Жоно! Жоно! Жоно!

В грудном голосе Омааты слышалось одновременно воркование и звериный рык, а Хант, огромный, рыжий, выделявшийся белизною кожи среди смуглотелых таитян, опять затоптался на месте, покачивая в такт песни своей крупной лохматой башкой.

— Жоно! Жоно! Жоно!

Омаата мелкими шажками приближалась к Ханту, мерно вращая широкими бедрами, не спуская с него пристального взгляда больших черных глаз, покорно вывернув ладони. Наконец она подошла к нему вплотную, и с минуту они плясали лицом к лицу. Вдруг Хант испустил какое–то нечеловеческое рычание, выпрямился во весь рост и с размаху опустил свои огромные красные лапищи на плечи Омааты. А она, заливаясь воркующим смехом, вырвалась с поразившей всех быстротой из сжимавших ее рук и бросилась бежать, а за ней Хант. Описывая по палубе широкие круги, она поминутно оборачивалась поглядеть, бежит ли за нею Хант, и заливалась гортанным смехом. Потом вихрем слетела вниз по трапу, ведущему в кубрик, а следом по ступенькам прогрохотал Хант. Матросы хохотали до упаду. Смэдж в своей норе вытянул ноги, отвернулся и с отвращением сплюнул в море.

— Лейтенант, вас зовет капитан, — раздался голос Уайта. Парсел вздохнул, спустился в свою каюту переодеться и направился к Мэсону.

Ножки капитанского стола красного дерева были привинчены к полу четырьмя деревянными винтами, и сам Масон, сидевший за столом, тоже, казалось, был наглухо привинчен к стулу. В полной форме, при галстуке, безукоризненно подтянутый, он был странно чужд всему, что происходит на палубе, словно житель иной планеты.

Увидев Парсела, он ткнул пальцем в какую–то точку на карте и изрек:

— Вот здесь.

Парсел обошел стол и нагнулся. Примерно на полпути между островом Рапа и островом Пасхи Мэсон начертил карандашом на карте маленький крестик. Парсел вопросительно взглянул на капитана, и Мэсон повторил:

— Вот здесь. Это тот самый остров. Если ветер не стихнет, мы будем там послезавтра вечером. Парсел посмотрел на карту.

— На Таити вы говорили о еще не открытом острове.

— Он и не открыт, — живо подхватил Мэсон. — В своих «Рассказах о путешествии к Южному полушарию» Джексон упоминает об этом острове, но на картах адмиралтейства он не обозначен. Даже на самых последних, как, например, на этой. Официально острова не существует. Однако Джексон указывает его долготу и широту, и благодаря этому мне удалось установить его местоположение на карте и наметить курс.

Парсел поднял глаза на своего собеседника.

— А не кажется ли вам, что любой другой капитан тоже может прочитать рассказ Джексона, и если он очутится в тех краях…

— Я уже думал об этом, мистер Парсел, — прервал его Мэсон. — Вы правы, это риск, но риск не так уж велик, учитывая, что остров почти недосягаем для судов. Если верить Джексону, остров гористый, с крутыми берегами, там нет ни бухты, ни залива и, по–моему, туда из–за бурунов трудно добраться даже на вельботе. Джексону самому так и не удалось высадиться. Однако он подплывал к острову достаточно близко и поэтому сумел дать его описание. В окружности остров имеет примерно пять миль, покрыт он мощной растительностью, и всю его территорию пересекает поток. Заметьте, Джексон побывал там в жаркое время года, следовательно, у нас есть все основания предполагать, что поток не пересыхает даже в сезон засухи. А это один из наиболее убедительных доводов в пользу острова.

Так как Парсел молчал, Мэсон добавил:

— Мне хотелось бы слышать ваше мнение, мистер Парсел.

— Так вот, — нерешительно начал Парсел, — если этот остров расположен в таком удачном месте, как указывает Джексон, и если он так хорош, как тот его описывает, думаю, что он нам вполне подходит, кроме…

— Кроме чего?

— Если не ошибаюсь, вы сказали «пять миль в окружности»… По–моему, это маловато.

Мэсон нагнул свою квадратную голову и безапелляционно произнес:

— Он достаточно велик для тридцати человек.

— Пока достаточно велик. Но через несколько лет… — протянул Парсел.

Мэсон махнул рукой, как бы отметая это возражение.

— Когда я на Таити прочел описание Джексона, такая мысль тоже приходила мне в голову. Но я ее отверг.

И замолчал, так и не объяснив, почему именно он отверг эту мысль. Парсел почувствовал, как в нем закипает досада. Оказывается, уже на Таити Мэсон знал, куда они направляются, и целые три недели оставлял его в неведении относительно их дальнейшей судьбы.

Мэсон продолжал:

— Буду вам весьма обязан, если вы сохраните нашу беседу в тайне от экипажа.

— Следовательно, у вас есть причины скрывать от них ваше решение?

— Никаких. Просто им незачем знать. Вот и все.

Хранить тайну было бессмысленно. Капитан Мэсон руководствовался тут иерархическими соображениями. Командир только тогда сохраняет свои привилегии командира, если подчиненным неизвестно то, что известно ему. Тайна дальнейшего рейса «Блоссома» уже проложила известную дистанцию между командиром и его помощником, а теперь, когда в эту тайну были посвящены двое, она проложит ту же дистанцию между матросами и начальством. «Это просто смешно, — подумал Парсел, — Мэсон пускает в ход все эти мелкие командирские хитрости, тогда как он вовсе не командир. А он этого даже не замечает».

— Ну вот, значит, мы и договорились, мистер Парсел, — проговорил Мэсон, как будто это долгое молчание помощника должно было рассеять все его сомнения насчет размеров острова.

Парсел выпрямился.

— Разрешите, капитан..

— Я вас слушаю, мистер Парсел.

— У меня к вам просьба.

Мэсон молча взглянул на помощника.

«Уже замкнулся, — с неприязнью подумал Парсел. — Первое его движение — отказать».

— Слушаю, — повторил Мэсон.

— В качестве капитана корабля, — начал Парсел, — вы, если не ошибаюсь, имеете право производить обряд венчания, если брачующиеся изъявят свое желание?

— Совершенно верно.

— Я хочу, — торжественно продолжал Парсел, — чтобы вы воспользовались прерогативами, положенными вам по рангу, и обвенчали меня с одной из таитянок.

Мэсон поднялся, побагровел, сложил за спиной руки и буркнул, не глядя на своего помощника:

— Вы хотите, мистер Парсел, жениться на чернокожей?

— Да, капитан.

Слова эти были произнесены с такой силой, с такой настойчивостью, что Мэсон даже растерялся. Он и не подозревал, что Парсел может перейти в наступление. Повернувшись вполоборота к помощнику, он стоял, вперив взор в гравюру, изображавшую «Блоссом» на верфи. Хотя Мэсон преувеличенно громко сопел, стараясь показать этим свое негодование, он осторожно взвешивал все за и против. Парсел молится на этих чернокожих и, кроме того, подобно всем шотландцам, до чертиков обожает философствовать, однако других слабостей за ним не водится. Мэсону не хотелось ссориться со своим помощником, и он чувствовал, что отказывать ему опасно — это повлечет за собой неприятности. С другой стороны, обвенчать своего помощника с туземкой — это же просто скандал!

— Если не ошибаюсь, вы диссентер?[6] — спросил он, еле шевеля губами. Парсел недоуменно взглянул на капитана. Он не понимал, чего тот добивается.

— Я действительно симпатизирую диссентерам, — произнес он после короткого молчания.

— В качестве капитана британского судна, — проговорил Масон, — я могу обвенчать вас только по обрядам англиканской церкви.

«Так вот оно в чем дело, — улыбнулся про себя Парсел. — Мэсон приписывает мне свое собственное пристрастие к формальностям».

— Англиканский обряд бракосочетания меня не шокирует, — поспешил он ответить. — Мои разногласия с англиканской церковью касаются совсем иных пунктов.

Мэсон не поверил своим ушам: как это можно так хладнокровно говорить о своих разногласиях с церковью его величества! В его глазах Парсел согрешил дважды: не выразил достаточной преданности существующей династии и, оказывается, придает слишком большое значение религии — явный признак дурного вкуса.

— Вы меня не поняли, — сухо бросил он. — Я не считаю себя вправе сочетать браком диссентера по англиканским обрядам.

«Я ошибся, — с досадой подумал Парсел, — это вовсе не любовь к форме. Он просто виляет. Старается отказать под любым предлогом».

— Я вовсе не говорил, что я диссентер, — произнес он. — Я сказал, что симпатизирую диссентерам. Но официально я принадлежу к англиканской церкви. Можете проверить мои слова по судовым бумагам.

«Если я откажу ему сейчас, — подумал Мэсон, — это разрыв». Он вздохнул, повернулся к Парселу всем телом и громогласно провозгласил:

— Я, мистер Парсел, не понимаю вашего решения. Но в конце концов ваша личная жизнь касается только вас. И я не вправе отказать вам в такой просьбе.

«Обязательный пинок вдогонку», — подумал Парсел.

Они молча стояли лицом к лицу, смущенные этим разговором. Оба чувствовали, что были на волосок от полного разрыва, оба с облегчением подумали, что счастливо избегли опасности, но каждый был по–своему недоволен собой: Парсел потому, что ему пришлось бороться за свои права, Мэсон потому, что ему пришлось уступить.

— Выберите себе двух свидетелей из экипажа, — начальственным тоном сказал Мэсон, — и завтра в полдень…ее до конца. Парсел вежливо поклонился и произнес официально:

— Благодарю вас, капитан.

И не дожидаясь, когда Мэсон отпустит его, ушел. В глубине души он был оскорблен, раздосадован, встревожен. Помимо его желания, даже помимо желания Мэсона их отношения ухудшались с каждым днем — уж очень они были разные люди.

На следующий день при двух свидетелях — матросах Джонсе и Бэкере, в присутствии всего экипажа, собранного у наружного трапа, командир «Блоссома» капитан Мэсон окрестил Ивоа и затем, согласно обряду англиканской церкви, сочетал ее браком с лейтенантом Адамом Вритоном Парселом.

Никто из матросов «Блоссома» не последовал примеру первого помощника.

Десятого июля в семь часов утра безоблачную лазурь небес вдруг затянула подкравшаяся с юга черная туча и понеслась прямо «на „Блоссом“. Матросы уставились на небо, следя глазами за этой удивительной тучей, мчавшейся на них с юга, хотя дул северный ветер.

Туча неслась с неестественной быстротой, приняла на ходу форму треугольника, и тут Джонс радостно крикнул:

— Птицы! Раздался общий счастливый крик. В мгновение ока матросы, таитяне и женщины очутились на носу корабля.

— Уайт! — приказал Парсел. — Доложите капитану. Когда Парсел обернулся, он увидел позади себя Ивоа.

— Адамо, — сказала она глухим голосом, — я думала, что уж мы никогда не приедем.

Парсел молча положил руку на плечо Ивоа, прижал ее к себе и, стоя все также неподвижно, вскинул голову. Цель уже близка. Земля, где гнездятся птицы, этой есть тот самый остров, где им обоим суждено прожить до конца своих дней.

— Морские ласточки! — крикнул Меани, указывая в сторону приближавшейся тучи.

Таитяне восторженно и взволнованно подхватили его возглас.

— Что они говорят, лейтенант? — осведомился Бэкер.

— Говорят, что яйца морских ласточек ничуть не хуже куриных.

— Что–то не верится, — буркнул Маклеод.

Морские ласточки тысячами кружили над «Блоссомом», заслоняя солнечный свет. С виду они, пожалуй, походили на чаек, только значительно меньших размеров, да и клювы у них были длинные, а хвост раздвоенный. Вдруг матросы бросились к левому борту, потому что птицы как по команде спустились на воду слева от судна, ища там защиты от солнца в тени, отбрасываемой «Блоссомом». Параллельно ссудном плыл косяк сардин, маленьких блестящих рыбок. Ласточки тысячами падали вниз на косяк, ныряя за добычей, и морская гладь вскипала множеством пенящихся водоворотиков. Парсела поразило это зрелище: настоящий дождь из птиц.

— Посмотрите, лейтенант, — обратился к нему Бэкер, показывая на косяк рыб, — этих бедняжек жрут все, кому только не лень!

Прозрачную воду буравили нарядные тунцы с черно–синими полосатыми спинками, которые неутомимо пожирали сардин. Но истребление этим не ограничивалось. За тунцами гнались акулы, вспенивая воду своими могучими хвостами, они хватали добычу, щелкая зубастой пастью.

Мало–помалу разговоры на палубе стихли. Поначалу матросов развеселила охота ласточек за сардинками, но охота превратилась в настоящую бойню. Акулы, пожиравшие тунцов, перегрызлись между собой, и кровь морских хищников окрасила воду.

— Фу, черт! — сплюнул Джонсон. — Даже глядеть тошно. Нет уж, рыбьей жизни не позавидуешь.

— Таков закон, — возразил Маклеод; он стоял, опершись острыми локтями на леерное ограждение. — Сильные всегда слабых жрут. И нечего тут нюни распускать. Таков закон, говорю. Значит, надо быть сильными — и точка.

На палубе показался Мэсон с подзорной трубой в руке, лицо его порозовело от волнения.

— Вы видите землю, мистер Парсел? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Нет еще, капитан.

Воцарилось молчание. Мэсон скорчил разочарованную, какую–то ребяческую гримасу.

— Что за гадость эти птицы, — сердито буркнул он, указывая на палубу, покрытую белым пометом.

— Зато, говорят, их яйца не хуже куриных, — возразил Пар сел.

Мэсон зашагал к носу, не пригласив помощника следовать за собой. В эту минуту косяк сардин свернул в сторону, и ласточки устремились за ним в погоню, прочь от «Блоссома». Парсел велел матросам вымыть палубу. Ему пришлось дважды повторить приказание, прежде чем они взялись за швабры.

Когда работа была сделана, Парсел прошел на нос корабля. Мэсон не отрываясь смотрел в подзорную трубу. Побагровевшее лицо его застыло, мускулы шеи напружились, он не шевелился. Через минуту он опустил трубу, резко выпрямился, зажмурил правый глаз, приоткрыл его и снова зажмурил. Потом начал осторожно массировать веко кончиками пальцев.

— Я слишком долго смотрел в трубу. Даже в глазах зарябило. Хотите поглядеть, мистер Парсел?

Парсел приложил трубу к глазу и начал налаживать ее по своим глазам. В его воображении рисовался остров, похожий на Таити: гористая земля, отделенная от океана защитным кольцом подводных рифов, мирная лагуна, прибрежная равнина. Но действительность оказалась совсем иной. Остров вставал из океана черным гребнистым утесом, он возвышался над водой на целую тысячу футов, и о подножие его бились огромные волны, увенчанные белым гребешком пены.

Парсел протянул подзорную трубу Мэсону и проговорил, не глядя на него:

— Это просто утес и к тому же не особенно гостеприимный.

— Таким ему и требуется быть, — ответил Мэсон добродушным тоном, какого Парсел еще не знал за ним.

Капитан снова навел трубу на остров и продолжал с несвойственным ему оживлением:

— Да, мистер Парсел, возможно, вам это покажется странным, но я лично был бы весьма разочарован, если бы остров оказался более доступным для высадки, чем утверждает Джексон.

— Но ведь нам тоже предстоит высадиться, — заметил Парсел.

Мэсон выпрямился во весь рост, опустил руку с подзорной трубой и вдруг без всякой видимой причины расхохотался. Парсел невольно отметил про себя, что капитан смеется впервые после смерти Джимми.

— Высадимся, мистер Парсел, — весело возразил он. — Мы–то высадимся, если даже на берег надо будет подыматься с помощью канатов.

— И он добавил: — Надеюсь и очень надеюсь, что берег крутой по всей окружности острова. Мы не можем позволить себе роскошь принимать гостей! — добавил он все с тем же необычным для него возбуждением. — Любой визит для нас будет гибельным! Да, черт возьми! У человека всего одна шея и одна голова! Мы и мечтать о такой удаче не могли, мистер Парсел. Да это же природная крепость. Никто не явится к нам и не сунет носа в наши домашние дела, уж поверьте мне! Нет и нет! Любопытствующих не найдется! Мы будем у себя дома! Этот островок хоть и невелик, зато настоящее чудо! Если только там окажется достаточно земли, чтобы разводить наш яме, и достаточно воды, чтобы утолять жажду, нам весь мир нипочем!

Он повернулся, оперся о леерное ограждение, широко расставив руки и охватив пальцами канат, и стал следить за морскими ласточками, продолжавшими свою охоту в кабельтове от судна.

— Правда, странно, что они ныряют в воду все вместе? — сказал Парсел. — Настоящий дождь из птиц.

— Слава богу, что они тут, — с довольным видом отозвался Мэсон. — По крайней мере к завтраку у нас всегда будет яичница.

Часа в два пополудня «Блоссом» достиг довольно широкого залива, открытого норд–осту. Однако Мэсон решил немедленно бросить якорь, до того ему не терпелось вступить на сушу. Он приказал спустить на воду шлюпку, желая объехать свои владения, и, к великому изумлению Парсела, сам решил возглавить экспедицию. Видимо, он не желал никому уступить чести первым осмотреть свою цитадель и убедиться в ее неприступности.

Шлюпка возвратилась часа через три, капитан и матросы дружно восторгались всем, что им довелось увидеть. Западный и южный берега острова представляли собой нагромождение крутых утесов, гигантских скал, зубчатых вершин. Однако на востоке они обнаружили бухточку, врезавшуюся в песчаный берег. Но и этот берег со стороны моря был защищен поясом рифов, а со стороны суши — грозно нависающим утесом. Решение напрашивалось само собой. Хотя бухточка была не из завидных, другой стоянки для «Блоссома», как видно, не найти. И для высадки был пригоден лишь этот песчаный берег, находившийся от судна примерно в двух кабельтовых, если, конечно, шлюпке удастся благополучно достичь суши, пробившись через буруны.

Вскоре после возвращения Мэсона пришлось бросить два якоря, потому что норд–ост гнал «Блоссом» к берегу. Парсел поднялся к Мэсону на капитанский мостик и в молчании прислушивался к грохоту прибоя, не позволявшему подойти к острову. Глухой рокот, наполнявший собой океанскую даль, вдруг сменялся тишиной, когда катившая к берегу волна сталкивалась со встречной волной. Поднявшись ввысь слитным, чудовищно огромным валом, вода с громовым раскатом обрушивалась на прибрежный песок.

Справа от «Блоссома» выстроилась гряда утесов, окаймлявшая берег, и, очевидно, вода временами врывалась в невидимый отсюда грот, вытесняя воздух, так как до слуха Парсела доносился то короткий выхлоп, то долгий свист, похожий на звук насоса, когда вода уходила из пещеры. Это сухое щелкание, сменявшееся хлюпаньем, производило на Парсела куда более мрачное впечатление, чем даже грохот прибоя.

— Вот о чем я думаю, — вдруг заговорил Мэсон, — обитаем остров или нет.

— Если он обитаем, вряд ли можно надеяться, что туземцы встретят нас гостеприимно, — отозвался Парсел.

— И я того же мнения, — озабоченно сказал Мэсон. — Иначе их пироги уже давно окружили бы судно.

Поглядев на буйную зелень, венчавшую гребень скалы, Парсел произнес:

— Возможно, за нами как раз в эту минуту наблюдают из листвы десятки глаз.

— Да, — согласился Мэсон. — Как не хотелось бы начинать нашу новую жизнь с перестрелки.

Парсел изумленно взглянул на капитана. Стало быть, Мэсон считает возможным занять остров против воли его обитателей, да еще с оружием в руках!

— Но это же бесчеловечно, капитан! — с силой воскликнул он. — Не можем же мы убивать этих несчастных лишь потому, что хотим занять их остров.

Мэсон с минуту молча глядел на своего помощника. Потом краска залила его лицо, даже затылок побагровел, глаза судорожно мигнули, лоб угрожающе нахмурился, и Парсел решил, что капитан сейчас взорвется. Но, к великому его удивлению, Мэсон сдержался и ничего не сказал. Потом заговорил таким спокойным тоном, будто никто и не думал оспаривать его планов.

— Мистер Парсел, вы будете командовать шлюпкой и попытаетесь высадиться на берег.

— Есть, капитан.

— Возьмите пятерых человек, итого вас будет шестеро, а также ружья и канаты. Если вам удастся пробиться через буруны, вы вытащите шлюпку на берег и подыметесь на скалу. Ваша задача узнать, обитаем ли остров. Если на вас нападут, отходите к месту высадки и отчаливайте. Вторая шлюпка, которая будет держаться в кабельтове от берега, прикроет вас огнем из ружей в том случае, если за вами погонятся. Если же на вас не нападут, осмотрите территорию острова, конечно, сколько успеете до вечера, и по возвращении доложите мне.

— Есть, капитан. — Парсел подождал немного и проговорил: — Разрешите сказать, капитан?

Мэсон холодно взглянул на него.

— В чем дело, мистер Парсел?

Парсел посмотрел ему прямо в глаза. На сей раз он твердо решил заставить Мэсона заговорить, хватит ему отмалчиваться в ответ на все возражения.

— Молю бога, чтобы остров оказался необитаем, — твердо произнес Парсел. — Но если он обитаем, не рассчитывайте на меня, я не буду стрелять даже в том случае, если туземцы на нас нападут.

Мэсон побагровел, усиленно заморгал, потупив голову, и вдруг заорал изо всех сил:

— Будь проклята ваша совестливость, мистер Парсел!

— Капитан!

Мэсон бросил на помощника горящий ненавистью взгляд.

— Я сказал: будь проклята ваша совестливость, мистер Парсел!

Парсел промолчал, но затем внушительно произнес:

— По–моему, вам не следовало бы так говорить.

Наступило молчание. Мэсон постарался овладеть собой, но, видимо, это далось ему нелегко, у него даже руки затряслись. Перехватив взгляд Парсела, он сцепил пальцы за спиной.

— Прошу прощения, мистер Парсел, — наконец проговорил он, отворачиваясь.

— Ничего, капитан. Все мы порой срываемся.

Этот обмен любезными фразами разрядил атмосферу, но разрядил лишь внешне.

— Во всяком случае, нам незачем ссориться, коль скоро даже неизвестно, обитаем остров или нет.

Парсел почувствовал, как его одолевает досада. Все поведение Мэсона — одни лишь увертки и отказы. Или он отмалчивается, или заходится от ярости, или оттягивает решение.

— Простите меня, — твердо произнес Парсел, — но именно в момент высадки мы обязаны определить свое отношение к туземцам. Что касается меня, повторяю, я не буду стрелять, если даже на меня нападут!

Снова последовало молчание, затем Мэсон сказал:

— В таком случае вы подвергнетесь слишком большому риску, мистер Парсел, и я не вправе, да, не вправе посылать вас на гибель. Я сам буду командовать шлюпкой и высадкой. А вы останетесь на «Блоссоме».

Парсел понял, что означают эти слова: при появлении первой же пироги Мэсон велит открыть огонь из всех ружей.

— По–моему, — проговорил он, задыхаясь от волнения, — по–моему, разумнее будет поручить командование мне.

Мэсон величественно расправил плечи.

— Мистер Парсел, я признаю за вами право не защищать свою жизнь в случае нападения, но отнюдь не считаю, что вы вправе давать мне советы.

Оставалось молча повиноваться. Парсел круто повернулся. Гнев, как хмель, ударил ему в голову, но он промолчал, не слишком надеясь на свое хладнокровие.

Войдя в каюту, он бросился на койку, голова его пылала как в огне. Ноги дрожали, и ему не удавалось победить эту дрожь. Он прикрыл глаза и стал мерно дышать полной грудью, надеясь успокоиться. Время от времени набегавшая с севера волна с упоительной мягкостью поднимала «Блоссом», в квадратный иллюминатор вливались потоки лучей, которые щедро слал безоблачный золотой закат. «А люди, — думал Парсел, — готовятся перебить друг друга».

Вдруг он почувствовал на лбу чью–то прохладную ладонь и открыл глаза. Присев на край койки, Ивоа молча глядела на мужа.

— Адамо, — произнесла она своим низким голосом, звучавшим, как музыка, — ты болен?

— Нет, Ивоа. Просто сержусь.

Ивоа улыбнулась, открыв в улыбке ослепительно белые зубы, в ее голубых глазах зажегся свет и озарил все лицо.

— Перитани ссорятся, — лукаво произнесла она. — У перитани всегда тысяча забот в голове. Перитани никогда не бывают довольны.

Ивоа недоуменно пожала плечами, прекрасными, как у статуи.

— Когда беда приходит, она приходит. Зачем думать о ней заранее?

— Перитани считают, что нужно бороться против беды. Смуглой рукой Ивоа легко прикоснулась к губам Парсела.

— Перитани слишком гордые. А иногда сумасшедшие. Начальник большой пироги тоже совсем сумасшедший.

Парсел приподнялся и удивленно посмотрел на Ивоа. Ведь Ивоа не могла понять их разговор с Масоном, они беседовали по–английски.

— Почему ты так говоришь?

Ивоа вспыхнула и, потупив взор, припала головой к плечу Парсела. Она отступила от таитянской сдержанности, и ей стало стыдно за свои плохие манеры.

— Почему ты так говоришь? — допытывался Парсел. Но тщетно. И так она сказала слишком много. Ни за что на свете она не станет продолжать разговор.

— Пойдем на палубу, — предложил Парсел, заинтригованный ее молчанием.

После темноты яркий солнечный свет ослепил его. Он невольно зажмурился. На палубе царила непривычная тишина. Собравшись возле фок–мачты, матросы и женщины плотным кольцом окружили кучку таитян, среди которых возвышались два великана — Меани и Тетаити. Парсел направился в их сторону и, щурясь от бьющего в глаза солнца, старался разглядеть, что они делают, почему вдруг воцарилась такая тишина. Он подошел к фок–мачте. Матросы и таитянки расступились, давая ему дорогу. Он застыл на месте, словно пораженный громом, не в силах выговорить ни слова. Шестеро таитян выстроились в шеренгу. У каждого в руках было ружье. А Мэсон объяснял им приемы ружейной стрельбы.

— Меани! — крикнул Парсел. — Ведь ружье табу!

Меани удивленно оглянулся на Парсела.

— Ружья — табу на Таити, — пояснил он, улыбаясь во весь рот, — а не на большой пироге…

Он был явно удивлен: как это Адамо не знает того, что было совершенно очевидно. Ведь табу не распространяется повсеместно. Оно действует лишь в определенном месте.

— Мистер Парсел! — произнес Мэсон, уловив слово «табу». Голос его прозвучал сухо, серо–голубые глазки злобно блеснули. Но ему не пришлось закончить свою отповедь. Меани оглянулся на капитана с видом напряженного внимания. Вмешательство первого помощника не произвело никакого действия. Мэсон повернулся к нему спиной и стал продолжать обучение.

Впервые капитан проявлял такое долготерпение с чернокожими. Он переходил от одного таитянина к другому, растолковывал каждому, как заряжать ружье, как целиться, как стрелять. Десятки раз он показывал им один и тот же прием, а таитяне послушно повторяли за ним все его жесты с таким усердием и так старались научиться, что даже вспотели. Парсел невольно отметил про себя, что выправка у них почти безукоризненная.

— Капитан, — начал Парсел, стараясь сдержать дрожь голоса, — как бы вы не пожалели о вашей затее.

Мэсон не удостоил его ответом. Он был весьма удовлетворен успехами своих новых рекрутов. По его приказу кто–то из матросов водрузил на край ящика пустой бочонок из–под рома величиной с человеческую голову так, чтобы при удачном выстрелю он свалился на палубу. По правде сказать, расстояние было не бог весть какое, да и цель достаточно объемиста, но Мэсону хотелось поощрить своих учеников. Зарядив ружья, таитяне начали стрельбу. Среди матросов и женщин, тесной кучкой стоявших поодаль от таитян, началась суета: каждому хотелось видеть получше. Парсел чуть не упал, наткнувшись на Джонса, но тот, протянув руку, подхватил лейтенанта. Тут только Парсел заметил, что Джонс тоже держит ружье. Он огляделся: все матросы были вооружены.

— Откуда эти ружья, Джонс? — спросил он вполголоса. — Я думал, что на судне их всего пять–шесть.

— Их нашли в каюте Барта, они там были навалены кучей лейтенант. Ружья совсем новехонькие. Должно быть, Барт хотел выменять их на жемчуг.

Выстрелы следовали один за другим через равные промежутки. Мэсон, стоя возле очередного стрелка, прежде чем скомандовать «стреляй!», терпеливо проверял его выправку, смотрел, так ли он целится, поправлял ему левую руку, поддерживавшую ствол.

— Вам известны планы капитана, Джонс? — не повышая голоса спросил Парсел.

— Да, лейтенант. Прежде чем раздать нам ружья, он произнес речь. — И добавил тоже вполголоса:

— Не нравится мне это. Почему мы должны лезть к людям, если они не желают нас видеть?

Парсел взглянул на Джонса. Глаза у него были чистые, словно фарфоровые, такие же, как у покойного Джимми.

— А что думают ваши товарищи? — все тем же тоном осведомился Парсел.

— За исключением Бэкера и, возможно, Джонсона, все они на стороне капитана.

Юноша покраснел, смущенно переступил с ноги на ногу и после минутного колебания негромко произнес:

— Они считают, что мы легко справимся с островитянами.

— Вы хотите сказать, что матросы считают операцию легкой и потому поддерживают капитана?

— Да, лейтенант. — И добавил: — Они считают, что раз у нас ружья, мы всех перебьем.

— А вы, вы считаете, что это легко?

Джонс потупился и покачал головой:

— Если даже и легко, все равно мне это не по душе.

Вдруг на палубе раздался оглушительный рев. Одному из таитянских стрелков удалось сбить бочонок. Этим счастливцем оказался Меоро. Под приветственные клики друзей он гордо выпрямил свой могучий торс и торжествующе взмахнул ружьем. Парсела поразило поведение таитян. Казалось, они разом утратили присущую им кротость, обычную вежливость. Они кричали, размахивали руками, грубо высмеивали неудачливых стрелков; вокруг Мэсона поднялась толкотня, каждому хотелось выстрелить, не дожидаясь своей очереди, и теперь уже никто не хотел слушать указаний капитана.

Женщины по–прежнему молчали. Возвышаясь над товарками, которые не достигали ей и до плеча, Омаата, застыв на месте, мрачно глядела на стрельбище своими огромными темными глазами. Ни один мускул на ее лице не дрогнул.

Выстрелы следовали один за другим, все с более короткими интервалами; и всякий раз, когда бочонок падал, таитяне с блестевшими от пота телами, неестественно возбужденные, радостно вопили, победно размахивая ружьями. Едкий запах пороха плавал в воздухе, и Мэсону уже не удавалось поддерживать дисциплину среди своих взбудораженных рекрутов. Он имел неосторожность дать каждому таитянину по дюжине пуль, и теперь они палили все разом, не обращая внимания на команду. И ему было явно не по себе. Раза два он искоса поглядывал на Парсела, но не решался позвать его на помощь. Пальба шла теперь уж совсем беспорядочно. Таитяне орали и прыгали как сумасшедшие, и Парсел прочел на лицах матросов тревогу, вызванную этим грозным и опасным безумием. В отличие от таитян матросы хранили молчание и неподвижность, а смуглые лица женщин посерели от страха.

Наконец напряжение достигло предела. Кори ладонью грубо оттолкнул Мэсона, попытавшегося было заставить его стрелять по очереди. Бочонок свалился. Меоро, решив, что победа осталась за ним, радостно взмахнул ружьем. Но Кори выстрелил одновременно с Меоро. Даже чуть раньше, утверждал он. Меоро нахмурился и, так как Кори угрожающе двинулся на него, прицелился. Женщины завизжали, Меоро опустил ружье, которое, кстати сказать, не было заряжено, но Кори, вне себя от бешенства, выхватил ружье из рук Тими и в упор выстрелил в Меори. Однако Меани успел ударить снизу по стволу и пуля пробила грот–марсель.

Тут на палубе воцарилась тишина. От группы женщин отделилась Омаата, встала перед таитянами и с живостью, неожиданной для такой великанши, обрушилась на них, гневно сверкая глазами.

— Хватит! — скомандовала она своим глубоким грудным голосом. — Не смейте стрелять! Это я, Омаата, говорю вам!

Таитяне молча уставились на Омаату, ошеломленные тем, что женщина осмелилась говорить с ними таким тоном.

— Вам должно быть стыдно, — со страстью продолжала она. — Мне, женщине, стыдно за ваши плохие манеры! Вы орали! Вы не слушали вашего хозяина! Вы его толкали! О! Мне стыдно! Стыдно! Даже лицо у меня горит, до того неприлично вы себя ведете! Эти ружья свели вас с ума.

Один за другим таитяне опускали ружья прикладами в землю. Они потупили головы, лица их даже посерели от стыда и гнева: женщина смеет учить мужчин уму–разуму, но возражать ей никто не решился — все, что говорила Омаата, было сущей правдой.

— Да, да, — продолжала Омаата, — я, женщина, стыжу вас! Даже свиньи и те ведут себя разумнее! Какая польза стрелять по пустому бочонку? А ведь из–за такого пустяка Кори чуть не убил Меоро!

Кори, широкий, коренастый, с длинными, как у гориллы, руками, показал пальцем на Меоро и произнес тоном набедокурившего ребенка:

— Ведь он первый начал.

— Молчи! — приказала Омаата.

Затем сделала шаг вперед, взяла Кори за плечо и подвел его к Меоро. Тот было отступил назад, но Омаата, схватив его за запястье, силой соединила их руки.

Оба таитянина с минуту молча смотрели друг на друга, потом Кори обвил правой рукой шею Меоро, привлек его к себе и начал тереться щекой о его щеку. Только теперь он ясно осознал весь ужас своего поступка. Его толстые губы раздвинулись для улыбки, но вместо улыбки сложились почти правильным квадратом, как на античной трагической маске, по лицу заструились слезы, и хриплые рыдания, с силой вырвавшиеся из горла, сотрясли его могучий торс. Он чуть было не убил Меоро! Никогда он не утешится! Не выпуская из объятий свою жертву, он пытался заговорить, но слова не шли с его уст, черные глаза с отчаянием и грустью были прикованы к лицу Меоро.

Тут таитяне окружили недавних врагов. Они дружески хлопали их по спине, щипали за плечи, пытались утешить Кори, и голоса их звучали нежнее, чем женский голос. Бедняжка Кори, он так рассердился! О да, он ужасно рассердился! Но ведь ничего дурного не случилось! Бедняжка Кори! Все знают, какой он кроткий, милый, услужливый! Все его любят! Все, все его любят! Все его любят!

— Мистер Парсел, — сказал Масон, прерывая излияния таитян, скажите чернокожим, пусть вернут пули.

Парсел перевел приказ капитана, и Меани тут же обошел своих товарищей, собрал оставшиеся у них пули и вручил их Мэсону. И отдавая пули, он произнес целую речь, исполненную изящества и достоинства. Его жесты напоминали жесты Оту, только руками он разводил не так округло.

— Что он сказал, мистер Парсел? — осведомился Мэсон.

— Он приносит вам свои извинения за плохие манеры таитян и заверяет, что впредь они будут относиться к вам с уважением, как к родному отцу.

— Что ж, прекрасно, — буркнул Мэсон, — я очень рад, что мы их снова прибрали к рукам.

С этими словами он повернулся и направился к трапу.

— Поблагодарите их, — бросил он через плечо.

— Он сердится? — спросил Меани, нахмурив брови. — Почему он ушел и ничего не ответил?

Согласно таитянскому этикету, Мэсон обязан был ответить на речь Меани столь же пространной речью.

— Он поручил мне ответить вам, — сказал Парсел.

И тут же на месте он сымпровизировал речь, так искусно завуалировав упреки, что их при желании можно было принять за похвалу. Но таитяне отлично поняли намек. Пока Парсел держал речь, они стояли потупившись.

Парселу не удалось закончить свою импровизацию: его окликнул Мэсон. Капитан стоял на мостике, пристально глядя на прибой.

— Что это вы им там рассказывали? — подозрительно спросил он.

— Я сказал им спасибо за их повиновение.

— Неужели по–таитянски слово «спасибо» такое длинное?

— С цветами и шипами, полагающимися по обычаю, — да.

— Ни к чему вся эта болтовня, — проговорил Мэсон, упрямо наклоняя квадратный череп.

— Таков обычай. Не ответить на извинения Меани речью — значит порвать с таитянами окончательно.

— Понятно, — протянул Мэсон не слишком убежденным тоном. — И добавил: — Я изменил свой план, мистер Парсел. Тот молча взглянул на капитана.

— Я решил добраться до берега не на одной, а на двух шлюпках, а третья, патрульная, будет их прикрывать. С чернокожими у нас получается шесть лишних ружей, — добавил он, удовлетворенно улыбнувшись, словно генерал, узнавший, что ему придали целую дивизию.

— Белых восемь человек, не считая, конечно вас, мистер Парсел, — итого в моем распоряжении четырнадцать ружей. Итак, я могу вооружить три шлюпки, экипаж первой и второй шлюпки получит по пять ружей, а караульная шлюпка — четыре. Черных мы разместим по двое на каждую шлюпку с таким расчетом, чтобы они находились в окружении белых. — И он добавил равнодушным тоном, не глядя на Парсела: — Вы останетесь на борту с женщинами.

Прекрасное, бледное и строгое лицо Парсела даже не дрогнуло, он по–прежнему не спускал с Масона внимательных глаз.

— Во всяком случае, — проговорил Мэсон, отворачиваясь, — якорная стоянка не особенно надежна, и необходимо, чтобы кто–нибудь остался на судне и мог в случае надобности взять на себя команду.

Слова эти Мэсон произнес чуть ли не извиняющимся тоном, сам это почувствовал, рассердился на себя за такую слабость сухо добавил:

— Прикажите спустить шлюпки, мистер Парсел.

Отойдя от своего помощника, он спустился в каюту и там выпил подряд два стакана рома. Вот уж проклятый философ! Будто ему, Мэсону, приятно воевать с черными! Если даже остров обитаем, не могут же они в самом деле вновь пускаться в плавание без провианта, без воды и идти неизвестно куда с экипажем, который огрызается по любому поводу, и чернокожими, которые при первом же шторме лежат влежку.

Когда Парсел увидел спущенные на воду три шлюпки и матросов с оружием, его охватило странное чувство: картина эта показалась ему какой–то нереальной. Очевидно, матросы и таитяне испытывали то же самое, потому что все разговоры прекратились, и экспедиция началась в полном молчании. Солнце уже спускалось к горизонту, и Мэсон распорядился не брать с собой провизии. В крайнем случае матросы поедят фруктов, если таковые растут на острове.

Все три шлюпки стояли полукругом у правого борта «Блоссома», одна из них была пришвартована к наружному трапу и дожидалась Мэсона. Капитан грузно спустился по трапу, прошел на корму, оперся коленом на банку рулевого и, приставив к глазам подзорную трубу, принялся изучать берег.

Отплывающие смотрели снизу на трехмачтовое судно, а оставшиеся на борту женщины молча перевесились через леер. Справа от Парсела неподвижно как статуя стояла Омаата, которое он доходил только до плеча. Она сумрачно и пристально следила за происходившим.

— Мистер Парсел, — вдруг донесся снизу пронзительный голос Смэджа,

— мистер Парсел, надеюсь, вы не соскучитесь в обществе женщин!

Эти дерзкие слова были произнесены со столь явным намерением оскорбить Парсела, что матросы в первую минуту даже растерялись. Но Мэсон с улыбкой обернулся к говорившему, и весь экипаж дружно загоготал. Парсел даже бровью не повел. Ему стало лишь грустно, что Мэсон своим поведением поощряет насмешников.

Омаата склонила к Парселу свою массивную голову и уставилась на него огромными черными глазами.

— Что он сказал, Адамо?

— Посоветовал мне не слишком скучать с женщинами.

Зная вкус таитянок к подобного рода шуткам, Парсел ждал ответного взрыва смеха. Но женщины холодно промолчали, с одобрением глядя на отчаливавшие шлюпки.

— Адамо!

— Омаата!

— Скажи ему, если будет стрельба, его убьют!

Парсел отрицательно покачал головой.

— Я не могу ему это сказать.

Омаата выпрямилась во весь рост, напружила свою могучую грудь и обеими руками вцепилась в леер.

— Ведь это не ты, а я ему говорю! — произнесла она своим гортанным голосом и хлопнула правой ладонью себя по груди. — Я, Омаата!

Скажи ему от моего имени, — добавила она, тыча в сторону Смэджа указательным пальцем и перегнувшись через леер. — Скажи этому крысенку, что его убьют! Скажи ему, Адамо!

Она еще ниже перегнулась через борт и стояла все так же, с вытянутой рукой; глаза ее горели, широкие ноздри раздувались от гнева. Матросы в шлюпке, задрав головы, смотрели на нее, напуганные ее воплями, ее угрожающим, вытянутым, словно меч, в сторону Смэджа пальцем.

— Скажи ему, Адамо!

Взглянув на Смэджа, Парсел произнес равнодушным тоном:

— Омаата очень просит сказать вам, что, если начнется стрельба, вы будете убиты!

Вслед за этими словами воцарилось тягостное молчание. По–видимому, никто из участников экспедиции даже не предполагал, что дело может кончиться трагически для кого–нибудь из англичан.

Джонс, сидевший рядом с Мэсоном в шлюпке N 1, вдруг весело крикнул:

— Убьют Смэджа? Вот уж ерунда! Ведь он пристроился в караульной шлюпке.

Это была истинная правда. Матросы взглянули на Смэджа и захохотали. Парсел не позволил себе даже улыбнуться.

Мэсон дал сигнал к отправлению. Его шлюпка должна была первой попытаться преодолеть линию бурунов. В случае удачи матросы вытащат ее на берег, и вторая шлюпка последует за первой. Караульная шлюпка будет держаться в кабельтове от берега и предпримет высадку лишь в том случае, если неприятель попытается захватить шлюпки, чтобы отрезать отступление десанту. Парсел, прильнув к подзорной трубе капитана Барта, не отрываясь следил за ходом операции. Буруны были пройдены с неожиданной легкостью, и матросы без помощи канатов и крюков взобрались на скалы.

Минут через двадцать многочисленный отряд скрылся в густой листве, венчавшей берег, и Парсел с облегчением вздохнул. Если бы произошло нападение, то, бесспорно, именно тогда, когда матросы карабкались на скалы. Защитникам острова ничего не стоило забросать их камнями, укрывшись в прибрежных кустах.

Парсел стал ждать возвращения шлюпок, и тревога его с каждой минутой стихала.

Вскоре после полудня раздался выстрел, а минут через десять — другой, затем все смолкло. Должно быть, матросы охотились.

Победоносная армада вернулась под вечер, так и не дав боя. Жара еще не спала, и люди, видимо, устали. Мэсон первым поднялся на борт.

— Можете успокоиться, мистер Парсел, — громко произнес он. — Остров необитаем: сражения не будет.

Парсел молча взглянул на говорившего. По виду капитана трудно было угадать, сожалеет ли он об этом или, напротив, радуется.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

На следующий день в семь часов утра Мэсон решил, воспользовавшись затишьем, попытаться посадить «Блоссом» на мель у берега. Таким образом экипаж без труда перенесет на сушу все необходимое и ценное для островитян. Посадка судна на мель — операция вообще нелегкая, и Мэсон справедливо опасался, как бы «Блоссом», менее маневренный, чем шлюпка, не стал поперек волны. Однако все обошлось благополучно. И так как удача никогда не приходит одна, как раз сегодня кончился период приливов: таким образом, можно было рассчитывать, что в последующие дни «Блоссом» будет прочно сидеть на мели и корме его не угрожает таран прибоя.

Беглецам повезло еще и в другом отношении: как раз возле того места, где судно посадили на мель, на берегу высилась округлая скала длиной примерно в сорок футов и высотой футов в десять. Впрочем, судно чуть было не прижало к скале и правый его борт прошел в каких–нибудь трех футах от нее, прежде чем киль зарылся в песок. Мэсон сразу же смекнул, как может оказаться полезным для них близкое соседство скалы. Он приказал матросам принайтоваться к ней крюками с таким расчетом, чтобы при низкой воде корабль, опираясь корпусом на скалу, держался в равновесии и палуба не слишком накренилась. Так как сейчас вода спала, то судно прочно закрепили с помощью распорок, вбитых справа и слева, и, если смотреть со стороны, могло показаться, что корабль преспокойно стоит в верфи.

Посадке на мель, требовавшей немалого искусства, сопутствовала удача. Ветер дул в корму, и экипаж с беспримерным рвением с восьми утра до восьми вечера трудился, забивая распорки. Таитяне не отставали от белых, и матросы, которые со времени шторма относились к черным с пренебрежением, к концу дня стали поглядывать на них более дружелюбным оком.

На следующий день, проснувшись спозаранку, экипаж убедился, что нос корабля находится как раз под нависающей частью скалы. Это обстоятельство навело Маклеода на мысль устроить горизонтальный ворот, что позволит затем без особых усилий поднять на скалу все, что решено было захватить с «Блоссома». Ни с кем не посоветовавшись, он взял себе в помощники часть экипажа и собрал на борту требуемые для постройки ворота материалы. Когда в восемь часов Мэсон в сопровождении Парсела появился на палубе, он, к великому своему изумлению, обнаружил, что люди без его ведома занялись на вершине скалы какой–то работой. Операцией руководил Маклеод. Сам он работал за троих, поносил на чем свет стоит своих нерасторопных помощников, и огонь вдохновения оживлял его обычно мертвенно–бледное лицо. Мэсон даже побагровел от гнева. Все это делалось за его спиной, значит, матросы открыто не признают авторитета капитана.

— Мистер Парсел, — закричал он, и голос его дрогнул. — Это вы дали приказ?

— Отнюдь нет, капитан.

Мэсон двинулся к корме так стремительно, что Парсел еле поспевал за ним. Задрав голову, капитан уставился на Маклеода, который трудился на скале метров на десять выше корабля, я сухо спросил:

— Что это вы делаете, Маклеод?

— Мастерю ворот, — ответил Маклеод, не отрываясь от работы.

— А кто вам приказал его делать?

Маклеод поднялся, распрямил длинное костлявое тело, оглядел своих помощников, пожал плечами и, склонив узкое, как лезвие ножа, лицо, проговорил медленно, скрипучим голосом:

— Вы, капитан, мне нужны, когда дело идет об управлении кораблем, а когда я мастерю ворот, вы мне вроде как бы и ни к чему. Это уж мое ремесло.

Прищурив глаза, Парсел поглядел сначала на Мэсона, потом на Маклеода. Маклеод, конечно, дерзит, но ответ его все–таки прозвучал уклончиво, видимо, он не решается начать открытую войну.

— Речь идет не о вашем ремесле, — сухо возразил Мэсон. — Я не давал вам приказания делать ворот.

— Вишь ты, — Маклеод снова обвел взором матросов и придал своей физиономии безнадежно тупое выражение, — а разве я плохо придумал насчет ворота?

И это была увертка. Мэсон несколько раз растерянно моргнул, и жилы у него на шее вздулись. Но он сдержался.

— Повторяю вам, — произнес он спокойным тоном, — дело вовсе не в вороте. Я просто хочу напомнить вам, Маклеод, что во всем нужен порядок и что я командую судном.

— Есть, капитан, — отозвался Маклеод. — И добавил вполголоса, но с таким расчетом, чтобы его слова долетели до слуха Мэсона: — А я как раз и не на судне. А на суше.

Окружавшие его матросы заулыбались. Здорово сказано! Маклеод выразил их общие чувства, даже тех, кто не имел на старика зла. На корабле они ему повинуются. А на суше они уже не матросы,

— Прикажете разобрать ворот или оставить? — продолжал Маклеод наигранно покорным тоном. И снова обвел матросов взглядом, как бы приглашая их полюбоваться тупоумием начальства.

Мэсон почувствовал подвох. Он заколебался. Если сказать: «Разберите ворот», экипаж ополчится против него, так как разгрузить «Блоссом» необходимо и тогда матросам придется таскать грузы вверх на себе. А если он скажет: «Молодец! Продолжайте!», матросы, чего доброго, решат, что он, капитан, стушевался перед ними.

— Мистер Парсел проверит вашу работу, — произнес он наконец, — и даст вам соответствующие указания.

Он тоже увиливал. Но это не уронило его в глазах матросов. Напротив! Старик правильно сманеврировал. От решения воздержался и передал руль своему помощнику.

— Есть, капитан, — небрежно бросил Маклеод, поднося к бескозырке указательный палец вместо положенной пятерни. Склонившись над воротом, он вполголоса пробормотал:

— Наш Парсел в плотничьем деле разбирается примерно так, как я в библии. Смэдж фыркнул. Мэсон и Парсел, стоявшие внизу на судне, направились к трапу. Матросы радостно переглянулись и все как по команде посмотрели вслед удалявшимся офицерам. Отсюда, со свалы, они казались ничтожно маленькими, как букашки.

— Как бы старик не вообразил себя королем острова, — сказал Маклеод.

— Да и Парсел тоже, — добавил Смэдж скрипучим голосом. — Я его библию знаешь куда пошлю. Да и его самого в придачу.

Воцарилось молчание. Со времени их пребывания на Таити Смэдж возненавидел Парсела, хотя никто не знал причины этой ненависти.

— Он тебе ничего дурного не сделал, — возразил молоденький Джонс, подняв на Смэджа светлые глаза. — Почему ты вечно к нему привязываешься?

Смэдж выставил свой длинный нос, поджал губы, но ничего не ответил. Джонсон откашлялся и заговорил надтреснутым голосом:

— Плевал я на библию. Но я вечно буду помнить, как Парсел просил Барта разрешить ему помолиться над телом юнги. Стоял он перед Бартом весь розовый, белокурый такой. Ну просто барышня. Да нет, черт меня побери, какая там барышня! Нужно быть настоящим мужчиной, чтобы против Барта пойти.

— Этому старому хрычу только бы зад у начальства лизать, — Маклеод презрительно сплюнул. — Увидит офицера — и сразу бух перед ним на колени.

Старик Джонсон открыл было рот для ответа, но Маклеод так злобно взглянул на него, что старик предпочел промолчать. С тех пор как Маклеод хладнокровно вонзил кинжал в грудь Симона, матросы стали его побаиваться, а он умело играл на их страхе.

Не обращая внимания на Парсела, Мэсон хмуро шагал взад и вперед по мостику. Экипаж на суше; его собственный авторитет падает день ото дня; «Блоссом» завяз в песке, скоро его разберут, растащат по дощечке и настроят хижин. Сегодня кончаются тридцать пять лет его морской жизни.

— Капитан, — начал Парсел, — раз вы посылаете меня, я воспользуюсь этим и, с вашего разрешения, обследую остров.

— В таком случае, — сказал Мэсон, — возьмите с собой двух–трех матросов и вооружите их. Все–таки я опасаюсь, что остров обитаем и жители просто попрятались до времени.

Парсел молча взглянул на Мэсона, а тот продолжал спокойным, невозмутимым тоном, словно желая показать своему помощнику, что стычка с Маклеодом не произвела на него самого никакого впечатление.

— Хотя, откровенно говоря, вряд ли это так. Мы не обнаружили ни следов костра, ни тропинок, ни посевов. Но вы сами увидите: остров опоясан полосой джунглей. И джунгли эти почтя непроходимы. Для партизанской войны место идеальное. Представьте себе невысокие пальмочки. Тысячи таких пальмочек растут вплотную друг к другу. Приходится раздвигать стволы, иначе не пройдешь. А подальше — гигантские папоротники, такие, как на Таити. Стволы у них толщиной…

— он хотел было сказать «с мою ляжку», но осекся: слово «ляжка» показалось ему неприличным, — короче, стволы толстенные, мистер Парсел. Листья гигантские! Еще больше, чем на Таити! Три шага в бок и человек исчезает…

— Однако, если вы не обнаружили следов костра… — начал было Парсел.

— Я не был на горе, занимающей всю южную сторону острова. Просто обошел его понизу. Зрелище малопривлекательное: хаотические нагромождения камней. Даже трудно представить себе, что там могут жить люди. И однако, все возможно. Там берет свое начало единственный поток. Следовательно, вода есть…

Он замолк и бросил сухим и официальным тоном, будто внезапно вспомнил, что перед ним подчиненный:

— Потрудитесь вернуться к полудню.

— Так рано? — удивился Парсел. — И почему именно к полудню?

— Я жду вас здесь к полудню, мистер Парсел, — повторил Мэсон все тем же сухим тоном.

— Есть, капитан, — ответил Парсел, опуская глаза. Ему стало неловко. Бедный Мэсон, это же чистое ребячество. Стычка с Маклеодом запала ему в сердце, и вот теперь он хоть в малом старается показать, что авторитет его непоколебим. «Будто это я подрываю его власть», — подумал Парсел, поворачиваясь кругом.

Мэсон окликнул его.

— Возьмите план, — сказал он более дружелюбным тоном. Я сам его набросал вчера. Он вам пригодится. Парсел спустился с мостика и выбрал себе в провожатые Бзкера, Ханта и Меани. Когда Омаата увидела, что ее Жоно стал рядом с лейтенантом, она торжественно выступила вперед и попросила Парсела позволить и ей идти с ними. Парсел разрешил. Ивоа молча и умоляюще посмотрела на него своими прекрасными голубыми глазами. Парсел утвердительно кивнул и ей. А тут подошли еще две таитянки — Итиа и Авапуи, а за ними другие, которые, конечно, тоже получили бы согласие, если бы Мэсон не крикнул с мостика, что больше никого брать не разрешает: ему и так не хватает рук для разгрузки судна.

Маленькому отряду пришлось не меньше двадцати минут карабкаться вверх, совершая чудеса ловкости да еще под палящими лучами солнца. И во время подъема над ними с угрожающими криками кружили морские ласточки, тысячами гнездившиеся в прибрежных скалах. Добравшись до цели, Парсел уже приготовился к трудному переходу через пальмовые заросли, описанные Мэсоном, но как раз над самым берегом в чаще открывался просвет шириной метров в двадцать, а за ним виднелись могучие деревья и сулящая прохладу тень.

Парсел не сразу направился в ту сторону. Он обошел скалу кругом, решив подняться на площадку, где Маклеод установил свой ворот. Маленький отряд следовал за ним. При приближении лейтенанта матросы замолчали и теснее сгрудились вокруг ворота, словно этот еще не достроенный, механизм был символом их раскрепощения. Маклеод даже не поднял от работы свое костистое лицо. И видя, как напряглось его тощее тело, Парсел понял, что тот только и ждет предлога, чтобы надерзить вдвойне. «Какой все–таки неприятный человек, — подумал Парсел — но я его не виню. По какому праву офицеры „Блоссома“ должны распоряжаться на острове?»

Он медленно приближался к вороту и с каждым шагом ощущал растущую недружелюбность матросов. Сейчас в их глазах он был помощником капитана «Блоссома», отряженным сюда, чтобы установить, надо ли доделывать ворот или нет. Внезапно его охватила злоба против Мэсона. Зачем капитан навязал ему эту нелепую роль?! Если играть ее всерьез, матросы его возненавидят. Если отказаться, матросы все равно будут относиться к нему с подозрением. Разумнее всего постоять у ворота с минуту и вообще не открывать рта. Но тут же Парсел подумал: «К черту благоразумие!» Он шагнул вперед. Будь что будет. Он сам атакует.

Но не успел. Маклеод начал атаку первым, однако обрушился он не на Парсела, а на Бэкера, к которому прильнула Авапуи. Он неприязненно посмотрел на Бэкера, перевел глаза на Авапуи и проговорил, растягивая слова:

— Одни работают, а другие в это время прохлаждаются.

— Ты меня ничего не просил делать, — огрызнулся Бэкер, хладнокровно выдержав взгляд Маклеода, и даже положил руку на плечо Авапуи.

На этом перепалка прекратилась, и Парсел твердо произнес:

— Матросы, вы ждете, чтобы я высказал свое мнение. Что же, сейчас скажу. Что касается ворота, это прекрасная мысль, и я вполне доверяю Маклеоду. Но почему нужно было дерзить мистеру Мзсону? Нам предстоит жить на острове всем вместе, так давайте жить в мире.

Маклеод, не торопясь, поднял от работы свое остроносое лице и ловко сплюнул себе под ноги, а Парсел в это время успел подумать: «Так и есть, он добирается до меня».

— Если вы считаете, что я с воротом хорошо придумал, — медленно и скрипуче проговорил Маклеод, — почему бы вам не помочь? В конце концов я тут ради всех спину гну. И по–моему, все должны к этому делу руку приложить.

Ход был ловкий, и матросы от удовольствия даже плечами по вели. Уж очень заманчивую картину нарисовал Маклеод: офицер трудится, как плотник, под началом простого матроса. «И самое скверное, — подумал Парсел, — что Маклеод прав, Человек он дрянной, а все–таки прав». Вслух он только произнес:

— Как вы сами заметили, я не настолько разбираюсь в плотничьем деле, чтобы быть вам полезным.

Но ему не хотелось заканчивать разговор перепалкой, и он прибавил уже мягче:

— Но если вам потребуется моя помощь, чтобы переводить ваши распоряжения таитянам, я вам охотно помогу.

Однако Маклеод не воспользовался предложенной ему возможностью примирения.

— Я не нуждаюсь в переводчиках, — отрезал он таким грубым и дерзким тоном, что Парсел покраснел.

— Тем лучше, — ответил он, стараясь унять дрожь голоса.

И он ушел, проклиная в душе Маклеода, проклиная себя. Пожалуй, разумнее всего было бы вовсе не вступать в разговор. Он вошел в перелесок, сопровождаемый своей свитой.

— Ты из–за них огорчился, Адамо? — спросила Омаата, легонько обвив своей огромной рукой шею Парсела.

Однако даже это легкое прикосновение оказалось достаточно ощутимым, Парсел остановился, мягко отвел руку Омааты, но удержал ее пальцы в своих, вернее его пальцы совсем исчезли, утонули в ее ладони. Он поднял голову и увидел высоко над собой смуглое лицо великанши, ее широкие ноздри и огромные глаза, блестящие, переливчатые, добрые. «Озера под луной, — подумал Парсел, — вот с чем я сравнил бы ее глаза». Вдруг к свободной его руке прикоснулась прохладная ладонь Ивоа. Ой обернулся. Она улыбалась ему. Он посмотрел на своих спутников. Его окружили Меани, Авапуи и Итиа. Сердце у него радостно забилось. Его согревало их безмолвное дружелюбие. «Как они добры ко мне! — благодарно подумал он. — Как к брату!»

— Значит, если что–нибудь не по мне, это сразу заметно? — спросил он.

— Очень, очень, — ответила Ивоа. — Когда все идет хорошо, у тебя лицо как у таитянина. А когда тебя что–нибудь огорчает, у тебя лицо как у перитани.

Меани громко расхохотался.

— А какое лицо у таитянина?

— Гладкое, веселое.

— А у перитани ?

— Сейчас покажу, — вызвалась Итиа.

Она нахмурила брови, вскинула голову, опустила уголки губ, и ее хорошенькое юное личико вдруг приняло озабоченно–важное выражение. Таитянки и Меани так и покатились со смеху.

Парсел поймал вопросительный взгляд Бэкера и пояснил ему по–английски:

— Итиа показывает, какие у британцев озабоченные лица.

Бэкер улыбнулся.

— Ничего я не понимаю, что они болтают. Неплохо бы научиться хоть чуточку.

Авапуи обернулась к Парселу.

— Что он сказал?

— Сказал, что ничего не понимает, когда вы говорите.

— Я его научу, — сказала Авапуи.

Она положила руку на плечо Бэкера и произнесла по–английски, выпевая каждое слово:

— Я… говорю… тебя…

— Тебе, — поправил Бэкер.

— Тебе, — повторила Авапуи, пропев и это слово.

Парсел дружески взглянул на нее. Хорошенькая, ничего не скажешь, но не из тех, чья красота поражает с первого взгляда. Зато от нее исходит какая–то удивительная нежность.

Омаата взяла за руку Ханта и потащила его за собой вперед, а он что–то радостно прорычал в ответ. Парсел слышал раскаты ее голоса, но не мог разобрать, — что именно она говорит. Под сенью деревьев веяло упоительной свежестью, и как только они отошли от берега, смолкли даже крики морских ласточек. Но уже через пять минут тишина эта показалась Парселу неестественной, странной не такой умиротворяющей, какой она была поначалу. Он вспомнил леса Таити; шаги человека не вызывают ответных звуков: не зашуршит трава, не послышится прыжок и шорох поспешного бегства, не дрогнет лист. На этих плодородных землях, в этом самом мягком на свете климате животный мир представлен лишь дикими свиньями да птицами. Но здешние птички были такие крохотные и такие наряднопестрые, что Парсел принял их сначала за бабочек; они доверчиво и бесстрашно садились на плечи непрошеных гостей. Если остров действительно необитаем, нет ничего удивительного, что эти крошечные создания верят в доброту рода человеческого. Парсел не уставал ими любоваться: они казались летающими радужными пятнами. Одни пурпурные с лазурью; другие алые с белым, а самые нарядные черно–золотые с кроваво–красным клювиком. Парсел отметил про себя еще одно их свойство. Птички не пели. Даже не щебетали. Все молчало в этом лесу. Птицы и те не подавали здесь голоса.

Меани и таитянки радостно вскрикивали на ходу. На каждом шагу они узнавали деревья, которые растут на Таити, и перечисляли их вслух: кокосовая пальма, хлебное дерево, манго, авокато, панданус. Тут Омаата пояснила, что панданус особенно полезен: из его коры делают ткань, а ведь надо полагать, одежда их продержится не вечно. Меани обнаружил в траве яме, впрочем довольно мелкий, таро, сладкий батат и какое–то неизвестное Парселу растение, которое таитянин назвал просто «ти»; по его словам, из листьев этого ти делают лекарство «против всех болезней».

Парсела не оставляло какое–то странное чувство. В самой щедрости здешней природы был заложен парадокс. Земля производила все, что потребно человеку, а человека не было. Однако, обнаружив яме, Меани заметил, что остров был некогда обитаем, и как бы в подтверждение его слов путники увидели на поляне кучу камней, так называемое «мораи», и три гигантские статуи, грубо высеченные в черном базальте. Жившие здесь некогда полинезийцы, очевидно, исповедовали суровую религию, ибо лица у статуй были довольно свирепые. Меани и женщины молча поглядывали на богов, устрашенные их злобными физиономиями. На Таити религия снисходительна и боги благожелательны.

Углубившись в лес, путники держались все время юга, но ушли недалеко, потому что в роще не было даже тропинок. От вершины скалы шел мягкий спуск, и эта часть острова представляла собой нечто вроде плато. Не прошло и получаса, как они расстались с Маклеодом, и вдруг лес сразу кончился и прямо перед ними возник обрывистый каменистый склон, увенчанный купой деревьев. Значит, там снова начинается лес. Путники не без труда вскарабкались на крутой, раскаленный солнцем уступ и с удовольствием углубились под сень деревьев. Тут начиналось второе плато, тоже покрытое густой растительностью, но здесь деревья стояли не так тесно, рощи были не такие непроходимые, склон более ровный.

Парсел остановился и вытащил из нагрудного кармана план Мэсона. Судя по плану, остров тянулся с севера на юг в форме неправильного овала. В длину он имел, опять–таки если верить данным Мэсона, около двух миль. Ширина же не превышала трех четвертей мили. Мэсон разделил остров поперек на три примерно равные части; на северной его оконечности он написал: «Первое плато», на центральной части: «Второе плато», на южной оконечности: «Гора» и добавил в скобках: «Очень засушливое место». Вся поверхность острова была заштрихована, и с одной стороны стояла надпись «низкие пальмы», а с другой — «папоротники». На карте в секторе «гора» была нарисована лишь одна извилистая линия, шедшая вплоть до южной оконечности острова.

Парсел повернулся к Бэкеру.

— Очевидно, это поток?

Бэкер подошел и нагнулся над планом.

— Да, лейтенант. Надо полагать, поток, но мы еще не дошли до его истоков.

— Спасибо.

Бэкер уселся у подножия пандануса, и тотчас же рядом с ним опустилась Авапуи. Парсел вопросительно взглянул на Ивоа. Она улыбнулась ему в ответ и шепнула: «Уилли славный». Так таитяне на свой лад переделали имя Вилли Бэкера. Парсел утвердительно кивнул головой и снова углубился в изучение плана. План подтверждал первое впечатление Парсела от этого острова. Таким он и увидел его с палубы «Блоссома»; и правда, совсем маленький островок. Сегодня он не казался им таким уж крошечным, по–видимому, потому, что склон был слишком крутой, слишком утомителен подъем, слишком густа роща. Если гора и впрямь представляет собой, по выражению Мэсона, «хаотическое нагромождение утесов», то будущий поселок придется заложить на севере, на первом нижнем плато: только сюда можно добраться с моря. В таком случае второе плато, которое они сейчас исследуют, придется отвести под сельскохозяйственные культуры. Практически обитаемыми являются оба плато, то есть опять–таки, согласно плану Мэсона, лишь один этот прямоугольник длиной в милю с четвертью и шириной в три четверти мили, а остальная часть острова покрыта горами. Если островитяне сумеют взять от этой плодородной земли все, что она может дать, то такой клочок, пожалуй, прокормит тридцать человек. Но надолго ли хватит этого изобилия? Кто знает, может быть, именно малые размеры острова и побудили коренных обитателей покинуть насиженные места и пуститься в опасное плавание по океану в поисках более обширной территории.

Положив чертеж Мэсона в карман, Парсел кликнул своих спутников, которые нежились в тени пальм, и отряд снова двинулся вперед. Парсела удивило, что за рощей не видно горы, хотя, судя по всему, она должна была быть где–то рядом. Но ее скрывала светло–зеленая крона какого–то дерева, возвышавшегося над морем листвы. Парсел решил держать путь к этому лесному великану, и минут через десять путники очутились на небольшой поляне, на краю которой вздымался гигантский баньян.

Таитянки испустили радостный крик и бегом бросились к баньяну. Парсел тоже ускорил шаг. Но ствол дерева скрывали от глаз многочисленные побеги; они спускались до самой земли и, укоренившись в почве, поддерживали породившие их ветви. Казалось, что дерево сначала вышло из земли, потом снова ушло в землю ветвями и вновь вышло на свет божий. Вертикальные ветви разрослись так могуче, так пышно, что баньян занимал в ширину не меньше двадцати метров и походил на многоколонный храм. Плющ с какими–то удивительно крупными листьями карабкался вверх по стволам, скрывая внутренность «храма», и Парсел поначалу подумал, что перед ним не один баньян, а целая семья их раскинулась изумрудной рощицей. Некоторые из вертикальных отростков достигали толщины обычного ствола и, видно, представляли собой надежную опору, ибо одна из веток–прародительниц, расколотая бурей и еле державшаяся на стволе, легла на эти воздушные корни, а те не сломились, хоть и согнулись под ее непомерной тяжестью. Таитянки с радостными криками кинулись наперегонки к лесному великану. Весь отряд последовал за ними; не доходя до основного ствола, они обнаружили десятки зеленых теремков, отделенных друг от друга завесой лиан, а под ногами настоящим ковром лежал густой мох.

Женщины в восхищении перебегали из одной лиственной горницы в другую, и оттуда доносился их счастливый смех. Потом, набрав полную горсть мха, Итиа швырнула ее в лицо Меани и скрылась. Таитянки с пронзительным визгом побежали за подружкой, мужчины бросились за ними в погоню по раскидистому лабиринту зелени, где так легко было заплутаться, хотя подчас преследователя отделяла от беглянки лишь завеса листвы.

Парсел играл и кричал вместе со всеми, но не веселился по–настоящему, не мог отдаться радости всей душой. Вскоре он выбрался из–под сени баньяна, отошел в сторону и растянулся на полянке. «Почему я не могу так же, как они, без всякой задней мысли тешиться, словно дитя? — думал он. — Видимо, я утратил какие–то свойства души, а таитяне их сохранили». Он понял, что забота, вечное беспокойство въелись в него, и от этой мысли стало горько. К нему присоединились Бэкер и Хант, а через несколько минут подошли таитянки во главе с Меани, веселые, еще не отдышавшиеся от бега. Они удивлялись тому, что Парсел так быстро бросил игру.

— Уже поздно, — пояснил он, указывая на солнце. — Отдохнем немного и вернемся на корабль.

Он вынул из кармана чертеж и снова принялся его изучать.

— Бэкер, — сказал он наконец, — не покажете ли вы мне на плане маршрут, которым вчера шел капитан Мэсон?

Бэкер пододвинулся к Парселу и склонил над картой смуглое красивое лицо.

— Сейчас покажу, лейтенант. Значит, сначала мы попали на первое плато и пошли к восточному мысу через джунгли. Там свернули и двинулись на юг. Гору пришлось обойти. А в джунглях все время держались правого борта. Поверьте на слово, путешествие было не из легких.

— В сущности, вы шли по периферии, а мы по центру. Поэтому–то Мэсон не нанес на карту баньян. — И Парсел продолжал: — Судя по плану, капитан считает, что заросли тянутся в ширину примерно на сто шагов. Вы их действительно обследовали?

— Дважды. Один раз в восточном направлении, другой — в западном. В первый раз ходил на разведку я. Невеселое местечко. Мрак, духота. Все руки себе исцарапаешь, пока пробьешься через пальмы, а они еще как на грех здесь упругие: выпустишь одну раньше времени, а она хлоп тебя по спине. Да еще темень такая, что через минуту заплутаешься. Хорошо еще, что мы с капитаном условились перекликаться как можно чаще. По его голосу я и ориентировался.

— А что там по другую сторону?

— Скала.

— Сразу скала?

— Да.

— А идя по лесу, вы действительно отсчитали сто шагов ?

По лицу Бэкера промелькнула улыбка.

— По правде сказать, лейтенант, я десятки раз сбивался со счета. Темень, я вам говорю, хоть глаз выколи, ну, я не то чтобы боялся, а как–то не по себе было, да еще ружье проклятое стукало по ногам.

Парсел взглянул на Бэкера. Сухощавый, черноволосый валлиец, лицо правильное, точно на медали, глаза светятся умом.

— Вы только представьте себе хорошенько, — продолжал Бэкер, — можно ли по такой чащобе держаться прямого пути. Хочешь не хочешь, а петляешь. Да к тому же не велика польза шаги считать.

— Однако вы сказали капитану, что отсчитали сто шагов?

Тонкое смуглое лицо Бэкера снова тронула улыбка, и в карих глазах блеснул лукавый огонек.

— Я даже сказал «сто четыре шага». Видите, как точно подсчитал.

— Почему же вы так сказали?

— Скажи я не так, капитан послал бы меня по второму. разу.

— Понятно, — протянул Парсел, даже не моргнув.

Он поглядел на карту и спросил:

— Как же могло случиться, что другой матрос, производивший разведку к востоку, тоже сделал сотню шагов?

Бэкер помолчал и все с той же задоринкой в глазах произнес даже как–то торжественно:

— Ходил–то Джонс. Ну, я ему и подсказал, что нужно говорить.

— Спасибо, Бэкер, — невозмутимо сказал Парсел.

Он снова поглядел на Бэкера и, хотя в его глазах тоже мелькнула искорка веселья, громко и официально проговорил:

— Вы хорошо потрудились для составления карты, Бэкер.

— Спасибо, лейтенант, — невозмутимо отозвался тот.

Парсел поднялся с земли.

— А где женщины? — крикнул он по–таитянски, обращаясь к Меани.

Меани лежал на траве шагах в десяти от лейтенанта, вытянувшись во весь рост. Он приподнялся на локте и ткнул пальцем правой руки куда–то вдаль.

— Они нашли в лесу ибиск.

Как раз в эту минуту показались Авапуи, Итиа и Ивоа. Шествие замыкала Омаата, возвышаясь над подружками, будто почтенная матрона, ведущая домой с прогулки маленьких девочек. Все четверо украсили свои черные волосы огромными алыми цветами ибиска, руки у них были гибкие, как лианы, а при каждом шаге над округлыми бедрами расходились полоски коры, из которой были сделаны их коротенькие юбочки.

Увидев Омаату, Хант вскинул на нее тревожный взгляд своих маленьких бесцветных глаз. Он не сразу заметил ее уход, а заметив, почувствовал себя без нее вдруг каким–то бесприютным.

— Жоно! Жоно! — окликнула его Омаата грудным голосом.

В мгновение ока Омаата очутилась подле Ханта и, гладя ладонью густую рыжую шерсть, покрывавшую его торс, ласково заговорила с ним на каком–то непонятном языке… А он поспешил уткнуться лицом в ее мощную грудь, застыл от нежности и ласки и лишь изредка негромко ворчал от удовольствия, как медвежонок, прижавшийся к медведице. Понизив голос, глухой и мощный, как рев водопада, Омаата продолжала что–то рассказывать ему все на том же невразумительном диалекте. Могучими руками она обвила шею Ханта и прижимала его к себе, как младенца, младенца–великана.

— Что она говорит, Меани? — спросил Парсел.

Меани фыркнул.

— Не знаю, Адамо. Я думал, они говорят на перитани.

— Отдельные слова действительно похожи на пеританские — подтвердил Парсел, — но я их не понимаю.

Омаата подняла голову.

— Я говорю на нашем языке, на языке Жоно и моем, — пояснила она по–таитянски. — Жоно меня отлично понимает.

Услышав свое имя, Хант нежно прорычал что–то в ответ. С тех пор как Омаата прибрала его к рукам, он ходил умытый и весь блестел чистотой, словно корабельная палуба. «Он ей как ребенок», — подумал Парсел. И с улыбкой поглядел на великаншу.

— Сколько тебе лет, Омаата?

— С тех пор как я стала женщиной, я дважды видела по десять весен.

Тридцать два года… Может быть, чуть меньше. Во всяком случае, она еще молода. Моложе, чем он, моложе, чем Жоно. Но из–за своего гигантского роста она похожа на жительницу иной планеты.

Вдруг Авапуи опустилась перед Бэкером на колени и подняла к нему кроткое личико. С минуту она серьезно глядела на своего перитани, потом засунула ему за ухо цветок ибиска, улыбнулась, смущенно моргнула и, поднявшись с колен, бросилась прочь со всех ног, в мгновение ока пересекла полянку и скрылась в рощице.

— Что это она вытворяет? — спросил Бэкер, поворачиваясь к Парселу.

— Это значит, что она выбрала вас своим танэ.[7]

— Ого! — проговорил Бэкер, и лицо его вспыхнуло под бронзовым загаром. — У них, выходит, женщины себе мужей выбирают?

— Да и в Англии тоже! — улыбнулся одними глазами Парсел. — Только в Англии не так открыто.

— А почему она убежала?

— Хочет, чтобы вы догнали ее.

— Вот оно что! — протянул Бэкер.

Помедлив немного, он поднялся и проговорил со смущенно улыбкой, ни на кого не глядя:

— Жарковато сегодня в прятки играть.

И побрел к рощице. Он не осмелился даже ускорить шаг… чувствуя на себе взгляды оставшихся.

— Что он сказал? — спросил Меани.

Таитянин с веселым любопытством следил за неловкими маневрами Бэкера. В который раз он убеждался, что перитани просто сумасшедшие: стыдятся самых обыкновенных вещей.

— Вот оно что… — протянула Омаата. — А я‑то думала, что она выбрала Скелета.

Прозвищем Скелет таитяне наградили Маклеода.

— Когда мы были на большой пироге, — пояснила Итиа, она сначала выбрала Скелета, а теперь отказалась от него. Он ее бьет.

«Хотелось бы мне знать, — подумал Парсел, — так ли легко Маклеод согласится с тем, что Бэкер станет его преемником. Да, на острове нас ждет немало трудностей».

Меани приподнял на локтях свой мощный торс и закинул голову назад, чтобы видеть Итиа.

— А я, Итиа, — произнес он многозначительно, — я тебя бить не буду. Или совсем чуточку, — добавил он, смеясь.

Итиа упрямо затрясла головой. Она и Амурея были самые молоденькие из таитянок, а Итиа, кроме того, и самая маленькая ростом. Носик у нее был чуть вздернутый, уголки губ подняты кверху, отчего лицо ее, казалось, всегда смеется. Все любили Итию за ее живой нрав, но, на взгляд таитян, манеры у нее были плохие: ей не хватало сдержанности. Она слишком смело высказывала свои суждения о людях.

— А ты не хочешь дать мне цветок? — продолжал поддразнивать ее Меани.

— Нет, не хочу, — отрезала Итиа. — Ты его не заслужил.

И она швырнула ему на грудь камешек.

— Камень! — сказала она с милой гримаской. — Вот и все, что ты от меня получишь.

Меани снова улегся на землю, сцепив на затылке пальцы.

— И зря, — произнес он миролюбиво.

Итиа снова швырнула в него камешек. Меани вытащил руки из–под головы и прикрыл ладонями лицо, чтобы защитить глаза.

Он ничего не сказал. Только улыбнулся.

— И потом, — продолжала Итиа, — ты совсем некрасивый.

— Верно ты говоришь, Итиа, — расхохоталась Ивоа. — Мой брат ужасно некрасивый! Нет на всем острове мужчины уродливее его!

— Дело не только в уродстве, — настаивала Итиа. — Он никуда не годится как танэ.

— Ого! — протянул Меани.

Лежа во весь свой богатырский рост, красавец Меани потянулся, расправил плечи и грудь и поиграл мускулами ног.

— Все равно ты меня не соблазнишь! — сказала Итиа, высыпав из ладони на грудь Меани целую горсть камешков. — Ни за что на свете я не возьму себе такого танэ, как ты. Сегодня я, завтра Авапуи, послезавтра Омаата.

— У меня, — гулко отозвалась Омаата, — у меня уже есть Жоно.

Парсел расхохотался.

— Почему ты смеешься, Адамо?

— Смеюсь потому, что мне нравится твой голос, Омаата. И добавил по–английски: — Словно голубка зарычала.

Он хотел перевести эту фразу, но не знал, как по–таитянски «рычать». На Таити нет диких зверей.

— По–моему, — продолжала Итиа, — лучший танэ на всем острове — это Адамо. Он не очень высокий, зато волосы у него как солнце, когда оно утром проглядывает сквозь ветви пальм. А глаза! О, до чего же мне нравятся его глаза. Они светлее, чем воды лагуны в полдень! А нос у него прямой, совсем, совсем прямой! Когда он улыбнется, у него на правой щеке делается ямочка, а вид веселый, как у девушки. Но когда он не улыбается, вид у него важный, как у вождя. Я уверена, что на своем острове Адамо был самым главным вождем и что у него было множество кокосовых пальм.

Парсел не мог удержаться от смеха.

— На моем острове нет кокосовых пальм.

— Ой! — удивилась Итиа. — А как же вы тогда живете?

— Плохо. Потому–то мы и приезжаем жить на чужие острова.

— Все равно, даже без кокосовых пальм ты хороший танэ, — упорствовала Итиа, глядя на Парсела искрящимися веселыми глазами. — Ты самый хороший танэ на всем острове.

Ивоа поднялась на локте и улыбнулась Итиа доброжелательно, но с достоинством.

— Адамо, — произнесла она все с той же улыбкой и сделала правой рукой выразительный и широкий жест, так похожий на жест ее отца Оту, — Адамо — танэ Ивоа.

Эта торжественная отповедь до слез рассмешила Меани, а Омаата презрительно усмехнулась. Итиа потупила голову и, согнув локоть правой руки, прикрыла лицо, словно ребенок, который вот–вот заплачет. Ее одернули при людях, и ей стало стыдно за свои манеры.

Все молчали, жара все не спадала, и Парсел, лежа на траве и держа в своих руках руку Ивоа, чувствовал, что его клонит ко сну.

— Вот я все думаю, — вполголоса произнес он, — что сделалось с теми людьми, которые жили на этом острове?

— Возможно, на них напал мор и все они умерли, — сказала Омаата, тоже понижая голос.

— А возможно, — в тон ей отозвался Меани, — между двумя племенами началась война и люди перебили друг друга.

— Даже женщин? — спросил Парсел.

— Когда жрецы племени объявляют, что пора «потрошить курицу», женщин тоже убивают. И детей.

Парсел приподнялся на локте.

— Но ведь не все же умирают. Кто–нибудь да остается победителем.

— Нет, — возразил Меани, грустно покачав головой. — Не всегда. На острове Мана все истребили друг друга, все! Все! Перебили всех мужчин и женщин. Уцелел лишь один человек. Но он не пожелал жить на острове с мертвецами. Он сел в пирогу, ему удалось добраться до Таити, и он рассказал обо всем, что произошло у них на Мана. А потом, через две недели он тоже умер. Может быть, от горя. Мана — это такой маленький островок, не больше нашего, и теперь там никто не живет. Никто не желает туда ехать.

— А я думаю, — сказала Ивоа, вскидывая головку, — люди уехали на своих пирогах потому, что они боялись.

— Кого боялись? — спросил Парсел.

— Боялись тупапау!

Парсел улыбнулся.

— Зря ты улыбаешься, Адамо, — сказала Омаата. — Бывают тупапау до того злые, что они все время мучат людей.

— А что они делают?

— Вот, например, ты разожжешь огонь и поставишь греть воду. Стоит тебе отвернуться, тупапау выплеснут воду и затушат огонь.

Между Меани и Парселом оставалось свободное местечко, и Итиа быстро прошмыгнула туда. Затем легла на бок, сжалась комочком и, повернув к Парселу свое посеревшее от волнения личико, попросила:

— Дай мне руку.

— Зачем? — удивился Парсел

— Я боюсь.

Парсел бросил нерешительный взгляд в сторону Ивоа, но Ивоа поспешно сказала:

— Видишь, ребенок боится, дай ей руку.

Парсел повиновался. Итиа сунула свою руку в теплые пальцы Парсела и, вздохнув, прижала их к щеке.

— Адамо, — заговорила Омаата, — а на твоем острове есть тупапау?

— Люди говорят, что есть.

— А что они делают?

— Расхаживают по ночам и гремят цепями.

— На Таити нет цепей, — улыбнулся Меани, — но наши тупапау тоже любят шуметь.

— Чем же они шумят?

— Всем чем угодно. — И он добавил — шутливо или всерьез, Парсел так и не понял: — Знай, что все шумы, которые ты слышишь, но не можешь объяснить, откуда они идут, производят тупапау.

— И днем тоже?

— И днем тоже.

— Тише! — вдруг крикнул Парсел.

Все застыли на месте, даже дохнуть боялись. Радужные безмолвные птички по–прежнему порхали вокруг, и не слышно было иных звуков, кроме мягкого трепетания их крылышек.

— Вот видишь, Меани, — сказал Парсел, — и тупапау тоже ушли. Они полетели за пирогами, когда люди с острова отплыли в открытое море.

— Может быть, — ответил Меани, — а может быть, они молчат потому, что боятся.

— Как? — удивился Парсел. — Тупапау тоже боятся? А кого?

— Да людей же, — пояснил Меани, и глаза его хитро блеснули.

— Что ж, — сказал Парсел, — утешительно знать, что духи тоже кого–нибудь боятся.

В глазах Меани по–прежнему светилось лукавое веселье. «Он не верит вовсе эти россказни», — подумал Парсел.

— Тупапау молчат потому, что боятся Жоно, — проговорила Итиа, садясь на траву, но руку Парсела не выпустила. — На Жоно страшно смотреть. Уж я знаю, что здешние тупапау никогда не видели таких людей, как Жоно.

— О юная дева, швыряющая камешки, как же тупапау могли видеть Жоно, если у них нет глаз? — засмеялся Меани.

— А кто тебе сказал, что у них нет глаз? — спросила Итиа.

— Если бы у них были глаза, ты бы их увидела. Вот, скажем, прогуливаешься ты по лесу, и вдруг из–за листьев на тебя смотрят два огромных глаза…

— Сохрани меня, Эатуа! — крикнула Итиа, прижимая руку Парсела к своей щеке. — Никогда больше я не осмелюсь одна ходить по лесу.

— Хочешь, я буду ходить с тобой?

Ивоа рассмеялась.

— Перестань дразнить ее, брат, — сказала она.

— А я, — гордо произнесла Омаата, — я тоже считаю, что тупапау боятся Жоно. На Жоно действительно страшно смотреть. Он огромный, как акула, и все тело у него в рыжей шерсти.

— Верно, — подтвердила Итиа, — с Жоно я тоже ничего не боюсь. Даже здесь, на незнакомом острове.

— Даже в лесу, — подхватила Ивоа.

— Жоно не человек, а скала, — произнесла Итиа, повысив голос. — Он совсем красный.

Парсел глядел на говоривших с улыбкой. Таитяне в совершенстве владеют искусством из всего на свете извлекать удовольствие и пугают–то они себя лишь для того, чтобы приятнее было убедиться в нелепости собственных страхов.

Взглянув на солнце, Парсел вынул руку из рук Итии, поднялся и, нагнувшись, подобрал с земли ружье. Хант и Меани последовали его примеру.

— А как же Авапуи? — спросила Итиа.

Парсел махнул рукой, а Меани обратился к девушке все так же лукаво:

— Пойдем со мной, Итиа. Давай их поищем.

— Нет, — отрезала Итиа. — Я хочу остаться с Адамо.

Догнав Меани, шагавшего во главе отряда, Парсел спросил:

— Ну что ты скажешь об этом острове, Меани?

— Это нехороший остров, — не задумываясь ответил Меани. Плодородный, но нехороший.

— Почему?

— Во–первых, — сказал Меани, выставив большой и средний пальцы правой руки, — здесь нет лагуны. Значит, во время шторма нельзя будет ловить рыбу. Во–вторых, хижины придется строить в северной части из–за посевов и тени, а поток течет в противоположной стороне. Каждый день ходить за водой, час туда и час обратно.

— Да, — проговорил Парсел, — ты прав.

Он посмотрел на Меани и был потрясен вдумчивым, сосредоточенным выражением его глаз. Какое у него все–таки удивительное лицо! Мужественное и одновременно чем–то женственное, смеющееся и вдруг через мгновение серьезное. Мэсон считает таитян детьми, и все–таки не капитан, а Меани сразу подметил все неудобства острова.

— Ты будешь жалеть, что поехал со мной, — проговорил, помолчав, Парсел.

Меани повернулся к нему лицом и торжественно изрек:

— Лучше этот остров, где у меня есть друг, чем Таити без моего друга.

Парсел даже смутился. «Как глупо, — тут же мысленно одернул он себя. — Просто в Англии не принято выражать вслух свои чувства, да еще столь красноречиво. Но какое право я имею подозревать Меани в неискренности? Ведь он ради меня покинут родной остров».

Вдруг он услышал над самым ухом звонкий смех и поднял глаза.

— Почему ты смущаешься? — сказал Меани. — Ты же знаешь, что я сказал правду, и все–таки смутился.

— Таких вещей перитани не говорят, — краснея, признался Парсел.

— Знаю, — подтвердил Меани, кладя ему руку на плечо. Все, что приятно слушать, они не говорят. И все, что приятно делать… — Он фыркнул и добавил: — Делать — то делают, но кривляются.

Парсел засмеялся, и Меани вслед за ним. Как славно шагать вот так плечом к плечу по этой рощице, то в густой тени, то солнечными прогалинами!

Не замедляя шага, Парсел с улыбкой оглянулся на Ивоа, и еще долго перед ним стоял взгляд ее огромных голубых глаз. Когда они нынче утром отправлялись в поход, таитянки, оставшиеся на судне под началом Мэсона, обещали приготовить к обеду дикую свинью на пару, и Парсел, приближаясь к «Блоссому», с удовольствием втягивал в себя горьковатый запах костра. От голода приятно подводило живот, и он невольно ускорил шаг. Вдыхая полной грудью удивительно чистый воздух, он вдруг почувствовал себя молодым, легким, счастливым, бодрым; стоит казалось, сделать ничтожное усилие — и оторвешься от земли Временами его плечо задевало плечо Меани, и это беглое прикосновение отдавалось во всем теле теплой волной. Остров был прекрасен, он весь благоухал, весь сверкал в переливах птичьих крылышек. Какой–то новый мир открывался ему. И было радостно владеть этим миром.

— Э, Адамо, э, — вдруг проговорил Меани, — на тебя приятно смотреть!

— Надеюсь! — откликнулся Парсел.

Ему хотелось сказать: «Я счастлив», но эти слова не шли с его губ. И вместо того чтобы признаться другу в своих чувствах, он быстро и смущенно пробормотал:

— А знаешь, Меани, насчет воды ты прав. Это действительно большое неудобство. Но сам я этого не заметил. Я думал о другом: по–моему, остров слишком мал.

— Нет, — улыбнулся Меани. — Не такой уж он маленький. Тут есть множество уголков, где можно поиграть в прятки. Но лицо его тотчас приняло серьезное выражение, и когда он заговорил, в голосе его прозвучала тревога:

— Нет, Адамо, он не такой уж маленький, если жить в мире.

— Что ты хочешь сказать? Что перитани и таитяне должны жить в мире, или все мы вообще должны жить мирно?

— Все должны жить мирно, — подумав, сказал Меани. Но сказал не совсем уверенно.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Поселок, план которого Мэсон набросал на следующий день после прибытия «Блоссома», представлял собой ромб правильной формы, четыре угла которого соответствовали четырем странам света. Стороны ромба образовывали «проспекты поселка» (так окрестил их Мэсон), а хижины были расположены за пределами ромба перпендикулярно к его оси, идущей с севера на юг, на равном расстоянии друг от друга, и все до одной обращены фасадом на юг. Каждая хижина, таким образом, стояла в стороне от тех, что находились позади, не закрывая ни вида, ни солнечного света.

Это преимущество сразу же было оценено, хотя достигнуто оно было чисто случайно. Набрасывая план, Мэсон стремился лишь к одному — придерживаться направления розы ветров — и охотно придал бы поселку форму круга, но рассудил, что на территории, густо поросшей растительностью, круг провести значительно труднее, нежели ромб. Поэтому все свои старания он направил на то, чтобы расположение каждого дома вокруг ромба строго соответствовало делениям компаса. Итак, начиная с севера, по обе стороны северной вершины ромба стояли дома Ханта и Уайта, потом дальше по Ист–авеню (так Мэсон прозвал обе восточные стороны ромба) следовал дом Смэджа — на северо–востоке, дом Маклеода — на востоке, дом Мэсона — на юго–востоке, а дом Парсела — на юге. По обеим западным сторонам ромба, то есть по Уэст–авеню на юго–западе, находился дом Джонсона, на западе — Бэкера и на северо–западе — Джонса.

В центре ромба на участке в десять квадратных метров Мэсон разбил сквер и дал ему название Блоссом–сквер. Четыре тропки (Масон именовал их «улицами») соединяли проспекты с маленькой площадью сквера. Казалось бы, логичнее проложить проспекты для каждого угла ромба. Но когда Мэсон чертил план, он думал главным образом о том, чтобы соединить Блоссом–сквер с собственным жилищем, и провел первую «улицу» от своего дома прямо по компасу на юго–восток. По этой причине он назвал ее Trade wind st — улица Пассатов. Соблюдая симметрию, он тут же начертил вторую улицу, от дома Джонса на северо–западе, в окрестил ее Nor'wester st. — улица Норд–веста. Две последние улицы дополняли план: Sou'wester. — улица Зюйд–веста, проложенная от дома Джонсона, Nord ester st. — улица Норд–оста, связавшая жилище Смэджа с центром поселка.

Хотя в поселке имелось всего два проспекта, четыре улицы и один сквер, Мэсон велел изготовить семь дощечек, прибить их к деревянным шестам и на каждой собственноручно вывел названия, присвоенные артериям его города. Когда улицы и проспекты были проложены (и кое–как замощены), капитан ровно в полдень собрал всех британцев, и они водрузили шесты с надписями на углу каждой улицы с подобающими такому случаю церемониями, что, конечно, весьма заинтриговало таитян. Впрочем, английских названий они не поняли и заявили, что их все равно не выговоришь. Поэтому они в свою очередь тоже окрестили улицы, присвоив каждой имя живущего на ней перитани. Так улица Пассатов стала для них Тропою вождя (Мэсон), улица Зюйд–веста превратилась в Тропу старика (Джонсон), улица Северо–западная — в Тропу Ропати (Роберт Джонс), а улица Норд–оста в Тропу Крысенка (прозвище Смэджа). Позже, когда их отношения с перитани обострились, таитяне стали именовать улицы не по имени британцев, а по имени живших с ними женщин. Так Тропа Крысенка была переименована в Тропу Туматы, Тропа старика — в Тропу Таиаты и т. д. и т. п.

«Улицы» и «проспекты», все примерно в метр шириною, не представляли собой идеального прямоугольника, как того требовал чертеж Мэсона: островитяне предпочитали отступить от прямой, лишь бы не валить лишних деревьев. Они пожертвовали только тем количеством леса, которое требовалось для постройки хижин и разбивки перед ними маленьких палисадничков. Таким образом, хижины утопали в зелени, и эта же зеленая стена отгораживала каждый домик от соседнего. Хотя поселок своей ромбической формой обязан был прихоти Мэсона, его замысел оказался поистине удачным, ибо посреди ромба осталось больше полугектара леса.

Свой собственный домик Мэсон с умыслом расположил на юго–востоке: сюда в первую очередь устремляется пассат, который во всех южных морях приносит летом прохладу, а в остальные времена года — хорошую погоду. И, напротив, дом таитян он с умыслом поместил за поселком, в двадцати пяти метрах от северного угла ромба: так он рассчитывал отделить черных от белых и использовать их дом в качестве защиты от северных ветров. Но этот хитроумный расчет, как выяснилось со временем, оказался неверным. Когда Мэсон чертил свой план, он еще не знал, что домик его станет добычей зюйд–веста, приносящего на остров холод и дождь, а хижина черных окажется в затишье, под защитой полугектара леса, оставленного в центре ромба.

На своем плане Мэсон наметил еще одну тропинку, начинавшуюся с севера, между домами Ханта и Уайта; она приводила к обширной резиденции таитян и, обогнув ее с востока, тянулась на северо–восток до самого моря. Он прозвал ее Клиф Лэйн (Дорога утесов). На плане была нанесена еще одна дорога, которая ответвлялась от Восточного проспекта между домами Парсела и Мэсона и шла к югу. Эту дорогу, как и предыдущую, островитяне протоптали еще задолго до того, как Мэсон вычертил ее на своем плане; шла она ко второму плато и приводила к баньяну. Мэсон окрестил ее дорогой Баньяна, но островитяне чаще именовали Водной дорогой, так как именно этот путь облюбовали себе водоносы.

Таитяне с самого начала заявили, что желают построить такое жилище, где смогли бы поместиться все шестеро с теми женщинами, чьими избранниками они станут. В общем они, что называется, размахнулись, и дом их — единственный на всем острове — гордо вздымал свои два этажа. Верхний этаж состоял из одной–единственной комнаты размером восемь на шесть метров. Подобно ложу Одиссея в Итаке, каждая из балок, выступавших по углам, служила опорой для постели, и постели такой широкой, что на ней свободно могли бы уместиться три–четыре человека. Отсюда через люк, прорубленный в полу, спускались по лестнице в нижний этаж, где были еще две постели, устроенные, как и наверху, на угловых балках. За исключением постелей, и в верхнем и в нижнем помещении не было никакой мебели в отличие от британских жилищ, загроможденных шкафами, сундуками, столами, табуретками. Таитяне ограничились тем, что устроили над кроватями полки, на которых хранилось личное имущество каждого. Никому из таитян и в голову не пришло принимать какие–либо меры для охраны своих сокровищ от посягательств соседей. Впрочем, в их доме не было даже дверей: всякий мог свободно туда проникнуть. Стены, вернее деревянные перегородки, легко ходили в пазах, и их можно было задвигать, укрываясь от палящего солнца, или раздвигать, чтобы погреться в его лучах.

Поселок британцев как в мелочах, так и в целом свидетельствовал о недоверии соседа к соседу и нежелании быть с ним накоротке. На острове жило девять британцев. Таким образом, было возведено девять хижин, ибо каждый хотел жить в собственном доме. И в каждом доме были не только двери, но и сундуки и шкафы, а палисаднички обнесены прочной оградой, и все это запиралось на замки, взятые с «Блоссома», или завязывалось столь замысловатым морским узлом, что подчас сам хозяин мучился, развязывая его.

Чтоб не было нареканий, а также для скорости было решено, что все девять домиков будут одинаковы как по размерам (шесть метров на четыре), так и по планировке, что значительно облегчит работу плотников. Каждый домик представлял собой одну единственную комнату, служившую и столовой и спальней, а кухня, по таитянскому образцу, помещалась в пристройке. Но британскую чопорность возмущала мысль, что двухспальная постель будет находиться в той же комнате, где принимают гостей, и поэтому все домовладельцы, за исключением Парсела, возвели еще внутренние перегородки. Стены были прочно врыты в землю, в них вставили по два–три иллюминатора, круглых или квадратных, позаимствованных с «Блоссома». Эти окошки прекрасно защищали от ветра и дождя, но в хорошую погоду — а на острове почти неизменно стояла хорошая погода, — естественно, не давали такого вольного доступа свету и теплу, как раздвижные перегородки таитян.

Все девять домиков были построены весьма добротно. Стенки сделали из дубовых бортов «Блоссома», до того крепких и прочных, что в них с трудом можно было вбить гвоздь. Но богатством фантазии строители похвастать не могли, и все домики получились на один лад. Кстати сказать, единообразие ничуть не смущало британцев, и один лишь Парсел рискнул на архитектурное новшество: вместо южной стены он устроил, как у таитян, раздвижную перегородку и продолжил крышу с таким расчетом, чтобы она выступала в виде навеса и позволяла наслаждаться горным пейзажем, не страшась палящих лучей. Когда навес был окончен, Парсел с радостью убедился, что жилище его приобрело более благородный вид именно потому, что он не побоялся сделать козырек, продолжавший линию крыши.

Каждое утро, умывшись в пристройке, Парсел шел любоваться своим жильем. Сначала он поворачивался к дому спиной, шагал по единственной садовой Дорожке вплоть до зарослей ибиска — границы его владений — и тут круто поворачивался, чтобы порадоваться творению рук своих. В этот утренний час раздвижная стенка была открыта, готовясь принять первые косые лучи солнца, уже добиравшиеся до порога. Со своего наблюдательного пункта Парсел мог видеть Ивоа, хлопотавшую над завтраком. Он ждал, когда, закончив приготовления, Ивоа появится в проеме раздвижной стенки, как режиссер, выходящий на театральные подмостки, дабы обратиться к публике. Она издали поглядит на него и, улыбаясь, позовет нараспев, растягивая каждый слог: «А–да–мо! И‑ди завтра–кать, А–да–мо!» Их разделяло всего двадцать шагов, они прекрасно видели друг друга, и, в сущности, звать Парсела, да еще так громко, не было никакой необходимости. Но таков уж был их утренний обряд. Парсел улыбался, глядел во все глаза на четкий силуэт Ивоа, слушал и отмалчивался. Тогда она снова заводила нежным ласкающим голосом: «А–да–мо! Иди завтра–кать! Ада–мо!» Она сильно выделяла слог «да» и заканчивала призыв высокой переливчатой нотой неповторимой прелести. Умиляясь и радуясь, Парсел откликался только на третий призыв и подымал руку в знак того, что слышит.

На тяжелом дубовом столе, который смастерил танэ Ивоа, Парсела уже ждал расколотый кокосовый орех, манго, банан и лепешки из муки хлебного дерева, испеченные накануне в общей печи. Ивоа охотно подчинилась нелепому обычаю перитани садиться за стол, словно так уж необходимо или полезно принимать пищу на расстоянии семидесяти сантиметров от пола. Только в одном она оставалась непреклонной: никогда не обедала и не завтракала вместе с Адамо, а всегда после него. По таитянской вере (да и по христианской тоже) мужчина появился на свет первым, а женщина позже, как некое дополнение, призванное скрашивать одиночество мужчины. Но таитяне, наделенные более сильным воображением, чем иудеи, а возможно, просто бОльшим аппетитом, извлекли из этого мужского превосходства некую чисто кулинарную выгоду: муж должен принимать пищу прежде жены, а жена довольствоваться остатками.

Окончив завтрак, Парсел вышел из дому, пересек Западный проспект и углубился в рощицу. И уже через минуту до его слуха долетели смех и пение. Он улыбнулся. Ваине вновь взялись за работу. Впервые на его глазах они трудились так усердно. Несколько хижин не были еще покрыты, и женщины плели маты для крыш.

— Пришел один, без жены, — крикнула Итиа, заметив Адамо. — Хочешь найти себе другую?

Ваине громко расхохотались, а Парсел улыбнулся.

— Нет, я пришел пожелать вам доброго утра.

— Добрый день, Адамо — тут же сказала Итиа.

Парсел приблизился к женщинам. Его восхищала быстрота и четкость их движений. Они распределили между собой обязанности: одна группа резала ветки пандануса, другая — очищала от листьев, а третья — сплетала их, скрепляя полосками, вырезанными из древесной коры.

— А ты не знаешь, кто собирается взять меня в жены? — спросила Ваа.

— Нет, не знаю, — ответил Парсел.

— А меня? — спросила Тумата.

— Тоже не знаю.

— А меня? — спросила Раха.

— Нет, нет, не знаю. Ничего не знаю…

Продолжая болтать, женщины ни на минуту не прерывали работы. Пока что они жили все вместе под обширным навесом, сколоченным из мачт «Блоссома», и переселение их задерживалось из–за того, что не все хижины были готовы. На Таити, а потом на корабле пришлось жить вперемешку, в беспорядке, что в конце концов всем надоело, и, прибыв на остров, британцы открыто заявили, что каждый выберет себе законную жену, как только окончится стройка.

— Ну, я иду, — сказал Парсел, кивнув женщинам на прощание.

Итиа выпрямилась.

— А ты скоро вернешься?

— У меня дома дела есть.

— Можно я приду к тебе?

— Моя маленькая сестричка Итиа всегда будет у нас желанной гостьей, — сказал Парсел.

Ваине выслушали этот диалог в полном молчании, но, едва Парсел отошел, до его слуха долетели взрывы смеха и быстрый оживленный говор.

У калитки Парсела поджидал старик Джонсон.

— Лейтенант, — вполголоса начал он, бросая вокруг боязливые взгляды, — не одолжите ли вы мне топорик? У меня в саду торчит пень, вот я и решил его выкорчевать.

Парсел взял топор, стоявший у стены под кухонным навесом, и протянул его Джонсону. Старик зажал топор в опущенной правой, тощей, как у скелета, руке и стал левой ладонью растирать себе подбородок. Он явно не собирался уходить.

— Господин лейтенант, — проговорил он наконец, все так же боязливо поглядывая вокруг, — мне говорили, что у вас в доме получился славненький навес.

— Как? — удивился Парсел. — Разве вы еще не видели? Ведь он уже давно построен, и я думал…

Джонсон не шелохнулся, его голубые выцветшие слезящиеся глазки бессмысленно перебегали с предмета на предмет. Лоб у него был в буграх, на кончике длинного носа здоровенная шишка, а коричнево–бурое лицо, и особенно щеки, усеивали алые прыщи, проступавшие даже сквозь седую щетину бороды.

— Значит, можно посмотреть? — спросил он, помолчав и глядя куда–то в сторону.

— Ну, конечно, — отозвался Парсел.

Он повел гостя в сад за хижину, догадавшись, что Джонсон не хочет, чтобы с Восточного проспекта их видели вместе.

— У вас здесь хорошо, господин лейтенант, — проговорил Джонсон, — настоящее жилье получилось. А кругом только лес да горы.

Молча глядя на гостя, Парсел ждал продолжения.

— Господин лейтенант, — промямлил Джонсон, — мне хотелось вас кое о чем спросить.

— Слушаю.

— Господин лейтенант, — продолжал Джонсон надтреснутым голосом, — не хочется мне быть невежливым с вами, особенно когда вы после смерти Джимми… Он запнулся, взглянул на вершину горы и выпалил скороговоркой, видимо, заранее приготовленную фразу:

— Господин лейтенант, разрешите мне больше не называть вас лейтенантом?

Парсел рассмеялся. Так вот, оказывается, в чем дело!

— А как же вы хотите меня называть? — спросил он со смехом.

— Да нет, я тут ни при чем, — сказал Джонсон и даже топор к груди прижал, как бы защищаясь от несправедливых обвинений. — Мне бы и в голову никогда не пришло! Просто мы собрались сконфуженно пробормотал он, — потом проголосовали и решили больше не называть вас лейтенантом, а мистера Мэсона — капитаном.

— Проголосовали?.. — удивленно протянул Парсел. — Но где же?

— Да под баньяном, господин лейтенант. Вчера после обеда. Значит, выходит, что вы с мистером Мэсоном теперь уже не наши начальники. Все за это проголосовали.

— И вы тоже, Джонсон? — с деланным равнодушием спросил Парсел.

Джонсон потупился. — И я тоже. Парсел молчал. Джонсон провел своей широкой красной рукой по лезвию топора и добавил надтреснутым голосом:

— Вы поймите меня по — человечески. Не смею я против них идти. Я старик, сил осталось немного, а здесь все равно, что на «Блоссоме». Меня только — только терпят.

Парсел вскинул голову. Униженный тон Джонсона неприятно его поразил.

— В конце концов, — проговорил он, — почему матросы обязаны и здесь считать нас начальством? Мы ведь не выполняем командирских обязанностей.

Джонсон выпучил глаза.

— Вот и Маклеод тоже так сказал, слово в слово, — вполголоса пробормотал он, видимо потрясенный тем, что лицо заинтересованное, то есть Парсел, повторяет доводы противника. И добавил: — А я думал, что вы это так легко не примете, господин лейтенант.

— Парсел.

— Чего? — переспросил Джонсон.

— Парсел. Не лейтенант, а просто Парсел.

— Хорошо, господин лейтенант, — покорно повторил Джонсон.

Парсел рассмеялся, и Джонсон из вежливости невесело хохотнул.

— Спасибо за топор, — сказал он, направляясь к калитке.

Парсел поглядел ему вслед. Джонсон ковылял, волоча левую ногу, топор оттягивал его тощую руку. Сутулый, запуганный, изможденный. Зачем только он ввязался в эту авантюру?

— Джонсон, — негромко окликнул его Парсел.

Джонсон повернулся. Он ждал. Стоял чуть ли не навытяжку.

— Если я правильно понял, — сказал Парсел, подходя к нему, — ваши товарищи на корабле отравляли вам жизнь?

— Оно и понятно, — отозвался Джонсон, не подымая глаз. — Я старый, прыщи у меня на лице, да силы не больше, чем у цыпленка. Вот они и пользовались этим.

— В таком случае, — Парсел удивленно поднял брови, — какого дьявола вы последовали за ними, а не остались на Таити? Вы ведь не принимали участия в мятеже! И ничем не рисковали. Джонсон ответил не сразу. Он поднес свободную руку к подбородку и потер редкую седую щетину. Потом, скосив слезящиеся глаза, посмотрел себе на кончик носа.

— Так вот, — начал он, вскидывая голову, запальчивым, чуть ли не вызывающим тоном. — А может, я вовсе не желаю возвращаться в Англию! Ведь каждый может в молодые годы совершить ошибку, так или нет?

— Стало быть, вы совершили ошибку?

— По молодости совершил, — ответил Джонсон, снова искоса поглядывая на кончик своего носа. — Господин лейтенант, — продолжал он неожиданно громким голосом, — я хочу вот что знать. Если я, скажем, совершил ошибку, неужто мне до конца дней за нее, проклятую, расплачиваться?

— Это зависит от обстоятельств, — сказал Парсел, — зависит от того, причинили ли вы вред другому человеку и какой именно. Джонсон задумался.

— Себе прежде всего вред причинил, и немалый, — пробормотал он.

Глаза его вдруг приняли отсутствующее выражение, словно все минувшее, нахлынув разом, оттеснило сегодняшний день. Он побагровел, жилы на лбу и висках угрожающе вздулись, и, казалось, под напором воспоминаний череп его вот — вот расколется на части.

— Нет, господин лейтенант, никакого вреда я другому не причинил, — даже с каким — то негодованием произнес он. — Нет и нет! Не причинил, да и все тут, — продолжал он, помахивая пальцем перед своим длинным носом. — А тот, другой, он тоже не смеет так говорить. И будь хоть суд, но суда — то не было! Так вот, пусть покарает и помилует меня господь бог, как Иова на гноище. Даже на суде я сказал бы, что никому вреда не делал. Но это я так, к слову говорю. Если бы был суд, я знаю, что говорили бы соседи, спаси их Христос, они были бы свидетели bonafide[8], как выражался наш сквайр, а не какие — нибудь вруны проклятые, хотя я на своем веку повидал немало врунов. Скорее тот, другой, пользу от меня имел, вот она где сущая правда, лейтенант, и если есть у этого другого крыша над головой и может он позволить себе промочить глотку в воскресенье после обедни кружкой пива, то обязан он этим, черт побери, только мне; а если я вру, пусть господь бог возьмет его к себе в ад, а это, господин лейтенант, так же верно и bonafide, как то, что меня зовут Джонсон. Сейчас я вам скажу, господин лейтенант, что я такое натворил: я женился.

Воцарилось молчание, потом, не удержавшись, Парсел произнес:

— Если уж вы оказали мне такое доверие, рассказывайте до конца. Я ровно ничего не понял. Какое отношение имеет ваш брак к «другому»? Кто этот «другой»?

— Миссис Джонсон, господин лейтенант.

— Ах, вот оно в чем дело! — сказал Парсел.

Джонсон вскинул на него глаза.

— Вы, может, скажете, что женитьба не такой уж большой грех… Эх, господин лейтенант, не говорите так, — с упреком воскликнул он, как будто Парсел возражал ему, — выходит наоборот, большой грех, раз я теперь проклят на всю жизнь.

Джонсон взглянул на Парсела, как бы ожидая его одобрения, но тот молчал, и он гордо добавил:

— Я ведь бедняком не был, господин лейтенант. Будь я сейчас дома, я бы считался у нас в приходе не из последних. Был у меня, господин лейтенант, маленький домик, садочек, кролички, курочки. И, как видите, решил все бросить и нанялся на «Блоссом». Это в мои — то годы, господин лейтенант!

— Должно быть, вы попались в руки Барта, так же, как я: не могли же вы знать, что он за человек.

— А вот и знал. Я уже служил у него.

Парсел вскинул на говорившего удивленный взгляд.

— И даже зная, предпочли…

— Предпочел, — смущенно подтвердил Джонсон.

Оба замолчали, потом Парсел сказал:

— И по этой же причине вы отправились с нами?

— Да, господин лейтенант.

— По — моему, это уж чересчур. В конце концов вы могли бы скрыться от миссис Джонсон, не покидая Англии.

— Нет, лейтенант, — вздохнул Джонсон. И добавил тоном глубочайшей уверенности: — Она бы меня все равно отыскала. Он остановился, взмахнул рукой, как бы отгоняя назойливые воспоминания, и продолжал:

— Сейчас — то мне хорошо, лейтенант. Я не жалуюсь. — И добавил смиренно: — Может, хоть здесь удастся спокойно дотянуть до конца своих дней.

В эту минуту возле дома послышались торопливые шаги, чей–то голос взволнованно крикнул:

— Парсел! Парсел!

— Я здесь, — отозвался Парсел.

Он обогнул домик, Джонсон поплелся за ним. У калитки стоял Уайт. Он задыхался, глаза его выкатились из орбит, губы Дрожали. Он проговорил, заикаясь на каждом слоге:

— Все собрались на утесе. С ружьями. Я пришел за вами. — Он отдышался, громко проглотил слюну. — В море парус. Парселу показалось, что его ударили кулаком прямо в лицо.

— Далеко? — спросил он беззвучным голосом. — И направляется сюда?

Уайт молча пожал плечами, повернулся и убежал.

— Пойдемте, Джонсон, — сказал Парсел, еле сдерживая желание броситься вслед за Уайтом. — Да нет, — раздраженно добавил он. — Оставьте топор, сейчас он вам ни к чему.

Вместо того чтобы идти дальней дорогой по Западному проспекту, он нырнул в чащу, а Джонсон заковылял следом.

— Экая напасть, лейтенант! — бормотал старик.

— Да. Боюсь, что вы выбрали малоподходящий уголок для спокойной жизни, — процедил Парсел сквозь зубы.

Пересекая Блоссом — сквер, они наткнулись на группу женщин. Таитянки молча поглядели им вслед. Они уже знали. Должно быть, им запретили даже подходить к утесу. И они стояли теперь у своего навеса. Работы прекратились сами собой. Когда Парсел добрался до прогалины в пальмовых зарослях, откуда можно было взобраться на северный утес, его окликнул Мэсон и посоветовал не показываться. Предосторожность, в сущности, излишняя, так как судно находилось еще очень далеко. И оттуда можно было различить лишь контуры острова.

Мужчины — таитяне и британцы — держа ружья на коленях, сидели на опушке рощи под укрытием низеньких пальм, самая высокая из которых едва доходила взрослому человеку до пояса. Стоял один лишь Мэсон, приставив к глазу подзорную трубу. Все молчали. И все взгляды были прикованы к парусу.

— Судно держит курс на восток, — сказал наконец Мэсон. — Направляется оно не к нам.

Но заявление Мэсона никого не успокоило. Матросы и сами знали это. Остров — то ведь не нанесен на карту. И капитану вполне может прийти в голову мысль его обследовать.

Мэсон переложил подзорную трубу в левую руку, а правой потер глаз. Жест этот был таким привычным и мирным, что Парсел удивился, как это Мэсон повторяет его в столь чрезвычайных обстоятельствах. Окончив массировать веко, Мэсон протянул трубу Парселу Это тоже входило в обычный ритуал.

— Мистер Парсел, — спокойно произнес капитан, — вы различаете флаг? Ладони Парсела вспотели. Взяв трубу, он не сразу сумел на вести ее и в первую минуту не разобрал цвет флага. Но вдруг горло его сжалось, и он еле слышно пробормотал:

— Судно идет под британским флагом. Это фрегат.

— Трубу! — беззвучно бросил Мэсон.

И вырвал подзорную трубу из рук помощника. Парсел на минуту прикрыл глаза ладонью и, когда отнял ее, увидел взволнованные лица матросов, обращенные не в сторону фрегата, а к Мэсону.

— Совершенно верно, — подтвердил капитан.

Напряжение достигло предела, молчание стало непереносимо тяжелым.

— Лейтенант, — обратился Бэкер к Парселу, — как вы думаете, это нас он ищет?

Парсел молча посмотрел на говорившего. Бронзовое правильное лицо Бэкера казалось невозмутимо спокойным. Только нижняя губа порой судорожно подергивалась. Парсел не нашелся, что ответить. Он с удивлением заметил, что у него самого трясутся ноги, и, напружив мускулы, старался побороть эту дрожь.

— Плевать мне, ищет он нас или нет, — проговорил Маклеод в внезапном приступе ярости. Кадык его судорожно дернулся на жилистой шее, и он добавил: — Одно я знаю: он нас найдет!

После этих слов снова воцарилось молчание. Фрегат! Разве они смогут сопротивляться фрегату? Парсел оглядел матросов. Лица их были бледны даже под загаром, но никто, кроме Смэджа, не выказывал своего страха. Глаза Смэджа совсем вылезли из орбит, нижняя челюсть отвисла, и он безотчетным движением непрерывно потирал руки.

Парсел присел под низенькой пальмой. Он прибежал на берег, не успев одеться, и сейчас, в штанах и рубашке, чувствовал себя не особенно уютно. Дул сильный северный ветер, а джунгли здесь, с восточной стороны утеса, были такие густые, что не пропускали солнца. Засунув руки в карманы и съежившись, он напряг мускулы спины. В эту минуту он случайно посмотрел на собственные ноги. Дрожь не унималась.

Он проглотил слюну и огляделся. Все взоры были устремлены сейчас на море. Парсел вздохнул поглубже, оперся рукой о землю, и пальцы его нащупали сталь ружья. На острове ружей было вдвое больше, чем людей, и Мэсон распорядился разложить весь их арсенал на стволе поваленной пальмы, чтобы оружие не за — ржавело от соприкосновения с сырой землей.

— Осторожно, — сказал Бэкер, заметив движение Парсела, — ружья заряжены.

Парсел пожал плечами. Что за безумие! Ружья против фрегата! Лично он ни за какие блага мира не согласится выстрелить в человека, кто бы он ни был. Он взял ружье, первое, на которое натолкнулась рука, положил его к себе на колени и стал рассматривать с внезапным чувством любопытства. Какая жалость, что оружие предназначено для варварских целей… На славу сделанная вещь! Приклад был массивный, полированный, выточенный из прекрасного дерева, металлический ствол матово и как–то успокаивающе поблескивал. Парсел ласково провел рукой по прикладу и с удовольствием ощутил тяжесть ружья на коленях.

— «Я понимаю, что можно любить ружье, — подумал он, — ружье изящно, оно создано для мужской руки. Люди, которые изобрели эту адскую штуку, сумели ее облагородить». Он снова погладил приклад, снова почувствовал на коленях его теплую дружелюбную тяжесть. Дрожь в ногах прекратилась.

Мэсон опустил трубу, обвел глазами матросов и глухо произнес :

— Он держит курс на остров.

В течение нескольких секунд все молчали, потом Маклеод вполголоса произнес:

— Теперь нам каюк!

Все взгляды обратились к нему. А он сделал правой рукой жест, как будто надел на шею петлю, потом весь вытянулся, словно повис на воображаемой веревке, уронил голову на плечо, высунул язык и выкатил глаза. Маклеод и без того походил на труп, поэтому мимическая сценка произвела на присутствующих немалое впечатление. Матросы отвернулись. Мэсон побагровел, заморгал, угрожающе нагнул голову и, ни на кого не глядя, произнес с такой силой, что каждое слово будто взрывалось в воздухе:

— Меня–то они живьем не возьмут!

И вскинул голову. В глазах матросов он прочел одобрение. «Я их вождь, — с гордостью подумал он, — и они ждут от меня спасения».

— Капитан, — проговорил Парсел, — не дадите ли вы мне подзорную трубу?

Мэсон отдал ему трубу и, тут только заметив ружье на коленях лейтенанта, подумал: «Уж если такой ягненок, как Парсел…» Волна гордости подхватила его. Ему вдруг почудилось, что остров — это корабль, а сам он — командир корабля; сейчас он прикажет экипажу напасть на фрегат, и от вражеского судна останутся лишь обломки… Никогда еще жизнь его не была столь полна… «Уничтожить фрегат! — яростно подумал он. — Пусть меня убьют. Уничтожить! Важно лишь одно — уничтожить его!»

— Капитан! — произнес Уайт.

Метис славился своей молчаливостью, и все с удивлением оглянулись на голос. Да и сам он, видимо, удивился, растерянно обвел глазами матросов и замолчал в нерешительности. Парсел отметил про себя, что Уайт, как и таитяне, от волнения не бледнеет, а становится серым.

— Капитан, — собрался с духом Уайт, — вот что я подумал. Море здесь глубокое, да еще сильный накат, возможно, фрегат не решится послать шлюпку неверную гибель.

— Не решился бы, не будь здесь «Блоссома», — заметил Мэсон.

И правда, никто не вспомнил о «Блоссоме». А «Блоссом» выдавал их с головой. Лишенный мачт, оснастки, просто голый остов бывшего судна, «Блоссом» торчал у берега как раз там, где можно было причалить, и видно его было издалека.

— Капитан! — начал Бэкер.

Но тут Маклеод вдруг издал такое злобное рычание, что Бэкер осекся. После удачно разыгранной мимической сцены повешения Маклеод сидел с равнодушным видом, как бы желая показать, что его ничуть не интересует ни грозящая им опасность, ни споры товарищей. Он растянулся на спине, закинув руки за голову, полузакрыв глаза, а ружье положил рядом с собой.

— Что ты сказал? — недружелюбно спросил Бэкер, кинув на Маклеода взгляд блестящих карих глаз.

— Сказал, что есть парни, которые назавтра забывают, что сами постановили вчера, — презрительно бросил Маклеод.

Бэкер покраснел под бронзовым загаром. Он действительно назвал Масона «капитаном», но ведь сегодня все его так называли, а Маклеод привязался почему — то к нему одному. Он пристально поглядел на Маклеода. Он ненавидел Маклеода, презирал себя и не знал, что ответить.

— Что вы хотели сказать, Бэкер? — нетерпеливо спросил Мэсон.

— А нет ли другого способа защититься, кроме того, чтобы стрелять в парней, которые высадятся на остров? Лицо Мэсона сразу стало суровым, и он отрывисто бросил:

— То есть?

— Вот что я хочу сказать, — смущенно пробормотал Бэкер, — стрелять без предупреждения в людей, которые ничего не подозревают…

— Или они тебя, или ты их, — процедил сквозь зубы Смэдж.

Помертвевши от страха, он сидел скрючившись, нижняя губа отвисла, а из — под серых прядей волос, падавших на лоб, тревожно поблескивали бегающие крысиные глазки.

— Вам ответил Смэдж, — произнес Мэсон.

— Это как сказать! — заметил Маклеод, приоткрыв глаза. —

Ответил и не ответил.

Подняв с земли ружье, он встал, медленно выпрямился во весь рост, потянулся, небрежно оперся на ружье и обвел матросов взглядом. Узкие штаны обтягивали его сухопарый зад, и под белой засаленной фуфайкой — он один из всех островитян ходил в фуфайке — четко вырисовывались ребра. Так он стоял, презрительно щурясь, расставив для устойчивости ноги, и еще больше, чем когда–либо, походил на скелет, на ухмыляющийся череп. Прежде чем заговорить, он выдержал эффектную паузу. Все взоры устремились к нему. Один лишь Мэсон демонстративно повернулся спиной к Маклеоду и приложил к глазу подзорную трубу.

— Так вот, — начал Маклеод, — я сказал, что Смэдж не ответил, и могу это доказать. Он не ответил, потому что дал уклончивый ответ. Мне плевать, придется нам резать парней с фрегата и капитана в придачу или нет. Но, как я уже вам докладывал, не в этом дело, а дело вот в чем, уважаемые: фрегат спустит свою шлюпку, а в шлюпку усядется дюжина паршивцев. Пройдут они накат, причалят и тогда что? Начнем стрелять, уложим одного или двух молодчиков, столько же искалечим, остальные отчалят. А что будут делать на фрегате? Подымут якорь и уйдут в открытое море? На это вы, что ли, надеетесь? Значит, убьют двух матросов его величества, а фрегат, по — вашему, спокойно даст тягу? Господи Иисусе Христе! Значит, вы так себе это представляете? А на нем, на фрегате то есть, да было бы вам известно, есть пушечки, или вы их сослепу не заметили? — Он презрительно оглядел матросов. — Так вот, я вам сейчас, уважаемые, скажу, как дело пойдет. Капитан фрегата, значит, скажет: «Уложили мне двух сукиных сынов, видать, там что — то неладно. Не иначе там бандиты! Пираты! Может, даже французы! Поэтому сотру–ка я этот островочек в порошок, а когда сотру, водружу на нем флаг и окрещу его своим именем, и будет у его королевского величества одним островочком больше… Вот что он скажет, капитан! Тут он спустит на воду половину своих шлюпок, посадит на них половину своих парней и, прежде чем направить их сюда, начнет, шлюхино отродье, палить по острову из пятидесяти глоток, да не один час и не два, офицеришка проклятый! А то, что потом произойдет, уважаемые, это уж нас не интересует, потому что никого в живых не останется.

Мэсон оглянулся через плечо и бросил на матросов испытующий взгляд. Было ясно, что шотландец заразил их своим красноречием и убедил своими доводами. Нарисованная им картина предстоящих событий была достаточно выразительна, а главное, столь правдоподобна, что никто не усомнился в правильности предсказаний Маклеода.

Мэсон передал подзорную трубу Парселу, резко обернулся к Маклеоду и пристально на него посмотрел.

— Так что же вы предлагаете? — спросил он дрожащим от злобы голосом. — Сдаться без боя? Сеять панику, Маклеод, это совсем нетрудно. Необходим план.

— Никакой паники я не сею, — проговорил Маклеод, взбешенный тем, что после блистательного успеха его речи ему приходится переходить в оборону, — а говорю все как есть. А план, что ж, давайте обсудим план сообща. Время еще терпит. Фрегат будет здесь не раньше чем через час.

— Обсудим! — яростно завопил Мэсон. — Обсудим! Здесь вам не парламент! Если мы будем обсуждать, мы не успеем приготовиться.

— Послушайте, Мэсон… — начал Маклеод.

— Как вы смеете меня так называть? — вскипел Мэсон, побагровев. — Я, черт возьми, не потерплю ваших дерзостей.

— Однако придется потерпеть, Мэсон, — неторопливо продолжал Маклеод, — потому что звать вас иначе я не намерен. Здесь мы не на борту корабля. «Блоссом» — вон он — гниет себе на песочке и теперь нам ни к чему. И его капитан тоже нам ни к чему, как мне ни прискорбно вам это сообщать, Мэсон… Посудиной, не скрою, вы управлять умеете, это я, Мэсон, вам в похвалу говорю. Но на суше вы стоите не больше любого другого. Ваше право иметь свое мнение, пожалуйста, но не больше. А насчет парламента, разрешите заметить, тут вы промахнулись: здесь у нас есть свой маленький парламент, и не далее чем вчера он вынес решение, заметьте, единодушно вынес, и знаете какое? Не называть вас больше капитаном, а Парсела лейтенантом. Здесь, Мэсон, вы никто, придется к этому привыкать. Как я уже говорил, у вас не отнимают права иметь свое мнение, но не более.

С минуту Мэсон стоял неподвижно, как громом пораженный, разинув рот, не находя слов для ответа. Потом овладел собой, выпрямился и строго оглядел матросов.

— Уайт? — коротко спросил он.

— Я того же мнения, что и Маклеод.

— Бэкер?

— Я ничего против вас не имею, — смущенно пробормотал Бэкер. — Но я дал согласие. Здесь мы не на «Блоссоме».

— Джонс?

— Согласен с Бэкером.

— Джонсон?

— То же самое, — ответил Джонсон, потупив глаза.

— Хант?

Хант прорычал в ответ что — то невнятное.

— Смэдж?

— А вы как полагаете, Мэсон? — затараторил Смэдж, дерзко выставив вперед свой длинный нос. — Что вам с Парселом будут здесь пятки лизать? Не надо нам офицерья! Хватит! По горло сыты…

— Заткнись! — прервал его Бэкер. — Вовсе не обязательно дерзить.

Мэсон обернулся к Парселу, который сидел прислонившись к пальмочке и с невозмутимым видом наблюдал за всей этой сценой.

— Вы были в курсе дела, мистер Парсел? — подозрительно спросил он.

— Вы знали об этом… голосовании?

— Только что узнал, — ответил Парсел.

Он сердито выпрямился. И сразу пропало сочувствие Мэсону именно из

— за этой дурацкой его подозрительности. Наступило молчание, затем Мэсон произнес враждебным тоном:

— Ну так что же? Что вы об этом думаете?

Ответил Парсел не сразу. Ему хотелось дать понять Мэсону, что он с ним не согласен, однако так, чтобы не опозорить его перед матросами.

— Ну так что ж? — повторил Мэсон.

— Что касается меня, — равнодушно проговорил Парсел, — то я по–прежнему из чувства уважения буду называть вас капитаном, но если матросам угодно называть меня просто Парселом мне от этого ни тепло, ни холодно.

— Ни тепло, ни холодно? — негодующе переспросил Мэсон.

— Да, капитан.

— Значит, вы… — начал было с презрением Мэсон.

Он хотел сказать: «Значит, вы можете терпеть эту мерзость!», но так и застыл с открытым ртом. Он чуть не забыл священного правила: офицеры ни в коем случае не должны ссориться между собой в присутствии экипажа. Губы его плотно сжались, как створки раковины, он всем телом повернулся к Маклеоду и яростно прошипел:

— Теперь понятно, что все это подстроили вы, Маклеод!

Вы бунтовщик! Вы отвращаете людей от их прямых обязанностей.

— Никакой я не бунтовщик, — возразил Маклеод, с достоинством выпрямляясь, — и ничего я не подстраивал. Я имею право высказать свое мнение — и высказал. А раз уж вы заговорили Мэсон, о долге и обязанностях, так разрешите напомнить: не по моему совету вы укокошили нашего капитана и взбунтовали экипаж…

Мэсон побагровел еще больше, рука его судорожно сжала ружье, и Парселу показалось, что сейчас он выстрелит в шотландца. Очевидно, Маклеод подумал то же самое, потому что быстро схватил ружье и, положив палец на курок, направил дуло на ноги Мэсона. После нескольких секунд напряженного ожидания Мэсон спокойным движением перекинул ружье через плечо, и все облегченно вздохнули.

— Матросы, — произнес он твердым голосом, но ни на кого не глядя,

— если вы считаете, что можете обойтись без вашего капитана, что ж, прекрасно!

С минуту он постоял в нерешительности, потом, вдруг заметив, что левая его рука дрожит, поспешно заложил ее за спину и повторил, тщетно стараясь придать своим словам оттенок иронии:

— Что ж, прекрасно! И замолк. Ему хотелось сказать на прощание какое — нибудь веское и прочувствованное слово, слово командира. Но в голове стоял туман. Нужные слова не шли на ум.

Матросы ждали не шевелясь. Даже сам Маклеод молчал. Все понимали, что Мэсон ищет прощальных слов и не находит, но его напрасные усилия не вызывали у них насмешки, напротив, им стало неловко за капитана.

— Матросы, — начал, напрягшись и моргая, Мэсон, весь багровый, судорожно сжимая за спиной левую руку, — я…

Он снова замолк. Смэдж хихикнул, но Бэкер тут же ударил его локтем в тощую грудь.

— Что ж, прекрасно! — повторил Мэсон, все так же безуспешно пытаясь вложить в свои слова убийственную иронию. Потом он расправил плечи, сделал полуоборот и зашагал к поселку.

— Никто не нарушил молчания, потом все взгляды обратились к морю и к фрегату. Он увеличивался с каждой минутой, и каждый квадратный фут его палубы нес им смерть.

— Ну, каков твой план? — спросил Смэдж, дерзко выставив вперед свой длинный нос.

— Мой план? — мрачно переспросил Маклеод.

— Надо же что — то делать, — пояснил Смэдж. Страх перед фрегатом придал ему смелости, и он отважился противоречить даже самому Маклеоду. — Ссадил с корабля капитана, так сам берись за руль.

Матросы одобрительно зашумели. Маклеод лихо подпер костлявое бедро рукой и обвел присутствующих презрительным взглядом.

— Уважаемые! — медленно процедил он, язвительно улыбнувшись. — Вы лишились вашего капитана. Но не рассчитывайте что я его вам заменю. Не любитель я всяких галунов и нашивок. И сейчас я вам вот что скажу. Если здешним парням требуется папочка, чтобы учить их уму — разуму, то просьба ко мне за советами не обращаться. Зарубите это себе на носу, уважаемые: я вам не папаша, ничей я не папаша. И нет у меня никаких планов. — Он замолк, вызывающе взглянул на матросов и продолжал: — А план мы должны выработать сообща.

Молчание, воцарившееся после этих слов, нарушил Парсел.

— У меня есть одно предложение, — вежливо проговорил он.

Все обернулись к нему. Парсел сидел так тихо под низенькой пальмой с ружьем на коленях, глядя в подзорную трубу на фрегат, что матросы совсем забыли о его существовании. И сейчас сочли его присутствие неуместным. По их мнению, было бы куда естественнее, если бы он последовал за Мэсоном. Об этом красноречиво свидетельствовало настороженное молчание, с каким были встречены его слова. Но Парсел твердо проговорил:

— Само собой разумеется, если вы не хотите выслушать мое предложение, я готов уйти.

— Парсел, — важно произнес Маклеод и поглядел на матросов, как бы призывая их в свидетели, — я уже говорил Мэсону, что каждый из нас имеет право высказывать свое мнение, и вы в том числе.

— Так вот, — начал Парсел, — норд–вест, по–моему, крепчает, море разгулялось, и я считаю, что фрегат не рискнет бросить якорь в нашей бухте и спустить шлюпки на воду.

Все взгляды, как по команде, обратились в сторону океана, по которому гуляла крупная волна. Потом Джонсон покачал головой и проговорил своим надтреснутым голосом:

— Не страшнее, чем в день нашей высадки.

Послышались возражения, но какие — то робкие: никто не смел надеяться, каждый боялся выразить вслух свои надежды, опасаясь разгневать судьбу.

— Что касается ружей, — продолжал Парсел, — Маклеод прав. Прибегать к ним равносильно самоубийству. Вот что я вам предлагаю. Если люди с фрегата высадятся, надо, чтобы на вершине утеса показались таитяне, пусть они испускают воинственные крики и, в случае надобности, швыряют камни. Тогда на фрегате решат, что придется иметь дело только с туземцами.

Матросы молчали, и лишь Смэдж злобно прошипел:

— Не вижу никакой разницы между этим планом и планом Масона.

— И я тоже, — подхватил Уайт, него угольно — черные глаза неприязненно глянули на Парсела из — под нависших век. Маклеод молчал, покусывая нижнюю губу.

— Нет, разница есть, — сказал Парсел. — Когда мы покидали Лондон, нам вручили приказ адмиралтейства, запрещающий высаживаться в Океании на тех островах, где жители ведут себя враждебно в отношении британцев.

— И вы сами читали эту инструкцию, Парсел? — медленно проговорил Маклеод.

— Да, читал, — отозвался Парсел.

Он тоже не спускал с Маклеода своих синих прозрачных глаз и мужественно выдержал его взгляд, думая про себя: «Да простит мне господь бог эту ложь».

— Тогда я за, — сказал Бэкер.

— И я за, — подхватил Джонс.

Остальные молчали. Парсел посмотрел на матросов. Хант уставился куда — то вдаль своими крошечными светло — голубыми глазками. Он ни слова не понял из, того, что говорилось вокруг, и только поворачивался к Маклеоду, как бы призывая его на помощь. Джонсон одобрительно качал головой, но украдкой косился на Маклеода, и Парсел догадался, что старик не смеет вы — сказать своего мнения, прежде чем не заговорит шотландец. Уайт и Смэдж колебались. Оба так враждебно относились к Парселу, что не желали одобрять его предложение. И ждали, когда выскажется Маклеод. «Если у нас здесь парламент, — вдруг озарило Парсела, — то в парламенте этом верховодит Маклеод».

— Что ж, — медленно проговорил Маклеод, — ваш план. Парсел, был бы неплох, не валяйся здесь на песке этот проклятый «Блоссом», и, хотя его порядком поразобрали, надпись на корме еще осталась, и через двадцать минут команда фрегата запросто разберет ее в подзорную трубу. А когда этот сукин сын капитан увидит надпись, уж поверьте мне, он тут же и призадумается. А вдруг ему в башку придет, что черномазые с острова взяли да перерезали парней с «Блоссома». Тут уж я не удивлюсь, если он решит нас проведать, пускай черномазые хоть целые глыбы на них валят.

— Ну и что тогда? — спросил Смэдж.

— Тогда, — ответил Маклеод, — вот мое мнение: сначала надо поступить так, как советует Парсел, но если парни с фрегата к нам все

— таки пожалуют, придется нам удирать через джунгли на гору с женщинами, провиантом и ружьями.

Он остановился, понюхал воздух и посмотрел на море. Верно ли норд–вест крепчает, или это только так кажется?

— Почему на гору? — спросил Смэдж.

— Там вода.

— А какого черта нам лезть в джунгли?

— Чтобы их обмануть, — презрительно бросил Маклеод.

Потом он вдруг побагровел, склонил к Смэджу свой длинный торс и бешено крикнул:

— Господи Иисусе! Ты что ж, значит, так ничего и не понял? Что у тебя в башке? Пусто? Кто же тебе оттуда все мозги вытряхнул? Может, у тебя раковина вместо головы? Неужто ты не соображаешь, что нам нельзя драться с этими гадами, потому что, если мы начнем драться, всем нам каюк!

— Тогда зачем же ружья? — спросил Смэдж.

Маклеод выпрямился и продолжал язвительным тоном:

— Наши обожаемые соотечественники народ дотошный. Кто знает, может, захотят нас преследовать. Может, голодом решат заморить. А может, даже подожгут джунгли, чтобы нас оттуда выкурить.

— Ну, а тогда что? — спросил Уайт.

— Тогда мы выйдем и дорого продадим свою шкуру.

Среди всеобщего молчания Уайт поднял руку и проговорит пронзительно — певучим голосом:

— Я — за.

Остальные последовали его примеру, все, кроме Ханта. Поднятые руки приходились на уровне его подбородка, и он беспокойно моргал своими маленькими поросячьими глазками.

— Ты что, голосовать не хочешь? — спросил Смэдж, ткну его локтем в бок.

Хант поднял руку.

— Парсел, — заговорил Маклеод, — не откажется сказать черным, чтобы они собрали весь провиант, который только есть в поселке, и были готовы отнести его в заросли в надежное место.

Парсел перевел его слова, и таитяне повиновались с невозмутимым видом. С тех пор как Мэсон роздал им ружья, они молча сидели в стороне и не проронили ни слова.

— Хотел бы я знать, что думают эти птички, — произнес Маклеод, потирая пальцем нос. — Только бы они нас не предали, когда мы заберемся в джунгли.

— Не предадут, — сухо заметил Парсел.

Он поднес к глазам трубу, но не тотчас обнаружил фрегат. На сей раз ошибки быть не могло: море разгулялось, и высокие валы временами совсем закрывали корму судна.

Он протянул трубу Маклеоду, и тот немедленно начал чертыхаться, потому что не сразу отыскал фрегат. Потом он застыл в неподвижности. На его тощей, вдруг покрасневшей шее резко выступили жилы, матросы во все глаза глядели на море, но легкая дымка окутала остров, и никому не удавалось рассмотреть как следует паруса и по ним определить курс.

— Он улепетывает, бури испугался, — завопил Маклеод, посмотрите, Парсел! Улепетывает!

Парсел взял трубу, и, пока наводил ее на фрегат, кругом слышалось прерывистое дыхание матросов. Маклеод не ошибся, фрегат снова взял путь на восток. Он убрал часть парусов, ветер дул ему в левый борт, и судно неуклюже танцевало на волнах. Теперь уже было ясно, что, когда фрегат обогнет остров, он возьмет курс на юго — восток, стремясь избежать качки. Море бушевало все сильнее.

Парсел опустил трубу и глубоко вздохнул. Ему показалось, будто до этой минуты его легкие были наглухо сжаты и лишь теперь вновь открылись для доступа воздуха.

— Фрегату сейчас не до того, чтобы приставать к берегу, — радостно проговорил он. — Через час он скроется из виду.

Каждому хотелось посмотреть в трубу и убедиться, действительно ли судно изменило курс. Опасность была еще тут, рядом. И они старались не говорить о ней вслух, боясь, как бы она не вернулась. Поэтому они стали преувеличенно громко восхищаться достоинствами подзорной трубы. Когда очередь дошла до Джонсона, он с гордостью заявил, что тысячи раз видел, как Барт глядел в эту штуковину, но ему и в голову не приходило, что в один прекрасный день он сам приложит ее к глазу. И это была сущая правда: подзорная труба принадлежала Барту. А теперь перешла в их собственность: Барт умер, Мэсон — никто, они свободны.

Маклеод с ружьем через плечо смотрел на горизонт, опершись рукой на верхушку низкорослой пальмы. Когда Джонсон вернул трубу Парселу, Маклеод выпрямился во весь рост и проговорил:

— Предлагаю вот что: давайте спалим к чертям этот «Блоссом», и немедленно.

Никто не отозвался, только Бэкер сердито спросил:

— И все дерево тоже?

Этот довод возымел свое действие. Матросы взглянули на Маклеода и тут же отвели глаза. Перечить ему они не осмеливались, но сжечь «Блоссом» — на это они не согласны. Это ведь их собственный «Блоссом». Один лишь каркас и тот — неоценимое богатство для разных поделок. Настоящий умелец смастерит тысячу полезных вещей из всего этого дерева и железа, что находится там внутри.

Маклеод обвел их высокомерным взглядом.

— Господи Иисусе, — протянул он скрипучим голосом, — гроза только

— только миновала, и никто уже ни о чем не думает. Вот они, матросы!.. Безмозглые сардинки. Может, дядюшка Бэкер и не прочь вырезать себе трубочку из киля «Блоссома», только я, уважаемые, не намерен рисковать своей драгоценной шеей ради удовольствия Бэкера. Теперь, когда нас обнаружили, «Блоссом» нам ни к чему, понятно или нет? Он на нашем острове словно визитная карточка: «Здесь проживают мятежники с „Блоссома“. Добро пожаловать, фрегаты его королевского величества!» И визитная карточка к тому же чересчур приметная, шутка ли, за тысячу миль ее видать! Стоит в окрестности появиться кораблю, «Блоссом» к себе любое судно, как муху на сахар, притянет. Надо понимать! Капитаны, как завидят судно на мели, сразу же с ума сходят. Чуть только приметят обломки корабля, и, как бы они ни торопились, тотчас поворачивают и готовы на рожон лезть, лишь бы разгадать тайну. Уж поверьте мне, уважаемые, любой самый захудалый капитан во всем Тихом океане будет рваться к берегу, только дай ему обнюхать каркас «Блоссома». Парсел взглянул на матросов. И на сей раз доводы шотландца подействовали.

— Маклеод, — проговорил он. — Если будет голосование, думаю, что мистер Мэсон должен тоже принять в нем участие.

— Это его право, — сказал Маклеод. И добавил, пожав плечами: — Но готов держать пари на один пенни, что он не пожелает прийти. Уайт, сбегай–ка за…

Он чуть было не сказал «за капитаном». Но спохватился.

— Сбегай–ка за Мэсоном.

Уайт повиновался. Капитана у них больше нет. Но он сам, Уайт, Как был вестовым, так им и остался. Его посылали из одного конца поселка в другой с различными поручениями. Все находили это вполне естественным, и сам Уайт в первую очередь. Через несколько минут Уайт вернулся.

— Не хочет идти, — заявил он, задыхаясь от бега.

Маклеод высоко поднял брови и красноречивым жестом протянул Парселу открытую ладонь.

— Вы сказали ему, что дело касается «Блоссома»? — спросил Парсел.

— Да, — ответил Уайт. Парсел подметил в его глазах враждебное выражение, и снова ему подумалось: чем вызвано это чувство?

— Вы сказали Мэсону, что собираются сжечь «Блоссом»?

— Нет, — отрезал Уайт.

— Ставлю на голосование мое предложение, — с достоинством произнес Маклеод.

Все, за исключением Парсела, подняли руки.

— Если бы мистер Мэсон знал, что речь идет о сожжении «Блоссома», он непременно бы пришел.

— И ничего бы не переменилось, — буркнул Смэдж. — Все равно нас большинство, даже без вашего голоса и без голоса Мэсона.

— Не в том дело, — терпеливо объяснил Парсел. — Лично я согласен, что «Блоссом» надо сжечь. Но я думаю, что мы должны выслушать мнение мистера Мэсона. И прошу поэтому снова сходить за ним.

— Ставлю это предложение на голосование, — сказал Маклеод. Маклеод, Уайт, Смэдж, Хант, а после небольшой заминки и Джонсон проголосовали против. Джонс, Бэкер и Парсел голосовали за. Процедура голосования произвела на Парсела самое тягостное впечатление. Было ясно, что Маклеод располагает «парламентским» большинством и вертит им как хочет. Уайт и Смэдж голосовали с ним по убеждению, Хант — по глупости, Джонсон — из страха.

— Предложение Парсела отклоняется, — сказал Маклеод.

Он сделал паузу и добавил: — Ставится на голосование предложение немедленно сжечь «Блоссом».

Все проголосовали за. Парсел не шелохнулся.

— Парсел? — обратился к нему Маклеод.

— Я воздерживаюсь, — ответил Парсел.

— А что значит «воздерживаюсь»? — спросил Джонсон.

Маклеод пожал плечами.

— Это значит, что ты не голосуешь ни за, ни против.

— Ах вот как! — проговорил Джонсон, выпучив глаза. — Ты говоришь: «Я воздерживаюсь», и это значит ни да, ни нет. А ты имеешь право так делать? — недоверчиво спросил он.

— Ну, конечно.

Джонсон с восхищенным видом помотал головой.

— Ишь ты, вот бы не подумал, — продолжал он. — «Воздерживаюсь», — повторил он даже с каким — то уважением. Казалось бы, самое обыкновенное слово, а какой силой обладает.

— Ну ладно, узнал что к чему, а теперь отвяжись, — сказал Смэдж.

Маклеод откашлялся и торжественно провозгласил:

— Голосовалось предложение сжечь «Блоссом». Семь за, один воздержался, один отсутствует. Предложение принято.

— Давай скорее! — нетерпеливо крикнул Смэдж.

Теперь, когда вопрос был решен, все рвались жечь «Блоссом», словно собирались на увеселительную прогулку. Ну и запылает эта чертова посудина! Камни и те расплавятся! Матросы бросились к берегу, и Парсел услышал торопливые прыжки с камня на камень, потом топот ног по крутой тропинке, ведущей к морю.

Он поднялся, зашагал к поселку и прошел по Ист–авеню. С умыслом обогнул Блоссом–сквер, чтобы не отвечать на вопросы женщин.

Примерно через час, когда Парсел, голый до пояса, мирно рубил у себя в палисаднике дрова, он вдруг услышал, что его окликают. Он поднял голову. У забора стоял Бэкер, он был бледен.

— Идите скорее, — крикнул он. — Очень вас прошу! Бежим! Вы один можете им помешать.

В голосе Бэкера звучал такой ужас, что Парсел, ни о чем не расспрашивая, бросился бежать вслед за ним через рощу к берегу.

— А что случилось? — крикнул он на бегу.

— Там с Мэсоном ужас что творится, просто ужас! Как видно, ему сообщили черные… Старик совсем рехнулся! Орал! Чуть не плакал! Хотел броситься в огонь. А под конец прицелился в Маклеода.

— Убил?

— Нет, его удалось обезоружить, ему связали руки, втащили на скалу, прогнали черных… Бежим скорее! Лейтенант! Бежим!

— Да что же все — таки случилось? — крикнул Парсел, чувствуя, что сердце его сжимается от страха. Бэкер оступился, но удержался на ногах.

— Они собираются его вешать!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Парсел одним взглядом охватил открывшуюся перед ним картину: петля, свисавшая с толстого сука пандануса, у подножия пандануса Мэсон, связанный по рукам и ногам; матросы, стоящие полукругом, а позади этой группы яркое, деловито похрустывающее пламя и клубы дыма над берегом.

Еще издали Парсел заметил, что веревка не закреплена, а просто перекинута через сук. Маклеод, стоя рядом с Мэсоном, держал в руке свободный конец веревки. Слева от пленника, как утес, возвышался великан Хант, и петля болталась на уровне его лица.

Убедившись, что Мэсон жив, Парсел замедлил шаг. Он задохнулся от бега и, прижав руку к бешено бившемуся сердцу, подошел ближе. Он глядел на Мэсона расширенными от ужаса глазами, но Мэсон не глядел ни на кого. Капитан стоял чуть ли не навытяжку, лицо его застыло как маска, взгляд был устремлен куда — то вдаль. Маленькие разноцветные пичужки, ободренные этой каменной неподвижностью, порхали вокруг него, как вокруг статуи. Когда Парсел подошел ближе, одна из птичек опустилась на плечо пленника и стала задорно вертеться во все стороны. Мэсон даже головы не повернул, даже не шелохнулся.

— Маклеод! — крикнул, задыхаясь, Парсел.

— Не бойтесь, Парсел, — отозвался Маклеод. — Я не собираюсь голосовать без вас и без Бэкера. Все произойдет по правилам. Каждый получит слово. И у Мэсона будет время защищаться.

— Но не думаете же вы всерьез… — крикнул Парсел.

— Именно всерьез и думаю, — отозвался Маклеод. — Если бы Мэсону не помешали выстрелить, то сейчас морские блохи уже лакомились бы моими потрохами.

— Но ведь он все — таки не выстрелил.

— Н — да, — протянул Маклеод. — Просто не успел. Уайт оказался проворнее.

— Нет, нет, — вдруг вмешался Джонс. — Отлично успел бы,

Прошло больше двух секунд, прежде чем Уайт к нему подскочил.

— И все эти две секунды он в меня целился, — возразил Маклеод.

Молодое, открытое лицо Джонса даже сморщилось от усилий, так он старался припомнить все подробности недавней сцены.

— Нет, — проговорил он, — не так все это было. А было вот как: он будто раздумывал, стрелять ему или нет. Вот какой у Мэсона был вид.

Джонс взглянул на капитана, как бы призывая его в свидетели. Но Мэсон даже головы в его сторону не повернул. Презрительно стиснув губы, устремив неподвижный взгляд вперед, он, казалось, даже не слышит споров, будто речь идет не о его жизни. Было совершенно очевидно, что он решил молчать и игнорировать своих судей. «Мэсон храбрец, — с раздражением подумал Парсел. — Настоящий храбрец и настоящий дурак».

— Вы же видите, — настойчиво продолжал Парсел, — если бы даже Уайт не помешал…

— Это только Джонс так говорит, — яростно прошипел Смэдж. — А я вот наоборот говорю. Говорю, что он собирался выстрелить.

Парсел не нашелся что ответить. «Смэдж жаждет смерти Мэсона», — вдруг подумал он. Его охватило такое отвращение к Смэджу, так тягостно стало его присутствие, что он даже не смог заставить себя поднять на него глаза.

— Парсел, — сказал Маклеод. — вы должны меня понять.

И Парсел подумал: «Так и есть — он будет направлять прения».

— Послушайте меня, — с трудом проговорил Парсел, — не будем начинать нашей жизни на острове с убийства. А ведь это прямое убийство!

Ему хотелось, чтобы эти слова прозвучали энергично, убедительно, но он с отчаянием услышал свой вялый, тусклый, невыразительный голос. Его охватило глубокое волнение, настолько глубокое, что заразить им других не удавалось.

— Это убийство! — повторил он. — Мэсон, конечно, виновен в том, что целился в вас, но ведь он не владел собой. А вы, если вы его повесите…

Он замолк. Оглядел матросов. Слова его не произвели ни малейшего впечатления. Значит, конец. Уайт, Смэдж, Маклеод проголосуют за. Хант молча уставился на петлю, болтавшуюся перед его носом, его широкое тупое лицо ничего не выражало, но, бесспорно, голосовать он будет вместе с Маклеодом. Джонсон, уныло склонив свой длинный нос, задумчиво растирал ладонью алые прыщи, проступившие сквозь седую щетину. Ни разу он не взглянул в сторону Парсела.

— Это же убийство! — крикнул Парсел.

Но все было напрасно. Словно он взывал к скале. Маклеод посмотрел на него. Из всех матросов лишь он один внимательно слушал Парсела. И ждал. Не торопился брать слово, как бы желая подчеркнуть, что противной стороне дана полная возможность высказать свои доводы. Его серые, глубоко сидевшие глаза поблескивали на безбровом лице, тонкие губы были плотно сжаты, острый крючковатый нос свисал над тяжелым подбородком.

Кожа лица была натянута прямо на кости без полагающейся человеку прослойки жира, и, когда он двигал челюстями, во впадинах под скулами ходили мускулы.

— Парсел, — проговорил он не без достоинства, — вы сказали, что не следует начинать нашу жизнь на острове с убийства. И правильно сказали, по — моему! Правильно потому, что, начиная новую жизнь на острове, мы обязаны примерно карать тех гадов, что хватаются за ружья. А иначе что получится? Да иначе, все здесь на острове друг друга перебьют! Это же яснее ясного! Надерзил тебе сосед, стреляй в него: бах, бах! Приглянется тебе его участок — бах, бах! Понравится тебе его индианочка — бах, бах! Что же получится? Тот, кто первый стрельнет, тот и царь! Это же анархия! Резня! Парсел, — продолжал он, — я вот что скажу вам: Мэсон хотел меня пристрелить, и я на него не сержусь. Из — за своей посудины старик совсем взбесился. Но следует соблюдать правила, необходим пример! — заключил он. — Особенно поначалу, Парсел. Вот тут — то вы и неправы! Если парень угрожает застрелить товарища или даже только прицелится в него, я считаю, что такого следует вздернуть. И немедленно! Иначе не будет на острове порядка. Все до последнего пропадем.

Парсел с изумлением взглянул на Маклеода. Сомнения быть не могло: он говорил вполне искренне. Этот бунтовщик был воплощенным уважением к закону. Этот убийца хотел оградить жизнь своих сограждан. И мыслил он, как законник.

Вдруг послышался голос Бэкера:

— А когда Кори стрелял в Меоро, его же не повесили.

— Верно, — подтвердил Парсел. — У нас имеется прецедент.

Нельзя быть такими пристрастными, это несправедливо.

Маклеод был слишком законником, чтобы пропустить мимо ушей слово «прецедент», но тут же спохватился.

— Так то были черные, — презрительно бросил он. — Пускай черные устраиваются как знают. Нас это не касается. — И продолжал среди всеобщего молчания: — Мэсон, что вы имеете сказать в свою защиту?

Мэсон не ответил… Маклеод повторил свой вопрос и стал терпеливо ждать ответа. Парсел отвел глаза. Пот струйкой стекал у него по спине между лопаток. Неизбежное свершится. И остановить ход событий так же невозможно, как удержать сорвавшуюся с гор лавину. Сейчас Маклеод скажет: «Предлагаю повесить Мэсона за покушение на убийство». Джонс, Бэкер и Парсел проголосуют против. Остальные — за. Парсел оперся о ствол пандануса. Он ощущал во всем теле слабость, он словно забыл, где находится. Глаза его перебегали с пальмовых деревьев на окружавших его людей, и ему казалось, — что все это он видит впервые. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь листву, ложились на землю яркими, веселыми пятнами, а блестящие разноцветные птички бесстрашно порхали вокруг матросов и Мэсона, Одна из них села на веревочную петлю, к ней присоединилась еще парочка, и петля тихо закачалась над головами матросов.

— Предлагаю… — начал Маклеод.

Но тут Хант издал нечленораздельное ворчание. Это было так неожиданно, что Маклеод запнулся, и все взоры устремились к великану.

— Было это на «Ласточке», — выпалил Хант, не отрывая маленьких бесцветных глазок от петли. — Как сейчас помню. Три года назад. Может, и четыре.

Все молчали, а так как Хант тоже не произнес больше ни слова, Смэдж повернул к нему свою крысиную мордочку.

— Что ты такое вспомнил?

— Парня звали Дэкер, — ответил Хант.

Он снова умолк, словно удивившись собственному красноречию, уставился на Смэджа, сморщил лицо, поросшее рыжей шерстью, и сказал:

— Зачем вы эту пакость туда закинули?

— Какую пакость?

Хант, не отвечая, поднял руку и тронул петлю. Пестрые птички вспорхнули и улетели.

— Это для Мэсона, — пояснил Смэдж. — Он хотел убить Маклеода. Сейчас его приговорят.

— Приговорят, — как эхо повторил Хант.

Его бесцветные глаза затуманились, и он невнятно пробормотал:

— Парня звали Дэкер, он ударил офицера. Ему надели вот эту пакость на шею и затянули.

Все ждали продолжения, но Хант снова впал в немоту, устремив вдаль свои бесцветные глазки. Казалось, он где — то далеко отсюда.

Тут заговорил Маклеод:

— Предлагаю повесить Мэсона за покушение на убийство.

Старик Джонсон вдруг поднял голову и проговорил громко и решительно:

— Я воздерживаюсь.

Он приготовил эту фразу заранее с самого начала прений и нетерпеливо ждал, когда наконец представится случай ее произнести. И произнеся, он торжествующе оглядел матросов, потом прищурился и с удовлетворенным видом уставился на шишку на кончике своего носа. «Еще не все пропало», — подумал Парсел с внезапной надеждой.

— Ты что, спятил? — угрожающе прошипел Смэдж. Джонсон гордо выпрямился, в нем, очевидно, заговорила отвага трусов.

— Я в своем праве. Маклеод сам сказал.

— Если уж говорить о праве, — холодно произнес Парсел, глядя на Смэджа, — вы не имеете права запугивать голосующих и тем самым влиять на исход выборов.

— Заткнись, Смэдж! — скомандовал Маклеод.

Он обернулся и поверх головы Мэсона посмотрел на Ханта.

Хант в свою очередь вперил в него сердитый взгляд, что — то бормоча невнятно и глухо.

Профиль Ханта был лишен четких очертаний, будто вся его расплющенная физиономия долго служила наковальней. В юности он был боксером, и в течение многих лет эту жалкую глупую башку молотили на ринге кулачищами. Возможно, поэтому — то он и отупел, раздражался по пустякам, и в его бесцветных глазках застыло выражение затравленного зверя.

— Чего это ты на меня уставился? — спросил Маклеод.

Хант что — то проворчал, и Маклеод пожал плечами.

— Продолжим, — сказал он. — Смэдж?

— За, — крикнул Смэдж.

— Уайт?

— За.

— Я тоже за, — сказал Маклеод

— Джонс?

— Против.

— Бэкер?

— Против.

— Хант?

Хант снова прорычал что — то невнятное, свирепо глядя Маклеода, и вдруг проговорил медленно и вполне разборчиво:

— Убери эту пакость.

Воцарилось молчание.

— Это же для Мэсона, — пояснил Смэдж. — Он чуть было не убил Маклеода.

— Говорят тебе, убери эту пакость! — повторил Хант, по–медвежьи покачивая головой вправо и влево. — Не желаю ее видеть.

Маклеод и Смэдж переглянулись. Парсел выпрямился, сердце его билось как бешеное, но голос прозвучал спокойно и язвительно:

— Прежде чем кто — нибудь снова попытается повлиять на результаты голосования, я хотел бы заметить, что Хант, очевидно, не склонен одобрить приговор.

Никто не проронил ни слова. Матросы пристально глядели на Ханта, ожидая, что он скажет. Но Хант яростно и нечленораздельно бормотал что

— то, лишь отдаленно напоминавшее человеческую речь. Потом поднял глаза кверху, туда, где болталась петля, и медленно опустил их вниз, к свободному концу веревки, зажатому в кулаке Маклеода.

— Хант, — проговорил Маклеод, спокойно выдерживая его взгляд, — надо голосовать. Ты за или ты против?

Хант издал рычание и вдруг, с быстротой молнии вытянув руку, схватил кулак Маклеода и разжал его с такой легкостью, словно перед ним был ребенок, не желавший отдавать игрушку.

Свободный конец веревки выскользнул из пальцев Маклеода и повис в воздухе. Хант схватил петлю и потянул ее к себе. Веревка поползла вниз сначала медленно, потом все быстрее, быстрее, соскользнула на землю и, свернувшись спиралью, неподвижно улеглась под деревом. Хант наступил на нее ногой с торжествующим прерывистым рычанием, точно собака, задушившая ужа.

Никто не произнес ни слова. Парсел рассматривал веревку, лежавшую у его ног, это наглядное свидетельство человеческой изобретательности. Веревка была конопляная, прочная, закапанная смолой, побелевшая от солнца, истертая на сгибах от долгого употребления. Сейчас, лежа на земле, с петлей, скрытой в ее спиральных извивах, она казалась какой — то совсем безжизненной, безвредной, жалкой.

— Я предлагаю считать, — проговорил Парсел, стараясь подавить невольную дрожь в голосе, — что Хант проголосовал против.

Бледный, как мертвец, Маклеод, плотно сжав губы, растирал ладонью правую руку, стараясь унять боль в пальцах. Если Хант голосует вместе с Парселом, а Джонсон воздерживается, это значит: четыре голоса против, три за — он проиграл.

Почувствовав на себе взгляды матросов, Маклеод выпрямился и вдруг сделал нечто совершенно неожиданное: улыбнулся.

Плотно стиснутые губы разжались, но щеки, вместо того чтобы округлиться, как у всех улыбающихся людей, запали еще глубже, и лицо его еще больше, чем когда — либо, стало походить на череп.

Спокойно и язвительно он оглядел одного за другим своих товарищей.

— Уважаемые, — проговорил он, медленно скандируя слова, — я не согласен с тем, будто Хант проголосовал. Нет, уважаемые, я не согласен считать, что он голосовал, раз он не голосовал, как положено христианину, которому господь бог дал язык, чтобы говорить…

Столь душеспасительная речь в устах Маклеода удивила присутствующих и дала самому оратору желаемую передышку. Никому не пришло в голову ни возразить, ни прервать его.

— Однако, — продолжал Маклеод, — будем справедливы.

Если не считать Ханта и Джонсона, который воздержался, значит, три голоса за и три против. Стало быть, большинства не получается: ни за, ни против. Теперь я вас спрошу: что же нам делать?

Вопрос этот был явно риторическим, потому что Маклеод, не дав времени никому ответить, продолжал:

— А вот что! Я снимаю свое предложение.

И он обвел взглядом матросов, как бы призывая их в свидетели своего великодушия. «Да он прирожденный политик! — подумал Парсел. — Он проиграл, а старается представить дело так, будто победил».

— Ладно, постреляли вхолостую и будет, — продолжал Маклеод. — Мэсон свободен. Но что же это такое делается? — спросил он с пафосом.

— Не сегодня — завтра Мэсон возьмется за старое и выпустит–таки мне мозги. Конечно, есть парни, — добавил он, скользнув взглядом по фигуре Ханта, — которым мозги вроде ни к чему: при их размерах да весе они могут и без мозгов на земле устоять. А мне, мне мозги нужны, чтобы держать кости в повиновении, а то, чего доброго, они без надзора рассыплются и взлетишь еще на воздух при первом же норд–осте, как бумажный змей… Я требую другого голосования, уважаемые, и немедленно. Если какой — нибудь сукин сын посмеет угрожать товарищу ружьем или обнажит против него нож, требую, чтобы его судили и повесили в течение двадцати четырех часов.

Все молчали, потом Бэкер недоверчиво проговорил:

— При условии, что данное голосование на Мэсона не распространяется?

— Да.

— Я против, — заявил Парсел. — Никто не имеет права убить своего брата.

— Аминь, — подхватил Смэдж.

Смэдж так бесцеремонно выказывал свою ненависть к Парселу, что матросам стало неловко. Один лишь Парсел, казалось, ничего не заметил.

— Ставлю свое предложение на голосование, — проговорил Маклеод.

Джонсон воздержался. Хант вообще не произнес ни слова.

Парсел голосовал против, остальные — за.

— Предложение принято, — с удовлетворенным видом произнес Маклеод.

— Уайт, развяжи Мэсона.

Уайт повиновался, и все взоры обратились к Мэсону. Когда его освободили от пут, он пошевелил затекшими руками, поправил галстук, сбившийся на сторону во время борьбы, и, не произнеся ни слова, не оглянувшись на присутствовавших, круто повернулся и зашагал домой.

Матросы смотрели ему вслед. — А старик не сдрейфил, — вполголоса произнес Джонсон. — Каким молодцом держался под петлей!

— Да нет, — презрительно фыркнул Маклеод, — какая тут храбрость! Просто дрессировка. Этих гадов офицеров в их сволочных училищах знаешь как цукают. Им, уважаемые, с утра до вечера долбят: держись да пыжься. И если даже у тебя мамаша пьяница, все равно держись да пыжься. Вот они и пыжатся, под петлей и то форсят…

— Ну, не скажи, — протянул Джонсон.

С тех пор как старик воздержался при голосовании, он не на шутку осмелел. Маклеод не удостоил его ответом. Он отвернулся и смотрел на языки пламени, подымавшиеся над берегом.

— Пойду — ка посмотрю на огонь, — с увлечением проговорил он. — Такой огонек не каждый день увидишь. И не каждый день простому матросу удаются собственной рукой поджечь такое судно, как «Блоссом».

Все расхохотались, и Маклеод вторил матросам, громко смеясь над своей шуткой. Его остроносое лицо вдруг приняло детски веселое выражение. Матросы фыркали, говорили все разом, награждали друг друга тычками. Парсел глядел, как они скатываются вниз по крутой тропинке, громко смеясь и шутливо толкая друг друга. Сцена с Мэсоном была уже забыта. Они показались Парселу школьниками, которым не терпится после нудного урока поскорее вырваться на волю. «У них даже злости нет», — подумал Парсел.

Он сделал несколько шагов. В поселок возвращаться не хотелось. Им овладела страшная усталость. Он присел у подножия пандануса, на котором чуть не вздернули Мэсона, и обхватил руками согнутые колени. Неумолимое сцепление событий ошеломило его. Только потому, что в восемь часов утра на горизонте показался фрегат, через несколько часов Мэсон, связанный по рукам и ногам, стоял под панданусом, а над головой у него болталась веревочная петля. И только потому, что Хант три года назад видел, как повесили его приятеля, и ему не понравилось это зрелище, Мэсон избежал смерти. Своей жизнью он обязан ничтожной случайности: воспоминанию, которое дремало до времени в извилинах неповоротливого мозга Ханта.

Позади послышался легкий шорох. Не успел Парсел обернуться, как две прохладные ладони легли ему на глаза и женская грудь коснулась его спины.

— Ивоа, — сказал он, пытаясь оторвать руки от глаз. Но он не узнавал этих рук. Они были меньше, чем руки Ивоа. Наконец ему удалось отвести упрямые пальцы от своих глаз. И тут над самым его ухом раздался звонкий смех. Это смеялась Итиа. Опустившись на колени за его спиной и прижимаясь к его плечу, она глядела на Парсела весело и лукаво. Парсел улыбнулся ей, отпустил ее руки и отстранился.

— Айэ! Айэ! — крикнула Итиа, с наигранным страхом схватив его за плечо. — Ты меня чуть не опрокинул, Адамо!

— Сиди спокойно! — сказал Парсел.

Итиа скорчила гримаску, опустила глаза, потом подняла их, повела плечами и бедрами, сморщила вздернутый носик и лишь потом уселась спокойно. Парсел, улыбаясь, следил за игрой ее личика. Среди таитянок, величественных и статных, невысокая, тоненькая, вся какая — то округлая, Итиа пленяла именно своим детским очарованием. Парсел улыбнулся ей.

— Ты откуда, Итиа?

Он взглянул на нее. Подметив его взгляд, Итиа важно выпрямилась и снова скорчила гримаску. Откуда она пришла — это тайна. Можно ли открыть ее Парселу, она сама еще не знает… Веселые искорки так и плясали в ее черных глазах. Какое у нее кругленькое, смеющееся личико! Все черты ее лица тянулись кверху: брови, глаза, кончик носика, уголки губ.

— Из поселка, — призналась она наконец.

— Из поселка? Зачем ты говоришь то, чего нет. Я сидел лицом к тропинке. И увидел бы, как ты идешь.

— Правда, правда, — протянула Итиа, надув губы, словно собираясь заплакать. — Зачем ты меня огорчаешь, Адамо! Говоришь, что я врунья!

И она звонко расхохоталась, как будто эта игра в обиду и слезы была сама по себе необыкновенно забавной.

— Шла я по тропинке, — начала она, — но когда увидела под деревом перитани, взяла и свернула вбок. Я знала, что перитани не велят к ним приближаться. Я проскользнула за стволами в рощицу. А оттуда, — она плавно развела руками и круто повернулась вполоборота, чтобы резче обрисовалась грудь, — сделала круг и пришла сюда. Я все видела! — сообщила Итиа с веселым задором, который, конечно, не имел никакого отношения к тому, что ей удалось увидеть.

