ИЮЛЬ
Над морем облака встают, как глыбы мела,
А гребни волн – в мигающем огне.
Люблю скользить стремительно и смело
Наперерез сверкающей волне.
Прохладная струя охватывает тело,
Щекочет грудь и хлещет по спине,
И солнце шею жжет, но любо мне,
Что кожа на плечах, как бронза, загорела.
А дома – крепкий чай, раскрытая тетрадь,
Где вяло начата небрежная страница.
Когда же первая в окне мелькнет зарница,
А в небе месяца сургучная печать,
Я вновь пойду к обрывам помечтать
И посмотреть, как море фосфорится.
1914
ВЕСЕННИЙ ТУМАН
Опять густой туман нагнало
На город с моря – и глядишь:
Сырым и рыхлым покрывалом
Дома окутаны до крыш.
Расплывчаты, неясны мысли,
Но спать нет силы до зари.
И смотришь, как во мгле повисли
Жемчужной нитью фонари.
1914
СТРАХ
Глухая степь. Далекий лай собак.
Весь небосклон пропитан лунным светом.
И в серебре небес заброшенный ветряк
Стоит зловещим силуэтом.
Бесшумно тень моя по лопухам скользит
И неотступно гонится за мною.
Вокруг сверчков хрустальный хор звенит,
Сияет жнивье под росою.
В душе растет немая скорбь и жуть.
В лучах луны вся степь белее снега.
До боли страшно мне. О, если б как-нибудь
Скорей добраться до ночлега!
1914
ЗВЕЗДЫ
В хрустальных нитях гололедицы
Садов мерцающий наряд.
Семь ярких звезд Большой Медведицы
На черном бархате горят.
Тиха, безлунна ночь морозная,
Но так торжественно ясна,
Как будто эта бездна звездная
Лучами звезд напоена.
На крышах снег, как фосфор, светится,
А на деревьях хрустали
Зажгла полночная Медведица,
И свет струится от земли.
Лицо, как жар, горит от холода,
Просторно, радостно в груди,
Что все вокруг светло и молодо.
Что столько счастья впереди!
В хрустальных нитях гололедицы
Средь оснеженных ив и верб,
Семь ярких звезд Большой Медведицы
На черном бархате, как герб,
1915
КРЕЙСЕР
Цвела над морем даль сиреневая,
А за морем таился мрак,
Стальным винтом пучину вспенивая,
Он тяжко обогнул маяк.
Чернея контурами башенными,
Проплыл, как призрак, над водой,
С бортами, насеро закрашенными.
Стальной. Спокойный. Боевой.
И были сумерки мистическими,
Когда прожектор в темноте
Кругами шарил электрическими
По черно-стеклянной воде.
И длилась ночь, пальбой встревоженная,
Завороженная тоской,
Холодным ветром замороженная
Над гулкой тишью городской.
Цвела наутро даль сиреневая,
Когда вошел в наш сонный порт
Подбитый крейсер, волны вспенивая,
Слегка склонясь на левый борт.
1915
МОЛОДОСТЬ
Чуть скользит по черной глади лодка.
От упругой гребли глубже дышит грудь.
Ночь плывет, и надо мною четко
Разметался длинный Млечный Путь.
Небо кажется отсюда бездной серой,
Млечный Путь белеет, как роса.
Господи, с какою чистой верой
Я смотрю в ночные небеса!
Путь не долог. Серебристо светит
Под водой у берега песок.
Крикну я – и мне с горы ответит
Молодой звенящий голосок.
Я люблю тебя. Люблю свежо и чисто.
Я люблю в тебе, не сознавая сам,
Эту ночь, что движется лучисто,
Этот свет, что льется с неба к нам.
1915
СУХОВЕЙ
Июль. Жара. Горячий суховей
Взметает пыль коричневым циклоном,
Несет ее далеко в ширь степей,
И гнет кусты под серым небосклоном.
Подсолнечник сломало за окном.
Дымится пылью серая дорога,
И целый день кружится над гумном
Клочок соломы, вырванной из стога.
А дни текут унылой чередой,
И каждый день вокруг одно и то же:
Баштаны, степь, к полудню – пыль и зной.
Пошли нам дождь, пошли нам тучи, боже!
Но вот под утро сделалось темно.
Протяжно крикнула в болоте цапля.
И радостно упала на окно
Прохладная, увесистая капля.
Еще, еще немного подождем.
Уже от туч желанной бурей веет.
И скоро пыль запляшет под дождем,
Земля вздохнет и степь зазеленеет.
1915
* * *
Степной душистый день прозрачен, тих и сух.
Лазурь полна веселым птичьим свистом.
Но солнце шею жжет. И мальчуган-пастух
Прилег в траву под деревом тенистым.
Босой, с кнутом, в отцовском картузе,
Весь бронзовый от пыли и загара,
Глядит, как над землей по тусклой бирюзе
Струится марево полуденного жара.
Вот снял картуз, сорвал с сирени лист,
Засунул в рот – и вместе с ветром чистым
Вдаль полился задорный, резкий свист,
Сливаясь в воздухе с певучим птичьим свистом.
С купанья в полдень весело идти
К тенистой даче солнечным проселком:
В траве рассыпаны ромашки на пути
И отливает рожь зеленоватым шелком.
1915
ВЕЧЕР
В монастыре звонят к вечерне,
Поют работницы в саду.
И дед с ведром, идя к цистерне,
Перекрестился на ходу.
Вот загремел железной цепью,
Вот капли брызнули в бурьян.
А где-то над закатной степью
Жужжит, как шмель, аэроплан.
1915
ЗНОЙ
Б степном саду, слегка от зноя пьян,
Я шел тропинкою, поросшей повиликой.
Отец полол под вишнями бурьян
И с корнем вырывал пучки ромашки дикой.
Миндально пахла жаркая сирень,
На солнце лоснилась трава перед покосом,
Свистел скворец, и от деревьев тень
Ложилась пятнами на кадку с купоросом.
Блестящий шмель в траве круги чертил,
И воздух пел нестянутой струною,
И светлый зной прозрачный пар струил
Над раскаленною землею.
1915
* * *
Средина августа. Темно и знойно в доме.
На винограднике сторожевой курень.
Там хорошо. На высохшей соломе
Я в нем готов валяться целый день.
Сплю и не сплю… Шум моря ясно слышен.
Как из норы, мечтательно гляжу
На хуторок в тени сквозистых вишен,
На жнивье, на далекую межу.
Склоняю голову. Вокруг лепечут листья.
Сердито щелкает вдали пастуший кнут.
И золотисто-розовые кисти
Дрожат от тяжести и жадно солнце пьют.
1915
ВЕЧЕР
Синеет небо ласково в зените,
Но солнце низкое сквозь пыльную листву
Уже струит лучей вечерних нити
И теплым золотом ложится на траву.
На винограднике, в сухом вечернем зное,
Кусты политые горят, как янтари.
И как земля тиха в ее степном покое,
И как в степи поют печально косари!
Дышать легко. И сердце жизни радо.
И все равно куда и как идти.
Мне в этот вечер ничего не надо.
Мне в этот вечер все равны пути.
1915
ТИШИНА
Зацепивши листьев ворох
Легкой тростью на ходу,
Стал. И слышу нежный шорох
В умирающем саду.
Сквозь иголки темных сосен,
Сквозь багровый виноград
Золотит на солнце осень
Опустевший, тихий сад.
Воздух чист перед закатом,
Почернела клумба роз.
И в тумане синеватом
Первый слышится мороз,
А на вымокшей дорожке,
Где ледок светлей слюды,
Чьи-то маленькие ножки
Отпечатали следы.
1915
В АПРЕЛЕ
В апреле сумерки тревожны и чутки
Над бледными, цветущими садами,
Летят с ветвей на плечи лепестки,
Шуршит трава чуть слышно под ногами.
С вокзала ль долетит рассеянный свисток,
Пройдет ли человек, собака ли залает,
Малейший шум, малейший ветерок
Меня томит, волнует и пугает.
И к морю я иду. Но моря нет. Залив,
Безветрием зеркальным обесцвечен,
Застыл, под берегом купальни отразив,
И звезды ночь зажгла на синеве, как свечи.
А дома – чай и добровольный плен.
Сонет, написанный в тетрадке накануне.
Певучий Блок. Непонятый Верлен.
Влюбленный Фет. И одинокий Бунин.
1916
ПИСЬМО
Зимой по утренней заре
Я шел с твоим письмом в кармане.
По грудь в морозном серебре
Еловый лес стоял в тумане.
Всходило солнце. За бугром
Порозовело небо, стало
Глубоким, чистым, а кругом
Все очарованно молчало.
Я вынимал письмо. С тоской
Смотрел на милый, ломкий почерк
И видел лоб холодный твой
И детских губ упрямый очерк.
Твой голос весело звенел
Из каждой строчки светлым звоном,
А край небес, как жар, горел
За лесом, вьюгой заметенным.
