Дорогой читатель, воспринимайте мои стихи как я — как живые ураганные картинки…
«Город мой, синагоги и блинной…»
Город мой синагоги и блинной вдалеке от тропы журавлиной над столпом манекенщиц витринных сапогами в садах листья подданных и на сплине дающие бороны волны. Город мой от доменов до домны марширующий в небо колонною во главе с барабанщиком Воландом чайки все еще до смерти голодны, маленький Город мой на салазках и в валенках мерседесов, украшенных палехом для оказии в желтое вороном окрестованный Ангелом в бороду лазию вход где выход в европпину азию в лабиринте я, выведи Город мой нам породу головок и винтиков погоди же, я сам только б дырочку… — молодой, ты буравчкам вкурчивай госпожам или девочкам ссученным а потом пеленай в тени выручку дурочку«Бабье лето»
Лунный вечер томно трогает за плечи это Господи придумал бабье лето выдыхает на морщины теплым ветром и в глазах твоих оставит счастья метку междуног пушистым мехом горностая ласкаясь Окуная дольки слов в бокал с шампанским и ресницами играя с синим светом наклонив чуть набок голову поэта Вечер думает о том что уже было это где-то и в окно стучится веткой Тихим свистом вдалеке ответит поезд и замрут в блаженстве юноша с подругой седины его коснувшись она втянет покраснев слегка в дряхлеющий животик пламя бабье что внутри ее клокочет А снаружи и не видно смерти ночью! А Душа, что молодеет, в тело хочет! На свету в обрыв в прожилках желтых листьев! На постели отлетая к Богу, в мысли! Бабье лето. Лунный вечер. Время вышло.«В темпе Авина»
Ямбы, зомби, линий стаи, мягкий почерк звонче стали, самбо, ноты, пишем, таем, над стокатто восклицаем, Под вопросом знанье темы, девы, демон, вкус удачи, На охоте в малой Охте на кровати в той палате Где над стенами — планеты, под столом — пустые рифмы, На столе бутылка водки, сводки, цифры, диаграммы, Кредит, сальные убытки, томный крик, цепочка, нитки Вен, нейронов, децибеллы и октавы криков, звона Журавлей, и под вуалью смеха только после плача, Палачей икота, рвота, клип «Негоды», сверхзадача Указать планете элипс, отвернуть луну и солнце С потолка у самой люстры и прибить их над кроватью Вместо крестика и жути пустоты желаний, сути, Вольной жизни, пьяной смерти, и на черной беглой точке Синих глаз пятнистой лани замереть. Лежать в тумане освежая чью-то память…«Тебе!»
Ладонью волны создавая у брега финского залива чтобы следы твои облизывал когда меж трех высоких сосен ко мху с оттенком перламутра ты нагибалась, камасутру я обновлял прохладным утром макнув в чернила от черники язык… ты крикнула: «Навеки!» и унесли с собой по шишке на память… море там не дышит теперь без нас, любви, опеки моих ладоней и обетов на верность, влаги в нежной впадинке залив стеклянной стынет гладью и на фарфоре спят оливы застыли тени среди сосен у ветра нет качнуть их силы чтоб отогнать печальных мыслей на камне ждущего Акелы О сердце, аура и Тело! Ко мне! Ко мне! Прыжками! Смело! Любовь, сбежим к тому заливу! Еще разок… скажи мне «милый» еще разок целуй мне руки еще разок меня помучий сними Обет твой и словами что производят прикасанья колечко входика раздвинем в иное — красное и синее в печаль и радостное, с клиньями где улетают Души грешных… Читай меня. Читай неспешно Не выходя из сна, оргазма и все окутанное плазмой на том оставленном заливе и пляж и мамонтовы бивни мои забудь, предтече ливня тот моросящий мелкий дождик пусть остужает твое тело. Потом шепни: «я так хотела…»«Когда ты медленно прошла, горячим телом…»
Я вспомнил запах скошенной травы! Она волною только что играла, и профиль еJ выгнутой спины ладонью щекотал июньский ветер, и «Иван-чая» маленький букетик ворона прятала под крышу, плача, когда я вспомнил запах скошенной травы, листы катАлога одежды от «Версачи» перебирая воином «аппачи» в ногах у глянцевой натурщицы бутика. Когда ты медленно прошла, горячим телом едва задев мои бурлящие флюиды, я надкусил плоды у будущей победы! И я вспОмнил запах скошенной травы! Когда вот только-что, на срезах капли сока, и в душном мареве испарина земли, и звон бруска о лезвие косы, обратный ход, движения в такт, и хохоток идущих баб за косарями, по колкой выбритой земле, с граблями, и птиц, сводящих мужиков с ума своим стремленьем увести их от гнезда. И длинноногий контактер — кузнечик, сидящий под одеждами, на плечиках, бросающий свой треск в хоры, на ветер, должно быть, тоже в это время впомнил и звонкий смех девиц в коротких платьях, с напевом, целый день снопы творящих, избы иссохшие за годы жизни бревна, чернеющие, в трещинах; оконные некрашенные, в грязных стеклах рамы, красивое лицо бабули Тани, колдунии, известной всей округе… Я вспомнил запах скошенной травы! Я вспомнил дерево шершавое на козлах и зубы той извилистой пилы, когда расписывался мой злаченый паркер за узелок с одеждой, у колонки, в которой перекачивают звонкие монеты. Я вспомнил себя маленьким мальчонкой, хватающим шлифованные ручки, лемех, и в плуге, уткнувшемся в фундамент, столько силы я вспомнил! К венцу приставленные силосные вилы, высокое крыльцо, и гаммы, овеществленные в крестьянском снаряжении. Я вспомнил сени и запах дуба в теле толстых бочек, и конской черной гривы клочья, и седел кожу, хомутов, поленья дров, и половиц качели ведро с холодной ключевой водой у самой двери. Я вспомнил — гений Строителя-крестьянина поставил в стыкованном космическом причале загон для телки и быка, свиней, курей, два места козам. И смесь парного молока с парным навозом я вспомнил, убиваемый «Клема» такими нежными, и древними духами. Должно быть, Музы их потрогали руками пред тем как ты осмелилась войти. …Я вспомнил запах скошенной травы!«Обыкновенное чудо-иудо…»
В тебе расцветает жизнь! Не дай ей обвить плющом развалины замка смерти измерий ее от церкви до слова где стрянет ком В тебе полыхет свет! Не дай ему линзы в точке рождения новой мысли качай головой как бочкой из глаз огонечки выплесни В тебе возрастает Бог! Не дай ему выйти «за» для ловли его же блох в шерсти твоего хвоста и В тебе зародится лох обычное буржуа…«Терновый пенис»
На самом деле я хороший когда меня как хлеб не крошат когда идет ко мне в калошах Преображенский. На самом деле я порошой мету за санями и лошадью когда почую запах женский когда на лбу умрет снежинка услышав такты Венских вальсов На самом деле я на пальцах вяжу слюнявя паутину противный, всасывающий в тину между клыков парного сальца любви обильной. Жирным илом в туннели тайной Пирамиды на самом деле я — твой Идол на мешковине-церкви с твидом на самом деле Он — хороший когда ни Богом-чертом брошенный ни ими в свалке мертвечиной а Имя мусору — причина тут стыну. На самом деле я с алтыном и ты. Еще идем без сына без совести, а значит выну из сердца жало. Я слонки точное лекало во фраке к сцене тех-нобель-премий я — ужас плевро-сновидений Кто мне изменит из Муз, что выбраны из тени терновый пенис на твой лобок наденет.«Как будто жираф…»
А ты посмотри как у зебры, нет, ты посмотри! Не хвост и не кисточка — страхом налиты глаза! Беги не беги — только вспороты будут бока Через секунду полета по треснутой, впалой земле. А белые полосы черным — так Африка! Это пройдет. Как будто жираф…. А ты посмотри как у зеркала, ты посмотри… Не трещинки-пятна, морщинки у проклятых глаз! Беги не беги, только хлопнуть осталось мне раз Ресницами об цветовые бока семи струн. А белые с черным слова — это Африка! С кровью пройдет. Как будто жираф… А ты посмотри наперед, только ты посмотри! У льва, что бежит за тобой вместо гривы — трава! Подкованы веки и в пасть удила — поделом! А ты посмотри как горит на заре он, красивый, подлец! И белые с черным — ОНИ вдалеке! Это Ад, или блеф. Как будто жираф. Как будто конец.«Мир в пластилине»
Задумка. Пластилин. Все уложено в коробку. Вылезаю из под крышки, начинаю заготовки. Шарик, ленточка, веревка, змейка-тропка, окантовка Черным цветом в поле сочном — зеленеющий оазис: Маки, желтые тюльпаны, ели, пихты и бананы, Можжевельник, кактус, пальмы, по краям солнчаки. В центре поля, на картонке, на холме стоит коза. Родная!!! Падает. — Перевесила береза. Убираем полствола, добавляем одуванчик (кривовато), Под березой — деда в шапке, под холмом — солдаты в касках. ПроволОка в три ряда. Танки, речка, а вода В ней холодна-а-я-я! И такая синяя-синяя. А на линии огня Ванька спит? — Да не похоже! Надо голову ему уронить на телогрейку. Ага. Вот так рожа! Над ним солнце. Жарко. На горизонте избенка, банька, жинка Достает из погреба криньку. За плетнем Матвейка — внук бегущий. У него глаза навыкате. Что-то дедушке кричит. Включаем звук: «Нам письмо из Во-ло-гды-ы-ы!»… Ай да мир из пластилина! …Чудны дела твои, Господи, в палестине.«Прощай Верлен»
Здравствуй! Мое солнечное утро инеем покрытая береза Муза моя в коже «берлиозовой» дачная уютная подруга под шелковым верблюжьим одеялом на краю над скоком черепичным здравствуй, «стечкин»! С запахами мха, душистой прели стояка от теплой, ниже, печки пол, усыпанный сушеными грибами здравствуй, вечность! Облако, смертельно-фиолетовое что ты мне сегодня, псу отпетому понастелишь на ухабистой дороге?… …Здравствуйте, лесные бандерлоги.«Гимн Мафии Бесмертных»
