«Фантасмагория и другие стихотворения»

Льюис Кэрролл «ФАНТАСМОГОРИЯ» И ДРУГИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Фантасмагория

Песнь I Встреча

Раз поздно вечером, зимой, Рассержен и простужен, Я чуть живой пришел домой, Где, знал я, ждут меня покой, Вино, сигара, ужин. Но что-то было здесь не так, Бледнело, прячась в угол, Взглянул я пристально во мрак: Какой-то, я решил, пустяк Оставила прислуга. Тут кашель, вздохи, стоны вдруг Во мраке зазвучали, И я спросил: «Ты кто, мой друг? Я не люблю подобных штук, Их прекратить нельзя ли?» «На вашем я простыл крыльце», — Мне что-то отвечало. Я с удивлением в лице Взгляд поднял: привиденьице Передо мной стояло! И тут же скрылось. Я сказал Ему довольно сухо: «Откуда ты сюда попал И как? Я в жизни не видал Застенчивее духа». «Я был бы рад сказать вам, — он Ответил очень внятно, — Но (здесь последовал поклон) Не в духе вы, я обречен Быть понятым превратно. Я все еще испуган, но Замечу вам на это, Что, видно, так заведено — Боитесь вы, когда темно, А мы боимся света». «Я знаю, — я ответил, — свет Смущает привидений. Но дух — непрошеный сосед, И люди вправе ждать в ответ Подробных объяснений». Он отвечал: «Я вижу, не Настолько вы сердиты. Я здесь освоился вполне. Вы объяснить позвольте мне Смысл моего визита. Дом, взятый Духами внаем, Обычно называем Мы по числу живущих в нем (Владельца с прочим барахлом В расчет не принимаем). Ваш дом для одного как раз. И вы могли заметить, Как летом здесь один из нас Все делал, покидая вас, Чтоб новосела встретить. На виллах так уж повелось — Пусть даже с низкой платой: Сменяет гостя новый гость, Вот только жизнь с друзьями врозь Бывает скучноватой. С тех пор как вас покинул дух, Нам не сказав ни слова, Дом пустовал, пока вокруг Вдруг не распространился слух, Что дом свободен снова. Дух может первым, выбрав дом, Обзавестись жилищем, Вторым, естественно, Фантом, За ними — Гоблин, Эльф; потом Мы Вурдалака ищем. Вы вин, как видно, не знаток, И дом стоит в низине — Дух вашим домом пренебрег Так мне достался ваш чертог, Раз я в фантомном чине». «У вас, — сказал я, — существа Крупнее нет взамен там? Ведь для мужчины в сорок два Такой малец, как ты, едва Ли будет комплиментом». «Я не настолько молод, сэр, И повидал немало. Где только не был! Например, Во тьме и сырости пещер Я обитал, бывало. А здесь тепло, ваш дом так мил. И мне в новинку это. И я от радости забыл, Хотя когда-то изучил, Пять Правил Этикета». Оттаял как-то я душой, А робкий посетитель Был от волненья сам не свой, Кров обретя над головой И, так сказать, «обитель». Я отвечал: «Я очень рад, Что ты в речах искусен. Я думал, призраки молчат. Присядь! Есть мясо и салат, Давай-ка перекусим, Хотя и кажешься почти Ты равнодушным к пище. Успеешь ты произнести Пять Правил Как Себя Вести, Когда поешь, дружище». «Спасибо! Дайте только срок», — Ответил он учтиво. «Что предложить тебе, сынок?» «Я съел бы курицы кусок, Поскольку так добры вы. Один лишь ломтик. И чуть-чуть К нему подливы». Все же Я должен здесь упомянуть: Не видел я, чтоб кто-нибудь, Настолько был встревожен. При тусклом пляшущем огне, Струясь прозрачной тенью, Гость стал вдруг призрачней вдвойне, Когда решил поведать мне Свой «Кодекс Поведенья».

Песнь II Пять Правил Как Себя Вести

«Итак, вот первый мой урок: Что делать при условье, Что жертва спит? Чтоб вышел прок, Возьмите полог (не у ног, Но и не в изголовье), Пошевелите им слегка Направо и налево, И тот, кто спит еще пока, Проснется, и наверняка Он будет полон гнева. Затем вам следует молчать, Ему отдайте право Беседу первому начать. Так должен призрак поступать, Когда он мыслит здраво. «Как ты попал сюда?» — не зря Же вы спросили первым. Ответьте, медленно паря, — «Я? На спине нетопыря!» Теперь понятно, сэр, вам? Он станет нем. Но не беда, Не утруждаясь слишком, Трясите дверь туда-сюда, Уж если он уснет тогда, Ваш труд под стать мартышкам. Когда один скучает он Здесь или на прогулке, Издайте скрежет или стон, Тут нужно верный выбрать тон, Чтоб дребезжало гулко. Когда с друзьями он, другой Придумайте подарок. Совсем несложно в кладовой Найти на полках жир свиной Или свечной огарок. Найдя, натрите пол вокруг Со всем понятной целью, Затем скользите. Этот трюк У жертвы вызовет испуг, У вас — одно веселье. А для торжеств Закон второй: В изысканной манере Огонь зажгите голубой (Упущен этот случай мной) Затем скребитесь в двери». «Ты хочешь мой испортить пол Дурацкими кострами? — Сказал я. — Ты зачем пришел? Услышать я бы предпочел, Как ты скрипишь дверями». «А жертвы Третий защитит При нашей с ними встрече Гостите, так Закон гласит, Не причиняя им обид И не противореча!» «Прекрасный принцип прозвучал. Хотелось бы поближе Узнать мне духа, — я сказал, — Который бы не забывал Суждения свои же». Ответил он: «Повежливей Быть самому вам нужно. Не любят призраки людей, Которые своих гостей Встречают нерадушно. А если нас зовут «оно», Грозят стальным предметом, Нам Королем разрешено Из наших Правил ни одно Не соблюдать при этом. Закон четвертый. Если дух Нарушил чьи владенья И наш Король остался глух К его мольбам, то в прах и пух Разносят привиденье. Хотя нам кажется смешным Подобное несчастье: Мы лишь отчасти погрустим, Затем опять соединим Себя мы часть за частью. Последнее из Правил я Скажу без сокращений. «Сир» — первый титул Короля. Его употребляйте для Обычных обращений. Учтивость требует порой Внести разнообразье — «Мой венценосный домовой» И «Ваша Призрачность» к любой Тогда добавьте фразе. Я, кажется, охрип слегка, Измучен долгой речью. Коль вы не против, выпьем-ка По кружке горького пивка За нашу с вами встречу».