— А что ты видела?

— Все.

— Ну, раз ты все видела, возвращайся в поселок. Тебе будет что порассказать. Итиа скорчила гримаску, оперлась плечом о плечо Парсела и, повернув головку, посмотрела на него сквозь опущенные ресницы.

— Что с тобой?

Она улыбнулась. Просто невозможно было глядеть на ее круглое личико, на весело поблескивавшие глаза и не улыбнуться в ответ. Парсел наблюдал за ней с нежностью. Итиа соткана из наивности и хитрости, но и хитрость ее наивна.

Несколько секунд прошло в молчании, потом Итиа вежливо попросила кротким, ласковым голоском:

— Поцелуй меня, пожалуйста. Адамо!

Почти все таитянки переняли обычай перитани целоваться в губы. Но не придавали этим поцелуям любовного значения. Нередко они целовались друг с другом просто так, для шутки, до того это казалось им забавным.

Парсел нагнулся и хотел было коснуться ее губ, как вдруг заметил взгляд, устремленный на него из — под ресниц. Он поднялся с земли.

— Возвращайся в поселок, Итиа.

Итиа тоже поднялась и стояла, потупив голову с видом нашалившего ребенка, но когда Парсел шагнул к щи, желая ее утешить, она вдруг бросилась к нему, сцепила кисти рук у него за спиной и судорожно к нему приникла.

Итиа все сильнее прижималась к нему грудью, и, так как голова ее касалась его подбородка, он невольно вдыхал пряный запах ее волос, смешанный с ароматом цветов ибиска.

Стараясь отстранить Итию от себя, Парсел схватил ее за плечи, но она оказалась сильнее, чем он думал, она льнула к нему каждой частицей своего тела, словно хотела стать с ним одним существом.

— Оставь меня, Итиа!

— Нет, — шепнула она, касаясь губами его шеи. — Нет, нет, не отпущу! Я тебя крепко держу! Он рассмеялся.

— Разве это хорошие манеры, Итиа?

— Верно, — произнесла она глухим голосом. — У меня нехорошие манеры. Все об этом говорят.

Парсел снова расхохотался, потом закинул обе руки за спину, взял ее запястья и развел в стороны. Ему с трудом удалось разжать ей пальцы. Он развел кисти Итии, потом отодвинул се от себя и стоял, держа на расстоянии, не отпуская ее рук. Он знал, что, если ее выпустит, она снова попытается его обнять.

— И тебе не стыдно, Итиа? — проговорил он.

— Стыдно!

Приподняв левое плечо, она уткнулась в него лицом и искоса, уголком черного глаза поглядела на Парсела дерзко, как белка. «Надо бы вести себя с ней построже, — подумал Парсел. — Но она такая забавная, что невольно обезоруживает. Не лги, — тут же одернул он себя. — Дело не только в том, что она забавная». Он поглядел на два цветка ибиска, украшавшие ее волосы, и нахмурился.

— Слушай, Итиа, — начал он. — И запомни, пожалуйста, что я тебе скажу. Я — танэ Ивоа.

— Ну и что же? — сказала Итиа. — Я не ревнивая.

Парсел рассмеялся.

— Почему ты смеешься? — удивилась Итиа, хитро прищурившись.

— Видишь ли, дело обстоит отнюдь не так. Это Ивоа может ревновать.

— Ты так думаешь? — спросила Итиа… — Когда женщина влюблена, она ревнует мужчину, если даже мужчина не ее танэ… Вот я, например, ничуть не ревную к Ивоа, но мне противно, когда Омаата тебя целует и прижимает твою голову к своей толстой груди.

— Ну Ладно, хватит, — сказал Парсел. — Я буду очень сердиться, если ты не будешь слушаться меня. Немедленно возвращайся в поселок.

Однако рук ее он не выпускал. Пусть сначала даст клятву, что оставит его в покое.

— Хорошо, я уйду, только объясни мне одну вещь, — согласилась Итиа.

— Что тебе объяснить?

— Почему ты не хочешь быть моим танэ?

Парсел рассердился.

— Я танэ только одной женщины.

— А почему не двух? — спросила Итиа, упершись подбородком в свое левое плечо и наивно глядя на Парсела.

— Потому что это плохо.

— Потому что плохо? — удивленно протянула Итиа. — А чем же плохо? Разве тебе это не доставит удовольствия? Парсел отвел глаза. «Доставит, — вдруг подумал он. — В том — то и дело, что доставит. К несчастью, это так».

— На моей родине иметь двух жен нельзя. Это табу.

— Ты говоришь не то, что есть! — возразила Итиа. — Все перитани с большой пироги берут себе в Таити двух жен. Иногда и трех. А иногда даже четырех…

— Они нарушают табу, — терпеливо объяснил Парсел.

— А ты, ты соблюдаешь табу?

Парсел утвердительно кивнул головой.

— А почему? Почему только ты один?

По губам его пробежала слабая улыбка.

— Потому что я…

Он хотел сказать: «Потому что я более совестливый», но не сумел перевести эту фразу на таитянский язык. Слова «совесть» не существует в таитянском языке.

— Потому, что я чту табу, — произнес он, подумав,

Оба замолчали, но вдруг Итиа торжествующе заявила:

— Это табу на твоем большом острове. А здесь это не табу.

Как же он не предусмотрел такого возражения? Ведь для таитян табу связано с определенным местом.

Вслух он произнес:

— Для перитани дело обстоит иначе. — И добавил: — Где бы он ни был, его табу следует за ним…

Он умолк, сам удивившись, что сумел дать такое точное определение самому себе и своим соотечественникам.

Помолчав немного, он сказал:

— Ну вот, я теперь тебе все объяснил. А ты дала обещание. Возвращайся в поселок.

— Ты сердишься? — спросила Итиа.

— Нет.

— Правда, не сердишься?

— Нет.

— Тогда поцелуй меня.

Пора положить этому конец. Не может же он торчать здесь до вечера и держать ее за руки. Он нагнулся. Губы Итиа были теплые, нежные, и поцелуй продлился на секунду дольше, чем он хотел.

— Смотри, ты обещала, — повторил он, выпрямившись. — Иди.

Итиа глядела на него во все глаза. Она уже забыла свое ужимки.

— Хорошо, Адамо, — кротко пробормотала она, и чувствовалось, что она хочет угодить ему своим повиновением. — Иду. Хорошо, Адамо! Хорошо!

Он выпустил ее руки и смотрел, как она удаляется по тропинке, крошечная фигурка среди вековых стволов. Затем улыбнулся, пожал плечами: она ребенок. Но тут же подумал: «Не пытайся себя обманывать. Нет, она не ребенок».

Парсел ждал укоров совести, но, к великому его удивлению, совесть не роптала. Он тряхнул головой и бодро зашагал к поселку. Но через несколько метров вдруг невольно замедлил шаги. Его осенило: оказывается, в этих широтах понятие греха теряет свой смысл. Он не без удовольствия стал обдумывать эту новую для него мысль. И внезапно поднял голову. Но ведь это же чисто таитянская идея! Это значит, что английские табу теряют свою силу на этом острове, и ничего больше. Именно это и сказала Итиа. «Значит, — тревожно подумал он, — я вынужден признать, что религия не универсальна… Этот край разнеживает, моя религиозная философия сдает». Он опять остановился в смущении. Да, но если она капитулирует под воздействием здешнего климата, значит права Итиа.

Он подумал было, что все соображения эти подсказаны ему сатаной, но тут же отогнал еретическую мысль. Видеть во всех деяниях руку сатаны — значит становиться на точку зрения папистов… Если верить им, то дьявол в нашей повседневной жизни важнее, нежели бог. Он снова тряхнул головой. Нет, нет, слишком уж легкое решение. Достаточно человеку чего — то недопонять, и он тут же ссылается на сатану, нагоняя на себя страх, пусть даже минутный, и вообще перестает думать. Надо прояснить для себя все эти вопросы. Поразмыслить над ними. Он знал, что не может быть счастлив, живя в разладе с самим собой.

Вблизи послышался шум шагов, голоса. Он поднял голову. Навстречу ему по тропинке спешили таитяне и женщины. Они прошли мимо, только чуть — чуть замедлив шаг.

— А ты не идешь с нами, Адамо? — спросил кто–то. Таитяне видели, как Мэсон возвратился домой. Значит, все обошлось благополучно. А сейчас они шли посмотреть, как горит «Блоссом». Шли, как на праздник. Смеющиеся глаза были жадно устремлены на высокие алые языки пламени.

Группу таитян замыкала Ивоа, а рядом шла, прильнув к ее плечу и ласкаясь к ней, Итиа… «Это уж слишком!» — в сердцах подумал Парсел.

Ивоа остановилась.

— Ты не пойдешь с нами, Адамо?

— Нет, я иду домой.

После короткой паузы Ивоа предложила:

— Я могу вернуться с тобой, если хочешь.

Парсел догадался, какую огромную жертву она готова принести ради него, и поспешил ответить:

— Нет, нет. Иди посмотри на пожар.

— А тебе больно смотреть, как горит большая пирога? — допытывалась она.

— Немножко больно. Иди, иди, Ивоа.

Итиа просунула руку под локоть Ивоа и прислонилась головкой к ее плечу. Обе женщины образовали прелестную группу, не хватало лишь художника, чтобы запечатлеть их на полотне. «Просто неслыханно, — полусердито, полувесело подумал Парсел, — Итиа уже ведет себя как моя вторая жена».

— Ну, до свидания! — проговорил он.

Расставшись с таитянами, он свернул с Клиф Лейн на Ист–авеню. Кругом стояла тишина. «В поселке ни живой души, кроме Масона, — подумал Парсел. — И кроме меня. Капитан судна, которое сейчас объято пламенем, и я, его помощник. А когда подумаешь, сколько усилий и трудов потребовалось, чтобы построить такой корабль… И вот, в течение двух — трех часов… Старик, должно быть, совсем исстрадался в своем углу».

Он решительно направился к домику Мэсона. После инцидента с высадкой отношения их стали довольно прохладными. Парсел впервые решился нанести капитану визит.

Свой палисадник Масон обнес перилами с полуюта, и Парсел, взявшись за калитку, почувствовал под рукой что — то родное. Его пальцы сразу узнали дубовое кольцо с заднего бака. Кольцо смастерили наспех перед самым отплытием из Лондона и не успели ни отполировать, ни покрыть лаком, просто подержали его некоторое время в льняном масле, так что все шероховатости дерева остались.

Сделав несколько шагов, Парсел был поражен крохотными размерами садика. Мэсон не использовал и десятой доли отведенного ему участка.

Парсел легонько стукнул в дверь, подождал, постучал снова. Никто не отозвался, и он крикнул:

— Капитан, это я, Парсел.

Ответа не последовало. Лишь спустя несколько секунд из–за двери послышался голос Мэсона:

— Вы один?

— Да, капитан. Снова наступила тишина, потом снова раздался голос Мэсона:

— Сейчас открою. Отойдите на два шага.

— Что, что?

— Отойдите на два шага.

В голосе Мэсона послышалась угроза, и Парсел повиновался. Он подождал еще немного, решил было, что Мэсон вообще ему не отопрет, но как раз в эту минуту дверь медленно повернулась на петлях и на пороге показался Мэсон — в правой руке он держал ружье, наставив дуло на посетителя.

— Подымите руки, мистер Парсел.

Парсел покраснел, сунул руки в карманы и сухо проговорил:

— Если вы мне не доверяете, нам не о чем говорить. Мэсон молча уставился на него.

— Прошу прошения, мистер Парсел, — произнес он мягче, но ружья не опустил. — Я думал, что эти бандиты передумали и решили прикрыться вами, чтобы заставить меня отпереть дверь.

— Я никому не разрешаю мной прикрываться, — холодно возразил Парсел. — А впрочем, не бойтесь, что они передумают. Матросы проголосовали и никогда в жизни не нарушат принятого решения.

— Проголосовали! — язвительно хихикнул Мэсон. — Входите, мистер Парсел, и соблаговолите закрыть за собой дверь.

Парсел повиновался. Мэсон отступил в глубь комнаты и, пока Парсел запирал дверь, держал ружье на изготовку.

Парсел очутился в крошечной прихожей, откуда такая же крошечная дверка вела в комнату.

— Входите, входите, мистер Парсел, — проговорил Мэсон, неодобрительно глядя на обнаженный торс своего помощника. Сам он был, по обыкновению, тщательно одет, в ботинках, при галстуке.

Мэсон прошел мимо Парсела. Раздался металлический стук щеколды. Капитан запирал свою цитадель на все засовы. Парсел открыл дверку, заглянул в комнату и застыл от удивления на пороге. То, что он увидел, оказалось точным воспроизведением каюты Мэсона на «Блоссоме». Ничто не было забыто; койка с предохранительной дубовой доской, тяжелый сундук, стул и два приземистых кресла, квадратные иллюминаторы с белыми занавесочками, барометр, гравюра, изображавшая «Блоссом» на верфи, доставленная с судна перегородка напротив двери из чудесного полированного красного дерева, а в середине перегородки вторая низенькая дверца, украшенная медной ручкой. На «Блоссоме» эта дверца вела в коридор, но здесь, по — видимому, через нее попадали во вторую комнату размером побольше, чем первая, ибо Мэсон, храня верность «Блоссому», придал своему сухопутному жилью точные размеры корабельной каюты.

— Садитесь, мистер Парсел, — предложил хозяин.

Сам он уселся за стол напротив гостя и прислонил ружье к койке. Наступила минута неловкого молчания. Парсел уставился на дубовые ножки стола и вдруг, к своему великому удивлению, заметил, что они плотно привинчены к полу дубовыми винтами, как на «Блоссоме», словно Мэсон боялся, что островок вдруг начнет качать и швырять на волнах и мебель сорвется со своих мест.

Раньше Парсел, возможно, посмеялся бы про себя этой причуде, но сейчас приуныл. Он понял всю бесцельность своего посещения.

Мэсон не глядел на гостя. Он не спускал серых глаз с висевшего на стене барометра. Но, очевидно почувствовав взгляд Парсела, озабоченно проговорил:

— Падает, мистер Парсел. С самого утра все падает и падает. Должно быть, будет шторм.

— Разрешите, капитан, сделать вам одно предложение.

— Говорите, мистер Парсел, — отозвался Мэсон, мрачно насупясь.

«Вот оно, — подумал Парсел, — он уже насторожился. Любое предложение, идущее от другого человека, заранее его настораживает».

— Капитан, — продолжал Парсел, — есть нечто, против чего мы оба — и вы и я — бессильны. Сейчас на острове фактически существует власть.

— Не понимаю вас, — буркнул Мэсон

— Вот что я хочу сказать, — не без смущения проговорил Парсел, — с завтрашнего дня только я один на нашем острове буду называть вас капитаном.

Мэсон моргнул, покраснел, сухо отозвался:

— Благодарить вас я не собираюсь. Таков долг.

— Да, капитан, — растерянно пробормотал Парсел.

Скоро от «Блоссома» останется кучка пепла на никому не ведомом острове Тихого океана, но миф «о единственном хозяине на корабле после господа бога» все еще живет… Руля уже нет, а Мэсон направляет бег корабля. Нет бурь, а он сверяется с барометром. Нет качки, а он накрепко привинтил к полу ножки стола. Нет авралов, но матросы для него по — прежнему матросы, Мэсон их капитан, а Парсел — его помощник.

— Думаю, капитан, что нам все — таки придется считаться с тем, что матросы создали свой парламент.

— Парламент! — высокомерно бросил Мэсон. — Парламент! — повторил он громче, с непередаваемым выражением презрения и ярости, воздевая к небесам руки. — Парламент! Не пытайтесь убедить меня, мистер Парсел, что вы принимаете этот парламент всерьез.

— Приходится принимать, — отозвался Парсел. — Ведь вас чуть было не повесили.

Мэсон вспыхнул, лицо его перекосилось от гнева и задрожало. Он не сразу сумел придать чертам спокойное выражение. Совладав с собой, он неприязненно взглянул на Парсела.

— По этому поводу скажу лишь одно, — холодно проговорил он, — вы вполне могли воздержаться и не выступать в мою защиту перед этими бандитами. Поверьте мне, я не возражал бы, если бы меня повесили одновременно с тем, как сжигали «Блоссом».

Парсел уставился на ножки стола. Просто невероятно! Оба они барахтались в мире лубочных символов. Капитан гибнет одновременно со своим кораблем. И коль скоро он, будучи на суше, не может пойти ко дну вместе с вверенным ему судном, то предпочитает, чтобы его повесили в ту самую минуту, когда огонь охватит судно. «Так вот, оказывается, о чем он думал, когда стоял навытяжку под петлей», — сказал себе Парсел.

— Я полагал, что выполняю свой долг, капитан, — примирительным тоном произнес он, вскидывая на капитана глаза.

— Нет, мистер Парсел, — резко возразил Мэсон, — вы отнюдь не выполнили своего долга. Долг повелевал вам действовать силой, слышите, силой, а не вступать с этими бунтовщиками в переговоры.

Он потер руки, лежавшие на коленях, и продолжал более мягким тоном:

— Но я вас не упрекаю. У меня самого была минута слабости. Я взял их вожака на прицел и не выстрелил. А я должен был выстрелить, — добавил он, устремив свои серые глаза куда–то вдаль, и вдруг хлопнул себя кулаком по колену. — Если бы я уложил этого подлеца, остальные, не беспокойтесь, живо пришли бы в повиновение…

— Матросы, очевидно, считали, что лишь предвосхищают ваше собственное решение, капитан, — помолчав, сказал Парсел. — Вы сами говорили на Таити, что когда мы устроимся на острове, то придется сжечь «Блоссом».

— Но не таким варварским способом! — взорвался Мэсон и от негодования даже со стула вскочил. — Но не таким способом! Есть случаи, мистер Парсел, когда долг повелевает капитану уничтожить свое судно. Но когда я говорил о гибели «Блоссома», неужели же, по — вашему, я мог представить себе всю эту разнузданность, крики, смех?.. Конечно, нет! Сейчас я вам скажу, что мне виделось: матросы стоят строем на берегу в глубоком молчании, я сам произношу несколько прочувствованных слов, потом даю приказ спустить флаги и поджечь судно. И пока оно, если можно так выразиться, погружается в пламя, я стою навытяжку, отдавая честь…

Он замолк, нарисованная им картина растрогала его самого, и Парсел с удивлением заметил, что на глаза капитана набежали слезы. «Опять, — подумал Парсел, — он совершенно искренне „забыл“, что сам застрелил Барта и, в сущности, похитил „Блоссом“ у судовладельцев».

— А знаете, он упал еще на одно деление, пока мы тут с вами беседуем, — вдруг пробормотал Мэсон, не спуская с барометра встревоженных глаз.

Он поднялся и тщательно прикрыл оба иллюминатора, как будто боялся, что в них хлынет вода и смоет мебель. В комнате и без того было жарко, а теперь стало нечем дышать. Но, видимо, Мэсон, одетый по всей форме, не испытывал никакого неудобства.

«Что за счастливая натура!» — подумалось Парселу. У него самого по спине текли струйки пота и руки невыносимо покалывало от жары.

Мэсон уселся на место.

— Капитан, — твердо проговорил Парсел, — я пришел сделать вам одно предложение.

— Слушаю вас, — официальным тоном произнес Мэсон.

Парсел в упор поглядел на этот квадратный череп, на этот упрямый лоб, на неестественно развитую нижнюю челюсть. Все в лице Мэсона показалось Парселу на редкость основательным, незыблемым, как скала без единой расщелины.

— Капитан, — начал он, мучительно чувствуя собственное бессилие и неотвратимость неудачи, — капитан, вот как в общих чертах обстоит дело в этом парламенте, созданном матросами. С одной стороны — Маклеод, Уайт, Смэдж, с другой — Бэкер, Джонс и я. Между двумя этими кланами неустойчивые: Хант и Джонсон. Само собой разумеется, трудно предвидеть, как они будут голосовать, но, как правило, все идут за Маклеодом. Таким образом, Маклеод, опираясь на большинство, стал чуть ли не королем на острове… — Помолчав, он добавил: — Подобное положение вещей представляется мне крайне опасным, и я хочу предложить вам два средства, на мой взгляд, достаточно действенные.

«Да он меня не слушает, — подумал Парсел. — А ведь его жизнь здесь, на острове, моя жизнь, жизнь матросов, наши отношения с таитянами — словом, все, буквально все зависит от того, какое он примет решение. Да пойми же ты это!» — произнес он про себя, как молитву, как заклинание. Собравшись с духом, он заглянул Мэсону прямо в глаза и проговорил медленно, со всею силой, на какую только был способен:

— Вот два мои предложения, капитан. Первое: вы будете присутствовать на всех собраниях и принимать участие в голосовании. Второе: благодаря тому, что вы будете голосовать, мы сумеем ввести в парламент таитян.

— По моему мнению, вы просто рехнулись, мистер Парсел, — упавшим голосом пробормотал Мэсон.

Он выкатил глаза и уставился на Парсела. От удивления или негодования он чуть не лишился дара речи.

— Разрешите, я вам сейчас все объясню! — горячо продолжал Парсел.

— Если таитяне войдут в парламент, это будет более чем справедливо, поскольку наши решения касаются также и их. Кроме того, они вас очень уважают, и их голоса плюс ваш голос, а также голос Бэкера, Джонса и мой обеспечат вам большинство и позволят нейтрализовать Маклеода…

Он замолчал, молчал и Мэсон. Затем капитан резко выпрямился в кресле, впился обеими руками в подлокотники и горящими глазами уставился на гостя.

— Мистер Парсел, — наконец выдавил он из себя, — я не верю своим ушам! Неужели вы можете предположить, что я, Ричард Хеслей Мэсон, командир «Блоссома», соглашусь заседать вместе с этим взбунтовавшимся сбродом, обсуждать с ними различные вопросы, а главное, голосовать! Если не ошибаюсь, вы именно так и сказали: голосовать! Но видно, вам и этого мало, вам еще понадобилось, чтобы, кроме этих людей, — а они хоть и бандиты, но все же британцы — заседали черные… Мистер Парсел, вы не могли сделать мне более оскорбительного предложения…

— Не нахожу ничего оскорбительного в своем предложении, — сухо прервал его Парсел. — Выбор более чем прост: или вы замуруетесь в своей хижине и утратите контроль над событиями, или же решитесь действовать, а действовать можно лишь в одном направлении — принять участие в ассамблее и с помощью таитян устранить Маклеода.

Мэсон поднялся, лицо его приняло непреклонное выражение. Он, видимо, считал, что разговор окончен. Парсел тоже встал.

— Есть еще третий путь, мистер Парсел, — проговорил Мэсон и, поглядев поверх головы гостя, сурово уставился куда — то в угол, — и только он совместим с моим достоинством. — И добавил, помолчав:

— И этот путь — ждать!

— Чего ждать? — резко спросил Парсел.

— Ждать, когда матросам наскучат капризы Маклеода и они придут сюда ко мне, в мою хижину за советом и приказаниями, — пояснил Мэсон тоном непоколебимой уверенности.

У Парсела даже руки опустились. Мэсон живет в своем особом мире, мире школьных прописей. Он твердо верит, что в один прекрасный день матросы постучатся у дверей его хижины, смущенно стянут с головы бескозырки, почешут затылок и попросят, робко потупив глаза: «Не откажите, капитан, снова взять в свои руки руль…»

— Есть у вас еще какие — нибудь предложения? — холодно осведомился Мэсон.

Парсел вскинул голову и посмотрел на капитана. Мэсон стоял перед ним, выпятив грудь, расправив плечи, массивный, грузный; его четырехугольный череп прочно сидит на дубленой, как у всех моряков, шее — восемьдесят килограммов храбрости, навигационного опыта, упрямства и предрассудков,

— Других предложений у меня нет, — ответил Парсел.

— В таком случае я вас сейчас выпущу.

Мэсон взял ружье, отомкнул все замки и пропустил его вперед. Парсел вышел, капитан поспешно выставил дуло ружья в открытую дверь. Оба не произнесли ни слова.

Дверь со стуком захлопнулась, и Парсел услышал щелканье засова.

Он прошел по крохотному садику, всего пять шагов в длину, и взялся рукой за щеколду. И вдруг его осенило: палисадник Мэсона был точно такого же размера, как капитанский мостик на «Блоссоме»!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Женщинам пришлось ждать еще долгую неделю, прежде чем были настланы все крыши. Когда наступила самая ответственная пора, Маклеод, в качестве профессионального плотника, решил никого не допускать к стройке, он собственноручно, не торопясь и тщательно прикреплял к стропилам сплетенные из пальмовых веток маты. Усердие это оказалось к общей выгоде — временами на поселок налетал норд–ост, прорывавшийся даже сквозь заслон зелени, укрывавшей домики от морских ветров.

Только третьего декабря, проработав целый день под палящим солнцем, Маклеод объявил, что все готово. В полдень британцы сошлись в центре поселка и после короткого совещания решили, что нынче в девять часов вечера состоится собрание, где они договорятся о разделе женщин. Парсел перевел это решение таитянкам, и под навесом, где ютились женщины, сразу же началось лихорадочное волнение. Нынче вечером для каждой должны были благополучно или, напротив, несчастливо окончиться три месяца, в течение которых строилось столько планов и плелось столько интриг.

Собрание — то самое, что постановило сжечь «Блоссом» и одновременно судило Масона за покушение на убийство, — возникло стихийно, и так же случайно ареной действия оказался обрывистый берег. Но сейчас, когда можно было заблаговременно выбрать место общей встречи, выбор единодушно пал на баньян. Правда, зеленый гигант стоял поодаль от поселка, на верхнем плато, и, чтобы добраться до него, приходилось карабкаться по крутой тропинке, соединявшей нижнее плато с верхним. Но сюда тянулись матросские сердца. Как раз под этим баньяном в первый раз тайком сошлись матросы и единогласно решили не величать больше Мэсона капитаном, а Парсела — лейтенантом. Хотя на голосование был поставлен, казалось бы, частный вопрос, именно тогда матросы впервые почувствовали себя свободными от рабства корабельной службы.

В центре поселка воздвигли нечто вроде вышки с навесом, который защищал он непогоды колокол, доставленный с «Блоссома», а главное — огромные часы, украшавшие некогда каюткомпанию. Каждый, таким образом, мог узнать время, а в случае необходимости ударить в набат и созвать поселенцев. После ужина все женщины, за исключением Ивоа, собрались возле вышки и, не отрываясь, глядели, как судорожно и резко перепрыгивает большая стрелка с одного деления на другое. Но так как ни одна из них не умела узнавать время, это напряженное созерцание циферблата вряд ли имело смысл, и Парсел, заметив издалека за деревьями группу таитянок, пошел сказать им, что они собрались слишком рано.

Женщины расхохотались. Ну и что же, они подождут, им приятно ждать! Громко смеясь, они окружили Парсела. Не знает ли Адамо, кто из перитани выберет Ороа? А Итиоту? А Тумату? А Ваа? Парсел шутливо заткнул себе уши, что вызвало новый взрыв смеха. Со всех сторон на него смотрели огромные черные глаза, на бронзовых лицах сверкала белоснежная полоска зубов. И такие же белые цветы тиаре украшали их роскошные волосы, черными волнами падавшие до бедер. Парсел дружески глядел на женщин. Толстые, добродушные рты наивно улыбались, открывая белые, крупные, как у людоедок, зубы, и смех, ясный, жемчужный, певучий, становился все громче. Говорили они все разом: «Э, Адамо, э! Выберет ли себе Адамо еще одну жену, кроме Ивоа?» — «Ни за что!» — энергично отнекивался Парсел. И сразу же послышалась неумеренная хвала по его адресу: «Адамо, до чего же он нежный! До чего же верный! Лучший танэ на всем острове!» «Сыночек мой!» — проворковала Омаата, врезаясь в толпу женщин. И она с такой силой прижала Парсела к своей груди, что тот даже охнул. Женщины покатились со смеху: «Да ты его сломаешь, Омаата!» Великанша чуть разжала объятия, но не отпустила своего пленника. Ее огромные черные глаза увлажнила слеза умиления, мускулистой бронзовой рукой она провела по белокурым волосам Парсела. «Сыночек мой, сыночек, сыночек!» Парсел уже не пытался сопротивляться. Чувствуя на своих плечах руки великанши, он стоял, уткнувшись лицом в ее могучую обнаженную грудь, задыхался, краснел, умилялся и слышал, как где — то в недрах естества Омааты зарождается ее голос, рокоча, словно водопад. А над головой Парсела двумя озерами нежности лучились глаза Омааты.

Мало — помалу волнение его передалось женщинам, смех утих. Они толпились вокруг Парсела и, растроганные, старались коснуться его спины кончиками пальцев.

— Какой Адамо беленький, какой чистенький, какой нежный. Наш брат Адамо, наш маленький братец Адамо! Наш хорошенький братец Адамо!

Наконец Омаата освободила своего пленника.

— Я вас предупредил, — произнес Парсел, еще не отдышавшись, красный, растрепанный, — у вас достаточно времени, успеете еще сходить на берег искупаться.

Нет, нет, они будут ждать. «До свидания, Адамо! До свидания, братец! До свидания, сыночек!»

И тут огромная стрелка часов вдруг решительно и судорожно прыснула вперед и остановилась, еле заметно дрогнув, словно сознательно обуздывая свой порыв. Послышался смех, восклицания.

— Да нет, мы успеем. Ведь сказал же Адамо, что у нас достаточно времени.

— Ауэ! Я успею причесаться, — воскликнула Итиа.

В восемь тридцать пять на Норд–ост–стрит появился Уайт, пересек площадь и подошел к вышке. При виде его женщины замолчали и посторонились, давая ему дорогу. Неслышная походка Метиса, его желтая кожа, агатовые узкие глаза под тяжелыми веками — все это производило на них впечатление. Они очень уважали Уайта. Он всегда такой вежливый с ними. Уайт прошел через толпу, приветствуя женщин легким поклоном, и, повернувшись к ним спиной, а рукой опершись о стойку вышки, остановился. Нахмурив брови, он посмотрел вдаль, как бы желая убедиться, что одновременно с движением стрелки приближается ночь. Он тоже пришел раньше времени и простоял неподвижно все в той же позе добрых пять минут. Только раз он оглянулся и непроницаемым взглядом обежал группу женщин, лишь на одно мгновение задержавшись на лице Итии. Когда большая стрелка показала без двадцати девять, он с какой–то даже торжественностью взялся за веревку колокола и раскачивал ее несколько секунд, пока не загудел набат, гулко и размеренно.

Парсел и Ивоа вышли из дома с небольшим запозданием. Первое, что им бросилось в глаза, было пламя двух факелов, плясавшее вдоль Баньян

— Лейн, а чуть подальше они разглядели в освещенной роще силуэты островитян, шагавших длинной цепочкой. Слышался смех, обрывки песен, восклицания на таитянском языке. Погода стояла теплая, и все британцы, за исключением одного лишь Маклеода, не надели рубашек, так что Парсел сразу опознал своих соотечественников по более светлому оттенку кожи. Два факела — один несли впереди колонны, другой — в арьергарде — бросали слабый свет, и Парсел лишь по белой фуфайке различил Маклеода, шествовавшего впереди. Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что длиннорукий тощий шотландец нацепил через плечо моток веревки и несет плотницкий молоток и два колышка. Рядом с ним виднелась щуплая фигурка Смэджа. На ходу Смэдж размахивал офицерской треуголкой. Оба молчали. Парсел пристроился к процессии но они сделали вид, будто не замечают его. Однако через минуту Смэдж оглянулся и пристально взглянул на Ивоа.

Когда процессия добралась до верхнего плато, человек, освещавший дорогу, вышел из рядов и приблизился к идущим позади, неся факел в вытянутой руке, очевидно боясь, как бы искры, с треском разлетавшиеся во все стороны, не обожгли ему лицо. Зрелище было поистине живописным: над головами людей плыл факел, вокруг пламени расплывалось светящееся кольцо, факел высоко поднимала темная рука, а внизу бесшумно скользил чей–то неясный силуэт.

— Парсел? — послышался певучий голос Уайта.

— Я, — отозвался Парсел.

Он остановился, поднес ладонь к глазам, чтобы защитить лицо от фонтана искр, и Уайт опустил факел горящим концом вниз. Сразу же из мрака возникло его лицо, и при свете, бьющем снизу, особенно заметны стали по — восточному выступающие скулы и брови вразлет.

— Парсел, — начал Уайт, — у меня к вам письмо от Масона. Он не придет на собрание. Если о нем зайдет речь, он просил, чтобы вы прочли письмо.

— Хорошо, — сказал Парсел.

Он взял письмо и, пряча в карман, успел заметить, что оно запечатано восковой печатью.

— Незачем было возвращаться, вы могли бы отдать мне письмо под баньяном, — вежливо прибавил он.

— Я боялся забыть, — объяснил Уайт.

Факел снова взлетел вверх, и пламя его быстро проплыло вперед вдоль колонны, то разгораясь, то замирая во мраке. Очевидно, Уайт бежал со всех ног. «Все — таки какой он исполнительный. Сказали ему: отдай письмо, он и отдал. Сказали ему: иди в голове колонны и освещай путь, он и идет. И даже бежит, чтобы скорее стать на место. Если бы только знать, почему он так враждебно относится ко мне?» — с грустью подумал Парсел. Его не оставляло вдруг взявшееся откуда — то чувство досады, несправедливости.

Под самой толстой веткой Маклеод вбил своим тяжелым молотком два колышка в землю, примерно на расстоянии пяти футов один от другого. Покончив с этим делом, он вытащил из кармана моток лески и привязал к каждому колышку по факелу. Потом жестом дал знак британцам занять места вокруг этих импровизированных светильников. И сам уселся первым, удобно прислонившись к вертикальному корню баньяна, спускавшемуся до самой земли.

С минуту все присутствующие смущенно и нерешительно выжидали чего–то. До сих пор все свои ассамблеи они проводили стоя. А сейчас, когда им было предложено сесть, выбор места неожиданно приобретал важное значение. Все произошло именно так, как предвидел Парсел: Смэдж уселся спиной к дереву по правую руку от Маклеода, Уайт — по левую. Прямо против Маклеода по ту сторону колышков с факелами устроился Парсел, а по обе его стороны — Джонс и Бэкер. Круг замыкали Хант и Джонсон. Знаменательное расположение сторон столь верно определяло основные группировки, что все, кроме Ханта, невольно отметили это про себя. «А я представляю оппозицию его величества, — с горькой иронией подумал Парсел. — До чего дошло! Вот до чего уже дошло! И во всем виноват этот сумасшедший Мэсон».

Таитянки уселись позади Парсела, нервически посмеиваясь и непрерывно шушукаясь. Все шестеро таитян стояли немного в стороне за спиной Ханта. Таитяне ждали, что Маклеод предложит им тоже присесть у факелов, но, когда они поняли, что их исключили из общего круга, их бесстрастные темные лица не выразили ни разочарования, ни гнева. Но держались таитяне настороженно и, не спуская глаз с перитани, старались угадать, что происходит. Менее способные, чем их женщины, к усвоению чужого языка, таитяне до сих пор еще не настолько овладели английским, чтобы следить за ходом прений.

От женщин не укрылись ни сдержанность таитян, ни молчаливость британцев. Смех постепенно прекратился. И напряженно–тревожная, даже какая — то торжественная тишина проплыла над головами этих тридцати человеческих существ, которым предстояло жить бок о бок до самой своей смерти на крохотном скалистом островке.

Маклеод, прислонившись спиной к корню баньяна, сидел очень прямо, поджав по — портновски ноги. В руках он держал тот самый моток веревки, который был предназначен для казни Мэсона. Даже петлю не развязали. Эта еще не просохшая веревка теперь не колыхалась, не скользила, и чуть повыше петли попрежнему виднелось черное пятнышко, так поразившее Парсела в день суда над Мэсоном, однако смола уже выгорела, посерела. Пламя факелов освещало сверху костистое лицо шотландца, светлые блики играли на его низком лбу, углубляя н без того глубокие глазные впадины, подчеркивая линию горбатого носа, походившего сейчас на изогнутое лезвие ножа. Ничто не нарушало тишины, все взгляды устремились к Маклеоду. А он упорно молчал, прекрасно сознавая положение, которое занял на острове, уверенный в себе, в силе своего красноречия. Он с умыслом, как искусный актер, испытывал терпение зрителей, устремив прямо перед собой взгляд серых глаз, выпрямив и напружив костлявый торс, обтянутый засаленной белой фуфайкой.

— А не пора ли начинать? — сухо заметил Парсел.

— Подождите минутку, — отозвался Маклеод, торжественно воздевая правую руку, — я хочу сказать два слова. Джентльмены, — добавил он, как будто его обычное «уважаемые» или «матросы» не подходило к такому торжественному случаю, — джентльмены, пришло время делить индианок.[9] Уже давно идут об этом разговоры, а теперь, джентльмены, пора приступить к делу, потому что хватит нам жить в грехе и разврате, как на борту «Блоссома». Не то чтобы я вообще был против греха. Когда человек молод и работает до седьмого пота, оно даже на пользу. Но сейчас мы с вами лежим в дрейфе, у каждого есть свой домик, и, разрази меня бог, тут уж без правил не обойтись. Каждому требуется законная половина! А то пойди разберись, чей это младенец родился, ты его сделал или твой сосед постарался! И кому я завещаю свой домик, если я даже не буду знать, мой это сын или приблудный!..

Он сделал эффектную паузу. «Двадцать лет он плавает по морям, — подумал Парсел, — а до сих пор в нем еще жив шотландский крестьянин. Всего — то добра у него четыре доски да крыша на затерянном в океане острове, а он уже беспокоится, как бы их передать своему будущему наследнику…»

Маклеод продолжал, внушительно отчеканивая каждое слово:

— Итак, сейчас мы будем делить индианок. И вот что я вам предлагаю. Предположим, что какой — нибудь сукин сын будет недоволен той, что ему досталась, и позарится на ту же самую индианку, что и его сосед, так тут дело должно решаться голосованием. И как решит голосование, так оно и будет! Так оно будет по закону. Возможно, найдется и такой матрос, который скажет, что ветер, мол, для него непопутный. В таком случае я вот что скажу: закон, сынок, это закон. Мы с вами здесь белые, и по закону у нас решает ассамблея. Если Масон предпочел остаться в доке, вместо того чтобы быть здесь с нами на борту, что ж, это его дело. Но закон есть закон даже для Мэсона, будь он хоть трижды капитан! Ссор заводить здесь не положено. Если найдется такой матрос, что обнажит нож на доброго христианина, дьявол его христианскую душу побери, пускай–ка сначала вспомнит, какой закон мы приняли на утесе после суда над Мэсоном… Не зря все–таки здесь веревочка, ясно? Вот и все, сынки. Может, она чуточку поизносилась, поистерлась, но не забывайте, она крепкая, конопляная, еще сгодится и, будьте спокойны, любого из нас выдержит…

Он замолк и, держа веревку в руке, другой рукой приподнял петлю и показал ее сначала сидевшим слева, затем справа, затем вытянул руку перед собой — так священник воздевает над головами верующих святые дары, призывая поклониться им. Потом он улыбнулся, вернее, щеки его ввалились, отчего еще длиннее стал острый нос, мускулы челюстей явственно проступили под кожей, а тонкие губы сложились в язвительную гримасу.

— Уважаемые, — продолжал он, — если кому — нибудь из парней придет охота взглянуть в последний раз через это окошечко на ясное небо, нет ничего проще — пусть вытащит нож.

Положив веревку себе на колени, он все с той же ядовитой усмешкой обвел присутствующих глубоко запавшими и вдруг заблестевшими глазами. Парсел почувствовал, что Бэкер толкнул его локтем. Он обернулся и наклонился к нему. Бэкер шепнул ему на ухо: «Не по душе мне все эти угрозы. По–моему, что–то он затевает». Парсел молча кивнул головой. Толпившиеся позади Ханта таитяне вполголоса перебрасывались отрывистыми фразами, потом Тетаити вдруг громко спросил женщин: «Что говорит Скелет?» Поднявшись с земли на колени, Омаата пояснила; «Говорит, что сейчас будут делить женщин, и того, кто не будет доволен, повесят». «Вечно вешать!» — презрительно бросил Тетаити. Таитяне снова заговорили, уже громче, однако Парсел так и не разобрал, о чем у них шла речь.

Маклеод поднял руку, требуя тишины. В этой позе ожидания, с поднятой рукой, с поджатыми по — портновски ногами, в какой — то жреческой, каменной неподвижности он при свете факелов походил на шамана, совершающего свой колдовской обряд. Позади в полумраке угадывалась высокая темная стена зелени и корни — колонны, поддерживавшие свод.

— Уважаемые, — начал он, — вот какую я предлагаю принять процедуру. Смэдж, а он у нас грамотный, написал наши имена на бумажках. А Парсела я попрошу проверить, не пропустил ли он кого–нибудь. После проверки свернем бумажки, бросим их в треуголку Барта, и самый молодой — а самый молодой здесь Джонс — будет тащить жребий. Тот, чье имя попадется, заявит «Хочу Фаину, или Раху, или Итиоту…» Если возражений не последует, значит она его. А если кто из парней скажет: «Возражаю», тогда будем голосовать, и большинство голосов решит, кому достанется девица…

Парсел вскочил и гневно произнес:

— Я не согласен на такую процедуру. Это просто неслыханно! Это значит не считаться с желанием женщин.

Маклеод презрительно фыркнул.

— Разрази меня гром, но такого возражения я уж никак не ждал, — проговорил он, искоса глянув на Парсела. — А еще говорят, что вы знаете этих черных. Да любой индианке все равно, тот ли с ней мужчина или другой. Слава богу, насмотрелись на «Блоссоме»…

Раздался смех, но Парсел колко возразил:

— То, что вы говорите о поведении таитянок на «Блоссоме» с таким же успехом можно применить к большинству подданных его величества, пользующихся всеобщим уважением. Не одни только таитянки переменчивы.

— Тоже сравнили! — высокомерно бросил Маклеод.

— Не понимаю, почему бы не сравнить! — отозвался Парсел. — Я действительно не понимаю, почему вы требуете от женщин добродетелей, которые сами попираете на каждом шагу Впрочем, это неважно. Вопрос не в этом. Если вы говорите: «Нужен порядок», я с вами вполне согласен. Но я не соглашусь с вами, если вы намереваетесь решать дело, не спрашивая женщин. Это уже не порядок, Маклеод, это насилие.

— Называйте как угодно, мне от этого ни тепло, ни холодно, — презрительно огрызнулся Маклеод. — У меня, представьте себе, есть мое скромное мнение о браке, даже, к слову сказать, оно не только мое. Вообразите, что я вернулся в мой родной Хайленд, вместо того чтобы торчать здесь, и что мне там приглянулась девица, так вот, да было бы вам известно, я пойду к ее старику и скажу ему: «Мистер, я, мол, такой–то и такой–то, не отдадите ли вы за меня вашу дочь?» И если я со стариком ударю по рукам, то неужто еще спрашивать согласия милашки? Конечно, нет, мистер! Да и ей вроде нечего нос воротить! В конце концов, — добавил он с ядовитой усмешкой, — скроен я так же, как и другие, вот разве кости у меня немножко погромыхивают, когда я сажусь, но не беспокойтесь, я уж постараюсь выбрать девицу пожирнее, чтобы себе бока не отшибить. Раздался громкий смех. Когда матросы успокоились, Маклеод продолжал:

— Вот как бы все произошло в нашем Хайленде, Парсел, и я не вижу, с какой это стати я должен бухаться на колени перед чертовой негритянкой и выполнять ее капризы лишь потому, что я принужден жить на этом проклятом острове среди Тихого океана.

— Речь идет не о том, чтобы выполнять ее капризы, — ответил Парсел, раздосадованный иезуитским выступлением Маклеода, — а о том, чтобы получить ее согласие на брак.

Старик Джонсон поднял руку, как бы прося слова, беспокойно поглядел на кончик своего толстого носа и проговорил надтреснутым голосом:

— С вашего разрешения, лейт…

Он робко, как нашкодивший пес, поглядел на Маклеода и поспешно поправился:

— С вашего разрешения, Парсел. Предположим, я говорю: «Хочу Ороа», а Ороа не хочет. Я говорю: «Хочу Таиату», а Таиата не хочет. Короче, называю всех подряд, и ни одна не хочет. Он испуганно вскинул на Парсела глаза.

— Значит, так я без жены и останусь?

— Поверьте мне, — сказал Парсел, — лучше вообще не иметь жены, чем взять себе жену без ее согласия.

— Ну, это как сказать, как сказать! — Джонсон с сомнением покачал головой и потрогал прыщи, алевшие сквозь щетину бороды. — Если женщина плохая, так уж все у нее плохо и снаружи и внутри! Но если хорошая, так это же, господи Иисусе, чистый мед!

Снова раздался смех. Джонсон замолк, бросил испуганный и изумленный взгляд на матросов и добавил:

— Это так говорится.

— Что говорится–то? — насмешливо спросил Смэдж.

Маклеод толкнул его в грудь своим костлявым локтем.

— Дай ему досказать. Вечно ты его дразнишь.

Джонсон бросил на шотландца признательный взгляд, и Парсел вдруг понял игру Смэджа и Маклеода: первый издевается над стариком, а второй его «защищает». А Джонсон то ли со страху, то ли из благодарности еще преданнее служит им.

— Это так говорится, — повторил Джонсон, осмелев после вмешательства Маклеода.

Он выпрямился, постарался придать себе важную осанку и, не замечая смехотворности своих жестов, проговорил властным тоном, будто привык, что его слова выслушиваются в уважительном молчании:

— Вот когда вы говорили, Парсел, я сидел тут и думал. Вот про это самое согласие. Так вот насчет согласия… Я — против. Нет и нет. Согласие совсем не то, — что вы думаете, Парсел. Возьмите, к примеру, миссис Джонсон. Она — то охотно согласилась, а легче мне от этого не было.

Кто — то хихикнул, но Маклеод громко спросил:

— Кто еще просит слова? Все молчали, и Маклеод по очереди оглядел присутствующих:

— Если никто не просит слова, предлагаю начать голосование. Кто за то, чтобы спрашивать у негритянок согласия?

— Лучше спросите, кто против, — посоветовал Парсел. Взглянув на него исподлобья, Маклеод пожал костлявыми плечами и проговорил:

— Кто против того, чтобы спрашивать у негритянок согласия?

И первым поднял руку. Хант немедленно последовал его примеру. Затем подняли руку Смэдж, Уайт и Джонсон.

— Пять голосов из восьми, — сказал Маклеод нарочито равнодушным тоном. — Предложение Парсела отвергается.

В наступившей тишине послышался голос Парсела:

— Хант не боится, что Омаата откажется от него. Почему же он тогда голосует с вами?

— Спросите его самого, — сухо бросил Маклеод.

Парсел пристально поглядел на говорившего, но не добавил ни слова.

— Смэдж, — скомандовал Маклеод, — передай треуголку Парселу.

Смэдж поднялся, пересек свободное пространство между факелами и протянул Парселу треуголку. После смерти Барта матросы разделили между собой — его имущество, и треуголка досталась Смэджу. Она была явно велика новому владельцу, и Смэдж даже не мечтал появляться в ней на людях, но сохранил ее как военный трофей, повесил на стену хижины и адресовал ей потоки проклятий и брани всякий раз, когда ему вспоминались зверства Барта и собственная трусость.

Пока Парсел вынимал не торопясь из треуголки бумажку за бумажкой и, поднося поближе к факелу, читал написанные на них имена, пока он складывал бумажки квадратиком, напряжение поослабло и вновь завязались разговоры. Таитяне, до тех пор стоявшие за спиной Ханта, сели и все так же, не повышая голоса, живо комментировали происходящее. Омаата подошла к мужчинам, и Парсел услышал, что они спрашивают ее о порядке голосования. Хант, уставив куда — то вдаль бесцветные глазки, мурлыкал что — то себе под нос. Как ни старался он следить за дебатами, смысл их от него ускользал. И сейчас, когда все замолчали, гигант отдыхал Душой. Положив свои огромные лапы на столь же непомерно широкие ляжки, он время от времени взглядывал на Омаату и терпеливо ждал, когда она подсядет к нему.

Таитянки за спиной Парсела снова зашушукались, захохотали. Они прекрасно поняли процедуру голосования и издевались над тщеславными перитани, которые намеревались выбирать себе ваине, хотя испокон веку всем известно, что как раз ваине выбирают себе мужей.

Проглядывая бумажки с именами, Парсел краем глаза следил за действиями неприятельского лагеря. Смэдж завел вполголоса беседу с Маклеодом, а последний, видимо, не соглашался с его доводами. Уайт не вмешивался в их разговор. Неожиданно он поднялся и пошел поправить покосившийся факел. Парсел заметил, как беспокойно метис оглядел женщин и тут же отвел глаза. Сидевший от него справа Джонсон размеренным, но беспокойным жестом растирал алые бляшки, усыпавшие его подбородок. Хотя принятая процедура голосования позволяла ему надеяться, что он не вернется одиноким в свою хижину, он все–таки сомневался в успехе.

Прямо над ухом Парсела раздался шепот Бэкера: «Они обработали Джонсона и приручили Ханта». Парсел утвердительно кивнул головой, а Бэкер продолжал все так же тихо, но голос его сорвался: «Маклеод будет возражать против того, чтобы Авапуи досталась мне, и остальные его поддержат». Парсел оглянулся и в упор посмотрел на тонкое, бронзовое от загара лицо валлийца. В глазах его застыл тоскливый страх. «Бэкер ее по — настоящему любит», — подумалось Парселу.

— Сейчас я просмотрю бумажки еще раз, — проговорил он, — а вы тем временем пойдите и предупредите Авапуи; как только вы подымете правую руку, пусть она сразу же бежит в джунгли и пока остается там. А если по голосованию Авапуи достанется Маклеоду, требуйте себе Ороа.

— Почему Ороа? — недоверчиво спросил Бэкер.

— Потом объясню.

Бэкер нерешительно замолк, но затем, очевидно, разгадал план Парсела и поднялся с земли. Не поворачивая головы. Парсел снова взялся за бумажки, разворачивал их одну за другой, потом не торопясь складывал и кидал в треуголку.

Когда Бэкер снова уселся рядом, Парсел свертывал последнюю записочку. Прямо против него Маклеод по — прежнему вполголоса, но в более бурном тоне вел беседу со Смэджем.

— Положите на землю правую руку. Я вам одну вещицу передам, — шепнул на ухо Парселу Бэкер.

Парсел повиновался и почувствовал на раскрытой ладони какой — то холодный твердый предмет. Он сжал пальцы. Нож Бэкера!

— Пусть он пока будет у вас, — шепнул Бэкер, — а то я чего доброго не удержусь.

Не разжимая кулака, Парсел сунул нож в карман.

— Ну, пора, — громко произнес Маклеод.

Он поднял обе руки, и сразу воцарилась тишина.

— Я просмотрел и пересчитал все девять записок, — сказал Парсел. — На каждой из девяти написано имя одного из британцев. Но мне не попалась ни одна бумажка с именем таитян, из чего я заключаю, что вы решили не допускать их к голосованию.

— И не ошиблись, — медленно процедил Маклеод.

— Это несправедливо, — энергично подхватил Парсел. — Действуя таким образом, вы смертельно оскорбите таитян. Они имеют такое же право, как и мы, выбрать себе жену.

Маклеод оглядел поочередно Смэджа, Уайта и Джонсона с торжествующим и самодовольным видом, словно призывая их в свидетели своей прозорливости. Потом, выставив вперед свой костлявый подбородок, он презрительно из — под полуопущенных бесцветных ресниц взглянул на Парсела,

— Ваше предложение, Парсел, ни капельки меня не удивило, ведь вы на черномазых, как говорится, не надышитесь. Будь я проклят, если еще кто — нибудь из европейцев так обожает дикарей, как вы! Вечно с ними носитесь! Вечно с ними лижетесь! И на ручки берете, и гладите, и цацкаетесь, и сюсюкаете! Все равно — будь то мужчина или женщина! Прямо страсть какая–то! Смэдж хохотнул, за ним улыбнулся и Джонсон, но поспешно и смущенно отвернулся, словно боясь, что его улыбку, адресованную Маклеоду, заметит Парсел.

— Сволочь! — прошипел Бэкер.

Молоденький Джонс коснулся локтя Парсела и спросил вполголоса:

— Накидать ему по заду?

Джонс был невысокого роста, но сложен как атлет. Парсел ничего не ответил. Его прекрасное, бледное и суровое лицо казалось изваянным из мрамора. С минуту он молча глядел куда–то вдаль, мимо головы Маклеода, потом спокойно проговорил:

— Я полагаю, что у вас имеются и другие аргументы.

Бэкер с восхищением взглянул на него. День за днем Парсел бьет Маклеода, отвечает презрением на презрение! Только у Парсела получается куда благороднее: в его словах никогда не чувствуется желания оскорбить противника.

— Если вам, Парсел, так уж хочется знать, — проговорил Маклеод, — что ж, скажу прямо, другие аргументы у меня тоже есть, и, с вашего разрешения, достаточно веские. Лучше посторонитесь, а то как бы они вас по голове не ударили. Оказывается, есть на нашем острове такие типы, которым до сих пор невдомек, что здесь пятнадцать мужчин, англичан и черных, и только двенадцать женщин… Предположим, мы кинем в треуголку все пятнадцать имен. И что получится? Получится, что трое, те, кто будут тянуть жребий последними, останутся вовсе без жены. Он обвел присутствующих насмешливым взглядом.

— Может, это будут черные… А может, как раз белые, и, представьте себе, Парсел, мне небезразлично, если это окажутся белые. Я лично предпочитаю, чтобы без женщин остались ваши любимые дружки, а не Смэдж, скажем, Уайт или Джонс…

— Обо мне не беспокойся, — крикнул с места Джонс, молодецки расправляя плечи. — Как — нибудь без твоей помощи устроюсь.

— Маклеод, — Парсел нагнулся, чтобы лучше видеть своего противника, — мы с вами редко сходимся во мнениях, но на этот раз, поверьте мне, вопрос слишком серьезен. Вообразите себе, «что произойдет, когда таитяне останутся под баньяном одни с тремя женщинами, которых вы соблаговолите им оставить.

— Ну и что же? — протянул Маклеод. — Три женщины на шестерых совсем не плохо. Выходит по полженщины на каждого. Совсем не плохо — одна женщина на двоих. Мне и то не всегда столько доставалось.

— Да вы же их оскорбите!

— Ничего, пооскорбляются и перестанут, — ответил Маклеод. — Заметьте, Парсел, я лично против черномазых ничего не имею. Правда, я с ними не лижусь с утра до вечера, но ничего против них не имею. Но ежели приходится выбирать между ними и нами, я выбираю нас. В первую очередь нас.

— Вы сами себе противоречите.

— То есть как? — Маклеод даже выпрямился, так оскорбителен ему, шотландцу, показался упрек в нелогичности.

— Вы же сами не хотели, чтобы офицеры пользовались на острове привилегиями в ущерб матросам, а теперь ставите в привилегированное положение белых в ущерб таитянам.

— Никаких привилегий я не устанавливаю, — процедил Маклеод, — но разрешите вам заметить, Парсел, что я не просто так отдаю предпочтение, а с умом. Первым делом — на суше или на море, при попутном ветерке или в шторм — я думаю о том, кто для меня всегда номер первый, — о Джемсе Финслее Маклеоде, собственном сынке своей матушки. Затем думаю о своих дружках. А затем о прочих парнях с «Блоссома». И уж потом о черномазых.

— Точка зрения эгоиста, — взорвался Парсел, — и, поверьте мне, она чревата самыми серьезными последствиями.

— Чревата или нет, зато моя собственная, — беззвучно рассмеялся Маклеод, сморщив лицо, особенно похожее сейчас, при свете факелов, на череп, и охватил руками костлявые колени. — А насчет эгоизма это вы верно сказали, Парсел, я никого не боюсь. А уж этих джентльменчиков тем более, — добавил он, обводя рукой всех собравшихся. — Эгоисты! Все эгоисты, все, до последнего! И против вашего предложения, Парсел, проголосует большинство этих самых эгоистов.

Он сделал паузу и, все так же улыбаясь, проговорил:

— Кто просит слова? — И, не дождавшись ответа, добавил: — Ставлю на голосование. Кто против?

Он поднял руку. Его примеру тут же последовал Хант, затем Смэдж и наконец Джонсон. Уайт не шелохнулся. Сторонники Маклеода удивленно взглянули на метиса. Не опуская поднятой руки, Маклеод повернул голову влево и тоже уставился на Уайта. Уайт спокойно выдержал этот взгляд, потом неторопливо отвернулся и вперил в пространство свои черные, узкие, как щелки, глаза.

— Я воздерживаюсь, — произнес он мягко и певуче.

— Воздерживаешься? — яростно протянул Маклеод, все еще не опуская руки; его серые маленькие глазки метнули молнию.

— Напоминаю вам, — решительно заявил Парсел, — вы не имеете права оказывать давление на собрание и, следовательно, на Уайта, равно как на Ханта и Джонсона.

— Никакого я давления не оказываю, — не сдержавшись, крикнул Маклеод.

Хотя Уайт воздержался, все равно победа осталась за ним, Маклеодом. У него четыре голоса. У Парсела — три. Но тем не менее заявление Уайта насторожило — шотландца. Значит, не так — то уж надежно его войско… Он опустил руку, но по–прежнему глядел на Уайта.

— Я с тобой не согласен, — проговорил, почти пропел Уайт.

Лицо его было безмятежно — спокойно, руки скромно сложены на груди, говорил он вежливо, с какой — то непоколебимой кротостью.

— В таком случае вы должны голосовать со мной, — произнес Парсел.

Уайт не ответил. Он уже сказал то, что думал. И больше ему нечего было сказать.

— Вот так сюрприз! — шепнул Бэкер, нагнувшись к Парселу.

— Не такой уж неожиданный, — в тон ему ответил Парсел.

— Четыре против, — объявил Маклеод. — Один воздержался.

Предложение Парсела отклоняется.

Но по поведению Маклеода чувствовалось, что поступок Уайта лишил его прежнего апломба.

— Парсел, — буркнул он, — передайте треуголку Джонсу.

Пора браться за дело, если мы не собираемся здесь ночевать. Джонс сначала стал на колени, потом сел на корточки я поставил треуголку на голую ляжку. Только он один из всех англичан носил парео, и, откровенно говоря, только его нагота могла выдержать сравнение с наготой таитян, которым он уступал лишь в росте. На «Блоссоме» он был самым молоденьким после Джимми — ему только что исполнилось семнадцать лет, — и на стройном, атлетическом, гибком теле гордо сидела голова с коротко остриженными белокурыми волосами. Нос у него был вздернутый, короткий, весь в веснушках, а подбородок, не знавший бритвы, круто выступал вперед, словно все еще продолжал расти. Синие, фарфорово — синие глаза, похожие на глаза покойного юнги, пристально смотрели на собеседника. Но он был мужественнее и напористее, чем Джимми. Прекрасно сознавая свою силу, он то и дело напруживал мускулы груди, стремясь придать себе более внушительный вид, а возможно, просто из мальчишеского кокетства.

— Ну, долго ты еще будешь копаться? — крикнул Маклеод. Джонс прижал левой рукой треуголку к боку, а правой стал перебирать бумажки. Он волновался, не решаясь приступить к жеребьевке. Боялся, что первый же британец, чье имя он назовет, потребует себе его Амурею. Когда мятежный «Блоссом» пристал к Таити, Джонс впервые познал любовь в ее объятиях. Ей только что минуло шестнадцать. Ни на Таити, ни на борту «Блоссома» Джонс не хранил ей верности, но, когда новизна побед приелась, вернулся к своей первой любви. И со времени высадки островитянам повсюду попадалась эта парочка — Джонс держал Амурею за руку, оба торжественные и очень наивные.

— Чего же вы ждете? — обратился к нему вполголоса Парсел.

— По правде говоря, боюсь, — признался Джонс. — Чертовски боюсь. А вдруг они уведут у меня Амурею!

— Да полноте, — улыбнулся Парсел, — ставлю шиллинг, что она достанется вам.

Порывшись в кармане, он вытащил шиллинг с пробитой дыркой и швырнул его наземь к ногам Джонса. Юноша как завороженный смотрел на монету.

— Ну, начинай, — сказал Бэкер, сидевший по другую сторону Парсела, и, упершись ладонью о траву, нагнулся, чтобы лучше видеть своего шурина.

Джонс вытащил бумажку, развернул ее, наклонился поближе к факелу и прочел сначала про себя написанное имя. Потом громко проглотил слюну, широко открыл рот и только после этого крикнул:

— Джонс!

И оглянулся с таким ошалело — наивным видом — вытащить первым собственное имя! — что все присутствующие, за исключением Ханта, так и покатились со смеху.

Джонс расправил плечи, давая понять, что не потерпит насмешек. Но, несмотря на свою воинственную осанку, он весь как — то внутренне обмяк и был так взволнован, что не мог выговорить ни слова.

— Ну?! — буркнул Маклеод. — И это все на сегодняшний вечер? Заметь, сынок, ты первый можешь выбрать среди двенадцати женщин. Только постарайся побыстрее взвесить все за и против.

— Амурею! — выдохнул Джонс.

И, сведя брови над вздернутым носом, он боязливо оглядел сидевших кружком матросов, стараясь угадать по выражению лица того, кто из них посмеет оспаривать его выбор.

— Возражений нет? — спросил Маклеод, потрясая, как дубинкой, концом веревки. Затем закинул ее за спину, подождал несколько секунд и с размаху ударил веревкой по земле у самых

Он не докончил фразы, словно ему противно было договорить

— Принято!

— Амурея! — с трудом выдавил из себя Джонс и оглянулся.

Амурея тотчас же появилась на его зов, смело вошла в освещенный факелами круг, с улыбкой опустилась на колени рядом со своим суженым и взяла его за руку, тоненькая, хорошенькая. В лице ее было что — то ребячески наивное, роднившее ее с будущим танэ. Джонс расслабил мускулы и шумно, даже с присвистом, выдохнул воздух. Он весь как — то поник, втянул грудь и искоса восхищенно посмотрел на Амурею. Она была здесь! Она была его! От счастья он, казалось, вот — вот взлетит в воздух. Перед ними обоими впереди целая жизнь, и не было и не будет ей конца.

— Если ты не отпустишь лапку твоей индианки, — с издевкой крикнул Смэдж, — то жребий тянуть придется кому — нибудь другому.

Джонс вынул из треуголки бумажку.

— Хант! — звонко проговорил он.

Хант прекратил неумолчное мурлыканье, что — то буркнул, поднял голову и удивленно уставился бледно — голубыми глазами сначала на Джонса, потом на треуголку, на бумажку, зажатую в крепких пальцах, после чего тревожно посмотрел на Маклеода, как бы призывая его на помощь.

— Теперь твой черед выбирать себе жену, — пояснил шотландец.

— Какую жену? — спросил Хант.

— Ну, твою жену, Омаату.

Казалось, Хант молча о чем — то размышлял.

— А зачем мне ее выбирать? — вдруг осведомился он.

— Затем, чтобы она была твоя.

— Она и сейчас моя, — возразил Хант, выставив вперед свою мохнатую физиономию и сжимая на коленях огромные кулачища.

— Конечно, она твоя. Ты только скажи: «Омаата», и она сядет рядом с тобой.

Хант подозрительно взглянул на Маклеода.

— А почему ты говоришь «выбирай?»

— Здесь одиннадцать женщин. Ты должен выбрать себе одну из одиннадцати.

— Плевал я на этих одиннадцать! — рявкнул Хант, взмахивая рукой, как бы сметая их со своего пути. — У меня есть Омаата.

— Ну, ладно, тогда скажи: «Я хочу Омаату», и Омаата будет твоя.

— А разве она сейчас не моя? — грозно взглянул на Маклеода Хант.

— Ясно, твоя. Да послушай же ты меня. Сделай так, как тебе говорят. Скажи: «Омаата». Она сядет рядом с тобой, и конец.

— А почему я должен говорить; «Омаата»?

— Господи! — простонал Маклеод, хватаясь за голову.

— Объясните мне, пожалуйста, Маклеод, как вы добиваетесь того, чтобы Хант голосовал на вашей стороне. Очевидно, это отнимает у вас уйму времени, — ядовито заметил Парсел. Маклеод кинул на говорившего злобный взгляд, но промолчал.

— Хватит! — прерывающимся от волнения голосом крикнул Бэкер. — Пусть Парсел скажет Омаате, чтобы она села рядом с Хантом, и будем считать вопрос исчерпанным.

Маклеод кивнул головой, и Парсел перевел Омаате слова Бэкера. Сразу из темноты возникла гигантская фигура Омааты. Парсел удивленно оглянулся. Он думал, что она по–прежнему сидит в кругу таитян. Отсюда, снизу, Омаата показалась ему еще более массивной, чем обычно, и, когда она прошла между ним и Бэкером, он невольно удивился объему ее бедер. Ослепленная ярким светом, Омаата на мгновение остановилась, потом оглянулась, ища своего Жоно. Тенью своей она закрыла Парсела, к которому она стояла спиной, и при свете факелов резче вырисовывался ее гигантский силуэт, отблески пламени играли на ее плечах, и казалось, что это не живая плоть, а отполированный до блеска черный мрамор.

Опустившись рядом с Жоно, она басовито заворковала на понятном лишь им двоим языке, оглушая своего верного богатыря целым потоком слов. Хант нежно бормотал что — то в ответ. «Мурлычет», — усмехнулся Джонс. Парсел улыбнулся, но с тонкого смуглого лица Бэкера по — прежнему не сходило озабоченное выражение. Глаза его глубже запали в орбиты, нижняя губа судорожно подергивалась.

Среди всеобщего молчания Маклеод и Смэдж снова завели вполголоса разговор, и, казалось, спор их, начавшийся еще до жеребьевки, разгорелся с новой силой. Джонс ждал, когда они кончат, чтобы вытянуть жребий в третий раз.

По телу Парсела пробежала дрожь. Все присутствующие, за исключением Маклеода, пришли на собрание без фуфаек, а тут с моря подул резкий ветер.

Свет факелов вдруг померк. Это на небосвод поднялась тропическая луна, такая огромная, такая яркая, что свободно могла поспорить с утренней зарей. Лужайку залил лунный свет, и за спиной Маклеода обозначился лабиринт зеленых аллей, образуемых ветвями баньяна, весь в пятнах света и тени, терявшийся где — то в таинственной глубине среди мощных древесных колонн

Парсел оглянулся и, улыбнувшись Ивоа, обвел взглядом ее подруг. Залитые мягким сиянием, они терпеливо ждали своей очереди, и под черной шапкой волос поблескивали лишь белки глаз да зубы. Парсела поразило выражение силы на этих кротких лицах без всякого, впрочем, оттенка вызова, поразили округлые, как чаши, формы, вся стать носительниц будущей жизни. Пусть перитани сколько им угодно потрясают оружием, размахивают веревкой, спорят и «выбирают». Какое праздное тщеславие! Что такое остров без женщин? Тюрьма. «А мы, — думал Парсел,

— что останется от нас через десяток лет? Кости да прах».

— Адамо! — лукаво проговорила Ивоа, выразительным жестом прижимая к груди обе руки. — Ты уверен, что выберешь именно меня?

— Уверен, — улыбнулся Парсел. — Именно тебя. Только тебя. Тебя одну.

— Ты что, заснул, сынок? — послышался тягучий голос Маклеода.

Парсел обернулся и успел заметить, как Джонс с виноватым видом вырвал свою руку из рук Амуреи и сунул пальцы в треуголку.

— Мэсон! — звонко прокричал он.

Парсел поднял руку.

— У меня есть от него письмо.

Он вынул письмо из кармана и поднес его поближе к факелу. Письмо было запечатано восковой печатью с инициалами Мэсона. и адрес, выведенный мелким аккуратным почерком с нажимом с положенных местах, был составлен по всей форме:

«Лейтенанту Адаму Бритону Парселу,

первому помощнику капитана «Блоссома».

130ь24' западной долготы

и 25ь2' южной широты».

Парсел сорвал печать, развернул листок и громко прочел:

«Мистер Парсел, прошу вас проследить за тем, чтобы мне выделили женщину, которая могла бы готовить и следить за моим

бельем.

Капитан Ричард Хеслей Мэсон,

командир «Блоссома».

Парсел удивленно разглядывал записку. Просто не верилось что Мэсон после всего происшедшего потребует себе женщину!

Вдруг ему вспомнился Масон в каюте «Блоссома» в день их отплытия с Таити. Весь багровый, руки воздеты к небесам. С каким негодованием он отказывался тогда взять на борт трех лишних женщин! «И так, мистер Парсел, у нас слишком много женщин. Меня они ни с какой стороны не интересуют! Если бы речь шла даже о моих личных удобствах, я не взял бы на корабль ни одной». А теперь «речь зашла о его» личных удобствах», и он требует себе одну!

И сразу же раздался голос Маклеода:

— Старику жена не нужна, ему прислугу подавай!

Слова эти были встречены дружным смехом, посыпались шутливые предположения насчет холодности Мэсона к женскому полу. Эта тема всем пришлась по душе, и добрых пять минут матросы изощрялись в остротах.

— Я малый сговорчивый, — произнес наконец Маклеод и поднял руку, призывая к серьезности. — Пусть старик хотел меня подстрелить, никто меня не упрекнет, что ему по моей вине придется самому полоскать свое бельишко.

Он обвел глазами присутствующих, его острый нос навис над тонкогубым ртом.

— Ишь ты какой великодушный на даровщинку! — вполголоса заметил Бэкер.

— Если нет других желающих, — продолжал Маклеод, делая вид, что не расслышал слов Бэкера, — предлагаю дать ему Ваа.

Никто не шелохнулся. Маклеод ударил концом веревки о землю и попросил Парсела перевести его слова.

Ваа, ширококостная, некрасивая женщина, поднялась с места. Она вошла в центр круга, тяжело, по — деревенски переставляя свои крепкие ноги. Она даже слегка поджала пальцы ног, будто боялась, что ее сдвинут с места, хотя се широкие ступни, казалось, вросли в землю. Заложив сильные руки за спину, она вежливо сказала, что для нее великая честь иметь своим танэ начальника большой пироги… Таитянки прыснули, а Итиа крикнула: «Э, Ваа, э! Он чересчур холодный, твой танэ!» Широкое крестьянское лицо Ваа тронула улыбка. «Ничего, я его разогрею!» — пообещала — она. И, повернувшись, пошла в сторону поселка, видимо намереваясь поскорее привести свой замысел в исполнение.

Джонс развернул следующую бумажку и громко выкрикнул:

— Джонсон!

Джонсон вздрогнул, скосил глаза на шишку, украшавшую кончик его толстого носа, и потер подбородок ладонью. Потом он расправил скрещенные ноги, оперся одним коленом о землю и поднялся с легкостью, неожиданной для его возраста; так он и стоял, переминаясь с ноги на ногу, исподлобья поглядывая на матросов и не переставая энергично растирать ладонью подбородок. Странно было видеть при такой худобе округлое твердое брюшко, начинавшееся сразу же под ложечкой, словно природа пожелала вознаградить Джонсона за унылую впадину грудной клетки и украсила этот согбенный многолетней работой стан. Джонсону приходилось вытягивать вперед шею, дабы удержаться в вертикальном положении. Но руки его уже давно отказались от бесполезной попытки оставаться в той же плоскости, что и плечи. Они болтались где — то впереди тела, эти худые руки, напоминавшие перекрученный пеньковый трос, усеянные мелкими черными точечками и обвитые сетью вздутых синих вен.

Старик недоверчиво и боязливо оглядывал присутствующих. будто старался решить, уж не таит ли всеобщее молчание, которым было встречено его имя, какого — нибудь подвоха. В глубине души он уже давно наметил себе супругу, но не решался назвать ее имя: не последует ли возражений со стороны матросов а если и не последует, не откажет ли ему сама нареченная. Его боязливый взгляд перебежало Маклеода на Парсела, словно стараясь найти поддержку; — неважно, у большинства или у меньшинства, — украдкой скользнул по группе женщин, после чего Джонсон часто захлопал морщинистыми воспаленными веками, очевидно не желая, чтобы присутствующие по выражению глаз догадались об одолевавших его сомнениях, и уставился в одну точку с испуганно — похотливым видом. Он напоминал мальчишку, который, стянув пенни и зажав его в кулак, томится перед витриной кондитерской, хотя уже давно облюбовал себе пирожок, но не решается ни войти в магазин, ни оторваться от соблазнительного зрелища.

— Ну? — резко окликнул его Маклеод.

Джонсон робко посмотрел на него, перестал тереть бороду и, не глядя ни на кого, произнес:

— Таиата.

В выборе проявилась его непритязательность: Таиата была самая некрасивая и самая немолодая среди таитянок.

— Есть возражения? — спросил Маклеод, подымая над головой веревку. И, не дожидаясь ответа, ударил концом веревки о землю.

Джонсон поднял голову и дрожащим голосом позвал:

— Таиата!

Женщины зашушукались, но никто не поднялся с места, никто не вышел на зов. Губы Джонсона жалобно дрогнули. Он сцепил руки, захватил пятерней большой палец правой руки и стал потирать его медленным непроизвольным движением. «Сейчас расплачется», — подумал Парсел.

— Таиата! — громко повторил Маклеод.

Женщины разом замолчали, потом снова послышалось шушуканье. Таиата поднялась. Приземистая, коренастая, она не торопясь, слегка ковыляя на ходу, вступила в освещенный круг, и тут стало заметно, что ноги у нее чуть кривые. Под набрякшими веками не было видно глаз, лицо ее в свете факелов казалось особенно угрюмым и замкнутым. Джонсон негромко хихикнул, торжественно выступил вперед, взял свою нареченную за руку и вдруг засеменил на месте, словно исполняя фигуру кадрили; зрелище было такое нелепое и такое жалкое, что никто даже не подумал рассмеяться. Затем он уселся, но, как только Таиата опустилась с ним рядом, она резким движением высвободила свою руку и оглядела будущего супруга холодным взглядом черных глаз, прятавшихся под вспухшими веками.

— Бедняга Джонсон, — вполголоса произнес Парсел.

Никто ему не ответил. Джонс любовался своей Амуреей, а Бэкер, бледный, сжав губы, пристально смотрел прямо перед собой.

— Джонс! — сурово окликнул юношу Маклеод.

Он тоже, казалось, утратил обычное спокойствие, весь внутренне напрягся. Джонс выпустил руки Амуреи, поспешно схватил треуголку и вытащил бумажку.

— Уайт! — выкрикнул он таким оглушительным голосом, будто метис находился на дальнем конце поляны.

Уайт не шелохнулся, лицо его не выразило ничего. И заговорил он не сразу. Сидел он, поджав под себя ноги, скромно положив ладони на раздвинутые колени, и только задумчиво похлопывал по панталонам двумя пальцами правой руки. Остальные пальцы, короткие, как сосиски, и утолщавшиеся к концам, были приподняты даже с каким — то изяществом, словно готовились пройтись по струнам арфы. Несколько секунд протекло в молчании.

— Итиа, — проговорил Уайт своим нежным голосом.

Среди женщин вдруг началось лихорадочное волнение, шепот стал громче, возбужденнее. Парсел оглянулся. Итиа стояла на коленях, опустив глаза, сжав губы и покачивала головой, как бы говоря: «Нет». Сидевшая от нее справа Итиота положила ей на плечо руку. Слева сидели Раха и Тумата. «Соглашайся. Он не злой. Он тебя бить не будет», — шептала Итиота. — «Нет, нет», — твердила Итиа.

— Итиа! — прогремел Маклеод. Итиа поднялась, вошла в освещенный круг и встала лицом к Маклеоду, между Амуреей и Джонсоном. Глаза ее сверкали.

— Слушай, Скелет перитани, — сказала она, уничтожающе глядя на Маклеода. — Как ты не стыдишься поступать так, как поступаешь? Какой смысл выбирать женщину, которая не выбрала тебя?

Говорила она так, будто ее выбрал сам Маклеод, а не Уайт.

И помолчав, добавила:

— Разве ты не знаешь, что бывает с мужчиной, когда он выбирает себе женщину, которая его не выбрала: он становится рогоносцем.

Таитянки приглушенно фыркнули, им вторил громкий смех таитян. Будь благословен Эатуа! Плохие манеры Итии сослужили ей добрую службу!

Маклеод выпрямился.

— Что она болтает?

— Она спрашивает, — равнодушным тоном пояснил Парсел, — угодно ли вам, чтобы вас обманывала жена, или нет. — И добавил: — Вопрос, конечно, чисто риторический. Она не имеет в виду лично вас.

В глазах Маклеода зажегся гнев, но он сдержал себя.

— Скажите ей, пусть придержит язычок, — спокойно произнес он, — и пускай немедленно сядет рядом с Уайтом.

Парсел перевел Итиа эти слова. — Я вовсе не ненавижу желтого человека, — сказала Итиа, стараясь говорить как можно вежливее. — У него руки не полны ледяной кровью[10], как у Скелета. Желтый человек — человек любезный. Тихий такой, как тень…

Она выпрямилась, все ее хрупкое тело напряглось.

— Но я не хочу его себе в танэ. Себе в танэ я хочу Меани.

Меани поднялся. Выбор пал на него. И раз он поднялся, значит, он дает свое согласие. Меани любил равно всех женщин. Но с Итией он дружил.

Взгляд Маклеода скользнул по фигурке Итии, потом по Меани. Он и без перевода понял, что сказала Итиа. Он сжал губы, потрясая концом веревки, потом яростно крикнул:

— Скажите ей, пусть немедленно сядет рядом с Уайтом, а то придется ее наказать.

— Вашей угрозы я не переведу, — возразил Парсел. — Это просто опасно. Меани уже считает ее своей женой. Если вы ее хоть пальцем тронете, он вас убьет.

— На то есть закон, — отозвался Маклеод. — Его повесят.

— Если только вам это удастся, — проговорил Парсел, пристально глядя на Маклеода.

Шотландец вскинул костлявый подбородок и опустил ресницы. Если и впрямь начнется резня, против него будет Парсел, Джонс, Бэкер, шестеро таитян, а возможно, и все женщины. Он горько пожалел, что не захватил с собой ружья.

Он оглянулся на Уайта.

— Уайт, подымись и сам приведи себе жену.

Фактически это было замаскированное отступление: Маклеод предоставлял действовать самому Уайту.

Но Уайт вовсе не собирался нападать на Итию врасплох. Он медленно поднялся и с достоинством направился к ней. Итиа отпрыгнула, резко повернулась и почти с неестественной быстротой пересекла поляну, только длинные волосы взметнулись за ее спиной. Она неслась прямо на запад, к джунглям.

— Стой, Меани! — крикнул Парсел.

Меани, бросившийся было за ней следом, застыл на месте, выставив вперед одну ногу, атлетический его торс был повернут к присутствующим боком, голова вскинута, а ноздри трепетали, как у гончей, которую окрик охотника остановил на бегу.

— Если ты последуешь за ней, — сказал по — таитянски Парсел, — они будут гнаться за тобой с ружьем в руках. Оставайся здесь. Возвращайся с нами в поселок. — И добавил: — Впереди еще вся ночь…

Меани уселся, не спуская с Парсела глаз. Уайт не шелохнулся. Он смотрел, как Итиа в лунном сиянии мчится к зарослям. Бежать за ней значило унизить себя. Когда фигурка девушки исчезла в роще, он неторопливо вернулся в круг и уселся на прежнее место. С тех пор как Уайт назвал имя Итии, он не произнес ни слова.

— Найдется, — проворчал Маклеод, — пить, есть захочет и придет.

Воцарилось молчание. Прищурив глаза, Парсел произнес равнодушным тоном:

— Я предлагаю, чтобы Уайт выбрал себе другую женщин; Хотя бы Итиоту. Итиота охотно согласится.

Уайт открыл было рот, но Маклеод вмешался в разговор.

— Хорошо, мистер, — ядовито проговорил он, — непременно, мистер. Весьма великодушно с вашей стороны, мистер. Итиота достанется Уайту, а Итиа достанется Меани. Ловко задумано, Парсел, но пусть меня черти изжарят, если выйдет по — вашему. Разрешите вам напомнить, что здесь у нас ассамблея. И не будут здесь черные устанавливать свои законы, будь они хоть трижды ваши дружки. А что касается Итии, Парсел, то и тут не бывать по — вашему, не беспокойтесь, ее отыщут.

— Заросли тянутся на пять километров и опоясывают весь остров, — холодно возразил Парсел. — На горе есть источник. А у нее самой семнадцать соучастников.

— Найдут, — пообещал Маклеод, махнув рукой Джонсу, чтобы тот продолжал.

Джонс запустил руку в треуголку.

— Бэкер, — чуть ли не шепотом произнес он и с виноватым видом поглядел на зятя.

С тех пор как Амурея села с ним рядом, он только раз, да и то мельком вспомнил об опасениях Бэкера.

Бэкер поднял загорелое лицо и внятно проговорил:

— Авапуи.

Никто не произнес ни слова. Все взгляды устремились на Маклеода. Шотландец ждал этой минуты. Вот она и пришла. И все–таки застала его врасплох. Протекло несколько секунд. Не шевелясь, не подымая с земли веревки, валявшейся у его ног, потупив глаза, Маклеод вытянул жилистую шею и высоко вскинул свое похожее на череп лицо. «Колеблется, — сказал себе Парсел, — бегство Итии заставило его призадуматься. А если бы не остальные…»

— Возражаю, — вдруг сказал Маклеод и, подняв глаза, посмотрел, прямо на Бэкера.

Бэкер молча выдержал его взгляд. Оттолкнувшись рукой от земли, Маклеод поднялся и прислонился спиной к корню баньяна. Он ждал, что Бэкер бросится на него, и предпочитал встретить атаку стоя.

— Уважаемые, — сказал он не спеша и обвел взглядом своих соратников, — если я требую себе Авапуи, то вовсе не потому, что хочу повредить Бэкеру…

— Ясно, — крикнул Бэкер, но голос его сорвался.

— Однако необходим порядок, — продолжал Маклеод, словно и не слыша крика Бэкера. — Не можем же мы терпеть, чтобы на нашем острове женщины переходили из рук в руки. Кто жил на Таити с Авапуи? Папа Маклеод! А кто жил с нею на «Блоссоме»? Собственный сын огородной матушки. А вы сами знаете, какие тут бабенки! Стоило нам высадиться на остров, как моя индианочка сразу начала вертеться вокруг Бэкера. Из чистого каприза, сынки! И не по чему — либо другому? Черные дамочки славятся своим капризным нравом! А я вот вам что скажу, — добавил он, повышая голос, — ежели мы их не приструним, тогда всему конец! Ни тебе порядка! Ни тебе семейного очага! Какие же тогда из нас хозяева! А что из этого получится, сынки, я вам сейчас объясню: напяливай, братец, юбку и валяй мыть посуду.

Смэдж и Джонсон рассмеялись, но как — то вяло. Горящие глаза Бэкера не оставляли сомнения в его намерениях, и оба сторонника Маклеода не без основания опасались, что если начнется свалка, то вряд ли можно будет рассчитывать на вмешательство силача Ханта. Очутившись в материнских объятиях Омааты, он перестал интересоваться жеребьевкой и только в упоении мурлыкал, как сытый кот.

— Ладно, — начал Маклеод, — пойдем дальше. Когда Авапуи меня бросила, я ведь ничего не сказал. Я тихий малый. Не хотел драться с Бэкером…

— Тебе, конечно, предпочтительней голосовать, чем драться, — кинул Бэкер таким спокойным и вместе с тем оскорбительным тоном, что Маклеод побелел.

Парсел украдкой взглянул на Бэкера. Он сидел поджав под себя ноги и засунув обе руки в карманы. Лицо его было совершенно спокойно, только нижняя губа временами нервно подергивалась. Черные, лихорадочно блестевшие глаза смотрели на Маклеода с выражением глубочайшей ненависти.

— Не намерен отвечать на дерзости, — проговорил Маклеод, овладев собой. — Если ты, Бэкер, ищешь ссоры, должен тебя разочаровать — ссоры не получится. У нас есть закон, и я придерживаюсь закона.

— А кто этот закон установил? Разве не ты сам? — медленно произнес Бэкер. — А теперь ты прячешься под охраной закона. потому что драться боишься. Когда надо болтать — сколько угодно. Когда ты говоришь — черт тебе не брат. Но что–то я никогда не видел тебя в первых рядах дерущихся. Когда Барт велел тебе кинуть в воду тело Джимми, ты разве возражал? Ты и твой дружок Смэдж, вы оба хвост поджали. И здесь то же самое ты, мол, повинуешься закону…

Бэкер с такой силой выговаривал каждое слово, что, казалось швыряет их одно за другим прямо в лицо шотландца.

— Я не намерен отвечать на твои дерзости, — повторил Маклеод и даже не шелохнулся (не человек — скала). — То, что я сказал, относится к Авапуи. Теперь говори ты. А когда кончишь поставим вопрос на голосование.

— Не терпится перейти к голосованию, а, Маклеод, скажи? — все так же медленно и жестко проговорил Бэкер. — Ведь голосовать — то легко. Не труднее, чем воткнуть нож в грудь парню, который не может защищаться, ну, например, в грудь Симону.

Тут произошло нечто из ряда вон выходящее: таитяне одобрительно зашумели. Они никогда не слышали о существовании Симона, не поняли ни слова из того, что сказал Бэкер, но по его тону, по блеску его глаз они догадались, что он оскорбил Маклеода, и были довольны. Но шотландец даже головы не повернул. Он стоял с полузакрытыми глазами, прислонясь к корню баньяна, сложив за спиной руки, закинув голову. Подождав, когда стихнет ропот таитян, он взглянул на Бэкера.

— Кончил?

— Нет, не кончил, — холодно и вызывающе бросил Бэкер. — Я говорил о легких вещах, Маклеод. Например, чего легче повесить Мэсона, связав ему руки и ноги. Тут отваги не требуется! Только голосование.

— Я никому препятствий не чиню, возьми да сколоти себе большинство, — огрызнулся Маклеод.

— И насчет большинства — это тоже легко, — подхватил Бэкер все так же медленно и размеренно, но в каждом его слове чувствовалось огромное внутреннее напряжение. — Легко одурачить парня, который вообще — то ни бельмеса не понимает. Легко запугать несчастного старика, который и защищаться — то не может. Вот, полюбуйся!

Он резко обернулся к Джонсону и впился в него горящими яростью глазами. Парсела потрясла сила или, вернее, неистовая свирепость этого взгляда. Джонсон открыл рот, словно у него перехватило дыхание, и весь сжался, как насекомое, на которое плеснули кипятком. Он судорожно обхватил колени руками, низко опустил голову и застыл в этой позе, скрюченный, сраженный ужасом.

Бэкер пожал плечами с нескрываемым выражением жалости попоглядел на Маклеода.

— Есть вещи и полегче этого, — продолжал он, не в силах унять дрожь голоса, что придавало словам какую — то особую выразительность,

— это бить женщину. Особенно такую беззащитную, как Авапуи. Поэтому — то ты и жалеешь, что с ней расстался. С Ороа не получится. Ороа сама тебя отколошматит. А тебе это не по вкусу. Колотить женщину — пожалуйста. Таскать ее за волосы — пожалуйста. Поддавать ей коленом под зад — пожалуйста. Но затевать драку — нет, уж увольте! Даже с Ороа. Нет и нет! К Ороа так легко не подступишься. Ороа, если ты ее пальцем тронешь, швырнет тебе в физиономию все что под руку попадется. Вчера вечером, например, попался твой молоток!

— А я и не знал! — по — мальчишески фыркнул Джонс.

Этот ребяческий, в сущности, безобидный смех положил конец разговорам и шушуканью. Слушая поношения Бэкера, Маклеод даже бровью не повел, но невинный хохот Джонса лишил его самообладания. Вдруг он ощутил, как саднят кожу бандерильи, которыми без передышки метал в него Бэкер. Глаза его потухли, помутнели и с пугающей неподвижностью уставились в одну точку. Опустив плечи, он засунул правую руку в карман. В то же мгновение Бэкер приподнялся и оперся правым коленом о землю в позе бегуна, готовящегося к старту. Он совсем забыл, что отдал нож Парселу, и, охваченный холодным бешенством, сотрясавшим все его сбитое, мускулистое тело, готов был броситься на Маклеода. Тяжело дыша, напружив каждую мышцу, он не спускал с шотландца опьяненного яростью взгляда, в котором ясно читалось, что сейчас начнется кровавая расправа.

Маклеод открыл в кармане нож, по его лбу катились капли пота, он делал отчаянные усилия, чтобы побороть искушение и не броситься на Бэкера. «Драться из–за какой — то негритянки, — вдруг с насмешкой подумал он. — Непростительная глупость! Ведь ничего не стоило без всякого риска заполучить Авапуи с помощью простого голосования. Как глупо, ведь это ему только на руку», — с презрением подумал он. И в тот же миг как заводной, сделал шаг вперед, судорожно сжимая пальцами нож.

— Маклеод! — крикнул Парсел.

Шотландец вздрогнул, как человек, которого внезапно разбудили от сна, уставился на Парсела, тяжело перевел дух и медленно вытащил из кармана руку. Не спуская глаз с Бэкера, он отступил на несколько шагов и остановился, почувствовав за спиной вертикальный корень баньяна. Инцидент был исчерпан. Парсел заметил, как ходят под белой фуфайкой тощие бока Маклеода, тяжело переводившего дух.

— Если никто больше не просит слова, — проговорил Маклеод, — предлагаю перейти к голосованию.

Бэкер снова рванулся с места, но Парсел схватил его за руку. «Зачем вы меня удержали, — яростно прошипел Бэкер, — я бы его убил». Парсел, не отвечая, сжал ему руку еще сильнее. Бэкер опустился на землю и прикрыл глаза. Казалось, он сразу обессилел.

Маклеод уселся под деревом, взял в руку веревку и произнес тусклым голосом:

— Голосуется предложение отдать Авапуи мне.

Он поднял руку, за ним тотчас же подняли руки Хант, Смэдж и Уайт, а секунды через три к ним присоединился и Джонсон.

— Пять голосов из восьми, — объявил Маклеод все тем же безразличным и вялым тоном. — Предложение принято.

Он победил, но победа не принесла ему радости. Среди множества замыслов, теснившихся в деятельном мозгу шотландца, самым заманчивым было разлучить Бэкера с Авапуи путем законного голосования. И вот сейчас, когда Авапуи по праву перешла к нему, он чувствует себя побежденным.

— Авапуи! — позвал он.

Бэкер быстро поднял правую руку, женщины засуетились, и Парселу с трудом удалось подавить желание оглянуться в их сторону.

— Минуточку! — проговорил Бэкер, делая вид, что он поднял руку, прося слова. — Надеюсь, я имею право выбрать себе другую женщину?

— Еще бы, матросик, — отозвался Маклеод, стараясь говорить как можно веселее, — еще бы! Да разве я позволю парню с «Блоссома» сохнуть в одиночестве без подружки! Это не в моем характере! Даже Мэсон и тот получил себе индианочку! Выбирай, матросик, не стесняйся!

Новея эта веселость была явно наигранной. Даже голос звучал фальшиво. Чувствовалось, что Маклеод устал, разочарован. Взглянув ему прямо в глаза, Бэкер отчеканил:

— О–ро–а.

Маклеод вздрогнул. «Неужели он дорожит Ороа? — подумал Парсел. — А зачем же тогда ему Авапуи? Чтобы одержать верх? Чтобы унизить Бэкера?»

Маклеод машинально повторил:

— Ороа?

— Д разве ты и ее тоже хочешь забрать себе? — ядовито осведомился Бэкер.

Наступило молчание. Маклеод прикрыл один глаз и вскинул подбородок.

— Есть возражения? — спросил он невыразительным беззвучным тоном.

Взмахнув веревкой, он, не дожидаясь ответа, ударил ею о землю.

— Принято!

— Ороа! — крикнул Бэкер.

Ороа поднялась с земли гибким и сильным движением спины, как лошадь, выходящая из реки, и тут же очутилась в освещенном кругу. Она встала перед Маклеодом и с горящими глазами, угрожающе подняв палец, начала пылкую речь, сопровождая ее широкими движениями рук — метр семьдесят семь сантиметров изящества и силы. Произнося свои обличения, Ороа ни минуты не стояла на месте, она будто гарцевала без передышки, то вправо, то влево, и казалось, ей не терпится ринуться вперед. Гордо выгибая шею, длинноногая, пышногрудая, мускулистая, она то и дело резко вскидывала голову, строптиво взмахивая темной гривой, а ноздри ее трепетали.

Поощряемая смехом таитян и ритмическими рукоплесканиями, Ороа говорила добрых пять минут все так же пылко, не переводя дыхания, не запинаясь и легко находя слова: казалось, она фыркает и ржет, как горячая кобылица, которая вот — вот сорвется с места и помчится куда — то вдаль, в иные, благословенные края.

Вдруг она кончила говорить так же внезапно, как и начала, и, хотя грудь ее еще вздымалась от волнения, села рядом с Бэкером, обхватила его голову обеими руками и прижала свои крупные губы к его губам.

— Перевод! — сказал Маклеод.

Парсел незаметно улыбнулся и поднял брови.

— Дословный?

— Нет, в общих чертах, — поспешно вставил Маклеод.

— В общих чертах она устроила вам сцену ревности за то, что вы предпочли Авапуи.

Парсел с любопытством взглянул на Маклеода и подметил на его похожем на череп лице тень удовольствия. Он продолжал:

— В заключение Ороа сказала, что Бэкер гораздо приятнее вас и что она в восторге, что ее танэ оказался именно он. Думаю, — великодушно добавил Парсел, — она сказала это с досады.

— С досады, нет ли, мне все равно, — буркнул Маклеод, и лицо его застыло, как маска.

Он подождал с минуту и позвал:

— Авапуи!

Все молчали, женщины сидели не шевелясь. Маклеод громко повторил:

— Авапуи!

И так как никто не отозвался, Маклеод встал с земли. Лица женщин повернулись к нему, и он по очереди оглядел их всех.

— Итиота, — сурово спросил он, — где Авапуи?

Итиота послушно, как школьница, поднялась с места.

— Ушла, — певуче ответила она по — английски и указала пальцем на запад.

— Можешь сесть, — спокойно проговорил Маклеод.

Он вернулся на место и тоже сел. Лицо его ничего не выражало. «А он здорово держится», — восхищенно шепнул Джонс,

Парсел в знак согласия кивнул головой.

— Ее найдут, — сказал Маклеод, не повышая голоса.

Он взглянул на Джонса и поспешно скомандовал:

— Продолжай!

Джонс запустил руку в треуголку, вытащил бумажку, развернул ее и прочел:

— Маклеод.

— Мой выбор сделан, — хладнокровно отозвался Маклеод. — Продолжай.

Джонс вытащил новую бумажку и звонко произнес:

— Парсел.

Парсел улыбнулся. Смешно все — таки выбирать свою собственную жену. Он негромко сказал:

— Ивоа.

Ивоа уже стояла сзади него. Она уселась справа, прижалась к его плечу, не спуская с него своих великолепных голубых глаз.

— Возражаю! — вдруг громко провозгласил Смэдж.

Возглас достиг слуха Парсела, но он не осознал его смысла Только по внезапно воцарившейся тишине он понял наконец, что произошло. Он не успел поднять головы, склоненной к плечу Ивоа, не перестал улыбаться ей. Еще несколько секунд после оглушительного выкрика Смэджа улыбка играла на его губах. Потом она медленно потухла, и обычно невозмутимо спокойное лице Парсела выразило глубочайшее удивление. Широко раскрытые глаза, он повернул голову, уставился на Смэджа, как бы не веря своим ушам, потом обвел взглядом собрание. Казалось, он сомневается в реальности сцены, которая разыгралась на его глазах. Парсел сидел с видом такого глубокого недоумения, что Смэдж поспешил злобно повторить:

— Возражаю.

Широко открытыми глазами Парсел уставился на Смэджа Он глядел без гнева, как бы сомневаясь в самом его существовании.

— Не хотите ли вы сказать, — произнес он, медленно выговаривая каждое слово, — что требуете себе Ивоа?

— Ясно, требую, — подтвердил Смэдж.

Наступило молчание. Парсел не мог оторвать глаз от лица Смэджа. Он глядел на него с таким выражением, словно пытало? разгадать какую — то сложную загадку.

— Это неслыханно! — проговорил он про себя, по — прежнему не отрывая глаз от Смэджа, как бы надеясь прочесть на его лице разгадку тайны. Потом произнес вполголоса:

— Но ведь мы женаты! — все с тем же выражением глубочайшего недоверия, как бы отказываясь понимать столь очевидную нелепость.

— А мне наплевать! — огрызнулся Смэдж.

Смэдж лежал на земле, подперев голову рукой. Крикнув: «Возражаю!»

— он даже не пошевелился. Подбородок у него был срезанный, линия лба уходила назад, и поэтому его толстый нос выдавался вперед даже с каким

— то бесстыдством, а щеки были стянуты к носу, так что лицо Смэджа походило на морду животного. На Парсела он даже не оглянулся. Его маленькие, как пуговицы, блестящие черные глазки, глубоко запавшие в орбиты, шарили по лицам присутствующих с беспокойно свирепым выражением. Хотя он не трогался с места, лицо его подергивала мелкая дрожь, с которой он не мог совладать, и нос угрожающе клевал воздух — такими движениями свинья роется своим пятачком в корыте с кормом.

Так как Парсел по — прежнему молчал, Маклеод повернулся к Смэджу и строго, как судья, сказал:

— Если ты возражаешь, потрудись объяснить почему.

— И объясню, — отозвался Смэдж, и так как говорил он с характерным лондонским произношением, слова его звучали особенно дерзко. — Да и объяснять — то нечего. А вас, матросы, я призываю в свидетели. Нам сказали, что будут делить женщин, да или нет? А раз сказали, пускай–ка и Парсел откажется от своей, и пускай ее вместе со всеми разыгрывают по жребию. Парсел, конечно, скажет, что его индианка уже три месяца от него не отходит. Но, по — моему, никаких преимуществ это ему не дает. Совсем напротив! Почему он да он? Почему не кто — нибудь другой для разнообразия? Почему не я? Ивоа, на мой взгляд, здесь, может быть, и не самый лакомый кусок, зато в ней чувствуется высокий класс. Манеры! Манеры, как у самой настоящей леди! Гордая и все такое прочее. Мне она с самого начала приглянулась. И дьявол меня разрази, если я не имею на нее таких же прав, как этот проклятый офицеришка!

— По — моему, вы просто рехнулись, — заметил Парсел, которого не так разгневали, как удивили слова Смэджа, — вы требуете себе мою жену! Это же чудовищно!

— Вашу жену! — отозвался Смэдж, садясь и торжественны выставив вперед свой толстый нос с таким видом, будто ему удалось обнаружить пищу себе по вкусу. — Вашу жену! Я знал, что вы будете тыкать этим в глаза! А я вам уже сказал и еще раз скажу: плевал я на ваш брак. Я его и за брак — то не считаю, не имеет он силы. Подумаешь, поломался чуточку поп — и все тут! Плюю я на такие вещи! И я непрочь взять у вас Ивоа, обвенчана она или нет, читал над ней поп молитвы или не читал!

Парсела смущала не столько болтовня Смэджа, как то, что он никак не мог поймать его взгляд. Он медленно обвел глазами «большинство». Один лишь Хант, мурлыкавший себе что–то под нос, смотрел на Парсела невидящим взглядом. Маклеод, Уайт, Джонсон демонстративно отворачивались. «Они знали, что произойдет, — внезапно осенило Парсела. — Они в сговоре и сознательно пошли на эту подлость».

Он почувствовал прикосновение руки Бэкера к своему плечу и оглянулся. «Придется все–таки подраться», — шепнул Бэкер

Услышав эти слова, Джонс отпустил руку Амуреи, нагнулся, посмотрел на зятя и воинственно обтянул свое парео вокруг бедер «Верните–ка мне игрушку», — шепнул Бэкер и положил на землю руку ладонью вверх рядом с Парселом. Парсел отрицательно покачал головой. Он встал на колени и застыл в той же позе, какую несколько минут до того принял Бэкер, готовясь схватиться с шотландцем. Это движение вывело его из столбняка; Парсел побледнел, сердце его забилось как бешеное, руки тряслись. Он поспешно сунул их в карманы. Пальцы нащупали нож Бэкера: твердую, теплую рукоятку. Прикосновение к ней было приятно. «Теперь я понимаю, как можно дойти до убийства», — подумал он, лихорадочно сжимая нож. Но тут же почувствовал, что сгорает от стыда Он разжал пальцы и поспешно вытащил из кармана руку.

Прошло несколько секунд. Парсел хотел было заговорить, но не смог и с удивлением заметил, что ему никак не удается разжать судорожно стиснутых челюстей и открыть рот. Он проглотил слюну, и тут только, после третьей попытки ему ценою неслыханного напряжения удалось выдавить из себя несколько слов.

— Смэдж, — проговорил он сдавленным голосом, и только судорога, пробежавшая по лицу, и побелевшие губы выдавали те нечеловеческие усилия, ценою которых он сохранял хладнокровие. — Вы, очевидно, не знаете, что такое брак. Это вовсе не кривляние священника, а присяга. Сам обряд тут ни при чем. Единственно что важно, это данное нами обещание жить вместе до конца своих дней.

— Что ж, одним невыполненным обещанием будет больше, — хихикнул Смэдж, выставляя вперед узенькую мордочку и злобно сверкнув глазами. — И не лезьте вы ко мне с вашей женитьбой, с вашей библией и прочей патокой! Насчет вашего брака я, представьте себе, имею свои соображения. И если есть тут парень, которого не обманули все ваши фигли — мигли, так это я! Я все видел, видел, как вы исподтишка всю эту шутку подстроили. Ну и хитрец вы, Парсел, это я к вашей чести говорю. С виду сладчайший Иисус, а сами так и вынюхиваете, где она, ваша выгода. Когда вы на «Блоссоме» увидели, что женщин всего двенадцать на пятнадцать мужчин, вы сразу смекнули: «Ну, будет драка, когда на острове начнется раздел!» И без дальнейших разговоров — хоп! Хватаете самую хорошенькую, у нее и манеры и все такое прочее, опутываете ее своими разговорами об Иегове, и тут тебе и крещение, тут тебе и венчание с Мэсоном вместо попа! А на острове, значит, решили: «Все в порядке! Стоп! Охота запрещена самим господом богом!» Помолились чуточку на палубе — и вот уже индианочка ваша!

Смэдж выставил вперед мордочку, перевел дыхание, собственные слова, видимо, пробудили в нем затаенную злобу против Парсела, и он заговорил тоном оскорбленной добродетели:

— Вот вы что придумали! Вот что вы подстроили, Парсел! Вы из тех, кто говорит: «Сначала я! А всем прочим то, что останется». Так еще бы, офицеры привыкли, что им первым подают самые лакомые кусочки! Мясца — так пожирнее, с молока — так пеночки! А объедки — матросне! А я кто? Собака? Разве у меня четыре лапы? Разве я ползу на брюхе, когда мне свистнут? Вам в жизни повезло. Ну, а мне? С пятнадцати лет гнуть спину на набережных Темзы с пустым желудком! Разве черствая корка хлеба да глоток джина это еда для человека? Разгружать тюки с шерстью по шестнадцать часов в сутки? А для кого были все эти леди в кружевах, с двумя клячами впереди и двумя холуями на запятках? Для меня? Держи карман шире! Я для них грязь, все равно что мусор на набережной! А попробуй я прикоснуться хоть к кончику их туфелек! Да они из кареты даже не выходили! «Мальчик, поди позови мне лейтенанта Джонса! Или лейтенанта Смита! Или лейтенанта Парсела!» — добавил он с таким накалом злобы, что на глазах у него даже слезы выступили. — А мне в руки пенни! Любуйся за свое пенни, как им ручки целуют, как они глазки строят, как игриво веером кавалеров по пальцам щелкают! Гадость все их изящные манеры, вот что! А я для них про сто мусор на набережной. Но здесь, Парсел, вам не Лондон, — проскрежетал он. — Нету здесь карет, нету лейтенантов, нету кружев! Нет судей, которые посылают в Тайберн на виселицу честного парня за то, что он украл несчастные пять шиллингов. Здесь Парсел, мы все равны. И здесь я не хуже вас, Парсел, черт бы меня побрал, слышите, что я говорю! И пусть парни решат, кому из нас двоих достанется ваша индианочка, замужем она или нет, если даже разлука с вами навеки разобьет ее благородное сердце. Воспоминания о собственной юности растрогали Смэджа. Он сам разбередил старые раны и теперь почувствовал себя в своем праве настолько, что даже осмелился встретиться глазами с Парселом. И был поражен, не увидев в них ни ненависти, ни неприязни. Но это открытие лишь удвоило его ярость. А так как Парсел молчал, он дерзко вздернул нос и бросил бешено и резко:

— Ну, что же вы мне ответите?

— Ничего, — спокойно произнес Парсел.

Теперь, когда он понял, что именно руководило Смэджем требовавшим себе Ивоа, все стало простым. Оставалось самое легкое: бороться за свои права.

— Я считаю, — добавил он ровным, даже ласковым голосом, — что дискуссия окончена.

— В таком случае, — бросил Смэдж, и его маленькие крысиные глазки угрожающе блеснули, — в таком случае я требую перейти к голосованию.

Он повернулся в сторону Маклеода, но шотландец не удостоил его взглядом. Он неотрывно смотрел на Парсела, пытаясь подавить смутное беспокойство.

— Раз один из участников ассамблеи требует голосования, — до странности неуверенным голосом проговорил он, — я, понятно обязан исполнить его волю.

Парсел поднялся и взглянул на Маклеода.

— Вы не поставите этот вопрос на голосование, Маклеод, — твердо произнес он. — Это гнусность, а не голосование. Я отвергаю его.

— Отвергаете? — проговорит Маклеод тоном чиновника, оскорбленного при исполнении обязанностей. — Отвергаете! Голосование ассамблеи! Обойдемся и без вашего согласия, так и знайте.

— В таком случае вы один будете вершить здесь дела, — сказал Парсел, не повышая голоса.

Минута прошла в молчании, прежде чем Маклеод снова заговорил:

— Что вы хотите этим сказать, Парсел?

— А то, что, как только вы поставите этот вопрос на голосование, я выхожу из ассамблеи и впредь отказываюсь признавать ее авторитет.

Бэкер тут же поднялся с земли и встал рядом с Парселом. Джонс молча поглядел на них, потом тоже поднялся и, встав слева от Парсела, выставил вперед ногу, и, хотя на сей раз он не напряг по обыкновению мускулы, глаза его настороженно следили за Маклеодом.

Таитяне возбужденно заговорили все разом. Не понимая речей главных действующих лиц, они смотрели на сцену раздела женщин, как на пантомиму, и порой смысл происходившего ускользал от них. Но сейчас обмануться было невозможно. Трое перитани, выстроившиеся против Скелета, явно оспаривают его право на власть.

— Мне не хотелось бы доводить дело до разрыва, — спокойно продолжал Парсел. — И я готов был идти на значительные уступки, лишь бы его избежать. Если он все — таки произойдет, создастся весьма опасное положение. Не доводите меня до крайности, Маклеод. Если Джонс, Бэкер и я выйдем из ассамблеи, атмосфера в поселке накалится до предела. Две партии будут господствовать на острове, два клана, которые поведут между собой войну или в лучшем случае будут жить, не считаясь друг с другом. Остров невелик. И наша жизнь в конце концов станет невыносимой.

— Если вы выйдете из ассамблеи, вас приравняют к мятежникам и повесят! — крикнул Смэдж.

— Заткнись, — посоветовал Маклеод.

Хотя Маклеод держался по — прежнему твердо, в душе он колебался. Если Парсел выйдет из ассамблеи, все таитяне присоединятся к нему. За Парселом будет большинство, сила, на его сторону встанут и женщины. «И все из — за этого маньяка Смэджа, — злобно подумал он. — Поди попробуй разубедить этого сумасшедшего! И еще придется голосовать за него, лишь бы сохранить на будущее его голос!» Впервые Маклеод с горечью и удивлением подумал, что, если он и царит на острове благодаря поддержке своих сторонников, по сути — то он сам их раб.

— Поразмыслите хорошенько, Маклеод, — продолжал Парсел, — я отнюдь не враждебно настроен к ассамблее. Напротив, пока люди голосуют и спорят, они по крайней мере не хватаются за ножи. Но если большинство пользуется своей властью, чтобы притеснять меньшинство, то это же тирания, пожалуй, еще худшая, чем тирания Мэсона. Даже прибегнув к насилию, вы не вырвете у меня согласия.

Маклеод оценил значение этих слов. Это был ультиматум. Правда, замаскированный, потому что Парсел не только ничем не угрожал, но выставил его, Маклеода, сторонником насилия. Но замаскированный или нет, это был ультиматум со всеми возможными последствиями.

Смэдж догадался о колебаниях Маклеода. Побагровев от злобы и страха, он сжал кулаки, выпрямился, что, впрочем, не прибавило ему роста, угрожающе выставил нос и истерически завизжал:

— Не поддавайся, Маклеод! Не слушай его! Ставь на голосование! Чего ты ждешь? Неужели ты позволишь проклятому офицеру командовать тобой?

Его гримасы и крики поразили таитян. «Маамаа», — шепнул Тетаити, выразительно простучав пальцем себе по лбу. Послышался смех и громовой голос Омааты:

— Чего он хочет, этот крысенок, скажи, Адамо?

Парсел обернулся к ней.

— Хочет отнять у меня Ивоа, и остальные будут голосовать за него.

Среди таитян послышалось шушуканье, мало — помалу превратившееся в ропот, но и его заглушали пронзительные крики женщин. Меани решительно поднялся с места. Ивоа доводилась ему сестрой; его не меньше, чем Адамо, оскорбило бесстыдство Смэджа. Вытянув вперед обе руки, он потребовал молчания и начал пространную речь, изящно и гневно выговаривая Смэджу и Скелету за их недружелюбное поведение. Он очень сожалеет, но все — таки обязан сказать, что оба эти перитани вели себя с Адамо, как дети свиньи, плохо вели себя они также и с таитянами. Это Скелет исключил их из раздела, и теперь на них, шестерых, придется всего три женщины. Конечно, ничего от этого не изменится. Он, Меани, чувствует в себе достаточно силы, чтобы играть со всеми женами перитани (смех). Но это прямое оскорбление. Это прямое оскорбление для Тетаити, сына вождя. Это оскорбление для самого Меани. Это оскорбление для всех таитян. Он, Меани, сын великого вождя, И всем известно, скромно добавил он, кому его отец — великий вождь Оту — приходится сыном… Поэтому Оту так добр и великодушен ко всем перитани. А сейчас начальник большой пироги стал маамаа. Сидит запершись с утра до ночи в своей хижине. Вся власть перешла к Скелету. А он обращается с таитянами хуже, чем с военнопленными, и намерен похитить у его брата Адамо законную жену. Вот почему он, Меани, сын Оту, говорит: надо бороться на стороне Адамо против Скелета. И кто согласен с этим, пусть скажет.

Меоро и Кори тотчас же поднялись с места и за ними Оху и Тими. Тетаити поднялся последним, не потому, что он был менее решителен, чем прочие, но, будучи тоже сыном вождя и имея преимущество в возрасте перед Меани, он обязан был думать дольше, прежде чем принимать решение. Зато, согласно таитянскому этикету, он первым прервал молчание и важно произнес: «Эа роа».[11] Эти слова, как эхо, подхватили его соотечественники.

Маклеод оглядел всех шестерых таитян, потом перевел взгляд на Парсела, Джонса и Бэкера, стоявших против него. И без того гонкие губы его под крючковатым носом сжались в узкую извилистую черту.

— Предлагаю отложить голосование, — протянул он. — Мы не можем вести прения под давлением черных.

— Нечего вилять, Маклеод, — сухо прервал его Парсел. — Таитяне никому не угрожают. Если вы перенесете собрание, ничего не решив, мы выходим из ассамблеи.

— Не слушай его! — проревел Смэдж. — Не слушай! Приступай к голосованию, Маклеод!

Маклеод не успел ответить, как с места поднялась Омаата. Хант жалобно проворчал что–то, но она даже не оглянулась в его сторону. Она сделала всего один шаг, и сразу в освещенном кругу стало тесно. Яростно сверкая черными глазами из — под нахмуренных бровей, она медленно оглядела таитян и перитани.

— Вы, мужчины, — пророкотала она, — вы болтаете, болтаете… А я, Омаата, буду не болтать, а делать.

Шагнув в сторону сидящих Уайта и Маклеода, она приблизилась к Смэджу. Тот хотел было отпрыгнуть, но Омаата опередила его. Нагнувшись, она схватила его всей пятерней спереди за штаны, подняла коротышку в воздух и поднесла к своим глазам, легко держа ношу на весу своей огромной рукой.

— Ити оре[12], — проговорила она своим грудным голосом.

И закатила ему пощечину, потом другую, третью… По правде сказать, она скорее похлопывала Смэджа по щекам, чем била с размаху. Так хлопают нашкодившую в комнатах кошку. Но Омаата не рассчитала своей силы. Смэдж завопил. Полузадохнувшись под мощной пятерней, все туже скручивавшей пояс его штанов, Смэдж отбивался как бесноватый, лягался, сучил своими смехотворно маленькими по сравнению с великаншей кулачонками и без перерыва пронзительно визжал, кривя побагровевшую от града пощечин физиономию.

Трудно передать словами ликование таитян. Омаата отомстила за них, отомстила за все унижения этого вечера. Женщины улюлюкали, а мужчины хохотали во все горло и, высоко вскидывая ноги, звонко хлопали себя по ляжкам.

— Омаата! — крикнул Маклеод.

— Отпусти его, Омаата! — добавил по — таитянски Парсел.

— Крысенок, — прошипела сквозь зубы Омаата.

Не обращая внимания на уговоры, она продолжала похлопывать Смэджа по щекам, а он вопил, пытаясь лягнуть, оцарапать свою мучительницу, злобно вытягивал вперед длинную мордочку и в самом деле был похож на хорька, попавшего в западню. Руки его были слишком коротки, чтобы дотянуться до лица Омааты, зато он барабанил босыми пятками по животу великанши, что, по–видимому, ничуть не мешало ей расправляться со своей жертвой. «Ну и брюхо у нее!» — восхищенно присвистнул Джонс.

Маклеод поднялся и шагнул к Омаате. Поделом этому идиоту Смэджу, он вполне заслужил трепку. Но в качестве вожака большинства Маклеод не мог устраниться: приходилось действовать. Как — никак Смэдж — это лишний голос.

Оглушенный пронзительным визгом Смэджа, Маклеод с опаской приблизился к Омаате. Он боялся, что она подымет на него свою карающую десницу или, еще хуже, Хант бросится ей на подмогу.

— Хватит, Омаата, — строго приказал он.

Она даже не оглянулась, но, видимо, устав держать Смэджа на вытянутой руке, шагнула вправо, легко отстранив шотландца плечом, словно и не видела его, и прижала задыхавшегося Смэджа к вертикальному корню баньяна, возле которого раньше сидел Маклеод. По правде говоря, теперь она наносила удары уже не с прежним пылом. Скорее, просто щелкала Смэджа по щекам.

— Мистер Парсел! Лейтенант! — вопил Смэдж, угрожающе побагровев. — Велите ей меня отпустить!

Парсел пересек круг и, с беспокойством глядя на Омаату, положил ей руку на плечо.

— Оставь его, прошу тебя. Ты его убьешь, — крикнул он.

— Оа! Человек! — прогремела в ответ Омаата. — Я же его как ребенка, шлепаю.

— Перестань сейчас же, Омаата! — крикнул Парсел.

— Пускай помнит! — проговорила Омаата, пожимая могучими плечами.

Неумолимая, как правосудие, она продолжала экзекуцию, похвальным беспристрастием хлопая Смэджа поочередно по каждой щеке, и так как он пытался закрыть лицо ладонями и локтями, грозная воспитательница время от времени тыкала его указательным пальцем под ложечку, не позволяя защищать лицо. Всякий раз, когда гигантский палец впивался ему в тело, Смэдж сначала задыхался от боли, потом пронзительно взвизгивал, как крыса, прихлопнутая дверцей мышеловки.

— Брось! Брось! — кричал Парсел.

И обеими руками вцепился в руку Омааты, лучше сказать, повис на ней. Она слегка двинула плечом, и Парсел покатился на землю.

— Ты не ушибся, сыночек? — спросила она, величественно поглядывая на него с высоты своего роста.

— Нет, — ответил Парсел, подымаясь, — попрошу тебя! Прекрати, Омаата!

— Лейтенант, — завопил Смэдж, — берите себе Ивоа. Только скажите ей, чтобы она меня отпустила.

Маклеод тронул Ханта за плечо: это была последняя надежда.

— Хант, — попросил он, — уйми свою жену! А то она убьет Смэджа.

Хант повернулся к Омаате всем телом, словно шея его была наглухо припаяна к хребту. Его выцветшие глазки уставились на Омаату. Казалось, он только сейчас впервые заметил происходившую сцену. Чувство, близкое к удивлению, промелькнуло на его изуродованном шрамами лице, и он буркнул:

— Убьет Смэджа?

— Разве ты сам не видишь? — крикнул ему в ухо Маклеод. — Она убьет нашего дружка Смэджа! Останови ее, Хант! Она его убьет.

Хант наблюдал за расправой, поглаживая правой рукой густо поросшую рыжей шерстью грудь. Он не понимал, почему Омаата взялась за Смэджа, но не сомневался в обоснованности ее действий.

— Она его убьет! — проревел Маклеод ему в ухо.

Хант бросил почесывать свое рыжее руно и задумчиво произнес:

— А почему бы и нет?

И тряхнул головой, как пес, выходящий из воды. Он радовался удачному ответу. На сей раз все было ясно и просто. Все, что делает Омаата, хорошо. Если Омаата хочет убить Смэджа, значит это хорошо.

— Убьет нашего дружка Смэджа! — вопил Маклеод.

Хант выпрямил свой могучий торс, отстранил Маклеода ладонью и произнес:

— Сейчас приду помогу тебе, Омаата.

— Сиди на месте! — скомандовала Омаата, искоса взглянув на мужа, и так как он все — таки поднялся и шагнул к ней, крикнула по английски: «Sit down» [13].

Хант послушно уселся.

— Омаата, прошу тебя! — воскликнул Парсел.

Он снова пошел в атаку. Снова вцепился в локоть Омааты Боясь сделать Парселу больно, она не решалась его стряхнуть Тяжесть повисшего на ее руке Парсела мешала ей замахнуться поэтому она хоть и щелкала Смэджа по физиономии, но потише.

— Омаата! — кричал Парсел.

Тут раздался характерный треск разорвавшейся ткани. Смэдж навзничь рухнул на землю. Штаны не выдержали, в руках великанши остался изрядный кусок парусины. Смэдж поспешно вскочил на ноги, поддерживая обеими руками разорванные штаны, чтобы прикрыть наготу. Таитяне расхохотались еще громче

— Крысенок! — бросила Омаата и презрительно поджала толстогубый рот, закрыв крупные, белоснежные зубы. Она сделала было шаг в его сторону, но Парсел успел обхватить руками талию Омааты, — голова его приходилась на уровне ее груди. Не ожидавшая этого наскока Омаата зацепилась ногой за его ногу, потеряла равновесие, однако успела сообразить, что падая раздавит Адамо, и свалилась на бок.

Смэдж тем временем улепетывал прочь, мелко — мелко семеня ножонками, и так как полянка шла под уклон, издали казалось, что его тощий зад пританцовывал над самой землей. Все вскочили и со смехом заулюлюкали ему вслед. Вдруг темная, как чернила, туча заволокла луну, и Смэдж исчез, словно провалился сквозь землю.

Хотя оба факела пылали, как и раньше, набежавшая на луну туча погрузила полянку в полумрак, и, усевшись, Парсел подивился странному сумеречному освещению. Подул грозовой ветер, и Парсел зябко передернул голыми плечами, поеживаясь под этим влажным, холодным дуновением.

Джонс нагнулся к нему, мальчишеское лицо сияло улыбкой.

— Никогда в жизни я так не смеялся.

— И очень жаль, что смеялись, — резко оборвал его Парсел.

Под приветственные крики таитян Омаата вернулась на места. Маклеод снова прислонился к воздушному корню, но садиться не стал. Подождав, когда крики и смех стихнут, он поднял руку и невыразительно произнес:

— Предлагаю закрыть заседание.

Джонс заглянул в треуголку.

— Остался еще один билетик.

— Ну ладно, тащи, — скомандовал Маклеод, устало проводя ладонью по лицу. Бегство Смэджа помешало открытому разрыву с Парселом, но Уайт и он сам остались без жен, Смэджа осмеяли, Парсел сейчас силен, как никогда, а черные вот — вот взбунтуются.

Джонс развернул бумажку, прочел:

— Смэдж!

И первый по — мальчишески звонко расхохотался. Как это он не сообразил раньше? В треуголке лежало девять бумажек. Значит, на последней могло быть написано только имя Смэджа.

Но смех Джонса прозвучал одиноко. Собравшихся охватила какая — то печаль, все устали. Оппозиция так же, как и большинство, не была удовлетворена результатами голосования. У Бэкера тоже отняли любимую женщину. Таитяне уже не смеялись, а переговаривались между собой вполголоса. Теперь ясно, что на острове образовалось три партии, и партия таитян оказалась наиболее обделенной.

— Раз Смэджа нет, — язвительно произнес Бэкер, — незачем давать ему жену.

— Однако придется дать, — отозвался Маклеод, к которому отчасти вернулся прежний апломб. — Потому что, если мы просто разойдемся и не сделаем этого сегодня, то черным останутся четыре женщины, а потом поди отбери у них хоть одну.

Никто не ответил. Никому не хотелось спорить. Начался дождь, тяжелые редкие капли барабанили по жесткой листве баньяна, как по жестяной крыше.

— Предлагаю Тумату, — продолжал Маклеод. — По — моему она хорошо относится к Смэджу.

Парсел обернулся и перевел:

— Тумата, хочешь себе в танэ Смэджа?

— Да, — ответила Тумата, поднимаясь с места. И, с упреком поглядев на Омаату, добавила: — Со мной он всегда хорошо обращался.

Эти слова поразили Парсела. Он внимательно присмотрелся к Тумате. Лицо ничем не примечательное, но чувствуется сила, а глаза кроткие.

— Кто против? — спросил Маклеод.

— Кто же может быть против? — отозвался Джонс. — Все удовлетворены.

Джонс сказал это в простоте душевной, не подумав, что Маклеод отнюдь «не удовлетворен». Шотландцу почудился в словах юноши ядовитый намек, и он бросил на него убийственный взгляд. Бэкер, готовый в любое мгновение прийти на помощь Джонсу, перехватил этот взгляд и вернул его Маклеоду с лихвой. Этот поединок взглядов длился не дольше секунды, но даже когда он окончился, тяжелая тишина продолжала висеть над лужайкой. «Вот оно! — подумал Парсел. — Теперь достаточно одного слова, жеста…»

— Давайте кончим, — громко произнес он.

— Принято! — сказал Маклеод и замахнулся веревкой, но не ударил ею о землю. — Заседание закрыто! — добавил он хмуро.

Гроза как будто только и дожидалась этих слов, и едва они прозвучали, как в тот же миг с неслыханной яростью хлынул дождь. Британцы и таитяне повели себя по–разному. Первые вместе с женами бросились по лужайке к поселку. Вторые укрылись в зеленых переходах баньяна. Парсел, схватив за руку Ивоа, последовал за ними.

В лабиринте, образуемом корнями баньяна, была кромешная тьма, и Парсел только по голосу обнаружил таитян. Но когда он подошел к ним, все замолчали.

— Кто тут? — спросил Парсел, смущенный внезапной тишиной.

— Мы все тут, Адамо, — отозвался Меани. — Все шестеро.

И с нами Фаина, Раха и Итиота.

— Три женщины, которых нам оставили перитани, — сухо бросил Тетаити.

Парсел молчал, больно уязвленный этими словами. Глаза его постепенно привыкли к темноте. Он смутно различал блеск белков.

— Пойду поищу Итию, — объявил Меани.

Эти слова были адресованы Парселу и сказаны тем же тоном каким Меани обычно беседовал со своим названым братом. Парсел поднял голову.

— В такой дождь?

— Надо, а то она испугается.

— Кого испугается?

— Тупапау.

Все молчали. Парсел заговорил первым:

— А ты ее найдешь?

Меани засмеялся.

— Я ведь уже играл с ней. в прятки. — И добавил: — До свиданья, Адамо, брат мой.

И это тоже была обычная формула, произнесенная с обычной теплотой и обычным доверием. Нет, Меани ничуть не изменился.

Парсел проводил его взглядом. Таитянин удалялся неслышным шагом, как кошка. Когда он достиг края гигантского баньяна, его богатырский силуэт на миг резко вырисовался на фоне неба, потом Меани нырнул под навес ветвей и исчез из глаз.

После ухода Меани Парселу вдруг показалось, что все вокруг стало неприютно — холодным. Дождь яростно барабанил по листьям баньяна. Таитяне молчали.

— Я обращался к ассамблее с просьбой, чтобы ваши имена были внесены вместе с нашими, — начал Парсел.

— Знаем. Омаата нам сказала, — важно произнес Тетаити.

Парсел подождал с минуту, но никто не поддержал разговора.

— Братья, — заговорил, помолчав, Парсел, — с вами поступили несправедливо, но я в этом неповинен. Более того, я пытался бороться.

Снова все примолкли, лишь Тетаити проговорил с ледяной вежливостью:

— Знаем. Ты пытался.

Что подразумевал он под этим «пытался»? Уж не ставят ли они ему в вину неудачу его попыток? Ивоа пожала Парселу руку и шепнула: «Пойдем!»

— До свиданья, Тетаити, брат мой, — сказал Парсел. — До свиданья. До свиданья, братья.

— До свиданья, Адамо, — отозвался Тетаити.

За своей спиной Парсел услышал вежливое бормотание. Он с напряжением ловил отдельные слова, но шепот смолк, и сердце его тоскливо сжалось. Никто из таитян не назвал его братом.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Дождь лил всю ночь, и Парсел, выйдя наутро из своего домика, убедился, что ветер переменил направление, — он дул сейчас не с северо–запада, а с юго–востока. Впервые на остров налетел зюйд–вест, и эта резкая перемена предвещала, по мнению матросов, холода и ливни. Так оно и случилось. Зюйд–вест дул целых три недели, ни на один день не прекращался дождь. Небосвод затянуло тяжелыми тучами, длинные валы, бороздившие гладь Тихого океана, приняли серо–зеленый оттенок, а как–то раз выпал даже снежок, растаявший, едва он коснулся земли.

Внезапно наступившая полоса непогоды встревожила и напугала таитян, впервые они познакомились с такими упорными холодами. Впрочем, нагнав дождевые тучи, зюйд–вест принес островитянам и пользу. Ливень обильно смочил вновь заложенные плантации ямса и таро, и пока длились дожди, не нужно было ходить за водой. Чтобы запастись необходимым количеством воды, требовалось не меньше двенадцати человек, вооруженных котелками и тыквенными бутылками, не говоря уже о том, что каждый поход в горы, считая и обратный путь, отнимал часа два. Сосуды были тяжелые, и островитяне решили включить в команду водоносов даже женщин. Двадцать семь обитателей острова разбились на три команды, и так как каждая команда отправлялась за водой раз в два дня, то следующий черед наступал лишь через четыре дня. Мэсон отрядил свою супругу, сам же отказался участвовать в походах. Островитяне были даже благодарны ему за отказ, так как чувствовали себя неловко при каждом его появлении.

Как только. началась дождливая пора, Маклеод соорудил огромную деревянную раму кубической формы и натянул на нее кусок парусины, которой на «Блоссоме» покрывали шлюпки. На остров перенесли целых три таких парусиновых чехла, что позволило шотландцу соорудить еще две цистерны, которые он, по примеру первой, поставил на открытом месте. Вместимость этих цистерн была достаточна для того, чтобы на время ливней обеспечить островитян водой.

Пока хижины не были окончательно возведены и женщины не разыграны по жребию, островитяне жили своеобразной общиной. С общего согласия и удобства ради пищу готовили на всех и вместе садились за стол. Но с тех пор как островитяне зажили семейной жизнью, эти общие трапезы почти совсем прекратились. Правда, если в каждом доме шла своя готовка, то заботы о добывании пищи тюка что оставались общим делом. В ожидании первого урожая было запрещено рвать плоды или дикий яме по собственной прихоти, чтобы избежать ненужного расточительства. И здесь тоже работали особые команды. Фрукты и овощи, собранные в строго установленном количестве, сносились на Блоссом–сквер и распределялись поровну между хозяйками. Рядом с навесом, защищавшим от непогоды колокол с «Блоссома», а также часы из офицерской кают — компании, сбили козлы и положили на них две — три доски. Это приспособление, которое англичане именовали рынком, в центральной своей части было отведено под овощи и фрукты. Стол разделили на три отделения маленькими планочками, прибитыми вертикально. В правое отделение складывали рыбу, в левое — мясо.

Когда рыбаки — безразлично, англичане или таитяне — возвращались с уловом, они складывали его в правое отделение и тут же звонили в колокол. Женщины мигом высыпали на рынок, вежливо восхищались рыбой независимо от ее размеров и количества и начинали со смехом и с притворно сердитыми криками оспаривать друг у друга добычу. Им так полюбилось это занятие, что дележка обычно занимала не менее часа. Британцы ловили рыбу на удочку, таитяне били ее острогой. Но разница этим не исчерпывалась. Даже встретив в море косяк рыбы, таитяне никогда не брали лишней добычи. Зато британцы в охотничьем азарте налавливали ее столько, что колония была не в силах ни поесть, ни засолить улова. Добрую его половину приходилось во избежание порчи выбрасывать обратно в море. По этому поводу женщины говорили, что у перитани глаза завидущие, им всегда всего мало, и от жадности они ни в чем не знают меры.

Направо от рынка вырыли круглую яму и аккуратно облицевали стенки и дно камнями. Это была общая печь. Если удавалось подстрелить дикую свинью, в печи разжигали большой огонь, потом, когда каменная облицовка накалялась докрасна, огонь тушили и в яму закладывали выпотрошенную, чисто вымытую свиную тушу, а в брюхо ей зашивали раскаленный камень. Тушу покрывали банановыми листьями, на листья раскладывали слой за слоем ямс, таро, авокато и манго и все это прикрывали слоек банановых листьев, а затем обмазывали их глиной. Таким образом жаркое тушилось целиком вместе с многослойным гарниром.

Когда жаркое бывало готово, его клали на свежие листья в левое отделение рынка, и пока Омаата разрезала его на ровные доли, женщины, стоя цепочкой с банановыми листьями в руках, ждали своей очереди. Единственными представителями млекопитающих на острове были дикие свиньи, и, хотя стадо их быстро размножалось, островитяне решили из благоразумия отстреливать не больше одного животного в неделю, чтобы сберечь поголовье. Таитяне, знавшие повадки и уловки животных, взяли на себя обязанности охотников, и для этой цели им выдавались ружья, с которыми они теперь обращались так же искусно, как и англичане.

Сразу же по прибытии на остров таитяне собрали огромное количество плодов хлебного дерева. Плод хлебного дерева величиной с человеческую голову содержит внутри мякоть, и вот эту–то мякоть таитяне заложили в особые ямы, где тесту полагалось дойти и забродить. Месяца через два, решив, что тесто уже готово, они начали вынимать частями хорошо перебродившую массу. Замешивая тесто на воде, они разделывали его в форме булочек и пекли в общей печи. Поначалу выпечка хлеба происходила редко, оттого что островитяне боялись остаться ни с чем до нового урожая. Но уже через месяц, подсчитав съеденное и остатки, они убедились, что переусердствовали; и последовало разрешение печь хлеб каждую неделю. Когда золотистые булочки с подрумяненной корочкой вынимали из печи, они выглядели очень аппетитно, но, по правде говоря, лишь весьма отдаленно напоминали настоящий хлеб. Корочки еще куда ни шло, но мякиш таял на языке вроде миндального печенья, а вкус его, приятный, хоть и с кислинкой, больше походил на вкус плодов. Словом, еды на острове было предостаточно, но ее преимущественно составляли овощи и фрукты. Не в любую погоду можно было ходить на рыбную ловлю, не каждый день попадался богатый улов, так что в среднем островитяне лакомились рыбой три — четыре раза в неделю, а мясом, как уже было сказано, — всего один раз. Британцы сильно рассчитывали запастись яйцами морских ласточек и были немало разочарованы, узнав, что эти птицы несутся лишь в июне и июле, — так что придется ждать еще добрых полгода, прежде чем можно будет «угощаться за завтраком яичницей», как обещал им Мэсон.

Во время первой дождливой недели выдалось как — то временное затишье, и островитяне, воспользовавшись им, надрали с панданусов широкие полосы коры, а женщины, предварительно вымочив их — в известковом растворе, размягчали ударами колотушек до тех пор, пока из коры не получалась некая тестообразная масса, которую затем вытягивали, превращая в подобие ткани. После сушки обработанная таким манером масса становилась похожей на грубое сукно, отличавшееся одним любопытным свойством — в новом виде при складывании ткань негромко потрескивала. В течение всего периода дождей женщины занимались изготовлением этого древесного сукна, перекочевывая из дома в дом

Ни Маклеод, ни Уайт не захотели поставить себя в смешное положение и не отрядили погони за женами. Впрочем, никто не сомневался, что беглянок будут извещать о каждом шаге преследователей; по части сигнализации, таинственной и безошибочной таитяне были настоящие мастера. На следующий день после раздела женщин Маклеод во всеуслышание заявил, что дождь загонит бунтовщиц в поселок, а если не дождь, то страх одиночества. Но, хоть дождь лил с утра до ночи в течение трех недель, никто не явился с повинной. По кое — каким признакам Парсел догадался, что «большинство» сговорилось зорко следить за Меани. Парсел предупредил его об этом через Ивоа, а когда спросил ее, как встретил Меани эту весть, она ответила:

— Засмеялся. А глаза у него были хитрые

— И это все?

— Еще он сказал, что перитани — плохие воины…

— Почему?

— Потому что плохие следопыты. Тогда Тими сказал, что, если начнется война, таитяне победят англичан, пусть даже у перитани есть ружья, а у них нет.

— Неужели он так и сказал?

— Сказал. Но ему велели замолчать. Ты же знаешь Тими. Впрочем, сам Парсел не виделся теперь с Меани. Брат Ивоа целые дни мирно дремал в таитянской хижине, натянув для тепла поверх парео рубашку, принадлежавшую прежде Барту, — плиссированное жабо и кружевные манжеты приводили в восторг ее нового владельца.

Мучительно долго тянулись дождливые дни. В притихшем поселке раздавался лишь мерный перестук колотушек, разбивавших кору пандануса, вымоченную в извести. Собираясь по очереди то в одном, то в другом домике, ваине, весело галдя, изготовляли ткань. Чаще всего они пели, но порой, прервав пение, обменивались последними новостями или во всех подробностях сравнивали достоинства своих танэ. Тогда слышался смех, восклицания, но минут через десять снова раздавался ритмический стук. Глухой таинственный грохот слагался в песню, мелодия бывала грустной, а слова ее сопровождали веселые.

Хижина Джонсона находилась в западной части поселка, по соседству с жильем Парсела, и не прошло недели после раздела женщин, как до него донеслись оттуда громкие сердитые голоса, приглушенные звуки ударов, жалобные стенания, а затем все стихло. Произошло это после полуденной трапезы. Дня через три в этот же самый час Парсел услышал веете же эвуки, все в том же порядке, но продолжал оставаться в неведении, кто кого колотит: Таиата Джонсона или Джонсон Таиату. Он обратился с расспросами к Ивоа. Покачав головой, она ответила, что все в поселке знают о неладах этой супружеской пары. Что, впрочем, и не удивительно с такой женщиной, как Таиата, которая на Таити имела множество танэ, но ни с одним не уживалась больше месяца. Когда «Блоссом» бросил якорь в бухте, она уже пять лет жила без мужа, потому что старики и те отказывались брать ее в жены, и, конечно, по этой — то причине она и решила отправиться с перитани.

Никто не знал, каковы отношения Мэсона и Ваа, зато все заметили, что, сделавшись ваине вождя перитани, она стала важничать с бывшими подружками. Выходила она мало и то лишь на рынок. Сам Мэсон никогда не показывался в поселке, и если случайно сталкивался с кем — нибудь на укромной тропинке, то не отвечал на поклоны. В короткие часы затишья он уходил один надолго в горы. В дождливую погоду он трижды в день прогуливался по «юту», то есть шагал по доскам, которые положил поверх каменной дорожки от одного борта до другого, то ли боясь промочить ноги, то ли желая создать себе иллюзию, будто перед ним палуба судна. Когда Парсел сидел с книгой в руках за столом возле окошка, он, подымая глаза, всякий раз видел, как Мэсон шагает взад и вперед по «юту», не замечая, что дождь нещадно сечет его треуголку и плечи. После трех — четырех туров капитан останавливался, клал руку на «борт», то есть на забор, и выпрямив стан, задрав подбородок, упорно вглядывался вдаль, словно перед ним расстилались бескрайние, волнующиеся морские просторы и горизонт не замыкала в десяти шагах от палисадника стена кокосовых пальм.

Дождь не прекращался ни днем, ни ночью. Парсел читал; перед ним было четырехугольное окошко, а позади раздвижная перегородка, обращенная к югу и к горе. Как он радовался, строя хижину, что догадался широко открыть доступ в свое жилище солнцу и теплу! Но именно с южной стороны наползают дождевые тучи и именно оттуда дует свирепый зюйд–вест. Ветер беспрерывно сотрясал раздвижную стенку так, что она ходуном ходила в пазах, дождевая вода просачивалась отовсюду, стояла лужицами на полу, проступала сквозь щели, хотя доски были плотно пригнаны друг к другу.

Даже в Лондоне, даже в своей родной Шотландии Парсел не видел таких ливней. А тут просыпаешься поутру в белесом тумане, который плотными пластами цепляется за деревья, а сквозь него сыплется ледяной, пронизывающий дождичек. Постепенно волокнистые слои, похожие на хлопок, светлели, как если бы через них пыталось пробиться солнце. И туман действительно исчезал, но на смену ему приходил ливень. В течение одного дня можно было наблюдать все разновидности дождливой погоды: мелкий дождик, сильный ливень, шквал с ветром. Почва острова лениво впитывала воду, и островитяне шлепали по грязи. Теперь они довольствовались овощами: нечего было и думать ходить на рыбную ловлю или охоту. Парусиновые цистерны, сооруженные Маклеодом, наполнились доверху, и пришлось срочно прокопать канавки, чтобы отвести избыток воды к берегу. Тропинки вскоре стали непроходимыми, камни ушли в землю, словно их засосало тиной. Островитянам волей — неволей приходилось отправляться за новой порцией камней. Они выбирали самые большие и самые плоские, с трудом вкатывали их наверх и громоздили на прежние. При постройке поселка оставили в неприкосновенности почти все кокосовые пальмы, рассчитывая найти в их тени спасение от палящего солнца. А теперь под тесно переплетенными ветвями скапливалась непереносимо душная сырость.

Все сочилось водой. Все размокло, набухло, потеряло свои очертания. Сладковатый затхлый запах стоял в воздухе, пропитывал все предметы. Углы хижин покрывались плесенью, и хотя на металлические инструменты не жалели смазки, они уже через сутки покрывались ржавчиной.

В бухте «Блоссом», выходившей на север и защищенной от ветра, было относительно спокойно. Но на западе океан яростно обрушивался на крутой берег, гоня к нему гигантские валы. Брызги взлетали на сверхъестественную высоту и, подхваченные зюйд–вестом, низвергались на поселок соленым дождем. Как–то ночью, к концу второй недели остров содрогнулся от глухого удара, и островитяне повскакивали с постелей. Утром они убедились, что нависший над морем выступ северного утеса — тот самый, на котором Маклеод сооружал свой ворот, — рухнул, подточенный водой. Временами Парселу начинало казаться, что остров под бешеным натиском ветра и моря вот–вот сорвется со своих швартовых, задрейфует по волнам и, иссеченный дождями, рассыплется на кусочки, без остатка растает в воде.

Вечером в каждой хижине женщины зажигали доэ–доэ и ставили на окно

— пускай тупапау знают, что им тут нечего делать.

А Парсел, чтобы с наступлением темноты не прекращать чтения, зажигал целых три доэ–доэ. Впрочем, такая расточительность ничем не грозила. Доэ–доэ на острове было видимо–невидимо. Так таитяне называли сорт орехов, а также и само дерево, на котором они росли. Внутри орех был наполнен полужидким маслом, и таитяне научили британцев использовать орехи в качестве светильников, продевая сквозь скорлупу пальмовое волокно, служившее фитилем. Если говорить по правде, свет их был не ярче свечи и пламя порой трещало громко, как шутиха, зато, запах масла был приятный, какой — то фруктовый и, к счастью, ничуть не назойливый.

Время от времени Парсел подходил к окошку и глядел на маленькие жалкие огоньки, поблескивавшие среди деревьев. Страшно было подумать, что эта скала и тоненький слой плодородной почвы, вернее грязи, рождающей деревья и плоды, — единственный обитаемый клочок земли в радиусе пятисот морских миль. А вокруг островка нет ничего, кроме воды, ветра, дождя, мрака… «И кроме нас, — мысленно добавлял Парсел,

— цепляющихся за эту ничтожную полоску грязи и к тому же растрачивающих свои силы на бессмысленные раздоры».

В дверь громко постучали, Парсел поднялся было с места, но его опередила Ивоа.

На пороге показалась Ваа, волосы у нее были мокрые, но на плечи она не без достоинства набросила одеяло с «Блоссома». Она небрежно, на ходу кивнула Ивоа, направилась прямо к столу, за которым читал Парсел, и проговорила без всякого вступления:

— Мой танэ спрашивает, может ли он зайти к тебе поговорить сегодня вечером.

Манеры Ваа удивили Парсела. Только великие таитянские вожди могли позволить себе начать разговор без предварительного вступления.

— Сегодня вечером? — недоверчиво переспросил Парсел.

— Да, сегодня — вечером, — подтвердила Ваа.

Она стояла посреди комнаты, расставив короткие ноги; вода стекала с ее одежды, и на полу образовалась лужица. Горделивая осанка и высокомерное выражение широкого честного крестьянского лица свидетельствовали, что Ваа сознает, — какого высокого общественного положения она достигла, став супругой Масона.

— Уже поздно, да и дождь идет, — проговорил Парсел, удивленный аристократическими манерами Ваа. — Но если твой танэ настаивает, я могу зайти к нему завтра утром.

— Он сказал, что ты непременно так отметишь, — перебила его Ваа с непередаваемо высокомерным видом, будто обращалась к подчиненному. — — Он не желает. Он сказал, что предпочитает прийти сам сегодня вечером.

— Ну что ж, пусть приходит! — согласился Парсел. Ваа еле кивнула в сторону Ивоа и вышла.

Как только за ней захлопнулась дверь, Ивоа звонко расхохоталась.

— Ну и ломается же Ваа, — крикнула она. — Ты подумай, человек, и это Ваа! Напыжилась словно тавана ваине[14].

А ты знаешь, она ведь низкого происхождения.

— Нет ни низкого, ни высокого происхождения, — сердито возразил Парсел. — Она родилась на свет. Вот и все. Не будь такой тщеславной, Ивоа.

— Я тщеславная? — воскликнула Ивоа, поднеся очаровательным жестом обе руки к груди.

Парсел невольно залюбовался изяществом ее движений, но решил не уступать.

— Ты гордишься тем, что ты дочь вождя…

— Но ведь это же правда! Оту — великий вождь.

— Оту очень хороший и умный человек. Гордись тем, что ты дочь Оту, а не тем, что ты дочь вождя.

— Не понимаю, — проговорила Ивоа, садясь на постель. — Потому что Оту есть Оту, он поэтому и есть вождь.

— Нет, — горячо возразил Парсел, — если бы даже он не был вождем, все равно Оту остался бы Оту.

— Но ведь он вождь! — повторила Ивоа, разведя руками, как бы в подтверждение своих слов.

— Пойми же ты, — сказал Парсел, — если ты гордишься тем, что ты дочь вождя, значит Ваа может гордиться тем, что она жена вождя. И нечего тогда высмеивать Ваа.

Ивоа состроила гримаску. В дверь постучали. Ивоа сразу же перестала хмуриться. Сейчас уже было поздно мириться постепенно, по всем правилам. Она лишь ослепительно улыбнулась Парселу и бросилась отворять.

— Добрый вечер, вождь большой пироги, — вежливо произнесла она.

— Хм! — буркнул в ответ Масон.

Он никак не мог запомнить имена таитянок. Поди разберись! И все кончаются на «а». Да и сами они похожи одна на другую. Вечно полуголые, вечно стрекочут. Или молотят своими проклятыми колотушками в корыте с известковым раствором.

Парсел поднялся и указал гостю на табурет.

— Если не ошибаюсь, вы впервые заглянули ко мне.

— Хм! — повторил Масон.

Он уселся и оглядел комнату.

— Какой у вас холод! — хмуро бросил он.

— Да, — с улыбкой подтвердил Парсел. — А все из–за раздвижной стенки. Придется усовершенствовать ее конструкцию.

Наступило молчание. Масон упорно глядел на носки своих ботинок. Парсела вдруг охватило странное чувство, и он понял, что гость конфузится, не зная, с чего начать разговор.

— Вы жжете три доэ–доэ зараз, — с легким упреком произнес Мэсон, словно они находятся на борту «Блоссома» и Парсел зря изводит казенное масло.

— Я как раз читал.

— Вижу, — буркнул Масон.

Он склонился над столом и вслух прочел название книги:

— «Путешествие капитана Гулливера».

— Вы читали?

Мэсон отрицательно покачал квадратной головой.

— Прочел достаточно, чтобы установить, что этот лжекапитан Гулливер никогда не был моряком. А что касается всех его россказней про те страны, которые он якобы посетил, так я ни одному его слову не верю…

Парсел улыбнулся. Снова воцарилось молчание.

— Мистер Парсел, — начал наконец Мэсон, — я хочу поблагодарить вас за то, что мне досталась Ваа. — И добавил без тени юмора: — Она меня вполне удовлетворяет.

— Очень рад за вас, капитан, — отозвался Парсел, но благодарить вам следует не меня, а Маклеода. Это он первый назвал Ваа.

— Маклеод! — огрызнулся Мэсон, багровея. — Очень жаль, что я обязан этому…

Он чуть было не сказал «этому чертову шотландцу», но вовремя вспомнил, что сам Парсел тоже шотландец.

— Вообразите, — негодующе заговорил он. — Встречаю вчера этого субъекта. А в руках у него секстант Барта. Естественно, я требую секстант Себе. Так знаете, что этот мерзавец осмелился мне сказать? «Это, — говорит, — моя доля из наследства Барта. Другое дело, если вы желаете у меня купить секстант, пожалуйста, я готов его продать».

— Продать! — воскликнул Парсел. — А что он будет делать с деньгами?

— Я тоже его об этом спросил. А он мне ответил, что через двадцать лет выйдет амнистия мятежникам и, если здесь появится британское судно и доставит его в Шотландию, он, видите ли, не желает очутиться на родине без гроша в кармане…

Парсел расхохотался, но Мэсон не последовал его примеру. Он с озабоченным видом уставился в пол. Через минуту он вскинул голову и напористо проговорил:

— Я… я хочу попросить вас об одной услуге.

«Наконец — то», — подумалось Парселу.

— Если я могу быть вам полезен… — начал он, вежливо наклонив голову.

Мэсон нетерпеливо махнул рукой, как бы желая сократить все эти предварительные церемонии.

— Понятно, вы можете мне отказать, — добавил он оскорбленным тоном.

— Но я не говорил, что собираюсь отказать, — улыбнулся Парсел.

— Так вот в чем дело, — от нетерпения Мэсон даже не дослушал. — Во время моих прогулок по горе я обнаружил на северном склоне грот, до которого очень трудно добраться. Туда ведет обрывистая тропка… Впрочем, ее даже тропкой не назовешь. Карабкаешься просто по скалам с камня на камень… И что самое примечательное, другого пути к гроту нет. Слева и справа идут, видите — ли, две высокие базальтовые стены, вернее сказать, два гребня, и влезть на них просто невозможно. Над входом в грот нависает утес, и внутрь нельзя добраться даже с помощью веревки. Заметьте, что внутри грота протекает ручеек… Мэсон замолчал. Он, видимо, сам удивился пространности своего объяснения.

— Я тщательно обследовал этот грот, — проговорил он, и серые глазки его вдруг заблестели, — и убедился, что в случае штурма он неприступен для врага… — Мэсон повысил голос. — Мистер Парсел, я утверждаю, что всего лишь один человек, слышите — один человек, имеющий оружие, достаточно боеприпасов и, понятно, достаточно провианта, может, поместившись у входа в грот, сдержать целую армию…

«Фрегат, — вдруг вспомнилось Парселу. — Нет, Мэсон просто одержимый. Уж как, кажется, надежно защищен остров самой природой, так нет — ему этого мало. Подавай ему вторую линию обороны. Остров, в его представлении, — крепость, а грот — цитадель…»

— Само собой разумеется, — сухо продолжал Мэсон, — я не требую, чтобы и вы тоже взялись за оружие. Мне известны ваши взгляды. А на наших людей я, по вполне понятным причинах рассчитывать не могу.

Он запнулся и добавил наигранно самоуверенным тоном:

— Пока они не придут к повиновению.

Выдержав паузу, Масон торжественно провозгласил:

— Мистер Парсел, я прошу вас только помочь мне перенести в грот оружие и боеприпасы.

Мэсон замолк и впился в лицо Парсела своими серыми глазками. Так как Парсел молчал, он добавил:

— Я, конечно, мог бы попросить Ваа помочь мне. Силы у нее хватит,

— добавил он, неодобрительно оглядывая фигуру Парсела, словно сожалея о том, что помощник недостаточно крепкого сложения. — Но, по–моему, туземцы боятся приближаться к гротам: они считают, что там живут тупапау… Это тоже в какой–то мере нам на руку. Значит, нечего бояться, что они растащат оружие.

— А матросы? — спросил Парсел.

— Зачем им еще оружие, раз у каждого есть свое ружье? Впрочем, вряд ли они обнаружат грот. Они, если так можно выразиться, прилипли к поселку и ходят только за водой. Как истые моряки, они презирают сухопутные прогулки. Мы здесь уже несколько недель, мистер Парсел, а разве хоть один матрос попытался добраться до вершины горы? Только два человека побывали там: вы да я.

Помолчав, он добавил:

— Само собой разумеется, я прошу вас держать наш разговор в тайне.

— Обещаю вам, — тут же отозвался Парсел.

Наступило долгое молчание. Парсел нарушил его первым.

— К великому моему сожалению, капитан, я принужден отказать вам в услуге, о которой вы просите. Помогая переносить оружие в грот, я тем самым становлюсь пособником убийства, которое вы совершите в случае высадки.

— Убийства?! — крикнул Мэсон.

— А как же иначе? — спокойно спросил Парсел.

Мэсон поднялся, он судорожно хлопал глазами, лицо побагровело, синие жилы на лбу угрожающе вздулись.

— Полагаю, мистер Парсел, — голос его дрогнул от гнева, — что речь идет о законной самозащите.

— Я лично придерживаюсь иного мнения, — спокойно возразил Парсел.

— Не будем переливать из пустого в порожнее. Хорошо! Все мы здесь виновны в том, что подняли на корабле мятеж или были соучастниками такового. А выступая с оружием в руках против вооруженных сил короля, мы совершим еще одно преступление, именуемое восстанием. И если, на наше несчастье, мы убьем кого–нибудь из моряков, которых пошлют против нас то убийство это будет расценено как преднамеренное.

— Мистер Парсел! — крикнул Мэсон с такой яростью, что Парселу показалось, будто он его сейчас ударит. — Никогда в жизни, мистер Парсел… Я не могу позволить… Это уж чересчур… Да как вы смеете так хладнокровно?..

Язык не повиновался ему, губы тряслись, тщетно он силился довести фразу до конца, начинал новую и опять не договаривал. Потеря речи удвоила его гнев; он сжал кулаки, видимо решив отказаться от дальнейших споров, и, неподвижно глядя в угол, добавил почти беззвучно:

— Больше нам разговаривать не о чем.

— Он встал, круто повернулся, подошел к двери, открыл ее, шагнул, как заводная кукла, и исчез во мраке. Налетевший ветер хлопнул незакрытой дверью раз, другой, и только тогда Парсел сообразил, что надо заложить засов.

В раздумье он снова уселся за стол. В ярости Мэсона ему почудилось что — то граничащее с безумием.

— Эатуа! — воскликнула Ивоа. — Как он кричал! Как кричал!

Она сидела на кровати, поджав ноги и накинув на плечи одеяло.

— Он попросил меня об одной услуге, а я ему отказал. Ивоа заключила из этих слов, что ее муж не склонен пускаться в дальнейшие объяснения. Ее грызло любопытство, но хороший таитянский тон запрещает женщине задавать вопросы, особенно своему танэ.

— Маамаа, — проговорила она, покачав головой. — Скажи, Адамо, — лукаво добавила она, — почему перитани так часто бывают маамаа?

— Не знаю. — улыбнулся Парсел. — Уж не потому ли, что у них слишком много табу?

— Ой, нет, — возразила Ивоа. — Вовсе не потому. У Скелета нет никаких табу, а он самый первый маамаа из всех… И добавила: — Не будь он маамаа, он не оскорбил бы моих братьев, не исключил бы их из раздела.

Она замолчала и отвернулась с таким видом, будто и так сказала лишнее.

— Они на него сердятся?

— Да, — ответила Ивоа, не поворачивая головы. — Сердятся на вас. Очень.

Тон, каким были произнесены эти слова, встревожил Парсела, и он спросил:

— И на меня тоже? .

— И на тебя тоже.

— Но ведь это же несправедливо! — возмутился Парсел.

Он встал с табуретки, присел рядом с Ивоа на кровать и взял ее руки в свои.

— Ты же сама видела…

— Видела, — согласилась Ивоа. — Они говорят, что ты обращаешься со своими друзьями, как с врагами.

— Неправда! — воскликнул Парсел, огорченный до глубины души.

— Они говорят, что Крысенок хотел отнять у тебя жену, а ты все–таки помешал Омаате его избить. А ведь это правда, — сказала она, неожиданно взглянув в лицо Парсела, и взгляд этот потряс его.

«И она тоже на меня сердится», — подумал Парсел. Он тяжело поднялся с кровати и зашагал взад и вперед по комнате. Одни его ненавидят, другие подозревают… Вдруг он до ужаса отчетливо почувствовал свое одиночество.

— А Меани? — спросил он, останавливаясь.

Ивоа снова отвернулась и проговорила так, словно не рас — слышала вопроса:

— Они говорят, что ты помешал Уилли убить Скелета.

— Убить! — воскликнул Парсел, закрыв ладонями уши. — Вечно убивать!

Он снова зашагал по комнате. И с горечью ощутил свое бессилие; нет, никому, даже Ивоа, он не сумеет растолковать мотивы своих поступков.

— А Меани? — повторил он, снова останавливаясь перед Ивоа.

Наступило молчание. Ивоа скрестила на груди руки и насмешливо ответила:

— Радуйся, человек! Меани любит тебя по — прежнему.

Лицо Парсела просветлело, а Ивоа обиженно протянула:

— По — моему, ты любишь — Меани больше меня.

Парсел улыбнулся, снова подсел к Ивоа на кровать.

— Не будь такой, как ваине перитани…

— А какие они?

— Ревнивые.

— Вовсе я не ревнивая, — возразила Ивоа. — Вот Итиа, бегает же она за тобой, чтобы ты с ней поиграл. А разве я мешаю?.. Разве я кричу?..

Слова Ивоа ошеломили Парсела, и он не сразу нашелся что сказать. Затем спросил:

— А что говорит Меани?

— Защищает тебя. Говорит, что ты не такой, как все, и что нельзя судить тебя как остальных людей. Он говорит, что ты моа[15].

Взглянув исподлобья на мужа, Ивоа простодушно спросила:

— Это верно? Верно, Адамо, что ты моа?

Парсел чуть было не пожал плечами, но спохватился и снова зашагал по комнате. Святости, по таитянским представлениям, нельзя добиться путем героического самоотречения. Просто она присуща человеку. Святым бывают так же, как, к примеру, косолапым, то есть от рождения. Святость — чудесное свойство, но заслуги человека в том нет. «Что ж, пусть они верят, что я моа! — подумал Парсел. — Пусть верят, если это поможет им понять мои поступки…»

— Да, — серьезным тоном сказал он, останавливаясь перед Ивоа. — Это верно, Ивоа.

— Слава Эатуа! — воскликнула Ивоа, и лицо ее засветилось таким счастьем, что Парселу стало стыдно.

«Какой же я все — таки обманщик!» — сконфуженно подумал он.

— Э, Адамо, э! — продолжала Ивоа. — До чего же я счастлива! Один раз я видела на Таити моа, но он был совсем старенький! О, какой он был старый и дряхлый! А теперь у меня есть свой моа, у меня в доме, всегда при мне! И какой же он красавец! И это мой танэ, — заключила она в порыве радости, воздевая руки к небесам.

Скинув с плеч одеяло, она соскочила с кровати, бросилась к Парселу и, обняв, стала покрывать его лицо поцелуями. Смущенно и взволнованно Парсел глядел на Ивоа. Она осыпала поцелуями его щеки, подбородок, губы, и при каждом ее порывистом движении Парсел то видел, то терял из виду великолепные голубые глаза Ивоа. До чего же она красива! Какой от нее исходит свет, тепло, благородство!..

— Значит, ты моа! — восхищенно твердила Ивоа.

Не разжимая объятий, она начала отступать назад, медленно, потом все быстрее, словно исполняла с ним какой — то танец. Парсел перестал хмуриться. Она увлекла его к постели. И ловко опрокинулась на спину, а он со смехом упал рядом. Потом он перестал смеяться, он искал ее губы и успел подумать: «Своеобразное все — таки у таитянок представление о святости».

На следующий день просветлело, и впервые после трех дождливых недель проглянуло солнце. В одиннадцать часов Парсел вышел из дома и, повернув на Уэст–авеню, постучался у дверей Бэкера.

Ему открыла Ороа, неуемная, стройная, с непокорным блеском в глазах.

— Здравствуй, Адамо, брат мой! — крикнула она.

И тут же на пороге заключив гостя в объятия, горячо поцеловала его по обычаю перитани. Парсел перевел дух и только тут заметил, что Бэкер стоит посреди комнаты и спокойно, дружелюбно улыбается гостю.

— Пойдемте–ка, Бэкер, — сказал Парсел, не заходя, — я хочу, чтобы вы пошли со мной. Я намерен нанести визит Маклеоду.

— Маклеоду? — переспросил Бэкер, и его тонкое смуглое лицо сразу помрачнело.

— Пойдемте же, — настаивал Парсел. — Пора вступить в переговоры.

Когда Ороа поняла, что Бэкер уходит, она решительно встала перед ним, тряхнула гривой и, сверкая глазами, обратилась к нему с бурной речью.

Бэкер вопросительно взглянул на Парсела.

— Она упрекает вас за то, что вы уходите, не нарубив дров.

Бэкер шутливо хлопнул Ороа по ляжке и улыбнулся.

— Вернусь и нарублю, мисс.

Эти слова не произвели на Ороа никакого впечатления. Нервно двигая шеей, раздув трепещущие ноздри, фыркая и поводя крупом, она продолжала перечислять все свои претензии и обиды.

— Как по — ихнему «скоро»? — обратился Бэкер к Парселу.

— Араоуэ.

— Ороа! — крикнул Бэкер. — Араоуэ! Понимаешь, араоуэ! Он снова пошлепал ее и вышел в сад. Ороа встала на пороге и, глядя вслед удалявшимся мужчинам, продолжала свою обвинительную речь.

— Утомительная особа, — вздохнул Бэкер. И добавил: — А ведь заметьте, неплохая. Но уж больно утомительная. Вечно театр. Вечно драмы.

Он остановился, махнул издали Ороа рукой и крикнул

— Араоуэ! Араоуэ!

И зашагал дальше.

— Думаю, что она жалеет о Маклеоде. Со мной — то жизнь ей кажется слишком спокойной.

Парсел повернулся к нему.

— Об этом она и говорит.

Бэкер рассмеялся.

— Что ж, чудесно. Значит, с этой стороны затруднений не будет.

Солнце уже начало припекать. Какое наслаждение было видеть сквозь ветви пальм сверкающую лазурь небес и снова любоваться полетом многоцветных птичек! Во время дождей птицы попрятались, и островитяне решили было, что эти крошечные и хрупкие создания погибли. А теперь они вновь появились, такие же проворные, такие же доверчивые, как и раньше.

— Вы надеетесь, что вам удастся сговориться с Маклеодом? — спросил Бэкер, и голос его дрогнул.

— Надеюсь.

Они проходили мимо хижины Джонсона, и Парсел негромко проговорил:

— Судя по тому, что мне бывает слышно из нашего садика, эти двое — тоже любители драм.

— Она его колотит, — заметил Бэкер.

Парсел остановился и удивленно взглянул на говорившего.

— Так, значит, это она? Вы уверены?

— Я сам видел, как она гонялась за ним по палисаднику с мотыгой.

— Несчастный старик! — вздохнул Парсел. — Забраться на самый край света. Оставить свою мегеру за морями и океанами к тут, за тридевять земель, попасть в лапы другой мегеры!..

Тонкое лицо Бэкера передернулось.

— Видите ли, лейтенант…

— Не лейтенант, а Парсел.

— Парсел… Видите ли, Парсел, Джонсон плохо рассчитал.

Выбрал себе уродину. Решил, что раз уродина, значит у нее есть другие достоинства. А это не так. Будь это так, все бы только на уродинах и женились. Еще бы! Да за них дрались бы! А дело–то в том, что уродливые женщины такие же надоедливые, как и красавцы…

Помолчав, он добавил:

— Да еще сверх того уродины.

Парсел улыбнулся.

— Вы настоящий пессимист, Бэкер. По — моему, Авапуи…

— О, против Авапуи я ничего не скажу, — возразил Бэкер, покачав головой. — Я говорю вообще. Видите ли, Парсел, вообще — то на мой взгляд женщины… — он потер себе лоб, — все–таки утомительны. — И добавил: — Вечно своей судьбой недовольны. Тем, что у них есть, пренебрегают, подавай им то, чего у них нет. Другого мужа. Другое платье. Да разве угадаешь?!

— Вы несправедливы. Таитянки вовсе не такие.

— Ороа как раз такая.

Парсел украдкой взглянул на своего собеседника. Нервический субъект. Нервический, но внешне спокойный. Выражение лица невозмутимое, но вокруг глаз залегла желтизна, нижняя губа подергивается…

— А вы не скажете мне, что мы будем делать у Маклеода? — вдруг без всякого перехода спросил Бэкер.

— У меня есть одна мысль, — ответил Парсел. — И пришла она мне в голову вчера вечером, когда я беседовал с Масоном. Впрочем, я сам не знаю, удачно я придумал или нет. Может быть, дело сорвется, поэтому я предпочитаю пока что молчать.

Они как раз проходили мимо дома Мэсона и увидели капитана. Он прогуливался по деревянному настилу, по своему «юту», в ботинках, при галстуке, застегнутый на все пуговицы, с треуголкой на голове. «Добрый день, капитан», — бросил Парсел, не замедляя шага, и Бэкер повторил как эхо: «Добрый день», но не добавил «капитан». Мэсон даже не оглянулся в их сторону. Он шагал по доскам, устремив глаза куда — то вдаль, осторожно переставляя ноги, пригнувшись, словно шел по палубе во время качки. Порой он досадливо взмахивал рукой, отгоняя птичек, которые безбоязненно порхали вокруг него. Таким жестом человек обычно отгоняет москитов, и Парселу, неизвестно почему, движение это показалось ужасно неуместным.

— Видно, птицы ничуть не пострадали от дождя, — заметил Парсел.

И, повернувшись к Бэкеру, негромко спросил

— А Авапуи?

— И она тоже.

— А Итиа?

— Тоже.

— Когда вы виделись с Авапуи? — так же тихо осведомился Парсел.

— Вчера. Ороа пошла толочь кору к Омаате, ну мне и удалось улизнуть потихоньку.

Возможно, вам теперь уже недолго видеться с ней тайком, — заметил Парсел.

Он взглянул на Бэкера. И еще острее, чем обычно, почувствовал, что они друзья. Открытое смуглое лицо. Прямота в словах и в поступках. Карие глаза поблескивают юмором. Повадка мягкая, но за этой мягкостью чувствуется скрытая сила. «И пожалуй, необузданность, — добавил про себя Парсел, — единственное, что мне в нем не нравится».

Как только Парсел взялся за калитку сада Маклеода, шотландец тотчас же появился на пороге хижины, а из–за его плеча выглянул голый по пояс Уайт со сложенными за спиной руками; по сравнению с хозяином дома он казался до нелепости низкорослым и жирным.

— Что вам угодно? — недружелюбно крикнул Маклеод.

— Видеть вас, — ответил, не входя в сад, Парсел.

Все участники сцены замолчали.

— Обоим? — недоверчиво спросил Маклеод, и Парсел внезапно догадался, что хозяин боится насилия с их стороны.

— Я должен говорить с вами при Бэкере, как свидетеле, но если вам угодно, пусть Уайт тоже остается здесь.

— Ладно! — ответил Маклеод. — Входите!

Пока гости шли по палисаднику, хозяин, стоя на пороге хижины, не спускал с них глаз. Всю тяжесть своего длинного расхлябанного тела он перенес на тощую, как у цапли, ногу, небрежно уперся правой рукой в бок, но его глубоко запавшие глаза следили за каждым движением визитеров.

Когда Парсел переступил порог комнаты, его буквально ошеломило количество стенных шкафов и роскошь их отделки. Шли они вдоль всех стен до самого потолка, подступали вплотную к двери и к двум окошкам; дверцы их с замками и задвижками находились на разной высоте от пола.

Кроме стенных шкафов и полок, в центре комнаты стоял массивный дубовый стол, а вокруг него чуть ли не дюжина табуреток, явно доказывавших, что дом Маклеода служит местом сборищ «большинства».

Маклеод зашел за стол, как бы желая отгородиться от посетителей, потом вдруг протянул свою худую, как у скелета, руку, такую длинную, что, казалось, ему ничего не стоит дотянуться до противоположной стены, и молча указал им на табуреты. Они сели. Уайт неслышным шагом обогнул стол и устроился рядом с Маклеодом. Затем сложил руки и начал тихонько постукивать по колену указательным и средним пальцами, устремив на Парсела настороженный взгляд. Маклеод засунул руки в карманы и остался стоять.