Я шел в каком-то полусне,
В густых сугробах вязли ноги,
И было странно видеть мне
Обозы, кухни на дороге,
Патрули, пушки, лошадей,
Пни, телефонный шнур на елях,
Землянки, возле них людей
В папахах серых и шинелях.
Мне было странно, что война,
Что каждый миг – возможность смерти,
Когда на свете – ты одна
И милый почерк на конверте.
В лесу, среди простых крестов,
Пехота мерно шла рядами,
На острых кончиках штыков
Мигало солнце огоньками.
Над лесом плыл кадильный дым.
В лесу стоял смолистый запах,
И снег был хрупко-голубым
У старых елей в синих лапах,
1916
Действующая армия
* * *
Туман весенний стелется. Над лесом
Поплыл, курясь, прозрачный сизый дым.
И небо стало пепельно-белесым.
Каким-то близким, теплым и родным.
Тоска и грусть. С утра на воздух тянет.
И я иду куда глаза глядят:
В леса, где даль стволы дерев туманит,
На речку снежную, где проруби блестят.
Мечтаю. Думаю. Брожу среди развалин
Разбитого снарядами села.
Повторены зеркалами проталин
Остатки хижин, выжженных дотла.
Стволы берез с оббитыми ветвями.
Меж них – прямые остовы печей.
Зола и мусор серыми буграми
Да груды обгорелых кирпичей.
Орешник, елки, тонкие осины
Сплошь в воробьях. Все утро в голове
Стоит веселый щебет воробьиный
И тонет взор в неяркой синеве.
От ветра жмуришься, слегка сдвигаешь брови.
Снег сходит медленно, и, на земле сырой
Оттаяв, проступают лужи крови,
Следы боев, гремевших здесь зимой.
1916
Действующая армия
У ОРУДИЯ
Взлетит зеленой звездочкой ракета
И ярким, лунным светом обольет
Блиндаж, землянку, контуры лафета,
Колеса, щит и, тая, – упадет.
Безлюдье. Тишь. Лишь сонные патрули
Разбудят ночь внезапною стрельбой,
Да им в ответ две-три шальные пули
Со свистом пролетят над головой.
Стою и думаю о ласковом, о милом,
Покинутом на теплых берегах.
Такая тишь, что кровь, струясь по жилам,
Звенит, поет, как музыка в ушах.
Звенит, поет. И чудится так живо:
Звенят сверчки. Ночь. Звезды. Я один.
Росою налита, благоухает нива.
Прозрачный пар встает со дна лощин,
Я счастлив оттого, что путь идет полями,
И я любим, и в небе Млечный Путь,
И нежно пахнут вашими духами
Моя рука, и волосы, и грудь.
1916
Действующая армия
НОЧНОЙ БОЙ
В цепи кричат "ура!". Далеко вправо – бой.
Еловый лес пылает, как солома.
Ночная тишь разбужена пальбой,
Раскатистой, как дальний рокот грома.
Ночной пожар зловещий отблеск льет.
И в шуме боя, четкий и печальный,
Стучит, как швейная машинка, пулемет
И строчит саван погребальный.
1916
Действующая армия
РАНЕНИЕ
От взрыва пахнет жженым гребнем.
Лежу в крови. К земле приник.
Протяжно за далеким гребнем
Несется стоголосый крик.
Несут. И вдалеке от боя
Уж я предчувствую вдали
Тебя, и небо голубое,
И в тихом море корабли.
1917
Румфронт
* * *
Зеленым сумраком повеяло в лицо.
Закат сквозит в листве, густой и клепкой.
У тихого обрыва, над скамейкой,
Из тучки месяц светит, как кольцо.
Зеленым сумраком повеяло в лицо.
От моря тянет ласковый и свежий
Вечерний бриз. Я не был здесь давно
У этих сумеречных, тихих побережий.
У мшистых скал сквозь воду светит дно.
И все как прежде. Скалы, мели те же,
И та же грусть, и на душе темно.
От моря тянет ласковый и свежий
Вечерний бриз… Я не был здесь давно.
1917
КАПЛИ
В каждой капле, что сверкает в распустившихся кустах,
Блещет солнце, светит море, небо в белых облаках.
В каждой капле, что сбегает, по сырой листве шурша,
Синей тучи, майских молний отражается душа.
Если будет вечер светел, если будет ночь ясна,
В темных каплях отразится одинокая луна.
Если ты плечом небрежным куст заденешь, проходя,
Капли брызнут ароматным, крупным жемчугом дождя,
И повиснут на ресницах, и тяжелый шелк волос
Окропят весенней влагой, влагой первых, чистых слез.
В каждой капле – сад и море, искры солнечной игры…
Хорошо быть чистой каплей и таить в себе миры!
КАССИОПЕЯ
Коснуться рук твоих не смею,
А ты любима и близка.
В воде, как золотые змеи,
Скользят огни Кассиопеи,
Ночные тают облака.
Коснуться берега не смеет,
Журча, послушная волна.
Как море, сердце пламенеет,
И в сердце ты отражена.
1918
* * *
Томится ночь предчувствием грозы,
И небо жгут беззвучные зарницы.
Довольно бы всего одной слезы,
Чтоб напоить иссохшие ресницы,
Но воздух сух. Подушка горяча.
Под стук часов томится кровь тобою,
И томен жар раскрытого плеча
Под воспаленною щекою,
1918
В ТРАМВАЕ
Блестит шоссе весенним сором,
Из стекол солнце бьет в глаза.
И по широким косогорам
Визжат и ноют тормоза.
Люблю звенящий лет вагона,
Бурьян глухого пустыря
И тяжесть солнечного звона
У белых стен монастыря.
1918
НА ЯХТЕ
Благословенная минута
Для истинного моряка:
Свежеет бриз и яхта круто
Обходит конус маяка.
Захватывает дух от крена,
Шумит от ветра в голове,
И жемчугами льется пена
По маслянистой синеве.
1918
ЖУРАВЛИ
Мы долго слушали с тобою
В сыром молчании земли,
Как высоко над головою
Скрипели в небе журавли.
Меж облаков луна катилась,
И море млело под луной:
То загоралось, то дымилось,
То покрывалось темной мглой.
Тянуло ветром от залива,
Мелькали звезды в облаках,
И пробегали торопливо
То свет, то тень в твоих глазах.
1918
В ПЕРЕУЛКЕ
В глухом приморском переулке
Шаги отчетливо звучат.
Шумит прибой глухой и гулкий,
И листья по ветру летят.
Осенний ветер – свеж и солон,
Неласков пепел облаков.
И я опять до краю полон
И рифм, и образов, и слов.
Иду. И ветра дуновенье
Несет ко мне дары свои:
И трезвый холод вдохновенья,
И мимолетный жар любви.
1918
ЗВЕЗДЫ
Глубокой ночью я проснулся,
И встал, и посмотрел в окно.
Над крышей Млечный Путь тянулся,
И небо было звезд полно.
Сквозь сон, еще с ресниц не павший,
Сквозь слезы, будто в первый раз,
Я видел небосклон, блиставший
Звездами в этот поздний час.
Увидел и заснул. Но тайной,
Среди ночей и звезд иных,
Во мне живет необычайный,
Живой, хрустальный холод их.
1919
ПУШКИНУ
Зорю бьют. Из рук моих
Ветхий Данте выпадает.
А.Пушкин
Легко склоняются ресницы,
В сознанье тонет каждый звук,
Мелькают милые страницы,
И Пушкин падает из рук.
Быть может, и твоя обитель
Тиха была, и дождь стучал,
Когда из рук твоих, учитель,
Бессильно Данте выпадал.
И так же на крылах прохлады
К тебе слетал счастливый сон,
И красным золотом лампады
Был майский сумрак озарен.
1919
ВАЗА
Мудрый ученый, старик, вазу от пыли очистив,
Солнцем, блеснувшим в глаза, был, как огнем, ослеплен.
Трижды обвитый вокруг лентой классических листьев.
Чистой лазурью небес ярко блестел электрон [Электрон – так в древности назывался сплав золота и серебра. (Прим. автора.)]
В мире не вечно ничто: ни мудрость, ни счастье, ни слава,
Только одна Красота, не умирая, живет.
Восемь минувших веков не тронули вечного сплава,
Вечных небес синева в золоте вечном цветет,
1919
ВЕСНОЙ
Я не думал, чтоб смогла так сильно
Овладеть моей душою ты!
Солнце светит яростно и пыльно,
И от пчел весь день звенят кусты.
Море блещет серебром горячим.
Пахнут листья молодой ольхи.
Хорошо весь день бродить по дачам
И бессвязно бормотать стихи,
Выйти в поле, потерять дорогу,
Ввериться таинственной судьбе,
И молиться ласковому богу
О своей любви и о тебе.
1920
* * *
Словно льды в полярном море,
Облака вокруг луны.