Песнь III Глубокие следы

«Так ты, — заметил я, — пешком Бродил по этой стуже? Я думал, что любой фантом Летать умеет с ветерком И выше туч к тому же!» «Парит Король наш в облаках, Тут спорить я не стану. Но крылья — это роскошь… Ах! — Вздохнул он. — Нам такой размах — Увы! — не по карману. Вот Духам крылья хоть бы хны Приобрести — они же Богаты, но не так умны: От них держаться мы должны Подальше и пониже. В гордыне Духи не хотят Признаться почему-то, Хотя на нас они глядят, Как на назойливых цыплят Индюк глядит надуто». «Все ясно — дом мой не в цене У эдакой гордыни, Но как узнали вы, что мне Совсем неясен толк в вине, И дом стоит в низине». «Инспектор Гномберг побывал У вас, мой друг, сначала…» «Инспектор кто — берг? — Я вскричал.— Чтоб призрак должность исполнял — Такого не встречал я». «Такое имя — Гномберг. Он Из нашего сословья И очень часто облачен В колпак и желтый балахон,— Сказал мой гость. — Здоровье Он подорвал в родном краю. Затем, покинув Брокен, Приплыл лечиться в Англи-ю, Где, пристрастившись к питию, Леченьем пренебрег он. Портвейн хороший, по словам Вот этого субъекта, Дает тепло больным костям, И часто мы, признаюсь вам, Зовем его Винспектор». Я не терял присутствия — Невольный юмор! — духа, Пока (хотя был кроток я) Речь провоцирующая Вдруг не коснулась слуха: «Кухаркам, кажется, всегда Напомнить есть причина, Что вкусной может быть еда, А недоступные места Совсем не для графина. А ваш слуга? Не разогреть, Лишь сжечь способен ужин! Кем он работать сможет впредь? (Чтоб это все уразуметь, Специалист не нужен.) Кусочек дичи был неплох, Иначе все с гарниром! Вы старый выбрали горох, И я б на холод — видит бог! — Не ставил гренки с сыром. Хлеб, я бы так предположил, Вкуснее из пшеницы. А то, что я у вас здесь пил, Чуть лучше выглядит чернил, Но в пищу не годится». Затем, смотря по сторонам И бормоча: «О! Боже!», Сказал: «А комната? Она Совсем уюта лишена, Да и простора тоже. А ваши окна так узки…» Тут я вмешался резко: «Мой архитектор мастерски Оформил окна — их эскиз Одобрил сам Джон Рескин». «Я даже знать его не знал — Все это показуха! С тех пор как сам я духом стал, Таких убогих не встречал Я проявлений духа. Почем сигары? Вкус хорош! Они вполне отменны!» Ответил я ворчливо: «Что ж?! Развязно ты себя ведешь, Как будто мы кузены. Скажу я без обиняков Мне не по нраву это». «Так вот, — сказал он, — вы каков! (Он взял графин.) Я был готов К развитию сюжета». Он, видно, знал, какая ждет Меня за это кара: «Приступим! — крикнул он. — Вперед!» Так, что спастись не смог я от Разящего удара. Затем, не помня, где я есть, Я этому задире Все повторял, пытаясь сесть, Что пять плюс два, конечно, шесть, А два плюс пять — четыре. Но, как и что, мне не узнать, Стряслось на самом деле. Когда очнулся я опять, Свет ламп не от, а как-то вспять Струился еле-еле. Но все же я заметить смог Сквозь мрак и мглу, спросонок, Что Биографии урок Мне гость дает, суров и строг, Как будто я ребенок.

Песнь IV Воспитание

«О! Детство — чудная пора! Я помню те мгновенья, Как мы, вся наша детвора, Жуем на сладкое с утра Лепешки и варенье». «В какой-то книжке твой сюжет, — Сказал я, — мы читали, Известной всем нам с детских лет, Как Справочник Брэдшо». В ответ Он процедил: «Едва ли». «Я вспомню парочку цитат… Там, кажется, «три крошки»… Нет!.. «привиденьица» сидят И с «наслажденьицем» едят «С вареньицем» лепешки. Сейчас найду я этот том…» — «Оставьте проволочки! Я вспомнил, — бросил мне Фантом, Все дело, видите ли, в том, Что я сложил те строчки. Их «Мансли», кажется, издал, А некий видный критик, Как мне агент мой рассказал, Хотел бы взять их в свой журнал, И публике открыть их. Отец наш был из домовых, А мама наша — фея. Но вот нашел на маму стих, Что будем мы счастливей их, Различный вид имея. От этих маминых затей Наш клан теперь раздроблен, Поскольку двое из детей — Конечно, из породы фей, Затем — упырь и гоблин. То, что один пошел в отца, Забыл сказать вам раньше. Затем — два юных сорванца, Причем один — шотландец, а Другой наш братец — баньши. У вас, я вижу, здесь табак? Я взять себе позволю Понюшку? Дальше — вурдалак, Я, эльф и два неясно как Сюда попавших тролля. Однажды Духи к нам зашли И были так нарядны, Что взгляд наш сразу привлекли И показались издали Нена- и неприглядны. Что в них такого? Белый сак Висит на них мешком, но Мне мать отвесила тумак, Сказав, чтоб не глазел я так Нахально и нескромно. С тех пор желал я Духом стать, — Вздохнул он с сожаленьем, — Да только толку что мечтать? К нам наша призрачная знать Относится с презреньем. Еще мне не было шести, Когда, уйдя из дома, Решил я славно провести На предназначенном пути Лихую жизнь Фантома. Как часто в юности своей Бывал я бесшабашен — Порой, промокнув до костей, Я выл на стенах крепостей, Стенал на стенах башен. Старо тут — просто так вздохнуть, Давайте-ка освоим Мы поновее что-нибудь…» — И тут же страшным — просто жуть! — Он разразился воем. Вам не по нраву этот звук? А вы рискните сами Его издать, мой милый друг! Я тонкости подобных штук Осваивал годами. Уж если через год-другой, Явив все рвенье ваше, Вы визг изучите и вой, Вам жизнь покажется, друг мой, Насыщенней и краше! Но я замечу без прикрас — Вам это не по силам, Хоть день и ночь трудитесь, раз- ве что природа щедро вас Талантом наделила. Еще Шекспир писал про Рим, Где призраки «вдоль улиц …гнусили», зябко было им; Под легким саваном своим Невзгод они хлебнули. Мне фунты стоили покрой, Покупка и починка Одежки всякой, но порой Я думал, выделки такой Не стоила овчинка. А так всех хочется сразить Забавными вещами, Вот только, чтобы их купить, Мешком с деньгами надо быть, А вовсе не с костями! Возьмем, к примеру, башню: в ней Пусть будут чьи-то мощи И саван; парочка огней (На каждый час), комплект цепей И линз огромной мощи. Что делать с этим барахлом? Простейшее решенье — Все нацепив, предстать потом При зареве очередном В шикарном облаченье! В конце концов Синклит решит, Где жить вам, но учтите, Что негодует наш Синклит, Будь франк вы или московит, Будь даже вы из Сити. Синклит особо нетерпим К ирландскому акценту, Но, если вы угодны им, Вас назначают Домовым И даже платят ренту.