Прошло несколько секунд, но оба клана молчали и только приглядывались друг к другу. Парсел ждал, чтобы атаку первым начал Маклеод и обрушил на них потоки своего ядовитого красноречия. Но шотландец, видимо, не был расположен беседовать. Он молчал — воплощенное достоинство. Всем своим видом он показывал, что считает присутствие в его доме Парсела и Бэкера происшествием чрезвычайным, требующим объяснения. «Просто невероятно, — подумал Парсел. — Еще три месяца назад это был самый обыкновенный матрос. А теперь стоит перед нами, прислонившись к своему знаменитому шкафу, и глядит на нас холодно и отчужденно, как дипломат, согласившийся дать аудиенцию».

— Слушаю вас, — произнес Маклеод в то же мгновение.

Так оно и есть, так оно в точности и есть: он давал им аудиенцию… Уильям Питт, принимающий послов.

— Мне кажется, — начал Парсел, — что создавшееся положение не может длиться вечно. Оно никого не устраивает. А со временем приведет к тому, что даже относительное согласие между островитянами перестанет существовать. Поэтому, я думаю, наступило время пойти на компромисс.

— Компромисс? — переспросил Маклеод.

Парсел взглянул на говорившего. Лицо его не выражало ничего.

— Насколько я понимаю, — повторил Парсел, — теперешнее положение никого не устраивает. Бэкер и Меани не получили тех женщин, которых хотели получить. Что касается Уайта и вас самих, то вы вовсе остались без жен.

Он с умыслом сделал паузу, чтобы собеседники его успели раскусить эту горькую пилюлю.

— Ну и что? — бросил Маклеод.

— Предлагаю вам компромисс, — повторил Парсел.

Наступило молчание, затем Маклеод сказал:

— Я не против соглашения. Что же вы предлагаете?

— Я вижу лишь одно решение. Обмен. Уайт уступает Итию Меани и получает от него Фаину. Вы отказываетесь от Авапуи, а Бэкер отдает вам Ороа.

Некоторое время Маклеод молчал, потом поднял голову, набрал полную грудь воздуха и еще глубже засунул руки в карманы.

— И это вы называете компромиссом, Парсел? Где же тут компромисс? Я вижу, что теряю, а вот что получу взамен, не знаю. А вы заладили, как сорока, о компромиссе. Да где же здесь компромисс? Не вижу тут никакого компромисса, будь я проклят! Разрешите напомнить вам, как происходило дело, если вы часом забыли. Бэкер отбирает у меня Авапуи. Чудесно! Но ведь было голосование, и голосование мне ее вернуло; а потом она скрывается за кулисы, и тут вы мне говорите: «Давайте, пойдем на компромисс: вернем Авапуи, а Бэкер ее возьмет!» Ну и нахал же вы, Парсел, это я вам в похвалу говорю!.. Стоите себе здесь, как архангел Гавриил, ну прямо сам безгрешный Иисус, даже на стул по–настоящему не сели, словно вот–вот живым на небеса вознесетесь, и предлагаете мне ком — про — мисс! Даже не верится! А закон — я вас спрашиваю — значит, на закон вам плевать? У нас есть парламент, Парсел, прошу об этом не забывать! Есть законы! Есть голосование! То, что проголосовано, то принято — так–то, Парсел.

Он остановился и перевел дух.

— Что касается Авапуи, ее найдут, не беспокойтесь. Может быть, раньше, чем некоторые думают. Не тот матрос быстрее достигнет берега, который держится попутного ветра! И не потому я ослабил шкоты, что не надеюсь добраться до суши. Нет, мистер, я доберусь! И когда я зацеплю шлюпочку, я ее накрепко привяжу, уж будьте благонадежны, — ни бог, ни черт, ни ветер у меня ее не вырвут, раз я ее на якорь поставил.

— Ну, хорошо, допустим, — вдруг холодно заговорил Бэкер, однако голос его дрогнул от бешенства, — допустим, что ты поймаешь Авапуи и приведешь к себе в дом. Ну и что? Что ты дальше будешь делать? Забьешь наглухо окна? Перегородишь железным брусом дверь? Запрешь ее в шкафу? Привинтишь к постели? Так, что ли, матрос?

— То, что я буду делать со своей законной женой, никого, кроме меня, не касается, — возразил Маклеод.

И замолк. Чувствовалось, что он не расположен заводить с Бэкером ссоры. Парсел ждал, но Маклеод не произнес ни слова. Он отказывался говорить, отказывался наотрез.

Парсел поднял глаза, и что–то неуловимое в поведении Маклеода приободрило его. Нет, он отказался не наотрез. Он не выпроваживает своих гостей. Не хочет прекращать разговора. Хитрое животное! Тонкое и хитрое. Даже утонченное. Он что–то по чуял. И ждет. Отказ — это просто стадия переговоров. Только и всего.

— Если вы предполагаете, что сумеете найти Авапуи, — сказал Парсел, — и если полагаете, что, найдя, сумеете сохранить ее при себе, значит время для разговора еще не пришло. Предлагаю поэтому отложить нашу беседу.

Молчание. Взгляды. Маклеод не говорит ни да, ни нет. Он еще сам не уверен, следует ли прервать переговоры. Держится он нейтрально. Стушевывается. В буквальном смысле слова. Будто его и нет здесь. «Вот лиса! — подумал Парсел. — Не желает поддерживать игру»,

Парсел пожал плечами и поднялся с места. Но тут пальцы Уайта перестали выбивать дробь, и он быстро произнес:

— Согласен.

— Вы хотите сказать, — начал Парсел, — что, если вам дадут Фаину, вы оставите Итию Меани?

— Именно это я и хотел сказать.

Парсел взглянул на Бэкера и сел.

— Ладно, — произнес он, стараясь не показать своей радости. — И по–моему, вы поступаете мудро. Прямо отсюда я отправлюсь к Меани и таитянам. Так как на двух таитян приходится всего одна женщина, все зависит не только от Меани. Но не думаю. чтобы с этой стороны у нас возникли затруднения.

Он искоса взглянул на Маклеода. Шотландец смотрел прямо перед собой. Поспешное согласие Уайта, видимо, не обрадовало его, но и не рассердило. Должно быть, он просто не принимал его в расчет. Его личная позиция оставалась неизменной.

«Если я сейчас уйду, он меня не остановит: он более чем уверен, что я вернусь. Когда же, в сущности, я себя выдал? — с досадой подумал Парсел. — Почему он догадывается, что я хочу ему кое–что предложить?»

— Маклеод, — проговорил он. — Я уйду, но советую вам подумать.

Шотландец даже бровью не повел.

— Все уже обдумано, — небрежно бросил он.

В голосе его прозвучал явный сарказм, будто он заранее знал, что ультиматум Парсела будет отвергнут.

— Ладно, — сказал Парсел, — вернемся к нашему разговору.

Вынув из кармана кошелек черной кожи, он развязал шнурки и высыпал содержимое на стол. Две — три золотые монеты откатились в сторону, но Парсел аккуратно сложил их столбиком, будто собрался начать игру в кости. В наступившей тишине слышно было лишь тяжелое дыхание присутствующих. Парсел взглянул на своих собеседников. Они замерли, оцепенели. Жили одни лишь глаза. Все сокровища Али — Бабы не могли бы произвести на них такого ошеломляющего действия. Кто — то кашлянул. Маклеод вытащил из карманов руки. Половица под его ногой жалобно скрипнула, будто шотландец незаметно переступил с ноги на ногу, чтобы подвинуться поближе. Он склонил над столом свое остроносое лицо, и Парсел услышал тяжелое с присвистом дыхание, словно воздух застревало глотке Маклеода. Здесь десять фунтов стерлингов, —

— Здесь десять фунтов стерлингов, — объявил Парсел. — Они будут ваши, Маклеод, если вы уступите Авапуи Бэкеру.

— Парсел! — крикнул Бэкер.

Парсел поднял руку, призывая его к молчанию. Маклеод медленно выпрямился.

— Черт меня побери! — пробормотал он сдавленным голосом. — Двадцать пять лет я батрачил на кораблях, и черт меня побери, если я видел когда — нибудь такие капиталы.

На дубовой шероховатой столешнице, наспех промасленной льняным маслом, лежало ровненьким столбиком золото и под солнечными лучами, заглядывавшими в окошко, блестело как–то особенно нарядно. Столбик был достаточно скромный, вернее даже жалкий. Просто маленькая коллекция плоских кружочков, правда изящно отчеканенных, но не имеющих здесь, на острове, никакой практической ценности. Одна монета слегка выдавалась из кучки, и Парсел осторожным и ловким движением пальцев водворил ее на место.

— Ну как? — спросил он.

Маклеод выпрямился во весь рост и снова засунул руки в

— Это же стыд! — проговорил он негодующим тоном, но уголки его губ насмешливо сморщились. — Это же самый настоящий стыд, вот что я вам скажу! Офицер выменивает женщину на золото! Да к чему тогда было учиться в школах, к чему тогда вас цукали вместе с прочими треклятыми офицеришками его величества, раз вы скатились до такого грязного ремесла! Стыдно, Парсел, повторяю, стыдно вам! А разве я, — добавил он величественно и насмешливо, — разве я бродяга какой — нибудь с лондонских набережных, что мне осмеливаются предлагать взятку за то, чтобы я отдал свою законную супругу, которую мне по своей воле и по всей форме присудило парламентское голосование! А где же мораль, Парсел? Куда вы ее подевали, мораль — то? Значит, мораль за борт? Значит, вышвырнем ее в море вместе с очистками на корм акулам? Да будь я проклят, — подмигнул он, переходя от притворного негодования к открытой издевке, — разве этому вас учит ваша библия? Выступать в качестве посредника между законным супругом и ее бывшим любовником!

Парсел поднялся и сухо заметил:

— У меня нет времени слушать ваши глупости. Если вы отказываетесь, так прямо и скажите, и я уйду.

Он шагнул к столу и накрыл ладонью кучку золота, как бы намереваясь положить его обратно в кошелек.

Вдруг Маклеод крикнул:

— Двадцать!

— Простите… — переспросил Парсел, остановившись.

— Двадцать. Двадцать фунтов. Если дадите двадцать, я согласен.

— Так я и думал, — отозвался Парсел.

Сняв ладонь со стола, он сунул руку в карман, вытащил еще один кошелек и спокойно произнес:

— Так как вы впоследствии можете раскаяться, что не запросили больше, считаю своим долгом уточнить: это действительно все, чем я располагаю.

Он распутал завязки и высыпал содержимое на стол. Затем, захватив деньги левой рукой, аккуратно уложил их рядом с первым столбиком.

— Здесь всего двадцать фунтов, — пояснил он. — Впрочем, я не дам вам всех двадцати. А только девятнадцать. Двадцатый я предназначаю для другой покупки.

— Что вам еще надо? — хмуро осведомился Маклеод и страдальчески сморщил лицо, будто его грабят.

— Секстант Барта!

Маклеод открыл было рот, но Парсел, не дав ему времени заговорить, произнес тоном, не допускающим возражений:

— Или берите, или я ухожу.

Маклеод вздохнул, вынул из кармана ключ, отпер шкаф, находившийся позади него, взял оттуда секстант и сердито швырнул его на стол возле золотых монет.

— Итак, мы с вами окончательно договорились, — сказал Парсел. — Вы отдаете Авапуи Бэкеру и берете себе Ороа.

— Договорились, — хмуро отозвался Маклеод, не подымая глаз. Парсел продвинул к нему столбик золотых жестом проигравшего игрока. Но столбик от неосторожного движения вдруг рассыпался, монеты разлетелись, и каждому почудилась, что их стало вдвое больше. Маклеод распростер над золотом худые пальцы собрал деньги, однако в столбик не сложил. Парсел невольно отметил про себя, что он стал раскладывать золотые по кругу.

— Маклеод, — начал Парсел.

Шотландец нетерпеливо взглянул на него. Он явно досадовал что его отозвали от столь увлекательного занятия.

— Маклеод, — многозначительно продолжал Парсел, — я счастлив, что мы пришли к соглашению. Я лично считаю, что самое главное — это добрые отношения между нами.

По всему чувствовалось, что Маклеоду не терпится остаться одному. Бэкер посмотрел сначала на него, потом на Парсела и, видимо, подосадовал на наивное поведение своего друга.

— Поймите, — продолжал Парсел, устремив серьезный взгляд синих глаз на Маклеода, — по–моему, очень важно избегать всяких трений между жителями острова. Принимая в расчет те не совсем обычные условия, в каких мы живем, любая ссора может кончиться катастрофой.

— Ясно, — буркнул Маклеод все так же рассеянно и нетерпеливо, прикрывая золото ладонями. — Тут вы, пожалуй, правы, — добавил он нехотя; очевидно, к этому признанию его вынудил ясный и упорный взгляд Парсела.

— Должен признаться, меня весьма беспокоят наши отношения с таитянами, — продолжал Парсел. — У нас плохие отношения. И следует избегать всего, что могло бы их еще ухудшить.

— Конечно, конечно, — подтвердил Маклеод с отсутствующим видом.

Бэкер подтолкнул Парсела локтем.

— Пойдемте, — шепнул он.

Он был обескуражен: как это Парсел не замечает, что его слова не доходят до Маклеода.

Парсел сделал паузу, выпрямился и, вспыхнув, с усилием проговорил:

— Мне хочется сказать вам еще одно… Я… я… словом, я н хочу, чтобы вы видели во мне врага. Я не враг вам.

И он решительно протянул руку Маклеоду. Тот даже попятился. С секунду он молча глядел на руку Парсела, потом перевел глаза на свои ладони, прикрывавшие кучки золота. Не без труда удалось ему отнять руку от этих сокровищ, и, протянув ее через стол, он обменялся с Парселом рукопожатием.

— И я тоже, — без малейшего чувства произнес он.

Когда он выпустил руку Парсела, тот обернулся к Бэкеру, как бы приглашая его последовать благому примеру.

— До свиданья! — проговорил Бэкер.

И направился к двери. Его бесило ослепление Парсела, ему лично было чуждо христианское всепрощение.

Придержав дверь, он пропустил Парсела вперед. Уайт тоже поднялся и вышел вслед за ними. Очевидно, он догадался, что Маклеоду не терпится поскорее выпроводить гостей.

Когда все трое вышли за калитку, Парсел обернулся к Уайту.

— Сейчас пойду к таитянам и, когда мы договоримся, сообщу вам.

— Спасибо, — проговорил Уайт мягким голосом.

И он удалился, ступая неслышно, как кошка. Его домик стоял на северной оконечности ромба, напротив хижины Ханта.

Бэкер и Парсел молча шли по Уэст–авеню. После сырой хижины Маклеода оба наслаждались солнцем и теплом.

Бэкер назначил Авапуи свидание ближе к ночи.. Придется ждать еще целый день, прежде чем он сообщит ей, что… Он представил себе, как она медленно подымет веки, взглянет на него прекрасными темными глазами, возьмет его руки в свои. «Неужели это правда, Уилли, неужели правда?» Какая она нежная!..

Бэкер посмотрел на Парсела, и в голосе его прозвучало волнение.

— Благодарю вас, Парсел, — сказал он.

Парсел оглянулся и холодно ответил:

— Не за что.

Обоих не покидало смущение. Бэкер сам понимал, что поблагодарил Парсела недостаточно горячо. Но у него не хватало духа снова обратиться к Парселу со словами благодарности. Слишком уж поразил его тон Парсела.

— Думаю, сейчас Маклеод пробует на зуб одну монету за другой, — проговорил Парсел.

— Проклятый шотландец, — процедил сквозь зубы Бэкер.

— Простите, вы, кажется, что–то сказали? — остановился Парсел.

Бэкер тоже остановился. Парсел холодно смотрел на него, нахмурив брови, в напряженной позе ожидания. Бэкер с ошеломленным видом уставился на него.

— Я тоже шотландец.

— Я совсем забыл, — пробормотал Бэкер. — Простите, пожалуйста. — И добавил: — Но ведь бывают же исключения.

Лицо Парсела залилось краской.

«Опять промахнулся», — с досадой подумал Бэкер.

— Нет, нет, никогда так не говорите, — взорвался Парсел. — Никаких исключений нет! Слышите, Бэкер, нет исключений!

Когда о каком — либо народе создают себе предвзятое мнение, то пороки отдельных людей приписывают всей нации в целом, а достоинства — лишь отдельным людям. Это глупо! Это… непристойно! Поверьте мне! Куда благороднее было бы считать наоборот.

— Как наоборот? — серьезным тоном спросил Бэкер.

— Считать достоинства общими, а недостатки исключением.

Эта точка зрения давала достаточно пищи для раздумий. Но уже через минуту Бэкер улыбнулся.

— Ну, так вот, — сказал он, и в его карих глазах мелькнул лукавый огонек. — Сейчас я применю вашу систему, Парсел. Пусть будет, что все шотландцы хитрецы, за исключением вас.

— Меня? — обиженно переспросил Парсел и зашагал дальше. — Почему вы так говорите?

«Этого — то и не стоило говорить», — подумал Бэкер. Но минутная неловкость уже прошла. Их вновь согревала дружба, не погасшая даже в споре. «Видно, мои оговорочки пошли на пользу», — улыбнулся про себя Бэкер.

Парсел с суровым лицом ждал ответа. «А ведь верно, он похож на ангела, — вдруг с нежностью подумал Бэкер. — И поди ж ты, считает себя хитрецом».

— Так вот, — оживился он, — когда вы читали ему мораль, он даже не слушал, думал, как бы ему поскорее остаться наедине со своим золотом.

— Я тоже это заметил, — согласился Парсел, и на лице его вдруг появилось печальное, усталое выражение. — Но у меня не было выбора. Мне хотелось, чтобы мои слова дошли до него. — И добавил: — Все это просто бессмысленно. Он ничего не понимает. Из — за него на острове создалось опаснейшее положение.

— Опаснейшее? — переспросил Бэкер. — Почему опаснейшее? Они дошли до хижины Парсела.

— Заходите, Бэкер, — пригласил Парсел, не отвечая на его вопрос.

Ивоа выбежала им навстречу. Таитянский этикет запрещал ей расспрашивать мужчин, но увидев лицо Бэкера, она так и бросилась к нему.

— Э, Уилли, э! — проговорила она, кинув ему на плечи обе руки, и потерлась щекой об его щеку. — Э, Уилли, э! Как я счастлива за тебя!

Бэкер улыбнулся, но нижняя губа его судорожно дернулась.

Увидев Ивоа в домашней обстановке, он как–то полнее ощутил радость при мысли о будущей жизни с Авапуи.

— Уа мауру–уру вау, — проговорил он, тщательно выговаривая слова, как школьник, впервые взявшийся за букварь.

— Никак не пойму, почему это по–таитянски «спасибо» так длинно получается, — обернулся он к Парселу.

— Им спешить некуда, — пояснил Парсел. Бэкер расхохотался, взглянув на Ивоа, и весело повторил:

— Уа мауру — уру вау.

Ивоа тихонько похлопала его по щеке кончиками пальцев и обратилась к своему танэ на родном языке.

— Она хочет знать, когда вы увидитесь с Авапуи.

— Скажите ей… Подождите–ка! — вдруг вскрикнул Бэкер, поднимая руку, и карие глаза его радостно заблестели. — Я сейчас сам ей отвечу. Араоуэ, Ивоа, араоуэ! — торжественно провозгласил он. — И радостно добавил: — Авапуи араоуэ!

— Ох, какой он счастливый! — Ивоа погладила плечо Парсела и прижалась к нему. — Смотри, человек, какой же он счастливый! — Присядьте, Бэкер! — улыбнулся Парсел. — Да нет, не на табуретку. А на кресло. Я только что его смастерил.

— А как все–таки хорошо получилось у вас с этой раздвижной стенкой, — сказал Бэкер и с удовольствием оглянулся кругом. — Сидишь прямо как на террасе. Солнце само к тебе в гости идет.

— Только в те дни, когда оно бывает, — поморщился Парсел. — Оставайтесь с нами, Бэкер. Давайте позавтракаем — у нас сегодня ямс.

— Спасибо, спасибо, спасибо, — проговорил Бэкер.

Он обернулся к Ивоа, поднял руку и повторил, смеясь каким–то хмельным смехом:

— Уа мауру уру вау.

Ивоа расхохоталась в ответ и заговорила с мужем по–таитянски.

— Что она сказала об Авапуи? — насторожился Бэкер.

— Сказала, что счастлива за Авапуи, потому что Авапуи мягкая, как шелк.

— Верно! — глаза Бэкера заблестели. — Что верно, то верно! Мягкая, как шелк! Руки, глаза, голос, движения… Знаете, как она подымает веки, когда хочет на вас взглянуть? Вот так! — пояснил он, стараясь взмахом рук воспроизвести движение век Авапуи. — Медленно — медленно! И осекся, сам удивленный тем, что дал волю своим чувствам.

Парсел с улыбкой поглядел на него. Наступило молчание, потом Бэкер без всякого перехода спросил:

— Почему вы сказали, что из–за Маклеода создалось опасное положение?

— Таитяне нами недовольны. — Это и понятно! Представьте себя на их месте, — отозвался Бэкер. — Не особенно — то справедливо с ними поступили. — И добавил: — Значит, опасность в том, что они недовольны? А ведь они славные ребята.

— Я знаю одного валийца, — Парсел взглянул прямо в глаза Бэкера. — Он такой славный парень, что перед тем, как начинать спор, предпочитает отдать мне свой нож.

Наступило молчание. Потом Бэкер нахмурился:

— И очень об этом сожалеет. Зато сейчас жили бы спокойно.

— Замолчите, — сухо оборвал его Парсел.

— Бэкер замолчал, потом серьезно поглядел на Парсела своими карими глазами.

— Все эти три недели я немало об этом думал. И не согласен с вами. А понимаю вас, но с вами не согласен. Для вас жизнь человека священна. Но тут вы дали маху, лейтенант. Увидите сами, во что нам обойдется ваше стремление во что бы то ни стало сохранить жизнь Маклеода.

И так как Парсел не произнес ни слова, Бэкер выпрямился в кресле и Указал:

— Если вам не трудно, пошлите, пожалуйста, после завтрака Ивоа предупредить Ороа. Раньше вечера я домой не вернусь. Словом, предпочитаю, чтобы она отбыла без меня. А то непременно закатит сцену. Сама–то, поди, рада — радешенька, а сцену мне все равно закатит. А другую — Маклеоду, когда вернется к нему. Этой даме без скандалов жизнь не мила!

Он улыбнулся, пожал плечами и снисходительно заметил;

— Экая кобылица!

Парсел утвердительно кивнул, и Бэкер откинулся на спинку кресла.

Парсел сидел боком на пороге, прислонясь к стойке раздвинутой перегородки, подтянув к подбородку правое колено, а левом ногой упираясь в песок. Его белокурые волосы отсвечивали на солнце золотом.

Вот чего я никак не пойму, — неожиданно проговорил Бэкер. — Почему два кошелька?

— Я знал, что он будет торговаться.

— Верно, но все–таки почему вы принесли свои капиталы в двух кошельках? Почему не в одном?

— Не все ли равно? — Парсел прищурился, так как солнце било ему прямо в глаза, и сказал, глядя вдаль на вершину горы: — Ведь это все равно, как если бы я отдал ему камни.

— Сейчас — то да, ну, а через двадцать лет?

— Если фрегат придет сюда через двадцать, двадцать пять даже через тридцать лет, Маклеод все равно не сможет насладиться своим золотом: его повесят.

— Повесят? Почему повесят? Не отрывая глаз от вершины горы, Парсел равнодушно произнес:

— Бунтовщикам амнистии не бывает.

Бэкер резко выпрямился и ошалело взглянул на Парсела. Потом сказал:

— Значит… значит, это вы его обманули? Бог ты мой! Шотландец против шотландца! В жизни ничего подобного не видел! Оказывается, не он вас, а вы его перехитрили!

Парсел улыбнулся, но улыбка тут же исчезла, взгляд снова обратился к горной дали, и на лице появилось озабоченное выражение.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказал Бэкер, помолчав. — Думаете, как бы мы счастливо жили на острове, не будь здесь этих сволочей. А много ли их в конце концов? Трое или четверо! Смэдж, Маклеод, Тими… Пусть Тими и черный, а вы меня все равно не убедите, что он славный малый… Будь я господом богом, знаете, что бы я сказал? Сказал бы, что эти трое весь остров вам перебаламутят. И есть только один выход. Призвать их ко мне на небеса…

— Но вы пока еще не господь бог, — заметил Парсел.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Беглянки возвратились в тот же вечер. Для женщин это был триумф, для таитян, хоть небольшое, но удовлетворение и явный конфуз для Скелета. Омаата ударила в колокол на Блоссомсквере, и весь поселок, за исключением представителей «большинства», сбежался на площадь. Итиа и Авапуи были в венках, словно готовились к жертвоприношению. Свежие, цветущие, они звонко хохотали, блестя глазами.

Ликованию не было конца. Женщины ощупывали подружек, терлись щекой об их щеки, легонько похлопывали их. Подошел Парсел, дружелюбно погладил им плечи, приблизил лицо к их шеям, сделав вид, будто принюхивается. Все захохотали. Так таитянские матери ласкают своих младенцев. А Парселу нравилась кожа таитянок, нежная, благоуханная, словно тающая под пальцами.

Омаата произнесла речь. В конце концов все уладилось. Женщины сами выбрали себе танэ, а не наоборот. Когда она замолчала, все стали осыпать беглянок вопросами: как это они не мокли во время дождей? Где отсиживались? Чем питались? Но те упорно отказывались отвечать и только посмеивались, опустив ресницы, жались друг к другу и хранили про себя свою тайну.

Вечером при свете доэ — доэ на рыночной площади начались пляски и песни, столь бурные и сладострастные, что даже Парсел ничего подобного никогда не видел. Уилли и Ропати не отставали от таитян. А когда Омаата вывела в круг Жоно и он начал топтаться на месте, как медведь, раздались восторженные вопли. Потом отрядили делегацию за Желтолицым. Никто на него не сердился. Он такой кроткий, такой вежливый. Итиа потерлась щекой об его щеку, а кое–кто из женщин, желая утешить метиса, потерявшего выбранную им ваине, стали заигрывать с ним, что не оставило его равнодушным.

На следующий день зюйд–вест сменился пассатом, а вместе с пассатом вернулись солнечные дни и ясные ночи, все в лунном сиянии. Таитяне, обычно считающие не дни, а ночи, установили, что рождество перитани придется по их исчислению на девятую ночь одиннадцатой луны. Эта ночь, как и все прочие в любом месяце, имела свое особое название. Звалась она Таматеа, что означает «луна, на закате освещающая рыб».

Это было счастливое предзнаменование. И в самом деле Меани удалось к вечеру с одного выстрела уложить дикую свинью. Он отнес ее к Омаате, которая тут же принялась разделывать тушу, а женщины тем временем уже растапливали печь. Парсел решил направить Уайта к Мэсону и к представителям «большинства» с предложением отужинать сообща вечером на Блоссомсквере при свете луны, дабы отпраздновать всей колонией сочельник и вспомнить далекую родину. А через Меани он попросил таитян принять участие и празднестве перитани.

Но уже меньше чем через час Парсел понял, что напрасно питает несбыточные надежды и что существующее на острове положение не переделаешь. Все приглашенные ответили отказом. Маклеод передал через Уайта свои сожаления. Как раз сегодня он празднует сочельник в кругу друзей. Представители «большинства» весьма огорчены, но они ужинают у Маклеода. Парсел заподозрил, что хитроумный Маклеод воспользовался услугами все того же Уайта, чтобы пригласить к себе гостей.

Мэсон повел себя более грубо. Велел передать, что «ответа не будет», смущенно пробормотал Уайт, передавая Парселу этот дерзкий отказ.

— А секстант?

— Я отдал его Масону от вашего имени.

— И что он сказал?

— Сказал: «Ладно».

Парсел удивленно поднял брови.

— И все?

— Да.

— Вы хоть объяснили ему, как секстант попал ко мне?

— Да.

— Что же он сказал?

— Ничего.

— И ничего не поручил мне передать?

— Нет.

Парсел испытующе поглядел на Уайта. Да нет, метис никогда не солжет. Человек он до того добросовестный, что не только передает слово в слово те, что ему поручают, но старается даже воспроизвести интонацию, разыгрывает целые мимические сценки. Вот, например, когда он сказал: «Ладно», тут уж нельзя было обмануться: настоящее мэсоновское «ладно» — хмурое и краткое.

Ответы таитян внешне были более чем учтивы. Они благодарят Адамо тысячу и тысячу раз. Они польщены, что всех мужчин и их «трех женщин» пригласили отужинать с перитани. И они в отчаянии, что вынуждены отклонить приглашение по непредвиденным обстоятельствам.

Парсел возился в своем садике, когда Меани принес ему этот ответ.

— Они так и сказали «наши три женщины»? — спросил он, подымая голову.

— Да.

— А кто сказал? Тетаити?

— Да.

— Он говорил от имени всех?

Меани потупился. Помолчав немного, Парсел спросил:

— Почему он стал здесь вождем? Ведь на Таити твой отец более великий вождь, чем его.

— Тетаити старый, ему уже тридцать лет.

— А если — я приглашу его на ужин к себе домой?

— Он откажется.

И так как Парсел молчал, Меани поспешил добавить:

— Он говорит, что ты вовсе не моа.

«Значит, я солгал зря, — печально подумал Парсел, — но раз уж начал, придется продолжать. Лгать Ивоа, лгать Меани…» — А знаешь, я тоже не верю, — вдруг произнес Меани.

Парсел взглянул на него с таким ошеломленным видом, что Меани расхохотался.

— Надеюсь, и ты тоже не веришь, Адамо?

Парсел молчал, не зная, что ответить. Но тут Меани хлопнул его по плечу и произнес серьезным тоном, без тени улыбки:

— Они не верят, что ты моа, но верят, что я верю. Поэтому я всегда буду говорить, что ты моа.

Воцарилось молчание, затем Парсел сказал:

— К чему вся эта комедия?

— Если бы я так не говорил, — Меани отвернулся, — бы прийти к тебе сегодня вечером.

— А если ты не будешь так говорить и все–таки придешь, что тогда будет?

— Они сочтут меня предателем.

Парсел вздрогнул.

— Вот уже до чего дошло! — медленно проговорил он.

И добавил, с трудом переводя дыхание:

— Кто же я тогда для них, если не моа? Сообщник Маклеода?

Меани ничего не ответил. Потом взял руку Парсела, поднес ее к своему лицу и прижал к щеке.

— Придешь? — спросил Парсел.

— Приду, брат мой! — ответил Меани.

В его глазах, устремленных на Парсела, сияла нежность.

— Приду с Итией, — добавил он.

— Как так? Они отпустят Итию?

— Знай, Адамо, что никто не смеет командовать Итией.

— Даже ты?

— Даже я, — расхохотался Меани.

В первый день рождества островитяне отведали дикой свиньи, запеченной в одной печи, приготовленной одними руками, но каждый лакомился жарким порознь: таитяне в своем доме, «большинство» у Маклеода, «меньшинство» вместе с Итией и Меани — у Парсела, Мэсон у себя. Дня через три, когда часы только что пробили полдень, в дверь Парсела постучали. Это оказался Уайт. Он не вошел в комнату, а остался стоять на пороге.

— Маклеод прислал меня узнать, есть ли у вас рыба.

Стол находился всего в трех шагах от двери, а там на банановых листьях лежала рыба, белая, с перламутровым отливом. Но Уайт ничего не видел. Из деликатности он не поднимал глаз. И Парселу вдруг почудилось, что, если он сейчас скажет «нет», Уайт, вернувшись к Маклеоду, скажет «нет», не добавив от себя

— Вы же видите, — произнес Парсел. ни слова.

Метис поднял глаза, оглядел стол, сказал: «Спасибо» — и собрался уходить.

— Уайт, — живо окликнул его Парсел. — В чем дело? У вас нет рыбы?

Уайт повернулся — и сказал равнодушным тоном:

— Ни у кого из нас нет рыбы.

Парсел спросил по — таитянски Ивоа:

— Откуда эта рыба?

— Меани принес.

— Они ездили утром на рыбную ловлю?

— Да, — кратко бросила Ивоа, отведя глаза.

— И вернувшись, не ударили в колокол?

— Нет.

— А кому, кроме меня, они дали рыбу?

— Никому не дали. Ловил Меани. Меани наловил рыбы для нас, для Уилли и Ропати.

Наступило молчание, затем Парсел сказал:

— Они больше не хотят ловить рыбу для перитани?

— Нет, не хотят.

Вздохнув, Парсел обернулся к Уайту.

— Она сказала…

Уайт тряхнул головой.

— Я понял, что она сказала. Спасибо.

— Уайт!

Уайт замер на пороге хижины.

— Скажите, пожалуйста, Маклеоду, что я ничего не знал.

— Хорошо, скажу.

Через два дня под вечер к Парселу зашел Джонс. Как обычно, на нем было только парео.

— Я вам не помешал?

Парсел захлопнул книгу и улыбнулся гостю.

— Знаете, сколько в корабельной библиотеке было книг?

— Нет, не знаю.

— Сорок восемь. А читать мне всю мою жизнь. Садитесь кресло.

— Я лучше вынесу его на солнышко, — сказал Джонс.

Нагнувшись, он схватил тяжелое дубовое кресло за одну ножку, выпрямился, держа свою ношу на вытянутой руке, и под кожей от запястья до плеча выступила упругая сетка мускулов. Джонс сделал несколько шагов и, согнув колени, поставил кресло таким ловким и легким движением, что оно коснулось земли одновременно всеми четырьмя ножками без всякого стука.

— Браво! — улыбнулся Парсел.

Совершив свой подвиг, Джонс уселся, с достоинством потупив глаза.

В комнату вошла Ивоа.

— Э, Ропати, э! — крикнула она, подняв правую руку, и помахала ею в воздухе, приветствуя гостя.

Подойдя к юноше, она матерински нежным движением положила ладонь на его коротко остриженные волосы и улыбнулась.

Джонс подставил ей щеку, устремив вдаль синие фарфоровые глаза. Вид у него был ласковый, но нетерпеливый, как у ребенка, который ждет, чтобы взрослые окончили свои излияния и отпустили его играть.

— Волосы у тебя как свежескошенная трава, — заметила Ивоа.

Парсел перевел.

— Вот еще, у меня волосы вовсе не зеленые, — возразил Джонс.

И захохотал. Потом снова нахмурил брови, наморщил короткий нос, сцепил на груди руки и с грозным видом стал щупать свои мускулы.

— Маклеод и его клика ходили нынче утром ловить рыбу, — произнес он чуть ли не трагическим тоном. — Я видел, как они возвращались. Они несли кучу рыбы!

Голос у него ломался, и последние два слова он выговорил фальцетом. Джонс покраснел. Он ужасно не любил, когда голос подводил его.

— Что ж тут такого? — заметил Парсел.

— Да, но они не позвонили в колокол, — с негодованием крикнул Джонс, — они лучше сгноят рыбу, чем с нами поделятся.

— Плохо, — проговорил Парсел и умолк.

— На худой конец они могли бы не давать рыбу таитянам… Отплатили бы им той же монетой… Но нам! Что мы им сделали? Парсел пожал плечами.

— Знаете что? — сказал Джонс, кладя ладони на колени и воинственно выпятив грудь. — Давайте пойдем завтра ловить рыбу: Уилли, вы и я…

— Превосходная мысль, — прервал его Парсел. — Я понимаю, что вы собираетесь сделать. Вернувшись, позвоним в колокол и раздадим всю рыбу…

Джонс широко открыл глаза, сморщил свой короткий вздернутый нос и сложил рот в форме буквы «о».

— Что ж, — продолжал Парсел, не давая ему времени заговорить, — подите, предупредите Бэкера и накопайте вместе с ним червей. А то скоро стемнеет.

Он поднялся, проводил Джонса до калитки и постоял немного, глядя ему вслед. Джонс шагал по Уэст — авеню ровным шагом, закинув голову и расправив плечи, отчего мускулы напряглись у него на спине.

— Чему ты улыбаешься? — услышал он голос Ивоа.

Парсел оглянулся.

— Какой милый мальчик. Смешной и милый. — И добавил, не спуская глаз с удалявшегося Джонса: — Как бы мне хотелось иметь сына.

— Да услышит тебя Эатуа, — подхватила Ивоа.

«Меньшинство» вернулось с богатым уловом, но великодушный жест Парсела не оказал желаемого действия. Таитяне отказались от рыбы. «Большинство» милостиво приняло дар, но вернувшись после очередной рыбной ловли, не отплатило любезностью за любезность. Только Ваа милостиво участвовала и в этом разделе и в последующих. Что касается Масона, то он либо действительно не знал, либо делал вид, что не знает, откуда берется рыба, которую подают ему к столу, и по–прежнему не отвечал на поклоны кормивших его людей.

Прошел январь. Ивоа заметно отяжелела и начала считать дни, вернее ночи, остававшиеся до родов. По ее расчетам, роды должны были прийтись на шестую луну и, как она надеялась, на последнюю ее четверть, которая считалась благоприятствующей, а если Эатуа внемлет ее мольбам, то и на чудесную ночь Эротооереоре, что означает: «Ночь, когда рыбы поднимаются из глубин». Она немало гордилась тем, что первым на их острове увидит свет сын Адамо. И это казалось ей счастливым предзнаменованием, сулившим ребенку славное будущее.

Вообще таитянки не отличались плодовитостью, и капитан Кук считал это свойство свидетельством мудрости всевышнего, учитывая свободу нравов и скромные размеры острова Таити. Во всяком случае, пока что одна только Ивоа готовилась стать матерью, и лишь в апреле выяснится, в каком доме еще ждут младенца. Однако в конце марта у таитянок появились кое–какие подозрения… Предстоящее событие казалось малоправдоподобным, до поры до времени женщины считали, что та, на которую падали их подозрения, просто чересчур разжирела от сидячей жизни. Однако в апреле сомнения развеялись. И когда Ваа в день после ночи Туру (ночь, когда рыбы соседствуют с крабами) появилась на рынке, чтобы взять причитавшуюся ей долю свинины, Женщины, стоявшие в очереди, сразу замолкли при виде ее недвусмысленно пополневшего стана. В течение двух недель новость эта занимала умы и сердца островитянок. А Итиа даже сложила несколько вольную, но простодушную песенку об этом событии. Но когда первая волна веселья улеглась, таитянки прониклись к Ваа уважением. Во время раздела она во всеуслышание заявила, что «согреет» вождя большой пироги. И, видимо, сумела сдержать свое обещание.

Апрель принес с собой также и разочарование — плохо уродился яме. После уборки яме строго распределили по едокам. Каждый вырыл рядом с домом яму и заложил туда полученную долю.

Кроме того, островитянам посоветовали по возможности экономить личные запасы, дабы дотянуть до следующего года, не трогая дикорастущего ямса. Его хотели сохранить в качестве неприкосновенного резерва на случай, если в следующем году урожай будет еще хуже.

Как–то в начале мая Маклеод велел передать Парселу, что он, мол, случайно проходил мимо ямы «черных» и заметил, что она опустошена больше чем наполовину. При таком расточительстве «черные», само собой разумеется, того и гляди бросятся собирать дикий яме и нанесут ущерб плантациям, которые решено сохранить в качестве резерва. Маклеод просил Парсела вмешаться в это дело и посоветовать таитянам экономнее расходовать запасы.

Просьба Маклеода имела достаточно веские основания, в чем Парсел убедился лично, заглянув в яму таитян. Он решил поговорить с ними от своего собственного имени, даже не упомянув про Маклеода.

Но с первых же слов натолкнулся на самое искреннее непонимание. Природа на Таити родит все в изобилии, и даже мысль о том, что можно урезывать себя сегодня ради завтрашнего дня показалась собеседникам Парсела сумасшествием, настоящим «маамаа», на которое способны одни лишь перитани. Ну, хорошо, не будет ямса на плантациях, зато останется дикорастущий. Не будет дикого ямса, останутся плоды. Не будет плодов, но уж рыба — то наверняка останется. До тех пор пока мужчина, умеющий орудовать гарпуном, в силах держать его в руках, с голоду он не умрет. Парсел несколько раз начинал свои разъяснения. И никого не убедил. А через час понял, что таитяне считают его вмешательство неуместным. Он распростился с ними и ушел.

Примерно через неделю после этой беседы явился Уайт и предупредил Парсела, что после обеда состоится собрание в хижине у Маклеода. Это последнее обстоятельство поразило Парсела. Почему не под баньяном, как обычно? Уайт покачал головой. Ему ничего неизвестно. Но собрание очень важное, так сказал сам Маклеод.

В два часа Парсел вышел из дома, но вместо того чтобы отправиться прямо к шотландцу, свернул на Уэст–авеню и заглянул сначала к Бэкеру, потом к Джонсу. Ни того, ни другого не оказалось дома. Пять минут назад оба отправились к Скелету. Парсел зашагал по Норд–уэстер–стрит, намереваясь пройти прямо кокосовой рощей и таким образом сократить путь. Но не успел он сделать и десяти шагов, как заметил Итию, сидевшую у подножия пандануса. Она исподлобья смотрела на него сияющими глазами сквозь длинные ресницы. Парсел остановился.

— Что ты тут делаешь, Итиа?

— Жду тебя, — смело ответила она.

— Ждешь меня, — расхохотался Парсел. — А откуда ты знала, что я пойду именно здесь? Я забрел сюда случайно.

— Я шла за тобой следом. А ты меня не видел. Я шла по роще. До чего же смешно, человек! Я от самого твоего дома за тобой слежу. Я знала, что ты пойдешь к Скелету, — Ороа мне сказала.

— Ну ладно, что тебе от меня надо? — спросил Парсел.

Итиа поднялась и приблизилась к нему, закинув свою круглую смеющуюся мордашку. Не доходя до Парсела шага два, она остановилась, заложила руки за спину и кротко сказала:

— Я хочу, чтобы ты меня поцеловал, Адамо. Поцелуй меня, пожалуйста.

— Этого еще недоставало, — нахмурился Парсел. — Я не поцелую женщины, которая принадлежит Меани.

— И Тетаити тоже, — уточнила Итиа. — И даже чуточку Кори.

— Вот именно, значит, у тебя трое танэ? Не хватит ли?

— Двое, — поправила Итиа. — Кори это только так, самую чуточку.

Парсел рассмеялся.

— Почему ты смеешься? — спросила Итиа, склонив голову к плечу и широко открыв свои живые глаза. — Иметь двух танэ это вовсе не табу. А почему у тебя нет двух жен, Адамо? Я уверена, что тебе было бы хорошо с двумя женами.

Парсел снова рассмеялся, обезоруженный этим замечанием. Итиа — настоящее дитя природы: лукавство, инстинкт, очарование, все в ней первобытно, наивно, но все направлено к единой цели, во всем настойчиво проявляет себя женское начало.

Итиа уже не смеялась. Она пристально глядела на Парсела.

— А у тебя новое ожерелье! — заметил он.

— Оно из шишек пандануса. Понюхай, как хорошо пахнет, — проговорила Итиа, поднявшись на цыпочки и протягивая ему ожерелье.

Шишки великолепного оранжевого цвета были нанизаны на лиану. Парсел вдохнул их аромат, и в висках у него застучало. Впервые в жизни он вдыхал такой пьянящий запах. Но он лишь с запозданием понял маневр Итии. Она вдруг бросилась ему на грудь, обхватила руками и, сжимая изо всех сил, прильнула к нему. Словом, применила тот самый прием, который оправдал себя в день сожжения «Блоссома».

От Итии шло какое — то несказанное благоухание. Запах шишек пандануса смешивался с нежным, теплым ароматом цветов тиаре, которыми она украсила себе волосы.

— Итиа, — негромко произнес Парсел, — если я тебя поцелую, ты меня отпустишь?

Но тут же понял свой промах. Слишком быстро он сдал позиции. Она, несомненно, воспользуется своим преимуществом.

— Да, — сказала она, и глаза ее заблестели, — только не так, как в прошлый раз, а по–настоящему.

Он чувствовал, как льнет к нему прохладное гибкое тело. Нагнувшись, он поцеловал ее. Потом взял маленькие ручки, обвившиеся вокруг его стана, развел их в стороны и, не выпуская из своих, спросил:

— Ну, теперь уйдешь?

— Да, — ответила она, вскинув на него влажные глаза.

И убежала. Казалось, она порхает среди пальм, как солнечный луч. «Какой стыд!» — вслух произнес Парсел. Но что за смысл лгать самому себе? Ему ничуть не было стыдно. Он видел перед собой личико Итии, ее тело, такое выразительное в своей прелести. Эти гримаски, эта мимика, эти движения — весь этот танец венского соблазна… И все явно подстроено, продумано, чтобы произвести определенное впечатление. В сущности, шито белыми нитками. И по иронии судьбы ты отлично все видишь, знаешь и все — таки не можешь не поддаться этому впечатлению.

Когда Парсел вошел к Маклеоду, все англичане, кроме Мэсона, уже сидели вокруг стола. Маклеод председательствовал, внушительный и поистине скелетоподобный, положив худую руку на большой лист бумаги, исчерченный сеткою кривых линий.

Бэкер указал Парселу на свободную табуретку между собой и Джонсом, а Джонс поднялся, давая ему дорогу. Парсел пробормотал: «Добрый день!»

— не обращаясь ни к кому в особенности. Никто не ответил, один лишь Маклеод бросил: «Только вас и ждали». В его интонации не чувствовалось неприязни. Он просто отметил это.

Усевшись, Парсел первым делом взглянул на лист бумаги. И узнал грубо набросанный план острова, вернее, низменной его части. Чертеж бухты «Блоссома» показался ему неточным, зато ромб, изображавший поселок и расположение домиков, стоявших по его сторонам, соответствовал натуре.

— Матросы, — начал Маклеод, — нам следует сообща обсудить одно дело, и притом неотложное. Это вопрос о земле.

Он остановился, и Парсел вдруг почувствовал, что на сей раз пауза не была обычным для Маклеода рассчитанным ораторским приемом. Когда он произнес слово «земля», лицо его вдруг приняло торжественное выражение.

— Мы собрали нынче плохой урожай, — медленно продолжал Маклеод, — но не это меня беспокоит, потому что урожай, он вроде как женщина — женщины, как говорится, бывают хорошие, бывают плохие, и рано или поздно найдешь себе ту, какая тебе требуется. Нет, матросы, меня беспокоит другое — есть на острове парни, беззаботные, словно воробьи на ветке, и вот они, черт бы их побрал, уже больше чем наполовину опорожнили свою яму. При такой быстроте ясно, как повернется дело. Через три месяца эти парни пойдут пастись в дикий яме. А кто от этого пострадает? Я! Вы! Все мы! Дикорастущий яме — это наш резерв. Священный и неприкосновенный. И вы думаете, черные будут стесняться, когда им животы подведет? Ничуть не бывало! Что же тогда нам прикажете делать? Выставить охрану? Днем еще куда ни шло, а ночью мы и не заметим, как черные приползут нагишом и перетаскают наши овощи.

Маклеод положил ладони на край стола и обвел взглядом свою аудиторию, как бы желая подчеркнуть всю серьезность положения.

— Короче, — продолжал он, — что — то у нас не ладится, а что именно — я сейчас вам скажу: не получается у нас житье сообща, как мы решили. Да и не могло оно получиться. Возьмем, к примеру, рыбную ловлю. Черные решили: не дадим никому рыбы. Ладно. А в итоге: на одном острове три разные команды ходят на рыбалку.

— От вас самих зависело сделать так, чтобы их было всего две, — сухо бросил Парсел.

— Что верно, то верно! — горячо подхватил Бэкер. — Вам сделали подарок, а вы чем отплатили?

Джонс, рассеянно следивший за началом прений, вдруг спохватился и энергично закивал головой, но промолчал. Маклеод с друзьями словно и не слышали ничего. Очевидно, шотландец заранее приказал своим адептам быть начеку, чтобы не попасть впросак.

— Лично я отнюдь не одобряю решения таитян, — сказал Парсел. — Но им можно найти извинение: их ограбили. Если бы вы не исключили их при разделе женщин, они бы на это не пошли.

Тонкие губы Маклеода тронула улыбка, и темные провалы под глазами углубились.

— Вам легко говорить, Парсел, — протянул он, — но если бы вашу Ивоа включили в общий список и стали бы делить, вы, небось, запротестовали бы! Ой, как бы еще запротестовали! Ни за что на свете не согласились бы. Поглядите–ка, этот человек хочет, чтобы весу всех было общее, и согласен поступиться всем, кроме самого главного.

— При чем здесь Ивоа, — взорвался Парсел, — женщин не распределяют, как овощи. Женщины имеют право высказывать свое мнение.

— И едко добавил: — Впрочем, вы, кажется, сами могли в этом убедиться.

После слов Парсела наступило молчание. Маклеод даже не оглянулся в сторону говорившего. А Бэкер выказал достохвальную выдержку: он просто промолчал. Не позволил себе улыбнуться.

— Ну, ладно, — проговорил Маклеод, широко взмахнув рукой, как бы отметая второстепенный вопрос, мешающий дискуссии.

— Позвольте, я еще не кончил, — сказал Парсел. — Мне хотелось бы заметить, что на острове еще многое делается сообща, и все считают, что так оно и должно быть. Например, хождение за водой. Вообразите себе, если каждому придется лично запасаться водой…

— И еще кое — что делается сообща, — заметил Бэкер. — Возьмите, к примеру, диких свиней. До сих пор на острове существует команда, которая выделена для охоты на свиней. А почему? Потому что так удобнее. Конечно, удобнее для всех передать убитую свинью Омаате и женщинам. Свинью надо потрошить, да мыть, да топить печь, да класть всякие приправы, да рубить ее на части. На это дело не так — то легко найти охотников. Отсюда мораль, — заключил он, взглянув на Маклеода, — раз вам удобно, значит, делай сообща. А раз неудобно — значит, давай врозь.

— Здорово сказано, сынок! — широко улыбнулся Маклеод и обвел собравшихся торжествующим взглядом, словно Бэкер выразил его затаенную мысль. И добавил: — Но было бы глупо делать чтолибо сообща, когда это вас не устраивает!

И не дав Бэкеру времени возразить, заговорил сам:

— А что касается земли, уважаемые, то меня как раз устраивает, чтобы ее разделили, и почему, могу вам объяснить: своей спины я не жалею, тружусь, надрываюсь, полю сорняк и междурядья обрабатываю… Мой участок обработан на славу. И то, что он приносит, я съедаю. А вам, Парсел, я вот что скажу: когда какой–нибудь сукин сын сидит себе и любуется на собственный пуп, вместо того чтобы гнуть на своем участке спину, и через год получит шиш, я, конечно, его пожалею, но тем хуже для него, если ему придется стянуть пояс потуже. Каждый за себя — вот как я понимаю жизнь…

Парсел молча глядел на Маклеода. Настоящий крестьянин из Хайленда. Так надрывался на работе, что сердце у него стало как кремень. Да и голова тоже.

— Ну, что же вы на это скажете? — спросил Маклеод, видя, что Парсел молчит.

— В принципе я против, — сказал Парсел. — По–моему, единственно правильное решение — это община. Но при создавшемся сейчас положении вещей — три, вернее четыре клана на острове — пожалуй, действительно лучше последовать вашему предложению, чтобы избежать ссор… Само собой разумеется, при условии, что земля будет поделена… — Он выдержал паузу и отчетливо произнес: — … по справедливости.

— Можете положиться на меня, — подхватил Маклеод с сияющей улыбкой.

И внезапно Парсел понял, как и почему шотландец добился власти и влияния. Не только самый умный из всех, но при всей его жестокости не лишен, как ни странно, какого–то обаяния.

— Я тоже считаю, что лучше поделить землю, — сказал Бэкер. — Не желаю, чтобы ко мне совали нос и проверяли, много ли я съем ямса или нет.

Маклеод сделал вид, что не понимает намека.

— Ни один парень на острове не будет внакладе, — важно произнес он, положив руку на свой — чертеж. — Все произойдет по закону. — Мы с Уайтом составили опись всех годных для обработки земель. Пользовались мы лотом с «Блоссома», и впервые бедный наш лот работал на суше вместо того, — чтобы болтаться в волнах за кормой чертовой посудины. Когда кончили, то составили, как я уже говорил, полную опись и разделили землю на равные участки. А чтобы не было недовольных, предлагаю устроить жеребьевку.

Он повернулся к Парселу и снова послал ему обезоруживающую улыбку.

— Ну как, по–вашему, Парсел, справедливо это или нет?

— Во всяком случае, на первый взгляд справедливо, — сдержанно заметил Парсел.

Слишком уж медоточив был сегодня Маклеод. Следовало держаться начеку.

— Но хочу вас предупредить, уважаемые, — продолжал Маклеод, обводя взором присутствующих, — что особенно ликовать нам вроде бы и не к чему. Участки не бог весть какие. Так что не вообразите себя помещиками с имениями и всем прочим. Нет и нет! Надо пощадить фруктовые деревья, вырубать их нельзя, а то слой почвы на скале такой тонкий, что его при первом же норд–осте снесет к чертовой бабушке прямо в море. Я подсчитал, сынки! Годной для обработки земли у нас только восемнадцать акров, другими словами, по два акра на едока.

Парсел подскочил.

— По два акра?! — с недоумением повторил он. — Значит, вы делите землю на девять частей!

— А то как же? — вскинул на него глаза Маклеод. — Разве нас здесь не девять?

— А таитяне? — крикнул Парсел.

— Их я тоже не забыл. Они будут помогать белым обрабатывать землю и получат за свои труды натурой.

— Вы с ума сошли, Маклеод! — крикнул Парсел, бледнея от гнева. — На вас впору смирительную рубашку надеть! Вы хотите превратить таитян в своих рабов! Никогда они не согласятся.

— А мне плевать, согласятся или нет, — возразил Маклеод, — но учтите, я вовсе не собираюсь отдавать хорошие земли парням, которые по своей лени и обрабатывать–то их не станут. Стоит только посмотреть, какие у них, на Таити, участки! Стыд и срам! Пусть ловят рыбу, это — пожалуйста! Пусть влезают на кокосовые пальмы — пожалуйста! А где нужно землю обрабатывать, там черные дрейфят, вот что я хочу сказать.

— Маклеод, — голос Парсела дрогнул. — Вы, очевидно, не отдаете себе отчета в своих действиях. На Таити даже самый последний бедняк имеет садик и несколько кокосовых пальм. На Таити не владеет землей лишь тот, кого лишают этого права: преступники, отбросы общества. Лишить наших таитян земли… Нет, вы просто не понимаете, что говорите! Это же значит нанести им кровную обиду! Это все равно, что надавать им пощечин!

Маклеод поглядел на представителей «большинства» с заговорщическим видом и повернул похожее на череп лицо к Парселу.

— Всем известно, Парсел, ваше доброе сердечко, — ядовито произнес он, — ваша слабость к черным. Но разрешите заметить, плевать мне на их переживания. Черные для меня не в счет. И ничуть они меня не интересуют. Единственно, где от них есть хоть какой–то толк, это на рыбной ловле. Но и с этим, как вам известно, покончено. Тогда на что они годны? Ни на что. Лишние рты, и только. Пусть погрузят на плот свои бренные телеса и пусть хоть потонут на полпути к Таити — мне от этого ни тепло, ни холодно.

— Однако, когда они помогали нам на «Блоссоме», все почему–то были довольны, — заметил Джонс, расправляя плечи. — Не будь таитян, никогда мы не добрались бы сюда.

— Что верно, то верно, — поддержал его Джонсон.

Все как по команде взглянули на Джонсона. Он открыто, вслух одобрил критику со стороны «меньшинства».

Но когда он поднялся с места, присутствующие остолбенели. С минуту Джонсон стоял неподвижно, в неловкой позе; он втянул и без того узкую грудную клетку, выпятил свое округлое брюшко, не переставая машинально растирать ладонью алые прыщи на подбородке.

— Прошу меня извинить, — проговорил он дрожащим тонким голосом, — но по всему видать, что спор затянется. А мне пора уходить. Надо для жены дров наколоть.

— Садись! — приказал Маклеод. — Твоя жена подождет.

— Я обещал ей наколоть дров, — настаивал на своем Джонсон, продолжая тереть подбородок и отступая шажок за шажком от стола, — а раз обещано, значит обещано. Не такой я человек, чтобы нарушать обещания. — Бедняга напрасно старался выпрямиться и принять независимый вид.

Не спуская глаз с собравшихся, он медленно продолжал пятиться к двери.

— Да садись, черт бы тебя побрал! — крикнул Маклеод. — Садись, тебе говорят! Мы обсуждаем важный вопрос, значит, все должны присутствовать!

— Отдаю тебе свой голос, — сказал Джонсон, продолжая отступать к двери маленькими, еле заметными шажками, чуть ли не скользя по полу. — Что обещано, то обещано, — повторил он, неожиданно повысив голос и кладя руку на щеколду. — А раз старик Джонсон дал обещание, не такой он человек, чтобы увиливать.

— Как бы не так! — хихикнул Смэдж. — Просто боишься, что твоя шлюха накладет тебе по шее.

Джонсон побледнел, выпрямился и твердо произнес:

— Я запрещаю, слышишь, запрещаю называть так мою супругу.

— Ах, простите… — сказал Смэдж. — Иди садись или придется мне тебя усадить.

И он поднялся. Но Бэкер, нагнувшись, ткнул Смэджа повыше колена указательным пальцем.

— Оставь Джонсона в покое, — сказал он, не повышая голоса, только карие глаза его блеснули. — Он отдал вам свой голос, чего вам еще надо?

Воцарилось молчание, долгое и тягостное, уж очень нелепая разыгралась сцена. Джонсон и поднявшийся с места Смэдж стояли неподвижно. Под угрожающим взглядом Смэджа Джонсон застыл на пороге, как статуя, держа руку на щеколде. Но и сам Смэдж, бледный от бешенства, тоже оцепенел, понимая, что Бэкер не зря уставился на него.

— Садись, Смэдж, — вдруг добродушно произнес Маклеод, — а ты, Джонсон, иди колоть своей индианочке дрова, никто на тебя не посетует.

Вмешательство Маклеода выручило его адъютанта Смэджа и свело на нет заступничество Бэкера. Смэдж покорно опустился на табуретку, весь скрючившись, даже крысиная его мордочка как–то съежилась, будто стала еще меньше.

— Спасибо, Маклеод, — проговорил Джонсон, с благодарностью взглянув на шотландца красными, слезящимися глазками.

Он вышел, еле волоча ноги, боязливо и смиренно сутулясь, и даже не оглянулся на Бэкера.

— Мы говорили о таитянах, — сказал Джонс, хмуря брови и наморщив короткий нос.

Он гордился своим выступлением в защиту черных, и ему не терпелось напомнить об этом присутствующим.

— Маклеод, — начал Парсел, — если таитяне отправились с нами и живут здесь на острове, то лишь потому, что они настроены к нам дружелюбно и решили разделить с нами нашу участь. Нельзя, просто невозможно не выделить им их долю земли.

— Они сдрейфили во время бури! — завопил Смэдж, разом осмелев. — Никогда я этого не забуду. Нам одним пришлось лезть на реи! Тоже гады трусливые. Их полдюжины, а цыпленок и тот храбрее всех шестерых.

— Не тебе говорить о храбрости, — заметил Бэкер.

— Если уж мы о храбрости заговорили, — подхватил Джонс, — ни за что бы ты не стал купаться среди акул, а они купаются. Да я и сам не стал бы.

Он многозначительно ощупал свои мускулы и торжествующе оглядел присутствующих. Здорово он врезал этому Смэджу.

— Джонс прав, — сказал Парсел. — Мы не боимся бури, а таитяне не боятся акул. Храбрость, в сущности, — вопрос привычки. Впрочем, речь идет не о том, чтобы судить таитян, а о том, чтобы дать им землю. С тех пор как вы решили лишить таитян земли, вы сразу обнаружили у них десятки пороков. Они и трусы, и лентяи… Просто смешно! Истина в том, что вы не желаете признавать за ними те же права, что за собой.

Маклеод медленно развел свои длинные руки и ухватился за противоположные края столешницы.

— Плевал я на их права, — раздраженно бросил он. — Слышите, Парсел, плевал я на их права. Рыба тоже имеет право жить, прежде чем ее поймают, однако это не мешает мне ее ловить. Если считать таитян, то придется делить землю на пятнадцать частей, значит, каждому достанется чуть больше акра. Я вам говорю — это немыслимо. Чтобы есть и пить досыта мае, моей супруге и моим отпрыскам, ежели таковые у меня будут, требуется не меньше двух акров. Надо и о будущем подумать. И я не собираюсь разыгрывать доброго дядю с людьми, которые мне даже рыбы подарить не желают.

— Вопрос вовсе не в вашей доброте. Вы их лишаете законной доли.

— Ладно! — Маклеод воздел руки кверху и со всего размаху опустил их на стол. — Ладно. Допустим. Я их лишаю. Ну и что же из этого?

Горло у Парсела сжалось, но он овладел собой и, помолчав, проговорил:

— Это война! Неужели вы не понимаете?

— Ну и что же? — в бешенстве повторил Маклеод. — Меня они не запугают. У нас есть ружья, а у них нет.

Парсел взглянул ему прямо в глаза.

— Страшно слушать вас, Маклеод.

Маклеод хихикнул и проговорил дрожащим от злости голосом:

— Очень сожалею, что оскорбил ваши благородные чувства, Парсел, но ежели вам нечего больше сказать, перейдем к голосованию.

Парсел выпрямился и резко произнес:

— Мы перейдем к голосованию, и я сейчас скажу, чем оно кончится. Смэдж будет голосовать вместе с вами, потому что он того же мнения, Джонсон отдал вам свой голос, потому что он боится Смэджа, Хант потому, что он ничего не понимает. И Уайт, хотя, вероятно, он несогласен, будет голосовать с вами, потому что он вам друг. Значит, у вас будет четыре голоса против трех. На нашем острове, Маклеод, нет никакой ассамблеи, а есть тирания: ваша тирания. И я не намерен ее терпеть.

— К чему вы эту песню завели? — спросил Маклеод. — Дайте договорить, — сказал Парсел, поднимаясь, — вы готовитесь совершить безумный поступок, и я не желаю быть заодно с вами. У меня слов не хватает, чтобы охарактеризовать ваш поступок. Это… это… это… непристойно! И все для того, чтобы получить лишний акр! — вдруг воскликнул он. — Я не буду участвовать в голосовании, Маклеод, ни в этом, ни в последующих. С этой минуты я выхожу из ассамблеи.

— Я тоже, — подхватил Бэкер. — Опротивели мне все эти штучки. И я буду очень рад, если не увижу больше ни тебя, ни твоего прихвостня.

— И я тоже, — сказал Джонс.

Он замолчал, подыскивая какой–нибудь убийственный аргумент, но ничего не нашел и только насупил брови.

— Я вас не держу, — протянул Маклеод. — Вы свободны, как ветер. Если мы уж заговорили о чувствах, то разрешите вам заметить, что мое сердце никогда не билось от счастья при виде уважаемого Бэкера, и как–нибудь уж я постараюсь утешиться и пережить нашу разлуку. А вам, Парсел, я скажу, — добавил он, и в голосе его неожиданно прозвучали теплые нотки, — вы, видно, не понимаете, что говорите, акр есть акр. Может быть, для вас это по–другому. Вы, видно, никогда ни в чем не нуждались. А я, да было бы вам известно, будь у моей матери лишний акр земли, ел бы досыта, да и моя старушка не надрывалась бы так над работой. Ладно, я это просто так сказал, к слову, я знаю, это никого не интересует. Хотите уйти — уходите. Возможно, когда вы уйдете, я поплачу на плече у Смэджа, но уж как–нибудь возьму себя в руки. Итак, значит, вы уходите. Мы вытащим жребий и сообщим вам через Уайта, какие вам достались участки. Можете довериться Маклеоду — все будет по закону. Черные — это черные, а белые — это белые. И я белому парню никогда не причиню ни на грош ущерба, тирания это или не тирания.

Парсел, бледный, весь как–то внутренне сжавшись, направился к двери. Карта его бита. У него не оказалось козырей. Единственное, что можно было сделать, — это выйти из ассамблеи. И хотя теперь руки у него были развязаны, он сам понимал, сколь бесполезен его уход.

— До свиданья, Парсел, — крикнул Маклеод, когда Парсел, сопровождаемый Джонсом и Бэкером, был уже у порога.

Парсел оглянулся, удивленный тоном, каким были произнесены эти слова. Странное дело, но на мгновение ему почудилось, будто в глазах Маклеода промелькнуло сожаление. «Ему будет скучно, — вдруг догадался Парсел. — С какой страстью он руководил ассамблеей, натравливая на меня „большинство“! А теперь ни оппозиции, ни ассамблеи — это ясно. Я отнял у него игрушку».

— До свиданья, — ответил он, помолчав. — Если вы захотите восстановить ассамблею, вам известны мои условия.

— Я их не знаю и знать не хочу, — величественно ответит Маклеод.

Парсел даже не заметил лучей солнца, ласкавших его голый до пояса торс. Он был взбешен, почти лишился рассудка от беспокойства. Бэкер шагал справа от него, а Джонс — справа от Бэкера.

— Все! — заметил Джонс.

Парсел не ответил. Бэкер молча покачал головой, а Джонс добавил беспечно–возбужденным тоном:

— Что же мы теперь будем делать? Создадим вторую ассамблею?

Бэкер шутливо подтолкнул его локтем в бок.

— Почему бы и нет? Парсел будет Лидером. Ты — оппозиция. А я — воздержавшийся.

— Я серьезно говорю, — нахмурился Джонс.

— А я разве не серьезно? — заметил Бэкер.

Когда они дошли до дома Мэсона, Джонс сердито объявил:

— Пойду по улице Пассатов. Мне домой. И с вами не по дороге.

— Останься с нами, Ропати, — улыбнулся Бэкер. — Потом пойдешь по Ист–авеню. Оставайся–ка, — добавил он, беря Джонса за руку (Джонс тотчас же напряг мускулы). — Оставайся. Ты и представить себе не можешь, какую пользу приносят мне твои речи.

— Заткнись.

— Почему заткнись?

— Сказано, заткнись, гад.

— Что за выражение! — сокрушенно вздохнул Бэкер. — Сколько же на этом острове вульгарных людей! Придется отсюда уезжать.

— Видал? — спросил Джонс, поднося к его носу свой огромный кулак.

— У меня, слава богу, глаза есть, значит, вижу, — почтительно отозвался Бэкер.

— Сейчас получишь по скуле.

— Ставлю это предложение на голосование, — сказал Бэкер с преувеличенным шотландским акцентом. — Голосование есть голосование, уважаемые, и все должно идти по правилам. Голосуется предложение Ропати. Кто за?

— Я за, — крикнул Джонс.

— А я против. И архангел Гавриил тоже против.

— Тише ты!

— Да он не слышит. Имеющий уши да не слышит!

— Аминь, — подхватил Джонс. — Ну, как прошло голосование?

— Два голоса против. Один за. Предложение Ропати отклоняются. Закон есть закон.

— Того, кто нарушит закон, повесят.

— Хорошо сказано, сынок, — похвалил Бэкер.

И заговорил обычным тоном:

— А я рад, что не придется больше шляться к тем двоим. Будь здесь поблизости другой остров, непременно перебрался бы туда.

— О чем вы говорите? — вдруг спросил Парсел, подняв глаза.

— Говорим о другом острове поблизости от нашего.

— Все равно Маклеод его завоевал бы, — усмехнулся Джонс.

— Слушайте, — сказал Парсел, — у меня есть предложение.

— Ну, что я говорил? — воскликнул Джонс, и его фарфоровые глаза весело заблестели. — Создаем новую ассамблею!

— Вот что я хочу вам предложить, — проговорил Парсел.

Он остановился и по очереди поглядел на своих спутников.

— Пойдем сейчас к таитянам и разделим вместе с ними нашу землю.

— Вы хотите сказать — наши три участка? — спросил Бэкер, тоже останавливаясь. — Немного же нам останется.

— Две трети акра на человека.

Наступило молчание. Бэкер смотрел себе под ноги, его смуглое лицо вдруг стало серьезным, напряженным.

— Стыд–то какой! — вдруг сказал он. — Маклеод со своей шайкой будут иметь каждый по два акра, а мы с таитянами всего по две трети! — И добавил: — Бедняки и богачи. Уже!

— Можете отказаться, — заметил Парсел.

— Я не говорю, что отказываюсь, — сердито бросил Бэкер.

Он двинулся вперед и, пройдя несколько шагов, сказал:

— Только одно мне неприятно: думать, что мои дети будут детьми бедняка.

Он остановился, вскинул голову к небу и вдруг прокричал громовым голосом, гневно сверкнув карими глазами:

— И все из–за этой сволочи!

С каждым мгновением голос его крепчал, и слово «сволочи: он уже не выкрикнул, а прорычал с неописуемой яростью.

Потом, помолчав немного, сказал:

— Простите.

— Думаю, что сейчас вам стало легче, — заметил Парсел.

— Много легче. Ну, идем.

— Куда? — спросил Джонс.

— К таитянам, сообщим о разделе.

— Но ведь я еще не высказал своего мнения, — сказал Джонс.

— Высказывай скорее.

— Я — за! — выпалил Джонс. — Мы все трое — за. Предложение Парсела принято.

И он захохотал. Бэкер взглянул на Парсела, и оба улыбнулись.

Когда трое британцев подошли к хижине таитян, те только что просыпались после дневного сна. Таитяне ложились очень поздно и вставали очень рано, но зато днем спали еще три–четыре часа. Именно за эту привычку англичане и прозвали их лежебоками.

Раздвижная стена, выходившая на южную сторону, была широко открыта. Парсел еще — издали отчетливо разглядел потягивающиеся после сна фигуры. Таитяне в свою очередь не могли не заметить гостей, но только один Меани с улыбкой на устах бросился им навстречу по Клиф—Лейну, все прочие даже не кивнули, казалось, они ничего не видят.

Когда гости подошли совсем близко, на просторной площадке, разбитой перед хижиной, появился Тетаити и, схватив топор, начал колоть дрова. Парсел невольно залюбовался благородными линиями этого атлетического тела. Когда Тетаити взмахивал топором, его стан чуть гнулся назад и походил на тетиву лука. На миг топор и торс Тетаити словно застывали в воздухе, потом описывали полукруг со скоростью свистящего бича. Движение было столь молниеносно быстрым, что топор, казалось, оставляет после себя на серебристо–сером небе ярко–голубой след.

Парсел был уже в двух шагах от Тетаити, но таитянин не удостоил его взгляда. Таитянский этикет допускает, в качестве противовеса самой изысканной любезности, целую гамму мелких дерзостей. Но на сей раз все делалось слишком подчеркнуто. Рассерженный Парсел сухо произнес:

— Тетаити, я хочу с тобой поговорить. Дело очень важное.

Такая чисто британская резкость была не в обычаях Адамо, и Тетаити понял, что оскорбил Парсела. Ему стало чуточку стыдно, что он обидел гостя без всяких на то причин, и он, на ходу приостановив движение занесенных над головой рук, положил топор на землю. Потом махнул в сторону хижины, призывая своих братьев, уселся на бревно и жестом пригласил трех перитани выбрать себе место поудобнее. Это была уже любезность, любезность лишь наполовину. Он соглашался на беседу, но не попросил гостей войти в хижину и сам уселся раньше, чем они.

На мгновение Парсел замялся. Он никогда не был особенно близок с Тетаити. Его удерживала внешняя холодность таитянина. Тетаити был такой же высокий и мускулистый, как Меани, и хотя ему лишь недавно исполнилось тридцать лет, последние следы молодости уже исчезли с его лица. Две глубокие складки шли от носа к углам губ, вертикальная морщина залегла между бровями, а глаза под тяжелыми веками не светились кротостью, как у Меани.

Подождав немного, Парсел начал беседу с обязательных вежливых банальностей: о том, какая сегодня погода, какая будет завтра, о том, как ловят рыбу и как уродился яме. Бэкер и Джонс сидели за его спиной, заранее решив безропотно вытерпеть длинное и непонятное для них вступление. Когда Парсел заговорил, Меани уселся против него — справа от Тетаити. Опершись локтями о согнутые колени, он машинально сплетал и расплетал пальцы, не подымая головы. Оху и Тими поместились слева от Тетаити, но чуточку отступя. А Меоро и Кори — два неразлучных друга с того злосчастного дня, когда Кори на «Блоссоме» чуть было не застрелил Меоро, — остались сидеть на пороге хижины, свесив ноги.

— Тетаити, — наконец проговорил Парсел, — на острове происходят важные события. Мы — Уилли, Ропати и я — вышли из ассамблеи перитани.

Тетаити еле заметно — наклонил голову, что означало: «Весьма польщен таким доверием». Это было проявлением вежливости — вежливости, но не больше. Да, не больше. Глаза Тетаити неподвижно глядели из–под тяжелых век на Адамо, но лицо его не выражало ни нетерпения, ни желания узнать, что было дальше.

— Ассамблея решила разделить землю, — продолжал Парсел, — но разделить несправедливо, и поэтому мы вышли из ассамблеи.

Тетаити молчал. Лицо его по–прежнему не выражало ни любопытства, ни удивления.

— Ассамблея, — быстро проговорил Парсел, — решила разделить землю на девять, а не на пятнадцать человек.

Он в свою очередь пристально поглядел на Тетаити, но скорее почувствовал, чем увидел, реакцию таитян. Впрочем, ничего не произошло, никто не пошевелился, не вскрикнул. Но внезапно все напряженно застыли. Не шелохнулся и Тетаити, только взгляд его стал еще более жестким.

— Скелет предлагает, — добавил Парсел, — чтобы таитяне работали на земле перитани и получали натурой.

Тетаити насмешливо улыбнулся, но ничего не сказал.

— Это оскорбление, — крикнул Оху, вскакивая на ноги. — Мы не слуги у перитани!

Оху был высокий, сильный юноша, с наивным выражением лица. Он редко открывал рот, и обычно от его имени высказывался друживший с ним Тими. Выступление Оху поразило всех, так как считалось, что на людях он говорить неспособен. Все молча, не без любопытства, ждали продолжения. Но Оху уже закончил свою речь. Эти две фразы исчерпали все его красноречие. Да и сам он, усевшись на место, испытывал неловкое чувство — выскочил говорить первым, да еще говорил так плохо… Он знал, что лишен того поэтического дара, который на Таити считается первой добродетелью политика.

— Ты правильно сказал, Оху, — проговорил Парсел, — это предложение оскорбительно. Я его передал вам лишь потому, что его сделал Скелет. Лично я хочу сделать вам другое предложение.

Он широко развел руки, как бы показывая, что Джонс и Бэкер с ним заодно.

— Я предлагаю разделить наши три части на всех нас.

Воцарилось молчание, потом Тетаити заговорил низким, глубоким голосом:

— Это несправедливо. Уилли, Ропати и Адамо — это будет три. Нас таитян, — шестеро. На девять человек придется всего три части. А у них на шестерых будет шесть частей.

Ни слова благодарности Парселу. Тетаити замолк, как 6ы ожидая нового предложения. Но так как Парсел не открывал рта наступила минута смущенного молчания.

Бросив Кори, Меоро подошел, присел на корточки рядом с Тетаити и поднял на него глаза, словно прося разрешения заговорить. Лицо у него было широкое, круглое, а взгляд — веселый и простодушный.

Тетаити в знак согласия опустил веки.

— У тебя, Адамо, — начал Меоро и поднялся во весь рост, — и у тебя, Уилли, и у тебя тоже. Ропати, руки не полны холодной крови. Вы поступили благородно, сказав: наши три части — ваши. Мне ваше предложение приятно. Но правильно сказал Тетаити: это несправедливо. Почему Скелет должен иметь больше земли. чем Адамо, или Ропати, или Меоро? — добавил он, кладя широкую ладонь на свою выпуклую грудь. — Нет, нет, это несправедливо.

Говорил он веско и, закончив вступительную часть, с трудом перевел дыхание, как бы запыхавшись от бега.

— Когда на Таити, — продолжал он, — вождь совершает несправедливый поступок, к нему приходят всей деревней и говорят: «Ты сделал то, чего делать нельзя. Потрудись сделать иначе». И ждут целую луну. Если к этому времени вождь не исправит своей ошибки, ночью к его хижине приходят двое мужчин и вонзают в дверь дротик. И ждут еще луну. И если к концу этой второй луны вождь ничего не сделает, собираются ночью у его хижины и поджигают ее, а когда он выходит — его убивают.

— А если у вождя есть друзья? — спросил, помолчав, Парсел.

— Если они пожелают остаться с вождем, их тоже убивают.

— А если у вождя много друзей и они станут защищаться?

— Тогда начнется война.

— А когда война кончится?

— Когда вождь и все его друзья будут убиты.

— Прольется много крови, — заметил Парсел.

Он взглянул на Тетаити и спокойно произнес:

— Я против того, чтобы проливать кровь.

Тетаити медленно поднял свои тяжелые веки, уставился на Адамо и провозгласил торжественным тоном, словно вынося при говор:

— Тогда, значит, ты друг плохого вождя.

— Я ему не друг, — с силой произнес Парсел. — Я ушел из ассамблеи перитани, желая показать, что я не одобряю его действий. И пришел разделить с тобой свою землю.

Тетаити склонил голову.

— Адамо, — проговорил он, — ты хороший человек. Но этого еще мало

— быть просто хорошим. Ты говоришь: «Я вместе с вами терплю несправедливость». Но ведь несправедливости этим не исправишь.

Среди таитян послышался одобрительный шепот. Когда он стих, Меани расцепил пальцы, положил ладони на колени и качал:

— Слово моего брата Тетаити — верное слово. Но неправда, что Адамо друг плохого вождя. Он боролся с ним силой, словами, хитростью. С самого начала он боролся против него. И не следует отворачивать голову от моего брата Адамо только потому, что Адамо не хочет проливать кровь. Адамо говорит о кровопролитии, как моа. Я, Меани, сын вождя, я обнажаю плечо перед Адамо, — добавил он, поднимаясь с земли.

Он выпрямился во весь рост, глубоко вздохнул, переступил с ноги на ногу и застыл в непринужденной позе, величественный, как статуя, бросив мускулистые руки вдоль тела.

— Люди, — продолжал он, — нельзя судить об Адамо как о прочих перитани. На нашем большом острове Таити побывало немало перитани, но ни у кого не было таких золотых волос, таких светлых глаз, таких румяных щек, как у Адамо. Поглядите, люди, на румяные щеки Адамо, — загремел вдруг Меани, взмахнув рукой и изящно поведя плечами, как будто румянец и нежная кожа Парсела уже сами по себе порука его честности.

Хотя этот довод показался. самому Парселу до смешного неуместным, на таитян он, произвел сильное впечатление. Они поглядывали на румяные щеки Парсела даже с каким–то уважением, и уважение это еще усилилось, когда Парсел покраснел под их взглядами.

— А сейчас, — продолжал Меани, — когда этот человек, чьи щеки подобны отсвету зари, приходит к нам и говорит: «Я хочу разделить с вами свою землю», мне Меани, сыну вождя, это предложение приятно. Это не значит, что оно справедливо. А все–таки приятно.

Широким изящным жестом руки, так напоминавшим движения Оту, он обвел присутствующих и проскандировал, вернее пропел, как стихи:

— Адамо не принес справедливости, но он принес дружбу.

Он уронил руки вдоль тела и, согнув колени, опустился на землю мягким изящным движением. «Хорошо сказано», — горячо одобрил Меоро, и Кори повторил за ним как эхо: «Хорошо сказано!» Потом Кори поднялся с места и, размахивая длинными, как у гориллы руками, присел рядом с Меоро, прислонившись плечом к его плечу.

Тут поднялся Тими. И сразу же Парсел почувствовал, что в воздухе запахло грозой. Однако во внешности Тими не было ничего угрожающего. Среди таитян он был самый малорослый, самый тоненький и, пожалуй, — самый красивый. Его безбородое лицо озаряли глаза, похожие на глаза антилопы — длинные, косо поставленные, приподнятые к вискам, осененные длинными, густыми, как трава, ресницами. Непомерно большая радужка занимала почти весь глаз и лишь в самых уголках поблескивал голубоватый белок. Эта особенность придавала взгляду Тими какую–то меланхолическую нежность, но редко кому удавалось полюбоваться прелестью этих глаз, ибо Тими, как девушка, обычно не поднимал скромно опущенных век.

— Меани сказал и не сказал, что Адамо — моа, — начал он певучим низким голосом. — Возможно, Адамо — действительно моа. Возможно, Уилли тоже моа. Возможно, и Ропати тоже. Возможно, среди перитани вообще много моа…

Начало его речи прозвучало намеренно дерзко, тем паче что Тими с умыслом избегал смотреть на Парсела. «Вот он — враг», — подумалось Парселу.

— К нам пришли трое перитани, — продолжал Тими, даже не взглянув в их сторону, — и сказали: «С вами, таитянами, поступили неправильно. Мы протестуем против такой несправедливости. И мы разделим с вами нашу землю!» А мы, таитяне, мы говорим: «Такой раздел несправедлив. Мы не желаем такого раздела». После чего трое перитани уходят к себе, берут свои земли и обрабатывают их. А мы, мы останемся совсем без земли.

Тими вытянул вперед правую руку и растопырил пальцы. Выразительность ареста не оставила зрителей равнодушными. Всем почудилось, будто Тими держал полную горсть земли, и вдруг земля ушла у него сквозь пальцы.

— И выходит, — добавил он, не сжимая пальцев, — что трое перитани будут пользоваться своими землями, а мы, мы останемся ни с чем.

Он опустил руку и добавил с едкой усмешкой:

— И однако трое этих перитани говорят, что они против несправедливости.

Тими выдержал паузу, посмотрел на Корн и Меоро, как бы желая убедить именно их в правоте своих слов, и добавил все так же ядовито:

— Во время раздела женщин эти трое перитани тоже были против. Конечно, приятно видеть, как они призывают к справедливости! Каждому понятно, что они наши друзья. Однако их возражения ни к чему не привели. После всех их споров шестерым таитянам достались только три женщины. А эти трое перитани имеют по женщине на каждого.

Оратор сел, и Парсел невольно восхитился про себя, с каким искусством Тими намекнул, что трое перитани сначала всегда протестуют против несправедливости, а в итоге выигрывают…

Парсел поднял глаза и встретился с устремленными на него взглядами Кори и Меоро. Оба смотрели дружелюбно, словно побуждая его ответить. Тогда Парсел перевел взгляд на Тетаити. Он тоже ждал ответа. А Меани, закинув голову, полузакрыв вдруг осоловевшие глаза, зевал, чуть не сворачивая себе челюсть, желая этим подчеркнуть, как мало он придает значения речам Тими. «А может быть, — подумалось Парселу, — речь Тими не только не повредила нам в глазах таитян, но даже пошла на пользу».

— Тими, — проговорил он, поднявшись. — Тими, то, что ты сказал, значит примерно следующее: «Все перитани плохие, и вот эти трое — ничуть не лучше. Больше того — они к тому же еще и лицемеры».

Парсел с умыслом замолк, чтобы дать Тими время возразить, если ему напрасно приписали подобную мысль. Но Тими даже не шелохнулся. Он сидел, скрестив ноги, справа от Тетаити и пристально разглядывал собственные колени.

— Если ты так думаешь, Тими, ты думаешь несправедливо, — продолжал Парсел. — Когда делили женщин, справедливость требовала, чтобы каждая женщина сама выбрала себе танэ. Но ты отлично знаешь, Ивоа все равно выбрала бы меня. Авапуи выбрала бы Уилли. И Амурея выбрала бы Ропати. Как видишь, в этом отношении ничего не изменилось бы.

Он помолчал и добавил, отчеканивая каждое слово:

— Так что мы вовсе не получили выгоды от несправедливого решения.

Кори в Меоро дружно закивали, Меани улыбнулся. А Тетаити, не повернув головы к Тими, искоса взглянул на него и проговорил твердо и презрительно, хотя голоса не повысил:

— Слово Адамо — правильное слово. Названные им женщины выбрали бы этих перитани. Поэтому незачем ожесточать свое сердце против них. — И добавил после короткого молчания: — Так будем же справедливы к Адамо. Возможно, придет день, когда я, Тетаити, вынужден буду обращаться с ним как с врагом по тем причинам, о которых я уже говорил и скажу сейчас. Но не забывайте, Адамо говорит на нашем языке. Адамо нас любит. Адамо приятен, как тень листвы. Адамо, — произнес он, внезапно переходя на язык поэзии, — нежнее утренней зари, отблеск которой лежит на его щеках. И кроме того, он не терпит несправедливости.

Последовала пауза. Лицо Тетаити приняло жестокое выражение, и он добавил:

— Однако Адамо не хочет действовать, чтобы помешать несправедливости. Именно поэтому, как я уже говорил, он друг плохого вождя. А друг плохого вождя — нам не друг.

Парсел проглотил слюну и произнес бесцветным голосом:

— Я готов действовать, если есть иной способ, кроме того, о котором говорил Меоро.

Отведя глаза, Тетаити ответил:

— Рассуди сам: иного способа нет.

— И это ваше общее мнение? — спросил Парсел

— Пусть тот, кто думает иначе, скажет сам, — предложил Тетаити.

Парсел Медленно обвел взглядом таитян. Никто не открыл рта. Меани сидел неподвижно, охватив пальцами левой руки правый кулак, потупив глаза, и лицо его выражало решимость. И он, он тоже был согласен с Тетаити.

— Молю Эатуа, чтобы не было войны, — сказал Парсел.

Никто не ответил, только Тетаити многозначительно произнес:

— Если будет война, тебе придется выбирать между двумя лагерями.

Парсел поднялся.

— Я не подыму оружия, — глухо пробормотал он. — Ни против плохого вождя. Ни против вас.

Тетаити медленно прикрыл глаза тяжелыми веками. Потом схватил топор, лежавший у его ног, поднялся с земли и, повернувшись к Парселу спиной, принялся колоть дрова.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Когда Мэсон впервые обследовал на вельботе остров, он обнаружил в восточной его части маленькую бухточку. Бухточку замыкал полукольцом обрывистый, скалистый берег, от океана ее отгораживала гряда рифов. До берега бухты, усыпанного крупным черным песком, невозможно было добраться на лодке, да и с суши туда попадали лишь с помощью веревки; привязывали ее к стволу баньяна, а затем спускались вдоль базальтового обрывистого склона. Англичане прозвали эту бухточку Rope Beach[16], восславив таким образом сокращавшую путь веревку.

Вот эту–то бухту облюбовало себе для рыбной ловли «меньшинство», когда каждый из кланов стал промышлять только для себя. По молчаливому согласию «большинство» и таитяне оставили этот берег в распоряжении клана Парсела. Спуск и в особенности подъем требовали немалого труда, но воды бухты буквально кишели рыбой, а главное, бухточка была обращена на восток, так что первые лучи солнца заглядывали сначала сюда, а от норд–оста ее укрывал скалистый берег. Бэкер и Джонсон удили внизу под утесами, а Парселу полюбился крутой выступ скалы, к которому прибой обычно пригонял косяки рыб. Но в первый же день его чуть не смыло, и спасся он лишь потому, что волна, откатившись, с силой прижала его к утесу, попавшемуся ей на пути. Поэтому теперь он, предосторожности ради, опоясывался веревкой и привязывал ее к скалистому пику, поднимавшемуся в нескольких метрах позади.

Парсел удил уже часа два и рад был, что на этот раз его оставили наедине с океаном. Остров — он и есть маленький островок, поселок — он и есть маленький поселок. Люди живут в поселке скученно. Со времени последних событий у Парсела в доме вечно сидят женщины, то приходят узнать новости, то спешат поделиться слухами, неважно, верными или ложными…

Парсел вытащил удочку и снова закинул ее. Последнее время он просто задыхался в поселке. Ему чудилось, что напряжение, царившее на острове, дошло до предела. Спускаясь к бухте Блоссом, он однажды поймал себя на том, что с вожделением глядит на шлюпки, выстроенные в ряд в широком гроте под навесом скалы, защищавшей их от солнца. Очевидно, те же мысли приходят и Ивоа, потому что только накануне она спросила, далеко ли отсюда до ближайшей земли… Да нет! Кто же решится проделать пятьсот морских миль в шлюпке да еще взять с собой женщину накануне родов. Будь он один, возможно, он и попытался бы… «Остров — тюрьма, — подумал Парсел во внезапном приливе уныния. — Мы избежали виселицы, но приговорены к пожизненному заточению».

И опять — уже в который раз! — он не заметил, как его наживку съела рыба. Слишком уж он замечтался. Пришлось снова наживлять удочку, снова забрасывать ее. Проделав это, Парсел отступил на несколько шагов, и, в надежде укрыться от ветра, присел за утесом. Там, куда он минуту назад кинул рыбью голову, уже кишмя кишели морские блохи. Овальные тельца грязно–песочного цвета и сплошные лапки, лапки твердые, хищные. Страшно даже глядеть на это кишение. С непрерывным шорохом блохи громоздились друг на друга, калечили друг друга, пожирали друг друга, борясь за лакомый кусок. А ведь вся эта жестокость впустую. Рыбья голова — крупная добыча, ее достанет на всех, и чтобы справиться с ней, блохам не хватит, пожалуй, целого дня. Парсел с отвращением смотрел на них, не решаясь оттолкнуть рыбью голову ногой. До чего же омерзительные насекомые! Только рот да броня. Все в них неуязвимо, все не как у человека. Жестокость без границ. Жадность, даже не сознающая, где она оборачивается против самой себя.

Вдруг Парсел почувствовал, что кто–то тронул его за плечо. Он оглянулся. Перед ним стоял Маклеод.

— Я вам кричал, — объяснил шотландец извиняющимся тоном, убирая руку. — Но разве с таким ветром…

Парсел был так изумлен, увидев Маклеода в своем заповеднике, что даже не поздоровался с ним.

— Мне нужно с вами поговорить, — продолжал Маклеод.

— Ладно. Только уйдем отсюда. А то вас может смыть волной.

Прыгая с утеса на утес, он добрался до маленького грота, расположенного под тем самым пиком, через который он для безопасности закидывал веревку. Маклеод следовал за ним по пятам, н когда Парсел уселся у входа в грот, он тоже присел шагах в двух н стал смотреть на море.

— Уж не из–за того ли вы на меня сердитесь, что вышли из ассамблеи? — сказал Маклеод, вопросительно взглянув на Парсела.

— Ни на кого я не сержусь, — отозвался тот.

— Я заходил к вам, — быстро проговорил Маклеод. — А ваша жена сказала, что вы на Роп Биче. Неплохо здесь у вас, — добавил он, критически оглядывая бухточку. — По крайней мере для тех парней, которым по душе, как марсовым, привязывать себя веревкой к рее. А для меня места маловато. Я тридцать лет такие упражнения с веревками проделывал, и чудо еще, что кости себе не переломал.

Он сидел по–домашнему, прислонясь к округлому выступу утеса, и говорил с непринужденным видом. Парсел мог сколько угодно любоваться его профилем ощипанного орла, его длинными, как паучьи лапы, руками, небрежно брошенными вдоль тела. Панталоны Маклеода в белую и красную полоску были залатаны на коленях квадратными кусками парусины, и трудно было решить, что грязнее — штаны или белая фуфайка, плотно обтягивавшая его тощие бока.

— Я видел вашу раздвижную стенку, — продолжал Маклеод. — Уж коль скоро я очутился у вас, то позволил себе осмотреть ваше хозяйство. — И задумчиво добавил: — Для любителя вы, Парсел, молодец. Я уже давно это заметил, еще когда вы строили себе дом. Кроме меня, вы единственный сообразили обшить стены в кромку. Итог: только наши с вами хижины не боятся воды. Нужно же быть дураком, — вдруг воодушевился он, — чтобы поставить обшивку в стык, как все они сделали, особенно когда нет стыковой планки. Итог: конопать не конопать, а от сквозняка не убережешься. Нет, я верно сказал про кромку. И я не в комплимент вам говорю, но вы, Парсел, здорово разбираетесь в плотничьем деле.

Так как Парсел не ответил, Маклеод исподтишка взглянул на него.

— О вашей раздвижной стенке я вот что скажу: сразу чувствуется человек с принципами. Пожалуй, принципов даже чересчур многовато. Я всегда говорил: если любитель хорош, он работает не хуже профессионала. Разница лишь в том, что дело у него не так быстро спорится и что он слишком уважает правила. А я вот что вам скажу, — доверительно нагнулся он к Парселу, как бы открывая ему важные тайны плотнического ремесла, — самое хитрое дело — нарушать эти чертовы правила, чтобы получалось у вас так же хорошо, словно бы они и не нарушены.

— Спасибо вам за совет, — заметил Парсел.

— К вашим услугам! А если вам когда понадобится какой инструмент, только мигните. У меня есть инструменты и с «Блоссома», да и свои тоже, только я своих никогда никому не даю, но для вас сделаю исключение, поскольку, как говорится, вы сами мастер!

Неслыханное дело — Маклеод предлагает ему свой инструмент! Услышав это великодушное предложение, Парсел чуть языка не лишился. И молча обернулся к своему собеседнику. Маклеод смотрел вдаль, подняв брови, полуоткрыв рот. Казалось, он сам удивляется своей щедрости.

— Вчера вечером ко мне приходили черные. Все шестеро с Омаатой, — вдруг без всякого перехода сказал он.

— С Омаатой?

— Она им переводила.

— А! — заметил Парсел.

И замолчал. Только это «а» — и молчание…

— Вы, надеюсь, догадываетесь, зачем они ко мне приходили?

Так как Парсел молчал, Маклеод добавил:

— Само собой разумеется, я ответил «нет». Тогда они вручили мне вот этот сверточек и ушли.

Маклеод вынул из кармана пакетик и протянул Парселу. В нем оказался пучок маленьких палочек, перевязанных лианой.

— Вы не знаете, что это означает?

— Отчасти догадываюсь, — ответил Парсел, пересчитывая палочки.

— Не утруждайте себя зря. Их тут ровно двадцать восемь штук.

Парсел связал палочки и вручил их Маклеоду.

— По моему мнению, они дают вам срок — одну луну, — чтобы вы изменили свое мнение.

— Какую луну?

— Двадцать восемь ночей.

— Ага, — буркнул Маклеод и спросил, помолчав: — А если я не изменю мнения?

— Тогда они придут ночью и вонзят в вашу дверь дротик.

— Ну и что?

— Это означает, что они дают вам еще одну луну.

— А по окончании этой луны?

— Они вас убьют. Маклеод присвистнул и сунул руки в карманы. Лицо не дрогнуло, но когда он заговорил, голос звучал слышно:

— А как же они меня убьют? Наступило молчание. Парсел пожал плечами.

— Только не думайте, что они пойдут на вас войной? Это не в их духе. Война в представлении таитян — это засада.

— В эту игру и вдвоем поиграть можно, — заметил Маклеод.

Парсел поднялся.

Он углубился в грот; ветер сразу утих, и Парсел всем телом ощутил солнечное тепло. Должно быть, жара началась уже давно, но из–за свежего бриза совсем не чувствовалась.

— Играть! — воскликнул он. — Хорошо, если бы дело шло только о вашей собственной жизни!

— Значит, они до всех добираются? — хмуро спросил Маклеод.

И так как Парсел не ответил, он продолжал:

— Значит, поголовная резня? Значит, по–вашему, они это задумали?

— Нет, не задумали, — возразил Парсел. — Они не такие, как белые. Они не думают о том, что будут делать, и не обсуждают сообща такие вопросы. Они следуют чувствам. Потом в один прекрасный день начинают действовать. И хотя заранее ничего друг другу не говорят, действуют согласованно.

— Чувства! — презрительно буркнул Маклеод. — Какие еще чувства?

— Злоба, ненависть…

— Против меня?

— Против вас, против Смэджа, против всех перитани

— И против вас тоже?

— И против меня тоже.

— А почему против вас?

— Они не понимают моего поведения по отношению к вам.

— Ну, за это я их винить не могу.

И Маклеод расхохотался скрипучим смехом, прозвучавшим, впрочем, фальшиво. Парсел заговорил снова:

— Они считают, что мне следовало объединиться с ними, чтобы вас свалить.

Наступило молчание, потом Маклеод сказал:

— Именно так я бы и поступил на вашем месте. И точно так же поступил бы Бэкер, не будь он вашим дружком. Вы мне скажете; «Таков уж я, Парсел, и такова моя религия». Я двадцать лет шатался по белу свету и ни разу не видел, чтобы религия хоть на грош изменила человека. Плох он, плохим и останется с Иисусом Христом или без Иисуса Христа. Причина? Сейчас скажу. Насчет песнопений, — добавил он, сложив на груди руки, как покойник в гробу, — это еще куда ни шло. Но вот насчет поступков — шиш! Итог: на десять тысяч человек только один какой–нибудь сукин сын принимает религию всерьез. И в данном случае — это вы, Парсел. Повезло мне, что я на такого напал! Заметьте, это я ценю, — добавил он многозначительно, но Парсел так и не разобрал, говорит ли он насмешливо или с уважением. — Если бы не вы, сейчас в лагере черных имелось бы целых три ружья…

Маклеод прищурился так, словно солнце било ему в глаза, но сквозь неплотно прикрытые веки пронзительно взглянул на Парсела. Парсел уловил этот взгляд, и его словно оглушило. Оказывается, Маклеод не так уж убежден в его нейтралитете, как уверяет. И пришел он сюда прощупать почву. «Но в таком случае, — подумалось Парселу, — вся эта игра в обаяние, дружеский тон, похвалы моему плотничьему искусству, комплименты моей религиозности — значит, все это комедия? А ведь говорил он вполне искренне. Готов поклясться, что он говорил искренне». Парсел громко глотнул. Вечно он доверяет людям, слишком доверяет. И снова попался в западню, уже в который раз!

— Я не подыму против вас оружия, если это вас беспокоит, — с раздражением произнес он. — А что будут делать Джонс и Бэкер, не знаю, не спрашивал.

— Меня это не беспокоит, — протянул Маклеод, — просто я сказал вам то, что думаю, Парсел; мне противно, когда белые объединяются с черными против парней своей расы.

Парсел побагровел от гнева и глубже засунул руки в карманы.

— Вы мне омерзительны, Маклеод, — крикнул он, и голос его дрогнул.

— И вы еще осмеливаетесь читать мне мораль после всего, что натворили здесь! Это гнусно! И запомните, никакой солидарности между нами не существует. Я считаю вас виноватым от начала до конца! Вы издевались над таитянами, вы их ограбили, оскорбили, а теперь…

Он запнулся, не находя слов, потом снова негодующе крикнул:

— Да, да, это мерзко! Мерзко обрекать остров на поток и разграбление, лишь бы удовлетворить свою алчность! Вы сумасшедший, Маклеод! Вы преступник. Именно так. Я пальцем не пошевелю против вас, но если таитяне вас убьют, я даже слезинки не пролью, так и знайте!

— В добрый час! — с великолепным хладнокровием ответил Маклеод.

Он улыбнулся, вытянул длинные ноги и встал с земли. Его высокий силуэт, четко вырисовывавшийся на фоне залитого солнцем неба, показался Парселу неправдоподобно тонким.

— Искренность прежде всего, ведь верно? — произнес Маклеод дружески. — И я благодарю вас за ваши добрые пожелания… Но не беспокойтесь обо мне. Возможно, из меня получится неплохой скелет, но, боюсь, завтра вам еще не придется листать вашу библию и читать молитвы над моим трупом. Нет, мистер! Я буду начеку. Берегитесь папы Маклеода, он издали заметит лезвие ножа и сам в нужную минуту нанесет удар. А что касается войны с черными, так вы говорите: «Это, мол, ваша вина». Ладно, допустим, что моя. Но рано или поздно война начнется. Видели вы когда–нибудь страну, где нет войны? И я вам вот еще что скажу, Парсел, вы, может быть, не заметили, что наш остров слишком мал. Уже сейчас он мал для нас. А что же будет с нашими детьми? Итак, я за войну! Хоть место расчистится. А потом можно будет спокойно вздохнуть.

— Лишь при том условии, что расчищено место будет не за ваш счет,

— холодно бросил Парсел.

Эта фраза, видимо, произвела на Маклеода большее впечатление, чем все предыдущие тирады Парсела. Он моргнул, отвел глаза и замолк.

— Не старайтесь меня запугать, — прогремел он вдруг.

Парсел взглянул на него. Если Маклеоду не по себе, то полезно, пожалуй, еще подбавить.

— Маклеод, — заговорил он, — я сейчас скажу, в чем ваша слабая сторона. У вас нет воображения. Вы не способны представить себе собственную смерть. А только смерть таитян.

— Но ружья–то у нас, — сказал Маклеод, уставившись в землю.

Парсел тоже поднялся.

— Ваши ружья вам не помогут, — живо возразил он. — Вы считаете, что, имея ружье, вы непобедимы. Заблуждаетесь, Маклеод. Вы даже не представляете себе, как вы глубоко заблуждаетесь. Поверьте мне, я своими глазами наблюдал на Таити войну между двумя племенами. Таитянские воины обладают нечеловеческой хитростью. Вам нанесут удар, а вы не успеете даже заметить.

Маклеод пожал плечами.

— У нас ружья, — повторял он, нахмурившись.

Он замкнулся в себе, в свою скорлупу и был теперь недосягаем для страха, а тем более для мысли.

Повернувшись спиной к Парселу, он собрался было уходить, потом вдруг спохватился и сказал потише:

— Джонсон мне говорил, что вы в прошлом месяце вылечили его от лихорадки.

— Да, — удивленно вскинул на него глаза Парсел. — Но ведь я не доктор.

— А что вы об этом скажете ?

Маклеод протянул правую руку. Она распухла, а в центре опухоли виднелось алое пятно.

— Что это? — тревожно спросил он. — Не феефее?[17]

Парсел издали разглядывал руку, потом, подняв глаза, в упор посмотрел на Маклеода. И был поражен его неестественной бледностью. Маклеод готов рисковать жизнью за лишний акр земли, а тут испугался обыкновенной болячки.

— Это фурункул, — сказал Парсел. — Феефее редко поражает руки. Не заметили вы опухоли на половых органах?

— Нет.

— Обычно болезнь начинается именно там. А иногда на ногах.

— Значит, — Маклеод облизнул пересохшие губы, — это обыкновенный фурункул?

— По–моему, да. Вскипятите воду и подержите руку в горячей воде.

— Спасибо, — поблагодарил Маклеод. — Когда я увидел, что рука у меня пухнет, я здорово перетрусил. Вспомнил одного парня на Таити, так вот, ему двумя руками приходилось при ходьбе поддерживать свои погремушки. Нет, эта болезнь не для доброго христианина, — с негодованием заметил он.

Парсел ничего не ответил.

— Спасибо, доктор, — Маклеод очаровательно улыбнулся и то ли в шутку, то ли всерьез приложил два пальца к виску, круто повернулся и пошел прочь. Перепрыгивая с камня на камень, он ловко перебирал своими длинными, тонкими ногами. «Кузнечик, — подумал Парсел, глядя ему вслед. — Гигантский кузнечик, жестокий, жадный…»

Парсел решил поудить еще минут двадцать. Потом, сложив наживку и удочки, направился к Джонсу и Бэкеру, рыбачившим на той стороне бухты. Солнце стояло уже высоко. Самое время идти домой.

— А у вас гости были? — заметил Бэкер.

— Потом расскажу.

Когда они достигли плато, Джонс вызвался отнести часть улова на рынок. Парсел улыбнулся. Он знал, что Джонс обожает трезвонить в колокол; а потом ждет появления женщин и с удовольствием выслушивает их похвалы своему улову.

Бэкер с Парселом свернули на Ист–авеню. За все время они не обменялись ни словом. Они теперь не доверяли роще и старались не говорить полным голосом, даже укрывшись за стенами своих домов.

Хижина Парсела была пуста. Подобно всем таитянским жилищам, она никогда не запиралась, и Парсел не без огорчения убедился, что в его отсутствие кто–то «взял взаймы» у него кресло. Его раздражала эта страсть таитян брать взаймы у соседа все, что приглянется. Возможно, кресло вернут через неделю, а возможно, и через месяц. Что ж, подождем. По таитянскому этикету осведомляться о том, кто унес вашу вещь, — верный признак плохих манер, а уж требовать ее обратно — предел невежливости.

Парсел предложил Бэкеру табуретку, а сам сел у входа, прислонившись к стойке раздвижной стенки, и свесил ноги.

Помолчав немного, он заговорил:

— Маклеод хотел знать, что мы намереваемся делать. Он боится, как бы наши «три ружья» не попали в лагерь таитян. Он, очевидно, не знает, что у меня вообще нет ружья.

— Ну и как? — спросил Бэкер.

— Вы же сами знаете мое решение. Я не говорил ни за вас, ни за Джонса.

Опершись локтем о колено, Бэкер глядел прямо перед собой. Его смуглое правильное лицо казалось усталым, изможденным, и это впечатление лишь усиливали темные круги под глазами и судорожное подергивание нижней губы. А ведь работал он не больше других. Впрочем, Парсел и не знал его иным: нервный, напряженный, нетерпеливый…

— Я с вами не согласен, — проговорил наконец Бэкер. — Если у вас загниет, скажем, нога, что тогда прикажете делать? Вам ее отпилят, чтобы вы весь не загнили. Маклеод прогнил, не возражайте, пожалуйста, из–за него скоро загниет весь остров, а вы то, что вы сделали, чтобы этому помешать?

Наступило молчание, потом Парсел сказал:

— Я не мешаю вам присоединиться к лагерю таитян.

Бэкер пожал плечами.

— Я туда без вас не пойду, вы же сами знаете.

Эти слова тронули Парсела. Он опустил глаза и сказал, стараясь не выдать волнения:

— Можете идти. Мы из–за этого не поссоримся.

Бэкер покачал головой.

— Еще бы! Да вообще я не представляю себе, из–за чего мы с вами можем поссориться. Но я не понимаю таитянского языка и поэтому буду чувствовать себя с ними неловко… И дело даже не в этом, — добавил он нерешительно и затем, повернувшись к Парселу, проговорил не без смущения: — Скорее уж потому, что мы будем врозь. А ведь еще на «Блоссоме» мы всегда были вместе.

Вдруг он вскинул голову, покраснел, и в голосе его прозвучал сдержанный гнев:

— Черт возьми, лейтенант! Зачем вы меня остановили тогда ночью, во время раздела женщин?

Парсел молчал. Вечно одни и те же споры, вечно один и тот же упрек.

— А Джонс? — спросил он.

— Джонс будет со мной, — ответил Бэкер.

В эту минуту по комнате пробежала струя свежего ветра и задняя дверь громко хлопнула. Парсел оглянулся. Вошла Итиа. Захлопнув за собой дверь, она стояла у порога, в венке из цветов ибиска, в ожерелье из шишек пандануса, свисавшем между ее обнаженных грудей, и разочарованно глядела в спину Бэкера. Она знала, что Ивоа у Авапуи, и не рассчитывала застать у Парсела гостей.

— Что тебе надо? — сухо спросил Парсел.

И тотчас же, спохватившись, улыбнулся Итии. Она тоже улыбнулась в ответ. Уголки ее губ приподнялись, косо поставленные глаза весело блеснули, и все личико осветилось радостью.

— Адамо, — произнесла она звонко и весело, — Меани ждет тебя у Омааты.

— Когда?

— Сразу же после чрева солнца.[18]

— Почему у Омааты? Почему не у меня?

— Он не сказал.

— Хорошо, я приду, — ответил Парсел.

И повернулся к ней спиной. Но Итиа и не думала уходить. Она по–прежнему стояла у двери, опершись бедром о стойку, перебирая быстрыми пальцами свое ожерелье.

— А Уилли скоро уйдет? — осведомилась она.

Парсел рассмеялся.

— Нет, он не собирается уходить.

— Почему? Разве он не ест?

— Когда он уйдет, я тоже уйду с ним. Иди, иди, Итиа. — И так как она потупилась, как ребенок, который вот–вот заплачет, Парсел ласково добавил: — Go away.[19]

Это был знак самой утонченной любезности. Итиа ужасно гордилась, когда Парсел обращался к ней по–перитански.

— I go, — с важностью произнесла она. — И добавила: — Видишь, Адамо, я опять надела свое ожерелье. Теперь, когда я к тебе иду, я всегда его надеваю.

— Почему?

— Как! Ты не знаешь? — громко захохотала она, но тут же прикрыла рот ладонью, чтобы приглушить смех. — Человек! Ты не знаешь!

Итиа с хохотом выскочила из комнаты, громко хлопнув дверью.

— А она к вам льнет, — проговорил Бэкер.

И так как Парсел пропустил замечание мимо ушей, Бэкер добавил:

— Авапуи меня ждет.

— Я вас провожу.

Они молча зашагали по Уэст–авеню, потом Парсел сказал:

— Надо бы все–таки собраться и замостить дорогу. А то в сезон дождей нельзя будет шагу ступить.

— По–моему, каждый должен замостить свой кусок улицы до соседнего дома, — произнес Бэкер. — Вы, скажем, замостите до Джонса, Джонс до меня. Я до Джонсона. А Джонсон до Ханта.

— Нет, — возразил Парсел. — При таком способе работы один участок получится плохой, а другой хороший. Нет, поверьте, гораздо лучше работать всем сообща по часу в день и привлечь к этому делу также и женщин. Каждый принесет с берега хотя бы камень. И в течение двух недель все будет готово.

Вот уже целый месяц, проходя по Уэст–авеню, они обсуждали этот вопрос. Но так ничего и не решили. Беспечность тропиков уже давала себя знать.

Из хижины Джонсона донесся шум, Парсел различил надтреснутый голос старика и пронзительные вопли Таиаты.

— Ну и ну! — вздохнул Бэкер. И добавил: — Хотелось бы мне знать, как она его честит.

Парсел прислушался.

— Сын шлюхи, каплун, крысиное семя…

— Н‑да, — протянул Бэкер.

Авапуи и Ивоа сидели на пороге хижины Бэкера. Завидев своих танэ, обе поднялись и пошли им навстречу.

— Я иду к Омаате, — сообщил Парсел.

— Берегись, человек! — засмеялась Ивоа. И добавила: — А я вернусь домой.

— Я тебя провожу, — тут же вызвалась Авапуи.

С тех пор как Ивоа забеременела, она и шагу не могла ступить по поселку, чтобы кто–нибудь из женщин не поспешил ей на помощь, не подал ей руку. Ивоа была окружена всеобщим бережным уважением, как королева пчел в улье.

Кивнув Ивоа, Парсел ускорил шаг. Он боялся, что перед ним вдруг появится Итиа. Дверь хижины Джонса была широко распахнута, сам Джонс голышом сидел перед накрытым столом, а за его спиной стояла Амурея. Заметив Парсела, юноша помахал рукой и посмотрел на него с такой радостью, будто они не виделись целых два дня. Амурея тоже улыбнулась ему. Джонс был светлый блондин с рыжинкой, Амурея — самая настоящая чернушка. Но у обоих был одинаково наивный вид, одинаково доверчивая улыбка. Парсел остановился и поглядел на них. При виде этой юной четы становилось как–то спокойнее на душе.

— Вы еще не обедали? — крикнул Джонс.

— Я иду к Омаате.

— Да она вас задушит, — расхохотался Джонс. — Послушайте–ка! Я хочу дать вам хороший совет. Когда она набросится на вас со своими объятиями, напрягите хорошенько мускулы на груди, плечах и спине и стойте так, пока она вас не отпустит. Смотрите, сейчас я вам покажу.

Он поднялся, грозно напружил мускулы и, побагровев от усилий, застыл в этой позе.

— А как насчет дыхания? — улыбнулся Парсел. — Вы ведь того и гляди задохнетесь.

— Да что вы! — возмутился Джонс, шумно выдохнув воз дух. — Зато самый верный способ. Попробуйте и убедитесь.

— Попробую, — пообещал Парсел.

Первое, что он увидел, войдя к Омаате, было его собственное кресло. Наподобие трона красовалось оно посреди комнаты, и Парселу пришлось употребить немало усилий, чтобы не взглянуть в его сторону и тем самым не выказать свое дурное воспитание. К счастью, ему не пришлось долго разыгрывать комедию равнодушия. Мощные руки Омааты обхватили Парсела и сразу его расплющили, чуть не засосали, чуть не поглотили эти изобильные теплые, как парная ванна, телеса.

— Отпусти! — еле переводя дух, взмолился Парсел.

— Сыночек мой! — кричала Омаата.

Она подняла его в воздух, как перышко, и излила на своего любимца целый поток ласковых, воркующих слов. Но голова Парсела была плотно прижата к ее груди, и он ничего не слышал, кроме глухих перекатов ее голоса. Спина и бока у него омертвели от страшного объятия, он задыхался, уткнувшись лицом в огромные бугры ее грудей.

— Ты мне делаешь больно! — крикнул он.

— Сыночек мой! — повторила она, растрогавшись.

Но растрогавшись, почувствовала новый прилив нежности и еще сильнее прижала к себе Парсела.

— Омаата!

— Сыночек мой! — снова проворковала, вернее, прорычала она.

Наконец она отпустила его, но тут же снова схватила под мышки и подняла до уровня своего лица.

— Садись! — предложила она, держа Парсела в воздухе так что ноги его болтались над креслом, и наконец опустила на сиденье. — Садись, Адамо, сыночек мой! Я нарочно ходила за твоим креслом, чтобы тебе было удобно сидеть и ждать Меани.

Так вот оно, оказывается, в чем дело! Какая неслыханная предупредительность! Тащить в этакую даль тяжелое, неудобное для переноски кресло! Омаата непременно забудет вернуть его. Про держит у себя кресло еще недели две… И ради того, чтобы он по сидел у нее всего полчаса, она лишила его кресла на целых две недели…"Я рассуждаю, как истый перитани, — с раскаянием подумал Парсел. — Что за мелочность! В конце концов важен лишь дружеский порыв, это сердечное тепло…»

Омаата уселась рядом с креслом, опершись одной рукой о пол, другую положив на колени, и застыла в классически спокойной позе, всегда восхищавшей Парсела в таитянках. До чего же она огромная! Хотя Парсел сидел в кресле, и следовательно, не менее чем в полутора футах над полом, ее большие глаза приходились на уровне его глаз. Безмолвствующая Омаата напоминала гигантскую статую, усевшуюся на ступеньки трона.

— Скелет заходил за Жоно, — сказала она, заметив, что Парсел оглядывается. — Должно быть, пошли охотиться. Взяли с собой ружья.

— А ты не знаешь, чего хочет Меани?

— Нет. И она замолкла, радуясь, что может спокойно любоваться своим сыночком. Но это немое обожание наскучило Парселу, и он спросил:

— А у тебя есть ожерелье из шишек пандануса? своих ног.

— Почему же ты его не носишь?

Она захохотала, и глаза ее лукаво блеснули.

— Сегодня не надо.

— Почему?

Она захохотала еще громче, показывая свои огромные зубы людоедки.

— Адамо, сынок мой, — проговорила она между двумя взрывами смеха,

— Адамо не тот танэ, который мне нужен.

— Не говори загадками, — попросил Парсел.

— Я и не говорю. Шишки пандануса, — торжественно проговорила Омаата, — впитывают запах кожи, а потом передают его человеку вместе со своим собственным запахом.

— Ну и что же?

— Получается смесь, и она опьяняет. Достаточно мужчине приблизиться и вдохнуть этот запах, как он сразу перестает владеть собой. Я надевала свое ожерелье в ночь великого дождя, — добавила она.

— В какую ночь? — переспросил Парсел.

Омаата вдруг перестала улыбаться, лицо ее погрустнело, словно те времена, о которых она вспомнила, уже давным–давно прошли.

— В ночь Оата на большой пироге. Когда я плясала, чтобы добыть себе Жоно.

Оба замолчали.

— А… а мужчина может сопротивляться?

— Тут ведь существуют две вещи, — с важностью пояснила Омаата. — Первое — ожерелье, второе — кожа.

Парсел улыбнулся.

— Почему ты улыбаешься, Адамо? — серьезно спросила Омаата. — И кожа должна быть очень хорошей. Иначе не получится хорошей смеси.

— А если получится хорошая?

— Таитянин не может сопротивляться.

— Ну, а перитани?

— Такой перитани, как вождь большой пироги, может. Возможно, и Скелет. Но не Жоно, не Уилли, не Крысенок.

Она взглянула на Парсела.

— И мой хорошенький румяный петушок тоже не может…

— Я? — спросил Парсел, удивленно подымая брови.

— Не делай таких лживых глаз, сыночек, — посоветовала Омаата.

Она снова захохотала, согнувшись чуть ли не вдвое, теперь приступы смеха следовали непрерывно один за другим, широкие круглые плечи судорожно тряслись, а мощная грудь мерно колыхалась, как тихоокеанская волна.

— Знаю, — пророкотала она, словно водопад обрушился. — Это ты насчет Итии спрашиваешь, знаю. И Меани знает! И Ивоа!

— Ивоа! — воскликнул Парсел, он чуть не онемел от неожиданности. — Кто же ей сказал?

— Кто же, как не сама Итиа! — ответила Омаата, и от смеха у нее на глазах даже выступили слезы. — Ох, мой петушок, ну и вид у тебя!

— Это… это непристойно, — по–английски сказал Парсел и снова перешел на таитянский язык. — Почему ты говоришь об Итии? Я же с ней не играл.

— Знаю! — завопила Омаата, давясь от смеха; плечи ее дергались словно от икоты, слезы градом катились по необъятно широким щекам. — Все это знают, о мой маленький перитани маамаа! И никто не может понять, почему ты наносишь Итии такое оскорбление… Впрочем Итиа говорит, что ты скоро перестанешь сопротивляться.

— Неужели так и говорит? — возмутился Парсел.

— О мой розовощекий петушок! — крикнула Омаата с мокрым от слез лицом, стараясь сдержать смех, сотрясавший ее гигантское тело. — О мой разгневанный петушок! Я, я тоже считаю, что ты недолго будешь сопротивляться! И Ивоа тоже.

— Ивоа? — воскликнул Парсел.

— Человек, что ж тут удивительного?

Мало–помалу она успокоилась и, глядя на Парсела смеющимися глазами, протянула к нему свои огромные руки; она далеко отставила большой палец, повернув ладони, словно преподносила ему в дар саму истину.

— Ивоа ждет через две луны ребенка, — внушительно пояснила она.

Воцарилось молчание. Парсел не сразу уловил намек, заключавшийся в этой фразе.

— Но ведь ты же сама помнишь, — заговорил он наконец, — в тот день, когда мы обследовали остров… Мы сидели под баньяном, и Ивоа сказала Итии: «Адамо танэ Ивоа».

— Ох ты, глупый петушок! — возразила Омаата. — Она сказала так потому, что Итиа заигрывала с тобой на людях.

Парсел удивленно взглянул на нее. Значит, то был не изначальный голос ревности, а просто урок хорошего тона. «Возможно, я не так уж хорошо понимаю таитян, как мне кажется? — усомнился он в душе. — Сколько же промахов я совершил! И какая непроходимая бездна отделяет их мышление от нашего! Ясно, что слово „адюльтер“ для них просто звук пустой».

Внезапно светлый прямоугольник двери заполнила чья–то темная фигура и на пороге показался Меани — стройный, широкоплечий, с высоко закинутой головой. Минуту он величаво сохранял неподвижность. Парсел поднялся и пошел к нему навстречу.

— Адамо! Брат мой! — проговорил Меани.

Положив обе руки на плечи Парсела, он нагнулся и потерся щекой о его щеку. Потом отодвинул от себя на расстояние вытянутой руки и стал смотреть на него ласково и серьезно.

— Я явился сюда, как ты просил, — смущенно пробормотал Парсел. — Однако я не понимаю, почему ты сам не зашел ко мне?

— Дни, в которые мы живем, — трудные дни, — ответил Меани, красноречиво разводя руками.

Оставив Парсела, он повернулся к Омаате.

— Вынь эту серьгу, Омаата.

Меани говорил о зубе акулы, который был подвязан к лиане, продернутой сквозь мочку его уха. Лиана была завязана двойным узлом, и толстые пальцы Омааты не сразу его распутали. Развязав узел, она потянула лиану за кончик. Но не тут–то было. Дырка в мочке заросла, и лиана не поддавалась.

— Сними только зуб, — поморщился Меани, — и надень его на другую лиану. Адамо, — добавил он, — тебе придется проколоть ухо.

— Как! Ты даришь ему зуб? — закричала Омаата, видимо потрясенная такой щедростью.

— Дарю! — энергично подтвердил Меани.

Но это «дарю» осталось без ответа. Омаата только метнула в сторону Меани быстрый взгляд и произнесла равнодушным тоном:

— Сейчас принесу лиану и иголку.

Омаата вышла, и через минуту Парсел услышал, как она роется в пристройке, где помещалась кухня.

Так как Меани упорно молчал, глядя прямо в глаза Парсела, тот не выдержал и спросил:

— Эту самую серьгу носил твой отец?

— Да, эту, — подтвердил Меани. — И подарил ее мне, когда я уезжал с тобой.

— А теперь ты ее даришь мне? — изумленно воскликнул Парсел.

Меани наклонил голову, и Парсел молча уставился на него. Он сознавал всю непомерную щедрость Меани, но смысл самого дара был для него еще не ясен, а спросить он не осмеливался. На сей счет таитянский этикет весьма строг: получающий дар ни о чем не спрашивает, не выражает удовольствия, даже не благодарит. Он покорен и безропотен, как жертва.

Вошла Омаата, зажав в губах акулий зуб, висевший на обрывке лианы. В правой руке она держала иголку, такими иглами сшивают паруса, и Парсел пожалел, что в хозяйстве Омааты не нашлось ничего потоньше. В левой руке она несла факел. Передав факел Меани, она неторопливо и торжественно поднесла острие иглы к пламени.

— Поверни голову, Адамо, — скомандовала она, схватив его за мочку и чуть не вывернув ему шею.

Парсел почти не почувствовал боли, но явственно расслышал легкий хруст прокалываемой кожи. Но когда Омаата продела лиану, завязала ее узлом и акулий зуб всей своей тяжестью оттянул мочку, Парсела обожгла острая боль, которая никак не желала проходить.

Меани с удовлетворенным видом оглядел друга. С тех пор как он вошел в комнату, он ни разу не улыбнулся.

— Я еще не обедал, — сказал он.

И повернувшись, направился к двери.

— Меани!.

Меани оглянулся.

— Меани, — повторил Парсел, — ко мне заходил Скелет.

Меани посмотрел на Омаату, и Омаата быстро проговорила:

— Я ухожу. Моя очередь идти за водой. Иду вместе с Уилли и Ропати.

И она поспешно вышла из хижины.

— Он приходил поговорить со мной на Роп Бич, — пояснил Парсел.

— Мы это знали, — отозвался Меани.

Итак, они следят за нами. Или за Скелетом. Значит, когда он подымался из Роп Бича, инстинкт не обманул его. Теперь изо всех уголков чащи за ним наблюдают настороженные глаза.

— Что ему надо? — спросил Меани.

Парсела удивил этот вопрос, поставленный в упор. Но сейчас было не до церемоний. На лице Меани застыло серьезное, напряженное выражение.

— Он хотел знать, присоединимся ли мы, то есть Ропати, Уилли и я, к вам.

— И ты сказал «нет» ?

— Я сказал «нет».

— А Уилли?

— Он сказал «нет».

— А Ропати?

— Он последует нашему примеру.

Наступило молчание, которое нарушил Парсел.

— Скелет может вас опередить.

Меани метнул в его сторону пронзительный взгляд и не сказал, словно ожидая продолжения. Но так как Парсел молчал, он заявил:

— Мы тоже так думаем.

И, слегка кивнув на прощание, вышел. С минуту Парсел стоял в раздумье, пора было и ему возвращаться домой. Ухо горело, при каждом движении головы акулий зуб бился о щеку.

На черных камнях Уэст–авеню лежали золотые солнечны круги и перебегала с места на место, как бы бороздя землю, тень пальм, колеблемых ветром. Как все вокруг было мирно! Водоносы уже прошли. Островитяне заканчивали трапезу или готовились к послеобеденному сну.

Где–нибудь здесь, в чаще, прячется Итиа, выслеживая его. Таиата пилит Джонсона. Мэсон, должно быть, прогуливается по «капитанскому мостику». Жоно и Скелет охотятся. Ивоа лежит на. достели, мечтая о будущем ребенке. Было жарко. Еще один прелестный день, один день среди бескрайней череды дней, пронесшихся над островом с тех пор, как он возник из тихоокеанских вод. В воздухе сладостно пахло цветами, земля была теплая, море совсем рядом. Все такое маленькое, такое будничное, свое, такое успокоительное. Двадцать семь островитян! Самое крошечное поселение во всем Тихом океане! Эти женщины, эти мужчины, с их планами, с их пустяковыми заботами: Скелет беспокоится по поводу чирья, Ваа гордится своим положением жены вождя, Ропати кичится своей мускулатурой, Уилли думает о том, как бы замостить Уэст–авеню, и я сам уже целую неделю забочусь о том, как бы усовершенствовать раздвижную стенку.

Вдруг перед Парселом возникло лицо Меани в тот самый миг, когда он отдавал серьгу: суровое, почти дикое выражение. Уже не лицо друга, а лицо воина. Парсел еще на Таити подметил, что эти люди, такие кроткие, могут вдруг превратиться в дикарей. Их округлые черты, бархатистый взгляд могут дышать и ненавистью. Парселу вдруг вспомнился Мата, брат Оту, когда тот возвращался с гор после кровавой битвы и нес, держа за волосы, голову врага. Водрузив ее на копье у входа в свое жилище, он каждое утро плевал в мертвое лицо и пылко поносил безгласную голову. «Сын шлюхи, — говорил он с презрением, — ты хотел меня убить? Но не ты оказался более сильным! Это я тебя убил! И сейчас для тебя нет солнца! Нет рыбной ловли! Нет плясок! Голова твоя стала тыквой, и я пью из нее. Твоя жена — моя рабыня, и я играю с ней, когда захочу! А ты, ты тем временем торчишь на копье у моих дверей!»

А ведь в обыденной жизни не было человека более ласкового, вежливого, гостеприимного, чем Мата. Чего он только не изобретал, лишь бы угодить Адамо!

Парсел еще не дошел до дома Джонса, как вдруг услышал за собой топот ног. Он обернулся. К нему сломя голову мчалась Итиа, их разделяло метров триста. И — странное дело — она не пряталась по обыкновению за деревьями, не выскочила из чащи, а бежала за ним по тропинке на виду у всех.

— Адамо! — крикнула она.

Тут только он разглядел ее лицо. Оно было искажено страхом.

— Что случилось? — крикнул он, шагнув ей навстречу.

— Скелет! — ответила она задыхаясь, прижав обе руки к сердцу. В глазах у нее застыл ужас, прекрасное черное лицо посерело.

— Что, что?

Парсел бросился бежать к ней. Через несколько секунд он был уже рядом с Итией, схватил ее за плечи и встряхнул.

— Говори! Говори же! — приказал он.

— Скелет! — пролепетала она, с трудом шевеля побелевшими от страха губами. — Скелет и те другие… с ружьями… в доме таитян.

— Боже мой! — крикнул Парсел.

И он тоже бросился бежать, как безумный, забыв о существовании Итии. Никогда еще Уэст–авеню не казалась ему такой бесконечно длинной.

Домик Ханта остался позади. Сворачивая на Клиф—Лейн, Парсел заметил Фаину, жену Уайта, — она стояла, держась одной рукой за ствол кокосовой пальмы, и лицо ее выражало испуг. Когда он как вихрь пронесся мимо, она как–то странно махнула ему рукой, но ничего не сказала.

Парсел бежал как сумасшедший, сердце стучало у него в груди, он с ужасом ждал, что вот–вот раздастся выстрел.

С разбегу он вылетел на площадку перед домом таитян, и царившая на ней тишина — какая–то сковывающая тишина — ошеломила его. Выстроившись перед шестью таитянами, стояли в ряд пятеро перитани, представители «большинства» с ружьями в руках. Парсел успел заметить, что у Маклеода и Уайта было надето через плечо еще по второму ружью.

Англичане застигли таитян в тот момент, когда те закаляли на костре наконечники копий. Так они и стояли, держа в руках длинные тонкие копья из какого–то красноватого дерева, казавшиеся игрушечными по сравнению с ружьями британцев. Таитяне не шевелились, и лица их не выдавали волнения.

— Маклеод! — крикнул Парсел, врываясь в круг.

— Подымите руки! — скомандовал Маклеод и в мгновение ока направил на Парсела ружье. — Подымите руки и встаньте рядом с черными.

— Вы с ума сошли! — крикнул Парсел, не трогаясь с места.

Тонкий, как спичка, Маклеод тяжело дышал, его бледное лицо больше обычного походило на череп; согнувшись чуть не пополам, он упер приклад ружья себе в правое бедро. «Сейчас выстрелит», — успел подумать Парсел. Медленно подняв руки, он встал между Меани и Тетаити. Маклеод перевел дух и опустил ружье.

— Смэдж, — проговорил он неестественно низким и прерывающимся голосом, — возьми–ка этого парня на мушку, и если он пошевельнется, стреляй ему прямо в башку.

Смэдж прижал к прикладу свою крысиную мордочку и застыл в этой позе, лишь в глубине его холодных глаз заплясал хищный огонек.

— Эй, тихонько, сынок, — проговорил Маклеод, не поворачивая к нему головы, — не следует допускать, чтобы белые убивали белых. А вы, Парсел, потрудитесь стоять спокойно, а то Смэдж с радостью возьмет вашу вдову себе в жены.

Держа поднятые руки на уровне плеч, Парсел взглянул прямо в лицо Смэджу.

— Не забывайте, что в ружье у вас только одна пуля, — холодно бросил он.

Как раз в эту минуту в роще за спиной перитани послышался торопливый топот ног, треск ломаемых ветвей, и из–за стволов выглянули посеревшие от страха лица женщин. Смэдж побледнел, судорожно моргнул маленькими глазками, пот каплями стекал со лба по длинному носу, и чувствовалось, что ему сильно не по себе, хотя его снедает злоба. «Боится, — подумал Парсел, — не знает, что Омаата ушла за водой».

— Парсел, — проговорил Маклеод все тем же прерывающимся голосом, — скажите этим макакам, чтобы они положили свои игрушки на землю.

Парсел перевел его слова. И тут же перехватил взгляд Тетаити, которым тот через его голову обменялся с Меани. Ни одного слова не было произнесено, и однако чувствовалось, что это не просто обмен взглядами, а совет. Потом Тетаити заговорил, как всегда, спокойно и размеренно. Стоял он в непринужденной позе, положив ладонь на бедро, перенеся тяжесть тела на правую ногу, с копьем в руке. В сторону Маклеода он не взглянул ни разу, и тяжелые полуопущенные веки придавали его лицу отсутствующее, сосредоточенное выражение.

— Братья, — начал он, — сейчас перитани будут стрелять, это ясно. Но нас здесь шестеро, даже семеро с нашим братом Адамо. А у врагов только пять ружей. Так слушайте меня. Двое из нас, те, что уцелеют, пусть не берутся за копья и не начинают борьбу. Пусть бегут и укроются в джунглях. И потом они должны одного за другим перебить всех наших врагов. Таким образом мы будем отомщены, — заключил он торжественно.

Таитяне в молчании выслушали эти слова, и Парсел спросил:

— Что я должен ответить Скелету?

— Все что угодно. Меня не интересует этот сын шлюхи.

И это не было позой. Это была сущая правда. Тетаити принимал смерть. И лишь одно имело для него смысл: посмертное отмщение.

Парсел взглянул на Маклеода.

— Они убеждены, что вы будете стрелять, — сказал он по–английски.

— И они предпочитают погибнуть с оружием в руках.

— И ему понадобилось столько времени, чтобы сказать два слова? — буркнул Маклеод.

— Да, — твердо ответил Парсел.

Маклеоду стало не по себе. Свято веря в силу оружия, убежденный в трусости таитян еще с того дня, когда они попрятались во время шторма, он считал, что сумеет привести их к повиновению, не стреляя, — достаточно будет подержать их под дулами. И теперь, видя их бесстрастие, он растерялся. Он пришел сюда с намерением разыграть впечатляющую сцену усмирения, приходилось всерьез мериться силами.

— Скажите им, пусть положат копья, — в бешенстве заорал он.

Парсел перевел. Тетаити снова обменялся взглядом с Меани и еле заметная улыбка тронула его тубы.

— К чему вся эта болтовня? — спросил он. — Я уже ответил.

— Что он там несет? — нетерпеливо крикнул Маклеод.

— Они положат копья лишь в том случае, если вы дадите обещание не стрелять.

— Пари держу, что он этого не сказал, — яростно прошипел Маклеод.

— Если вас не устраивает мой перевод, — сухо возразил Парсел, — можете прибегнуть к услугам другого переводчика. — И добавил: — Во всяком случае, советую вам согласиться на их условия. Нас семеро, а когда подойдут Джонс с Бэкером, нас будет уже девять, а в каждом из пяти ружей только по одной пуле.

— Вы уже перешли в их лагерь! — в бешенстве завопил Маклеод, сверкнув запавшими глазами.

— Вы сами меня к этому принудили, — ответил Парсел и пошевелил затекшими руками.

Маклеод заколебался. Если он пообещает не стрелять и черные положат копья, получится как бы ничья и выйдет, что белым не удалось запугать таитян. Но если он им ничего не пообещает, тогда придется стрелять. В этом случае можно положиться лишь на одного Смэджа. Ведь Уайт не очень–то охотно последовал за ним сюда, и кто знает, что выкинут Хант и Джонсон. когда он скомандует им «пли»?

— Обещаю, — сказал Маклеод, опустив дуло.

Парсел перевел и, повернувшись к таитянам, добавил, стараясь, чтобы его слова прозвучали как можно убедительнее:

— Он видит, что не сумел вас запугать, и хочет покончить с этой историей так, чтобы ему не пришлось краснеть. Соглашайтесь…

— Что это вы им втолковываете? — недоверчиво спросил Маклеод.

— Советую им согласиться.

— Адамо прав, — подумав, сказал Тетаити. — Раз этот сын шлюхи обещает, нам незачем его дразнить.

Он нагнулся и аккуратно положил копье на траву. Жест был обдуман, рассчитан, и все таитяне последовали его примеру. Они не швыряли оружие к ногам победителя, а клали его на землю бережно — так человек кладет дорогую вещь, которая лишь временно ему не надобна.

Но Маклеоду почудилась под этой покорностью прямая дерзость. Экспедиция его потерпела неудачу. Удалось добиться лишь чисто внешней уступки, и то ценою обещания, вырванного чуть ли не силой. Пройдет немного времени, и копья, которых с такой любовью касаются руки таитян, будут день и ночь угрожать его жизни.

Но уйти он не решился. Ожидая его приказаний, группа перитани стояла неподвижно с ружьями наперевес всего в нескольких метрах от таитян. С каждой минутой положение британцев становилось все более и более затруднительным. Зная, что за ним наблюдают женщины, Маклеод не желал срамиться в их глазах и отступать, пятясь назад, но, с другой стороны, он был убежден в вероломстве черных и боялся, что английские спины послужат прекрасной мишенью для таитянских копий.

Сама неподвижность британского отряда уже не казалась грозной, а становилась смехотворной. Даже таитяне были этим смущены, словно чем–то неуместным. Перитани просто маамаа, теперь уж это ясно каждому. Пусть стреляют. Или пусть убираются. Но чего ради они торчат здесь, перед ними, как столбы?

Вдруг Кори расхохотался. Он был самый несдержанный, самый непосредственный из таитян. Это он на борту «Блоссома» выстрелил в Меоро и тут же, рыдая, бросился к нему в объятия.

— Замолчи! — вполголоса приказал Тетаити.

Но Кори не мог остановиться. Он смотрел во все глаза на Скелета, на Крысенка, на Жоно и на старикашку, выстроившихся в ряд… И чем больше он на них смотрел, тем смешнее они ему казались. Он смеялся пронзительным, похожим на ржание смехом, бил себя ладонями по бедрам, колени у него подгибались, добродушное, веселое лицо сморщилось от смеха, рот растянулся до ушей, открывая язык и розовое небо.

— Замолчи же! — властно повторил Тетаити.

Кори со смехом повернулся к Тетаити и крикнул, как бы желая оправдать этот неуместный приступ веселья:

— Маамаа! Маамаа!

На его беду это слово было хорошо известно Маклеоду. Ороа твердила его с утра до вечера. Он побледнел, нагнулся, взял с земли камешек и швырнул в лицо Кори.

Камень попал Кори в глаз, он вскрикнул от неожиданности, с молниеносной быстротой схватил свое копье и взмахнул им. В тот же миг грянул выстрел. Кори выпустил из рук копье, согнулся пополам, шагнул было к Маклеоду, потом упал ничком на траву и застыл, раскинув руки крестом. Это послужило сигналом. Все таитяне, за исключением Меоро, бросились бежать, в мгновение ока обогнули хижину и скрылись.

Маклеод бросил ружье на землю и, пригнув голову, быстрым движением снял с плеч второе ружье и зарядил его.

Меоро, пепельно–серый, с запавшими ноздрями, стоял на коленях возле Кори. Наконец он набрался храбрости и перевернул тело. С минуту он молча глядел на друга, но не решался коснуться его. Потом вскинул глаза на Парсела, который стоял в двух шагах мертвенно–бледный, неподвижный, как статуя, и проговорил нежным, тихим голосом: «Умер». И машинально покачивая головой, стал шарить рукой в траве. Потом вскочил на ноги и поднял с земли копье. Маклеод выстрелил. Копье упало, Меоро схватился обеими руками за живот. Между пальцами медленно просачивалась кровь. Широко открыв глаза и рот, он смотрел на алую струйку, сбегавшую прямо на землю. Затем круто повернулся и, скрючившись, побежал мелкими неверными шажками к хижине. Добежав до угла, он рухнул на землю.

— Пойди посмотри, готов он или нет, — скомандовал Маклеод, повернувшись к Уайту.

Там, где прошел Меоро, на скошенной траве алела в солнечных лучах полоска крови. Уайт сделал было несколько шагов, потом свернул в сторону от полоски и, описав по площадке широкий полукруг, приблизился к телу. Не доходя до трупа шага два, он присел на корточки, повернулся к Маклеоду и утвердительно кивнул головой. Потом медленно, не поднимая опущенных век, пошел обратно тем же обходным путем.

Маклеод поставил ружье прикладом на землю и, опершись о дуло обеими руками, поднял свое костлявое лицо, еще более бледное, еще более осунувшееся, чем обычно. Бока его судорожно ходили, словно ему не хватало воздуха, а по ноге пробегала нервная дрожь, с которой он не мог совладать.

Иной раз в объятиях Ороа он испытывал это чувство отрешенности, и это оно сейчас пеленой заволакивало ему глаза. Кокосовые пальмы, трава, хижина, коряги на пустыре — все казалось ему теперь призрачным. Взгляд его, скользнув по земле, обежал тело Кори. Затем Маклеод уставился на копье, лежавшее у ног убитого. Он, Маклеод, выиграл эту битву: ухлопал, черт побери, двух проклятых макак, а остальные разбежались как зайцы. Но победа не принесла ему удовлетворения. Он не чувствовал ничего. Только усталость. И опустошенность.

Смэдж вскинул ружье на плечо, но Парсел остался стоять там, где стоял. Он потупил голову, и руки его бессильно свисали вдоль тела. Затем он вдруг задрожал, словно пробудившись ото сна, поднял глаза и встретился с глазами Маклеода. У Маклеода. был мутный, растерянный взгляд, словно он выпил лишнего.

— Стало быть, вы не ушли с ними? — вяло осведомился он.

Парсел молча кивнул головой, а Маклеод добавил вполголоса, видимо не подумав:

— Жаль этих двух, они не самые худшие.

Но тут же спохватился — похоже, что он извиняется. Он выпрямился во весь рост, сжал губы, вызывающе оглядел присутствующих и добавил хвастливо, твердым голосом, прозвучавшим фальшиво:

— Зато остальные присмиреют. Давно пора показать пример.

— Пример!.. — насмешливо повторил Парсел.

Он тоже тяжело дышал, и, хотя было нежарко, пот струился по его щекам.

— Не беспокойтесь, — горько добавил он, — вашему «примеру» последуют другие.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Не успел Парсел окончить утренний завтрак, как в дверь постучали. Это был Уайт. Желтое лицо его осунулось, глаза ввалились, словно он не спал всю ночь.

— Через полчаса соберется ассамблея, — сказал он, еще не отдышавшись от бега.

Парсел удивленно поднял брови.

— Я вышел из ассамблеи.

— Все равно, Маклеод просит вас зайти. Это очень важно. Таитяне ушли в джунгли вместе со своими женщинами.

— А он только сейчас это заметил? А когда стрелял в них, думал, что они уйдут сидеть на месте и ждать?

— Конечно, это можно было предвидеть, — печально проговорил Уайт, покачав головой.

Парсел взглянул на него. Впервые метис вышел из роли безответного гонца и высказал свое личное мнение о происходящем. Со времени раздела женщин он осуждал поведение Маклеода, но не порывал с ним.

— Уайт!

Уайт был уже у порога. Он оглянулся.

— Уайт, почему вы воздерживаетесь, а не голосуете против Маклеода?

Метис с минуту молча смотрел на Парсела, как бы прикидывая в уме, имеет ли тот право задавать ему такие вопросы. Но, очевидно, решил, что имеет, и потому кратко ответил:

— Я считаю, что Маклеод поступил нехорошо.

Голос у него был нежный, певучий, и говорил он более правильным языком, чем остальные матросы. Все было безукоризненно — грамматика, словарь, произношение. Пьяницапоп, воспитавший ребенка, сумел хоть этому его выучить.

Стремясь как можно точнее выразить свою мысль, Уайт на миг задумался, потом сказал:

— Я считаю, что он нехорошо поступает с таитянами.

Он не сказал «с черными». Как и Парсел, он говорил «таитяне». Только они двое из всех островитян–британцев соблюдали этот нюанс:

— Но почему же вы не голосовали против него? — нетерпеливо вырвалось у Парсела. — При желании вы могли бы помешать совершиться преступлению.

— Я не хотел голосовать против него.

— Почему?

Уайт снова подозрительно взглянул на Парсела. Очевидно, он решал про себя, не граничит ли эта настойчивость с презрением и посмел бы Парсел. задавать такие вопросы «чистокровному» британцу. Но так как Парсел спокойно выдержал его взгляд и терпеливо ждал ответа, Уайт успокоился. И торжественно провозгласил:

— Маклеод сделал мне большое одолжение.

— Какое же? — невозмутимо спросил Парсел.

Он догадался, что Уайт колеблется, понял причину этого колебания и твердо решил довести свои расспросы до конца.

— Поймите, — начал Уайт, — сначала на судне матросы надо мной издевались… — И быстро добавил: — Из–за моего имени.

Как это в его духе! Уайт не сказал «из–за моей желтой кожи и раскосых глаз». А сказал «из–за моего имени», будто только в его имени и была причина всех зол.

— Ну и что же?

— Маклеод никогда надо мной не издевался.

«Очевидно, сообразил, что это небезопасно, — подумал Парсел, — и вот из–за такого пустяка, из–за того, что Маклеод предпочел не участвовать в травле, из–за благодеяния, которое вовсе и не благодеяние даже, Уайт преисполнен глубочайшей к нему благодарности…»

— Значит, после смерти Рассела вам помог именно Маклеод? — спросил Парсел, взглянув Уайту прямо в глаза.

Расселом звали матроса, которого Уайт прикончил в драке ударом кинжала за то, что тот посмел над ним издеваться.

— Вы это знали? — удивленно пробормотал Уайт.

Парсел утвердительно кивнул головой, и Уайт, потупившись, пояснил:

— Нет, Маклеод ничем особенно мне не помог. Не больше, чем другие.

— И добавил: — А вы вот знали и ничего не говорили!

С минуту он стоял молча, не подымая глаз. Потом посмотрел на Парсела и произнес без всякой связи с предыдущим разговором:

— Я вас не любил.

— Почему? — спросил Парсел. — Я ведь никогда над вами не смеялся. »

— Нет, один раз посмеялись, — возразил Уайт, в упор глядя на Парсела своими раскосыми глазами.

Но, будучи человеком щепетильным, пояснил:

— По крайней мере мне так показалось.

— Я смеялся? — удивленно воскликнул Парсел.

— Помните, на «Блоссоме», когда мистер Мэсон сделался капитаном, я пришел к вам и сказал, что капитан ждет вас к завтраку.

— Ну и что дальше?

— Вы насмешливо подняли брови.

— Я?! — озадаченно переспросил Парсел.

И вдруг вспомнив, воскликнул:

— Вовсе я не над вами смеялся. Мне стало смешно, что Мэсон присвоил себе титул, на который не имел никакого права! — Он добавил:

— И вот из–за этого–то вы перешли в лагерь Маклеода!

Вместо ответа Уайт кивнул головой. Да это же безумие! Все так нелепо, что хоть в голос кричи! Судьбу островитян решило ироническое движение бровей! Не будь этого, Уайт голосовал бы с ним, с Джонсом, с Бэкером: четыре голоса против четырех! Маклеод ничего бы не мог поделать…

— Это же безумие! — вслух сказал он.

На лице Уайта появилось жесткое выражение.

— Ради бога, не вздумайте опять обижаться, — крикнул Парсел. — Я ведь не сказал: «Вы безумны!» — я сказал: «Это безумие!»

— Возможно, я действительно слишком обидчив, — согласился Уайт. Лицо его потемнело. — Но ведь надо мной и в самом деле достаточно поиздевались.

Какое–то странное противоречие чувствовалось между самыми обычными словами Уайта и выражением его лица. Долго же надо было терзать этого мирного, спокойного человека, чтобы он стал убийцей. «И только потому,

— сказал себе Парсел, — только потому, что Маклеод не принимал участия в травле, только поэтому Уайт помогал ему притеснять таитян!» Просто с ума можно сойти.

— Ну, мне пора; — сказал Уайт.

Парсел протянул ему руку. Уайт не сразу взял ее, потом агатовые глазки его сверкнули, и он улыбнулся. Парсел ответил ему улыбкой и почувствовал горячее пожатие сухой, аккуратной, небольшой руки.

— Ну, — мне пора, — повторил Уайт, не подымая глаз.

Парсел присел на порог хижины и стал растирать себе шею. Он тоже плохо спал нынче ночью. И проснулся с тяжелой головой, с болью в затылке, с горечью во рту. Но главное — это тоска… Боже мой, конца этому не будет. Все отравлено, все погибло! Теперь мы обречены жить неразлучно со страхом. Даже ночью, за запертой дверью… «А почему? Почему? — подумал он, с силой сжав голову обеими руками. — Потому что Маклеоду хочется иметь не один акр земли, а два!» Он поднялся и стал шагать взад и вперед по дорожке, судорожно глотая скопившуюся во рту слюну. Тревога, а быть может, дурное предчувствие жгло его. Две смерти, уже две смерти! А сколько завтра? Быть может, он и в самом деле зря помешал Бэкеру?.. Быть может, стоило купить мир ценою смерти одного. «Нет, нет, — почти вслух произнес Парсел, — нельзя так рассуждать. Это значит — дать волю злу».

При этой мысли он вдруг почувствовал себя более уверенным, он снова становился собою. И вдруг его пронзила новая мысль, и он застыл на месте. Почему идея ценности любой человеческой жизни казалась ему важнее идеи ценности многих человеческих жизней, которые он мог бы спасти, отказавшись от своей идеи?

Какой–то свет блеснул во тьме. Парсел старался ни о чем не думать. Поднял голову и уставился на косые лучи, пробивавшиеся меж пальмовых листьев. По крайней мере хоть этого, пока он жив, никто у него не отнимет. Какая отрада! Мглистая завеса слоями подымалась вверх, уступая место кроткому утреннему свету. В воздухе пахло мокрой травой и дымком — хозяйки разжигали очаг, собираясь готовить завтрак. В роще, по ту сторону Уэст–авеню, пламенели чашечки цветов почти вызывающей яркости, но не все еще слали свой обычный аромат. Вот когда припечет солнце, откроет свои венчики плумерия, и в полдень ее упоительно–сладкое благоухание заглушит все остальные запахи.

Он снова присел на порог. А через минуту показалась Ивоа. Она опустилась с ним рядом, положила голову ему на плечо… Теперь, когда близился срок родов, она как–то ушла в себя, и все события островной жизни доходили до нее как бы откуда–то издалека. Несколько минут прошло в молчании, потом Ивоа глубоко вздохнула, раздвинула колени, откинулась назад и оперлась затылком о дверной наличник. Парсел взглянул на Ивоа и осторожно провел ладонью по ее животу, выступавшему поверх юбочки, сплетенной из полосок коры. «В каком страшном мире родится наше дитя!» — вдруг подумалось ему. Он поднялся и стал шагать взад и вперед перед домом. Каждый нерв в нем был напряжен. Ходьба успокоила его, и он снова взглянул на Ивоа. Она сидела в прежней позе, вся округлая, широкая, с туго натянутой кожей на светящемся здоровьем лице, устремив куда–то вдаль благодушный, неподвижный взгляд. «Какое спокойствие! — с завистью подумал он. — Какое безмятежное спокойствие!» В эту секунду Ивоа улыбнулась ему.

— Пойду лягу, — ласково проговорила она. — Везде мне неловко. И сидя и стоя. — Она вздохнула. — Даже лежать трудно.

Она тяжело поднялась и вошла в дом.

Через несколько минут на Уэст–авеню показался Джонсон с ружьем через плечо, сутулый, седенький; торчащее вперед брюшко, казалось, обременяло его, как груз. Он еще издали махнул Парселу рукой и продолжал свой путь, с трудом волоча ноги по камням и вытянув вперед шею, словно старался помочь себе при ходьбе. Левое плечо оттягивал ремень ружья, и, должно быть, из–за этой тяжести, Джонсона все время кренило влево, так что ему никак не удавалось держаться середины тропки: чем больше он старался идти как положено, тем сильнее его заносило, будто. лодку без рулевого, которая рыскает от одного берега к другому.

— Что–то я слишком рано вышел из дома, — пробормотал он, поравнявшись с Парселом. — Уайт говорил, что у Маклеода начнут через полчаса.

— Пожалуй, — согласился Парсел. — Заходите, давайте посидим, подождем.

Джонсон негромко вздохнул раз–другой, снял с плеча ружье и прислонил его к двери, после чего опустился на порог.

— Оно у вас заряжено? — спросил Парсел, садясь рядом с гостем.

Джонсон утвердительно кивнул головой.

— В таком случае лучше положите ружье на землю, — посоветовал Парсел.

Джонсон повиновался.

— Зачем мне эта штуковина? Что я с ней буду делать? — начал он дребезжащим голосом, не глядя на Парсела. — Допустим, выскочит из рощи черномазый, а я даже не знаю, сумею ли выстрелить. Я лично никому зла не желаю, — добавил он, растирая ладонью бороду.

Парсел молчал, и Джонсон искоса посмотрел на него.

— Одного я хочу — спокойствия… Вы мне скажете, — продолжал он, кладя руки на колени, и как–то жалостно поглядел вдаль, — что я выбрал себе неподходящую для этого жену. Господи, боже мой, — произнес он, и в голосе его прозвучала чуть ли не ярость, — в иные дни взял бы ружье и пустил бы ей в пасть пулю! Лишь бы только замолчала! Господи, лишь бы только замолчала!

Гнев его утих, и он поднял на Парсела глаза.

— Но почему я должен стрелять в черных, никак непойму. Они, черные–то, что мне худого сделали? Ровно ничего.

— К сожалению, о вас они не могут сказать того же, — заметил Парсел.

— Обо мне? Обо мне? — испуганно залопотал Джонсон. — А я‑то им что сделал? Разве я, по–вашему, худо с ними поступил?

— Вы голосовали вместе с Маклеодом.

— Ах, это! — протянул Джонсон. — Так это же пустяки…

— Значит, по–вашему, ваше решение лишить их земли — пустяки? — сухо заметил Парсел. — По–вашему, держать их на прицеле, как вчера, — пустяки?

— Но ведь это же Маклеод велел! — крикнул Джонсон. — Ах ты, горе какое! — добавил он, тревожно покачивая головой и искоса поглядывая на Парсела. — Значит, черные на меня рассердились?

— Вполне вероятно, — ответил Парсел.

— Ах ты, горе какое, вот уж не думал! — ошалело бормотал Джонсон с самым простодушным видом, жмуря свои маленькие красные глазки. — Потому что, видите ли, я, — добавил он, перестав тереть бороду, и многозначительно помахал пальцем перед своим носом, — потому что я очень люблю черных…

Парсел молчал; Он начал понимать, почему Джонсон вышел из дома «слишком рано».

— Я вам вот что скажу, — старик придвинулся к Парселу и заговорщически улыбнулся, — когда вы встретите черных, — пусть даже они в джунгли забились, не может быть, чтобы вы их хоть случайно не встретили, раз вы их дружок, — и он хитро прищурился, — так вот, скажите им, черным то есть: «Старик Джонсон, мол, вам зла не желает. Никогда он не станет в вас стрелять из ружья, никогда!» Прямо так и скажите, господин лейтенант. Старик Джонсон, мол, ходит с ружьем потому, что так велел Маклеод, но чтобы стрелять в таитян, никогда! Я у вас, господин лейтенант, ни разу ничего не просил, — добавил он горделиво, словно имел право чего–то требовать от Парсела, и ставил себе в заслугу, что не воспользовался своим законным правом, — но сегодня — дело другое, дело–то ведь о моей шкуре идет, а больше я у вас ничего просить не собираюсь. «Старик Джонсон, — так прямо и скажите им, — старик Джонсон, мол, вам зла не желает!» И вовсе не потому, что я боюсь за себя, чего мне бояться, я человек старый, все тело у меня болит, на лице прыщи, и вторая жена еще почище первой оказалась, не хочет быть мне женой, да и все тут. А на что мне такая жена, — с негодованием заключил он, — почему это я должен ее терпеть, раз она мне и не жена вовсе.

От волнения и досады он потерял нить своих мыслей и тупо молчал с минуту, водя указательным пальцем перед носом.

— О чем это я бишь говорил? — спросил он наконец, яростно растирая алые прыщи на подбородке.

— О том, что вы за себя не боитесь, — напомнил Парсел.

— Может, вас это и удивляет, но это так. Поверьте слову, господин лейтенант! Какая мне от жизни радость? Желудок не варит, ноги ломит, колени ноют, да еще собственная жена — не жена. Нет, нет, господин лейтенант, не смерти я боюсь, а совсем другого.

И он нерешительно добавил:

— А правду говорят, господин лейтенант, что черные убьют врага, а потом ему голову отрубят?

— Правда.

— Ах, ведь горе какое, не нравится мне это, — прошептал Джонсон дрожащим голосом. — Вы мне скажете, на черта тебе твоя голова, коли ты помер? А все–таки…

Старик сокрушенно покачал головой.

— Вот проклятые дикари! — заговорил он, очевидно забыв, что за минуту до этого клялся в любви к таитянам. — На любое эти гады способны! Ох, нет, — он провел рукой по шее, — не нравится мне это. Не хочу, чтобы меня хоронили в одном месте, а голову в другом. Как же, по–вашему, я отыщу свою голову в день страшного суда? Вы ведь в таких вещах разбираетесь, господин лейтенант, вы ведь у нас знаток библии.

Несколько мгновений он испуганно смотрел в пространство, потом снова нагнулся к Парселу и многозначительно шепнул:

— Значит, скажете им, что старик Джонсон, мол, зла им не желает.

Парсел пристально взглянул на старика.

— Послушайте, Джонсон, — сурово проговорил он, — сейчас я вам скажу, чего вам хочется: вам хочется заключить с таитянами мир для себя самого, так сказать мир на особицу, и остаться одновременно в лагере Маклеода. К несчастью, это невозможно. Боюсь, что таитяне не поймут таких тонкостей.

— Что же мне делать? — испуганно крикнул Джонсон.

И так как Парсел не ответил, он искоса взглянул на него и лукаво спросил:

— Что же мне тогда — стрелять в них, что ли? Предположим, встречу я вашего дружка Меани, значит, мне в него стрелять надо? Так, по–вашему, господин лейтенант?

От удивления Парсел не нашелся что сказать. Самый настоящий, неприкрытый шантаж. Возможно, старик Джонсон не так уж простодушен. Он неудачник, и поэтому ему приписывают все добродетели. Он бесхарактерен, и поэтому люди закрывают глаза на его пороки. Но стоит ли вечно искать оправдания людям? Рано или поздно трусость себя проявит. И весьма неприглядно.

Парсел поднялся. Отвращение, разочарование переполнили его.

— Делайте, как найдете нужным, — холодно сказал он. — Вам решать.

— Ладно, я не буду стрелять, — испуганно буркнул Джонсон. — Так и скажите им, черным…

Парсел ничего не ответил. На Уэст–авеню показались Хант и Джонс. Он помахал им рукой.

— Ну, я ухожу — внезапно заявил Джонсон. — А то, чего доброго, еще опоздаю.

Взяв ружье, он кивнул Парселу и ушел. Парсел даже не ответил на его поклон. Он смотрел на Джонса, шагавшего по Уэст–авеню. Рядом с великаном Хантом он казался мальчиком, который бежит чуть не вприпрыжку, стараясь не отстать от отца.

— Увидел нас и убежал? — крикнул издали Джонс.

Юноша шел с пустыми руками, зато Хант, как и Джонсон нес ружье. Очевидно, Уайт и ему, как представителю «большинства», тоже передал приказ Маклеода не выходить из дома невооруженным.

— Напугали старика? — крикнул, смеясь, Джонс.

Парсел поглядел на него. Завидная, чисто детская способность все забывать! Накануне, узнав о смерти Меоро и Кори Джонс плакал навзрыд. А сегодня он уже утешился. Для этого юнца с горячей кровью, с крепкими мускулами, со здоровыми нервами все было удовольствием, все было игрой.

— Где Бэкер? — осведомился Парсел.

— Пошел с утра рыбу удить.

— Один?

— На него хандра напала.

Хант стоял немного в стороне, массивный, рыжий, и с высоты своего роста смотрел на говоривших маленькими бесцветными глазками. Ружье он небрежно зажал в пятерне. В его огромной лапище оно казалось не толще дирижерской палочки.

— Почему я должен таскать это с собой? — вдруг прорычал он, сердито взмахнув ружьем.

Дуло чуть не уперлось в грудь Джонсу, и тот поспешил пригнуть его к земле.

— Эй, поаккуратнее! — крикнул он. — Я еще не собираюсь умирать!

Взглянув на Ханта, Парсел медленно проговорил:

— Потому что вам велел его носить Маклеод.

Хант повернулся к нему всем телом, словно шея его была наглухо привинчена к позвоночнику.

— А почему Маклеод велел?

— Потому что таитяне ушли в джунгли.

Конечно, Уайт сообщил эту новость Ханту, но она, видно, не произвела на гиганта ни малейшего впечатления. Пусть даже черные ушли, при чем здесь приказ постоянно носить при себе оружие?

— Сегодня ружье, — жалобно бурчал он, сердито рассматривая ружье.

— Вчера ружье… Вечно с ружьем. А зачем?

И так как Парсел не ответил, он продолжал:

— Вчера Маклеод сказал: «Зарядишь ружье и придешь». Жоно, он пришел, — добавил Хант, хлопнув себя по груди, обросшей густой рыжей шерстью. — Он пришел с ружьем, да только с незаряженным. И сегодня тоже.

Приставив дуло к груди Джонса, он нажал курок. Собачка щелкнула.

— Ну и напугал ты меня, — заметил Джонс.

— Зачем заряжать ружье? — продолжал Хант, приставив дуло к груди Джонса.

— Спроси своего хозяина, — ответил юноша, отводя дуло. — Не я велел тебе таскать эту штуковину. Вот надоел, — добавил он вполголоса, взглянув на Парсела. — От самого дома пристает — почему да почему. А когда я ему объясняю, не слушает.

— Ничего я не знаю, ровно ничего, — буркнул Хант, как бы отвечая на реплику Джонса, адресованную Парселу. — Да и как я узнаю, — добавил он, горестно покачав головой, — раз мне никогда ничего не говорят.

Он поднес ко рту огромный кулак и стал его покусывать, жалобно и протяжно ворча. Сейчас Хант особенно напоминал матерого медведя, который занозил лапу и тщетно старается вытащить колючку. С кряхтением, похожим на стон, он вгрызался себе в руку, поглядывая то на Парсела, то на Джонса, как бы моля их раз и навсегда объяснить ему, Ханту, что же такое делается в этом затуманенном загадками мире, где волей–неволей приходится жить.

— Маклеод сам вам все скажет, — заметил Парсел. — Ведь вы с ним голосуете, а не с нами.

— Голосую? — как эхо повторил Хант.

— Ну, подымаете руку.

Хант послушно поднял руку, ту самую, которую кусал.

— Вот это значит голосовать?

— Вот это.

Он опустил руку, пожал плечами и все так же жалобно повторил:

— Ничего я не знаю. Ничего мне никогда не говорят.

Потом, не дожидаясь своих спутников, поспешно зашагал по направлению к Уэст–авеню. Ружье, которое он нес в гигантскою лапе, казалось игрушечным.

Когда Парсел переступил порог хижины Маклеода, его поразило воцарившееся вдруг молчание. В полутемной комнате он в первое мгновение с трудом разглядел лишь какие–то неясные фигуры и торчащие вверх дула. Он сделал шаг вперед и застыл от неожиданности. При галстуке и в ботинках, застегнутый на все пуговицы, столь же величественный, как если бы он восседал в кают–компании «Блоссома», в центре стола сидел Мэсон собственной персоной, имея по правую руку Маклеода.

На мгновение Парсел лишился голоса. Маклеод тоже молчал. Он улыбался.

— Добрый день, капитан, — проговорил наконец Парсел.

— Хм! — хмыкнул в ответ Мэсон, выпрямившись, и его сероголубые глаза неодобрительно уставились на акулий зуб, свисавший с уха Парсела.

Маклеод улыбнулся во весь рот. И сразу же на его худом лице проступили под кожей мускулы — четко и ясно, как на рисунке в анатомическом атласе.

— Садитесь, Парсел, — предложил он, и голос его дрогнул от ядовитой насмешки. — А то, не дай бог, в землю врастете.

Для представителей «меньшинства» были оставлены три свободные табуретки, как раз напротив Маклеода. Парсел, усевшись, вдруг с удивлением ощутил себя голым среди этих вооруженных людей. Огромным усилием воли он постарался скрыть свое изумление, но понимал, что его с головой выдает растерянный взгляд и самое его молчание. Мэсон согласился заседать вместе с матросами! Бок о бок с людьми, которые сожгли его судно, отвергли его авторитет, чуть было не повесили его самого!..

— Капитан, — начал Маклеод. — Бэкер сейчас ловит в бухте рыбу. Возможно, он вернется только к полудню. И поскольку, кроме него, собрались все, я предлагаю начинать, а вы расскажите ребятам, о чем идет речь.

И он тоже умерил свой пыл! Величает Мэсона «капитаном», тушуется перед ним!

— Матросы, — проговорил Мэсон, — прошлое есть прошлое, и я не буду к нему возвращаться. Если начинается буря, поздно допытываться, кто плохо закрепил парус. Сейчас, когда в джунглях бродят четверо чернокожих, замышляющих человекоубийство, не время спорить или бранить рулевого за то, что он взял не тот курс. Матросы, мы попали в скверный переплет, и, если судно разобьется о прибрежные рифы, мы все, все до единого, пойдем ко дну.

Он выдержал паузу и обвел экипаж блекло–серыми глазами. Правой рукой он поддерживал ружье, которое, садясь, поставил между колен. Но прежде чем снова заговорить, он перехватил ружье левой рукой, а правую положил себе на колено, как бы желая придать своим словам больше веса.

— Маклеод мне сообщил, что у вас уже вошло в обычай решать спорные вопросы голосованием и что вы желаете придерживаться этого порядка. Ну что ж, по–моему, все эти голосования до сих пор не очень шли вам на пользу, но, как я уже сказал, прошлое есть прошлое, и я пришел сюда не критиковать ваши действия, а решить вместе с вами, что нам следует делать дальше.

— Хорошо сказано! Очень хорошо, — подхватил Маклеод любезным тоном, словно одобрял оратора в палате общин.

— Черные, — твердо продолжал Мэсон, — могут причинить нам вред, лишь застигнув нас врасплох и нападая вдвоем или втроем на одного. Следовательно, нам необходимо носить с собой оружие и держаться, если возможно, группами. Возьмем, к примеру, рыбную ловлю. Предположим, что из соображений безопасности мы отведем для этой цели Роп Бич. Трое или четверо человек спускаются на берег, а другие тем временем стоят на страже у веревки. То же самое и при походах за водой. Всякий раз будем выделять несколько вооруженных мужчин для охраны женщин. И плантации, разумеется, придется обрабатывать всем сообща.

— Только временно, — уточнил Маклеод.

— Это само собой очевидно. Но пока нужно создать две команды. Первая работает, вторая с оружием в руках охраняет первую.

— Если я вас правильно понял, — заметил Парсел, — мы возвращаемся к первоначальным методам. Я имею в виду совместную обработку полей и рыбную ловлю.

— Точно, — сердито буркнул Маклеод.

— В таком случае весьма печально, что для этого потребовалась война. Ибо, если бы мы придерживались этих методов, никакой войны вообще не было бы.

— Я уже сказал, мистер Парсел, что прошлое — это прошлое, — нетерпеливо оборвал его Мэсон. — И теперь не время его вспоминать. Возможно, я лично, более чем кто–либо другой, имею право предъявлять претензии, однако я молчу, — добавил он, покачав головой. — У меня хватает выдержки молчать. И я считаю, что в данных обстоятельствах каждый обязан забыть свои личные обиды.

— К тому же, когда война кончится, мы снова поделим земли, ведь верно я говорю, капитан? — поспешил заметить Маклеод.

— Кончится! — иронически протянул Парсел. И добавил: — Я хотел бы знать, как вы рассчитываете кончить эту «войну»?

Маклеод и Мэсон переглянулись, и Парсел, перехватив их взгляд, насторожился. Как ни трудно было в это поверить, но эти двое заключили союз. Должно быть, сразу же после убийства двух таитян Маклеод отправился к Мэсону и убедил его оказать помощь «большинству». Тут было пущено в ход все: и священный союз, и борьба белых против черных, британцев против дикарей и т. д. и т. п. В конце концов, если хорошенько вдуматься, то альянс этот не так уж неожидан. Правда, Маклеод и Мэсон чуть было не убили друг друга, но зато у них более чем достаточно точек соприкосновения.

— Я сейчас об этом скажу, мистер Парсел, — продолжал Мэсон, — и, не бойтесь, мы у каждого спросим его мнение. И даже проголосуем, — добавил он, обращаясь к матросам, и в словах его прозвучала целая гамма противоречивых чувств — от покорности до презрительного сожаления. — Проголосуем, поскольку это уже вошло в обычай, — заключил он, слегка приподняв руку, лежавшую на колене.

Парсел не мог не восхищаться ловкостью Маклеода. Итак, шотландцу удалось уговорить Мэсона, изобразив ему голосование не как юридически обоснованный акт, а как некий, пусть даже диковатый, но уже укоренившийся обычай. Чисто макиавеллиевский ход. Мэсону наплевать на правовые принципы, зато как стопроцентный англичанин он не может не уважать обычаев.

