Приключения 1984
Глеб Голубев ШЛИССЕЛЬБУРГСКАЯ НЕЛЕПА Попытка доследования одной темной истории
«Оù est la vérité?»[1]
(Любимая фраза любимого попугая Екатерины II).1
Ненастным, дождливым и холодным выдался тот давний день 15 сентября 1764 года. После небывало жаркого лета осень забирала круто. Всю ночь шел дождь, но утром перестал, оставив повсюду большие лужи, грязь, слякоть. С Невы налетал порывами пронизывающий ледяной ветер. Но ничто не могло помешать любопытствующим к десяти часам утра заполнить самый грязный в столице Обжорный рынок.
Сегодня рыночную площадь немножко привели в порядок. Самые убогие ларьки и будки снесли. А посреди площади за ночь воздвигли эшафот, выкрашенный в черный зловещий цвет.
Эшафот окружили солдаты, держа на изготовку ружья с примкнутыми штыками. Солдат было необычно много, они выстроились и вдоль дороги, что вела к мосту через Кронверкский канал от Петропавловской крепости.
А народ все прибывал. Самые любопытные забрались на крыши окрестных домов, на деревья, сидели, как птицы, на ветках в мокрой листве. Толпа забила и мост, тесня солдат. Людей собралось много, несколько тысяч. И взгляды всех привлекала, притягивала плаха на эшафоте — и воткнутый в нее тяжелый топор с огромным лезвием… Возле помоста с деловым видом похаживал палач — здоровенный детина в красной рубашке, рыжий, бородатый, с крепкими и белыми как сахар зубами. Сведущие люди в толпе говорили, будто накануне нескольких палачей испытывали, заставляли рубить головы баранам с особенно густой шерстью, сумеют ли с одного удара. И этого будто бы признали самым опытным и ловким.
Представление готовилось важное. Кроме самого генерал-полицмейстера, прибыл еще военный генерал с большой свитой.
А многие почему-то считали — казнь будет ненастоящей. Старики напоминали, что вообще ведь смертное наказание в России, слава богу, было отменено еще больше 20 лет назад — по случаю счастливого восшествия на престол Елизаветы Петровны. Конечно, не станет его восстанавливать и нынешняя императрица. Только попугает, матушка, а потом помилует.
Сквозь серые тучи прорвался луч солнца, сверкнув на лезвии топора. Все притихли, и тут громко загремел барабан, послышалось:
— Стройся!
— Ведут! — зашумели в толпе.
Привставая на цыпочки и вытягивая шеи, люди пытались рассмотреть человека, которого вели к эшафоту солдаты.
— Мирович!
— Смотри, Мирович!
Он был в зеленом офицерском кафтане, эполет с плеча и все пуговицы спороты, среднего роста, сухощавый, с длинными, отросшими в тюрьме волосами. Нездоровая тюремная бледность делала исхудалое лицо совсем молодым. Но черные глаза смотрели по сторонам живо, с интересом и вроде бы даже весело.
За Мировичем понуро, но по привычке шагая в ногу, шли осужденные солдаты, неся в скованных руках большие погребальные свечи.
Всех поразило, что Мирович вовсе не выглядел человеком, которому собираются отрубить голову. Шел он спокойно, неторопливо, словно отправился на прогулку. С любопытством поглядывал по сторонам, будто тоже пришел сюда зрителем. Так же спокойно он поднялся на эшафот, с интересом огляделся вокруг, словно не замечая плахи. Вставшие рядом с ним старенький священник, аудитор в золотых очках, готовившийся читать приговор, и даже сам здоровенный палач, похоже, волновались больше преступника.
Видно, Мирович и в самом деле был закоренелый злодей — «по крови своей отечеству вероломный». Так было сказано о нем в манифесте, обнародованном еще 17 августа.
Из этого манифеста Россия с изумлением узнала, что, оказывается, почему-то сидел в Шлиссельбургской крепости какой-то Иоанн Антонович, который двадцать четыре года назад «был незаконно во младенчестве определен к Всероссийскому престолу Императором», а затем «судьбою Божией низложенный». Все думали, что он давно уже уехал с родителями за границу или умер. А он, оказывается, двадцать четыре года томился в темнице! За что?
Матушка-императрица, говорилось в манифесте, «по природному человеколюбию» давно думала, как бы несчастному узнику «сделать жребий облегчающий в стесненной его от младенчества жизни»… Но не успела. Нашелся злодей — прирожденный бунтовщик подпоручик Мирович, замыслил Иоанна Антоновича похитить и вернуть на престол. Мирович взбунтовал солдат и повел их штурмовать каземат, где содержался узник под охраною «верных и честных гарнизонных двух офицеров» — капитана Власьева и поручика Чекина.
«Вышеупомянутые капитан Власьев и поручик Чекин, увидя пред собою совсем непреодоленную силу и неизбежнопредтекущее погубление (ежели бы сей вверенной был освобожден) многаго невиннаго народа от последующего чрез то в обществе мятежа, приняли между собой крайнейшую резолюцию, пресечь оное пресечением жизни одного к нещастию рожденного».
И они умертвили узника — «не устрашась, что тем самым живот свой подвергали мучительной смерти от отчаянного столь злодея…».
Злодей же Мирович был схвачен, допрошен и отдан под суд. И вот теперь аудитор, протерев платочком очки и торжественно откашлявшись, начал громко, на всю притихшую площадь читать «сентенцию» — приговор суда: «Объявляется во всенародное известие!»
Пожалуй, из нескольких тысяч людей, заполнивших площадь, невнимательней всех слушал Мирович, чтобы словно нарочно подтвердить сказанное о нем в «сентенции»: «…примечены с удивлением и прискорбностию отважное в злодействе его незазорство и некоторая человечество превосходящая и паче зверская окаменелость…» — прочитал аудитор и на миг остановился, покосившись на стоящего рядом Мировича. А тот слегка усмехнулся, вдруг наклонился и что-то сказал стоявшему рядом священнику. Тот испуганно отшатнулся и перекрестился. Мирович засмеялся. Потом уже узнали, что он сказал:
— Посмотрите, батюшка, как на меня глазеет народ. А ведь совсем бы иначе смотрели и даже приветствовали меня, ежели бы удалось мое предприятие…
«Сентенция» была длинной. И все время, пока аудитор читал ее, Мирович стоял с равнодушным и скучающим видом, словно был ни в чем не повинен и речь шла вовсе не о нем, — переминался с ноги на ногу, поглядывал по сторонам, будто высматривая в толпе кого-то, иногда вдруг задумывался и даже улыбался.
В толпе перешептывались: конечно, Мирович знает, что матушка-императрица его помилует. Никто ему рубить голову не будет, просто его сошлют куда-нибудь в Сибирь или заточат в темницу. Он знает это, потому особенно и не переживает.
И все же непонятно, почему он улыбается, когда аудитор срывающимся голосом выкрикивает:
— «Отсечь ему, Мировичу, голову, и оставя тело его народу на позорище до вечера, сжечь оное потом купно с эшафотом, на котором та смертная казнь учинена будет»!
Почему Мирович смеется?!
Года за два с небольшим до этого страшного утра где-то в укромных покоях Зимнего дворца у императрицы Екатерины II состоялся один тайный, доверительный разговор.
«Откуда вы знаете?» — одернут меня историки. Они привыкли иметь дело с проверенными фактами и документами. Но что делать, когда порой даже точные бесспорные факты оказываются загадочными, непонятными.
Казнь Мировича наблюдали тысячи людей. Некоторые из них оставили письменные свидетельства. Но почему Мирович смеялся на эшафоте, никто из видевших это толком не понял. Некоторые, очень немногие, только догадывались.
Загадка эта до сих пор не дает покоя историкам. Привлекала она и писателей. Над ней задумывались Достоевский, Вячеслав Шишков, Данилевский.
Посвятив заговору Мировича несколько страниц в романе «Емельян Пугачев», В. Я. Шишков, следуя в основном традиционной версии, высказал сомнение в ее достоверности.
«Однако то была одна лишь догадка, — писал он, — ни один человек в то время не знал ни секретных бумаг, ни изустных тайных приказов, ни сокровенных пружин, пущенных в дело укрепления власти.
Но ныне, перед судом истории, все налицо. И старые дворцовые ребусы могут быть правдоподобно разгаданы».
Сам Шишков такого детального расследования, к сожалению, провести не успел.
Попробуем наконец разгадать этот зловещий «старый дворцовый ребус». А для этого нужно проследить и подвергнуть тщательному анализу всю цепочку событий с начала — не только занесенных в официальные документы, но и тайных, секретных, которые тщательно старались скрыть.
О многом, разумеется, нам придется догадываться. Никто ведь не записывал секретнейших разговоров, которые вела наедине Екатерина II со своими ближайшими помощниками и советниками в щекотливых делах в те годы — с Никитой Ивановичем Паниным и Григорием Николаевичем Тепловым.
В то далекое лето 1762 года Екатерина была счастлива и радостна. Она только что заняла престол, свергнув мужа, Петра III. Переворот был тщательно подготовлен и блистательно удался — «самая веселая и деликатная из всех нам известных, не стоившая ни одной капли крови, настоящая дамская революция», как насмешливо заметил В. О. Ключевский.
Пожалуй, это не совсем точно. Кровь все же пролилась, хотя и не сразу. Через неделю из Ропши, куда отправили свергнутого Петра, нарочный привез Екатерине записку. Развернув измятый листочек бумаги, она даже не сразу узнала почерк Алексея Орлова. Он был силач — одним ударом перерубал шею быку, играючи приподнимал карету, в которой сидела императрица. Но тут рука у него оказалась неуверенной, нетвердой, похоже, от сильного подпития.
«Свершилась беда: он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали; но все до единаго виноваты, достойны казни»
— запинаясь, прочитала Екатерина.
Объявили, что Петр Федорович скончался от геморроидальных колик — была такая модная болезнь, смертельно опасная для свергнутых императоров. Позднее насмешник Вольтер лукаво восхитится везучестью Екатерины: не знала, что делать со свергнутым мужем, и вдруг такой счастливый случай, судьба сама развязывает ей руки.
В то лето ей везло, все удавалось — и успех кружил голову. Только одно, пожалуй, омрачало счастье — то, о чем она доверительно и секретно беседовала с Никитой Ивановичем Паниным.
Это наверняка тревожило ее еще и раньше — еще до переворота, а теперь требовало неотложного разрешения. Она привыкла никому не доверять и во все тонкости таких сложных дел непременно входить самолично. И конечно, тщательно просмотрела все секретнейшие документы касательно трудной «комиссии».
Пожалуй, все началось еще с того дня, когда Петр I взял да и отменил два прежних порядка наследования престола — или царскими детьми по завещанию, или тем, кого выберет собор. Отныне, приказал он, самодержец всероссийский станет назначать себе преемника по собственному усмотрению — кого захочет.
И по иронии судьбы Петр сам первый стал жертвой необдуманного решения. Умирая, он успел написать хладеющей рукой только два слова: «Отдайте все…», а кому — неизвестно.
И началась чехарда! Провозгласили императрицей его вдову Екатерину. После ее смерти престол ненадолго перешел к внуку Петра — Петру II, потом к племяннице великого преобразователя — Анне Иоанновне, герцогине Курляндской.
Самым, пожалуй, нелепым и взбалмошным в чехарде вокруг престола было удивительное решение Анны Иоанновны. Вскоре после своего воцарения она неожиданно провозгласила своим наследником ребенка, которого должна была родить ее племянница Анна Леопольдовна, а той в то время было всего… тринадцать лет!
И у всех подданных стали брать подписку с присягой на верность этому неведомому наследнику — или наследнице? — которые вообще могли не родиться! Такое самодурство во многих местах вызвало настоящие восстания. Их беспощадно подавляли.
Когда в 1740 году взбалмошная императрица умерла, ее фаворит Бирон, чтобы сохранить свою власть, напомнил об этом вздорном завещании и провозгласил императором всероссийским Ивана VI — двухмесячного сына Анны Леопольдовны и принца Антона-Ульриха Брауншвейгского. На всякий случай младенцу присягнули еще раз.
Но Бирон просчитался. Через полгода с помощью другого немца — Миниха — Анна Леопольдовна его свергла и отправила в ссылку, рассудив, что будет приятнее править от имени сына самой.
Поначалу судьба улыбалась царственному младенцу. Палили из пушек над его роскошной колыбелью. Вельможи наперебой лобызали его ножку.
Но так продолжалось совсем недолго. Осенью 1741 года с помощью гвардии совершает очередной переворот дочь Петра I — Елизавета.
Только что, не задумавшись, она отреклась от своей недавно поставленной подписи на присяжном листе в верности царю-младенцу — и тут же первым делом потребовала, чтобы теперь свергнутая Анна Леопольдовна ей «в верности присягу учинила и в том за себя и за сына своего Иоанна подписалась…».
Младенца с родителями арестовали. В суете переворота уронили на пол его крохотную сестренку, да так, что она осталась на всю жизнь глухонемой. Ничего не поделаешь: издержки переворотов…
Елизавета поспешила вытравить навсегда память о злополучном Иване VI. Приказала уничтожить монеты и медали с его изображением, прислать в Сенат для сожжения все бумаги, в которых упоминалось его имя. Но уже через семь месяцев после ее воцарения открылся новый заговор. Камер-лакей Турчанинов, прапорщик Ивашкин да сержант Измайлов замыслили ее умертвить и вернуть на престол свергнутого Ивана. Заговорщиков сослали в Сибирь, вырезав языки и вырвав ноздри.
Через год объявилось «лопухинское дело». В нем оказался уже замешан иноземный агент — австрийский посланник маркиз Ботта.
Саксонский резидент доносил секретно: «Я не в состоянии описать страшную боязнь и тайное смятение, овладевшее двором вследствие этого приключения. Куракин в течение нескольких ночей не решался ночевать у себя в доме, сама императрица устроила свой образ жизни таким образом, чтобы проводить всю ночь в обществе многих лиц; зато она почивает днем, а через это происходит много беспорядка в делах»…
Сначала свергнутого младенца с родителями хотели отправить восвояси к их родичам за границу. Но тут вступил в игру Фридрих II. Он посоветовал русскому посланнику Чернышову услать на всякий случай все брауншвейгское семейство в место столь удаленное, чтобы о них вообще все забыли.
В июле 1744 года все семейство отправили в Архангельск, чтобы поселить в Соловках. Принца Иоанна приказали везти отдельно майору Миллеру с такой инструкцией: «Когда Корф вам отдаст младенца четырехлетнего, то оного посадить в коляску и самому с ним сесть, и одного служителя своего или солдата иметь в коляске для бережения и содержания оного; именем его называть «Григорий». Ехать в Соловецкий монастырь, а что вы имеете с собою какого младенца, того никому не объявлять; иметь всегда коляску закрытую».
До Соловков пленники не доехали. Помешал шторм. Их пока в строжайшей тайности поселили в Холмогорах в бывшем архиерейском доме, да потом решили тут и оставить. Дом обнесли высоким забором. Ивана держали во флигеле, отдельно от родителей, маленького брата и сестер — в таком секрете, что они, похоже, даже не знали, что живут рядом.
Вскоре мать мальчика умерла, но он даже не узнал об этом. В полной изоляции он прожил в Холмогорах пятнадцать лет. Вопреки строжайшим запретам кто-то научил его грамоте и рассказал ему, кто он такой и как был свергнут с престола.
Летом 1756 года судьба его снова переменилась — к еще худшему.
При очередной облаве на один раскольничий скит задержали подозрительного человека. Он оказался тобольским посадским Иваном Зубаревым. За разные провинности он уже побывал в застенках Сыскного приказа, но сумел убежать. Его давно разыскивали. Теперь на допросах, под пытками Зубарев рассказал, будто после бегства скрывался у раскольников, а потом поехал с купеческими товарами извозчиком в Кенигсберг. Там местные офицеры, как было заведено, пытались его завербовать в прусские солдаты. Зубарев согласился. Но затем его решили использовать в качестве секретного агента. Отвезли в Потсдам, где бывший адъютант сосланного Елизаветой Миниха предложил ему тайно явиться в Россию к раскольникам и возмущать их в пользу Ивана Антоновича. Ему было сказано, будто скоро в Архангельск будет прислано прусское торговое судно, чтобы выкрасть Ивана. Зубарева представили даже самому Фридриху, который лично вручил ему две медали — пароль к Ивану.
Эта авантюра Фридриха так напугала Елизавету, что она приказала юношу, томившегося в заключении безвинно уже пятнадцать лет, перевезти в строжайшей тайности в Шлиссельбургскую крепость. Для видимости охрану Антона-Ульриха и других его детей нарочно усилили, чтобы казалось, что Иван все еще с ними в Холмогорах.
В 1756 году крепость на маленьком островке посреди Невы, вытекающей здесь из Ладожского озера, была еще просто оборонительным военным сооружением. Тюрьмой со зловещей славой она стала позже. Первых заключенных размещали где придется.
В одной из крепостных стен были устроены в два этажа казарменные казематы с маленькими окошками, выходившими на внутреннюю деревянную галерею. Каземат за нумером первым перегородили пополам. Одна клетушка — площадью около семи с половиной квадратных метров — стала для Ивана тюрьмой до конца жизни. Стены каменные, голые, пол кирпичный. В камере были только столик, стул и за ширмой откидная койка, опускавшаяся на ночь. Единственное окошко, выходившее на галерею, густо замазали серой краской да вдобавок заложили дровами, чтобы узник ничего не мог увидеть.
За перегородкой, тоже как узники, жили два офицера, охранявшие его. На галерее днем и ночью несли охрану часовые. Начальнику его стражи капитану Шубину граф Шувалов, ведавший зловещей Тайной канцелярией, лично дал подробную инструкцию:
«Быть у оного арестанта вам самому и Ингерманландского пехотного полка прапорщику Власьеву, а когда за нужное сочтете, то быть и сержанту Луке Чекину в той же казарме дозволяется, а кроме ж вас и прапорщика, в ту казарму никому не для чего не входить, чтоб арестанта видеть никто не мог, тако ж арестанта из казармы не выпускать; когда ж для убирания в казарме всякой нечистоты кто впущен будет, тогда арестанту быть за ширмами, чтоб его видеть не могли… В котором месте арестант содержится и далеко ль от Петербурга или от Москвы, — арестанту не сказывать, чтоб он не знал. Вам и команде вашей, кто допущен будет арестанта видеть, отнюдь никому не сказывать, каков арестант, стар или молод, русский или иностранец, о чем подтвердить под смертною казнию, коли кто скажет».
Время от времени деловитые чиновники присылают новые подробнейшие инструкции — из пятнадцати, двадцати, а то и более пунктов. В них все регламентировано: чем кормить узника, как сторожить. Даже в сени или в соседнюю комнату приказано его не выпускать. Охране тоже из крепости никуда не удаляться, писем никому не писать, в разговоры ни с кем не вступать, даже в баню ходить только ночью, тайно от всех. Стерегущие его тоже как в тюрьме.
Сменивший заболевшего Шубина капитан Овцын в июне 1759 года докладывал Шувалову:
«Опасаюсь, чтоб не согрешить, ежели не донести, что он в уме помешался, однако ж весьма сомневаюсь, потому что о прочем обо всем говорит порядочно, доказывает Евангелием, Апостолом, Минеею, Прологом, Маргаритою и прочими книгами, сказывает, в котором месте и в житии которого святого пишет».
Шувалов приказал Овцыну спросить у арестанта, знает ли тот, кто он.
«Сначала ответил, что он человек великий и один подлый офицер то у него отнял и имя переменил; а потом назвал себя принцем, — докладывал Овцын. — Я ему сказал, чтоб он о себе той пустоты не думал и впредь того не врал, на что весьма осердясь, на меня закричал, для чего я смею ему так говорить и запрещать такому великому человеку. Я ему повторял, чтобы он этой пустоты, конечно, не думал и не врал, и ему то приказываю повелением, на что он закричал: «Я и повелителя не слушаю», потом еще два раза закричал, что он принц, и пошел с великим сердцем ко мне. Я боюсь, чтоб он не убил, вышел за дверь и опять, помедля, к нему вошел; он, бегая по казарме в великом сердце, шептал что не слышно».
В другой раз Иван Антонович начал бранить Овцына:
— Смеешь ты на меня кричать, я здешней империи принц и государь ваш!
Шувалов приказал Овцыну сказать арестанту: «Если он пустоты своей врать не перестанет, также и с офицерами драться, то все платье от него отберут и пища ему не такая будет».
Услыхав это, Иван спросил:
— Кто так велел сказать?
— Тот, кто всем нам командир, — отвечал Овцын.
— Все это вранье, — сказал Иван, — я никого не слушаюсь, разве сама императрица прикажет.
Рассуждает он, как видим, здраво. И прекрасно знает, кто он и что правит в России императрица, хотя вроде всё старались от него скрыть.
В апреле 1760 года Овцын доносит:
«Арестант здоров и временем беспокоен, а до того его всегда доводят офицеры, — всегда его дразнят».
В 1761 году нашли средство арестанта успокаивать:
«Не давали ему чаю и отобрали чулки, и он присмирел совершенно».
Так идут годы, а он все сидит без всякой вины в темном сыром каземате, где можно сделать лишь несколько шагов от стены до стены. И ошалевшие, озверевшие от тюремной скуки офицеры его стерегут и постоянно дразнят. Их в положенный срок повышают в чине: Власьев уже капитан, Чекин — поручик. Об арестанте вроде все забыли.
Зимой 1761/62 года Елизавета умирает, завещав престол бездарному и вечно пьяному Петру Федоровичу. Тот обожает Фридриха. Теперь уже прусскому королю нет нужды выкрадывать Ивана и пытаться сделать его ферзем в своей хитрой дипломатии. Наоборот, он опасается, как бы Ивана не украли англичане или французы, и опять советует новому самодержцу всероссийскому запереть узника понадежнее. Тот уверяет, что Ивана стерегут крепко, но на всякий случай посылает в Шлиссельбург тайный приказ с пометкой «секретнейший»: «Буде, сверх нашего чаяния, кто б отважился арестанта у вас отнять, — в таком случае противиться сколько можно и арестанта живого в руки не отдавать».
Петр III полюбопытствовал посмотреть на узника, навестил его под видом скромного офицера, почему-то сопровождаемого слишком пышной свитой, после чего издал новый указ:
«Арестант, после учиненного ему третьего дня посещения, легко получить может какие-либо новые мысли и потому новые вранья делать станет. Сего ради повелеваю вам примечание ваше и находящегося с вами офицера Власьева за всеми словами арестанта умножить, и что услышите или нового приметите, о том со всеми обстоятельствами и немедленно ко мне доносить. Петр.
P. S. Рапорты ваши имеете отправлять прямо на мое имя».
И он с поистине прусской пунктуальностью сам разрабатывает подробнейшую инструкцию, как содержать узника. В ней предусмотрено все — где именно стоять на галерее часовым, что делать в случае («от чего боже сохрани») пожара:
«Арестанта, накрыв епанчею так, чтобы никто видеть не мог, свесть самим на щербот[2] и из крепости вывезть в безопасное место…»
Держали все в строжайшем секрете, но уже через несколько дней после секретного свидания английский посланник Кейт срочной депешей доносил подробности своему правительству:
«Император видел Ивана VI и нашел его физически совершенно развитым, но с расстроенными умственными способностями. Речь его была бессвязна и дика. Он говорил, между прочим, что он не тот, за кого его принимают; что государь Иоанн давно уже взят на небо, но он хочет сохранить притязания особы, имя которой он носит…»
Ясно, что ни Петру III, ни свергнувшей его вскоре Екатерине подобные притязания никак по душе прийтись не могли.
2
Теперь Петр III был свергнут и мертв. А Иван VI все еще сидел в Шлиссельбургской крепости. И Екатерина не знала, что же с ним, «к несчастью рожденным», как позднее назовет его в манифесте, делать.
А она была женщиной умной и хитрой, и чудовищно двоедушной. «Свобода — душа всех вещей! Без тебя все мертво, — писала она. — Я хочу, чтоб повиновались законам свободных людей, а не рабов. Хочу общей цели — сделать счастливыми… Не знаю, мне кажется, всю мою жизнь я буду чувствовать отвращение к чрезвычайным судным комиссиям, особенно секретным»… Пушкин назовет ее «Тартюфом в юбке и в короне». Захватив престол, она готова была пойти на все, чтобы его удержать. Но что делать с заточенным в Шлиссельбурге «к несчастью рожденным», Екатерина не знала.
Елизавете он был менее опасен, не только потому, что при ее правлении Иван был еще сравнительно молод. Елизавета ведь все же была дочкой Петра I, имела больше прав на престол. Другое дело Екатерина, до перехода в православие София-Августа-Фредерика, принцесса Ангальт-Цербстская и Бернбургская.
И один из ближайших и самых доверенных ее помощников — Никита Иванович Панин — на сей раз тоже не мог ничего присоветовать, хотя и был умным царедворцем, опытным дипломатом.
Возможно, когда они тихонько, доверительно беседовали наедине и раздумывали, как же быть, почувствовав их озабоченность, в разговор непрошено вступал и третий — любимый попугай императрицы, качавшийся на трапеции в золоченой клетке в углу кабинета. Скрипучим голосом он выкрикивал по-французски свою любимую фразу:
— Где правда? Где правда?!
Вполне возможно, разумеется, не прямо, а намеками предлагал свои услуги и новоиспеченный граф Алексей Орлов. У него в таких-делах опыт был богатый. Что значил какой-то безымянный секретный узник, о котором все уже давно забыли, по сравнению со скоропостижно скончавшимся Петром III, любимцем самого Фридриха Прусского?
Граф Орлов со своими братцами, конечно, разрубил бы этот узелок, не задумавшись. Но Екатерина не могла решиться на это. Психологически тут было потруднее, чем с Петром Федоровичем. Все-таки вспоминалась ей история Авеля и Каина. Да и второй «счастливый несчастный случай» за столь короткое время — это было бы уж слишком нагло и вызывающе. Наверняка поднимется шум, особенно за границей. Грубая работа, надо придумать что-то поумнее.
Летом 1762 года Екатерина посылает Власьеву и Чекину указ, обязывающий их во всем подчиняться только указаниям Панина. При этом была приложена инструкция Панина, в которой был весьма примечательный зловещий пункт:
«Ежели, паче чаяния, случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант… без имяннаго повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то онаго ни кому не отдавать, и почитать все за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что опастись не можно, то арестанта умертвить, а живаго ни кому его в руки не отдавать».
Сказано четко и ясно. Панин и его помощник тайный советник Теплов умеют выражаться деловито и определенно.
Время идет. Нетерпеливо ждет императрица и не знает, что делать с узником. Может, действительно сам умрет? Доносят, будто у него стала вроде временами кровь горлом идти, чахотка начинается. Но пока жив.
Может, о нем просто все забудут?
Нет, не забывают. Секретный агент, имя которого осталось неизвестным, шлет в Лондон подробные донесения, сохранившиеся в архивах Британского музея. Вместо подписи пометка — 9254/f, но ей вполне можно доверять. Видно, что агент не только бывал в Шлиссельбургской крепости, но даже угощался в доме коменданта Бередникова.
«Я не мог разведать, — сообщал шпион об Иване Антоновиче, — видел ли он хоть когда-нибудь женщину, но скорее думаю, что да и что комендантова жена когда-нибудь была у него, потому что раз, немного подгулявши, она сказала, что у принца борода начинает седеть — доказательство того, что она его видела…»
Фридрих опять распускает слухи, будто принца собираются выкрасть и от его имени пойти войной на Екатерину — если не пруссаки, так англичане или французы.
И нет-нет да открываются новые заговоры. В Москве уже осенью 1762 года во время коронации Екатерины выведали доносчики графу Орлову о замысле братьев Гурьевых и Петра Хрущева. Ивана и Петра Гурьевых сослали в Якутск, на каторгу, Семена Гурьева и Хрущева — главных зачинщиков — сначала приговорили к отсечению головы, потом Екатерина их помиловала, как любила делать, и сослала навечно на Камчатку. Там они встретились с Турчаниновым, за одно лишь мечтание освободить Ивана Антоновича уже томившегося тут в ссылке двадцать лет…
Замысел Гурьевых и Хрущева пресекли в самом зародыше. Дело вроде было ничтожное, пустяковое. И все же Екатерина напугалась. Она прекрасно понимала: многие втайне мечтают последовать ее заразительному примеру. «Если ей удалось, отчего бы нам фортуне не посчастливить?..» — такие разговорчики часто подслушивали шпионы — и казенные и добровольцы, любители.
И у обеспокоенной императрицы возникает такой план насчет обременительного узника:
«Мое мнение есть, чтоб из рук не выпускать, дабы всегда в охранении от зла остался, только постричь ныне и переменить жилище в не весьма отдаленный монастырь, особливо в такой, где богомолья нет, и тут содержать под таким присмотром, как и ныне».
Панин немедленно сочиняет соответствующую инструкцию Власьеву и Чекину:
«Разговоры вам употреблять с арестантом такие, чтобы в нем возбуждать склонность к духовному чину, т. е. к монашеству… Но тому (толковать ему) надобно впервых кроткое, тихое и несварливое с вами и со всеми, кто при нем, обхождение, твердую к богу веру и нелицемерное и непритворное желание, а при том всегдашнее к вам послушание…»
Еще одно истязание — психологическое!
Кстати, эта инструкция лишний раз разоблачает лживые утверждения манифеста, будто Иван Антонович за время заключения лишился разума: какой смысл тогда что-то ему внушать, вести иезуитскую «психологическую обработку»?
А Власьев и Чекин такую обработку немедленно начинают и доносят, будто узник поддается. Причем опять же рассуждает вполне логично и здраво, отнюдь не как сумасшедший: «Чтоб уж мне к одному концу!» — якобы заявил он.
Заупрямился только в одном: при пострижении в монахи его посулили назвать Гервасием, а ему, как доносят Власьев и Чекин, это имя не нравится. Он хочет, чтоб его назван Феодосием.
И вот тянется эта глупейшая переписка, а время все идет, все уходит.
И Власьев и Чекин надоели Панину и Теплову своими жалобами. Помилуйте, ведь они тоже фактически томятся в той же тюрьме и почти такими же узниками с пятьдесят шестого года!
Сколько же это может тянуться?!
Никак не может развязать этот узел умная, хитрая и решительная Екатерина. Никак не могут придумать, что же делать, ни умнейший Панин, ни коварнейший Григорий Николаевич Теплов, только что назначенный статс-секретарем. А Теплов, можно сказать, создан для всяких козней. Не интриговать и не строить кому-нибудь каверзы он не может просто физически.
Может, толкает его на это своего рода «комплекс неполноценности»? Все-таки обидно быть незаконным чадом ненароком согрешившего моралиста, известного церковного деятеля и златоуста Феофана Прокоповича, а официально числиться сыном истопника в его доме, за что тебе и дали фамилию Теплов…
Хотя карьеру Григорий Николаевич сделал весьма завидную, стыдливый папаша признать его сыном постеснялся, но любил по-настоящему и дал ему превосходное образование. Потом Теплов еще поездил по Европе со своим воспитанником, графом Кириллом Разумовским — братом всесильного временщика, а затем и негласного мужа Елизаветы.
У Григория Николаевича прекрасные манеры. В сорок лет он уже академик, собрал у себя прекрасную библиотеку и сам не только переводит с различных языков, но и написал «О качествах стихотворца рассуждение…». Он неплохо рисует. Кроме того, Григорий Николаевич очень музыкален. Он дирижирует, сочиняет романсы на слова Сумарокова, играет на скрипке и поет сладкоголосой итальянской манерой. Но все его не любят и побаиваются, потому что нет, наверное, в Петербурге человека опаснее и подлее Григория Николаевича.
Австрийский посол в секретном донесении графу Кауницу дал ему характеристику весьма выразительную: «Признан всеми за коварнейшего обманщика целого государства, впрочем, очень ловкий, вкрадчивый, корыстолюбивый, гибкий, из-за денег на все дела себя употреблять позволяющий…»
От него всегда можно ждать любой гадости, совершенно внезапного удара в спину. Такая уж у него натура. Когда Кирилла Разумовского назначат президентом Академии наук, Теплов станет от его имени вершить все дела и немало попортит крови великому Ломоносову и другим ученым. И тут же затеет сложные интриги против могущественного канцлера Бестужева и близкого к нему Елагина, поссорит их с Елизаветой. А потом, когда его прижмут к стене, будет изворачиваться и пойдет на любую подлость, чтобы оправдаться.
Петр III не выдержит и за «нескромные слова» посадит Теплова в крепость. Но тот вскоре ему отплатит: именно Теплов сочинит текст отречения и вручит его для подписи свергнутому императору. Можно представить, что они оба будут при этом испытывать!
Теплову поручат сочинить и куда более важный документ — манифест о воцарении Екатерины. Вот где блеснет он лицемерием и демагогией. Но награду Григорий Николаевич; к своему сожалению, получит не слишком большую — всего двадцать тысяч рублей. Пустяки по сравнению с тем, что отхватила семейка Орловых. Он рассчитывал на большее.
«Служить, не имея доверенности государя, все равно что умереть от сухотки», — трогательно сетует он в одном из писем. И Теплов станет искать нового удобного случая выслужиться с помощью какой-нибудь очередной подлости, а пока потихоньку интриговать против Екатерины.
И Панин тем временем вел сложную дипломатическую игру, стараясь ограничить самовластие Екатерины по милым его сердцу западным образцам. Несколько раз он уже вроде почти уговаривал ее подписать указ о создании Императорского совета, в котором, разумеется, сам был должен играть главную роль, но в последний момент Екатерина такие попытки решительно отклоняла.
Так что и Панин и Теплов были весьма заинтересованы в том, чтобы заслужить признательность императрицы, наконец освободив ее от «к несчастью рожденного», что сидит в секретном каземате вот уже двадцать три года — и никак не хочет добровольно покинуть сей грешный свет!
3
Не спится узнику без свежего воздуха в постоянной серой полутьме.
Не спится по ночам Екатерине, ломают головы над трудной задачей Теплов и Панин. А где-то совсем рядом бродит вокруг еще не достроенного, стоящего в заляпанных известкой лесах Зимнего дворца молодой, пока еще никому не известный подпоручик Василий Яковлевич Мирович — и тоже ломает голову, как ему быть, мучительно думает, думает, гадает…
Правда, думает он совсем о другом — где бы достать денег? Но очень скоро эти мысли, как они ни далеки на первый взгляд от забот, донимающих императрицу и ее ближайших советников, внезапно сведут скромного подпоручика с этими важными персонами…
Впрочем, с Тепловым они уже знакомы. Недавно Григория Николаевича назначили статс-секретарем. Именно он докладывал императрице о надоедливых прошениях Мировича.
Мировичу не повезло с предками. Его дед, переяславский полковник, связался с Мазепой и после разгрома Карла XII бежал в Польшу, за что Петр приказал забрать в казну все его имение.
Отец Василия выпросил вроде прощение. Но, будучи уже женат на московской купчихе Акишевой, ездил, как выяснилось, тайно в Польшу, и его сослали в Сибирь, где и родился Василий — «сын и внук бунтовщиков», как его потом назовет Екатерина в манифесте.
Много любопытных сведений о Василии Мировиче собрал Данилевский, когда писал свой известный роман, имея доступ к семейным архивам, для нас, видимо, уже утраченным. Роман написан занимательно, живо. У него, пожалуй, лишь один недостаток, но весьма существенный: к сожалению, в действительности все происходило совсем не так, как рассказал Данилевский. (Поэтому, кстати, мне захотелось напомнить об этой давней темной истории.)
Чистейшая выдумка — в духе романтических шаблонов того времени, когда Данилевский писал роман — занимающая в нем главное место история знакомства и влюбленности Мировича в прекрасную и жаждущую справедливости Поликсену Пчелкину, которая якобы и вдохновила благородного подпоручика на дерзкий заговор.
Никакой Поликсены не было. И совсем не таким был Василий Яковлевич Мирович, чтобы решиться на столь отчаянное предприятие ради женских чар или восстановления справедливости. Если его кто-то и уговорил, в самом деле подбил на заговор, то совсем другие люди…
Поэтому и характер Мировича у Данилевского невыдержан. Он как-то расплывается, двоится. Поначалу Мирович в романе — жаждущий справедливости, благородный патриот, масон, ведущий философские беседы с Ломоносовым. А в третьей части романа он вдруг резко и непонятно почему меняется — только теперь действительно становится похож на реального обнищавшего подпоручика, каким Мирович был на самом деле.
Василий и три его сестры прозябают в бедности. Подавал он прошения о том, чтобы выдали ему из «описанных предков его имениев сколько из милостей ея императорского величества пожаловано будет». Теплов, откровенно усмехаясь, вернул ему челобитную с решительной резолюцией Екатерины: «По прописанному здесь просители никакого права не имеют, и для того надлежит Сенату отказать им».
Собственно, подпоручик Мирович имеет неплохую должность. Ему многие завидуют. Он служит флигель-адъютантом у генерала Петра Панина, родного брата Никиты Ивановича. Да вот беда: терзают Мировича две разорительные страсти. Обе требуют много денег: карты и любовь к вину. Сам генерал уже сколько раз по-отечески срамил и стыдил его, ничего не помогало. Чуть заведется у Василия немного денег, тут же их проиграет или пропьет.
А каждый день разговоры в доме желчного генерала он слышит такие, что только пуще терзают его душу. О том, что такой-то монаршей милостью сделан князем, а давно ли был простым ефрейтором. Или взять хотя бы семейку Орловых. Вот кому повезло! Все пятеро братьев стали графами. Кроме того, Алексею и Григорию пожаловано по тысяче душ крестьян да по пятьдесят тысяч рублей деньгами. Даже какой-то камер-лакей Шкурин вдруг в одночасье стал дворянином и обладателем тысячи крепостных душ!
Каково слышать все это молодому двадцатитрехлетнему офицеру, которому вечно не хватает денег?
«Если царствовать — значит знать слабости души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивления потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве. Много было званых и много избранных…
Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Ободренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдаленные родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе народа. От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и свое государство»
(Пушкин).Мучительно завидует счастливчикам Мирович. Выпив, изливает душу единственному закадычному другу — поручику Аполлону Ушакову, дальнему обедневшему родственнику всесильного при Елизавете начальника страшной Тайной канцелярии. Тот прекрасно его понимает, потому что и сам беден, и подружились они, как потом скажет на допросах Мирович «по случаю картежной игры и по сходствию нравов…».
Аполлон человек разбитной, ловелас и щеголь, хотя и старше Мировича — ему уже за тридцать. У него много приятельниц среди дворцовой прислуги. Они тоже требуют денег и своими рассказами о придворных амурах еще больше разжигают в приятелях зависть.
Аполлон еще с помощью приятельниц может пробраться в придворный зал, устроиться как-нибудь на карачках где-то за ширмочкой на антресолях или за сваленными в углу декорациями и любоваться в щелочку, слушать, как поют иностранные дивы.
А для Мировича и это недоступно. Пускают его в театр за большие деньги только на старые, заигранные спектакли. А вот попасть на премьеру, когда в театре бывает сама императрица со всей столичной знатью, и мечтать нечего.
Потом, на допросах, он совершенно серьезно назовет эту обиду одной, из основных причин, побудивших его к заговору:
«Во-первых, несвободный везде в высочайшем дворе, в тех комнатах, где ея императорское величество присутствовать изволит и в кои только штаб-офицерского ранга люди допускаются, впуск; во-вторых, в тех операх, в которых ея императорское величество сама присутствовать изволила, равномерно ж допущаем не был…»
— с канцелярским косноязычием, уже впитавшимся в кровь, запишут его показания протоколисты.
В операх и маскерадах как-то знакомится Мирович с неким «князем из грузин» Чефаридзевым, потом он его увидит в канцелярии Теплова, придя туда с очередным прошением и получив очередной унизительный отказ. Они еще встретятся позже при обстоятельствах весьма примечательных…
Где же достать денег? Как разбогатеть? Пробился Мирович к своему земляку, графу Кириллу Разумовскому, прося содействия или хотя бы умного отеческого совета… Тот, похохатывая, сказал:
— Чудак, ты, братец! Разве мертвого из гроба ворочают? Ты человек молодой, сам себе дорогу прокладывай. Смотри, как другие действуют. Хватай фортуну за чуб — и станешь таким же паном.
Ах как неосторожно пошутил сиятельнейший граф! Припомнит ему Мирович сей игривый совет…
Тоскуя в похмелье в своей комнатенке, Василий Яковлевич изливает душу в наивных «виршах». Их он, вместе с описаниями снов, какие видел, наспех записывает в календаре, а то и просто где попало: на подвернувшемся лоскутке бумаги, на конверте от старого письма, на полях чужой книжки. Чудом они сохранились, благодаря аккуратности дотошных судейских канцеляристов:
Голова ль ты, моя головушка, Скоростижская голова веселая, Голова со временем забавная и голова неглупая, И на худую шебалу непроменная! Не сон мою головушку клонит, не дремота, Валит меня печаль к сырой земле…Впрочем, иногда он бывает настроен весьма самокритично: «О проклятое мотовство, до чего ты меня доводило? Чрез то и природное счастье мое меня талантом не одарило…»
Такое его невысокое мнение о своих талантах вполне подтверждает другой «стишок», как его пренебрежительно назвал сам Мирович:
А кто рожден честными родами, Тот самопроизвольно стремится Вскоре получить смерть за то, Что он не владеет предковыми городами. Однако ж надлежит вовсе не отчаиваться, Но, и надеясь на бога, смело к тому стремиться! Судьба-бог, если прикажет, то от сего Все надолго и верно над ними расстроится.И делает характерную приписку: «Писано в 1763 году, октября 12-го дня, в Петербурге, в бедности». Потом на одном из допросов он скажет, будто уж серьезно подумывал «самого себя истребить». Но видимо, именно тогда и возникло другое решение…
Как раз в это время, осенью 1763 года, в судьбе Мировича вдруг происходят важные перемены.
У генерала Панина кончается терпение. Поскольку Мирович, как он сам потом довольно игриво заявит на допросе, «от своих шалостей не покачнулся», генерал лишает его своего покровительства. Мировича переводят служить в обычный полевой Смоленский полк.
Этого мало. Тут же его поражает второй удар. Приходится проститься со столицей, потому что полк посылают нести караульную службу — в Шлиссельбургскую крепость.
Судьбы двух молодых людей, одногодков, начинают сходиться…
В это время происходит и другое важное событие, но знают о нем лишь самое большее четыре человека на свете, а никто другой и вообще никогда о том проведать не должен.
Власьев и Чекин надоели своими просьбами об их замене. И вдруг неожиданно двадцать восьмого декабря того же 1763 года Панин отправляет им весьма многозначительное и примечательное секретнейшее письмо. Оно останется скрытым в архивах до наших дней и публикуется полностью впервые, как и многие другие секретные документы, которые я привожу:
«Благородные господа, капитан Власьев и поручик Чекин!
Ея императорское величество о вашем трудном житии довольно известна, и принимать изволит сие ваше терпение за особливую присяжную к себе верность и службу к отечеству. Вследствие того, награждает вас из своей монаршей к вам милости, каждому по тысяче рублей, обнадеживая при том вас не токмо впредь своею высочайшей милостию, но и скорым разрешением и освобождением от сих ваших долговременных трудов. Я же с моей стороны уповаю, что оное ваше разрешение не далее, как до первых летних месяцев продлиться может…»
Все это письмо — перл. Оно пронизано явным и нескрываемым облегчением и радостью от того, что трудная проблема наконец, кажется, решена. И как трогательно это сочувствие «благородным господам» Власьеву и Чекину! А как щедра награда за их терпение и за «особливую присяжную к себе верность». Тысяча рублей — вы представляете, что это за сумма по тем временам? Можно купить целую деревню с крепостными и стать помещиком. Ничего не пожалеешь от большой радости!
Но последняя фраза особенно примечательна.
Похоже, судьба «к несчастью рожденного» решена и, как показывает последняя неосторожная фраза, уже продумана в деталях и рассчитана чуть не по неделям.
Что же придумали Панин и Теплов? Как ни тщательно они это скрывали, постараемся все же выяснить…
На допросах Мирович станет уверять, будто мысль освободить из заточения Ивана Антоновича, вернуть его на престол и в благодарность за это стать его приближенным и тем самым навсегда поправить свое положение, возникла у него только в апреле 1764 года. Ну что же, поверим ему пока.
Однако на тех же допросах он расскажет, как осенним днем шестьдесят третьего года ехал грустный к месту своей новой службы по грязной дороге вдоль невского берега и у деревни Рыбачье встретил старика, отставного барабанщика. Тот ему пожаловался, что какие-то озорники украли у него лодку. Василий Яковлевич будто бы стал его утешать; дескать, бог все видит и злодеи непременно будут наказаны…
Это Мирович-то вдруг поверил в неизбежное торжество справедливости!
Но барабанщик не утешился и в сердцах сказал:
— Где же правда, когда самого государя под караулом держат в той самой крепости, куда вы нынче с полком следуете?!
Мирович заинтересовался его словами, стал расспрашивать, о каком это государе говорит старик, и так якобы впервые узнал о злосчастной судьбе Ивана Антоновича.
Приехав в Шлиссельбург, он, конечно, с особым интересом стал рассматривать суровую крепость на маленьком островке посреди Невы.
Заступив впервые нести в крепости караул со своими солдатами, Мирович все осматривал с особым вниманием: квадратный холм возле церкви — братскую могилу воинов, погибших при освобождении крепости от шведов в славном 1702 году, дом коменданта, окруженный небольшим садиком.
А главное, старался углядеть: где же тот, кого днем и ночью, сменяя друг друга, стерегут двести двадцать солдат под прикрытием семидесяти восьми всегда заряженных пушек на бастионах!
Вдоль одной из стен, сразу от входа в крепость, тянулась галерея в два этажа с кирпичными арками и деревянными перилами. Вдоль нее был прокопан глубокий ров, залитый водой. Только в нескольких местах через него были перекинуты узенькие мостики. Возле каждого — часовой.
Казематы в стене, выходившие окошками на галерею, называли «нумерной казармой». И в одном из казематов томился Иван Антонович.
В котором? Стараясь не выдавать своего интереса, Мирович украдкой осматривался, припоминал слова старика барабанщика: «Сидит внизу, в каменной палате. У ней и окна замазаны. А сверху над тою палатою и еще незнаемо какие два арестанта содержатся…»
Что это за арестанты, Мирович, конечно, скоро узнал. В их злосчастной судьбе ничего секретного не было, правда, поэтому и знаем о них теперь совсем немного.
Сидели они в крепости недавно — с шестьдесят второго года. Об одном из них вообще ничего неизвестно, кроме фамилии — Володимиров. О другом — Батурине — немножко больше. Отставной подпоручик, он еще в пятьдесят третьем году пытался взбунтовать рабочих на принадлежавших ему фабриках, чтобы свергнуть Елизавету и возвести на престол Петра Федоровича, за что и был посажен в Петропавловскую крепость.
Самое забавное: когда Петр стал ненадолго императором, он не только не наградил лихого подпоручика, пострадавшего ради него, но и приказал держать его по-прежнему в строгом заключении, велев перевести, от греха подальше, из столицы в Шлиссельбург.
Мировичу следовало бы задуматься о такой неблагодарности царей…
Несли они в крепости караул по неделям, а жили в фурштадте, в самом Шлиссельбурге, на обывательских квартирах. Время зимой тянулось медленно, скучно. И конечно, много всяких мыслей забредало в голову. Жадно интересовал каждый слух, и разные велись разговоры…
С приближением весны стало совсем невтерпеж, и в марте Мирович отпросился хоть ненадолго в столицу.
А тут каждый вечер балы, маскерады, опера. Обгоняя друг друга, летят по Невской першпективе счастливчики в золоченых каретах. Вечерами сияют окна новых дворцов, где веселые и беззаботные удачники ведут крупную игру за фортунными столами.
И опять редко в каком доме Мировича принимают, и в оперу пускают не каждый день. Да и деньги, накопленные за зиму жесточайшей экономией, тают быстрее снега, хотя играют они с Аполлоном Ушаковым только по маленькой и пьют самую дешевую водку. О шампанском только мечтают: страшно вымолвить — рубль тридцать бутылка! И вместо изысканного сюперфин-кнастера приходится курить вонючую махорку.
Зачем он приехал? Только расстраивать себя. Скоро вообще, чтобы не травить душу, придется дома сидеть, никуда нос не показывать. Валяться на продавленной койке в маленькой полутемной комнатушке, что снял Мирович на самой окраине, на Литейной, возле дымных и чадных заводских печей. Или сидеть с ружьишком в кустах над Фонтанкой, подкарауливать на пролете весенних уток — любимая забава мелких чиновников и неудачливых подпоручиков.
Лучше бы не приезжал!
Потом Мирович скажет, что эта весенняя поездка в Петербург так растравила ему душу, стало совсем невмоготу. Именно после нее у него якобы и возник вдруг замысел освободить Ивана Антоновича — и возвыситься вместе с ним.
Голый расчет, никакой возвышенной болтовни о справедливости, благородстве, сочувствии узнику. Мысль деловая, трезвая — при всей своей фантастичности.
Ибо как он может рассчитывать осуществить ее в одиночку?!
Переворот, который так успешно совершила с помощью гвардии Екатерина, потому блистательно и удался, что его долго и тщательно готовило множество людей. И в такой строжайшей конспирации, что в подробности не были посвящены даже столь близкие к Екатерине люди, как княгиня Дашкова, считавшая ее своей закадычной подругой и потом болезненно переживавшая разочарование.
А тут?
Даже Мирович после некоторых раздумий заколебался. И решил: одному все же, пожалуй, не справиться. Надо взять на подмогу хотя бы еще одного — верного друга Аполлона Ушакова.
Когда по протоколам допросов и по тем немногим (и дошедшим до нас в урезанном виде) «письмам» и «манифестам», которые он сочинил, знакомишься с замыслом Мировича, нелегко отделаться от мысли, что это какая-то мистификация, нелепый розыгрыш, если бы он не закончился столь зловещими событиями.
Какой же план разработал Мирович, томясь бездельем, в перерывах между караулами бродя по невскому берегу и поглядывая на серые стены крепости, напоминавшей корабль, вмерзший в лед?
Он придумал, что в намеченный день, когда его рота будет в карауле, приедет в крепость Ушаков под именем какого-нибудь штаб-офицера, в соответствующем мундире и привезет указ, якобы присланный императрицей.
В указе будет сказано, что Екатерина устала править такими непослушными и неблагодарными подданными. Она решила удалиться от дел и выйти замуж за Григория Орлова, а всю власть передает Ивану Антоновичу, как законному императору.
Ушаков вручит этот указ Мировичу, как старшему караульному офицеру, и они тут же с помощью солдат арестуют коменданта и посадят в каземат, из которого выйдет освобожденный Иван Антонович. Тут же, не мешкая, они повезут Ивана в столицу, на Выборгскую сторону, к артиллерийскому лагерю или пикету на Литейной. Представят освобожденную особу тамошним офицерам, велят бить тревогу. А когда все соберутся, огласят заранее написанный от имени нового императора манифест и всех приведут к присяге.
Артиллеристов Мирович решил выбрать потому, что они считали себя, как и он, обделенными и обиженными при воцарении Екатерины по сравнению с гвардией.
Что делать дальше, Мирович представлял весьма смутно. О путанице, которая царила у него в голове, свидетельствует запись, сделанная им в своем календаре:
«Как скоро волею божиею Иоанн престол получит, Миних, Остерман и Бирон — в отставку!»
У него такие путаные представления об отечественной истории, что кажутся одинаково враждебными и Бирон, благодаря которому двухмесячный Иван был провозглашен императором, и Миних, вскоре свергнувший Бирона, а потом до последнего дня преданно служивший Петру III — и затем с такой же готовностью ставший верным слугою Екатерины!
Можно ли всерьез принимать план переворота, разработанный Мировичем? Однако он начал его осуществлять с поразительной энергией. И прежде всего заразил ею Ушакова. В начале апреля, снова отпросившись у начальства, Мирович приехал в столицу и сразу помчался к Ушакову.
Того дома не оказалось, он был в карауле в кордегардии у Исаакиевского моста. Мирович не мог ждать ни минуты, побежал туда.
Наскоро поздоровавшись, он отвел приятеля в сторону и спросил напрямую:
— Хочешь ли ты со мною такое же дело учинить, какое Орловы совершили?
— Какое? — опешил Аполлон.
Мирович рассказал ему об Иване Антоновиче и своем замысле.
Ушаков сначала заробел, оглядываясь по сторонам, шепотом стал рассказывать, что тоже слышал о сидящем в Шлиссельбурге свергнутом императоре от одного инженерного офицера. Конечно, освободить его и вернуть на престол было бы делом не только заманчивым, но и благородным, угодным богу. Но возможно ли это? Сомнительно…
— Орловым же удалось, а чем мы хуже? — Эти слова Мировича Ушакова быстро убедили.
Он только потребовал, что явится мнимым курьером от императрицы непременно в подполковничьем мундире:
— Он мне особенно нравится. Красота! Давно мечтаю.
Мирович согласился, и они тут же придумали фамилию для этого курьера: «подполковник и ея императорского величества ордонанс Арсеньев».
— Звучит! — восторженно воскликнул сияющий Аполлон, и Мирович успокоился: теперь приятель твердо на его стороне, на него вполне можно положиться.
Но чтобы уж окончательно подчинить Ушакова и отрезать все пути к отступлению, Мирович тут же, как только друг освободился от караула, ведет его в церковь Казанской богоматери, что на Невской першпективе, и заказывает акафист и панихиду по убиенным рабам божиим Аполлону и Василию.
Тут на миг водевиль прерывается, и в него врывается высокая трагедия. Вы представляете: полутемная, пустая в этот неурочный час церковь. Трепещут перед грозными ликами святых дрожащие язычки свечей. Стоят пред алтарем на коленях на каменном полу два молодых офицера и слушают, как их заживо отпевают…
4
Через два дня Мирович повез Ушакова в Шлиссельбург, чтобы познакомить его с местом предстоящих действий. Они наняли лодку у одного рыбака, взяли для вида удочки и стали плавать по Неве, со вниманием осматривая крепость со всех сторон.
Мирович показал приятелю крепостную пристань. Здесь он высадится с фальшивым указом под видом мнимого подполковника Арсеньева.
— Только ты смотри, как в крепость тебя впустят, держись важно и храбро! Особливо со мной, как указ вручать станешь. Словно отроду не видал!
Ушаков сугубо любопытствовал, где находится каземат, в котором сидит Иван Антонович. Мирович объяснил, что каземат сделан прямо в крепостной стене, в нем одно маленькое окошко, выходит во двор, на галерею, а снаружи ничего усмотреть нельзя.
В самом деле, перед ними высилась глухая каменная стена. Ни одного окошка, только бойницы вверху. Разглядывать было нечего, быстрое течение сносило лодку, да и часовых на башнях и бастионах могли заинтересовать излишне любопытствующие рыбачки.
День был веселый, солнечный. Цвела сирень. А ночи уже начинались белые, призрачные, колдовские. Они не давали спать, кружили головы…
Воодушевленные, приятели сели сочинять нужные бумаги — фальшивый указ, манифест якобы от имени Иоанна Антоновича, — теперь Мирович называл его только так, это звучало торжественней и внушительней, чем какой-то Иван.
Подлинника манифеста, к сожалению, не сохранилось. Граф Панин приказал изъять его из следственного дела под тем предлогом, что в нем, дескать, Мирович «столь дерзостные и поносные изблевал речи против священной особы монархини, что никакая рука не имеет силы оные переписывать…».
Многие документы в этом строго секретном деле загадочно исчезли или явно подправлены.
Подлинник манифеста показали Екатерине и тут же, видимо, по ее приказанию уничтожили. До нас дошла только подчищенная, без «поносных речей» копия, переписанная старательной и не боящейся ни в чем испачкаться рукой Григория Николаевича Теплова…
В манифесте «Иван Антонович» длинно и довольно косноязычно жаловался, что его долгие годы «держали в глухой стене», ругал Екатерину и хвалил Василия Мировича, бесстрашно его освободившего, не убоявшись угрозы «самопроизвольно получить мучительную смерть».
Кроме того, Мирович сочинил письмо, адресованное узнику. В нем Мирович объяснял Ивану, как его свергла злодейка — родная тетка Елизавета и как он, Василий Яковлевич, не мог такого коварства стерпеть и решил принца освободить — «самопроизвольно с неустрашимыми нашими мужествами искупить ваше величество из темницы и возвести на высоту дедовского славного престола…».
Привязалось к нему это уродливое словечко «самопроизвольно», и Мирович вставляет его и в письмо и в манифест, не задумываясь, что оно ведь сразу выдает: написаны оба документа одним лицом…
Это письмо он собирался вручить Ивану Антоновичу, чтобы тот понял, кто и почему его освобождает, и запомнил имя освободителя — записанное на бумажке, оно вернее.
Забавные документы, наивная затея!
Столь же простодушны и записи в календаре, их время от времени делает Мирович, с нетерпением ожидая близкого возвышения:
«Аще желанное получу, то обещаюсь всем знатным, а особливо бедным нищим сделать благодеяние, и во всем государстве при церквах богадельни, в которых нищие будут содержаться на жаловании, как мужчины, так и женщины, по шесть рублев…»
— в год или в месяц не указано. Видимо, еще не успел решить.
С трогательной откровенностью Мирович тут же помечает, что все обещания в случае успеха «задуманного предприятия» собирается выполнить из казенных сумм…
Решили с осуществлением замысла не тянуть. Было уже объявлено, что в начале лета императрица отправится в Лифляндию. Самый подходящий момент.
Сколько подозрительных совпадений! И Власьеву и Чекину Панин обещал, что ждать им осталось совсем немного — «уповаю, до первых летних месяцев…». И поездка Екатерины намечена как раз на это время. А проницательные люди давно подметили: каждый раз, когда в столице или поблизости происходит что-нибудь важное, матушка-императрица это словно заранее чувствует и куда-нибудь уезжает.
Мировичу стоило бы и над этим задуматься. Но увы, он далеко не так проницателен. А может, неверно информирован?..
И Ушакову не терпится. Он уже сшил подполковничий мундир и не может удержаться, жаждет покрасоваться в нем — сначала дома перед зеркалом, потом прошелся по улице, даже прогулялся по Летнему саду. Узнав об этом, Мирович примчался в Петербург: «Да ты с ума сошел?!»
Мундир у Аполлона пока отобрали, отдали на сохранение знакомому попу.
Мирович вернулся в Шлиссельбург, но беспокойство теперь уже не оставляло его. Как бы еще чего не выкинул нетерпеливый дружок. Болтлив он, ветрен и беспутен, хотя и старше Мировича. К тому же имеет слабость к прекрасному полу. Трудно ему не прихвастнуть перед подружками.
Василий не выдержал и в какой уже раз, воспользовавшись добротой полкового начальства и вызывая заслуженное недовольство товарищей-офицеров, которым приходилось томиться в карауле за него, снова отпросился и в конце мая поспешил в Петербург.
Сразу поехал на квартиру, где стоял Ушаков, и не застал его дома: уехал.
— Куда уехал?
— Командировали куда-то. Кажется, в Смоленск. С казенными деньгами.
Что за черт!
Мирович отправился к брату Аполлона — поручику того же Великолуцкого полка Василию Ушакову. Тот подтвердил: да, несколько дней назад Аполлона вызвали с фурьером Новичковым в военную коллегию. Вручили мешок, в котором было на пятнадцать тысяч рублей серебряной монетой, и приказали отвезти его срочно в Смоленск к генерал-аншефу князю Волконскому.
Странно. Почему вдруг военная коллегия дает такое поручение какому-то поручику Великолуцкого полка? Более подходящих, что ли, не нашлось?
Мирович остался в столице ожидать возвращения приятеля, и тревога его все возрастала. И, как вскоре выяснилось, не напрасно. Оправдались самые мрачные опасения его, да еще столь негаданно, что Мирович и предположить не мог.
Когда он в очередной раз с утра пораньше забежал к Василию Ушакову узнать, нет ли какой весточки от Аполлона, когда же он вернется, поручик мрачно сказал:
— Не жди Аполлона. Утонул он.
— Как?!
Василий Ушаков отвел Мировича к фурьеру Новичкову, и тот рассказал о так неожиданно закончившейся поездке.
По словам Новичкова, поручение коллегии Ушакову весьма пришлось не по душе. Словно он предчувствовал беду. Но с начальством ведь не поспоришь. Поехали. Не доезжая Порхова, Ушаков вроде бы заболел, хотя, судя по дальнейшим событиям, считал Новичков, притворно. Во всяком случае, в Порхове он подал рапорт о болезни местному старшему военному начальнику, генерал-майору Патрикееву. Тот приказал полковому лекарю вместе с полковником его освидетельствовать и по их заключению велел Ушакову отправляться дальше, куда послан.
Поехали дальше, но, отъехав верст девяносто, в деревне Княжой Ушаков заявил, будто расхворался окончательно и продолжать поездку не может. Он остался в этой деревне, отправив Новичкова с казенными деньгами в Смоленск одного.
Новичков благополучно доехал, деньги сдал и на обратном пути заехал в Княжую. Однако Ушакова там не застал, ему сказали, что офицеру полегчало и он уже уехал в Петербург.
Новичков пустился его догонять. Но вдруг в селе Опоках, под самым Порховом, услышал, будто шестого июня тут нашли в речке Шелоне кибитку, обитую рогожей, а в ней подушку дорожную, шляпу офицерскую, шпагу с золотым темляком, рубашку да девять рублей денег серебром и ассигнациями. А вскоре всплыло неподалеку и мертвое тело. Его тут же зарыли на берегу без всяких церковных обрядов.
Новичков почуял недоброе. Попросил показать ему найденные вещи — и сразу их узнал: они принадлежали Ушакову.
— А следствие что показало? — спросил Мирович. — Следствие-то велось?
Новичков пожал плечами и ответил, что вроде никакого следствия не было. Чего же расследовать, когда человек утонул? Не убит, не ограблен, все вещи целы, даже деньги — девять рублей.
Потом, когда Мировича арестуют и станут допрашивать, Екатерина прикажет проверить, действительно ли утонул Аполлон Ушаков. Может, он где-то скрывается? Тогда надо его найти и предать суду вместе с Мировичем.
Для видимости формальное расследование проведут, и одной деталью оно вызовет еще большие подозрения, что дело было явно нечисто…
Порховским полицейским чинам дадут распоряжение провести эксгумацию трупа Ушакова. Его выкопают и убедятся: точно, он. Но в протокол осмотра дела слишком дотошный лекарь неосторожно впишет, что обнаружена у покойного «на левом виске незнаемо отчего небольшая рана».
Было официально объявлено, будто Ушаков утонул в омуте, купаясь в жаркий день в незнакомом месте. Но кибитка-то, в какой он ехал, как же в реку попала? И куда подевался ямщик, что его вез?
И откуда взялась у бедного утопленника эта рана на левом виске? Или Ушакова бросили в реку уже мертвым, убитым? Кто? Еще одно настораживало: почему фурьер Новичков, сопровождавший Ушакова в командировке, через полтора месяца, перескочив сразу через несколько чинов, получает вдруг чин прапорщика?! За какие таинственные заслуги?
Никто в эти важные вопросы вникать не станет. Они так и остаются без ответа и поныне.
Темное, странное дело. Загадочная гибель болтливого приятеля должна бы насторожить Мировича, заставить его задуматься, поколебаться в своих планах, отложить навсегда о них попечение. Ведь теперь он остался один, без помощников. Еще не поздно опомниться, отказаться от безумного замысла.
И кажется, он действительно заколебался.
Но тут — она умеет выбрать время! (особенно когда ее умело направляют…) — судьба наносит ему новый удар.
Еще в апреле Мирович сделал последнюю попытку разжалобить императрицу. Просил, если уж не будет монаршей милости вернуть ему предковые имения, то хотя бы назначить небольшую пенсию — не ему, а трем его несчастным сестрам, «которые в девичестве в Москве странствуют». Кому нужны бедные невесты?
Сколько раз Мирович заходил в канцелярию Теплова, а ответа не прошение все не было. И вдруг десятого июня сам Григорий Николаевич, не скрывая усмешки, возвращает поручику его прошение. И «великой государыни всеподданнейший и нижайший раб», как он подписал прошение, видит короткую небрежную надпись, сделанную монаршей рукой, словно обжигающий удар хлыстом прямо по лицу: «Довольствоваться прежнею резолюцией. Екатерина».
Это — последняя капля.
У Панина и Теплова в эти первые летние месяцы забот хватает. Императрица собирается в Лифляндию, надо все подготовить.
Забот много. Какая-то непонятная тревога носится в воздухе в эти первые летние месяцы. Чего-то все ждут.
То и дело доносят о всяких слухах насчет чаятельного освобождения секретного узника, вроде бы надежно запертого в Шлиссельбургском каземате. Подбрасывают даже письма подметные, в них подробно расписывается, как все произойдет. С великого поста уже больше двенадцати врак по этой материи открылось!
Вот тебе и секретный узник! О нем уже в кабаках самый подлый народ толкует, будто даже бывает время от времени Иван Антонович в какой-то деревне под Шлиссельбургом и там ему многие армейские офицеры и солдаты на верность уже присягали, всякие знатные люди к нему туда из столицы тайком на поклон ездят, милостями заручаются.
Экое вранье! А может…
Может, кто-то и в самом деле всерьез, умно и тщательно готовится произвести очередной переворот, а Панин с Тепловым, увлеченные своей интригой, не подозревают?!
И вполне возможно, в один из этих жарких дней начала лета у Панина вырывается нетерпеливое:
— Чего он ждет? Долго еще тянуть будет? Правду мне говорил брат, что он трус и мямля.
А Теплов его успокоит:
— Решится, Никита Иванович, теперь уже непременно решится. После отказа-то в последнем прошении? Как только государыня уедет, так и… А станет тянуть — еще пришпорим!..
И Мирович тоже совсем истомился, тоже готовится.
Переписал заново манифест и письмо, чтобы упоминался в нем освободителем теперь уж он один, без Ушакова. Тому уже никакие земные милости не нужны, только божьи.
Письмо переписал на какой-то четвертушке мятой бумаги, другой под рукой не оказалось. Пришлось писать так мелко, что и сам с трудом разбирает. Как его сможет прочесть в полутьме своей камеры наверняка не слишком искусный в грамоте узник, которому оно адресовано?
Ладно, сойдет и так.
Спрятал манифест и письмо в щель между камнями в стене, на темной лестнице в крепостной казарме. А подложный указ, якобы от имени Екатерины, сжег на свечке. Он теперь не нужен. Некому его привозить. Все придется делать самому, без помощников.
Ладно, скорей бы только.
А дни стоят такие жаркие, мочи нет. И ночи белые, короткие, совсем не приносят прохлады и облегчения.
Только сам Иван, пожалуй, пока ничего не подозревает. Впрочем, его уже давно мучают кошмары и пугает малейший шум по ночам…
Давно отцвела, осыпалась черемуха. В садике возле комендантского дома зацвел теперь пахучий жасмин, дурманит голову. Солдаты косят траву на крепостном дворе и на откосах рвов и бастионов. Пьяняще пахнет свежим сеном.
Скоро ли?
Кажется, она наконец уезжает?! А очередь заступать в караул у него еще только через неделю! Что делать?
Василий просит позволения дежурить ему со своими солдатами в крепости в карауле вне очереди. И такое чуткое, всегда готовое пойти навстречу своему любимому офицеру полковое начальство, даже не поинтересовавшись, зачем ему это надо, милостиво разрешает: заступить поручику Мировичу в караул с третьего июля сего 1764 года.
В тот самый день, когда Екатерина отправлялась в Прибалтику, какая-то нищая старуха подобрала на улице, у ворот дома сенатского копииста, что возле церкви Введения, на Петербургской стороне, валявшееся письмо. Письмо без подписи, безымянное. Но неграмотная старуха этого знать не могла. Она подумала, будто бумагу потерял кто из канцелярии, и отнесла ее в полицию.
Там сразу увидели, что бумага важная, и немедленно отправили ее по начальству. Вскоре она уже лежала на столе перед Екатериной.
На четвертушке грубой бумаги было написано довольно грамотным и разборчивым почерком:
«Что ныне над народом российским сочиняетца, иностранным царским правлением хотят российскую землю раззорить и привесть в крайнюю нужду, однако, сколько потерпят, а Россию не раззорят, токмо не будет ли им самим раззорения, а уже время наступает к бунту. Первого графа Захара Чернышова в застенок и бить кнутом без всякого милосердия, потом четвертовать и голову отрубить. Второго Алексея Разумовского таким же образом. Третьего Григория Орлова и потом неповадно будет другим преступать прежних царей права и законы, а государыню выслать в свою землю, а надлежит царским престолом утвердить непорочного царя и неповинного Иоанна Антоновича и вся наша Россия с великим усердием и верою желает присягать, а их бестиев самих надлежит раззорить. Многих военных людей и всякого звания вечно раззорили и заставили они себя ругать и бранить, а им же от российского войска крайняя служба воспоследует».
На обороте было написано: «Сие письмо писал мужик с похмелья, одно ухо оленье, а другое тюленье. Самая правда, что написано в сей бумаге».
Императрица покачала головой и брезгливо отодвинула подметное письмо на край стола, приказав статс-секретарю Теплову передать его генерал-прокурору князю Вяземскому. Это по его части, пусть займется.
Григорий Николаевич проводил императрицу, прочитал нахальное письмо. Потом посидел, подумал, возможно насвистывая какую-то сладостную итальянскую мелодию, вызвал своего самого надежного и ловкого канцеляриста Бессонова и о чем-то долго беседовал с ним…
5
Пора уже, однако, перейти от намеков к прямому объяснению с читателем.
Никто, разумеется, не может нам рассказать, о чем беседовал Теплов наедине со своим помощником Бессоновым. Конечно, я могу это сочинить. Но не хочу, ибо в данном случае сочинительство лишь помешает. Не станем, как говаривал Пушкин, «закрашивать истину красками своего воображения». А ведь эта повесть и написана ради того, чтобы докопаться до истины!
Все время я стараюсь быть максимально правдивым и объективным, хотя, признаюсь, теперь мы вступаем в темную область догадок и предположений. Но без них не обойтись. Без них нам не разобраться в сей мрачной истории.
«А где доказательства?» — спросит строгий историк. В том-то и беда, что прямых, неопровержимых доказательств нет, да, пожалуй, и быть не может.
К сожалению, не все в истории может быть подтверждено документами. Ничего не поделаешь. Секретные разговоры ведь не записывали. Наоборот, принимали все меры, чтобы их никто не подслушал. И письменно таких распоряжений, разумеется, не давали.
Но если сделать некоторые предположения и допущения — вполне вероятные и обоснованные! — многое станет понятным.
Литератору это предпринять свободней, чем историку. Попытаться понять, догадаться: какие психологические мотивы заставляли людей совершать поступки, кажущиеся историкам загадочными и странными?
И эти предположения, которые я постараюсь убедительно обосновать, многое разъясняют. И прежде всего — зачем, например, вдруг приехали в воскресенье четвертого июля в Шлиссельбургскую крепость странные гости — капитан полка канцелярии от строений Загряшский, подпоручик того же полка князь Чефаридзев, сенатский регистратор Бессонов и какой-то купец Шелудяков? И почему начальник караула подпоручик Мирович приветливо и тепло их встретил и впустил в секретную, тщательно охраняемую крепость, даже не спросив разрешения коменданта…
Этот визит — одно из самых загадочных событий во всей этой темной истории.
На допросах все участники его потом путались и так и не смогли убедительно объяснить, зачем канцелярист Бессонов с приятелями приехали в Шлиссельбург именно в этот день, почему начальник караула подпоручик Мирович открыл им ворота крепости, где в такой строжайшей тайне содержался секретнейший арестант, а комендант ее, вместо того чтобы наказать его и поскорее выдворить непрошеных гостей, пригласил всех к себе в дом и угостил вкусным обедом с обильной выпивкой.
На допросах Мирович станет говорить, будто впустил в крепость гостей, дескать, потому, что «один из них ему известен, потому, что дело это (имеются в виду прошения Мировича) через его руки шло, а имени его он не знает…».
С князем Чефаридзевым Мирович тоже знаком, но не сразу признается, что видел его прежде «в операх и маскерадах, а также в канцелярии действительного статского советника Теплова».
Опять Теплов! Всюду Теплов.
Комендант же Бередников скажет, что, придя к обедне, увидел в церкви незнакомых людей. Он подождал, пока обедня кончится, и только тогда якобы стал их расспрашивать, кто они и откуда взялись в крепости.
Тот, которого Мирович называл своим знакомым, объявил, что «он сенатский регистратор Бессонов, состоит при Теплове, а прочие трое — его приятели и все они приехали не для чего иного, как чтобы в церкви богу помолиться».
После этого комендант, вместо того чтобы поскорее выдворить незваных гостей из крепости, вдруг приглашает их к себе отобедать вместе с Мировичем.
Теплов вместе с Паниным был прямым начальником Бередникова. Но все равно — маловато резонов для того, чтобы открывать ворота такой крепости перед сомнительными гостями, пожелавшими, видите ли, именно здесь богу помолиться.
Однако и следователей и судей эти объяснения вполне удовлетворят. Участников этого примечательного обеда донимать вопросами не станут. Может, опасались, как бы они не наговорили лишнего?
А что, если…
Все в этой загадочной истории проясняется, если допустить, что заговор Мировича был не просто его вздорной затеей, а хитро задуманной и ловко осуществленной провокацией.
Подготовил ее скорее всего Теплов с благословения Панина, чтобы дать возможность Власьеву и Чекину, выполняя секретнейший приказ, при нарочно подстроенной попытке освободить его, убить Ивана Антоновича и тем самым наконец развязать руки Екатерине II, естественно, рассчитывая в дальнейшем пользоваться ее благодарностью. И Мирович был выбран просто орудием для достижения этой цели, служил марионеткой в их руках, тоже, разумеется, обнадеженный не только обещанием полного прощения, но и щедрого вознаграждения.
Вот какую гипотезу я пытаюсь доказать.
Давайте допустим, что, видимо, где-то осенью 1763 года возникла такая хитроумная идея у Григория Николаевича Теплова (она совершенно в его характере!) и он поделился ею с графом Паниным.
Возможно, Панину такой план показался поначалу слишком подлым. Но Теплову было нетрудно убедить его.
Лучше ведь не придумаешь: все произойдет при свидетелях, на глазах солдат. Узника лишат жизни, можно сказать, законным образом — согласно приказу, чтобы не попал в злодейские руки.
Пожалуй. Но где найти такого простака, чтобы согласился?
И простак, оказывается, такой уже есть на примете у Григория Николаевича. Ходит со своими прошениями, надоедает. Начинает грозить, что станет добиваться справедливости иначе — по примеру братьев Орловых…
Вот как? Наглец! А потом на следствии он не проболтается? Ведь его допрашивать строго станут!
Помилуйте, а кто ж ему в таком наглом вранье поверит?! Ведь переговоры с ним будут вести люди мелкие, второстепенные, и не впрямую, а намеками. Они от них всегда отпереться смогут. Да ведь можно устроить так, что простак вообще настоящих имен этих людей и знать не будет.
А потом: ведь в этой свалке, когда стрельба начнется… Трудно ведь и нападающему злодею уцелеть. Его тоже, вполне вероятно, в схватке убить могут. А приказ насчет известной персоны тем временем уже будет выполнен…
Удержимся и не станем гадать и о том, кто именно поговорил затем с Мировичем, огорченным и взбешенным очередным отказом на свое прошение. Вряд ли, конечно, сам Теплов. Возможно, Бессонов или какой-то другой чиновник, которому Теплов полностью доверял. Имя его вообще наверняка останется неизвестным для истории: мелкая сошка. И конечно, разговор велся намеками, на сплошных недомолвках — уж больно щекотлива была тема.
Но так или иначе Мировичу дали понять: если он попытается освободить принца Ивана и тот при этом случайно лишится жизни, многие очень важные и знатные лица будут Василию Яковлевичу весьма признательны. Они не только уберегут его от наказания, но всячески наградят, возвысят. Получит он не только предковые имения, но и собственные, новые и заживет на родной Украине припеваючи, без забот.
Вполне вероятно, Мирович понял намеки и согласился на авантюру, надеясь повести игру беспроигрышную. Погибнет в свалке царственный узник — его, Мировича, защитят и наградят, как обещано, сильные люди.
Ну а вдруг повезет и ему в самом деле удастся освободить Ивана? Тут уж он сам, Василий Яковлевич, станет казнить и миловать кого захочет…
Знал ли Мирович о секретном приказе: узника живым в руки никому не отдавать?
Вряд ли. Зачем было открывать перед ним все карты? А так — случайная пуля «при попытке к бегству», как станет модным называть уже в более поздние времена.
Итак, допустим, какой-то такой секретнейший разговор, весь на недомолвках и намеках, однажды состоялся. Мирович понял, чего от него хотят, согласился — и хитрая игра началась.
Давайте теперь для проверки оглянемся назад, на события, о которых уже рассказано. Оценим их новым взглядом — с точки зрения этой гипотезы. И многое, казавшееся загадочным, непонятным и странным, сразу становится ясным как день.
Понятно, почему Панин вдруг написал письмо Власьеву и Чекину с обещанием скорого освобождения их от «долговременных трудов» — не далее «первых летних месяцев» 1764 года.
Кому-то покажется такое совпадение чисто случайным? Дескать, натяжка, Панин просто обещает Власьеву и Чекину заменить их другими сторожами.
Сомнительно. Ведь ради удовольствия каких-то двух офицериков пришлось бы расширить круг лиц, посвященных в строжайший государственный секрет. Пока — по идее, по данным строжайшим инструкциям, о судьбе Ивана должны знать всего несколько человек: Екатерина, Панин, Теплов, Бередников, Власьев с Чекиным (ну еще два-три преданных письмоводителя). Другое дело, что фактически его участь уже давно перестала быть секретом для многих.
Даже для охраняющих его солдат, считается, он должен быть безымянным узником или загадочным «Григорием» без биографии. А ведь заменяя его охрану, придется раскрывать секрет перед новыми людьми. Совсем нежелательно. Кто такие Власьев и Чекин, чтобы проявлять о них такую заботу?
Очень интересную мысль высказал в письме одному из своих читателей В. Я. Шишков: «Если б были следы инспирации Мировича — все было бы ясно. Но этих следов ни в архивах, ни в каких-либо мемуарах и быть не могло. Об этом мог знать лишь священник-духовник, ежели Панин умирал по-христиански, да, может быть, Екатерина.
А вот письма Панина — документ неоспоримый. Если он хотел приставов сменить, то почему он с этим делом целый год тянул? А ежели не хотел сменить, зачем назначил сроки, из коих последний точно совпал с его обещанием? Возникает вопрос: каким образом мудрый, осторожный Панин, безусловно дороживший и своей посмертной репутацией, как человек исторического масштаба, мог так неосторожно выпустить в свет столь тяжкий, позорящий его документ… Вот тут загвоздка.
И мне думается, что здесь двойная, усложненная политическая хитрость Панина. «Мол, найдут и, зная мою осторожность, не поверят в документ, как в прямую улику моей причастности. А раз так — утвердятся в противоположном, т. е. в моей непричастности».
Совершенно очевидно: сочиняя это письмо, Панин и Теплов уже разработали какой-то план освобождения от надоевшего узника.
И перевод как раз в это время Мировича в Шлиссельбург вряд ли можно объяснить случайным совпадением. Слишком много получается случайностей, столь счастливых для Екатерины, — вспомним лукавое замечание Вольтера.
Все было тщательно продумано. Разработали хитрый план, уговорили Мировича, он согласился — и тогда понятно, для чего вдруг его переводят в Смоленский полк, который тут же отправляется охранять Шлиссельбургскую крепость.
Даже наивность замысла Мировича становится теперь объяснимой. Никому и не нужно, чтобы он был хорошо продуман и тщательно подготовлен. А то еще вдруг, чего доброго, в самом деле удастся…
И дальнейшие события, до сих пор озадачивающие историков, станут понятны, если будем их рассматривать с этой точки зрения.
Прежде всего сразу разъясняется, зачем вдруг приехал в Шлиссельбургскую крепость помощник Теплова сенатский регистратор Бессонов, прихватив для маскировки первых подвернувшихся приятелей, а Мирович их впустил в крепость, даже не доложив коменданту.
Приехал его тайный начальник, чтобы проверить, все ли готово, и поторопить своего агента. Что-то он подозрительно тянет. Может, струсил?
Становится ясным, что явно не случайно именно в этот момент вручили Мировичу давно уже данный императрицей, но нарочно задержанный на два месяца пренебрежительный ответ на его последнее унизительное прошение: на всякий случай Теплов делает очередной ловкий и хорошо продуманный ход, чтобы пришпорить колеблющуюся марионетку…
Теперь приехали подать ему знак: пора!
Итак, в воскресенье, четвертого июля, часу в десятом утра приехала в крепость из-за реки, с форштадта, веселая компания. Отстояли обедню, потом пошли к коменданту откушать, — и Мирович был приглашен.
За обедом крепко выпили. Потом на допросе князь Чефаридзев скажет, будто собирался поднять тревогу, узнав о замысле Мировича, но, к сожалению, «в тот день от пьяных напитков был так отягощен, что не в состоянии нашелся и на другой день за приключившимся ему от того припадком донесть»…
А рассказывать Чефаридзеву было что. Разговор у него в тот день с Мировичем был интереснейший.
По просьбе князя Мирович повел его показать крепость. Когда они вышли на крыльцо, Чефаридзев спросил — «без всякого его начинания», как заявил на допросе Мирович:
— Здесь ведь содержится Иван Антонович? Будучи еще сенатским юнкером, я об нем от тамошних подьячих слышал.
— Я давно знаю, что он здесь содержится, — оглянувшись по сторонам, тихо ответил Мирович.
(Вся беседа дана по их показаниям. Вообще в описаниях событий того вечера и трагической ночи я старался точно следовать показаниям их участников и свидетелей.)
Мирович с Чефаридзевым идут по крепостному двору, поднимаются на стену.
День солнечный, жаркий. Приятно пахнет свежим сеном, цветущим жасмином. С Ладоги веет освежающий ветерок.
Показав на каменное недостроенное здание внизу у стены, Чефаридзев спросил:
— Это что за дом?
— Это строили по приказу бывшего императора Петра Третьего цейхгауз, или, иначе сказать, магазин. Быстро ладили, не более как в месяц или в пять недель сложили. Да вишь, не достроили.
Поднялись еще выше, в башню, откуда открывался весь крепостной двор. И Чефаридзев спросил Мировича:
— А где же именно Иван Антонович содержится?
Мирович снова оглянулся по сторонам и тихонько ответил:
— Примечай: как я тебе в какую сторону легонько кивну, туда и смотри. Где увидишь мостик, переход через ров, тут он и содержится.
(Примечательно, что они уже на «ты», как давние, хорошие знакомые. Вполне вероятно, пили на брудершафт.)
На обратном пути к комендантскому дому князь сказал Мировичу:
— Человек безвинный, а от самых ребяческих лет в темнице содержится.
Мирович согласился:
— Это правда. Очень жалок.
— А есть ли у него в покоях свет? Какую пищу ему дают? Разговаривает ли хоть кто с ним?
— Свету нет никакого, днем и ночью огонь горит. А кушанья и напитков ему весьма довольно дают. Для того придворный повар здесь содержится. А разговаривают с ним только его караульные офицеры, другим никому не разрешается.
— А что, — сказал дальше Чефаридзев, — ведь можно и его высочеством назвать?
— Бесспорно, можно, — подтвердил Мирович.
Потом он будто бы сказал князю:
— Да жаль, что солдатство у нас несогласно и загонено. Были бы ежели бравы, то Ивана Антоновича отсюда выхватил и, посадя в шлюпку, прямо бы в Петербург, к артиллерийскому лагерю представил…
— Что ж бы это значило?
— А что бы значило? То бы значило: как привезу туда, все окружат его с радостью…
Разговор весьма откровенный и в то же время ускользающий, все время намеками, с недомолвками.
«И тем окончив речи, пошли к коменданту…»
Затем, покажет на допросах Чефаридзев, повел его, «якобы по нужде», за крепостные ворота Бессонов и допытывался: о чем это они так долго беседовали с Мировичем? Князь рассказал. Тогда Бессонов, рассмеявшись, ударил его легонько по лбу и сказал:
— Полно врать, дурак! Да дурака и расспрашиваешь. Не ври больше.
Эти слова Бессонова запишут потом даже в приговор — как доказательство чистоты его души и намерений.
А ведь так и напрашивается резонный вопрос: может, Мирович именно потому откровенничал с Чефаридзевым, что тот приехал с Бессоновым — тайным дирижером всех последовавших событий? А обеспокоенный Бессонов проверял, не наболтал ли Мирович чего лишнего…
После обеда комендант, полковник Бередников, вместе с Мировичем сам проводил гостей за реку, в форштадт.
Вернувшись, Мирович стал задумчиво похаживать по крепости.
Жаркий день кончался, был уже пятый час. Увидев перед крыльцом казармы, где томился Иван, капитана Власьева, Мирович подошел к нему и, «по учинении взаимственно поклонения», начал с ним прохаживаться по галерее.
И тут вдруг, как потом заявит бравый капитан, Мирович, «без всякого Власьевым к тому данного повода, начал в своих намерениях открываться таким образом, что не погубит ли он Мировича прежде предприятия его? На что Власьев, не допустя далее до разговору, ту речь прервал и сказал, что когда оно такое, что к погибели его, Мировича, следовало, то он не токмо внимать, ниже и слышать о том не хочет».
Какое поразительное нелюбопытство! Оно прямо противоречит обязанностям Власьева как ответственного за охрану Ивана Антоновича.
Почему он тут же Мировича не арестовал? Почему не доложил о его замыслах Бередникову? А то, что Власьев прекрасно понял, о чем идет речь, неопровержимо доказывает «репорт», который он вскоре направит Панину.
Но пока Власьев не предпринимает решительно ничего. Они продолжают гулять. Молча прошли на пристань и, «немного тамо посидев», вернулись в крепость. Мирович пригласил Власьева в «свою кордегардию посидеть». Но тот отказался, заявив, что «им никогда и ни к кому ходить не можно».
Расстаются — и Власьев опять никаких мер не учиняет!
А Мирович начинает вызывать к себе в кордегардию по одному сначала своего вестового Якова Писклова, потом солдата Матвея Басова, затем каждого из трех своих капралов — Андрея Кренева, Николая Осипова, Абакума Миронова. Каждому, как покажет он потом на допросе, «наперед облаская дружескую ласкою, скажет ему прямо, что здесь содержится государь император Иван Антонович и уговаривает его в свое намерение, прибавляя к тому, что и солдаты согласны и чтоб он других, знакомых ему, к дому скланивал».
Солдаты будто бы отвечают неопределенно. Дескать, ежели все солдатство согласно, то и мы не отстанем.
Историки, размышлявшие о заговоре Мировича, как-то забывали, что в событиях той сумбурной и трагической ночи ведь участвовал не он один! Вместе с ним понесут наказание еще три капрала и пятьдесят два солдата. И отношение к попытке освободить Ивана Антоновича этих простых людей, о которых мы, к сожалению, ничего не знаем, кроме имен, — вопрос интереснейший.
Только солдаты пойдут на штурм тюрьмы искренно, бескорыстно. Они на самом деле просто захотят освободить Ивана. Ибо что им в действительности может посулить Мирович?
Переговоры с солдатами тянутся до «пробития топты» — вечерней зори. Потом Мирович снова приглашает трех капралов — теперь уже всех вместе — прогуляться вокруг крепости.
И здесь Мирович вроде добивается согласия капралов помочь ему, хотя они и заявят потом на допросах, будто дали его «токмо единственно наружным видом, а отнюдь не в самую истину, чтоб то учинить, а по одной той причине, чтобы скорее от него, Мировича, отойти…».
И опять же эти свои показания они, как и другие солдаты, начисто опровергнут делом — своим поведением во время ночной схватки. Хорошо, что судьи не станут особенно вникать в эти противоречия. Им будет не до этого…
6
Мирович ложится в постель, но заснуть не может.
Слышит, как пробило полночь, потом первый час.
На крепость опустилась ночь — призрачная, неверная, зыбкая. Полная тревожных шорохов и причудливой, обманной игры теней.
Жарко, душно, не спится. Где-то за рекой бренчит, не унимается загулявшая балалайка.
Не спится в эту ночь и Екатерине. Замучили сильные жары. Лошади совсем выдохлись, последние сорок верст тащились шагом. И теперь императрице не спится.
Потом рассказывали, будто во время пребывания в Риге она все время выказывала сильное беспокойство и ждала каких-то вестей. Даже по ночам императрица иногда вставала и спрашивала — нет ли курьера из Петербурга?
Позже, когда все случилось, рижский губернатор Броун восхищенно объявил это странное беспокойство чудесным и сверхъестественным даром предчувствия, каким небеса наградили Екатерину. Но ей такая лесть не понравилась…
Наверное, и Панину и Теплову не спится в эту ночь: жарко, душно…
Наверняка не спится и сенатскому регистратору Бессонову. Он все прислушивается: не заглушает ли громкий храп пьяных приятелей за стеной какие-то звуки из-за реки? Кажется, там стреляют в крепости, или ему только слышится?
Не спится и капитану Власьеву. Сидя у себя в караулке, он сочиняет «репорт» Панину. Время от времени поднимает голову, прислушивается, спит ли за стеной секретный узник, и снова начинает писать:
«Сего июля четвертого дня после полудня в 5 часу вышел я для прогулки в крепости, и сошелся со мной находящийся в Шлиссельбургской крепости караульный обер-офицер Смоленского пехотного полка и начал мне говорить: «ежели дозволите мне вам говорить и не погубите меня». Приметил я из тех разговоров, что клонился до нашей комиссии…»
Какой странный рапорт. Время указано точно, а фамилию офицера Власьев не назвал. Безымянный обер-офицер.
Свой «репорт» Власьев запечатывает в пакет и идет к Бередникову, просит разрешения отправить его Панину.
Панин в Царском Селе. Дорога неблизкая. Но, похоже, Власьев со своим донесением вовсе не спешит. И о содержании его опять-таки ничего не говорит коменданту.
Удивительно! Ведь доложить старшему офицеру в крепости о более чем подозрительных разговорах с Мировичем он был просто обязан. Это прямое нарушение устава.
Но тогда бы, разумеется, все повернулось по-другому. Мировича тут же бы арестовали. А именно этого, видимо, как раз и не хотели…
Зря он стал приставать к Власьеву с никому не нужными откровенностями. Сдают, шалят у него нервы. Только путает карты, сбивает других с толку.
Не спится Мировичу. А тут еще в начале второго вдруг приходит фурьер Лебедев и говорит, что получил приказ коменданта, «не беспокоя его, Мировича», пропустить из крепости гребца-нарочного. «Что он везет? Куда?» — «Не знаю. Какую-то депешу».
Только Лебедев ушел, тут же возвращается: приказано пропустить из крепости еще канцеляриста и гребцов в лодку для него.
«Куда они плывут?» — «Не знаю». — «А кто у коменданта есть?» — «Капитан Власьев».
Куда собирались отправить канцеляриста и нарочного, осталось неизвестным. Следователи и судьи этим не поинтересовались, но их явно посылали не для того, чтобы побыстрее доставить Панину «репорт» Власьева. Тогда уж, конечно, не на лодке его следовало везти, а послать гонца на хорошей лошади.
Известно точно, что донесение Власьева ночью отправлено не было. А утром уже отпала надобность его посылать. Его просто приобщат к делу как «оправдательный документ».
Но Мирович пока об этом ничего не знает.
Лебедев уходит, а Мирович лихорадочно думает: куда спешат эти гонцы, какие донесения везут? И так срочно, глухой ночью! Почему их решили отправить тайком от него, чтоб он об этом не знал?
Теперь отступать уже поздно. Достаточно доноса о его разговорах с Власьевым — и все рухнет. Его арестуют. Им придется его арестовать. Будет поздно, поздно!
И нервы у него не выдерживают.
Мирович вскакивает и, не успев даже одеться, с камзолом, шарфом и шляпой и шпагой в руках сбегает по скрипучей лестнице и врывается в солдатскую караульню.
— К ружью! К ружью! — кричит он.
Власьев и Чекин не спят, сидят у стола в полной форме, при шпагах. Они слышат этот крик и переглядываются. Наконец-то!
Караульня была маленькой. В ней размещалась лишь часть солдат, остальные спали в других зданиях. Пока солдаты поднимались и будили друг друга, Мирович наскоро оделся.
Он выскочил на улицу и на крыльце остановился, словно споткнувшись.
Почему так темно? Так никогда не бывало в летние ночи. Не сразу он понял, что с озера поднимается туман. Тянется через стены серыми полосами, заволакивая крепостной двор.
— Становись! — протяжно прокричал Мирович, пытаясь рассечь туман в клочья взмахами шпаги.
Солдаты построились — по летнему времени без кафтанов, в одних алых камзолах. Став перед фронтом, Мирович громко, отрывисто приказал заряжать ружья пулями. Капралу Корневу и одному солдату велел встать у ворот, никого из крепости не выпускать.
На шум выскочил на крыльцо своего дома комендант Бередников — в ночных туфлях, в халате. Увидев Мировича, крикнул:
— Господин подпоручик! Что за тревога?
Мирович взбежал на крыльцо, подскочил к Бередникову и ударил его ружейным прикладом в лоб, рассек кожу до крови, спрашивая грозным голосом:
— Как ты смеешь тут держать невиновного государя?!
Потом стащил коменданта за ворот халата с крыльца и приказал взять его под стражу, запретив солдатам с ним о чем-либо разговаривать.
Перестроив солдат в три шеренги, Мирович повел свой отряд к той казарме, где гарнизонная команда во главе с Власьевым и Чекиным стерегла Ивана Антоновича.
Их окликнули:
— Кто идет?
Мирович ответил:
— Иду к государю!
В ответ щелкнул сперва один робкий выстрел, потом раздался нестройный залп. Мирович приказал своим солдатам «выпалить всем фронтом». Караульная команда исполнила приказ, «а как выпалила, то вся врознь рассыпалась».
Стрельба и крики будят узника в «нумере первом». Он садится на койке, испуганно прислушивается, придерживая на груди рубашку. Слышно, как, напуганные стрельбой, заливаются, лают собаки в форштадте за рекой.
Что он думает?
Стрельба его пугала уже не раз. Как-то вечером загремели пушки. Он подумал, будто крепость хочет захватить неприятель. Враги приплыли на кораблях, станут обстреливать крепость и всех убьют. Надо спрятаться! Он выбрал самое безопасное место — встал к стене в углу у окна.
Власьев и Чекин, увидев это, начали, потешаясь, его еще пуще пугать. А потом с трудом успокоили, уговорили, что, дескать, никаких врагов нет. Это вовсе не вражеское нападение, а праздник — салют по случаю коронации императрицы.
Но сегодня стрельба совсем другая! Стреляют совсем рядом…
Он вскакивает и прижимается к ледяной стене, забившись в самый угол.
Он дрожит — от холода или от страха? Может, он снова подумал: «Чтоб уж мне к одному концу!»?
Солдаты озадачены, большинство явно не понимают, что происходит. Они начинают роптать, собравшись возле склада пожарного инструмента. Раздаются голоса, требующие от Мировича «вида — по чему поступать». Вот-вот начнется разладица.
Мирович бежит в кордегардию, достает подложный манифест от имени Ивана Антоновича, возвращается и начинает читать отрывки из него — «одне только те выражения, которые команду больше тронуть и к намеренному предприятию возбудить могли».
Туман густеет, густеет. Мировичу приходится подносить манифест к самым глазам, и то он еле разбирает собственную руку. Да еще и хмель не прошел окончательно. Некоторые слова он мямлит едва слышно. Неудивительно, что солдаты почти ничего из его чтения не понимают. Одному послышится что-то вроде «об увезенной казне». Куда? Какой казне? Ничего непонятно.
Солдаты пытались понять смысл происходящего. А смысла-то как раз никакого не было…
И все же они идут за Мировичем! На что они рассчитывали? Во имя чего жертвовали собой? Выполняли присягу? Но присяга как раз требовала, чтобы они не повиновались своему командиру, даже арестовали его как мятежника, — это напомнят им в приговоре.
Думаю, только солдаты действовали вполне бескорыстно — ради справедливости. Ведь все они давно прекрасно знали, кто томится безвинно в секретном каземате (ибо в чем может быть виновен человек, которого двухмесячным младенцем провозгласили императором — и всю жизнь расплачивающийся за это? Он даже в своем появлении на свет неповинен…). И жертвовали солдаты собой только из сочувствия узнику, не ожидая никакой награды.
А Мирович между тем растерялся. Он совершенно не представлял, что же делать дальше. Продолжать перестрелку?
Он закричал гарнизонным, чтобы те перестали стрелять. Пригрозил, что прикажет выставить против них пушку.
Ему не отвечают.
Мирович посылает к Власьеву солдат для переговоров. Те возвращаются и говорят: гарнизонные ответили, что «палить будут». Делать нечего, надо выполнять угрозу. Мирович бежит на квартиру коменданта за ключами от пороховых погребов. Потом, захватив нескольких солдат, спешит на бастион за пушкой.
Туман заполнил уже весь двор. Ничего не видно — где свои, где чужие, куда бежать. Факелы в руках у солдат смутно просвечивают сквозь туман тусклыми желтыми пятнами и не могут рассеять вязкую серую мглу.
Голоса в тумане звучат глухо, незнакомо. И фигуры солдат кажутся зловещими, огромными, то обманчиво близкими, то вдруг пропадающими в тумане.
Привезли пушку — медную, небольшую, шестифунтовую. Побежали в пороховой погреб за боевыми припасами. По дороге Мирович снова кричит часовым, чтобы никого к воротам не подпускали — ни из крепости, ни снаружи.
Все происходит словно в каком-то сне, так суматошно и нелепо. Все ошеломляет своей бестолковостью и беспорядком.
И в то же время начинает казаться в какой-то момент, что безумная затея вдруг в самом деле увенчается успехом!
Хотя что же потом? Ведь мало освободить принца. Впереди еще вся Россия, которую придется завоевывать!
Но Мировичу некогда думать об этом. Притащили к «приступному месту», где была установлена пушка, «пороху половину капиармуса, фитилю палительного кусок, пакли на пыжи, тож и шесть шестифунтовых ядер». Заряжают.
Прислушиваясь к этой возне, Власьев смотрит на Чекина, кивает и берется за шпагу…
Но палить из пушки Мирович тем более не решается. Он снова пробует уговорить противников, посылает для переговоров сержанта Иштирякова.
7
Ах какой томительно-длинной оказалась короткая летняя ночь! Она все тянулась, тянулась, и конца ей не было видно.
Ждут возвращения Иштирякова. Все устали, и всем уже хочется одного: развязки, хоть какого-нибудь конца…
Неподалеку в стене сделаны сводчатые водяные ворота. Через них во внутренние рвы поступает вода из Невы. Ворота широкие, при необходимости через них можно даже заплыть в крепость на шлюпке, подняв герсу — опускную решетку.
Через эти ворота все ползет и ползет туман, решетка ему не помеха. Словно серой ватой забит уже весь крепостной двор.
В тишине слышно, как невидимые волны бьются в решетку, громко плещут под сводами, словно всхлипывают.
Мировичу вроде послышался чей-то тут же оборвавшийся крик…
Кто это мог так кричать — испуганно и жалко, как заяц? Или показалось?
Слава богу, сержант возвращается и радостно объявляет, что гарнизонные сдаются, палить не будут. Мирович «с великим восхищением» ведет солдат на решительный штурм казармы. Сколько человек бежит за ним, не видно в тумане.
«Не упомню, кто из солдат меня удержал и сказал: «Не ходи, батюшка, заколют вас, а пропусти нас наперед…»
(Из показаний Мировича.)На галерее Мирович сталкивается с поручиком Чекиным. Хватает его за руку, кричит:
— Где государь?
— У нас государыня, а не государь, — ответил Чекин, не пытаясь вырваться.
Мирович толкнул его в сени:
— Поди позови государя. Отпирай двери!
Чекин долго возился с запором. Руки у него не слушались.
Наконец дверь распахнулась. В каземате было темно.
— Огня! — закричал Мирович. Левой рукой он все еще держал Чекина за ворот, в правой сжимал ружье.
— Другой бы тебя, каналья, давно заколол, — сказал он, встряхивая поручика. Тот промолчал.
Принесли чадящий факел. Мирович оттолкнул Чекина, сунул кому-то в руки свое ружье, нетерпеливо схватил факел, бросился в каземат — и остановился, попятился.
Перед ним на полу в луже крови лежал какой-то человек в одном нижнем белье. Он был мертв. Еще совсем молодой, с несколько выступающей вперед нижней тяжеловатой челюстью, которую не могла скрыть реденькая рыжеватая бородка. Длинные, до плеч, вьющиеся волосы уже начали седеть. Один глаз у него был открыт и строго глядел на Мировича — светло-голубой, неживой, будто стеклянный, как у куклы.
Мирович несколько минут смотрел на мертвеца и только тогда вдруг понял, что это и есть Иван — мертвый, убитый. Он ведь его ни разу не видел живым, поэтому сразу и не узнал.
И Мирович, потрясенный, продолжал стоять, не в силах оторвать глаз от этого измученного, исхудалого, очень белого — необычно даже для мертвого — без кровинки лица. Лица человека, давно не видевшего солнечного света.
Потом Мирович, зажмурившись, несколько раз резко мотнул головой, словно надеясь прогнать наваждение, и поскорее отвернулся.
И увидел стоявших у него за спиной капитана Власьева и поручика Чекина. Лица у них были строгие, деловые.
— Ах, вы, бессовестные! — сказал Мирович. — За что вы невинную кровь такого человека пролили.
Власьев с достоинством ответил:
— Каков он человек — мы не знаем. Только то знаем, что он арестант. И поступили мы по велению. А вы от кого пришли?
— Я пришел сам собою, — угрюмо ответил Мирович, отвернувшись от него и снова глядя как зачарованный на мертвого.
— А мы сие сделали по своему присяжному долгу. Имеем указ. — Власьев протянул Мировичу какую-то бумагу, но тот отмахнулся, читать не стал.
Власьев поспешил бумагу спрятать.
Из показаний капитана Власьева и поручика Чекина, записанных протоколистом:
«Как они увидели, что привезенную пушку стали заряжать и действительно зарядили, в таком случае видя сей страх и не находя себе инако в состоянии быть, как только для спасения всей команды от напрасной и безвременной смерти, сему внутреннему и сугубо злейшему неприятелю уступить, но не ранее, пока, как уже та особа, получением коей Мирович себя ласкал и за главнейшую себе добычу иметь доставлял, жизнею от них, Власьева и Чекина, истреблена была…»
В донесении Чекина Панину (он написал отдельный рапорт), отправленном сразу после кровавых событий, сказано понятней и лаконичней: «Наши отбили неприятеля, они вторично наступать начали и взяли пушку, и мы, видя превосходную силу, арестанта обще с капитаном умертвили».
Никаких покаяний и оправданий. Деловой отчет о выполнении данного им секретного приказа.
Из донесения английского секретного агента за № 9254 (в осведомленности его мы могли уже убедиться):
«Власьев и Чекин напали с обнаженными шпагами на несчастного принца, который проснулся от шума и выскочил из постели. Он защищался от их ударов и хотя был ранен в руку, он сломал одному из них шпагу; тогда, не имея никакого оружия и почти совершенно нагой, но вооруженный отчаянием, он продолжал сильно сопротивляться, пока наконец они его не одолели и не ранили во многих местах; тут наконец он был окончательно умерщвлен одним из офицеров, который проколол его насквозь сзади».
По слухам, которые ходили в Петербурге, это сделал капитан Власьев.
Мирович стоял в полной растерянности над мертвым телом в луже крови.
Солдаты за его спиной грозно зароптали. Один замахнулся на Чекина. Другой приставил штык к груди Власьева. Мирович еле удержал их.
— Теперь уже помощи нам никакой не будет, и они правы, а мы виноваты, — сказал он.
Он встал на колени прямо в кровавую лужу и поцеловал у мертвеца руку.
По его приказанию солдаты положили покойного на койку и вынесли из казармы. Печальная и странная процессия двинулась по крепости: впереди несли труп на походной койке, сопровождаемый «всей в расстройке находящейся командой». Сзади шел, понурившись, Мирович с ружьем и шпагой в руках. За ним, чуть поотстав, вели под охраной Власьева и Чекина.
Солдаты построились в четыре шеренги. Перед фруктом поставили койку с телом убитого Ивана.
Уже взошло солнце и просвечивало сквозь туман, постепенно разгоняя его. В поселке за рекой заголосили петухи, приветствуя новый день.
— Теперь, — сказал Мирович, — отдам последний долг своего офицерства, — и велел бить в барабан к утренней побудке.
Команде он приказал в честь покойного взять ружья на караул, барабанщику «бить полный поход». Торжественно отсалютовав покойному шпагой по всем правилам воинского артикула, Мирович склонился над ним, опять поцеловал быстро холодевшую руку и, повернувшись к солдатам, сказал:
— Вот, господа, наш государь Иоанн Антонович. Теперь мы не столь счастливы, как бессчастны, а всех больше за то я претерплю. Вы не виноваты. Вы не ведали, что я задумал сделать. Я один за всех вас ответствовать и все мучения снести должен.
Он стал обходить шеренгу за шеренгой и целовать всех солдат.
Когда он подошел уже к последней шеренге, к нему, спеша выслужиться, подскочил сзади капрал Миронов, начал вырывать у него шпагу. Тут же подоспел и комендант Бередников. Вдвоем они сорвали с Мировича нагрудный офицерский знак, скрутили ему руки. Бередников приказал солдатам взять его под стражу.
Туман уже совсем рассеялся, его словно и не бывало. Ярко светило утреннее солнце, и, пригретые им, весело перекликались птицы в садике у комендантского дома.
Вскоре в крепость прибыл командир Смоленского полка Римский-Корсаков в сопровождении секунд-майора Кудрявого.
— Вот, господин полковник, — с горечью сказал ему Мирович, — может, вы живого Ивана Антоновича не видели, так теперь на мертвого посмотрите. Он теперь не духом, а телом кланяется вам.
«Но полковник, ничего на то не сказав, прошел мимо, а меня повели под арест».
(Из показаний Мировича.)Командир пунктуальный и аккуратный, Римский-Корсаков «по восстановлению полной тишины» приказал выстроиться всем солдатам — и караульной команды и гарнизонной — и произвести перекличку. О результатах ее тут же составили протокол. В нем деловито подвели итоги:
«И хотя в караульной под предводительством Мировича команде действительно 38 человек точно действующих, а гарнизонной команды всех чинов 16 человек было и всеми оными с обеих сторон во время того мятежа выпалено было патронов с пулями 124, но со всем тем ни одного человека раненого, а меньше еще убитого, ни в которой команде не имелось, что не иному приписать можно, как по части тогда чрезвычайно велико состоящему туману, по части ж, что фронтовая команда на высоком, гарнизонная же в низком и несколько покрытом месте состояли, а еще в ночной поре, когда люди, от сна вставши, по большей части может не вовсе в настоящую память вошли»…
Итак, все обошлось благополучно, без потерь, если не считать одного убитого, о котором в протоколе даже не упоминали.
Из письма Панина коменданту Бередникову от 6 июля 1764 года:
«Репорт ваш от вчерашнего числа я сегодня перед полуднем получил исправно. Учиненное злодейство и измена на карауле в крепости вашей находившегося Смоленского полку поручика Мировича (в спешке повысил его в чине. — Г. Г.) я с таким же удивлением в нем увидел, с каким совершенным удовольствием тут же нахожу вашего высокоблагородия и господ капитана Власьева и поручика Чекина оказанную присяжную верность к своей всемилостивейшей самодержице и к любезному отечеству, за что я первою должностью поставляю высочайше мне вверенной по особливой комиссии над вами команды, вас наивернейшим образом обнадежить высокомонаршею ея императорского величества милостью и награждением…»
Отдав необходимые распоряжения насчет содержания Мировича и арестованных солдат его команды под строжайшей охраной; Панин, уже подписав письмо, спохватился и сделал приписку:
«P. S. Мертвое тело безумного арестанта, по поводу которого произошло возмущение, имеете вы сего же числа в ночь с городским священником в крепости вашей предать земле, в церкви или в каком другом месте, где б не было солнечного зноя и теплоты. Нести же его в самой тишине нескольким из тех солдат, которые были у него в карауле».
Приказ Панина выполнили без промедления. Принца похоронили тихо и незаметно.
«На нем положено: штаны суконные красные одни, рубаха, шлафрок голубой и с камзолом, колпак, чулки черные шелковые, башмаки с пряжками, простыня одна…»
(Из рапорта Власьева и Чекина Панину.)Прочие же вещи, оставшиеся от покойного; аккуратно переписали и сдали на склад: штаны суконные кофейного цвету, зеркало, платков бумажных носовых десять, салфеток восемь — и прочая чепуха.
— Шлиссельбургская нелепа, — узнав о случившемся и покачав головой, брезгливо сказала императрица и, неистово перекрестившись, тут же села писать письмо Панину:
«Никита Иванович! Я с великим удивлением читала наши рапорты и все дивы, происшедшие в Шлиссельбурге: руководствие Божие чудное и неиспытанное есть! Я к вашим весьма хорошим распоряжениям инаго прибавить не могу, как только что теперь надлежит следствие над винными производить без огласки и без всякой скрытности (понеже само собой оное дело не может остаться секретно, более двухсот человек[3] имея в нем участие); и того ради велела заготовить указ к генерал-поручику той дивизии, Веймарну, дабы он следствие произвел, который вы ему отдадите, он же человек умный и далее не пойдет, как ему повелено будет… Вы ему сообщите те бумаги, которые для его известия надобны, а прочие у себя храните до моего прибытия».
Тоже какие неосторожные выражения. Волнуется, некогда их выбирать. Впрочем, они ведь были уверены, что их секретные архивы так и останутся такими навсегда…
Немедленно был послан в Шлиссельбург подполковник Кошкин. Ему поручили отобрать все бумаги, которые окажутся у Мировича, а также все приказы и инструкции, каковые получали в разное время Власьев и Чекин, все до единой бумажки. Запечатать их и доставить Панину лично, в собственные руки.
Кошкин еще не успел вернуться, а императрица шлет 10 июля Панину длинное письмо со всякими распоряжениями, от сильного волнения перемежая исковерканные порой весьма забавно русские слова, как у нее бывало, французскими: «Никита Иванович! Не могу я довольно вас благодарить за разумные и усердные ко мне и Отечеству меры, которые вы приняли по шлиссельбургской истории. У меня сердце щемит, когда я думаю об этом деле, и много-много благодарю вас за меры, которые вы приняли… Провидение дало мне ясный знак своей милости, давши такой оборот этому предприятию…»
Панин и Теплов могут радоваться: матушке-императрице угодили. На время поездки Екатерины следить за порядком в столице было поручено троим: Панину, генерал-прокурору князю Вяземскому и старому сенатору Неплюеву, сподвижнику еще Петра I. Старик Неплюев решил было сам начать следствие, но его тут же одернули. Екатерина написала ему, что этим будет заниматься генерал Веймарн, а у них троих задача иная:
«Буде уже в городе слухи точные о том появятся, то смотреть только, чтобы они не имели никакого вредного последствия и тишина пребывала ненарушимо…»
Панину она написала:
«Я ныне более спешю, как прежде, возвратиться в Питербурх, дабы сие дело скоряе окончать и тем далних дуратских разглашений пресечь…»
Очень, явно, ее беспокоит: что же станут говорить?..
Помощником себе генерал Веймарн избрал письмоводителя Самарина. С него взяли подписку хранить все, о чем услышит, в строжайшем секрете — под угрозой «жесточайшего истязания и самой смертной казни».
Первый допрос продолжался двенадцать часов — всю ночь до утра. Веймарн, естественно, начал с выяснения того, что побудило Мировича попытаться освободить секретного узника.
Мы уже знаем, какие мелочные, смехотворные причины назвал Мирович. Он, дескать, был смертельно обижен тем, что его, видите ли, не приглашают в оперу одновременно с императрицей! И из-за этого все и затеял!
Издевается он, что ли? Или просто не удалось придумать более веских мотивов — даже общими усилиями с теми, кто втянул его в эту историю?
Материальные обиды упомянуты лишь в пункте четвертом — и тоже как-то несерьезно: «что по данной поданной им ея императорскому величеству челобитной о выдаче ему из описанных предков его имениев сколько из милости ея величества пожаловано будет, ему в резолюцию от ея императорского величества апреля 19-го дня надписано было: по прописанному здесь просители никакого права не имеют и для того надлежит Сенату отказать им, равномерно ж и на вторичное ея императорскому величеству поданное письмо, коим он просил о награждении из предковых имений или о пожаловании пенсии сестрам его, в резолюцию от ея императорского величества написано: довольствоваться прежнею резолюцией; паче ж того, в 5-х, воображая получить по желаниям и страстям преимущество, вяще всего к тому намерению склонять утвердился».
Последний мотив для такого человека, как Мирович, пожалуй, самый исчерпывающий и основательный, — вполне достаточное основание, как говорят логики.
На вопрос Веймарна об «священной ея императорского величества особы, яко же и в рассуждении высочайшей особы его императорского величества государя цесаревича и великого князя Павла Петровича», Мирович показал: насчет их «намерение было при восстановлении Ивана Антоновича, ежели бы он на то склонным нашелся, в какое-нибудь отдаленное и уединенное место заточению предать, а окроме того до здравия и жизни особ никакого вреда учинять в уме у них не было».
Конечно, генерал Веймарн никак не мог поверить, будто у Мировича, как тот уверял, не было никаких сообщников, кроме утонувшего Ушакова. Ну ладно, Аполлон умер. Но ведь после его смерти Мирович наверняка нашел себе новых помощников. Не мог же он рассчитывать освободить узника в одиночку!
Генерал наседает. Мировичу приходится припоминать, с кем за последнее время он хотя бы толковал об Иване Антоновиче.
Вот однажды при переправе через Неву он, дескать, слышал, как какой-то солдат рассказывал, будто «Иван Антонович в Санкт-Петербурге, как при бывшем императоре Петре III, так уже и во время державствования ея императорского величества два раза был…».
Потом Мирович вспоминает о разговорах с придворным лакеем Тихоном Касаткиным. Тот жил по соседству с квартирой, где останавливался подпоручик, приезжая в Петербург. Прогуливались они якобы с лакеем однажды по Летнему саду. Мирович рассказал об Иване Антоновиче, и Касаткин у него спросил: «Где ж он ныне содержится?» — «В крепости Шлиссельбургской, в темнице, у которой и окна забрызганы. Мы часто в крепости бываем, караул там несем».
Потом Мирович стал спрашивать у лакея: «Каков нынешний двор ему кажется по сравнению с тем, как при жизни Елизаветы Петровны и при Петре Третьем было?»
«Как-то нынче невесело, — пожаловался Касаткин. — Прежде из придворных выпускали лакеев в офицеры поручиками и подпоручиками, а ныне никакого выпуску нет. Говорят, по новому статуту будут нас выпускать всего сержантскими чинами. А кроме того, раньше находящимся при дворе лакеям всегда, сверх определенного жалованья, от кавалеров награждения давали. Теперь даже жалованье медными деньгами выдают, а вот при Петре Федоровиче все серебряная монета ходила…»
Вот так они душевно беседуют.
Еще погуляли. Мирович сказал: «Удачно ли путешествие нашей государыни будет? У нас солдаты, как вещуны, говорят: пока она ездит, Иван Антонович будет возведен на престол». На это лакей будто бы воскликнул: «О сохрани господи! И не дай бог слышать: нам и так уже эти перемены надоели…»
Можно ли всерьез принимать эти вздорные, поистине лакейские, цинично-шкурные рассуждения? Хотя сами по себе они и небезынтересны. Этакая «краткая история государства Российского с точки зрения придворного лакея»!
Один из историков справедливо заметил: если Мирович в самом деле один замыслил и пытался осуществить столь безумный план, он был больным, сумасшедшим. Его следовало не судить и казнить, а лечить.
И генерал Веймарн это явно понимает. Он снова и снова наседает на Мировича: назови сообщников! А тому деваться некуда, вот он и припоминает всякие вздорные разговоры (а может, некоторые вообще придумывает, чтобы поскорее отвязались) — с этим солдатом, с лакеем Касаткиным, с каким-то «конной гвардии рейтаром Михаилом Торопчениным» и «Троицкого собора священником Иваном Матвеевым».
Всерьез их принимать нельзя, но помянуть о них все же стоит, хотя бы потому, что они дают представление о том, какое широкое хождение имели разные слухи о секретнейшем узнике, как ни старались заставить всех давно о нем забыть.
Примечательно, что Веймарн этими несколькими фамилиями вполне удовлетворился. Еще примечательнее: хотя Касаткин и поплатится за свою болтовню, других даже искать не станут — ни рейтара Торопченина, ни попа, ни солдата с Невской переправы, ни отставного барабанщика, от которого Мирович якобы впервые услыхал о томящемся в Шлиссельбурге узнике. Наоборот, насчет этого мифического барабанщика даже сделают в протоколе успокоительную косноязычную отписку: что, дескать, Мирович, «коего он как по имени, ниже жительства не знает, то и толь же мало сыскан и в том удостоверен быть не мог, сколь же мало к точному сего дела изъяснению надобности не предвидится».
К середине августа следствие закончилось, и Мировича под охраной капитана Власьева и нескольких солдат отправили на шлюпке в столицу, в Петропавловскую крепость.
23 августа начал заседать суд. Судьями Екатерина назначила членов Сената и Синода, добавив к ним важнейших чиновников и председателей коллегий, — всего получилось 48 человек. Она дала им напутствие — обычный для нее ханжеский наказ: «Что принадлежит до нашего собственного оскорбления, в том мы сего судимого всемилостивейше прощаем; в касающихся делах до целости государственной, общего благополучия и тишины, в силу принесенного нам доклада, на сего дела случай отдаем в полную власть сему нашему верноподданному собранию».
Дальше мы увидим, как она станет выполнять свои слова.
Заседания суда проходили в большом секрете. Судей предупредили, а со всех канцеляристов и делопроизводителей даже взяли особую подписку о строжайшей тайности.
Подлинников протоколов допросов судьи не видели. Им вручили составленный генералом Веймарном «Экстракт из произведенного, по именному ея императорского величества указу, о учинившемся в нынешнем 1764 году, в ночи июля от 4-го на 5-е число в Шлиссельбургской крепости бунте, следственного дела». Судьи только спрашивали Мировича и других, подтверждают ли те свои показания, не хотят ли чего добавить.
Между тем некоторые весьма важные показания в «Экстракт» почему-то не вошли.
На одном из первых допросов Мирович показал: «Как я в казарму вошел, то увидел лежащее среди казармы, на полу, заколотое мертвое тело, то смотря на тех офицеров (забросив на стол ружье, добавил Чекин), сказал им: «Ах вы, бессовестные! Боитесь ли бога? За что вы невинную кровь пролили?» На что они мне сказали, что «мы то делали по повелению», спрашивая при том меня: «А вы от кого пришли?», на что я им сказал: «Я пришел сам собою», а они мне на то сказали: «А мы сие сделали по своему долгу, и имеем указ», который мне и давали читать, но я онаго от них не принял».
Власьев в своих показаниях Веймарну пытался выкрутиться, этот неосторожный поступок, сделанный с перепугу, отрицал. Никакой инструкции, дескать, «я никогда и ниоткуда не имел, следственно, как у меня в руках не было, так и показать было нечего, а сказали мы об указе от смертельного страха».
Эти показания, свидетельствующие, что у Власьева и Чекина инструкция арестанта живым не выпускать, несомненно, была, в «Экстракт» не попали.
Стенограммы заседания суда, как вы понимаете, не велось. Сохранились только краткие протоколы, без подробностей. Но о том, что происходило за тщательно закрытыми дверями судилища, в столице носилось немало слухов. Некоторые из них были записаны и дошли до нас:
«Процесс Мировича еще не закончен. В продолжение его многое было очень неприятно императрице, так, например, ревность некоторых судей, пытавшихся поднять вопрос о том, правы ли были офицеры, убивая Иоанна. Лица, посещавшие Екатерину в это время, ясно замечали ее встревоженный вид, она убедилась, что дело Мировича далеко не так маловажно, как думала о нем при первом известии».
(Из секретных дипломатических депеш того времени, опубликованных Раумером.)По слухам, как только кто из судей выражал желание расследовать «сцепление обстоятельств» более основательно, граф Алексей Орлов «всегда находил средство прекращать слишком подробное исследование».
Василий выбрал момент и отомстил ему. На одном заседании Орлов спросил Мировича вельможным тоном:
— Чего ты хотел добиться?
Тот будто бы насмешливо ответил:
— Того же, что вашему сиятельству удалось в свое время и теперь позволяет со мной так разговаривать. Но поверьте мне, граф, ежели бы я успел в своем намерении, то уж вас бы я ни в чем не винил. Не вините же и вы меня за то, что, вам подражая, не так счастлив я оказался, как вы.
На подобный же вопрос генерала Панина, который поспешил откреститься от своего бывшего адъютанта, написав Екатерине, будто он «лжец и бессовестный человек и при том трус великий», хотя это опровергало все поведение Василия в дикую ночь и на допросах, Мирович ответил коротко и грубовато:
— Для чего я это затеял? Для того, чтобы на твое место сесть.
Он вообще держался дерзко, вызывающе, часто откровенно издевался над судьями. На вопрос, кто подал ему «мысль об ужасном предприятии», Мирович указал на Разумовского. Тот вскочил, закричал, затопал ногами. Тогда Мирович напомнил ему о «шутейном разговоре»: хватай, дескать, фортуну за чуб — и станешь паном. Вот он и поступил по этому мудрому совету.
Прокурор Вяземский особенно донимал Мировича вопросами о сообщниках. Тогда Мирович сказал ему:
— Хотите, ваше превосходительство, я вас назову?
Всех судей поражало и возмущало, что Мирович часто улыбался, а то и смеялся прямо им в лицо.
Пробовали его увещевать. Поручили это графу Разумовскому, барону Черкасову и ростовскому архиерею Афанасию. Но — тщетно.
Столь дерзкое поведение привело судей в ярость. Терпение у них лопнуло. Первого сентября они приказали злодея заковать по рукам и ногам и держать под усиленным караулом. Поручили это исполнительному капитану Власьеву, и в городе рассказывали, будто, когда он его заковывал, Мирович от обиды заплакал.
Однако ничуть не раскаялся. Заявил, как записали в протокол, «что он все будущие муки понести желает и никогда царства небесного наследовать не хочет, и что он сожалеет о тех семидесяти человеках, которых он к произведению в действо своего предприятия принудил».
Видно, не давали ему покоя слова заслонившего его своей грудью солдата, даже имени которого он не запомнил: «Не ходи, батюшка, заколют вас, а пропусти нас наперед…»
В столице балы, маскерады, оперы по случаю благополучного окончания «известного дела» и возвращения императрицы в Петербург. В салонных концертах поет-заливается Григорий Николаевич — веселый, сияющий. Но слухи идут.
Всем казалось невероятным, что Мирович затеял и едва не осуществил свое предприятие в одиночку. Наверняка у него должны быть сообщники, только он их скрывает. Болтали о каких-то людях в масках, будто бы плававших в ту ночь на лодках возле крепости…
Но весьма показательно, что никого из тех, кто действительно мог знать хотя бы заранее о задуманном заговоре, в суд не вызывали: ни брата погибшего Аполлона Ушакова, ни попа, хранившего сшитый для Аполлона мундир, ни двух родных дядьев Мировича. Они жили в Петербурге, и, узнав об аресте племянника, один из них с перепугу даже куда-то убежал, но вскоре вернулся, успокоился, потому что, хотя за ними некоторое время следили, никто не пытался их ни задержать, ни допросить.
Когда возили его из крепости в суд, Мирович мельком видел Зимний дворец, людей, деловито снующих по улицам. Никому до него не было дела. Жизнь шла своим чередом…
Суд подвигался к концу. Уже собирались сочинять «сентенцию». Как вдруг действительный камергер и президент Медицинской коллегии барон Черкасов неожиданно заявил, что делать это преждевременно. Не может все-таки быть, чтоб Мирович не имел сообщников! Надо его подвергнуть пытке, как несколько раз советовали мудрые представители духовенства, входившие в число судей, и злодей назовет все имена. А то над нами, говорил Черкасов, столь доверчивыми простаками, поверившими, будто он такое предприятие замыслил один, все станут смеяться.
— Я не хочу, чтобы он пытан был, в намерении умножить его мучение за его злодейство, — с изворотливостью старого придворного софиста рассуждал барон, — но единственно для принуждения его открыть своих сообщников. Разумно ли, праведно ли жалеть о таком звере лютом яко о человеке?!
Поднялся страшный шум. В суде началась свара. Не из-за самого предложения барона, вовсе нет. Многие почли себя оскорбленными его тоном, тем, что он, видите ли, осмелился попрекать столь почтенное собрание, людей поважнее и познатнее себя.
Кто поддерживал Черкасова, кто кричал против. Нашлись и такие, что требовали не только пытать злодея, но и осудить тех членов суда, которые осмеливаются порицать пытки, предусмотренные законом.
Шуму было много, и споры затянулись на несколько дней. И что самое неприятное: несмотря на строжайшую секретность, все о том, кто, что и как говорил, уже на следующий день становилось известно всему Петербургу…
Пытать Мировича еще раньше предлагал генерал Веймарн и просил Панина прислать в Шлиссельбург опытного палача, — «здесь же яко в полку Смоленском, так называемого заплечного мастера с его инструментами не имеется».
Однако Панин это решительно запретил, сославшись на «всем нам известное человеколюбивое и целомудренное сердце ея императорского величества».
Несколько раз и на суде Мировича стращали пытками, но он отвечал насмешками. И вот наконец терпение судей лопнуло. Большинство было согласно с Черкасовым: надо злодея пытать!
Но воспротивились братья Панины и граф Орлов, под всеми «человеколюбивыми» предлогами возражали против этого. Однако страсти так разгорелись, что даже этим вельможам не удалось их утихомирить.