Под песни Пресли белый снег над полем голым поземкой в полые стеклянные коробки а над двадцатым этажом печаль-золовка в моноколь, статуя, на голове Свободы с утра до вечере, с графини до графина в угоду зятю-Джону фермеру породы а в спальне-пятне ее дочь дает в «манхеттен» уроду бывшему а нынче «прокурору» террора. Над полем голым в шесть часов въезжают танки по виадуку — джип-чироки, с Сан-Фанциско и до Чикаго, из колонок в путь дернистый Шевчук поет «Ты не один» и волк дорогу перебегает хвост поджав, а наши близко колонна танков тормозит и в паровозик въезжают «Хаммеры», «Форды» в аннобеозе и наши строем проважают декабристку волчицу И вереницу серых русских волчей стаи не знавших крови молодых волчат встречает старушка в дУтике с горячим черным чаем что на обочине «Златых ворот» венчали графья и князи после ломки революций Ах, бля, какие были люди у трактира! Они съезжали с переулка у Дворцовой По Брайтон-бич в белье-исподне из наколок маршировали что интересно — на спине, если прогнутся у них по родинке, у каждого с копейку у женщин-маток вниз спускается по змейке в глазах горящие в купалу-ночь кострищи и негры нищие плывут по Потомаку в каноэ вниз, от наших в прерии, обратно навстречу им везут в обертках аккуратных яйцеголовых из «Одессы» программистов и оккулистов чтоб натянули глаз на жопу капиталистам.«Подсматривая в глазок канарейки»
На рейке пела канарейка вращая маленькой головкой А ловкий Бог своей уловкой Давал смотреть в один глазок ей Об этом пела канарейка Прощаясь с маленьким матросом В глазок ей виден был обоссанный От страха атомный реактор Второй глазок смотрел на бак там Котяра старый лез на кошку Которую кормил из ложки Бывало маленький матросик«Маленький ребенок собирает куклу»
Маленький ребенок собирает куклу В дальние походы. Утром. Будоражит тело, вкручивает мысли В голову, а в плечи — весла. Пристегивает ноги, ставит их на лыжи будто. И прячет ей подушки в большие балахоны с голыми плечами «Будды». Получилось круто. Ставит ее на пол, смотрит, измеряет — кукла. Не вышло. И вынимает дышло с реберного дела, с номером «03». Приехали, забрали. Куклу разобрала старая больная Доктор. Следующее утро. Маленький ребенок собирает куклу в новые походы. Собирает тело, голову и шею, Душу. Проводом проводит венные артерии, шарфиком затянет, На руки — железо, совесть вместо мыслей. Брызнул. Сколотил гвоздями, стал еще упрямей, посмотрел на куклу, Стукнул. Повесил ее в угол, поставил рядом свечи. Чего-то не Хватает! Иисуса. Вот этого не надо! Маленький ребенок боится и ложится Под мамину кровать. Ночью Выбежал, споткнулся, упал на холодильник. «Аллахом» Эта кукла выглядит. Не к месту. Сделал две наколки, Ссмазал ротик клеем. До утра успеет? Сможет до распада Сказать «А ВЫ — что надо!»? Воткнет себе иголку, сделает младенца? Но та печально смотрит. Головой вращает, кидает себя на пол и слышно только «МА-МА». — Кукла. Из партии «зеленых» с красными глазами. Ну-ка Давайте развернемся, добавим кукле темпа, Глаза накрасим синим, оденем ей ботинки, Бикини на платформе. Вытянем ей ножки, Сходу обернемся — «Кеном»! И в новые походы. Рядом только «Барби» ну прямо как живая! Стая окружила, рвет ее на части, автографы на память Опилки и бумажки, гнутая резина, а Богу — капли крови. Не вышло в это утро. Маленький ребенок убивает куклу. Пишет ей уроки. О правилах, законах, молекулах истории, большой литературы О химии, тычинке, о безопасном сексе, об этике, эстетике Лиц «политбюро» в нашей информатике, секретных донесеньях Правилах грамматики, новой демократии и прочей дребедени. Засовывает в голову. Хлопает в ладоши — а ну-ка повернитесь! И бегом, к «Лолите»! Опять не вышло. Взорвалась кукла… … Ощерилась улыбкой, глаза налились кровью, мускулы «Ван-дамма» Прыгнула, ударила глобус. Он на антресоли распался. Из него посыпались маленькие буквы. Падают, кружатся Росссыпью и на пол. Там сидит ребенок, складывает слово «Мама мыла раму». Весело. Ручками играет, ножками топочет. Падает и плачет. Мама инстинктивно дернулась на помощь. Однако, подоконник… Упала и разбилась. Кукла Маленькая мама Дева-одиночка С маленьким сыночком, Улыбкою «Мадонны» Живущая в России В городе «Бидоне» В двухтысячном году До рождества Христова…«Одуванчик»
А ты помнишь, в детстве, в подмосковье? Не в Мошкве паскудной а на даче с папой вы дурачились на речке собирали кувыркаясь одуванчики. Я уверен собирала на поляне И по-детски щечки — дула, дула парашютики летели на тот берег А из речки хвостиком акула щука местная, сто лет ей… загадала Танька себе много много щастья и вплетала в одуванчики по песенке голосок ее высОко в небо, лесенкой беспокойно Тане но и сладко так сжала Таня ноженьки в коленках и склонила русы волосы на гольфики отражается в воде и шмыг-шмыг — носиком а веночек из руки-то в воду выпал сам все плывет, а к ней на парашютиках Опускаются во сне: мужчина, братик муж, любовник и отец с работы в общем — «Авин» — взвод морской пехоты А навстречу — ПАПа, ПАпа, Папа, папа! По небу идет с велосипедом выбирает Таньке одуванчик чтоб сплела себе венок, в саду, за ланчем в пончо, молоко пила холодное, с брусникой Под венцом стрижи чирикали, на даче С чердака Оно всех обводило оком… … Так жил никто в пустой хрустальной вазе Так вербы веточка трещала на заре Так жаден был огонь на алтаре Так беден был уют в счастливом доме Так я любил ее На выжженой траве. Так между кочек у грибницы запах терпкий Так тетерев токует по тетерке Так цапля за лягушкой важно ходит Так солидолом пахло на заводе Так я любил ее На выжженной траве. Так воротник цеплял на шее родинку Так вход в пещеру баловал джакузи Так Тузик лопоухий полз на пузе Так я любил ее, на выжженной траве Полоску пашни для моей могилы Пока не появилась ты…«Куколка из Таллинна»
Куколка из Таллинна в розовом купальнике движется по комнате И скромно улыбается… Но если навзничь упадет ты с ней дружок намаешься. Она не морщит свой лобок в истерике не бьется ногами держит потолок и никогда не гнется, не просит денег на еду команды ловит на лету… Разденься, хлопни и скажи: «А еще любите меня, за то, что умру!» И тогда: Взорвется прожилками вен пластмассовый корпус! Раздвинут шарниры колен пространственный доступ! Стальные пружинки растянут зрачок! В последней конвульсии вздрогнет живот! И руки замкнут смертельный захват, и на прилавке под давкой различных моделей пушистых котят сверкает новинка «Кукла Дафни — дочь Хеопса. И ее друг Щелкунчик в позе Лотоса…» Не умирай, мой белый «аист», от тоски Не умирай — еще горят твои соски От прикасания, от спермы до зари От поцелуя в зубы, в сую и в висок Не вымирай, мой друг-подруга, «мотылек»! Оставь мне это дело для души Оставь мне свое тело и туши Картофель с мясом или клубни без ботвы И кровь с полосками говядины-стихов. Не умирай, ведь знает дверь — я был таков Твой ласковый и нежный тайны Чаун. Не умирай — я не рифмую к «двери» — «зверь» Алигофрен в стихах, в компьютере я, даун Не умирай, не умирай, беги как Браун О, Ева! Через барьеры Баррикадные В сон снов Не умирай, ты мне нужна, ты околдов Она в руке твоей, во взмахе — моя смерть! Кто будет ночью в одеяле водку греть? Ты дайся выпить, сделай сюр из сигарет Ных дЫмов милого отечества, давай Не умирай — забеломорю и вернусь! Не умирай! Ты — поэтесса, я — твой грусть! Чтоб мы состарились, сидели на тахте Не умирали — ели: «хрусть-да-хрусть-да-хрусть». Не умирай мой белый аист от тоски! Еще так влажен между ног колодец твой! Еще подвой мне утром: «ой-кукаре-квох»! Пока не сделаешь в скирды пике «кирдык» Пока учу тебя: «Курлык-курлык», мой Бог! Не умирай а улыбнись (ыбысь-ыбысь Я эхи делать буду), экки ты летишь! Не умирай, вернись, вернись, вернись, вернись Замри иконой под оральным потолком Мой белый аист, ставший черным от тоски. Не умирай когда прочтешь и этот бред. Не умирай, а просто выключи нам свет.«Настоящим сообщаю что я жив. ТЧК»
Настоящим сообщаю что я жив. ТЧК. А другие пусть считают что я умер. Потому как на часах у потолка цифры «три» «девять» держу, спи моя «woumen», я твой «men» в уме… Она спит и спит на небе пусть Бог! От Онеги на огни летит псих черт! Уплывают в океан волны — борт в борт А левее не правеет смерти вид — стыд. Она спит и я лежу у ее ног барсом пусть она меня во сне зовет «Барсик» А устанет нас держать стрелка белкой перепрыгнет на соседню сделку, и спит…Сон (цветной), «Жанка и Данко»
Юная Жанка стоит у зеркального шкафа в короткой юбке и красит губки. Заматеревший Данко на четвереньках, ходит голый вокруг, по-кошачьи, ластится. Выгибает спину, трется об ее ножку: «мыр-р-р-р-р, моя кошка», смотрит вверх: «О, хитрая, без трусиков она!!!» Лижет языком ее коленку. Падает на спину и высунув язык легонько дышит, весело и преданно смотрит ей в глаза. Она небрежно обращает внимание, наклоняется, кусает больно и почесывает его за ахулесовую пятку. Он резко кидает ее на ковер. Она успевает вскочить на четвереньки, но поздно:
«Дын-дын-дын-дын-дын-дын-дын…».
