«Элегия эллическая. Избранные стихотворения»

БОРИС БОЖНЕВ ЭЛЕГИЯ ЭЛЛИЧЕСКАЯ(Избранные стихотворения)

Николай Мельников ЭПОХА БОЖНЕВА (Предисловие)

Имя выдающегося русского поэта Бориса Божнева вошло в литературный обиход сравнительно недавно, после выхода в США двухтомного собрания его стихотворений [1]. Подавляющее большинство своих произведений Божнев предназначал «немногим избранным»: в тяжелых условиях эмигрантского существования (отрыва от живой стихии русского языка, отсутствия «своего» читателя, чудовищных сложностей с публикацией написанного и т.д.) он выбрал для себя парадоксальную литературную роль изгоя, отказавшегося от участия в литературной жизни русского зарубежья, порвавшего почти полностью с русскоязычной средой, но тем не менее продолжавшего активно творить на языке Пушкина и Толстого. Неудивительно, что поэтическое творчество «хранителя русской лиры» (так несколько высокопарно именовал себя сам Божнев) было малоизвестно даже в литературных кругах русской эмиграции, а имя поэта, неожиданно ушедшего в глухое «подполье», постоянно обрастало всевозможными слухами и сплетнями (одну из них – о том, будто бы Божнев окончил свои дни в сумасшедшем доме. – можно встретить даже в книге такого солидного автора, как Глеб Струве) [2].

Полноценное осмысление творческого наследия Бориса Божнева еще впереди: далеко не все его произведения собраны и опубликованы, далеко не все архивные материалы изучены: впереди появление кропотливых стиховедческих исследований, научных публикаций и (почему бы нет?) фундаментальных литературоведческих монографий. Данная же статья призвана лишь в общих чертах осветить творческий и жизненный путь поэта, волею жестокой судьбы обреченного на долгие годы безвестности.

Итак, Борне Борисович Божнев родился 24 июля 1898 года в Ревеле (ныне Таллин), в семье преподавателя истории и литературы Василия Божнева, умершего, когда мальчику не было и четырех лет. Спустя некоторое время мать Божнева вышла замуж за Бориса Гершуна (двоюродного брата видного деятеля партии эсеров Григория Гершуни), усыновившего мальчика. Борис рано проявил тягу к различным видам искусства: увлекался поэзией, живописью, музыкой. Примечательно, что среди друзей юного Божнева были композитор Сергей Прокофьев, литературный и балетный А.И.Левинсон, музыковед и философ Б.Ф.Шлецер.

После того как в России случилась Октябрьская революция, а затем разразилась Гражданская война, родители благоразумно отправили Божнева в Париж, надеясь на то, что там он сумеет получить высшее образование. Надежде этой не суждено было осуществиться: бедственное материальное положение нищего эмигранта не позволило Божневу поступить в какое-либо высшее учебное заведение. Вместо этого он устраивается в нотный магазин: занимается перепиской нот. В то же время Божнев не оставляет своих литературных занятий и очень скоро заводит обширные знакомства в артистическом мире парижской богемы. По его инициативе в Париже была организована поэтическая группа с немного странным названием «Через» — одно из первых литературно-художественных объединений русской эмиграции. Творческий вечер Божнева, устроенный в апреле 1923 года, стал «настоящей франко-русской манифестацией молодых поэтов» [3]; на нем присутствовали (перечисляю выборочно) Филипп Супо, Пьер Реверди, Поль Элюар, Тристан Тцара, Антонен Арто, один из ведущих критиков эмиграции К. В. Мочульский (прочитавший доклад о творчестве Бориса Божнева) и, разумеется, все члены группы «Через», во главе с неутомимым авангардистом Ильей Зданевичем, дававшим специально для французских гостей вольные переводы читавшихся по-русски стихотворений.

Впервые стихотворные опыты Бориса Божнева были опубликованы в 1920 году, в сборнике «Русская лирика», изданном в Софии самим Божневым и его приятелем, журналистом К.Парчевским. Стихи, совмещавшие влияния поэтов «пушкинского круга» (прежде всего Баратынского) и символистов, носили еще ученический характер и особенными достоинствами не блистали. Зато сам факт включения в сборник (наряду с произведениями таких знаменитостей Валерий Брюсов, Зинаида Гиппиус, Федор Сологуб, Константин Бальмонт, Александр Блок, Андрей Белый, Иван Бунин) стихотворений никому не известного автора, придававший всей книге оттенок эпатажа, позволяет с полным правом «предположить, что главной если не единственной, целью ее как раз и была попытка ввести в литературу начинающего поэта, окружив его первые опусы почетным антуражем» (Л.Флейшман).

В 1924 году, стараниями вернувшегося из эмиграции Валентина Парнаха, три стихотворения Божнева, вместе со стихами его товарищей по творческому объединению «Через» А.Гингера и В.Немецкого, были опубликованы в московском альманахе «Недра» (кн.3) – уникальный случай публикации эмигрантских поэтов в советской печати того времени.

Божнев не ограничивал свою творческую активность только поэзией. «С Жаном Кокто он снимал какие-то сногсшибательные фильмы абстрактного характера и сатанинского содержания. Дружил с Рене Клером. Писал акварелью и китайской тушью пейзажи под влиянием Хокусаи и Фуджита (с последним тоже дружил)», — вспоминает в одном из своих неопубликованных эссе писатель Бронислав Сосинский. Страстный коллекционер, Божнев собрал уникальную коллекцию почтовых открыток эротического содержания (несколько тысяч экземпляров только 1900 года выпуска!), главными «героями» которых были Людовик XIV, мадам Помпадур и Наполеон I. Выставка этой пикантной коллекции приобрела скандальную известность: некоторые экспонаты мэр Парижа лично приказал снять со стены, а префект одного из парижских департаментов и вовсе запретил посещать «неприличную» выставку … полицейским и военнослужащим (по-своему боролся за чистоту нравов, бедняга!).

Выход первой поэтической книги Божнева, носившей несколько вызывающее название «Борьба за несуществование» (Париж, 1925), сопровождался не меньшим скандалом в литературной среде русской эмиграции. Стихотворения, вошедшие в книгу, поражали своей противоречивостью: резким контрастом между классически ясной и строгой формой, подчеркнуто чуждой судорожному экспериментаторству и безоглядному «новаторству» разномастных авангардистов, и своим шокирующим содержанием, в значительной мере определявшимся «эстетикой безобразного». Деэстетизация поэтического языка, откровенный эротизм, возвышение традиционно низких, внелитературных тем, эпатирующее снижение традиционно высоких тем и образов – таковы характерные особенности целого ряда стихотворений Божнева, во многом ориентировавшегося на творчество французских «проклятых» поэтов:

Я не люблю оранжереи, Где за потеющим стеклом Растенье каждое жирея Зеленым салом затекло. И, к грядкам приникая ближе, Цветов прожорливые рты Навозную вбирают жижу В извилистые животы…

(«Я не люблю оранжереи…»)

Или еще хлеще:

Стою в уборной… прислонясь к стене… Закрыл глаза…Мне плохо…обмираю… О смерть моя… Мы здесь наедине… Но ты – чиста… Тебя не обмараю…

(«Стою в уборной…»)

Реакция высоконравственной эмигрантской критики была соответствующей. «Липкое, противное мелкоблудие, скучное и неинтересное, а главное — противное и ненужное», — писал критик М. Ганфман, с удовольствием отмечая, что «истерический выкрик «Борьбы за несуществование» остался неуслышанным» читательской публикой [4]. «Грязная порнография», «бессильная, больная, безликая розановщина, писссуарная поэзия», — так оценил лирику Божнева критик Е.А. Зноско-Боровский [5], которого шокировал демонстративный антиэстетизм многих стихотворений сборника («И с омерзением приемлю…», «Пишу стихи при свете писсуара…», «По кладбищу хожу веселый…» и др.). Во многом с ним был и солидарен С.Яблоновский (С.В.Потресов), автор пренебрежительно-глумливой по тону рецензии с характерным названием «Геройчик нашего времени» [6], в которой Божнев безосновательно упрекался в примиренческой позиции по отношению к советской власти (рецензента возмутило то, что два стихотворения «Борьбы за несуществование» были посвящены «советским» поэтам А. Кусикову и С. Есенину).

«Печальным и убогим» назвал поэтический мир Божнева Георгий Адамович [7], отметивший, однако, безукоризненное формальное мастерство и искренность поэта, за циничной позой и эпатажем которого чувствовалась глубина переживаний и мучительная боль за печальное несовершенство мира и бессмысленность человеческого существования. Не случайно во многих стихотворениях сборника («Вымывшись и в белую рубашку…», «О, не смотри в оконную дыру…», «В толпе я смерть толкнул неосторожно…», «Ах, бабочка между домами…») доминировали темы самоубийства, смерти, прорыва за пределы постылой земной действительности. Традиционная романтическая тема неприятия «этого» мира, определившая идейно-эмоциональный колорит всей книги (примечательно и ее программное заглавие), зачастую решалась поэтом с позиции бескомпромиссного нигилистического отрицания земного бытия, вызывающего у лирического героя Божнева лишь брезгливое отвращение:

И с омерзением приемлю, И с отвращением смотрю На прогнивающую землю И безобразную зарю, И небо пухнет надо мной, И падаль чувствую дыханьем, А утренний прозрачный гной Мне отравляет обонянье. И вялый трупный привкус этот На языке моем во рту, И запах солнечного света Вновь вызывает тошноту...

(«И с омерзением приемлю…»)

Однако ни нарочитый цинизм, ни нигилизм не исчерпывали сложный и противоречивый художественный мир поэта, лирический герой которого был способен и на самоотверженный подвиг сострадания и служения людям («Старик! Тебе не тяжело мешки…», «Я на соломину чужого глаза…»), на бескорыстное восхищение хрупкой красотой природы и искусства («В четвертом этаже играют Баха…»), и на возвышенно-целомудренную любовь («В твоих объятьях можно умереть…», «Катушка ниток – шелковая бочка…», «Одни и те же каменного улья…»), и на искреннее покаяние и молитвенное просветление («Чтоб стать ребенком, встану в темный угол…»).

В самых проникновенных вещах Божнева (далекого и от «патологии», и от «цельности неприятия мира», приписываемых ему некоторыми критиками — тем же Г.Струве!) выражена вера в «мудрый и простой чертеж» божественного создания и всепобеждающую силу любви.

Следующий лирический сборник Божнева «Фонтан» (Париж, 1927), состоящий из восемнадцати восьмистиший, подтвердил его репутацию «самого опытного и взыскательного» (Г.Адамович) среди молодых парижских поэтов. Книга «ознаменовала собою поворот поэта в сторону «неоклассицизма» и заставила современников возвести литературную генеалогию Божнева к метафизической линии в русской лирике XIX века, к Баратынскому и Тютчеву, воспринятым поверх и независимо от посредничества символистов и акмеистов» [8]. По сути сборник представлял собою единый лирический цикл со сквозным образом фонтана, символизирующим «закованно-свободную» красоту человеческого духа и вечный круговорот бытия (образ, восходящий к стихотворению Ф.И.Тютчева «Фонтан»). В целом книга вызвала положительную реакцию эмигрантских критиков, отметивших «внимательную собранность» поэта, добившегося «необычной сдержанности» и «содержательности стиха <…> путем искусного подбора многозначительных образов и слов» [9]. Высоко оценил «Фонтан» даже такой строгий и придирчивый критик, как В.Сирин (В.В.Набоков): «В его [Божнева] стихах есть и мысль, и пение, и цельность. Некоторая извилистая неправильность фразы в ином восьмистишии создает своеобразное очарование, как бы передавая музыкально-воздушные повороты воды <…>. О недостатках не хочется писать – столь усладительны эти стихи…» [10]

Тем не менее Божнев не избежал упреков в излишнем увлечении «словесной и образной игрой, порою убивающей <…> «поэтическую непосредственность» его стихотворений (мнение, высказанное М. Слонимом), в стремлении «блеснуть техникой за счет вкуса и меры» [11]. Некоторые рецензенты, считавшие, что в основу поэтического мировоззрения Божнева легло «сальерическое начало» (А.Леонидов) [12], обвиняя поэта в холодности и рассудочности. Например, в рецензии А. Бахраха читаем следующее: «Порой в формальной вылощенности божневских стихов есть нечто преувеличенное, холодок, от которого его восьмистишии слегка отдают бездушием» [13].

С теми же обвинениями подошли критики и к следующей книге Божнева, поэме «Silentium Sociologicum» (Париж. 1936), в центре которой стояла «проблема молчания и высказывания в искусстве» (М.Цетлин) [14]. По мнению Г.Адамовича, в ней «царит <…> невнятица, вызванная нагромождением слишком многозначительных слов, непрерывным напряжением тона, отсутствием теней, отсутствием свободы и простоты» [15]. Поэма была забракована и ведущим критиком парижской газеты «Возрождение» Ю.Мандельштамом: «Поэму нельзя назвать удачей: от Божнева можно бы ожидать большего. Свое переживание он засушил и явно снизил. Построение поэмы — чисто головное, почти публицистическое» [16]. Это мнение разделил и Ю. Терапиано, пренебрежительно назвавший «Silentium Sociologicum» «умствованием, изложенным в стихах», «почти что публицистической статьей на заданную тему» и выразивший мнение о том, что «Божневу сказать нечего» [17].

К тому времени Борис Божнев, женившийся на Элле Михайловне Каминер, приехавшей в Париж из тогдашней Палестины, постепенно отходит от активного участия в литературной жизни русского Парижа. После провала «Silentium Sociologicum» и выхода книги стихов «Альфы с пеною омеги» (Париж. 1936), оставшейся незамеченной критикой, связи поэта с русской литературной средой ослабевают настолько, что к концу 30-х годов он «сознательно порывает с эмигрантским литературным миром и все последующие издание адресует узкому кругу ближайших почитателей и друзей» [18]. Познакомившись с владельцем небольшой парижской типографии, Божнев самостоятельно печатает свои поэтические книги, используя старинный русский шрифт времен Елизаветы Петровны и бумагу XVIII века (чаще всего – старые обои, салфетки и даже нотную бумагу), которую за гроши добывал на Блошином рынке. Таким экзотическим способом, тиражом не более 100 пронумерованных и именных экземпляров, были напечатаны: лирический цикл «Саннодержавие. Четверостишия о снеге» (1939) [19], поэмы «Утешенность разрушения» (1939) и «Элегия эллическая» (1940) [20].

Рассылая свои книги (ныне представляющие собой библиографическую редкость) небольшому числу «истинных ценителей прекрасного», разбросанных едва ли не по всем пяти континентам (отсюда и название самодеятельного божневского «издательства» — «Five Continents»), скромный Борис Борисович прилагал к каждому экземпляру сопроводительное письмо примерно следующего содержания (полагаюсь на свидетельство Бронислава Сосинского): «Если Вам дорога русская поэзия, Вы должны принять эту гениальную поэму или сборник гениальных стихов), а за труды тяжкие гениального автора и чтоб он не умер с голоду и не ночевал под парижскими мостами Вы должны прислать ему, по крайней мере, 10 долларов США. Если у Вас их в данный момент нет, то одолжите у друзей, конечно, без отдачи: поворчат ваши друзья и… простят. Но зато Ваша библиотека украсится новым шедевром — эпохальной вехой в истории русской поэзии».

С началом Второй мировой войны Божнев вместе со своей женой переезжает в Марсель. Там Божневы испытали все тяготы немецкой оккупации. «Как российский подданный, Божнев подлежал в 1941 году интернированию, но сумел избегнуть его. В 1944 году Элла Михайловна чудом спаслась облавы на еврейское население в Марселе, а Борис Борисович – от казавшегося неминуемым ареста. Они скитались из дома в дом, влача подпольное существование, прячась в семьях знакомых и друзей. В сентябре 1944 года во время десанта Союзных войск, Божневы вместе с семьей близких друзей просидели неделю в самодельной траншее под беспрерывным артиллерийским обстрелом» [21].

После войны Божнев жил на юге Франции, лишь иногда наведываясь в Париж и изредка поддерживая контакты с литераторами русского зарубежья (А.Гингером, А. Присмановой). После того как в 1947 году его жена была вынуждена уехать в Палестину к престарелой и больной матери, окружение Божнева становится полностью франкоязычным.

Занимаясь в основном рисованием и коллекционированием в Марселе он создал музей деревянных ангелов и купидонов, сохранившийся, кажется, до сих пор. – Божиев не прекращал писать стихи. «Кустарным» способом он издает целый ряд поэтических книг: «Оратория для дождя, мужского голоса и тумана» (1940; опубл. 1948), «Фуга светлых следов» (1948). «Колокольный звон над "Царство Божие внутри нас"» (1948). «Утро после чтения "Братьев Карамазовых”» (1948). «Уход солдат на русско-японскую войну» (1949). «Высоко белеющие строки и свист площади» (1949). Как видим, и в послевоенный период Божнева отличала удивительно высокая продуктивность, говорящая о его напряженных творческих поисках, хотя именно в это время в литературной эмигрантской среде (из поля зрения которой Божнев, как уже говорилось, выпал еще до войны) утвердилось мнение о том, что еще в 30-е годы поэт исписался и «сошел на нет» из-за тяжелой душевной болезни [22].

В своем послевоенном творчестве Божнев все чаще обращался к «жанру, в котором чувствовал себя недостаточно уверенно — к стихотворному эпосу, отступая от формы лирической миниатюры, в двадцатые годы обеспечившей ему особое место на эмигрантском Парнасе» (Л.Флейшман). Далеко не все из послевоенных книг Божнева можно назвать удачными; некоторые (например, «Уход солдат…») грешат многословием, утомительными повторами, темнотой и непроясненностью образов, чему способствовало обилие сложных многоступенчатых метафор, оксюморонных сочетаний и катахрез, а также злоупотребление композиционным приемом варьирования стихотворных строк, придававшим некоторым произведениям характер откровенно формалистических упражнений (прежде всего это относится к «Фуге светлых следов», построенной по образцу стихотворных экспериментов Игоря Северянина («Рондолет» и «Квадрат квадратов»)). Нередко художественное чутье изменяло поэту, и тогда из-под его пера вырывались стихи, удручающие своим безвкусием («В рог изобилия дуют бедняки. / Задами злата чтоб сребристо пернуть…»). Однако в лучших своих вещах («Оратория для дождя…», поэма «Чтоб дольше сна продлилось пробужденье», оконченная в 1959 году и не изданная при жизни автора) Божнев создал неповторимый поэтический мир, в котором причудливо перекрещиваются влияния французского авангарда конца XIX — начала XX века, русского символизма и поэтов «пушкинской плеяды». В стихах Божнева парадоксально взаимодействуют компоненты полярных стилистических систем, сопрягаются элементы различных лексических пластов — поэтизмы и торжественные архаизмы уживаются с прозаизмами и вульгаризмами («Растленно-ангелическая морда / В небытие ударилась ничком…», «…темной желтизной мочи Псалтирь / Гласил Осанну перед санным бегом…», «…смертью смерть — иканье – не поправ…»), — усложненная архитектоника (зачастую напоминающая принцип организации музыкального произведения сонатного типа) и зыбкость сюрреалистических образов сочетаются с неподдельной искренностью лирического чувства и глубиной осмысления вечных законов человеческого бытия.

Последние годы своей жизни Борис Борисович Божнев жил в Марселе, в семье художника-примитивиста Жильберта Пастора, изредка встречаясь с Э.М.Каминер во время ее коротких летних визитов во Францию. Умер Божнев 24 декабря 1969 года от последствий тяжелого гриппа.

* * *

Когда-то, получив письмо от Бронислава Сосинского, в котором тот обмолвился фразой: «Живем мы, слава Богу, в славную эпоху — эпоху Пикассо и Лe Корбюзье», — Божнев возмущенно написал в ответ: «И как перо Ваше поднялось написать такую чушь: ведь мы живем в эпоху… Божнева!» И то знает, может быть, он был прав. Во всяком случае наше сумасшедшее время крушения казавшихся незыблемыми ценностей и авторитетов, строгих переоценок привычных литературных имен и устоявшихся репутаций – зыбкое время неожиданных открытий и разочарований, утрат и приобретений, с полным правом можно назвать «эпохой Божнева» – поэта, не рассчитывавшего на прижизненную славу и признание, но сквозь мертвенную пустоту, окружавшую его унылыми десятилетиями, провидевшего живой отклик «провиденциального собеседника», – одинокого чудака, упрямо верившего в бессмертие божественно-бесполезных творений своего дивного дара.

БОРЬБА ЗА НЕСУЩЕСТВОВАНЬЕ (1925)

ГАНСУ АНДЕРСЕНУ

ЧАРЛЬЗУ ДИКЕНСУ

ФРАНСИСУ ЖАММУ

«Уж был в тумане облик Отчий…»

Уж был в тумане облик Отчий. Предсмертная пронзила дрожь, Когда раскрыл великий зодчий Свой мудрый и простой чертеж. Он снова спас меня от смерти, Благой и благосклонный друг, И точным циркулем он чертит Мой тесный бесконечный круг. И я, ликующий безмерно, Вошел и, став в своем кругу, Смотрю на этот контур древний – На плоскость, хорду и дугу. Сменяя смертное томленье На крепкий труд великих дней, – Не нас, не нас страшит паденье И грохот мировых камней. И я, начавши созиданье, Его продолжу средь высот, И тяжкое земное зданье Свой купол к небу вознесет. О,  будь  не милостив, но строже, И дай свой замысел постичь – Для будущей храмины Божьей Я – первый праведный кирпич

«Я осудил себя единогласно…»

Я осудил себя единогласно… О, с приговором моего суда, Душа моя, согласна ты, – согласна… Душа моя, ты мне прощаешь, – да… На годы осудив себя, на годы, Я думал: цепи до крови натрут… Душа моя, все ширится свобода, Все легче и все плодотворней труд.

«И капли слез мешают видеть мир…»

И капли слез мешают видеть мир, Но  мир  иной провидится чрез плачи – Ни я, ни ты, никто не будет сир, Увидя мир сквозь капли слез незрячих. Пусть воздух и света пелены От нас скрывают лица, вещи, тени – В незрячей капле запечатлены Вся вещь и все лицо без средостений. Пусть видишь ты, взглянув на вещь, на ту, Объем и плоскость, и углы тупые – Ведь плачущий ты смотришь в темноту, В которую не смотрят и слепые. Пусть веки мы смежим еще не раз, Отягощенные и налитые болью – Ведь темнота целительна для глаз, Когда глаза сочатся слезной солью. Вот почему, мой друг, когда-нибудь Ты улыбнешься мне непринужденно. А я скажу – поверь, и не забудь, Что всякая печаль слепорожденна. Что капли слез мешают видеть мир, Но мир иной провидится чрез плачи, И что никто, никто не будет сир, Увидя мир сквозь капли слез незрячих.

«Не пишется сегодня… и не надо…»

Не пишется сегодня… и не надо… Но я подумал, Музе вопреки: Мы для стихов, как грешники для ада, – И вот уже четыре есть строки. А пятая – всем праведникам в мире… Шестая – о, взгляните же сюда… Седьмая – мы терзаемся на лире… Вот восемь строк для страшного суда.

«Хорошо, что на свете есть мамы…»

Хорошо, что на свете есть мамы, Братья умные, нежные сестры — Даже самый дурной и упрямый Любит близких любовью острой. Хорошо, что есть кроткие дети, Есть и девушки и подростки — Значит мы не напрасно на свете Доживаем до старости жесткой. Хорошо, что есть добрые жены, Есть приятели, или подруги – Каждый может, болезнью сраженный, Попросить о последней услуге. Только тем, кто страдает без друга, Очень плохо, но слову поверьте — Вам поможет простая услуга Нелюбимой, но любящей смерти.

«Закройте шкаф… О, бельевой сквозняк…»

Закройте шкаф… О, бельевой сквозняк… Как крепко дует ветер полотняный… Да, человек раздевшийся — бедняк, И кровь сочится из рубашки рваной. Мне кажется, что эти рукава Просили руку у веселых прачек, Что эта грудь, раскрытая едва, Сердечко накрахмаленное прячет. Да, человек так некрасив в белье И так прекрасен в платье неубогом. Лишь ангелы в пресветлом ателье Стыдливые позируют пред Богом. Но у рубашек нет своих голов, Кто их отсек, – тяжелые секиры… Разделся я, и вымыться готов, Но — Иорданом потекла квартира… О, я иду сквозь комнатный туман При шумном плеске кранных ликований И ждет меня Креститель Иоанн Крестить в горячей белоснежной ванне. О, в пенной седине пречистый муж, – Я пред тобой, застенчивый и голый, И брызжет ореолом мелкий душ, И надо мной летает белый голубь…

«Стоять у изголовья всех здоровых…»

Стоять у изголовья всех здоровых И неголодным отдавать еду, Искать приют всем, кто имеют кровы, И незовущим отвечать – иду. Любить того, кого уже не любишь, И руки незнакомым пожимать, Не пить воды, которую пригубишь, И с взрослыми беседовать, как мать…

«Одни и те же каменного улья…»

Одни и те же каменного улья Нас давят стенки или потолки, Но мы на двух, на двух разложим стульях Мои одежды и твои чулки. И нежности у нас настолько хватит, Что, простыни прохладные постлав, Мы ляжем на несдвинутых кроватях, Друг другу сон спокойный пожелав… Почувствовавши плотские уколы, Отрадно будет зубы крепко сжать, И на матрасе тощем и бесполом Под девственною простыней лежать. И нас разделит навсегда без болт Не грозный ангел острием меча, Но деревянный неширокий столик И белая на столике свеча…. О, пусть из тела моего не вышли Всем демоны, которых веселю – Ведь если я спрошу тебя: ты спишь ли, А ты ответишь: нет, еще не сплю. То сдержанный мой голос будет суше, Чем серый пух подушек пуховой, Чтоб услыхать и без волненья слушать Целующий и сонный голос твой…

«Твой воротник, как белые стихи…»

Твой воротник, как белые стихи, И смокинг твой, как чистовик рассказа. А я одет… Ах, брюки так ветхи И мой пиджак не сделан по заказу… Я осмотрел твой шкаф и твой комод, И мы стоим перед зеркальной дверцей… Ты – милый франт, а я – почти урод. И старомоден, как цветы и сердце.