— Капитан, — все так же вежливо напомнил Маклеод, — вы говорили о том, какие меры предосторожности следует принять…

— Да, да, именно об этом я и говорил, пока меня не прервали — подхватил Мэсон, даже не взглянув в сторону Парсела… — Дневные нападения меня не особенно тревожат, но вот ночные… — сказал оно видом испытанного вояки. — Черные могут бесшумно приблизиться к любой хижине, поджечь ее, и когда вы выскочите на улицу, полуслепой от дыма, тут же на вас нападут. Вот почему я предлагаю, чтобы на ночь все британцы собирались в хижине таитян. Она стоит не в лесу, а на площадке, и если дополнительно срубить несколько деревьев, мы еще расширим свободное пространство. На некотором расстоянии от дома следует развести костры и осветить опушку; в каждой из четырех стен хижины надо проделать бойницы и выставить часовых, которые будут сменяться через два часа.

— Будем нести караул! — вдруг возбужденно воскликнул Джонс, и Парсел с удивлением взглянул на него. Глаза юноши блестели, щеки разрумянились… Джонс уже представлял себе, как темной ночью он стоит, припав к бойнице, сжимая в руках ружье… Его уже втянули в игру. «И он тоже, — печально подумал Парсел. — А ведь еще вчера он оплакивал Кори, Меоро…»

— А что мы будем делать с женщинами? — спросил Джон

— Я подумал и об этом, — ответил Мэсон с приветливой улыбкой, словно его порадовал этот вопрос. — Женщинам можно будет отвести нижний этаж. Таким образом они будут в безопасности и не помешают нашим операциям. Очень удачно для нас, что таитяне построили себе двухэтажный дом, — добавил он с таким видом, будто это было его личной заслугой.

Парсел взглянул на Мэсона и был поражен происшедшей в нем переменой. Сейчас Мэсон был счастлив. По–настоящему счастлив. Витал в мире нелепых фантазий. Капитан снова стал капитаном. Снова обрел свое место на капитанском мостике. Снова намечает курс корабля. Снова стоит у руля. И сумеет прибрать к рукам экипаж. Сначала кротостью. Тактично. На первых порах согласится даже на голосование… «Идиот несчастный! — злобно подумал Парсел. — Когда Маклеод использует его до конца, достаточно будет одного голосования, и Мэсона снова загонят в его хижину».

— Капитан, — произнес он, — я не собираюсь оспаривать ваши предложения. Меня удивляет другое: мы говорим так, будто война уже идет. Словно кругом засады и мы готовимся к длительному осадному положению. По–моему, было бы куда разумнее попытаться покончить с этим немедленно.

— Я понял вашу мысль, мистер Парсел, — сказал Мэсон. — Но успокойтесь. Мы не позволим черным опередить нас. Мы нападем первыми.

Он негромко хлопнул себя ладонью по колену и с силой продолжал:

— Да, нападем первыми. Мы не согласны быть дичью. Мы сами будем охотниками.

— Если я вас правильно понял, — растерянно пробормотал Парсел, — вы намерены истребить таитян?

Мэсон взглянул на Парсела, и в его широко открытых сероголубых глазках тоже мелькнуло удивление.

— Безусловно, мистер Парсел. Вы меня поняли совершенно правильно. К сожалению, иного выхода нет. Я считаю, что если черные не будут уничтожены, то британцы при сложившихся обстоятельствах не смогут чувствовать себя на острове в безопасности.

— Но это же чудовищно! — крикнул Парсел, вскакивая с места и глядя на Мэсона заблестевшими негодованием глазами. — Ведь таитяне ничего дурного нам не сделали. Ничего, ровно ничего! Их ограбили, унизили. Да еще двоих убили. В ответ на убийство они не сделали ничего, просто ушли в джунгли. А теперь вы хотите их истребить!

— Сядьте, мистер Парсел, — спокойно проговорил Мэсон. — Мы здесь белые, и среди нас нет места ссорам. Я считаю, что Маклеод действовал в состоянии законной самообороны, он защищал свою жизнь, и черные…

— Он сам их вынудил!

— Отнюдь нет. Ему угрожали смертью, и он действовал соответственно. Сядьте, пожалуйста, мистер Парсел.

— Всем известно, — крикнул Парсел, — почему Маклеоду угрожали! Он отстранил таитян от раздела земли.

— Если вы хотите знать мое мнение, я считаю, что он вполне прав, чернокожие нерадивы…

— Ну, конечно! — яростно выкрикнул Парсел. Таитяне всегда неправы, и даже когда их убивают — то по их собственной вине!

— Сядьте, пожал…

— Я требую голосования, — не слушая, продолжал Парсел. — Я не надеюсь вас убедить, не надеюсь, что голосование даст желаемые результаты, но я хочу, чтобы каждый взял на себя свою долю ответственности! Уайт! Смэдж! Джонс! Хант! Джонсон! — он обвел глазами матросов, и голос его дрогнул. — Сейчас вы будете голосовать. Мистер Мэсон считает, что надо продолжать войну до тех пор, пока на острове не останется ни одного чернокожего! Я против! А теперь решайте!

— Здесь нет Бэкера, — заметил Джонс.

— Пусть за него голосует Парсел, — протянул Маклеод. — Он всегда голосует с вами, и если бы он сейчас был здесь, вряд ли бы он ни с того ни с сего стал голосовать со мной. Если, конечно, капитан согласен, — добавил он, поворачиваясь к Мэсону. — Ставлю на голосование ваше предложение. Как вы полагаете, капитан?

— Что ж, действуйте, — вздохнул Мэсон.

Парсел опустился на табуретку.

— Приступаем к голосованию, — проговорил Маклеод, и губы его растянул беззвучный смех.

Вместе с Мэсоном он мог рассчитывать на шесть голосов против трех.

— Кто за? — проговорил он небрежным тоном.

— Я воздерживаюсь, — тотчас же крикнул Джонсон.

Наступило молчание, потом Смэдж яростно завопил:

— Что ты сказал?

— Сказал, что воздерживаюсь, — ответил Джонсон, даже не взглянув на него.

Положив на колени ружье и повернув дуло в сторону Смэджа, он добавил:

— Не советую никому меня трогать.

Незабываемое зрелище! Свершилось чудо: испугавшись, что ему после смерти отрежут голову, Джонсон не на шутку расхрабрился.

Маклеод пожал плечами. Он мог позволить себе роскошь лишиться одного голоса.

— Кто за? — протянул он, делая вид, что ничего не произошло. — Капитан, не угодно ли вам проголосовать!

Масон неторопливо поднял руку. Чувствовалось, что делает он это скрепя сердце, хотя голосовалось его собственное предложение.

— Смэдж? — спросил Маклеод.

Масон опустил руку и уставился в потолок, как бы потеряв интерес к дальнейшей процедуре голосования.

— Хант?

Хант поднял руку.

— Уайт?

Уайт не пошевелился. Он сидел, опустив глаза, сжимая желтые пухлые руки на стволе ружья.

— Уайт? — повторил Маклеод.

— Я против, — произнес наконец Уайт своим нежным голосом.

Маклеод побледнел, и лицо его застыло. С тех пор как Уайт впервые воздержался при голосовании, Маклеод уже не так доверял ему, как прежде. А теперь это был открытый разрыв. Уайт перешел в неприятельский лагерь.

— Ты хорошенько подумал? — укоризненно спросил он с искусно разыгранной грустью. Хорошо изучив характер Уайта, он понимал, что его не запугаешь.

— Подумал, — отозвался Уайт, не подымая глаз.

— Я против! — радостно выкрикнул Джонс. — Парсел тоже против. Бэкер тоже. Уайт тоже. Джонсон воздержался. Четыре голоса против четырех. Большинства нет! Предложение Масона отклонено!

Он захохотал, откинул голову и подбоченился, широко расставив локти. Когда он наконец успокоился, все молчали. «

— Хм! — хмыкнул Мэсон, вдруг вскинув голову. — Что здесь происходит? Что здесь происходит, Маклеод? — хмурясь повернулся он к шотландцу.

— Ваше предложение, капитан, не собрало большинства голосов.

— Как? Как? — негодующе и нетерпеливо переспросил Мэсон. — Что это значит?

— Значит, что оно отвергнуто, капитан.

— Отвергнуто! — Мэсон побагровел. — Да это же срам, дерзость!

Казалось, сейчас последует взрыв, но капитан сдержался и продолжал более спокойным тоном:

— Ну и что ж из этого? Черные по–прежнему в джунглях, а мы по–прежнему здесь. Прошло ли мое предложение, нет ли — ничего не изменилось.

— Нет, изменилось, — ядовито заметил Парсел. — Если вам угодно пойти поохотиться за «дичью», то придется вам взять себе в спутники Маклеода, Смэджа да Ханта. Впрочем, насчет Ханта это еще тоже не наверняка, — довожу до вашего сведения, что он не собирается заряжать ружье.

— Что это еще за новость? — буркнул Маклеод. — Правда, Хант, что у тебя ружье не заряжено?

— Сам увидишь, — отозвался Хант.

Нацелившись на Маклеода, он нажал курок. Маклеод упал ничком на пол.

— Черт бы тебя побрал! — прогремел он, подымаясь и потирая ушибленное плечо. — Никогда не смей так шутить, слышишь!

— Действительно, что за глупые шутки! — с притворным сочувствием проговорил Джонс.

Это уже походило на настоящую комедию. Маклеод побледнел от ярости. Но он не осмелился расспрашивать Ханта публично. Боялся, что его ответ будет равносилен переходу Ханта в лагерь противника. «Я победил по всей линии, — подумал Парсел, чувствуя непреодолимую грусть. — Но уже слишком поздно».

— Ну и что же? — сказал вдруг Маклеод, словно подслушав мысли Парсела, — что, в сущности, изменило ваше голосование, Парсел? Черные в джунглях. Любят они нас примерно, как мангуст змею, и, голосуй не голосуй, все равно не бросятся в наши объятия. По–моему, черные сейчас придерживаются одинакового мнения с капитаном и считают, что мир на острове может воцариться лишь тогда, когда наши головы будут водружены на копья, а копья для красоты пейзажа воткнуты вокруг их жилья.

— Пока ваша голова не будет водружена на копье, — холодно возразил Парсел. — Кто в конце концов обманул таитян во время раздела женщин? Кто не пожелал разделить с ними землю? Кто убил Кори и Меоро?

— Не будем ссориться перед лицом общего врага, — торжественно провозгласил Мэсон, взглянув с упреком на Парсела. — Не забывайте, что мы британцы и что любой ценой мы обязаны сохранять единство.

«Единство», «общий враг» — ничего не забыто!

— Позвольте мне договорить, я хочу ответить Маклеоду, — раздраженно выкрикнул Парсел. — Он уверяет, что таитяне обрекли нас на смерть. А я этому не верю.

— Никто вас и не заставляет верить, — протянул Маклеод. — Если не верите, не так уж трудно узнать, что они на самом деле думают: пойдите да спросите их.

Опустив глаза, Парсел задумался. Не кроется ли за предложением Маклеода ловушка и не поставят ли ему потом в вину, что он общался с «мятежниками»?

— В конце концов, вам не так уж трудно их отыскать, — добавил Маклеод. — Вы ведь в дружбе с ними… и с их женами.

Смэдж хохотнул, и все стихло. Парсел понял, что выходки Итии известны всем островитянам.

Он поднял голову.

— Хорошо, попытаюсь повидаться с таитянами, — медленно проговорил он, — но говорить с ними я буду не от своего имени, а на основании полномочия, которое мне выдаст ассамблея.

— Полномочие? Какое полномочие? — вдруг взорвался Масон. — Для того чтобы идти и болтать с неприятелем?

Он обернулся к Маклеоду, как бы ожидая его одобрения, но шотландец промолчал. Он считал, что его дружки и так недостаточно воодушевлены и не собираются идти в бой, чего доброго, они еще бросят его в критическую минуту; все свои надежды Маклеод возлагал на то, что Парсел, вступив в переговоры с неприятелем, ценой своей жизни докажет остальным, что все без исключения перитани ненавистны чернокожим.

— Если идти к ним для того, чтобы болтать и тереться об их щеки, — ядовито проговорил он, — тут капитан прав, не особенно это прилично, хоть десяток серег нацепи. Но если идти для того, чтобы выведать их намерения, то, по–моему, всегда полезно во время войны узнать, какого курса держится неприятель. Если Парселу лестно рискнуть своей драгоценной шейкой ради того, чтобы пойти поболтать с этими сукиными детьми, то нам это только на пользу, и с вашего разрешения, капитан, я лично за, — добавил он с великолепно разыгранным почтением.

Маклеод небрежно поднял правую руку и тут же опустил ее. Движение это было столь быстрым и столь неопределенным, что вряд ли Мэсон даже счел его за официальную подачу голоса, но, опустив руку, Маклеод тут же повернулся к Смэджу и подмигнул ему.

— Я — за, — поспешно отозвался Смэдж.

— Я тоже, — как эхо повторил Уайт.

В свою очередь поднял руку Хант, а за ним Парсел, Джонсон и Джонс.

— Ну что ж, раз все согласны, — заявил Маклеод, словно не замечая, что Мэсон не голосовал, и даже не считая нужным завершить обряд голосования обычным подсчетом голосов, — Парсел может отправиться в джунгли, чтобы рискнуть своей жизнью, когда ему заблагорассудится, и притом с нашего благословения. Если вы не против, капитан, — поспешно добавил он, — можно перейти к следующему вопросу. Сегодня после полудня водоносы отправляются за водой, и, ввиду сложившихся обстоятельств, следует, по–моему, кинуть жребий, кому из матросов их сопровождать. Смэдж у нас грамотный, вот он и напишет наши имена на бумажках… Смэдж, дай Джонсу треуголку.

— Надеюсь, мое имя тоже будет вписано? — с достоинством осведомился Мэсон.

— Я полагал, капитан…

— Внесите и мое имя! — сказал Мэсон.

— Как это благородно с вашей стороны, капитан! — с наигранным благоговением пробормотал Маклеод.

Он поднялся, взял с одной из многочисленных полок чернильницу покойного лейтенанта Симона и поставил ее на стол. Смэдж пододвинулся к столу вместе с табуреткой, кашлянул, выставил вперед свою крысиную мордочку и, с наслаждением обмакнув гусиное перо в чернила, начал выводить буквы. Экипаж глядел на него молча, не без уважения.

— Нет никаких причин делать мне поблажки, — заявил Мэсон, обратив суровый взор к Парселу. — Каждый из нас обязан подвергать себя опасности, раз она угрожает всем…

«Вот как! — подумал Парсел. — Что–то я никогда не видел, чтобы Мэсон в шторм карабкался по реям!..» Он поймал взгляд Маклеода и понял, что у шотландца мелькнула та же мысль. Маклеод стоял за спиной Мэсона, и хотя держался он с подчеркнутым уважением, его худое лицо вдруг выразило такое глубочайшее презрение, что Парсел вчуже оскорбился. Бесспорно, Мэсон непереносим во многих отношениях. Но разве не омерзительно видеть, как Маклеод превратил его в ярмарочного петрушку и вертит им как хочет.

— Сколько имен нужно вытащить? — спросил Джонс, пристроив треуголку Барта у себя на коленях.

Маклеод сел и вежливо обернулся к Мэсону. Во всем, что касалось мелочей, он предоставлял главную роль и инициативу капитану.

— Четыре, — глубокомысленно изрек Мэсон. — Четырех человек более чем достаточно.

Джонс запустил руку в треуголку и, вытащив сразу четыре бумажки, положил треуголку на стол.

— Хант.

Хант что–то буркнул.

— Пойдешь после обеда за водой, — сказал Маклеод.

Он хотел было добавить «с заряженным ружьем», но решил отложить объяснения.

— Уайт, — крикнул Джонс.

Уайт молча наклонил голову.

— Джонсон.

— Я? Я? — испуганно пробормотал Джонсон, поднося ладонь к губам.

— А ты вообразил, что тебя не включат? — хихикнул Смэдж. — Ты, небось, не хуже других стреляешь.

— Я! Я! — повторил Джонсон слабым голосом, шаркая подошвами по полу. Он чем–то напоминал сейчас курицу, суетливо копающуюся в песке.

— Следующий, — скомандовал Маклеод, даже не взглянув на старика.

— Джонс, — крикнул Джонс и расхохотался.

— Хант, Уайт, Джонсон и Джонс. Согласны? Думаю, это все, капитан,

— сказал Маклеод.

Мэсон поднялся и прочно встал на ноги, словно опасаясь качки.

— Матросы, — громко проговорил он, — напоминаю вам, что нынче вечером мы соберемся в доме таитян и проведем там ночь.

И величественно взмахнул рукой. Собрание закончилось. Парсел вместе с Джонсом вышли первые.

— Ропати, — обратился к юноше Парсел, свернув на Уэст–авеню, — я хочу дать вам один совет. Когда будете сопровождать водоносов, не берите ружья.

— Почему это? — с досадой спросил Джонс.

Ведь речь шла о простой игре. Об увлекательнейшей из игр. Легкой поступью он пойдет с ружьем во главе водоносов, прислушиваясь к шорохам, вглядываясь в придорожные кусты…

— Если таитяне увидят у вас ружье, они решат, что вы примкнули к лагерю Маклеода.

— Да нет же! — Джонс повернулся к Парселу. — Они меня любят. Я никогда с ними не ссорился.

— Перестанут любить, увидев вас с ружьем.

— Почему? — по–мальчишески задорно улыбнулся Джонс. — Они просто подумают, что я пошел охотиться на диких свиней.

— Какие глупости! — сердито оборвал его Парсел.

— Ну, я иду, — обиженно проговорил Джонс, расправляя плечи. — Сверну на улицу Пассатов. Там мне ближе.

— Прошу вас, подумайте над моими словами, — настаивал Парсел.

— Подумаю, — бросил Джонс через плечо.

«Зачем я сказал „глупости“, — упрекнул себя Парсел. — Джонс способен на любое безумство, лишь бы доказать нам, что он уже не младенец».

— Мистер Парсел, — послышалось вдруг за его спиной.

Парсел обернулся. Это был Мэсон.

— Мистер Парсел, — повторил Мэсон, — мне нужно сказать вам два слова.

— К вашим услугам, капитан, — холодно отозвался Парсел.

— В таком случае пройдемся. Все равно вам идти мимо моего дома… Мистер Парсел, — добавил он с легким оттенком недовольства, — вы идете со мной не в ногу.

Парсел поглядел на капитана. «Мэсону даже в голову не приходит, — подумалось ему, — что он мог бы и сам подладиться под мой шаг».

— Мистер Парсел, — продолжал Мэсон, — у нас с вами бывали разногласия. Раньше я не одобрял ваше поведение. Не одобряю его и сейчас. Но, учитывая серьезность положения, я решил все забыть.

Просто великолепно! Мэсон, видите ли, прощает ему, Парселу, что он не всегда с ним соглашался.

— Мистер Парсел, — добавил Мэсон, словно не замечая упорного молчания своего собеседника, — я узнал, что миссис Парсел ждет ребенка в июне. Разрешите вас поздравить.

— Благода…

— Как вам известно, — перебил Мэсон, — миссис Мэсон находится в таком же положении.

Он выпрямился, и на скулах его проступил легкий румянец.

— Миссис Мэсон разрешится от бремени в сентябре.

— Капитан, — произнес Парсел, — разрешите мне в свою очередь вас…

— Надеюсь, — прервал его Мэсон, — родится мальчик.

Он остановился и посмотрел на своего собеседника.

— Мистер Парсел, нужно, чтобы это был мальчик, — он подчеркнул слово «нужно» и взглянул Парселу прямо в глаза, как бы возлагая всю ответственность за возможную неудачу на него. — Лично я не знаю, на что нужны девчонки. Не буду от вас скрывать, я не любитель слабого пола. Слабый — этим все сказано: Заметьте, мистер Парсел, я ничего не имею против миссис Мэсон. Как я уже имел честь вам говорить, я сделал хороший выбор. Миссис Мэсон принадлежит к числу тех женщин, которые обладают врожденным чувством собственного достоинства. И в этом отношении она напоминает мою родную сестру. Короче, миссис Мэсон — леди. Надо полагать, — заключил он, важно покачав головой, — что она происходит из знатной таитянской семьи.

Он снова двинулся вперед.

— Идите в ногу, мистер Парсел.

Парсел переменил ногу.

— Мистер Парсел, — продолжал Масон, — я человек не набожный, но с тех пор как узнал, что миссис Мэсон ждет ребенка, я два раза в день молюсь всемогущему создателю, чтобы он послал мне сына. И попрошу вас молиться о том же, — заключил он тоном приказания.

Парсел прищурил глаза. По–видимому, Мэсон полагает, что молитвы «эксперта» более действенны, нежели его собственные.

— Сделаю все, что в моих силах, капитан, — ответил он самым серьезным тоном. — Но не думаете ли вы, что отсутствие родственных связей у меня с вами и с миссис Мэсон…

— Я сам думал об этом, мистер Парсел. Создатель, пожалуй, и впрямь решит, что вы вмешиваетесь не в свое дело. Поэтому–то я и хочу просить вас быть крестным отцом. Согласитесь, что это меняет все.

— Действительно, — ответил Парсел с важностью.

— К тому же, — продолжал Мэсон, — на мой взгляд, вы будете вполне приличным крестным отцом. И вдобавок у меня нет выбора: на всем острове, не считая меня, вы единственный человек, которого можно назвать джентльменом.

— Благодарю вас, капитан, — сказал Парсел без тени улыбки.

— Как я уже говорил, — не унимался Мэсон, — это все меняет. По–моему, в качестве крестного вы имеете полное право просить создателя повлиять на пол вашего будущего крестника. И обратите внимание, что сейчас уже есть один шанс из двух, что это окажется мальчик. Но я хочу, чтобы было два шанса на два. Видите, не такая уж обременительная просьба, — добавил он, как будто создатель не вправе отказать в столь умеренном требовании.

Они подошли к хижине Мэсона. Капитан стал у калитки, ведущей на «ют», и повернулся к Парселу. Даже крестного отца своего будущего сына он не желал приглашать к себе.

Он вскинул серо–голубые глаза на вершину горы, и лицо его вдруг побагровело.

— Мистер Парсел, — проговорил он с внезапным волнением, — я не забыл вашего поведения, когда погиб Джимми.

Второй раз после высадки на остров он вспомнил об этом событии.

— Капитан…

— Вы вели себя очень смело, мистер Парсел. Вы рисковали жизнью. Этот зверь никогда бы вам не простил. Он сгноил бы вас в оковах.

Глаза его затуманились, он отвернулся и сказал прерывающимся голосом, видимо не совладав со своими чувствами:

— Если будет мальчик, мы назовем его Джимми…

Парсел опустил глаза и тоже покраснел. В эту минуту все было забыто. Он почувствовал даже какую–то нежность к Мэсону.

— Никогда, — продолжал Мэсон глухо, — никогда я не посмел бы появиться на глаза моей сестре без Джимми. У сестры была не очень–то веселая жизнь. Да и моя собственная жизнь… Короче говоря, мистер Парсел, Джимми был для нас… солнечным лучом.

Мэсон пробормотал последние слова сконфуженно, будто метафора показалась ему слишком смелой. Он подтянул ремень ружья, наклонил голову, открыл калитку и молча пересек «ют». Парсел смотрел ему вслед.

Подойдя к двери, Мэсон обернулся. Лицо его было залито слезами. Он улыбнулся, поднял правую руку и громко крикнул:

— Будет мальчик, мистер Парсел!

— Надеюсь, капитан, — горячо отозвался Парсел.

После полдника Парсел огляделся, ища свое кресло, и с досадой вспомнил, что оно до сих пор у Омааты. Он вышел в сад и уже через несколько шагов добрался до густых зарослей ибиска, ограничивавших место его обычных прогулок.

— Я иду к Омаате! — крикнула Ивоа, появившись на залитом солнцем пороге раздвижной двери, и махнула ему рукой.

Парсел с улыбкой помахал ей в ответ. Теперь он тоже научился разговаривать с помощью жестов. Как только Ивоа пересекла границу солнечных лучей, тень хижины сразу поглотила ее, словно за ней захлопнулась черная крышка.

Что–то легкое упало Парселу на голую ступню. Он взглянул на землю

— ничего. Обернулся к чаще и снова что–то легонько стукнуло его по ноге. Камешек!

Он остановился, пристально вглядываясь в гигантские папоротники, окружавшие сад.

— Кто тут? — спросил он сдавленным голосом, напрягшись всем телом.

Ответа не последовало; тишина длилась так долго, что он уже начал сомневаться, метился ли кто–нибудь в него. Но когда он снова тронулся вперед, третий камешек угодил ему в грудь. Его вдруг осенило: первый день на острове, Меани, растянувшийся во весь рост под баньяном…

— Итиа? — тихонько спросил он.

Послышался смех. Парсел вглядывался в папоротники, но ничего не видел. Ни один листок не шелохнулся. Позади чащи ибиска тянулась густая полоса, вернее, рощица гигантских папоротников, а за ними вздымались деревья верхнего плато. Шириной шагов в десять, не больше, была эта полоса. Но рощица казалась такой непроходимой, что Парсел никогда не пытался ее пересечь. Он обходил ее по Баньян—Лейн.

— О девушка, кидающая камешки! — начал Парсел.

Так говорил Меани, лежа под баньяном в тот день, когда они отправились осматривать остров. Послышался приглушенный воркующий смешок.

— Выходи же, — сказал Парсел.

— Не могу, — ответил голос Итии. — Я не смею показываться. — И добавила: — Ты сам иди сюда.

Парсел раздумывал. Одна лишь Итиа могла отвести его в убежище таитян. Маклеод был прав. Парсел медленно обошел заросли ибиска.

— Где ты? — спросил он, глядя на широкие листья папоротника.

— Здесь.

Но она все еще не показывалась. Парсел раздвинул толстые гибкие стебли и, согнувшись, вошел в чащу. Там стояла густая тень. Воздух был сырой и свежий.

— Где же ты? — спросил он нетерпеливо.

Спутанные стебли мешали ему выпрямиться. Он стал на одно колено. Все кругом было напоено влагой, все молчало, погруженное в зеленый полумрак. Земля заросла мхом.

Глаза его еще не успели ничего разглядеть. Итиа сразу упала ему на грудь, свежая, благоухающая. Ее влажные губы обшаривали его лицо с неловкой резвостью ласкового щенка. Он взял ее за руки и отстранил от себя. Но это не помогло. Как только она отодвинулась от него, ее аромат ударил ему в лицо. Цветы ибиска в волосах, тиаре, ожерелье из шишек пандануса… Под широкими листьями папоротника, в сыром спертом воздухе ее аромат приобретал какую–то неслыханную силу. «Если кожа хороша…» — сказала Омаата. Под крепко сжатыми пальцами Парсела плечи Итии казались нежными, податливыми, как плечи ребенка. Едва различая ее лицо, он вдыхал ее аромат и держал в руках как спелый плод.

— Мне надо с тобой поговорить, Итиа.

И тут же овладел собой. Не без труда он оторвал руки от ее плеч.

— Поговорить!.. — протянула Итиа.

Глаза Парсела освоились с темнотой, и понемногу он различил силуэт девушки. Она опустилась на колени и присела на пятки; в этой позе четко выступали ее округлые, сильные бедра, а полосы из белой коры, заменявшие юбку, свешивались с двух сторон до самой земля. Она повела плечами, наклонившись вперед, и ее маленькие груди сблизились; она опустила руки вдоль стройного тела, и, следуя линии бедер, они грациозно и плавно изгибались. Итиа надула губки, но глаза ее смеялись, противореча выражению лица.

— Поговорить! — повторила она презрительным тоном, волнообразно вращая бедрами, хотя тонкий стан ее был неподвижен.

— Итиа, послушай. Началась война!

— Эауэ! — сказала Итиа, и ее круглое личико омрачилось, — Эауэ! Пришла война, и много женщин станут вдовами.

— Да, это верно. Но я хочу остановить войну.

— Остановить войну, — с сомнением повторила Итиа.

— Да, так я хочу. Ты отведешь меня к таитянам?

— Когда?

— Сейчас.

— Сейчас?! — спросила Итиа с возмущенным видом.

— А почему не сейчас?

— Маамаа. Сейчас не время ходить по солнцу. Сейчас время отдыхать и играть…

Наступило молчание, Итиа снова принялась покачивать бедрами, потом сказала тихим нежным голосом, поблескивая в темноте карими глазами:

— Поиграй со мной, Адамо!

Он посмотрел на нее. Это слово играть — настоящая находка! Одно это слово раскрывает сущность целого народа, целой цивилизации! Как оно невинно звучит! Сначала они поиграют с Итией в прятки под гигантскими папоротниками, а когда он ее поймает, начнут играть. Адамо и Итиа, нагие и невинные, на зеленом мху, как два младенца на ковре… Играть! Играть! Вся их жизнь — только игра. Утром, по прохладе, они играют в рыбную ловлю. После полудня взбираются на кокосовые пальмы и играют в сбор орехов. Вечером, когда снова становится свежо, они играют в охоту за дикими свиньями. Но в середине дня, под раскаленным чревом солнца, они прячутся в тени и играют… Глагол не нуждается в дополнении. Это просто игра. Игра как таковая. Самая невинная из всех игр.

— Нет, — ответил Парсел.

— Почему?

— Я уже говорил: это табу.

Эти слова он пробормотал чуть ли не сконфуженным тоном. Утверждать, что игра–табу, как глупо это звучит по–таитянски!

Итиа рассмеялась.

— Чье табу?

— Эатуа.

— Человек! — возмущенно воскликнула Итиа. — Ты говоришь то, чего не может быть. Только вождь или колдун может наложить табу. А не Эатуа! Эатуа — это Эатуа и больше ничего. Вот она самая настоящая ересь: выходит, что богу нет дела до людей.

— На Большом острове дождей, — пояснил Парсел, — Эатуа распоряжается всеми табу…

Если поразмыслить хорошенько, то и это тоже ересь. Но как втолковать ей, что бог вездесущ?

— Ну что ж, — ответила Итиа, — здесь мы не на Большом острове. Твое табу здесь ничего не стоит. Зачем переносить табу с одного острова на другой?

Но они уже обсуждали этот вопрос. И в спорах Парселу никогда не удавалось одержать над ней верх.

— Я сказал нет, — проговорил он решительно.

Итиа выпрямилась, и глаза ее засверкали.

— Человек! — вскричала она гневно. — За что ты оскорбляешь меня? Разве я такая злючка, как Ороа? Разве я скучна, как Ваа? Разве я безобразна, как Тайата? Посмотри на мои груди, — и она с нежностью приподняла их маленькими пухлыми руками. — Посмотри на мой живот? Посмотри на мои бедра! — продолжала она, плавно покачивая бедрами и поднимая руки. — Смотри, человек, как они широки!

И выпрямив стан, подняв к плечам открытые ладони, она смотрела на свои покачивающиеся бедра с восхищенной улыбкой словно ее опьяняла собственная красота.

— Смотри, человек! — говорила она глухим, чуть хриплым голосом. — Смотри! У меня достаточно широкие бедра, чтобы принять тебя и носить твоего ребенка.

— Я тебе уже ответил, — сказал Парсел. — А теперь прошу тебя: отведи меня к Тетаити.

Она замерла. Круглое личико замкнулось, глаза метнули молнии.

— Человек, — сказала она резким от гнева голосом, — либо ты играешь со мной, и я отвожу тебя в лагерь таитян, либо ты не играешь со мной, и я ухожу.

Парсел, опешив, посмотрел на нее. День шантажей! Сначала Джонсон, теперь Итиа!

— Я рассердился, Итиа, — сказал Парсел сурово. — Я очень рассердился.

И не подумав о том, что сейчас не время доставлять ей удовольствие, он повторил по–английски:

— I am very angry![20]

— Whu? — тотчас спросила она, старательно шевеля губками. Она произносила «уайе», прибавляя в конце букву «е», но выговаривала слово так четко и выразительно, что, казалось, от вылетает у нее изо рта круглое и удивленное. — Почему? — повторила она по–таитянски, с невинным видом протягивая вперед ладони, как бы стараясь его убедить.

— Ты добрый — я тоже добрая. Ты плохой — я тоже плохая.

Она наклонилась, обвив руками колени, свернувшись клубочком, напоминая свежий плод на блюде из листьев: круглый, мясистый, благоухающий. «А я, — подумал Парсел, — в ее глазах плохой мальчик, потому что не хочу играть».

— Итиа, — сказал он твердо. — Ты отведешь меня к своим — и все. Я не принимаю никаких условий.

— Ты добрый — я добрая…

— До свиданья, Итиа…

— Ты добрый — я…

— До свиданья, Итиа…

— Я вернусь завтра, — сказала Итиа спокойным голосом, и в ее хитрых, смеющихся глазах, смотревших ему прямо в лицо, светилась непоколебимая уверенность, что в конце концов он ей уступит.

— До свиданья! — гневно бросил Парсел.

Продираясь в сердцах сквозь папоротники, он был так неосторожен, что стукнулся лбом и защемил себе правую руку между стеблями.

Возвращаясь в хижину, он почувствовал тяжесть солнца на затылке и на плечах. Это был даже не ожог. Скорее увесистый удар дубиной. Он ускорил шаг, с облегчением вошел в тень навеса и бросился на кровать. Тут только он вспомнил, что Ивоа отправилась к Омаате. Что у них за страсть вечно бегать друг к другу! Он чувствовал себя одиноким, покинутым. В глубине души он был не так уж уверен, что таитяне не считают всех перитани своими врагами, хотя сам старался убедить Маклеода в обратном. Он вспомнил традицию таитянских воинов: если какое–нибудь племя убивает вашего соплеменника, вы вправе уничтожить поголовно все племя. Однако здесь иной случай. Перитани в глазах таитян — не вражеское племя, нанавистное им после многих войн, предательств и жестокостей. Большинство его соотечественников даже связаны с таитянами узами дружбы, и, быть может, таитяне, решив мстить, будут делать различия между ними. Например, они будут считать врагами лишь тех, кто вооружился против них. «Но в таком случае, — подумал Парсел, чувствуя угрызения совести, — мне бы следовало уступить Итии и пойти к ним. Я убедил бы их не придавать значения внешним признакам; сказал бы, что Джонс взял ружье просто из ребяческого бахвальства; что Хант даже не зарядил своего ружья; что Джонсон твердо решил не стрелять; что Уайт голосовал против Маклеода…»

Он вспомнил, как полчаса назад Джонс расстался с ним на углу улицы Пассата и ушел, гневно морща свой короткий нос. Джонс, конечно, возьмет ружье, когда пойдет с водоносами, и если даже в этот раз ничего не случится, за ним из чащи будут следить враждебные глаза. Ропати идет с ружьем — значит. Ропати тоже против нас. «Я обязан сейчас же пойти к нему, — подумал Парсел, — и сказать, что я его заменю». Но было так жарко, так не хотелось двигаться… К тому же это бесполезно. Джонс все равно откажет: он сам знает, что ему делать, он уже не ребенок… и так далее и тому подобное.

Раздвижные двери были широко открыты, и жаркие лучи солнца заливали хижину; и хотя Парсел лежал почти совсем нагой, он обливался потом. Следовало бы встать и затворить двери, но не хватало духа подняться с места, и Парсел лишь повернулся спиной к солнцу. Он испытывал странное ощущение: он был уверен, что с каждым днем битва между островитянами приближается, а в то же время не мог этому поверить. И остальные тоже не верили. Бэкер отправился удить рыбу — один! — и вернется лишь к вечеру. Мэсон дважды в день молит создателя послать ему сына. Ивоа побежала поболтать к соседке. Итиа думает только о том, как бы поиграть. А сам он, как обычно, предается послеполуденному отдыху. Война уже пришла, она у всех перед глазами, и никто не хочет ее видеть.

Как всегда в этот час, он почувствовал, что его одолевает сон. Глаза его закрылись, а тело, лежавшее на набитом листьями матрасе, отяжелело. Он начал забываться, погружался куда–то все глубже и глубже… Вдруг он подскочил. Ему стало стыдно, что он засыпает, как будто жизнь соотечественников зависела от его бдительности. «Что за глупости, — произнес он вслух. — Что я могу сделать?» Голова у него отяжелела, затылок ломило. Под папоротниками возле Итии было так свежо, а когда он вышел на открытое место, на него неожиданно обрушилось солнце.

Он снова закрыл глаза и погрузился в сон. Но его тотчас же охватило тягостное чувство. Точно его мучила нечистая совесть, как в детстве, когда он засыпал, не выучив уроков. Сердце его сжалось. Надо что–то делать, но он не знает что. Валяется на кровати, а время уходит, уходит безвозвратно; где–то что–то непоправимо упущено — и по его вине. Парсел не знал, спит ли он или бодрствует, он словно погружался в кошмар, мысль его, не в силах остановиться, кружилась по заколдованному кругу, и чей–то голос твердил ему в ухо: «Адамо, ты должен, ты должен, ты должен…» Что он должен сделать? В чем его вина? Но тут голос смолк, и он, подхваченный круговоротом, погрузился в бездну.

Хоть бы мысль его перестала кружиться, хоть бы избавиться от невыносимой усталости… Хоть бы вырваться из мрака, посмотреть вокруг! Перед ним блеснул зеленый свет, и он очутился под баньяном, затерянный среди его зеленых лабиринтов: он отыскивал Меани и без конца кружил вокруг дерева. Перед ним мелькала какая–то тень, чья–то темная могучая спина, легко сгибаясь, скользила меж ветвей. Меани! Но тот даже не оборачивается. Парсел идет за ним, идет уже несколько часов. И вдруг — вот он! Вот высоко над ним голова Меани, одна лишь голова, там, наверху, среди листьев; безжизненное серое лицо, склоненное набок, как у распятого Христа. Парсел кричит: «Меани!» Глаза приоткрываются с трудом. Они уже остекленели. «Меани! Меани!» — Парсел, не переставая, зовет его. Если он перестанет кричать, Меани тотчас умрет. И тут бескровные толстые губы дрогнули, затуманенные печальные глаза пристально посмотрели на него. «Адамо, — медленно говорит Меани, — ты не должен был…» «Но что? Что? — в отчаянии кричит Парсел. — Что я не должен был делать?»

Он почти проснулся, пот струился у него под мышками и вдоль спины. Но тело его было словно связано, и он не мог шевельнуться. И вдруг все снова окутал мрак. Меани исчез, и Парсел увидел возле баньяна крошечную фигурку бегущего Джонса с ружьем в руке. Но это был не настоящий Джонс, а маленький мальчик, очень похожий на Джонса. Он повернул к Парселу свое смеющееся, веснушчатое лицо, весело размахивая деревянным ружьецом. «Никогда мне его не поймать», — подумал Парсел со страхом. Он хотел бежать, но колени у него не гнулись. Он с трудом волочил ноги, тяжелые, непослушные. Вдруг Джонс упал. Парсел чуть не наскочил на него. Он остановился. Но это не Джонс, а Джимми. Кулак Барта раздробил ему нос, изо рта течет кровь. Боже мой, Джимми! Джимми! «Надеюсь, мистер Парсел, — произносит у него над ухом громкий голос Мэсона, что это будет мальчик». Мэсон хватает его за плечо. «Мистер Парсел, это должен быть мальчик».

Тут он окончательно проснулся. Сильные темные руки обхватили его и крепко трясли за плечи. Парсела даже затошнило от этой тряски. Он прищурил глаза. Громадные руки, темная гора, склонившаяся над ним, — Омаата. Он широко раскрыл глаза и провел рукой по губам. Рядом с Омаатой стояла Ивоа, а за ней Итиа.

— Что случилось? — спросил он, приподымаясь на локте.

Солнце стояло уже довольно низко. Должно быть, он долго спал. Привстав, он глядел на женщин, неподвижно стоявших у его изголовья. Лица их посерели от страха.

— Что случилось?

— Говори, Итиа, — произнесла Омаата еле слышным голосом.

Итиа смотрела на Парсела, губы у нее дрожали.

— Говори, Итиа, — сказал он, и сердце у него сжалось.

— Адамо!

— Говори!

— Они нашли ружья.

Он выпрямился.

— Что ты рассказываешь? — воскликнул он в недоумении. — Какие ружья?

— Ружья, которые вождь спрятало пещере.

— Какие ружья? — вскричал Парсел, зажимая уши руками, как будто не желая больше слушать. — В какой пещере? — И вдруг его осенило. — Ружья Мэсона? Те, что он спрятал в пещере? На вершине горы?

— Да.

— Сумасшедший!. — закричал Парсел, вскакивая с кровати и бросаясь к двери. Но тут же растерянно остановился. Куда он пойдет? Что он может сделать? Он взглянул на Итию.

— И они посмели войти в пещеру? А как же тупапау?

— Вошел один Меани.

Единственный таитянин, который не верил в привидения! И надо же было, чтобы это оказался именно он!

— Когда?

— Когда мы с Авапуи убежали после раздела женщин, Меани заставил нас войти в пещеру. Мы не хотели. Но шел такой дождь! Такой дождь! И мы вошли.

Он посмотрел на нее и спросил пересохшими губами:

— Сколько ружей нашел Меани?

— Восемь.

— А пуль?

— Целый ящик.

Этот полоумный Мэсон! Перетащил весь их арсенал на гору вместе с Ваа! Чтобы «дорого продать свою шкуру», если вернется фрегат… В голове Парсела промелькнула страшная мысль.

— Омаата! А водоносы?

Он взглянул на нее. Омаата дрожала всем телом, глядя на него безумными глазами. Она была не в силах отвечать.

— Где водоносы? — закричал он, поворачиваясь к Ивоа.

— Они ушли.

— Когда?

— Прошла минута.

— Какая минута?

— Большая минута.

— Какая большая? — закричал Парсел вне себя.

— Такая, чтобы дойти до бухты Блоссом и вернуться назад.

Значит, целый час. Они уже подходят к цели. Теперь их уже не догнать. И сколько ни кричи, они не услышат,

В миле от баньяна, примерно на половине горного склона, скалы преградили путь потоку и образовали небольшой водоем, окруженный густым кустарником. Там водоносы и набирали воду. Наполнив все сосуды, они обычно купались. Свежая вода среди темных скал вознаграждала их за долгий переход по солнцу. Парсел посмотрел на Итию, сердце его мучительно сжалось.

— Они знают, что сегодня водоносы пойдут за водой?

— Знают, — ответила Итиа, опуская глаза.

Это она сказала им. Не думая причинить зла. Раха, Фаина, Итиа с утра бродили вокруг поселка, болтали с женами перитани, а те все знали от мужей. Тут не было злой воли. Просто таковы их привычки… На таитянских островах всем всегда все известно! «Мятежники» следили за жизнью деревни, следили час за часом.

А теперь они ждут прихода водоносов. Притаились в чаще по ту сторону водоема, положив дула ружей на ветки. Перитани дадут женщинам спуститься за водой, а сами останутся на гребне, держа ружья в руках, четко вырисовываясь на светлом небе.

— Боже мой, — простонал Парсел, — таитяне будут стрелять по ним, как по мишеням в тире! Джонс! — закричал он, как будто тот мог его услышать. Парсела охватило отчаянное желание бежать, догнать его. Бежать! Какая глупость! Теперь Джонс всего в нескольких десятках метров от потока. Он радуется, предвкушая минуту, когда женщины наполнят сосуды, а он положит на землю это надоевшее ему ружье, размотает парео и первым бросится в воду — загорелый, мускулистый, веселый.

— Они приближаются к ручью, — тихо сказал Парсел.

Три женщины пристально вглядывались в гору. Но не гору видели они перед собой. Они видели ту же картину, что и Парсел: четверо перитани медленно шагают между камней, а там, впереди, их ждет смерть.

— Жоно! — произнесла Омаата сдавленным голосом.

Ведь правда! Он подумал только о Джонсе. Но и Ханту суждено умереть. И все остальные не избегнут смерти: Джонсон, который всю жизнь дрожал от страха, Уайт, такой щепетильный и старательный, Хант, никогда ничего не понимавший, и Джонс! Джонс!..

Он посмотрел на Омаату. Ее взгляд был пугающе пуст. Парсел подошел к ней и взял ее за руку. Она не шевельнулась. Лишь покачивала своей громадной головой, и крупные слезы катились из ее неподвижных глаз. Ивоа взяла ее за другую руку, и Омаата сказала слабым, как у старухи, голосом: «Я хочу сесть». И тотчас ее огромное тело рухнуло на пол, словно ноги отказывались ее держать. Ивоа и Парсел опустились на пол с нею рядом и прижались к ней. Минуту спустя подошла Итиа, села подле Ивоа и прислонилась головой к ее плечу. Они молчали и смотрели на гору.

Вот перитани идут под жарким солнцем. Водоносы столько раз ходили этим путем, что протоптали среди камней тропинку, и теперь они идут молча гуськом, друг за другом, бесшумно ступая босыми ногами. В такую жару не хочется разговаривать. Джонсон со страхом озирается вокруг. Уайт щурит глаза, печальный и спокойный. Хант ни о чем не думает. Джонс чуточку побаивается. Самую чуточку. Таитяне ведь его любят. К тому же у них только копья. А копье далеко не бросишь. Солнце жжет ему правое плечо. Пот струится по спине между лопатками, тело с вожделением ожидает ласкового прикосновения воды.

Тишина в комнате становилась нестерпимой. Парсел все крепче стискивал руки. Дышать было все труднее.

— Итиа, — сказал он беззвучно.

— Да.

— Почему ты не сказала мне тогда, что они нашли ружья?

— Когда «тогда»?

— Перед часом отдыха.

— Я сама не знала. Я узнала об этом, когда вернулась к своим. И сразу побежала обратно.

Они говорили шепотом, как будто в доме был покойник.

— Ты должна была перехватить водоносов.

— Я не шла по тропинке мимо баньяна. Я пробиралась в чаще, это долгий путь.

Говорить было бесполезно. Все было бесполезно. Но хотелось говорить, говорить… Иначе можно задохнуться. Напрасно Парсел закрывал глаза. Он видел, как перитани приближаются к ручью, все четверо живые и здоровые. Им хочется пить, им жарко, они устали, и каждый строит в уме нехитрые планы: хижина, сад, рыбная ловля… Они считают себя живыми, но они уже мертвые. Мертвые, как если бы лежали на камнях с пулей в сердце или с отрезанной головой.

Солнце садилось, и над пышной листвой баньяна гора, освещенная лишь с одной стороны, выступала с необыкновенной четкостью, казалась такой близкой, такой грозной. Сердце Парсела как бешеное забилось в груди… Он склонил голову, закрыл глаза и начал молиться. Но тут же перестал. Ему не удавалось сосредоточиться. Вдруг вдали прокатилось два выстрела, один за другим, затем вскоре еще два, и все смолкло.

— Жоно, — сказала Омаата.

И не наклонив головы, глядя на гору, она приоткрыла губы и принялась кричать.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Женщины вернулись с водой только к ночи. Они поставили полные сосуды на базарной площади, и тут же начались похоронные обряды. Обряды эти состоят из песен и плясок, отнюдь не печальных: их содержание сводится к одной теме — игре.

Парсел, ошеломленный, наблюдал за женщинами. Видимо, нет никакого различия в поведении таитян, когда они празднуют рождение человека и когда оплакивают его смерть. В обоих случаях они прославляют самое ценное, что дает, по их мнению, человеку жизнь. На Блоссом–сквере, на десятке квадратных футов, при свете множества доэ–доэ, укрепленных на пнях, под звуки сладострастных песен до поздней ночи плясали те самые женщины, на глазах у которых несколько часов назад были убиты их танэ. Парсел не сводил с них глаз. Что все это значит? Пытаются ли они обуздать боль, выражая телодвижениями радость жизни? Воздают ли последние почести своим танэ, посвящая им то, чем те уже не могут обладать? Или под этим опьянением скрывается наивная вера в то, что для оставшихся в живых жизнь, вопреки всему, всегда желанна?

Парсел сидел на пне, а Ивоа, пристроившись между его коленями, прислонилась к нему. Таитяне не позволили женщинам вернуться за телами убитых, и их изображали стволы деревьев, на которые плясуньи накинули покрывала из плетеной коры. Амурея не участвовала в церемонии. После нападения Оху потребовал ее себе как пленницу и против ее воли оставил у себя в джунглях. Все женщины плясали, кроме Ваа и Ивоа, которым это запрещалось ввиду их состояния. Песни вдовиц с каждой минутой становились все неистовее, и Парсел вглядывался в лица, мелькавшие перед ним.

Всем были известны нелады между Таиатой и Джонсоном, но Итиота и Уайт жили дружно, а Омаата обожала своего танэ. И, однако, Омаата отплясывала так же, как и во время большого дождя на палубе «Блоссома», когда соблазняла Жоно. Всего два часа назад она выла, как животное, с остановившимися глазами, полумертвая от горя, а теперь улыбалась, ноздри ее трепетали, а огромные глаза сияли, как две луны. На лице Итиоты, захваченной чувственной пляской, было то же выражение, и даже Таиата казалась не такой замкнутой и недовольной, как обычно. Они были различны по росту, сложению и красоте, но сейчас застывшая на лицах маска экстаза делала их всех похожими друг на друга. Они пели по очереди, с простодушным бесстыдством, которое совершенно обезоруживало, свои непереводимые песни, где игра описывалась в мельчайших подробностях, напрямик. И голоса их тоже приобрели странное сходство, они звучали пронзительно и в то же время хрипло. На миг глаза Парсела встретились с глазами Омааты, и в ее ни к кому необращенном взгляде он заметил призывный огонек. Он ощутил этот взгляд, как удар. Да, несомненно, она его не «узнала». В эту минуту он не был для нее «сыночком», а мужчиной, танэ, таким же, как и все прочие танэ. Томная чувственность ее взора говорила, что Омаата, Жоно, ее прошлое — все сметено. Осталась лишь женщина, которая пляшет, ибо она полна жизни, а жизнь — не что иное, как игра.

Авапуи вдруг вскрикнула, отделилась от группы плясуний и подошла, прихрамывая, к Парселу. Высоко подняв правый локоть и вытянув руку, она грациозно помахивала кистью перед своим нежным лицом, кокетливым жестом давая понять, как сильна ее боль.

— Айэ! Айэ, Адамо! — простонала она. Лицо ее улыбалось, а губы кривились от боли.

— Покажи, что случилось, — сказал Парсел.

Он осторожно поднялся, чтобы не побеспокоить Ивоа, посадил Авапуи на пень и, положив ее правую ступню себе на колено, принялся тихонько растирать ей щиколотку. Ивоа даже не шевельнулась. Прислонившись головкой к бедру Авапуи, она продолжала петь вполголоса, не сводя глаз с танцующих.

— Где Уилли? — спросил Парсел. Ему приходилось напрягать голос, чтобы пение не заглушало его слов.

— Дома.

— Я пойду к нему.

— Не ходи.

— Почему?

Авапуи медленно опустила глаза и посмотрела на свою щиколотку.

— Айэ, айэ, Адамо!

— Почему?

— Не три так сильно, прошу тебя.

— Почему я не должен к нему идти?

— Он тебя не впустит. Он заперся.

— Что он делает?

— Ничего.

— Как ничего?

— Сидит. Потом встает. Опять садится. Сжимает голову руками. А когда я к нему подхожу…

— Когда ты подходишь?

— Кричит: «Иди прочь!» А потом колотит кулаком по двери. Колотит! Колотит! И глаза у него горят огнем.

Наступило молчание. Ивоа перестала петь, провела кончиками пальцев по бедру Авапуи и, откинув голову назад, чтобы лучше ее видеть, проговорила:

— У тебя кожа нежная, как шелк, Авапуи. И улыбка у тебя нежная. И глаза тоже.

Парсел взглянул на Ивоа. Хотела ли она переменить тему беседы или просто не слушала их?

— Твои слова приятно слушать, — медленно произнесла Авапуи. Она погладила волосы Ивоа и сказала: — Пусть Эатуа наградит тебя сыном. Пусть даст ему крикливый голос, чтоб он звал тебя, когда ты заснешь, и крепкие губы, чтобы он сосал твою грудь.

Она замолчала. Ивоа обхватила руками грудь и закрыла глаза, рассеянно улыбаясь. Ей чудилось, что ребенок уже здесь, он прижимается к ней, голенький и теплый, а губы у него даже вспухли, так жадно он тянет молоко. Авапуи замолчала. Она тоже видела маленького сына Ивоа, но он не лежал на руках у матери, он уже стоял на ножках. Теперь он принадлежал всем и переходил с рук на руки — он стал радостью их острова. Он бродил повсюду, этот малыш. Вот он появляется, голенький, удивленно тараща глазенки, из–за поворота тропинки, а сам чуть повыше ростом, чем трава в подлеске. Ах, ребенок! Ребенок! Как сладко касаться его!

— А теперь, — с сияющим от счастья лицом сказала Авапуи, — я пойду плясать.

— Ты не сможешь, — заметил Парсел.

— Смогу, — ответила она, вставая.

Парсел снова уселся на пень. Авапуи сделала несколько шагов и вскрикнула. Она повернулась к Адамо с легкой гримаской.

— Пойди ляг, — проговорил он.

— Нет, — ответила она, и лицо ее вдруг стало печальным. — Нет, я не хочу.

Она вернулась к нему, села у его правой ноги и прижалась спиной к колену.

Между Парселом и танцующими вдруг легла тень. Он поднял глаза. Перед ним стоял Мэсон с ружьем под мышкой. Он подошел встал и прислонился к кокосовой пальме в двух шагах от Парсела. Мэсон не смотрел на него. И даже когда начал говорить, глаза его тревожно бегали по сторонам. Позади него в тени другой пальмы еле заметно вырисовывались неподвижные фигуры Маклеода и Смэджа. Оба тоже были вооружены. Парсел не слышал, как они подошли.

— Мистер Парсел, — сказал Мэсон отрывисто, — не возьметесь ли вы образумить Бэкера? Этот сумасшедший заперся у себя и прогнал нас. Однако после убийства Джонса он мог бы понять, что его место с нами.

— Он не впустит и меня, — ответил Парсел, покачав головой. — Дайте ему время прийти в себя.

— Время! Время! — буркнул Мэсон. — Этой ночью у нас будет три человека под ружьем против четырех. И все из–за этого безумца! — И прибавил сухо: — Полагаю, вы не возьметесь за оружие?..

— Нет, капитан.

— Вы нас покидаете, — сказал Мэсон презрительным тоном. — Если черные нападут этой ночью, нас будет всего трое.

— Успокойтесь, сегодня ночью они не нападут.

— Откуда вы знаете? — подозрительно спросил Мэсон.

— Они не нападают в те ночи, когда женщины оплакивают мертвых.

— Оплакивают! — возмущенно воскликнул Мэсон. — Вы называете это «оплакивать»! Никогда в жизни я не видел ничего более отвратительного! У этих дикарей нет ни одного благородного чувства! У них нет ничего здесь! — он хлопнул себя по груди. — Ровно ничего, вот в чем дело. Эти их песни — еще куда ни шло; слов я не понимаю, но думаю, что они поручают своих покойников милости спасителя. Но пляски! Скажите на милость, мистер Парсел, как можно плясать, потеряв мужа?

— Эти пляски, вероятно, имеют значение, которого мы…

— Они отвратительны! — отрезал Мэсон, отчеканивая каждый слог. — Они отвратительны, вот и все. И я счастлив, что миссис Мэсон не принимает в этих плясках участия. Миссис Мэсон — настоящая леди. Она поет, но, как видите, не пляшет.

— Согласен, с первого взгляда все это производит довольно странное впечатление, но у каждого народа свои…

— Нет, мистер Парсел, я тоже немало поездил по свету. И я нигде не видел, чтобы женщина крутила нижней частью тела, оплакивая мужа. Я шокирован, мистер Парсел, — закончил Мэсон яростно. — Шокирован свыше всякой меры!

Он выпрямился и замолк с суровым и оскорбленным видом.

— Ну, вы идете? — спросил он резко.

— Нет, капитан.

— Вы хотите сказать, что собираетесь провести ночь у себя дома?

Парсел утвердительно кивнул головой. Мэсон искоса взглянул на него.

— Вы, очевидно, уверены, что черные не причинят вам зла? — спросил он, и в голосе его прозвучало подозрение.

— Совсем не уверен, — спокойно ответил Парсел.

Последовало молчание, затем Мэсон сказал:

— Вы могли бы стать на стражу у одной из бойниц. Надо караулить с четырех сторон. А нас только трое. Даже безоружный вы могли бы нам помочь.

— Нет, — твердо ответил Парсел. — На меня не рассчитывайте. Я не стану вам помогать.

— Как! — в бешенстве вскричал Мэсон. — Вы хотите оставаться нейтральным? Даже после всех этих убийств!

— Вот именно. Когда британцы убивают таитян, это только устрашающий пример. Но когда таитяне убивают британцев, это уже убийство.

— Даже теперь! — повторил Мэсон яростно.

Парсел поглядел на него. Угрозы, шантаж, игра на благородных чувствах — все было пущено в ход.

— Даже теперь! — ответил Парсел решительно.

Мэсон высокомерно выпрямился.

— Это бесчестно с вашей стороны, мистер Парсел, — прогремел он. Но сразу же умолк. Все равно этот вой не перекричишь, сколько ни возмущайся.

— Мы еще вернемся к этому вопросу! — проговорил он со скрытой угрозой.

Неуклюже повернувшись кругом, он зашагал по улице Нордоста. Маклеод и Смэдж последовали за ним. Прошло несколько минут. Парсел положил руки на голову Ивоа.

— Я пойду спать.

— Я тоже.

— А я нет, — печально отозвалась Авапуи.

Когда Адамо и Ивоа отошли, она села на пень и посмотрела им вслед. Как она завидовала Ивоа! Она ждет ребенка, а ее танэ обладает самым лучшим из всех мужских качеств: он добр. Авапуи подпевала, глядела на пляшущих женщин, но вскоре почувствовала себя одинокой. Она запела громче, хлопая в ладоши в такт песне. Но все равно одиночество было с ней. Она встала, подошла к Ваа и села возле нее. Авапуи недолюбливала Ваа, но, к ее удивлению, та повернула голову и улыбнулась. Быть может, Ваа тоже чувствует себя одинокой с тех пор, как ее танэ заперся в доме таитян? Ваа сидела, прислонившись спиной к кокосовой пальме. Она подпевала, не раскрывая рта, и глаза ее были печальны. Быть может, ее танэ будет убит. Быть может, мой! Ауэ! Какие мы, женщины, несчастные! Авапуи просунула руку под локоть Ваа и, увидев, что та не противится, опустила голову к ней на плечо.

Парсел не сделал и десяти шагов по улице Пассатов, когда Ивоа сказала чуть слышно:

— Свернем в рощу.

Парсел остановился и, напрягая слух, прошептал:

— Ты что–нибудь слышишь?

— Нет. — И добавила: — Я боюсь, что они в тебя выстрелят.

— Не выстрелят.

Но им тоже овладел страх. Он прислушался, вглядываясь Б темноту. Ничто не шевелилось, только высоко над головой колыхались верхушки кокосовых пальм, а позади на базарной площади, мерцали огоньки доэ–доэ. Вероятно, сейчас он представляет собой отличную мишень, вырисовываясь черным силуэтом на светлом фоне. И он вошел за Ивоа в рощицу.

— Кто «они»? — спросил он, понизив голос. — Мои соотечественники?

— И наши тоже.

Ивоа сжала ему руку, чтобы он замолчал, и уверенно повела его в темноте.

Когда они легли на кровать в хижине, затворив дверь и кое–как закрепив веревками раздвижные стены, Ивоа сказала, не поворачивая головы:

— Меани тебя не убьет. Тетаити, пожалуй, тоже. Но Тими и Оху — да.

— Почему?

— Один из них застрелил Ропати. Либо Оху, чтобы получить Амурею, либо Тими, чтобы Амурея досталась Оху.

— А меня зачем им убивать?

— Они знают, как ты любил Ропати, и боятся, что ты будешь мстить за него. Но прежде они убьют Уилли.

— Почему Уилли?

— Потому что Уилли они боятся еще больше.

Она замолчала. Теперь было уже не так темно, как когда они шли с Блоссом–сквера. Через щели раздвижной стенки в комнату просачивалось слабое сияние. Повернув голову, Парсел смутно различал лицо Ивоа. Весь свет, казалось, сосредоточился на ее животе. Большой, круглый, блестящий, он выступал из мрака, словно купол.

— Не могу я поверить, что Ропати умер, — сказал Парсел.

Ивоа долго молчала, и он подумал, что она уже спит. Но тут он увидел, что ее рука легко скользит по раздавшимся бедрам.

— И я тоже, — наконец сказала она, и рука ее остановилась. — Но я мало думаю о нем.

— Почему?

— Потому что я думаю о моем ребенке.

Парсел не ответил, и она спросила:

— Это плохо?

— Нет, не плохо.

Через минуту она заметила:

— Смотри, он толкает меня ножками.

— Я ничего не вижу.

— Дай мне руку.

И она прижала его ладонь к своему животу.

— Вот! Ты чувствуешь?

Он был испуган силой толчка.

— Он не делает тебе больно ?

— Да, немножко, — ответила она, смеясь счастливым смехом.

Ивоа перестала смеяться, и снова наступило молчание. Вдруг она сказала изменившимся голосом:

— Много мужчин умрет, прежде чем он родится.

Парсел похолодел, услышав эти слова, звучавшие как предсказание. С пересохшим ртом и сильно бьющимся сердцем он попрежнему молчал. Он старался побороть свой страх. Прошло несколько минут, потом он прижался лбом к плечу Ивоа и глубоко вздохнул. Ему стало немного легче. Но когда он заговорил, голос его был еще беззвучен и прерывался от волнения.

— Быть может, и я.

Что это — бравада? Вызов судьбе? Он почувствовал презрение к себе, как только произнес эти слова.

— Нет! — ответила Ивоа с необыкновенной твердостью, как будто это зависело только от нее. — Нет. Не ты!

— Почему не я?

— Потому что я тебя защищу, — ответила она убежденно.

Он засмеялся, но, как это ни казалось нелепо, слова Ивоа успокоили его. А между тем что могла она сделать?

Опять наступило долгое молчание. Страх понемногу отхлынул, как море во время отлива, и Парселом вновь овладели мысли, занимавшие его весь этот вечер.

— Ивоа, — спросил он, — почему эти пляски?

— Почему у тебя так много «почему», о мой танэ перитани?

Она нежно улыбнулась ему в темноте. О Адамо! Адамо! Никогда он не бывает доволен, что живет как таитянин. Никогда не знает покоя. Вечно тревожится. Вечно чего–то ищет. Вечно хочет все знать.

— Почему эти пляски, Ивоа?

Она пожала своими красивыми плечами.

— А что можно сделать? — ответила она, вздохнув. — Они уходят, с ними прощаются.

— Но почему… именно эти пляски?

Он оперся на локоть, стараясь в темноте разглядеть ее лицо.

— У нас других нет, — ответила Ивоа.

Он был обескуражен. Объяснение ровно ничего не объясняло. Голова его снова опустилась на подушку.

Прошла минута, потом он нащупал в темноте ее руку и, сжав в своей, уснул. Повернувшись, Ивоа вглядывалась в лицо мужа. Адамо всегда засыпал сразу, будто захлопывалась дверь.

Когда дыхание его стало медленным и мерным, Ивоа бесшумно поднялась с кровати и, выйдя из дому, отправилась в пристройку за ружьем, данным ей Ваа. Это было одно из тех ружей, которые вождь перитани хранил у себя, и Ваа показала Ивоа, как его заряжать. Ваа знала, как обращаться с оружием. Она даже стрелять умела. Ее научил вождь.

Ивоа не вернулась в хижину. Она отошла всего шага на три от пристройки, проскользнула под громадные папоротники, села, прислонившись к толстому стволу, и, положив ружье поперек колен, стала караулить. Если они явятся, то непременно пройдут через сад. Тими будет нести в руке факел. Он вставит его в дощатую стену пристройки. Затем спрячется в чаще и будет ждать, нацелив ружье на раздвижную дверь, а Оху будет караулить перед второй дверью. «Нет, — подумала она с надеждой, — Оху сегодня не придет. Сегодня ночью у него Амурея». Если Тими придет один, Ивоа сумеет его убить. Даст ему подойти совсем близко, и прежде чем он успеет воткнуть факел, она упрется дулом ему в спину…

Сжав пальцами ружье, лежавшее у нее на коленях, выпрямив стан, опершись головой о ствол папоротника, она ждала. Ей не хотелось спать. Сон навалится на нее лишь под утро, и тогда ей придется бороться с ним изо всех сил. Ей предстоит ждать много долгих часов. И она будет ждать. Она ведь не одна. С ней ребенок, он шевелится у нее под сердцем. И Адамо рядом, он спит в хижине. Ее Адамо спит себе, как будто не началась война. У него даже нет ружья! Он никого не хочет убивать. Она сурово улыбнулась в темноте. «Спи, Адамо, — шепнула она, не разжимая губ. — Спи, мой танэ. Спи, мой красивый танэ маамаа…»

Когда Парсел проснулся, еще только рассветало. Ивоа стояла, наклонившись над ним.

— Все готово, — с улыбкой сказала она.

Обычно Парсел умывался в пристройке. Он встал, открыл дверь, вышел на крыльцо и, повернувшись, затворил за собой дверь. В тот же миг хлопнул выстрел, и пуля просвистела у него над ухом.

Это произошло так внезапно, что он секунду стоял ошеломленный, глядя на рощу, так и не поняв, что стреляли в него, и даже не думал вернуться в дом.

Дверь позади него распахнулась, рука Ивоа схватила его, и он опомнился, уже стоя в хижине за запертой дверью, прислонившись спиной к косяку. Он был совершенно спокоен.

Ивоа смотрела на него с посеревшим от страха лицом, губы ее дрожали. Вдруг она покачнулась, вытянув вперед руки. Он подхватил ее, поднял и отнес на кровать. Когда он положил ее и выпрямился, у него перехватило дыхание. Он смотрел на нее, и глаза его улыбались. Оба не проронили ни слова.

Он снова направился к двери.

— Не отворяй! — закричала Ивоа.

Он сделал отрицательный жест рукой и подошел к двери. Пуля не пробила толстой дубовой доски, и кончик ее торчал в косяке на высоте груди. Парсел взял ножик и попробовал ее извлечь. Все произошло как раз в ту секунду, когда он обернулся, чтобы затворить за собой дверь. Он повернулся боком, и пуля прошла в нескольких сантиметрах от него. Вытаскивая пулю из дерева, он сам удивился, что ничего не чувствует. Накануне, когда Ивоа сказала: «Много мужчин умрет, прежде чем он родится», Парсел пережил минуту панического страха. А теперь смерть почти коснулась его, а он ничего не испытал.

Тут послышался еще выстрел. Он сделал шаг назад.

— Адамо! — вскрикнула Ивоа.

Но нет, стреляли не по хижине. Парсел подбежал к окошечку и отважился бросить взгляд наружу. На Вест–авеню стоял Бэкер с ружьем в руках и вглядывался в рощу. Из дула его ружья шел дым.

Минуту спустя кто–то постучал. Парсел отворил дверь. В комнату ворвался Бэкер, таща за руку Амурею, растрепанную, задыхающуюся. Ивоа вскочила с постели, подбежала к ней и крепко обняла.

— Я привел ее сюда, чтоб вы перевели мне, что она говорит! — сказал Бэкер резким повелительным тоном.

Лицо его осунулось, глаза горели диким огнем, говорил он отрывисто, сжав зубы, едва сдерживая ярость.

— Полагаю, что эти мерзавцы метили в вас.

— Я тоже так думаю, — подтвердил Парсел.

Он повернулся к двери и снова взялся за дело. Ему не понравился тон Бэкера. В словах «метили в вас» прозвучала неприязнь.

— Я шел по тропинке с Амуреей, — продолжал Бэкер возбужденно, — и услышал выстрел. Увидев, что кто–то шевелится в рощице, я выстрелил.

Он уселся на табуретку и, разговаривая, стал перезаряжать свое ружье. Амурея и Ивоа сидели на кровати и переводили глаза с одного мужчины на другого. Парсел по–прежнему трудился над застрявшей в косяке пулей. Старая дубовая доска, которая пошла на изготовление двери, стада твердой как железо. Он работал ножом, время от времени точно и крепко ударяя ладонью по рукоятке.

— Она убежала сегодня утром из их лагеря, — заговорил Бэкер, указывая подбородком на Амурею, — пока Оху спал. И пришла прямо ко мне.

Немного успокоившись, он прибавил:

— Я бы хотел, чтобы вы мне перевели…

— Сейчас кончу, — сказал Парсел.

Ему удалось просунуть кончик ножа в щель, которую он постепенно расширил. При вторичной попытке вытащить пулю она немного подалась и вылезла почти наполовину. Парсел снова принялся расщеплять ножом дерево, и вдруг пуля выскочила так неожиданно, что упала и откатилась. Парсел подобрал ее и стал вертеть в руках, потом поднес к глазам.

— Вас что–то удивляет? — спросил Бэкер.

— Нет, ничего, — ответил Парсел, спрятав пулю в карман. Он пододвинул табуретку и сел напротив Амуреи. Она тотчас заговорила глухим гневным голосом:

— Это Тими.

— Это Тими убил Ропати?

— Да.

— Чтобы ты досталась Оху?

— Да.

Парсел взглянул на Ивоа. Убийство из ревности, совершенное под прикрытием войны. Мелкая цель под видом общего дела. Ивоа оказалась права.

— А другие были согласны?

— Как будто.

— Что значит «как будто»?

— Когда Ропати упал, Меани и Тетаити очень рассердились. Но Тими сказал: «У Ропати было ружье». Он открыл ружье, и в нем лежала штучка, которая убивает. Тогда Тетаити сказал: «Хорошо». Потом он сказал женщинам: «Берите воду и уходите»…

«Счастье еще, — подумалось Парселу, — что ему не пришло голову лишить нас воды и таким образом сломить наши силы».

— А потом?

— Потом Оху сказал: «Я хочу Амурею». Я бросилась бежать, но Оху бегает очень быстро, он поймал меня, кинул н землю, положил руку мне на голову и сказал: «Ты моя раба!»

Она замолчала. Парсел старался подбодрить ее взглядом.

— Они отрезали головы.

Сказано это было бесстрастно, без тени осуждения, таков обычай. Они чтят обычаи.

— А потом?

— Они поломали ружья.

— Как! — воскликнул Парсел, даже подскочив от удивления. — Какие ружья?

— Ружья, взятые у перитани.

— Поломали? — повторил Парсел, пораженный. — Ты, очевидно, хочешь сказать не «поломали», а открыли? Они открыли ружья перитани?

— Они их открыли, все из них вынули, а потом поломали. Она показала жестом, как они схватили ружья и разбили о камень. И посмотрела на Парсела с удивлением. Это ведь так понятно. Врага убивают. Убив, ему отрезают голову. А его оружие уничтожают.

— Значит, — в волнении сказал Парсел, — они поломали ружья?

— Да, но сначала они их открыли. Ружье Желтолицего оказалось пустым. Тогда Меани сказал: «Мне жаль, что я его убил». Но Тетаити рассердился и сказал: «Когда Скелет выстрелил в Кори и Меоро, Желтолицый тоже целился в нас из ружья». И остальные сказали: «Твое слово верно».

— И тогда они поломали ружья?

— Да.

— Все четыре ружья?

— Да.

Ивоа не спускала глаз с Адамо. Она не понимала, чему он так удивляется. У таитян есть восемь ружей из пещеры. Хватит за глаза.

— Амурея, — настаивал Парсел. — ты уверена? Все четыре? Они ни одного не оставили?

— Все четыре. Тетаити поломал их одно за другим.

Парсел засунул руки в карманы, сделал несколько шагов по комнате и, подойдя к окошку, бросил взгляд на рощицу. Потом повернулся, посмотрел на Амурею, и ему стало стыдно. Ведь он ни разу не подумал о ней самой, она была для него лишь источником информации.

— Амурея, — сказал он ласково, снова усаживаясь против нее.

Она сидела, прямая, неподвижная, послушно сложив руки на коленях; ее юное лицо было строго и замкнуто, а сверкающие глаза смотрели на Парсела в упор.

— Таоо! — сказала она, не повышая голоса. Она несколько раз повторила: «Таоо», и Парсел не мог понять, то ли она ждет, что он отомстит, то ли хочет отомстить ему.

— Что значит «таоо»? — спросил Бэкер.

— Месть.

Парсел почти не заметил вмешательства Бэкера. Он смотрел на Амурею. Как изменилось ее милое личико! Он вспоминал, как в первый месяц на острове она бродила по лесу рука об руку с Джонсом… И вдруг Джонс встал перед ним как живой, он ясно увидел его короткие волосы, светлый взгляд, доверчивую улыбку. Парсел закрыл глаза и согнулся. Его пронзила острая боль. Такая боль, словно ему в живот всадили холодный отточенный стальной клинок. Он согнулся еще сильнее, пережидая, что эта боль, достигнув предела, постепенно отпустит его. Чудовищно, невыносимо сказать себе, что все кончено! Кончено! Мгновение, день, дело могут кончиться. Но не человеческое существо! Но не улыбка! Но не этот нежный свет, лившийся из глаз Ропати!

— Вы будете переводить? — нетерпеливо спросил Бэкер.

Парсел круто повернулся, посмотрел на него, ничего не видя, и начал переводить. Он перевел все механически, не опустив ни одной подробности, даже о поломанных ружьях.

— Спросите ее, — сказал Бэкер, — давно ли ей удалось сбежать от Оху.

Парсел перевел, и Амурея подняла голову.

— Я успела бы дойти до баньяна и вернуться назад.

— Три четверти часа, — произнес Парсел.

Бэкер встал и подошел к Амурее, глаза его сверкали.

— Амурея, — спросил он хрипло, — ты хочешь таоо?

— Да! — ответила Амурея.

— Уилли таоо! — сказал Бэкер, с силой ударяя себя ладонью в грудь.

— Уилли таоо Оху! А ты мне поможешь. Ты понимаешь, что значит «помочь»? Как по–ихнему «помочь»?

— Таутуру, — машинально сказал Парсел.

— Таутуру Уилли таоо Оху, — проговорил Бэкер решительно, стуча кулаком по ружью. — Понимаешь?

— Да!

Она вскочила, и в глазах ее загорелась дикая радость. Бэкер взял ее за руку, глубоко вздохнул, посмотрел ей в лицо и сказал, сверкнув глазами:

— Амурея таутуру Уилли таоо Оху!

— Да! — закричала Амурея пронзительным голосом.

— Объясните ей, — продолжал Бэкер, словно в лихорадке, — пусть она проводит меня в убежище этих гадов и послужит мне приманкой.

— Вы сошли с ума! — вскричал Парсел, вставая. — Что вы задумали! Вас убьют на месте. И ее тоже!

— Может, меня и ухлопают, — ответил Бэкер, и в его безумных глазах сверкнуло торжество, — но прежде я сам укокошу хоть одного. Укокошу одного, Парсел! Клянусь богом, укокошу!

— Бэкер! — закричал Парсел.

— Заткнитесь, вы бога ради, — завопил Бэкер, повернув к нему искаженное яростью лицо. — Это вы во всем виноваты! Вы один! Только вы! И зачем я вас послушал! Если бы я прикончил Маклеода в ту ночь, когда делили женщин, у нас не было бы войны с черными. И Ропати был бы жив. Бог мой! Да так и рехнуться недолго! У меня все мозги наизнанку вывернуло, — продолжал он, тряхнув головой. — Я только и думаю о той ночи, когда хотел прыгнуть на эту сволочь шотландца и вспороть ему брюхо. Бог мои! Кабы я прыгнул на него и выпустил ему потроха, Ропати остался бы жив! Сидел бы сейчас, — тут слезы брызнули у Бэкера из глаз, — сидел бы перед своим домом и завтракал, а Амурея стояла бы позади. Я прошел бы мимо и крикнул ему: «Ну, как, пошли на Роп Бич?» Бог мой! Да я как живого его вижу — вот он сидит за столом перед широко открытой дверью, улыбается своей щенячьей улыбкой и напрягает мускулы, проклятый маленький идиот!

Слезы катились у него по щекам, голос прервался.

— Бэкер, послушайте меня!

— Не стану я вас слушать! — воскликнул Бэкер в новом приступе ярости. — От вас мне нужно только одно: переведите ей, чего я от нее хочу. А если не желаете — плевать! Я справлюсь и сам. И провалиться мне ко всем чертям, если она меня не поймет! Амурея! — крикнул он. — Таоо Оху!

— Да! — ответила Амурея.

— Таоо Оху! — повторил он как в горячке, его карие глаза метали молнии. — Сегодня будет знатная ловля, Парсел! Вот моя приманка, — продолжал он, поднимая вверх руку Амуреи, — и — клянусь всемогущим создателем, я вытащу крупную рыбу!

Он бросился к двери.

— Но это же самоубийство! — вскричал Парсел, кидаясь за ним следом и хватая его за плечи. — Я вас не пущу!

— Пустите меня! — заорал Бэкер.

С минуту они молча боролись. Парсел чувствовал под руками его гибкое тело и сжимал Бэкера все крепче. Правой рукой Бэкер держал Амурею, а левой схватил ружье и, стараясь вырваться, вытягивал вперед свою темную голову. Шея его вздулась, нижняя челюсть выдвинулась вперед, глаза сверкали — он был похож на ищейку, которая рвется с поводка.

— Пустите меня, говорят вам! — вопил он. — Это вы во всем виноваты. Вы и ваша проклятая библия! Боже мой! Ненавижу вас! И себя ненавижу за то, что послушал вас. Полюбуйтесь, к чему привела ваша библия! На острове уже шесть мертвецов!

— Выслушайте меня! — кричал Парсел, отчаянно цепляясь за его плечи. — Хотите вы или нет, вы меня выслушаете! То, что вы собираетесь делать, — чистое безумие! Иначе не назовешь. Вы один! Один против четырех! Они вас непременно убьют!

— И пускай! — проревел Бэкер. — Мне на это начхать.

Ему не приходило в голову отпустить Амурею, чтобы освободить себе руку, и он рвался всем телом — вправо, влево, отчаянно мотая головой и стараясь выскользнуть из рук Парсела.

— Пустите меня! — кричал он.

— А Амурея? — продолжал Парсел, — Вы не имеете права ею распоряжаться. Вы не подумали, что они сделают с ней, когда вас убьют!

— А на черта ей жить, — прорычал Бэкер, — если Ропати умер!

— Бэкер!

— Черт подери! Пустите меня! Не желаю я вас слушать! — вопил он, бросая на Парсела злобные взгляды. — Малыш умер только потому, что я послушался вас!

— Бэкер, вы говорите ужасные…

— Пустите меня, слышите!

Бэкер выпустил наконец руку Амуреи и сжал кулак. Парсел попытался отстраниться. Но было уже поздно. Он почувствовал сокрушительный удар по лицу, покачнулся, отступил назад, и стена, словно устремившись ему навстречу, стукнула его по затылку.

Он лежал на полу, и мысли его плутали в густом тумане; ему не было больно — он падал куда–то назад в глубину, как будто тонул. Он приоткрыл глаза, все заволокло белесоватой дымкой, наплывавшей на него волокнистыми слоями. Ему хотелось видеть, видеть!.. Он моргнул, но это потребовало таких неимоверных усилий, что глаза его закрылись сами собой. Он снова открыл глаза, закрыл, снова открыл, снова закрыл… Впервые в жизни физическое усилие давалось ему с такой мукой. Он все старался приоткрыть веки, и туман немного рассеялся, когда кто–то приподнял ему голову и щеки его коснулось что–то мягкое и теплое. Сквозь поредевший туман вдруг просочился свет, возникло чье–то лицо, но чье — он так и не мог разглядеть. Внезапно у него закружилась голова, заныла челюсть, и мысли снова разбежались. Ухватившись обеими руками за плечи Ивоа, он с трудом приподнялся. И застыл, сидя на полу, опираясь на Ивоа, еле сдерживая приступ тошноты. Мгновение спустя в голове у него вспыхнул яркий свет, и он вспомнил все с леденящей отчетливостью.

— Бэкер! — закричал он в отчаянии.

С удивлением услышал он свой собственный голос. Голос звучал так слабо, так не по–мужски, что показался ему самому смехотворно нелепым. Никто не ответил. Он заставил себя повернуть голову, почувствовал резкую боль в челюсти и с неестественной медлительностью обвел глазами комнату. Он увидел перед собой широко раскрытую дверь хижины.

— Бэкер! — повторил он слабым голосом.

Голова его упала на плечо Ивоа, грудь судорожно вздымалась; под его щекой плечо Ивоа сразу стало влажным.

— Адамо! — окликнула его Ивоа тихим певучим голосом. Обхватив белое нежное тело своего танэ темными руками, она тихонько укачивала его. «Маамаа. Перитани маамаа». Тими убил Ропати, а Уилли набросился на Адамо! Ауэ! Война пришла к нам как болезнь, и все мужчины стали маамаа. О Адамо! — подумала она с горячей любовью. — Ты один остался добрым.

— Помоги мне, Ивоа, — попросил Парсел.

Она помогла ему встать на ноги. От слабости его качало, ноги подкашивались, и он оперся о стенку.

Пойду умоюсь, — сказал он, стараясь говорить обычным голосом.

— Погоди немного.

— Нет, — сказал он, опустив голову. — Пойду сейчас.

Он прошел по комнате нетвердыми шагами, спустился в сад, вошел в пристройку.

Едва успел он привести себя в порядок, как появилась Ивоа.

— Пришел Крысенок, — шепнула она, показывая рукой на дом. — Спрашивает тебя. У него ружье.

Парсел нахмурился.

— Крысенок?

— Будь осторожен. Мне не нравятся его глаза.

Парсел бесшумно обогнул хижину, проскользнул под навес и, прежде чем войти в дам, заглянул в раздвижную дверь. Смэдж стоял к нему спиной у входа. Ружье он держал в руках. Парсел был босиком. Он неслышно поднялся на две деревянные ступеньки и очутился в двух шагах от Смэджа.

— Смэдж, — сказал он вполголоса.

Тот вздрогнул всем телом, обернулся и, испуганно взглянув на Парсела, прижал к груди ружье.

— В чем дело? — холодно спросил Парсел, пристально глядя на него.

— Что вам надо от меня?

Смэдж оправился от первого испуга.

— Мэсон и Маклеод хотят вас видеть, — ответил он, оскалив зубы.

Он вытягивал вперед свою мордочку, глаза его блестели как черные бусины, в голосе забавно смешивались высокомерие и испуг. Хотя у Парсела ничего не было в руках, Смэджа все же встревожило его бесшумное появление.

— Передайте Мэсону и Маклеоду, пусть они сами придут сюда, — сказал Парсел, минуту помолчав. — Сегодня утром в меня уже стреляли, и я не собираюсь расхаживать по острову.

— Вы, наверное, меня не поняли, — ответил Смэдж, злобно посмеиваясь. — Мне приказано привести вас в дом таитян. Нечего вам задаваться передо мной, Парсел. Говорю вам, у меня приказ.

— Приказ? — повторил Парсел, подняв брови.

— Приказ привести вас, хотите вы этого или нет!

Парсел посмотрел на него. Получил ли Смэдж подобный приказ или сам выдумал его на месте?

— Не думаю, чтобы вам это удалось, — спокойно сказал Парсел. — Никто не имеет права мне приказывать. Я приму Маклеода и Мэсона, если они хотят меня видеть, но сам отсюда не двинусь.

— Они вовсе не хотят вас видеть, — ответил Смэдж, победоносно выпрямляясь. — Они хотят предъявить вам обвинение. Не прикидывайтесь простачком, Парсел. Теперь вы не свободны. Вы мой пленник. И если попытаетесь сбежать, я вас застрелю.

В его темных глазках сверкала такая ненависть, что Парсел на мгновение испугался. Он заложил руки за спину и крепко сжал их. Главное — оставаться спокойным. Все обдумать.

— В чем же меня обвиняют? — медленно спросил он

— В предательстве.

— Только–то? — иронически заметил Парсел, но даже сам услышал, что его ирония звучит фальшиво. Последовало молчание, затем Смэдж сказал:

— Ну как, идете?

Парсел колебался, но, взглянув в глаза Смэджа и увидев его оскал, понял все. Если он последует за Смэджем, то живым до дома таитян ему не дойти.

Отступив на два шага, Парсел взял табуретку, сел и крепко сжал руками ее края. Ладони у него взмокли от пота.

— Я вам уже сказал, что никуда не двинусь из своего дома, — ответил он. — Подите и скажите Мэсону и Маклеоду, пусть сами придут сюда.

Прошла секунда, и Смэдж проговорил пронзительным и фальшивым голосом:

— Вы пойдете со мной, Парсел, или я застрелю вас как собаку!

С этими словами он вскинул ружье и прицелился. Парсел подался вперед, незаметно чуть привстав с табуретки, и еще крепче сжал ее руками. Один шанс из ста. Пожалуй, и того меньше.

— Если вы убьете меня в моем собственном доме, — сказал он, пристально глядя Смэджу в глаза, — то вряд ли сумеете доказать, что застрелили меня при попытке к бегству.

— Обо мне можете не беспокоиться, — пробормотал Смэдж.

Ружье ходило у него в руках. На его стороне были все преимущества, и все же что–то смущало его. Если он сейчас застрелит этого ублюдка, те двое не станут поднимать скандала, и ему достанется Ивоа. Палец его дрожал на спуске, ему до смерти хотелось нажать курок, но нет — тут был какой–то подвох, этот поганец слишком спокоен, что–то он готовит; как бы не просчитаться! Прижав свой нос к дулу, он чуял в воздухе какую–то опасность и застыл, злобный и настороженный, словно крыса на краю норы, равно готовая и броситься вперед и ускользнуть обратно.

— Если вы боитесь, что я сбегу, — сказал Парсел, — оставайтесь здесь со мной и пошлите кого–нибудь за Маклеодом и Мэсоном.

— Я и без них имею право застрелить предателя.

Но он не выстрелил. Парсел крепче сжал рукой край табуретки и подумал: «Надо говорить, говорить! Если я замолчу, он выстрелит…» Шли секунды, он лихорадочно искал и не находил что сказать.

Тишина вдруг стала неестественно напряженной. На залитом солнцем полу появилась чья–то тень, она росла, удлинялась. Парсел обернулся: на пороге раздвижной двери стояла Ивоа и целилась в Смэджа из ружья…

— Ивоа! — закричал Парсел.

Смэдж поднял голову и побледнел. Он все еще целился в Парсела, но ружье прыгало у него в руках, и его блестящие черные глазки, похожие на пуговицы от ботинок, с ужасом уставились на Ивоа.

— Ивоа! — снова крикнул Парсел.

— Скажите ей, чтобы она не стреляла, лейтенант! — хрипло крикнул Смэдж.

Парсел быстро подошел к Смэджу, схватил его ружье за дуло и поднял над головой. Сейчас он стоял так близко к Смэджу, что Ивоа не могла стрелять.

— Отдайте мне ружье, — сухо сказал он.

Смэдж тотчас выпустил ружье, прижался спиной к двери и глубоко вздохнул. Теперь Парсел был между ним и Ивоа, и хотя он держал в руках ружье, Смэдж его не боялся.

Снова наступила тишина. Парсел был удивлен, что Смэдж стоит так близко от него, чуть не прижавшись к дулу ружья.

— Вы не опасаетесь, что я выстрелю в вас? — спросил он вполголоса.

— Нет, — ответил Смэдж, отводя взгляд.

— Почему?

— Это не в ваших правилах.

Немного помолчав, Парсел негромко сказал:

— Вы мне омерзительны.

Но это была неправда. У Парсела не хватало сил даже для возмущения. Ноги у него дрожали, и он думал лишь о том, как бы поскорее сесть.

— Это мое ружье, — сказал вдруг Смэдж.

Говорил он плаксиво–требовательным тоном, как мальчишка, у которого старший брат отобрал игрушку.

Парсел поднял ружье, разрядил его в потолок и, не сказав ни слова, отдал Смэджу. После выстрела в листьях на потолке послышалась лихорадочная возня. Маленькие ящерицы разбегались во все стороны. Парсел прищурился, но не мог их разглядеть. Он чувствовал себя слабым, отупевшим, у него давило под ложечкой.

— Спасибо, — сказал Смэдж.

Все казалось Парселу до ужаса неправдоподобным. Смэдж чуть–чуть не застрелил его, а теперь говорит ему «спасибо», как мальчишка.

— Крысенок, — сказала Ивоа.

Она стояла в двух шагах от него, держа ружье под мышкой, с застывшим, как маска, лицом. Смэдж задрожал, как будто она ударила его по щеке.

— Слушай, Крысенок! — повторила Ивоа.

Пристально глядя на него потемневшими глазами, она произнесла по–английски медленно–медленно, как будто вдалбливала урок ребенку:

— Ты убьешь Адамо. Я убью тебя.

Смэдж смотрел на нее, бледный, неподвижный, с пересохшими губами. Он молчал, и она повторила без тени гнева или ненависти, как бы внушая ему очевидный факт, который еще не дошел до его сознания:

— Ты убьешь Адамо. Я убью тебя. Понятно?

Смэдж молча облизал губы.

— Понятно? — еще раз спросила Ивоа. Он кивнул головой.

— Можете уходить, — устало сказал Парсел. — И передайте Мэсону и Маклеоду, что я их жду.

Смэдж повесил ружье за спину и ушел не оборачиваясь, маленький, уродливый, несчастный, кривой: одно плечо у него было выше другого. Парсел оперся рукой о косяк и глубоко вздохнул Он чувствовал себя больным от отвращения. Он обернулся. Через его плечо Ивоа тоже смотрела вслед уходящему Смэджу.

— Я не решилась выстрелить, — сказала она с ноткой сожаления в голосе. — Боялась, что промахнусь, и он тебя убьет.

Выражение ее глаз поразило Парсела. Он не узнавал своей Ивоа. Она внезапно стала совсем другой,

— Откуда у тебя ружье, Ивоа?

— Мне его дали.

— Кто?

Ивоа молчала и ждала, глядя ему прямо в глаза. Первый раз с тех пор как они стали мужем и женой, она отказалась ему отвечать.

— Отдай, — сказал Парсел.

Она покачала головой.

— Отдай его мне, — сказал он, протягивая руку.

Она снова покачала головой и отступила с таким проворством, какого нельзя было ожидать в ее положении.

— Отдай же, — сказал он, приближаясь к ней.

Но она уже проскользнула в раздвижную дверь и скрылась в саду.

— Ивоа!

Ему пришлось сделать огромное усилие, чтобы последовать за ней. Ноги отказывались его держать. Он обогнул угол хижины и заглянул в пристройку. Ивоа там не было.

— Ивоа!

Он обошел вокруг дома и вернулся обратно. Ему послышался шорох в густой листве ибиска в глубине сада. Он двинулся туда, еле волоча ноги. Шорох стих. Он миновал чащу ибиска и проник под гигантские папоротники. Он снова позвал Ивоа, но собственный голос показался ему слабым, беззвучным. Его обступил зеленоватый полумрак. Затаив дыхание, он прислушался. Ничто не шелохнулось.

Тогда он бросился на колени, оперся рукой о мох и растянулся во весь рост на спине. Челюсть болела, все мускулы ныли от усталости, по телу разлилась ужасная слабость, и как только он закрыл глаза, у него сразу же закружилась голова. Он открыл глаза, но легче не стало. Тогда он осторожно повернулся на бок и стал дышать глубоко и равномерно. Несколько долгих минут он боролся с тошнотой, но ему никак не удавалось с ней справиться. и в конце концов он сдался, разбитый, опустошенный. Он наклонился, его вырвало, и он бессильно откинулся назад. И вдруг воздух стал редким, невесомым, от открыл рот, задыхаясь, в глазах потемнело, и его охватило мучительное ощущение агонии.

Когда он пришел в себя, пот струился у него по лицу, по бокам, по спине. Вдруг подул ветерок и повеяло восхитительной свежестью. Парселу показалось, что он плывет по реке, не пытаясь даже шевельнуть рукой, неподвижный, безвольный. Он снова вдыхал жизнь большими глотками, беззаботный, счастливый счастливый до глубины души, покорно отдаваясь этому ощущению счастья. — Прошло несколько минут. Он жил, чувствовал себя живым. Боже мой, как чудесно жить! «Как чудесно! Как чудесно!» — вслух произнес он. В ту же минуту он почувствовал как в нем что–то оборвалось, нога его подскочила и вытянулась как будто он сорвался в пустоту, и он подумал: «Сейчас они придут, худшее еще впереди…»

Парсел обогнул чащу ибиска и пошел по садовой дорожке, стараясь разглядеть, что делается внутри дома. Они уже были там, все трое, и сидели, держа ружья между колен, застыв, словно актеры на сцене перед поднятием занавеса. Маклеод оперся спиной о входную дверь, Мэсон и Смэдж уселись по обеим сторонам раздвижной перегородки. Посреди комнаты стояла незанятая табуретка. «Это для меня, — подумал Парсел, — скамья подсудимых».

Парсел замедлил шаг. В их внешности не было ничего необычного. Мэсон сидел в застегнутом доверху мундире, обутый, при галстуке, а у его ног лежала треуголка; Маклеод был в обычной белой фуфайке; Смэдж в штанах, но голый до пояса, с опущенным правым плечом; его впалая грудь поросла серой шерстью.

Парсел задел камешек босой ногой. Все трое разом повернулись к нему, и Парсел был поражен отсутствием всякого выражения на их лицах. Физиономии были бесцветны, пусты, в них не было ничего человеческого. «Лица судей», — подумал Парсел и холодная волна пробежала у него по спине.

Он ускорил шаг, поднялся по ступенькам и направился к свободной табуретке. В ту же минуту он понял: табуретка стояла посреди комнаты, а троица с умыслом разместилась вокруг, чтобы подсудимый не сбежал. «Они уже распоряжаются мной, как своей собственностью», — с отвращением подумал Парсел.

— Садитесь, мистер Парсел, — скомандовал Мэсон.

Парсел собрался было сесть, но тотчас выпрямился. Здесь он у себя. Никто не смеет давать ему приказаний в его собственным доме. Он взял табуретку, отодвинул ее в сторону, поставил на на нее ногу и, наклонившись, оперся правой рукой о колено, а левую засунул в карман.

— Мистер Парсел, — сказал Мэсон, — только что произошло очень важное событие: ваша жена угрожала ружьем Смэджу.

— Совершенно верно, — ответил Парсел. — Смэдж взял меня на мушку. Если бы Ивоа не вмешалась, он убил бы меня.

— Враки! — пронзительно закричал Смэдж. — Он отказался идти, капитан! Я угрожал ему, но не собирался стрелять.

Мэсон поднял руку.

— Не перебивайте, Смэдж. Откуда у нее ружье, господин Парсел?

— Не знаю.

— А я вам скажу: оно украдено у меня

— Украдено?

— Да, украдено, мистер Парсел. Подсчитать нетрудно. На «Блоссоме» было двадцать одно ружье: восемь французских ружей, которые сейчас попали в руки черных, и тринадцать английских; по приезде на остров они были распределены следующим образом: у Ханта одно, у Бэкера одно, у Джонса одно, у Смэджа одно, у Уайта два, у Маклеода два, а у меня четыре. У вас не было ни одного.

— Совершенно верно.

— Учитывая, что четыре ружья водоносов пропали, у британцев в настоящее время осталось только девять ружей. У Бэкера одно, у Смэджа одно, у Маклеода два, у меня четыре плюс второе ружье Уайта — итого пять. Итак, я повторяю, у нас всего девять ружей, из них три здесь, одно у Бэкера, и пять, заметьте, пять, остались в резерве; они спрятаны в таитянском доме, под охраной миссис Мэсон, которая, кстати сказать, с начала военных действий ведет себя безупречно и которой я доверяю.

Он сделал паузу.

— Мистер Парсел, после доклада Смэджа я немедленно пересчитал ружья, порученные охране миссис Мэсон. И обнаружил всего четыре ружья. Миссис Мэсон была чрезвычайно огорчена. Она заявила, что никому их не давала и не одалживала. Из этого я заключил, что, воспользовавшись ее минутной отлучкой, кто–то украл ружье. Мистер Парсел, вы спрашивали у вашей жены, откуда у нее ружье?

— Спрашивал.

— И что же?

— Она не захотела отвечать.

— И не без причины! — воскликнул Мэсон с торжеством.

Парсел ничего не ответил, и капитан продолжал:

— Пытались ли вы по крайней мере отобрать у нее ружье?

— Да, пытался. Но мне не удалось. Она сбежала.

— Сбежала! — вскричал Мэсон. — Сбежала, мистер Парсел! И вы не бросились за ней?

— Бросился, но не догнал. Она спряталась в чаще.

— Мистер Парсел! — воскликнул Мэсон, багровея от гнева. — Кто вам поверит, что такой быстрый молодой человек, как вы, не смог поймать женщину, которая… гм… короче говоря, которая ждет младенца.

— Я сказал вам правду, — сухо ответил Парсел. — Ваше дело верить мне или нет.

На секунду все замолчали. Мэсон наклонился вперед и уставился своими серо–голубыми глазами в глаза Парсела.

— Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в важности ваших ответов. Авапуи только что передала нам через Омаату, что Бэкер отправился в чащу с Амуреей и попытается поймать в ловушку Оху. Разумеется, это безумие. Конец ясен: быть может, Бэкер и убьет Оху, но сам, несомненно, погибнет. Результат — мы потеряем еще одно ружье.

Парсел сжал губы, а Мэсон, казалось, задним числом сам удивился цинизму своих слов.

— Конечно, — поправился он, — я буду чрезвычайно огорчен, если Бэкера убьют. Но факт остается фактом: вместе с ним мы теряем ружье. Сегодня утром у нас их было девять. Если вычесть украденное ружье, остается восемь. А без ружья Бэкера — семь. Всего семь ружей! Семь против тринадцати у черных!

— Тринадцати?

— Восемь французских ружей, четыре, отобранные у охраны водоносов, плюс еще ружье Бэкера.

— Вы ошибаетесь: черные поломали четыре ружья, отобранные у водоносов.

— Поломали? — воскликнул Мэсон и взглянул на Маклеода. — Поломали, мистер Парсел! Что–то не верится!

Парсел выпрямился.

— Если вам не верится всякий раз, как я открываю рот, я не вижу смысла отвечать на ваши вопросы.

— Поломали! — повторил Мэсон, не слушая его. — Но женщины, вернувшиеся с водой, ни слова не сказали об этом.

— Они уже ушли, когда это случилось. Мне рассказала Амурея.

— Очень жаль, что нельзя увидеть вашего единственного свидетеля, — ядовито произнес Мэсон. — Но если эти сведения точны…

— Они совершенно точны! — гневно воскликнул Парсел. — Я плавал с вами полтора года, капитан, и ни разу на давал вам довода сомневаться в моих словах. К тому же вы здесь в моем доме, и пока вы находитесь у меня, я попросил бы вас воздержаться от заявлений, что я лгу.

Он перевел дух. Бросив все свое негодование в лицо Мэсону, он почувствовал огромное облегчение.

Все замолчали. Смэдж с наглым видом разглядывал свои ноги. Маклеод с неподвижным лицом, похожим на череп, не спускал глаз с горы. Он откинулся назад вместе с табуреткой и, балансируя на двух ножках, прижался тощей спиной к двери. Лицо Мэсона побагровело.

— Я призываю вас к порядку, мистер Парсел, — сказал он с неописуемым видом морального превосходства. И не дав Парселу возразить, повернулся к Маклеоду.

— Если факт, сообщенный Парселом, соответствует действительности, я буду весьма доволен. Это значит, что мы воюем против черных с равным количеством оружия. Мы потеряли численное превосходство. Поэтому крайне важно, чтобы наша огневая мощь не уступала силе врага.

Маклеод солидно кивнул головой. Парсел поочередно оглядел обоих. Его поразил их заносчивый вид: беседуют, словно два полководца.

— Вернемся к ружью, мистер Парсел, — продолжал Мэсон высокомерно.

— Знаете ли вы, как ваша жена завладела им?

— Нет.

— Имеете ли вы представление, что она собирается с ним делать?

— Да.

— Тогда будьте любезны сообщить нам.

— Исходя из того, что я единственный человек на острове, не пожелавший вооружиться, она, видимо, считает своим долгом меня охранять.

— Охранять от кого?

— От обеих враждующих сторон.

— Разве в лагере черных кто–нибудь желает вам зла?

— Да.

— Кто же?

— Тими.

— Почему?

— Он убил Джонса и боится, что я буду мстить.

— А в нашем лагере?

Парсел холодно улыбнулся.

— Предоставляю вам самим ответить на этот вопрос.

— Гм! — буркнул Мэсон. И добавил: — Ваша жена умеет

стрелять?

— Нет, — ответил Парсел. Но тут же поправился: — правде сказать, не знаю.

— Вы сказали «нет», а потом поправились, — сон, подозрительно глядя на него. — Почему?

— Ивоа способна научиться стрелять и без моего ведома. Когда она взяла Смэджа на мушку, она правильно держала ружье.

Парсел опустил глаза. Пусть Смэдж не знает, что Ивоа боялась промахнуться, стоя всего в трех шагах от него.

— А кто ее научил? — тревожно спросил Мэсон.

— Я вам уже сказал: не знаю.

Помолчав, Мэсон продолжал:

— Надеетесь ли вы отыскать вашу жену?

— Нет.

— Почему?

— Она знает, что, если вернется домой, я отберу у нее ружье.

— Что она собирается делать, по вашему мнению?

— Она останется в чаще, чтобы следить за людьми, которые будут ко мне приходить.

Смэджу было явно не по себе. Маклеод посмотрел на Мэсона,

— Мне кажется, — сказал Мэсон, — что при желании вы могли бы ее отыскать.

— Вы так думаете? — Парсел указал на чащу. — Ищите ее сами, если считаете, что это вам удастся.

Смэдж последовал взглядом за рукой Парсела, побледнел и передвинул свою табуретку так, чтобы оказаться под защитой раздвижной двери.

— У меня к вам есть еще вопросы, — торжественно провозгласил Мэсон.

Парсел выпрямился.

— У меня к вам тоже есть вопросы. Вы собрались здесь, чтобы меня судить?

— Да.

— В чем вы меня обвиняете?

— В предательстве.

Парсел взглянул на Мэсона, и его охватило безнадежное чувство. Эта квадратная, тупая, упрямая голова… Разве можно что нибудь вдолбить в такую башку!

— Значит, вы мои судьи? — сказал он с горечью, окидывая их взглядом. — Все трое? — поднял он брови.

— Да.

— Полагаю, что по окончании дебатов вы решите голосованием, виновен я или нет?

— Да.

— В таком случае я заявляю отвод одному из судей.

— Которому?

— Смэджу.

Смэдж подскочил и злобно уставит

— Почему? — спросил Мэсон.

— Он пытался меня убить.

— Мистер Парсел, — проговорил Мэсон, — это я дал приказ Смэджу привести вас по доброй воле или силой. Если он целился в вас, то я считаю, что мой приказ служит ему оправданием.

— Я говорю не об этом, — ответил Парсел и, не снимая ноги с табуретки, согнул колено и наклонился вперед. — Сегодня утром кто–то стрелял в меня, вы это знаете. Пуля застряла в двери. Я вытащил ее.

Он опустил ногу, вынул пулю из кармана и, пройдя через комнату, передал ее Мэсону. Все трое пристально следили за ним.

— Вы убедитесь сами, — продолжал он, отчеканивая каждое слово, — что эта пуля английская…

— Не понимаю… — начал было Мэсон.

— Это ложь! — крикнул одновременно с ним Смэдж.

Парсел указал на него рукой.

— Посмотрите на Смэджа, капитан! Уж он–то понял! Он сразу понял! У таитян французские ружья. Значит, стрелял не таитянин.

— Ложь! — вопил Смэдж. Крупные капли пота выступили у него на лбу.

— Замолчите, Смэдж! — приказал Мэсон.

Он так и этак крутил в пальцах пулю, ошеломленно глядя на нее.

— Это и вправду английская пуля, — сказал он, помолчав. — Но я не понимаю, зачем Смэджу вас убивать?

— Смэдж имел виды на Ивоа.

— Вы хотите сказать, что Смэдж пытался вас убить, чтобы… жениться на вашей жене?

— Вот именно. Однако он просчитался. Если бы меня не стало, он ненадолго пережил бы меня.

Парсел кинул быстрый взгляд на Смэджа: тот сидел весь бледный, скорчившись на табуретке. Маклеод негромко хихикал.

— Ничего не понимаю, — хмуро бросил Мэсон. — Зачем Смэджу зариться на чужую жену? Ведь он уже женат.

Парсел посмотрел на капитана. В некоторых вопросах наивность Старика просто непостижима. Да и была ли это наивность?

— Почему Тими убил Джонса? — спросил Парсел.

— Это другое дело, — высокомерно бросил Мэсон. — Но ведь мы британцы. Мы не дикари.

— Поверьте, — возразил Парсел, — даже в Великобритании существуют люди, которые готовы убить соседа, лишь бы завладеть его женой.

Мэсон покраснел и отвернулся со смущенным и гневным видом.

— Не понимаю, что нам могут дать все эти рассуждения. Мне лично они кажутся крайне безнравственными.

— Я тоже скажу вам мое мнение, — вдруг протянул Маклеод. — Вся эта история — выдумка, основанная на том, что черные поломали ружья охраны водоносов. А кто рассказал нам эту историю? Парсел. А откуда он выкопал эту историю? От Амуреи. А где она, Амурея? В чаще. И вот вам итог: мы знаем это только от Парсела, а доказательств у него нет. Теперь другое предположение: черные ничего не ломали. Тими берет английское ружье и палит в Парсела, когда тот выходит утром на крыльцо…

Парсел бросил на него негодующий взгляд. Минуту назад Маклеод хихикал над Смэджем, а теперь спешит ему на выручку.

— Вы забываете, однако, — сухо заметил Парсел, — что для Тими было бы очень рискованно стрелять в меня среди бела дня, сидя в чаще против моего дома. Чтобы уйти назад, ему пришлось бы пересечь всю Ист–авеню или Вест–авеню. А там его легко бы заметили.

Этот тактический аргумент подействовал на Мэсона.

— Пожалуй, верно, — сказал он, опустив глаза на пулю, — к тому же я не понимаю, зачем Тими менять ружье. Французские ружья превосходны и легче наших.

С минуту он размышлял, затем поднял голову и поглядел на Парсела.

— Однако все это лишь подозрения, и у вас нет доказательств, При таком положении дела ваш отвод недействителен.

Говорил он решительно, но было видно, что этот инцидент лишил его прежней уверенности. Парсел протянул руку, и Мэсон вернул ему пулю.

— Я не спрашиваю вас, — сказал Парсел, поворачиваясь к нему спиной и подходя к столу, — был ли Смэдж с вами утром, когда вы услышали выстрел. Я не хочу ставить вас в затруднительное положение.

Он взял связку бананов, лежавшую на столе, выбрал себе один плод, оторвал от связки и принялся его чистить. Затем присел боком на край стола, спокойный, хладнокровный, и молча поглядел на Масона. Челюсть еще немного побаливала, когда он открывал рот, но от тошноты не осталось и следа.

— Смэджа с нами не было, — подумав, сказал Мэсон.

Парсел слегка поклонился ему.

— Благодарю вас за это признание, — сказал он, переставая чистить банан. — А также благодарю за то, что вы признаете кое–какие подозрения против Смэджа правильными. Но меня, признаться, удивляет, что после этого вы утверждаете, будто Смэдж имеет моральное право судить меня.

Теперь Маклеоду было уже нескучно. У него хватает смекалки, у нашего архангела Гавриила! Как ловко он посадил на мель капитана с этой английской пулей! Маклеод прищурил глаза и вспомнил недавние времена, когда они устраивали собрания и архангел Гавриил представлял оппозицию. Бог ты мой, вот тогда он не скучал! Приходилось держать ухо востро и все время лавировать против этого ангела! Все время стараться выбросить его на риф! Хорошее было времечко! И все испортили эти окаянные черные! Он так крепко сжал зубы, что у него даже челюсти заныли. «Проклятые ублюдки! — подумал он с яростью. — Но им не видать шкуры родного сынка моей матушки! Ну нет! Он им не дастся. Быть может, он один. Один из всех белых и черных. Уцелеет он один из всех белых и черных ублюдков, будь они прокляты! И остров будет моим! — подумал он во внезапном порыве радости. Набрав полную грудь воздуха, он широко открыл глаза и посмотрел на вершину горы. — Бог ты мой! — подумал он.

— Весь остров будет моим!»

Чем дольше тянулось молчание, тем больше Мэсон приходил в замешательство. Отсутствие Смэджа в момент выстрела окончательно убедило его, но он уже не мог отказаться от своего решения и чувствовал, что это значительно ослабляет его позиции. В то же время он был сверх всякой меры шокирован поведением Парсела. Где же это видано, чтобы подсудимый садился на стол и лакомился бананами перед лицом судей! Но с другой стороны, Парсел у себя дома. Если разобраться, это его стол и его бананы, он имеет право распоряжаться ими как ему угодно — тут ничего не скажешь. Впервые в душе Мэсона столкнулось уважение к общепринятым формам с уважением к частной собственности, и это столкновение лишило его дара речи.

А Парсел принялся за второй банан. И сделал это совсем нанапоказ. После приступа тошноты под папоротниками он чувствовал пустоту в желудке, и ему просто захотелось есть. В то же время он ясно представлял себе все, что происходит в душе Мэсона, и, несмотря на грозившую ему опасность, не мог не улыбнуться про себя. И впрямь, трудно судить за предательство человека, который сидит на столе, болтает ногами и жует банан. Столь серьезное обвинение требует куда более торжественной обстановки. «Что за комедия! — подумалось Парселу.

— Какое значение придают люди внешности, всему, что дает им власть над другими! Мэсон был бы счастлив, если бы его главу венчал черный креп и судейский парик, когда он будет выносить мне смертный приговор».

Парсел вытер пальцы платком, спрыгнул со стола, уселся на «скамью подсудимых», удобно опершись спиной о стенку, и посмотрел на Мэсона.

— Мистер Парсел, — тотчас заговорил Мэсон, — с первого дня нашего пребывания на острове вы всегда производили впечатление человека, стоявшего на стороне черных против своих соотечественников.

Парсел покачал головой.

— Я защищал права таитян потому, что права их были ущемлены, серьезно ущемлены. И не только их права, но их человеческое достоинство. Точно так же я стал бы защищать права и достоинство моих соотечественников.

— Значит, вы считаете, что ответственность за эту войну падает на британцев?

— Она падает на Маклеода и на тех, кто голосовал за него. Она падает и на вас, так как вы стали его союзником после убийства Кори и Меоро.

— Не смейте меня критиковать, мистер Парсел!

Парсел поднял брови и холодно спросил:

— Почему?

Мэсон старался найти подходящий ответ, ничего не придумал и продолжал:

— Я сам слышал, как вы говорили, что Маклеод не имел законного права убивать тех двух черных. Стойте ли вы и теперь на этой точке зрения?

— Да, стою.

— Как мне передали, Кори хотел пронзить Маклеода копьем, и тогда Маклеод выстрелил.

— Это верно, но перед тем Маклеод сам спровоцировал Кори. Он бросил камень ему в лицо.

— Кори надо мной издевался, — сказал Маклеод, ставя свою табуретку на все четыре ножки и жестко глядя на Парсела.

— Я сам слышал, как Бэкер жестоко издевался над вами, в ту ночь, когда делили женщин, и однако вы ничего ему не сделали.

— Это другое дело. Но я не позволю черным оказывать мне неуважение.

— Значит, у вас два мерила и два закона?

— Конечно.

— Вот видите, к чему приводит такая система: шестеро убитых.

— Эти рассуждения уводят нас в сторону, — нетерпеливо бросил Мэсон. — Из ваших слов, мистер Парсел, я заключил, что с тех пор как черные скрылись в чаще, вы оправдываете все, их поступки.

— Не совсем так. Я не оправдываю насилия.

— Однако вы считаете, что дело их справедливо.

— Да, справедливо, — с силой сказал Парсел.

Серо–голубые глаза Мэсона заблестели. Он выпятил грудь, вобрал шею в плечи и нагнул свой квадратный череп, словно готовясь к нападению.

— Мистер Парсел, — сказал он, четко выговаривая каждое слово, — в ноябре я поставил вас в известность, что собираюсь спрятать оружие в пещере. Вы единственный британец на всем острове, которому я открыл этот план. Третьего дня черные скрылись в чаще и на другой же день нашли мое оружие. Поскольку вы также единственный британец, сочувствующий их делу, я заключаю, что это вы указали им мой тайник.

Парсел вскочил.

— Вы с ума сошли, Мэсон! — закричал он в бешенстве. — Как вы смеете предъявлять мне такое обвинение? Вы и сами этому не верите! Я не желаю вооружаться сам, не стану же я давать оружие другим!

— Чем вы объясните тогда, что черные так быстро нашли мои ружья?

— Меани обнаружил вашу пещеру еще в ноябре. Он прятал там Итиа и Авапуи.

— Кто вам об этом сказал?

— Итиа.

— Когда?

— Вчера.

— В котором часу?

— За несколько минут до нападения на водоносов.

— Ну, разумеется, — протянул Мэсон.

Парсел посмотрел на него сверкающими глазами, но ничего не сказал. Мэсон продолжал:

— А как вы объясняете, что черные узнали о походе за водой?

— Их жены все время общались с нашими.

— Вы хотите сказать, что они за нами шпионят?

— Не сознательно. Но все таитянки болтливы.

— Миссис Мэсон не болтлива, — решительно возразил Мэсон.

— Парсел открыл было рот, чтобы возразить, но сдержался.

В конце концов восхищение Мэсона своей женой даже трогательно. Жаль только, что оно не распространяется ни на весь ее пол, ни на все ее племя.

— А миссис Парсел болтала с Итией? — холодно спросил Мэсон.

Парсел нахмурился. Конечно, миссис Парсел тоже из болтливых…

— Не знаю, — ответил он сухо. Потом добавил: — В поселке девять жен британцев. Почему вы считаете, что именно моя жена рассказала Итии, когда выходят водоносы?

— А вы ей не говорили?

Парсел снова уселся.

— Конечно, нет, — сказал он, пожав плечами. — Зачем? Что мне за интерес? Вы скоро обвините меня в том, что это я устроил засаду водоносам.

— Ни в чем подобном я вас не обвиняю. Когда черные сбежали в чащу, почему вы меня не предупредили?

— А почему я должен вас предупреждать?

— Чтобы я успел пойти в пещеру и вынести свое оружие.

— Значит, вы уже переменили мнение и не считаете, что я указал таитянам, где тайник?

— Не понимаю, — опешил Мэсон.

— Вы сами себя выдали, — ответил Парсел, подымаясь и снова ставя ногу на край табуретки. — Никогда вы не верили, будто я сообщил ваш секрет таитянам.

Мэсон покраснел и захлопал глазами.

— Объясните, что вы хотите сказать.

— Не можете же вы одновременно обвинять меня в том, что я выдал ваш секрет, и в том, что вовремя вас не предупредил. Либо я предатель, либо я разиня. Одно из двух!

— Я не вижу тут никакого противоречия, — возразил Мэсон. — Именно потому, что вы меня не предупредили, я и решил, что вы выдали мой секрет.

Маклеод одобрительно склонил голову.. Ловкий ход! Вот бы не подумал, что Старик так быстро выплывет на поверхность.

— Но я ведь не знал, где ваша пещера! — воскликнул Парсел с негодованием. — И даже не подозревал, что вы осуществили свой план и перенесли оружие. Кроме меня, вы как будто никого больше не просили помочь, а Ваа отказалась вам помогать из страха перед тупапау.

— Миссис Мэсон сумела побороть свои чувства.

— Не мог же я этого предвидеть, — нетерпеливо воскликнул Парсел. — Я не имею чести знать миссис Мэсон так близко, как вы!

Но Мэсон тут же осадил его:

— Не будем говорить о миссис Мэсон.

— Но это же чистое безумие! Вот уже добрых четверть часа вы бросаете мне в лицо бог знает какие обвинения! Если вас послушать, так я виноват решительно во всем. Даже когда я ничего не делаю, я тоже виноват. Если уж вы хотите найти виновного, то не забывайте: это вы научили таитян стрелять, и стреляют они из ваших ружей.

— Еще раз прошу оставить меня в стороне.

— Оставить вас в стороне! Почему это вы считаете, что имеете право на какие–то преимущества? Да и судить меня вам позволяет только оружие, которое вы держите в руках.

Вдалеке прокатился выстрел. Парсел замолк, побледнел и замер на месте. В пылу споров он забыл об Уилли.

— Сдается мне, что наш хват матрос Бэкер спустил Оху на дно, — протянул Маклеод;

Повернув голову и глядя на гору, Мэсон тихо проговорил:

— Правильный удар.

Смэдж тоже обернулся, но промолчал.

Не двигаясь, пристально глядя на гору, они молча ждали. Мэсон вытащил часы, и тиканье их, казалось, сразу наполнило комнату. Если не последует второго выстрела, значит Бэкеру удалось удрать. Парсела охватил страх. Никогда он не прислушивался с таким волнением и надеждой ничего не услышать.

Но вдруг раз за разом раздались еще два выстрела. Парсел встал и засунул руки в карманы.

— Они его ухлопали, — негромко сказал Мэсон.

— Почему вы так решили? — возмущенно спросил Парсел.

— Он не успел перезарядить ружье. Это они стреляли.

— Они могли промахнуться.

— Нет, — сказал Маклеод, помолчав. — Было всего два выстрела, а их трое. Если бы первые двое промахнулись, выстрелил бы третий.

— Третий, возможно, не с ними, — сказал Парсел с отчаянием. — Он, скажем, преследует Амурею.

— Нет, — заметил Мэсон, — это маловероятно. Они набросились все трое на Бэкера. Амуреей они займутся потом.

— И не забудьте, — добавил Маклеод, — что у каждого из них по два ружья. Если бы они не попали в нашего парня, были бы еще выстрелы.

— Они, быть может, не держат оба ружья постоянно заряженными, — с горечью сказал Парсел.

Маклеод пожал плечами и переглянулся с Масоном, как бы говоря: «К чему возражать? Он отрицает очевидность». Взгляд этот произвел на Парсела большее впечатление, чем все их доводы. Он закрыл глаза. И вдруг ясно увидел Бэкера. Вот он лежит мертвенно–бледный, на камнях, и черная дыра зияет у него в груди.

Мэсон, наблюдавший за Парселом, был поражен его страдальческим лицом. Он чуть не сказал: «Я глубоко огорчен, мистер Парсел». Но вовремя удержался. Приносить соболезнования обвиняемому по меньшей мере неуместно.

Парсел сидел, сложив руки на коленях, держа голову прямо, с остановившимся взором; мускулы у него на шее напряглись, глаза неподвижно смотрели вперед.

Смэдж нетерпеливо откинул прядь волос. Неподвижность Парсела немного подбодрила его, и он осмелился шевельнуться. Маклеод, прислонив дуло ружья к костлявому плечу, принялся барабанить тощими, как у скелета, пальцами себя по колену. Потом, захватив правой рукой пальцы левой, начал вытягивать их один за другим — все, кроме большого. Покончив с одной рукой, он взялся за другую. Каждый раз, как он тянул за палец, в суставе раздавался легкий хруст, затем еще хруст, посильнее. Справившись с этим делом, Маклеод поднял голову и поглядел на Смэджа. Смэдж кашлянул, выпятил нижнюю губу и, вытянув вперед свою крысиную мордочку, с презрением указал на Парсела. Маклеод громко пошаркал ногами по полу и перевел взгляд на Мэсона. Но Мэсон отвел глаза. Ему хотелось уйти, и он упрекал себя за это желание, как за трусость. Долг приказывал ему довести дело до конца. Надо продолжать допрос, но он не мог на это решиться. Оцепенение Парсела напоминало ему его собственное состояние после убийства Джимми.

За правым углом хижины со стороны пристройки послышался легкий шорох. Мэсон схватил ружье, тяжело повернулся на месте и внезапно упал на колени. Но тут же встал. Это были женщины. Они подходили одна за другой бесшумно, словно ласки, и выстроились в ряд плечом к плечу перед раздвижной дверью, однако в дом не зашли. Тут были все, кроме Ивоа и Ваа. Они стояли плотной темной группой, неподвижные, застывшие, а над ними на целую голову возвышалась мощная фигура Омааты. Они молчали. Жили, казалось, одни только глаза.

Мэсон нахмурился, затем с гордостью отметил про себя, что Ваа не покинула своего поста. Он махнул рукой, как будто отгоняя мух, и нетерпеливо бросил: «Идите прочь! Идите прочь!» Ни одна не шевельнулась.

— Омаата, — скомандовал Мэсон, — скажи им, чтобы они убирались.

Омаата не ответила. Тогда Мэсон взглянул на Маклеода, словно прося его вмешаться. Но Маклеод замотал головой. Он отнюдь не собирался публично навлекать на себя поток красноречия Ороа.

Мэсон обвел взглядом женщин. Глаза их были устремлены на него, темные, выжидающие.

— Чего вам надо? — сердито крикнул он. Ответа не последовало.

Парсел не шевелился. Он не то чтобы рухнул под тяжестью горя, напротив, он весь сжался, напрягся, застыл, как в столбняке. Лицо его было неподвижно, широко раскрытые глаза смотрели вдаль не мигая, и набегавшие на них слезы тихо скатывались по щекам. Это странно противоречило его бесстрастному, словно окаменевшему лицу.

Мэсон смотрел на Парсела и не решался заговорить. Его преследовало воспоминание о тех десяти минутах, что он провел у себя в каюте после убийства Джимми. Вот он стоит перед столом, держа за крышку раскрытый ящик с пистолетами. И смотрит в иллюминатор, ничего не видя, без единой мысли в голове. Вдруг крышка выскользнула у него из рук, ящик упал с резким стуком, он вздрогнул и, опустив глаза, увидел пистолеты… Джимми умер… Тогда все померкло перед ним, он остался один во мраке, ледяная вода сомкнулась над его головой. Он задыхался…

Смэджа грызло нетерпение. Он с первого взгляда увидел, что Ивоа нет среди женщин. Должно быть, бродит в чаще вокруг хижины с ружьем в руках, бесшумно скользя в кустах, как змея, и бог ведает, не вздумается ли ей, когда он выйдет в палисадник, всадить ему пулю в спину, просто так, ни за что ни про что, лишь д опередить его. Он беспокойно заерзал на табуретке, поймал взгляд Маклеода и шепнул:

— Пошли?

Маклеод указал на Мэсона подбородком и сморщил лицо. Приходилось ждать. Старик стоит на якоре, спустив паруса. Сразу видать, не хватит у него духу снова начать судилище. Да и весь этот дурацкий суд, его затея — чистое паскудство! А теперь поди знай, что эти проклятые дикарки вбили себе в голову, ради чего они торчат здесь и таращатся на них, открыв все свои люки, и притом не говорят ни слова!

— Пойдем отсюда, — сказал Маклеод.

И встал так резко, что табуретка с грохотом опрокинулась. Парсел вздрогнул, вскочил на ноги и медленно, с трудом, как будто у него болела шея, повернул голову вправо и, мигая, поглядел на Маклеода. Затем так же медленно повернулся влево; глаза его скользнули по Смэджу, немного задержались на группе женщин и наконец остановились на Мэсоне.

— Чего ж вы ждете! — закричал он с внезапной яростью. — Расстреливайте меня!

Маклеод поднял табуретку и уселся. Мэсон побагровел.

— Мы надеемся, мистер Парсел, — — сказал он довольно спокойно, — что убийство Бэкера изменило вашу позицию.

— Какую позицию?

Никто не ответил.

— Я буду откровенен, мистер Парсел, — сказал Мэсон, опуская глаза.

— У нас имеются против вас только подозрения. Но, — он поднял руку, — ваш отказ присоединиться к нам и сражаться против общего врага укрепляет эти подозрения, более того, превращает их в доказательства.

Он опустил руку на колени.

— Однако совершенно ясно, что, если после убийства Бэкера вы изменили вашу позицию, у нас не будет оснований вас подозревать.

— Иначе говоря, — возмущенно воскликнул Парсел, — либо я сражаюсь вместе с вами, либо вы объявляете меня виновным. Так вот оно, ваше представление о справедливости! Но это шантаж! Чистой воды шантаж! Теперь я понимаю, зачем вы затеяли этот суд. Только затем, чтобы заполучить еще одно ружье.

— Мистер Парсел, — заговорил Мэсон, оживляясь, — вы говорите «шантаж». Если мое поведение и можно назвать таким образом, то подобный шантаж не отягощает мою совесть. Я несу ответственность за британцев, которые находятся на острове. Мы ведем войну, мистер Парсел, и я хочу ее выиграть. По–видимому, теперь тут осталось всего трое черных: Меани, Тетаити и Тими. Нас же четверо, считая с вами.

Он сделал паузу, сжал свое ружье двумя руками и заключил с силой:

— Ваше участие в битве на нашей стороне может быть решающим.

Он продолжал.

— Если, напротив, вы отказываете нам в вашей помощи, если исключаете себя из нашего сообщества…

— Я становлюсь виновным! — воскликнул Парсел с едкой иронией.

— Мистер Парсел, ваш сарказм меня не смущает. Я уверен, что выполняю свой долг. Мы все трое рискуем жизнью. Если вы не хотите нам помочь, мы причислим вас к своим врагам и будем обращаться с вами как с врагом.

Парсел засунул руки в карманы, прошелся по комнатке, и возмущение его улеглось. С первого взгляда ясно, что все это просто бессмыслица. Вчера Мэсон просил своего помощника быть крестным отцом его сына. А сегодня он готов его расстрелять. Но со вчерашнего дня на острове произошла существенная перемена: черные стали опасностью, которой нельзя пренебрегать. Они нашли ружья. «Страх, — подумал Парсел. — Страх. Даже храбрые люди становятся кровожадными, когда ими овладевает страх».

— Но и не прибегая к оружию, я могу быть вам полезен, — сказал он, повернувшись к Мэсону. — Вчера собрание поручило мне начать переговоры с таитянами. Я собираюсь встретиться с ними и попробовать восстановить мир.

— Мир! — вскричал Мэсон. — Положительно у вас мозги устроены не так, как у всех! Вы хотите, чтобы мы жили в мире с негодяями, убившими пятерых наших товарищей!

— Совершенно верно, — с горечью сказал Парсел. — Пятеро наших и трое ихних — не пора ли остановиться?

Маклеод пожал плечами.

— Узнаю вас, Парсел, у вас только одно на уме: вечно библия, вечно Иисус! Вы не видите дальше своего носа. Надо только чуточку помолиться

— и черные тотчас побелеют. Помолиться еще маленько — и у них отрастут крылышки. А дальше при попутном ветре, так узлов на десять, они, глядишь, сразу попадут в рай! А я скажу вам, Парсел, меня от этих парней воротит. Трусы, предатели и все такое прочее… Никакого от них толку, хуже, чем животные, если хотите знать мое мнение. Да пускай эти обезьяны подпишут мирный договор кровью собственной матери и на глазах у самого Иисуса Христа в качестве свидетеля, и то я им не поверю! Рано или поздно все начнется снова. Вот я и говорю: не желаю я всю жизнь трястись со страху на этом острове! Нет! Уж лучше сразу отдать концы, и будь оно все проклято!

— Мы отвлеклись! — заметил Мэсон. — Мистер Парсел, я жду ответа на свой вопрос.

Парсел подошел к столу, повернулся кругом, поглядел на женщин и быстро сказал им по–таитянски:

— Они решили меня убить за то, что я не хочу брать ружья.

— Мы не позволим, — сказала Омаата.

— Даже та, что стоит последней слева?

— Даже та, — отозвалась Тумата. Парсел улыбнулся ей. Он не хотел ее называть по имени перед Смэджем.

— Даже красивая непокорная кобылица?

— Даже она, — сказала Ороа.

— О чем вы с ними болтаете? — закричал Мэсон сердито.

Парсел оглядел его с головы до ног и сухо бросил через плечо;

— Я у себя дома.

Опустив глаза, он снова принялся ходить по комнате. Сделать вид, что уступает? Взять ружье и при первом же удобном случае скрыться в чаще? Нет, нельзя идти ни на какие уступки. Не надо даже показывать виду, что он колеблется. Он глубоко вздохнул. Сердце глухо стучало у него в груди. И снова неприятный холодок пробежал по спине.

Он подошел к табуретке, небрежно поставил ногу на сиденье, оперся локтем о колено и засунул руку в карман. Он сам чувствовал, что эта развязность наиграна, нарочита, но в такой позе ему легче было сохранять хладнокровие.

— Мистер Мэсон, — начал он спокойным, серьезным тоном. — Вы просите у меня ответа. Вот он. Первое: я не принесу вам никакой пользы, если возьму ружье, — стрелять я не умею. Второе: с ружьем или без ружья, я не совершу греха братоубийства.

Никто не шелохнулся. Смэдж, потупив глаза, скорчился на табуретке. Мэсон словно окаменел, уставившись перед собой. Один Маклеод смотрел на Парсела. «Да, нашего ангелочка так просто не запугаешь, это можно было предвидеть. Старик дал маху».

— Если я вас правильно понял, — сказал Мэсон, — вы отвечаете «нет».

Говорил он бесстрастным тоном, смотря куда–то вбок неестественно застывшим взглядом.

— Вот именно.

— В таком случае я знаю, что мне делать. — И он поднял ружье.

— Эй, вы, полегче! — крикнул Маклеод. — Надо проголосовать.

— Голосовать? — переспросил Мэсон бесцветным голосом, но ружье все же опустил.

— Вы здесь не один, — резко бросил Маклеод. — Нас трое.

Мэсон посмотрел на шотландца, как будто не понимая его, потом поднял правую руку и проговорил с отсутствующим видом:

— Виновен.

— Я воздерживаюсь, — тотчас сказал Маклеод.

Смэдж не изменил своей позы. Он сидел, опустив голову, втянув шею в плечи, и молчал.

— Смэдж? — спросил Маклеод.

Смэдж вздрогнул, бросил испуганный взгляд в сторону женщин и смущенно пробормотал:

— Не виновен.

— Как? — вскричал Мэсон.

— Не виновен, — повторял Смэдж.

Парсел расхохотался нервным, прерывистым смехом. Это же просто фарс. Нелепый фарс! Его спас тот, кто чуть не стал его убийцей. Ноги у Парсела дрожали, и он сел, не в силах сдержать неуместного смеха.

Мэсон молчал, бледный, ошеломленный. Он взглянул на Маклеода и невыразительно спросил:

— Что это значит?

— Значит, что Парсел оправдан.

Просунув большие пальцы за пояс штанов, Маклеод снова откачнулся на табуретке; упершись спиной в дверь, склонив набок голову и прищурив глаза, он разглядывал Мэсона с легкой усмешкой, кривившей его тонкие губы. Старик так ничего и не понял. Глуп, как англичанин. Глуп и упрям.

Смысл голосования понемногу проник в квадратную башку Мэсона. Его побледневшее лицо побагровело, и он усиленно заморгал глазами.

— Вы предали меня, Маклеод! — закричал он.

— Никого я не предавал, — возразил Маклеод своим гнусавым голосом.

— И незачем всюду видеть предателей, капитан, этак мы все скоро спятим на нашем острове. К тому же этот суд был вашей затеей, а не моей. Ну ладно. Предположим, Парсел видит, что ему не миновать расстрела, и берет ружье. Тогда наша взяла. Никогда я этому не верил, не забывайте. Но предположим. Чтобы заполучить лишнее ружье, стоило попробовать.

Мэсон открыл было рот, но Маклеод поднял правую руку и с достоинством проговорил:

— Минутку, капитан, прошу вас. Мы здесь среди белых. И можем рассуждать спокойно, как джентльмены. Как я уже говорил, если Парсел берет ружье, наша взяла. Только не вышло по нашему. Ничего он не хочет брать, Парсел. Я так и думал, капитан, вы сами можете подтвердить. Уж я его знаю. Обеими руками держится за свою религию. Тверд, как дубовая обшивка. Его не свернешь!

— Все эти соображения…

— Не мешайте мне говорить, — нетерпеливо прервал его Маклеод. — Вы не закрывали плевательницы целый час, и я вам не мешал. А теперь мой черед. Так вот. Парсел отказывается. Он не хочет. Не хочет — и все тут. Он говорит: «Ах, смертоубийство — да это же ужас! Убивать своего ближнего — ни за что!» Архангел Гавриил не желает брать ружья — и все тут! Короче — не выгорело. А если не выгорело — значит, не выгорело, вот что я говорю, капитан, и если вы расстреляете Парсела, ничего вы этим не выиграете… Чего вы добьетесь, если его застрелите? Да ровно ничего! Даже ружья у вас лишнего не будет.

— Но есть же правосудие! — сказал Мэсон.

— Пфф… — фыркнул Маклеод, переходя на свой обычный язвительный тон. — Пфф, капитан, сколько вы ни толкуйте о правосудии, а мне сейчас на правосудие начхать! Да И вам тоже, не сочтите за грубость. И вот вам доказательство: басня, будто архангел Гавриил выдал черным ваш тайник с оружием, — позвольте, позвольте, я говорю сейчас как частный джентльмен с частным джентльменом, — уж я не знаю, назовете вы эту басню правосудием или правдой, но только в нее трудно поверить. Ладно, поехали дальше. На суде несут всякую чепуху, но после суда настоящая правда выплывает из воды. Вот она перед вами еще мокренькая, и лучше отойдите подальше, не то промочите ноги! Вот она, говорю вам. Если бы на острове еще существовало правосудие, то названный Смэдж уже болтался бы на верхушке баньяна, первое (как сказал ангел), за то, что пытался в неурочный час пробить дырку в черепе одного из своих сограждан, и второе, за то, что подставил в чаще свою шкуру под пулю балды Бэкера; этот гаденыш (я — про Смэджа говорю) таким образом чуть не лишил нашу компанию одного ружья. Поехали дальше. Нынче я спускаю правосудие попросту в трюм, вместе с запасными парусами. Сейчас у меня на уме мои собственные делишки, капитан. Моя шкура, мой скелет и прочие органы. И сверх того, скажу я вам, я не вижу, что выиграю, если пущу пулю в архангела Гавриила. Но ясно вижу, что потеряю…

— Потеряете? — спросил Мэсон.

Маклеод сделал паузу. Он мог себе это позволить. Он заранее подготовил свою речь, и никто не думал его прерывать, даже Мэсон. Парсел смотрел на него как завороженный. Этот пыл, это краснобайство! Маклеод отвратителен, и однако ж… В нем живет не одна скаредность, он также игрок. Зацепив большие пальцы за пояс штанов, вытянув вперед длинные, тощие ноги, подняв кверху резко очерченное, выразительное лицо, он глядел на своих слушателей с видом превосходства. Он был счастлив: прошло то время, когда ему приходилось стушевываться перед Мэсоном. Теперь подмостки были в его распоряжении, и он пользовался этим. «Да, — подумал Парсел, — для него это игра и всегда было игрой. Но играл он нашей жизнью».

— Еще как потеряю, и не я один! — продолжал Маклеод. — Вы тоже. И Смэдж тоже. «Невиновен», — сказал Смэдж. Осторожный парень! Там, на природе бродит дамочка с вашей хлопушкой в лапках, она очень рассердится, если с ее петушком случится несчастье. И вы, может, не наметили, капитан, но позади вас есть еще несколько черненьких дамочек, они тоже будут очень недовольны, готов поклясться! Они души не чают в Парселе, это всем известно. Он общий любимчик, наш ангел. Они только и делают, что милуются да лижутся с ним. Он их братец! Их сыночек! Их Иисусик! Они по нем с ума сходят. Все до одной. Гляньте на них, капитан. Повернитесь и гляньте на них, прошу вас; на это стоит поглядеть. Им уж не до смеха, не до пения, даже задом крутить забыли. Поглядите на них! Это же статуи Губы в ниточку. Зубы сжаты. Глаза как бритвы…

— Вы что же, женщин боитесь? — презрительно спросил Мэсон.

— А то как же! — с силой сказал Маклеод. — И если бы вы их знали так же хорошо, как я, вы бы тоже боялись. Нет никого злее, можете мне поверить. Уж я предпочитаю драться с теми тремя мерзавцами! И между нами, с меня по горло хватает тех троих, я вовсе не собираюсь навязывать себе на шею еще и этих ваине. Предположим, что я сказал «виновен» о Парселе. Ладно. Я беру ружье и отправляю архангела Гавриила к его папаше, то бишь на небеса. А дальше? Что они будут делать, эти ваине, как вы думаете? Бросятся на нас, клянусь головой, и первая Омаата. Или помчатся, отлупят Ваа и отберут у нее ружья. В итоге: второй вооруженный отряд против нас в джунглях, и он тоже отнюдь не желает нам добра.

— Все это болтовня… — начал Мэсон, сжимая ружье руками. В ту же минуту он почувствовал, как что–то тяжелое опустилось ему на спину. Он обернулся. На плече у него лежала чья–то большая черная рука.

— Нет больше воды, — сказала Омаата по–английски.

— Пустите меня, — гневно крикнул Мэсон и, схватив великаншу за запястье, попытался убрать ее руку. Омаата, казалось, даже не заметила его усилий. Она возвышалась над ним, огромная, матерински добродушная.

— Нет больше воды, — повторила она, и голос ее прогремел, как рокот водопада.

— Как нет воды? — воскликнул Маклеод. — А цистерны на рынке?

— Опрокинуты.

— Опрокинуты? — спросил Масон. — Кто же их опрокинул?

Он прекратил бесполезную борьбу. Над ним блестело черное лицо Омааты, большое, круглое, как луна, с толстыми губами, широкими ноздрями и огромными прозрачными глазами.

— «Те», — сказала она густым низким голосом.

— Откуда ты знаешь? — вскричал Маклеод, вставая.

— Итиа сказала.

— Когда? — спросил дрожащим голосом Смэдж, тоже вставая.

— Только что. Они только что были здесь.

И свободной рукой она сделала движение, как будто опрокинула цистерну. Затем продолжала:

— Они просили Итию передать…

— Что передать? — закричал Маклеод, бледнея.

— Ваине могут приходить и пить из ручья. Перитани — нет. Перитани больше не будут пить.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Омаата медленно убрала руку, и теперь Мэсон мог шевелиться. Новая беда возбудила в нем потребность действовать. Он вскочил. Но как только оказался на ногах, понял, что делать нечего. Черные владели единственным источником на острове. Они поджидают британцев, чтобы перестрелять их как голубей.

Четверо мужчин переглянулись. Маклеод провел языком по губам, и все остальные сразу догадались, что он испытывает. От одной мысли, что у них нет воды, им уже захотелось пить.

— У нас есть только один выход, — сказал Мэсон дрожащим голосом, — броситься в чащу и начать атаку.

Маклеод посмотрел на него, взглянул на Смэджа и снова сел.

— Я не так глуп, — гнусаво протянул он, — чтобы самому кинуться им в лапы. Не успеем мы сделать и шага по джунглям, как женщины им уже доложат.

— Значит, вы предпочитаете умереть от жажды? — запальчиво крикнул Мэсон.

Маклеод пожал плечами и ничего не ответил.

— А что если пойти за водой ночью, — предложил Смэдж. — Пошлем женщин вперед с сосудами, а когда покажутся черные, мы их ухлопаем.

— Экая дубина! — воскликнул Маклеод. — Что у тебя на плечах, голова или судовой котел? Они не идиоты, черные, и доказали это на деле. Они дадут женщинам наполнить сосуды и даже не высунут из чащи свои грязные морды. А на обратном пути перестреляют нас за милую душу.

— Вы рассуждаете, как будто они непременно должны остаться победителями, — гневно бросил Мэсон. — Я не понимаю вашей позиции, Маклеод.

— Это меня, прямо сказать, здорово огорчает, — спокойно ответил Маклеод. — Моя позиция — это моя позиция, капитан, и я не вижу причины ее менять. Нам не победить черных в джунглях, вот что я говорю. Нам надо драться с ними здесь.

Смэдж громко проглотил слюну.

— А если они на нас не нападут, что тогда? — с вызовом бросил он.

— Будем сидеть и ждать? И подохнем от жажды?

Маклеод взглянул на него с язвительной усмешкой, но не удостоил ответом. Парсел по–прежнему молчал. Его удивляли враждебные взгляды, которыми обменивалась эта троица. Маклеод обливал товарищей презрением, и, странное дело, Масон и Смэдж, казалось, объединились против него, как будто считали его ответственным за создавшееся положение.

— О вождь большой пироги!. — проговорила вдруг Омаата по–английски.

Мужчины обернулись и с удивлением посмотрели на нее. Они до того растерялись, что совсем позабыли о присутствии женщин.

— Послушай, о вождь! — продолжала Омаата. — Мы берем сосуды и уходим с сосудами. Адамо тоже уходит. Мы идем к «тем», — продолжала она, скромно опуская глаза, — и Адамо им говорит: «Мы даем яме, бананы, манго, орехи. Вы даете воду».

Когда Омаата кончила речь, в комнате стояла полная тишина.

— Неплохо, — сказал Маклеод, минуту подумав. — Хотел бы я знать, что лопают эти чертовы ублюдки с позавчерашнего дня. Все плоды и овощи растут с нашей стороны и на открытых местах. — И развязно добавил: — Дело, пожалуй, может выгореть, если Парсел согласится.

Но на Парсела он не смотрел и пристально разглядывал свои ноги.

— А почему бы ему не согласиться? — запальчиво сказал Смэдж, как будто у Парсела были все основания жертвовать собой ради его драгоценной персоны.

Однако он тоже не смотрел на Парсела. Маклеод вытянул ноги, соединил пятки, а потом раздвинул их так, чтобы вышел прямой угол. Прищурившись, он проверил, правильный ли получился угол, и слегка передвинул ноги, добиваясь нужной линии.

— А может, Парселу не слишком весело прогуливаться под самым носом у Тими, — заметил он рассудительно.

— Ему так же хочется пить, как и нам, — ответил Смэдж требовательным тоном.

Мэсон стоял, опершись обеими руками на ружье. Маклеод снова соединил ступни, поднял голову и посмотрел на него. Но Мэсон молчал. Он считал ниже своего достоинства обращаться к Парселу с просьбой.

— Есть маленький шанс, что дело может выгореть, — заговорил Маклеод равнодушным тоном. — Они, должно быть, подыхают с голоду, эти сукины дети.

— Если они хотят есть, то могут приходить сюда ночью и воровать у нас фрукты, — сказал Смэдж.

— А мы поступим с ними так же, как они с нами у ручья, — ответил Маклеод. — Мы будем поджидать их с ружьями. — И добавил: — А ведь, может, потому они и отобрали у нас воду. Может, они хотят пойти на обмен. Мы им — они нам. Так я разумею, сынок. — Он продолжал тем же безразличным тоном: — Есть маленький шанс, что дело выгорит, вот что я говорю.

На этот раз он взглянул на Парсела, но тот этого даже не заметил. Парсел пристально смотрел в глаза Омааты. Ему показалось, что ее взгляд скрывает что–то, и он старался разгадать, что именно.

— Ты советуешь мне согласиться? — тихо спросил он ее по–таитянски.

— Советую, — ответила она с неподвижным лицом.

Он принялся шагать по комнате. Ему не хотелось, чтобы они подумали, будто разговор с Омаатой повлиял на его решение. И вдруг он ощутил какую–то необыкновенную легкость. Все его сомнения рассеялись. Он почувствовал себя беспечным, веселым. Даже вопрос о воде перестал его тревожить.

— Я счастлив, что мой процесс закончился благополучно, — сказал он чистым звонким голосом. — Иначе я был бы не в состоянии оказать вам услугу. — И продолжал во внезапном приливе радости: — В последний раз, когда на острове происходил судебный процесс, обвиняемым был мистер Мэсон. Я счастлив, что и тот процесс тоже закончился благополучно. Иначе мы не имели бы удовольствия видеть мистера Масона среди нас.

Он с улыбкой обвел взглядом всех троих.

Маклеод и Смэдж смотрели на него, Мэсон покраснел и усиленно заморгал глазами.

— Я уже говорил, — проворчал он, — что нисколько не был вам благодарен за вмешательство.

— Разумеется, — любезно подтвердил Парсел.

Он чувствовал себя беспечным, счастливым, веселым. «Боже правый, и мне пришлось выслушивать этих помешанных!» Мысль его сделала скачок. Он вдруг вспомнил об Ивоа, вновь увидел, как она стоит, наведя ружье на Смэджа. И умилился.

— Ну как, вы решились? — спросил Смэдж, осмелев при виде счастливого лица Парсела.

Парсел взглянул на него. В эту минуту даже Смэдж не был ему противен. Как он боится умереть от жажды, этот несчастный крысенок! Да и я тоже, я тоже!.. Значит, у нас все же есть что–то общее. Парсел тихонько рассмеялся. Ему было безрассудно весело. Он ходил по комнате легкими, быстрыми шагами. Ему казалось, что ноги сами отскакивают от пола. Эти трое ждут его решения. Эти трое ждут, что он рискнет жизнью. Да это же просто фарс! «Предатель» рискует жизнью ради «общины». «Бог мой, они помешанные] Помешанные! Самые настоящие помешанные!» Он остановился и оглядел их одного за другим. Смэджа, уставившегося в землю, наигранно развязного Маклеода и пристально глядевшего на гору Мэсона. Нависло тяжелое молчание. Табуретка Маклеода затрещала, Мэсон провел языком по губам, и Парсел подумал: нет, это нормальные люди. Люди, которые боятся. У них сосет под ложечкой. Ладони вымокли от пота. Во рту пересохло.

Его возбуждение упало, и он спокойно сказал:

— Я согласен.

Все трое разом посмотрели на него. Они легко вздохнули, — но в их взглядах не было удивления. Они не сомневались, что он согласится. Парсел вдруг почувствовал горечь к отвращение. Они знали его! Знали, чего можно от него ждать, и тем не менее затеяли этот мерзкий суд! Они обвинили его, оклеветали, облили грязью!

— Я согласен, — повторил он, — но с одним условием! Я не ограничусь переговорами с таитянами о воде. Я постараюсь восстановить мир.

Масон бросил взгляд на Маклеода. Тот ухмыльнулся, и Мэсон пожал плечами.

— Ну что? — спросил Парсел.

— Как хотите, — ответил Мэсон.

Маклеод встал, повесил ружье через плечо, отворил дверь, и по комнате пролетел ветерок, прорвавшись сквозь раздвижную стену. Маклеод придержал дверь, пропуская двух других.

Наступила минута замешательства. Мэсон не знал, как ему уйти.

— Вот мы и уладили дело, — громко сказал он, ни на кого не глядя.

Он выпрямился, расправил плечи и двинулся к двери, за ним по пятам шел Смэдж, согнувшийся, жалкий, смехотворно маленький рядом с Мэсоном.

Проходя мимо Парсела, Мэсон резко остановился, как деревянный, круто повернул голову и быстро сказал:

— Весьма учтиво с вашей стороны, мистер Парсел.

Затем он вышел, а Смэдж все так же семенил за ним, прячась в его тени, опустив глаза и вытянув свой уродливый нос.

Маклеод по–прежнему держал дверь открытой и смотрел на Парсела.

— До свиданья, — сказал он, когда те двое вышли.

Но сам не уходил. Он стоял у двери, тощий, угловатый, уставившись на Парсела, и его лицо, похожее на череп, оживляла странная усмешка. Одной рукой он придерживал дверь, другой опирался на косяк и широко расставил ноги; его фигура, резко выделяясь на освещенном солнцем пороге, напоминала громадного, раскинувшего лапы паука.

Парсел подошел, чтобы придержать дверь и не дать ей захлопнуться, когда Маклеод отпустит руку.

— Желаю удачи, — проговорил Маклеод, натянуто усмехаясь, и добавил на шотландском диалекте: — Надеюсь еще с вами увидеться.

Впервые он обращался к Парселу по–шотландски. Парсел молча наклонил голову. Он подошел ближе и взялся за ручку двери. Он никогда не подходил к Маклеоду так близко и был почти испуган худобой его лица: это было лицо человека, долгие годы не евшего досыта.

Маклеод повернулся и перешагнул разом через две ступеньки.

— Желаю удачи, — повторил он, бросив на Парсела последний взгляд через плечо и дважды махнул перед своим лицом тощей как у скелета рукой.

— Сосуды здесь, — сказала Омаата.

Парсел затворил дверь и обернулся.

— А плоды? Ямс?

— Тоже.

Он ласково посмотрел на нее, улыбнулся и почувствовал, что за всем этим что–то кроется. Омаата не ответила на его улыбку. Вид у нее был суровый. Казалось, она не расположена говорить.

Вся группа вышла на Ист–авеню и свернула направо по Баньян–лейн. Омаата шла впереди, за ней Парсел, а у него по бокам — Ороа и Авапуи. Таиата, Тумата и Итиота замыкали шествие. Было очень жарко, и подъем оказался крайне утомительным.

Когда они дошли до середины второго плато, Омаата немного запыхалась. Парсел нагнал ее и пошел с ней рядом. Она повернула к нему голову и сказала тихо, суровым голосом:

— Иди позади меня.

Он колебался, но Ороа с силой схватила его за руку и заставила отступить.

— Э, Ороа, э! — сердито сказал Парсел.

Она наклонилась и шепнула ему на ухо:

— Омаата боится, как бы «те» не выстрелили в тебя.

Так вот почему они его эскортируют! «Те» не смогут выстрелить из боязни попасть в женщин.

— Омаата!

— Молчи! — бросила она, не оборачиваясь.

Она была права. Лишь он один вел себя неосторожно. Она шли уже с полчаса, и «болтуньи», замыкавшие шествие, не проронили ни слова. Их ноги не задели ни одного камешка. Даже дышать они старались неслышно.

Группа подошла к баньяну.

— Мы останемся здесь, — тихонько сказала Омаата. — «Те» сюда никогда не приходят. Но даже тут надо быть настороже.

Со времени дележа женщин таитяне считали, что баньян приносит несчастье, и потому объявили его табу.

— Таиата, — скомандовала Омаата, — оставайся здесь и карауль.

Таиата состроила гримасу. Приказ Омааты лишал ее возможности участвовать в предстоящей беседе. Однако не возразив ни слова, она скользнула в траву; голова ее. тут же вынырнула и слилась со стволом. Удивительно! Цвет ее кожи не отличался от цвета коры!

Омаата вошла под баньян. Прежде чем последовать за ней под его зеленые своды, Парсел вынул из кармана часы. Полдень.

Прошло всего четыре часа с той минуты, как он закрыл дверь хижины и случайно избежал пули Смэджа.

Под зелеными арками баньяна было темно. Омаата переходила из одной беседки в другую, не останавливаясь, и Парсел с трудом поспевал за ней. Только ее юбочка из коры светлым пятном выделялась в полумраке.

— Вот здесь, — сказала Омаата.

От лиственной стены отделилась чья–то тень и бросилась к Парселу. Он невольно отшатнулся и вытянул вперед руки. Но тень рассмеялась, проскользнула у него под руками и крепко обхватила его. Парсел почувствовал прикосновение выпуклого обнаженного живота.

— Адамо! О Адамо! Я боялась, что больше тебя не увижу!

Ивоа опустилась на колени и, потянув его за руку, усадила рядом с собой на мох.

— Ивоа, — сказал Парсел, взяв ее лицо в обе руки. — Как ты сюда попала? Откуда узнала, что я приду?

Она засмеялась, счастливая, что чувствует прикосновение его рук.

— Отвечай, Ивоа!

Она засмеялась еще громче. Вечные вопросы! Все ему надо знать! Она опустила голову на плечо Парсела.

— Когда я увидела трех перитани с ружьями в нашем доме, я сказала: ауэ, ауэ! Я не смогу убить всех троих!

Послышался смех, и Парсел понял, что женщины сидят вокруг них в полумраке. Но он еле различал очертания их фигур.

— Тогда, — продолжала Ивоа, — я побежала к Омаате, а там была Итиа, и я им все рассказала. Омаата подумала и ответила: «У меня есть план. Иди с Итией под баньян и жди».

— А я, — сказала Омаата, — собрала женщин, рассказала им свой план, и они решили: «Пусть будет так, как ты говоришь».

Она сидела справа от Парсела, и когда повернула голову, он увидел, как заблестели ее глаза. Она сделала многозначительную паузу, ожидая новых вопросов.

— И тогда? — ‑спросил он.

— Тогда я опрокинула цистерны с водой.

— Это ты опрокинула цистерны? — воскликнул Парсел, пораженный.

Омаата откинула голову назад, выпятила свои круглые, как шары, груди, и смех ее прогремел, словно водопад. Однако глаза глядели печально. Это был смех торжествующей гордости, но не веселья. Глаза Парсела понемногу привыкли к темноте, и теперь он ясно видел женщин, присевших на пятки вокруг него. Парсел не слышал их, так как смех Омааты все заглушал, однако по их губам он видел, что они тоже смеются. Они были горды, что принимали участие в этой хитрой проделке и что она так ловко удалась.

— Знай, Адамо, — сказала Омаата, — что на Таити: убивают. Но ему не мешают пить.

— К чему же тогда эта хитрость? — спросил Парсел.

— Чтобы вырвать тебя из рук перитани и спрятать.

— Спрятать? — спросил Парсел, поднимая брови.

— Да, пока не кончится война.

Парсел поглядел на женщин.

— И вы все согласились на такую хитрость? — спросил он изменившимся голосом.

— Все, — ответила Омаата, — даже жены, чьи танэ не Дружат с тобой. Только Ваа мы ничего не сказали.

— Ваа очень глупа, — сказала Ороа, вскинув голову и взмахнув гривой. — Она могла нас выдать.

— Ваа восхищается человеком, который носит кожаные штуки вокруг ступней, — добавила Тумата. — Она не понимает, что вождь теперь ничто, когда сгорела его большая пирога.

— Вождь и сам этого не понимает, — сказала Итиа.

Женщины засмеялись. Ну и злой же язычок у Итии!

— Однако Ваа дала мне ружье, — заметила Ивоа.

— Она тебе его дала? — спросил Парсел.

— Да.

Парсел снова поднял брови. Забавно. Оказывается, образцовая миссис Мэсон налгала своему супругу.

— Послушай, мы спрячем тебя в пещеру, — сказала Омаата. — В пещере живут тупапау, а «те» их боятся.

— Меани их не боится.

— Меани твой брат, — сказала Ивоа.

— А в какую пещеру?

— В мою, — ответила Итиа. — В ту, где я ночевала с Авапуи после раздела жен.

— В пещеру с ружьями?

— Ты ее знаешь, Адамо?

— Не знаю.

— Это очень хорошая пещера, — пояснила Итиа. — В ней есть родничок. Если быть терпеливым, можно набрать полную тыкву воды.

После недолгого молчания Омаата проговорила:

И знай, что плоды не для «тех». Они для тебя. И для Итии, — добавила она.

Для Итии? — спросил Парсел.

— Итиа отведет тебя в пещеру и останется с тобой.

— А Ивоа?

— Ивоа носит сына. Она не может забраться в эту пещеру.

— А если я ей помогу?

— Спроси ее сам.

Парсел видел только неподвижный профиль Ивоа. Она молчала, сжав губы, с суровым взглядом и замкнутым лицом.

— Если я помогу тебе, Ивоа?

Она отрицательно покачала головой.

— Я очень отяжелела. Мне лучше остаться в поселке.

Она чувствовала себя совсем без сил после бессонной ночи. У нее было лишь одно желание: вернуться домой и поспать хоть несколько часов. Эту ночь ей опять придется караулить с ружьем в руках возле пристройки и дожидаться Тими. Она не будет знать покоя, пока не убьет Тими.

— Почему я не могу остаться один в пещере? — спросил Парсел.

Итиа наклонилась вперед и развела руками.

— Этот мужчина боится меня, — сказала она, окидывая подруг лукавым взглядом.

Заблестели улыбки, но гораздо более сдержанные, чем обычно в таких случаях. Этого требовало важное молчание Ивоа и уважение к этикету.

— Итиа будет тебе полезна, — пояснила Омаата, — она хитрая. К тому же она будет приносить тебе новости.

— Это может и Ивоа.

— Человек, погляди на нее! Куда ей лазить. Она не может бегать. Она еле ходит.

— Мне будет хорошо там, куда я пойду, — сказала Ивоа.

Парсел опустил глаза и так долго молчал, что женщины встревожились. Они стали делать знаки Омаате, и Омаата сказала глубоким грудным голосом:

— Ты рассердился, о мой сынок?

— Нет, я не рассердился.

Однако он продолжал молчать, и Омаата заговорила хриплым от беспокойства голосом:

— Ты не согласен с нами?

Парсел поднял голову и посмотрел на нее.

— Согласен, но сначала я хочу повидаться с «теми».

— Маамаа! — вскричала Омаата, поднимая глаза к небу. — Маамаа!

И женщины повторили как эхо за ней это слово, ошеломленные и подавленные. Долгое разочарованное и недоверчивое «маа» прокатилось, замирая под деревом, его сопровождали быстстрые взгляды, выразительные взмахи рук и движения плеч.

— Но тебе это вовсе не нужно! — воскликнула Омаата. — Ведь «те» не будут мешать перитани пить из ручья.

— Я хочу восстановить мир.

Женщины, переглядывались, хлопали себя ладонями по бедрам и громко вздыхали. Маамаа! Эти перитани либо очень злые, либо слишком добрые. Но всегда маамаа. Всегда!

— Человек, ты сошел с ума! — сказала Омаата. — Тими тебя убьет. А может, и Тетаити.

Слезы текли по щекам Ивоа, но она молчала.

— Я должен попробовать, — сказал Парсел, взяв ее за руку.

— Никогда я не слышала ничего глупее, — гневно пророкотала Омаата.

Она прижалась спиной к толстой вертикальной ветви, и ее дрожавшее от негодования тело сотрясало всю лиственную арку.

— О мои глупый петушок! — повторяла она, и в голосе ее звучали громовые раскаты. — О мой глупый, тщеславный петушок! Ты хочешь изменить небо и землю! Эти мужчины отведали крови, — продолжала она, вздымая кверху руки, — а теперь они идут вперед очертя голову, и убивают, и убивают, а ты?! Ты хочешь пойти против них голый и безоружный и думаешь установить мир!

Парсел дождался, когда эхо ее голоса смолкло вдали.

— Я пойду, Омаата.

— Человек! — закричала она, яростно блеснув глазами.

— Оставь, Омаата, оставь, — сказала Ивоа; слезы непрерывно катились по ее щекам. — Я знаю Адамо. Он пойдет. Он кроткий, но его не согнешь.

— Если ты пойдешь, я пойду с тобой, Адамо, — проговорила Авапуи,

Наступило молчание. Женщины избегали смотреть на Авапуи. Ауэ! Они знают, зачем она идет: хочет убедиться, что сталось с Уилли. Значит, она еще надеется! Бедная, бедная Авапуи! Эта война налетела на их остров, как мор.

— Нет, — сказала Омаата твердо. — К «тем» пойдет Итиа. Она скажет: «Адамо хочет вас видеть». И если «те» согласятся, Итиа пойдет с Адамо.

А когда «Ману–фаите» [21] закончит свое дело, Итиа отведет Адамо в пещеру. Может, это будет трудно. Может, это будет опасно. Но у Итии много хитрости.

— Я тоже пойду с Итией и с Адамо к «тем», — сказала Авапуи.

— Нет, — возразила Омаата, — у меня есть для тебя дело, Авапуи.

Женщины поглядели на Омаату и вдруг поняли. Омаата уверена, что Уилли убит, и не хочет, чтобы Авапуи увидела его голову на копье. О Эатуа, Омаата очень умна. Она все видит вперед!

— Пусть будет так, как говорит Омаата, — воскликнула Ороа, и слова ее заглушил гул одобрения.

Тут Итиа, не сказав ни слова, встала и ушла.

— Солнце раскрыло свое чрево, — сказала Ивоа. — Поешь, Адамо, тебя ждет впереди много трудов.

С этими словами она очистила банан и протянула ему. У Парсела сжималось горло, и банан показался ему мучнистым и сухим. После банана он съел плод манго и авокато. Женщины тихонько переговаривались. Это непрерывное щебетание раздражало его, действовало ему на нервы. Минуты шли, и вместе с ними подкрадывался страх.

Он сделал знак, что больше не хочет есть, растянулся на мху, положив голову на колени Ивоа, и закрыл глаза. Женщины тотчас же умолкли. Сперва ему полегчало, но он не мог заснуть, и понемногу сама тишина становилась невыносимой. Он знал, что ему придется еще долго ждать возвращения Итии и что страх будет расти. Он услышал, как Омаата тихонько сказала: «Ороа, дай мне свое ожерелье из перьев». Затем послышался треск сломанной ветки, шуршание сдираемых с нее листьев. Он попытался молиться, но через несколько секунд понял, что лишь механически произносит слова молитвы: он не мог больше ни о чем думать, ноги дрожали, а страх все рос. Вдруг ему почудилось, что он задыхается под баньяном, им овладел ужас, ему неудержимо захотелось вскочить и убежать. Он заложил обе руки за пояс и замер, пот струился по его телу. Ему представилось, что он лежит бездыханный, словно труп, с закрытыми глазами и скрещенными на груди руками. «Боже милостивый, — горячо взмолился он, — сделай, чтобы это была правда, сделай, чтобы жизнь для меня кончилась, чтобы весь этот ужас был уже позади». Он почувствовал, как Ивоа приподняла ему голову и положила себе на грудь. Он прижался к ней, как ребенок, и замер, спрятав голову на ее нежной и теплой груди.

Вскоре его страх понемногу отхлынул, дыхание стало ровнее, и он погрузился в сон. Когда он проснулся, перед ним стояла Итиа.

— Они согласны, — сказала она; ее круглое личико выглядело важным и озабоченным.

Парсел вскочил на ноги. Женщины тоже встали, чуть помедлив, поднялась и Ивоа. Лицо ее посерело, губы дрожали.

Омаата протянула Парселу палочку, на одном конце которой был укреплен пучок красных перьев.

— Пока ты спал, — я приготовила тебе «Ману — фаите», — сказала она чуть хриплым голосом. — Держи ее перед собой. С этой минуты, Адамо, ты птица, которая летит, чтобы предложить мир, и по обычаям «те» не смеют тебя убить. Во всяком случае, если твоя попытка будет успешна. Но если мир будет отвергнут, тогда ты больше не табу.

Он взял «Ману — фаите», и Омаата показала ему, как надо ее держать: перьями назад — это хвост птицы, а острым концом вперед — это ее клюв. Человек идет, а птица летит, и вместе они составляют одно существо.

Парсел опустил глаза. Он смотрел на смехотворный талисман, который держал в руке; в случае неудачи — смерть. А сколько шансов на успех?

— Скажи, ты знаешь гимны в честь мира? — спросила Омаата.

— Знаю. Оту научил меня, когда у вас шла война. И я был у него, когда пришел «Ману — фаите» от Натаити.

— Хорошо, — сказала Омаата.

Она повернулась к Авапуи.

— Мы пойдем к ручью за водой, а ты тем временем отнеси фрукты в пещеру для Адамо, потом возвращайся сюда и жди нас.

Минуту все молчали и замерли в полной неподвижности. Парсел обнял Ивоа за плечи, прижался на мгновение щекой к ее щеке, затем, повернувшись к женщинам, сделал широкий жест рукой, как бы охватывая всех в прощальном поклоне.

— Я вернусь, — сказал он, и в голосе его звучала сила и уверенность.

Среди женщин послышался восторженный шепот. О Адамо! Как красноречивы его движения! Он достоин своего знатного тестя, великого вождя Оту!

Выйдя на яркий свет, Парсел прищурил глаза и почувствовал, как солнце жжет ему затылок. Итиа шла перед ним.

— Авапуи спрашивала тебя? — проговорил он тихо.

— Да. Я сказала, что не знаю.

— Убит?

— Да.

— Оху?

— Да.

— Амурея?

Он заметил, как вздрогнули ее плечи.

— Да.

Наступило долгое молчание, потом Итиа сказала:

— Ты можешь говорить. Они все в лагери.

— Ты видела головы?

— Есть. мысль, что он увидит это ужасное зрелище.

— Нет, они спрятали их в «пуани». [22] Они воткнут их на копья после.

— После чего?

— После войны.

Снова наступило молчание. Затем Итиа остановилась, повернулась к Парселу и сказала изменившимся голосом:

— Человек, я видела Амурею. Ее повесили за руки на ветке хлебного дерева. И ноги ее крепко привязаны. У нее разрезан живот вот отсюда и досюда (она провела рукой от подложечки до низа живота). — Человек, это ужасно!

— Кто это сделал?

— Тими.

Он отвел глаза.

— Пойдем, Итиа, — сказал он глухо.

После этого оба надолго замолчали. Они прошли второе плато и должны были уже выйти на голый, каменистый склон горы, но тут Итиа вдруг повернула к группе гигантских папоротников, стоявших в стороне. Войдя в тень, она схватила Парсела за руку. Ее круглое личико вытянулось и было серьезно.

— Адамо, — проговорила она дрожащим голосом. — После того, что я видела у «тех», я заболела… Я так считаю, что заболела… И потому мне уже не хочется играть. Но если у тебя есть желание, Адамо, ты можешь… Ауэ! Возможно, для тебя это будет в последний раз!..

— Ты меня утешила! — сказал Парсел. улыбаясь. Оказывается, он еще может улыбаться! Он посмотрел на Итию. Его тронула наивность и великодушие ее предложения. Он наклонился и прикоснулся к ее губам.

— «Ману — фаите» должна лететь, Итиа, — сказал он ласково. — И мне нельзя останавливаться.

Перед ними теперь было хаотическое нагромождение черных скал — пышащая жаром пустыня. А за ней начинались джунгли. Они состояли не из папоротников, как вокруг деревни, а из мелких пальм двух — трех метров высоты, образующих густые заросли, так что Парселу, пробиравшемуся вслед за Итией, приходилось порой раздвигать руками их стволы. Переплетенная наверху листва почти не пропускала света, под ней не было ни малейшего движения воздуха, а круглые стволы поросли черными пучками мха, которые свешивались, словно волосы. Над головой Парсела слышался неумолчный шорох пальм: сухой металлический звук, не то что неприятный, но слишком назойливый. Он проникал вам в уши, заполнял все ваше тело и, казалось, нес в себе какую — то скрытую угрозу. Парселу чудилось, что на вершинах деревьев притаились какие — то громадные насекомые и все время трут одну о другую свои непомерно длинные лапки.

Он продвигался с трудом, шаг за шагом. Длинные черные пряди мха, непрестанный шелест листьев — почему все это внезапно показалось ему исполненным тайного значения? Странно. Одна часть его существа испытывала страх. А другая с жадностью оглядывалась вокруг. Понемногу пальмы расступались. Под деревьями появились светлые пятна. И вдруг все осветилось. Солнце сразу как бы стало ближе, шелест пальм — приветливее. Парсел почувствовал на лице дуновение морского ветерка. Кое — где солнечные лучи пробивались до самой земли, прямые, как копья.

— Здесь, — вполголоса сказала Итиа. — Еще немного, и мы придем. Постой чуть — чуть. Я боюсь.

Она остановилась и поглядела на него.