Она поскуливает, пытается отползти… «А под диваном все в пыли», отметить все же успевает. Ворочает вокруг зеленым глазом. Правым. Левый слепит солнце. В окно стреляют снопы лазерных лучей, однако, время! «Бах»! На сцене феерверки! Вертушки бешенно играют «Skooter», Огни петард, дым коромыслом! С убойным визгом из ракетниц секунды вылетают хаотично. «ПУМС» взрывается у ней под чакрой, и стрелка бьет в двнедцатую цифру нот… Спадает груз, укатывается солнце. Темнеет. Они кончают слушать вместе, в одном и том же месте с сильнейшим, пламенным оргазмом музыкальным в ее голове блеснула мысль: «Вот она, настоящая поэзия и философия!»
Он разбирается в ней: «Так, посмотрим, что тут у нас»? Переворачивает на спинку: «Ага… ОГО!», — сует куда-то взгляд, — «А говорили, что она существует только в моей голове! Вранье! Вот же она! НастояШШая! Так я напишу тебе стихи!» Пишет.
Жанка читает. Данко: «Читай, читай меня…» Ложится, расстегивает грудь, она садится рядом в позу гейши, листает страницы его сердца:
— Так. Так… а что это за прочерк?
— Это шрамик.
— От Жанки шрамиков не будет, мой милый, оставлю я тебе на память поцелуй…
Целует его прямо в сердце. В Засос.
— «Тук-тук-тук-тук-тук»
— «Дын-дын-дын-дын»
— «Что тут за грохот, ты делаешь себе ремонт», — заходит муж.
— «У-у-у-у-у-уйди пока, дорогой, я у космоса в плену, меня андроиды пытают», — разгоряченно обернувшись, — «хочу в европу летом я»…
— «В европе будет чудно ей», — задумчиво тихонько он уходит…
Звонок в дверь: «Пицу заказывали»? Жанка берет коробку, посыльный на ушко шепчет: «Там внутри вам телеграмма»! «Почти как Данко, его запомню я, пусть только станет помужичистее он», — облизнув губы, она играет гаммы, поставив телеграмму вместо нот:
…Настоящим сообщаю что я жив. ТЧК. А другие пусть считают что я умер. Потому как на часах у потолка цифры «три» «девять» держу, спи моя «woumen», я твой «men», в уме…— В уме он или в Уме? В чуме? Какая-то керня. Звонит: «Моя чума, ты что за лабуду прислал мене?»
— С грибами.
— С грибами?
Падает: «Ах, я отравилась, я отравилась»!!! Все бегают по городу: «ОНА отравилась его стихами»! Объявляют военное положение. Пехота выдвигается на фронт. Мужа призывают. Он в каске, бежит, наперевес. В тылу, из облака на землю падает десант. Среди, как догадался Бог, них Данко… Но вдруг звучит отбой. Муж, Данко, все бегут домой, назад, встречаются на Эльбе… Смешалось, танки, немки… Пьют. Играют свадьбы. Жанка скучает дома. Звонок в дверь: «Пицу заказывали?»…
…Жанка открывает. На пороге красавец в очень дорогом костюмие с коробкой пицы в руках. За ним почтальон: «Вам телеграмма. Две. Распишитесь». Жанка читает:
«Настоящим сообщаю что я жив. ТЧК. Вылетаю жди.»
«Настоящим сообщаю что я жив. ТЧК. Вылетай жду».
Стало очень тихо кругом. Птицы на деревьях повернули головы в одну сторону. Жанка странным взглядом смотрит на разносчика пицы. Тот улыбается во весь свой чувственный рот.
«Франция, вечер, в порту Де-Кале»
Франция, вечер, в порту до колен В ожидании груза на свежей волне качается флагман святого Петра. На вахте двое — я и Левин Николай Иваныч с картой мира на волосатой спине. Да еще на стекле за приборной доской дрожит босой рыжеволосый мальчик (это наш рулевой). Он все время спешит за столярным клеем в мастерскую отца. Юнца держит за пальчик милая дама и читает стихи. Изящными при этом являются: линия ее бедра, пульт режиссера, и светло-зеленые большие глаза Эллеоноры Штейнцаг (сорокалетней уборщицы), которая в такт падающему на пол рулону ковра медленно шепчет вместе со мной: вершится казнь, палящий зной, со страхом, страстью и мольбой простерлась степь перед грозой раздались неба створки губ в преддверье мук чуть вздрогнула зеленая листва и полон мир до дна и вся в слезах трава навзрыд кричит струна и влажные, огромные глаза звезды что истекает трепетно росой вбирая чуть дыша движение прохладного дождя… Кончив, Эллеонора тихо улыбается. А на вопрос — что это было во сне? Я отвечаю — да так, просто, некоторые слова и открываю окно… … Ах, что за граница — эта красная линия Ватерлоо! Ах, что за границей творится! Там ветер гуляет по крышам там падают листья и люди по принципу «домино» — вдруг выдает из эфира божественно алый «Бьюик». Он совершенно внезапно возник и включает иллюминацию. А, впрочем, зря. Поскольку становится видно, что все это лишь декорация в прохладной нише театра «Гранд-Опера», где на дощатой сцене небольшая резиновая актриса поет сопрано: «Я вызываю ноль пять, я вызываю ноль пять!» веером раздвигая смысловую нагрузку до неописуемых границ. При этом она делает сальто вперед и выпадает в уже открытое мною окно. Но залетает обратно. И так все время — туда-сюда, туда-сюда… Сцена последняя — где рождается Бес. Взрыв, пожар, катастрофа, хаос. Всюду витает запах нефти, электричества и завершенной любви. Звучит тихая органная музыка. И ангелы в белых сутанах плавно стекают с небес — у них столбняк. Внизу шелестит как будто прибой, это в позе «Миг-29» взлетает Эллеонора Штейнцаг и зажимает бесстыдно ногами божественно-алый «Бьюик» (им оказался наш танкер «Стальной»). Она — эффектней орла, звезды и серпа и красно-белых полос а навстречу ей летят матросы и с диким «УРРА!» поднимают наш гордый Андреевский флаг…«Отвезли бы его в Липки, хоронили до утра…»
…он в любе время года гениален — в этом суть, ты скажи, скажи, Серега, так откуда эта грусть? На венчальной, новогодней, ели помнишь ты шары? Ты скажи, скажи, Серега, дождик вешал? На пары заводил лебяжьи воды тихим вечером, ловил первый лист опавший с клена натирая сапоги черноземом, черноземом, геленища до колен ты скажи, скажи, Серега, ты бы сдался в этот плен? В плен в твоей деревне стылой, в плен порядку немчуры? Ты скажи, скажи, Серега, партизанил бы и ты? Пушку, нет сорокопятку, многоствольную Катюшу помогал тащить и Пушкин колесея до Твери? Гоголь был бы комиссаром, Достоевский — подрывник? Ты скажи, скажи, на нарах спал с Цветаевой — сестрой? Ты б не сник под вой снарядов: «Мэри, Мэри, покричи!» а Ахматова бы Блока дотащила на постой в метсанбат среди окопов, вшей… аптеки, фонари где ты, где ты, мой Есенин, на коне, вихор твой лих? — В развороченный живот он улыбнулся б и затих Потому что с Пастернаком он бежал на высоту не за орденом — за блатом, за березками, за пух тополиный он погиб бы. И «За Родину, Ура!» …Отвезли его бы в Липки. Хоронили до утра.«Картежный город»
Дом, лепнина, цоколь, арка, дым из темного колодца, Блики в пламени костра, гулким эхом бормотанье, Звон пустой консервной банки и ответ бездомной кошки В полутемном переулке. Снопы света из подвальной Коммунальной чьей-то кухни моментально озаряют Силуэт с огромной тенью, достающей до передней На четвертом этаже, где пристойно в гардеробной И давно лежит покойник возле двери на ковре Пес изысканной породы; шелест новенькой колоды По соседству, по трубе сливает карты домовой Через спутник в небе черном Ведьме в платье закопченом Подметающей планиды чрезмерного везенья. Хруст — в костер летят «поленья» — доски ящиков, газеты Искры, зарево в глазницах, остекленных, на минуту. Стихло. Утро выползает серой ночью из залива, Ветром жутким пробирает мост до каменных костей, На болотах черный город и стучится в дом теней. Тщетно. Чахло шторами прикрыты два окна под самой крышей, Над Невою, наклонившись, стоя спит старик всевышний, И оборванным бродягой в узком, каменном колодце Петр Первый. У горящего костра, возле мусорного бака Пушкин, Гоголь, Достоевский, Блок, Есенин и шалава Из соседнего подъезда, пересчитывают звезды, Искры, угли ворошат и гадают — кто же первым Выйдет вон из тех дверей? Домовой? Игрок на деньги? Пес? Хозяин? Бог? Лакей?…«Бог, это Я!»