Песнь V Обмен любезностями

«А «жертв» не мог ваш комитет Спросить по крайней мере? — Ведь у людей на вкус и цвет Товарищей, ты знаешь, нет В такой духовной сфере». Гость усмехнулся: «Вы опять Понятливы не слишком — Ведь наша цель — пугать, стращать, А также радость доставлять Назойливым детишкам». «С детей какой, конечно, спрос! Но, если бы к мужчине Вы отнестись могли всерьез, Его б «Хозяином» пришлось, — Сказал я, — звать отныне». «Не исполняем мы причуд Вскричал он, — и чудачеств! Ведь то, что духи предпочтут: Уйти или остаться тут, — Во власти обстоятельств. «Хозяин» выбора лишен, Покуда ждет визит он, Зато быть может заменен Ваш постоялец, если он Не так благовоспитан. Когда «Хозяин» наш таков, Как вы, — умен как будто, И если дом не слишком нов…» «Что ж нужно вам в конце концов, — Спросил я, — для уюта?» «Нам не подходит новый дом! Тяжелая работа — Нам наводить порядок в нем! Ну, а за двадцать лет с хвостом Развалится хоть что-то». Какой «порядок» наводить, Не смог понять я сразу И должен был переспросить, Нельзя ли точно объяснить Столь вычурную фразу. «Расша-тыва-ние дверей, — Пропел мой гость с усмешкой, — Проде-лыва-ние щелей, Чтоб стало в доме посвежей… Тут главное — не мешкай! Учтите, что для сквозняка Одной не хватит щели. И даже двух. Наверняка У вас порядка нет пока». Съязвил я: «Неужели? Жаль — приготовить не успел Квартиру для тебя я. (Я улыбнуться не сумел.) Прости, что я тебя от дел Отвлек, мой друг, болтая». «Всему быть должен свой черед, — Сказало привиденье, — Хороший призрак не начнет Таких ответственных работ Без предуведомленья. Раз не смогли вы точно в срок Принять меня и меры, По состоянию дорог Я — эдак — жду через часок Вестей от Лорда-Мэра». «А это кто?». Он отвечать Не стал мне — в назиданье Сказав: «Тут надо выбирать: Спать или дальше продолжать Мне ваше воспитанье? Мэр ходит-бродит взад-вперед И долг вершит исправно: Бранит, пихает, щиплет, бьет Тех, кто ест много на ночь… («Вот, — Сказал я, — это славно!») Я буду очень удивлен, Что кто-то съест на ужин Омары, яйца, дичь, бекон, И вслед за этим мерзкий сон Им будет не заслужен. Мэр, кстати, толст. Его размер Себе представить жутко, И мы считаем, например, Пусть он над нами трижды мэр, Но — подданный желудка. Меня хотело большинство Избрать, поверьте мне вы, Но Мэром выбрали его, Поскольку более всего Его боялись гнева. Толстяк, лишь выбор был решен, Счастливый до предела, К монарху мчался на поклон. Две мили для таких, как он, — Нешуточное дело. Он так спешил, что весь камзол В грязи был и измят, но Немедля в рыцари возвел Его Король, смеясь, что, мол, Он вовсе не запятнан». «Здесь доля грязной шутки есть! Тут надо быть готовым, Сказал бы Джонсон, что невесть Кто может к вам в карман залезть, — Я уточнил, — за словом». «Но не Король…» — Фантом сказал. В ответ я в речи пылкой Контраргументы выдвигал, Однако призрак мне внимал С презрительной ухмылкой. Я закурить решил, едва Все доводы иссякли. Изрек он: «Про свои слова Сказав, ясны как дважды два, Смеялись вы, не так ли?» Он на меня смотрел змеей, Сказал я: «Нет причины Мне скептицизм отвергнуть свой, Чтоб вдруг признать, что мы с тобой Во мнениях едины». Я кротко ждал. «Изречено, — Вскричал Фантом, — отлично! Спор разрешить пора давно: У нас со-мнение — одно, А мнение — различно».

Песнь VI Замешательство

Как тот, кто терний не боясь, Впервые шел к вершине, То оступаясь, то стремясь Принять иную ипостась, Свой долг отдав гордыне; Кто, раз вступив на тяжкий путь, Не смел свернуть с дороги В слепой надежде отдохнуть, Преодолев когда-нибудь Ущелья и отроги; Кто даже брань произносил, Как будто заклинанья, Но путь наверх не прекратил, Хотя уже не стало сил, И нервов, и желанья; Кто на заветный пьедестал, Венчающий вершину, Нетвердой поступью вступал; Кто каждый раз лицом встречал Удар, разящий в спину; Кто, совершив неверный ход, В бреду полузабвенья Скользил с заоблачных высот, Чтобы закончить свой поход В начале восхожденья. Так правоту свою внушить Пытался я Фантому, Стремясь в немыслимую нить Все доводы соединить От одного к другому. В конце концов, чтоб вышел прок И все на место встало, Все то, что знал я назубок, Я в форму аксиом облек И начал путь сначала. Со слова «сле-до-ва-тель-но», О строгости радея, Я начинал все фразы, но В своих сужденьях все равно Блуждал, не зная, где я. Он молвил: «Что еще за вздор! Речь ваша бестолкова! Остыньте! Кончен разговор! Нет, не встречал я до сих пор Посмешища такого. Я знал субъекта вроде вас Как раз такого склада. В разгаре спора как-то раз Швырял он туфли в гневе». «Да-с, — Сказал я, — Это ж надо!» «Еще бы! Даже вы могли б Решить, что я ошибся. Но мне известен этот тип, Как то, что ваше имя Тиббс». Я проворчал: «Не Тиббс я». «Не Тиббс?» — Ответ его поблек На тон или полтона. «Что здесь такого? — Я изрек. — Я Тиббетс». «Тиббетс?» «Лишний слог!» «Так вы НЕ ТА ПЕРСОНА!» Он в подтвержденье этих слов Чуть не разнес мой столик. «Вы, повелитель всех ослов, Мне не могли в конце концов Сказать все раньше, что ли? Пройти четыре мили сквозь Дожди во мраке ночи, Выходит, даром мне пришлось? И все сначала? Гнев и злость Мне застилают очи! Молчите!» — Крикнул он, когда Я начал извиненья. «Разве такой, как вы, балда, Столь бестолковый иногда, Достоин снисхожденья? Меня в неведеньи держать Почти что час?! И вы не Могли мне сразу же сказать, Что дом — не тот? И шли бы спать! Закройте рот, разиня!» «Речь о моей идет вине? — Вскипел я. — Что такое? Ты почему, скажи-ка мне, Сюда явившись, даже не Спросил сейчас же, кто я? Никто не спорит — ты устал От длительной дороги. Но в чем вдруг я виновен стал?» «Да, да, вы правы, — он признал, — Мои сужденья строги. Ведь вы мне дали кров и стол, И херес самый лучший! А я себя так дурно вел. Простите, сэр. Произошел Весьма досадный случай! Вы — мой родной Головотяп! Я каюсь, вашу руку!» Из глаз слеза упала: кап, — И тут же духом я ослаб, Предчувствуя разлуку. «Прощайте, милый мой лопух! Покину вас едва я, Вас посетит тлетворный дух, И станет он ваш чуткий слух Тревожить, сна лишая. Чтоб он визжал поменьше здесь, Потребуйте сначала; Затем возьмите трость и… (есть У вас потолще?) сбейте спесь С подобного нахала. Затем скажите смело: «Шут! Не знаешь ты, похоже, Здесь эти шутки не пройдут! А за устройство всяких смут Я накажу построже!» Уже светает! Так и знай, Что лучший вид приема — Устроить духу нагоняй! Головотяпушка, прощай!» И след простыл Фантома.

Песнь VII Горькие воспоминания

Казалось, было все во сне, — Настолько эфемерно. Подкралась тихо грусть ко мне, Я сел и плакал в тишине Час или два, наверно. Куда же призрака влекли И что за побужденья? — Зачем спешить? — я думал. — И Кто этот Тиббс? И стоит ли Такого привиденья? А если Тиббс, как я, пуглив, Что вероятно, кстати, Мой призрак был бы сверхучтив, В три тридцать Тиббса навестив, Подняв его с кровати. Издавши скрежет, визг и стон Раз десять — двадцать кряду, Тем обслужил бы Тиббса он, Я в этом просто убежден, По высшему разряду. Не мог слезами я вернуть Фантома, а иначе Мне оставался скорбный путь Налив стаканчик, затянуть Такую Песню Плача: «Ушел мой призрак, мой кумир! Где ты, мой друг дражайший?! Какого духа прерван пир! Прощайте, тосты, джем и сыр, Мой чай, прощай, крепчайший! Жизнь безотрадна и скучна, Стакан последний выпит. Уже испита грусть до дна. Вернись скорее, старина! Мой Параллелепипед!» Не стал слагать я новых строф, Утешившись вполне тем, Что после столь роскошных слов Нельзя найти в конце концов Слов, даже равных этим. С тех пор скучал я о былом, Одну мечту лелея, Что дружно явятся в мой дом И Эльф, и Гоблин, и Фантом, И Полтергейст, и Фея. Но нет, не скрасил мой досуг Дух ни одной породы… Лишь эхом трогательный звук: «Головотяп, прощай, мой друг!» — Звучал все эти годы. Перевод М. Матвеева