На широком косогоре
Пушки темные видны.
У повозок дремлют кони.
Звонкий холод. Тишина.
В сон глубокий властно клонит
Полуночная луна.
И лежу под небом льдистым,
Озаренный до утра
Золотистым, водянистым,
Жарким пламенем костра.
1920
АРБУЗ
Набравши в трюм в Очакове арбузов,
Дубок "Мечта" в Одессу держит путь.
Отяжелев, его широкий кузов
Густые волны пенит как-нибудь.
Но ветер стих. К полудню все слабее
Две борозды за поднятой кормой.
Зеркальна зыбь. Висят бессильно реи.
И бросил руль беспечный рулевой.
Коричневый от солнца, славный малый,
В Очакове невесту кинул он.
Девичья грудь и в косах бантик алый
Ему весь день мерещатся, сквозь сон.
Он изнемог от золотого груза
Своей любви. От счастья сам не свой,
На черном глянце спелого арбуза
Выскабливает сердце со стрелой.
1920
ПРИБОЙ
Крутой обрыв. Вверху – простор и поле.
Внизу – лиман. Вокруг его стекла
Трава красна, пески белы от соли
И грязь черна, как вязкая смола.
В рапной воде, нагретые полуднем,
Над ржавчиной зеленого песка
Медузы шар висит лиловым студнем,
И круглые сияют облака.
Здесь жар, и штиль, и едкий запах йода.
Но в двух шагах, за белою косой,
Уже не то: там ветер и свобода,
Там море ходит яркой синевой.
Там, у сетей, развешанных для сушки,
В молочно-хрупкой пене, по пескам,
Морских коньков и редкие ракушки
Прибой несет к моим босым ногам.
1920
СЛЕПЫЕ РЫБЫ
Всю неделю румянцем багряным
Пламенели холодные зори,
И дышало студеным туманом
Непривычно-стеклянное море.
Каждый день по знакомой дороге
Мы бежали к воде, замирая,
И ломила разутые ноги
До коленей вода ледяная.
По песчаной морщинистой мели
Мы ходили, качаясь от зыби,
И в прозрачную воду смотрели,
Где блуждали незрячие рыбы.
Из далекой реки, из Дуная,
Шторм загнал их в соленое море,
И ослепли они и, блуждая,
Погибали в незримом просторе.
Били их рыбаки острогою,
Их мальчишки хватали руками,
И на глянцевых складках прибоя
Рыбья кровь распускалась цветами.
1920
ВОСПОМИНАНИЕ
Садовник поливает сад.
Напор струи свистят, треща,
И брызги радугой летят
С ветвей на камушки хряща.
Сквозь семицветный влажный дым
Непостижимо и светло
Синеет море, и над ним
Белеет паруса крыло.
И золотист вечерний свет,
И влажен жгут тяжелых кос
Той, чьих сандалий детский след
Так свеж на клумбе мокрых роз.
1920
ОДУВАНЧИК
Сквозь решетку втянул ветерок
Одуванчика легкий пушок
Невесомый, воздушный намек.
Удивился пушок. И сквозной
Над столом закачался звездой.
И повеял свободой степной.
Но в окно потянул ветерок
За собою табачный дымок.
А с дымком улетел и пушок.
1920
* * *
Легко взлетают крылья ветряка,
Расчесывая темные бока
Весенних туч, ползущих по откосу.
И, распустив стремительную косу,
В рубашке из сурового холста,
Бежит Весна в степях необозримых,
И ядовитой зеленью озимых
За ней горит степная чернота.
1921
ПРЯХА
Поет красавица за прядкой
У неумытого окна,
И день сбегает нитью гладкой
Из рук в моток веретена.
Покорен сладкому безделью
Под мягкий стук и скрип колес,
Слежу, как тает над куделью
Девичьих пальцев нежный воск.
Завороженный и усталый,
Сижу, к овчине прислонясь.
Последний луч струною алой
Трепещет, в сумраке дымясь.
И вижу вдруг – под шум напевный,
Не в силах дрему превозмочь
Простоволосою царевной
Уже сидит за пряжей ночь.
И голова седой колдуньи
Кудель на палке – так бледна.
А тонкий ноготь новолунья
Грозит из синего окна.
1920
МУЗА
Пшеничным калачом заплетена коса
Вкруг милой головы моей уездной музы;
В ней сочетается неяркая краса
Крестьянской девушки с холодностью медузы.
И зимним вечером вдвоем не скучно нам.
Кудахчет колесо взволнованной наседкой,
И тени быстрых спиц летают по углам,
Крылами хлопая под шум и ропот редкий.
О чем нам говорить? Я думаю, куря.
Она молчит, глядит, как в окна лепит вьюга.
Все тяжелей дышать. И поздняя заря
Находит нас опять в объятиях друг друга.
1920
ПОЦЕЛУЙ
Когда в моей руке, прелестна и легка,
Твоя рука лежит, как гриф поющей скрипки,
Есть в сомкнутых губах настойчивость смычка,
Гудящего пчелой над розою улыбки.
О да, блажен поэт! Но мудрый. Но не тот,
Который высчитал сердечные биенья
И написал в стихах, что поцелуй поет,
А тот, кто не нашел для страсти выраженья.
1920
УЛИЧНЫЙ БОЙ
Как от мяча, попавшего в стекло,
День начался от выстрела тугого.
Взволнованный, не говоря ни слова,
Я вниз сбежал, покуда рассвело.
У лавочки, столпившись тяжело,
Стояли люди, слушая сурово
Холодный свист снаряда судового,
Что с пристани через дома несло.
Бежал матрос. Пропел осколок-овод.
На мостовой лежал трамвайный провод,
Закрученный петлею, как лассо.
Да – жалкая, ненужная игрушка
У штаба мокла брошенная пушка,
Припав на сломанное колесо.
1920
ПЛАКАТ
Привет тебе, бесстрашный красный воин.
Запомни двадцать пятое число,
Что в октябре, как роза, расцвело
В дыму войны из крови страшных боен.
Будь сердцем тверд. Победы будь достоин.
Куя булат, дроби и бей стекло.
Рукою сильной с корнем вырви зло,
Взращенное на нивах прежних войн.
Твой славный путь к Коммуне мировой.
Иди вперед. Стреляй. Рази. Преследуй.
Пусть блещет штык неотразимый твой.
И возвратись с решительной победой
В свой новый дом, где наступает срок
Холодный штык сменить на молоток.
1920
* * *
Может быть, я больше не приеду
В этот город деревянных крыш.
Может быть, я больше не увижу
Ни волов с блестящими рогами,
Ни возов, ни глиняной посуды,
Ни пожарной красной каланчи.
Мне не жалко с ними расставаться,
И о них забуду скоро я.
Но одной я ночи не забуду,
Той, когда зеркальным отраженьем
Плыл по звездам полуночный звон,
И когда, счастливый и влюбленный,
Я от гонких строчек отрывался,
Выходил на темный двор под звезды
И, дрожа, произносил: Эсфирь!
1921
БАЛТА
Тесовые крыши и злые собаки.
Весеннее солнце и лень золотая.
У домиков белых – кусты и деревья,
И каждое дерево как семисвечник.
И каждая ветка – весенняя свечка,
И каждая почка – зеленое пламя,
И синяя речка, блестя чешуею,
Ползет за домами по яркому лугу.
А в низеньких окнах – жестянка с геранью,
А в низеньких окнах – с наливкой бутыли.
И всё в ожиданье цветущего мая
От уличной пыли до ясного солнца.
О, светлая зелень далеких прогулок
И горькая сладость уездного счастья,
В какой переулок меня ты заманишь
Для страсти минутной и нежных свиданий?
1921
ПОДСОЛНУХ
В ежовых сотах, семечками полных,
Щитами листьев жесткий стан прикрыв,
Над тыквами цветет король-подсолнух,
Зубцы короны к солнцу обратив.
Там желтою, мохнатою лампадкой
Цветок светился пламенем шмеля,
Ронял пыльцу. И в полдень вонью сладкой
Благоухала черная земля.
Звенел июль ордою золотою,
Раскосая шумела татарва,
И ник, пронзенный вражеской стрелою,
Король-подсолнух, брошенный у рва.
А в августе пылали мальвы-свечи,
И целый день, под звон колоколов,
Вокруг него блистало поле сечи
Татарской медью выбритых голов.
1921
* * *
Разгорался, как серная спичка,
Синий месяц синей и синей,
И скрипела внизу перекличка
Голосов, бубенцов и саней.
Но и в смехе, и вальсе, и в пенье
Я услышал за синим окном,
Как гремят ледяные ступени
Под граненым твоим каблучком.
1921
ПРАЧКА
В досках забора – синие щелки.
В пене и пенье мокрая площадь.
Прачка, сверкая в синьке п щелоке,
Пенье, и пену, и птиц полощет.
С мыла по жилам лезут пузырики,
Тюль закипает, и клочья летают.