Бархатный воздух нежится в парке, Листья не падают — делают арки, Яркие блики танцующих, ветер Сдувает песчинки с холодного солнца, и не видно лица. Бег! Мертвое слово не тает, сметает с тропы загнивающий лист. Чист! Утром мозаичный, загнутый вверх, половинчатый сон. В дом! Вниз! Подвал! Порог! Угля! Горящий котел. Железной рукой! Пот. Из двери открытой слезой истекает смола и золотом тут же ложится на лоб. Остывающих вен сеть. Меть, мел! Земля завершает еще один круг мук. Впереди только снег. Холодно. Плед. Огонь. Сток! Последняя влага еще между ног! Ее! Жених Водосточной трубы в октябре поведет под венец. Обручальных колец Набирает бугристый волнующий ствол! А потом — плач! Звук! Неподвижная гладь. Диафрагму погнуть и сломать тебе грудь, жизнь! Смерть! Поддай тепла В остывающей массе удушливой корни живут. Кнут! Давай, пошла! …Бархатный воздух нежится в парке, Листья не падают — делают арки, жаркие блики танцующих, пар Нами согретой летней земли; Между деревьев стоят фонари, Они нагибаются, пряча глаза, К тем, кого все-же сумели сгрести Дворники метлами в ложе любви. Юн, по заливу шагает осенний колдун! Сосны все выше белеющих дюн, Ветер сдувает песчинки с холодного солнца, и не видно лица. Бег! Мертвое слово не тает, сметает с тропы загнивающий лист. Чист! Вверх! Домой! Давай лети! Железной рукой стучи в ворота! Бог, это Я!«Приходи вечером, будет весело…»
Приходи вечером — будет весело! Я обещаю тебе слезы, вид на море, и два кипариса раздвинут руками небо и укажут нам путь к сиреневой ветке настоящего Бога. Приходи вечером — будет очень весело! Они организуют «карэ», а мы анархично разбросанные как листья березы на талой земле замашем крестами поношенными и отлетим в нашу фиолетовую страну. Над морем тихо заплачет мокрый снег их желтые лица уплывут вереницей и на траурном столе дохлая курица останется слушать панихидную песенку о тебе: Сложен, слажен ритуал, свежий листик и бокал под вуалькою вдова чья-то пьяная рука от колена вдоль бедра новый чертит ей маршрут снежных белых покрывал. А созвездии Тельца кости, кости, черепа с голой маленькой звездой вытворяют чудеса… Приходи вечером. И ты увидишь как холодный, фосфорный фонарь из морга постучит в лиловое окно с подтеками под которым твоя юная Мадлен пять минут назад дважды вышла замуж…«Баки и Вуги»
Зажженые огни на перекрестке. Они манят из уголков дороги, Желающих удвоить освещение Лица подруги. Потом вернуться в темноту берлоги, Чтобы не делать снова выбор Между собой и левой стороной Ночной медали. А в центре золотого перекрестка Стоит дежурный по любви, подросток Отросток палочки в полоску губит Играет фуги. Он видит лица нас обоих дома, За черным, ветровым стеклом, он Метроном — качает телом: «Займитесь делом»! Провидцу помогают исполнять Мелодию колонки светофоров. Они кружатся и в глаза нам светят Петляют сети. И в голове твоей легко от цвета, звука! Провидца в форме заменяет утро! Уборщицы на метлах — баки, вуги сметают С лица подруги…«В Гремундодо над нами солнечное небо…»
В Гремундодо за женский плач — в кастрюлю мужа! В Гремундодо на свадьбах — «Бах», а ночью — дружат! В Гремундодо на ветках псы поют «бельканто»! В Гремундодо глаза мендальные у франтов! В Гремундодо в строю дельфины, а не танки! На каждом венчики и пурпурные банты! Сажают дев на плавники, а вслед за ними На водных лыжах — кто, не видно — только спины! Гремундодо — люблю тебя я — много света! Тепло и весело нам жить в поселке этом! Из «Англетера» в бельведер мы переедем, нно! В мешочек с дырочкой — «садовое» кольцо!«А что же Фауст?»
…Наутро она вышла в сад, и раздвижная дверь в пазу слегка подрагивала в такт волне которая вносила в дом прохладный бриз. Вдали, на горизонте, на карниз тяжелого спросонья океана, поставлены горшочки кораблей. Налей ей, Фауст, легкого дурмана в бокал со льдинками, налей, пусть губы обмакнет и смотрит вдаль и кутается в шелковую шаль. Жофрей вон там, под самым коромыслом слоеной радуги, и яхта его приставлена к лучу, косою толстой линией который разделит небо на «где ты был»-«что будет с нею»… А на моторе черном у алеи из стриженных диковенных дерев златой значок лелеет глаз и надпись «Lexus» втОрит геометрии пространственных решений Бога, что подарил вчера на крикнутое ею «ах, авось» букетик желтых роз и черные, широкие колеса со спицами стальным… А на гросс-мачте Фрея под белесой и хлопающей парусиной, в корзинке плакал впередсмотрящий юнга. Внизу, на румпель, с циркулем в руке, задумчиво смотрел он, покусывая ус из смоли с прожилками из лески волосы трепал старик — великий океанский ветер. А А что же Фауст? — Фауст нынче пуст. Вчера, над нею он потрудился славно, поход устроив сквозь Пиринеи свадебной аллеи и алчный куст любовной муки, украв еJ с венчания в свой мир теней, разлуке подарив колеса госта «USA»…«Секс на Невском»
На Невском полдень, океан, прохладно, лето, Плывут бортами расходясь шаланды, где-то Вдали рогатый пароход маячит, чайки Стоят на пристани и ждут когда прибудет. В холодной дымке, опустившейся на берег, Плывут потоки лошадей, барашки, пена, Чуть подымаются от волн — как-будто лица, И разбиваются о стены-скалы. «Пицца», «Одежда», «Обувь» — гроты волны поглощают, В подземку сдвинут переход с плитой надгробной, У входа двое, поперек волны, течения, Стоят и слишком старомодно обнимаются. А, впрочем, нет — они друг друга просто держат! Их лица в вечности, вне времени, в морщинах Соленый пот и слезы, брызги волн, обиды, Налет блокадный — отражают просветление. Он поднимает воротник ей, тронув губы. Она в ответ едва заметными движеньями На шее шарф его потертый поправляет…«Сирень, цветущая зимою»
Сирень, цветущая зимою среди сугробов на морозе и теплый ствол ее с коррозией металла, Зим по торс могучий и даже боле, обнаженный звенящий бусами кораллов изводит мелом. Пинк-Флойда звуки на тропинке лыжне проторенной Самою Зим-Матерь Бога на босу ногу — только вален… кидает солнце вниз овалом полмиллиона — льдинки. и в каждой деньги что плачу я Цветущей в январе Сирени предпочитаю покорению теперь ужом всех покоренных Женщин в бутылке веник из Сирени и в к космос провод. Олени! На нашем знамени сияний полярных мнений ковром над той моей кроваткой в которой делал я украдкой болтая ножками меж прутьев газели влажными глазами меня уже тогда смущали, да ну их их пупырышки — рожки телок еще к сраженью не готовы за Вора жизни их за шкуры Они летят меж тех. сиреней Мычат, болотные сирены и волок — чашечки коленей скользят по снегу, вожжи — в руки по проводам в упряжках вносят в осень. Друг мой! Мой наизнанку Бога — Осень мой брат, убийца волка Лосем кору с сирени, вислогубый что поедает, ни за деньги и даже ни за низ оленьей самки — он не согласен он нанесет сиреням ранки Мой вредный Осень и чахнут деревца за летом в весне, пустым, красивым цветом чтоб распахнуть навстречу Зиму с сучками ветви. Слепень! Мой, Бога плод воображенья — шкуры живой оленьей знавший вкусы потомок древних русских пруссов изгой из улья в мед цветочный шальной Дантесовою пулей убит хвостом. Вот дурень! Ему бы сесть на куст сиреневый для звуко-рифмо-опылений и станцевать «хмельного шмеля» для полной этой изотерии когда цветут зимой сирени когда я верю жарким летом что подо льдом вода и ветто на притяжение отвергая, иду иду, собаки лают на берегу твоих сомнений что на поверхности воды не тонут Гении«Страна не забудет?»