Эхо

Леди Клара Вер-де-Вер Молвит (восемь ей весной): Если покачнуть колечко — звонко катится оно.    Как кашку есть, подав пример,    Сказала: «Не узнавши славы, Те упадут, скатившись вниз, в ком от природы нрав лукавый.    «Сестры, братья! Он неправ,    Надзиратель наш настырный, Ловящий тех, кто не знает то, что дважды два — четыре!»    «Лучше злата добрый нрав, —    Молвит, словно невзначай, — Эта ночь мертва, печальна, а меня ждут дома — к чаю». Перевод С. Головой

Морская болезнь

Я нечисть и зонтик, один на троих, Налоги и всякие хвори Терпеть не могу, только более их Я ненавижу море. Рискните соленую воду разлить. (Противно — скажу априори.) А если ту лужу на мили продлить? Похоже — не так ли — на море? Побейте собаку хорошим кнутом (Жесток сей поступок — не спорю), Но именно так воют ночью и днем Холодные ветры с моря. Я нянюшек вижу, ведущих ребят, С недетским упорством во взоре Несущих снопы деревянных лопат, Конечно, по берегу моря. Кто столько древесных истратил пород На эти лопатки? О горе! То был вероятней всего идиот Или любитель моря. Влечет вас стихии манящая песнь Поспорить с волной на просторе. А если вас скрутит морская болезнь? Ну как? Привлекательно море? Вам нрав насекомых прибрежных знаком? Нет? Тот, кто не слишком проворен, Узнает немедленно, взявши внаем Жилье подешевле у моря. Вы любите кофе с приморским песком, А в чае соленую горечь? И яйца по вкусу вам с рыбьим душком? Выходит, вы выбрали море. И если тех лакомств изведав сполна, Вы в лес не запроситесь вскоре, Пусть мочит вам ноги морская волна. Вам рекомендовано море. Люблю я на море живущих друзей, И я у них тоже в фаворе, Но в обществе их удивляюсь сильней, Как может нравиться море. За ними на скалы, ленив и устал, Я лезу, забыв об опоре. И что же я слышу, сорвавшись со скал? Как восхитительно море! И чувствую я, что смеялись друзья В чрезмерном каком-то задоре, Как только соскальзывал в лужицы я, Те, что оставило море. Перевод М. Матвеева

Рыцарь попоны

А у меня есть добрый коник       А зависти — ни йоты, Ко всем, кто хлещет по попоне,       А нос их в каплях пота, Зачем же так колотят пони,       Коняшку из капота! Мое седло… — Со стременами? —       Спросили вы, — для пят? Нельзя мне ездить в этом сраме —       Коняшки не простят. Ведь стремя для баранов, сами —       Не лучше вы ягнят. А у меня есть удила —       Изысканны, прекрасны, Но не пригодны для осла,       Спешащего к Парнасу! Они коням дают крыла — То удила Пегаса. Перевод С. Головой

Гайавата фотографирует

[В век подделок не имею я претензий на заслуги за попытку сделать то, что всем известно и несложно. Ведь любой в известной мере чуткий к ритму литератор сочинять часами мог бы в легком трепетном размере славных строк о Гайавате. Посему не стоит, право, обращать свое вниманье к форме маленькой поэмы, к заключенным в ней созвучьям — пусть читатель беспристрастный судит непредубежденно только поднятую тему.]

С плеч могучих Гайавата Фотокамеру из бука, Полированного бука Снял и сей же час составил; Упакована в футляре, Плотно камера лежала, Но раздвинул он шарниры, Сдвинул стержни и шарниры Так, что ромбы и квадраты Получились, словно в книгах, Книгах мудрого Евклида. На треногу все воздвиг он — Заползал под темный полог — Простирал он к небу руки — Восклицал: «Не шевелитесь!» — Сверхъестественное действо! Вся семья пред ним предстала. Все по очереди, чинно. Перед тем, как сняться, каждый Предлагал ему, как лучше, Как получше выбрать позу. Первым был отец семейства: Он у греческой колонны Пожелал расположиться, У стола хотел стоять он, У стола из палисандра. Он держал бы свиток крепко, Крепко левою рукою, В сюртуке другую спрятав (Так, как будто Бонапарт он), Простирал бы взгляд в пространство, Взгляд унылый дикой утки, Побежденной злою бурей. Героическая поза! Только зря — не вышел снимок, Ибо он пошевелился, Ибо он не мог иначе. Вслед за ним его супруга Перед камерой предстала, Разодетая в брильянты И в атлас, в таком наряде Краше, чем императрица. Грациозно боком села, Вся исполнена жеманства И с огромнейшим букетом, Большим, чем кочан капусты. Так она, готовясь к съемке, Все болтала и болтала, Как мартышки в чаще леса: «Так ли я сижу, мой милый?», И «Хорош ли выйдет профиль?», «Не держать ли мне букетик Чуть повыше, чуть пониже?» Фотография не вышла. Следом старший сын — блестящий, Славный Кембриджа питомец, Он хотел бы, чтобы образ Эстетически стремился В самый центр, к его булавке, К золотой его булавке. Он из книг усвоил это Джона Рескина, который «Современных живописцев», «Семь столпов архитектуры» Написал и много прочих; Но, возможно, он не понял Смысла авторских суждений. Как бы ни было, однако Неудачным вышло фото. Вслед за ним его сестрица С пожеланьем очень скромным, Чтоб на фото воплотился Взгляд ее «прелестно-кроткий». «Кротость», так она решила, В том, что левым глазом смотришь Влево искоса с прищуром, Правый глаз потупив долу И кривой улыбкой скрасив. Но, когда она просила, Не ответил Гайавата, Словно он ее не слышал. Лишь когда она взмолилась, Улыбнулся как-то странно, «Все равно», — сказал он хрипло И умолк, кусая губы. В этом не было ошибки — Фотография не вышла. То же с сестрами другими. Самый младший сын последним Перед камерой явился. Был настолько он взъерошен, Круглолиц и непоседлив, Куртка так покрыта пылью, Прозван сестрами своими Был настолько он обидно — Джонни-Папенькин сыночек Или Джекки-Недомерок, Что на фото, как ни странно, По сравнению с другими Получился он неплохо, Пусть хотя бы и отчасти. Напоследок Гайавата Всю семью собрал толпою («Группой» — так сказать неверно), И отличный сделал снимок, На котором наконец-то Вся родня удачно вышла. Каждый был самим собою. А затем они ругались, Невоздержанно ругались, Так как снимок был ужасен, Как в каком-то сне кошмарном. «Что за жуткие гримасы, Очень глупые и злые — Так любой нас сразу примет (Тот, который нас не знает) За людей весьма противных» (Так, наверно, Гайавата Размышлял не без причины.) Все кричали раздраженно, Громко, зло — так воют ночью Псы бездомные, и кошки Так визжат в безумном хоре. И тогда его терпенье, Прирожденное терпенье Вдруг ушло необъяснимо, А за ним и Гайавата Всю компанию покинул, Но покинул не бесстрастно, Со спокойным, сильным чувством, Чувством фотоживописца, А покинул в нетерпенье, В чрезвычайном нетерпенье, Выразительно заметив, Что не вынесет он дольше, Неприятнейшую сцену. Наспех он собрал коробки, Наспех их увез носильщик, На тележку погрузив их, Наспех взял билет и сел он, Сел на самый скорый поезд. Так уехал Гайавата. Перевод М. Матвеева