И хотя очень ей этого не хотелось, пришлось вмешаться самой Екатерине — тайно, за кулисами. Она написала генерал-прокурору Вяземскому весьма раздраженное и в то же время, как всегда умела, уклончивое письмо:
«Мне весьма удивительно, что собрание, чем ему упражняться и окончить то, что ему мной поручено, вздором упражняется… Притом вы сказать можете, сколько вы знаете, что мне всякия в России несогласия и раздоры весьма противны; что они тут, чтобы судить Мировича; что несогласия в сем собрании суть наипаче соблазны для публики и что сию ссору должно сократить в рассуждении объекта, из которого она начало свое имеет, и ко мне для того не вносить сие несогласие для менажемента: ко мне, которая о всем Мировича деле с крайнею чувствительностью слышит. Кой час сентенция подписана будет, то уже собранию незачем более кажется собираться. Одним словом, скажите иным на ухо, что вы знаете, что я говорю, что собрание, чем ему порученным делом упражняться, упражняется со вздором и несогласиями, к крайнему соблазну моему и публики. Вы все сие употребить можете с вашей обыкновенной осторожностью и по вашему разсмотрению. Только отклоните от жалобы на Черкасова ко мне и примирите их всех, естья возможно. Естья же надежды нету, то пресеките собрание…»
А через Никиту Панина императрица распорядилась все споры о пытках из протоколов изъять, чтобы, дескать, не позорить столь жестоких и негуманных судей — «в отвращение, дабы такое порицательное им сочинение не осталось в архиве», как передал судьям ее слова Панин и записали их пунктуальные канцеляристы.
Она всячески старалась, чтобы вопрос о том, пытать Мировича или нет, не пришлось бы публично, официально решать ей самой.
Запомним получше! Это очень важно.
Кончили спорить, стали послушно сочинять «сентенцию».
Приговор получился поразительный, наверное, единственный в своем роде. Очень много места в нем заняли многословные ссылки на древнее уложение и на разные статьи Воинского артикула Петра I. На их основании Мировича следовало подвергнуть самой лютой казни — четвертованию. А потом судьи как бы проявили милосердие, решив: «вместо мучительной смерти… отсечь ему, Мировичу, голову».
Такое впечатление, что судьи, вынесшие этот приговор, сами чувствуют себя виноватыми и пытаются оправдаться…
Пострадали за свою болтовню князь Чефаридзев с придворным лакеем Касаткиным. Первого, лишив чинов, посадили на полгода в тюрьму, чтобы потом отправить рядовым в астраханский батальон. Второму предстояло наказание батогами и тоже служба рядовым солдатом.
А вот регистратора Бессонова не только никак не наказали, но даже поставили всем в пример! В «сентенции» приводились его слова, сказанные тогда в крепости князю: «полно врать, дурак, да у дурака и спрашиваешь, не ври больше» — и делался вывод, будто тем самым он «показал, что ни в какие непристойные разговоры с оным Чефаридзевым входить не желал, и, точно, не входил, но напротив того, его же, Чефаридзева, от оных удерживал, и как он потому ни в чем виновным не признавается, то его, Бессонова, оставить без всякого наказания».
Удивительно! Но ведь Бессонов из рассказа Чефаридзева о замысле Мировича знал — и также никому о нем не донес, как и подвыпивший «князь из грузин», не поднял тревоги, а был ведь обязан, как и Власьев! Он же государственный чиновник, сотрудник Теплова.
А главное, именно ведь из-за него, Бессонова, угодил Чефаридзев в эту историю — приехал в крепость, завел крамольные разговоры с Мировичем. Почему же один наказан, а другой торжественно всем поставлен в пример?!
Вместе с Мировичем на том же Обжорном рынке должны были понести суровое наказание три капрала и трое солдат, которых посчитали наиболее деятельными его помощниками. Писклова приговорили наказать шпицрутенами, прогнав двенадцать раз сквозь строй из тысячи солдат; Кренева, Осипова, Миронова, Басова и Дитятева — по десять раз, после чего всех навечно сослать в каторжные работы. Остальных сорок девять солдат (судьи насчитали «точно действовавшими» их больше, чем полковник Римский-Корсаков в своей реляции) должны были в тот же день прогнать сквозь строй в Шлиссельбургской крепости — кого по десять, кого по пять раз сквозь тысячу человек — и отправить в Сибирь, «в дальние воинские команды, в коих быть им солдатами вечно».
Зато щедро наградили убийц Ивана Антоновича. Власьева произвели в премьер-майоры, Чекин стал секунд-майором. Через генерала Веймарна от имени Панина каждому из них вручили по семь тысяч рублей и предложили немедленно выйти в отставку. При этом с них взяли секретную подписку: «Как мы ныне по высочайшей ея императорского величества милости от воинской и штабной службы отставлены на свое пропитание, и должны жительствовать и пребывание свое иметь по своей воле, и в таких местах, где мы за наиспособные изобретем, во время нашего пребывания, где бы мы ни находились, ныне и на всегдашнее время без изъятия, не должны мы нигде никому и не под каким видом, как словесно, так и письменно, ни прямым, ни посторонним образом о прежде порученной нам комиссии и случившихся по оной обстоятельствам ничего объявлять, никогда о том в разговоры не вступать и все то хранить и содержать в такой тайности и секрете, как доныне нам во время бытия нашего при вверенной нам комиссии содержано было, и поелику должность и присяга верного раба требует…»
И все же убийц узнавали, выказывали им, как они жаловались, «отвращение и презрение». Им приходилось отругиваться, прятаться, и через год бравые майоры решили, что продешевили, и попытались немножко пошантажировать, надеясь выторговать еще какие-нибудь награды. Их припугнули и потребовали дать еще одну, более строгую подписку:
«Мы, нижеподписавшиеся, по высочайшему ея императорскому повелению даем сию подписку, под лишением в противном случае чести и живота, что от нынешнего времени более к содержанию нашему ничем утруждать ея императорское величество по смерть нашу не будем; жить долженствуем всегда в отдаленности великих и многолюдных компаний; вместе мне, Власьеву и Чекину, нигде в компаниях не быть, и на делах, особливо приказных, не подписываться; в столичные города без дельной и крайней нужды не ездить, и то не вместе, а приехавши, в компаниях и публичных собраниях не показываться; о происшествии, случившемся в прошлом 764-ом году с покойным принцем Иваном, никому ни тайно, ни явно не рассказывать и кто бы о том другой не говорил, в те разговоры не вмешиваться сколь возможно, а притворяться совсем людьми, ничего не знающими. Ежели кто нам сказывать станет, что мы сами те, которые в дело сие были употреблены, и перед теми в том сколько можно без притворства отговариваться, а сказывать, что ни людей тех и ничего не знаем…»
Поразительные все же документы сохранили для нас секретнейшие некогда придворные архивы!
И вот хмурое дождливое холодное утро 15 сентября 1764 года. Несмотря на плохую погоду, народ заполнил Обжорный рынок.
Опасались народного возмущения. Солдатам, окружавшим эшафот, выдали полное количество боевых патронов и приказали ружья зарядить. Все столичные полки в казармах находились в полной боевой готовности.
Но опасения оказались совершенно напрасными. Народ ведет себя смирно. Мирович стоит рядом с палачом, с интересом посматривает по сторонам — и улыбается. Похоже, он кого-то высматривает в толпе. Может, того, кто подает ему какие-то успокоительные ободряющие знаки?..
Когда прочитали «сентенцию», Мирович, внимательно слушавший, одобрительно кивнул и сказал, что благодарен, все изложено правильно и никакой напраслины на него не возведено.
Полицмейстер подал знак. Помощники палача быстро, деловито стащили с Мировича кафтан, распахнули камзол, содрали галстук, обнажая шею.
Мирович, поведя плечами, освободился из их цепких рук, с каким-то недоумением еще раз посмотрел во все стороны. Потом тряхнул головой, отбрасывая длинные, отросшие в тюрьме волосы, и сам быстро, легко, словно укладываясь спать, опустился на помост, положив поудобнее голову на плаху, как на подушку.
Палач смотрел на полицмейстера, ожидая сигнала. Было видно, как напряглись у него здоровенные мышцы на руках, сжавших топор.
Замерли барабанщики, подняв палочки и не сводя глаз с полицмейстера…
Но тот сигнала не давал, глядя куда-то поверх голов и вытирая платком вспотевшее лицо. Он тоже чего-то ждал.
Чего?
Во всех дошедших до нас свидетельствах говорится, что собравшиеся до последней минуты надеялись: Мирович будет помилован.
«Говорят, будто Екатерина располагала непременно даровать жизнь преступнику; подписала о том указ скрытно от окружающих ее, дабы выслать его к эшафоту перед исполнением, но была обманута действовавшими, будто казнь совершена днем ранее, нежели по докладу ей он был назначен. Может быть, некоторые интересовались, чтобы он был казнен скорее…»
(Квитка-Основьяненко).Прошла минута, другая. Они казались бесконечными.
В толпе начался негромкий ропот.
«Прошло много времени до исполнения приговора, потому что полицмейстер по данному ему предварительно приказанию ждал помилования Мировича до известной минуты. Ожидание было тщетно, и Мировичу отрубили голову не столько для наказания его собственной вины, сколько для рассеяния слухов о загадочной кончине Иоанна»
(Герман).Вот какие слухи ходили в Петербурге. Данилевский в своем романе даже рассказывает, будто Поликсена Пчелкина сумела проникнуть к императрице и так растрогала ее, что та пообещала ей непременно прислать указ о помиловании Мировича, но почему-то обязательно в последнюю минуту. А из-за этого, видите ли, и случилась беда: нерадивые исполнители не удосужились сверить часы, — и фельдъегерь опоздал на пять минут…
На самом деле, как всегда в таких случаях, Екатерина в тот день уехала из столицы. Никаких гонцов с указами о помиловании она не посылала. И никакой опоздавший фельдъегерь на Обжорном рынке не появился.
Обрывая затянувшееся мучительное ожидание, полицмейстер, словно отмахиваясь от чего-то, поднял платок…
Обрадованно загремели барабаны и тут же смолкли.
Палач взметнул топор повыше — и громко, как мясник, хекнув, со всей силы обрушил его на шею Мировича.
И тут толпа ахнула в один голос. Закричали, забились в истерике женщины.
Громко заскрипел, заходил ходуном мост под натиском собравшейся на нем толпы, затрещали, стали ломаться перила.
Все начали с ужасом пятиться, отступать от помоста, по которому катилась отрубленная голова. Палач ловко подхватил ее за длинные волосы и поднял повыше, чтобы показать всем.
И те, кто стоял поближе и не зажмурился от ужаса, видели, что на губах казненного навеки застыла не то гримаса боли, не то все та же странная, непонятная, загадочная усмешка…
Может, Мирович смеялся уже над собой — над тем, как ловко его провели?
Для отвлечения народа по приказанию матушки-императрицы устроили в тот вечер на Царицыном лугу большое гулянье с игрищами, каруселями и всякими турнирами. Героями их, как всегда, оказались лихие братья Орловы — недаром они славились силушкой и ловкостью.
Судил турниры строго и нелицеприятно сам престарелый Миних. Немногие уже помнили, что он когда-то свергал и ссылал Бирона, потом и сам отправился вслед за ним, а затем был возвращен и снова возвышен покойным Петром Федоровичем, за что остался ему рыцарски верен, когда незадачливого императора свергла жена. Теперь он так же преданно служил Екатерине. Живуч и бодр еще был старик!
Поздно вечером помост с плахой и обезглавленное тело сожгли, и он долго полыхал, чадно дымил, зловещими огоньками отражаясь в глазах толпившихся вокруг и зачарованно смотревших зевак.
«Великий князь и наследник престола Павел Петрович, узнав о кровавом событии, опочивал весьма худо»
— отметил в своих «Записках» его пунктуальный ментор и учитель Порошин.
Всю ночь после казни по городу ходили военные патрули и были усилены караулы. Но везде было тихо.
Постарались, чтобы об этой темной и зловещей истории поскорее забыли. Когда, лишь через шесть дней после казни, приговор обнародуют для всей России, рядом с ним в тех же газетах напечатают и другой столь же важный документ — «о дозволении саксонцу Дицу делать вейновые водки из французских». Даже в полном собрании законов Российской империи эти указы потом тоже будут напечатаны рядом, словно равные по значению.
8
Жизнь продолжалась, будто ничего не произошло. Тело Мировича сожжено вместе с эшафотом, и прах развеян по ветру.
Зашагали в Сибирь солдаты его команды — кто остался жив после шпицрутенов, и след их навсегда затерялся. Даже имен их до нас не дошло. Никто не знает точно, где преданы земле кости Ивана.
Как курьез стоит вспомнить, что через двадцать четыре года Иван Антонович вдруг воскрес и объявился в Риге. Он уверял, будто еще в 1762 году комендант Шлиссельбургской крепости Ребиндер (так он исковеркал понаслышке фамилию Бередникова) якобы пришел к нему в камеру, пал перед ним на колени и отчаянно сказал: «Ищи случая и спасай себе жизнь. Я на твое место человека похожего на тебя сесть в темницу уговорил…»
Иван бежал, и вместо него, как потом ему говорили, посадили некоего «из чухон, именем Петр, который, как он после слышал, стражею заколот».
А он, якобы благополучно бежавший Иван, долго странствовал по России, пока вот не решил у герцога Курляндского Бирона, сына бывшего всесильного временщика, выяснить «в точности: каким образом он свержен императрицею Елизаветою с престола…».
По приказу Бирона самозваного Ивана заковали по рукам и ногам и отправили в Петербург. Там быстренько выяснили, что на самом деле он кременчугский купец «Тимофей Иванов сын Курдилов, бежавший по причине долгов» и что о нем уже «в свое время соответствующее решение воспоследовало». И лже-Иван исчезает в безвестности, из которой на миг так неожиданно вынырнул.
Поистине шлиссельбургская нелепа…
Но до сих пор над ней размышляют историки. Почему-то не дает она покоя и мне — роюсь, ищу в архивах.
Почему заинтересовала меня эта давняя история, почему решил я о ней написать, напомнить? Причин, пожалуй, несколько. Прежде всего обидно за отечественную историю. Она ведь славна и богата не только великими событиями и делами. Не беднее иных наша история и увлекательными, интригующими загадками, еще не разгаданными тайнами. А многие ли о них знают?
Сколько в ней занимательных страниц, о которых стоит напомнить! Разве мало было у нас таинственных узников, ловких самозванцев или находчивых, никогда не теряющихся гвардии капитанов, успешно выполнявших, да еще в одиночку, без друзей, задания куда посложнее тех, которые придумал для своих мушкетеров Дюма?
Беспокоит и требует, чтобы не забывали о ней, судьба «к несчастью рожденного» Ивана. По-моему, она куда драматичнее участи всем известного хотя бы понаслышке или по роману того же Дюма загадочного узника французских секретных тюрем, прозванного Железной Маской. А этот узник — в маске сермяжной и каменной? Еще за девять лет до своего рождения оказаться обреченным на пожизненное заточение в полутемном сыром каземате и на такую нелепую, глупую смерть!
Можно ли представить судьбу трагичней?
А участь солдат, пошедших в ту ночь с Мировичем на приступ и безвестно сгинувших под шпицрутенами или в Сибири? Среди них и тот, безымянный, который сказал: «Не ходи, батюшка, заколют вас, а пропусти нас наперед…»
И конечно, не дает мне покоя загадочная улыбка Мировича. Его непонятное поведение на допросах и на эшафоте. Хочется разобраться в этой темной истории до конца.
Предположение о том, что Мирович действовал не самостоятельно, а был марионеткой в чьих-то ловких руках, выполнял чужой хитрый замысел, многие высказывали уже сразу после опубликования манифеста.
«Нельзя выразить, — доносил из Петербурга секретной депешей своему правительству один из дипломатов, — как смело и резко даже и простолюдины рассуждают публично об этом событии».
Уже и тогда молва называла Теплова, как главного закулисного режиссера провокации, явно имея для этого основания. Рукой Теплова с первых дней воцарения Екатерины написаны все указы и секретные инструкции, касавшиеся узника. Все шло через него, а что за человек был Теплов, мы знаем: «из-за денег на все дела себя употреблять позволявший»…
Но записывать все эти толки, понятно, побаивались. До нас дошла лишь ничтожная часть их. Более откровенно обсуждали «шлиссельбургскую нелепу» за границей. Ядовито иронизировали проницательные Вольтер и Даламбер. Слухи из Петербурга пересказывались в газетах многих стран.
Екатерина не выдержала и даже стала оправдываться, огрызаться. Особенно выводили императрицу из себя язвительные замечания насчет путаного манифеста. «Вы рассуждаете о манифесте, как слепой о цветах, — писала она госпоже Жоффрэн. — Он был сочинен вовсе не для иностранных держав, а для того, чтобы уведомить Российскую империю о смерти Ивана; надобно было сказать, как он умер; более ста человек были свидетелями его смерти и покушения изменника, не было поэтому возможности не написать обстоятельного известия; не сделать этого — значило подтвердить злонамеренные слухи…»
Да, дело получилось непредвиденно шумным. Все прошло совсем не так келейно, по-заговорщицки, как рассчитывали. И слухи не утихали. Понятно, до революции историки могли обсуждать эти щекотливые вопросы весьма сдержанно, да и многие документы были им тогда недоступны.
Немало споров было о том, существовала ли секретная инструкция с приказом узника живым не выпускать. Екатерина в письмах возмущалась, объявляя все разговоры о такой инструкции «вздорными слухами».
Многие историки ей поверили. Дело стало изображаться так: будто существовала какая-то инструкция, данная еще давно, при Елизавете. А Екатерина ничего о ней не знала, была уверена, будто ее отменил еще Петр III.
Один историк в 1888 году писал:
«Прошло сто лет, и в наши дни эта инструкция признается уже фактом, не только возможным, но и вполне легальным! Одни решительно утверждают, что «офицерам велено было умертвить арестанта при малейшей попытке к его освобождению», другие, признавая такую инструкцию «весьма естественною», прибавляют, что она «вызывалась требованиями государственной безопасности», и хотят уверить нас, будто «правительство, в сущности, не было компрометировано таким распоряжением».
Почтенный либеральный историк не может поверить в существование такой инструкции. Негодование его вполне понятно. Уж больно подлое убийство она официально предписывала.
Инструкция, как мы теперь точно знаем, была — ясная и недвусмысленная. Потом ее, с другими секретнейшими документами, у Власьева и Чекина отобрали, запечатали в особый пакет и вернули Панину.
Через сто тридцать лет она все-таки была найдена в архиве!
«…§ 4. Ежели, паче чаяния, случится, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант или иной какой офицер без имяннаго за собственноручным ея императорского величества подписанием повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то онаго ни кому не отдавать, и почитать все за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что опастись не можно, то арестанта умертвить, а живаго ни кому его в руки не отдавать…»
Скрепляющая инструкцию подпись — поперек листа, чтобы не подделали, со всеми титулами: «Действительный тайный советник, обер-гофмейстер, сенатор и кавалер Никита Панин» — не вызывает сомнений. И по тексту совершенно ясно, что Екатерина с инструкцией знакома, она продиктована ею. Только ее приказ может эту инструкцию отменить. Какие еще нужны доказательства?!
Воистину, рукописи не горят, как уверял Воланд в «Мастере и Маргарите», и правда все же рано или поздно выходит наружу, как бы ее ни пытались тщательно скрыть!
Владимир Васильевич Стасов, имевший доступ к секретным документам, считал, что тайной вдохновительницей заговора была Екатерина II:
«Уже тотчас после умерщвления Ивана Антоновича много было споров о следующих двух вопросах: 1. Были ли у Мировича, кроме ничтожных людей, им выставленных, еще другие, более важные соучастники, которые подготовили его и подтолкнули на совершение приписываемого ему одному предприятия и от которых он ждал себе поддержки. 2. Участвовала ли сама императрица каким бы то ни было образом в этом деле. Фактов, прямо и положительно отвечающих на эти вопросы, мы не имеем в настоящее время, но тем не менее нельзя обойти без внимания несколько событий и подробностей, которые теперь в общей своей сложности приводят к убеждению, что на оба эти вопроса можно почти с полной достоверностью отвечать утвердительно (подчеркнуто Стасовым. — Г. Г.)»
— писал он в интереснейшей работе «Брауншвейгское семейство», которая так и осталась неопубликованной, в рукописи.
«Екатерина могла рассчитывать, что Мирович ее не выдаст: у ней был перед глазами пример Власьева и Чекина, которые, убив Ивана Антоновича под штыками солдат Мировича, уже больше ни на что не надеясь, все-таки лишь наполовину выдали ее приказание. У Мировича же было еще столько надежд впереди», — считал Стасов.
Становится ясной и вся вообще сумбурность, непродуманность, наивность заговора Мировича, смехотворная пустяковость и вздорность его мотивов: придумали кое-как общими силами, явно наспех, на скорую руку. Чего было особенно ломать над этим голову?
В самом деле, замысел сумасшедший. За него Мировича, действительно, следовало не судить, а лечить как душевнобольного. Однако…
Безумный план? Но в этом безумии проглядывает, если вдуматься, безупречная логика.
Этот план и не должен был удаться, боже упаси! Важно было только подставить Ивана Антоновича под шпаги Власьева и Чекина.
Становится понятным, почему Мирович не пытался бежать, когда увидел, что Иван убит и его замысел рухнул, хотя у него были для этого все возможности.
«Ничто не мешало Мировичу спастись бегством, — отметил один проницательный историк. — При нем были ключи крепости… Если бы Мирович по собственному побуждению решился на освобождение Иоанна, если он в самом деле был виноватым, если он не совсем так же, как и убийцы Иоанна, имел право ссылаться на полученные свыше инструкции, — он непременно попытался бы бежать».
Логично!
И наконец разъясняется самое подозрительное: почему Мировича не пытали? Пытки считались в те времена самым надежным и быстрым методом расследования. Они были широко распространены. На сей счет существовали отнюдь не секретные, а обнародованные для всеобщего устрашения инструкции с детальными указаниями вроде: «наложа на голову веревки и просунув кляп, вертеть так, чтоб пытанный изумленный бывает»…
Правда, вскоре после своего воцарения Екатерина выступила в Сенате с трогательной речью. Ее, конечно, не стенографировали, и она известна нам в кратком изложении, как была записана в «Журналах Сената». Императрица призывала, наверное, с дрожью в голосе: впредь преступников обращать к чистому признанию больше милосердием и увещанием, нежели строгостью и истязаниями.
И тут же делала характерные для нее хитрые оговорки. Дескать, всех тех, какие «дойдут до пыток», надо прежде поручить увещевать ученым священникам, дабы те добились от них признания.
Но ведь такие священники далеко не в каждом городе найдутся. «Тартюф в юбке и короне» предусмотрел и это. На сей случай, говорила императрица, следовало сочинить особую книжицу — этакий учебник увещевания, чтобы с его помощью уговорами мог заниматься любой палач.
Ее ханжеское двуличие проявилось и в том, что никакого официального указа на сей счет, как, естественно, следовало бы, Екатерина не дала. Только речь произнесла, явив миру свое человеколюбие. Но слова ведь, как известно, к делу не подшиваются. И при желании их всегда можно запамятовать…
Ну а если увещания не помогут?
«Стараться, как возможно при таких обстоятельствах, уменьшить кровопролитие, если же все средства будут истощены, тогда уже пытать».
Какое иезуитское повеление! Ведь пытки таким образом не только не запрещались, как она это изображала, наоборот, они узаконивались — только с соблюдением весьма несложного ханжеского ритуала.
И генералу Веймарну, который вел следствие, и большинству судей казалось совершенно невероятным, чтобы Мирович не имел сообщников. Вырвать у него с помощью пытки их имена казалось вполне естественным. Ведь преступника уже увещевали несколько раз такие ученые люди, как барон Черкасов и архиерей ростовский Афанасий.
Увещевали, а он не покаялся. Наоборот, издевается.
Мы знаем, какие страсти разгорелись на заседаниях суда при обсуждении вопроса о пытках. Дело доходило чуть ли не до драки между попами и почтеннейшими вельможами. И все-таки Мировича не пытали. Почему?
Думается, ответ может быть лишь один: чтобы он в самом деле не назвал каких-то имен. Не рассказал о тайных переговорах с людьми, чьи имена всячески старались скрыть.
И сколь ни могущественны были братья Панины и граф Орлов, защищавшие Мировича от пыток, им бы это не удалось, если бы не вмешалась, как мы это знаем, сама императрица, хотя ей страшно этого не хотелось.
Но пришлось. Только она могла положить конец спорам, предусмотрительно приказав, чтобы они не оставили никаких следов в архивах.
Мне кажется, именно тут главный психологический ключ к разгадке казавшегося всем таким непонятным, поразительным и странным поведения Мировича на суде, на допросах и даже на эшафоте.
Давайте попробуем вникнуть в ход его мыслей и переживаний.
Наверняка не один раз еще на первых допросах его стращал пытками генерал Веймарн. Но пытать не стали.
Что должен был подумать Мирович? У него одна надежда: на тайных всемогущих покровителей, обещавших ему верную защиту. То, чего они хотели, свершилось: Иван убит. Он, Мирович, ведет себя честно: никого не выдал, ничего лишнего не говорит. И его высокие покровители тоже вроде свое слово держат: не дали Веймарну его пытать.
Конечно, Мирович воспрянул духом и осмелел. Вот почему он так дерзко держал себя на суде.
И опять его не пытают, хотя почти все разъяренные судьи этого требуют — какие большие люди, какие знатные вельможи! Но ничего у них не получается, и это окончательно вселяет в Мировича твердую уверенность, что он будет непременно всесильными своими заступниками обережен, спасен! Конечно, его освободят — пусть в последний момент, если так надо. Теперь он неколебимо убежден в могуществе тайных покровителей.
Какой сделан хитрейший, тончайше продуманный ход, чтобы он не проговорился и никого не выдал даже на эшафоте!
Знала ли Екатерина, что Мирович старается для нее, выполняя зловещий план Панина и Теплова? Стасов был в этом уверен: да, несомненно.
Любопытные догадки насчет этого высказал В. Соснора в повести «Две маски». Он считает, будто Екатерина даже сама обсудила все детали провокации, дав Мировичу тайную аудиенцию! Мне кажется такое решительно невозможным. Думаю, наоборот: если Екатерина даже о чем-то догадывалась, то знать об этом точно и в подробностях не хотела. Такой у нее был ханжески-лицемерный характер.
Конечно, она догадывалась, что Панин и Теплов готовят ей какой-то приятный сюрприз. Тут все шло хитрым и тонким путем чтения невысказанных мыслей и затаенных желаний, в чем приближенные «Тартюфа в юбке» были великие мастера.
Екатерина наверняка делала вид, будто ничего не знает и ни о чем не догадывается: так ей было потом удобней избавиться от необходимости награждать оказавших ей такую услугу.
Она вообще не любила постоянно видеть вокруг людей, которым была многим обязана и слишком много знавших.
Теплова вскоре назначат сенатором, но от себя императрица его отдалит.
Панина Екатерина возведет в графское достоинство. До конца жизни он будет занимать почетные посты при дворе. Но советоваться с ним императрица станет все реже, предоставив графу Панину удовлетворяться как будто бы важной, однако пока малодейственной миссией воспитателя будущего наследника престола, нелюбимого и боящегося ее сына Павла.
И все же: так ли обстояло дело, как мной рассказано?
Будем осторожны и назовем это повестью-гипотезой. Много загадочного в заговоре Мировича — и остается неразгаданным до конца и поныне. О многом можно строить только догадки и предположения. И никто, к сожалению, не может их окончательно подтвердить, как, впрочем, и опровергнуть.
Мирович сквозь века продолжает загадочно усмехаться…
Леонид Щипко НА ВСЕХ ОДИН ПАРОХОД
I
Василий Захаров выглянул за ворота. Безлюдная улица задыхалась от снежного ветра, обжигала холодом. Василий протиснулся в калитку и тихонечко прикрыл ее, чтобы, не дай бог, не клацнула задвижка. Напрасные опасения — все звуки тонули в снежной пыли и ветре.
Укутывая лицо башлыком, он пошел вдоль забора, невысокий, плечистый, завернул за угол, и тут, словно его ждали, выплыли три темные фигуры. У переднего, в свете одинокого уличного фонаря, за спиной блеснул штык. Хлестнул резкий, простуженный голос:
— Стой!
Приказ патрульного швырнул Захарова обратно за угол, в снежную кипень. С тоскою подумал: белый бы полушубок — и растворился б меж сугробами. Не захотел надевать чужой, новенький, напялил свой, в угольной пыли, въевшейся так глубоко и прочно, что никогда и ничем не очистить, не отмыть.
Ветер бил в спину, подталкивал, бежать было нетрудно. Но ветер помогал и патрульным. Он слышал их возбужденные, злые голоса, тяжелый топот, бряцанье оружием.
Выскочив в маленькую улочку, пошел уже не таясь. Ни света, ни людей. Если патруль, сказать: «Знать ничего не знаю. От крали иду. А что в поздний час — виноват. Загостился, проглядел время. Тороплюсь на пароход». Матросская книжка при себе, а без ночного пропуска — не беда. Какие с матроса взятки?
Не знал Захаров, что глава Северного правительства, он же командующий белой армией, стремясь штыком и пулей навести порядок и обезопасить тылы, издал приказ — после комендантского часа задерживать всех без исключения, за неподчинение — расстрел!
Шел окраинными, темными переулками. До морского причала остался какой-то квартал. Успокоился.
Из высоких узких окон питейного заведения на дорогу падал свет, сквозь двойные рамы доносилась музыка — пьяное веселье. Там офицеры швыряются деньгами Северного правительства. Чем ближе фронт, тем меньше им цена. Как только город будет сдан, ими только заклеивать щели в ставнях.
И вдруг под фонарем трое — патруль! Сколько же их сегодня в городе! Заметил — у одного рука рванулась к оружию. Не уйти! Пьяно зашатался, пошел на офицеров.
— Братцы, а где причал? — И радостно провозгласил: — Выручайте, братцы!
— Документы! — словно штык вонзили.
— Весь документ на мне, — захлопал себя по измазанному угольной пылью полушубку. — Кочегар я. Тяпнул для сугрева. Но вы, братцы…
— Назад! — Захаров увидел перед собой бешеные глаза, тонкое нервное лицо, искривленные злостью губы.
«Влип!»
Патрули из офицеров-фронтовиков — это не разленившиеся, откормленные американской тушенкой офицерики комендантских частей. По телу расползался холодок, но Захаров продолжал игру, весело гаркнув:
— Виноват, ваше благородь! В темноте не разглядел, думал, солдаты.
— Документы!
Развернув матросскую книжку, офицер подошел к окну и долго вчитывался в нее. Возвратившись, подобревшим голосом спросил:
— На «Соловье Будимировиче»?
Вытянулся Захаров, на всякий случай качнулся:
— Так точно, ваше благородь! — отрапортовал с искренней радостью. — Кочегар парохода «Соловей Будимирович»!
— Благородь да благородь, — поморщился офицер. — Ты эти штучки брось. Не знаешь — отменено?! Почему шляешься по ночам, в комендантский час? — взвился, накаляясь от своих же вопросов.
«Ну и психованный!» — в отчаянье подумал Василий Захаров, а вслух повинился:
— Не углядел, как стемнело. У знакомой был.
— В комендатуру! Глаз не спускать! — Офицер обернулся к сопровождавшим. — Весьма подозрительный тип. И вовсе не пьян. Завтра проверим, у кого был.
— Так точно, не пьян! — воскликнул Захаров. — Какой хмель от двух стаканов?!
Его толкнули в спину стволом винтовки.
— Пошел!
…Когда Василия Захарова вызвали из подвала, за окном был уже день. Солнце желтыми пальцами трогало стекла, очищая верхнюю часть от изморози.
В небольшой комнате за столом — ночной капитан с тонким, нервным лицом и усиками под носом. Испытывающе, молча смотрит на Захарова. Под этим жестким, ненавидящим взглядом стоишь как перед револьвером. Захаров повел плечами, огляделся, будто искал место, где бы спрятаться.
— Рассказывай! — закричал капитан.
Захаров закрыл глаза, чтобы не видеть перекошенное бешенством лицо. Сжаться бы, согнуться, укрыться от капитана. Глянул в зарешеченные окна, прислушался к шагам за дверью.
— А че? — прикинулся простачком.
— Не ломай дурочку! Рассказывай или… к стенке! На утренней зорьке. Слыхал сегодня?
От этого зловредного человека не просто отделаться. Но в чем вина?… Нарушил комендантский час? А дальше? Одни подозрения. Если потребует — повести к дому, если вздумает проверять — путь будет не близок, и на том пути уж не упустить свой шанс. Иного выхода не придумать!
— Не знаю, че надо. Познакомился вчера с одной, в гостях был. Ежли охота, могу показать, проверьте.
— Улица? Номер дома?
— Да кто ж его знает? — наивно удивился Захаров. — Я не домом интересовался. Если надо, провожу, сами спросите. В Соломбале. Домик небольшой, заборчик зеленый…
— Пошли, — сказал зловеще капитан и расстегнул кобуру. — Но не вздумай бежать! На месте! Без разговоров!
— Пошли! — бодро откликнулся Захаров.
— Бери. — Капитан указал на чемоданы в углу. — Все!
Четыре чемодана, словно кирпичами набиты. «А их-то зачем?» — не понимал Захаров, но не стал спрашивать. Два взял на ремень, перебросил через плечо, два — в руки.
— Иди! Налево… Направо… — командовал за спиною капитан.
Вышли на улицу. Свежий морозный воздух плеснул в лицо, мыл как родниковая вода.
— Пошел, пошел, — подталкивал капитан. — Не туда!
— Как не туда?
— Разговоры!
— В другую сторону идем.
Капитан не ответил. На улице одни солдаты и офицеры, не город — военный лагерь. К центру тянутся санные обозы с ранеными. Торопятся пароконные упряжки с тупоносыми стволами орудий.
Шла воинская часть. Обмороженная, усталая, потрепанная в боях. Захаров вглядывался в лица солдат: о чем они думают? На что надеются? Отступающая, обреченная армия.
Захаров замедлил шаг, но капитан толкнул в чемодан на его спине.
— Шевелись! В порт!
Подвижный летней порой, рейд сейчас был намертво скован льдом. У причала возвышался черный борт «Соловья Будимировича», прихваченный седой изморозью.
Обрадовался Захаров и встревожился. Как бы там ни было, а на своем пароходе в обиду не дадут. Но что задумал капитан?
Подошли к косой линии трапа вдоль борта. Но тут подкатило несколько саней, и Захарова оттолкнули в сторону. Прошли на трап генерал, полковник, офицеры чинами поменьше. Капитан кинул Захарову:
— Чемоданы ко мне в каюту! — И следом за военными.
Появились солдаты с офицерскими вещами, пристроился к ним и Захаров. Вахтенный матрос удивился:
— Ты чего? В носильщики пошел?
Морозный сухой ветер мчался вдоль причала, обжигая лицо, пряча за белой пеленой городские домишки.
— Судьба играет человеком! — весело откликнулся Захаров, поеживаясь от холода. Наконец-то он понял — гроза пронеслась.
В сторонке стоял командир парохода, как тогда называли капитанов, Иван Эрнестович Рекстин — спортивного склада человек, в черной форме, как ворон среди армейских серых шинелей. Он с отвращением смотрел на Захарова.
— О-о, пьяный, негодник!
Подскочил солдат.
— У тебя вещи капитана Лисовского? Донесешь? — скалил зубы, радуясь, что не ему тащить тяжести.
У двери каюты Захаров поставил чемоданы, вытащил из ручек свой пояс и, увидев протестующий жест денщика, спокойно сказал:
— Иди к лешему! Разленился на барских харчишках.
Медленно пошел по коридору, будто ожидая удар в спину, а дойдя до трапа, со всех ног бросился к себе в кубрик. Летел вниз, не прикасаясь к поручням.
Жилое помещение кочегаров — восьмерых китайцев и шестерых русских — темное и тесное. Захаров удивленно улыбается, стоя у стола и не веря себе, что уже среди своих.
— Где пропадала? — теребит его Яо Шэн, поблескивая узенькими глазками на широком лице.
Захаров подмигивает:
— Вечером… Соберем самых надежных.
— Что с тобой? — допытывается белявый кочегар Иван Сергунчиков, с неспокойным быстрым взглядом.
— Ой, братцы, не сразу! Всяко бывало, а такого ни разу. Как жив остался, не знаю. А у вас чего? В рейс? В какое место?
— Вскорости выходим. Пока в неизвестном направлении, — заговорщицки нагнулся к нему Сергунчиков. — Никому не сказывают.
— А нам для чего рейс? В такой момент! — зашептал Захаров и скрипнул зубами. — Эх, еще ихняя сила! Морячков на «Канаде» надо предупредить, посемафорить им.
— Так посемафорят по заднице, что белого света не взвидишь, горемычный, — усмехнулся Сергунчиков.
В кубрике примолкли. Зимой, через замерзшее Белое море, уходить с базы в такое шаткое время… Не по сердцу это матросам.
Грохот якорных цепей в клюзах нарушил тишину кубрика. Барабанно застучала машина. Выглянув в иллюминатор, Захаров увидел припорошенный ярко-белым снегом лед и грязно-синее, как от густого папиросного дыма, небо. Тревогой кольнуло сердце, колыхнулось от недобрых предчувствий.
Сбоку выползал черный нос ледокола «Козьма Минин». Лед перед ним морщился и, не выдержав напора, ломался на остроконечные куски, переворачивался и раздвигался. Маслено-темная вода парила, едва заметно колыхалась, разбуженная мощными винтами.
Треска и грохота не было слышно. Они тонули в рабочем гуле машин парохода. Но хрупкая дрожь льдин, их сопротивление передавались на корпус, и Захаров, чувствуя их, представлял, как крошится белый панцирь Двины, открывая дорожку в море.
Первая историческая справка.
Два черных корабля, нещадно коптя небо, уходили в белые просторы, оставляя на берегу сгрудившиеся деревянные дома. Чем корабли дальше в море, тем дома теснее, тем они ниже… За кормой оставался холодный и голодный Архангельск, прифронтовой город, главная и последняя опора белогвардейского Северного правительства.
Английский экспедиционный корпус, понимая всю безнадежность борьбы с Красной Армией, покинул город еще в прошлом году. Правда, тайно от своего народа английское правительство продолжало снабжать белогвардейцев оружием, одеждой, снарядами, аэропланами.
От Англии не отставали и Соединенные Штаты Америки. Там формировались «добровольческие» отряды для борьбы с большевизмом.
Даже Бельгия отправила на Север сотню «добровольцев».
Эта помощь и давала возможность белой армии сдерживать натиск боевых революционных частей.
Однако в январе 1920 года уже не было сомнений, что дни Северного правительства генерала Миллера сочтены.
22 января ледокол «Козьма Минин» повел за собой пароход «Соловей Будимирович» из Архангельска. Трюмы парохода были заполнены товарами из портовых складов. Он должен был, обогнув полуостров Канин, пройти в устье реки Индиги, догрузиться там мороженой олениной и навагой, а затем следовать в Мурманск.
Этим рейсом начиналась тайная эвакуация имущества и продовольствия, бегство белых из Архангельска.
II
Капитан Иоганн Рекстин — в документах, а в обыденной жизни — Иван Эрнестович Рекстин, сын богатого хуторянина из-под Ямбурга[4]. Он понимал, что в Архангельск возврата не будет, и взял с собой жену Анну Кузьминичну с прислугой и множество вещей. Рекстины ждали ребенка и охотно, с чувством избавления от опасности покидали город.
Опыта плаваний во льдах у Рекстина не было, посему на пароходе находился лоцман из Архангельска капитан Ануфриев. Но Рекстин не доверял ему. У этих русских не поймешь, кто за кого, кто за что. Рекстин — наемный работник. Впрочем, не только он. Что за дело восьми китайцам-кочегарам до событий в России? Только бы тяжелели пояса с монетами! А латышам, эстонцам, полякам, составлявшим значительную часть команды «Соловья Будимировича»?
У русских иное дело. Русским здесь жить. Что тому же Ануфриеву Мурманск, если жена, дети, дом у него в Архангельске?
Впереди «Соловья Будимировича», расталкивая лед и дробя его крутыми боками, дымил «Козьма Минин», оставляя за собой широкую полосу стылой воды, окаймленную зыбкими ледовыми узорами. Идти между этими «берегами», хотя они и неустойчивы, нетрудно.
На третий день произошла неожиданная встреча. Ледокол предупреждающе гуднул, и Рекстин, еще не зная, что там впереди, сразу дал команду:
— Стоп, машина!
В рубке затихли, глядя на ледокол, на траурную ленту дыма над ним.
«Козьма Минин» медленно отвернул в сторону и полез в громадье торосов.
Рекстин схватился за бинокль. В просвете между ледовыми нагромождениями виднелись заиндевевшая мачта, верхушки пароходных труб с еле приметной струйкой дыма, часть палубы, заваленной снегом. Портовый ледокол № 7 как черный жук, приколотый морозом к белому листу. Не приди «Козьма Минин», вскоре исчез бы дымок, лед по бортам поднялся бы к надстройкам, изморозь закрасила бы переборки между каютами, заковала бы холодом людей. Долгие месяцы — до лета, пока солнце не прогреет и растопит все вокруг, — на месте судна была бы ледяная гора.
На заснеженной палубе засуетились темные фигурки людей. Смотрят на медленно придвигающегося «Козьму Минина». Как там волнуются, молят бога, чтобы ледокол пробил к ним дорогу! Страшное дело застрять вот так во льдах.
Вскоре «Соловей Будимирович» останется один. Ледокол должен возвратиться в Архангельск — таков приказ. Рекстина охватывает беспокойство. Он и раньше нервничал, а теперь, когда увидел, как мороз и лед цепко могут взять в плен, затревожился еще сильнее, будто увидел свою судьбу. А внешне не меняется. Лицо спокойное, как у человека, в себе уверенного. Под форменной ушанкой, надвинутой чуть ли не на брови, торчит крупный нос, губы небольшого рта поджаты, над ними высокие короткие усы.
Ни одного лишнего слова, ни одного движения. Чуть щурясь, он наблюдает за маневрами «Козьмы Минина», который утюжно выползает на лед. А там, где лед не поддается, откатывается, шипит и, окутываясь паром, с разгона бросается бронированной грудью на стекольно брызжущую толщу.
Через несколько часов ледокол № 7 шевельнулся, освобождаясь из тисков. Но на нем почти не осталось топлива, не дойти ему до Архангельска. И тогда ледоколы становятся борт к борту, и побежали с одного на другой матросы с корзинами и мешками угля.
Рекстину не так страшен путь к Мурманску, как переход во льдах на восток, к устью Индиги, за рыбой и олениной. Надеялся: во льдах-то «Козьма Минин» не оставит.
…С приближением к Баренцову морю сплошных белых полей почти не стало. Молодой лед, синюшный, как кожа на тощей курице, легко лопался, расходился пластинами, открывая чистую воду.
«Соловей Будимирович» шел полным ходом, разбивая и давя мелкие льдины, занесенные сюда ветрами и волнами. Они уваливались, мелькая зеленоватыми животами и тут же стыдливо пряча их в воду. Вот теперь «Козьме Минину» делать нечего, он может возвращаться. Правда, не хотелось Рекстину отпускать его, но и задерживать совесть не позволяет.
Спокойно прошли день, другой…
Чем дальше на восток, тем больше льда. Простор от горизонта до горизонта укрыт белыми оспинками. Но они не страшны для «Соловья Будимировича», лопаются под форштевнем с металлическим хрустом, и корпус судна гулко откликается на каждый свой удар.
Большие поля не трогали, предпочитали их обходить. Места для маневра предостаточно.
В рубке, кроме Рекстина, как обычно, трое: матрос у руля, справа — лоцман Ануфриев, а за спиной, разложив на столе карты, штурман. Холодное, тяжелое море не располагало к разговорам. Его дали затягивали как высота, от которой кружится голова.
— Изменится обстановка, вызовете меня немедленно, — говорит Рекстин вахтенному штурману, направляясь к выходу.
— Есть! — откликается тот, занимая место капитана у иллюминатора.
III
Пока пароход двигался, было слышно биение паровой машины, удары льдин — жизнь шла размеренным курсом. Кто стоял на вахте, кто, коротая свободное время, играл в карты, раскладывал пасьянс, беседовал или читал.
А 28 января, только затих рабочий шум, только умолкли машины, забеспокоились все обитатели парохода — от нижнего кубрика с четырнадцатью кочегарами до самых верхних кают с офицерами.
Тревога, которую каждый таил в душе, сразу подняла на ноги. Захлопали двери, и через пять минут салон был полон голосами.
Точно ничего не знали. Было известно, что на берегу увидели людей, и вдруг пароход остановился у льдины, укрепившись за нее якорем. Хотя утром вырвались из льдов и шли полным ходом почти по чистой воде.
— Видимо, господа, туман мешает, — предположил тонкий, как иголка, поручик.
До Индиги еще несколько часов.
— Скорее бы. Согласитесь, малоприятное окружение, — ответил крепкий, моложавый генерал.
…Двадцать один человек, офицеры и чиновники (на пароходе их не делили — все офицеры, и в штатском и в форме, все командированы военным командованием), во главе с генералом отправлялись в Мурманск, чтобы подготовить город к приему отступающей белой армии, для организации продовольственных и военных баз, оборудования жилья.
В Мурманске объединятся силы Северного правительства, удвоятся для отпора красным, которые рвутся к нему так же яростно, как и к Архангельску. Закрепившись, отогнав противника, получив от союзников подкрепление, белая армия в будущем, используя Мурманск как плацдарм, вновь сможет начать священный очистительный поход против Советов. Если же придется оставить и Мурманск, то из него путь в Европу всегда открыт, море там не замерзает…
Обстановка в салоне располагала не к тревоге, а к доброй неторопливой беседе. Здесь все прочно и красиво. Полированные переборки, мягкий ковер, массивные стулья с гнутыми спинками, несколько кресел, круглый стол, обтянутый зеленым сукном, и сверкающая люстра над ним, в углу фортепиано, а напротив диван с мягкими подушками. Тепло, светло, и трудно представить, что рядом, за бортом, стужа и ветер.
— На современных пароходах достаточно приборов, чтобы двигаться в тумане, — вклинился пожилой интендант, занимавшийся в Архангельске портовыми складами и поэтому считавший себя специалистом морского дела.
Капитан Лисовский в стороне от этой говорливой, неспокойной толпы. В одиночестве у иллюминатора нервно мнет папиросу, забыв ее раскурить. В конце концов папироса лопнула, обсыпав табаком брюки и сапоги. Лисовский с досадой отбросил бумажную гильзу.
Отсыревший, потный иллюминатор, за которым густеющие сумерки зимнего дня зачернили стекло, отражал уменьшенный салон, силуэты людей, огни электрических лампочек и на этом фоне контур головы Лисовского с приглаженными, будто склеенными, редкими волосами.
Неожиданно в иллюминаторе затрепыхал еще один огонек. Лисовский оглянулся, но в салоне без перемен, все по-прежнему. Огонек — не отражение, а настоящий, по ту сторону.
Прикрыв иллюминатор с двух сторон ладонями, Лисовский уткнулся носом в холодное, сырое стекло. Вдали был виден небольшой костер.
— Господа, на берегу огонь!
— Нам подают знак?
— Уже Индига?
Бросились к иллюминаторам, чтобы посмотреть на далекое пламя, — земля близко, их ждут!
— Господин генерал, — повернулся Лисовский, — пригласить бы капитанов. Пусть информируют о своих планах, о положении парохода. Время военное…
Генерал-майор Звегинцев старше всех не только по чину, но и по возрасту. Ему за пятьдесят. Армейская жизнь налила его крепкой мужской силой. В гимнастерке, схваченной широким ремнем, обтягивающей сильные плечи, тугую шею и слегка выпирающий живот, он, развалившись в мягком кресле, наблюдал за толчеей у черных иллюминаторов.
— Согласен, согласен с вами, капитан Лисовский.
Генерал не понимал трудностей, которые испытывал пароход, пробиваясь через льды, не придавал особого значения неожиданной остановке. Лисовский, метнув в генерала насмешливый взгляд, вышел из салона. Поднялся по трапу к рубке, но не вошел в нее, а остановился у приоткрытой двери, услышав напряженный нервный разговор.
— Иван Эрнестович, нужно идти. Ветер. Нанесет лед, зажмет нас окончательно.
— Идти, не видя берега? Когда под килем очень малая глубина?
— А маяк?
— Жалкий костер называете маяком? Глубина под килем всего двенадцать сажен. А если выскочим на мель, как будем сходить? — Рекстин весьма недоволен, его чеканная речь потеряла свой строй, ломаясь как льдины при ударе друг о друга.
— Нас здесь зажмет.
Наконец Лисовский сообразил, что с капитаном спорит лоцман Ануфриев. Потомственный помор, сам часто командовал пароходами. Правда, сейчас для него не нашлось судна, он только ледовый советник Рекстина.
Кто же из двух капитанов прав?
— Я не буду рисковать людьми, пароходом, выполнением приказа.
— Не рискуйте. Передайте мне командование до Индиги.
Рекстин не ответил. Зашагал по рубке. «Сейчас подойдет к двери», — подумал Лисовский и шагнул навстречу.
Никто не знал не ведал, что трещина между Ануфриевым и Рекстиным пролегла чуть ли не с первых дней плавания. Когда «Козьма Минин» направился на выручку портовому ледоколу № 7 и Рекстин в бинокль следил за его маневрами, разглядывая застрявшее судно, Ануфриев вышел на капитанский мостик и осмотрел море впереди, по курсу следования.
Мороз был довольно крепок, ветер нажег ему лицо. Ануфриев возвратился красный, с заиндевелыми ресницами и бровями, но довольный осмотром.
— Середина горла Белого моря чистая, можно идти! — сообщил радостно, вытирая ладонью повлажневшее в тепле лицо и поэтому не видя выражения лица Рекстина, уверенный, что и тот обрадуется такой возможности, как обрадовался он сам.
Рекстин даже не глянул в его сторону, будто не слыхал. И Ануфриев подумал, что Рекстин не понял его.
— Иван Эрнестович, зачем нам терять время? «Минин» будет не только окалывать, а передавать уголь. Мы далеко пройдем за это время.
А Рекстин был взволнован и даже напуган необычной ледовой обстановкой. Настойчивость Ануфриева его раздражала: «Здесь чисто, а через пять-десять миль? Там, за белой каемкой горизонта?»
С «Мининым» надежнее. И Рекстин решил напомнить, что он хозяин на пароходе, а у лоцмана только одно право — советовать. По-прежнему, не глядя на Ануфриева, произнес резче, чем нужно:
— Будем стоять!
Ануфриев, конечно, сразу понял, что его ставят на место. Он отошел к штурманскому столу, склонился над картой, ничего не видя перед собой.
Исконный помор, Ануфриев знал море как свой дом, ибо море было его вторым домом, в котором он жил и кормился. Он никогда не задумывался над выбором жизненного пути. Один был путь, определенный с малых лет, — в море! Мальчишкой уходил с отцом от деревни Куй на берегу Двинской губы на зверобойный промысел. Парусное суденышко верно служило им многие годы.
А подрос, окреп — нанялся матросом на пароход. Закончил курсы — стал штурманом, а затем и капитаном. В 1902 году, когда Рекстин пешком под стол ходил, Ануфриев был уже достаточно опытным и известным моряком. В тот год Комитет для помощи поморам русского Севера добился устройства спасательных станций на Мурманском побережье и купил для них в Норвегии два бота. Один и получил Ануфриев под свое командование. В первую же навигацию он оказал помощь, спас от гибели десятки людей.
Так что Ануфриев давненько славился своим мастерством. Однако наибольшая известность пришла к нему, когда начал выступать в печати, делиться своими навыками ледовых плаваний.
Первая публикация в 1910 году в «Известиях Архангельского общества изучения русского Севера», в которой он рассказал о переходах на пароходе-ледоколе «Николай», привлекла внимание многих моряков. Затем были другие публикации. Все они отличались глубоким знанием морского дела, давали практические советы. Были ценны тем, что описывалось в них не то, что происходило с кем-то, а то, что Ануфриев сам видел, испытал, пережил. Его советы обосновывались на собственном опыте и наблюдениях. В этом была их сила. И была от них большая польза. А его наставление для нужд Архангельского порта по плаванию во льдах Белого моря с 1917 года стало настольной книгой многих капитанов.
Теперь же Ануфриеву на «Соловье Будимировиче» нужно было терпеть власть человека, получившего ее по случаю. Смирял себя, гордость не позволяла вступать в спор. Негоже опускаться до разъяснений или, того хуже, оправданий. Сказано — на том и конец.
Вторично Рекстин не учел совет Ануфриева, когда ночью повел пароход через тяжелые, торосистые льды.
— Капитан, следует дождаться рассвета и выбрать направление, где полегче, — повторил Ануфриев.
Рекстин обычно неулыбчив, а тут усмехнулся. В этой усмешке было недоверие. После первой размолвки между ними возникло то внутреннее недоброе напряжение, которое внешне не проявляется, но грозовой тучей висит над головой. Избегали лишний раз обратиться друг к другу, встретиться взглядом, чем-то проявить свое отношение к беседе, если в ней принимал участие один из них.
— Вы торопились, Иван Петрович, от ледокола. Теперь не торопитесь?
Ануфриев не ответил. Он дважды дал совет, он выполнил свой долг. Лишь грозовая туча над ним загустела и потяжелела.
Утром, когда пароход оказался в центре торосов, а вправо от него, правда, значительно ближе к берегу, лежал гладкий лед с просвечивающей под ним водой, Ануфриев вновь не вытерпел:
— Капитан, предлагаю держать до мыса Микульского ближе к Канинскому берегу. И ветер материковый — скорее отнесет лед…
Рекстин отрубил предложение Ануфриева коротким приказом:
— Так держать!
Так и держали. Лишь на третьи сутки повернули к берегу. И вот новый спор, свидетелем которого случайно стал Лисовский.
В рубке полумрак. Лишь над столом маленькая лампочка, освещающая карты, блестящие никелем инструменты и судовые журналы.
— Господа, генерал-майор Звегинцев просит вас в салон.
Генерал-майор приглашал только капитана, но Лисовский решил по-своему, поняв, что между Рекстиным и Ануфриевым нет согласия.
В салоне Лисовский, подойдя к столу, заявил:
— Между моряками нет согласия. Нужно их выслушать.
Ни Рекстин, ни Ануфриев не удивились, что их так представили, не удивились, что Лисовский знает об их споре. Не до того.
А генерал только поморщился, поднялся и, улыбаясь, дружелюбно произнес:
— Прошу прощения… Вы — хозяева, мы — гости. Единственная к вам просьба: расскажите, что происходит, каковы дальнейшие ваши планы. Согласитесь, в нашем положении неведение хуже всего. Когда мы садились на пароход, надеялись через пять-шесть дней попасть в Мурманск. А мы только у входа в Индигу.
Рекстин подошел к столу и, растопыренными пальцами упершись в зеленое сукно, заговорил полновесно и внушительно, уверенный в себе и в том, что его будут слушать со вниманием:
— Обстановка весьма плохая, не буду вас успокаивать. Отправляясь из Архангельска, мы знали, что встретим лед… Но не такой, с которым пришлось столкнуться. Наш пароход бессилен перед ним. Обстановка зависит не от нас, а от бога. — Он смотрел прямо на генерала, говорил только для него. Лицо неподвижное, двигаются только губы. Сухость и деловитость доклада придавали ему особую значимость. — И все же мы у Индиги. Здесь новое препятствие — туман, мелководье. Опасность сесть на мель. Сядем — снимать некому. Идти фарватером — не пробить мощный лед. Идти — мелко, стоять — сожмет лед. По всем мореходным законам нам нужен ледокол. Мы будем его ждать. Необходимая радиограмма отправлена.
Вот он, главный рекстинский козырь — радиограмма! Никто о ней не знал, а теперь она самый весомый довод в споре.
Офицеры переглянулись. Что же предлагает Ануфриев? Но Ануфриев молчит. Пауза затягивается. Рекстин увидел, что окружающие ждут от него еще чего-то. Обвел салон взглядом — и понял. Убрал со стола пальцы, на которые опирался во время доклада, будто уступал свое место, но не отошел в сторону. Он уверен, что совершенство капитана не в рискованных действиях, а в осторожности, в действиях наверняка. Еще днем, разглядывая в бинокль далекий берег и льды, отделяющие от него пароход, Рекстин представлял, как при движении по узкой полосочке чистой воды у припая пароход заденет килем каменистое дно, как разорвутся, разворачиваясь острыми лепестками, стальные листы обшивки, как хлынет вода в машинное отделение…
Придется тогда с Аннушкой, с трудом двигающейся по каюте, идти через льды к затерянному где-то в снегах поселку из плоских темных домишек.
Приближавшееся отцовство сделало Рекстина особенно осторожным. В его душе что-то тонко и жалобно ныло при малейшей опасности, угрозе Аннушкиному спокойствию и будущему ребенку.
Послушаться Ануфриева — потерять покой, а может быть, и значительно больше. Нет, нет. Только помощь ледокола, только ледокол. День-два, и «Козьма Минин» будет здесь. Рекстин сказал:
— Капитан Ануфриев предлагает рисковать. Даже готов взять командование пароходом на себя. Я не могу рисковать, не могу передать командование пароходом. Избегу ответственности, но потеряю пароход и людей. Подождем решение Архангельска. Радио было отправлено вечером, получим ответ на радио, все прояснится.
В глазах, со всех сторон обращенных к Рекстину, лишь заинтересованность. Тень тревоги прячется где-то на самом их донышке. Уж очень нужно быть внимательным, чтобы ее разглядеть. От капитана ждали успокоения. Он все продумал и все делает, как должно быть. Он такой уверенный, подтянутый, аккуратный — и нечего понапрасну тревожиться. Не хочет рисковать? И это им нравится, и им риск ни к чему. Ждали успокоения и получили его. И всей душой с капитаном.
В Ануфриеве же чувствовали сопротивление тому спокойствию, которое давал Рекстин. И еще не зная, о чем спор и в чем несогласие капитанов, офицеры ощущали к нему неприязнь.
В светлом и теплом салоне, где сверкала полировка и даже зеленое сукно на столе искрилось ворсинками, где все располагало к доброжелательности, повисла мрачная настороженность. Ануфриев темнел все больше и больше. Веки у него потяжелели и почти закрыли глаза, будто он никого не хотел видеть. В уголках рта прорезались скорбные, но упрямые складки.
Ануфриев хорошо знал, что замерзшее море может продержать их в плену и день, и неделю, и месяц… Но выступать в этом обществе против Рекстина, доказывать собравшимся то, что для него было совершенно ясным и не требовало доказательств, рассказывать о том, что Рекстин с первых дней не прислушивается к советам?
И решил Ануфриев, что конфликт с капитаном касается только их двоих. Пассажиров нечего втягивать в него. Толку не будет, все равно ничего не понимают. Спорить — подрывать авторитет капитана, нарушать железное морское правило: капитан парохода — единственный, полновластный и ответственный его хозяин. Поэтому Ануфриев произнес:
— Иван Эрнестович вам все сказал.
Офицеры видели, что один капитан спокоен, рассудителен, второй мрачен и молчалив — и стали на сторону первого.
И только Лисовский, слышавший спор капитанов, остался недоволен Ануфриевым. Там, в рубке, был голос убежденного в своей правоте человека, трезво рассматривающего обстановку, не боящегося отвечать головой за свои поступки, а здесь…
— Хотелось подробнее, господин Ануфриев.
Вмешался добродушный генерал:
— Зачем так? — укоризненно покачал головой. — Обострять не нужно. Подождем указаний из Архангельска.
В ту ночь пассажиры не спали. Как обычно, играли в карты, кто-то пытался бренчать на фортепиано, пили вино, болтали о том о сем, а между тем прислушивались к шорохам за бортом парохода.
Усилившийся к утру ветер не только вытягивал дым из трубы парохода, тащил его высоко над палубой, а и нагонял льды из арктических просторов, сминая небольшие разводья, ломая их и кроша друг о друга.
Не спал этой ночью и Василий Захаров: у него вахта. В кочегарке, блестя потными плечами, у топок с красным нутром работало несколько человек. В их руках истертые широкие лопаты. Они с хрустом входят в уголь и, наполнившись, отваливают, пролетая по воздуху черными шарами. Сошвырнув свой груз, сверкнув кончиками, будто крепкими белыми зубами, возвращаются назад. Кочегары кажутся шарнирами, вокруг которых лопаты летают от мертво лежавшего угля к малиново светящимся чревам топок. Они единый механизм, как детали машины, вращающиеся и деловито стучащие, разгоняющие по воздуху сладковатый запах горячего масла и легкого угара, наполняющие его рабочим гулом.
Лязг закрывающихся чугунных дверец ножами режет этот гул. Кочегары отдыхают, повиснув на лопатах, уперев их в палубу, положив на черенки натруженные ладони.
Люди в пыльной, темной и жарко гудящей преисподней не знали, что творится наверху, не знали о костре на побережье, не видели торосов. Но то, что пароход остановился, и остановился надолго, они поняли, как только сверху поступила команда уменьшить давление пара. И то, что остановка из-за льдин, преградивших путь пароходу, тоже поняли. У самого днища были особенно хорошо слышны тревожные их удары. Теперь ударов не стало, тихо.
— Каково там? — забеспокоился Сергунчиков.
Неспокойно всем, но виду не подают.
— На мостике знают, — машет рукой Захаров.
Они привыкли верить и надеяться на тех, кто в рулевой рубке, на капитана. На мостике решается их общая пароходная судьба.
А пока отдых, кочегары ведут неторопливый разговор о том, что волнует в эти дни каждого, — какой власти придерживаться. Но при этом они ни на минуту не забывают, что пароход во льдах, так же как и офицеры в салоне, прислушиваются к шороху и треску по ту сторону бортов.
В кочегарке все тусклое, серое и черное. Лица людей припорошены угольной пылью. Каждая морщинка, складочка будто прочерчены тушью. И это всех одинаково старит. Ростом, телосложением различаются, а лица похожи.
Захаров, помор из зимнебережной деревни, бывало, говаривал: «Море — горе, а без него вдвое». Потому что хорошо знал: одних оно делает счастливыми, других — несчастными, одних — богатыми, других — нищими. К его отцу, Захарову-старшему, оно было беспощадным.
В первом же плавании пароход, на котором отец пошел матросом, напоролся на банку, не отмеченную на карте. Была глубокая осень, штормило. Холодные волны раскачивали пароход, разбивались о надпалубные постройки и замерзали на них гранитным накатом, вода заливала трюм.
Единственным спасением было спустить шлюпки и отойти от погибающего судна. Одну из шлюпок с людьми перевернуло тут же у борта. Захаров-старший попал в другую, которая уцелела. Сидели в ней рядами, тесно прижавшись друг к другу. Но холод, голод и вода беспощадно расправлялись с людьми.
Падать начали уже на второй день. Побелеют глаза, застекленеют, и валится человек — мертв. В шлюпке становилось просторно. На волнах за нею тянулись трупы. Они то всплывали, то уходили под воду, но неизменно кружили вокруг, догоняя живых. Их несло одно течение, и живых и мертвых, били одни волны.
На восьмой день шлюпку подобрали норвежские моряки. В ней осталось всего трое. В больнице, куда их доставили, Захарову отняли почерневшие, опухшие, отмороженные ноги. Спустя месяц он возвратился в Архангельск, там и остался. В деревне калеке нечего делать.
Кончилась мечта о вольном ветре морских просторов — судьба спустила на десять ступенек вниз, в подвал сапожной мастерской.
Страшная отцовская участь не испугала Василия Захарова. Он ушел в море с надеждой на счастье, на удачу, представлявшуюся большими заработками. И просчитался. Богатство не приходило. Зато море свело с интересными людьми, которые говорили: за счастье нужно бороться, и не в деньгах оно. Их планы и мечты пришлись по душе. Но 17 февраля 1918 года, когда в Архангельске установили Советскую власть, Захаров был в плавании, а когда возвратился в августе, власть уже была в руках Антанты.
С трудом Захарову удалось найти некоторых старых товарищей, направивших его в тот домик на окраине, где думали и планировали, как помочь Красной Армии освободить город.
И вот все планы рухнули, очутился он за многие мили от Архангельска.
Рядом с Захаровым присел Яо Шэн, устало опустив руки между колен. Выносливый, тихий и очень сильный человек. Оторванный от привычной жизни, от своей горькой земли, от родных, взваливший на костлявые плечи тяготы жизни на Севере, он жертвовал собой ради тех, кто его ждал в далекой хижине.
Третьим в компании — Иван Сергунчиков, рязанский крестьянин. Отслужил воинский срок на флоте, возвратился в деревню и, увидев ее нищету, разорение, голод, ушел в Архангельск на лесопильный завод, а затем в торговый флот. Он остроглаз, сметлив, похож на подвижную птицу, которую ветром носит из стороны в сторону, и не может она опуститься, выбрать место для гнездования.
Бывало, в Архангельске какого оратора послушает на митинге, за тем и готов шагать. Потому что сызмальства против власти, от которой он, крестьянский сын, кроме притеснения и обид, ничего не видел. Сейчас свой брат, кочегар Василий Захаров, за каких-то большевиков, Иван Сергунчиков с ним. Большевики всю землю меж крестьянами делят! Это главное.
— И вам бы так, — советует Сергунчиков Яо Шэну, которого на пароходе для простоты зовут Яковом. — Беляков скоро выгоним, и жизнь пойдет другая.
— О-о, совсем хоросо, — улыбается Яков. Он понимал по-русски, знал много слов, но все шипящие буквы заменял одной «с» или пропускал их, отчего не всякий мог его понять. — Только касдый помесик имеет головарес. Много винтовок надо. Война надо. Земля крестьянам дасе осень хоросо.
Беседуя о земле, о житье-бытье, кочегары добивали свою вахту. И Захаров в разговор бросит слово-другое, но мысли его не здесь. Зудят они, не дают покоя.
Выход «Соловья Будимировича» в дальний рейс произошел втайне. Команда лишь подозревала о нем. В Архангельске нужда в угле почти такая же, что и в хлебе. На учете каждый килограмм. Его собирали со старых, бездействующих пароходов, выпрашивали у иностранных моряков. А на «Соловья Будимировича» погрузили более трехсот тонн. Узнали свой маршрут только в море: на Индигу, а затем — в Мурманск.
У Захарова сомнение: только ли до Мурманска? А не дальше — в Норвегию или Англию? Не объявят ли об этом в пути, когда о возврате нечего будет и думать?
Мурманск в таком же положении, как и Архангельск. И к нему Красная Армия подступает, а беляки бегут. Что за резон Северному правительству разгружать там пароход, в трюмах которого товары из портовых складов? Скорее всего в Мурманске к ним добавят еще и — за рубеж! Экипажу расчет, а пароход с товарами на сотни тысяч рублей — офицерству.
В Англию!.. Возврата не будет. Вот почему маршрут из Архангельска был окружен тайной. Пароход уводят средь белого дня, при стечении всего честного народа, воруют у России!
Жаром обдало Захарова, будто дверца топки вдруг открылась. Что-то нужно делать! Но что? С одной стороны — матросы, не особенно понимающие друг друга, со всех концов России народ, да и не только России — шесть национальностей, а с другой — вооруженные офицеры и флотские командиры.
Как дать в Архангельск весточку? Как сообщить о тайных планах белых, о маршруте «Соловья Будимировича»? Одна ниточка — радиотелеграф. Только как подберешься к нему? Без разрешения капитана и слова не передать. Как столковаться? Телеграфист — судовой аристократ, с кочегарами не знается.
От таких мыслей голова как перегретый котел.
— Слушайте, кочегары, — у Захарова блеснули белки глаз, как два белых камешка, обкатанные прибоем. — В Англию нас угоняют.
— Англию? — безразлично переспросил Яков, не зная, где такая страна. Англичан знал. Полно их было в Архангельске, а осенью прошлого года сразу все исчезли.
— Скажешь такое, — встрепенулся Сергунчиков, красные блики из топки скользнули по его лицу. — Что там делать? Без нашего согласия не имеют никаких таких правов. Чо мне Англия?
— Соображай. Белякам, как ни крути, со всех сторон гибель. Вот и бегут к благодетелям, — убеждая Сергунчикова, Захаров и сам укреплялся в своем предположении.
А тот изумляется:
— Эвона какие дела!
Яков молча слушал, взгляд метался от Захарова к Сергунчикову, который распалялся:
— Ух ты, чего замыслили! В Мурманске на железку и — домой.
— Если отпустят. — У Захарова дернулись кверху брови. — Только и пароход наш, российский. Бросать никак нельзя.
— Тогда благородиев за борт и на обратный курс, — подавшись всем телом, заговорщицки подмигнул Сергунчиков, глаза его возбужденно засверкали.
— Нас-то сколько? Раз-два, ты да я, да вот Яков. А как остальные? — не отверг предложение Захаров, а только усомнился. — Может, согласны они?
— Ни в жизнь!
— За других не ручайся. Первое дело — весточку дать в Архангельск. Второе — всем обрисовать, к чему дело идет. А потом, если все согласны, сообща и решать.
— Как бы поздно не было, — беспокоится Сергунчиков.
— А ты гляди, в торопелях все загубишь.
Так ничего не решив, только растревожив души, передали вахту, пошли в кубрик, поели каши и завалились на койки.
На пароходе необычная, настороженная тишина. Ни шагов, ни голосов. Казалось, все оставили пароход, забыв о кочегарах.
* * *
«Соловей Будимирович» не двигался среди мозаичного поля из льда и воды. Стекла иллюминаторов залепило снегом, словно хлебным мякишем. Но это никого не волновало.
Спокойствие и уверенность капитана Рекстина по каким-то невидимым каналам передавались всей команде. И Захарова волновал не ледовый плен, а иное: как проверить свою догадку о рейсе за рубеж? Где правда, у кого? Из команды ее мог знать только капитан, из пассажиров — только офицеры. Как к ним подступиться? Ломал голову: Лисовский? Лишь с ним сталкивала судьба. Только не дурак он, не выдаст замыслов. И ради чего? Поговорить со стюардом, обслуживающим кают-компанию? Ему стоит фразу услышать за обеденным столом, слово, чтобы понять, что к чему. Стюарды многое знают.
В кают-компании стюард Сторжевский. Немолодой, грузноватый человек с пышными красивыми усами. В свободное время он, в черном пальто с бобриковым воротником и в черном котелке, похож если не на премьер-министра, то на одного из первейших чиновников при это высокой особе. А в рабочее — в белой полотняной куртке — так сгибается перед клиентами, словно у него нет позвоночника, а услужить для него высшее счастье. В этом его особое мастерство.
На пароходе существовала своя иерархическая лестница. Кочегары — черные духи, в самом низу, палубная команда — рогали, повыше, а стюарды, телеграфисты, рулевые и вовсе у самого верха. И неудивительно, что Захаров, зная Сторжевского в лицо, ни разу с ним не разговаривал.
Сторжевский встретил Захарова неприветливо.
— Что нужно?
— Ничего особенного, — ответил Захаров. — Вы обслуживаете офицеров. Не слыхали между ними, куда после Мурманска идем?
— Это что же? Ян Сторжевский должен передавать разговоры в кают-компании? За кого вы меня принимаете? Как вы смеете! — Волосы торчком, глаза круглые, подбородок пикой вперед.
Над койкой Сторжевского несколько картинок, укрепленных блестящими кнопками. Виды Варшавы и остроконечные крыши католических храмов — отражение того, что дорого Сторжевскому. Но если офицеры вместе с капитаном задумали уйти от Мурманска на запад, не близок будет путь в родную Польшу. Все, что накоплено за нелегкую службу на Севере, будет утрачено в этом пути. Неужели не понимает он этого?
Похоже. Оскорбленный тем, что какие-то кочегары хотят какие-то сведения, Сторжевский не может оценить значения и смысла этих сведений. Ему кровь ударила в голову, и уяснить, что от него хотят, он уже не может.
— Нас угоняют за границу, — втолковывает Захаров. — В Норвегию или Англию.
— Меня не интересует. Я честный человек и честно несу свою службу, зарабатываю хлеб, господа заговорщики.
Гонора у него больше, чем здравого смысла. Раздосадованный и обиженный Захаров из каюты вылетел словно от подзатыльника. Лишь дверью грохнул в сердцах. Попробуй с таким кашу сварить!
Коридор пуст, как тоннель, уводящий на другую сторону горы. Оттуда доносятся глухие голоса, скрип каких-то пароходных сочленений. Неуютно, тревожно здесь.
Все на верхней палубе, вот-вот появятся огни «Козьмы Минина». И Лисовский там, со всеми? А быть может, в каюте? Отчаянно махнул рукой:
— Была не была! Наудачу!
Бросился к трапу, по которому несколько дней назад тащил чемоданы Лисовского.
Перед дверью остановился, набрал полную грудь воздуха и осторожно постучал. Прислушался… Тишина. Постучал сильнее — дверь стремительно распахнулась… Лисовский на пороге — без кителя, в белой рубашке, поверх которой перекрещиваются помочи.
Захаров прокашлялся.
— Прошу прощения. Можно один вопросик? — И сам удивился своему просительному, униженному голосу. Как бы не перестараться, не выдать себя.
Лисовский повернулся боком, освобождая проход в каюту, где на смятом покрывале дивана раскрытая книга и тут же, на спинке стула, офицерский китель.
Захлопнув дверь, Лисовский прижался к ней спиной, будто боялся, что следом войдет еще кто-то. Молчал. И не гнал и не привечал. Наверное, удивлялся, соображая, для какой надобности Захаров медведем ввалился.
В каюте порядок, словно ее хозяин, кроме дивана и стула, ничем больше не пользовался. Чемоданы — похоже, их и не открывали — пирамидкой в углу.
Тесно, как в кубрике. Ни повернуться, ни ступить, чтобы не задеть что-либо, да еще при такой комплекции, как у Захарова. Он горбатится, плечи сдвигает, на широком лице мука. Будто в клетку втиснулся, а как выбраться, не знает. Хоть бы Лисовский выручил, сказал: «Убирайся отсюда!», и то легче — выскочил бы быстрее, чем от Сторжевского.
Стянув шапку, Захаров сжал ее так, что пальцы побелели.
— Вот пришел за советом аль помощью. Человек вы у власти, вроде даже знакомый, совет бы дали.
— Садись! — бросил Лисовский и, увидев, как нерешительно затоптался Захаров, приказал: — Садись!
Осторожно опустившись, словно боясь иголки, Захаров продолжил:
— Вот пойдем в Мурманск. Так вроде?
Вместо ответа — быстрый вопрос:
— Почему спрашиваешь? Всем известно!
Захарову захотелось, в свою очередь, спросить: «А чего ерепенишься? Сказал бы: да — и делу конец!» Но вслух произнес другое:
— Ежели в Мурманске будем стоять, выгружаться, то да се, так у меня там интерес имеется.
— Девка?
— Не-е, — захихикал Захаров. На всякий случай уточнил: — Девка в Архангельске. Тетка там у меня недалеко, в поселке. Известие имел — померла еще в конце прошлого года. А поехать за наследством никак не мог. При теперешнем случае, смекаю, деньков пять выкроится, в поселок смотаюсь и вернусь. А время сейчас какое? Тревожное. Так хотел попросить како ни есть для себя вооружение. Может, там паршивенький наган или винтовочку. Был бы премного благодарен.
— Если тетка была доброй, нужно поехать, — помягчевшим голосом произнес Лисовский. На его злом лице мелькнуло подобие улыбки. — Беречь родственные отношения — свойство чисто человеческое.
Лисовский отошел к столу под иллюминатором, оторвав взгляд от Захарова, будто выпуская его из крепко державших рук. Вздохнул, несколько секунд в каюте было тихо. Видно, Лисовский думает о чем-то своем.
— Помощь окажете, — заторопился Захаров, почувствовав настрой хозяина каюты и стремясь удержать его в этом настрое, — так я со всей нашей благодарностью. Или колбаски, или самогончика, можно будет и деньгами. Тетка богатенькая была.
Шагнув к Захарову, Лисовский гирями опустил ему на плечи руки. Захаров крякнул под ними, но усидел, не пошатнулся. А заговорил Лисовский легко и мягко:
— Спасибо, спасибо. Так ты не из шантрапы, которая грабит честных людей? Я всегда чувствовал в тебе основательность. Помнишь, тогда, в комендатуре? Некоторые были против, чтобы тебя отпускать. Им было нужно разобраться. В городе какие-то подпольщики. Я заверил — нет, этот кочегар честный человек. Забрал тебя. Рад, рад, что не ошибся. Хорошо, что пришел ко мне, и впредь рассчитывай на меня.
— Премного благодарен, — обрадовался Захаров. — Недельку простоим в Мурманске? Пока выгрузка, туда-сюда, я успею.
Лицо Лисовского придвинулось чуть не вплотную. Захарову видны глаза в красных прожилках, на виске — пульсирующая синенькая пиявочка-жилка.
— Иван Эрнестович отпустит? Спрашивал его? Мне замолвить словечко? — Голос Лисовского журчал, наполненный доброй заботой. А пальцы железно держали за плечи, взгляд напряжен, чего-то ищет. Будто перед Захаровым два Лисовских, два разных человека — один говорит, а другой смотрит.
— В том-то и дело, — чувствуя, что Лисовский ведет какую-то свою игру, Захаров прет прежним курсом. — В том и дело. Они говорят: «Никаких увольнений. Не смей и мечтать, сразу идем дальше».
Руки Лисовского на плечах дрогнули, и он тут же их снял, испугавшись, что этим выдал себя.
— С Иваном Эрнестовичем договоримся. Надеюсь его уговорить.
— Премного буду благодарен.
— Чего уж, — небрежно взмахнул рукой, поморщился Лисовский. — Можешь на меня всегда рассчитывать. А что там говорят? — спросил небрежно, так, между прочим, занявшись папироской.
— Где говорят? Про чего? — не понял Захаров.
Пальцы Лисовского, разминавшие папиросу, остановились. Он медленно поднял взгляд, тяжелый, как пароходные кнехты.
— В команде. О нашем рейсе. О жизни.
Захаров задумался, наморщил лоб, изображая свое старание что-то вспомнить. Пожал плечами:
— Про власть — ничего. Больше про выпивку, про домашние дела: жен, детишек.
Перед самым носом Захарова Лисовский поводил пальцем с оттопыренным ногтем.
— Ну-ну! Нехорошо. Я же тебе не враг.
— Господь с вами! Как можно: враг! И в мыслях нет.
Они играли. У Захарова непривычная для него роль, за которую взялся ради того, чтобы узнать истину. У Лисовского — привычная. Он бесконечно презирает тупого кочегара и не подозревает, что тот, скрываясь за унизительной, но необходимой для дела личиной, обладает более сильной волей, гибкостью ума, которых не хватает ему самому, Лисовскому. Но когда Захаров поднялся, чтобы уйти, Лисовский почувствовал безотчетное беспокойство, воскликнул:
— Стой! Если что услышишь, приходи. И вообще приходи, рассчитывай на меня. Понял, теткин наследник?
— Понял, чего хитрого? Фискалить, что ли? — Держась за ручку двери, Захаров и вовсе осмелел.
— Помогать! — воскликнул Лисовский.
— Помога-ать? — вроде не догадался с первого раза, а теперь все понял: — Это мы всегда с дорогой душой.
Лисовский, покачиваясь с носка на каблук, смотрел на дверь, за которой скрылся Захаров. Расстались в согласии, а в Лисовском крепнет беспокойство, будто Захаров унес что-то очень важное.
А тот торопился в кубрик. Мурманск — только промежуточный пункт, рейс за рубеж! Поэтому и не удивился Лисовский придуманному запрету Рекстина на береговое увольнение, поэтому были у него вопросы и подозрения!..
Можно так рассуждать, а можно и по-иному. Случайные вопросы. Все только кажется. Но, с другой стороны, если придется белым бежать из Мурманска, пароход они не оставят. На нем будут уходить. Вот при такой общей картине двусмысленные детальки разговора становятся весомыми.
Захаров боялся неосторожных, преждевременных выводов. И медлить в таком деле нельзя. Команде рассказать, что ее ждет впереди, пусть каждый решает, к какому берегу плыть. А самое наиглавнейшее — передать в Архангельск свое местонахождение, чтобы дошло до тех людей, которые в домике были в метельный вечер, до комитета. Пускай там соображают, как быть!
Одна отсюда тропа — радио! Или ждать до Мурманска? И там должны быть верные люди.
Озабочен Захаров, потому что догадка все же так и осталась догадкой, подсказки ниоткуда не будет. Нечего ждать. Самому нужно принимать решение. В Архангельске должны узнать, где они, куда ушли и какой дальнейший курс.
В кубрике товарищи обступили его со всех сторон. А выслушав, притихли, лишь Сергунчиков подскочил:
— Ясно дело, поднимай команду! — Костлявый и большой, он весь в движении, одной рукой подтягивает болтающиеся на поясе брюки, другой хватает Захарова.
— Куда поднимай? — с укоризной осаживает Захаров.
* * *
Захаров соскочил с койки. На соседних спокойно похрапывали — не стал будить. Что-то обеспокоило его, какой-то шум. Выглянул в коридор, освещенный одинокой тусклой лампочкой под потолком. В дальнем конце голоса.
— Эй, чего там?
Его не услышали, не ответили. Гонимый тревожным предчувствием, бросился вперед, пока не толкнулся в плотную стену матросских спин.
— Что случилось? О чем разговор?
— Второй день на берегу семафорят, боцман спрашивает желающих сбегать, узнать, чего им. Три мили, не меньше, по льду.
Захарова так и толкнуло, воскликнул:
— А я бы сбегал!
Тотчас на него оглянулись — бледные лица пятнами в тумане. А старый боцман, усач, переспросил с недоверием:
— Согласный, что ли? Эти вот боятся.
Через час легко, но тепло одетые, с баграми в руках, подпоясанные крепкими веревками, Захаров и Сергунчиков шли по льду к берегу.
В маленьком кармашке под рубашкой у Захарова записка в Архангельск. В ней говорится: «Направляемся Мурманск, дальше. Мои вещи продай, не понадобятся». Заготовил для передачи с радиостанции Индиги. Здесь не знают о секретности рейса и ничего не заподозрят, а в Архангельске сразу станет известно, где «Соловей Будимирович».
Вначале было ровное поле, обдутое ветром. В голубоватом лунном свете виден был черный, стекольный лед в трещинах, на который и ступить страшно. Стучали по нему баграми, убеждались — танцуй, не провалишься. Торосы, вспучившиеся рваными, припорошенными краями, обходили. И хотя путь этим удлиняли, но идти было легче и спокойнее.
На пароходе их напутствовал капитан:
— Смотрите внимательнее, где разводья. Узнайте, какой лед в Индиге, где имеются наибольшие глубины. А лучше всего, если бы доставили груз сюда, к пароходу.
Вскоре лед пошел неустойчивый, колеблющийся, отколовшийся от общего целика. По краям, в черных провалах, хлюпала вода. От нее несло запахом рыбы, острым до тошноты.
Они балансировали руками и ногами, чтобы не перевернуть льдину. Скользили в сапогах, не отрывая их от льда. Все тело в испарине, а лицо режет ветром, несильным, но жгуче холодным.
Когда же добрались к берегу, с разочарованием увидели, что у костра не представители Индиги, а два ненца.
— Давай товар! Есть пушнина! — Показывали в сторону «Соловья Будимировича» и требовали: — Патроны давай! Огонь-вода! Табак давай!
Однако сами на пароход идти отказались. Захаров и Сергунчиков отдали им весь свой табак, который был в карманах, но с одним условием:
— Ступайте в Индигу. На радиостанцию. Передайте записку, пусть отобьют сообщение в Архангельск. Когда придем на пароходе, еще по пачке табака получите.
— Передадим… Знаем — слова по воздуху летят.
— Вот-вот, — обрадовался их понятливости Захаров.
Отдохнув у костра, выпив по кружке чая без сахара, отправились обратно.
Плотно зашторенное облаками небо не пропускало ни света луны, ни малейшей звездочки. Море было шершавым и темным. Лишь вдали светился пароход.
* * *
За Полярным кругом в эту пору года дня почти не было. Но ни команда, ни пассажиры, ни офицеры не могли усидеть в помещении. Все время на палубе. В рулевой рубке даже поставили самовар. Замерзнув на мостике в ожидании ледокола-спасителя и своих посланцев на берег, бегали в рубку греться чайком. Не заходил сюда только лоцман Ануфриев. После того как его последнее предложение было отвергнуто Рекстиным, он редко появлялся на людях. В кают-компанию приходил обедать позже всех и сразу — к себе, как зверек в нору. Его отсутствия не замечали, нужды в русском капитане не было.
Зато Рекстин не знал покоя. Все вопросы об Арктике решались только им — его авторитет бесспорен.
— Иван Эрнестович, бывали плавания в столь позднее время на Индигу? — интересовался капитан Лисовский. — Насколько это реальная задача? Не застрянем во льдах, как бывало с полярными исследователями в прошлом?
— Замерзнем, не беда. Займемся научными наблюдениями, — беспечно смеялся тоненький поручик.
— Мне столь поздние плавания неизвестны, — медленно, обстоятельно отвечал Рекстин, и в рубке стихали голоса, все прислушивались к капитану. — Но исходя из толщи льда, которую замеряли наши матросы, исходя из наличия полыней, с помощью ледокола мы пройдем к реке Индиге.
— Скорее бы в Мурманск, — вздыхает Лисовский.
— Совершенно правильно. Там проходит теплое течение Гольфстрим, море не замерзает. Имеется теория: Гольфстрим растопляет льды к норду от Новой Земли, — объясняет Рекстин. — Нам бы ледокол на пять дней, и мы пробьемся к Мурманску.
— Мурманск, Мурманск… — почти поет Лисовский.
— А что Мурманск, господин капитан? И к Мурманску рвутся красные, и там голодно и холодно.
— Не о том, поручик, — тонко улыбается Лисовский. — Вы слыхали Ивана Эрнестовича? Незамерзающее море… А это — свобода маневра.
— Мы морем ушли, морем и вернемся, — уступает поручик. — Союзники помогут. Выручат, как всегда.
Рекстин вышел на мостик. Ему казалось, что офицеры возлагают на союзников слишком большие надежды. Выдержат ли те это бремя?
Спокойно смотрит Рекстин на лед, обхвативший жесткими ладонями пароход. Придет «Козьма Минин» — и ладони разомкнутся, «Соловей Будимирович» выйдет на свободу, как тогда ледокол № 7.
Главный стратегический ход Рекстина в том, чтобы, выдержав ледовый плен, выждав, сэкономить уголь, которого нет ни в Архангельске, ни в Мурманске. Без него — ни движения, ни жизни.
В ожидании шло время… «Козьма Минин» где-то на подходе. И Рекстин без волнения разглядывал ледовые нагромождения, уходящие в темные просторы, мрачные и неподвижные.
В теплой шапке и тулупе расхаживал по мостику, ежеминутно поглядывая на запад. Уже несколько дней пробивается к ним «Козьма Минин»… Сначала блеснет его огонек, потом появятся песчинки света, их будет становиться все больше и больше, они будут приближаться… Затем яркий свет прожектора обнимет палубу, мачты, мостик и заскользит вдоль бортов. Заскрипит лед, раздвинутся остроконечные его обломки, за кормой «Козьмы Минина» откроется плавно перекатывающаяся парящая вода…
А темная пелена на западе круто замешена, непробиваема и неподвижна.
— Капитан, капитан! — зовут из рубки.
Рекстин увидел взволнованного, бледного телеграфиста с бланком в руках. И обожгло: «Ледокол на подходе! Уточняет наше местоположение». Торжествующе глянул вокруг. Особенно хотелось увидеть Ануфриева: «Что скажет? Какое у него будет лицо?»
Медленно протянул руку за радиограммой. Ступил к штурманскому столу, чтобы еще раз посмотреть записи координат парохода, хотя превосходно помнил их и так. И тут мелькнула тревожная мысль: почему телеграфист бледен, а не радостен? Отчего растерян?
Взглядом побежал по серому бланку… Читал строчку за строчкой и не мог понять смысл. На лице выступили красные пятна.
Повернулся, чтобы уйти, скрыться от взглядов, чтобы не повторять вслух радиограмму.
А все, кто был на мостике, затаив дыхание следили за ним: «Где ледокол? Сколько еще ждать?»
Из Архангельска сообщали: «Козьма Минин» не придет, не ждите, поставлен на ремонт. Можете идти в Мурманск без захода в Индигу.
Они несколько дней его выглядывали, мерзли на палубе, а он и не выходил из порта! Вот так сюрприз!
Все планы Рекстина, все расчеты оказались грубыми просчетами. Ледовый вал, который он допустил вокруг парохода, теперь предстояло ему же и преодолевать. Три дня назад это еще было возможно, два дня — тяжело, вчера — с огромным трудом, а сегодня…
В мертвой тишине неожиданно раздался крик. Это голос Аннушки прокричал все переборки между каютами. Он пронзил Рекстина, сжал ему сердце.
Женщина рожала среди моря, на засыпанном льдом, гибнущем пароходе. И люди, замерев, забыв о смертельной опасности, сдавившей их, прислушивались к появлению новой жизни.
— Доктора, скорее доктора! — раздалось где-то в коридоре, в глубине парохода.
IV
Рекстин торопился вырваться изо льдов. К топкам стала полная вахта, в котлах подняли давление. Прозвучала команда:
— Малый вперед!
Пароход дрогнул… Дрожь рассыпалась по всему корпусу, но льды перед носом даже не шелохнулись.
— Средний!
Ледышки дождем посыпались на палубу. Обиженно, натужно загудели внизу машины…
— Полный!
Заскрипело, у бортов, затрещало ледовое громадье, обрывая холодные связки с пароходом, и… ни с места.
— Задний ход! Средний! Полный!
— Вперед! Полный!
Два часа борьбы, два часа неимоверного напряжения. Откосы угля в ямах быстро опускались, обнажая свободную черноту. День такой работы — и они порожние. Можно пройти десять миль, а дальше, когда не станет топлива? Как тогда преодолеть сотни миль, отделяющие «Соловья Будимировича» и от Архангельска и от Мурманска?
Опоздало разрешение, освобождающее от захода в Индигу. Поздно. Пароходу не выбраться.
Жгучие морозы поутихли, ветры из Сибири отогнали их. Но ветры кружили у парохода, по нескольку раз за день меняя направление, и от них пришли в движение ледовые поля. Толклись, с треском ломая края, расходились, расползались, как мокрая, раскисшая бумага, обнажая черную дымящуюся воду.
Появилась надежда, что разводьями удастся выйти изо льдов. Чуть бы покрепче ветер! В надежде на его добрую силу прошло еще поболее недели.
Однажды утром пароход вздрогнул от удара, по корпусу прокатился гул, Пароход качнулся, палуба перекосилась на корму — нос выдавливало, и он задирался к мутному, недоброму небу, закрывая иллюминаторы.
У Рекстина перехватило дыхание, повлажнели грудь и спина. Он сразу понял, что это значит, и выскочил на ботдек, ухватился обеими руками за поручни, с ужасом глядя туда, где ледовые поля лениво давили друг друга, подмяв и укрыв под собою море. С грохотом вспучивалась ледяная волна, крошась и громоздясь торосами. Приближаясь, она разбухала, разрасталась. Глыбы в этом вале, величиной с добрые дома, переворачивались, с треском и скрежетом ломались и бились друг о друга.
Выдержит пароход этот ледяной напор? Или сомнутся железные листы, лопнут шпангоуты, расплющатся паровые котлы?.. Вода завершит дело.
Лед, прилегавший к бортам и предохранявший от неожиданных ударов, пришел в движение. Закряхтел, зашевелился, полез кверху, роняя блестящие осколки, обдирая краску, прорезая в корпусе блестящие борозды и сам истираясь, расползаясь крупчатой кашей, а снизу его подпирают все новые и новые глыбы.
Грохот до неба. Он густеет и глушит людей. Но и грохот разрывают визг и скрежет, пронизывающие таким ознобом, будто с тебя сдирают кожу.
Люди многоразличны, но и одинаковы в этом хаосе звуков. Прикрываются руками при резком визге, даже приседают, втягивают в плечи головы. И все повернулись к валу боком, готовые бежать от него, сжаться еще больше, чтобы ледовые выстрелы пронеслись мимо.
Можно сойти с ума. Стоять и ждать! А что еще? Рекстин сглотнул слюну перед тем, как отдать приказ, а отдать его нужно твердым, решительным голосом. Экипаж надеется на него, и он обязан крепить эту надежду.
— Вахтенный штурман! — будто попробовал голос и уже твердо: — Приготовить аварийный запас! Сложить в шлюпки!
— Есть! — выдавил штурман и со всех ног бросился с мостика к матросам.
Море грохотало и визжало.
…Рекстин не уловил того момента, когда стоявшие у поручней люди задвигались. Он лишь услыхал их голоса, услыхал топот матросских ног… Что изменилось?
Стих грохот ледового вала!
Пароход встряхнуло, палуба под ногами выпрямилась — нос судна соскользнул в воду. Торосы, поднятые сжатием, израсходовав свои силы, затихли всего в ста метрах от борта, утонули в густой каше битого льда.
Сколько времени продолжалось сжатие? Час, два? Глянув в небо, Рекстин не увидел солнца. Небо клубилось, ворочалось грязными облаками, словно отражая в мутном зеркале ледовую пустыню под собой. Вынул часы и не поверил глазам: каких-то двадцать минут? Поднес часы к уху — не остановились? Исправно тикают, слышен легкий звон пружинки.
И тут же вспомнил: могут быть пробоины.
— Проверить трюмы!
Зашагал с угла на угол, преодолевая в себе вяжущую усталость. Это не та усталость, при которой нужно отдыхать. Эту нужно побороть, одолеть в себе. И он шагал, думая о том, что делать дальше.
С тревогой поглядывал в иллюминаторы, на притихшие, притаившиеся морские просторы. Какое счастье, что сжатие было недолгим и не прямо в борт — тогда бы конец. Но в любой момент может повториться!
Ветер не стихает. Кружит и кружит по горизонту. В какую сторону он повернет лед? Миллионы тонн льда!
Рекстин еще раз глянул на море, и ему показалось, что оно напрягается, копит силы, с тем чтобы двинуть друг на друга льды и, как жернова зерно, растереть пароход.
Остановился перед возвратившимся штурманом:
— Объявить аврал! Весь экипаж и пассажиры на околку парохода!
— Есть! — живо откликнулся штурман и уже в дверях обернулся: — Офицеров поднимать?
— Я сам.
Конечно, офицеров не хотелось бы трогать, но такое дело, что не приходится считаться. В экипаже пятьдесят пять человек, семь пассажиров гражданских (без Аннушки и родившейся дочери) и двадцать один офицер. Большая сила, многое могут сделать.
— В первую очередь майну у кормы. Будем освобождать винторулевую группу нашего парохода.
Еще ни один приказ Рекстина не выполнялся с такой охотой. С пешнями, ломами и лопатами в руках матросы понеслись по трапу на лед. Поломка винта или руля — и пароход, как человек с перебитыми ногами — не уйти, не вырваться отсюда. А они еще надеялись, что смогут уйти, что льды их отпустят. Только бы помочь пароходу.
В салоне в клубах табачного дыма люди колышутся, будто вырезанные из бумаги. Духота и паркое тепло перехватывают дыхание. Приоткрытый иллюминатор обметало густой изморозью. С хозяйской озабоченностью Рекстин подумал: теперь не закрыть, но тут же и забыл.
При появлении капитана офицеры повернулись к нему. Никто их не спасет — ни Северное правительство, ни генерал. Одна у них надежда на бога и его заместителя на пароходе — капитана. Впрочем, после давешних событий его авторитет весьма шаток. Особенно насторожен Звегинцев. Он, оказалось, не так прост, как думал Лисовский. Он был у Ануфриева в каюте, имел с ним с глазу на глаз долгую беседу. Доверия к Рекстину теперь не было. И все же пароход в его власти, его сообщений и приказов ожидают с волнением и надеждой.
Рекстин понимает, что отношение к нему переменилось. Его самого вяжет сознание, что он не оправдал чаяний этих людей. Он сам спутан и сбит с толку, хотя совсем не виноват, что не пришел обещанный ледокол. Скорее вина транспортного управления Архангельского порта, а вернее, военного командования, чьи указания выполняло управление. Но кто будет искать для Рекстина оправдания? Кому это нужно? Он надеялся и в других вселял надежды, он и виноват.
Телеграфист из Архангельска неофициально передал, что ремонт «Козьмы Минина» только отговорка. У него надводная пробоина, и работы с ней от силы на день.
В чем настоящая причина?
Наиболее дальновидные догадывались: положение на фронте весьма непрочно, командующий и его штаб придерживают ледокол на случай бегства. Жизнь белой армии измеряется днями!
Это понимали немногие. В их число не входил и Рекстин. «Ледокол, только ледокол! Вновь просить помощь! А сейчас выстоять при сжатии».
— Господа, угрожающее положение. Нас может раздавить. Вся команда и большинство пассажиров брошены на околку. — Рекстин ступил к столу. — Этого мало. Желательна ваша помощь на околке. Без вас на околке мало людей.
— Каждый день вы чем-то да порадуете, — с ехидцей произнес Звегинцев.
Не случайно Рекстину было трудно идти сюда. Тень накрыла его лицо. Оно вытянулось, будто что-то застряло в горле, глаза сузились, губы сжались. Стиснув зубы до боли в скулах, он не уходил, молча ждал, когда эти люди начнут одеваться.
Капитан Лисовский поднялся с дивана, на котором лежал, прикрывшись кителем.
— Ветер гудит, — произнес добродушно, как человек, которого оторвали от сладкого сна, поежился, уже чувствуя, как его пробирает до костей. В приоткрытом иллюминаторе был слышен свирепый посвист. — Экипаж сам не справится? Нас еще будет сжимать? Откуда вам известно? Или так, на всякий случай?
Рекстин тоскливо думал: «Эти люди видели сжатие льдов! Эти люди стояли на палубе и прикрывались руками или пригибались, стало быть, боялись. Почему теперь эти люди не хотят спасать себя? Или им жизнь не дорога? Ну, нет. За нее будут драться зубами».
— Прошу вас помогать. — Голос пресекался от горловой спазмы.
— Почтеннейший капитан, будь нас вдесятеро больше, такой вал льда не разрушить — залихватски воскликнул Лисовский и склонил голову с ровным, белым пробором посредине, пряча насмешку. — Бессмысленные мучения.
Рекстин обиделся:
— Почтеннейший, вы не понимаете в морском деле, а беретесь судить морские дела. Мы облегчаем положение нашего парохода.
— Хорошо, хорошо, капитан, — поспешил генерал Звегинцев. — Не будем браниться.
А когда оскорбленный и раздосадованный Рекстин вышел, Лисовский, проводив его взглядом, произнес:
— Очередная глупость.
Генерал промолчал и этим как бы признал правоту Лисовского.
Офицеры не торопились, хотя и понимали, что им придется принимать участие в общих спасательных работах. «Будет срочная нужда, позовут еще раз».
Лисовский было выскочил наружу. Здесь хорошо слышались удары ломов и треск осыпающегося льда. Ветер гнал с этими звуками и лохматые стрелы снега. Они вонзались в стекло прожектора над рулевой рубкой, казалось, вот-вот прошьют его, проколют палубу и все надстройки.
В салон он вернулся, вздрагивая от холода, по-ямщицки хлопая себя по бокам.
— Ох и метет, скажу я вам! — Подбородок у него дрожал, зубы клацали. — Пойдем или потом?
Они были в плену какого-то удивительного душевного оцепенения. Мертвящее спокойствие — в противоположность тому страху, который им пришлось пережить во время сжатия льдов. Катастрофа их минула, и теперь они стремились лишь к одному — к прежней безмятежности. А ее и не было. Они же всеми силами делали вид, что есть. И цеплялись за малейшую возможность, чтобы доказать себе: капитан вновь занимается не тем, что нужно.
И не было человека, который бы сломал их душевную глухоту, заставил чуточку проявиться их воле и разуму, выйти из теплого салона. Их захватило упрямое приятное отупление. Как бывает, если засмотришься на кого-то или что-то и не в силах глаз отвести.
Лисовскому не ответили.
* * *
С одной стороны — высокая, овальная корма парохода, с другой — горы льда, сверху — небо, уходящее в синюю бездну. И со всех сторон, как кипяток, холод.
Нелегко на морозе кочегарам, отстоявшим вахту у раскаленной топки. И все же работали азартно, особенно первые часы.
Захаров искал ритм, тот ритм, который выработался у кочегаров, когда можно бросать в огонь уголь, лопату за лопатой, а думать о чем угодно. Так и здесь ему был нужен ритм. Но найти его оказалось не просто. Морозный ветер хватал за нос, щеки, губы. За лихой соленой шуткой кочегары вначале прятали утомление, но вскоре утих смех, все вытеснила тягучая, ломающая плечи усталость.
Да что кочегары? Они к тяжелому труду привычны. А вот стюарды, телеграфисты, электрики, пассажиры — те сразу выдохлись.
Люди копошились на самом дне ночи. Кроме ветра и холода, их давил страх. Когда лед припорошен снегом и не видно, что под ним, не так боязно. Там же, где снег смело ветром, где обнажилась стекольная хрупкость льда, через которую просвечивает водяная чернота, ноги слабеют и отказываются подчиняться. Кажется, подошвы вот-вот прорвут, проломят прозрачную пленочку, и рухнешь в пучину. Люди увядали, у них дрябли мышцы, их окатывало липким потом.
Ян Сторжевский первым уронил лом. В обогревалке упал на скамейку, пальто с бобриковым воротником расстегнул, никак не отдышится.
Доктор, принимавший у Аннушки роды, высокий, грузный, в толстой шубе, вместе со всеми колол лед, тяжело, со свистом дыша и потея. А тут занялся Сторжевским, чтобы тот не отдал богу душу от переутомления. Раскрыл саквояж с медицинскими припасами, извлек бутылочки, покапал на ватку, распространяя на все помещение острый сосновый запах.
Постепенно все пассажиры оказались в обогревалке. Женщина в прямоугольной оленьей шапке-поморке, замотанная в платки, словно в кокон, не переставая стонала: «Ох-ох, что такое деется? Ой, сердце… Ой, помираю… Конец мне».
Обогревалка превратилась не то в лазарет, не то в комнату отдыха. Воздух в ней сизый от духоты. Свет электрической лампочки еле пробивается. Но ни иллюминатор, ни дверь не открывают, боясь холода. Он и так сочится через какие-то щели и ползет понизу, изморозью обметав дверь.
Откуда эти пассажиры на пароходе? Как им удалось уйти в рейс, который архангельские власти держали в секрете? Разные у них пути. И ни об одном не скажешь в открытую.
Впрочем, врачу нечего скрывать. Он мурманчанин, приехал в Архангельск несколько месяцев назад за медикаментами, а тут красные начали наступление, перерезали железную дорогу. Одна надежда — на пароход. Только никому не было дела до врача с его заботами. Почти каждый день он мыкался в коридорах гражданского департамента Северного правительства, умоляя дать ему место на любом судне, идущем в Мурманск. Но тщетно.
А потом необыкновенное везение. Судьба столкнула его с Рекстиным. Капитан задал лишь два вопроса:
— Вы хороший доктор? Рожать можете помочь одной женщине?
— Я восемнадцать лет практикую! — возмутился доктор.
— Подождите здесь. С места не уходите. Я буду делать вам пропуск. Все вопросы — в море. Здесь — молчок!
— Понимаю, — млея от предчувствия добрых перемен, пролепетал доктор.
Значительно проще сложилось у тетки, убиравшей в портовой конторе. Как-то начальник охраны, глядя в потолок, небрежно бросил:
— Ты плакала — дочка в Мурманске. Тут имеется кое-что. Можно бы и помочь, только трудно.
На другой день безо всяких документов провел на «Соловья Будимировича», закрыл в кубрике на твиндеке, где уже сидели на узлах несколько человек.
— В море отопрут. А пока терпи.
И вот нынче общее несчастье объединило этих разных людей. Сомлевшая тетка в оленьей шапке, которую доставили чуть не волоком, бормотала:
— Помирать никак не можно. Не трави душу. Меня ждет дочка с дитем. Да я пойду пешком, а помирать здесь не согласная. Дочка как с внуком будет? — С каждым словом к женщине возвращаются силы, то лежала, а тут уселась и с возмущением обращается к матросам: — Да вы-то, граждане моряки, чего натворили? Есть у вас совесть? Застряли — и ни с места. А время идет! Я ж отдала золотое колечко и серьги. Думала, быстрее попаду в Мурманск. Выходит, один омман? За что ж колечко? Вернусь, тому гаврику глаза выцарапаю.
— Умолкни, женщина! — властно перебил врач.
С ледяным скрипом распахнулась дверь, и вместе с белыми клубами холода, поплывшими через помещение, на пороге появился Сергунчиков. Осмотрелся, вытер с лица иней, простегавший белыми нитками ресницы и брови.
— Так, господа хорошие, не пойдет! Или работать, или прохлаждаться. Что с утра сделано, снова заледенело. Начинай сначала.
— Невмоготу, матросик, — застонала тетка.
— Жить захочешь, будет вмоготу, — безжалостно крикнул Сергунчиков. — Нас осталось человек тридцать, чего мы сделаем? Не пароход, а гроб.
— Так умирать, и так умирать, — поднялся Сторжевский на дрожащие ноги. — Зачем только согласился в рейс. О матка бозка!
— На бога надейся, а сам, звестное дело, не плошай. Нытьем делу не поможешь. Так что давайте, граждане-господа, по-быстрому! — торопил Сергунчиков.
Завздыхали, зашуршали… Со стонами, проклятиями поднимались, надевали шапки, застегивали пальто, полушубки.
Увидев, как эти люди спускались по трапу, Захаров подошел к Сергунчикову:
— А те выходят?
И все остановились, потому что поняли, о ком он спрашивает. Думали о тех, кто сидел в тепле, не утруждая себя, словно борьба за жизнь парохода не для них.
— Куда капитан смотрит? Для всех беда! — раздались голоса.
— Пошли, — решившись, негромко позвал Захаров. В центре салона — спины офицеров, склонившихся над столом. Справа — диван со спящим человеком, слева — два маленьких столика. Дым дорогого табака под потолком качнулся, потянулся голубой струей в иллюминатор.
— Не понять… — изумился Захаров. — Играете, граждане? Не устали?
Офицеры как по команде поднялись, лишь генерал остался на месте, навалившись грудью в распахнутом мундире на край стола, разглядывая Захарова и людей, стоявших за ним.
Между двумя группами сразу пролегла невидимая, но непреодолимая полоса, как между рядами окопов.
— В чем дело? — не зло, а скорее удивленно спросил генерал.
— Дело, значит, вот в чем. Надо и вам браться за ломы-лопаты. Мы уже выдохлись. Спасение — дело общее. Терпежу нет на морозе, на ветру… Измотался народ, обморозился. Давайте, граждане, шинелишки на плечи и — на палубу! Вот и весь наш разговор.
Вскочив с дивана, Лисовский удивленно рассматривал Захарова. Тот ли это забитый, дурноватый матрос, который оправдывался в комендатуре? Тот ли, который приниженно приглашал к тетке? Вглядываясь в него, Лисовский теперь по-иному понимал, кто перед ним. Не от глупости в широком лице неподвижность, а от непреклонности. Несуетлив кочегар, нешумен. И это привлекает к нему матросов, как к надежному маяку в море.
Другой человек! И Лисовского пронизывает догадка: «Вожак!» Таких, как этот, поклялся уничтожать, с ними боролся не на жизнь — на смерть. Перед глазами вспыхнуло пламя. Лицо обдало горячим воздухом, — как в ту далекую, но не забытую ночь…
После лечения в госпитале он возвращался домой, в свое поместье. И, подъезжая к нему, представлял удивление и восторг домочадцев. Случилось иное. Еще издали, за голыми безлистыми деревьями, увидел возле дома необычную суету, множество людей. В двери вытаскивали столы, стулья, зеркала. «Переезд?» Лишь успел подумать, как в распахнутые окна вылетели мягкие вещи. Мелькнули бородатые лица мужиков.
— Гони! — крикнул возчику, а сам выхватил револьвер и выстрелил.
С этим бы криком в обратную сторону. А он — к крыльцу. Никто не испугался. Мужики, так же торопливо, как до этого разоряли господский дом, схватили Лисовского, связали и бросили в хлев на навоз.
Он кричал:
— Грабители! Бандиты!
— Нишкни! — приказали ему. — Будешь орать, кольев отведаешь.
С тем и ушли. Торопились. А он, лежа в хлеву, слышал, как сквозь сон, голоса, звон стекла, топот и треск. Ночью вспыхнул огонь. Красные мошки над ним улетали в темень и таяли. В хлев ударило жаром, затрещали стены и крыша… И он понял, что обречен, что о нем забыли или специально оставили здесь. Задергался, засучил ногами. Веревки были гнилые, или в спешке не затянули на них узлы, но он освободился. Бросился к реке, переплыл ее и, стоя на том берегу, долго смотрел на огонь, ощущая на лице его горячее дыхание. Затем пошел к станции, придумывая страшную, самую лютую кару деревенским мужикам.
Злость и ненависть, накопившиеся за ту огненную ночь, не растратил в последующие годы, так они и жили в нем, то притухая, то вспыхивая тем огромным, горячим костром, с красными мошками под самое небо…
— Ха-ам, пошел вон!
— Но-но, потише. — Иван Сергунчиков медленно поднимает лом с затупившимся об лед острием. — Разметем всех, щепок не соберете, морды ледящие.
А Захаров смотрел на белого, исступленного от ненависти Лисовского, дрожащими пальцами вырывающего из кобуры револьвер.
— Капитан, не шути, — произнес тихо, но с угрозой. — Как бы худо не было.
— Господа… — Одного генеральского слова было достаточно, чтобы Лисовского крепко взяли за руки.
Он не сопротивлялся, лишь из узкого рта со свистом и шипением вырвалось:
— Ненавижу! Ненавижу!
Захаров не спускал с него глаз:
— И я не влюблен. Какая может быть любовь? Да мы на одном пароходе, в одной беде, а тут хоть люби, хоть ненавидь, а интерес общий. И давайте без любви, а пароход спасать.
— Гнать их! Хамы! Ввалились… Как разговаривают, оскорбляют! — поддержали Лисовского.
Неужели такая пропасть, такая ненависть разделяет этих людей, что и перед смертельной опасностью они готовы вцепиться в горло друг другу?
— Эвон какие срамники! — сорвался Сергунчиков, взмахнув над головой ломом. — Сокрушу! Только пошебаршись! Раздулись тут, как борова!
— Стой! — закричал Захаров, бросился на товарища, схватил в охапку. — Брось!
Их накрыл выстрел, глухой и тяжелый в небольшом помещении, забитом людьми. Сергунчиков растерянно вскрикнул, и лом, тюкнув в палубу, грохнулся на ковер.
— Что делаете? Что делаете? — удивленно повторял Захаров, увидев в руках офицеров револьверы.
Толпа за его спиною сразу качнулась к выходу, зазвенели, посыпались стекла, затрещала дверь… Перед ощетинившейся черными дулами группой озлобленных и сплоченных этим озлоблением людей остались Захаров и Сергунчиков.
— Отставить! — крикнул генерал, как на плацу. И к Захарову с укоризной: — Кто же так обращается за помощью?
Захаров все держал Сергунчикова, ему казалось, лишь отпустит, тот упадет замертво.
— Куда тебя? Куда? Сильно? Кровь идет?
— В плечо, — словно не о себе, отрешенно отвечал Сергунчиков, но лицо было искривлено болью. — Ну, офицерье… — Он дышал отрывисто, неглубоко. В расстегнутом вороте теплой кацавейки под пальто виднелась косоворотка с белыми пуговичками и худая, жилистая шея с острым, двигающимся кадыком — казалось, раненый что-то глотает и глотает…
А у Захарова ноздри раздуваются, глаза мечут.
— За все ответите!
V
Море несло их все дальше и дальше на северо-восток. С каждым часом положение парохода ухудшалось. И что может быть горше, чем понимание ужаса происходящего и полной своей беспомощности? Что может быть горше, когда в таких обстоятельствах пароход объят невидимым пламенем ненависти, когда команда отказывается выполнять свой долг?
На миг перед генеральским взором предстал заводской двор собственной ткацкой фабрики, толпа рабочих без шапок, лица, полные почтения. Что же потом произошло с этим покорным и в таком состоянии милом генеральскому сердцу народом?
Так и сейчас. В дела команды не вмешивались, никого не трогали. Были простыми пассажирами. Собирались со временем выйти на околку льда. Вдруг — бунт! Открытая война.
Генерал Звегинцев устал от нервного напряжения войны. Он хотел уйти от нее и не мог, обстоятельства были сильнее его желаний. Команда неожиданно лишила его людей, света и тепла. Кто толкнул ее на преступные действия? Кто подсказал такой ход, кто додумался? Им бы оружие, тогда ворвались бы сюда и всех перестреляли. Ломами уже размахивали!
Закон войны: или ты врага, или он тебя — третьего не дано. Тут уж ничего не поделаешь. Бог свидетель, генерал не хотел ссоры. Не удалось — пусть пеняют на себя.
И начинать нужно с зачинщика, с того кочегара, который последним ушел отсюда. От таких, как он, все беды, такие и толкают русский народ на братоубийство.
Так думал генерал Звегинцев, искренне уверенный в своей правоте и в неправоте команды парохода.
— Господа, по всей видимости, экипаж отказался выполнять свой долг. Считаю необходимым навести порядок! — И великодушно признался: — Капитан Лисовский, кажется, вы были правы. Зачинщика арестовать! Приказываю: взять двух человек — и действуйте!
— Есть арестовать кочегара! — обрадованно воскликнул Лисовский.
Кто-то включил фонарик, в его неровном свете было видно, как торопливо одеваются офицеры. Фонарик погас, и слышалось в темноте:
— За мной, за мной. Не торопитесь.
Хлопнула дверь, и стихло.
— Иллюминатор закрыли? — спросил генерал.
— Обмерз.
— То-то дует. Неужели ничего нельзя сделать? Остатки тепла вынесет. Ножом попробуйте.
Возле иллюминатора завозились, сильнее пахнуло холодом.
Наконец радостный возглас:
— Готово!
Генерал сбросил с плеч шинель, надел ее в рукава. «Скоро там Лисовский?» И вдруг пожалел, что не предупредил: «Оружие только в крайнем случае». Горячий он, хотя особого значения это уже не имело.
— Пельменей бы в бульоне, а?
— Повара, поди, забастовали со всеми.
Забастовали! Знакомое слово. Генерал впервые услышал его пять лет назад, когда управляющий фабрикой прислал тревожную телеграмму в действующую армию.
Что тогда можно было решить? Откуда было знать обстановку в городе, на фабрике? Дал полномочия управляющему. А в феврале 1917 года узнал, что того вывезли на тачке и сбросили в канаву у забора.
Так больше и не пришлось побывать в своем городе. Военная фортуна, бывало, приближала к нему, потом отдаляла, а теперь и вовсе… Семья уже с год тому предусмотрительно отправлена в Швецию. Добраться бы и самому туда. И будь проклята война, фабрика и даже Россия — темная, злая, поднявшаяся штыками.
Трезво глядя на события, генерал давно понял, что дело проиграно, понял еще тогда, когда англичане оставили Архангельск, угнав несколько ледоколов.
Предвестие революции докатилось к генералу со словом «забастовка», и сейчас, на исходе пути в Россию, оно вновь настигло в пустынном, морозном и ночном океане. Цикл замкнулся. Покоя нет. От действительности не уйти.
— Кто знает, где находятся кочегары? — спросил генерал в темноту.
Темнота молчала. Никто не знал. Генерал поднялся и, наталкиваясь на стулья, на людей у двери, выбрался наружу.
Офицеры подчинялись не чувствам, а долгу, выгнавшему их на лед. Они вглядывались в людей, желая поскорее увидеть квадратного Захарова.
— Все на околке, — с облегчением говорит Рекстин.
— Хорошо, — перебил генерал. — А где могут быть наши офицеры?
Подошли к ближнему силуэту во множестве одежек, напоминающему пароходную трубу, вдруг сдвинувшуюся со своего места. Только Рекстин хотел спросить «кто такой?», как «труба» простуженным, но все же можно понять, женским голосом обрадованно закричала:
— Смена пришла! Наконец-то, господи, дошло до них. Кто смелый, бери эту железячку. Рук уже не чую. Хоть и долго вас ждали, а все ж пришли. Эй, мужики, смена пришла! — Лицо у женщины распухло от прилива крови и обморожения. Белеют только брови и ресницы, выдавая нездоровую черноту щек, особенно густую в окружающей жидкой темени. Платок закрывает лоб, из-под него влажно блестят глаза.
Несутся снеговые нити, сворачиваясь и распускаясь, падая на головы и спины, на лед и воду. В глубокой тишине, между глухими ударами ломов, слышен их шорох. Одинокий голос женщины примял эти звуки. Она испугалась. Попятилась от глыбы плотно стоящих молчаливых людей. Но ее озорной крик привлек внимание, сюда приближались со снежным скрипом какие-то фигуры в громоздких одеждах.
Высокий человек, с обвязанной платком головой уже говорил генералу:
— Мы живем в цивилизованном мире. Необходимо довести до сведения правительств. Нас не оставят. В конце концов о своих подданных обязаны позаботиться правительства.
Иностранца, видимо, представителя какой-то зарубежной фирмы, поддержал человек купеческой наружности:
— Нужно дать понять, мы в долгу не останемся. Каждый может раскошелиться, возместить расходы.
— Не о том, граждане, не о том, — выдвинулась высокая, полная фигура, опираясь на лом, как на трость, — больше здравого рассудка. Наше положение таково, что требует немедленно хирургического вмешательства. Или — или. Но при любом вмешательстве, при самой искусной операции, что главное? Сам больной должен энергично бороться за свою жизнь. Если этого не будет, летальный исход. Вы меня поняли, граждане?
Генерал со злостью подумал: «На вас бы Лисовского, господа болтуны! Он бы ответил». И тут же вспомнил, зачем пришел сюда.
— Трех офицеров не видели?
— Видели и не видели, — ответил пассажир. — Искали кочегаров, куда пошли, неизвестно.
Семеня по наледи, из темноты появился боцман. Генерал обрадовался. Сурово спросил:
— Почему отключили свет и отопление?
— Как почему? Все на околке, — попытался ускользнуть от прямого ответа боцман.
— Везде свет! — возмутился генерал.
— Я до этого дела не касаем, — замахал руками боцман. — Меня не спрашивайте. Команда решила, с нее спрос. Только скажу вам — еще полдня такой работы, и люди полягут, не поднимем.
— Веди к кочегарам! — приказал генерал. — Они подстрекают.
О пассажирах, занятых на околке, он тут же забыл. Сейчас не до них с их нелепыми предложениями, иносказательными сентенциями.
— А чего вести? — не хватило у боцмана голоса, и он, запинаясь, произнес: — Вон они. На самом… клятом месте.
— Вперед!
Боцман что-то недовольно забормотал, но, подталкиваемый в спину, пошел на участок, где кололи лед кочегары. Среди неуклюжих фигур легко носился снег, лепился к ним, забеливал их, соскальзывал с плеч, тонул в темноте.
Никто из работавших не остановился, не заинтересовался офицерами. Молча продолжали свое изнурительное дело. Удар — подъем, удар — подъем.
Ударяя, наваливались всем телом, падали вместе с ломом, но тут же повисали на руках, цепко обхватив тонкое железо.
Захарова здесь не было. Или его успели предупредить, или он где-то рядом.
— Брать всех подряд, выявлять главарей, — кто-то шепотом предлагает за генеральской спиной. — Подключили бы тепло, а там разберемся.
— Сначала найти Лисовского, — отвечает генерал с нескрываемой тревогой.
Поражало равнодушие работающих. Они не упрекали, не ругались. Они просто не замечали офицеров, не хотели снисходить к ним, занимающимся пустым, никому не нужным делом.
А Рекстин уже понял, что происходит. В открытую он не мог одобрить экипаж, но в душе ему доставляли удовольствие растерянность, суета и озабоченность офицеров, которые совсем недавно обошлись с ним так бесцеремонно. Пусть попляшут!
У Рекстина другие, особые заботы. Скоро месяц, как «Соловей Будимирович» вышел из порта. 15 февраля его пронесло через Карские ворота Новой Земли в Карское море, самое холодное, самое страшное. И Рекстин, окончательно падая духом, вновь затребовал: «Скорее ледокол! Погибаем!» Этому призыву вняли. Вчера пришло сообщение: «К вам вышла «Канада».
Почему «Канада», а не «Козьма Минин»? Сможет «Канада» пробиться? Она намного слабее «Минина», а он в Архангельске.
Каждую минуту, каждую секунду мысли Рекстина об угрозе нового сжатия льдов… Он все время прислушивается, все время напряжен, что его ждет: спасение или гибель?
А разговоры вокруг генерала столь ничтожны, что он не может и не хочет тратить на них ни время, ни душевные силы.
— У меня время переговоров с Архангельском, — повторяет Рекстин.
А генерал, проводив Рекстина взглядом, решил, что тот просто нашел благовидный предлог, чтобы оставить его с офицерами.
* * *
Лисовский, час назад выбравшись из салона, в темноте пошел вниз через какие-то переходы и трапы. Он знал, что кочегары где-то там, и надеялся их найти без посторонней помощи. Следовавшие за ним офицеры были уверены, что он знает, куда их ведет. Но Лисовский скоро запутался. Включили фонарик — свет по-воровски зашарил по стенам, выхватывая из темноты ведра, банки, тряпье, пока не уперся в скорчившуюся в углу фигуру человека. Ослепленный, он испуганно моргал, размазывая по худощавому, скуластому лицу с узенькими щелочками глаз слезы.
— Кто такой?
Человек в ответ залопотал на гортанном языке, растягивая звуки и покорно кланяясь.
— Китаец?
— Моя да, моя да, — наконец разобрал Лисовский.
— Выходи на свет. Почему прячешься?
— Хоросо, господина. Зао Харка дерется. Тьфу человек!
Лисовский вздрогнул, сразу поняв, что наконец-то у цели.
— Захаров? Кочегар?
Китаец опасливо посмотрел по сторонам.
— Она, она. Сибко дерется.
— Где он, можешь показать? — стремительно спросил Лисовский и замер, сообразив, что нашел союзника, который ненавидит Захарова так же сильно, как и он, но только боится его.
— Можешь. Ой, сибко тиха. Узнала, вы исите, спряталась.
Китаец, осторожно ступая, пошел в глубь коридора, там был еще трап вниз. Бесшумно соскользнув по нему, замахал руками.
Офицеры оказались у самого днища парохода. Откуда-то тянуло запахом плесневелой воды, она хлюпала под решеткой настила. Остановились перед овальной железной дверью. Китаец взялся за грязную, в пятнах ржавчины ручку.
— Здеся. Занавеска. Зао Харка спрятался, спит.
— Вперед! — толкнул его Лисовский.
— Ой боюси! — отшатнулся китаец, а когда Лисовский толкнул вторично, уперся обеими руками в дверь, все громче и громче вскрикивая: — Убила! Убила меня!
Лисовский отшвырнул китайца, чтобы не встревожил криками Захарова, и, повернув ручку, резко распахнул дверь. Луч фонарика уперся в брезент, перегораживающий помещение…
Только быстрые и решительные действия ошеломят Захарова — он и пикнуть не успеет!.. Лисовский с офицерами бросился к брезенту, рывком сорвал его… Кладовка с пустыми деревянными стеллажами!
Оглянулся: что это значит? Где Захаров?
Овальная железная дверь закрывалась медленно и тихо, как будто виделась во сне. Скрежетнули наружные запоры.
В могильной тишине застучали капли воды.
* * *
Вначале Захаров думал чуток подержать Лисовского взаперти, чтобы тот остыл и успокоился, но тут пришло сообщение, что на поиски отправились генерал и все офицеры.
Как мог надеяться, что Лисовского оставят на произвол судьбы? Конечно же, они должны были его искать, они и ищут. По дороге захватили с собой капитана, боцмана…
Скандал разрастался, принимал угрожающие размеры — и Захаров растерялся. Как быть? Дерзкая выходка с пленением офицеров во главе с Лисовским уже казалась покушением на их жизнь!
— Попался, голубь, — зловеще прозвучало над головой.
Он попытался сбросить чужие, жесткие пальцы, но ему уже вывернули руки за спину, а твердый кулак ткнул в губы.
Сопротивляться бесполезно. Захаров покорился. Но когда его втолкнули в кубрик кочегаров, где у стола, широко расставив ноги, сидел генерал, он выпрямился, поправил на себе шапку и полушубок, с упреком сказал:
— А я шел сам, — слизнул соленую кровь, вытер подбородок. — Шалите, офицеры. Нехорошо.
Привычный кубрик, с бельмами снега на иллюминаторах, пропахший спецовками, с деревянными сундучками под койками, в котором всегда было с кем откровенно поговорить, полежать, распрямив натруженные руки и ноги, милый сердцу кубрик сейчас непримиримо враждебен. Койки на месте, видны сундучки и одежда на гвоздях, но вокруг хмурые лица, тяжелое дыхание и какие-то необычные запахи.
Генерал, набычившись, смотрит налитыми ненавистью глазами. Не отвечая, глухим от еле сдерживаемого гнева голосом, раздельно, чуть ли не по слогам спрашивает:
— Где наши люди?
Офицеры рядом с ним подались вперед. Они в подбитых ватой шинелях и в башлыках, похожие друг на друга, спаянные недоброй силой и беспощадностью. Не для них здешняя бедная обстановка, двухъярусные койки, теснота. Сразу видно — злые намерения загнали их в кубрик, чтобы разрушить здешний незащищенный, простой мир. Захарову понятна их враждебность. Он перед ними одинок и беззащитен. Но осилил себя, независимо выставил ногу:
— Живы-здоровы ваши люди, к ним и пальцем не притронулись.