Довольно! Решаюсь, пусть будет, что будет! Быстрее, в ракету! Страна не заблудит!.. …Осень, на Марсе, у моря, на пляже Костры водорода, а мы не герои — изгои, и даже На плато «Масконов» не можем держатся, И нет кислорода в походной аптечке Лишь водка, сигары, да Леночка — греться Мешают скафандры, и не искупаться Везде ихтиандры, бежим что есть силы С поправкой на ветер, на северный полюс, Выносит на запад, а там небоскребы Граненых стаканов, каналы, каноэ, Полно марсианок, а нас только двое, Да Леночка (на фиг, придумают тоже Канаверал в душу, Да зубы им в пластик!) Но ветер роняет на лоб «Клеопатры» Опавшие листья — троих космонавтов С созвездия «Пса». Оттопырили уши, На Леночку смотрят, торгуем, уходим, Быстрее, в каноэ, в Венецию, «Мастер»! Но осенью очень забавно на Марсе! Мерещится город — выходят две Насти Жена и любовница (дворница в «ЖЭКЕ») И я умираю, я гасну в каноэ, Не долететь мне на этой ракете До марсианок, они это видят, И плачут, и воют Потом столбенеют, подходят пигмеи Их с веслами прямо на постаменты, На крышу вулкана заносят и ставят. Купи телескопчик с увеличеньем И ясною ночью в сторону Марса Гляди что есть силы. Вон видишь, вторая, Без рук? — Моя марсианка! — Венера? Да что ты! Я там еще не был. Одеться? Смотаться? За сигаретами… Впрочем, не стоит — осень на Марсе. Холодно, стужа, не топят в ракете. И даже собаки деревья не метят…«Ах бы клевером душистым»
Ах бы клевером душистым Обернуть страничку эту! Ах бы в скошеной траве Поваляться жарким летом! Земляничных пятен крови, Сладкой, выпить — и из клетки! Оторваться от дороги! Ноги, ноги, плавно, мягко, Чуть касаясь! Дорогая, Где ты, где ты, Жаль не видишь, Я летаю, я летаю!!!.. — По дороге ехал трактор. А ему навстречу автор Пошутила дорогая. — Ах, я знаю, знаю, знаю, Ты не веришь мне, а клевер На обед употребляешь! Наклоняясь и губами, И губами, и губами! Ах, бы клевером мне статься, Оторваться от дороги, И на небо, а ты следом! Выше, выше, вдоль дороги! — По дороге едет трактор Я тебя предупреждаю! …Мужики на сенокосе, отдыхая у сарая, наблюдали за картиной.: Там на гусеничный трактор Побежал, вдруг, бык «НикОля». Мужики застыли. Трактор взял взлетел и удалился. НиколЯ вчера женился Прошептали косари…«Начальница (служебный роман-2)»
Она лежала на боку, светилась синим, Ее размытые черты не много линий Давали в спектре излученья телескопа. Ее душа напоминала ему ноты, На диаграмме, разлагающей виденье Материальное на волны сожаленья, Страдания, любви, стыда и жизни И можества оттенков покаяния. Он наблюдал за ней давно, еще мальчишкой Забишись в угол, на руках с чужою книжкой, И в институте, с проституткой на скамейке, Потом вот здесь — на Алатау, на «копейке», На пятачке, на блюдечке, накрытом Куполом серебрянным. Он битым, Покинутым женой, страной, начальством, Ежеминутно говорил с ней о несчастьи Ходить в поношенных носках с дырой на пальце, Ждать вертолета, и кружиться в вальсе К нему сбегая по обрывистому склону. Она смотрела на него очки меняя. Он был то маленьким, то длинным, то без края В диапазоне альфа-бетта излучений. Она не понимала — то ли гений, Пред ней внизу, а может он бездарный? А может лень ему замерить лучезарный И гибкий стан ее в халате «От нейтрино»? Тогда б он понял, что живая, ночью, мимо Земли к комете она томно уплывает… И заработал бы себе на ломтик с чаем… …Пастух не спал возле костра, он на овчине лежал и думал ни о ком той ночью синей, Когда она к нему свои открыла очи. Пастух поднялся и пошел от стада, прочь ли, А может звал его порыв стихосложения, А может просто, ниже пояса томление Его вело под черный купол, к телескопу. Он постучался — дверь открыта, пусто (ученый в это время ел капусту), Чабан не смело потянулся к телескопу, Задел своей рукой нечаянно ту ноту, Которая давно уже просилась… И в диаграмме красным цветом озарилась Звезда, живая… И убитая комметой. Он подбежал, и в телескоп — но где ты, где ты? Ни в «гамме» нет тебя уже, ни в «бетте»!!! Начальница моя! Теперь покинут! Мой телескоп обратно мне не сдвинуть! Программу переделать не умею, Ну а вручную тяжело и просто лень мне! …Убил он пастуха. То был не гений.«Нежное»
Ветка вербы набухла, ранимо комочком пушистым Хвостик заячий шубкой из треснутой кожицы выглянул, Липкий сок желтизной на ладонях сукожится, впитанный Чем-то женским душистым и терпким в сенях. С опрокинутым Хомутом, коромыслом, лежит на венце ветка вербная. Ой звенят по дороге в телегах двуногие киборги! Ой коровы и светлые бабы стальные на стылом пороге! Волочат трактора по широкому тракту и скребают Их бока об каменья людские, столбы небоскребные! Ой бредут не живалые трупы в тулупах обтерханных! Ой ломает ломанческий Дон об тела ветки вербные! Ворошат уголь дьаволы в черных глазищах слезящихся! И об души стираются заячьи почки пушистые! Ветка вербы набухла, вода надрезает в графине ей Тонкий ствол, я бечевкой свяжу ветку с красной рябиною! Снегиря посажу посаженым отцом в именинную трапезу! И лубок конопляный осею в дверях от ярил конопушками! И шепнул я тебе кое-что перед сном или смертью на ушко бы, Да сторонкой обходит меня и тебя с вербой смертушка, Да деньгами да счастьем в края наполняются годы сундучные В веру верю, в конвеер, в твои колдовские научности, матушка.«Все сметая на пути»
Ветер бесшумно скользит по планете его провожают деревья столетий встречают седые вершины гранитом и ловят поэты сачками магнитов. Ветер сдирает с деревьев корону В гранитную пыль превращает Мадонну и только в железных объятьях поэтов становится звуком. И после, на этой последней странице кончается рифма. И ветер спадает — рождается Нимфа. У Бога в кармане есть новые ветры они нас догонят — подхватят в поэты и мы понесемся опавшей листвою среди миллионов таких же изгоев вдоль стылой дороги, безродного поля кривых деревушек, и девушек, стоя рядами у стойла которые вечно коров упражняют резиновым пойлом и в нас заклокочет убийственной болью звенящая рифма посыпанной солью на рану из только что порванных ритмов и ураганные темпы молитв очнутся и где-то взорвется поэма столь бешеным, праведным, северным ветром, что небо согнется и рухнет планета. И Бог упадет на безгрешную землю и Нимфа родит малыша с новой целью и ветер помчится за новою вестью и мама подарит мне маленький крестик…«На лепестке ромашки…»
На лепестке ромашки, на лугу заброшенном Она сидела и покачивала ножками… Он бегал по цветку играя гаммы На белых клавишах — такой — в панаме, И в шортах пряча леденец, на память Который подарила ему мама Отправив пастушком на дальнюю поляну. Она, склонив головку, подпевая, Внимала звукам, посланным из Рая. Его мелодия для верности гармонии, Прохладным ветром по краям чуть скомканная, Вторила перезвону медных колокольчиков, В которые бокастые коровы били, емко Поддакивая хрусту вафельной соломки Травы, просыпанной сквозь дыры, из холстины Огромного мешка, что за спиной болтался У Авина, бегущего по небу, с облако на облако. И вдруг, пятнистая, от удовольствий, в обмороке, Об бок корова хлестанула себя «плетью» Хвостом, чтоб слепень не мешал играть им, детям! С ударом этим перевернута страница! Волной поднялись в воздух партитура, лица Берез и лип и тополей по кругу, вдоль поляны Не закружились, нет, они качались, в ямы Воздушные то падая, взлетая, улыбаясь, сцена Вначале медленно, потом быстрее, стены Все дальше, дальше, удалялись, небо Спадало на луга туманом свежим. И Авин на траву сошел. Улегся рядом. Лаская взглядом подружку пастуха. Ночь. Тишина. Костерчик сделан. И над поляной ломтик белый. Обедать! — Услышал пастушок от мамы… И замолчали гаммы. Поэт ушел. Остался Бог, пасущий лани Бокастых, северных коров, С мохнатыми ресницами, Влачащих вымя до земли, с таврами Пачатями стихов «от Авина»…… Звени звени моя бандура!