В небе, как в тюле, круглые дырки
И синева, слезой налитая.
Курка клюет под забором крупку
И черепки пасхальных скорлупок,
Турок на вывеске курит трубку,
Строится мыло кубик на кубик.
Даже веселый, сусальный, гибкий
Тонкой веревкой голос петуший
Перед забором, взяв на защипки,
Треплет рубахи и тучи сушит.
Турку – табак. Ребятишкам – игры.
Ветру – веселье. А прачке – мыло.
Этой весной, заголившей икры,
Каждому дело задано было!
1922
БРИЗ
Мелким морем моросил
Бриз и брызгал в шлюпки,
Вправо флаги относил,
Паруса и юбки.
И, ползя на рейд черпать,
Пузоватый кузов
Гнал, качая, черепа
Черепах-арбузов.
1922
* * *
Весны внезапной мир рябой
Раздался и потек.
Гвоздями пляшет под трубой
Морозный кипяток.
По лунным кратерам, по льду,
В игрушечных горах,
Как великан, скользя, иду
В размокших сапогах.
Бежит чешуйчатый ручей
По вымокшим ногам.
И скачет зимний воробей
По топким берегам.
И среди пляшущих гвоздей
Смотрю я сверху вниз…
А Ты, ходивший по воде,
По облакам пройдись!
1922
СОВРЕМЕННИК
Апрель дождем опился в дым,
И в лоск влюблен любой.
– Полжизни за стакан воды!
– Полцарства за любовь!
Что сад – то всадник. Взмылен конь,
Но беглым блеском батарей
Грохочет: "Первое, огонь!"
Из туч и из очей.
Там юность кинулась в окоп,
Плечом под щит, по колесу,
Пока шрапнель гремела в лоб
И сучья резала в лесу.
И если письмами окрест
Заваливало фронт зимой:
– Полжизни за солдатский крест!
– Полцарства за письмо!
Во вшах, в осколках, в нищете,
С простреленным бедром,
Не со щитом, не на щите,
Я трижды возвращался в дом.
И, трижды бредом лазарет
Пугая, с койки рвался в бой:
– Полжизни за вишневый цвет!
– Полцарства за покой!
И снова падали тела,
И жизнь теряла вкус и слух,
Опустошенная дотла
Бризантным громом в пух.
И в гром погромов, в перья, в темь,
В дуэли бронепоездов:
– Полжизни за Московский Кремль!
– Полцарства за Ростов!
И – ничего. И – никому.
Пустыня. Холод. Вьюга. Тьма.
Я знаю, сердца не уйму,
Как с рельс, сойду с ума.
Полжизни – раз, четыре, шесть…
Полцарства – шесть – давал обет,
Ни царств, ни жизней – нет, не счесть,
Ни царств, ни жизней нет…
И только вьюги белый дым,
И только льды в очах любой:
– Полцарства за стакан воды!
– Полжизни за любовь!
1922
РУМФРОНТ
Мы выпили четыре кварты.
Велась нечистая игра.
Ночь передергивала карты
У судорожного костра.
Ночь кукурузу крыла крапом,
И крыли бубны батарей
Колоду беглых молний. С храпом
Грыз удила обоз. Бодрей,
По барабану в перебранку,
Перебегая на брезент
Палатки, дождь завел шарманку
Назло и в пику всей грозе,
Грозя блистательным потопом
Неподготовленным окопам.
Ночь передергивала слухи
И, перепутав провода,
Лгала вовсю. Мы были глухи
К ударам грома. И вода
Разбитым зеркалом лежала
Вокруг и бегло отражала
Мошенническую игру.
Гром ударял консервной банкой
По банку… Не везло. И грусть
Следила вскользь за перебранкой
Двух уличенных королей,
Двух шулеров в палатке тесной,
Двух жульнических батарей:
Одной – земной, другой – небесной.
1922
СУХАЯ МАЛИНА
Малина – потогонное.
Иконы и лампада.
Пылает Патагония
Стаканом, полным яда.
– Зачем так много писанок,
Зачем гранят огни?
Приходит папа: – Спи, сынок,
Христос тебя храни.
– Я не усну. Не уходи.
(В жару ресницы клеются.)
Зачем узоры на груди
У красного индейца?
Час от часу страшнее слов
У доктора очки.
И час не час, а часослов
Над гробом белой панночки.
Бегут часы, шаги стучат,
По тропикам торопятся.
– Зачем подушка горяча
И печка кровью топится?
Зовет меня по имени.
(А может быть, в бреду?)
– Отец, отец, спаси меня!
Ты не отец – колдун!
– Христос храни. – До бога ли,
Когда рука в крови?
– Зачем давали Гоголя?
Зачем читали "Вий"?
1922
ПОЛЕТ
Во сне летал, а наяву
Играл с детьми в серсо:
На ядовитую траву
Садилось колесо.
Оса летала за осой,
Слыла за розу ось,
И падал навзничь сад косой
Под солнцем вкривь и вкось.
И вкривь и вкось Сантос Дюмон
Над тыщей человек
Почти что падал, как домой,
На полосатый трек.
Во сне летал, а наяву
(Не как в серсо – всерьез!)
Уже садился на траву
Близ Дувра Блерьо.
Ла-Манш знобило от эскадр,
Смещался в фильме план,
И было трудно отыскать
Мелькнувший моноплан.
Там шлем пилота пулей стал,
Там пулей стал полет
И в честь бумажного хвоста
Включил мотор пилот.
Во сне летал, а наяву,
У эллинга, смеясь,
Пилот бидон кидал в траву
И трос крепил и тряс.
И рота стриженых солдат
Не отпускала хвост,
Пока пилот смотрел назад
Во весь пилотский рост.
Касторкой в крылья фыркал гном,
Касторку крыла пыль,
И сотрясал аэродром
Окружность в десять миль.
Во сне летал… И наяву
Летал. Парил Икар,
Роняя крылья на траву
Трефовой тенью карт.
Топографический чертеж
Коробился сквозь пар,
И был на кукольный похож
Артиллерийский парк.
Но карты боя точный ромб
Подсчитывал масштаб,
Пуская вкось пилюли бомб
На черепичный штаб.
Во сне летал, а наяву
Со старта рвал любой
Рекорд, исколесив траву,
Торпедо-китобой,
Оса летала за осой,
Слыла за розу ось,
И падал навзничь сад косой
Под солнцем вкривь и вкось.
Летело солнце – детский мяч,
Звенел мотор струной,
И время брил безумный матч
Над взмыленной страной.
1923
ОПЕРА
Голова к голове и к плечу плечо.
(Неужели карточный дом?)
От волос и глаз вокруг горячо,
Но ладони ласкают льдом.
У картонного замка, конечно, корь:
Бредят окна, коробит пульс.
И над пультами красных кулисных зорь
Заблудился в смычках Рауль.
Заблудилась в небрежной прическе бровь,
И запутался такт в виске.
Королева, перчатка, Рауль, любовь
Все повисло на волоске.
А над темным партером висит балкон,
И барьер, навалясь, повис,
Но не треснут, не рухнут столбы колони
На игрушечный замок вниз.
И висят… И не рушатся… Бредит пульс…
Скрипка скрипке приносит весть:
– Мне одной будет скучно без вас… Рауль.
– До свиданья. Я буду в шесть.
1923
КАТОК
Готов!
Навылет!
Сорок жара!
Волненье, глупые вопросы.
Я так и знал, она отыщется,
Заявится на рождестве.
Из собственного портсигара
Ворую ночью папиросы.
Боюсь окна и спички-сыщицы,
Боюсь пойматься в воровстве.
Я так и знал, что жизнь нарежется
Когда-нибудь и на кого-нибудь.
Я так и знал,
Что косы косами,
А камень ляжет в должный срок.
За мной!
В атаку, конькобежцы!
Раскраивайте звезды по небу,
Пускай "норвежками" раскосыми
Исполосован в свист каток!
Несется каруселью обморок,
И центр меняется в лице.
Над Чистыми и Патриаршими
Фаланги шарфов взяты в плен.
– Позвольте, я возьму вас об руку,
Ура! Мы в огненном кольце!
Громите фланг.
Воруйте маршами
Без исключенья всех Елен!
1923
РАЗРЫВ
Затвор-заслонка, пальцы пачкай!
Пожар и сажа, вечно снись им.
Мы заряжали печку пачкой
Прочитанных, ненужных писем.
Огонь. Прицел и трубка – 40,
Труба коленом – батарея.
В разрывах пороха и сора
Мы ссорились, но не старели.
Мы ссорились, пока по трупам
Конвертов фейерверкер бегал,
Крича по книжке грубым трубам:
– Картечью, два патрона беглых!
Пустые гильзы рвали горло,
Пустел, как жизнь, зарядный ящик,
И крыли пламенные жерла
Картечью карточек горящих.