Меланхолетта

Она весь день была бледна,     Таила грусть во взоре, Вздыхала к вечеру она,     Своей печали вторя: «Я завтра спеть тебе должна     Элегию в миноре». Сказать же, право, я не мог,     Что рад был слышать это, И я, свой горестный чертог     Покинув до рассвета, Блуждал, пока не вышел срок     Печального обета. Сестра-печаль! Мой скудный кров     Ты скорбью наполняешь, Я возносить хвалу готов,     Когда ты засыпаешь, Но, только сбросишь тяжесть снов,     Ты вновь слезу роняешь. Желая утолить хандру,     (За слог прошу прощенья) Я в Сэдлерс Веллс свою сестру     Повел на представленье В надежде, что она к утру     Изменит настроенье. Я пригласил троих повес:     Они могли всегда вам И меланхолию, и стресс     Смирить веселым нравом. Был Джонс игрив, был Браун резв,     А Смит был самым бравым. Служанка подала обед     И так была любезна, Как я учил ее… Но нет —     Вновь слез отверзлась бездна. Сам Джонс шутил с ней тет-а-тет,     Все было бесполезно. Игривый Джонс, игрив вдвойне,     В весьма шутливом роде Повел рассказ свой о цене     На обувь и погоде. Она в ответ одно: «Мне не     Помочь в моей невзгоде». Я торопил: «Венец стола!     Попробуйте форели!» «Венеция… мост Вздохов… мгла…     Душа томится в теле…» — Она, казалось мне, была     Вся в Байроне и Шелли. И нет нужды упоминать,     Что нам на том обеде Еду пришлось чередовать     С рыданьем юной леди. О! Как хотел я сыром стать     Тем, что был мною съеден. Не тратил Браун лишних слов:     «Мадам! Вы предпочли бы Охоте псовой рыбный лов?     Охоту — ловле рыбы? Ответьте честно мне, каков,     Сударыня, ваш выбор?» «Когда ты сам тоской убит,     Тут явно не до лова, — Трагический имея вид,     Она сказала. — Что вы! Из рыб мне близок только кит —     Он слезы льет китовы». «Король (как всем известно) Джон»     В тот день давала труппа. Я был подавлен и смущен,     Услышав: «Это глупо». Она слезу, исторгнув стон,     Ронять пыталась скупо. Старались мы в который раз     Развлечь ее — вдоль зала Печальным взглядом тусклых глаз     Скользя, она сказала: «За рядом ряд…» — и в тот же час     Сестрица замолчала. Перевод М. Матвеева

Послание ко Дню святого Валентина

[Другу, который выражал неудовольствие тем, что я был рад его видеть, но, как ему показалось, не очень огорчился бы, если бы он не пришел вовсе.]

Ужели радость нам видней, Едва минует пара дней, Тех, что являются за ней     В тоске и скуке? Не можем разве мы друзей     Любить в разлуке? Я разве должен быть готов Под гнетом дружеских оков От милых сердцу пустяков     Отречься сразу И ввергнуть в скорбь в конце концов     Свой бедный разум? Я разве должен быть угрюм, Худеть, бледнеть от мрачных дум, Печать dolorum omnium[1]     Обозначая, Пока вам не придет на ум     Явиться к чаю? И разве должен плакать тот, Кто дружбу истинной сочтет, Всю ночь страдая напролет,     В полубессонном Бреду приветствовать восход     Тоскливым стоном? Влюбленный, если милый взгляд Не видит много дней подряд, Рыдать не станет невпопад     Как одержимый, А сложит несколько баллад     Своей любимой. И если он их поскорей Пошлет избраннице своей, Письмо доставят без затей     По истеченью Тринадцати февральских дней     По назначенью. И где б вы в следующий раз Меня — во вторник, через час, В толпе ли, с глазу ли на глаз     Ни повстречали, Я верю, что увижу вас     В большой печали. Перевод М. Матвеева

Три голоса

Первый голос

Он пел соловушкой хорал, Он с каждым счастье разделял, А бриз морской волной играл Он сел — подул наискосок На лоб игривый ветерок, И шляпу снял, и поволок, Чтоб положить у самых ног Чудесной девы — на песок, А взгляд ее был хмур и строг. И вот, за шляпой шаг свой двинув, Прицелившись зонтом-махиной, Она попала в середину. И с мрачной хладностью чела, Хоть шляпа мята вся была, Нагнувшись, шляпу подняла. А он от грез был лучезарен, Затем сказал, что благодарен, Но слог его был так кошмарен: «Утратив блеск, кому он нужен Сей ком, а денег стоил — ужас! К тому ж я шел на званый ужин». Она ж в ответ: «Ах, зван он в гости! Что ж, вас дождутся ваши кости! Блеснуть хотели шляпой? — Бросьте!» Вздыхает он и чуть не плачет. Она усмешку злую прячет, А он как пламенем охвачен: «Да что мне «блеск»? — и он поведал: Я б досыта всего отведал: Там чаем — чай, обед — обедом». «Так в чем преграда? — Ну ж, не трусь. Путь к знаньям дерзостен, боюсь, Ведь люди — люди, гусь лишь гусь». Он простонал взамен речей, И мысль уйти, да поскорей, Сменилась: «Что б ответить ей?!» «На ужин! — и хохочет зло, — Чтоб улыбаться за столом, Упившись пенистым вином!» «Скажите, есть ли униженье Для благородного творенья Найти и в супе утешенье?» «Вам пирожка иль что послаще? Манеры ваши столь изящны И так — без снеди преходящей!» «Но благородство человека Не в том, что он в теченье века Не съел ни ростбифа, ни хека!» Ее глаза сверкнули строго: «Лишь подлый люд, а вас тут много, Шутить способен так убого! Коптите небо для утех И землю топчите — вот смех — Они не ваши, а для всех! Мы делим их, хоть поневоле, С народом диким, что на воле На обезьян похожи боле». «Теории плодят сомненья, А ближний, я не исключенье, Нам дан не ради осужденья». Она разгневана, как волк, А он шел в тьму наискосок И тростью исследил песок. Валькирией, средь страсти, бреда, Она сражалась до победы, Чтоб слово вымолвить последней. Мечтая, словно ни о чем: Сказала, созерцая шторм, «Мы дарим больше, чем даем». Ни «да», ни «нет» в ответ, но светел Он стал, сказав: «Наш дар — лишь ветер», — Он сам не знал, что он ответил. «И есть тогда, — сказала так, — Сердца, что могут биться в такт. Что гонит вдаль их? Мир? Сквозняк?» «Не мир, но Мысль, — он ей в ответ, — Безбрежней моря в мире нет, Ведь Знаний тьма — ведь Знанье свет». Ее ответ упал сурово На его голову свинцовым, Огромным слитком полпудовым: «Величье с Благом свет льют вечный Но легкомыслен, опрометчив, Кто каламбурит век беспечно. А кто, куря, читает «Таймс», А в Рождество идет на фарс, Преступным кажется для нас!» «Ах, это правило подчас, — Стеня, зардевшись и стыдясь, Сказал, — сложней, чем преферанс». Она спросила: «Отчего же?» Свет мягкий ощутив на коже, Воскликнул он: «Не знаю, боже!» Волною золотой пшеницы К монахам в окна свет стучится, Природный цвет дав рдевшим лицам. Взгрустнув, что он краснел, ославясь, Сказала горько: «Нам на радость, Величье побеждает слабость». «Ах, истина, ты хуже бремени, — Сказал, — ты так несвоевременна, Не лезешь в лоб, тяжка для темени». И покрасневши в первый раз Сказала хладно, напоказ: «Она тяжка, но не для вас». Она опять взглянула строго. И он взмолился: «Ради бога!» Она смягчилась хоть немного: «Ведь эта мысль, — хоть вы с трудом С ней миритесь, — ваш мозг умом Вдруг осветила, скрывшись в нем. Лишь тот, кто плакал, тосковал, Вместить способен идеал, Что высшим Знаньем осиян. Как цепь, что все соединяет, Как колесо, что поднимает, Нас Мысль Познаньем озаряет». На этом он расстался с ней. Никто из них не шел быстрей. А он казался все мрачней.