Волынь, тяни за хворью шкворень плети подсолнухи за дворик нажмыхай в маслянные тучи прощальный всполох бабья лета! Окучий неба черни кистью засохшей как власы, а в руки возьми по крошевной скорлупе и в черны дыры зиму всучи. Дави дави звезды зернище могучим перстом Богу в храпень! За околотной пусть забражит в парную земь снегую душу и сгрезит в оке длинный клитэр у переносицы гармошной застынет слезью шаром покоть с необерлоченной морщиной. А ты уткнись в призыв хрященый! А ты уткнись в рукав лапотный! Скреби ногтем по днищу вещщей и над речной творожной бродью пусть нависают красны гроздья с болезной дрожью чахлых листьев. Сугрей окоп хайлом надышным супонь сапог, фуфай яичник, звени звени моя бандура! Чу!? — Весна блядунья, «пограничник»!«Мы уплываем в Шамбалу…»
Кронштадт. Матросы в бескозырках стоят на палубе, стоит у дока желтая подлодка, стоит на ней бутылка водки (то рубка), а вокруг зима стоит, в начале Мая, Ольга, Ия, Дуся, Рая, затем Татьяна — лежат в жизлонгах загорая, рядами стройными лежат, скрипит на лифах белый снег, скрипят матросы, тросы, трутся о ноги дев златые псы, идет пакетная загрузка стихов и писем и фигни и в танки шланги утопают. То Авина бальзам качают одеколон «Ален Дэлон»; играет горн: «бала-ла-ду!!!» Мы уплываем в Шамбалу…«Все просто, мальчик»
… Все просто, мальчик, надо лишь суметь к фонтану близко подойти, но издали смотреть на льва и берег финского залива за «Мон-Плезиром», глотая в воздухе парящие пушинки абстракций стриженного тополя. И впечатления Самсона, терзающего пасть златого Демона, наполнятся реальностью! В экстазе он добывает пищу для фантазий роняя беспокойство в зеленые глаза молоденькой особы в короткой юбке. Она стоит за гроздьями людей, так одиноко, под сводом девичьих забот, кусает губки, и думает о колбасе, мороженом, и дольке апельсина, открыв свой ротик навстречу жизни. И строит планы — на следующее лето, у фонтана, уже актрисой, в наряде святой Екатерины, еще без сына, с ободранной коленкой, или в объятьях финна, или вдвоем с Нечипоренко, О, мой герой! А на заливе особенно прохладно этим летом лежать в траве или спиной прижаться к дереву и наблюдать причал, внимать движенью метеора, считая лепестки у клевера и обнимать цветок большого Феодора… И волны падают на плоский берег, из-за кустов на «Мон-Плезир» Глядят зеваки, считают палки на заборе, и тут же, стройные, худые иностранцы кивают дружно: «Си анимейшен морэ, Иван Монтана…» Но пусть они смеются — они еще не знают, что мы их просто отвлекаем, а в это время финну в драке у фонтана сломали несколько зубов в обмен на быстрый «Полароид», Который очень мало стоит В ЛааППеранте…«Он не придет»
Оторвите у ромашки лепестки Оторвите у рубашки воротник Оторвите у бумажки две строки Оторвите от зубов свой телефон Он не придет Когда у лета кончится завод Когда на небе кончатся мостки Когда в альбоме вырастет цветок Когда в тампоне потемнеет кровь Он не придет — Июль не возвращается назад Июль не возвращает в небо град Июль не принимает в свой покой Июль не Август — замер на полу В щели юлой … А я люблю, люблю, люблю, тебя люблю!!!! Я так смешон, наверное? — Пустяк. Пусть губки бантиком, пусть ржется молодняк заколосятся и они в реке, на сплав плывя своей весной как тот топляк…! По царско-сельски, детско-волчьи букву «ю» тяну к тебе за три-девять морей! А я люблю, люблю, люблю, тебя люблю! Не гавкаю на странном слове «лав», гоню тебя как волк; слегка поддав, глаза по пятаку — я мчусь на Юг, На запад, север, пламенный восток! Люблю тебя, мой солнечный росток! Но где ты? Там ты там ты там ты там ты там! Везде, кругом, и я кручусь, кручусь, под барабан катка любви свой хвост трубою ухватив! Такой вот вышел, бляха-муха, стих!«Сага о форсмажоре»
Исполняется на собраниях акционеров в электричках, на банкетах, и в залах «суда-туда», под чечетку из х/ф «Зимний вечер а Гаграх…»
…Я шел с контрактом под мышкой к пре-зиденту а мне навстречу девчонка цокала, «Дала-Дубай» — напевал я и не заметил мне пацаны расказали потом о ней. Она зашла в кабинет и тут же вышла, крыша у безопасности сразу съехала, она держала свое пальто под мышкой, а все подумали — баба наехала, и под пальто у нее стволы, лимонки и бил чечетку, летел навстречу ей охранник выпустил всю обойму, толку? Девчонка села на лифт на скоростной. И лифом кнопки нажала — так поехала, мешало ей пальто — ведь крутой товар! На пол не кинешь чтобы ноготь обломать об кнопку лифта. Охрана в черный ход «Бана-нана» — девчонка вышла в бар, Тут я иду, иду, походкой шаркаю, мой шарф малиновый она за хвост взяла, но не заметил я, поскльку лизингом Главою пятою — был сильно увлечен! Иду, считаю ступеньки на лестнице, упал — охрана галоппом по мне прошла: — Вы, что ребята? — Не видел ее внизу? — Да, видел, там, отберите шарф у ней! Вошел я в холл, на полу секретарша спит! А дверь открыта — убитый пре-зидент! Но не в натуре, а горем он убит — Девчонка та его дочкою была! С шарфом моим идет вдоль Казанского, мой президент увидал его в свой бинокль! И как заорет на меня: «Не парь мозги»!!! Так страшно стало мне сразу, блин! Откуда — думаю — он узнал что я ночами глаз ложу на его жену. И честно, преданно долго здесь служу? Вот так и стал я дирек-тором потом, как вспомню молодость — было тридцать лет! Так хорошо, только жалко шарф из шерсти, Его купила мне еще та жена!!!«Осина»
Осина стоит одиноко на территории детского сада, под нею играет со стайкой «волчат» воспитатель Инга. Дети смотрят на землю и на корни, на павшие листья, на асфальте рисуют небо, а один, наверное, водит. Он уткнулся лицом в осину и ладошками лодочку сделал, и закрыл ими синие глазки, остальные бегут врассыпную. Воспитатель идет в сторонку молча смотрит наверх, на крону, вместе с нею смотрит ворона повернув свою голову на бок. Ветер тихо ласкает осину, крутит медленно, вполоборота, листья — круглые плоские блюдца на коротких тонких пружинках. Они тоже как малые дети возле ветки иссохшей, у мамы держат за руку, но оторваться, убежать, и упасть мечтают на диван и залезть с головою, завернутся в клубок, в одеяло, и включить там большой фонарик, что есть сил смотреть в отражатель. И так тихо, светло под осиной незаметный, эфирный купол синеглазого тайной окутал и накрыл пуховым одеялом, и уходит нечистая сила за границу забора, в угол, наблюдает игру, за Ингой забывая закрыть калитку. Синеглазый волчонк прыгнул, оттолкнулся от липкой осины и стремглав убежал за калитку, и его уж никто не видел. Он сидит вдалеке на пригорке, смотрит вниз. И на детский садик, и на сотни желтых кружочков, трепыхающихся на ветру, он наводит большой фонарик каждой ночью. И по дорожке, узкой, тонкой линии света, он идет к воспитателю Инге… Он читает ей толстую книгу о древнейших святых заветах и говорит ей: «Не плачь, спасибо Что взяла и вот так отпустила Нести новую тайну людям».«Идти по саду»
В жару ангиной заболеть и волоча ногами Идти по саду шмыгая сопливым носом и чувствовать озноб и ломоту, и задаться вопросом и ватный мир вокруг раздвинуть медленно руками и заглянуть в зыбучее пространство меж деревьев и рассмеяться — вдруг я умру сегодня от ангины — я? Вот будет мило. И прыгнуть с места, как в детстве, через штакетник ростом по колено и упасть поскольку передумал отмотать от ног последние пятнадцать лет и потирая голень прижаться к дереву и меж лопаток почувствовать сучок от ветки от которой остался лишь один сучок. И оттолкнуться от ствола припасть к стеклу приплюснув носом Смотреть в глаза сидящему на кроне прозрачному андроиду и думать о слиянии его с пространством. Чихнуть и вытереть ладонью лоб от липкой и болезненной испарины встать на колени, точнее на карчки и заглянуть в траву примяв ее ладонью и крикнуть в норку что в амбаре недостача спугнуть дюймовочку поставив на тропинку внезапно палец, убрать свой палец чтобы отодвинуть с пути ее валун, свалившийся с небес и с оттопыренным карманом вернуться к чаю. С медом. Нарезать ломтиками в сладкий дымкий чай и ощущать на языке приятный вкус ошпаренных холодных долек белого налива не ставшего запасом у крота что вынудит голодную Дюймовочку сбежать и поселиться на моей веранде — однако! Чихнуть и улыбнуться и выполнив свою задачу — ни дня без помощи сиротам чихнуть три раза и в телевизор не мигая смотреть и чувствовать как холодный градусник становится горячим глазеть на сочный рот Наталии Ветлицкой поджав колени, и под пледом помочь яйцу вернуться в положение лафета для мартиры. И чувствовать как набухают вены на руках, Грохочут воробьи на жестяной трубе от водостока, оса бессмысленно стучится об стекло побеленные недавно яблони уже давно чернеют медленно от ветра. Зябко. Лето. Ангина в августе. И горсть таблеток.«Ты не люби…»
Моя строка в земле оставит след как след от плуга в первый жизни снег оттуда и до мраморной зари в которой ночью кисточкой Дали ионы бомбардировали звук: «Ты не люби по полной»! Моя строка оставит в море след Как след от невзрывающих торпед в которых внуки моряка Ионы морзили в переборки от тоски: «Ты не люби по полной» Моя строка оставит в тебе след растянет складки у румяных влажных щек ты в такт ударам-удареньям говори: «Ты не люби, ты не люби, ты не люби» Ты говори мне, говори и я в ответ замечу в такт пульсирующих вен: «Ты не люби меня, я ненавижу плен, Я не икона а всего лишь Мартин Иден».«Неправильный путь»
«Внимание! Наш поезд прибывает на станцию Репино по неправильному пути!»