1923
КИЕВ
Перестань притворяться, не мучай, не путай, не ври,
Подымаются шторы пудовыми веками Вия.
Я взорвать обещался тебя и твои словари,
И Печерскую лавру, и Днепр, и соборы, и Киев.
Я взорвать обещался. Зарвался, заврался, не смог,
Заблудился в снегах, не осилил проклятую тяжесть,
Но, девчонка, смотри: твой печерский языческий бог
Из пещер на тебя подымается, страшен и кряжист.
Он скрипит сапогами, ореховой палкой грозит,
Шелушится по стенам экземою, струпьями фресок,
Он дойдет до тебя по ручьям, по весенней грязи,
Он коснется костями кисейных твоих занавесок.
Он изгложет тебя, как затворник свою просфору,
Он задушит тебя византийским жгутом винограда,
И раскатится бой
и беда,
и пальба
по Днепру,
И на приступ пойдет по мостам ледяная бригада.
Что ты будешь тогда? Разве выдержишь столько потерь,
Разве богу не крикнешь: "Уйди, ты мне милого застишь"?
Ты прорвешься ко мне. Но увидишь закрытую дверь,
Но увидишь окошко – в хромую черемуху настежь.
1923
ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА
Все спокойно на Шипке.
Все забыты ошибки.
Не щетиной в штыки,
Не на Плевну щетинистым штурмом,
Не по стынущим стыкам реки,
Не в арктических льдах обезумевший штурман
Ветеран роковой,
Опаленную пулею грудь я
Подпираю пустым рукавом,
Как костыль колеса подпирает хромое орудье.
Щиплет корпий зима,
Марлей туго бульвар забинтован.
Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама,
Что под пули идти за случайное счастье готов он.
Не щетиной в штыки,
Не на Плевну щетинистым штурмом,
Не по стынущим стыкам реки,
Не в арктических льдах обезумевший штурман
Ветеран роковой,
Самозванец – солдат, изваянье…
И "Георгий" болтается нищей Полярной звездой
На пустом рукаве переулка того же названья.
1923
В КИНО
В крещенский снег из скрещенных ресниц
Они возникли в этот вечер обе.
Я думал так: ну, обними, рискни,
Возьми за руку, поцелуй, попробуй.
В фойе ресниц дул голубой сквозник:
Сквозь лёлины развеерены Мери.
Но первый кто из чьих ресниц возник
Покрыто мраком двух последних серий.
Я никогда не видел ледника.
Весь в трещинах. Ползет. Но я уверен:
Таким же ледником моя рука
Сползала по руке стеклянной Мери.
Плыл пароход. Ворочал ящик кран.
Качалось море. Мери мчалась в скором.
На волоске любви висел экран,
И с фильма сыпались реснички сором.
1923
РАССКАЗ
– Беги со мной! – Пусти меня! – Открой!
– Тогда прощай! – До пасхи?
По контракту!
И двадцать раз кидалась ротой кровь
На подступ щек в слепую контратаку.
– Тогда прощай! – Пурга пушила ворс
Ее пальто. Вагон качал, как стансы.
И до весны за восемь сотен верст
Дуэль трясла сердца радиостанций.
1923
БАЛЛАДА
Шел веку пятый. Мне – восьмой.
Но век перерастал.
И вот моей восьмой весной
Он шире жизни стал.
Он перерос вокзал, да так,
Что даже тот предел,
Где раньше жались шум и шлак,
Однажды поредел.
И за катушками колес,
Поверх вагонных крыш в депо,
Трубу вводивший паровоз
Был назван: "Декапот".
Так машинист его не зря
Назвал, отчаянно вися
С жестяным чайником в руке.
В нем было: копоть, капли, пот,
Шатун в кузнечном кипятке,
В пару вареная заря,
В заре – природа вся.
Но это было только фон,
А в центре фона – он.
Незабываемый вагон
Фуражек и погон.
Вагон хабаровских папах,
Видавших Ляоян,
Где пыльным порохом пропах
Маньчжурский гаолян.
Там ног обрубленных кочан,
Как саранча костляв,
Солдат мучительно качал
На желтых костылях.
Там, изувечен и горбат,
От Чемульпо до наших мест,
Герой раскачивал в набат
Георгиевский крест.
И там, где стыл на полотне
Усопший нос худым хрящом,
Шинель прикинулась плотней
К убитому плащом.
– Так вот она, война! – И там
Прибавился в ответ
К семи известным мне цветам
Восьмой – защитный цвет.
Он был, как сопки, желт и дик,
Дождем и ветром стерт,
Вдоль стен вагонов стертый крик
Косынками сестер.
Но им окрашенный состав
Так трудно продвигался в тыл,
Что даже тормоза сустав,
Как вывихнутый, ныл,
Что даже черный кочегар
Не смел от боли уголь жечь
И корчился, как кочерга,
Засунутая в печь.
А сколько было их, как он,
У топок и кувалд,
Кто лез с масленкой под вагон,
Кто тормоза ковал!
– Так вот она, война! – Не брань,
Но славы детский лавр,
Она – котлы клепавший Брянск
И Сормов, ливший сплав.
Она – наган в упор ко рту,
Срываемый погон,
Предсмертный выстрел – Порт-Артур!
И стонущий вагон…
Но все ж весна была весной,
И я не все узнал…
Шел веку пятый. Мне – восьмой,
И век перерастал.
1925
ПЯТЫЙ
Нас в детстве качала одна колыбель,
Одна пас лелеяла песик,
Но я никогда не любил голубей,
Мой хитрый и слабый ровесник.
Мечтой не удил из прибоя сирен,
А больше бычков на креветку,
И крал не для милой сырую сирень,
Ломая рогатую ветку.
Сирень хороша для рогатки была,
Чтоб, вытянув в струнку резинку,
Нацелившись, выбить звезду из стекла
И с лёту по голубю дзынкнуть.
Что голуби? Аспидных досок глупей.
Ну – пышный трубач или турман!..
С собою в набег не возьмешь голубей
На скалы прибрежные штурмом.
И там, где японский игрушечный флаг
Трепало под взрывы прибоя,
Мальчишки учились атакам во фланг
И тактике пешего боя.
А дома, склонясь над шершавым листом,
Чертили не конус, а крейсер.
Борты "Ретвизана", открытый кингстон
И крен знаменитый "Корейца".
Язык горловой, голубиной поры,
Был в пятом немногим понятен,
Весна в этот год соблазняла дворы
Не сизым пушком голубятен,
Она, как в малинник, манила меня
К витринам аптекарских лавок,
Кидая пакеты сухого огня
На лаковый, скользкий прилавок.
Она, пиротехники первую треть
Пройдя по рецептам, сначала
Просеивать серу, селитру тереть
И уголь толочь обучала.
И, высыпав темную смесь на ладонь,
Подарок глазам протянула.
Сказала: – Вот это бенгальский огонь!
И в ярком дыму потонула.
К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша,
– Глядите, глядите, как ухнет!
И вверх из кастрюль полетела лапша
В дыму погибающей кухни.
Но веку шел пятый, и он перерос
Террор, угрожающий плитам:
Не в кухню щепотку – он в город понес
Компактный пакет с динамитом.
Я помню: подводы везли на вокзал
Какую-то кладь мимо школы,
И пятый метнулся… (О, эти глаза,
Студенческий этот околыш!)
Спешил террорист, прижимая к бедру
Гранату в газете. Вдруг – пристав…
И ящиков триста посыпалось вдруг
На пристава и на террориста.
А пятый уже грохотал за углом
В рабочем квартале, и эхо
Хлестало ракетами, как помелом,
Из рельсопрокатного цеха.
А пятый, спасаясь от вражьих погонь,
Уже, непомерно огромный,
Вставал, как багровый бенгальский огонь
Из устья разгневанной домны.
И, на ухо сдвинув рабочий картуз,
Пройдя сквозь казачьи разъезды,
Рубил эстакады в оглохшем порту
И жег, задыхаясь, уезды…
1925
ЭПИГОНУ
Я вышел к воде, отпустив экипаж.
Вода у сапог в эпигонстве позорном,
Покорно копируя лунный пейзаж,
Подробности звезд подбирала по зернам.
А помню, она разорялась на мгу,
На волны, на пену, на жилы под кожей:
"Я тоже стихия, я тоже могу
При случае быть ни на что не похожей!"
Напрасно дожди ломали копья
И буря к воде облака пригинала.
Прошло – и вода лишь плохая копия
С непревзойденного оригинала.
1929
МАЯКОВСКИЙ
Синей топора, чугуна угрюмей,
Зарубив "ни-ког-да" на носу и на лбу,
Средних лет человек, в дорогом заграничном костюме,
Вверх лицом утопал, в неестественно мелком гробу.
А до этого за день пришел, вероятно, проститься,
А быть может, и так, посидеть с человеком,
как гость
Он пришел в инфлюэнце, забыв почему-то
побриться,
Палку в угол поставил и шляпу повесил на гвоздь.