Второй голос

Изъели волны брег в мочало, Она прелестно поучала, А он молил, как и сначала. Она смягчала «сладкий» тон, И монолог был оживлен, Как трутень неуклюж был он. «Из мела не удастся нам Сыр получить», — слова к словам Аккомпанируют шагам. Но голос звучен был, бесспорно, Она спросила вдруг: «Который?» — То высший миг был разговора. В тупик поставивший ответ С пещерным эхом слившись, след Утратил в волнах — без примет. Он сам не знал, что отвечал ей, Как лук, стреляющий случайно, Но мимо слуха — от отчаянья. Ответа ей его — не надо, С опущенным свинцовым взглядом, Шла, словно нет его с ней рядом — И били больно, как кулак, Ее вопросы «Что?» и «Как?» И силлогизмов дикий мрак. Когда ж, устав зря, бестолково, Просил он объяснить два слова, Она все повторила снова. Пренебрегая явно Смыслом, Сказал он, ведь, вскипая, кисли — В агонии ужасной — мысли: «Ум — роковая нам награда, Абстракций, совпадений чадо, Такое ж, как и мы! Не правда?» Тут ее щеки запылали Уста надменно замолчали, Но даже молча подавляли. Теперь ответ — её — не нужен, Взгляд словно камнем перегружен, Умчаться бы! — Но он недужен. Она слова его бичует Без промаха, как кошка, чуя, Где птичка в темноте ночует. Его ум бросив на лопатки, Разоблачив до кости гладкой, Мысль излагала по порядку: «Но люди ль люди? И прильнут К потоку ль дум — взять ту одну, Росе подобную, вину? И лихорадочный глаз наш Сумеет ли узреть сквозь кряж Тщеты — мучительный мираж? Услышим ли немые крики, Им полон воздух, ведь великой Вновь кровью налились все блики? Как дышит луг янтарным светом, И как парит в тьме беспросветной, В граните ночи — шлейф кометы? Среди ровесников, став сед, Ты, человек, сквозь толщу бед Узришь ли молодости след? Нам прошлое приносит звук — То подолов шуршащий круг, И пальцем в дверь легчайший стук. Но в час мечты, в полета час Унылый призрак зрит на нас Из глубины стеклянных глаз. То призрак суеты сует, Ведущий в лес дремучих лет, И стынет кровь — и жизни нет». У фактов вырвала из губ, — С восторгом зверя, а он груб, — Святую правду, словно зуб. Круг мельниц встанет, как немой, Когда всю речку выпьет зной, Так и она молчит. — Покой. Так после тряски, шума, гвалта Шел пассажир, ища прохладу, Когда домчался, куда надо: Средь суматохи — сбой моторов Лишь слышен, но по коридору Носильщик бархат топчет скоро. Со взглядом, ищущим преград, Беззвучно губы мысль твердят, И вечно хмурен ее взгляд. Он радостно смотрел: полна Покоя даль, и спит волна В молчанье мертвом, а она Клочок пространства созерцала, И словно эхо повторяла Круг мысли стертой — все сначала. Но он не мог расслышать ухом, Хоть оно чутко, а не глухо, Что говорила она сухо, На береге волны печать, Как принялась рукой качать, — Вот все, что он сумел понять. Он видел зал — как бы сквозь сон — С гостями в мрак был погружен, Все ждут… — Кого ждут, знает он. Они, поникнув, не уснули, Но каждый съежился на стуле, Глаза отчаяньем блеснули! Не разговорчивей креветок, Мозг сух от скорби беззаветной, Вы не дождетесь их ответа — «Ждем три часа! Довольно, Джон! — Один издал все ж вопль и стон: Скажи, накроют пусть на стол!» Виденье, гости, — все пропало, Одна лишь дама среди зала Благоговейно причитала. Ушел он, сев на брег морской Следить за мчащейся волной С приливом на берег сухой. Бродил он возле кромки чистой Воды, и ветер пел речисто На ухо, шли валы игристы. Зачем он слушал ее снова И замирал над каждым словом: «Ах, жизнь, увы, абсурд неновый!»

Третий голос

Лишь миг недвижна колесница Его слезы была — стремится, Печаль излить его ресница. А ужас прямо в сердце дышит, Глас ни вдали, ни рядом — выше — Казалось, слышен, — но не слышен: «Но нет в слезах ни утешенья Ни искры сладкого сомненья, Все тонет в мрачной тьме томленья». «От слов ее открылась рана, Они мудрей, чем океана Был вой невнятный постоянно, — Сказал, — мудрее, чем потока От запада и до востока Певучий диалект глубокий». А голос сердца тих, суров, Словами образов — не слов, Сказал, как путник, тяжело: «Ты стал сейчас глупей, чем прежде? Так почему глас знанья нежный Не слушаешь, живя надеждой?» «О, только бы не это! — Ужас! Уйти к вампиру лучше — глубже В пещеру, плоть отдав ему же!» «Будь тверд, ведь мыслей мудрых тьма, — Безбрежна и теснит сама Коросту скудного ума». «Не это! Лишь не одиноким Остаться. В голосе глубоком Ее был странный хлад жестокий. Эпитеты ее чудны, И не было ведь глубины В ее словах, что так ясны. Ответы были величавы, И я не мог не верить, право, Что не мудра она на славу. Не оставлял ее, пока, Запутав мысли, как шелка, Она не стала далека». Но шепот проскользнул дремотно: «Лишь в правде — правда. Знать охота Суть дел всем», — подмигнул вдруг кто-то Благоговейный ужас смерть Внушает, голову как плеть Он свесил — жив едва — на треть. Растаял шепот, — так густою Ветр поглощается листвою, Не дав ни тени нам покою. И с каждым мигом все страшней Отчаянья пучина — в ней Он стиснул голову сильней. Когда узрел, как сведена Бровь скал, алея от вина Зари, — спросил: «Так в чем вина?» Когда же от слепящих гроз Ослепло небо, как от слез, — Надела траур роза роз. Когда в преддверье Рождества Затмилась солнца голова, Всплакнул: «Душа, в чем не права?» Когда пейзаж был полон страхов, Ночь бросила его с размаху На землю и пригнула к праху. Стон тех, кто мучим и покинут, Ужасней гроз, что вдруг нахлынут, — Ведь те сладки, как звук волынок. «Что? Даже здесь в кругу истерик, Боль с Тайною, клыки ощерив, За мной — подобием ищеек? Стыдом и жаждой удручен, Как знать, к чему приговорен, Какой нарушил я закон?» На ухо шепот чуть шуршит Как эхо зыби, что молчит, И тень восторга, что забыт. Играет шепот с ветром всласть: «Ее судьба с твоей сплелась, — Так внутренний вещает глас, — Ведь каждый — роковых звезд россыпь, Он дарит их подобно оспе. Так отойди подальше просто. Враги друг другу — вечно в споре: Ты ей — мычащее подспорье, ОНА ТЕБЕ — ЛАВИНА ГОРЯ». Перевод С. Головой

Тема с вариациями

[Как же так получилось, что Поэзия никогда не подвергалась процессу Разбавления, который оказался столь полезным для искусства Музыки? А поэзия и музыка — сестры! Разбавитель дает нам первые ноты какой-нибудь хорошо известной Арии, а затем дюжину собственных тактов, затем — еще несколько нот из Арии, — и чередование продолжается: слушатель, таким образом, если и не полностью спасен от риска угадать мелодию, то он хотя бы не пострадает от прилива слишком бурных чувств, которые возбуждаются более концентрированными формами искусства. Композиторы называют этот процесс «обработкой», и каждый, кто когда-либо испытывал эмоции, сопровождающие неожиданное приземление в кучу известкового раствора, согласятся со справедливостью найденного мной счастливого выражения.