Генеральское лицо посветлело:
— Где они?
— Да живы, — пожал плечами Захаров. — Подальше спрячьте свои револьверы, размахались больно. Закрыли их в одном месте, пускай остынут.
— Немедленно! — выкрикнул генерал и поднялся.
— Извольте не кричать, — овладевая собой, посуровевшим голосом отвечает Захаров. — Криком стену не пробьете. Не в плен меня взяли, я для переговоров от всей команды пришел. Будут переговоры? Или только один крик? — С великим трудом удерживался, чтобы в ответ и самому не закричать.
Злость и раздражение заразны. Они или ломают человека, или вызывают ответные злость и раздражение. Захаров не хотел ни того ни другого. Ему нужна середина: разумное спокойствие. В это русло и надеялся перевести разговор.
Захаров не был профессиональным революционером, политиком. Он искал путь к Правде и Справедливости, исконной мечте каждого трудового человека. Он шел к ним на ощупь. У него была житейская хватка, которая передается из поколения в поколение, от отца к сыну и которая воспитывается в борьбе с невзгодами, ее зачастую зовут народной мудростью.
Революция всколыхнула дремавшие в Захарове силы, заставила его по-иному взглянуть на окружающий мир, придала ему смелости. И он пришел к большевикам. И та Правда и Справедливость, которые понял и принял сердцем, за которые боролся на пароходе, поставили его во главе матросов. Он не заметил, как это произошло. Понимание обстановки и природный здравый смысл, от этого решительности больше, чем у других, — и он впереди.
Осознавая, что действует не сам по себе, а от имени команды, чувствуя всю меру ответственности, он вел себя с достоинством.
— Так будет разговор? — уставился взором поверх генерала, чтобы не видеть его лица, наливающегося краснотой.
Рванулось несколько офицеров, — не повернул в их сторону головы. Не дрогнул. Побеги — злая собака будет рвать, стой — порычит и отступит.
— Расстреляю! — шепотом обещает генерал. — Здесь, на месте.
— Жестокосердечный вы народ, — сожалеет, но не пугается Захаров, — А дальше?
— Не твоя забота.
— И ваших побьют. А все из-за чего? Себя не желаете спасать, заботу на других перекинули. Пароходная жизнь такого не терпит.
Уловив в словах Захарова необычную твердость и убежденность, генерал опешил:
— Разве так приглашают на помощь? — мягко заговорил он. — Вы ворвались, кричали. — И с нажимом, оправдываясь: — Вы оскорбляли нас! А мы и сами собирались выходить.
Захаров сразу понял, что генерал вступает в его русло.
— Не так пригласили? Облыжное обвинение! Народу невмоготу — и пришли за вами!
Генерал стиснул губы, но его растерянный взгляд выдавал душевное смятение. Захаров заметил это.
— Не за-ради команды, а за-ради себя, сограждане, выходите на подмогу. Любим мы друг друга или ненавидим, нравимся или нет, а пароход у нас один, никуда не денешься. Нужно жить. — Разбитая губа у Захарова распухла, и он шепелявил. — Молитесь своему богу, только будьте добры на околку парохода. Порядок жизни устанавливаем сообща. А начнем спорить, кому управлять, начнем воевать, сами смекаете — погибнем и мы и вы.
Некоторое время генерал молчал. После того как он побивал снаружи, увидел, как там работают, и услышал, о чем говорят, он понимал правоту Захарова и то, как давеча в салоне, в тепле и уюте, амбиция затуманила ему глаза.
Молчали и офицеры. Слышно было только завывание ветра за бортом — то оно опускалось до басовых нот, то взлетало резким визгом, словно на качелях. И каждый невольно поеживался от озноба.
Генерал в раздумье произнес:
— В чем-то, кочегар, верны ваши слова.
— Народ вы образованный, так и думал — поймете.
— До Мурманска бы только добраться… — простонал один из офицеров с тоской. Но, встретив построжавший генеральский взгляд, тут же и умолк.
— Интересно было с вами познакомиться. — Не заметил генерал, как перешел с Захаровым на «вы». — Лед долбить будем. Если в этом наше спасение — извольте. Мы никогда не отказывались. А теперь: где наши офицеры?
— Здесь, рядом. В конце коридора трап вниз, а там кладовушка за железной дверью.
— Вы уж будьте настолько любезны, почтеннейший кочегар, — генерал спохватился, что слишком легко поддался Захарову и офицеры могут за это осудить, вот и показывает: нет, не поддался, а только играет с ним, — проводите туда.
Захаров ничего не хотел замечать. Он ликовал — добился главного! Что ему уколы по самолюбию ради спасения парохода и людей!
— Пошли, открою.
Генерал посмотрел на офицеров, сидевших напротив, и двое поднялись. Захаров — к двери, они след в след за ним.
У трапа вниз Захаров замедлил шаг. Десять ступенек… Они всегда будили память. Десять, как в подвале, где сапожничал отец… Десять ступенек. Вот и овальная железная дверь. Сбросить задвижку, и узники на свободе.
— Капитан Лисовский, вы здесь?
Из темноты с револьвером в руке медленно выходит Лисовский. Глаза воспалены, пальцы в крови, дрожат. Отрешенным, безумным взглядом он смотрит на офицеров, словно силится и не может понять, кто перед ним.
— Где китаец? — спрашивает отсыревшим голосом.
Офицеры переглянулись.
— Опустите оружие, капитан.
— Где китаец? — еще злее спрашивает Лисовский и бросает револьвер в кобуру на поясе.
— Какой китаец? — удивляется ближайший к двери. — О ком вы спрашиваете?
Лисовский не отвечает. Пытается застегнуть китель, но пальцы плохо слушаются. Из-под кителя видна белая сорочка в грязных пятнах ржавчины и масла.
У офицеров, сидевших взаперти с Лисовским, вид не лучше. Как только Яков закрыл дверь, они бросились на нее, до безумия колотили кулаками, стреляли — и сейчас еще скребет горло отвратительный аммиачный запах сгоревшего пороха. Удивительно, как они не задохнулись в кладовке.
Захаров в стороне. Он лишь снял задвижку и сразу шагнул под борт. И вдруг Лисовский увидел его… Рука сразу рванулась к кобуре.
— Твоя затея… Это ты… — бормоча, пятился, а рука шарила на боку, освобождая из кожи револьвер.
И Захаров понял: через секунду-две Лисовский выстрелит. Понял это и один из офицеров.
— Капитан, прекратите… — нерешительно сказал он.
Револьвер в дрожащей руке. Черное дульце колышется и смотрит в Захарова, как той ночью в подвале военной комендатуры. Зажмурившись, не дыша, он ждет, когда полыхнет пламя. Уже ничего не успеть. Не уклониться, не спрятаться в узеньком коридорчике. До Лисовского несколько метров, одним рывком их не одолеть. Шелохнешься — курок нажат! Ничего не успеть. Проиграл!
— Кайся! Три секунды твои! — слышит Захаров хриплый шепот.
Лисовскому нужно не просто застрелить, а сломить, унизить.
— Не глупите, капитан. Приказ генерала…
— Раз!
— Поднимемся наверх, десять ступенек…
— Два!
— Вы всех обрекаете на гибель, — предельно спокойно говорит Захаров, а по лицу крупные бусинки пота. — Нас ждет…
— Три!
Слышал Лисовский? Понимал, о чем говорит Захаров?
— Вот и все, кочегар. Вот и конец тебе, — сладострастно бормочет он, вглядываясь в Захарова, желая увидеть в его лице испуг.
Где-то рядом прицельно и точно стучит по железу вода, а вокруг тишина, расползаясь, заливает весь мир. Выстрел разнесет тишину…
Сухой щелчок!.. В барабане пусто. Расстреляна вся обойма.
Оттолкнув офицеров, Захаров взлетает по трапу. На ватных ногах вскочил в кубрик.
— Что произошло? — встревожился генерал.
— Ничего особенного, сейчас появятся.
Следом вбегает Лисовский, помятый, испачканный, вздрагивая от нетерпения, желая настичь и схватить Захарова. Останавливается, будто натолкнулся на стену, увидев генерала и сослуживцев. Руки дернулись к бедрам, ноги сомкнулись — справился со своим удивлением и нетерпением. Только лицо исказила судорога. Он был страшен и смешон.
— На пароходе заговор. Необходимы срочные, решительные меры, — с трудом разрывая слипшиеся губы, докладывает Лисовский. — Благодушие заведет в тупик. Неизвестно, когда еще будет помощь.
— Успокойтесь, капитан. Заговор, вы правы, есть. Воды капитану! — хмурится генерал.
Сбоку протянули кружку. Лисовский, стуча зубами о ее край, короткими, судорожными глотками выпивает воду.
— Отдохните, капитан. Приведите себя в порядок. Поспите.
— До сна ли сейчас?
— Все решится, и быстрее, чем вы думаете. — Генерал взмахнул рукой в сторону выхода. — Идите!
Лисовский, шатаясь как пьяный, пошел из кубрика. На лицах офицеров, смотревших в его сутулую спину с выпирающими из-под сукна лопатками, замелькали усмешки.
И лишь Василию Захарову не до смеха. Он шагнул к генералу:
— Придется, сограждане, расстаться с оружием. Забот и без того хватает. Заблагорассудится — и тыкаете каждому в лоб. Грозитесь. Просьба убрать для спокойствия жизни на пароходе. — Говорил взволнованно, тяжело дыша, как на околке льда.
До него только сейчас дошло, что могло произойти там, у днища парохода. Черное толстое дульце револьвера… еще не один день, не одну ночь будет качаться у него перед глазами.
— А вы хитрее, чем я думал. — Генерал спокоен и благодушен.
Он с открытым любопытством разглядывает Захарова. Его взгляд затем перебегает на офицеров, и в глазах что-то вздрагивает, дескать, видали — каков!
В кубрике тесно. Офицеры стоят в проходах между койками. К тесноте Захаров привычен. Четырнадцать человек постоянных здешних жителей между столом и койками боком только и протискивались. Но сейчас особая теснота — и людей больше, и в полумраке они, вроде сцементированы между собой.
— Хитрости нет. — Захаров пожимает плечами. Он далек от генеральского благодушия, хотя до встречи с Лисовским такой разговор был бы по сердцу. Зловещий зрачок револьвера качается перед глазами, и стоит усилий, чтобы не видеть его, не думать. — Для спокойствия жизни.
— Вас больше, а нас меньше. Свяжете — и за борт! Лисовскому и оружие не помогло.
Звегинцев не понимает напряженной, внутренней взволнованности и непреклонности Захарова, но чувствует ее. Спокойно дремавшая на столе рука дрогнула: пальцы забарабанили боевой марш.
— Нет, генерал. Только уравняем силы. Кто захочет — к вам, нет — к нам. Приневоливать не будем.
— С оружием не просто, мы военные. — Играя, генерал выдвигает препятствие за препятствием на пути к соглашению.
— Будут у нас револьверы, и мы будем военными. — Не понравился такой тон Захарову. — Это не порода, а обстоятельства. Сделаем их одинаковыми для всех. — Он старается скрыть раздражение, и сейчас еще надеясь убедить генерала, как уже убедил во всеобщей необходимости окалывать пароход.
За сегодняшний день столько раз побывать под дулом! А когда-то и пальнет из него свинцовым комочком в сердце. На том и конец всем разговорам.
— Ты прав. Перед опасностью и смертью мы все равны, — вспоминая, где пароход, примиряется генерал.
А Захаров непримирим, уже сердясь, гнет свое:
— Перед жизнью — нет. И пока живы, должны сравняться!
Кто знает, как бы долго продолжалась беседа и до чего бы довела, если б не шум в коридоре, возбужденные голоса.
— В чем дело? — Генерал посмотрел на дверь, и офицеры раздвинулись, чтобы не мешать ему.
В кубрик быстро вошел Рекстин. В руках радиограмма. Молча протянул генералу. Тот медленно зашевелил губами, как малограмотный. Лицо вытянулось, нижняя челюсть отвисла, казалось, вот-вот отвалится. Швырнул радиограмму на стол.
Все взгляды в кубрике скрестились на сером листке бумаги. Что в нем? Что потрясло генерала? Замерли, боясь дыханием всколыхнуть напряженную тишину. У них одна судьба. Сообщение касается всех. Хотелось его узнать и прежде, чем о нем скажет капитан парохода или генерал, хотелось увидеть в радиограмме хоть строчку, хоть слово.
А генерал, швырнув ее, тут же и накрыл ладонью, как неосторожно вырвавшуюся из клетки птицу. Держа под рукой, выразительно взглянул на Рекстина. И обычно плотно сжатые губы рекстинского рта сомкнулись еще сильнее.
Снаружи доносились глухие удары, будто там били палками по соломе. Но вдруг удары стали затихать и вовсе смолкли.
Захаров, как и все, проследив за полетом радиограммы от руки генерала и как тот ее прихлопнул, догадался: недобрые вести, которые Рекстин не решился сообщить в открытую, не желает сообщить и генерал. Захаров попятился из кубрика. Никто не обратил на него внимания. А ему бы скорее к матросам, к товарищам на палубе! Вместе они сообразят, в чем деле.
Выскочил в белую темноту снежной ночи, услыхал голоса, долетавшие со стороны обогревалки:
— Восстание!
— Белые бегут!
Бросился на эти голоса. Неужели рабочее восстание, о котором говорилось в последний вечер в Архангельске, на конспиративной квартире, началось?!
После таких событий жизнь на пароходе должна измениться. Это понимал не только Захаров, а все матросы. Кто-то уже кричал: «Ура!»
Они в этот момент не знали еще об одной строчке в радиограмме: «Военным командованием «Канада» возвращена в Архангельск». Сообщение о восстании лишь объясняло эти действия военного командования.
«Соловей Будимирович» был брошен среди льдов, морозов и ветров на произвол судьбы.
Вторая историческая справка.
Капитан Рекстин в судовом журнале записал:
«Потушили котлы, остаток угля — 45 тонн… Для сохранения судна и людей отдан ряд приказов об экономии расходов провизии, топлива.
…Высланный из Архангельска ледокол «Канада» властями был возвращен обратно. С этого дня стало ясно, что судну «Соловей Будимирович» придется зимовать в Карском море».
В Архангельске же среди белых в эти дни царила паника. В уездах крестьяне громили воинские части. Северное правительство, державшееся лишь штыками, доживало последние часы. Единственное спасение — бегство морем. Но портовые рабочие отказывались грузить уголь на пароходы. Жизнь на причалах замерла.
Тут-то и пригодился ледокол «Козьма Минин». Командующий войсками со своим штабом перебрался на него задолго до назначенного времени эвакуации. Корабль до предела заполнили разные люди. В коридорах, в кочегарке на чемоданах и узлах сидели офицеры и их жены, члены правительства, дельцы, которым никак не хотелось встречаться с Красной Армией.
С фронта прибывали воинские части, но судов для них не было. Офицеры по льду бежали к «Козьме Минину», а принять их уже некуда.
Ледокол выбрал якоря. Экипажи «Канады» и «Сусанина» отказались покидать родной город. Матросы «Канады» навели орудия на «Козьму Минина», дали несколько выстрелов. С берега в ярости палили офицеры. Но ледокол, не имея равных по мощности, ушел за горизонт.
В полдень 21 февраля в Архангельск вошли регулярные части Красной Армии.
VI
День шел за днем. Люди на «Соловье Будимировиче» страдали и радовались, ненавидели и любили, ошибались и ждали спасения, а стихия несла пароход все дальше и дальше от Мурманска, от зарубежных стран, от тепла, света, сытой жизни.
Каждый обитатель парохода в эти дни определял свой курс и выбирал линию поведения. Каждая группировка решала свою судьбу по-своему. И в то же время их судьбы были тесно связаны, как корни деревьев в густом лесу.
Не было больше столкновений между командой и офицерами. Рекстин выполнял свои обязанности капитана, ему подчинялись, ни в чем не ущемляли его прав.
Офицеры притихли и выжидали. Первыми бежали от Советов, а оказались глубоко у них в тылу. Помощи теперь ждать неоткуда.
Обречены! Воевали, боролись с командой парохода, а гибель их подстерегала в другом месте. Они это поняли только сейчас. Они бессильны. Кто им поможет? Кто спасет? Кому они нужны?
В салоне в тот день людей собралось больше обычного. Здесь и Рекстин. В последнее время он редко сюда заходил, все пропадал в рулевой рубке. После рождения ребенка рубка стала его рабочим кабинетом. А рабочий кабинет в каюте заняли пеленки дочери, которые сушились на веревке между письменным столом и книжным шкафом.
В салоне же и лоцман Ануфриев. Не терпели эти два человека друг друга, а тут сошлись за одним столом.
Стюард Сторжевский разносил чай, прислушивался к разговорам, крайне важным для всех обитателей парохода, но ни одного члена экипажа здесь не было. Раньше бы это нисколько не взволновало Сторжевского: обсуждают — и пусть обсуждают, решают — и пусть решают. Экипажу не обсуждать, а выполнять эти решения. Но после общей борьбы с офицерами в феврале Сторжевский многое понял, ко многому стал относиться иначе.
Он и внешне изменился. Побледнел, высох от однообразной скудной еды, костюм на нем обвис, а лицо, покусанное морозами, покрылось красными, шелушащимися пятнами.
Лишь появилась свободная минута, Сторжевский нырнул вниз, в кубрик кочегаров. Тяжело дыша, еще больше побледнев от бега, остановился у входа, без стука распахнув дверь.
— Там, там решают… А наших никого.
В кубрике не только кочегары, а и палубные матросы, машинисты, камбузники. Лица расплываются в желтом тумане. Разговор оборвался. Ждали, что еще скажет Сторжевский, но он ничего не мог добавить.
— Пошли! — позвал Захаров.
— Все? — испугался Сторжевский. Салон для него был особым местом, куда не каждому дозволено входить. Один-два человека — он допускал, но не всех! — Нет, нет. Столько невозможно.
Захаров вышел первым. Хлопнул Сторжевского по плечу.
— Пора отвыкать от старого.
Сторжевский не обиделся. Доверчиво глянул на Захарова. Вина за тот, первый, недобрый разговор по-комариному зудела в душе. Не стал возражать, лишь воскликнул:
— Я сам, сам. — И бросился вперед.
— Что возьмешь от старого? — усмехнулся Захаров. — Сам так сам!
А Сторжевский вбежал в салон:
— Команда идет сюда! — Задыхался, сердце вот-вот проломит грудь.
Сообщив о команде, он как бы отмежевывался от нее, вновь становился услужливым стюардом.
Однако в салоне никто не возмутился, не вскочил с места, не закричал. Умолкли и ждали. И не успел Сторжевский отдышаться, как на пороге появился Захаров.
— Капитан, судьба парохода касается не только пассажиров, — обратился к Рекстину через головы.
— Садитесь, Захаров. Судьба касается всех.
— Я не один.
— Кто желает, можно.
Стало тесно и душно. Но не роптали. Кто устроился на кончике стула, а кому не хватало места, подперли спинами полированные переборки.
Впервые в истории парохода случилось такое, что обитатели твиндека пришли сюда. Некоторые до этого не только не видели, а и не представляли себе салон и с любопытством осматривались.
У Захарова интерес в другом. Офицеры сменили военную форму на штатскую одежду. Не то купцы, не то чиновники — ничего грозного. Лишь внимательный взгляд нащупывал отопыренные карманы — с оружием, расстаться с ним не хотят, не то что с формой.
На переборке голубая карта Карского моря и северного побережья Сибири. На ней прочерчена траурно-темная ломаная линия — от Архангельска к Индиге, от Индиги через Карские Ворота к востоку от Новой Земли, а посреди Карского моря линия обрывается, словно уходит под воду, на дно…
Возле карты с тоненькой указкой в руках лоцман Ануфриев. Он спокойно ждет, когда стихнет возня, разместятся матросы.
— Повторяю для всех, кто опоздал. Это произошло в августе тысяча девятьсот двенадцатого года. Из Архангельска тогда ушла на восток шхуна «Святая Анна» под командованием лейтенанта флота Брусилова. — Ануфриев говорил четко, короткими фразами. — Брусилов был владельцем и капитаном шхуны. Направился по Северному морскому пути с научными и промысловыми целями. После ухода из Архангельска шхуну никто больше не видел. Из экипажа более двадцати человек спаслись двое. Они по льдам прошли к земле. Рассказали о шхуне. Она вмерзла в лед, так же как и наш пароход. Ее унесло в полярные районы, где и летом не тает. Шхуна стала ледяной могилой экипажа. Случайно было ее движение? Если случайно, нам незачем ее вспоминать. А если вызвано течением, которое присутствует в Карском море? Нетрудно представить, что нас ждет. — Ануфриев умолк, глянул в напряженные, ожидающие ответа лица, словно пересчитал будущие жертвы «Соловья Будимировича». — Посмотрим на карту. Жирной линией изображен наш дрейф, тонкой линией — шхуны. Они параллельны друг другу. Дрейф шхуны пролегает по семьдесят девятому меридиану, наш — по шестьдесят четвертому. Счастье, что северная оконечность Новой Земли сдерживает течение…
Ему ли было не знать эту историю? Он принимал участие в поисках экспедиции, и не только этой. В 1914 году искали три экспедиции, ушедшие на восток и север и не вернувшиеся к родным берегам: Седова — на судне «Св. Фока», Брусилова — на «Св. Анне» и Русанова — на «Геркулесе».
Ануфриев тогда командовал поисковым парусно-моторным судном «Герда». Нелегким было его плавание. На пути к Земле Франца-Иосифа попали в непроходимые льды, две недели бились в них. А вырвавшись, не повернули назад, а упрямо продолжали плавание. 16 августа на мысе Флора на Земле Франца-Иосифа нашли записки с первыми сведениями о Седове и Брусилове. Но людей, доставивших эти сведения, уже не было — они уплыли к материку.
Ануфриев создал на мысе склад с продовольствием, одеждой и оружием для тех, кто, быть может, еще где-то во льдах бредет к мысу, как и их счастливые предшественники.
В салоне никто не знал о героическом плавании Ануфриева. А он не считал нужным рассказывать о нем. Что было, то было.
Он рассказал лишь о Брусилове. Дрейф его «Св. Анны» близок к дрейфу «Соловья Будимировича». Пусть теперь капитан, пассажиры и экипаж сами решают, как им быть дальше. Для себя Ануфриев уже решил.
И он умолк. Он все сказал. Никто не решается нарушать молчание. И тогда, словно забивая последний гвоздь в крышку гроба, Рекстин размеренно произнес:
— Суточный дрейф «Соловья Будимировича» в среднем достигает двух миль.
— Эх, если бы беляки не вернули «Канаду»! — Сергунчиков в сердцах бросает на пол шапку и с вызовом смотрит на офицеров.
— Свой скур доросе, — вторит Яков.
А офицеры, которые не могли простить и малейшего непочтения, молчат, будто в рот воды набрали.
Генерал гладит двумя руками зеленое сукно на столе, чтобы спрятать их дрожь, полный горести, тихо спрашивает:
— Кто нам может помочь? Кто?
— Положение сложное, — заговорил Рекстин. Колкости его не касались. — Крупные ледоколы «Святогор» и «Александр Невский» в Англии. Только им под силу пробиться к нам. Согласится ли английское правительство направить их сюда? Из Архангельска «Канаде» не пробиться. В Архангельске нет угля.
— Конечно, Англия согласится! — воскликнул Звегинцев. — Англия и только Англия, как можно сомневаться?
Молодые люди с оттопыренными карманами живо переглянулись. Конечно же, Англия! Это их устраивало. Судно из Архангельска — они военнопленные, из Англии — они эмигранты.
— Такова реальность, — отсекал дальнейшее обсуждение Звегинцев.
— Союзники, — зашумели вокруг, — цивилизация… гуманизм… прогресс…
Молчали и хмурились только матросы. Ждали, что скажет Захаров. А он что, пророк? Офицеры поглядывают с тревогой.
— Что поделаешь, если кому-то и не нравится Англия?
— Погодите! — выкрикнул Захаров. Поднялся с места громоздкий, широкий, как утес над овальным столом и притихшими за ним людьми. — Вы с самого начала держали туда курс. Но дальше Мурманска не ушли бы, а теперь и подавно ничего не выйдет у вас.
И вновь тишина. Но теперь настороженная, злая. Звегинцев покраснел, руки на столе замерли, а пассажиры в штатском насторожились.
— Не надо торопиться, — заговорил Рекстин. — Обсуждать спокойно, трезво и без лишнего шума.
Захаров повернулся к дверям, возле которых стояли и сидели матросы, машинисты, камбузники, пассажиры — как будто пришли из обогревалки, в которой отдыхали во время околки льда. Только и разница, что тогда были измотаны работой, лица мокрые от пота, а сейчас бледные, обмороженные, и в глазах не усталость, а испуг затравленного зверя, не знающего, где спасение.
— Послушай, послушай, матросик, — приподнялся со стула человек купеческой внешности. — Какая нам разница, кто выручит? Русские, англичане или, скажем так, турки?
Молодой человек — представитель зарубежной фирмы — поддержал купца:
— Будем реалистами — нам может помочь только Запад. Так повернемся к нему лицом. Вы согласны, господа?
— Разумные речи, — одобрил Звегинцев.
У Захарова из-под ног уплывала почва. Она была прочнее даже тогда, когда с Сергунчиковым по льду пробирались к берегу. А сейчас закачалась, не удержаться. И Захаров испугался:
— Не дадим украсть наш пароход! Хватит, угнали в Англию самые мощные… Будь они в Архангельске, не сидели бы здесь. Давно бы были дома. Теперь и «Соловья» желаете спереть. Наводите тень на плетень. Государство стало у нас рабочее, крестьянское и солдатское. Мы, рабочие, и будем оберегать наше имущество.
— Вот и хозяева нашлись! Нам, господа, делать нечего. Решать будут они, — раздраженно засмеялся Звегинцев, и группа уже бывших офицеров сдвинулась возле него.
Они не посмели, как раньше, угрожать, но и не собирались без боя уступать свои права. Они лишь не решались нападать первыми.
— Братцы, смекайте их курс! Мы теперь, как на лезвии, можно скользнуть и на ту, и на эту сторону! — Правда крепила голос Захарова, и он звенел, как чистый металл. — Если за рубеж, жизнь как была под верхней палубой, так и будет. Перемены какие? Чужбина! Нам зорче глядеть, где наше правительство, и подаваться к тому берегу!
Странное дело — его горячие, от сердца слова не до всех доходили, даже до своих. Некоторые не смотрят в его сторону, отводят глаза: Сторжевский, за ним Метерс и еще матросы.
Для них же звенит голос Захарова:
— Пароход нашего Российского государства, законы-порядки и приказы нам выполнять российские. Если набрать морской воды, какая она? Такая ж, как все море. Если и отошли мы малой каплей от государства, все едино мы его капля.
— Это еще с какой стороны смотреть на Россию, — поднимаясь, начал Звегинцев. Бледность у него ползет со лба на дрожащие щеки, подбородок.
— Россия одна, всегда держалась на трудовом народе, жила им. Я так понимаю!
Они могли долго спорить, потому что у каждого была своя Россия. Слово одно, а виделось за ним разное.
— Прекращаем разговор, — поднялся рядом со Звегинцевым Рекстин. Они стояли несколько секунд. Один — высокий, худощавый, но плечистый, в морской форме, второй — погрузневший, с оплывшим морщинистым лицом. Звегинцев плюхнулся на стул, а Рекстин, опершись растопыренными пальцами о край стола, продолжал: — О нашем положении поставлен в известность Архангельск. Наше положение существенно отличается от шхуны Брусилова: мы имеем связь — где мы и что с нами, знают на материке. Но наше положение и близко с командой шхуны. Провизии надолго не хватит. Мука и сухари на исходе. Из двадцати тысяч банок молока и трех тонн сыра едва имеется половина.
— До августа дотянем? — прикидывает Ануфриев. — Лето приходит сюда не раньше. Только летом нам смогут доставить уголь.
— Какой август? — удивленно воскликнул Рекстин и, повернувшись к Ануфриеву, якобы только ему объясняя: — Хватило бы до июня.
— И чего? — лихо вмешался Захаров. — Опять-таки подводите к тому же: нужны ледоколы из Англии, чтобы до августа пришли. А наше мнение такое: потуже затянуть пояса, каждому просверлить еще по дырочке. Правильно говорю? — вновь обратился за поддержкой.
— Правильно, — вразнобой откликнулись несколько голосов.
— Будут строгие нормы. Будем смотреть, что скажете через неделю, через две недели, — согласился и не согласился Рекстин.
В глубине коридора раздался крик, топот ног. В салоне прислушались:
— Медведь! — донеслось снаружи.
За время дрейфа не видели ни зверя, ни птицу. А тут сам медведь, хозяин здешних мест. Жизнь идет. Каков же он, местный обитатель? Если он может существовать среди льдов, почему бы и людям не приспособиться, не продержаться еще несколько недель?
Практическую сторону дела представил только Ануфриев.
— Скорее! Оружие!
Выбежав на палубу, ослепли от света и захлебнулись свежим воздухом. Такой ясности и чистоты дня еще не было. Солнце висело над пароходом как прибитое, и под ним голубыми и бордовыми переливами зеркально сверкал снег. Возбужденно крича, показывали друг другу в сторону уходящих в белизну сугробов.
— Вон он! Улепетывает!
Такой крик мог напугать кого угодно, хоть дюжину медведей, привыкших к тишине полярных просторов, знающих только вой ветра да скрежет льда.
В последнее время, чтобы спуститься с парохода, трап не был нужен. Ледовое крошево поднялось до палубы, его забило, спрессовало снегом — отличная горка. Прорубили ступеньки — и лестница готова.
Несколько храбрецов, соскользнув на лед, побежали по медвежьему следу, размахивая руками, подбадривая друг друга озорными выкриками.
Появление медведя всколыхнуло в общем-то неподвижную, однообразную жизнь парохода. Ануфриев, щурясь от яркого света, объяснял стоявшим возле него офицерам:
— Если появился один, будут еще. Запахи камбуза разносятся далеко. Медведь к весне голодный. Только встречать не криками. Нужна группа охотников. Свежее мясо может нас крепко выручить.
Последним со льда возвратился Сергунчиков. Раскрасневшийся, с прилипшими ко лбу волосами, возбужденно рассказывал:
— Лапища — во, огромная зверюга! Карабин и пару собак — верняк наш будет.
— Жди теперь еще, — многоопытно рассуждал и боцман. — Вахту установить. Что ему по горке взобраться на палубу? Раз плюнуть. Столкнешься, не успеешь и перекреститься. Голодный, он страсть какой злой.
— А вот у нас бурые в овсы забираются…
Пошли воспоминания о медведях, их повадках. Только Захаров перебил пустой разговор:
— Дела есть поважнее. Кто мы? Белые или красные?
Как-то так получалось, что все дела теперь решались в кубрике кочегаров. На верхней палубе центром жизни был салон, а у команды — кубрик.
Бывало, велись жаркие споры, хоть в кулачном бою их решай — твердо каждый на своем стоит. И споры не о жизни на пароходе, а об устройстве Российского государства. Были такие, что землю крестьянам отдай — и на этом ставь точку. Были и такие, что любую власть отрицали, любую свергать требовали. Пусть каждый сам по себе, вольная ему воля. И у сторонников Захарова, которые за Советы, не всегда единство. Особенно в отношении к пароходным офицерам. Захаров — за разумное сотрудничество, Сергунчиков — за насильственное разоружение и подчинение. Захаров уверяет: такие действия опасны, могут привести к гибели людей, а желаемого не добьешься. Сергунчиков стоит на своем и ничего не хочет слышать.
И все же были сплочены, когда дело касалось внутренней жизни. У них было больше общего между собой, чем с теми, на верхней палубе.
После слов Захарова «кто мы?» все дружно посыпались по трапу вниз, в кубрик. Разместились, затихли. Кто первым начнет?
В кубрике тускло светит одна плошка. Темень здесь кажется особенно густой после солнечного дня. Иллюминатор прочно залеплен снегом, в него можно смотреть как в зеркало.
— У офицеров свое, у нас свое, — подскакивает на скамейке Сергунчиков. — Наш курс на братишек в Архангельске. Там нас поймут и не оставят.
Сторжевский поднялся, обеими руками провел по усам, расправляя их в разные стороны:
— Все так. Душой мы в Архангельске, только пожеланиями, разговорами делу не поможешь. Нужны ледоколы. А где они? И здесь прошу поворачиваться в обратную сторону. Мы действуем не по желанию, а по необходимости.
И боцман разводит руками:
— Правильно пан рассуждает. Англичане могут подмогнуть. — Боцман со Сторжевским соперничает пышностью усов, а тут спелись, и боцман прячет, отводит в сторону глаза, чтобы не встретиться взглядом с Захаровым.
— Думаешь, пожалеют тебя?
— Ни в жисть, — как будто обрадовался боцман, — а своих-то должны, — и пальцем показывает вверх.
— Разумные слова, — поддерживает Сторжевский. — Дело так наворачивается, что за них нам приходится держаться.
Всегда готовый всех выслушать, Захаров сорвался:
— Вы смекаете, что говорите? Хоть на карту гляньте! Мы где находимся? На какой такой территории? Да мы же в России. Так какое такое у нас право через забор лезть к соседям, когда еще у себя в доме не разобрались, не огляделись. Стыд языки вам не разъест, такое предлагать? Правильно — и обнищали, и оголодали, и полное разорение, а все же в своем доме!
Вглядывается Захаров в лица, ищет сочувствия и понимания. Вот Метерс. Хватило же у него совести прибежать, предупредить об офицерах. В общем деле не подвел. Почему сейчас безучастный? Еще раздумывает? Или против?
А Сторжевский? К нему поворачивается Захаров. Чрезмерно гордый, чрезмерно осторожный. Однако позвал в салон. Понял — у экипажа общая судьба. Куда его теперь заносит? Неужели непонятно?
— Только у себя дома мы хозяева! А по ту сторону дадут корку хлеба и пляши для их полного удовольствия. Не желаем! Таким должно быть наше общее мнение и окончательное!
А Сторжевский так и не поднял головы. Взгляд Захарова прыгнул на боцмана, ухватился за него: ты-то архангелогородец, казалось, говорил он. Но боцман смотрит в темный угол.
Взволнованны моряки, молчаливы и взволнованны. Каждый решает свою судьбу. В полумраке не видны глаза, расплываются лица, только слышно частое горячее дыхание, от которого в кубрике душно и сыро. Густым дождем по стеклу иллюминатора катятся струйки воды.
Захаров примолк. Не пробить ему обособленности и разобщенности. Не надеется на себя, ищет другие авторитеты:
— Свяжемся с Архангельским Советом, пусть радист передаст нашу обстановку и затребует ответ: как быть? Тогда и решать. А идти на поклон к англичанам, что голову в петлю совать.
— Кому совать, а кому нет, — тихо, но непреклонно произносит Метерс. — Нам что из России, что из Англии.
Молчат матросы из Прибалтики, молчат китайцы. Метерс высказался за всех, открыто и понятно. И залегла недобрая тишина, словно чья-то рука скользнула между людьми и раздвинула их.
Чернота залепила глаза Захарову. Поднялся будто на железных шатунах.
— Ваши рассуждения ошибочны. Мы на территории Советов и все законы Советов должны выполнять. И об этом мы должны сказать там! — указал пальцем в потолок. — А если каждый по себе, быть беде.
Многие сейчас не согласны с ним или еще колеблются. Самое большее мог ожидать, что они не будут выступать против, будут держаться в стороне, но и это ослабляло команду парохода.
О том, как быть и на кого ориентироваться, думал и Рекстин. Он не выскочил на палубу, когда все бросились смотреть медведя. Прошел к себе. Кто может оказать реальную помощь?
А офицерам было все ясно: Англия!
— Рискованно, — жевал Звегинцев осторожное слово. — Поговорить бы с капитаном.
— Сколько можно разговаривать! Сколько приспосабливаться? — загорячился худенький поручик.
— Лисовский прав!
— Господа, настало время действовать! — раздались голоса.
Гражданская одежда защищала их от армейской субординации, и они спорили со Звегинцевым. Он это понимал. Развел руками, дескать, перед таким напором бессилен.
Не прошло и часа, как телеграмма английскому правительству была готова. Лисовский с двумя спутниками направился в радиорубку. Постучал. Открылось узенькое окошко, в нем мелькнула остроносая, веснушчатая физиономия.
— В чем дело, граждане?
— Открой! — приказал Лисовский. Физиономия отшатнулась, из недр рубки послышалось:
— Не имею права. Граждане, отойдите!
— Открой!.. Буду стрелять! В рубке стихло.
Лисовский дулом револьвера постучал в дверь.
— Что там антимонию разводить, — зашептали сзади.
— Эй ты, телеграфная крыса! — шепотом прокричал в оконце.
Молчок. Не поддается.
Почти вплотную приставив к замку револьвер, Лисовский несколько раз выстрелил. Удар плечом — и дверь распахнулась.
— Граждане, граждане, аппаратура… — жалобно заскулил телеграфист, пятясь от ворвавшихся людей.
— И тебя кончу. Садись, стучи! Лондон, премьер-министру…
Телеграфист, опасливо косясь на револьвер и заикаясь, заявил:
— До Лондона не достать. Может, через Норвегию?
— Норвегию? — Лисовский оглянулся на помощников. — Крой через Норвегию. И норвежскому премьеру. В два адреса один текст. Они не помешают друг другу.
Телеграфист закопошился в своем аппарате.
В дверях шум: «Назад! Не подходите!» И сухой голос Рекстина: «Что здесь происходит? Почему стрельба?»
— Пропустите его! — крикнул Лисовский. А когда Рекстин появился на пороге, с угрозой предупредил: — Не мешайте, капитан. Все для общего блага.
— Прошу оставить рубку! — приказал Рекстин.
— Не раньше, чем радио уйдет по назначению, — недобро усмехнулся Лисовский, блеснув ровными, белыми зубами. — Не раньше. И вам не мешало бы подписаться под текстом. Так нужно действовать, если хотите жить. Через неделю меры будут приняты. Это вам не совдепия сумасшедшей черни.
Третья историческая справка.
В эфире трещала морзянка, передавая тревожные и успокоительные сообщения. Советские Архангельск, Петроград и Москва не забывали о людях на «Соловье Будимировиче».
Архангельск, 29 февраля… Сообщаю: «Канада» срочно готовится к вам на помощь. Ремонт и снабжение ее надеюсь закончить около 5 марта. Таким образом, «Канада» может быть вблизи вас около 15 марта. «Пожарского» послать не можем, но Всероссийское Советское правительство приняло все ваши и мои заявления к сведению и уже вошло в переговоры с Англией и Норвегией относительно посылки экспедиции за вами. Впрочем, предложено послать и «Святогора». В данное время к вам организуется экспедиция на оленях с Вайгача. «Канада» была бы уже у вас, если бы ее не вернули белые.
Мортран[5].Радиограммы всем, кто может помочь.
«Архангельск, 27 марта. Президенту Академии наук.
Продовольственная экспедиция, шедшая за олениной в устье реки Индиги на Тиманском побережье на пароходе ледокольного типа «Соловей Будимирович», погибает во льдах. На палубе выдающийся моряк Севера Ануфриев, женщины, дети, в количестве пассажиров всего 85 человек… Уголь сожжен, котлы потушены, помещения отапливаются деревом бочек, палубы. Радиотелеграммы подаются один раз в неделю последними запасами аккумуляторов. Провизия кончается, экспедиция умоляет о помощи. Состояние льдов согласно донесению погибающей экспедиции — торосы, поля толщиной два с половиной фута, полыньи. Помощь из Архангельска не может быть оказана за отсутствием угля, подходящих судов».
«Архангельск, 27 марта. Владимиру Ильичу Ленину.
…Считаем, что все меры, принятые нами, будут малодействительны. По мнению наших ледокольных командиров… а также на основании всех наблюдений и сведений, получаемых от командира «Соловья Будимировича», ясно, что реальная и своевременная помощь гибнущему кораблю может быть подана только на могучем ледоколе…Наиболее пригодными ледоколами для посылки к «Соловью» являются ледоколы «Александр Невский» и «Святогор»… Оба эти наши ледокола, переданные правительством белых англичанам, вполне пригодны для посылки в Карское море. Убедительно просим вас обратиться к правительству и народу Великобритании дать нам «Александра» или «Святогора» для спасения гибнущих в Карском море людей».
Правительства Англии и Норвегии ни на одно обращение не отвечали. Всероссийскому Советскому правительству пришла телеграмма из Лондона только от министра иностранных дел лорда Керзона: сами снаряжайте спасательную экспедицию.
По рекомендации Москвы моряки обратились к общественности, рабочей прессе Норвегии, к видным полярным деятелям.
«Архангельск, 27 марта. В Норвегию стортингу[6], Фритьофу Нансену, Отто Свердрупу, Иогансену[7], представителю Российской Академии наук доктору Л. Брейтфусу, редакциям газет «Финмаркенпост», «Социалдемократен», Географическому обществу Норвегии.
Всем, всем, всем!
Во имя человеколюбия необходимо оказать страдальцам помощь… Необходимо немедленно оповестить о. неминуемой гибели экспедиции. Необходимо немедленно посредством печати, особых объявлений, телеграфом оповестить всех норвежских зверобоев, направляющихся льдами. Все расходы по спасению и доставке людей будут оплачены и выдана большая премия. Необходимо немедленно приступить к снаряжению подходящего судна. Необходимо немедленно выработать план общего спасения экспедиции. Необходимо немедленно знать авторитетное мнение полярных мореплавателей Норвегии о снабжении и мерах спасения погибающих людей. Опасения утратить связь по радиотелеграфу экспедиции».
«Петроград, 29 марта. Христиания, Фритьофу Нансену.
Нижеподписавшиеся во имя гуманности просят немедленную помощь сохранить жизнь 85 мужчинам, женщинам, детям, погибающим от холода и недостатка провизии на борту парохода «Соловей Будимирович».
…Из Архангельска помощи не ожидается причине отсутствия кораблей и угля… Помощь необходима немедленно. Наиболее настоятельно желательно получить в Англии мощный русский ледокол «Святогор», вполне пригодный для спасения погибающего судна…
Президент Российской Академии наук Карпинский. Максим Горький».Нансен незамедлительно телеграфировал о предпринятых им мерах: «Обсудил вопрос с норвежским правительством. Послал телеграммы русскому и английскому правительствам».
Нижняя палата английского парламента запросила премьер-министра, что делается для спасения людей, гибнущих в ледовом море.
Под давлением общественности Лондон наконец решил: если Москва заплатит за использование ледокола «Святогор» 20 тысяч фунтов стерлингов, он будет передан Норвегии для спасательных работ.
К маю экспедиция была готова, могла выйти в море. Неожиданно Англия выдвинула новое требование: застраховать судно на 13 миллионов крон.
Выход ледокола был задержан.
Началась серия новых переговоров.
VII
Море по-прежнему упорно несло их на северо-восток. Скоро «Соловей Будимирович» выйдет из-под прикрытия Новой Земли. Тогда для течения не будет преград, и море покажет свою силу. Каждый день приближал гибель. Начались весенние пурги. Лето сталкивалось с зимой, боролось с ней, очищая для себя арктические просторы. За бортами ровный гул, как и в котлах парохода во время движения. Все замерло, притихло, прислушиваясь к этому гулу. Почти три месяца «Соловей Будимирович» в ледовом плену. Три месяца!
В кочегарке холод и запустение. В машинном отделении мертвая тишина. В кубриках и каютах, приспособив под камельки бочки из-под керосина и масла, а из обшивки котлов сделав дымовые трубы, все время поддерживают огонь. И пока он трещит — есть тепло, лишь потух — холодно. Изо всех щелей парохода валит дым. На топливо идут остатки угля, ломают палубу, переборки — кожу сдирают с парохода, обнажая его скелет.
В каютах холоднее, чем внизу. Зато здесь не нужны коптящие светильники. День увеличивается каждые сутки, растет как на дрожжах, достаточно раздвинуть шторки, чтобы в каютах стало светло.
А в твиндеке круглые сутки — фитильки. Копоть от них прочно въелась в кожу, осела на потолках и стенах, свешивалась черной плесенью.
Кончилось мыло. Многих начала мучить одышка, кашель. Ничего не хотелось делать: двигаться, думать, даже есть. Сутками лежали на койках, уперев в потолок бессмысленный взгляд. Неосторожное слово, посторонний шум раздражали до бешенства.
Продукты выдавали каждому на неделю. Хочешь — сразу ешь, хочешь — распределяй по дням. Полфунта английского сыра и баночка молока — дневной рацион. Давно кончились мука и все крупы. О куске хлеба мечтали как о лакомстве. Пытались из сыра печь лепешки, но желудок не обманешь.
На таком пайке Рекстин рассчитывал продержаться до июня. А если и потом не придет помощь?
В радиограммах из Архангельска советовали заняться промыслом. Такая возможность была — несколько раз к пароходу подходили медведи, но с револьверами на них не пойдешь.
И все же образовалась группа охотников, они не поддавались апатии, сонной одури. Они мерзли и голодали как все, но, как только выдавалась добрая погода, уходили к дальним торосам за нерпами — животными крайне любопытными, непугаными и неосторожными.
Все охотники — офицеры, лишь у них было оружие. Когда в первый раз они принесли нерпу, взбудоражился весь пароход. Необычный запах кипящего мяса проник во все закоулки. И хотя мясо было черное и сильно отдавало рыбьим жиром, офицеры успешно с ним расправились. Сдавать его в общий котел никто и не подумал.
В последнее время отношения между офицерами и матросами было уравновесились. Никто никого не притеснял, не имел привилегий за счет других, все поровну — и блага и невзгоды. И вот офицеры вновь не считаются с командой. Пароходные запасы на всех поровну, добычу только себе. Откуда такое право? Что придало им уверенности? Как было их двадцать один человек, так и осталось. Как возглавлял их Звегинцев, так и возглавляет. Что изменилось?
Вспомнил Захаров околку льда, захват Лисовским радиорубки. С нее и началось, вернее, после нее. Когда офицеры обратились за помощью к Англии, Захаров хотел вновь собрать команду. Он понимал, что англичане могут откликнуться на призыв офицеров, а не Российского правительства, и не отправят «Соловья Будимировича» в Архангельск, а уведут к себе, как увели ледокол. И он ждал матросов. Как быть? Но в кубрик к нему пришли всего шесть человек. Остальные — по своим углам. Офицеры, заботясь о себе, невольно заботились и о них. Хотя угон парохода за рубеж дело бесчестное, многие в экипаже решили отсидеться, отмолчаться — и совесть у них будет чиста. Пусть офицеры мараются. С них весь спрос.
— У нас свое правительство. Нечего через голову прыгать! — настаивал Захаров, взывая к товарищам.
Глубокие трещины, как во льду во время прилива, разделили экипаж на маленькие группки, землячества со своими особыми интересами.
— Я знаю одно, — говорил Захаров, — сила офицеров в нашей слабости, а наша слабость в разделении. Каждый сам за себя. На этом не кончится, попомните меня.
И вот добыча мяса.
— Оружие нам! Я давно говорил! — свесившись с койки, кричит Сергунчиков. — Иначе подохнем!
— Добычу в общий котел. В первую очередь ослабшим. — Захаров за столом поправлял толстый фитилек в плошке с жиром. Он больше дымил, чем светил, и его время от времени подтягивали. Когда фитилек разгорелся, Захаров, усмехнувшись и как бы подшучивая, заговорил по-другому: —Тоже мне варево из нерпы. Кроме рыбьей вони — ничего.
Еще больше озлился Сергунчиков: издевается Захаров?
— Они будут обжираться, а мы подыхай?
— Пока каждый сам по себе — будут! — Захаров безотчетно вымещал на Сергунчикове свое недовольство экипажем: не поддержали его — и получайте! Общего промысла, как велит Архангельск, не будет. Каждый сам по себе!
А Сергунчикову не до счетов, не до шуток. Поднялся, волосы дыбом, словно кто потянул за них к потолку.
— И ты с ними заодно? Подбросили кусок?
— Раскрыл рот, — вспыхнул и Захаров. — Язык без костей, известное дело.
— У меня без костей, а твой костистый. Обезоружить надо было давно, а ты все «постепенно да постепенно», — не унимался взъерошенный Сергунчиков.
— Сходи попроси.
— Я просить не буду. Возьму — и конец. Сам говорил: на одном пароходе для всех один порядок. Говорил? А теперь? Разбить осиное гнездо! Обнаглели!
Стояли друг против друга, вздрагивая от гнева.
— Тиха, тиха, — шелестел сбоку усохший, сгорбившийся Яков. Постоянная улыбка на его лице слиняла, превратившись в жалкую гримасу.
— И ты заткнись! — до надсады в горле вопит Сергунчиков.
— Не трожь человека! — вступился Захаров.
Кричали обидные, жестокие слова и чем больше распалялись, тем больше были несправедливы. А Яков, растерянно моргая, хватал то одного, то другого за руки.
— Ах нехоросо! Зачем кричать?
Сергунчиков бросился на него с кулаками. Но тут же в защиту ринулся Захаров, с ближайшей койки соскочил еще кочегар. Общими усилиями Сергунчикова подмяли.
Тяжело дыша, с разорванным рукавом, Захаров в растерянности посмотрел на истощенных, бледных и обросших товарищей, на лежащего на полу Сергунчикова, на тенью скользнувшего на свое место Якова. И вдруг почувствовал духоту кубрика, увидел разбросанную одежду, покрытый слоем сажи стол. Ужаснулся: что это? Как дошли до жизни такой?
В кубрике всегда тесно, но всегда было и чисто, он постоянно проветривался. Когда они стали такими неряхами, такими лежнями психованными?
— Подними меня! Дай руку! — кричит Сергунчиков. — Заморозить хочешь? Пусти!
Под ногами грязно и сыро. Скопившаяся в помещении влага оседала на стенах и ручейками скатывалась по ним, растекалась по палубе кубрика. Из-под двери ее обдавало холодом, и она густела снеговой, черной кашицей.
— Братцы, что же мы? Заживо себя хороним? — Захаров склонился к Сергунчикову, помогая ему подняться. От прилива крови зашумело в голове, перед глазами поплыли красные круги. Несколько секунд переждал. Примиряюще попросил: — Не дури только.
Сергунчиков поднялся. Стоял пошатываясь, что-то ждал, но вдруг плечи обвисли, сгорбился, обмяк как мяч, из которого выпустили воздух, поплелся к своей койке.
В душе Захарова дрогнуло и защемило. Не отрывая обеспокоенного взора от Сергунчикова, взволнованно заговорил:
— Братцы, так нельзя. К добру лежка не приведет, попомните мое слово. Вахты надо стоять. Приборку делать. Иллюминаторы от снега очистить. Солнце жарит вовсю, а мы в темени.
— Не то говоришь, Захаров. Надо добывать оружие. На свежем мясе сразу очухаемся. — Сергунчиков настороженно смотрит со своей койки. — На одном сыре скоро ноги протянем. Откуда силам браться? От чего? Полфунта сыра на день. А варево? Не тот курс, Захаров.
Долго не спал Захаров ночью. В чем-то Сергунчиков и прав, в чем-то излишне зол, но ясно как божий день — дальше так нельзя.
* * *
С каждым днем дрейфа отношения с посетителями салона у Рекстина все прохладнее и прохладнее. Он отошел от них, но не спустился к тем, которые внизу. Он сам по себе. И все время темнее ночи, которая давит пароход.
В первый день дрейфа он лихорадочно искал выход из положения, как известно, все требовал ледокол. Потом ждал благоприятных ветров, которые бы разогнали лед. Но с провалом одной надежды за другой в душе у него глохло и что-то умирало.
Он зажил в отупелом равнодушии, как в полусне. Вот еще день прошел, вот еще. Дни уходили, а в тех, что придут, спасение или смерть? Над этим только и думал.
Единственным его желанием было ни с кем не встречаться, не разговаривать, не давать распоряжений. Пусть все идет как идет.
Если бы ему тогда сказали, что своими расчетами-просчетами он обрек всех на гибель и за это его расстреляют, он бы не дрогнул. Покорно стал бы у поручней, ожидая исполнения приговора…
Только ничего ему не говорили. Приговор читал на лицах моряков и пассажиров и мыкался по пароходу, стараясь не видеться с ними, а если этого нельзя было избежать, то смотрел под ноги, отвечал на вопросы или проходил мимо, испуганно и торопливо, как ночная птица в светлую пору дня.
Не мог он спрятаться и в своей каюте. Постоянный вопрос в глазах жены жег сильнее открытых попреков. Чего она ждет? О чем спрашивает? Что может быть, когда вокруг лишь лед и ветер? А она держала на руках дочь и молча ждала.
И в нем рождалась враждебность к этим двум близким ему людям. И, осознавая это, он пугался. Как можно? Они же самые дорогие!.. Но и самые требовательные, самые суровые. А он ничем не мог им помочь. В них был самый болезненный, самый горький укор.
В одиночестве было легче. Ничего не отвлекало от бездумной мрачной сосредоточенности.
Так было до того светлого дня — седьмого марта, когда из Архангельска пришла радиограмма, что вся полнота власти на пароходе возлагается на него. — Мне доверяют, — взволнованно и удивленно говорил Рекстин, будто получил новую, неизвестную доселе должность и не знал, справится ли с ней.
Он уводил первый пароход из Архангельска, он попал в ледовый плен, но ему верили, оставляли капитаном, и к нему возвращалась прежняя ответственность за судно и за команду, за пассажиров. Он больше не мог безучастно смотреть на жизнь парохода. Надеялся и стремился оправдать доверие новой власти, упрочить свое положение.
С этого времени Рекстин по-хозяйски ходил по затихшему, холодному и ободранному пароходу, спускался в темные трюмы, заходил в промерзшие коридоры, часами стоял у мертвых топок кочегарки.
Машинной команде еще в феврале велел разобрать, смазать и сложить все механизмы. Сам проверил, спустившись в машинное отделение. Убедился, что из котлов откачали всю воду, до последней капли. Это было очень важно, чтобы, замерзая, она не разорвала их.
Шлак из топок отправил наверх — засыпать палубу над жилыми помещениями для сохранения тепла.
После установки камельков проверил все дымовые трубы, чтобы там, где они проходят близко от дерева, была надежная асбестовая прокладка.
А теперь Рекстин решил, что все обитатели парохода должны жить в одном месте. Расход топлива сократится вчетверо, а будет намного теплее. Самым подходящим для этого был бы салон. Поставить в нем нары, а если для всех не хватит места, выбросить переборки с ближайшими одной-двумя каютами — тогда наверняка разместятся.
Однако прежде чем приняться за перестройку, нужно было переговорить с офицерами — не погнушались бы таким общим житьем.
И неожиданно услыхал от Звегинцева:
— Делайте что хотите и как хотите. Мы уходим на берег.
Лишь сейчас узнав об этих планах, Рекстин решительно заявил:
— Не разрешаю покидать пароход! Вы погибнете, как те, кто ушел со шхуны «Святая Анна». Со шхуны дошли двое. Очень дорогая цена.
Звегинцев перебил, еле сдерживая клокочущее в груди раздражение, только голос, осипший и придушенный, выдавал его.
— Откуда они шли и откуда мы пойдем? Мы еще недалеко от суши. О помощи мы слышим с февраля. Лед тем временем несет и несет!
— Ледокол будет! — с обычным для него упрямством твердил Рекстин, опираясь пальцами в сукно на столе. — Я запрещаю покидать пароход!
Чашу офицерского терпения переполнило очередное сообщение о том, что спасательная экспедиция из Норвегии откладывается. А льдину с вмерзшим пароходом, бывали дни, уносило в просторы Ледовитого океана на десятки миль. К лету он будет так далеко на севере, что ни один, даже самый мощный ледокол к нему не пройдет. Их ждет судьба экипажа, оставшегося на шхуне «Св. Анна». Так не лучше ли сейчас, когда еще есть возможность, самим пойти к берегу? Каждый день промедления удлиняет их путь на несколько миль.
Офицерам совсем не хотелось возвращаться в Архангельск, из которого они бежали. У каждого были веские к тому причины. И если бы теперь удалось пройти к суше, к сибирскому побережью, то был бы открыт прямой путь в армию Колчака.
Оторванные от всего мира, не зная, что там происходит, они и не догадывались, что нет уже армии Колчака, нет и самого адмирала. И строили свои планы в надежде на то, что сумеют пересечь Сибирь с севера на юг, добраться к своим единомышленникам по борьбе с Советами.
С офицерами шел и Иван Петрович Ануфриев. У него причины были иные. По натуре человек деятельный, он изнемогал от праздности, от рекстинского упрямства, от своего бессилия. Ему казалось, что все и на пароходе, и в Архангельске делается не так, как нужно. Все идет к тому, чтобы они погибли. Сколько можно обещать спасательную экспедицию, которая никак не выходит на помощь?
В Архангельске не представляют, в каком они положении, а если и представляют, то там не до «Соловья Будимировича». Там свои заботы и дела.
Если выйти на сушу, то из первого же поселка можно отправить верного человека с оленьим табуном по льду моря к пароходу, а самому — в город. Всех расшевелить. Найти уголь и судно, самому привести его сюда.
Так разные причины, планы и цели, но общая дорога свели Ануфриева с офицерами. И в тот день, когда Рекстин пришел в кают-компанию со своими идеями всеобщего объединения, они как раз обсуждали предстоящий переход.
Жадно слушали Ануфриева. Этот человек выведет изо льдов, а дальше уж каждый решит свою судьбу. Не будь Ануфриева, они, пожалуй, не рискнули бы на пеший переход. С ним другое дело. Вся группа разбивается на пары. У каждой будут саночки-нарты с продуктами, камельком для обогрева, запасной одеждой. Каждая пара сама по себе. Если что-то случится, она сможет существовать самостоятельно. Хотя успех зависит от общих усилий. Каждый должен помогать напарнику. Каждая пара — другой паре. Без этого не выбраться.
Они понимали, что Рекстин не союзник в переходе. Его крепко держат жена и ребенок. Но не предполагали, что он ярый противник. Соображает ли он, что своим запретом лишает их последней надежды?
— Не будь вашего упрямства и трусости, мы бы не сидели здесь, как в мышеловке, а на Индиге взяли бы груз и давно были в Мурманске! — безжалостно отчеканил Звегинцев. — И теперь суетесь и суетесь там, где не нужно.
Рекстин побледнел до синевы. Его осунувшееся лицо с крупным носом, иссохшими губами и плоскими щеками похоже на топорик, готовый рассечь Звегинцева.
— Вы ошибаетесь, генерал, — возражает тихо и ровно. — Мне придется сообщить о вашем решении в Архангельск. Решение Архангельска будет приказом.
И тут Звегинцев рассмеялся, будто по столу покатились шарики. Это было столь неожиданно, что все удивленно повернулись к нему.
— Перекрашиваетесь, капитан. — Покатые генеральские плечи тряслись. — В большевики спешите записаться?
Не пошевелился, не сдвинулся с места Рекстин. Ждет еще оскорблений. Так уже было. Здесь же. И не очень давно. Он тогда предложил им выйти на околку парохода. И сразу почувствовал за внешней благопристойностью их неприязнь. Сейчас — в открытую. Все обнажено.
— Мы добьемся своего! — Это уже Лисовский с вызовом вглядывается в Рекстина: понимает ли тот? И ничего не увидев, добавляет: — Если потребуется, применим силу!
Рекстин, высокий и худой, как пересохший ствол дерева, резко повернулся и вышел.
Что он мог сделать?
А офицеры, хотя и выставили Рекстина, все же омрачились: а если он прав?
Лисовский решил поднять настроение.
— В начале восемнадцатого мы планировали спасение царской семьи, — начал лениво, а увидев общий интерес, со вкусом продолжал: — К этому стремились весьма высокопоставленные лица разных государств. В наше распоряжение выделялось быстроходное судно. Из Англии на нем через Карское море на Обь, Иртыш, в Тобольск. Там находился арестованный император. Были деньги, люди, оружие. Продуманы все детали. Император собрал бы под свое знамя все силы. Так мы тогда надеялись… Ждали начала навигации… И кто знает, если бы сбылись наши планы. Но то ли большевики что-то пронюхали, то ли другая причина, но царя срочно перевезли в Екатеринбург[8]. Теперь судьба вторично зовет в Сибирь. Не может быть, чтобы и на сей раз сорвалось. Два раза подряд не бывает. Вы знаете, снаряд в воронку вторично не попадает. Я верю, господа, очень верю — мы успешно пройдем свой путь!
— Да-а, — многозначительно произнес генерал после паузы, последовавшей за столь неожиданным признанием Лисовского. — Тогда вас звала отчизна, долг. И сейчас мы должны идти, чтобы продолжить свою борьбу.
Разговор настроил обитателей салона на торжественный лад. Офицеры с особой остротой почувствовали свое единство, свою общность. А это придало им смелости и силы.
Четвертая историческая справка.
11 мая 1920 года в Москве был чудесный весенний день. И наслаждаться бы его теплом, легкой дымчатой зеленью распускающихся деревьев.
Силы контрреволюции ликвидированы под Петроградом и в Сибири, на Севере и в Прикаспии. Народы Англии и Соединенных Штатов Америки единодушно требуют от своих правительств: «Ни одного солдата для войны против Советской России!..» Однако шестнадцать дней назад одна за другой стали поступать тревожные телеграммы с Украины. Белополяки без объявления войны на рассвете 25 апреля широким фронтом нарушили границу. Пал Киев.
В зале, примыкающем к рабочему кабинету, Владимир Ильич Ленин открыл заседание Политбюро Центрального Комитета партии. Зачитываются последние сообщения украинских товарищей. Все смотрят на карту, где флажки, отмечающие линию фронта, разорвали государственную границу и глубоко вошли на территорию молодого государства рабочих и крестьян.
После обсуждения военных дел Владимир Ильич занялся решением экономических вопросов, международными проблемами. На заседании Совета Народных Комиссаров под его руководством было принято постановление о заготовке и доставке семенного картофеля, о полномочиях советских представителей на ведение переговоров, заключение и подписание договора о перемирии и мире с Латвией.
По поручению Политбюро ЦК партии Ленин подписал телеграмму Л. Б. Красину в Лондон с разъяснением посланного ему ранее постановления Политбюро о том, чтобы все заключаемые Красиным договоры с оплатой золотой валютой предварительно утверждались Политбюро и что крайне необходимо экономить золото.
Денег очень мало. За годы гражданской войны золотые запасы страны истощились, в значительной степени разграбленные интервентами и контрреволюцией. Каждый грамм золота на особом счету.
Нужно было беречь каждую копейку, каждый фунт хлеба, каждую картофелину. Предстояло преодолевать нищету, голод, разруху.
И несмотря на это, буквально не успели высохнуть чернила на телеграмме Красину, как Владимир Ильич вновь взял ручку: на подпись ему принесли протокол заседания Малого Совета Народных Комиссаров. Одиннадцатым пунктом повестки дня стояло:
«Об отпуске Н. К. по Иностранным Делам дополнительного кредита в размере 2-х миллионов крон на уплату стоимости спасательной экспедиции за ледоколом «Соловей Будимирович».
Постановили:
Отпустить Н. К. Иностранных Дел сверхсметным кредитом необходимое ассигнование для уплаты норвержскому правительству двух миллионов крон (2 000 000 крон) в возмещение за спасение ледокола «Соловей Будимирович», застрявшего в Карском море… Председатель Совета Народных Комиссаров
В. Ульянов (Ленин)».VIII
Они возвращались не все сразу. Первые, во главе с генералом, пришли, когда на пароходе еще спали. Потом подходили целый день.
Их не встречали, им не радовались, их ни о чем не расспрашивали. Слова не были нужны. Обледенелая одежда, почерневшие, обмороженные лица, воспаленные глаза…
А они были счастливы. Верхом удобств были их узкие каюты с камельками и койками…
Пароход жил трудно, придавленный холодом, голодом и страхом. Пришел июнь, лето, а у них как стояли вокруг льды, так и стоят, как свирепствовали ветры, так и свирепствуют. И казалось, уже никто не сможет разбить эту белую закаменелость, даже круглосуточное солнце.
Что там, на материке, тянут со спасательными работами? Почему? Есть у них сердце? Есть милосердие?
Их молили, их и кляли. Превозносили и проклинали. Ничего не помогало. На пароходе совсем пали духом.
И вдруг яркая молния надежды: «К вам вышли «Святогор» и ледорез из Архангельска».
Всколыхнулась вся пароходная жизнь. Все ожили. Считали дни, считали часы, когда подойдут спасители. Мечтали о том, как будут гулять, добравшись к земле, и вновь часами вглядывались в мертвый горизонт.
От счастливых надежд вновь переходили к унынию. Сколько уже было обещаний! Хитрили: надежду прятали в глубине души, чтобы не спугнуть счастье, вслух кляли свою беспросветную судьбу.
Однако 18 июня все сомнения были отброшены. Спасители передали по радио координаты своего местонахождения. Они были намного ближе к «Соловью Будимировичу», чем к Архангельску. И стало ясно: на сей раз дойдут!
И палуба более не пустела круглые сутки. Вот-вот в белом мареве покажутся дымы. Нетерпеливые взбирались на мачты. Смотрели на бугристое ледовое поле в густой паутине трещин.
Вдали море шевелилось, ворочалось, хрустело, выбираясь из тесноты обжимающего льда, дышало холодом. Незаходящее солнце пыталось смягчить это дыхание, ласкало теплыми лучами.
На палубе было то зябко, то жарко. Никто не мог понять: то ли сбрасывать зимние одежды, то ли еще носить их. Никто не мог понять и другое: день ли, ночь. Ошалелые бродили, не зная, за что браться, что делать, — не находили себе места. Радостно оглушенные, ждали какого-то сигнала или знака, после которого жизнь закипит, а пока ни того ни другого нет, хмельные от неопределенности, неуправляемости, тыкались из угла в угол.
С мачты раздался восторженный крик:
— Ви-и-жу! — Перегнувшись, повис над палубой Сергунчиков. Крикнул и тут же умолк, испугался: а вдруг померещилось? Но минуту спустя, увереннее: — Дым! Идут!
Было немногим более 22 часов 18 июня 1920 года.
Всех бросило к борту. Вглядывались в ту сторону, где висело солнце, до рези в глазах, до черных кругов.
В застоявшейся ледовой неподвижности из-за горизонта муравьино выползало нечто живое. Оно разрасталось, черным шлейфом перечеркивая над собой небесную синь, раздвигая льдины и одолевая их, медленно приближалось к «Соловью Будимировичу». Чуть в стороне и сзади появилось другое судно. Не столь массивное, как первое, тоньше, изящнее, с игольчато-острым носом и высокими мачтами.
«Святогор» и «Канада» — мощь и ловкость — изо всех сил пробивались сквозь льды. Впервые за четыре с половиной месяца моряки увидели пароходы, увидели, как крушится лед, как оживают мертвые просторы.
«Святогор» наползал всей громадой, закрывая небо, солнце и льды. Над поручнями видны люди, толпящиеся у борта. Размахивая руками, что-то кричат, но треск ломающихся льдов заглушает голоса.
Снеговая гора, прилепившаяся к борту «Соловья Будимировича», по которой спускались на лед и поднимались на пароход, со ступеньками и блестящей наезженной полосой дрогнула, затрещали по ней черные молнии разрывов. Спрессованная за месяцы совместного дрейфа, она в прощальном поклоне нагнулась к воде и, не удержавшись, ушла в нее вершиной, тут же подскочила кверху зеленовато-стекольным днищем и медленно отошла в сторону, освобождая место для ледокола. Дрожь пробежала и по пароходу, оторвавшемуся от льдины, особождающемуся от ее цепких присосков. Он качнулся, не веря своей свободе.
В два часа пополуночи высокий черный борт «Святогора» коснулся «Соловья Будимировича». На палубе грохнуло дружное «ура!».
По трапам на пароход бросились спасители. Рекстин пожимал сильные руки начальника экспедиции Свердрупа, капитана Иогансена, всех приглашая в кают-компанию.
Норвежские моряки делились табаком, хлопали по костлявым плечам матросов.
— Живой?
— Живой! — сверкали зубами.
— Похудел?
— Были бы кости.
Сторжевский в чистенькой, отутюженной по такому случаю белой куртке и таких же свежих перчатках, с особым шиком, словно золотые монеты, метал на стол тарелки с «хлебом» из прелого сыра, супом из нерпы, а вместо вина поставил графин растаявшего сгущенного молока.
Гости осторожно, по крошкам, пробовали непривычную еду.
— Завидовать нечему!
— Бывает хуже, но редко! — раздавались реплики дегустаторов.
Затихли первые радостные возгласы и приветствия, поднялся генерал Звегинцев. Он в форме — извлек ее из чемодана, спрятанную было на самое дно, и будто помолодел, взыграла в нем военная струнка: плечи разошлись, спина выпрямилась, скупы на жесты руки, и даже отечность лица исчезла. Только он и Лисовский в форме. Остальные предпочли гражданские костюмы. И генерал любуется самим собой.
— Господа! — браво воскликнул, привлекая общее внимание. — Здесь уже много добрых слов сказано. Отдана дань мужеству наших дорогих норвежских друзей. Они заслуживают восхищения. Им мы обязаны своими жизнями. Этот ясный день никогда и никто не забудет. Природа радуется вместе с нами. Как светит солнце! — И когда все повернулись к иллюминаторам, продолжил: — Вы видите темное, приближающееся пятно! Корабль, изменивший нашему делу, переметнувшийся к Советам. Судьба нам дала несколько часов, пока он пробьется сюда. За это время мы должны определить свои позиции. Надеюсь, мнение господ офицеров едино: мы к нашим друзьям, в Норвегию! Наш пароход принадлежит Северному правительству, а мы его солдаты!
— Мы с вами, генерал! — воскликнул Лисовский.
— Вы не откажете нам в покровительстве? — обратился Звегинцев к Свердрупу.
— Конечно. Двери Норвегии для вас открыты. Но!.. Куда пойдет ваш пароход, решайте сами. Во внутренние дела русских мы не вмешиваемся.
Генерал переглянулся с Лисовским.
— Пароход пойдет туда, куда его поведет капитан. — Лисовский повернулся к Рекстину, уголки его тонкого, нервного рта подергивались. — Таков морской закон?
— Морской закон такой, — подтвердил Рекстин. — Но темное пятно, о котором говорят, о темном пятне вы не забыли? Кто спасает брошенный на произвол пароход, тому пароход и принадлежит. — Говорил медленно, с трудом поспевая за своими мыслями.
Ему не дали закончить.
— Прекрасно, капитан! — обрадовался Звегинцев. — Мы спасены норвежцами. И мы с ними, а это уже полдела. Господа, вы слыхали заявление капитана? Мы уходим из большевистской России не с пустыми руками.
В это время принесли закуски со «Святогора». Острый аромат ветчины и кофе хмелем ударил в головы изголодавшихся людей.
— Боже мой… Неужели такое возможно? — взахлеб бормотали за столом.
Рекстин напряженно наблюдал за шумным, возбужденным обществом. Как капитан парохода и хозяин кают-компании, он старательно выполнял свой долг гостеприимства: даже улыбался, в благодарности склонял голову, приглашал к еде и беседе, но мысли его были совсем о другом. Матросам решение о рейсе под покровительство Норвегии не понравится. Тот же Захаров упрекал их в стремлении украсть пароход! А сейчас, когда рядом «Канада»?!
Спустя два часа, когда солнце, так и не коснувшись горизонта, поднималось над морем, побелев от яростного накала, «Канада» приблизилась настолько, что стало видно: на том месте, где у нее раньше золотом сверкало название, сейчас белыми буквами выведено другое, непонятное слово.
А вот красный флаг виден отчетливо. Моряки с трепетом и удивлением смотрят на него, когда-то запретный, а сейчас вольно развевающийся на мачте.
На «Соловье Будимировиче» не подозревали, что присутствуют при историческом событии: впервые над просторами Арктики реет красный флаг, флаг Страны Советов. Но твердо знали, что он несет большие перемены. Не просто спасение, а спасение для другой, новой, неизведанной жизни.
Моряки один за другим стягивали с голов шапки — ветер трепал и кудлатил их волосы. Они по складам разбирали надпись на отточенном, гордо вздернутом носу ледореза:
— Три… ин-тер-на-ционал, — разжевали наконец непонятное слово.
— Третий Интернационал, — сообразил Захаров. Уже слышал такое в том доме в Архангельске, от которого вьюжной ночью уводил патруль, где думали о встрече и помощи Красной Армии вместе с представителями ледореза «Канада», а теперь «Третий Интернационал»!
Как-то враз все вокруг изменилось! Еще вчера злые торосы, черные провалы разводьев, мертвые белые просторы вдруг преобразились. Вмиг исчезла их враждебность: торосы вроде стали меньше, в разводьях заплескалась ласковая вода, а белые просторы, распадаясь, покрылись полыньями.
Люди смотрели и удивлялись. Отчего все переменилось? Почему так легко стало на сердце?
Лед не так уж и крепок, как думалось. С неуклюжим добродушием расходится, колышется на мягкой прозрачной волне.
Два парохода, два сильных надежных друга, будто за плечи обнимают «Соловья Будимировича», оберегая и поддерживая. С ними ничто не страшно.
Рекстин приветствует у трапа капитана «Третьего Интернационала», за которым идет человек в кожаной тужурке, гимнастерке, застегнутой под горло, и невиданной шапке: на макушке острие, по бокам до шеи наушники, а над козырьком звезда.
— Прошу, — показал Рекстин широким жестом доброго хозяина на верхнюю палубу.
Капитан ледореза легко взбежал по трапу, а человек в кожанке по-военному козырнул:
— Благодарю! Мне сюда, — и повернул к матросам. Провел взглядом по лицам, словно каждого пощупал рукой. — Здравствуйте, моряки! Как перезимовали?
К нему хлынули со всех сторон, и не было человека, у которого бы глаза не заблестели.
— Видок у вас, друзья… Досталось? И грязные и обросшие, — смеялся гость в черной тужурке. — Первым делом покормим вас, потом помоем, а потом займемся погрузкой уголька.
— Наш братишка!
— Свой в доску! — шумели они.
— Кочегар Захаров здесь? — спросил человек в кожанке.
— Здесь, — выступил Захаров.
— Вот ты какой, — разглядывал его гость. — Много про тебя наслышан. Сигнал твой получили в Архангельске. Так поняли, что будешь бороться за правду, — и только после этих слов шагнул вперед, стиснул руку Захарова. — Здравствуй, товарищ! Я — комиссар ледореза Антонов. При шел в Архангельск с Красной Армией, к вам направлен политотделом Беломорской флотилии. — Он умолк, решив, что уже все сказал о себе, перевел дыхание.
Со всех сторон зашумели:
— Комиссар… Политотдел…
Окружившие Антонова матросы трогали его, будто он мог испариться, исчезнуть. А Захаров, смутившись от похвалы, прошептал:
— Не все делалось, как хотелось. А так старались.
Антонов, легко вскочив на бочку, чтобы его все видели и он видел всех, стал рассказывать:
— Экипаж нашего корабля из моряков-добровольцев, посчитавших своим долгом прийти к вам на помощь! — Антонову вроде было неудобно, что он вначале рассказывал о себе, и теперь он торопился поведать о главном: — Экипажу было трудно. В Архангельске нет угля. Добывали его с затонувших пароходов. Водолазы ковырялись круглые сутки, а нас снарядили. И вот мы здесь, передаем вам привет всего трудового Архангельска! Сам товарищ Ленин интересуется вашей судьбой… Сколько кругом прорех! Беляки все порушили, пожгли. А он приказал: за любые деньги нанять ледокол, выручить морячков — вас, товарищи! Деньги что? Тьфу! А во льдах наши товарищи, наши будущие бойцы революции — им цены нет!
— Правильно! Мы еще послужим! — выкрикнул Захаров.
— Верно! — звонче всех поддержал Сторжевский.
— За нами не станется! — задрал голову Сергунчиков, чтобы лучше видеть комиссара.
Антонов поднял руку. Голоса стихли.
— Наше рабоче-крестьянское правительство наняло ледокол «Святогор» с норвежской командой, а уж «Третий Интернационал» сообразили мы сами. И вот мы здесь и рады от всей души и чистого сердца вас приветствовать!
Каждое слово комиссара жгло матросские души. Вот какое оно, правительство трудового народа! Сам товарищ Ленин думал о них как о родных. «Не жалеть денег, выручить!»
Не избалованные вниманием и заботой, они стояли, пронзенные жаром удивления и благодарности. Грудь Захарова высоко поднималась, он отворачивался, чтобы скрыть предательскую влагу, пеленавшую глаза.
— Братишка-товарищ, мы не имели сомнения, терпеливо ждали! — говорил он, запинаясь от волнения. — Для родного правительства и товарища нашего Ленина берегли пароход.
— Правильно!
— В точку!
— Не все, — сказал кто-то тихо.
— Оружие у вас имеется? — сразу вспомнил Захаров про ту часть пассажиров, с которыми воевали.
— А как же! — удивился вопросу Антонов. — Корабль боевой, время военное.
— Офицеры у нас, — заторопился Захаров. — Еле в узде удержали.
— Офицеры? Беляки? — встрепенулся Антонов.
— Злейшие враги. За ними догляд был, еще здесь они.
Антонов неожиданно безвольно опустил руки.
— Невозможно.
— Как? — возмутились матросы. — Мы сами заарестуем. Только бы оружие.
— Вражьи души! Верь слову! — взвился Сергунчиков. — Изгалялись над нами.
— Верю, товарищи. Не в том дело. Договоренность была, межгосударственная — не трогать их. Должны мы слово держать. Слово нашего правительства крепить. Обещано — точка!
— Жаль выпускать такую гидру.
— Жаль-то жаль, а что сделаешь? Слово дадено! — развел руками Антонов.
— Мы понимаем, — вконец огорчился Захаров.
— Есть, товарищи, более важное дело. Вам нужно решать, куда склонитесь: на левый борт или правый. — Антонов явно имел в виду ледорез и ледокол: — Мы вернемся в Архангельск, а «Святогор» — в Англию.
— Третий Интернационал! — дружно закричали матросы. — С ним! С Лениным!
И тут произошло необычное. Комиссар, расстегнув несколько пуговиц на кожаной тужурке, вытянул алый кумач. Знамя! Такое же, как на «Третьем Интернационале»! Оно не помещалось в руках комиссара, и Захаров подхватил его, и в его руки не вместилось, но уже тянулись десятки рук, чтобы поддержать алое полотнище.
Гурьбой пошли на корму, к флагштоку. И, застыв, глазами провожали знамя, поднимающееся в небо.
А рядом Сергунчиков, Яков, Метерс, Сторжевский со своими земляками.
Норвежские матросы, наблюдая за подъемом флага, кричат:
— Браво!
— Браво, русские!
Комиссар запел:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов…Он пел один, никто не знал этой торжественной песни. Но, прислушавшись к ее первым словам, уловив мелодию, вся палуба стала подпевать, и гимн большевиков, уверенно набирая силу, на прочных и широких крыльях полетел над родным пароходом, над морем и льдами.
Его услыхали в кают-компании. Выскочил Рекстин, за ним норвежские и русские гости, офицеры.
Генерал Звегинцев пошатнулся, закрыл глаза. Его отечной голубизны лицо усыпали капли пота, а губы зашептали:
— Сражение проиграно… — Встретив внимательный холодный взгляд Рекстина, спросил: — Иван Эрнестович, пора! — Губы шевелила горькая улыбка. — Вы с нами?
— Нет, генерал. Капитан никогда не бросает свой пароход. — Было сказано как упрек, а подумав, Рекстин добавил: — Таков морской закон!
Звегинцев метнул удивленный взгляд:
— Вас в первый же день расстреляют! — произнес твердо, будто сам давал приказ.
— Уверен в обратном. Правительство сделало все для спасения, не для расстрела.
Рекстин отошел от Звегинцева к Аннушке, державшей на руках дочь, беззаботно спавшую в этот решающий, переломный для многих час. И вновь, как когда-то, увидел сияющие голубые глаза. В них было восхищение.
— Домой… — радостно прошептала, и две слезинки скатились по щекам.
— Домой! — погладил ее сухой, сильной рукой по голове.
Она изловчилась и на миг прижалась к ней щекой.
Красное знамя остановилось на самой верхушке мачты и, распахнутое ветром, показало серп и молот.
Этим же ветром с мостика понесло офицеров. Протопав по коридорам и лестничным переходам, они перебежали трап, соединяющий «Соловья Будимировича» со «Святогором».
…Спустя два дня на «Соловье Будимировиче» уже имели в достатке продукты, одежду; повстречался Захаров со своими товарищами матросами с бывшей «Канады», вместе перетаскивали уголь в пустые ямы, пока он не лег блестящими откосами под самые горловины. Под палубой страстно и нервно заколотился пульс машин.
Пришло время возвращаться. Норвежская команда у своего борта, российская — у своего. Медленно и торжественно расходятся суда. Между бортами расширяется и углубляется пропасть, сверкает внизу студеная вода.
На палубе «Святогора» не было тех, которые избрали для себя эмиграцию. Лишь Лисовский, ухватившись за поручни, молча смотрел на пароход, последний кусочек России, уходивший от него навсегда. О чем он думал?
Захаров видел Лисовского. Худого, сутулого, но чисто выбритого, с отмытым лицом. Одинокий, уже никому не нужный Лисовский. Между ними, раздвигаемая пароходами, ширилась, сверкая, как сталь штыка, водная гладь.
Они стояли по разные ее стороны.
А потом встретился доктор, в большой и дорогой шубе, изрядно поистрепавшейся и засалившейся за минувшую зиму.
— Видите ли, гражданин товарищ матрос, моя профессия общечеловечна. Вы можете меня не уважать как человека, но как специалист я вам нужен, и я — возвращаюсь.
На капитанском мостике Рекстин, а на противоположном крыле, в полушубке и шапке, Ануфриев. Они смотрят в одну сторону, в сторону далекого Архангельска.
Начиналась новая вахта! Давно не было так хорошо.
Пятая историческая справка.
3 июля 1920 года у Владимира Ильича Ленина был обычный напряженный трудовой день. Большую его часть он провел в кабинете, где в простенке между окнами висела карта европейской части России. Флажки на ней образовали клин, острием направленный на запад. Положение на фронтах в значительной степени изменилось к лучшему — Красная Армия наступала.
В этот день Владимиру Ильичу и сообщили о том, что ледокол «Святогор» возвратился в Норвегию, а ледорез «Третий Интернационал» и «Соловей Будимирович»[9] — в Архангельск. Пароход, терпевший бедствие в Карском море, цел и почти невредим. Более того, спасено не восемьдесят четыре человека, ушедших в рейс, а восемьдесят пять.
В Архангельске вчера прошло торжественное собрание моряков парохода, на котором они единогласно приняли решение:
«Мы, команда «Соловья Будимировича», заявляем на весь мир, всем врагам рабоче-крестьянского правительства, что всеми мерами будем содействовать строительству Советской власти и рука об руку с комсоставом будем налаживать разрушенный врагами трудового народа водный транспорт, и никакая вражеская сила не заставит нас сойти с намеченного пути.
Да здравствует руководящая пролетариатом Российская Коммунистическая партия!
Да здравствует наш любимый вождь товарищ Ленин!
Да здравствует III Коммунистический Интернационал и диктатура пролетариата!»
Владимир Киселев КОММЕРСАНТЫ
Было это осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года. Николай Николаевич Буробин, сотрудник Особой группы по борьбе с бандитизмом Московской чрезвычайной комиссии, после ранения находился в краткосрочном отпуске на родине в Смоленске.
И было это тогда, когда страна боролась с Колчаком, Деникиным, Юденичем, а в тылу с бандитами, саботажниками, шпионами, спекулянтами. Да и был ли вообще тыл, когда шла смертельная борьба. Буробин это чувствовал, и отпуск был ему в тягость. Но попробуй не выполни приказ начальника группы Федора Яковлевича Мартынова. Хоть и молодой, всего лет на пять постарше Буробина, а крутой человек. И уж коль он сказал: «…отправляйся в свой Смоленск, к матери на молоко, и чтобы мне здоровым вернуться…» — надо было ехать.
Обрадовал мать, явившись как снег на голову. Поправил, чем мог, хозяйство. А дней впереди еще… ведь на целых две недели прогнали. Спасибо другу детства Ивану Климову — морально поддержал.
— Да прав, тебе говорю, твой старшой, сам пойми, дурья твоя голова, куда тебе с разодранным брюхом бандюг ловить…
Убедил. Чтобы как-то скоротать время, Буробин решил помочь другу. Иван тогда работал в административно-хозяйственном отделе Смоленской железной дороги. Дел было невпроворот — только что умер начальник отдела. И все заботы свалились на Ивана. Москва со дня на день обещала прислать нового начальника, но шло время, а его все не было. Помощь Буробина оказалась кстати.
Как-то сидят друзья над срочной бумагой, голову ломают, с чего бы лучше ее начать… Слышат, кто-то к двери подошел, вытер ноги о тряпку у порога, потом, как кошка когтями, поскреб с той стороны обитую дерматином дверь, приоткрыл. В образовавшуюся щель просунулось полное лицо пожилого человека. Незнакомец улыбнулся заискивающе.
— К вам можно?
— А чего же, входите, — за хозяина ответил Николай Николаевич.
В кабинет вошли двое. Из-за полного, в возрасте, но еще бодрого мужчины выглядывал другой, крепкий на вид.
Полный окинул деловым взглядом кабинет, подошел к Буробину.
— Надеюсь, вы и есть новое начальство? Простите, что не имел чести знать вас раньше…
— А что такое? — спросил Буробин.
— Деловой разговор есть, — и он протянул руку: — Душечкин Леонид Павлович.
— Буробин Николай Николаевич, — не понимая, в чем дело, сказал чекист.
Другой мужчина назвался Слеповым Степаном Петровичем. В его голосе Буробин уловил нечто похожее на обиду человека, которого не узнали.
— Разрешите сесть? — попросил Душечкин и, не дожидаясь ответа, поставил стул рядом с чекистом, снял шляпу, расстегнул черное с бархатным воротничком пальто. — Слышал, нелегкое вам досталось кресло…
Буробин мельком глянул на друга, надеясь, может, он что понимает.
Иван пожал плечами…
Душечкин понимающе улыбнулся.
— Не буду терзать вас загадками. Видите ли, уважаемый Николай Николаевич, я имею кое-какие связи в Москве. Как бы это лучше вам сказать? У меня есть знакомые в Высшем совете народного хозяйства, в Центрутиле… и я мог бы быть для вас весьма полезен.
— Не могли бы вы пояснить?
— Извольте. До меня дошли слухи, что у вас на дороге, не все благополучно с топорами и пилами. Так я могу вам помочь избавиться от этой нужды.
— Каким образом?
— Думаю, для вас это будет необременительно. Вы дадите мне удостоверение, что я являюсь вашим уполномоченным, напишете письмо в ВСНХ с просьбой изготовить топоры и пилы из отходов стали, а остальное я все беру на себя. Обещаю, что продукцию будут изготовлять не из утиля, как вы будете просить в письме, а из лучшей стали. И поставлю ее целый вагон.
— Так, теперь ясно, — сказал Буробин. Внимательно слушая Душечкина, он старался всем своим видом показать заинтересованность…
— За эту услугу я возьму с вас немного, — продолжал Душечкин, — всего десять миллионов рублей. Разницу между государственной ценой — семьсот тысяч рублей — и назначенной мною вы, я думаю, найдете как погасить, для хозяйственника это сделать нетрудно.
Буробин смотрел на Душечкина и удивлялся: «Да, о таком никогда не подумаешь плохо». Между тем перед ним, он это чувствовал, сидел мошенник.
— Может, вы сомневаетесь, что мы сделаем продукцию из лучшего сорта стали? — поспешил добавить Душечкин. — Сами проверите. А что касается денег, отдадите их после выполнения заказа. Идет? — Душечкин протянул Буробину руку, как бы стараясь этим закрепить сделку.
— Что ж, — задумчиво сказал чекист, обменявшись коротким взглядом с другом. — Предложение ваше заманчивое, в принципе мы согласны, но нам нужна какая-то гарантия. Ведь что может получиться: мы вам выпишем документы и… — Буробин кивнул головой на дверь, — ищи ветра в поле.
Глаза Душечкина округлились, даже рот приоткрылся от удивления.
— Что вы, господь с вами, — сказал он, — неужели вам мой возраст не внушает доверия?
Он распахнул пиджак, сунул руку в боковой карман.
— Как потомственный коммерсант, никогда не терплю недомолвок, — достал кожаный толстый бумажник, протянул Буробину целую пачку документов. — Извольте.
Буробин заглянул в паспорт. Прописка московская. Просмотрел пропуска в ВСНХ, в Центрутиль… Документы были не поддельные. Душечкин действительно был вхож во многие государственные учреждения.
Возвращая документы, Буробин улыбнулся, дав этим понять, что у него по отношению к Душечкину не осталось никаких сомнений.
— Я думаю, мы примем ваше предложение. Правильно я говорю, Иван Евдокимович?
— А чего же… — друг одобрительно кивнул головой.
Попросив коммерсанта подождать, пока ему удастся согласовать этот вопрос с начальником управления, Буробин направился к двери.
— Только умоляю вас, не посвящайте его в суть нашей сделки, — попросил Душечкин, — скажите, что я лицо заинтересованное в обеспечении работой одного из московских заводов.
— Хорошо. — Буробин вышел.
С начальником управления Григорьевым Буробин познакомился еще в первый день своего посещения Климова. Оказалось, они служили в восемнадцатом году в одной дивизии на Западном фронте. Григорьев был тогда комиссаром полка, Буробин — начальником команды пеших разведчиков.
Все же для полной ясности, да и пользы дела, пришлось начальнику управления показать чекистский мандат, объяснить ситуацию.
Душечкину выписали удостоверение как сотруднику управления, составили письмо в ВСНХ с просьбой разрешить изготовить для железной дороги вагон топоров и пил из отходов стали. Эти документы Григорьев подписал и заверил печатью.
Возвратившись в кабинет друга, Буробин застал Душечкина за рассказом какого-то анекдота. Все смеялись.
— Ну вот, — сказал Буробин, вручая документы Душечкину, — все в порядке. Теперь нам следует договориться о будущей встрече. Я завтра как раз намеревался ехать в Москву.
— Превосходно. — Душечкин внимательно просмотрел удостоверение, письмо, бережно сложил их, убрал в бумажник. — Встретимся мы, пожалуй, у меня во вторник, в десять часов утра. Вас устраивает? Запишите мой адрес: Москва, Сретенка… (адрес совпадал с пропиской в паспорте). Да, у вас есть, где остановиться в Москве?
— В Замоскворечье живет дядя.
Стали прощаться. Буробина поразили глаза Слепова. Они будто говорили: «Так и не узнали меня?..»
Что поделаешь, Буробин не мог вспомнить, где ему доводилось встречаться с этим человеком. Слегка отодвинув штору, он смотрел, как коммерсанты пересекли улицу, остановили проезжающую подводу и поехали в сторону станции. Они даже не оглянулись.
— Ну прямо сказка. — Иван засмеялся. — А тебя, выходит, за мое новое начальство приняли?!
— Тем хуже для них, — задумчиво ответил Буробин. — Только прошу тебя, друг, сделай так, чтобы об этом визите не узнал больше ни один работник управления. Понял?
* * *
На следующий день Буробин выехал в Москву. От Смоленска до столицы четыреста девятнадцать километров, ему же пришлось на дорогу потратить около полутора суток. Два раза останавливались в лесу, пилили и кололи дрова для топки…
С Белорусского вокзала отправился сразу на Лубянку. Начальника Особой группы по борьбе с бандитизмом Федора Яковлевича Мартынова застал в кабинете.
— А ты почему здесь? — вопросом встретил он Буробина.
Чекист объяснил.
Мартынов насупился.
— Однако зря ты, Николай Николаевич, вооружил документами эту гниду. А что, если его по указанному адресу не окажется?
Начальник сказал, а у Буробина спина замерзла. Он и сам чувствовал, что поторопился.
— Так что же делать?
— Подумаем, Николай Николаевич, подумаем, — сказал Мартынов.
И от этого, какого-то незаметного, но доброго его «подумаем» Буробину стало спокойнее. Он знал: раз Федор Яковлевич так сказал, все будет в порядке. Несмотря на свою молодость, начальник был умен и решителен… Иначе вряд ли его поставили бы во главе такой группы… О Мартынове ходили легенды, стержнем в которых была правда. Это он помог разом задержать главарей московских банд: Гришку Адвоката, Сабана, Астафьева, когда они собрались на свадьбе у Ваньки Конька в тысяча девятьсот восемнадцатом году…
Буробин смотрел на Мартынова и терпеливо ждал.
— Вот что, — наконец сказал начальник, — до вторника еще целых двое суток. Для начала надо проверить, проживает ли он вообще по указанному адресу. Если да, наведем о нем справки. Если же его там не окажется, — Мартынов пристально посмотрел на Буробина, как будто надеялся найти подтверждение собственным мыслям, — будем вместе искать по Москве. Да, может быть, ты вспомнишь, почему тебя знает Слепов. Тогда за него зацепимся… — И вдруг замолчал, было похоже, что его мысли натолкнулись на какое-то непредвиденное препятствие. Резким движением руки расстегнул ворот гимнастерки. — Не исключено, конечно, что Душечкин появился в управлении только затем, чтобы заполучить удостоверение, дающее право беспрепятственного проезда по Смоленской железной дороге. В таком случае найти его будет труднее. Вот ведь петрушка какая получается. — И, увидев, как вдруг озадачил своим рассуждением Буробина, добавил: — Вот что, пойди-ка сейчас и изложи на бумаге все, что произошло с тобой в управлении железной дороги. А потом что-нибудь придумаем.
Пока Буробин сочинял свое объяснение, помещение группы совсем опустело. Москва успела окунуться в ночь…
Наконец документ был написан. Самое время обсудить, взвесить случившееся. Но тут раздался телефонный звонок. Оказалось, объявился Пижон — главарь банды головорезов, орудующей в Москве. Группа уже охотилась за ним третий месяц. Почерк банды был хорошо известен: жертву обирали до нитки и зверски убивали.
Руководство дало указание начальнику Особой группы доставить этого головореза в ЧК живым или мертвым.
Сегодня ночью Пижон обещался заглянуть в Марьину рощу к своей возлюбленной. Терять нельзя было ни минуты.
Всю ночь Буробин просидел в засаде у дома его подруги.
Главарь банды появился в окружении своих друзей — Шкета и Хлыста. Они шли и пьяно горланили блатные песни…
Взять Пижона живым не удалось. Разъяренный верзила бросился на Мартынова с ножом, и, если бы не выстрел Буробина, все могло кончиться плохо.
Возвратились на Лубянку, когда уже рассвело. Буробин едва успел прикорнуть в кресле, как вновь его подняли и направили на Пресню — там в одном из подвалов нашли изуродованное тело депутата местного Совета. Весь день прошел в поисках убийц, но Буробина не на минуту не покидало чувство тревоги: до встречи с Душечкиным оставались всего сутки — пора было заняться и им.
До Лубянки добрался уже вечером. Заглянул в кабинет начальника.
— Николай Николаевич, — сказал Мартынов, — ты, как всегда, кстати. Резцов тебя вызывает.
Буробин растерялся.
— Как?..
— Да ты постой, сказать кое-что требуется… — Мартынов взъерошил рукой светлые волосы и потом как гребешком зачесал их набок. — Видишь ли, какая петрушка получается. Пока ты пресненские подвалы обшаривал, мы получили данные о Душечкине. Оказалось, он действительно живет на Сретенке. Ему уже за шестьдесят, бывший полковник царской армии. Перед революцией вышел в отставку, занялся коммерцией. Как представитель торговых фирм неоднократно выезжал за границу. После революции год трудился в Центрутиле. В настоящее время нигде не работает. Имеет семью — жену, замужнюю дочь с ребенком.
Буробин, не скрывая охватившей его радости, глядел на своего начальника. «Живет все-таки Душечкин в Москве. Теперь-то уж этот коммерсант у меня не вывернется…»
Мартынов предостерегающе проговорил:
— Не обольщайся, Николай Николаевич. Тем и непонятней все это, что Душечкин не обманул тебя в самом начале. Значит, имеет дальний прицел… — У Мартынова над переносицей сошлись две складки. Он вытащил из кармана часы за металлическую цепочку, взглянул. — Однако тебе пора.
К Резцову Буробин шел терзаемый мыслями: «Начальник отдела вызывает меня, безусловно, по делу Душечкина. Неужели будет разнос, ведь просто так при своей занятости он не стал бы тратить на меня время».
Было уже восемь часов вечера. В приемной пришлось подождать минут пять.
Сергей Артемьевич поднялся Буробину навстречу.
Буробин ощутил крепкое пожатие его узкой холодной руки. В груди все замерло. «Быть разносу». И ошибся.
— Почему вы, Николай Николаевич, так вдруг переменились в лице? Рана беспокоит? — Резцов как-то мягко посмотрел на Буробина.
— Да уж нет, — успокаиваясь, сказал Буробин, — рана почти затянулась.
Разговор перешел на случай в управлении железной дороги.
— Занятно, — заметил Резцов, выслушав рассказ Буробина о Душечкине. — Для нас будет значительно проще, если он мошенник, но в его лице мы можем столкнуться и с более коварным врагом. Вы ведь не исключаете, что он пришел в управление с таким заманчивым предложением, чтобы приобрести там друзей, а может быть, и единомышленников.
Сергей Артемьевич задумался. Вид у него был усталый. Веки глаз покраснели, припухли. Буробин знал, что многие годы, проведенные в тюрьмах и ссылках, сильно подорвали здоровье Резцова.
— Сколько вам лет, Николай Николаевич? — прищурив глаза, спросил он.
— Двадцать три.
— Двадцать три, — повторил Резцов. — Если Душечкин действительно имеет дальний прицел, вам будет нелегко, ему ведь шестьдесят три. Будьте осторожны, Душечкин не так прост, как может показаться. И тем не менее, уж коль вы начали эту игру, вам ее и продолжать. Мартынов будет лишь помогать как начальник. Надеюсь, вы понимаете всю ответственность, выпавшую на вашу долю?
— Да.
— Вот и хорошо. Для пользы дела, мне кажется, вам следует побывать в административно-хозяйственном управлении Наркомата путей сообщения. Не исключена возможность, что Душечкин через вас попытается установить контакты с сотрудниками наркомата.
Резцов снял телефонную трубку, позвонил.
— Вадим Спиридонович, здравствуйте… Резцов. Как вы смотрите, если через десять минут к вам подъедет наш товарищ? Ему нужно помочь. Он расскажет…
Резцов положил трубку, задумчиво посмотрел на нее, сказал:
— Николай Николаевич, сейчас поедете в Наркомат путей сообщения к товарищу Межерову Вадиму Спиридоновичу — начальнику административно-хозяйственного управления, познакомитесь.
Буробин замялся.
— Вам что-нибудь неясно?
— Я могу ему рассказать о визите Душечкина в Смоленск?
— Даже нужно. Это старый большевик. Кстати, я уже с ним переговорил о временном назначении вас на должность начальника административно-хозяйственного отдела Смоленской железной дороги. Так что в Смоленском управлении каждый сотрудник уже знает, что вы начальник. Еще вопросы есть?
— Нет.
— Тогда не буду вас больше задерживать.
* * *
Наступил вторник, Буробин отправился к Душечкину. Дверь ему открыла женщина лет пятидесяти. Пышные седые волосы, словно туман, приятно обволакивали ее красивое с тонкими чертами лицо. Одета она была в яркий китайский халат.
— Я к Леониду Павловичу.
Женщина пропустила Буробина в коридор.
— Ленечка, к тебе пришли.
— Пускай пройдут, родная, — послышался из-за перегородки знакомый голос.
Буробин вошел в комнату. Душечкин стоял у зеркала, повязывал галстук.
— А, Николай Николаевич, — обрадовался он.
Они поздоровались как старые знакомые.
— Вы уж извините меня, я сейчас оденусь. — Он достал черный бостоновый пиджак, стал надевать. Но наткнулся на стул, чертыхнулся. — О боже, как надоела эта теснота! Вы понимаете, раньше мы занимали здесь целый этаж, теперь вот уплотнились в трехкомнатную квартиру.
— Что поделаешь. — Буробин вздохнул сочувственно и стал осматривать комнату. В ней было метров двадцать пять — тридцать, но вся она была заставлена мебелью. На стене висел портрет женщины, только что открывшей ему дверь, он был выполнен тушью. На молоденьком, необычно милом лице застыло удивление…
— Хорошая работа, не правда ли? — спросил Душечкин, заметив, с каким вниманием Буробин рассматривает портрет. — Жена моя, — с гордостью добавил он.
Душечкин сел рядом с Буробиным.
— Ну-с, Николай Николаевич, пора поговорить и о деле. А дело наше несколько осложняется… — Он тяжело вздохнул.
Буробин, готовый ко всему, насторожился.
— Страшного, конечно, ничего нет. — Душечкин добродушно улыбнулся, осторожно накрыв его руку своею: — Просто возникли новые обстоятельства. Я тут посоветовался с некоторыми товарищами… — Он замялся.
Буробину показалось, что Душечкин сейчас ему скажет о повышении гонорара за сделку, поэтому не без раздражения заметил:
— Леонид Павлович, если вы намереваетесь с меня получить нечто значительнее, о чем мы уже договорились, то знайте: я вам не дам больше ни копейки. Да притом мне просто не под силу добыть даже лишний рубль!
Душечкин смутился.
— Николай Николаевич, за кого вы меня принимаете, я же говорил вам, что всегда был честным коммерсантом…
«Коммерсантом», — подумал Буробин. Ему вспомнилось название этой операции, его предложил Мартынов — «Коммерсанты».
— Николай Николаевич, я хочу сказать, что в оформлении заказа я хотел обойтись без вашей помощи, но у меня это не получилось.
— Почему?
— Да видите ли, чтобы дать законный ход вашему письму, нужна резолюция НКПС, а я там, увы, ни родных, ни знакомых не имею. Так что начинать нам придется с вашего ведомства.
Буробин облегченно вздохнул.
— Леонид Павлович, зачем же так пугать? Резолюцию в моем наркомате нам добыть пара пустяков.
— Вот и отлично… тогда не будем терять времени!
На улице было холодно, моросил дождь, а Душечкин вдруг повеселел.
— Люблю дождь, — воскликнул он, — ибо все, что начинается с него, хорошо кончается.
До улицы Коммуны, где в доме два находилось административно-хозяйственное управление НКПС, решили идти пешком. Шли молча. Душечкин, изредка бросая рассеянный взгляд на сновавшие машины, пролетки, о чем-то думал. Буробин его не тревожил. Предстоящий визит в управление он считал проверкой, поэтому решил идти прямо к Межерову. Надо было сразу у коммерсанта рассеять всякие сомнения.
В приемной было много народу. Буробин, сославшись на то, что приехал из Смоленска по важному делу, попросил секретаря доложить о нем Межерову. В ожидании сели. Душечкин был серьезен и, чувствовалось, насторожен. Он внимательно разглядывал помещение, и было похоже, что старался запомнить в нем все и всех. Вскоре секретарь пригласила их к начальнику.
Межеров встретил Буробина так, будто и не было у них вчерашней встречи.
— Что оторвало вас от насущных дел и привело в столицу? — спросил он.
— Нужда, Вадим Спиридонович. — Буробин тяжело вздохнул и протянул письмо, которое Душечкин сунул ему еще в приемной со словами: «Тебе будет удобней — я же здесь человек новый».
Межеров быстро пробежал письмо, сочувственно посмотрел на просителей.
— Ну и мудрецы, и кому же, интересно, на ум пришла такая идея — из утиля сделать столь важные для нас инструменты?
Буробин показал на Душечкина.
— Это вот он. Вы уж простите меня, что я не представил… Леонид Павлович — старший инспектор нашего отдела, это он подсказал такой ход…
Душечкин застенчиво улыбнулся, Межеров с восхищением посмотрел на него.
— Да вам, Леонид Павлович, с такой головой разве в Смоленске надо работать… — И вдруг замолчал. — Но знаете, товарищи, я вам эту бумагу просто так не подпишу.
— Как так? — невольно вырвалось у Буробина.
С лица Душечкина разом скатилась улыбка.
— Я подпишу вам ее только при одном условии — половину заказа вы отдадите наркомату.
Буробин насупился. Он не знал, что делать. Вчера они не говорили об этом. Молчал и Душечкин, о чем-то сосредоточенно думая.
— Вы поймите меня правильно, товарищи! Как большевик, учитывая острую нужду в пилах и топорах других дорог, я просто не могу поступить иначе…
Наступила неловкая пауза. Нарушил ее Душечкин.
— Николай Николаевич, — осторожно, будто отрывая от себя кровный кусок, заговорил он, — Вадим Спиридонович прав, он же руководствуется государственными соображениями.
Буробина взорвало. Он так глянул на Душечкина, что тот осекся. «Тоже мне, добренький нашелся. Смоленская дорога ему заплатит, а что за это получит?» — было во взгляде Буробина.
Межеров взял ручку, выжидательно уставился на Буробина.
И опять не выдержал Душечкин. Он умоляюще проговорил:
— Николай Николаевич! Я думаю, нам на первое время хватит и половины, а там…
Буробин не дал ему договорить.
— Я, Леонид Павлович, не привык жить по принципу: лишь бы на первое время.
Лицо Душечкина покрылось красными пятнами. Буробин хотел еще что-то сказать, но его жестом остановил Межеров.
— Николай Николаевич, вы уж простите меня за резкость, но Леонид Павлович, чувствуется, куда лучше вас понимает сложившуюся ситуацию.
И Буробин, словно припертый к стенке, поиграв желваками, сдался.
— Подписывайте…
В неприятном молчании покинули просители кабинет начальника управления.
— Да не сердитесь вы на меня, Николай Николаевич, — уже на улице сказал Душечкин.
Эти слова оказались той каплей, которая наконец переполнила душу Буробина гневом. Он остановился и, зло глядя на коммерсанта, сказал:
— Леонид Павлович, да кто вы такой, в конце концов, чтобы вмешиваться в мои дела?! Кстати, Смоленская дорога вам не дойная корова.
— Николай Николаевич, зачем так? — Душечкин взял чекиста под руку. — Хочу вам заметить, грош была бы мне цена как коммерсанту, если бы я не предвидел такого оборота дела.
— А мне-то что из этого?
— Николай Николаевич, я сбавлю вам цену наполовину.
Буробин, удивленный, уставился на Душечкина.
Они поймали проезжавшую пролетку и, успокоенные, притихшие, покатили в Центрутиль, где коммерсант намеревался навести кое-какие справки. У Никольских ворот остановились.
— Вы не составите мне компанию? — спросил Душечкин, кивнув на часовню. — Я, признаться, верующий, и у меня вошло в привычку сюда заходить…
В часовне стоял полумрак. Помолившись, коммерсант вынул из кармана монету, бросил в ящик для приношений.
— Вот и все, долг отдали, теперь к намеченной цели!
На Старой площади они вошли в здание Центрутиля.
— Николай Николаевич, обождите меня здесь, я сейчас. — Душечкин исчез в коридоре за лестничной клеткой.
Буробин достал книжку, сел на подоконник. Душечкин не появился ни через пять минут, ни через тридцать.
Буробина стали одолевать неприятные мысли. И вдруг он почувствовал на себе чей-то взгляд. Обернулся. На него пристально смотрел мужчина средних лет с прилизанной головой, одетый в защитного цвета френч и галифе. Перехватив взгляд Буробина, он торопливо примял папиросу об урну и ушел в коридор…
Буробин невольно стал осматривать ожидающих, входящую, выходящую публику. Ему показалось, что им интересовались по меньшей мере еще двое…
Наконец появился Душечкин. Лицо его было сияющее.
— Вижу, что заждались, Николай Николаевич, но что я мог поделать?
Буробин усмехнулся.
— Это что ж такое получается, Леонид Павлович: я вас к самому начальнику управления водил, а вы меня два часа держите в вестибюле.
— Николай Николаевич, голубчик вы мой, разве я вас хотел чем-нибудь обидеть?! Конечно же, нет. Но поймите меня правильно, у нас с вами разные возможности: я ведь человек со стороны, если вы можете требовать, то я — только просить, да притом как просить… Вот и не хотел, чтобы вы видели, как я работаю. — Он добродушно и искренне улыбнулся. — Ради бога, не волнуйтесь и, пожалуйста, верьте мне — все будет хорошо.
Буробин сделал вид, что Душечкин его убедил.
— Ну вот и прекрасно, — сказал коммерсант. Он достал из бокового кармана часы, в удивлении выпятил губы. — Опять к обеду опоздал. Будет же мне от жены нагоняй. Ну да ладно! — Опять улыбнулся. — Вообще-то я доволен сегодняшним днем — встретился почти со всеми, от кого зависит металл. Завтра будет легче.
Они вышли на площадь, договорились о новой встрече и расстались. Душечкин пошел к Мясницкой, Буробин — в сторону Замоскворечья, сразу на Лубянку идти было небезопасно. И вскоре почувствовал, что поступил правильно.
При переходе Варварки его внимание привлек мужчина, который шел за ним. Буробину показалось знакомым лицо. «Неужели?» Буробин схватился за голову и, будто что-то забыл, пошел обратно. Мужчина нервно дернулся. Похоже было, что он искал, куда бы скрыться, но возле него была глухая стена дома. Тогда он надвинул шапку на глаза и торопливо прошел мимо.
«Так и есть: жировик на щеке, ямочка на подбородке…» Это был один из тех, кто бросился Буробину в глаза в вестибюле Центрутиля. «Новость!»
Буробин зашел в магазин, купил соли. Когда стал спускаться на Софийскую набережную, опять заметил этого же мужчину — он шел по Москворецкому мосту.
Дома Буробин раздеваться не стал, взял ведра, пошел за водой. Мужчина стоял в парадном соседнего дома. Сомнений не было — за ним следили. О Лубянке нечего было и думать.
* * *
На следующий день, отправляясь на встречу с Душечкиным, Буробин решил посмотреть, нет ли за ним слежки. Его сопровождал уже другой из Центрутиля. Дело оборачивалось значительно серьезней, чем он предполагал. Душечкин был рад встрече.
— А, Николай Николаевич, дорогой вы мой, пришли…
Буробин нехотя пожал ему руку.
— Что это сегодня с вами? — встревожился коммерсант.
— Да так, рана спать не давала.
— А я уже думал, не случилось ли что…
Опять пошли в Центрутиль. По дороге Душечкин заглянул в часовню…
В Центрутиле сразу поднялись на второй этаж. Остановились у двери, на медной дощечке которой было написано: «Драгин И. В.».
— Только будьте молодцом, — непонятно зачем сказал Душечкин и, подбадривающе похлопав Буробина по плечу, открыл дверь.
— Игорь Владимирович, это мы…
— А, входите, входите, — встретил их вчерашний мужчина во френче, которого Буробин видел в вестибюле. От него пахло какими-то очень приятными духами.
Познакомились.
— А я вас вчера в нашем вестибюле видел, — улыбаясь, сказал Игорь Владимирович. — Вы, наверное, Леонида Павловича ждали? — Он гостеприимно предложил раздеться.
Буробина поразила обстановка кабинета. В нем был массивный письменный стол, обтянутый мягким бордовым сукном, такого же цвета кожаное кресло, вдоль стен, выкрашенных в нежный розовый тон, стояло с дюжину полумягких кресел в бордовой обивке с резными подлокотниками, в углу у стола — сейф, отделанный под красное дерево, по бокам большого окна висели бордовые бархатные шторы, из-под них виднелись кипенно-белые тюлевые. В кабинете было просторно и светло.
«Да!» Невольно вспомнился кабинет Резцова, его обстановка. Скромный письменный стол, на нем простенький чернильный прибор, телефон, жесткий стул с высокой спинкой, справа от стола небольшой сейф, слева у окна маленький столик, около него два венских стула, в углу за коричневой раздвижной шторкой темная железная кровать, аккуратно заправленная светлым пикейным одеялом, переносная деревянная вешалка…
— Располагайтесь, товарищи, — сказал Игорь Владимирович и провалился в мягкое кресло.
Разговор начался как-то сам собой. Игорь Владимирович поинтересовался у Буробина, где он остановился в Москве, не нуждается ли в гостинице или еще в какой помощи. Потом поговорили о трудном положении на фронтах.
— А вы, если не секрет, где служили в армии? — спросил Игорь Владимирович. — Я ведь тоже всего год как снял военную форму.
Буробин с нескрываемой укоризной глянул на Душечкина: «Мы зачем сюда пришли, металл выбивать или?..»
Душечкин, внимательно следивший за разговором, улыбнулся: «Не глупи…»
Буробин стал терпеливо рассказывать.
— Подумать надо, — оживился Игорь Владимирович, — вы командовали пешей разведкой! И в тыл врага, естественно, ходили?
— За «языком», — с достоинством ответил Буробин.
— Весьма интересно, я вот в боях участвовал и с белополяками, и с кайзеровцами, но то, знаете, в боях, когда у тебя за спиной свои… А ходить в тыл, где надеяться можно, как говорится, только на свои силы, не доводилось, да я, наверное, с этим и не справился бы — духу б не хватило. — И сдержанно улыбнулся. — Ну а как попали в Управление Смоленской дороги?
Буробин смутился. Он даже вроде бы покраснел.
— Выходит, по знакомству…
— Ну-тке, ну-тке, это уже совсем интересно. — У Игоря Владимировича заблестели глаза.
— Да после того, как меня полоснуло в живот и потом подштопали, об армии, естественно, думать было нечего. Тогда командир полка и написал письмо старому своему другу Межерову. А тот меня направил поближе к дому… — Видя, с каким восторгом воспринял это сообщение Игорь Владимирович, Буробин не без улыбки подумал: «А как бы ты приятно сейчас выглядел, если бы вдруг узнал, куда меня направил командир полка на самом деле?»
Когда наконец вопросы у Игоря Владимировича иссякли, он попросил письмо. И, даже не читая его, наложил резолюцию.
Прощались приятелями.
— Для вас дверь моего кабинета всегда открыта, — говорил Игорь Владимирович, — и, если появится еще какая-нибудь нужда, заходите. Мы же Центрутиль — у нас только птичьего молока нет.
Уже в коридоре Буробин с усмешкой спросил у коммерсанта:
— Леонид Павлович, а вы не находите, что Игорь Владимирович человек со странностями?
— Это почему?
— Мы к нему за металлом пришли, а он замучил меня посторонними вопросами.
Душечкин укоризненно покачал головой.
— Удивляюсь я, Николай Николаевич, совсем несведущий в коммерции вы человек. Игорь Владимирович ответственное лицо, и как он может, не узнав, кто вы, вступать с вами в сделку. А он, если уж говорить откровенно, человек весьма осторожный. До него на этом месте чекисты троих расстреляли, а он, видите, держится — да и как держится! А все почему? Да потому, что голова! Но ты мне, скажу откровенно, сегодня понравился, держался молодцом. Ну да ладно, это, батенька вы мой, пройденный этап, давайте-ка лучше подумаем, с чего начнем завтрашний день в ВСНХ. — И стал рассказывать, кого им предстоит еще одолеть…
* * *
На ВСНХ ушла целая неделя. Душечкин таскал Буробина по кабинетам, суетился, делал вид, что изо всех сил старается пробить заказ, но чекист чувствовал, что он специально тянет время. Кстати, все эти дни за Буробиным продолжали ходить тени. Стоило ему только расстаться с коммерсантом, как тут же появлялся соглядатай. Приходилось всячески изощряться, чтобы показать им, что он не только не видит, но даже и не подозревает об их существовании. Однако время шло, и Буробину надо было повидаться с Мартыновым, рассказать о своих злоключениях, посоветоваться… Он искал момент.
Однажды, после крупного разговора с Душечкиным о волоките с заказом, Буробин возвращался домой. Коммерсант успокоил его, пообещав, что все решится завтра, якобы после возвращения из командировки какого-то важного товарища. Чтобы не тратить времени на лишние переходы, встречу назначили после обеда прямо в вестибюле ВСНХ.
Буробин шел по Никольской и думал, как бы уйти от назойливого хвоста. Где-то далеко за спиной послышалось цоканье копыт. Вот и выход. Буробин захромал, сделав вид, что споткнулся о крышку колодца водостока… Едва с ним поравнялась единственная на всей улице пролетка, сел в нее. Преследователь беспомощно заметался.
Ехать на Лубянку было рискованно. Поэтому по пути Буробин забежал на служебную квартиру, позвонил по телефону. И был рад, что застал Мартынова у себя. Начал торопливо рассказывать, почему до сих пор не зашел к нему. Хотел перечислить фамилии всех тех, с кем его познакомил Душечкин, но начальник остановил:
— Работай спокойно, потолкуем при встрече…
Когда приехал в Спасоболвановский переулок, преследователя не было. Он появился спустя несколько минут. Все получилось, как хотелось…
В ВСНХ Буробин опоздал. Дядя, готовясь к зиме, ремонтировал, утеплял окна, перестилал пол. Буробин ему помогал и был рад, что эта помощь заняла у него весь вечер и потом все сегодняшнее дообеденное время.
Душечкин нервным шагом расхаживал по вестибюлю здания ВСНХ.
— Наконец-то, — укоризненно сказал он. — Да где это вы пропадали?
— Ремонтом занимался, — виновато ответил Буробин, а про себя подумал: «И чего спрашивает, соглядатаи все равно доложат».
В гардеробе разделись. Буробина поразил праздничный вид Душечкина. На нем был новый серый в большую клетку костюм, кипенно-белая рубашка с крепко накрахмаленным воротничком, яркий модный галстук, новые коричневые полуботинки.
— Что это вы сегодня вырядились?
— Узнаете, — заговорщически ответил коммерсант.
Они остановились у двери с табличкой: «Заместитель начальника отдела по распределению заказов Ракитин Иван Федорович».
Душечкин перевел дух, торопливо осмотрел Буробина, стряхнул с гимнастерки какую-то пылинку, дал свою расческу.
— Возьмите, причешитесь получше, — и постучался.
В углу небольшой приемной за столом сидела пожилая женщина с бледным худым лицом и полировала ногти.
— Это со мной товарищ, Анна Петровна, — деловито сказал Душечкин и, пропустив Буробина вперед, прошел в кабинет.
За большим столом, заваленным бумагами, сидел пожилой мужчина. Волосы у него были всклокоченные, и весь он был какой-то неприбранный.
— Иван Федорович, здравствуйте! — Душечкин замер в ожидании и, когда Ракитин, не глядя на него, протянул руку, заискивающе и легонько пожал ее. — А это Николай Николаевич, — Душечкин сделал шаг в сторону, давая возможность Буробину подойти к столу, — начальник административно-хозяйственного отдела Смоленской железной дороги.
— Очень приятно, — Ракитин блеснул очками в роговой оправе, — рад приветствовать коллегу в своем кабинете. Присаживайтесь. Вы уж извините, но я сейчас просмотрю горящую бумагу и тогда займусь вами.
Душечкин торопливо сел, показал Буробину, чтобы он сделал то же самое.
Иван Федорович прочитал очередной лист, расписался на нем, вызвал секретаря и молча отдал ей большую кипу бумаг… Когда секретарь ушла, он снял очки и, подслеповато щурясь, стал молча рассматривать Буробина. В его взгляде проглядывались одновременно и кошачья настороженность, и детское любопытство, и сдержанность много повидавшего человека.
— Я вас слушаю, товарищи, — сказал он. Голос у него был низкий и очень приятный.
Душечкин стал рассказывать о причине визита. Ракитин его не слушал. Он продолжал рассматривать Буробина.
— Так, так, — наконец сказал он с сожалением, — обеднела ваша дорога… Подумать только — нет даже несчастных топоров и пил.
— Что поделаешь, — вздохнул Буробин.
На лице Ракитина выступила улыбка, и взгляд от этого сделался совсем липким.
— Допустим, мы сейчас как-то решим вашу проблему, а что потом? Вагонный парк у вас в негодном состоянии, локомотивы уже давно отработали свое.
Буробин, посчитав вопрос провокационным, промолчал.
— Не завидую я вашему креслу, — продолжал Ракитин.
— А вы думаете, я им доволен? Но работать где-то надо, — сказал Буробин, — а тут как-никак начальник административно-хозяйственного отдела. Звучит?
Ракитин, подслеповато глядя на чекиста, молча протер очки, надел их снова.
— Да не глядите на меня с упреком, я и отказаться от этой должности могу.
— А вот это мне уже не нравится, — в голосе Ракитина послышались недовольные нотки. — Революционер и называется революционером потому, что он непохож на других людей, он рожден для того, чтобы бороться с трудностями, преобразовывать жизнь. А вас я, Николай Николаевич, считаю революционером. И уж коль вам доверили такой пост, постарайтесь оправдать надежды, В конце концов, люди придут на помощь, в частности, и мы не останемся в стороне, да, собственно, в этом и есть одна из задач ВСНХ — оказывать помощь предприятиям и учреждениям. — Он подумал и попросил показать письмо.
Душечкин с проворством лакея достал свой бумажник.
Ракитин повертел в руках письмо, внимательно прочитал все резолюции на нем и молча вышел.
— Наш благодетель… — с почтением произнес Душечкин, глядя на закрывшуюся дверь.
— Обыкновенный проходимец, — с издевкой сказал Буробин.
Лицо Душечкина как-то сразу вытянулось, покрылось красными пятнами.
— Да что вы, Николай Николаевич, господь с вами, как же так можно!.. — Он говорил шепотом, настороженно прислушиваясь к тишине за дверью. — Светлейшая голова. Организатор… — Душечкин осекся — из приемной донеслось глухое покашливание.
Вошел Ракитин. Вид у него был задумчивый. Отдавая письмо Буробину, он с чувством собственного достоинства заметил:
— Вот видите, как сам начальник узнал, что топоры и пилы нужны для железной дороги, тут же подписал и вдобавок дал указание, чтобы ваш заказ вне очереди пустить на заводе «Бари». Так что все, что от меня требовалось, я сделал. — Он вновь посмотрел на Буробина с нескрываемой укоризной. — А мысль о дезертирстве с железной дороги выкиньте — не время. Вы нужны дороге.
Уже на улице Душечкин не без удовольствия заметил:
— Теперь, Николай Николаевич, заказ, можно сказать, у тебя в кармане. — И, вздохнув, мечтательно добавил: — А у меня денежки… Кстати, Николай Николаевич, — он осторожно взял Буробина под руку, заглянул в глаза, смутился.
— Что такое?
— Ну да ладно, отложим до лучших времен, а сейчас, я думаю, батенька вы мой, нам не мешало бы и отметить получение последней визы. Может, на радостях ко мне махнем?
У Душечкина дома они были в седьмом часу. Его жена встретила их упреками.
— Ленечка, разве так можно меня терзать? Я не знала, что и подумать. С утра ведь ушел. Слава богу, вернулся. А дочка с мужем так и пошли расстроенные в театр.
Душечкин виновато чмокнул жену в лоб.
— Лапонька, мы страшно голодны, дай нам что-нибудь поесть.
— Ох, господи! — Жена пошла на кухню.
Душечкин, глядя ей вслед, вздохнул.
— Милый мой человек, она заботится обо мне, переживает. Как все-таки приятно иметь преданного друга. — Задумался. — Ну да ладно, Николай Николаевич, вы французский коньяк пили?
Буробин пожал плечами.
— Да как вам сказать, русский самогон пробовал, немецкий шнапс видел, а вот французский даже не нюхал.
Душечкин от души рассмеялся. Они прошли в комнату.
— Сегодня попробуете, я недавно по случаю приобрел несколько бутылок. — Он достал ключ, вставил его в еле заметное отверстие в стене около портрета жены, повернул. Портрет дрогнул, подался вперед, за ним открылась ниша, уставленная множеством бутылок с яркими этикетками. Душечкин взял одну из них, поставил на стол.
В комнату с подносом вошла жена. На столе появилась лиловая фарфоровая супница с борщом, тарелочки с колбасой, сыром, ветчиной.
У Буробина к горлу подступила тошнота. Он не ел со вчерашнего вечера — у дяди не было даже хлеба. На душе стало противно.
— Э-э-э, мы еще не выпили, а вы уже размякли. — Душечкин наполнил рюмки.
— За отличный сегодняшний день! — И медленно, словно дегустируя, начал пить. Выпив, он закрыл мечтательно глаза, повел носом. — Слышишь, какой аромат?! — Нехотя ткнул вилкой в тарелку с ветчиной. — Жалость какая, лимончика нет.
Буробин промолчал. Он думал о том, где мог сегодня с утра пропадать коммерсант.
— Да что ты, Николай Николаевич, как похоронил кого? — Налил еще.
Жена поставила второе. Душечкин заглянул в сковородку, в соусницу, радостно воскликнул:
— Мое любимое — фасолевые котлеты под грибным соусом. — Притянул жену к себе, чмокнул в щеку. — Спасибо, родная моя. — Положил котлетку на тарелочку, полил соусом, поставил перед Буробиным. — Отведай, Николай, и ты узнаешь, что это за божественное кушанье… — На него словно нашло, он ел, пил и почти не хмелел. Временами доставал платок, вытирал раскрасневшееся лицо, шею. Опорожнив одну бутылку, достал вторую. — Эх, Коленька, пей, пока пьется… А все-таки мы удачно провернули дельце, ой как удачно!
Он из бумажника вытащил письмо, бережно разгладил его, засмеялся.
— Подумать только надо, этот листочек стоит пять миллионов!.. — С благоговением и нежностью поцеловал бумагу. — Ты, наверное, смотришь на меня, Николай, и думаешь: — Старый ты дурак, помешался на деньгах. Нет, я в здравом уме. Деньги для меня все… — Он осторожно накрыл руку Буробина своею. — Уж и не знаю, как лучше сказать. Ну да ладно, я заговорил о деньгах сейчас потому, что у меня туговато с ними. Ты не мог бы мне, ну, допустим, под честное слово, дать половину стоимости заказа. Понимаешь какое дело, надо немного задобрить своих людей в Центрутиле, ВСНХ — они все-таки старались, к тому же у них семьи. Да и на заводе «Бари» мне без них не обойтись. Уж будь великодушен.