— Это утес на берегу? — спросил он.

— Нет, это просвет среди пальм.

Она обвела вокруг себя рукой.

— Большой просвет среди пальм. А посредине скала.

Прогалина в лесу. Свободное пространство, чтобы враг не мог напасть врасплох. Скала в виде крепости. Сам Мэсон не выбрал бы лучшего места. Когда дело идет об убийстве, люди становятся изобретательны.

— Это лагерь?

— Нет, — ответила Итиа, — не лагерь. Это место, чтобы встретиться с тобой.

Они боятся ловушки. Они не доверяют. Даже ему.

— Я боюсь за тебя, — прошептала Итиа, прижав обе руки к щекам. — Ох, как я боюсь! У меня больше нет во рту воды.

— Я тоже боюсь, — сказал Парсел.

— О нет! Неправда! — воскликнула Итиа, с восхищением глядя на него. — Ты совсем не серый. Ты весь красный.

Он улыбнулся и пожал плечами. Он не выносил солнца, она это знала.

— Адамо, — проговорила Итиа, подходя к нему с серьезным, взволнованным лицом, и положила ему руку на плечо. — Слушай! Многие танэ умерли, еще многие умрут, а я хочу ребенка. Я так хочу ребенка! Прошу тебя, Адамо, если «те» тебя не убьют…

Он посмотрел на нее сверху вниз и уже собрался сказать «нет». Но вдруг ему показалось, что совсем не так уж важно сказать «нет»… Пуля Смэджа в косяке двери, дуло Смэджа, направленное ему в сердце, Мэсон, поднимающий ружье, Тими… Он смотрел на Итию. Он должен сказать ей «нет». Почему? Ради кого? «Нет», каждый раз «нет»! Нет — будущему ребенку Итии. Нет — наивной радости Итии. Нет — себе самому. Он нетерпеливо передернул плечами. Все эти табу!

— Не отвечай, — попросила она.

Потупив голову, она сжала ему руку. А он, позабыв о своем страхе, смотрел на нее. Ее макушка едва доходила ему до под — бородка. Как приятно на нее смотреть! Гладкое лицо, полные губы, лоб невысокий, и уголки глаз чуть приподняты к вискам. Он глубоко вздохнул, полный надежды. Он глядел на Итию, и ее красота снова вселяла в него веру. Ничего с ним не может случиться, когда рядом такое красивое создание. Пусть это бессмысленно, но сейчас он ничуть не сомневался: она красива, значит, он не может умереть.

— Ты красавица, Итиа, — глухо проговорил он.

Она не двигалась. Вся ее бойкость улетучилась. Она стояла с закрытыми глазами и бессильно повисшими руками, вся как–то безжизненно поникнув. Он положил ладонь ей на плечо, а руку, в которой держал «Ману — фаите», слегка прижал к спине. Он тихонько сжимал ее, подняв голову и вдыхая свежий морской ветерок. Какой нежный свет разливался вокруг в подлеске!

— Эатуа! — сказал он вполголоса, — благодарю тебя за красоту Итии, благодарю за волосы Итии, благодарю за маленькие круглые груди Итии, нежно прижавшиеся ко мне, благодарю за ее великодушие.

Она откинула голову и серьезно посмотрела на него с задумчивым и целомудренным лицом. Он улыбнулся ей в ответ, приподнял «Ману — фаите», коснувшись красными перьями ее иссиня–черных волос, и сказал:

— Теперь пора идти.

Когда они вышли на опушку чащи, перед ними мелькнула чья–то тень. Это была Раха. Повернувшись к ним спиной, она помахала руками над головой. Она стояла лицом к длинной округлой скале; высившейся посреди прогалины. Раха улыбнулась Итии, но опустила глаза, когда Парсел поравнялся с ней.

Они прошли несколько шагов по открытому месту, и Итиа вдруг прошептала:

— Ружья!

Они остановились. На красном камне скалы темнели три дула. Больше ничего не было видно. Даже очертаний голов. Сердце Парсела забилось.

— Идем, — сказал он вполголоса. И повернувшись к Итии, властно добавил: — Нет, не впереди меня. Иди рядом.

Он пошел к скале, одной рукой держа над головой «Ману–фаите», а другую, с раскрытой ладонью, отставив в сторону. Итиа шла сбоку в двух шагах от него.

От ружей его отделяло не более пятидесяти метров. Он ускорил шаг. Почва вокруг скалы была каменистая и обжигала ему подошвы. Солнце всей тяжестью давило на затылок и на плечо, пот непрерывно стекал со лба на глаза, ослепляя его.

Когда он был примерно в пяти метрах от торчавших дул, послышался голос Меани:

— Обойди камень.

Он повиновался. Но за первой скалой оказалась вторая, дальше еще одна, выше и длиннее второй. Только здесь Парсел увидел проход. Он был так узок, что приходилось протискиваться туда боком.

Перед ним стоял Меани с ружьем в руках. Тими и Тетаити стояли к нему спиной, положив дула ружей на камни.

— Садись и жди, — сказал Меани бесстрастно. — А ты, Итиа, иди и сторожи на южной стороне.

Эта холодность, это застывшее, словно маска, лицо! Парсел растерялся, похолодел. Он вышел на площадку, заметил слева тенистый уголок под уступом скалы и с облегчением сел. Ноги у него горели. Он огляделся вокруг. Площадка образовала почти правильный круг диаметром около пяти метров. Со всех сторон каменная гряда, высотой по грудь человеку, — весьма удобное место для стрелка. Вся прогалина величиной примерно в шестьдесят метров. Итиа сторожит на опушке с юга, Раха — на востоке, Фаина, вероятно, — на севере. На западе — береговые утесы. «Они охраняют себя лучше, чем мы, — подумал Парсел. — Наши расхаживают по поселку, как будто это крепость, но он открыт со всех сторон».

Прошло несколько долгих минут, и он спросил:

— Что мы здесь делаем?

— Ждем, — ответил, не глядя на него, Меани.

Усевшись напротив Парсела, он положил ружье на землю рядом с собой и скрестил руки на груди. Потом опустил голову, прикрыл глаза и, казалось, задремал. Но Парсела это не обмануло. Всем своим поведением Меани запрещал ему вступать в разговор.

Ожидание все тянулось, и, казалось, ему не будет конца. Тими и Тетаити не шевелились. Парсел видел только их спины.

— Чего мы ждем? — вдруг резко спросил он.

Меани открыл глаза и поднял руку, приказывая ему молчать. Тетаити бросил, не поворачивая головы:

— Вот она.

Прошло несколько секунд, и в проходе появилась Фаина. Когда она вышла на площадку, Тими и Тетаити повернулись к ней, а Меани встал и прислонился к скале. Фаина не взглянула на Парсела. Она стояла, крепкая, статная, перед тремя мужчинами. Грудь ее вздымалась, она с трудом переводила дыхание.

— Как долго ты ходила, — недовольно буркнул Тими.

Фаина посмотрела на Тетаити, но тот не поддержал упрека Тими.

— Они возле большого дома, — сказала Фаина, обращаясь к Тетаити.

— Что они делают?

— Они строят «па».[23]

— Какой высоты?

Фаина подняла руку над головой

— Они много построили?

Фаина кивнула.

— Они работают быстро. Ваа им помогает. — И добавила: — Завтра они кончат.

Трое мужчин переглянулись. «Они нападут сегодня ночью», — блеснуло у Парсела в голове, и сердце его сжалось.

— Хорошо, — сказал Тетаити, — иди и сторожи на севере.

Фаина удивленно взглянула на него. Не было никакого смысла караулить в чаще, когда известно, что перитани не уйдут из поселка.

— Иди, — нетерпеливо повторил Тетаити.

Она круто повернулась, искоса бросив взгляд на Парсела. Теперь, стоя к таитянам спиной, она осмелилась посмотреть на него.

Тетаити уселся против Парсела, прислонившись спиной к скале, а Тими сел слева от него. Парсел ожидал, что Меани займет место справа, но тот сел рядом с Тими, и таким образом вся группа оказалась немного вправо от Парсела. Тими сделал недовольную гримасу и привстал, но Меани удержал его за руку и молча принудил остаться на месте. Опустив тяжелые веки, Тетаити смотрел в землю. Казалось, он ничего не заметил.

Все молчали, и Парсел внезапно понял причину этого долгого ожидания. Как только Итиа сообщила таитянам о его желании прийти к ним, они послали Фаину в поселок разузнать, что делают перитани. Это недоверие оскорбило Парсела. Он собирался начать переговоры спокойно, но тут поддался гневу и вскричал с жаром:

— Что это значит, Тетаити? Неужели ты подумал, будто я сговорился с перитани, чтобы они напали на вас во время переговоров?

Тетаити открыл было рот, но прежде чем он успел ответить, вмешался Тими.

— Да! Мы так подумали, — злобно закричал он. — А почему бы и нет! Ты нас уже предал один раз.

— Когда это? — воскликнул Парсел.

— Ты был с нами, когда Скелет целился в нас, а когда он убил Кори и Меоро, ты перебежал к ним.

Парсел посмотрел на Тими. По сравнению с атлетически сложенными Меани и Тетаити, возвышавшимися по обеим его сторонам, Тими казался почти хрупким, и в выражении круглого безусого лица было что — то мальчишеское. Но в глазах горела жестокость.

— Тими, я не перебегал во враждебный лагерь. Я не поднял на вас оружие. Я старался отговорить Уилли, когда он решил убить Оху. И ты, может быть, не знаешь, что перитане тоже обвиняют меня в предательстве.

— Я знаю, — сказал Тетаити, — Итиа мне рассказала.

— Если я предал их, — продолжал Парсел, взмахнув «Ману–фаите» и начертив в воздухе широкую восьмерку, — то как же я могу предать вас?

Этот аргумент, а также сопровождавший его величественный жест произвели впечатление на таитян. Тетаити поднял руку, но ответил не сразу.

— Адамо, — проговорил он наконец, — когда Скелет и другие направили на нас ружья, ты был с нами, ты был нашим братом. Но Скелет убил Кори и Меоро. И наш брат Адамо остался со Скелетом.

Парсел почувствовал, как в нем поднимается тревога. На первый взгляд могло показаться, что Тетаити повторяет упреки Тими, лишь слегка смягчая их, но на деле его обвинения были иными. Он не подозревал Парсела в предательстве. Он утверждал, что Парсел не выполнил своего братского долга. Это обвинение как будто звучало менее оскорбительно. Но для таитян это был столь же тяжкий проступок.

— Если бы я пошел с вами, — ответил Парсел, — кровь моего брата Ропати пала бы на меня.

— Ропати взял ружье против нас! — закричал Тими, сверкнув глазами.

Парсел обернулся и посмотрел ему в лицо.

— Тот, кто убил Ропати, сделал это не потому, что у него было ружье. Ауэ! Смотри, как убийство рождается из убийства. Оху не насладился Амуреей. Он был убит. Уилли не насладился местью. Он был убит. А теперь мне говорят, что ты боишься меня и грозишь мне смертью.

— Я не боюсь тебя, — бросил Тими дерзко. — Я не боюсь человека, когда он похож на тех, кот живет в «фаре — буа».[24]

— Если я «буа», тогда почему ты называешь меня предателем?

В эту минуту лицо Меани осветила нежная, лукавая улыбка, поразившая Парсела в самое сердце, но тотчас погасла. Умный Адамо! Умный и красноречивый Адамо! Парсел с радостью вглядывался во вновь замкнувшееся лицо Меани. «Значит, он по–прежнему мне друг», — подумал Парсел, и счастье наполнило его сердце. Все вдруг показалось ему не таким трудным.

— Тетаити, — вновь заговорил Парсел, веря, что сможет его убедить.

— Послушай меня, я говорю чистую правду. Ропати не собирался стрелять в вас. Ни Жоно, ни Старик — Джонсон, ни Желтолицый. Ропати взял ружье, чтобы поиграть в солдата. Жоно просто по глупости. Старик потому, что боялся Скелета. А Желтолицый даже не заложил в ружье штуку, которая убивает.

Тетаити медленно поднял тяжелые веки и презрительно сказал:

— Перитани ведут себя так, что нам их никак не понять. Они заодно с вождем и в то же время не с ним. Они его слушаются и в то же время не слушаются. Они делают что–нибудь и в то же время не делают.

Помолчав, он продолжал:

— Для меня все ясно: эти четверо взяли ружья, значит, они наши враги.

— Я не взял ружья, — возразил Парсел, — и все–таки ты считаешь меня врагом.

— Я не сказал, что ты нам враг, — ответил Тетаити, глядя ему прямо в глаза.

— Я «буа»?

— Ты не «буа».

— Я предатель?

— Ты не предатель.

— Кто же я тогда?

Для Парсела это был чисто риторический вопрос. Он хотел путем исключения заставить Тетаити признать, что всегда держится нейтрально. Но Тетаити отнесся к его словам с полной серьезностью. Он долго вглядывался в Парсела, как будто стараясь определить, кто он, по чертам лица.

— Не знаю, — медленно сказал он наконец. — Может быть, просто ловкий человек.

Его ответ поразил Парсела своей неожиданностью, обжег, как удар хлыста. «А вдруг это правда? — подумал он, словно озаренный вспышкой света. — Что если я ошибался в себе? Что если все мое поведение вплоть до сегодняшнего дня было только ловкостью, лавированием?»

Надо было что–то сказать, ответить Тетаити, не дать его словам повиснуть в воздухе… Молчание шло Парселу во вред. Но его сковало сомнение. В эту минуту он готов был согласиться с таким определением его роли.

Тетаити не нарушал затянувшегося молчания. Он видел, в какое смущение привела Парсела брошенная им фраза, но пока не спешил делать выводы. Разумный, осторожный, он не любил принимать скороспелых решений, даже в мыслях. Может быть, настанет день, когда придется считать Адамо врагом. Все может быть. Кто такой Адамо? Человек, который ловко умел оставаться в стороне от битв. Но в таком случае зачем, рискуя жизнью, пришел он добиваться мира?

Парсел вспомнил наконец фразу, приготовленную им для начала переговоров. Он поднял птицу мира над головой и провозгласил:

— Я «Ману–фаите» и прилетел сюда, чтобы предложить вам мир.

Тетаити скрестил руки на груди, и его властное, прорезанное морщинами лицо приняло торжественное выражение. Его поза ясно говорила, что беседа окончена и начинается церемония переговоров.

Парсел встал, согнул руку и поднял «Ману–фаите» на высоту плеча, повернув пучок красных перьев назад, а острый конец вперед.

— Я «Ману–фаите», — начал он, стараясь плавно скандировать слова,

— и говорю в пользу мира. Всего три дня идет война, и уже убито восемь человек. Ауэ! Это слишком много! Пройдет еще день, и, кто скажет, сколько людей на острове останется в живых? Воины, слушайте меня! Я «Ману–фаите» и говорю в пользу мира. Почему началась эта война? Потому что были совершены несправедливости при дележе женщин и при дележе земли. Но теперь, ауэ, у нас одиннадцать женщин на семь мужчин, а земли больше, чем нужно для всех. Танэ, не будем подражать безмозглым акулам, которые убивают друг друга без всякого смысла. Слушайте меня, я «Ману–фаите» и говорю в пользу мира! Юноша, потрясая оружием, чувствует себя сильным, ловким и говорит: «Мой враг будет убит, но не я!» Ауэ! Война — это игра случая. Он тоже будет убит! И тогда для него не будет больше рыбной ловли сияющим утром, не будет сбора кокосовых орехов, качающихся на ветру, не будет сладкого отдыха под палящим чревом солнца, не будет ни сна, ни игры. Воины, кто останется в живых, если продолжится война? Кто оплодотворит женщин? Кто заселит этот остров, когда окончатся наши дни? Воины; я говорю в пользу мира, и пусть тот, у кого есть язык, отвечает.

Он сел и посмотрел на трех мужчин перед ним. Положив ружья на колени и заткнув обнаженные ножи за парео, они сидели прямые, неподвижные, считая ниже своего достоинства прислониться к скале и не чувствуя усталости; несмотря на жгучее солнце, на лбу у них не выступило ни капли пота. Выражение их глаз было непроницаемо. Напрасно Парсел говорил себе, что эта бесстрастность ничего не означает и просто диктуется правилами этикета. Он все–таки почувствовал себя обескураженным.

Тетаити подал знак, и Тими встал. Он должен был говорить первым, как наименее почтенный из троих таитян: его допустили да совет вопреки обычаям, ибо он был низкого рода. Чтобы усилить впечатление, он поднял левой рукой ружье над головой, а правой размахивал выхваченным из–за пояса ножом.

С секунду он стоял вытянувшись на носках, недвижимый, как статуя ненависти. У него не было ни мощи, ни величавости Меани и Тетаити, но он казался тонким и твердым, как стальной клинок

Начав свою речь, он для вящей убедительности пел некоторые фразы и даже, приплясывая, бил землю ногами, глаза его сверкали, а рука, сжимавшая нож, то делала угрожающие жесты в сторону Парсела, то размахивала клинком над головой. В его лице и во всей фигуре было что–то отроческое, незрелое, и это делало особенно страшной кипевшую в нем жажду разрушения.

— О воины! — кричал он исступленно, и голос его становился все пронзительней. — Я говорю в пользу выпотрошенной курицы! О воины! Выполняйте ваш долг! Будьте подобны норе в утесе, откуда разбегаются ящерицы. Будьте подобны открытой бухте, где притаилась яростная акула! Никому не давайте пощады! Пусть погибнут все перитани! Убейте долговязого Скелета! Убейте Крысенка! Убейте их вождя! Убейте Адамо! О воины! Я говорю в пользу выпотрошенной курицы! Жгите хижины! Уничтожайте сады! Рубите деревья! Берите в рабство жен врагов! Топчите их ногами. Пусть они повинуются вам, как суки! Выпотрошите утробы женщин, носящих детей перитани, и пусть эта проклятая порода будет вырвана с корнем! О воины! Я говорю в пользу выпотрошенной курицы, и пусть будет, как я сказал!

Тими вновь засунул нож за пояс и сел. Меани тотчас же вскочил на ноги. Это свиное отродье смеет предлагать выпотрошить его сестру! Меани даже посерел от гнева, он изо всех сил старался овладеть собой, и все мускулы его великолепного тела судорожно напряглись. Выкатив глаза и запрокинув голову с трепещущими ноздрями, он неестественно раздувал шею, пытаясь овладеть своим голосом. Грязная собака! Свиное отродье! Меани с таким бешенством повернулся к Тими, что Парсел испугался, как бы он не бросился на юношу. Но выражение ярости быстро сошло с лица Меани. Он смотрел прямо перед собой, и нечеловеческим усилием воли ему удалось расслабить свои мускулы. Поразительное зрелище! По всему его телу сверху донизу ходили волны, переливались под кожей, с каждой секундой опадая и стихая, как морская зыбь. Затем все успокоилось, и его гладкая темная кожа застыла, словно вода в озере. Мускулы как будто спрятались под плотной броней, которая, однако, не скрывала их силы, и тело дышало теперь необыкновенным спокойствием и величавостью.

— О «Ману–фаите», — проговорил он чуть охрипшим голосом. — Какой полоумный предлагает срубить деревья? Это же наши деревья! Кто предлагает уничтожить сады? Это же наши сады! Кто предлагает взять в рабство женщин? Это же наши сестры! Кто хочет убить детей, которых они носят? О «Мануфаите», это наши собственные племянники! И пусть никто не посмеет коснуться чрева этих женщин, иначе воин пойдет на воина и убьет его!

Меани глубоко перевел дух. Он почувствовал удовлетворение от того, что ответил недвумысленной угрозой на выступление Тими. Он продолжал:

— О «Ману–фаите», я говорю в пользу мира! Я, Меани, сын вождя, говорю: пусть только Скелет будет убит, потому что он всему виной. Пусть только Скелет будет убит, потому что он один убил. Пусть все другие останутся. Пусть несправедливость Скелета будет исправлена, путь будет все забыто и таитяне живут в мире с чужестранцами.

Как только Меани сел, тотчас встал Тетаити. Опустив тяжелые веки, нахмурив густые брови над крупным носом, крепко сжав губы, отчего резко проступили складки по обеим сторонам рта, он несколько секунд стоял не двигаясь. Перитани так плохо охраняют себя, что, сражаясь сними трое на трое, с равным оружием, он был уверен в победе. Он согласился принять «Мануфаите» только из учтивости и теперь горько сожалел об этом. Из–за нее два его воина накануне решающей битвы открыто бросают друг другу угрозы. Они готовы чуть ли не убить друг друга! Нельзя ждать ничего хорошего от перитани, он еще раз убедился в этом: одно присутствие Адамо уже вызвало ссору.

— О «Ману–фаите», — торжественно начал он, — я говорю в пользу продолжения войны. Однако не забывайте, воины, что наше племя не сражается с вражеским племенем: мы одно племя, которое само раздирает себя на две части. И потому мы должны быть осторожны, чтобы не зайти слишком далеко… О танэ! Вы сделали меня своим вождем, и я, Тетаити, вождь и сын вождя, говорю: я прикоснусь головой к хижинам — и хижины станут табу.[25] Я прикоснусь головой к деревьям — и деревья станут табу. Я прикоснусь головой к садовым оградам — и сады станут табу. Я прикоснусь головой к оплодотворенным чревам женщин — и они станут табу.

О «Ману — фаите»! Я говорю в пользу продолжения войны. Воины сражаются не за женщин и не за землю. Они сражаются потому, что им нанесли оскорбление. Потому, что их унизили. Потому, что на них смотрел свысока несправедливый человек. Нам нанесли глубокую рану, о «Ману–фаите»! Если перитани хотят уйти в море и искать себе другой остров, пусть эти бесчестные люди уходят. Но если они хотят остаться здесь, они будут сметены с лица земли. Как можно доверять этим переменчивым, непонятным людям? О «Ману–фаите», я говорю в пользу продолжения войны! Если перитани останутся на острове, пусть они погибнут! Пусть их смерть будет бальзамом для наших ран! Пусть их головы украсят забор перед нашими хижинами! Пусть они коченеют во мраке, а мы, живые, в горячих объятиях их жен продолжим наш род!

О «Ману–фаите»! Я говорил в пользу продолжения войны, и пусть тот, у кого есть язык, отвечает.

Тетаити сел, и Парсел медленно поднялся с места. Он надеялся, что Тетаити: — самый разумный и самый осторожный из троих — сумеет найти компромиссное решение. Но теперь было ясно, что он уверен в победе и потому не хочет мира. Его предложение, чтобы перитани отправились в море, было равносильно оскорблению.

— Тетаити, — сказал Парсел терпеливо, — если бы ты победил и после боя сказал мне: «Адамо, уезжай, или ты умрешь!», я согласился бы уехать. Потому что я не брал ружья и не участвовал в битве и для меня покинуть остров не позор. Но иное дело остальные перитани. У них есть оружие, и им стыдно бежать. И пойми, Тетаити, что, если бы перитани поплыли на пирогах, спрятанных в гроте, смерть вскоре настигла бы их. Смерть от бури, смерть от голода и жажды или смерть с петлей на шее, если они повстречают большую пирогу из своей страны.

Берегись, Тетаити, как бы ты, испытав несправедливость, и сам не стал несправедливым. Кто из перитани оскорбил тебя? Один человек. Неужели же все перитани должны погибнуть из–за него одного?

Тетаити выслушал эту речь, закрыв глаза, с неподвижным лицом, а когда Парсел замолк, произнес вежливым тоном, но ясно давая понять, что переговоры окончены:

— Кончил ли ты говорить, о «Ману–фаите»?

— Я кончил.

Тетаити повернул голову влево и сказал:

— Очерти круг передо мной, Тими, мы должны принять решение.

Тими повиновался. По правде сказать, он ничего не мог начертить, так как почва тут была каменистая, и он ограничился тем, что, наклонившись, описал правой рукой круг перед вождем. Потом снова сел на место.

— Приступайте, воины, — проговорил Тетаити.

Тими поднял маленький камень, бросил его в воображаемый круг и сказал:

— Вот камень за выпотрошенную курицу.

Тетаити нахмурил брови. Тими не образумили ни угрозы Меани, ни объявленный им самим табу. Бешеный! Наглец! Придется примерно наказать его, когда кончится война. Тетаити отвел взгляд и произнес спокойно:

— Ты, Меани.

Меани бросил камень в круг и сказал:

— Вот камень за возвращение мира.

Тетаити поднял камень, торжественно поднес его к губам и несколько секунд просидел в полном молчании. Этим он хотел подчеркнуть, что только его слово имеет решающее значение. И в самом деле, голосов никто не считал. Вождь был высшим судьей, и его решение — окончательным. Тетаити бросил камень.

— Вот камень за продолжение войны.

С этими словами он поднял свои тяжелые веки и взглянул на Парсела.

— Чужеземец, — холодно сказал он, — дай мне «Ману–фаите».

Парсел встал, смущенный этим приказом и тоном, каким он был дан. Чуть поколебавшись, он протянул Тетаити птицу мира. На Таити ему довелось присутствовать при мирных переговорах, но тогда мир был заключен и посол удалился, неся красные перья над головой, под радостные крики толпы.

Тетаити встал, за ним поднялись Тими и Меани. Вождь взял двумя руками «Ману — фаите», поднял ее над головой и, с размаху стукнув о колено, разломал пополам. Потом бросил оба куска на землю к своим ногам и вскричал грозным голосом:

— Птица мира умерла!

Парсел был ошеломлен и парализован страхом. Значение этого символического жеста было ясно: уничтожение птицы предвещало ему смерть.

Прошла минута, Парсел не решался ни пошевелиться, ни заговорить.

Тими схватил ружье левой рукой, а правой выхватил нож из–за пояса. Затем, указав на Парсела концом клинка, попросил, повернув голову к Тетаити:

— О Тетаити! Отдай эту рыбу в мои руки!

Но в ту же минуту Меани подошел к нему вплотную и крикнул громовым голосом:

— Табу!

Это слово, а также грозная сила, прозвучавшая в этом крике. пригвоздила Тими к месту. Однако он не потерял присутствия духа. Подняв голову и взглянув в яростное лицо Меани, он спросил:

— Почему табу?

— Смотри, человек! — крикнул Меани во всю силу легких, подчеркивая каждое слово. — Смотри, человек, какую серьгу носит Адамо! Это я ему дал ее. А до меня эту серьгу носил мой отец, великий вождь Оту!

Тими уставился на серьгу, и глаза у него чуть не вылезли из орбит. И правда! Это серьга Оту! Он почувствовал, что его обманули.

— Табу недействительно! — закричал он наконец в бешенстве. — Табу таитянского вождя нельзя передавать перитани!

— Но кто этот перитани? — завопил Меани. — Это зять таитянского вождя! Муж его дочери! Брат его сына!

Парсел смотрел на них, застыв от удивления. По–видимому, его жизнь зависела от этого теологического спора: может ли священная сила табу распространяться на чужеземца?

Тими повернулся к Тетаити и спросил его сухим, почти повелительным тоном:

— Как решит вождь?

Парсел не смотрел на Тетаити. Он снова обрел хладнокровие и, чуть покачиваясь на носках, ловил каждое движение Тими.

— Как решит вождь? — повторил Тими.

Тетаити был в большом затруднении. Он сломал «Ману–фаите», ибо такова традиция, но у него не было обдуманного намерения погубить Парсела. Однако, по обычаю, неудачливого посла ожидает смерть. Тут он не мог спорить с Тими. Что касается табу, то он тоже готов был с ним согласиться. Тетаити очень сомневался в действенности табу, так как Адамо не таитянин. К несчастью, одно обстоятельство было ясно. Повесив на ухо Адамо серьгу, которая касалась головы Оту, Меани тем самым подтверждал, что Адамо — его названый брат и он ценит его жизнь дороже своей собственной. Следовательно, убийство Адамо повлечет за собой смертельную схватку между Меани и Тими, а в таком случае этой ночью в бою с перитани у таитян будет одним воином меньше.

— Я вождь, — сказал он, глядя Тими прямо в глаза, — а не жрец. И в вопросе о табу я не могу решать, кто из вас прав, а кто нет. Однако если Адамо состоит в родстве с Меани и Меани считает его табу, ты поступишь разумно, отказавшись от этой рыбы.

Тими был на целую голову ниже двух таитянских богатырей, стоявших у него по бокам, но он выпрямился и изогнул свое тонкое тело, словно лук. Эта знать! Эти сыновья вождей! Они сговорились против него! Ясно, хотят его напугать! Но чего стоит их сила теперь, когда у него есть ружье!

— Мое право, это мое право! — закричал он в бешенстве.

Прошла минута. Тими стоял с угрюмым видом, опустив глаза, и, казалось, уже успокоился, как вдруг он метнулся с быстротой молнии, чтоб нанести Парселу страшный удар ножом. Но Парсел успел отскочить в сторону, и клинок ударился о скалу. В ту же минуту Меани поднял вверх обе руки и опустил их на затылок Тими. Ударил он совсем не сильно, но Тими отлетел вперед, стукнулся лбом о скалу, упал на землю и остался лежать без движения, уткнувшись лицом в каменистую почву.

— Неужели я убил это свинячье отродье? — спросил Меани.

Он посмотрел на Тетаити, тот опустился на землю, перевернул Тими и положил его голову к себе на колени.

— Этот полоумный немножко заснул, — сказал он с презрением.

— Идем, Адамо! — вскричал Меани и схватил Парсела за руку.

Он рванулся вперед, но задержался, протискиваясь боком в узкий проход между скалами. Как только Меани проскользнул в него, он так сильно потянул Парсела за собой, что тот расцарапал грудь о каменный уступ. Они пробежали метров десять по прогалине, когда за ними послышался голос Тетаити: «Меани, не выходи из чащи!» Не останавливаясь, Меани в знак согласия помахал свободной рукой, и Парсел, обернувшись, увидел Итию, стоявшую шагах в двадцати и не смевшую последовать за ними. «Итиа! — раздался голос Тетаити, — принеси воды!» Парсел спотыкался, расшибал себе ноги о камни и чуть не падал, ему казалось, что Меани тащит его с невероятной быстротой, он чувствовал себя ребенком, который еле поспевает за взрослым и мчится, увлекаемый сильной рукой.

Когда они вбежали — под пальмы, Меани выпустил его, но почти не замедлил бега, и Парсел удивился, что пальмы не смыкаются за ними, когда они проносятся мимо. Должно быть, в джунглях существовал проход, известный лишь таитянам. Сердце Парсела билось все сильнее, он боялся, что в темноте отстанет от Меани, и выдохнул еле слышно:

— Потише, Меани.

Меани замедлил бег.

— Послушай, Адамо, — сказал он так же тихо. — Мне надо кое–что тебе сказать. Ты меня слышишь?

— Да.

— Куда ты пойдешь теперь?

— К баньяну.

— А потом?

— В пещеру, где были ружья. Так придумали женщины.

— Они хорошо придумали.

Помолчав, Меани заметил:

— Ты сильно запыхался. Хочешь пойдем медленнее?

— Нет.

— Послушай. Как только мы выйдем из чащи, ты побежишь изо всех сил и остановишься только в пещере.

— Хорошо.

— Ты лишь немного опередишь Тими. Он бегает очень быстро. А я не могу остановить его. Иначе мне придется его убить. — И он добавил извиняющимся тоном: — Я не могу убить его перед сражением.

Парсел все бежал. У него кололо в боку, ион старался дышать как можно ровнее.

— Выйдя из чащи, — сказал Меани, — я проложу ложный след. И ты выиграешь еще немного времени.

Под пальмами понемногу светлело. Они пробежали еще несколько шагов, и перед ними возникла гора, а у их ног открылся каменистый склон, спускавшийся к баньяну. Меани повернулся, поднял Парсела могучими руками, прижал к груди и потерся щекой о его щеку.

— Слушай, — сказал он прерывающимся голосом. — Слушай. Сейчас ты уйдешь. Слушай. Быть может, ты будешь убит. Быть может, я. Слушай, мой брат Адамо. Я тебя люблю. Никогда не забывай, как я тебя люблю. Если я умру, я буду думать о тебе там. И ты тоже думай об мне там. Обещай!

— Обещаю! — ответил Парсел дрожащим голосом.

Он ощущал губами шершавую и чуть солоноватую кожу Меани. Он не помнил себя от счастья и в то же время от горя, что расстается с Меани.

— Обещаю, — повторил он.

Меани разжал руки, взял Парсела за плечи и несколько раз слегка стукнулся лбом о его лоб. Парсел вспомнил, что в день его приезда на Таити Меани тоже сделал этот жест, когда сердце его было так полно, что он не мог говорить.

— О Адамо! — сказал Меани чуть слышно. — О брат мой!

— Обещаю! — повторил Парсел, глаза его были полны слез.

Меани отпустил его и слегка хлопнул по плечу. Улыбка у него была такая добрая, такая ласковая, что Парселу стало почти больно.

— Беги! — сказал Меани. — Теперь беги! Беги, Адамо!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Вот здесь, — сказала Авапуи, оборачиваясь.

Парсел с трудом карабкался по скалам в нескольких метрах ниже ее. Тропинка — нечто вроде узкого коридора, пробитого в камне, — была так крута, что по ней можно было подняться, только хватаясь руками за уступы. Парсел двигался вперед с удручающей медлительностью. Его не оставляло чувство, что он прекрасная мишень для стрелка, засевшего у подножия горы. Он лез, не оглядываясь, и хотя от жары обливался потам, по спине у него пробегали мурашки.

Он догнал наконец Авапуи и, схватив ее за руку, спрятался с ней в тени густого куста, наполовину скрывавшего вход в пещеру. Оттуда он взглянул вниз сквозь листву. Он стоял, прижавшись плечом к плечу Авапуи, не в силах говорить, сам удивляясь тому, как сильно он запыхался. Раскинувшийся у его ног пейзаж был безлюден и неподвижен, только воздух чуть дрожал над раскаленными солнцем утесами. Он отдышался и повернулся к пещере. Наконец–то он в безопасности!

— Идем, Авапуи.

— Погоди. А корзинка с фруктами!

Она протянула руку, вытащила спрятанную в ветках куст. корзинку и плавным движением поставила ее себе на бедро. Он посмотрел на Авапуи. За какой–нибудь час она дважды поднялась от баньяна до пещеры и даже не запыхалась.

— А теперь? — спросил он.

— Иди прямо вперед, Адамо. Я буду указывать тебе путь.

Дно пещеры сначала спускалось на один — два метра, а потом понемногу поднималось вверх; оно все заросло кустарником и цветами. Свод был покрыт трещинами и расселинами, давая свободный доступ воздуху, и на стенах кое–где лежали солнечные пятна. Галерея повернула влево, плечи Парсела охватила прохлада, солнечные пятна исчезли, понемногу становилось все темней.

— Тупапау, — сказала Авапуи, останавливаясь. — Я боюсь.

— Маамаа, — нетерпеливо ответил Парсел, — ты провела здесь две недели с Итией. И тупапау ничего тебе не сделали Здесь живут добрые тупапау.

Немного подумав, она возразила:

— А может быть, теперь они изменились.

Парсел пожал плечами.

— Со мной тебе нечего бояться. Я в них не верю.

— Правда? — спросила она с надеждой.

— Правда.

По таитянским представлениям тупапау не трогают людей, которые не верят в их существование. И самое удивительное при этом, что на Таити почти не встречается «неверующих».

Парсел двинулся вперед, и Авапуи безропотно последовала за ним. Адамо не верит в тупапау, как и Меани, но еще важнее одно обстоятельство, о котором она только что вспомнила: у Адамо светлые волосы медового цвета. Тупапау никогда не видели такого необычного существа. Его неверие их обезоружит, а внешний вид поразит, и, возможно, они присмиреют, даже если нрав их испортился после больших дождей.

Парсел вошел по щиколотку во что–то холодное и отступил назад. Насколько он мог разглядеть, впереди дно пещеры было покрыто темной водой. Кое — где из воды выступали крупные гладкие камни, слегка поблескивая в полумраке.

— Итиа говорила только о маленьком родничке, — удивился Парсел.

— Когда мы прятались в пещере, тут не было никакой воды, — сказала Авапуи изменившимся голосом. — Это проделки злых тупапау.

Опять все сначала!

— Слушай! — воскликнул Парсел раздраженно.

Он обнял Авапуи и почувствовал, что она вся застыла и похолодела.

— Слушай! — продолжал он торжественным голосом. Никаких тупапау нет! Я, Адамо, объявляю: тупапау не существуют!

Парсел был поражен, какое мгновенное действие оказали на Авапуи его слова. Она сразу точно оттаяла, кожа ее потеплела, тело стало гибким и податливым. В мгновение ока окаменевшее от страха существо превратилось в разумную и спокойную женщину. Она с благодарностью потерлась щекой о щеку Парсела. Важно было даже не то, что он сказал, но его уверенный тон.

Парсел шел впереди, шагая с камня на камень. Порой, когда расстояние было слишком велико, он отпускал руку Авапуи и прыгал. Свод пещеры был довольно низок, и вся она представляла собой узкий, извилистый туннель. По–видимому, рукав потока когда–то пробил себе здесь путь наружу, но после обвала изменил свое русло. А теперь вода, должно быть, просочилась сквозь обвалившиеся камни. Когда вода расширит свой проход — на что уйдут многие годы — она заполнит пещеру, вырвется на волю и бурным потоком хлынет к подножию горы. Без сомнения, она уже однажды проделала этот путь. Узкая тропка среди камней, по которой он взбирался сюда, наверно, и была старым руслом, прорытым водой.

— Тупапау тут ни при чем, — сказал Парсел, оборачиваясь. — Это вода потока пробила дырочку в скале.

— Какая вода искусная, — произнесла Авапуи с таким уважением, как если бы говорила о вожде.

Он выпустил ее руку и прыгнул на большой плоский камень, выступавший из воды. Камень качнулся с легким всплеском, потом последовал более глухой стук. Парсел чуть не потерял равновесие, взмахнул руками и перескочил на соседний камень. За ним послышались те же звуки; шлепок камня о воду, а затем стук камня о камень под водой. Каменная плита снова стала на свое место.

— Будь осторожна, — бросил Парсел через плечо.

Они прошли еще с десяток метров. Туннель повернул вправо, а по левую сторону Парсел увидел пробитую в скале круглую дыру правильной формы, немного побольше судового иллюминатора. Парсел заглянул в отверстие. Оно вело в другую галерею, в ней было не так темно, как в той, где они шли, и пол ее был заметно выше. По эту сторону отверстие доходило Парселу до бедра, а по ту было на уровне пола. Галерея казалась совсем прямой, вначале в ней было довольно светло, но дальше она уходила во мрак. Дно ее тоже было усеяно круглыми или плоскими камнями, но совершенно сухими. В эту часть пещеры вода не проникла.

— Вот здесь, — сказала Авапуи.

Он повернулся.

— Здесь? Надо пролезть сквозь дыру?

— Это очень легко. Вот увидишь.

Она нагнулась, просунула голову в отверстие, оперлась руками о пол по ту сторону, подогнула ноги и, сделав скользящее движение, сразу исчезла.. Она проделала это с изумительной быстротой. Мгновение спустя она уже выглянула из отверстия.

— Давай, я тебе помогу.

— Не надо, — ответил Парсел.

Но он справился с задачей гораздо хуже, чем она. Пролезая, он поцарапал себе живот.

Они очутились в своеобразной сводчатой комнатке размером около четырех квадратных метров, а дальше туннель сужался и уходил во мрак. Свет падал сюда через трещину, и на противоположной стене лежала полоска света шириной в ладонь.

— Не надо идти дальше, — сказала Авапуи, указывая на туннель. — Там колодец.

— Глубокий?

Она кивнула головой.

— Ты бросаешь камень. Ты ждешь и ждешь. Потом слышишь — шлеп!

— А можно пройти на ту сторону колодца?

— Мы можем, — ответила Авапуи, — а ты нет.

Она сказала это без тени презрения. Просто отметила факт. Парсел направился в узкий проход. Углубившись в тень, он замедлил шаг, чтобы дать глазам привыкнуть к темноте. Он невольно согнулся, хотя сам понимал, что это ни к чему, так как свод был не меньше чем в двадцати сантиметрах у него над головой. Он расставил руки, и ладони его коснулись стен.

— Осторожно, — сказала Авапуи, дотрагиваясь до него. — Он тут.

— Где?

— Перед тобой.

Какие у нее зоркие глаза! Он присел и, правда, шагах в двух впереди увидел еле заметную темную полосу. Тогда он лег плашмя и подполз к ней. Вытянув руки, Парсел ощупал края провала — он тянулся от стены до стены. Прохода не было. Колодец занимал всю ширину туннеля.

Парсел встал. Он не видел Авапуи, но по аромату вплетенных в ее волосы цветов чувствовал, что она стоит справа от него.

— Ты могла бы перейти на ту сторону? — спросил он с сомнением.

— Да. Хочешь, покажу?

— Нет, нет, — поспешно сказал он. — Ты уже пробовала?

— Да. Мы все трое.

— Кто трое?

— Я, Итиа и Меани.

— Когда?

— Когда вождь приходил вместе с Ваа, чтобы спрятать ружья во время больших дождей. Человек! Меани едва успел сбросить в колодец нашу постель из листьев и перейти вместе с нами на ту сторону. Вождь велел Ваа оставаться в комнате, а сам пошел один в этот конец. Ауэ! Глаза у перитани совсем не хорошие! Мы стояли по ту сторону колодца на длину копья, а он нас не видел. Меани испугался, что вождь свалится в колодец, и бросил туда камешек. Камешек сделал — шлеп! Вождь подскочил, потом лег на живот, как и ты; он ощупал край колодца руками, заворчал: «Гм–м–м!..» (тут она очень похоже передразнила Мэсона) — и вернулся назад.

— А что там, на другой стороне колодца?

— Пройдешь еще немного — и конец, со всех сторон стена.

Парсел вернулся в сводчатую комнату. После полного мрака туннеля ему показалось, что здесь почти светло.

— А где вождь спрятал ружья?

— Тут.

На стене против светлого пятна шел каменный выступ, между этим выступом и сводом, на высоте трех метров, угадывалась глубокая трещина.

— Ему, наверное, пришлось здорово потрудиться, — заметил Парсел бесцветным голосом.

Он вдруг почувствовал ужасную усталость. Ему хотелось только одного — лечь и молчать. Главное, молчать.

— Почему? — возразила Авапуи. — Это очень легко. Когда вождь ушел, Меани залез наверх, все вытащил и распаковал — ружья были завернуты в жирные тряпки, а штуки, которыми убивают, лежали в ящике, обшитом железом. Потом Меани положил все на место и заставил нас поклясться, что мы никому ничего не скажем, даже Уилли…

Она прервала свой рассказ, опустилась на землю, прикрыла глаза одной рукой, а другую уронила ладонью кверху на колени и принялась плакать. Она плакала беззвучно, плечи ее судорожно вздрагивали, и она не утирала слез, катившихся у нее по щекам.

Парсел присел рядом с ней.

— Что с тобой, Авапуи?

Она отняла руку от лица.

— Ты был у «тех». Ты вернулся и ничего не сказал мне об Уилли.

Он отвернулся. По дороге он на бегу отрывочно рассказал о «Ману — фаите». Но это правда, он ничего не сказал ей об Уилли. Что он мог сказать? А ведь с тех пор как они были вместе, она все время ждала. Ждала во время сумасшедшего бега от баньяна до пещеры. И в пещере, вопреки очевидности, все еще ждала и все еще надеялась. А теперь ее надежда вдруг окончательно рухнула. Наконец она увидела трезвым взглядом то, о чем знала с первой минуты: Уилли умер.

— Идем, — сказал Парсел, обнимая ее за плечи.

Он поднял Авапуи с земли и, чувствуя себя слишком усталым, чтобы говорить, подвел ее к подстилке из листьев и заставил лечь. Затем он и сам лег рядом, приподнял ее голову и положил себе на плечо. Ему хотелось сказать ей хоть несколько слов. Но он не мог даже раскрыть рта и внезапно провалился в сон.

— Адамо! — раздался голос у него над ухом.

Он подскочил, открыл глаза и опешил, увидев Авапуи в своих объятиях. Но он заметил слезы у нее на щеках и сразу все вспомнил.

— Я долго спал?

— Нет, чуть–чуть. Послушай, Адамо. Мне надо идти. Омаата, наверное, волнуется под баньяном. Она ведь не знает, что «те» задержали Итию. А Ивоа? Человек! Там Ивоа! Она не знает, что ты спасся от «тех».

Она встала. Глаза у нее блестели. Она забыла собственное горе, торопясь сообщить другой женщине, что ее танэ жив.

— Ты права, — сказал Парсел, тоже вставая.

Помолчав, она сказала:

— Я вернусь. Если Омаата позволит, я вернусь.

Он хотел было сказать «нет», но у него не хватило мужества. Оставаться долгие часы одному, в этой холодной и мрачной пещере…

Он обнял Авапуи за плечи, а потом тихонько подтолкнул ее в спину между лопатками.

Она просунула ноги в отверстие, уперлась руками в землю и, изогнувшись, проскользнула на другую сторону. Парсел наклонился и высунул голову в отверстие. Глаза его привыкли к темноте, и он смотрел вслед Авапуи, пока она прыгала с камня на камень. В черной воде камни казались маленькими белесоватыми островками. Ноги Авапуи выделялись на них темными пятнами. Повыше мелькала ее светлая юбочка из коры, а порой «виднелись и ее черные плечи: когда она взмахивала руками, они слегка вырисовывались на более светлых стенах пещеры. Парсел еле различал движения ее бедер, но при каждом прыжке с удивительной отчетливостью слышал сухой шелест полосок из коры. Вдруг еле заметный отсвет коснулся ее волос и окружил голову легким прозрачным ореолом. Но это длилось лишь мгновение. Верхняя часть ее тела как будто растворилась в воздухе, пятно юбочки померкло, и Авапуи исчезла за поворотом.

Парсел вернулся на ложе из листьев и погрузился в сон, но почти тотчас же проснулся. Ему было очень холодно, в пещере стояла гробовая тишина. Он закрыл глаза и снова забылся, но так и не нашел покоя. Слова, образы, картины непрерывно проносились у него в голове с сумасшедшей скоростью. Это было какое–то наваждение, он не мог ни заснуть, ни окончательно проснуться. «Ману–фаите», Итиа, голос Масона, выстрел, тишина, два выстрела, Уилли убит, голос Мэсона говорит «виновен», приступ тошноты под папоротниками, Амурея, головы в «пуани», Омаата, ее громадная черная рука на плече Мэсона, «дай мне эту рыбу», Тетаити, дверь захлопывается, раздается выстрел, подлесок безлюден, помни меня там, маленькие пальмы, черные пряди на стволах, головы в «пуани», Амурея, голос Авапуи, только голос, без единого слова, Итиа, я боюсь, я боюсь, о брат мой, никогда не забывай, как душно под баньяном, женщины что–то говорят, говорят, я — «Ману–фаите», Тими, его жестокие глаза, острие кинжала, я прыгаю, я не прыгаю, у меня ноги прилипли к земле, тупапау, говорит Авапуи дрожащим голосом, и вдруг очень громко: «Тупапау!»

Голос показался ему таким громким и близким, что он проснулся, сел и огляделся кругом. Он встал, поднес руку ко лбу и услышал как будто шлепок ладонью по воде в соседней галерее и за ним глухой стук. Звуки были так слабы, что Парсел усомнился, слышал ли он их, но в ту же секунду они повторились. Шлеп — стук! Он прислушивался, задерживая дыхание. Стояла полная тишина. И вдруг его осенило. Плита. Каменная плита в — залитом водой туннеле. Она шлепнула по воде и снова стала на место. Это вернулась Авапуи. Она была по ту сторону каменной стенки, в нескольких метрах от него. «Так скоро?» — подумал он с удивлением. И нагнулся было к отверстию.

Однако он тут же замер на полдороге, пораженный глубокой тишиной. Авапуи, подгоняемая страхом перед тупапау, бежала бы со всех ног. Он услышал бы, как она прыгает с камня на камень и как шелестят полоски коры при каждом ее движении. Бесшумно и очень медленно приблизился он к отверстию и прижался правым глазом к небольшой трещине. В десяти шагах он разглядел тонкий силуэт человека, стоявшего, притаившись на камне, с ружьем в руках.

Во рту у Парсела пересохло, ноги задрожали. Он огляделся. Спрятаться некуда. Бежать невозможно. Перед ним колодец. А кроме колодца, выхода нет. Если Тими войдет в пещеру, он увидит постель из листьев и пойдет дальше в туннель. Парсел почувствовал, что заперт в этой ловушке, как крыса в норе, а по ту сторону стоит Тими с ружьем и ножом в руках. Пот струился у него под мышками и по бокам, ладони стали влажными, он прислонился к каменной стенке и уже чувствовал, как холодный клинок пронзает ему внутренности.

Он сделал отчаянное усилие, пытаясь глотнуть, но рот пересох и язык прилип к гортани. Под ложечкой он чувствовал ужасную пустоту, и его била мелкая дрожь. Ему неожиданно вспомнилось выражение «дрожать, как осиновый лист», и он впервые оценил его меткость. Казалось, он не в силах унять трепет, сотрясавший все его тело. Безвольный, безгласный, словно разбитый параличом, он с мерзким чувством бессилия и стыда наблюдал эту неуемную дрожь. Хотя он крепко сжал челюсти, щеки его тряслись как желе.

И вдруг по ту сторону отверстия он услышал вздох. Тими сумел пробраться сюда бесшумно, как кошка, но ему не удавалось справиться со своим дыханием. Парсел прислушался и вздрогнул от удивления. Тими тоже боялся. Он отыскал след Парсела, но ему, очевидно, пришлось сделать неимоверное усилие, чтобы заставить себя войти в пещеру. Боялся он не Адамо, а тупапау!

Стоя в нескольких футах от дыры, Парсел прижался к стене, приложил ухо к камню и слушал неровное, свистящее дыхание своего врага. Как Тими жаждет его смерти, если пересилил даже ужас перед тупапау! Парсел сжал зубы. В этом страстном желании убить, ближнего было что–то отвратительное. Таитянки говорили, будто Тими боится мести Адамо. Неправда! Парсел был убежден, что это не так. Преследовать безоружного человека вот что привлекало Тими! Месть, война — это только предлог. Пытать Амурею, взрезать живот Ивоа и уничтожить ее ребенка, убить Адамо — вот что опьяняло его, потому что было легко. «Мерзкий трус!» — подумал Парсел с внезапной яростью и сразу перестал дрожать. Он огляделся вокруг, ощупал карманы — у него не было даже ножа. И первый раз в жизни он пожалел, что безоружен.

У своих ног он увидел большой камень. Он нагнулся, взял его двумя руками и удивился его тяжести. Правым боком он оперся о скалу и, держа камень в вытянутых руках над отверстием, принялся ждать.

Он ждал так долго, что начал уже сомневаться, видел ли он Тими в туннеле. Но нет, по ту сторону стены по–прежнему слышалось тяжелое, прерывистое дыхание. Трудно предположить, что Тими пройдет мимо дыры, даже не заглянув в нее.

В напряженно вытянутых руках Парсела камень становился все тяжелее, и он чувствовал, что скоро выронит его. Согнув локти, он прижал камень к животу и по очереди дал рукам отдохнуть. На долю секунды он отвел глаза от отверстия, а когда снова взглянул вперед, то остолбенел: по эту сторону стены на камнях лежал нож его врага. Может быть, Тими положил его сюда, чтобы освободить руки, когда будет пролезать в дыру. А может быть, это ловушка. Сердце Парсела тревожно забилось. Было очень соблазнительно схватить оружие, но для этого ему пришлось бы положить камень и протянуть руку перед отверстием. А что если Тими именно этого и ждет, чтобы схватить его за руку и рывком бросить на землю?

Парсел снова замер. Тими должен пролезть сквозь отверстие вместе с ружьем, а ружье длинное, и он не сможет выстрелить, пока не окажется по эту сторону и не втащит ружье за собой. «У меня хватит времени!» — с радостью подумал Парсел. И тут он ясно понял, что ему следует делать. Вовсе не нужно бросать камень Тими в голову, как он собирался вначале: надо ударить всей его тяжестью, не выпуская из рук, и воспользоваться им, как щитом. Он согнул колени, отставил правую ногу назад, чтобы быть поближе к земле, и положил камень себе на ляжку, облегчив его тяжесть. Согнувшись, он спрятался за камнем, готовый броситься вперед, как только покажется голова Тими. Камень стал влажным от пота, стекавшего по его рукам, и он еще крепче сжал его.

Парсел по–прежнему слышал свистящее дыхание Тими и удивлялся, что тот так долго не решается. Быть может, инстинкт подсказывает ему, что его подстерегает опасность? Любопытно, почему он до сих пор не пытается просунуть голову в дыру? Напрягая мускулы, Парсел приподнял камень, чтобы защитить лицо.

Все произошло так быстро, что он не успел ничего сделать. Тими проскочил в отверстие не так, как Авапуи, а одним махом. Он влетел словно камень, быстрее дикого зверя, прыгающего сквозь обруч, но лицо его и грудь были повернуты вверх, к своду пещеры. Он упал на спину и, едва коснувшись земли, сразу же ударил прикладом туда, где была голова Парсела. Он нанес удар с непостижимой быстротой и точностью, словно заранее знал, где окажется лицо его врага. В тот же миг в пещере как будто прокатился удар грома, отдаваясь эхом в длинных коридорах. Все затянулось молочно — белым дымом. Тими подбросило вверх, потом он перекатился на живот, судорожно схватился обеими руками за гальки и замер.

Удар пришелся по камню, и Парсел еле его ощутил. Оцепенев, ничего не понимая, глядел он на Тими. Тот лежал, уткнувшись лицом в землю, со сжатыми кулаками, его сведенное судорогой тело слегка изогнулось влево. Он как будто смиренно ждал удара. Тут Парсел увидел нож. Клинок поблескивал у самых ног Тими. Не сводя с него глаз, не выпуская камня из рук, Парсел медленно подвигался к Тими сантиметр за сантиметром. Подойдя к Тими вплотную, он резким движением бросил камень ему на затылок, нагнулся, схватил нож и отскочил в сторону. Пальцы его крепко сжимали рукоятку.

Камень с глухим стуком ударился о затылок Тими, но задел его лишь боком. Затем чуть подскочил, перепрыгнул через голову, прокатился еще с метр и остановился. Тими не шевельнулся.

Наклонившись так, что левая рука касалась земли, а в правой сжимая нож, Парсел с рассчитанной медлительностью подкрадывался к Тими, не спуская с него пристального взгляда, примериваясь к точке на коричневой коже чуть пониже левой лопатки.

Он прыгнул, издав дикое рычанье. Теперь он лежал во всю длину на теле Тими и с яростью давил двумя руками на рукоятку ножа. Подтянувшись повыше, он налег грудью на руки, чтобы вонзить клинок еще глубже. Тими лежал под ним, неподвижный, бессильный, побежденный. Парсел навалился на нож всей своей тяжестью. По телу его пробежал радостный трепет.

Время шло… Сознание Парсела померкло, он ничего не слышал, кроме своих хриплых вздохов. И вдруг он подумал: это рычу я сам. Он поднялся на ослабевших ногах, наклонился, вырвал нож из раны и отбросил его в сторону. Затем ему захотелось взглянуть в лицо Тими. Он положил руку ему на плечо. Оно показалось ему хрупким, как у женщины. Кожа была на ощупь гладкая и нежная. Он потянул, и Тими перевернулся на спину. Огромная дыра зияла у него во лбу. Из нее стекала тонкая струйка крови.

Опешив, Парсел с минуту глядел на него в полном недоумении. Потом понял все. Приклад ударил о камень, которым он защищал себе лицо, ружье выстрелило, и пуля пробила Тими голову — он убил себя сам из собственного ружья.

Шатаясь, Парсел вернулся к подстилке из листьев и сел. Под кровавой раной, зиявшей на лбу Тими, глаза его казались еще живыми. Их наполовину прикрывали густые черные ресницы, и зрачки блестели из–под век, как будто Тими искоса разглядывал Парсела. Голова и тонкая шея слегка склонились набок, что придавало его взгляду какую–то невеселую игривость. На лице у него не осталось и следа суровости, и его резко очерченные губы слегка раздвинула почти детская улыбка. Парсел еще раз обратил внимание на разрез его глаз. Они были очень хороши. Немного приподнятые к вискам, они напоминали глаза антилопы, а великолепные длинные ресницы с загнутыми кончиками придавали особую бархатистость и лукавство его взгляду. Просто необъяснимо, как могли эти глаза принимать такое жестокое выражение. Жизнь ушла из Тими и оставила в нем одну лишь нежность, которую при жизни он в себе заглушал.

Парсел встал, отвернулся, и его затопила волна стыда. С какой дикой жестокостью набросился он на это тело! Какое у него вырвалось звериное рычание! А ведь он вонзил нож в мертвеца. Просто непонятно, как он сразу не увидел, что Тими мертв. Но до появления Тими он так напряг свою волю, что перешел к действию мгновенно, слепо, механически. Это было нелепо и ужасно, он чувствовал себя как будто еще более виновным, чем если бы и вправду убил его. «Вот что такое убийство», — подумал он, и ужас стеснил ему сердце. Механический, бессмысленный поступок. Всю жизнь он находил опору в уважении к жизни. А когда наступила решающая минута, он бросился на врага, рыча, как дикий зверь! Он вонзил нож двумя руками, пьянея от своей победы, задыхаясь от радости.

Он почувствовал, что грудь у него намокла, и когда дотронулся до нее рукой, пальцы его стали темными и липкими. Он содрогнулся от отвращения. Потом направился к отверстию. Ноги Тими застряли в дыре. Парсел приподнял их и оттащил тело как можно дальше от своей постели. Голова Тими беспомощно болталась, подпрыгивая на камнях, а когда Парсел остановился, она медленно склонилась к левому плечу и застыла, прижавшись подбородком к ключице. Лицо Тими повернулось к постели из листьев, и теперь, подумалось Парселу, взгляд врага будет неотступно следить за ним, когда он ляжет. Он отпустил ноги Тими, минуту поколебался, затем стал к нему спиной. Он не решился взять Тими за голову и повернуть ее.

Парсел с трудом пролез в отверстие в стене, прыгнул на камень, но потерял равновесие и во весь рост растянулся в воде. Она была ледяная. У него перехватило дух. Перевернувшись на живот, он быстро обмыл себе грудь и встал. Зубы у него стучали.

Вернувшись в сводчатую пещеру, он стянул мокрые брюки, выжал их и разложил на камнях. Затылок у него болел, грудь сдавило, словно железным обручем, он весь дрожал с головы до ног. Но удивительное дело

— в то же время на лбу у него выступил холодный пот. Он попытался прыгать, но у него не гнулись ноги. Тогда он принялся похлопывать себя ладонями по груди и, наклоняясь вперед, бить себя по спине и бедрам. Но ему не удавалось выгнать из тела холод, он прозяб до мозга костей, видно, единственное спасение — это делать более энергичные движения. Он лег ничком на землю, как можно дальше от Тими, и начал подниматься и опускаться на вытянутых руках. Он продолжал это упражнение добрых две минуты, дрожа всеми членами. Наконец повалился без сил, тяжело дыша. Зубы его попрежнему выбивали дробь.

Никогда еще не испытывал он такого леденящего холода во всем теле, ему казалось, что он долго не выдержит и сойдет с ума. Тогда он принялся делать все упражнения, какие только знал, каким научился у Джонса, и, выполняя их, считал вслух, все громче и громче выкрикивая слова. Понемногу ему становилось не так холодно, и казалось, будто именно эти выкрики и согревают его. Передохнув, он снова начинал вопить. Парсел не узнавал собственного голоса: он стал чужим, пронзительным. Он приплясывал на месте, нагибался, выпрямлялся, подпрыгивал на носках и старался дышать ровнее, чтобы подольше хватило духу кричать. Он чувствовал, что скоро совсем выбьется из сил, но не смел остановиться.

На минуту он увидел себя со стороны: голый как червяк, он прыгает словно сумасшедший в темной пещере, возле трупа и издает нечеловеческие вопли. Какое нелепое зрелище!

На какие только муки не пойдет человек, цепляясь за жизнь! У него перехватило дыхание, и он остановился. И тотчас корни волос у него заледенели, из глубины тела поднялся пронизывающий холод и охватил его с ног до головы. Он снова принялся за свои упражнения. Казалось, он приговорен вечно делать эту идиотскую гимнастику. Он нагибался — выпрямлялся, нагибался — выпрямлялся… Под затененным лбом черные глаза Тими, странно блестевшие в темноте, безотрывно смотрели на него, а на губах застыла полуулыбка, как будто он с насмешкой следит за суетой живых.

— Адамо! — крикнул чей–то голос. — Что ты делаешь?

Он подскочил и резко обернулся. Большое черное лицо Омааты, заполнив почти все отверстие, пристально следило за его движениями, и в ее круглых мерцающих глазах отражалось глубокое недоумение.

— Я замерз! — закричал Парсел пронзительным голосом.

— Подожди, — сказала она.

Он недоверчиво посмотрел на нее. Просунув одно плечо, за ним другое, Омаата протолкнула свой могучий торс, сделала не сколько плавных движений, протискивая широкие бедра, сжимаясь и растягиваясь, как резиновая, и наконец пролезла сквозь отверстие. Потревоженный ею камень оторвался и покатился на землю.

— Дитятко мое! — закричала она, бросаясь к Парселу. — Да ты весь синий!

На этот раз он сам прижался к ней. Обхватив обеими руками ее широкий стан, он испытывал восхитительное ощущение, будто погружается в перину. Теплую, мягкую, глубокую! Большими мощными ладонями она принялась растирать ему спину сверху донизу, осыпая нежными словами. Она массировала его, шлепала, щипала, и хотя ему было больно, он с наслаждением подчинялся ей, ибо чувствовал, как с каждым ее прикосновением в него вливается жизнь: сначала оживает кожа, потом мускулы, плоть, все спрятанные в теле закоченевшие органы. Как восхитительно, когда тебе тепло; ему казалось, что он почти забыл привычное ощущение гибкости, блаженной легкости, расширенных пор… «Омаата!» — вполголоса сказал он. «Сыночек мой!.. Сыночек мой!» Парсел слышал, как ее грудной голос отдается под сводами, словно гул подземного потока. Даже ее голос согревает! Она взяла его за плечи, перевернула и принялась растирать ему грудь, живот, бедра. Какие у нее добрые руки! Большие, сильные и в то же время нежные; они месили его, словно тесто, хватали кожу, отпускали ее, тискали, разминали пальцами. Погрузив спину в ванну из теплой плоти, Парсел чувствовал, как грудь его расширяется, раскрываясь, будто цветок; он глубоко дышал, его сердце билось ровнее, он вновь ощущал свои мускулы.

Она снова повернула его.

— Сынок, — ворковала она низким голосом, — ты все еще бледный. Ауэ! Где же твои красные щеки, мой петушок?

Отодвинув его от себя, она принялась осыпать его легкими шлепками.

— Ты меня убьешь! — закричал он.

Он наклонился, проскользнул у нее между руками и снова прижался к ней. «Мой сыночек», — растроганно сказала она и вдруг расхохоталась.

— До чего же ты напугал меня своим криком! Человек! Я чуть не удрала! Я подумала, это тупапау! К счастью, я разобрала, что это слова перитани.

Она повернулась к отверстию и увидела тело Тими.

— Человек! — воскликнула она, остолбенев. — Ты убил его!

— Я его не убивал, — ответил Парсел.

Но Омаата не слушала. Она подошла к Тими и, без всякого почтения схватив его за волосы, приподняла тело и стала поворачивать во все стороны.

— Я его не убивал, — повторил Парсел, — он сам…

— А это? — громогласно спросила Омаата, широким жестом указывая на дыру во лбу Тими. — А это? — продолжала она, показывая на рану в спине. — А это? — добавила она, показывая на затылок.

И она наклонилась, чтобы лучше рассмотреть рану.

— Чем ты это сделал?

— Камнем.

Она отпустила Тими и выпрямилась, с восхищением глядя на Парсела.

— Человек! Ты очень ловок!

— Послушай, это не я…

— Значит, — продолжала она радостно, — ты убил это свинячье отродье! О! Какой ты сильный, Адамо! Какой храбрый! Какой хитрый! Без оружия! А у него был нож, у него было ружье! О мой маленький воин! О мой петушок! О Адамо!

— Послушай, Омаата…

— Во имя Эатуа, — сказала она, крепко стоя на ногах перед телом Тими и упершись руками в крутые бока, — ты хотел убить моего сыночка, ты, Тими! Ты хотел сделать рабынями женщин твоего племени! Ты хотел вспороть живот Ваа и Ивоа! Крысиное семя! Свинячье отродье! Трусливая акула! Человек без кокосовых пальм! Ты даже не воин! Ты буа! Ты мабу![26]

Ты бессильный! Ну, чего же ты добился, дерьмо? Ты лежишь холодный! Ты дохлая рыба на берегу лагуны! Ты кость, которую гложет бесхвостая собака! Погляди на Адамо! Погляди на нашего петушка перитани! Он красивый! Он храбрый! Он хитрый! Нет на острове ванне, которая не хотела бы с ним играть! Посмотри на него. У него волосы, как мед! У него белое тело! У него красные щеки! Он такой же вкусный, как хлебный плод, испеченный на огне! Это великий вождь! У него много кокосовых пальм на большом острове дождей. У него красноречивые руки, как у его тестя, великого Оту! А ты, Тими, что ты теперь? Человек без жизни! Человек, который совсем ничего не стоит! Человек, который ни на что не годен! Дохлая рыба, которая плавает кверху брюхом! Пустая ракушка! Мертвый краб на берегу, — приманка для морских блох!

— Омаата! — вскричал Парсел.

Но она уже закусила удила. Теперь она едко высмеивала мужские достоинства Тими. Обвинив его в бессилии, она добрых две минуты осыпала его самой отборной бранью.

— Омаата!

— Я кончила, — сказала она просто.

Она подошла к Парселу медленной, богатырской поступью, лицо ее сияло сознанием выполненного долга.

— О Адамо! — проговорила она с жаром, как будто ее восхищение им еще увеличилось после того, как враг его был посрамлен. — Адамо! О мой сынок!

Она снова принялась растирать его. Но теперь, когда Парсел не ощущал холода, этот массаж причинял ему боль.

— Мне уже тепло, Омаата.

— Нет, нет, человек, — ответила она, властно прижимая его к себе.

— Тебе тепло сейчас, но когда я уйду, ты снова озябнешь. Нужно оставить тебе большой запас тепла. Послушай, — продолжала она строго,

— я возьму это свинячье отродье на спину и выброшу его в море, а ты никогда никому не скажешь, что убил его, кроме Ивоа.

— Но я его не…

— Никому, слышишь? Никому!

— Но почему это так важно?

— Это не важно, если победят перитани. Но победят не они, а «те». Повернись.

— Почему ты так говоришь? «Тех» осталось только двое, а перитани трое.

— Перитани ловки на море, а на земле — нет.

— Хватит! Мне больно!

Она засмеялась.

— Ауэ! Больно такому великому воину, как ты! — Она про — должала:

— Я пойду выброшу эту подлую свинью и пришлю тебе Авапуи.

— Авапуи? Почему Авапуи?

— Чтоб она провела с тобой ночь.

— Нет, — сказал Парсел решительно.

— Поглядите на этого петушка, — проговорила Омаата, легонько шлепнув его по заду. — Человек! Я не хочу, чтобы ты оставался один. Ты будешь грызть себе сердце своими думами, как все перитани! — И добавила: — К тому же тебе захочется к женщине.

— Нет.

— Тебе очень захочется. Когда человек отнимет жизнь у одного, ему хочется дать жизнь другому.

— Нет, мне захочется спать.

— И спать тоже.

— Нет.

— Перитани — нет! — сказала она смеясь. — А я пришлю тебе Авапуи.

— Пришли мне Ивоа.

— Человек! Ивоа тебе больше не принадлежит. Она принадлежит своему младенцу.

Наступило молчание, потом Парсел сказал:

— Тогда приходи ты.

Слова эти произвели поразительное действие. Омаата отступила на шаг и, выпрямившись во весь рост, уставилась на него; ноздри ее трепетали, глаза метали молнии.

— Ты рассердилась? — спросил он в недоумении.

— Кто я такая, скажи? — спросила она сдавленным от ярости голосом.

Она даже посерела от гнева, челюсть ее дрожала, и она с трудом находила слова.

— Омаата…

— Я тебя спрашиваю, кто я такая? — закричала она вдруг полным голосом. — Кто? — повторила она, хлопнув себя по левой груди.

Это «кто» и удары ладонью прокатились под сводами, как выстрелы.

— Кто я такая? — снова спросила она, оглядывая себя сверху донизу с оскорбленным видом. — Старуха? Калека? Мабу?

— Омаата…

— У меня дурной запах?

— Омаата…

— Кто же я такая, — завопила она, приходя в неистовство, — если человек может проспать со мной целую ночь и не обратит на меня внимания?

Парсел пробормотал в страшном смущении:

— Но я же не говорил…

— Говорил! — прогремела она, бросая на него испепеляющий взгляд. — Ты не сказал словами, но все–таки сказал. Ты сказал — не Авапуи, если придет Авапуи, я не ручаюсь за себя… Но ты, Омаата, можешь прийти. С тобой я не боюсь. Ауэ! Ауэ! Ауэ! Ауэ! — закричала она вдруг, обхватив голову руками, и на ее лице отразилось самое искреннее горе. — Услышать такое! Мне, Омаате, услышать такое! Смотри! Смотри! — продолжала она, снова пылая негодованием. — Ведь я молода!

И правда она была молода. Но Парсел всегда забывал об этом. Как объяснить ей, что только ее необъятные размеры, ее величественный вид, ее привычка называть его «своим сыночком»… Как убедить ее сейчас, чтобы слова его не показались ей приглашением?

Нахмурив брови, отведя взгляд и презрительно скривив губы, она повернулась к нему спиной, схватила за руку Тими и без церемоний потащила тело к отверстию в стене. Затем нагнулась и пролезла в соседнюю галерею.

— Омаата!

Никакого ответа. Ни слова, ни взгляда. Омаата исчезла по ту сторону стены и одним рывком втащила тело Тими за собой, будто вымещая на нем обиду за оскорбление. Парсел бросился за ней и высунул голову в отверстие.

— Омаата! Она уже удалялась, не отвечая, закинув тело Тими за плечо, и его тонкие ноги подпрыгивали у нее на спине всякий раз, как она делала гигантский шаг, ступая с камня на камень.

Прошло немного времени. Парсел вернулся на постель из листьев и, притянув к себе корзинку, вынул плод манго, который Ивоа очистила для него. Им овладело странное ощущение. Первый раз в жизни он не мог разобраться в своих мыслях, не понимал своих поступков. Он сидел здесь, в этой пещере, вдали от битвы, отвернувшись от обеих сражающихся сторон…

Он встал. «Тетаити думает, что я ловкач. А что если это правда? Где мое уважение к жизни, мой ужас перед насилием? Как знать, быть может, я лгал себе, прикрываясь благородными побуждениями? И после всего я зарезал Тими. Когда дело коснулось моей собственной шкуры, я не побоялся пролить кровь».

Пятно света на каменной стене померкло. Должно быть, солнце уже склонилось к горизонту. Парсел почувствовал плечами пронизывающую сырость. Он начал ходить взад и вперед, все убыстряя шаг. Потом подумал о восхитительной теплоте большого нежного и крепкого тела Омааты. Становилось все темнее, и холод все глубже проникал в него.

Он споткнулся о ружье Тими и поискал глазами его нож. Нож исчез, должно быть, его унесла Омаата. Парсел поднял ружье и вспомнил, какое ощущение покоя и безопасности он испытал, когда взял ружье, в день появления фрегата. Он осторожно пробрался по туннелю к краю колодца и с силой швырнул в него ружье. Оно было тяжелое, и, размахнувшись, Парсел чуть не потерял равновесие.

На него снова нахлынула усталость. Вернувшись к подстилке, он растянулся на ней без сил, ноги у него дрожали. Он закрыл лаза, но тотчас снова их открыл. Однако он, видимо, все–таки поспал, так как весь трясся от холода. Он встал, пошатываясь, и заставил себя ходить взад и вперед. Было совсем темно, и он считал шаги, чтобы не наткнуться на каменные стены своей темницы. Пять шагов — поворот, пять шагов — поворот. Порой он сбивался со счета и, вытянув руки, как слепец, нащупывал стену перед собой. Его подташнивало от голода, но он не решался прикоснуться к плодам. Порой ему казалось, что он дремлет на ходу, и он сжимал зубы, чтобы прогнать сон. Он боялся, что собьется с пути и свалится в колодец.

Вдруг он обнаружил, что сидит, прижавшись спиной к скале, опустив плечи и обхватив колени руками. Должно быть, сон уморил его в ту минуту, когда он делал поворот. Он заморгал, но густой мрак не рассеялся. Он не знал, в каком месте пещеры находится, вдруг вспомнил о колодце и окончательно проснулся.

И тут он услышал глубокое ровное дыхание. Кто–то стоял в двух — трех шагах от него. Он замер от ужаса. Стараясь разглядеть хоть что–нибудь во мраке, он так сильно напряг зрение, что у него заболели глаза и застучало в висках. Несколько секунд он ничего не слышал, кроме чьего–то дыхания возле себя и громких ударов собственного сердца.

Слева от него послышалось легкое шуршанье листьев, и в тот же миг чей–то испуганный голос произнес:

— Адамо!

Омаата! То была Омаата! Она шарила по листьям руками в двух шагах от него и ничего не находила. Он глубоко вздохнул, но не смог выдавить из себя ни слова.

— Адамо!

Вдруг рука ее коснулась его груди. Послышался сдавленный крик, и рука отдернулась.

— Это я, — сказал Парсел придушенным голосом.

Последовало молчание, затем Омаата, не двигаясь, выдохнула еле слышно:

— Скажи это на перитани.

Парсел повторил по–английски: «Это я». И тут же понял: тупапау не говорят по–английски. Омаата боялась ловушки тупапау.

— Ауэ! — воскликнула Омаата. — Как ты меня напугал! Ты такой холодный! — И добавила: — Человек! Когда я не нашла тебя на подстилке…

Он почувствовал, как две большие руки ощупывают ему грудь, руки, плечи. Он вздохнул, наклонился вперед и прижался головой к ее груди. Омаата говорила, но он слышал только бессвязный рокот. Он задремал.

Парсел проснулся, испытывая ощущение тепла. Он лежал на животе, вытянувшись во всю длину на теле Омааты, но спине тоже было тепло. Что–то тяжелое, шершавое и знакомое прикрывало его. Одеяло! Она принесла судовое одеяло с «Блоссома». Он понюхал его. Одеяло еще сохранило запах соли, дегтя, древесного лака.

Он не совсем проснулся. Ему казалось, что он покачивается в жаркий полдень на теплых волнах лагуны, когда солнце нежно ласкает тело сквозь прозрачную воду. Правая щека его покоилась на груди Омааты, руки лежали на ее боках, левая нога, согнутая в колене, опиралась на ее живот, и его покачивало могучее дыхание ее обширной груди. Громадные руки легко касались его бедер и тоже участвовали в этом мерном движении, как будто укачивая Парсела.

Время шло. Парсел чувствовал себя цыпленком, забившимся в густые мягкие перья своей матери на большом пушистом и теплом животе и высунувшим нос наружу, чтобы подышать ночной свежестью. Каким дружелюбным вдруг стал окружающий его мрак! Большая пещера в глубине горы. В пещере маленький грот, где он лежит, как невылупившийся птенец в яйце. Густая тень окружает его темным покровом. А в тени большое горячее тело Омааты. Прижавшись головой к груди великанши, он с радостью прислушивался к могучим ударам ее сердца, как будто они оживляли его собственную кровь. Никогда в жизни он не испытывал такого блаженного состояния. Это было так сладко, так упоительно, что он чуть не заплакал.

— Ты проснулся, сыночек? — спросила Омаата.

Приложив ухо к ее груди, он слушал раскаты ее голоса. Она говорила очень тихо, но слова ее отдавались, как густые звуки органа.

— Да, — сказал он, не двигаясь. — Я долго спал?

— Порядочно.

Как терпеливо выдерживала она его тяжесть и даже не шевельнулась!

— Ты голоден?

— Да, — вздохнул он. — Очень. Не напоминай мне о еде!

— Я принесла тебе поесть.

— Что?

— Рыбу… лепешку…

— Ауэ! Женщина!

Он совсем проснулся.

— Где? — спросил он весело, приподнялся и сел на постели.

— Погоди, не шевелись. Большая рука скользнула по нему и пошарила в темноте. Затем он почувствовал, что в руку ему вложили тарелку церитани. Он поднес ее к губам и с жадностью съел все, что на ней лежало.

Омаата удовлетворенно засмеялась.

— Как ты проголодался!

— Ты меня видишь?

— Нет, слышу.

Омаата снова вытянулась, и Парсел почувствовал, что она согнула ногу, чтобы он мог опереться на нее спиной. Затем проговорила:

— Хочешь лепешку?

— Да.

Парсел поднес лепешку ко рту. Утром он съел точно такую же, но сейчас это казалось ему далеким, полузабытым воспоминанием. Он с удивлением почувствовал знакомый кисловатый вкус.

— Ты уже поел?

— Да.

Его мысль снова заработала, и он спросил:

— Как тебе удалось принести все это сюда… тарелку, лепешку, одеяло?

— Удалось.

Ему показалось, что голос се звучит сухо. Он повернул голову. Но не видя лица, трудно понять интонацию, особенно когда слова уже сказаны. Он спросил:

— Что с тобой?

— Ничего.

Он наклонился, чтобы поставить тарелку на камни. И в ту же минуту почувствовал, что она натягивает ему одеяло на плечи. Он обернулся. По шуршанию листьев позади себя он понял, что она встает.

— Куда ты? — спросил он с беспокойством.

— Я ухожу.

— Ты уходишь? — недоверчиво повторил он.

Она не ответила, и он услышал звук откатившегося камешка. Его охватил страх, он вскочил и бросился в темноте к отверстию в скале.

— Омаата!

Он протянул руку и нащупал ее. Она сидела на земле и уже просунула ноги в дыру.

— Нет! — закричал он, хватая ее за плечи и делая смехотворные усилия, чтобы ее удержать. — Нет, нет!

— Почему? — спросила она равнодушным тоном. — Тебе уже не холодно. Ты поел. У тебя есть одеяло.

— Останься! — закричал он.

Он обнял ее за шею, изо всех сил стараясь втащить назад. Омаата не противилась, не делала ни малейшего движения, и все же ему не удавалось сдвинуть ее ни на дюйм.

— Останься! Останься! — умолял он.

В эту минуту он ни о чем не думал, только отчаянно хотел, чтобы она осталась, как будто от этого зависела его жизнь.

— Ты боишься замерзнуть? — спросила она наконец, и он не понял, звучала ли насмешка в ее словах.

— Нет, нет! — ответил он, качая головой, как будто она могла его видеть.

И внезапно он добавил тонким голосом, удивившим его самого:

— Я не хочу оставаться один.

Наступило долгое молчание, как будто Омаата обдумывала его ответ. Потом она сказала тем же равнодушным голосом:

— Пусти меня. Я останусь.

Она снова стояла по эту сторону стены, но не говорила ни слова, не шевелилась, не трогала его. Прошла минута, и он взял ее за руку.

— Ты сердишься?

— Нет.

И все. Парсел чувствовал себя крайне смущенным. Ему хотелось снова лечь и заснуть. Но он не решался позвать с собой Омаату. Несколько минут назад ему ничуть не казалось непристойным лежать с ней на одном ложе. А теперь ему было неловко даже стоять рядом с ней в темноте, держа ее за руку.

— Надо ложиться спать, — наконец сказал он нерешительно.

Она по–прежнему не шевелилась и продолжала молчать. Тогда он сделал шаг к постели и потянул ее за собой. Она не двинулась. Он резко остановился, держа ее за руку, не в силах стронуть с места.

И вдруг до него дошла вся нелепость этой сцены, и он чуть не расхохотался. Он, Адам Брайтон Парсел, младший лейтенант судна «Блоссом», стоит здесь, за десятки тысяч миль от своей родной Шотландии, в дикой пещере, в полной темноте, голый, как первобытный человек, и держит за руку эту гигантскую черную леди…

— Иди, женщина! — нетерпеливо сказал он.

Его властный тон оказал магическое действие. Омаата двинулась с места и последовала за ним. Он сел на постель и потянул ее за руку. Она послушно улеглась и не шелохнулась, пока он натягивал на них одеяло и затем положил ей голову на грудь. Он подождал, повернувшись к ней лицом. Но она лежала молча, неподвижно. Он слышал только ее дыхание.

Улегшись рядом с ней, он обхватил ее правой рукой за талию и, согнув колено, положил ногу ей на живот. Но минуты шли, и это объятие все больше смущало его. Оно утратило прежнюю невинность, и теперь Парсел не испытывал той близости с Омаатой, когда ему казалось, что он растворяется, сливается с ней в едином дыхании. Теперь они были разделены, далеки друг от друга. Два обломка одного материка, брошенные в океан. Два острова.

Он опустил веки, но сон уже прошел. Неуверенность и смятение овладели его мыслями. Где–то вдалеке Тими покачивался на волнах, уносимый течением, но Парсел видел устремленные на него темные глаза, они искоса смотрели из–под длинных ресниц с мягким упреком. Парсел жмурился в темноте, но все равно видел эти глаза перед собой и испытывал стыд, который в силу какой–то странной логики сменился в его сознании раскаянием в том, что он оскорбил Омаату.

— Ты не спишь, Омаата?

— Нет, — ответила она, помолчав.

Дурацкий вопрос. Конечно, она не спит. Она здесь потому, что он просил ее остаться. И лежит возле него, словно каменный истукан. Даже не оскорбленная. Отсутствующая. Думающая о своей жизни на острове теперь, когда Жоно умер. Стареющая на острове. В одиночестве.

— Омаата, почему ты сказала, что победят «те»?

Опять последовало долгое молчание, как будто слова Парсела должны были преодолеть далекое расстояние, прежде чем дойти до нее.

— Когда «те» скрылись в чаще, — сказала она бесцветным голосом, — перитани не должны были оставаться в деревне.

— Почему?

— Они не знали, где прячутся «те». А «те» знали, где перитани.

— Что же они должны были сделать?

— Уйти в чащу.

— Они тоже?

— Они тоже. — И добавила: — Или тотчас же построить «па» и закончить его еще до ночи.

— Почему до ночи?

— Если «па» не закончен, настанет ночь, и «те» нападут. Если «па» закончен и сделан хорошо, тогда напасть почти невозможно.

— Даже с ружьем?

— Человек! — презрительно сказала она. — Что такое ружье? Копье, которое бьет дальше других…

Парсел вспомнил взгляд, которым Тетаити и Меани обменялись в лагере.

— Омаата, ты думаешь, что сегодня «те» нападут?

— Не сейчас. Сегодняшняя ночь — ночь Роонуи. Она очень черная. Но под утро, на рассвете они непременно нападут, пока «па» еще не закончен.

— Перитани знают об этом?

— Я им сказала.

Парсел поднял голову и вытянул шею, как будто мог ее увидеть во мраке.

— Зачем?

Она ответила не колеблясь:

— Жоно был перитани.

Не зная, правильно ли он понял смысл ее слов, Парсел спросил:

— Ты хотела бы, чтобы победили перитани?

— Нет, — ответила она твердо, — я хочу, чтобы победили «те».

— Даже после смерти Жоно?

Снова последовало молчание, потом послышался тот же твердый голос:

— У Жоно было ружье.

— Ты больше любишь «тех», чем перитани?

— «Те» были очень оскорблены.

— И все же ты помогла перитани, предупредив их о нападении?

— Да.

— Почему ты им помогла?

— Из–за Жоно.

Они вернулись к исходной точке. Парсел так и не получил объяснения. Вдруг Омаата сказала с почти такой же интонацией, как Ивоа:

— Перитани: «Почему!», «Почему!»

И она тихонько засмеялась, что доставило Парселу несказанное удовольствие. Это был ее прежний голос. Насмешливый, дружеский, почти нежный. Он тихонько потерся щекой о ее грудь. С тех пор как они разговорились, она стала ему ближе. Даже тело ее стало другим: более мягким, более податливым.

Он продолжал:

— Послушай, ты не дала мне договорить. Ведь я не убивал Тими.

И он ей все рассказал. Когда он кончил, она немного подумала и проговорила:

— Ты его убил.

— Но я же объяснил тебе…

— Ауэ, человек, не будь таким упрямым. Акула нападает, ты выставляешь перед собой нож, и она напарывается на него. Все равно ты ее убил. — И добавила: — Ты очень храбрый человек, Адамо.

Глубокий сильный голос, та же искренность, тот же пыл; это снова она, Омаата.

— Я человек, который очень боялся, — сказал Парсел с иронической ноткой в голосе. — С самого утра и до смерти Тими. А после смерти Тими я испугался холода. Когда же прошел холод, мне было страшно оставаться одному. Ауэ, сегодня был день страхов. Если бы страх мог убивать, я бы уж давно умер.

Она засмеялась, помолчала и сказала:

— Ты очень храбрый, Адамо. — И продолжала: — Я видела тебя в хижине с тремя перитани. И видела, как ты уходил с «Ману–фаите». Ауэ, я плакала, когда смотрела, как ты уходишь с «Ману–фаите», без всякого оружия. Такой маленький, такой слабый и такой непобедимый! О мой петушок! О Адамо!

Тут уж нечего было говорить. Он крепче прижался щекой к ее груди, сильнее сжал рукой ее широкий стаи. Этот шепот во мраке вновь создал связь между ними. Но это была не прежняя близость. Та минута уже не вернется. Это было что–то другое. Товарищество. Понимание. Нежность, которая не была высказана.

Ему сделалось жарко, и он сбросил одеяло. Тотчас исчез запах «Блоссома», и его охватил теплый аромат Омааты. Он узнавал в нем один за другим благоухание цветов, вплетенных в ее волосы. Только один он не мог разгадать — самый сильный, самый знакомый. Он узнал бы его среди тысячи других, а назвать не мог. Крепкий, пряный аромат, в котором смешивался запах мускуса и амбры, он дразнил и возбуждал. Запах растения, похожего на плоть. Сначала трудно было определить, приятен ли он. Но пока вы старались в нем разобраться, он проникал в вас, как пьянящий напиток. Он казался Парселу неотъемлемой частью Омааты, ее шеи, ее плеча, ее груди, которой касалась его щека. Этот запах был глубоко интимен. И в то же время напоминал прозрачную воду, большие деревья с поникшими ветвями, теплый песок в лагуне, палящее чрево солнца… Если радость жизни имела запах, то это был именно он. И вместе с тем в нем был еле заметный тревожный оттенок, как будто напоминавший о свежести, которой грозит разложение.

— Мне хорошо, — сонно сказал Парсел.

— Тебе хорошо, мой малыш? — тихонько спросила она.

Голос ее рокотал, как легкий прибой в хорошую погоду на пляже. Она добавила:

— Листья не слишком жестки? Хочешь иди ко мне?

И прежде чем он успел ответить, она приподняла его и прижала к себе. Аромат сразу усилился, и Парсел замер с открытыми глазами. Он ощущал восхитительную полноту жизни. Все смешалось — аромат и плоть. Отяжелев, но не ослабев, он почувствовал себя растением, которое наливается соком.

В эту минуту странная, нелепая мысль мелькнула у него в голове.

— Скажи, откуда ты взяла рыбу? Перитани не удили сегодня утром.

Она ответила:

— Ороа ходила на рыбную ловлю.

Он мысленно проследил путь Омааты после того, как она ушла из пещеры. Она выбросила тело Тими в море, вернулась в свою хижину, взяла там одеяло, рыбу, лепешки и…

Он широко раскрыл глаза. Значит, вот это что! Он поднял руку и ласково провел ею по шее Омааты. Под его пальцами перекатывались шишки пандануса, и он почувствовал связывающую их лиану. Он склонился к ним, понюхал и сказал, вскинув голову:

— Ты надела свое ожерелье?

Грудь Омааты приподнялась, послышался легкий вздох, и все стихло.

— Омаата…

Она молчала. Он поднял руку и провел ладонью по ее широким щекам.

— Омаата…

Через минуту она мягко взяла его лицо в обе руки и приложила к своим бусам. На мгновение он замер, склонившись на ее грудь. Шишки впивались ему в щеку, он повернул голову, с силой вдохнув их аромат. И почувствовал, как пьянящий запах проникает не только в ноздри, но и во все поры его кожи. Голова его опустела, стены пещеры исчезли, он шел по берегу, северо–западный ветер хлестал его в лицо. Ему казалось, он вот–вот полетит. Он сильно оттолкнулся от земли ногами, распростер руки и стал парить в воздухе, трепеща крыльями.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

— Адамо!

Парсел открыл глаза. Перед ним была Итиа. Итиа, неподвижная, безмолвная. В пещере было почти светло.

Он сел. Ему никак не удавалось приподнять слипшиеся веки. Черты лица Итиа расплывались перед ним. Он почувствовал, что происходит что–то странное. Итиа ничего не говорит. Не бросается ему на шею.

Он пошарил рукой около себя.

— Где Омаата?

— В деревне, — мрачно ответила Итиа.

— Что она делает?

Итиа пожала плечами.

— Что она может делать?

Он посмотрел на светлое пятно на стене. Солнце стояло уже высоко. Видно, он долго спал. Он прищурил глаза, и все прояснилось. Взглянув на Итию, он разглядел выражение ее лица.

— Итиа!

— Война кончилась, — сказала она все так же мрачно.

Он вскочил, открыл было рот, но не мог ничего сказать. Он знал, он уже все знал!

— Меани?

Она смотрела прямо перед собой и тихо произнесла:

— Все, все. Кроме Тетаити.

Затем отвела глаза и сказала враждебно:

— Он даже не ранен.

Последовало молчание, и Парсел повторил настойчиво, словно ребенок:

— Меани?

Она два раза кивнула головой. Парселу показалось, что его глаза вот–вот выскочат из орбит, черная пелена опустилась перед ним, он вытянул руки, упал на колени, потом ничком.

— Адамо!

Итиа бросилась к нему и перевернула его на спину. Он был совсем белый, закрытые глаза провалились. Она послушала его сердце. Оно билось, но очень неровно.

— Адамо!

Она принялась хлопать его по щекам. Лицо его дрогнуло, чуть порозовело. Она опустилась на колени и стала снова шлепать его по щекам обеими руками.

Когда она остановилась, он разжал губы и сказал чуть слышно, но настойчиво:

— Бей, бей!

Она снова принялась хлопать его по лицу, и он приоткрыл веки. Все было туманно, неясно. Он посмотрел на Итию и снова закрыл глаза. Хлопки по щекам продолжались, и он прошептал: «Бей, бей». Ему казалось, что под этими равномерными ударами кровь приливает к его голове. Ему стало немного легче.

Он оперся на локоть. Дурнота прошла, но он чувствовал себя совсем разбитым. Он сказал тихонько по–английски: «Меани умер». Но слова эти не имели смысла. Он не страдал. Он ничего не чувствовал. Ни единой мысли в голове.

Итиа вытянулась подле него и взяла его за руку. Он повернул к ней голову, глаза его смотрели без всякого выражения.

— Как? — спросил он слабым голосом.

— Вчера вечером «те» напали на перитани перед наступлением ночи. Вождь был убит. Крысенок и Скелет скрылись в доме. Они стреляли всю ночь. А «те» сидели на деревьях. Они тоже стреляли. Под утро они перестали. Перитани ждали долго, долго… А когда взошло солнце, они решили: «Ладно. Теперь они ушли». Тогда Крысенок и Скелет вышли из дома, а «те» их убили.

— Меани?

— Он слишком рано подошел к Крысенку. Тот еще не умер. Еще не совсем умер. Он выстрелил.

Парсел опустил голову. Убит Смэджем. Какая насмешка! Но нет, тут даже не насмешка. Меани убит. Вот и все.

Прошло несколько секунд. Парсел лежал, ничего не чувствуя, безвольный, отупевший. Он ни о чем не думал.

Итиа спросила:

— Продолжать?

— Да, — сказал он слабым голосом и закрыл глаза.

Она заговорила спокойно, не выказывая волнения:

— Тетаити отрезал головы. Потом послал Раху и Фаину в лагерь за пуани, где лежали головы других. Он расставил восемь копий вокруг дома таитян и воткнул на них свои трофеи. Тогда женщины принялись кричать, а он сказал: «Почему вы кричите? Вы не мои рабыни, а женщины моего племени. А они были иноземцами и оскорбили нас». Но женщины продолжали кричать, и Омаата сказала: «Ты воткнул головы наших танэ на пики — ты обращаешься с нами, как с рабынями». Тогда ваине заговорили все разом, осыпая его упреками. Тетаити терпеливо выслушаю их и сказал: «Эти мужчины были чужестранцами и подняли на нас оружие. Мы их убили в честном бою, и я украсил свой дом их головами, чтобы прославить себя, ибо я хорошо сражался. Я был смелым и хитрым. И я остался жив. А они мертвы. Но вы — вы мои сестры. Я не смотрю на вас, как на рабынь. Пусть та, которая захочет войти в мой дом, входит. Я встречу ее с почетом». Потом он оглядел женщин одну за другой. Не тем взглядом, который зовет. Нет, совсем другим взглядом. Он стоял, опершись на ружье, а за поясом у него был нож. Большой человек! Сильный человек! Женщины тоже смотрели на него. Тогда Ороа, которая еще при Скелете и даже при Уилли, бывало, немного играла с ним, заявила: «Сними голову моего танэ с копья, и я приду в твой дом». И Тетаити ответил, как будто с сожалением: «Нет. Таков обычай». Все замолчали. И одна лишь Таиата вошла в его дом. А когда Ороа это увидела, то крикнула с насмешкой (а может, просто со зла): «Человек! Ты приобрел себе сокровище!» И все женщины покинули его, кроме Таиаты и, конечно, Рахи и Фаины.

— А ты? — спросил Парсел, подняв голову.

— Я тоже ушла, — ответила она, и глаза ее сверкнули. — Тетаити позвал меня и сказал: «Итиа, сестра моя, ты тоже уходишь?» И я ответила: «Моим танэ был Меани, а не ты. И я считаю, что ты поступаешь нехорошо». Он проговорил с суровым лицом: «Я поступаю по праву. Сбегай за Омаатой и приведи ее ко мне». Я привела Омаату, он посмотрел ей в глаза и спросил: «Где Тими?» Она не ответила. Тогда он сказал: «Где Адамо? И почему Ивоа не было среди женщин?» А когда она снова ничего не ответила, он сказал твердым голосом: «Адамо мой пленник, и я его не убью. Скажи ему, чтобы он пришел поговорить со мной в мой дом». Омаата ничего не сказала. Она ушла, а я не знала, куда идти, и пошла за ней в ее дом. Ауа! Все женщины были там! Когда они увидели Омаату, они закричали: «Что делать, Омаата?» И некоторые плакали, хотя плакать нехорошо. Одни спрашивали: «Где Тими? Где Ивоа?» А другие говорили: «Что он сделает с Адамо?» Омаата сказала: «Замолчите! Он говорит, что не убьет Адамо».

Итиа смолкла, Парсел тоже молчал.

— Ну, что же ты будешь делать? — спросила Итиа.

Парсел повернулся к ней, и она увидела, что лицо его снова стало твердым.

— Итиа, — проговорил он наконец, — скажи мне правду, ты не знаешь, где Ивоа?

— Нет.

— Омаата знает?

— Может быть, знает.

Он встал, пощупал свои брюки, с досадой убедился, что они еще не просохли, и натянул их.

— Послушай, — сказал он. — Мы спустимся вниз. Я буду ждать под баньяном, а ты приведешь Омаату. — Он добавил: — Но не говори другим женщинам, где я.

— А что я скажу Тетаити?

— Ничего. Скажешь, что Омаата меня ищет. Иди, не жди меня.

За эти сутки он почти забыл, какое солнце горячее и какой яркий свет оно проливает на землю. Щуря глаза и хватаясь обеими руками за камни, спустился он по крутому обрыву. Он был жив и не хотел думать ни о чем другом.

Его голову, плечи и ноги сквозь мокрую материю жгли палящие лучи солнца. Весь остров раскинулся под ним, как рельефная карта, зеленый, пестрый, окруженный темно — лазоревым океаном. Парсел глубоко вдыхал ветер, пролетавший над чащей, над кострами поселка, над цветущим плоскогорьем.

Он не вошел под тень баньяна. Сняв брюки, он повесил их на воздушном корне и растянулся ничком на траве. Через несколько минут он уже обливался потом, но не двинулся с места: ему казалось, что никогда он не прогреется насквозь. По небу плыло несколько облачков, и стоило одному из них заслонить солнце, как Парсела охватывало мучительное ощущение, будто свет и тепло могут исчезнуть и остров погрузится в вечную тьму.

Омаата пришла через час; она все предусмотрела и принесла ему поесть. Он сделал несколько шагов ей навстречу, поглядел в лицо, почувствовал легкое смущение и взял лепешку у нее из рук. Не сказав ни слова, он вернулся под баньян, но на этот раз уселся в тени. Он чувствовал ожог на плечах.

— Где Ивоа?

— Не знаю.

Он продолжал смотреть на нее, и Омаата сказала

— Человек, где ты хочешь, чтоб она была?

— Ты видела ее вчера вечером ?

— Сегодня утром. Когда Меани упал, она бросилась к нему, стала на колени, а потом поднялась и ушла.

— В каком направлении?

— К твоему дому.

Понятно. Она пошла за ружьем. Меани умер. Она не стала тратить время и оплакивать его. Она скрылась в чаще, чтобы защищать своего танэ от Тетаити.

Он спросил:

— А разве Тетаити хочет меня убить?

Омаата прилегла возле него. Опершись на локоть, она вырывала травинки и одну за другой прикусывала зубами.

— Он сказал, что не убьет тебя.

— Я спрашиваю тебя не об этом.

Она тихонько заворчала. Как ему объяснить? У Тетаити не было желания его убить — лично его. Все это гораздо сложней.

Омаата по–прежнему молчала, и Парсел спросил:

— Я должен его опасаться?

— Всегда надо опасаться.

— Так же, как когда Тими был жив?

— Может быть, и нет. — Она добавила: — Тетаити сказал, что он тебя не убьет.

Парсел тщетно пытался встретиться взглядом с ее глазами.

— Разве Тетаити такой человек, который говорит одно, а делает другое?

Она пожала широкими плечами

— Как все вожди.

— Оту был не таким.

— В мирное время — нет. Но во время войны Оту был очень хитер.

— Война кончилась.

— О мой малыш! — Омаата подняла голову, и из ее громадных глаз на Парсела хлынули целые потоки света.

Она вынула травинки изо рта и бросила их на землю.

— Война со Скелетом окончена. Но есть другая война — между Тетаити и женщинами. И еще одна — между Тетаити и Адамо…

— Война со мной? — воскликнул Парсел, опешив.

Она заворчала, легла на живот, подперев кулаками свое широкое лицо, и сбоку нежно поглядела на него.

— Знаешь, что сейчас делает Тетаити? Он кончает «па»…

— «Па», начатое перитани?

Она кивнула головой.

— Маамаа!

— Нет, — сказала она серьезно. — Нет… Нынче утром он поломал все ружья, кроме своего. Но на острове есть еще два ружья. Ружье Ивоа…

Пауза. Потупившись, Омаата добавила:

— И ружье Тими.

Парсел тотчас сказал:

— Я бросил ружье Тими в колодец.

Она вздохнула, но промолчала. Он продолжал:

— Неужели женщины решатся на убийство Тетаити?

Она снова заворчала. Вернее, сердито фыркнула. Вечно эти прямые беззастенчивые вопросы в духе перитани. Куда девались хорошие манеры Адамо? Потом она взглянула на него: какой он белый, розовый, с широкой красной полосой на плечах, бедный петушок, он не переносит солнца, — ничего–то он не понимает, сущий ребенок, затесавшийся среди взрослых, кому же он может задавать вопросы, как не им! Умилившись, она протянула широкую кисть и погладила его по руке. Он повернулся, и она встретила его взгляд. О, эти голубые, прозрачные, как небо, глаза! Такие ясные! О мой петушок! О Адамо!

— Женщины оскорблены, — проговорила она наконец. — И я тоже очень оскорблена.

— Но ведь таков обычай.

— Нет! Нет! — воскликнула она горячо. — После войны в своем же племени не выставляют головы на копьях.

Помолчав, Парсел спросил:

— Почему же он так поступил?

Омаата пожала плечами.

— Он ненавидит перитани. И старается уверить себя, что счастлив своей победой. Для него эти восемь голов…

Не окончив фразы, она слегка взмахнула рукой. Парсел поднял подбородок, и глаза его сразу стали холодными. Восемь голов. С его головой девять. Если бы все перитани были убиты, Тетаити был бы совсем счастлив.

Он встал и повернулся к Омаате.

— Идем, — проговорил он твердо. — Ты пойдешь к Тетаити и скажешь ему: «Адамо говорит — я не пойду в твой дом, я не хочу видеть головы перитани на копьях. Адамо говорит — приходи на базарную площадь, когда солнце поднимет свое чрево. Я буду там».

Омаата с минуту молча глядела на него. Ауэ, как могли меняться его глаза!

— Я вернусь с тобой в деревню, — добавил Парсел. — И буду ждать ответа у себя дома.

Только вчера, почти в этот же час, он прошел по Ист–авеню и вместе с женщинами двинулся по Баньян — лейн!.. Теперь он снова здесь — он возвращается в деревню. По правую руку от него стоит дом Мэсона. Если вместо того чтобы свернуть влево к своему дому, он пойдет дальше по Ист–авеню, то увидит все хижины поселка. Как хорошо было выбрано место для селения! Как разумно составлен план! С какой любовью выдержана симметрия! Все расстояния между домами тщательно вымерены; все правила, принятые в цивилизованном обществе, полностью соблюдены. Как удачно все получилось! Организация работ, соединенные усилия, творческая мысль, желание все предусмотреть, забота о будущем, стремление передать свое благосостояние детям — все было достойно восхищения! Несколько месяцев назад на этом месте простирались дикие джунгли. А теперь эти «улицы», эти почти идеально прямые «авеню», на каждом углу дощечка с названием; большая базарная площадь с будкой, с колоколом, с часами и цистернами для воды, которые устроил Маклеод; не слишком изящные, но прочные домики, и при каждом хорошо обработанный садик, обнесенный забором. Каждый у себя. Каждый сам по себе. Все отгородились друг от друга. Сосед ничего не просил у соседа. Все двери запирались на ключ. А подальше, на плоскогорье, — девять участков плодородной земли, принадлежавшей девяти британцам, земли, которая должна была их кормить и которая их убила.

Девять? Нет, не девять, а восемь. При желании он мог вступить во владение участком, который ему предназначил Маклеод. Парсел опустил голову. Во рту у него было сухо и горько. Единственный британец на острове!.. Он почувствовал, как большая рука Омааты опустилась ему на плечо; она шла рядом с ним, когда, замедлив шаг, он приблизился к своему дому. Над ухом у него пророкотал ее глубокий приглушенный голос: «Не грусти, Адамо». Он раздраженно тряхнул головой. «Вовсе я не грущу». Он отстранился от нее. Омаата тотчас сняла руку.

Они подошли к дому.

— Ну, я ухожу, — с достоинством проговорила Омаата.

Она ушла, не взглянув на него, держа голову прямо, и даже спина ее выражала холодность. Он нетерпеливо повел головой. Какая обидчивость, этот проклятый таитянский этикет!.. Он толкнул дверь, и его тут же охватило раскаяние. Посреди комнаты возвышалось прочное топорное кресло, которое он сколотил собственными руками. Прежде чем отправиться к баньяну, Омаата нашла время принести кресло к нему домой, чтобы Парселу представилось, будто оно ждет его, когда он вернется в хижину и не застанет Ивоа.

Парсел спустился в сад и дошел до кустов ибиска. Несколько раз он громко окликнул Ивоа. Он был уверен, что она следит за каждым его движением. И хотя знал, что она не выйдет из чащи на его зов, ему хотелось дать ей знать, что он беспокоится о ней.

Ему чудилось, будто глаза Ивоа блестят из–за каждого листа, и с этим ощущением он вошел в пристройку, вымылся с головы до ног и тщательно побрился. Вернувшись в дом, он широко раскрыл раздвижные двери и, чувствуя, что им овладевает беспокойство, растянулся на постели, лицом к свету. Солнце поднялось уже высоко, но Омаата все не возвращалась.

Через некоторое время появились женщины. Против обыкновения они молчали, и их босые ноги бесшумно ступали по камешкам на тропинке. Еще до того как они появились на пороге. Парсел узнал характерное шуршание полосок коры на их юбочках. Женщины входили со строгими лицами, каждая наклонялась к нему, чтобы потереться щекой о его щеку, и молча отходила. Когда церемония была окончена, они переглянулись. И тут началось нечто вроде быстрого скользящего танца, будто они заранее договорились о каждом движении. Итиа, Авапуи и Итиота уселись на кровати Парсела. Первая справа, вторая слева, а третья у него в ногах. Ороа и Тумата, пренебрегая стульями или не смея ими пользоваться, устроились на полу. Что касается Ваа, то, обняв Парсела (впервые с тех пор, как стала женой великого вождя), она отошла и стала на пороге, славно посетительница, которая заглянула на минутку и уже готова бежать дальше. Все эти маневры очень удивили Парсела. Почему Ваа держится в отдалении, почему две женщины, сидящие на полу, так сдержанны, а те, кто устроились на кровати, ведут себя спокойно и фамильярно? Особенно же его удивило, что среди последних оказалась Итиота, вдова Уайта, с которой у него никогда не было особо дружеских отношений.

Прошло с четверть часа, но никто не произнес ни слова. Тут появилась Омаата, окинула участниц сцены одобрительным взглядом и с достоинством, даже с некоторой торжественностью, пересекла комнату и уселась в ногах у Парсела против Итиоты.

— Ну что? — спросил Парсел, поднимаясь.

— Тетаити ждет тебя.

— Сейчас? Она кивнула.

— Где?

— Перед входом в «па». Парсел взглянул на Омаату.

— Это он сказал: «Перед входом в „па“?

— Да, он. Тетаити не захотел идти на базарную площадь.

— Почему ты ходила так долго?

Она замолчала, опустив глаза, лицо у нее было неподвижное, высокомерное. «Так и есть, — подумал Парсел. — Опять неуместный вопрос. К тому же совершенно бесполезный. Ясно, ей потребовалось время, чтобы сообщить обо всем Ивоа».

Он встал и сказал спокойно:

— Идем.

Когда они вышли на Вест–авеню, он взял Омаату под руку и ускорил шаг, чтобы опередить остальных женщин.

— Послушай, — проговорил он тихо, но очень настойчиво. — Не смейте ничего делать Тетаити. Ничего.

— А если он возьмет тебя в плен?

— Все равно — ничего.

Она спросила сурово:

— А если он тебя убьет?

Парсел поднял глаза. Лицо Омааты было замкнуто. Она все еще дулась на него. Он потерся щекой о ее руку.

— Ну не сердись, прошу тебя…

Наступило молчание, и вдруг она заговорила совсем другим голосом:

— О мой петушок, я все время дрожу за тебя.

Он крепче сжал ей руку.

— Помни, с Тетаити ничего не должно случиться.

Покачав головой, она тихо сказала:

— Я тоже не хочу. Но я так боюсь за тебя! Порой я готова его убить, чтобы покончить с этим страхом.

— Нет, нет, — с силой сказал он, — не смей даже и думать. И добавил: — Он тоже боится.

— Это правда, — кивнула Омаата. — Он очень храбрый, но он боится. Сегодня он не расставался с ружьем даже во время работы. — Затем сказала: — Он работает как сумасшедший вместе с женщинами. Должно быть, к вечеру «па» будет окончен.

Когда они подошли к углу ромбовидного поселка, Парсел остановился и бросил, не поднимая глаз:

— Иди к женщинам.

Он ожидал, что Омаата воспротивится, но она тотчас же повиновалась. Он двинулся вперед, а женщины следовали за ним шагах в двадцати, и так они вышли на Клиф–лейн.

По мере того как они приближались к дому таитян, деревья все редели, солнце пекло все сильней и пот градом струился у Парсела по лицу. Он протер глаза тыльной стороной руки и, когда зрение его прояснилось, увидел «па».

«Па» открывался за поворотом дороги, метрах в сорока впереди. По правде сказать, это был просто грубый забор, высотой около трех метров, сбитый из длинных, плохо обтесанных кольев. врытых в землю и связанных поверху. Однако, чтобы преодолеть это препятствие, требовалось пустить в ход руки и ноги, и в эту минуту нападающий оказывался безоружным на виду у врага. С другой стороны, если бы нападающим удалось поджечь ограду, хотя она и была сделана из свежих стволов, они не могли бы забросить горящий факел через «па», чтобы поджечь и дом, так как расстояние было слишком велико. Таким образом «па» надежно охранял осажденных от неожиданных сюрпризов. А если при этом кое–где осветить ограду, то те, кто прятался в укрытии, могли без труда отразить из бойниц ночное нападение.

Парсел был шагах в двадцати от «па», когда послышался голос Тетаити:

— Стой!

Парсел повиновался.

— Скажи женщинам, чтоб они остановились.

Парсел обернулся и, подняв вверх обе руки, передал женщинам приказ Тетаити. Раздался громкий ропот, но женщины послушались.

Парсел снова повернулся к «па». Он ничего не мог разглядеть. Ни лица. Ни человеческой фигуры. Промежутки между кольями были переплетены ветками колючего кустарника.

— Иди! — сказал голос Тетаити.

Парсел выпрямился и пошел вперед. Двадцать метров, даже меньше. Он держался очень прямо и шел, твердо ступая ногами, но как ни напрягал свое тело, чувствовал где–то внутри слабость и страх. «Услышу ли я выстрел?» — спросил он себя с тревогой. Он задыхался. Тут он заметил, что задерживает дыхание, с силой вдохнул воздух и высоко вскинул голову. Мышцы его напряглись, и он подумал насмешливо: «Девятая голова, я несу ему девятую голову…»

«Па» приближался к нему слишком быстро, поэтому он понял, что сильно ускорил шаг. Он попытался идти медленнее и по усилию, какого ему это стоило, измерил силу своего страха. Он не шел к ограде, а мчался к ней.

В двух метрах от палисада он остановился. И сразу же ноги его задрожали. Прошло несколько секунд, показавшихся ему бесконечно долгими, вдруг «па» зашевелился. Вернее, кусок ограды сдвинулся и повернулся на своей оси, открыв проход между двумя кольями. В этом бесшумно и неожиданно открывшемся проходе было что–то угрожающее.

— Войди! — сказал голос Тетаити.

— Я говорил, что не хочу видеть голов, — ответил Парсел.

— Ты их не увидишь.

Что это значит? У него не будет времени их увидеть? Наступило молчание, и, словно угадав его мысли, Тетаити сказал:

— Можешь войти. С тобой ничего не случится.

Обещание или ловушка? Парсел сделал усилие, чтобы его голос не дрогнул:

— Выходи ты.

— Нет.

— Я не вооружен, — сказал Парсел, поднимая обе руки.

Он ничего не видел сквозь колья и ветки, но знал, что Тетаити следит за каждым его движением.

— Нет, я не хочу выходить.

Ясно. Он боится, что его настигнет пуля Ивоа.

— За этой дверью есть еще одна — ты не увидишь голов.

Приемная, вернее сторожевой пост. Чтобы задерживать приходящих или выслеживать нападающих. Калитка была слабым местом, и Тетаити построил сзади дополнительное укрепление.

— Останемся на своих местах, — сказал Парсел. — Мы можем поговорить итак.

Последовало молчание. Затем отверстие между двумя кольями закрылось. Но на сей раз калитка захлопнулась с треском. Парсел вздохнул. Возможно, он будет убит. Будущее покажет. Но одно теперь ясно; пленником он не будет.

Тетаити снова заговорил суровым тоном:

— Где Ивоа?

— В чаще.

— У нее есть ружье?

— Ты сам знаешь.

— А что она делает с ружьем в чаще?

— И это ты знаешь.

Но решив, что его ответ может показаться двусмысленным, Парсел добавил:

— Она боится, что ты меня убьешь.

Он ждал, что последует возражение, но Тетаити промолчал. Парсел был удивлен и почти обескуражен этими резкими вопросами, заданными в лоб, вопреки таитянским обычаям.

— Где Тими? — спросил Тетаити тем же сухим, — повелительным тоном.

— Не знаю.

В сущности, это была правда. Формально — правда. И как это ни нелепо, Парселу было приятно, что он солгал лишь наполовину.

— Где его ружье ?

Парсел заколебался и разозлился на себя за это колебание.

— У меня его нет.

Дурацкий ответ. Данный как нарочно, чтоб укрепить подозрения.

— Кто его взял?

Парсел снова заколебался и ответил:

— Никто.

И тут же поправился:

— Думаю, что никто.

Это тоже было глупо. Особенно оговорка.

— Оно у кого–нибудь из женщин? — спросил Тетаити.

Парсел пожал плечами и не ответил. Надменный тон, грубые, прямые вопросы. Как все это не похоже на церемонное красноречие при встрече «Ману–фаите». И вдруг Парсел понял. Это не разговор равного с равным. Это допрос военнопленного.

И в ту же минуту Тетаити сказал:

— Ты мой пленник, и я имею право тебя убить. Но я тебя не убью. Возьми одну из трех пирог перитани и отправляйся в море со своей женой.

Парсел помедлил с ответом. У него перехватило дыхание.

— Человек, я сказал, — повторил Тетаити.

— Тетаити, — заговорил наконец Парсел. — Я не поднимал на тебя оружия, а ты говоришь: «Ты мой пленник». Затем ты говоришь: «Я тебя не убью», а сам посылаешь меня в море, чтобы я утонул с моей женой, дочерью великого вождя Оту.

Теперь медлил с ответом Тетаити. Доводы Парсела не тронули его, но указание на родство Ивоа достигло цели. Оту и отец Тетаити были родными братьями, Ивоа доводилась ему двоюродной сестрой, и Парсел своими словами возлагал на него вину за смерть близкой родственницы.

— Все перитани плохие, — сказал Тетаити со сдержанной яростью. — Ты должен уехать! Но если моя сестра Ивоа захочет остаться — пусть остается.

Лицемерие этих слов было слишком очевидно, Тетаити не мог ни минуты сомневаться в решении Ивоа. Парсел был обескуражен. Такая ненависть, такое недоброжелательство… Договориться с Тетаити невозможно.

— Послушай, — начал Парсел. — Я не поднимал на тебя оружия. Я пришел в твой лагерь с «Ману–фаите». Моя жена ушла в чащу против моей воли. Почему ты так обращаешься со мной?

— Ты ловкий человек, — сказал Тетаити с презрением. — Вот почему ты все еще жив. А теперь ты должен уехать. Я не хочу ни одного перитани на острове.

Наступило молчание, и Парсел спросил:

— Что случится, если я откажусь уехать?

— Я тебя убью, — твердо ответил Тетаити.

— Сейчас?

— Сейчас.

Парсел взглянул на изгородь перед собой, но не увидел ни блеска глаз, ни дула ружья.

— Если ты меня убьешь, женщины отомстят за меня.

Тетаити издал глухое ворчание, которое можно было принять за выражение презрения, но не сказал ни слова. По–видимому, он остерегался оскорблять женщин, ведь этот перитани может передать им его слова. «Он считается с женщинами, — подумал Парсел, — иначе он бы меня уже убил».

Парсел молчал. Страх у него прошел, ум был холоден и ясен. Его так и подмывало сказать: «Остров такой же мой, как и твой. Я вовсе не пленник. И я никуда не уеду». Такой ответ был хорош своей ясностью, и все же в последнюю минуту Парсел заколебался. Будь перед ним Маклеод, у него бы не было сомнений. Маклеод взвешивал свои поступки с начала до конца. Значит, можно было предугадать его действия. Однако в действиях Тетаити Парсел был далеко не так уверен. Таитяне вполне способны на обдуманные поступки. Но они не всегда доводят свои решения до конца. В истории с отрубленными головами, например, Тетаити изменил своей репутации предусмотрительного человека. Несмотря на горячее желание не обижать женщин, он восстановил их против себя. «Если я пойду против него, он может даже решиться на открытый конфликт с женщинами, хотя бы из самолюбия или ради удовольствия воткнуть мою голову на копье».

— Хорошо, — решительно сказал Парсел, твердо выговаривая каждое слово. — Я уеду. Но ты должен дать мне время.

— Зачем тебе время?

— Моя жена беременна. Она не может рожать в море, на пироге. И прежде чем пуститься в море, я должен переделать пирогу.

— Что ты хочешь делать на пироге?

— Крышу.

— Зачем крышу?

— Чтобы защитить мою жену и ребенка от ветра.

— Сколько тебе надо времени?

— Две луны.

Тетаити наблюдал за своим врагом через щелку и не знал, что думать. Когда Парсел согласился уехать, он почувствовал облегчение. Иначе ему пришлось бы его убить, а тогда — смилуйся над нами Эатуа! — женщины набросились бы на него как дьяволицы! Но только маамаа может прийти в голову мысль построить крышу над пирогой! Это просто уловка! Лишь бы оттянуть время. А с другой стороны, женщины ни за что не позволят Ивоа уехать, пока она не родит.

— Я даю тебе время, о котором ты просишь, — коротко бросил он, — но скажи своей жене, пусть она вернется к тебе.

— Я ей скажу, — подумав, ответил Парсел.

Он подождал еще несколько секунд, но Тетаити молчал, и Парсел повернулся к нему спиной.

Подойдя к женщинам, он сказал им быстро и тихо: «Я вам все расскажу дома» — и двинулся вперед, а ваине последовали за ним. Он не хотел, чтобы под стеной «па» разыгралась драматическая сцена, свидетелем которой стал бы Тетаити.

Он шел быстрым шагом. Его удивляло, что он чувствует себя спокойным, почти веселым. А ведь ему предстоит пуститься в океан на жалкой скорлупке глубиной в восемьдесят сантиметров!.. Но там он сможет действовать, у него будет хоть какая–то надежда. С тех пор как началась война, его все время травили, как дикого зверя. На море он будет один против буйных ветров, но зато вдали от людей.

Сидя вновь в своей хижине, положив руки на подлокотники кресла и широко раскрыв двери навстречу солнцу, он испытывал приятное ощущение безопасности и комфорта. Взрыв возмущения, которого он опасался, так и не произошел. То ли потому, что два месяца показались таитянкам слишком долгим сроком, чтобы рыдать заранее, то ли потому, что ими овладела какая–то апатия, проглядывавшая во всех их движениях. Лица их не были печальны, но на них застыло напряженное выражение. Говорили они мало и без обычной живости. Однако, если они и плакали нынче утром, то теперь слезы их иссякли.

Прежняя веселость лишь на миг осветила их черты, когда Итиа серьезно заявила, что Тетаити уже тридцать лет и такой старик вполне может умереть до отъезда Адамо.

И еще один небольшой инцидент внес некоторую разрядку. Всех ваине особенно волновали два вопроса: убил бы Тетаити Адамо, если бы Адамо отказался уехать? И был ли Адамо прав, согласившись покинуть остров? Дискуссия уже подходила к концу, когда Ороа вдруг принялась кричать на Ваа: если она ответила «да» на первый вопрос, то глупо с ее стороны говорить «нет» на второй. В самом деле, раз Адамо уверен, что будет убит, если не согласится уехать, то какой смысл ему говорить нет»? Этот довод, однако, не произвел на Ваа никакого впечатления — она отказалась признать связь между двумя этими вопросами. Тут взбешенная Ороа с горящими глазами и трепещущими ноздрями схватила ее за плечи и принялась так отчаянно трясти, что Омаата закричала: «Ауэ! Ваа беременна!» Тогда Ваа вдруг пожалела себя и заплакала, а Ороа попросила у нее прощения, обняла ее и принялась утешать. После этого снова наступило молчание, еще более тяжкое и Мрачное, чем раньше. Вскоре Омаата, поднявшись с места, заявила, что пора заняться неотложными делами, а именно: назначить дежурных водоносов и ловцов рыбы.

Они пережили тяжелую минуту, когда стали пересчитывать людей, чтобы выбрать водоносов. Восемь месяцев назад с большой пироги высадилось двадцать семь путешественников. За последние три дня четырнадцать из них умерли насильственной смертью: восемь перитани, пять таитян и одна таитянка. Следовательно, на острове осталось всего тринадцать жителей: один перитани, один таитянин и одиннадцать ваине.

Было решено, что Ваа и Ивоа будут освобождены от хождения за водой. А также Тетаити, который не согласится выходить из «па», и Адамо, ибо, по единогласному мнению, это унизило бы его перед Тетаити. Таким образом, водяная повинность падала на одну команду из восьми женщин, которым придется ходить за водой через день. Хотя такая перспектива никого не порадовала, однако это решение было принято с полным единодушием, и никто не проронил ни одной жалобы. Тетаити нельзя было назначить и на рыбную ловлю, поэтому из тех же соображений престижа от нее был отстранен и Адамо, и это дело было поручено Ороа, которую Маклеод научил удить рыбу по способу перитани, а она должна была передать свой опыт по очереди другим ваине, сама выбирая себе помощниц.

Решение вопроса о жилищах сопровождалось множеством мелких маневров, и притом столь незаметных, что Парсел напрягал все свое внимание, чтобы уследить за ними. Омаата поставила вопрос ребром: будут ли женщины по–прежнему жить в одиночестве, каждая в своем доме, или поселятся по двое и даже по трое? Тут все стали переглядываться: казалось, ни одна женщина не была расположена высказаться прямо по этому чисто теоретическому вопросу. Наконец слово взяла Итиа и сказала: что касается ее, то у нее вообще нет дома, и потому она может либо жить в доме бедной Амуреи, либо, если кто–нибудь захочет, поселиться вдвоем. Было это сказано с примерной скромностью, с опущенными глазами, из чего можно было заключить, что манеры Итии заметно исправились. В ответ последовало довольно продолжительное молчание и живой обмен взглядами и кивками, смысл коих целиком ускользнул от Парсела. Затем Омаата сказала: если Итиа не боится, что она ее раздавит, когда станет ворочаться в постели, то Омаата будет рада разделить с ней ложе. Потом Ороа, все еще полная раскаяния, сказала, что с удовольствием позаботится о Ваа, либо у себя дома, либо у Ваа. «У меня», — тотчас отрезала Ваа, ясно давая понять, что дом Ороа, несмотря на многочисленные шкафы и полки, был значительно хуже ее собственного. Снова наступила небольшая пауза, новый обмен взглядами, после чего Авапуи заявила, что она, «конечно», хотела бы принять к себе Итиоту. Это «конечно» было, по–видимому, понятно всем, кроме Парсела. Но тут женщины переглянулись с легким смущением: оказалось, что Тумата осталась в одиночестве. По причинам, неясным для Парсела, ни Омаата, ни Авапуи, видимо, не могли принять третью сожительницу. Прошло некоторое время, пока Ороа, обнимавшая Ваа, сообразила, что ей следует пригласить Тумату. И она тотчас сделала это с милой любезностью. Но все чуть было не расстроилось, когда Ваа заявила, что ее дом слишком мал для троих. Ороа была так возмущена этим замечанием, что, выпустив талию Ваа, схватила ее за плечи с явным намерением хорошенько встряхнуть. Но тут вступилась Омаата. Несколькими словами она восстановила порядок: пусть Тумата живет у Ороа, а Ваа проводит дни у себя, но приходит к ним ночевать.

Было также решено готовить на всех в общей кухне и топить общую печь на базарной площади. Парсел едва успел подумать, будут ли женщины снабжать пищей Тетаити, как тотчас получил косвенный ответ на этот вопрос. Женщины выбрали Итиоту, чтобы носить еду «тем» в «па» (так тактично теперь называли они Тетаити и его жен). Парсел был восхищен принятым решением. Это было не только великодушно, но и весьма остроумно. Такой ход мог быть одновременно и уступкой и разведкой.

Парсел ни разу не вмешивался в обсуждение, он чувствовал, что его участия и не ждали. Было ясно, что на острове установился матриархат и что женщины без шума и споров взяли в свои руки бразды правления. Все решалось быстро и разумно, без лишних слов и ненужных трений.

Омаата подала знак расходиться. Когда женщины вышли. Парсел задержал ее на пороге. Другие ваине ушли не оборачиваясь.

— Омаата, — сказал он, понижая голос. — Я хотел бы повидаться с Ивоа.

Омаата смотрела в чащу перед собой и молчала.

— Слышишь? — нетерпеливо спросил Парсел.

— Слышу, — ответила она, подымая на него свои большие глаза.

Во время собрания у нее было оживленное лицо. Но теперь казалось, будто в нем что–то угасло, и взгляд ее померк.

— Ну так как же?

— Человек, я знаю, о чем ты попросишь Ивоа. Она не согласится.

— Передай ей, что я хочу ее видеть.

— Она не захочет.

— Не захочет? — повторил Парсел с недоверчивым и обиженным видом.

— Нет, — бесстрастно ответила Омаата. — Зачем ей тебя видеть? Чтобы отказаться сделать то, что ты просишь?

— То, что я прошу, разумно.

— Нет, — сказала Омаата, покачав головой и устремив вперед грустный взгляд, как будто он мог пробиться сквозь чащу и проникнуть в сердце Тетаити. — Нет. Не сейчас. Быть может, позже, — продолжала она.

— Мое дело судить, когда ей надо вернуться, — твердо сказал Парсел.

С улыбкой она наклонилась к нему.

— О мой петушок, кто лучше знает таитян: ты или мы?

— Я дал обещание Тетаити, — сказал Парсел.

— Ауэ, — ответила Омаата, пожав могучими плечами, — он узнает, что Ивоа сама не захотела прийти.

— Как он узнает?

— Я скажу об этом в присутствии женщин.

Парсел в недоумении вскинул глаза.

— Неужели ты думаешь, Омаата, что одна из женщин… Не может быть! Ведь он никогда не выходит из «па».

Омаата чуть улыбнулась.

— Ему и незачем выходить.

— Итиота?

— Нет, нет. Итиота будет носить ему пищу. И это все. Ауэ, она молчалива как тунец! Вот почему я ее и выбрала.

Некоторое время Парсел молчал и вдруг вспомнил: «Будка позади калитки. Это не только сторожевой пост, это приемная. Посетительница сможет видеть Тетаити, но не увидит голов. Честь будет спасена…»

Он положил руку на мощное плечо Омааты.

— Так вот для чего ты предложила, чтобы женщины спали по двое в каждом доме?

— И даже по трое, — сказала Омаата.

Теперь ясно. Она намекала на троицу с Ист–авеню: Тумату, Ороа и Ваа. А точнее — на Ороа. Ороа, которая «еще при Скелете и даже при Уилли…» Итии можно доверять, она хорошо осведомлена. Он сказал вслух:

— Ороа?

— Я пришлю тебе Итию, мой мальчик, — сказала Омаата. — Сегодня еду тебе принесет Итиа.

Она повернулась и ушла. Не удивительно, что она не ответила на его последний вопрос, даже странно, что она так много ему сказала. Быть может, она хотела его предостеречь, намекнуть, что не все женщины вполне надежны…

После еды Парсел лег отдохнуть. Проснувшись, он увидел, что Итии нет. Взвалив на плечо несколько досок, он взял свои инструменты и отправился в залив Блоссом. Но не прошел и пятнадцати метров по Ист–авеню, как его догнали Омаата, Итиота и Авапуи. «Должно быть, они караулили меня, — подумал он, — мой дом надежно охраняется». Ваине взяли у него доски, хотели отобрать и инструменты, но он воспротивился. Клифлейн тянулась вдоль «па» на протяжении двадцати метров, и Парсел заметил, что все время, пока они шли вблизи «па», женщины держались между ним и забором.

У подножия спускавшихся к морю скал находилось нечто вроде неглубокого грота с очень высоким и широким входом, который служил укрытием для трех шлюпок с Блоссома. Там они были спрятаны от жгучего солнца и в то же время защищены от юго–западного ветра — единственного ураганного ветра, бушевавшего в тех краях. Перед скалистым берегом были разбросаны утесы и камни, которые постепенно занесло песком, так что прибой, даже во время высокого прилива, не мог добраться до грота. Однако из предосторожности шлюпки были прочно закреплены тросами и якорями. Весной с них соскребли старую краску и покрасили заново («Блоссом», пускаясь в дальний путь, вез в трюмах столько краски, что мог обновить себя от киля до клотика), а теперь они были заботливо покрыты парусиновыми чехлами. Мачты и запасные реи лежали на деревянных шестах, вбитых в каменные стены в двух метрах от земли.

Парсел снял чехлы и тщательно осмотрел шлюпки, время от времени втыкая лезвие своего складного ножа в их деревянные корпуса. Он не нашел ни одной прогнившей доски. Все три лодки были совершенно целы. Однако в двух из них он кое–где обнаружил дырочки древоточца. Лишь одна шлюпка оказалась в полном порядке, обшивка у нее была сделана не в полдоски, как у двух других, а край в край. Ее Парсел и выбрал.

С помощью Омааты и Авапуи он поставил мачту, поднял гик и смерил расстояние между гиком и дном лодки. Оказалось, 1 метр 35 сантиметров, и он решил поставить крышу каюты на высоте 1 метра 20 сантиметров. Таким образом он оставлял расстояние в 15 сантиметров для перехода гика с одного борта на другой. Глубина шлюпки у мачты равнялась 80 сантиметрам, значит, палуба будет выступать над фальшбортом всего на 40 сантиметров — высота небольшая, она не отразится на устойчивости судна. Внутри высота каюты под бимсами будет менее 120 сантиметров, это, конечно, маловато, но все же там можно будет свободно сидеть. Общая длина шлюпки достигала 7 метров, и Парсел решил сделать крышу каюты длиной в 5 метров 80 сантиметров, оставив 1 метр 20 сантиметров для кокпита. По правде сказать, ему не хотелось делать кокпит, который будет слабым местом лодки, так как его могут заливать волны, что довольно опасно в сильную бурю. Он предпочел бы настелить палубу по всей длине шлюпки от носа до кормы, а в каюту спускаться через небольшой люк. Однако ему пришлось от этого отказаться, ибо на маленькой лодке, лишь немного возвышающейся над водой, положение, рулевого, все время сидящего в водяных брызгах, было бы очень незавидно.

Сначала у него мелькнула мысль построить обычную палубу со шкафутами по бокам, чтобы можно было проходить на нос. Но по зрелом размышлении он склонился к носовому козырьку. Палуба будет цельная, что упростит ее постройку, сделает ее более прочной и оставит больше пространства для каюты. Приняв это решение, он занялся двойным изгибом палубы: спереди назад она должна быть вогнутой, а от борта к борту — выпуклой. Продольный изгиб не представлял трудности. Удлинив на 40 сантиметров каждый из стрингеров, идущих от носа к корме, и соединив их концы, можно было получить удовлетворительный профиль. Поперечный профиль создать было труднее: он должен был, по–видимому, получиться с помощью бимсов, на которые опирается палубный настил, — форму их надо было рассчитать и вычертить. Парсел вспомнил, что его когда–то учили строить такие кривые, но больше он ничего не помнил. У него мелькнуло сожаление о Маклеоде, и он сам себе удивился. Прогнав эту мысль, он решил порыться в судовой библиотеке и пока отложил решение этой задачи.

Он принес с собой карандаш и бумагу и принялся обмерять шлюпку, чтобы набросать эскиз. Когда он окончил свое занятие, то увидел, что ему здесь больше нечего делать и он зря принес с собой инструменты. Первым делом ему следовало составить план, вычислить изгиб бимсов и начертить их мелом на полу своей хижины,

Он вышел на берег и поискал взглядом женщин. Увидел он их не сразу, но вскоре из громадного пенного гребня волны выступили мощные округлые плечи Омааты. Возле нее вынырнули две темные головки, казавшиеся детскими рядом с ее крупной головой. Из воды вытянулась рука, помахала ему, и три голоса закричали хором, четко отделяя каждый слог: «А — да — мо! А — дамо! А — да — мо!» Эхо запрыгало с утеса на утес и прокатилось по всему берегу.

Парсел не шевельнулся. Он ждал, что женщины снова проскандируют его имя. Тень скалистого склона, казалось, с каждой минутой удлиняется у него на глазах. И Парселу почудилось, что он ощущает вращение земли, несущей на своей грязной коре всех людей со всеми их преступлениями. «А — да — мо! А — да — мо!». От этого напевного призыва у него побежали мурашки по спине. Все нервы затрепетали. Вокруг была щемящая сердце красота. Распустив длинные черные волосы по плечам, ваине махали руками, словно пальмы ветвями. Они были на ярком свету, а он в тени, как будто в другом полушарии, далеко от них, на другой стороне земли.

Он разделся и побежал к ним по красному песку. Берег круто спускался к морю, Парсел мчался вниз с бешеной скоростью и перескочил черту тени от утеса; песок стал цвета охры, лазоревое море сверкало алмазами, и когда он нырнул в него, то почти не ощутил прохлады. Прибой сразу подбросил его вверх, на немыслимую высоту, погрузил в бешеный водоворот белой пены и темно–синей воды и единым могучим взмахом выкинул на берег.

Уже через минуту Парсел лежал в одиночестве на пляже, а женщины все не выходили из воды. Ороа, Ваа и Тумата присоединились к ним. Несмотря на поздний час, Парсел чувствовал жар солнца на обожженных плечах. Он перевернулся на спину, закрыл глаза и положил руки. на лоб, чтобы защитить их от солнца. Затем сжал губы. Ох, только бы не думать! Прошла еще минута. Он видел лишь красный свет за сомкнутыми веками и расходившиеся от него круги.

Невдалеке раздались громкие голоса. Он вздрогнул, отнял руки, открыл глаза. Сначала в нем возникла лишь смутная тревога, грудь сдавила тяжесть, горло перехватило, словно петлей. Потом правда сразу ударила его как острый нож: Меани умер. Парсел огляделся вокруг. Ничто не изменилось. Солнце все такое же. Вот море. Песок. Голоса женщин. Тень утесов. Земля кружится, кружится… Земля? Зачем нужна земля? Его выбросило на песок, как ракушку… Да, именно как ракушку, иначе не скажешь, и как ракушка он пуст, совсем пуст… Парсел перевернулся, погрузил пальцы в песок, он задыхался… Он не может даже заплакать, так пусто от этой утраты!

Немного погодя он встал и бросился в воду. Снова прибой подхватил его, но синяя вода теперь казалась ему более темной, угрожающей. Он испытал облегчение, когда уносивший его от берега поток был остановлен встречной волной. Едва почувствовав под ногами песок, он бросился бежать от догонявшей его волны. Он остановился, задыхаясь. Женщины сидели кружком на песке и расчесывали свои длинные черные волосы. И тут он заметил бежавшую к ним со скалистого берега Итию; она казалась совсем крошечной на широко раскинувшемся пляже, позади которого вздымалась высокая каменистая гряда. Подбежав к Парселу, она вдруг повернула, сделала крюк, вышла на солнце, пробежала еще несколько метров и бросилась в объятия Омааты. Она с трудом перевела дух, потом наклонилась к Омаате и шепнула ей что–то на ухо.

— Адамо, — громко сказала Омаата, — Ивоа не придет.

Женщины перестали расчесывать волосы, и все взгляды устремились на Парсела. Он промолчал. Глаза его перебегали с Омааты на Итию.

— Ты ее видела? — спросил он наконец у Итии.

Итиа кивнула головой.

— Я видела ее и разговаривала с ней. Она не придет. Она не хочет отдавать ружье.

Парсел опустил глаза и промолчал. В этом сообщении не было для него ничего нового, только на сей раз Итиа и Омаата устроили так, чтобы все женщины знали: Ивоа не хочет уходить из чащи, не хочет отдавать ружье Тетаити.

— Мне надо еще что–то сказать, но прежде я выкупаюсь, — сказала Итиа.

Она встала, бросилась прямо в волны прибоя и сразу же исчезла, Из громадного фонтана брызг вынырнули лишь ее ноги, но в этот короткий миг оставшиеся на берегу успели увидеть только ее более светлые, чем тело, подошвы. Женщины снова принялись расчесывать волосы медленными и плавными движениями, которыми так часто любовался Парсел. Он сел. Черная тень от скалы все надвигалась. Она была всего в нескольких метрах от ваине, вода тоже прибывала, и казалось, будто их маленькая группка расположилась на крошечном песчаном островке, который с минуты на минуту будет захвачен волнами и мраком. «Я просто одержимый, — подумал Парсел, — мне всюду мерещатся страхи». Он поглядел на женщин. Нет, им чужда бесплодная игра воображения. Как они уверены в себе, как твердо знают свое предназначение! Он поискал глазами Ваа. Чтобы она не утомлялась, поднимая руки, Ороа взялась ее причесать. И Ваа, откинув голову, предоставила ей эту заботу. Видимо, Ваа было хорошо, она сидела в кругу женщин, крепкая, цветущая, блестящая от жира и здоровья, как идол материнства. Утром умер ее танэ. Лицо ее еще хранило легкий налет грусти, но тяжелые, утомленные черты разгладились, на губах играла полуулыбка и, положив обе руки на свой вздувшийся живот, она смотрела вдаль со счастливым видом.

Парсел отвернулся. Итиа вышла на берег, вода струйками обегала по ее стройному телу. Она приблизилась с многозначительным видом, как актер, выходящий на сцену, и когда все взгляды обратились к ней, сказала, четко произнося каждое слово:

— Тетаити вышел из «па».

Все промолчали, и она продолжала:

— Я его видела!.. Я шла на пляж, когда дверь «па» открылась. Ауэ! Я испугалась и спряталась в кусты. Я видела, как вышла Таиата, за ней Раха, потом Фаина и, наконец, Тетаити с ружьем в руке.

Она замолчала с важным видом, как будто ожидая вопросов, но никто не заговорил, и она добавила:

— Он запер калитку, сказал что–то Таиате, и она осталась перед входом. Ауэ, она была такая кроткая, я уверена, что он уже задал ей трепку! Потом Тетаити пошел вдоль «па» в сторону моря и скоро вернулся назад с другой стороны.

Прошло две–три секунды, и Омаата заметила вполголоса:

— Значит, он кончил строить «па» ?

Женщины быстро переглянулись — и это все.

— Если б я была на твоем месте, — сказала Ороа, встряхивая гривой,

— я бы не стала прятаться. Я вышла бы и сказала: «Человек, говорю тебе еще раз — сними голову моего танэ!..»

Итиа потупилась и прикрыла глаза локтем.

— Голова моего танэ не торчит на копье, — прошептала она.

Из всех собравшихся женщин лишь она одна могла это сказать. Да и сказала она это, только чтобы защитить свою честь. Но ей было очень стыдно: а вдруг женщины подумают, будто она хвастается?

— Пора возвращаться домой, — сказал Парсел, вставая.

Он подошел к Итии, положил руку ей на плечо и прикоснулся губами к ее щеке.

Вечером ужин ему снова принесла Итиа. Когда он кончил есть, уже спустилась ночь; она зажгла один доэ–доэ перед окном, чтобы отогнать тупапау, еще три — на столе, чтобы Адамо мог читать, и заперла раздвижные двери.

— Зачем ты их запираешь? — спросил Парсел, поворачиваясь к ней. — На дворе тепло. Светит луна.

— Омаата велела, — строго проговорила Итиа.

Парсел посмотрел на нее.

— Кто здесь распоряжается, Омаата или я?

Но Итиа стояла перед ним, прямая и твердая, как маленький солдатик.

— Омаата мне сказала: когда ты зажжешь свет, ты закроешь дверь.

— Почему?

— Тетаити может выстрелить в тебя из сада.

Они предусмотрели все. Как знать, быть может, доэ–доэ по ставлен перед окном тоже для того, чтобы помешать врагу раз глядеть, что делается в хижине. Парсел вновь принялся за чтение. Итиа сидела на кровати, поджав ноги, сложив руки на коленях, не шевелясь и не говоря ни слова. Даже дыхания ее не было слышно. Всякий раз, как Парсел поднимал голову от книги, он встречался с ее черными глазами, смотревшими на него без обычного нетерпения. Глаза были печальны, и в Слабом свете доэ ‑доэ ее личико казалось еще круглее и нежней.

— Why don't you go to bed?[27] — спросил он.

— I do[28] — ответила она.

И тотчас улеглась на кровать. Парсел посмотрел на нее.

— Я хотел сказать, у Омааты.

— Сегодня вечером нет, — ответила она по–прежнему твердо.

Сложив руки на груди, она застыла, неподвижная, бесстрастная, как покойник. Парсел прошелся по комнате. Очевидно, это было oдно из тех решений, которые принимались теперь на острове без его участия. Глаза Итии по–прежнему смотрели на него. Он сел, повернулся к ней спиной и снова принялся за чтение.

Немного спустя он заметил, что ни разу не перевернул страницы. Он встал, резко захлопнул книгу, сделал несколько шагов по комнате и лег рядом с Итией. Она тотчас вскочила, задула три доэ–доэ на столе, но оставила тот, что стоял на окне, и снова легла.

Помолчав, он спросил:

— Итиа, ты грустишь?

— О чем?

— Ты сама знаешь, о чем.

Она повернулась к нему. При слабом свете доэ–доэ он различал лишь очертания ее щек. Глаза оставались в тени. Но по звуку голоса он понял, что эти слова покоробили ее.

— Зачем ты спрашиваешь? На Таити о таких вещах не говорят.

Она тоже замкнулась в себе. Стала непроницаемой. «О таких вещах не говорят…» Умер Жоно. Омаата выла целую ночь. И все. Теперь она даже не произносит его имени. Ведет себя так, словно забыла его. Они все ведут себя так, словно забыли своих танэ. И однако, это не равнодушие. Нет, конечно, нет. Скорее уж стоицизм. Как странно применять такое суровое слово к таитянкам!

Посреди ночи Парсела разбудил какой–то приглушенный звук. Он открыл глаза и прислушался. Но даже задержав дыхание, не мог понять, что это такое.

Итиа пошевелилась, и звуки стали громче. Он наклонился к ней. Она плакала.

Прошла долгая минута, он лежал не шевелясь. Боялся снова оскорбить ее, показав, что заметил ее слезы. Медленно, будто во сне, он просунул руку ей под голову и прижал к себе. Больше ничего он не слышал, но чувствовал, как под его ладонью вздрагивает ее плечо. Прошло несколько минут, и Итиа сказала дрожащим голосом: «О Адамо!»

Плечо ее перестало вздрагивать, теперь она лежала неподвижно, и Парсел подумал, что она засыпает. Но Итиа подняла голову, наклонилась к его уху и прошептала чуть слышно, с оттенком удивления и отчаяния в голосе:

— О Адамо! Все умерли… Все умерли!..

Она всхлипнула раз, другой, как маленькая девочка, и, прижимаясь к нему, сказала тихо, жалобно:

— Я хочу обратно на Таити.

Вскоре рука его почувствовала, как тело Итии стало мягче, отяжелело. Он прислушался к ее дыханию. Она дышала ровно и глубоко.

Но сам он никак не мог уснуть. Ему было не по себе, он не привык спать в душной комнате. Он встал, бесшумно пробрался к двери, открыл ее и вышел на крыльцо, весь облитый лунным светом.

И тотчас его схватили чьи–то могучие руки и, опрокинув на землю, втащили в густой кустарник. То была Омаата. Но он не ушибся. Она приняла его в свои объятия.

— Маамаа, — сказала она сердито, — что ты здесь делаешь?

— Дышу свежим воздухом.

— Ты получишь пулю вместо воздуха!

Он почувствовал под рукой что–то твердое. Пошарив, он нащупал нож. Она стояла на страже у его дома, спрятавшись в кустах, вооруженная! По тонкой рукоятке он узнал нож Тими.

— Омаата…

— Тише!

— Ты думаешь, что он нападет?

— Быть может, и нет. Но все равно. Тебя надо охранять.

— Почему?

— Если тебя не будут охранять, он узнает. Не надо его искушать.

Последовало молчание.

— Омаата…

Она посмотрела на него. Огромные ее глаза лучились теплым светом. Но ему нечего было сказать. «Спасибо» прозвучало бы просто нелепо.

— Теперь иди домой, — сказала Омаата.

Она поднялась и, пока он открывал и закрывал дверь, стояла между ним и густым кустарником.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Проснувшись поутру, Парсел вспомнил, как надо вычислять изгиб бимсов. Он раскрыл раздвижные двери, задвинул в угол кровать и стол, вынес кресло и табуретки в сад и принялся вычерчивать кривую мелом на полу своей хижины.

Через час после восхода солнца появились женщины. Парсел попросил их не входить. Они обошли хижину садом и уселись против дверей. Никто не задавал ему вопросов, но по замечаниям, которыми женщины обменивались вполголоса, Парсел понял, что назначение его чертежей не вызывало у них ни малейшего сомнения. Ясно, что рисунки должны призвать покровительство Эатуа на его пирогу.

Позже пришла Итиота и рассказала, какой прием оказал ей Тетаити, когда она принесла ему рыбу на завтрак. По своему обыкновению, она была весьма немногословна. Принял он ее в пристройке, согласился взять рыбу и был очень вежлив.

Ваине закидали ее вопросами. Было у него ружье? Да, было. А нож? Тоже. Какой у Тетаити был вид? Суровый. Но она же сказала, он был «вежливый»? Да, вежливый, очень вежливый. Он взял ее за плечи, потерся щекой о ее щеку, говорил негромко, движения у него были плавные. Однако она ведь сказала «суровый». Да, суровый. По сторонам рта две глубокие складки (Итиота провела возле губ указательными пальцами, показывая, какие складки), морщины на лбу (снова жест, нахмуренные брови, мимика) и высоко поднятая голова. А какой суровый? Суровый, как вождь? Суровый, как враг? Итиота заколебалась. Не зная, как определить поведение Тетаити, она встала и изобразила его движения. Молчание. Обмен взглядами. И он ничего не говорил? Говорил. Как? Он с ней разговаривал? Ауэ! А она ничего не рассказала! Глупая женщина! Женщина, из которой надо вытягивать слова! Женщина, немая, как тунец! Что же он сказал? Он попробовал рыбу (изящное движение руки) и сказал: «Женщины моего племени очень искусны. Они знают все, чему их учили. Знают и то, чему их не учили». Тут посыпались восклицания. Ошибиться было нельзя: он хотел приласкать их словами. Он хочет мира! Нет, он не хочет мира, он просто вежлив. Если бы он хотел мира, он снял бы головы с копий. Спор разгорался, когда слово взяла Итиа. Это ласковые слова не для всех. Он хотел приласкать одну лишь Ороа. То, чему женщины научились и что они умеют, — это рыбная ловля. Он отлично знает, что рыбу ловит Ороа. Ауэ! Ведь малышка права! Малышка догадлива! Малышка очень хитра! Он хотел приласкать Ороа…

Тут Ороа топнула ногой, гневно заржала, взмахнула гривой. Может, все они и хотят мира с Тетаити. Но только не она! Она его ненавидит! Он ей враг! И останется врагом, даже если снимет головы. Будь она на месте Итиоты, ауэ, она уж не позволила бы себя обнять! Тут Итиота предложила ей впредь носить самой пищу «тем» из «па». Но Омаата, которая следила за выходками Ороа холодным взглядом, так многозначительно промолчала, что никто не решился продолжать разговор.

Весь день женщины толклись вокруг дома Парсела и то ли случайно, то ли намеренно, но даже во время трапез ни разу не оставляли его одного. Еду ему приносила Авапуи. По–видимому, она получила самые строгие инструкции, ибо, как только стемнело, она зажгла доэ–доэ и закрыла раздвижные двери.

Девятнадцатого мая Парсел перенес свои чертежи на доски, из которых собирался сделать бимсы, и начал их выпиливать. После обеда ему захотелось уточнить один из размеров и он спустился к заливу Блоссом в сопровождении женщин.

Как и накануне, Итиа пришла на берег значительно позже других. Глаза ее блестели, а щеки надулись, как будто их распирала новость, которую она принесла: Раха вышла из «па»! Она пошла к хижине Адамо! Она внимательно рассмотрела все, что Адамо начертил на полу, даже куски дерева, которые он распилил!..

Парсел выслушал Итию, склонившись над шлюпкой, и ничего не ответил. Из этого рассказа явствовало, что разведка у обеих сторон поставлена образцово. Ибо если Раха воспользовалась его отсутствием, чтобы узнать, как идет работа, то, надо думать, Итиа не случайно оказывалась рядом всякий раз, как открывалась калитка «па». «Неужели она исполняет обязанности разведчика по двадцать четыре часа в сутки,

— подумал Парсел, — или, может быть, ночью одна из ваине приходит ей на смену?» Во всяком случае, ему было ясно, что после семнадцатого женщины собрались еще раз — теперь уж без его участия — и, как видно, приняли немало решений, о которых ему не потрудились сообщить.

В этот день завтрак ему принесла Итиота. Парсел удивился. Никогда у него не было с ней дружеских отношений. При ее молчаливости с ней вообще было трудно общаться. Еще на Таити она отличалась неразговорчивостью, а после общения с Уайтом это свойство еще усилилось. Когда Парсел спросил, заменил ли ее кто–нибудь, чтобы отнести пищу «тем» из «па», она кратко ответила: «Уже сделано». В течение двух часов, которые Итиота провела с ним, она больше не сказала ни слова. Вечером она вернулась, все так же молча зажгла доэ–доэ и заперла раздвижные двери; она молчала, пока Парсел читал, встала, когда он встал, и легла, как только он лег.

Наутро, позавтракав, Парсел вышел из дома. Не прошел он и десяти метров, как из подлеска выскочили Итиа и Авапуи.

— Куда ты идешь? — крикнула Итиа.

— К Омаате.

— Побегу предупрежу ее.

И бросилась прочь со всех ног. Эта поспешность заставила Парсела призадуматься. Он ускорил шаг. Авапуи почти бежала за ним.

Омаата сидела на пороге своего дома, прислонившись спиной к двери. Тут не было никаких следов Итии.

— Я хочу поговорить с тобой. Наедине.

Омаата посмотрела на Парсела. Он стоял перед ней, такой маленький и такой решительный. Ауэ, она любит, когда Адамо сердится. По телу у нее пробежали мурашки от удовольствия.

— Ты здесь один, мой малыш.

Он обернулся. Авапуи исчезла.

— У тебя в доме.

Омаата вздохнула. Медленно поднявшись, она открыла дверь и дала ему войти. Комната была пуста, но дверь, ведущая в сад, стояла широко открытая. Сразу за садом начиналась чаща гигантских папоротников.

Омаата проследила за взглядом Парсела и с умилением улыбнулась. Ауэ, какой же он сообразительный! Уже догадался.

— Омаата, — сказал Парсел, глядя в сад, — я очень недоволен. Женщины на острове решают всякие вопросы и даже не советуются со мной.

Омаата присела на кровать. Ей не хотелось подавлять его своим ростом во время предстоящей беседы. Она взглянула на него и вопросительно приподняла брови.

— Вот, например, мой дом охраняют. Я не могу и шагу ступить, чтобы кто–нибудь не увязался за мной. Я не говорю, что это плохо, но кто дал такое распоряжение?

Она ничего не ответила. Только снова удивленно взглянула на него.

— Итиа караулит вход в «па». Кто это решил?

Она наклонила голову и, так как он замолчал, сказала:

— Говори, человек. Продолжай. Ты очень много думаешь головой. Облегчи ее.

Он продолжал:

— В первый день еду мне принесла Итиа. Третьего дня Авапуи. Вчера

— Итиота…

— Человек, — проговорила Омаата с достоинством, — они же вдовы…

— Я не о том говорю, — возразил Парсел, отводя глаза и нетерпеливо шагая по комнате. — Я хочу знать только одно: кто дал такое распоряжение? Кто здесь приказывает? Почему со мной не советуются? Например, кто сегодня принесет мне еду? Ауэ, я уверен, об этом знают все ваине на острове! Даже ваине Тетаити! Даже сам Тетаити! Один Адамо не знает.

— Сегодня это буду я, — сказала Омаата.

— Ты принесешь мне еду?

Он замолчал, казалось, гнев его мгновенно угас, он повернулся к ней и, сделав широкий жест правой рукой, серьезно сказал:

— Очень приятно, что это будешь ты.

Она одобрительно поглядела на него. Жест, тон, серьезное лицо. И когда он наклонился, серьга великого вождя Оту скользнула у него по щеке. О, он был ее достоин! Он был ее достоин! Омаата еле удержалась, чтобы не броситься к нему, не сжать его в объятиях.

— А завтра? — спросил Парсел.

— Итиа.

— А послезавтра?

— Авапуи. А за ней Итиота. А за Итиотой я.

Он с минуту молчал.

— Так вот, — снова заговорил он твердо, — я хочу знать, кто это решил? Кто их выбирал?

Он пристально посмотрел Омаате в глаза, и она ответила неохотно:

— Остальные три тоже хотели, но я сказала «нет».

Парсел молчал, и она продолжала:

— Это унизило бы Тетаити.

Парсел задумался над ее ответом. И чем больше он размышлял, тем больше восхищался ее благоразумием.

— Но почему Итиота? — заговорил он вполголоса, как бы про себя. — Ведь я ее почти не знаю.

— Она тебя очень любит.

Парсел пожал плечами.

— Откуда ты знаешь? Она никогда даже рта не раскроет.

— Знаю.

— Итак, — продолжал он минуту спустя, — это ты все решаешь? Ты одна? Решаешь одна за всех?

— Нет. Иногда я решаю вместе со всеми. Иногда вместе с Ивоа. Иногда с Итией.

— С Итией? — удивился он.

— Итиа очень сообразительна, — сказала Омаата, покачивая головой.

Он прошелся по комнате, повернулся и, твердо встав перед ней, сказал, не повышая голоса:

— Впредь, прежде чем ты что — нибудь решишь, я требую, чтобы ты советовалась со мной.

Опустив глаза, она сказала покорно:

— Я буду делать, как ты хочешь.

Он был удивлен столь быстрой победой. Но победа ли это? Мгновение он колебался, пристально глядя на широкое лицо Омааты. Но нет, она дала ему обещание, он не должен показывать ей, что сомневается. Он направился к настежь открытой двери в сад и стал на пороге, словно в рамке, устремив глаза в чащу. Он был бы прекрасной мишенью для спрятавшегося там стрелка, а Омаата ничего ему не сказала! Он пожал плечами, теперь у него не осталось ни малейшего сомнения. Повернувшись к Омаате, он сказал резко:

— Я хочу видеть Ивоа. Слышишь? Я хочу ее видеть. Передай ей.

Затем, добавив более мягко: «До свиданья», тотчас вышел из дома. Но если он надеялся обмануть бдительность своего эскорта, то ошибся. Только состав его изменился: Итию сменила Итиота. Должно быть, Итиа снова заняла сторожевой пост возле входа в «па».

Он быстрым шагом вернулся домой и тотчас же принялся за дело. Выпиливание бимсов было тонкой и довольно нудной работой. Каждый бимс следовало выпиливать по нескольку раз, чтобы соблюдать вычерченный изгиб, и потом, с помощью рашпиля, сглаживать грани между срезами. Трудность увеличивалась еще тем, что у пилы, с которой экипаж, высадившись на берег, обращался довольно небрежно, не хватало нескольких зубьев, и она часто застревала в дереве. Потрудившись около часа, Парсел вспомнил, что Маклеод предлагал ему как–то свои личные инструменты, и решил пойти попросить их у его вдовы.

Он оставил Авапуи и Итиоту у входа в сад, окружавший дом Ороа, и вошел один. Проходя по дворику перед хижиной, он заметил, что окна плотно закрыты. Изнутри до него долетели звуки громких, перебивавших друг друга голосов. Он взошел на две ступеньки и поднял было руку, чтобы постучать, но вдруг услышал резкий голос Ваа: «Мы должны отомстить за наших танэ! Ауэ! Совсем нетрудно пробраться в „па“! Затем наступила тишина, и Парсел замер с сильно бьющимся сердцем, так и не опустив руку.

Он принял решение сразу, словно по наитию, ибо у него было странное чувство, будто, не успев додумать, он уже начал действовать. Постучав в дверь, он распахнул ее, не дожидаясь ответа, и коротко бросил:

— Ваа, идем со мной.

Ороа, Ваа и Тумата сидели на полу. Они посмотрели на него широко раскрытыми глазами. Ваа тяжело поднялась и подошла к нему. Парсел увлек ее в маленький садик позади дома.

— Слушай, — произнес он вполголоса. — Я слышал, что ты сказала. Тебе должно быть стыдно!

Широкое, простоватое лицо Ваа было неподвижно, как камень.

— Мне не стыдно, — возразила она спокойно, уставившись своими маленькими невыразительными глазками на Парсела. Вождь большой пироги был хорошим танэ. Мой долг — отомстить за него.

Парсел посмотрел на нее. Узкий, упрямый лоб, широкие плоские щеки, толстый нос, массивный подбородок. Внешность отнюдь не обнадеживающая! Как заставить этот кремень внять разумным доводам?

— Мстить за воина не женское дело, — заявил он наконец.

— Неправда, — возразила Ваа, качая головой. — Женское, когда нет мужчины.

Он вглядывался в нее. Нет, это даже не дерзость. Она неспособна на дерзость. Мысли ее сложены в голове, как орехи в беличьем дупле. И по мере надобности она вынимает их одну за другой, ни с кем не считаясь.

— У Тетаити есть ружье и нож, а у тебя?

— Нож. — И добавила: — Я убью его, когда он будет спать.

Парсел пожал плечами.

— Ты не сделаешь и двух шагов в «па».

— Я его убью, — повторила Ваа.

— Слушай, — сказал он, приходя в отчаяние, — ты никогда этого не сделаешь. Я запрещаю тебе, и ты меня послушаешься.

Она смотрела на него чуть ли не целую минуту. Мысль, что Адамо может ей приказывать, была для нее нова, и она не знала, как поступить: принять ее или отвергнуть?

Ваа прищурила глаза. Казалось, размышления утомили ее.

— Ты не мой танэ, — сказала она наконец.

— Все равно, я запрещаю тебе! — крикнул Парсел, и в голосе его прозвучала угроза. Он нащупал слабое место и сосредоточил на нем свою атаку.

— Ты не мой танэ, — повторила Ваа, как будто черпая силы в этом повторении.

И вдруг она улыбнулась. Ее унылое, неподвижное лицо сразу преобразилось. У нее была чудесная улыбка, добрая, сияющая. И такая неожиданная на этом каменном лице. Она сразу осветила грубые черты, казалось не созданные для радости. Теперь, озаренное ярким светом, ее лицо стало почти красивым. В самой ее глупости было что–то милое.

— Даже своего танэ я слушалась не всегда, — сказала она, и ослепительная улыбка, игравшая у нее на губах, понемногу становилась все печальнее.

— Что же он тогда говорил? — спросил Парсел, удивленный.

Она подняла голову, выпрямилась, расправила плечи и сказала по–английски, передразнивая голос и даже интонацию Мэсона:

— You are a stupid girl, Vaa![29]

Сходство было поразительное. На секунду Парселу показалось, что он видит перед собой Мэсона.

— А ты что ему говорила?

— I am! I am![30]

Парсел рассмеялся.

— Так он научил меня отвечать, — объяснила Ваа простодушно.

Удивительное дело! Кто бы мог подумать, что Мэсону был в какой–либо форме доступен юмор?!

— А после этого, должно быть, ты его слушалась?

— Нет.

— Как нет?

— Нет, — сказала Ваа. — Нет, не слушалась.

— Почему?

— Я упрямая.

По–видимoму, она снимала с себя всякую ответственность за свое упрямство. Она была упряма точно так же, как камень может быть круглым или квадратным. Такова уж ее натура. С этим ничего не поделаешь.

— Значит, ты не слушалась?

— Нет.

— А что же делал вождь?

— Бил меня по щекам, — ответила Ваа.

Парсел насмешливо поднял брови. Это бросало неожиданный свет на интимную жизнь супружеской пары. Великолепная миссис Мэсон, которой муж так гордился, была, по–видимому, мифическим существом, выдуманным для поддержания престижа Дома эта леди была лишь глупой девчонкой, которой приходилось давать пощечины, чтобы ее образумить.

— Ну а потом?

— Потом я слушалась, — ответила Ваа, и ее грубое лицо снова осветила очаровательная улыбка.

— Ну что же, меня ты тоже послушаешься, — сказал Парсел твердо.

Улыбка Ваа погасла, и лицо ее больше, чем когда–либо напоминало сейчас глыбу базальта, отколовшуюся от береговой скалы.

— Я убью Тетаити, — спокойно проговорила она.

— Но как? — воскликнул Парсел нетерпеливо. — Можешь ты объяснить как? Он никогда не выходит из «па».

— Не знаю, — ответила она. — Я войду.

— Но как? Отвечай! Как ты войдешь? Через ограду? Ауэ, женщина, с твоим–то животом!

— Нет.

— Может, пролезешь снизу?

Но его ирония не дошла до Ваа.

— Нет, — ответила она серьезно.

— Послушай, ведь ночью он зажигает в «па» огни. Он тебя увидит.

— Я его убью.

— Ночью он караулит. Он и его женщины.

— Я его убью.

Тут всякий потерял бы терпение! Ваа неспособна охватить одновременно замысел и способ его осуществления. Она может держать в голове только одну мысль, вернее лишь полмысли.

— Слушай, Ваа. У него есть ружье. Это воин. А ты женщина и ждешь ребенка. Как же ты поступишь?

— Я его убью.

— Как?

— Не знаю.

— Как ты не знаешь?

— Не знаю. Я его убью.

Что толку говорить со стеной! Парсел выпрямился, расправил плечи и закричал строгим голосом:

— You are a stupid girl, Vaa!

— I am! I am! — тотчас отозвалась Ваа.

— А теперь ты меня послушаешься?

— Нет.

— Ты меня послушаешься, Ваа!

— Нет.

Он отступил на полшага, размахнулся и отвесил ей сплеча крепкую пощечину.

Несколько секунд они стояли друг против друга, потом лицо Ваа дрогнуло. Камень понемногу превратился в плоть, застывший взгляд утратил свою неподвижность, и лицо озарила прелестная улыбка.

— Я послушаюсь, — сказала она, нежно глядя на него.

— Идем. — заторопился Парсел, — ты скажешь в присутствии Ороа и Туматы, что отказываешься от своего плана.

Он схватил ее за руку и потащил в хижину.

— Говори, Ваа, — приказал он.

Ороа и Тумата встали, глаза их перебегали с Парсела на Ваа.

— Женщины, — торжественно проговорила Ваа, — я ничего не буду делать «тем» из «па». — И закончила: — Адамо не хочет. Я слушаюсь Адамо.

Тумата вытаращила глаза, а Ороа даже забыла фыркнуть. Ваа посмотрела по очереди на своих товарок, положила руку на плечо Парсела, прижалась к нему и сказала с гордостью:

— Он меня побил.

Ящик с инструментами Маклеода был почти так же велик и тяжел, как гроб. Ороа вызвалась помочь Парселу отнести его к нему домой. Ваа и Тумата тоже предложили свою помощь. Вскоре Авапуи с Итиотой бросились им на подмогу. Парсел вернулся домой с удвоенной свитой, и по дороге ему удавалось лишь чуть поддерживать крышку ящика. Ящик осторожно опустили на пол. Конечно, он оказался запертым на замок. Ороа побежала за ключом, и когда она примчалась обратно, Парсел стал на колени, отпер замок и замер в восхищении. Какие чудесные, какие изумительные инструменты! Ни единого пятнышка ржавчины, сверкающие, прекрасно отточенные лезвия, полированные, блестящие рукоятки… Но вдруг разговоры у него за спиной разом умолкли. Он обернулся, за порогом стояла Ивоа, а остальные женщины исчезли.

Парсел радостно вскочил с пола и, подходя к ней, невольно взглянул на ее руки. Они неподвижно висели вдоль тела, ладони были разжаты, пусты. Ивоа послушалась его, но ее послушание означало отказ.

Парсел резко остановился: от огорчения и разочарования он не находил слов. Взгляд его скользнул вверх и встретился с глазами Ивоа. Все те же глаза, все то же лицо, но в один миг они стали для него чужими.

— Адамо, — нежно сказала Ивоа.

Парсел проглотил слюну. Черты ее заострились, лицо похудело, блестящий живот выдавался вперед, казалось, ей было трудно стоять на ногах.

— Садись, — проговорил он вполголоса.

Он подвел Ивоа к креслу, а сам принялся ходить по комнате. Между ними легло молчание, и она не пыталась его прервать. Парсел с грустью чувствовал свое бессилие. Опять надо говорить, объяснять, убеждать… Что толку? Сколько слов произнес он за те восемь месяцев, что они провели на острове, стараясь убедить Мэсона, Маклеода, Бэкера, таитян! И все напрасно. Он объяснял, он убеждал… И натыкался на стену! Не глядя на Ивоа, он сказал бесцветным голосом:

— Ты не хочешь отдать мне ружье?

— Нет. — И добавила: — Еще не время.

— Почему?

— Мы думаем, что еще не время.

— Кто «мы»?

— Омаата, Итиа, я…

— Почему?

Она пожала плечами и сделала неопределенный жест правой рукой. Он отвернулся. Вечно какие–то тайны, неясные намеки, необъяснимые причины…

— Почему? — повторил он с гневом. — Вот уже четыре дня как война кончилась. А Тетаити не выходит из «па». Надо что–то сделать, чтобы восстановить доверие.

— Да, — ответила она, — это правда. Но не сейчас.

— Почему не сейчас?

Она взглянула на Парсела. Он пристально смотрел на нее своими красивыми голубыми глазами перитани. Серьезные, озабоченные глаза. Она почувствовала, что вот–вот растает от нежности. Ауэ, бедный Адамо, какой же он несчастный, у него такая жадная голова, она вечно хочет знать «почему»…

— Ему еще хочется тебя убить, — сказала она наконец.

— Как ты можешь знать?

Она вздохнула. Нет, этому не будет конца. Сначала «почему», потом «как», снова «почему», снова «как»… Бедный Адамо, его голова никогда не знает покоя…

— А когда ему расхочется меня убить, ты тоже знаешь?

Она серьезно посмотрела на него. Ни один таитянин не понимает иронии.

— Нет, — ответила она простодушно. — Этого я не знаю.

Он прошелся по комнате, не глядя на нее.

— Ну что ж, тогда доверь свое ружье Омаате, а сама возвращайся ко мне.

Она отрицательно покачала головой.

— В твоем положении?

— Я твоя жена, — проговорила она с гордостью. — Я должна сама охранять тебя.

Он бросил на нее быстрый взгляд и тотчас отвел глаза. Сложив руки на коленях, Ивоа подумала с радостью: «Он меня любит. Ах, как он меня любит! Ему хочется взять меня на руки, погладить мне живот и ребенка, которого я ношу. Но он сердится, подумала она насмешливо. — Думает, что сердится… Это мужчина: он сам не знает, что чувствует».

— Ну, теперь я ухожу, — сказала она, тяжело поднимаясь с места и направляясь к двери.