«Старик! Тебе не тяжело мешки…»

Старик! Тебе не тяжело мешки Таскать под ослабевшими глазами, И вызывать улыбки и смешки Внезапно заблестевшими глазами… Слеза дрожит, слеза, дрожит слеза, Поблескивая тепловатым блеском, Туманя ослабевшие глаза, Пока рука ее не сбросит резко… Старик! Зачем ты наложил в мешки И под глазами бережешь болезни, Излишества, наследственность, грешки, – Закон возмездья, о, закон железный. А я иду с большим мешком добра, Под тяжестью его согнулись ребра, И есть в моем большом мешке дыра, И сыпется добро, и в руки добрых…

«Съедая за день высохший сандвич…»

Съедая за день высохший сандвич И думая о чае, как десерте, С тобой ходил я всюду, как сандвич С плакатами о нежности и смерти. Вниманье… у меня… последний час… Доступно бедным… но не распродажа… Ты в сотый раз читала, огорчась, Тогда как все не примечали даже.

«О, темные ночные разговоры…»

Борису Шлецеру

О, темные ночные разговоры, Незримые, незримые слова… Во мраке с головою голова Беседуют, как опытные воры… Ужасный час… На собственной подушке К законной страже каждый приступил, И слышен скрип убийственнейших пил, И сыпятся секретнейшие стружки… О, как чарует песней лебединой Под наволочкой лебяжий пух, И лебедь умирающий распух, И умер по бокам и в середине… Ужасный час… Двуспальная скамья О, для неподсудимых… Ночью судной Все ангелы сидят на белых суднах… Спокойной ночи вам желаю я. Сплелись мужской и женский голоса, Запутался, оправдываясь голос, И отсекает голосящий волос Ее косы о, смерть, твоя коса…

«Я полагал, что нервные припадки…»

Я полагал, что нервные припадки Давно прошли… Всего их было семь… И я, на слезы и на нежность падкий, Почти спокоен… Сплю, пишу и ем… Но был восьмой припадок… Я сегодня Так долго бился… И мой страх воскрес… Тебя уж нет, но есть любовь Господня… Мне помогли молитвы и компресс.

«По кладбищу хожу веселый…»

По кладбищу хожу веселый, С улыбкой светлой на губах, Смотря как быстро новоселы Устроились в своих гробах. На кладбище всегда веселье – Ко всем, кто бесприютно жил, Пришел на праздник новоселья Живущий выше старожил.

«Я не люблю оранжереи…»

Я не люблю оранжереи, Где за потеющим стеклом Растенье каждое жирея Зеленым салом затекло. И, к грядкам приникая ближе, Цветов прожорливые рты Навозную вбирают жижу В извилистые животы… О, если бы стеблям высоким При свете газовом не зреть, Не пить химические соки И за стеклом не ожиреть. А солнечный остроконечник Очистил бы своей водой Благоухающий кишечник Цветов пресыщенных едой…

«Чрез струны железные лиры…»

Чрез струны железные лиры Я видел при утренних звездах Как взвеяли ангелов клиры Крылами и пением воздух, И я, прижимаясь к железной Струне у подножья лиры, Смотрел, преклоненный и слезный, На воздух и пенье, и клиры…

«Я на соломинку чужого глаза…»

Я на соломинку чужого глаза Указываю редко и с трудом, Зато из бревен моего я сразу Построить мог бы превысокий дом. Он был бы выстроен в ужасном стиле, Но подивился бы бездушный мир, Узнав, что всех бездомных разместили По светлым комнатам моих квартир. Имелись бы в нем платье, обувь, пища, Конечно, все простое – я не Крез. Но тот, кто грязен был, тот стал бы чище, Кто духом пал, тот скоро бы воскрес. А для больных в нем были бы палаты, Поправились бы все, в конце концов. И я не брал самой низкой платы За право жизни от своих жильцов. Вы спрашиваете – который номер, И улицу… Зачем Вам, Вы – богач. Я не скажу. А полицейский – помер. Бедняк – тебе же я скажу – не плачь. Так я живу. О, что-то строят руки, А что – не вижу, даже и во сне. Не из-за бревен ли я близорукий. Закрыв глаза, смотрю через пенсне.

«Ребенок, ушибившись, плачет…»

Ребенок, ушибившись, плачет И трет синеющий ушиб, Но что удар смертельный значит Для тех, кто столько раз погиб, А мать ребенка утешает И на руки его берет, Но что же значит боль большая Для тех, кто столько раз умрет…

«Катушка ниток – шелковая бочка…»

Катушка ниток – шелковая бочка Но я не пью и не умею шить. Игла, пиши пронзающую строчку: Как трудно шить, еще труднее жить. Дрожит рука твоей ручной машины, И ваши руки я поцеловал… О, море, на тебя надеть бы шины, Чтобы не громыхал за валом вал. Катушка ниток заливает платье Тончайшим белым шелковым вином, – Ты говоришь – тебе за это платят… Счастливая, ты здесь, а я в ином – Материи нематерьяльный голос О матери моей прошелестел… Она любила, верила, боролась… О, души голые одетых тел… Прислушайся… Нет, то не грохот ветра, То ветхий мир по дряхлым швам трещит. Безмерна скорбь. Я не хочу быть мэтром. И твой наперсток – мой последний щит.

«Стою в уборной… прислонясь к стене…»

Стою в уборной… прислонясь к стене… Закрыл глаза…Мне плохо…обмираю… О смерть моя… Мы здесь наедине… Но ты – чиста… Тебя не обмараю… Я на сыром полу… очнулся вдруг… А смерть… сидит… под медною цепочкой… И попирает… деревянный круг… И рвет газеты… серые листочки…

«И – поле злаков или трав…»

И – поле злаков или трав – Мое лицо – следы потрав, И гибнут колос и листы, Мое лицо – сгниешь и ты… И леса или ветхой рощи Мое лицо, о, будь попроще, И ветром сломанные ветви Мое лицо таит, заметьте… И от сгнивающих растений Мое лицо покрыли тени. И, в небо простирая корни, Мое лицо, о, будь покорней… И плача и дрожа, как ива, Мое лицо, ты некрасиво. И как фальшивые цветы Мое лицо не любишь ты…

«В твоих объятьях можно умереть…»

В твоих объятьях можно умереть От нежности, как от туберкулеза. И на лицо твое смотреть, смотреть, И улыбаться слабо и сквозь слезы… Не бойся же меня руками сжать – Просторно мне, как выпущенной птице, Душой в твоих объятьях возлежать, А телом тихо к небу возноситься…

«Вымывшись и белую рубашку…»

Вымывшись и белую рубашку На тело свежее надев, Я вздохну спокойно и нетяжко, Лишь едва заметно побледнев. Мокрой щеткой волосы приглажу Привычными движеньями руки, И кривыми ножницами даже У висков подрежу волоски. Зеркало к своим губам придвинув, Подышу на темное стекло, Думая – я через час остыну, А мое дыхание тепло. Всматриваясь в пятнышки веснушек, Я замечу желтую одну. И взгляну на брови и на уши, И на губы синие взгляну. И поставлю зеркало обратно На пыльное помятое сукно, И сделаются сразу непонятны Потолок и стены, и окно. И прилягу на кровать устало С тупеющею болью в голове, И, пальцами впиваясь в одеяло, Проглочу из трех крупинок две…

«Пять месяцев я прожил без пенсне…»

Пять месяцев я прожил без пенсне И щурился, как всякий близорукий, Но то, что видел, видел не во сне, Мои стихи и радость в том поруки. Но я не все в стихах своих раскрыл И радуюсь не обо всем воочью – Не два стекла, а пару белых крыл Я пред глазами видел днем и ночью…

«Богобоязненный семит…»

Богобоязненный семит, Я целомудренней Онана, Но терпкий аромат банана Меня волнует и томит. И не понять мою игру: Я влажные раздвинул губы И медленно вонзаю зубы, Прокусывая кожуру. Она упруга и туга, Но смачивается слюною, И мусульманскою луною Уже не кажется дуга… Я словно прикасаюсь к коже И к девственному животу, И снова ощущаю ту, Что некогда томила тоже… Но не луна… О, нет, не грудь И не живот моей Эсфири… Четыре лепестка, четыре Осталось мягких отогнуть. И мною обнаженный плод Себя бесстыдно мне покажет. И будет поцелуев слаже Его благоуханный мед…

«Над городом несется смерч…»

Над городом несется смерч, А в глаз пылинка попадает… Я испытал и жизнь и смерть, И все-таки еще страдаю… Корабль с людьми идет ко дну, Но плавает средь бури пробка… Люблю тебя, тебя одну, И ты меня спасаешь робко…

«Как утомлённый почтальон…»

Как утомлённый почтальон, Идущий в тихом переулке, Как церемонный котильон, Звенящий в дедовской шкатулке. Как солнечный пушистый снег, Ногами загрязнённый очень, Как лошади усталый бег, Когда ей путь не укорочен. Как женщина среди детей, Не захотевшая ребёнка, Как радостнее всех вестей С любимым волосом гребёнка. Как вымазанное лицо Немолодого трубочиста, Как выкрашенное яйцо Пасхальной краскою лучистой. Как холодеющий тюфяк Под неокоченевшим телом, Как одинокий холостяк В публичном доме оголтелом. Как разорвавшийся носок, Заштопанный неторопливо, Как юноша, что невысок, И девушка, что некрасива. Как проволочные венки На торопливом катафалке, Как телефонные звонки И в чёрной трубке голос жалкий. Как улыбающийся врач, Болеющий неизлечимо, Как утешение – не плачь, Когда печаль необлегчима. Как ангел Александр Блок, Задумчиво смотрящий с неба, Как полумёртвый голубок, Мечтающий о крошках хлеба…

«Ночь — женщина, мужчина — день…»

Ночь — женщина, мужчина — день, Но есть часы — гермафродиты… Вот этот час: ни свет, ни тень, В нем нежность и суровость слиты… Вот этот час: двуполый он, Ни темен и ни светел воздух… Не спишь, не созерцаешь сон, Лежишь, но утомляет отдых…

«Когда солдат встречается с солдатом…»

Михаилу Эпштейну

Когда солдат встречается с солдатом, И отдает ему по-братски честь — Хотя различны их рождении даты, Но смерть для них одна и та же есть. А водолаз, спустившись с водолазом По двум канатам на морское дно, Там трудно дышат однородным газом, Хотя у них дыханье не одно. Когда матрос встречается с матросом, Как ни была б полярна их земля, Они легко без слов и без вопросов Прочтут на шапках имя корабля. А дерзкий вор, уговорившись с вором О днях удачных и опасных краж, Сообщнику покажет только взором На магазин, на банк или гараж. Когда рабочий говорит с рабочим, Хотя бы и не из своей среды, Их заставляет сблизиться короче И общая усталость, и труды. А два о чем-то спорящих ученых, Различных догм, академий, тог, Находят в цифрах неожесточенных Спокойный довод и сухой итог

«Любились семь часов, а спали два…»

Любились семь часов, а спали два. За час любви – сонливости минуты… И, простыней прикрытая едва, Потягиваешься во всю длину ты… Нет, я не в силах о таких ночах Писать стихи, и о таких рассветах… Ты ртом меня ах, ртом терзала, ах, Но разве рот твой утоляет это…

«Чтоб стать ребенком, встану в темный угол…»

Чтоб стать ребенком, встану в темный угол, К сырой стене заплаканным лицом, И буду думать с гневом и испугом – За что наказан я, и чьим отцом… Я своего отца почти не помню, Увы, не он меня так наказал, Но сделается вдруг мой угол темный Светлей, чем солнцем озаренный зал, И предо мной сквозь грязные обои И неправдоподобные цветы Вдруг просияет небо голубое И спросит голос – сын мой, это ты… И я скажу, бросаясь на колени, – Да, это я, и я хочу, отец, В сердечных и душевных преступленьях, Во всем тебе сознаться, наконец… И я сознаюсь… словно перед смертью… О, грех один… О, как сознаться в нем… Сознаюсь… И возрадуются черти… И стыд глубоким обожжет огнем… Но строго скажет добрый голос отчий – На этот раз прощу тебе грехи, За то, что с каждым днем светлей и кротче Свидетельствуют о тебе стихи… И будем долго говорить друг с другом, И я пойму, что я любим отцом… Чтоб стать ребенком, встану в темный угол, К сырой стене заплаканным лицом.

«В четвертом этаже играют Баха…»

В четвертом этаже играют Баха, А я живу на этаже шестом… Смотрю на небо… Ни тоски, ни страха… Сейчас я в настроении святом… Мы ничего не знаем друг о друге, Но нет на свете более родных… Поют в еще невыученной фуге Два голоса, и оба — неземных…

«Я часто, написав свои…»

Я часто, написав свои Стихи от горя или скуки, Целую мысленно твои Воображаемые руки. И вспоминаю каждый раз — О, только вспоминать осталось — Как ты моих закрытых глаз Легко и бережно касалась. И я в себя сейчас опять Вонзаю сладостные жальца. Перецеловывая пять Твоих когда-то теплых пальцев. И суеверно дорожа Своей мечтой, своею ложью, Я чувствую — они дрожат Все той же девственною дрожью. Но кажутся еще бледней И целомудренней, и строже, И жилки синие видней, Сплетающиеся под кожей…

«Трава зеленая, как скука…»

Константину Терешковичу

Трава зеленая, как скука, Однообразная навек, Упала на землю, без стука, Подкошена, как человек… О, верьте мне или не верьте, Но я попятился, как ужас, Пред небом, что бледнее смерти, И солнцем, что садится в лужах…

«О, не смотри в оконную дыру…»

О, не смотри в оконную дыру, Не упади в провал открытой двери, И, чувствую, от страха я умру, А ты смеешься, ничему не веря… Не веришь ты, что за окном не двор, И что за дверью не перила лестниц, Но пустота, в которой до сих пор Мяуканье пронзительное вестниц О гибели не заградивших дверь, О выпавших чрез окна без затворов, И если шаг мы сделаем теперь, То на лету мы задохнемся скоро… О, неужели ты не видишь ту Огромнейшую яму за порогом — Остановись, не ввергнись в пустоту, Тебя молю и заклинаю Богом. Но ты не хочешь слушать и понять, Уже одетый, ты спешишь спуститься, А я не в силах ни тебя обнять, Ни сам с собой торжественно проститься…

«Я улицу покинул Ламартина…»

Я улицу покинул Ламартина И поселился на твоей, Декарт… Там все погибло… О, какая тина… А здесь – премудрость глобусов и карт. Но скучно жить среди книгохранилищ. На глобусе гуляю и верчусь… Я ангелу скажу – одно верни лишь. Но как сказать не знаю, и учусь.

«На деревянное яйцо…»

На деревянное яйцо Кустарное мы не похожи, Хотя живое взяв лицо И разберем его и сложим. И как за скорлупой яйца Находят пестрые скорлупы. За умным выступом лица Есть выступ маленький и глупый… Второе в первом, во втором Лицо тупеющее третье, И. словно шарик за шаром, За лбом костлявый лобик встретим. Когда без горечи и страсти, Лишь вздрагивая иногда, Лицо любимое на части Мы разбираем без труда… Но пусть над глубиной яиц Последние замкнулись крышки, Таятся в глубине всех лиц Преравнодушные пустышки. Во всех единые видны, И, отразившиеся в душах. Не мертвые, но холодны Всей мертвенностью равнодушья.

«Какая боль… Не воспаленье ль мозга…»

Какая боль… Не воспаленье ль мозга… Температура – тридцать девять, пять… Что это! иглы, бритвы или розга, Или венец терновый, чтоб распять… О, о, о… Иглы колют, бритвы режут И розга резко рассекает лоб… Острее, медленнее, глубже, реже… Иметь бы морфий, сразу помогло б…

«Подобно крысам с корабля…»

Подобно крысам с корабля, Лист за листом, шурша угрюмо, Бежит из твоего, земля, Еще не тонущего трюма, И мы, рассудку вопреки, Следим за тайным бегством этим, И гибель ждем, как моряки, И мужественно гибель встретим, Хотя деревья и кусты Без парусов темно-зеленых Как мачты сделались пусты Не от морских ветров соленых, Хотя за волнами волна Не кораблекрушений лютых Дождями льются, льются на Борта земли и на каюты, Но только листьям, только им, Понятно, что грозит нам вскоре, И отчего мы так грустим, Плывя в сентябрьское море, И, словно крысы с корабля, Лист за листом, шурша угрюмо, Бежит из твоего, земля, Еще не тонущего трюма…

«Я мою руки… И кувшин Пилата…»

Я мою руки… И кувшин Пилата Льет воду в чашку с белоснежным дном… О, мучаюсь… О, ждет меня расплата… О, вся нечистота на мне одном… Я поднял руки, чтобы видно было — Опрятен и трудолюбив, и прав… Все десять пальцев… серой кровью мыла… Но мы чисты — одиннадцать Варрав…

«Ах, бабочка между домами…»

Сергею Есенину

Ах, бабочка между домами Летала пред моим балконом, И я — но это между нами — Приветствовал ее поклоном. Мне было так темно и душно, Что я, следя за нею взглядом, Хотел оставить равнодушно Балкон и полететь с ней рядом. Пускай нас понесет ветрило, Прохладное под облаками, И я держался за перила Слегка дрожащими руками. А если не свершится чуда, То нижние увидят ставни, Как выбросившийся отсюда Я камнем упаду на камни. Но бабочка взлетела выше На крылышках светлозеленых, И скрылась на соседней крышей, Не видя моего поклона…

«На некрасивых девушек и женщин…»

На некрасивых девушек и женщин, Друзья, смотрите проще и нежней. Мужчины любят их слабей и меньше, Им чистый взгляд дороже и нужней… А всех одетых бедно, не по моде, И всех немного слишком старых дев Пускай ваш взгляд прелесными находит, Обняв, ощупав, обласкав, раздев…

«И с омерзением приемлю…»

И с омерзением приемлю, И с отвращением смотрю На прогнивающую землю И безобразную зарю, И небо пухнет надо мной, И падаль чувствую дыханьем, А утренний прозрачный гной Мне отравляет обонянье. И вялый трупный привкус этот На языке моем во рту, И запах солнечного света Вновь вызывает тошноту, И воздуха густое сало Все горячее и жирней, А ноги пачкаются калом Травы, песка или камней. Но я и шага не пройду, Как, схвачен судорогой дикой, Весь содрогаясь упаду, Захлебывающийся криком…

«В толпе я смерть толкнул неосторожно…»

В толпе я смерть толкнул неосторожно И ей сказал: pardon, mademoiselle… Она в костюме скромном и дорожном Шла предо мной, как легкая газель… И я увидел — косточки в перчатках Роняют зонтик… Но проходят все… Нагнулся я и поднял зонтик гладкий, И смерть шепнула мне: merci, monsieur…

«Собака кошку ненавидит…»

Собака кошку ненавидит И гонится за ней везде. А нас любви учил Овидий И Тютчев – роковой вражде. Животные, грызясь немудро, Дружны бывают иногда. И за любовью златокудрой Есть сребровласая вражда. Хозяйского не слыша гласа, Животные грызутся вновь. А за враждою златовласой Есть среброкудрая любовь. Собака кошку ненавидит И не щадит ее нигде. А нас любви учил Овидий И Тютчев – роковой вражде… 

«Ноябрьские тюфяки…»

Сергею Прокофьеву

Ноябрьские тюфяки перестилаются над нами Движеньем ледяной руки Декабрьскими простынями, И отсыревшие полотна Свинцовым отблеском блестя, Натягиваются неплотно, Однообразно шелестя…

«Пишу стихи при свете писсуара…»

Пишу стихи при свете писсуара, Со смертью близкой все еще хитря, А под каштаном молодая пара Идет, на звезды и луну смотря. Целуются и шепчутся… Ах, дети… А я не знаю, что совсем здоров, Куда глаза от объявлений деть и Все думаю – как много докторов… Проходит пара медленно и робко Чрез лунный свет и звездные лучи, А я в железной и мужской коробке Вдыхаю запах лета и мочи… Вздыхают и задумались… Ах, кротко… А я стою, невидимый для них, Над черною и мокрою решеткой Все думая – как мало не больных… Журчит вода по желобкам наклонным И моет дурно пахнущий фонтан, Но безразличен городским влюбленным И я, и смерть, и городской каштан…

«О, русский Свифт… Я слабый Гулливер…»

О, русский Свифт… Я слабый Гулливер… Меж лилипутов – в суете и гаме – Ползет трамвай и зеленеет сквер… И я боюсь в толпу ступить ногами… Но где мой друг и где моя постель – Во мне огромны нежность и усталость… И я шагнул… чрез Сену… сквозь метель… Страна гигантов – ты Россией стала…

«Вы – Михаила Лермонтова брат…»

Александру Кусикову

Вы – Михаила Лермонтова брат. Да, Вы его наследник самый ближний. И верьте мне – я более чем рад Так близко знать Вас в современной жизни. В расцвете лет убит был Михаил, И Вы – последний представитель рода. О, Байрон тоже Вашим братом был: В семье не без небесного урода. Увы! погиб и он в расцвете лет, И я боюсь за Вас, за фаталиста — Вы трубку держите, как пистолет, Как пистолет дымится трубка мглисто. И пахнет порохом табачный дым, За дымом — горы сумрачные стынут, И под рассветным облаком седым На камне ждет, кого-то ждет Мартынов. А на стене у Вас висит ковер, Мне чуждого, Вам близкого Кавказа, И он для Вас цветист, как разговор, Но для меня он страшен, как проказа… Кавказ! Кавказ! О, снежная струна, Не тающая на российской лире, И под рукой у Вас гремит она, И грозным эхом повторится в мире. О, смутно постигает тот, кто вник Во звуки Вашей яростной музыки, Что нас ведет незримый проводник Наверх по скалам роковым и диким… Кавказ! Кавказ! О, ледяной хребет Великих, средних, небольших поэтов, И я даю Вам клятву и обет Подняться с Вами к холоду и свету. И я, и я бессмертным льдом согрет, Его сверканьем ослеплен навеки… Но должен я закончить Ваш портрет: Пейзаж еще не видят в человеке. Лицо… О, мраморные нос и лоб, И золотые волосы и брови… Но я не знаю, что сломить могло б Сталь и железо Вашего здоровья. И тело… Статен, невысок, нетолст, Но как ни берегите и ни мерьте, Ах, только фотография и холст Его спасут от старости, от смерти. Походка… Так идет спокойный зверь, Так против волн плывет большая лодка, Так движутся часы — прохожий, сверь – Так волочится с каторжным колодка. И жесты… Этот плавен, этот груб, А этот полон грации несветской, И складка умных мужественных губ Вдруг содрогается в улыбке детской. Душа… О, слово дивное душа… Его произносить легко и страшно… О, тень бумаги, тень карандаша, О, белый мир бумаго-карандашный… Портрет закончен… Вы на нем живой, И Вас узнают все, кто знал когда-то… Мне радостно, но, труд закончив свой, Я ставлю не сегодняшнюю дату — О, в комнату отеля де ля Плас, Где после нас живут чужие люди, Моя душа зачем-то повлеклась… Я Вашим другом был, и есть, и буду.

«Не трогайте мои весы…»

Не трогайте мои весы – Я мужественною рукою Трудился многие часы Над неподвижностью такою, И сам себе воздал хвалу За то, что тяжести единой Весов установил стрелу Пред золотою серединой… Но вот, когда ни взор, ни слух Не нарушают равновесья, И поровну на дисках двух Как будто невесомый весь я, Когда их сдерживать рука Уже устала, неужели Вновь чаша плотска тяжеле, А та, небесная, легка…

«Неблагодарность — самый черный грех…»

Неблагодарность — самый черный грех. Не совершай его, и будешь светел. Никто не в праве мне сказать при всех: Ты на добро мое мне чем ответил… Никто… И, совесть, ты — почти чиста… Число друзей моих, мужчин и женщин, Живых и умерших, да, больше ста, Врагов же — пять… а, может быть, и меньше… И не должник я… Никому, ни в чем… Я все отдам за нежности крупицу… И, сам больной, был для других врачом… О, каплю жалости, чтоб мне напиться… Любовниц милых и святых подруг, Любивших, отошедших… все бывает… Пусть далеки они… Но сразу, вдруг… Ах, ничего то я не забываю… А ты… Ты ангел или человек, Меня спасавший делом и советом… Я был бы мертв… О, жизнь не для калек… Я жил и счастлив… О, не чудо ль это… Не знаю… Плачу и благодарю За помощь в прошлом, верность в настоящем, Ночь творчества и чистую зарю Светлеющую надо мной, не спящим…

«А, Б, В, Г, Д…»

А, Б, В, Г, Д. 1, 2, 3, 4, 5… Старости школа, о, где – Время учиться опять. Е, Ж, З, И, К. 6, 7, 8, 9, 0… Муза, скамью старика Ныне занять мне позволь.