Буробин, дивясь вдруг прорвавшемуся славословию коммерсанта, его смелым «ты», «Коленька», «Николай», терялся в догадках. Действительно, к чему бы это разговорился старик? Делал разные предположения, но такого не ожидал.
— Так мы же, Леонид Павлович, расчет произвести договорились после изготовления и отгрузки всей продукции.
На лице Душечкина появилась виноватая гримаса.
— Это верно, конечно, но куда от нужды денешься…
Буробин задумался. Но откуда ему было взять такие деньги? Это же не тысяча, не две. Он чувствовал, что Душечкин с нетерпением ждет ответа. А что может сказать он, человек, никогда не видевший денег больше своей получки. Сказать, что не имеет возможности достать такую сумму? Тогда коммерсант может заподозрить неладное. Пообещать — попробую, мол, достать. А где их взять?
— Ну так как же, спаситель ты мой, Николай-угодник?
— Да уж и не знаю как… Сам-то я такой вопрос решить не могу.
— А ты съезди в Смоленск.
* * *
С неприятным чувством покинул Буробин квартиру Душечкина.
«Неужели это провал?» Надо было как-то выкручиваться.
Буробин посмотрел, нет ли за ним «хвоста». Улица, по которой он шел, была тиха и безлюдна.
Дошел до дома — преследователей не было.
«Странно?!» Подумал о Лубянке — грех было упускать такой момент. «Но кого там ночью застанешь? Мартынов, если не дома, то, безусловно, на задании…»
Решил подождать до утра.
Поднялся чуть свет. Взял ведра, пошел за водой. Соглядатаев нигде не было. Опять загадка.
Отправился на Лубянку. Однако, хотя ничего подозрительного не заметил, чувство тревоги не покинуло до тех пор, пока не переступил порог дома, где размещалась его группа.
Мартынов в своем кабинете спал на стульях, накрывшись кожаной тужуркой.
— Ты чего в такую рань? — встретил он Буробина.
— Да коммерсант денег просит…
— Что-о-о? — удивленно переспросил Мартынов.
— Просит денег, половину всей суммы.
— Это еще зачем?
— Сам не пойму.
Мартынов поднялся, молча расставил по стенке стулья, повесил на вешалку тужурку, причесался.
— Тогда давай все по порядку рассказывай. Буробин рассказал.
— Топоры и пилы, — усмехнулся Мартынов, — вот ведь петрушка какая получается. Выходит, они хотят тебя потуже привязать к себе. Поэтому и следили. Теперь вот деньги… Кстати, что ты ответил Душечкину?
— Пообещал раздобыть.
Мартынов даже рассмеялся.
— Ну и молодец ты, Николай Николаевич!
Буробин не понял, то ли начальник одобряет его решение, то ли осуждает.
— Федор Яковлевич, да не мог же я сказать коммерсанту, что он никаких денег от меня не получит. Нам же в этом деле еще ровным счетом ничего не ясно.
— Николай Николаевич, я хотел сказать, что ты действительно молодец. И деньги мы ему дадим, из-под земли достанем, а дадим.
Расставшись с Душечкиным, он думал, что лучшим решением этой операции будет немедленный арест всех коммерсантов. Следствие же потом покажет, кто из них есть кто и что вообще они замышляли. И вдруг начальник высказывается за продолжение операции. Это, безусловно, хорошо, но где взять деньги? Да еще неизвестно, как к данному решению отнесется Резцов. Сергей Артемьевич поддержал Мартынова.
— Арест Душечкина и его связей производить сейчас действительно преждевременно, — сказал Резцов, поочередно выслушав чекистов. — Во-первых, ход событий показывает, что мы имеем дело не просто с отдельными преступниками, а с организацией, и, по всей вероятности, организацией контрреволюционной, иначе зачем бы им понадобилось так тщательно проверять Николая Николаевича; во-вторых, им нужна Смоленская железная дорога. Для какой цели — нам пока неясно. Поэтому задаток Душечкину придется дать. Думаю, что деньги нам найдут… — Резцов неожиданно закашлялся. Кашель был глухой, хрипящий. На усталых глазах проступили слезы. Он подтянул к подбородку ворот серого шерстяного свитера, встал, закрыл форточку.
И только тогда Буробин заметил, что в кабинете было холодно.
— Скучаю по свежему воздуху, — как-то виновато сказал Резцов, — да вот кашель.
Еще добрых полчаса чекисты были у начальника отдела. Они детально обсудили план дальнейшего поведения Буробина при встречах с Душечкиным, его связями. Согласовали поездку в Смоленск и то, как следует поступить в случае каких-либо непредвиденных обстоятельств. Деньги решено было передать Душечкину в Москве через сотрудника группы Еремина, который будет выступать под видом кассира из управления железной дороги. Настоящего кассира, об этом должен будет позаботиться Буробин, направить в Москву с каким-нибудь финансовым поручением, так как не исключалось наблюдение коммерсантов за управлением.
На следующий день Буробин был в Смоленске. С поезда заспешил домой — он рассчитывал положить вещмешок, побриться и успеть заглянуть в управление. Наверное, так бы все и было, если бы не надо было ему проходить мимо палатки утильсырья.
Хозяин палатки Шаев, подбоченясь, стоял в дверях своего сарая и поджидал очередную жертву. Его сытое лицо густо поросло огненной растительностью. До революции он служил выездным у князя. После того как в семнадцатом году князь подался в Париж, с год мотался без дела. Потом открыл палатку утильсырья и как бы отгородился от всякой политики. Палатка оказалась делом прибыльным. Отовсюду к нему шли. Одни тащили ненужный хлам, чтобы очистить от него свои углы и заодно получить какую-нибудь мелочь, другие рылись в этом хламе, выискивая что-нибудь для хозяйства: кто абажур, решив жить по-культурному, кто опорки, чтоб заменить развалившиеся, а кто и одежонку какую…
Несмотря на то что дома Буробиных и Шаевых стояли рядом, семьи их никогда не дружили. Сначала потому, как говорил сам Шаев, что гусь свинье не товарищ, потом Шаев не захотел вместе с отцом Буробина идти по дороге революции. А когда Буробин-старший конфисковал у Шаева двух гнедых лошадей в пользу Советской власти, они и вовсе сделались врагами.
— Ну, Колька, — сказал тогда вдогонку отцу Шаев, — и на моей улице когда-нибудь будет праздник, только тогда я не стану у тебя конфисковывать… — Больше ничего не сказал, побоялся, в сердцах только зло плюнул на пыльную дорогу. Но зато, когда умер отец, матери начал открыто высказывать свои угрозы и все больше с издевкой.
— Хоть и говорил твой покойничек, Прасковья, что Советская власть будто господа бога энтой революцией уничтожила, ан есть, есть он, всевышний! Иначе разве убрался бы такой бугай без посторонней помощи. Глядь, господь-то сжалился над обиженным, тифу анафеме подпустил. — И, люто сверкнув глазами, словно гвоздь с одного замаха вбил: — Подожди немного, Прасковьюшка, и тебя он скоро к рукам приберет…
Буробин еще в прошлый приезд хотел зайти к Шаеву и предупредить, чтобы оставил он в покое старую женщину. Но так и не собрался. И вот теперь Шаев сам попался на его пути.
Их взгляды встретились. И вдруг Шаев, сорвав с головы картуз, низко поклонился.
— Здравия желаем, Николай Николаевич, с прибытием!
«Отчего бы это», — подумал Буробин. Однако ответил:
— Здравствуйте, Ефим Кондратьевич. — И прошел мимо. За собой услышал скрип двери, тяжелое звяканье замка. Спустя несколько шагов, переходя улицу, посмотрел на палатку.
Шаев торопливо шагал в другую сторону.
«Куда это он?» Буробин свернул на свою улицу. Свежий ветерок принес пьянящий запах пиленой сосны, веселый перестук молотков. «Не иначе как кто-то строится». Однако стук доносился со стороны его дома. Заторопился. Действительно, во дворе четверо незнакомых мужчин свежим тесом обшивали террасу. Сразу вспомнилась старая, с прогнившими углами… В отпуске Буробин как мог подлатал ее, но переделать было не из чего.
— Это что такое? — спросил у плотников.
— Террасу делаем, — ответил один из мужиков, подозрительно косясь на незнакомца.
На крыльце показалась мать. Старенький, клинышком шерстяной платок, из-под него выбивается седая, почти белая прядь волос, густо изъеденное морщинами худое милое лицо.
У Буробина заныло в груди.
— Коленька, милочек! — Мать обвила шею сына жилистыми теплыми руками.
Уже зайдя в дом, усевшись возле печки на лавку, Буробин спросил:
— Откуда это ты денег взяла терраску-то переделывать? Даже на каменные столбы ставишь.
— Да это все твой приятель…
— Какой такой приятель? — удивился Буробин.
— Да Степан Петрович… Слепов.
— Что?..
Оказалось, Слепов несколько раз заходил к матери. А вчера днем привез тесу, кирпичей, привел плотников и приказал им переделать террасу. «Некрасиво, — говорит, — получается, такой начальник, а терраса вот-вот развалится».
Не успела мать вздуть самовар, как пожаловал — легок на помине — Слепов.
— Прасковья Ильинична, — громко проговорил он с порога. — еще день, и терраса будет готова. Вот сын удивится. Прямо как в сказке. — Он снял пальто и, приглаживая рукой седеющие волосы, шагнул в передний угол. На Слепове был военного покроя, сшитый из армейского сукна костюм, высокие белые бурки. Увидев Буробина, остановился, переступил с ноги на ногу. Словно удивившись неожиданной встрече, скрипнули новой кожей бурки. — Ба, кого я вижу, вот это встреча.
Мать поставила на стол чашки, кринку с брагой, взятую у соседки для плотников на завтрашний обед, хлеб, соленые огурцы.
— Можешь себе представить, — говорил Слепов, отведав браги, — что я тебя еще вот таким знал. — Он сунул руку под стол. — Да, мой отец вместе с твоим товарняки гоняли. Они крепко дружили. Вот ведь как бывает. — Он хохотнул так, будто пилой прошелся по гвоздям. — В последний раз я тебя видел, как бы это не соврать, лет пятнадцать назад. Бегут годы… Я тогда в отпуск приезжал. Да ты должен помнить, я тебе погоны подарил.
Буробину даже стыдно стало за свою худую память. Как же он его сразу не узнал? Перед глазами всплыл один из далеких счастливых детских дней. Ему подарили погоны, да какие — офицерские! Мать пришила эти погоны на рубашку, и потом он долго играл в войну с уличными ребятишками, сгоравшими от зависти.
— А где же усы? — наивно спросил Буробин.
— Вспомнил! Да, много с тех пор воды утекло: ты стал взрослым, я — почти стариком. — Он взял огурец, с хрустом его откусил и, с неподдельным уважением глядя на Буробина, стал жевать. — А я как узнал, что вместо умершего Самсона Никаноровича, — он размашисто перекрестился, — царство ему небесное, хоть покойников не судят, зверюга был, — нового начальника ставят, так сразу решил установить с тобой приятельские отношения. А вообще-то, отцы наши дружили, и нам нет никакого резона чуждаться.
Вошла мать. На столе появилась большая сковородка картошки, зажаренной кругляками.
— Кушайте, сердешные. — И опять ушла за печку: колдовать над блинами.
— И вот только я об этом подумал, — продолжал Слепов, — как ко мне приехал мой бывший командир. У него, понимаешь, в Москве большие связи. Подумали, как лучше к тебе подъехать, вот и решили помочь дороге. А что я тебе сразу тогда не признался, так надеялся, сам вспомнишь. — Вкусная, крепкая брага, словно заведенная граммофонная пружина, не давала ему возможности остановиться. По всему чувствовалось, что он был рад встрече с Буробиным и не хотел этого скрывать. — Теперь-то у нас с тобой дела пойдут, — говорил он, — я тебе удружил, ты, глядишь, меня не забудешь. Да, ты знаешь, а я, грешен душой, молил о твоем приезде, ты мне нужен сейчас во как, — он резанул рукой по жилистой шее, — позарез. Посмотри на улицу, какая погода: позавчера был снег, вчера дождь, сегодня — мороз, чует мое нутро — поясница совсем разламывается — опять дождю быть. А у меня сырье. Совсем забыл тебе сказать: я же сейчас вроде помоечного начальника стал, — опять хохотнул, — командую местной конторой утильсырья. Так у меня на складе пропасть добра скопилась. Хоть и зовется это утилем, но все же сырье, и лежит оно, можно сказать, под открытым небом. Притом сегодня вот телеграмму получил с московской фабрики. Стоит бедняга без дела. Молят, чтобы выручал — утилю подбросил. У меня с ней давняя договоренность. — В подтверждение сказанного он протянул Буробину телеграмму, в которой действительно просили Слепова прислать на фабрику причитающееся по договору сырье.
— А при чем тут я? — спросил Буробин.
Слепов состроил гримасу.
— Николай Николаевич, вагоны нужны.
— Сколько?
— Хотел бы пару, но обязательно крытых.
— Не много? — усмехнулся Буробин. И тут же подумал: интересно, а что он повезет в этих крытых вагонах? Как быть? Опять проблема, и посоветоваться не с кем. Правда, есть Смоленское ЧК, но к местным товарищам Резцов приказал обращаться только в крайних случаях. «Чем меньше людей будут знать об этой операции, — сказал он, — тем успешнее она может пройти». Дать? А к чему это может привести? Буробин отлично понимал, что ошибаться ему нельзя, иначе может получиться так, что он вместо того, чтобы пресечь врага, невольно станет его сообщником. Нет, пожалуй, не дам.
— Николай Николаевич, — так и не ответив на вопрос Буробина, проговорил Слепов, — не скупись: нельзя же допустить, чтобы у меня сырье пропадало, а там фабрика стояла без дела. Всего ведь два вагона прошу, что стоит для железной дороги?
«Выходит, и отказать нельзя», — подумал Буробин. Однако чтобы потянуть время и все как следует продумать, решил поупрямиться.
Сошлись на том, что Слепов придет завтра в управление и там на месте они решат, как быть. На этом и расстались.
— Чует мое сердце, — заметила мать, — втянет он тебя в историю.
Буробин улыбнулся.
— Да что ты, мама, я же чекист.
— Потому и страшно.
Из рассказа матери Буробин узнал, что Слепов два года назад вернулся из армии, где служил в чине офицера. Похоронил жену. Живет с пятилетним сынишкой-калекой: у того от рождения не двигаются ноги. Ухаживает за мальчиком, а помогает ему по хозяйству дочь подруги Прасковьи Ильиничны Ксения Мелешкина, но жениться на ней Слепов не собирается.
— В общем, как ни погляди, — заключила мать, — вроде бы и несчастный он человек, а все же нехороший. И зачем девку изводит? Ты его, Колюшка, остерегайся.
Утром Буробин отправился в управление. Не успел раздеться, как там появился Слепов. На лице дружеская улыбка, в глазах — надежда.
— Ты уж прости меня, Николай Николаевич, что в такую рань, но дело не терпит.
— Да уж чего там, — Буробин сделал вид, что обрадовался приходу Слепова, — я сам такой — надо, спать не буду. Но тем не менее прежде чем что-то решить, я хочу задать тебе вопрос.
— Какой?
— Не много тебе, все-таки пару вагонов, может, сократишь?
Слепов укоризненно развел руками.
— Николай Николаевич, ты как на рынке.
Этого словно ждал Буробин.
— А то где же… — он язвительно усмехнулся. — Вы с Душечкиным за вагон пил и топоров сколько с меня содрали?
Слепов прикусил губу.
— А я тебе, думаешь, вагоны так дам, за хорошие глазки? Ошибаешься.
— Николай Николаевич, так я же тебе терраску делаю, как будет возможность, матери мяса, картошки подброшу, еще чего.
— Молодец, — опять засмеялся Буробин. На него словно нашло. Он решил основательно пощекотать нервы этому проходимцу. — Нет, Степан Петрович, уж коль нужны тебе вагоны — плати. И не как-нибудь, а наличными.
— Да ты что? — оторопел Слепов. — Креста на тебе нету.
— А на тебе?
Слепов вдруг так посмотрел на Буробина, что чекисту показалось, будто в его глазах блеснули зубы. Коммерсант, словно готовясь к кулачному бою, до хруста сжал кулаки, шагнул на Буробина.
— Зачем так шутишь, Николай Николаевич?
Неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы в дверь не постучали.
Слепов метнулся к столу, испуганно пригладил ладонью разлохматившиеся волосы и надвинул на лицо маску отрешенного человека.
Вошла секретарь, подписала у Буробина какую-то записку и вышла.
Слепов не пошевелился. Он словно окаменел.
— Сколько ты будешь с этой операции иметь? — Бить так бить, решил Буробин и почувствовал, как вздрогнул коммерсант. — Миллион, пять, десять?
Слепов смотрел на него будто волк, попавший в западню.
— Хорошо, — сказал Буробин, — какая бы сумма ни была — моя любая половина. По рукам?
Слепов увидел под носом крепкую жилистую руку Буробина, вымученно улыбнулся.
— По рукам, — сказал он, — только твою долю в два миллиона я отдам после завершения этой операции, когда получу от фабрики. Наличных у меня нет, — для убедительности он вывернул карманы.
— Договорились, — сказал Буробин.
Они вместе пошли в отдел комплектований, но там неожиданно выяснилось, что порожняка сейчас не только в Смоленске, на всей железной дороге не сыщешь. Слепов сник.
— Да как же быть, надо же…
— Не паникуй, что-нибудь придумаем, — успокоил его Буробин. — Какие мы будем железнодорожники, если для себя не сможем найти, — сказал и не ошибся.
Начальник отдела комплектований доверительно им сообщил, что в ближайшие пять дней из Москвы ожидается порожняк из тридцати вагонов и уж из них-то он как-нибудь парочку урвет для Буробина.
— Это другое дело. — Слепов повеселел.
В том, что коммерсанту пообещаны вагоны, не было ничего страшного. Ведь для того чтобы подать их к его складу, понадобится подпись самого начальника управления. А он наложит на это разрешение вето. Слепов, безусловно, взорвется, но это будет уже не страшно — Буробин уедет в Москву и успеет подготовиться к новому маневру.
— Может, Николай Николаевич, я к тебе сегодня вечером забегу проводить? Как ни говори, отметить надо, — сказал Слепов.
— А ты, Степан Петрович, ведешь себя словно действительно мой друг, на худой конец — родственник. — Буробин решил коммерсанта держать на определенном расстоянии. Это, безусловно, труднее, чем быть запанибрата, но в таком случае даже в игре оставляешь за собой право сторониться подобной компании.
— Николай Николаевич… — хотел было что-то сказать Слепов.
Буробин не дал ему договорить. Он решил до конца высказаться.
— Ты думаешь, мне твое присутствие доставляет удовольствие? У нас не может быть ничего, кроме деловых отношений: я — тебе, ты — мне. Ясно?
Слепов искоса глянул на Буробина.
— А нрав у тебя, как я погляжу, батюшкин, не можешь ценить доброго отношения.
Буробин промолчал. Но это молчание словно отрезвило коммерсанта. Пятясь к двери, он примирительно сказал:
— Будешь у Леонида Павловича, от меня кланяйся.
После ухода Слепова Буробин побывал у начальника управления, обговорил все о вагонах, в своем отделе просмотрел скопившиеся бумаги, дал кой-какие распоряжения и, вновь оставив за себя Климова, с чистой душой покинул «свой» кабинет.
* * *
В Москве его ожидал новый сюрприз. Мартынов, выслушав Буробина, протянул ему несколько листков бумаги, исписанных знакомым почерком.
— Вот почитай о поведении Душечкина в твое отсутствие.
Оказалось: в первый день Душечкин никуда из дому не выходил. На второй день он побывал на заводе «Бари», где встретился с главным инженером Новгородовым. От завода до дома шел пешком чуть ли не через всю Москву. Он был задумчив, даже чем-то расстроен. Вечером вновь появился на улице. На извозчике доехал до Смоленской-Сенной площади, посидел на бульваре. Было похоже, что он что-то выжидал. Когда вечерние сумерки сменились ночной темнотой, он пошел по Арбату, не пропуская ни один магазин. В магазинах же больше смотрел на входящую публику, чем на прилавки. В Староконюшенном переулке вошел во двор одного из домов. Причем двор представлял собой три маленьких дворика, соединенных между собой арками в домах. В третьем, темном, дворике он подошел к какому-то мужчине. Они чем-то обменялись. Мужчина направился на выход в переулок, Душечкин зашел в парадное, поднялся на последний этаж, постоял на площадке лестничной клетки и, никуда не заходя, спустился. На Арбате поймал извозчика и приехал домой. Больше в этот вечер он никуда не выходил.
Неизвестный мужчина, расставшись с Душечкиным, направился в сторону Пречистенской улицы. Было слышно, как о булыжники мостовой торопливо и гулко постукивали каблуки его ботинок. Переулок был темен, тих и безлюден. Во многих местах были разбиты фонари.
Вдруг мужчину окликнули. Он остановился. Из ворот углового дома ему наперерез кто-то вышел. Не успел сотрудник ЧК сообразить что к чему, как из этих же ворот вышли еще трое. Неизвестный оказался в их окружении.
— Что ви, что ви делает? — послышался встревоженный его голос.
— А ну раздевайся, гад! — прозвучал осипший бас.
— Я буду жаловался, — вскричал неизвестный.
Послышался глухой удар. Неизвестный схватился за голову, застонал. По его карманам зашарили проворные руки грабителей.
Чекист решительно вышел из темноты.
— Атанда! — заорал кто-то. Тени грабителей метнулись в разные стороны.
— Пэккит, отдай пэккит… — закричал неизвестный и побежал во двор за грабителем.
Чекист обогнал его, забежал во двор и увидел, как на мутном желтом пятне окна мелькнула тень, потом затрещали доски забора. Он решил не стрелять и тоже перелетел через забор. Грабителя настиг в Левшинском переулке. Это оказался подросток. Чекист ремнем скрутил ему руки, обыскал. У подростка ничего, кроме пакета, не было.
В пакете оказались копии инструкций и распоряжений ВСНХ, Наркомзема, Центрутиля…
Буробин отложил бумаги, некоторое время удивленно и молча смотрел на них.
— Вот ведь петрушка какая получается, — нарушил тишину Мартынов.
— Оказывается, Душечкин еще и шпион, — сказал Буробин.
— Только ли он. — Мартынов иронически улыбнулся и, встав, словно разминая непривыкшие к сидению ноги, прошелся по кабинету. — Вся загвоздка сейчас в том, как поведет себя эта шатия-братия, узнав о пропаже пакета. Неплохо было бы узнать, кто был этот неизвестный. Судя по выговору — иностранец, но кто? Наш сотрудник даже не смог как следует его рассмотреть.
Буробину вспомнился Смоленск, первая встреча с Душечкиным. Тогда ему показалось, что это просто мошенник. Как все быстро меняется… Он достал папиросу и забыл ее прикурить.
— Так-то, Николай Николаевич, заварил ты кашу… — Мартынов зажег спичку, поднес Буробину. — На прикури и не вешай носа. Давай лучше подумаем, что теперь будем делать.
* * *
У Душечкина Буробин появился спустя сутки. Его радостно встретила жена коммерсанта.
— А, Коленька, здравствуйте, дорогой! — Глаза ее мило блеснули. — Проходите, проходите, Леонид Павлович вас ждет.
— Я слышу, я слышу, — раздался из комнаты радостный голос Душечкина. Двери комнаты распахнулись, и Буробин увидел его сияющее лицо. Душечкин был одет в пижаму, домашние тапочки. Он радушно обнял чекиста, легонько похлопал по спине, потом взял под руку и провел к себе.
Они сели на мягкий диван.
— А ты посвежел, — рассматривая Буробина, сказал Душечкин. — Подумать только, что делает с человеком здоровый провинциальный воздух! А я тут вот по-прежнему столичную пыль глотаю. Ты понимаешь, здоровье что-то шалит. Одышкой стал страдать. Нет, с меня, пожалуй, хватит житейской суеты. Вот разделаюсь с твоим заказом, соберу манатки и поеду куда-нибудь в деревню. Куплю домик, обзаведусь хозяйством и заживу спокойной жизнью. Хорошо! — Он опять вздохнул. — А ты орел, настоящий орел. Вот что такое молодость! — И как бы невзначай спросил: — Ну как твоя поездка, чем обрадуешь старика? — Но, не дождавшись ответа, что-то вспомнив, схватил Буробина за руку. — Тут мне показалось, что за мной следят. Днем ездил на завод «Бари», заказ передал. И вот возвращаюсь домой, вижу, за мной идет какой-то тип. Вечером вроде бы опять на глаза мне попался у наших ворот. Следят чекисты, подумал я и стал крутить по городу. Поехал туда-сюда, прошелся по магазинам — никого. И только тогда немного успокоился. А у тебя ничего подобного не было? — спросил он.
— Да вроде бы нет, — ответил Буробин, вспомнив «знакомых» из Центрутиля.
— Ну и слава богу! Ух, эти чекисты, ума не приложу, и где я их буду… — посмотрел на дверь. — Однако напугал я себя в тот день, ночью спал как на горячих углях. Поднялся чуть свет, пошел на улицу. Никого.
Буробин обеспокоенно улыбнулся.
— Вам, наверное, показалось все это.
— И то правда, Николай, кому я, такой старик, нужен…
Сообщение Душечкина не на шутку озадачило Буробина. Неужели, думал он, кто-то из наших сотрудников плохо сработал и попал в поле зрения коммерсанта. Так из-за пустяка можно провалить всю операцию. Сегодня же надо предупредить своих, чтобы впредь были осторожней.
Вошла жена Душечкина с большим подносом, на котором было все для чая: чайник, чашки, розетки, варенье, масло, белый хлеб.
Душечкин взялся разливать. Но рука у него задрожала, и он облил скатерть.
Буробин молча отобрал у него чайник, наполнил чашки.
Душечкин обнял дрожащую руку другой рукой, осторожно ее погладил.
— Эх, старость, старость, все начинает сдавать: и нервы, и голова, и сердце…
Стремясь отвлечь коммерсанта от мрачных дум, Буробин принялся рассказывать о своей поездке. Это действительно оживило Душечкина.
— Ну и ну, — глотнув обжигающего чаю, заинтересовался он.
Буробин стал рассказывать о том, что через два дня из Смоленска приедет кассир управления и привезет деньги.
— Я бы сам привез их, но в кассе не оказалось столько денег. Надо получать в банке. В общем, волокита. Дожидаться не стал, думаю, махну опять в Москву, расскажу все как есть, а то небось вы беспокоитесь.
Душечкин улыбнулся.
— Ты, Николай, настоящий друг, тебе я верю и знаю: ты не подведешь. — Он задумался. — А не махнуть ли нам сейчас на завод? Своими глазами посмотришь, как там идут дела, убедишься, что аванс не даром дашь. Да притом главный инженер завода Новгородов с тобой хочет познакомиться.
— С удовольствием, — сказал Буробин.
Тут же собрались, поехали. По дороге Душечкин не переставал говорить. Он рассказывал о Новгородове, с которым вместе кончали гимназию, вместе когда-то мечтали стать биологами, а пошли совершенно в разные стороны: Новгородов вдруг увлекся техникой, а Душечкин стал военным.
По рассказам Душечкина у Буробина сложилось почему-то представление о главном инженере, как о поджаром, хитреньком старикашке. И каково же было его удивление, когда из проходной завода буквально выкатился маленький, лет шестидесяти мужчина с весьма добродушным, даже простецким лицом.
— Леонид Павлович, как я счастлив тебя видеть в своих владениях! — воскликнул он, обняв Душечкина. От такой встречи у коммерсанта даже повлажнели глаза.
— Ну, здорово, дружище, — сказал он и посторонился. — А это наш основной заказчик — Николай Николаевич. Прошу любить и жаловать.
Новгородов повернулся к Буробину. Взгляд его больших смеющихся глаз словно катком прокатился по чекисту: по лицу, тужурке, брюкам, сапогам. «Хорош простачок», — подумал Буробин. Новгородов протянул ладонью вверх рыхлую руку. Поймал руку Буробина, накрыл ее сверху другой.
— Рад с вами познакомиться, Николай Николаевич, очень рад. — Он улыбнулся, и лицо его вновь приняло простецкий, даже милый вид. — Так пройдемте, товарищи, я попробую вас немного удивить и обрадовать.
Через маленькую избушку-проходную они прошли на территорию завода, пересекли грязный, захламленный двор, прошли в цех. Вид цеха был тоже запущенный и какой-то унылый. В беспорядке один к другому тесно стояли работающие станки. Около одного из них на двух железных печках в закопченных кастрюлях варилась картошка в мундире.
Новгородов шел впереди.
— Как было условлено, Николай Николаевич, — весело прокричал он, вполоборота обернувшись к Буробину, — пилы и топоры мы делаем из лучшей стали. Делаем, как говорится, на совесть — пили не испилишь. Машинисты вам будут благодарны. — Он подошел к точилу, где затачивались топоры, взял один в руки и, как бы взвешивая, добавил: — Первейший сорт стали, настоящий самокал…
Пожилой рабочий, затачивающий топоры, остановил станок, прошел в угол цеха, вытащил из кастрюли картофелину и подошел к Новгородову.
— А я, Аркадий Викторович, так скажу, — проговорил он, — гробим мы металл на эту ерунду. — Рабочий очистил картошку и без соли бросил ее в рот.
Новгородов недовольно посмотрел на него и вдруг опять улыбнулся.
— Э, Тихон, друг ты мой хороший! Специалист ты превосходный, но не политик. — И, уже посерьезнев, добавил: — Заказ-то этот государственный, значит, так надо делать.
— Конечно, конечно, — в тон ему поддакнул Душечкин.
Рабочий развел руками и пошел за другой картофелиной.
Буробин взял у Новгородова топор, повертел его, посмотрел и осторожно провел ногтем по острию. На нем остался скрученный слой ногтя.
— Отлично, — сказал Буробин. И тут же осторожно спросил: — А вы всю партию сделаете из этой стали?
Новгородов не столько обиделся, сколько удивился такому вопросу.
— За кого вы нас принимаете, Николай Николаевич?
— Какие могут быть сомнения, Коля, — вставил Душечкин, — я же тебе говорил: мы своих не подводим. — Тоном и всем своим видом он старался показать главному инженеру, что находится с Буробиным в приятельских отношениях.
К ним снова направился рабочий. Новгородов вздохнул, взял «заказчиков» под руки.
— Теперь, товарищи, пройдемте ко мне в кабинет, там все и обсудим.
Вышли во двор.
— Аркадий, а этот рабочий не напакостит? — спросил Душечкин.
— Да что ты, — засмеялся Новгородов, — ты не знаешь Тихона. Он досок от старых ящиков просил, я отказал. Дам — замолчит.
Они дошли до административного корпуса, поднялись в кабинет Новгородова.
— Вы, наверное, проголодались? — спросил главный инженер, закрыв дверь на ключ. — У меня есть немного спирта, сейчас выпьем и закрепим, так сказать, наше знакомство. — Он весело глянул на Буробина. — Я надеюсь, Николай Николаевич, мы еще с вами не раз будем встречаться.
— Он теперь наш по гроб, — вставил Душечкин.
Новгородов из сейфа достал четверть со спиртом. С подоконника взял графин с водой. Потом вытащил сало, черный хлеб, порезал все это перочинным ножом и положил на стол.
— По-спартански, так сказать, — чем богаты, тем и рады.
Душечкин, словно не желая сидеть без дела, налил спирта в стаканы.
— Хороша штука, целебная.
Подняли, по-простецки чокнулись. Новгородов сделал глоток, отставил стакан.
— Извините, но больше не могу, я все-таки на службе. Вот когда, бог даст, придете ко мне домой, я буду пить с вами на равных.
Душечкин выпил до дна, взял кусочек сала, отломил хлеба, смачно чмокнул языком.
— И все-таки ни с чем не сравним спирт. — Он глянул на Буробина. — Как, Николай, ты доволен своими топорами?! Теперь больше не скажешь, что никак не дождешься, когда их начнут делать. Признаться по совести, ты ведь поначалу не поверил мне, но нужда заставила тебя связаться со мной, страшная штука нужда… И что бы ты без меня делал?
Новгородов в знак согласия с ним закивал головой. Желая польстить Душечкину, Буробин с благодарностью улыбнулся.
Кабинет Новгородова они покинули уже во второй половине дня. Шли по какой-то грязной улице, осторожно выбирая дорогу, пока им не попался извозчик.
Душечкин опять затеял разговор о деньгах. Буробин рассчитывал аванс вручить ему послезавтра у него дома. Но коммерсант неожиданно сказал:
— Коля, если ты не будешь возражать, я поеду с тобой на вокзал встречать кассира?
Буробин понимающе улыбнулся. «Осторожный…»
Доехали до Якиманской набережной. Уже прощаясь, Душечкин вновь спросил:
— А чем, если, конечно, не секрет, ты завтра будешь заниматься?
— Да помогу дяде с полом, а то совсем он замучился. Да и в управление надо сходить — у нас туго сейчас с порожняком на дороге.
— Давай, давай. А я, пожалуй, отлежусь денек.
Однако весь следующий день Душечкин метался по городу словно заводной. После часовни он побывал в ВСНХ у Ракитина, потом отправился в Центрутиль к Драгину и уже от него покатил к Новгородову… Домой приехал поздно вечером и под хмельком.
— Эх, Николай Николаевич, — вздохнул Мартынов, ознакомившись с новыми материалами о похождениях Душечкина. — Плетут что-то коммерсанты, а что? — Он покачал головой. — Мда-а… Меня успокаивает только то, что мы знаем об их существовании и что им теперь из наших рук не вырваться. Но ухо с ними надо держать востро… и особенно тебе, Николай Николаевич.
— Стараюсь, — только и сказал Буробин.
* * *
Спустя день в пять часов вечера Буробин зашел за Душечкиным. По пути на вокзал заглянули в часовню. В ней никого не было. Душечкин подошел почти вплотную к иконе и начал усердно молиться. Молился он минут десять. Наконец достал бумажник, вытащил из него сторублевую бумажку, аккуратно сложил ее и со словами: «Не забудь мою просьбу, святая мать», — опустил в ящик для приношений.
Когда вышли из часовни, до прихода поезда оставалось еще с час. Дошли до Тверской, поймали пролетку. Около Садового кольца дорогу им преградила похоронная процессия. Стояли минут пять.
— Хорошая примета, — улыбнулся Душечкин, когда пролетка вновь тронулась, — быть сегодня удаче.
На вокзал приехали ровно в семь часов. Поезда еще не было. У входа на вокзал стояла милиция. Прошли на перрон. Встали у забора, поодаль от ожидающих. Душечкин молчал. Он несколько раз доставал из жилета часы. Буробин чувствовал, что он нервничает.
Поезд появился спустя час. Отдуваясь, он медленно подошел к перрону и, обдав встречающих едким густым паром, остановился. Из деревянных грязно-зеленых ободранных вагонов, толкаясь, полезли пассажиры. На перроне стало как на рынке в воскресный день. Милиция останавливала тех, кто был с мешками, проверяла документы.
Боясь просмотреть Еремина, Буробин встал около локомотива. Душечкин был рядом. Он рассеянно смотрел куда-то в конец состава.
И вот за толпой мешочников, замешкавшихся при виде милиции, показался Еремин. В руках он нес толстый старенький портфель.
— Да вот он, — тронув Душечкина за руку, радостно проговорил Буробин, — вон он… приехал, не подвел.
Подошли, поздоровались.
— Привез, Николай Николаевич, как уговорились, два с половиной миллиона, копеечка в копеечку. — И он протянул портфель Буробину. Буробин, будто взвесив его в руке, тут же отдал Душечкину.
У коммерсанта сделались масляными округлившиеся глаза. Он ласково и нежно погладил портфель, прижал к груди.
«Как играет!» — подумал Буробин.
Коммерсант улыбнулся:
— Ну, что теперь будем делать, ребятки? Может, ко мне пойдем, у меня там немножко коньячку осталось. — Он весело подмигнул.
Еремин, что-то прикидывая, достал кисет с махоркой, оторвал кусок газеты, свернул цигарку, затянулся.
— Москва, оно, конечно, можно бы к вам завернуть, — заговорил он, — но вот беда: завтра я должен раздавать получку своим. — Он помедлил. — А через час обратный поезд. Выходит, не могу я ваше предложение поддержать.
Душечкин обиженно посмотрел сначала на Буробина, потом на Еремина.
— Как же это, Николай Николаевич, ребятки, а?
Еремин развел руками.
— Оно, конечно, можно было бы, коньяк, слыхал, хорошая штука. Но меня, если я не приеду завтра в Смоленск, начальник… — Он жестом показал, как набрасывают на шею веревку и затягивают. — Он ведь у нас…
Буробин попытался поддержать Душечкина, но Еремин его остановил.
— Нет, не упрашивай, Николай Николаевич, не буду грех на душу брать. — Он достал из-за пазухи листок бумаги, карандаш, протянул Буробину.
— Что это?
— Ведомость. Для порядку распишись, что получил деньги, цифру поставь прописью, да я поеду…
Буробин с сомнением взглянул на карандаш.
— Он чернильный, — успокоил его Еремин. И, уже обращаясь к Душечкину, добавил: — Вы уж не обессудьте, что не могу с вами это… как его… — Он щелкнул языком. — Вот в следующий раз, если случай представится, не упущу… Страсть как охота причаститься, как его, коньяком. — Еремин раскатисто, громко засмеялся и, приветливо махнув рукой, направился к вокзалу.
Буробин и Душечкин подождали, пока он скроется, пошли к Тверской улице.
— Да, Николай Николаевич, совсем забыл, — заговорил вдруг коммерсант. — Новгородов нас завтра приглашает к себе, у него там какое-то семейное торжество. Так ты уж не откажи.
— Я не против, — сказал Буробин. Однако наотрез отказался заходить за Душечкиным, сославшись на то, что еще не разделался у дяди с ремонтом.
Условились встретиться в семь часов вечера на Котельнической набережной возле зеленной лавки.
* * *
На встречу с коммерсантом Буробин отправился, терзаемый мыслями. Действительно, зачем он понадобился Новгородову? Может, главный инженер хочет объясниться по поводу заказа?
На завод «Бари» Наркомат по военным делам направил заказ, на выполнение которого нужна была сталь особой прочности. Для контроля за исполнением заказа наркомат даже прислал своего человека. Новгородов тут же распорядился топоры и пилы делать из обычной стали.
Душечкина в обусловленном месте не оказалось. Буробин прошелся взад-вперед. Огляделся. Не видно. Между тем часы медленно стали отсчитывать восьмой час — пять минут, десять, пятнадцать. Это было непохоже на всегдашнюю пунктуальность коммерсанта. «Уж не случилось ли чего с ним?» Невольно вспомнились два с половиной миллиона, слова Резцова о том, что деньги эти народные и за их сохранность придется отвечать…
Где-то рядом с Буробиным тихо пискнула дверь. Из парадного соседнего дома показался Душечкин. Он торопливо подошел к чекисту и, молча взяв его под руку, чуть ли не потащил за собой.
— Что это вы? — удивился Буробин. А про себя подумал: «Не иначе, как наблюдал за мной».
— Так надо, — шепнул Душечкин.
Они вошли в какой-то темный двор. Под ногами зачавкала грязь. Душечкин продолжал тянуть Буробина.
— Николай, ты за собой не заметил слежки?
— Нет, а что?
Душечкин не ответил.
Вышли на улицу, пересекли ее и опять исчезли во дворе.
— Объясните мне, что хоть происходит, куда вы меня тащите-то?
Душечкин недовольно шмыгнул носом и опять промолчал.
Буробин слышал его тяжелое дыхание, чувствовалось, что быстрая ходьба ему уже не по годам.
— Иди за мной, но только так, чтобы никто не подумал, что мы вместе, — наконец сказал Душечкин и отпустил руку Буробина.
Перед ними был Брехов переулок. На противоположной стороне у приземистого, крепкого как богатырь особняка прохаживался мужчина, одетый в ватник, шапку-ушанку, сапоги.
Душечкин пересек переулок, юркнул в парадное. Буробин последовал за ним, мельком глянув на мужчину. Это был один из его преследователей.
Дверь им открыл сам Новгородов.
— Как? — спросил он.
— Все в порядке, — ответил Душечкин.
Особняк оказался значительно просторней, чем казался со стороны. В нем было пять или шесть комнат, большая прихожая и зал.
Буробина ослепил празднично украшенный стол. И чего на нем только не было! В центре стола стояло блюдо с красиво украшенным зажаренным гусем…
У рояля в углу сидели женщины. По залу разливалась мелодия какой-то нежной музыки.
— Знакомьтесь, Николай Николаевич, мои лебедушки, — влюбленно проговорил Новгородов. Он подвел Буробина к моложавой и пышной женщине. — Жена моя, Людмила Васильевна.
Женщина мило улыбнулась, протянула гостю руку. Буробин смутился и почувствовал, что краснеет. Новгородов, умиленно глядя на него, сдержанно улыбнулся и встал сбоку от жены. Он был ей чуть ли не по грудь. Буробин коснулся губами бархатно-розовой руки женщины.
— Дочь Надежда…
На Буробина из-под черных густых ресниц блеснули глаза летнего небесного цвета. Взгляд этих глаз был игрив, в нем были сразу и юная шалость, и неподдельное любопытство, и настороженность. Девушка была копией мамы. Она улыбнулась и склонилась перед чекистом в реверансе.
Новгородов готов был растаять от нежности.
— Вероника, — сказал он, представив другую дочь.
На Буробина глядели восторженные глаза девушки небольшого роста. Она была похожа на отца — такая же курносая и полная. Лицо у нее было розовое не столько от яркого электрического света, сколько от обилия веснушек и пылающей бронзы волос, уложенных в тугие косы.
Новгородов с благодарностью встретил восторженную улыбку Буробина.
— Софья…
Из-за рояля поднялась худенькая с бледным и болезненным лицом третья дочь Новгородова. Она будто нарочно собрала в себе все плохое и уродливое из внешности матери и отца.
— Наше семейное сокровище, — сказал Новгородов, — редкого дарования.
И Буробин увидел ее худые руки с длинными бледными, даже синеватыми пальцами.
— Четвертый год в консерватории учится, — с мечтательной гордостью продолжал Новгородов.
Из коридора послышался стук в дверь. Новгородов, извинившись, вышел из зала. В проеме между портьерами показались незнакомые мужчина и женщина средних лет.
Новгородов поспешил представить их Буробину.
— Лаврентий Петрович, — назвался мужчина. Его большой рост и военную выправку как бы подчеркивали защитного цвета френч, галифе, блестящие, будто лакированные, генеральские сапоги. Жена была под стать ему — высокая, стройная…
«Интересно, какой пост и где занимает Лаврентий Петрович? — подумал Буробин. — Судя по внешнему виду, не иначе как командир и, должно быть, не маленького подразделения Красной Армии». И не ошибся.
— Как поживает ваш полк? — спросил у него Душечкин.
— Спасибо, хорошо, — ответил Лаврентий Петрович, — красноармейцы дисциплину любят, а у меня, сами знаете, порядок превыше всего… — Он стал рассказывать о недавней инспекторской проверке, которая прошла на редкость удачно.
«Служит, но где?» — опять подумал Буробин.
Вскоре пришел Игорь Владимирович Драгин с женой, миниатюрной и очень симпатичной. Увидев женщин, она тут же подпорхнула к ним, с каждой радостно расцеловалась и защебетала с Людмилой Васильевной. Игорь Владимирович поздоровался с мужчинами и, попросив извинения, взял Буробина под руку, отвел в сторону. Он был все так же прилизан, подтянут и насыщен парфюмерными ароматами.
— Я слыхал, Николай Николаевич, вы только что вернулись из Смоленска? Как там обстановка?
— Это в каком смысле?
— В самом прямом, в связи с приближением фронта… — Взгляд его черных умных глаз был доверчиво-внимателен.
— Да как вам сказать, слышал, белополяки чуть ли не к Витебску подошли, а оттуда до Смоленска рукой подать…
— А что местные власти?
— Про местные власти не знаю, а вот наше управление из наркомата директиву получило с категорическим указанием всячески содействовать продвижению воинских эшелонов по железной дороге.
Из прихожей опять послышался звонок. Новгородов, смешно семеня короткими ножками, поспешил к двери.
Это пришел Ракитин с женой. Его было не узнать. Черный дорогой костюм английского покроя делал его фигуру необычайно стройной и даже элегантной. Он был аккуратно причесан, подтянут. Как он не походил на того Ивана Федоровича, которого Буробин видел тогда в ВСНХ.
В зале стихла музыка. Все с восхищением смотрели на вошедших.
Ракитин обвел присутствующих молчаливым взглядом, сдержанно поклонился.
— Вот все и собрались, — заискивающе глядя на Ракитина, сказал Новгородов, — пора к столу.
Гости стали рассаживаться. Буробин хотел было сесть рядом с Драгиным, который засыпал и засыпал его новыми вопросами, но Вероника и Надежда усадили его между собой. В ответ на укоризненный взгляд Драгина Новгородов беспомощно развел руками.
— Сегодня, Игорь Владимирович, в этом доме не я хозяин. — И предложил наполнить рюмки.
Гости оживились, стали разливать вино, водку, накладывать в тарелки закуски. Буробин, увидев, как Новгородов взял из серебряного ведерка со льдом бутылку шампанского и стал ее открывать, последовал его примеру.
С шумом вылетела пробка. Вероника радостно вскрикнула, захлопав в ладоши.
— Милые гости, — вновь раздался голос инженера, — мы сегодня собрались в нашем уютном гнездышке, чтобы отметить счастливую дату нашей семьи — восемнадцатилетие милой Вероники. Да, дорогие вы мои, мне сегодня и радостно и грустно — мы стареем, а наши бутончики, как видите, распускаются. Так поднимем же этот тост за счастливое будущее Вероники, для которого я, как отец, не пожалею своих сил!..
— Да что же ты, Аркадий Викторович, — укоризненно проговорил Ракитин, — такая дата, а нас не предупредил?
— Сюрприз, Иван Федорович, хотел устроить сюрприз, — живо ответил Новгородов, и его веселый голос, смешавшись со звоном хрусталя, восторженными возгласами гостей, рассыпался над праздничным столом.
Буробин ухаживал за девушками, положил им по кусочку балыка…
— А мне еще и салата, — сказала Вероника, — вон того, с крабами. Я страсть люблю крабы. А вы их любите?
Буробин улыбнулся. Он никогда еще не ел крабов, он даже не представлял их вкуса.
— Но крабы теряются перед тем, — продолжала восторженно Вероника, — что сейчас нам подадут.
— Что?
— Увидите, — наигранно блеснув глазами, прошептала Вероника. И тут же добавила: — Шампиньоны в сметане… Божественно!
Буробин сделал вид, что это сообщение его очень обрадовало. Посмотрел на собравшихся. За столом царило оживление. Все ели, пили, говорили… Особенно выделялся Новгородов. Он ел азартно, с аппетитом и притом не спускал довольных глаз с Вероники и Буробина. Ему, очевидно, прибавляло аппетита то, что он видел свою дочь рядом с воспитанным и к тому же симпатичным молодым человеком.
В самый разгар ужина в коридоре послышался звонок.
Новгородов даже поперхнулся. Кто бы это мог быть, говорил его встревоженный взгляд. Он направился к двери.
В коридоре пришедший — а это оказался Слепов — что-то прошептал ему. Лицо инженера от удивления вытянулось. Введя нежданного гостя в зал, он засуетился, не зная, куда его усадить. Потом попросил всех потесниться, посадил рядом с собой.
Кивком головы Слепов поздоровался со всеми, увидел Буробина.
— Очень хорошо, что вы оказались здесь, мне с вами попозже надо переговорить по нашему делу.
Новгородов тем временем, оглядев притихших гостей, сказал:
— Что это вы, друзья мои? А, понимаю, нужен новый тост. — Поднял рюмку. — Давайте выпьем теперь за Людмилу Васильевну, подарившую мне таких чудесных и милых детей.
И опять зазвенел хрусталь.
Вероника продолжала одолевать Буробина просьбами, вопросами. Надежда молча слушала их разговор и сдержанно улыбалась. Софью же, чувствовалось, тяготило свое присутствие за столом. Она с тоской смотрела на прикрытый рояль.
Новгородова как подменили. Он задумчиво вертел в руке вилку, словно забыв, для чего она предназначена, Было видно, что его одолевали заботы куда большие, чем еда или соседство Вероники с Буробиным. Наконец он не выдержал, поднялся.
— Милые наши дамы, надеюсь, вы не будете возражать, если мы, мужчины, на время покинем вас? — И, обращаясь к Буробину, добавил: — Николай Николаевич, вас я уж не буду тревожить, да и девушки не отпустят… А мы по старой привычке пойдем сразимся в покер.
Вероника радостно захлопала в ладоши.
— Спасибо, папочка, ты угадал. Мы его теперь никуда не отпустим!
Мужчины удалились в соседнюю комнату. Новгородов плотно прикрыл за собой дверь.
«Шельма, — подумал Буробин. — Они сейчас будут что-то обсуждать…»
Женщины, усевшись в уголке на диване, зашептались. Буробин и девушки перешли к роялю.
— Софьюшка, полонез Огинского… — попросила Вероника.
Софья бережно открыла рояль, села и, слегка откинув голову назад, как-то разом преобразилась. Куда вдруг девалось ее уродство. Она приподняла и опустила руки на клавиши. И в то же самое мгновение звуки радости и печали, нежности и боли заполнили зал… Буробин увидел руки Софьи, совершенно белые, с длинными нервными пальцами. Взгляд скользнул по Веронике, Надежде, задержался на двери, ведущей в соседнюю комнату.
«Почему все-таки приехал Слепов? Что они сейчас там делают? Как бы туда попасть? Может быть, попросить у девушек извинения и пойти покурить? Нет, пожалуй, нельзя — мое неожиданное появление может вызвать подозрение, насторожить коммерсантов. Логичней появиться там с кем-нибудь из девушек. Но как это сделать?»
Он стал припоминать, как выглядит эта небольшая комната, в которой собрались мужчины. Он туда входил с Драгиным покурить перед тем, как сесть за стол. Комната почти квадратная. Обстановка: обитый мягким плюшем диван, круглый инкрустированный полированный стол, полумягкие кресла, книжный шкаф. Ему представились полки, уставленные книгами в дорогих переплетах, на корешках золотое тиснение: Мопассан, Дюма, Стендаль, Чехов, Бунин, Лев Толстой, Лермонтов… И Буробин, когда Софья кончила играть, завел разговор о книгах.
— Так вы любите читать? — восторженно воскликнула Вероника.
— Разумеется, — сказал он.
— А что вы больше любите — поэзию или прозу?
— Поэзию.
— А кого из поэтов предпочитаете?..
— Лермонтова.
— Тогда, может быть, вы что-нибудь нам прочитаете?
Буробин сделал вид, что этот вопрос его несколько смутил.
— Вы знаете, после ранения и контузии у меня что-то с памятью не совсем в порядке… подзабыл.
Девушки сочувственно посмотрели на него.
— Но если у вас есть сочинения Лермонтова, я вам прочту. Когда-то в гимназии у меня что-то получалось… в общем, товарищам нравилось.
— У нас есть Лермонтов, я сейчас вам принесу, — обрадовалась Вероника и встала.
— Разрешите, я с вами, попробую сам выбрать, — поспешил Буробин.
Недовольно и настороженно встретили мужчины появление молодых людей. Новгородов даже привстал из-за стола. Взгляд у него был такой, словно его врасплох застали за каким-то интимным занятием. В комнате было накурено, карт не видно. Зато возле Лаврентия Петровича, который, когда они вошли, что-то оживленно говорил (Буробин разобрал всего несколько слов: «…восстание… ситуация…. время…»), лежал листок бумаги. На нем были нарисованы какие-то квадраты, кружочки, они были соединены между собой линиями, имелись надписи…
— Вероника, ты что? — озабоченно спросил Новгородов. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Ты же задохнешься здесь, милочка!
Вероника смутилась.
— Папочка, извини, пожалуйста, мы сейчас возьмем только книгу — Николай Николаевич изъявил желание нам почитать Лермонтова.
Буробин не торопясь стал рыться в книжном шкафу.
«Что это у Лаврентия Петровича, план?..»
Мужчины сидели словно загипнотизированные.
Как быть, думал Буробин. Оставаться в этой комнате долго было рискованно, но уж очень хотелось ему рассмотреть этот листок… Он нашел томик, в котором был «Демон», и уже собирался уходить, как услышал голос Душечкина:
— Николай Николаевич, тут у нас вопрос к тебе есть, ты не мог бы задержаться.
— Вопрос? — удивился Буробин. Он подошел к столу, взял папиросу, закурил…
Лаврентий Петрович перевернул листок. Но Буробин успел кое-что разглядеть. У него не было никакого сомнения в том, что на нем был нарисован какой-то план. В центре листа в квадрате было написано «Москва», несколько ниже в кружочке — «Кунцево».
Новгородов подождал, пока выйдет дочь, прикрыл за ней дверь.
— Так что же это получается, Николай Николаевич, — услышал за собой Буробин чей-то голос. Оглянулся. Около него стоял Слепов. Вид у него был воинственный, злой. — Мы ясно договорились, что мне дадут два вагона, а дали… две платформы. Это что, шутка?
Буробин чуть было не рассмеялся. Когда он возвратился из Смоленска и рассказал о просьбе Слепова Мартынову, начальник предложил дать ему вместо вагонов платформы. Его поддержал Резцов.
— Степан Петрович, — спокойно сказал Буробин, — я считаю, что мои коллеги поступили правильно. Как мне стало известно, в Смоленске сейчас формируется для столицы состав с продовольствием. И, естественно, не будем же мы грузить продукты на платформы.
— А почему бы под них и не выделить платформы, это даже будет очень кстати… — вставил Ракитин. Его реплика была похожа на коварный выстрел.
— Так это же преступление, везти продукты на платформах. Да меня за это…
Ракитин не дал ему договорить. Все так же спокойно сказал:
— Ничего вам не будет, Николай Николаевич, у вас есть заслуги перед Советской властью, ранение тому доказательство. А вагоны Степану Петровичу вы все равно дадите. Так надо, иначе…
— Это что, угроза? Если так, то глупо, я же только что с фронта…
Буробин видел, чего стоило Ракитину сдержаться.
— Стараюсь вам объяснить, — сказал он совсем тихо, — что со мной не стоит ссориться. Во-первых, у меня житейского опыта побольше, а во-вторых… мы теперь с вами одной веревочкой связаны…
— Так веревочка что, ее и перерезать можно…
— Ошибаетесь, молодой человек, эта веревка — преступление. Деньги, которые вы нам дали, — это взятка. А перед революционным законом одинаково отвечают и тот, кто дает, и тот, кто берет…
— Я же для дороги старался, — сказал Буробин.
— ЧК не делает скидок никому…
Буробин, будто сознавая западню, в которую попал, не скрывая раздражения, глянул на Душечкина.
— Так вот вы какой, оказывается, добренький?! «Николай, Коленька, друг, я для тебя стараюсь, я коммерсант… Топоры, пилы…» Теперь я вижу, какой вы коммерсант, Янус вы двуликий, ничтожество. Я же еще молодой, мне жить хочется.
Душечкин, не выдержав уничтожающего взгляда, брезгливо сморщился, отвернулся.
Новгородов беспокойно забарабанил пальцами по столу. Лаврентий Петрович почему-то встал около окна, Драгин — у двери.
Дело приобретало серьезный оборот.
«Может, хватит мне играть, а подать сигнал своим товарищам и враз покончить со всей этой нечистью?» Буробину было известно, что Мартынов, узнав о приглашении Новгородова, с целью предупреждения возможных эксцессов послал к его особняку группу чекистов, которая засела в подвале соседнего дома. Буробину достаточно схватить пепельницу со стола и швырнуть ее в окно, и ни один из присутствующих не уйдет отсюда… Но благоразумие удержало его от этого шага. Еще не время прибегать к подобной крайности.
Буробин сделал вид, что последние слова Ракитина поставили его в тупик.
— Так что же мне делать? — сказал он, будто смирившись со своим положением.
— Это уже другой разговор. — Ракитин вздохнул. — Вам следует добыть вагоны. Степан Петрович погрузит свое сырье, и вы эти вагоны присоедините к составу с продовольствием. Для нас просто счастливый случай, что Москва ждет состав. Ему будет дана зеленая улица.
— Когда я должен буду это сделать?
— Чем скорее, тем лучше. — И, уже обращаясь к Слепову, спросил: — Когда ближайший поезд отправляется в Смоленск?
— Завтра в шесть утра.
— Вот и отлично. Николай Николаевич, будьте добры, пристройте Степана Петровича у своего дяди. Завтра поедете вместе с ним. И прошу вас его приказания добросовестно выполнять…
— Что ж, — обреченно проговорил Буробин, — надо так надо.
* * *
До дяди шли молча. Буробин впереди, метрах в десяти от него — Слепов. Кругом было тихо. Москва уже спала. Положение Буробина было тяжелое. Надо было сообщить в ЧК о своем непредвиденном отъезде, но как это сделаешь, когда за тобой как тень идет Слепов.
Переходя улицу, Буробин осторожно, будто проверяя, нет ли движения транспорта, оглянулся. Он надеялся, что чекисты его провожают. Улица как вымерла. Больше он не оглядывался, боясь напугать Слепова. Дверь им открыл сам дядя.
— Вы уж простите меня, Иван Викторович, — проговорил Буробин и подмигнул дяде, — но я не один. Мы переночуем и уйдем.
Слепов вошел в комнату. Огляделся. Подвигал носом. Поморщился.
Комната напоминала незагруженный пульмановский вагон. Две кровати — одна деревянная просторная самодельная, на которой, прижавшись друг к другу, спали четверо мальчишек, накрытых большим куском старого шинельного сукна, другая — железная двухспальная, на ней лежала жена дяди. Стол, две скамейки да большой кованый сундук — вся обстановка. Около двери лежали доски для пола, который еще не был до конца перестелен. Густо пахло сыростью.
Дядя из чулана принес овчину, положил ее рядом с постелью Буробина, лежащей в углу на полу. Буробин вообще-то жил в общежитии, и эта постель была вынужденной, временной.
Кряхтя и сопя, Слепов опустился на овчину.
— Мда-а, — тяжело вздохнул, он, — нечего сказать, хорошо живешь, ну совсем как настоящий снабженец. — Он вдруг замолчал, насторожился.
За обоями послышалось шуршание, писк, возня…
— Мыши? — Слепов брезгливо сморщился.
— Они, — равнодушно ответил Буробин.
Слепова всего передернуло.
— Это при такой-то должности и так жить, настоящий чудак. — Он перекрестился. — Когда будем грузить, напомни мне, пяток шерстяных одеял положу. А вернемся обратно, скажу Душечкину — другую квартиру подыщем. Все-таки свои люди.
Буробин промолчал. Он лежал и думал о том времени, когда Советская Россия наконец очистится от всякой нечисти вроде Слепова, Душечкина, Новгородова… и начнет жить в счастливом и радостном труде. Тогда и у него, и у дяди, и у всех будет красивая теплая одежда, хлеб будет, сахар вволю… Настоящая жизнь будет!
Слепов вдруг судорожно дернулся во сне и засопел, как перегруженный состав.
Буробин так и не сомкнул в эту ночь глаз. Она ему показалась вечным кошмаром. Спать рядом со Слеповым было противно.
Поднялись в четыре часа вместе с дядей. Надо было торопиться на вокзал. Дядя на завтрак предложил болтушку из отрубей. Слепова при виде коричневой жижи всего так и перекоробило.
— Спасибо, — сказал он, — я не привык так рано есть. — И, уже выходя на улицу, бросил: — Захватишь мешок муки и мешок картошки… На первое время хватит, а там еще что-нибудь придумаем — нельзя, чтобы дети голодали.
Буробин не ответил. Ему надо было умудриться позвонить на Лубянку и сообщить о своем отъезде.
Попробовал отойти в уборную — Слепов последовал за ним.
«Накрепко прилип…» У Буробина все внутри кипело.
И когда, уже подходя к поезду, он увидел в толпе Еремина, ему даже дурно стало от радости.
«Порядок — если провожают, значит, Мартынов в курсе дела…»
Недалеко от Еремина увидел другого чекиста — Фомина, который уже влезал в вагон.
Поезд вскоре тронулся, чекисты не вышли. На душе стало совсем хорошо: «Втроем веселей!..»
— Вот жизнь пошла, — сокрушенно вздохнул Слепов — из столицы еду и даже завалявшегося леденца, безделушки несчастной не везу… Не могу выносить Гришуткиных слез.
Буробин не ответил — ему было вовсе не до сына коммерсанта.
Когда подъезжали к Можайску, в вагон вошли четверо красноармейцев и еще мужчина, одетый в кожаные фуражку, куртку, брюки, сапоги. Буробин узнал в нем чекиста из транспортной ЧК. Стали проверять документы. Весь вагон пришел в движение. Какой-то обросший дремучий мужик попытался пролезть под лавкой мимо красноармейцев, оставив на полке мешок, набитый тряпьем. Его задержали, мешок заставили взять. Наконец проверяющие подошли к Слепову. Коммерсант протянул удостоверение. Это было то самое удостоверение, которое Буробин выписал Душечкину.
Чекист внимательно посмотрел документ Слепова, потом Буробина, прошел дальше.
— Отличная это штука, — шепнул Слепов, заботливо убирая удостоверение. — Душечкин просил, чтобы ты достал десяток таких бланков с печатями.
— Зачем? — спросил Буробин.
— Пригодятся.
— А почему Душечкин сам меня не попросил об этом?
— Тебе же ясно сказали: выполнять все мои приказания…
В Смоленск приехали поздно вечером — около Вязьмы кто-то взорвал путь, пришлось ожидать, пока ремонтники его восстановят.
На вокзале расстались, договорившись встретиться утром в управлении железной дороги. Буробину даже не верилось, что наконец-то он остался без надзора и может спокойно обо всем подумать.
К нему подошли Еремин и Фомин.
— Что делать будем?
— Надо бы проверить коммерсанта, — попросил Буробин, — за ним сейчас глаз да глаз нужен.
— Тогда жди нас в ЧК. — И они растворились в темноте…
Председателя Смоленской ЧК Семена Ивановича Кириллова Буробин застал на работе. С ним Буробин был знаком и раньше. Это был старый путеец, коренной смолянин. Председатель только что возвратился с операции — брали главаря одной из банд. Семен Иванович сидел за своим столом и, запустив пятерню в кудри седых волос, задумчиво почесывал голову. В кабинете густо пахло махоркой.
Появление Буробина встретил грустной усмешкой.
— А, это ты, Буробин-младший. Почему так поздно? — он пододвинул чекисту пачку махорки. — Третьи сутки внучат не видел, едрена корень… Кругом бандиты. Тут и белые, и зеленые, и савинковцы, и анархисты, и просто уголовники. А людей у меня… раз, два и обчелся. Вчера на Погорелках уполномоченного убили, а позавчера на хуторе, что за березовой рощей, активиста с семьей повесили…
Он вдруг откинулся на спинку стула и устало глянул на Буробина.
— А все-таки зачем пожаловал?
— Хотел попросить у вас разрешения переночевать нашим товарищам.
— Кого-нибудь брать приехали?
— Да нет, есть подозрение, надо проверить… — Буробин не стал распространяться, а Семен Иванович — допытываться.
— Пускай ночуют, в дежурке топчаны, одеяла есть.
Через час пришли Еремин с Фоминым. Они рассказали, что Слепова проводили до дома. В окно видели, как коммерсант поужинал и лег спать.
Втроем обсудили, что будут делать завтра. Вагоны решили Слепову добыть. Погрузку сырья взять под контроль. Остальное все будет зависеть от важности груза.
Глубокой ночью Буробин покинул здание Смоленской ЧК. Еремин и Фомин вызвались его проводить — кстати, они хотели знать, где живет Буробин, чтобы, если понадобится, его быстро можно было найти.
Пошли, соблюдая осторожность. Буробин по одной стороне улицы, Еремин и Фомин в отдалении — по другой и вдоль придорожного кустарника.
Смоленск спал. На высоком звездном небе, словно врезанная, висела луна. Был легкий морозец. Дышалось свободно и легко.
Буробин думал о Слепове: «Если окажется, что он будет грузить оружие, арестуем, и дело с концом… Санкция имеется».
По давней привычке Буробин просунул руку между штакетин забора, открыл калитку. Во дворе было тихо, темно.
«Вот мать удивится — третий раз приезжаю почти подряд. Скажу, эти встречи судьба дарит нам за мои три года фронтовой жизни».
Перед крыльцом Буробин остановился. «Пожалуй, не буду будить мать, проберусь-ка на сеновал…» И только он это подумал, как от забора отделилась чья-то фигура. «Слепов? Уж не наваждение ли?..»
Слепов действительно был похож на призрак.
— Ну-с, молодой человек, докладывай, где был? — сказал коммерсант. В его голосе слышалась издевка.
«Неужели перехитрил?..»
От лунного света, освещавшего лицо Слепова сбоку, ухо было какое-то мертвенно-сизое и глаза блестели, как осколки стекол.
Буробин, то ли от неожиданного появления коммерсанта, то ли от его язвительного вопроса, вздрогнул.
— Следите? И это в таком-то возрасте?
Из-за дома появился еще человек. Это оказался продавец местной хлебной лавки.
«Неужели они заметили, как я выходил из ЧК? Не расправой ли это все пахнет?»
— Где сейчас был? — властно спросил Слепов, опуская руку в карман пальто.
«Как удивительно глупо получилось, неужели на этом и оборвется дело коммерсантов?.. Нет, не бывать этому, я сам доведу его до конца, обязательно доведу», — подумал Буробин и резко ответил:
— А какое твое дело, где я был, я тебе не подотчетный! — Буробина вдруг охватила такая злость, что он готов был сию минуту броситься на Слепова и зубами ему, гаду, перегрызть горло. Перегрызть за Советскую власть, которую подонок презирает, за то, что сытно живет, когда народ от голода пухнет, за то, что мешает нормально строиться его молодой республике… Но какая-то сила удержала его. Не время пока еще предъявлять коммерсанту счет.
— Я тебя еще раз спрашиваю, где сейчас был? — в голосе Слепова слышалась угроза.
За тучи спряталась луна. Все разом потонуло в кромешной темноте. Буробин был рад этому хотя бы потому, что не видел ненавистных глаз.
— В управлении, дела свои просматривал, ведь без меня там — как бы чего не нагородили… — уже спокойно сказал Буробин.
— В управлении, говоришь… — повторил Слепов. — Ну что ж, проверим. Алексей, — обратился он к продавцу, — сбегай-ка в управление, спроси у сторожа, был ли там Николай Николаевич. Только смотри не напугай старика.
— Будет сделано. — Алексей перемахнул через забор и огородами напрямик побежал к управлению.
В доме Буробина кто-то припал к окошку, потом послышался голос матери:
— Коленька, ты?
На пороге показалась мать с коптилкой. Она рукой загораживала пламя и смотрела из-за него, как из-за барьера, на вдруг притихший двор.
— Я, мама, — сказал Буробин.
— Да вот никак не расстанемся, — наигранно-весело сказал Слепов.
— И чего это на холоде стоите, шли бы в дом, чайку с дороги попили. У меня самовар еще не остыл.
— Вот спасибо, а то мы сами-то не догадались… — И Слепов, легонько подтолкнув Буробина, вошел за ним в дом.
То ли от тепла, милых запахов родного очага, то ли от сознания нагрянувшей беды, у Буробина закружилась голова, нестерпимо заныла рана…
«И надо же так случиться! Сейчас вернется холуй и…» Он тяжело опустился на скамейку.
Мать за печкой загремела посудой.
— Вот ведь какое дело, — вздохнул Слепов, — весь день болит у меня сегодня сердце, а к чему, не пойму. Лег было спать, а глаза, словно спички в них вставили, не закрываются. Вот и погнало меня к тебе…
Буробин в упор глянул на коммерсанта, усмехнулся.
— Выходит, если тебе не спится, значит, на моих нервах можно играть?
— Ты уж извини меня, Николай Николаевич, положение обязывает, — примирительно сказал Слепов.
Мать поставила на стол самовар.
— А я как знала, сынок, что ты приедешь, самовар все подогревала, лепешек даже напекла.
Буробин насторожился. Где-то за домом послышался приближающийся топот. Потом проскрипели половицы в сенях, и перед ними вырос продавец. Он тяжело дышал, с лица ручьями тек пот.
— Степан Петрович, не был он в управлении!..
Слепов, захлебнувшись чаем, закашлялся.
У Буробина внутри все разом до звона натянулось. «Неужели все-таки конец? Какую же я глупость совершил… Почему не сказал, что был у Климова. К нему бы коммерсант не посмел послать гонца». Буробин знал, что Слепов избегает Климова. Еще на следующий день после первого посещения коммерсантами управления он пришел к Климову — очевидно, намеревался с ним тоже установить приятельские отношения, а может быть, что-нибудь и выведать. Но Климов вежливо выпроводил непрошеного гостя.
— Если вам, Степан Петрович, нечего делать, то у меня работы по горло… И прошу вас мне не мешать, — сказал он.
Коммерсант обиделся и к Климову больше не заходил.
«Как же теперь быть?» — подумал Буробин, глядя на Слепова.
Коммерсант, чувствовалось, тоже находился в затруднительном положении. Соображая, что делать, он не торопясь поставил блюдце, достал платок, вытер заслезившиеся глаза.
— Ну, теперь что скажешь, Николай Николаевич?… — сказал он наконец.
И вот этот его вопрос словно отрезвил Буробина. Он перевел взгляд на продавца и, стараясь быть как можно спокойней, спросил:
— Алексей, а дед Егор был сильно пьяный?
— Да, — ответил продавец, глупо хлопнув глазами, — я его еле разбудил.
Это была соломинка. И за нее Буробин ухватился.
— Тогда какого черта ты мелешь?.. — повысив голос до раздраженного крика, спросил он. — Ты поинтересовался хотя бы, кто его угостил?
— Н-нет…
— Тогда сбегай и спроси! — И уже тише добавил: — Ты знаешь деда. Он, как хлебнет горькой, свою старуху именем соседки называет.
Алексей виновато развел руками.
— Нет, а что… — собираясь выполнить приказание Буробина, он даже было направился к двери.
— Погоди, — остановил его Слепов. — Совсем ты сбил меня с толку, теперь разве что узнаешь… — Он встал, поблагодарил мать за чай, примирительно протянул руку Буробину. — А ты тоже хорош, ну почему не предупредил, куда пойдешь? Значит, до завтра, встретимся в управлении.
Слепов вышел, за ним, оправдываясь, засеменил продавец. Ударами кувалды по наковальне зазвенели шаги Слепова на морозной земле. Хлопнула калитка…
Страшная пустота обрушилась на Буробина своей невыносимой тяжестью. Неужели пронесло?
К нему неслышно подошла мать, прижала его голову к своей худой вздрагивающей груди.
— Убьют они тебя, дитя мое несчастное.
Буробин щекой потерся о ее шершавую руку, глянул в лицо матери. Оно было измученное, землистое.
— Ма-ма, дорогая ты моя…
Мать вздохнула, ее рука судорожно ощупала его лицо, нос, глаза, уши и, словно запутавшись в шелковистых русых кудрях, затихла, успокоилась.
— Разве можно так волноваться, мама?..
Мать взяла его голову обеими руками, пристально посмотрела ему в глаза.
— Сон я сегодня видела, сынок, нехороший… Ты нарядный, веселый такой по улице идешь. Кругом песни, радость, цветы… Проснулась, сердцу в груди тесно. Вещий это сон, под пятницу. Быть беде.
— Да ты у меня, оказывается, еще и суеверная? — Буробин улыбнулся.
— Будешь суеверной, третьего дня твоего приятеля Сережку Михнина, что за пустырем жил да который в Совете работал, мертвым нашли… На истерзанной груди записка, штыком приколотая: «Так будет со всеми коммунистами». — Заплакала. — Ведь если они, ироды, узнают, что ты чекист, убьют, я не вынесу!..
И не успела она договорить, как в сенях что-то загремело, загрохотало, дверь распахнулась и на пороге вырос Шаев, в громадных ручищах обрез, глаза что факелы, в рыжих свалявшихся волосах солома.
— Руки вверх! Ну, чекистик, вот и пришел мой черед счет свой порешить со всем твоим отродьем.
Буробин поднялся.
— Не шевелиться-а! — От голоса Шаева жалобно зазвенела на полке посуда.
Мать спиной прижалась к Буробину, стараясь загородить его от обреза.
«Да что это сегодня за день? — подумал Буробин. — Теперь, пожалуй, без нагана не обойтись… Далеко только до кармана». Посмотрел на обрез. Черный от грязи, короткий шаевский палец лежит на спусковом крючке. И зачем мать встала впереди, глупая. Неужели теперь уйдет Слепов?..
— Мама, отойди, не мешайся, — сказал Буробин. И хотел отстранить ее.
— Руки, паскуда чекистская! — опять гаркнул Шаев.
И в то самое мгновение, когда Буробин собрался оттолкнуть мать и прыгнуть на Шаева, мать качнулась вперед. Прозвучал выстрел. У Буробина как от близкого грозового разряда заложило уши. Мать схватилась за живот, опустилась на колени… Буробин выстрелил.
Шаев ударился затылком о притолку, вывалился в сени.
— Зачем ты, мама?..
— Жив, сынок, — мать попыталась улыбнуться.
Буробин склонился над ней, хотел поднять на руки, положить на кровать. Послышался звон разбитого стекла, выстрелы…
* * *
Для Буробина этот день мог быть последним, если бы Еремин и Фомин не заметили, как во дворе его кто-то встретил. Это чекистов насторожило. Решили понаблюдать за домом.
Когда же Слепов — а его нельзя было не узнать, хотя бы по буркам, — выйдя на улицу, не ушел, а вместе с неизвестным и откуда-то вдруг появившимся еще одним мужчиной вновь проник во двор буробинского дома и затаился у окна, стало ясно — коммерсант что-то затевает. Опасения подтвердились…
После того как загремели выстрелы, чекисты открыли огонь. Неизвестный, оказавшийся продавцом местной хлебной лавки, был тут же убит, Слепов, отстреливаясь, попытался бежать, но угодил в канаву, упал и потерял пистолет. Его взяли.
Во время перестрелки во многих домах зажглись огни, но ни один из жителей не осмелился выйти на улицу. Чекистам это было на руку. Утром они распустили слух по городу, что на Буробиных напали грабители.
Слепова доставили в ЧК, мать Буробина — в больницу. Рана у нее, хотя пуля и прошла навылет, оказалась неопасной.
Буробин подождал, пока ее перевязали, дали снотворного, и тоже отправился в ЧК.
Слепов находился в небольшой темной комнате. Как он был непохож на того Слепова, который поджидал его ночью возле дома… В комнате была скамейка, он же сидел в углу на полу, обхватив свою всклокоченную седую голову руками. Вид у него был жалкий: лицо бескровное, осунувшееся, глаза ввалились, беспомощный взгляд уперся в кирпичную стену. При появлении Буробина он даже не пошевелился, только слегка вздрогнули и прищурились глаза от вспыхнувшего яркого света электрической лампочки.
Буробин молча сел на скамейку. Ему предстояло допросить Слепова. И прежде всего узнать о его сообщниках в Смоленске, чтобы не дать возможности дойти до Москвы сведениям о ночном происшествии. Это надо было успеть сделать до отправления очередного поезда в столицу.
— Степан Петрович, — заговорил он, — мне нужна твоя помощь…
Слепов вздрогнул. Будто не узнавая, посмотрел на Буробина. «Не ослышался ли?» — было в его взгляде. Чувствовалось, он ждал разговора, но ждал его как обреченный…
Буробин достал пачку папирос, протянул Слепову.
Коммерсант, взглянув в глаза чекиста, боязливо взял папиросу. Буробин зажег спичку. Слепов жадно затянулся, сквозь густой табачный дым опять пристально глянул на Буробина, затянулся еще раз, еще… Потом тяжело, с хрустом в коленях поднялся.
— Можно? — он сел рядом с Буробиным. — Скажи, что с Прасковьей Ильиничной, жива хоть она?..
— Жива, — Буробин вздохнул, — врачи говорят, что ранение легкое.
Слепов перекрестился.
— Ну и слава богу… Прямо камень с души снял. — И вроде бы улыбнулся, но эта улыбка даже не прогрела его заросшего лица. — Как нелепо все получилось…
Буробин промолчал. Раз спросил о матери, подумал он, значит, еще не все человеческое потеряно. Наступила пауза. Слепов жадно курил, погруженный в свои тяжелые думы. Буробин ждал.
— Николай Николаевич, я знаю — Советская власть теперь не простит мне… Но могу я тебя попросить сделать мне одолжение, одно-единственное?
— Какое? — спросил Буробин.
— Сходи, пожалуйста, ко мне домой и передай Ксении Сергеевне, что я ночью вынужден был вновь уехать в Москву — она, и тем более сын, правду знать не должны… хотя бы сейчас.
— Хорошо, Степан Петрович, я схожу, но и ты мне помоги.
Слепов докурил папиросу до мундштука, попросил новую и стал отвечать на вопросы…
В Смоленске его сообщниками были только Ефим Шаев и Алексей Непорочный. Больше преступные связи в своем городе не расширял — боялся провала. Их организация носит название «Спасение отечества». Втянул Слепова в нее Душечкин. Это было сразу же после того, как в восемнадцатом году он устроил его на должность начальника конторы утильсырья в Смоленске. Как утверждал Душечкин, организация их солидная и почти полностью состоит из бывших офицеров царской армии. Создана она с целью свержения Советской власти и реставрации капитализма в России. «Спасение отечества» имеет руководящий совет. Но кто конкретно в него входит, не знает. Ему известно, что Новгородов и Душечкин являются членами совета, однако чем они там занимаются, ему тоже неизвестно.
— Откуда узнал, что мы у Новгородова? — спросил Буробин.
Слепов пожал плечами.
— Про то, что у Новгородова сборище, я вообще ничего не знал. Мне стало известно только, что Душечкин там.
— Откуда?
— Он в часовне записку оставил…
«Вот тебе и верующий…» — подумал Буробин.
— Что вы обсуждали?..
— План восстания…
Слепов рассказал, что докладывал по этому вопросу Лаврентий Петрович Редько, которого, как, впрочем, и остальных гостей, он видел впервые. Срок восстания зависит от доставки в Москву оружия, которое находится на его складе утильсырья в Смоленске. Досталось оружие ему неожиданно легко.
Еще в семнадцатом году, во время одного из боев восставших рабочих с кадетами, взрывом засыпало вход в армейский оружейный погреб. В суматохе о его существовании забыли. Не вспомнили о погребе и потом, когда в городе установилась Советская власть. Так бы он и остался под землей нетронутым, если бы однажды о нем не рассказал ему Шаев. Об оружии Слепов тут же сообщил Душечкину, который предложил прямо над погребом разместить склад утильсырья. А чтобы ни у кого не возникало подозрений от этого переселения, у местных властей получить разрешение на перенос своего склада поближе к железной дороге. Когда же понадобилось перевезти оружие в Москву, стали искать надежную связь на железной дороге. Вот тогда Душечкин со Слеповым и пришли в управление… После погрузки и перед отправлением оружия он должен дать телеграмму Новгородову, который в Москве организует ему встречу. Что с оружием будет потом, он не знает. Его задача передать вагоны из рук в руки…
Закончив отвечать на вопросы, Слепов предложил Буробину посмотреть оружейный погреб.
Это оказалось бетонное сооружение, сплошь уставленное добротными маркированными ящиками разных размеров. Ящики обследовали. В них хранились трехлинейные винтовки, пулеметы, гранаты, патроны. Винтовок было 2 тысячи штук, пулеметов — 40, гранат — 6 тысяч, патронов — 50 тысяч. Оружие было освобождено от заводской смазки и приготовлено к боевому применению.
Буробин по телефону связался с Мартыновым. Во избежание преждевременной огласки операции говорили на условном языке.
Приказ начальника был неожиданным. «Игра продолжается. Оружие и Слепова доставить в Москву вместе с составом, везущим продовольствие. Состав обеспечить усиленной охраной. В вагонах, предназначенных для передачи Новгородову, оружия быть не должно. Слепова необходимо показать Новгородову. Однако Слепов должен быть каким-либо образом нейтрализован, чтобы в организации его не могли использовать, хотя бы на время…»
Буробин повесил телефонную трубку и задумался. Он был уверен, что операция на этом закончилась и теперь пора было приступать к аресту коммерсантов. И вот!..
«Состав будет встречать Новгородов, — думал Буробин. — Вагоны ему лично должен передать Слепов. Это понятно, ведь если при передаче Слепова вдруг не окажется, инженер сразу заподозрит неладное. Все предельно ясно, только как это сделать?..»
К счастью для Буробина, состав с продовольствием еще не оформили, и было время подумать.
Выход был найден. Оружие погрузили в вагоны без ящиков. А чтобы в дороге оно не повредилось, его переложили тряпьем, благо на складе этого добра оказалось в избытке. В освободившиеся ящики для тяжести наложили ржавого металла, кирпичей. Ящики тщательно закрыли, для предосторожности замазали черной краской всю прежнюю маркировку и, как было условлено, погрузили в два других вагона.
Слепову предложили при встрече с Новгородовым разыграть роль пострадавшего при погрузке оружия. Он согласился. Ему наложили на одну ногу шину, бинт в некоторых местах густо пропитали куриной кровью — имитировали открытый перелом. Забинтовали и правую руку. Отправили телеграмму Новгородову. Предупредили Мартынова.
И опять уже в который раз для Буробина потекли минуты, часы напряженного ожидания. А все ли он сделал так, как следовало?
Наконец паровоз дал свисток и, клацнув буферами, дернулись вагоны…
Слепов беспокойно огляделся.
— Я думаю, Степан Петрович, — сказал Буробин успокаивающе, — все пройдет хорошо.
— Остается надеяться, — еле слышно ответил он. И вдруг добавил: — А ты, Николай Николаевич, не забыл взять одеяла, которые я тебе показал, картошку?
— Мы все это в детский приют отдали.
Слепов помотал головой, вздохнул.
— Смотрю я на тебя, Николай Николаевич, и никак не пойму — голодный, разутый… и на тебе, отдал… Чудак, да и только…
Буробин промолчал.
Ехали в товарном вагоне, наполовину заполненном мешками с картошкой. Вагон был дырявый, но у раскрасневшейся «буржуйки» было тепло, совсем не чувствовалось, что на дворе ударил мороз. Ракитин был прав — составу с продовольствием дали зеленую улицу. Уже перед Москвой, как было задумано, затеяли чаепитие. Слепова досыта напоили чаем с малиной. Надо было, чтобы его вид не вызвал подозрения у встречающего Новгородова.
К полудню были уже у Беговой, где состав неожиданно остановил красный свет. Подумали, что диспетчерская служба освобождает ему место. Однако на путях появляется Мартынов.
— Как обстановка, Николай Николаевич?
Буробин стал докладывать.
— Операцию мы решили продолжить, — выслушав его, заметил Мартынов. — Коммерсанты готовят секретное совещание, есть сведения, что они пригласили всех главарей. Было бы хорошо, если бы на это совещание попал и ты…
Задерживаться на станции было рискованно, поэтому переговорили о самом главном. Еремин во избежание встречи с Душечкиным остался на Беговой, и состав тронулся…
Еще издали, въезжая на товарную станцию, Буробин заметил Новгородова. Он стоял у складских помещений и, словно ребенок, широко улыбаясь, приветливо махал рукой. Буробин не ответил на приветствие, он даже сделал вид, что не видит его. Едва состав остановился, спрыгнул с подножки, заспешил к дежурному по станции.
— Николай Николаевич, — крикнул Новгородов, — подождите!..
Буробин оглянулся.
Новгородов, пыхтя и отдуваясь, бежал к нему.
— А мы с Леонидом Павловичем вас с раннего утра ждем, — поравнявшись, зашептал он.
Буробин еле сдержался, чтобы не выругаться.
— У нас несчастье, а вы!
— Что такое? — Новгородов, поперхнувшись, вытаращил испуганные глаза.
— Пойди в вагон, увидишь! Прости, но мне некогда… нужен врач. — И зашагал дальше.
— Да к-как?! — Новгородов растерянно развел руками.
Когда спустя несколько минут Буробин вернулся, паровоза с двумя вагонами оружия уже не было: по распоряжению Мартынова их перегнали в другое место. Из состава полным ходом шла разгрузка продовольствия. Новгородова застал молча сидящим на корточках возле Слепова. Тот, обливаясь потом, что-то говорил. Фомин, не обращая внимания на них, возился у «буржуйки».
— Николай Николаевич, — увидев Буробина, со слезами в голосе проговорил Новгородов, — как же ты мог допустить такое?
— Так вот и допустил, — зло ответил Буробин, — лебедка старая… а ему, видите ли, везде надо было сунуть свой нос. «Вы осторожней, не разбейте ящики!..» А трос возьми да и лопни. С руки кожу как ножом срезало, а нога вообще… Да чего говорить!
Слепов, не зная куда деть глаза, опустил голову. Его потное лицо вдруг сморщилось, он задышал тяжело, с прерывистым хрипом.
Новгородов, страдальчески глядя на него, осторожно коснулся окровавленных бинтов, погладил…
— Больно?
Слепов закрыл глаза, немощно вздохнул.
— Нет мочи, Аркадий Викторович, нет мочи терпеть… — хотел еще что-то сказать и, подумав, показал глазами на сидящего к ним спиной Фомина.
Буробин тут же проводил чекиста встречать врача.
— В Смоленске бы тебе надо было в больницу лечь, — опять сказал Новгородов.
— А груз?..
Новгородов взвизгнул.
— Вот голова, его жизнь, можно сказать, висит на волоске, а он — груз. Да Николай Николаевич доставил бы твой груз. Думаешь, он не догадался о содержимом ящиков?
Буробин, поняв, что этот вопрос скорее относится к нему, чем к Слепову, хитровато усмехнулся.
— Еще бы, Аркадий Викторович, на фронте мне не раз приходилось бывать на оружейных складах.
— Вот видишь, — Новгородов с упреком глянул на Слепова.
— Э-э, нет, — засмеялся Буробин, — подобное занятие не в моем вкусе… — Он похлопал ладонью о ладонь. — Мне вот деньги за перевозку заплатите, и больше я в ваши штучки не игрок…
Новгородов искоса, снизу вверх глянул на него и, задумчиво поджав полные губы, засопел.
— Опять вы, Николай Николаевич, за свое… или забыли, что говорил Иван Федорович? Вы наш… наш кровно… И следовательно, будете впредь делать то, что прикажем. Да зачем приказывать, ваша совесть не даст поступить иначе, я же вижу.
В дверях вагона показался Фомин.
— Врач!
Новгородов поспешил к двери.
Среди множества грузчиков, похожих на муравьиные цепочки, пробирался старикашка в пенсне, с саквояжем в сухонькой руке. На его узкие плечи было накинуто зимнее пальто, из-под которого виднелся ослепительно белый халат.
— Прошу прощения, извините, — то и дело говорил он грузчикам.
За старикашкой с носилками шли два дюжих санитара.
Слепова на глазах растерявшегося Новгородова врач расспросил о случившемся, не разбинтовывая, осмотрел его и уложил на носилки.
— Где хоть искать-то его? — спросил Буробин, когда носилки понесли.
— В Солдатенковской… — не оборачиваясь, бросил врач.
Слепов поднял голову, измученно улыбнулся.
— Не забывайте! — И в этой его просьбе слышались сразу и робкая надежда, и горькое сомнение, и запоздалое раскаяние…
Новгородов рассеянно махнул рукой удаляющимся носилкам.
— Кто мог предположить… Как все некстати! — Он беспомощно осмотрелся. — Да куда же делся Леонид Павлович? Надо же уйти в такой момент… — Случившееся со Слеповым явно спутало все его карты.
Душечкин появился неожиданно откуда-то из-за складских помещений. Ему навстречу, семеня короткими ножками, заспешил Новгородов.
О чем-то переговорив, они подошли к Буробину. Вид у них был такой, будто их только что обокрали.
— Что ж теперь делать будем, Николай Николаевич? — поздоровавшись, спросил Душечкин.
— Не знаю, — ответил Буробин. — Но мне кажется, надо поскорее угнать отсюда наши вагоны, а то мало ли что…
— Разумно, — заметил Душечкин.
— Тогда не стоит терять времени, надо выбивать паровоз. Только вот начальство потребует сведений, куда мы его погоним, иначе не дадут.
— А нельзя этот вопрос как-нибудь пока обойти? — поинтересовался Новгородов. — Возьми паровоз под свою ответственность. Скажи, что через пару часов возвратишь. В конце концов придумай что-нибудь…
Мартынов при встрече с Буробиным сказал, что вагоны он попытается задержать на станции, ну хотя бы до сумерек. Во-первых, ящики целесообразно сгружать ночью, чтобы не оставалось времени на их проверку, свое же совещание коммерсанты раньше, чем вечером, не начнут — они просто-напросто не рискнут засветло собраться, ибо приход в какое-либо место многих людей может вызвать подозрение у окружающих.
Оставив Новгородова у вагонов и дав ему копию накладных на них, чтобы избежать всяких недоразумений, Буробин с Душечкиным отправились к станционному начальству. Однако, к великому огорчению Душечкина, им заявили, что свободного паровоза на станции нет. Не помогли никакие уговоры и увещевания Буробина.
— Что вы от меня хотите? — сказал раздраженно начальник. — У меня два паровоза на ремонте, дать маневровый — так у него здесь работы по горло. Ждите. С часу на час должен подойти пассажирский, тогда что-нибудь придумаем.
Возвратились к вагонам.
— Прямо чертовщина какая-то получается, — зло заметил Душечкин. — Не день сегодня, а сплошная трепка нервов.
— Может, взятку дать? — посоветовал Новгородов.
— Ты что, — осадил его Буробин, — или хочешь, чтобы нас за решетку упрятали?
Походили вдоль вагонов, помолчали.
— Да что вы, собственно, нервничаете, — сказал Буробин, — груз, считай, доставлен. А что паровоз не дают, так это, может быть, к лучшему.
— Это почему? — удивился Новгородов.
— Да ящики-то у нас, сами знаете, с чем, и сгружать их уж лучше в темноте.
Душечкин не без удивления посмотрел на Буробина. подумал, поскреб затылок.
— А ты, светлая твоя голова, пожалуй, прав. — И тут же, повеселев, добавил: — В таком случае, друзья хорошие, пока вы будете ждать, я кое-куда сбегаю — у меня сегодня масса дел, да и к Слепову заглянуть надо, подбодрить, что-нибудь передать, а то на казенном пайке и ноги протянуть недолго…
Не прощаясь, он ушел. Новгородов проводил его страдальческим взглядом, вздохнул.
— У меня бригада грузчиков ждет — разорвут они меня, черти…
Опять походили вдоль вагонов. Потом залезли в освободившуюся из-под картошки соседнюю теплушку. Разожгли потухшую «буржуйку», согрели кипятку.
— С раннего утра торчим здесь, — обжигаясь о железную кружку и стараясь отхлебнуть горячей воды, опять заговорил Новгородов, — позавтракать даже не успел. У тебя какой-нибудь корочки не найдется?
В вещмешке Буробина не нашлось ни единой крошки. Инженер совсем приуныл, замерз. Его не могли согреть ни тепло «буржуйки», ни тем более крутой кипяток…
Стало смеркаться.
— Может, сходишь к начальнику? — жалостливо попросил Новгородов. — Пока доедем, совсем стемнеет.
Буробин уже было собрался идти, как увидел спешащего Душечкина. Коммерсант улыбался — вроде бы был под хмельком.
— Нате, — сказал он весело, протягивая сверток, — это чтобы меня не съели.
Он принес батон сухой колбасы, буханку черного хлеба и даже бутылку коньяка.
Новгородов ожил, засуетился. Коньяк тут же разлили в кружки, колбасу, хлеб, так как ни у кого не нашлось ножа, наломал большими кусками.
— Совсем как в былые фронтовые времена, — потирая руки, радостно заметил Душечкин.
Выпили…
— Степан Петрович привет вам передает. К операции готовят беднягу, а он все о грузе беспокоится. — Душечкин подошел к двери, глянул на свои вагоны. — Устроился он, скажу я вам, как король, — один в палате.
Наскоро перекусив, Буробин с Душечкиным отправились к начальнику, который сразу было с ними отказался говорить. «Так требовали и вдруг исчезли…» Но потом, подумав, сказал:
— Даю тебе, Буробин, паровоз только потому, что и твоя помощь мне скоро понадобится. Только, умоляю, не задерживай!
Над землей уже опустились вечерние сумерки, когда отправились в путь. Перед этим Душечкин, опять сославшись на какие-то дела, ушел, на прощание сказав Новгородову единственное:
— Как разгрузитесь, приезжайте…
«Значит, где-то будут ждать, — подумал Буробин. — Но почему «приезжайте»? Вероятно, коммерсант с собой должен взять и меня?»
Вагоны подогнали к железнодорожному складу завода «Бари». Заждавшиеся грузчики встретили их отборной руганью. Это обрадовало Буробина. Покидая товарную станцию, он опасался, что их встретят единомышленники Новгородова, которые будут сгружать, проверять ящики… Недовольство грузчиков говорило о том, что они не посвящены в дела коммерсантов. Это меняло картину.
— Что расшумелся, Сидор?! — заискивающе улыбнулся Новгородов, по-приятельски похлопал по плечу крепкого усатого мужчину. — Задержался, понимаешь, но это не моя вина. За долготерпение я вас как положено отблагодарю. Ты же меня знаешь…
Грузчики умолкли, принялись за работу. Новгородов только успевал отдавать распоряжения, куда что ставить. Буробин вроде бы оказался лишним.
— Так я пойду, Аркадий Викторович, — сказал он, — свое выполнил, чего мне теперь…
— Обожди, — попросил Новгородов, — мы мигом. — И обещающе подмигнул. — Ты мне нужен.
Бригада грузчиков состояла из пяти человек. Но они так азартно и ловко работали с переносной лебедкой, что Буробин подивился. Вот, поистине дело мастера боится. На разгрузку и переноску ящиков они потратили каких-то два часа.
В благодарность за старания Новгородов вынес им из конторки три литра спирта, две буханки черного хлеба и сала побольше килограмма и вдобавок во всему отпустил их гулять на целые сутки.
— А не боишься, что они догадались о содержимом ящиков и теперь донесут? — спросил Буробин.
Новгородов засмеялся.
— Чего их бояться — темнота, она всегда темнота…
Склад закрыли на большой амбарный замок.
— Теперь, Николай Николаевич, пойдем ко мне, с меня, как ни говори, причитается. — И впервые за целый день улыбнулся.
— А как же склад?
— Ничего, здесь сторож…
Вышли на какую-то темную улицу. Им навстречу выехала пролетка. Новгородов и Буробин сели в нее, и возница, не проронив ни слова, погнал лошадь.
На Котельнической набережной слезли с пролетки, пошли уже знакомыми Буробину дворами.
У дома Новгородова их встретил дворник в белом фартуке. Это был все тот же когда-то следивший за Буробиным мужчина. Кивком головы он показал, что все нормально.
Дверь открыл Душечкин.
— Наконец-то, — сказал он радостно. — Все в сборе, ждем вас.
В зале новгородовского особняка стоял полумрак — горело несколько свечей. Окна были плотно занавешены одеялами и какой-то темной материей. За столом, на котором, кроме нескольких бутылок с водой, ничего не было, сидели Ракитин, Редько, Драгин и еще человек десять неизвестных Буробину людей. Незнакомые сидели и на стульях, расставленных вдоль стен. Всего было не меньше тридцати человек. Все между собой переговаривались, отчего казалось, что в зал запустили шмелиный рой.
Хрустальная люстра, висевшая над столом, как в тумане, купалась в клубах табачного дыма.
— Господа, — деловито сказал Ракитин и встал, — я думаю, возражений у вас не будет, если мы начнем наше заседание.
В зале наступила тишина.
— Вот и прекрасно… Сначала о сложившейся в стране обстановке. А она, надо сказать, нас чрезвычайно радует. Вы посмотрите, что получается… Советы стиснуты железными клещами наших доблестных армий. С одной стороны на них наступают войска Александра Васильевича Колчака, с другой — Николая Николаевича Юденича, с третьей — Антона Ивановича Деникина. На севере и востоке нам помогают войска союзников. Еще немного — и Советы будут раздавлены. Наша с вами задача помочь этому, подняв восстание в Москве. У нас с Добровольческой армией Антона Ивановича установлена тесная связь. Кстати, для координации действий ее штаб прислал к нам своего уполномоченного, полковника Звягинцева Константина Романовича.
Сидящий справа от Ракитина пожилой мужчина в военной форме без погон сдержанно кивнул седой головой.
— Мы также имеем одобрение плана восстания нашими союзниками, — говорил Ракитин, — в частности англичанами, с которыми поддерживает постоянную связь Леонид Павлович Душечкин. Нам обещали скорую помощь…
Душечкин, просияв от удовольствия, поспешил направо-налево отвесить поклоны.
Это Ракитину, очевидно, не понравилось, и он тут же добавил:
— Помощь… могла бы уже к нам поступить, если бы не печальный случай, о котором я сейчас не имею права не упомянуть. — Он стал рассказывать о встрече Душечкина с представителем английского посольства, о пропаже пакета с документами. — И мы, — продолжал Ракитин, — вместо того чтобы узнать о случившемся в тот же день, узнали только вчера. Наше счастье, что это были грабители.
Душечкин, будто его незаслуженно обидели, весь сразу как-то съежился, побледнел.
Ракитин сделал вид, что ничего не заметил.
— Рассказав об этом случае, — говорил он, — я тем самым еще раз хочу напомнить, что успех нашего дела в данный момент, как никогда, зависит от строжайшей конспирации, железной дисциплины и прежде всего честного исполнения своего священного долга перед отечеством. Без всего этого наша победа невозможна… Теперь о восстании. Возглавить его советом поручено мне. Для руководства боевыми действиями у нас создан штаб… — Перечислив всех, кто в него вошел, он остановил свой взгляд на Драгине.
— Игорь Владимирович, сколько людей мы можем сейчас поставить под ружье?
— Тысячу триста четыре человека, я считаю и полк Лаврентия Петровича, — поспешил Драгин.
— Хорошо. — Ракитин глянул на Новгородова.
— Аркадий Викторович, сколько и какого оружия мы имеем?
Новгородов, заволновавшись, с шумом поднялся. На его вмиг вспотевшем лице обозначилась растерянность. Он попытался вытянуть руки по швам, но они, смешно растопырившись, были похожи на ласты пингвина, намеревавшегося прыгнуть.
— Иван Федорович, — Новгородов откашлялся, — понимаете… — И, собравшись с мыслями, очень точно перечислил оружие, хранившееся на складе Слепова.
Нечто похожее на одобрительную улыбку появилось на властном лице Ракитина.
— Превосходно… Значит, оружия нам хватит и на тех, кто в первые минуты поддержит нас…
У Буробина неприятно закололо, засосало под лопаткой, заныла рана. Вспомнился Мартынов. Расставаясь на Беговой, он сказал:
— Николай Николаевич, пригласят они тебя на свое сборище или не пригласят, мы все равно, как они только соберутся все вместе, будем их брать.
«Если так, — думал Буробин, — значит, дом Новгородова должен быть окружен. Коммерсанты собрались. Чего медлят?..»
Он даже прислушался, но, кроме звуков булькающей воды, наливаемой Новгородовым из бутылки в стакан, ничего не услышал.
«Неужели коммерсантам удалось уйти незамеченными и Мартынов не знает, где они собрались?» — обожгла сознание страшная мысль. Ведь когда он с Новгородовым покинул железнодорожный склад, ехал в пролетке, не заметил своих… Не увидел он никого и за ушедшим с товарной станции Душечкиным. Неужели?… Если бы можно было как-то связаться с Мартыновым…
— Николай Николаевич, — раздался голос Ракитина.
Буробин чуть было не вздрогнул от неожиданности. Увидев на себе пристальный взгляд Ракитина, поднялся и невольно почувствовал, что находится в центре общего внимания.
— Вас я попрошу сразу же после совещания отправиться на склад вместе с Новгородовым — необходимо проследить, чтобы оружие было правильно распределено между боевыми группами. Вам понятно?
Буробин, сделав вид, что растерялся от неожиданного поручения, неуверенно кивнул головой.
— Групп будет двадцать… Ясно? — Несколько помедлив, Ракитин назвал пароль и отзыв для встречи на складе представителей боевых групп. Потом достал из нагрудного кармана листок. Это был тот самый листок со схемой, который Буробин видел на дне рождения Вероники. — Восстание намечено на завтра на семнадцать часов вечера. Всем сверить часы. Сейчас двадцать три часа пятнадцать минут. Сигналом восстания послужат мятежи, поднятые в Кунцеве и Волоколамске. Там начнутся погромы партийных и советских учреждений, магазинов… Мы уверены, что нас поддержат все сочувствующие и обиженные Советами. Руководить мятежом в Кунцеве будет Леонид Павлович Душечкин, в Волоколамске… — он назначил неизвестного Буробину человека. — На подавление мятежей Советы, естественно, сразу бросят чекистов, милицию, воинские части. Москва, таким образом, окажется оголенной… Вот тут-то и появятся наши боевые группы. Игорь Владимирович Драгин захватит телеграф и оповестит страну о восстании. Лаврентий Петрович Редько со своим полком блокирует Кремль… Кстати, его появление в Москве ни для кого не будет неожиданностью. У него имеется письменное распоряжение командования Красной Армии о передислокации полка из Павловского Посада в Химки…
Буробину нечем было дышать. Однако он собрал все, какие только были в нем, силы, чтобы постараться не вызвать подозрения ни у кого и, в частности, у Ракитина, который видел каждого из собравшихся и как бы с каждым говорил.
«Какой момент! — думал Буробин. — Вот бы сейчас сюда Мартынова. Да где он? Почему медлит?»
В коридоре за дверью послышался шум. Было похоже, там что-то упало.
Иван Федорович умолк, раздраженно посмотрел на дверь.
В зале сделалось непривычно тихо.
— Одну минуточку, — сказал Новгородов, — там у нас охрана… сейчас проверю. — Он на цыпочках подошел к двери, прислушался, осторожно приоткрыл…
И в следующее мгновение, оттолкнув его, в зал с пистолетом в руке ворвался Мартынов, за ним чекисты и красноармейцы…
Появление Мартынова в особняке Новгородова было настолько неожиданным, что коммерсанты растерялись. Их взяли без единого выстрела.
На квартирах главарей произвели обыски. У Драгина был обнаружен полный список членов контрреволюционной организации. У Душечкина — несколько тайников, в которых хранились копии документов особой важности ВСНХ и других государственных учреждений, десять миллионов рублей и на двадцать миллионов драгоценностей.
В эту же ночь начались аресты других членов организации. Причастные к заговору офицеры полка в Павловском Посаде были взяты под стражу, полк расформирован.
Контрреволюционная организация «Спасение отечества» прекратила свое существование.
Спустя неделю на очередном оперативном совещании сотрудников Московской ЧК по поручению Феликса Эдмундовича Дзержинского начальник отдела Резцов вручил Буробину маузер, на рукоятке которого было выгравировано: «Николаю Николаевичу Буробину за смелость и находчивость, проявленные в борьбе с врагами Советской власти».
Поблагодарив руководство ВЧК за подарок, Буробин уже было направился на место, но Резцов его остановил.
— Подождите, Николай Николаевич, — он улыбнулся, — еще не все. От нашего имени передайте, пожалуйста, вот это лично Прасковье Ильиничне. — И протянул Буробину аккуратно свернутый пуховый платок. — За ее мужественный поступок и за то, что она воспитала такого сына.
Айтбай Бекимбетов ПЫТКА
Авторизованный перевод с каракалпакского Бориса Боксера
Лунной апрельской ночью 1934 года в ауле Абат был убит следователь Ибрагимов. Выстрел охотничьего ружья прокатился над мокрыми верхушками голых деревьев, над сырыми крышами домов и рассыпался в зябкой степи, замер где-то у дарьинского берега.
Лениво вскинули головы псы — ожиревшие на домашних харчах потомки степных волкодавов, засветились кое-где огоньки в окнах. Ударил в колотушку сторож, коротавший ночь под тулупом на крыльце сельмага. Потом, освещая путь тусклым карманным фонарем, переговариваясь хриплыми голосами, к пустому дому на окраине, в котором квартировал Ибрагимов, прошли два человека: председатель сельсовета и милиционер.
Ибрагимов лежал, навалившись грудью на ветхий стол. Юношеское лицо его было спокойно-сосредоточенно. В углу рта стыла струйка крови.
Днем прибыло районное начальство, и тогда выяснилось, что вещи и небольшие деньги, которые были у следователя, не тронуты. Исчезло лишь уголовное дело, которым он занимался уже полгода и ради которого находился в селении. То было дело Пиржан-максума, сына известного во всей округе ишана из древнего аралбайского рода.
За Пиржан-максумом числилось немало преступлений. В первые годы Советской власти он тайно содержал религиозную школу и не только проповедовал в ней ислам, но и призывал подростков всячески вредить новому строю. Осенью 1930 года в ауле, который тогда еще назывался Аралбай, заживо были сожжены трое советских работников, прибывших, чтобы организовать колхоз. Активистка, возвращавшаяся из Турткуля с женской конференции, была застрелена в поле, всего в версте от аула. Перепуганный возница показал на допросе, что навстречу бричке вышел из тумана шайтан в мешке — от макушки до пят — и трижды выстрелил из револьвера. Кони в страхе понесли, а когда возница остановил их, то увидел, что активистка мертва.
Как-то один из мальчиков, посещавших тайную школу Пиржан-максума, проговорился отцу, что видел у почтенного домуллы револьвер, спрятанный среди одеял в нише! Но ни тогда, ни позже улик против Пиржан-максума добыть не удалось.
Едва прибыв после окончания курсов на работу в районную прокуратуру, следователь Ибрагимов занялся незавершенными делами об убийствах в ауле Абат. Он изучал их, по-юношески уверенный, что совершит то, чего не смогли сделать его предшественники. Он уже допросил многих, подолгу жил в Абате, нашел кончик нити, и клубок начал распутываться. В последнем донесении он сообщал прокурору, что в руках у него несомненные доказательства виновности Пиржан-максума. Письмо Ибрагимова было получено в четверг, а в пятницу он был убит.
Вокруг Абата дорог нет, степь без конца и края. На востоке Амударья, за ней — пустыня. Все же начальник милиции велел двум милиционерам и дюжине добровольцев обыскать дом Пиржан-максума и попытаться найти его следы в степи: было ясно, что Пиржан-максум сбежал.
Отряд верховых удалялся рысцой. Прокурор и начальник милиции занялись осмотром места, где было совершено преступление.
Моросил дождь. Зарядил с начала недели. За ночь размыл следы вокруг небольшого глинобитного дома. Прежде здесь жил старик кузнец. Кузнецу надо было следить за дорогой: не потребуется ли кому из проезжих подковать лошадь или починить арбу, — потому он вопреки обычаю прорубил окно на дорогу. Оно зияло сбоку большой желтой стены. Домишко из-за этого казался подслеповатым. У этого окна и сидел следователь Ибрагимов в роковую ночь. Слева от Ибрагимова стояла керосиновая лампа. Выстрел не погасил ее, и в свете дня она продолжала едва заметно мерцать.
— Стреляли издалека, — заключил начальник, посмотрев на лампу. — Огонь не задуло, а в оконном стекле отверстие круглое.
— Пулей били, — подтвердил прокурор. Он тут же упрекнул сельского милиционера: — Зачем разрешили людям подходить к дому? Видите, кругом натоптано!
— Внутрь я никого не пускал! — торопливо оправдывался пожилой милиционер. Он снял линялую фуражку и вытер цветастым платком бритую голову. Подъехал на лошади медицинский эксперт, невыспавшийся мужчина средних лет, с сердитым лицом. Открыл свой чемоданчик, с привычной деловитостью занялся осмотром убитого.
— Точно попал, подлец. В самое сердце, — сказал он, бегло осмотрев рану на груди Ибрагимова.
— Товарищ прокурор! — позвал начальник милиции с другой стороны дороги, где на пригорке росло несколько старых урючин. — Посмотрите-ка, здесь чьи-то следы.
Прокурор приблизился к деревьям и так же, как начальник милиции, наклонился, разглядывая четкие отпечатки резиновых подошв на желтой глине.
— Хитер! — сказал прокурор об убийце. — Пришел в галошах, а на дерево забрался в одних ичигах. — Прокурор показал на комочки глины, прилипшие к черному стволу урючины. — Вот здесь, на этой ветке, он, наверное, стоял. Как раз напротив окна. Учел к тому же, что ночью человек в черном халате на дереве незаметен.
— Почему в черном? — спросил начальник милиции.
— Вот! — прокурор осторожно снял лоскуток ткани, прилипший к острому сучку. — Ищите. Где-то поблизости он должен был оставить свои галоши.
Пошли по следу. У арыка действительно нашли мужскую галошу. Она была затянута илом, лишь загнутый носок торчал наружу. Вторую галошу найти не удалось. Ее, очевидно, унесло течением.
На другом берегу арыка следов уже не было, но зияли глубокие, наполнившиеся водой ямки от лошадиных копыт.
— Да-а, — протянул начальник. — Опытный бандит действовал.
Верхом поехали они по лошадиному следу. Он привел их к пологому глинистому берегу Амударьи. Река, обмелевшая в эту пору, несла к Аральскому морю холодные желтые воды. В сухих, поваленных ветром зарослях камыша валялся труп вороного коня с перерезанным горлом. Сбруи и седла на нем не было.
— Все, — с досадой сказал начальник. — Он уплыл, наверное, в лодке вниз, а потом ушел в степь.
Прокурор молча смотрел на воду, бурлящую у черных коряг.
— У Пиржан-максума двое детей, — сказал он.
— Да, — подтвердил начальник милиции. — Сын Навруз. Ему лет двадцать. И дочь Ширин, помладше. Годков ей пятнадцать, не больше.
— Убийца действовал в одиночку, — заключил прокурор.
Тень догадки мелькнула на округлом лице начальника милиции.
— Значит, дети должны где-то встретиться со своим отцом!
— Вот именно, — сказал прокурор. — Но возможно и другое: стрелял не Пиржан-максум. Однако не будем торопиться с выводами.
Пока ехали в аул, прокурор был молчалив и задумчив.
В прокуренной тесной комнате, где помещался аульный Совет, их поджидали милиционеры и добровольные помощники, которых набилось в комнату столько, что к столу, за которым сидел председатель сельсовета, пройти было нелегко.
Милиционеры, как и предполагалось, нашли усадьбу Пиржан-максума пустой. Во дворе не было обнаружено никаких следов. Впечатление складывалось такое, будто усадьба оставлена хозяевами давно.
— Странно, — сказал прокурор. — Где же мог жить в последнее время Пиржан со своими детьми?
— Наверное, у своего брата, — произнес председатель сельсовета, — у старого Ержан-максума.
— Мы побывали и там, — сказал старший милиционер и степенно огладил седеющую бородку. — Ержан и его жена от всего отказываются. И соседи тоже в один голос заявляют, что давно уже не видели в доме у Ержана ни брата, ни кого другого из его семьи.
— Вполне это может быть, — председатель аульного Совета развел длинными руками. — Братья-максумы после смерти своего отца ишана не очень между собой ладили. И дети их тоже в последнее время не дружили — Навруз и Базарбай. Одногодки. В школе, помню (я тогда учителем работал), их водой не разольешь, а сейчас будто черная кошка между ними пробежала.
— И точно, кошка! — показав в улыбке редкие зубы, сказал парень, который сидел на полу, прислонившись к печке. — Мы даже знаем, как эту «кошку» звать. — Он выждал и добавил: — Фирюза.
Все зашумели. Молодые смеялись, старики сердились, а один, в вылинявшей бараньей папахе, даже плюнул себе под ноги, сказал:
— Эту бы Фирюзу, по доброму обычаю, в степь выгнать голой.
— Бросьте, отец, — остановил его председатель сельсовета. — Что за пережитки? Каждая женщина у нас имеет полное право свободно выбирать себе мужа. И даже разойтись с ним, если жить невмоготу.
— Право! — возмущенно возразил старик. — Шляться от мужика к мужику. Это, что ли, право им дано? — Он обращался теперь к прокурору: — Вот судите сами, уважаемый начальник, выросла эта самая Фирюза без отца-матери. Добрые люди всем миром ее на ноги подняли. Работу дали на ферме. И ничего не скажешь, трудилась хорошо. Руки у нее золотые.
— Вы про другое расскажите, отец, — посоветовал редкозубый парень и опять засмеялся.
— Дойду и до другого, — ответил старик и сердито глянул на парня. — Дожили! У молодежи — никакого почтения! Прерывает меня, будто я ровня ему!
— Покороче, пожалуйста, — попросил прокурор и прикрыл покрасневшие от усталости глаза.
— Хорошо, — согласился недовольно старик. Он снял рыжую папаху, взмахнул ею и крикнул: — Всю правду скажу, как есть! Она, эта самая Фирюза, мало что двух братьев поссорила, с Наврузом гуляла, а замуж вышла за Базарбая, так еще к следователю вашему тоже бегала. Я сам видел! Муж ее, Базарбай, в степи с отарой, а она в кузницу, к Ибрагимову огородами пробиралась.
— Следователь с нее допросы снимал, — насмешливо произнес чей-то голос.
Снова все зашумели. Председатель сельсовета покачал большой головой: дескать, нашим аульным только попадись на язык!
Лицо прокурора стало сосредоточенным.
— Они что, недавно познакомились? — спросил он.
— Давно знали друг друга, — ответил председатель. — Ибрагимов ведь тоже детдомовский. Только постарше. Вместе воспитывались в Туртукуле. Потом он на курсы ушел, а она к нам в аул вернулась. И братья эти, Навруз и Базарбай, действительно только из-за нее и поссорились. Об этом весь аул знает.
— Ладно, — заключил прокурор и добавил: — Все могут разойтись.
Он встал, повернулся к окну и долго смотрел, как медленно стекают по стеклу струйки дождя.
* * *
Прокурор сам решил побывать в доме Ержан-максума, брата исчезнувшего Пиржан-максума.
Приближение всадников заметили из усадьбы, стоявшей на возвышении, издали.
— Ой, дедушка! — воскликнула большеглазая Фирюза, невестка Ержан-максума. — К нам милиция едет!
— Доигралась, окаянная! — сердито произнес старик Ержан. — Из-за тебя, проклятой.
Длинный, костлявый, он растянулся на деревянной супе. В последнее время Ержан недомогал, а тут еще такая беда: сбежал куда-то Пиржан со своими детьми. Теперь из-за этого хлопот не оберешься. С утра в доме толкутся: то соседи, то милиция. Кажется, все уже обыскали, так нет — опять их несет.
Старик ругал свою невестку, срывая на ней зло, хотя прекрасно понимал, где причина бед: брат Пиржан, конечно, кругом виноват перед Советами. И школа эта тайная, и всякие темные дела, о которых люди много болтали, а Ержан и слушать не желал.
Вдруг старик раскрыл слезящиеся глаза, вспомнив о чем-то. Ужас мелькнул в них. Он хотел вскочить, но сделал это слишком резко и со стоном упал обратно на лежанку.
— Эй, хозяева! — послышалось снаружи. — Гости к вам в дом…
— Блудливая! — в бешенстве позвал старик. Он корчился от боли в пояснице. — Подойди скорее!
Фирюза подбежала испуганная.
— Сожги. Быстрей! — Ержан-максум протянул Фирюзе листок бумаги, исписанной арабской вязью.
Фирюза бросилась к очагу, сунула бумагу в огонь. Вошли во двор прокурор и начальник милиции.
— Приветствую вас, дети мои! — Ержан-максум, кряхтя, пытался привстать.
— Лежите, дедушка, — сказал прокурор, — болеете?
— Старая хворь одолела опять, — ответил, сморщившись, Ержан-максум. Губы у него вздрагивали.
Несколько минут прошло в молчании. Прокурор осматривал двор, бирюза выгребла из очага. Держа перед собой совок, она понесла его в угол, к мусорной куче, покраснела от смущения и хотела прошмыгнуть мимо. Прокурор был достаточно опытен.
— Ну-ка постой, душа моя, — попросил он. Фирюза, вздрогнув, остановилась.
Прокурор взял из ее рук совок и вытащил обгорелое на две трети письмо.
— Не разберу никак, — с деланным простодушием произнес он. — Может, вы, дедушка Ержан, нам поможете?
— Глаза мои совсем слепы, а сам я стар и немощен, — пробормотал старик.
Он метнул гневный взгляд на Фирюзу, и это также не укрылось от прокурора.
— Может, вы знаете, что здесь написано? — спросил он у Фирюзы.
— Вай! — воскликнула она. — Откуда мне знать, про что пишут друг другу мужчины?
— Ага! — сказал прокурор. — Значит, мужчины? А кто именно?
Фирюза готова была сквозь землю провалиться. Она поняла, что совершила новую оплошность и старик ей этого не простит, но молчала.
Начальник милиции взял обгорелую бумажку и прочел:
Окна закроешь ли, ляжешь у двери, — С лунным лучом ускользнет твоя пери. Сон свой прерви, безмятежный и сладкий, И за неверной — вдогонку украдкой!— Это Базарбай наш, наверное, опять стишками баловался, — подал дрожащий голос старик.
— Да, — будто согласился прокурор. — Видимо, баловство. А Базарбая ли почерк? — Он не дал старику ответить. Обратился к Фирюзе: — Ну-ка, милая, принесите тетради, в которые Базарбай переписывает стихи.
Невестка продолжала стоять в растерянности.
— Иди! — прикрикнул Ержан-максум. — Не видишь, уважаемые люди ждут.
Фирюза вскоре вернулась с толстой тетрадью.
— Мы возьмем ее. — Прокурор поднялся. — Вы не сердитесь, но нам придется сделать у вас обыск. Таков порядок. Ордер я уже подписал. — Он протянул старику бумажку. Тот закрылся коричневыми ладонями, показывая этим, что не сомневается в справедливости всего, что собираются делать большие начальники.
Обыск длился недолго. Начальник милиции нашел рядом с очагом скомканный конверт, на котором значилось имя Базарбая Ержанова, а обратный адрес не был указан. Стоял лишь почтовый штемпель поселка Сеит, расположенного в пятнадцати километрах вверх по реке.
— Та-ак, — протянул прокурор и задал наконец тот вопрос, которого все время, волнуясь, ждал Ержан-максум. — Где сейчас ваш сын?
Старик приготовил ответ заранее, но стал запинаться, хотя все, что он говорил, было правдой.
— Аллах свидетель, не видел я сына с пятницы.
— Не ошибаетесь? — переспросил прокурор.
Старик пошевелил губами, подсчитывая про себя дни.
— Точно, в пятницу. Едва я окончил вечерний намаз, он и появился. Спешил, боялся, что закроется сельмаг. А Базарбаю надо было запастись маслом, солью, керосином. За тем он и приехал из степи. Не приходил больше Базарбай, — тихо продолжал Ержан-максум. — Сердце мое чует: неладное стряслось с Базарбаем.
Глаза старика заслезились. Он утер их рукавом халата.
— Что же могло случиться худого с вашим сыном? — спросил начальник милиции.
— Не знаю, — ответил старик. Он приложил ладонь к груди и вздохнул. — Сердце так подсказывает.
— А все-таки что вы предполагаете? — настаивал начальник милиции.
Прокурор остановил его.
— Будет, — сказал он, видя, как Ержан-максум страдает.
Выражая голосом и взглядом доверие к старику, он спросил:
— Письмо-то откуда взялось?
— Поднялся я с солнцем, — заговорил опять старик, — гляжу, а на поленнице валяется чабанский тулуп. В нем Базарбай в степь уезжает; дома он ходит в чапане… Значит, думаю, в ауле сын остался. Скоро придет. А его нет и нет. Я тогда в карманах тулупа пошарил. Нашел конверт смятый, а в нем бумажку.
— Только стишки там были написаны? — быстро спросил начальник милиции. — Зачем же тогда их в огонь бросили?
— Пожалуйста, спокойнее, — остановил его прокурор. — Почтенный Ержан-ата сам все нам расскажет.
— Слабость стариковская. — Ержан-максум вздохнул. — От страха совсем разума лишился. А тут еще она… — Он кивнул на невестку.
— Что она?.. — спросил прокурор.
— Уйди, бесстыдница! — крикнул старик. — Сгинь с глаз моих!
Фирюза скрылась в доме, а он продолжал шепотом:
— Блудливая, горе мне с ней! Только под утро нынче домой вернулась. Спрашиваю, где была? Говорит, у родичей. В степи у нее сестра живет, за чабаном замужем. Почему, говорю, это среди ночи тебя к сестре понесло? Ну, не сдержался, ударил. А она как каменная! Даже не заголосила.
Начальник милиции опять хотел о чем-то спросить, но прокурор положил ему руку на плечо.
— У вас, кажется, было охотничье ружье? — произнес он спокойно.
Старик вздрогнул, по-птичьи замигал веками.
— Базарбай с собой ружье в степь забирает. От волков.
Прокурор встал, протянул старику руку.
— Спасибо! — сказал он. — И не тревожьтесь. Все уладится.
— Дай бог, — прошептал Ержан-максум.
— Последний вопрос, — прокурор остановился. — Где сейчас ваш брат, Пиржан-максум? Давно ли он уехал?
— Будь он проклят, этот Пиржан! — старик даже плюнул. — Шкодит всю жизнь, а мне расхлебывать. Скажу от всего сердца: я на новую власть никогда зла не имел. Ну, отняли у нас многое. Значит, так надо. Беднякам отдали и скот, и землю, но и меня тоже по миру не пустили. Дом, сад оставили. Работаю. Как все.
Он показал большие огрубевшие ладони.
— Вас, кажется, о чем-то спросили? — напомнил начальник милиции.
Прокурор вздохнул.
— Не знаю я, где Пиржан, — старик опустил глава. — Две недели не видел.
— Все! — решительно заключил прокурор.
Он спрятал в сумку тетрадь Базарбая и крикнул, взглянув на открытую дверь:
— Фирюза! Собирайтесь. Поедем в район.
Фирюза не ответила. Потом донесся всхлип. Появилась Фирюза с узелком в руках.
Глаза ее были сухи, а маленькая голова гордо поднята. Она прошла мимо старика, не удостоив его взглядом. Первая шагнула через порог на улицу. Вслед за ней вышел прокурор. Начальник милиции что-то проворчал недовольно и с силой захлопнул за собой калитку.
* * *
В районном центре — небольшом степном поселке, где среди приземистых домиков выделялись здания школы и райисполкома с выгоревшими на солнце красными крышами, между прокурором и начальником милиции произошел следующий разговор:
— Нельзя, товарищ Касымбетов, видеть в каждом человеке преступника, — сказал прокурор.
— Я с вами согласен, товарищ Дауленов, — ответил Касымбетов. — Но эти братья-максумы — наши классовые враги. Они сыновья Исмета-ишана! А кто такой Исмет-ишан, напоминать, я думаю, не надо. Десятки лет пил он народную кровь. Обманывал людей лживыми словами, мучил бедняков поборами. И сыновья его недалеко от отца ушли.
— Почему? — спокойно возразил Дауленов. — Вон Ержан-ата все эти годы честно трудится. Сын его тоже.
— Честно ли, это надо еще проверить! А Пиржан, думаете, зря сбежал?
— Мне известно о Пиржан-максуме многое, — сказал прокурор. — Только понимаете, товарищ Касымбетов, есть закон. И я призван его блюсти. Нужны не предположения, а доказательства.
— Все они одинаковы, — упрямился Касымбетов. — Вся эта семейка. Ну чего ради старик сжег письмо? Будь у него совесть чиста, он постарался бы сохранить любую улику, даже против своего брата.
— Может, вы правы, — задумчиво произнес прокурор. — Только, знаете, люди поддаются чувствам. Страху в том числе.
— Честному нечего бояться.
— И то правда, — согласился Дауленов. — И все же не будем торопиться с окончательными выводами, — закончил он уже официально. — Позаботьтесь, пожалуйста, чтоб разыскали Базарбая Ержанова. И направьте его в прокуратуру.
— Под конвоем? — спросил Касымбетов.
— Можно и без конвоя. — Прокурор поморщился, а Касымбетов пожал плечами.
* * *
Базарбай Ержанов сыскался сам. Едва Касымбетов вышел, как на столе у прокурора зазвонил телефон. Говорили из районного отдела НКВД.
— Здесь у нас паренек. Важные сведения сообщает по делу Ибрагимова. Я отправлю его к вам, поскольку вы этим занимаетесь.
— Давно он у вас? — спросил Дауленов, не скрывая волнения.
— На рассвете появился. Дежурный говорит, что темно еще было, а он встал у двери и уходить не хотел. Мы тут записали его показания. Это не повредит делу, надеюсь? Он вам повторит все, что здесь рассказал.
Вскоре в кабинет к прокурору вошел Базарбай, черноволосый парень с высоким лбом. Лицо Базарбая было красно от волнения.
Прокурор поднялся из-за массивного стола, усадил парня рядом с собой.
— Кто ты, откуда? Только не торопись.
— Базарбай Ержанов. Я из аула Абат. Пасу отару в степи. Позавчера приезжал в аул за продуктами. Меня встретил двоюродный брат Навруз. Я его до этого вечера целый месяц не видел. Вы же знаете нашу чабанскую жизнь: ходи и ходи за отарой… Ну а с Наврузом мы последнее время не дружим. — Базарбай опустил глаза. — Долго рассказывать, почему мы поссорились, и не в том суть.
— А в чем? — перебил его Дауленов.
— Он у меня ружье попросил, — шепотом сообщил Базарбай. — Говорит, хорошо, что тебя встретил. Это, говорит, аллах тебя послал, а то вся наша семья пропадет: живем на отшибе, в заброшенной усадьбе, а тут каждую ночь волки повадились. Вчера телку задрали.
— И ты дал ему ружье?
