Хорхе Луис Борхес Железная монета
Предисловие / Prólogo
Elegía del recuerdo imposible
Полковник Суарес / Coronel Suárez
Кошмар / La pesadilla
Канун / La víspera
Ключ из Ист-Лэнсинга / Una llave en East Lansing
Элегия о родине / Elegía de la patria
Hilario Ascasubi (1807–1875)
México
El Perú
A Manuel Mujica Láinez
El inquisidor
El conquistador
Герман Мелвилл / Herman Melville
El ingenuo
La luna
A Johannes Brahms
Конец / El fin
A mi padre
Удел Клинка / La suerte de la espada
Укор / El remordimiento
991 A. D.
Einar Tambarskelver
En Islandia el alba
Олав Магнус / Olaus Magnus (1490–1558)
Los ecos
Unas monedas
Génesis, 9, 13
Mateo, 27, 9
Un soldado de Oribe
Baruch Spinoza
Episodio del enemigo (1968)
За чтением «Ицзин» / Para una versión del I King
Ein Traum
Хуан Крисостомо Лафинур / Juan Crisóstomo Lafinur (1797–1824)
Гераклит / Heráclito
Клепсидра / La clepsidra
Удел другого / No eres los otros
Надпись / Signos
La moneda de hierro
Notas
Предисловие
Давно перешагнув за семьдесят лет, отпущенных человеку божественным Духом, даже самый бестолковый писатель начинает что-то понимать. Прежде всего, собственные границы. Он с умеренной надеждой осознает, за что ему стоит браться, а что — и это гораздо важней — для него заказано. Подобный, может быть, не слишком приятный вывод распространяется как на поколения, так и на отдельного человека. Я уверен, что время пиндарических од, трудоемких исторических романов и рифмованных прокламаций прошло; вместе с тем, я столь же чистосердечно верю, что беспредельные возможности протеи-ческого сонета или уитменовского верлибра по-прежнему не исчерпаны. И ровно так же уверен, что универсальная эстетика на все случаи жизни — не более чем пустая иллюзия, благодарный предмет полуночных кружковых бдений или источник беспрерывных самоослеплений и помех. Будь она единой, единым было бы и искусство. А это явно не так: мы одинаково радуемся Гюго и Вергилию, Браунингу и Суинберну, скандинавам и персам. Железная музыка саксов притягивает нас не меньше, чем зыбкие красоты символизма. Каждый, самый случайный и малозначительный сюжет требует своей эстетики. Каждое, самое нагруженное столетиями слово начинает новую страницу и диктует иное будущее.
Что до меня, то я осознаю, что следующая ниже разнородная книга, которую судьба день за днем дарила мне весь 1976 год в университетском запустении Ист-Лэнсинга и в моей, снова обретенной потом, родной стране, вряд ли будет намного лучше или намного хуже своих предшественниц. Это скромное предвидение по-своему развязывает мне руки. Я могу позволить себе некоторые прихоти, ведь судить меня все равно будут не по тому, что я здесь написал, а по довольно неопределенному, но достаточно точному образу, который обо мне составили.
Поэтому я могу перенести на бумагу темные слова, которые услышал во сне и назвать их "Ein Traum". Могу переписать и, вероятней всего, испортить сонет о Спинозе. Могу попытаться, сместив ритмические акценты, расшевелить классический испанский одиннадцатисложник. Могу, наконец, предаться культу предков и другому культу, озарившему мой закат: германским корням Англии и Исландии.
Не зря я родился в 1899 году: все мои привычки — из прошлого века и еще более давних времен, я всегда старался не забывать роды своих далеких и уже полустертых временем предшественников. Жанр предисловия терпим к признаниям, так вот: я безнадежный собеседник, но внимательный слушатель. Никогда не забуду разговоров с отцом, с Маседонио Фернандесом, Альфонсо Рейесом и Рафаэлем Кансиносом-Ассенсом. Знаю, что о политических материях мне высказываться неуместно, но, может быть, позволительно добавить, что я не верю в демократию, диковинное извращение статистики.