Из объявления в электричке. Как пояснил сосед старичок — это нормально. Просто мы приедем не к правой, а к левой платформе. Только и всего… Поберегись! Уйди с дороги! Мы такелажники, не Боги! В созвездье «Андромедитаций» везем багаж златых новаций, Стихов сложения на рифмы; и в пятистопных чемоданах Трясутся голые на ямах тактовики нарочных ямбов, Слоями гласно безударно лежат извилины попарно, И стопы снежных людоедов за нами стелятся надменно, А на перроне проводницы нас провожают слишком ленно! Они уж точно повидали в окно в пути пока не спали В лесу зверей бегущих рядом, троих мужчин избитых взглядом Вагон-вожатой в синей юбке, дующей уголь в топку утром, Чтобы налить старушке чаю, чтобы успеть взмахнуть платочком На перегоне прошлой ночью, впустить на тамбур свой андроид, И не снимать на полароид любви шестой немую сцену. Поберегись! Уйди с дороги! Давай, лети моя тележка! Директор поезда велел нам не ждать минут и лучше мешкать! Лететь до первого вагона, потом причалить к машинисту. Он свесив ноги из кабины играет вольно фугу Листа (Что интересно — на тромбоне), он доберется до «диеза» И вспоминая жесты жезла, улыбку, ночь на дальенй стрелке, Он дунет так, что листья, кепки (или фуражки), все билеты Слетят из рук проводников и понесутся в чисто небо, Как птицы-голуби в Сан-Ремо, и упадут под Бологое В траву зеленую на скатерть, а Машинист без всякой ссоры Стихи загрузит на приборы и будет всю дорогу плакать Считая стрелки, семафоры; помощник юный безголовый Прольет кефир на пятой строчке и по незнанию где едут Они свернут ко мне, налево, к заливу медленно причалим, Где нас уже давно встречают фигуры двух железных Леди! — А мы в Москву уже не едем? Вы чудо, милый, милый Фредди! И дамы тут же запорхают, и незаметно исправляя На платьях бусы, плечи, бюсты они в кусты влекут, в аллею! Спротивлятся кто посмеет? И поезд медленно уходит, В вагонах нам желают счастья, и машинист доволен будет, Помощник — он яичко кокнет и смажет усики в кефире, Старушка цокнет язычочком пока целуют обе в щечки И скажет внуку: «Он поехал не по неправильном пути…»«А я выгуливаю солнечных зайчиков»
Перед ночью солнце очень красное. Перед закатом небо очень синее. Перед смертью листья очень желтые. Перед Богом и врачом все люди — шизофреники. Так для чего живем на белом свете мы? Одни выходят погулять во двор с собакою не для того, что бы она не там покакала, другие с мыслями гуляют днем и ночью не для того чтоб их увидели воочию, а я выгуливаю солнечных зайчиков не для того чтоб мне крутили боги пальчиком. Так для чего живем на белом свете мы? На облаке однажды Бог лепил ворону. А летчики гоняли мяч по аэродрому. А в церкви батюшка давал на сдачу свечи. Вдруг все сложилось в ситуацию «предтече»! Мяч улетел на облака свечей — попал в ворону. Бог удалился очень злой, людей не тронул. Но в церкви батюшку мы больше не заметили. Так для чего живем на белом свете мы? Если дует в спину — это ветер. Если кирпичом, то это дети. Если снится дом, то это к смерти. Если в горле ком — пожуй поэтины. Так для чего живем на белом свете мы?…«Икорки на руке, покрытой шерстью»
Смотрите — птица на плече, смотрите — кречет! Идите, вечер под ногой, и солнце мечет Икорки хлеба на руке, покрытой шерстью Смотрите — перстень на Христе, смотрите — пестик… А Бог упал лицом в траву, в цветы из жести А птица свила на спине горб женской мести Она исправила на «персик» слово «пестик» Она связала в узелок из когтя крестик И положила Бога с сорванным лицом да в долгий ящик. Смотрите — скачет по земле футбольный мячик Не горб! Смотрите — птица на ветру, смотрите — плачет Киборг!«Подари…»
Подари мне Новый Год, подари Подари мне шкуру не от лайки! Подари мне женщину, не змейку! Подари мне собственную кожу! Боже, подари мне эту лейку! Сохнет в доме спиленная елка! Проращу я острые иголки! Пусть на босу ногу будет колко Ей ходить по «Редисон-Паласу». Не водИ меня как шланг от пылесоса! Не водИ искать в пургу попутный ветер На пустой и ведряной планете В выжженой траве, со сбритой гривой Посреди ухабистой поземки Холодно оранжевому Львенку С влажными печальными глазами Цвета шоколада комсостава. Лётного. Держать меня не надо Львам дано охотиться на небе Боже, запусти ко мне Борзую! Пусть борзая черною овечкой Обернется, поедает вечность Я пойду за ней и будет колко От травы, заснеженной, «с иголки» А она как облако в капроне Пусть цепляет сумрачные елки«Слышно»?
Пенопластом по стеклу проведу слышно? Я так больше не могу, чувство чувство — кончилось оно? — Крыша вышла. Не способна будь к домашнему хо зяйству Собери в комок железные обрывки нерва И до блеска чисти им дно кастрюли И как брюлики мурашки по коже у тебя первой. Пенопалстом по стеклу проведу сдохнут тараканы за стеной — с ними ходишь от дверей до окна у земли, мысля с коромЫслом то зачем? — По воду Просто жаркое было лето сухо мама щеткой по кастрюле — звала духов…«Непременно, он придет, откроет дверь…»
Непременно, он зайдет, откроет дверь, Станет тихо и светло. Наоборот Он откроет дверь, зайдет, отключит свет Станет больно, громко, даже итого Горячее чем вода у батарей, станет Та вода, в которой дышащих углей Пламя Ярким пламенем не гасит стельки кед, Что поставлены сушиться потому Что плясали целый день «Он не пришел» Оттого что не пришел, зараза, все. Но он все-таки придет, но поздно, нет Вот от этого теперь горит, бронхит заболели кеды (ей-то ничего), зачихали И оставили на луже вечный след скраю. Так на что же я все время отвлекась? — Ах, Он придет, короче, ляжет и прижмет И укутает тебя до пяток, до Спинки белой (пусть вбирает холод стен) И прижмет лобок к упругим узлам вен А на утро, он, с матраца на полу На привычный уже взгляду потолок Встанет, в форме-хаки и плаще И уйдет — Парень! Слышишь — грохот?! Вот он был и тут же, милый, черта нет, Улетел В непонятное, но ГРУ[1] своей любви Сдав бутылки (вечный груз), и две улы бки и шпорами царапая паркет, Ну а ты уже в который в жизни раз Будешь надпись циклевать «Я не умру» И стирать со спинки черный, черный мел.«У» (поэзия андроидов)
Парендерон гаямолейстэ, Вауцхеппонде, аугамол. Охрака йевенцхай шарайя Аппе руаде хостыс ебдеч. Раун, фуджессо чьяндомецбо? iндыперсоф фон Ценсси хыпши, Сайеле мо пандоййя кхерен, Жастор, вельены гемба цномэн. Богендылойта, йахоч? — У! перевод на обсерваторно-русский: Жена. Шелестят за окном моей ржавой ракеты планеты, Солнечный ветер, да импульсы в межгаллактическом интернете В кабине на тоненькой ниточке ветка из сада родного Дрожит под ударами метеоритов по железной обшивке. С кем ты гуляешь сегодня, жена марсианских матросов? Мне писем не возит посыльный харчевни «От Князя фон-Тьмы» Ну что ж, навещу-ка я даму в далеком неверном Париже Вот только пусть длинные пейсы быстрее растут А то на таможне земной не пропустят. И спросят — у вас таки есть наши родственники по линии матери? А я им отвечу — есть но жена из утраченных ныне племен…«Я черный китель распахну»
А на войне как новой не было страны так и не будет! А на войне как вой летающей с косой любви ждут люди! А на войне один убитый — сто не пущенных детей, до Бога! А если б не было войны тебе другая бы дана была дорога.. Тебе, моя родная, из чудесной океанской книги таин! Тебе, любовь живущего в моей клетИ-душе ребенка Кая! Лети ко мне, лети, я китель черный распахну слезинке-пуле! А на войне как, новой не было любви? Давай добудем!!! Давай добудем до второго этажа вдвоем, на лифте!? Выше? Давай не будем в нем стоять а ехать в дырочку на крыше! Давай за мир на всей войне! С тобой, любой! Подай мне сына! Он сходит к богу за водой, подарит мирной, вороной, кусочек сыра! А на войне как на войне — на желтой розе каплей нежность. А в сорок третьем он убит, она Христом хранит его жизнь. Он выпил в ней себя до дна, тела их в пар перемешались. И только родинки остались на листве у «ягод-развгод». Я черный китель распахну. Травой врасти в мою петличку! Лаз — вот; прости меня за все, прости за «птичку»…«Она весной была бледна»