Где он был после этого? Кто его знает! Иные
Говорят – отправлял телеграмму, побрился и ногти
остриг.
Но меня па прощанье облапил, целуя впервые,
Уколол бородой и сказал: "До свиданья, старик".
А теперь, энергично побритый, как будто не в омут,
а в гости
Он тонул и шептал: "Ты придешь, Ты придешь, Ты
придешь"
И в подошвах его башмаков так неистово виделись
гвозди,
Что – казалось – на дюйм выступали из толстых
подошв.
Он точил их – но тщетно! – наждачными верстами
Ниццы,
Он сбивал их булыжной Москвою – но зря!
И, не выдержав пытки, заплакал в районе Мясницкой,
Прислонясь к фонарю, на котором горела заря.
1931
ЦВЕТОК МАГНОЛИИ
Босую ногу он занес
На ветку. – Не сорвись!
Листва магнолии – поднос,
Цветы на нем – сервиз.
И сверху вниз, смугла, как вор,
Проворная рука
Несет небьющийся фарфор
Громадного цветка.
Его к груди не приколоть.
И мглистых листьев лоск
Мясистую лелеют плоть
И нежат ярый воск.
Зовет на рейд сирены вой.
На темный зов в ответ
Прильнула детской головой
К плечу больная ветвь.
Она дрожит. Она цветет.
Она теряет пульс.
Как в бубен, в сердце дизель бьет
Струей гремучих пуль.
Маяк заводит красный глаз.
Гремит, гремит мотор.
Вдоль моря долго спит Кавказ,
Завернут в бурку гор.
Чужое море бьет волной.
В каюте смертный сон.
Как он душист, цветок больной,
И как печален он!
Тяжелый, смертный вкус во рту,
Каюта – душный гроб.
И смерть последнюю черту
Кладет на синий лоб.
1931
ДЕВУШКА
Степная девушка в берете
Стояла с дынею в руке,
В зеленом плюшевом жакете
И ярко-розовом платке.
Ее глаза блестели косо,
Арбузных семечек черней,
И фиолетовые косы
Свободно падали с плечей.
Пройдя нарочно очень близко,
Я увидал, замедлив шаг,
Лицо, скуластое, как миска,
И бирюзу в больших ушах.
С усмешкой жадной и неверной
Она смотрела на людей,
А тень бензиновой цистерны,
Как время, двигалась по ней.
1942
СОН
Полдневный зной мне сжег лицо.
Куда идти теперь?
Стена. Резная дверь. Кольцо.
Стучи в резную дверь!
За ней узбекский садик. Там
В теки ковер лежит.
Хозяин сам – Гафур Гулям
С цветком за ухом спит.
Есть у Гафур Гуляма дочь.
По очерку лица,
Халида смуглая точь-в-точь
Похожа на отца.
Но только меньше ровный нос,
Нежнее кожи цвет.
И говорят пятнадцать кос,
Что ей пятнадцать лет.
Она в саду цветет, как мак,
И пахнет, как чабрец.
Стучи в резную дверь… но так,
Чтоб не слыхал отец.
1942
АРАЛЬСКОЕ МОРЕ
Пустыня. В штабелях дощатые щиты.
Дымок над глиняной хибаркой.
И вдруг средь этой черствой нищеты
Проплыл залив, как синька, яркий.
Проплыл. Пропал. И снова степь вокруг.
Но сердце этой встрече радо.
Ты понимаешь, милый друг,
Как мало радости нам надо?
1942
СЫР-ДАРЬЯ
Еще над степью не иссяк
Закат. Все тише ветра взмахи.
Под казанком трещит кизяк.
Вокруг огня сидят казахи.
Угрюмо тлеет свет зари.
Века проходят за веками.
И блещут воды Сыр-Дарьи,
Как меч, засыпанный песками.
1942
ЧЕТВЕРОСТИШИЯ
СТАРЫЙ ГОРОД
Над глиняной стеной синеет небо дико.
Густой осенний зной печален, ярок, мглист,
И пыльная вода зеленого арыка,
Как память о тебе, уносит желтый лист,
ГЛИНА
Их будто сделали из глины дети:
Дворцы, дувалы, домики, мечети.
Трудней, чем в тайны помыслов твоих,
Проникнуть в закоулки эти.
ДЫНЯ
Ты не сердись, что не всегда я
С тобою нежен, дорогая:
У дыни сторона одна
Всегда нежнее, чем другая.
СЕРДЦЕ
Раз любишь, так скорей люби.
Раз губишь, так скорей губи.
Но не давай, Халида, сердцу
Бесплодно стариться в груди.
СОЛЬ
Горит солончаками поле,
И в сердце, высохшем от боли,
Как на измученной земле,
Налет сухой и жгучей; соли.
МОГИЛА ТАМЕРЛАНА
Картина Верещагина
Бессмертию вождя не верь:
Есть только бронзовая дверь,
Во тьму открытая немного,
И два гвардейца у порога.
ВЕРБЛЮД
Пустыни Азии зияют,
Стоит верблюд змеиномордый.
Его двугорбым называют,
Но я сказал бы: он двугордый.
ЛУНА
Я ночью в переулке узком
Стою, задумавшись над спуском,
И мусульманская луна
Блестит, как ночь на небе русском.
1942
Ташкент
* * *
До свиданья, воздух синий
И пустыни поздний зной.
Лег на шпалы нежный иней,
Лед дробится под ногой.
Кровь с похмелья остывает.
Радость выпита до дна.
И мороз меня встречает,
Как сердитая жена.
1942
ГОРОД БЕЛЫЙ
Здесь русский город был. Среди развалин,
В провалах окон п в пролетах крыш,
Осенний день так ярок, так зеркален,
А над землей стоит такая тишь!
Здесь думал я: ведь это вся Европа
Сюда стащила свой железный лом,
Лишь для того чтоб в зарослях укропа
Он потонул, как в море золотом.
Кто приподнимет тайную завесу?
Кто прочитает правду на камнях?
…И две старушки маленьких из лесу
Несут малину в детских коробках.
1943
Калининский фронт
* * *
Весну печатью ледяной
Скрепили поздние морозы,
Но веет воздух молодой
Лимонным запахом мимозы.
И я по-зимнему бегу,
Дыша на руки без перчаток,
Туда – где блещет на снегу
Весны стеклянный отпечаток.
1943
* * *
Сначала сушь и дичь запущенного парка.
Потом дорога вниз и каменная арка.
Совсем Италия. Кривой маслины ствол,
Висящий в пустоте сияющей и яркой,
И море – ровное, как стол.
Я знал, я чувствовал, что поздно или рано
Вернусь на родину и сяду у платана,
На каменной скамье, – непризнанный поэт,
Вдыхая аромат цветущего бурьяна,
До слез знакомый с детских лет.
Ну, вот и жизнь прошла. Невесело, конечно.
Но в вечность я смотрю спокойно и беспечно.
Замкнулся синий круг. Все повторилось вновь.
Все это было встарь. Все это будет вечно,
Мое бессмертие – любовь,
1944
ДОН-ЖУАН
Пока еще в душе не высох
Родник, питающий любовь,
Он продолжает длинный список
И любит, любит, вновь и вновь.
Их очень много. Их избыток.
Их больше, чем душевных сил,
Прелестных и полузабытых,
Кого он думал, что любил.
Они его почти не помнят.
И он почти не помнит их.
Но – боже! – сколько темных комнат
И поцелуев неживых!
Какая мука дни и годы
Носить постылый жар в крови
И быть невольником свободы,
Не став невольником любви.
1944
ШТОРМ
Издали наше море казалось таким спокойным,
Нежным, серо-зеленым, ласковым и туманным.
Иней лежал на асфальте широкой приморской аллеи,
На куполе обсерватории и на длинных стручках
катальпы.
И опять знакомой дорогой мы отправились в гости
к морю.
Но оказалось море вовсе не так спокойно.
Шум далекого шторма встретил нас у знакомой арки.
Огромный и музыкальный, он стоял до самого неба.
А небо висело мрачно, почерневшее от норд-оста,
И в лицо нам несло крупою из Дофиновки еле видной.
И в лицо нам дышала буря незабываемым с детства
Йодистым запахом тины, серы и синих мидий.
И море, покрытое пеной, все в угловатых волнах,
Лежало, как взорванный город, покрытый обломками
зданий.
Чудовищные волны, как мины, взрывались на скалах,
И сотни кочующих чаек качались в зеленых провалах.
А издали наше море казалось таким спокойным,
Нежным, серо-зеленым, как твои глаза, дорогая.
Как твои глаза за оградой, за живою оградой парка,
За сухими ресницами черных, плакучих стручков
катальпы.
И впервые тогда я понял, заглянувши в глаза твои
близко,
Что они как взорванный город, покрытый обломками
зданий.
Как хочу я опять увидеть, как хочу я опять услышать
Этот взорванный город и этих кричащих чаек!