Она услышала, что он идет следом за ней. Он стоял за спиной, и она подумала: сейчас он коснется меня. Положив ладонь на ручку двери, она отодвинулась, не спеша распахнула ее и сделала шаг назад, дальше, чем нужно. Но не почувствовала его.

— Адамо, — позвала она, чуть обернувшись.

И тотчас он оказался позади нее. Она не оглянулась. Но всем телом почувствовала его прикосновение.

— Коснись меня рукой… — шепнула она чуть слышно.

Она прижалась к нему спиной, выставив вперед огромный вздувшийся живот. Она почувствовала, как его ладонь легко гладит ее, едва прикасаясь к коже. О Адамо! О мой танэ!

Прошло несколько секунд, и она сказала сдавленным голосом:

— Теперь я ухожу.

Дверь захлопнулась, а Парсел все стоял неподвижно, с опущенной головой. Он остался один, ничего он не добился.

Вскоре он снова взялся за работу. Пила Маклеода шла превосходно. Он трудился не покладая рук до самого вечера. Но стоило ему остановиться, как горло у него сжималось и им овладевала печаль. Все послеобеденное время ваине не отходили от него, но он почти не разговаривал с ними. Перед заходом солнца Омаата принесла ему ужин, он вышел в пристройку, помылся и после еды почувствовал сильную усталость.

Должно быть, он уснул за книгой, так как очнулся уже у себя на кровати. Лунный свет просачивался сквозь раздвижные двери. Он снова закрыл глаза, и ему почудилось, будто он скользит назад, в мягкую, и теплую тень. Минуту спустя он оказался уже в Лондоне, в каком–то храме; он был в черной одежде и толковая библию верующим: «Иаков взял в жены Лик», а потом Рахиль. Лия родила ему четырех сыновей…» С удивлением слушал Парсел собственный голос, не узнавая его: говорил он в нос, торжественно и певуче. И странное дело: он стоял лицом к пастве и в то же время сидел среди верующих и смотрел на себя со стороны, словно слушая речь кого–то другого. Этот другой говорил: «Рахиль, видя, что она бесплодна, дала Иакову в жены свою служанку Балу. А Лия, видя, что она больше не рожает детей, дала ему свою служанку Зельфу». Парсел смотрел на себя — того, другого — с чувством неловкости: что за нелепая тема для проповеди, а его сосед слева сжимал кулаки; это был очень длинный и очень тощий человек, с черной повязкой на глазу. «Итак, — продолжал первый Парсел, — у Иакова было четыре жены, и они родили ему двенадцать детей». — «А теперь я скажу вам, зачем вы все это рассказываете, проклятый обманщик!» — закричал вдруг сосед Парсела, вскакивая на ноги. Он двинулся огромными шагами к проповеднику и по дороге снял повязку с глаза. Оказалось, это Маклеод. Там, где пуля Тетаити пробила ему голову, на месте правого глаза, зияла черная дыра. Высокий и тощий, как скелет, он встал перед Парселом, повернувшись к нему уцелевшим глазом, вытащил нож и сказал тягучим голосом: «С тех пор как я списался на берег в этом проклятом городе, я потратил немало времени, чтобы наложить на вас лапу, Парсел. Но теперь я взял вас на абордаж и, даю слово Маклеода, не вернусь на борт, пока не спущу вас на дно». — «В чем вы меня обвиняете?» — пробормотал Парсел. «Вот в чем! — яростно закричал Маклеод, указывая на зияющую дыру на месте глаза. — Кто виноват в том, что все белые на острове были перебиты? Вы натравили нас друг на друга, Парсел, с вашей библией и прочими бреднями, а сами разыгрывали ангелочка! А теперь вы стали владельцем острова, вся земля принадлежит вам одному! И все мои инструменты! И все таитянки тоже, Иаков вы или не Иаков, гнусный вы лицемер!» Тут Маклеод размахнулся, чтобы нанести ему страшный удар ножом. Парсел отскочил и бросился бежать. Стены распались. Он мчался что было сил, пересек пышущую жаром прогалину, перед ним замелькали пальмовые заросли, потом исчезли, а он уже несся по берегу залива Блоссом; ужас сжимал ему сердце громадная тень Маклеода настигала его. Вдруг он очутился в гроте с лодками, он бегал вокруг шлюпки, а Маклеод гнался за ним по пятам; они останавливались, стараясь обмануть друг друга, кружились, как дети, вокруг дерева. «Адамо!» — раздало вдруг голос Тетаити. Грот исчез. Парсел, застыв от ужаса, стоя в «па» перед копьями.

Он узнал головы Джонса и Бэкера, с шеи еще сочилась кровь. У Джонса было ребяческое выражение лица, губы Бэкера свела привычная гримаска; между этими двумя головами торчало пустое копье. Бэкер открыл глаза, гневно посмотрел на Парсела и сказал твердо: «Это для вас!» — «Адамо! — закричала Ивоа, Адамо!» Парсел обернулся. В десяти метрах от него стоял Тетаити, прямой и суровый, направив ружье ему прямо в сердце. «Стой! — крикнул Парсел. — Тетаити, брат мой, остановись!» Тетаити презрительно улыбнулся, раздался выстрел, Парсел почувствовал словно удар кулаком под ребра.

— Аита[31], мой малыш, — послышался рядом глубокий голос.

Он открыл глаза. Сердце его колотилось. Он обливался потом.

— Аита, — повторил голос Омааты у него над ухом.

Он перевел дыхание. Был ли это сон? Или только перерыв. маленькая передышка? Бегство по берегу, копья, Тетаити, удар пули в грудь… Нет, это не сон, не может быть, чтобы он выдумал слова Маклеода, он еще слышал их ритм, гнусавый голос, саркастический тон. Парсел снова закрыл глаза, перед ним была пустота, мысль его завертелась по кругу, без конца, без конца… О ужасно устал от этого кружения. «Это для вас!» — раздался яростный голос Бэкера и, словно удар гонга, потряс ему нервы. О повернулся, холод леденил ему спину, руки дрожали. Он увидел перед собой ружье, а выше — темные глаза Тетаити, его презрительную усмешку: «Остановись! Остановись!»

— Аита, мой малыш…

Он расслабил мускулы, открыл глаза и принялся считать до десяти, но тут же сбился со счета и соскользнул в темноту; казалось, он снова вязнет в ней, все опять стало реальным: вот стоит Тетаити, он прижимает к груди ружье, сердце у Парсела сжимается — вот — вот вылетит пуля, надо говорить, говорить..

— Омаата…

— Мой малыш…

Он с усилием произнес:

— Под баньяном…

— Что под баньяном? — спросил далекий, далекий голос Омааты.

Он снова скользил, скользил вниз. Он сделал над собой отчаянное усилие.

— Когда я вышел из пещеры…

— Да, — сказала она, — да… У тебя были очень красные плечи, мой петушок.

У него были красные плечи. Эта подробность вдруг стала очень важной. Он не двигался, но видел себя, видел, как он поворачивает голову. Красные. Красные. И лопатки тоже красные. Он громко сказал: «У меня были красные плечи», и ему показалось, что он понемногу выбирается из тины, в которой завяз.

— Ты мне сказала…

— Я ничего не говорила, сынок.

Он бессвязно пробормотал:

— Ты мне сказала: война еще не кончилась…

Он ждал. Омаата не отвечала, и — странное дело — молчание Омааты окончательно разбудило его.

Он заговорил:

— Ивоа сказала: «Тетаити еще хочется тебя убить».

Омаата недовольно буркнула:

— Она так сказала?

— Сегодня, когда приходила ко мне.

Омаата промолчала. Он продолжал:

— Она сказала неправду?

— Нет.

Невозможно было произнести «нет»

— Ты тоже это знала?

— Да.

— Откуда ты это знала?

— Я знала.

— Откуда ты это знала? — повторил он с силой.

Волна радости нахлынула на Омаату: Адамо говорит с ней строго, как танэ. А какие у него глаза!

— Он поносит головы, — покорно ответила она.

— Каждый день?

— Да.

— Все головы?

— Да.

— Даже Ропати?

— Да. — И добавила, немного помолчав: — Тетаити не злой человек.

Странно. Почему она это сказала? Что она старается ему внушить?

Он продолжал:

— Есть ли между головами Уилли и Ропати пустое копье, которое ждет головы?

— Да нет же! — взволнованно воскликнула она. — Кто тебе сказал? Никогда не было! Нет, нет! Быть Может, Тетаити и задумал тебя убить, но этого он никогда не сделает! Ауэ, оставить копье для чьей–то головы!

По ее тону ясно чувствовалось, что это было бы пределом бестактности, грубейшим нарушением этикета, низостью, недостойной джентльмена. Парсела это чуть–чуть позабавило. И этот проблеск веселости доставил ему удовольствие. Он глубоко вздохнул и подумал: «Я не трус».

И продолжал:

— Что случится, если Тетаити меня убьет?

Последовало долгое молчание, затем она сказала осторожно

— У него будут большие неприятности.

Вечно эти недомолвки, умолчания…

— Какие неприятности? — жестко спросил Парсел.

Несмотря на мрак, он почувствовал, как она насторожилась. На этот раз она не поддастся. Больше она не станет подчиняться ему.

— Неприятности, — повторила она коротко.

Парсел поднял голову, словно мог ее разглядеть в темноте.

— Он знает об этом?

— Да.

— В таком случае зачем ему меня убивать? Я уезжаю. Убивать меня теперь бесполезно.

Омаата рассмеялась тихим, горловым смехом.

— О мой малыш, когда мужчина становится воином… — Она не закончила фразы и продолжала: — С Ваа ты поступил хорошо.

— Ты уже знаешь?

— Все женщины знают. — И добавила: — А завтра узнает и Тетаити.

Он вскинул голову. Странно, откуда у нее все эти сведения.

— От кого?

— Ты знаешь, от кого.

Помолчав, он спросил:

— Она уже играет с ним?

— Будет играть.

Омаата добавила:

— Завтра вечером. Тумата сказала: завтра вечером. Не позже. Тумата сказала: больше она не станет ждать. Завтра вечером она пойдет в «па».

Молчание затянулось, и Парсел уже подумал, что Омаата уснула. Вдруг ее широкая грудь заколыхалась у него под головой.

— Почему ты смеется?

— Аита, аита, человек… — И пробормотала: — Завтра ты узнаешь, почему я смеюсь.

Она положила свою большую руку ему на голову и стала нежно поглаживать его волосы.

В утренние часы Парсел закончил выпиливать бимсы для палубы. Перед полуднем женщины ушли, а он отправился в пристройку, чтобы принять душ, пока Итиа не принесла ему обед. Он услышал, как дверь в хижину открылась и захлопнулась, обтерся и, выйдя из пристройки, натянул брюки на солнцепеке. С минуту он постоял, как бы купаясь в горячем потоке, жар разливался по его мускулам, он проголодался и чувствовал себя бодрым, освеженным. «Итиа!» — весело крикнул он. Никто не отозвался. Он обошел хижину по саду. Раздвижные двери были широко раскрыты. Расставив колени, на его кресле неподвижно восседала Ваа. Из–под полосок коры на юбочке выступал громадный живот. Влажными глазами она рассматривала этот лоснящийся купол, легонько растирая левой рукой правую грудь.

— Где Итиа? — спросил Парсел нахмурившись.

— Это я принесла тебе рыбу, — сказала Ваа, указывая рукой на стол.

— А где Итиа? — спросил Парсел, входя в комнату. — Она рассердилась?

— Нет.

— Почему же она не пришла?

— Это я принесла тебе…

— Знаю, знаю, — перебил он, нетерпеливо махнув рукой, чтобы она замолчала.

Он подошел к столу, запах рыбы с лимоном был весьма соблазнителен, а Парсел был голоден, но не решался приняться за еду.

— Послушай, Ваа, — начал он терпеливо. — Вчера Омаата, а сегодня Итиа. Почему же Итиа не пришла?

— Это я принесла тебе…

Он стукнул ладонью по столу

— You are a stupid girl, Vaa!

— I am! I am!

Обезоруженный, он уселся за стол. Пододвинул к себе тарелку с рыбой и начал есть.

— Адамо, — сказала Ваа немного погодя.

Он поглядел на нее. Она сидела, положив одну руку на ляжку, а другой по–прежнему растирала себе грудь. Невозмутимая, как животное. Но в глазах у нее мелькнула искорка тревоги.

— Адамо, ты рассердился?

Откуда эта тревога? Неужели из — за него? Как будто Ваа вдруг забыла, что она вдова великого вождя.

— Нет, я не рассердился. Ваа задумалась. Прошло несколько секунд, и она проговорила, выпрямившись и расправив плечи:

— Сегодня я. Завтра Итиа.

Видимо, ей стоило отчаянных усилий выразить свою мысль.

— Почему сегодня ты? — спросил Парсел.

Лицо Ваа смягчилось, губы раздвинулись, сверкнули зубы, она сразу похорошела.

— Ты меня побил.

Он вглядывался в нее, стараясь понять.

— Ну так что же? — спросил он, поднимая брови.

— Вчера, — сказала она, и все черты ее преобразились в восхитительной улыбке. — Вчера ты меня побил.

И вдруг он понял. Вот почему Омаата смеялась вчера вечером! «На какую жертву я пошел ради сохранения мира!» Эта мысль развеселила его. Он ласково посмотрел на Ваа, и в ответ ему снова сверкнул белый ряд зубов. Прочно усевшись в кресле, Ваа улыбалась со спокойным видом собственницы.

— Тетаити знает, — сказала она, когда Парсел кончил есть.

— Знает?

— Знает, что я хотела сделать. Ороа пошла к нему. Она ему сказала.

«Ороа пошла к нему». Ни тени осуждения. Просто сообщение. Констатация факта. Это так же естественно, как дождь при зюйдвесте. И так же неизбежно.

— Когда?

— Прошлой ночью.

Удивительно. Тумата не только предвидела, что Ороа пойдет, но даже рассчитала во времени пределы ее сопротивления.

— Ты мой танэ, — продолжала Ваа. — Ты должен меня защищать.

Парсел бросил на нее взгляд. Возможно, она не так уж глупа, в конце концов.

— Если Тетаити захочет тебя убить, — сказал он вяло, — я тебя защищу. Но если он захочет только побить тебя…

Она положила свои широкие руки на ляжки и покорно кивнула головой. Да. Побить? Да. Это справедливо. Если только побить — она не возражает. Ваа встала.

— Теперь я пойду.

Парсел поднял брови.

— Ты уходишь?

— Я беременна, — произнесла она с достоинством.

— Да, да, — сказал он и даже покраснел от смущения. — Конечно, ты уходишь.

— Я ухожу, — повторила Ваа и двинулась по направлению к двери; полоски коры разлетались вокруг ее широких бедер, когда она величественно удалялась по дорожке.

Прошло два дня без всяких перемен. Тетаити не выходил из «па». Ивоа не показывалась, единственным новым событием были ночные вылазки Ороа. Она и не пыталась их скрывать. Топая и фыркая, она заявляла, что входит не в «па», а только в пристройку. Пока Тетаити не снимет головы Скелета с копья, она будет по–прежнему считать его врагом. Она не входит к нему в дом и не выбирает его своим танэ.

Двадцать второго, спускаясь по крутой тропинке к бухте Блоссом, Парсел подвернул ногу. Ему растерли и перевязали се Затем решили, что теперь в полдень он будет есть в гроте и возвращаться домой только под вечер. Ванне построили ему на берегу шалаш из веток, где он мог отдыхать в жаркие часы.

Итиота — молчальница первая принесла Парселу пищу на берег и, отказавшись от помощи, сама довела его до поселка. Войдя в хижину, она зажгла доэ–доз, усадила Парсела в кресло, положила его ногу на табуретку, принесла книгу, которую он оставил на кровати, и подала ему.

Парсел с удовольствием наблюдал, как она ходит взад — вперед по комнате. Из всех таитянок у одной Итиоты были коротковатые ноги, но этот недостаток искупался необыкновенной тонкостью талии, благодаря чему нижняя часть ее тела казалась особенно плотной, округлой, что было, пожалуй, приятно для глаза. Грудь — пышная, а голова совсем маленькая, как будто создатель истратил весь положенный материал на ее торс и вынужден был экономить, когда перешел к голове. Особенно поражали ее глаза. Уголки их не приподымались к вискам, как у других ваине, они были посажены прямо, и хотя не отличались величиной, зато взгляд сверкал удивительной живостью. Ниже выступавших скул лицо спускалось к подбородку тонко очерченным треугольником, на котором выделялись толстые, бесформенные губы, очень мясистые и в то же время очень подвижные, казавшиеся неуместными на таком нежном лице, тем более что они почти никогда не раскрывались. Однако они ни на минуту не оставались спокойными, сжимались, растягивались, вздувались, и их движения были не менее выразительны, чем взгляд или поворот шеи.

Парселу никак не удавалось сосредоточиться на книге. Молчание Итиоты стесняло его. Она сидела на кровати, прислонившись спиной к деревянной перегородке, поджав под себя ногу и опустив на колени раскрытые ладони. С тех пор как Парсел принялся за чтение, она не шевельнулась, не проронила ни слова. Когда он поднимал голову от книги, он не встречал ее взгляда. И, однако, все время чувствовал, что она рядом. Неподвижная, Молчаливая, она непонятным образом умела дать почувствовать свое присутствие.

Парсел захлопнул книгу, прихрамывая подошел к кровати и уселся рядом с Итиотои.

— О чем ты думаешь?

Она взглянула на него, изогнула шею и слегка кивнула. «О тебе. Я с тобой. И думаю о тебе».

— Что же ты думаешь?

Брови поднялись, губы вздулись, лицо стало серьезным, плечо чуть шевельнулось. «Тут есть много о чем подумать. Очень много».

— Но ты ничего не говоришь. Почему ты никогда не говоришь?

Легкое подобие улыбки. Только намек, изгиб шеи, вопросительный взгляд, открытые ладони. «К чему! Стоит ли говорить! Разве мы и без того не понимаем друг друга?» Удивительно. Она не открывает рта, а он ее понимает. За каждым движением лица — непроизнесенная фраза.

— Ну все–таки, — попросил Парсел, — будь так добра, скажи хоть что–нибудь.

Брови подняты, лицо выражает сомнение, вид серьезный, немного встревоженный. «Сказать? Что ты хочешь, чтобы я сказала? Мне нечего сказать».

— Скажи хоть что–нибудь, — повторил Парсел. — Что хочешь. Что–нибудь для меня.

Казалось, она собралась с силами, потом посмотрела на него чуть прищуренными глазами и сказала низким, серьезным голосом, четко выговаривая каждое слово:

— Ты добрый.

Он поглядел на Итиоту. Молчание ее было многозначительно. Оно придавало ей какое–то обаяние и таинственность, А когда она говорила, слова ее приобретали особый вес. Парсел наклонился и погладил ее по щеке тыльной стороной руки. Он был удивлен. Какими скупыми средствами она достигает такой выразительности!

Вдруг кто–то резко постучал в дверь, и раздался голос: «Это я, Ороа!» Парсел остановился, его рука, коснувшись Итиоты, замерла в воздухе у ее плеча. Прошло несколько секунд, и глубокий голос Омааты сказал за дверью: «Можешь открыть нам, Адамо».

Он поднялся, но Итиота опередила его. В комнату влетела Ороа, словно кто–то метнул ее из пращи, со встрепанной гривой, горящим взором, раздувающимися ноздрями, и сразу начала сыпать словами и гарцевать по комнате с таким неистовством, что все невольно посторонились, уступая ей дорогу.

— Сядь, Ороа! — приказал Парсел повелительным тоном.

Это подействовало на нее так, как если б он смаху натянул вожжи: Ороа выгнула шею, тряхнула головой, вытаращила глаза и громко заржала:

— Э, Адамо, э!

— Сядь, Ороа! — повторил Парсел все тем же тоном. — Сядь, прошу тебя! У меня уже заболела голова.

— Э, Адамо, э!

— Ты делаешь больно бедной голове Адамо, — упрекнула ее Омаата.

— Сядь! — сказала Итиота.

Ороа так удивилась, услышав голос Итиоты, что села.

— Я видела Тетаити, — заговорила она почти спокойно, — и он сказал…

Она вдруг замолчала.

— Что же он сказал?

— Слушай, человек, — продолжала Ороа с прежней горячностью, порываясь встать, — слушай с самого начала. В первую ночь я рассказала Тетаити о глупой Ваа. Он ничего не ответил. На другую ночь он тоже ничего не ответил…

Она передернула плечами и выпятила грудь.

— Тогда на третью ночь я рассердилась…

Она хотела вскочить, но не успела. Омаата протянула свою большую руку и положила ей на плечо.

— И я сказала: «Адамо добрый. Адамо не позволил Ваа тебя убить. А ты сидишь в своем „па“ со своим ружьем и с головами на копьях. И ты говоришь: пусть Адамо уезжает или я его убью. Ты несправедливый человек».

Она взмахнула гривой и замолчала.

— А дальше? — нетерпеливо спросил Парсел.

— Он выслушал меня с очень суровым видом. Ауэ, какой у него бывает грозный вид! Даже я немного испугалась. Потом он сказал: «Адамо — перитани. Он очень хитрый».

Парсел отвел глаза. Слова эти огорчили, обескуражили его. Он перитани. Значит, все, что идет от него, плохо.

— Тогда, — продолжала Ороа, — я совсем рассердилась. И я крикнула: «Упрямый человек! Адамо очень хороший. Все женщины любят его». Но он пожал плечами и ответил: «У ваине ум находится знаешь где?»

Она сделала паузу и несколько раз топнула ногой об пол.

— А у тебя, человек, — сказала я, — ум в том месте, на котором ты сидишь! Сказала ему прямо в лицо! — тут Ороа вскочила так стремительно, что Омаата не успела ее удержать. — Я не испугалась, — продолжала она, гарцуя на месте, взмахивая гривой и подбрасывая круп, как будто собиралась пуститься вскачь.

Затем она повторила свой рассказ с самого начала. Парсел поставил локти на колени и оперся подбородком на руки. Он очень любил Ороа, но сейчас ее неудержимая жизненная сила подавляла его.

— А потом? — спросила Омаата, схватив Ороа своей громадной рукой и усаживая силой.

— Он влепил мне пощечину, — ответила Ороа уже гораздо спокойнее, как будто достаточно было ей прикоснуться к табуретке, чтобы умерить свой пыл. — Ауэ! Ну и пощечина! Я так и отлетела на землю! Но я не осталась в долгу, — продолжала она, встряхивая гривой и снова порываясь вскочить.

Но Омаата удержала ее на месте.

— Как мы дрались! Как мы дрались! А когда кончили драться, — сказала она, понизив голос и целомудренно опустив глаза, — мы обнялись…

— А потом? — спросил Парсел, теряя терпение.

— А потом он пришел в хорошее настроение. Ауэ! Глаза у него так и блестели при лунном свете! А я начала снова: «Адамо моа. Адамо никогда никого не убивал. Он никогда не носил оружия». Тогда он нахмурил брови и сказал: «Женщина, ты совсем как капли воды, которые падают во время дождя». Но затем прибавил: «У Ивоа есть ружье». А я, — воскликнула Ороа с новым пылом, приподнимаясь с табуретки, — я сказала: «Человек, Ивоа боится, что ты выстрелишь в ее танэ»! После этого он некоторое время молчал, а потом проговорил: «Адамо должен уехать, но я его не убью: ты можешь передать это Ивоа от имени племянника великого вождя Оту…»

Парсел с живостью вскинул голову и взглянул на Омаату. Наступило молчание. Тут было нечто новое. Конечно, шестнадцатого мая Тетаити тоже сказал, что не убьет Адамо. Но он еще ни разу не поручал никому передать это Ивоа и не упоминал про их родство. На этот раз обещание казалось более определенным. Оно было дано открыто и с ссылкой на великого вождя Оту. Тетаити по–прежнему требовал отъезда Адамо, но теперь он сделал в скрытой форме предложение о перемирии и впервые обратился к Ивоа.

На другое утро Омаата пришла к Парселу с Итией и Ивоа. Она сдержала слово. Все должно было решаться в присутствии Адамо и при его участии. Как только три женщины вошли, остальные ваине скрылись, не выразив никакого неудовольствия тем, что их исключили из этого узкого совещания.

Парсел потребовал, чтобы Тетаити немедленно отдали ружье Ивоа. Его выслушали не перебивая, и когда он кончил, никто не возразил. Поэтому он очень удивился, обнаружив в ходе беседы, что все три женщины решительно против его плана. Ему долго не удавалось понять их точку зрения. Да и выражали они ее больше молчанием, чем словами. Они соглашались с тем, что Тетаити пошел на некоторые уступки. Но он не сделал бы таких уступок, не будь у Ивоа ружья. Следовательно, ружье — залог, и расстаться с ним можно лишь с большой осторожностью. Итак, было решено, что Итиа и Омаата пойдут в «па» как посланницы и сначала проверят, не переоценила ли Ороа обещаний Тетаити. Во всяком случае, было бы неплохо, если бы Тетаити повторил свои слова перед двумя новыми свидетельницами. Затем можно начать переговоры. Но, конечно, никак нельзя отдать Тетаити ружье Ивоа. Ружье следует разбить у него на глазах. И потребовать, чтобы в ответ он тут же разбил свое.

Парсел не подумал о таком двустороннем акте и был восхищен смелостью и предусмотрительностью женщин. Но заметил, что вряд ли Тетаити согласится уничтожить свое ружье. Они были того же мнения. Однако если даже Тетаити откажется, они затеют долгий спор и докажут ему, как велика их уступка. Парсел понял, как важно, с их точки зрения, затянуть переговоры и усложнить соглашение. Чем дольше они будут препираться, тем больше торжественности приобретет обещание Тетаити сохранить жизнь Адамо и тем труднее будет ему нарушить свое слово.

Переговоры длились с двадцать четвертого мая по шестое июня. Первая фаза была наиболее напряженной. Тетаити, то ли по убеждению, то ли из хитрости, не хотел иметь дела с женщинами. Только с Адамо. Но ваине доказали ему, что обсуждение вопроса с Адамо ни к чему не приведет. Конечно, Адамо согласится отдать ружье. Он хотел этого с самого начала (ты же сам знаешь, какой он добрый!). Но ружье находится не у него. А у женщин. Значит, с ними и надо вести переговоры. Всякий танэ обсуждает дела со своей женой. Почему ты не можешь обсуждать свои дела с нами? К тому же э, Тетаити, э, разве ты уже не обсуждаешь их с нами сейчас?

Как и предвидел Парсел, Тетаити категорически отказался сломать свое ружье. Ваине возмутились, пригрозили ему, что прервут переговоры, и действительно прервали, но потом снова возобновили их и наконец пошли на уступки, сделав вид, будто Тетаити победил по всем пунктам.

Вместе с тем они сумели превратить вручение ружья Ивоа в настоящую церемонию. В полдень шестого июня они устроили торжественное шествие к «па». Впереди шли Ивоа, Итиа и Омаата; позади Ороа, Тумата и Ваа; а в середине Парсел между Авапуи и Итиотой. Утром прошел дождь, и под палящим чревом солнца сырой подлесок был наполнен душными испарениями. Парсел с облегчением вышел на свободное пространство перед «па». В десятке шагов от палисада, в том месте, где Клиф—Лейн поворачивал вправо к бухте Блоссом, стояло банановое дерево, которое три недели назад англичане срубили под корень; теперь оно уже выпустило могучий трехметровый отросток, и на его макушке веером распустились широкие листья. Вся группа остановилась в их тени, и Омаата, несшая ружье под мышкой, вызвала Тетаити.

Парсел ожидал, что Тетаити останется в пристройке, невидимый для них, а сам будет видеть все, что происходит. Однако Тетаити пожелал выйти и стал перед дверью, а за ним выстроились три его женщины. По правде говоря, он не приблизился и держал ружье под мышкой, как бы случайно направив дуло прямо в живот Омааты. Но лицо его оставалось спокойным, и когда Омаата опустила ружье дулом вниз, он тотчас последовал ее примеру.

Омаата произнесла речь в пользу мира. Кончив речь, она разбила ружье о ствол дерева и бросила обломки к ногам Тетаити. Вождь подал знак, что собирается говорить, и, помолчав с большим достоинством, действительно заговорил. Он похвалил женщин за их благоразумие. Поздравил их с тем, что они показали себя такими мудрыми. Он надеется, что и впредь у него всегда будут с ними добрые отношения. Что касается Адамо, то он перитани. Адамо должен уехать. Но он, Тетаити, вождь и сын вождя, дал обещание дочери великого вождя Оту и сдержит свое обещание: если Адамо уедет в им самим назначенный день, его жизнь до того времени будет табу.

Эти слова произвели на женщин сильное впечатление. Они не ожидали, что Тетаити пойдет так далеко. Но тут не могло быть сомнений: он объявил Адамо табу, сделавшись на Оту, чью серьгу сейчас носит в ухе Адамо. Значит, Адамо дважды табу: благодаря серьге, которая касалась щеки великого вождя Оту, и благодаря слову Тетаити, сына вождя и племянника великого вождя Оту.

Когда волнение улеглось, Тетаити снова взял слово. Он победил всех угнетателей и потому считает себя владыкой острова, Согласно обычаю, он, как вождь, тоже объявляет себя табу. Один лишь Парсел способен был понять смешную сторону подобного заявления. Но оно было встречено вполне серьезными кивками и одобрительным ропотом. Потом снова заговорила Омаата. Она произнесла множество любезных слов и заверила Тетаити в своем уважении и дружбе. Затем напомнила, правда без особой настойчивости, что по таитянскому обычаю табу теряет силу, если вождь запятнает руки кровью своего родича. Этот намек был всем понятен. Ивоа доводилась двоюродной сестрой Тетаити, значит, ее танэ мог считаться родичем нового вождя.

Вряд ли такое ограничение его собственного табу обрадовало Тетаити. Однако он ничем этого не показал. С тех пор как он провозгласил себя владыкой острова, лицо его сделалось еще более суровым, черты более жесткими, а осанка еще более величественной. После того как Омаата кончила речь, Тетаити повторил свои похвалы женщинам, варьируя их на разные лады, и когда все уже решили, что теперь вождь удалится, он вдруг сделал паузу и попросил женщин оставить его наедине с Адамо.

Последовало общее замешательство. Тетаити подождал несколько секунд и, видя, что женщины не собираются уходить, широким жестом протянул свое ружье Рахе, а нож — Фаине. Затем медленной, торжественной поступью приблизился к женщинам и остановился прямо перед ними.

Парсел почувствовал, что движения Тетаити немного наигранны, но ведь во всякой политике, и хорошей и дурной, всегда есть известный элемент театральности. А политика Тетаити хороша, раз она ведет к переговорам. Женщины отступили. А Парсел в свою очередь приблизился к Тетаити, с досадой ощущая, что сам он гораздо ниже ростом и в его движениях значительно меньше изящества. К тому же ему пришлось покинуть сень бананового дерева, и солнечные лучи всей тяжестью легли ему на затылок.

В лице Тетаити не было ни вызова, ни враждебности. Его суровые черты оставались бесстрастными. И когда он заговорил, Парсел заметил, что голос Тетаити менее сух, чем при их последнем свидании. Однако говорил он короткими фразами, не стараясь быть красноречивым. Он обращался с Парселом не как с пленником. Но и не как равный с равным.

— Когда будет закончена пирога? — спросил он после долгого молчания.

— Меньше чем через одну луну.

Снова последовало молчание.

Парсел чувствовал палящее солнце на затылке. Свинцовый обруч сдавил ему голову.

— Нужна тебе помощь?

— Нет. Только когда я буду спускать пирогу на воду.

Снова молчание.

Тетаити переступил с ноги на ногу, и Парсел подумал: «Вот теперь он заговорит».

— Где Тими?

Парсел прищурился. Ему было невыносимо жарко. В висках стучало.

— Умер.

И сам удивился своему ответу. Решил ли он заранее, сам себе не признаваясь, что откроет Тетаити всю правду, или всему виной эта жара?

— Кто его убил?

— Никто. Он убил себя собственным ружьем.

И так как Тетаити молча смотрел на него, Парсел рассказах ему, как все произошло.

— Что ты сделал с телом?

Парсел ответил неопределенным жестом. Он не хотел вмешивать в это дело Омаату.

— В море.

Тетаити наполовину прикрыл глаза тяжелыми веками и спрoсил равнодушным тоном:

— Что ты сделал с ружьем?

Так вот оно что! Это и хотел узнать Тетаити. Для того и затеял разговор с Парселом, чтобы задать ему этот вопрос. Что толку уничтожать ружье Ивоа, если где–то на острове имеется еще одно ружье, кроме его собственного?

— В пещере есть колодец. Я бросил ружье туда.

— В какой пещере?

— В пещере Меани.

— Хорошо, — сказал Тетаити.

И повернулся к нему спиной. Парсел тотчас возвратился под банановое дерево, прижался головой к стволу и опустил веки. В глазах у него помутилось, и казалось, голова разламывается на части.

Он почувствовал свежее дуновение на лице и открыл глаза. Ивоа обмахивала его веткой. Он улыбнулся ей.

— Мне уже лучше.

Вокруг него послышался шепот дружеских голосов. Ауэ, бедный Адамо! Он не выносит солнца, у него такая нежная кожа. Парсел заметил, что женщины вокруг расступились, должно быть чтобы дать доступ свежему воздуху.

— Адамо, — шепнула ему на ухо Ивоа, — что он у тебя спросил?

— Где ружье Тими.

— Ты ему сказал?

— Да. Ивоа с восхищением покачала головой.

— Он очень хитрый. Знал, у кого спросить…

Вернувшись в хижину, Парсел едва притронулся к еде, лег на кровать рядом с Ивоа и заснул тревожным сном. В пять часов он проснулся, чувствуя тяжесть в затылке и боль в висках, но все же решил пойти на берег. Ивоа отпустила его одного. Она чувствовала себя усталой и считала, что срок ее приближается. Итиа и Авапуи остались с ней.

Парсел был удивлен, что в бухту Блоссом его сопровождает одна Итиота. По–видимому, охрана была отменена и его эскорт распущен. Когда он появился на петлявшей береговой тропе, прихрамывая и опираясь на руку Итиоты, ваине выбежали ему навстречу, и он с удивлением отметил отсутствие Омааты.

После купания он почувствовал себя значительно лучше, отправился в грот и принялся за работу. Он был один. Солнце уже начало спускаться за остров, и ваине, чтобы подольше наслаждаться его лучами, расположились у самой воды.

Он проработал около часу, когда у входа в грот показалась Омаата, ее массивное черное тело резко выступило на фоне яркосинего неба. Парсел поднял голову и спросил недовольным тоном:

— Где ты была?

Его сердитый голос восхитил Омаату. Покачивая пышными бедрами, она вошла в грот и остановилась справа от Парсела, так близко, что почти касалась его.

— Тебе здесь хорошо. Тут прохладно.

Парсел пожал плечами и поднял пилу над головой.

— Напротив, очень плохо. Я на самом сквозняке.

И правда, в потолке грота была широкая трещина, в которую врывалась струя воздуха, и Парсел работал как будто в трубе.

Омаата поглядела вверх.

— Если бы я не боялась, что он тебя убьет, — засмеялась она, — я сожгла бы все лодки. Вот бы они полыхали!

Немного помолчав, она сказала лукаво:

— А я была с Тетаити.

Парсел не шевельнулся, и, так как он молчал, не поднимая головы от работы, она добавила:

— В твоей пещере.

Он старательно провел черту на одном из бимсов, чуть отступил и принялся пилить. Омаата продолжала:

— С Фаиной, Рахой и Таиатой.

Он поднял голову и удивленно уставился на нее.

— Он спустился в колодец?

— Я держала веревку, а его женщины мне помогали.

Парсел положил пилу.

— Он нашел ружье?

Омаата утвердительно кивнула головой. Парсел некоторое время молча смотрел на нее.

— Он мог оставить ружье в колодце. Вода съела бы его.

Она пожала могучими плечами. У входа в грот появилась темная тень. Они оба одновременно повернули головы. Это был Тетаити. Первый раз со времени окончания войны он нес ружье на ремне за плечом.

— Пойду выкупаюсь, — сказала Омаата.

И вышла. Тетаити стоял неподвижно, устремив глаза на шлюпку. Наконец он увидел собственными глазами работу Адамо. Хотя был готов только каркас, он убедился, что Адамо делает именно то, что говорил: строит на пироге крышу.

Тетаити обошел шлюпку и, положив обе руки на планшир с другой стороны, посмотрел на Парсела.

— Насчет ружья, — медленно заговорил он, — ты сказал мне правду.

Он сделал паузу.

— И насчет Тими ты тоже сказал мне правду.

Парсел вопросительно поднял брови, и Тетаити добавил:

— Я отыскал в пещере пулю. Это была пуля от нашего ружья. Это была не ваша пуля.

Затем наступило молчание и длилось так долго, что Парсел» стало неловко. Тетаити стоял перед ним, крепкий, атлетически сложенный, с суровым выражением лица, опустив тяжелые веки. Быть может, виной тому было освещение в гроте, но Парселу вдруг показалось, что складки у Тетаити на лбу и по обеим сторонам рта стали еще резче. Какой контраст между этим грубо высеченным жестким лицом и молодым телом! Каждое движение Тетаити выдавало его молодую силу, и, поднимая глаза, Парсел всякий раз удивлялся, видя лицо человека уже в годах. Просто поразительно: голова зрелого мужчины на юношеском теле!

Тетаити молчал, и с каждой секундой замешательство Парсела росло. Ему было нечего сказать. Из учтивости он не решался взяться за работу. Он стоял без дела по другую сторону шлюпки с пилой в руке и смотрел на Тетаити, ожидая, когда тот заговорит, с тягостным ощущением, что перед ним судья, а он подсудимый.

Полузакрыв глаза, Тетаити с отсутствующим видом смотрел на Парсела, но не видел его. Он перебирал в уме печальные мысли, и Парсел вдруг с отчаянием почувствовал, что их разделяет целый мир. Таитянин казался таким недоступным! Даже не суровым, даже не враждебным, а бесконечно далеким.

Руки Тетаити крепко сжимали планшир. Только это и выдавало его волнение. Парсел с тревогой вглядывался в это замкнутое лицо. Между ним и Тетаити легло столько несправедливостей, столько непонимания, столько трупов! Сердце Парсела сжалось. В эту минуту ему было почти безразлично, что он должен покинуть остров, выйти в океан, быть может, навстречу смерти. Самым большим поражением была эта вставшая между ними стена. Представление о перитани, которое создал себе Тетаити. Его презрение. Его приговор.

— Вот в эту минуту, — сказал Тетаити, — ты должен был пойти с нами.

И сам широко открыл глаза, удивленный, что высказал вслух свою мысль. Парсел спросил:

— В какую минуту?

— Когда Скелет убил Кори и Меоро. Если бы ты пошел с нами. Ропати тоже пошел бы. И Уилли и Жоно. Может быть, и Желтолицый. Мы убили бы только Скелета и Крысенка. Только их.

Его веки снова наполовину прикрыли глаза.

— А теперь, — продолжал он, — столько копий с головами стоят вокруг моего дома, а я не чувствую себя счастливым. Я поношу их, но — если не считать Скелета и Крысенка — это не доставляет мне удовольствия. Слишком много мертвых стало на острове… Моих, твоих… Все из–за тебя.

— Нет, не из–за меня, — возразил Парсел, — из–за несправедливости.

— Из–за тебя! — с силой повторил Тетаити. — Из–за твоих убеждений моа.

— Нехорошо проливать кровь! — твердо сказал Парсел.

— Человек! — вскричал Тетаити со сдержанной яростью и пожал плечами. — Я тоже не люблю проливать кровь! Но кровь угнетателей проливать хорошо. Помнишь нашу песню? Их кровью надо поить свиней! Приятно видеть, когда течет эта кровь. Эту кровь сама земля пьет с великой радостью. Несправедливость, о воины! — зловонная трава. Вырвите ее с корнем!

Тетаити прервал свою речь, как будто забыл продолжение, и сказал упавшим голосом, не глядя на Парсела:

— Если бы ты пошел с нами, Меани был бы жив.

Парсел оперся левой рукой о шлюпку, ноги у него дрожали. «Меани был бы жив». Он вспомнил горячее обвинение Уилли: «Ропати умер по вашей вине!» Меани, Ропати… Сколько трупов принесли к его порогу! Парсела пронзил мучительный страх. А вдруг это верно? Что если Тетаити прав? Что если сам он все время ошибался? На мгновение все смешалось у него в голове, будто сама жизнь его лишилась смысла.

— В день окончания войны, — снова заговорил Тетаити, глядя Парселу прямо в глаза, — я спросил тебя, что сталось с Тими, и ты сказал мне то, чего не было. А сегодня ты сказал правду. Почему?

— В тот день, — ответил Парсел, — я боялся, что ты меня убьешь.

— Ты не боялся, — тотчас возразил Тетаити и добавил с изящным жестом руки: — Мог ли ты бояться, о «Ману–фаите»!

Парсел склонил голову. Это было великодушно.

— А сегодня, — продолжал Тетаити, наклонившись вперед и глядя на Парсела строгим взглядом, будто обвинитель, — ты сказал мне правду. Два раза. Про ружье. И про смерть Тими. Почему?

Парсел ответил не сразу. Он старался поглубже заглянуть в себя. Ему вдруг показалось, что очень важно разобраться в своем истинном побуждении. Но сейчас, чем больше он думал, тем все становилось запутаннее. Он находил не одно побуждение, а несколько, и из них ему приходилось выбирать одно.

— Чтобы ты мне доверял, — сказал он наконец.

Тетаити выпрямился, снял руки с планшира, и его худое, полное горечи лицо стало еще более замкнутым. Он повернулся, устремив глаза вдаль, как будто присутствие Парсела было ему теперь безразлично.

— На что тебе мое доверие, — сказал он равнодушно, — если ты уезжаешь!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Шестнадцатого июня, в ритуальный день после ночи Таматеа (когда луна на закате освещает рыб), Ивоа родила сына и навала его Ропати.

Все ваине, в том числе и жены Тетаити, теперь не выходили из сада Парсела. Они терпеливо ждали своей очереди, чтобы хоть несколько минут подержать на руках первого ребенка, родившегося на острове. Они не целовали его, а лишь нюхали по таитянскому обычаю нежный, теплый запах его тельца. Глаза и волосы у него были черные, как у таитян, но кожа гораздо светлее, чем у Ивоа; блестящий, светло — шоколадный, он казался отлитым из чистого золота, как маленький идол.

Парсел знал, каким культом таитяне окружают детей, но не мог себе представить, что вся жизнь острова сосредоточится вокруг Ропати. Началось с Ороа, которая заявила, что рыбная ловля не женское дело. Зачем ей уходить и проводить несколько часов в день на скалах, когда она может оставаться в саду у Адамо, любоваться Ропати и ждать, когда наступит ее очередь понюхать его.

Два дня все сидели без рыбы. Потом Тетаити позвал Омаату. На острове всего двое мужчин — Адамо и он. Адамо должен продолжать работу над своей пирогой. Но он, Тетаити, глава острова, позаботится о пище для матери Ропати. Тетаити, поразмыслив, видимо, решил, что ему неудобно таскать ружье на рыбную ловлю, и потому через два дня после этого заявления он окончательно помирился с женщинами. Он снял с копий головы перитани, велел положить их в пуани и отдать вдовам, чтобы те похоронили их вместе с телами мужей. После этого он появился безоружный в саду Ивоа, попросил показать ему маленького племянника, покачал его не хуже няньки, а когда Омаата взяла младенца у него из рук, уселся с достоинством, дожидаясь своей очереди.

Теперь, когда все население острова проводило время в саду Адамо, оказалось значительно удобнее собираться всем вместе на общие трапезы. Однако Адамо по–прежнему приносили обед в грот, а Тетаити ужинал у себя в «па».

Каждый день Тетаити Исчезал из сада Ивоа незадолго до того, как Парсел возвращался домой. Одна из его жен, должно быть, стояла на карауле, ибо Парсел напрасно менял свой путь и

С той минуты, как он решил пойти к таитянам, его мучила Тетаити.

Как только Тетаити снял головы с копий, ваине посчитали, что он искупил нанесенное им оскорбление. Однако Ороа и Тумата все–таки сочли благопристойным выждать еще несколько дней, прежде чем водвориться в «па». Вместе с Фаиной, Рахой и Таиатой они заняли обширный первый этаж таитянского дома, а Тетаити сохранил для себя надстройку. Ночью он удалялся туда, втягивал за собой лестницу и запирал люк. Днем лестница была прикреплена к внешней стене дома цепью, которая также запиралась на один из замков Маклеода. Другим замком запирался люк. По этим предосторожностям, которые, кстати сказать, никого не оскорбляли, женщины решили, что наверху Тетаити прячет оружие.

С тех пор как появился маленький Ропати, Парсел уходил в работу позже и возвращался раньше. Если б он осмелился, то вообще прервал бы свои труды на несколько дней и посвятил бы себя сыну. Но он боялся, что Тетаити подумает, будто он хочет оттянуть свой отъезд.

Он принялся уже за последнюю часть работы: привинчивал обшивку к бимсам. Стремясь сделать каюту непроницаемой, он собирался еще обить ее бока и крышу парусиной и затем покрасить, но все же старался, чтобы щели между досками были как можно меньше и доски, разбухнув от воды, прилегали вплотную, одна к другой. Однако это требовало очень точной пригонки, которой ему было трудно добиться из–за твердости имевшегося у него материала. Добротные дубовые доски с «Блоссома» от времени сильно затвердели, и пробивать в них дырки для шурупов было нелегкой задачей. Однако, даже принимая во внимание эти трудности, замедлявшие работу, Парсел предполагал достроить лодку меньше чем за две недели. Таким образом, взятые им обязательства перед Тетаити будут выполнены. Он покинет остров в указанный им самим срок.

Ропати едва исполнилось десять дней, когда его впервые выкупали в море. На западе залива Блоссом была небольшая, почти закрытая от океана бухточка, которая, постепенно расширяясь, вдавалась в берег и образовала круглое озерцо, защищенное от ветра нависшими скалами. Всегда гладкое и спокойное, оно кончалось маленьким пляжем, покрытым ярко–желтым песком, ласкавшим босые ноги и радовавшим глаз. Сюда–то и направились ваине, выступая, как в торжественном шествии; две из них несли сосуд с пресной водой, чтобы ополоснуть младенца после купания. Они вошли в воду по грудь и, став в кружок плечом к плечу, взялись под водой за руки, так что в центре получилось нечто вроде круглой ванночки, а Ивоа осторожно опустила в нее Ропати. Нежный, пухлый, лоснящийся младенец тотчас принялся болтать ручками и ножками, а благоговейный лепет женщин изливался, как ласка, на его золотое тельце. Парсел смотрел на своего сына через плечо Итии. Другие ваине — те, что не пользовались привилегией трогать Ропати или еще не успели ею воспользоваться, — образовали второй круг позади первого. С курчавыми, уже густыми черными волосенками, живыми, полуприкрытыми от солнца глазами и подобием улыбки на губах. Ропати порой замирал словно в экстазе, вызывая смех женщин. Но смех был сдержанный, как и тихие восклицания, которые сопровождали каждое движение младенца. Парсел чувствовал, что за этой сдержанностью скрывается глубокое волнение. В этом первом купании было что–то от религиозного обряда, как будто женщины праздновали одновременно рождение ребенка, материнство и радость жизни.

Между Парселом и солнцем встала тень. Он поднял голову. Это был Тетаити. Опершись руками на плечи Ороа и возвышаясь над ней на целую голову, он, опустив глаза, смотрел на младенца. В первый раз за три недели Парсел встретился с ним, и сердце его забилось. Тетаити стоял, прямо против него. Они могли бы пожать друг другу руки, если бы протянули их над двойным кругом женщин.

Но Тетаити, казалось, не видел Парсела. Только наигранная невозмутимость лица свидетельствовала о том, что он ощущает на себе его взгляд. А Парсел ждал, порой переводя взгляд на Ропати, надеясь, что Тетаити воспользуется этим, чтобы посмотреть в его сторону. Но напрасно. Тетаити ни разу не поднял глаз.

Парсел повернулся, вышел из воды, взобрался на другой берег бухты и вышел к заливу Блоссом. Вслед ему неслись радостные приглушенные восклицания женщин, затихавшие по мере того, как он удалялся. Он чувствовал себя изгоем, чуждым их счастью, исключенным из их жизни. Он вернулся в грот и со стесненным сердцем снова принялся за работу. Все поведение Тетаити говорило яснее слов, что для него перитани уже не был жителем острова, словно он давно уехал отсюда.

На другой день Итиота принесла обед Парселу в грот. Он выпрямился, улыбнулся ей и заметил позади нее Ваа; она еще больше потолстела и расплылась. Этой гостьи он не ожидал. Она уж давно не спускалась в бухту Блоссом, считая, что для женщины в ее положении тропинка слишком крута.

Итиота, поставив блюдо с рыбой и фруктами на шлюпку, сказала:

— Я пойду купаться. — И тотчас ушла.

Парсел проводил ее взглядом и посмотрел на Ваа. С невозмутимым видом она уселась на груду досок.

— Что скажешь, Ваа?

— Он меня побил, — ответила она, помолчав. — Ты знаешь, за что.

— Сильно?

— Очень сильно. Потом он сказал: «Иди ко мне в дом. Ты будешь моей ваине и ребенок, которого ты носишь, будет моим». Я сказала: «Я должна поговорить с Адамо». И он сказал: «Это верно. Таков обычай. Иди».

— Тут я не знаю ваших обычаев. Что я должен делать?

— Если ты хочешь оставить меня у себя, ты должен пойти к Тетаити и сказать: «Ваа моя ваине». Если ты не хочешь меня оставить, ты говоришь мне: «Хорошо. Иди к нему».

— А ты? — спросил Парсел. — Что ты предпочитаешь?

Ваа опустила глаза в землю.

— Что ты предпочитаешь? — повторил Парсел.

Молчание.

— Ну что ж, — сказал он, пожав плечами. — Если тебе хочется, иди к нему.

Ваа подняла глаза, и лицо ее озарила прелестная улыбка.

— Ты довольна?

— Ауэ! Очень довольна!

Она продолжала:

— Он очень сильно побил меня. Не то что твои легкие шлепки! Это великий вождь. Я буду женой великого вождя.

— Когда меня не будет, — заметил Парсел, — все ваине на острове станут женами великого вождя.

— Я буду женой великого вождя, — упрямо повторила Ваа.

Парсел улыбнулся:

— You are a stupid girl, Vaa!

— I am! I am!

— Тебе здорово повезло! Сначала жена вождя большой пироги. Теперь жена вождя всего острова…

— Я ваине для вождей, — проговорила Ваа с достоинством.

Парсел улыбнулся. «И правда. Ее брак со мной был бы мезальянсом…»

— Теперь я ухожу, — сказала Ваа.

И даже не кивнув ему головой, она вышла из грота. Парсел следил за ней глазами. Ваине великого вождя! А несколько недель назад она собиралась его убить!

В своем гроте — верфи Парсел целыми днями вдыхал горько–соленый запах моря. Соль и йод проникали повсюду, и даже свежераспиленное дерево вскоре теряло свой приятный аромат. Шли последние дни его пребывания на острове. Он старался сосредоточиться на своей работе и думать только о том, какой будет его жизнь с Ивоа в океане. Но по вечерам, когда он возвращался с залива, едва он входил в подлесок, как его охватывали запахи земли. Тиаре и ибиск цвели шесть месяцев в году, а в июне распускалось еще бесконечное множество цветов; он не знал их названий и в десяти шагах не мог отличить от порхающих над ними крошечных многоцветных птичек. Настоящая оргия ароматов! Каменистые тропинки покрылись мхом и травой, усеянной кучками желтых цветов на коротких стебельках. Парсел ступал осторожно, чтобы их не помять. После твердой гальки и песка трава под босыми ногами казалась такой мягкой и теплой!

Вечером, лежа на кровати рядом с Ивоа, он прислушивался в темноте к дыханию Ропати. Чудесные таитянские дети! Никогда не кричат! Ни одной слезинки! Ропати спал голенький в своей кроватке, такой же тихий, как здоровый маленький зверек. С тех пор как Тетаити наложил на Парсела табу, он снова на ночь широко раскрывал раздвижные двери и с нетерпением поджидал, когда луна выйдет из–за облаков, чтобы лучше видеть Ропати.

Через некоторое время Парсел прикрыл глаза. Ящерицы, живущие в листве пандануса, из которого была сделана крыша, ползали у него над головой с сучка на сучок с легким шорохом, похожим на дуновение горного ветерка. Парсел слегка стукнул рукой по деревянной перегородке. Тотчас же все смолкло. И он представил себе, как тоненькие ящерицы с непомерно длинными хвостами замерли в ужасе между листьями и сердца их колотятся под зеленой шкуркой. Вот уже восемь месяцев, как они живут здесь рядом с ним, невидимые среди листвы, защищенные своей окраской, но все такие же пугливые.

Наверное, он задремал. Он открыл глаза. Луна уже взошла. Он вспомнил, что хотел поглядеть на Ропати, и приподнялся на локте. Ивоа шевельнулась во сне. Вытянувшись на спине, тоже нагая, в рамке распущенных черных волос, она спала, положив одну руку на разбухшую от молока грудь, а другую на кроватку Ропати. Парсел тихонько провел тыльной стороной руки по ее щеке. У Ивоа была теперь лишь одна забота, лишь одна цель, все остальное отошло на задний план. Она определила смысл своей жизни раз и навсегда, и ей не приходилось искать его с муками и сомнениями, как Адамо.

Он наклонился, и его снова поразило, что младенец так мал. Пройдет не меньше десяти лет, прежде чем он упрется ножками в спинку кроватки из дубового дерева, которую ему смастерил отец. Парсел вдруг чуть не рассмеялся. Право, какой же он крошечный! Крошечный и очень толстый. Под лунными лучами его тельце приобрело теплый оттенок старой позолоченной бронзы, как будто за двенадцать дней, прошедших с его рождения, младенец уже успел потемнеть от времени.

— Ты не спишь, Адамо?

Ивоа посмотрела на него.

— Нет.

— У тебя снова заботы в голове?

— Нет.

Последовало долгое молчание. Ему показалось, что он ответил слишком сухо, и он добавил:

— Я смотрю на Ропати.

Она повернула голову и посмотрела на малыша долгим, внимательным взглядом, как будто видела его впервые, а потом сказала вполголоса беспристрастным тоном:

— Ауэ! Он очень красивый!

Парсел тихонько рассмеялся, придвинулся к ней, прижался щекой к ее щеке, и они стали вместе разглядывать Ропати.

— Он красивый, — повторила Ивоа.

Минуту спустя Парсел снова уронил голову на подушку из листьев. Он чувствовал себя грустным и усталым. В наступившей тишине снова послышался торопливый шорох среди пальмовых листьев.

— О чем ты думаешь? — спросила Ивоа.

— О ящерицах.

Она засмеялась.

— Нет, правда! — сказал он живо, поворачиваясь к ней.

— Что же ты думаешь?

— Я их люблю. У них крошечные лапки, и они бегают. Они не ползают. Ползать отвратительно. — Он продолжал: — Они очень славные. Мне хотелось бы их приручить.

— Для чего?

— Для того, чтобы они нас не боялись. — И добавил: — Я даже придумал, как их приручать. Но теперь уже поздно.

Ивоа молча смотрела на мужа, но она лежала спиной к луне, и ему было плохо видно ее лицо.

Прошло еще несколько минут. Они слушали ящериц.

— Больше всего я гордился раздвижными дверями, — сказал Парсел приглушенным голосом, как будто возвращаясь к теме, о которой они уже говорили.

Снова последовало молчание, и Ивоа сказала тихо и нежно, вкладывая свою руку в ладонь Парсела:

— А креслом?

— Кресло сделать легче. Вспомни, сколько я трудился, пока сделал двери.

— Да, — прошептала она, — ты много трудился.

Она замолчала, и дыхание ее изменилось. Парсел протянул руку и провел ладонью по ее лицу. Она плакала.

Он коснулся кончиками пальцев ее щеки. Она тотчас привстала на локте и замерла в ожидании. Таков был ритуал. Он собрал ее густые разбросанные волосы, откинул их за подушку и просунул руку ей под голову.

— Ты печалишься? — спросил он тихонько, склонившись к самому ее лицу.

Помолчав, она ответила:

— За Адамо. Но не за Ивоа.

— Почему не за Ивоа?

Она продолжала беззвучный голосом:

— Да, это был красивый дом…

Она уткнулась лицом в ямку на его плече и сказала:

— Куда идет Адамо, туда и я. Адамо — мой дом.

«Адамо — мой дом!» Как она это сказала! Прошло несколько секунд, и он подумал: «Меани, Уилли, Ропати. Все умерли! Может, и правда лучше покинуть остров после всего этого…» Но он с возмущением встряхнул головой. Нет, нет, не надо лгать, он этого вовсе не думает, даже со всеми зарытыми здесь мертвецами, остров оставался островом — единственным местом в мире, единственным временем в его жизни, когда он был счастлив. Он немного отодвинулся и попытался разглядеть выражение лица Ивоа.

— Тетаити сказал: «Когда Скелет убил Кори и Меоро, ты должен был пойти с нами».

Ивоа ничего не отвечала; тогда он приподнял правой рукой ее голову, чтобы заглянуть в глаза. Но в темноте отсвечивал лишь венчик ее волос, а на месте глаз он увидел только темную радужку, чуть выделяющуюся на фоне более светлых белков.

— А ты, Ивоа, что ты скажешь?

— Так думали все таитяне.

— А что думаешь ты, Ивоа?

Ответа не последовало.

— А ты, Ивоа?

— Адамо мой танэ.

И она тоже. Она тоже порицает его. Он снова почувствовал себя совсем одиноким. Оторванным от всех. Всеми осужденным. Он боролся изо всех сил, чтобы не чувствовать себя виноватым. Он сохранял молчание, и ему казалось, что это молчание становится все более тяжким и горьким и, словно омут, постепенно засасывает его.

— Человек, — сказала Ивоа, — а если б ты мог решать наново?..

Он был потрясен. Ивоа задает ему вопрос! И какой вопрос! Ее сдержанность, осторожность, нежелание обсуждать серьезные дела, все, что он знал о ее характере, было опровергнуто этими несколькими словами. Но может быть, она просто пересилила себя, чтобы ему помочь?

— Не знаю, — ответил он не сразу.

И сам удивился своему ответу. Ведь не прошло еще и трех недель, как он оправдывал свое поведение перед Тетаити. Но с тех пор, должно быть, сомнение копошилось в нем, пробивая себе дорогу, как крот под землей. И вдруг оно вновь овладело им, оно было здесь; не просто мысль, которую можно отбросить, но вопрос, на который нужно ответить.

Он освободил руку, встал, сделал наугад несколько шагов по комнате, оперся о раздвижную дверь и посмотрел на озаренный луною сад. Он убил Тими, да, конечно, убил: только его намерение шло в счет, и после этого убийства он сам перестал понимать себя. Время от времени он повторял, что жизнь человека — каковы бы ни были его преступления — священна. Но именно это слово «священна» казалось ему теперь лишенным всякого смысла. Почему священна? Чтобы позволить ему совершать новые преступления?

Эта мысль ударила его в самое сердце. Он вышел в сад и сделал несколько шагов, шатаясь, как пьяный. Пот струился у него со лба и по спине. Он говорил: «Я не буду убивать!» И считал, что принял образцовое решение. И правда, оно было образцовое, примерное. Но этот пример был никому не нужен. Никто не мог позволить себе роскошь следовать ему. Где бы вы ни были, везде оказывался преступник, которого следовало уничтожить: на «Блоссоме» — Барт, на острове — Маклеод… и Тими! «Тими, которого я убил. Никто не мог последовать моему примеру! Даже я сам!»

— Адамо! — послышался голос Ивоа.

Он вернулся в дом нетвердыми шагами, как будто перенес удар. Он испытывал такое же болезненное чувство беспомощности, как в тот день, когда Уилли ударил его по лицу. Вытянувшись рядом с Ивоа, он, прежде чем положить руку ей под голову, машинально собрал ее волосы и откинул на подушку.

— Ты недоволен? — спросила Ивоа.

На сдержанном языке Ивоа это означало: «Ты несчастлив?»

Парсел отрицательно качнул головой, но она все смотрела на него, и он проговорил:

— У меня в голове заботы о Ропати.

— Почему?

— На пироге. Когда мы будем в море.

— Я об этом думала, — сказала Ивоа.

И продолжала:

— Надо его отдать.

Он приподнялся и растерянно поглядел на нее, ошеломленный.

— Отдать!?

— Да, — сказала она спокойно, а слезы струились у нее по щекам.

— Отдать Ропати! — вскричал Парсел.

— Перед нашим отъездом.

Было разительное несоответствие между ее слезами и спокойным голосом.

— Я уже думала, — повторила она.

— Что же ты надумала?

— Быть может, когда мы будем в пироге, стихнет ветер. А каждый день надо есть. И придет день, когда ничего не останется. И у Ивоа не будет молока…

Помолчав, он сказал:

— А кто будет кормить Ропати на острове?

— Ваа.

— Но мы отправимся через две недели.

— Нет, — сказала Ивоа, — не раньше, чем Ваа родит. Я по — просила Тетаити.

Парсел сухо сказал:

— Ты уже все устроила?

— Адамо сердится? — спросила она, прижимаясь к нему и поднимая голову, чтобы заглянуть ему в глаза.

— Да.

— Почему?

— Ты решаешь сама, и все знают, кроме меня.

— Никто не знает, кроме Тетаити, — живо возразила она. — Мне же надо было спросить Тетаити, прежде чем говорить с тобой. И вовсе не Ивоа решает, — добавила она, порывисто прижимаясь к нему всем телом, — решает мой танэ.

Он сознавал, что гнев его несправедлив, но не мог справиться с собой. Он высвободился из объятий Ивоа, встал и прошелся по комнате. Она права, тысячу раз права: месячный ребенок в шлюпке! Холод, бури, голод…

— Кому ты хочешь его отдать? — спросил он резко.

— Омаате.

И на это нечего было возразить. Ноги его ослабели и подгибались. Он сел на пороге раздвижной двери и прислонился головой к косяку.

— Адамо, — послышался голос Ивоа у него за спиной.

Он не ответил.

— Адамо!

Он не находил в себе силы ответить. Она была так мужественна, достойна восхищения, но в эту минуту он безрассудно, бессмысленно сердился на нее. «Как будто все это не по моей вине! — подумал он вдруг, и, словно молния, его пронзило горе и раскаяние. — Эти убитые! Этот отъезд! Все по моей вине!»

Он слышал, как Ивоа тихонько плачет позади него. Он вернулся и снова лег рядом с ней.

По мере того как отъезд Парсела приближался, среди ваине обнаруживалось недовольство, даже среди тех, кто жил в «па». Во время долгих послеобеденных часов у Ивоа в присутствии Тетаити они болтали не умолкая. По правде сказать, никто не решался обращаться прямо к Тетаити, но вокруг него раздавались непрерывные жалобы, и все на одну и ту же тему: Адамо и Ивоа скоро отправятся на Таити, а мы, бедные ваине, должны оставаться здесь с одним танэ на десятерых! Ауэ! Таити! На Таити есть лагуна, и никогда не бывает так холодно, как тут, а мужчины там ласковые и не помнят зла.

Эту тему жевали и пережевывали на всевозможные лады до того дня, когда несколько ваине — и среди них Ороа — попросили Парсела взять их с собой на другой шлюпке. Он отказал им. Вторая шлюпка не годится. А третья не лучше второй. Ваине не умеют управлять пирогой в открытом море. К тому же у него у самого очень мало надежды, что он доберется до Таити!

Итак, мечта снова увидеть Таити была убита в зародыше. Разочарование оказалось столь велико, что перешло в озлобление, а так как нельзя было сердиться на Адамо — бедный Адамо! — то послеобеденная болтовня приобрела более колкий характер. Появилась новая тема: лицемерие Тетаити. Вождь не смеет убить Адамо, ведь Адамо ничего никому не сделал, вот он и посылает его в море, чтобы утопить вместе с женой. Эта тема разрабатывалась с такой изобретательностью и таким коварством, что однажды взбешенный Тетаити встал, ни слова не говоря, ушел к себе в «па» и на другой день не появился в саду Ивоа.

Когда он вернулся, женщины приняли его так ласково, что он подумал, будто усмирил их своей твердостью. Но на следующий день снова началось наступление. Сначала оно приняло более скрытые формы: как он хорош, маленький Ропати, какой у него приятный цвет кожи! Таитяне слишком черны, перитани слишком бледны, а у Ропати кожа именно такая, как надо. Ауэ, бедные ваине, теперь все кончено: только у Ивоа и у Ваа будут такие золотистые дети!

На следующий день все снова хвалили Ропати и редкий цвет его кожи, но этот источник был уже сильно истощен накануне и грозил совсем иссякнуть, когда Итиота, нарушив свое молчание, вдруг высказала новую идею. Она описала, какова будет жизнь Адамо и Ивоа на пироге и какие им грозят опасности. Воображение женщин разыгралось. И хотя Адамо в ту минуту был на твердой земле в гроте у бухты Блоссом, а Ивоа кормила грудью Ропати, о них уже все говорили как об умерших. Ауэ! Да смилуется над ними Эатуа! Погиб наш милый Адамо, который никому не делал зла! Погибла наша нежная Ивоа, дочь великого вождя Оту, племянница отца Тетаити!

Разумеется, все особенно напирали на родственные связи, которые должны были уберечь Ивоа, а также и ее танэ от этой бессмысленной гибели; тут была даже вновь затронута тема лицемерия. Но Омаата решила, что это опасно, и оборвала разговор.

Легенда о неминуемой смерти Адамо и Ивоа заняла два дня, затем Итиа нашла новый сюжет: Адамо скоро уплывет, и Тетаити будет единственным мужчиной на острове; что же станется с бедными ваине, если Тетаити вдруг заболеет и умрет? Далее стало совершенно очевидно, что болезни будут подстерегать Тетаити на каждом шагу и что десять ваине в очень скором времени останутся вдовами без единого танэ, который мог бы их кормить и защищать. Итак, они стали оплакивать Тетаити у него же на глазах. Они даже воздали ему посмертную хвалу. Затем будущие вдовы принялись горько оплакивать собственную участь. Новая тема была неисчерпаема, и женщины собирались разработать ее до самого дна, как вдруг все сорвалось по вине Ваа. Вполне довольная своим положением и своим новым танэ, Ваа не принимала участия в жалобах подруг. Но внезапно мысль о том, что она опять может стать вдовой, без надежды на новое замужество, с необычайной силой потрясла ее мозг. Она была просто ошеломлена. Ауэ, если Тетаити умрет, что будет с Ваа? Ее интересами пренебрегли, ее обездолили — это ясно! Отъезд Адамо лишал ее запасного танэ. Ибо в конце концов лучше уж иметь танэ даже не великого вождя, чем вовсе не иметь танэ!

Ваа немедленно перешла к действию. Она направилась прямо к Тетаити, стала перед ним на своих крепких, коротких ногах, обеими руками поддерживая живот, и разразилась потоком яростных упреков.

Тетаити, сидевший на пороге раздвижной двери и укачивавший Ропати, даже не поднял глаз. Когда Ваа кончила, он встал, передал младенца матери, отвесил Ваа пощечину, впрочем не очень сильную, и, повернувшись к женщинам, обратился к ним в самом твердом тоне. Он принял решение относительно перитани и, что бы ему ни говорили, не изменит своего решения. Он, конечно, знает, что легче заставить осьминога выпустить добычу, чем заставить женщину замолчать. Но если ваине будут упорствовать и распускать языки в его присутствии, то он уйдет и будет жить один на горе и спустится вниз лишь затем, чтобы убедиться, что Адамо уехал.

Эти слова заставили женщин замолчать, и замолчать надолго. Но оставались еще взгляды, вздохи, слезы, горестные кивки головой… И как только Тетаити появлялся, все эти средства немедленно пускались в ход.

Неделю спустя после инцидента, вызванного Ваа, Парсел увидел Тетаити, подходившего к гроту. Не поклонившись, он быстро обошел вокруг шлюпки и сказал, не глядя на Парсела:

— Пирога готова?

Парсела рассердило это резкое вступление. Он взял рашпиль из ящика с инструментами и принялся закруглять планшир. Через секунду он искоса взглянул на Тетаити, увидел, что тот ждет ответа, стоя против него, и сухо бросил:

— Почти.

— Чего еще не хватает?

— Я ее окрашу, обобью парусиной, снова окрашу — и тогда все будет готово.

Последовало молчание; слышался только монотонный скрежет рашпиля по дереву.

— Зачем парусина?

— Чтобы вода не проникала в шлюпку.

Тетаити провел рукой по крыше.

— Но пирога может плавать и так?

— Да.

Помолчав, Тетаити сказал:

— Хорошо, завтра мы ее испробуем.

— Мы? — переспросил Парсел, поднимая голову и с недоумением глядя на Тетаити.

— Ты и я, — бесстрастно ответил Тетаити.

Он резко повернулся, вышел из грота, бросив через плечо:

— Завтра во время прилива, — и исчез.

Вернувшись вечером домой, Парсел ни слова не сказал ванне об этой сцене и по их поведению понял, что Тетаити им тоже ничего не говорил. Но когда стемнело и женщины разошлись по домам, он отправился вместе с Ивоа к Омаате.

Два доэ–доэ, по одному перед каждым окном, горели в комнате, чтобы отогнать тупапау. Но это было просто соблюдением ритуала: луна светила так ярко, что было видно как днем. Омаата спала, держа Итию в объятиях, словно ребенка. Ее тяжелое тело прогибало кровать, и казалось, что она спит особенно крепким сном.

Парсел коснулся ее щеки, и она тотчас открыла глаза. Хотя глаза у нее были под стать ее росту и размерам лица, Парсел каждый раз удивлялся: они казались ему огромными.

— Адамо, — улыбнулась она.

Итиа тоже проснулась. Маленькая, кругленькая, она, мигая, смотрела на вошедших и вдруг, вскочив с кровати, бросилась на шею Адамо. Она радовалась, как ребенок: ведь Адамо неожиданно появился перед ними, когда она никак не думала его увидеть.

Парсел рассказал о своей беседе с Тетаити.

— Может быть, — заметила Итиа, глаза ее еще сияли от неожиданной радости, — может быть, он поплывет с тобой на пироге, сбросит тебя в море, вернется и скажет: «Несчастный случай».

— Я уже так думала, — сказала Ивоа.

Омаата поднялась на локте, и все ее мускулы и округлые очертания тела ожили.

— Он наложил табу.

— Он очень хитрый, — возразила Ивоа.

Омаата покачала своей тяжелой головой.

— Он наложил табу.

— Может быть, — сказала Итиа, — он посмотрит, хороша ли пирога. Если она хороша, он заберет ее себе и отправится на Таити.

Тут она рассмеялась, и смех ее запорхал по комнате, как птичка. Затем она снова подбежала к Парселу и снова бросилась ему на шею. Но на сей раз она поцеловала и Ивоа. Ивоа от чистого сердца вернула ей поцелуй, но лицо у нее оставалось озабоченным.

— Тетаити не злой, — сказала Омаата, устремив на Ивоа свои огромные глаза.

— Может быть, он убьет Адамо, — проговорила Ивоа.

— Нет, — возразила Итиа, она подошла к кровати и уселась прямо на ноги Омаате, чего та, казалось, даже не заметила. — Он рассердился потому, что Итиа сказала: «Ты посылаешь Адамо и твою сестру Ивоа на пироге перитани, чтобы они утонули». Он посмотрит, хороша ли пирога. Он не хочет, чтобы в его сердце оставался стыд.

— Девочка права, — подтвердила Омаата. — Тетаити был очень оскорблен тем, что мы ему наговорили.

— Может быть, ему просто любопытно, — заметил Парсел. — Он никогда не плавал на пироге перитани с крышей.

— А может быть, он хочет тебя убить, — сказала Ивоа.

— Ропати один. Я пойду побаюкаю Ропати! — воскликнула вдруг Итиа, как будто она считала, что уже разрешила проблему и теперь обсуждение может идти и без нее.

Она бросилась к двери, но Ивоа удержала ее за руку.

— В доме осталась Авапуи.

— Все равно я пойду! — вскричала Итиа.

Все удивились; опять она обнаруживает свои дурные манеры.

Ивоа с решительным видом покачала головой.

— Мы уходим, Адамо должен выспаться.

Итиа посерела от стыда, выпятила губку, как будто собираясь заплакать, и бросилась в объятия Омааты.

— До завтра, Итиа, — ласково сказала Ивоа и наклонилась к ней. — Завтра приходи пораньше. Ты увидишь Ропати.

Омаата похлопывала громадной ладонью по маленькому круглому плечику Итии, но глаза ее не отрывались от глаз Ивоа.

— Ты становишься настоящей перитани, сказала она, чуть улыбаясь. — Держишь слишком много забот в голове.

— Они будут на море, — возразила Ивоа, — а табу было наложено на земле.

Парсел увидел по лицу Омааты, что этот довод произвел на нее сильное впечатление. И он вдруг вспомнил, что за пределами того места, где было наложено табу, оно теряет силу.

— Попроси Тетаити, чтобы он взял тебя с собой на пирогу, — посоветовала Омаата, подумав.

— Я попрошу, — сказала Ивоа, и лицо ее прояснилось.

Поутру, когда Тетаити собрал всех ваине на берегу, чтобы спустить шлюпку на воду, Ивоа попросила его взять ее тоже, но получила самый сухой отказ.

Залив Блоссом открывался на север, а ветер в это утро дул с юго–востока, так что прибоя не было и спуск прошел легко. Парсел дал руль Тетаити и поднял паруса, но остров защищал шлюпку от ветра, паруса заполоскались, и Парсел, вернувшись в кокпит, достал кормовое весло, чтобы подгребать, пока они не выйдут к мысу Ороа. Так таитяне прозвали обрывистый скалистый выступ, отделявший на востоке бухту Блоссом от Роп Бича. В мае Ороа, лазившая по скалам за яйцами морских ласточек, свалилась оттуда и чуть не разбилась, — вот откуда и взялось это название.

Как только шлюпка обогнула мыс, паруса сразу надулись, такелаж задрожал, шлюпка рванулась вперед, а Тетаити, передав руль Парселу, сел перед каютой, повернувшись к нему спиной.

Ветер был свежий, лодка шла с большим креном, и Парсел потравил шкот, чтоб стать в полветра, а потом идти с попутным ветром. Шлюпка выпрямилась и побежала по волнам. Парсел крепче сжал руль. Впервые за восемь месяцев он почувствовал, как палуба дрожит под его ногами. Хотя он сделал банку для рулевого, он остался стоять, опершись на нее коленом, и пристально глядел на нос, чтобы легким движением руля выправить малейшее отклонение от курса. Дрожание дубового румпеля в его руке было приятно. Шлюпка уже набрала хороший ход, и Парсел испытывал чудесное ощущение скольжения и полета. Она догоняла волну, прорезала гребень и скользила по ней, как сани по снегу, а сзади ее тотчас настигал новый вал и бросал вперед, словно в яму. Но едва форштевень успевал врезаться в воду до планшира, как парус выхватывал шлюпку из воды и снова бросал вперед. Лодку гнали и волны и ветер, и она мчалась скачками, замедляя ход между волнами и легко взлетая на них. Казалось, она может мчаться так без устали тысячи миль и обежать весь мир. Обернувшись, Парсел увидел группу женщин на берегу бухты Блоссом. Они стали уже такими крошечными, что он не мог разглядеть ни их лиц, ни высокой фигуры Омааты. Быть может, они махали ему руками, но он не видел. Да и сам остров казался лишь маленькой полоской земли с венчиком зелени. «Вот таким я увижу его, когда буду покидать навсегда», — подумал Парсел. Небо было немного туманно, солнце не пробивалось сквозь мглу, и он почувствовал на спине брызги воды. Он посмотрел на струю за кормой, взглянул на часы и бросил взгляд на остров: семь или восемь узлов. Если идти таким ходом, не пройдет и часа, как остров превратится в черную точку на безбрежном горизонте.

Парсел, не отрываясь смотревший на остров, почувствовал, что судно отклоняется в сторону; он дал лево руля, а потом переложил руль обратно. Ветер посвежел, расстояние между волнами уменьшилось, а валы стали выше.

Тетаити повернулся. Но не совсем: он показал Парселу лишь свой профиль и уголок левого глаза.

— Ивоа сказала мне, что ты сожалеешь.

Он широко открывал рот и, должно быть, говорил очень громко из–за ветра, но Парсел еле слышал его.

— Сожалею о чем?

— Что не пошел с нами.

Этого Парсел не говорил. Это не совсем верно. Он сказал только: «Не знаю». Но, по существу, это была правда. Он сожалел. В ту минуту, когда Тетаити задал ему вопрос, он уже знал, что сожалеет.

— Да, — сказал он, — это правда.

Он стоял неподвижно, положив руку на руль и глядя на профиль Тетаити. Ивоа, всегда такая скрытная… На что она надеялась? Что все это значит? Эти вопросы о прошлом? Поездка вдвоем, чтобы испробовать шлюпку? Все это бессмысленно. Со вчерашнего дня все было странно, непонятно. Все происходило как во сне, без связи, без логики.

Прошло несколько мгновений, и Тетаити зашевелился. Двигался он с нарочитой медлительностью, и Парсел смотрел на него, как завороженный. Сначала Тетаити перекинул ноги через банку, как будто хотел повернуться к Парселу лицом, и в конце концов повернулся, но не сразу, словно голова его неохотно следовала за телом. Тотчас брызги полетели ему прямо в лицо, и он еще сильнее нахмурил брови над резкими, застывшими чертами. Из–под тяжелых век зрачки, особенно темные на фоне ярких белков, сверкали со смущавшей Парсела силой. Опустив суровое лицо на руки и опершись локтями на длинные мускулистые ноги, такие гладкие и плотные, что, казалось, они обтянуты черным шелком, он замер, пристально глядя Парселу в глаза.

— Адамо, — произнесен торжественно. — Большая пирога перитани приходит к острову. Она приносит нам беду. Что ты будешь делать?

— Какую беду? — спросил Парсел.

— Такую же, как Скелет, — глухо ответил Тетаити.

Помолчав, Парсел сказал:

— Я сражаюсь против них.

— С оружием?

— Да, — твердо бросил Парсел. — И добавил: — Но осталось только одно ружье.

— Осталось два ружья, — сказал Тетаити.

В глазах его сверкнул темный пламень, и он добавил с торжеством:

— Я спрятал ружье Меани.

Затем он продолжал сдержанно и тихо, как будто делал отчаянные усилия, чтобы преодолеть волнение.

— Ты возьмешь ружье Меани?

— Если они причинят нам вред, да.

— Ты будешь стрелять из ружья Меани?

— Да.

— Ты, перитани, будешь стрелять в других перитани?

— Да.

Наступило молчание, и, так как Тетаити ничего не добавил, Парсел спросил:

— Зачем ты поехал со мной на пироге?

Тетаити, казалось, не рассердила прямота вопроса. Он ответил не задумываясь:

— Чтобы посмотреть, хороша ли она.

— А если она плоха?

— Она не плоха, — ответил он сухо.

Парсел проглотил слюну и постарался заглянуть ему в глаза. Но он их не увидел, Тетаити уже опустил веки, как будто двери закрылись.

Минуту спустя он перенес ноги через банку, повернулся к Парселу спиной и бросил не оборачиваясь:

— В пироге много воды.

Парсел взглянул на решетчатый настил на дне шлюпки. Действительно, лодка стала набирать воду. Для тревоги не было оснований, но ее следовало вычерпать.

— Возьми руль, — сказал Парсел.

Тетаити встал, ни слова не говоря. Взяв руль, он нечаянно коснулся руки Парсела, но не поднял глаз.

Парсел отцепил ведро, висевшее в кокпите под банкой, поднял стлани и принялся вычерпывать воду. Чтобы дело шло быстрее, он стоял согнувшись, почти не поднимая головы, но по свисту в снастях наверху понял, что ветер крепчает.

Тетаити тронул его за плечо. Парсел выпрямился.

— Смотри!

Остров на горизонте казался не больше утеса, а позади него, над самой водой, закрывая всю южную часть неба, вытянулась длинная чернильно — черная туча. Парсел огляделся вокруг. Море вздулось и рокотало. На волны, бежавшие к северу, налетали сбоку другие, бегущие с юго–запада, и смешивались в водовороты.

— The sauthwester![32] — закричал Парсел и выронил ведро. Он с удивлением заметил, что заговорил по–английски. Взяв руль из рук Тетаити, он крикнул, пересиливая вой ветра: «Кливер!» Когда Тетаити бросился вперед, Парсел подтянул шкот большого паруса и взял лево руля. Шлюпка повернула, стала по ветру, а Парсел потравил шкот, чтобы уменьшить напор ветра на парус, когда он изменит курс.

С тех пор как «Блоссом» приблизился к острову, Парсел впервые увидел, что ужасный зюйд–вест может разом сменить южный бриз. Тетаити боролся со шкотами кливера. «Еще круче!» — крикнул Парсел. Тетаити послушался и, возвращаясь на корму, положил на место стлани и повесил ведро под банку.

Шлюпка твердо держала курс на остров, но сильно кренилась на расходившихся волнах и, несмотря на небольшую парусность, порой так заваливалась на бок, что кружилась голова. Парсел сел на наветренный борт, и Тетаити устроился рядом с ним, как будто их веса могло хватить, чтобы выровнять лодку. При каждом порыве ветра планшир исчезал целиком под водой, и, откинувшись назад, Парсел мог видеть, как из воды выступает половина корпуса лодки, а порой сквозь прозрачный слой воды виднелся даже весь ее короткий киль. Парселу казалось, что лежащая на боку лодка лишь чудом сохраняет равновесие и достаточно едва заметного толчка, чтобы она опрокинулась.

Он чуть переложил руль вправо, чтобы немного ослабить напор ветра, передал румпель Тетаити, крикнул сквозь ветер: «Держи так! « — и, нырнув в каюту, вытащил два тросика. Он привязал один к поясу Тетаити, а другой к своему и закрепил их концы за стойку банки.

Снова взяв руль, он наполнил парус ветром, и шлюпка опять низко накренилась. Она великолепно взлетала на гребни, но ее заливали водопады брызг. Переднюю палубу беспрерывно окатывали волны, пена крутилась у основания мачты, долетая до самого гика, и несмотря на защиту палубы, вода в кокпите поднялась до висевшего под банкой ведра.

Волнение усиливалось с каждой минутой и становилось все беспорядочнее. Волны сталкивались, разбивались, вновь вздымались со всех сторон с лихорадочной поспешностью, как будто море кипело, не вмещаясь в сжимавшем его котле. Но, к счастью, валы были пока не очень высоки, небо оставалось ясным, и когда шлюпка на миг застывала на гребне, Парсел успевал бросить взгляд на остров. Потом его снова кидало в яму, и, ослепленный брызгами, он крепко сжимал левой рукой румпель, а правой цеплялся за планшир.

А ведь шторм еще только начинался! Зюйд–вест! На рождестве такой ураган длился три недели, дождь превратился в потоп, ветер вырывал деревья с корнем, на острове обвалился скалистый выступ. Черная туча, вставшая позади острова, скоро будет над ними — вот когда шлюпка запляшет!

По голому до пояса телу Парсела струилась вода, он дрожал от холода, лицо ему резал ветер, посиневшие руки закоченели, и он с трудом успевал передохнуть между двумя ударами волн, бившими прямо в лицо. Ему никогда не приходилось встречать столь яростную бурю на таком крошечном суденышке. И, конечно, одно дело бороться со шквалом, стоя на высоком капитанском мостике «Блоссома», и совсем другое — здесь, почти вровень с морем, среди волн, и не столько на воде, сколько под водой!

Тетаити наклонился, прижал губы к уху Парсела и прокричал, отчеканивая каждое слово: «Пирога!.. Слишком круто!..» И показал рукой, что следует зарифить паруса. Парсел кивнул. Это верно. Он гнал шлюпку как сумасшедший! Было безумием мчаться по такому ветру на всех парусах. Но у него не было выбора.

Он закричал в свою очередь:

— Добраться… до острова… раньше тучи,

И снова прокричал:

— Раньше тучи!..

В ту же минуту высокий гребень хлестнул его по лицу, наполнил водой рот, залил глаза и опрокинул назад. Он кое–как выбрался из воды, кашляя, отплевываясь, чуть не захлебнувшись, и вцепился в руль, чувствуя своим плечом плечо Тетаити.

Он снова увидел остров. Они неслись с дьявольской быстротой, но островок только чуть — чуть увеличился с тех пор, как они повернули назад. Есть от чего прийти в отчаяние! Как бы он ни гнал шлюпку, надо еще не меньше часа, чтобы до него добраться. Он не успеет! Небо уже потемнело, вода стала зеленой, шторм их опередит!

Сегодня утром, проснувшись, он поглядел на небо и понюхал ветер. Ясный день, хороший южный бриз. Он сходил и в Роп Бич: волна небольшая. Из предосторожности он даже отправился в дом Мэсона и посмотрел на барометр: устойчивая ясная погода. Прекрасный день для маленькой увеселительной прогулки! А теперь они оказались в самом пекле, и скоро небо обрушится на них. Он трясся от холода и с трудом заставлял себя думать. Как в бреду, он все время твердил себе, что если бы повернул назад на двадцать минут раньше, то они уже подходили бы к острову, были бы под его защитой, в спокойной воде, и даже прибой не помешал бы им пристать к берегу.

Он увидел, что к шлюпке приближается высокий вал, и подумал: «Если он не разобьется, я увижу остров». В ту же минуту нос шлюпки взлетел на волну и перед Парселом открылся горизонт: черная туча заволокла все небо, остров исчез.

— Остров! — закричал Парсел, судорожно хватая Тетаити за руку.

Парсел отправился в море без карты, без компаса, без секстанта. Если во мраке он проскочит мимо острова, им его больше не найти! Они могут плавать много дней в тумане, разыскивая островок. Без воды, без пищи, без одежды! Это единственный клочок земли на протяжении пятисот морских миль.

— Остров!

Тетаити смотрел на Парсела, вытаращив глаза. Несколько мгновений они сидели, ошеломленно уставившись друг на друга, плечом к плечу, почти касаясь головами. Послышался пронзительный свист ветра. Парсел увидел, что море за левым бортом как будто стало стеной, и, не успев даже подумать, резко повернул руль. Мачта низко склонилась и застыла в каком — нибудь метре над водой, потом с гнетущей медлительностью стала выпрямляться. Паруса яростно забились на ветру, а Парсел бессмысленно смотрел на них, не в силах пошевельнуться. Все произошло с невероятной быстротой! Он только потом понял, что они чуть–чуть не перевернулись.

— Паруса! — закричал ему на ухо Тетаити.

И снова показал жестом, что их следует убрать. Верно! Какая глупость, что Парсел до сих пор этого не сделал! Он передал руль Тетаити, прополз на четвереньках на носовую палубу с тросиком, обвязанным вокруг пояса, и распустил фалы.

Он бросил плавучий якорь и провел десять мучительных минут среди обрушившихся на него потоков воды на накрененной палубе, свертывая большой парус и привязывая его к мачте. Действовал он не раздумывая, по привычке, руки сами знали, что надо делать. Так он убрал паруса, и шлюпка запрыгала на волнах вокруг якоря, как пробка, — они были в безопасности. Вдруг налетела особенно высокая волна, Парсел ухватился за мачту, отфыркиваясь, и в голове у него, как молния, пронеслось: «Нас относит!» Нельзя допускать, чтобы их отнесло. Зюйд–вест может длиться несколько дней. Но даже если он будет относить их на северо–восток в течение всего нескольких часов, они никогда больше не найдут острова. Надо идти вперед, чего бы это ни стоило, или по меньшей мере бороться с дрейфом и хотя бы оставаться на месте.

Парсел ползком добрался до каюты, достал малый кливер и позвал Тетаити. Привязавшись к мачте, Тетаити должен был крепко держать Парсела за тросик, пока тот уберет большой кливер, пропустит фал через верхушку мачты и укрепит малый кливер на переднем штаге. Проделывать все это в разгар бури было настоящим безумием, но Парсел все же справился. Когда он наконец поставил малый кливер и снова сел за руль, у него была содрана кожа на руках, а после тяжелых оплеух, которые надавало ему море, у него гудело в голове.

Оглушенный, слыша лишь свист в ушах, Парсел смотрел на нос шлюпки, но ничего не видел. Руль рвался из рук, и это привело его в себя. Он взглянул на малый кливер. Парус так надулся, что едва выдерживал напор ветра. Но все же выдерживал. Он даже накренял шлюпку. Они снова двигались, они не сдавались буре.

Парсел заметил, что сидит на большом кливере, который только что убрал, и ему пришла мысль завернуться в парус. Он сделал знак Тетаити, и, борясь вдвоем против жестоких порывов ветра, который рвал парус из рук, им удалось соорудить что–то вроде плаща, прикрыв им головы, плечи и спины. Для большей прочности они продели тросик в отверстия паруса, стянули их и прикрепили к банке. Но Парселу надо было смотреть вперед и править рулем, поэтому он слегка откинул кливер и освободил левую руку. Тетаити, напротив, весь съежился в парусиновой палатке, где они сидели, мокрые, дрожащие, как два пса в одной конуре, крепко прижимаясь друг к другу.

Минуту спустя Парсел почувствовал, что Тетаити просунул руку ему за спину, обнял его за левое плечо и прижался щекой к его щеке.

— Хорошо, — сказал он ему в ухо.

— Что? — крикнул Парсел.

Целый сноп молний вспыхнул перед носом лодки, и он зажмурил глаза.

— Кливер! Хорошо!

Тетаити тоже приходилось кричать во весь голос, но среди рева бури до Парсела долетал лишь слабый отзвук.

Парсел взглянул на кливер. И правда, он был хорош! Его не снесло и не разорвало. Их жизнь зависела от этого лоскутка, и он держался. Шлюпка неслась прямо в пасть урагана. Парсел почувствовал прилив надежды.

— Держится! — заорал он изо всех сил, повернувшись к Тетаити.

И Тетаити вдруг удивил Парсела. Он улыбнулся. В тени парусинового капюшона, прикрывавшего им головы, Парсел ясно разглядел его улыбку. «Какой он храбрый!» — подумал Парсел с благодарностью. Но в ту же минуту он вдруг понял, что такое медленное движение их не спасет. Не может спасти. Мало парусности, мало киля. Шлюпка двигается как краб — столько же вперед, сколько вбок. Если они будут идти таким ходом, они рискуют проскочить восточнее острова. Как он не подумал об этом раньше? Если их относит к востоку, значит следует держать к западу — надо лавировать. Идти короткими галсами. Чем чаще менять галсы, тем меньше опасности отклониться от острова.

— Тетаити! — закричал он.

Тетаити чуть отодвинулся и посмотрел на него.

— Надо делать… вот так! — заорал Парсел.

И зажав руль под коленом, он освободил левую руку и показал как надо лавировать. Тетаити кивнул головой и проревел:

— Я иду!

И тотчас, как будто обрадовавшись, что и он может действовать, Тетаити выскользнул из парусиновой будки и пополз на четвереньках, чтобы освободить шкот. Парсел переложил руль, и, к его великому облегчению, шлюпка послушно пошла на ветер. Великолепно! Если у нее достаточно хода, чтобы повернуть, значит она идет вперед.

Блеснула вспышка трепещущего света, и Парсел увидел Тетаити. Тот с трудом перетягивал шкот. Парсел подумал с тревогой: «Лишь бы шкот не оборвался!» На одну–две секунды он отпустил руль, чтобы ослабить напор ветра и помочь Тетаити.

Тетаити вернулся назад, весь залитый водой, похожий на призрак, макушка его странно фосфоресцировала в тусклом свете.

Парсел вытащил часы и дождался новой вспышки молнии, чтобы заметить время. Раз ничего не было видно, следовало хоть приблизительно отмечать, сколько продлится каждый галс. Десять минут на запад, шесть на восток. К западу можно идти дольше, так как это не отдаляет их от острова.

Они двигались, регулярно меняя галсы. Время шло, буря не разгуливалась, но и не ослабевала, они чувствовали себя жалкими, несчастными — вот и все… Пронизывающий холод, удары волн прямо в лицо, ослепительные вспышки, бешеная качка… Оставалось только ждать и терпеть. Лодку сильно заливало, и Парсел решил вычерпать воду. Они сменяли друг друга, и после получаса напряженной работы вода в лодке стояла на том же уровне, что и до начала шторма. Парсел повесил ведро, проскользнул под парус и сел рядом с Тетаити, а тот обнял его за плечо и прижался к нему щекой. Парсел вынул часы. Прошло уже четыре часа с тех пор, как они покинули остров.

Ему было невыносимо холодно. Руки посинели, и он слышал, как у него над ухом стучали зубы Тетаити. Он повернулся и крикнул:

— Иди… под крышу… пироги…

Тетаити отрицательно покачал головой. Молнии прекратились, и Парсел почувствовал невыразимое облегчение, когда перестал слышать раскаты грома. Хотя зюйд–вест дул с прежней силой и волны сталкивались вокруг, он в течение нескольких минут испытывал необыкновенное ощущение покоя и тишины. Но вскоре это ощущение исчезло, и он снова услышал свист ветра

Тетаити прижался губами к его уху.

— Нечего… поесть?

— Нет! — заорал Парсел.

В небе открылась щель, видимость немного улучшилась, но не больше, чем на один кабельтов. У Парсела заболели глаза, так напряженно он вглядывался в тучу, стараясь угадать очертания острова.

И вдруг его пронзил жестокий страх. А что если они уже проскочили остров? Если он остался позади? Если они с каждым галсом удаляются от него? Сердце его бешено забилось, и хотя он весь закоченел, на лбу у него выступил пот.

— Тетаити!

Вода с силой ударила ему в лицо и хлынула внутрь парусинового навеса. Когда Парселу удалось открыть глаза, он увидел, что Тетаити повернул к нему лицо. От холода оно словно вылиняло, но выражение оставалось твердым.

— Остров впереди?

— Впереди! — уверенно крикнул Тетаити.

— Почему?

— Впереди!

Тетаити открывал рот, но яростный порыв ветра относил в сторону слова, и Парсел ловил только обрывки фразы.

— Много… забот… в голове… живые!

Парсел перевел взгляд на кливер, выправил курс и снова уставился в полумрак. Хоть бы увидеть, что–нибудь увидеть сквозь туман! Человек должен бы обладать особым чутьем, чтобы угадывать дорогие сердцу места. Страшно подумать! Быть может, мы пройдем лишь в одном кабельтове от острова и навсегда потеряем его!

Парсел крепко сжал руку Тетаити. Он прав! Мы живы. Чего же больше! У белых слишком сильно развито представление о будущем. Не думать, принимать настоящее и гнать прочь тревогу!

Все снова потемнело. Парсел ясно увидел, как черная туча надвигается на них, и, словно ее предвестник, хлынул неудержимый дождь: он низвергался тесными вертикальными струями и бил их, как копья атакующей армии. Ливень обрушился на шлюпку с невероятной злобой, небо разверзлось, и капли яростно барабанили по палубе и по рубке, падая им на головы, словно тысячи иголок. Черный, как смола, мрак, густой и страшный, окутал все вокруг. Но это длилось недолго. Темный свод облаков вскоре немного посветлел, все стало серым, мглистым, и видимость расширилась до полукабельтова. В то же время на море появился белесый, мертвенный отсвет, зеленоватые провалы между валами казались зловещими и леденили кровь. Небосвод, нависший так низко, что при каждом взлете шлюпки на волну, казалось, касается форштевня, теперь распался на серо–зеленые тучи ядовитого оттенка. Верхушка мачты фосфоресцировала. И тут разразился ураган.

Молнии сверкали вокруг под громовые раскаты непередаваемой силы, озаряя шлюпку вспышками нестерпимо белого света и падали в волны; зловещие силуэты зеленых гребней вырезывались на черной воде. Молнии вспыхивали сотнями, сыпались огненным дождем, разнообразные, как в калейдоскопе, — мелькали ломаные стрелы, острые зигзаги, изогнутые линии, непонятные монограммы, тонкие паутины, огромные огненные шары — и оставляли на воде светящиеся следы, кровавые и пламенные полосы. Парсел дрожал не только от холода, но и от страха, а возле себя видел не просто серое, но помертвевшее, искаженное лицо Тетаити.

Грохот был оглушительный, его уже не вмещало человеческое ухо. При каждом взрыве, гремевшем с бешеной яростью, Парсел чувствовал, как тело его подскакивает и содрогается, словно один этот грохот способен разорвать на части человеческую плоть. Он сидел у руля, привязанный к лодке, как каторжник к галере, и казалось, этой пытке не будет конца. Все жестоко било по нервам: зюйд–вест резал лицо, дождь вонзался в тело иголками, вода заливала рот, не давая дышать, а грохот!.. Хуже всего этот грохот — чудовищный, раскалывавший небо, как будто пришел конец света!

На несколько секунд настала передышка, а затем буря достигла неслыханной силы. По щекам Парсела струилась вода, он чувствовал, что лицо его сводит судорога, и застонал. Эта неистовая какофония не шла ни в какое сравнение с тем, что они испытали до сих пор. Ветер, правда, не усилился, быть может, даже стал чуть слабее, как будто низвергавшиеся с неба потоки воды прибивали его вниз. Но грохот!.. Грохот!.. От грохота мутился разум. Молнии сверкали сразу со всех сторон, казалось, небо сливается с морем, и у Парсела было мучительно ясное ощущение, что рушится мир. Удары грома следовали один за другим с нарастающей силой. Словно разламывались горы, низвергались обвалы, уходили реки, трескалась земная кора, разрывая на части города.

Парсел не мог больше выносить леденящих белых вспышек, он чувствовал, что сходит с ума, спрятал голову под парус и закрыл глаза. Но его преследовали чудовищные видения. Ему казалось, что земной шар сорвался с места и несется среди звезд, а взбесившийся океан, выйдя из берегов, заливает землю, куски материка отрываются и плывут по волнам, унося на своей тонкой коре обезумевших людей. Планета разваливается, как глиняный шар, растрескавшийся под лучами солнца. И обломки ее падают дождем в пространство, а вместе с ними вперемешку — деревья, дома, люди… Потом звезды погаснут одна за другой, солнце остынет, и земля, превратившись в огненное ядро, вспыхнет в последнем гигантском взрыве.

Сквозь парусину Парсел чувствовал, как дождь бьет его по голове, и ему казалось, что его череп не выдержит и вот — вот проломится… Перед глазами у него все время стояла треснувшая, расколотая, рассыпающаяся прахом земля… Не думать, не смотреть, не слушать — надо быть только машиной! Прищурив глаза, чтобы защитить их от нестерпимого блеска молний, он заставил себя посмотреть на кливер. Затем вытащил часы. Через минуту надо менять галс. Он смотрел на часы, потом на кливер, потом снова на часы.

— Тетаити, кливер!

Никакого ответа. Парсел приподнял край паруса и заглянул.

Тетаити сидел закрыв глаза, будто слепой, с сероватым искаженным, как под пыткой, лицом.

— Кливер! — заорал Парсел ему в ухо.

С минуту Тетаити оставался неподвижным, потом выбрался из–под парусиновой палатки и, как заведенный, вытянув руки, пополз среди потоков воды, чтобы перенести кливер на другой борт. Он вернулся, согнувшись чуть не вдвое и шлепая по воде, залившей кокпит. Волосы у него искрились. Он снова сел на место. При каждом ударе грома он подскакивал вверх.

Парселу становилось все труднее дышать. Небо словно выливалось на него бочками, ему казалось, будто он сидит под водопадом. В минуту затишья он заметил, что не сводит глаз с надвигающейся волны. Он застыл от ужаса, глядя на ее мерзкий зеленый цвет. И отвел глаза. Сноп молний упал справа с невообразимым треском, и он почувствовал такую боль в ногах, что испугался, не оторвало ли их.

Тетаити начал вопить, и Парсел решил было, что молния ударила в него. Ухватившись обеими руками за банку, низко согнувшись и упираясь лбом в руку Парсела, Тетаити вопил не замолкая. Парсел едва слышал его голос, но чувствовал дыхание на своей руке. «Он сходит с ума!» — подумал Парсел в ужасе и с минуту боролся с желанием тоже завопить. Он зажал руль под коленом и, отстранив руки Тетаити, принялся легонько бить его по щекам. Дождь лил на них с такой силой, что лицо Тетаити казалось неясным, как в тумане. Парсел стал бить сильнее. Тетаити не сопротивлялся, голова его болталась из стороны в сторону, глаза были закрыты.

«Он ничем не занят, — вдруг подумал Парсел. — Нервы его сдали потому, что ему нечего делать!» Он схватил голову Тетаити двумя руками, прижал губы к его уху и проревел:

— Держи руль!

Никакого ответа. Ни малейшего признака жизни. Лицо Тетаити было неподвижно, бессмысленно. Все кончено. Грохот сломил его. Он больше не сопротивляется смерти.

— Держи руль! — заорал Парсел с дикой энергией.

Он тряс двумя руками болтающуюся голову Тетаити, он умолял его, терся щекой о его щеку, он чуть не плакал. Наконец вылез из парусиновой палатки, взял руку Тетаити и положил на руль.

Парсел не заметил, как налетела большая волна, опрокинула его и накрыла с головой. «Я упал в море», — подумал он, подтянулся за привязанный к поясу тросик, стукнулся лбом о какой–то твердый предмет и ощупал его руками. Это была банка кокпита. Он стал на колени, стараясь перевести дыхание. Снова молния осветила шлюпку, и он замер в испуге. Вода в ней сильно поднялась и уже покрывала банки. Если ливень будет продолжаться, не пройдет и получаса, как лодка наполнится водой. И тогда конец.

Он сел по другую сторону руля. Голова Тетаити выступала из парусинового мешка. Его полузакрытые глаза словно ощупью нашли лицо Парсела, и он открыл рот. Но на этот раз он не вопил, он говорил — выкрикивал слова. Парсел не слышал ни звука, но по движению губ Тетаити понял, что тот зовет его. Он приблизил ухо к его губам, и до него донесся слабый, далекий голос:

— Со мной…

— Что? — прокричал Парсел.

— Со мной…

Он понял наконец. Тетаити звал его вернуться под парус и сесть рядом с ним.

Парсел положил руку на руль возле руки Тетаити и показал знаком, чтобы тот управлял. Взгляд Тетаити становился тверже. Он посмотрел на свою руку, потом глаза его поднялись к кливеру и снова опустились на Парсела. В эту минуту волна повернула лодку, и, не глядя на нос, Тетаити машинально выправил курс.

Парсел проскользнул под парусиновый навес. Тотчас Тетаити положил руку ему на плечо и прижался щекой к его щеке.

Сидя справа от Тетаити, Парсел теперь не мог управлять рулем. «А если даже он и ошибется в направлении…» — подумал он, пожимая плечами. При каждой вспышке молнии он смотрел, как поднимается в кокпите вода. Через десять минут шлюпка станет лишь беспомощной щепкой.

Еще несколько минут назад при мысли, что они потеряют остров, Парсела охватил безумный ужас. Но теперь, когда они действительно его потеряли, мысль о скорой гибели уже не пугала Парсела. Он взглянул на Тетаити. Тот прекрасно справлялся со шлюпкой. Быть может, у него был просто шок от вспышки молнии? Под потоками воды лицо его было спокойно сосредоточенно.

Парсел чувствовал себя ослабевшим, безвольным. Раз за разом волна дважды ударила его в грудь. Он сжал губы. Надо бороться! Бороться до конца! Он вынул часы. Через три минуты пора менять галс. Он усмехнулся. Последний галс! И вдруг он перестал видеть циферблат, все мысли куда–то исчезли, он почувствовал ухом холод металла и понял, чем он занят. Какое ребячество, не мог же он делать этого всерьез! И, однако, вопреки собственной воле он прислушивался. С поразительной четкостью сквозь рев разбушевавшейся стихии слышалось ровное тиканье: неустанный размеренный ритм делил время на маленькие равные частицы, как будто время принадлежало человеку. Парсел испытал необыкновенное чувство успокоения. Какое забавное, чудесное постукивание у самого уха! Маленькая жизнь! Он подумал: «Я схожу с ума!» Но судорожно сжимая часы рукой, по которой струились потоки дождя, отупев от грохота, полузакрыв глаза, он слушал, слушал…

Дождь перестал. Парсел тотчас выскользнул из–под парусинового навеса и принялся вычерпывать воду. Он не испытывал ни облегчения, ни надежды. Надо было что–то делать. И он делал.

Тетаити сменил его, и так они работали по очереди с полчаса. Они были слишком измучены, чтобы разговаривать. Боясь упустить ведро за борт, они привязывали его веревкой к кисти руки. Порой набегавший вал сводил на нет их пятиминутный труд. Они не обращали на это внимания. И мало–помалу справились с водой.

Видимость стала лучше. Но они попали в белесый туман, окутавший их словно ватой. У Парсела было такое ощущение, будто он уже переживал эти минуты. Воспоминания о жизни на острове стерлись из его памяти. Вот уже многие годы плавает он на этой шлюпке, голодный, продрогший, исхлестанный волнами…

Он сидел за рулем и смотрел, как Тетаити вычерпывает воду. Тот стоял к нему лицом, широко расставив ноги, упершись коленями в банки, а привязанный к поясу трос свернулся перед ним на дне лодки, как змея. Его большое тело сгибалось, длинные руки вытягивались и плавным движением погружали ведро в воду на кокпите, а потом выплескивали ее на ветер. Время от времени он подымал глаза на Парсела, как бы желая убедиться, что тот попрежнему здесь.

Выплескивая ведро за борт, он вдруг замер. Парсел проследил за его взглядом. На белесоватой туче, затянувшей все вокруг, невысоко над водой вырисовалось круглое, светлое пятно, середина его была белее и ярче, чем края. Такой отблеск бывает от солнца, когда оно пробивается сквозь толщу тумана. Но сейчас солнце не могло стоять так низко над горизонтом.

Парсел встал и оперся коленом о банку рулевого. Светлое пятно виднелось над левым бортом, и если судить по направлению волн, то с южной стороны. Оно было не круглым, как ему показалось сначала, а скорее овальным. Верней, оно порой растягивалось вверх, а порой сжималось. Во время бури на небе часто возникают необыкновенные оптические явления, но они передвигаются с места на место, меняют форму, исчезают… А это светлое пятно не пропадало и не перемещалось.

Тетаити снова принялся вычерпывать воду, а Парсел сел. Он дрожал от холода, чувствовал себя отупевшим, и его донимали странные видения.

— Огонь! — вдруг заорал Тетаити.

Парсел вскочил с бьющимся сердцем и огляделся вокруг, ничего не понимая.

Тетаити бросился к нему, не замечая, что привязанное к руке ведро болтается позади него, стукаясь о банки.

— Огонь!

Он взял Парсела за плечи и встряхнул. Ведро колотилось о ноги Парсела, и он схватил его за ручку. Ему вдруг показалось очень важным прекратить это бессмысленное бряканье ведра.

— Огонь! — вопил Тетаити, яростно тряся Парсела. Налетевшая волна опрокинула обоих на банку. Парсел встряхнулся, откашлялся, открыл глаза. Светлое пятно! Словно пелена спала с его глаз. Женщины разожгли костер на пляже! Остров там!

— Держи руль! — закричал Парсел, бросаясь к палубе. Резкий толчок отбросил его назад: это было ведро. Он все еще держал его, забыв, что оно привязано к руке Тетаити.

Парсел не стал тратить время, чтобы развязывать фалы, которыми был стянут большой парус, — он их перерезал. Лежа на парусе, который ветер рвал у него из рук, он с трудом взял рифы: потом поднял парус и закрепил фал. Шлюпка сильно накренилась, ее заливали волны, надо было рискнуть всем, поставить на карту даже жизнь! Если снова начнется ливень, светлое пятно исчезнет во мгле.

Парсел снова сел за руль, и вдруг его пронзило ужасное сомнение. Не ошиблись ли они? Как могли ваине разжечь костер и поддерживать огонь под таким яростным ливнем?

— Тетаити…

Хотя теперь, когда их непрерывно заливали волны, вычерпывать воду было совершенно бесполезно, Тетаити продолжал работать. Он вычерпывал воду как одержимый, с замкнутым, напряженным лицом.

— Тетаити…

Тетаити поднял голову, посмотрел на Парсела, и тот понял по его глазам, что и он уже не верит. Костер во время потопа! Однако светлое пятно было по–прежнему на том же месте у самой воды.

Минуту спустя Тетаити уже сидел рядом с Парселом, зубы у него сверкали, лицо сияло, он словно обезумел от волнения. «Ада — мо! — кричал он. — Пироги!.. Пироги перитани!» Парсел взглянул на него и принялся смеяться долгим, прерывистым, неудержимым смехом. Грот послужил женщинам очагом. Они подожгли лодки!

Парус захлопал. Тетаити взялся за кормовое весло. Зюйд–вест внезапно прекратился, волны спали: шлюпка вошла под защиту острова. Но в то же время туман сгустился. Они не видели ничего, кроме светлого пятна.

Парсел сменил Тетаити на весле и слышал, как тот убирает паруса у него за спиной. Шлюпка скользила по воде без крена, без качки, и от ее внезапной устойчивости у Парсела чуть закружилась голова. Он ничего не видел, даже лопасти своего весла. Все стало молочно–белым, все звуки приглушенными. Будто они вошли в вату, легкую, пушистую и плотную; пропустив лодку, она снова смыкалась за ними. Он греб двумя руками, смотря через плечо на светлое пятно и двигаясь к нему. Тетаити, по–видимому, был на носу, но Парсел его не видел.

Вскоре Тетаити сменил его на кормовом весле, и шлюпка пошла быстрее. Парсел пробрался вперед, положил одну ногу на штаг кливера, другой оперся на мачту и стоял, глубоко дыша. Грудь его судорожно вздымалась. Он ничего не видел. Даже воды, по которой они скользили. Прошло несколько минут, и до него долетел запах деревьев и дым костра, горло его сжалось, ему захотелось плакать.

Киль заскреб по песку, шлюпка легла на левый борт и остановилась. Он бросил якорь, спрыгнул в воду и побежал по берегу, направляясь к огню. Через несколько метров ноги у него ослабели. Он упал лицом вниз и, вытянув руки, прижался губами к песку.

— Адамо!

Это был голос Тетаити. Он звучал глухо, тревожно.

Тетаити искал его.

— Адамо!

Быть может, он не слышал всплеска, когда Парсел соскочил в воду на мели.

— Тетаити, — сказал Парсел слабым голосом. Он поднялся и ждал ответа Тетаити, чтобы пойти на его голос.

— Адамо!

Парсел двинулся к нему, вытянув руки. Он не видел даже своих пальцев. Все было белым, ватным.

— Адамо!

Он был удивлен, услышав голос позади себя. Но может быть, звук отражался от береговых скал? Или все спутал туман?

— Тетаити!

Шли долгие минуты. Они никак не могли найти друг друга. Должно быть, они кружили в нескольких метрах один от другого. Им не следовало кричать. Эхо путало их. Он сказал вполголоса:

— Тетаити!

И вдруг совсем рядом, так близко, что он подскочил, послышалось:

— Не двигайся.

Он обернулся, но ничего не увидел. Он замер на месте, и снова послышался низкий, серьезный голос Тетаити:

— Говори.

— Тетаити…

— Еще.

— Тетаити… Голос слышался справа, но Парсел не поддался искушению броситься в эту сторону.

— Тетаити…

Рука опустилась ему на плечо. Он повернулся. Высокая атлетическая фигура Тетаити вырисовывалась серой тенью в тумане. Парсел довольно ясно видел руку у себя на плече, но, начиная от локтя, ее очертания расплывались, а выше голова казалась лишь темным пятном в молочно — белой дымке.

— О Адамо! — сказал Тетаити. — Я нашел тебя!

Уик–энд на берегу океана

Суббота. Утро

Лучи солнца все так же играли на кузовах брошенных машин, стоявших двумя бесконечными рядами у обочины тротуаров. Проходя, Майа заметил шикарный «меркурий» защитного цвета. Очевидно, генеральская машина: на радиаторе еще торчал флажок. Теперь в ней спали двое солдат. Спинку переднего сиденья они отбросили назад и, растянувшись во весь рост на подушках, спали рядышком, раскинув руки с видом глубочайшего удовлетворения. Позади себя Майа услышал скрип колес по мостовой, и тут же его догнала тележка, которую вез какой–то пехотинец. На тележке ногами вперед лежала женщина. Платье, задравшееся чуть ли не до живота, открывало две розовые пухлые ляжки, и при каждом толчке они подрагивали, будто в каком–то непристойном танце.

Тележка, скрипя колесами по неровным плитам мостовой, свернула в тот самый переулок, по которому шагал Майа, и поравнялась с ним. Женщина глядела прямо перед собой широко открытыми глазами, а на ее виске зияла черная дырка. И по–прежнему подрагивали при каждом толчке ляжки.

Солдат приостановился и, придерживая ручку тележки, утер мокрый лоб. Коренастый, огромные ручищи, а на лице боксера голубые наивные глаза. Он взглянул на Майа, покачал головой.

— Здорово мне не повезло, а?

Опустив на землю вторую ручку, он установил тележку на упоре и вытер потную шею.

— Курева нету?

Майа протянул ему пачку сигарет.

— Возьми парочку.

— А ты, видать, свой парень, — сказал солдат. Он взял три сигареты и аккуратно засунул их во внутренний карман куртки.

— Я‑то не шибко курильщик, — сказал он, — но запашок, друг, донимает.

Он поплевал себе на ладони, впрягся в тележку и с силой толкнул ее.

— Эта, правда, еще ничего, — добавил он, — совсем еще свеженькая.

И снова по мостовой загрохотали металлические ободья колес, снова заплясали ляжки. Майа молча зашагал рядом.

— Где квартируешь? — спросил солдат, первым нарушив молчание.

— В санатории.

— Тогда тебе другим путем идти.

— Ничего, сделаю крюк, пройду через дюны.

— Ну–ну! — сказал солдат.

При каждом толчке руки его вздрагивали.

— Вот сволочи, — проговорил он. — Здорово обдурили. Десятого жмурика с утра волоку на себе, и конца–краю не видно. Как мальчишку обдурили!

Майа пригляделся к покойнице. Лет двадцать пять, от силы тридцать. Под платьем у нее ничего не было, а платьице летнее, из набивной ткани. Вчера стоял знойный день.

— Вот сволочи! — повторил солдат. — Спросили, кто умеет водить. Мне бы, дурачку, промолчать, а я влип, как последний болван. «Значит, водите, — говорит капитан, — чудесно!» — и, хлоп, сразу же впрягли меня в оглобли, умеешь, так вози жмуриков. Я даже побелел. «Ниттель, — это капитан мне говорит, — никак, вы сдрейфили». Это я‑то сдрейфил! Да разве в том дело. Плевал я лично на жмуриков! Ничего–то капитан не понял! Не в жмуриках дело, а в этих хреновых оглоблях. Нашли осла!

Он снова взглянул на Майа.

— Понимаешь, до войны я был шофером такси в Париже. Ночным шофером, — добавил он, скромно потупив глаза.

— Тогда, конечно, дело другое.

— Еще бы! — подхватил Ниттель. — Я ему, капитану то есть, говорю: «А почему бы грузовик не приспособить. Грузовиков навал. Я лично приведу вам грузовик, а то и парочку». Куда там: «У нас задание, говорит, и мы обязаны выполнять его нашим ротным транспортом». Возьми их за рупь за двадцать!

На противоположном конце улицы неожиданно появился «рено» защитного цвета. Машина резко затормозила и остановилась, чуть не упершись бампером в тележку. Разъехаться было невозможно из–за машин, стоявших вдоль обочин тротуаров. «Рено» и так с трудом пробирался между ними. Послышался нетерпеливый звук клаксона, затем другой. Ниттель побагровел.

— А куда мне прикажете деваться?

Он установил тележку на упоре, закурил одну из сигарет — подарок Майа, потом с невозмутимым видом уселся на оглобли.

Молоденький лейтенант выскочил из «рено», как чертик из ящика, и в два прыжка очутился возле тележки.

— Убирайтесь немедленно, — грубо скомандовал он, — я везу письмо к генералу, мы торопимся.

— А куда прикажете убираться? — осведомился Ниттель.

Эту фразу он произнес неожиданно сладким голосом. Лейтенант огляделся. Свернуть действительно было некуда. Машины стояли вплотную друг к дружке.

— Раз некуда, тащите обратно, до ближайшего перекрестка метров пятьсот.

— Извиняюсь, — все так же сладко пропел Ниттель, — извините великодушно! Если я при каждой встречной машине буду пятиться до ближайшего перекрестка, я, чего доброго, так и прокручусь до вечера со своим покойничком… Да вы сами осадите, ведь вы на машине.

Говорил он теперь почти не шевеля губами, тщательно выбирая выражения поизысканнее, прямо дама–патронесса.

Лейтенант задумался.

— Невозможно, задним ходом машина столько не пройдет. И, кроме того, — добавил он раздраженно, — потрудитесь не давать мне советов. Только этого еще не хватало! Я везу письмо генералу, срочное письмо, и приказываю вам очистить дорогу. Слышите, приказываю!

Ниттель не шелохнулся.

— Вы что, не понимаете, что ли? — заорал лейтенантик. — Назад!

— Господин лейтенант, — сказал Ниттель, — капитан Блари приказал мне доставить штатского в мэрию, и я доставлю.

— Назад! Плевал я на вашего капитана Блари!

— Дело ваше. — Ниттель говорил все так же сладко и изысканно. — У меня тоже есть приказ: отвезти тело штатского в мэрию, и я везу.

— Штатский? Какой штатский? Где у вас тут штатский?

— Вот, — сказал Ниттель, указывая на покойницу.

— Черт бы вас побрал! — завопил лейтенант. — Вы что, смеетесь надо мной, а? Отойдете вы назад или нет, я вас спрашиваю?

— Я выполняю приказ капитана Блари. И других приказов выполнять не намерен.

— Какого дьявола! — продолжал вопить лейтенант.

Он зашелся от гнева и с трудом выдавил из себя:

— Других приказов не намерены выполнять! Я вам сейчас покажу, как их не выполнять! Может, вы вообще от офицеров приказов не получали? Может, вы не знаете, что такое офицер? А нашивки мои, так–перетак… видите?

— И вам не стыдно ругаться при мертвой? — спросил Ниттель.

Тут лейтенант сделал нечто ни с чем не сообразное. Он выхватил из кобуры револьвер и навел его на Ниттеля. Кровь ударила ему в голову, и револьвер в руке заплясал.

— Я приказываю вам уступить дорогу, — сказал он беззвучным голосом.

Ниттель побледнел, но не тронулся с места. «Худо дело, — подумал Майа, — а главное, по моей вине. Не будь меня здесь, Ниттель не стал бы упрямиться. А этот молокосос вполне способен его укокошить. Пример, дисциплина, а ему, голубчику, всего двадцать, он, видите ли, Францию спасает…»

Ниттель и лейтенантик, не шевелясь, неотрывно глядели в глаза друг другу, будто завороженные тем, что должно было произойти.

— Стойте! — крикнул Майа.

Оба вздрогнули и повернулись к Майа, неохотно, с досадой, так, словно бы этот крик разрушил какой–то тайный сговор, вдруг связавший их.

— Подождите!

Теперь оба глядели на него в упор, и Майа смешался, не зная, что сказать дальше. У Ниттеля был угрюмый, сонный вид.

— Подождите–ка! — сказал Майа. — По–моему, все можно уладить. Видите малолитражку, это «остин»… Отгоним его на середину мостовой, тележку втащим на рельсы, а потом поставим «остин» на место — это уже пустяки, и ваш «рено» прекрасно пройдет.

Воцарилось молчание. Лейтенантик спрятал револьвер в кобуру.

— Ну что ж, пожалуй, — хмуро сказал Ниттель.

В сторону лейтенантика он не глядел. Не дожидаясь посторонней помощи, он схватил «остин» за бампер, приподнял передние колеса и повернул маленький автомобильчик, как игрушку.

— Пожалуйте! А на насыпь так не въедешь, — добавил он, обращаясь к Майа. — Придется тебе подсобить чуток.

Он все еще не глядел на лейтенанта.

— Охотно.

Ниттель впрягся в тележку, повернулся к железнодорожной насыпи и разбежался. Тянул он изо всех сил, но насыпь была крутая, грунт обваливался, и на полпути он застрял.

— Да толкай, черт, толкай! — крикнул Ниттель.

Майа толкал с остервенением, но стоять ему было неудобно. Тележка поднималась в наклонном положении, и Майа с трудом удерживал ее. Вдруг он чертыхнулся. Покойница стала сползать с тележки. Тело неотвратимо скользило прямо на него. Он едва успел ухватить ее ноги и водрузить на полок.

— Что там у тебя? — сказал Ниттель, оглянувшись.

— Покойница на меня падает.

— Видать, приглянулся ей! — сострил Ниттель.

И расхохотался.

— Придержите! — крикнул лейтенант. — Я сейчас подойду.

И действительно, он подошел с шофером, который сидел за рулем «рено». Теперь они уже вчетвером, громко ухая, навалились на тележку. Но каждый тянул в свою сторону. Ниттель, втаскивая тележку на откос, окончательно завязил колеса, а двое новоявленных помощников старались их вытащить. Майа чувствовал, что пальцы его совсем затекли, с такой силой он вцепился в мертвое тело.

В конце концов Ниттель упер в землю ручки, схватил тележку за задок и приподнял ее. Лейтенант и шофер помогали ему. Наконец колеса удалось вытащить. Еще два шага, и тележку буквально на руках внесли на рельсы. Все четверо остановились перевести дух. Они совсем взмокли.

— По виду не похоже, что такая тяжесть, — сказал шофер.

— А ты как думал, — сказал Ниттель.

Лейтенант кинул в его сторону дружелюбный взгляд.

— Какая ни на есть, а весит.

— Верно, — сказал Майа, — пришлось нам повозиться.

— Нет, не в ней, не в девчонке дело, — отозвался Ниттель. — Девчонка хоть и в теле, я ее одной рукой подниму. Тут главное тележка. Вся, как есть, железная. Даже порожняя руки оттягивает.

— А все равно, — уперся шофер, — девица тоже, будь здоров, не мало весит.

— Это точно — весит, но главное не в ней, а в тележке.

— Обе весят, — сказал лейтенантик.

— Это уж точно, — сказал Ниттель.

Все четверо сгрудились вокруг тележки; посмотреть со стороны, стоят себе хорошо потрудившиеся рабочие или механики и с самым серьезным видом рассуждают о своей работе. Лейтенант уже никуда теперь не торопился. Он утер платком лоб, поправил ремень. На Майа с Ниттелем он глядел по–прежнему дружелюбно.

— Весик солидный, — повторил он.

Все четверо миролюбиво и с удовлетворенным видом поглядывали друг на друга.

— Ну, нам пора! — сказал лейтенант, и в голосе его прозвучало сожаление.

Он вприпрыжку спустился с насыпи, а за ним сбежал шофер. Внизу лейтенант оглянулся.

— Спасибо! — крикнул он с чувством. — И до свидания!

Майа даже почудилось, что лейтенант, будь на то его воля, поднес бы им по стаканчику.

— До свидания! — крикнул Майа.

Ниттель открыл было рот, но в последнее мгновение спохватился и ничего не сказал.

Лейтенант взялся за бампер «остина», очевидно, желая повторить трюк Ниттеля, но приподнять машину один не смог. Пришлось ждать, когда ему подсобит шофер. Ниттель глядел на них с откоса, и вид у него был довольный.

Громко хлопнула автомобильная дверка. «Рено», взревев, прошел мимо них.

— Иди, целуй своего генерала в задницу, красатуля! — крикнул ему вслед Ниттель.

Он схватился за ручки и поставил тележку между рельсами.

— Раз уж мы сюда взгромоздились, так и поедем, — сказал он, — а спустимся подальше. Там насыпь кончается. А трястись, что там, что здесь, — один черт!

Вдруг он остановился.

— Нет, ты видел эту стерву с его пушкой? Видел, а? Он, падло, чуть меня не хлопнул! Где это слыхано? — добавил он, подумав. — Теперь уже, выходит, французы промеж себя дерутся? Вот до чего дошло. Раз у тебя пушка, значит — ты и господин. Да разве тут джунгли? «Я вам приказываю подать назад!» — говорит и, хлоп, тащит свою пушку. Это что же за номера такие, а?

Становилось все жарче. Майа снял куртку, перекинул ее через руку. Моря не было видно, но его соседство угадывалось. Оттуда дул резкий соленый ветер. С железнодорожной насыпи они видели, как вдоль всей улицы до самого конца стоят параллельно в два ряда брошенные машины.

— До этой сволочной войны, — сказал Ниттель, — я, можно сказать, был человек счастливый, хорошо зарабатывал. Ночной шофер. Конечно, ты скажешь, утомительно, зато двойной тариф, чаевые, да и клиентура, само собой, другая! А, главное, машина–то моя собственная, значит, на себя работал. А счетчик всегда можно подкрутить, сам понимаешь…

Он помолчал.

— Так–то оно, браток! И каждое утро выкладываешь жене сто франков… Сто! Как в аптеке! И мне еще оставалось, это уж точно… Так что я себе ни в чем не отказывал. На одни аперитивы, бывало, за ночь сорок монет истратишь.

— Сорок?!

— А как же! Встречаешь в барах корешей, сначала один поставит, потом другой, неловко жаться. Не то чтобы я такой уж пьяница, пиво, правда, люблю, ну перно тоже иногда пропустишь, а вообще–то я не пьяница, но стаканчиков десять — пятнадцать за ночь запросто выпивал.

Он опустил ручки, установил в равновесии тележку, обогнул ее и деликатным движением натянул подол платья на голые ноги покойницы. Но платье все равно доходило ей только до колен.

— Сам не знаю, чего это я стараюсь, — обратился он к Майа извиняющимся тоном. — Вот уж второй раз платье натягиваю, но разве при таких толчках оно удержится. Да и платьишко–то, честно говоря, коротенькое.

Он снова толкнул тележку.

— А ведь, поди ж ты, до сих пор о том мерзавце вспоминаю… «Приказываю вам осадить!» — и сразу хлоп — вытаскивает свою пушку. Ну и номера! Так я тебе о чем говорил, — начал он снова, — ночной шофер — это и денежки, да и интересно; ты даже представить себе не можешь, чего только не насмотришься, ума–разума набираешься, прямо другим человеком станешь.

И по шпалам тоже было нелегко катить тележку.

— А ты что до войны делал? — вдруг спросил он.

— Да так, ничего особенного.

— Раз так, пусть так, — сказал Ниттель, — я ведь только для разговора спросил. Ну хоть работа–то по нутру? Странное дело. Ты скорее на учителя похож, страх какой серьезный.

Майа улыбнулся.

— А разве у учителей такой уж серьезный вид?

— Да я не об том. Я одного знал, такой весельчак был, а все–таки вид у него… Я вот что тебе скажу, раз они учат ребятишек, у них у всех такой вид делается… Вид у них такой, хочу тебе сказать, будто они за тобой все время следят, как бы ты глупость не сморозил.

— Значит, у меня такой вид?

— Да, вид у тебя такой, — подтвердил Ниттель. И великодушно добавил: — Какой вид есть, такой и есть, заметь. И не твоя в том вина, что у тебя такой вид. Да так вот, — сказал он, помолчав, — каждое утро выкладывал жене сто франков. Сто! Да–да! Она не жаловалась, счастье ей выпало, ты уж мне поверь. Ведь я ишачил, а на стороне ни–ни–ни… Да и вообще, отец семейства! Как положено. Подожди–ка, — добавил он, опустив на землю оглобли и устремив на Майа пристальный взгляд светло–голубых глаз, — я сейчас тебе карточку своего малого покажу.

Ну ясно! Маленький, засаленный, туго набитый бумажник! Чуть помятая карточка, и протягивают вам ее, слегка отставив палец! И мальчуган, одетый в костюм для первого причастия, с толстым молитвенником, зажатым под локтем, с напомаженными до блеска волосами, с тем ошалелым видом, который бывает у детей в дни великих праздников.

— А он у тебя крепыш!

— Еще бы! В школе он их всех тузит. Я не потому говорю, что он мой сын, но сам посмотри, какой парень — а?

Ниттель спрятал фотографию в бумажник.

— Малый у монахов учится, — добавил он скромно. — Я сам, заметь, попам ни на грош не верю. Ихним адом меня не запугаешь, в ихний рай я не верю, но детишки — дело другое. Я, видишь ли, предпочитаю платить, лишь бы у малого были принципы.

Несколько минут он молча тащил тележку, которая подпрыгивала на камнях мостовой. Платье покойницы снова задралось, и на солнце подрагивали ее розовые ляжки.

— Жене моей не на что было жаловаться, — повторил Ниттель. — Я человек серьезный, и вообще, по–моему, она просто в рубашке родилась. А насчет всего прочего, не поверишь, я хоть здоровяк, а не особенно ходок. Есть у меня жена, с меня хватает. Другие по бабам шляются, все никак не остепенятся. Это не в моем, браток, обычае. Ну, бывает раза два, от силы три в неделю, вместе с ребятами, и то только для смеху. Знаешь, встретимся, бывало, где–нибудь в баре часа в два ночи. К этому времени уже измотаешься порядком, попробуй поводи машину ночью, даже глаза начинает ломить. Ну выпьешь два–три маленьких, чтобы в себя прийти. А главное, всегда кто–нибудь да поднесет. «Эй, ребята! Рванем?» Ну как откажешь, ведь в дураках ходить будешь. «Рванем», — говорю, и, хлоп, все рассаживаются по своим бандурам… Куда ехать, нам известно, все улицы наперечет знаем. Ты бы, друг, поглядел — четыре такси одно за другим цепочкой, представляешь? Чисто кавалькада, один другого обогнать старается, Вот это работка! Крыло к крылу! Тут гляди в оба — среди шоферов такие шутники, такие свиньи попадаются… Умеют водить, спору нет. Все ведь классные шоферы, можешь мне поверить. Тут, главное, рефлекс надо иметь. Всякому хочется на финиш вырваться. Ну, останавливаемся, посвистим девчонкам!

— И тебе это доставляло удовольствие?

Ниттель недоуменно глянул на Майа.

— Ты что, сбрендил? Да разве это для удовольствия, я же тебе говорил, для смеху. На чем это я остановился? — добавил он.

— Как вы девкам свистели.

— Верно, значит, подсвистываем. Да, скажу я тебе! Некоторые парни забавлялись с девчонками прямо на сиденье. Это не в моем, брат, духе. Я на таких девчонок особенно не зарюсь. Я сижу, а девчонка на коленях у моих ног. Веришь? Словно паша какой. И, знаешь, мне тогда чудится, будто и я барин, хоть на часок. Удобно сижу на заднем сиденье, а девчонка у моих ног! Вот тогда–то и чувствуешь себя важной персоной! «Жозеф, можете ехать!» Иной раз, понимаешь, я заранее покупал дорогую сигару, чтобы в этот момент покурить. Понимаешь? Я на заднем сиденье, удобно так сижу, в зубах сигара, ну чисто хозяин со своей машинисткой. Девка у моих ног, понятно? Ну фабрикант, что ли, понятно? Словом, крупный делец. И за все про все две десятки.

— Это у тебя от воображения. В конце концов это не бог весть что.

— Верно, верно, — живо подхватил Ниттель, — но ведь за все про все две десятки, понимаешь, две десятки. А некоторые парни вообще ничего не платят. Прогонят девку, а денег не дадут.

— Ну это уже свинство.

Ниттель вскинул на Майа свои простодушные глаза.

— Свинство. С чего это ты взял? По отношению к девчонкам, что ли? Подумаешь, девчонки! И говорить о них не стоит! Я, заметь, никогда так не делаю. Я ведь не такой, у меня принцип есть. Надо тебе сказать, — добавил он, помолчав, — я тоже у монахов воспитывался.

Майа улыбнулся и вытащил из кармана пачку «голуаз».

— Сигарету?

— Тебе не останется.

— Ничего, бери. Они мне дешево обошлись. Торговец не захотел денег брать.

— Врешь! — крикнул Ниттель и даже остановился. — Ведь врешь, да?

— Чистая правда.

— Ты что надо мной смеешься?

— Ничуть.

— Ты говоришь, он не захотел с тебя денег брать?

— Да.

— Значит, отказался от кровных денежек?

— Да.

— Поди ж ты! Прямо не верится! Отказался от денег! А может, он… того… тронулся?

— Нет. Просто он деморализован, вот и все.

— Деморализован? — переспросил Ниттель. — Ну и словечко! Деморализован! Хоть бы все они деморализовались. Ах ты господи! Вот было бы здорово. Входишь в магазин и говоришь: «Дайте мне то–то и то–то». Заворачивают тебе чин по чину, да еще улыбаются, а ты уходишь и денег не платишь! Это номер!

— Тогда и тебе пассажиры за проезд платить не будут.

— Ну и хрен с ними, если я могу все без монет получать. Одно на одно выходит.

— А девчонки? — улыбнулся Майа.

— То же самое! И девчонки тоже даром! Оптом! Все так все! Вот это было бы государство! Заметь, — добавил он, помолчав, — до этой сволочной войны мы нельзя сказать чтобы уж такие несчастные были. По–моему, даже, скорее, счастливые. Только как–то до нас это не доходило. А вот теперь поняли. Возьми меня и жену. Времена хорошие были, жили неплохо. А уж такой бабы, как моя жена, таких баб ты, брат, и не видывал. По правде говоря, я сам ее всему обучил. А все–таки такие бабы, поверь на слово, на каждом шагу не встречаются. Ох, черт! Никогда не забуду — ночь дождливая, ветер так и свистит, того и гляди, лачугу снесет, а мы с женой лежим себе на перине, в тепле, а рядом ночничок горит. Вот это и есть настоящая жизнь, погода мерзкая, а ты с женой лежишь себе в тепле, на пуховой перине и слушаешь, как там на дворе дождь хлещет, ветер — словом, черт знает что. А тебе на них чихать! Только нас двое и есть, в тепле, на пуховой перине, а рядом ночничок. Я ее обнимаю сзади и глажу ей живот. Ах ты черт! Вот когда чувствуешь себя человеком, а жена ни слова не говорит, уж поверь мне. Ждет и слова не вымолвит. А на дворе ветер, погода препохабнейшая! Ветер, дождь, град, гром, настоящий потоп! А ты лежишь себе на пуховой перине, в тепле да гладишь ей живот. И на все–то тебе наплевать! Пусть себе снаружи бушует, сволочь! Нас только двое, жена да я. Прямо король с королевой. Вот это жизнь, — а что, разве нет?

Он остановился и тревожно взглянул на Майа.

— А ты–то это знаешь, а? Скажи, ну скажи! Скажи, знаешь ты–то, тоже знаешь?

— Что знаю? Любовь?

— Да нет, не любовь. А то, что я тебе рассказал. На улице ветер, дождь, а ты в затишке, в тепле, с женой, и ночничок горит, — словом, короли мы, и только, и на всех нам наплевать.

— Да, — сказал Майа, — именно так, на всех наплевать! На всех, какие ни на есть. Плевать на них, на их грязные рожи!

— Ну вот, — сказал с сияющей улыбкой Ниттель. — На всех, сколько их ни на есть. А я вижу, ты здорово соображаешь! Я сразу смекнул, что ты, в общем–то, славный малый, хотя вид у тебя больно серьезный. А другому этого ни за что не понять. Скажи–ка, — он снова остановился, — а когда фрицы придут, как по–твоему, они нас всех укокошат? Тут парни говорят, что они придут на танках с огнеметами, и как дадут раз — так и уложат всех до последнего.

— Возможно. На войне все возможно.

— Да, скажу я тебе! — протянул Ниттель. — Неужели фрицы могут такое сделать! Вот уж гады–то!

Нахмурив брови, оп молча толкал тележку. Майа поглядел на покойницу. Вдруг ему подумалось, что когда–нибудь и он будет таким же недвижимым, с застывшими глазами, станет вещью, которую кинут в ящик и положат гнить в землю. Когда–нибудь. Может, завтра. Может, через несколько месяцев. Может, через двадцать лет. Но этот день придет наверняка. В жизни ничего нельзя предвидеть, кроме вот этого. Собственная смерть, — на это событие он мог вполне рассчитывать.

— Ну, мне направо, — сказал Ниттель и остановился. — Давай передохнем чуток.

— Нет, мне пора возвращаться. Уже поздно.

Ниттель установил в равновесии тележку, обошел ее сбоку и уже не первый раз на глазах Майа подтянул платье покойницы.

— Эх ты, уточка, — задумчиво проговорил он, хлопая ее по коленке, — бедная ты моя! А все–таки жизнь — сволочь. Скверную она с тобой сыграла штуку, бедняжка ты моя!

Он повернулся к Майа.

— Значит, расстаемся.

— Да, мне уже пора возвращаться.

— Что ж, — сокрушенно повторил Ниттель, — значит, расстаемся?

— Да.

— Ну тогда до свидания.

— До свидания.

— До свидания, всегда к твоим услугам.

— Спасибо, — сказал Майа, — но лучше не надо. Ниттель прыснул.

— Эх, и скажешь же ты! Ты, брат, весельчак, хоть с виду и серьезный.

Он впрягся в тележку, убрал клин, пристроил его на место. Потом нагнулся и, напрягшись все телом, двинулся вперед.

— И спасибо за курево, — сказал он, обернувшись.

* * *

По мере того как Майа приближался к санаторию, машин становилось все больше и больше. Тут были всякие — любых размеров и любых марок: огромные грузовики «рено», крошечные английские грузовички, приземистые, словно танки, малолитражки, прицепы. Почти у каждой чего–нибудь не хватало — колеса, а то и двух. С маленьких «остинов» и вовсе сняли колеса. Они валялись на спине, как жуки цвета хаки, которых мальчишка, забавы ради, перевернул на ладони кверху брюшком. И Майа подумалось, что будут делать с этими колесами парни, которые их стащили. Только самые мощные грузовики еще были на ходу. Правда, у некоторых автомобилей, согласно приказу, уже размонтировали мотор. Но большинство было нетронуто. Баки до самых краев налиты бензином. Майа пожал плечами. Они с приятелями тоже обзавелись собственным автомобилем: английская санитарная машина, ее «организовал» Дьери. Они ночевали в ней, как в фургоне. Вообще–то сейчас машин было сколько угодно, даже, пожалуй, чуть больше. И моторов навал, при желании можно ставить новый через каждые десять метров на протяжении десяти километров.

«Нет, — подумал Майа, — сейчас нам не машин не хватает. А дорог».

Ботинки Майа, совсем новенькая пара, которую он нашел в суматохе отступления, увязали в тонком песке дюн. Здесь скопилось столько народу, что временами ему приходилось перешагивать через лежащие тела, точно на каком–нибудь модном пляже. Несуразное получалось зрелище — люди в грубом обмундировании защитного цвета, небритые, немытые… и все–таки дюны, море, сверкающее небо придавали им вид курортников. Справа на вершине дюны Майа заметил группу солдат: засунув руки в карманы, они глазели в небо. Следили за действиями бомбардировщиков и канадских истребителей, и когда до них долетал треск бортовых пулеметов, они что–то орали, подбадривая летчиков, будто болельщики на стадионе.

Майа прошел мимо сидящих в кружок солдат — не меньше десятка их уселось прямо на песок; посередине они водрузили бидон с вином и по очереди зачерпывали оттуда кружками. Один из пирующих, которого на ходу задел Майа, оглянулся и, не переставая жевать, бросил ему вслед грубое ругательство. «Это из–за моих ботинок», — улыбнулся про себя Майа. Не останавливаясь, он обернулся и посмотрел на грубияна. Им оказался широкоплечий блондин, в сущности, на вид симпатичный. Губу его пересекал шрам. «Еще одно лицо, — подумал Майа, — которого я никогда в жизни больше не увижу. На войне оно всегда так. Все время видишь людей, а потом в жизни их больше не встретишь. Вот она война. Лица, имена мелькают перед вами все время, без остановки, а потом навеки теряются в тумане. Порой только лицо. Порой весь человек». Иногда Майа даже перебрасывался словом с этими людьми, называл их по имени, знал, чем занимались они до войны, были ли счастливы с женами. Но в конце концов все кончалось одинаково. Они исчезали. И он никогда их больше не видел.

И, однако, иной раз он о них вспоминал. А некоторые, кого он видел только мельком, застревали в его памяти надолго, с неправдоподобной четкостью, как живые. Так, например, во время отступления из Арка он ехал на грузовике, а какой–то артиллерист под яркими лучами солнца перешел им дорогу. Был он высокий, крепкий и держал в одной руке кусок хлеба, а в другой коробку мясных консервов, и он переходил под яркими лучами солнца дорогу, широко улыбаясь, держа в руке коробку мясных консервов. А в Армантьере, недели за две до того, под бомбежкой, какой–то американский солдат пристал к Майа на улице. Вокруг падали бомбы, а он наседал на Майа, требуя у него адрес борделя. Розовощекий, с синими глазами. Майа улыбнулся ему: «You want a mademoiselle from Armentieres, don't you?»[33]

И солдат тоже улыбался, но, несмотря на улыбку, вид у него был озабоченный, испуганный. Еще сотни и сотни было других лиц, которые Майа видел как бы в озарении молнии, и были такие, что запечатлелись в нем навеки, а потом всплывали еще и другие, и каждый раз Майа знал, что никогда их больше не увидит.

Он споткнулся об английское противотанковое ружье, врытое в песок. Все дюны были усеяны этими штуковинами. Их узнавали издали по неестественно длинному дулу, расширявшемуся к концу наподобие старинного мушкетона. Поэтому выглядели они до смешного архаично. Майа снова подумал об американском солдате из Армантьера, о том, с каким серьезным видом он допытывался у него, где бордель. Вокруг рвались бомбы, армия отступала в беспорядке, но этому американцу требовалось сейчас же, не откладывая, заняться любовью. «Просто он — романтик», — вполголоса заметил Майа и рассмеялся, хотя был один. Но, возможно, это в конце концов не так уж смешно. Он увидел словно воочию серьезный и озабоченный взгляд американца. Будто в мозгу у Майа запечатлелся моментальный снимок. И разговор–то всего на несколько секунд. А потом конец. «Вот она война», — подумал снова Майа. В мирное время жизнь сложна и гармонична. Встречаешь одних и тех же людей, снова их видишь, теряешь из виду, потом снова встречаешь. Любая история твоей жизни завязывается и развязывается гармонично, как в классических трагедиях. А на войне все разъято, нелогично, не имеет ни продолжения, ни связи.

Как раз позади санатория Зюдкота в тени деревьев раскинулось то, что называли лагерем. Огромное скопление солдат без оружия, без начальства, из самых различных соединений. Когда Майа подошел ближе, он заметил между деревьями невысокие дымки.

— Привет!

— Привет, щучий сын! — отозвался Александр.

Александр, весельчак, бородач, суетился вокруг костра, разложенного в нескольких шагах от их фургона. Рукава сорочки он засучил. И Майа уже не в первый раз подивился его могучим мускулам.

— А где остальные?

Майа сел на свое обычное место, прислонился спиной к правому колесу фургона. И закурил.

— Пьерсон только что был здесь, он читал свой молитвенник. Должно быть, ушел. Сказал, что попытается раздобыть хлеба.

— А Дьери?

— Дьери? Представления не имею. Какой–то загадочный он стал, наш Дьери. И потом, разреши тебе заметить, что ты зря до еды куришь.

Александр открыл коробку мясных консервов. Майа с улыбкой наблюдал за ним, он знал, что Александр больше всего любит возиться с консервами. Что верно, то верно, вскрывал он банки артистически. Он вытаскивал из кармана перочинный нож, пробивал крышку одним ударом самого большого лезвия и уверенным движением кисти вел нож по металлу с такой легкостью, словно по маслу. Одним махом он вырезал без единого заусенчика почти идеальный по форме кружок, и тот держался только на ниточке. Тогда он отгибал кружок назад, вытряхивал содержимое банки в котелок и, не оборачиваясь, швырял банку в ящик, специально приспособленный для этой цели и стоявший метрах в пяти у ограды санатория. Только в редчайших случаях он промахивался. Падая на кучу пустых банок, жестянка жалобно звенела. Этот звон нравился Александру. Значит, опять все в порядке, думал Александр. Мясо в котелке, пустая банка в ящике для мусора, а он, Александр, варит обед.

Александр поднял голову. Лицо у него пылало, глаза пощипывало. Не слишком–то легко в такую жару торчать над огнем да еще глотать дым. «Если мы задержимся здесь, непременно надо будет сложить печурку». Он вздохнул. Но все–таки осесть им и тут не удастся. С этой сволотой — фрицами — никогда нельзя расположиться по–хозяйски, надолго. На лбу у него выступили крупные капли пота… Он отер его тыльной стороной руки, отцепил свою кружку, зачерпнул из фляги вина, которое охлаждалось под фургоном, и долго, жадно пил. Кружку он держал крепко, прохладное вино текло ему в глотку, и металлический край кружки приятно холодил губы. Кстати, это его собственная кружка. Он сам смастерил ее из пустой консервной банки, тщательно опилил края, опоясал ее проволокой, а сбоку выпустил петлю на манер ручки. Входило в нее больше полулитра («Неплохо для кружки», — говорил аббат). А главное, ее без страха можно было ставить на землю. Она прекрасно держалась. Не то, что эти новые кружки, принятые во французской армии, они то и дело опрокидываются от малейшего толчка.

Александр вытряхнул в рот последние капли, сполоснул кружку в баке с водой, стоявшем по правую руку, и повесил кружку на внутренней створке двери фургона. Там ей и положено было висеть. Она болталась на гвозде рядом с кружками остальных парней (только у одного Майа кружки не было), под котелками, кастрюлями, пустыми бидонами, которыми Александр сразу же по приходе сюда разжился в санатории. В самом низу красовалась ручка от лопаты, которую Александр обточил в форме ложки, чтобы мешать консервы. Когда он занимался стряпней, он широко открывал дверцы фургона так, чтобы, протянув руку, можно было взять любой необходимый предмет. Продукты он прятал в ящик и запирал его на висячий замок, ящик этот, вообще–то предназначавшийся для медикаментов, стоял на полу фургона. Александр пальцем вытер глаза и стал поглаживать себе поясницу. Все–таки утомительно, особенно на такой жаре, торчать над огнем не разгибаясь. Придется, хочешь не хочешь, раздобыть где–нибудь печурку!

Ну вот! Чуточку прокипит — и готово! И Пьерсон сейчас подойдет. А Дьери, как и всегда, запоздает. А Майа, как и всегда, будет сидеть рядом с ним, с Александром. Пьерсон напротив, у ограды санатория. А Дьери рядом с Пьерсоном. Каждый сядет на свое место. А его, Александра, место у котла: бидон с вином у него справа, а сковорода с мясными консервами слева. Он и будет обслуживать парней. И будет поддразнивать Пьерсона, потому что Пьерсон священник, а он, Александр, безбожник. А Пьерсон, сверхсрочник, любит рассуждать об армии и войне… А Дьери будет рассказывать, как до войны он ловчил, как зарабатывал деньги. А Майа будет валять дурака, как только один Майа умеет валять дурака. Или ни слова не произнесет, и тогда у него будет печальный вид, у него всегда, когда он молчит, вид печальный. И все будет опять в порядке.

— Чего ты зубы скалишь?

— Да так, — ответил Майа, — думаю о том, что ты ее любишь, вот и все.

Александр подозрительно взглянул на Майа.

— Кого ее?

— Санитарную машину.

— Машину? Какую машину?

— Ну, фургон, если тебе угодно.

— Так и скажи, фургон, как люди говорят.

— Пожалуйста.

Александр нагнулся над костром.

— Ну? — спросил Майа.

— Чего ну?

— Любишь, скажи? Любишь фургон?

— Он очень практичный, — заметил Александр, стараясь говорить равнодушным тоном.

— И только?

— Да и только.

— Практичный, и больше ничего?

— Совсем сбрендил, — сказал Александр.

Майа улыбнулся. Но улыбка тут же сошла с его лица. Он заметил за решеткой санатория положенные прямо на землю носилки, несколько рядов носилок. Они были покрыты одеялами, под которыми обрисовывались очертания неподвижных человеческих тел. На одних носилках одеяло не доходило до конца и торчала пара ног, обутых в разбитые ботинки. Носков не было видно, только полоска синеватой кожи. Один ботинок был без шнурков, вместо них в дырочки была продета веревка. Майа не мог отвести глаз от этих жалких ботинок. Он поднялся и пересел на другое место, спиной к санаторию.

— Чего это ты? Это же место Дьери.

Майа злобно взглянул на Александра.

— Место Дьери, подумаешь! Место Пьерсона! Место Майа!

— Ну и что?

— Неужели ты сам не понимаешь, это же курам на смех, пришли сюда только позавчера — и уже, нате вам, каждый обзавелся своими привычками.

Консервы тихонько томились в котелке. Александр зажмурился от дыма, потом кинул взгляд на Майа.

— Что–нибудь не так?

— Все в порядке.

— А что ты делал нынче утром?

— Да, черт, не лезь ты ко мне со своими расспросами. Ты хуже бабы со своими расспросами.

— Ладно! ладно! — миролюбиво сказал Александр.

Он подложил в огонь полешко и через минуту заговорил своим обычным тоном, так, словно бы Майа не накричал на него.

— А что ты делал нынче утром?

— Да ничего, — с отвращением отозвался Майа, — правда, ничего. Совсем ничего.

— Расскажи. Ну расскажи же! С тобой вечно что–нибудь невероятное случается. Будто ты это нарочно.

— Я крысу убил.

— Зачем?

— Сам не знаю, — печально ответил Майа.

— А потом что?

— Встретил одного типа, который вез на тележке покойницу. Ниттель, его Ниттелем звать.

— И это все?

— Все. Ах да, вспомнил! Переспал с одной полькой.

— Что, что? — проговорил Александр и даже выпрямил спину, не отнимая рук от поясницы. — С полькой?

И глаза его из–под толстых бровей засверкали детским любопытством.

— С полькой? Да врешь! А я вот никогда с полькой не спал! А с полькой небось интересно! Какие они, польки?

— Такие же, как и все прочие.

— Да рассказывай ты, черт, рассказывай! А вот я никогда ни с одной полькой не спал. Значит, сразу в тебя влюбилась, что ли?

— Нет, ошибка вышла. Она приняла меня за жандарма.

Александр так и покатился со смеху.

— Майа — жандарм! Ну тогда, ребята, держи ухо востро! Я, например, давно мечтал…

— For god's sake![34]

— Какое еще «for god's sake»? Ты уже в сотый раз такими штучками отделываешься.

Майа поднялся, засунул руки в карманы.

— Да, — проговорил он, — да, значит, все хорошо, а? Значит, ты считаешь, что все идет хорошо? Чудесно живете в нашем миленьком фургончике! В фургончике санатория, вместе с тремя старыми дружками. И спим сладко, и жрем прилично, и ловчим по малости, и парни все расчудесные, и ты настоящая мамаша для всех нас!

— Ну и что?

— Ничего, — сказал Майа, — все прекрасно. Просто я утверждаю — все прекрасно! И англичане грузятся на суда, и фрицы наступают, и французы на суда не грузятся — с одного бока море, с другого фрицы, а мы торчим здесь посерединочке на узенькой полоске земли, которая с каждым днем делается все уже.

Александру удалось наконец распрямиться, и, не отнимая рук от поясницы, он уставился на Майа. Воцарилось молчание. Майа нарушил его:

— Дай мне выпить.

— Вина? Или предпочитаешь виски Дьери?

— Еще бы не предпочитаю!

Александр отправился за бутылкой в фургон, вернулся, налил полную кружку — собственную — виски и протянул Майа. Тот осушил ее одним духом.

— Вот я все думаю, что сейчас моя жена делает, — сказал Александр.

Майа протянул ему кружку, и Александр налил еще виски.

— Твоя жена, — сказал он, — твоя жена? Поговори со мной о твоей жене, Александр! Она у тебя хорошенькая, Александр?

— Да, очень хорошенькая, — ответил Александр.

Майа фыркнул:

— Рассказывай же, черт, рассказывай! Ловко я тебя передразниваю, а?

— Текст ничего, подходяще, но вот интонацию надо подработать, чтобы культурнее получалось.

— Рассказывай ты, черт, рассказывай…

— Сейчас получше.

Майа жадно выпил виски и вскинул голову.

— И ты находишь, что нам повезло, раз мы очутились на узенькой полоске земли, которая с каждым днем еще сужается? Узенькая полоска, напоминаю, между фрицами и морем.

— Мы не о том говорили.

— О том! И о том, между прочим.

— Говорили о моей жене.

— Ничего подобного! Говорили об узенькой полоске французской земли, которая все сужается. А не находишь ли ты, что не так уж нам повезло, раз мы очутились именно на этом клочке Франции, который все сужается.

— По–моему, ты спятил.

— Ничуть, дражайший Александр, ничуть не спятил. Я просто считаю, что нам действительно не повезло, потому что, вообрази, я лично знаю уголок на юге Франции, который в данную минуту отнюдь не сужается.

— Ну и что?

— Как «ну и что»? Мы могли бы очутиться там, а не здесь, вот и все! В сущности, нет никаких разумных причин торчать здесь, а не там. Пари держу, ты ни разу не подумал, почему мы здесь, а не там.

— Потому что у меня мозги не набекрень, как у тебя.

— Не в том дело. Просто у тебя не философский склад ума, — продолжал Майа. — А если бы мы были на юге, вот было бы шикарно. Лежали бы себе на песочке и грели бы зад на солнышке.

— И здесь можешь греть.

— Нет, это не то. Здесь даже в хорошую погоду не такой край, чтобы греться на солнышке.

Он снова одним духом осушил кружку. Глаза его заблестели, лицо раскраснелось.

— Нет, — сказал он после паузы, — в этом краю круглый год приходится зад в тепле держать. Печальный край. Вот что такое этот клочок Франции. Печальный край. Даже при солнце.

— Он тебе сейчас таким кажется.

Майа поднял указательный палец.

— Не кажется, а есть. Печальный край. Мерзкий кусок Франции на самом севере. Маленький кусочек Франции, который все время мокнет в воде и садится от стирки.

Он хохотнул и повторил:

— Маленький кусочек Франции, который садится от стирки.

Помолчав немного, он сказал:

— Налей.

— Еще?

— Еще. А о чем это мы с тобой говорили, Александр?

— Говорили о моей жене.

— Ах да, — сказал Майа, — то–то я помню, что о чем–то интересном шла речь. Ну ладно! Рассказывай ты, черт, рассказывай! Скажи еще раз, какая она у тебя хорошенькая!

— Дело в том, — сказал Александр, — что она чертовски хорошенькая, моя жена. Одно только плохо, — добавил он, — она считает, что, когда я дома, я с ней мало говорю. Ей, мол, скучно. А я не знаю, о чем с ней говорить.

— Говори ей о душе, — посоветовал Майа, — женщины обожают, когда говорят о душе, особенно если их в это время по заду гладишь.

— Ты пьян.

— Это с одной–то кружки виски.

— С третьей кружки виски…

— Не может быть! Да на меня такие вещи ничуть не действуют.

— Ты пьян.

— Не пьян я. А просто грущу. Я грущу потому, что я девственник. Я грустная дева.

Дальше он продолжать не мог, до того его душил смех.

— Все равно она чертовски хорошенькая, моя жена, — сказал Александр.

— Вот, вот, — сказал Майа, подымая к небу правую руку, — говори мне о своей жене, Александр! Она брюнетка, твоя жена, а?

Он все еще смеялся, но чувствовал, как в глубине души веселье отступает перед страхом и тоской.

— Да, брюнетка, а глаза синие.

— А плечи красивые?

Александр, стоя у дверей фургона, отрезал тоненький ломтик хлеба.

— Да.

— А спина?

— Тоже.

— А ноги длинные?

— О, черт! — сказал Александр. — Какие же у нее ноги!

Он захлопнул дверцу фургона и подошел к Майа.

— Красиво, когда ноги длинные, по–моему, — сказал он, — сразу чувствуется класс. У моей жены ноги длинные, и поэтому она похожа на лилию.

— У лилии нету ног.

— Я знаю, что говорю. Моя жена похожа на лилию.

— Э, дьявол! Хватит говорить о твоей жене.

— Ну, ладно, — сказал Александр, — съешь–ка это.

— А что это такое?

— Сэндвич, пока ребята не подойдут.

— Я не голоден, не хочу.

— Нет, голоден.

— Поклянись, что я голоден.

— Клянусь.

— Ну тогда, значит, верно.

Наступило молчание. Майа откусил кусок сэндвича.

— Александр!

— Чего тебе?

— Если я вернусь, я тебе непременно рога наставлю.

— Если вернемся, кутнем вовсю.

— Да… — сразу погрустнел Майа.

Он снова усиленно зажевал.

— Смотри–ка, — вдруг сказал Александр, — смотри–ка, кюре возвращается. И тащит два хлеба!

— Добрый день! — сказал Пьерсон своим приятным голоском.

Александр протянул ему руку:

— Привет!

Пьерсон улыбнулся, опустил веки, и тень от его длинных ресниц упала на румяные щеки. Он вручил оба хлеба Александру и, прислонившись к ограде санатория, встал рядом с Майа.

— Нет, аббат, ты просто молодец.

— Верно, — сказал Пьерсон. Говорил он все так же мягко, чуть пришептывая. — Должен сказать, я не растерялся.

Он вытащил из кармана коротенькую трубочку и сел. Сдержанный, слегка отчужденный, он походил на кошку, свернувшуюся клубочком и закрывшую в дремоте глаза.

— Э, нет, — сказал Александр, — с куревом подождем. Сейчас будем обедать.

Пьерсон сунул трубку в карман.

— А со мной уж никто не здоровается, а? — сказан Майа.

— Добрый день, Майа.

— Нет, не так. Скажи, прошу тебя, понежнее.

— Зато виски Дьери слишком нежно.

— Не понимаю, при чем тут виски. Ну, прошу, повтори еще раз.

— Добрый день, Майа.

— Уже лучше, явно лучше. А теперь, будь другом, скажи, пожалуйста, этому жирному увальню, что плевать ты на него хотел, кури, старик, на здоровье свою трубочку.

— Нет, не буду, я человек дисциплинированный.

— А откуда все–таки эти два хлеба? — сказал Александр. — Где ты их достал, эти два хлеба?

— Мне их санаторный повар уступил.

— Эх, кюре, кюре, — сказал Александр. — Небось святые сестрички тебе удружили.

Пьерсон изящным движением поднял руку.

— Ничего подобного! Вот уж нет! Дело происходило только между поваром и мною, без всяких посредников. Он сменял хлеб на вино.

Майа не слышал слов Пьерсона. Он вслушивался в его голос. Голос у Пьерсона был и впрямь приятный. Он лился плавно, без пауз и запинок. Лился округло. Так мягко вращаются стальные шарикоподшипники в масляной ванне.

— На вино?! — сказал Александр. — Но я ведь тебе вина не давал. И ни в коем случае не дал бы. Его у нас и так мало.

— Я вино купил.

— Сколько дал?

— Сорок франков.

— Сорок монет! — сказал Александр. — Да это же чистый грабеж!

— На каждого получается всего по десять франков.

— Десять монет! Десять монет за хлеб? Ты что, совсем рехнулся?

— Да ведь на каждого по кило получается.

— Точно! Десять за килограмм хлеба! Нет, ты, видать, одурел!

— Так все платят.

— Хрен они платят, — завопил Александр, воздевая к небу свои огромные мохнатые ручищи. — Десять монет, нет, ты только подумай! Лучше бы тебе вообще в это дело не соваться.

— Покорно благодарю.

— Десять! — гремел Александр. — Да за что — за хлеб!

— Если хочешь, могу отнести его обратно!

— Нет уж, раз он здесь.

— Или давай вот что сделаем, разложим твою часть на нас троих.

— Чертов поп, — сказал Александр, нагибаясь над костром.

И сразу же он вскинул голову, улыбнулся Пьерсону и заметил, что Майа сидит с закрытыми глазами, упершись затылком в ограду санатория. Он еще раз подумал про себя, что, когда Майа молчит, вид у него ужасно печальный.

— Ого, — сказал Пьерсон, поворачиваясь к Майа, — ты занял место Дьери.

— Да, занял, — яростно сказал Майа, — я занял место Дьери.

Одним движением он поднялся с земли и уселся на свое обычное место у переднего правого колеса фургона. Александр проследил за ним взглядом.

— Не обращай на него внимания, — сказал он. — Мосье, видите ли, не в духах. Ему, вообрази, противно торчать здесь и ждать, когда его возьмут в плен.

— Ничуть, — сказал Майа, — я просто в восторге. Так много говорим о фрицах, что я уже сомневаюсь, существуют ли они на самом деле. Что бы там ни болтали, а все–таки приятно поглядеть на высшую расу.

— Пусть твоя высшая раса целует меня в зад, — сказал Александр.

Майа улыбнулся.

— Опять этот знаменитый зад! И о нем тоже так много говорим…

— Верно, — сказал Пьерсон, — что я уже сомневаюсь…

— Ого, кюре, остроты у тебя не слишком поповские!

Пьерсон улыбнулся, опустил свои длинные ресницы и промолчал.

— Ну, — сказал Александр, обернувшись к нему, — какие новости?

— Вот когда придет Дьери…

— Да нет, рассказывай сейчас, черт, рассказывай! Не будем же мы его сто лет ждать.

— Вот придет Дьери, и расскажу.

Александр пожал плечами, потер поясницу и снова взялся за консервы. Попались французские. Александр радовался, что попались французские. Английские консервы не такие вкусные. Один жир, мяса почти нет. При варке уменьшаются в объеме чуть ли не вдвое. А французские аппетитно румянятся. Слава богу, уже готово, а Дьери все нет.

Тут явился Дьери. Он спешил, так как запаздывал, и его жирное брюхо колыхалось при ходьбе. Голову он закидывал назад. Лицо его так заплыло жиром, что даже подбородка не было видно и щеки без всякого перехода сливались с шеей. Он пожал всем по очереди руки и сел на свое обычное место — рядом с Пьерсоном, спиною к ограде. Потом молча оглядел присутствующих. Глаз его не было видно за поблескивающими, толстыми, как обычно у близоруких, стеклами очков. Только случайно вас молнией обжигал мимолетный взгляд, холодный, внимательный, вечно настороженный. И тут же стекла очков снова начинали нестерпимо поблескивать, и снова глаза пропадали.

— Подставляйте котелки.

— Ты, Александр, нам как мать родная, — сказал Пьерсон.

— Можете, конечно, охаивать меня сколько влезет, — сказал Александр, — но что бы с вами, я вас спрашиваю, без меня сталось, а? Особенно с Дьери и Майа. Жили бы по–свински.

Он поднялся, чтобы потушить костер.

— О Пьерсоне я не говорю. Он, Пьерсон, слава богу, не такой, как вы. Он, Пьерсон, живо отыщет себе столовку, где уже есть поп. А в столовке, где есть кюре, ясно, кормят получше.

Разглагольствуя, он затаптывал тлеющие головешки толстыми подметками. Потом сел, зажал котелок в могучих коленях. Лицо у него было бронзовое от загара, но под густой шерстью, покрывавшей руки до локтя, проглядывала белая, еще не успевшая загореть кожа. Никакому солнцу не пробиться сквозь эти волосяные джунгли.

Майа с улыбкой поглядел на него.

— Просто уму непостижимо, до чего борода меняет физиономию. С твоими буйными кудрями ты похож на ассирийского царя. Только вот жемчугов в бороде не хватает.

Александр пожал плечами.

— Будь у меня жемчуга, я бы не стал их в бороду совать.

— А по–моему, — сказал Пьерсон, — он больше похож на Иоанна Крестителя сразу же после усекновения главы.

— Почему это после усекновения?

— Да, видишь ли, такая голова хороша сама по себе… И вполне может обойтись без телес.

Все четверо от души расхохотались. Они радовались, что сидят вместе, вчетвером, под лучами солнца.

Александр, поставив рядом с собой на дощечку три кружки, наливал из фляги, а потом пускал по кругу. Свою личную кружку он протянул Майа и ждал, когда тот кончит, чтобы попить самому.

— Ну, аббат, каковы новости?

Пьерсон вытащил из кармана носовой платок снежной белизны, утер губы.

— Умора с этими кюре, — сказал Александр. — Если вам требуются самые свежие новости, смело положитесь на попов. Они вам в любую щель нос просунут, эти проклятые.

— А иди ты знаешь куда, — вот тебе совет кюре, — пропел Пьерсон своим приятным голоском.

Майа подался вперед.

— Ну, какие новости, а? Дьери, да ты слышишь, что я спрашиваю?

Дьери чуть пошевелился на месте, но промолчал.

— Так вот тебе новости. Из Брэй—Дюна эвакуируют по морю солдат, но только одних англичан.

— Громче говори, аббат, — сказал Александр. — Голосок у тебя такой деликатный, что в двух шагах ни слова не разберешь.

— Говорю, из Брэй—Дюна эвакуируют только англичан. Так что даже не стоит туда соваться. Им теперь повсюду мерещатся шпионы. Мне рассказывали, будто на одном из их судов обнаружили французского майора с денщиком, которые тайно туда пробрались. И обоих тут же вышвырнули за борт. Майор утонул. А денщик спасся вплавь.

— Ну и сволочи, — сказал Александр.

Майа пожал плечами.

— Если только это правда.

— Верно, — подтвердил Пьерсон, — если это правда. К тому же, будем говорить начистоту, англичане сейчас смотрят на нас, как мы смотрели на бельгийцев после прорыва на канале Альберта. Сам понимаешь… Наконец, в пользу англичан можно сказать, что они все–таки увозят своих людей, тогда как французское командование… В принципе эвакуируют из Дюнкерка и Мало, но отправляют в час по чайной ложке и сажают на суда только организованные соединения.

Он помолчал, потом добавил:

— Само собой, для нас это исключено.

Воцарилось молчание.

— Значит, тогда что же? — спросил Александр.

Пьерсон поднял на него глаза.

— Значит, все.

В последовавшую затем минуту не произошло ничего примечательного. Александр молча сложил могучие лапищи на коленях и вытянул шею. Он ждал, когда Майа кончит пить, отдаст ему кружку и можно будет выпить самому. Дьери скрестил ноги, потом привел их в прежнее положение, что потребовало немало времени, так как ляжки у него были жирные и плохо повиновались хозяину. За стеклами очков не было видно глаз. Пьерсон поставил кружку рядом с собой на землю. Потом вынул из кармана коротенькую трубочку, аккуратно умял в чашечке табак. Майа пил, и лицо его не выражало ровно ничего. Однако молчание он нарушил первым:

— А питье у тебя, Александр, классное.

— Давай кружку.

— Сюда бы еще хорошенькую порцию виски, — сказал Майа, — тогда был бы настоящий рай.

— Может, не надо? И так хватит.

Пьерсон поднял голову:

— А почему не надо?

— Вот именно, — сказал Майа, — почему?

— Потому что он, сукин сын, забыл сказать, что

уже тяпнул три кружки до обеда.

— Мы тяпнули три кружки.

— Не стесняйтесь, пейте, — сказал Дьери.