Она весной была бледна и взгляд рассеян ей не хотелось ничего такого, просто весной трава сосала из нее для роста алоэ соки, витамины «бэ-двеннадцать». Он делал ей уколы в попу, протирая следы от точек ватой, полной влагой водки а ночью в дреме, вся в поту она кричала: «Навоходонасэр!» И вот, однажды, посреди сырой дороги пред ней как вкопанные джипы-носороги остановились — три машины, а за ними в носилках стройный, полуголый Царь Египта. И эвкалиптовою ветвью прикрываясь ступил на землю он, вонзил копье ей в попу! Она бежала долго, вроде полевропы И люди вслед коричали ей: «Навоходонасэр»! И в этом месте над Россией расцветали фиалки, пурпурные маки и тюльпаны в прожилках желтого, бордо, слегка индиго а по краям фламинго розового цвета. И на воде виднелись ушки носорога.«Заверните меня в плащеницу…»
заверните меня в плащеницу пусть проявятся хвост и копытца заверните меня в лист капустный пусть в прожилках пустоты хрустнут заверните меня в фотопленку пусть проявится плач ребенка заверните меня за уздечку у кобылицы сегодня течка. В млечный путь, моя подруга, в млечный путь! Дай нам воли — мы покатимся как ртуть! От порога до пологой до горы Догорать на пепелище у звезды. В млечный путь, моя подруга, в млечный путь! Дай нам водки — мы отправимся тонуть От извилистой реки до дна по грудь И взболтаем горя илистую муть. В млечный путь, моя подруга, в млечный путь! Добеги одна, до Веги добеги! А я буду вслед губами ветер дуть! В млечный путь, моя подруга, в млечный путь… На имя не иди, на отклик — кайся. На спину впереди не опирайся. На волю не играй, играй на долю. Настойку не давай из крови пролитой. На имя не иди, не одевайся. Придет Она сама. Ты кайся, кайся… Ангел это девочка с корзинкой, Банджо это воля диких прерий. Верь мне — это мысли из материй А любовь — побег за паутинку. Вот. А бывает там. Догорает то. Год. А бывает так. Добывают зло. Врет. А бывает нет. Но всегда кричит. Лед. А бывает жгет. А бывает — спид. Вот! Не бывает так! Чтобы вдруг без драк! Жмот! Он мне дал пятак! Обещал сто лет! Плод! Он не твоя смерть! Она утром спит. Бог — это не костел из рам! Это крик и стыд. Но бывает так. Полыхает то. И вон там стоит«Бо-бо…»
…Светит солнышко, снежок под ногой моей хрустит, под второй комочком стих застревает как ледышка! Я упал, смеюсь, лодыжка больно; надо мной толпа молодых совсем девчат! Жалко, шубки их до пят! Вот согреет землю лето, я с ледышкой повторю! Упаду, прочту стишок и уткнусь в траву с цветами, чтоб не видеть стройных ног, чтоб не чувствовать разрыва между школьницей и мной. А потом пойду домой, расскажу об этом «маме», что зовет себя женой, посмеемся водки выпьем, я ей деньги все отдам; или нет не все — на дам тратить деньги не прилично, я на книжки их потрачу, выйду в парк — и на скамейку! Мимо — школьницы, я — мрамор, подойдет девчонка в «мини», если спросит почему кверх ногами я держу книжку Пушкина — отвечу: Пушкин летом так любил познакомиться. Поэтам надо видеть мир не так, и не этак — изнутри молодой, большой любви… Пушкин мне спасибо скажет, что держал его лицом к юной фее; с синяком под большим красивым глазом выйду утром на работу, сослуживцам передам опыт свой ошибок трудных: не встречайте ваших мам если в парке вас обняли три девчонки попрося почитать стихтворя и побыть стихотворенком в Новый год, на рождество! Будет вам потом бо-бо, Или глазу, или члену СП[2] Пушкина читать…«Прощай, любимая, прощай…»
… Прощай, любимая, прощай я улетаю с облаками прощай им — падшие на камни слезами. Прощай, любимая, прощай я облетаю пустоцветом прощай и… скушно этим летом быть фиолетовым. Прощай, любимая, прощай я заплетаю ленты в косы прощай им шляпки из соломки и в ведрах — росы Шампани! Прощай, любимая, прощай лежи комочком в обьятьях-щупальцах у строчек… ОН — ХОЧЕТ! (смотрит вниз) Тебя, любимая. Прощай. На камень!«Мурка, Мастер и Маргаритта»
Спица, воткнутая в мозг не удержит в положении прилежном смоляных копну волос Маргаритты Колокольчик на пупке не умножит эмбрион вождя до рожи истопного у печи Мастера Банка денег за хвостом не на кормит килькой тонущую кошку ведь мелодий не набулькает Мурка Водки выпей и садись на свою сивку-бурку…«Я ЖЕЛАЮ НАМ ЛЕГКОЙ СМЕРТИ!»
Я желаю нам легкой смерти у свечи, в посторонней церкви, на деньгах и на мокрой постели, на стихах, или с криком «верю!», с Моисеем, в ногах гирей в той пустыне, на лысой горе, или в зоне, с кайлом в руке, а может рядом с пьяным погонщиком, или в форме с новым погончиком… Я желаю нам легкой смерти ровно в полночь в своем кабинете рядом с дьяволом на львиной охоте, а может в Питере, на болоте… Я желаю умереть на вздохе у седьмой по счету пройдохи в ее красной мягкой постели. Я желаю нам легкой смерти на чужой красивой планете, на пороге желтого Дома или в жуткой пьяной канаве, а если повезет — в колонне на пыльной прямой дороге, или в покошенном стоге глядя в глаза молодой волчице или от птицы желаю смерти или от жара горчицы или от сотни выпитых банок апперетива «Бьянки», от анекдотов «Анки», я желаю нам легкой смерти тостуя за жизнь, за гранки, во время беседы у Бога получая ножиком в сердце я желаю нам легкой смерти от недостачи в банке от песен сибирской Янки или от съеденной мертвечины за стальной Кремлевской стеной. Я желаю нам легкой смерти от подарка своей дорогой и ненаглядной теще, от осенней коварной лужи или от фразы «кому ты нужен? И что есть причина смерти? А может ты просто — упал и умер? Или совсем уже полоумен? Или обманут собственным другом? Или другим поэтом контужен? Или звуком твой мозг нагружен?..» В общем, ясно: в Бога не веря покидая свою купель я желаю нам легкой смерти (в России вечная цель…). Впрочем, каюсь, солгать не могу я желаю нам полной жизни, когда кровь и слюна брызнет от прочтения этой строчки той последней своей ночью а потом отойти желаю от желанного мне края и вкусить пару новых строчек, и бежать от стихов, где прочерк Вместо боли в конце точек и упасть на луга в пропасть где мы кушать и спать просим и в начале «НЕ Я» восклицаем тянем жилы и жалим, ставим знак вопроса нерукотворный под словечком простым «покорным»… Вольно! Почесть дана. Каюсь Выхожу из себя, таю, Не рожден, но уже умираю в глубине своих лучших лет… Коченею, колюсь костью мерзну, жду, открываю гостье, реверансы, поклон, на пол, Хруст в спине, в животе, на кон, Ставим голые мысли в образ, А затем пустота, голос. И отсчет: — раз, два, три, готовы?! Взлетаем! — Но куда? — А так, черкнуть слова. И в словах умереть. Слегка… Впереди еще много слов…. Да простит меня, Бог — верю! Пока…«И дверь открылась»
На белом, бледном полотне стояло блюдо. На нем — два яблока, лимон; и край салфетки Едва заметный плавный реверанс соседке Бутылке тонкой, налитой до края, Исполнил кружевами. Пламя, Едва ли видное чьему-то глазу, Слегка кольнуло по хрустальной вазе С цветами. Они своими тонкими шипами Готовы были указать обидчице на место, Но кресло, своим пустующим и одиноком Видом удерживало время, и обиду Яблока, готового скатиться на пол. Его придерживал графин — на бледной, Матовой от камерного холода Хрустальной стенке замерла слеза. Пчела Пыталась окунуть свое коротенькое жало В бокал из старого каленого стекла, Присыпанного пудрой по овалу. Но тщетно — глубина событий не давала Пчеле достать до дна, окутанного пылью. И замерла она. Под абажуром. Иголки света, растопыренною горсткой, Сквозь дырочки материи из шелка Держали потолок под заданным углом. Втроем они стояли у окна. И ждали вечность. А кресло ждало одного. Его. И дверь открылась…«Сыну»
Маята на моих часах (я часы не ношу — боюсь) маята на моих руках (не ношу на руках я в блюз) маята на моих ногах (не ношу на ногах земли) маята на моих глазах (не ношу на глазах белки) маята на моем седле (ствол затянут под жгут-ремень) маята на моей спине (спички чиркают об кремень) маята на моей стране (в ней для счастья открыли кран) маята на моей Душе потому что в ней нет Души. Маята. Не рождайся, Сын.Примечания
1
«ГРУ» — Главное Разведывательное Управление Счастьем.
(обратно)2
СП — Союз Писателей.
(обратно)
Комментарии к книге «Чуть-чуть высунув язык», Виктор Авин
Всего 0 комментариев