««За переживших дно и берега...»»

В годы моей юности польский язык был для многих из нас своеобразным эквивалентом греческого для римлян, окном в культуру, к которой не было иного доступа. Параллель, впрочем, не очень точная. Греческий для римлян был самоцелью, потому что выше тогдашней греческой культуры они ничего не знали; для нас же польский был в основном транспортным средством, потому что в польских переводах, которые продавались в сети книжных магазинов «Дружба», можно было знакомиться с образцами западной литературы, еще не проникшими в Россию. Таким вот странным способом мне впервые попала в руки, например, проза Уильяма Фолкнера.

Но даже в поезде, ожидая места назначения, поневоле знакомишься с попутчиками и входишь в их обстоятельства. Неожиданно оказалось, что этот польский поезд кое в чем интереснее места назначения — в первую очередь это касалось польской поэзии, которую я поначалу читал наугад, совершенно в ней не ориентируясь.

Болеслав Лесьмян мне попадался на первых порах лишь в коротких подборках антологий, но даже из них было очевидно, что имеешь дело с айсбергом, до огромной подводной части, существующей пока только в подозрениях, подмывало добраться. Удалось мне это в начале семидесятых годов, когда Библиотеку иностранной литературы перенесли из снесенной под гостиницу «Москва» церквушки в новое огромное здание и доступ к ее фондам стал проще. Это «окно в Европу» сыграло огромную роль в моем образовании — все-таки иностранные языки были серьезным подкопом под коммунистическую крепость. В моей жизни было немного открытий более ошеломительных, чем поэзия Лесьмяна, и это впечатление не изгладилось по сей день.