«И есть борьба за несуществованье…»

И есть борьба за несуществованье, За право не существовать – борьба… О, неживое мертвое названье, О, неживая мертвая судьба. Существованье слабым не под силу, И вот – борьба, чтоб не существовать… Я побежден… Меня не подкосило На не похолодевшую кровать.

ФОНТАН (1927) Восемнадцать стихотворений

ДУШЕНЬКЕ

La seule personne au monde

qui me donne parfois envie de

me jeter a genoux.

G. Duhamel

I. «На землю смертный воду льет…»

На землю смертный воду льет Без радости и без влеченья, Но в стройный обратить полет Воды нестройное теченье. Но к небу устремить струю Блистательную – смертный любит, Подобной сделав острию И вызвав высоту из глуби…

II. «Полету бурному внемли!..»

Notre planete souffrante a besoin de centre.

H. Massis

Полету бурному внемли! Фонтан заковано-свободный Для круга пыльного земли Есть центр отрадный и холодный. И то взлетает напрямик Струей стремительно единой, То падает, и через миг Вновь рвется в неба середину…

III. «Со светло-бодрым выраженьем…»

Со светло-бодрым выраженьем Струишься ты в горячий день, Но быстрое твое движенье На смертных навевает лень… Смотря на хлопоты фонтанов, Лениво возлежит Восток. И лишь тогда от сна восстанет, Когда иссякнет их поток…

IV. «Ты – без брегов и без русла…»

Ты – без брегов и без русла, Что для тебя земная буря… И к помрачившейся лазури Тебе не вознести весла… О, если бы мое весло Струею выспренно-торчащей До молний блещущих все чаще Под громыханье отнесло…

V. «О, одинокая струя…»

О, одинокая струя. Ты не сливаешься с другою… О, ниспаденье острия Меланхоличною дугою… Бежит в содружестве поток, В содружестве бушуют волны. И лишь один фонтанный ток Журчит в уединеньи полном…

VI. «Сколь гармонически над ухом…»

Сколь гармонически над ухом Природа вьется и звенит, Что звонко-блещущая муха, Струя летящая в зенит… Она чарует слух Природы Не преставая день и ночь, И длань восточного народа Ее не отгоняет прочь…

VII. «Сокрыта звучная струя…»

Сокрыта звучная струя Деревьями густого сада… Так между тайной бытия И человеком есть преграда… Но зеленью сокрытый шум До глуха сладко достигает… Так вслушивающийся ум Невидимое постигает…

VIII. «Сию воздушную черту…»

Сию воздушную черту, – Как сильно человек ни страждет, – К ней припадающему рту, Воспламененному от жажды, Мучительной не преступить… И, заливая пламень ада, Он может долго, жадно пить, Ее не одолев преграды…

IX. «Взгляни на льющийся алмаз…»

Взгляни на льющийся алмаз, Блестящий многоцветным роем – Лазурь и солнце сотни раз Преломлены его игрою… Сияньем брызгая вокруг, Он ослепительный и чистый, И вправленный в гранитный круг Переливается лучисто…

X. «Я дно высокое открыл…»

Я дно высокое открыл, Измерив глубиною мысли – Похожи очертанья крыл На ангельские коромысла… О, за водой, что так скудна, – Фонтан – для ангелов колодец, – Высокого касаясь дна. О, прилетают, не приходят…

XI. «До той же самой высоты…»

До той же самой высоты И на одну и ту же землю Все так же ровно льешься ты, Но я тебе нестройно внемлю… Ты завершаешь путь прямой Одним и тем же звуком плоским, Так отчего же хаос мой Твоим явился отголоском…

XII. «Нет, не песочные часы…»

Нет, не песочные часы – Фонтанные… Вода, как время, Чаруя знойные красы Благоуханного гарема. Неиссякаемо бежит… И в созерцании развратном Восток дряхлеющий лежит Перед струею невозвратной…

XIII. «О, нападение твое…»

О, нападение твое Не устрашит лазурной жизни, Зане земное острие Должно быть твердо-неподвижным Дабы грозить кому-нибудь… Но ты в стремительном недуге, Небесную не тронув грудь, Сменяешь острие на дуги…

XIV. «Потоки мощные воды…»

Потоки мощные воды На землю проливает небо – На плодоносные сады И на поля златые хлеба. И русла наполняет рек… А возвращает к щедрым сводам Неблагодарный человек Твою единственную воду…

XV. «Струя прохладная поет…»

Струя прохладная поет И, слушая в оцепененьи, Прохожий из пригоршней пьет Ее живительное пенье. И чистый и прозрачный звук, Не умолкая, без усилья, Смывает грязь с горячих рук, Овеянных дорожной пылью…

XVI. «Языческое изреченье…»

Языческое изреченье, Торжественное «панта рей» – Твоя струя, твое теченье… Не медленнее, не быстрей. И без начала, без скончанья, О, слышит ли его Кратил – Бессмертно– ровное журчанье Иль слушать космос прекратил…

XVII. «Какая мертвенная тишь…»

So long as the house is empty,

we shall have peace and quiet.

R. Kipling

Какая мертвенная тишь… Дом опустел и сад запущен, И еле слышно ты грустишь, Струею траурной опущен… Счастлив тот невозвратный век, – Я повторяю неустанно, – Счастлив, счастлив тот человек, Кого оплакали фонтаны…

XVIII. «Не воздвигайте мне креста…»

Не воздвигайте мне креста – Воздвигните струю фонтана, И пусть струя лиется та… Ни вслушиваться не устану. Ни зреть из мрачной темноты, Из безотрадного бессмертья, Как славословит с высоты, Как воздух в ликованья чертит…

SILENTIUM SOCIOLOGIUM (1936) Поэма

* * *

Повиноваться пению нельзя. Я призываю к неповиновенью. Пускай поет цыганка бытия – Ее, ее не слушай, вдохновенье. Не то – один губительный толчок, И ты – клянусь молчаньем Аполлона Автомобильный услыхав гудок. Стеною упадешь Иерихона. Царицы песни сброшен произвол, – Как страстно бы она ни танцевала, Больших серег качая ореол, Она не может быть царицей Бала. Испепелил огонь ее очей Свою же власть, свои ступени трона — У Хроноса украв его детей, Она не знает, что такое Хронос. Свое паденье сладостная власть Лишь полуропотом гитар встречает. И перед тем, как навсегда упасть, Себя еще блаженством величает. Бал это там, где юная чета Не ведает о старине Музыки, Где бледно-голубая суета Чуть розовеющей равновелика… А на царицу песни погляди — Меж бабочек она как лед застыла, Но нежный кратер вальса посреди Блестящей залы вдруг испепелила… Бал это там, где юная чета Не ведает о старине Музыки. Где строгопалевая суета Сиреневеющей равновелика… Свое паденье сладостная власть Лишь ропотом своих гитар встречает, И перед тем, как навсегда упасть, Себя еще блаженством величает. И слыша ропот горестных гитар Уж ни о чем она не сожалеет – Ей до сих пор ее же дивный дар Мешал услышать то, что было ею… Испепелил огонь ее очей Свою любовь, своих страстей законы – У Хроноса украв его детей, Она не знала, что такое Хронос… Теперь, теперь услышала она Все то, что было смуглости бледнее. Увидела, куда вела луна, Куда ее вела, идя за нею… Так это я была весь тот костер, Что только часть мне полночь отразила, И утихал глубокомудрый спор, Когда мое безумье говорило… Мой женский голос был почти мужским. И меж землей и небом расстоянье Я пролетала голосом своим Почти на крыльях на почти свиданье… Почти, почти встречались мы с тобой. Лицом к лицу, кольцом к кольцу, к колечку, Опьянены сребристою пальбой, Шампанского златистою осечкой… Прощай, прощай, мой друг, мой голубок, — Все яростней — под свист, быстрей — под визги, Со струн рокочущих на землю, вбок, Рука сухая сбрасывает брызги… Так это я была весь тот костер, Что только часть мне полночь отразила, И утихал глубокомудрый спор, Когда мое безумье говорило… Прощай, прощай, мой друг, прощай, дружок, — Все с большей силою рука сухая, Как бы струны почувствовав ожог, Трясясь, на землю брызги сотрясает… Свое паденье сладостная власть Под ропот горестный гитар приемлет, И пятая родившаяся масть Богатству неземному чутко внемлет… Настали дни слабейшего толчка, Настали дни сильнейшего крушенья, И от автомобильного гудка Ты упадешь стеною песнопенья. Твое перо в немеющих перстах Уж заглушает Бытия запястья. И нечто есть, что не упало в прах, Хотя лежит во прахе сладострастье. Не гнев, не ветр, не ярость, не мороз, — А более, чем чувства, чем стихии: Бегут по коже мириады роз, Всевидящие, но глухонемые. Пускай уйдет кочующий престол В иное царство творческого духа — Святых серег незримый ореол Увенчивает снизу орган слуха. И эти серьги должен ты носить, Имеющие их — да слышат пенье. И где-то эхо отдалось — носить… Я призываю к неповиновенью. Не гнев, не ветр, не ярость, не мороз, А более, чем чувства, чем стихии — Бегут по коже мириады роз, Всевидящие, но глухонемые. Уж все готово совершить прыжок, Где верх и низ — лишь варварские стоны, И вместо тени газовый рожок Отбрасывает светлые хитоны. На светлый и мерцающий хитон Слетаются, но слишком поздно, боги — И верх и низ в один античный стон Сливаются, и гаснет газ убогий… Ты должен гармонично онеметь, Гармонии испытывая муки, И так молчать, чтоб солнечная медь Из недр к тебе протягивала руки. Молчать и так молчать, чтоб вечный хор Природы умолкал перед органом Умолкшим… Чтоб аккорды снизить гор Арпеджиями низкими тумана… Какой-то гул каких-то голосов Из глубины моих стола и кресел, Из душераздирающих лесов. Как будто кто их вырвал и повесил – Мне слышится — лесов девятый вал, Пускай смыкает плоскость палисандра Свой тихий и мечтательный овал, – В нем место есть еще для слов Кассандры. Но я на это место не взглянул — Мне самому понятен гул зловещий, Угрюмый гул, неотвратимый гул: Он через вещь мне возвещает вещи… Твое перо в немеющих перстах Уж заглушает Бытия запястья. И нечто есть, что не упало в прах, Хотя лежит во прахе сладострастье. Не гнев, не ветр, не ненависть, не боль, – Сильней стихии, яростнее чувства; Всю кожу натирает канифоль, Чтоб глаже совершалась смерть искусства. Свой стол выстукивая, словно врач, Я нахожу — мой век ужасно болен. Как неказнивший молодой палач Доволен этим, но и недоволен. Задумчив он, и голову объяв Свою, склоняет, как чужую, ниже, И если бы хоть раз казнил он въявь — К действительности не был бы он ближе. Мой век обуреваем топором, И рубит все — не только Ниагару, А даже то, что было серебром, Но не было рыдающей гитарой. Гармонию какую создают Пустынный зал, ряды пустые кресел… Два эхо сами для себя поют… И на пороге я стоял так весел, Так радостен, и на пустынный зал Глядел, как третье эхо, безъязыкий. И луч Музыки золотой сиял Там, где была недавно тень Музыки… С тех пор всегда пустынно предо мной, И я иду путем обыкновенным. И тихо, и задумчиво ногой Подталкиваю камень драгоценный, – Бежит проворно мышь его игры, Рожденная раздумия горою. И из еще таинственной руды Кую венец безвестному герою… Интернационалы голосов, Как нечленораздельные калеки Каких-то многостранных языков. И, образуя в воздухе отсеки, Летят опять… Громовсемирность книг Их встретила громовсемирным хором… Удар был страшен… Все умолкло вмиг, И утонуло в гимне Пифагора… Из всей громовсемирности беру Тишайшее — пыль, что лежит на книге, Легчайшее — и все же не сотру, Мельчайшее — искусств, наук, религий… Не гнев, не вихрь, не ненависть, не боль, Бесчувственней стихий, стихийней чувства Уж сходит с кожи вечная мозоль, Натертая твоим трудом, искусство. Довольно шуток. Пушкин был Всерьез. Последний смех божественной стихии. Бегут по коже мириады роз. Всевидящие, но глухонемые… Играть – молчать… И колыбель смычка С уснувшею гармонией качая, Бояться и желать, чтоб от толчка Она проснулась, сон свой не кончая… Играть – молчать… Качая колыбель Смычка, гармонию свою баюкать, И мучиться ужель, навек, ужель Она смежила сладостные звуки… Тебя, тебя, поставив словно щит Между собою и между вселенной, Молчание само себя хранит И прижимает перст к устам нетленным Как бога, бога поцелуй сей перст, Смежающий земных глаголов вежды! Под поцелуем бога рай отверст — Един язык не ведает одежды. Закон струны перстами преступив, Нигде себе ты не найдешь возмездья, И душу, словно кровь ее, пролив, Постигнешь ты — душа твоя созвездье. В котором есть бессмертия звезда… Трудись, ликуй и трепещи, убийца, Пока в могиле не совьет гнезда Молчания вознесшаяся птица…

АЛЬФА С ПЕНОЮ ОМЕГИ (1936) Двадцать семь стихотворений

«Бегут на вечный берег аксиомы…»

Бегут на вечный берег аксиомы, Не постигая мудрого песка, И каждый раз Учитель по-другому Внимает мудрости ученика… Разрушены языческие волны До основанья неба и земли, И бедный парус, христианства полный, Сияет за колоннами вдали…

«Ты зришь ли огнь, в котором нет огня…»

Ты зришь ли огнь, в котором нет огня, Ты зришь ли дым без сладостного дыма? Он заливает, гасит он меня Потоками солеными, седыми. Что, хладные, у ног моих шипят, И, с плеском разгораясь постепенно, Меня залить и погасить хотят Чуть тлеющею, чуть нетленной пеной…

«Как можешь ты мечтательно ходить…»

Как можешь ты мечтательно ходить Вдоль берега израненного моря, Его простор как можешь ты любить, Когда твоя любовь в его просторе. У ног твоих то тяжко упадет , То, истекая пеною, привстанет… Твою любовь оно тебе вернет, Простором быть оно не перестанет…

«Безмолвствует за слогом ясный слог…»

Безмолвствует за слогом ясный слог Лазурности до тишины безмерной, И свой гекзаметрический порог Переступают волны равномерно… Ни слога облака… Ни слога птиц… Лишь нескончаемость слогов лазури Хранит спокойнейшую из страниц, Которую душа читает в бурю…

«”Я не могла заснуть – так тихо было море…”»

«Я не могла заснуть – так тихо было море… О, почему оно зловеще не шумит, О, почему оно на яростном просторе Торжественно и торжествуя не гремит… И тщетно я ждала спасительного гула Отрадный сердцу плеск, понятный только мне, – Как сладостно бы я под гром его заснула, Под глубочайший гром в глубокой тишине…»

«Ты знаешь, для чего я создал это море?..»

Ты знаешь, для чего я создал это море? — Чтоб около меня оно могло страдать… Ведь струны не безбрежны, струны на просторе Не могут беспредельно, без конца рыдать… Я создал это море, чтоб его страданья Великой глубиною были для меня… Ведь струны не безбрежны, вечностью рыданья Лишь в горле человека до конца звеня…

«Как дети, что бежали на песок…»

Как дети, что бежали на песок И вдруг упали в море — волны моря Упали… И подняться им помог Прилив тоски над глубиною горя… Прилив помог, как плач детей, поднять Плач горьких волн, но плачет вся бездонность, Которую утешить и обнять Не может в час прилива вся влюбленность… «Бедна та грусть, в которой нет песка…» Бедна та грусть, в которой нет песка, Грусть глубока в бесчисленности плоской, Как волнами прибитая доска, На мокрые полосочки, полоски. Она легла… Одна, ни с кем другим Не в силах на полосочки делиться, Ей сладостно единством дорогим Над плоскостью бесчисленною длиться.

«Что было только частию Природы…»

Что было только частию Природы, То целым мирозданием гремит. — Земное лоно вместе с небосводом Подводное надземностью громит… Грохочущая плоскость разрушенья Вздымается ревущею горой, Рождая в муках страшного крушенья Второго лона небосвод второй…

«Срывает с эхо буря все покровы…»

Срывает с эхо буря все покровы И слух нагой — средь обнаженных сфер, И громовое небо столь сурово, Сколь ласковым бывает Люцифер… Единая раздвоена Природа И делается двойником глубин, Где волны стали частью небосвода И небосвод часть водяных руин…

«С глубоким диким грохотом руины…»

С глубоким диким грохотом руины Бездонности на плоскости лежат, И с грозным беспощадным ревом львиным Круги воды, что римский цирк, дрожат. И все бурлит, но это все не буря, А буря то, что без всего бурлит, Что без всего, без мудрости, без дури, Но равное само себе гремит…

«Сжимает море в яростных тисках…»

Сжимает море в яростных тисках Все выше и — разъятием огромным Роняет море, — и опять в ветрах Объятием воздвиглось буреломным… И вдруг — с полубездонной высоты Опять роняет моря полубездну, — И держит, держит стройность красоты На хаосе горбов своих железных…

«Черты единой хаос беспрестанный…»

Черты единой хаос беспрестанный, И плеск подобный гимну грозных рук, Дисгармоничный и многоорганный Не только звук, а после – только звук. Гласящий о потере лицезренья, Которому есть край, но нет конца. И льется через край конец мученья – Ведь на тебе уж нет ее лица…

«Средь страшной дикой бури соловей…»

Средь страшной дикой бури соловей Вдруг сладостно запел – невесть откуда, Нивесть какой любви, каких ночей – Средь яростного громового гуда… На миг он грохот бури заглушил Хрустальной бурей сладостного пенья, Но человек в тот самый миг решил, Что смерть близка и нет ему спасенья…

«Гремящими могилами воды…»

Гремящими могилами воды Брег покрывается — и оживает… И пена с очертаньями звезды Свой влажный сумрак светом проливает. …И все же не заговорила смерть, Неся воды гремящие могилы, Обрушиваясь на немую твердь С такой неумолкающею силой…

«Оратор на брегу торжественного моря…»

Оратор на брегу торжественного моря Мечтает Демосфена камешками быть — Для смертные судьбы в стройноязыком споре Блаженный приговор в суде богов добыть… Срывает лицедей хаос с безликой бури Дабы в рукоплесканье грозное взглянуть, Рожденное игрою страшною лазури, Что прежде сердца мощно потрясает грудь…

«Потоп глядит на разрушенье Башни…»

Потоп глядит на разрушенье Башни, И волны тонут в грохоте камней… От их любви великой и бесстрашной Осталась только пена ступеней… И с Башни бросилась душа Потопа, И рухнуло столпотворенье вновь… И омывает берега Европы Его любви уже ее любовь…

«…Но берега глухой пустынный скрип…»

…Но берега глухой пустынный скрип Слышнее песнопенного прибоя… Скрипичности недвижимый изгиб Рокочет набегающей трубою. И влага каждый свой нестройный звук, Трубе своей скрипичности внимая, Нестройным эхом выпрямляет вдруг, Как некая гармония хромая…

«Когда волна бежит чрез лунный свет…»

Когда волна бежит чрез лунный свет, Из мрака в мрак, в сиянье чрез сиянье, Она не знает… нет… не знает… нет… Ни свет разрыва… нет… ни мрак слиянья. А ты луной идешь чрез жизнь мою, В гармонии волшебно отражаясь, И, на гармонию смотря свою, В твое сияние я погружаюсь…

«Полуобняв любимую волну…»

Полуобняв любимую волну, Я вышел с нею в ласковое море… Мы были в темноголубом плену, Мы были в темноголубом просторе, Пока туман на море не упал И не исполнил тайного желанья — Ведь мы ушли, чтоб берег не пропал Навек, а только был в земном тумане.

«…Но стоит лишь придти сюда с мольбертом…»

…Но стоит лишь придти сюда с мольбертом Как чайки над водой медлительней летят… Их крики, смешанные с резким ветром, Особенно зовут, особенно грустят… И бесконечная безбрежность линий И небеса сливаются вдали С божественною краской темно-синей, Рокочущею только для земли…

«Когда, когда звенит игрушечное море…»

Когда, когда звенит игрушечное море В шкатулке светлой грусти — зубчики любви Грызут орешки волн, бросая на просторе Скорлулки нежности, что пеной не зови… И слабый блеклый звон не называй хрустальным Не то, не то тебе он сердце разобьет. И сердце станет мертвым сердцем музыкальным, Где все, что умерло, столь сладостно поет…

«Прошедшее находит колыбели…»

Прошедшее находит колыбели, Грядущее находит колыбель Одну всего… И то, дойдя до цели, Оно рождает двух страданий цель… А все прошедшее – дитя разлуки Баюкает, баюкает моря, И колыбели песнею безрукой Утешены, то вниз, то вверх смотря…

«Слабеет море сил моих земных…»

Слабеет море сил моих земных… Меня к Стране уносит неизвестной… Уже не видя берегов своих, Зову на помощь море сил небесных… Но чем я дальше в слабость ухожу Тем горизонт прекраснее и шире, И помощь неземную нахожу, Не в звуках лиры, а в умолкшей лире…

«Да, поцелуй, звучавший нежно у фонтана…»

Да, поцелуй, звучавший нежно у фонтана, Над бурным, грозным морем сладостней звучит, Вокруг него нет дымки лунного тумана, Сребристую струю фонтан к звездам не мчит… Под ним туман зловещий яростного моря, Ревущие фонтаны безобразных струй. И, словно голос ангела в кромешном хоре, Все сладостней звучит волшебный поцелуй…

«Нет ничего в таинственном набеге…»

Нет ничего в таинственном набеге, Есть только он – таинственный набег… За альфой альфа с пеною омеги Безбрежностью заканчивает брег И начинают вновь на нем безбрежность… Соленую отчизну нежных бурь Навеки покидает безмятежность… Нет ничего и значит все – лазурь…

САННОДЕРЖАВИЕ (1939). Четверостишия о Снеге

* * *

Страна, не знающая снега. Нехристианская страна. Сияющей суровой неги Не все достойны племена.

* * *

Стихающий злобно сменяет того, что неистов Так правит династия вселеденящих Ветров… Но нет ей ни грома, душе моей бедной, ни свиста Ей слышится эхо замерзшее пламенных слов…

* * *

Оглядываемся назад… Зачем, зачем мы поглядели… Двойной и гармоничный гад Иль ангельские параллели…

* * *

Как дико, страшно… Вновь по первопутку Такому… Что за древность он отверз… Как ежели б… Отрепьев… в стыдь… малюткой… Под звездами… во пеленах… замерз…

* * *

Червь солнечный подтачивает лед, – Есть подземелья червь, есть – поднебесья. И в диком холоде созревший плод Гниет под пение Христос Воскресе…

* * *

Что снежных тел, легчайших тел есть мера – Сад занесенный, крыша иль сугроб?.. Не ведаю… В ком не угасла вера, Тот Воскресенья измеряет гроб…

* * *

В снегу стоит повозка золотая… О, почему она в снегу стоит, Таинственно и сладостно блистая, О, почему в снегу она блестит…

* * *

Сперва — пейзаж… Затем в твоих руках Он превратился в снежную фигуру… Потом ее ты обращаешь в прах… И вновь пейзаж… И вновь творишь Лауру…

* * *

Природы клавиши — как молчаливо — Как глубоко — лежат у наших ног, — Их можно сжать в гармонии комок И бросить в грудь гармонии счастливой…

* * *

Помнишь то серебро, столь бесценное, столь без отдачи, Что его уступал за пустырь занесенный овраг, Для себя оставляя лишь тьму заколоченной дачи, И летевший навстречу очами сверкающий мрак…

* * *

Лететь стрелой мимо Иглы – Души смертельная веселость. С грядущим через холод мглы Уже делить медвежью полость…

* * *

На бедный полутемный петербургский двор Нисходит медленно блистательный Снег I… Вершина власти не вершина гордых гор. А нищета, а эта банка от консервов…

* * *

О, анданте Белых нот Музыканту На енот…

* * *

Идущий снег всегда восточней сердца… Внемирен он как наземь упадет… Пред взором мысленным единоверца Сошествие ненарушимых нот…

* * *

Какой покой. Классическая нега… Сверкает эхо… Тишина Ничем ненарушаемого снега… И лира звуков лишена…

* * *

Гуляю… Двадцать градусов мороза… О, пламенность понять я не могу Шипов холодных леденящей розы… О нет, я понимаю, нет, я лгу…

* * *

Сложив в колчан Его скалы Тугозамерзшие болота. Зовет Диана к чаще мглы Собачий холод нм охоту…

* * *

Здесь слышно – «в ухо дербалызни». Там мочится в сиянье шкет… О, скованной морозной жизни Свободный страшный этикет…

* * *

Вотще леонтьевский мороз, Что жандармерия нагрянет, — Свобода отморозить нос – Тереть — не может — снегом станет…

* * *

Смешалось все — и птица, и скотина, Вот с перьями павлиньими ямщик, Вот сани с шеей гордо-лебединой, Вот птица важная — злой временщик.