— Видишь, и Дьери тоже хочет.

— Ну как вам угодно, — сказал Александр, — но, предупреждаю, осталось всего девять бутылок.

— Итого по три бутылки на день. Как раз успеем их прикончить к тому моменту, когда явятся эти господа.

Дьери вяло пошевелился в своем уголке.

— В конце концов, это мое виски.

— Которое ты спер на эвакуационном пункте.

— Повторяю, это мое виски.

— Это виски общее, столовское, — возразил Александр.

— А раз так, так чего же ты нам голову морочишь? — заорал Майа. — Тащи его сюда, черт. Словно с кровью своей, расстаешься с этим виски.

Александр подошел, достал из ящика для медикаментов бутылку виски. Он наполнил кружки Пьерсона и Дьери. Потом налил виски в свою кружку и протянул ее Майа.

— Почему это я, — буркнул он, — почему это я вечно сам не пью, а уступаю свою очередь этому долговязому подонку.

Майа хихикнул.

— Я вот тоже удивляюсь.

Он вынул из кармана сигарету и закурил. Александр смотрел на него, как смотрит наседка на своего цыпленка.

— Крысиный убийца!

— Как так, ты крысу убил? — сказал Пьерсон.

— Надо же мне было хоть кого–то за всю эту войну убить.

— Из револьвера?

— Три пули израсходовал. По правде говоря, я в нее с первого раза попал. Ну, а еще два раза стрелял просто по нервности.

— Дай сюда твой револьвер. Я его заряжу.

Дьери вяло пошевелился в своем углу.

— А нельзя ли заниматься этим где–нибудь подальше?

Александр пожал плечами:

— Да не психуй ты. По части огнестрельного оружия аббат у нас не даст маху.

— Да уж это точно, — подхватил Майа.

— Держи, теперь все в порядке.

Майа спрятал револьвер в кобуру и поднял кружку над головой.

— Подымаю свой бокал, — с пафосом проговорил он, — подымаю свой бокал за четырех будущих военнопленных!

Пьерсон изящным жестом старой девы поднес спичку к своей трубочке.

— Ничего еще не известно, — сладко пропел он, — никогда не надо отчаиваться раньше времени. Вот хоть ты, Майа, ты свободно говоришь по–английски, почему бы тебе не попытать счастья в Брэй—Дюне.

Александр, расставлявший грязную посуду перед дверью фургона, вдруг резко выпрямился.

— Э, нет! — яростно заорал он. — Нет и нет! Неужто мы расстанемся сейчас, когда всю войну вместе проделали?!

Пьерсон взглянул на него.

— Послушай–ка, всем четверым вместе не удастся. Но один человек еще может как–то выкрутиться. Если у одного из нас будет хоть маленький шанс попасть на корабль, пусть попытается.

— Черта с два! Но ведь мы всю войну вместе проделали, забыл, что ли?

— Значит, по–твоему, это достаточно уважительная причина, чтобы всем четверым попасть в плен? — сказал Пьерсон. — А что вы скажете, мальчики? Дьери! Эй, Дьери!

— Согласен, — невнятно буркнул Дьери.

— А ты, Майа?

— Согласен.

— А ты, Александр?

— О, я!

Он сел. Он держал бутылку виски, зажав ее между колен, и нежно поглаживал.

— Что ж, вы свободны! — грустно сказал он.

Он снова наполнил свою кружку, протянул ее Майа.

— Держи, болван, — сказал он, — держи и пей! Пей, пока еще у тебя есть чем пить.

— Спасибо, дурачок, — сказал Майа.

Он поглядел на Александра, и на какую–то долю секунды в его глазах засветилась нежность.

— Я‑то не сумасшедший, — продолжал Александр, — я своей шкурой зря не рискую.

Он обвел глазами своих дружков. Они все трое сидели здесь, рядом. Каждый на своем привычном месте, Майа рядом с ним, Александром, Пьерсон напротив, спиной к санаторию, а Дьери рядом с Пьерсоном. А он, Александр, стоя их обслуживает. И опять все было в порядке. А Пьерсон говорит, что надо разлучаться!

Вдруг Александр вспомнил отступление. И подумал о нем с чувством глубочайшей брезгливости. Ужасное это было отступление. Не так ужасно было ощущение опасности, даже сам разгром армии. Для него лично, для Александра, самым страшным была всеобщая разруха. Мешанина воинских частей на дорогах, беспорядочные толпы беженцев, женщины и ребятишки, восседавшие на повозках, заваленных тюками, и на каждом перекрестке пожары, кладбища машин, и дома! О черт, дома, дома! развороченные, искалеченные. Окна висят на одной скобе, а внутри поломанная мебель, разбитая посуда, белье в куче осыпавшейся штукатурки! Беспорядок непоправимый, чуть ли не во вселенском масштабе! Александр даже мысли не допускал, что такое возможно. Но сейчас все вроде бы утряслось. Явно утряслось… С тех пор как они прибыли сюда в санаторий, все окончательно утряслось. Александр вспомнил о провизии, хранившейся в ящике для медикаментов, и подсчитал, что, если взяться за дело с умом, они вполне продержатся еще неделю. Даже десять дней, если, конечно, расходовать с умом. Только вот эти сволочи фрицы будут здесь раньше, чем через десять дней. Одним словом, не удастся пожить спокойно. Устроиться по–человечески.

— Миллионы! — сказал Дьери.

Трое остальных посмотрели на него, потом переглянулись. Дьери ничего не видел. Тело его напряглось, глаза были устремлены куда–то вдаль.

— О, черт, миллионы, — сказал он, — миллионы же! Сами в руки идут!

За стеклами очков глаза его были, как всегда, холодные, цепкие, и глядел он куда–то в одну точку так пристально, что Александр, сидевший напротив, невольно обернулся. Но позади была только аллея санатория и деревья, и солдаты, проходившие мимо.

— Где? — спросил Александр.

Вид у него был до того ошалелый, что Майа не выдержал и прыснул. Пьерсон снова оглянулся на Дьери. Дьери по–прежнему ничего не замечал и все смотрел куда–то вдаль. В глазах его застыло напряженно–безличное выражение — так смотрят сквозь стекло аквариума рыбы.

— Ну? — спросил Александр.

— Верно, — сказал Майа, — не томи, рожай.

Дьери все еще глядел вдаль. Майа улыбнулся Пьерсону.

— Дай ему хорошенького тычка в брюхо. Авось проснется.

— Эй, Дьери! — Пьерсон положил руку ему на плечо.

— Да влепи ему парочку пощечин.

— Ну и ну, — сказал Александр.

Пьерсон потряс Дьери за плечо. Тот вздрогнул всем телом и огляделся. Глаза его снова исчезли за стеклами очков.

— Ну и ну! — сказал Александр. — Неужели это его от виски так развезло?

— Да что ты. Он только отхлебнул.

— А не кажется ли вам, — вдруг сказал Дьери, — что пора кончать говорить обо мне, будто меня здесь нет.

— Но теперь–то ты здесь! — сказал Майа.

— Ну хотя бы и здесь.

— И даже кое–где еще.

Александр фыркнул.

— Во всяком случае, тебя здесь только что не было.

— Как так? Я что–нибудь говорил?

— О миллионах говорил.

— Ага, — живо отозвался Дьери. — А что же я говорил?

— Сказал: «Миллионы, ах, черт, миллионы — сами в руки идут».

— Я сказал?

Глаз его уже не было видно за стеклами очков.

— Ну, ну? — сказал Александр. — Какие еще миллионы, а?

Все тело Дьери снова стало вялым, как–то осело, застыло.

— Не знаю, — уклончиво сказал он, — ничего это не значит. Просто грезил вслух.

— Ты, видно, нас совсем за идиотов считаешь, — сказал Майа. — Когда такой типчик, как ты, грезит вслух, это что–нибудь да значит.

— Что ты подразумеваешь под словами «такой типчик»?

— Да не злись ты, Христа ради.

— Ну, а миллионы? — спросил Александр. — Где миллионы? Как это сами в руки идут? Где ты их возьмешь, эти миллионы? Здесь?

Дьери улыбнулся, и Майа снова почудилось, будто губы его с огромным трудом раздвигают наплывающие с обеих сторон жирные щеки.

— Понятия не имею, — сказал Дьери. — Просто пригрезилось.

Наступило молчание, и все опять уставились на Дьери.

— Ладно, — обиженно сказал Александр. — Никто тебя не неволит.

Он поднялся.

— А пока иди–ка за водой, — надо посуду мыть. Нынче твоя очередь.

— Подумаешь, срочное дело, — сказал Дьери.

Пьерсон тщательно прочищал свою трубочку. Майа встал, сложил руки на груди, потянулся. Пьерсон взглянул на него.

— Ты что собираешься делать?

— Ей–богу, странный все–таки вопрос, что я собираюсь делать. Так ли уж важно сейчас, что я буду делать, а чего не буду.

— Ну, Дьери, а как же вода? — сказал Александр.

— Иду, — сказал Дьери, но даже не пошевелился.

В эту минуту над их головой раздался свист, затем в нескольких метрах левее сухой треск разрыва. Их окутало облаком дыма. Все четверо, как по команде, сразу же упали ничком.

— Семидесятисемимиллиметровка, — определил Пьерсон.

Он закашлялся. Облако дыма еще сгустилось. Слева послышались крики и зовы о помощи. Снова раздался свист, и снова совсем рядом с сухим треском разорвался снаряд. Перед самым лицом Дьери упал кусок дерева. Он взял его в руку и тут же отбросил прочь.

— Жжется.

— Это кусок носилок, — сказал Александр, — видишь, с края чуть парусины осталось.

Майа встал на колени и поглядел в сторону санаторного парка. Снаряд упал среди мертвецов. Страшное месиво. На решетке повисла чья–то оторванная рука. Майа поискал взглядом того, в стоптанных ботинках. Он все так же лежал на носилках под слишком коротким одеялом, что придавало ему нищенский вид. Его не задело. Майа вдруг почувствовал какое–то идиотское облегчение.

— В них метят, — сказал он, ложась.

Дьери раскашлялся.

— Лучше пусть в них, чем в нас.

— Вот это в твоем духе, — сказал Майа.

— Что ж, по–твоему, лучше, чтобы в нас метили?

— Нет.

— Тогда о чем же ты? — торжествующе спросил Дьери.

— Я просто сказал, что это очень в твоем духе, вот и все.

— Странное все–таки дело, — сказал Александр, — никогда я не боялся артиллерийского обстрела. А вот бомбежки с воздуха боюсь.

— Куда уж тут пугаться, просто не успеваешь, — сказал Пьерсон.

Слева по — прежнему неслись крики. Прошло несколько секунд. Ни один человек не поднялся с земли. Куда ни посмотри, вплоть до самого горизонта только распростертые ниц тела в защитного цвета обмундировании. Справа от себя Майа увидел, как двое солдат лезут под машину. «Интересно, надежное ли это укрытие», — подумал было он, но, так и не додумав этот вопрос до конца, забыл о нем и только через минуту спохватился, что вообще ни о чем не думает. Он не боялся, просто всем телом чувствовал землю — и только! Лагерь, еще так недавно шумный и суетливый, притих сейчас, как по взмаху волшебной палочки. И он, Майа, тоже притих вместе со всеми. Он лежал на земле, страшно ему не было, и он ни о чем не думал. Просто солдат среди других солдат.

Александр вдруг приподнялся на локте и разразился бранью. Угодило же его лечь прямо в золу, прямо на их потухший костер. Весь перед рубашки покрылся бурыми пятнами. А ведь рубашка чистенькая, он сам ее выстирал в Арке и только сегодня утром надел. Была чистенькая, а теперь превратилась в грязную тряпку. Он чертыхнулся и осторожными щелчками стал сбивать с рубашки пепел. Потом оглянулся на лежащего Пьерсона и подумал, молится ли сейчас Пьерсон или нет. Был у Александра один дружок, очень верующий парень, — так он непременно в такие минуты молился богу.

— Эй, Пьерсон! — сказал он. — Ты считаешь, что это семидесятисемимиллиметровка?

Пьерсон ответил медленно, и голос его прозвучал как обычно:

— Не считаю, а знаю точно.

«Чертов спец», — подумал Майа.

— А как далеко она бьет?

— Как семидесятипятимиллиметровка.

— А как та далеко бьет?

— Как, как! — ответил Пьерсон. — Неужели сам не знаешь?

— Я не такой спец, как ты.

— На десять километров.

— Эх, черт! — сказал Александр. — На десять километров! Значит, они в десяти километрах?

— А может, и чуть ближе. Десять километров — это ее максимальная дальнобойность.

— Эх, черт! — сказал Александр. И добавил: — Они по санаторию бьют?

— Не думаю. Очевидно, нащупывают батарею семидесятипятимиллиметровых орудий, ее установили нынче утром вон там на поле.

Майа поглядел на Дьери. Тот был бледен как полотно, и его верхняя губа подергивалась в нервическом тике. «Боится», — подумал Майа. Ему почему–то вдруг стало неловко, и он перевернулся на бок, спиной к Дьери. Но все равно чувствовал, что там, за его спиной, Дьери по–прежнему терзается страхом.

— Какое поле?

— Ты же сам знаешь, небольшое такое, в правой стороне, метров пятьсот от санатория. Мы там вчера проходили.

— Понятно, — сказал Майа, — значит, там, на этом поле, и установили батарею?

Дьери по — прежнему терзался за его спиной страхом, и Майа почему–то чувствовал себя смущенным и виноватым. «Что за черт, — подумал он, — ведь не моя же в том вина, что он боится!»

— Утром установили. Лейтенантик выстреливает свои последние снаряды. Ох, и мнит о себе этот лейтенант!

— Просто болван, — решил Александр. — А пока что фрицы в нас стреляют.

— У фрицев это просто пристрелка, — сказал Пьерсон, — и в качестве пристрелки совсем неплохо

— Значит, по–твоему, неплохо? Ведь поле–то в полукилометре отсюда.

Пьерсон лежал вплотную к Майа, и никогда еще Майа не видел так близко лицо Пьерсона. Как раз в эту минуту Пьерсон улыбнулся. Улыбнулся обычной своей улыбкой, потупив глаза. Который раз Майа отметил про себя, что, улыбаясь, кюре становится похож на девушку. И не только из–за длинных ресниц и румяных щек. Девичье выражение придавали ему опущенные веки. Казалось, будто он замыкает наглухо какие–то свои заветные сокровища.

— Для артиллерии, — все еще улыбаясь, сказал Пьерсон, — пятьсот метров в сторону от цели вовсе не так уж плохо.

— Уж вы ему верьте, — сказал Александр. — В вопросах вооружения аббат у нас собаку съел.

Он приподнялся на локте и отодвинулся, стараясь, чтобы рубашка не испачкалась в земле. Его по–прежнему волновала мысль, молился ли Пьерсон, когда он его окликнул.

— Кончили?

— Да кто его знает!

— С меня хватит! — яростно сказал Дьери. — Я лично не намерен валяться здесь целый день. У меня другие дела есть. Я тороплюсь.

Он поднялся на ноги с тяжеловесной грацией толстяков.

— Куда ты?

— За водой.

— Ты что, рехнулся? — крикнул Александр.

Он тоже поднялся, но Дьери уже снял котелок с гвоздя и пошел прочь крупным шагом.

— Дьери, — крикнул Александр, — не валяй дурака! Дьери!

Но тот даже не оглянулся.

— А главное, — сказал Александр, — он дырявый котелок схватил!

Александр снова распластался на земле. На сей раз свист до них донесся еле–еле. Короткий свист, словно уже на излете, почти слившийся с гулом разрыва. Их снова окутало облаком дыма.

— Недалеко упало, — сказал Пьерсон.

Они дружно закашлялись.

— Упало рядом с колодцем.

— Почему ты так думаешь?

— Посмотри на дым.

— Верно, — сказал Пьерсон, — он там гуще.

Александр поднялся на ноги.

— Черт! — процедил он сквозь зубы. — Только бы Дьери…

Как раз в эту минуту перед ним возник сам Дьери, правда с пустыми руками, зато в самом веселом расположении духа. Он хохотал, хохотал так раскатисто, что щеки и шея его беспрерывно тряслись, как галантир на блюде, которое кто–то встряхивал забавы ради.

— Эй, голуби! — сказал он. — Ох, что со мной случилось!

Он помолчал, откашлялся.

— Семидесятисемимиллиметровка, голуби!

Тут уж запрыгало и его обширное брюхо.

— Так близко упало, что меня на землю швырнуло…

Его душил смех, и он опять замолчал. Вдруг его шея раздулась, как чудовищное жабо, полиловела, потом опала, и послышались какие–то хриплые булькающие звуки.

— Подымаюсь… Цел! Совсем! Хоть бы волосок!…

Теперь он как–то даже кудахтал. Смех вырывался из его глотки с каким–то почти непристойным шипением, как у ярмарочного «уйди–уйди», из которого выпускают воздух.

— Но, уважаемые… Котелок исчез! Ну прямо нигде его нету!… Я повсюду ищу! Заглядываю под машины… Даже на деревья смотрю!

Все это он проговорил с хохотом. Брюхо его тряслось, плечи судорожно подпрыгивали, шея и щеки дрожали, а за очками поблескивали глаза, холодные и пристальные, будто веселье, владевшее всем его крупным телом, не имело к ним никакого отношения.

— Что за черт, думаю! Нет котелка! Нет, да и только…

Майа отвернулся. От этого смеха ему всегда становилось не по себе.

— Я тут же подумал: то–то Александр будет злиться…

Три товарища стояли кружком, глядя на него. Вдруг Александр выступил вперед.

— А что у тебя с рукой, Дьери?

— С какой рукой? — все еще смеясь, сказал Дьери.

Все трое уставились на него, и Дьери машинально проследил направление их взглядов. И сразу же перестал смеяться, кровь отхлынула от его щек. Он зашатался. Александр едва успел подхватить его за плечи,

— Виски! — крикнул Александр. — Живо, виски!

Теперь Дьери был бледен как полотно. Верхняя губа подергивалась. Он глядел на свою руку. Рукав был весь красный, и капли крови, стекая, уже образовали у его ног маленькую коричневую лужицу.

— Рука! Моя рука!

— Да это ничего! — сказал Александр.

Он поднес Дьери виски.

— Моя рука! — сказал Дьери.

Александр деликатно придержал его за запястье и вылил на рану остаток виски. Кровотечение не унималось, и Дьери смотрел на свою руку, на коричневую лужицу у своих ног, расплывающуюся на пыльной земле.

— Моя рука!

— Да стой ты прямо, — сказал Александр, — а то меня раздавишь.

— Моя рука!

— Уже говорил…

— А двигать ею можешь? — спросил Пьерсон.

Дьери вместо ответа покачал головой. Его верхняя губа совсем наползла на нижнюю, и казалось, он вот–вот заплачет, как мальчишка. Жирные ноги дрожали не переставая.

— Да ничего страшного нет, — сказал Пьерсон, — двигать ею можешь?

— Черт тебя подери! — сказал Александр. — Да не наваливайся ты на меня так. Ведь раздавишь.

Вдруг Дьери начал стонать.

— Моя рука! Рука! Рука!

— Ну что твоя рука? — сказал Майа. — Можешь ею двигать. — да или нет?

— Могу.

— Да стой же ты, черт! Раздавишь меня, ведь этакая махина.

— По–моему, ничего страшного нет, — сказал Пьерсон. — Уже меньше кровоточит.

— Сядь, — сказал Александр, — не могу я больше тебя держать. Раздавишь.

Пьерсон взял Дьери за запястье.

— Сейчас я тебя перевяжу.

— Нет, — сказал Дьери с неизвестно откуда взявшейся энергией, — отведите меня в санаторий.

— Из–за этого? — сказал Майа. — Ты что, спятил?

— Необходимо обработать рану, — сказал Дьери. — Отведите меня в санаторий.

— Ей–богу, спятил. У них в санатории и так дела хватает.

— Тогда я пойду один, — сказал Дьери.

Теперь он уже мог стоять без поддержки Александра. И стоял на ногах прочно.

— Не надо преувеличивать, — сказал Пьерсон. — Из–за какой–то царапины!

— Иногда и царапины бывают смертельными.

Теперь он был полон энергии.

— Им в санатории и без тебя дела хватает.

— Ну и пусть, — сказал Дьери, — раз вы меня бросили, пойду один.

Александр поднялся и подтянул пояс.

— Ладно уж, — сказал он, — твоя взяла. Идем.

Он нерешительно оглянулся на фургон. Майа тоже поднялся.

— И я пойду. Вдвоем уж как–нибудь дотащим тело.

— Не смей так говорить, — сказал Дьери.

Александр снова тревожно оглянулся на фургон.

— Я останусь, — улыбнулся Пьерсон. — Не беспокойся, я никуда не уйду.

— Из–за царапины! — бросил Майа через плечо.

Пьерсон глядел, как они удаляются втроем, Майа посередине. Александр — такой здоровенный, а Дьери — такой жирный, что Майа рядом с ними казался до странности тонким. Они вступили на территорию санатория и пошли по аллее. Потом завернули за купу деревьев и пропали из виду.

Внезапно Пьерсон почувствовал себя ужасно одиноким. Он вытащил из кармана трубочку, нерешительно посмотрел на нее, снова сунул в карман. Потом сел на свое обычное место, прислонился к ограде санатория. Он просидел так несколько минут и только сейчас заметил, что все время думает о грядущих неделях и месяцах. Затем он уперся локтями в колени, прикрыл ладонями лицо и начал молиться.

* * *

А те трое шли по главной аллее санатория. «Гравий, — думал Майа, — до чего же приятно ходить по гравию». Под ногами твердо, и даже чуть поскрипывает… Не то что песок. Здесь песок повсюду. При каждом шаге вязнешь в песке.

Дьери обернулся к Александру.

— Вызовешь помощника хирурга Сирилли.

— А кто это?

— Знакомый врач.

— А откуда ты его знаешь?

— Вчера познакомился. Я оказал ему небольшую услугу.

— Опять тайны.

— Короче, вызовешь. Иначе придется ждать очереди часа два. А за это время я изойду кровью.

— Ну, к чему эти преувеличения? — сказал Майа. — Кровь почти не идет.

Он искоса поглядел вправо. Двое солдат без гимнастерок, зажав в зубах сигареты, наводили порядок среди трупов. Рядом лежала груда одеял и стояли сложенные носилки. Крови не было видно, но повсюду были разбросаны лохмотья защитного цвета, прикрывавшие какие–то бесформенные куски. Двое солдат растягивали одеяло и складывали на него первые попавшиеся обрубки, а потом, когда, по их мнению, набиралось достаточно, взваливали тюк на носилки. Работали они не спеша, методически.

— С врачами всегда полезно поддерживать добрые отношения, а особенно в теперешние времена, — сказал Дьери. — Ведь не каждого станут лечить. Куда там. Им и вздохнуть некогда.

Когда они вошли в перевязочную, Майа затошнило от едкого запаха сукровицы и пота. Очереди ждали человек шестьдесят, большинство — на ногах. Некоторые сидели прямо на полу, привалясь к стене. Один из ожидавших, смертельно бледный, лежал посередине комнаты. Большинство было без рубашек, и пот стекал по их лицам, сбегал струйками с затылка, струился между лопаток.

В дальнем углу перед закрытой дверью сидел за столом низенький капрал, безусый блондинчик в какой–то фантастической форме. Стол был с умыслом поставлен так, чтобы загородить проход в операционную. Перед капралом лежала огромная книга для регистрации, какие–то разноцветные карточки, большие листы, отпечатанные типографским способом. Он то и дело записывал что–то на отрывном листке, затем переносил записанное в книгу, хватал отпечатанную типографским способом карточку, перечеркивал ее решительным движением синего карандаша и подкалывал скрепкой к странице книги. Время от времени он вскидывал голову и скучающе–надменным взглядом обводил раненых.

Все втроем они подошли к столу. Капрал, опустив глаза, стал копаться в своих записях.

— Мне хотелось бы видеть помощника хирурга Сирилли, — начал Дьери.

Низенький капрал даже головы не повернул. Безусый блондинчик, щеголь. Воздух вокруг него чуть благоухал одеколоном.

— Он занят.

— Мне хотелось бы видеть помощника хирурга Сирилли.

— Занят, — ответил капрал, почти не шевеля губами.

Дьери даже бровью не повел. Он прочно стоял перед столом. Стоял угрожающей громадой.

— Сходите, пожалуйста, за ним.

Капрал поднял голову, посмотрел на всех троих, не задержавшись ни на ком взглядом.

— Если вы ранены, — все так же не разжимая губ, сказал он, — станьте в хвост. Когда придет очередь, вас перевяжут.

— Да я не об этой царапине говорю, — сказал Дьери. — Соблаговолите передать помощнику хирурга Сирилли, что с ним хочет поговорить лейтенант Дьери. По срочному делу.

Говорил он вежливо, но голос его звучал сухо и отрывисто, как свист хлыста.

Капрал одним взглядом окинул Дьери с головы до ног. Дьери был без куртки, в одной рубашке, но зато брюки прекрасного покроя. Хорошие ботинки. Капрал поднялся.

— Попытаюсь его найти…

— Так–то лучше, попытайтесь, — с великолепной небрежностью бросил Дьери.

Он навис всей своей массой над столом, и холодные его глаза впились в капрала из–за толстых стекол очков.

— Попробую. Только он действительно очень занят.

— Скажите ему, что его хочет видеть лейтенант Дьери.

— Попытаюсь, — повторил капрал.

И скрылся за дверью. Александр расхохотался.

— А давно ты лейтенантом стал?

— Раз говорю, значит, надо.

— А этот тоже еще, стерва, — сказал Александр, — так бы и отрезал ему кое–что. Все равно ему без надобности.

— Сволочь, да еще из окопавшихся, — сказал Майа.

— Свинья!

— Давай сожжем все его бумажонки? — предложил Майа.

— А еще лучше отрежем ему кое–что, когда он вернется. Он и без этих подробностей прекрасно обойдется.

— Курва, — добавил Майа.

— «Он очень занят»! — передразнил Александр. — А задница твоя, сволочь, тоже очень занята?

— Поросенок!

— «Когда придет очередь — вас перевяжут», — продолжал передразнивать Александр. — А главное ведь, эта сволочуга прав.

— В том–то и беда!

— О ком это вы? — удивленно спросил Дьери.

— Об этой сволочи.

— А‑а, — протянул Дьери, — я его и не заметил.

— А что бы ты стал делать, если бы твой трюк с лейтенантом не прошел?

Дьери вытащил из кармана пачку «голуаз».

— Все было предусмотрено. Но я сразу понял, что с этим сопляком надо действовать не бакшишем, а престижем.

— Благодари бога, что ты не нарвался на меня, — сказал Александр, — ведь со мной — где сядешь, там и слезешь.

Дьери окинул его холодным взглядом.

— А тебя бы я взял на обаяние.

В эту минуту вошел капрал. Он склонился перед Дьери с игривой вежливостью:

— Пройдите, пожалуйста, сюда, господин лейтенант.

Все трое очутились в абсолютно пустой комнате поменьше, выкрашенной в белый цвет. Широко открытое окно выходило в сад санатория. Вдруг справа or них внезапно распахнулась дверь. На пороге появился высокий молодой человек в белом халате, забрызганном кровью. Он быстро подошел к ним. Это был настоящий красавец.

— А‑а, это вы, Дьери! — воскликнул он и открыл в улыбке два ряда ослепительных зубов. — А вестовой сказал, что меня хочет видеть какой–то лейтенант Дьери. Я и не догадался, что это вы. Чуть было вообще не отказался выйти.

Майа с улыбкой посмотрел на Дьери.

— Очевидно, вестовой ошибся, — примирительно сказал Дьери. — Разрешите, доктор…

Сирилли пожал руку Майа и Александру. Волосы у него были черные, безукоризненно гладкие, а лицо редкостной красоты.

— Пока что я еще не доктор. До войны я был интерном в Биша.

Он улыбнулся, и снова блеснули ярко–белые зубы.

— Чем могу вам служить?

— Приходите–ка сегодня вечером к нам пообедать, доктор, — сказал Дьери. — Отдохнете от вашего санатория, все–таки разнообразие, тем более что у нас превосходный шеф–повар.

И показал на Александра.

— Охотно, но пораньше, скажем, в шесть вас устроит?

— Вполне.

— С удовольствием выберусь из санатория. Мы тут совсем сбились с ног. С трудом урываешь свободный часок. А что это у вас с рукой?

— Где? — небрежно спросил Дьери. — Ах это, да так, пустяки. Просто в воздухе порхал осколочек снаряда, и я ухитрился его поймать.

Сирилли с озабоченным видом склонился над раной. Был он так хорош собой, что казалось — это не врач, а прославленный кинолюбовник, играющий в фильме роль врача.

— Страшного ничего, и рана чистая.

— Мы ее промыли виски.

— О, черт! Значит, вы свое виски пускаете на такие дела. Я лично предпочитаю его пить.

— Мы для вас кое–что приберегли, — быстро сказал Дьери. — Выпьете вечером вместе с нами.

Сирилли улыбнулся.

— Все–таки сделаем вам перевязочку.

Он ввел их в соседнюю комнату. Трое, а может, четверо молодых людей в белых халатах возились с ранеными. Здесь уже не пахло потом и кровью — все заглушал запах эфира. Белокурая сестра переходила от одного врача к другому и разносила бинты. Когда в комнату вошел Сирилли, она быстро оглянулась. Они обменялись улыбкой.

— У вас, должно быть, дела сверх головы.

Сирилли, не скупясь, поливал рану эфиром.

— А как же, — весело откликнулся он, — бывает до пятидесяти перевязок в час. А многие загибаются раньше, чем их успеваешь осмотреть.

К ним приблизилась белокурая сестричка. Она вложила в руку Сирилли бинт. Он поблагодарил ее, не подымая глаз.

— Здесь у нас только легкие ранения. Настоящая мясорубка в другом крыле.

И снова одарил их своей лучезарной улыбкой.

— А вы сделаете мне противостолбнячный укол?

Сирилли замялся.

— Конечно, стоило бы, но у нас так мало осталось сыворотки, что, в сущности, мы ее бережем для тяжелых больных.

Белокурая сестричка стояла рядом с Сирилли, обхватив ладонями свои круглые локти. И не шевелилась. Не глядела ни на кого. Будто ждала чего–то. Майа посмотрел на нее, и вдруг ему показалось, что он случайно попал в самый центр излучаемого ею света и тепла, не предназначавшихся ему. «Красивая ты баба, — подумал Майа. — Белая, розовая, и будто ждешь чего–то. Само ожидание, как августовский луг перед дождем».

— Вот и спеленали младенчика, — сказал Сирилли. — Через неделю останется только изящный рубец. Как раз такой, чтобы по возвращении растрогать домашних.

— Жаклина, — позвал кто–то из молодых людей в белых халатах.

Белокурая сестричка резко повернулась на каблуках и пошла на зов в дальний угол операционной, Майа завороженно глядел на ее мерно покачивающиеся бедра.

— Простите, — сказал Сирилли, — но дела у нас свыше головы…

— Значит, до вечера, — сказал Дьери.

— Буду ровно в шесть.

Но Дьери и не собирался уходить. Его щеки как–то величественно раздвинула улыбка. Такая ласковая и нежная, какой Майа не только не видел, но и не подозревал за ним.

— Будьте так добры, доктор. Притащите с собой шприц. Сделайте мне укольчик. На душе как–то спокойнее будет.

Сирилли улыбнулся.

— Ну, если вы уж так настаиваете!

И Майа решил, что Дьери, конечно, думает сейчас про себя: «Моя взяла!»

На небе по–прежнему сияло солнце Лазурного Берега. Пахло близким морем. Если хорошенько прислушаться, то можно было различить всплеск волны, умиравшей на песке. Майа жадно глотал свежий воздух… Вдруг он почувствовал себя ужасно счастливым. Он удивился, что все части тела при нем, что не чувствуется уже запаха эфира, что не видно уже крови.

— Послушай, Дьери, — сказал Александр, — ты бы мог воздержаться от приглашения твоего врачишки. Особенно к шести часам. Ведь небось не ты будешь возиться с обедом. Это как с твоей рукой. На все пускаешься, лишь бы воды не носить.

— Ну и слава богу, — ответил Дьери.

Они проходили мимо трупов. Все теперь было в порядке. Воинской шеренгой выстроены носилки, словно для последнего парада. Но, очевидно, у солдат было плоховато с глазомером. Одни тюки получились явно больше, чем положено. Другие же значительно меньше нормы. Майа заметил на одних носилках две левые ноги.

— Хоть бы Сирилли привел с собой эту самую Жаклину! Я бы с ней не заскучал, с этой Жаклиной. А если бы она на меня покусилась, ей не пришлось бы раскошеливаться.

Дьери изумленно поглядел на Александра.

— Какая еще Жаклина?

— Блондиночка, которая бинты подавала.

— А‑а, — сказал Дьери, — а я и не заметил.

— Он, видите ли, не заметил! — взорвался Александр, воздев к небесам свои волосатые лапищи. — Нет, ты понимаешь, Майа, не заметил? А ты–то хоть, Майа, заметил? Как она на твой вкус?

— Недурна. Только насчет бюста слабовато.

— Вот уж без чего обойдусь, — сказал, стараясь быть беспристрастным, Александр, — мне бюст ни к чему.

Оба расхохотались. Потом одновременно закинули головы и посмотрели на небо, потому что как раз над ними пролетал канадский истребитель. Он был один с светлом полуденном небе и без помех кружил над берегом.

У ворот санатория Дьери остановился, кинул взгляд на свою забинтованную руку.

— Одно дело сделано, — удовлетворенно сказал он.

Потом повернулся к своим спутникам:

— Простите, ребята. Но мне надо идти. Должен кое с кем повидаться. Тороплюсь.

И ушел, не дожидаясь ответа. Александр уперся кулаками в бедра.

— Нет, это уж слишком! Вот уж действительно тип, готов всем глотку переесть, только бы…

— Не разоряйся, — сказал Майа, — я с тобой вполне согласен.

— А главное, это бревно чертово ухитрилось не заметить блондиночку!

— Потому что скупердяй!

— Что? — сказал Александр, удивленно подняв свои толстые брови. — Скупердяй? Какое же это имеет отношение?

— Разве ты сам не замечал, что обычно скупердяи бывают равнодушны к женщинам?

— Говори, говори еще, — сказал Александр. — Ты даже не представляешь, до чего полезно слушать твою чушь собачью.

Они захохотали, потом сделали несколько шагов в молчании. На солнце было тепло, приятно. Гравий скрипел у них под ногами.

— Александр, сегодня я пойду в Брэй—Дюн.

— А‑а! — сказал Александр.

— Попытаюсь сесть на корабль.

— А‑а!

Майа ждал взрыва, но ничего, кроме этого «а‑а!» и молчания, не дождался.

— Если ты так говоришь, значит, ты все хорошо обдумал.

— Да.

— Ладно. Помогу тебе собрать вещи.

— Спасибо. Я вещей не возьму. Только сигареты.

И после этих слов тоже не последовало взрыва. Александр лишь головой покачал и улыбнулся.

— Скажешь о моем отъезде нашим. Я не желаю прощальных сцен.

— Пьерсон расстроится.

— Ничего не поделаешь.

— Ладно. Скажу ему.

И Александр добавил, слабо улыбнувшись:

— Хоть одну новость я узнаю раньше, чем он.

— Ну, привет, старик.

— Ты прямо сейчас и уходишь?

— Да.

— Не зайдешь в фургон за сигаретами?

— Они при мне. Я их еще тогда взял.

— Когда тогда?

— Еще до того, как Дьери ранило.

— Разреши спросить, когда же ты надумал?

— Когда Дьери заговорил о миллионах.

— Тоже еще со своими миллионами!

— Он хоть верит во что–то.

— Ерунду порешь, друг, — сказал Александр, но без обычной убежденности в голосе, скорее потому он это сказал, что такого ответа от него ждали.

— Да, дурачок, ерунду!

Но и эта фраза прозвучала фальшиво. Фальшиво до боли. Несколько шагов они прошли в молчании.

— Ну, привет, старик.

— Привет, Александр, желаю тебе удачи.

— Мне–то что уж! — сказал Александр.

Он поднес к губам указательный палец и, покусывая ноготь, стал смотреть вслед уходившему Майа.

Суббота, после полудня

По правую от себя руку, между двумя разбомбленными домами, Майа заметил в загоне дохлую лошадь с неестественно раздутым брюхом. Она валялась, задрав к небу все четыре копыта. В нескольких метрах от нее неподвижно стояли еще две лошади. Одна из них была ранена чуть пониже холки. А вторая держалась рядом, тесно прижавшись к ней боком, и время от времени лизала открытую рану. Вдруг раненая лошадь задрала морду, словно собиралась заржать. Она широко раскрыла рот, но никакого звука не последовало. Потом несколько раз помотала головой, и Майа уловил на мгновение взгляд ее кротких и грустных глаз, обращенных к нему. Потом раненая лошадь снова задрала голову, отступила на шаг, положила морду на холку подруги и закрыла глаза. Так она простояла несколько секунд, и во всей ее позе чувствовалась непостижимая усталость и кротость. Ее задние ноги все время дрожали.

Майа свернул с шоссе, пересек железнодорожные пути и взял влево. И очутился на главной улице Брэй—Дюна, вернее там, где была прежде главная улица, что вела к морю. По улице валил нескончаемый поток людей в форме хаки — англичане и французы вперемежку. Без оружия, зато каждый волочил огромный вещевой мешок. Кто за плечами, кто у пояса. Толпа забила тротуары, затопила шоссе. Так как навстречу тоже шли небольшими группками солдаты, то получалась толчея, внезапно создавались пробки, потом снова толпа начинала медленно течь вперед. Все были грязные, пыльные, щеки ввалились от усталости, и пот оставлял на лицах широкие потеки. Продвигались они очень медленно, с внезапными остановками и утомительными паузами. При каждой заминке задние со всего размаху натыкались на передних. Слышалась ругань, грубая перебранка, споры. От высокого неба еще блаженно веяло морскими купаниями, каникулами, прекрасными летними днями с их ленивой истомой.

Толпа снова двинулась вперед, и тут Майа заметил рядом с собой невысокого пехотного майора. Он был без кепи, и солнечные блики играли на его седых волосах. Он загорел дочерна, носил маленькие усики, а на груди его в два ряда расположился целый иконостас, но ленточки так выгорели, что потеряли первоначальный цвет.

Снова остановка. Солдаты топтались на месте, потом вдруг повалили все разом и снова остановились. Майа ткнулся носом в каску идущего впереди солдата. Справа от себя он услышал резкий голос:

— Нельзя ли быть повнимательнее!

Оказалось, это говорит седовласый низенький майор. Слова были адресованы верзиле артиллеристу, к поясу которого были приторочены две битком набитые сумки.

— А я на тебя плевать хотел, — протянул артиллерист.

Майор побагровел.

— Как вы смеете так разговаривать с офицером?

Голос его дрогнул, пресекся.

— Тоже мне офицер, дерьмо, — огрызнулся артиллерист.

Раздался смех, кто–то улюлюкнул. Майор открыл было рот, чтобы ответить. Теперь уже заулюлюкали все кругом. Майор отвернулся, потупил голову и молча зашагал дальше.

Толпа снова остановилась. И снова Майа наткнулся на идущего впереди. Тот повернул голову, и, к великому изумлению, Майа заметил на его лице улыбку.

— Почище чем в метро, а?

— Ого, да ты из Парижа?

Солдат рассмеялся.

— Нет, я из Безье, но метро мне хорошо известно.

Колонна снова тронулась в путь.

— Одна только разница, — безьерец чуть повернул голову и посмотрел на Майа, — только в том, говорю, разница, что в метро не рискуешь схлопотать в морду бомбу.

— Я вот чего никак не пойму, почему они бомбят корабли, а не нас.

— А я так на это не жалуюсь, — заметил безьерец.

Он задрал голову к небу.

— Ты только вообрази, какой бы получился тарарам, если бы ихний самолет нагадил нам на голову.

— Может, еще и нагадит.

Сейчас движение пошло чуть быстрее. Между отдельными людьми образовались просветы. Майа обогнал седовласого майора и, проходя, бросил на него взгляд. Тот брел, не поднимая головы, и Майа заметил, что по его дочерна загорелому лицу катилась слеза.

Майа прошел еще несколько метров, и вдруг солдаты снова сбились в кучу. Он шел теперь, плотно прижав к телу локти, выставив вперед кулаки. Опять началась непонятная толчея, и Майа чуть не упал на человека, шедшего по правую его руку.

— Простите, — обернулся он.

Тот, к кому он адресовался, держал глаза закрытыми и, казалось, спал. Лет ему было под шестьдесят. Лицо тощее, поросшее белой щетиной. На нем была какая–то загадочная форма — ярко–зеленая, с темными металлическими пуговицами, а на голове плоская жесткая каскетка, украшенная спереди на околыше двумя золотыми буквами. Куртка была ему явно не по росту, а брюки собрались гармошкой над ботинками. Он шел с закрытыми глазами и, казалось, спал,

Майа поискал взглядом своего безьерца и не нашел. Потом вынул из кармана сигарету, закурил. И в ту же минуту почувствовал, что кто–то на него глядит. Он обернулся. Справа на него глядел тот, в ярко–зеленой форме. Теперь глаза у него были широко открыты, и он смотрел на Майа с неприятной настойчивостью, глаза были черные, блестящие.

— Я не спал, — вызывающе сказал он.

— Не спали? — сказал Майа.

— Да, не спал, — все так же вызывающе повторил он. — Впрочем, мне это не в новинку. Я никогда не сплю.

Куртка была ему так велика, что рукава сползали до кончиков пальцев.

— Да, — напыщенно повторил он, — я никогда не сплю.

Засучив рукав, он сунул руку в карман, вытащил обрывок газетной бумаги, развернул его, и в нем оказалось несколько крошек табака. Из другого кармана он вынул трубку и на ходу принялся ее набивать. В каждом его движении чувствовалось что–то торжественное.

— Да, мосье, — снова подтвердил он, — я никогда не сплю.

Началась толкотня, ярко–зеленого прижало к Майа, и Майа успел вовремя подхватить его под руку.

— Что вы делали до войны? — продолжал ярко–зеленый, когда Майа его отпустил.

— Да так, ничего особенного.

— Это не занятие, — презрительно сказал ярко–зеленый.

Потом добавил доверительно;

— А я до войны был военным.

Помолчав немного, он торжественно провозгласил!

— Сторожем был.

— А что именно вы сторожили? — спросил Майа.

Зеленый нагнулся к Майа и лукаво посмотрел на к его:

— Сумасшедших.

И в пояснение своих слов несколько раз постучал указательным пальцем себе по лбу.

— Понятно?

— Понятно, — улыбнулся Майа.

«Сколько их таких, — подумал Майа, — сколько бредет сейчас по дорогам».

— А что вы собираетесь делать здесь? — спросил он.

Зеленый посмотрел на Майа, как будто сомневался, в своем ли тот уме.

— Да ясно, собираюсь попасть на судно! А вы что думали?

Майа расхохотался.

— Чему вы смеетесь? — вдруг обозлился зеленый.

Не успел Майа повернуться к нему и ответить, как снова началась толкотня, а когда двинулись вперед, человек в зеленой форме уже пропал.

— Вот как люди встречаются! — раздался над его ухом голос.

Это оказался безьерец. Благодушный, приветливый.

— Послушай, — сказал он, — ты веришь в эти самые суда? Так вот что я тебе скажу, не суда, а всего одно судно…

Они добрались до перекрестка. Там стоял английский офицер такого неестественно высокого роста, что на целую голову возвышался над толпой. Он размахивал обеими руками и, не переставая, кричал всего одну фразу, сначала по–английски, потом по–французски:

— Англичане направо! Французы налево!

Никто его команды не слушал.

— Надеюсь, мы еще во Франции, так–перетак, мать их… — сказал безьерец. — Во всяком случае, не англичанину командовать мной, иди, моя, туда или сюда.

— Я сейчас поговорю с ним, — сказал Майа.

— Англичане направо! Французы налево!

— Заткнись! — завопил вдруг безьерец.

Майа продрался вперед. Английский офицер оказался не таким уж великаном. Просто он взгромоздился на невысокий деревянный помост. На таких помостах стояли английские солдаты, выполняющие у перекрестков функции регулировщиков. Майа закинул голову и спросил по–английски:

— Скажите, пожалуйста, французов здесь сажают на суда или нет?

Офицер опустил на него глаза буквально на долю секунды и тотчас же крикнул:

— Англичане направо! Французы налево!

Майа так и не понял, видел ли его англичанин, раз он тотчас же отвел от него взгляд.

— Я спрашиваю, — повторил он, — грузят здесь французов или нет?

Снова офицер опустил глаза, и Майа почудилось, будто взгляд англичанина прошел сквозь него, как сквозь прозрачное тело.

— Англичане направо! Французы налево!

— Я обращаюсь к вам с вопросом, — сказал Майа, — не будете ли вы так добры ответить?

На сей раз англичанин, опустив глаза, очевидно, заметил Майа.

— О! — произнес он.

И добавил равнодушным тоном:

— Вы прекрасно говорите по–английски.

Майа замялся. Он пытался представить себе, как на его месте отреагировал бы англичанин на такой комплимент.

— О! — наконец ответил он. — Я еле–еле могу связать несколько слов.

— Англичане направо! Французы налево! — вновь завопил англичанин.

Но Майа ясно почувствовал, что выиграл еще одно очко.

— Не могли бы вы сказать, — повторил он, — здесь ли грузят французов?

Ответа не последовало. Английский офицер махал руками, будто полисмен на бойком перекрестке. Вид у него был степенный и одновременно мальчишеский: глаза голубые, черты лица правильные и щеки гладкие, даже пушком не поросшие. Казалось, его ничуть не смущало, что его приказы производили столь малый эффект. Прошло несколько секунд, потом он снова опустил глаза и посмотрел на Майа.

— Где вы выучились английскому?

— В Англии.

— О! — сказал офицер.

И тут же завел:

— Англичане направо! Французы налево!

Майа ждал. Казалось, англичанин начисто забыл о нем. Он вынул из кармана большой носовой платок защитного цвета и мечтательно обтер взмокшую шею. Вдруг. он что–то пробормотал, почти не разжимая губ. Майа прислушался.

— Whether' tis nobler in the mind to suffer the…[35]

Он запнулся. Видимо, искал в памяти забытое слово.

— Slings [36], — подсказал Майа.

— Что, что, простите? — Англичанин перевел на него взгляд.

— Slings.

— Slings? — повторил англичанин, недоуменно вздернув брови.

— The slings and arrows of outrageous fortune [37].

Англичанин тупо уставился на Майа, потом неожиданно спрыгнул со своего насеста.

— Shake hands! Shake hands! [38] – восторженно крикнул он.

Майа пожал ему руку. С минуту они молча глядели друг на друга.

— Меня зовут Джебет, — сказал англичанин, делая заметное усилие, чтобы вернуть себе хладнокровие, — капитан Леонард Гексли Джебет.

Он представился по всем правилам. Майа улыбнулся.

— А меня зовут Майа. Сержант Жюльен Майа.

— Сержант? — повторил Джебет, вздергивая брови. — Сержант? Нет, правда, сержант?

— Точно.

— То есть вы хотите сказать, что вы не офицер?

— Нет.

— И вы правда сержант?

— Да.

Джебет залился смехом. Настоящим детским смехом, неудержимым, нескончаемым; он сгибался вдвое, побагровел до ушей, даже слезы у него на глазах выступили.

— Простите, — проговорил он наконец, отдышавшись, — простите, но ведь это же чертовски смешно!

— Что смешно?

— Самая смешная шутка за сегодняшний день.

«Значит, были и другие еще», — подумал Майа.

— Да, вообразите, — твердил Джебет, — вообразите!

Спокойствие возвращалось к нему не сразу, а медленно, постепенно. Видимо, его снова разобрал смех, но он сдержался.

— Ничего тут удивительного нет. В мирное время я сержантом не был.

— А‑а, — протянул Джебет, — попали по призыву. Думаю, что даже у нас происходит нечто подобное. Англичане направо! Французы налево! — без перехода крикнул он.

— Я понимаю, — добавил он, забравшись на свой насест, — призыв… Но даже с этим чертовым призывом вас все равно здорово расколошматили.

— А ведь мне казалось, — быстро отозвался Майа, — что вас тоже расколошматили.

Наступило молчание. Англичанина, казалось, удивила такая постановка вопроса, и он задумался.

— Верно, — сказал он наконец вежливо, — и нас тоже расколошматили.

Но Майа почудилось, будто эта мысль лишь впервые пришла англичанину в голову и даже сейчас он принял ее не без оговорок.

— Англичане направо! Французы налево!

Выкрикивал он сейчас свою команду в более быстром темпе, как бы желая наверстать упущенное время. Майа искоса следил за толпой. Команде Джебета и теперь, как и прежде, никто не повиновался. Как же он ухитряется этого не замечать?

— Уже час я здесь торчу, — сказал Джебет, — и все проходившие мимо французские офицеры грубо меня оскорбляли. Все без исключения. За всю жизнь я столько ругательств по своему адресу не слышал.

— Примите мои сожаления, — отозвался Майа.

Это слово тоже оказалось магическим. С лица Джебета как по волшебству исчезло напряженное выражение. Он поглядел на Майа с ребяческой симпатией.

Грубо раздвигая толпу, к ним подошел какой–то томми, с минуту подрожал рукой где–то на уровне своих бровей и обратился к Джебету с вопросом. Говорил он по–английски с таким странным акцентом, что Майа не понял ни слова.

— Конечно, конечно, — отеческим тоном ответил Джебет, — не волнуйтесь, вас погрузят на суда всех до одного.

Томми отошел. Майа задрал голову.

— А не могли бы вы сказать и мне то же самое? Именно этого ответа я и добиваюсь от вас.

Джебет улыбнулся, помялся, потом нехотя ответил:

— Боюсь, что нет. Здесь грузят только англичан.

«Наконец — то, — подумал Майа, — наконец–то ответил». А ведь пришлось болтать с ним чуть ли не четверть часа, чтобы добиться ответа. Четверть часа беседы, плюс цитата из Шекспира.

— До свидания, — сказал он.

Он круто повернулся. Но не сделал и двух шагов, как его окликнули.

— Мистер Майа! Мистер Майа!

Он оглянулся и подошел к офицеру.

— Послушайте–ка, — проговорил Джебет, — я могу кое–что для вас сделать. То есть надеюсь, — добавил он, — что смогу что–то сделать. Идите в Бюро по эвакуации и спросите капитана Фири. Полагаю, что он может заняться вами.

— Бюро по эвакуации?

— Идите прямо, до пляжа, там свернете налево, и ярдах приблизительно в шестидесяти будет розовая вилла.

— Как вы сказали, капитан?…

— Фири, Джеральд Фири. Его легко узнать, у них в батальоне он самый низенький.

— Он и в самом деле такой низенький?

— Да нет, — улыбнулся Джебет, — вовсе он не низенький, но в их батальоне все офицеры очень высокие.

Майа рассмеялся, Джебет поглядел на него с удивлением, потом тоже захохотал. Хохотал он, как и в тот раз, — фыркал, кудахтал, настоящий школьник.

— Well [39], — он вдруг снова приобрел свой солидный вид. — Немного выше вас; у него усики маленькие, вроде зубной щетки.

— До свидания.

— До свидания, мистер Майа.

Майа снова нырнул в скопище людей. И за спиной услышал неунывающий голос Джебета:

— Англичане направо! Французы налево!

Он оглянулся. Джебет широко размахивал руками. Ясноглазый, с девичьим румянцем, он казался ангелом у врат рая, специально поставленным наводить порядок среди мертвецов, отделять праведников от грешников. «Только нынче, — подумал Майа, — праведники — все англичане».

Он ждал, что перед ним откроется, пусть небольшой, порт, причалы или хотя бы дамба, с которой ведется погрузка, пришвартованные к ней огромные транспортные суда, люди, карабкающиеся по сходням. А увидел только пустынный берег, тянущийся в обе стороны до самого горизонта. Пляж, бальнеологическое заведение напротив кокетливых вилл за невысокой опорной стенкой, преграждающей путь волне в штормовую погоду. Транспортными судами оказались обыкновенные баржи, до смешного маленькие и ветхие. У одной на левом борту виднелось даже старинное, давно вышедшее из употребления, лопастное колесо. Неподалеку от них сновали два совсем игрушечных миноносца.

На берегу бесконечно длинными параллельными рядами стояли в ожидании томми. Подальше влево, уже за пределами участка, отведенного под посадку, группами держались французы. Англичане направо! Французы налево! Каким чудом слова команды, которые безуспешно выкрикивал Джебет на перекрестке, превратились здесь в реальность?

Тихое, как озеро, море ослепительно блестело на солнце. Между берегом и грузовыми судами беспрерывно, не спеша ходили три, а может, и четыре маленькие зеленые лодки. И каждый раз лодка доставляла на судно от силы полдюжины томми. Майа ошалело следил за их снованием. Как при таких темпах можно переправить через канал целую армию?

Тут он услышал знакомое жужжание и вскинул голову. По трое в ряд шли немецкие истребительные бомбардировщики. Летели они высоко и прямо над головой Майа, — во всяком случае, ему почудилось, что именно над ним они начали описывать широкие круги. Один из двух небольших миноносцев, патрулировавших у берега, вдруг резко рванулся вперед и направился, выписывая зигзаги, в открытое море, с силой рассекая воду и оставляя после себя пенистые глубокие борозды. А через минуту залаяли зенитки.

Они били отовсюду — с миноносцев, с грузовых судов, с берега, с крыш. Стоял оглушительный грохот. И уже через минуту небесную лазурь прошили десятки маленьких белесоватых облачков, которые, казалось, возникали всего в нескольких сантиметрах позади немецкой эскадрильи, плыли ей вслед, потом одно за другим растворялись в воздухе. Внезапно берег огласило неистовое «урра!». Это взлетели канадские истребители. Странное дело, они шли с востока, будто их база находилась там. И мгновенно бомбардировщики перестроились, строй их распался, раскололся пополам, образовав как бы изящный венчик гигантского цветка. Одни ринулись навстречу истребителям. А другие сбились в кучу, сжались и пошли в пике прямо на море.

Наступило минутное затишье. Береговые зенитки замолчали. Теперь слышалось только отдаленное уханье автоматических пушек на миноносцах, Майа поднял глаза. И тотчас опустил их. Его ослепило солнце. Да и воздушный бой разыгрывался на такой высоте, что ничего нельзя было разглядеть. А если бой там и продолжается, все равно ничего не слышно.

Вдруг Майа почувствовал, что его схватили за руку.

— Что, взяли? — произнес рядом с ним чей–то голос. — Взяли?

Говорил какой–то пехотинец, костистый, тощий. Он весь трясся от возбуждения, и неотрывно глядел ла море выкатившимися из орбит глазами.

— Взяли? — повторил он. — Что, взяли?

При каждом слове на его тощей шее судорожно ходил кадык. Майа вырвал руку и посмотрел на море.

Все произошло с такой неестественной быстротой, что он только потом, через несколько мгновений, отдал себе отчет в случившемся. Три бомбардировщика гнались за одним из миноносцев, шедших параллельно берегу. Вдруг один бомбардировщик оторвался от тройки, спикировал, чуть не упав на свою жертву и сразу же взмыл вверх. Майа увидел, как от него отделились три больших предмета. Да, у того безьерца оказался верный глаз. Издали они походили на три капли птичьего помета. Три безобидные капли помета какой–то гигантской птицы. Майа заметил, как вокруг миноносца взметнулись фонтаны воды. Но тут второй немецкий бомбардировщик вошел в вираж, свалился на одно крыло, прежде чем войти в пике. На этот раз раздался глухой удар. Пламя охватило миноносец. И теперь он уже не двигался. Потом третий бомбардировщик обрушился на свою жертву. Снова раздался глухой удар. Миноносец дал крен, затем на мгновение словно выпрямился и тут, как бы измученный этим последним усилием, лег набок…

Майа почувствовал, что его снова схватили за руку. И опять это оказался все тот же тощий солдат. Он весь дергался, кусал себе пальцы, и глаза его горели каким–то странным огнем.

— Крепенько влепили! — твердил он в каком–то пароксизме возбуждения. — Крепенько!

— Это английский? — спросил Майа, высвобождая руку.

— Нет, — произнес за его спиной чей–то спокойный голос, — нет, французский. Когда он был у берега, я флаг разглядел.

— Крепенько влепили! — твердил солдат.

Во всей его фигуре, в голосе чувствовалось торжество.

— Похоже, тебя это радует, а? — неприязненно проговорил Майа.

— Да брось, — посоветовал все тот же спокойный голос за спиной, — он же шизик.

— Крепенько влепили! — пронзительно проверещал солдат.

Вдруг над берегом прокатился гул голосов. Очевидно, зенитки подбили один из бомбардировщиков. Самолет с трудом снижался. Летел он низко, на маленькой скорости. Казалось, он не летит, а влачится по воздуху. Из всех углов городка началась яростная стрельба. Но вой человеческих голосов заглушал ее.

Сердце у Майа забилось как бешеное. Он сжал кулаки. Десять лет жизни он отдал бы не колеблясь, лишь бы сбить этот бомбардировщик. Он поискал взглядом оружие. В двух–трех шагах от него какой–то томми вскинул винтовку на плечо. Майа еле сдержался, чтобы не вырвать ее из рук англичанина. Томми палил так быстро, что не успевал как следует прицелиться. «Попади! — жарко молил Майа. — Пусть бомбардировщик рухнет нам на башку, лишь бы от оккупантов осталось мокрое место и от меня тоже, велика, подумаешь, важность!» Бомбардировщик летел теперь так низко, что гневные крики всех этих людей, должно быть, доходили до него. Продвигался он вперед как–то до странности нерешительно, переваливаясь с крыла на крыло, словно загребал в воздухе.

«Сгори! — жарко молил кого–то Майа. — Да сгори же, черт!» Над пляжем самолет начало кренить еще сильнее. Пулеметы и винтовки били по нему со всех сторон. Нечеловеческий, все заполняющий вопль висел над толпой. Самолет, казалось, застыл на месте, словно его винт внезапно перестал вгрызаться в воздух, и Майа почудилось нечто ни с чем не сообразное — будто бомбардировщик движется задом наперед, но иллюзия длилась не больше секунды. Внезапно самолет набрал скорость и исчез за домами. Выстрелы разом прекратились.

Наступившая тишина была столь глубокой, что казалась почти неестественной. Майа почувствовал разочарование, удивление, рассердился на себя самого. Хотел, видите ли, отдать десять лет жизни! На какую–то долю секунды он даже желал этого всеми силами души! Значит, есть все–таки в самой войне что–то завораживающее?

Все это время он простоял не шевелясь, и хотя был в одной рубашке, так взопрел, что на лбу выступили капли пота. Подняв глаза, он сразу обнаружил налево от себя то, что искал. Совсем рядом находилась розовая вилла, ярко–розовая в лучах солнца, та, о которой говорил ему Джебет. Он вошел. Прихожей не было. Прямо на главную аллею выходила большая застекленная комната — столовая, она же, очевидно, и гостиная. Стены были недавно выкрашены светлой краской, и большое зеркало над камином послушно отразило лицо Майа. Он вспомнил, что уже смотрелся в зеркало сегодня утром, в том доме, где стрелял в крысу.

Если судить по внешнему виду, то вилла не пострадала. Ее даже не успели разграбить. Очевидно, хозяева загодя вывезли часть мебели, а оставшаяся — столик, два кресла, четыре стула — была аккуратно сдвинута в угол.

В соседней комнате слышались голоса. Майа открыл дверь и очутился в крохотной полутемной кухоньке. У плиты какой–то томми орудовал кастрюлями. Стоял он спиной к двери. Другой томми, ярко–рыжий, — даже в полумраке кухни его волосы пылали костром, — церемонно сидел на кончике стула у белого деревянного стола. В руке он держал чашку и между двумя затяжками отхлебывал из нее маленькими глотками. Все прочие запахи заглушал приятный аромат чая и английских сигарет.

— Здравствуйте, — сказал Майа.

— …ствуйте! — ответил рыжеволосый, проглотив первый слог, словно произнести простое «здра» было для него непосильным трудом… А тот у плиты даже не обернулся.

Майа вошел в кухню, закрыл за собой дверь. Рыжий по–прежнему то выпускал струйку дыма, то делал небольшой глоток, словно от неукоснительного выполнения двух этих операций зависела вся его жизнь. По всему его облику чувствовалось, что это не просто вполне законная трапеза после тяжелой работы, а нечто большее, минута священного покоя. Однако сидел он на краешке стула в напряженной позе, выпятив грудь, расправив плечи. Словно на учении. Его рыжие волосы были коротко острижены над ушами.

— Могу ли я получить чашечку чая? — спросил Майа.

Рыжий, с видом оскорбленного достоинства, продолжал глядеть куда–то вдаль.

— Я не чаевар, — сухо ответил он.

С этими словами он поднес к губам чашку, и Майа успел рассмотреть на рукаве его куртки золотую нашивку, какую носят английские сержанты. Наступило молчание.

Очевидно, «чаеваром» был тот, другой, у плиты. Но Майа видел только его спину. А как–то нескладно адресоваться не к самому человеку, а к его спине.

— Не могу ли я получить чашечку чая? — повторил Майа, и ему самому стало смешно, так он старался, чтобы его вопрос дошел именно до спины.

Человек у плиты обернулся:

— Это вы мне говорите?

Он улыбнулся. Лицо у него оказалось симпатичное, молодое, все в веснушках.

— Да.

— О‑о! — протянул чаевар.

Он круто повернулся и снова стал возиться у плиты.

Воцарилось молчание. В течение нескольких минут не произошло ничего примечательного. Рыжий продолжал попеременно дымить и глотать чай, проделывая все это тщательно, аккуратно. Сидел он по–прежнему прямо, и лицо его тоже по–прежнему ничего не выражало. Слышался только стук кастрюли, передвигаемой с конфорки на конфорку. Что, в сущности, означало это «о‑о»? Отказ или, наоборот, согласие? Молчание так затянулось, что Майа уже собрался уходить.

— Пожалуйста, мосье, — проговорил человек у плиты и обернулся.

Он протянул Майа чашку чая на блюдечке. Слово «мосье» он старался выговорить с чисто французским акцентом, и лицо его расплылось в улыбке.

— Спасибо, — сказал Майа.

Он отхлебнул глоток и скривился.

— А сахару у вас нет? — спросил он.

— Боюсь, что нет, — отозвался человек у плиты. Он добавил по–французски: — Ничего не поделаешь, война! — и громко захохотал, будто ему удалось сострить самым изысканным образом. Слово «война» он произнес как «вэйна».

Рыжий даже не удостоил их взглядом. Он продолжал пить и курить. Майа повернулся к нему:

— Не могли бы вы сказать, где находится капитан Фири?

— Не знаю, — ответил рыжий.

Майа взялся за чай. Однако сомнений быть не могло. На всей аллее это была единственная розовая вилла. Просто немыслимо, чтобы хоть один из двух не знал Фири.

— Не могли бы вы сказать мне, — повторил Майа, снова стараясь говорить в направлении плиты, — не могли бы вы сказать, где можно найти капитана Фири?

Чаевар обернулся.

— Это вы ко мне обращаетесь?

— Да.

— О‑о! — протянули у плиты.

— Я спрашиваю, не знаете ли вы капитана Фири?

— Я слышал.

— Ну так знаете?

— Думаю, могу сказать, что знаю, — отозвались, от плиты. — Дело в том, — добавили оттуда после паузы, — что я его денщик.

Майа удивленно уставился на чаевара. Почему же он не сказал об этом раньше? Но, видать, у него такое правило — отвечает только на вопросы, адресов ванные непосредственно ему.

— Значит, — спросил Майа, — его здесь нет?

— Он в своей столовке.

— Здесь есть столовка?

— Почему бы и нет, — отозвался денщик печально и удивленно.

— Действительно, почему бы и нет?

— Не очень хорошая столовка, — скривился денщик.

— Не очень?

— In fact, — сказал денщик, — it's pretty messy [40].

Он захохотал, и Майа тоже рассмеялся. Рыжий даже бровью не повел.

— Вэйна, ничего не поделаешь! — фыркнул денщик.

— А зачем он пошел в столовку?

Денщик посмотрел на него все так же грустно и удивленно.

— Чай пить.

— Чудесно! — сказал Майа. — А не можете ли вы сказать, когда он вернется?

— Он ушел всего минут двадцать назад.

— Значит, он скоро вернется?

— О нет, капитан Фири тратит на чай не меньше сорока пяти минут.

— Да, видать, он из медленно пьющих.

— Не сказал бы, — задумчиво произнес томми, будто решал сложную задачу. — Скорее он быстро пьющий, но медленно закусывающий.

— Понятно, — сказал Майа, протягивая денщику пустую чашку.

— Thank you, sir [41], — проговорил тот.

Он снова круто повернулся и занялся у плиты своими кастрюлями. Рыжий продолжал пить и курить, и лицо его по–прежнему ничего не выражало. Снова в кухне воцарилась благоговейная, как в храме, тишина.

— До свидания, — сказал Майа, невольно понизив голос.

— …виданья, — отозвался рыжий, не оборачиваясь.

Денщик капитана Фири тоже не оглянулся, Майа выбрался из кухни, пересек пустую залу, вышел на улицу.

Его неудержимо потянуло взглянуть на море. — А море было все такое же неподвижное, все в отблесках солнца, только над самым горизонтом, как бывает в хорошую погоду, стояла легкая белая дымка… Оно завораживало. Было видно только оно одно. Все взоры с пламенной надеждой устремлялись к нему. Совсем ведь небольшое море. Такое маленькое, что через него добирались вплавь. И оно лежало рядом, мирное, приветливое, под великолепным летним солнцем. Казалось, ничего не стоит достичь того берега. Мысль устремлялась туда, одним порывом, в одно мгновение. А на том берегу начинался иной, не тронутый войною мир. Там, на том берегу, порядок, покой, там все надежно.

С минуту Майа следил за маневрами зеленых лодочек, которые снова начали перевозить английских солдат. Почему они такие маленькие? Почему их так мало? Во всяком случае, получалось как–то несерьезно. Вроде играют, а не по–настоящему перевозят людей.

Майа перескочил через низенькую стенку, отделявшую виллу от берега, завяз было в песке, выбрался и зашагал по направлению к морю. Каждый раз, когда к берегу причаливала пустая лодка, вокруг нее начиналась толкотня, однако не такая ожесточенная, как он предполагал. Томми, спешившие навстречу лодке, входили прямо в воду. Шли они, болтая локтями, в чуть смешной позе людей, шлепающих по воде. Скоро они погружались в воду по пояс. И продолжали двигаться вперед. Добравшись до лодки, они хватались за борт и подтягивались на руках. Лодка угрожающе кренилась при каждом новом пассажире. Но самое трудное наступало потом, когда лодка уже наполнялась людьми. Требовалось повернуть ее в открытое море и поскорее отойти от берега, потому что к ней приближались уже новые солдаты и, следовательно, лодка могла перевернуться. Тут только Майа заметил среди солдат молоденького офицерика, очень длинного и тонкого, с нашивкой на рукаве. Без седла, без шпор, он гарцевал в воде на низенькой гнедой лошадке, причем с удивительной ловкостью направлял ее так, чтобы все время находиться между наполненной лодкой и направляющимися к ней томми. Но так как томми все двигались и двигались, он наезжал на них. И оттеснял назад без всякой, впрочем, грубости. Но солдаты шли сплошной массой и порой обходили это препятствие. Офицер снова поворачивал в их сторону лошадь, снова преграждал идущим путь, а на губах его играла чуть высокомерная улыбка. Раза два–три Майа слышал его голос: «Get back! Get back, you!» [42] Но слова эти звучали негрубо, тон был терпеливо–снисходительный, — так обычно говорят с детьми. Да и по виду офицера не чувствовалось, что он стремился заставить уважать приказы. Чувствовалось скорее, что он, словно старший брат, снизошел до детворы и принимает участие в ее игре.

Вдруг неожиданно загремели зенитки. Майа поднял голову. Снова по небу расплывались маленькие белые облачка. На сей раз никто не слышал, как подкрались самолеты. Летели они на большой высоте, тесным строем, и внезапно начали свои изящные воздушные маневры, как при первом налете: то расходились в разные стороны, то снова слетались вместе, снова рассыпались, скользили на крыле, кружили, чуть спускались, взмывали, вертелись, описывали круги, строились восьмеркой, потом вдруг треугольником, острым углом вперед, словно гигантские журавли во время осеннего перелета, снова летели строем; смыкались, расходились. Все это напоминало пируэты хорошо слаженного балета, грандиозного балета на высоте двух тысяч метров, какой–то священный танец перед атакой.

В затылке, в спине, вдоль всей руки Майа почувствовал непонятное покалывание. Будто тоненькие горячие иголочки впивались ему прямо в мясо, куда точно, он определить не сумел бы, и покалывание это все время переползало с места на место. Боли особой не ощущалось, но терпеть уже не было сил. «Неужели я боюсь?» — удивленно подумал он. И вдруг ему захотелось во что бы то ни стало вырваться из толпы, уйти, убежать неизвестно куда, лишь бы убежать. Однако он принудил себя остаться на месте и, только осознав, каких трудов это ему стоило, измерил глубину своего страха. «Неужели я становлюсь трусом?» — тоскливо допытывался он у себя самого. Ноги дрожали, и, проведя рукой по лицу, он с изумлением заметил, что вся ладонь стала мокрая от пота. Он пошел прочь от берега, не торопясь, заставляя себя считать шаги, не сутулиться. «Сейчас пройдет, — утешал он себя… — и раньше так бывало». Но ничего не проходило. Никогда еще его не забирало так сильно. Корпус он держал напряженно–прямо, а внутри все расслабло, стало вялым, как червяк. Внезапно громче застучало сердце. Он слышал, как в груди отдаются глухие сильные удары. И ему почудилось, что грудь вот–вот разорвется, не выдержав этих ударов.

Он остановился у опорной стенки, отделявшей пляж от главной аллеи. Оглушительно грохотали зенитки, но бомбардировщики там, высоко в небе, продолжали свои маневры. Не кончили еще своего священного танца. «Сейчас непосредственной опасности нет. И, однако, я боюсь, дико боюсь», — думал Майа. Он попытался было излечить себя оружием иронии, взять молодцеватый тон. Но ноги дрожали. Опершись ладонью о стенку, он помочился. Ему стало легче, он даже вынул из пачки сигарету. Но, поднося к сигарете зажигалку, заметил, что его рука дрожит. Он быстро сунул руку в карман. Его снова охватило неодолимое желание бежать. «Я боюсь, — думал он. — зверски боюсь». Может быть, решил он, надо сопротивляться, а может, дать себе волю. Он перебрался через стенку и зашагал быстрее… В ушах у него жужжало, а глаза застилал туман.

Он снова остановился, вытащил носовой платок. Отер лицо. «Неужели же я трус?» — с отвращением подумал он. От дыма першило в горле. Он заметил, как сигарета дрожит в губах, и бросил ее на землю. Потом с силой сжал в карманах кулаки, заставил себя дышать ритмично и глубоко, но, нагнув голову, чтобы набрать полную грудь воздуха, он поглядел на свои ноги. Они дрожали. Видно было, как они дрожат под кавалерийскими брюками. От бедер до кончиков пальцев их сотрясала беспрерывная дрожь.

Майа боязливо огляделся вокруг. Никто на него не смотрел. Он чувствовал, как по спине между лопатками струится пот.

Пронзительный свист, заглушив грохот зениток, прорезал воздух. Майа прыгнул в сторону, упал ничком на землю. Свист становился все громче, достигал умопомрачительной силы. Майа в отчаянии прижался к земле. Послышался оглушительный удар, многоступенчато подхваченный эхом. Земля сотрясалась.

— Теперь они не в суда, а в нас бьют, — произнес рядом чей–то голос.

Майа поднялся. Метрах в двадцати отсюда из крыши виллы валил черный дым. Затем вспыхнули языки пламени. «Именно в нас», — подумал Майа. И поискал глазами укрытие. Но разве такие вот виллы, легонькие, как шалаши, разве это настоящее укрытие. Хотя от осколков они предохранят. Вдруг, на глаза ему попались широкие двери, наполовину прикрытые металлическими жалюзи. Он нырнул туда. И оказался в крохотном гараже. Чья–то машина, стоявшая на подставках и укутанная старым желтым одеялом, занимала почти весь гараж. Майа опустил за собой металлические жалюзи и огляделся вокруг. Один! Он вздохнул с облегчением. Ему казалось, что, вырвавшись из этого скопления людей, он избежал опасности. Обогнув машину, он пробрался в дальний угол гаража, прислонился к стене. Зажег сигарету. Наконец ему удалось сделать несколько затяжек. Ноги уже не дрожали.

Теперь только он почувствовал, как напряжен каждый его нерв. Грохот на берегу достиг такой силы, что, казалось, человеческий организм не способен его вынести. Майа зажал уши ладонями. Но ничего не помогало. Вся эта громада гулов звучала в самом его теле. Он уже не боялся, чувствовал, что этот нечеловеческий гул вывернул его наизнанку, довел до исступления, опустошил. Он даже подумал — а вдруг звук подобен воздушной волне и тоже может убить.

Майа присел в дальнем углу за машиной. Подтянул оба колена к подбородку, обхватил их руками. Огляделся вокруг. Стены, очевидно, кирпичные. Сам гараж низенький, ах да, вспомнил, над ним площадка, втиснутая между двух вилл. Так что воздушная волна ему вроде не страшна. Да еще на дверях металлические жалюзи.

Прошло несколько секунд. И Майа снова подумал, уже в который раз, с тех пор как очутился тут на берегу моря, уж не сон ли все, что с ним происходит в последние дни. То, что он совсем один здесь в чьем–то чужом гараже, сидит на земле, покуривает сигарету и ждет смерти. Все это нелепо. Какой–то абсурд, как–то ужасно несерьезно. Майа вдруг припомнился его собственный гараж в Примероле. Пожалуй, он не больше здешнего, и там и сейчас стоит его машина, тоже на подпорках и тоже прикрыта старым желтым одеялом, а к четырем углам одеяла пришиты веревочки, чтобы не сползало. Но он–то, он–то сам забился в чужой гараж, сидит, не шевелясь, рядом с машиной, которая принадлежит не ему, забился в уголок и ждет смерти. Он машинально поглядел на часы. Стрелки показывали половину пятого. Тут только он вспомнил, что забыл вчера часы завести, и поднес их к уху. И несмотря на грохот зениток, он расслышал четкое тиканье секундомера. Родной милый звук, дошедший к нему из далекой дали, нескончаемое тихонькое постукивание, говорившее о том, что жизнь на земле еще не умерла, что где–то, не здесь, конечно, продолжают идти часы, упорствует надежда.

Вдруг засвистело громче обычного, он совсем скорчился, перестал дышать. И почти сразу же последовал оглушительный разрыв, со звоном вылетели где–то рядом стекла, гараж пошатнуло, и Майа ударило по затылку с такой силой, что он упал ничком.

Когда он снова открыл глаза, он увидел, что стоит на коленях, ухватившись рукой за задний бампер машины. Он удивился этой своей позе и попытался встать на ноги. И встал с первой же попытки, к великому своему удивлению. Но тут он почувствовал, что затылок и шея одеревенели, и вспомнил, что его ударило и бросило вперед. Он провел по голове рукой. Крови не было. Он оперся рукой о машину и вдруг почувствовал себя плохо, чуть не до рвоты. Ноги снова начали дрожать. Облокотившись о машину, он прикрыл глаза. Но тотчас же все поплыло под закрытыми веками с головокружительной быстротой и позывы к рвоте стали еще сильнее. Тогда он открыл глаза, постоял с минуту, согнувшись, не шевелясь, и наконец решился выпрямиться. Пот заструился по лицу, по спине, и его обдало жаром, до того непереносимым, что он стащил с себя рубашку из тонкой ткани защитного цвета. Свернув ее жгутом, он вытер мокрое от пота тело. В это мгновение его взгляд упал на металлические жалюзи, прикрывавшие дверь гаража. От неожиданности он застыл и стоял разинув рот. По всей длине жалюзи были изрешечены осколками.

Майа снова оглядел гараж. Десятки маленьких пробоин, сквозь которые просачивался дневной свет, усеивали стены в местах попадания. Очевидно, бомба разорвалась рядом, на улице, всего в нескольких метрах от гаража. Машину покорежило, ветровое стекло превратилось в сплошное крошево. Майа посмотрел себе под ноги, подобрал с земли оглушивший его осколок. Красиво выгнутый кусок металла, темный, блестящий, весит не меньше фунта. Очевидно, он пробил жалюзи, потом ударился в заднюю стенку гаража, но уже не имел силы ее пробить. На высоте человеческой груди был виден на стене его след рядом с дырками от других осколков. Майа, как завороженный, не мог отвести глаз от этих пробоин. Какая удача, что он сидел на земле. Именно это спасло ему жизнь, спас этот ничтожный сам по себе факт. То обстоятельство, что за несколько минут до разрыва бомбы он сел на пол гаража, было равносильно решающему ходу, выигрышу в почти безнадежной игре.

Со скрежетом поднялись металлические жалюзи, и в дверях гаража против света вырисовался чей–то приземистый силуэт. С минуту человек помедлил из пороге, потом сделал шаг вперед. С металлическим грохотом жалюзи опустились на место.

— Черт! — пробормотал вошедший, оглянувшись. — Прямо сито!

Обогнув машину, он очутился в заднем углу гаража и застыл на месте, заметив Майа.

— Смотри–ка, — удивился он, — ты здесь сидел и жив остался?

— Как видишь.

— И ты сидел здесь во время разрыва?

— Да.

Солдат удивленно присвистнул. Был он низенького роста, такого низенького, что даже производил отчасти комическое впечатление. Каски на нем не было, и черные короткие волосы, слипшиеся от пота, вихрами в беспорядке торчали на голове. В бедрах он казался неестественно широким из–за двух притороченных к поясу вещевых мешков, и коротенькие ручки по той же причине держал как–то на отлете. На плечевом ремне болтался ручной пулемет.

— Заметь, — проговорил он, — и мне тоже здорово подвезло, я как раз находился выше, на площадке.

Прислонившись к стене, он локтем отодвинул мешок, вытащил из кармана книжечку папиросной бумаги, оторвал один листок. И зажал бумажку между губами.

— Мне подвезло, — повторил он, и при каждом слове кусочек папиросной бумажки то взлетал, то опадал у его губ.

Чехол пулемета, подсунутый под пояс, причудливыми складками драпировался у него на животе. Если судить по лицу, — должно быть, он худой, но столько на нем всего накручено, что кажется толстяком. Несмотря на жару, он щеголял в куртке, застегнутой на все пуговицы, из–под слишком широкого, не по размеру, воротника виднелась грязная сорочка и майка защитного цвета. Больше того, решил про себя Майа, под майкой небось есть еще фланелевый жилет.

— Вот теперь, — продолжал солдатик, шаря в другом кармане, — вот теперь могу сказать: своими глазами видел, как она упала. Еле успел лечь на землю. Как шарахнет, ну — думаю — конец! Прямо в меня угодила.

Он вытащил кисет, отклеил от губы листок бумаги, ловко свернул тоненькую сигарету, обжал ее с двух концов. Потом, вынув из кармана зажигалку, в виде маленького снаряда, чиркнул, и над фитильком выскочил длинный чадящий язычок пламени.

— Сам сделал, — скромно пояснил он. — Только раз в месяц заливаю бензин.

— Охотно верю.

— Чего?

— Охотно верю, — заорал Майа.

После короткого затишья снова оглушительно загрохотали зенитки.

— Не стой, — проревел Майа, — Видишь, что делается…

Пальцем он ткнул в направлении изрешеченных осколками стен. Пехотинец оглядел их с видом знатока, потом не спеша уселся на землю. Эта процедура потребовала известного времени — сначала он снял с плеча пулемет, перекинув ремень через голову, потом пристроил его между ног, вытащил из–за пояса чехол, тоже положил его на землю, а оба раздутых мешка передвинул на живот. Только после этого он привалился к стене, касаясь плечом плеча Майа. Лицо у него было костлявое, хмурое, почти комическое, уши лопухами, нос острый. Из–за обмоток икры казались непомерно толстыми, а ниже виднелись ступни, неестественно большие при таком росте.

— Я из Безона, — помолчав, сказал он и тут же без перехода продолжал: — Вот что плохо, из–за этого сволочного отступления я всех своих дружков растерял.

— Убили? — спросил Майа.

— Да нет, — сварливо ответил солдат. — С чего ты это взял? Потерял, и все тут. Ночью. Должно быть, я на марше заснул и попал не на ту дорогу. Проснулся — и след их простыл. Никого, вся наша рота исчезла. Уж поверь, я ее искал, в нашей роте почти все безонские.

Его прервал еще более резкий свист. Солдат нагнул голову, но сигареты изо рта не вынул, и лицо его приняло серьезное напряженное выражение, будто он выполнял какую–то сложную работу.

— Здорово бьет, а?

— Ничего, выкрутимся, — заметил солдат таким тоном, каким обычно говорят: «Вот наладим подшипнички, и пойдет наша бандура». — Только бы ловкости и терпения хватило, всего и делов–то.

— А ты часом парней из Безона нигде не встречал по пути?

— Нет.

После оглушительного воя бомбы наступила тишина.

— Вот уже целых десять дней я один болтаюсь, — продолжал солдат, — ты и представить себе не можешь, до чего мне осточертело.

— Десять дней?

— Да, десять дней шатаюсь по дорогам один, а главное, не знаю, куда идти–то… Конечно, один, это только так говорится… Лучше сказать, никого своих нету.

Майа пригляделся к солдату. Тот наморщил лоб, нахмурил брови, но даже сейчас его угрюмая физиономия производила неуловимо комическое впечатление.

— А что ты делал на площадке?

— Ясно что. Стрелял! — И добавил как бы про себя: — Все подчистую извел.

Он подобрал с земли чехол, аккуратно отряхнул с него пыль и заботливо натянул на пулемет. Потом положил пулемет себе на колени и уперся в него локтем.

— Все расстрелял, — добавил он, — но не волнуйся, найдем еще патроны, я всегда нахожу, их тут на дорогах кучи. А магазин я сберег.

И с довольным видом хлопнул по вещевому мешку.

— Заметь, — добавил он, — пулемет он и есть пулемет, нет оружья лучше. Ни тебе не заест, ни сдаст. Надо прямо сказать, я ведь везучий, мне со склада новехонький достался, ну уж следил я за ним, а главное, всегда в одних руках, что нет? С самого начала войны он всегда при мне. Никому даже притронуться не давал, даже самому лейтенанту… Как–то, помню, он хотел мой пулемет взять, чтобы обстрелять дерьмовый фрицев самолет, который шел на бреющем. «Извиняюсь, — это я ему говорю, — кто из нас двоих стрелок, вы или я? Если вы, пожалуйста, будьте любезны, вот вам пулеметик, а я его больше в руки не возьму, сами, говорю, им и занимайтесь. А если я, говорю, так я и стрелять буду». Он, понятно, надулся, но отвязался. Заметь, хорош ли офицер, плох ли, я все равно всю их породу не переношу. Я ведь скорее антимилитарист, только по–своему, конечно. А нашего я здорово уел. «Если, говорю, я, то мне и стрелять». Вот, мол, и все.

— И хорошо сделал, — сказал Майа.

Пехотинец дружелюбно взглянул на него.

— Парни, заметь, прямо скажу, не понимали меня, не понимали, да и все тут. Когда началось отступление, они как стали голову мне морочить… «Дурак ты, Пино, — это они мне говорили, меня Пино звать, — с вызывающим видом добавил он, — брось, Пино, ты свои хреновый пулемет! На что он тебе нужен! Неужели тебе охота целые дни таскать на плече железку в десять кило?» Вот что они, ребята то есть, мне говорили. Но я уперся. «А бомбардировщики?» — спрашиваю… Надо тебе сказать, — добавил он, скромно потупив глаза, — надо тебе сказать, что в Сааре я из своего пулемета сбил один бомбардировщик. «А вам, — говорю я им, — а вам, значит, без разницы, что вас бьют как зайцев, а вы и не думаете защищаться?» — «Это нам–то защищаться, — говорят. — Нам защищаться! Да брось ты дурака валять». А мне плевать на них, только увижу фрицев самолет, как начну по нему поливать! И, веришь ли, парни еще меня крыли: «Пино, сволочь ты! — это они мне говорят. — С твоим пулеметом нас засекут. Если хочешь храбреца разыгрывать, катись от нас подальше». Вот как они говорили, парни то есть. А еще себя мужчинами называют! Сам понимаешь, меня голыми руками не возьмешь, и я им вот что отвечал слово в слово: «Может, и есть у вас, говорю, кое–какие мужские принадлежности, только не на том они месте, где положено, да, пожалуй, еще и не ваши!» Прямо в точку попал! Ну, конечно, ругань пошла. Что–что, а такого я от них не ждал. Под конец они моего пулемета видеть не могли. Как–то раз ночью пытались даже его украсть. Сволочи все–таки, скажешь нет?

И он добавил, злобно наморщив лоб:

— По–моему, они даже нарочно меня бросили. Ничего удивительного нет!

Майа искоса поглядел на соседа. И представил себе, как целых десять дней тот один мотался по дорогам, один среди общей сутолоки, среди незнакомых парней, десять дней под знойным солнцем в своей упряжи, которая гнула его к земле, придавала ему смешной вид толстяка, в своей куртке, застегнутой на все пуговицы, в майке, с двумя битком набитыми вещевыми мешками, в обмотках и с десятикилограммовой железкой на плече! И повсюду он искал патроны, чтобы продолжать свое дело, и каждый самолет, пикирующий на их колонну, он поливал огнем, хотя никто не давал ему приказа, стрелял просто потому, что было неприятно не отвечать, когда по тебе бьют. Майа с удивлением разглядывал этого чудаковатого свирепого вояку, который продолжал воевать, когда все уже отказались воевать.

— А ты кем был до войны?

— Столяром, — ответил Пино и добавил, задрав свой острый подбородок: — У меня было свое дело и даже помощник имелся. Работы, слава богу, хватало. Я не жаловался, да и жена тоже. Жили спокойно. Одно меня огорчало — детей у нас не было. Даже к врачам ходили. Говорят, все дело в жене. Она… она…

Он запнулся, вспоминая нужное слово.

— Бесплодная?

— Да нет, — возмущенно возразил Пино, — откуда ты взял? Просто не может иметь детей, вот и все.

Его прервал пронзительный свист. Пино нагнул голову с внимательным и важным видом, такой вид появлялся у него при каждом новом разрыве. Казалось, он думает: «Вот эта — уже не шутка. Тут, брат, держи ухо востро. Тут уж промашки не будет». Так он и сидел, нагнув голову, наморщив лоб, положив на колени ладони. Вид у него был серьезный, сосредоточенный. И даже несмотря на это, в лице его было что–то комическое.

Несколько минут оба ждали следующего разрыва. Но все было тихо.

— Отбомбились! — сказал Пино, лукаво и удовлетворенно улыбаясь. — Теперь конец.

Значит, теперь работа кончилась. Он их, фрицев, здорово обвел. Они, фрицы, хотели его убить своими бомбами, да только ничего у них не вышло. Просто не знают они, с кем дело имеют! Он, Пино, столяр–краснодеревщик, не из тех парней, которые позволят себя провести. Не такой он парень, чтобы даться немецкому самолету или с корявой доской не справиться. Минуточку! Таких парней, как он, Пино, голыми руками не возьмешь.

— Идем?

Он уже снова встал на ноги и стоял перед Майа — по бокам два вещевых мешка, через плечо на ремне автоматический пулемет. Его невысокая фигурка выделялась на фоне гаражной стены, коренастая, раздутая в боках, чем–то комическая.

Поднимая металлические жалюзи, Майа подумал, что среди этой сутолоки, на протяжении целых десяти километров, среди незнакомых солдат, Пино будет снова совсем один, без своих парней.

— Послушай–ка, — сказал он, — окажи мне, если можешь, услугу. Сходи–ка в санаторий.

— А где он, санаторий?

— Сверни налево и иди по берегу примерно с километр. Санаторий здесь только один на всем берегу, так что ошибки быть не может. Потом обогнешь забор, и первая же машина справа от забора — наша. Английский санитарный фургон. И там ты увидишь типа с бородой, он возится у костра — так это мой друг Александр.

— Александр, легко запомнить, — сказал Пино.

— Скажешь ему, что Майа — Майа — это моя фамилия — пытается попасть на судно, и если он к вечеру не вернется, значит, уехал. («А так как я ему это уже говорил, — подумал Майа, — он сначала удивится, зачем это я послал какого–то типа сообщать то, что уже известно».)

— Идет.

— Подожди–ка, скажешь ему, что ты, мол, просишь взять тебя на харчи вместо меня.

Пино смущенно молчал.

— Не буду я так говорить, — наконец произнес он.

— Тебя это не устраивает, что ли?

— Конечно, устраивает! Но хорош я буду, если он сам меня не пригласит!

Майа улыбнулся.

— Но это же я тебя приглашаю, дурачок. Что я, что Александр, — это одно и то же.

— Да что ты, хорош я буду!

— О, черт! — ругнулся Майа. — Будь у меня клочок бумаги, я бы написал ему, Александру.

— Ну ладно, — согласился Пино, — передам все, как ты велел.

И Майа понял, что настаивать больше не стоит, что никогда он не предложит себя в нахлебники, не перестанет думать: «хорош, мол, я буду»… Впрочем, это не важно, Александр поймет.

— Ну, как знаешь, — сказал он. — Тогда привет.

— Привет.

* * *

— Что вам угодно, мосье?

Майа, безуспешно крутивший водопроводный кран, обернулся. В рамке двери стояла девушка–подросток лет пятнадцати, скрестив на груди руки. Говорила она суровым, но не слишком уверенным тоном. Майа улыбнулся. Лицо его как маска покрывала смоченная потом пыль, и, когда он улыбнулся, на зубах заскрипел песок.

— Простите, — сказал он, — я вошел сюда помыться, я думал, что в доме никого нет…

Оказывается, в городе еще оставались мирные жители! А ведь, проходя десять минут назад по улице, он не обнаружил и следа их присутствия. Должно быть, забились по углам, сидят себе тихонько, боятся даже не так бомбежек, как солдатни.

— Правда? Значит, вы не воровать пришли?

Майа засмеялся, и девушка вскинула на него смущенные глаза.

— Я только потому сказала, что вчера приходил солдат и унес половину наших продуктов. Я пыталась, было ему помешать, но он ужасно ругался, угрожал, а потом ушел. У него, как и у вас, тоже был на поясе громадный револьвер.

— Не беспокойтесь, — сказал Майа, — единственное, чего я хочу, так это чуточку воды, чтобы умыться.

Девушка растерянно поглядела на него.

— Да ведь водопровод и канализация разрушены. У нас есть немножко воды для питья и готовки. А умываемся мы колодезной водой, только она солоноватая. Будете мыться такой водой?

— А как же, — подхватил Майа. — соль прекрасное консервирующее средство.

Она улыбнулась его шутке, но во взгляде ее все же поблескивало недоверие. Не спуская с Майа глаз, она открыла стенной шкаф, достала ковшик, зачерпнула из ведра воды и, поставив в раковину небольшой белый тазик, вылила туда воду.

— Держите–ка, — сказал Майа, расстегнув пояс и протягивая его девушке, — теперь вы будете владелицей «громадного револьвера». В случае чего, если я окажусь злодеем, прямо стреляйте в меня.

— Я не боюсь! — сказала она, вздернув маленький с ямочкой подбородок.

Майа нагнулся над тазиком. Откровенно говоря, он предпочел бы производить водные процедуры в одиночестве, но девушка, видимо, и не собиралась уходить из комнаты. Очевидно, именно здесь, в одном из двух стенных шкафов, хранились их продовольственные запасы.

— Вы одна живете?

— Нет, — живо отозвалась девушка, — с Антуанеттой, сестрой, и с дедушкой и бабушкой. Они в погребе. Когда мы услышали ваши шаги, они не хотели меня пускать, а я все–таки поднялась сюда. Антуанетта все время ревет.

— А кто это Антуанетта?

— Да моя же старшая сестра. Ужасная трусиха.

— А вас как зовут?

Она заколебалась. Видимо, назвать свое имя чужому молодому человеку казалось ей не совсем удобным.

— Жанна, — наконец сказала она.

В конце концов сейчас война.

— Жанна, — сказал Майа.

Он замолчал и весь ушел в процесс намыливания.

— Вы не обиделись?

Майа повернул к девушке свое покрытое мыльной пеной лицо:

— За что?

— Что я вас за вора приняла.

— А откуда вы знаете, что я не вор?

— Ну, теперь–то видно.

Она присела на краешек стола, положила пояс себе на колени и попыталась открыть кобуру револьвера.

— Можно вынуть?

— Пожалуйста, он на предохранителе.

Она вынула револьвер и разглядывала его с жадным мальчишеским любопытством.

— Ух и тяжелый!

Приподняв с трудом обеими руками револьвер, она перехватила его правой рукой и направила в сторону Майа. Она так увлеклась, что даже брови нахмурила и стала с виду совсем девчонкой.

— Жанна, ты же его убьешь!

Майа обернулся. На пороге открытой двери стояла вторая девушка. Бледненькая и перепуганная.

— Господи, какая ты дурочка, Антуанетта!

Жанна положила револьвер на стол и с улыбкой взглянула на Майа. Антуанетта с недоумением переводила глаза с сестры на незнакомца.

— Да не торчи ты здесь словно чучело, — Жанна даже ногой топнула. — Принеси полотенце, и быстро.

Антуанетта исчезла в соседней комнате.

— Вы боялись во время бомбежек?

— Вот уж ничуть, — сказала Жанна.

— А я так боялся, — с улыбкой сказал Майа.

Он стоял растопырив руки, чтобы не замочить брюк.

— Когда начали бомбить, я спрятался в гараже.

— В каком? В гараже против нашего дома? Но это же гараж мосье Тозена! Бедный, бедный мосье Тозен! Он так дорожил своей машиной.

— Жанна! — крикнула из соседней комнаты Антуанетта. — Не нашла!

— Никогда она ничего не может найти, даже у себя под носом! — сказала Жанна.

Она тоже скрылась в соседней комнате, и до Майа донеслось перешептывание сестер. Он огляделся. Кухонька так и блестела чистотой. На столе, покрытом белой клеенкой с вшитыми по краям палочками, чтобы лежала ровно, стояла наполовину пустая бутылка вина. Закупорена она была фигурной пробкой, изображавшей голову какого–то губастого, щекастого пестрораскрашенного дядьки.

Вернулась Жанна и протянула ему мохнатое полотенце, пахнувшее тмином. За ней явилась Антуанетта с двумя щетками и гребнем. Обе они были очень тоненькие, почти одного роста, и так как обе были одеты в одинаковые платьица, то казались близнецами.

— Хотите причесаться?

Жанна выхватила гребенку из рук сестры и сунула ее Майа.

— Обо всем–то вы подумали, — сказал Майа.

На шпингалете окна висело зеркальце. Он подошел к нему.

— Какие у вас волосы красивые! — сказала Жанна.

— Жанна! — с упреком крикнула Антуанетта, и краска медленно залила ее лицо.

— Что думаю, то и говорю, — сказала Жанна, дернув плечиком.

— Какие вы милые, — серьезно сказал Майа, — обе ужасно милые.

Антуанетта робко улыбнулась. Теперь пришла очередь щетки. Как и в случае с гребнем, Жанна выхватила щетку из рук сестры и подала Майа.

— Вы тоже очень, очень милый.

— Ну, вряд ли, — сказал Майа. — Будь я милый, разве вы приняли бы меня за вора?

— Вы тогда еще не помылись, — возразила Жанна. — А главное, я вас тогда не знала, — добавила она.

Майа, поставив ногу на перекладину стула, ожесточенно чистил брюки, и от них облаком летела пыль. Он остановился и, держа щетку в руке, с улыбкой посмотрел на Жанну.

— А теперь знаете?

— Знаю.

— Я вам тут уйму пыли напустил.

— Можно открыть окно, — сказала Антуанетта.

— Нет, — решительно запротестовала Жанна, — сейчас в окно еще больше пыли налетит, все же кругом разбито…

— Возьмите, пожалуйста, — сказала Антуанетта.

На сей раз она опередила сестру и вручила Майа сапожную щетку,

— Спасибо, — сказал Майа.

И улыбнулся обеим.

Теперь сестры рассказывали с бомбежке. Страшнее всего, по их словам, был свистящий звук, с каким самолет входит в пике. Кажется, что он ищет именно вас, именно на вас злобно нацеливается, метит в вас. Антуанетта сказала, что вообще война ужасная вещь и она не понимает, как у мужчин хватает храбрости воевать.

— Они боятся не меньше вас, — заметил Майа.

— Ну что вы, — сказала, тряхнув волосами, Жанна. — Она ведь во время бомбежки не перестает реветь и трясется.

Антуанетта повернулась к Майа.

— Как жаль, что вы раньше не пришли. Мне кажется, нам было бы не так страшно.

Майа положил сапожную щетку на край стола.

— Вот как? А почему?

— Сама не знаю. Может быть, потому, что вы военный.

— Вот дура, — сказала Жанна, — бомбы и военных тоже убивают.

— Для того–то военные и находятся здесь, — сказал Майа.

И поспешил улыбнуться, потому что сестры изумленно уставились на него. Ему стало чуть грустно при мысли, что приходится уходить, что уже наступает конец этим минутам душевной свежести.

— Может быть, выпьете чего–нибудь?

Не дождавшись ответа, Жанна уже вынула из шкафа стакан, протерла его кухонным полотенцем и, вытащив из бутылки фигурную пробку, налила три четверти стакана. Майа закурил и подумал, что вот только докурит и уйдет.

— А машину мосье Тозена здорово повредило? — спросила Жанна.

— Порядком.

— А почему вы смеетесь?

— Я не смеюсь. Я просто говорю, что машину порядком повредило, вот и все.

— Бедный мосье Тозен, — сказала Жанна, — он так дорожил своей машиной!

Майа отхлебнул глоток вина и сразу же затянулся. Это чередование жестов напомнило ему рыжеголового сержанта в той кухоньке на вилле.

— Ну вот, видите, вы смеетесь, — сказала Жанна.

Он рассказал сестрам об этой своей встрече. Рассказывал он медленно, потому что по ходу действия переводил свою беседу с денщиком на французский язык. Девушки дружно рассмеялись. «Боже ты мой, — подумал Майа, — а я ведь почти забыл, что на свете существует такая прелесть, как девичий смех».

— А дальше что? — спросила Жанна.

Как и все дети, она непременно требовала продолжения.

— А дальше все, — сказал Майа. — Разве мало?

Опершись о косяк двери, Антуанетта перебирала пальцами дешевенькое коралловое ожерелье.

— Ну, я иду, — сказал Майа, протягивая руку за портупеей.

— Я вам сама надену, — сказала Жанна.

Легким движением она соскочила со стола, Майа нагнул голову, чтобы ей легче было одеть портупею ему на плечо.

— Смотрите, я вас в рыцари посвящаю! — сказала Жанна.

Лицо ее было совсем близко от его лица, кудряшки щекотали ему щеку.

— Вы очень торопитесь? — спросила Антуанетта.

— Очень…

После этих слов наступил миг какой–то неловкости, почти холодка, предшествующего разлукам. Антуанетта прижалась к косяку двери, чтобы пропустить Майа.

— Вы еще придете? — спросила Жанна.

— Возможно.

— Завтра?

— Жанна! — с упреком в голосе сказала Антуанетта.

— Если буду завтра еще здесь, приду.

На пороге он обернулся и обвел взглядом обеих сестер.

— До свидания.

При ярком свете дня сходство их проступало еще сильнее. Теперь на личиках обеих сестер лежал отпечаток какой–то ребячливой важности.

— До свидания! — повторил он.

И только очутившись в толпе, он вдруг с изумлением вспомнил, что дедушка с бабушкой, о которых говорила Жанна, так и не поднялись из погреба.

По улицам, где еще лежала пыль от развалин, шли или бежали во всех направлениях солдаты. Майа смешался с их толпой и тут же почувствовал, что как–то даже уменьшился в росте, стал безликим, бездумным, как будто разом перестала существовать его личная судьба, будущее. Он снова сделался просто человеком в защитной форме среди тысяч людей в защитной форме: и все эти люди заведомо посланы убивать или быть убитыми.

Добравшись до набережной, он первым делом посмотрел на море, как будто смотрел на старого друга. Приятно было видеть, как оно сверкает, уходит далеко–далеко, такое тихое, такое красивое. Он вспомнил последние каникулы в Примероле, купание, долгие прогулки на каноэ под солнцем.

Тут только он заметил, что достиг конца набережной, где сразу же начинался пляж и дюны. Он остановился в изумлении. Розовой виллы как не бывало. Очевидно — подумалось ему — он, поглощенный своими мыслями, прошел мимо и не заметил ее. Он вернулся назад, оглядывая домики один за другим, И дошел до перекрестка, так и не обнаружив знакомой виллы. А ведь еще недавно она стояла тут, именно на этом месте, где он только что прошел. Когда он расстался с Джебетом, он сразу же свернул влево. Значит, ошибки быть не могло. Но он и в третий раз проделал все тот же путь.

Заметив англичанина, который, сняв фуражку и засунув руки в карманы, мирно вышагивал по променаду, Майа обратился к нему с вопросом:

— Не скажете ли, где помещается Бюро по эвакуации?

Англичанин вынул из кармана руку и молча ткнул в направлении серой виллы с зелеными ставнями.

Майа вошел. Офицер, уже на возрасте, сидел у столика, лицо его словно было перерезано на две неравные части тоненькими взъерошенными усиками. В руке он держал карандаш и машинально выводил на промокашке какие–то узоры. На его погоне Майа насчитал три звезды.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — не вы капитан Фири?

Офицер поднял голову, поглядел на спрашивающего.

— Да, я, — ответил он. И добавил: — Чем могу служить?

Майа изложил ему свою просьбу. Когда он кончил, капитан Фири, прежде чем ответить, молча пририсовал два крылышка щекастому ангелочку, изображенному на бюваре. Потом провел указательным пальцем по своим усикам, положил на стол карандаш и вытащил из кармана автоматическую ручку.

— Я сейчас напишу бумажку, чтобы вас взяли на корабль. Думаю, этого хватит.

Майа почувствовал учащенное биение сердца. Он смотрел, как Фири пишет что–то на листке блокнота. И он впивался глазами в этот маленький беленький листочек с такой жадностью, словно силою злых чар тот мог исчезнуть, не попав к нему в руки.

— Я уже приходил к вам, — наконец сказал Майа. — Вас не было. А когда я вернулся, розовой виллы не оказалось.

Фири все писал, не торопясь, мелким бисерным почерком.

— Она была рядом, — сказал он, не подымая головы. — Хорошо, что мне вздумалось пойти выпить чаю.

— А жертвы есть?

— Двое, один из них мой денщик.

«Вот оно и «продолжение», которого требовала Жанна», — подумал Майа.

— I'm sorry [43], — проговорил он.

Фири бросил писать и провел правым указательным пальцем по своим усикам.

— Да, — сказал он, — очень жаль. Лучшего денщика у меня никогда не было. Ужасно, просто чертовски мне не повезло.

И снова спокойно взялся за перо.

— Пожалуйста, — сказал он, вручая Майа листок, — желаю удачи, мистер Майа.

Майа раскланялся и вышел. Только сделав несколько шагов по набережной, он заметил, что держит в пальцах блокнотный листок и тупо глядит на него, не читая. Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сосредоточиться. На листке не оказалось официальной печати, просто дата и подпись. А говорилось в нем, что старшему сержанту Жюльену Майа из 10–го пехотного полка разрешена посадка на английское судно, отправляющееся в Англию. Майа несколько раз перечел бумажку. Неужели, оказывается, можно вот так держать в руке собственную свободу, неужели вся она умещается на маленьком квадратном листке бумаги?

Но уже через час он убедился, что никакой свободы в руках он не держит. В течение целого часа он предъявлял бумажку капитана Фири поочередно всем английским офицерам, стоявшим вдоль берега и наблюдавшим за посадкой солдат. Но повсюду он получал один и тот же ответ: здесь отправляют только англичан…

Майа даже подумал грешным делом, уж не в насмешку ли вручил ему капитан Фири этот документ. Вот этот–то вопрос ему так и не суждено было решить. Когда он вернулся на серую виллу, просто для очистки совести, Фири там уже не оказалось. «Пройдут годы, — думал Майа, — а я все еще буду гадать, кто же такой, в сущности, капитан Фири — порядочный человек или просто сволочь».

Он присел на опорную стенку лицом к морю, свесив ноги. И вытащил из кармана плитку шоколада — каждый день Александр раздавал своим нахлебникам шоколад. От жары шоколад превратился в вязкое месиво, прилип к бумажке. Майа съел его, вытер руки носовым платком, закурил сигарету и снова уставился на море.

Он поднялся и направился было к перекрестку, где повстречался с Джебетом. Но при одной мысли, что снова придется лезть в толпу, он круто остановился. И повернул назад, решив добраться до санатория берегом.

В нескольких метрах впереди он заметил какого–то штатского, обходившего ряды английских солдат. Низенький, с бородкой, даже в такую жару напялил плащ. И чувствовалось, под плащом у него вся грудь в орденах. Шагал он твердо, даже яростно, словно бы раз навсегда решил, что не умрет. Штатский старичок совсем один среди солдат на морском берегу. Держался он прямо, яростно семенил вдоль берега. Может, вышел, по привычке, под вечер прогуляться, пройтись для моциона, как и положено отставному? Или пришел поглядеть, какая она, нынешняя война? Война, совсем непохожая на ту, другую — великую, неповторимую, настоящую, — ту, которую проделал он.

Вдруг Майа вспомнил, что незадолго до войны смотрел в кино хронику. На экране какой–то журналист интервьюировал последнего оставшегося в живых гусара из–под Рейхсгофена. Тот тоже был маленький старичок, до неестественности маленький и еще старше, чем этот, которого он сейчас встретил. Тот был до того морщинистый, до того щупленький, до того дряхленький, таким говорил дрожащим голосом, что казалось подлинным чудом, как это он еще держится на ногах. Он рассказывал о знаменитой атаке: «Целый день… ждали… в зарослях хмеля… Значит, ждали… в зарослях хмеля… а потом храбрый генерал Мишель крикнул: «Руби! Руби!» И мы выхватили сабли… в зарослях хмеля!…» Он, этот старикашка, вдруг дьявольски разошелся. Судорожно взмахивал ручонкой, будто держал саблю, и получалось нелепо. До того разошелся, что страх брал: не дай бог, переломится пополам и рассыплется на составные части. Кричал он как оглашенный, а голос слабенький, до смешного слабенький: «Руби! Руби!…» Должно быть, ему чудилось, будто на нем блестящая кираса, в руках сверкает сабля, а самому ему всего двадцать. Для него еще была жива та знаменитая атака, война 1870 года, кринолины, Наполеон III, депеши из Эмса, все унижение Седана. Только для него одного. Зрители надрывались от смеха. «Целая эпоха! — подумал Майа. — Сама злободневность, слава богу, уже семидесятилетней давности! И какие страсти тогда разыгрывались. Сколько ненависти, сколько надежд, сколько лжи! Сколько глупостей! А сейчас всему этому конец! Совсем конец! Просто уже потеряло всякий смысл. Возможно, никогда смысла и не было! Ни в чем не было. Не было в войне 1914–1918 годов, ни в теперешней, и во всех, что были раньше, и во всех, что будут потом!»

* * *

Не успел Майа сделать и двух шагов, как вдруг он услышал за собой топот ног.

— Мистер Майа! Мистер Майа!

Он обернулся. За ним бежал Джебет. Он запыхался. Бежал за ним вдогонку. И первым делом протянул Майа руку. Тот удивился, но руку пожал.

— Мне нравится, — пояснил Джебет, — ваша французская манера пожимать друг другу руки при каждой встрече! По–моему, так получается гораздо сердечнее.

Он и сам был воплощением сердечности. Улыбаясь, глядел на Майа, будто тот был его старинным другом.

— Куда направляетесь?

— К себе, — улыбнулся Майа.

— А куда это к себе?

— В санаторий. Мы там столуемся с друзьями.

— О‑о! — протянул Джебет. И добавил через мгновение: — Значит, раздумали уезжать?

Майа невольно улыбнулся. Какой же юный вид у этого Джебета, особенно сейчас, когда он отбросил свою чопорность.

— Я‑то нет, а вот ваши компатриоты что–то не горят желанием меня везти.

— Как так? Разве капитан Фири?…

— В порядке.

И Майа рассказал Джебету всю историю с пропуском. Тот слушал, озабоченно нахмурив брови.

— О‑о! — протянул он и вспыхнул. — Мне очень жаль, мне действительно очень жаль.

Он задумался, видимо что–то прикидывая.

— Идите за мной.

Но тут же спохватился, очевидно решив, что слова его прозвучали как команда.

— Если вам будет угодно пойти со мною…

Оба повернули к стоявшим в очереди томми, несколько шагов Джебет сделал в молчании.

— Ну, а вы что думаете об этой войне?

Спросил он точно таким тоном, как спрашивают:

«нравится ли вам этот фильм, эта пьеса, чай?».

— Скверная штука, скажу я вам.

Джебет взмахнул рукой, показывая на море, суда, очереди томми, разбомбленные виллы.

— Особенно меня мучает, — вполголоса сказал он, — вся эта бессмыслица.

Майа украдкой взглянул на него. Как, значит, Джебет, такой юный, такой розовощекий, такой «здоровый», тоже додумался до этого! Значит, и он так думает.

— Да, плохо дело, — сказал он вслух, — если уж англичане начали так рассуждать.

Джебет расхохотался.

— Oh you, french! [44] – сказал он.

Смеялся он от чистого сердца, во все горло, и Майа тоже не выдержал, рассмеялся. И на мгновение все — развалины Брэй—Дюна, суда, война, — все исчезло. Остались только два молодых человека, — шагают себе бок о бок под солнцем по песчаному пляжу и хохочут от души.

— Расскажите мне, что вы делали после того, как мы с вами расстались, — сказал Джебет.

Майа рассказал. Когда он заговорил о рыжем сержанте, Джебет прервал его.

— Я знаю его. Это хороший вояка, кадровик, зовут его Уэнрайт. Прекрасный солдат. Двадцать лет прослужил в Индии, в семнадцатом году получил крест Виктории. Два года назад его чуть не разжаловали из–за какой–то некрасивой истории. Некий Смит, его подчиненный, хотел выслужиться. Да, черт! После чего рядом со Смитом никто в офицерской столовке не садился, Прекрасный солдат Уэнрайт. Прекрасный старый солдат. Как глупо умереть вот так.

— Умереть по–всякому глупо.

— Верно, — Джебет повернул к Майа свою наивную физиономию, — а главное, непонятно, к чему все это.

Они добрались до ближайшей цепочки солдат. Джебет отошел переговорить с офицером. Офицер обернулся и внимательно оглядел Майа.

Оба встали в хвост очереди.

— Через полчаса, — сказал Джебет, — придет наш черед грузиться в лодку.

Майа посмотрел на часы. Четверть седьмого. В эту минуту очередь зашевелилась и Майа продвинулся на несколько сантиметров.

— А почему так мало лодок?

Джебет улыбнулся.

— Не предусмотрели эвакуации войск…

Майа глядел на толпившихся вокруг солдат. Большинство было без головных уборов, без оружия и даже без вещевых мешков. В своих длинных штанах и в широких рубахах они напоминали туристов или спортсменов, ожидающих прибытия парохода, чтобы отправиться на увеселительную прогулку. Руки они держали в карманах, почти не разговаривали, небрежно сосали сигареты. Словом, ни в их поведении, ни во внешнем облике не чувствовалось нетерпения. Во главе очереди неподвижно стоял, глядя в море, английский офицер, с которым только что переговорил Джебет, Когда к берегу приближалась лодка, он взмахивал рукой. Один за другим томми входили в воду, забирались в лодку. Отсчитав шесть человек, офицер перегораживал рукой путь следующему томми и не опускал руку, пока лодка не отходила от берега.

— Следующая очередь наша, — сказал Джебет.

Майа смотрел, как отчаливает от берега зеленая маленькая лодочка. Нагруженная до отказа, всего с одним гребцом, она еле двигалась. Хорошо еще, что море такое спокойное.

— Лучше бы нам встать в другой хвост, — сказал Джебет.

— Почему?

— Наша лодка возит людей вон на то грузовое судно с мельничным колесом на боку. Проклятая посудина, того и гляди, развалится от старости. Где только они такую рухлядь откопали?

Стоявший перед Джебетом солдат обернулся.

— В Портсмуте, сэр. Помнится, я видел ее там еще мальчишкой.

Джебет улыбнулся.

— О‑о! Она гораздо старше.

Томми лукаво прищурил один глаз.

— Так точно, сэр. Я спутал ее с «Викторией».

Джебет расхохотался. Два–три томми, расслышавшие шутку, тоже засмеялись.

— «Виктория»… — начал объяснять Джебет, повернувшись к Майа.

— Я тоже ее осматривал.

— Ну, конечно, осматривали, — сказал Джебет.

Маленькая зеленая лодочка медленно приближалась к берегу.

— Давайте перейдем в другую очередь, — предложил вполголоса Майа.

Джебет на минуту задумался.

— Теперь уже не стоит! — сказал он и громко добавил: — О‑о, полагаю, что это судно не хуже других.

Офицер, дирижировавший посадкой, поднял руку, и первый томми шагнул вперед. Майа стоял четвертым сразу же за Джебетом. Чтобы добраться до лодки, надо было войти в воду по колено. «Успею ли я перейти раньше, чем вода наберется в ботинки», — подумал Майа.

Он шагнул вперед, но путь ему преградила рука, протянутая на высоте его груди.

— Француз? — спросил офицер.

Майа уставился на него и от неожиданности даже не ответил. Разве он не видит по форме? Разве Джебет его не предупредил? Разве не заметил он, как они оба только что пристроились в очередь?

Джебет обернулся:

— Это со мной.

— Он на француза не похож, — сказал офицер.

«Вот еще кусок идиота», — подумал Майа.

— Я его знаю, — сказал Джебет.

— Он на француза не похож, — уперся офицер.

— Я его знаю, — настойчиво повторил Джебет.

Офицер опустил руку. Майа вспомнил, что не более получаса тому назад он предъявлял также и ему пропуск, подписанный капитаном Фирн.

В лодке Майа сел рядом с Джебетом. Он с радостью ощутил, что ноги у него сухие, ботинки не успели промокнуть.

Лодка медленно отвалила от берега. Казалось, вот–вот она пойдет ко дну под тяжестью пассажиров, но она все шла и шла в открытое море, подгоняемая осторожными ударами весел. Майа заметил, что офицер на берегу, командовавший очередью, опустил руку. Отсюда с лодки лица его уже не было видно.

— Почему он спросил меня, француз ли я? Разве сам не видел?

— Я ему сказал.

— Тогда в чем же дело?

— Сам не знаю.

И Джебет, улыбнувшись, добавил:

— Еще никогда в жизни нелогичность как таковая не смутила ни одного англичанина, мистер Майа.

До конца переезда Майа хранил молчание. Его удивляло, что ожидаемая радость не приходит. «Потом, потом, радость придет», — внушал он себе. И тут же поймал себя на мысли о санатории, об их столовке, и, к великому своему изумлению, думал обо всем этом с горечью, с сожалением. «Товарищи, это же естественно думать о товарищах с сожалением, но о санатории, о фургоне… До чего же быстро человек, куда бы его ни занесло, обживается в своей норе», — подумалось ему.

Зеленая лодочка, высадив пассажиров на грузовое судно, тотчас же повернула обратно. Вслед за Джебетом Майа взобрался по трапу, висевшему вдоль серой железной стенки. Вблизи судно выглядело гораздо внушительнее.

Стоявший наверху у трапа офицер распределял места для солдат на палубе. Заметив проходившего мимо Майа, он оглядел его форму, но промолчал.

— Идите, идите, — твердил Джебет, — давайте пройдем на корму.

Вся палуба была забита солдатами. Должно быть, то же самое делалось в трюмах, в их душном полумраке. Им повезло, что они попали в последнюю очередь. Они пробрались мимо спаренного пулемета, оба его расчехленных ствола грозно уставились в небо. Очевидно, второй такой пулемет находился на носу.

— Едем под охраной.

Джебет скорчил гримасу:

— В данном случае лучшая охрана — это быстроходный винт. А с этим мельничным колесом…

До сих пор у него из головы не выходило это мельничное колесо. Не то чтоб он тревожился, но чувствовалось, что это обстоятельство его шокирует и забавляет.

Доски палубы под ногами были еще теплые — не успели остыть от дневного зноя. Приятно пахло свежей краской, смолой и морской влагой. Майа с наслаждением принюхался. Знакомый запах путешествий. Даже ветер и тот, казалось, посвежел, хотя до берега было рукой подать. Майа вспомнились пакетботики, которые в мирное время поддерживали связь между Дьеппом и Ньюхевеном, он сам не раз пользовался их услугами. Стоило ступить на борт пакетбота, и уже почему–то казалось, что и воздух здесь иной, не французский, словно Англия начиналась сразу же по выходе в море.

— Слышите? — спросил Джебет.

Майа открыл глаза. Он сидел прямо, на досках палубы. Он прислушался. И услышав звук, который узнал бы из тысячи. Скрежет выбираемой якорной цепи.

— Задремали?

Джебет не присел с ним рядом. Куда только девалась его недавняя флегма. Майа догадался, что больше всего Джебету хотелось сейчас носиться по всему пакетботу, командовать. Он стал бы даже матросам помогать, если бы хватило умения.

— Пойду пройдусь.

И пошел, перешагивая через лежащих на палубе солдат. Майа снова прикрыл глаза.

— Разрешите, сэр…

К нему обратился тот самый томми, который говорил с Джебетом о Портсмуте и «Виктории». В руках он держал два спасательных пояса.

— Один передайте капитану, когда он вернется.

— Спасибо, — сказал Майа и положил оба пояса рядом с собой.

— Извините, сэр, но приказано немедленно надеть пояс.

— Я бы надел, да ведь в нем не повернешься.

— Совсем напротив, сэр, это будет вам вместо подушки.

И он снова, как тогда в очереди, прикрыл один глаз.

— Что это такое? — воскликнул Майа и даже привстал.

— Ничего особенного, сэр, это наше колесо начало работать.

— Ну и черт! — сказал Майа. — Сколько же времени нам придется слушать этот скрип?

Томми снова прикрыл один глаз. Прикрывал он его как–то удивительно ловко и очень плотно, не морща и не напрягая века, а другой глаз держал широко открытым.

— Надо полагать, довольно долго, сэр, пока оно не перемелет весь путь до Дувра.

Кругом раздались смешки. Майа улыбнулся.

— Как вас звать?

— Аткинс, сэр.

— Спасибо, Аткинс.

Майа снова улыбнулся про себя, уж слишком их с Аткинсом реплики напоминали диалог двух актеров в английском театре. Он снова закрыл глаза.

Судорожный стук швейной машины разодрал воздух. Майа вскочил от неожиданности, и тут только понял, что продремал все это время. Голова у него была свежая, но какая–то пустая.

— Что это такое?

По удивленному лицу Аткинса, склонившегося над ним, Майа понял, что говорит по–французски.

— Что это? — повторил он по–английски.

— Бомбардировщики, сэр. Сюда летят.

Майа как ужаленный вскочил на ноги.

— А где капитан Джебет?

— Еще не вернулся, сэр. Он все еще на носу.

Высоко в небе, в лучах заходящего солнца, кружили самолеты. Майа насчитал их пять штук.

— Вы уверены, что они за нами гонятся?

— Сначала их было шесть, один уже отбомбился. И улетел.

— Когда?

— Да только что, сэр. Вы спали. Когда он пикировал, по нему жарили из зениток, но, видать, это им нипочем.

— А близко падало?

Аткинс скорчил гримасу:

— От одного до десяти ярдов.

Майа поглядел на берег.

— Но мы почти совсем не отошли от берега…

Аткинс бросил на него удивленный взгляд.

— Да ведь якорь–то всего две минуты как выбрали.

Снова начали бить спаренные пулеметы. Пулеметчик был высоченный детина, и для верности прицела ему приходилось сгибаться вдвое. Ритмичное постукивание казалось Майа до отвращения медленным, на долю секунды стук прекратился, и Майа явственно различил отдаленный грохот. Снова застучали пулеметы. Над их головой раздался пронзительный нечеловеческий свист, он ширился, наплывал на них с устрашающей быстротой. Майа упал ничком на палубу.

— Мимо, — сказал Аткинс.

Его лицо было всего в нескольких сантиметрах от лица Майа. По палубе прошло движение. Солдаты подымались.

— Лежать! — раздался чей–то повелительный голос.

По толпе защитного цвета снова прошла волна движения. Кое–кто лег, но большинство томми осталось на ногах. Зенитки замолчали.

— Лежи не лежи — толку чуть, — заметил Аткинс.

— А вы видели сейчас, как они падали?

— No, sir [45].

— Они ближе к носу упали, — пояснил какой–то солдат.

Был он невысокого роста, тоненький, с огромными черными глазами на нежном девичьем лице.

Теперь над ними кружило всего четыре бомбардировщика. Они не торопились. Они делали свое дело без спешки, методически. На миноносце, маневрирующем примерно в кабельтове отсюда, залаяли зенитки. Но маленькие белые облачка расплывались ниже самолетов.

— И хоть бы один истребитель!

Аткинс прикрыл глаз.

— Уже поздно, они спать легли…

Майа перегнулся через борт и посмотрел на море, Мельничное колесо вертелось с адовым грохотом, вздымая фонтаны пены. Казалось, судно стоит на месте.

— Делаем не больше шести узлов в час, — пояснил томми с девичьим лицом.

Спасательный пояс все время неприятно напоминал о себе. Майа с трудом подавил желание снять его, швырнуть подальше. Он сел и слегка распустил завязки.

Снова начали бить пулеметы. Но сейчас первого пулеметчика сменил второй. Этот был гораздо ниже ростом и, наводя оружие, только слегка сгибал поясницу. Неизвестно почему, Майа порадовало это обстоятельство.

Опять резкий свист разодрал воздух. И опять Майа распластался ничком на палубе. Всего в нескольких сантиметрах от него ослепительно блестели чьи–то башмаки. В голове Майа мелькнула нелепая мысль: почему они так блестят, ведь их владелец при посадке шлепал по воде. Неужели же, попав на судно, он их начистил?

Свист нарастал с головокружительной силой. Майа казалось, будто по невидимым рельсам на него неотвратимо надвигается скорый поезд. С удесятеренным вниманием он уставился на эти начищенные до блеска ботинки и даже машинально пересчитал дырочки для шнурков. Он так уже избоялся там на берегу во время бомбежки, что сейчас воспринимал все окружающее с холодным безразличием, как если бы все это его не касалось.

— Мимо! — раздался голос Аткинса.

Кто — то неподалеку на палубе играл на губной гармонике.

— Странно, почему это они не бьют по миноносцу? — прокричал чей–то голос над ухом Майа.

Это спрашивал тот самый солдатик с девичьим лицом. Нижняя губа его слегка тряслась.

— Крупнее цель, — сказал Аткинс.

Пулеметы прекратили стрельбу. Наступившая тишина показалась Майа почти противоестественной. Отчетливее стал слышен пронзительный и гнусавый звук гармоники. Игрок исполнял: «We're gonna hang out the washing on the Siegfried line» [46]. Матрос, а за ним сразу и второй, перешагивая через лежавших и раздвигая стоявших, стали пробираться к носу. С капитанского мостика раздалась команда, но Майа не разобрал слов.

— Эх, черт! — ругнулся Аткинс.

Майа перегнулся через борт. Мельничное колесо бездействовало. И сразу же раздался лязг разматываемой цепи.

Аткинс повернулся к Майа и посмотрел ему прямо в глаза:

— Приехали!

— Еще три бомбардировщика остались, но они тоже могут промазать…

— Not a chance [47], — отозвался Аткинс.

— Скоро стемнеет.

— Ничего не поможет, — сказал Аткинс, — они до темноты спикируют.

— А если они промахнутся, то…

— Разве что, — сказал Аткинс.

Три бомбардировщика, три пике, три торпеды при каждом пике… А мишень неподвижна. Аткинс прав, приехали.

А самолеты там, в небе, явно не торопились. Они снова кружили над их головой. Снова раздался стук пулеметов. На сей раз Майа не лег на палубу. Он сел, опершись спиной о борт. И смотрел на людей, которым сейчас суждено было погибнуть. Разглядывал их с любопытством, будто сам не был в числе смертников. Скоро они все погибнут — и, однако, они молчат и бездействуют. И лица их не выражают ничего. Они ждут. Терпеливо, тяжело ждут. И в этом их ожидании нет обычной покорности судьбе, в нем чувствуется какая–то сдержанная мужская сила.

Тут только Майа заметил, что кто–то, в свою очередь, глядит на него. Глядел тот молоденький солдатик с девичьим лицом. Его огромные черные глаза смотрели прямо в глаза Майа, застенчиво и боязливо. Этот еще не умеет ждать. Лицо у него было тонкое, подвижное, и по коже пробегала легкая дрожь. Он стоял во весь рост, уронив руки вдоль тела, вывернув ладони наружу.

— Мимо!

В голосе Аткинса Майа не услышал ни малейшего удовлетворения. Он сказал это, как говорят о результатах спортивного состязания, объективно и спокойно.

— Два только осталось.

— Только два, — повторил Аткинс.

Он присел рядом с Майа, прикрыл глаз.

— И двух, сэр, с лихвой хватит.

Майа протянул ему пачку сигарет.

— Выкурим сигарету смертника.

Он объяснил Аткинсу, что во Франции существует обычай — прежде чем осужденный на смерть взойдет на эшафот, ему дают сигарету и стакан рому. Рассказывал он обстоятельно, не торопясь. В горле у него слегка пересохло, но он чувствовал себя на редкость спокойно.

— Стакан рому, — повторил Аткинс. — По–моему, вашему бедняге ром вот как необходим.

«Я спокоен, — подумал Майа, — я совершенно спокоен. Круглый идиот, — ругнул он себя тут же, — теперь ты уж попался на удочку их дешевых героических бредней! Что из того, трус ты или смельчак? И в чьих глазах–то?»

— В Англии у нас ничего подобного нет, — сказал Аткинс. — Французы куда человечнее нас.

А немецкие бомбардировщики так и вились у них над головой.

— Самое человечное вообще никого не убивать, — ответил Майа.

Аткинс несколько раз утвердительно кивнул.

— Yes, sir [48], — горячо подхватил он. — Yes, sir.

В два коротких этих слова он вложил столько пыла, что Майа с любопытством уставился на него. Пара бомбардировщиков кружила над ними. Наступал вечер, сияющий июньский вечер.

Майа встал во весь рост и снова посмотрел на берег. До чего же он близко! И сейчас именно он, берег, олицетворял собой безопасность, самое жизнь. Он перевесился через борт и на глаз прикинул расстояние до воды. Ему нередко приходилось прыгать и с большей высоты. Что же мешает ему вот сейчас скинуть башмаки, броситься в воду, в несколько взмахов достичь вплавь берега, удрать с этого плавучего гроба. А кажется, чего бы проще, вот сейчас он обернется к Аткинсу, попросит его помочь снять ботинки, попрощается с ним и прыгнет. И в то же мгновение он понял, что ничего этого не сделает. Хотя глупо это до ужаса. Но он знал, что ничего не сделает, что все равно ему не решиться, что он не желает уходить отсюда. Как ни подстегивай себя, как ни разжигай в душе страх. Он останется здесь, никуда не тронется, будет ждать. «Неужели я предпочел смерть?» — удивился он сам себе. Но нет, и это не так, здесь что–то совсем другое, что–то странное. Скорее уж, непереносимо жгучее любопытство перед тем, что должно произойти с минуты на минуту.

Запрокинув голову, он стал следить за маневрами самолетов, круживших в ясном предвечернем июньском небе. Аткинс тоже поднял глаза.

— Играют с нами, как кошка с мышкой, — сказал Майа.

Инстинктивно он произнес эту фразу вполголоса, так как на палубе царила сейчас мертвая тишина. Солдат в начищенных до блеска башмаках сидел в нескольких шагах от него. Из вещевого мешка он вынул банку консервов и, отрезая аккуратные кусочки мяса, спокойно отправлял их в рот на острие ножа. Жевал он медленно, ни на кого не глядя. Солдат с девичьим лицом сидел, обхватив голову обеими руками.

— Пойдем на корму, — сказал Майа.

Аткинс непонимающе взглянул на него, но ничего не спросил. Оба начали продираться сквозь толпу. Аткинс шагал первым, и, толкнув кого–нибудь, на ходу плечом, каждый раз бросал «sorry!» [49]. Кое–кто из солдат оборачивался и с любопытством разглядывал форму Майа. Вдруг тишину нарушил чей–то голос, все тот же властный голос, который они уже слышали раньше:

— Ложись!

На этот раз команда не произвела на толпу защитного цвета никакого впечатления, никто даже не пошевелился, ничего не сказал.

— Ложись! — повторил голос.

Голос был громкий, внушающий доверие, командирский, голос человека, привыкшего к повиновению подчиненных, но сейчас он почему–то прозвучал в тишине до смешного слабо и сразу же как–то затух. Через несколько секунд все тот же голос повторил прежнюю команду, присовокупив к ней крепкое словцо.

Майа улыбнулся. Какие уж тут приказы.

— Пусть себе кроет! — сказал Аткинс и повернулся к Майа.

Он тоже улыбался. Над ними по–прежнему вились два бомбардировщика. Майа остановился, оперся о борт. Аткинс нагнулся к нему.

— Я коммунист, — сказал он серьезным тоном совсем тихо.

Произнеся эти слова, он поглядел на Майа с каким–то целомудренным пылом и, казалось, явно ждал ответа. В тишине вдруг застучали пулеметы. Пожалуй, еще никогда жизнь не казалась Майа столь нереальной. «Неужели я сейчас умру?» — подумал он. Он вспомнил свой тогдашний страх на берегу во время бомбежки. Теперь он ничуть не боялся. Только чувствовал какое–то необыкновенное удивление. Подняв голову, он поймал устремленный на него взгляд Аткинса. Тот все еще ждал ответа.

— Правда? — сказал Майа. — Вы коммунист?

— Да.

Самолет вошел в пике с таким адским свистом, что заглушил его голос. Самолет снижался с бешеной скоростью. «Какая нелепость, — подумал Майа, — все сплошная нелепость». И в ту же минуту в ушах у него загрохотало, его с силой отбросило назад, и он наткнулся на Аткинса. Ухватив его поперек тела, Аткинс с минуту удерживался на ногах, потом тоже потерял равновесие, и оба рухнули на палубу. Майа удалось вцепиться в нижнюю перекладину леера, и он подтянулся. Но сразу же отдернул руку. Какие–то два солдата навалились на него всей своей тяжестью. Он крикнул:

— Аткинс!

— Here, sir [50], — послышался рядом голос Аткинса.

Майа почувствовал, как его поднимают за плечи, ставят на ноги. Это оказался Аткинс.

— Вы ранены? — крикнул по–французски Майа.

Аткинс даже не оглянулся. Лицо его, обращенное вперед, было озарено багровыми отблесками, и на нем застыло недоумевающее выражение. Несколько раз он открывал рот, но Майа не слышал его голоса. Его заглушали нечеловеческие вопли. Майа обернулся! От носа судна на них наступал огонь.

Языки пламени взлетали неестественно высоко, но дыма видно не было. Свет был так ярок, что Майа закрыл глаза. И тут же, чуть не потеряв равновесия, пошатнулся и уперся головой в грудь Аткинса.

— Нас сейчас раздавят, — сказал Аткинс. — Все сгрудятся на корме.

Внезапно их стиснуло толпой со всех сторон, словно бы подняло над палубой. Алый отсвет окрашивал лица людей, их окутывало раскаленным и каким–то удушливым ветром. Вдруг Майа почувствовал, что ему нестерпимо колет шею. Обе его руки, плотно прижатые к груди, казалось, готовы были ее раздавить. Он откинул назад голову в алчном желании дышать, о чем взывало все его существо.

Когда он пришел в себя, ему показалось, будто он удобно лежит на спине и чувствует всей кожей веяние несказанной свежести. Он открыл глаза. Вокруг него двигались какие–то красноватые тени. Тут только он с удивлением заметил, что стоит на ногах, и понял, что толпа, теснившая его со всех сторон, не дала ему упасть. Он снова закрыл глаза, и сразу же его охватила неодолимая сонливость. Но в эту же минуту он почувствовал, как кто–то с силой хлопнул его по обеим щекам. Он открыл глаза. Рядом было лицо Аткинса, но оно словно бы расплывалось в тумане. Ценой почти нечеловеческих усилий Майа удалось не опустить век. Его снова бросило в жар,

— Ну как, лучше, сэр?

— Ничего, Аткинс.

Теперь давка стала полегче. Если бы только хоть на секунду смолк этот вой. Рядом никто не кричал. Кричали где–то дальше, по ту сторону мостков. Огонь постепенно наступал на корму. Высокие языки пламени отчетливо выделялись в вечернем небе. Минутами ветер сносил огненные языки в их сторону, они угрожающе подбирались сюда, к корме, и люди ощущали на лицах душный жар, будто к ним приближалась гигантская пасть чудовища.

— Вы чувствуете под ногами палубу, сэр?

— Да, — сказал Майа, — им там, должно быть, совсем плохо приходится.

И вдруг он вспомнил: а Джебет, Джебет, который перешел на нос?!

— Надо добраться да леера.

— Зачем?

— Чтобы прыгнуть.

— Прыгнуть, сэр? — переспросил Аткинс сдавленным голосом.

Он ничего не добавил и, выставив плечо, начал прокладывать путь. «Вряд ли проложим», — подумал Майа, но, к великому его удивлению, толпа покорно расступилась. Через минуту он уже коснулся ладонью леера. И тотчас же отдернул руку: леер был раскален.

— Берег! — крикнул Майа.

Берег был совсем рядом, примерно в сотне метров. Очевидно, удар был так силен, что порвалась якорная цепь, и судно подтащило течением к берегу. Оно врезалось в песок почти напротив санатория. Слева Майа даже различил цепочки английских солдат, ждущих своей очереди на берегу Брэй—Дюна. Посадка продолжалась.

Майа перегнулся через борт. Отсюда казалось, что они находятся на головокружительной высоте над морем. А море там, внизу, было спокойное, без единой морщинки. И блестело, как стальной щит.

— Здесь мелко, нельзя нырять…

— Да нет, нет, — живо сказал Майа. — Вот вы сами увидите, я нырну первым.

Ему почудилось, будто Аткинс слегка побледнел.

— Я не умею плавать, — хрипло сказал он.

— Ну что ж из того? У вас спасательный пояс. Никакой опасности нет. — И добавил: — Никакой опасности.

Аткинс молчал.

— Я сейчас прыгну, Аткинс, а вы за мной.

— Я не умею плавать, — упрямо повторил Аткинс.

— Э‑э, черт! Да вам и не нужно уметь плавать.

Наступило молчание, и Майа почувствовал, что Аткинс отчаянно борется сам с собой. Вой стал еще громче, и внезапный порыв ветра погнал на них целый шквал искр. Приподнявшись на цыпочки, Майа разглядел, что пламя подобралось уже к мосткам. От жары он задыхался и чувствовал, что вот–вот лишится сознания. Его охватило какое–то унылое оцепенение. Обожженная о леер ладонь ныла, и ему хотелось закричать в голос.

— Ну, быстрее.

— Я предпочитаю остаться здесь, — сказал Аткинс.

Лицо его, освещенное отблесками пожара, казалось багровым. Вид у него тоже был отупевший. Майа схватил его за плечи, сильно тряхнул.

— Но вы же сгорите, Аткинс, сгорите!

Аткинс покачал головой.

— Я не могу прыгнуть, сэр, это невозможно.

В ушах Майа гудело от рева толпы. Ему самому хотелось завыть.

— Я не умею прыгать, — уныло и тупо твердил Аткинс.

Лицо его вдруг лишилось всякого проблеска мысли. Майа посмотрел на него. И это Аткинс, такой храбрый, такой спокойный всего несколько минут назад… И он умрет потому, что не решается спрыгнуть с высоты в несколько метров… Майа яростно встряхнул его.

— Вы спрыгнете, Аткинс, слышите, спрыгнете! Спрыгнете! Я вам приказываю прыгать!

Майа тряс Аткинса изо всех сил, и тот не сопротивлялся. Вид у него был угрюмо–ошалелый.

— Вы не можете давать мне приказов! — пробормотал он невнятно.

Теперь уже кричали вокруг них. Вернее, это был даже не крик, а слабый пронзительный стон, какой–то немужской стон. Майа мельком оглядел окружающие лица. И на всех прочел то же выражение, что и на лице Аткинса, выражение покорного оцепенения. «Неужели и у меня такой же вид?» — подумал он в ужасе. Ему почудилось, будто огонь превратился в огромного хищного зверя, который завораживает человека, прежде чем броситься на него.

— Аткинс, — крикнул Майа, — я сейчас прыгну. Не плавать, а прыгать. Любой может прыгнуть. И вы тоже.

Аткинс посмотрел на него, открыл рот и вдруг завыл. В этом вое не было ничего человеческого, казалось, что воет по покойнику собака.

— My god! [51] – крикнул Майа. — Да замолчите вы!

Но вой не прекратился, бесконечный, похоронный, завораживающий.

— My god, да замолчите же!

Вокруг них крики становились все громче. И Майа тоже едва сдерживался от желания завыть. Он целиком погружался в непередаваемо странную пассивность. Аткинс все кричал, а лицо его стало угрюмым, растерянным.

— Аткинс, — крикнул Майа.

Он с размаху ударил его по щеке раз, другой. Аткинс замолчал и начал вращать глазами. Потом с лица его мало–помалу сошло застывшее выражение.

— Я прыгаю! — крикнул Майа.

Он вдруг спохватился, что произнес эту фразу по–французски, и повторил ее на английском языке.

— Да, сэр.

— А вы прыгнете?

— Я не умею плавать, — сказал Аткинс.

Майа схватил его за воротник куртки и с силой встряхнул.

— Прыгнете за мной, Аткинс, а? Прыгнете? Прыгнете?

Теперь он уже умолял Аткинса. Аткинс закрыл глаза и молчал.

— Прыгнете? — умоляющим голосом сказал Майа.

Он цеплялся за ворот аткинской куртки, он умолял его, почти плакал.

Аткинс открыл глаза.

— Да, сэр.

— Ну, живо! Живо! — крикнул Майа.

Его тоже разбирала какая–то странная сонливость.

— Держите меня за пояс. Я не хочу касаться борта руками.

Аткинс послушно схватил его за пояс, и Майа перенес сначала одну ногу, потом другую через борт. Теперь уже ничто не отделяло его от моря. Перед ним открылась головокружительная бездна.

— Отпускайте!

Но пальцы Аткинса судорожно вцепились в пояс, и лицо его снова приняло угрюмо–тупое выражение.

— Пустите!

Жар, идущий от раскаленных перил, мучительно жег ему поясницу.

— Пустите! — проревел он по–французски.

Внезапно его оставили последние силы. Он чувствовал себя опустошенным до дна, тупым. Уже не понимал, где он, что делает. Знал только одно — Аткинс как можно скорее должен отпустить пояс.

— Пустите, — проревел он по–французски.

И вслепую ударил. Ударил, не оборачиваясь.

И в тот же миг почувствовал, что откуда–то с огромной высоты летит вниз. Именно такое чувство падения испытываешь во сне. Вдруг из–под ног уходит почва, сердце мучительно сжимается, расслабляются мускулы, и вам конец. К великому своему изумлению, Майа понял, что на секунду потерял сознание сразу же после того, как ударил Аткинса. Он погрузился в упоительную свежесть и вспомнил, что ему уже довелось только что испытать это ощущение, когда напиравшая толпа чуть было не задушила их. Но на сей раз упоительное ощущение свежести не проходило. Он раскинул руки и отдался на волю этой свежести. И почувствовал, что его медленно, как утопленника, относит назад. Спасательный пояс поддерживал верхнюю часть туловища над водой, а ноги в отяжелевших ботинках тянули вглубь. Он закрыл глаза, и ему почудилось, будто он снова летит, падает вниз, как минуту назад. Он открыл глаза. Вода нежно касалась его лица. А над ним огромной вертикальной стеной стояло их судно.

Отсюда, снизу, пламени почти не было видно, зато отчетливо долетал жуткий людской вой. Он отплыл немного от судна и посмотрел вверх на все это человеческое месиво, теснившееся на корме. Плыл он с непривычной и удивлявшей его медлительностью.

— Аткинс! — крикнул он. — Аткинс!

И поднял над водой руку, пусть Аткинс видит, что он благополучно плывет.

Уже темнело и различить отдельное лицо в сгрудившейся там наверху толпе он не мог. Но ему почудилось, что в ответ прозвучал чей–то слабый, еле слышный крик.

— Аткинс!

Внезапно рядом раздался всплеск воды, в нескольких метрах от него вынырнуло что–то. Майа поспешил в том направлении. Но плыл он все с той же злившей его медлительностью. Все–таки ему удалось схватить прыгнувшего за плечо. Тот вскрикнул и оглянулся. Майа тут же отпустил плечо. Это оказался не Аткинс.

— Не бросайте меня!

— Но берег же рядом.

— Не бросайте! — повторил пловец.

Голос у него был тихий, умоляющий, видимо, говорил он на последнем дыхании.

— Вы отлично доплывете до берега и без моей помощи.

— Нет! — возразил тот и вдруг забормотал что–то невнятное.

— Что, что?

— У меня все болит, — четко произнес он и вдруг снова забормотал: — Господи! Господи! Господи!

Они плыли рядом, их удерживали на поверхности спасательные пояса.

— Я вас дотащу до берега, — сказал Майа.

И схватил своего компаньона за руку. Тот пронзительно завопил и поднял над водой обе руки. Майа пригляделся. Все ногти на пальцах слезли, и сустав большого пальца, вернее, кусок мяса кровоточил.

— О черт! — вырвалось у Майа.

Он схватил человека за плечо, но тот повернул к нему свое лицо, искаженное ужасом.

— Не трогайте меня!

— Однако, так или иначе, мне придется до вас дотронуться.

B он схватил своего спутника за ворот куртки.

— Мне больно! — сказал тот.

Сказал на этот раз, а не крикнул. Сказал негромко и чуть ли не извиняющимся тоном. Майа отпустил воротник.

— А тут?

Теперь он крепко ухватился за его спасательный пояс. Человек сжал челюсти и промолчал, Майа подталкивал его впереди себя. Плыл он по–прежнему как–то удивительно медленно. Тянули вниз набухшие ботинки, и только с огромным трудом ему удавалось удерживать ноги на поверхности. Казалось, этому плаванию не будет конца, и лишь много позже он понял, что до берега, вернее, до мелкого места они проплыли всего несколько метров.

— Теперь можно встать. Можете встать на ноги?

Человек попытался было встать, но тут же с криком рухнул в воду. Майа снова стал подталкивать его вперед. Так он дотащил его до мелкого места, и человек со стоном повалился на песок.

— Я вас донесу, — сказал Майа, склонившись над ним.

Человек с ужасом смотрел на него.

— Не трогайте меня.

— Придется! Нельзя же всю ночь в воде лежать.

Человек, ничего не ответив, прикрыл глаза. Майа сгреб его в охапку. Несколько раз Майа пришлось перехватывать свою ношу, иначе тот снова рухнул бы на песок.

— Господи! — охал человек. — Господи! Господи!

Потом начал стонать слабым, кротким голосом, как больной ребенок.

Уже у самого берега Майа зацепился за что–то. Он чуть было не упал и лишь с трудом удержался на ногах. Потом как можно осторожнее положил свою ношу на песок. Тот молча позволял Майа делать с собой все. Голова его глухо стукнулась о песок. Лежал он неподвижно, закрыв глаза. Майа нагнулся над ним и заметил, что бровей у него нет.

Хотя было уже поздно, по берегу группами бродили французские солдаты. Майа окликнул ближайшего и попросил помочь ему снять ботинки.

— Ты оттуда? — спросил солдатик, показывая на горящее судно.

— Да.

— Скажи на милость! — проговорил солдат. — Ну и достается парням!

Сказал так, словно речь шла о матче. О матче между Огнем и людьми. И Огонь оказался сильнее. Это уж вернее верного. У него, у Огня то есть, первый разряд, если не выше! Ну и дает же он!

— Спасибо!

— Скажи на милость, — повторил солдат. — Каюк им!

Он был в неистовстве. Идет матч. И, хочешь не хочешь, — более сильный выигрывает.

— Хотел бы я посмотреть, что бы ты там делал!

— Я? — переспросил солдат.

И сердито добавил:

— Типун тебе на язык!

Он — то здесь при чем? Он смотрел. Просто смотрел. Поэтому нечего сравнивать.

— Спасибо, что помог ботинки снять!

— Не за что! — неприязненно ответил солдат.

И ушел. Майа вернулся к англичанину.

— Вам лучше?

— Мне холодно, — сказал тот.

Майа нагнулся над ним.

— Я сейчас снова войду в воду, хочу поискать своего приятеля. И сразу же вернусь. Вы пока не постережете мои ботинки?

— Положите мне их под голову, — слабым голосом сказал англичанин.

Но, подойдя к воде, Майа вдруг почувствовал, как его тело сковала нечеловеческая усталость. Там впереди догорало судно, бродившие по берегу солдаты мимоходом оглядывались на пожар. А судно пылало. Одинокое, забытое богом и людьми. На еще светлом небе четко выделялась его громада в ореоле высоких языков пламени. Было тепло. Медленно спускался прелестный июньский вечер, и море было до того спокойным, что волна, набегавшая на берег, бесшумно замирала, не оставляя на песке даже полоску пены…

Майа снял спасательный пояс, швырнул его на землю и, не спуская глаз с судна, вступил в воду. Но сразу же увидел у ног что–то темное и нагнулся. Он сообразил, что именно об это самое он и зацепился ногой, выходя на берег. В воде лежал обнаженный человек, вернее, полчеловека, от живота до ног. Торс и голова, должно быть, остались в море. И этот обрубок человека, непристойный, безвестный, валялся здесь в воде, и длинные мускулистые ноги лежали как–то особенно естественно, — так кладет их человек, устраиваясь на отдых. Майа застыл на месте, не отрывая глаз от этой половины человека. Особенно от его живота. Очень белый, не напряженный, мягко переходящий в бока, он, казалось, продолжает жить вопреки всему, вопреки ужасному ранению. Майа нагнулся и потрогал его ладонью. Живот был еще теплый. Проходившие по берегу солдаты заметили Майа. Один из них обернулся и отпустил непристойную шутку. До Майа долетел дружный взрыв смеха, постепенно затихший вдали.

Вода была совсем теплая, и Майа плыл теперь без особых усилий, так как скинул ботинки и отделался от спасательного пояса. В несколько взмахов он уже достиг судна. На носу по–прежнему жалась к леерным ограждениям плотная масса людей. Огонь, очевидно, не пошел дальше мостков, — по крайней мере, так показалось Майа, который видел из воды только капитанский мостик. Теперь прежний нечеловеческий вопль умолк, слышался только протяжный стон. Нескончаемый, монотонный стон, похожий на причитания плакальщиц. Стон становился громче, когда ветром скручивало и гнало языки пламени к корме. Снизу Майа видел, как подымаются тогда к небу руки, жалким, умоляющим жестом. Оба каната, идущие вдоль борта, свисали сейчас до самой воды.

— Аткинс!

Рядом в воде плыло всего трое, от силы четверо человек. А там, наверху все еще стоял стон — нескончаемый, тягучий, прерываемый иногда резкими вскриками, внезапно усиливавшийся и снова затихавший.

— Аткинс! — изо всех сил заорал Майа.

Сверху ему ответил невнятный гул голосов. Майа подплыл ближе. Чего же, в конце концов, они ждут, почему не прыгают, почему не спускаются по канатам?

Набрав полную грудь воздуха, он снова кликнул Аткинса и стал ждать. Ждал долго, упорно. Сейчас вода показалась ему холодной, и по ногам пробегали мурашки. И вдруг он заметил, как кто–то — отсюда виден был лишь темный силуэт — перешагнул, не торопясь, через борт, схватился за канат и с бесконечными предосторожностями стал спускаться. Потом раздался всплеск, и Майа подплыл поближе. Но это был не Аткинс. Спасшийся повернул к Майа лицо, лицо, лишенное всякого выражения, и тут же устало прикрыл глаза. Он не делал никаких движений, вода сама несла его к берегу. Лицо его почернело от сажи. Майа приблизился к нему и поплыл рядом.

— Вы обожжены?

Человек приподнял веки, и тут же опустил их снова…

— Руки…

Голос его прозвучал хрипло, будто он многие годы прожил в полном молчании.

— Можете без моей помощи добраться до берега?

— Могу.

— А почему вы не спустились раньше?

Ответа не последовало, и когда Майа собрался уже повторить свой вопрос, англичанин снова прикрыл глаза:

— Как–то не подумал…

— Вам было больно?

— Да, было очень больно, — ответил англичанин, — я кричал.

— А сейчас легче?

— Да.

Он повернулся на спину, течением его несло к берегу, а на лице было написано довольное выражение.

— Хотите, я подтолкну вас к берегу?

— Не надо, — четко ответил англичанин.

Майа замерз, он устал и чувствовал во всем теле слабость. С трудом он удерживался на воде. Над собой он видел судно, возвышавшееся над морем как гигантская стена. С кормы несся все тот же протяжный стон.

У самого берега он снова чуть было не наткнулся все на те же человеческие останки. Он перешагнул через них, прошел вперед, но зашатался и без сил упал на песок. Его стало рвать, и все тело содрогалось от спазм. Через несколько минут его прошиб пот, он почувствовал, что вспотел с головы до ног. Он лег навзничь на песке, и ему снова почудилось, что он растворяется в упоительной свежести.

Когда он наконец поднялся, уже совсем стемнело, и он с трудом разглядел англичанина, которого вытащил из воды, хотя тот лежал всего в нескольких метрах отсюда.

— Ну как, лучше?

— Да, — сказал англичанин. И добавил каким–то ребяческим тоном: — Мне холодно.

— Но сейчас совсем не холодно.

— Мне холодно, мне очень холодно.

— Я срочно пришлю за вами носилки, — ласково проговорил Майа.

И тут же громко чертыхнулся.

— О, я не виноват, — извиняющимся тоном проговорил англичанин. — Их было двое. И я не мог им помешать. Один приподнял мне голову, а другой вытащил ботинки.

— Сволочи! — сказал Майа.

Пришлось шагать до санатория босиком. Время от времени он останавливался и оглядывался назад. Огонь на судне уже, очевидно, подобрался к пулеметным лентам, потому что то и дело воздух со свистом рассекали пули. На багровом фоне пламени резко выделялся ствол, и так как он по–прежнему был направлен вверх, Майа вдруг представилось, что пулемет продолжает вести стрельбу сам по себе и яростно бьет в пустое небо.

* * *

— Одного я в толк не возьму, — сказал Александр, — почему это твой англичанин не прыгнул.

Сидел Александр на своем обычном месте, уперев кулаки в бедра, и лунного света хватало только на то, чтобы осветить его лицо. Держа в руках полный котелок мяса, Майа жадно ел и старался главным образом не посадить пятно на брюки защитного цвета, которые ему дал надеть Дьери.

— Другие тоже не прыгали.

— Очевидно, утонуть боялись, — сказал Пьерсон.

Майа отрицательно покачал головой.

— У всех же были спасательные пояса.

Только тут он заметил у костра коренастую фигуру.

— Смотри–ка, и ты здесь? Значит, выполнил все–таки мое поручение.

— Нет, — сварливо сказал Пино, — я тут ни при чем. Александр сам предложил мне остаться.

— Значит, в точку! — рассмеялся Майа.

Пьерсон взял у Майа револьвер, разобрал его и теперь аккуратно протирал все части.

— Одного я в толк не возьму, — сказал Александр, — почему эти типы не кувырнулись в эту лужу, а?

Майа открыл было рот, но спохватился и промолчал.

— Господи боже ты мой! — крикнул Александр, воздевая к небесам свои здоровенные лапищи. — Да разве в такую минуту можно колебаться. Ты хоть наелся? — тут же спросил он. — А то, может, сардины открыть?

Луна светила вовсю, и тени от костра, который разжег Александр в честь возвращения Майа, плясали на их лицах. Пино сидел слева от Александра. Отныне это будет его место. Александр оглядел приятелей и подумал, что опять все в полном ажуре…

— Ого, — сказал Дьери. — Для Майа, видно, ничего не жалко.

Майа нагнулся вперед.

— А ты, оказывается, не спишь? Ну как твои миллионы?

— Скажи, наелся или нет? — прервал его Александр.

— Черта с два, наелся!

Александр протянул ему только что открытую коробку сардин.

— Это все мне?

— Все тебе.

— Ах, черт, — сказал Майа.

Оба рассмеялись, переглянулись. Александр налил полную кружку вина и протянул ее Майа.

— Я так всю нашу столовку обожру, — блаженным голосом сказал Майа.

Все с улыбкой смотрели, как он уплетает сардины.

— А теперь, что ты скажешь насчет доброго грога из виски? — спросил Александр.

Дьери вяло пошевелился в своем углу,

— Виски–то мое!

— Если угодно, мы тебе за него заплатим, — сказал Пьерсон.

— Двадцать бутылок по семьдесят пять франков — сумма солидная!

— Раз так, ты мне еще не отдал за хлеб десять франков.

Дьери с трудом скрестил свои жирные ноги.

— Небось не к спеху.

— Вот оно как люди богатеют, — сказал Александр. — Оказывается, проще простого.

— Верно, — подтвердил с набитым ртом Майа, — проще простого. Надо только страстно любить деньги. И в сущности именно поэтому не так–то много людей богатеет. Редко, когда люди любят что–нибудь со всей страстью.

Александр сидел, аккуратно положив свои большие волосатые руки на колени. Он слушал Майа и с удовольствием думал: «Ну и режет!»

— Ну и режешь, — восхищенно проговорил он вслух.

Да, все было в ажуре и на этот раз.

— Если на то пошло, давайте действительно сделаем грог на всю компанию? — предложил Дьери.

— Сделать–то нетрудно, но я не желаю ходить по ночам к колодцу и таскать воду»

— Давайте я пойду, — сказал Пино.

Схватив флягу, он скрылся в темноте. Майа повернулся к Александру:

— Ну, как он, по–твоему?

— Славный малый. Одно плохо, не может спокойно видеть немецкий самолет, сразу начинает по нему палить.

— Что ж, дело хорошее, — сказал Пьерсон.

— Если от этого польза будет, тогда да. Но всегда может случиться, что фашист пролетит на бреющем полете и уложит десяток парней.

— Ничего не поделаешь, риск.

Александр пожал плечами.

— В данный момент — риск идиотский. Нашего дружка Пино нынче вечером выгнали из санатория. Вздумал оттуда стрелять. А сейчас собирается стрелять из дюн. Вырыл в песке для себя укрытие.

— Он настоящий герой, — серьезно сказал Пьерсон.

— Больше того, — сказал Майа, — это и есть тип героя. Он не способен представить себе собственную смерть. А только смерть врага.

«И, однако, — подумалось ему, — еще совсем недавно я сам тоже восхищался Пино».

— Не в том даже дело, — кротко сказал Пьерсон, — он храбрец.

— Храбрец? — переспросил Александр. — Ясно, храбрец. Но если он получит в брюхо пулю, когда будет валять дурака в дюнах, увидишь, какой из него будет храбрец! Как бы человек ни храбрился, у него, запомни хорошенько, только одна пара кое–чего. А не три, не четыре или, скажем, не полдюжины. Пара, всего только пара — и ничего не попишешь!

Он подбросил в костер несколько полешек.

— Какая все–таки глупая штука война, — сказал Майа. — Чем больше укокошишь людей, тем больше у тебя заслуг.

Пьерсон обернулся в его сторону:

— Раз ты не любишь войны, почему ты тогда воюешь?

— Как так почему я воюю?

— Да, да, почему? Мог бы, скажем, дезертировать или покончить с собой. А раз ты пошел воевать, значит, ты сделал выбор, выбрал войну.

— И это, по–твоему, выбор? Тебе говорят: «А ну–ка, отправляйся срочно на бойню, причем шансов у тебя выжить только семь из десяти, а не хочешь, тебя немедленно выведут в расход как дезертира». И ты называешь это выбором?

— Да, — сказал Пьерсон своим кротким и упрямым голосом, — да, я называю это выбором.

— Слушать тебя тошно, — сказал Александр.

— Вот, — сказал Пино, входя в освещенный костром круг с полной флягой в руке.

Так он и остался стоять, низенький, плотный, у края освещенного круга, и его черные пропыленные вихры нелепо торчали надо лбом.

Александр налил воду в котелок, прикрыл его крышкой и подбросил дров в огонь.

— Держи, — сказал Пьерсон, возвращая Майа револьвер. — Я его насухо протер и, кроме того, зарядил.

Майа совсем разнежился в сухой одежде. Брюки английского военного образца, которые дал ему надеть Дьери, хранили безукоризненную складку. Садясь, Майа осторожно подтянул брюки на коленях, и этот простой жест снова вернул ему ощущение предвоенной жизни.

— Ты, Дьери, даришь мне эти брюки?

Дьери не спеша скрестил свои жирные ноги.

— Если хочешь, бери.

— Я шучу.

— Да нет, возьми, если хочешь. У меня еще несколько пар есть.

— Несколько? Ты так прямо и говоришь, несколько? Значит, не одни?

— Как слышишь.

Майа нагнулся.

— Уж не часть ли это твоих «миллионов под рукой»?

— Возможно, — сказал Дьери.

Он улыбнулся своей неторопливой улыбкой, и его дряблые жирные щеки, дрогнув, отползли от углов рта.

— А ну, бери кружки, — крикнул Александр. — Каждому по полной кружке получится.

Он приподнял крышку, в котелке кипел ароматный грог. Александр наполнил свою кружку и протянул ее Майа. Потом налил остальным.

— Эй, Пино! — сказал он. — У вас в Безоне ты такого небось не пил.

— С коньяком не сравнишь, — сварливо сказал Пино.

Грог они отхлебывали маленькими глотками. Кружки были такие горячие, что жгли губы, даже ручка и та нагрелась так сильно, что больно было пальцам.

— Все же непостижимо, — сказал Александр, — почему эти типы не прыгнули.

— Должно быть, побоялись, — сказал Пьерсон, — вообще–то, если смотреть на воду с высоты, то делается страшно. Притягивает, и все–таки страшно.

— Нет, — возразил Майа, — когда я уже спрыгнул, там висело два или три каната. Можно было по канатам спуститься.

— Вот бы и спустились, — сказал Александр, и в голосе его прозвучала ярость, — разве в такие минуты можно колебаться!

В наступившей тишине слышны были только громкие глотки Пино. Он, Пино, глотал грог и думал, что подливать кипяток в спиртные напитки — чисто бабская выдумка. Если бы спросили его, Пино, что, мол, ему больше по вкусу, он куда охотнее выпил бы виски в чистом виде. Александр прекрасный малый, ничего не скажешь, и парень здоровяк, а по части напитков вкусы у него тоже бабьи.

— А как поживает твой красавец доктор? — спросил Майа у Дьери. — Как он?

Никто не отозвался.

— Он умер.

— Кто?

— Верно, ведь тебя здесь не было, — сказал Пьерсон.

— Умер?

— Его убили. Из семидесятисемимиллиметровки.

— Где?

— В его комнате в санатории. Он жил в дальнем крыле, под самой крышей. Только к вечеру спохватились. Убит в своей постели.

— Убит! — проговорил Майа.

Чиркнула спичка, ночную мглу на секунду прорезал яркий огонек, и Майа успел разглядеть Пьерсона, который раскуривал потихоньку свою трубочку и аккуратно уминал табак концом карандаша.

— Вы еще не все знаете, — сказал Пьерсон, — а я вечером узнал от санитара подробности.

Александр круто повернулся к нему:

— Какие? Что тебе еще известно? Что ты еще нам собираешься рассказать? Вот уж действительно повсюду сует нос, вот уж чертов поп!

— Если угодно, я вообще могу ничего не рассказывать, — сказал Пьерсон.

И по его тону Майа догадался, что на этот раз Пьерсон обиделся на Александра.

— Да нет, — сказал он, подражая басовитому голосу Александра, — рассказывай, черт тебя побери, ну, рассказывай же!

Пьерсон снова помешал концом карандаша в своей трубочке.

— Ну, ладно, — сказал он, но по голосу его чувствовалось, что реплика Александра его сбила. — Говорят, что Сирилли был у себя в комнате не один. С ним была медицинская сестра. Их убили, когда они лежали в объятиях друг друга, причем не очень–то одетые.

Так как никакого отклика со стороны слушателей не последовало, Пьерсон заключил:

— Все–таки для семьи неприятно!

— Плевать нам на семьи, аббат! — яростно сказал Майа.

Наступило молчание, и Пьерсон поднялся с земли.

— Решительно, я нынче вечером не пользуюсь успехом.

Он круто повернулся.

— Пойду пройдусь перед сном.

Пробираясь между Александром и Майа, он кротким своим голоском бросил извинение и исчез во мраке. Они сидели молча, прислушиваясь к его удаляющимся шагам.

— Ты его обидел, — сказал Александр.

— А ты?

— Верно, и я тоже, а ты еще подбавил.

Но Майа даже не улыбнулся словам Александра.

— Э, черт! — сказал он, — Это в нем стародевическое нутро заговорило…

— Ну ладно, хватит.

— Для него это только пикантная история.

— С избытком хватит, — повторил Александр.

Майа замолчал. Дьери пошевелился в своем уголке.

— Давайте ложиться,

— Давайте, — сказал Александр. — Как я ни люблю слушать ваши рассказы, но сегодня через край хватили.

И он с размаху ударил Пино по плечу,

— Идем спать, а, Пиноккио?

— Не люблю, когда мою фамилию коверкают, — надменным тоном сказал Пино.

— Здрасьте пожалуйста! — сказал Александр. — Теперь уж и меня крыть начали.

Он воздел к небу руки.

— Но с чего это, дьявол, вас нынче разобрало!

— Ложимся? — сказал Дьери.

— Ложись и пропади пропадом. Надеюсь, моей помощи тебе не требуется? Или прикажешь постельку постелить?

— Да не психуй ты, — миролюбиво сказал Дьери.

— Черт! — выругался Александр. — Это я‑то психую… Я психую?

— Во всяком случае, орешь как резаный.

— Я ору, я?

— Да нет, — сказал Майа, оборачиваясь к Дьери. — Ты же слышишь, он еле шепчет.

Все рассмеялись, и Майа присоединился к общему хохоту. Но, даже смеясь, он чувствовал, что какая–то часть его души безнадежно печальна.

Когда Дьери поднялся, его забинтованная рука выступила белым пятном. Все поднялись вслед за ним.

— Пойду пошатаюсь, — сказал Майа, — что–то спать неохота.

— Только смотри, будь осторожнее, когда вернешься, — сказал Александр. — Пино мы положим на пол в фургоне между двумя нижними койками. Будь осторожен, не наступи ему на голову.

— Да, — сказал Пино, — уж лучше промахнись.

* * *

Вслед за Пьерсоном Майа побрел по аллее. Она шла вдоль самой ограды санатория до угла главного здания, а оттуда сразу начинались дюны. Майа видел волнистую линию гребней, ярко–белые при лунном свете склоны дюн, и лишь кое–где выделялись черные пятна — не то кустарник, не то брошенные автомобили. Он добрался до ближайшей дюны, взошел на вершину и сел на песок. Там впереди грузовое судно пылало как факел. Море побагровело. Со своего места Майа не удавалось разглядеть людей, сгрудившихся на корме. Виден был лишь черный силуэт судна, а над ним гребень пламени. Но, напрягши слух, он различил, хоть и с трудом, все тот же стон, так поразивший его недавно. Слабый стон, пронзительный, несмолкаемо протяжный, как жалобы женщины в ночи. На берегу теперь не было ни души. Все спали. А он сидит один на еще теплом песке. Воздух был мягкий, а все тело Майа, все его мышцы приятно расслаблены. Он досыта поел, выпил горячего грога, а теперь вот сидит и курит сигарету. Чувствовал он себя хорошо, ему было уютно в своей собственной шкуре, он радовался жизни. А люди всего в десятке метров отсюда погибали в пламени. Никому до них не было дела. Они медленно сгорали в этой благоухающей теплой ночи. И мир продолжал жить своей жизнью. На всей поверхности земного шара люди продолжали любить и ненавидеть. Безрассудно суетились на отведенной им тоненькой корочке грязи, а шар земной все время уносил, увлекал их в пространство. В этот час в Америке, на всех пляжах Тихого океана раздается девичий смех. А завтра все то же солнце, что позлатило загаром их свежую кожу, заблестит на почерневшем остове судна, то же солнце будет светить, когда кончится этот глупейший фарс. «Эти люди умирают, — подумал Майа, — люди, которых убили другие люди, и тех, других людей, тоже убьют в свою очередь. Какой же в этом смысл? Разве это хоть что–то значит?» Мысли эти не взволновали его, он почувствовал, как в нем нарастает и нарастает глубочайшее изумление.

На обратном пути в санаторий он заметил у дерева какую–то тень, и тень эта шевельнулась. Майа приблизился и разглядел кавалерийские брюки и сапожки.

— Смотрите–ка, да это же ты! — раздался чей–то голос, но тон был сердитый.

Это оказался Пьерсон. Он стоял на коленях и портняжным метром озабоченно мерил землю. Рукава он засучил, руки у него были перепачканы в земле, а рядом лежала саперная лопатка.

— Я тебе не мешаю? — спросил Майа.

— Ничуть не мешаешь.

Майа присел, прислонился к дереву и закурил сигарету. Пьерсон вытащил из кармана черную записную книжечку, стянутую резинкой; с этой книжечкой он никогда не расставался.

— Зажги спичку, ладно?

Снова в темноте вспыхнул огонек. Пьерсон записал что–то в своем блокноте, щелкнул резинкой, спрятал блокнот в карман.

— Не туши.

Он тоже закурил сигарету и сел рядом с Майа. Какая же тишь и благодать стояла кругом! В нескольких метрах от них горбатилась дюна. А справа, под деревом, зияла недорытая траншея.

— Скажи, — спросил Пьерсон, — почему ты вечно таскаешь с собой револьвер? Фрицев здесь нету.

— Чтобы покончить с собой.

— Покончить с собой?

— В том случае, если меня смертельно ранят и страдания станут непереносимыми…

— А‑а, — протянул Пьерсон.

— Это тебя шокирует?

— В устах неверующего нисколько.

— Я ведь не так уж боюсь смерти, — сказал Майа, помолчав. — Боюсь физических страданий.

— А как ты узнаешь, смертельно тебя ранили или нет?

— Узнаю.

— Возможно, я ошибаюсь, но, по–моему, в таких случаях у человека даже не хватает энергии себя убить.