X. Л. Б. Буэнос-Айрес, 27 июля 1976 г.
Полковник Суарес
Чеканенный из скорбного металла, Он возвышается над кромкой мрака. По тротуару юркнула собака. Ночь истекла, а утро не настало. Он видит город свой над бесконечной Равниною в усадьбах и загонах — Простор, посильный разве что для конных, Уснувший мир, исконный и навечный. Ты брезжишься за вековою тенью, Мой юный вождь, рапорядитель боя, Что стал твоей и общею судьбою, — В Хунине, блещущем как сновиденье. Над Южной ширью снова, как в начале, Ты высишься в безвыходной печали.Кошмар
Король мне снился. Он вставал из мрака В венце железном, с помертвелым взглядом. Я лиц таких не видел. Жался рядом Жестокий меч, как верная собака. Кто он — норвежец, нортумбриец? Точно Не знаю — северянин. Бородою Грудь полускрыта, рыжей и густою, И безответен взгляд его полночный. Из зеркала и с корабля какого Каких морей, что жизнь его качали, Принес он, поседелый и суровый, Свое былое и свои печали? Он грезит мной и смотрит с осужденьем. Ночь. Он стоит все тем же наважденьем.Канун
Песок, бегущий струйкою сухою, Неутомимое теченье рек, Воздушней тени падающий снег, Тень от листвы, застывшие в покое Моря, валы с неверным гребешком, Старинные дороги мастодонта И верных стрел, полоска горизонта (Точнее — круг), туман над табаком, Высокогорья, дремлющие руды, Глушь Ориноко, хитрые труды Огня и ветра, суши и воды И скакунов пустынные маршруты Тебя отгородили от меня — И все мгновенья ночи, утра, дня…Ключ в Ист-Лэнсинге
Худит Мачадо
Кусочек стали с выточенным краем, Завороженный смутною дремотой, Вишу я у безвестного комода, На связке до поры незамечаем. Но есть на свете скважина в стеклянной Двери с железной кованою рамой — — Единственная. А за ней — тот самый Дом, и неведомый, и долгожданный. Там зеркала сизеют в пыльной дымке, И чуть маячат за всегдашней мглою Ушедших смеркшиеся фотоснимки И фотоснимков тусклое былое. Рука однажды той двери коснется, И наконец бородка повернется.Элегия о Родине
Восход поблескивал стальным чеканом. Его ковали хутора, пустыни, пять-шесть семейств и — в прошлом и поныне недвижный мир в покое первозданном. Потом бразильцы, тирания. Длинный реестр геройства и великолепья. История, сорвавшаяся с цепи, став всем для всех на краткий миг единый, Растраченное попусту наследье, высокий цоколь, праздничные даты, высокий слог, декреты и дебаты, столетья и полуторастолетья, — лишь уголек, подернутый лиловой золою, отсвет пламени былого.Герман Мелвилл
Он был по крови связал с морем предков стихией саксов, кликавших моря "дорогами китов", объединяя две разные безмерности — кита и бороздимого китами моря. Он породнен был с морем. И когда он эту хлябь воочию увидел, он вмиг узнал ее: он ей владел, входя в моря Священного Писанья и катакомбы вечных архетипов. Он, человек, вручил себя морям и — дни за днями — их преодоленью, узнал гарпун, дымящийся в крови Левиафана, дюнные узоры песка, и запахи ночей и зорь, и горизонт, где караулит случай, и радость безбоязненного шага, и долгожданный вид своей Итаки. Завоеватель моря, он ступил на сушу, подпирающую горы, куда привел его туманный курс и ненадолго задремавший компас. Обходит Мелвилл свой наследный сад, новоанглийский вечер коротая, но он — во власти моря. Перед ним — бесчестие калеки-капитана, неведомая хлябь, нежданный шквал и леденящий душу белый призрак. Бездонный том. Изменчивый Протей.Конец
Сын книгочей с бесцветною судьбою, На склоне жизни ставший сиротой, Пытается бороться с пустотой. (Здесь двое были, и сегодня двое: Он с памятью.) Раздавленный своей Тоскою, он упрямо ищет всюду Ее умолкший голос, веря в чудо, Которое окажется щедрей, Чем смерть. В уме всплывают то и дело Избитые святые пустяки — — Неисследимые материки Погибельного нашего удела. Кто б ни был Он, прошу я у Творца Не утешенья, а ее лица.Удел клинка
Оружье предка, позабыла сталь Бои с их голубым Монтевидео В надежном окружении Орибе, Великими Полками, долгожданной И легкою победой при Касерос, Запутанным, как время, Парагваем, Свинцом двух пуль, вошедших прямо В грудь, Водой, порозовевшею от крови, Отрядами повстанцев Энтре-Риос, Комендатурой между трех границ, Конем и пиками дремучих дебрей, Сан-Карлосом, Хунином и концом… Бог дал той стали блеск. Она незряча. Бог дал ей героизм. Она мертва. Спокойна, как трава, она не помнит Мужской ладони, ратного огня, Источенной годами рукояти И меченного родиной клинка. Простая вещь среди других вещей, Задвинутых в музейную витрину, Всего лишь символ, тень и силуэт — — Кривой, нещадный и забытый всеми Не хуже, думаю, чем ты и я.Укор