* * *

Из санкт-трубы восходит санкт-дымок, Санкт-голуби гуляют по санкт-крыше… Снег выпал, как молчанья эпилог, Но я уже пролог сверканья слышу…

* * *

Прибавился сияющий этажик На всех лачугах и на всех домах, А жизнь в них продолжается все та же: Светло в природе, но темно в умах…

* * *

Перебирая вожжи, словно струны, Чаруя лошадей, В волшебной тишине, в сияньи лунном Поет ямщик — Орфей…

* * *

Ночь лунная… Я вышел на крыльцо… Мороз… Собачий лай, далекий, слабый… Волшебный час… О дивное лицо Сверкающей и юной снежной бабы…

* * *

Пустырь, сугробы… Дом… И снова пусто… С заборами проломов длинный ряд… Как выспренно, как дивно в захолустьи Миры красот божественных блестят!..

* * *

Двудымного лебедя порозовевшая Леда Свиваясь в лобзаниях стелится в полукольце… Светлеющим сердцем вникая в запрет Архимеда, Над снегом нетронутым варвар стоит на крыльце…

* * *

Религиозная зима В трех лошадях, как Бог — в трех лицах… Не дело нашего ума — Благовествуя, тройка мчится…

* * *

Ничем незаметно оно, и птицы минуют напевом, Листву некрасивую осень с небрежностью золотит, Но грянет мороз — и, небес генеалогическим древом Величественно сверкая, оно горделиво стоит…

* * *

…Уж вырублена прорубь для наяд… Чем больше лед, чем шире вырубаешь, Тем все мрачней леса вокруг стоят, Вокруг того, что к жизни призываешь…

* * *

Христос родился. Мы срубили маленькую елку. И сразу нужен стал – чтобы ее поставить – крест… Темно… В твоей руке – топор, в моей руке – двухстволка… Скорей, мой друг, скорей уйдем от этих страшных мест…

* * *

Кентавр в Россию забежал, Гонимый злобными богами, И разрыдался над снегами — Он путь на родину держал…

* * *

Сиянье звездное заносит млечностью… Все утолщается покров бесплотности… Суров брюхатости пейзаж отеческий, Растущий медленно из мимолетности…

* * *

«Христос Воскрес. Христос Воскрес», – В церквах народ поет… Все ожило — поля и лес, Но умирает лед…

* * *

Чудо — над моим стихотвореньем Три снежинки начали блестеть… Не растают до конца творенья, К людям не успеют долететь.

* * *

Лоб Клеопатры был твоим бесчестьем, — Не Индия, где снег в цветах мечты, — А дивный лоб — мерцающая вместе Со смуглостью вся бледность красоты…

* * *

Снег шепчет – «нежность, нежность, нежность, нежность»… Но нежность шепчет – «снег, быть может, снег»… Она похолодеет неизбежно… А он, увы, дождется вешних нег…

* * *

Когда замерзнут клавиши твои, Наденет эхо теплые перчатки, И будет вновь его мизинец сладкий Нам повторять беспесенность любви…

* * *

Снежков златистых тайную прохладу До сердца охладевшего добрось – Друг в друга с чудною отрадой Бросаем листьев полумертвых горсть.

* * *

Был ручеек и грязен, и невзрачен. И неглубок, и узок, и речист, А стал непроницаемо-прозрачен, Зеркально-молчалив, хрустально-чист…

* * *

Ты, как Атлантида, провалишься ночью морозной В подснежную бездну над хаосом крепким корней, По пояс ушедший в Природу связующей розни Меж телом и духом, и царством бесплотных теней…

* * *

«Смертию смерть поправ И сущим»… Лед загремел, прервав Поющих…

* * *

В паденьи снега видит человек – Век XVIII-ый пейзажа переходит В XVII-ый, и далее идет в Природу – В XVI-ый глубокоснежный век…

* * *

Шапки горят, в снегу, И шубы… Ворами нареку Гекубы…

* * *

Уж мечут копыта последнюю дикую сдачу, Крошится и прахом взвивается страшный мелок… И синяя сетка становится сетью рыбачьей, На запад летит не летевший на запад восток…

* * *

Зачарованье лунатичных троек У края ночи, лунности концов… Со звездами прощанье бубенцов… Небесного начало неземное…

* * *

Как бы океан сказал – «Христос», То в тот же век он стал бы льдом и снегом… Но с пеною венериной хаос Молчит, увенчанный терновым брегом…

* * *

Среди моей коллекции полотен Ни на одном нет снега Твоего… А полотно само! А дух из плоти! Основа белоснежная всего!..

* * *

Нет, — ветки нет первой, есть первая только игрушка – Ведь первая нитка не знает последней иглы, И целой не хватит ни черной, ни белой катушки, Чтоб ветку украсить последней игрушкою мглы…

* * *

Душа стояла с бедным опахалом Над снегом, как любимая раба… Она ему блаженство навевала… Предсмертный пот с ее струится лба…

* * *

Я весь изошел состраданием верным и нежным К двум людям, к двум веткам, к двум сильным, к двум слабым сердцам… Покровом нетронутым, ненарушаемо-снежным Я только схожу на крыльцо, но не приближаюсь к крыльцам…

* * *

Плечо всегда немного одиноко, – На нем лежит всегда незримый снег… Не оттого, что так оно высоко, А оттого, что низок человек…

* * *

России мертвенная бледность, Ее недышащая грудь… Впрягайся в сани, Всадник Медный…

УТЕШЕННОСТЬ РАЗРУШЕНИЯ (1939). Книга стихотворений

LES ORAGES DE LA JEUNESSE SONT

ENVIRONNES DE JOURS BRILLANTS

VAUVENARGUES

«Светающее пробужденье птиц…»

Светающее пробужденье птиц… На неподвижной и незримой ветке – Порозовевшей ранее денниц Дремотный щебет мелодично-редкий. Клубится ночь глубокая вдали, Бледнеют звезды, восходя отвесно, Над предрассветным сумраком земли, Смешавшимся с туманностью небесной.

«… И на подушке нежная щека…»

… И на подушке нежная щека Еще лежит дремотно, неподвижно, Не ведая, что жизнь любви близка, Что жизнь любви любовью станет жизни… Не ведая, что посветлела твердь И что еще светлее — изголовье… И явственная пред рассветом смерть Сокрылась перед вечною любовью…

«Страницей недочитанной уснув…»

Страницей недочитанной уснув, Ты встала рано — с зябкою росою, Коленями на утра блеск взглянув, И первый шаг был с пяткою босою… Смеется с ясной свежестью вода Над верностью горбатого кувшина… Под водопадно-глиняной вершиной Твое лицо струится, как звезда…

«С прозрачным парусом прозрачный руль…»

С прозрачным парусом прозрачный руль Сливаются и тихо веют в тюле… И якорь нежных стрел влачит июль – Все глубоко, бездонно все в июле… Лазурная сияющая мель Мечтательно и медленно уносит И якорь стрел, и сладостную цель Под набеганье тюлевых полосок…

«Букет цветов, стоящий на столе…»

Букет цветов, стоящий на столе, Составленный из полевых наречий, Умолк в блестящем горле, в хрустале, И воду пьёт благоуханье речи… Окно гостиной голубая даль – Раскрытое – всё шире – раскрывает, И стёртая рояльная педаль Полдневное молчанье продлевает…

«Златого зеркала сребристый внук…»

Златого зеркала сребристый внук Светло уснул у полдня на коленях, И маятника безмятежный стук Вновь возвращает к невозвратной тени. И столько раз свершается возврат К тому, что лишь однажды миновало, Что счастья настоящего квадрат Пройдет, и станет прошлого овалом…

«Ничем непобедимая сирень…»

Ничем непобедимая сирень Тебя еще недавно покоряла… И вот уж перековывает сень Меч лепестков на лепестков орало. Но эта пораженья борозда Есть борозда победоносной грёзы. Теперь – без упоенья, без труда, Всесильные ты побеждаешь розы…

«В раскрытой пасти каменного льва…»

В раскрытой пасти каменного льва Покрытый мхом тяжелый шар грохочет… …Не жизнь, а смерть слышна едва-едва, Но ничего он заглушить не хочет… Лазурный, безмятежно ясный день Наполнен тяжким неподвижным громом, И – львиную пересекая тень – Светло порхает бабочка пред домом…

«Чтоб этот мир, чтоб эта тишина…»

Чтоб этот мир, чтоб эта тишина Достойны были будущего счастья, Чтоб жалость прошлому была верна — Тяжелый шар грохочет в львиной пасти… Угрозы милость иль пощады гнев Звучит в клыках окаменевшей болью… …Рычащей лавой раздирает зев И попирает лапой своеволье…

«Белеющими перьями гусей…»

Белеющими перьями гусей Лазурь как бы написана с нажимом… Она местами — синевы темней И углубленная – непостижимо… И, легкою преградою ресниц Разъединив безоблачное слово, Бездонное сливаешь без границ Лазурное ее пространство снова.

«Когда в тиши гармонии наук…»

Когда в тиши гармонии наук Звучит пчелы беспамятное слово, Раскрытый полдень падает из рук Разжавшихся мечтания земного. Полуденного счастья бытиё Лежит у ног, всегда у ног мечтанья… Жужжание безоблачней всего, Но ты, душа, безоблачней жужжанья…

«Далекий – на дворе открытый – кран…»

Далекий – на дворе открытый – кран Распахивает настежь дверь гостиной… И слуха зачарованный обман Заворожен миражем без пустыни… Блестящая незримая струя Бьет о паркет – но заливает плиты… И брызгами – букеты острия Разметаны – с глубоким зноем слиты…

«В зелёный лёд зеркал глядит жара…»

В зелёный лёд зеркал глядит жара, Своё пыланье видя тёмно-синим. Счастливый Рим уснувшего двора Спасают некричащие гусыни. И так светло, что делается вдруг Чуть сумрачно от солнечного блеска… Всё хаотично – трепетно вокруг – И веет гармонично занавеска…

«Лазурный день блаженно-неподвижен…»

Лазурный день блаженно-неподвижен – Поля, леса – как неподвижны вы… Кармин ланит к ветвям настоль приближен, Что кажется оттенком синевы. Но стоит лишь пунцовости заката Блеснуть в ветвях, как лес в лучах летит… Зато теперь в тенистости крылатой Кармин ланит стал зеленью ланит…

«С прохладною смешавшись тишиной…»

С прохладною смешавшись тишиной, Глубокий воздух комнаты нагретой Еще хранит великолепный зной, Весь день сиявший за порогом этим. Как огненный и чем-то грешный рай… И лоб горячий вытирали люди, Одежды приподнявши легкий край, Смиренным детским жестом, полным чуда…

«С какою негой побеждает день…»

С какою негой побеждает день Свой знойный, ослепительный свой хаос… Темно-лиловую местами тень Земля полураскрыла — задыхаясь… Все замерло, все дремлет — чуть дыша… Мир опустел… Могучие мгновенья Текут — и в грозном блеске, не спеша, Безлюдное свершается боренье…

«Природы светло-голубая тень…»

Природы светло-голубая тень Чуть розовеет в зелени глубокой, И, с солнцем перемешанная, сень Мелькает набеганьями потока… Божественного торса наготу Над бытием слегка приподнимая, Ланитою прижавшися к персту, Она молчит, и эхо ей внимает.

«Лиловые и синие цветы…»

Лиловые и синие цветы Покачиваются и благоухают, И в заговоре знойном красоты, Как полумаски, бабочки порхают. Но ничего правдивей нет полей, Верней травы, ласкающей колени. Скорей туда – под сумрачность аллей, Под сумрачность блаженства и измены.

«Лазурь полна волшебных чувств живых…»

Лазурь полна волшебных чувств живых И воздух в неподвижном трепетаньи… Безоблачней средь капель дождевых Сияющее счастие мечтаний… Медлительная туча все растет, И ясность неба тихо убывает, И тот лиловый сумрак настает, Что перед ливнем блещущим бывает…

«Вдали негромко начинает гром…»

Вдали негромко начинает гром, Два рокота из трех перебирая, И, долго-долго медля на втором, Грохочет глухо у немого края… И в рокот нарастающий листва Вступает, ставши в ветре мельче вдвое, Средь светлых капель, брызнувших едва, Сливаясь с ними в трио дождевое…

«Стелилась темно-голубая тень…»

Стелилась темно-голубая тень Неровно потемневшими полями, Перебирая, как слепец плетень, Простор земли с небесными краями. И капли падать начали сильней, И с тенью их мельканье тасовалось, И вдруг тасуя все быстрей, быстрей, Их редкий сумрак в частый блеск смешало…

«…И свежесть потемневшею полей…»

…И свежесть потемневшею полей Ликующее солнце озаряло, И вместе с солнцем, но еще светлей, Дождь хлынул с возрастающею силой… И льется, ослепительно сплошной, С подножием сверкающим паденья, И высится, как арфа, весь сквозной Сквозь плеск, журчащий с блеском усиленья…

«Сквозь ливня ослепительного строй…»

Сквозь ливня ослепительного строй Бежала обветшалая беседка И вдруг остановилась… В прутьях редких Струится звук, как в струнах, неземной… С шуршаньем тайным пропускают плеск Местами обвалившиеся своды, И влажный обнажающийся блеск Прикрывшей эхо наготы Природы…

«Стоять и слушать с мокрой головой…»

Стоять и слушать с мокрой головой Торжественное трио дождевое… Сверкающий, прохладный и живой Его единый звук между листвою… И мокрым быть от ног до головы, Когда единый звук журчит сильнее, И делается звуками листвы, И сладостно струится вместе с нею…

«Неутолимый, нестерпимый блеск…»

Неутолимый, нестерпимый блеск Не темной и светлой летней лучи – Одним лучом она померкший лес Вдруг озаряет сладостно и жгуче. Не все стволы в тот миг озарены, Но те, которых свет ее коснулся, Те видят, навсегда ослеплены, Что сумрак только к ним одним вернулся…

«Есть час, когда лишь прутья шалаша…»

Есть час, когда лишь прутья шалаша – Шурша — не пропускают воду. И, обнаженная, идет душа Под ветхие укрыться своды… И дождь умолк… Биенье двух сердец С шуршаньем трепетным звучало… И радуги божественный конец Сливается с любви началом…

«Дождь перестал… И только по бокам…»

Дождь перестал… И только по бокам Еще летят пленительные капли — Одна — другая — здесь — и там — и там И вот они исчезли, не иссякли… И вдруг с поголубевшей высоты, Блестя, летит еще одна куда-то… И — как дыханье — затаив цветы, Земля молчит в восторге аромата…

«Тяжелый гром дорожки укатал…»

Тяжелый гром дорожки укатал, Беседки разрушения поправил, Благоухающий цветов развал В огромной клумбы заключил в овале… С землею вместе всходит светлый пар, И вновь лазурна неба половина… Лишь каменный и громогласный шар Еще грохочет глухо в пасти львиной…

«Еще светло, но начало темнеть…»

Еще светло, но начало темнеть, И вечер близок на закрытой двери Блистает ручки стершаяся медь Лучом прощальным, ярким до потери… Но этот луч не может быть земным. Но эта дверь не может быть небесной… И взор по украшениям резным Скользит вне Времени Красы безвестной…

«Свершает спинка кресла свой закат…»

Свершает спинка кресла свой закат, И ручки, округленностью бездонной Удерживая день, еще блестят Лучей златистых эхом позлащенным… Торжественно и тихо день прошел И меркнет медленно паркет под воском – Распиленный на солнце пыльный ствол, Отбрасывая тень с оттенком лоска…

«Уходит в небо глубоко скамья…»

Уходит в небо глубоко скамья И в небо высоко врастает урна. О, всё нежнее камни бытия, Их тяжесть всё воздушней, всё лазурней… Я чувствую средь мёртвой тишины Утешенность земного разрушенья… И прошлого ещё не сочтены Не только годы – краткие мгновенья…

«В пустынный парк через стены пролом…»

В пустынный парк через стены пролом Вхожу… Как тихо… Листья осушают Давным-давно заглохший водоем… Есть разрушения, что утешают… Безличный до паденья, до руин – В руинах каждый камень отличаешь… Среди других камней всегда один – Как ты – один грустит, как ты – дичает…

«Смеркается… Темнеет – наугад…»

Смеркается… Темнеет – наугад – То здесь – мгновеньями, то там – местами С дорожками то исчезает сад, То смутно возвращается кустами. С решеткою туман все глубже слит И прутья то раздвинет, то сближает, И белой тенью статуя стоит И ничего уж не изображает.

«К глубокому столбу привязан пруд…»

К глубокому столбу привязан пруд… Свисает цепь, своих длиннее звеньев… И две ступени черные ведут, Нет, лишь одна — в чистилище гниенья… Неровные и низкие кусты Стоят вокруг — не образуя круга… …Объятия небесной пустоты В объятиях земли — забвенье друга…

«О тяжести, о сладости обид…»

О тяжести, о сладости обид Полусловами полустёртых звуков… …И на тумане пьедестал стоит… Чуть слышен голос статуи безрукой… …Я для тог безрук до пле Чтоб нежн и ранящ длань Не прикаса боль ко мне нич… …О пьедестал стоящий на тумане…

«Пустынная в безмолвии луны…»

Пустынная в безмолвии луны… В голубоватом трепете аллеи… Скамейки бесконечности длины… И статуи до черноты белеет… И чернота накладывает блик На тень, усиленную белизною… И тусклый в слепоты орбитах лик Мерцает страшным, мертвым лунным зноем…

«Смежает вечер синий абажур…»

Смежает вечер синий абажур В большой букет исполненный покоя, И света замигавшего амур Грозит слегка коптящею стрелою… День отошел торжественно-простой… Он был как все – велик, как все ничтожен… И под его бессмертною чертой Нет ничего и быть уже не может…

«Из черноты подчеркнутых глубин…»

Из черноты подчеркнутых глубин Медлительно исходит блеск рояльный, И вновь кончается, совсем один, Сверканьем лакированным, печальным… Глубин своих подчеркивая хлад, Широкий блеск, стремительно сужаясь, Уходит бесконечно продолжаясь – Дорожкой черноблещущею в сад…

«Ты голову откинула назад…»

Ты голову откинула назад, Как бы ослепшая перед музыкой. И стала на мгновения безликой… И шесть свечей на бабочку летят. В полночной дымке сумрачных зеркал… И долго ты глядела в позабытость… И вдруг рояль, как тайна, нераскрытый Таинственно и тихо зазвучал…

«Шестью свечами сумрак упоен…»

Шестью свечами сумрак упоен И жирандоли хрустали дробятся… И много раз твоей рукой продлен Аккорд, с которым сладостно сливаться. Он будет полон нежности иной, Ты сколько бы его ни повторяла… И нотная калитка над роялем Раскрыта в сад безмолвный и ночной…

ЭЛЕГИЯ ЭЛЛИЧЕСКАЯ (1940)

Сон будничный, царящий над землей, Пленительное бодрствованье наше… Мгновение сребристою стрелой Летит над упоительною чашей… Мои уста истлеют без твоих. Вдали моих уста твои истлеют. И лишь в устах полураскрытый стих Лобзания любви запечатлеет… О, раньше смерти поцелуй смежил, Смежил блаженством жизни наши очи, И мраком раньше смерти окружил, Но чудным мраком быстролетной ночи… Истлеют без твоих мои уста, Уста твои вдали моих истлеют, И нашими лобзаньями мечта Себя баюкает, себя жалеет… Волшебный бледно-синеватый свет Окно у ночи смутно отнимает, И еле расплывающийся след Все призрачней прозрачность затемняет. Но отнятого удержать не смог, И возвращает без конца до срока… И платья гармонический комок Лежит как бы на берегу потока… Сон будничный, царящий над землей, Пленительное бодрствованье наше… Мгновение сребристою стрелой Летит над упоительною чашей… Не покидай устами поцелуй, Он к нам протягивает наши руки, И радугой сияет смертных струй – Твои уста нужны моей разлуке… Чрез осень человеческих судеб Мы зрим незрячие уста богини… На мраморных устах закат ослеп… Незрячих уст улыбка не покинет… Улыбка похладевшая дотла Мир озаряет искрою отбитой, И выпуклая глубина светла В ее сплошных белеющих орбитах… И мы не покидаем поцелуй, И мы к нему протягиваем руки. И радугой сияем слезных струй – Мои уста нужны твоей разлуке… Сон будничный, царящий над землей, Пленительное бодрствованье наше… Мгновение сребристою стрелой Летит над упоительною чашей… Разверзлась бездна и раскрылась даль На узком месте тесного объятья, И наготы невинная вуаль Колеблется дыханием проклятья. И с головы сплетается до ног, С подножием сливая изголовье, Трепещущий бесформенный венок, И снова расплетается с любовью… Но ты не бойся — таинство любви Любовного сильнее святотатства, И наготу сестрою назови, Дабы чужой души почуять братство…. Спадает с ложа смятое слегка, Чуть скомканное лунное сиянье… Его откинула твоя рука, Лежащая на нем, как изваянье… Дрожащая лежит на полпути Неровная сияющая хмурость… Не смея к нам не прямо подойти, По сторонам любви стоят амуры… Сон будничный, парящий над землей, Пленительное бодрствованье наше… Мгновение сребристою стрелой Летит над упоительною чашей… То тело нежное сожмет душа, Так крепко, что не чувствуешь объятья, И, глубоко вздыхая, не дыша, Грудь замирает сладостно до сжатья. То душу тело нежное сожмет, С такой земной, с такой небесной силой… И кажется, что небо упадет, Но мы его все выше возносили… Забыть, очнуться, снова позабыть, И вновь на миг очнуться в отраженьи, И только в этом отраженьи быть Беспамятством ее самозабвенья… Цветам, плодам, всей пышности даров На что упасть из изобилья рога — Их расточит безумье наших снов… Они летят на звездную дорогу… Но звездный путь неисчислимо пуст, И, несмотря на дивные усилья Вкушающих и упоенных уст, — Не высыпаться рогу изобилья… Лицом к лицу встречает смертных страсть, Но вечная любовь встречает в профиль Полусклоненный… чтоб к нему припасть Не мог никто… чтоб только эти строфы… И в мертвой, но воскресшей тишине, Среди цветов повыцветших сплетений, В коленопреклоненной вышине Уже целуются и наши тени… Сон будничный, царящий над землей, Пленительное засыпанье наше… Мгновение златистою стрелой Летит над розовеющею чашей…

ОРАТОРИЯ ДЛЯ ДОЖДЯ, МУЖСКОГО ГОЛОСА И ТУМАНА (1948)

Laisse moi calmer mon enui et du fond du neant ou… resistes aujourd hui ne trouble point l’horreur dont …… est suivie…

Deux tyrans opposes…… ton sort ont decides …

L’amour malgre…

Henaut

ОЛЬГЕ ЕЛИСЕЕВНЕ ЧЕРНОВОЙ

Как Байрон дождь – плащи, плащи, плащи, И на плечах – величье блеска… В редеющей толпе себя ищи – Нет никого на перекрестке. И только лужи измеряют шаг, И вдаль уходит одичало Арпеджией разорванною в мрак Огня дождливое начало. От фонарей, незримых в двух шагах, Нисходят световые башни, И все еще не кончился впотьмах Сегодня утром день вчерашний. Сырая мягкость в воздухе глухом, Шарфы стянувшая узлами, Сливается с растаявшим столбом И с зыбко-мягкими углами. Штрихами мрака озаряет свет И сам как бы во тьме таится, И все, что есть и все чего уж нет, В своем слиянии двоится… Под шелком перепончатым спешит, Подъяв скелетик черноспицый, Прохожая… и слабый мокрый щит В ее руке пред ней влачится. И новомодный стал ее наряд Слегка нарядом допотопным, И юбкой темною туман подъят Над каблучком ее трехстопным. И скрылась, даже шага не пройдя. И снова лишь шаги мужские Не отстают в тумане от дождя – Не сердца женского стихии… Не сердца женского – мужских усталых плеч… На них, на них величье блеска, Чтоб темными сурдинками возлечь На глохлый шум глухого плеска. Из пустоты… густеющей… у ног… Исходит… зыблется… колеблет… И стелет… пеленающий… венок… Свои медлительные стебли… Иссеро-призрачная… белизна… Колеблемое… удлиняет… И еле зыблемая… голизна… Те колебанья пеленает…. Как Байрон дождь – плащи, плащи, плащи, И в непомерном промежутке Меж небом и землей себя ищи, Чтоб не было тебе так жутко, Чтобы ты мог, был в силах ты забыть Оттенки, отзвуки той встречи… Беспамятным в тумане можно ль быть – В тумане вспоминают плечи… Есть память плеч… И нужен ей туман… Без плеч в тумане все забвенно… Чем сладостней, чем глубже был обман, Тем их возвышенней согбенность… Туманностью… колеблемая… твердь… Восходит… зримо… еле-еле… Сыреющая… пеленает… смерть… Пеленками… без колыбели… Стремительной душе наперекор, Идет медлительное тело… Как! ты еще бессмертна – до сих пор… А я уж умереть хотело… И твердь… едва восходит… до колен… Баюкаемых еле-еле… Окутываемых… в сокрытый тлен… Пеленками… без колыбели… Большие люди мелкого дождя… Одни мечты, одни заглавья… И до конца ничто не доведя, Борта опущены к бесславью… Дождливый час их научил иметь Души ужасные манеры… Сутулиться… Не сметь… И сметь… И сметь… И быть классическим примером… Все дальше пред стаканом локти класть На одинокий столик липкий, Чтоб долго ошибавшаяся страсть Еще была подсказкой скрипке… И пустоты… густеющей… у ног… Исходит… зыблется… колеблет… И стелет… пеленающий венок… Свои медлительные стебли… …………………………………………….. Лишь тот, кто чуждой улицей в туман Идет в блуждания ночные И руку зябко опустил в карман, Сбирает жатвы дождевые… Запечатленный, грязный, страшный злак Скользящею бесшумно шиной, И жатву чувств невозвратимых благ Среди асфальтовой вершины. И все, что в парниках воды цветет, И чем туман благоухает, Все, что прохожий зябко соберет, В карманы руки погружая… ……………………………………………… Пустыми отраженьями стекла Туманность продает витрина… И половина черная светла, Чернеет света половина… И чтобы плоскость ровно разделить На два сверкания глубоких, И темную раздвоенность продлить, Фонарь незримо светит сбоку… Кто руку зябко опустил в карман… Витрина продает без меры Тяжелый зеленеющий туман И невесомый — дымно-серый… Темнеет вдоль, сверкает поперек… Сливающие тень с нажимом, На ней видны чередованья строк, Начертанных непостижимо… Как белый след от черного мелка, Что белизной затмивши бледность, Исчезновеньем подчеркнул слегка Отчетливо свою бесследность… И извнутри блестящая едва, Но яркотусклая снаружи, Витрины ледяная синева Полна голубоватой стужи… И если долго в синеву глядеть, В нее как в зеркало смотреться, To можно на мгновенье похладеть, И никогда уж не согреться, Как белый след от черного мелка, Что белизной затмивши бледность, Исчезновеньем подчеркнул слегка Отчетливо свою бесследность. ……………………………………………………. Туманностью… колеблемая… твердь… Восходит… зыбко… еле-еле… Сыреющая… пеленает… смерть… Пеленками без колыбели… ……………………………………………………. И зыбкостью смягченные углы, Смягченные бесповоротно, Полны неровной и неравной мглы, И каменистости бесплотной… Одна стена выходит из другой, Как грудь выходит из дыханья Неуловимою полудугой, Колеблемою колыханьем… И как дыханье стены затаив, Туман все глубже ими дышит, И приподняв слегка, и опустив, Он их медлительно колышет… И окна, что мерцают поперек Среди бездонного строенья, Как несколько волшебно-тусклых строк, Как темное стихотворенье… ……………………………………………………. И тиxо… твердь… восxодит… до колен… Баюкаемых еле-еле… Окутываемых… во влажный тлен… Пеленками… без колыбели… ……………………………………………………. И фонари зачеркивают свет Косыми влажными штрихами, И кажется, что ничего уж нет, Что все наполнено мирами… Что мир один из глубины блестит, За ним во мгле другой мерцает, И где-то лист гармонии гремит И яростно во тьме бряцает… Его один еще спокойный край Исполнен скованного гнева, И потрясенною душой внимай Его нещадному напеву… То звук невнятен, то невнятно-чист, Порывы ветра, налетая, С Эоловою ржавчиною лист С неравной силою листают… Он бьет в простор, простор на миг прервав Глухо-дребезжущим молчаньем — И вдруг летит — стремительно — стремглав Летит — с бренчанием — в бряцанье… Как будто сразу тысячи цепей, Но лишь одна из них грохочет. И сердце рвется из свободы к ней, И к ней прикованным быть хочет… И вопля возрастающий порыв Всего сильнее средь пределов, Где силы беспредельный перерыв Уж воплем сделался всецелым… И ржавчиной Эоловой бренчит, Бренчит дребезжущая бренность… И в бренности дребезжущей молчит Возвышенная обреченность… И вопль не смог свой выдержать порыв И рухнул с силой возносящей — Себя своим падением продлив — Порыв без вопля голосящий… И мир один из глубины блестит, За ним во мгле другой мерцает, И где-то лист гармонии гремит И яростно во тьме бряцает… Бряцай, бряцай, гармония, ликуй, И ржавым скрежетом отреза Под ветра яростным ударом куй Пока холодное железо… Одним сильней ударом, чем двумя… Неударяемое место Звучит само, в ответ вдвойне гремя. И эхо ударяет вместе… То звук невнятен, то невнятно-чист… Порывы ветра, налетая, С Эоловою ржавчиною лист С неравной силою листают… Над бездной льется края полоса Так несгибаемо, столь гибко, Что глухо заглушают голоса, Фальшивящие без ошибки. Но стоит ветру стать еще сильней, И лишь одним порывом выше, Чтоб стало вдруг яснее — но темней, Чтоб дождь слышнее стал — но тише… Стремительной душе наперекор Идет медлительное тело… Как! ты еще бессмертна — до сих пор… А я уж умереть хотело… Из пустоты… густеющей… у ног… Исxодит… зыблется… колеблет… И стелет… пеленающий венок… Свои медлительные стебли… Иссеро-призрачная… белизна… Колеблемое… удлиняет… И еле зыблемая… голизна… Те колебанья пеленает… ……………………………………………………. Нащупавши в кармане коробок, Он пальцы озарил до боли И осветил полноса, четверть щек И подбородка своеволье… Движением озябнувшей руки Как бы надрезал мрак неспешно… И, резким каплям ветра вопреки, Пыланье черточки кромешной… И сделалось вокруг еще темней… Как в ночь первоначальной веры Сбирается с лица толпа теней В ладони светлую пещеру… Меж пальцев — щели городских камней, Меж пальцев — тротуара щели… Ладонь пещеры глубже и темней И свет вмещает еле-еле… Священный строгий миг… Но, Боже мой, Но, Боже мой, какие тени… В своей красноречивости немой Какие тяжкие хотенья… И есть благословение в огне Столь человечески-ничтожном — Божественно-языческом вдвойне — И без него жить невозможно… И тень одна уходит за другой, Оставшись светлой, стала серой, Ладонью, как пещерою благой, Согретая уже без веры… И тень одна все медлит, не спешит, От этих щек, от этой трети, И озаренный низ лица страшит — Он в ореоле, но не в свете… И скудный свет все тени разорит, Все тени сразу расточая, И он того тем мягче озарит, Кто жил, себя ожесточая… И тень одна все медлит, не спешит От этих щек, от этой трети, Не в силах все еще никак решить, Куда идти и что не встретить… И скудный свет все тени разорит, Все тени расточая сразу, И он того скуднее озарит, Кто служит сам всему отказом… Стремительной душе наперекор Идет медлительное тело… Как! ты еще бессмертна — до сих пор… А я бессмертия хотело… Вошел в туман — и скрылся до колен ; И вышел из него — и с головою Исчез — и снова виден средь пелен Бесколыбельных с жизнью неживою… Остатки света все щедрее мрак Дает… и все скудней остатки света… И слышен удаляющийся шаг, В тумане заглушающийся этом… И снова вышел — и видна рука Отчетливо в неясности глубокой — И призрачность сгущается слегка, Прижатая к темнеющему боку… Косые брызги бьет в лицо в упор, И шаг все более размерен… Как! ты еще бессмертна — до сих пор… А я и в смерти не уверен… Окутанные… мраком… далеки… И белизной… клубящейся… одеты… Плывут… плывут… плывут… материки… С частями… покидаемого света… И снова выход, чтоб в него войти, Чтоб до колен от этой жизни скрыться, Чтобы совсем пропасть среди пути, Совсем пропасть, чтобы совсем не сбиться… Спина… среди туманности видна… Как чаша… что переполняют клочья… Как чаша, что шатается… до дна… Дождливой осушаемая ночью… И капельки летят в лицо в упор, И мокрому порыву ветра Дают опустошающий отпор Борта опущенного фетра… Любить, забыть, любить, забыть, любить От первой до последней встречи… Беспамятным нельзя в тумане быть — В тумане вспоминают плечи… Остатки мрака — это уж не мрак… Не более чем мрак остатки света… И слышен заглушающийся шаг, В тумане удаляющийся этом… Светлеющая призрачная нить Иглою света разрывает клочья… И жизнь все тянется, как ни тяни, И все еще за нею… Средь теплящейся сырости костер Дымится шерстяной одежды… Как! ты еще бессмертна — до сих пор… А я уж потерял надежду… Чистилища холодные клубы Клубятся все возвышенней, все гуще… Как бы непоправимые горбы… Бесколыбельности навек присущи… Туманность… преисполнила спина… И… целая… выныривает… в клочьяx… И снова погружается… до дна… Дождливой осушаемая ночью… Чистилища холодные клубы Клубящиеся низко над землею Окутывают яд земли дабы Его очистить ангельской хулою… ……………………………………………………. Туманности белеющий нажим, Чтобы твое забылось имя, Сплетается перед путем твоим Переплетеньями пустыми… И зыблемые очертанья слов Оставили одни нажимы, Едва коснувшись каменных листов, Чтобы твое забылось имя… Туманного и зыбкого пера Сплетаются одни нажимы… Колеблешься еще… пора, пора, Чтобы твое забылось имя… …………………………………………………….

ФУГА СВЕТЛЫХ СЛЕДОВ (1948)

* * *

Снег за ночь выпал… Светлые следы Ведут через сверкание — к опушке – От смятой — головой твоей – подушки, От простыни, что скомкалась в бразды…

* * *

От смятой — нежностью твоей — подушки, От простыни со складками звезды — По снегу, выпавшему в эту ночь, — следы Ведут — через сверкание — к опушке…

* * *

От смятой — за ночь выпавшей — подушки, От простыни, разметанной в бразды, Ведут — через сверкание — следы К лучистой — с садом слившейся — опушке…

* * *

От смятой — за ночь выпавшей – подушки, Как бы запечатления звезды И — как любовь, глубокие, — следы Ведут к лучистой чистоте опушки… Декабрь 1947.

КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН НАД «ЦАРСТВО БОЖИЕ ВНУТРИ НАС» Поэма (1948)

Ольге Викторовне Андреевой

Два пробило — хотя давно настало три. Без четверти лимона три стакана чая… Я бодрствую над «Царство Божие внутри Нас» – и пишу, усталости не замечая… И в ореоле лампы темен кабинет. В скелете полок с ветхой кожей переплетов Сияют души, коих тел давно уж нет. Еще любя, еще благословляя что-то… Но книги есть — на месте никогда их нет, Пустое место их — таинственно и слепо, Как будто погребенный музами поэт Воскрес и вышел к светлым ангелам из склепа. И темнотой расширен лампы ореол До тишины, чуть зримой в темноты пределах. И освещенный кажется священным стол, И Царство Божие страницу ввысь воздело… И вновь порыв страницы медленно поник, И между пальцами слегка зажатый шелест Внизу страницы чуть возвышенно возник — И сладостно звучит его сухая прелесть. И лампы ореол расширен тишиной До тишины пределов, в темноте чуть зримых. И царство Божие сияет предо мной Страницею, которая неповторима… В конце страницы шелест тихо вновь возник Сухой и сладостной щепоткою музыки, Что сыпется меж пальцами недолгий миг С чуть овлажнившеюся негой безъязыкой… ………………………………………………… И пыль не заглушает шелеста сего… О, пыль – ты эхо, что все песни заглушаешь. Все песни покрываешь… Отзвуки всего… И до себя сухой лишь шелест возвышаешь… …………………………………………………….. И тишина находит темноты предел, И кажется тогда средь темноты чуть зримой И перед Царством Божьим я себя воздел Как светлую бескрылость, что неповторима. Не светлая ль бескрылость — темноты предел, Не тишины ль бескрайность – светлая бескрылость, И перед Царством Божьим я себя воздел. И предо мной себя страница приоткрыла… И я увидел в ней лежащий плохо снег, Что бедная душа крадет, чтобы согреться, И слышал голос я — не трогай, человек. — Пускай крадет — куда от холода ей деться… Не трогай, человек… Пусть плохо снег лежит — Должно лежать все в этом грешном мире плохо. Пускай себе крадет — душа не убежит, — Не убежит ведь дальше своего же вздоха… И я увидел дым, почти лишенный сил, Что над трубой не шел, а медленно влачился, И отчего он слаб, я даже не спросил, — Не оттого мне грустно, что я огорчился. А оттого, что дым глаза мои не ест, И скудно гложет лик худой и гложет очи Иконы темной, пред которой, как на шест. Взошло яичко, что снесло Воскресной ночи Колоколов медногремящее гнездо! Несли яички загремевшей меди гнезда, Гремящий вздох Христа, Его воскресший вздох Потряс раскачиваемый веревкой воздух!.. Веревка воздух раскачала вниз и вверх И, воздухом подъяв колоколов махины Тяжелозвонные, пометные поверх. Взносила звона голубиные глубины. Взнесенное подножье тяжкое махин Вдруг бахало тяжелозвонною вершиной, И бухало тяжелозвонностью вершин В падение подножья тяжкого махины. И вновь подножьем тяжким медяной коры Вздымалась колокола темная пещера, И бухалась в разверстые тартарары, Где голубиный смрад и воркованье серы… И каждый твердый звук, все более тугой, Вязал свои узлы незримо на веревке, И узел за узлом, и за одним другой, Завязывались крепкою тугой подковкой. И звук тугой ковал и ликовал кругом, И набивал на звона плавное паденье Бочаг гремучий за певучим бочагом Торжественного и дремучего гуденья. И вновь веревка, воздух раскачавши вверх, Держала в высоте колоколов махины, И вновь роняла их тяжелые, как грех, Во серы смрад над воркованьем голубиным. И колокол другой, как малая нора, В которую ведут тишайшие карнизы, Подножием взлетал, как легкая гора, И, падая, летел вершиною не к низу… И вновь гремит вверх дном тяжеломерный звон, И, тяжестью своей исполнив мерность меры, – И преисполнившийся, — тяжко падал он Во голубиный смрад и воркованье серы. И каждый твердый звук, как узел был тугой, И каждый звук вязал свой узел на веревке, И узел за узлом, за звуком звук другой, Завязывались крепкою тугой подковкой. И звук тугой ковал кругом и ликовал, Оковывал паденье бочагом гремучим, Набивши бочаги, — гудение ковал, И набивал гуденье на бочаг дремучий. И ввысь вверх звоном взнесены, сотрясены, Вверх звоном взнесены, сотрясены, махины, И в звоне громовом яички снесены, Снесли яички голубиные глубины. И вновь пещерой темною с куском горы Вздымался колокол из-под кромешной тени, И темные еще, как мрак, тартарары Гремели средь звенящего неботрясенья. В неботрясении гремят тартарары, И все огромней, все звучнее, все темнее Зияние пещеры медяной коры, И все слышней глагол, звучащий все виднее. И все металл лиет, лиет, лиет глагол И вылитый глагол лиет, лиет в металле Благую весть, которой огласился дол, Благую весть, которой звуки благом стали. И мерный звон гремит, в просторе звон гремит, В безмерном звон гремит просторе равномерно, Кончается простор, коль колокол молчит, И начинается в гуденьи, вновь безмерный! И снова звон гремит, в просторе звон гремит, В безмерном звон гремит просторе равномерно, И вновь рождается в прощении ланит. То в левую, то в правую ударив мерно… Гремящий вздох Христа, воскресший вздох потряс Низко нависший свод мешков, набитых небом, И с языком могучим радости возглас Казал свое раскачиваемое нёбо. И так гремело около колоколов, С такою силою все сокрушалось звоном, Что били звуки в грудь, как куль из облаков, Как куль из облаков, в грудь ударяя — вона!.. И ударяя в грудь, как куль из облаков, И заглушая воздух, отзвуками полный, Расколот воздух около колоколов На плавные в осколках без умолка волны. Расколот воздух около колоколов И гулко переполнен волнами осколков, И разбивают эхо гулкостью кусков, Что около колоколов бьют без умолка. И все металл лиет, лиет, лиет глагол, И вылитый глагол лиет, лиет в металле Благую весть, которой огласился дол, Благую весть, которой звуки благом стали. Тяжелозвонная махина, бахнув в медь, Взнесена ввысь от звона своего паденья, И бухает в паденье, чтобы возыметь Торжественное и могучее гуденье. Гудит махина звона, словно не звуча, Лишь звон переводя падением тяжелым – Еще не кончив звон, гуденье лишь начав, Гуденье, опрокинувшееся вверх долом… Гуденьем кверху опрокинувшийся дол, Переполняющийся радостью юдольной И все металл лиет, лиет, лиет глагол, И вылитый глагол лиет простор окольный. И вновь веревка, воздух сильно воскачав, Держала в высоте гремящие махины И вновь роняла их, с набольшего начав, Со старшего начав по ангельскому чину. Он древен был и мохом древности порос, Но голосом могуч, как гром из ясной тучи, Из славы светлой тучи, где сокрыт Христос, Пронизывающий лучи пятой летучей. Пята, пронизывая за лучами луч, Возносится и свет сияньем попирает, И свет клубится — тучки света в свете туч, И туча света тучки света подпирает… И свет клубится — и, персты подъяв, Христос За свет чуть держится перстов благословеньем, И лучики шипов из сердценосных роз Сверкают в трубах восхвалений… в отдаленьи. И трубы, восхвалений испустив лучи, Блистают ослепительностию златою, И в восхваленье, что слепительно звучит, Христос возносится пронзенною пятою… Предивно устремленный ввысь одним перстом И за лучи держась слегка двумя перстами, Благословенье в свете чуть склонив святом, Упоевая свет воскресшими устами… И свет летит, лучами осушив елей, Елей слегка дымится, светом осиянный, И херувимов хор незримый все светлей, И в глубине незримости слышней осанна. И свет клубится – и персты Христос подъяв, Чуть опускает долу высь благословенья, И туча света, тучки светочей объяв, Возносит их – и блещет в трубах отдаленье. И осиянные разверзлися уста, И вздохом потрясают вечной жизни лоно. Пронизана лучом сияния пята, И колокола глас гудит во время оно… В неботрясении звенят тартарары, И все огромней, все звучнее, все темнее Разверзшиеся недра медяной коры, И все слышней глагол, звучащий все виднее. И трижды вздох Христа, воскресший вздох потряс Низко нависший свод мешков, набитых небом, И с языком могучим радости возглас Казал свое раскачиваемое нёбо. И возгремело около колоколов, С такою силою все сокрушалось звоном, Что били звуки в грудь, как куль из облаков, Как куль из облаков в грудь ударяя — вона! И ударяя в грудь, как куль из облаков, И оглушая воздух, отзвуками полный, Расколот воздух около колоколов На плавные в осколках без умолка волны. Расколот воздух около колоколов, И гулко переполнен волнами осколков, И разбивают эхо гулкостью кусков, Что около колоколов бьют без умолку. И все металл лиет, лиет, лиет глагол, И вылитый глагол лиет, лиет в металле Благую весть, которой огласился дол, Благую весть, которой звуки благом стали… Торжественное и могучее гудит… Смерть попрана… Отныне жизни вечной верьте, И светлый час настал, чтоб саван пробудить, Чтоб пробудился саван, хладный саван смерти… И мерно звон гремит, в просторе звон гремит, В безмерном звон гремит просторе равномерно, Кончается простор, коль колокол молчит, И начинается в гуденьи, вновь безмерный!.. Протяжный звон, оттяжный звон, звон отражен Незримой лужицею снежности чуть талой, И чуется, что звон в нее весь погружен, Что тали синева чуть-чуть звенящей стала. Во посреди здоровых и больших снегов Она, как сирота, бледнела и худела, Среди медвежьей дремы и еловых снов, Средь звездной беспробудности она глядела. Таила таль в себе от всех надежд вдали Сокрытность от людей, что страшно одиноки, И незамерзший трепет ледяной земли Таила таль в себе глубоко-преглубоко… Где падал ли сучок все слышала она, И даже то, что тишину не нарушает… Глубокая и блещущая тишина, Где ярче света тени мертвенно сверкают… И дни, как будто бы еще не наступив, Короткие, казалося, не проходили, И гири шишек их, как будто позабыв, Казалось, позабыв, их гири шишек длили… Ночь наступала с лунной долгой беленой, И в мерзлой белене млел холода веночек, И лунный свет своей холодною длиной Не доставал до края бесконечной ночи… И таль считала дни по бедности своей, И чем бедней она, тем бесконечней счеты… Ведь бесконечны счеты очень бедных дней… Но в скудости своей хранила свято что-то — Неизреченную надежды синеву… И в синеве ненареченное блестело, И ничего еще не слышно наяву, Но даль в неизреченном тихо зазвенела… И становилась таль прозрачней и бледней, И, синеву надежды разомкнув как губы, Что посинели, замерла нет жизни в ней, Но в ней неизреченное звенит сугубо… И таль считала за сугробами сугроб, И путалась она, сбивалася в сугробах – Когда все сосчитает воссияет гроб… Не будь ее, никто не сосчитал, никто бы… И сосчитала… и далекий звон звенит… И таль, овеянная дуновеньем вешним, Во отблеск жалкой синевы своей глядит И слушает глагол, столь дивный, столь утешный… И все сильней, как волны, нарастает звон, Как радость нарастающая звон, как силы, И никому не слышно, что не талость он, А что она звон жизни Богу воскресила. И мерный звон гремит, в просторе звон гремит, В безмерном звон гремит просторе равномерно, И вновь рождается в прощении ланит, То в левую, то в правую ударив мерно… И колокол вознес Христа воскресший вздох, И правою ланитой и ланитой левой Глотая воздух, в силе славословья глох Под блеянье весны, чуть слышное из хлева. Махина звона, будто меди колесо, Катилась право славно в даль без поворота, И, словно вставленный в него вдали, лесок Все дальше от него был с каждым оборотом… И, колокол взнеся, воскресший вздох Христа Гремел с великою и радостною силой, И воздух проникал в согретые уста С весенней нежностью, еще промерзло-хилой… Торжественное и могучее гудит… Как в радости, звучащий добротою голос, Что радости звучащей добротой твердит — И свечек в темноте восходит многий колос… И малый колокол, последыш, неразум, Ни весть болтая что, звенящая растрепка, Веревкой получил — небось небольно — бум… И свечек в темноте восходит колос топкий… Торжественное и дремучее гудит… И, благостью исполнен, тихий говор люда, И люди отстают, но свечки впереди. И свечки колосятся в огоньках повсюду. И огоньки от трепета то отстают, То трепет свой во мраке тихо догоняют, И с трепетом сливаются, и вновь дают Ему уйти во мрак, свой свет перегоняя. И озаренье лбов и осиянность щек Во тьме идут задумчивою вереницей, И душетрепетный мигает огонек В полуопущенных и ласковых ресницах. И в каждый песнопением открытый рот Заглядывала свечка тишиной сиянья, И молча в темноте, кто пел, теперь идет. И свечка озаряет свет его молчанья… Торжественное и певучее гудит… И благостью исполнен тихий говор люда. И люди отстают, но свечки впереди, И свечки колосятся в огоньках повсюду. И огоньки от трепета то отстают, То трепет догоняют там и сям во мраке, И с трепетом сливаются, и вновь дают Ему уйти во мрак, где свечек всходят злаки… И дивно, что один трепещет огонек, Когда другой сияет ясен и спокоен, И этот средь других, а этот — одинок, Идет совсем один с закапанной рукою… И мерный звон гремит, в просторе звон гремит, В безмерном звон гремит просторе равномерно, Кончается простор, коль колокол молчит, И начинается, в гуденьи вновь безмерный… На нежный и задумавшийся юный рот Глядит трепещущее кроткое сиянье… И молча в темноте, кто пел, один идет И свечка озаряет свет его молчанья…

УТРО ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ «БРАТЬЕВ КАРАМАЗОВЫХ» Поэма (1948)

En Dieu il уa deux processions,

une par voie de generation et une autre

par voie'd amour.

Dieu n aime point le peche

qui n est point produit, n’y forme

et n’est point une creature.

SAINT THOMAS

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЦЕПЬ СТРАСТИ ДЛЯ КАДИЛА ВЕРЫ

До духоты натоплен кабинет, В печи горят березовые рощи… Стакана чая хладный веник тощий Бессонницы уж заметает след… Тот след, что нерассыпавшийся перст Средь пепельницы пепла указует… Хождение по комнате связует, Но путь бессонный не имеет верст… Светает… Час рассвета есть такой, Когда темнеет мел, светлеет уголь… Свои решает теоремы угол — Одна из этих теорем — покой… И каждый раз, как темнота угла Решала углубленный свой циссоид, Он чувствовал баюканье покоя, Идя от освещенного стола В тот кабинета сумрачный конец, Где в раму вставлены большие тени, Ведущие, как темные ступени, К тому лицу, в котором есть венец… И на венец в его лице взглянув, Чуть зацепившись, как всегда, за скулы, Угадывая взгляд слегка сутулый, Он шел обратно, в лампы свет свернув. Садился, и, сжимая грудь, читал, Сжимая грудь себе двумя руками… Есть астма чтенья с ватными тисками… Которые… он все сильней… сжимал… И постепенно отлегло мученье. И камень вновь упал с его души В глубь тины трепетной ночной тиши, В зеленоватость ореола чтенья… Раскрытый том, лежавший перед ним, Был цепью страсти для кадила веры… И шрифт его исчерно-пыльно-серый Был мелок под безличием одним… И ровен был, как тихие торцы, Глухие в ливень и немые в пламень, Что переходят вдруг в неровный камень, Грохочущий в ночные все концы. Темно-малиновый кровоподтек В углу тихо-сияющей иконы… Иван, Иван, почисть сюртук суконный… Четверг прошел, но вторник ведь протек… И для того шрифт ровен, невелик, Чтоб равным стать и чем-то самым ближним, Чтоб дождиком весь вымостить булыжник И засушить бессмертье павилик… Чтоб в нем найти ответ – не на вопрос, Чтоб в нем найти вопрос – не для ответа, И чудо претворенья тьмы из света Свершает в нем фонарный купорос. И фонари, мигая, вдаль бегут, Мигание свое опережая, И, постепенно рост огня снижая, Вдали как будто низость жизни жгут… Что мучаешься ты ведь все обман, Ведь молодость проходит раньше бедер, Ведь отчество стареет раньше, Федор, — Ведь не стареет лишь один туман… Чтоб видеть только только волоски, Как повалить ее иль как поставить — Чтоб сладострастью крошки не оставить — На стол — на пир — над скатертью доски. Темно-малиновым кровоподтек В углу тихо-сияющей иконы… И слышен храп… и пот одеколона… Четверг прошел… но вторник ведь протек… Метелица за окнами шумит И мерзлую бесследность заметает… Дамоклова сосулька нависает И блеском затаившимся грозит… На свист нанизывая свист, свистит, В морозных иглах посвист стелет гулкий… Нависшая Дамоклова сосулька Угрозой затаившейся блестит… И дом, стоящий на луны опушке, Сияньем залит — полон темноты… Замерзли Данаидины кадушки, Но спящий дом исполнен духоты… Но что-то половица не скрипит… А… Смердяков из сумрачной передней В столовую прошел… На нем передник… Но разве время есть — весь дом ведь спит. А… Он прошел, и быстро по бокам Он бросил вскользь два три небеглых взгляда Он ничего не нес, да и не надо Не надо ничего пустым рукам… А… Он пустые руки положил На стол и стул немного отодвинул, Потом опять его слегка придвинул — И так он в тишине ночной служил… А… Шею он почтительно сгибал, Сгибался весь, чтоб не было сомненья, Что служит он… Но светопреставленье На свои он только приглашает бал… А… Вот он, на пол что-то уронив, К невидимым осколкам приступает, На них ногой нарочно наступает И, мерзостным движеньем раздавив. А… Он раздавленное подает — Незримые осколки на ладони… И из бутылки, кажется, бездонной Он то, что кажется как будто пьет… А… Улыбнулся, то есть побледнел — Его улыбка желтизной зеленой Во рту змеилась, столь неутоленной, Что вдруг бокал незримый зазвенел… А… Поднял он незримый свой бокал К губам своим — задумался, раздумал — И бросил вдруг в лицо со страшным шумом Тому, кому служил… и заикал… А… Сразу он ужасное постиг… И с первым же толчком, иканья звуком, В его лице мелькнул, и скрылся с мукой Его потайный и сокровный лик… А… Словно от икания толчка, В лице его вдруг дик его сокрытый Явился, как процеженный сквозь сито Дрожания, и призрачный слегка… А… Содроганье дольше и сильней Потайный лик из глубины толкает, И – смертью смерть – в иканьи возникает И – сущим – из небытия видней… А… Смертью смерть… иканье… смертью смерть – И – сущим во гробех – толчок – и сущим – Живот… иканье… даровав… и смерд Толчком нетленья потрясенный пуще… А… Как пробив сквозь скорлупу яйцо, Беззвучно тронув страшные аккорды, Растленно-ангелическая морда Вдруг заменила все его лицо… А… Мокрая… и к ней прилипший мрак Струится по щеке поганой струйкой — И стечь не может до конца никак И пачкание продолжает булькать… А… Смертью смерть – иканье — не поправ – Несущим во гробех — толчок — и пуще – Живот — иканье — сушим даровав — И в сущем потрясается не сущим… А… Лишь местами ангельская сень Через растленье щек и лба, и носа Чуть проступает, как гнилая тень, Как сгнивший плод, как лужица поноса. А… Стыдно морде шею повернуть, К стыду она не вправе повернуться, И от стыда не в силах увильнуть, И со стыдом не может отвернуться… А… Выглянув по-ангельски на мир, В растление она спешит сокрыться — Но вновь икание — и морда длится — И уж не кровь, а бледность пьет вампир… А… С каждым содроганием в лице Так появлялся лик во тьме сокрытый, Мелькал, скрывался, вновь мелькал забытый — Чуть стертый бледным трепетом в конце… А… Вновь пробив сквозь скорлупу — молчком, — Беззвучно тронув страшные аккорды, Растленно-ангелическая морда В небытие ударилась ничком… А… Рот зажал и пытками пытался Икание свое остановить, И вдруг сказал – веревку легче вить… И половицы скрип тогда раздался… В столовую Алеша не вошел – Остановился на самом пороге… Был сонный весь, испуганный немного Тем, что увидел, тем, кого нашел… Поднявши руку к светлым волосам, Запутавшимся в облаке подушки, Он вдруг спросил – не знаешь ли, где вьюшки, Чтоб печь закрыть бесовским голосам… Я спать не мог — хотя потом уснул – В печи – под завывания метели – Бесовские мне голоса все пели – Я одеяло выше натянул… И мне приснился страшный звон стекла… Но что с тобой ты бледен, ты икаешь – Держи свой дух… держи ты опускаешь – Держи свой дух… Метель, кажись, прошла… Что я хотел — и тронул свой висок — И повторил — что я хотел — и щеку Себе погладил в слабости далекой — И стал как будто более высок — И тотчас наклонил немного шею, И руку положил себе на грудь, Как будто защищал кого-нибудь, Еще на это права не имея… И на мгновенье головой поник Над этой все светлеющей защитой, И грудь его, рукой его прикрыта, Казалась беззащитной в этот миг… И что-то вспомнив, вспыхнул, как огонь, И покраснел почти до слез сквозь искры Смущения — и выпрямился быстро — И поднял вместе с голосом ладонь – Все в доме спят, лишь мы с тобой не спим, Да бесы в печке возятся и воют — На что сдался — не ведаю – я им – Одною вьюшкой не спасутся двое… И снова на мгновение поник, Как будто в слабости ища защиту, И на губах был шепот позабытый — И вновь приподнят был ладонью вскрик – Так пусть уже она тебя спасет – На двух одной, пожалуй, будет мало… Но что с тобой – с тебя струится пот – Держи свой дух, держи… Неиствовала Метель всю ночь… Куда запропастил – Не знаешь ли — куда девались вьюшки… Но я бесам неведомо простил — Хоть страшно и зароешься в подушку, Но мне так жаль их безобразных рыл, Что не держусь за медный крестик, веришь… Держи свой дух, держи, — он повторил Уже слабей, сойдя с порога двери… Ну, я пойду… Но прежде, чем уйти, Он Смердякову чудно улыбнулся — И с этой же улыбкой обернулся, Уже в передней, вымолвив — прости… ……………………………………………….. Темно-малиновый кровоподтек В углу тихо-сияющей иконы… И в серый… денежный конверт… исконный Цыпленочку… гнездящийся пяток… Да пожелает ли она придти — Таким деньгам не место быть в конверте… …Она из тех, что сосчитать, поверьте, По пальцам не умеет до пяти… Не говорит ни со своим рассудком. Ни с гордостью не шепчется своей — Но знаешь, что всего она страшней, — Когда вдруг тихо скажет прибаутку… Что борода — седая трын-трава… А ты под лампы траурную копоть, Ты жаждешь языком нащупать шепот В горячей сладостной слюне слова… Метелица уж больше не кадит Язычеству, которое блистает… Дамоклова сосулька нависает И блеском затаившимся грозит…. И лунного сияния тот свет Сливается с волшебным этим светом … И дивный сладкий скрип в сверканьи этом Сокрыт, замерз… Все нет ее… Все нет… И улица молчит, как этот свет … И на углу – из окон желто-мутных, Из окон чайной – плёском поминутным Выплескивался мутно-желтый свет… Что мучаешься ты ведь все обман – Ведь молодость проходит раньше бедер, Ведь отчество стареет раньше, Федор, Ведь не стареет лишь один туман… Она молчит, не смотрит на луну, И видит свет, что выплеснут из чайной, И ежели придет, рукой отчайной Рванув звонок, как ржавую струну, — Ты выбежишь, все двери отворив, Она пройдет, не дав себя под локоть, И свет иконного кровоподтека… Кумиром… озарится… сотворив… И в миг, когда скользнет ее платок, С плеча скользнет, и со спины, со стана, Ты скажешь ей — я на колени встану И раздавлю последний лепесток… Последний лепесток я раздавлю Или своими нежными стопами Встань на него, покрытая шипами, — Я кровь свою на тех шипах люблю… ……………………………………………. …Темнеет мел и уголь посветлел… Дыхание, объятое тисками, Он грудь себе сжимал двумя руками — Есть астма чтенья — ею он болел… Всю ночь бессонную опять читал И первый том к утру закончил «Братьев»… И, наконец, зевая, как распятье, — Раскинув руки, он над книгой встал… И глухо… на забвения басах… Часы пробили… словно в прошлом веке… И думал он – как вечность в человеке, Так коридор продолжен в голосах Тех близких, что к нам издали идут, Чтоб ближе быть, идут по коридору, И на окне – ко мне войдя – найдут Сугробами опущенную штору… Прислушался – но платье не шуршит И замерло уже у самой двери… «Войди» – и не услышав, но поверив, Заботливость к усталости спешит… Обычный возглас: «ты опять не спал» Рожден сестрой, еще влюбленной в брата, И, как волна баюкает закаты, В ответ он головою покачал… Покуда он молчал на возглас сей, Сестра сугробы шторы поднимала, И, поднимая светлой грудой всей, Она их в веер желтизны сжимала. …Их мать, в их раннем детстве умерла… Она в лиловом облаке ходила, Теряла их, звала и находила, Как крошки, что упали со стола. И что сидели тихо под столом… И вновь теряла их в аллеях сада, Которых было более, чем надо, Чтоб прошлое найти уже в былом… На хлопотами сильную любовь Он отвечал слабеющей улыбкой… «Когда ты ходишь — половицы скрипка — Она меня всю ночь будила вновь»… Но восклицанья нежности родив, Сестра уже салфетку пеленает, И жизнь идет, как девушка земная, По коридору — кофе не пролив, – В старинной чашке с синим ободком, И масло с оспой сыра на подносе, И взор, что исподлобия, тайком, К нему свое сияние возносит И говорит об утре, как Добре… И снова взор к подносу опускает, И ложечка над чашкою мелькает, В нее кладя свой отблеск в серебре… Два отблеска – и третий – положив В со сливками воркующую чашку – … А Клавдия в халате нараспашку – Вдруг вспомнил сквозь усталости прилив… И сливочник, взлетев как голубок. Чает струе воркующей пролиться… Страсть губит – и от страсти не отбиться, Не губит только – никогда – порок… И снова ясный взор к нему взошел – И в этот раз со смелостью глубокой – И он в се сияньи темнооком Об утреннем Добре опять прочел… Веснушки золотистые руки, Как буквы золотые в бедных строфах Неграмотных, в царапинах тоски… И свой алтарь, дымясь, возводит кофе… Прокофий в это время внес дрова С веселой бородою в две охапки, В которых таяли снежинок крапки, И печь вступила в жаркие права… Когда ее он встретил в первый раз В просторном полусветлом коридоре. Мгновенное смущенье темных глаз Столкнулось с восхищением в упоре — Но — восхищением посторонясь — Он, взоров пропустил ее смущенье, И — голову склонивши на мгновенье — Она прошла, ему не поклонясь… Она в то утро в ихний дом вошла, Чтоб новою служить сестре служанкой, А он к себе вернулся спозаранку — Та ночь в притоне с Клавдией прошла… В той комнате, где часто он бывал, Где бархат был своим же эпилогом, И в раме позолоченной убого Обрушивается «Девятый Вал»…

УХОД СОЛДАТ НА РУССКО-ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ Поэма (1949)

… И без конца штыки идут, идут, И каждый штык с другого начинает Штыка свой некончающийся путь, Свой путь, который третий штык кончает… И чем все ближе острия идут, Тем острия все далее блистают, И все они бесчисленно растут, Но вместо жизни в смерти вырастают… И солнце пробивает путь себе Одним штыком между двумя штыками, Что мерно — но как будто на горбе — Идут вперед с обратными толчками… И по бокам штыка идут штыки И держат на ничтожном расстояньи От солнца — и безмерном от руки — Единый блеск с бесчисленным сверканьем… Но каждый штык, идущий меж двумя, Не служит никому из них соседом — Один идет, совсем один, стоймя, За блеском, да своим же блеском следом. Шмыгает нос сопливую свирель, И наперед бегущие мальчишки Все отстают – пока шель да шевель – Хотя их лбы перегоняют шишки. Мороз давно их за уши дерет, Но музыка их лучше согревает, И оттого они бегут вперед, И оттого за ней не поспевают. И, выглянув в морозное окно, – А мой этаж – как чин – был самый нижний, – Увидел я – они идут давно, Но не прошел их ряд и самый ближний… Оркестра ярко-блещущая медь – И плавными толками колебаний – Войска идут – не престает греметь – К мужской, кровавой и нерусской бане… Портянки мумий в валенках амфор Шагают в ряд и двигают колонны. И отблеск византийский Никофор Хранит в глазах спокойных, непреклонных. К мужской – лишь отделение мужчин За отделением, лишь взвод за взводом… Пречистыми рубахами кончин Возоблачен призыв второго года… Портянки мумий в валенках амфор Шагают в ряд и двигают колонны, И отблеск византийский Никофор Хранит в глазах спокойных, непреклонных. К кровавой – крови за струей струя Стечет — откуда — темная — из кранов, И скапает — откуда — с острия — На веник славы, как захлещут раны… Портянки мумий в валенках амфор Шагают в ряд и двигают колонны, И отблеск византийский Никофор Хранит в глазах спокойных, непреклонных. К нерусской — побывал во всяких Росс. А вот теперь — идет к Дальневосточной… В сей бане многоградусный мороз И непролазные снега? — Так точно… Шли с мыслями, глубокими, как тыл, Подмышками сжимая веник славы, И ни один на месте не застыл — С пехотою — поток казачьей лавы. Вдоль улиц шли, текли средь площадей За парой как ошпаренная пара, И в мыльной пене сотни лошадей Нелегким обволакивались паром… И лошадей горячих холод дул, Не охлаждал, не дул им в хвост и гриву, И губы мужественные Федул Сжимал, а не их надувал спесиво. Веселая сопливая свирель Шмыгала песнь и песнь была курносой, Сопливая свирель – морозный хмель – Шмыганьем песнь курносую возносит… И всадники, застывши в стременах, – Носками врозь – бока коней рубцуют – Невысоко взметая снежный прах – И в снежном прахе высоко гарцуют… На уровне горячего глотка, С которым холод в душу проникает, И узкого флажечного платка, Что ветер — резко развернув — сморкает. Декабрьский воздух приглушенно-глух – Средь серой дымки призраков природы, – И лошадей величественный дух От всадников медлительно восходит — К принизившимся толстым небесам — И, в отзвуки окутываясь глухо, Медлительною дымкой всадник сам Восходит вместе с лошадиным духом… И кровь играет в лицах молодых, Их пурпур жив, хотя он и синеет — Пёр дух, пёр дух, пёр дух, пёр дых, пёр дых – Пёр дух упрямее, пёр дых сильнее… Под циферблатом Родины побед Стал маятником полумесяц Турки… XII-ый твой пробил Карл о, Швед… И страшные кутузовские жмурки… Кузнец богов иконы подковал Златым куском вверху святого мрака, В котором витязь русский ускакал, На полумесяц глядя, и заплакал… Как матери валогище Босфор Толкал земной приплод вражды небесной – Могил неверных каменных просфор Наследователь станет сыном крестным… Пусть лобным местом Софьево зерно Размолото, что жерновом тяжелым, Пищаль палила пороха дерьмо И рукавами попадали в полы. Но юный Петр уж тяжко проболел Моветренною оспою Яузы, Где ветер мелко выщербить успел У смоляного черного подгруза… Удельный гнев набегом тростников Шуршал на берегу в глухом тумане – Там, где русалки призрачность венков Плетут, смеясь у плёса царской бани. Свою учебу начал Он с Азов — Водя перстом по карте домовито Что свертывалась — как труба – на зов – И Гении вдруг затрубили в свиток… И вот настали северные дни, И эхо дыма трубным звукам вторит, И эхо ночи — ферверков огни. И эхо чаши — с кровию викторий… Опять, опять настал Великий Пост Из среброрыбьей чешуи кольчуги… Опять, опять прибавится погост, Хотя его и заметают вьюги. Над черным светом отческих икон Кузнец богов прибил святых подковы — И движется Российский Илликон На поле брани с жатвою багровой… Портянки мумий в валенках амфор Шагают в ряд и двигают колонны, И отблеск византийский Никофор Хранит в глазах спокойных, непреклонных. Как две шеренги черной тишины, Толпа стоит вдоль движущейся части, Как туча средь сребристой белизны, Как туча слез, как туча безучастья… Все гуще, все темней толпа стоит, – Жизнь подождет, а смерть теперь не к спеху, – И снежный блеск ее молчанье длит, Как грозно-ослепительное эхо… Она молчит – готовая к борьбе, А те идут – воинственно, но мирно… Всю ненависть – она таит в себе, А те идут – беззлобные к кумирне… Хотя они сюда пришли вразброд, А кажется, что все явились сразу И встали вдруг — все — как один народ – Оправой темной снежного алмаза. И две шеренги тишины молчат, Как туча слез, как безучастья туча, И шар земной, не двигаясь, влачат Средь тишины торжественно-скрипучей. И над толпою высится лоток, Поставленный на голове подростка, Который не по возрасту высок, Все тихо — только эхо отголосков… Глазами сироты на мир глядел Сиротский сын огромного народа И в цепь баранок душу он продел, И цепь баранок – вся его свобода. Красив неровной слабой красотой И кротостью невинной миловиден, Сиял, как ангел, ясной простотой, И. как зверек, сердечно безобиден. Он целый день по городу ходил, Лотком вытягивая стебель шеи. То там, то сям он пищу находил — Его орлы кормили двух копеек… Его любили все, и с ним шутя В усах сверкала инея улыбка, Уста ему сияли, чуть грустя — И он от всех вдруг убегал прешибко. Он видел город имени Петра, И был — хотя не ведал это Имя — Наследник каждого Его двора — Где дворники с берлогами своими… И на дворы любил он заходить — Где темная угрюмая догнилость Шарманки… за… шарманки… во… шарманки… дить С конца средины начала унылость. Разлукой ветхой… выжившей из нот… И с песнею, оставшейся о звуков… С чужою стороною поворот… Впадающие… ноты… вновь в разлуку… Лохмотья песни… в дребезги тиши Дрожащие протягивали руки… И падали с бумажками гроши… Карманами исшаренные руки… День проходил, и мальчик уставал, Квадратный корень дыма шел из печек, И постепенно город наставал В огнях… и был все ближе, все далече… Он жил в углу — где спал на сундучке… Коптила лампа ореолом ада… В углу другом, в пропившемся смешке, Закашливающийся до упада Жил неопределенный человек — Сутулости высокой очень роста… Не хром — он из душевных был калек — Хромают как-то руки их непросто… Он книги бесконечные читал — Но будто бы одна и та же книга Пред ним была… и он ее листал С медлительной задумчивостью мига… Лицо… еще… в приятности своей Старело медленно… еще… приветно… Еще… он молод… грусть… еще… видней… Грусть в старости уж менее заметна… Весь как-то странно был он крылокост — Сутулости высокой очень роста — И соблюдал он некий тайный пост Своею худобою крылокостой. «Вы служите?» – он отвечал — «Служу… Опаздывает вечно наша служба»… «Вы дружите?» — он отвечал «Дружу… До нас не доживает старость дружбы»… Он был покладист с мирной тишиной, Но с шумом жизни… страшно… слабо… спорил… За угол свой любою он ценой Бы заплатил – сейчас же… скоро… вскоре… «Вы верите?» – он отвечал – о, да… И повторял – о, да… но охладело… «Божественна не для меня звезда, А вот сосульки – Божье это дело». С метаморфозы грязной сюртука Пылинку он снимал, оставив пятна. На рюмки талии его рука Дрожала в полувальсе напопятном… «Вы плачете?» — «У пьяных много слез, Но трезвы — все на свете — трезвы слезы»… «Мечтаете?» — «Я не любитель грез, Но я из тех, кого так любят грезы»… И в точку ту задумчиво глядел, С которой грезы жизнь вновь начинают, Где боли начинается предел, Которую нам сердце причиняет. Рассказ о прошлом возводился в чин Такой, что, светом высшим он блистая, Вдруг падал, и на чистоту причин Паденья копоти летела стая. Рассказ хоть и не брился никогда — То был рассказ на жизнь — на всю – небритый, – Но и не вырастала борода — Ни пухом, ни пером щека покрыта… Он помнил все — как защемила дверь Смешок, что за спиной его раздался… Как он любил… Да так же, как теперь… Закашлялся… как будто разрыдался… Как защемила дверь ее смешок, Что оборвался — словно потянулся… Он понял вдруг, что сердце не порок, И сердцем всем в пороке затянулся. Он тотчас же нашел свое пальто Духами поданное в раздевальной Пустой, где он увидел только то — Меха, в грехе наваленные свальном… И – в ночь – а ночь – в луну – луна – в пустырь – Пустырь – в фонарь – фонарь – в сверканье снега, Где темной желтизной мочи Псалтирь Гласил Осанну перед санным бегом. Замерзшею «Волной» донес трактир Его до огненного самовара, В котором искажающийся мир, В котором исказившиеся твари. И как увидел — чайник голубок На разгорающихся углях ада, — Так отвернулся — и немного вбок Смотрел… С тех пор он видит то, что надо… Почти без слов молчал пред половым – Босой – к нему — тот подошел по искрам — По самоварным углям огневым — И водка сразу появилась быстро… И водки залп — залп страшный — холостой — В закинутое неумело горло, И на лице — в безличности пустой Пять чувств одною судорогой сперло. Почти без слов молчал, почти без слов… Почти без чувств, без чувств почти, без чувства… Трактирного оазиса… с Песков… Мираж… до опьянения искусства… За залпом залп давала водка в рот, И голова — откинута ударом — Из воздуха глоток один берет — Не сразу он дается и не даром… И в точку ту грызущую смотрел, С которой жизнь грызенье начинает… Селедка перед ним — с хвостом от стрел Амура – свой скелетик очиняет… И снова залп – залп водки холостой — Что душу на мгновенье ослепляет И делает ее на миг пустой – И пустотой – прозревшей — наполняет… И пустотой прозревшей пустотой – И пустотой до ужаса прозревшей – Наполнилась душа… Постой, постой… И снова леденящий залп… согревший… Мираж… до опьянения песков… Под пальмою… оазиса земного… Почти без ночи ночь… Рассветы снов… Рассветы снов… Без снов рассветы снова… …Но странно, что он стол не находил – Все находил… стул, пальму… углового Щегла… а сколько б раз не приходил, Свой стол искал… как ищет честь – где Слово?.. Рассвет рассказ уж знает наизусть, Что кашель бесконечно повторяет… Но пусть его рассказывает, пусть… Угаснув — лампа — фортку отворяет… И мальчик утром рано уходил. И светел был, хоть был он чадом чада, И цепь свою баранок находил И свой лоток — как щит без Цареграда… Между господ разряженных и дам — И толкотни, составленной из люда, — Он шел, читая город по складам — По суд — здесь судят… нет! — горшок! — по-суда. …Он вспомнил вдруг — стремил квартет коней, Как черный рай сверкавшую карету, И женщина с лицом прекрасным в ней Мелькнула — неподвижна, как в портрете… И черный рай кареты так блестел. Что перед нею снежный блеск затмился, И долго-долго он вослед смотрел, Пока квартет коней совсем не скрылся… Пустопорожне-синие шары Пустопорожний пурпур ворожили В окне аптеки… Стекляной коры Стеклянность вспыхивала, гасла или… И дальше шел и нес его лоток, Как шаткий челн, как жизни челн несладкой…. …Сосулек пилы пилят водосток… …Из инея лохматая лошадка… И с желтизной мочившихся собак От стенки до средины тротуара, Раскрывшеюся дверью вдруг кабак Мороз ошпаривал клубящим паром. И доносил рыдание машин – Поросписная песенная груда, Что за аршином тянется аршин, Неведомо куда и ни откуда… Начавши песнь с усталостью – с трудом Вот все сильнее – с яростью нетвердой, – Она стучит в судьбу самосудом – Стучит в судьбу самосудом аккордом… Какую хошь усталость перетрут До дребезга звенящие турусы — С зевками эхо пустозвонный труд… И то удары катятся, как бусы. А то сережек с дреньканием дрожь, А то брянчание брелков браслета, А то звенит, как вынь-ка да положь С зевками эхо, бренькание это… Ударов редкий и хрустальный град Стал учащенней — сделался железным Ошибок нежных огрубевший лад — Ошибок грубых лад печально-нежный… И песнь судьбу как хватит кулаком, Да все сильнее — с яростью нетвердой – И с эхо оглушительным рывком — Стучит в судьбу самосудом-аккордом… И бьет судьбу и разбивает в кровь, И эхо в синяках таких, что диво, И шлет туда гулящую любовь, Где выступала скромно-горделиво… И хрусталями ударяет в град, И разбивает град хрустальным блеском – Ошибок грубых мягко грустный лад, Ошибок нежных лад сурово-резкий… И бьет и бьет аккорд самосуда, Всю разбивая в кровь судьбу нещадно, И шлет любовь туда, где нет стыда, Где было все стыдливо-ненаглядно… И вдруг, не все на свете позабыв, И в кровь судьбу, не давшую пощады, Аккордами самосуда разбив, Она как грянет всей своей громадой, Вся, как земли трясение, дрожит, И песенною лавой вся клокочет, И яростная дрожь по ней бежит, Себя не помнит и забыть не хочет… И вновь как грянь аккорд самосуда, Всю разбивая в кровь судьбу бесщадно, И шлет любовь туда, где нет стыда, Где было всё стыдливо-ненаглядно… Потом стихает буря за ребром Одним, другим, все глуше, в беспорядке, И дико озирает бурелом, Разметанные озирает грядки. Притихла… И к округлым облакам Она плывет за песенной калиткой, И рассыпает тихо по бокам Негромких малых звуков маргаритки… И мальчик видел изобилья рог — Над лавочкою яркою, как щелочь, Когда скупой морозный ветерок Донес к нему железных звуков мелочь, — Что, отдавая, вновь назад берет, И вновь дает не тем, кто бьет баклуши, — Достаточно, чтоб накупить широт И без того для широчайшей суши… Он, тихо вскрикнув, ловко побежал, Держа лоток позябшею рукою, И локоть свой оборванный держал, Как распустившийся цветок левкоя. Он улицы трубою сокращал Еще незримой, более все гулкой, И трубный блеск златисто освещал Среброискрящиеся переулки. Свернул — направо — влево — поворот — И — выбежав — остановился резко — К нему спиной повернутый народ Стоит — как туча темная средь блеска… И он увидел – головы идут, Штыки блестят, в сверканьи не кончаясь, И трубы солнце на морозе жгут, Со смертью в кольцах ледяных венчаясь. Горсть золота за горстью серебра Кидало солнце трубам звономедным, И сердив за нашивками ребра Пылало счастьем гордым и победным. И трубы ослепленно солнце жгут, И опушенный воздух резко рушат, И членов нераздельное орут Во эхо затыкающее уши… Набравши в щеки звуков медяки Про черный день, про черный день, про черный, В рог изобилья дуют бедняки, Задами злата чтоб сребристо пернуть… И солнце ослепительно горит, В зенит звенящий искры сыплет в трубах, Зенит звенит, звенит зенит, звенит, И дым идет, что испускают губы… Проходит ряд безжизненно-могуч – Один кусок безжизненной природы – И распадается – что камни круч — На силу, слабость, мощь — когда проходит… Все сведено к какой-нибудь щеке — Ее шиповник нежен и под бритвой… Тяжел тулуп, а он как налегке Идет, и взор что ястреб в час ловитвы… И снова ряд безжизненно-могуч — Один кусок безжизненной природы И распадается – что камни круч — На силу, слабость, мощь — когда проходит… Все сведено к каким-нибудь глазам, Что встретившись с внезапным женским взором, Вскричали – ах, я жизнь свою отдам Не за тебя — в любви твоей дозоре… Не я пойду в любви твоей дозор, В простор ночной губительный и томный… От глаз моих твой оторвется взор, Но все же знай… И иногда припомни… Красиво попадают рукава В широкие, размеренные взмахи, И кажется, что скошена трава, И кажется, что улетели птахи… И всё идут, и снежная земля Пред ними расступается упрямо, И все идут, и, мерно шевеля Как бы плечами, попадают в ямы… Выныривают снова и идут… То снег пищит, как старой куклы грудка… То кала замерзающего жгут… То в небе вдруг как будто незабудки… То — создана из своего ребра — Бежит средь худобы своей собака… То испитая лилия добра Не оставляет ни кровинки маку… Оркестр — как смерть — внезапно перестал, – И в тишине, мгновенно наступившей, Немного больше каждый вдруг устал Коку-то — где-то — в чем-то уступивши… Я за окном неясно услыхал Внезапное отрывистое — «смирно», И вдруг — цвет неба нежно-бледно-ал… Как! — пышная и солнечная Смирна. Лазурно-розовый приморский рай, Благоуханное очарованье… Цветы, плоды… Любуйся, выбирай… Увы, незримы эти чары Ване… Он в шумный и торговый ряд залез, С лицом печальным, не кувшинным рылом, А бабочки летят, как щепки… Лес Не рубят ли, прозрачно-легкокрылый… Но замер шумный и торговый ряд, И каждый выставил лицо товаром… Мои глаза не жадностью горят, А к богатеям ненавистью старой… За то, за то, что в небазарный день Товар, который завоюет рынки. Они приобретут за дребедень, А женщина идет с пустой корзинкой… Без струн оркестр как струны зазвенел… Сперва, как будто эхо лишь, играя – Так тихо-тихо, словно ангел пел, Крылом печально щеку подпирая. Как две шеренги черной тишины, Толпа стоит вдоль движущейся части, Как туча средь сребристой белизны, Как туча слез, как туча безучастья. Она молчит – готовая к борьбе, А те идут — воинственно, но мирно… Всю ненависть она таит в себе, А те идут беззлобные к кумирне… Хотя они сюда пришли вразброд, А кажется, что все явились сразу И встали вдруг — все как один народ – Оправой темной снежного алмаза. И две шеренги тишины молчат, Как туча слез, как безучастья туча, И шар земной, не двигаясь, влачат Средь тишины торжественно-скрипучей. И вдруг оркестр в сверканиях тугих — В змеиные блистающие Веди — Взгремел во извиваниях своих Лаокооном обреченным меди… И лаокооническая медь Сжимает в страшных кольцах тела части, Чтоб на груди у каждого согреть Тебя — Копытом вознесенный Аспид… И гибелью гремит Лаокоон, И валенок змеиное шипенье Тишайшее – не заглушает он, Шипы вонзая в розы песнопенья… Натугой ослепительной лучей Ужасные сверкания обвиты Вокруг боренья торсов трубачей… Залавливается башлычный свиток… И валенок шипение шуршит, И в трупах извивается змеиность, И гибелью Лаокоон гремит, И гибнет сам, но раньше гибнет с сыном… И, раньше чем погибнуть с ним, с одним С другим он гибнет обреченным сыном, И валенки шипением своим Пугают снег, что делается синим… Но ничего нежнее нет, чем медь, Которая испытывает нежность, К тому, кто должен будет умереть, И без которого — смерть неизбежна. И борется вотще Лаокоон, И валенок змеиное шипенье Слышней того, что заглушает он, Шипы вонзая в розы песнопенья. Без струн оркестр как струны зазвенел Одно, как будто эхо, чуть играя – Так тихо-тихо — словно ангел пел — Все дальше-дальше от земного края… И гибели вещания спасут В борении Лаокоона души. И Три Кита торжественно плывут, Покачивая часть шестую суши. …И без конца штыки идут, идут, И каждый штык с другого начинает Штыка свой некончаюшийся путь. Свой путь, который третий штык кончает. И чем все ближе острия идут, Тем острия все далее блистают, И все они бесчисленно растут, Но вместо жизни в смерти вырастают… И солнце пробивает путь себе Одним штыком между двумя штыками, Что мерно — но как будто на горбе — Идут вперед с обратными толчками… И по бокам штыка идут штыки И держат на ничтожном расстоянии От солнца — и безмерном от руки — Единый блеск с бесчисленным сверканьем. Но каждый штык идущий меж двумя Не служит никому из них соседом — Один идет, совсем один, стоймя, За блеском, за своим же блеском следом.

ВЫСОКО БЕЛЕЮЩИЕ СТРОКИ И СВИСТ ПЛОЩАДИ (1949)

Свистела площадь. Стелящийся свист Свивался в навиваниях змеистых, В струистых набеганиях сребристых, Скользя по льду, что стал кромешно-чист. И как бы мглисто и как бы темно Вкруг ни было — светлей от свиста сразу, Свист стелется и ясно виден глазу, А ухо он уж просветлил давно. И в мглистости на стелящийся свист, На низкий свист ничто не прибегало — Но веяло, струилось, набегало Все явственней, хотя был воздух мглист. Давно угас извозчичий костер, И хаос снега лег перед Театром, Сверкающим во тьме амфитеатром, И струны телеграфные простер Из мрака в беспросветность темноты, Как высоко — белеющие строки, Чтоб бесконечной белизной высокой Молчание исполнить чистоты… Между строками звездный свод отверст, И неподвижно белизна витает, И гения тень головы читает То, что предуказует Божий перст… И ясно видно лишь средину строк, Концы во мрак уходят, в бесконечность, И Времени замерзла быстротечность, Но гений пуще Времени продрог. Промерз средь свиста низкой темноты. Но, напрягая всю тоску, всю волю, Гармонии он постигает полюс, Выдерживает полюс немоты… И смотрит на витанье белизны, И слышит строк беззвучные аккорды, С такою грустью гордой, негой твердой Берущие величье тишины… Берущие величье тишины Беззвучных строк тишайшие аккорды – За хордами торжественные хорды В даль удаляющейся белизны… С витанием сливаясь белизны, Беззвучных строк все дальше шли аккорды С такою негой твердой, грустью гордой Вдоль большей и вдоль дольшей тишины… Вдоль большей и вдоль дольшей тишины За хордами торжественные хорды Сквозь свиста нарастающие орды В даль удаляющейся белизны… А площадь свищет… и луна видна В затмении морозном и нечистом, И в ореоле сумрачно-лучистом Обледенело ворожит она. Во тьме мерцают снега синяки, Под санной ссадиной снегоподтеки, И свист защипливает прежестоко, И смерть пронзает до ее тоски. И синяками снежными луна До полумертвенности вся избита, И мертвенно синеющим в орбитах Сиянием безжизненна она. Свет темноте и свету темнота Ни в чем не уступают… Площадь эта Могла б служить Гармонии ответом, А в ней молчат из Оперы места… Раскатанные росчерки саней Уже умолкли, больше не скрипели Перед театром, где среди ущелий Пел грустный Демон, бледности синей. И тень идет вдали от фонарей Вкруг фонарей, как некий круг порочный, В мотором в час морозный, в час полночный Нет никого… И тень идет скорей. И в темноту торопится уйти От светом ей начерченного круга. И тени кажется, что в свете вьюга – Что искрами собьет ее в пути… И свист ее пронзительно зовет, Чтоб испытать, насколько одиноко, Докуда только достигает око, Она в недостижимое идет… И тень идет вдали от фонарей, И ей все кажется — в их свете вьюга, – В которой искры борются друг с другом Чтобы угаснуть ярче и скорей. И искры борются между собой, Передавая смерть свою друг другу, И в каждой смерти радужные дуги Сверкают смерти искрою живой. И яростней меж искрами свистит Пронзительная ледяная шелка. Мороз не страшен, что трещит без толка, Куда страшней, когда он шелестит. У ног почти у самых шелестит… Закручивается… и далью вьется… Выкручивается… и не дается… И месть метет… но не взметая — мстит… И на мгновение теряет площадь, И где-то в тьме потерянно скулит, И вдруг, как щель свистящая, из плит Прорвался снова яростней и площе. Свивается в свистящее кольцо И в пальцы леденящие занозы Вонзает… и в глаза вонзает слезы Крупней, чем соль, крутые, как яйцо. Глаза в занозах резкомерзлых слез Свои ресницы в света круг вставляют, И свет обратный кругу отдаляет Видения сверкающие грез. И грезы через мерзлость слез растут, Затмивши ледяные эмпиреи, И делаются жестче и грубее, Но все, что было нежного, — спасут… И свет, обратный кругу колеса Раздваивает невозвратность грезы, Крошит, дробит и вновь сливает в слезы, И свист их снова режет, как коса… И тоненько-претоненько свистит – Чем тоньше свист, тем он труднее рвется. Замерзло эхо… И не отзовется И отзываться сердцу не велит. И слышится то низость высоты, То пьедесталом стелется под низким… И видит гений все свои описки Средь ледяного свиста темноты. И тень идет, и эхо чуть хрустит, И слышен только отголосок эха Под свиста взвизгивания от смеха — И тень лицом вдруг к Нелицу стоит. С наставшею внезапно тишиной И видит: строки в мраке настигают Ее своей высокой белизной, И снова их аккорды постигает. И видит гений, голову подъяв, — И взором одновременно и слухом — Все то, все то, что охватил он духом, Дыханьем перехваченным объяв… Среди витийственные белизны За хордами торжественные хорды Сквозь свиста нарастающие орды, Берущие величье тишины… Берущие величье тишины С такою грустью гордой, негой твердой, Все удаляющиеся аккорды Вдоль большей и вдоль дольшей белизны. И снова площадь свистом шелестя, Трет, как кремень, и вспыхивают искры, И свист опережает их, и быстро Летит, и, перед искрами летя, Не престает на пепелище дуть, И холод пепелищем раздувает… И вдруг куда-то сам себя девает, Чтоб Самым Низким Образом надуть. Или, видениям душевным льстя, – Переводную страшную картинку – За льдинкою прельстительную льдинку Пребыстро трет, еще быстрей сметя. Безобразная безобразно рябь Бежит, струится, навевает, веет, И твердь замерзшая полуживее, Чем неподвижно-ледяная хлябь. И тоненько-претоненько свистит — Чем тоньше свист, тем он труднее рвется. Замерзло эхо… и не отзовется. И отзываться сердцу не велит… Отъявнейший то сверху книзу свист, То снизу вверх — но ниже человека – Особенно, как видит, — не от века, Особенно, как чует, что — артист. Поешь в театре — руку подаешь Кому-то в высь, исполненную пенья… К столу ты припадаешь, как к ступени Гармонии — ну, значит, пропадешь… С издевкою потайною свистит… Закручивается… холуйски вьется… Выкручивается… и не дается… И месть метет… но не взметая — мстит… И горе бесконечное тому, Кто пальцы в свист пронзающий положит И чувствует, как холод страшно гложет, И смотрит в тьму, и смотрит, смотрит в тьму. Или к живописанью припадешь — Плоть полотна своей душой насытишь — Уж голода в ушах звенящий Китеж… Ну, значит, пропадешь ты, пропадешь… А площадь свищет, словно бы насквозь, Стрелу насквозь пронзает тетивою. А ты — твоей мансардой ледяною Огнь алтаря согреется авось… По комнате ты ходишь… пропадет… Как маятник, как маятник бессмертья… Свои мечты с его мечтами сверьте — Он от бессмертия не отстает… И счастие великое тому, Кто пальцы в свист пронзающий положит, И к жару сердца холод их приложит, И смотрит в тьму, и смотрит, смотрит в тьму – Что тоненько-претоненько свистит, Чем тоньше свист, тем он труднее рвется… Замерзло эхо… и не отзовется… Но сердце отзывается… болит… И тень идет вдали от фонарей, И ей все кажется, что в свете вьюга, В которой искры борются друг с другом, Чтобы угаснуть ярче и скорей. И борющиеся между собой Сверкают в искрах радужные дуги Передавая смерть свою друг другу, Чтоб смерть была бы с искрою живой. И тень идет средь свиста темноты, И, напрягая всю тоску, всю волю, Гармонии она постигла полюс, Выдерживает полюс немоты. И смотрит на витанье белизны, И слышит строк белеющих аккорды, С такою грустью гордой, негой твердой Берущие величье тишины… Сияния сильнее белизны За хордами сверкающие хорды Все удаляющиеся аккорды Вдоль большей и вдоль дольшей тишины… И далее и дольше тишины Беззвучностью простертые аккорды С такою грустью гордой, негой твердой В послеслияние предбелизны…

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

«Улыбкой тихой и нетленной…»

Улыбкой тихой и нетленной Стоишь у сердца моего, На темных небесах его Сияя радугой бессменной. Но нет былого вдохновенья И жара странного в крови, И мир холодный песнопенья Не оживит восторг любви. Так иногда на поздней тризне Еще блистает луч живой, Хотя диск солнца огневой В иных мирах встает для жизни.

«Ты меня сотворил из глины…»

Ты меня сотворил из глины. Глина прахом стать успела. Утомителен путь длинный, Измучилось, истомилось тело. Ты вдунул дух светлый В мой образ, Тебе подобный. И вот он – поблеклый, И грешный, и утробный. Молись все суеверней, Мыслью, делом, словом, О глине – глине древней, О духе – Духе новом.

«Еще связуют якоря…»

Еще связуют якоря С тяжелым и зеленым илом, Еще вечерняя заря В последний раз на небе милом. Еще, мечтая о былом. Глядишь с тоской на порт невзрачный, А чайка голубым крылом Уже нам чертит путь прозрачный… К какой земле он приведет, Какое небо мы увидим, К какой любви он нас ведет, Кого, кого возненавидим? К каким туманным берегам На нашем корабле прибудем, Каким помолимся богам, Кого найдем, кого забудем? Иль, может быть, мы, утомясь, Без страха и без сожалений С чредою скорбных впечатлений Прервем мучительную связь, И нас теченье отнесет, С морской травой и с вязким илом, К тем берегам, где рай цветет Зарей вечерней в небе милом…

«Как, четки на нить, нижу…»

Как, четки на нить, нижу Смертельные битвы… Ненавижу себя, ненавижу, Ненавижу свои молитвы, Свой мудрый дар песнопенья, Свой подвиг и жертвы. Ненавижу свое воскресенье Из мертвых. Эти черные дни без цели, Эти черные ночи без смысла… Радости заржавели, Спутались числа. А так верила и мечтала Душа о рае. И вот, – что сжигало – Сгорает.

«Нет сил в восторге онемелом…»

Нет сил в восторге онемелом Очарованье превозмочь, – Рисует Зодчий черным мелом На бледном небе эту ночь. Он пятнами закатных туч Прозрачность дали заменяет И тенью смутной затемняет Последний отраженный луч. И вот – и сумрачно, и плотно, Висят средь вечной немоты Небес огромные полотна С изображеньем темноты.

«Сегодня мой, доселе смутный взор…»

Сегодня мой, доселе смутный взор Увидел в белом утреннем тумане Холодные серебряные сани, Сбегающие с дальних светлых гор. Они катились так легко и зыбко, И правил ими старец, весь седой, С бровями хмурыми и с длинной бородой, И детская запомнилась улыбка. И долго я смотрел ему вослед… И понял вдруг, кто, улыбаясь, правил, Кто проложил и предо мной оставил Вдаль уходящий, вдаль зовущий след. Он, неширокий, был глубок и чист, Потайный знак для тех, кто нищ и светел, Кто уж давно предчувствовал, и встретил, И услыхал саней прозрачный свист…

«Душа моя, не отлетай от тела…»

Душа моя, не отлетай от тела, Хотя болеет и гниет оно, И ночью потом ледяным потело, А пред глазами делалось темно. Не веруя, как верят христиане, Что смерть стоит у запертых дверей, – Пока спокойно и тепло дыханье И свежих губ и розовых ноздрей. Тебя молю: побудь в бессильном теле, – Оно слабеет, но оно живет, И согревает простыню постели И одеяло греет мой живот. Пускай, уже лежащий неподвижно, Лекарствами себя не излечу, Я пыль сдуваю со страницы книжной, Могу гасить оплывшую свечу. И, чтобы губы не похолодели И слабая приподнималась грудь, Во мне, душа, немногие недели Дыханием и вздохами пребудь. И, не измучив воспаленных легких, Кровавую не исторгая слизь, Ты облачком серебряным и легким На зеркале воздушно отразись…

«Мы другу предлагаем папиросы…»

Мы другу предлагаем папиросы И книге все вниманье отдаем… Мы быстро отвечаем на вопросы И сторонимся на пути своем… Мы уступаем дружелюбно в споре И двери отворяем на звонок… Мы говорим с печальными про горе И ходим к тем, к очень одинок…

«Себе я часто руку жму…»

С. Яблоновскому

Себе я часто руку жму, Когда все переутомило, И словно другу своему, Шепчу себе – ах, здравствуй, милый. А поздороваюсь – рассказ Про умирание и скуку, И утешает всякий раз Одна рука другую руку… Сейчас себе я руку жму, Благодаря за состраданье, И. словно другу своему. Шепчу себе – ах, до свиданья. И знаю, левую держа Знакомой правою рукою, Что левая, слегка дрожа, Ответит с грустию такою…

«А если Муза станет проституткой…»

А если Муза станет проституткой, То всю неделю я, ожесточась, Работать буду и не есть по суткам, Чтобы в субботу к ней пойти на час… Так каждый день, усталый от работы, Я буду грязный приходить домой, И думать вслух: как долго до субботы, Как мало платит мне хозяин мой…

ИЛЬЯ ЗДАНЕВИЧ

Три пальца — кукиш, и три пальца – крест. И кукишем ты крестишь футуристов, Через монокль читая манифест, За кафедрой насмешлив и неистов.

НОЧЬ

Молчание ночного мира, Далекий лай загробных псов. Спускается все ниже гиря Бессмертных неземных часов. …………………………………….. Лишь легкомысленная младость Ночь назначает для любви… Огонь другой, другая сладость В моей мужающей крови – Ей нужно поле грозной брани, Чтоб ею обагрился меч. Ей нужен страшный выход рана, Чтоб доблестной струей истечь… ………………………………………… В ночи живее чувство Бога. Когда бы мог надземный мрак Кромешней сделаться немного, То, может, человека зрак За первозданной узрел тьмою Единый первозданный свет… Но кто любуется луною, Тот думает, что Бога нет. …………………………………… Могущие дневные силы Ничто пред слабостью ночной. Все присносущие светила Не стоят темноты одной.

СОГЛАСЬЕ

О, старец, дряхлая глава Твоя трясется в знак согласья На смерть… Кивок, что зрим едва, Страшней, чем ужас, слышный в гласе… С какою силой неживой, Изжелта-высохший и голый, Нам повторяет череп твой Свои безвласые глаголы…

ТОПОР

Все обостряющимся слухом И сквозь скрипение пера Я слышу отдаленно глухо Звук рубящего топора… Как страшен сей топор стучащий, – Он дивный вырубает век… Еще в классические чащи Гулять приходит человек. И зрит могучих исполинов, Несокрушимых до сих пор, Хотя в тени столетне-длинной Блестит таинственный топор, Что все написанное нами Хотел бы, как мильон голов, Срубить… Но в небеса корнями Ушли леса высоких слов… А на земле одни лишь ветки Цветут, трепещут, тень дают, И строки, словно птицы в клетке, Столь зримо-сладостно поют…

СВЕЧА

Поддерживающая храм Божественного Аполлона Ты потухаешь по утрам, Понизившаяся колонна… О, вечер мировых руин… Работать и молиться надо… И воздвигает стеарин Возжегшуюся колоннаду…

ЛИРА

Что лира? Понял я — скелет. Но как любовницу младую Ее боготворит поэт, Уродливую и худую. Касается ее костей Неизменяющей рукою, И скрежетом ее страстей Он миру не дает покоя…

БЕССОННИЦА

Теченье ночи гробовой. Ее кромешное молчанье Не заглушает адский вой И ангельское величанье. И мрака плотная стена, Воздвигнутая меж землею И небом, смертному видна, Еще окутанному мглою… Даю тебе благой совет – Разверзшейся страшися бездны, Но электрический твой свет Да не обидит хаос звездный. Зане лишь скромная свеча, Что делается все короче, В простом подсвечнике торча, Присуща величавой ночи… Кому не спится, пусть лежит, Пусть голову на пол-аршина Не поднимает… Сон бежит На недоступные вершины. Надолго покидая нас… Пространства вечные не мерьте, Не мучьте воспаленных глаз, – Бессонница – почти бессмертье… Рассвет далек, еще далек, Земное угнетает бремя, И тот, кто юношею лег, Наутро встанет стар, как Время…

СТИХОТВОРЕНИЕ

Пером гусиным и великим, Преостро очинив его, Пишу… Скрип, сладостней музыки, У сердца слышен моего. Присев к столу в. ночной сорочке, Спадающей до самых пят, Без устали тружусь над строчкой, Какая тишина… Все спят… Страницу, словно белый камень, Неизреченное — для плит, — Граню… Горячая, как пламень, Слеза ее испепелит. О, тратится усилий столько На каждый из таких камней. Бумажные летят осколки И падают на стол ко мне. Неторопливо и негрубо Я не перестаю чертить, Чтобы ямбический обрубок Явил чудесные черты. Продлится до глубокой ночи Мой каторжно-свободный труд, Пока мозолистый веночек Гармонии слегка натрут. И все ж благословляет иго Душа: она под ним жила И будет жить… Большая книга Всегда бывает тяжела. Но перья вещие крылаты, Они летят из смертных рук, Из судорожно-крепко сжатых, И лирный замирает звук…

ПЕСНЯ КАЗАКА

Казак поет в Трокадеро Унылую степную песню — Безрадостно, тяжеловесно Несет плакучее ведро… Его не расплескай, смотри, Чужого не губи народа — Вы мертвую несете воду, О, русские богатыри… Свершилось. Голосом отцов Поет в враждебном стане воин… Будь, что скала, — челом спокоен Над бушеванием венцов. Как воду далеко берут — Не у себя, а на чужбине, За морем черным, морем синим, За океан — и то идут… Не будет предано земле Все то, все то, что затонуло… Адмиралтейская блеснула Игла молниевидно в мгле… А труб органных газыри – Подобие водопровода – Громами подпирают своды, – Готические кобзари.

ПЕСНЯ САПОЖНИКА

Сапожник, поющий над старой подметкой, Над новопоставленною замолчит… Есть люди с прекрасной и светлой походкой, Но песня сапожника вновь зазвучит… Над мертвыми тяжко лежащие камни, Живых и до смерти идущих людей Выдерживают… О, да будет легка мне Одна из пустых, неземных площадей… Отрадно лежать там, где люди не ходят, Где боговнимаемая тишина, Где самые низкие мрачные своды – Лазурно-сияющая вышина… Шаги над землею звучны, как проклятья, Не песне сапожника их заглушить… Как знать, что страшнее — безногих объятья Иль новую обувь безрукому шить. Хранители-ангелы дивно безруки. А ноги имеют, имея крыла. Калека ползет на святые поруки. Летит, но — увы — не летает стрела. Недвижим, ты думаешь, камень могильный, – Он более зыбок, чем в лавке весы. Травою поросший, он – камень точильный, И для на него же нашедшей косы… Отныне нужнее, дороже Шекспира Нам бедные Писарева сапоги. Им, кашу просящим средь райского пира, Поющий сапожник несет пироги…

ЛИНОТИПНЫЙ ОРГАН

Вадиму Андрееву

Органом линотипным раскален Свинец прелюдий… Ты ночью набираешь то, что днем Читают люди. Мильон машин… Все сладостно скрипит Перо гусыни, Все домна песнопения коптит — Снег керосина… Когда ты набираешь слово звук, Где эхо звука? Так дело крыльев стало делом рук, А песни — стука. Здесь, под твоей бесстрастною рукой Равны все строки, И кровь, и кровь, сама текла б строкой Красно-широкой. И ты глядишь, как сочетает твердь В едином миге, Как от поэта отвращает смерть — Рожденье книги… Пред свиньями наборы рассыпать, Метать не надо — Под чтение привыкло засыпать Людское стадо. Спи, стадо, спи. Твой беспробудный сон, Тяжкоутробный, — И близок час, когда сольется он Со сном загробным. О, всматриваясь долго в тишину Прочтете звук вы. В огромную уходят вышину Большие буквы. Доходит Н до голубых небес. И Б до Бога, И Л превыше, чем угрюмый лес, А П — порога. Как упоительно звучит вокруг Свинец прелюдий — Вновь делом крыльев стало дело рук, И вечным будет. Запечатлеет буквенный минор Мажор бумаги, Но пыль старинная, о юный взор, Боится влаги… Заглавье ночи – «Розовый Рассвет», Но у рассвета Заглавья темно-голубого нет… Начало это. Чего?.. Как странно предвещает день Конец работы, И утомленная ложится тень Лучом заботы. Но что же делать: начинает грусть Свое служенье, — Тому, что смертный знает наизусть, Нет продолженья. Поверь: поэзии ты послужил, Набравши прозу, И тайну, что слегка я приоткрыл, Прими, как розу. Ты возвратился. Спишь глубоким сном И он — свинцовый, И пробуждаешься не новым днем Для ночи новой…

СКОРБЬ 2 — УТЕШЬ 4 Поэма

О, пешкой белоснежной В какой лежу руке, Лежу в каком над бездной Незримом кулаке. В Твоей, Твоей деснице… И вот уже стою, И вот уже теснится Душа моя в строю. Разжав кулак над бездной, Десницу Ты простер… Средь братьев белоснежных Не вижу я сестер. О поле, — ты из древа, Не из земли сырой. Сия не может Дева Быть смертного сестрой. Так сотворил напильник – Не тело, не душа. Летит богиня сильных Ко слабому спеша. Не телом, не душою Ко слабому летит, Стопою небольшою Больших касаясь плит. Но на квадратном месте Два круглые бойца Стоять не могут вместе, Им тесно без конца…

*

С пространством безвоздушным Дыхание мешать И пленником послушным Решеткою дышать…

*

Для слуха или зренья Осеннего листа Златистое паденье, Сомкнувшее уста… Как в статуи нагие Одетые сады, Фигуры дорогие, Глядящие в пруды… Над шахматами осень Всегда царит, всегда, И шум унылый сосен, И серая вода… Как всеблагие боги, Идущие на пир, Вдруг встали вдоль дороги, И вдаль уходит мир… Для зренья или слуха Падение листа, Что населяет глухо Пустынные места… Увядшее шуршанье Музыка наготы… И под романс свиданья Падешь к ногам и ты… И над турой, над урной Лазурна вышина, И пушкою безбурной Хранима тишина…

*

Челн 5 на волны 8… И выше всех утрат, Мы арфою возносим Белеющий квадрат… Паркет Екатерины Столь шахматно блестит… Среди зеркал старинных Ее красе он льстит. Но не красе телесной, А тайной той красе, Что прячется, безвестна, И затмевает все… Мемории ли пишет — Она в него глядит: Глубоко ль разум дышит, Задумчиво следит… И, ежели захочет Понять глагол тиши, Она опустит очи И зрит паркет души… Иль гнев обуревает — На радугу внизу Роняет, разрывает Бумажную грозу… Когда приходит время Державного труда, Правительственно бремя Он делит с ней всегда. Ногою самовластной Играет сей паркет – Богиней сладострастной Владеющий аскет. Сквозь эха анфиладу Величественных зал, Где слово колоннада Вторично Грек сказал, Где окна выше двери, Где двери выше всех, Она идет, поверив, Что горностай есть мех. И с ней идет в закате Всходящий фаворит, И перьями квадратов Паркет под ней скрипит… Чернила разливает Чернильниц восковых, И запечатлевает Восшествий роковых Следы, о коих пишет Потомству пыльный том По коим только мыши Одни бегут потом… Но сладостнее пенья Италии певцов Алмазное скрипенье Ее ноги писцов, — Из перьев многославен Хвалебный ей венок, И солнце, что Державин Лежит у царских ног, И строфами златыми, Сребристыми в ночи, Потоками густыми Чрез сткло текут лучи… Самодержавным шагом Державная жена Идет, ареопагом Любви окружена… Ко письменному ложу Владычица страстей… Ее лицо моложе Бессмертия вестей… Рабынею бесстрастной Ко царственным трудам… Где яблок беспристрастный? Парисом стал Адам… Мужи суровой славы В сердца поражены Ей отдают по праву Победный плод войны. И перьями квадратов Паркет под ней скрипит, Что перьями трактатов Он власть ее скрепит…

*

Повисли в Эрмитаже, Натягивая шнур, Прекрасные пейзажи Без шахматных фигур…

*

Из света отступая, Иль покидая свет, Дорогу уступая, Не уступай свой След. Гармонию вы мерьте И криком пастухов. Придете ко бессмертью Лишь по стопам стихов. Ничем не истребимый, Когда навек уйду, Тебя, мой След любимый, Тебя я подожду…

*

Премудрые ходули Безного ума. Многоквадратный улей, Где соты – свет и тьма.

*

Древесная равнина, И слышим топот мы Древесною кониной Накормлены умы. Мы оттого так стойки, Хоть нет слабей меня – Пути волшебной тройки У каждого коня. И бархатным копытом Подкованный свинец По трем несется плитам, Четвертая – конец. Налево иль направо, Но прямо на меня, Тремя путями правя Единого коня…

*

Содом — долина Соли, А Петербург – Мечты. Столица шахмат – Поле. В них жил, в них умер ты.

*

Квадраты Арлекина И побежден Пьеро. Но что, но что накину На слабое перо? Возьму квадрат бумаги, Зане он чисто-бел. Перо полно отваги, Я тайно оробел. Как жалкая надежда, Пьеро, как смерть бледна, Твоя бледна одежда, И радостью бедна. И грают жизни краски На нем, не на тебе, И получереп маски Смешон младой судьбе. Квадраты Арлекина Побеждена Любовь. Чернила то покину, То возвращаюсь вновь К источнику блаженства И муки острия, – В пустыне совершенства Оазис бытия.

*

Скорбь 2 на вздох 4, На образ голубой… Я в шахматы на лире Играю сам с собой.

*

Начертанная фуга Из света и теней, И два внимают друга, И два молчанья в ней… Все меньше, меньше клавиш, Все меньше под рукой… Не ту молчать заставишь — Нарушен весь покой…

*

Ты мною не играешь. Идя к Тебе, умру. Увы, Ты выбираешь Во трауре игру…

*

Святая Иоанна! За короля – вперед! Но вместо Орлеана Бастилию берет. О мать Свободы, — Дева, И Равенства отцов, И Братства… Чрево, чрево, Трех дивных близнецов Ты, девственное, носишь И триединый плод Любви ты превозносишь, Любви к Тебе, Народ. Удержит исполина В своих руках ужель… Качает гильотина Террора колыбель. О, колыбель хромая! Ее одна Коса, Над твердью поднимая, Баюкает… Роса. Всех раньше на рассвете С Росою грозно встал Над деревом столетий Мгновения металл. Что схожено с престола Бессильным королем, Не вырубить тяжелым И грубым топором. И вновь хромым размахом Подъемлется Косой, Баюкающий плаху, Поднявшийся с Росой… Но вызывает ревность Народная любовь. Не Марсову ли древность Припоминает Кровь… И вот возник соперник, Исполненный войной. Он, как второй Коперник, Вращает шар земной. Скрипящей осью ржавой Стенающую брань… И треугольноглавый Меча преходит грань… Гражданства треугольник Немало снес голов, Но шляпы сей невольник Свершит иной улов. Гражданство обезглавит Он шляпою своей, Себе служить заставит И сам послужит ей. И над ножа уклоном Воздвиглась и взошла Суконным небосклоном Победного орла… Что для других молитва И сладостней всего, То для нее есть битва… Что битва для него? Что… Пира заключенье Чрез чашу грубых сил, От мира отлученье Кто Церковь попросил… Что для других есть сладость Мольбы у алтарей – Воинственная радость Господних дочерей. Что для него есть поле — Сражение травы, – Враждебное все боле Полянам синевы. Над Девою народной Победа не быстра. Его сюртук походный, – Что пепел от костра. Рукою смелой, кроткой, Презревшею перо, Перебирает четки – За ядрами ядро. Молитва за молитвой Летит в враждебный стан, И заглушает битву Ликующий орган. Цветов Господних знамя Колеблет ветерок. Над мертвыми сынами Победный мотылек. Невинность охраняет Бунтующую кровь. Мужи не сохраняют Народную любовь. ………………………… Когда ослабла сила, Подобная стране. Она его спросила: На чьей ты стороне?.. На той — он ей ответил, – Куда ползет туман, На той, где вечно светел Угрюмый океан… О, английских два плена, Великих два бойца, На облаках Елены, На острове Творца… ………………………….. ……………………….. Республика пытает Грядущую судьбу, И башня вырастает В фабричную трубу. Промышленные туры В предместиях стоят И знамя диктатуры В густом дыму таят… …………………………. Кафе уж запирают И дождик моросит… Здесь в шахматы играют, – Стена провозгласит…

«Относится сей парус к пароходу…»

«Относится сей парус к пароходу, Как к моему относится твой век… Божественно-хромающие воды Тебя уносят стройно, человек. И, на чужую сторону хромая, Родною выпрямляют дивный звук. И ровно плещет Линия прямая, Единая и многая разлук…»

«Я был в тот день исполнен всякой скверны…»

Я был в тот день исполнен всякой скверны, Но отчего, когда я был убог, Я слышал голос рифмы суеверной, Твердивший мне – порог, дорог, строг, Бог… Но днесь, когда я стал опять немного Похож на звук божественных стихов, Не нахожу я в небе рифмы Бога Для сладостной гармонии богов…

«Да, Червь, что точит наши силы…»

Да, Червь, что точит наши силы Есть Червь блаженства и любви… Сей Червь ползет из сердца милой И ты его благослови… И только те, что предаются Терзанью дивному Червя, Одни достойно назовутся Любовниками бытия…

«Под гром земли Разлука на балу…»

Под гром земли Разлука на балу Дает Любви – увы — свое согласье… И, раздувая страшную золу, Танцует вулканическое счастье… То кратером ему разрешено Кружиться бабочкою своевольной, И, лавою пока не сожжено, Танцует счастье хорошо, невольно…

«Еще летит, еще летит пешком…»

Еще летит, еще летит пешком Любовь на ложе под Столы блаженства, С которых крошки падают мешком, Наполненным Пирами совершенства… Все это нам, все это нам… Устами Мы припадаем с криком торжества, И чистыми касаемся перстами, И утоляем голод божества…

ПАМЯТНИК ШИЛЛЕРУ

На ветра быстролетный пьедестал Встают и падают младые кудри, И памятник прекрасный разметал Порыв, живущий в пьедестале мудром… Но бурными порывами живет Тот памятник, что сам себе живее, И падает кудрями, и встает, И пьедестал над памятником веет.

ВОЕННЫЙ ПАМЯТНИК

Ветвь зелени стекает тенью крови По гипсовому грозному лицу, И служит, заливая лоб и брови, Живою тенью мертвому венцу… Но ветер ветвь качает и отводит, И хлынул свет, рассеивая кровь… И через миг тень ветви Свет находит Лица, что стало Вечной Тенью вновь…

«И мысль, и пение, и цельность…»

«И мысль, и пение, и цельность…» – Набоков как-то обронил, и этой формулой, как церковь, поэзию оборонил. И мысль, и пение, и цельность от бед спасали впереди, как будто крестика нательность, нагревшегося на груди. И мысль, и пение, и цельность – вот качеств трех триумвират, тот, при каком, не обесценясь, поэзии не умирать. И мысль, и пение, и цельность когда сольются до конца, то разве может быть отдельность нас от всеобщего Отца? Лишь чистоты бессмертна ценность. Не прогибательная лесть, а мысль, и пение, и цельность нам возвращают нашу честь.

Примечания

1

Божнев Б. В Собрание стихотворений: В 2 т. / Сост. Л. Флейшман. Беркли, 1987-1989.

(обратно)

2

Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж, 1984. С. 163.

(обратно)

3

Юлиус А. Русский литературный Париж 20-х годов // Современник. 1966. № 13. С. 89.

(обратно)

4

М.Г. [Ганфман М.] Рец.: «Борьба за несуществование» // Сегодня. 1925. 6 июня. С. 5.

(обратно)

5

Зноско-Боровский Е. Парижские поэты // Воля России. 1926. № 1. С. 159.

(обратно)

6

Яблоновский С. Геройчик нашего времени // Руль. 1925. 21 марта. С. 2-3.

(обратно)

7

Адамович Г. Литературные беседы // Звено. 1925. 23 февраля. № 108. С. 2.

(обратно)

8

8. Флейшман Л. О Борисе Божневе // Божнев Б. Собрание стихотворений… Т. 1. С. 12.

(обратно)

9

Слоним М. Молодые писатели за рубежом // Воля России. 1929. №10/11. С. 111.

(обратно)

10

Сирин В. Рец.: «Фонтан» // Руль. 1928. 23 мая. № 2275. С. 4.

(обратно)

11

Терапиано Ю. Рец.: «Фонтан» // Новый корабль. 1928. № 3. С. 64.

(обратно)

12

Леонидов А. Рец.: «Фонтан» // Воля России. 1928. № 6. С. 124.

(обратно)

13

Бахрах А. Рец.: «Фонтан» // Дни. 1928. 5 февраля. С. 4.

(обратно)

14

Цетлин М. Новые сборники стихов // Современные записки. 1937. № 63. С. 407.

(обратно)

15

Адамович Г. Рец.: «Silentium Sociologicum» // Последние новости. 1936. 13 февраля. С. 2. Возможно, на отрицательную оценку поэмы повлиял популярный среди монпарнасцев божневский каламбур, задевавший гомосексуальную ориентацию Георгии Викторовича: «Георгий Адамович довольствуется малым, тем малым, который работает в соседнем бистро».

(обратно)

16

Мандельштам Ю. Рец.: «Silentium Sociologicum» // Возрождение. 1936. 13 февраля. С. 4.

(обратно)

17

Терапиано Ю. О новых книгах стихов // Круг. 1937. Кн. 2. С. 169.

(обратно)

18

Флейшман Л. Указ. изд. Т. 2. С. 285.

(обратно)

19

Некоторые стихи книги были без ведома автора опубликованы в нью-йоркском журнале.. «Новоселье» (1942. № 42; 1943. №7).

(обратно)

20

«Элегия» была опубликована с легкими редакционными правками в «Новоселье» (1942. № 7).

(обратно)

21

Флейшман Л. Указ. изд. Т. 1. С. 14.

(обратно)

22

Берберова Н. Курсив мой. Нью-Йорк, 1983. С. 251.

(обратно)

Оглавление

Николай Мельников ЭПОХА БОЖНЕВА (Предисловие)

БОРЬБА ЗА НЕСУЩЕСТВОВАНЬЕ (1925)

  «Уж был в тумане облик Отчий…»

  «Я осудил себя единогласно…»

  «И капли слез мешают видеть мир…»

  «Не пишется сегодня… и не надо…»

  «Хорошо, что на свете есть мамы…»

  «Закройте шкаф… О, бельевой сквозняк…»

  «Стоять у изголовья всех здоровых…»

  «Одни и те же каменного улья…»

  «Твой воротник, как белые стихи…»

  «Старик! Тебе не тяжело мешки…»

  «Съедая за день высохший сандвич…»

  «О, темные ночные разговоры…»

  «Я полагал, что нервные припадки…»

  «По кладбищу хожу веселый…»

  «Я не люблю оранжереи…»

  «Чрез струны железные лиры…»

  «Я на соломинку чужого глаза…»

  «Ребенок, ушибившись, плачет…»

  «Катушка ниток – шелковая бочка…»

  «Стою в уборной… прислонясь к стене…»

  «И – поле злаков или трав…»

  «В твоих объятьях можно умереть…»

  «Вымывшись и белую рубашку…»

  «Пять месяцев я прожил без пенсне…»

  «Богобоязненный семит…»

  «Над городом несется смерч…»

  «Как утомлённый почтальон…»

  «Ночь — женщина, мужчина — день…»

  «Когда солдат встречается с солдатом…»

  «Любились семь часов, а спали два…»

  «Чтоб стать ребенком, встану в темный угол…»

  «В четвертом этаже играют Баха…»

  «Я часто, написав свои…»

  «Трава зеленая, как скука…»

  «О, не смотри в оконную дыру…»

  «Я улицу покинул Ламартина…»

  «На деревянное яйцо…»

  «Какая боль… Не воспаленье ль мозга…»

  «Подобно крысам с корабля…»

  «Я мою руки… И кувшин Пилата…»

  «Ах, бабочка между домами…»

  «На некрасивых девушек и женщин…»

  «И с омерзением приемлю…»

  «В толпе я смерть толкнул неосторожно…»

  «Собака кошку ненавидит…»

  «Ноябрьские тюфяки…»

  «Пишу стихи при свете писсуара…»

  «О, русский Свифт… Я слабый Гулливер…»

  «Вы – Михаила Лермонтова брат…»

  «Не трогайте мои весы…»

  «Неблагодарность — самый черный грех…»

  «А, Б, В, Г, Д…»

  «И есть борьба за несуществованье…»

ФОНТАН (1927) Восемнадцать стихотворений

  I. «На землю смертный воду льет…»

  II. «Полету бурному внемли!..»

  III. «Со светло-бодрым выраженьем…»

  IV. «Ты – без брегов и без русла…»

  V. «О, одинокая струя…»

  VI. «Сколь гармонически над ухом…»

  VII. «Сокрыта звучная струя…»

  VIII. «Сию воздушную черту…»

  IX. «Взгляни на льющийся алмаз…»

  X. «Я дно высокое открыл…»

  XI. «До той же самой высоты…»

  XII. «Нет, не песочные часы…»

  XIII. «О, нападение твое…»

  XIV. «Потоки мощные воды…»

  XV. «Струя прохладная поет…»

  XVI. «Языческое изреченье…»

  XVII. «Какая мертвенная тишь…»

  XVIII. «Не воздвигайте мне креста…»

SILENTIUM SOCIOLOGIUM (1936) Поэма

АЛЬФА С ПЕНОЮ ОМЕГИ (1936) Двадцать семь стихотворений

  «Бегут на вечный берег аксиомы…»

  «Ты зришь ли огнь, в котором нет огня…»

  «Как можешь ты мечтательно ходить…»

  «Безмолвствует за слогом ясный слог…»

  «”Я не могла заснуть – так тихо было море…”»

  «Ты знаешь, для чего я создал это море?..»

  «Как дети, что бежали на песок…»

  «Что было только частию Природы…»

  «Срывает с эхо буря все покровы…»

  «С глубоким диким грохотом руины…»

  «Сжимает море в яростных тисках…»

  «Черты единой хаос беспрестанный…»

  «Средь страшной дикой бури соловей…»

  «Гремящими могилами воды…»

  «Оратор на брегу торжественного моря…»

  «Потоп глядит на разрушенье Башни…»

  «…Но берега глухой пустынный скрип…»

  «Когда волна бежит чрез лунный свет…»

  «Полуобняв любимую волну…»

  «…Но стоит лишь придти сюда с мольбертом…»

  «Когда, когда звенит игрушечное море…»

  «Прошедшее находит колыбели…»

  «Слабеет море сил моих земных…»

  «Да, поцелуй, звучавший нежно у фонтана…»

  «Нет ничего в таинственном набеге…»

САННОДЕРЖАВИЕ (1939). Четверостишия о Снеге

УТЕШЕННОСТЬ РАЗРУШЕНИЯ (1939). Книга стихотворений

  «Светающее пробужденье птиц…»

  «… И на подушке нежная щека…»

  «Страницей недочитанной уснув…»

  «С прозрачным парусом прозрачный руль…»

  «Букет цветов, стоящий на столе…»

  «Златого зеркала сребристый внук…»

  «Ничем непобедимая сирень…»

  «В раскрытой пасти каменного льва…»

  «Чтоб этот мир, чтоб эта тишина…»

  «Белеющими перьями гусей…»

  «Когда в тиши гармонии наук…»

  «Далекий – на дворе открытый – кран…»

  «В зелёный лёд зеркал глядит жара…»

  «Лазурный день блаженно-неподвижен…»

  «С прохладною смешавшись тишиной…»

  «С какою негой побеждает день…»

  «Природы светло-голубая тень…»

  «Лиловые и синие цветы…»

  «Лазурь полна волшебных чувств живых…»

  «Вдали негромко начинает гром…»

  «Стелилась темно-голубая тень…»

  «…И свежесть потемневшею полей…»

  «Сквозь ливня ослепительного строй…»

  «Стоять и слушать с мокрой головой…»

  «Неутолимый, нестерпимый блеск…»

  «Есть час, когда лишь прутья шалаша…»

  «Дождь перестал… И только по бокам…»

  «Тяжелый гром дорожки укатал…»

  «Еще светло, но начало темнеть…»

  «Свершает спинка кресла свой закат…»

  «Уходит в небо глубоко скамья…»

  «В пустынный парк через стены пролом…»

  «Смеркается… Темнеет – наугад…»

  «К глубокому столбу привязан пруд…»

  «О тяжести, о сладости обид…»

  «Пустынная в безмолвии луны…»

  «Смежает вечер синий абажур…»

  «Из черноты подчеркнутых глубин…»

  «Ты голову откинула назад…»

  «Шестью свечами сумрак упоен…»

ЭЛЕГИЯ ЭЛЛИЧЕСКАЯ (1940)

ОРАТОРИЯ ДЛЯ ДОЖДЯ, МУЖСКОГО ГОЛОСА И ТУМАНА (1948)

ФУГА СВЕТЛЫХ СЛЕДОВ (1948)

КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН НАД «ЦАРСТВО БОЖИЕ ВНУТРИ НАС» Поэма (1948)

УТРО ПОСЛЕ ЧТЕНИЯ «БРАТЬЕВ КАРАМАЗОВЫХ» Поэма (1948)

УХОД СОЛДАТ НА РУССКО-ЯПОНСКУЮ ВОЙНУ Поэма (1949)

ВЫСОКО БЕЛЕЮЩИЕ СТРОКИ И СВИСТ ПЛОЩАДИ (1949)

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В СБОРНИКИ

  «Улыбкой тихой и нетленной…»

  «Ты меня сотворил из глины…»

  «Еще связуют якоря…»

  «Как, четки на нить, нижу…»

  «Нет сил в восторге онемелом…»

  «Сегодня мой, доселе смутный взор…»

  «Душа моя, не отлетай от тела…»

  «Мы другу предлагаем папиросы…»

  «Себе я часто руку жму…»

  «А если Муза станет проституткой…»

  ИЛЬЯ ЗДАНЕВИЧ

  НОЧЬ

  СОГЛАСЬЕ

  ТОПОР

  СВЕЧА

  ЛИРА

  БЕССОННИЦА

  СТИХОТВОРЕНИЕ

  ПЕСНЯ КАЗАКА

  ПЕСНЯ САПОЖНИКА

  ЛИНОТИПНЫЙ ОРГАН

  СКОРБЬ 2 — УТЕШЬ 4 Поэма

  «Относится сей парус к пароходу…»

  «Я был в тот день исполнен всякой скверны…»

  «Да, Червь, что точит наши силы…»

  «Под гром земли Разлука на балу…»

  «Еще летит, еще летит пешком…»

  ПАМЯТНИК ШИЛЛЕРУ

  ВОЕННЫЙ ПАМЯТНИК

  «И мысль, и пение, и цельность…» X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?