— У меня хватит.

— Не понимаю, как ты можешь быть в этом так уверен?

— Я много об этом думал, — сказал Майа. — И заранее приготовился.

— А если ты ошибешься? Если рана окажется не смертельной?

— Во всяком случае, я этого никогда не узнаю. В этом будет своя ирония — но уже не для меня.

— А я, — сказал Пьерсон, — я, как мне кажется, попытался бы перетерпеть любые страдания.

— Ну ты, понятно! Вы, христиане, чтите страдание!

— Вовсе мы не чтим, просто стараемся принять.

— Это одно и то же.

Сигарета потухла. Майа чиркнул спичкой. Робкий огонек осветил его лицо, и Пьерсон, глядя на Майа, уже в который раз, с первого дня их знакомства, с каким–то странным недоумением подумал, что Майа ужасно одинок. Почему это так — непонятно, необъяснимо, даже никаких реальных оснований так думать вроде бы нет. Майа тут, сидит с ним в темноте, бок о бок. Плечи их соприкасаются. И сигарету он прикурил всегдашним, обычным жестом. А завтра в столовке будет шутить с Александром, и остроты будут все те же. Будет поддразнивать Дьери за его «миллионы под рукой». И, однако, сразу будет видно, что он не весь с ними.

— В сущности, ты не первый весельчак.

— А‑а, протянул Майа, — значит, ты считаешь, что есть основания для веселья? Впрочем, — добавил он, помолчав, — ты ошибаешься. До войны, напротив, я был вполне счастлив, По–моему, даже очень счастлив. До тридцать восьмого года, когда я понял, что эти гады готовятся, так сказать, творить Историю.

— Это ведь и твоя история тоже. И эпоха твоя. И ты не имеешь права отделять себя от твоей эпохи.

— Господи! — воскликнул Майа. — Да разве я отделяю… Меня отделило. Это все равно что сказать гомосексуалисту, не смей, мол, не любить женщин.

— Не понимаю.

— Чего же тут не понимать. И заметь, в сущности, большинство наших ребят думает точно так же. Поначалу они считают, что война — глупость несусветная. Потом мало–помалу она затягивает их, как футбольный матч или велогонки. Постепенно они влюбляются в нее. Ты пойми, ведь в конце концов это их, собственная, война. Подлинная, великая, единственная — раз ее ведут они. В сущности, эта война всей их жизни. Вот как в конце концов они начинают смотреть на войну. Я‑то нет. Для меня лично эта война такая же, как и все те, что были до нее, и все те, что будут после нее. Нечто столь же абсурдное и лишенное всякого смысла, как хронологическая таблица в учебнике истории.

— Значит, ты пораженец?

Майа повернулся в его сторону, и Пьерсон разглядел в потемках, что он улыбается.

— Даже не то.

Он бросил сигарету, и, прежде чем потухнуть, огонек описал короткую светящуюся кривую.

— Если хочешь знать, — проговорил он, — я иногда даже сожалею, что я таков. Я бы тоже предпочел во что–то верить. Если хочешь знать, это — главное! Не важно во что! В любую чепуху! Лишь бы верить. Только вера и дает смысл жизни. Вот ты веришь в бога, Александр верит в нашу столовку. Дьери верит в свои «миллионы под рукой», а Пино верит в свой пулемет. А я, я ни во что не верю. И что же это, в конечном счете, доказывает? Доказывает, что, когда я был моложе, мне не хватило ума понять, как полезно быть идиотом.

Пьерсон засмеялся.

— Как это на тебя похоже.

— Да, — сказал Майа, — до того похоже, что я даже не совсем так думаю.

— Я, впрочем, так и считал.

— Ишь какой хитрый.

— Ведь в сущности ты гордишься, что ни во что не веришь.

— И это не так, — серьезно сказал Майа. — Не совсем так. До войны я еще верил, и даже во многое. Правда, не слишком во многое. Словом, верил ровно настолько, чтобы быть счастливым. Ничто так не способствует сохранению иллюзий, как мирные времена. А потом началась эта сволочная война, и жизнь словно в один миг потеряла, — ну, как бы лучше выразиться, — свою плотность, что ли. Ну, представь себе ящик, у которого провалилось дно. Все вываливается наружу. И он пустой.

— Не нахожу.

— Ясно.

— Что тебе ясно?

— Тебя–то ведь матч захватывает. Это твоя война.

— Это и твоя война, коль скоро ты в ней участвуешь.

— Стоп! Надеюсь, ты не собираешься опять разглагольствовать насчет проблемы выбора, — сказал Майа.

— Это неопровержимо.

— Даже если это неопровержимо, — живо отозвался Майа, — что это доказывает? Только то, что ты заранее принимаешь войну по тысяче причин. Это все краснобайство. В действительности ты уже давно занял определенную позицию.

— Это неопровержимо, — упрямо повторил Пьер–сон своим кротким голосом.

— Как доказательство существования бога. Это неопровержимо, но убеждает лишь тех людей, которые уже верят в бога. И, заметь кстати, я даже не слишком уверен, так ли уж неопровержимы твои доказательства.

— Ты был бы куда счастливее, если бы война тебя захватила.

— Но, черт, — сказал Майа, — это же я и стараюсь тебе вдолбить. Конечно, я был бы счастливее, если бы верил в войну и в те мотивы, по которым меня заставляют в ней участвовать. Но я в них не верю, и баста. Для меня война — абсурд. И не только эта или какая–нибудь другая война. Все войны. Отвлеченно, как таковые. Без исключения. Без предпочтения. Иначе говоря, не существует справедливых войн, или священных войн, или войн за правое дело. Война как таковая — абсурд.

— Я же говорил, что ты пораженец.

— Да нет же! — воскликнул Майа. — Я тебе уже сказал, даже не так. Пораженец, он тоже захвачен матчем, хотя бы потому, что жаждет поражения для собственной команды. Так или иначе, он тоже лицо заинтересованное. А меня, меня лично интересует лишь одно — не быть убитым во время этого матча. — И он добавил: — Впрочем, не так уж сильно интересует.

Пьерсон быстрым движением обернулся к нему.

— Почему не так уж сильно?

— Сам не знаю. По тысяче причин. Что касается моей теперешней позиции, то ты знаешь… Я участник матча, не будучи его участником. Долго на этом не продержишься.

— Вот видишь, — торжествующе сказал Пьерсон.

— Ну и что?

— Если на такой позиции не продержишься, попытайся найти другую.

— Нет, это неслыханно, — сказал Майа. — Ты говоришь так, словно можно начать верить по команде, словно для этого достаточно только хотеть верить.

— Это вполне достижимо.

— Да, но не для меня. — И тут же добавил: — Я уже пытался.

Пьерсон вынул из кармана свою коротенькую трубочку и начал ее набивать. Плечом он ощущал прикосновение теплого крепкого плеча Майа. Чуть повернув голову, он даже в потемках мог различить его шею, округлую, мускулистую, и в мускулистости этой чувствовалось что–то животное. «И, однако, — с удивлением подумал Пьерсон, — человек с такой шеей и с такими плечами не слишком дорожит жизнью».

— А другие причины?

— Какие другие причины?

Ну, те причины, в силу которых тебя не особенно интересует, убьют тебя или нет.

— О‑о, — сказал Майа, — не следует преувеличивать. Все–таки немножко меня это интересует. Одно мне хотелось бы знать, приобретет ли снова для меня жизнь после войны прежнюю плотность.

— А если не приобретет?

— Тогда всему конец, такая жизнь мне не нужна. Сейчас еще куда ни шло. Или почти так. То, что я переживаю сейчас, это как бы взято в скобки. Для меня война — это скобки. Но я не могу всю свою жизнь прожить в скобках.

— Понятно, — сказал Пьерсон и после короткого молчания спросил несвойственным ему нетерпеливым тоном: — Спички у тебя есть?

Послышалось сухое чирканье, и блеснул огонек.

— Подожди, — сказал Майа, — дай, я прежде сам закурю. А то с трубкой возня.

Он поднес огонек к кончику сигареты, потом протянул спичку Пьерсону и засмотрелся, как тот кончиком карандаша осторожно уминает табак.

— Слишком ты много куришь.

— Верно, — недовольным голосом сказал Пьерсон, — я курю слишком много.

Майа поглядел на полувырытый ровик примерно метрах в двух от дерева.

— А разве не глупо, по–твоему, копать траншею под самым деревом.

— Вовсе не глупо, напротив, место прекрасное, листва его от самолетов скрывает,

— На могилу похоже.

— Да, — подтвердил Пьерсон.

Он приподнялся было, потом раздумал и снова сел.

— Значит, — сказал он, — война, с твоей точки зрения, абсурд?

— Да, — сказал Майа.

— А почему?

— Тут доказывать нечего, это и так очевидно.

— Только не для меня.

Майа улыбнулся.

— Для человека верующего очевидности вообще не существует. Впрочем, — добавил он, — есть и еще кое–что, кроме войны. Есть также убийство, смертная казнь. Убить человека — при всех обстоятельствах абсурдно.

— Почему?

— Да потому, что сама природа берет это на себя. И подсоблять ей в таком деле — просто гнусность.

— Понятно.

— Но даже это не самая главная причина, — продолжал Майа. — Главная причина вот какая — убивать людей абсурдно, потому что приходится делать это снова и снова. Вот потому–то в войне вообще не бывает победителей. Раньше я считал, что на худой конец можно назвать победителями тех, кто выжил, не важно в каком именно лагере. Но даже это не так. Оказывается, я был сверхоптимистом. И выжившие тоже побежденные.

— Однако в восемнадцатом году мы были победителями.

— Ты же сам видишь, что нет, раз пришлось начинать все сызнова. — Он помолчал немного и добавил: — Когда убивают человека, происходит то же самое. Убийце дан только один выход: продолжать.

— Я не утверждаю… — начал было Пьерсон. И замолк.

— Чего ты не утверждаешь?

— Я не утверждаю, что и мне не приходили примерно такие же мысли.

— Следовательно?

— Но ты же сам только что сказал, что на такой позиции долго не продержишься.

— Следовательно?

— Я беру cебя в руки, и все.

— Другими словами, тебе удается снова заставить себя верить во все эти штучки.

— Я беру себя в руки, — кротким своим голосом ответил Пьерсон.

Майа обернулся к нему.

— Что верно, то верно, вы, католики, не любите непереносимых положений. Привыкли к душевному комфорту.

— При чем тут это? — возразил Пьерсон суховатым тоном. — Католицизм требует многого.

— Нет, по сравнению с тем покоем, который он дает, ничего он не требует. Просто замечательно, какое он дарует отдохновение.

— Смятенные души есть и среди католиков.

— И они на дурном счету. Хороший католик не бывает в смятении.

— Похоже, что по сути дела ты жалеешь, что не католик.

— А как же, черт возьми! — рассмеялся Майа. — Я ведь тоже обожаю комфорт. И вот тебе доказательство, — добавил он, помолчав, — что католицизм весьма комфортабельная религия. Чего бы я тут сегодня тебе ни наговорил о войне или религии, все это тебе как о стену горох.

— Ну, как сказать…

— Ты же видишь сам, ты до того уютно устроился в своей вере, что для тебя даже такого вопроса не возникает. А когда он все–таки возникает, ты объявляешь, что это, мол, слабость, и берешь себя в руки.

— Насчет католицизма ты заблуждаешься. Не так–то легко быть добрым католиком.

— Ну, а атеистом?

— Согласен, — улыбнулся своей девичьей улыбкой Пьерсон, — и это, очевидно, весьма нелегко.

Он поднялся и незаметным движением взял с земли лежавшую рядом лопатку.

— Во всяком случае, — добавил он, и в голосе его неожиданно прозвучало какое–то странное удовлетворение, — во всяком случае, сегодня ты выложил все.

Майа тоже поднялся.

— Если я в этой жизни не выскажу все, что думаю, то когда же и высказываться?

Они пошли в направлении санатория.

Пьерсон шагал справа от Майа и нес в правой руке свою лопатку.

— Какая ночь прекрасная, — сказал он, задрав голову к небу.

— Да, — сказал Майа.

Он хотел было еще сказать: «Прекрасная ночь, чтобы сгореть живьем», — но промолчал. Когда они вошли в аллею под сень листвы, мгла еще сгустилась.

— Скажи, — начал Майа, — а что ты там вымеривал возле дерева портняжным метром? Разреши спросить.

— Пожалуйста, — сказал, помолчав, Пьерсон. — Я отмечал место.

— А зачем? Кого хоронить собрался?

— Свой револьвер.

— Это еще зачем?

— А чтобы после войны его достать.

— Господи, — расхохотался Майа, — ну и выдумал! А что ты будешь делать после войны с револьвером?

— Да ничего, — не без смущения сказал Пьерсон, — просто сувенир, и все.

Несколько шагов они прошли в молчании.

— Ты из этого револьвера подстрелил в Сааре фрица?

— Вовсе не потому, — живо сказал Пьерсон. — А потому, что я с ним всю войну проделал, только и всего.

— А как это произошло?

— Что произошло?

— Ну, с твоим фрицем?

— Мне неприятно об этом говорить.

— Прости, пожалуйста.

— Да нет, ничего, — сказал Пьерсон. — А произошло все это ужасно глупо, — добавил он после паузы. — Просто мы столкнулись с ним в ночном патруле. Значит, или он, или я… Я оказался проворнее.

— А что ты почувствовал?

— Было ужасно. Ты пойми, мы с минуту были совсем одни, только я и он. Он лежал на снегу, а я стоял возле него на коленях. Умер он не сразу. И смотрел на меня голубыми глазами, благо ночь была светлая. Совсем молоденький, почти мальчишка. Он испугался. Он отчаянно мучился перед смертью.

— Ты, должно быть, здорово психанул тогда?

— Да, — просто подтвердил Пьерсон.

— А после тоже?

— И после тоже.

— И все–таки ты принимаешь войну?

— Да, — сказал Пьерсон.

Опять они зашагали в молчании.

— А я нет, — заговорил первым Майа. — Мне лично, представь себе, кажется делом весьма серьезным убить человека.

— Ты не принимаешь войны и воюешь.

— Знаю! Знаю! Знаю! — сказал Майа. И добавил: — Знаю, что, по твоему мнению, я должен был дезертировать.

— Это было бы логичнее.

— Значит, пойти на расстрел, чтобы не попасть под вражескую пулю, — это, по–твоему, логично?

Снова их спор зашел в тупик. И теперь оставалось лишь одно — начать все сначала, кружить и кружить без конца по кругу. «Все, что я ему сегодня вечером говорил, — все бесполезно», — с грустью подумал Майа.

Дверь фургона была раскрыта настежь. Еще за несколько шагов Майа расслышал затрудненное, хриплое дыхание, — значит, Дьери уже спал. Пожалуй, самый здоровый из них был Дьери, но во сне его дыхание переходило в стон.

— Иди первый.

— Покойной ночи.

— Покойной ночи.

Пьерсон исчез в фургоне. Он и Дьери спали на двух нижних откидных койках. А Майа и Александр занимали две верхние. Майа услышал, как скрипнул ремень, придерживавший койку, потом легонько стукнули об пол ботинки. Это Пьерсон разулся и аккуратно поставил их рядом с собой. Тогда Майа тоже вошел в фургон, сделал шаг и сразу зацепился ногой за что–то мягкое.

— Ух, дерьмо! — раздался сварливый голос. — Нельзя ли поосторожнее?

— Что это происходит? — удивился Майа.

Справа послышался юный смех Пьерсона.

— Да это наш Пино, ты же сам знаешь. Александр тебя нарочно предупреждал.

— А я и забыл, — сказал Майа. — Бедняга Пино.

— Плевать он на тебя хотел, бедняга Пино, — тут же отозвался сварливый голос.

Пьерсон снова захохотал, смех у него был совсем юный, какой–то бойскаутский.

— Ну ладно, ладно, прости, папаша, — сказал Майа.

Он взобрался наверх и растянулся на своей койке. Лежа, он прислушивался к возне Пьерсона, который раздевался у себя внизу. В фургоне было темно, но он словно бы воочию видел Пьерсона. Вот он, Пьерсон, снимает свою куртку, тщательно ее складывает, делает из нее аккуратный пакет и кладет себе под голову вместо подушки. Потом ложится, свертывается калачиком и начинает молиться.

А может, нынче вечером он молиться не станет? «Нет, — подумал Майа, — обязательно станет», Он — Пьерсон — человек порядка. Уж кто–кто, а он с богом плутовать не будет. А сейчас лежит себе на правом боку, свернулся калачиком. Свою безупречно чистую рубаху защитного цвета он не снял, не снял также и коротенькие штанишки, в которых он особенно похож на бойскаута. Подсунул сложенные ладони под свою румяную щеку и молится. А когда я наступил на Пино, он хохотал невиннейшим смехом школьника. Он обожает разные розыгрыши, и безобидную подначку, и вольные шуточки. А сейчас он лежит себе на правом боку, опустил свои длинные ресницы на розовые щеки и молится. Просит своего папочку «на небеси» уберечь его от зла.

Уже давно легкий шорох внизу утих — Пьерсон кончил раздеваться. А Майа все еще лежал в темноте с широко открытыми глазами.

— Не спишь? — окликнул его чей–то тихий голос. Майа разжал сцепленные на затылке пальцы и повернулся влево. Глаза его уже привыкли к полумраку фургона, и он смутно различил на противоположной койке лицо Александра. Должно быть, Александр приподнялся на локте и тоже напрягает зрение, стараясь разглядеть Майа.

— Нет, — так же тихо ответил Майа.

— О чем ты думаешь?

— О войне.

— Да не думай ты о таких вещах.

— А о чем прикажешь думать?

— Откуда я знаю. Ну, думай хотя бы о женщинах.

— Не всегда удается. И потом, я чаще думаю о женщинах по утрам.

— А все–таки попробуй.

— Нет, — сказал Майа, — не стоит даже пытаться, все равно не выйдет. Потому что, даже когда думаешь о женщинах, все равно в голову лезут печальные мысли.

— А мне нет, — сказал Александр. — Когда я думаю о жене, мне никогда не лезут в голову печальные мысли…

— Ведь это твоя жена.

— Да, — сказал Александр, — это моя жена.

Наступило молчание, потом Александр снова заговорил. Боясь разбудить остальных, он всячески старался приглушить громовые раскаты своего голоса.

— Как это так получилось, что у тебя, Майа, нет жены?

— Да так, не женился.

— Я не про то спрашиваю.

— Да и вообще у меня никого нет.

— Это–то и удивительно, — сказал Александр. — Такой парень, как ты…

— Сам не знаю, почему так вышло. Видно, не нашлось.

— Так–таки совсем никогда не находилось?

— Ну нет. Два или три раза было серьезно. А потом, под конец, как–то разлаживалось.

— Значит, не тех выбирал.

— И я так думаю.

— А теперь жалеешь?

— Нет… Но вовсе не они были в этом виноваты. Возможно, я сам в конце концов был виноват.

— Вряд ли. Ты ведь не из тех парней, которые ведут себя подло с женщинами.

— Не в этом дело, — сказал Майа.

— Тогда в чем же дело?

— Возможно, я недостаточно в это верил.

— Но все–таки ведь немножко верил?

— Вначале–то я верил, и очень верил.

— Вот видишь?

— Однако недостаточно. А чтобы любовь оказалась удачной, необходимо в нее сильно верить. И потом в нее надо продолжать верить, даже если верится всего наполовину.

— И ты был счастлив?

— Да, был. Был даже очень счастлив, по–моему. Делал то, что мне нравилось.

— А я тоже делал то, что мне нравилось, — сказал Александр.

— И к тому же еще имел жену?

— Да.

Снова оба замолчали, потом Майа проговорил:

— А ты жену обманывал?

— Случалось!

— Ну и как потом?

— Это же не в счет. Это же на стороне.

— Верно, и, очевидно, после измены ты еще сильнее любил жену, потому что чувствовал над ней свое превосходство.

— Что это ты мелешь? — с досадой сказал Александр. — Вовсе я не чувствовал никакого превосходства. Ведь это жена.

— А другие?

— Какие другие?

— С которыми ты ее обманывал?

— Ну, эти! — сказал Александр… — Я на них не сержусь.

Майа рассмеялся.

— Почему ты смеешься? — удивленно спросил Александр. — Смеяться тут нечему.

— Смеюсь потому, что люблю тебя.

— Совсем сдурел.

И про себя Майа мельком отметил, что впервые за сегодняшний вечер Александр употребил грубое выражение.

— Твоя жена, твоя работа, твой фургон, твой дружок! — сказал Майа.

— Ну и что?

— Значит, я твой дружок? — поддразнил его Майа.

— Сдурел.

— Значит, я твой дружок, Александр?

— Заткни свой бредофон, — сказал Александр. — Я спать хочу.

— Значит, я твой дружок, Александр?

Александр повернулся на другой бок, и Майа видел теперь только его широченную спину. А через минуту он лег навзничь, вытянул свои длинные ноги и сцепил на затылке пальцы.

Воскресенье. Утро

Куда собрался?

— Сам не знаю, просто пройдусь по берегу. Может, и в Брэй—Дюн загляну.

Александр критически оглядел Майа.

— Смешно, ей–богу, — сказал он, — неужели не можешь на месте посидеть? Вечно тебя мотает туда–сюда, зуд у тебя, что ли? И какой тебе от этого прок? Слышишь, я спрашиваю, какой тебе от этого прок?

Майа неопределенно пожал плечами.

— К полудню вернешься?

— Ясно, вернусь.

— Ну ладно, — сказал Александр.

Майа пошел по аллее санатория, свернул влево, очутился на берегу. Вдруг он услышал за спиной чьи–то торопливые шаги.

— Майа!

Это оказался Дьери. Он совсем запыхался от бега.

— Что это ты как морж пыхтишь?

— Я не спринтер, — сказал Дьери.

И пошел рядом с Майа.

— День–то какой прекрасный выдался!

Майа повернулся и посмотрел ему в лицо.

— Ты, очевидно, собирался со мной поговорить?

— Да.

— Ну что ж, валяй.

Майа присел на песок, вынул из кармана сигарету и закурил. Дьери постоял с минуту в нерешительности, потом тоже опустился прямо на песок. Майа молча курил.

— Дело вот в чем, — сказал Дьери, — я не желаю, чтобы меня сцапали фрицы.

— Ага! Тоже хочешь попасть на корабль?

— Я, слава богу, пока еще с ума не сошел.

Наступило молчание.

— Тогда в чем же дело? — сказал Майа.

Дьери взглянул на него.

— Дело вот в чем, — сказал он. — Я переоденусь в штатское, поселюсь где–нибудь здесь поблизости, а когда фрицы придут, останусь и никуда бежать не буду.

— А если фрицы тебя сцапают?

— Меня–то не сцапают.

— Они же у тебя документы потребуют.

— Пусть требуют, документы в полном порядке.

Дьери вытащил из кармана воинский билет, раскрыл и протянул его Майа. В билете было написано, что рядовой Дьери увольняется из армии 2 февраля 1940 года в связи с болезнью сердца.

— Сирилли, да?

— От тебя ничего не скроешь.

— Что ж, чудесно. Но фрицы–то захотят узнать, чего ты здесь болтаешься.

— Не болтаюсь, а живу.

Дьери вынул из портмоне бумажку и протянул ее Майа. Это оказалась квитанция от 1 января 1940 года на квартирную плату.

— Из этой квитанции видно, что я уже полгода живу в Брэй—Дюне.

— Поддельная?

— Ничуть не бывало. Самая подлинная, за исключением даты. Я, вообрази, являюсь съемщиком небольшой фермы рядом с Брэй—Дюном.

— С какого же времени?

— Со вчерашнего дня.

Майа присвистнул.

— А ребята знают?

— Нет, я тебе первому говорю.

— Подожди–ка, подожди, — сказал Майа, — почему именно мне?

Он захватил в кулак горсть песка и стал, не торопясь, пропускать его сквозь пальцы.

— Потому что я хотел поставить тебя в известность.

Майа вскинул голову.

— Меня? А почему именно меня?

— Сам не знаю, — принужденно рассмеялся Дьери. — Вероятно потому, что ты мне симпатичнее других…

— Ладно, не старайся зря.

— Э, черт, — сказал Дьери.

Майа снова поглядел на него.

— Послушай, — сказал он, — я вовсе не собираюсь оспаривать, что я тебе симпатичен, но отнюдь не из симпатии ко мне ты поставил меня в известность.

— Тогда почему же?

— Вот я и спрашиваю: почему?…

— Но, поверь… — сказал Дьери.

— Не строй из меня кретина.

Дьери, в свою очередь, взглянул на Майа, и глаза его сразу же исчезли за стеклами очков.

— Ну ладно, ладно, — сказал он. — Ты ведь говоришь по–немецки?

— А‑а, вот оно в чем дело, тебе переводчик нужен.

Ладонью Майа аккуратно сровнял маленькие кучки песка, которые сам же насыпал.

— А зачем тебе нужен переводчик?

— Зачем? — сказал Дьери. — Но всегда пригодится кто–нибудь, кто владеет языком оккупантов. Как–то доверие внушает. Ну, взять хотя бы документы.

— Тебе для документов переводчик не требуется. Они в полном порядке, просто идеальнейшие документы.

— Верно, верно. А все–таки мало ли что бывает.

— Дело ясное, — сказал Майа.

Он поднял на Дьери глаза.

— Значит, решил окончательно?

— Что решил? — с невинным видом спросил Дьери.

— Ну, ладно, не тяни, — нетерпеливо сказал Майа. — Если хочешь иметь со мной дело, объясни мне подробно все свои махинации.

— Какие еще махинации?

— Привет! — сказал Майа, поднявшись.

Дьери тоже поднялся с песка. И в нерешительности последовал за Майа. А тот уже повернулся к нему спиной и зашагал прочь. Дьери бросился за ним вдогонку.

— Ну ладно, ладно. У меня на ферме есть кое–какие запасы.

— Запасы? — сказал, обернувшись, Майа.

— Обувь, покрышки…

Майа застыл на месте. Потом неожиданно расхохотался.

— Миллионы, — сказал он, — «миллионы под руками»!

— Не понимаю, что тут смешного.

Но Майа буквально зашелся от смеха, и прошло несколько секунд, прежде чем он смог снова заговорить.

— И ты намерен торговать обувью? С фрицами, что ли?

— Я, слава богу, не сумасшедший, — сказал Дьери. — Я буду продавать обувь гражданскому населению, и, конечно, уж не здесь. Самое сложное, — серьезно добавил он, — это вопрос транспорта… Именно транспорта… Заметь, кстати, что грузовик у меня есть. Значит, с этой стороны все в порядке. Надо, чтобы фрицы пропускали мой груз, когда будет налажено сообщение.

— Но они же отберут у тебя твои сапожки.

— Ну это еще как сказать. Неужели же фрицы наложат лапу на частное имущество?

— Частное имущество!

— А поди докажи, что это обувь армейская. На ней не написано, откуда она. Достаточно иметь накладные — и дело с концом.

— Значит, накладные у тебя есть?

— Будут, — скромно сказал Дьери.

Майа молча уставился на него.

— Итак, — сказал он после паузы, — я должен буду находиться здесь, чтобы улаживать с немцами твои торговые дела? Верно я говорю?

— Да.

— Неслыханно, просто неслыханно, — сказал Майа.

Он молча зашагал вперед, потом остановился и посмотрел на Дьери.

— И, надо полагать, за это мне будет причитаться определенный процент.

— Ну, ясно.

— Ясно! — повторил Майа.

И он снова расхохотался.

— Чего ты ржешь? — сказал Дьери. — Считаешь, что это неосуществимо, что ли?

— Напротив, считаю, что вполне осуществимо.

— Тогда в чем же дело?

— Ни в чем. Просто смешно, и все тут.

— Что ж, это твое право, — сухо сказал Дьери. — Значит, ты согласен?

Майа все еще не спускал с него глаз.

— Ты что, спятил?

— Значит, тебе это не подходит?

— Нет.

— А почему? — сказал Дьери, еле сдерживая ярость.

— По правде говоря, — сказал Майа, — я и сам не знаю.

— Послушай, — проговорил Дьери, — во первых, все это вполне осуществимо. Во–вторых, риск, конечно, имеется, но не такой уж страшный. В‑третьих — это ничьих интересов не ущемляет, Скажу больше — пусть уж лучше эта обувь достанется мне, чем фрицам.

— Что ж, истинная правда.

— Тогда в чем же дело?

— Просто меня это не интересует, и все.

— Сдрейфил, брат.

— Нет, — сказал Майа, — не думаю, чтобы я сдрейфил. И, представь, я вполне поддерживаю твою идею насчет того, чтобы стать штатским человеком. Представь, как это ни глупо, но мне самому это в голову не приходило. Но меня не прельщают твои махинации с обувью.

— Это же предрассудок.

— Не думаю. Честно говоря, не думаю. Если бы дело меня заинтересовало по–настоящему, я не посмотрел бы на предрассудки. А оно меня не интересует, вот и все.

Он с любопытством посмотрел на Дьери.

— Скажи, — начал он, — неужели тебя действительно до такой степени воодушевляет презренный металл?

— Всех воодушевляет.

— Ошибаешься, — помолчав, сказал Майа.

— Значит, тебе это не улыбается?

— Нет.

— Послушай меня, подумай хорошенько, а уж потом решайся.

— Уже решено.

— Ну и болван, — злобно сказал Дьери.

Майа поднял на него глаза.

— Очень возможно. Но если я болван, — прибавил он, помолчав, — то пускай болваном и помру.

Они остановились и стояли так лицом к лицу, и тут только Майа отдал себе отчет, что всегда, еще до этого разговора, чуточку брезговал Дьери, презирал его. В сущности, скорее из–за пустяков: потому что он жирный, потому что лишен физической отваги, потому что он скуп, потому что чуждается женщин. Но теперь он уже не презирал его. Любить деньги с такой страстью, до такой степени, — в этом есть даже нечто величественное.

— В сущности, — улыбнулся он, — ты с твоими миллионами настоящий поэт.

— Нечего издеваться.

— Да, да, — сказал Майа, — поэт.

— Во всяком случае, не говори никому о нашем разговоре, — сказал Дьери.

— Даже Александру?

— Даже ему.

— Как угодно, — сухо сказал Майа.

— Ну ладно, — сказал Дьери. — Пока!

— Пока, поэт, — сказал Майа.

Он снова зашагал. «Но он же поэт!» — проговорил Майа вполголоса и расхохотался.

На ходу он бросал по сторонам рассеянные взгляды. Вдруг от удивления он остановился, словно наткнувшись на препятствие. Английские противотанковые ружья, еще вчера валявшиеся по всему берегу и среди дюн, исчезли как по волшебству. Нигде, насколько хватал глаз, не было видно ни одного. Стало быть, в английской армии есть еще начальники, и начальников этих возмутил беспорядок, и они дали приказ собрать разбросанное оружие. И приказ их был выполнен в течение одной ночи.

На берегу, прямо перед собой, Майа увидел автомобиль. Очевидно, его пригнали сюда только сейчас: все четыре колеса были еще целы. Майа подошел, сунул голову в окошко, осмотрел внутренность машины. На первый взгляд все было вроде в порядке. На распределительном щитке остался даже ключ. Майа повернул ключ — зажглась лампочка. Майа сел за руль и нажал на акселератор. Мотор заворчал с первого полуоборота. Очевидно, тот, кто пригнал сюда машину, торопился, раз, уходя, даже не подумал захватить ключ. Должно быть, пастор. По дорогам Фландрии как раз на таких малолитражках во время «странной войны» разъезжали английские пасторы. Несли, так сказать, божье слово войсковым соединениям, разбросанным по отдаленным поселкам. Прибыв на место назначения, пастор заглядывал в бараки. Томми быстро вскакивали на ноги. Пастор спрашивал, читают ли они Библию. Томми отвечали да или нет, судя по обстоятельствам. Тогда пастор читал им несколько стихов из Священного писания, раздавал брошюрки религиозного содержания и отбывал.

Майа включил мотор и дал газ. Машина резко дернулась с места. Колеса два–три раза скользнули, потом вырвались из песка и начали нормально вертеться. Ему вспомнился Дьери с его миллионами, и он улыбнулся. В сущности, Дьери прав. Здесь на этом участке берега на протяжении какого–нибудь десятка километров находятся воистину сказочные сокровища, какие не снились графу Монте—Кристо на его острове. И все эти сокровища в вашем полном распоряжении. Только протяни руку и бери, что душе угодно. Все упирается в транспортировку, и Дьери прав, что решил этот вопрос заранее.

У первых домиков Брэй—Дюна Майа бросил свой «остин». На берегу по–прежнему теснился народ, и вплоть до самого горизонта стояли в затылок томми и ждали своей очереди на погрузку. Между двумя виллами Майа заметил холмик земли, похожий на увеличенный в размерах взрытый кротом бугорок, небольшое укрытие, вырытое в земле в виде туннеля. Верхняя часть горбылем вылезала наружу, стены убежища были земляные, а крышей служил лист железа, чуть присыпанный землей. Вообще впечатление получалось самое смехотворное, от чего тут укроешься. Майа всунул голову во входное отверстие. И сразу горло сдавило от удушающего зловония. Убежище было битком набито. С десяток солдат вперемежку со штатскими сбились в кучу, лежали вповалку на земле. Все были грязные, небритые, в засаленной рваной форме. Майа нагнулся, стараясь их разглядеть, и сразу же все лица, как по команде, обернулись в его сторону. И сразу поднялся яростный галдеж.

— Чего это вас разбирает? — спросил Майа.

В укрытии завопили еще громче.

— Иди к чертовой матери, — крикнул кто–то.

— Это ты мне?

— Ясно, тебе.

— Убирайся, падло! Не торчи перед входом.

— Да почему?

Угрожающий вой был ему ответом. И во всех глазах, устремленных на него из этой норы, Майа с удивлением прочел лютую ненависть.

— Что за черт! — сказал он. — Имею я право стоять где хочу или нет?

— Слушай, ты!… — заорал кто–то.

Голос даже дрогнул от злобы, однако чувствовалось, что говоривший старается как–то смягчить остроту спора.

— Убирайся или входи сюда! Если хочешь войти, входи. Потеснимся, местечко тебе освободим.

— Да не хочу я входить.

— Тогда катись отсюдова! — злобно проорали в ответ.

— Да почему? — допытывался Майа.

Вопрос его заглушили неистовые крики. Вернее сказать, один крик, нечленораздельный и дикий, как рычание своры охотничьих псов.

— Смотаешься ты отсюда или нет? — продолжал все тот же голос. — Мать твою так! Смотаешься, спрашивают?

— Да почему?

— Отойди от входа, сволочь!

— Да что я вам сделал? — в тон им проревел Майа.

— Что сделал? — переспросил тот же голос — Что сделал, сволочь! Да из–за тебя нас немецкие бомбардировщики засекут!

Майа расхохотался:

— Бомбардировщики! Да сейчас никаких бомбардировщиков нет!

Крики в убежище усилились.

— Отойди от входа, шпион проклятый! — крикнул новый хриплый голос.

В зловонной берлоге было так темно, что Майа не разглядел того, кто обозвал его шпионом.

— Подлый шпион! — подхватили остальные хором.

Майа нагнулся, желая рассмотреть обидчиков. Однако с виду парни вроде как нормальные.

— Слушайте, ребята! — крикнул он. — Вы совсем спятили! Неужели вы думаете, что бомбардировщик сможет заметить одного человека, ведь здесь тысячная толпа. Так он будет специально бомбить вашу нору! Это же неслыханное идиотство!

В ответ послышался дикий рев.

— Ну подожди, — крикнул тот, хриплый, — вот сейчас выйду, оторву тебе кое–что!

— Выйдешь? — расхохотался Майа. — А бомбардировщики?

Из глубины убежища вылетел ботинок и шлепнулся у его ног.

— А ну, убирайся, грязная сволочь! — хрипел голос.

Неужели они и впрямь верили, что эта нора с земляными стенами и крышей из рифленого железа — такое надежное убежище? Майа чуть было снова не расхохотался, но как–то опешил, видя все эти устремленные на него и горящие ненавистью глаза. Зрелище этих лиц, искаженных страхом и в то же время свирепых от ненависти к нему, ошеломляло.

Он хотел сказать им что–нибудь похлеще, но не нашелся и, подняв ботинок, с размаху швырнул его обратно в убежище.

Потом побрел куда глаза глядят. А когда осмотрелся, то с удивлением заметил, что находится перед гаражом, где вчера они встретились с Пино. Только вчера! А сколько воды утекло со вчерашнего дня! Да и здесь на улице что–то переменилось. Очевидно, был еще один налет с воздуха. Однако домик Жанны остался цел и невредим, пожалуй, только его и пощадила бомбежка, и стоял он благополучно на прежнем месте против гаража.

Майа перешел на противоположный тротуар, постучал в дверь. Никто не откликнулся. Он вошел, заглянул в первую комнату, потом во вторую, и так обследовал весь нижний этаж. Под его ботинками скрипели квадратики паркета. Каждую минуту он ждал, что за спиной раздастся голос Жанны: «Что вам угодно, мосье?» И как вчера, она появится в проеме двери и встанет, скрестив на груди руки. Какой у нее был отважный вид, как смело она обратилась к нему! А сердечко, наверное, билось сильносильно. Но на сей раз дом был совсем пустым. Однако в комнатах было убрано. С мебели стерта пыль.

Майа добрался до кухни. И здесь все оказалось точно в таком же виде, как вчера. Он сразу признал бутылку вина, стоявшую на столе, из–за резной позолоченной пробки, изображающей губастого дядьку. Вина осталось только на самом донышке, но рядом стояли два грязных стакана. Майа почувствовал что–то неладное. Он вспомнил, как вчера Жанна сразу убрала стакан, едва только он успел допить вино. Схватила его, тут же ополоснула, вытерла, поставила в шкаф. Похоже было, что в этом доме существует неписаное правило, запрещающее под страхом смертной казни оставлять немытую посуду на столе хотя бы на несколько минут. А тут, два эти стакана… Да еще рядом с ними маленькая лужица вина… В этом домике, таком аккуратненьком, таком вылощенном, блиставшем прямо фламандской чистотой, даже это пятнышко на клеенке создавало впечатление необычности.

Майа заглянул в столовую, прошелся по комнате раз–другой, зачем–то подошел к буфету в стиле Генриха II и провел пальцем по завитушкам. Здесь стоял легкий запах воска, которым была натерта вся мебель. Из окон не вылетело ни одного стекла. Очевидно, во время бомбежки не забывали открывать их настежь. На окнах висели белые занавески в сборочку. Все было в идеальном порядке, все на местах, все сверкало безукоризненной чистотой. Там, снаружи, пыль, толчея, мусор, хаос. А сюда, в этот домик, война не вошла. Домик был точно такой же, как всегда. Свеженатертый паркет блестел. Майа огляделся и не мог сдержать улыбки, обнаружив то, что искал. У двери стояла пара фетровых туфель, предназначенных для гостей. Он всунул в них ноги и, как на коньках, прошелся по всей комнате, скользя по паркету. Этот запах воска, эти фетровые нашлепки… Какое все это уютное, домашнее!

Уходить ему не хотелось. Он сел в единственное кресло у окошка, закурил сигарету, протянул руку и нащупал пепельницу. Она была прикреплена к кожаной полосе, перекинутой через локотник кресла, и к сбоим концам полосы был подвязан груз. Сама пепельница была медная. А сверкала, как золото. Должно быть, Жанна надраила ее нынче утром, возможно, с еще большим рвением, чем все прочее. Ведь так интересно тереть вещь, которая от твоих усилий начинает гореть, как жар. Майа снова подумал о грязных стаканах на кухне. Два немытых стакана в таком доме! Он поднялся, влез в фетровые нашлепки и доскользил до дверей. Все–таки странно, что все ушли и никто не стережет дом. Ведь могут разграбить! Просто чудо, что он не застал здесь пару или тройку солдат, крушащих мебель, потрошащих кресло и диван. Вдруг Майа застыл на месте. Ему почудилось, что над головой слышны шаги, вернее, не шаги, а какое–то тяжелое топтанье, потом крик. Он остановился, прислушался. На сей раз ошибки быть не могло — крик. Крик слабый, тут же заглушенный…

Майа выскочил в переднюю и стал подыматься по лестнице. В полумраке он добрался до верхней площадки, такой узкой, что три человека там бы не поместились. В темноте тускло поблескивали две белые дверные ручки. Майа повернул одну наугад. Дверь раскрылась, и сразу же, ослепленный ярким дневным светом, он прикрыл глаза. Комната была большая, свет лился из двух окон. Сначала Майа увидел только солдата, стоявшего к нему спиной: широченную спину, бычью шею. Майа показалось, что солдат стоит, опершись коленом о край тюфяка, и борется с кем–то лежащим на постели. Майа услышал даже его глухую брань. И снова раздался все тот же сдавленный крик. Он шагнул вперед и вдруг увидел второго солдата, он не сразу его заметил, потому что широченная спина первого заслоняла все. Второй стоял напротив, по другую сторону постели. Он тоже нагнулся, вытянув вперед обе руки. По лицу его сразу было видно, что это хулиган. Оба солдата были так поглощены своим делом, что не заметили появления Майа. Они склонились над постелью и вдруг начали топтаться на месте, словно борцы на арене. Верзила все время чертыхался. Майа шагнул вперед и застыл на месте, пораженный ужасом.

— Сволочи!

Крикнул он с такой силой, что даже сам не узнал своего голоса. Солдаты оглянулись. Лица их были красные, потные. У верзилы была тупая бычья морда, а маленькие бесцветные глазки, налитые кровью, беспокойно забегали, как два потревоженных зверька.

— Сволочи! — снова крикнул Майа. — Стыда у вас нет!

Наступило молчание.

— Ладно, ладно, — пробормотал низенький с лицом хулигана, — и тебе тоже, голубь, останется. Где на двоих хватает, и на третьего хватит.

— Сволочи! — заревел Майа.

— Э‑э, нет! — угрожающе протянул низенький. — Не выйдет. Лучше заткнись, красатуля. И прежде всего, потрудись быть вежливым.

Великан молчал. Он тупо уставился на Майа. Майа шагнул вперед и положил ему руку на плечо.

— Послушай, — начал он, стараясь огромным усилием воли сохранить внешнее спокойствие, — послушай — то, что ты собираешься сделать, гнусно, слышишь? Оставь ее, понятно!

Но хулиган не унимался и завопил:

— Да не слушай ты его! Не слушай его, Поль. Он тебя, подлец, обдурить хочет! Начинай, Поль, начинай!

Великан тупо переводил тусклые глазки с Майа на своего напарника.

— Ты бы не сделал этого у себя дома, ведь верно? — сказал Майа. — Подумай–ка сам. Откуда ты?

— Из Креза, — буркнул великан.

— Да не отвечай ты ему, Поль! — завизжал хулиган. — Он тебя обдурит, Поль, обдурит за милую душу. Не давай ему языком трепать! Начинай, я тебе говорю, не тяни!

От злости он даже ногами затопал. Великан, казалось, заколебался. Майа на секунду опустил глаза и увидел расстегнутую ширинку. Верзила подметил его презрительный взгляд. Маленькие бесцветные глазки его приняли жесткое выражение. Майа понял, что проиграл. Он бросил взгляд на кровать, увидел отбивавшуюся фигурку. Тот, низенький, прижимал ладонями хрупкие плечи. Кофточка была разорвана, и обнажилась грудь.

Майа ударил первым, но ударил неудачно, потому что выставил не ту ногу и потерял равновесие. Удар только скользнул по подбородку верзилы и пришелся по вороту куртки. А через секунду он уже отступил под градом ударов. Великан был выше его на голову. Наступал он не торопясь, молотя ручищами, и Майа почувствовал, как от каждого взмаха огромного кулака по лицу его пробегает струя воздуха. Собственные удары казались ему просто смехотворными. У солдата на губе выступила кровь, но он продолжал наседать. Майа показалось, что противник гонит его к дверям спальни. Всей спиной он почувствовал, что дверь вдруг раскрылась, словно люк. Он попытался было отскочить в сторону, но поскользнулся в своих новых ботинках. А тот, не торопясь, молотил по воздуху кулачищами, и хотя ни один удар еще не достиг цели, Майа уже чувствовал, как на него наседает всей своей тяжестью верзила. Руки у него болели, так как он все время отражал удары. Он сделал финт и снова пхнул кулаком в лицо великана. Тот чертыхнулся, но продолжал наседать на Майа. «Если он зажмет меня на площадке, мне каюк», — подумалось ему. Он снова попытался отскочить в сторону, снова нанес удар по лицу противника и уже нацелился в низ живота. Но в ту же минуту он почувствовал, как чудовищным ударом его приподняло от земли, и сам услышал, как голова звонко стукнулась о стену. Ему удалось удержать равновесие, хотя дыхание сперло в груди, и, закрыв лицо обеими руками, он согнулся пополам. «Сейчас он меня убьет», — в ужасе подумал Майа. Но тот и не собирался больше его бить. Ой просто схватил Майа за шиворот и, приподняв его в воздухе, потащил к двери. Майа услышал пронзительное улюлюканье хулигана. Очевидно, он орал с самого начала драки, но Майа как–то этого не заметил. А великан все еще тащил его за шиворот. «Сейчас он сбросит меня с лестницы», — в отчаянии подумал Майа. И изо всех сил двинул коленом. Солдат выругался, отпустил свою добычу, но тут Майа почувствовал, как его со всего размаху ударили в грудь. Он зашатался, нелепо взмахнул руками, потом вдруг из–под ног ушла земля, и он покатился вниз по ступенькам, с удивлением отметив про себя, что все это длится ужасно долго. Наверху щелкнула дверь. Сразу стало темно.

Майа лежал неподвижно, в висках у него гудело, сознание затуманилось. Больно ему не было. Он чувствовал лишь, что его несет куда–то назад во мраке, пронизанном светлыми точечками. Только когда он пошевелился, ему стало больно. Ему удалось встать коленями на ступеньку, и так он простоял с минуту в темноте, уронив голову на грудь. Встать на ноги он так и не смог. Пот струйками тек по ребрам. Майа прекратил дальнейшие попытки, тяжело рухнул на лестницу, прижался, щекой к ступеньке, и сразу у него началась рвота; его выворачивало наизнанку, все тело сотрясалось в конвульсиях. Чуть отдышавшись, он вынул носовой платок, вытер губы и тут только заметил, что по щеке течет что–то теплое. Он поднялся на ноги, уцепившись за перила. Потом закрыл глаза, и ему почудилось, будто драка все еще продолжается, будто он все еще отступает под ударами того скота. Он снова ощутил, как на него лезет всей своей махиной этот великан, как непонятная тяжесть давит на него, наваливается, отбрасывает куда–то назад, даже еще не коснувшись. Ему стало страшно. Голова закружилась, и, протянув руку, чтобы уцепиться за перила, Майа нащупал венчающий их шар. Шар был из граненого стекла. Смутно припомнилось, что точно такой же шар был на вилле у его дедушки и бабушки. Ладонь ощутила знакомую свежесть. «Сейчас выйду, — подумал Майа, — пройдусь немножко по улице, морской ветер меня освежит». И в то же самое мгновение он осознал, что карабкается вверх по лестнице.

Он медленно подымался со ступеньки на ступеньку, наваливаясь всем телом на перила. На полдороге пришлось сделать передышку. Колени тряслись. «Я боюсь», — с бешенством подумал он. Во всем теле он чувствовал слабость. Неодолимое желание лечь куда ни попало, заснуть — охватило его. «Я же делаю глупость, — думал он, — какая польза от того, что я войду. Этот скот все равно выкинет меня прочь». Он снова лез вверх по ступенькам. Все время возвращалось невыносимое ощущение тяжести, возникшее во время драки, страшное ощущение тяжести, которая позволяла тому верзиле теснить Майа, даже не прикасаясь к нему. Добравшись до лестничной площадки, он почувствовал, что при каждом шаге что–то бьет его по бедру. Он протянул руку и нащупал какой–то предмет. Это оказался револьвер. Очевидно, во время падения он выскользнул из кобуры и болтался теперь на кончике шнура, надетого на шею. Майа засунул его обратно в кобуру, открыл дверь, вошел и встал, опершись о стену. Его одолевал нечеловеческий страх.

— А ну, уходите, ребята!

Сказал он это тихим голосом, невнятно. И снова перед ним, закрывая постель, торчала чудовищная спина великана. Тот даже не оглянулся. Он просто не расслышал слов Майа.

— А ну, уходите, ребята! — повторил он.

На этот раз верзила обернулся и уставил на Майа свои бесцветные глазки. Так как при этом он слегка отодвинулся, тот, другой, низенький, заметил Майа. И захихикал.

— Снова приперся, — сказал он, растягивая слова. — Еще захотел, красатуля, видно мало тебе наподдали?

— Уходите, — сказал Майа.

Он старался произнести эту фразу твердым уверенным тоном, а вместо этого сам с отчаянием услышал свой собственный голос, слабый, дрожащий. «Вот уж действительно старческий голос», — с отвращением подумал он.

— Еще захотел, — повторил хулиган. — Хоть и напустил полные штаны, красатуля, а все–таки еще по морде захотел. А ну, Поль, давай. Невежливо заставлять мосье ждать.

— Вот что, катись отсюда, — сказал верзила, не спуская с Майа своих белесых глаз.

И все же, казалось, он смутился и неловко правой ладонью прикрыл ширинку брюк.

— Не уйду, — сказал Майа.

И снова он слышал свой вялый, нерешительный, какой–то гермафродитский голос.

— Не уйдешь? — переспросил верзила, шагнув к Майа.

Майа почувствовал, что весь сжался, как побитый пес. Однако он попытался стоять прямо и прикрылся руками.

Все его тело бессильно обмякло.

— Не трогайте меня, — беззвучно пробормотал он.

— Дай ему, Поль! — визжал хулиган. — Выдай–ка этому недоноску.

Маленькие глазки великана сверлили Майа с выражением нестерпимого превосходства. Майа затрясся от бешенства.

— Сволочи! — завопил он.

Солдат наступал на него. Он даже не застегнул брюк, обе руки его висели вдоль тела. Вид у него был сонный. Однако маленькие поросячьи глазки заблестели.

— Нет! — прокричал Майа, прикрывая обеими руками грудь. И тут локтем он ощутил кобуру. Он быстро расстегнул ее и наставил на великана револьвер.

— Не подходи! — крикнул оп.

Ствол револьвера лежал на ладони Майа, холодный и тяжелый. Его охватила огромная радость.

— Ого! — протянул великан.

Он продолжал наступать на Майа. Теперь расстояние между ними уменьшилось до метра. Майа снова почувствовал, как давит на него все та же нечеловеческая тяжесть.

Раздался выстрел. Великан поднес обе руки к груди и взглянул на Майа с выражением безмерного удивления. Потом опустил руки, скривил губы так, будто собирался заплакать, и медленно зашатался. Шатался он секунды две, потом резко накренился, упал во весь рост на пол и больше не двигался.

Майа отделился от стены и, спотыкаясь, шагнул вперед. Он, не отрываясь, глядел на того, другого. Уложить такого хулигана, — да это же настоящее удовольствие!

— Нет! — завизжал хулиган, отступая. — Нет, нет!

Он как — то странно покачивал головой и не спускал с Майа испуганных глаз. Майа споткнулся, чуть было не упал, оперся о стену плечом и потом неровным шагом двинулся вперед. Жесты его были так неуверенны, что револьвер плясал в руке. Целых две секунды потребовалось, чтобы добраться до кровати. Хулиган отступил, забился в угол у окна и весь скорчился от страха. Обе руки он вытянул вперед, как бы защищаясь.

— Нет! Нет! — молил он, мотая головой. — Нет! Нет!

Майа выстрелил. Хулиган опустился на колени, руки он выбросил вперед, открыл рот и все мотал головой, как бы говоря «нет». Майа снова нажал на курок. Его враг упал ничком, вцепился было в край постели, но пальцы разжались, и он сполз на пол, увлекая в своем падении покрывало. Так он и лежал калачиком, уткнувшись лицом в пол. Майа видел только его спину, затылок, черные волосы, которые равномерным движением мотались по полу, словно он все еще твердил свое «нет!». Майа перегнулся через кровать и, опершись ладонью о матрас, разрядил всю обойму.

В комнате сразу воцарилась полная тишина. Майа повалился на постель рядом с Жанной. Он чувствовал, как усталость проникала в каждую пору его тела, но в то же время им овладело какое–то странное чувство облегчения. Он всунул в рот сигарету, чиркнул спичкой и, запрокинув голову, затянулся. «Я только что уложил двоих, — подумал он. — Я, Майа, только что уложил двоих». Он повторял и повторял эту фразу, но это ничего не проясняло. Он сам не мог понять смысла своих слов. У него было только одно желание — лежать здесь, не шевелясь. Вдруг он подумал, не умерла ли Жанна. Надо посмотреть, помочь ей, привести ее в чувство, если она просто в обмороке. Но нет, самое главное — лежать здесь, лежать и не шевелиться, прежде всего не шевелиться. А остальное потом. Все его мускулы ослабли и горели, как после утомительного перехода. Матрас подался под его тяжестью. Майа вытянулся во весь рост, даже как–то весь распластался, будто опасаясь, что хоть одна частица тела не совпадет с выемкой матраса.

Но вдруг он подскочил. Шею его сильно ожгло. Очевидно, он задремал, и сигарета выпала изо рта, осыпав пеплом губы и подбородок. Попала она под воротничок сорочки. Майа нащупал сигарету и снова зажал ее зубами. Чувствовал он себя как–то смутно, не совсем даже понимая, где он, словно после слишком долгого сна. Но ощущение покоя исчезло. Скосив глаза, он поглядел на Жанну, лежавшую рядом с ним. Юбка задралась до бедер, кофточка была разорвана, и видны были маленькие розовые высокие грудки. Машинально Майа протянул руку и прикрыл юбочкой голые ноги. Вдруг ему стало противно, он вспомнил, что только накануне Ниттель точно таким жестом натягивал юбку на ноги покойницы. Жанна не пошевелилась. Она лежала, широко раскинув руки, и на обоих ее плечах, в том месте, где на них нажимал подонок, краснели ссадины — следы от ногтей. Сейчас, полуобнаженная, на постели она казалась очень хрупкой и очень юной. В висках у Майа застучало. Протянув руку, он кончиком пальца коснулся голой девичьей груди. Грудь упруго подалась. Майа быстро отдернул руку, будто схватился за раскаленное железо.

— Жанна! — громко окликнул он. — Жанна!

Он схватил ее за плечи и встряхнул. Девушка безвольно качнулась в его руках, щеки ее не порозовели. Он опустил ее на подушку, но тут ему вспомнилось, что как–то при нем один врач дал больному пощечину, желая привести его в чувство, и он несмело хлопнул Жанну по щеке. Лицо Жанны даже не дрогнуло. Он хлопнул сильнее, двумя руками сразу. При каждом новом ударе голова Жанны послушно перекатывалась справа налево, и это движение почему–то вызывало чувство стыда. Однако надо было вывести ее из обморочного состояния. Теперь он бил ее уже наотмашь. Мертвую тишину, царившую в доме, нарушал только звук пощечин, назойливый, чем–то смущавший Майа звук. Майа остановился передохнуть и вытер мокрый лоб. И вдруг он увидел себя как бы со стороны — один в незнакомой спальне, рядом с ним полуобнаженная девушка. Он, Жюльен Майа, ожесточенно хлещет по щекам, избивает несчастную девушку, лежащую рядом с ним в постели, а на полу валяются в луже крови двое солдат. И это он, Майа, их убил.

К мертвенно–бледным щекам Жанны прилила кровь, и они чуть порозовели. Жанна приподняла веки и тут же опустила их.

— Жанна! — крикнул Майа и, размахнувшись, снова ударил ее по лицу.

На этот раз с губ девушки слетел не то стон, не то приглушенное «нет». Она снова открыла глаза, снова закрыла. Майа дал ей еще пощечину. В третий раз она подняла веки и блуждающим взглядом обвела комнату. И снова веки ее упали, будто их тянула вниз какая–то непонятная тяжесть.

— Жанна!

Снова и снова он пытался привести ее в чувство, приподымал обеими руками ее тело, безжизненно падавшее обратно на подушки. Он снова с каким–то ожесточением дал ей пощечину. Звук пощечины прозвучал как выстрел. Все лицо Жанны задрожало мелкой дрожью, она машинально захлопала ресницами. Полуоткрыв веки, она повела глазами сначала направо, потом налево. Мало–помалу омрачавший их туман рассеялся. Майа заметил, что девушке удалось сосредоточить на нем свой взгляд, и тут же в глазах ее вспыхнул ужас.

— Не трогайте меня! — крикнула она.

— Это я, я! — сказал Майа. — Вы меня не узнаете?

Жанна приподнялась на постели и растерянно уставилась на него.

— Вы? — сказала она. — А где те?

Майа указал ей рукой на труп великана. В лежачем положении он казался еще массивнее.

— А другой там, за кроватью.

— Они мертвые? — спросила Жанна, опершись на локоть.

— Да.

— Это вы?

— Да.

— Я боюсь, — сказала Жанна.

— Они же мертвые.

— Это вы в них стреляли?

Майа утвердительно кивнул головой.

— Ох, — сказала Жанна, — а я думала, в меня стреляли.

Она опустила глаза и посмотрела на валявшийся у ее ног труп великана. Он лежал на спине, вытянувшись во весь рост, слегка раздвинув свои уже одеревеневшие ноги. Казалось, он заполняет собой всю комнату. Майа проследил взгляд Жанны и тоже посмотрел на труп.

— Какой он большой.

— Да, — розным голосом сказал Майа.

— Он был больше вас?

— Да.

— А вот он и мертвый, — сказала Жанна своим четким ясным голоском. — Он уже теперь не может мне сделать плохо.

Вдруг она с неожиданной живостью повернулась к Майа.

— А как вас зовут?

— Майа, Жюльен Майа.

— Я буду вас звать Жюльен, можно?

В голосе ее даже послышались веселые нотки. Майа стоял возле постели, неподвижный, отчужденный, с невидящими глазами.

— Зовите как хотите.

— Что с вами такое? У вас лицо в крови.

— Да нет, ничего, — тусклым голосом сказал Майа.

Он провел рукой по лицу.

— Мы с ним подрались.

— Значит, вы не сразу его убили?

— Нет.

— Смотри–ка! — удивленно сказала она. — А почему?

— Почему? — повторил Майа.

— Да что это с вами? Вам больно?

— Нет.

Жанна снова поглядела вниз, на труп.

— А теперь он мертвый.

Нахмурив брови, она добавила чистым четким голоском:

— Вы хорошо сделали.

— Что? — спросил Майа, трясясь от ярости. — Что, что вы сказали?

— Я сказала, вы хорошо сделали.

Он посмотрел на нее в упор.

— Ага, — протянул он свистящим шепотом. — Хорошо, да? Хорошо, говорите? Вы находите, что я хорошо сделал?

Жанна с удивлением посмотрела на него. Но через секунду он пожал плечами и весь как–то поник.

— Впрочем, — сказал он словно самому себе, — все будут так говорить.

— Вы сердитесь? — смущенно спросила Жанна.

— Нет, — устало сказал он, — нет, я не сержусь.

Он по — прежнему стоял, вяло опустив руки, устремив в угол невидящий взгляд пустых глаз.

— У вас на лбу ссадина, — сказала Жанна. — Надо ее промыть поскорее.

— Не смейте со мной говорить! — сказал Майа, топнув ногой.

— Я ведь ничего плохого не сказала, — произнесла Жанна, — я сказала только, что нужно промыть вам лоб.

Он прошелся по комнате, взял в рот сигарету, вынул из кармана зажигалку и так и застыл с зажигалкой в руках, закусив зубами незажженную сигарету,

— А что мы с ним будем делать? — спросила Жанна, показывая босой ногой на труп великана.

— Не смейте со мной говорить! — крикнул Майа.

Он провел ладонью по лицу, словно только что пробудился ото сна. И повернулся к Жанне.

— Что вы сказали?

— Надо вынести их на улицу. Их там подберет похоронная машина.

— Какая похоронная машина?

— Вы ни разу не видели? Это грузовик, он всегда после бомбежки ездит.

Майа вынул изо рта все еще незажженную сигарету и бросил ее на пол. Потом остановился и с минуту стоял не шевелясь, потупив глаза. Он разглядывал труп великана.

— Какой огромный, — сказала Жанна.

— Да замолчите же! — крикнул Майа. — В последний раз вам говорю, замолчите!

Наступило молчание. Майа прошелся по комнате.

— Начнем с меньшего.

Он обошел кровать, нагнулся, схватил тело за ноги и вытащил на середину комнаты.

— Ой! — вскрикнула Жанна, спрыгивая с постели. — Неужели вы будете его так волочить донизу? Но повсюду же будет кровь! Вы весь мой паркет запачкаете!

— Ваш паркет! — злобно крикнул Майа.

Пятясь к двери, он поволок за собой труп.

— Не оставляйте меня одну с тем, другим! — закричала Жанна.

— Он вам ничего плохого не сделает, — сквозь зубы процедил Майа.

Жанна бросилась ничком па постель и залилась слезами.

— Только не реветь! — сказал Майа. — Ради бога, не ревите вы!

Никогда еще окружающее не казалось ему таким нереальным. Пятясь, он стал спускаться с лестницы, волоча за ноги труп. На каждой ступеньке голова подскакивала, потом с глухим стуком ударялась о следующую, и так она беспрерывно моталась то вправо, то влево, отчего казалось, хулиган продолжает твердить: «нет». На полпути Майа опустил ноги трупа на ступеньку, повернулся к нему спиной, снова схватил его за ноги и снова стал спускаться. Теперь он мог идти быстрее.

Внезапно труп подпрыгнул и вырвался из рук Майа, по инерции он прогромыхал вниз по ступенькам, пошатнулся, но успел схватиться за перила; сердце его билось как бешеное. С минуту он простоял неподвижно, навалившись на перила и чувствуя в груди глухие удары; он совсем ошалел и тупо старался вспомнить, что он здесь делает, где он, уж не приснилось ли ему все это. Он оглянулся. Но нет, труп был в двух шагах от него. Просто, когда Майа свернул с одного марша на другой, расположенный под углом, рука трупа попала между двух балясин и балясина пришлась ему под мышку; рука свисала прямо в лестничную клетку, и казалось, что это шел пьяница, упал и только чудом не покатился вниз по ступенькам. Майа вернулся, встал на колени, чтобы высвободить свисавшую руку. Нагнувшись, он невольно приблизил свое лицо к лицу покойника, и когда с силой потянул его за руку, безжизненная голова беззвучно перекатилась к нему и уткнулась в его плечо каким–то удивительно нежным и беспомощным движением. Майа пригляделся к нему. Лицо было безвольное, довольно красивое, с мелкими правильными чертами. Теперь в нем не было ничего злобного или порочного. Теперь он выглядел трогательно слабым, почти ребенком, возможно, из–за круглых щек, полуоткрытых припухлых губ. Майа почувствовал, как все его тело с головы до ног покрылось испариной.

Вытащив свою ношу на тротуар, Майа прислонился к стене, стараясь отдышаться. Улица была почти совсем пустынная. Поток солдат миновал ее. Даже сейчас, хотя большинство вилл разбомбили, она казалась спокойной, типично курортной улицей. Все то же жаркое солнце летних каникул, все то же небо сияло над головой Майа. Жизнь, как и вчера, шла своим чередом.

Мимо проехал на велосипеде какой–то солдат. Майа окликнул его:

— Скажи, ты знаешь, где тут похоронная машина?

Солдат затормозил велосипед и уставился на

Майа, разинув рот. Глаза у него были белесые, навыкате.

— Какая машина?

— Ну, грузовик, он подбирает трупы после бомбежки.

— В первый раз такое слышу, — сказал велосипедист. — Похоронная машина? Значит, по–твоему, жмуриков в грузовиках возят? Может, раньше так и впрямь было. Значит, жмуриков на машинах развозят, а мы, живые, шлепай себе по дорогам пешедралом? Нет, видать, свет перевернулся!

— А ты бы предпочел, чтобы наоборот?

— А как же! — без улыбки сказал велосипедист. — А как же? Конечно, предпочел бы! Это ты о нем хлопочешь? — добавил он, указывая на тело.

— Да.

— Это твой дружок?

Майа заметил, что даже когда велосипедист молчит, он все равно держит рот открытым.

— Нет. Не мой.

— Тогда какого же хрена тебе грузовики подавай? Оставь его здесь, раз он не твой дружок.

— Нет, — сказал Майа.

— Непонятно что–то, — сказал велосипедист. — Если он не твой дружок, оставь его здесь. Впрочем, это твое дело. Стараешься словно для себя самого. Пока!

Он сел на велосипед и в мгновение ока исчез за углом. «Тоже мне!» — процедил сквозь зубы Майа. Потом сошел с тротуара и встал посреди мостовой. Улица по–прежнему была пустынна. С минуту он стоял в нерешительности.

— Эй, старик! — раздался чей–то голос.

Майа обернулся. Кричал тот самый велосипедист. Он подрулил поближе, уперся одной ногой в землю и, не слезая с седла, взволнованно уставился на Майа.

— Я его видел, — сказал он.

— Кого видел?

— Грузовик для перевозки мертвых. Я думал было, что ты, старик, шутишь, а представь, видел! Даже не грузовик, а вроде бы огромная платформа, и на ней навалом лежат трупы. Он стоит метрах в трехстах за углом. Нет, скажи, разве не смешно — жмуриков у нас возят на машинах, а мы, живые, пешедралом топаем. Ей–богу, весь мир перевернулся!

— А при грузовике были люди?

— Были — четверо. Трое в кабине, а один, чернявый, залез на крышу кабины. Они как раз закусывают, и знаешь, вот по какому куску колбасы и хлеб тоже! У, сволочи! Такие небось не жрут консервов.

— Значит, ты велел им сюда заехать? — спросил Майа.

— Нет, — удивленно сказал велосипедист, — с чего это я буду им велеть?

— Да чтобы увезти этого.

— А‑а, — протянул велосипедист, — но ты же мне ничего не сказал.

— Ну ладно, ладно, — сказал Майа. — Что ты сейчас собираешься делать? Обратно едешь? В том же самом направлении?

— Да.

— Тогда, будь любезен, скажи по пути этим типам, чтобы заехали сюда.

— Извиняюсь, — сказал велосипедист, — если тебе интересно возиться с этим малым, хоть он тебе и не друг–приятель, — твое дело, я уж говорил, словно для себя стараешься, а меня уволь, я в такие дела мешаться не намерен.

— Почему?

— Нипочему, — ответил велосипедист, — не хочу, и все тут.

— Ты пойми, — сказал Майа, — этот тип не мой товарищ, но я его знал, понятно!

— А‑а, знал, — протянул велосипедист. — Сразу бы так и говорил, что знал. Если знал — дело другое. Ладно, выполню твое поручение.

— Спасибо.

Велосипедист поставил педаль вертикально и нажал на нее ногой.

— Смешно все–таки, ей–богу, в этой хреновой армии мертвых на машинах развозят.

— А мы, живые, — сказал Майа, — мотаемся пешедралом по дорогам. Мир перевернулся.

— Это ты верно сказал, — удовлетворенно улыбнулся велосипедист, — весь мир перевернулся.

Он исчез за углом. Майа по–прежнему стоял в одиночестве посреди мостовой. Через несколько минут из–за угла показался грузовик, подрулил к нему. Майа сделал знак остановиться. На крыше кабины действительно устроился невысокий чернявый парень, коренастый, видать, весельчак; он возвышался над платформой, где лежали трупы в одежде защитного цвета.

— Привет, браток! — крикнул он, взмахнув куском колбасы.

— Привет! — сказал Майа.

Из кабины вылезли двое. Оба жирные, с лоснящимися физиономиями, в их благополучном обличии чувствовалось что–то нечистое.

— Это твой дружок? — спросил один из них.

— Нет, не мой.

Оба подошли к телу. Подошли вразвалку, не торопясь. И молча уставились на труп. Майа почему–то показалось, что его присутствие их стесняет.

— Грязная у нас работенка, — извиняющимся тоном сказал один, тот, что отозвался первым.

— Ишь как заговорил! Подсоби лучше, — авось не уморишься! — весело крикнул чернявенький. — Ведь сам же напросился на эту грязную работенку. Никто тебя силком не тянул. Ведь добровольно пошел, а?

— Ну ладно, — недовольно сказал первый.

Из кабины вышел шофер и, прислонившись к капоту машины, стал раскуривать сигарету. Был он высокий, хорошо сложенный, с пошлой физиономией, а под носом у него в виде запятой чернели усики. Он скрестил ноги в кожаных крагах и стал смотреть перед собой отсутствующим взглядом.

Те двое подняли тело, один за плечи, другой за ноги, и потащили к грузовику.

— Входите, входите, господа и дамы! — кричал чернявенький. — Чья очередь? Места еще есть!

— Вот ведь, ей–богу, — сказал один из солдат, бросив быстрый взгляд на Майа, — ничего святого у него нет.

Оба остановились примерно в метре от грузовика параллельно платформе и стали раскачивать тело.

— Раз, два — взяли! — кричал чернявенький. — Раз, два — взяли.

Грузчики одним движением подбросили тело. Оно перевернулось в воздухе и с мягким стуком шлепнулось о платформу.

— Раз, два — взяли! — кричал чернявенький. — Все заполнено, мест больше нету! Полный комплект до следующего жмурика. Дзинь–дзинь–дзинь!

Правой рукой он несколько раз дернул воображаемую веревку от звонка.

— Ты уж хватил через край, Жюль, — сказал один из могильщиков, искоса взглянув на Майа.

— Там есть еще один, — сказал Майа, — на втором этаже, но он слишком тяжелый, и я с ним сам не справлюсь, если даже буду волоком волочить. Кто–нибудь из вас мне не подсобит?

— Это в нашу работу не входит, — возразил все тот же могильщик. — Наше дело подбирать трупы на улице, а не по домам ходить их собирать. На эту работу другие парни выделены.

— Неужели вы не можете оказать мне услугу? — спросил Майа.

— Нет и нет, — сказал грузчик, — и еще раз нет.

— Ну а ты?

— Я? — сказал второй. — И я как он…

— А ты? — обратился Майа к шоферу. — Не поможешь ли ты мне?

— Я шофер, — ответил тот.

Он выпустил струйку дыма прямо перед собой и медленно переставил ноги.

— Ладно, я пойду, — крикнул чернявенький со своего насеста, — я пойду, если дашь сигарету.

— Хоть две.

— Иду, — весело крикнул чернявый.

Он аккуратно положил колбасу и хлеб на крышу кабины, потом как гимнаст спрыгнул на платформу. Раздался мягкий стук.

— Простите великодушно, господа–дамы! — сказал чернявый. — Извиняюсь, если я вам слегка ноги отдавлю.

Опершись ладонью о край платформы, он все так же весело спрыгнул на тротуар.

— Ей–богу, ты уж слишком, Жюль! — сказал один из грузчиков.

— Видали гадов? — сказал чернявенький, шагая рядом с Майа по коридору. — Строят из себя святош на людях, а я своими глазами видел, как они потихоньку у жмуриков обручальные кольца прут. Ты скажешь, а на кой им, жмурикам, обручальные кольца? Конечно, дело житейское, но я такие вещи не стал бы делать. Мертвые, они и есть мертвые, верно ведь? Ничего–то бедняги не видят, не чувствуют. Согласен, ни к чему всякие церемонии с ними разводить, только одно и можно для них сделать — швырнуть их в яму. Но это еще не причина, чтобы кольца у них переть. Понимаешь — это не ради них, а ради себя. Себе же самому противно.

— Верно, — сказал Майа.

— А тот, наверху, тоже твой дружок?

— Нет, не дружок.

— Его осколком убило?

— Нет, это я его застрелил…

— Что? — сказал чернявый и даже остановился, хотя уже занес ногу на первую ступеньку, и пристально поглядел на Майа. — Ты его уложил? А за что ты его уложил?

— Он хотел изнасиловать молоденькую девушку, он и вот тот парень, которого вы сейчас забрали.

— Так ты и того, первого, тоже уложил?

— Да.

— Значит, двух ухлопал? Двух одним махом? Господи боже мой! А ты, надо сказать, парень молодец!

— Ну, это было не так уж трудно, — сказал Майа каким–то странным тоном, — представь, не труднее всего остального! Вот, — добавил он, вытаскивая из кобуры свой револьвер, — видишь эту выступающую стальную штуку, на нее нажимают пальцем. Чуть нажимают, совсем чуть–чуть — и готово! Для этого не обязательно быть, как ты говоришь, молодцом.

— А ну, убери свою игрушку, — сказал чернявый, — я, знаешь, этих штуковин не люблю, боюсь! Но ведь двух! Подумай только, двух!

Он помолчал.

— Надо все–таки большой сволочью быть. Вдвоем на девушку напали. Ты хорошо сделал, что их уложил.

— Ты находишь? — сказал Майа.

Он распахнул дверь спальни. Чернявенький даже не взглянул на труп. Он направился прямо к постели. Жанна крепко спала.

— Ну и ну! — сказал чернявый.

И впервые на глазах у Майа он перестал смеяться и балагурить, хотя на своем насесте только и делал, что веселился и отпускал шуточки.

Несколько секунд прошло в молчании.

— Ну и ну!

— Берем?

— Успеется, — сказал, не поворачивая головы, чернявый. — Ну и ну! До чего же хороша крошка! Ах, матушка родимая, до чего же хороша!

Он протянул руку.

— Не смей трогать.

— Да ты что? — сказал чернявый, негодующе взглянув на Майа. — Я‑то, слава богу, не сволочь какая! В жизни твою девчонку не трону.

Он взялся за край разорванной кофточки и деликатно приподнял ее.

— Ну и ну, ну и ну, ну и ну, — твердил он почти шепотом. — Ведь скажи, до чего же грудки хороши, ну, скажешь, нет… Ах, сволочи! Надо же быть такой сволочью. Заметь, что их тоже отчасти можно понять. Но все–таки быть такой сволочью! Ты хорошо сделал, что их уложил.

В это мгновение Жанна приоткрыла глаза. Чернявенький быстро отдернул руку.

— Жюльен, — невнятно пролепетала Жанна.

И снова закрыла глаза.

— А кто это Жюльен? — шепотом спросил чернявый.

— Я.

— Ну и смех. Меня зовут Жюлем. А Жюль и Жюльен — это вроде бы одно.

Он снова уставился на молодую девушку.

— Значит, это твоя девчонка?

— Нет.

— Ой, врешь, браток! Да ты слышал, как она «Жюльен» сказала…

— Нет.

— Чудеса, да и только! — разочарованно протянул чернявый. — Поди ж ты! Ты только на ее руки посмотри, до чего маленькие! А мордашка какая славненькая! Приятно все–таки посмотреть, как хорошенькая девчонка спит — просто прелесть. Словно вся так тебе и доверилась.

— Идем, что ли?

— Значит, это твоя крошка? — спросил он, обернувшись к Майа.

— Я же тебе сказал нет.

— А‑а! — протянул чернявый.

И снова на его лице появилось разочарованное выражение.

— Ладно, пока не твоя, — сказал он. — Но все–таки твоя будет, а?

— Нет.

— Как нет? — сказал чернявый. — Такой красивый парень, и нет? Эх, видать, не знаешь, от чего отказываешься. Девчонка в самую пору вошла — именно то, что нужно. Я всегда говорю: шестнадцать лет — самый смак. А позже — это уже слишком поздно. Я‑то, старик, знаю, что говорю. Если женщина в шестнадцать лет не начнет, никогда из нее хорошей бабы не получится. Будь я министр, я бы специальный закон на этот счет издал. Велел бы всем: «Вашей дочке шестнадцать? А ну! К мужику ее! И быстрее! Немедленно! И не бузить!» Я‑то знаю, что говорю. Подумать только, девчонки в пятнадцать — шестнадцать лет из порядочных семей еще в куклы играют! Куклы! Куклы! Да разве ей кукла нужна, тут кое–что посолиднее требуется. И немедленно! Я‑то знаю, что говорю. А позже — будет слишком поздно. Никогда из такой девчонки настоящей бабы не получится, уж ты мне поверь. Внутренность у женщины деликатная, ты даже понятия не имеешь. Если ей вовремя не дать мужика, она высохнет. Это я тебе говорю — высохнет. Я знаю, что ты скажешь — девица и до двадцати пяти девица, и все еще в соку. С виду — да, согласен. На вид вроде бы в порядке. В смысле оснастки — порядок. А вот насчет прочего не очень–то. Передержали! Только так.

— Ну, идем, что ли, — сказал Майа.

— Э, черт! — оскорбленным тоном сказал чернявенький. — Могу я немножко посмотреть или нет? Тебя не убудет, если я на нее немножко посмотрю. Ах, матушки мои, — добавил он, — да ты посмотри только, какая беленькая, розовенькая и чистенькая! Да, да. Издали видать, что чистенькая. Ты, старик, не поверишь, есть девчонки, которые моются два–три раза в неделю, просто неслыханно, а может, даже и каждый день. Говори что хочешь, а все–таки приятно иметь дело с девчонкой, которая моется!

Он вздохнул.

— А посмотри, волосы–то какие, — продолжал он. — Тонкие, вот это волосы. Ну и волосы. Прямо тебе шелк!

Он протянул было руку, желая коснуться волос Жанны, но вдруг остановился, рука его повисла в воздухе, а на лице мелькнуло какое–то странное выражение.

— Не смею, — сказал он удивленно, повернувшись к Майа, — не смею. Чудно, а? Не смею, и все тут.

— Ну?

— Да не злись ты, — сказал чернявенький, — сейчас идем.

Он оглянулся на труп великана и презрительно ткнул его ногой.

— Экая махинища, — сказал он. — Недаром говорят: велик, да глуп.

Когда они выбрались на улицу, оба грузчика стояли опершись о платформу. Они закусывали, у обоих на лоснящихся сытых лицах было то самое нечистое выражение, какое уже подметил Майа. Шофер тоже стоял на прежнем месте, с сигаретой в зубах, и подпиливал себе пилкой ногти. Он молчал. Время от времени он переводил взгляд на своих дружков, но, казалось, даже не замечал их. Когда грузчики взгромоздили тело на платформу, шофер вытащил из кармана маленькую гребеночку, старательно пригладил волосы, спрятал гребенку в футляр, а футляр в карман. Потом изящным движением перебросил через плечо сигарету; с удовлетворенным видом проследил за кривой ее полета и влез в кабину.

— А я вот все думаю, — крикнул чернявый, взобравшись на свой насест и размахивая руками, — я вот все думаю… Жюль и Жюльен! Забавно, а, как по–твоему?

— По–моему, нет, — сказал Майа, — но большое тебе спасибо за помощь.

Мотор заревел. Майа смотрел вслед уходившей машине. Он опять стоял один посреди мостовой. И не шевелился. Руки бессильно свисали вдоль тела. И он смотрел, как удаляется похоронная машина, увозящая павших за родину и еще тех двух, которых убил он, Майа.

Когда Майа вошел в комнату, Жанна сразу открыла глаза. Он приблизился. Жанна села на постели, следя за ним взором, и вдруг улыбнулась.

— Жюльен.

— Да?

— Вы их вытащили?

— Да.

— Они у дверей?

— Нет, их увезли на грузовике.

— А‑а, — протянула Жанна.

Она смотрела на Майа настороженным, вопросительно–покорным взглядом.

— Сейчас вытру ноги, — сказал Майа, взглянув на свои ботинки, — и уйду.

Жанна соскочила с постели и подняла на него испуганные глаза.

— Сейчас? Сейчас уйдете?

— Да.

Жанна бросилась к Майа, обхватила его обеими руками за талию и спрятала голову у него на груди. Секунду он стоял не шевелясь, потом нащупал за спиной руки Жанны и развел их. Она подняла голову. Лицо ее исказилось, как у обиженного ребенка. Она открыла было рот, хотела что–то сказать, но рыдания душили ее. Глядя на Майа, она только качала головой, как бы говоря «нет».

— Э, черт! — крикнул Майа. — Не смейте качать головой!

И он сжал ладонями ее лицо.

— О, Жюльен! — умоляюще лепетала она, всхлипывая, — не оставляйте меня одну! Я не могу быть одна во всем доме. Теперь уже не могу быть одна.

— Почему одна? А где Антуанетта?

— Антуанетта? Она вчера ушла к нашим друзьям, это в двух километрах отсюда.

— А дедушка и бабушка?

— Они умерли.

Майа удивленно поднял брови.

— Вчера умерли?

— Нет, два года назад.

Он удивленно поглядел на Жанну.

— Да, — подтвердила она, — вчера я сказала, что они сидят в подвале, но это неправда. Мы так всем солдатам говорили, которые заходили в дом. Мы же не знали, какой вы, понятно?

— Значит, вы жили только вдвоем в этом доме? Совсем одни? И целых два года? А на что же вы жили?

— Мы хорошо устроились. Я работала на почте, а Антуанетта шила.

— Но почему же вы не ушли с Антуанеттой?

Жанна вскинула голову, и глаза ее блеснули.

— А как же дом? Дом–то наш собственный. И дом и вся обстановка. Если я уйду, его разграбят.

— Но это безумие! Здесь же все время бомбят!

— И Антуанетта то же самое говорит. Она и сбежала, потому что трусиха. А я решила не уходить. Если я уйду, после войны у нас ничего не будет. Мы очутимся на улице.

— Интересно, где вы очутитесь, если вас убьют?

— Нет, — сказала Жанна, — не убьют. Может, это и глупо, но мне почему–то кажется, если я уйду из дому, его разбомбят, а если я останусь, с ним ничего не случится в награду за мою храбрость.

— Да, — сказал Майа, — до войны я, бывало, думал так же.

Пронзительный свист прервал его слова. Машинально он опустился на пол на одно колено. Но тотчас же вскочил и взглянул на Жанну.

— Давайте спустимся в погреб, хорошо? — сказала она.

И тут же зажала уши ладонями, так оглушительно залаяли зенитки.

— Хорошо, — сказал Майа. И добавил с легкой улыбкой: — Будем надеяться, что и на этот раз вы будете вознаграждены.

Жанна спускалась по лестнице впереди него. Шла она так, словно чувствовала спиной взгляд Майа. Несколько раз она круто оборачивалась и улыбалась ему. Майа заметил, что на ней все та же разорванная кофточка. Погреб оказался маленьким, плохо освещенным, вдоль стен тянулись полки, забитые пустыми бутылками. А на протянутых через весь подвал веревках висели сплошными рядами колбасы.

— Ого, сколько колбасы! — удивленно крикнул Майа. — На всю жизнь хватит!

— Что? — крикнула Жанна.

— Колбасы много!

Колбасы не мешали невысокой Жанне, но ряды их приходились как раз на уровне лица Майа. Он должен был или сгибаться, или боком втискивать свою голову между колбасных рядов.

— А почему здесь столько пустых бутылок? — крикнул Майа.

Он видел, как ротик Жанны приоткрылся, но, хотя она была совсем рядом, слов ее не услышал. Огромная волна грохота нарастала с каждым мгновением. Жанна судорожно зажимала уши ладонями, но Майа уже знал, что все это зря, что грохот такой силы и помимо ушей все равно проникает в самое нутро человека. Он сразу, одним махом, входит в ваше тело, и нет способа избежать этого.

Майа никак не удавалось сосредоточить свою мысль на том, что сейчас непременно начнут падать бомбы. Он смотрел то на тесные ряды колбас, пляшущих вокруг его лица, то на пустые бутылки, сплошь заполнявшие полки подвала, то на Жанну, которая стояла в двух метрах впереди, отчаянно зажимая уши ладонями, все в той же разорванной на груди кофточке. Жанна оглянулась. Он понял, что она хочет ему улыбнуться, но не может. От попыток говорить она тоже отказалась.

Оглушительное нарастание грохота зениток перемежалось мгновениями затишья. Майа ждал, когда начнут рваться бомбы, но бомбы почему–то не падали. И на сей раз во время бомбежки Майа с тревогой старался угадать, какое предчувствие в нем заговорило. Предчувствие, что он будет убит, или, напротив, предчувствие, что выберется отсюда живым и невредимым. И, как всегда, он не мог понять, что именно он предчувствует. Вернее, он поймал себя на мысли: «Ну, теперь тебе конец», — и почти тут же: «Нет, все–таки уцелел». Он старался догадаться, что предпочтительнее думать. Возможно, если он подумает: «Ну, на сей раз тебе конец», — возможно, именно эта мысль даст ему какой–то шанс на спасение. И в таком случае лучше не думать о том, что уцелеешь. Или как раз думать? Возможно, когда думаешь, что тебя убьют, тебя действительно убивают, и наоборот? Дойдя до этого пункта своих логических построений, Майа, как и всякий раз, попытался пристыдить себя, обозвал себя дураком. Но он знал также, что это просто уловка с его стороны, театральный трюк, лишь бы одурить себя, и что все равно он будет сотни раз тревожно допытываться у себя с притворным равнодушием — что, мол, ты думаешь на самом деле и что «предпочтительнее» думать.

Когда разорвалась первая бомба, Майа почувствовал почти облегчение. В полумраке погреба он разглядел, как округлились и блеснули глаза Жанны. Они просили о чем–то, звали. Прошло несколько секунд. И на этот раз бомбы начали падать одна за другой. Жанна кинулась к Майа, словно подброшенная пружиной. И крепко обхватила его обеими руками.

Под ними сотрясалась земля. Все пустые бутылки в погребе начали подрагивать в своих ячейках, время от времени неуклюже подпрыгивая, будто стремясь покинуть свое убежище. И одновременно колбасы, висевшие вокруг Майа, пришли в движение и заплясали у его лица. Даже нагнуться он не мог, чтобы избежать их прикосновения, потому что Жанна обхватила его так крепко, что он очутился как бы в тисках. Он попытался было отклониться, но при каждом движении задевал колбасы, те наталкивались на соседние, и потом уже вся бечевка со своим грузом начинала раскачиваться. А кругом рвались бомбы. При каждом новом разрыве весь дом сотрясался еще сильнее. Еще выше подпрыгивали на полках пустые бутылки. Теперь уже плясало все — веревки с колбасами выделывали неловкие резкие движения, словно марионетки в руках кукольника. Майа снова попытался увернуться от их ударов и согнул было колени, но долго простоять в такой позе не смог, так как Жанна всей своей тяжестью повисла на нем. В конце концов он махнул рукой и так и остался стоять во весь рост среди разбушевавшихся колбас, и ему чудилось, будто голова его — огромный шар, окруженный пришедшими в движение кеглями. А бомбы все рвались. Сейчас домик вздрагивал уже непрерывно. Двум–трем бутылкам удалось–таки сорваться с полок на землю, а колбасы вокруг его головы закружились еще быстрее, словно в какой–то лихорадочной пляске.

Теперь над ними беспрерывно раздавался сначала свист входящего в пике бомбардировщика, потом более отчетливый свист падающей бомбы и под конец, уже совсем рядом, неотвратимый грохот разбушевавшегося металла, так словно к платформе метро подходит поезд, но этот грохот шел сверху, пробегал перпендикулярно земле с мучительно знакомым свистом пневматических тормозов и воздуха при остановке вагона. Сам разрыв казался уже пустяком. Слышать его было почти облегчением. Значит, все уже позади, Майа снова ждал разрыва и в отчаянии напрягался всем телом.

Он нагнул голову и увидел, как сотрясаются от рыданий плечи Жанны. Она лихорадочно жалась к нему бедрами, животом, судорожно вздрагивая, как будто хотела проникнуть в его тело, как в укрытие. Вокруг головы Майа по–прежнему плясали колбасы, взлетая во всех направлениях с неуклюжей упругостью. Время от времени они легонько ударяли его по лицу, а иногда толкали его сзади в затылок — словно в шутку. В какую бы сторону он теперь ни обернулся, в полумраке погреба он видел только колбасы: красные, раздутые, нелепые. Целую армию колбас, словно чудом державшихся в воздухе, прыгающих, безмолвно подскакивающих во всех направлениях с какой–то тяжеловесной грацией. Иногда бутылка, сорвавшись с полки, падала на пол с легким стуком, описывала вокруг собственной оси два–три пируэта и застывала так, какая–то растерянная, с глупо разинутой пастью. Вскоре вокруг них собралось с полдюжины бутылок. Майа почувствовал, что где–то в глубине его души зреет неудержимое желание громко расхохотаться.

Жанна подняла к нему голову и открыла рот. Но он не расслышал ее слов. Несколько раз она раскрывала и закрывала рот, как рыба в аквариуме. Он нагнулся и заорал ей в ухо:

— Не слышу!

Она нагнула голову и снова спрятала личико на груди Майа. Так они стояли вдвоем в сыром полумраке погреба, нелепо обхватив друг друга, — она в разорванной кофточке, вокруг его головы тяжеловесно плясали колбасы, словно толстяки, которые задумали вдруг подражать «герлс», а кругом подпрыгивали дюжины пустых бутылок среди оглушающего нескончаемого грохота, будто наступило светопреставление.

И тут Майа охватило желание. Он почувствовал, как оно возникло, как постепенно овладело им целиком. В висках стучало, и он тоже изо всех сил прижал к себе Жанну. Глаза застилал туман. Все вдруг кругом расплылось, смешалось. Было только это юное тело, которое он жадно прижимал к себе, был только этот сокрушительный, подступавший со всех сторон грохот, и время от времени мягкие короткие шлепки колбас по лицу или по затылку. И бутылки, которые одна за другой выпрыгивали из своих ячеек. Он прижимал к груди Жанну, как будто хотел вобрать ее всю без остатка, заключить в себе и растворить в себе ее тело. Какая–то лихорадочная сила подхлестывала его, и он тоже начал дрожать и конвульсивно жаться к девушке, как будто тоже вот–вот пустится в пляс. Однако страх не проходил. Он был в нем, притаился в каком–то уголке тела… В самом его желании трепетал этот страх. Теперь легкие тычки сыпались на него со всех сторон, иногда он отшвыривал колбасы, словно бык, доведенный до бешенства бандерильями. Он остро желал Жанну, желал с маниакальным ожесточением, и в то же время ему было страшно. Страх по–прежнему гнездился в нем. Страх словно бы раскачивался на кончике нитки. И страх и желание. Он, Майа, тоже раскачивался на кончике нитки. Значит, вот она жизнь? Пустые бутылки, пляшущие колбасы. И он, Майа, на кончике нитки. И Жанна тоже на кончике нитки. И все женщины и все мужчины на всей земле в ожидании, когда их убьют. Вдруг Майа закинул голову и расхохотался. Но с губ его не сорвалось ни звука. Однако он хохотал и хохотал так сильно, что даже плечи тряслись, и если бы кто–нибудь увидел его сейчас, со спины, он решил бы, что Майа рыдает.

* * *

Когда они выбрались из погреба, Майа взглянул на часы, увидел, что уже полдень, а значит, ребята ждут его с обедом и беспокоятся, что его нет. Он хотел было немедленно уйти, но вспомнил, что пол в спальне залит кровью и что он обязан помочь Жанне смыть кровь. Он попросил дать ему половую тряпку и тазик, и у них тут же в прихожей произошел резкий разговор, потому что Жанна непременно хотела сделать все сама. В конце концов она уступила, пошла на кухню, быстро вернулась с тряпкой и тазиком. По лестнице он поднялся первым.

Встав на колени около того места, где лежал великан, Майа, свернув тряпку жгутом, стал собирать с пола кровь. Когда тряпка промокла насквозь, он выжал ее над тазиком. Руки его сразу же стали красными. Несколько раз он повторил эту операцию. Жанна стояла рядом, нагнув голову. И следила за его движениями.

— Бросьте, — сказала она. — Вы не умеете мыть пол. Дайте мне тряпку. Я буду вытирать, а вы выжимайте, у вас руки сильнее.

Он вручил ей тряпку и, растопырив руки, чтобы не запачкать куртки, ждал, когда Жанна кончит вытирать пол. Когда тряпка снова намокла, она протянула ее Майа, и он снова выжал ее над тазом. Несколько минут оба трудились в молчании, и вид у них был дружеский, мирный, как у молодоженов, которым радостно заниматься вместе домашним хозяйством.

— Вот и все! — сказал Майа.

Он тяжело поднялся с коленей, встал рядом с Жанной и опустил глаза. Он смотрел на стоявший у его ног таз. Таз был до краев полон.

— Сейчас пойду вылью, — сказала Жанна оживленно–озабоченным тоном. — Принесу ведро воды, и мы помоемся.

Он ждал ее, не опуская запачканных рук. Кровь уже засохла, и руки стали черные, липкие. На лестнице послышалась какая–то возня, и Майа догадался, что Жанна вытирает следы крови на ступеньках. Когда она вернулась, оба сполоснули руки в одном тазу, чтобы сэкономить воду, потом по очереди вымыли лицо. Жанна принесла два полотенца. Вытираясь, Майа заметил, что Жанна пристально смотрит на него.

— Жюльен.

Подняв брови, он вопросительно поглядел на нее.

— Нет, я просто так.

Но тут же проговорила:

— Вам неприятно, что я зову вас Жюльеном?

— Нет.

— Вы не хотите поесть? Я могу что–нибудь приготовить. Я быстро.

— Я не голоден.

— А выпить не хотите? Вам пить не хочется?

— Нет, — солгал Майа.

— Жюльен!

— Да?

— Вы не покинете меня сейчас?

Он взглянул на Жанну. Она стояла перед ним, прямая, вся напряженная, в разорванной кофточке, и смотрела на него испуганными глазами.

— Как так не покину? Конечно, покину. А что мне прикажете здесь делать?

Она задрожала с головы до ног, будто он ударил ее по лицу.

— Но почему? — проговорила она сдавленным голосом.

— Как почему?

— После всего, что произошло, я не могу оставаться здесь одна, — сказала она глухим голосом.

Глаза ее были прикованы к еще влажному пятну посреди комнаты.

— Мне все кажется, что я их вижу. Особенно того низенького, знаете, как он злобно на меня глядел там внизу, на кухне! Ох, Жюльен, если бы вы только знали! Ужас какой! Тот высокий пил вино и молчал. Вид у него был скорее даже сконфуженный. А другой, низенький, как уставился на меня, глаза у него злые, странные такие, потом он подошел ближе, и вдруг как рванет на мне кофточку, а потом скрутил мне за спиной руки и толкнул меня к тому, а сам ругается. Какой ужас! Жюльен, меня всю трясло, но я так перепугалась, что даже кричать не смогла. А тот длинный глядит молча, а глазки у него крошечные. А низенький скрутил мне руки и толкает к тому, а сам чертыхается. Ох, Жюльен! Вы бы послушали, как он ругался, как ругался!

— Хватит! — резко сказал Майа.

Он в молчании прошелся по комнате, потом проговорил уже более спокойным тоном:

— Если вы не хотите жить здесь, идите к вашим друзьям, у которых живет Антуанетта. Там вы будете в безопасности.

Жанна подняла на него глаза:

— А дом? Если я уйду, дом разграбят. А на что мы тогда будем жить после войны?

— После войны! — сказал Майа, пожав плечами. — Еще когда эта война кончится! И неужели вам не все равно, где вы будете жить после войны?

— Это наш дом.

— Его наверняка разбомбят, ваш дом.

— Нет, — страстно возразила она, — нет, пока я здесь живу, его не разбомбят.

— Останетесь вы здесь или нет, ничего от этого не изменится.

— Нет, изменится! — сказала Жанна.

— Как вам будет угодно, — сказал, пожав плечами, Майа, — но я…

Она подняла на него глаза, полные ужаса.

— О, Жюльен! Умоляю вас, не уходите. Не можете же вы бросить меня теперь!

— Что значит теперь?

— Ох, — проговорила она, пропустив его вопрос мимо ушей, — они мне все время будут мерещиться. Начну подыматься по лестнице, и мне все время будет казаться, что они крадутся за мной.

— Какая глупость, мертвых вы боитесь, а бомб не боитесь. А ведь мертвые вам ничего дурного не сделают.

— Мне страшно, — глухо сказала она.

— Но, черт побери, если уж вы так боитесь, уходите отсюда и живите вместе с Антуанеттой.

— Нет, — твердо сказала Жанна, — я останусь здесь.

Майа закурил и молча уставился на кончик сигареты.

— В конце концов, — холодно сказал он, — вы хотите остаться здесь, чтобы сторожить дом, а я должен остаться здесь, чтобы сторожить вас.

— А что вам стоит остаться, раз я вас прошу?

— Мне это не подходит, вот и все.

Наступило молчание.

— А на самом деле, — сказала Жанна свистящим шепотом, — а на самом деле вы не хотите здесь оставаться потому, что бомбежек боитесь. Вы трус!

Майа улыбнулся.

— Жалкая сучка! — сказал он, но как–то вяло.

Жанна удивленно захлопала ресницами, но ничего не ответила, не шевельнулась.

— Впрочем, — добавил он, — вы правы — я боюсь бомбежек. А вы зато боитесь покойников! Каждый своего боится.

— Я не боюсь.

— Раз так, значит, все в порядке.

Жанна кинула на него сверкнувший яростью взгляд.

— Если вы все равно решили уходить, так не мешали бы им тогда!

— Я и сам уже начинаю так думать.

— Жюльен, — сказала она, — как вы смеете говорить такие вещи?

— Но, черт возьми, вы сами это сказали, а вовсе не я! Ладно, давайте кончать, пойдете вы к Антуанетте или нет?

— Нет, — сказала, топнув ногой, Жанна, — нет, слышите, нет и нет! Я дом не брошу.

— Чудесно, — сказал он, — в таком случае я ухожу, прощайте!

Он протянул Жанне руку, но она не пожала ее, а только пристально посмотрела на него глазами, полными слез.

— Послушайте, — наконец сказала она, — значит, вы меня совсем не любите?

Майа тупо взглянул на Жанну.

— Господи! Но об этом, по–моему, у нас и разговору не было.

— Скажите, Жюльен, ну скажите же, значит, вы меня совсем, совсем не любите? Ну, хоть чуточку?

— При чем здесь это?

— Скажите, Жюльен, — молила она, — скажите, неужели вы меня совсем, совсем не любите, ну хоть самую чуточку?

— Если хотите знать, я вас уважаю, потому что вы храбрая девушка… То есть храбрая в определенном смысле слова. А так как вы еще и хорошенькая, я безусловно мог бы почувствовать к вам физическое влечение… Не понимаю, зачем я все это говорю, — гневно добавил он, — вы сами это отлично знаете. Впрочем, это здесь ни при чем.

— Да, — плаксиво протянула она, — я отлично вижу, что вы меня не любите. Ничуть, даже капельку. И знаете, мне даже кажется, что вы на меня сердитесь. Не пойму за что, но сердитесь.

— Я сержусь? На вас?

— Да, вы на меня сердитесь и бросаете меня здесь совсем одну.

— Только от вас зависит не быть здесь одной, — устало сказал Майа. — Идите к Антуанетте.

— Ой, Жюльен, — сказала Жанна, — мне так страшно. А вы собираетесь уходить! Вы просто не хотите признаться, что сердитесь на меня.

— Да не сержусь я на вас! — крикнул Майа.

Столько раз их спор заходил в тупик, столько раз все начиналось с самого начала, что теперь Майа уже окончательно запутался. Он чувствовал себя взволнованным, смущенным, выходил из себя.

— Да, да, сердитесь! — сказала Жанна, ломая руки. — Сердитесь потому, что убили из–за меня двух человек.

— Нет, — сказал Майа. — У, черт! — неожиданно крикнул он, не сдержав налетевшего гнева. — Да замолчите же!

— Жюльен!…

— Нет! — крикнул Жюльен. — Я ухожу, слышите, ухожу!

Он шагнул к двери. И сразу же Жанна очутилась возле него, обвила руками его шею, прижалась к нему всем телом. Она покрывала короткими быстрыми поцелуями все его лицо. Он видел совсем близко ее розовые, свежие, неловкие губы, тыкавшиеся в его лицо с щенячьей неуклюжестью.

— Жюльен!

— Оставьте меня!

— Нет, — сказала она, и голос ее дрогнул, — нет. Я ведь вас люблю! Люблю вас!

Он попытался вырваться из ее объятий, но она держала его с неестественной силой. И продолжала покрывать его лицо беглыми поцелуями. Она жалась к нему всем телом, вцеплялась в него изо всех сил.

— Жюльен, — вдруг глухо шепнула она, — Жюльен, возьми меня!

Они боролись, чуть не сталкиваясь головами. Жанна сплела руки вокруг его шеи и прижимала к себе с неженской силой. Он яростно рвался из ее рук и, должно быть, причинил ей боль. Но она упорно продолжала осыпать его лицо поцелуями. На своих губах он чувствовал ее горячее дыхание.

— Сейчас же, Жюльен, сейчас же, сейчас!…

— Грязная сучка, — прошипел он сквозь стиснутые губы, — на все готова, лишь бы сохранить свой дом!

— Нет, Жюльен, нет, не из–за дома, я тебя люблю.

— Оставь меня! — яростно крикнул он.

Жанна искала его губы. На своем лице он ощущал прикосновение ее горячего влажного рта. Тело ее крепко прижималось к его телу. Он чувствовал, что она дрожит с головы до ног. Он поносил ее, чуть не касаясь губами ее губ, но она не слушала, она все сильнее жалась к нему. И вдруг в висках у него застучало.

— Шлюха! — пробормотал он злым голосом, — Если тебе этого надо было, так пусть бы они и сделали свое дело.

Объятия Жанны сразу разжались. Она отстранилась от Майа. Она молчала. Только глядела на него, и он не мог вынести ее взгляда.

— Ну, — сказал он, — надеюсь, спектакль окончен!

— Убирайтесь!

— Значит, великой любви пришел конец? — спросил он развязным до вульгарности тоном.

— Да. Убирайтесь!

— Я и ухожу.

Но сам не пошевелился. Пристальный взгляд Жанны буквально жег его. Он не мог уйти, не потушив этого взгляда.

— Шлюха! — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Значит, тебя те двое возбудили? И возбудило также, что я их убил?

— Убирайтесь!

Но было уже слишком поздно. Не мог же он уйти под этим взглядом. Не мог унести его с собой, боялся что он, будет преследовать его всю жизнь.

— Значит, ты этого сама хочешь? — глухо спросил он. — Сама хотела, а?

«Ну и подлец же я», — подумал он с какой–то даже радостью. Вдруг Жанна сделала шаг вперед и со всего размаха влепила ему пощечину. Он застыл на месте, чувствуя только, как горит щека. И внезапно у него стало легко на душе, небывало легко.

— Ага, дерешься? — сказал он тихим угрожающим голосом. — Теперь уже драться начала, а?

Она быстро отступила. И вдруг в нем словно сработал какой–то механизм. Грузно ступая, он двинулся к Жанне. И при каждом шаге он чувствовал, как давит ее эта надвигающаяся тяжесть. Словно в свете молнии ему вспомнилось, как сам он испытал точно такое же чувство, когда совсем недавно великан шел на него. Но теперь он сам был этой махиной. Он еще пальцем ее не тронул, но уже чувствовал, что всей своей тяжестью давит на нее.

Глаза Жанны округлились, и она открыла было рот, чтобы крикнуть. Не отрывая взгляда от приближавшегося к ней зверского лица, она отступала шаг за шагом, пока наконец не уперлась спиной в стенку,

— Хочешь? — повторял Майа. — Хочешь? Хочешь?

Слова эти он произносил каким–то отсутствующим глухим голосом, произносил механически. Он положил обе руки на плечи Жанны и посмотрел на собственные руки с внезапным удивлением. Эти руки сами без участия его воли срывали последние обрывки кофточки, клочок за клочком с каким–то маниакальным упорством. И, однако, это делали его собственные руки. Большие, загорелые, жилистые. Его собственные руки. И он смотрел, как они рвали и мяли куски материи, и не узнавал их. Теперь Жанна стояла перед ним обнаженная по пояс.

— Жюльен!

Она извивалась, стараясь вырваться из этих рук. А он держал ее за плечи и глядел на ее худенькое тело.

— Пустите меня!

Прямо ей в лицо он вдруг прорычал что–то нечленораздельное. И голос его отдался во всем существе Жанны, как удар грома. Она вся оцепенела, будто под действием злых чар. Он схватил ее в свои объятия, нагнулся и впился зубами в ее грудь; она приглушенно вскрикнула и попыталась вырваться. Он почувствовал, как ногти Жанны разодрали ему всю щеку.

Он и сам не понимал, что несет ее на постель. Глаза застилало пеленой, и все вокруг стало туманным, расплывчатым. Где–то снизу голос твердил: «Нет, нет, нет!» Какой–то далекий, слабый голос, похожий на голос ребенка, заблудившегося в темной пещере. Он чувствовал теперь, как уже все его лицо горит от царапин. Не глядя он перехватил на лету обе ее руки, зажал их в своей руке. Она была под ним, хрупкая, слабая, трепещущая. А он с наслаждением ощутил на ней свою собственную тяжесть.

Воскресенье. После полудня

Явился! — сказал Пьерсон… — А мы думали, тебя уже нет! Александр совсем себе печенку испортил!

— А где он?

— Пошел за водой, надо посуду помыть.

Он улыбнулся.

— И, конечно, крыл тебя на все корки, потому что была твоя очередь.

Майа уселся на свое обычное место у правого переднего колеса их фургона.

Пьерсон сидел напротив, прислонившись к ограде санатория, и набивал свою трубочку. Набивал ее методически, неторопливыми аккуратными движениями. Майа вскинул глаза и посмотрел с каким–то смутным удивлением на Пьерсона, на его руки, набивающие трубочку. Будто вдруг перестал узнавать Пьерсона. «Пьерсон, — шепнул он про себя, — ведь это аббат Пьерсон, твой дружок Пьерсон, ты же сам отлично знаешь!» Они прожили бок о бок восемь месяцев, а сейчас он смотрел на него так, будто никогда и не видел. Смотрел, как тот сидит спокойно и уминает пальцем в трубочке табак: их аббатик, в военной форме, спокойно сидит и ждет, когда его возьмут в плен, и, возможно, завтра его уже не будет в живых. «Пьерсон», — повторил он про себя. И снова с удивлением посмотрел на него. В эту минуту Пьерсон поднял голову и улыбнулся Майа своей пьерсоновской улыбкой. А когда он заговорит, то заговорит своим пьерсоновским голосом. И скажет то, что обычно говорит он, Пьерсон. И это он, их Пьерсон, сидит напротив, у ограды санатория, и такими знакомыми движениями пальцев набивает трубочку, уминает в чашечке волокна табака, чтобы и крошки не просыпалось. А Майа его не узнает. «Но это же Пьерсон, — твердил он себе, — это наш старик Пьерсон, ты же прекрасно знаешь! И он набивает трубочку, как и всегда!» Но глядел на него Майа с удивлением, словно с трудом пробуждаясь ото сна.

— Что с тобой? — сказал с улыбкой Пьерсон.

— Ничего.

— А вид у тебя странный. Кстати, что это у тебя с физиономией? Вроде бы следы ногтей.

— Нет, это ничего.

Майа провел ладонью по лицу.

— А где остальные?

— Верно, ты и не знаешь, — сказал Пьерсон. — Есть хочешь?

— Александр оставил тебе твою порцию. Не беспокойся, тебя не обойдут.

Пьерсон поднялся, открыл дверцу фургона и торжественно вручил Майа его порцию.

— Цыпленок! Ну, что скажешь? Как это тебе понравится? Цыпленок! Понимаешь, цыпленок. Это же роскошь! Цыпленок для будущих военнопленных!

— Дьери?

— Ну, а кто же еще? Кстати, знаешь, он от нас уходит.

— А‑а!

— Решил все–таки попытать счастья, переодеться в штатское и спрятаться где–нибудь на ферме, когда придут фрицы.

— А когда уходит?

— Уже ушел. Только что попрощался с нами. А цыпленок, — с улыбкой добавил Пьерсон, — это его прощальный подарок. Дьери очень жалел, что тебя нет.

Майа сидел, согнувшись над котелком, и не поднял головы.

— Неправда, — спокойно сказал он. — Ничего он не жалел. Плевать ему на нас.

— Да нет же, почему ты так говоришь?

— Потому что это правда.

— Не верю.

— А я вот верю. И хочешь доказательство — я тоже плевать на него хотел.

Наступило молчание, и Пьерсон снова заговорил:

— Пино тоже уходит от нас.

— Что? — сказал Майа и перестал жевать. — И этот тоже уходит?

— Он встретил своих земляков. И теперь будет столоваться с ними.

— Ах он, сволочуга!

Говорил Майа бесцветным голосом, говорил машинально, не чувствуя злости. Вдруг чья–то тень заслонила от него солнце. Он вскинул голову.

— Смотрите–ка, — сказал Александр, — значит, аббат, ты еще здесь?

Тут только он заметил Майа.

— И ты здесь, щучий сын! Здесь, так тебя так, щучий сын! Здесь, так тебя, разэтак, щучий сын! Здесь, так тебя, переэтак, щучий сын!

Пьерсон с видом знатока слушал, склонив голову к плечу.

— Недурно! — одобрил он своим нежным голоском. — Совсем неплохо. Разве что не мешало бы чуточку поцветистее…

Александр поглядел на Майа, и его гнев сразу остыл.

— Да что это с тобой такое? Весь исцарапан. Ну и рожа у тебя. Что стряслось?

— Ничего, — сказал Майа.

И вдруг закричал:

— Ничего! Слышишь! Ничего!

— Ну, ладно, хочешь молчать — молчи, никто тебя не неволит, — сказал Александр. — Черт бы тебя побрал! С чего это ты на целый час опаздываешь? Мы уже думали, тебе каюк. Да говори же, черт, отвечай! — И добавил, помолчав: — Отвечай, когда с тобой разговаривают!

— Я ем!

— Ладно, — сказал Александр.

Он поставил флягу на землю у ног, закурил сигарету и сел, демонстративно повернувшись спиной к Майа.

— Тебя, аббат, руганью не прошибешь, ты у нас в этом отношении свободомыслящий какой–то.

— Стараюсь приспособиться.

— Да и насчет разных непристойных историй ты тоже любитель…

— Приспосабливаюсь, — повторил Пьерсон со своей девической улыбкой.

— Что это нынче с попами поделалось? Или это ты один такой?

— И они и я.

— Вот иезуит–то!

— Удивительное дело, — проговорил Пьерсон, — стоит сказать правду, и тебя сразу обзывают иезуитом.

Александр кружил вокруг Майа, как огромная встревоженная наседка вокруг своего захиревшего цыпленка.

— Да сядь ты, черт! — сказал Майа, не подымая головы.

Александр сел, положил ладони себе на колени и выпрямил стан.

— Так вот что происходит! — сказал он. — Мосье опаздывает на час, мосье пропускает свою очередь идти за водой. А когда мосье возвращается, мосье еще меня же и кроет!

Прошла минута в молчании, прежде чем Александр снова заговорил.

— Хочешь, я сварю тебе немножко кофе?

— Нет, не хочу.

— А вина хочешь?

— Пожалуйста.

Александр встал и принес свою кружку, ополоснул ее в баке с водой, налил вина и протянул Майа. Майа одним духом осушил кружку. Александр ополоснул ее и снова повесил на гвоздик, вбитый в дверь фургона.

— Все–таки сварю тебе немножко кофе.

Он взял полешко, подбросил его в костер и, опустившись на колени, стал раздувать огонь. Вокруг него тучей взлетела зола, и он закашлялся.

— Александр, — сказал Майа, — все–таки ты шикарный малый.

Александр поднял голову и оскорбленно поглядел на Майа.

— Шикарный? — буркнул он. — Да что это тебя разобрало? С ума сошел, что ли? Шикарный, говоришь? Шикарный? Сейчас я тебе покажу, какой я шикарный!

И снова стал дуть на огонь. Его курчавая борода касалась земли.

— А знаешь, что Дьери ушел?

— Знаю.

— И Пино тоже. Бедняга Пино, уж до чего ему было стыдно объявлять мне эту новость. Славный он все–таки парень, Пино. Он и его пулемет!… Нравился мне он очень, этот самый Пино: смотришь на него, и так тебе и кажется, что он не живой человек, а мультипликация.

Майа поднял голову.

— Отвяжись от меня со своим Пино и его пулеметом.

— Ладно, — сказал Александр и вдруг яростно добавил: — Значит, теперь уж запрещается здесь разговаривать?

— А на меня кофе не хватит? — спросил Пьерсон. — Я с удовольствием выпил бы чашечку.

— Через десять минут будет готово, аббат. Я на троих сварю.

— Чудесно, — сказал, Пьерсон, поднимаясь с земли. — Схожу–ка я пока, может, узнаю какие новости.

— Иди, а главное, попытайся узнать на этот раз, когда именно фрицы придут, час в час.

— И даже минута в минуту, — бросил Пьерсон через плечо.

Майа поднялся и пересел на место Пьерсона. Александр по–прежнему раздувал костер. И время от времени поглядывал на своего дружка. Майа сидел не шевелясь, упершись ладонями в колени. Он не курил. Глядел куда–то вдаль пустыми, невидящими глазами.

— Ну? — сказал Александр.

Майа так неожиданно быстро вскочил на ноги, что толкнул флягу и опрокинул ее.

— Так и есть, — сказал Александр, не трогаясь с места, — а теперь еще разлил воду для мытья посуды! Нельзя ли быть поаккуратнее, а? Значит, сам за водой пойдешь.

Майа глядел, как у его ног струйка воды медленно прочерчивает пыльную землю. Потом он снова сел, провел ладонью по лицу.

— Александр, — негромко сказал он, — я только что убил двух типов.

— Ты? — сказал Александр, приподнявшись с земли.

Майа взглянул на него с полуулыбкой.

— Да, я.

— Французов?

— А ведь верно, — сказал Майа, — я даже об этом не подумал. Единственное, что мне удалось сделать во время войны, — это убить двух французов!

Он сжал голову руками.

— Ну?

— Что? — спросил он словно спросонья.

— Почему ты их убил?

— Они хотели изнасиловать девушку.

— У‑у, сволочи!

Майа пожал плечами.

— И я так сначала думал. Но потом я тоже…

— Не может быть…

— Может. Впрочем, не совсем. Сначала она сама предложила.

— Значит, ничего общего.

— Не знаю…

Он снова провел ладонью по лицу.

— Все это так запутано. Возможно, она и не предложила бы, не будь сначала тех двух сволочей.

Александр сидел, положив руки на колени, раздвинув локти.

— Возможно, что и так.

— Но не в этом дело. Она боится за свой дом,

— А где ее дом–то?

— В Брэй—Дюне.

— Эх, черт! — сказал Александр. — Лучше бы ей уехать оттуда!

— Да что ты, ничего не выйдет! Она сирота, и дом — единственное, что у нее есть.

Он поднял с земли щепку и стал вертеть ее в пальцах.

— Она хотела, чтобы я с ней остался.

— Ого! — сказал Александр. — И ты думаешь, из–за этого она и…

— Сам не знаю.

— И что же ты собираешься делать? — живо спросил Александр.

— Да ничего не собираюсь! Ровно ничего! Ничего! А что, по–твоему, я должен делать? Я здесь, понял? В нашей столовке у санатория. В столовке у санатория на Зюдкоте вместе с Александром и Пьерсоном… Я здесь, понятно? Здесь я, Жюльен Майа, будущий военнопленный, в столовке санатория на Зюдкоте вместе с двумя моими дружками!

— Заткнись.

Александр подбросил несколько дощечек в огонь.

— А ты пробовал уговорить ее уехать?

— Еще как пробовал…

— Посидит одна, может, и решится.

— Нет. Умрет от страха, но останется.

— Значит, ничего сделать нельзя?

— Нельзя.

Наступило молчание. Потом Александр заговорил!

— Ты туда еще пойдешь?

— Нет.

— Это было бы чистое безумие.

— Да, — сказал Майа, — чистое безумие.

И неожиданно для Александра добавил каким–то несвойственным ему вульгарным тоном:

— А я, слава богу, не сумасшедший.

Он хихикнул, и Александр отвернулся.

— Можно было бы сложить поучительную басню, — сказал Майа. — Два мерзавца пытаются изнасиловать девицу. Я, человек добродетельный, убиваю этих двух мерзавцев. А потом сам насилую девицу.

Он снова рассмеялся каким–то неестественным скрипучим смехом.

— Смешно, а?

— Да не думай ты об этом больше. Так получилось, и все…

— Но, черт возьми, именно этого–то я и понять не могу, — сказал Майа, подымаясь. — Ведь не подлец же я, в самом деле.

— Конечно, нет, — сказал Александр.

Майа уставился на него.

— Александр, значит, ты так считаешь? Веришь? Так вот, слушай, когда я хлопнул того верзилу, который меня избил… Словом, потом расскажу… После остался только один, хулиган, низенький такой… И как, по–твоему, что я сделал? Что я, по–твоему, думал? Махнул ему рукой, уходи, мол? Он, этот парень, от страха трясся. Забился в угол, как крыса. Как вонючий затравленный крысенок. А я пошел на него. Я был до того слаб, что сам за стену держался, чтобы не упасть. А он, он мотал головой: «Нет, мол, нет!» Вот так… с отчаяния… Глядел на меня глазами обезумевшего животного и все время головой мотал: «Нет»!

— Ну и что дальше?

Майа утер рот носовым платком.

— А дальше я выстрелил. Вот и все.

— Ясно, — сказал, помолчав, Александр.

Он опустился на одно колено и подул на огонь.

— Не думай ты больше об этом. Так получилось, и все тут.

— Да, — возбужденно сказал Майа, — ты прав, так получилось, и все тут. А ведь я бы мог махнуть этому пареньку, уходи, мол. Правда, я об этом как–то не подумал. Просто не подумал. Я уже убил первого. И должен был также убить второго. Вот как это получилось.

Он рассеянно сунул в рот сигарету. Потом взглянул на Александра, и в глазах его промелькнуло какое–то детское умоляющее выражение.

— Я никого не хотел убивать.

Александр сделал шаг вперед и положил ему руку на плечо:

— Эх ты, бедняга, бедняга!

— Не смей меня трогать! — злобно крикнул Майа.

И снова рассмеялся своим скрипучим смешком.

— Знаешь, что я почувствовал, когда те двое упали? Да нет, откуда же тебе знать… Ну, угадай же, угадай.

— Да брось ты…

— Почувствовал на мгновение радость, чистую радость. Пойми, эти два типа вдруг мне разом подчинились.

Он замолчал и прибавил вполголоса:

— Они упали, и вдруг оба стали ужасно послушные.

— Сволочь ты!

— Ага, понял, — сказал Майа, — понял! Впрочем, длилось это не больше секунды. А потом сразу прошло. Я только позже почувствовал себя дерьмом.

— Почему?

— Сам не знаю.

— Ну и брось, значит.

— Нет, — возбужденно продолжал Майа. — Так оно именно и происходило, как ты говоришь. Именно так и происходило. И теперь я знаю, что чувствует убийца. Сначала подъем. Потом это проходит. И чувствуешь себя дерьмом.

Он закурил сигарету и добавил тихо, невнятно:

— Или же изволь продолжать…

Александр тупо уставился на него.

— Черт! — сказал он, качая своей кудрявой головой, словно отгоняя рой мошкары. — Я и сам могу спятить вроде тебя, слушая твою ерунду.

Он поднялся, взял ручку от лопаты и начал мешать кофе. Коричневая пленка, покрывавшая воду в котелке, вздымалась изнутри маленькими, тут же лопавшимися, пузырьками, словно раскаленная лава. Александр рассеянно смотрел на эту лаву. «Бедняга, — думал он, — плохо ему приходится из–за этих двух мерзавцев. И хуже всего, что в каком–то смысле это очень на него похоже. Конечно, этого я ему не скажу, но ужасно похоже».

— Смешно, ей–богу, — произнес он вслух, — но все это ужасно на тебя похоже, все похоже.

— Что «все»? — спросил Майа, быстрым движением вскинув голову.

«Эх, черт!» — подумал Александр.

— Все… все, что с тобой происходит.

Майа пристально поглядел на него.

— Похоже на меня… то, что я двух мерзавцев убил?

— Нет, — неуверенно сказал Александр, — не это… не это именно… А все, что с тобой случается вообще. Похоже на тебя то, что случается.

— Так про всякого можно сказать.

— Не уверен, — сказал Александр.

И тут же подумал: «Да замолчи ты, замолчи немедленно! А главное, не говори ему!»

Майа не спускал с него глаз.

— Ты совсем с ума сошел, — яростно крикнул он. — Что же тут, по–твоему, похоже на меня?…

— Да все, все… Все, что с тобой происходит с тех пор, как мы здесь. История с крысой… с полькой… все эти типы, которые тебе попадаются… Это судно, которое горит… парни, которых ты вытаскиваешь из воды… другие, которых ты убиваешь… Эта девушка… словом, все!

— Значит, — с горечью сказал Майа, — ты считаешь, что все это могло произойти только со мной. Глупость какая.

Александр отвернулся.

— Ты прав, глупость.

«Заткнись! — приказал он сам себе. — Да заткнись же, идиот». И в тот же миг снова заговорил.

— Верно, я чепуху несу, — сказал он. — Конечно же, все это чепуха. Но я так чувствую. Считаю, что это на тебя похоже, все, что с тобой случается… и все, что случится.

Майа принужденно рассмеялся.

— Все, что со мной случится!

— Ну, как, кофе готов? — раздался голос Пьерсона.

— Готов! — ответил Александр своим обычным веселым баском. — Готов!

Пьерсон кинул взгляд на Майа, живо обернулся к Александру и поднял брови. Александр отвел глаза. Казалось, Пьерсон хотел что–то спросить, но сдержался. Александр разлил кофе.

— Хороший! — сказал Пьерсон, нарушая общее молчание.

Он зажал горячую кружку между колен, вытащил свою трубочку и стал ее набивать. Снова наступила тишина. Майа отхлебывал кофе и ни на кого не глядел.

— Пьерсон, — сказал Александр, — а что ты будешь делать после войны?

— Я? Выучусь на инженера по керамике. А ты?

— Я? Ясно, пойду священником в твой приход! Ну и покажу я всем твоим старым девам!

Пьерсон пососал свою трубочку:

— У нас старых дев нет. Мой квартал на все сто процентов рабочий. А старые девы — это изобретение богатых классов.

— Значит, в твоем приходе все старые девы выходят замуж?

— Да нет, — ответил Пьерсон, — но в моем приходе старые девы — это как раз те, что по–настоящему замужем.

Майа поднялся:

— Пойду принесу воды.

— Еще успеешь, — сказал Александр. — После войны, — добавил он, — я себе домик построю.

— И кроликов разведешь? — спросил Пьерсон, подняв брови.

— Ясно, кроликов! Что ж, теперь уж мне и кроликов запрещено разводить?

— Пойду за водой, — сказал Майа.

Он поднялся и взялся за ручку фляги.

— Да черт! — сказал Александр. — Дай спокойно посидеть минутку. Я с утра еще не присел, все кручусь.

Майа стоял в нерешительности, потом подумал, что для Александра это самые прекрасные минуты, единственно светлые минуты за целый день, и грешно было бы их сокращать. Он снова уселся. И неумолимо потекли минуты, одна за другой, с легким тихим металлическим скрипом, как колесо в ярмарочной лотерее.

— Дом я построю целиком из дерева, — сказал Александр. — Но не из досок, а из бревен. На манер швейцарского домика.

Пьерсон поднял голову.

— А почему из дерева?

— Сам не знаю. Нравится мне оно, дерево то есть. Тепло, уютно. И кажется, будто вокруг тебя что–то живое. Может, я сейчас глупость скажу, но дерево, оно как–то на меня успокоительно действует.

— Успокоительно?

— Да, — сказал Александр и слегка покраснел под своим загаром, — успокаивает как–то. Сам не знаю, почему успокаивает.

Пьерсон стал выбивать из трубочки пепел, осторожно постукивая ею о рант ботинка, и все косился влево. Майа не курил, сидел не шевелясь. Вид у него был хмурый, сонный.

— В моем доме, — сказал Александр, — будет комната специально для меня, верстак туда поставлю, инструмент сложу, словом, всю петрушку. Порядок, конечно, будет идеальный. Только специально моя комната. Так и буду в ней все время торчать, когда дома.

— Жена заскучает.

— Именно это она вечно и твердит, — сказал Александр, поглаживая бороду. — Считает, что я ею мало занимаюсь. Ей–богу, смешно, что бы бабы ни делали, никогда их работа не увлекает так, как нас, с головой. Вечно им требуется с кем–то болтать. Странное дело, когда я что–то мастерю, мне и говорить ни с кем неохота.

Он поднялся и стал затаптывать дымящиеся головешки своим огромным ботинком. Пьерсон вскинул голову, и ему снова на какую–то долю секунды почудилось, будто Александр — чернокожий воин, исполняющий священный танец.

— Да, — сказал Александр, усаживаясь, — скучает она. Все–таки неприятно, что она скучает. Потому–то, — добавил он мечтательно, — мне и хотелось бы иметь двух жен. Вот они сидели бы и болтали друг с дружкой.

— Что ж, мысль неплохая, — сказал Пьерсон. — А твоя жена, разумеется, согласна?

— Представь, нет! Куда там! Я как–то попытался завести речь стороной… И больше уж не начинал.

— Ясно. Что же, это любопытно.

— По–твоему, тоже? — обрадовался Александр. — Странно, что она своих собственных интересов не понимает. А ведь это же идеальное решение, разве нет? Две жены — это вроде бы два бильярдных шара.

— Две? — сказал Пьерсон, чуть скривив губы. — Только две? А почему не три?

— У меня от тебя стеснение в груди начинается, — сказал Александр. — Я не миллионер какой–нибудь. А две — в самый раз.

— Ну, ладно, — сказал Майа, подымаясь, — пора идти.

Он взял флягу за ручку и шагнул вперед. Но тут же споткнулся и внезапно рухнул на колени.

— Чертов кирпич, — сказал он.

И он цветисто выругался.

— Ушибся? — спросил, подымаясь с места, Александр. — Даже побледнел…

— Откуда только этот кирпич взялся?

Пьерсон тоже встал.

— Ну, как?

— Да ничего, пустяки.

Майа поднялся, пошел, сел на свое место и начал растирать себе колено. Но вдруг он побледнел как мертвец, и голова его запрокинулась назад.

— Виски! — сказал Пьерсон.

— Должно быть, вам противно на меня смотреть, — сказал Майа.

И внезапно в глазах у него помутилось. Потом он ощутил на губах вкус металла, и какая–то жидкость обожгла ему гортань.

— Ничего, ничего, — сказал он, открывая глаза. — Уже прошло.

Он услышал голос Пьерсона: «Смотри, еще напоишь его», — и понял, что снова глотает огненную жидкость. Он махнул рукой, показывая, что, мол, хватит.

— А что я с остатками буду делать? — раздался голос Александра. — Мне, что ли, допивать?

— Пей, не стесняйся, — сказал, смеясь, Пьерсон.

Майа показалось, будто во всем его теле отдается этот смех. Он снова открыл глаза и увидел рядом с собой крупную голову Александра. «Большая голова, славная, — подумал он с благодарностью. — А у Пьерсона смех как у молоденькой девушки». Он чувствовал, что совсем размяк, готов всему умиляться.

— Ударить коленку чертовски больно, — сказал Александр, — почти так же больно, как удар в пах. Ну, как, тебе лучше, Майа?

Теперь Майа открыл глаза уже по–настоящему.

— Порядок.

Он поднялся, с трудом сделал два шага и снова взял флягу.

— Садись, — сказал Александр, — я пойду.

— Да мне сейчас лучше.

— Садись, тебе говорят.

— Иди ты к черту, — сказал Майа. — Сейчас мой черед.

Александр вцепился в ручку фляги и потащил ее к себе. Майа не выпускал ее, и с минуту они молча рвали друг у друга флягу, топчась между фургоном и костром.

— Чудаки вы! — сказал Пьерсон.

— Отпусти, — сказал Александр, — ручку оторвешь.

— Нет, ты отпусти.

— В первый раз вижу, — сказал Пьерсон, — чтобы Александр дрался за право идти по воду.

Майа выпустил из рук флягу, прихрамывая отошел к своему месту и сел.

— Вот щучий сын, — сказал Александр, — чуть флягу не испортил.

И он удалился, крупно шагая. Майа смотрел ему вслед, и вдруг сердце его мучительно сжалось. Он приподнялся, словно решил догнать Александра, но тут же опустился на землю. Какая–то непонятная тревога как сверло проникала в каждый его нерв. «Это от коленки», — подумал он, но тут же понял, что лжет самому себе. В нем росло какое–то неприятное ощущение, какое испытывает человек, всячески старающийся забыть предписанный самому себе долг. Он понимал, что должен сделать что–то очень важное, сделать немедленно, сейчас же, но ему никак не удавалось вспомнить, что же именно… И неизвестно почему, он вдруг почувствовал угрызения совести, будто кто–то тихонько нашептывал ему на ухо. «Майа, ты должен… должен… должен…» И он со страхом и тоской спрашивал: «Но что же я должен сделать? О черт! Что? Что?» И все тот же голос твердил свое: «Майа, ты должен… должен… должен…» А минуты продолжали идти, и скоро станет слишком поздно, и так ему и не удастся узнать, что же это важное он должен сделать… Он приподнялся было, снова сел. «Майа, ты должен… должен… должен…» В отчаянии он рылся в памяти, стараясь вспомнить, что он должен сделать, и при каждом усилии памяти искомое, как нарочно, все больше ускользало, все глубже забивалось во мрак. Вокруг него, в тени деревьев лежал их лагерь с кишением солдат в защитной форме, с несмолкающим жужжанием, прерываемым криками, руганью, возгласами. Лучи округло ложились под деревьями, дюны слева от санатория казались припудренными солнечной охрой, и иногда на них что–то ярко поблескивало, как на морской глади. Майа сидел на месте Дьери, отныне свободном; от нагретой стены было тепло спине, а за собой, не видя, он ощущал белые корпуса санатория, ослепительно–белого в лучах солнца, нарядный сад, красивые аллеи, посыпанные светлым гравием, розарий в цвету, а сбоку — ряды носилок с мертвецами. «Майа, — снова зашептал голос, — ты должен… должен… должен…» И неумолимо текли минуты, и было уже слишком поздно, и то, что он должен был бы сделать, теперь оказывалось вне досягаемости, уплыло куда–то в глубь памяти, утонуло в ее потемках.

— Прекрасная погода, прямо рай для отдыха, — сказал Пьерсон.

Майа поднял голову.

— Итак, возблагодарим господа бога! — сказал он в бешенстве.

Пьерсон кинул на него неожиданно серьезный взгляд.

— Да. Да, Майа! — сказал он, упирая на каждое слово. — Возблагодарим за это господа бога!

Послышался свист, потом сухой треск. Майа бросился на землю и вдруг вскрикнул.

— Что с тобой?

— Ничего, коленка…

— Ну это еще полбеды, — сказал Пьерсон и без всякого перехода добавил: — С чего это гады бьют из семидесятисемимиллиметровок по санаторию?

Лежа ничком на земле, они ждали нового залпа. Но его не последовало. Пьерсон поднялся на ноги.

— Зря стреляли, — сказал он.

Майа тоже встал и отряхнулся.

— В любой армии с этими артиллеристами, — сказал он, — никогда не угадаешь заранее, что будет через минуту.

— Зря стреляли, — повторил Пьерсон.

К ним бегом направлялся какой–то расхристанный солдат. Остановившись у фургона, он поглядел на Майа.

— Этот бородач не отсюда? — спросил он картаво.

— Да, — сказал Майа. — Он пошел к колодцу. А чего тебе надо?

— Я оттуда иду, — сказал солдат.

И запнулся.

— Ну? — сказал Майа.

Солдат оглядел Майа, потом Пьерсона, открыл было рот, но ничего не сказал.

— Ну? — нетерпеливо повторил Майа.

— С ним что–то случилось, — сказал солдат.

Майа одним прыжком поднялся с земли.

— Ранен?

— Иди сам, — сказал солдат. — Увидишь.

— Я тоже иду, — сказал Пьерсон своим ровным голосом.

Майа уже скрылся. Пьерсон обернулся к солдату.

— А ты бы не постерег наш фургон, пока нас нет?

— Ладно, — сказал солдат.

Он прислонился к дверце фургона и заглянул внутрь.

— Эй, старик! — окликнул он.

Пьерсон оглянулся.

— Не плохо бы вам с собой носилки прихватить.

Пьерсон удивленно вытаращил глаза.

— Он так сильно ранен?

— Умер он, — сказал солдат.

Аббат поднялся в фургон, взял носилки Александра, сложил их и вылез спиной из фургона, таща за собой носилки. Солдат заговорил было с ним. Но он не ответил. Он молился.

Носилки были не особенно тяжелые, но Пьерсон не отличался ни силой, ни ловкостью. Тащить носилки ему было трудно. Сначала он попытался было нести их в руках, как чемодан. Но при каждом шаге носилки били его по ноге. Наконец он взгромоздил их себе на плечо, но так как они все время сползали, приходилось чуть ли не через каждые полминуты удерживать их в равновесии. Деревянная перемычка впивалась ему в плечо. Он задыхался, потел. Он пытался молиться, но ему мешали носилки, требовавшие постоянных усилий с его стороны.

Самого колодца он не увидел, а только собравшихся вокруг людей.

— Дайте пройти, — сказал он.

Александр упал здесь, чуть повернувшись на бок. Голову его отделило взрывом от тела, и она держалась лишь на волокне мышцы. Лежала она почти параллельно плечу.

Перед собой Пьерсон увидел спину Майа. И легонько тронул его за руку. Майа оглянулся. Взгляд его был пугающе пуст.

— Быстрее! — сказал он, заметив носилки.

Он повторял: «Быстрее… быстрее!» — несколько раз подряд, словно жизнь Александра зависела от того, насколько быстро станет действовать Пьерсон.

Пьерсон чувствовал на себе взгляды толпившихся вокруг тела солдат. Он расставил носилки, на которых три последние ночи спал Александр. Потом опустил их рядом с телом и, взглянув на Майа, снова нагнулся.

— Нет, — сказал Майа, — бери за ноги.

Пьерсон обошел тело кругом. Он увидел, как Майа наклонился, взял в обе руки голову Александра и, подперев ее коленом, схватил покойника за плечи. Пьерсон напряг все свои силы, и лишь поэтому ему удалось не выронить тело, когда они вместе с Майа клали его на носилки.

— Осторожнее! — сказал Майа.

Он положил голову на носилки, пристроил ее к шее.

— Готов? — спросил он Пьерсона.

— Да, — ответил Пьерсон.

— Большой какой да тяжелый, — сказал кто–то из солдат. — Тебе ни за что его не дотащить, куда ж тебе, такому тощему. Хочешь, я на твое место встану?

— Нет, — сквозь стиснутые зубы процедил Пьерсон.

— Ступай впереди, — сказал Майа. — Да нет, не так. Повернись ко мне спиной.

Пьерсон присел на корточки, взялся за ручки носилок и поднял их. И сразу же огромная тяжесть пригнула его к земле. Шел он спотыкаясь. Солдаты расступались перед ним. За спиной он услышал голос Майа:

— Скажешь, когда захочешь остановиться.

Останавливались они несколько раз. В висках у Пьерсона гулко стучало, и ему никак не удавалось прочесть молитву.

Носилки они поставили между фургоном и оградой санатория. И тут Пьерсон опустился на колени возле тела и начал молиться. Майа так и остался стоять. Он глядел на голову Александра, на склоненную у его колен шею Пьерсона. Хрупкую шею, худенькую, как у мальчишки. Майа направился в сторону парка, сделал несколько шагов, закурил сигарету. Так он и ходил взад и вперед несколько минут.

Когда он вернулся к фургону, Пьерсон уже сидел на своем обычном месте. Рядом с ним стоял Пино.

— Я только что узнал, — говорил он. — Совершенно случайно. Какой–то парень рядом рассказал. Высокий такой тип, говорит, с черной бородой, курчавый, голову ему оторвало. Начисто. Меня как будто что ударило. Я сразу же подумал, это он. Я…

— Замолчи! — сказал Майа.

Он сел и стал глядеть на Александра. Было трудно видеть тело с оторванной головой. Не знаешь, в сущности, на что следует глядеть — на тело или на голову.

— Это я должен был идти вместо него.

Пьерсон поднял глаза.

— Если бы ты не разбил колено, — сказал он, помолчав, — ты успел бы сходить, пока снаряд еще не разорвался.

— Если бы! — сказал Майа. — И если бы я не опоздал к обеду, и если бы я пошел в первый раз! Если бы! Если бы! Если бы — я тебе десятки если бы назову.

— Ты же не мог предвидеть, — сказал Пьерсон, — просто так получилось, и все.

Майа пристально поглядел на него.

— Да, — сказал он протяжно, — так получилось.

Он обхватил голову руками и замолчал.

Пино откашлялся и спросил:

— Вы над ним сидеть будете?

— Ты что, совсем спятил? — сказал Майа.

Пьерсон удивленно моргнул. И голос и интонации напомнили Александра. И слова были именно те, какие бы сказал в подобном случае Александр. «Нет, — подумал убежденно Пьерсон, — нет, он не умер. Неправда, что он умер. Даже «здесь» он не умер. Даже «здесь».

— Я крест сделаю, — сказал Пино.

Майа поднялся.

— Не надо. Если мы поставим на могиле крест, они после войны выроют тело и перенесут его на их мерзкое военное кладбище. У, сволочи, — без перехода добавил он дрожащим от гнева голосом. — Даже мертвого они в покое не оставляют.

— Что же будем делать? — спросил Пино.

— Похороним его под деревом, и все.

Он посмотрел на Пьерсона.

— Пойдем?

— Прямо сейчас? — с оскорбленным видом спросил Пино.

— Да, — сказал Майа. — Прямо сейчас.

Пьерсон тоже поднялся.

— Я не посмотрел его бумажник. Подумал, может быть, ты захочешь этим заняться.

— Ох, ради самого господа, займись сам, сам! Ты же знаешь, что в таких случаях полагается писать.

Они похоронили Александра под деревом, под последним деревом справа, если стать лицом к санаторию… Даже яму не пришлось рыть. У самого подножия дерева они обнаружили что–то вроде траншеи, правда, ее еще не совсем кончили рыть, и они решили, что она подойдет. Они чуть углубили яму, расширили ее и вырубили несколько корней, чтобы носилки прошли свободно и плотно прилегли к земле. Потом Майа спрыгнул в ров, поставил ноги по обе стороны носилок и прикрыл тело шинелью.

Пино считал, что они слишком быстро похоронили его, Александра. Он стоял на краю ямы, расставив свои коротенькие ножки, и к его потному лбу липли жесткие пряди волос. Он смотрел, как под широкими взмахами лопаты сыплется песок прямо на тело, и думал, что слишком уж быстро они похоронили Александра. Когда все было кончено, он бросил лопату и стал ждать. Но ничего не произошло. Майа стоял, глядя куда–то вдаль. Казалось, он даже не огорчен. А ведь Александр был его дружок. А он стоит себе здесь, сложа руки, ничего не говорит, даже не перекрестился. Пьерсон, правда, преклонил колени, но молитвы вслух не стал читать, на что надеялся Пино. Он прочитал их для себя одного. Пино считал, что слишком быстро они похоронили Александра. Закопали наспех, без всяких церемоний, креста не поставили, даже прощального слова не сказали. Пьерсон и тот не прочитал вслух молитвы. Если вас хоронят кое–как, наспех, то не стоит и водить дружбу с кюре.

Все трое они вернулись к фургону, Пино шел чуть позади. Безоблачное небо так и сияло, было жарко, Майа снял куртку.

— Ты напишешь? — спросил он.

— Когда смогу.

Они прошли еще немного, потом Майа добавил:

— А что ты напишешь, Пьерсон, моим родным, если меня убьют? Что меня уважали за мои качества военачальника, что до последней минуты я служил образцом отваги, что я скончался без мучений. И что жертва моя не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…

— А ведь верно, у тебя есть все начальственные качества.

— Верно, и ты, кроме того, знаешь мой образ мыслей.

— В таких случаях, — сказал Пьерсон, — не пишут того, что знают.

Майа неопределенно махнул рукой. Наступило молчание, которое нарушил взволнованный голос Пино;

— Шикарный был тип.

— Замолчи! — яростно крикнул Майа.

Пьерсон взглянул на Майа, но ничего не сказал. Пино подождал с минуту, потом заявил, что его ждут земляки, и ушел. Со спины он казался еще ниже ростом, еще более кургузым, каким–то очень трогательным. Пьерсон проводил его глазами.

— Ты его обидел.

— Да, — сказал Майа, — не следовало бы так говорить. — И тут же с яростью добавил: — Плевать я хотел на Пино, слышишь! Плевать хотел на Пино и на его пулемет.

Он сел на место Александра, закурил сигарету.

— А знаешь, — произнес своим нежным голоском Пьерсон, — а знаешь, сейчас Пино по–настоящему несчастен.

Майа взглянул на него как–то смутно, словно пробудился ото сна.

— Что ты мелешь? Кто несчастен?

— Пино.

— Отстань от меня со своим Пино.

— Он несчастлив. Думает, что жена ему изменяет.

— Еще бы, такая харя! — сказал Майа, хохотнув. И тут же добавил: — Значит, она ему изменяет?

— Он не уверен. Но думает.

— Черт! — злобно сказал Майа, — да еще бесплодная сука. Пусть изменяет, лишь бы брюхо нагуляла!

Наступило молчание, потом Майа снова сказал:

— Ну и сука. Теперь мне все понятно.

— Что понятно?

— Все. И, в частности, его пулемет.

— Он–то какое имеет к этому отношение?

Майа пожал плечами. Потом резко отшвырнул окурок и провел ладонью по лицу.

— Иоанн Креститель, а, Пьерсон? Помнишь?

— Помню, — сказал Пьерсон.

— Помнишь, а? Помнишь, Пьерсон, а?

— Да замолчи ты.

— Вознесем за это хвалу господу богу, Пьерсон.

— Молчи.

— И жертва его не будет напрасной, ибо благодаря таким жертвам Франция…

— Замолчи, Майа, прошу тебя. Замолчи! Молчи!

И вдруг великое молчание пролегло между ними. Майа подобрал с земли необгоревшую еще деревяшку и стал вертеть ее в пальцах.

— А ведь верно, дерево великолепный материал, — сказал он.

Прошло еще несколько минут, потом Майа поднялся, снял с крючка кружку Александра, зачерпнул вина из фляги, стоявшей под фургоном, выпил, повесил кружку, не ополоснув ее, и снова пошел на свое место. «Щучий сын, — шепнул ему в ухо голос Александра, — трудно тебе кружку ополоснуть, что ли?» — Майа замер, потом вернулся, снял кружку и растерянно огляделся вокруг. Пьерсон поднял на него глаза.

— Ты же знаешь, — воды нет.

— Ах да, — сказал Майа.

Он повесил кружку на место.

— Фляга там осталась.

— Да, — сказал Майа, — я ее видел. Стояла у колодца.

— Это наша последняя. Конечно, ее уже сперли.

Майа сел, опустил глаза и заметил тот кирпич, о который споткнулся. Он отшвырнул его носком. И тут же снова поднялся.

— Пьерсон, я больше не могу.

— Чего не можешь? — спросил Пьерсон.

Но видно было, что он не удивился.

— Не могу оставаться здесь, в фургоне. Не могу. Я ухожу.

— Куда?

— Сам не знаю.

— Куда?

— В Брэй—Дюн.

— Куда именно в Брэй—Дюне?

— А ты непременно хочешь знать? — сказал Майа, слабо улыбнувшись.

— В такое время мало ли что может случиться.

— Видишь ту дорогу, которая ведет к морю? Так вот, первая улица направо, если идти от железной дороги. Беленький домик напротив разбомбленного гаража. Там я и буду.

— Значит, в самом центре Брэй—Дюна? Это же безумие.

— Именно так и говорил Александр. Помнишь, он ни за что не желал уходить от нашего фургона. Говорил, что если мы будем держаться возле санатория, мы ничем не рискуем.

— Все–таки это безумие.

— А что поделаешь? — сказал Майа. И добавил: — Завтра в полдень я приду тебя навестить.

— Если хочешь, пожалуйста.

— Никаких «если хочешь». Завтра, ровно в полдень, слышишь, обязательно завтра.

— Буду ждать.

Помолчали, потом Майа спросил:

— А где столовка Пино?

— Зачем тебе?

— Хочу с ним попрощаться.

— А я думал, плевать тебе на него…

Но так как Майа ничего не ответил, Пьерсон добавил:

— Против калитки у входа в санаторий с правой стороны.

— Что? — с отсутствующим видом спросил Майа.

— Да столовка Пино.

— Ах да, где, где, ты сказал?

— По правую сторону, около калитки санатория.

— Спасибо.

Пьерсон стоял, опустив голову и потупив глаза. Майа подошел к нему вплотную. Он глядел на их фургон. На их очаг, сложенный из кирпича, на постоянное место Александра.

— А ты? — спросил он наконец. — Что ты собираешься делать?

— О, я, — сказал Пьерсон и грустно рассмеялся, — не так трудно отыскать столовку, где уже есть священник.

* * *

Он подошел к окну спальни, распахнул настежь обе половинки, а сам уперся локтями в перекладину над подоконником. Ему почудилось, будто он не уходил отсюда со вчерашнего дня, что продолжается все тот же спор, что никогда этот спор не кончится… «Дом, — подумал он, стискивая зубы, — этот проклятый дом». Никогда бы он не поверил, что можно до такой степени ненавидеть обыкновенные кирпичи.

Она стояла перед ним, скромненько скрестив на груди руки, с обычным своим видом школьницы. Она молчала. Просто стояла перед ним.

На него снова накатил гнев, и он даже задрожал с головы до ног. Он обернулся, вцепился пальцами в перекладину и сжал ее изо всех сил.

— Слушай!

Она не шелохнулась. Тоненькая, хрупкая! А ему казалось, будто он с размаху налетел на скалу. Он снова повторил: «Слушай!» — подождал с полсекунды и сухо добавил:

— Я на тебе женюсь.

Она вскинула глаза:

— Неправда.

Он грубо схватил ее за плечи.

— Нет, правда. Правда. Слышишь? Правда. Я на тебе женюсь.

Она опустила голову, и теперь он не видел ее лица.

— Сейчас, сразу?

Он еле сдержал приступ дикого смеха,

— Как только можно будет.

Она упрямо не подымала опущенной головы.

— Ну что, пойдем? — спросил он.

— Нет.

Он выпустил ее, бесцельно прошелся по комнате, потом присел на кровать, обхватив голову руками.

— Что ж, хорошо, — сказал он еле слышно, — я ухожу.

Секунда прошла в полном молчании. Потом Жанна шевельнулась. Сделала два шага и села на кровать рядом с Майа. Сидела она в спокойной мирной позе, сложив руки.

— А вы далеко собираетесь уйти?

Он хохотнул.

— Далеко уже не уйдешь.

— Но когда немцы придут, они заберут вас в плен.

— Я переоденусь в штатское.

— А‑а, — протянула она.

Казалось, она о чем–то размышляет.

— Но когда немцы придут сюда, бомбежки больше не будет?

Он снова коротко рассмеялся.

— Конечно, не будет.

— Тогда, — рассудительно заметила она, — если вы боитесь бомбежки, уйдите пока, а когда немцы придут, вернетесь.

Он уставился на нее и с минуту глядел не отрываясь.

— В сущности, — сказал он свистящим шепотом, — ты уже решила задачу: и дом сохранишь и мужа приобретешь.

Она тоже вскинула на него глаза:

— Разве вы не сможете вернуться, когда здесь будут фрицы?

Он захохотал, но в глазах у него застыл гнев.

— О, конечно, конечно, — сказал он. — Еще бы не смогу!

— Тогда почему бы вам этого не сделать?

— Хватит, — крикнул он, — хватит. Христа ради, замолчи!

Он вскочил с постели.

— Ну, — яростно сказал он, — идешь?

Он стоял у изножья постели. И смотрел на нее. Она выставила вперед подбородок, лицо у нее было спокойное, замкнутое. Потом словно кто–то внезапно совлек с ее лица маску взрослого человека. Лицо обострилось, стало с кулачок, застыло, смешная детская гримаска скривила губы, глаза со страхом уставились на Майа, будто он грозил ей пощечиной, и он невольно улыбнулся, подумав, что превратился в усатого папашу, распекающего дочку. Жанна отвела от него взгляд. Лицо ее приняло какое–то отрешенное выражение, она, казалось, ушла в себя. И в ту же минуту она повалилась на постель как сломавшаяся марионетка. Майа даже не шелохнулся. Он смотрел, как подпрыгивают от рыданий ее хрупкие плечики. «Но ведь это же девчонка», — с удивлением подумал он. Шли секунды.

— Ну, решилась?

Снова наступило молчание, и длилось оно долго. Потом она проговорила тихоньким детским голоском:

— Да.

«Моя взяла», — подумал он. Но только что одержанная победа не принесла ему радости. Непомерная усталость придавила его.

Она рыдала теперь навзрыд. Постояв с минуту у постели, он лег с ней рядом, полуобнял ее за плечи.

— Ну, ну, маленькая, — нежно сказал он, — да неужели же тебе так тяжело покидать дом?

Он почувствовал, как она вся напряглась.

— Жюльен, — сказала она, приподняв с подушки голову, — оставьте меня здесь до завтра. Завтра мы уйдем, даю вам слово.

— Нет. Немедленно.

Она уцепилась за его плечи, глаза ее были полны слез.

— Жюльен! Ну я прошу вас, завтра, хорошо, Жюльен? Завтра!

— Нет.

— Но, Жюльен, я не могу так бросить дом. Надо сначала прибраться.

Он подумал: «Прибраться». Она, видите ли, хочет «прибрать свой дом»… Он чуть было не рассмеялся, да не хватило сил.

— Нет, — угрюмо сказал он.

Она прижалась к нему крепче.

— Но, Жюльен, поверьте, необходимо прибрать дом. И почему, почему мы не можем уйти завтра? И завтра отлично можно уйти.

Он посмотрел на свои наручные часы, поднес руку к лицу, и сам удивился, каких неимоверных усилий стоил ему этот простой жест. Шесть часов. Уже шесть. Рука его тяжело упала на постель. Возможно, фрицы в конце концов и не придут сюда нынче вечером. И вдруг он увидел, как они с Жанной бродят по дорогам уже в сумерках и вымаливают у дверей очередной фермы, чтобы их пустили переночевать.

— Завтра, Жюльен, завтра!

— Если тебе угодно…

Слова эти вырвались сами собой, сразу; так легко и незаметно лопается назревший нарыв.

— Ой! До чего же я рада, — сказала Жанна.

Она прижалась к нему, свернулась клубочком.

— Я не понимаю, почему, в сущности? Все равно завтра придется уходить.

— Нет, это большая разница.

И он понял, что завтра она будет снова пытаться уговорить его, что завтра снова начнется борьба. Он почувствовал себя грустным, вялым.

Он обнял ее, положил ее голову себе на грудь, закрыл глаза. И вдруг ему припомнились слова Александра. Было это, когда они выходили из санатория. Говорили они тогда о белокурой сестрице, и Майа заявил, что у нее слишком маленькая грудь. А Александр возразил: «Мне это безразлично. Груди мне ни к чему». И они оба расхохотались; и шли они тогда под солнцем. Гравий аллеи скрипел у них под ногами. И было это вчера. Только вчера. И Майа вдруг увидел голову Александра, одну лишь голову, отделенную от туловища, и кровоточащую шею, как у обезглавленного гильотиной. Он попытался представить себе Александра, каким он был «до». Пытался представить себе его тяжелую троглодитскую поступь, характерное покачивание плеч при ходьбе или его манеру сгибать колено, когда он затаптывал огонь костра. Но он не мог. Мог представить себе только его голову.

— Слышите? — сказала Жанна. — Это зенитка, да?

— Нет, это с миноносца.

Помолчав, он добавил:

— Бьет по фрицам, а не по самолетам.

— Я боюсь, — сказала Жанна.

Он обнял ее за шею.

— Слышите! — сказала она.

— Да, — сказал Майа, — на сей раз это они.

— Зенитки?

— Да.

— Значит, они летят?

Между залпами Майа различил далекое негромкое гудение, словно летним вечером поднялась в воздух стая шмелей.

— Они, — сказал он, и в горле у него пересохло.

Он сел на постели.

— Пойдем, — сказал он, — надо уходить.

Она подняла на него глаза.

— Но вы же сами сказали, что мы уйдем завтра.

Он схватил ее за плечи и яростно тряхнул:

— Ты что, не слышишь, что ли? Они летят.

— Может, они налетят только на суда…

Он устало разжал руки. «С чего это я так безумствую», — честно спросил он себя.

Он снова обнял ее.

— Не следует зря рисковать, — терпеливо объяснил он. — Возможно, будет налет на город.

Она подняла голову.

— Еще ничего не известно.

— Послушай, — сказал он, и у него перехватило дыхание, — когда станет известно, будет уже поздно.

Собственное долготерпение выматывало его.

— Ну, идешь?

Она быстро высвободилась из его объятий и холодно взглянула на него.

— Можете уходить, — сухо сказала она.

— Как так… могу уходить? Значит, ты не пойдешь?

— Нет.

— Не идешь, потому что я не хочу ждать до завтра?

— Да.

— Но пойми же, это чистое безумие!

— Пускай. Я уйду завтра или совсем не уйду.

— Хорошо, — сказал он, вставая с постели. — Ладно, я лично ухожу.

Это было похоже на кошмар, где он, Майа, до скончания веков не перестанет говорить, не перестанет делать все одно и то же.

— Лично я ухожу, — повторил он.

В голове у него словно что–то заело, и он стал повторять про себя: «Лично я ухожу. Лично я ухожу».

— Как вам угодно, — послышался голос Жанны.

— Ты все обдумала?

— Да.

— Значит, — тупо сказал он, — ты не идешь?

— Только завтра.

Он все еще стоял у изножья постели. Смотрел на нее, и ему казалось, он уже смотрел на нее точно таким же взглядом. Стоял у изножья постели, как раз на этом самом месте, смотрел на нее и говорил: «Значит, идешь?» Стало быть, все повторялось снова, даже отдельные мгновения. И будут без конца повторяться.

— Я лично ухожу, — тупо повторил он, и вдруг все мысли разом вылетели у него из головы.

Ему только смутно почудилось, будто остается просто вспомнить то, что он уже делал, и снова делать то же самое.

Яростно пролаяла зенитка, и Майа вздрогнул, будто его разбудили.

— Жанна! — крикнул он.

Он шагнул к ней, вцепился ей в плечи.

— Я тебя силой уведу! — крикнул он.

Потом в сознании на какой–то миг образовался провал, и вдруг он увидел, что обрушился на Жанну всей своей тяжестью, охватил руками ее плечи, яростно стараясь поднять ее с постели. «Нет! — твердил откуда–то снизу далекий голос. — Нет, нет!» И внезапно он подумал: «Как нынче утром. Совсем как нынче утром!» Все мускулы его сразу ослабели. Он отпустил Жанну.

Одним прыжком она соскочила с постели, бросилась к двери и встала там, положив ладони на задвижку. Майа лежал растянувшись на постели. Он не шевелился и закрыл лицо руками.

— Что с вами такое?

Он не ответил. Все его тело конвульсивно сотрясалось. Она подошла к постели и силой оторвала его руки от лица.

— Что с вами такое? — испуганно крикнула она.

— Ничего, уже прошло.

Он провел ладонью по лицу. Потом поднялся, встал перед ней и опустил руки, тупо смотря в угол.

Прошло с полминуты. Зенитки продолжали грохотать вокруг. Жужжание над их головой стало громче. Когда бомба с грохотом разрывалась, жужжание пропадало. Потом начиналось снова, с каждым разом все ближе и ближе.

— Вы не уйдете? — спросила Жанна, задрав голову.

Майа не отвечал так долго, что она решила, он не расслышал вопроса.

— Не уйдете?

— Нет.

Жанна моргнула, потупила глаза, и он понял, что она борется сама с собой, борется отчаянно и безнадежно. «Совсем как Аткинс, — подумал он. — Совсем как Аткинс вчера. Когда надо было прыгать. Именно как Аткинс!»

Наконец она подняла на него глаза.

— Может быть, они бомбят суда.

Он закрыл глаза.

— Сейчас мы это узнаем, — печально произнес он. И тут же добавил: «Иди ляг», Говорил он тихим, слабым голосом, как больной.

Они лежали рядом в постели. Время шло. Зенитки грохотали без перерыва. Майа закинул руки за голову. Он не шевелился. Молчал. Ему казалось, что он уже достиг какого–то предела в самом себе, где уже не имеют хождения ни слова, ни жесты.

Рядом раздалось подряд несколько разрывов. Весь дом сотрясался снизу доверху при каждом новом ударе. Майа повернулся к Жанне и посмотрел на нее.

— Они? — спросила она, приподнявшись на локте.

Вид у нее был какой–то нелепо удивленный. Он кивнул: «Да, они».

— Они, — повторила Жанна, и он почувствовал, как затряслась постель от ее дрожи.

— Давайте встанем! — возбужденно сказала она. — Надо спуститься в погреб.

«Надо встать, — подумал Майа, — надо спускаться. Да, именно это, именно это и надо немедленно сделать. Надо поскорее встать с постели, спуститься». Он слышал голос Жанны у самого своего уха: «Надо встать!» Он утвердительно кивнул, но продолжал лежать не двигаясь, не произнося ни слова. Он вслушивался в грохот зениток. Никогда еще они не тарахтели так громко и яростно… Вдруг ему почудилось, что во всей этой ярости есть что–то суетное, ничтожное. «Бьет! — твердил он про себя. — Бьет!» Но думал он об этом как–то отрешенно сухо.

— Жюльен, — крикнула Жанна, — вставайте! Встаньте, умоляю вас.

Мельком он отметил про себя, что лоб Жанны весь покрыт капельками пота.

— Жюльен, — крикнула Жанна. — Ну, Жюльен же! Умоляю вас, Жюльен!

И вдруг она схватила его за талию и попыталась приподнять с постели. Он видел совсем близко ее покрасневшее от натуги лицо. «Да, да, — подумал он, — надо встать и спуститься в погреб. Немедленно встать и спуститься». Он видел, как скривились от натуги губы Жанны, затем она выпустила его, и он, словно безжизненная масса, рухнул на постель.

— Жюльен! — прокричал голос ему в ухо.

Он почувствовал, что она снова схватила его за плечи.

— Жюльен!

«Надо подняться, — думал Майа, — надо встать и спуститься». Потом он подумал: «В погреб, как нынче утром. Совсем так же, как нынче утром». Он услышал над самым ухом крик Жанны: «Жюльен!» Крик дошел откуда–то издалека, как будто Майа окликнули из глубины леса. Потом он перестал что–либо слышать и, подождав немного, повернулся к Жанне. Она лежала на боку. Глаза ее были полуприкрыты веками, и ресницы, словно живые, быстро и непрестанно вздрагивали. Глаза ее были совсем близко от его глаз, вблизи они казались огромными и затуманенными. Он отвернулся и стал смотреть прямо в пустоту.

«Эти взрывы, — думал он, — эти взрывы все не кончаются». И потом он подумал: «Весь этот грохот!» И вдруг ему захотелось смеяться. Теперь свист над их головой стал громче. Он почувствовал, что кровать снова затряслась, и понял, что это снова Жанну начала бить дрожь.

Грохот раздался совсем рядом, как будто чья–то гигантская рука схватила дом и зверски трясла его. он увидел, как Жанна вся скорчилась, будто больной зверек. Она дрожала с головы до ног, и веки ее судорожно бились. Майа почему–то показалось, что он смотрит на нее издалека.

Вдруг зенитки замолчали, и опять стало слышно только приглушенное и неустанное жужжание, так летним вечером летят шмели.

— Жюльен!

Говорила она слабым голоском, всхлипывая, как ребенок.

— Жюльен!

Он кивнул головой.

— Почему вы не увели меня отсюда?

Он с трудом выдавил из себя:

— Увел? А куда?

— Подальше отсюда, от этого дома!

Он все так же пристально смотрел перед собой.

— Да, — сказал он, — да.

Прошла секунда, потом голова его бессильно упала на подушку рядом с головой Жанны. Он посмотрел на нее. Потом снова открыл рот и заговорил хриплым голосом, будто молчал долгие месяцы.

— Да, — сказал он, — я должен был это сделать.

Неописуемо пронзительный свист обрушился прямо на них. Жанна судорожно прижалась к нему, и он, как в свете молнии, как во сне, увидел ее черные огромные глаза, затравленный, устремленный на него взгляд.

Раздался нечеловеческий грохот, и Майа почувствовал, как выскользнула из–под него кровать и он летит в пустоту. Он открыл рот, словно тонущий пловец. Теперь он уже ничего не видел. Левой рукой он по–прежнему держал руку Жанны. Он сделал над собой усилие, чтобы увидеть Жанну, но это ему не удалось. «Слава богу, — подумал он, — слава богу, бомба не попала в дом. Жанну сбросило на пол взрывной волной». Ему вдруг показалось, что мысли его совсем прояснились. Он снова сделал над собой усилие, чтобы увидеть ее. Но все вокруг было какое–то туманное, расплывчатое. Он решил провести рукой по плечу Жанны, коснуться ее головы. Рука его двигалась с непонятной ему самому медлительностью. Эта медлительность бесила его. Потом он словно провалился куда–то и уже перестал обо всем думать.

Рука его медленно продвигалась вперед и коснулась шеи Жанны. Он остановился, перевел дух. Грудь его была словно зажата в тиски. Он чувствовал, что она вся взмокла, и пытался догадаться, почему это он сразу так вспотел. Рука его медленно скользила по затылку Жанны, скользила с непонятной медлительностью, дюйм за дюймом. Дойдя до подбородка Жанны, она остановилась и наткнулась на какое–то препятствие. «Что же это такое?» — подумал Майа. Мысли его были четкие, даже какие–то железно четкие, и это придало ему духу. «Я очень спокоен», — подумал он. И снова этот черный провал. Только потом он вспомнил, что пытается нащупать лицо Жанны.

Собственная рука казалась ему бесконечно далекой, скорее даже чужой рукой. Как странно, что твоя рука так далека от твоего же тела. Он снова стал шарить вокруг, и движение пальцев доставило ему удовольствие. Но под его левой ладонью было дерево. Какой–то острый край, два острых края. Но ведь это же обыкновенная потолочная балка. Он несколько раз повторил про себя «обыкновенная балка». Грудь его снова стиснуло, словно его слишком туго перепеленали. Дышал он с трудом, но боли не испытывал. «Я совсем спокоен», — подумал он. И вдруг он сразу все вспомнил. Балка? Балка свалилась на голову Жанны? Нет, нет, главное — не безумствовать, хранить спокойствие. Это же так просто. Сейчас он подымется, оттащит в сторону балку. Это же так просто. Должно быть, Жанне больно. Но он ведь встанет и оттащит балку. Не может же он, в самом деле, лежать здесь в темноте. Сейчас он встанет, вот и все. Странно, почему это по груди струится пот.

А через мгновение земля под ним расступилась, и он начал падать в пустоту. Он падал как бы на дно колодца меж двух вертикальных земляных стенок. Они неслись мимо него с головокружительной быстротой. Он падал, откинув голову, чтобы видеть небо. Очень далеко и очень высоко над головой он видел маленький звездный кружок. Но кружок быстро тускнел. Он раскинул руки. Пальцы его вцепились в выступающий комок земли. Был миг неистовой надежды. Но комок оторвался, и земля просыпалась между пальцами. Он откинул голову и широко открыл глаза. И тут все звезды померкли разом. И Майа даже не успел понять, что это была смерть.

Примечания

1

Пользуюсь случаем, чтобы выразить благодарность мисс Нэнси Мэзерс за те труды, которые она предприняла по моей просьбе, изучая историю острова Питкерн. — Прим. автора.

(обратно)

2

Уайт — белый (англ.)

(обратно)

3

Так таитяне, не выговаривающие буквы «б», произносят слово «британцы». — Прим. автора.

(обратно)

4

Женщины, по–таитянски.

(обратно)

5

Бог, по–таитянски.

(обратно)

6

Диссентеры отказались подписать тридцать девять заповедей англиканской церкви. — Прим. автора.

(обратно)

7

Танэ — по–таитянски «мужчина», «возлюбленный» или «муж». — Прим. автора.

(обратно)

8

искренне, лояльно (лат.)

(обратно)

9

Английские матросы называли индианками всех туземок на островах Тихого океана вне зависимости от их национальности. — Прим. автора.

(обратно)

10

Он не эгоист — по — таитянски.

(обратно)

11

Полностью одобряю — по таитянски

(обратно)

12

крысенок — по таитянски

(обратно)

13

садись (англ)

(обратно)

14

Жена вождя — по–таитянски.

(обратно)

15

Святой — по–таитянски

(обратно)

16

Веревочный пляж (англ.).

(обратно)

17

Элефантиазис — слоновая болезнь.

(обратно)

18

Полдень — по–таитянски.

(обратно)

19

Иди (англ.).

(обратно)

20

Я очень сердит (англ.).

(обратно)

21

Символическая птица мира.

(обратно)

22

Корзинка из листьев кокосовой пальмы

(обратно)

23

Забор вокруг лагеря или дома.

(обратно)

24

Дом для бессильных (буа), где прячутся во время войны женщины, дети и старики.

(обратно)

25

Согласно старым верованиям, на Таити голова вождя считалась табу и делала табу все предметы, которых касалась. — Прим. автора.

(обратно)

26

Гомосексуалист, по — таитянски.

(обратно)

27

Почему ты не ложишься спать? (англ.)

(обратно)

28

Я ложусь (англ.).

(обратно)

29

Ты глупая девчонка, Ваа! (англ.)

(обратно)

30

Правда, правда! (англ.)

(обратно)

31

[Ничего — по таитянски.

(обратно)

32

Юго — западный ветер (англ.)

(обратно)

33

Вам требуется здешняя мадемуазель? (англ.)

(обратно)

34

Ради бога! (англ.)

(обратно)

35

Что благородней духом, — покоряться… (англ.)

(обратно)

36

Пращам (англ.).

(обратно)

37

Пращам и стрелам яростной судьбы (англ.). (Шекспир, Гамлет; перевод Лозинского.)

(обратно)

38

Вашу руку, вашу руку! (англ.)

(обратно)

39

Хорошо (англ.).

(обратно)

40

Говоря по правде, дрянь порядочная (англ.).

(обратно)

41

Благодарю вас, сэр (англ.).

(обратно)

42

Осади! Осади, вам говорят! (англ.)

(обратно)

43

Мне очень жаль (англ.).

(обратно)

44

О, вы француз! (англ.)

(обратно)

45

Нет, сэр (англ.).

(обратно)

46

На проволоке линии Зигфрида развесили мы свои обмотки (англ.).

(обратно)

47

Нет шансов (англ.).

(обратно)

48

Да, сэр (англ.).

(обратно)

49

Здесь : «извините» (англ.).

(обратно)

50

Я здесь, сэр (англ.).

(обратно)

51

Господи! (англ.)

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Остров

  Предисловие

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

  ГЛАВА ВТОРАЯ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

  ГЛАВА ПЯТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Уик–энд на берегу океана

  Суббота. Утро

  Суббота, после полудня

  Воскресенье. Утро

  Воскресенье. После полудня Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg