Хорхе Луис Борхес Сокровенная роза
Предисловие
Учение романтиков о вдохновляющей поэтов Музе исповедовали классики; учение классиков о стихотворении как результате интеллектуального расчета провозгласил в 1846 году романтик Эдгар По. Факт парадоксальный. Если не брать одиночные случаи вдохновения во сне — сон пастуха, который передает Беда, знаменитый сон Колриджа — очевидно, что оба учения по-своему правы, только относятся они к разным стадиям процесса. (Под Музой мы разумеем то, что евреи и Мильтон называли Духом, а наша унылая мифология именует Подсознанием.) Со мной все происходит более или менее одинаково. Сначала я различаю некий призрак, что-то вроде острова вдалеке, который превратится потом в рассказ или стихотворение. Таковы начало и конец, но середина от меня скрыта. Если соблаговолят звезды или случай, она постепенно проступит. Но возвращаться к исходной точке в полной темноте придется не раз. Я стараюсь вмешиваться в ход происходящего как можно меньше. Не хочу, чтобы его искажали мои взгляды, которые, в конце концов, мало что значат. Представления об искусстве идей упрощают дело, поскольку никому неизвестно, что у него получится. Автор — допустим, Киплинг — может придумать сказку, но ему не под силу проникнуть в ее мораль. Его долг — быть верным собственному воображению, а не быстротечным обстоятельствам так называемой "реальности".
Литература начинается со стихов и может лишь через несколько столетий дорасти до прозы. Четыреста лет у англосаксов была, как правило, замечательная поэзия и почти зачаточная проза. В начале слово было магическим символом, лишь поздней его измельчило время. Дело поэта — хотя бы частично вернуть словам их первородную, темную силу. Поэтому у любой строки две задачи: в точности передать случившееся и физически взволновать нас, как волнует близость моря. И как это делает Вергилий:
Tmdebanque manus ripae ulterioris amore[1],или Мередит:
Not till the fire is dying in the grate Look we for any kinship with the stars[2],либо вот этот александрийский стих Лугонеса, где испанский как будто хочет вернуться в латынь:
Бесчисленным итогом своих невзгод и дней.Такие стихи за годом год продолжают изменчивый путь в глубинах читательской памяти.
После многих — слишком многих — лет занятий словесностью я так и не обзавелся эстетическим кредо. Да и стоит ли добавлять к естественным рамкам, которые нам предписывает обиход, рамки той или иной теории? Теории, равно как политические и религиозные убеждения, для писателя всего лишь стимул. У каждого они свои. Уитмен с полной правотой отказался от рифмы, для Гюго подобный отказ был бы безумием.
Судя по прочитанным гранкам этой книги, слепота выглядит в ней жалобнее, чем в моей жизни. Конечно, слепота это заточение, но это еще и свобода, благоприятствующее выдумкам одиночество, ключ и алгебра.
Х.Л.Б. Буэнос-Айрес, июнь 1975 г.
Я
Невидимого сердца содроганье, Кровь, что кружит дорогою своей, Сон, этот переменчивый Протей, Прослойки, спайки, жилы, кости, ткани — Все это я. Но я же ко всему Еще и память сабель при Хунине И золотого солнца над пустыней, Которое уходит в прах и тьму. Я — тот, кто видит шхуны у причала; Я — считанные книги и цвета Гравюр, почти поблекших за лета; Я — зависть к тем, кого давно не стало. Как странно быть сидящим в уголке, Прилаживая вновь строку к строке.Броунинг решает быть поэтом
В краснокирпичном лондонском лабиринте я вдруг понимаю, что выбрал самое странное из человечьих ремесел (впрочем, какое из них не странно, на свой манер?). Словно алхимик, ищущий в беглой ртути философский камень, я призван вернуть избитым словам — этим игральным костям, гадальным монеткам — чудесную силу времен, когда Тор был богом и дрожью, громом и заклинаньем. На расхожем наречье дня мне предстоит в свой срок рассказать о вечном; заслужить почетную участь — быть хоть отзвуком байроновской лиры. Горстка праха, я должен стать нерушимым. Если женщина примет мою любовь — мои строки дойдут до десятого неба; если она отвергнет мою любовь, я обращу свое горе в песню, горную реку, звенящую сквозь века. Моя участь — самозабвенье: быть мелькнувшим в толпе и тут же стертым лицом, Иудой, которому Богом ниспослан удел предателя, Калибаном в болотной жиже, наемным солдатом, встречающим свой конец без трепета и надежды. Поликратом, сжимающим в страхе возвращенный пучиной перстень, затаившим ненависть другом. Восток мне пошлет соловья, Рим — свой короткий меч. Маски, смерти и воскрешенья тысячекратно соткут и распустят мою судьбу, и, быть может, однажды я стану Робертом Броунингом.Утварь
Ставишь лестницу — и наверх. Не хватает одной ступеньки. Что найдется на чердаке, Кроме старого хлама? Пахнет плесенью. В слуховое оконце втекает вечер. Задеваешь плоскую кровлю. Пол прохудился. Боязно сделать шаг. Половинка ножниц. Брошенные инструменты. Кресло-каталка кого-то из мертвых. Подставка лампы. Драный парагвайский гамак с кистями. Сбруя, бумаги. Гравюра со штабом Апарисио Саравии. Старый утюг с углями. Остановившиеся часы, отломанный маятник рядом. Пустая пожухлая рама. Картонная шахматная доска, изувеченные фигурки. Жаровня с двумя рукоятками. Тюк из кожи. Отсыревшая "Книга мучеников" Фокса со странным готическим шрифтом. Фото с изображеньем уже любого на свете. Истертая шкура, когда-то бывшая тигром. Ключ от потерянной двери. Что найдется на чердаке, Кроме старого хлама? Эти мои слова — монумент забвенью, трудам забвенья. Прочностью он уступает бронзе и этим роднится с ними.Пантера
Ей вновь шагать своей стезей короткой, Своей (о чем не ведает она) Судьбою, что предопределена Жемчужине за крепкою решеткой. Несчетны те, кто побыл и исчез. Н о не исчезнет и не повторится Пантера, вновь чертящая в темнице Отрезок, что бессмертный Ахиллес Когда-то прочертил во сне Зенона. Холма и луга не увидеть ей И в свежину дрожащую когтей Не погрузить, вовек неутоленной. Что многоликость мира! Не сойти Ни одному со своего пути.К Соловью
В какой тиши староанглийских рощ Или неисчерпаемого Рейна, Какою ночью из моих ночей Коснулся невозделанного слуха Твой отягченный мифами напев, О соловей Вергилия и персов? Тебя до этого не слышал я, Но наших жизней не разнять вовеки. Ты означал скитающийся дух В старинной книге символов. Марино Назвал тебя сиреною лесов. Ты пел из тьмы встревоженной Джульетте, Среди латинских путаных вокабул И в сосняке другого соловья, Полугерманца-полуиудея, С его печалью, пылом и смешком. Тебя услышал Ките за всех живущих. И нет ни одного среди имен, Подаренных тебе, что не хотело б Стать вровень с этою бессмертной трелью, Певец ночей. Тебя магометанин Воображал кипящим от восторга, Вздымая грудь, пронзенную шипом Тобой воспетой розы, обагренной Твоей предсмертной кровью. Век за веком Ты длишь пустынным вечером свое Занятие, певец песка и моря, В самозабвенье, памяти и сказке Горя в огне и с песней уходя.Есмь
Я — из познавших: он лишь прах, похожий На тех, кто силится, вложив старанье, Себя увидеть за зеркальной гранью Или другого (что одно и то же). Я — из познавших: на земле от века Забвенье было карою глубокой И незаслуженной наградой Бога Для ярости и пыла человека. Я — тот, кто мерил столькие дороги, Но трудной, многоликой и единой, Незримой и всеобщей паутины Часов и дней не поборол в итоге. Я был никем и не изведал рвенья Клинка в бою. Я — эхо, тень, забвенье.Сон Алонсо Кихано
Стряхнув свой сон, где за спиной хрипит Сверкающая саблями погоня, Он щупает лицо, как посторонний, И сам не знает, жив или убит. И разве маги, горяча коней, Его не кляли под луною в поле? Безлюдье. Только стужа. Только боли Его беспомощных последних дней. Сервантесу он снился, вслед за этим Ему, Кихано, снился Дон Кихот. Два сна смешались, и теперь встает Пережитое сновиденьем третьим: Кихано снится люгер, давший течь, Сраженье при Лепанто и картечь.Симон Карвахаль
На ферме в девяностых мой отец Встречал его. Они не обменялись И дюжиной скупых, забытых слов. Отец потом припоминал лишь руку: Всю кожу левой, с тыльной стороны, Бугрили шрамы от когтей… В хозяйстве Занятие у каждого свое: Один — объездчик, а другой — табунщик, Тот — молодец орудовать арканом, А Карвахаль был здешний тигролов. Бывало, тигр повадится в овчарню Или во мраке вдруг заслышат рык — И Карвахаль пускается по следу. Он брал с собой тесак и свору псов. В конце концов они сходились в чаще. Он уськал псов. Огромный желтый зверь Кидался из кустов на человека, Чья левая рука сжимала пончо — Защиту и приманку. Белый пах Зверь открывал, внезапно ощущая, Как сталь до самой смерти входит внутрь. Бой был неотвратим и бесконечен. И гибель находил один и тот же Бессмертный тигр. Не стоит поражаться Уделу Карвахаля. Твой и мой — Такие же. Но наш извечный хищник Меняет лики и названья — злоба, Любовь, случайность или этот миг…Второй вариант Протея
Природой полубог и полузверь, Меж двух стихий на полосе песчаной Не знал он памяти, что неустанно Глядится в бездну былей и потерь. Его мученье было тяжелее: Знать, что от века запечатлено Грядущее и замкнуты давно Врата и судьбы Трои и Ахеи. Внезапно схваченный в минуту сна, Он представал пожаром, ураганом, Пантерой, тигром золоточеканным, Водой, что под водою не видна. Ты тоже — воплощенные потери И ожиданья. Но на миг, в преддверье…Неведомое
Луна не знает, что она луна, И светится, не ведая об этом. Песок песку непостижим. Предметам Не осознать, что форма им дана. Не сходен мрамор выщербленной гранью Ни с отвлеченной пешкой, ни с рукой, Ее точившей. Вдруг и путь людской, Ведущий нас от радости к страданью, — Орудие Другого? Он незрим. Здесь не помогут домыслы о Боге, И тщетны колебания, тревоги И плоские мольбы, что мы творим. Чей лук стрелой, летящею поныне, Послал меня к неведомой вершине?Брунанбург, год 937
Рядом с тобой — никого. Я убил человека сегодня ночью. Он был храбрый и рослый, из славного рода Анлафа. Меч вошел ему в грудь, немного левей середины. Он рухнул на землю и стал ничем, вороньим кормом. Напрасно ты его ждешь, неведомая подруга. Его не доставит корабль, бегущий по желтым водам. Напрасно твоя рука будет шарить в утренней дреме. Постель холодна. Я убил человека под Брунанбургом сегодня ночью.Слепой
Кто в зеркалах таится отраженьем, Когда немею перед амальгамой? Что за старик безмолвно и упрямо Глядит из них с усталым раздраженьем? Во тьме свои безвестные черты я Ищу рукой… Нежданный отсвет краткий, И я твои вдруг различаю прядки — Седые или снова золотые? "Ты потерял лишь внешние личины", — Ответит Мильтон на мои вопросы. Суждение, достойное мужчины, Но как забыть про книги или розы? Свое лицо увидевши воочью, Я знал бы, кто я нынешнею ночью.1972
Боясь, что предстоящее (теперь — Исчерпанное) изойдет аркадой Напрасных, убывающих и смутных Зеркал, приумножением сует, Я в полутьме, почти что засыпая, Молил неведомых богов наполнить Хоть чем-то или кем-нибудь мой век. Сбылось. Мне послана Отчизна. Деды И прадеды служили ей изгнаньем, Нуждою, голодовками, боями, Но снова блещет дивная гроза… Я — не из сонма пращуров, достойных Строки, переживающей века. Я слеп, и мне уже восьмой десяток. Я не Франсиско Борхес, уругваец, Который пал, приняв две пули в грудь, И отходил среди людских агоний В кровавом и смердящем лазарете. Но Родина, испошлена вконец, Велит, чтоб темное перо всезнайки, Поднаторев в ученых исхищреньях И непривычное к трудам клинка, Вобрало зычный рокот эпопеи, Воздвигнув край мой. Время — исполнять.All our yesterdays[3]
С кем было все, что вспоминаю? С теми, Кем прежде был? С женевцем, выводящим В своем невозвратимом настоящем Латинский стих, что вычеркнуло время? С тем, кто в отцовском кабинете грезил Над картой и следил из-за портьеры За грушевыми тигром и пантерой — Резными подлокотниками кресел? Или с другим, туда толкнувшим двери, Где отходил и отошел навеки Тот, чьи уже сомкнувшиеся веки Он целовал, прощаясь и не веря? Я — те, кто стерт. Зачем-то в час заката Я — все они, кто минул без возврата.В чужом краю
Кто-то спешит по тропинкам Итаки, Забыв о своем царе, много лет назад Уплывшем под Трою; Кто-то думает о родовом участке, Новом плуге и сыне И, верно, счастлив. Я, Улисс, на краю земли Сходил во владенья Аида, Видел тень фиванца Тересия, Разделившего двух переплетшихся змей, Видел тень Геракла, Охотящуюся в лугах за тенями львов, Тогда как Геракл — среди богов на Олимпе. Кто-то сейчас повернул на Боливара, либо на Чили, Счастливый или несчастный. Если бы это был я!Зеркалу
Зачем упорствуешь, двойник заклятый? Зачем, непознаваемый собрат, Перенимаешь каждый жест и взгляд? Зачем во тьме — нежданный соглядатай? Стеклом ли твердым, зыбкой ли водой, Но ты везде, извечно и вовеки — Как демон, о котором учат греки, — Найдешь, и не спастись мне слепотой. Страшней тебя не видеть, колдовская, Чужая сила, волею своей Приумножающая круг вещей, Что были нами, путь наш замыкая. Уйду, а ты все будешь повторять Опять, опять, опять, опять, опять…Мои книги
Мои (не знающие, кто я) книги — Такой же я, как и черты лица С бесцветными глазами и висками, Которое пытаю в зеркалах И по которому веду ладонью. Не без понятной грусти признаю, Что все, чем жив, останется на этих Листках, не ведающих про меня, А не других, перебеленных мною. Так даже лучше. Голоса умерших При мне всегда.Талисманы
Экземпляр первопечатной Снорриевой "Эдды", опубликованной в Дании. Пять томов шопенгауэровских "Сочинений". "Одиссея" Чапмена в двух томах. Сабля, сражавшаяся в глуши. Мате с подставкой-змеей, привезенный прадедом из Лимы. Стеклянная призма. Камень и веер. Стертые дагерротипы. Деревянный глобус, подарок Сесилии Инхеньерос, доставшийся ей от отца. Палка с выгнутой ручкой, видавшая степи Америки, Колумбии и Техаса. Набор металлических столбиков с приложеньем дипломов. Берет и накидка почетного доктора. "Мысли" Сааведры Фахардо, пахнущие испанской краской. Память об одном рассвете. Стихи Марона и Фроста. Голос Маседонио Фернандеса. Любовь и слова двух-трех человек на свете. Верные мои талисманы, но и они не помогут от тьмы, о которой лучше молчать, о которой поклялся молчать.Восток
Рука Вергилия минуту медлит Над покрывалом с ключевой струей И лабиринтом образов и красок, Которые далекий караван Довез до Рима сквозь песок и время. Шитье дойдет строкой его "Георгик". Я не видал, но помню этот шелк. С закатом умирает иудей, К кресту прибитый черными гвоздями, Как претор повелел, но род за родом Несчетные династии земли Не позабудут ни мольбы, ни крови, Ни трех мужчин, распятых на холме. Еще я помню книгу гексаграмм И шестьдесят четыре их дороги Для судеб, ткуших бдения и сны. Каким богатством искупают праздность! И реки золотых песков и рыбок, Которыми Пресвитер Иоанн Приплыл в края за Гангом и рассветом, И хайку, уместивший в три стиха Звук, отголосок и самозабвенье, И духа, обращенного дымком И заключенного в кувшин из меди, И обещанье, данное в ночи. Какие чудеса таит сознанье! Халдея, открывательница звезд; Фрегаты древних лузов, взморье Гоа. Клайв, после всех побед зовущий смерть. Ким рядом с ламой в рыжем одеянье, Торящий путь, который их спасет. Туманный запах чая и сандала. Мечети Кордовы, священный Аксум И тигр, который зыбится как нард. Вот мой Восток — мой сад, где я скрываюсь От неотступных мыслей о тебе.Белая лань
Из английских баллад, с их лужаек зеленых, Из-под кисточки персов, из смутного края Прежних дней и ночей, их глубин потаенных, Ты явилась под утро, сквозь сон мой шагая? Беглой тенью прошла на закате неверном И растаяла в золоте через мгновенье, — Полувоспоминание, полузабвенье, Лань, мелькнувшая зыбким рисунком двухмерным. Бог, что правит всем этим диковинным сущим, Дал мне видеть тебя, но не быть господином; На каком повороте в безвестном грядущем Встречусь я с твоим призраком неуследимым? Ведь и я только сон, лишь чуть более длинный, Чем секундная тень, что скользит луговиной.The unending rose[4]
Сусане Бомбаль
Когда Иран в шестом столетье хиджры Увидел с минаретов черный рой Щетинящейся пиками пустыни, Аттар из Нишапура посмотрел На розу и сказал, почти неслышно, Как бы мечтая, а не говоря: — Твой смутный мир в моих ладонях. Время Сминает и не замечает нас В глухом саду закатною порою. Я влажным ветром чувствую тебя. Приливом аромата ты доходишь К лицу склонившегося старика, Который знал тебя гораздо раньше, Чем видел в детстве на картинках снов Или дорожках утреннего сада. Ты светишься то белизною солнца, То золотом луны, то багрецом Клинка, неколебимого в победах. Я слеп и неучен, но понимаю: Пути неисчерпаемы. Во всем Таится все. Ты — музыка и небо, Чертоги, духи, реки, — потайная, Бездонная, вневременная роза, Господень дар безжизненным зрачкам.Примечания
1
Слезы — в природе вещей, повсюду трогает души
Смертных удел (лат.; перевод С. Ошерова).
(обратно)2
Покуда умирает жар в камине,
Мы ищем души близких среди звезд (англ.).
(обратно)3
Все наши прожитые дни (англ.).
(обратно)4
Бесконечная роза
(обратно)
Комментарии к книге «Сокровенная роза», Хорхе Луис Борхес
Всего 0 комментариев