— Дал. — Базарбай опустил голову. — Как же не дать? Близкий родственник просит…
— Что же тебя встревожило сейчас?
— Разве вы не знаете?
Базарбай посмотрел в глаза прокурору искренним, открытым взглядом.
— Вот что, парень. — Дауленов положил руку на колено Базарбая. — Ты мне вопросы не задавай. Рассказывай по порядку, что хотел.
— Ладно, — поспешно согласился Базарбай. — В общем, только я поужинал, спать лег, как вдруг на окраине кишлака бухнуло. Мне послышалось, что выстрел совсем в другой стороне раздался. Вовсе не там, где жил мой дядя Пиржан-максум со своими детьми, а на другом краю аула, где старая кузница стоит. У меня сердце заколотилось. Вроде бы мое ружье! Я его по звуку из тысяч узнаю. Только я все равно, наверное, снова уснул бы, врать не стану. Была причина… Фирюзы, жены моей, рядом не было, — произнес он глухо. — Ну я и кинулся.
Он стал мять в руках свой чабанский треух.
— Я побежал туда, где ваш Ибрагимов квартировал. Смотрю, свет горит, а он — убитый. Я испугался. Обожгло всего! Увидят меня здесь люди, на кого еще подумают? А еще раньше кто-то верхом в степь ускакал. Ну я быстрей задворками, чтоб на глаза не попасться. К дувалу подошел. Слышу, отец мою жену честит: «Где шаталась, негодница? Муж тебя уже ищет!» А она только плачет. Тут меня такое зло взяло, думаю, сейчас ее прикончу. Нож вытащил. Но тут же остыл. Другое мучило: не из моего ли ружья Ибрагимова застрелили? Он ведь дядю моего, Пиржан-максума, на чистую воду вывести хотел. — Базарбай вздохнул.
— А какие же за дядей твоим, Пиржаном, грехи водились? — будто невзначай поинтересовался прокурор.
— Вы же знаете, — тихо ответил Базарбай. — Он тайное медресе содержал. И вообще всех против Советской власти настраивал.
— А сын его, Навруз?
— Этот — нет. Напраслины возводить не стану. Навруз учиться хотел. Стихи сочинял, не хуже любого бахши.
— Стихи? — переспросил прокурор.
— Да.
— Ладно, — заключил Дауленов. — Мы отвлеклись. Говори, что было дальше.
— В общем, сдержал я себя. Тогда решил, что посчитаться с Фирюзой успею. А сам на коня и в район.
— Конь был тот, на котором ты из степи приехал?
— Нет, — ответил Базарбай. — Другой конь. Я всегда брал Вороного, только в конюшне его не оказалось. Помню, еще хотел обругать конюха за то, что он моего неотдохнувшего коня кому-то уже отдал.
— А о Фирюзе почему ничего не говоришь?
— Что о ней скажешь? Опозорила она меня перед людьми навеки.
— Говори.
— Ладно, — вздохнув, согласился Базарбай. — Она Ибрагимова полюбила, когда они еще в школе-интернате учились. Потом его на курсы отправили, а она к нам, в Абат, вернулась. На ферме работать стала. Понравилась мне очень. Она красивая. Кто не знает?! Я ей все простил. Мало что было, да ушло. Поженились. А потом как-то нашел я у нее письмо. Все в цветочках. И стихи. Буквы арабские, одна к одной. Только Навруз так пишет.
— А что за стихи?
— Про любовь, — с трудом произнес Базарбай. — Я, было дело, отстегал жену вожжами. Думал, пойдет на пользу. А с Наврузом перестал разговаривать. С той поры прошел почти год, и вот я его встретил опять, когда он ружье попросил.
— Он о Фирюзе что-нибудь сказал?
Базарбай вздрогнул.
— Нет.
— Не ври! — твердо потребовал прокурор. — Отвечай, говорил Навруз о Фирюзе?
— Да, — тихо произнес Базарбай.
— Что именно?
— Не в того, сказал, орла ты целишься. Я его не понял. А Навруз говорит: «Ты мне брат. Разве я стал бы тебя позорить?» А отец как раз вечером рассказывал про Ибрагимова. Тут меня словно обожгла догадка! Ну а дальше я уже все вам рассказал.
— Все ли?
— Все. — В глазах Базарбая появилось недоумение.
— Ну а письмо от Навруза ты получил? — рассерженно спросил прокурор.
— Какое письмо? Никакого письма я не получал.
— А это что такое?
Дауленов показал ему обгоревший листок со стихами.
— В первый раз вижу! — произнес Базарбай.
— Что это означает: «С лунным лучом ускользнет твоя пери»? И это: «И за неверной — вдогонку украдкой»?
— Понятия не имею!
— А почерк чей?
— Почерк Навруза. — Базарбай потупился.
— Так, — заключил прокурор. — Подведем итог, парень. Ибрагимов убит из твоего ружья. В километре от места преступления найден твой конь с перерезанным горлом. Тебя во время убийства дома не было. После совершения преступления ты сразу сбежал из Абата. У тебя были причины ненавидеть Ибрагимова. Кроме того, твой брат Навруз вот этим письмом со стихами, — он показал конверт, — предупредил тебя, что Фирюза собирается ночью на свидание к Ибрагимову. Значит, он и подстрекнул тебя на убийство.
— Я не убивал! — закричал в отчаянии Базарбай. — Не убивал! Я же рассказал всю правду!
Он заплакал и замотал головой.
Прокурор налил в стакан воду, подал Базарбаю. Тот взял стакан трясущейся рукой. Зубы его цокали о стекло.
— Предположим, я поверю тебе, — сказал прокурор. — Но все улики против тебя. Ты понимаешь это? Вот что, парень, будь мужчиной и не хнычь. Придется тебя задержать.
— Меня? — глаза Базарбая расширились от ужаса.
— Ничего не попишешь: такой порядок. — Прокурор заполнил протокол и вызвал милиционера.
В отличие от мужа Фирюза оказалась неразговорчивой. Она словно окаменела на стуле, стоявшем рядом с прокурорским столом. Прокурор был участлив, требователен, даже прикрикнул на Фирюзу. И все напрасно.
— Ты понимаешь, мужа твоего могут приговорить к расстрелу, — сказал наконец прокурор. — А если он невиновен? Но мне нужны доказательства невиновности Базарбая, а могут они быть только у тебя.
Фирюза молчала.
— Ты понимаешь, что сама вредишь своему мужу?
И в который раз прокурор задал вопрос:
— Когда ты убежала из дому той ночью? И почему убежала? Ведь знала, что муж, проснувшись, может броситься следом.
Фирюза не ответила. Прокурор приказал ее увести.
Молчала она и на очной ставке с Базарбаем, хотя он и клялся, что простит ей все, — пусть только скажет, где была, что видела.
Наконец на третьем или четвертом допросе Фирюза подняла миловидное, хотя и хмурое лицо, посмотрела на прокурора сухими глазами и тихо произнесла:
— Я скажу, если вы все этого так уж хотите. Я слышала, как Базарбай говорил вечером старику Ержану о Наврузе. Что тот выпросил у него ружье. Сердцем я почуяла: замышляется недоброе против Ибрагимова. Я пошла бы к нему сразу, да Базарбай долго не засыпал. Уснул — я потихоньку встала, подкралась к кузнице, увидела: Ибрагимов сидит у окна, что-то пишет. Войти к нему не решилась. Стыдно стало. — Голос Фирюзы стал глухим: — Полчаса простояла как дура!
Впервые за все дни допроса Фирюза заплакала навзрыд, со стоном. Прокурор терпеливо ждал, когда она успокоится.
Заговорила Фирюза сама. Прерывисто — ей не хватало дыхания.
— Ждала, ждала, пока сзади над моей головой кто-то выстрелил из ружья. Ибрагимов упал.
— Ты же, наверное, оглянулась, посмотрела в ту сторону, откуда выстрелили? — спросил прокурор.
Фирюза кивнула головой.
— И что ты увидела?
— Темно было. Но я разглядела: кто-то спрыгнул с дерева, вбежал в дом. Лица я не заметила, а халат узнала.
— Чей же это был халат?
— Базарбая.
И Фирюза застонала.
* * *
Судила Базарбая Ержанова сессия областного суда. Обвинение поддерживал прокурор из Нукуса. В отличие от Дауленова, который никак не решался утвердить обвинительное заключение, он быстро закончил дело. На суде этот молодой прокурор, весьма уверенный в себе, выступил так, будто не оставалось и тени сомнения в виновности Базарбая. Суд, однако, нашел смягчающие обстоятельства, в частности, то, что Базарбай был ослеплен ревностью. Но остались и неясности. Зачем, например, понадобилось Базарбаю уголовное дело Пиржан-максума, которое вел Ибрагимов?
— Не заходил я в кузницу и никакого дела в руки не брал. Аллах свидетель! — понурив стриженую голову, упорно отвечал Базарбай.
— Товарищи судьи! — воскликнул молодой прокурор. — Обратите внимание, что Ержанов все обвинения старается отвести от себя.
Базарбай действительно на все вопросы отвечал односложно: «Не стрелял. Не убегал. Чем занимался Ибрагимов, не знаю».
Суд приговорил его к шести годам лишения свободы. Было выделено дело Навруза Пиржанова, обвиняемого в подстрекательстве к убийству, но оно, как и дело по обвинению Пиржан-максума, было приостановлено, так как и Пиржан-максум, и его сын Навруз, и дочь Ширин исчезли бесследно.
После того как единственный сын его был осужден, старик Ержан слег. Скончался он ночью. Сел в постели, чего с ним давно не бывало, велел созвать семью и произнес слабым, спокойным голосом:
— Я ухожу от вас. Живите в мире. Да пребудет благословение аллаха над всеми. А вернется из тюрьмы мой сын Базарбай, скажите ему: умер я оттого, что он без вины пострадал.
Старик вздохнул, прикрыл глаза, еще раз повторил:
— Живите в мире…
* * *
Но мира не настало в осиротевшей без мужчин семье Ержан-максума.
— Гадина! Потаскуха! Едва ты переступила наш порог, как на нас обрушились несчастья. Ты, негодная, приволокла их за собой, как змея свой шелудивый хвост! — так ругала Фирюзу свекровь Мохира, жена Ержан-максума, высохшая, пожелтевшая от старости и злости.
Пока был жив старик, она молчала, но теперь дала своей злости волю.
Фирюза и сама чувствовала себя виноватой в том, что произошло с Базарбаем. Лгать она не могла: конь и халат, в котором ускакал человек, выстреливший в Ибрагимова, действительно принадлежали Базарбаю. Она не хотела об этом говорить, а прокурор ее вынудил.
Признайся она сейчас свекрови, что любит Базарбая, та, несомненно, изъязвила бы ее насмешками. И в самом деле: разве отправит любящая жена своего мужа в тюрьму? Ну а если он действительно преступник? Если он убил человека? За что? Из глупой ревности. Фирюза ведь только когда-то еще в школе и виделась издалека с Ибрагимовым. Правда, как-то под вечер (это было уже в то время, когда Ибрагимов стал следователем и приехал в Абат) они встретились у сельмага. Ибрагимов поздоровался. Фирюза ответила зардевшись.
— Подождите минутку! — сказал он и вошел обратно в магазин.
Быстро вернулся и высыпал в карман камзола Фирюзы горсть шоколадных конфет. Она смутилась так, что слезы едва не брызнули из глаз, и убежала.
Женщины, которых всегда полно у сельмага, видели это, и, конечно, молва пошла по всему аулу.
Базарбай был в степи, но когда он вернулся — Фирюза хорошо запомнила это, — свекровь что-то долго шептала ему на ухо. Придя к Фирюзе, Базарбай уже не был ласков с ней так, как всегда после долгой степной отлучки, а молчал, ворочался с боку на бок. Она так и не решилась спросить, что его мучит. Лишь потом он отошел сердцем, но ненадолго, потому что сказал, с трудом произнося слова:
— Говорят, тот… Ибрагимов к нам в аул приехал.
Сердце Фирюзы готово было выпрыгнуть из груди и выдать ее. Она не стала оправдываться. Прижалась к тяжело вздохнувшему Базарбаю и прошептала:
— Я ни о ком знать не хочу. Я тебя люблю.
— Горло перегрызу, сердце вырву и выброшу псам, пусть только кто до тебя дотронуться посмеет!
Он уже засыпал, когда она все-таки решилась спросить:
— Джаным, зачем понадобилось твое ружье Наврузу?
— Волк к ним в усадьбу повадился, — ответил Базарбай. — Если не убить зверя, беды не оберешься.
Она уже не сомневалась в том, что это Ибрагимову грозит беда. И надо его спасать.
Когда Фирюза тихонько поднялась, оставив спящего Базарбая, и, как птица распластав крылья, понеслась в широком платке по пустынным улочкам аула к кузнице, она была уверена, что где-то в темноте уже стоит Навруз с охотничьим ружьем на изготовку.
Все же не всю правду сказала она прокурору. Не полчаса, а гораздо больше провела она, прижавшись к глиняному забору, глядя на Ибрагимова. И не решалась постучать в окно.
Вывел ее из оцепенения выстрел. Фирюза вскрикнула и обернулась. В бледном свете луны она увидела человека в халате из бекасама с очень широкими полосами. Ни у кого в ауле не было другого такого халата, и Фирюза этим гордилась. Ей продала эту ткань подруга-продавщица из турткульского магазина, когда Фирюза собиралась выходить замуж.
Дома Базарбая уже не оказалось. Фирюза не стала спрашивать у родителей, где их сын. Не замечая проклятий, которыми осыпал ее Ержан-максум, она прошла в комнату. Открыла сундук и торопливо перебрала все, что было там сложено. Халат из бекасама исчез.
Фирюза опустилась на пол, уткнулась головой в окованный край сундука и беззвучно зарыдала.
* * *
Боль кольнула сердце. Фирюза, вскрикнув, проснулась. Пора вставать: подоить коров, развести огонь в очаге. Фирюза осторожно притронулась губами к посапывающему младенцу, вышла во двор.
Воздух был по-летнему теплым, хотя на траве лежала обильная роса. Бегом, как в недавней юности, помчалась Фирюза босиком по ласковой траве к ограде, где был сложен хворост. С охапкой в руках возвращалась она к дому, а у арыка, отделявшего двор от сада, ее уже поджидала свекровь.
— Вот так-то! — злорадно произнесла Мохира.
Она стояла, уперев руки в бока. И неожиданно закричала, пронзительно, бесстыдно:
— Люди добрые! Соседи любимые! Идите, гляньте на эту развратницу!
Из ближних домов выбежали заспанные хозяйки. Появились и мужчины.
— Где была, потаскуха! — потрясая жилистым кулаком, наступала на перепуганную Фирюзу старая Мохира. — Горе мне, люди! Мужа своего, сыночка моего родного Базарбая, гадина эта упрятала в тюрьму. Ребеночка своего, внука моего ненаглядного, средь ночи бросила, а сама снова шлялась.
Фирюза, испуганная и растерянная, пыталась сказать, что ей просто захотелось пробежаться по саду за хворостом, но ее слова только пуще разозлили старуху.
— Бессовестная! Зачем тебе понадобился хворост, когда у очага его полно!
В ярости старуха кинулась на Фирюзу, стала рвать на ней волосы, щипать и царапать.
Фирюза не сопротивлялась. Она покорно переносила побои до тех пор, пока старуха не вздернула подол ее платья. На миг перед всеми мелькнули ее голые ноги. Фирюза прижала платье к бедрам, заплакала.
— Оставьте вы ее в покое, бедную, — сказал один из соседей, удерживая за руки Мохиру. Но старуха с неожиданной силой вырвалась и снова кинулась к Фирюзе.
— На этой падшей даже белья нижнего нет! — вопила она. — Вы видите это, люди! О-о, позор моей седой голове! За что она бесчестит меня? — Мохира вновь вцепилась в Фирюзу острыми пальцами. И тут Фирюза не выдержала. Она оттолкнула старуху. Упав на землю, та дико закричала:
— Убила меня, проклятая! Спасайте меня, люди! Спасайте!
Не глядя на Мохиру, гордо вскинув голову, Фирюза прошла в дом и минуту спустя вышла, прижимая к груди ребенка.
— Стой! — старуха резво вскочила. — Не пущу! Остановите ее, — обратилась она к толпе. — Задержите! Она внука моего утопить хочет. Она и его изведет, погубительница!
Не оглянувшись, Фирюза побежала.
Старуха вопила, грозила. Потом стала умолять парней, чтобы Фирюзу задержали. Но никто не тронулся с места.
— Пропадет она, бедная, — вздохнула пожилая женщина, — одна, с ребеночком.
— Не пропадет, — возразил широкоплечий крестьянин. — Куда б ни пошла, все будет лучше, чем у этой ведьмы. Ну, чего стоите! — вдруг закричал он. — Забот своих, что ли, нет?
И все сразу разошлись, оставив Мохиру, лохматую, охрипшую, все еще сыплющую проклятиями.
* * *
Убедившись, что никто за ней не гонится, Фирюза немного успокоилась. Она миновала окраину поселка, поднялась по извилистой тропинке на зеленый холм, с которого был хорошо виден весь Абат.
«Ты красив, родной мой аул! Ты дорог моему наболевшему сердцу! Разве покинула бы я тебя по доброй воле? Каждый кустик, цветок, тропинка — все здесь мое, все мило сердцу. Но нет больше сил, замучила старуха».
Вытерев глаза, Фирюза пошла дальше, поднимая босыми ногами мягкую дорожную пыль.
Навстречу ей ехал всадник. Фирюза закрыла лицо краем платка и хотела пройти мимо. Но всадник — это был секретарь аульного Совета Сайимбетов — легко соскочил с лошади и остановил молодую женщину вопросом:
— Куда это вы в такую рань?
Он будто не замечал, что Фирюза даже не успела косы заплести и теперь прятала свои густые волосы под платок. Темные пряди выбились наружу, отчего щеки Фирюзы казались еще бледней.
Она молчала, не зная, что и как ответить. И длилось бы это молчание, наверное, очень долго, если бы Сайимбетов не сказал решительно:
— Садитесь, соседка, в седло. Умаялись, наверное, с ребенком-то на руках?
— Куда же вы меня повезете? — испуганно спросила Фирюза. — В аул я не вернусь. Ни за что на свете. Мохира еще пуще опозорит, убьет.
— Да успокойтесь вы, соседка! — сказал Сайимбетов. — Вы думаете, что на свекровь вашу управы не найдется? Никто еще не отменил Советскую власть. И в нашем ауле эта власть в силе.
— А где я жить буду? — спросила она тихо.
— Пока у моей тети, — ответил Сайимбетов. — Не беспокойтесь, сплетницам я рты закрыть сумею. Да и моя жена тоже не из робких. А тетю мою вы, конечно, знаете: она учительница.
Сайимбетов бережно подсадил Фирюзу в седло и подал ей младенца. Фирюза еще раз всхлипнула, но половина горя уже улетела прочь.
Сайимбетов вел коня в поводу, и так прошли они мимо усадьбы Ержан-максума. Фирюза дрожала, как верба под ветром. Калитка дома была заперта. Старуха, очевидно, умаялась и легла.
Сайимбетов остановился у небольшого, выбеленного дома.
— Тетушка! — позвал он с улицы. — Принимайте гостей.
— Входите! — послышался приветливый голос.
В скромно прибранной комнате сидела седоволосая женщина. Перед ней лежала стопка ученических тетрадок, стояла чернильница.
— Здравствуй, джаным! Здравствуйте, милая! — произнесла старая учительница Лутфи-ханум, поднимаясь навстречу. — Проходите, дорогие гости, присаживайтесь, — приглашала она, словно не было странным, что Фирюза явилась к ней в такой ранний час с младенцем на руках — босая, простоволосая.
Мальчик заворочался, громко заплакал.
— Перепеленать его надо, — смущенно сказала Фирюза.
— И покормить, наверное, — продолжила тетушка Лутфи и взглянула на Сайимбетова.
Он понял ее и поспешно вышел вместе с ней. Пока Фирюза возилась с младенцем, он успел все рассказать Лутфи-ханум, обо всем с ней договориться.
Вечером, когда Сайимбетов зашел проведать Фирюзу, он нашел ее в небольшой комнатке, где уже стояла люлька для Мексета, была постелена кошма, а на ней одеяла и подушки; на столике стоял чайник, блюдечко с сахаром, миска с молоком, лепешки. Фирюза встретила Сайимбетова глазами, полными благодарности.
— Какие хорошие люди есть у нас в ауле! — сказала она.
— Не только у нас — всюду! — убежденно возразил Сайимбетов.
— А если меня здесь найдут? — голос Фирюзы дрогнул.
— Кто найдет?
— Мало ли у меня теперь врагов, а у старухи Мохиры — друзей. Она кого угодно подговорит против меня. Кто меня защитит здесь?
— Возьмите-ка ребенка, и выйдем со мной на минутку, — сказал Сайимбетов.
На улице было еще светло. На западе висела розовая полоса заката, и свет его падал на притихшие улицы.
— Андрей! — позвал Сайимбетов.
— Здесь я.
Из калитки вышел рыжеволосый человек лет тридцати с открытым, спокойным лицом.
— Познакомьтесь, — сказал Сайимбетов. — Наш агроном Андрей Синцов. А это, Андрей, твоя соседка, Фирюза. Она о себе сама все расскажет. Беседуйте!
— Мальчик у вас? — спросил Андрей.
Фирюза кивнула.
— Ходит?
Он говорил на ломаном каракалпакском языке, но Фирюза понимала его, хотя ей становилось смешно от того, как он произносит совсем простые слова. И вопрос его был нарочито наивен.
— Ему и двух месяцев нет, — ответила она.
Андрей был, видимо, с веселой хитринкой.
— А говорить ваш парень умеет? — снова спросил он.
Фирюза улыбнулась.
— Вот теперь хорошо, — сказал Андрей и поиграл пальцами перед личиком младенца. — Ну, отвечай, как тебя зовут?
— Мексет, — уже весело ответила Фирюза.
Черными бусинками-глазами мальчик, не отрываясь, смотрел на Андрея.
— Выше нос, Мексет!
Андрей дотронулся пальцем до крошечного носика ребенка. Фирюза сразу почувствовала себя с этим русским парнем легко и просто.
— Я здесь обосновался рядом. — Андрей кивком указал на дом, в котором снимал квартиру. — Если что нужно будет, позовите.
— Спасибо, — ответила Фирюза. — У меня все в порядке. Соседи, дай бог им здоровья, принесли люльку, молоко. Постель Лутфи-ханум дала. Вот только лампы у меня нет. Вдруг ночью свет понадобится.
Андрей ушел к себе и вернулся с керосиновой лампой в руках.
— Пятилинейная, только стекло чуть отбито, — сказал он.
— Ой, что вы! — воскликнула Фирюза. — Мне лишь бы чуточку света!
Взяв лампу, она еще раз поблагодарила Андрея.
Минула неделя, Фирюза почти успокоилась. Лутфи-ханум относилась к ней как к родной дочери. И Фирюза, стремясь отплатить добром, вела все нехитрое хозяйство старушки. С Андреем она почти не виделась: он уезжал на рассвете на поля, а возвращался поздним вечером. Как-то, сидя верхом на лошади, увидел через ограду Фирюзу и весело спросил:
— Как живем, сестренка? Наверное, Мексета в школу уже собираешь?
Фирюзе опять стало весело от его голоса…
Ночью кто-то, просунув в щель лезвие ножа, отбросил крючок и открыл дверь. Фирюза вскочила, схватила Мексета, прижала его к груди и замерла — ни жива, ни мертва. В темноте слышалось чье-то тяжелое дыхание.
— Кто? — едва слышно произнесла Фирюза.
Страх ее вдруг прорвался надрывным криком:
— Андрей-ага! Андрей-ага, помогите!
— Умолкни! — злобно велел вошедший. — Я Айтмурат. Докатилась до того, развратная, что родственников уже не узнаешь! Брат тебе не нужен! Тебе рыжего агронома подавай!
— Брат? Это ты? — у Фирюзы отлегло от сердца. — Зачем пугаешь среди ночи?
Айтмурат ответил с гневом:
— Я пришел, чтобы зарезать тебя! Довольно позорить наш род! Сперва к Базарбаю сбежала, потом к следователю по ночам шлялась. Теперь начала путаться с каждым встречным! И покровителя нашла: Сайимбетова, сына плешивого Сабира. А знаешь ли ты, что Пиржан-максум весь род Сабиров проклял? Они нашу веру осквернили. Нас теперь мулла-ишан тоже проклянет. И все из-за тебя, презренная.
— Брат! Милый брат! Я ни в чем не виновата. Ребенком своим клянусь!
— Не ври. Почтенная Мохира-ханум, спасибо ей, глаза мне на все открыла.
— Старуха лжет! Она меня со свету сжить хочет.
Но Айтмурат уже ничего не слышал, ничего не хотел понимать. Мелькнул топор. Страшно, словно почувствовав, что матери грозит опасность, закричал Мексет.
— Андрей-ага! — вновь закричала Фирюза. Она отскочила, забилась в угол.
— Где ты, шлюха?
Он слышал крик Мексета и шел на его голос.
— Ребенка не тронь!
— Стой, бандит! Стрелять буду!
Едва успев накинуть на себя пиджак, Андрей босой стоял у двери, следя стволом берданки за едва различимым в темноте человеком.
— А-а! Ты, оказывается, уже сам здесь, шакал!
Айтмурат кинулся к Андрею, взмахнул топором. Андрей успел уклониться, и удар пришелся ему в левое плечо. Ружье выпало. Андрей, превозмогая боль, все же опрокинул Айтмурата, обхватил его толстую шею и ударил головой о стену.
Кровь текла по руке Андрея. Он ослаб. Воспользовавшись этим, Айтмурат сбросил его с себя, поднялся и занес ногу, чтобы ударить сапогом в лицо Андрея.
Раздался выстрел. Айтмурат невольно присел, услышав свист пули над головой.
— Уходи! Не то я убью тебя, — послышался голос Фирюзы.
В нем была такая решимость, что Айтмурат не посмел усомниться.
— Ты что, сестренка, — бормотал он, пятясь к двери, — с ума сошла?
— Стой! — приказала Фирюза. — Никуда не уйдешь. Убью!
Айтмурат упал на колени. Теперь, услышав стон раненого Андрея, он, кажется, осознал, что сотворил непоправимое.
— Прости меня, Фирюза! Прости. Я ведь брат тебе!
Айтмурат попытался подползти к Фирюзе, но она снова прикрикнула:
— Застрелю!
Вбежали дехкане, которых позвала Лутфи-ханум. Зажгли свет. Увидели окровавленного Андрея и все поняли. Лутфи-ханум бросилась перевязывать агронома. Быстро запрягли лошадь, чтобы отвезти раненого в больницу.
Айтмурат, ползая на животе, боялся поднять глаза на разгневанных сельчан.
— Я хотел ее напугать, только напугать. Прости меня, сестренка! Прости, брат Андрей! Я сгоряча ударил тебя. Не знаю, как это и случилось… Люди добрые, простите меня и отпустите. Меня же в тюрьму посадят! В тюрьму!..
Фирюзе было больно смотреть на этого жалкого человека, который до сегодняшней ночи назывался ее братом.
Встала заря — свежая, радостная. А навстречу ей по пыльной дороге, которая вела из Абата, шагал человек со связанными руками. Сзади на коне ехал сельский милиционер.
* * *
Девять лет спустя в Тегеране к представителю Советской военной администрации явился человек в поношенной, но тщательно выстиранной одежде. На вид ему можно было дать все пятьдесят, но, как выяснилось из беседы, человеку было всего около тридцати лет. Он назвался Наврузом Пиржановым, выходцем из аула Абат, расположенного в Советской Каракалпакии. Не скрывал, что бежал из Советского Союза. Просьба Навруза Пиржанова состояла в том, чтобы ему разрешили воевать с фашистами.
Советский полковник внимательно выслушал посетителя. Он напомнил Наврузу Пиржанову, что тот считается преступником и, если вернется, будет судим по всей строгости советских законов.
— Я знаю, — сказал Навруз.
Он помассировал усталое лицо длинными костлявыми пальцами и добавил тихо:
— Позвольте мне умереть за Родину. Этим я искуплю свою вину. Я вам все расскажу…
— Я не уполномочен вести следствие ни по вашему, ни по какому другому делу, — мягко объяснил офицер.
Он видел, что человек, сидевший перед ним, очевидно, немало настрадался, что его гложет тоска по Родине, гнетет чувство вины перед ней — общее для многих перебежчиков и отщепенцев. Рано или поздно они приходят к раскаянию. Но здесь — полковник понял это — было еще и что-то глубоко личное, оно-то и мучило человека с печальными глазами, требовало высказаться.
— Обратитесь в посольство, — посоветовал полковник.
Навруз Пиржанов кивнул седой головой:
— Я бы сразу пошел туда. Но я подумал, может быть, вы отправите меня на фронт? — Он поднял темные глаза, в которых была мольба. — Мне же ничего больше не надо, только винтовку. Чтобы я мог, прежде чем погибнуть, убить хотя бы нескольких врагов.
Полковник встал, осторожно положил руку на плечо Навруза. Человек вздрогнул от этого прикосновения.
— Умереть за Родину — честь, — строго сказал полковник. — Этого достоин тот, кто верен своему народу.
Навруз сник.
— Вы правы, — произнес он убито. Поднялся, пошел к порогу, но в последний момент остановился. Вернулся, вытащил дрожащей рукой из-за пазухи толстую потрепанную тетрадь и торопливым движением положил ее на стол.
— Вот, прочитайте, — сказал он, не дав полковнику возразить. — Здесь все написано. Я хочу, чтобы об этом узнали там.
Навруз показал глазами на север. Он не решился произнести ни «дома» ни «на Родине». Вновь опережая полковника, он попросил:
— Вы только прочитайте!
…Полковник полистал тетрадь, убористо исписанную арабскими буквами. Попытался разобрать текст, но не смог. Потом вызвал адъютанта:
— Пригласите и майора Дауленова из прокуратуры.
Вошел Дауленов. Он расправил перед начальством плечи, но смуглое лицо его было усталым, под глазами лежали темные круги.
— Вот ознакомьтесь, — полковник протянул ему тетрадь. — Написано, очевидно, на вашем родном языке. Писал ваш земляк… — Он с трудом прочитал на обложке имя: — Навруз Пиржанов.
— Как, как? — переспросил майор Дауленов. На его высоком лбу собрались морщины. — Постойте! — произнес он дрогнувшим голосом. — Неужто это тот самый Навруз, сын Пиржан-максума? — Он взял тетрадь и пошел к двери.
Дауленов освободился от служебных дел лишь к вечеру. Минуту-другую смотрел на тетрадь, мятую, потрепанную. Потом открыл, начал читать и не сомкнул глаз до утра.
* * *
«Край мой родной, любимый! Дорогие сердцу места, где я увидел свет. Седовласые матери, отцы седобородые! Сверстники, друзья мои! Друзья ли? Вправе ли я называть вас так теперь, когда на сердце — тяжесть, а на душе — сорок смертных грехов?
И все же, опасаясь взглянуть в ваши чистые глаза, я обращаюсь к вам, говорю с вами! И всякий раз буду говорить, когда тоска станет невыносима. А такое случается часто.
Бог знает, может, вы считаете нас всех давно умершими? Благо бы так! Я и сам предпочел бы умереть девять лет назад, чем пережить все, что выпало за эти годы на мою долю, на долю моей несчастной сестры Ширин.
А теперь слушайте по порядку. Рассказывать буду о самом главном. Чтобы передать все, что было, о чем передумал, из-за чего страдал, не хватит дней.
Родился я с любовью к странствиям. Даже посещение ближнего, дотоле незнакомого мне аула было для меня большой радостью. И когда отец однажды вечером сказал: «Собирайся, сын мой, отправляемся в далекое путешествие, увидим новые места, совершим паломничество в Мекку и Медину», — я не подумал ни о чем другом, кроме ожидающего меня счастья. Я только спросил, почему отправляемся мы на ночь глядя. «Так надо», — ответил отец. Лицо его окаменело, а я знал, что расспрашивать его, когда он становится таким, бессмысленно.
Мне шел двадцатый год. Я был уже взрослым человеком, но под взглядом отца цепенел. Отец в моих глазах был святым, хотя я и учился в советской школе, где благодаря учителям многое начал понимать и во многом, что проповедовал отец, усомнился. Но вера в аллаха и вера в отца были еще незыблемы во мне. Потому я и не задал отцу другой, более важный вопрос: есть ли у него документы на выезд из Советского Союза? Отец был сильным, всезнающим. Куда проще было, не раздумывая, положиться на него. Я и не стал мучиться сомнениями, а разбудил успевшую уснуть сестренку свою да уложил в мешок самые необходимые вещи.
Маленькая Ширин (ей тогда едва исполнилось двенадцать лет) терла кулаками глаза и всхлипывала. Отец прикрикнул, и девочка умолкла. Серые глаза отца стали узкими. Так бывало всегда, когда он принимал важное решение. Скажет и от своего уже не отступится. Мне это также было хорошо известно.
— Сын мой, — сказал отец. — Отправляйся к тетушке нашей, почтенной Мохире-ханум. Попроси у нее новый халат и галоши брата твоего Базарбая. Только так, чтобы, кроме нее, никто об этом не знал.
— Зачем? — вырвалось у меня.
— Мне надо, — тихо произнес отец.
И я покорно вышел.
Густые тучи (даже в сумерках их было видно) висели над нашим аулом. Я вошел во двор к дядюшке Ержану никем не замеченный. Больше всего не хотелось мне попадаться на глаза Фирюзе. Сколько чернил извел я на письма к ней! Сколько стихов сочинил о ней. Гибкой, как лоза, быстрой, словно взгляд. Что теперь скрывать это? Любил я ее, люблю и поныне. Только досталась она не мне, а брату моему — Базарбаю. И день, когда это случилось, был первым воистину черным днем в моей жизни. Не будь этой несправедливости, был бы я счастлив. Так думал я в день свадьбы, хотя и сидел вместе со всеми юношами на отведенном для нас месте, даже песню исполнил в честь молодых… Так вот. Отец мог бы и не предупреждать меня: я и сам все сделал так, чтоб Фирюза меня не увидела. А дядюшка Ержан-максум болел и не поднимался с постели. Поэтому, когда навстречу мне вышла женщина, я смело пошел к ней. Оглянулся все же, прежде чем сказать ей первое слово, но тетушка сама потащила меня под навес, где стояла корова.
— Раз святой человек велел, значит, для святого дела, — заключила Мохира-ханум.
Она ушла в дом и вернулась с халатом и галошами.
— Бери, носи на здоровье, — сказала она, — нашему ублюдку все равно эта одежда ни к чему. Бродить по степи за овцами можно в любом рванье.
Я знал, что Мохира-ханум не любит Базарбая. Он был сыном младшей жены Ержан-максума, умершей от родов. Может, со зла, но люди говорили, будто это она и погубила мать Базарбая, завидуя ей. Мохира-ханум и Базарбая, наверное, извела бы, когда он остался у нее на руках, только дядюшка Ержан сказал ей (об этом тоже все знали), что день смерти сына будет последним днем жизни и Мохиры-ханум. А ей было известно, как крепко держат слово оба максума: отец мой и дядюшка. Потому-то Мохира-ханум, хотя и ненавидела Базарбая, а берегла его пуще своего ока. В классе нашем он всегда был самым чистым и самым сытым.
И все же, когда Мохира-ханум, отдавая мне вещи Базарбая, назвала его ублюдком, меня покоробило. Раздумывать, впрочем, было некогда: каждую минуту во дворе могла появиться Фирюза. Я поблагодарил и убежал.
У нашего дома стояли две оседланные лошади. Накануне, в базарный день, отец выменял их у заезжего цыгана на двух коров и дюжину овец. Цыган угнал стадо, очень довольный сделкой. Отец тоже был доволен. Сейчас эти кони были оседланы и нетерпеливо топтались.
— Взял? — коротко спросил отец. Я подал ему халат и галоши. Он поспешно затолкал их в хурджун, подхватил на руки Ширин, посадил ее впереди себя. И мы поехали осторожной рысцой.
Я потом уже понял, как хитро выбрал отец час нашего отъезда. Темень, дождь, который к утру смыл следы коней. И конечно, ни один человек не мог нам попасться навстречу.
Так мы подъехали к степной мечети, промокшие до нитки, но никем не замеченные. Мечеть была небольшая. Двор, огороженный глиняным забором, над которым чуть возвышался глиняный минарет. В пристройке жил старик с узкой, как лезвие сабли, бородой. Он принял нас хорошо: накормил, уложил в постель.
Мы прожили в мечети неделю, а может, и больше. Я не считал дни. Валялся на одеялах, писал стихи. Целую тетрадь исписал. Как-то отец застал меня за этим занятием, и серые глаза его снова сузились. Но он тут же улыбнулся, что-то написал на листке старым карандашом, который хранился у него в кармане вместе с крохотным Кораном, и протянул мне бумажку.
— Попробуй, сын мой, перевести вот эти стихи, — сказал отец. — Они написаны на фарси. Разберешь?
Я кивнул головой. Это была газель из пяти двустиший. Ничего интересного я в ней не нашел. В последнем двустишии имя неведомого мне персидского поэта не упоминалось[10]. Я начал набрасывать первые строки по-каракалпакски. Перевод получился быстро.
— Дай взгляну, — попросил отец.
— Это не заслуживает вашего внимания, — сказал я.
Но он быстро прочел написанное мною и даже головой удовлетворенно кивнул. Никогда отец не одобрял мои стихотворные упражнения, и потому я удивился и даже покраснел от гордости, хотя стихи были не так уж хороши, я понимал это. Отцу же они понравились. Он бережно спрятал листок в тот же карман, где хранилась священная книга, и вышел. Не появлялся он два дня.
Приехал отец утром в пятницу… Слез усталый с коня, бросил мне поводья и сказал:
— В степи я был. Брата твоего там встретил, Базарбая. На его отару набрел случайно.
Я вздрогнул, услышав имя брата: почувствовал, что отец затевает что-то, но, как всегда не открывает мне свои намерения.
— Поговорили немного, — продолжал отец. — Базарбай в субботу в аул собирается. Я с ним привет всей родне передал. Сказал, что мы все живем в степи, у табиба[11]. Чесотка, говорю, нас замучила. Две недели лечиться будем.
Я молчал. Отец вдруг отвел глаза, чего с ним прежде не бывало.
— Вот незадача! — воскликнул он. — Подъезжал к нашей мечети, гляжу: на холме волки. Целая стая. Конь шарахнулся и понес. Видишь, весь в мыле. Да и я страху натерпелся.
Подошел старик служка, затряс узкой бородой.
— Покоя нет от окаянных зверюг, — сказал он дребезжащим голосом евнуха. — Пугнуть бы немного. А у меня и ружья-то нет. И было бы, так руки уже не удержат — стары.
Отец немного подумал.
— Вот что, сын мой, — сказал он. — Поезжай в Абат. В аул не заходи. Жди на выгоне, у дороги, пока не появится Базарбай. Он под вечер приедет. Останови его и попроси ружье. Скажи, волков припугнуть хотим.
Я возразил отцу. Впервые.
— Мне с Базарбаем встречаться не хочется.
Отец рассердился.
— Что ж ты хочешь? Чтобы я, максум, обращался с просьбой к мальчишке?! Так-то ты меня уважаешь!
Противный старик, стоя рядом с отцом, тоже кивал в знак согласия сухой головкой и что-то бормотал о непочтительности нынешних сыновей к родителям.
— Может, не так уж страшны эти волки? — осмелился молвить я.
— У тебя есть сестра! — гневно воскликнул отец, указав на нашу маленькую Ширин.
Она стояла у ворот, не смея приблизиться к мужчинам, и глядела на нас огромными, как сливы, глазами.
— Подумай, что с ней будет, если — да смилостивится аллах и не допустит того — стая нападет на нас? С волками, голодными по весне, шутки плохи.
Сердце мое дрогнуло. Я вскочил на коня и помчался к Абату.
Все произошло так, как говорил отец. Едва небо посерело, показался всадник. Я узнал Базарбая. Мне вдруг захотелось с ним помириться. Пускай, решил я, не думает, что я когда-нибудь встану между ним и Фирюзой. Что было — минуло, а мужская дружба дороже всего. Я окликнул Базарбая; он остановился, даже испугался, а я словно язык проглотил. Бормотал, о чем — сам не помню. Говорил, что он мне брат, что позорить его я не стану и пусть выкинет из головы те письма, которые я когда-то посылал Фирюзе. По глупости это делал, без всякого умысла.
Базарбай выслушал меня, а потом спросил мрачно:
— Зачем ты меня здесь поджидал?
Я ему сказал про волков и про ружье. Оно у него за спиной было. Он колебался недолго. Снял ружье, протянул мне, сказал:
— Завтра к вечеру чтобы вернул!
И стеганул коня.
Вы можете спросить, зачем я все это в таких подробностях вспоминаю? Затем, что знаю теперь: неспроста все это отец затеял.
Ружье отец у меня сразу отнял, велел мне ложиться спать, а сам, как он сказал, ушел на волков.
Вернулся отец ранним утром. Не слезая с коня, велел мне и Ширин быстрее собрать наши пожитки. Мы поспешно отправились в дорогу. Сердце мое сжалось, на душу легла печаль. Она уже никогда меня с того дня не покидала.
Отец был мрачен. Он ехал рысью, держа перед собой Ширин, и оглянулся только однажды, когда я остановился, чтобы подтянуть подпругу.
— Быстрее! — крикнул он.
И я заметил, что в глазах у него боль и ужас. Он торопился так, будто мы уходили от погони, и ощущение это крепло, потому что мы хоронились от людских глаз, прятались днем в каких-то полуразваленных кибитках, в заброшенных мечетях на степных кладбищах. А ехали только ночами.
Не радость, рожденная мыслью о путешествии, а непреходящая тревога уже владела мною.
Какие-то люди изредка выходили нам навстречу. Они низко кланялись моему отцу, бережно прикасались губами к полам его обтрепавшегося халата. Они снабжали нас съестным, овсом для коней. И снова ехали мы степью. Отец угадывал путь по звездам. Один он знал, куда мы движемся. Но я уже понял, что едем мы на юг, к границе.
Наверное, через месяц после бегства из Абата мы достигли гор. То были голые возвышенности. Ни птицы не было видно в голубом безбрежном небе, ни единого живого существа на земле.
Отец высунулся из пещеры, в которой мы ночевали, встал на колени и долго вглядывался в затянутую маревом даль.
— Боже мой! — пробормотал он растерянно. — Разве эти вершины похожи на три горба?
Я тоже напряг зрение. И увидел на юге высокий горный хребет, упирающийся острыми вершинами в небо.
— Посидите здесь, — сказал отец. — И не смейте выходить, заблудитесь.
Он всегда разговаривал со мной так, будто мне не двадцатый год, а много меньше. Может, оттого в ту пору я сам считал себя мальчиком. Да и выглядел я подростком — малорослый, худой.
Когда отец ушел, я вспомнил о наших конях. Вопреки запрету я спустился шагов на сто вниз и там увидел их. Они, так верно служившие нам, были безжалостно зарезаны. Конские трупы были засыпаны песком, чтобы их не было видно издали. Впервые в моем сердце шевельнулась откровенная неприязнь к отцу. Он, конечно, убил коней затем, чтобы они не выдали нас своим ржанием. Жалость к погубленным животным, а может, все, что произошло с нами в последнее время, заставило меня едва не заплакать.
Не скоро пришел я в себя. Вернулся в пещеру, где меня терпеливо ждала, забившись в угол, Ширин. Я накормил и напоил ее, поел сам, а отца все не было. И тут кощунственная мысль пронзила мой мозг: лучше бы он не приходил вовсе! Тогда бы мы с Ширин вернулись домой. Никакая Мекка, никакая Медина не нужны нам. Что мы там не видели? Стоит ли ради Мекки переносить страдания, подобные тем, какие мы испытали в пути? Однако смутно почувствовал я, что самое страшное еще впереди.
Мы ждали долго, а он все не возвращался. День стал клониться к вечеру. Ослепительное солнце укатилось за горы, и сразу, словно большая черная туча, нас накрыла густая темень. Она легла на горы холодным одеялом. Ширин плотно прижалась ко мне. Маленькое ее тело дрожало как в лихорадке, а сердце громко стучало. Я утешал сестренку, понимая, что обязан быть в ее глазах сильным, спокойным.
— Куда ушел отец? Когда он вернется? — в который раз спрашивала меня Ширин.
— Придет, — отвечал я. — Ты не одна, я же с тобой.
— Да, — соглашалась она. — С тобой, Навруз, мне ничего не страшно.
Два темных силуэта показались вблизи. Я сперва обрадовался, но тут же испугался: почему двое?
— Навруз, Ширин? — послышался приглушенный голос.
У меня отлегло от сердца.
— Папа! — закричала Ширин.
— Тише, дочь моя, тише! — отец обнял Ширин, зашептал ей на ухо, желая успокоить.
Я же вперил взор в кряжистого, высокого человека, которого привел с собой отец. Человек тот был в чалме; из-под нее сверкали огромные черные глаза.
Отец отпустил Ширин и, обратившись к громадному человеку, произнес с заискивающим оттенком в голосе:
— Надо бы подкрепиться малость. Иначе нам на трехгорбую вершину не взобраться.
— Мне все равно, — мрачно ответил горец. — Я за ночь шесть раз кряду взберусь на эту вершину и спущусь вниз. Хватило бы сил у вас. Впрочем… Что там у вас припасено?
— Рис с маслом, мясо жареное, лепешки на молоке, — поспешно перечислил отец.
Пищей нас снабдили на последней стоянке верные отцу люди.
— Давай лепешку и кусок мяса, — сказал верзила.
Сел на камень, протянул ладонь с корявыми пальцами.
Мы торопливо перекусили и поднялись.
— Бери хурджун со съестным да мешок, — грубо распорядился хозяин горных троп.
Он был первым, кто не стеснялся в обращении с отцом. Но отца это, кажется, ничуть не задело.
— Все сделаю, как вы велите, — заверил он.
— Держись, когда начнем перебираться, за меня, а конец своего кушака привяжи к поясу сына, — продолжал наставлять верзила. — Девочку я взвалю себе на спину. — Он пояснил: — Ночью с этой тропы разве только шайтан не свалится. Да еще — я! — Он захохотал, по-свойски ткнул отца в бок. — Может, оставишь в пещере мешочек, который висит у тебя на поясе? А? Все легче идти будет.
— Нет, — с чрезмерной поспешностью возразил отец и положил руку на свой заветный мешочек. — Нельзя его оставлять, в нем святые дары для мусульманских угодников в Мекке. Никак нельзя.
— А чем я не угодник аллаху? — с тем же неприятным хохотом спросил горец.
— Мы же договорились, — опустив глаза, сказал отец. — Я вас не обижу.
— Ладно! — великодушно произнес верзила. — Некогда болтать. В путь!
Он шел впереди, и я поразился тому, как у него это легко получалось. Словно клещ, цеплялся он за малейший выступ на скалах, видный только ему, и быстро карабкался вверх и вверх. Мы же скоро устали и едва поспевали за ним. Единственным желанием моим было скорее забраться на эту проклятую трехгорбую вершину. Мы поднялись уже так высоко, что, казалось, еще шаг, и можно будет коснуться рукою звезд, а тропа все вела и вела вверх. Я уже не мог ни шагать, ни дышать. Пот стекал с меня, как дождевые струи, по всему телу, к пяткам. Суставы ослабли, ноги тряслись. Одежда стала невыносимо тяжелой и давила на плечи. Я не решался сказать отцу, что устал донельзя, потому что и он — слышно было его надсадное дыхание — страдал не меньше. Скажи ему в такой момент хоть слово, он взорвется от гнева.
Несколько раз отец спотыкался, но все же упорно полз вслед за огромным горцем, на спине которого, подвязанная снизу широким платком, сидела, как в люльке, Ширин. У отца в груди хрипело и булькало, и я вдруг пожалел его. Ему ведь было еще труднее: он навьючил на себя хурджун и мешочек, пусть небольшой, но я-то знал, какой тяжелый!
И вот, когда мы совсем изнемогли, когда я подумал, что у следующего камня упаду и умру, наш проводник произнес:
— Дошли.
Оказывается, верзила этот тоже устал! Он снял чалму и обтер ею лицо и грудь. На трехгорбой вершине было холодно, и первой почувствовала это наша маленькая Ширин. Сидя верхом на проводнике, она озябла еще в пути и теперь начала жаловаться. Отец снял с себя чапан, накинул его на Ширин. И девочка затихла.
Горец отдохнул, потом сдвинул в сторону большой и плоский, похожий на блюдо камень и нырнул в какую-то яму. Вскоре он вылез наверх. В руках у него оказалась плетеная клеть, к которой была привязана толстая веревка, смотанная в кольцо. Он нащупал в темноте на краю отвесной скалы колесо с желобом, продел в него веревку, и устройство для спуска было готово.
— Рассчитывайся, хозяин, — велел проводник. — И садись вместе с дочкой.
— А выдержит ли веревка? — с опаской спросил отец.
— По трое мужиков спускалось, — сказал горец. — А может, трусишь? Тогда пошли обратно.
— Нет, что вы! — отец поспешно отсчитал золотые монеты и проговорил, садясь в клеть: — Свою утреннюю молитву я посвящу вам и вашему достойному родителю.
Верзила снова захохотал, хотя и негромко. В темноте сверкнули его зубы.
— Добавил бы лучше пару золотых, — сказал он. — Толку мне от твоего бормотания!
Он напрягся, упершись ногами в камень, спросил:
— Сели?
— Да, — тихо ответил отец.
— Помни, что я сказал! Справа от площадки начинается тропа. Спускайтесь по ней спокойно. Она широкая.
Он отпустил веревку. Колесо заскрипело, отец и Ширин исчезли в пропасти.
Мне стало жутко. Я заметался. Пришел в себя, когда проводник поднял меня за шиворот.
— Садись живей! — зашипел он мне в ухо.
— Не хочу, не хочу! — сдавленно выкрикнул я.
От удара в затылок потерял сознание. Пришел в себя уже внизу. Отец вытащил меня из плетеной клети, и она ушла вверх. Мне почудилось, что все мы находимся на дне страшного зиндана. Так оно, в сущности, и оказалось. Предчувствие, которое охватило меня, когда мои ноги едва коснулись чужой земли, не обмануло.
Отец не дал нам передохнуть. Мы шли весь остаток ночи и на заре оказались в зеленой долине. Едва я прилег, как уснул каменным сном. Когда открыл глаза, увидел высоко в голубом небе солнце, уже склонившееся ко второй половине дня. Увидел и отца. Он беседовал со стариком, крепкие руки которого сжимали чабанский посох. У ног старика, не спуская глаз с моего отца, лежала куцехвостая собака. Время от времени уши ее шевелились, но с места она не поднималась.
— Проснулся, сын мой, — сказал отец с непривычной ласковостью в голосе. — Поздоровайся с дедушкой чабаном.
Старик повел нас к своей юрте и предложил почетное место как самым дорогим гостям. Давно я не пил такого вкусного айрана, как тот, которым угостил нас старый чабан! Я и Ширин с удовольствием поели и выбежали на луг. Мы носились с ней среди сочной зеленой травы, позабыв обо всех злоключениях. Ширин гонялась за бабочками, рвала весенние цветы. Когда мы вернулись, отец молился. Конец своей молитвы он посвятил нашей матери. Такое случалось нечасто. Я вспомнил мать, ее ласки, доброту. Ширин глянула на меня и испуганно спросила:
— Брат, тебе в глаза что-то попало? Я знаю, — вдруг догадалась она, — это ты маму вспомнил. Расскажи, какая она была?
Я молчал, и Ширин ответила самой себе:
— Мама была самая хорошая.
Неделю спустя, следуя от стойбища к стойбищу, добрались мы до большой дороги, а потом и до столицы шахиншаха. Издали город виделся очень красивым, но улицы, на которые мы ступили, были кривы и грязны. Дома слиплись боками и, казалось, поддерживают друг друга, чтобы не свалиться. В воздухе царило зловоние. У меня закружилась голова, даже тошнота подступила к горлу.
На каждом шагу нас донимали нищие, совавшие едва ли не в лица нам грязные руки. Дервиши гнусаво распевали священные песни. Они трясли худыми телами, и я готов был отдать им последнее, только бы успокоились. К сожалению, карманы мои были пусты: отец хранил все деньги у себя.
Мы порядком устали, и отец спросил у мальчика-водоноса, где ближайшая мечеть. К моему великому изумлению, отрок этот, проживающий в мусульманской стране, задумался, а потом неопределенно ткнул в пространство. Мы повернули было туда, куда он указал, когда совсем с противоположной стороны послышался крик муэдзина. Мы оглянулись, свернули за угол, и оказалось, что мечеть находится едва ли не в двух шагах.
Отец снял хурджун, велел мне следить за Ширин, а сам, захватив заветный мешочек, поспешил на молитву.
Мы с Ширин, утолив голод оставшейся лепешкой, ждали отца, пока не задремали в тени.
Шум заставил меня вскинуться. Я увидел, как на углу улицы на глазах у толпы двое полицейских подсаживали в крытый грузовик нашего отца. Он не сопротивлялся, только искал кого-то глазами. В них были отчаяние и ужас. Никогда не приходилось мне видеть отца слабым, раздавленным. Вдруг я понял: он ищет меня! Я бросился к машине, расталкивая локтем зевак, и подоспел вовремя: отец скинул мне на руки свой мешочек, а полицейские не заметили этого. Лишь один из них счел, что я осмелился слишком близко подойти к грузовику.
— Куда лезешь, щенок шелудивой собаки! — закричал он и ударил меня дубинкой по голове.
В толпе загоготали. Взревел мотор. Я побежал вслед за грузовиком, но услышал позади отчаянный крик и понял, что это Ширин. Я вернулся к ней, хотел что-то сказать, но язык меня не слушался. Я упал. А когда пришел в себя, был уже вечер. Надо мной склонилось распухшее от слез лицо сестры. Волосы ее растрепались, кожа на лбу была рассечена, щеки в царапинах, из-под разорванного платья торчали ключицы. И все же в ее больших глазах мелькнула радость.
— Ты живой, Навруз! Живой!
— Пить, — произнес я спекшимися губами.
Она засуетилась.
— Сейчас. Арык рядом. Вот только кувшинчика нету.
— Достань из хурджуна.
Ширин закрыла лицо руками.
— У меня его отобрали. Все отобрали. И отцовский мешочек тоже.
Я вскочил.
— Не знаю кто, — только и проговорила бедная девочка. — Люди какие-то. Парни большие. Я не отдавала, а они побили меня. Забрали все и убежали. Вон туда.
Ширин показала за угол. Я сел, обхватив голову руками.
«Бог с ними, с пожитками нашими, — подумал я. Правда, я не знал, что же хранилось в мешочке. Но был бы отец не в тюрьме, тогда и горе — в полгоря. А сейчас мы одиноки: темная незнакомая улица, жестокая чужая земля.
Мимо проходили люди. На нас они не обращали ни малейшего внимания.
Никогда еще не чувствовал я себя таким заброшенным, никому не нужным. Ширин все еще всхлипывала, и я не знал, как успокоить ее. Я положил голову Ширин к себе на колени, принялся гладить ее черные волосы. Вскоре мы забылись тяжелым сном.
Проснулся я на рассвете. Мечеть, еще темная, будто вырезанная из жести, розовое небо за ней — все это выглядело очень красиво. Ширин спала, подложив под щеку ладонь, сжавшись в комочек. Плечи ее были голы, в синяках, и острое чувство жалости к сестре, к себе, к отцу вновь охватило меня. Я снял халат, хотя сам продрог, и накрыл им Ширин. Встал и несколько раз обошел небольшую площадь перед мечетью. Я двигался быстро, чтобы согреться. Вчерашние печальные события вновь воскресли в памяти. Боже мой! Куда я пойду? Где буду искать отца? А без него мы пропадем на чужбине.
На углу площади показались два человека в больших, величиной с добрый казан, белых чалмах. Они опирались на бамбуковые трости и ступали очень осторожно, но, едва я, догадавшись, что это духовные лица, двинулся навстречу им, поспешно засеменили мимо, отвернувшись.
— Полоумный отрок! — шепотом произнес один.
— Да. Развелось в нашем городе и сумасшедших и нищих! — поддержал другой.
От обиды и злости я готов был погнаться за этими святыми старцами и повыдергивать им жидкие бороденки!
Ширин проснулась, когда я подошел к ней.
— Папа вернулся? — спросила она, и столько надежды было в ее голосе, что я в ответ кивнул неопределенно головой.
— Сейчас мы с тобой сами пойдем к нему, — сказал я.
Мне не терпелось покинуть площадь, над которой высился этот священный храм.
Мы миновали немало улиц и переулков. То шли вперед, то возвращались назад. Путь нам указывали прохожие. Я обращался лишь к тем из них, которые казались мне благожелательными, а они-то, как я вскоре понял, отвечали мне наобум, лишь бы отвязаться. Неужели в этом огромном городе нет ни единого порядочного человека?!
Я выбился из сил от бесцельного хождения и от голода. Что уж говорить о моей маленькой Ширин! Но после того, как я сообщил ей, что идем мы к папе, девочка готова была перенести любые невзгоды. Она молчала, не жаловалась, не просила есть, хотя я видел, что ее уже пошатывало от слабости.
Отчаявшись вконец, я подошел к слепому, который, приткнувшись к стене, стоял с протянутой рукой, и спросил:
— Дедушка добрый, куда отправляет полиция задержанных людей?
— В тюрьму отправляет, сынок, — ответил он ласково.
— В тюрьму! — воскликнул я, будто меня укололи в самое сердце.
Слепой поднял на меня пустые глазницы.
— Кого забрала полиция, мальчик? — спросил он.
— Отца, — убитым голосом ответил я. — Его забрали вчера, когда он выходил после вечерней молитвы из мечети.
— Откуда ты и как тебя зовут?
И я рассказал этому слепому — первому, кто пожелал выслушать меня, — о себе и обо всем, что мы пережили.
— Ладно, — сказал старик и пошамкал беззубым ртом. — Я помогу вам найти вашего отца, дети. Но в Коране сказано, что каждый труд должен быть вознагражден.
В тот миг я был согласен на все.
— Говорите, — сказал я.
— Вы будете ходить со мной. До той поры, пока отец ваш не выйдет из тюрьмы, вы будете моими детьми. Дело нетрудное: я буду петь священные песни, а вы — стоять около и грустно глядеть на прохожих.
Старик ощупал меня и удовлетворенно кивнул головой.
— Сколько тебе лет? — поинтересовался он.
— Двадцатый, — ответил я. И добавил: — Я уже взрослый. Мне стыдно попрошайничать. У себя дома я работал в поле.
Он провел вялыми пальцами по моим рукам.
— Ничего, — сказал старик. — Тонкие руки. Мы еще подвяжем правую, будто она переломана.
— Нет, — сказал я, — ни за что!
Но он продолжал, словно не слыша моих возражений.
— Питание, жилье я вам обеспечу. Да и ремесло мое не из последних. Сыты будете, одежонку вам справлю.
Мне стало так больно, что я готов был заплакать. Неужели мы пришли в эту страну, которую отец не однажды называл обетованной, для того, чтобы нищенствовать?
— Ой, как есть хочется! — тихо произнесла Ширин.
— Умница, девочка, — сказал нищий.
Он достал из своей сумки свежую лепешку и протянул нам. И я уступил.
Прежде всего слепой нас накормил. К лепешке он добавил по изрядной порции лагмана, который продавался рядом в харчевне. Потом мы пошли к тюрьме. Она была отгорожена от мира высоченной глиняной стеной. Здесь, как сказал наш нищий опекун, содержались политические преступники.
Старик быстро переговорил с дежурным и сообщил, что отец наш арестован по подозрению в том, что является большевистским лазутчиком.
— Обвинение тяжкое, как все смертные грехи, воедино собранные, — заключил со вздохом слепец.
Мне стало страшно от этих слов, и даже неприязнь к старцу шевельнулась, хотя я понимал: не он виноват в том, что случилось с отцом.
— Папу хочу увидеть! — закричала Ширин.
— Папу увидеть пока нельзя, девочка, — неожиданно по-доброму отозвался усатый дежурный. — Если хочешь убедиться, что он жив-здоров, дай какую-нибудь свою вещичку. Я передам ее твоему отцу, он успокоится и в ответ пришлет что-нибудь вам.
Я сразу же снял с головы тюбетейку и отдал дежурному. Он внимательно изучил ее и просунул под подкладку палец, потом подозвал солдата и что-то быстро сказал ему. Тот нехотя удалился. Вернулся он четверть часа спустя и передал нам через дежурного отцовскую бархатную тюбетейку.
Наш опекун-слепец рассыпался в благодарностях, и я заметил это, положил дежурному в ладонь несколько монет.
Затем мы пошли к нищему. У него был собственный дом из четырех комнат и кухарка-старуха. Судя по всему, беден он не был. Что же в таком случае заставляло его заниматься позорнейшим промыслом? Очень скоро я все понял сам.
Мои обязанности состояли в том, чтобы служить нищему поводырем: прежний его поводырь сбежал, и, вспоминая о нем, старик осыпал его голову проклятиями. Так вот, я приводил старика на людный угол, и начиналось представление. Ширин в лохмотьях, растрепанная усаживалась у ног попрошайки. Он заводил гнусаво песню-молитву, а я быстренько переодевался в ближайшей подворотне в платье учащегося медресе (чистый халат и чалму я прятал в мешке), появлялся на углу и, подходя поочередно к каждому из нищих — а их с утра здесь скапливалась уйма, — говорил им, как научил меня мой хозяин-слепец:
— Я прислан сюда благостным муфтием для того, чтобы сообщить вам: собирать подаяние на этом углу имеют право лишь слепые. Впрочем, если вы желаете, вас могут с благословением муфтия в угоду аллаху ослепить. Тогда стойте здесь с протянутой рукой, сколько вам захочется!
Достаточно было мне после этих слов сделать вид, что я ищу глазами полицейского, как нищие, подобрав полы халатов, уносились кто куда.
И мой хозяин, слепота которого сомнений не вызывала, оставался один.
К полудню мешочек, привязанный к его поясу, наполнялся монетами, и, сгорая от стыда, я получал нашу с сестренкой долю: малую толику того, что собрал старик.
Было невыносимо видеть, как на Ширин бросают взгляды сотни людей: кто сочувственные, кто брезгливые.
Прошло несколько дней, и обстановка на нашем углу изменилась. Появились откуда-то слепцы, самые подлинные; угрозы мои были теперь бессмысленны. Тогда старый хитрец и жадина придумал другую уловку. С помощью мазей и красок изображал он на моем лице и руках глубокие язвы и давал мне колокольчик, каким возвещают о своем приближении прокаженные. Едва я показывался из-за угла, как нищие бросались врассыпную — и зрячие и слепые, а я усаживался, как научил меня мой хозяин, в тени и ставил в трех шагах от себя жестянку для подаяний. Если о дно стучала монета, я должен был благодарно кивнуть головой. Старик же наш, посадив у своих ног Ширин, оставался по-прежнему на самом бойком месте, и дела его шли блестяще. Я тоже, к удивлению своему, собрал к обеду тридцать монет. Они казались мне грязными.
В пятницу был базарный день, и старик после утреннего намаза сказал:
— Сегодня, сынок, будь особенно усерден. Дрянные попрошайки сбегутся в город со всех окрестных селений. Разгоняй их, а если не побегут, плюнь на кого-нибудь.
Он мерзко захихикал. Эти слова переполнили чашу моего терпения.
— Нет! — закричал я так, что прибежала со двора старуха кухарка. — Хватит! Я человек честный и хочу зарабатывать деньги честно!
Схватив сестренку за руку, я ушел из этого проклятого дома и ни разу не оглянулся, хотя слепец сперва разразился бранью, а потом выскочил за калитку и начал жалобным голосом звать нас обратно.
Мы снова остались одни, без денег и крова.
— Куда мы пойдем? — спросила Ширин.
В больших глазах ее была тревога, но, кажется, поступок мой ей понравился; она крепко обхватила мою руку и прижалась ко мне.
Не отвечая сестренке, я пошел с ней к базару. Он был полон товаров. Столы ломились, но я сразу заметил, что продавцов здесь больше, чем покупателей, и торговцы кричали, расхваливая свой товар, один громче другого. У ворот стояли кучкой парни и старики. Они тоже объявляли как могли громко: «Любую поклажу снесу, задешево снесу!» Нищих и бродяг здесь тоже было немало. Поразмыслив, я присоединился к беднякам-носильщикам, которые желали зарабатывать свои деньги честно. Но кричать, как они: «Возьмите меня» — я не мог. Стоял молча, а Ширин уселась в сторонке и не спускала с меня глаз, и щеки ее пылали.
Один за другим уходили носильщики, а меня никто не нанимал, и я чувствовал себя очень скверно. Ноги мои устали, и присесть хотелось, но я все не терял надежды. И дождался.
— Эй, мальчик! Черноволосый! — крикнула молодая женщина. Она ткнула в меня длинным пальцем, украшенным перстнями. Только тогда я понял, что ей нужен именно я.
— Бери мешок, — велела женщина, — и неси следом за мной.
Я поспешно взвалил на плечо куль весом с добрый батман[12], взглядом позвал за собой сестренку и последовал за этой высокой женщиной. Шаги у нее были такие — мужчина позавидует! К тому же шла она налегке. Я начал задыхаться, но не отставал. Груз, сперва показавшийся мне посильным, скоро стал невыносимо тяжел. Правое плечо, на котором лежал мешок, заныло, ноги мои тряслись. Меня пошатывало, но я ни разу не споткнулся и не застонал, только зубы покрепче стиснул.
Наконец женщина оглянулась и сама сказала:
— Отдохни, сынок.
Прозвучало это так мягко, что теплая волна подкатила к сердцу и усталость как рукой сняло. Оказалось, женщина жила неподалеку. Она дала мне две монеты, и деньги эти показались мне самыми дорогими на свете. Первые деньги, которые мне удалось в этом городе заработать честным трудом! Ликуя, подхватил я Ширин и завертелся вместе с ней.
Дома у меня бывало так: ладится одно дело, значит, удачно идет и другое. Здесь же, на чужой земле, так не получалось. Поесть мы поели досыта, и еще одна монета у меня осталась, а вот ночлег найти не смогли, хотя время уже близилось к вечеру. Напрасно переходили мы от одного караван-сарая к другому, нас попросту не впускали. Достаточно было хозяину окинуть нас взглядом, чтобы понять: бродяжки эти много не заплатят, а неприятности из-за них могут случиться.
Ширин зевала и спотыкалась на каждом шагу. Я тоже еле плелся. Казалось, воздух в городе, едва закатится солнце, действует как снотворное. Истинная причина была, конечно, в другом: мы попросту ослабли.
Так мы шли и шли, и я уже готов был прилечь под первым забором, когда увидел разрушенный сарай: крыша его наполовину обвалилась, наверное, после весенних дождей. Но все же это был хоть какой-то кров! Я тихо вошел в сарай, ведя Ширин за руку.
Кто-то вскочил, бросился нам навстречу. Вспыхнул огонек. Я метнулся к двери, но ее загородил, раскинув руки, ухмыляющийся детина. В мое лицо ткнулся носом тот, кто поднялся первым. Это был приземистый парень лет двадцати.
— Ночлег ищете? — спросил он с деланной ласковостью в простуженном голосе. — Ну что ж! Вы как раз туда, куда надо, и пришли, мои птенчики! — Он захохотал, и все углы сырого помещения ответили ржанием.
Коротыш присвистнул, и тотчас же к свече, поставленной на опрокинутое ведро, слетелась вся шайка. Я исподлобья взглянул на них: один грязней и страшней другого. Сердце мое похолодело.
Коротыш взглянул на меня воспаленными красными глазами.
— Выкладывай монеты, — произнес он сквозь зубы, — и не вздумай ничего утаивать! Найду грош — оторву ухо, найду другой — оторву второе.
— А потом — нос! — добавил ухмыляющийся детина. Тот, что загораживал выход.
Коротыш взял меня за грудки.
— Глухой ты, что ли? — крикнул он свирепо. — Или не понимаешь по-нашему?
— Понимаю по-вашему, — сказал я, стараясь заслонить собой сестренку. — Но еще лучше я понимаю по-своему. У нас не отнимают у людей заработанные ими деньги.
— Зато у нас только этим и занимаются! — возразил детина.
Все завизжали, довольные его остроумием.
— Погодите! — вдруг крикнул коротыш. — Тихо!
Все умолкли. Парень этот, видно, был здесь атаманом.
— Есть у тебя деньги или нет? — спросил он, притянув меня к себе и дыша в лицо.
— Есть, — сказал я. — Одна монета. Я таскал покупки с базара и заработал ее.
— Отдашь? — спросил атаман.
— Нет! — ответил я твердо.
Он взял свечу и поднес к самому моему подбородку. Я почувствовал злой укус огня, но не отдернул голову.
— А ты мне нравишься, — сказал атаман и опустил свечу. — Откуда явился? Из какого такого справедливого края, где люди не обижают друг друга?
— С советской стороны, — сказал я.
Впервые в жизни произнес я это с такой гордостью, что в душе зазвенело. Теперь я умер бы, но не отступил: пусть меня жгут огнем, пусть режут на части!
Атаман неожиданно сник, опустив плечи.
— Садитесь, — сказал он нам и оттолкнул ногой кого-то из беспризорников.
Я и Ширин уселись на сухую кошму.
— Давно вы оттуда? — спросил атаман совсем другим голосом. Он показал глазами на север.
Я ответил. Рассказывал, наверное, очень долго, и все эти отверженные, несчастные слушали меня не перебивая; в глазах у них вспыхивали огоньки надежды, когда я говорил о стране, которую мы по воле отца моего покинули.
— Да-а, — произнес атаман, когда я окончил свой рассказ. — Скольких людей погубило это хождение в Мекку!
— Он тоже оттуда, с вашей стороны, — шепнул бродяга, который сидел рядом со мной.
Теперь они все смотрели на меня и на Ширин едва ли не с благодарностью. Достали откуда-то лепешку, пропитанную бараньим салом, касу с молоком и подали нам, как гостям. Совесть шевельнулась во мне: я ведь утаил, что не только стремление поклониться святым местам заставило моего отца покинуть Родину. Я-то знал, уже был уверен, что он бежал от суда, от наказания за то, что натворил против Советов. Не все было мне тогда известно, но я вдруг и себя ощутил соучастником преступлений отца и горько пожалел о том, почему не раздумывая всегда выполнял его волю. Что-то страшное стояло за событиями тех дней, которые мы прожили вблизи от родного аула, в степной молельне!
Мысли эти жгли меня в то время, как я жевал лепешку, поданную мне теми, кто был, наверное, еще несчастнее меня.
Проснулся я на рассвете. Вокруг спали бродяги. Каждый свернулся под своими лохмотьями в клубок. Никто не услышал, как мы с Ширин поднялись и вышли.
На базаре я разменял свою монету, мы наелись горячих беляшей и, захватив с собой полдюжины пирожков с мясом, отправились навестить отца. Я знал: в субботу в тюрьме принимают передачи.
Мы шли долго, хотя дорогу я теперь знал. Солнце стояло уже высоко, когда мы приблизились к глиняной ограде и заняли очередь среди таких же несчастных, как мы. Человек с темным лицом и большим животом молча взял у нас пирожки и, вернувшись, отдал нам белый платок, которым отец повязывал голову.
— Выстирать просит, — сказал он и отвернулся, показывая этим, что дальнейшие расспросы бесполезны.
Ширин побежала к водоему стирать платок. Мы подождали, пока он высохнет, и отдали платок пузатому солдату.
— Все! — строго произнес он. — Идите.
Мы ушли. И решили на этот раз, пока светло, найти ночлег. Несколько монет у меня оставалось. Я купил впрок две кукурузные лепешки и бутылку молока, и мы с сестренкой отправились на окраину города. Там, решил я, найти пристанище легче.
Позади большого дома увидел я во дворе небольшое строеньице с открытой дверью. Вот где бы устроиться! На крыльце показался усатый, горбоносый человек.
— Чего надо? — спросил он грубо.
Я растерялся, услышав неприветливый голос.
— Вам не нужен в работники такой вот парень, как я? Мне лишь бы на пропитание… А трудиться буду честно. Вот увидите! — заверил я как мог искренне.
Человек потянулся, зевнул. И вдруг уставился на Ширин выпуклыми карими глазами.
— Мне ты нужен, как чирей на одном месте, — произнес он медленно. — А вот сестренку твою я, пожалуй, взял бы. Продай, сразу станешь богат, как байбача[13].
Он лениво почесал волосатую грудь.
Я задрожал от негодования. «Погань! — мелькнуло в моем мозгу. — Как ты смеешь, не страшась людей, бога, говорить о таких гнусностях!»
Я ухватил за руку Ширин так, будто ее хотели отнять у меня, и почти побежал, волоча сестру за собой.
Негодяй громко хохотал за моей спиной.
— Жрать захочешь, самого себя продашь! — крикнул он мне вслед.
— Не дождешься! — ответил я и побежал быстрее.
Судьба в этот день все же смилостивилась над нами. Мы шли по тесной, грязной улице, похожей на многие, которые уже остались позади. Облик бесстыжего толстяка все еще стоял перед моими глазами, а мерзкие слова негодяя звучали в ушах. Поэтому, а может, и потому, что голос, который позвал меня, был слишком слаб, я откликнулся не сразу.
— Милый юноша! Принеси мне воды. Вот кувшин, — послышалось вновь из низкой лачужки, похожей на могилу.
Я заглянул внутрь лачуги и с трудом разглядел старую женщину. Высохшая, похожая на камышинку рука протягивала мне глиняный сосуд с отбитым краем. Лицо старухи было страшно: подбородок почти касался носа. Я даже вздрогнул, но старуха повторила умоляюще:
— Принеси мне воды, сынок.
Костлявым пальцем она указала на колодец, который находился шагах в ста от лачуги. Я быстро исполнил ее просьбу.
— Большое спасибо! Доброго здоровья и счастливой жизни вам, дети! — хриплым голосом поблагодарила нас старуха.
Мы не уходили. Я не мог обратиться с просьбой о ночлеге к этой женщине, такой страшной, что Ширин, не решаясь взглянуть на нее, пряталась у меня за спиной. Старуха сама нарушила молчание:
— Ты, кажется, не с нашей улицы, мальчик, — сказала она. — Что занесло тебя к нам?
— Нужда, — ответил я искренне. — Мы ищем ночлег. Да и работа мне нужна. Бродим, бродим — и все напрасно.
Старая женщина замотала головой, губы ее искривились и отвисли, обнажив беззубые десны.
— Я тоже несчастна, дети, — сказала она. — Третьего дня ноги мои отказали мне. Теперь я воды принести и то не могу. Просила весь день уличных озорников; сделайте доброе дело для старушки, аллах вас вознаградит. А они хохочут в ответ, дразнятся. Ты вот первый, сынок, откликнулся. Добрая душа у тебя. — Она пошамкала беззубым ртом и продолжила: — Может, останетесь, детки, у меня? Домик неказист, но зато сух, а горсть бобов и пиала чаю всегда найдутся. Будете мне помогать. Так и заживем, бог даст, вместе.
Мы вошли в низкую дверь согнувшись. Внутри дом оказался не таким уж маленьким. Кроме первой комнаты, в которой сидела, придвинувшись к окошку, хозяйка, назвавшаяся Сора-ханум, была еще и другая. Там на пол были постелены старенькие одеяла, на них брошены подушки.
«Боже! — мелькнуло в моей голове. — Какое счастье! У нас есть крыша над головой, есть постель!»
— Вот здесь и располагайтесь, детки, — старуха указала на вторую комнатку. — А пока, доченька, найди во дворе самовар, вытряхни золу, налей воды. Щепки и спички рядом. А ты, сынок, наруби дров, разведи огонь в очаге и поставь на него казан. Подогреем ужин, чаю попьем да и спать ляжем, возблагодарив аллаха.
* * *
До весны прожили мы у нашей Соры-ханум, которую я, а еще раньше Ширин стали называть бабушкой и к которой привыкли, как к родной. Жизнь у нее нам нравилась. Я был негласно принят в артель носильщиков и в самый удачный день зарабатывал на три лепешки из темной муки, баранью кость с остатками мяса, пригоршню риса и щепоть зеленого чая. В другие дни мы сидели на одном хлебе, а если и его не было, то добрая Сора-ханум доставала из своих запасов кулечек гороха и кусочек сахара-навата. Она была вдовой водовоза и, отказывая себе во всем, собрала за долгую жизнь немного денег. А когда совсем у нас ничего не было, она дрожащими пальцами доставала из мешочка, который хранила в тайничке рядом со своей постелью, две-три позеленевшие от времени монетки и посылала Ширин в соседнюю лавчонку за растительным маслом и дешевой крупой.
Ширин исполняла обязанности сиделки, кухарки и прачки, но ни разу не пожаловалась. Однажды среди ночи сестра вдруг засмеялась. Я испугался и спросил, что случилось.
— Ничего, — ответила Ширин. — Я проснулась и вспомнила, как мы с девочками из нашего класса ездили на экскурсию в Турткуль. На пароходе. Так весело было! А в городе нас повели в парк, а после в театр. Я каталась на карусели до тех пор, пока голова не закружилась, И мороженое нам покупали.
Я молчал.
— Навруз, — спросила Ширин, — я что, теперь никогда не буду учиться в школе?
— Не знаю, — ответил я. — Может, все еще поправится.
Она печально возразила:
— Нет. Из всех девочек, что живут на этой улице, только две ходят в школу. Дочка ростовщика, которого все проклинают за жадность, да дочь сапожника. Он, говорят, ночами работает, чтобы платить учителям.
Что мог сказать я сестренке в ответ?
— Спи! — велел я. — И не разговаривай: бабушка может проснуться.
Но Сора-ханум, оказывается, все слышала.
— Не печалься, доченька, — сказала старуха из своего угла. — Такая уж наша женская доля. Может, даст бог, женится на тебе хороший человек, и будешь ты у него любимой женой. Вот и все счастье.
— Может, вы и правы, бабушка, — сказал я. — Только Ширин видела другую жизнь, совсем непохожую на здешнюю.
— Слышала и я, будто на советской стороне женщины живут как люди, — сказала Сора-ханум. — Думала, сказки. А вот выходит — правда.
* * *
Как-то вечером Ширин вбежала в комнату и зарылась в одеяла.
— Ты что? — спросил я.
— Какие-то люди пришли, о нас спрашивают, — со страхом произнесла девочка.
«Кто может знать о нас?» — подумал я. И вдруг догадка обожгла меня: отец! Я забыл рассказать, что мы ходили к нему каждую неделю с передачами. Нам разрешили послать записку, и я сообщил, где и как мы живем. Мы долго ждали тогда ответа, но так и не дождались.
Я даже пытался справиться о судьбе отца в тюремной канцелярии. Занял очередь с ночи. Принял меня молодой чиновник, помощник младшего инспектора, как было написано на табличке, висевшей на его двери, лишь к концу дня. Он не стал рыться в документах. Спросил, откуда мой отец, хихикнул:
— Благодари аллаха, что твоего папашу еще не вздернули пятками кверху! А вернется он к вам не прежде, чем пророк Иса вновь сойдет на эту грешную землю. Я в этом не сомневаюсь.
Он засмеялся, довольный шуткой, и надел фуражку. Разговор был окончен.
* * *
Я выскочил из лачуги и увидел отца.
Ширин не зря испугалась. Я узнал его только по шраму на лбу. Пиржан-максум исхудал, даже в росте поубавился. Лицо покрылось сетью глубоких морщин. Волосы стали седыми. Но это был он, и я долго не выпускал отца из объятий. Все было забыто в этот миг: мои сомнения, подозрения и даже обида на отца за то, что по его воле стали мы никому не нужными, безродными скитальцами. Передо мной стоял мой отец, и этого было достаточно в тот миг для счастья.
— Поздоровайся со святым ахуном[14], сынок, — сказал отец, освобождаясь от моих объятий. — Аллах свидетель, если бы не этот праведный, не увидел бы я ни вас, дети мои, ни неба над головой.
Я взял мягкую, словно ватную, руку старика, который пришел вместе с отцом, пожал ее и пригласил обоих в дом. Расстелил дастархан. Ширин быстренько подала чай. Взглянув на наше небогатое угощение, отец сказал:
— Отныне, дети мои, вы будете есть лучшую пищу, носить лучшую одежду.
Я обрадовался этим словам, хотя почти одновременно в душе родился холодный страх: что опять затевает отец? Откуда это неожиданное богатство, которое он нам сулит? Не принесет ли оно новые беды?
Старик ахун, чрезвычайно важный, не скрывая брезгливости, оглядывал наше жилище, а добрую нашу Сора-ханум, о которой я поспешил рассказать много хорошего, даже не удостоил кивком. Отец, правда, сказал старушке:
— Завтра, уважаемая, я вознагражу вас с лихвой за вашу заботу о моих детях.
— Зачем вы так говорите! — искренне возразила старушка. — Это я их благодарить должна. — Она даже всхлипнула. — Уйдут они, кто ж обо мне позаботится?..
— Бабушка, милая, мы вас никогда не оставим, — воскликнула Ширин. — Вот увидите!
— Спасибо, доченька, — сказала старуха. — Красива ты лицом, а сердцем еще краше.
Старик ахун при этих словах недовольно заерзал на подушке, на которую мы его усадили, и Сора-ханум умолкла.
Вскоре отец с ахуном ушли, распорядившись, чтобы я и Ширин утром явились к каланче, что у базарной площади.
Мы попрощались с нашей бабушкой, которая тихо плакала, благословляя нас. Ширин прижалась щекой к ее пергаментному лицу, и я никак не мог оторвать сестренку от Сора-ханум.
Мы были уже у порога, когда старушка окликнула Ширин. Девочка подбежала к ней.
— Носи на счастье, — поспешно произнесла Сора-ханум.
Она надела на шею моей сестренки крохотный амулет в виде рожка на тоненькой цепочке.
— Зачем вы это, бабушка! — сказал я. — У вас и так ничего не осталось.
— Пусть носит, — упрямо ответила старушка. — Дочери мне бог не дал, а вещь эта еще от моей прабабки. Продавать не полагается, грех.
— Спасибо, бабушка, — произнесла Ширин. — Я тоже сделаю для вас что-то очень-очень хорошее.
— Дай бог нам хоть еще раз увидеться, доченька, — печально произнесла старушка. — Только не верю я в это.
Она оказалась права. Больше в ее лачугу мы не вернулись.
Ведомые отцом, мы ушли снова. Ушли, как всегда уходят люди — за счастьем.
* * *
Когда в нашем родном ауле Абат старики говорили, что дорожная му́ка сродни смертельной, я сомневался. За восемь месяцев, которые минули с того дня, когда мы покинули город шахиншаха, я с горечью убедился, что мудрые старики наши были, как всегда, правы.
Знойное лето уже сменило короткую весну, наступила осень, сперва пыльная, потом дождливая. А мы все шли и шли от аула к аулу, от города к городу. Я уже не размышлял, а шагал, как вьючное животное, не знающее, есть ли впереди цель, к которой стремится упрямый погонщик.
Давно забыл я, что идем мы в Мекку, так как уже сомневался: существует ли впрямь этот священный город?
Кормились мы подаянием, хотя деньги у отца были: он не солгал в тот вечер, когда вышел из тюрьмы. Наверное, сумму он получил немалую: я понял это по тому, что он не очень скорбел о своем заветном мешочке, который проходимцы отняли у Ширин. Одеты мы были скромно, как и положено странникам, но обувь на ногах наших была удобна и всегда цела.
Отца тоже немало утомила бесконечная дорога, но, верный себе, он ни разу не заговорил о том, как далеко нам идти еще. Я тайком спросил дервиша, который вел в придорожный чайхане вполне разумные и спокойные речи со своим соседом, таким же изодранным и лохматым, долго ли идти до Мекки?
— Откуда идете? — спросил дервиш.
Я сказал.
— Еще осталось столько, сколько прошли, — ответил он.
Я не поверил. Но встречные паломники подтвердили это.
Мне стало не по себе, когда я представил, какие страдания ждут нас еще впереди. И я, и Ширин выбились из сил, устали донельзя — без очага, без крыши, без постели. Но отец повторял после каждой утренней молитвы:
— Чем больше испытаний мы вынесем, дети мои, тем скорее и охотнее простит нам аллах наши прегрешения.
Однажды я не выдержал — сил больше не оставалось молчать — и спросил:
— Какие за мной грехи, отец? — И добавил: — Пусть заботится о спасении своей души тот, кто обманывал, грабил и убивал.
— Умолкни! — вдруг дико закричал отец.
Лицо его побелело. Но не от гнева, а от ужаса: я это хорошо понял по его глазам. Все же остановиться я уже не мог.
— А у нее, у нашей Ширин, какие прегрешения? — спросил я.
И тут же закрылся руками, потому что отец ринулся на меня, как коршун на курчонка.
Он все-таки сдержал себя, хотя его и трясло всего.
— Вот так, из-за твоей бараньей глупости не зачтет нам господь наш хадж[15], — произнес он, когда успокоился. — В священной книге сказано, что сомнение в разумности воли божьей — самый тяжкий из грехов. — И велел: — Молись!
Двенадцать раз прочел я вслед за ним очищающую молитву.
Больше я отцу вопросов не задавал. Но достаточно было вспомнить его расширившиеся от ужаса глаза, когда я упомянул об убийстве, как сомнение и страшные догадки начинали вновь тревожить меня. Я переносился мысленно в родной аул уже не для того, чтобы вспомнить, как желтая дарьинская вода лижет песчаный берег, не для того, чтобы представить цветущие сады и степь, покрытую дикими маками, не для того, чтобы увидеть теплые глаза Фирюзы. Сомнение родило в моем сердце тревогу, а затем и уверенность в том, что в день нашего бегства в Абате произошло нечто ужасное. Что именно, я не знал. И от этого мне становилось еще страшнее — воображение рисовало одну и ту же картину: Фирюза, лежащая в луже собственной крови.
Эти муки души были страшнее страданий тела, а бесконечный путь во сто крат усугублял их.
Бедная моя сестренка вконец извелась. Волосы ее, которыми я, бывало, любовался и которые когда-то струились в нежных руках нашей матери, сейчас были немыты и пыльны. Тело у девочки покрылось болячками, так же, как, впрочем, у меня и отца.
Мы шли и шли.
Но чем дальше мы уходили, тем чаще встречались голые горы, укрытые тучами, непонятная речь, странные обычаи.
Однажды мы около кладбища увидели черную толпу, которая двигалась нам навстречу.
Мы стояли на обочине и ждали, пока шествие проследует мимо. Чем ближе подходили к нам люди, тем сильнее были их голоса, которые все скопом ревели почти по-звериному. Вскоре можно было расслышать и отдельные вопли: «Хусайн! Ой, Хусайн!» Я увидел растрепанных, оборванных людей. Они колотили себя по обнаженной груди кулаками, до крови щипали и царапали свои щеки. Изможденный мужчина, который шел впереди, хрипло крича, вдруг упал. Остальные перешагивали через него, будто то было бревно. Я хотел было броситься помочь, но отец меня остановил. Он сказал, что это шииты празднуют день самоистязаний в честь пророка и нельзя вмешиваться в их обряд. А если тот, упавший, умрет на дороге, то будет счастлив, ибо попадет в рай.
Мы тоже заботились о грядущем рае: ночевали на голой земле, а вкус мяса я уже не помнил…
Как-то под вечер вместе с толпой паломников подошли мы к реке, которая служила границей между двумя странами. Нам велели сложить поклажу в сторону и раздеться. Поднаторелые полицейские бросились к нашим пожиткам, другие окружили нас. Отец стоял, как все, в одних нижних штанах. К поясу у него был подвязан атласный мешочек. Полицейский сунулся было к нему, но отец величественным жестом отвел его руку и велел позвать старшего. Тот приблизился с чрезмерно строгим лицом и еще издали заорал на отца. Тогда отец достал из мешочка небольшую бумажку с фиолетовой печатью и показал старшему полицейскому. Тот принужденно улыбнулся, даже часть отцу отдал и спросил, где наши вещи. Он велел подчиненным, чтобы к нам не прикасались.
Первыми пропустили нас в лодку и переправили на другой берег. Подняв свой мешок, я почувствовал, как необычно тяжел он, и вдруг ощутил в нем что-то живое. Первым побуждением было — закричать, но я сдержался и, напрягшись, оттащил мешок в прибрежные кусты. Из мешка вылез мальчик — голый, лишь на бедрах у него висела тряпка.
Он был щуплый, как шестилетний ребенок, а по лицу можно было дать все восемнадцать.
Смеркалось. Я догадался, что мальчик от кого-то прячется, и показал ему глазами: беги, мол, за скалы! Но появился отец, положил тяжелую руку мальчику на плечо. Он, как обычно, все замечал.
— Ты вор, — сказал отец. — Ты сбежал из тюрьмы. Ну ничего. Мы вернем тебя обратно.
Мальчик прижал худые руки к груди, упал перед отцом на колени. Он трясся от страха, что-то мычал, отрицательно мотал головой.
— Не притворяйся! — грозно произнес отец. — Говори правду, не то сдам тебя полиции.
Мальчик подполз к отцу и припал потрескавшимися губами к его галошам.
Впервые я осмелился посмотреть на отца без обычной почтительности. Как мог он быть таким бессердечным? И это человек, совершающий паломничество в Мекку?!
— Отец, — произнес я решительно. — Хотите, ударьте меня, но не мучьте ребенка. Он несчастен и беден. Неужели вы этого не видите?
Отец посмотрел на меня глазами, полными гнева, и сказал наставительно:
— Я уже напоминал тебе, сын мой, что у мусульманина, совершающего хадж с благостными намерениями, не должно быть ни малейшего греха, взятого на душу в пути.
Мальчик понял, что я взял его под защиту, и бросился ко мне. Отец с силой оторвал его от моих ног, но тут закричала Ширин:
— Лучше меня бросьте в воду! Не надо топить этого мальчика!
Отец остановился. Потом он сел на камень и велел нам одеться.
Я нашел в своем мешке старую рубаху и отдал ее маленькому беглецу. В знак благодарности он обхватил мою шею руками и прижался сухими губами к моей пылающей щеке.
Это была первая победа, которую мы одержали над отцом.
* * *
Утром, когда мы удалились от границы, мальчик смыл грязь с лица и показал нам круглую, величиной с монету, метку, выжженную у него на лбу. Такая же метка была у него и между лопаток. Бахрам — так звали мальчика — рассказал нам, что он раб и принадлежит владельцу соляных копей. С семи лет скитался Бахрам по чужим людям. Своих родителей он почти не помнил. В конце концов попал на соляные копи. Он трудился от рассвета до темна, но долги его в хозяйской лавке все росли, хотя питался он хуже некуда. Однажды хозяин объявил Бахраму, что если он не уплатит половины долга, то по закону, действующему в той стране, станет рабом. Откуда было взять деньги сироте? И его заклеймили, как животное. Существование стало совсем невыносимым, и тогда Бахрам решил бежать. Он был неглуп и смел, иначе не смог бы так успешно осуществить свой дерзкий замысел. Добрался до границы и дождался случая, когда можно было перебраться через реку.
Я поклялся, что не оставлю Бахрама. И отец смирился с его присутствием.
Теперь мы шли вчетвером. Да еще на плече у Ширин сидел попугай. О нем тоже стоит рассказать.
Попугая этого мы нашли в роще. Он был совсем маленький, едва умел летать. Мы услышали жалобные крики птенца, извлекли его из кустов, в которых он запутался, и Ширин задохнулась на миг от счастья, когда увидела, как красива эта птица.
Птенец был до смерти напуган. Перья его взъерошились, крылья вздрагивали. Но Ширин прижала его к груди, погладила, напоила, и он успокоился. Попугай подрос, но нас не оставлял. Он преданно сидел на плече у своей юной хозяйки, прижимаясь к ее щеке головкой.
Вчера у переправы жена какого-то богача — он прибыл к границе в автомобиле и ожидал, пока подадут паром, — заметила попугая и приблизилась к нам.
— Ах, какая красивая птичка! — воскликнула эта госпожа, по-детски кривя накрашенные губки.
— Обратите внимание и на хозяйку этого попугая, ханум, — сказал, смеясь, золотозубый господин. — Эту девочку причесать и приодеть, она затмит многих красавиц Востока!
Но госпожу это замечание разозлило.
— Обезьяна и в парчовом платье останется обезьяной, — презрительно произнесла она. Но на Ширин посмотрела ревниво, не скрывая неприязни.
Сестра моя, услышав разговор, сперва покраснела, потом на глаза ее навернулись слезы.
— Да, у меня нет, как у вас, шелков и золота, — сказала девочка, — но я не сделала вам, ханум, ничего плохого. Зачем вы обижаете меня?
— Умолкни, негодница! — вмешался отец. Он тут же обратился к богатой госпоже: — Простите ее дерзость, ханум. Дитя не ведает, что говорит.
— Дома меня никто не посмел бы назвать обезьяной, — упрямо повторила Ширин.
Отец, взяв Ширин за руку, хотел увести ее.
— Постойте, — приказала госпожа. Она небрежно достала длинными пальцами из своей сумочки золотую монету и протянула отцу. — Возьмите, а мне отдайте попугая.
— Зачем он вам? — воскликнула Ширин и спрятала птицу у себя на груди.
— Я оторву ему голову, вырежу язык и прикажу изжарить, — сказала госпожа, засмеявшись.
Золотозубый мужчина захохотал во всю глотку, захлопал в ладоши:
— Браво, ханум! Блестящая острота!
— Не отдам! — закричала Ширин.
— Возьми-ка денежку, девочка, — предложила госпожа ласково. — За нее тебе дадут красивое платье и черепаховый гребень.
Ширин, взяв монету, швырнула ее в реку.
— Ты дрянь! — в гневе крикнула госпожа.
— Этого попугая не купить за все ваше золото! — воскликнул и я, радуясь и своей собственной смелости, и поступку сестры.
Богатая госпожа даже затряслась от злости. Родинка на ее щеке заплясала, как испуганная муха. Она что-то быстро сказала золотозубому господину на незнакомом мне языке. Тот кивнул головой, решительно приблизился к Ширин и протянул руки, намереваясь забрать попугая.
Отец с другой стороны двинулся ему на помощь. Ширин, отчаянно вскрикнув, выпустила птицу. Попугай, словно понимая, что ему грозит, взлетел и вскоре скрылся.
* * *
Это казалось чудом, но на другом берегу попугай нашел нас и вновь опустился на плечо Ширин. Даже отцу, кажется, стало совестно, хотя он ничем не показал, что заметил попугая. Но что-то переменилось и в отце за это время. Ведь он смирился с присутствием Бахрама и делил теперь нашу скудную пищу на четыре доли.
Так мы шли еще месяца три, пока не оказались в богатом городе Басре, переполненном купцами и паломниками. Вместе с ними погрузились мы на старый-престарый пароход. Купцы ушли наверх, в просторные каюты, а толпа паломников, толкаясь, скатилась в трюм и заняла там железный пол.
Время будто остановилось. Я не видел теперь ни неба, ни света: выходить на палубу нам строго-настрого запретили. Вокруг стонали старики и больные. Воздух в трюме был невыносим. Даже отец изнемог от духоты и тоски. Он и молился не так усердно, как прежде.
Лучше всех чувствовали себя Ширин и Бахрам. Они нашли своих сверстников и вместе с ними играли, даже смеялись. Детство всюду детство.
Наконец наша плавучая тюрьма остановилась, как я узнал впоследствии, в порту Джидда. По календарю наступила уже глубокая осень, но здесь было знойно, пыльно. И все же мир, полный света и звуков, показался мне прекрасным. Слившись с огромной, оборванной, грязной толпой, мы отправились в Мекку и вскоре пришли в святая святых и увидели обычный захудалый город с унылыми, немощеными улицами, невзрачными домишками и множеством людей в белых чалмах. То были счастливцы хаджи[16], которые только-только обрели это звание.
Отец наш сразу же заторопился куда-то, а нас оставил на улице, приказав, чтобы мы сидели в тени и никуда не уходили. Он исчез, как в яму провалился. Мы извелись, ожидая его, а мне, что таить, еще и обидно стало: сколько мучений принял, так уж хоть бы взглянуть одним глазом на дворец. Наверное, выражение лица моего говорило об этом достаточно красноречиво, так как юноша-послушник приблизился к нам.
— Если золотой у тебя найдется, я тебе быстренько все устрою. А так будешь ждать, пока не облысеешь, — сказал он.
Я остолбенел, настолько поразила меня эта речь. Где, как не в этом приюте добродетели, должно быть все честно и свято! И вдруг опять то же — взятка!
— Обойдусь без вашей Каабы! — сказал я грубо.
— Как хочешь.
Юный служитель аллаха пожал плечами, делая вид, что уходит.
Я едва не расплакался от огорчения. Меня выручил Бахрам. Он достал из-под языка золотую монету и протянул ее мне.
— Иди, посмотри Каабу, — произнес он.
Я обрадовался, а потом удивился:
— Откуда у тебя деньги?
Он хитро сморщил свое темное личико.
— Забыл, как Ширин бросила в воду монету?
Я догадался:
— Ты за ней нырнул и достал?
Бахрам еще раз лукаво мне подмигнул.
Я благодарно обнял его за худенькие плечи, отдал послушнику золотой и ушел с ним.
Парень, как я скоро понял, оказался совсем не послушником, а обыкновенным проходимцем, который кормился у стен святыни. Но он не обманул. Прежде всего сводил меня, как полагается, в баню, принес чалму и белое одеяние.
Я облачился и стал похож на всех паломников. В таком виде я вошел в священный дворец через боковую, неприметную дверцу. Ее открыл служка, которому мой опекун что-то шепнул. Затем они исчезли.
Дворец был переполнен. Я едва втиснулся между двумя плотными мужчинами и стал делать то, что и они. Молитвенные обряды были мне знакомы. Люди вставали — и я поднимался. Люди падали на землю — и я падал.
Вид у всех был странен: глаза прикрыты, губы дрожат, беспрерывно шевелятся. Мне подумалось, что каждый из них уверен: здесь, в Каабе, вымолит для себя пропуск в рай.
Молебен тянулся бесконечно, и я устал. Я развлекался тем, что в подходящий момент разглядывал дворец, который был внутри действительно очень красив. На стенах золотом и серебром были начертаны изречения из Корана. Стены отражали все, как зеркала. Приглядевшись, я и себя увидел среди молящихся и от неожиданности вздрогнул. Лик мой был печален. Я похудел и выглядел старцем: нос удлинился, глаза запали.
Я загрустил, и в это время молебен окончился. Все не торопясь благоговейно подходили к священному камню, прикладываясь к нему. Подошел и мой черед.
Передо мной оказался отрок с маленькой головой на тонкой шее. Он пытался, но никак не мог дотянуться до камня: росту не хватало. Отрок открыл было рот, хотел, кажется, кому-то пожаловаться, но длиннобородый старец, который наблюдал за обрядом, произнес, благоговейно прикрыв глаза:
— Камень этот висит в воздухе. Таково повеление аллаха.
Парень затрясся. Казалось, шея его переломится. Потом он упал и забился в судорогах. Я кинулся на помощь. Старец остановил меня движением согнутого пальца, и я понял, что, если несчастный юноша сейчас умрет в храме, это будет воспринято окружающими как величайшее благо, дарованное богом. На губах у страдальца показалась кровавая пена: зрелище это так потрясло меня, что я стремглав выскочил из храма.
На прежнем месте не оказалось ни Ширин, ни Бахрама. Вот что меня по-настоящему испугало! В стороне валялся со свернутой шеей попугай, верный друг моей сестры.
В волнении метался я по окрестным улочкам, пока не столкнулся лицом к лицу с Ширин. Увидев меня, она отчаянно закричала:
— Спаси его, Навруз! Спаси Бахрама!
— Где он? — спросил я. И прикрикнул: — Рассказывай толком. Не реви!
Оказалось, что, пока я был в храме, к ним подошли какие-то люди в белом и силой увели обоих в большой дом. Раздели догола и начали осматривать. Один, заметив на спине у Бахрама клеймо, воскликнул:
— А ты, оказывается, раб! Как же ты посмел сбежать от хозяев?
Человек этот ударил Бахрама. Затем он захотел более тщательно осмотреть Ширин, но она стала биться, кричать и укусила его за руку. Рассвирепев, человек вытолкнул девочку на улицу.
Бахрам… Слезы навернулись мне на глаза. В чем виноват, в чем грешен этот мальчик, который стал мне братом? Неужели праведнейшие мусульмане не могли помиловать его хотя бы здесь, у могилы пророка?
Подошел отец, просветленный и важный. Я задал ему этот вопрос. В ответ он посоветовал быть осторожнее, не то и нас могут забрать работорговцы.
— Как же всемогущий не накажет этих злых людей, не убьет их?
Отец размахнулся, чтобы влепить мне, как водилось, пощечину. Я отскочил. И было во взгляде моем, наверное, что-то такое, что остановило занесенную руку.
— Молись! — велел отец. — Двенадцать раз в день произноси очищающую молитву. И только после этого, если аллаху будет угодно, я допущу тебя к священной могиле пророка.
Меня так и подмывало сказать, что я уже посетил святыню безо всяких очищающих молитв, уплатив всего-навсего один золотой. Но я промолчал.
* * *
И еще одно мучило меня: откуда у отца деньги? Он, судя по всему, намерен был остаться в Мекке надолго. Моления его только в Каабе должны были продолжаться год. Он снял в одном из зажиточных домов балхану. Меня пристроил к мулле, с которым я обязан был постигать премудрости священных книг. Невзирая на мою нерадивость, отец все же не терял надежды увидеть меня своим преемником.
Ширин он определил в школу для девочек, где плата за обучение была в три раза выше, нежели в обычном мужском мектебе. Уходя с утра, он оставлял нам достаточно, чтобы мы могли не только вкусно пообедать, но и купить полфунта халвы к чаю.
Наконец-то, впервые за несколько лет, мы приоделись: у меня было три халата и европейский костюм, у Ширин — несколько красивых платьев.
При всем том отец, казалось мне, нигде не служил.
Я терпел, терпел и однажды решил за ним проследить. Поступок не лучший, и все же я не раскаиваюсь в том, что не пошел к своему учителю-мулле, с которым мы уже одолели одну огромную священную книгу, а отправился по пятам за отцом.
Стояла глубокая осень, но в Аравии и в эту пору солнечно и душно. Отец шел многолюдными улицами, и мне легко было оставаться незамеченным. Вскоре я догадался, что направляется он на базар, и первая моя мысль была о том, что отец барышничает.
Все оказалось куда хуже.
За базаром находился огромный караван-сарай. Там во дворе под навесами и под открытым небом располагались паломники. Их были сотни. И каждый день люди менялись.
Было время утреннего чая. Мужчины всех возрастов и оттенков кожи — от болезненно-белой до коричневой, худые и задыхающиеся от тучности, сидели, поджав под себя ноги. Трапезничали. На возвышении посреди двора стояло несколько человек, очень важных, если судить по их одеяниям. Мой отец тоже поднялся на возвышение, встал рядом с вельможей, произносившим речь, которую я плохо понимал, так как в ней было много высокопарных слов. Но то, что произнес вельможа в заключение, обожгло меня.
— О вы, стремящиеся к справедливости! — воскликнул этот человек. — Сейчас к вам обратится почтенный Пиржан-максум, которому лишь с помощью великой милости божьей удалось вырваться из большевистских лап. Пускай мученик сам расскажет о советском аде.
Вперед выступил отец.
Я был поражен в самое сердце, потому что нет, наверное, ничего ужаснее для сына, чем увидеть вдруг открывшуюся гнусность собственного родителя, которого с детства почитал святым.
То, что произносил с возвышения мой отец, было страшнее лжи. Это было предательством. Отец мой, Пиржан-максум, поносил собственный народ, называл его продавшимся за черствую лепешку, пренебрегшим святыми заветами предков. Он бесстыдно рассказывал о каких-то артелях, где все мужчины, женщины и дети работают от зари до зари, а питаются вместе со скотом из лоханей. Говорил о высохших арыках и вырубленных под корень садах, о проказе и чуме, которые косят людей.
Паломники слушали его, и глаза их загорались гневом. Они начали размахивать кулаками и выкрикивать бранные слова.
Отец сделал передышку. И продолжал говорить о том, что большевики заставляют всех женщин ходить по улицам обнаженными, а тех, которые не согласны на бесстыдство, высылают в холодные края.
Люди завопили. Они верили отцу! И он, воодушевленный, призывал паломников к тому, чтобы, где бы они ни жили, готовились к священной войне против большевиков.
Многие вскочили, потрясая руками.
Стыд за отца и возмущение охватили меня. Я не помню, как вскочил на помост, не помню всех слов, которые я произносил, хрипя, потому что горло мое было стиснуто, будто удав обвился вокруг шеи. Я силился доказать, что все, о чем говорил мой отец, грязная ложь. Я кричал, что есть великая правда и люди повсюду узнают ее. Советы дали беднякам воду, хлеб, книги!
Отец мой, а он по-прежнему стоял на возвышении, сперва оцепенел, потом выкрикнул испуганно, по-петушиному:
— Схватите его, мусульмане! Шайтан помутил рассудок моего сына!
Ко мне потянулись скрюченные злые пальцы. Они уже вцепились в полы моего халата, а я все продолжал кричать:
— Мусульмане! Вы видите: я пошел против своего отца! Только во имя великой и светлой правды мог я решиться на такую дерзость. Пусть же вас хоть это убедит в моей искренности!
Меня потащили вниз, а я не умолкал, хотя пена пузырилась на моих губах, как у того припадочного отрока, который бился в судорогах в святом храме.
Двое высоких худых афганцев вырвали меня из рук толпы, они были сильные и загородили меня.
— Пусть говорит! — закричали они. — Он не лжет. Он тоже оттуда. Пусть говорит правду. Хотим ее знать.
Глаза афганцев горели. Их вскоре поддержали и другие.
Но уже пробивали себе дубинками путь полицейские. За ними спешил мой отец. Меня ударили по голове, скрутили руки, и мир погас.
* * *
Прошло полтора года. Я провел их в доме умалишенных. Не хочу вспоминать, что я там пережил, что видел. Волосы мои поседели. Я привык к тому, что выгляжу стариком. Давно я подумывал о том, чтобы покончить с собой, хотя осуществить это было не легче, чем бежать. Здесь заботились о том, чтобы к больным не попал ни один острый предмет. Не было и простыней.
Я придумал, однако, несколько способов самоубийства, но все они были мучительны. И все же я решился бы, когда бы не мысли о Ширин. Она очень повзрослела и стала настоящей красавицей. Раз в месяц Ширин навещала меня. Смотрела из-за решетки полными слез глазами, а голоса ее почти не было слышно, потому что ближе, чем на пятьдесят шагов, родственников не подпускали. Она видела меня среди несчастных, и я хорошо понимал, что творилось у бедняжки на сердце. Чтобы хоть как-то утешить Ширин, я старался у нее на глазах съесть угощение, которое она мне передавала. Этим я показывал, что разум мой ясен. Впрочем, и сам я в том уже сомневался.
Отец не появился ни разу. Сперва я не хотел думать о нем; рана в моей душе кровоточила при каждом воспоминании о человеке, которого я уже не мог называть своим родителем. Он пал в моих глазах, и я ненавидел его не только потому, что он упек меня в сумасшедший дом, который был во сто крат страшнее зиндана. Он стал моим врагом, потому что был заклятым недругом своего народа. Боже, как поздно я прозрел! Как поздно я понял, что отцовская затея с бегством в чужие края была предпринята не во имя бога, а во имя презренных земных дел!
Я уже не сомневался, что ружье моего брата Базарбая отцу понадобилось для того, чтобы совершить убийство. Я не знал еще, кто пал от его рук. Но был уверен, что в глазах наших односельчан убийца — это я, Навруз.
И потому я считал себя обязанным вернуться на Родину и рассказать людям правду об отце, которого ныне, пожалуй, еще почитали как святого. Вот что также удерживало меня от того, чтобы наложить на себя руки.
Однажды два санитара повели меня к заведующему больницей. Это был румяный жизнерадостный человечек. На столе перед ним лежало описание моей «болезни». Кроме заведующего, в кабинете находились три врача и какой-то духовный служитель, молодой, но уже располневший человек в богатом халате и белой чалме.
— Вы понимаете по-арабски? — спросил он у меня.
— О, да! — поспешно ответил за меня заведующий. — Наш Навруз — умница.
Он всегда относился ко мне как к душевнобольному, хотя великолепно знал, что к чему.
— Ваш отец скончался, — сообщил человек в чалме.
Он даже не счел нужным прибегнуть к мусульманскому иносказанию: «Родитель ваш призван аллахом в лучший мир».
Наверное, я все-таки изменился в лице. Я понял это по тому, как все они переглянулись между собой.
— А теперь мы вас обрадуем, — пропел, будто разговаривал с ребенком, заведующий. — Заботы наших просвещенных врачей, — он указал на них, — благотворно сказались на вашем драгоценном здоровье. Мы выписываем вас, хотя и предупреждаем, чтобы вы неукоснительно выполняли наставления, которые вам дадут врачи.
Они долго втолковывали мне, как я должен вести себя, что есть, что пить. Но я не слушал.
— Вот, возьмите, — сказал мне человек в чалме, когда я, переодевшись, подошел к столу, чтобы расписаться в толстой книге.
Он подал мне картонную папку. Подчиняясь еще неясному побуждению, я в присутствии всех этих людей, не спускавших с меня глаз, развязал тесемки. В папке лежал конверт с письмом и сверток, в котором было много денег. Я отдернул пальцы, будто прикоснулся к гадости. Взял письмо, а папку швырнул в угол. Бумажки разлетелись по комнате.
— Он все-таки сумасшедший! — послышалось за моей спиной.
Я захлопнул дверь.
* * *
Письмо было витиеватое, длинное. Отец хотел одного: оправдаться передо мной. Выходило, если верить ему, будто все, даже заточение в сумасшедший дом, делалось им для моего блага. Мне было противно читать эти жалкие слова, но я не пропустил ни строчки, надеясь, что вот-вот откроется та тайна.
И она открылась. На горе свое я узнал, что действительность была ужасней всех моих опасений. Рука моя отказывается писать, перо дрожит, но я хочу, чтобы все узнали: Базарбай невиновен! Подлец, которого я, к несчастью, называл отцом своим, убил следователя Ибрагимова. Он застрелил Ибрагимова из ружья, которое я попросил у Базарбая. Он был одет в халат Базарбая, и на ногах у него были галоши моего брата. Он выкрал из конюшни коня, на котором обычно ездил Базарбай. Обманом заставил меня написать стихи, которые сунул в карман тулупа, брошенного Базарбаем у ворот. Да еще позаботился, чтобы на конверте стояла почтовая печать.
Он продумал все с дьявольской хитростью, и подозрения должны были полностью пасть на моего несчастного брата.
Волосы мои зашевелились, когда я понял, скольким близким людям причинил зло этот мнимый богоугодник! А он же был уверен, что перед ним откроются врата рая!
Преступление было совершено потому, что Пиржан-максуму надо было выкрасть у Ибрагимова следственное дело и уничтожить его! Ибрагимов сумел раскрыть черные деяния кучки мерзавцев, которых возглавлял мой отец. Презренные, они жили в разных аулах, но делали одно и то же: растлевали души верующих, настраивая их против всего, что предлагала Советская власть. Вот это спасение дюжины предателей и снимет якобы с его души убийство! Так рассуждал Пиржан-максум.
* * *
Я приступаю к главе, завершающей и повесть, и жизнь мою. Прочтите ее, и вы поймете, почему я называю эту главу последней.
Пережив немало бед и злоключений, добрались мы с Ширин до турецкого города Стамбула, где нам наконец, повезло. Не сразу, конечно. Полгода шатался я по улицам Стамбула. Не по главным, где сверкали окнами великолепные рестораны, магазины, а по немощеным и грязным окраинным улочкам. Я предлагал нанимателям единственное, что у меня было, — свои руки. Хозяева, даже самые захудалые, презрительно оглядывали меня, тощего и болезненного, и почти всегда отказывали. Напрасно уверял я, что хоть и хрупок на вид, но силен.
И я опустил голову, смешался с нищими и безработными, которые роились на набережной. Были они, подобно мне, худы, черны и голодны. Тусклыми глазами смотрели на пену у прибрежных камней и, если замечали отбросы, принесенные волнами, — разбухший кусок хлеба или луковицу, — бросались за ними в воду.
Стамбул. Город, прославленный множеством велеречивых уст. Не могу я больше ходить по твоим мостовым. Не для меня твое богатство, зеркала витрин, базары, заваленные фруктами.
— Облава! — крикнули сзади.
И толпа бросилась врассыпную. Я вместе со всеми. Полицейские, которые выскочили из черного автомобиля, поймали двух несчастных и увезли их с собой. Такое случалось ежедневно по нескольку раз. Людей вылавливали, словно бродячих собак. Я не знал, что делали с пойманными, но оказаться на их месте не хотел и потому бежал, что было сил. Наконец в глухой, темной подворотне я присел на землю, чтобы отдышаться. От голода и пережитого страха мне стало нехорошо. Я даже сознание потерял на короткое время. Шум заставил меня очнуться.
— Стой, шлюха! Стой, воровка! — раздался простуженный голос.
Я выглянул на улицу и увидел полуобнаженную женщину, которая бежала, прижимая к груди сверток. За ней гнался здоровенный рыжий детина в матросской фуфайке.
— На куски разорву! — ревел он.
Женщина поравнялась с подворотней, в которой я прятался, и швырнула сверток, едва не угодив им в меня.
Они промчались мимо, послышался раздирающий душу визг, и все стихло.
В тряпичном свертке оказалось красивое ожерелье. Я спрятал его за пазуху и помчался за город, к оврагу, где мы с Ширин рядом с такими же отверженными, как сами, сложили из сырцовых кирпичей лачугу.
Сестра моя была теперь нашей кормилицей. Когда-то в родном ауле научилась она у нашей бабки делать глиняные игрушки-свистульки. Умение это спасало нас от голодной смерти. Иностранцы, привлеченные красотой бедно одетой девушки и необычными для этих мест безделушками, покупали свистульки. Но я опасался, что в этом страшном городе, жизнь которого была полна ужасных происшествий, может случиться нехорошее, и потому запрещал Ширин выходить из лачуги в послеобеденное время. Но оказалось, в Стамбуле нет спасения от беды.
Жалкая дверца, которая прикрывала вход в наше несчастное жилище, была сейчас сорвана с петель. Сердце мое упало. Я услышал сдавленные крики:
— Помогите! Люди!
То была Ширин.
— Убью! — закричал я и бросился на лохматого человека, который ломал руки моей сестре. Бог дал мне, истощенному и усталому, силы. Я сжал толстую шею так, что лохматый захрипел. Но достаточно было мне чуть ослабить хватку, как он сбросил меня и занес надо мной нож.
Я изловчился и укусил его за руку. Он вскрикнул, замахнулся, чтобы вонзить лезвие в мое горло, и вдруг его тело обмякло. Он свалился на бок, словно куль с мукой. Я встал и увидел, что голова у бандита в крови. Рядом стояла Ширин, держа в руке медный пестик. Им она толкла глину для своих поделок.
— Я убила его! — Ширин заметалась. — Что теперь будет?
— Бежим, — сказал я.
Ширин всхлипывала на ходу.
— Успокойся, — сказал я. — Мы уедем из города.
Я знал, что за оврагом была станция. Там разгружали вагоны с углем. Не замеченные никем, мы забрались в пустой вагон. Наши лица и одежда мгновенно почернели. Будь у нас другое настроение, мы бы, наверное, поумирали со смеху, глядя друг на друга. Но сейчас нам было не до того. Мы так и уснули, прижавшись друг к другу. К утру Стамбул, блистательный и трижды нами проклятый, остался далеко позади.
Едва поезд замедлил ход, мы выскочили, скатились с насыпи и оказались в пустынной местности. Это было предгорье; невдалеке шумела речушка. Мы отправились к ней, песком оттерли с себя угольную пыль.
Ширин выстирала одежду, разложила ее на камнях и высушила. Затем мы отправились в аул, который был виден у подножия горы. По пути немного подкрепились диким виноградом и орехами.
Ширин все еще не оправилась от испуга.
— К кому мы зайдем? Нас же здесь не знают. Разве кто-нибудь пустит бродяг к себе в дом?
Она была права, но я верил в удачу.
— Зайдем к мулле, — сказал я. — Скажем, что были на паломничестве в Мекке и возвращаемся домой.
Вот уж воистину: прислушайся к голосу души! Мулла оказался выходцем из наших краев. Это был еще не старый человек. Он долго расспрашивал о наших похождениях, а больше — о жизни в Амударьинском крае. Потом — к этому времени у меня язык уже не ворочался, Ширин едва держалась от усталости — накормил нас шурпой. Ужасаясь от мысли, что нам могут отказать, я попросился на ночлег. Мулла охотно разрешил нам остаться. Подобное, давно не виданное мною радушие, встревожило меня. Я лег на балхане, где мне постелили, но не уснул.
В полночь внизу послышался шепот. Я поднялся и босиком, стараясь, чтобы не скрипнули ступени, спустился вниз. Там стояли мулла и его сын, который, я заметил это, вскоре после нашего прихода исчез и лишь сейчас возвратился.
— Полицай-эфенди велел задержать их до утра, — сказал парень своему отцу-мулле.
Он добавил, словно спрашивая совета:
— Связать, их?
Мулла подумал.
— Успеем, — решил он. — Пока они верят мне. Запри ворота, спусти собак. И пойдем спать.
Он громко зевнул и забормотал молитвы.
Ширин, бедняжка, спала. Я не стал ее будить, хотя меня мучила мысль: надо бежать немедленно! Однако я заставил себя все трезво взвесить. Если мы попытаемся перелезть через дувал, собаки поднимут лай, мулла созовет людей и нас схватят как воров.
Гнусный скорпион! Я готов был убить этого подлеца с медоточивыми речами. Но, рассудив, поступил иначе. Я вспомнил об ожерелье из блестящих крупных бус. Оно хранилось у меня на груди.
Едва рассвело и мулла, я слышал, окончил утренний намаз, я спустился вниз, ответил на его радушные приветствия и сказал, что у меня есть к нему срочное дело. Мулла переглянулся с сыном, пригласил меня к себе и усадил на ковер. Без обиняков я вытащил из-за пазухи ожерелье.
— Это все, что осталось у моей сестры из наследства, полученного от покойной матери.
Я врал смело, зная, что только ложь может нас спасти.
У муллы загорелись глаза.
— Цена ожерелью — пятьсот золотых, — не моргнув глазом, продолжал я.
Мулла нахмурился.
— Вы приютили нас, — закончил я торопливо, потому что мне показалось, будто на улице громко заговорили. — В благодарность я продам вам эти бусы за триста золотых.
Мулла протянул холеную руку. Я не отдал ожерелье.
— Когда мы вернемся на Родину, — сказал я, — мне придется объяснить семье, почему и как я расстался с вещью, которая хранится в нашем роду более ста лет.
— Ну и что? — спросил мулла.
У него от волнения перехватило горло.
— Расписку, — сказал я. — Дайте расписку в подтверждение того, что ожерелье попало в праведные руки, что уплачено за него мне триста золотых, а, уплатив со временем пятьсот, я смогу получить эту дорогую для нашей семьи вещь обратно.
Послышался резкий повелительный голос:
— Что же святой мулла не встречает нас?
Дородный мулла выскочил во двор с необыкновенным проворством.
Он заговорил вкрадчиво, льстиво.
— Ушли, негодники. К железной дороге, не иначе, — расслышал я последние слова.
Начальственный голос зазвенел, но вскоре смягчился. Послышались слова прощания. Они звучали уже совсем по-дружески.
Вернулся мулла. Он был возбужден, даже вспотел. Я ничем не выдавал своего волнения.
— Сосед приходил, — объяснил мулла. — Просит на день волов моих. Я дал. Сердце не позволяет отказать в чем-либо мусульманину. Да и аллах велит быть человечным, — добавил он, вздохнув.
Потом, помолчав для приличия, он сказал:
— Сын мой, уступлю я твоей просьбе, — он опять протянул белую ладонь.
— Расписку, высокочтимый учитель, — напомнил я.
— Ах, да! — Он взял перо, придвинул чернильницу и спросил: — Писать по-турецки?
Я кивнул.
— Не забудь упомянуть, учитель, что ожерелье наследственное.
Он быстро написал несколько строк. Я перечитал их, спрятал бумажку, но ожерелье не отдавал.
— Ну! — поторопил мулла.
— Вы забыли о деньгах, учитель.
Он развел руками. Дескать, дырявая память стала! Ушел ненадолго, принес три сотенных бумажки и разложил их передо мной. Я положил рядом ожерелье. И когда мулла схватил его, взял деньги.
— Я видела во дворе полицейского, — сказала Ширин, когда мы оказались на улице. — Наверное, искали нас. Бежим!
— Не бойся, — сказал я. — Теперь нам никакой шайтан не страшен.
— Почему? — спросила Ширин. — Это святой мулла помолился за нас?
— Да, — сказал я. — Ты не ошиблась.
А сам подумал: «Каков лес, таковы и звери».
И я уже, увы, уподобился им.
* * *
До персидской границы мы добрались быстро. На нас была теперь хорошая одежда, и билеты на поезд мы купили. Я сберег две сотенные бумажки, и не зря. С великим трудом удалось нам найти чабана, который за сотню перевел нас через границу. Еще одна сотня оставалась цела, и мы, приехав в Тегеран, сняли комнатку на полгода. За это время надеялся собрать немного денег. Вот тогда мы и вернемся на Родину. Я не знал, как это осуществить, но мечта о возвращении была единственным, во имя чего я жил.
За небольшой вступительный взнос старик кузнец взял меня в ученики. Сперва я раздувал мехи, но вскоре уже неплохо орудовал молотом и сам изготовлял серпы, топоры. От каждой проданной вещи хозяин отчислял мне небольшую долю. Жить можно было, хотя и очень бедно. Угнетало меня то, что не удавалось отложить ни единого гроша. Шли годы. Началась война. Значит, нечего было и думать о том, чтобы приблизиться к границе. А жить на чужбине стало вовсе уж невыносимо. Тогда я решил, что пойду к советской границе и отдамся в руки властей. Я знал, что Советская власть строга, но справедлива, и потому был уверен: меня поймут. Учтут мою молодость, неопытность, раболепное повиновение отцу в ту пору, когда он заставил нас покинуть родные места. Учтут и раскаяние мое, идущее от чистого сердца, и отречение от Пиржан-максума, которого я и в воспоминаниях не могу теперь называть отцом. И муки мои на чужбине, и погубленную молодость мою, и безрадостную юность моей сестры — все, все! А если найдут, что я преступник, то пусть судят! Снесу наказание безропотно.
И уж, несомненно, казалось мне, поймут и простят Ширин. Однако несчастной сестре моей суждена была на чужбине страшная участь. Сердце мое обливается кровью, но расскажу я и об этом.
Я заболел. Свалился в кузнице, у горна. И прежде плохо чувствовал себя, но держался, потому что не выйдешь на работу — останешься без хлеба.
Мастер свез меня в лазарет для бедняков: там у меня обнаружили брюшной тиф и надолго оставили на койке.
Все, что можно было, Ширин распродала: нужны были деньги на лекарства и передачи. Она бралась за любую работу: нянчила у соседей детей, стирала белье. Но в нашем квартале жили бедняки, у них у самих-то лишнего гроша не было. Потому и рассчитывались они с Ширин кто лепешкой, а кто горстью риса. Врач, который лечил меня, сказал, что нужно заграничное средство, без него я на ноги не поднимусь. Когда я узнал цену лекарства, то пришел в ужас: так она была велика. На горе мое, врач сказал о лекарстве и сестре. Я уже потом не раз сокрушался: лучше бы я умер в той больнице для несчастных! Но аллаху было угодно убить меня, не лишая дыхания.
Неделю спустя после разговора с врачом Ширин принесла лекарство. Я начал глотать пилюли, и действительно почувствовал себя лучше. К концу месяца меня выписали. Я был рад выздоровлению, будто во второй раз родился. Но радость глушила тревога за Ширин. Сестра моя давно уже не навещала меня. Когда видел в последний раз, я спросил у нее, где взяла она деньги на лекарство. Ширин ответила:
— Заняла.
Она отвела глаза и вообще была на себя непохожа: бледна и казалась несчастной.
Все это рождало тяжелые предчувствия.
Я вошел в барак, в котором мы нашли на время пристанище. По обеим сторонам длинного коридора были расположены одинаково ветхие двери. Наша была приоткрыта. И сердце мое оборвалось — в комнате никого не было. Моя голая койка светила жалкими железными ребрами. Кровать, на которой спала Ширин, была застелена ее лоскутным одеялом, подушка валялась на полу. Сам не знаю почему, но прежде всего я поднял эту подушку и ощутил ладонью, что под вытертой наволочкой лежит бумага. Я достал ее. То был почерк Ширин. Строчки написаны латинскими буквами: так ее учили писать в далекой советской школе. Ширин торопилась, и потому строки были неровные, многие слова недописаны. Страшная суть открылась мне, едва я начал читать.
«Мой милый брат! Мой единственный человек на всем белом свете!
Тысячу раз думала я о том, какую страшную боль причиню тебе, но иначе поступить не могла. Рука моя отказывается писать, слезы размывают буквы. Прости меня. И молись за меня.
Помнишь, я принесла тебе лекарство? Деньги дала мне старуха Шовкет. Она живет в большом доме, что над арыком. Когда я попросила у Шовкет денег, она сказала, что это очень большая сумма и нужна расписка. Подписываясь, я разобрала на бумаге персидские слова: «Деньги получены за услугу особого свойства, оказанную мной». Я спросила, зачем эти слова. Старуха Шовкет ответила: «Значит, ты не обязана возвращать мне долг. Не беспокойся, глупенькая. Я желаю тебе добра».
Я не хотела подписывать, тогда старуха разозлилась и сказала, что не даст мне ни гроша. А я все время видела перед собой тебя, Навруз. Я знала — без лекарства ты умрешь. Потому я поставила свою подпись и получила деньги.
Два дня все было спокойно, а в среду вечером старуха пригласила меня к себе. Она вымыла меня в бане, потом принесла мне атласный халат и красивые туфли. Проводила в спальню. Я не могла понять, почему она так ухаживает за мной. Но чувствовала сердцем, что все это неспроста, и потому попросила: «Отпустите меня, ханум, пожалуйста».
«Куда еще тебя отпустить, моя птичка! — сказала старуха Шовкет. — Ты же свободна. Разве тебе не нравятся эти белоснежные, мягкие перины? Отдохни на них. Твоя красота заслуживает такой чести».
Я пыталась сопротивляться, хотя воля моя ослабла. После бани старуха дала мне стакан молока. Я выпила, хотя и почувствовала пряный привкус. Теперь-то я знаю, что старая ведьма примешала к молоку дурман! Я впала в забытье.
Брат мой, родной и любимый, единственный! Стыд и совесть не позволяют писать о том, что случилось потом!
Я очнулась — нагая, на той же постели. Голова была как в тумане. В теле — слабость. Я приоткрыла дверь и стала звать старуху, просить, чтобы мне принесли одежду. И вдруг услышала хохот. Две женщины, еще нестарые, очень накрашенные, вбежали в спальню, схватили за руки и выволокли в соседнюю большую комнату. Я раньше и не подозревала, что в доме этом, кроме старухи, живет еще кто-то. В нарядной комнате сидели на коврах еще три красивые женщины. Они курили. Посредине стоял кувшин с вином. Те женщины, увидев меня голую, с растрепанными волосами, тоже засмеялись. Одна сказала: «Красавицы! В этой клетке появилась новая птичка!»
«А она мила!» — откликнулась другая.
Я задрожала, осознав, какая непоправимая беда стряслась со мной. А женщины хохотали.
«Чего ревешь? — грубо спросила та, что была постарше. — Не калекой, а бабой тебя сделали. Да и богатому ты досталась. Чего доброго, еще не раз на тебя глянуть захочет. Цена тебе золотой сейчас, а поживешь с мое, медяку будешь рада».
Слова вонзались в меня, словно пули. Я долго плакала — никто меня не утешал. Только одна, уже потом, погладила меня по голове, вздохнула и сказала:
«Все мы через это прошли. Но, как видишь, живы. И еще радуемся новой тряпке, монете, которую подарит богатый старик, если понравишься ему».
Женщины ходили по комнате почти голыми и разговаривали о таких вещах, что, слушая их, я готова была сквозь землю провалиться.
Первое желание было покончить с собой, чтобы избавиться от позора, от участи, на которую обрекла меня проклятая ведьма Шовкет, но я помнила о тебе, мой милый брат! Я знала, что ты умрешь без пищи и лекарств. И покорилась.
Вчера я была у тебя в лазарете: доктор сказал, что ты поправился, завтра будешь дома. Сегодня я могу уйти — от всех и навсегда.
Прости меня, брат мой! Я не падшая, я очень несчастная!
Посади на моей могиле деревце. Может, оно поднимется, раскинет ветви, и они будут шуметь надо мной, как на нашей далекой Родине, над айваном, где сидела мама, а я, маленькая, играла рядом.
Может, птица улетит в милые сердцу края. Унесет она привет, боль моего исстрадавшегося сердца. Прощай!»
Сложенный вчетверо листок выпал из моих рук. Я не мог плакать. Я упал и забился в муках более страшных, чем предсмертные. Не дай бог никому испытать то, что перенес я!
Меня услышали. Вошел сосед-кузнец. Он долго стоял надо мной. Молча поднес кувшин к моим дрожащим губам и велел:
— Напейся.
Зубы мои застучали о медный край кувшина. Кузнец придержал мою голову жесткой рукой, влил в рот воду. Опять он помолчал, пока я не пришел в себя.
— Где она? — спросил я, заранее страшась ответа.
Кузнец спокойно сказал, будто речь шла не о моей сестре:
— Там, где все будем. На кладбище нищих.
Свет вновь померк в моих глазах. Словно сквозь вату доносился до меня голос кузнеца:
— Отравилась она. Те, подруги из дома, снабдили ее ядом. У них он всегда хранится, у горемык.
Еще я услышал:
— Это она тебе завещала. Рожок на цепочке. Вроде бы золотой.
И после молчания:
— Наверное, и вы знавали когда-то лучшие времена?
Кузнец положил рядом со мной медальон, который подарила моей маленькой сестре добрая и несчастная Сора-ханум. Не принес этот амулет ей счастья. А может, и нет его вовсе? Нет счастья в этой стране, будь она трижды проклята! Нет счастья для людей, покинувших отчий край. Только на родине может жить человек счастливо. На чужбине он гибнет, как чинара в солончаках! Гибнет!
Вдруг я осознал, что говорю все это вслух. Кузнец смотрел на меня долго и неотрывно. В суровых глазах его впервые мелькнуло сострадание.
— Лежи, — сказал он. — Пока не поправишься, лежи. Пищу, постель я тебе обеспечу, а о расчете не беспокойся. У тех, кто трудится, не только руки для работы. У нас сердце еще есть в груди.
Он ушел.
А я остался один со своей бедой — огромной и неодолимой, как море…»
* * *
Майор Дауленов закрыл тетрадь, погасил лампу. Угольно-черная, чужая ночь стояла за окном. Дауленов прилег, но не сомкнул глаз до рассвета.
Утром он явился к начальству, доложил о дневнике Навруза, о преступлениях, совершенных Пиржан-максумом, о безвинно пострадавшем Базарбае.
— Совесть меня мучит, — сказал Дауленов полковнику. — Чувствовал тогда: что-то не так в этом деле об убийстве следователя Ибрагимова! Не иначе, кто-то стоял за спиной Базарбая, прикрывался им. Подлинный убийца так нами и не найден, думал я не раз.
— Это теперь, когда вы прочли дневник Навруза, вам так кажется, — возразил полковник.
— Нет, — Дауленов потер высокий с залысинами лоб. — Я потому и обвинительное заключение не хотел подписывать! Но явился тогда из Нукуса один выскочка. Мальчишка совсем, а гляди: в два дня разобрался в деле и отдал Базарбая под суд. — Дауленов помолчал и закончил, как бы рассуждая вслух: — Да и то сказать, все улики были против Базарбая.
Он поднял глаза и попросил:
— Я понимаю, товарищ полковник, время сейчас военное. Но разрешите, я съезжу в Каракалпакию? Может, удастся кому-то помочь.
— Поезжайте, — сказал полковник, — и не надо благодарить, не на свадьбу едете.
У дверей Дауленов остановился.
— Возможно, этот человек еще раз явится сюда, — он показал на измятую тетрадь. — Скажите, пусть подождет меня.
— Хорошо, — сказал полковник.
Но Навруз Пиржанов больше не пришел.
* * *
…Босоногий мальчик в длинных подвернутых штанишках бежал по пыльной улице с письмом в руке. Оставляя серые следы на свежевыкрашенных ступенях, он поднялся на крыльцо сельсовета, с топотом пронесся по коридору и, не обращая внимания на людей, ожидающих приема, открыл дверь председательского кабинета.
В просторной комнате за столом, застеленным зеленым сукном, сидела молодая женщина. Волосы ее были аккуратно расчесаны и туго забраны в косы. Большие глаза взглянули на мальчика с недоумением.
— Извините, пожалуйста, — сказала женщина майору, сидевшему перед ней на стуле. Она строго спросила мальчика: — Ты что это, Мексет, врываешься без спроса? И старших не замечаешь? — она показала глазами на майора.
— Здравствуйте, дядя! — поспешно произнес мальчик и выпалил: — От отца — письмо!
Фирюза (а это была она) побледнела.
— Не может быть, — прошептала она непослушными губами. — Не верю…
— Да вот оно, письмо! — Мальчик был удивлен тем, что мать все еще сомневается. Он протянул ей белый треугольник с фиолетовой печатью полевой почты.
— Прочитайте вы, — с трудом произнесла Фирюза, обратившись к майору.
Новость, как водится, мгновенно облетела аул. Сошлись люди. Мужчина с бессильно повисшей левой рукой.
Рядом с ним встал, опираясь на палку, коренастый, наголо бритый человек с тонкими бровями вразлет. Женщины сбились в кучу, стояли, подперев щеки руками, заранее вытирая глаза кончиками платков.
Майор Дауленов оглядел собравшихся, вопросительно посмотрел на Фирюзу.
— Читайте вслух, — повторила она. — У меня от односельчан тайн нет.
«Я, Базарбай, сын Ержана, — прочел майор, — посылаю сердечный привет и неугасимую любовь жене моей, Фирюзе-ханум! Моему сыну родному приветствие от нежного отцовского сердца!
Всем родным и друзьям, всем дорогим соседям нашим, родному аулу моему — пожелания счастья и процветания!
Сердце мое полно надежды, что все вы в добром здравии.
Итак, пусть все узнают, и сын мой тоже, что осужден я был безвинно. Много страдал, и волосы мои поседели.
Но не зря говорили деды: «Не бойся ночи. Кончится, как ни была бы долга». С меня сняты все до одного обвинения.
Я чист перед вами, как все эти годы был чист перед совестью своей.
В первый месяц войны меня направили на фронт. По дороге эшелон разбомбили немцы. Я и несколько товарищей остались живы. Мы долго скитались по белорусским лесам, настрадались и натерпелись немало, пока не встретились с партизанами. Нас приняли в отряд. Я стал пулеметчиком, воевал, наверное, не хуже других. Меня наградили боевым орденом.
Сейчас я прибыл на Большую землю по делам, о которых писать нельзя, а также за этой высокой наградой. Ее вручат мне, а потом дадут отпуск, и я приеду на побывку домой. Потому не буду описывать, что было со мной в эти годы, лучше расскажу, как приеду, не торопясь.
Жизнь открыла мне глаза. Я считаю, что все-таки перед Родиной виноват. Не пошел в то время, куда следует, не рассказал о темных делах своего дядюшки, который одной рукой раздавал благословения, а другой пакостил.
Я прощаюсь. Но душа моя с вами, в родном краю. Скоро увидимся!
Базарбай, сын Ержана».Майор положил письмо на зеленое сукно перед Фирюзой. Она взяла его и, не стесняясь присутствующих, крепко прижала к губам.
Люди взволнованно зашумели, обсуждая услышанное.
— Да-а, — сказал майор Дауленов, дождавшись, пока в комнате станет тихо. — Среди вас, наверное, немало таких, кто пострадал из-за скорпиона Пиржан-максума. Вот ты, Фирюза, уважаемая женщина, глава Советской власти на селе. По чьей вине ты десять лет одинока? Или Мексет, что растет без отца? Или ты, Айтмурат? — обратился он к коренастому мужчине в гимнастерке. — Не из-за пиржановых ли козней едва не погубил сестру, искалечил друга?
При этих словах Андрей (он стоял по-прежнему рядом с Айтмуратом) сказал:
— Айтмурат вину свою искупил. Бил фашистов за меня и за себя.
— Поймал бы я этих гадов, и Пиржана, и Навруза, удушил бы! — в сердцах воскликнул Айтмурат.
— С Наврузом не торопись, — сказал Дауленов. — Он открыл планшетку, достал потрепанную тетрадь и протянул Фирюзе. — Вот, — сказал Дауленов, — теперь вы прочитайте. Всех созовите, весь аул: и старых, и малых.
— Он жив! — воскликнула Фирюза.
— Не знаю. Хочу верить, что жив. — Он помолчал и добавил тише: — Впрочем, к чему мне обманывать и себя и вас, земляки мои. Навруз погиб давно. Гибель его была долгой и мучительной. Вот об этом и рассказывает он в своей тетради.
* * *
Месяц спустя на одном из участков южной границы произошло событие, которое в журнале наблюдений было отмечено, как «неудавшаяся попытка неизвестного нарушителя перейти границу».
Человек выскочил среди бела дня из-за нагромождения камней на чужой стороне и побежал к советской заставе, что-то крича.
Двое смуглых пограничников пытались его догнать, но вскоре остановились. Один опустился на колено, долго и тщательно целился.
Выстрелил и радостно вскинул руку, когда человек в длиннополом халате упал.
Не спеша смуглые пограничники направились к нему, но перебежчик неожиданно вскочил и, согнувшись, зажимая рукой рану, преодолел высохшую речку и достиг нейтральной зоны.
Теперь за ним следили с обеих сторон. Ни наш конный наряд — три бойца в зеленых фуражках, ни смуглые пограничники не имели права стрелять.
Человек шел — шатаясь, теряя последние силы. Он лег, но потом опять двинулся к советской стороне. Он полз на правом боку, затрачивая, очевидно, неимоверные усилия.
Смуглый пограничник засмеялся и жестом указал напарнику на сердце: как метко, мол, выстрелил! Другой пограничник провел ногтем большого пальца по своей темной шее и свесил язык, показывая, что перебежчик вот-вот скончается.
Но человек вдруг поднялся и пошел. Он даже выпрямился, и глаза наблюдавших за ним смуглых солдат округлились от удивления.
Человек почти достиг советской стороны, но тут силы оставили его.
Упал он у пограничного столба, прикоснувшись раскинутыми руками к родной земле.
Валерий Гусев ВЫСТРЕЛЫ В НОЧИ
30 мая, суббота
После зимы в Синеречье сразу началась весна. Она пришла день в день, час в час, будто терпеливо, расчетливо накапливая силы, дожидалась своего времени и в ночь с февраля на март отчаянно ворвалась в село короткой, яростной, хорошо подготовленной атакой: грозно зазвенела очередями капели, шумно обрушила с крыш твердо слежавшиеся снежные пласты, неудержимо, стремительно разбежалась повсюду бурными ручьями. К утру она бросила в бой свои главные резервы — сначала ветер и жадный дождь, а затем и горячий свет с чисто-синего неба. И дальше все быстро и ладно пошло своим извечным чередом. Сбежали снега, загремел на реках лед, шумно тронулся и навсегда уплыл куда-то далеко вниз, ярко зеленея и сверкая холодными искрами на острых, граненых изломах.
Отовсюду — с теплых полей, из хмурых еще лесов — потянуло волнующим запахом проснувшейся земли и прелой соломы, оттаявших стволов и прошлогодней листвы. Торопливо проклюнулась травка, вылупились первые листочки, посвежела хвоя. Чище и звонче стали орать по деревне петухи. Веселее зазвенели в колодцах ведра. Зашумели на полях застоявшиеся тракторы…
Участковый инспектор милиции Андрей Ратников, хоть и своих забот хватало, в посевную сумел и на сеялке постоять, и даже, подменяя приболевшего некстати Ванюшку Кочкина, вспахал малую толику за Косым бугром. Все еще тянуло его к привычному сельскому труду, нравилось делать с людьми общее дело. Да к тому же хорошо понял он за свою недолгую еще милицейскую службу, что нельзя ему обособленно держаться, надо со всеми вместе одними заботами жить, — польза от этого обоюдная и заметная.
Но сегодня весь день участковый как-то неуютно себя чувствовал. И понять не мог почему. Уж вроде бы в должности освоился, привык на людях их внимание ощущать: и доброе, а порой и недоброе тоже, надо сказать. А тут будто что-то неладное у него за спиной делалось, и он не знал об этом, только казалось, словно кто глаз настороженных и злых с него не спускал, ровно на мушку взял и водил следом стволом, выбирая нужный момент, чтобы курок спустить. Черт знает, что такое, злился на себя Андрей, на небывалое с ним состояние.
Домой он пришел поздно: дождался, пока в клубе танцы закончатся, развел двух петушков — Серегу и Митьку, которые уже было и куртки поскидали, и рукава рубах подтянули, проводил до калитки разомлевшего в тепле старика Корзинкина, терпеливо послушал, что «в последний раз, да и то с устатку», проверил магазин и с Галкой на крылечке постоял. За всеми этими делами (день вообще трудный был, хлопотливый — суббота) Андрей как-то поуспокоился, однако тревога не прошла совсем, где-то внутри затаилась.
Среди ночи, поближе к утру, он проснулся от какого-то странного стука в наружную дверь. Спросонок ему показалось, будто ветер забрасывает на крыльцо тяжелые редкие капли дождя и они барабанят в старый перевернутый тазик. Андрей привык уже, что его иногда поднимают по ночам, но в таких случаях стучат в окно — громко, требовательно, настойчиво — и зовут в полный голос. А сейчас это непонятное, даже жуткое, постукивание настораживало — в нем таилась тревога и опасность.
Он приподнял с подушки голову, прислушался, стараясь успокоить гулко забившееся сердце. Потом тихонько встал, не зажигая света, нашел спортивные брюки, сунул ноги в тапки и, взяв пистолет, бесшумно вышел в сени, время от времени слыша этот необъяснимый дробный стук, словно кто-то горстью кидал в дверь камешки.
Андрей положил руку на засов, снова прислушался, подавляя острое, нарастающее предчувствие беды, какой-то неясной, нереальной и потому страшной, как в кошмарном сне. Сопротивляясь этому страху, не позволяя ему одолеть себя, а значит, и потерять голову, он лихорадочно соображал, прикидывал: что делать? По-хорошему бы — ударить ногой в дверь, кошкой упасть на крыльцо и руку с пистолетом вскинуть… А если это пацаны балуются? Или чья-нибудь бедняга женка пришла потихоньку, соседей стыдясь, просить, чтобы утихомирил разгулявшегося мужика? Хорош будет участковый — пузом на полу!
Он осторожно двинул затвор пистолета, толкнул дверь и, чуть помедлив, быстро шагнул на крыльцо и сразу — в сторону. Тут же полоснуло в кустах напротив дома длинное прерывистое пламя, с глухим звоном защелкали, застучали в бревна пули. Одна из них, попав в какую-то железку, рикошетом влепилась куда-то под крышу.
Андрей, словно его толкнуло в спину, упал. Еще падая, не раздумывая дважды выстрелил в воздух. В мгновенно навалившейся тишине булькнула в ведре с водой выброшенная пистолетом гильза, звякнула обо что-то другая и поскакала вниз по ступенькам крыльца. Он вскочил на ноги, перемахнул через перила и бросился туда, где только что блестели вспышки выстрелов и слышалось, как затрещали под ногами сухие ветки, зашелестела листва по одежде убегающего человека.
Они почти одновременно вырвались наискось к проселку и один за другим перемахнули канаву. Стрелявший подбежал к легковой машине, стоящей у обочины с потушенными огнями, с распахнутой левой задней дверцей, швырнул внутрь автомат и сам бросился, как нырнул, следом. Машина, взвыв, рванулась, бешено набрала скорость, и где-то уже далеко ярко зажглись ее красные габаритки, заметались над дорогой длинные лучи света и громко, как выстрел, хлопнула дверца.
Андрей сгоряча пробежал еще по дороге и остановился, слыша надрывный шум мотора, свое тяжелое, частое дыхание и возбужденную брехню перепуганных собак. Стало холодно ногам, особенно правой, с которой еще у крыльца свалился тапок. Андрей постоял, чертыхнулся в сердцах и пошел обратно.
У дома уже собрался встревоженный народ.
— Что за происшествие, товарищ лейтенант? — деловито выступил вперед крошечный Богатырев — командир колхозной дружины. — Мы готовы к действию!
— Тапок потерял, — буркнул участковый.
— Была бы голова цела, — сказал председатель колхоза Иван Макарович, протягивая Андрею ключи от правления, — а уж тапки мы тебе новые купим. Звонить пойдешь?
— Оденусь только. Расходись, мужики, не топчитесь здесь. И по кустам не лазайте. Богатырев, присмотри тут. — Андрей так и стоял с пистолетом в руке, потому что деть его было некуда — не за резинку же брюк засовывать.
Гордый доверием Богатырев, солидно поправив форменную фуражку, доставшуюся ему от прежнего участкового и которую он, похоже, даже на ночь не снимал, стал шустро теснить людей к калитке, приговаривая: «Освободите, граждане, место происшествия для осмотра и охраны».
Андрей, одевшись, вышел на улицу с фонариком, подобрал свои гильзы и нырнул в кусты. Он быстро отыскал место, откуда стреляли, разглядел россыпь тусклых старых гильз и нашел хорошо вдавленные во влажную землю следы кирзовых, видимо, сапог.
— Богатырев! — крикнул он. — Поставь своих ребят, чтобы сюда никто не подходил. И сами тоже пусть подальше держатся. Я звонить пошел.
Дежурный по управлению связал его с начальником, и тот хриплым со сна голосом, выслушав участкового, сказал:
— Ну ты даешь, Ратников! Мы тебя хвалим, в пример ставим, а на твоем участке такие происшествия. Не приснилось тебе часом?
— Если бы…
— Вот что, лейтенант. Людей я сейчас высылаю. А ты пока думай, зачем в тебя стреляли? Припомни, что ты такое натворил, чтоб из автомата тебя бить? И второе — автомат и машина. Ты понял меня, Ратников? Ну, молодец…
У Андреева дома уже толпа гудела — все село, конечно, сбежалось как на пожар. Светать стало, и все глаз не отрывали от свежих, с торчащими острыми белыми щепками сколов на бревнах сруба, от перилины крыльца, вовсе перебитой, повисшей на гвозде. И страшно как-то людям, и тревожно было, что это в их участкового, совсем пацана еще — Андрюшку Ратникова, которого многие вообще мальцом помнили, стреляли так по-настоящему, беспощадно, нагло, безо всякой опаски. Стреляли, чтобы убить. Потому люди и смотрели по-разному: кто со страхом и жалостью, кто с крайним удивлением, словно бы и не веря глазам своим, а кто и с тихим бешенством, гневно, скрипя зубами, сжимая кулаки.
Андрею даже как-то неловко было подходить к ним, особенно когда все обернулись к нему и молча, сочувственно расступились.
— А ты, дядя Федор, чего прибежал? На кого магазин оставил?
— Как же теперь без меня — ведь я при ружье и вполне способный тебе помощь оказать. Потому и прибежал.
— Где ему бегать, — засмеялся Степка Моховых. — Он с вечера тут прятался, поближе к милиции.
Старик Силантьев, постучав о землю черенком зачем-то прихваченных вил, сказал негромко:
— Ты, Андрейка, нынче ко мне ночевать иди, не сомневайся…
Участковому аж горло перехватило. Он и сказать-то ничего не мог, только кивнул и покачал головою — мол, спасибо, не надо. А тут еще Галка вывернулась, бросилась к нему, в руку вцепилась, молчит, а глазищи — вот такие!
Андрей ее легонько отстранил, сел на ступеньку, ладонью устало по лицу провел — все-таки страха натерпелся — и тихо сказал:
— Расходитесь, граждане.
Граждане послушно разошлись. Только Галка, безуспешно поискав предлог остаться («Может, тебе чаю поставить или за молоком сходить?»), попыталась задержаться, но Андрей и ее спровадил безжалостно. Ему нужно было побыть одному, собраться с мыслями и приступать к работе.
Тихонько, исподтишка, ни с того ни с сего стал накрапывать дождик. Андрей вынес из дома коробку от ботинок, накрыл ею след сапога в кустах и положил сверху кусок пленки. Потом сел на ступеньку крыльца, раскрыл свой рабочий блокнот, задумался. Стал вспоминать…
13 мая, среда
С утра Андрей ездил в район. С делами управился к обеду и только подошел к мотоциклу, как кто-то небритый — царапнул по щеке как наждаком — набросился сзади, сильно обхватил, сдавил и заорал радостно, счастливо, не стесняясь прохожих;
— Сергеич, участковый, отец родной! Здорово, милиция!
Андрей, который от неожиданности чуть было не бросил его через себя, смущенно вырвался из цепких дружеских рук Тимофея Елкина (по прозвищу Дружок) и поправил фуражку. Полгода назад направили его на принудительное лечение, участковый выступал тогда в суде свидетелем и, конечно, не ожидал от Тимофея такой бурной радости при встрече. Но, видно, тот многое понял и обиды на него не держал, а был искренне рад ему и благодарен.
— Ну как ты? — спросил Андрей.
— Хорош, Андрей Сергеич! По всем статьям выправился и человеком стал: и умный опять, и здоровый, и трезвый навсегда. Дай твою добрую руку пожму! Спасибо тебе, участковый. Ты со мной как с другом обошелся. Спас, можно сказать, в трудную минуту. Теперь за мной должок. Придет пора — и я тебя выручу!
Был он оживлен, доволен, будто возвращался с курорта, а не из лечебно-трудового профилактория.
— Трогай! — закричал он, садясь в коляску мотоцикла, и свистнул так звонко и заливисто, что с куполов церкви сорвались голуби, а дремавшая неподалеку на лавочке бабуля вздрогнула и испуганно закрестилась, сердито бормоча.
— Тихо, тихо, — улыбнулся Андрей, — а то я вместо села в отделение тебя доставлю.
На окраине, у переезда, участковый вдруг остановился, заглушил мотоцикл и, бросив Елкину: «Посиди», пошел к пивному ларьку, возле которого — он заметил — назревал беспорядок.
Тепленькие мужики, горланя, размахивая кружками и кулаками, угрожающе теснили какого-то прилично одетого гражданина. Тот не пугался, стоял, лениво прижавшись спиной к обитой железом полочке ларька, и, опираясь на нее локтями, развязно держал в руках кружки с пивом, спокойно улыбался как скалился.
Андрей видел: так же опасно улыбаясь, тот, не торопясь особо, выплеснул пиво под ноги окруживших его мужиков, ахнул кружки о полочку — зазвенели, брызнули осколки, — и в руках его оказались, как кастеты, крепкие ручки со сверкающими острыми краями. Мужики примолкли, переглянулись.
— В чем дело, граждане? — Андрей уверенно протолкался сквозь толпу, остановился перед отважным гражданином. — Бросьте в урну ваше «оружие», подберите осколки и уплатите за разбитые кружки. В чем дело, граждане?
Продавщица, получив деньги, испуганно хлопнула окошком, спряталась от греха. Мужики загалдели враз, все вместе:
— Без очереди лезет! Обзывается всяко! Урка! Он человек, а мы что, не люди? Прибери его, милиция!
Андрей оглядел толпу, послушал и повернулся к «урке». Тот уже не был так спокоен, но вида не показывал. Что-то насторожило Андрея, что-то в нем не нравилось, не так было. И главное — не то, что он умело, опытно превратил кружки в страшное оружие, а другое, неясное.
— Спасибо, лейтенант, выручил. Может, и я когда тебе пригожусь. Совсем оборзели — хулиганье. Как собаки бросаются! — Он почти заискивал, но не явно, в меру, соблюдая достоинство.
— Пройдемте, — Андрей взял его за рукав, отвел в сторону.
Мужики расступились, ворча, пропустили их, сдерживаясь, чтобы не дать задержанному хорошего пинка напоследок.
— Документы прошу предъявить, — сказал участковый.
— Да ты что, лейтенант? Меня чуть не пришили, и я же отвечать должен! Ты даешь!
— Документы! — спокойно, но уже настойчиво повторил Андрей и настороженно смотрел, как он зло лезет в карман, достает бумажник, как подрагивает его раздвоенный подбородок, подергивается бритая щека. Вот оно что! Выбрит, но в волосах сухие травинки, костюм новый, а уже помятый. Ну и что? Загулял мужик, ночевал где-то в прошлогоднем стогу, подумаешь. И брился тоже там? К тому же по виду городской, а лицо обветренное, и дымком от него попахивает, не уютным, печным, а костерным, бродяжьим.
Задержанный стал шарить по кармашкам бумажника — искать паспорт.
— Забыл, куда сунул, — пояснил он, отвечая на вопрошающий взгляд милиционера. — Давно никто не спрашивал.
«Не его бумажник», — уверился Андрей, наблюдая, как нервно, словно спотыкаясь, бегают его грязные худые пальцы.
— Дайте-ка я сам посмотрю.
Неизвестный быстро, незаметно оглянулся по сторонам. На лоб его упала чуть вьющаяся челка с заметной седой прядкой.
Андрей достал паспорт, раскрыл его.
— Ваша фамилия?
— Там написано, — буркнул он. — Ты грамотный? Федорин моя фамилия. Верно? Алексей Кузьмич. Пятьдесят третьего года.
— Где получили паспорт?
Неизвестный ответил.
— Когда?
— В семьдесят восьмом. В декабре. Точнее не помню.
Все было правильно. И что-то не то. Андрей осмотрел содержимое бумажника — немного денег, лотерейный билет и блок фотографий. Сравнил с фотографией на паспорте. Одинаковые… Стоп! А почему они одинаковые? Фотографии новые, вот на обороте дата карандашом проставлена и номер квитанции, а паспорт выдан в семьдесят восьмом году!
— Задерживаю вас, гражданин Федорин, — сказал Андрей, — для выяснения некоторых обстоятельств.
— Да ладно тебе, начальник! Давай по стакану — и разойдемся друзьями. Нет за мной вины, ты уж поверь.
Андрей не ответил, вложил паспорт в бумажник, открыл планшетку…
Федорин вдруг прыгнул в сторону, вцепился в задний борт сползавшего с переезда грузовика, подтянулся и перевалился в кузов. Мужики заорали, кто-то засвистел, но водитель не обратил внимания, прибавил скорость, и машина свернула за угол.
Андрей бросился к мотоциклу, рванул с места так, что Дружок едва не вылетел из коляски.
Машину они догнали почти сразу.
— Давай поближе к борту, — прокричал Тимофей, привставая, — я его возьму.
— Я тебе возьму!
Андрей обогнал машину, просигналил, чтобы остановилась, и подбежал к ней. В кузове уже никого не было.
Андрей забежал в один двор, в другой, выскочил на параллельную улицу, вернулся…
До самого села почти ехали молча. Дружок сочувственно поглядывал на Андрея, кряхтел, плевал на дорогу и все хотел показать, что часть вины за промашку готов взять на себя.
Когда поднялись на гору Савельевку, он дернул Андрея за рукав — попросил остановиться, выбрался из коляски и подошел к самому краю обрыва.
— Красота у нас, верно? Нигде таких облаков не бывает, ты глянь — какие белые да высокие, какими барашками завиваются. И жаворонок у нас особый — звонкий и переливчатый. Я его одним ухом узнаю — не ошибусь… — Тимофей присел, достал мятые папиросы. — Лучшие в мире наши края. Я хоть и нигде кроме не бывал, а знаю. Живи и радуйся! Еще бы Зойка с девчонками вернулась…
— От тебя зависит, — сказал Андрей.
— Думаешь? Ладно, поживем — поглядим.
Так и сидели они рядышком — участковый инспектор милиции и бывший злостный пьяница и тунеядец, — и будто не было важнее дела: любовались бескрайним раздольем, нежно-зелеными полями, синими реками, в которых блестело солнце.
— Господи, всегда бы так хорошо было! — от сердца пожелал Тимофей, блестя влажными глазами.
— Ладно, едем, — сказал участковый. — Пора.
У правления только пионеров с горнами не было, а так почти все село собралось — событие!
Тимофей выбрался из коляски, постоял, глядя на знакомые лица, поклонился до земли.
— За пьянку, сердешный, сидел, — прикрывая рот платком, злорадно вздохнула худая и вредная Клавдия.
— За пьянку не содят, — авторитетно поправил первый на селе пьяница и сплетник хуже бабы, небритый, с синяком под глазом Паршутин. — Вот ежели чего по пьянке, это другое, за это содят.
— Лечился он, — сердито сказала тетка Маруся. — Теперь лечут от этого.
— Дружок! — заорал Паршутин. — Тебя тоже небось вином лечили? Мы в телевизоре видали. Так и я могу, заходи вечерком — вместе полечимся!
Тимофей обернулся на крыльце, усмехнулся и посмотрел снисходительно, как на глупого ребенка.
— Я теперь не Шарик и не Дружок, а тебе и подавно. Ты эту собачью кличку забудь навсегда. Я теперь Тимофей Петрович Елкин — полноправный и сознательный член нашего общества. И потому требую к себе уважения, а кто не захочет — заставлю!
Паршутин закатил глаза, делая вид — ах, как испугался! — и показал ему кукиш в спину.
15 мая, пятница
День Андрей начал с того, что зашел на машинный двор, когда механизаторы готовились выезжать в поле. Поговорил, пошутил, машины осмотрел («Своя ГАИ у нас теперь», — хвалились трактористы), отстранил от работы Василия Блинкова, который дважды уронил разводной ключ и споткнулся на ровном месте, помог студенту-практиканту завести мотор и пошел дальше.
В Оглядкине он первым делом хулигана Игоряшку Петелина навестил. Его он на особом учете держал, был с ним строгим, даже грубоватым. Войдя во двор, где Игоряшка с машиной возился, без церемоний сразу официально заметил, чтобы больше этого не было — гаражей в колхозе много, и нечего по дворам машинам ночевать.
А дальше сказал то, зачем, собственно, и приехал:
— Ты вчера в клубе чуть до драки не дошел. Делаю тебе предупреждение: при повторном нарушении приму другие меры, более строгие. Тебе это, сам знаешь, ни к чему.
Игоряшка, полноватый, сильный и крупный парень, от которого почему-то всегда хорошо пахло семечками, доливал воду в радиатор своего «уазика» и то кивал, соглашаясь, то, возражая, мотал нечесаной головой. При этом под грязной белой тенниской колыхалась его жирная грудь.
— Товарищ участковый, дозволь объясниться. Меня вчера ваши побить хотели. Я сам не задирался, я только морду свою сберечь желал.
— А мне дружинники не так докладывали, и я им больше верю, чем тебе.
— Да уж конечно, — с деланной обидой сказал Игоряшка. — Какая мне вера, раз пятно на мне. Теперь что случись, все одно мне отвечать, меня потянут, — Он захлопнул капот, бросил ведро в машину. — А я и так уж тише воды, мышкой живу.
— Заплачь еще, — рассердился Андрей. — Я пожалею.
— Как бы сам не заплакал, — тихонько буркнул Игоряшка и завел мотор. — Некогда мне, работать пора.
Судили Петелина в свое время за злостное хулиганство, год ему строгого режима определили, а тогдашний участковый сказал, что он бы и больше для него не пожалел. Может, и верно. За Игоряшкой кое-что еще водилось. Шкодливый он по натуре парень был. И не ради смеха шкодил — ради зла, ради того, чтобы человеку больно сделать. Но теперь вроде намного тише стал, не жаловались особо на него.
Петелин переоделся, сказал что-то матери, которая вышла на крыльцо и с тревогой поглядывала на участкового, похлопал себя по карманам, проверяя, не забыл ли чего, не придется ли за чем возвращаться, и, не обращая больше внимания на милиционера, будто тот и не стоял рядом, сильно хлопнул дверцей.
Вроде бы ничего необычного в его поведении не было, но показалось Андрею, что Петелин крепко не в духе либо сильно волнуется. Водитель он был неплохой, а вот сейчас поехал как-то не по-своему, не в своей манере — передачи менял рывками, со скрежетом, заворачивал резко, тормознул жестко, на ухабе скорость не сбросил.
Андрей, пока видно было машину, провожал ее взглядом, потом усмехнулся про себя и подумал: «Подозрительный вы стали, Андрей Сергеич, всюду вам кошки черные мерещатся».
В магазин участковый взял за правило всякое утро заходить — тут глаз постоянно был нужен. Правда, в последнее время все меньше хлопот с этим делом получалось, потому что и сам много сил положил, и общественность хорошо помогала, да и Евдокия, продавщица, крепко его сторону держала. Работала в этом смысле творчески: ограничивала продажу алкоголя не только по времени, но руководствовалась и другими, собственными соображениями и признаками, а прежде всего личностью покупателя и его семейным положением. Спорить тут с ней было бесполезно, да и кто из своих с продавщицей спорить станет — с ней все дружить старались.
Андрей вошел в магазин, поздоровался. Ему дружно, охотно ответили. В очереди были одни пожилые женщины, да спрятался за старой печкой, где рулон оберточной бумаги стоял, сплетник Паршутин с порожней «обменной» тарой. Участковый ему головой на дверь кивнул, и тот сразу вышел, спорить не стал.
— Андрей Сергеич, — прошептала Евдокия, когда очередь разошлась и только одна Клавдия осталась — платочек выбирала. — Слышал небось, Егор-то Зайченков опять до нас вернулся? Вот с кем хлопот тебе прибудет. Вчера опять авоську бутылками набил, консервов набрал — все гуляет с приезда. Ты поглядывай за ним — скользкий мужик, от него добра ни щепотки не жди…
Егор Зайченков никогда не был путным мужиком: школу так и не кончил, на механизатора не выучился и специальность никакую себе не приобрел, работу по душе не выбрал. А все потому, что жадным был, с детства мечтал ничего не делать и большие деньги иметь. В колхозе чего только не перепробовал, за какую работу не брался, да все не по душе: которая полегче — так за нее мало платят, а где заработать хорошо можно — там горб набьешь и руки намозолишь. Стал Егор на сторону поглядывать, в город его потянуло. Прикинул, что да как, да и сорвался с места. Теперь, значит, вернулся. С чем, с какими мыслями и планами? Права Евдокия — вряд ли Егор образумился…
Потом участковый к правлению пошел — машину встречать: за деньгами сегодня ездили, за зарплатой. Машина подошла с опозданием. Из нее трое вылезли — кассир и два дружинника (один из них шофер). Этот порядок Андрей сразу завел и строго следил, чтобы он соблюдался. Дело нешуточное — многие тысячи дальней дорогой приходилось везти, тут риску никакого оправдания нет.
— Привет, — сказал Андрей. — Очередь была, что-то вы долго сегодня? Как доехали?
— С приключениями, — покрутил головой Пашка, председателев шофер. — У Соловьиного болота дерево упало прямо поперек дороги — будто кто его нарочно положил. Я даже сначала, как ты учил, задний ход дал и в машине остался, а Гришку вперед послал — он и возился с ним.
— Дерево само упало? — забеспокоился Андрей.
— Кто его знает? Я не глядел. Как Гришка убрал его, так по газам — и вперед. Спроси Гришку, сейчас он выйдет, деньги сдаст и выйдет.
— Ладно, сам съезжу посмотрю. В каком месте-то?
Сваленное дерево Андрей быстро нашел — оно так на обочине и осталось. Лес тут к дороге близко подходил — с одной стороны взгорок поросший, с другой — болото. И дерево, хоть и небольшое было, всю дорогу, видно, перегораживало — не объехать. Андрей комель осмотрел, и холодно ему стало — подрубленный. Причем в два приема: загодя — так, чтобы стояло дерево до поры, — и потом, когда можно было его двумя ударами положить.
«Может, и случайность, — подумал Андрей. — Приглядел кто-то себе осинку, свалил, а тут машина председателя… А может, и не так… В следующий раз сам с кассиром поеду — спокойней будет».
17 мая, воскресенье
— Хочу посоветоваться с тобой, — сказал председатель Иван Макарович. — Косить скоро начнем…
— А я тут при чем? — удивился Андрей.
— Дело мы одно задумали секретное. Сейчас расскажу.
Они сидели на скамеечке под петрухинской ветелкой, которая в селе самой приметной была, вроде общественной считалась. Говорили, что под ней первые колхозные собрания проводились, что в ее стволе пять или шесть кулацких пуль застряло.
Иван Макарович свои длинные ноги чуть не на дорогу вытянул, на солнышко щурился — отдыхал.
— У нас самые лучшие травы где? Правильно — на островах. А добираемся мы до них в последнюю очередь, когда перестоят и нахохлятся, — если вообще до них руки доходят, верно? Педсовет тут интересное дело предлагает: вроде как боевой десант высадить туда из пионеров и комсомольцев. Конношлюпочный сеноуборочный отряд, во! — Председатель когда-то служил на флоте, и с той поры осталась в его характере некоторая морская бесшабашность и склонность к авантюрам. Правда, в отношении сугубо хозяйственной деятельности это не проявлялось, напротив, тут он был расчетливо скуп и по-крестьянски осторожен. Цену труду и копейке хорошо понимал.
— Бугрову я уже поручил шалаши наладить, а пионеры-всадники на своих лошадях и косилки потаскают, и грабли конные у нас где-то есть. Скажи — здорово?!
Тут из тира быстрой стайкой мальчишки по своим делам пронеслись во главе с Марусиным Вовкой — старым приятелем и помощником Андрея. Но сейчас Вовка так был спором увлечен, что даже участкового не заметил. Андрей только край их разговора ухватил.
— …Ну и что? Стрелял я из автомата, — горячо хвалился толстенький парнишка городского вида. — У отца, на полигоне.
— Подумаешь, — отрезал Вовка. — Если захочу — тоже постреляю.
— Палкой по забору, — презрительно уточнил толстяк. — Кто тебе автомат даст?
— Захочу — свой буду иметь, спорим?
— В вашем сельпо купишь?
— Знаю, где достать…
Андрей проводил их взглядом, посмеялся вместе с председателем. С этим фантазером и путешественником Вовкой не только родителям, всему селу скучать не приходилось. Парень он был хороший, но уж больно его в дальние края тянуло, на подвиги звало: то в Сибирь, на стройки, нацелится, то на зимовку в Арктику, то воевать за чью-нибудь маленькую страну. Андрей с какого только транспорта его не снимал, не раз с ним беседовал, но никак Вовка свой характер угомонить не мог. Во все секции и кружки записался, посещал их исправно и говорил, что путешественнику все надо уметь: и верхом проскакать, и из ружья метко бить, и машину водить — знать, упорно готовился в новые бега.
Вечером Андрей с Галкой на свадьбу пошли — Галкина подруга замуж вышла, а они свидетелями были.
По дороге Андрей предложил на всякий случай под ветелку заглянуть. То другая ветелка была, но тоже в своем роде общественная. Она за селом росла, на отшибе, и мужики ее издавна облюбовали — собирались под ней после получки. В ее дуплистом стволе всегда хранились стаканы; если хорошо поискать, то можно было и нехитрой закуской разжиться; а плотная широкая крона давала необходимый комфорт для «душевных бесед» в любую погоду — и в жару, и в проливной дождь. Эту ветелку участковый не то что не любил — ненавидел лютой ненавистью, изо всех сил боролся со стихийной «точкой». Нельзя сказать, чтобы вовсе безуспешно. Остались ей верны немногие — Паршутин, Куманьков-старший, Генка Шпингалет. Но эти стойкие «бойцы» ядро составляли, а уж вокруг них группировались попеременно другие.
Срубил бы Андрей вековое дерево — руки чесались, да понимал: не в дереве дело. Это не пожалеешь, срубишь — другое найдут. Не ходить же за ними с топором…
Темнело, но на полянке, где ветелка стояла, еще светло было. И тихо. Конечно, какой расчет мужикам здесь время терять, если свадьба в селе: лишний стакан всегда найдется, и закуской доброй не обнесут.
Они уже обратно хотели идти, да вдруг какой-то шорох послышался. И вышел осторожно из кустов человек с большим свертком под мышкой, огляделся и, пока Андрей соображал, кто это и куда его несет на ночь глядя, пересек открытое место быстрым шагом и опять скрылся в кустах. Узнал в нем участковый Егора Зайченкова, посмотрел ему вслед, проводил глазами вспугнутую им птаху, которая уже было спокойно устроилась на ночлег, а теперь спросонок потерянно металась между деревьями и не сердито, а жалобно попискивала, отыскивая себе новый укромный уголок.
— На свидание побежал, — посмеялась Галка. — Пошли — и так уж задержались.
Андрей по случаю свадьбы в штатский костюм оделся, чтобы гостей не смущать, и сперва неловкость ощущал — настолько уже с формой и должностью своей сжился. Даже вначале про себя все отмечал машинально: дядя Федор слишком большими стаканами пьет, Василию вроде бы уже хватит — остановить его пора, приятели жениха что-то уж подозрительно перешептываются и поглядывают обещающе на приглашенных из Козелихина парней.
Потом это прошло, Андрей почувствовал себя таким же гостем, как и все, и они с Галкой даже сплясали так, что им хлопали громче, чем молодым. А те вместо того, чтобы покружиться в положенном традиционном вальсе, попрыгали друг против друга на современный козлиный манер, дергаясь сверху донизу, и молодая жена даже сломала каблук.
Застолье между тем шумело своим чередом. Тимофей Елкин, который тоже на свадьбу поспел, лучше всех держался. Были, конечно, охотники с толку его сбить: и красного наливали, и белого подносили, но Тимофей без заметного сожаления отвергал соблазны и только приговаривал: «Кому, конечно, нравится поп, кому — попадья, ну а мне лично — молодая поповская дочка», — и с демонстративным удовольствием пил большими стаканами ситро. А когда Паршутин (его на свадьбу не позвали, и он все в окошко заглядывал) закричал ему: «Пей, дурак! Что ж ты свадьбу людям портишь?» — Тимофей, не оборачиваясь, плеснул в него наугад из кружки, полной хорошего кваса. Паршутин сгинул и больше не показывался.
Наконец, от столов отвалившись, перебрались в свободную горницу, которую хозяева от мебели освободили и для танцев приспособили.
Плясали всяко — все мастера были. А потом, когда подустали малость да угомонились, дружно взялись за песни. Ну и пели! Так звонко, так в лад, что иной и слезу удержать не мог.
Андрей и Галка задержались после гостей, убраться помогли, посуду на кухню снесли.
— Женись, Андрюша, — сказала старая Евменовна, разбирая для мытья тарелки. — Женись скорей, покуда я жива еще — я и на твоей свадьбе спою!
— Не надо! — испугался Андрей. — Не пой!
— Женись, — поддразнила и Галка, когда молодые стали подарками хвалиться. — Видишь, как хорошо.
Потом вышли на крыльцо, посмотрели в звездное небо. Взбудораженное свадьбой село затихало понемногу. Кой-где еще звякнет ведро, калитка стукнет, собака взбрехнет, а уж тишина подкралась, все вокруг собой залила. И сколько вдаль было видно, уже синим сонным туманом подернулось.
Галка поежилась, прижалась к Андрею плечом и зевнула — сладко, искренне, по-детски.
Спокойная была ночь, тихая. Как перед бурей.
18 мая, понедельник
Приемный день сегодня.
Только Андрей фуражку повесил и за стол сел, как без стука ввалился Дачник — так его на селе звали. Был он то ли военный в отставке, то ли просто пенсионер, крепко осевший в селе, — купил старый дом у Овечкиных, перебрал его и развел на участке мощное хозяйство, не чета местным. Урожаи согревал под пленкой и потому брал их ранние и отменные, цветами вовсю промышлял, на рынке не то что своим — главным человеком стал.
Дачник пошарил сзади себя за дверью и швырнул в комнату, как нашкодившего котенка, Марусиного Вовку. Тот вылетел прямо к столу, едва не упал, но не заплакал, только глазами сердито сверкал.
— Ворюга! — сказал ему вслед Дачник, обошел брезгливо и с тяжелой злостью плюхнулся на стул.
— Что у вас произошло?
Произошло нехорошее дело: Вовка с друзьями к нему в сарай забрались и зачем-то начали там полы вскрывать.
— Я ихним родителям иск вчиню: и за пол, и за потоптанные грядки, и за нарушение неприкосновенности жилища! — кричал разъяренный Дачник. — И предупреждаю: если вы, как обычно, проявите свойственные вам мягкость и либерализм, я буду соответственно информировать ваше прямое начальство и соответствующие инстанции! — Он хлопнул тяжелой ладонью по столу и вышел.
Андрей молча проводил его взглядом и посмотрел на Вовку.
— Дядя Андрей, мы ничего красть не собирались — врет он все! Мы там одну вещь искали. Но она не его. Ничья.
— Клад, что ли? — усмехнулся Андрей.
— Вроде, — уклонился Вовка. — Не спрашивай, дядя Андрей, все равно не скажу. Эта тайна не моя, и я не предатель.
— Это я знаю, — вздохнул участковый. — Иди за отцом.
Дверь за ним не успела закрыться — супруги Кошелкины за правдой пришли, мол, рассуди, участковый. Они никогда не ладили: лет пятнадцать уже то расходились с руганью и слезами, то сходились с песнями, а в чем дело — никто понять не мог. Да они и сами, видно, не знали. Участковый выслушал и, в причинах разобравшись, поругал, посоветовал, помирил. И сам себе при этом удивлялся: откуда нужные слова-то находил, и почему эти пожилые люди его серьезно слушают?
Потом Зайченкова явилась и тоже кричать начала:
— Свалился на мою голову, черт незваный! Отдохнуть от него не успела! Только хозяйство в порядок привела, а он — нате! — явился. Трех курей уже пропил, телогрейку новую где-то задевал и отцовы сапоги загнал. Сажай его, участковый, поскорее, до большой беды!
После нее Паршутин пришел с бумажкой, в разорванной по вороту рубахе.
— Вот, гражданин участковый, прими по всей форме заявление потерпевшего от хулиганских действий бывшего алкоголика Тимофея Петровича Елкина. Нанес публичное оскорбление — при народе пьяницей и треплом обозвал, а также материальную трамву и моральный ущерб моей личности.
Паршутин повернулся и показал свою «трамву» — след на штанах от сапога и ворот порванной рубахи.
— Вот что, личность… — Андрей перевел дыхание. — Если ты еще раз сунешься к Елкину, я тебя направлю на две недели вагоны разгружать. Все! Кругом! Шагом марш!
— Вот как? — удивился Паршутин. — Вот, значит, как? Ну, погоди, участковый, погоди! Плохо ты меня знаешь, чтоб я не отомстил…
Андрей встал — Паршутин выскочил за дверь. И тут же забарабанил в окно, расплющив о стекло нос, прокричал: «Нянькайся с ним, нянькайся, он тебе за добро и заботу найдет чем отплатить!»
Вредный по-глупому Паршутин все старался Елкина разозлить, до гнева довести и морду свою немытую под его кулак подставить, а потом шум поднять, жалобу устроить. Андрей, чтобы этого не случилось — последствия-то могли чреватыми для Тимофея оказаться, — особо его предупредил, чтобы не соблазнялся Паршутина проучить. Тот его успокоил:
— Не боись, Сергеич, пусть себе лает, верблюд все равно идет и ноль внимания на него оказывает. Это он от зависти все.
Но Андрей все-таки тревожился — он Паршутина достаточно знал и потому так грубо с ним обошелся. Нехорошо, конечно, но надо.
За всеми этими и другими обычными делами незаметно день прошел. Андрей посмотрел на часы — пора в клуб: сегодня танцы, школьный оркестр, наверняка со всех деревень молодежь соберется. За своих-то он был спокоен, а вот козелихинские парни на танцы, как в бой, ходили. А все потому, что своих девчонок мало, да и чужие всегда лучше кажутся. Надо приглядеть.
На сцене серьезные музыканты свои инструменты расставляли, уборщица мокрым веником полы брызгала, по стеночкам самые нетерпеливые топтались — девчонки завитые и подкрашенные, парни приодетые, с влажными волосами.
Андрей прошел в игровые комнаты, посмотрел на окаменевших шахматистов, послушал, как стучат шары в бильярдной и прыгает над зеленым столом белый теннисный мячик, предупредил Куманькова-старшего, чтобы убрал карты, которые тот уже ловко раскидывал на широкой скамейке.
В спортивном зале дельтапланеристы свои крылья разложили, что-то с ними ладили и чему-то смеялись. Посторонних здесь не было — не пускали, только в углу пыхтел над штангой Василий Кочкин.
В зале грохнуло, завизжало, затопало — танцы понеслись. Андрей зашел еще в курилку — заглянуть, не звенят ли там стаканы, а уж потом вернулся в зал. Наметанным взглядом окинул бушующую толпу. Сразу и не поймешь, что творится, кто с кем и как танцует.
К нему подошли дружинники, доложили, кого пришлось вывести и домой проводить, кто в опорном пункте объясняется с командиром Богатыревым и за кем надо присмотреть.
Участковый вышел на улицу, постоял на крыльце. Народ все еще шел в клуб, и все с ним здоровались, многие издалека руку тянули.
19 мая, вторник
Андрей, можно сказать, еще не ложился, а его уже поднял многодетный Петрухин, про которого на селе шутили, что у него детей больше, чем зубов. Это в самом деле было так: зубов у него осталось всего два и то в глубине, не видно, а детей было шестеро девчонок.
— Андрюша, выручай, — чуть не плакал он. — Младшенькая сильно заболела, а доктор Федя говорит, что сам помочь не может — надо в район везти, да не на чем. Ихняя машина Дашку Парменову рожать повезла. Когда еще вернется? Выручай, Андрюша! Век не забуду твоего добра, — лихорадочно говорил он, пока Андрей собирался и закрывал дом. — Уж такая она славная девочка получилась, такая славненькая — вся в меня, и зубов столько же…
Пока заехали за девочкой, пока мать собирала ее и давала наказы Петрухину, далеко за полночь перешло. В район приехали — уже светало.
— Ты иди, — сказал Андрей, — а я тебя подожду.
Вернулся Петрухин не скоро, часа через два — Андрей даже подремать успел.
— Ну что? — спросил он, выбираясь из коляски.
— Порядок! Говорят: «Езжай, отец, домой смело, нет теперь опасности». Спасибо тебе, участковый.
— Ладно, теперь ты меня жди, надо в райотдел заскочить. А уж потом домой.
— Она у вас что, за шкафом валялась? — вырвалось у Андрея, когда дежурный показал ему ориентировку.
— Сам виноват, — обиделся тот. — У нас ты гость редкий, и на месте тебя не застанешь, впрочем, маленечко и наш грех есть. А что? Ты к Платонову зайди, он этим… Федориным занимается.
— Ты что? — тоже спросил следователь Платонов. Они были с Андреем старые приятели. — Чего разволновался?
Андрей ответил не сразу, все не мог оторваться от нескольких строк: «…среднего телосложения… пальцы тонкие, беспокойные, слегка дрожат… волосы темные, спереди в волосах заметна ровная седая прядь…»
— Это он был, Федорин. Я рапорт оставлял… — И он, коротко рассказав о случае на переезде, попросил сводки за последние две недели и карты областей — своей и смежной.
Они разложили карты, склонившись над ними, сделали выписки.
— Вот смотри: побег — первого числа; кража со взломом в продовольственном ларьке в Бирюкове — второго; в Сабуровке на вокзале кража чемодана с носильными вещами — четвертого…
— Шестого, — перебил Платонов, — заявление гражданина Федорина об утере документов, в том числе паспорта.
— …Это уже у нас, в Званске. Там же, в тот же день кража чемодана на вокзале, кража двух чемоданов в поезде. Тринадцатого — встреча на переезде. Вот его дорожка.
— Точно, — сказал Платонов. — Во времени и в пространстве. И прямо в наш дом. Молодец, Ратников!
— Смеешься?
— Какой смех! Пойдем начальству докладывать.
— Так, Ратников, — сказал следователь, когда они вернулись. — Посмотрим, что за фигура такая — Антон Агарышев, в настоящее время гражданин Федорин… Год рождения… Молодой совсем, твой ровесник. Судимости… Статья такая-то, такая и такая. И еще две… Набрал — ничего не скажешь. Больше, чем у тебя благодарностей. Признан по решению такого-то суда особо опасным рецидивистом. Отец — бывший ответственный работник торговли. Осужден, отбывает наказание. Статья… Так, образование гражданина Агарышева — чуть выше среднего. Это ясно — как папашу посадили, сынок за систематическую неуспеваемость из института вылетел, заступиться-то некому. Трудового стажа практически нет. Вместо него другой «стаж» — очень солидный для его возраста… Дерзок, решителен, патологически жесток. Легко подчиняет своему влиянию людей, в местах лишения свободы терроризировал заключенных, ставших на путь исправления. Ты знаешь, как он побег совершил? С оружием в руках! Он в колонии ухитрился пистолет изготовить — из аптечной резинки, алюминиевой ложки, гвоздя и стержня от авторучки. Кто-то ему патрон от мелкашки подарил. И этим единственным патроном из своего фантастического пистолета он тяжело ранил охранника. Попытался забрать его автомат — не удалось. Тогда он без автомата ушел и уже почти двадцать дней на свободе. Где он может быть? И чего нам от него ждать?
— Чего угодно, — вздохнул Андрей. — Такие на все способны. Тем более что отвечать ему все равно по высшей отметке придется. И я его упустил!..
— Ты и поймать должен, — по-доброму улыбнулся Платонов, хорошо понимая, как сильно казнится молодой участковый, и желая шуткой поддержать его. — Только вот где он сейчас? Ты у себя ничего такого не замечал?
— Особенного ничего, — пожал Андрей плечами. — Все как обычно, одни и те же проблемы.
— А не особенного?
— Телогрейка у одного мужика пропала.
— Ну?
— И сапоги.
— Так…
— И топор.
— Все?
— Дерево на дорогу упало…
— Кот взобрался на чердак, — в тон ему протянул Платонов.
— Дерево упало перед машиной, где деньги везли. Зарплату.
Платонов привстал:
— Само, что ли, упало?
— Подрублено.
— Здорово!
— А что — здорово? Я сам сначала напугался, бог знает что подумал. А если все проще — облюбовал мужичок осинку, повалил, а тут председатель едет.
— Так пришел бы потом и забрал.
— Приходил, забрал, кто — не знаю. Исчезло дерево.
— Ратников, ты сейчас должен за отделение милиции работать. Как Шерлок Холмс!
— У меня и доктор Ватсон свой есть, — улыбнулся Андрей. — Богатырев, командир дружины. Он уже в газету очерк послал о том, как я похитителя собственного кабанчика нашел. Сегодня, кстати, у нас товарищеский суд по этому делу состоится.
— Ты не смейся, — тоже улыбнулся Платонов. — Мне, например, эта личность — Шерлок Холмс — крайне симпатична. И знаешь чем? Универсализмом. Целый правовой институт в одном человеке — и следователь, и розыскной работник, а эксперт какой многосторонний: и баллист, и трассолог, и токсиколог, и в серологии для того времени прекрасно разбирался. Иногда сам приговор выносил и сам его приводил в исполнение.
— Ты научишь! — засмеялся Андрей.
— Нет, серьезно, у нас сейчас узкая специализация — это необходимо, а в идеале мы должны бы все смежное знать как свое собственное. А уж для участкового это главный хлеб.
— Я знаю…
— И вообще — по дружбе тебе скажу — смелее работай, побольше творчества, импровизации. Я бы даже сказал, предвидения. Самое лучшее, когда ты на месте преступления оказываешься раньше, чем оно совершается. Ведь если мы будем работать только по схеме: «совершил — поймали — доказали — наказали», — нам век с преступностью бороться. И без никакого результата.
— Знаю. Главное — не наказать, а чтобы наказывать не за что было.
«Данных о том, что беглый Агарышев может скрываться на моем участке, — размышлял Андрей по дороге домой, — вроде нет, но и полностью исключать такую возможность нельзя. А если все-таки предположить?.. Тогда ему надо иметь где-то убежище. Где? У кого-нибудь в доме, в сарае? Нереально. Сразу бы заметили, и слухи бы пошли. Пока же ничего на этот счет нет. Значит, не в селе. В лесу? Тоже маловероятно. Наверняка бы на него уже натолкнулись. В любом случае Агарышев должен быть непременно связан с кем-нибудь из местных, кто взял бы на себя заботу о нем, хотя бы о его пропитании. Кто?»
Андрей перебирал в уме самых ненадежных своих односельчан, искал возможного помощника Агарышева, пока не остановился на Генке Шпингалете.
Кличку свою дурацкую Генка издалека привез. Видно, как окрестили его там, за проволокой, так она и здесь каким-то чудом проявилась. Был он собой мелкий, но жилистый, на вид — шпана шпаной. Срисовал с кого-то себе облик, а может, в кино подсмотрел: липкая челочка до глаз, сапоги гармошкой, кепочка в обтяжку и зуб золотой. А главное: чуть что не по нем — визжал, матерился и за нож хватался, который заправски в сапоге носил.
С участковым-то они старые и непримиримые враги были. Это ведь Андрей (он только что из армии пришел) Генку тогда задержал и в милицию доставил. И в суде свидетелем выступал.
Освободили Шпингалета сравнительно недавно, но отбытое наказание, судя по всему, ничуть ему ума не прибавило: так все и ходил по краешку, пока в конце прошлого лета опять под следствием не оказался: участковый его в лесу застал — Генка, мотая головой, сдувая с лица комаров, сноровисто, воровато свежевал медвежью тушу. Левая рука его, голая по локоть, в ошметках красного мяса, в клочьях мокрой шерсти, задирала, оттягивала взрезанный край шкуры; в правой — окровавленной — безошибочно, точно сверкал тусклым лезвием длинный нож.
— Здорово, браконьер, — негромко сказал участковый. — С полем тебя.
Тот вздрогнул, выронил нож, мокрая красная лапа метнулась было к ружью, но Андрей успел отбросить его носком сапога.
Генка был в растерянности недолго, нахальства ему не занимать.
— Он сам на меня бросился. Необходимая оборона была, — ухмыльнулся браконьер.
— И ты на этот случай в лес с ружьем пошел, а в стволы «жаканы» забил, — добавил Андрей.
— Ага, он мне давно грозился. Ладно, шеф, давай по совести: мясо пополам, а шкура вся тебе. Галке на свадьбу подарок сделаешь, — Генка поглубже натянул кепочку и снова нагнулся над тушей. — И разойдемся друзьями.
— Что ты, как можно мне с таким человеком дружить? — усмехнулся Андрей. — Загоржусь тогда совсем.
Шпингалет поднял голову, посмотрел кругом, потом снова в глаза милиционеру.
— Жить не хочешь? Мы одни здесь…
— Что? — так спокойно и вежливо, будто действительно не понимая, переспросил Андрей, что Генка сразу понял: не напугать ему участкового, не уговорить его и не совладать с ним.
— Ладно. — Он скрипнул зубами и грязно выругался. — Сейчас твоя сила, но и я своего часа дождусь, за оба раза посчитаюсь. Ты жди, оглядывайся!
После суда (Генку оштрафовали сильно и ружье конфисковали) он не раз потом грозился, что околоточному (так он Андрея за спиной называл) все равно «пасть порвет». Андрею эти слова передали, и он, хотя особенно об этом не думал — не в первый раз ему грозили, но все-таки понимал: злопамятный, истеричный Генка долго ждать не будет и, как удобный случай выпадет, может на крайность пойти…
Вполне возможно, что с Агарышевым он уже давно знаком был. Надо бы уточнить, где отбывал наказание Шпингалет, не имелось ли у них контактов раньше.
22 мая, пятница
В этот черный день только погода была хорошей, а все остальное уже с утра не задалось, не ладилось, как говорится, через пень колоду валилось. Андрей с каким-то непонятным нетерпением ждал, когда же вечер наконец придет, будто чувствовал, что эта пятница взаправду черной станет, большие неприятности сулит. Он все на часы суеверно поглядывал: время торопил. Казалось ему: дотянется день до вечера без происшествий, так все и обойдется — или совсем беды не будет, или она надолго в сторону уйдет.
Но не вышло, не получилось. Стукнул в дверь тяжелым кулаком Леший — Бугров и, не дожидаясь ответа, шагнул в дом…
Бугрова Лешим справедливо звали. По облику своему (бородища до пупка, брови седые, волосы чуть не до плеч, трудная хромота) и повадкам (из леса почти не вылезал, ночевать у костра предпочитал, людей сурово сторонился) он прямо леший был.
К браконьерам, невзирая на чины и личности, беспощадность проявлял завидную. Одному большому начальнику из области, отщелкивая цевье от дорогого новенького ружья, он в ответ на бешеные угрозы прямо сказал со спокойной уверенностью в своей правоте и силе: «Это мой лес. Мне доверено соблюдать в нем все живое. И здесь, пока я сам жив, порядок будет. Никому — ни свату, ни брату, ни тебе, бессовестному, — не допущу его нарушить».
Лешего и свои боялись. Самые отпетые и отчаянные бегали от него, как мальчишки из чужого сада. Какой-то козелихинский парень даже, говорят, прятался от него на болоте, всю ночь просидел по горло в грязной жиже, лишь бы Лешему на глаза не попасть.
Но зла на него не держал никто — видно, хорошо понимали, в чем корень его беспощадности, и уважали за это.
Всегда угрюмо-спокойный, он был сейчас встревоженным, почти растерянным. Участковый, правда, не сразу это заметил.
— Как дела, Федор Михайлович? — приветливо поздоровался Андрей. Они часто помогали друг другу, бывали уже в переделках, испытали взаимную помощь и прониклись взаимным уважением. Если не любовью.
Бугров оперся на ружье, бросил на стул шапку — он и летом ее не снимал.
— Дела-то, говоришь? Было бы хорошо, кабы не было так худо. Собирайся, Сергеич. И дружинников возьми. Двоих. Не особо трепливых.
— Что случилось? — Андрей спросил, уже на подробности рассчитывая. Что случилось что-то серьезное, ясно было.
— Мертвого Веста нашла.
— Где?
— На Соловьиных болотах. В самой воде. Всплыл, она и учуяла. Правда, дух такой, что и собаки не надо. Любой насморк прошибет. С неделю, не меньше, пролежал.
— Мужчина?
— Мужик — по первому виду. Однако я особо не приглядывался, не трогал. А так не видать — лицо в воде. Пошли, что ли?
— А что тебя на болото занесло? — спросил Андрей, собираясь.
— Там, в самой глуби, еще при помещике сторожка была — крепкая такая. Я ее под зимовье приспособил, ночевал иногда, припас кой-какой держал. Место спокойное, кроме меня, кто туда доберется? Пути не сыскать. Сегодня, как шалаши для пионеров ладить закончил, дай, думаю, попроведаю. Вот и наткнулся. Совсем недалече от дороги.
Болота Соловьиными назывались вовсе не потому, что сидел в них когда-то Соловей-разбойник, хотя ему тут самое место было, а потому, что действительно свистели в них голосистые птахи свои щедрые песни. Собственно, соловьи звенели не в самом, конечно, болоте, а в овраге, который начинался сразу от дороги и шел в глубь леса, раздавался вширь, зарастал по-над водой зелеными травами, превращался в жидкую трясину.
Место это не любили, обходили стороной — считали нечистым. Неохотно говорили о нем, а уж бывать там только самым отважным доводилось.
Да и то сказать, каких только косточек — и черных и белых — не гнило здесь, в смрадной вечной глубине, какой только кровью — и голубой и алой — не разбавлялась черная болотная жижа.
Вот уж на нашей памяти, годов десять тому, Леший Бугров, который один осмеливался заходить на болота и знал их тайные тропки, подцепил концом ствола плавающий среди зеленой ряски новенький картуз. Кто его потерял — вовек не узнать. Как он туда попал, что и говорить — яснее ясного.
И травы здесь растут яркие, коварные и обманчивые. И деревья — кривые да коряжистые, поросшие, как грязным клочкастым волосом, путаным и рваным мхом. И часто сидит на таком дереве черный ворон и каркает хрипло, скрипуче, до мороза по коже.
Все было в болоте том. И пузыри вырывались из черной глуби, и туманы ходили меж деревьев, будто утопленники в саванах, и огоньки плавали над бездонными пучинами. И стоны по ночам глухо доносились до путника, и вроде шепот шел над кочками, и говор слышался глухой, нелюдской, непонятный…
Даже луна здесь особая была — холодная, белая, безразличная. Смотрит сверху, как над болотами бродят туманы и огоньки, бесшумно, а то и с гулким хохотом, мелькают меж кустов страшные глазастые совы, и вроде все это ей очень нравится.
Многие верили, что в болотах нечисть водилась — то ли водяной, то ли еще какая темная сила, толком никто объяснить не мог, но ходили про эти места худые слухи. Старая Евменовна любила об этом поговорить, да и та больно мутно объясняла: «…поводит, поводит огоньками по кочкам, да и столкнет в бучило, тянет за ноги вглубь и щекочет. И человек вместо того, чтобы звать на помощь, хохочет дурным голосом на весь лес — отпугивает своих возможных спасителей…»
Не любили на селе Соловьиные болота, боялись их и без крайней нужды сюда не заглядывали, далеко стороной обходили, хотя ягода тут водилась знатная и дичь хорошая была. И соловей здесь отменный селился. Иногда, по весне, аж с дороги было слыхать его песни, от которых у любого заходилось и печально и радостно сердце…
Сейчас день был ясный, шли они твердой тропкой, а над болотом висела в жуткой тишине мятежная тревога. Издалека Вестин вой заслышали. Еще немного прошли, и она, обрадованная, из-за кустов к ним выскочила. Андрей даже вздрогнул — так напряжен был.
Дружинники в сторонке остались, участковый с Бугровым ближе подошли. Подошли не просто — оба под ноги смотрели, чтобы след, какой будет, увидать и не уничтожить: Бугров еще дорогой сказал, что, верно, не по своей воле этот несчастный мужик в болоте оказался, похоже даже, дырка у него в спине есть — ружейная.
— Вон, гляди, у края, видишь?
Андрей уже и сам разглядел. Там, где твердое кончалось, торчало из воды что-то темное, пятнистое, видны были ноги в рубчатых походных ботинках, спина с каким-то рисунком на куртке, а голова была вся в воде, только волосы чуть виднелись и шевелились, как тонкая водяная травка.
Правду сказать, жутко было участковому. Но что делать! Надо… Ближе Андрей подошел, и точно — на спине две дырки разглядел в курточке. И курточка жалкая какая-то: вроде детской, заяц на ней нарисован, и «Ну, погоди!» написано зелеными буквами.
Андрей вернулся к дружинникам.
— Вы, ребята, с Федором Михайлычем меня здесь подождите. С места не сходить и никого не подпускать. Я сейчас вернусь, позвоню только.
До приезда опергруппы участковый с лесничим место происшествия осмотрели. Кругами ходили, все больше и больше забирая. Андрей первым палатку нашел и Бугрова позвал.
Палатка была зашнурована, рядом на сучке висел походный мешок с продуктами, в пеньке топорик ржавел, кострище уже травой прорастать взялось. Около него обувка на колышках — видно, сменная, на просушку.
Леший полог палатки откинул, голову внутрь сунул, посмотрел, понюхал, проворчал:
— Точно, неделя лапнику будет. — Пошарил в изголовье и вытащил сумку, вроде полевой — прочная.
Андрей с волнением открыл ее, достал документы, бумаги, посмотрел внимательно. Бугров за его лицом вопросительно следил.
— Ученый, — сказал Андрей. — Орнитолог.
— Это по птицам, что ли?
— Ну да… Командировочное удостоверение и письмо из института.
Андрей снял с дерева рюкзак — внутри продукты были: сахар и соль отсыревшие, чай, консервы, в отдельном пакете проросшая картошка.
— Точно, — сказал Бугров. — Недельный срок, по всему видать: и топор говорит, и кострище, и все другое.
— Слушай, Федор Михалыч, — вдруг сказал Андрей, — надо шире искать. Он приехал птиц записывать на магнитофон, соловьев. Понимаешь? Если мы этот магнитофон найдем — он много сказать может.
— Это верно. — Бугров поскреб бороду.
Первое напряжение немного улеглось, привыкать стали, и теперь больше по-деловому настроены были. Правда, когда ветер налетел и деревья зашумели, опять тревожно стало, неуютно. Будто хотят они рассказать, что видели, да не могут — потому и стонут.
Андрей встряхнулся.
— Где здесь соловьи поголосистее? Пошли. Сейчас на квадраты разобьем и все обыщем.
— Дело. К оврагу надо идти, к дороге ближе. Сдается мне, покойник от своего магнитофона недалеко ушел.
Андрей объяснил дружинникам задачу, и, когда на дороге зашумела милицейская машина (Андрей там Кочкина оставил, чтобы перехватил и к месту проводил), Богатырев закричал, чтобы к нему шли. Нашелся магнитофон. На пеньке лежал, рядом провода были и микрофоны, и телогрейка лежала разостланная.
А метрах в сорока Андрею еще удача сверкнула — след сапога на мягкой черной земле, а в нем — раздавленный окурок, самокруточный.
Вскоре Кочкин группу привел. Андрей поздоровался, доложил как положено, и уже вместе продолжили работу.
Судмедэксперт осмотрел убитого — сомнений уже не осталось. Человек был немолодой, с бородкой, за ухо очки зацепились. Но что удивительно и страшно — стекла в них целы были, только позеленели. Убит был в спину двумя выстрелами. Предварительное мнение эксперта — пуля тупая, пистолетного типа, миллиметров девять-одиннадцать.
Осмотрели место (предположительно), откуда стреляли. Но гильз, как ни искали (и приборы не помогли), не нашли — вернее всего, подобраны они были предусмотрительной рукой.
Следователя прокуратуры особенно магнитофон заинтересовал. Конечно, болото, сырость — какая тут пленка выдержит, но он на нее надеялся, может, что и скажет, да не простое, а главное. Но больше всего он на участкового надеялся. «Ратников, — назидательно сказал следователь, — ты сейчас любое слово лови и к этому делу примеряй. Глядишь, что и к месту точь-в-точь придется».
Дружинников особо предупредили, чтобы ни слова в село не принесли. Чем дольше знать не будут, тем вернее и скорее след отыщется.
Вечером Андрей в клуб пошел на товарищеский суд. Хоть и мрачно на сердце было, а надо — остальные дела бросать тоже нельзя. Все они главные. Сидел он в зале, смотрел на своих односельчан, слушал, что они говорят, а мысль одна его мучила: неужели из них кто-нибудь к этому делу причастен? И ведь скорее всего это так в той или иной мере.
26 мая, вторник
Прошло несколько нехороших дней. В Синеречье и во всех других близлежащих местах давно уже знали, что случилось на болотах, все обсудили, все предположения высказали, нагородили такого, что сами по вечерам с опаской из дома выглядывали, за каждым кустом злодеев видели.
Андрей с Бугровым уже несколько раз и в район, и в область ездили, показания давали, соображения высказывали. Следствие шло, время — тоже; силы подключились к расследованию немалые, но результатов пока особых в деле не значилось. Как выразился следователь Платонов, здесь было еще много темных мест и белых пятен.
— Привет, Ратников! Платонов говорит. Знаешь, прошли по его связям — никаких следов. Да и связи-то… Человек, как выяснилось, он был крайне необщительный, даже нелюдимый. Холост, ни друзей, ни врагов у него. В институте никто и не знал, куда именно он собирается: свои заветные места имел и держал их в тайне. То есть совершенно никаких концов. Здесь скорее всего элемент случайности был, как думаешь? Вот и я так же. Ведь явных мотивов, по существу, нет. Цель ограбления, наиболее вероятная, вообще исключается: все вещи целы, документы, деньги. На месте надо получше искать, согласен? У тебя ничего пока? Ну да, конечно… Я уж подумываю — не наш ли Агарышев-Федорин руку приложил. Что, если он все-таки в ваших краях обитает? Ты собираешься к нам? Хорошо, жду. Да, ты просил меня место жительства гражданки Елкиной Зои Николаевны установить — записывай. Это вашего Дружка, что ли, беглая супруга? Ну-ну…
Вернувшись в село, Тимофей Елкин с первого дня дал от ворот поворот своим старым дружкам, которые было явились к нему «отметить событие», работать стал за двоих, а в свободное время по лесу шастал — какую-то народную травку собирал, будто бы очень помогающую от табака и алкоголя, в баньке ее сушил и в заварку добавлял. Сам-то он в ней не нуждался, заботился о том, кто послабее духом.
Андрей уже тревожиться начал — видел, что Тимофей сам себе для поддержки новые заботы ищет — и решил, не откладывая, Зойку навестить, поговорить с ней.
Как у нее жизнь сложилась, он точно не знал, но, по слухам, не очень гладко, не так, как Зойка рассчитывала. Надеяться, что она сама первый шаг к Тимофею сделает, не приходилось — не тот характер, но вот подтолкнуть ее можно было бы.
Жила Зойка на окраине Дубровников, в совершенно деревенском домишке, где снимала комнату. Андрей удачно пришел — Зойку застал, и девчонок дома не было, так что можно было поговорить не спеша, серьезно.
Зойка ему сильно обрадовалась, с односельчанами она связей не держала, по дому, видно, соскучилась и за Тимофея переживала. Как Андрей вошел, она ему чуть на шею не кинулась и стала чай собирать.
Андрей огляделся и Зойку пожалел: трудно ей приходилось — в комнате пусто было, всего-то одна кровать на троих и чемодан с вещами.
— Знаешь, Андрюша, — говорила Зойка, — я много тут думала… Это ведь я во всем виноватая оказалась. Тимофей-то добрый мужик, да и не так уж он шибко выпивал, чтобы нельзя было с ним совладать. Я-то решила, что новую любовь нашла, лучше прежней, думала, счастье мне с ним будет… Ну и заявилась со всем, что нажила, — с дочками. Обрадовать хотела, сюрприз сделать. А он мне всего-то и сказал: «Ты б еще и мужа первого притащила». Вот… Ну, куда мне было? Не назад же с позором. Устроилась кое-как, в столовой работаю. Тимофей-то после этого и запил.
— Он ждет вас, — сказал Андрей. — Совсем другой человек стал. Не узнать. Хозяйство все поправил, хорошо работает, книги читает. — Тут Андрей решил немного схитрить, очень естественно смутился, замялся.
— Ну? — насторожилась Зойка.
— Ухоженный такой стал, наглаженный. Бреется каждый день. Сонька — соседка ваша — ему и постирает и сготовит. Вроде шефство взяла. Ну, ей можно — разведенная, забот немного. Да и Тимофей, если надо, ей помощник, ты ж ведь знаешь его — никогда не откажет, что по хозяйству, что в огороде…
— Ах вот как! — взвилась Зойка. — Я тут одна с двумя хвостами бьюсь, а он там на чужой дом работает! Ну погоди, мне ведь собраться недолго. — Она кивнула на чемодан.
— Вот и собирайся. — Встал Андрей. — Увольняйся, выписывайся — и домой. Ждут вас там.
Зойка сняла со спинки стула платок, уткнулась в него и заплакала.
— А то хочешь, — сказал Андрей уже у двери, — я вас сам привезу, если перед людьми неудобно.
— Сама натворила, сама и поправлю. — Зойка утерлась, улыбнулась. — А ты-то, Андрюша, не женился еще?
— Собираюсь, — ответил Андрей и вышел.
В селе, не успел Андрей мотоцикл поставить, за ним уже прибежали от магазина — какие-то проезжие водители ломились, водки требовали. Участковый их живо остудил — документы проверил, номера машин записал и пообещал в их хозяйства сообщить. Евдокия, когда он атаку отбил, вместо спасибо сказала ему, что хорошие сигареты привезли и она ему оставила.
— Я ж не курю, — напомнил Андрей.
— Закуришь на своей работе, — уверенно пообещала продавщица. — Вон Зайченков, уж как здоровье свое бережет, и тот курить начал, за троих смолит. Ну, для гостей возьми. — Очень ей хотелось Андрею приятное сделать.
А тут и легкий на помине Зайченков явился, посуду сдать принес. Увидал участкового и назад было повернул.
— Постой, постой, — сказал Андрей. — У меня к тебе разговор есть.
Зайченков нехотя вернулся, поставил авоську на пол, придерживая за ручки, чтобы не расползлась, снял кепку и провел ею по лицу.
— Упарился, — съехидничала Евдокия. — Как на работу в магазин ходишь. Интересно, на какие ты миллионы столько пьешь?
— Да уж не на твои… Слушаю вас, гражданин участковый.
— Ну, — с нажимом сказал Андрей, — допрыгался, Зайчик? Завтра собирайся с утра, в район поедем. Ты в СУ-16 работал месяц назад?..
Зайченков побелел, не ответил, бросил авоську и выскочил за дверь.
— Чего это он? — удивилась Евдокия. — Небось и там чего нашкодил!
— Вроде. Есть данные…
31 мая, воскресенье
…Вот вкратце и все, о чем вспоминал участковый Ратников, сидя на крылечке и листая свой блокнотик. И, признаться, было ему о чем вспомнить, над чем поразмыслить. Нельзя сказать, что все он понял, во всем разобрался, и можно было себя по лбу шлепнуть и сказать: «Как же я раньше-то не догадался!», — а когда прибудет на место оперативная группа, предложить готовенькое, правильное, горячее решение.
Хотя до этого уже и недалеко было — цепочка-то выстроилась, но пока еще не хватало в ней минимум трех звеньев. Их предстояло найти, выправить, разогнуть и поставить на свое место, а уж тогда действовать, как говорится, под занавес и аплодисменты.
Что ясно? Ясно, что Агарышев, убийство орнитолога, ночная автоматная очередь — это одно целое, связное.
Что неясно? Неясно: откуда автомат, кто взял его в руки, почему в него, участкового, стреляли?
Андрей посмотрел на часы, встал. Сейчас ему никто не нужен, только Марусин Вовка. Сомнений нет — Вовка ему два вопроса из трех закроет запросто.
Участковый подошел к калитке и ближайшего к ней пацана (они с рассвета так и не отходили от его дома) послал к Марусе. Вовка прибыл мгновенно, будто за углом терпеливо ждал, когда его позовут. Пожалуй, так оно и было.
— Дядя Андрей, ты на нас не думай — мы его не нашли. Дачник нам помешал.
— Давай-ка по порядку. Откуда ты узнал про автомат?
Вовка, естественно, пожал плечами — ну и вопрос, смехота!
— Мы об этом давно слыхали. Овечкин его с войны принес, он ведь партизаном был и в доме под полом спрятал. А потом и забыл про него. А мы узнали и решили достать. Только ты не думай — постреляли бы и тебе принесли.
— В доме, говоришь, прятал?
— Да.
— А почему же вы в сарай полы вскрывать полезли?
— Так сарай-то с той поры еще стоит, а дом разбирали недавно и новый строили.
Ну вот все и разъяснилось — и про автомат, и про руки на его затворе и спусковом крючке. Сам-то Овечкин из села давно уже уехал, на Севере работал, там и скончался. У его дальних наследников Дачник и купил старый дом. Перебрал его. До фундамента. Сам перебрал? Нет, не сам. Кто это делал? Зайченков!
Андрей на всякий случай домой к нему сбегал, не застал, конечно, никого и вовремя к себе вернулся — у калитки уже «рафик» стоял, и дверцы его хлопали.
Первым к нему Платонов подошел, руку на плечо положил и сказал улыбаясь:
— Слух прошел, тебя бомбили ночью, а ты только тем и спасся, что, боясь хулиганов и пьяниц, в погребе взял моду ночевать?
Все дружески посмеялись, похлопали участкового по спине как товарища, который счастливо из смертного боя вышел, и занялись делом.
Потом в дом вошли — обсудить первые соображения. Андрей больше слушал, на вопросы отвечал, но свои выводы пока высказывать воздержался.
Начал эксперт по баллистике. Родители его так предусмотрели, или само собой получилось, но к своей необъятной, сокрушительной силе он имел фамилию Муромцев, и звали его Ильей Ивановичем.
Он говорил, чуть похлопывая по столу ладонью, а в печи от этого скакали конфорки.
— Сообщаю кратко предварительные результаты экспертизы…
— На болоте стреляли из этого же оружия? — сразу спросил Платонов.
— О полной идентичности пуль, изъятых из трупа и бревен дома, можно будет сказать лишь после соответствующих исследований. Пока же отмечаю, что такая возможность не исключена.
— Следы сапога на болоте и там, в кустах, практически идентичны, — продолжал Платонов. — Ратников, найдешь сапоги?
— Чего проще, — усмехнулся Андрей. — Размер очень редкий — сорок третий. Таких на моем участке пар четыреста, не больше.
— Смотри-ка, он шутит. Я рад. Но продолжим. Я привез пленку из магнитофона орнитолога. Послушай, Андрей, может, узнаешь голос, хотя вряд ли, там одна фраза только разборчиво сказана.
Платонов включил магнитофон.
Зашипело, затрещало, загудело. Потом защелкало — похоже на птичий щебет. Опять шум. Тишина. Истеричный выкрик: «Бей, дурак!» Короткая — в четыре патрона — очередь, ясная, четкая. Тишина. Шум. Долгая тишина. И тот же незнакомый, брезгливый голос: «Допрыгался, зайчик!»
Все вопросительно смотрели на Андрея. Он молчал. Потом сказал:
— Голос не знаю. А фраза про зайчика… Где-то слышал.
— Как это? — привстал Платонов.
Участковый сжал ладонью лоб, сильно потер лицо…
— Ну, ну, — торопил следователь.
— А! Я сам ее сказал… На днях. В магазине. Зайченкову Егору.
И Андрей рассказал об этом случае, об автомате.
— Ищи теперь его! Ты спугнул его, он решил, что ты все знаешь. Потому и стреляли в тебя. А теперь он… — Платонов подумал. — Теперь он, самое лучшее, за полтыщи верст отсюда… Очень жаль, — добавил он таким тоном, будто уронил на мосту в воду коробку спичек.
Тут дверь приоткрылась, и Галка просунула голову.
— Чаю вам сделать? — нахально спросила она. — Или обедать будете?
Муромец сладко потянулся, Андрей нахмурился, Платонов кивнул. Галка вошла и посудой загремела.
— Хозяйка? — спросил Андрея Муромец.
— Напрашиваюсь, — ответила за него Галка, — а он все не берет. Заманил девушку, а сам в кусты.
— Зазнался ты, Андрей, — серьезно осудил Платонов. — Потому и ошибаться стал в работе.
— Кто ее заманил? — закричал Андрей. — Слушайте ее больше, она наплетет.
— А ты не оправдывайся. Признай свою вину, исправь ошибку и женись на бедной девушке.
— Ну как? — спросила Галка, расставляя посуду на столе. — Берешь замуж? Или заявление в местком писать?
Тут в окно постучали, и кто-то со двора закричал:
— Андрей Сергеич, имей в виду, я никаких покрышек не крал и в бане не прятал! Об этом я тебе под дверь официальное заявление подсунул и ответственность с себя снимаю!
— Видала? — спросил Андрей Галку. — Хорошо еще не в два часа ночи заявление принес. Поняла, что тебя ждет?
— А если я тебя люблю?
— Да ты не запугивай ее, — пригрозил Муромец. — Женись — и все.
Галка собрала чай и попрощалась.
Позже, когда все обсудили и самые неотложные меры наметили, Андрей вышел к машине товарищей проводить.
— Ты вернее всего первый на него выйдешь, — сказал Платонов, поставив ногу на подножку «рафика». — Не спеши действовать. Помни, он уже не человек, его остановить только пулей можно. Так что инициативу в разумных пределах проявляй.
— Соблюдай технику безопасности, — шутливо добавил Муромец. — Мне бы он попался!..
Андрей вернулся в дом, походил из угла в угол, прилег, почувствовав, как сильно устал. Он стал задремывать, и — странно — в голове появилась ясность, исчезло все лишнее, осталось только то, что нужно, потолкалось торопливо, как солдаты по команде «Становись!», выровнялось и замерло…
Вот какая ему представилась картина. Егора Зайченкова домой не тоска по родине позвала — припекать начало; не такой уж богатый след за ним тянулся, но года на три-четыре строгой изоляции набралось бы. С Агарышевым они, вернее всего, на вокзале столкнулись. Что их свело и как — следствие покажет, да это сейчас и неважно. Важно, что дальше они вместе двинули. Беглому Агарышеву «приют и ласка» были нужны. Егор его и приютил. Не дома, конечно. И харч ему обеспечивал, и водкой снабжал, и куревом. Почему? Да скорее всего потому, что сильно его самого на кривую дорожку тянуло, и Агарышева люто боялся — тот умел человека намертво к рукам прибрать.
Но Агарышеву не век же в норе сидеть, надо надежнее устраиваться, следы за собой убрать, исчезнуть и опасное время безбедно и без тревог переждать. Для этого деньги иметь необходимо. Большие. Враз взятые.
Чего проще? Такие деньги частенько по глухой дороге возят. Дерево поперек повали, и все — бери денежки.
Оружие? У Егора и нашлось. Он как знал, что пригодится, припрятал найденный под полом у Овечкина автомат.
Машина? Тут еще не все ясно. Ну да ничего — скоро и в этом разберемся.
Дальше не так гладко пошло, сорвалось. Как это было? Наверное, так…
Заросший овраг. Птичьи голоса. Шум ветра в верхушках деревьев. Где-то высоко — солнце. На траве шевелятся тени от листьев. В кустах лежит на животе пожилой человек в детской курточке с зайчиком на спине, возится с приборами, поправляет очки.
Вдали, где шоссе, слышится шум приближающейся машины. Человек недовольно морщится, и вдруг совсем рядом громко стучит топор и падает с треском и шелестом большое дерево. И голоса:
— Ты с «керосинкой» — на дорогу, к машине. Как остановится, подходи и бей внутрь. Чтоб никаких следов и свидетелей. Ты с другой стороны за мешки берись. Пошли!
Он видит три неясные фигуры, черный автомат в руке одной из них, все понимает, и его охватывает нестерпимый ужас, как в кошмарном сне, когда остается одно желание — проснуться, пока не разорвалось от страха сердце. Он кричит, вскакивает, бежит в лес. И слышит: «Бей, дурак!» И чувствует — сильно ударило в спину, немыслимой, мгновенной болью что-то горячее вырывается из груди. Видит, как быстро растет под ногами черный муравей, становится громадным и закрывает собой весь белый свет…
— В болото его! — командует Агарышев.
Он не собирается оставлять задуманное незавершенным. Ему нужны деньги. Чтобы жить. «С деньгами все можно, даже то, что нельзя». Не вышло — ладно, в следующий раз получится. Этого дурака — Зайчика — не скоро хватятся. Может, оно и к лучшему, что так получилось — через две недели еще больше денег повезут.
Дерево, после того, как участковый его обнюхал, потихоньку убрали. Стали ждать. Затаились. Зайченков исправно харчи и водку поставлял, хотя уже мыслишка дать деру подальше появилась и крепла изо дня в день.
Вот тут и убитый всплыл. Ждать больше Егору мочи не было, пятки чесались. Совсем он надломился, а когда участковый слово в слово ту фразу сказал, что до сих пор его ночами мучила, сорвался Егор. К Агарышеву кинулся. Куда же еще?
Агарышев его двумя пощечинами в чувство привел и автомат дал.
Пошел Егор…
А когда вернулся, сказал, что все — хлопнул участкового, что стрелял в ответ и догонял его другой, тот, кто у Ратникова ночевал. Агарышев Егора обратно в село погнал — глаза помозолить, понюхать, чем пахнет. Зайченков автомат отдал и, не будь дурак, домой уже не показывался. Спрятался где-то.
Андрей очнулся, встал. Выпил стакан крепкого холодного чая. Завтра понедельник, завтра повезут в село зарплату и премию за посевную. Бросится ли Агарышев на машину, так ли уйдет, кто знает? Одно ясно — здесь он еще, где-то рядом, озверевший, загнанный, с оружием…
Кто-то барабанит в дверь. Участковый хватается за пистолет и впервые в жизни, прежде чем откинуть крючок, спрашивает: «Кто?»
— Я!
Андрей распахивает дверь.
На пороге стоит Галка, босая, под мышкой — подушка, в руке — чемодан.
— Ты что?
— Знаешь, Андрей, в тебя уже из пулеметов садят — пропадешь ты без меня. Я к тебе совсем. Мне уже восемнадцать сегодня исполнилось. Полчаса назад. Не веришь, у мамы спроси.
— А босиком почему?
— На всякий случай. Чтоб пожалел и сразу не выгнал.
— Тебя выгонишь, как же!
— Нынче я до своей избушки, что на болоте, опять не дошел, — сказал Леший — Бугров. — Больно тропка туда заметная стала. За последние дни не раз по ей в обе стороны протопали. Я и остерегся, издалека посмотрел. Не сказать, чтоб чего заметил, но прячется в сторожке какая-то чужая личность. Я без тебя трогать не решился. По всему — твоя это забота. Тот человек. Пойдем, что ли?
Андрею недолго собираться было: сапоги на ноги, пистолет на бок, фуражку на голову. «Наши-то, — подумал он, — еще к себе не доехали, а уж обратно надо».
Позвонил в район, обрисовал ситуацию, получил указания: организовать наблюдение, ждать помощи, до приезда группы самому никаких действий не предпринимать.
— Я тебя провожу, Андрюша, — попросилась Галка.
Андрей с Бугровым говорили тихо и так спокойно, буднично, что она всего не расслышала, а что слыхала — не поняла и потому не встревожилась.
— Нет уж, — строго сказал Андрей. — Ты и так сегодня через все село с подушкой маршировала. Дома сиди.
— Сперва ко мне зайдем, — сказал Бугров, когда они вышли на улицу. — А дружину свою после соберешь, успеешь.
Дома Бугров отпер старый скрипучий шкаф, достал из него винчестер, а с верхней полки — коробку с патронами.
— Не бойсь, он на меня записанный по закону. Посиди пока, я быстро управлюсь.
Он вытер винтовку тряпочкой, передернул скобу, поднял откатившийся патрон, обдул его и стал не торопясь набивать магазин. Потом глянул на Андрея, будто померил его глазами, и укоротил немного ремень.
— Знаешь, как с им управляться?
Андрей кивнул.
— Держи.
Участковый покачал головой и хлопнул ладонью по кобуре.
— Зря. Эта штука много верней.
Из села вышли по отдельности и собрались под ветелкой. Андрей каждому объяснил, как себя вести, что можно делать и чего делать ни в коем случае нельзя.
— Особенно это тебя, Богатырев, касается.
— Я не боюсь, — ответил бравый командир дружины и поправил свою любимую милицейскую фуражку. — Я маленький, в меня попасть трудно.
— Фуражку оставь здесь. Вон на сучок повесь.
— Почему? — огорчился Богатырев.
— Потому что, если он нас заметит, в тебя первого стрелять станет… Раз ты в фуражке.
— Я не пойду, — вдруг сказал один парень и отошел в сторону.
— Не ходи, — согласился Андрей. — Только передай от меня председателю, чтобы он к развилке через полчаса машину послал.
И они пошли. Андрей с Бугровым — впереди, рядышком, а дружинники — цепочкой, следом.
Вот и овраг. А за ним — Соловьиные болота.
— Здесь рассредоточиться, залечь и ждать меня, — распорядился Андрей. — Федор Михалыч, где тропа начинается?
Тихо было в лесу. С одной стороны — хорошо это, с другой — плохо. Но погоду не закажешь, бери что есть.
Андрей почти до края болота дошел. Оставалось полянку пересечь. Он постоял на ее краю, осмотрелся, прислушался. Тихо, страшно тихо. Тихо и страшно.
Андрей отпустил ветку, за которую будто держался, и шагнул на полянку. Несколько шагов сделал, и на ее противоположной стороне кусты разошлись и вышел навстречу Агарышев.
— Ты опять живой, мент, опять пулю просишь? — Он чуть приподнял автомат. — У меня много, выбирай любую.
Андрей не успел ни растеряться, ни удивиться — он только с интересом, даже как-то задумчиво смотрел на этого парня и видел обычное русское лицо, туго подпоясанный ватник (Егоров, отметил машинально), кирзачи с подвернутыми голенищами (тоже Егоровы), а в руках — немецкий автомат прошлой войны. «В кино такой парень был бы смелый партизан, а этот нет, — спокойно, размеренно думал участковый, — этот больше похож на фашиста, которого забросили в партизанский лагерь». Андрей чуть улыбнулся и покраснел от своих детских и совершенно неуместных мыслей.
Так они и стояли друг против друга, будто столкнувшись на узком бревнышке через пропасть, и ни один из них не хотел уступить дорогу — Агарышев в кустах, Андрей на открытом месте.
Лес совсем затих, напряженно молчал, словно замер в ожидании: чем эта встреча кончится, кто на своем тверже настоит? Кто на землю ляжет, а кто дальше пойдет? И вдруг…
— Стой! — закричал, выламываясь из зарослей и размахивая корзинкой, Тимофей Елкин. — Ты что делаешь, гад? На кого ты оружие наставляешь? — И побежал к Агарышеву, подняв руку, будто хотел ударить его своей плетушкой.
Андрей ничего не успел: прогремел, прыгая в руках Агарышева, автомат, и сомкнулись кусты там, где он стоял.
Андрей бросился к Елкину, упал на колени, приподнял его голову.
— Вот и посчитались мы с тобой, Сергеич, нашими жизнями, — тихо, с трудом сказал Тимофей и закрыл глаза. — Ты — мне, я — тебе.
Из уголка рта выползла алая струйка, быстрой змейкой побежала по подбородку, по шее, скользнула за воротник.
— Машина пришла? Подгоняй ее сюда! — скомандовал Андрей подбежавшим дружинникам. — Быстро!
— Лучше к дороге на руках отнесем, — возразил дрожащий Богатырев. — Здесь в машине растрясет его сильно.
Дружинники приподняли Елкина. Он открыл глаза, нашел взглядом Андрея.
— Сергеич, Зойку позови… Не забудь…
Андрей скрипнул зубами, разжал его руку и бросился в чащу — туда, где еще дрожала испуганно ветка и стоял едкий запах сгоревшего пороха.
— Взять его там нетрудно будет, — глухо шептал Бугров. — Сторожка, видишь, заросла кругом, к ней вплотную с любой стороны подойти можно. А из нее далеко не уйдешь, трясина кругом без дна. Только надо ли его живым брать, я думаю…
Андрей не ответил. «Сколько у него патронов осталось? Если магазин был полный… В меня они восемь пуль выпустили. В орнитолога — четыре. Сейчас — штук пять. Значит, пятнадцать еще есть. На весь мой отряд хватит…»
— Обходи, ребята, потихоньку. Не высовывайтесь. Федор Михалыч, ты рядом будь, позади меня. Если что — бей и не думай.
Андрей натянул потуже фуражку, вскочил, перебежал, пригнувшись, вперед и упал за деревце, стоящее прямо на тропе. Из черного окошка сторожки засверкало, загремело. В ствол березки ударила пуля и стряхнула с нее вечернюю росу. Несколько капель попало Андрею за воротник, он вздрогнул и чуть не вскочил.
Слева зашевелилась трава, и большим грибом поднялась над ней голова Богатырева. Из сторожки отчетливо донеслось яростно брошенное ругательное слово.
«Ага, или заело, или патроны все, — догадался Андрей. — Везет Богатырю».
Он вздохнул, наметил взглядом новый рубеж — высокую лохматую кочку, на которой чуть покачивался тоненький стебелек кипрея, — и снова бросился вперед…
Тишина. Выстрелов нет.
Еще рывок и падение. И опять тихо.
Андрей вынул пистолет, встал и во весь рост, не спеша, пошел к сторожке.
Выстрелов не было.
Он подошел почти вплотную. Дверь, ржаво скрипнув, отворилась, и вышел Агарышев, держа автомат за ремень.
Андрей вскинул пистолет.
— Брось оружие, — сказал он. — И протяни руки.
— А это ты видел, мент! — истерично выкрикнул Агарышев и, перехватив автомат за ствол, отвел наотмашь руку. — Мне один конец! Раньше, позже — едино! Стреляй!
А с Андрея уже все схлынуло, он только горечь чувствовал и о Тимофее думал. И о том, что и он, участковый, с этого дня должен искать, за кого свою грудь подставить. Иначе ему теперь жить нельзя, надо людям свой долг отдавать. И уж не только по службе, но и по совести.
Смотрел он на этого Агарышева, который за свою короткую жизнь столько бед и горя другим успел сделать, и боролся с собой, с какой-то темной силой, которая в нем откуда-то из глубины поднималась, росла и пеленой глаза задергивала, чувствовал, как немеет палец на спусковом крючке…
Агарышев тоже ему в глаза пристально смотрел. Сначала со злобой и страхом, а потом уже по-другому, не понять как. Не выдержал — выругался осторожно, тихонько автомат в траву опустил и протянул, усмехаясь, руки.
Вздохнул Андрей. И не сразу смог сделать то, что надо, — палец, ненавистью скрюченный, никак не разгибался.
Обратно другой дорогой добирались, покороче. Впереди, повесив винтовку на шею и положив на нее сверху тяжелые руки, шагал Бугров. За ним — в наручниках — Агарышев. Потом — Андрей, а сзади тянулись дружинники за своим боевым командиром, который сосредоточенно топал маленькими ножками. Вид со стороны получился интересный.
Шли молча, бесшумно и словно на ниточку нанизанные: где один под ветку нырял, там и другие ей кланялись, как передний из-за пенька крюк делал, так и все за ним повторяли.
Тропа все выше забирала и наконец на краю леса, на верхушке горы Савельевки кончилась. Тут они голоса услышали. И крики.
Андрей отряд свой остановил и один из леса вышел — осмотреться.
Похоже, все село здесь было. Все столпились на краешке и, заслонясь ладонями от заходящего солнца, смотрели в небо. Там, раскинув крылья, летали синереченские мальчишки. Андрей только сейчас вспомнил, что его звали дельтапланеристы посмотреть их первые полеты.
— Гляди, гляди! — кричал Куманьков-старший, стуча кому-то в спину кулаком. — Мой-то выше всех забирает! Вот тебе и потомственный хулиган!
— А Васька Кролик ногами болтает — трусится!
— Сам бы попробовал, боевитый! Ты небось только с печки летал.
— Ах, хорошо. Ах, хорошо-то! Ну и деревня у нас — крылатая. Давай, давай, Ленька, не боись, ближе к небу старайся. Ах, хорошо…
Андрей тихо отступил в лес и повел свой отряд кругом горы, чтобы не портить людям радость.
Спустились заросшим склоном, обойдя Савельевку стороной. Андрей приостановился, оглянулся. В тихом, бронзовом на закате небе бесшумно парили большие разноцветные птицы, мелькали на крутом зеленом склоне горы их быстрые тени.
Зайченков отыскался быстро и не за пятьсот верст: прятался недалеко, по соседству, у веселой разведенки — она невольно выдала его, в открытую купив в магазине одеколон и бритвенный прибор, что и стало известно тамошнему участковому, предупрежденному Андреем.
На первом же допросе Егор дал исчерпывающие показания. Заявил, что в ученого стрелял по указке Агарышева Игоряшка Петелин; что сам он, гражданин Зайченков, стрелять в синереченского участкового не хотел, но больно боялся проклятого Агарышева и согласился, чтобы только самому остаться живым, задумав сразу же после стрельбы скрыться и от Агарышева, и от закона; что он нарочно мимо целил, что чистосердечно раскаивается в содеянном, окажет большую помощь следствию и будет просить у советского суда снисхождения.
Тимофей Елкин выжил, Зойка домой вернулась и в больницу к нему каждый день бегала. Паршутину кто-то морду втихую набил, и он в милицию жаловаться больше не стал.
«Так мне, дураку, и надо», — сделал наконец Паршутин правильный вывод.
Андрей женился, и на его свадьбе было очень много гостей, и очень многие из них были в милицейской форме и с орденами и медалями.
Следствие по делу Агарышева шло долго, и все это время Платонов, когда встречался или созванивался с Андреем, шутливо называл его Шерлоком Холмсом из Синеречья.
Григорий Кошечкин БРИЛЛИАНТ РАДЖИ
Этот субботний вечер ничем не отличался от остальных дней недели. Дежурная часть городского управления внутренних дел жила своей обычной жизнью, чутко прислушиваясь к пульсу огромного города.
В приемной помощника дежурного по городу майор милиции Муравьев подводил итоги уходящих суток. Вечерняя прохлада вливалась в окно кабинета. Было тихо.
Неожиданно дверь приемной распахнулась, на пороге появился взволнованный мужчина лет двадцати пяти. Увидев Муравьева, он почти бегом направился в его сторону.
— Товарищ майор!.. — послышался дрожащий голос.
— Что случилось? — Муравьев поднял голову от лежавших перед ним бумаг.
Посетитель едва не плакал.
— Все деньги отдал… говорили, что бриллиант… а вместо него стекляшку подсунули!
— Успокойтесь, — решительно потребовал майор. И, выдержав паузу, уже мягче спросил: — Когда это случилось?
— Утром…
— Почему сразу не пришли?
— Да я сразу-то не сообразил к оценщику пойти…
* * *
Сергея Пыжлова разбудило назойливое дребезжание стакана, стоявшего на столике. После уже не спалось: Сергей то и дело погружался в приятные воспоминания. Повезло этим летом, ничего не скажешь. Хорошо, послушался Кольку Чурыкина, уговорил тот бросить совхоз и податься с шабашниками в Сибирь на заработки. Правда, перед своими сельчанами неудобно. Когда в совхоз поступал работать, за делового мужика посчитали. Лес выписали, дом помогли поставить. Одно слово — механизатор. Но в совхозе когда на «Жигули» заработаешь? А тут за лето три коровника отгрохали, и каждому на лапу по девять тысяч. Нынче такие деньги под забором не валяются.
Поезд прибыл точно по расписанию. Под шипение пневматики по составу прокатился рассыпчатый скрежет стальных суставов жесткой сцепки. На крыше электровоза мягко громыхнули упавшие пантографы. С потертым портфелем в руках Сергей торопливо сошел на перрон и быстро зашагал к зданию вокзала.
В этот город Сергей Пыжлов приезжал уже не раз. Прямо с вокзала он обычно ехал в комиссионный магазин по продаже автомобилей. Его мечтой было приобрести «Жигули». Он подолгу слонялся по сверкавшим хромом автомобильным рядам, прислушивался к разговорам, иногда торговался, но так ничего пока не подобрал. Машины были, да все неподходящие: то на краске червоточина завелась, то резина старовата, то еще чего. Не брать же первую попавшуюся. Денег поднакопил достаточно. Можно выбрать то, что нравится, даже цвет кузова. Надо было спешить. Ведь, кроме покупки автомобиля, приходилось думать, как покрыть путевые расходы. Считай, не ближний свет сюда катать. Не одна сотня на разъездах набежала. Эх, купить бы какого дефициту, да и перепродать: джинсы или это… как его… сафари. Будут ботинки на высоком каблуке — и их можно. С руками оторвут, только покажи…
Решив подкрепиться перед обещавшим быть суматошным днем, Сергей забежал в вокзальный буфет. Расположился за круглым столиком в углу. Поглощая холодную курицу и запивая ее кофе, Сергей обратил внимание на парня, стоящего по соседству. Тот что-то искал в спортивной сумке, и Сергей успел заметить, как в ее недрах мелькнули новенькие джинсы. Чувствуя, что их владелец вот-вот уйдет, Сергей придвинулся к нему.
— Привет, друг!
Парень поднял глаза и, словно только и ожидал Сергея, улыбнулся:
— Здорово!
Сергей кивнул на сумку.
— Не скажешь, где брючата купил?
— Это джинсы-то «брючата»? Сказанул.
— Продай, а?
— Не могу. Сам с трудом достал…
— Тогда хоть присоветуй, где такие купить?
— У студентов-иностранцев можно попытаться. Они со мной в общежитии живут. Иногда кое-что продают.
Сергей обрадовался.
— Слушай, друг, познакомь меня с каким-нибудь. Может, и мне повезет. Не думай — за мной не пропадет.
— Не могу, извини. На лекцию опаздываю.
— А вечером?
— Времени нет. После лекции сразу в библиотеку.
— Может, днем, перед библиотекой? Я сейчас в автомагазин, а потом подъеду куда скажешь.
— Машину покупаешь?
— «Жигули». Хочу последнюю модель присмотреть.
— О-о! Будь здоров! — уважительно отозвался парень и задумался. — Конечно, негоже учебный год с прогулов начинать, да что с тобой поделаешь. Уговорил. Едем быстро в общежитие. Только я сейчас приятелю позвоню, чтобы он меня отметил в журнале посещений лекций.
— Как тебя зовут? — не смог скрыть радости Сергей, стаскивая с крючка под стойкой свой портфель.
— Аликом.
— Меня Серегой. Айда!
Они вышли на площадь перед вокзалом. Алик направился в ближайшую телефонную будку, переговорил с приятелем. Появился довольный:
— Все в порядке. Трогаем!
В такси, взять которое настоял Сергей, ехали молча. Пыжлов уже начал обдумывать, кому же он сбудет купленные джинсы и все остальное, что сможет приобрести…
Его размышления прервал голос Алика. Нагнувшись через спинку сиденья, он сказал водителю:
— Вот на этом углу, пожалуйста…
Алик, несмотря на свой небольшой рост, шагал широкими шагами. Сергей еле поспевал за ним. Возле попавшейся им на пути гостиницы «Интурист» он невольно приостановился, пропуская выходившую из подъезда группу оживленно переговаривающихся иностранцев. Они пересекли тротуар, направляясь в автобус. Женщина-гид, смеясь, что-то говорила в микрофон, обращаясь к туристам, уже расположившимся в салоне. Идущий поодаль от группы высокий парень в потертых джинсах и меховой распахнутой безрукавке, сплошь увешанный значками, вдруг остановился, поглядел по сторонам, а затем нерешительно обратился к Сергею, оказавшемуся в этот момент перед ним.
— Я отшень извиняйт. — Акцент сразу выдал в нем немца. — Ви не скажет, где есть можно продать драгоценность?
Студент, видно, тоже услышал голос немца. Он обернулся и быстро подошел к ним.
— Пойдем, пойдем. — Он взял Сергея за рукав. — И так времени нет…
— Погодь, он хочет продать драгоценность.
— О, я отшень и отшень извиняйт, — повторил немец, уже обращаясь к Алику. — Я хотел продать бриллиант.
— Вы ищете скупку?
— Скупко, скупко, — закивал иностранец.
Алик начал было объяснять, как пройти к пункту скупки изделий из драгоценных металлов, а затем, будто что-то вдруг решив, вопросительно посмотрел на Сергея.
— Зачем скупка? Может, я, вернее, мы приобретем?
— О, гешефт? — Немец широко улыбнулся и достал из кармана небольшую темно-зеленую коробку. В ней лежало несколько золотых колец с рубинами, массивный, отливавший краснотой мужской перстень-печатка с готической монограммой, еще что-то.
Немец вынул оттуда и положил на ладонь камень. Это был изумительной красоты бриллиант.
— За сколько… вы хотите… продать?.. — У Алика даже голос сел от волнения.
— О, майн гот! Я не хотель продать памьять свой дед, но мне нужен совьетский киноаппаратур. Зер гут! Я затрудняйс зи шпрехен цена… ну восьм… десьят тысяч рубель. — Он неопределенно пожал плечами.
Услышав сумму, Сергей даже зажмурился:
— Ничего себе, целый автомобиль!
Алик тихо сказал:
— Голову на отсечение, немец не представляет настоящей ценности камня…
Но и Пыжлов в этом нисколько не сомневался. Не так давно в его присутствии один приятель заплатил большие деньги за неказистое колечко с махоньким алмазиком, всего с булавочную головку. А этот… Вот бы купить! Он незаметно пощупал локтем карман, в котором был бумажник.
— Дайте взглянуть. Если камень стоящий — мы возьмем, — сказал вдруг Алик.
Немец нехотя, словно в чем-то сомневаясь, протянул камень Алику.
— Это ест Индия… Калькутта. Мой дед… как сказать…. — Он защелкал пальцами, подбирая нужное слово. — Официрен… арбайт у индийский… э… раджа. Это есть подарок за хороший служба.
— Но он расколот, — промолвил Алик, разглядывая плоскость с одной стороны камня. — И будь здоров как!
— Так, так, — закивал турист. — Когда-то биль гросс, отшень много карат. Он треснуль, я даваль остаток. — Немец бережно опустил камень обратно в коробку.
— Купим? — Алик вопросительно глянул на Пыжлова.
Сергей в ответ пожал плечами:
— Надо б оценить, — произнес он, движимый неуверенностью и огромным желанием овладеть осколком подарка индийского раджи.
И Алик решился.
— Мы возьмем камень и покажем оценщику. О цене договоримся потом. По-другому купить не можем.
— Я хотель залог…
— Сколько?
— Пьять тысяча.
— Даем? — спросил Алик Сергея.
Пыжлов будто всем телом ощутил в нагрудном кармане пачку денег, отложенных на автомобиль, и отчаянно соврал:
— С собой не взял, надо в сберкассу сгонять.
Алик недоверчиво нахмурился.
— Как хочешь. Я сам заплачу. — И повернулся к немцу: — У меня всего полторы тысячи. Через два часа встретимся на этом месте.
Опасаясь, что тот его не поймет, показал туристу часы и ногтем отчеркнул цифру «десять».
Однако немец засомневался. Залог в полторы тысячи рублей показался ему явно недостаточным.
— Это есть мало. Битте залог паспорт. Я хочу знай, кто есть ви.
— А, черт с тобой! — решился Алик, переходя с иностранцем на «ты». — Бери паспорт, да смотри не потеряй.
В такси Алик пригнулся и деловито зашептал Сергею:
— Я знаю одного ювелира — толковый мужик. Перстень мне делал, двадцать два грамма девяносто шестой пробы. Попросим его оценить, и будь здоров! Для верности сначала заскочим к нему домой, не застанем — на работу.
Вскоре машина свернула на узкую улицу с высокими старинными домами. Алик глянул по сторонам, попросил шофера ехать помедленней.
— Стой! По-моему, здесь!
Они расплатились и вышли из автомобиля.
— Вот этот дом! Шестой этаж.
Они вбежали в подъезд, чуть не сбив женщину, подметавшую площадку. Извинившись, Алик устремился наверх. Сергей за ним. На третьем этаже навстречу им попался солидный пожилой мужчина с аккуратной бородкой.
— Так это же он! — вдруг спохватился Алик, когда они поднялись еще на этаж. — Темно тут после улицы, я его сразу не узнал.
Ребята ринулись вниз.
— Федор Борисович! Подождите!
Мужчина, стоявший с газетой в руках возле почтовых ящиков, посмотрел поверх очков в их сторону и удивленно вымолвил:
— Алик! Какими судьбами?
— К вам, Федор Борисович! Надо бы…
— Потом, потом, по дороге расскажешь. — Поднеся палец к губам, мужчина показал глазами в сторону уборщицы и окликнул ее: — Полина!
— Чего, Федор Борисович? — Женщина перестала мести, выпрямилась.
— Полина, у меня к тебе просьба. Я дома буду в семь. Ты не уберешься в квартире к моему возвращению?
— Для вас с большим удовольствием.
— Тогда держи. — Федор Борисович покопался в кармане, достал связку ключей и, сняв с колечка один, передал ей, приложив к нему три рубля.
— Не беспокойтесь. — Уборщица опустила ключ и деньги в передник.
На улице Федор Борисович глянул на Алика.
— С чем пришел?
— Камешек надо оценить. Будь здоров камешек!
— Ну-ну, посмотрим.
Обогнув здание, они пересекли скверик, выбрали дальнюю лавочку.
Алик достал камень, и Сергей заметил, как задрожали пальцы Федора Борисовича, когда он увидел бриллиант. Правая рука словно автоматически опустилась в карман и извлекла маленькую сильную лупу в перламутровой оправе.
Наконец Федор Борисович оторвался от лупы и с минуту молча любовался изумительными световыми переливами. Потом медленно повернулся к Сергею.
— Ваш камень?
Сергей замялся, не зная, что ответить. Но Федор Борисович, видно, понял без слов.
— Жаль. Были бы богатым человеком. — Он откинулся на спинку скамейки. — Это, ребята, индийский бриллиант чистейшей воды, похоже, с калькуттских алмазных копей. Он когда-то составлял единое целое с крупным бриллиантом не менее девяноста карат, но, к сожалению, был расколот по плоскости спайности…
— Сколько же он стоит? — нетерпеливо поинтересовался Алик.
— Не буду играть с вами втемную. Продайте камень мне. Учитывая дефект, плачу не очень много, но… двадцать пять тысяч дам. Десять хоть сию минуту. — Толстые пальцы ювелира, украшенные массивным золотым перстнем, извлекли кожаный бумажник, и Сергей увидел в одном из отделений пачку сторублевых купюр в банковской упаковке. — Остальные вечером.
Названная сумма так огорошила Алика, что он стал заикаться:
— Н-не-нет, н-не могу.
Сергей растерянно смотрел на ювелира. Только сейчас он почувствовал всю безмерность своей глупости. Ведь он не заплатил за камень ни копейки. Алик вообще может не взять его в долю и будет прав.
— Решайте. — Федор Борисович достал сигареты, закурил. — Надумаете — приходите ко мне. Квартира сорок вторая. Деньги тут же из рук в руки. Я не прощаюсь. Ювелир поднялся и, сутулясь, пошел по дорожке.
Взрыв произошел сразу же, как только Федор Борисович скрылся за углом. Сергей толкнул Алика в плечо:
— Какого черта ты не продал? Поделили бы деньги, немца побоку…
— А ты чего? — зло сказал Алик. — Ты хоть червонец дал на дело, чтобы делить? Скупердяй чертов! Видите ли — денег у него нет. А машину на что собирался купить? Не пожалел бы трех тысяч, и бриллиант, будь здоров, наш был бы…
Препираясь, они и не заметили, как оказались на улице. Первым пошел на примирение Алик.
— Кончай базарить. Все одно поздно. Давай подумаем, как быть дальше. Турист уже небось заждался, икру мечет… К Федору Борисовичу вернемся, когда заплатим немцу деньги и заберем мой паспорт.
— Сколько немцу-то платить?
— Семь тысяч за глаза хватит, — ответил Алик. — Скажем, больше не дают. Кстати, если у тебя денег нет, я найду. Но тогда — будь здоров! Понял?
Сергей ответил с готовностью:
— Свою долю внесу.
Когда Алик с Сергеем добрались до места встречи, немец со всех ног бросился к ним.
— Зачем ви обманываль? Ви опоздаль на целый час. Битте, ваш залог, иметь дел с нечестный человек!
— Что вы кричите? Мы же не сбежали.
— Я благодарен ваш сервис, — высокомерно сказал он. — Услюг больше не нуждаюсь. Я уже нашель покупатель. За камень будут платить десять тысьяч рубель.
— Сколько? — деланно изумляясь, протянул Алик и незаметно подмигнул Сергею.
— Мы ходили к оценщику. На вашем камне есть трещина, снижающая стоимость. Больше девяти тысяч дать за него не можем.
Цена, названная Аликом, превосходила обговоренную. Сергей хотел было вмешаться в разговор, сказать, что не согласен, но, вспомнив о двадцати пяти тысячах, обещанных старым ювелиром, махнул рукой.
— Ну хорошо, — неожиданно согласился немец. — Я есть много спешить…
Они отошли в малолюдное место. Алик пересчитал свои полторы тысячи, возвращенные иностранцем. Сергей помялся, вспомнив, как он обманул Алика, сказав, что у него денег при себе нет, и достал бумажник. Купюры уже были разложены по тысячам. Отсчитав восемь таких пачек, он вытащил из одной пять сотен, опустил их в карман брюк. Остальные протянул Алику.
— Можешь не считать, семь пятьсот.
Получив деньги и отдав камень, турист распрощался. Переждав минуту-другую, Алик сказал:
— Жмем к Федору Борисовичу. Продаем ему подарок раджи за двадцать пять тысяч, и будь здоров! — Он хитро засмеялся. — Не было ни гроша, да вдруг алтын. Камешек я спрячу, ненароком не потерять бы.
— Погоди, не прячь. Давай-ка его мне, я больше заплатил.
Студент смерил его подозрительным взглядом.
— Что ж, будь здоров, тащи сам. Все равно барыш поделим поровну. Верно ведь?
Они шли по улице. Алик по-прежнему впереди. Сергей за ним еле поспевал. И чем дальше он отходил от гостиницы, тем больше изначальное чувство признательности к Алику, взявшему его в долю, подавлялось наплывавшим раздражением. Хитрец! Из девяти сунул немцу только полторы тысячи, а барыш норовит поровну. Уж не думает ли за знакомство с Федором Борисовичем сорвать? И Сергея внезапно озарило. Зачем ему нужен Федор Борисович? Неужто на нем свет клином сошелся? Бриллиант продать любому ювелиру можно. И двадцать пять тысяч ни с кем делить не придется.
А Алик уходил все дальше. И тут подвернувшийся проходной двор подвел итог рассуждениям Пыжлова. Он бросил последний взгляд в спину Алику и метнулся в подворотню.
Узнав, что в дежурную часть поступило заявление о мошенничестве, следователь капитан милиции Купашов попросил пригласить потерпевшего к себе и немедленно связался с майором милиции Решетовым, старшим инспектором уголовного розыска, вот уже много лет специализирующимся на раскрытии таких преступлений.
…Пыжлов выглядел жалко. Взлохмаченные волосы, на потемневшем лице с бесцветными запавшими глазами выражение беспомощности.
— Располагайтесь. — Капитан показал на стул.
Сергей сел, сжался. Его потерянный взгляд уперся в пол.
Вскоре пришел майор Решетов, коротко глянул в сторону Пыжлова.
— Он?
— Да, — кивнул Купашов.
— Что ж, послушаем молодого человека.
…Сергей рассказывал бессвязно, путал места встреч, перескакивал с одного на другое, никак не мог припомнить в точности детали.
Помогая ему, офицеры вновь и вновь возвращали его к недавнему событию.
— Можете показать место, где передавали деньги?
— Возле гостиницы «Интурист» где-то. Попробую найти.
— Из каких букв состояла монограмма на перстне Алика?
Пыжлов виновато опустил глаза:
— Не разглядел.
— А у Федора Борисовича?
— Не знаю.
— Номера такси, фамилии водителей помните? Перед вашими глазами в машине была прикреплена табличка.
— И на ум не взбрело…
— Не было ли у них татуировки, родинок?
Сергей отрицательно мотнул головой.
— Вы не обратили внимания на особенности поведения Алика?
— Ничего особенного… Так, шплинт вертлявый.
— А других: Федора Борисовича, «иностранца», уборщицы?
Сергей молчал.
— Бывает, — попытался помочь ему Решетов, — люди горбятся, хромают и этим выделяются среди других. Или в разговоре картавят, жестикулируют, присказки не к месту произносят…
— Ничего такого не приметил. Говорят как все.
— Хорошо, — вздохнул следователь. — Номер квартиры ювелира вы сообщили. А дом? Улица?
Пыжлов уже в который раз вытер взмокший лоб.
— К чему мне? Думал, поеду вместе с Аликом. Я у вас в городе плохо ориентируюсь.
— А сами от него сбежали.
Сергей промолчал.
Решетов хмуро посмотрел на него.
— Эх, Пыжлов. Вот вы считаете себя обиженным, обманутым. А ведь в лапы мошенников вас толкнуло желание нажиться. Будь на месте одного из них настоящий иностранец, он бы, выходит, начал знакомиться с нашей страной с вашего обмана.
Майор встал и добавил:
— Подождите в приемной. Поедете со мной искать улицу, где живет ваш «ювелир».
Уже пять часов они колесили по городу, отыскивая место, где произошла встреча с «ювелиром». Еще в самом начале поездки майор спросил Сергея:
— Долго от гостиницы ехали?
— Минут пятнадцать-двадцать, не больше. Да у светофоров стояли.
«Где-то рядом, километрах в десяти примерно», — отметил про себя Решетов и, проверяя догадку, поинтересовался:
— Шоферу такси сколько заплатили?
— Когда туда ехали, Алик рубля два выложил. А сколько набило, не знаю.
— А обратно?
— Столько же, не больше.
Пыжлов говорил, чувствуя на себе сосредоточенный взгляд работника милиции.
— Отсюда поехали прямо. — Он показал в сторону от железнодорожного вокзала. — Потом направо, мимо низеньких домишек… Видел трамваи… хлебозавод… автобусная станция слева… а может, справа…
Оставалось разыскивать, надеясь на наитие Пыжлова. Каждый раз, двигаясь по новому маршруту, Решетов с надеждой смотрел на Сергея: вдруг узнает какой-нибудь ориентир.
Время бежало, а результатов не было. С наступлением ночи город пустел на глазах. Поубавилось пешеходов, схлынули потоки машин. Внезапно погасла часть уличных фонарей. Жилые массивы распались на отдельные дома, зеленые зоны.
Поиски продолжались. Каждый раз Пыжлов, выходя во время коротких остановок, возвращался и говорил:
— Не здесь.
Последний раз Сергей ходил очень долго. Озираясь и вытягивая шею, будто принюхиваясь, он обошел большие здания, как бы нависшие над сквером, а вернувшись, виновато произнес:
— Может, на сегодня хватит? Замучил я вас.
Решетов понял: парень выдохся, находится на последнем пределе своих возможностей. Вести розыск дальше не имеет смысла. В такой темени можно проехать мимо и не заметить. В ответ же пробурчал:
— Ну что ж, продолжим завтра с девяти.
Поиск возобновили, как и условились, с утра. Начали опять от гостиницы «Интурист». Решетов опустился на заднее сиденье. Пыжлову предложил сесть рядом с водителем: там виднее.
Вырвавшись из плотного транспортного потока на магистрали, машина свернула на улицу, замощенную бетонными плитами. Майор слегка тронул Пыжлова.
— Слева бани. Не они?
— Нет.
«Волга» неторопливо катила по улице. Сергея вдруг заинтересовал появившийся впереди переулок. Что-то в нем показалось знакомым: то ли овощной киоск на углу, а может, старые деревья вдоль тротуаров.
— Свернем, а? — обратился он к водителю.
Не миновала машина и ста метров, как Сергей возбужденно закричал:
— Вот он! Тормозите! Видите дверь с выбитым стеклом? — Сергей повернулся к майору. Ему было удивительно, что Решетов не выразил своей радости по этому поводу. Хлопнув дверцей, Сергей было рванулся к знакомому подъезду. Однако его догнал резкий окрик майора:
— Куда?
— В сорок вторую квартиру.
— А зачем? — спокойно спросил Решетов.
Пыжлов остановился, медленно обернулся.
— Вы думаете, он… не живет здесь?
— Уверен. И вообще, нужно меньше суетиться. Давайте договоримся: от меня ни на шаг. А для порядка сначала заглянем в ЖЭК.
В жилищно-эксплуатационной конторе, расположенной на соседней улице в двухэтажной пристройке, они застали техника-смотрителя, невысокую женщину лет сорока.
— Розанова Фаина Александровна, — представилась она. — Чем могу помочь?
— Скажите, кто проживает в сорок второй квартире в восьмом доме?
— Одну минуту.
Она раскрыла шкаф, выдвинула ящик с лицевыми счетами, вытащила карточку, перечеркнутую крест-накрест красным карандашом.
— В сорок второй — никто. Ответственный квартиросъемщик полгода назад умер. Квартира опечатана.
Решетов чуть насмешливо посмотрел на Пыжлова.
— У вас еще что-нибудь? — поинтересовалась Розанова, видя, что майор не уходит, раздумывает.
— Да. Кто в восьмом доме убирает подъезды?
— Наша дворник Масличкина.
— Как ее зовут? Не Полиной случайно?
— Татьяна Герасимовна.
— Ясно. — И майор вновь кинул взгляд на Сергея.
— Где она живет?
— В том же доме, квартира пятьдесят третья.
— Я попрошу вас об одолжении. Проводите нас к ней.
В пятьдесят третьей квартире, судя по всему, кипела «битва». Даже на лестничной площадке были слышны воинственные клики, треск игрушечных автоматов и беспрестанный топот детских ног.
— На голове ходят, — засмеялась Розанова. Она сильно постучала в дверь, потом еще. — У Масличкиной всегда так. С ума сойти — шесть внуков!
Щелкнул открываемый замок, и Решетов увидел полную пожилую женщину в фартуке и с ремнем в руках.
— Фаина Александровна! Здравствуй, миленькая. Ой, да ты не одна! — певуче протянула она.
— Товарищи из милиции. Поговорить с тобой хотят.
— Пожалуйста, заходите.
Переступив порог, Решетов вдруг заметил, как лицо Татьяны Герасимовны удивленно вытянулось, едва ее взгляд упал на Пыжлова.
— Фая, и этот тоже… из милиции? — Она кивнула в сторону Сергея.
— Из милиции я. — Решетов предъявил удостоверение. — А это потерпевший.
— Потерпевший? — Она сострадательно покачала головой.
— Я так понял, что вы уже раньше с ним встречались.
— Ну да! Если вам и впрямь охота послушать, я расскажу. Вчера, как Игорька уложила днем в постель, я с Вовиком, другим внучком, вышла погулять. Вовик в песке копается, куличи делает. Глядь, а за кустами появляются трое. Они мне и ни к чему, да говорили-то больно уж громко.
— О чем же?
— Не захочешь, а прислушаешься. Парень, Аликом его называли, бриллиант продавал. Видать, хороший, из Индии. За сколько, не скажу — на языке все тыщи, тыщи. Мужчина хотел купить, за ценой не стоял. А вот этот «пострадавший» — он ко мне лицом повернулся, Алика все подбивал отдать и не торговаться. Я их разговоры было приняла за чистую монету. Уж потом в разум вошла — аферисты собрались.
— Почему вы так решили? — удивился майор наблюдательности женщины.
— Да как же! Мужчина за деньгами зовет к себе домой в сорок вторую квартиру, а сам отродясь в ней не жил. Честный человек разве выдаст чужое жилье за свое? Ничего у них не вышло. Алик понял, что его объегорить хотят, и бриллиант не продал. Уж как после вот этот, — она кивнула на Сергея, — Алика костерил. Дескать, хорошую цену давали. Чуть не подрались.
— Татьяна Герасимовна, вы не могли бы описать тех двух?
— Нет. Спиной ко мне они сидели… — Дворник виновато улыбнулась. — Уж простите меня, старую. Никак в толк не возьму. Охмуряли Алика, а в пострадавших другой оказался. Ишь ведь как бывает.
— Бывает, — коротко согласился Павел Васильевич, но объяснять ничего не стал.
Они вышли из сумрачного подъезда. Решетов неторопливо достал сигарету, прикурил и, сделав глубокую затяжку, попросил:
— Покажите, где торговались. — И уже на детской площадке поинтересовался: — Дрались здесь?
— Да не дрались мы!
— Будем считать, повздорили. Суть не в этом. Меня интересует причина ссоры.
— Из-за денег: почему, дескать, я иностранцу ни копейки не заплатил. Алик разорался и пригрозил: если я не внесу доли, то он, будь здоров, сам заплатит…
Последняя фраза заставила Решетова насторожиться. Взгляд резко уперся в Пыжлова.
— Как Алик сказал? Повторите? — разделяя слова, медленно переспросил он.
— Он сказал… если я не внесу своей доли, то он будь здоров…
— Что же вы раньше молчали? — внезапно раздражаясь, оборвал Сергея Решетов. — Я же спрашивал про их словечки, присказки… Едем в управление.
Вернувшись к себе, Решетов, не теряя времени, подготовил протокол опознания по фотографии, пригласил понятых, и Пыжлов опознал Алика. Им оказался дважды судимый за мошенничество Запрудный Петр Евдокимович по кличке Будьздоров. Информационный центр незамедлительно сообщил, что несколько месяцев назад он освобожден по отбытии срока наказания, однако к выбранному им месту жительства не прибыл до настоящего времени.
Решетов застал Купашова, когда следователь собирался в научно-технический отдел. Увидев инспектора, капитан воскликнул:
— Павел Васильевич, у меня для тебя новость! Из районов на нашу ориентировку подвезли два уголовных дела. Оказалось, есть еще такие же случаи. Способ мошенничества аналогичен. Та же цепочка: студент, иностранец, ювелир, женщина — уборщица подъезда.
— «Бриллианты» исследовались?
— По заключению экспертов, это мастерски ограненные и отшлифованные осколки хрусталя. Исходным материалом послужила пепельница.
— Ловкачи! — засмеялся Павел Васильевич. — Если их не остановить, они всю пепельницу продадут таким вот пыжловым.
— Кстати, как твоя поездка? Вспомнил Пыжлов что-нибудь?
— Представьте себе, вспомнил. — Майор протянул следователю протокол опознания по фотографии и справку информационного центра. Прочитав, Купашов одобрительно хмыкнул.
— Как ты вышел на Запрудного?
— Его подвела привычка к месту и не к месту говорить «будь здоров». Из-за этого и кличка прилипла.
— Ты с ним встречался раньше?
— Довелось. Я его арестовывал несколько лет назад. Задержали при попытке сбыть поддельные доллары.
— Что он собой представляет?
— Проходимец, — убежденно ответил Павел Васильевич, — пробы негде поставить. Да и дружки в ту пору у него подобрались такие же…
— А кто, по твоему мнению, в его компании сейчас?
Майор оживился.
— Скорее он в чьей-нибудь. Запрудный по натуре исполнитель. Им нужно обязательно руководить. У меня сложилось впечатление, что лидером является ювелир, называющий себя Федором Борисовичем.
— У тебя есть предположения, кто это может быть?
— К сожалению, только одни предположения.
— На чем они основаны?
— Когда ничего конкретного нет, говорят — на интуиции. Впрочем, кто бы этот ювелир ни был, у нас есть более реальная зацепка — Будьздоров. Через него выйдем на остальных.
— Его самого еще нужно искать.
— Найдем, — по-житейски просто ответил майор. — А для начала наведаюсь-ка я к одной своей старой знакомой.
К вечеру похолодало. Редкие просветы на небосводе затянуло тучами, накрапывал дождь. Выйдя из автобуса, Решетов поднял воротник плаща и зашагал по бульварной аллее. Затем свернул на неширокую улочку. Здесь стало потише, донимавший ветер ослаб.
Пройдя два квартала, майор скользнул взглядом по верхнему этажу большого серого здания. Из знакомой квартиры сквозь плотные шторы пробивался свет. Хозяйка была дома. Высокие и оттого казавшиеся узкими окна напомнили Решетову, сколько бессонных ночей провел он со своими товарищами в окрестных переулках, чтобы установить, а потом и обезвредить долго орудовавшую группу мошенников. Хозяйка квартиры Наталья Супрягина оказалась связанной с ними.
Беда к ней нагрянула неожиданно. В автомобильной катастрофе погибли отец и мать. Трагедия настолько потрясла девушку, что ее пришлось положить в больницу. Лишившись дорогих людей, Наташа затосковала, целиком уйдя в неизбывное горе. Помогли друзья, одноклассники, педагоги школы. Ее навещали в больнице, после выписки помогли поступить в профессионально-техническое училище.
Казалось бы, все складывалось нормально. Но как-то вечером, когда она направлялась домой, к ней подошел симпатичный парень, попробовал вступить в разговор. Наташа попросила оставить ее в покое. Ухажер оказался настырным. На следующий день он встретил девушку возле автобуса, преподнес скромный букетик подснежников. Потом коробку недорогих конфет. Петр — так звали нового знакомого — представился аспирантом. Постепенно Наташа привыкла к тому, что она нужна, что ее ожидают в любую погоду. Однажды Петр пригласил ее в ресторан. Возвращались поздно. В эту ночь он впервые остался у нее.
Вскоре Петр познакомил ее со своими друзьями, стал часто приглашать в их дом. Выпивки от случая к случаю превратились в попойки. «Красивая» жизнь выбила Наташу из колеи. За прогулы и неуспеваемость исключили из училища. Пошла работать, но и там не удержалась. Незаметно для себя Супрягина превратилась в тунеядку… Похмелье оказалось горьким. Только у следователя она узнала, что ее Петя никакой не аспирант, а мошенник.
Она не была причастна к совершавшимся преступлениям, но среда засосала ее крепко. Надо было заставить Наташу взглянуть на себя со стороны, показать глубину падения и помочь выкарабкаться из ямы, в которую столкнул ее Запрудный. Помог ей в этом инспектор уголовного розыска Решетов.
Любил ли ее Запрудный? Майор был убежден, что нет. Запрудному нужна была лишь Наташина квартира, где бы он мог время от времени скрываться после очередного преступления. Но, находясь в местах лишения свободы, Петр продолжал переписываться с Наташей. Не мог он ее миновать и после освобождения.
На это и рассчитывал Решетов, направляясь к Супрягиной.
Наташа опешила от неожиданности. В старом халатике, в стоптанных тапочках на босу ногу, она стояла перед майором, прижав ладони к щекам.
— Что ж не приглашаешь? — улыбнулся Решетов.
— Павел Васильевич, родной, да вы что! Заходите. Прямо к чаю угодили. С хворостом. Сама приготовила.
Опомнившись от минутного замешательства, она решительно забрала у него шляпу, помогла снять плащ.
— Мокрый-то! Давайте в ванную повешу, хоть немного подсохнет. Я уж к вам собиралась.
— Никак стряслось что-нибудь?
— Да нет. Похвастаться. Меня на доску Почета сфотографировали. В сентябре, — радостно сообщила она, появляясь из ванной уже в темном платье, — октябрьский план выполнила. На месяц с опережением. Таких на комбинате раз, два и обчелся. В нашем цеху всего шесть человек. Так что я, — Наташа горделиво передернула остренькими плечиками, — передовик производства. При всем честном народе премию вручили. Ее получить — ого-го! И вообще вы мной гордиться можете. Не подвела вас. Ой! Что же мы стоим!
Схватив Решетова за рукав, она потащила его в комнату.
Довольный и встречей, и тем, что у его бывшей подшефной все в порядке, он опустился в кресло возле журнального столика. Наташа мигом расстелила крохотную скатерку, поставила чашки, сахарницу, блюдо с хворостом. Убежала на кухню и оттуда все продолжала рассказывать о торжественной церемонии вручения премии во время обеденного перерыва.
Пользуясь ее отсутствием, Решетов удивленно огляделся. Когда-то в этой квартире все было не так. Повсюду следы неухоженности, грязь, обшарпанная мебель. По углам батареи пустых бутылок. Насколько здесь все изменилось! Вокруг новая обстановка, за стеклом в горке хрусталь. На стене репродукции левитановской «Осени» и «Материнства» Пикассо. Инспектор уголовного розыска смотрел и не узнавал. «Неужели сюда опять вернется Запрудный? — подумал он недобро и с опасением потер ладонью крепкий подбородок. — Пусть только попробует… Не допущу!»
Наташа появилась с кипящим самоварчиком.
— Что за книги у тебя? — Он кивнул в сторону смежной комнаты.
— Ой! — просияла Наташа. — Совсем забыла! Я ведь в текстильный техникум поступила, по вечерам учусь. На втором курсе уже.
Восторженным восклицаниям не было конца. Ее рассказ с лекций перескакивал на ткацкие машины, челноки, затем на семинары, а с них на пряжу, используемую для основы. Но чем дальше слушал Решетов, тем больше убеждался, что Наташа что-то недоговаривает. Настораживала несколько излишняя веселость, нервная возбужденность.
— Учеба-то — дело нужное, — вставил он, уловив паузу. — Нынче без нее нельзя. Сейчас тебя учат, потом, глядишь, и ты наставником для других будешь. — И как бы невзначай добавил: — А замуж-то когда?
От него не ускользнуло, как дрогнула в ее руке ложечка, которой она размешивала сахар.
— Не собираюсь, мне и одной неплохо, — ответила Наташа каким-то чужим, сразу охрипшим голосом.
— Почему это одной? А Петька? Разве ты его не ждешь?
— Ждала. Думала устроить жизнь, как у всех людей… Да толку…
— Что так?
— Выгнала я его. — Не сдержавшись, она зарыдала, по-детски кулачком размазывая побежавшие слезы. — С другой спутался…
Решетов почувствовал себя беспомощным при виде ее слез. Он полез за сигаретами, но не закурил, а положил перед собой. Наташа все не могла остановиться. Чтобы ее успокоить, майор спросил:
— Откуда знаешь? Застукала, что ль?
— Нет. Гляжу, пропадать начал неделями. Поначалу сказал, устроился проводником на железную дорогу. Проверила — оказалось, обманул. Как до объяснений дошло, изворачиваться начал. Потом пошли то рыбалка, то охота. Последний раз мотался где-то с полмесяца. Спрашиваю, уж не за тиграми ли ездил? Засопел и говорит: «Пятнадцать суток отбывал». А сам в свежей рубашке с золочеными запонками. Не выдержала я, психанула, скандал ему устроила… С тем и выставила за дверь. — Наташа подняла покрасневшие глаза. — За что мне такое, Павел Васильевич? Неужели я заслужила?
— Кто же она, эта разлучница?
— Симка Халюзина.
— Халюзина? — удивленно протянул инспектор. — Не может быть!
— Может, Павел Васильевич. Я сама видела, как он к ней в дом входил. Противно, конечно, следить, но пришлось…
Они еще посидели некоторое время. Майор, отхлебнув остывшего чая, взглянул на часы, поднялся.
— Спасибо, Наташенька, за угощение. Мне пора.
— Не за что. На здоровье. — Женщина грустно улыбнулась. — Заглядывайте, вы совсем меня забыли.
— Зайду. Выберу минутку посвободней и загляну. — И уже в коридоре, принимая волглый плащ, одобрительно произнес: — Петьке правильно от ворот поворот показала. Поверь мне, он тебе не пара.
Майор сосредоточенно шел по вечерним улицам, не обращая внимания на спешивших мимо людей. Дождь перестал. Очистившись от туч, небо мерцало холодной россыпью звезд.
Обдумывая сказанное Супрягиной, Решетов пришел к выводу: Запрудный скрывает от нее свое знакомство с Халюзиной. И неспроста. Но вовсе не потому, что он любовник Серафимы. Причина иная: в преступной шайке верховодит давнишний сожитель Халюзиной — Штихин Яков Иванович, матерый мошенник, по профессии ювелир. Давая ей заработать, Штихин вполне мог привлечь ее к исполнению в его сценарии роли уборщицы подъезда.
Все как будто было логичным. А раз так, то неизвестным оставался только «иностранец». Но придет и его черед — в этом инспектор уголовного розыска не сомневался.
С планом ликвидации преступной группы Решетов познакомил следователя Купашова поздно вечером, когда к проведению операции все было готово. Инспектор выложил перед капитаном тощую папку, уместившую в себе плоды напряженной трехсуточной работы оперативной группы.
— Читай. Узнаешь, почем черный хлеб уголовного розыска, — пошутил он.
В тишине кабинета отчетливо слышался шелест переворачиваемых страниц. За полузакрытыми окнами угадывались звуки отходившего ко сну города. Перелистнув последнюю страницу, Купашов захлопнул обложку и, положив на нее руку, спросил:
— Выходит, Штихин — мошенник со стажем?
— Еще с каким! И ведь наказывали его не раз, да крепко, но…
— По-твоему, он у них руководитель?
— Убежден. Штихин привык подчинять себе людей, да и по характеру их общения другого не предположишь. К тому же он виртуоз в ювелирном деле. Кто, кроме него, так мастерски изготовит «бриллианты»?
— Ты установил, где он живет?
— После выхода на свободу Штихин перешел на нелегальное положение. Использует подложные документы, по которым значится инженером Мартыновым Иннокентием Гавриловичем, находящимся у нас в командировке от медеплавильного комбината из Казахстана. Держит отдельный номер в гостинице «Турист». На всякий случай. В основном же пропадает у Серафимы Халюзиной.
— Значит, Супрягина вывела тебя на нее без ошибки?
— Как по компасу. Не она — когда бы мы еще задержали Запрудного.
— А с ним что?
— Ему можно «позавидовать». Подыскал себе пассию, осел у нее на правах жениха, выдает себя за молодого ученого, доцента. В общем, все пришло на круги своя. Новая квартира совершенно безопасна.
Майор неторопливо прошелся по кабинету и испытующе посмотрел на следователя.
— Тебя, конечно, интересует «иностранец»? Меня тоже. К сожалению, о нем мы знаем меньше, чем о других. Известно лишь, что у него «Жигули» цвета белой ночи. Номерные знаки — за последние дни их было два — городской автоинспекцией не выдавались. Документы же проверять ни к чему. С ними наверняка такая же чехарда, как и с номерами. Что нам от того — «Иванов» он или «Сидоров»?
Решетов сердито потер подбородок и, чмокнув по привычке губами, добавил:
— За эти дни Штихин, Запрудный и «иностранец» в поисках подходящего подъезда для квартиры «ювелира» обшарили один из микрорайонов на Успенке. «Ювелир» с Будьздоровом побывали домах в пятнадцати…
— Чего же ты не сгреб «квартиросъемщиков»? — удивился следователь. — Все трое были в руках. Подняв бровь, майор сощурился в усмешке.
— Были?! Пока те шастали по этажам, «немец» из машины носа не показал. Прикажешь устраивать с ним гонки по ночному городу? Авантюра. Завтра Алик выйдет на поиски очередного любителя джинсов. Вот тогда и возьмем всех с поличным после выполнения каждым своей роли в спектакле. Другого не дано. Понял, коллега?
— Неплохо придумал, — согласился Купашов.
Оба засмеялись, затем следователь, беспокоясь за исход операции, поинтересовался:
— Павел Васильевич, сколько человек в твоей группе?
— Вместе со мной четверо. Двоих ты знаешь: Казанов и Перегонов. Ребята опытные, не подкачают. Третий — стажер, курсант школы милиции Садовников.
При упоминании о курсанте следователь откровенно засомневался:
— Может, заменить… попросить назначить другого?
— Не беспокойся, он самбист. Да и… откуда иначе смену себе возьмем, если молодежь готовить не будем?
Против такого довода Купашов возражать не стал, но в душе с майором не согласился.
Из дома Запрудный вышел в шесть пятьдесят три. Казанов, находившийся неподалеку, привычно отметил время. Знакомство с Будьздоровом, разумеется, одностороннее, состоялось трое суток назад, когда тот вместе с Халюзиной покупал билеты в кино.
Запрудный шел стремительно. Вот он пересек проезд, срезал угол газона по тропинке. Игорь перевел рычажок переносной миниатюрной рации на режим передачи.
— «Шестой», я «Тула»… С Аликом встретился. Одет — зеленая куртка на «молнии» с двумя белыми поперечными полосками на рукавах, серые брюки. Через плечо синяя сумка с надписью «Аэрофлот».
Казанов увидел, как, приняв его сообщение, Перегонов отделился от киоска возле соседнего дома. Оба, и Перегонов и Запрудный, скрылись за углом.
«Теперь не отставать!» Игорь прошел вдоль низенькой изгороди и оказался на улице. Краем глаза заметил Перегонова и Алика, ждущих на остановке приближающийся трамвай. Будьздоров и не отстающий от него работник уголовного розыска сели в прицепной вагон. Казанов в последний момент ухватился за поручни переднего.
Сквозь грохот несущихся вагонов оба инспектора услышали голос Решетова:
— Я «Нара»… двигаюсь за вами в пределах видимости.
Сообщив о себе, майор опустил микрофон и, обращаясь к Садовникову, шутливо сказал:
— Итак, операция «Бриллиант раджи» началась. — Затем, не спуская глаз с качавшегося из стороны в сторону трамвая, вполне серьезно продолжил: — Ты, Алексей, только начинаешь работать в милиции. Сразу приучай себя к внимательности, старайся всегда быть готовым к любым неожиданностям. Понял?
— Ясно, товарищ майор.
— Но главное — наблюдательность. Примечай, казалось бы, самую ненужную деталь. Прошляпил — напряженная работа, твоя и твоих товарищей, пойдет насмарку. В борьбе с преступниками мелочей не бывает… Почему молчит «Донецк»? — безо всякого перехода вдруг спросил он.
Под этим позывным работали еще два инспектора — Канищев и Лаптев. В последний момент, уступив настойчивому требованию Купашова, Решетов решил увеличить численность группы. По плану на этих сотрудников возлагалось блокирование квартиры Халюзиной, откуда, как предполагали, Штихин вместе со своей сожительницей должен был направиться в условленное место для встречи с жертвой.
Решетов включил микрофон.
— «Донецк», я «Нара». Сообщите результаты визита в гости. Перехожу на прием.
В ответ послышался низкий с хрипотцой голос:
— «Нара», я «Донецк». Хозяев нет дома. Жду указаний.
— Будьте на месте.
«Неужели не ночевали? — озадаченно подумал майор. — Где же тогда они болтались? В гостинице Штихин в эту ночь не появлялся». Решетов досадливо кашлянул. Оборвалась одна из ниточек, зримо тянувшаяся к задержанию с поличным. Оставался Запрудный.
…Будьздоров, словно почувствовав неладное, сделал несколько пересадок с трамвая на трамвай. Видимо, на всякий случай. В последний момент к нему успел подсесть Казанов. Вагон все больше наполнялся пассажирами. Зажатый со всех сторон, Запрудный оглядывал стоявших вокруг людей. Трамвай медленно поднимался из-под железнодорожного моста. На повороте Алик вдруг вытянул шею и закричал:
— Ой! Да я же проехал! Граждане, пропустите. — Работая локтями, он проложил себе дорогу к двери и, рывком отжав ее, спрыгнул.
Сотрудник уголовного розыска оказался в невыгодной ситуации. Прыгать за ним с трамвая нельзя — заметит, а из вагона не видно, куда он побежал. Из машины его тоже не увидят: она пока еще за перекрестком.
К тому же Запрудного от нее закрывает поворачивающий вагон. Казанов подал по рации сигнал тревоги. Павел Васильевич поймет… Но куда может бежать Запрудный? Конечно, туда, где больше прохожих. Справа бензоколонка, там скрыться трудно.
Слева обувной магазин, киоски и рынок. Возле них много народу. В последнюю секунду Казанов успел заметить: Запрудный мчался к рынку. Мгновение — и его поглотила рыночная толчея.
…Сигнал тревоги прозвучал неожиданно.
До медленно поворачивающего трамвая было метров триста. Автомобиль резко набирал скорость. В поле зрения вновь появился вихляющий задний вагон.
В эфире послышался голос Казанова:
— «Нара», я «Тула», Алик на рынке.
…Осмотрены павильоны, оживленные ряды, магазины, проверены все закоулки. Рынок для Запрудного не конечная цель, на нем не пробудет и лишней минуты. Но все надеялись — вдруг задержался.
Однако в буднях уголовного розыска чудес не бывает. Запрудный скрылся. Сотрудники собрались поодаль от выхода. Решетов обвел взглядом понурые лица и, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Почувствовали школу Штихина? Натаскал парня, ничего не скажешь.
Майор потер жесткий подбородок. Все ждали, какое решение он примет.
— Ну вот что. Остается единственный худший вариант, при котором мы выпускаем из поля зрения потерпевшего. Другого выхода у нас нет.
Майор помолчал, собираясь с мыслями.
— Где сегодня будет разыгрываться спектакль с продажей «бриллианта», нам неизвестно. Зато известно, что Запрудный избавляется от жертвы последним, не зная, где и когда должна наступить развязка. Поскольку Штихин в отличие от своих коллег по промыслу не пьяница, он, зная их слабинку, прежде всего требует от них свою долю и причитающуюся его сожительнице. Раньше дележ происходил на квартире Халюзиной. Скорее всего так будет и на этот раз. Такие, как Штихин, не меняют своих привычек. Задержим всех у нее.
Халюзина жила на третьем этаже девятиэтажного дома в глубине двора. Перегонов, знакомый с расположением комнат, не выходя из автомобиля, набросал план ее квартиры.
Заканчивая расстановку, майор повернулся к Казанову:
— Канищева и Лаптева я возьму с собой. Поэтому тебе придется остаться в скверике. Имей в виду, мы не знаем, что за птица этот «иностранец». Нужно предполагать самое худшее. Он может пойти на все, лишь бы остаться на свободе. Твоя задача — пресечь попытку побега. — Решетов обернулся к Садовникову. — Ты, Алексей, будешь находиться в помещении лифтера. Твоя задача в случае нужды подстраховать Казанова. Задерживать придется возле дверей. От них ни на шаг. Понял?
— Понял.
Майор еще хотел что-то сказать, но в это время в эфир вышел «Донецк». Лаптев сообщал, что Халюзина вернулась домой. С веником.
— «Донецк», я «Нара». Находитесь на месте, ждите нас.
Опустив микрофон, майор посмотрел на часы.
— Ну что ж, компания начала собираться. Надо звонить Купашову.
На звонок Серафима откликнулась сразу.
— Одну минутку… иду-у! — игриво пропела она, спеша в прихожую.
Дверь распахнулась. Увидев незнакомых людей, Халюзина растерялась, по лицу ее мгновенно разлилась бледность. Инстинктивно она сделала попытку захлопнуть дверь. Но было поздно. Один из мужчин уже перенес ногу за порог. Только сейчас она узнала в нем инспектора уголовного розыска Перегонова.
— Милиция, Серафима Андреевна.
— Да я уж вас признала, Василий Степанович. — Голос ее дрогнул, опустился до шепота. Не раз уж сводила ее с инспектором судьба скупщицы краденого. «Зачем они здесь? Неужто пронюхали? Что им известно?» Мысли путались. А может, зря она трясется? Что, если пришли только по ее грешки, без связи с Яшкой? Догадка вспыхнула крохотной искрой надежды, но действительность тут же ее погасила. Ей показалось знакомым лицо пожилого мужчины, вошедшего вслед за Перегоновым. Где она его видела?
Память воскресила августовский вечер на Кавказе. Ресторан в горной расселине, интимный полумрак. По скалам, омывая причудливо изогнутые корневища, струится вода. На уступах сработанные из огромных плах столы, чурбаки вместо стульев… Яшка провернул тогда какое-то дело. Был в ударе. Под звуки «Тбилисо» он обнимал ее и что-то шептал, еле прикасаясь губами к мочке уха. Ничто не предвещало беды. Слушая его, она даже не заметила сразу официанта, который, виновато извиняясь, попросил Яшку зайти к администратору. Узнав, что от него хотят, Яшка поднялся, обнажил в улыбке крупные зубы: «Я мигом, роднуля». Кто знал, что оброненное им «мигом» продлится долгих десять лет! Из кабинета администратора его вывели двое. Был среди них и этот седой. Он и сейчас пришел за Яшкой. Другой цели его визита она и представить не могла. Подтверждались худшие предположения.
Вошедший последним представился:
— Следователь Купашов. Вы одни дома?
— Да.
И от того, как она жестко произнесла это коротенькое слово, вдруг пришла решимость не говорить ни слова правды. Что, впервой, что ли, ей расхлебывать конфликты с милицией?
— Я должен произвести у вас обыск, — продолжал Купашов. — Попрошу ознакомиться с постановлением и расписаться.
Серафима прочитала и молча расписалась.
— Попрошу выдать имеющиеся у вас деньги и ценности.
С каменным выражением лица Халюзина взяла с тумбочки сумку и, приблизившись к столу, демонстративно вытряхнула из нее три рубля с мелочью.
— Берите. До получки на хлеб осталось.
Оставив без внимания ее ответ, следователь продолжил:
— Покажите нам вашу квартиру.
Она, не протестуя, повела по комнатам. Повсюду ковры, хрусталь, серебро, в гостиной огромная, не вписывающаяся в интерьер люстра.
— Вот, смотрите, никого у меня нет.
Она не задумывалась над тем, что говорит непрошеным гостям. В голове роились наставления Штихина. «В случае опасности ты никого не знаешь, ни в чем не участвовала. Подопрет — в первую очередь уничтожай вещественные доказательства». Значит, сначала Яшкин портфель, что лежит на антресолях. Но как его взять?..
Ей предложили присесть возле стола в гостиной.
— Штихина Якова Ивановича знаете?
— Нет.
Серафима сразу увидела — ей не верят. «Ну и черт с ними. Пусть не верят».
— И о Петре Запрудном не слышали?
— Впервые от вас слышу.
— В таком случае, может быть, знакомы с лицом по кличке Будьздоров?
— У меня и своих друзей хватает.
Не обращая внимания на ее вызывающий тон, следователь задал следующий вопрос:
— Вы ждете кого-нибудь?
— Меня ждут! — зло бросила она. — Уходить мне надо, а я тут с вами рассиживаю.
— Придется визит отложить, — вмешался в разговор пожилой. — Пока вы будете находиться вместе с нами. И вообще, изберите правильный тон. Нам с вами еще работать и работать.
Она прекрасно знала, о какой работе он говорит, потому тут же отпарировала:
— Не на ту напали, не дура. Никаких показаний давать не буду.
— Ваше дело, — спокойно, несколько даже флегматично отозвался он.
Из головы не выходил Яшкин портфель. Серафима разнервничалась, на глазах появились слезинки. Достав платок, она долго всхлипывала, затем, найдя момент подходящим, скорбно промолвила:
— Разрешите воды… хоть глоток.
Халюзина пригубила из поданного ей стакана, а возвращая его Перегонову, выронила. Стакан разбился, во все стороны полетели брызги.
— Простите, я взволнована, — объяснила она свою неловкость и подобрала край ковра, под который натекла лужица.
Сопровождаемая Перегоновым, она принесла из ванной тряпку, промокнула им мокрое пятно, замела в нее осколки. Прибравшись, поспешила на кухню, рассчитывая выкинуть в мусоросборник если не портфель, то хотя бы его содержимое — ювелирный инструмент, которым Яшка шлифовал «бриллианты». Она было потянулась к нему, но тут же отдернула руки, увидев вошедшего следом Перегонова. Обозленная неудачей, она швырнула в сердцах тряпку с осколками в угол.
Потянулись минуты томительного ожидания. Халюзина, вжавшись в угол широкого кресла, покусывая ногти, невидяще смотрела перед собой. Сотрудники разместились кто где. Слышно было, как о стекло бьется одинокая пчела.
Наконец прозвучал всеми ожидаемый звонок. Капитан Купашов выразительно глянул на майора — при проведении операции действиями сотрудников всегда руководил Решетов. Не ожидая приказания, Лаптев занял место возле входной двери. Перегонов встал в коридоре, ведущем из прихожей на кухню.
— Серафима Андреевна, — глухо произнес Решетов. Услышав свое имя, Халюзина напряглась. — Вы сейчас откроете дверь и молча, ни о чем не предупреждая, впустите идущего к вам человека.
Халюзина испуганно заморгала. Она ждала и боялась этого момента. Как быть? Если она откроет дверь, то Яшка, ничего не подозревая, войдет, потреплет по щеке, чего доброго, полезет целоваться. Доказывай тогда, что они незнакомы. Решение пришло неожиданно: увидев посторонних, Яшка сам сообразит, что делать.
— Я не буду открывать. Вам надо — сами и отпирайте.
По квартире вновь разнесся длинный требовательный звонок. Решетов сделал знак Лаптеву. Скрипнула открываемая дверь.
Штихин вошел уверенно, как хозяин, хотел что-то сказать по поводу долгого ожидания на площадке, где его могли видеть соседи, но припухшие глаза ювелира встретились с насмешливым взглядом Лаптева.
Ювелир понял, что попался. Он судорожно перебирал варианты спасения, а их было до обидного мало. Бежать — глупо, не тот возраст. Остается хитрить. Он облизнул предательски пересохшие губы, но усилием воли взял себя в руки.
— Я могу видеть Григория Семеновича? — назвал он первое пришедшее на ум имя и, не ожидая ответа, с учтивой готовностью попятился назад. — Простите, я, кажется, не туда попал.
И тут в прихожую вышел Решетов. При виде майора Штихину стало не по себе. Он был готов встретиться с кем угодно, только не с инспектором. Но и на сей раз быстро сработала защитная реакция. На лице ювелира расплылась добродушная улыбка, он всплеснул руками:
— Кого я вижу? Павел Васильевич!
— Поистине мир тесен, Яков Иванович!
— Ох и не говорите! Сколько лет, сколько зим!
— Поди, по десять будет, Яков Иванович, тех и других, а может, и больше.
— Да-да, не меньше. — Штихин снял шляпу, покачал изрядно поседевшей головой.
— Что ж мы в дверях стоим? — спохватился Решетов и хлебосольно добавил: — Проходите.
Штихин сделал несколько неуверенных шагов навстречу майору.
— Между прочим, Яков Иванович, не понял вашего юмора. Объясните: пришли к Халюзиной, а спрашиваете бог знает кого.
— Вы правы, действительно не знаю никакого Григория Семеновича. Но не думайте, что я хотел вас надуть.
— А как считать иначе?
— Я все объясню! — с готовностью воскликнул Штихин. — Тут вот какое дело. Перед моим освобождением в колонию попал Квасов Колька. Вы его знаете. Ну вот от него я узнал, что Симка моя замуж вышла. Нашла какого-то залетного приятеля. Обиделся я на нее. На волю вышел, к ней даже не пошел. — Штихин нахмурился, переживая случившееся. — А тут решил заглянуть. Сердце-то гложет. Решил хоть глазком посмотреть, как она живет.
— Вы хотите сказать, что навестили Серафиму Андреевну первый раз за много лет?
— Именно, дорогой Павел Васильевич. — Штихин рассказывал громко, рассчитывая, что Халюзина услышит и, конечно, подтвердит его слова. — Звоню. Открывает незнакомый мужик. Меня как пыльным мешком из-за угла — не соврал Колька. Откуда мне было знать, что он… — Штихин кивнул в сторону Лаптева, — ваш сотрудник, а не Симкин муж. На лбу у него не написано. Вот я и придумал Григория Семеновича. Пусть, думаю, Симка будет счастлива. А вы, Павел Васильевич, если не секрет, чего здесь у нее делаете? Или попалась? Не поверите, сколько я ей говорил, направляя на путь истинный.
Решетов ничего не ответил словоохотливому гостю. Не желая, чтобы встреча Штихина с Халюзиной произошла раньше, чем нужно, майор прошел с ним в маленькую изолированную комнату.
— Побудем пока здесь. — Инспектор усадил ювелира на небольшой диванчик, а сам опустился на стул перед ним.
— Куда работать-то устроились, Яков Иванович?
— Пока не работаю. Я ведь мастер-ювелир высокой квалификации, да биография подкачала. Доверяют булыжники гранить, а я не хочу. Вот и мыкаюсь пока без дела.
— Ну а с прошлым как?
— Покончено, Павел Васильевич. Покончено решительно и бесповоротно. К старому возврата не будет. — Штихин приложил в искреннем порыве ладонь к груди. — К тому же и возраст. Пора бы образумиться. У меня ж, старого дурака, ни кола ни двора.
От жалости к самому себе Штихин расчувствовался, глаза повлажнели. Он громко хлюпнул покрасневшим носом и стал доставать из пиджака носовой платок. Но сделал это так неловко, что от Решетова не ускользнула его попытка запихнуть под подушку дивана извлеченный вместе с платком черный бумажник.
— Решили на всякий случай избавиться?
— О чем вы? — взвизгнул Штихин.
— Я о бумажнике. Отодвиньтесь в сторону. Перегонов, пригласите понятых!
Штихин не по годам резво вскочил, замахал руками.
— Я не позволю! Кошелек не мой. Он здесь так и лежал!
— Чей же он?
— Откуда мне знать?!
— Не кричите, Яков Иванович. Сейчас выясним, кому он принадлежит.
Майор раскрыл бумажник и извлек из него паспорт.
— Действительно, документ не ваш. Выдавался Мартынову Иннокентию Гавриловичу. — Решетов хитро прищурился. — Вы с ним случайно не близнецы? Судя по фотографии, этот Мартынов похож на вас как две капли воды. Уж не свою ли карточку прилепили? Э-э, да тут целый «клад»!
И майор вытряхнул на столик несколько стекляшек, отшлифованных под бриллианты, наподобие сбытого Пыжлову. Рядом с ними упала так называемая «кукла» — пачка аккуратно нарезанной и раскрашенной бумаги, прикрытая сверху и снизу настоящими сторублевками и заклеенная банковской лентой. В перепалке Штихин совсем забыл о вклеенной в паспорт Мартынова своей фотографии. Теперь же она надежно привязывала его к десятитысячной «кукле» и к фальшивым бриллиантам.
Обыск подходил к концу. На столе, стоявшем посреди комнаты, рядом с тремя рублями, оставшимися, по словам Халюзиной, «на хлеб до получки», росла гора драгоценностей и денег. В тайнике, устроенном в кухонной двери, капитан Купашов нашел завернутые в вату перстни с бриллиантами, кольца, кулоны, серьги. В трубчатых гардинах оказались облигации трехпроцентного займа. И деньги. Их доставали отовсюду: из вентиляции, из-под линолеума в прихожей, из оснований настольной лампы и торшера…
Михаил Базырин по кличке Барон, как и договорились, вот уже больше часа ждал Будьздорова, загнав автомобиль в один из дворов в старой части города. Яркая оранжевая рубашка, меховая безрукавка со значками, темные очки — все было снято и уложено в толстокожий кофр. Вряд ли кто из тех, с кем ему приходилось встречаться в течение дня, признал бы его за иностранного туриста.
Десять тысяч, полученные утром от доверчивого покупателя «Волги», лежат в кожаной сумке, небрежно брошенной в передний багажник.
Барон нервничал. Не так, как он это всегда делал, разыгрывая паникующего иностранца, лишившегося своего «бриллианта», а по-настоящему. Его беспокоило долгое отсутствие Алика. Что, если обманутый покупатель «Волги» заподозрит неладное до того, как Будьздоров от него скроется? Тогда плохо…
Но вот из подворотни вынырнула знакомая зеленая куртка. Базырин нажал на акселератор. «Жигули» рванулись с места. Резко притормозив, Барон распахнул дверцу, и радостно улыбавшийся Запрудный плюхнулся на сиденье.
— Уф! — выдохнул он, расслабляясь. — Будь здоров типчик попался, еле отделался! Едем, а он все канючит: нехорошо, мол, обманывать, давай вернем камень немцу… Пришлось самому от него сбегать.
Дальше ехали, изредка перебрасываясь отдельными фразами.
…«Жигули» подкатили к подъезду. Запрудный, не ожидая, пока Барон закроет машину, скользнул безразличным взглядом по мужчине, сидевшему с авоськой на скамейке, и двинулся наверх. Базырин шел за ним, отстав на один лестничный марш. Возле квартиры Халюзиной Запрудный перевел дыхание, решительно надавил на кнопку звонка. Дверь открылась, однако вместо ожидаемого Штихина в проеме стоял незнакомый человек.
Алик панически боялся нового ареста. По-разному представляя себе этот момент, при одной мысли о котором его прошибала холодная испарина, он продумал все до мелочей и был готов выкрутиться при любой ситуации: будь то на вокзале, в гостинице, на улице, в троллейбусе… Но он и предположить не мог, что все случится здесь, на квартире Симки, где он всегда чувствовал себя в полной безопасности. Надо бежать!
Недолго думая, Запрудный размахнулся и что есть силы опустил кулак на голову парня, стоявшего перед ним. Парень, уходя от удара, резко наклонился в сторону, и кулак, описав дугу, обрушился в пустоту. И в ту же секунду кисть словно попала в тиски, острая боль отдалась по всей руке. Перед глазами поплыло, и Запрудный опустился на колени.
— Барон! — хрипло вырвалось у него — то ли призыв о помощи, то ли предупреждение об опасности.
Базырин услышал голос Запрудного. Решение пришло мгновенно: «Вниз, к автомобилю! Черт с ним, с Петькой, самому надо ноги уносить».
По топоту, раздавшемуся сверху, Садовников догадался: из двух пришедших парней один мчится обратно.
Забыв наставления Решетова о встрече преступника в дверях и подстраховке Казанова, Алексей устремился навстречу. Он рассчитал: надо навязать схватку на площадке между первым и вторым этажами. Но Садовников чуть-чуть опаздывал и поэтому оказывался на две-три ступеньки ниже ее. Позиция неудачная, но сомнений в успехе не было. Что может сделать слабый человек против самбиста-разрядника?!
И тут произошло непредвиденное. Заметив рвущегося к нему Садовникова, парень не свернул в его сторону, а метнулся через площадку, плечом вышиб оконную раму и вылетел на козырек над входом в подъезд. С него он упруго спрыгнул на газон, миновав таким образом и Казанова, ждавшего его у дверей.
Однако инспектор сразу сообразил, что к чему, увидев убегающего от дома человека, и бросился следом.
Базырин мчался, на бегу доставая из сумки финский нож: он понял, что на машине уехать не дадут. Не успеть к ней. Расстояние между бегущими сокращалось. Вот преследователь уже рядом. И тогда Барон резко остановился и, взмахнув ножом, бросился на инспектора.
Заметив падающий на него со страшной силой стальной клинок, Казанов слегка присел, напружинил тело. Руки взметнулись навстречу, ставя хорошо отработанный на занятиях по самбо блок. Еще секунда — и нож звякнул о бортовой камень. Барон, скрючившись, упал как подкошенный на асфальт.
Когда подбежал стажер Садовников, схватка уже была закончена.
Узнав, что задержанных доставили в управление, капитану Купашову позвонил дежурный по городу.
— Юрий Александрович, есть интересные новости. Два часа назад к администратору гостиницы «Юность» обратился гражданин с просьбой помочь ему отыскать иностранного туриста, у которого он за бесценок купил бриллиант. Заявитель хотел бы вернуть владельцу его камень и получить обратно свои десять тысяч рублей.
— Он до сих пор не знает, что обманут мошенниками? — удивился следователь.
— Даже не предполагает.
— Что ж, направь его ко мне. Придется ему объяснить, а заодно и устроить встречу с «иностранцем», которого он ищет…
Валерий Винокуров, Борис Шурделин СЛЕДЫ В КРУТОМ ПЕРЕУЛКЕ
1
Новоднепровский прокурор производил впечатление человека малоинтересного, в общении даже скучного. Привыкнув, видимо, к превратностям человеческих судеб, он избегал обсуждать их на людях. Но и не мог расстаться с мыслями о тех из них, что занимали его в служебное время.
Когда мы познакомились с ним несколько лет назад в компании, которую я для себя обозначил как спасенное поколение — не потерянное, не пропавшее, не погибшее в войну, а по малолетству отправленное в эвакуацию, — среди всех нас он оказался самым молчаливым. Мы вспоминали военное детство, оставленное в тысячах километров от родного городка, голодное, по-мужски ответственное, хотя снаряды до нас и не долетали. Они взрывали землю там, где мы родились и где должно было пройти наше детство.
И теперь мы говорили об этой земле, куда вернулись грамотными, с дипломами, вернулись, чтобы здесь стать отцами. За полтора десятка послевоенных лет мы многое успели сделать для родного города. Восстановленного, растущего вверх и вширь, дающего стране руду, кокс и металл. Мы говорили о том, каким он остался в наших детских воспоминаниях и каким мы, именно мы, молодые строители, металлурги, портовики, врачи, хотим сделать его.
А прокурор Привалов молчал. Я запомнил с той первой встречи лишь одну его реплику: «А у нас в эвакуации еды было вдоволь». Он произнес ее, словно ни к кому не обращаясь. Лишь спустя много дней, когда вдруг вспомнились эти его слова и тон, мне показалось, что в них было какое-то чувство стыда или вины. Но было ли? Может быть, мне действительно только показалось. Разве он виноват, что его военное детство прошло на оборонном заводе, где директорствовал Привалов-отец, на заводе, который нельзя было не кормить, ибо он снабжал фронт снарядами?
До недавнего времени мы виделись так редко, что знакомство наше иначе, как шапочным, и назвать было нельзя. Но вдруг болезнь — совсем нестрашная, а достаточно неприятная: раздражение на коже правой руки — стала все чаще и чаще приводить его в яруговскую больницу, точнее, в мой кабинетик. Едва ли не каждое утро я теперь делал ему перевязку, и почему-то самое простое решение — дать ему домой это необходимое снадобье (мазь, рецепт которой мне подарил бывалый флотский фельдшер, судьба свела меня с ним в областной больнице, где я стажировался, учась в институте) — ни мне, ни прокурору не казалось естественным. Напротив, утренние свидания постепенно превратились в потребность для нас обоих, хотя беседы наши и не выглядели задушевными — больше к ним подошло бы определение «умные разговоры». Так или иначе мы все лучше узнавали друг друга. И меня уже не удивляло, что человека, который мне прежде был известен как человек с железной нервной системой, зацепила болезнь, возникшая, безусловно, на нервной почве.
В то памятное утро, несмотря на очень уж ранний час — я едва успел сдать дежурство в больнице, — прокурор был у меня в кабинете. Натягивая рукав сорочки на забинтованное предплечье, унылым взглядом смотрел он в окно на старый яруговский парк. Корявый, медленно умиравший каждой осенью, ждущий помощи от людей и каждой весной зовущий их на помощь. Люди не слышат, как их зовут деревья. И парк умирает. Нынешней слякотной осенью, похоже, умрет навсегда.
Властно затрещал телефон, призывая к себе.
— Это мне, — быстро сказал прокурор, забинтованной рукой схватил трубку. Безусловно, он ждал звонка. Такая у него профессия, что всегда надо быть готовым к неожиданному звонку. Впрочем, врач — тоже такая профессия.
— Слушаю. Ну да, я. Докладывайте. — Голос его был по-утреннему свеж и ровен. Слушая, он взглянул ка меня как-то странно, загадочно, смутил и насторожил своим взглядом. — Понятно. Еще что? А это где? Так. Понятно. — Теперь прокурор нахмурился и, как мне показалось, на мгновение даже закрыл глаза, тряхнул головой, словно отказываясь от чего-то. — Еще? Ты с ума сошел. Так. — Он совсем уж странно вздохнул — так дышат при одышке или после стайерской дистанции. — Как ты назвал его? Повтори членораздельно: фамилию, имя, отчество. Ну и ну! Опознали? А как у него документы? Понятно, не фальшивые, но чужие. Выехали? Прекрасно. Нет, нет, я подъеду. Сейчас же.
Привалов медленно, медленно, медленно опускал трубку на аппарат.
— Скажите мне, доктор…
Я молчал, и пауза затянулась.
— Вы мне скажите: вам что-нибудь говорит такая фамилия — Сличко?
— Сличко? Мне? Вроде бы никогда не слышал.
— А если покопаетесь в памяти?
— Да нет… Бесполезно. Не слышал я никогда.
— В таком случае я прошу, чтобы вы поехали со мной. Смена ваша кончилась, тут без вас управятся. А мне вы можете помочь.
Как быстро, стремительно он принимал решения. Но я ведь должен был понять.
— Это связано с моей профессией?
— Нет… — Он искал слова, чтобы убедить меня не отказывать его просьбе. — Нет, не с профессией. Но с общественным… или с человеческим долгом. Поспешим, доктор, а? Машина ждет. Наберитесь терпения и спокойствия. Хорошо?
Я уже говорил, что до недавнего времени знал Привалова поверхностно. При встречах у кого-либо из наших общих знакомых не водились разговоры о делах служебных. Так что и на наших утренних свиданиях прокурор до сего дня о своей работе не заговаривал. Однако хватило нескольких минут, чтобы просьба Привалова перестала казаться мне удивительной. Конечно, наивно было даже предполагать, что могла понадобиться помощь столь узкого специалиста, как дерматолог. Но за полтора послевоенных десятилетия мы уже привыкли — я об этом тоже говорил — ответственность за все, что происходило в городе, делить на всех. Вот почему упоминание Привалова об общественном — но почему-то и человеческом? — долге я и не подумал воспринять как упрек за мою нерешительность. Однако понял, что он пока не может или по каким-то причинам не хочет сказать мне больше, чем сказал.
Три смерти в одной семье в течение одной ночи. Даже для прокурора, ко всему, видимо, привыкшего, это многовато. Что же говорить обо мне? Кому-то может показаться странным, но за шесть лет учебы в мединституте и за немногим больший срок врачебной практики я сталкивался как раз с тремя смертями.
Приваловские дела ворвались в нее без спроса. Впрочем, так всегда в жизнь врывается смерть. Без спроса.
В одной из заводских лабораторий «Южстали» отравилась девятнадцатилетняя девчонка. Вопросы, которые задавал Привалов лаборанткам, казалось, не имели большого значения. Обстоятельствами ее смерти уже занимался сотрудник угрозыска.
Но он проявлял какой-то иной интерес к погибшей девушке. Не следовательский. Нет, и не личный. Просто профессиональное любопытство? Он сдержан, скрытен, суховат, но не до такой же степени.
Лаборантки постоянно имели дело со всякого рода ядовитыми веществами, однако до сих пор ни одной из них не приходило в голову употребить какой-либо яд во вред себе. Она же — маленькая, пухленькая — лежала, скрючившись, возле урны на полу, вымощенном метлахской плиткой. К телу до прибытия группы угрозыска не притрагивались. Никто, понятно, не видел, когда она приняла яд.
Судебно-медицинский эксперт, приехавший вместе с сотрудником угрозыска раньше нас, докладывал теперь Привалову свои предварительные выводы. Его голос выдавал удивление, досаду, но никак не спокойствие, которое я ожидал встретить у коллеги, чья медицинская специальность всегда представлялась мне необычной, так как она совершенно не связана с лечением людей. Нет, я не замечал у эксперта необходимого спокойствия, которое должно было, казалось, быть для него привычным. Почему-то он несколько раз повторил, что только тщательнейший анализ покажет, в отравлении ли дело.
После всякого рода формальностей тело перенесли на топчан. Привалов вглядывался в лицо моего коллеги. Видимо, поведение эксперта удивляло и прокурора: отравление ведь было совершенно очевидным. Вдруг Привалов приказал:
— Очистить помещение от посторонних.
Сопровождавший нас милиционер, которому, по-моему, тоже было не по себе, занялся выдворением девчонок и даже для седовласой женщины, руководившей лабораторными работами в ночной смене, не сделал исключения.
— Она беременна, — сказал эксперт. Вот, оказывается, почему он не откровенничал при посторонних. — Месяца четыре… может быть, пять…
— Очередная любовная драма, — безразлично откликнулся фотограф. Вот кого ничто не трогало. Профессионал?!
— Не думаю, — резко буркнул Привалов.
Гораздо позднее я понял, о чем он думал с той первой минуты, когда ему сообщили обо всех трех событиях. Понял и то, почему прокурор с самого же начала активно включился в расследование, а не стал дожидаться выводов угрозыска.
Но тогда в экспресс-лаборатории конвертерного цеха «Южстали» я вопросительно смотрел в его лицо, а он меня и не замечал.
— Смерть наступило под утро, — теперь уже четко повторял свои выводы эксперт. — Смерть совсем не мгновенная. Ее наверняка тошнило. Она успела дойти до урны. В какой-то надежде. Но надеяться ей уже было не на что. Это же дихлорэтан. Умерла между пятью и шестью часами утра. Не раньше и не позже.
— Прошу вас о результатах экспертизы сразу же сообщить мне, — сказал Привалов. — Мы поедем дальше. Это ведь еще не все.
«Волга» доставила нас на Микитовку, когда-то пролетарскую окраину Новоднепровска, теперь же один из городских и добротно отстроенных одноэтажных районов.
Крутой переулок, как это нередко бывает, вовсе не был крутым. Он лишь одним концом выскакивал дугой из Микитовской улицы, разрезавшей Микитовку пополам. Другим же концом он упирался в пустоту: дальше ровная земля обрывалась, и в овраге с отвесными берегами вилась речушка, делившая сам Новоднепровск на две части — старую, где мы находились, и новую, откуда только что приехали.
По правой стороне переулка домов не было. Когда-то тут работал железоделательный заводик, в войну его разрушили, и остался лишь длинный кирпичный забор. По левой же стороне ровно и плотно шли дома.
Дом, в который мы заявились, стоял последним в ряду. И это почему-то добавило делу какой-то наивной таинственности.
Итак, в цеховой лаборатории между пятью и шестью часами утра, если верить эксперту, отравилась девятнадцатилетняя Люба Сличко. А здесь, в комнате за кухней, в своей постели мертвой лежала Павлина Назаровна Осмачко, тетка той девушки, родная сестра ее покойной матери.
— Я пришла с ночного дежурства, — безучастно повторяла прокурору свой рассказ старшая племянница покойной. — Заглянула в ее комнату, а она… с подушкой на голове… Ее задушили. Кто, зачем?
Она много раз шепотом повторяла это слово: «Зачем, зачем, зачем?..» Повторяла, когда прокурор уже и не спрашивал ее ни о чем. Спустя какой-то час после того, как она обнаружила в своем доме убитую тетку, молодая женщина узнала о самоубийстве младшей сестры. Что ж удивительного в ее гипнотическом состоянии? Странно еще, что она вообще способна отвечать на вопросы.
Эта старшая племянница, Софья, работала в гинекологическом отделении нашей больницы. Я сразу узнал ее, но вот фамилию вспомнил не сразу. Софья, Софья… да, Осмачко же. А Люба была Сличко. Но прокурор говорит, что они сестры родные, значит, у старшей фамилия матери, а у младшей, выходит, — отца. Я действительно никогда не слышал, как и сказал Привалову, фамилии Сличко. Но почему его это так интересовало, и при чем тут вообще я?
За всеми подобными размышлениями я не обратил внимания на приезд медицинского эксперта, а он, оказывается, уже присоединился к Привалову.
Осмотрев комнату за кухней, прокурор прошел в другую комнату и, словно отпрянув, шагнул назад. Комната сверкала чистотой, и лишь несколько аккуратных следов, оставленных на полу сотрудником угрозыска, побывавшим здесь до нас, как бы от имени хозяйки укоряли. Но и настораживали.
— Нет, ее не убивали, — заключил эксперт, осмотрев покойную хозяйку дома. — Она умерла своей смертью. Сердечная недостаточность, это точно. А подушка? Она ни при чем. Ищите, думайте, — добавил он, обратившись почему-то ко мне. Вероятно, потому, что постеснялся бы давать такой совет Привалову.
— Экспертиза покажет: убивали или нет, — буркнул прокурор. Вдруг и он тоже повернулся ко мне, совершенно тут неуместному человеку. — Все это к вам отношения не имеет. Но то, что увидите дальше, — имеет. Не все сразу, потом узнаете — спешить уже некуда.
Эксперт между тем установил, что смерть хозяйки дома наступила поздним вечером, вероятно, около одиннадцати часов. «Двадцати трех», — конечно, сказал он.
— Кто еще живет в этом доме? — спросил Привалов.
— Сейчас никто, — быстро ответила Софья. — Я… то есть. Сейчас я.
— Кто жил до прошедшей ночи? — Голос Привалова звучал резко, недружелюбно. Меня не так поразил вопрос прокурора, как та определенность, с какой он требовал от нее ответа.
— Мы… Тетя Паша… мы так ее звали… она воспитала нас. Мама умерла еще в сорок шестом. И Любочка жила, — сквозь слезы добавила Софья. А мне вдруг пришла в голову мысль: знала ли старшая сестра о беременности младшей, к кому могла Люба обратиться, как не к сестре, работавшей в гинекологии?
— Еще кто? — не обращая внимания на ее слезы, безжалостно настаивал прокурор.
— Еще Верка. — Софья успокоилась быстро. — Вера жила. Сестра. Она позавчера ушла из дома. Пришел парень, с которым она… ну, живет… и забрал ее вещи. Тетя Паша сама ему помогала собирать.
— Что за парень? — спросил Привалов.
— Гришка Малыха. Он в порту работает. В бараке там живет. В общежитии. Летом плавает, а сейчас… не знаю, что делает.
— Кто еще?
— Надька, — испуганно взглянув на прокурора, она опять поправила себя: — Надя. Тоже сестра. Нас четверо. Было четверо, — уточнила она, снова вспомнив о Любе, но на этот раз удержалась от слез. — Надя тоже ушла. Тоже в тот день.
Я продолжал задавать себе вопросы. Что же происходило в этом доме, если из него уходили люди? Выходит, уходили, чтобы остаться в живых? Чего же Люба-то не ушла?
— Кто еще? — продолжал безжалостно требовать прокурор. — Кто еще здесь жил, я вас спрашиваю?
И наконец Софья выдавила из себя:
— Он.
— Он. Ваш отец Прокоп Антонович Сличко?
— Да.
Прокурор быстро и, кажется, вопросительно взглянул на меня. Но еще раз повторяю, что с этой фамилией я действительно столкнулся впервые.
— Хорошо. Пойдем дальше, — сказал прокурор.
В тот момент я еще не знал, что предстоит увидеть труп человека, чья фамилия, так заинтересовавшая прокурора, не произвела на меня никакого впечатления.
Нам пришлось нелегко. Мы перебрались через кирпичный забор на территорию бывшего железоделательного завода и спустились по шаткой и ветхой лестнице на дно оврага. Я невольно посмотрел вверх и ужаснулся: не приведи упасть с такой высоты — если и останешься живым, то на веки вечные калекой.
На дне оврага, на громадной бугристой каменной глыбе лежал под охраной промокшего милиционера мужчина. И он был мертв. Лежал головой вниз, и от головы по камню тянулась уже застывшая коричневая полоса, теряясь в сырой глине.
Чего только не набросали люди в этот овраг… И старые матрацы. И всякое рванье. А вот по камню свисает мокрый рваный пиджак: вроде совсем недавно такие были в моде, и материал броской расцветки… Чугунок, нелепая крестовина… Овраг — не овраг, а мусорная яма…
Меня вернул к делу голос Привалова:
— Посмотрите на него внимательно, доктор. Вот это и есть, вернее, был Прокоп Антонович Сличко. — Голос прокурора звучал теперь звонко, едва ли не усмешка послышалась мне в его тоне.
— Чего уж теперь смотреть, — откликнулся я.
— Верно. С такой высоты живым не уйдешь. Как вы думаете, вы все же медик, когда он умер?
— Судя по внешним признакам, — неуверенно ответил я, — приблизительно в полночь. Умер, думаю, не сразу, но давно. Может быть, и раньше полуночи.
— Наши эксперты отвечают точнее. А как насчет опьянения? — Привалов явно был в неплохом настроении, вовсе не отвечающем обстановке.
— Пьян не был. Ну, слегка выпил, может быть, чуть больше.
— Потрясающая точность! Доктор, вы делаете успехи на нашем поприще. Надо будет вас остерегаться как конкурента. — Привалов даже присвистнул в конце своей тирады. — Понятно, понятно. Все понятно.
Тут уж и я усмехнулся. Что ему может быть понятно? Три смерти в одной семье. За одну ночь. Да еще два человека ушли из дома. Из этой семьи. Что же происходило в семье, в доме?
2
На Октябрьской площади Привалов вдруг приказал водителю остановить машину. Тот не сразу нашел место для стоянки и в конце концов втиснулся между двумя экскурсионными автобусами.
Туристы, которых возили в заповедник, обычно останавливались в нашем городе завтракать и осматривать памятные партизанские места. Здесь, на площади, они клали цветы к памятнику «Партизанка» и затем завтракали в молочном кафе «Октябрьское».
Цветы у гранитных ног партизанки уже лежали, значит, никто не помешает нам с Приваловым посидеть в скверике у памятника, в самом центре новой круглой площади. Он и направился к скамейке, ни слова не говоря мне, настолько его решение поговорить наедине было ясным. Однако сперва он все же подошел к блестевшей плите, наклонился и зачем-то поправил букетики — аккуратнее разложил их, что ли, своих ведь цветов у нас не было. Я ждал его на скамейке, и заговорил он, не дойдя еще нескольких шагов до нее:
— Вы же дежурили сегодня ночью. Что нового в больнице?
Чего угодно, но такого вопроса я никак не ожидал.
— Да… дежурил. Но ничего особенного припомнить не могу. В моем отделении вообще ничего. Да и в больнице…
— И все-таки? — чуть ли не требовал прокурор.
— Какая-то драка. — Я даже пожал плечами. — И один перелом ноги. По-моему, к драке этот случай отношения не имеет, но перелом такой, что лечение затянется. Кстати, этот, с переломом, без сознания, так что и записать о нем ничего не могли.
— Даже так? — И вот Привалов задал наконец вопрос, которого я ждал с той минуты, как уселся на скамейку. Этот вопрос задал совсем другим тоном, тихим и вовсе не таким самоуверенным голосом, какой был у него еще несколько секунд назад. Пожалуй, даже некую теплоту услышал я в его голосе: — А как вы думаете, доктор, зачем я потащил вас с собой? И кто такой вообще этот Прокоп Антонович Сличко?
— Ничего я не думаю, — постарался я ответить без какого-либо намека на раздражение, которое обычно трудно скрыть в беседе, когда говорят друг с другом все знающий человек и человек, недостаточно информированный. — Ничего не думаю, потому что не знаю ничего.
— Нет, — все так же мягко возразил Привалов, — вы уже много знаете. Я бы даже сказал: ужасающе много.
— Ужасающе — согласен, — я даже попробовал улыбнуться, но он будто и не заметил. — А вот об этом Сличко — абсолютно ничего.
— Обратите внимание, — продолжал он спокойно и в то же время настойчиво, — мать этих четырех сестер умерла еще в сорок шестом. Их воспитывала тетка. Тетка, а не отец.
— Ах вот что! — Именно в эту минуту во мне что-то дрогнуло, сам не понимаю, почему, и появился какой-то туманный интерес к делу. — Отец воспитанием дочерей не занимался, потому что… потому что его не было с ними.
— Но почему его не было с ними? Где он мог жить?
— Судя по вашему тону, — а его голос вновь изменился, из спокойного, доброжелательного стал резким, звучал чуть ли не с издевкой, — он проводил это время в местах весьма отдаленных.
— Верно. Но беда в том, что мы не знаем, где он находился. Хотя знаем, почему он находился далеко отсюда. А вот почему он неизвестно где находился — как вы думаете?
— Тут надо знать, а не думать, — уже не скрывая раздражения, ответил я.
— Видите ли, доктор, в сорок пятом за сотрудничество с оккупантами его приговорили к расстрелу. Но он бежал. Да, да, представьте себе. И все эти семнадцать лет успешно скрывался от правосудия. Как ни обидно мне это признавать. Но вот в конце концов оказался у нас в городе. И не ностальгия его сюда привела. К сожалению, мы не знали, что он появился в Новоднепровске. До того момента, как пацаны — сегодня под утро — обнаружили его мертвым в овраге. Приговоренный к смертной казни и столько лет скрывавшийся — появился. Это уже интересно независимо от того, кто его убил. Что все-таки привело Сличко сюда? Спустя семнадцать лет после войны. Сестру своей жены, тетку Павлину, убил он — вероятно, расследование мое предположение подтвердит. Убил, возможно, каким-то хитроумным способом. А вот за что? Это и предстоит выяснить.
— Нет, — возразил я. — Эксперт ведь сказал вам, что она умерла, как говорится, своей смертью. По всем внешним данным так оно и есть.
— Не спешите. Ну да ладно, чтоб не спорить. Предположим, что убил. Так вот если убил, как вы думаете — за что? И вообще что заставило его рискнуть? Приехать и убить? Если убил, то за что?
— Но вы ставите сразу два вопроса: что его привело сюда и за что он убил свояченицу? — уточнил я.
— Не только эти два, — немедленно поправил меня Привалов. — Еще будет много вопросов. Один станет цепляться за другой. Ну, например, почему он не снял подушку с лица свояченицы? Или, наоборот, он мог положить подушку ей на голову. Тем более что я убежден: отпечатков пальцев на подушке не будет. Придется ребятам из угрозыска искать перчатки, а их они не найдут. Кто помешал ему? Да так помешал, что он уже не смог вернуться в дом…
По-видимому, Привалов мог бы сейчас эту тему развивать без конца. Но я увидел на пороге молочного кафе первых позавтракавших туристов. Сейчас они заполнят скверик в ожидании остальных. А мне надо получить ответ на самый важный для меня вопрос. Потому я и прервал Привалова, хотя дело меня уже действительно заинтересовало:
— Но к чему мне все это знать? Ведь я даже подтвердить выводы эксперта не могу. Как не могу и опровергнуть. И вообще…
Мы были ровесниками, и каждый из нас немало повидал в жизни, а тем более в своем деле, но в ту минуту Привалов показался мне человеком, гораздо более меня умудренным жизненным опытом и противоречиями бытия.
— Сейчас не могу сказать, — мгновенье подумав, ответил он. — Но все равно хочу, чтобы вы тоже занялись этим делом.
— Я? Занялся? — вырвалось у меня совершенно непроизвольно. — Но в каком качестве? Угрозыск ведет расследование, и вы сами уже включились. При чем же тут я?
— А я не говорю, что вы должны вести расследование. Суть моего предложения, или, точнее, просьбы, в другом. Вы ведь дружны с Сергеем Чергинцом, я не ошибаюсь? А вот я с ним лишь шапочно знаком. О чем сейчас… именно сейчас сожалею.
Все четыре скамейки в скверике уже были заняты туристами. Цветы у ног партизанки вспыхивали под утренними солнечными лучами.
— Пошли, — вдруг резко сказал Привалов и, вскочив со скамейки, зашагал через площадь.
Я действительно был дружен с Сергеем Чергинцом — сталеваром из новомартеновского цеха «Южстали», молодым, двадцати шести лет, но уже прославившимся. Прошлой зимой его даже избрали депутатом областного Совета. Но какое отношение он может иметь к этому делу? Нагнав Привалова, я его об этом и спросил.
— И никакого и прямое, — ответил прокурор. — Но пока важно вовсе не его отношение к делу, а информация. Он сейчас на Микитовке не просто самый знаменитый человек. Он из тех, кто знает всех и кого знают все. Поймите меня. Мы никогда не сможем проникнуть в души участников этой… скажем, трагедии. Нам доверяют только какие-то факты, и не всегда самые нужные нам. И ничего больше. Вы же с его помощью или он под вашим руководством сможете помочь нам. Помочь разобраться в людях. Кстати, ваш Сергей это умеет: на заводе его и за это уважают, вы же знаете. Его трудовая слава не простое выдвижение. Он завоевал ее. И как завоевал? И трудом, и душой тоже.
Все это я знал. Может быть, и лучше Привалова. Но все равно пока не понимал, чего он конкретно добивается от меня. Когда мы сели в машину, Привалов наконец сказал:
— Он же наверняка знал о появлении Сличко в городе. Но, естественно, он не мог и подозревать, что тот явился нелегально. На Микитовке все знали, что Сличко осужден. Но что к расстрелу и что бежал, этого не сообщалось. Ни тогда, в сорок пятом, ни позже. Так было решено. И многие, в том числе Чергинец, вполне могли посчитать, что Сличко отбыл в заключении пятнадцать лет и освободился. Поговорите с Сергеем. Уверяю вас, для меня это важно.
— Хорошо, — ответил я. — Раз вы настаиваете, я поговорю с ним.
— А когда проведут экспертизы, я ознакомлю вас с заключениями. Хотите? В больнице у вас есть дела?
— Нет, дежурство я сдал еще до вашего прихода. Попытаюсь найти Сергея прямо сейчас, он должен быть дома после ночной.
— Мы со своей стороны будем держать вас в курсе расследования, — как-то чересчур уж официально проговорил Привалов, для шофера, что ли. — Но расследование ни ребятам из угрозыска, ни мне, раз уж я сам занялся, многого пока что не даст. Без вашей, доктор, информации.
И все-таки странно: доверяя мне, непрофессионалу, сбор сведений, которые, очевидно, необходимы следствию, он был уверен, что его замысел логичен. Что ж, на его стороне опыт.
3
Чергинца я застал дома. Он уже в общих чертах — слухи по Микитовке разбегались кругами по воде — знал обо всех событиях.
В большом доме он жил один. Так сложилась его жизнь, но к событиям прошедшей ночи это отношения не имело. Зато наши с ним отношения определились как раз общей потерей. Металлурги о таких трагедиях говорят коротко, грубо, словно бы стараясь поглубже упрятать боль, отчего потеря, правда, не становится меньше. Они говорят: сталь сожрала. И за двумя словами, за этими резкими двумя словами прячем и мы с Сергеем тот взрыв на заводе, который оставил нас без младших братьев. По возрасту Сергей тоже мог быть мне младшим братом. Но общая трагедия поставила нас рядом, несмотря на разницу в возрасте, сблизив нас больше, чем родство сближает. И от прежних наших отношений осталось только то, что он по-прежнему обращался ко мне на «вы». Бывает в семьях такое, когда и сын к матери обращается на «вы», как прежде всегда было в селах, как и я мальчишкой до войны обращался к матери: «Мамо, вы…» А чтоб так даже к старшим друзьям, не говоря о старших братьях, — не слышал. Но Сергей только улыбнулся загадочно, когда я год назад — уж спустя полтора года после трагедии — заговорил с ним об этом. Не хочет — ну и пусть, подумал я тогда, а потом привык.
Я начал без околичностей. И нисколько не удивился, когда Сергей, выслушав меня, утвердительно кивнул головой.
— Понятно. Но я этого Сличко не видел.
— А знал, что он здесь?
— Знал, но не видел. Мог бы увидеть запросто, но не хотел. Он много горя принес Чергинцам. Была бы честь для подлеца, чтоб я хотя бы взглянул на него. Отсидел, вернулся, ну и пропади он пропадом. Так я думал.
— Не кипятись. Давай разберемся по порядку, я ж обещал Привалову.
— Если вам нужно — ладно. Пойдем по порядку, но тогда не удивляйтесь. Опять скажете, что слишком много в себе ношу. А я наперекор пословице живу — своя ноша у меня тянет, чужая — нет. С чужой помочь надо. Но к делу так к делу. Недавно у нас на Микитовке ограбили магазин. В ночь на позапрошлый выходной. До сих пор ищут Пашку Кураня — семнадцатилетнего балбеса. Пока что не нашли. Да и где ворованное — вроде тоже не нашли. Ну это не наше дело. Только этот Пашка — сын Сличко и той… — Он хотел выразиться грубо, но постеснялся. — Она как раз завмаг того магазина. По слухам выходило, что Пашка выкрал ключи и ночью обчистил материн магазин. Я вот о чем подумал тогда: кто мог его толкнуть на это? Для чего нужно это ограбление? Или инсценировка? В голову мне пришли разные варианты. Хотите, вам скажу об одном, который мне нравится больше, чем другие. Вот смотрите, что вам покажу.
Он быстрым шагом вышел в соседнюю комнату, взял какие-то листки с письменного стола и принес мне.
— Вот смотрите. Я, когда учился на первых курсах в нашем вечернем, как-то не очень старался… по кафедре марксизма. А потом интересно стало. Даже жалею, что сразу не уловил этого. И на третьем курсе, сейчас вот, с удовольствием пишу рефераты. Я и принес вам листки из последнего. Тему сам выбрал. Из длинного списка. Называется «Личность в социалистическом обществе». Вот прочтите фразу, я не ученый, конечно, где-то ее схватил, сам бы не придумал. Ну, прочтите.
Я прочел вслух — для его удовольствия:
— «Возрастание роли нравственных начал в регулировании отношений между людьми связано с усилением роли общественности, которой ныне предоставлена возможность решать вопросы, ранее входившие в компетенцию органов государства». Да, загнул.
Гордый собой, он аккуратно сложил листки.
— Об этом я давно думал, уж год, наверное. Как избрали меня — точно, год скоро будет. Так что насчет прокурора вы правы. Надо помочь. Мы же с вами и есть общественность.
— Тогда давай к делу. Слушаю твой вариант. Но это только вариант, да?
— Сами потом начнете с одного из таких же вариантов. Кто мог его толкнуть? Мать родного сына? Хоть она и не заслуживает доброго слова, но не могла. Да и к чему ей это: воровать умеет и так. Я подумал тогда: не собирается ли Жуйчиха… это мать Пашки, Галина Курань… уезжать? Недавно она тут вышла замуж, в какой уж раз, не знаю. Но мысль, что она собралась уезжать, запала мне. По всему чувствовал: как торговать стала, как с соседками говорить. Я и подумал: а не замешан ли тут Сличко? Вдруг он живой? Я давно когда-то слышал, что ему большой срок дали. Но больше пятнадцати лет прошло, мог на свободу выйти. После освобождения Новоднепровска он ведь скрывался у нее в хате, прятался, пока не обнаружили. Только злая сила могла ее заставить пожертвовать сыном. Только очень сильная и очень злая. А такой силой вполне мог быть Сличко. Я и подумал: в последние два года не переписывалась ли она с ним? Спросил почтальоншу: нет, не получала она от него писем — по крайней мере на дом.
— Выходит, прокурор прав. Ты хоть что-то знал о Сличко. А я, например, и фамилии такой никогда не слышал.
— Вы, доктор, иначе живете. Все больше с книгами и много такого знаете и слышали, чего мне никогда не услышать. А у меня, у нас на Микитовке, столько всего у людей — готовые романы. И кажется, все про всех знаем. Был даже слух, что Сличко чудом расстрела избежал, люди думали: ему заменили длительным заключением. Что он бежал — узнал я вот от вас. Ну, значит, рассуждаю себе дальше: если она писем не получает, значит, он сам здесь.
— Вовсе это ничего не значит.
— Не спешите. Я вдруг вспомнил, что недавно встретил Гришку Малыху — он с Веркой Осмачко гуляет. Встретил я Гришку, а он ест селедку на улице прямо. Вы бы стали есть селедку на улице? «В чем дело?» — спрашиваю. «Да вот, — говорит, — день рождения пришел к Верке отпраздновать, вчера договорились, а сегодня в дом не пускают». Ждал он Верку, чтоб пойти с ней к нему. А в дом его не пустили. Я и вспомнил об этом, когда думал про магазин. Не пустили, потому что не хотели, чтобы кто-то о чем-то узнал. Или о ком-то. Так я решил, что Сличко тут, в Новоднепровске.
Тут уж я не выдержал — рассмеялся.
— Ну ты даешь! Привалов знал, к кому за помощью обратиться. Поступай на юридический и прямиком в следователи.
— Смейтесь, чего вам еще. А ведь он действительно тут оказался.
Сергей прошел к старомодному и потертому буфету, поставил на стол, покрытый цветастой клеенкой с разводами, тарелку с хлебом, сковородку с остывшей яичницей, уже нарезанное сало, какой-то винегрет.
— Я ж с ночной смены. Еще не завтракал. Не откажите.
— Не откажу. Я тоже с ночной. С дежурства.
— Сегодня бы по стопке надо. Раз такой сволочи наконец на свете не стало.
«На свете не стало? На свете не стало и маленькой, пухленькой Любы Сличко», — подумал я. И в ту минуту не знал, что наш разговор к Любе и придет.
— А дальше произошло вот что, — перебил Сергей мои невеселые мысли об этой злосчастной фамилии, от которой старшие сестры отказались. — Моего третьего подручного Володьку Бизяева вы знаете.
Я кивнул. Этого славного парня я знал хорошо. Впрочем, его весь город знал: лучший форвард нашей «Звезды».
— Его угораздило влюбиться в младшую дочку этого предателя. — От этих слов Сергея я вздрогнул, он будто мои мысли прочитал. — Да, да, влюбился в ту самую, которой теперь нет.
— Она была беременна, — сказал я глухо. Однако Сергея вопреки моему ожиданию это нисколько не удивило. Он даже кивнул.
— Володька долго не решался сказать родителям о том, что должен жениться на Любе. Она хорошая девчонка. Была… От Володьки я узнал точно, что Сличко здесь. И кстати, был доволен, что раньше сам угадал. Ну что стоило официально, через газету, что ли, в свое время объявить, что он бежал, что скрывается? Все бы знали. А так… Володька видел его собственными глазами. Они встретились во дворе у Павлины, у тетки Паши. Представляете, тот подлец узнал его.
— Что? — поразился я. — Как узнал? Володе же только в этом году идти в армию. Где они могли встречаться?
— А они и не встречались.
— Но как же он мог его узнать? Если и видел когда-то двухлетнего, как узнать в здоровом парне?
— Вы слушайте. Со двора Володька сразу же ушел. Мы тогда тоже работали в ночной смене, и на заводе он мне рассказал. И просил пойти с ним и с Любой к родителям. Утром и пошли. Было то десятого числа. Пришли мы трое к нему домой. И он с ходу сказал отцу с матерью: «Женюсь на ней». Без меня бы он такие решился. И хотя вовсе не такой судьбы я ему хотел, уважать его чувства был обязан. Но знаете, что там произошло? Не поверите. Мать сразу отказала: «Нет, этому не бывать, если ты не хочешь убить меня». Представляете мое положение? А каково им? Девчонка в слезы — и бежать. Володя — за ней. Но отец сумел вернуть его. «Садись и слушай», — сказал отец. Мать с бабушкой вышли из комнаты. Мы остались втроем. Я тоже хотел уйти, но мне не позволил отец Володи. Вернее… вернее, не отец. Потому что он первым делом сказал: «Володя, сынок, я не отец тебе, не я твой отец». Конечно, я не помню в точности всех его слов. Но это он сказал: «Сынок, я не отец тебе, я не твой отец…» Да, в общем, так…
Вот что узнал Володя, вот что узнал Сергей.
В сорок втором из плена бежали два наших летчика. Раненые, голодные, больные. Из плавней их переправили на Микитовку, к деду Ивану Легейде, на поправку. Один из них окреп быстро и скоро ушел обратно в плавни, к партизанам, потом перешел линию фронта. Вернулся в небо, воевал. Это как раз он и сказал Володе при Сергее: «Сынок, я не отец тебе». Второй летчик болел дольше. Дед Иван с внучкой — она-то и есть Володина мать — с трудом выходили его. А когда он поправился, то невозможно было переправить его в плавни. В общем, Володя его сын. Дальше случилось, что кто-то выдал деда Ивана. Пришли полицаи и утащили и деда, и его летчика. Командовал этими полицаями Сличко. Мать Володи, тогда ей девятнадцать было, навек запомнила его. А он, Сличко, тогда же запомнил лицо летчика. Лишь через полгода после гибели своего прадеда и своего отца Володя родился, осенью сорок третьего. На отца он очень похож, да и молодому отцу тогда было столько же, сколько сейчас Володе.
Первый летчик, Бизяев, после войны приехал в Новоднепровск повидать своих спасителей, узнать о судьбе друга. И тут, узнав, что случилось, остался. Остался и позже женился на Володиной матери. Немногие знали об этом. И хотя на Микитовке никогда ничто не скрывается, люди умеют, если надо, молчать. Даже Сергей ничего не знал об этом, а он-то всегда считал, что знает все.
— Я и сам себя спрашиваю: как бы я поступил на месте Володьки? И не представляю. Он чувствовал, что я не смогу помочь советом. И не спрашивал. Но с Любой после этого не встречался — это точно. Мать у него такая — не послушай он ее, жить бы не стала. Не смогла бы. Вот и все, что я знаю. Мало? А по мне, так лучше бы и этого я не знал.
До сих пор не могу понять, а не поняв, естественно, не могу объяснить, почему мысль моя пошла совсем в ином направлении, нежели было мне свойственно. Толи Привалов так подействовал на меня, то ли Чергинец своими логичными рассуждениями, но я не мог не задать ему вопросов, которые иначе не дали бы мне покоя. А они, эти вопросы, Сергею понравиться не могли.
— Значит, сегодня Володя тоже работал в ночь вместе с тобой? Вы вечером пошли на завод, как обычно, вместе?
— Во-первых, — ответил Сергей, — не всегда мы ходим вместе. А во-вторых, сегодня он не работал. Это имеет какое-то значение?
— Да, Сережа. Да. Это уже кое-что проясняет. Вернее, запутывает, — я уже сам стал путаться в его и своих рассуждениях. — А почему он не работал? Просил освободить его?
— Нет, не просил. Я сам сказал ему, чтоб не выходил на смену. Знаю, что это нарушение. Но какой из него в эти дни работник? Смотреть невмоготу. Да и толку от него никакого.
Значит, Володи не было на заводе, когда в одной из заводских лабораторий Люба Сличко приняла яд. Где же он был? Пришла мне в голову такая версия. Володя Бизяев поздним вечером явился в дом тети Паши, чтобы отомстить Прокопу Сличко за гибель отца. Парень вполне мог считать, что пребыванием в тюрьме предатель не искупил вины, что такие, как Сличко, не имеют права жить. Проникнув каким-то образом в дом, он неожиданно для себя стал свидетелем убийства тети Паши, если это все-таки было убийство, и чем-то выдал свое присутствие. Сличко бросился за ним в погоню — убрать опасного свидетеля. И угодил в овраг. Или Володя помог ему туда упасть, может быть, даже схватились они на краю оврага. Версия простая, вытекавшая из вопросов прокурора, объясняющая, между прочим, настойчивое желание Привалова узнать с моей помощью как можно больше у Чергинца. Впрочем, эта же версия может выглядеть и никуда не годной. Тем более что хозяйку дома в Крутом переулке не убивали.
— Ты сегодня видел Володю? После работы?
— Кто ему мог бы сообщить о смерти Любы, если не я?
— А он? Как он вел себя?
— Он? — Сергей, удивленный, ответил, помедлив: — Он? Не шелохнулся. Сидел как каменный. Я позвал: «Идем ко мне». Он ни слова в ответ. Я ушел. Но если ночью он побывал в Крутом переулке, он мне расскажет. Только мне, никому больше. Это ваш прокурор понял точно. Вообще Привалов знает больше, чем мы все. Он, видать, сразу связал сегодняшнюю ночь с тем, что было в прошлом, в войну. Потому сам и включился, не стал ждать, пока угрозыск передаст дело ему. Тут без прокуратуры по закону нельзя. Дело ведь не просто уголовное, раз государственный преступник замешан, да еще беглый, как вы говорите…
— Сережа, — перебил я его, — для того, чтобы эта, как ты назвал, Жуйчиха уехала к Сличко, вовсе ведь необязательно ему самому нужно было приезжать сюда. Правда, ведь? Он мог бы ей написать, связаться как-то. Тайком. Мало ли способов. Значит, он приехал с другой целью.
— Я об этом не думал. Что вы имеете в виду?
— Если бы я знал, что имею в виду! Если предположить, как делает Привалов, что он убил сестру своей жены, которая воспитала, выкормила его детей, — то за что?
— Если он убил ее? Ну, предположим. О покойнике все можно предположить. Но вот за что, этого уж от них обоих никогда не узнать. Да и надо ли нам это знать?
— Понимаешь, если за то, что она, скажем, хотела выдать его присутствие — в семье-то наверняка знали, что он бежал и скрывается, что никакого срока не отбыл, — то слишком отчаянный риск для него — проще было бы снова исчезнуть. Игра была проиграна, а он определенно шел на риск. Значит, была еще какая-то существенная причина.
— Не будем сейчас гадать, — резонно предложил Сергей. — Пускай прокурор допросит Жуйчиху. Жуйко — это ее девичья фамилия. По первому мужу — Курань. Он воевал, погиб на фронте, а она тут… Ладно, черт с ней. Ничего особенного она, конечно, не расскажет, но Привалову поговорить с ней нужно. Главное — знает ли она, с кем он тут встречался? Она-то с ним встречалась — кто ж может сомневаться.
4
Не знаю, нуждался ли прокурор в нашем совете — я подробно пересказал ему разговор с Чергинцом, — но поступил он именно так: пригласил на беседу Галину Курань.
К тому часу было установлено следующее.
Никакого прощального письма Люба Сличко не оставила. Девчонкам в лаборатории она ничего никогда не рассказывала ни об отце, ни о том, что произошло у Бизяевых. Никто из тех же девчонок не подозревал о ее беременности. Во всяком случае, так явствовало из их бесед со следователем.
Любины сестры, Вера и Надя, которые двое суток тому назад ушли из дома, с того дня и не бывали в Крутом переулке. Никаких ссор между отцом, совершенно неожиданно для них вернувшимся из небытия, и теткой они не видели и не слышали. Так же, как и Софья. О том, что отец вне закона, сестры якобы не знали.
Экспертиза подтвердила, что тетю Пашу никто не убивал. Однако прокурор предложил в интересах дела — как он сказал, временно — считать, что ее задушили. Для чего это ему понадобилось, понять я не мог.
Галина Курань — чуть не назвал ее, как Чергинец, Жуйчихой — не изображала, по словам прокурора, из себя мученицу, держалась превосходно. Суть ее ответов сводилась к отрицанию всего, что теперь могло быть связано со Сличко. По ее показаниям, она узнала о его присутствии в Новоднепровске лишь сегодня, то есть наутро после его смерти. Будто бы в десять часов утра в магазин, который все еще был закрыт на переучет после кражи, пришел брат Галины и сообщил сестре новость, поразившую ее. Иначе говоря, она доказывала, что не виделась со Сличко с сорок пятого года.
Прокурор этой женщине не поверил с первого ее слова. Вероятно, ему не составило бы труда уличить ее во лжи. Он не стал этого делать, может быть, посчитал преждевременным. А не верил он ей с самого начала еще вот почему. Она прекрасно знала, что укрывательство уголовных, тем более военных преступников — дело уголовно наказуемое. Зная об этом и еще в сорок четвертом и сорок пятом укрывая предателя, она «заготовила» себе нечто вроде спасательного круга — беременность. Суд принял во внимание ее беременность и осудил тогда, в сорок пятом, лишь условно. Выходило, что она, еще совсем молодая, сумела рассчитать наперед и уйти от ответственности. Это обстоятельство соответственно настроило прокурора перед беседой с ней.
В ходе беседы он задал Галине вопрос, которым вроде бы и не планировал загнать ее в тупик, но с которым, очевидно, связывал какие-то свои планы. Он поинтересовался, где ее нынешний муж. Больше, чем ее, этот вопрос удивил меня. Галина же спокойно ответила, что ее муж поехал вчера к своему сыну от прежнего брака, на Яруговку, и утром обещал быть дома.
На вопрос о причинах появления Сличко в Новоднепровске, то есть, конечно, о тех, какие она могла бы предположить, — прокурор ведь понимает, что истинные причины ей не могут быть известны, раз она даже не знала о пребывании Сличко в городе, — так вот на этот вопрос она ответила без запинки и совершенно определенно: «Не знаю». А прокурор полагал так: если человек предварительно не думал о чем-то, а его попросили высказать предположение, он станет размышлять и не спешить с ответом, если же человек знает, о чем может пойти речь, он заранее приготовит ответ. Наверняка так и было в этом случае.
Он задал ей еще вопрос: «В сорок пятом кто мог сообщить милиции, что Сличко укрывался у вас?» Тут Галина, напротив, не поспешила с ответом, но прокурор снова разгадал немудреную хитрость: она ждала наводящего вопроса. Привалов пошел ей навстречу: «Могла ли этим человеком быть свояченица Павлина Осмачко?» — «Могла, — быстро ответила Галина, но, чуть помедлив, добавила: — И другие тоже могли». Наверняка она считала, что пустила прокурора по следу, который был ей выгоден. Интересно, а знал ли прокурор действительного человека, сообщившего о Сличко в сорок пятом? Он мягко уклонился от ответа, когда я спросил его. Так или иначе Галине он ни в чем не поверил.
Привалов понимал, что версия о желании отца на старости лет повидать после долгой разлуки дочерей неприемлема в данном случае. Но он должен был проверить и ее. Он и установил, насколько было возможно в столь короткий срок, что никаких вестей дочери от отца не имели до того часа, когда он заявился в дом, который ему не принадлежал никогда. И появление его закончилось смертью женщины, выкормившей, вырастившей четырех племянниц.
Что же все-таки привело его в Новоднепровск? Что заставило его устранить свояченицу, если он, конечно, устранил ее каким-то неизвестным криминалистам способом (а как еще понимать требование Привалова считать тетю Пашу задушенной вопреки показаниям вскрытия)?
У меня же возник к Привалову вопрос, совершенно естественный теперь, после его знакомства с Галиной Курань, поскольку ее поведение и ее ответы, по мнению самого же прокурора, наводили на мысль, что и она заинтересована в том, чтобы о причинах, приведших Сличко в Новоднепровск, никто и никогда бы не узнал.
— Может быть, они что-то не поделили? — спросил я. — Может быть, Сличко где-то припрятал какие-то ценности, награбленные во время оккупации? Припрятал так, что место знал только он один. По его убеждению. Но оказалось, что знала и свояченица. И перепрятала. Он своего клада не обнаружил и догадался по каким-то приметам, что только она могла знать место. Он и не собирался показываться в доме, рассчитывал забрать клад и тут же уехать, ни с кем и не встречаясь.
— О, какая фантазия у нашего доктора! — Приваловскую колкость я пропустил мимо ушей, и он добавил примирительно: — В нашем деле фантазии могут быть только гипотезами, основанными на фактах. В то, что вы сочинили, можно внести, к примеру, и такое наслоение: о кладе узнала или давно знала и эта Галина.
— В таком случае он должен был задушить и ее? — откликнулся я.
— Однако нельзя исключить, что Галина отвела от себя подозрения, направив гнев Сличко на свояченицу. — Прокурор так активно включился в игру, что я понял: фантазии подобного рода действительно должны хотя бы в какой-то степени опираться на факты. Так что пора было вернуться к реальности.
— Что вы намерены с ней делать?
— С Галиной? Пока ничего, — ответил прокурор. — Вернее, по этому делу ничего. У ОБХСС свои дела с ней. Видите ли, в нашей истории все в таком состоянии, что даже следить за этой Галиной ни к чему. Но если мы установим, что она помогала Сличко делать какие-то дела в Новоднепровске — установим и сможем это доказать, — то она понесет наказание по суду за укрывательство государственного преступника. Получит то, от чего ускользнула в сорок пятом. Потому что она-то знала, что он тогда бежал.
— Хоть он и преступник, вы разве не должны установить, кто его все-таки убил?
— Должны, должны. Мы же этим и занимаемся, — ответил Привалов.
Однако прокурор не скрыл от меня своих предположений, тем более что его версия, как ни странно, в чем-то совпадала с моей. Я не сказал ему об этом, ведь, что ни говорите, обе они были построены на зыбком песке поверхностной информации.
— План его мог быть таким, — объяснил прокурор. — Ликвидировав свояченицу, он намеревался сразу же спрятать тело. Может быть, в овраге. В такую ночь, в такой дождь ему бы удалось. Как мы уже установили, он не успел скрыть следы. Не успел даже подушку убрать. Кто-то вошел. И увидел. Началась погоня. Победил тот, другой. Криков, шума никто не слышал. Глухая кирпичная стена, дождь, ветер, темень. До оврага семьдесят метров пустыря. И вечный грохот «Южстали». Кто это был? Мужчина? Женщина? Один? Двое?
Честное слово, в ту минуту я вновь подумал, что прокурор продолжает игру, все сочиняя. Но он говорил внешне вполне серьезно, и мне ничего другого не оставалось, как участвовать в его игре. А может быть, так и ведутся расследования, что в какие-то моменты порой и впрямь напоминают игру? Невеселые это игры.
— Да, вы правы, двое сумели бы справиться с ним, — сдержанно подсказал я, чтобы он ни в коем случае не догадался о мыслях, только что посетивших меня. Прочти он их, и, как знать, не завершилось ли бы на этом мое участие в следствии, чем я уже по-настоящему начинал дорожить.
— Смотря кто это был бы. Он и с двумя противниками вступил бы в борьбу — крепок был здоровьем. И злой волей своей.
— А вы не исключаете, что этим вторым могла быть Галина?
— Чтобы говорить о втором, не помешало бы знать первого, — на этот раз добродушно усмехнулся прокурор. — Не исключено. Если то была она, вряд ли она совершит ошибку, которая выдаст ее. Хитрая женщина. Но этот клубок мы все равно распутаем, хотя пока мы знаем лишь меньшую часть того, что произошло. Вообще же должен вас предупредить, что нас даже никакие сроки не торопят.
— Как это понимать? — не поверил я, потому что до сих пор он сам действовал и меня просил все делать безотлагательно.
— А вы рассудите спокойно, без охотничьего азарта. По-человечески. Этот Сличко получил свое. И у нас есть все основания предположить, что произошел несчастный случай. Не забудьте о его легком опьянении. Иначе говоря, в состоянии опьянения он просто упал в овраг.
— Вы готовы сделать такой вывод, чтобы не искать, кто его убил? — все еще не верил я.
— Я бы так и поступил. Если б, конечно, имел право. У меня нет доказательств, но вполне возможно, что и моего старшего брата в сорок втором году погубил этот тип. Зато у меня есть доказательства участия этого мерзавца Сличко, — голос Привалова неожиданно задрожал, и он теперь смотрел мне прямо в глаза, не моргая, — в других трагедиях. Так что он получил свое, даже если некто совершил над ним самосуд. Он получил свое. И тетю Пашу он мог задушить, что бы там ни показывала экспертиза. А что касается девчонки, — голос его мягче не стал, и он по-прежнему смотрел на меня в упор, так смотрел, словно гипнотизировал меня, — она могла отравиться по той же причине, по какой две ее сестры, более опытные в житейском смысле, ушли из дома, в котором появился отец. Могла ведь, могла.
Привалов замолчал и резко отвернулся к стене. То ли он слишком многое сказал мне, то ли недоговорил чего-то. Я понял, что не следует спорить с ним. Все доводы, какие я мог бы ему привести, он наверняка и сам себе приводил.
Помолчав минуту, я все-таки сказал:
— Но самая старшая не ушла.
Ему будто нужен был хоть такой, хоть самый простенький вопрос, чтобы прийти в обычное состояние. Он вздохнул коротко, решительно и обернулся ко мне:
— Хотя эта самая старшая, Софья, в ту ночь была на работе, с шести вечера до шести утра, как и вы, дежурила в больнице, я ей не верю, ни одному ее слову не верю.
— Да я не об этом, — возразил я. — О другом. Должна же существовать причина, которая заставляла ее оставаться в доме, не уходить из него, как те две сестры?
— Причина может быть и та, что все люди разные. Даже дети предателя.
— Или — тем более дети предателя. Ни в чем не виновные, — вставил я, но Привалов пропустил эту реплику мимо ушей.
— Была причина, — продолжил он. — Завещание тетки. Нотариус уже ознакомил меня с ним. С этим любопытным документом. Любопытным не столько потому, что тетка в случае своей смерти завещала весь дом одной, именно этой своей старшей племяннице. Завещание любопытно своей датой. Покойная тетушка явилась в нотариальную контору как раз в то утро, когда было обнаружено, что ограблен магазин на Микитовке. Если верить расчету вашего друга Чергинца, Сличко уже был здесь.
— Тетка предвидела свой скорый конец? — ужаснулся я.
— Необязательно. — Прокурор уже был совершенно спокоен. — Понимаете, она даже договорилась с нотариусом: придет на днях, чтобы вообще переписать дом на Софью. Но когда — на днях? Когда Сличко уедет? Или когда его заберет милиция? Или кто-то его убьет? Заметьте, что Вера и Надежда — про младшую я не знаю — понятия не имели, что дом уже определен старшей сестре. А Софья об этом знала.
— Как же те две объясняют свой уход?
— Одна тем, что боялась потерять то ли жениха, то ли еще не жениха, то ли уже не жениха. Вторая — ссорой со старшей сестрой, но не из-за дома. И обе — присутствием отца. Я с ними не встречался, все это они говорили следователю угрозыска. А разрешение на похороны я дал.
— Угрозыск работает, прокуратура работает. Ну для чего вам я еще нужен?
— Доктор, истину надо установить. И ваша помощь, поверьте, очень нужна. Скоро вы сами в этом убедитесь. Но вас с Чергинцом, повторяю, никакие сроки не лимитируют. Ну, почему вы не хотите меня понять? — вопросом ответил мне прокурор. Насколько я знал, подобная манера разговора была ему чужда, чаще всего он был точен. — Если бы мы имели дело с уголовниками, рецидивистами, я бы вас ни о чем не просил и ни во что не вмешивал. Но обычно люди, пусть даже и запутавшиеся в чем-то и совершившие что-либо нехорошее — слово «преступление» пока произносить не буду, — легче открывают душу в неофициальной обстановке, чем в кабинете прокурора или следователя. А нам сейчас важнее узнать причины. Чем все кончилось, и так ясно. И здесь вы с Чергинцом незаменимы. Но от сестер и Чергинец ничего не узнает, — добавил он. — Есть другая дорога.
— Вероятно, — ответил я. — И Чергинец вам поможет, что-нибудь придумает, но я-то тут при чем?
— Доктор, давайте заключим договор, — более чем серьезно предложил Привалов. — Вы потерпите и сделаете все, что можете, чтобы нам помочь. А я даю слово, что со временем объясню вам без малейших недомолвок, почему втянул вас в эту историю. В историю, — повторил он и протянул для рукопожатия руку.
— Ладно. Согласен, — сказал я.
Вообще-то я хотел сказать проще: «Ладно, черт с вами». Но решил, что еще успею нагрубить Привалову. В ту, например, минуту, когда все наши конструкции рухнут и останемся мы перед зияющей пустотой. Тогда-то и появится повод нагрубить ему, поручившему сбор информации по такому делу врачу да сталевару, пусть даже и депутату облсовета.
5
— Ну что, государственный человек, придумал что-нибудь новенькое для своего реферата?
И часа не прошло, как я снова нарушил одиночество Сергея. Но теперь-то я понимал, чего хочет от нас Привалов. После нашего завтрака Сергей спать не ложился. Я пересказал ему разговор с прокурором. Он понял все мгновенно.
— Ладно, ясно, — согласился Сергей. — Время у меня есть, ничего, что потом в ночную, — сейчас все равно не уснуть. Поехали к Малыхе. Это верно, что с теми сестрицами я и говорить не стану.
На автобусах, с пересадкой, отправились мы в речной порт. Сидя у окна и поглядывая на прохожих, Сергей внезапно сказал:
— Доктор, я тогда не открыл вам, уж как-то вы спрашивали с подтекстом. Володьки Бизяева дома ночью не было… С десяти вечера его не было до трех ночи.
— Родительская информация?
— Нет, они как раз думали, что он у себя в комнате.
Да, ситуация. Выходит, тем вторым человеком или даже первым, мог быть и девятнадцатилетний Владимир Бизяев, которому родители не разрешили жениться на младшей дочке Сличко. Собственно, одним из двоих, если их, конечно, было двое, мог быть кто угодно. Вот только вряд ли первому попавшемуся взбредет в голову часов в одиннадцать вечера тащиться в Крутой переулок, мрачный и неуютный, да еще по такой погоде. Значит, нужно искать людей, которых что-либо привязывало к дому Павлины Назаровны Осмачко. Пока что алиби имела только Софья, пребывавшая на ночном дежурстве в больнице.
И вдруг невероятная мысль поразила меня: а почему там не могла быть сама Люба Сличко? Смена в лаборатории тоже начинается в двадцать три сорок (ловлю себя на том, что время я уже называю профессионально — не одиннадцать вечера, а двадцать три часа). Спрашиваю Сергея:
— Сколько времени ты тратишь на дорогу? Когда, допустим, идешь в ночную смену?
— Полчаса. Если автобусом еду с Октябрьской площади. А если от ЦУМа… тут наискосок идти, через развалины, ночью неприятно, то минут двадцать пять. Но это до завода. А там еще до цеха.
Вполне могло быть, что именно Люба увидела, как отец расправляется с теткой. Потрясение было столь велико, что она не вернулась в дом: помчалась на завод, к людям. И ни с кем ничем не поделилась? Нет, это пустая фантазия. Тем более что я по-прежнему верил показаниям экспертизы, что тетку Павлину не убили, но, повинуясь решению Привалова, в рассуждениях исходил из противоположного. Тем не менее мыслью о Любе я поделился с Сергеем, чтобы и от него услышать опровержения.
— Вы их не знаете, доктор. Если б она увидела, то одно из двух, нет, из трех. Или бросилась бы защищать тетку. Да, она такая была. Или — обморок. Или… побежала бы к Бизяевым. Да, да, несмотря на то, что они ее… ну, скажем, не приняли к себе. Одно из трех.
— Значит, не она была тем вторым человеком, о котором говорил прокурор. И с Володей она не могла там быть, раз они не виделись несколько дней?
— О Володьке только и думаю. Его, я говорил, не было дома с десяти вечера до трех ночи. Это я точно знаю. В десять я зашел к нему домой, я часто иду на завод раньше, чем смена. Он проводил меня до ЦУМа. Я разрешил ему не выходить в смену, но в два часа ночи его видели в цехе. Не я, другие. Пешком от его дома до цеха — чуть ли не час ходу. Туда и обратно — минимум полтора. Зачем он ходил? Виделся с Любой? Вряд ли, он бы не посмел. Шел, чтоб встретиться, но не посмел? Только я прошу вас: его мы пока не будем трогать. С ним разговор — в последнюю очередь. Идет?
— Конечно, — согласился я. — Уверен, прокурор поймет.
Володю я знал как молчаливого и достаточно самостоятельного человека. Он преклонялся перед своим сталеваром, был предан ему. Сергей в его глазах был непогрешим во всем: и в том, что связано со сталью, и в том, что связано с людьми, — а это и значит, что абсолютно во всем в их жизни. Жизнь Чергинца принадлежала стали и людям, правильнее, может, людям и стали. И точно так хотел жить Бизяев, да и вся чергинцовская бригада.
Автобус сделал круг по Портовой площади — тоже новой, ухоженной, архитекторами придуманной не хуже, чем гордость города, Октябрьская.
Автобус еще не остановился, когда Сергей вдруг вскочил и, расталкивая пассажиров, бросился к выходу. Я, естественно, не последовал такому примеру. Из автобуса он вылетел первым.
— Малыха! — закричал Сергей, выбежав на проезжую часть. — Давай сюда!
Когда одним из последних пассажиров и я выбрался из автобуса, рослый красивый парень уже шел к Сергею. Он и правда был настолько красив, что даже в потертом ватнике выглядел киноактером. Или капитаном дальнего плавания, коль скоро мы находились в порту.
— Надо потолковать, — предложил Сергей.
— Сейчас? — спросил Малыха. — Я ж на работе, — и он махнул рукой в сторону портового двора. Там, откуда он подошел к Сергею, с автокара на грузовик ребята-речники переносили какие-то ящики.
— Ладно. Где твое начальство? — спросил Сергей.
— Что случилось? — не вытерпел Малыха.
— Да ты сам знаешь.
— А… это. — Парень устало и обреченно вздохнул. — Но я-то зачем? Верку уже вызывали. Даже два раза, сперва в цехе — из-за Любы, а потом приезжали за ней. Наверное, и еще…
Сергей решительно перебил его:
— Где твое начальство?
— Вон оно. — Малыха снова махнул в сторону грузовика.
Работой руководил низкорослый крепыш в синем габардиновом плаще. К нему мы и направились. А он — к нам навстречу. Остальные в нашу сторону и не глянули, занимаясь своим делом.
Крепышу и протянул Сергей свою депутатскую книжку.
— Я тебя и без того знаю, — сказал крепыш, который испугался вроде не на шутку. — А в чем дело? Чего это чучело натворило? Малыха, ты чего опять натворил?
— Пока еще ничего, — успокоил крепыша Сергей. — Но если будет мне врать, то натворит, что и не расхлебать. Отпустите его на час.
Крепыш подумал, прежде чем ответить:
— Хорошо. Но если он…
— Если виноват — свое получит, — сказал Сергей. Обеспокоенному, растерявшемуся Малыхе он бросил: — Веди домой.
Мы пошли в сторону неказистых бараков.
Недолго им еще оставалось торчать здесь бельмом: по проекту застройки Портового района уже в этой пятилетке уступят бараки место «башням» с лоджиями. То-то будет вид с какого-нибудь восьмого этажа — на порт, на реку, дальше на плавни…
Малыха занимал комнатенку в бараке, который отапливался портовой котельной. Комнатенка стала еще более тесной от вещей женщины, недавно перебравшейся сюда. Сразу было видно, что ее вещи не успели привыкнуть к своим новым местам: лежали невпопад.
— Ну, начнем, — сказал Сергей, усевшись к столу, приткнутому в угол. Локти он положил на стол, подбородком уперся в кулаки и уставился почему-то в стену, словно собираясь на ней читать ответы. Вышло так, что мы с Малыхой видели только спину Сергея. Зато я мог видеть лицо хозяина комнаты.
— А с чего начинать? — спросил Малыха. Голос его выдавал неуверенность в себе.
— Что ты делал этой ночью? Расскажи все подряд, а мы послушаем. Начинай… ну, с восьми часов вечера.
— С восьми? Серега, ну, зачем? Ты хоть объясни. В чем меня подозревают? — спрашивая, Малыха с надеждой заглядывал в мое лицо, словно искал во мне спасителя или хотя бы заступника. — Тетку Павлину я не душил.
— А откуда ты знаешь, что ее задушили? — быстро спросил Сергей, не оборачиваясь.
— Да Верка же говорила.
— Ладно. Если ты не душил, то кто ее душил?
— Откуда мне знать?
— Ты доктора не стесняйся, от тебе не враг. Если нужно будет, еще и спасет тебя. И я тебе помогу, Гриша, если ты сам не наломаешь дров. Что ты делал ночью? С восьми вечера.
— Ну, Верку ждал, — смирился Малыха.
— Дождался?
— Нет. Сегодня утром она только пришла со смены, когда все то уже и случилось. Знаешь, Серега, она в последние дни твердила, что я ее брошу из-за отца. Аж зло брало. Чего ж я ее брошу? Раз так получилось — чего уж теперь? Тебе скажу: жениться на ней я и не собирался. И она знала. И бросать не хотел. Знаешь ведь, как решиться на жену? Я ж потом бегать по сторонам не стану. Но раз так сошлось — женюсь. Она не знает пока.
Я не был уверен, что Малыха терпеливо поджидал свою подругу. Меня насторожила его фраза: «Аж зло брало». Он считал: вечером она должна прийти. А она, оказывается, пришла утром со смены. Так он сам сказал. Выходит, он не знал, что она в ночную смену вышла. Мог же Малыха не усидеть в своей комнатке? Побежать искать ее?
— Дальше, — потребовал Сергей.
— А чего дальше-то? Проспал всю ночь. Верка утром разбудила, говорит: Люба отравилась да дома еще несчастье. Мы-то сейчас в порту мало работаем. Навигацию почти закончили, консервируемся до весны. До следующей навигации будем прохлаждаться. Если уж только что-то срочное — как сегодня.
— Значит, ты спал? А кто-нибудь может подтвердить, что ты спал ночью? Раз Верки не было — с кем-то ты мог же спать, а?
— Серега, да брось ты, я с этим все, завязал.
— Ну, может, кто видел, как ты в туалет бегал ночью? Нужно, чтобы тебя видели здесь, в порту. Не усек еще?
— Да кто ж тут по ночам будет кого сторожить? Охота кому была по порту ночью шастать.
— Ладно, — только теперь Сергей повернулся к нам. — Главное не это. Что ты знаешь — как сестры жили меж собой?
— Думаешь, мне до их свар? Знаю, что все они друг дружку ненавидели. Одна Люба… все пыталась их примирить.
— Ненависть-то растет не на голом месте.
— Если хочешь правду — из-за меня, — выпалил Малыха.
— Какое сокровище! — Сергей присвистнул точно так, как обычно Привалов. — Было б из-за кого?!
Малыху даже будто и не задела издевка Сергея. Он добавил:
— Из-за Надькиного Елышева тоже.
— Кто такой Елышев? — наконец-то получил повод подать голос я.
— И я не знаю, — заметил Сергей.
— Старшина-сверхсрочник из Красных казарм, — пояснил Малыха. — Понимаете, я уж год с Веркой хожу, с той осени. Вдруг Сонька как-то мне говорит: брось ты, мол, Верку, скоро я одна стану хозяйкой всего дома, я их всех выгоню, будем с тобой жить. Здрасьте, со мной, значит. Сонька — красивая, конечно, но ум у нее змеиный. Я посмеялся да Верке рассказал. Что там было! Такого они друг другу наговорили…
— И этому Елышеву, что с Надькой гуляет, она предлагала то же самое? — спросил Чергинец.
— Ну да. Только это вы у него самого узнавайте. Потому как то, что со мной, еще зимой было, ну, в феврале. А с Елышевым — недавно. Уже отец ихний объявился там. В войну он, говорят, сволочью был. Таких тюрьмой не вылечить. Зверем ушел — зверем и пришел. Людям на глаза не казался, в доме никого не терпел. Что сдох он — туда и дорога. Вот и Елышеву отец этот скулу чуть не свернул.
— Даже так? — вырвалось у меня. Еще один на подозрении. И Сличко не побоялся со старшиной связываться? Ведь показываться ему не должен был.
— Где Надька живет? — спросил Сергей.
— Ушла к Павлу Ивановичу.
Судя по последовавшей реакции Сергея, Малыха словно задался целью нас поражать.
— К Павлу Ивановичу? — впервые не сдержавшись, воскликнул Сергей. — К нему? Как смогла? А Елышев твой?
— А чего он? На какого ему Надька? За ним такие женщины бегают! Одна врачиха — закачаешься! Да и другие…
Смутное подозрение шевельнулось в моем сознании. Но лишь гораздо позже я понял, в чем дело. Сергей теперь обратился ко мне:
— Новая фигура — Павел Иванович, но вы про него хоть что-нибудь наверняка слышали. После войны его судили. Бывший… полицай — не полицай, а так, холуй-прихлебатель. Прикинулся душевнобольным. Посидел лет пять — освободился. До сих пор прикидывается. И Надька ушла к нему! Вот она-то уж точно рехнулась.
Сергей повернулся к Малыхе:
— Гришка, ты туз. Только упаси тебя… нет, не бог, а хотя бы черт… Ты ж нам в одном наврал. Не было тебя дома. Как я это понял — мой секрет. Но мы тебя пытать не будем. Пока что. Ладно. Сам потом придешь рассказать все, как было. Только не опоздай. А сейчас иди скажи своему начальству, что поедешь с нами. Так надо. Он тебя отпустит.
Пока мы ждали Малыху на автобусной остановке, Сергей делился со мной своими выводами:
— Тут важны два пункта. Первый — Малыхи дома не было. Одно из двух — или пошел объясняться с Веркиным отцом, или пошел объясняться со своими портовыми бабами из-за Верки. Тут новеньких нелегко встречают. Хотел бы ему поверить, что он завязал. Второй пункт — Петрушин. Это Павел Иванович, о котором мы говорили. Довоенный дружок Сличко. Уловили? Но он нам не по зубам. Тут дело самого Привалова. А вот с Елышевым вы поговорите сегодня же. Поедете с Малыхой. А я прямиком к Привалову — насчет Петрушина. И как я сразу не подумал? А потом спать. Я ж с ночи, если б не снова в смену, я бы сон забыл. Какой тут сон! — Сергей даже взмахнул могучей рукой. — Вы хоть понимаете, почему я влез в это дело?
— Почти.
— Мне важно спасти Володьку. Нет, не от суда — если он виноват. Как человека. От его же совести. Люблю его. Поверите ли, как брата. Наших младших у нас с вами нет теперь. Я ведь для вас не младший? Плохо жить без старшего брата, плохо — и без младшего. И Володька мне как брат теперь. Дрожу над ним. Даже когда в футбол играет. Чтоб травму не получил, дрожу. На стадион ходить перестал. Да, так вот… Вон и Малыха. Он уже за себя побаивается, потому Елышева выпотрошит.
6
Я ожидал увидеть парня такой же яркой внешности, как Малыха. Вышел же к нам, за КПП, чистенький аккуратный старшина, роста ниже среднего, ладно скроенный, в целом симпатичный, но с жестким взглядом.
Завидев Малыху, он в удивлении растянул улыбку, поспешил к нам, протянул крепкую руку с длинными пальцами.
— Вот этот товарищ, — сказал Малыха, — занимается смертью Надькиного отца, ну и Веркиного, понятно.
Мы с Малыхой уговорились, что именно так он начнет: важно было увидеть, как станет реагировать на известие о смерти Сличко старшина. А тот равнодушно ответил:
— Значит, он умер? Послушаем.
Но я ему не поверил: было ясно, что о смерти Сличко он уже знал. Знать он мог, и не побывав сам ночью в Крутом переулке. Мог узнать — уже полдня ведь прошло — от кого-то, от той же Софьи. Но если узнал, то быстро. Значит, ему надо было об этом узнать? Или кто-то поспешил ему сообщить?
— Время у тебя есть? — спросил Малыха и, не дожидаясь ответа, предложил: — Пошли на кладбище, посидим.
«Подходящей будет обстановка для беседы», — подумал я, но здесь поблизости действительно уединиться больше негде. Елышев не возражал. Он вообще вел себя так уверенно, словно ничего не боялся. А может, хотел показать, что ничего не боится?
— Так в чем дело? — начал он сам, когда мы уселись на первой же от входа скамейке, спрятавшейся в голых кустах.
— Меня и тебя могут подозревать в убийстве ихнего отца, — быстро сказал Малыха.
Я обратил внимание на эту фразу. Насчет нее мы не уславливались, только насчет самой первой, и поэтому Малыха вполне мог упомянуть и о тетке Павлине, парень ведь знал от Веры, что ее тоже убили. Елышев же как-то неловко пожал плечами, словно пытался изобразить недоумение или сам себе удивился, что не нашел подходящего слова. Он потому и спросил, лишь бы что-то спросить:
— Сразу обоих подозревают?
— И в раздельности тоже, — буркнул Малыха. — Так что давай не темнить. Дело не только в том, что он умер. Черт с ним. Дело в том, что он тайно приехал. Верка мне утром рассказала, да я верить не хотел, а они вот подтверждают, что его приговорили в сорок пятом к расстрелу, а он сбежал, скрывался столько лет.
— Во какой! У меня солдаты в самоволку сходить не рискуют, а он… — Елышев решил пошутить, но обстановка не располагала, и Малыха перебил его:
— Ты отвечай на вопросы. Лучше ведь, когда без протокола?
— А кто знает? — уклонился Елышев. — Мне бояться нечего.
Однако он о чем-то напряженно мозговал, замешательства скрыть не мог, и я это видел. И он видел, что я вижу и ему не верю. Он пытливо посмотрел в мое лицо, отвел взгляд, снова посмотрел.
— Расскажи, как провел прошлую ночь, — предложил я, глянув на часы: они отмерили уже половину пятого — нет, я ведь уже почти профессионал, так что шестнадцать тридцать. — Имей в виду, что все можно легко проверить. Но для начала знай вот что. Прокурор хочет, чтобы прежде, чем до вас до всех следствие официально доберется, он убедился в вашей непричастности. Это и следствию поможет, и ему, и вам. Поэтому мы здесь. Теперь отвечай.
— В части меня ночью не было.
— Точнее, пожалуйста.
— В половине седьмого вечера я ушел. Прибыл в часть к семи утра, как положено. Это вы можете проверить. Остальное — никак не можете.
— А кто знает? — ответил я теми же словами, какими он — Малыхе минуту назад. — Придумай… что-нибудь пооригинальнее.
— Был у знакомой. В семь пришел к ней.
— А в полседьмого утра ушел?
— Почему в полседьмого? — не то удивился, не то забеспокоился Елышев.
Я объяснил:
— Ты же наверняка шел по прямой или ехал кратчайшей дорогой. Из части ушел в полседьмого вечера — в семь был у нее, а в часть вернулся в семь утра — значит, от нее вышел в полседьмого. Так ведь?
Смутное подозрение, которое появилось у меня тогда, когда Малыха у себя дома упомянул о елышевской врачихе («За ним такие женщины бегают! Одна врачиха — закачаешься!»), начало превращаться в догадку. Я этого сверхсрочника-старшину никогда раньше не видел, но о существовании некоего старшины знал. И если бы этот Елышев оказался тем самым старшиной, о котором я слышал, то тогда я уже сейчас, можно считать, знал бы, где он мог находиться прошедшей ночью.
Елышев снова мельком взглянул в мое лицо и столь же поспешно отвел взгляд. Мне вдруг показалось, что и он хоть меня и не видел прежде, а о моем существовании знал: поглядывал он на меня так, как смотрят на человека, о котором кое-что знают.
— Может, так оно и было, как вы говорите, — сказал он.
— Понятно, — ответил я. — Но на официальном допросе тебе придется указать адрес этой знакомой. Важно, что ты был у знакомой. Всю ночь, — я решил не открывать ему, что о чем-то догадываюсь, то есть решил пока и не проверять, правильна ли моя догадка, ведь в части-то он не один-единственный старшина. Чтобы увести его в сторону, я сказал: — Не исключено ведь, что твоя знакомая в ту ночь обитала на Яруговке, — тем самым я намекнул ему на Софью, которая, как и я, дежурила ночью в нашей яруговской больнице. Намекнуть на Софью было полезно со всех точек зрения. Думал-то я в тот момент совсем о другой женщине, но ведь и Софья — врачиха, так что и Малыха ничего не должен был понять.
— Почему? — Елышев вновь неловко поежился. — Почему на Яруговке?
Значит, Софья ему сразу в голову не пришла. И тут вмешался Малыха:
— Давай начнем с Надьки. Ты ведь не собирался на ней жениться?
Елышев кивнул в знак согласия.
— Как и я тогда на Верке. А что у тебя дальше было?
В этот момент что-то в Елышеве дрогнуло. Он принял решение.
— Хорошо, пусть так. Мне, правда, и самому противно вспоминать. Меня не было две недели — по степи гонялись, учения. Приехали. Надька не приходит. Ждал день, другой, третий. На пятый пошел к ним домой. Днем я там не бывал ни разу. Дома была только Сонька. Спрашиваю про Надьку. А она смеется. Я не сразу и допер, в чем дело.
Мне казалось, что Елышев рад случаю скинуть тяжесть с души.
— Последний раз, когда с Надей виделись, поссорились. Я ей тогда точно сказал, что никогда на ней не женюсь. Она меня приревновала к одной, с чего и пошел разговор. Повод у нее, честно, был, но я и на той не собирался жениться.
От этих его слов моя догадка только крепла. Нечто подобное я и слышал про того старшину.
— Спрашиваю о Наде, а Сонька смеется. Потом и говорит, стерва: в больницу, мол, Надька попала по моей вине и сейчас в больнице — ну, в тот день была, оттого ко мне и не приходила. «Ты ж на ней жениться не хочешь, вот и пришлось ей ко мне в отделение лечь», — так прямо Сонька и сказала. Я аж закачался: от злости на Надьку, на себя, на эту Соньку. А она вдруг меня обнимать, целовать, уговаривать: «Ты Надьку брось, скоро я хозяйкой тут буду, всех выгоню, будешь ко мне ходить». Не знаю, как кто поступал в таких случаях, а я… — Елышев как-то жалобно, что ли, улыбнулся. Жалобно или жалковато.
И мельком глянул на меня. Но я терпеливо ждал, заговорит ли он о своей встрече с отцом Софьи.
Мы с Малыхой еще раньше договорились не вспоминать об этом ни в коем случае. Не было никаких доказательств, которые бы подтверждали виновность Малыхи или Елышева. Но в том, что оба они темнили, я не сомневался.
— Что дальше? — спросил я наконец. — Ты виделся с Надеждой?
— Ну да. Они потом друг другу глаза чуть не выцарапали.
— Но ты не вмешивался?
— Зачем мне? Да и что я мог?
— А до тебя они жили в мире, в согласии?
— Они? — Елышев махнул рукой. — Надька все время жаловалась, что с сестрами жизни нет.
— Ты припомни: как ты думаешь, что имела в виду Софья, когда говорила, что скоро станет хозяйкой — единственной — дома? Ты думал об этом?
— Да зачем мне? — быстро ответил он. — Мне-то какая разница?
Вполне вероятно, что ни Малыха, ни Елышев не придали значения этим словам Софьи. А если тогда в какой-то мере и придали, то теперь ни за что не признаются. Им ведь известны обстоятельства, приведшие к тому, что Софья действительно оказалась единственной, полновластной хозяйкой дома в Крутом переулке. Этих парней, избалованных женщинами, можно понять. И я их понимал. Потому я и не гожусь в следователи, что не факты принимаю во внимание в первую очередь.
А факт, между прочим, был в том, что Елышев упорно не хотел говорить о самом для нас главном — о Сличко. Это его упорство мне хотелось объяснить тем, что он справедливо опасался: его стычку со Сличко могут превратить в нечто большее, чем просто драка.
— И никаких поправок ты не внесешь в свой рассказ?
Вот тут Елышеву выдержка изменила. Он быстро взглянул — вопросительно — в лицо Малыхи и быстро отвел взгляд. Малыха же в ту секунду смотрел на двух пожилых людей, неподвижно склонившихся над свежей могилкой — друга ли, сына ли, дочери ли? Не знаю, как Малыха, а я вспомнил о Любе Сличко, с гибели которой начался для меня этот день.
Елышев и Малыха. Оба ли они были там? Похоже, что оба. Были оба, но не сговорились, как вести себя дальше? Или не подозревали, что оба находятся в одной точке? Или лишь один из них видел другого? Кто кого? Елышев Малыху? По их нынешнему поведению это самое правдоподобное. А если наоборот? Если Малыха Елышева? И потому так охотно привел меня сюда?
Мы проводили старшину до КПП, спустились с Малыхой до ЦУМа, и там я оставил его, нисколько не сомневаясь, что Малыха, простившись со мной, побежит назад, в Красные казармы.
7
Расставшись с Малыхой, я заглянул к Привалову. Было уже шесть часов вечера.
Привалов расхаживал по кабинету, длинному и мрачноватому.
— Я звонил в больницу, чтоб вас отпустили ко мне, — сразу сообщил он. — Поедем к тому Петрушину. Я вас жду. Чергинец мне кое-что прояснил, даже больше, чем я рассчитывал. Он так беспокоится за своего подручного, что готов землю рыть — все раскопать. И знаете, дело приобретает несколько странный, я бы сказал, характер. Угрозыск выполнил свою работу, собрал все сведения, какие мог, и, так как все связано с государственным, а не с обычным уголовным преступником, передает дело нам, в следственный отдел прокуратуры. Не хотел я такого оборота. Ни к чему он нам. Трудно быть объективным. Едем? По дороге расскажете о своих успехах.
Я понимал его. Это дело воскресило в его жизни — как реальность сегодняшнего дня — образ старшего брата. Парня героической жизни и не менее героической смерти: средь лютой зимы его, раздетого догола и привязанного к бочке, оккупанты возили на тачанке по притихшему Новоднепровску — в устрашение всем. Не мог забыть об этом никто в семье Приваловых. Старший сын по заданию горкома комсомола остался тогда в городе, не уехал со всеми на Урал, туда, где на оборонном заводе директорствовал отец. Старший сын, которому было тогда семнадцать. Прокурору сейчас за тридцать, а погибший старший брат на всю жизнь остался для младшего старшим, таким, каким запомнился десятилетнему мальчишке, уезжавшему в эвакуацию. Старшим — значит, сильным, умным, смелым. Он ведь и короткой жизнью своей, и смертью доказал, что как раз и был таким, каким запомнился младшему брату.
Путь наш лежал на границу Микитовки и Нижнего города — поближе к Днепру, вниз, к тому же оврагу. Дом Петрушина стоял на возвышении. Поэтому машину пришлось оставить и метров сто месить раскисшую землю.
Привалов постучал в дверь, никто не отозвался. Постучал в окно, теперь уже громко, требовательно. Все окна были закрыты ставнями, запертыми изнутри, так что заглянуть в дом мы никак не могли. Но прокурор был настойчив: он забарабанил в дверь с такой силой, что затряслись стекла на веранде.
— Ну чего там? — прошепелявил голос из-за двери.
— Открывай! — приказал Привалов.
— А чего это я должен открывать?
— Ты взгляни — и узнаешь меня.
За дверью что-то скрежетнуло, взвизгнуло, протрещало. Она приоткрылась. Привалов не шелохнулся, не стал совать ногу в щель.
— Узнал?
— Ох, товарищ прокурор! — Дверь распахнулась.
— Принимай! — бросил Привалов, проходя в дом.
— Я б открыл… так одеться же надо…
— А-а! — Прокурор махнул рукой. — Садись.
Я огляделся. Мы оказались в большой комнате, которая служила и кухней и столовой. Дверь в другую комнату была закрыта, но там кто-то возился.
— Нет, уж поначалу вы присядайте.
— Садись, я тебе сказал.
Павел Иванович бесшумно опустился на старый венский стул. Полуодетый, костляво-корявый, он и сам был похож на этот стул.
— Ты Сличко видел?
— Кого, кого? — переспросил Петрушин.
— Не играй со мной!
— Где ж его увижу? Когда час придет мой, на том свете. А как на этом-то его увижу? Мертвого и во сне как увидишь — худо. Да и зачем мне его во сне видеть?
— Понятно, — Привалов подавил усмешку, и я сперва не понял, поверил ли он, но следующий вопрос прокурора все прояснил: — А ты в воскрешение людей веришь? Воскресшим он не приходил к тебе?
— Нет-нет! — Петрушин даже сложил ладони, прижал руки к груди.
— А ты припомни. Вчера вечером, например? Не могла ж молодая жена отбить тебе память до такой степени, что ты не помнишь, кого видел вчера вечером?
— Вчера? Вечером? — Хитрые глаза забегали в поисках спасительного решения. — Так я не знаю. Кто-то стучал. Вот как вы. Только зачем открывать — вдруг какой покуситель?
Последнее слово подстегнуло меня: мог ведь он считать своим соперником Елышева, мог бояться его? И я позволил себе вопрос, не спросив разрешения у прокурора:
— Скажите, стучали однажды? Кто-то приходил один раз или потом вернулся?
— Один, — быстро ответил Петрушин. — Один. Я ж помню.
Обученный прокурором, я готов был сделать вывод о том, что он врет, по скорости ответа. Но, вероятно, в данном случае человек и правду мог сказать сразу: обдумывать ему ничего не надо, знает же он, один раз стучали или два. Интересно вот, кто это был? Действительно Сличко или, быть может, мой новый знакомый из Красных казарм?
— Ты так и не отозвался? — спросил Привалов.
— А то как же? Отозваться — так и открыть надо.
— Понятно.
— Ну, товарищ прокурор, зачем мне темнить?
— Я и не говорю, что ты темнишь. Ты просто врешь. Сейчас я позову твою молодуху, и доктор задаст ей один вопрос. Не мог разве кто-нибудь к ней заглянуть, узнать, как устроилась в новом жилье?
И снова удивил меня Привалов тем, что угадал ход моих рассуждений. Он шагнул к двери, постучал, крикнул:
— Выйдите сюда! Да поживее, пожалуйста!
Встревоженной, стыдливо прятавшей лицо Надежде (ее распущенные волосы спадали по круглым плечам) я задал тот же вопрос, что и хозяину дома. Она ответила решительно, с вызовом, брошенным скорее ему, чем нам:
— Два.
Привалов по привычке присвистнул!
— Так один или два?
— Два, — повторила Надежда, осмелела, открыла белое с синими глазами-звездами лицо. — Он спал и не слышал. Два раза стучали. — И вдруг добавила: — По-разному стучали.
Вот в чем заключалась догадка Привалова: после того, как дочь ушла к Петрушину, отец мог прийти сюда, даже если первоначально не собирался. Что это случилось вчера вечером — прокурор не мог знать, спросил наугад. И оказалось, не ошибся. Но если верить Надежде, приходил еще кто-то. Она наверняка не против, чтобы на Елышева тоже падало подозрение. И второй стук сама относит и хочет, чтобы мы отнесли на его счет. А может быть, он и впрямь приходил?
— Значит, ты его не видел? — Привалов вернулся к хозяину.
— Зачем он мне, товарищ прокурор, даже если он живой?
— Сегодня я просто хотел взглянуть на твое житье-бытье, — сказал Привалов. — Пока что даю тебе время подумать как следует. Тебе есть о чем подумать.
— Так ведь я все уже сказал, — испугавшись, запротестовал Петрушин.
Привалов не удостоил ни Петрушина, ни Надежду даже прощальным кивком.
В дороге мы молчали. Для меня это выглядело похвалой: значит, Привалов считает, что я все понимаю, что нет необходимости пояснять мне выводы, какие сделал профессионал.
— Доктор, дорогой, — сказал Привалов, когда машина остановилась перед воротами больницы, чтобы высадить меня. — Всех участников трагедии вы уже знаете. Прямо или косвенно. Завтра утром у меня будет какой-то отчет о пребывании Сличко в Новоднепровске. Может, день за днем, а может, почти пустой, с информацией, равной нулю. Так что я вас жду. Но и вы ждите.
— Кого я должен ждать?
— Гостей.
— Гостей? — удивился я и впервые за сегодняшний день испугался.
— Вы уже в этом деле по уши. — Привалов не спрятал своей лукавой усмешки. — Так что не отступайте. До завтра, доктор. И не забудьте повидать Чергинца. У него сегодня последняя ночная смена. Какая-то информация у него должна быть.
— Хорошо, — пообещал я.
Мне вдруг показалось, что Привалов уже знает конечный итог расследования, хотя, возможно, некоторые промежуточные звенья — и, видимо, очень важные — еще не найдены. Потому он и рассчитывает по-прежнему на нас с Чергинцом.
Рассчитывает на нас? Нет, никаких заблуждений относительно нашей с Чергинцом значимости в этом деле у меня не было. Оснований преувеличивать свою роль я не находил. Напротив, именно сейчас мне стало совершенно ясно, что Привалов превосходно справился бы с расследованием, и вовсе не привлекая нас с Сергеем. Но ведь он по-прежнему просил — и весьма настойчиво, — чтобы мы ему помогли сбором информации. Что же он имеет в виду? Может быть, просто не хочет травмировать официальными допросами парней, которых не считает способными совершить преступление?
Я брел через сквер к больничному корпусу. Было всего лишь девятнадцать часов. Еще и суток не прошло с тех событий в Крутом переулке.
8
По темному коридору — из каждых трех лампочек горела одна — я подходил к двери своего кабинета, когда услышал быстрые шаги у себя за спиной. Обернулся я, вероятно, резче, чем требовалось, потому что парень, спешивший за мной, от неожиданности приостановился. Когда же он подошел ближе, попал в свет лампочки, я узнал в нем приваловского шофера и, сознаюсь, облегченно вздохнул. А он протянул мне сложенный вчетверо листок бумаги.
— Вот, шеф прислал. Только отъехали, он вдруг вспомнил, написал, сам дальше пешком пошел, а меня — к вам.
Едва я сел за свой стол, чтобы прочитать записку перед обходом, как в дверь кабинета осторожно постучали. Я разрешил войти, не успев даже развернуть приваловскую записку. Дверь тихо отворилась, и на пороге возникла Софья Осмачко. Признаться, я ее не ждал, а ведь должен был ждать именно ее. Привалов предупреждал о гостях, и кому, как не Софье, самое удобное посетить меня в больнице.
— Чем могу быть полезен? Проходите.
Она прикрыла за собой дверь.
— Я ненадолго. У вас же обход.
— Присаживайтесь. От болезней, которые я лечу, не так-то просто помереть.
Полноватая для своих двадцати пяти лет, но державшая в заботе себя и лицо свое с более тонкими, чем у Надежды, чертами, женщина не столь броской, как младшая сестра, красоты, зато, безусловно, умевшая красоту свою подчеркнуть плавностью движений, она присела на краешек топчана.
— Слушаю вас.
— Я пришла… не на работу. Мне дали отпуск… чтоб похоронить. Я потому пришла… да, да, я специально пришла… Вас не было. Я ждала. Видела, как вы приехали. С прокурором, да?
«Ты не собиралась ко мне, — подумал я, — но, увидев, что меня привез прокурор, перепугалась, и потому ты здесь».
А она продолжала:
— Это какая-то мука. Все подозревают, что я убила тетю, чтобы завладеть домом. Так и сестры говорят. Как же я могла, если меня в тот вечер и ночь дома не было? Я ж работала, да?
Вот этот ее вопросик: «Я ж работала, да?», это подчеркивание: «Да?» — уже могли насторожить любого следователя.
Она замолчала, надеясь хоть что-нибудь услышать от меня: если не слово поддержки, то хоть возражение. Замолчала и смотрела прямо мне в глаза своими огромными — больше, чем у Надежды, — синими глазами. Мне стало не по себе от такого ее упрашивающего взгляда, и я уставился в стол. А чтобы чем-то занять паузу, развернул приваловскую записку. Уяснив себе, что в ней сказано, я почувствовал нечто вроде благоговейного трепета, вновь столкнувшись с прямо-таки сверхъестественной проницательностью прокурора. Уж он, конечно, точно рассчитал, что если кто и придет ко мне, то раньше всех Софья. В записке было сказано коротко и ясно: «Мне сообщили, что с десяти часов вечера и до полуночи никто Софью Осмачко в больнице не видел. В половине первого видели, до десяти вечера — тоже. Привалов». Выданный прокурором компас для разговора с Софьей так обрадовал меня, что я даже оставил без внимания то, что Привалов время назвал по-любительски — не двадцать два, а десять вечера. В самый трудный момент разговора узнаю, что она на два с половиной часа из больницы отлучалась. Было бы просто ужасно, если бы я не успел развернуть записку до ее ухода.
Удача подхлестнула мою фантазию. Версия родилась без усилий.
— Нет, милая, — уверенным голосом заговорил я, будто минуту назад и не отводил в неуверенности взгляд, — это не так. И не в ваших интересах играть в игру, которой вы не понимаете и, вероятно, не в силах понять. Ваш отец явился в Новоднепровск тайком. Он скрывался от правосудия семнадцать лет, и вы должны были знать об этом. Или узнали сразу же, как только он появился в доме. Я не знаю, испытывали вы к нему родственные чувства или нет. Но могу понять, что определенное представление о долге перед отцом не позволяло вам сообщить куда положено о его появлении. А вот понимаете ли вы, сколько крови и людского горя было на совести у вашего отца? Впрочем, самой-то совести у него никогда не было. Да, ни тетку, ни отца вы не убивали. Никто вас, кроме ваших же сестер, и не подозревает. Но в течение двух с половиной часов вас в больнице не видели.
И только в это мгновение она опустила наконец свои огромные глаза. Я смог передохнуть и даже отвлечься — вспомнить о Елышеве. Да, женщина такая, что обвинять парня проще простого. А многим было бы нелегко, окажись они на его месте.
Впрочем, что касается Елышева, я все тверже приходил к мысли, что именно об этом старшине я многое слышал от любящей его женщины. Как тогда сказал Малыха: «Одна врачиха — закачаешься…» А врачиха эта — скорее всего сестра моя Валентина. Отец у нас один был, матери разные. От моей матери ушел он еще до войны, когда мы с братом мальцами были. Ушел к ее матери. Война у всех нас родителей отняла. В эвакуации, в одном детском доме росли, только она младше нас с братом на восемь да на шесть лет. В Новоднепровск позже вернулась. А два с половиной года назад сталь сожрала — тот самый проклятый взрыв — наших с Чергинцом младших братьев и мужа Валентины, в одной бригаде все они были. С тех пор никаких родственников, кроме друг друга, у нас с ней не осталось.
И вот недавно доверилась она мне, что полюбила какого-то старшину. Давно его знала, с мужем ее он вроде дружил. И вот вдруг полюбила. А он? У него несерьезно все. «Так брось его, Валентина». — «Не могу…»
Елышев это или нет? И не к ней ли уходил он из части? А может быть, к Софье? Сюда, в больницу, приходил? Какая-то злость все же появилась у меня на этого слащавого старшину.
После затянувшейся паузы я и выложил Софье свою версию.
— Могу предположить, что в семь вечера вас вызвал… вероятно, в сквер… какой-то человек. Вряд ли это был ваш отец, не рискнул бы он сюда приходить. И вы с этим человеком о чем-то говорили. Потом он ушел. Спустя какое-то время вы почувствовали себя в опасности. Какая-то неясная пока тревога. К десяти вы поняли, в чем дело: тот человек мог пойти в ваш дом. Может быть, как раз объясняться с вашим отцом. Так? И вы побежали домой. Прибежав — дорога не такая уж скорая, — вы увидели…
— Да, — прошептала Софья, не поднимая головы и закрыв лицо руками. Круглые плечи ее вздрагивали.
Я выдумывал версию, которая могла заставить Софью уцепиться за нее, и тем самым наделать ошибок. А Софьины ошибки — уж она-то свое поведение наверняка продумала, как ей казалось, до последней мелочи — должны были прояснить события той ночи.
— Было бы вполне логичным, если бы вы побежали в милицию. Но вы вернулись в больницу. Вот они, два с половиной часа вашего отсутствия. Не буду говорить о человеческих обязанностях в отношении тети Паши. Но как медик вы были обязаны прежде всего убедиться, теплилась ли в вашей родной тетке жизнь. А тетка, кстати, сделала своей наследницей именно вас, не кого-то другого.
— И вы об этом наследстве… — выдохнула Софья. И вдруг сказала: — Я пойду. Я больше ничего не знаю.
— Идите. Ваше право. Я ведь и не звал вас, я не следователь.
Она как-то странно взглянула на меня, не веря, что я мог о чем-то догадываться.
Теперь, когда она стала хозяйкой дома, ей, конечно, трудно расстаться с самой мыслью о нем. И я сделал такое предположение. Сличко надеялся, что дом каким-то образом достанется ему. По какой-то неведомой нам причине. И свояченица обязана была — по той же причине — отдать ему дом, но воспротивилась. Может, из жалости к девчонкам, которые остались бы без угла и крыши. И сделала, казалось бы, хитрый ход: завещала дом старшей племяннице и даже хотела его вообще переписать на нее. Возможно, Сличко, узнав об этом, потребовал уничтожить завещание, но свояченица стояла на своем и поплатилась — сердце не выдержало.
Это была еще одна, среди массы других, версия. Но вполне могла существовать при новых сведениях любая другая. Версии могли бы и переплетаться. Тем более что все путало одно обстоятельство: Сличко ведь явился в Новоднепровск под чужим именем и не мог объявить о себе, что было бы необходимо, если он хотел на что-то претендовать.
Так или иначе Софья ушла. А я отправился по палатам.
В тот вечер никто из больных, находившихся в трех палатах, подведомственных моему глазу, не привлекал профессионального интереса. И я посетил другие палаты, те, в которых лежали люди, доставленные в больницу в ночь моего дежурства.
Тот, которого ранним утром подобрали на Микитовской улице с тяжелейшим переломом ноги, в сознание еще не пришел. Он лежал в реанимации, и медицине нелегко было поддерживать жизнь в его теле — слишком много крови он потерял. Двое, которые поколотили друг друга в драке, сознания не теряли. Две-три фразы с ними, и мне стало ясно, что никакого отношения к гибели Сличко они не имели. Значит, прокурор мог интересоваться только тем человеком, у кого был перелом ноги?
Я терпеливо подождал в своем кабинете новых гостей, но никто больше не заявился. И тогда я решил не ждать до утра и позвонил Чергинцу. Мы договорились о встрече после девяти вечера. Временем он располагал, ему ведь надо выйти на смену в двадцать три сорок.
9
Сергей расхаживал по жарко натопленной комнате, поджидая меня.
— Поужинаем? — сразу предложил он. — Мне ведь скоро в ночную.
— Сегодня тебе не удается без меня и куска проглотить.
Сергей жил один в большом доме, и бабушка Володи Бизяева готовила ему обед на два-три дня, следила за домом.
Мы уселись за столом на кухне. Я рассказал о визитах к Елышеву и Петрушину. Рассказал и о первом госте, посетившем — по предсказанию Привалова — меня. Сергей надолго задумался, правда, не отрываясь от еды.
— А вот что выяснил я, — начал он наконец, опустошив тарелку. — Были бы живы отец с матерью, они бы мне многое раскрыли, а так пришлось приставать к чужим людям. Сличко до войны жили на Богучарове — там, где сейчас новый речной порт. А до войны то было пригородное село. В сорок четвертом хата Сличко сгорела. Когда освобождали Новоднепровск, в феврале. Его жена с девчатами перебралась к своей сестре. Сюда, на Микитовку. Хатенка была так себе. В сорок шестом умерла мать девчат. Время было голодное. У нас уж на что трое работали, а лучшей едой была кукурузная размазня с хлопковым маслом, и пальцы облизывали. У них же и не вспомнить, работал ли кто. Девчонок тетка Павлина кормила с трудом. Но зато крышу у дома вроде не спеша переложили: вместо соломы — этернит. Потом пристройку осилили. Потом кирпичом дом обложили. Видать, кого-то тетка подряжала, сами-то не справились бы. И дом стал сразу состоянием. Еды же у Сличко, когда они, правда, уже Осмачко стали, — не было. Тетка Павлина, люди теперь только вспомнили, часто куда-то ездила. Куда, зачем — кто знает?
— Так вот, может, работяг-то и подряжать, — высказал я первую пришедшую на ум догадку.
— Может быть, и так, — не подтвердил Сергей, но и не опроверг. А я подумал о Привалове: знал ли он уже об этих отлучках Павлины Осмачко, не предположил ли, что ездила она видаться с отцом девчонок, что-то получать у него или брать из спрятанного?
— Предположим, награбленное добро, — сказал я Сергею. — Он припрятал, прежде чем скрыться самому. Место могла знать только жена. Умирая, она открыла тайну сестре. Та…
— Да, — согласился Сергей. — Все так могло быть. Но не спешите. Одной ей было бы трудно. По жизни — такие дела в одиночку не делают. Кто-то ей наверняка помог, и они разделили то добро. Кто этот второй? Не помешало бы узнать. Но пока на эту задачу ответа не найду.
— Может, Петрушин? — спросил я.
— А почему не Жуйчиха?
— Галина Курань? Верно. Но Сличко ведь мог сразу доверить тайну ей, не жене. Когда его у нее нашли, она бы постаралась опередить всех, но, выходит, не опередила.
— Раз так вышло — значит, он доверил не ей, а все-таки жене. Но тетка Павлина могла думать иначе. Жена Сличко умерла, и если он вернется — могла же она предполагать, что он все же когда-нибудь вернется? — если вернется, то женится на Галине, у которой к тому времени был уже сын от Сличко. К слову, более глупого парня я еще не встречал в жизни. Так вот, рассуждает тетка Павлина, если она одна возьмет себе все, то, когда вернется Сличко, как ей держать ответ? Хитрость — грошовая, но такие уж это люди. Если уж решила она делиться, то, верней всего, с Жуйчихой. Я вообще думаю, тетка Павлина знала, что Сличко где-то живой, может, и связь с ним имела. Если бы не знала, то прямая выгода ей — сразу выдать его, как он приехал, а она-то молчала.
— Выдать отца девчонок непросто. Тут надо знать, что у них там творилось — в клубке. А если предположим, что второй был Петрушин? — спросил я, находясь под впечатлением от нашего с Приваловым визита в тот дом, окруженный раскисшей глиной.
— Тут я ничего не могу сказать. Я и не думал про него, почему-то в голову не приходило. Но он и вправду мог знать, что где-то есть тайник с добром, как здесь говорят, ховашка… и шантажировать тетку Павлину. Кажется, он вернулся в город много позже смерти жены Сличко. Интересно, что думает прокурор? Не зря ж он с вами помчался к Петрушину, как только я ему сообщил, где Надежда теперь живет. Столько лет прошло, что, наверно, только прокурор и сможет все проверить, сопоставить. Я уж не помню того времени — мне тогда и десяти лет не было.
— Скажи-ка, Бизяев сегодня на работу выйдет?
— А как же иначе? Я больше не отпускал, значит, не может не выйти. Вот уляжется эта история — мы его на курорт отправим, я уже заказал путевку. Даже если он убил этого гада, никто его не осудит. Для того, я уверен, прокурор и распутывает все вглубь и вширь, чтобы никого не осудить.
— Но ведь еще и Люба… — неохотно, но по чувству долга напомнил я.
— То, что произошло у нее с Бизяевыми, неподсудно обычному суду, — твердо сказал Сергей. — Никто не может их судить. Никто не может и защищать. Тем более что из посторонних об этом знаем только мы с вами.
Вот так! Таким я еще Сергея не видел. Он готов меня сделать своим сообщником, готов скрыть что-то? Да, судьба младшего друга — можно так сказать, может быть друг младшим, значит, не равным? — для него самого как собственная судьба. Даже больше чем собственная. Чтоб себя самого спасти — если вдруг поставит так жизнь, — ничего бы скрывать он не стал.
10
Хотя следующий день был у меня по графику свободным, утром я все-таки заглянул в больницу. Тем более что прокурор пожаловался на свою руку. Впрочем, не потому ли пожаловался, что решил повидаться со мной именно в больнице? Так или иначе мы встретились в моем кабинете, я сменил мазь на его руке, а он сообщил мне кое-какие новости.
Было установлено, что в тот вечер Люба Сличко дома не появлялась. Видели, как она уходила из дому в шесть часов вечера. Подруга, с которой она провела весь вечер, утверждает, что перед сменой Люба домой не заезжала. И Любина одежда в шкафу в лаборатории та же, в какой она вышла из дому в шесть.
Выслушав прокурора, я решил ничего ему пока не рассказывать о том, как отнеслись к Любе в семье Бизяевых. Но как-то же надо было отреагировать на его сообщение?
— Самоубийство девочки — главная трагедия в этой истории, — вздохнул я.
— Согласен, — не возразил прокурор. — Как вы помните, Сличко появился неожиданно. Но благодаря наблюдательности Чергинца мы знаем день, когда он появился. В день рождения того парня из порта.
— Малыхи, — подсказал я.
— Да-да. Которого накануне пригласили, а потом заставили торчать на улице.
— И поэтому он ел селедку на улице, — вспомнил я.
— Вот именно. Это было третьего, в субботу. Трагическая же ночь — с понедельника на вторник, с двенадцатого на тринадцатое. То есть Сличко провел в городе больше недели. Знаем же мы об этой неделе ничтожно мало. Первое свое воскресенье, четвертого числа, он просидел дома. В воскресенье перед закрытием магазина туда заходила Люба Сличко. Это вспомнила уборщица, она еще тогда удивилась. Галина Курань отрицает, что говорила с девушкой. Естественно, будет отрицать, той ведь уже нет в живых. Однако в понедельник, пятого, с утра, пробыв в магазине минут двадцать, Галина ушла. По делам. В продторг. Она там была в понедельник — это установлено. Но была совсем недолго, значительно меньше, чем ей сейчас бы хотелось. Я думаю, что в тот понедельник и состоялась встреча Галины и Сличко. В доме Галины. Сама-то она живет сейчас у нового мужа, вдовца. А ее сын от Сличко, Павел Курань, живет… к сожалению, сейчас он в бегах, после кражи в магазине… жил в том же Крутом переулке, в старом доме Галины. Так вот наиболее вероятно, что в воскресенье вечером Галина передала Любе ключ от дома. Сличко ночью или под утро, когда еще было темно, пришел в дом и дождался Галину. Это было днем в понедельник, а в четверг был ограблен магазин. То есть логично предположить, что все эти дни Сличко по ночам обитал в старом доме Галины, возможно, вместе с Пашкой Куранем, а днем бывал у дочерей. А может быть, наоборот. Факт, что он бывал и там и там. Покойная Павлина Назаровна приходила к Петрушину. Он этого не отрицает. Якобы просила его, чтобы не уговаривал Надежду, не портил молодой женщине жизнь. Вот, собственно, и все.
— Значит, тупик?
— Не совсем. Я надеюсь на вас, доктор. Особенно на ваш сегодняшний выходной день. Поезжайте домой — и по возможности никуда не уходите.
— И снова ждать гостей?
— Именно так. Не волнуйтесь, это не опасно. Я буду вам позванивать. Наверняка кто-нибудь уже вас поджидает.
11
Привалов снова не ошибся.
Возле подъезда, сидя на скамейке и не обращая внимания на моросящий дождь, меня ждал Малыха. Думаю, справился у Чергинца, как добраться до моего дома. В ту минуту, когда он увидел меня и вскочил, он был особенно красив. Взметнулось гибкое, сильное тело, напряженное, как струна. Шкиперская куртка ладно сидела на нем.
— Ты меня ждешь?
— Жду. Больше нет сил.
— Идем ко мне. Теплее, и не капает сверху.
Мы поднялись на третий этаж, я открыл дверь, пропустил вперед гостя и вдруг увидел в щели почтового ящика белое пятно. Для почты час был слишком ранним. Я открыл ящик, извлек сложенный вчетверо тетрадный листок. Вопросительно взглянул на Малыху, но тот не понял меня. Я спросил:
— Ты оставил?
— Нет, я просто ждал.
В записке, нацарапанной резковатым почерком, было три слова: «Приду час дня», — и никакой подписи. Я спрятал листок в карман.
— Проходи. Снимай куртку. Располагайся как тебе будет удобнее. И начинай.
— А с чего начинать?
— У тебя больше нет сил, — напомнил я.
— А, да. Больше нет сил видеть, как она мучается. Я ведь не железный.
Почему-то я вдруг вспомнил, что Елышев, рассказывая нам с Малыхой о своем свидании с Софьей, говорил: «Я ведь не бревно».
— Ну, ходил я с ней, — продолжал Малыха, — думал, без любви, так просто. Видно, ошибался. Душа за нее болит, теперь никогда ее не брошу. Хоть отец ее… Ладно, я не про то. Всегда так у меня — не про то…
Странно было смотреть на этого завидного парня, которому судьбой, казалось, назначено весело крутиться в житейском круговороте, но та же судьба заставила его, придавленного из-за собственного недомыслия, в растерянности сидеть передо мной.
— Я там был, — чуть ли не прошептал он.
Как говорится, словно камень свалился у меня с души, словно легче стало дышать. И так чистосердечно было жаль этого парня, который — в этом я не сомневался — никого не убивал и никогда не убьет.
Ему, конечно, тоже легче стало после первого шага. Он заговорил быстро, как будто боялся, что я перебью.
— Значит, так было. Верки весь вечер дома нет. Дома, то есть у меня в бараке. Я расскажу, где она была: искала Любу. По всем ее подругам, каких знала. Только не нашла. Боялась за нее, потому что отец ихний пригрозил: если увидит Любу с Володькой или узнает, свернет девчонке голову. Вот Верка и искала ее, чтоб та перебралась к нам. Я так посоветовал. Да, тесно, ну и что? Зато сейчас Люба жива была б. Я ждал-ждал, не вытерпел, поехал. Думал, дома она. У них дома, то есть в Крутом. Было темно уже, слякотно. Да и моросно тоже. Я как раз подходил к Крутому, но еще не дошел до него. Ну, знаете, там я шел… вдоль стены — посуше там. Вдруг вижу: из переулка выбежала какая-то женщина и сразу повернула. Не ко мне навстречу, а направо, по Микитовской, к Днепру. В сторону Днепра. И побежала прямо по лужам. Нет, не Верка. Если бы она в это время, то на работу бы опоздала уже. А она ж тогда — я потом узнал — на работе была.
— Какое же это было время? — спросил я его.
— Скажу, попробую, — задумался Малыха. — Я на Микитовской посмотрел на часы. Они у меня светятся, — он даже вытянул руку, показывая часы. И хлопнул себя по лбу: — Нет, не смотрел я на часы. Я как раз хотел посмотреть, но эта женщина выскочила из переулка, и я про часы забыл. Да, точно. Только знаете, чего я не могу забыть? Она растворилась. В воздухе растворилась. Была — и вдруг мгновенно ее не стало.
Я подумал, что этой женщиной могла быть Софья. Но если б она спешила в больницу, то и бежала б дальше по улице, Малыха и видел бы ее. А то растворилась…
— Я пошел дальше, — продолжал Малыха. — Свернул в переулок. Иду. Уже до конца дошел, знаете, того выступа. И там я поскользнулся, упал, и мне почудилось, что кого-то спугнул. Бывает ведь такое?
Я кивнул в знак согласия.
— Подхожу к хате — свет горит, дверь приоткрыта. Даже болталась на ветру. Не знаю почему, но я открыл ее ногой.
— В резиновых сапогах?
— А вы бы что надели в такую погоду?
— Резиновые сапоги, — охотно подтвердил я, а он и не задумался, догадка это была моя или старая информация.
— Как дверь открыл, — продолжал Малыха, — так сразу увидел. И сразу понял, что это тетя Паша. Только уж больно неловко она лежала.
Я метнул на него быстрый взгляд. Он поймал его и торопливо спросил:
— Что-то не так?
Дело в том, что утром тетя Паша лежала в правильной позе на спине. Значит, кто-то поправил тело в постели. Но я промолчал.
— Перетрусил я. Не за себя. Не знаю — за кого. Вернее, тогда не знал. Но я и за себя чуть-чуть. А вдруг кто сзади меня пристукнет?..
И затем Малыха рассказал мне все, что видел он в ту ночь в Крутом переулке…
12
До часа дня, до обещанного в записке посещения, было еще далеко, когда одновременно затрещал телефон и прошепелявил звонок в передней. Я поспешил снять трубку, крикнул: «Одну минуту!» — и побежал открывать дверь.
На лестничной площадке стоял мой новый знакомый из Красных казарм.
— Проходи, — пригласил я, хотя был удивлен и несколько озадачен. — Снимай шинель. Будь как дома.
— У меня дома нет.
Я не ответил ему, потому что меня ждал телефон.
Звонил Привалов. Он задавал вопросы, я отвечал односложно. Наш разговор настолько отличался от обычного, что он, конечно, понял: его предсказания сбываются, я и сейчас дома не в одиночестве. Потом он рассказал о роли Петрушина.
Я не все понял, но переспрашивать уже не мог. Мне пришлось положить трубку и заняться новым гостем. Я провел его в комнату, предложил выпить для храбрости. Так и сказал: «Для храбрости».
— А я не трус, — ответил он и от вина отказался. — Я вам тогда не все выложил. Я ведь не знал, что это так серьезно.
А теперь, значит, узнал? Не сестренка ли Валентина ему объяснила, насколько все серьезно? Не она ли вообще направила его ко мне? Неужели это тот самый старшина, о котором я от нее слышал? Но пока сам он мне этого не откроет, я спрашивать не могу. Не имею я права выдавать ее тайну, может быть, совсем другому старшине. Да если это и он самый, тоже не имею права показать, что знаю о нем от нее.
— На свете давно уже нет ничего несерьезного, — глубокомысленно изрек я. — Так что же ты скрыл от меня вчера?
— Не скрыл. Просто не стал говорить.
— Пусть так. Но что же?
Узкие светлые глаза его сегодня были печальны. Небольшие усики над тонкими губами смешно подрагивали. Он говорил мягким низким голосом. И все-таки выглядел слащавым.
— Я ведь схлестнулся с ихним отцом. А было так. В понедельник, пятого числа, я пришел к ним. Я ж вам рассказывал, как с Соней у меня получилось. Ну, я как в тумане был.
Я почему-то подумал о том, что этот парень ростом пониже Софьи. А он между тем продолжал:
— Уже стемнело — и вдруг заваливается какой-то мужик. Этот самый Сличко — теперь я знаю. Он стучал в окно. Я и одеться как следует не успел. А он увидел меня и озверел. Я людей в таком состоянии не видел, честное слово. Кричит: «Убью!» Я не скоро-то и смекнул, в чем дело. Вроде понял, что это их отец. Помню, Надя рассказывала, что он отсидел и освободился. А за что сидел, не говорила. Если бы я знал, что он бежал, скрылся, что расстрел его не достал… Если бы все это знал, сразу побежал бы, куда надо. Все бы тогда было по-другому. А там… Все же у меня мысль мелькнула, что я ему чем-то помешал. Откуда мысль такая взялась? Может, потому, что он не в дверь стучал, а в окно? Словом, мы с ним сцепились. Он мне хорошо приложил свой кулачище. Но и я ему успел. Пока он подымался, я шинель в охапку — и деру. И уж потом я еще подумал: он им всем жизни поломает. Надьку-то не слишком мне жалко было. Она — не Вера, не Люба. Она — как Сонька. Такая же хваткая. Со мной, правда, ошиблась, накрепко не прихватила. Да и я в ней сперва ошибся — сразу раскусил, чего ей от меня надо. Вы думаете: я бы убил его? — без всякого перехода спросил старшина.
— Давай лучше поговорим о его последнем дне, — ушел я пока от ответа, хотя ясно было, что совершенно незачем Елышеву убивать Сличко. — Вчера ты не все выложил, давай уж сегодня. Из части ты вышел в полседьмого. И тут же поехал на Яруговку, в больницу к Софье. Так? — решил я проверить свою версию.
— Это она рассказала?
— Ну, какое теперь имеет значение?
— Раз она так, то и я тоже. Да, я поехал к ней. Потому что она позвонила мне в часть. И по телефону сказала, что боится за себя и за тетю Пашу. А я ведь с того вечера и не видел ее. Неделя прошла. Если бы она не позвонила, сам бы так и не пришел. Но позвонила — поехал. Она меня у ворот ждала. И в разговоре все клонила, что Надежда — твоя, мол, Надежда, говорила она мне — с Павлом Ивановичем, Петрушиным этим, убьют отца. Потому что отец требует с того что-то такое, чего тот вернуть не может.
— С тети Паши отец тоже требовал? — поспешил я, потому что Елышев, сам того не зная, подтвердил наши догадки.
— А что он с нее мог требовать? Знаете, она была хорошей женщиной. И девчат всех выкормила. Любила она их. Всех одинаково, не замечала, что две как люди, а две — акулы.
— Давай-ка дальше. Мы остановились на том…
— Когда все кончится, — неожиданно сказал он, — я приду к вам для другого разговора. Примете?
Прежде чем ответить ему, я подумал: «Значит, он уверен, что у него все будет в порядке, уверен, что чист».
— Конечно, приходи.
И еще я подумал: «Теперь все ясно. Он — тот самый старшина, в которого моя Валентина влюбилась».
— Так вот дальше. Она еще говорила, что Наде не верит. Что та ушла к Павлу Ивановичу только из корысти — не из страха перед отцом, не из-за ссоры с ней, с Соней. Могло это тогда быть? По-моему, нет. Вспомните, откуда она тогда пришла? Из больницы. Восьмого ее только выписали, а уже через два дня к нему ушла. И вовсе не из-за меня она в больнице лежала, а совсем по другому поводу — Сонька зря наговорила на нее, да и на меня, выходит. Зачем наговорила — не знаю. В общем, Соня целый час, а то и больше морочила мне голову. То ее хотят убить, то отца. Убить — только на языке у нее и было. Но про тетю Пашу, что ее могут убить, Соня мне лишь по телефону. А когда мы встретились, про тетю ни слова. Я потому еще к вам и пришел, что именно это меня поразило, когда вспоминал. И знаете, как мы расстались? Я сказал ей: «Забудь ты меня». И ушел. Темно было. Дождь. Пошел я на Микитовку, искать дом этого Павла Ивановича. Зачем пошел — сам не знаю. Нет, не ревность, нет, что вы? Пока нашел — два часа минуло.
— Значит, уже было двадцать два часа?
— Не знаю, может, больше, может, меньше. Я на Яруговской улице, возле больницы, встретил одну знакомую, задержался с ней. Она в вашей же больнице работает. Она как будто чувствовала, что со мной делается, не хотела отпускать. Говорила, что в десять освободится и поедет домой. Чтобы я или не уходил, или пришел встретить, или возле дома ждал ее. Даже ключи от квартиры давала, чтоб только я не ушел. Но я…. И не знаю, какая сила тащила меня. Нет, было почти одиннадцать, наверно, когда я добрался куда хотел. Постучал. Не ответили. Я еще. Опять молчат. Я в конце концов охладился. Подумал: ну что я пришел? Приперся, и что скажу? Чтоб он признался, что он такое сделал? Так он мне и скажет! В общем, пошел я назад. Но когда дошел до кустов — малина, что ли, там — слышу: кто-то вышел из дома. И голос тут же: «Ты у меня попляшешь». До сих пор слышу. Я — в кусты. Смотрю: от дома человек идет. Темно было, но, похоже, Надькин отец. Прошел он мимо…
Слушая Елышева, я думал вот о чем: по его времени получается, что Сличко — если вышел из дома Петрушина именно он — прибыл в Крутой переулок уже тогда, когда тетя Паша была мертва.
— …А я ни с места. Решаю, куда идти. Слышу, скрипнула дверь. Вижу: человек крадется. Под заборами. Честно, я не трус, но после Сонькиных причитаний мне стало не по себе. Если этот крадется за тем, первым, что у него на уме? А потом — не поверите! — вижу: Надя идет, да прямо на меня, через сад, под деревьями она старалась идти…
И затем Елышев рассказал мне все, что видел он в ту ночь в Крутом переулке…
13
Снова прошепелявил звонок в передней. Елышев неловко вскочил, чуть стул не уронил — а ведь такой ладный спортивный парень. Не хотел, значит, чтобы его тут застали. Или лучше меня знал, кто может прийти? Или вообще все они сговорились?
— Не мельтеши, — успокоил я его, — ты ни с кем не встретишься. Надевай шинель, иди в ванную. Нового гостя я проведу в комнату, а ты тем временем потихоньку уйдешь. Добро? Но не забудь, что обещал заглянуть ко мне, когда все кончится. Добро?
Поступили мы, как я предложил, и все прошло гладко.
Я ждал не гостя, а гостью. И не ошибся. Научил же меня чему-то прокурор. Впрочем, во всей этой истории предвидеть поступки ее участников было несложно. Они жили и вели себя естественно, движимые обычными, даже заурядными человеческими страстями. Иное дело, что страсти одних выглядели безобидными, слабости — простительными, а других толкала откуда-то изнутри темная пружина, которую всегда так легко заводит злая воля.
Почему же все-таки она решила прийти ко мне? Это не был порыв. Ведь именно она утром оставила записку в почтовом ящике. Если у Малыхи, у Елышева, да и у Софьи были основания, то у нее их, по-моему, не было. И тем не менее Надежда пришла. И держалась уверенно.
Лишь однажды она вздрогнула. Когда Елышев выскользнул из ванной в переднюю и ушел, щелкнул замок входной двери.
— Кто там? — обернулась она. — Нас не подслушивают?
Я прошел через всю комнату к двери и распахнул ее: прихожая, конечно, была пуста. Надежда тоже подошла к двери и заглянула даже в кухню. Тогда я и дверь ванной открыл.
Мы вернулись в комнату.
— Я знаю, — начала она, — прокурор не поверил мне. Из-за Павла Ивановича. И вы не поверите. Для вас я — как падшая, что живу у него. Но когда мне стало невмоготу дома, он меня приласкал. Никто — а только он. Хотя он… разве вам понять?
Она посмотрела мне прямо в глаза своими большими, синими, глубокими. Словно изучала, что у меня в мыслях, хочу ли я действительно понять ее или только хочу что-то узнать у нее. Какой вывод она сделала, не знаю. Взгляд ее я выдержал, и она решительно перешла к делу.
— Было десять с чем-то, — сказала она. — Ну, в тот вечер, когда забарабанили в дверь. Совсем как вчера прокурор. Я тут же поняла: пришел отец. Не хотела встречи с ним. Для того и ушла из дому куда глаза глядели, чтоб не видеть его.
А я подумал: «Глаза-то твои глядели туда, где была, вероятно, половина отцовской ховашки».
— Спросите, почему не донесла? А я вот не знаю. Сама себя спрашивала сто раз — и не знаю. А он с каждым днем все зверел и зверел. Вышло ведь как: попусту он приехал. Так рисковал, а вышло — попусту. Мне он ничего не говорил, я все понимала по намекам. Так это еще хуже — толком не знаешь ничего, всего опасаешься. Вот он стучал, требовал, чтоб открыли. Что делать? Я спряталась. Как в кино — на чердаке. Ход на чердак из кухни. Лестница приставная. Я захватила пальто, платок. Боты тоже. Чтоб для видимости — будто меня в доме нет. И на чердак. Но люк оставила чуток приоткрытым. На всякий случай. А вдруг он что с Павлом Ивановичем сделает?
Я подумал: «Елышев прав. Эта хваткая, голову не теряет. С такой ему делать нечего, таять перед ним не будет. Да, она могла уйти к Петрушину только потому, что там осела половина отцовского злата…»
А она продолжала:
— Он впустил отца. Тот сразу: чего не открывал? Ну, Павел Иванович найдет, как отвечать, выкрутился. Прошел отец в комнаты — меня искал. Нет, не я ему была нужна. Ему нужно было, чтоб меня в хате не было. Сошлись они на кухне. И началось. Вот тогда я все и поняла. Мама знала, где он свою ховашку заховал. Когда уж совсем плохой стала, тете Паше рассказала — чтоб когда мы вырастем… Мать ведь. Ее-то вы можете простить?
Моего ответа она бы не дождалась. Я бы сам спросил у ее матери, знала ли та, как ее муж сколотил этот капиталец? Да и спрашивать незачем: ясно, знала.
Подумал я и о том, что Надежда пытается отвести от себя подозрение, которое, кстати, и значения никакого сейчас не имело. Подозрение, что она ушла к Петрушину по корысти. У нее выходило, что узнала она о ховашке лишь в тот вечер, когда отец к ним ворвался.
— А когда мама умерла, к нам зачастил Павел Иванович, — продолжала Надежда. — О чем-то спорил с тетей Пашей. Мы маленькие были — не понимали. Теперь-то известно, чего он зачастил: он знал о ховашке, да не знал, где она. В общем, тетя Паша сдалась. Хата протекала, одежки не было, хорошо, когда картошка была. Тетя Паша и решилась, тем более что помощи от него ждала — за тайну в обмен. Все это я и подслушала с чердака. А вчера, когда вы с прокурором приходили, я потому молчала…
— Сейчас уже неважно почему, — избавил я ее от лишней лжи.
— Спорили они, а я сидела на чердаке ни жива ни мертва. Отец требовал, чтобы Павел Иванович вернул половину. Второй-то половины уже не было: все в дом ушло, в нас то есть. Отец рисковал, ехал, чтоб ховашку свою откопать и увезти, а тут взять нечего.
— А уехать он предполагал один?
— Хотел не один. Он же не знал, что Галина вышла замуж и что так крепко вцепилась в нового мужа. Я слышала еще дома… как раз в то утро, как пришла из больницы… что она… Галина то есть… поплатится, не рада будет — это его слова. А потом ограбили магазин. Отец Пашку на это натравил, а сам руки потирал, я впервые в жизни видела, как он улыбается.
«О господи! — Мне еще не верилось, что такие люди бывают. — Он все жестоко рассчитал. И родного сына не пожалел. Уверен был, что Галина не выкрутится».
Надежда говорила торопливо, словно полжизни промолчала и теперь должна выговориться и за прошлое, и за всю жизнь, что ее еще ждала:
— Потом кто-то другой стучал. Это я вчера не врала. В тот вечер и второй раз стучали. Отец решил, что пришли за ним, вроде кто-то пришел предупредить о чем-то. Он так и сказал: «Это за мной». Выждал немного и ушел.
— Но перед тем, как уйти, — медленно и внятно произнес я, — он сказал Петрушину: «Ты у меня попляшешь». Так было?
— Откуда вы знаете? — Испуг был неподдельным, и этот испуг, можно сказать, обезоружил Надежду на какую-то минуту. — Значит, то приходили не за ним?
Для меня ее вопрос означал совсем иное. И вопрос и, понятно, испуг. Может быть, Елышева она в тот вечер вообще не видела, иначе могла бы догадаться, что это он слышал слова отца.
— Что же было дальше?
— Дальше? — Она все еще не могла прийти в себя, но я и рассчитывал на ее замешательство. — Дальше… Я спустилась вниз. Павел Иванович был аж зеленый. Он меня не слушал, только ватник надел, шапку и пошел. Следом за отцом. Я так испугалась, не знала, что делать, куда бежать. Был бы телефон — точно позвала бы милицию, и черт с ними со всеми.
«Могла бы и побежать в милицию, не так уж далеко, — подумал я. — Но не побежала. Что-то тебя удерживало?»
— Однако вы оделись и последовали за ним. Так? — спросил я.
— А что мне оставалось делать? В случае чего могла ведь я предотвратить беду. Да что там, — вдруг встрепенулась Надежда, — ничего я не могла.
— Продолжайте. Это очень важно. Для вас. Как вы думаете, который был час, когда вы все из дома вышли?
— Зачем думать? Часы на кухне висят. Я видела их, когда слезала с чердака.
— Было двадцать три часа?
— Нет, одиннадцати не было. Пол-одиннадцатого.
— Что? — вырвалось у меня. Расхождение с тем, как полагал Елышев, в полчаса, и, значит, Сличко гораздо раньше мог попасть в дом к тете Паше — когда она еще жива была.
— Ах! — Моя реакция испугала Надежду. — Те ж часы неисправные сроду. И отставать могут, и спешить.
Я терпеливо ждал, когда Надежда хоть одним словом упомянет о Елышеве, но ожидание затягивалось. Наконец, словно угадав мои мысли, Надежда спросила:
— Кто ж то приходил? Вы бы ничего не знали без него. Так что вы знаете, кто ж то был?
— Могла прийти любая из сестер.
— В такой час?
Наивный вопрос: ведь в такой самый час Софья бежала из яруговской больницы на Микитовку через весь старый город.
— Некому было, — сказала она. — И тетя Паша не пошла бы в такой час.
Вдруг Надежда покраснела, и сразу еще привлекательней стало ее лицо: чересчур бледное до этого, оно теперь украсилось румянцем на щеках с ямочками. Догадка, прятавшаяся где-то, прорвалась наружу — так мне в ту минуту показалось.
— Вы знаете, что это был он?
— Если вы имеете в виду Елышева, то почему он не мог быть?
— Зачем ему? Совесть заговорила? Он передо мной не ответчик, ни в чем он передо мной не повинен.
— А вы любили его?
— Я? Любила? Его? — Можно было подумать, что она возмущена одной этой мыслью. — Нет, не любила я его.
— Но и расстаться не хотели.
— То разные вещи. Я быстро увидела, что на него никакой надежды нельзя держать. Да я и не хотела бы с ним жить. Не такую, как я, он ищет. И та врачиха, с которой он сейчас, пожалеет.
— Она совсем ни при чем. Так… значит, разные вещи?
— И когда он с Сонькой… когда он позарился на хату… я даже рада была, что избавилась от него.
— Простите, — сказал я, — но ни на какую хату он не позарился. Однако очень важно, каким образом вы узнали об этом?
— О чем? Что он с Сонькой? Так она сама утром мне и рассказала. В больнице. Со злорадством. Только не добилась она своего.
— Чего же своего?
— Не видать ей больше его, как прошлогоднего лета.
— Почему же?
— Потому что его посадить надо!
Вот теперь мы только и подошли к самому главному — хотела того она поначалу или нет.
И Надежда, как-то странно сжавшись в комок и всхлипывая, рассказала мне все, что видела она в ту ночь в Крутом переулке…
14
Теперь я знал, что были еще, по крайней мере, два участника событий той ночи, с которыми мне пока беседовать не довелось. Как только всхлипывавшая Надежда ушла, я позвонил Привалову. Однако для себя я уже решил: будь эти парни хоть сто раз виноваты, у меня не поднялась бы рука подписать обвинительное заключение.
— Слушаю, — прогудел Привалов.
— Визиты, думаю, исчерпаны. Петрушин ко мне прийти не может, а больше некому. Осталось мне самому нанести последний визит. А вас я сейчас познакомлю еще с одним звеном в цепи этого дела. Звено не последнее, но едва ли не решающее. Скажем так — предпоследнее.
И я рассказал ему все, что узнал от Малыхи, Елышева и Надежды. А потом позвонил Чергинцу и попросил его свести меня с Бизяевым.
— Приезжайте, — ответил Сергей. — Он у меня. Спит.
Но я не хотел беседовать с Бизяевым в присутствии Сергея:
— Видишь ли, мне с ним надо с глазу на глаз.
— Вижу. И не буду вам мешать, — откликнулся Сергей.
Когда я принес в его жарко натопленный дом холод осеннего дождя, он даже не полюбопытствовал, как идет расследование. Только сказал:
— Идите в мою комнату — он там спит.
Володя Бизяев крепко спал в комнатке за кухней. Комнатке, которую Сергей до сих пор называл своей, хотя ему принадлежал уже весь дом. Она стала его комнатой, когда родители ее выделили ему. Своему старшему сыну в день поступления в вечерний техникум. Ее никто не занимал, пока он был в армии. И когда он остался совсем один, Сергей долго не мог заходить в большие комнаты, где все напоминало об отце с матерью, о младшем брате, чью гибель старики не смогли пережить. Конечно, именно эту комнатку он всегда предоставлял Володе, если тому приходилось заночевать или просто надо было позаниматься в тишине у старшего друга.
Красивое, с маленьким ртом и тонким, чуть изогнутым носом, Володино лицо и во сне было напряжено. Я опустил холодную ладонь на его оголенное плечо. Володя вздрогнул во сне, дернул плечом, пытаясь сбросить мою руку, но я ее не убрал.
— Володя, — позвал я.
Он узнал меня и протянул глуховатым низким голосом:
— Добрый вечер. Добрались, значит, до меня… Долго вы добирались, можно было и побыстрее.
— Мог бы и пораньше, да тогда я многого не знал. Того, чего и ты не знаешь. Ты мне только скажи: что ты делал в тот вечер и в ту ночь в Крутом?
— Вы уверены, что я там был?
— Я знаю об этом. Тебя видел Малыха.
— И я его видел.
— Вот и скажи, что ты там делал.
Бизяев подумал, прежде чем ответить. Провел крупными пальцами по высокому лбу, откинул назад длинные гладкие волосы цвета воронова крыла, по контрасту с ними еще ярче блеснули белоснежные зубы. Он как будто усмехнулся. Вот именно — как будто. По правде — боль подавил.
— Любу ждал, — сказал наконец он.
— Дождался? — не нашел я, к несчастью, другого слова.
И снова сверкнули его зубы.
— Нет. Она перед сменой домой не заходила.
— А где ты ждал? В каком месте? Не ходил же по переулку взад-вперед?
— На пустыре ждал. Не совсем на пустыре, а у стены. Там раньше ворота были, теперь завал. Вот там и ждал.
Я представил себе его позицию: обзор был не из лучших, он мог видеть лишь угол дома и два окна большой комнаты. Я спросил:
— В тех окнах, что ты мог видеть, свет горел?
— То горел, а то нет.
— Но как бы ты узнал, что она пришла домой?
— Там в большой комнате гардероб. В окно видно. Если б она пришла, стала бы переодеваться.
И в третий раз сверкнули его зубы. Сомнений у меня уже не осталось: слезу он удержал бы, гримасу боли — не мог.
Я не имел права спрашивать, для чего он ждал Любу. Это его тайна, дело его совести. И с тем ему теперь жить.
Но я должен был его спрашивать. И спрашивал о другом.
— На руке у тебя были часы?
— Были. Но я на них посмотрел последний раз без десяти одиннадцать.
— А потом?
— А потом некогда было.
Он произнес эту фразу вовсе не устало, что не удивило бы меня, а, напротив, с тайным вызовом, по-юношески опрометчивым, но и решительным.
— Понимаете, я подождал еще минут десять-пятнадцать. И решил идти домой. Спрыгнул с кирпичей. И вижу: из хаты выбежал человек. Когда спрыгивал, я прыгнул не вниз, а в сторону и потому увидел крыльцо. Я его увидел сбоку и видел, что за ним, за крыльцом, в окне горит свет. Человек, я его сразу узнал, побежал в сторону Микитовской. Побежал, словно испугался чего-то. И свет из двери. Понимаете? Я — туда.
— Зачем?
Володя провел пальцами по волосам, приглаживая их.
— Даже не знаю, чего я туда полез. Разве я думал об опасности? А увидел я…
Голос его звучал спокойно, но он волновался, я это видел. Он словно заново все переживал и не был убежден в том, что сам был только наблюдателем. Свидетелем, как сказал бы любой следователь.
Войдя в дом, Бизяев не мог не увидеть постель тети Паши. Из кухни, которая одновременно служила и прихожей и столовой, был ход в ее комнату, а ее постель стояла прямо против дверного проема без петель и потому, естественно, без дверей. Поскольку именно в комнате тети Паши горел свет, Володя прежде всего и глянул в дверной проем. Он тоже узнал хозяйку дома. И так же, как Малыха, сдернуть с лица подушку не осмелился.
Но в ту же секунду он услышал хлюпанье воды за стеной — шаги. И понял, что кто-то идет, обходя дом со двора, а не с улицы. Размышлять было некогда, хотя он успел сообразить: грязные следы на полу могут выдать его, так что путь в дом отпадал.
Бизяев отпрыгнул назад, на тесную веранду, служившую сенями. Он надеялся опередить того, кто шел в дом, но понял, что не успеет. В беспомощности спрятался за раскрытой дверью. Если человек войдет в дом и закроет за собой дверь, Володя один останется на веранде.
Уже не страх руководил им, а решимость понять, что здесь произошло. По молодости он не думал об опасности всерьез. К тому же он не видел вошедшего человека. А тот плотно затворил за собой обе двери: и входную, и из сеней в кухню-прихожую.
Володя не собирался покидать Крутой переулок. Он лишь выскочил во двор и, пригнувшись, пробежал под окнами в глубь двора, за курятник, ожидая, когда этот человек выйдет из дома: крыльцо теперь Володя видел хорошо.
И в ту же минуту в большой комнате вспыхнул свет. Даже двор осветился, ведь в большой комнате висела люстра, а в комнате тети Паши, где свет так и продолжал гореть, — небольшой красный абажур.
Тогда же Володя подумал: не мог убийца убивать тетю Пашу при свете. Почему же тот человек, который выбежал раньше из дома, оставил за собой и свет в ее комнате, и двери раскрытыми? Значит, убийца не он?
Володя и не хотел того человека даже в мыслях называть убийцей. Он узнал ведь его сразу, несмотря на дождь и темень. То был Малыха.
Узнал Володя и второго, того, кто только сейчас вошел в дом. Он отчетливо увидел, кто это, когда тот зажег свет еще и в Софьиной комнате. Убийцу, говорят, тянет на место преступления. Но даже если это так, не станет же он возвращаться на это место сразу же, так быстро после совершенного? Логика, конечно, такова, но все равно, по мнению юноши, убийцей мог быть только этот человек — только этот самый Сличко, который, как показалось Володе, уже потрошил Софьин шифоньер.
Володя глянул по сторонам и вдруг увидел, как вдоль стены, выходившей в садик, и именно с той стороны, откуда пришел Сличко, крадется человек в ватнике.
Вдруг погас свет в Софьиной комнате. Затем тут же погас и в большой.
Человек в ватнике пробежал к крыльцу. Володя отчетливо видел в его руке молоток.
15
Действительно, до этой минуты события развивались именно так, как рассказывал Бизяев. Вернее, как ему все виделось, а так до известной степени и было на самом деле. Володя видел, когда спрыгнул с кирпичей, решив идти домой, что из дома выбежал Малыха. Но он не знал, куда исчез Малыха и исчез ли он, не был ли и в последующие три четверти часа в Крутом переулке. Более того, Володя не знал, что Малыха входил в дом дважды…
Я раньше считал, что все можно узнать, внимательно выслушав человека. Эта же история, в которую меня втянул Привалов, сперва заставила понять, что важно уметь не только слушать, но и спрашивать: ведь ответы мы получаем на те вопросы, какие задаем. А потом я пришел к выводу, что, даже получив ответы и выслушав искренние признания людей, все-таки невозможно порой разобраться в происшедшем. Для этого нужны определенные способности аналитика, а у меня их, очевидно, недоставало.
Четыре человека, участники ночных событий в Крутом переулке, рассказали мне о том, что они видели. Что каждый из них видел. Малыха, Елышев, Надежда, Бизяев. Видели они, вероятно, многое или почти все происходившее в доме. Но каждый из них в отдельности всего не мог видеть, каждый видел что-то и это что-то по-своему воспринимал. Я же, как ни старался, так и не мог нарисовать для себя цельную, без белых пятен, картину. Брал лист бумаги, чертил на нем путь каждого, отмечал время и… все равно сбивался. Нет, безусловно, жизнь сложнее самого запутанного сюжета.
В это просто нельзя поверить: столько в доме народу за какой-то час перебывало. Порой и не желая того, каждый из них словно нарочно запутывал ситуацию. Так что я могу либо пересказать прокурору все услышанное (это я поначалу и сделал, еще до разговора с Бизяевым), либо попытаться расположить все в определенной последовательности, заполнив белые пятна собственными логичными, как мне казалось, предположениями (это я сделал после разговора с Бизяевым, готовясь к последней, как полагал, беседе с Приваловым).
Итак, от Малыхи я узнал, что он побывал в доме дважды.
В первый раз он вошел в дом, когда ничего не подозревал и когда по неловкой позе тети Паши понял, что она мертва. А вторично он побывал в доме после того, как там — уже после Малыхи — побывал еще один человек, с которым Малыха прежде никогда не сталкивался.
Увидев тетю Пашу в неловкой позе в постели, Малыха испугался и выскочил из дома. Сперва он пустился бежать, но по дороге опять поскользнулся, упал, а поднявшись, уже рассудил и поступил хладнокровно и, как ему казалось, разумно. Он вернулся, укрылся в кустах, буквально в десяти метрах от крыльца, и вновь испытал свое недавнее чувство, будто рядом присутствует еще кто-то. Бежавшую женщину он не узнал и не мог узнать в такой темноте да под дождем. Но когда он первый раз поскользнулся, ему почудилось, что он кого-то спугнул. И теперь ему чудилось то же. Чувство не обмануло его: где-то рядом все это время был человек, и этот человек, решив, что никого поблизости больше нет, пошел к дому.
Свет из открытой двери позволил Малыхе разглядеть, хоть и мельком, лицо этого человека. Малыха клятву мог дать, что никогда прежде не встречался с ним. Незнакомец между тем, войдя в дом, погасил свет, а уходя, плотно прикрыл за собой двери. Двор и все вокруг дома погрузилось в кромешную тьму. И вдруг кто-то, скорее всего этот самый незнакомец, плюхнулся в грязь, выматерился, захлюпала вода. И человек простонал, так, как стонут от нестерпимой боли. Опять выматерился, опять застонал, да так, будто кто-то душил его. И наконец стало тихо. Ушел этот человек или спрятался где-то рядом? Тот ли это действительно был незнакомец, который в дом заходил?
Выжидая, Малыха задавал себе эти вопросы. А потом проскользнул все же в дом, зажег свет в комнате тети Паши. Его поразило, что подушка с ее лица была снята и теперь покоилась за ее головой у стены. Малыха вернул подушку на прежнее место. Снова выскочив из дома, чтобы возвратиться в свое укрытие, он оставил дверь открытой.
Проще всего было пуститься бегом к Октябрьской площади и позвать милиционера, но Малыха решил, что еще успеет это сделать, когда поймет, кто здесь стонет и прячется.
Спрыгивая с кирпичей, Володя Бизяев как раз и увидел, что Малыха выбежал из дома. Володя, повторяю, не знал, что Малыха побывал в доме второй раз. Кроме того, Володе показалось, что Малыха побежал в сторону Микитовской, а тот ведь скользнул в укрытие. Узнав Малыху, Володя испугался — не за себя, а за Гришку.
(Бизяев говорил мне: «Разве я мог его оставить? Я и о себе не думал. Почему он тут? — вот какой вопрос меня мучил. Но еще я подумал, что не имею права ему мешать. Может, происходит что-то такое, чего мне и не понять. А может, я чувствовал беду?»)
Малыха из своего укрытия узнал Бизяева и был этим потрясен. Получалось, что Володя тоже прятался. Значит, он узнал обо всем до того, как узнал Малыха?
(Малыха говорил мне: «У меня в голове все так смешалось, будто ночь напролет со штормом боролись. А тут одна мысль засверлила: чего Володька тут? Я уж в дом за ним собрался, я уже и ногу из куста высвободил, чтоб за ним…»)
Но тут Малыха увидел, как по двору — напрямик, со стороны садика — идет, нисколько не боясь — так это, во всяком случае, выглядело, — здоровенный мужчина. Узнать Прокопа Сличко — то был он, собственной персоной — Малыха не мог: как и того незнакомца, Малыха никогда отца своей Веры не видел. Но хоть и не знал Малыха, что это Сличко, а значит, и Любкин отец, — хоть и не знал Малыха этого Прокопа в лицо, зато знал, что Володька в дом забежал. Малыха распрямился в своем укрытии, готовый к прыжку, готовый прийти на помощь.
(Малыха говорил мне: «Если б тот поднял руку на Володьку, я за себя бы не отвечал. Честное слово, размозжил бы ему голову на месте».)
Но Володя обошелся без помощи. В доме он спрятался за дверью, а когда выскочил из дома, укрылся за курятником. Малыха рванулся было к парню, за курятник, да вовремя присел. Для обзора его укрытие — в кустах — было более выгодным, чем укрытие Володи. Малыха видел весь двор и сад за ним, Володя же — лишь двор. Малыха и остался в кустах, потому что увидел, как в саду — от дерева к дереву — заметалась серая тень.
(«У меня снова дух перехватило, — рассказывал мне Малыха. — Как в кино — с такой скоростью все менялось. Убийство… какие-то люди… сперва женщина пробежала, потом тот неизвестный и стоны — его или нет, так ведь и не знаю, может, еще кто там был… потом Володька… и за ним тот мужик огромный… и теперь этот, в сером ватнике, в саду…»)
Малыха тоже заметил молоток в руке, хотя и не узнал Павла Ивановича. Но он правильно решил, что второй (Петрушин) преследовал первого (Сличко) вовсе не для праздного свидания.
Между тем этот второй подбежал к двери. А в доме вдруг стало темно. Сперва погас свет в Софьиной комнате, затем тут же — и в большой. Перестало светиться и окно той комнаты, в которой лежала тетя Паша.
(«Когда он наклонил голову и ухо приложил к двери, — рассказывал мне Бизяев, — я только тогда его узнал. Кто же не знает этого придурка Петрушина? И я захотел, чтобы он прикончил Сличко. Чтоб мне не пришлось пачкать руки об этого гада. Чтоб гад — гада. Понимаете?»)
Но ни Гриша Малыха, ни Володя Бизяев не знали, что за этими двумя — для Малыхи они были просто первый и второй, а для Бизяева — Сличко и Петрушин, — что за этими двумя шли еще двое.
Я же об этом узнал от самих Надежды и Елышева.
Надежда, поспешившая вслед за отцом и Павлом Ивановичем, просто-напросто увязла в каком-то раскисшем переулке и потому вынуждена была идти в обход. Не прямой дорогой, которой — по ее предположению — пошли те двое.
Перед Елышевым же, шедшим в тридцати метрах за ней, встал вопрос, по чьим теперь следам идти, — за обоими мужчинами или за Надеждой? Его подмывало, конечно, пойти за ней, но, рассудив по-мужски, он решил пойти за ее отцом и ее новым мужем — не потому, пожалуй, что мысленно он именно так называл Сличко и Петрушина, а потому, что понимал — их ночное путешествие может окончиться совсем не безобидно.
Однако Елышев потерял их след и заблудился.
К тому же его внимание на время отвлеклось на какого-то мужчину. Весь грязный с головы до ног, тот стоял, обхватив ствол дерева, как обычно стоят пьяные. И то стонал, то взвывал, когда пытался продвинуться дальше. Сперва Елышев даже пошел к нему, хотя для этого и пришлось свернуть в сторону, но, уже подойдя к мужчине, вдруг решил, что связываться с пьяным на ночь, да еще в такую погоду, не стоит: если тот здешний, кто-нибудь из микитовцев подберет и без него, без чужака, а если нездешний, то куда ему, Елышеву, деваться ночью с пьяным, раз и без пьяного он заблудился.
Надежде же, лучше Елышева знавшей Микитовку, не хотелось идти по освещенной Микитовской улице, где ее могли увидеть и узнать. Потому она то и дело ныряла с Микитовской в переулки. И только она приготовилась в очередной раз свернуть с освещенного тротуара в темный проулок, как навстречу ей вывалился перепачканный мокрой глиной пьяный. Надежда отпрыгнула назад, выскочила на проезжую часть, а потом уж ноги сами понесли ее дальше. Пьяный же за ее спиной издавал странные звуки, в шуме дождя они пугали ее еще больше, и, хотя Надежда удалилась от перекрестка, вой пьяного преследовал ее.
Елышева же какой-то переулок вывел не в конец Крутого, куда он шел, а в начало, почти к Микитовской улице. И здесь его увидела Надежда.
(«Меньше всего я хотела его тогда увидеть, — рассказывала она мне, — вообще не хотела его видеть, я ведь думала, что он идет от Соньки. Как я его ненавидела в ту минуту!»)
Елышев ее не видел. Он довольно быстро понял свою ошибку, понял, что попал не в конец Крутого, а в начало. Постоял посреди переулка и повернул обратно — пошел прямо по переулку, по раскисшей, немощеной проезжей части.
А Надежда сперва струсила идти за ним и долго не решалась ступить в переулок, где прожила большую часть жизни. Но страх за тех двоих — за Сличко и Петрушина, за отца и мужа, которые могли натворить бед, пересилили все — даже ненависть к Елышеву. И она, прижимаясь к садовым заборчикам, поспешила к дому.
Так объясняла она сама, но я думаю, что тайная мысль, которая привела ее в дом к Петрушину, — надежда на ховашку, на богатство, — та же тайная мысль вела ее и дождливой ночью по Крутому переулку. Впрочем, это ее право — объяснять иначе. Спорить незачем.
Елышев же, хоть и пошел за двумя мужчинами, всю дорогу размышлял о Надежде. Вмешиваться в чужую ссору он не хотел. А вот хотел он — действительно, хотел — узнать, как поведет себя Надежда.
(«Что мне те двое? — говорил он мне. — Их дело — их забота. А до конца раскусить Надю не мешало бы. Вдруг она в какой темной сети запуталась? Или сама других запутывает? Она могла, чего теперь скрывать».)
Однако — и это очень важно — оказалось, что, плутая по переулкам, Елышев вовсе не опоздал: те двое, выходит, не слишком спешили. Но старшина проявил неосторожность. Он появился во дворе в тот момент, когда Петрушин был уже на крыльце. Павел Иванович увидел его и с перепугу выронил молоток, который громко стукнул о бетонную отмостку. Павел Иванович соскочил с крыльца, поскользнулся и упал на четвереньки.
(Малыха говорил мне: «Я ждал, когда выскочит тот, который в доме». Бизяев говорил мне: «Я ждал, когда выскочит из хаты тот гад. Я б ему врезал». Елышев говорил мне: «Ничего я не ждал. Свалял дурака — вот что я о себе подумал».)
Упав на четвереньки, Павел Иванович быстро учуял опасность. Вскочил, бросился, словно молодой, к калитке и исчез в темноте переулка. Надежда, кравшаяся за Елышевым, столкнулась с Петрушиным в переулке, подходя к калитке, и он увлек ее с собой. Она, конечно, не сопротивлялась, более того — была рада, что именно Павел Иванович уцелел. А Елышев, как она твердо знала, остался у дома или, считала она, уже в дом вошел. Услышав утром о смерти тетки и отца, она без колебаний решила, что Елышев в том участник, может, не сам на преступление пошел — по наущению Софьи, пожалуй. Ненависть подсказывала Надежде такие мысли. И еще больше радовалась она, что Павла Ивановича Елышев спугнул.
(Елышев верно потом рассуждал в разговоре со мной: «Он не меня самого испугался, а моей формы. Меня-то в темноте да издали он бы и не узнал. А по форме принял за милиционера. Вот что он, интересно, подумал? Что милиционер пришел Сличко забирать?»)
Шум во дворе должен был привлечь внимание человека, находившегося в доме. Но его давно научили осторожности, он слишком хорошо знал о своем положении в этом городе, чтобы выскочить во двор. Вероятно, он глянул в окно, увидел шинель с погонами и поблескивавшие под дождем пуговицы…
(Бизяев говорил мне: «Я ждал, когда кто-нибудь из нас сдвинется с места». Малыха говорил мне: «Я ждал Володьку Бизяева. Без него не хотел уходить, не хотел оставлять его тут». Елышев говорил мне: «Я стоял как дурак, не мог с места двинуться, ноги словно примерзли к месту. Такая тьма, ничего не разберу, никого не вижу».)
Дальше — это уже по моей версии — все было просто. По моей версии, подчеркиваю.
Если бы в доме не находилась мертвая тетя Паша, Сличко, видимо, нашел бы какое-то иное решение. Но, понимая, что ее смерть не только утяжелит его долю, а сначала удесятерит усилия тех, кто обязан поймать его, он открыл окно, выходившее на пустырь, бесшумно выбрался и через пустырь побежал к кирпичной стене, к тому месту, где она, разрушенная временем, сходила на нет.
Елышев не увидел Сличко, потому что пошел прочь от этого дома тотчас же после бегства Петрушина. Старшина так и не узнал в тот вечер, что же произошло дальше там, где он побывал.
(«Если бы я знал, что там Малыха и Володька, я бы не ушел, ни за что не ушел, — признался он мне. — Но Петрушин исчез, Надя, как я понимал, уже не придет, раз до сих пор не пришла — я ж долго блуждал. А ждать, пока ее отец из дома выйдет, чтоб снова схлестнуться с ним, мне было лишним».)
Бизяев ничего не услышал: курятник ведь совсем с другой стороны дома, нежели пустырь.
Но Малыхе, привыкшему по ночам вслушиваться в голоса реки, показалось, что за домом что-то хлюпнуло — и не раз. Ему еще долго слышался какой-то топот и глухой шум, словно из-под земли.
Бизяев и Малыха не сразу покинули свои укрытия. Это было рискованно, оба опасались привлечь внимание человека, скрывавшегося в доме, ведь они не знали о том, что Сличко через окно покинул дом. Малыха, который слышал что-то — или ему казалось, что слышал, — не связал это с бегством человека из дома: шум доносился вроде издали, с пустыря ли, из оврага ли…
Первым все-таки покинул двор Бизяев.
(«Не видел я Малыхи, — признался он мне с огорчением. — Если б я знал, что он там, мы бы вместе… Но я думал, он давно ушел. Потому поплелся домой. По задам, по огородам. Я ж там все помню с детства. Но если б знал — все бы сделал не так!»)
Малыха в конце концов проскользнул за курятник. Но Володи там уже не было.
(«Вот тогда меня одолел страх, — признался он мне. — Аж затрясло. Не помню, как пробрался через двор на улицу. Помню — бежал по Микитовской. Будто очумелый».)
16
Выслушав Володю Бизяева и расправившись мысленно с белыми пятнами, я проникся уверенностью, что моя версия безошибочна. Да, она проста, как водоворот. И так же страшна.
Однако, покинув Чергинца и Бизяева, я отправился вовсе не в прокуратуру, а в больницу. Я рассудил, что Привалову ни я, ни моя окончательная версия сейчас не нужны. Перед походом к Чергинцу для беседы с Бизяевым я ведь Привалову звонил и рассказал все, что узнал от Малыхи, Елышева и Надежды Осмачко. Так что прокурор мог проверить то, в чем усомнился, и уточнить то, на что его навела моя информация.
По пути на Яруговку я заглянул в горздрав. Как секретарю парторганизации лучшей в городе, показательной больницы, причем секретарю молодому, по райкомовским меркам, недостаточно опытному и потому излишне самостоятельному, мне приходилось бывать в горздраве часто. Переехал он в новое административное здание, расположился рядом с горкомом партии, где я, признаюсь, любил бывать — там мою самостоятельность подбадривали, разумно полагая, что самый полезный опыт всегда — свой собственный.
Первый секретарь горкома, с которым я случайно встретился в вестибюле, предложил подождать его несколько минут: он едет на «Южсталь» и подбросит меня до больницы. Поскольку он собирается сделать петлю по городу, значит, в дороге снова будет уговаривать перейти на работу в горздрав. Ну как доказать, что противопоказана мне должность администратора?
В просторном холле, наискосок от гардероба, вот уже второй месяц стоял макет застройки Новоднепровска. Проект разработали молодые киевские архитекторы и получили за него премию на всесоюзном конкурсе. Все недосуг мне было раньше рассмотреть макет, а сейчас я первым делом отыскал на нем Микитовскую улицу. Насколько шире она, оказывается, станет. И пойдет прямо… через нынешний овраг. Вот интересно: там, где сейчас овраг, будет виадук, а Крутой переулок пройдет под этим виадуком и выйдет к Днепру. Несколько пяти- и девятиэтажек как бы окружат нынешний одноэтажный микрорайон. Микитовка добротно отстроена, так что архитекторы только вписывают ее в новый проект. За теперешним кирпичным разваливающимся забором, на месте разрушенного в войну железоделательного заводика вырастет здание металлургического техникума. С собственными мастерскими из стекла и стали. Просто не верится, что уже в следующей пятилетке так изменится город!
Глядя на тщательно сработанные на макете фонарные столбики — не поленились, надо же, в проектной мастерской сделать их не меньше тысячи штук, — я подумал о том, как светло станет в переулках Микитовки, в том числе и в Крутом. А где светло, там и чисто: асфальтом их покроют, тротуары выложат. И прямиком из переулков на пляж — так и смотрят они стрелочками на Днепр…
— Замечательное зрелище, правда? — Секретарь горкома положил мне руку на плечо. — Даже в таком игрушечном городке неплохо бы пожить. А каково будет в настоящем? Посмотрите, сколько всего добавится по вашей профессии: поликлиника, еще одна, еще… А вот больница вдвое больше вашей нынешней… Вы только подумайте, какое медицинское хозяйство…
И всю дорогу, как я и предполагал, он уговаривал меня перейти в горздрав.
— Не согласитесь — переведем, как говорится, волевым решением, — сказал он мне, высаживая у яруговской больницы. — Ладно, время есть еще. Подумайте хорошенько: стоит согласиться.
Мысли о будущем Новоднепровска и о своем собственном будущем — решимость секретаря горкома прояснила мне все, — мысли эти увели меня довольно далеко от того дела, в которое втравил меня Привалов. И решил я под свежими впечатлениями от взгляда в будущее категорически отказаться от копания в мрачном прошлом Крутого переулка. Сейчас же позвоню прокурору и завершу на том свою карьеру его внештатного помощника.
Но, к моему удивлению, Привалов уже был в больнице, достаточно терпеливо, как он подчеркнул, поджидая меня. И еще раз он удивил меня, сообщив:
— Жду разрешения врачей побеседовать с вашим незнакомцем. Сижу и жду. Перелом ноги у него оказался очень сложный, к тому же он много крови потерял.
Не сразу сообразив, о ком говорит прокурор, я спросил:
— Кто же это? — Но тут же выразился более профессионально: — Личность установлена?
Привалов, стоявший у окна и куривший папиросу, бросил окурок в форточку.
— Установлена, — усмехнулся он, — но фамилия и прочие титулы вам совершенно ничего не скажут. В общем это человек, за которого не так давно вышла замуж Галина Курань.
Пришел и мой черед присвистнуть по-новоднепровски. Там, где мне приходилось напрягать фантазию, прокурор все узнает наверняка.
— А вы ее задержали? — спросил я.
— Пока в этом нет необходимости. — Прокурор с минуту помолчал, а затем спросил в раздумье: — Как вы думаете, он станет ее выгораживать или расскажет что знает?
— По-моему, он не должен простить ей, что она встречалась со Сличко. Если он, конечно, знает про того что-нибудь.
— Он все знает.
И прокурор сообщил мне то, что успел узнать у Чергинца, когда Сергей забегал к нему сообщить о Петрушине. Тогда-то Привалов и расспросил его подробно о Галине, но до моего последнего звонка, конечно, не связал собранную информацию о ее новом семейном положении в одну цепочку с ночными событиями в Крутом.
Итак, по словам Чергинца, новый муж Галины был без ума от нее. Едва успел похоронить жену, как женился на Галине. Не исключают на Микитовке, что их, с позволения сказать, роман начинался при жизни его жены. Впрочем, это малоинтересно. Интереснее другое. Вероятно, он заподозрил что-то неладное. Стал следить за Галиной. Может быть, чье-то слово сыграло свою роль. Особенно он стал следить за ней как раз в последние дни, когда уже совсем не верил ей.
— Трудно предположить, — сказал прокурор, — что она не понимала, чем рисковала, встречаясь со Сличко.
— Свой риск, — решительно начал я, — она ставила на одну доску с надеждой урвать что-либо из того, чем завладеет Сличко. Вероятно, речь шла о золоте, а на золото все падки. И людям почище Галины оно души травит и жизни губит. Такие же, как Галина, ради золота способны на все. В тот вечер муж решил наконец выследить ее и обманул — сказал, что едет к сыну. Сейчас она, конечно, знает, что он ее обманул, и, видимо, знает, где он находится. Но тогда поверила, а он тайком следил за ней. И дорога в конце концов привела в известный нам дом. Как вы мне только что объяснили, ему этот дом тоже известен, раз он — двоюродный брат тетки Павлины и, значит, умершей матери четырех сестер. Конечно, его удивило — что нужно Галине в такую слякотную погоду в Крутом переулке? Сперва-то он подумал, что она идет в свой старый дом, тот самый, который она оставила сыну, выйдя замуж, и в котором, как мы предполагаем, проводил время и Прокоп Сличко. Но затем он увидел, что Галина направилась в дом тети Паши. Подозрения его вроде бы рухнули, так как он знал: мужчины в том доме не живут. Он ждал терпеливо, успокоился, взял себя в руки и не выдал своего присутствия в переулке. Даже тогда, когда в доме погас свет, а из двери выскочила его Галина. Он не побежал за ней. Он пошел к своей двоюродной сестре — выяснить причину столь позднего и такого таинственного визита жены на окраину Микитовки. Он дернул дверь — та поддалась. Он прошел дальше. Темно. Нащупал выключатель, зажег свет. И увидел…
— Вы хотите сказать: увидел, что Павлина убита его женой? — спросил Привалов. — Может быть, вы и правы.
Вдохновленный похвалой, я продолжал, совершенно забыв о том, как сам настаивал на доверии к выводам экспертизы, утверждавшей, что тетя Паша не была убита, а умерла своей смертью. Ведь это прокурор именно тогда предложил в интересах следствия считать, что тетю Пашу убили. Впрочем, Галина, как я теперь был твердо убежден, убившая тетю Пашу, могла это сделать просто: поскандалила с ней, а когда старухе стало плохо с сердцем, вместо помощи положила ей подушку на лицо.
— Галининого мужа, — пошел я дальше развивать свою новую версию, — естественно, охватил страх, и он, не помня себя, выскочил из дома и бросился вдогонку за женой. Сперва страх заставил его бежать в глубь Микитовки, в переулки, а потом тот же страх вернул его к дому. Но пока он бегал, в доме побывал еще один человек — Малыха. У парня хватило ума не сбежать, а ждать. Муж Галины вернулся в дом и не только выключил свет, но и снял подушку с лица кузины, выправил тело. А затем случилось то, что, собственно, и привело его в больницу: в темноте он оступился, упал — и сломал ногу. Но не мог же он оставаться на месте? На месте преступления, да еще чужого. Из последних сил он стал оттуда выбираться. Нельзя осуждать Малыху: он в темноте что-то слышал, но не представлял себе, что не повинный ни в чем человек сломал ногу. К тому же и внимание Малыхи отвлекли вновь пришедшие, что и позволило, кстати, этому — Прохор, говорите, его зовут? — со сломанной ногой выбраться со двора. Потом, в переулке, Елышев принял его за пьяного. И Надежда не узнала своего двоюродного дядьку — тем более что, по вашим словам, точнее, по словам Чергинца, он редко бывал в их доме с тех пор, как, вернувшись с фронта, узнал, за кем, оказывается, была замужем его младшая двоюродная сестра, мать четырех девчонок. Если бы, выходит, не эта поздняя любовь к Галине, этот человек никогда и не попал бы на орбиту, столь близкую к Сличко. А из-за этой любви, говорите, уважения многих друзей лишился? Это вам тоже Чергинец рассказал? В общем, и Надежда приняла его за пьяного. Днем, когда она нанесла мне так точно рассчитанный вами визит и рассказала об этом пьяном, я еле дождался ее ухода, чтобы позвонить вам: ведь про него же упоминал и Елышев.
— Ну, с этим ясно, — сказал Привалов. — Ясно, что вы пытаетесь доказать. Теперь вы уже не настаиваете на своей прежней версии, что тетку Павлину убил Сличко — каким-то неизвестным в криминалистике способом, как вы раньше подчеркивали, чтобы упрекнуть меня за недоверие к показаниям экспертизы. Значит, теперь вы уже считаете, что подобным способом тетку убила Галина. А что же, по-вашему, делал Сличко?
— Сличко, вероятно, провел день в старом доме Галины и к вечеру должен был вернуться домой. Но прежде, чем идти домой, он нанес визит Петрушину. Думаю, сделал это потому, что уже собирался уезжать — вероятно, ночным поездом. Иначе зачем ему этот визит? Словом, все дальнейшее к смерти тети Паши отношения не имеет. Между прочим, если бы Сличко сразу пошел домой, не заходя к Петрушину, тетя Паша продолжала бы жить.
— Вот даже как?
— Галина пошла на это преступление потому, что ей важно было окончательно погубить Сличко и тем самым избавиться от него. Ведь он же сделал ей недавно — в отместку за нежелание уехать с ним — подлость, натравив ее сына Пашку Кураня на ограбление магазина.
— Может быть, она же убила и самого Сличко? Вы так не считаете?
— Нет, я так не считаю, — отвечал я, делая вид, что не замечаю приваловской иронии. Совершенно очевидно, что он не верил моей версии о роли Галины в гибели тети Паши. — Но вы все равно установите следующее. Сличко, явившись в Новоднепровск, увидел, что явился попусту Не только из-за того, что потерял свой клад. Он и женщину потерял, с которой хотел провести остаток жизни. Возможно, он и раньше каким-то способом…
— Конечно, тоже неизвестным в криминалистике, — с улыбкой заметил Привалов.
Но и эту реплику я пропустил мимо ушей.
— Каким-то образом звал ее к себе, да она не ехала. Кстати, некая ревность тоже могла подстегнуть его и заставить приехать в Новоднепровск. Хоть жил он на свете по чужим документам, мог же надеяться по этим документам официально жениться на Галине и своего собственного сына усыновить. Однако, разобравшись во всем, потеряв надежду на спокойную — и обеспеченную — старость, он принял решение проучить Галину. Сидя по ночам или средь бела дня в ее старом доме, он залез в душу к сыну. Чергинец назвал того балбесом, так что для Сличко — благодатный материал. Сличко пожертвовал сыном, чтобы проучить Галину. Дать ей испытать то, что он уже прошел, — чтобы и она потеряла все: и сына, и мужа, и, возможно, свободу. Вы говорите, что парень исчез после ограбления магазина? А я уверен, что он прячется где-то в Новоднепровске. Вот вы попробуйте провести Петрушина по тому пути, каким он шел следом за Сличко в тот вечер. Наверняка Сличко по дороге нанес визит и своему балбесу-сыну. Да, да, именно потому они и шли — Сличко с Петрушиным — так долго, что отец навестил сына в каком-то тайнике, а Петрушин, может быть, об этом и не подозревает. Но помнит же он свой путь? Так вот. Галина мстила еще и за сына. А может быть, и за то, что рухнули и ее надежды на ту ховашку…
И дальше я рассказал прокурору, что узнал обо всех ночных событиях. Привалов слушал меня терпеливо и где-то ближе к переходу от версии к информации без тени улыбки: многое в моем рассказе его заинтересовало, хотя, повторяю, Галину убийцей тетки он явно не признавал.
— Фантазия у вас, доктор, работает неплохо, — в задумчивости, вяло заметил он. Но спустя мгновение оживился: — Нет, это совсем неплохо. Зря вы надулись. А кто же закрыл окно? — вдруг спросил он. — Сличко же, вы считаете, выскочил в окно. Но когда мы с вами пришли утром, окно было закрыто, и притом так, как ему положено быть закрытым в холодную осеннюю ночь. Кто же закрыл окно?
— Софья, — быстро ответил я. — Когда утром пришла с дежурства. Эта девица умеет держать себя. Она и ко мне приходила, чтобы ввести меня в заблуждение. Хотя подождите… Вы же сами прислали мне записку, что она отлучалась из больницы.
— Она якобы беспокоилась о том, что происходит дома.
— Значит, она и закрыла окно. Возможно, что тогда же ночью. А больницу покинула по причине простой и глупой. Когда Елышев, которого она уже считала своим любовником, выходил из ворот больницы, его задержала подъехавшая на автобусе… ну, довольно молодая вдова… врач из нашей больницы. — Так как Елышев не сказал мне это прямо, то и мне не хотелось называть прокурору имени своей сестры. А ведь почти наверняка это как раз Валентина пыталась удержать Елышева. — Софья знала, что соперница — в ее воображении соперница — закончит работу в двадцать два часа. Вот она и убежала в это время, чтобы подкараулить Елышева возле дома соперницы. Конечно, не дождалась, потому что соперница задержалась в больнице, а Елышев пошел сперва к Надежде, потом за Надеждой. И своей формой, ночью похожей на милицейскую, сыграл во всех ночных событиях едва ли не решающую роль.
Вот тут Привалов так красноречиво вздохнул, словно окончательно разочаровался во мне.
— Конечно, можете не соглашаться со мной, — пришлось добавить мне.
— Разумеется, не согласен, — ответил Привалов. — Многое было не так. Не все, но многое. Ваши парни и девицы говорят правду. Только не всю, что можно понять, — они ведь прежде всего стараются отвечать на вопросы. К тому же мимо вашего внимания прошли кое-какие важные детали. В общем, поскольку угрозыск передал дело мне, я ведь говорил вам об этом, завтра всех этих парней и девиц и еще кое-кого я вызову к себе. Будут протоколы. Обвинительное заключение. Суд. Приговор. Или даже приговоры.
— В таком случае, — рассердился я, — хороша же была наша с Чергинцом роль. Считайте, что я вам больше не помощник, или кем там я был у вас. А Чергинец сам решит.
— Ну, что ему решать? — улыбнулся Привалов. — Вы с ним очень помогли нам. И между прочим, вполне могли бы докопаться до истины. Но его пристрастия еще сильнее, чем ваши, доктор. Впрочем, бывают дела, когда пристрастия играют решающую роль в раскрытии страшных преступлений. Кстати, и в этом деле они были необходимы. И вы еще поймете почему.
В дверь кабинета постучали.
— Войдите, — разрешил я.
Оба — и я и прокурор — раскрыли рты от удивления. Вид у нас был, как я мог судить по Привалову, преглупейший. Потому что в мой кабинет — с белыми стенами, белым топчаном, белыми халатами на вешалке и потертым столом — ворвался разгоряченный, возбужденный Чергинец. Белый халат, полученный в гардеробе, он держал скатанным под мышкой. Из дома в дождь он выскочил, конечно, без шапки — голова и плечи его намокли.
— Я знаю: дядько Прохор ничего вам не скажет. Только мне, — с места в карьер начал Сергей.
— Ты уверен, что ему есть о чем рассказать? — с какой-то странной опаской спросил Привалов.
— Святослав Владимирович, я не знаю, до чего вы договорились с другими, — укорил прокурора Чергинец, к моему, между прочим, удовольствию, — но если хотите, я вам без расследования расскажу, кто, за что и для чего. А вот как это было, я и знать бы не хотел… Словом, дядько Прохор с моим отцом были друзьями.
Еще с войны. Вернулись, Прохор и узнал, что в его семействе, у двоюродной сестры, сотворилось. Что Сличко этот сволочью оказался. Пока девочки малые были, Прохор помогал незаметно, кой-чего подбрасывал, а сам в тот дом почти не ходил. Когда племянницы выросли, совсем там не появлялся. А вот к старости поближе, когда друзей стал хоронить, и моего отца в том числе, когда и жену похоронил, тут-то и дал слабинку. Галина его и окрутила. Я говорил ему… да разве же только я… Ой, эта Жуйчиха, сильна, видать. С тех пор, как он на ней женился, все мы отвернулись от него. И в этот момент распахнулась дверь.
— Товарищ прокурор, — позвала санитарка, — врач сказал, можно к нему.
Мы с Приваловым на бегу застегивали халаты. Чергинец натягивал свой. Прокурор позвал помощников. У постели дядьки Прохора, как его назвал Сергей, нас оказалось пятеро.
Больной молчал. Шуршала лента магнитофона — он был громоздким, неуклюжим чемоданом. Больной переводил взгляд с одного лица на другое, пока не остановил его на Чергинце.
— Сережа… сынок… — прошелестели слова, голос звучал слабо, но и свежо, — так говорит обычно человек, который долго молчал, потому что вынужден был молчать, и наконец заговорил — с облегчением, с желанием. — Сережа… сынок…
Чергинец опустился на колени.
— Да, это я, дядько Прохор, я к тебе пришел.
— Сынок, прости меня, за все прости…
— Да я простил, дядько Прохор, давно простил. Если бы в ту минуту я вдумался в эти слова Сергея, то не поверил бы ему: никого он никогда не прощал, не умел он прощать. Но и врать не умел. Раз так сказал, значит, никогда по-настоящему не держал на Прохора зла. Значит, жалел его. Хоть и в разлуке.
— Она… она… ты был прав… какая она…
— Что она сделала, дядя Прохор?
— Сережа, поверишь ли… Сережа…
— Что она сделала, дядя Прохор?
— Сережа… Павлину… задушила она. Она задушила… Сережа. Я после нее зашел. Подушкой тетку Павлину задушила. Подушку я снял, но Паша уже не дышала. Пытался поднять ее… помочь… Уже поздно было…
Я победоносно посмотрел в глаза Привалова, но они ответили мне холодным и насмешливым блеском. Неужели прокурора просто не устраивала такая правда?
За окнами палаты качали серыми ветвями старые липы. Они, эти вековые липы, на Яруговке медленно умирали. А я еще помнил те довоенные времена, когда липовое цветение в июле превращало наш городок в медовый пирог. На теперь парк на Яруговке умирал. В последнюю зиму оккупации полицаи взорвали насосную в парке, а она была кормилицей этих лип. До сих пор — уж семнадцать лет прошло после войны — не восстановили хитросплетение подземных каналов в парке на Яруговке. Людям долго не до деревьев было, и лишь совсем недавно специалиста нашли. Успеют ли с его помощью восстановить насосную и сеть каналов, чтобы спасти деревья?
17
В последующие дни прокурор был занят по горло. Угрозыск все материалы уже передал ему. Теперь каждая его беседа с кем-либо из участников событий той ночи завершалась подписанием протокола. Период приватных бесед и нашего с Чергинцом участия в сборе сведений ушел в прошлое. С прокурором же я встречался, как обычно, по утрам, когда надо было сделать ему перевязку. Я не приставал к нему с расспросами, но он всегда успевал сообщить мне самое интересное. Новая информация, конечно, видоизменяла мои версии, однако у прокурора хватало такта не осмеивать их. Впрочем, многое подтверждалось.
Если же какая-то новость заставала меня врасплох и не укладывалась в первоначальную схему, Привалов доброжелательно замечал, закатывая рукав и освобождая перевязанное предплечье:
— Не огорчайтесь, доктор. Информация — мать интуиции. В вашей профессии ведь тоже, не правда ли?
Так или иначе спустя неделю после той трагической ночи все нам стало окончательно ясно. По привычке говорю «нам». Важно, что все стало ясно прокурору. Однако держался он так, будто знал обо всем с самого начала.
В общем, спустя неделю, в такой же дождливый вечер, но, как ни странно, теплый, мягкий — редко, а выпадают такие вечера даже поздней осенью, — я с удовольствием принимал у себя гостя.
— Вы же разрешили прийти, когда все уляжется, — напомнил Елышев.
— Еще не все улеглось, — возразил я.
Утром в своем кабинете я узнал от Привалова, что ему необходим еще день-другой, чтобы завершить дело. Тогда же он рассказал мне все, что сумел расследовать, к каким выводам пришел. Но что такое приваловский день-другой? Никто не может поручиться, что завтра прокурор не переставит все свои выводы с ног на голову.
— Ну для меня — все, — уверенно сказал старшина.
Я понимал, что его, конечно, интересовало, как удалось прокурору докопаться до истины. И узнать это ему хотелось именно от меня. Потому что — теперь я уже это твердо знал — как раз этого старшину полюбила Валентина. Она и настояла раньше, чтобы он ко мне пришел, и настаивала теперь. Ей так хотелось, чтобы я к нему проникся хоть какой-то симпатией. Но и ему не мешало бы откровенно признаться в том, как он предполагает в будущем строить отношения с моей сестрой. Для меня это важнее, чем удовлетворить его любопытство.
— Вы мне правда все расскажете? — спросил Елышев.
— Конечно, расскажу, хотя мою окончательную версию прокурор не принял. И правильно. Оказалось, что я на половине пути застрял — естественно для дилетанта.
— Но ведь вы начали, правда? Всегда важен первый шаг, — решил успокоить меня старшина таким тоном, каким, наверно, беседует вечерами с молоденькими своими солдатиками.
— Ты прав. Но и первый-то шаг сделал все равно не я, а Сережа Чергинец. Он как бы напал на след.
— Но ведь это вы определили, что Малыха там был. С этого же все началось. Не был бы он там — и вы бы никого из нас не нашли. А вот как вы насчет Малыхи догадались?
— Опять же не я, а Сергей. Он знал, что, когда холодно, Малыха ходит в шкиперской куртке, да и когда тепло, не торопится снять ее. А тут Сергей увидел Малыху в ватнике, сообразил и повел нас в барак. В комнате было на удивление сыро. Почему? Потому что на батарее отопления сушилась до нитки промокшая шкиперская куртка. Почему она, скажем, не высохла, если сушилась всю ночь? Малыха же говорил сперва, что всю ночь спал. А на следующий день Малыха прибежал ко мне потому, что, когда дома взялся за куртку — она уже высохла, — то и сообразил, почему мы с Сергеем ему не поверили. И правильно решил, что отпираться бесполезно.
— А я? — абсолютно серьезно, без тени улыбки спросил Елышев.
— Если бы ты сразу рассказал о своей стычке со Сличко, я бы еще сомневался, был ли ты там. Но ты боялся, что мы твою стычку превратно истолкуем. А чего тебе было бы этого бояться, если ты ночью там не был, если имел алиби? Раз ты о стычке умолчал, сомнений быть не могло — ты был ночью в Крутом. Пришел же ты ко мне на следующий день, потому что понял это. Но, вероятно, не сам решился, а тебе подсказали, что надо подойти ко мне. И кто подсказал, мне нетрудно догадаться. Я ведь о тебе и раньше слышал, хотя не видел тебя никогда. Кстати, надеюсь, что нам и о том человеке надо будет поговорить, но, видимо, попозже.
— Да, хорошо, почти все так, — проговорил Елышев, и я, пожалуй, впервые увидел его таким смущенным. Испуганным видел, смущенным — пока нет. А потом он спросил: — Зачем же приходила к вам Надя? Разве ее подозревали в чем-то?
— Нет, но она видела тебя в Крутом переулке.
— Меня? — поразился старшина. — Значит, это она обо мне сказала?
— Вот именно. Правда, я не знаю, чего ей хотелось больше — досадить тебе или выгородить.
— Но вы нашим рассказам не очень-то поверили, так?
— Почему же? Поверил. Я привык людям верить, но часто оказывается — зря. Вам всем я верил, но, к сожалению, слушал непрофессионально, не так, как нужно было.
— А как нужно было?
— Так, как слушал меня и потом всех вас прокурор. Но самая главная моя ошибка была вот в чем: я решил: все, что вы делали, каждый в отдельности, покинув переулок, не имеет значения. А прокурор решил иначе: имеет, да к тому же первостепенное. И даже объясняет смерть Любы.
— Неужели?
— Ты послушай. Володя Бизяев до дому не дошел. Он поплелся на завод, хотя и не знал зачем. Добрел до проходной, увидел телефон и позвонил. Сперва, конечно, в милицию. А потом… не догадаешься кому. Вере!
— Почему Вере, а не Любе?
— К тому часу он не принял никакого решения, не знал, как быть с Любой. Подчиниться воле матери или пойти наперекор ее воле? И события в Крутом еще больше запутали Володю. Теперь об этом все знают, так что я могу говорить. К тому же он надеялся, что Вера сама позвонит Любе. Но он был в таком состоянии, что не представился Вере, не подумал, что в заводском шуме она может его голос не узнать. И фразу-то сказал всего одну, не умнейшую притом: «У тебя дома несчастье». Самое нелепое, что она потеряла голову и поступила так, как может только девчонка — не женщина с житейским умом. Непостижимо, никакой логики! Она бросает свое рабочее место и мчится в порт, в барак. В ее представлении дом — это комната Малыхи, и несчастье — от волнения она ни о чем другом не думает — произошло с ним, с Гришей. Но его в бараке нет, и Вера мечется по баракам, ищет, не находит и вынуждена возвратиться в цех.
— А куда же Малыха подевался? Если Володя дошел до завода, то Гришка мог до дому?
— Вот теперь и ты рассуждаешь, как это делал Привалов. И Малыха наткнулся на автомат у ЦУМа и позвонил Любе. Сперва он пытался дозвониться до Веры, но той на месте не было, она ж была в порту. По простоте своей он и рассказал Любе о смерти тети Паши, о том, что убили старуху. Тут и Малыха наконец, сообразил, что надо в милицию сообщить. А там, кстати, ему ответили: «Уже знаем». Значит, Бизяев Малыху опередил. Люба же, ты сам знаешь, не Софья, не Надежда. Она девочка была впечатлительная и реагировала как человек. Малыха же совсем ни к чему сказал ей, что видел там Бизяева, во дворе. И что потом тот исчез. Глупость сделал Малыха. Не понимал он, как все это в Любиной голове уложится, что она подумает, кого и в чем заподозрит. А Люба стала звонить Софье — Вере-то не смогла дозвониться, той на месте нет. Но и Софьи на месте не оказалось. Это уж ты должен знать почему, — пожав плечами, я взглянул на сосредоточенного Елышева.
— Да, — согласился он, — тут я виноват.
Он действительно поступил не лучшим образом в ту ночь. Из Крутого переулка пошел через весь старый город на Яруговку, в больницу. Я, между прочим, пытаясь предвидеть поступки Софьи в ту ночь, кое-что угадал, но далеко не все. Как я и предполагал, раздираемая ревностью, Софья побежала, как говорят, ловить Елышева на месте измены. Его там, конечно, не было. А ее возвращение в больницу около полуночи как раз совпало с появлением Елышева в больничном холле. Он и рассказал Софье о том, что сам знал, добавив фразу: «По-моему, там нечисто сейчас». Правда, о смерти тети Паши он тогда ничего не знал и имел в виду только ссору Петрушина и Сличко. Софья хотела, чтобы он проводил ее в Крутой переулок, но он решительно отказался. Он сам толком не знал, зачем пришел в больницу — скорее всего не к Софье, но встретил ее и рассказал.
И она убегает домой. Увидела, конечно, тело тети Паши. Грязь на полу в комнатах. Обнаружила исчезновение денег, которые она многие годы копила, В те минуты она все — и убийство тети Паши — относит на счет отца. Слишком много вины — так ей кажется. Хоть как-то облегчить ситуацию — вот ее решение. Логики мало в ее поступках, но ведь в каком она состоянии после всей беготни. Она не может остановиться, у нее зуд деятельности. И Софья средь ночи приводит комнаты в порядок. Даже наволочку на подушке, что лежала у тети Паши на лице, сменить догадалась, потому следствие и обнаружило только Софьины отпечатки пальцев. И окна да двери она плотно прикрыла. Полы вымыла, чем ввела на утро всех в заблуждение. Прокурор ступить боялся в комнаты — так они сверкали чистотой.
— Она вообще непорядок не терпела, все время девчонок гоняла чистоту наводить, — подсказал Елышев. — А теперь ее дом. Нет, не заметала она следы отца. Просто грязь не могла вытерпеть в собственном доме.
— Итак, Софья привела в порядок комнаты, успев опередить милицию. Вот к чему, кстати, привела медлительность Бизяева и Малыхи. Софья же все в бешеном темпе делала, вернулась быстро в больницу, и остаток ночи ей пришлось провести в операционной. А ты в это время…
— А что мне оставалось? Промок, дома своего нет. В казарму в такое время не вернешься. Где теплый угол найти? Да, что я, разве это главное? Я ведь тоже, как и Малыха, многое понял, но вы же сами сказали, что об этом потом…
— Я тебя не виню. Самое страшное, что Люба в это же время… Следствие ведь сразу установило, что она помогала отцу встречаться с Галиной. Она тоже молчала о его появлении. И теперь она во всем винила себя — в гибели тети Паши прежде всего. Она могла думать не только на отца. Она к тому же не могла понять, что делал там Бизяев. И если он не виноват ни в чем, то почему прятался, почему даже от Малыхи скрылся? И конечно, она решила, что он виноват, да и с отцом ее мог столкнуться. Тогда для нее все, конец, больше Володьки ей не видать. Кто теперь узнает, о чем она думала?
— Выходит, мы все виноваты.
— Да как сказать — и все и никто. Что ты не пошел в милицию — тебя можно оправдать: ты ничего ведь и не знал о смерти тети Паши. Но все же знал, что нечисто в доме, раз сказал об этом Софье. А вот Бизяев, если уж пошел на завод, должен был все рассказать Чергинцу — тот нашел бы верное решение. А то ведь сколько времени Бизяев потерял, прежде чем позвонил в милицию. Как я понимаю, он еще ничего не знал о смерти самого Сличко. Может быть, парень надеялся отомстить ему в следующую ночь, потому и пребывал в растерянности. А Малыха, если уж не пошел в милицию, отыскал бы Веру. Он же, глупый, позвонил Любе, только после этого — в милицию и отправился домой.
— Но что из всего этого мог выудить прокурор? — спросил еще раз Елышев, словно напомнив о цели своего визита ко мне.
И я, отбросив наконец собственные версии, раскрыл ему суть приваловских поисков.
Первыми во времени были признания Малыхи. Прокурора заинтересовало все, но особенно две детали. Первая: женщина, которую встретил Малыха в переулке, бежала. Если бы она убила тетю Пашу, она бы хоть пряталась. Бежала же она прямо по переулку с одной целью — быстрее, скорее. Словом, совсем не пряталась. Вторая деталь: Малыха утверждал, что она вдруг растворилась.
«Какая женщина могла раствориться в этом месте Крутого переулка?» — вот какой вопрос задал себе прокурор.
— Вторым был твой рассказ, — говорил я Елышеву, — и мы с прокурором ухватились за одни и те же детали: за твоего пьяного и за твою шинель. Только прокурор не согласился со мной в том, что и Сличко, помимо Петрушина, испугался твоей шинели. По мысли прокурора, это был не Сличко, а другой. И, как ты, наверное, теперь знаешь, прокурор оказался прав. Он ведь уже всех кого надо допросил и задержал. В том числе и Пашку Кураня, понимаешь…
Третьей пришла ко мне Надежда, хотя, возможно, лишь с одной целью — досадить Елышеву и Софье. В ее показаниях или признаниях прокурор выделил — если не считать упоминания о пьяном — одно: когда Елышев постучал в дверь петрушинского дома, Сличко решил, что пришли за ним. Но не милиция, как легко можно судить по его дальнейшему поведению. Он не запаниковал, не стал прятаться, но заволновался и заспешил.
«Куда же он поспешил?» — вот какой вопрос задал себе прокурор.
И дальше ход расследований был таким. Кого он мог ждать? Да, он не испугался. Но, по всей видимости, и не обрадовался, во всяком случае, нельзя сказать, что он был доволен приходом кого-то. С другой стороны, Елышев, блуждавший по Микитовке, пришел к дому тети Паши почти одновременно со Сличко. Где же тот был? Куда заходил?
Теперь-то благодаря сообразительности Привалова мы знаем все.
А дело было так.
Галина Курань рано утром виделась со своим сыном, Пашкой Куранем, в его укрытии — там, где он прятался после того, как ограбил материн магазин. Чергинец назвал его балбесом. И прокурор, как ни странно, ухватился за эту характеристику. Кстати, насчет заброшенного сарая, в котором тому балбесу можно было укрыться, отцу подсказала Люба. Да-да, люди сотканы из противоречий. Так вот при встрече Галина выслушала исповедь или нечто похожее своего сына и поняла, как наказал ее отвергнутый ею Сличко. Более того: сын признался, что отец ночью уезжает и берет его с собой. Весь день Галина в панике. И вечером идет в Крутой — объясняться со Сличко.
Но тот уже ушел, чтобы не возвращаться никогда. Перед уходом, он, видимо, поспорил с тетей Пашей и, уходя, даже не обратил внимания на ее состояние, а она сознание потеряла. Таковы выводы экспертизы и догадки прокурора. Точно этого никогда уже не установить, ведь Сличко и тетки Павлины нет в живых.
Сличко договорился с сыном, что зайдет за ним в тайник лишь ночью, перед уходом на вокзал. Но балбесу надоело сидеть в старом сарае у оврага. К тому же он мог опасаться, не водит ли отец его за нос, действительно ли хочет взять с собой.
И Сличко правильно чувствовал, что Пашка вряд ли усидит в сарае — на дисциплинированность парня надежды было мало. Поэтому, услышав стук к Петрушину, Сличко и решил, что стучит сын, который не ждет терпеливо в сарае, а следует за отцом по пятам. Приняв стук Елышева за стук сына, Сличко пошел в тайник проверить, там ли сын. Если бы сын шел за ним по пятам, то и теперь пришел бы к тайнику, где отец и заставил бы его остаться. Но в тайнике Пашки не оказалось. И за отцом он, как тот выяснил, не следил. Все это логические выводы прокурора.
А вот в чем ему признался Пашка Курань. Пашка ждал-ждал в тайнике, не вытерпел и побежал искать отца. Ему и в голову не пришло бежать к Петрушину. Где найти отца? Конечно, в доме тети Паши. Он и заявился туда. Отца не застал. Но увидел, что в комнате за кухней лежит мертвая, как ему показалось, тетя Паша.
Бежать! Бежать из города вообще — решает он. Но где взять деньги на билет, на жизнь? И он ищет эти деньги.
В признании Бизяева прокурор еще раньше уловил: свет то горел, то не горел.
Пашка ищет деньги. Кое-что находит у тети Паши. И пока ищет в ее комнате, закрывает подушкой ее лицо, считает же, что мертвая она. Теткиных денег ему мало. Он ищет у девчат. Ищет в комнате у Софьи. Но уйти ему помешали. Он слышит: кто-то зашел на веранду. Спрятался он довольно надежно, в Софьиной комнате.
Он не знал, что пришла мать. А она пробыла в доме всего несколько минут. Зашла — дверь-то оказалась открытой. Шагнула в кухню — и увидела тетю Пашу с подушкой на голове. На лице. В ужасе Галина сбежала.
Ее муж, дядька Прохор, зайдя в дом за ней следом, решил, что убийство совершила Галина. А она, напротив, если бы была возможность предупредить такое убийство, предупредила бы тетю Пашу, что той грозит опасность. Но дело-то в том, что опасности никакой не существовало. Тетю Пашу никто не собирался убивать. У нее никакого богатства не было. Это уже знали все.
Однако у Галины логический ум женщины, привыкшей оперировать накладными. В данном случае и поступки людей для нее — словно те же накладные на товары. И она начинает их тасовать в своем мозгу, чтобы решить, кто из двоих убил тетю Пашу: сам Сличко или ее сын? Клубок страха и ненависти жил у нее в душе. Уехать со Сличко — безумный шаг для нее. Она понимала это давно и не собиралась уезжать с ним.
Итак, она сбежала. Малыха видел, как она неслась по Крутому переулку, но не узнал ее.
Она так бежала потому, что испугалась за сына. Он в доме побывал — она не сомневалась, потому что унесла с собой забытую им в комнате тети Паши шапку. Пока он деньги там искал, он шапку снял. Перчатки-то, сукин сын, не снимал. Кстати, в магазине он тоже поработал в перчатках. Отец наверняка надоумил. Так вот, не унеси она Пашкину шапку, насколько это упростило бы задачу прокурора.
Она бежит и вдруг на глазах Малыхи растворяется. Но ведь чудес не бывает. И прокурор верно решил: единственная женщина, которая может на этом месте исчезнуть, — Галина, ибо она добежала как раз до своего старого дома, в котором сама уже не живет и в котором сейчас, по сути, никто не живет. Дом ее — на углу Микитовской и Крутого. Добежала она до него и исчезла за забором.
Но Малыха об этом не знает, поэтому она для него просто растворилась.
Что же ее привело в старый дом? Здесь после убийства может скрываться сын. Но его там нет. И она бежит к оврагу, в его тайник, где утром она слушала его исповедь. Но и там его нет. Что делать? Вернуться к дому тети Паши? В Крутом она увидела Елышева. Возвращаться нельзя.
А ее сын между тем остается в доме тети Паши. Визиты в тот вечер в ее дом следовали один за другим. Балбес никак не мог вырваться.
И тут приходит отец. Он видит подушку на лице тети Паши, снимает ее. У него и мысли не возникает, что он сам оставил старую женщину в бессознательном состоянии. Значит, убийство — вот что он решает. Раз убийство — все должно остаться на своих местах. Подушку он возвращает — не в изголовье, а на лицо тетки Павлины.
Видит беспорядок — кто-то что-то искал. Он сразу подозревает сына, и никого больше. Идет в комнаты — там тоже следы. Грязные следы на полу. В Софьиной комнате он наконец находит сына. Вероятно, еще до этого сын открыл окно — чтобы сбежать. Происходит объяснение. Сын божится, что только положил подушку на голову и больше ничего — боялся мертвой: искал деньги, а рядом она лежит, вот и закрыл лицо подушкой. Но отец не верит, отец не берет вину на себя.
— Вот здесь и вмешалась твоя шинель, — сказал я Елышеву.
— Да, — согласился он. — И чего меня носило по Микитовке?
— Сын увидел твою шинель. Теперь уже ничто, никакая сила не могла удержать его в доме. Он выпрыгивает в окно. Отец за ним. Этот топот как раз и услышал Малыха. Пашка оказался проворнее. Он рассказал, что успел отскочить в сторону перед самым оврагом, не ступил на тот клочок земли, который затем, когда отец на него ступил, рухнул в овраг. Малыха ведь и глухой шум слышал — от падения Сличко то был шум. Так что тетя Паша, о которой ты, кстати, первый хорошо отозвался — первый в беседе со мной, о ней и другие неплохо говорили, — тетя Паша стала жертвой черствости, с одной стороны, и глупости — с другой. Может быть, и спасли бы ее врачи, если бы вызвал их кто-нибудь.
Я перевел дух. Говорить о той ночи было нелегко, даже мучительно. Мне порой казалось, что я переживаю за всех этих парней не меньше, если не больше, чем они сами.
— Люба же попала в тупик. Посуди сам. К Бизяевым дороги не было. Она понимала все. Знала, что Володя против воли матери не пойдет, хотя сам он еще мучился сомнениями. Более того. Она начала подозревать Володю. Нет, не в убийстве тети Паши, о смерти которой она узнала от Малыхи. Но она услышала, что там был Бизяев. Для чего он ходил? Девчонка — она же во всем была девчонка — решила, что он хочет отомстить ее отцу за смерть своего отца. И если в ту ночь не удалось, Володя не остановится. Да и совесть ее мучила. Она же помогала отцу: устраивала его свидания с Галиной, придумала, где спрятать своего сводного брата, совершившего преступление. Брата — вот что для нее главное было. Из-за того она и фамилию отца носила, хотя все сестры взяли материну фамилию. В крови у нее было чувство родственного единства, поэтому и родителей Володи хорошо понимала и вовсе не осуждала за то, что не принимали они ее в семью. Тут еще дозвониться не может ни до Софьи, ни до Веры. Кругом в ее жизни тупики. Вот и приняла свое страшное решение… А знаешь, что сказал в конце концов прокурор? Нет, не гадай, все равно не угадаешь. Он сказал так. Если бы тех парней, то есть вас троих, и девушек ваших — не хищниц, а сто́ящих — не раздирали внутренние драмы, мы бы выбрали самую правдоподобную версию и на том бы закончили. Но всех вас раздирали драмы. Они-то и помогли распутать клубок. А я ему сказал, Привалову: может быть, это и лучше, что пришлось распутывать, может быть, им всем с раскрытыми душами — пришлось ведь раскрыться, чтобы прокурор смог распутать, — легче теперь жить будет. Ты-то сам как думаешь?
Елышев кивнул.
И вдруг затрещал телефон.
18
Голос Привалова я, конечно, узнал сразу. Он звучал глуховато, как и обычно, но сегодня не так, как в последние дни. Не так спокойно, рассудительно, а, напротив, возбужденно, озадаченно. Примерно так говорил со мной Привалов неделю назад, когда заставил меня включиться в поиски тех, кто оставил следы в Крутом переулке. Неужели новое дело? — мелькнула у меня мысль. Я почему-то не сразу вспомнил о том, что он мне говорил утром: что ему необходим день-другой для завершения этого дела.
— Извините, — буркнул я в трубку, — у меня сегодня выходной день.
Я знал, что именно так, а не расспросами заставлю Привалова тотчас же выложить, зачем я ему понадобился. Иными словами, тотчас же узнаю о том, какая новость вынудила его мне позвонить.
— Я вовсе не собираюсь втягивать вас в новую историю, — прогудел Привалов, словно подслушал мои мысли. — Но, во-первых, я не выполнил обещания рассказать вам, для чего впутал вас в это дело. А во-вторых, и это более важно, мне совершенно необходимо повидать того сверхсрочника, старшину. Видите ли, новые обстоятельства. Известный вам Павел Курань, с которым, как вы знаете, вожусь не один день, полчаса назад сказал нечто такое, что может спутать показания наших парней. Многое теперь зависит от старшины.
Значит, новый поворот? Что же мог сказать сын Галины? С ним не соскучишься — путается и путается, пока что-нибудь стоящее сообщит, ну, истинный балбес.
— Елышев у меня, — спокойно сказал я. И взглядом успокоил своего гостя.
— Вы с ним не будете возражать, если я сейчас приеду к вам? Я не займу много времени. Всего один вопрос задам ему. И отвечу на один ваш вопрос.
— Минуту, — сказал я и, не прикрывая трубку рукой, обратился к Елышеву: — Ты не возражаешь, если заедет прокурор?
Старшина бросил на меня вопросительно-настороженный взгляд.
— Ладно, приезжайте, — сказал я в трубку.
— Вашему великодушию нет границ, — не выдержав, наконец съязвил прокурор.
Но я уже повесил трубку.
— У него к тебе какой-то вопрос, но не волнуйся.
— Ну что там еще? — Елышев вскочил со стула и зашагал по комнате. — Что еще?
— Не горячись. Сейчас прокурор приедет, и все узнаем. Я тебе помогу. — И тут я сказал: — Давай, пока он едет, все же поговорим о женщине, которая переживает за тебя искренне и потому посоветовала рассказать все именно мне. Я ведь от Валентины давно о тебе слышал и такие ей советы давал, какие тебе вряд ли бы понравились. Советовал наплевать на тебя, хотя знаком с тобой не был. Но ты так вел себя.
Елышев перестал шагать. Остановился посреди комнаты.
— И что она? Послушалась вас?
— Ты от волнения поглупел, что ли? Если бы она послушалась, разве приютила бы в трудный час, разве ты сейчас стоял бы здесь?
Он улыбнулся и сел.
— Верно, поглупел я. Тут поглупеешь. Впрочем, вы правы, вел я себя — глупее не придумаешь. И правда, надо было ей давно на меня наплевать.
— А ты когда узнал, что мы с ней не только коллеги, что Валентина моя сестра?
— Да вот как дело это началось противное, так и узнал. А вы, выходит, про меня давно знали?
— Слышал про тебя. Теперь вот увидеть довелось. Познакомиться. Надолго ли?
— Поверите, если скажу — навсегда?
— Не зарекайся. Не мне тебя учить, не первый же раз ты к женщине переехать собрался.
— Не первый. Но последний. И впервые по закону.
— Не спеши, думай лучше, чтоб ей вреда не было. Хватит с нее бед… Матери у нас разные были, а отец… Ей он настоящим отцом был, а от нас с братом ушел. Потом война. И он не вернулся, и моя мать, и ее… Да, вот такие дела…
— А знали вы, что я… когда срочную служил… дружил с ее мужем?
— Не знал. Этого не знал… Да-а-а… Сталь сожрала его, взрыв этот проклятый, в тот день, в то утро — как и брата моего, как и Витю Чергинца. Это я знал… А что ты дружил с ним, не знал. Вот и еще один наш… новоднепровский… клубок. Эх, какая у них бригада была! Только с теперешней чергинцовской сравнить можно. Геройской смертью — что на фронте, что в труде — только герои и гибнут.
Прошепелявил звонок в прихожей. Елышев сразу как-то сжался в кресле.
Прокурор, здороваясь, кивнул мне. Елышеву тоже кивнул, и по этому кивку я понял, что парню ничего не угрожает. Прокурор придвинул к журнальному столику кресло, присел на самый край сиденья, опустил руки между коленей, сплел узловатые пальцы. Я тоже сел.
— Дело вот в чем, — сказал прокурор. — Этот балбес полчаса назад сказал нечто такое, что может многое изменить. — Говоря так, Привалов смотрел на Елышева, да и фразу эту повторил для него — я ведь ее уже по телефону слышал. — Тот из вас, кто был на улице в те минуты, когда отец выскочил в окно вслед за сыном… или немного раньше…
Я мельком взглянул в напряженное, но спокойное, сосредоточенное лицо Елышева. Прокурор продолжал:
— …должен был видеть человека, который стоял в конце переулка. У оврага. Не мог не видеть. Исключено, что ты его не видел, — обратился прокурор к Елышеву.
— Одну минуту, — вмешался я. — Так не пойдет. Вспоминать надо терпеливо, системно.
— Но я больше ничего не помню, — прошептал Елышев. — Я вам, что помнил, все сказал.
— Не волнуйся, — ответил прокурор. — Давай вспоминать вместе.
Действительно, мы с прокурором могли уже все вспоминать вместе с этими парнями, словно сами пережили ту ночь в переулке. Но Елышев возразил:
— Ну, как снова вспоминать? Я все эти дни только и старался обо всем забыть. Выкинуть из головы.
— Вот и хорошо, — подхватил Привалов. — То, что ты помнил и мне рассказывал, можно забыть. А то, чего ты тогда не вспомнил, ты же не мог забыть в эти дни. Как же забыть то, чего не помнил? Когда ты стоял на улице, ну, в переулке, после того, как этот Петрушин испугался твоей шинели… ты хоть раз взглянул в конец переулка, в сторону оврага?
— Наверно, — неуверенно ответил Елышев, — смотрел.
— А видел, — продолжал прокурор, — что там стоит человек? Только не выдумывай: видел или нет?
— Человек? — Елышев вдруг посмотрел в какую-то точку в углу комнаты, и нам стало ясно, что он вспомнил. Но что он вспомнил?
— Стоял? — спросил я. — Стоял человек?
— Да, — твердо сказал Елышев, всматриваясь в угол комнаты. — Да, стоял. Неподвижно стоял. Почему же я раньше вам не сказал? — спросил он, переводя взгляд на прокурора.
Привалов откинулся на спинку кресла. Лицо его светилось от удовольствия. Заговорил он чуть ли не возбужденно:
— Потому ты и забыл про него, что он стоял неподвижно. Если бы он пошел или побежал, ты бы запомнил. Таково свойство нашей памяти.
Еще один неизвестный? Значит, прокурору надо продолжать поиск? Чему ж он радуется?
А если это Володя Бизяев? Я похолодел. Прокурор между тем продолжал:
— Тот балбес, Пашка Курань, вспомнил, что, когда он бежал впереди отца, у оврага перед собой увидел человека, испугался его и нырнул в сторону. А Сличко не успел свернуть, столкнулся с тем человеком, и они оба рухнули в овраг.
— Оба? — воскликнул я и даже вскочил со стула. — Значит, тот второй остался жив и ему даже удалось выбраться из оврага? Это не Бизяев, ясно, — выдал я себя. — Наверняка это был муж Галины.
— Как всегда, спешите, доктор, — укорил меня прокурор. — Ну, как он мог там оказаться, когда его видели на Микитовской до того, как Сличко свалился в овраг? Проделать весь этот путь назад в том состоянии, в каком он был? Вы лучше вспомните овраг, каким мы с вами видели его утром. Труп Сличко. А кроме того: рваный пиджак броской расцветки, чугунок со свежими царапинами…
— И нелепая крестовина. Так то пугало было! — неожиданно для самого себя догадался я.
— Вот именно, — подтвердил Привалов, не обращая внимания на ничего не понимающего Елышева. — Так что один из наших парней караулил в переулке вовсе не свою девчонку, а ее отца. Задумал каким-то образом заманить того к оврагу.
Да-а, ситуация. Знал ли об этом Чергинец, когда так старался выручить Володьку? Видно, Люба понимала парня лучше, чем все мы, потому и жить не смогла. Значит, Бизяев все-таки хотел отомстить за гибель своего отца.
— Ничего это не меняет, — сказал я. — Пусть он и установил пугало. Но с какой целью? Никто не докажет, что он таким способом хотел отправить Сличко в овраг. Это же просто смешно. Тем более что сам рядом с пугалом не остался. Может, он и забыл про него после всех катавасий в доме и во дворе?
— Верно, — охотно согласился Привалов. — Но в девятнадцать лет можно придумать что-нибудь пооригинальнее огородного пугала, если хочешь кого-то с дороги сбить. Тем более такого волка, как Сличко. Но так или иначе, а пугало тропку перекрывало, пути оттуда не было, если заранее не свернуть. Не мог разве наш парень так решить: заманю-ка этого гада за дом, он за мной погонится, я перед пугалом — в сторону, а он — в овраг? Мог? Но это примитивная выдумка. Правда? В нашем Новоднепровске эти пугала чуть ли не в каждом саду стоят. Так что выдумка даже неоригинальная.
— А по-моему, неплохая выдумка, — с вызовом возразил я, — тем более что в такую ночь может и дьявол померещиться. Видел кто или не видел неподвижного человека — в протоколе пока не записано. И кто и когда установил там пугало, может, оно давно стояло, да никто не замечал, неподвижное ведь, сами говорите.
Елышев хотел было вставить два слова в свое оправдание, но я опередил его:
— Тебя спросили про человека? А человека там никакого не было. Человека ты не видел, ты не мог его видеть — там его не было. Дождь, ночь. Про пугало ты вообще ничего не говорил. А человека там не было — даже прокурор признает.
— Разумеется, признаю, — вроде и не улыбнувшись, согласился Привалов. — Тем более что за неделю там в овраге от дождя и грязи все перемешалось. Теперь уж и не установить, чей то был пиджак. — Прокурор посмотрел сперва себе под ноги, а потом исподлобья метнул в меня хитрый взгляд.
— Лучше скажите, зачем все же я вам понадобился. Вы же обещали, — сказал я прокурору. — Сами признали, что дело закончено. Может, жалеете, что втянули меня?
Привалов ответил не сразу. Лицо его стало серьезным, задумчивым. Я вспомнил, что он часто выглядел таким раньше, когда мы, будучи почти незнакомыми людьми, встречались в компании. Он производил впечатление человека малоинтересного, скучного в общении. Потому что чересчур много молчал и думал о чем-то своем. Но сегодня-то я знал: за таким молчанием последует нечто важное, сейчас уж, очевидно, самое важное из того, что ему осталось мне сообщить.
— Нет, доктор, — заговорил наконец Привалов, — не я втянул вас в эту историю. Сама жизнь втянула. Когда я спросил вас, помните, говорит ли вам что-нибудь фамилия Сличко, и вы ответили, что никогда не слышали такой фамилии, — вот тогда я решил: вы должны пережить эту историю вместе со всеми. Не знаю уж, как сказать: то ли это был мой долг перед вами, чтобы вы приняли в ней участие, то ли это ваш долг, наш общий долг пережить ее вместе. Если бы вы знали, что такой Сличко существует, я бы вас, вероятно, не привлек. Сами бы интересовались, переживали бы за это дело, пока я вел бы его. А сказать вам сразу все о Сличко, сказать то, что вы сейчас услышите, я тогда не мог, не имел права. Вы могли мне помочь и помогли, лишь собирая объективную информацию, а для этого вы не должны были знать всего…
Он снова замолчал. Мы с Елышевым не дышали, чтоб не помешать, не прервать его.
— Этот Сличко, — продолжил Привалов, глубоко вздохнув, — как раз тот самый полицай, который пинком сапога выбил табуретку из-под ног вашей матери, доктор.
— Моей матери?
Привалов не шелохнулся, не поднял на меня глаз. Он словно не видел моего волнения, моей растерянности, моего смятения. Человек, конечно, привыкает ко всему, даже если ему еще долго до сорока. Видимо, он привык своими словами переворачивать людям душу и умеет оставлять слушателя как бы наедине с узнанным.
А Привалов медленно продолжал:
— Ваша мать была именно тем человеком, который оказал первую помощь летчикам, скрывавшимся на Микитовке. Родному отцу Володи Бизяева и его живому отцу, тому, кто вырастил парня. Вы же знаете, как она осталась в оккупированном Новоднепровске. Не могла бросить больницу, своих больных. Вот так-то, доктор, если не знали — узнайте.
— Нет, о ее подпольной деятельности… работе… я знал. О летчиках… теперь соображаю… тоже слышал… давно. Но о казни, о том, что было во время ее казни… о казни мне никогда никто…
— С войны прошло уже столько лет, — сказал прокурор, — но ее следы…
«Мама, мама», — повторял я молча. И вспомнил вдруг нашу больницу — мамину и теперь мою. И вспомнил яруговские липы в парке. До войны мать любила водить меня в этот чудесный сад. И в последний наш с ней день мы гуляли там.
— …иногда эти следы войны, — услышал я спокойный, мягкий голос Привалова, — обнаруживаются невероятно где. Хотите, я вам расскажу, как впервые столкнулся с ними? Это было мое самое первое дело. Я только что закончил университет, отпуск проболтался в Новоднепровске и первого августа явился в прокуратуру. Меня назначили помощником прокурора города и района, и я должен был представиться начальству…
Я попробовал вслушаться в его слова, но у меня ничего не получилось.
Примечания
1
«Где правда?» (франц.)
(обратно)2
Имеется в виду лодка — швертбот. — Г. Г.
(обратно)3
Воистину, у страха глаза велики. Конечно, Екатерина преувеличивает. Позднее, в письме госпоже Жоффрэн, она уменьшит эту цифру вдвое. Различные цифры будут, как мы увидим, называться даже в официальных документах. Самой правильной, видимо, следует считать цифру по числу наказанных по приговору вместе с Мировичем: три капрала и пятьдесят два солдата.
(обратно)4
Ямбург — с 1922 года Кингисепп, ныне город Ленинградской области.
(обратно)5
Мортран — начальник охраны Архангельского водного района и морского транспорта.
(обратно)6
Стортинг — парламент Норвегии.
(обратно)7
Известные норвежские полярные ученые и путешественники.
(обратно)8
Екатеринбург — с 1924 года Свердловск.
(обратно)9
В дальнейшем «Третий Интернационал» был переименовав в «Ф. Литке», «Соловей Будимирович» стал «Малыгиным», а возвращенный законным хозяевам в Россию «Святогор» — «Красиным»,
(обратно)10
Псевдоним автора должен быть по законам восточного стихосложения обязательно упомянут в заключительном двустишии газели.
(обратно)11
Табиб — знахарь.
(обратно)12
Батман — около 20 килограммов.
(обратно)13
Байбача — байский наследник.
(обратно)14
Ахун — богослов.
(обратно)15
Хадж — паломничество в Мекку и Медину, к святым мусульманским местам.
(обратно)16
Хаджи — такое звание получает человек, совершивший паломничество в Мекку.
(обратно)
Комментарии к книге «Приключения 1984», Глеб Николаевич Голубев
Всего 0 комментариев