Мой грех таков, что на земле другого нет тяжелее. Я не знал мгновенья счастливого. Пусть навсегда забвенье меня сотрет лавиной ледниковой. Я предками был создан для горнила судьбы с ее грозой и красотою — — для ветра и земли, воды и пыла. Но я несчастлив и надежд не стою. Я обманул их. Жизненная схватка не для меня, ушедшего в повторы стиха, из дыма ткущего узоры. Геройский род, я робкого десятка. И не спастись: за мною в мире целом — все та же тень с несбывшимся уделом.Олав Магнус (1490–1558)
Создатель этой книги — Олав Магнус, Священник, верный Риму в грозный век, Когда весь Север обратился к Гусу, Уиклифу и Лютеру. Расставшись С Большой Медведицей, по вечерам, В Италии, он находил отраду, Пиша историю своих краев И дополняя россказнями даты. Однажды — лишь однажды! — я держал В руках ту книжицу. Года не стерли Пергаментный старинный переплет, Курсив, неотразимые гравюры На меди и добротные столбцы Латыни. Помню то прикосновенье. О непрочтенный и бесценный том, Твоя недосягаемая вечность Тем вечером ступила в Гераклитов Поток, опять смывающий меня.За чтением "И Цзин"
Грядущее вовеки нерушимо, Как прожитое. Все, что ни случится, — Лишь потайная буква на странице, Заговоренной и неразрешимой, А книга — время. Вышедший из двери Давно вернулся. Бытие земное — Все в будущем, лежащем за спиною. Находки в мире нет. И нет потери. Но не сдавайся. Мрак в застенке этом. Плотна его стальная паутина. Но в лабиринте есть проход единый С нечаянным, чуть видимым просветом. Путь неуклонен, как стрела тугая. Но Бог в щели застыл, подстерегая.Хуан Крисостомо Лафинур (1797–1824)
Трактаты Локка, полки книгочея, Двор, выложенный шахматной доскою, И возникающее под рукою: "Меж вечных лавров — бледная лилея". Когда клонюсь над чередой ночною Своих теней, мне видятся порядки Разбитые и яростные схватки. С тобою, Лафинур, встает иное. Ты подбираешь аргументы к фразам, С моим отцом продолжив спор старинный И защищаясь ложною доктриной О вечных формах, что хранит наш разум. И правишь черновик — вот этот самый! — С той стороны зеркальной амальгамы.Гераклит
Неверным шагом мерит Гераклит Эфесский вечер, старика заставший, Желаниям его наперекор, На берегу беззвучного потока, Чье русло и названье он забыл. Двуликий Янус. Тополиный шелест. Он смотрится в бегущее зерцало И ловит и в уме шлифует мысль, Которую людские поколенья Не позабудут. Голос произносит: "Никто не ступит дважды в воды той же Реки". Он умолкает, понимая В священном трепете, что он и сам — — Река в безостановочном теченье. Он пробует припомнить это утро И ночь и вечер перед ней. Нет сил. Он вновь роняет фразу, различая Ее отчетливый грядущий шрифт На развороте Бернетова тома. Он в греческом беспомощен, и Янус, Властитель входов, это римский бог. Ни прошлого, ни нынешнего дня Нет у него, придуманного неким Седым прохожим возле Красных Кедров, А тот прохожий ткет свой пятистопник, Чтобы не думать о родных краях И лицах. Одного из них не стало.Ист-Лэнсинг, 1976
Клепсидра
Последнею в клепсидре будет капля Медовой сладости. На миг один Она блеснет и скроется во мраке, А с нею — мир, что красному Адаму Сулил когда-то Он (или Оно): Твоя любовь, твое благоуханье; Мысль, проникающая в суть вещей (Скорей всего, напрасно); та минута, Когда к Вергилию пришла строка; Вода изжаждавшихся, хлеб голодных; Незримый снег, ласкающий лицо; Пропавший том, нащупанный в потемках Пылящихся в забросе стеллажей; Восторг клинка в кровопролитной схватке; Распаханные бриттами моря; Отрада вдруг раздавшихся в безмолвье Любимых нот; одно воспоминанье, Бесценное и стертое; усталость И миг, когда нас разнимает сон.Удел другого
Нет, не спасут писанья всех, чье имя Сегодня в страхе повторяешь снова; Тебе не выпадет удел другого: Ты в лабиринте, сотканном твоими Следами. Что тебе конец Сократа Или Христа? Что Будда златолицый, Который с миром пожелал проститься В садовой зелени порой заката? Роняй или чекань ты слово это, Но, прах от праха, слово тоже тленно. И, как не знает жалости геенна, Так Божья ночь не ведает просвета. Ты — время по своей текучей сути И будешь им в любой его минуте.Надпись
Сусане Еомбаль
Году в 1915-м, в Женеве, увидел в музейной витрине высокий колокольчик с китайскими иероглифами. В 1976-м пишу эти строки:
Одна, загадочная, я могу быть в этом полумраке колокольной молитвой, фразой, где схоронен смысл всей жизни или целого заката, сном Чжуанцзы, который знаешь сам, обычной датой и бездонной притчей, царем всего, теперь — строкой письмен, вселенной, тайным именем твоим, загадкой, над которой бьешься втуне за часом час уже который год. Могу быть всем. Оставь меня во мраке.
Комментарии к книге «Железная монета», Хорхе Луис Борхес
Всего 0 комментариев