По правде говоря, когда тот самый, любящий застолья, Эпикур засиживается за закуской из превосходной Оленины — которая каждой клеточкой как бы нашептывает: «Все чудесней», — а также из ласточек; то перед возвращением к приятным на вкус деликатесам он отдает должное колоссальным порциям овсяной каши и береговых улиток; и когда совершенный Ценитель Красного Вина позволяет себе отпить разве что самый деликатный глоточек вина, то затем залпом выпивает пинту или более пива, пригодного лишь для каких-нибудь сиротских школ — и так далее — ]

Я не любил Газель и шик.     Большие цены не охота Платить, они ведь хороши     Для продающих и для мотов. Спешит порадовать сынишка,     Из школы возвратившись рано: Зачем-то дрался он с мальчишкой.     Он был всегда чуть-чуть болваном! Узнав мой норов, полный гнева,     Прогонит сын меня при людях. Покрашу волосы — и Дева,     Заметив перемены, будет Меня любить. Решил я сразу:     Окрашусь в цвет и глаз, и бровки: Пока еще следят — вполглаза     За тихим шествием морковки. Перевод С. Головой

Считалка до пяти (игра в пятнашки)

Пять крошек — им четыре, три, два, один и пять: Им лишь бы у камина резвиться и играть. Пять девочек румяных с шести до десяти: Все шалости забыты — им на урок идти. Пять девочек — и старшей уже пятнадцать лет: Язык, рисунок, танцы — забавам места нет. Пять девушек прелестных — считайте сами, я Сказал бы, как тут выбрать, которая твоя. Пять девушек — и младшей уж двадцать первый год: Как быть им, если замуж никто их не возьмет. Пять девушек… но тридцать — опасный возраст тем, Что надо б обручиться… Пора бы. Только с кем? Пять девушек за тридцать — не девушек, а дам: Уже весьма терпимы к застенчивым юнцам. Пять дам весьма поблекших… Их возраст? Боже мой! И мы идем туда же, куда весь род людской: И точно знает бывший «беспечный холостяк», Куда уходит время. Куда, зачем и как. Перевод М. Матвеева

Poeta fit, non nascitur[2]

«Как стать, скажи, поэтом?     Как верный выбрать слог? Ты говорил, что воля —     Свершения залог. Прошу тебя сейчас же     Мне преподать урок!» Был дед задору внука     Приятно удивлен, Любил он тех, кто молод     И воодушевлен. «Э нет, не так уж прост он», —     Тогда подумал он. «Закончить надо школу…     Согласен или нет? Ведь ты неглуп, мой мальчик,     Чтоб не найти ответ. Будь неуравновешен! —     Вот первый мой совет! Возьми любую фразу,     На меньшие разбей, Затем перемешай их     И снова вместе склей. Порядок безразличен     Разрозненных частей. Понятий отвлеченных     Касаясь, не забудь, Ты их заглавной буквой     Обязан подчеркнуть — И Истина, и Благо     Ведь сто́ят что-нибудь! Описывая что-то,     Следи, чтобы слова Не прямо, а намеком     Касались существа. Смотри на вещи как бы     Прищурившись едва». «Скажу я так, желая     С бараниной пирог, — Мечтой витиеватой     Я заключен в острог Колосьев спелых…» «Чудный, —     Сказал старик, — намек! Эпитеты, в-четвертых,     Идут к иным словам, Как соус Харвейз к мясу,     А может быть, к грибам: «Томимый», «жгучий», «тяжкий» —     Найдешь другие сам!» «Я справлюсь, справлюсь, справлюсь!     Смотри: «Палящим днем Томимый жгучей жаждой     Он тяжким брел путем». «О нет! К чему поспешность,     Подумай вот о чем: Эпитеты, как перец,     Их вкус разбередит (Когда возьмешь их в меру)     Отменный аппетит, Однако их излишек     Суть дела исказит. А изъясняться надо     Так, чтобы ни один Читатель не увидел     В тобою данной ин- формации тенденций,     Теорий и доктрин. Проверь его терпенье:     Ни дат и ни имен Не называй в поэме!     Будь свято убежден — Тебя, как ни старайся,     Понять не сможет он. Стихи разбавь водою,     Но обозначь, каков Предел (не слишком дальний)     Для льющихся стихов. В конец поставь одну из     Чувствительнейших строф». «Чувствительность? Ответь, из     Каких туманных сфер Явилось это слово,     Мне непонятно, сэр, Прошу, чтоб стало ясно,     Мне привести пример». Старик, казалось, в мыслях     Был где-то далеко, На луг смотрел печально,     Но вымолвил легко: «Сходи-ка ты в Адельфи     На пьесу Бусико! Толкуя это слово,     Мы следуем за ним: Жизнь — нечто вроде спазма,     И прошлое, как дым. Чувствительность иначе     Мы не определим. Дерзай, пока ты молод,     Но поступай умно…» «Все ясно, — внук продолжил, —     Богатое сукно, Изящный шрифт и книжка     In duodecimo[3]». И, как шальной, пустился     Стихи свои слагать. Старик был горд и счастлив,     Но помрачнел опять, Подумав, каково их     Потом публиковать. Перевод М. Матвеева

Безразмерная тоска

Сидел я как-то на песке     Перед морской волной, Стремясь в безудержной тоске     Перекричать прибой, Когда послышалось мне вдруг: «Из-за чего такой испуг?» Я отвечал: «Нахальный Джонс,     Едва меня узнав, Сюда, я в этом убежден,     Заявится стремглав И скажет мне, что я толстяк, Хотя я думаю не так». Беда мне! Вот он среди скал!     Судьбу молю я, чтоб Он из подвала не достал     Свой мерзкий телескоп, Иначе мне спасенья нет, Он мой везде отыщет след. Как только за обедом из     Изысканнейших блюд Я жду хорошенькую мисс,     Соперник тут как тут, И мне (он тонок, я толстяк) Не превзойти его никак. Когда спросил я напрямик:     «Чем Джонс, эсквайр, хорош?» — Услышал я девичий крик:     «Он строен и пригож! Он нас изяществом пленил И тем, что статен, гибок, мил». Едва девичий крик умолк,     Поднадоевший мне, Я резкий ощутил толчок     На собственной спине: «Ба! Это Браун! Ты, никак, Опять поправился, толстяк?» «Мой вес — не ваше дело, сэр!»     «Твое? Ты знаешь толк В своих делах, и их размер     Внушает мне восторг! Тот, у кого такой размах, Удачлив должен быть в делах. С тобой стоять опасно здесь,     Ушел бы ты, дружок, Иначе весь твой тяжкий вес     Со мной уйдет в песок…» Дуэль обиду смоет… Как Он смел сказать, что я толстяк! Перевод М. Матвеева

Аталанта в Кэмден-Тауне

    Это давней весной         Все случилось. Сначала     Аталанта со мной,         Помню я, не скучала, И на нежные речи мои благосклонно она отвечала.     Ожерелье и брошь         Я дарил чаровнице,     Уповая, что все ж         Сердце милой пленится, А прическу носила она в стиле правящей Императрицы.     Я в театр приглашал         Мою юную Пери,     Но в ответ я внимал:         «Я вам больше не верю. Я устала уже от жары и толпы в ожиданье Дандрери».     «Это только каприз! —         Я внушал себе. — Это     Значит просто, что мисс         Благосклонна к тебе так!» — И вскричал: «Просто блеск!» — это был клич ловцов девонширских креветок     Я твердил: «Ерунда!         Скажут все непременно:     — Ты счастливчик! — когда         Будет в бледную пену Превращаться наш свадебный торт и желтеть флердоранж постепенно».     Как зевала она         В неге томной и сладкой!     Я был пьян без вина         Той блестящей догадкой! Бурей вздохов я был поражен, уязвлен этим взглядом украдкой!     Я шептал: «Это так —         Не тоска, а томленье!     Остается на брак         Получить Разрешенье! Только дорого это, и нам надо бы предпочесть Оглашенье.     Будь Геро моей! Свет         Маяка предо мною».     Но услышал в ответ,         Чтоб оставил в покое. Я сквозь уличный грохот и шум разобрать не сумел остальное. Перевод М. Матвеева