1944
КУПАЛЬЩИЦА
В теплом море по колени
Ты стояла в хрупкой пене,
Опасаясь глубины.
Вся – желанье. Вся – движенье.
Вся – в зеркальном отраженье
Набегающей волны.
Помню камень в скользкой тине,
Помню моря очерк синий,
Бег торпедных катеров.
И на коже загорелой
Нежный-нежный, белый-белый,
Узкий след ручных часов.
1944
РАЗЛУКА
Целый день широкий ветер с юга
Жарко дышит, соснами звеня.
Это ты, далекая подруга,
С юга зноем дышишь на меня.
Зто ты мой лес прохладный сушишь.
Что со мною, я не знаю сам.
Это ты меня томишь и душишь,
Лунным светом травишь по ночам.
Это ты мне жарко шепчешь в ухо
Нежные, бессвязные слова.
Ух, как трудно мне дышать, как сухо!
Как болит бессонно голова!
И опять весь день шара и скука.
Иглы с сосен сыплются, звеня.
Разве мог я думать, что разлука
Так иссушит, так сожжет меня?
1944
ОСЕНЬ
Говорят, что лес печальный.
Говорят, что лес прозрачный.
Это верно. Он печальный.
Он прозрачный. Он больной.
Говорят, что сон хрустальный
Осенил поселок дачный.
Это правда. Сон печальный
Осенил поселок дачный
Неземной голубизной.
Говорят, что стало пусто.
Говорят, что стало тихо.
Это верно. Стало пусто.
Стало тихо по ночам.
Ночью белые туманы
Стелют иней на поляны.
Ночью страшно возвращаться
Мимо кладбища домой.
Это правда. Это верно.
Это очень справедливо.
Лучше, кажется, не скажешь
И не выразишь никак.
Потому-то мне и скверно,
И печально, и тоскливо
В теплой даче без хозяйки,
Без друзей и без собак.
1944
ЛИСИЦА
Прошли декабрьские метели.
Бело и весело в лесу.
Вчера смотрел в окно на ели
И увидал в лесу лису.
Она трусила вдоль опушки:
Был вид ее, как в книжке, прост:
Стояли ушки на макушке,
А сзади стлался пышный хвост.
Блеснули маленькие глазки,
Я хорошо заметил их.
Лиса мелькнула, точно в сказке,
И скрылась в тот же самый миг.
Я выскочил во двор раздетым.
Лисицы нет. Туда-сюда…
Сыщи ее. Попробуй. Где там!
…Так и с любовью иногда.
1944
ПОЕЗД
Каждый день, вырываясь из леса,
Как любовник в назначенный час,
Поезд с белой табличкой "Одесса"
Пробегает, шумя, мимо нас.
Пыль за ним подымается душно.
Стонут рельсы, от счастья звеня.
И глядят ему вслед равнодушно
Все прохожие, кроме меня.
1944
БЕЛЫЕ КОЗЫ
Мне снилось, что белые козы
Ко мне на участок пришли.
Они обглодали березы,
Все съели и молча ушли.
Проснулся – н тихие слезы,
И тихие слезы текли.
В окно посмотрел – удивился:
Как за ночь мой лес поредел,
Пока я так глупо ленился,
Пока над стихами сидел.
Идут из-за леса морозы.
Готовы ли к холоду мы?
Идут, приближаются козы,
Голодные козы зимы.
Ох, чую – придут и обгложут
Все то, что я вырастил тут.
И спать под сугробом уложат,
И тихо на север уйдут.
Я вру! Я не спал. Я трудился,
Всю ночь над стихами сидел.
А лист в это время валился,
А лес в это время седел.
1944
СУГРОБЫ
Ах, какие сугробы
За окном намело!
Стало в комнатах тихо,
И темно, и тепло.
Я люблю этот снежный,
Этот вечный покой,
Темноватый и нежный,
Голубой-голубой.
И стоит над сугробом
Под окном тишина…
Если так же за гробом
Мне и смерть не страшна.
1944
* * *
Когда я буду умирать,
О жизни сожалеть не буду.
Я просто лягу на кровать
И всем прощу. И все забуду.
1944
ДЯТЛЫ
За стволы трухлявых сосен
Зацепившись вверх ногами,
Разговаривали дятлы
По лесному телеграфу.
– Тук-тук-тук, – один промолвил.
– Тук-тук-тук, – другой ответил.
– Как живете? Как здоровье?
– Ничего себе. Спасибо.
– Что хорошенького слышно
У писателя на даче?
– Сам писатель кончил повесть.
– Вам понравилась? – Не очень.
– Почему же? – Слишком мало
В ней о дятлах говорится.
– Да, ужасно нынче пишут
Пожилые беллетристы.
– А писательские дети?
– Все по-прежнему, конечно:
Павлик мучает котенка
И рисует генералов.
– А Евгения? – Представьте,
С ней несчастье приключилось:
Нахватала в школе двоек
И от горя захворала.
Но теперь уже здорова,
Так что даже очень скоро
Вместе с мамою на дачу
На каникулы приедет.
– Ходят слухи, что на дачу
К ним повадилась лисица.
Интересно, что ей нужно?
– Совершенно непонятно.
– Впрочем, летом на террасе
Жили белые цыплята.
Очень может быть, лисица
И приходит по привычке.
Все ей кажется, что можно
Сцапать курочку на ужин.
И вокруг пустой террасы
Ходит жадная лисица.
Красть цыплят она привыкла,
А теперь голодной ходит.
– Да, вы правы. Значит, надо
Избегать дурных привычек.
Как сказал б одной из басен
Знаменитый баснописец:
"Ты все пела, это дело,
Так поди-ка, попляши".
Так под Новый год на даче
На стволах столетних сосен
Разговаривали дятлы
По лесному телеграфу.
– Тук-тук-тук, – один промолвил.
– Тук-тук-тук, – другой ответил.
– Ну, я с вами заболтался,
С Новым годом. До свиданья.
1944
БЕСПРИДАННИЦА
Когда, печальна и бела,
Она плыла перед кулисой,
Не знаю, кем она была
Сама собой или Ларисой.
Над старой русскою рекой
Она у рампы умирала
И ослабевшею рукой
Нам поцелуи посылала.
Пока разбитая душа
Еще с беспамятством боролась:
"Я всех люблю вас", – чуть дыша,
Нам повторял хрустальный голос.
Как одержимые, в райке
Стонали нищие студенты,
И в остывающей руке
Дрожали палевые ленты.
Не знаю, силою какой
Она таинственной владела.
Она была моей душой,
Впервые покидавшей тело.
Она была моей сестрой,
Она ко мне тянула руки,
Она была Судьбой и Той,
С которой я всю жизнь в разлуке.
1954
РАННИЙ СНЕГ
В снегу блестящем даль бела,
Нарядная, блестящая,
Но эта красота была
Совсем не настоящая.
Ты только раз моей была,
Не лгала, не лукавила,
И, словно ранний снег, прошла,
Один туман оставила.
1954
* * *
У нас дороги разные.
Расстаться нам не жаль.
Ты – капелька алмазная,
Я – черная эмаль.
Хорошенькая, складная,
Сердитая со сна,
Прощай, моя прохладная,
Прощай, моя весна.
1954
ПРИМЕЧАНИЯ
Стихи, отобранные В.Катаевым для этого раздела, тематически дополняют его прозу. Они представляют собой как бы своеобразный лирический дневник, куда вошли пейзажные зарисовки родной природы, сонеты и баллады, лирические миниатюры, – стихи, чаще всего отмечающие жизненные вехи внутреннего развития писателя. Вместе с тем это также и поэтическая записная книжка художника: нередко тема или образ, деталь или ощущение, уловленное стихотворением, переходили затем в повести и рассказы писателя, получая новое творческое раскрытие.
Июль. – Написано стихотворение в 1914 году. Впервые опубликовано в журнале "Современный мир", 1918, № 1, вместе со стихотворением "Средина августа. Темно и знойно в доме…".
Весенний туман. – "Одесский листок", 10 мая 1914 года, вместе со стихотворением "Усадьба" ("Туманный серп луны…") с указанием "акварель". Подписано: "Валентин К.".
Страх. – Журнал "Весь мир", 1914, № 49, декабрь. Издавался в Петрограде акционерным об-вом "Слово".
Звезды ("В хрустальных нитях гололедицы…"). – "Одесский листок", 6 января 1915 года. В феврале того же года – "Весь мир", № 9. Первоначальное название – "Звездная соната".
Крейсер. – "Весь мир", 1915, № 31, август.
Молодость. – "Одесский листок", 8 февраля 1915 года, затем – "Весь мир", 1915, № 31, август.
Суховей. – "Одесский листок", 26 июля 1915 года, "Весь мир", 1915, № 26, июль; стихотворение имело подзаголовок: "Посвящается Ив.Бунину".