Долговечное ухаживание

Залезла на решетку Леди,   И лает пес у ножек, Следить, что делают соседи   И как идут прохожие. Один у двери встав, давай   Звонить и дверь трясти: «Ответь-скажи мне, попугай,   Могу ли я войти?» Затем взлетел с забора попка   И говорит девице: «Коль не торчит из звона кнопка,   То он пришел жениться» Вошел он в зал — Пол Маркетри.   Ах, как же жалок он! «Не стар ли для тебя? — Смотри!   Действительно ль влюблен?» «Как знать — вы вправду влюблены?   Вас вижу со спины. Как знать — вы вправду влюблены?   Вы немы иль больны?» И вот соленая слеза   Скатилась со щеки: «Давно дары шлю, — он сказал, —   Ищу твоей руки!» «Не получали ль вы колец?   Колец из злата — дюжих! Их вам доставил мой гонец —   Почти что восемь дюжин» «Подарки ваши, — с укоризной   Сказала, — хрупки очень, Моя собака их изгрызла —   Колечки от цепочек!» «Не получали ль, — смотрит робко, —   Мой черный локон вы? Отправил почтой и в коробке,   Отправил с головы!» «Я получила их так много,   Что сделала подушку, (Молю, не присылайте стога!)   Подушку псу под ушко!» «Не получали ль вы письма,   Завязанного лентой? Из дальних стран, где хлад и тьма,   Письма любви заветной? «Письмо пришло, — и между прочим, —   С таким шикарным бантом! Но фрейлина мне: — Что за почерк!   Отправь письмо обратно!» «Письмо, что вывел каллиграф,   Ушло в глухие веси! Я жаждал счастья — я не прав,   Но все мне нужно взвесить!» Взлетел вдруг попка говорящий,   Советчик он отменный: «Ведь миг на редкость подходящий,   Чтоб встал он на колени!» Он покраснел, и побледнел,   И, на коленях стоя, Сказал: «Ах, нужно, леди, мне   Вам рассказать историю». «Пять долгих лет, еще пять лет   Ухаживал, подмигивал, Как много было счастья, бед,   Поведать могут книги вам. Ах, десять лет — понурых лет   Вздыхал я по старинке И слал тебе я лучший цвет,   Слал игры, валентинки. Пять долгих лет и снова пять   Жил в дальней стороне, Чтоб ум твой смог теплее стать   К скорбящему — ко мне. Жил тридцать лет среди сердец   Холодных и медведей, Пришел сказать я, наконец,   О, будь моею, Леди! Не покраснев, не побледнев,   Лишь улыбнулась жалостно, Сказав: «Страсть, много претерпев,   Скучна мне, а не радостна!» А попугай мчит на простор,   Хохочет злобно, едко: «Выносливый столь ухажер   Невыносим на редкость!» А песик лает все свирепей,   Показывает прыть, Чтоб с золотой сорвавшись цепи   Больнее укусить. О, успокойся, попугай!   О, успокойся, песик! Мой долг — сказать, пускай под лай,   Но слушать — кто ж вас просит. А леди — громче пса, как будто   Над псом спешит к победе. Влюбленные ж всегда орут так,   Услышали чтоб леди. Крик попугая — звонче, звонче,   Сердитей его смех. Но песьи взвизги, между прочим,   Звучали громче всех. Сидели слуги у камина,   На кухне — ввечеру. Заслышав дикий вопль в гостиной,   Дивились: «Что ж орут?» А паж, хоть он не исхудал,   Но громче всех заохал: С чем чай подать в гостиный зал   И связан этот грохот? Пажа забросить, чтоб узнал —   У них платок был крохотный — С чем чай подать в гостиный зал   И связан этот грохот. Когда, подняв ужасный гам,   Паж съехал с этажей, Его спросили: «Что же там?   Скажи, о принц пажей!» А у влюбленного есть трость   Побить собаку тучную, И песик заревел со злости,   Завыл еще тягучее. А также у него есть кость,   И пес угомонился, И с ней на кухню — спрыгнув просто —   Он, как и паж, спустился. Сказала леди, хмурясь строже, —   Ах, фея красоты! — «Мой пес мне дюжины дороже   Таких бродяг, как ты!» Вздыхать и плакать вам не след,   И не волнуйтесь больше! Тот, кто прождал уж тридцать лет,   Прождать сумеет дольше. Шагами залу всю измерив,   Вновь кнопку надавил И вышел грустным он чрез двери,   Таким же, как входил. «А у меня был попугай:   Век надо мной резвится! Что скажет — мудро, так и знай,   И я решил жениться. Другую б леди ухитриться   Найти мне, — плачет дед, — И пусть ухаживанье длится   Другие тридцать лет. Найду веселую, хоть сед,   Ведь вкус с годами тоньше, Спрошу ее: «Да или нет?»   Чрез двадцать лет, не больше». Перевод С. Головой

Славная грошовая труба

[С любовью посвященное всем «исследователям», которые изнемогают от недостатка «таланта».]

Пока не треснут трубы — дуйте     Вы, карлы карликового духа! Труб куча за спиной — торгуйте,     И златом набивайте брюхо. А воздух полон причитанья:     «Кто нас заранье наградит? Без Злата обмелеет Знанье.     У нас ведь свинский аппетит!» Там, где неспешно шел Платон,     Встал Ньютон, чем-то озадачен, — С копытом грязным и хвостом     По-свински мчитесь за удачей. Вам хлеб — им славу в унисон!     Нет, с вас не взыщут вашей каши, Но злить не будем духов сонм,     Смешав их имена и ваши. Они искали для бессмертья     В трудах восторженных — лекарство. Как стыдно им сейчас — поверьте —     За современное фиглярство. Кто ныне молит со слезами,     Чтоб мир любовью цвел и рос, И внемлет кроткими ушами,     Как стонет где-то гончий пес? Не рассуждай средь суеты     Про Мудрость — нрав ее ведь строгий, — Загонит хищников в кусты,     Чтоб не стояли на дороге. Откроются гостиных двери,     Как идолы, а не рабы, Танцуйте, собирая перья,     Писк извлекая из трубы. Украв клочки заветных риз     Познанья, залы застилайте И позолоченную слизь     Взаимной лести возливайте. Взмыв к славе, уж не смотрят вниз,     Паря как сокол средь высот, А за страданья будет приз —     Лишь много сотен фунтов в год. Тогда пусть реет знамя Славы,     И песнь Победы звонко льется, Ты будешь свечкой величавой     И даже бросишь тень на Солнце. Но лишь Один в Своем смиренье     Способен мир залить сияньем. Ты ж погоришь свое мгновенье     И пылко треснешь на прощанье. Перевод С. Головой

Примечания

1

Всевозможных страданий (лат.)

(обратно)

2

Поэтом не рождаются (лат.)

(обратно)

3

В двенадцатую долю (формат книги) (лат.)

(обратно)

Оглавление

Фантасмагория

  Песнь I Встреча

  Песнь II Пять Правил Как Себя Вести

  Песнь III Глубокие следы

  Песнь IV Воспитание

  Песнь V Обмен любезностями

  Песнь VI Замешательство

  Песнь VII Горькие воспоминания

Эхо

Морская болезнь

Рыцарь попоны

Гайавата фотографирует

Меланхолетта

Послание ко Дню святого Валентина

Три голоса

  Первый голос

  Второй голос

  Третий голос

Тема с вариациями

Считалка до пяти (игра в пятнашки)

Poeta fit, non nascitur[2]

Безразмерная тоска

Аталанта в Кэмден-Тауне

Долговечное ухаживание

Славная грошовая труба

Реклама на сайте