"Степной душистый день прозрачен, тих и сух…". – "Одесский листок", 5 июля 1915 года, затем – "Весь мир", 1915, № 28, июль. Входил в цикл "Стихи с хуторка": "Полынь" ("Одесский листок", 5 июля 1915 г.), "Как просто все…" ("Одесский листок", 12 июля 1915 г.), "Стихи с хуторка" (там же, 17 июля 1915 г.) и "Зной" ("В степном саду, слегка от зноя пьян…").
Этот цикл явился первым подступом к теме романа "Хуторок в степи" (1956).
Вечер ("В монастыре звонят к вечерне…"). – "Весь мир", 1915, № 28, июль.
Зной. – "Одесский листок", 21 июля 1915 года, в цикле "Стихи с хуторка". Позднее опубликовано в журнале "Весь мир", 1917, № 32, август, вместе со стихотворениями: "В Бессарабии", "Летом", "Вечер" ("Синеет небо ласково в зените…").
"Средина августа. Темно и знойно в доме…". – Журнал "Жизнь", Одесса, 1918, № 19, октябрь; вместе со стихотворением "Вальс" ("Под шум дождя, под рокот грома…"), затем в журнале "Современный мир", 1918, № 1. В "Жизни" печатались Вера Инбер, Юрий Олеша, Аделина Адалис. Иван Бунин опубликовал в нем стихотворения "Спутница" и "Поэтесса", в № 5 – за июнь и № 8 – за июль 1918 года.
Вечер ("Синеет небо ласково в зените…"). – "Весь мир", 1917, № 32, август, вместе со стихами "В Бессарабии", "Зной", "Летом".
Тишина. – "Весь мир", 1915, № 37, сентябрь, и "Пробуждение", 1915, № 22, 15 ноября. Здесь же помещено стихотворение "Цветы на окне" с посвящением А.М.Федорову – поэту и романисту, другу Ив.Бунина.
В апреле. – Газета "Южная мысль", Одесса, 10 апреля 1916 года.
Письмо. – "Весь мир", 1916, № 9, февраль. Под стихотворением была подпись: "Действующая армия, январь 1916 г.".
"Туман весенний стелется…". – "Весь мир", 1916, № 11, март, вместе со стихотворением "В пути" ("Снега. Леса. Разрушенные села…"). Подписано: "Действующая армия, 1916 г.". Имеется и другое, более раннее стихотворения под тем же названием "В пути (Из записной книжки добровольца)" (см. "Весь мир", 1914, № 43, октябрь).
У орудия. – "Весь мир", 1916, № 12, март, вместе со стихотворением "Аэроплан" ("В бездонной синеве, среди дымков шрапнелей…"). Подписано: "Действующая армия. 1916 г.".
Ночной бой. – "Весь мир", 1916, № 13, март, с указанием: "Действующая армия. 1916 г.".
Ранение. – Напечатано без заглавия по первой строке ("От взрыва пахнет жженым гребнем…") в августе 1917 года на страницах одного из многочисленных одесских журналов, возникших после Февральской революции: "Бомба", № 16, "журнал революционной сатиры". Издавался под редакцией Незнакомца (Б.Д.Флита, позднее советского журналиста-сатирика).
"Зеленым сумраком повеяло в лицо…". – "Весь мир", 1917, № 35, август, вместо со стихотворением "На бульваре" ("На бульваре пожелтели клены…"). Первоначальное название: "Вечерний романс".
Капли. – "Весь мир", 1917, № 34, август.
Кассиопея. – Публикуется впервые.
"Томится ночь предчувствием грозы…". – Журнал "Огоньки", Одесса, 1918, № 20, 15 сентября. Первоначальное название – "Бессонница". Там же напечатаны: "На скале", "Август", "Ночь увяданья…", "Вчера".
В трамвае. – Журнал "Жизнь", 1918, № 5, июнь.
На яхте. – Журнал "Жизнь", 1918, № 7, июль. Первоначальное название "На "Чайке".
Журавли. – Печатается впервые.
В переулке. – Журнал "Жизнь", 1918, № 10, август.
Звезды ("Глубокой ночью я проснулся…"). – Печатается впервые.
Пушкину. – Газета "Южное слово", Одесса, 6(19) января 1920 года, в составе цикла стихов под общим заголовком "Любимым поэтам" (1. Батюшкову, 2. Фету, 3. Пушкину).
Ваза. – Газета "Родное слово", Одесса 19(31) января 1920 года.
Весной. – Печатается впервые.
"Словно льды в полярном море…". – Печатается впервые.
Арбуз. – Печатается впервые.
Прибой. – Печатается впервые.
Слепые рыбы. – Печатается впервые.
Воспоминание. – Печатается впервые.
Одуванчик. – Печатается впервые.
"Легко взлетают крылья ветряка…". – Печатается впервые.
Пряха. – Написано в 1920 году. Опубликовано в журнале "Огонек", 1968, № 32, 3 августа. Входит в цикл под общим заголовком "Стихи разных лет".
Муза. – Печатается впервые.
Поцелуй. – Печатается впервые.
Уличный бой. – Сборник "День поэзии", 1967 ("Советский писатель", М. 1967).
Плакат. – Печатается впервые.
"Может быть, я больше не приеду…". – Печатается впервые.
Балта. – Печатается впервые.
Подсолнух. – Печатается впервые.
"Разгорался, как серная спичка…". – Печатается впервые.
Прачка. – Журнал "Всемирная иллюстрация", Москва, 1925, № 6.
Бриз. – Книга Катаева В.П. "Отец" ("Земля и фабрика", 1928), в раздело "Стихотворения 1922 – 1925 гг.".
"Весны внезапной мир рябой…". – Печатается впервые.
Современник. – "Россия", 1923, № 5, январь, затем книга "Отец". Общественно-литературный журнал "Россия" возник в 1922 году, выходил два раза в месяц в издательстве "Новое слово". Редактором его был И.Лежнев.
Румфронт. – Журнал "ЛЕФ", 1924, № 4, август – декабрь. Первоначальное название – "Война", подзаголовок "Румфронт, 1916 год". В этом же номере напечатаны стихи Н.Асеева "Черный принц" и В.Маяковского "Рабочим Курска, добывшим первую руду…".
Сухая малина. – Книга "Отец".
Полет. – "Огонек", 1923, 1 июля. Внеочередной авианомер. Вошло в книгу "Лёт", сборник стихов (М. 1923).
Опера. – С подзаголовком "Баллада" – "Россия", 1923, № 7, март.
Каток. – "Россия", 1924, № 2(11).
Разрыв. – Книга "Отец".
Киев. – Книга "Отец".
Полярная звезда. – Печатается впервые.
В кино. – Печатается впервые.
Рассказ. – Печатается впервые.
Баллада. – "Красная новь", 1925, № 9. Первоначальное название "Японская война". Стихотворение имело подзаголовок "Первая глава из поэмы 1905 год" и посвящение Николаю Асееву.
Пятый. – Под названием "Бенгальский огонь" – книга "Отец". Вошло в цикл "Стихи разных лет" ("Огонек", 1968, № 32, 3 августа). Здесь получило заглавие "Огонь".
Эпигону. – Печатается впервые.
Маяковский. – Написано в связи со смертью Маяковского. Печатается впервые.
Цветок магнолии. – Печатается впервые.
Девушка. – "Огонек", 1968, № 32, 3 августа.
Сон. – "Красноармеец", 1944, № 21 – 22, ноябрь.
Аральское море. – Печатается впервые.
Сыр-Дарья. – "Красноармеец", 1944, № 21 – 22, ноябрь. Первоначальное название – "У Сыр-Дарьи".
Четверостишия ("Старый город", "Глина", "Дыня", "Сердце", "Соль", "Могила Тамерлана", "Верблюд", "Луна"). – Печатаются впервые.
"До свиданья, воздух синий…". – Печатается впервые.
Город белый. – Печатается впервые.
"Весну печатью ледяной…". – Печатается впервые.
"Сначала сушь и дичь запущенного парка…". – Печатается впервые.
Дон-Жуан. – Печатается впервые.
Шторм. – Печатается впервые.
Купальщица. – Печатается впервые.
Разлука. – Печатается впервые.
Осень. – Печатается впервые.
Лисица. – "Крокодил", 1946, № 2. Первоначальное название – "Лесная сказка".
Поезд. – "День поэзии", 1967.
Белые козы. – Печатается впервые.
Сугробы. – "Огонек", 1968, № 32, 3 августа, в цикле "Стихи разных лет".
"Когда я буду умирать…". – "Огонек", 1968, № 32, 3 августа, в разделе "Стихи разных лет".
Дятлы. – Печатается впервые.
Бесприданница, Ранний снег. – "Огонек", 1968, № 32, 3 августа, в цикле "Стихи разных лет".
"У нас дороги разные…". – Печатается впервые.
Комментарии к книге «Стихотворения», Валентин Петрович Катаев
Всего 0 комментариев