«Иглы мглы»

Широков Виктор Александрович Иглы Мглы

ОТ АВТОРА

Предваряя свое первое более-менее массивное собрание стихотворений, написанных за сорок лет, я, прежде всего, должен высказать сердечную благодарность издателю, неожиданно проявившему заинтересованность и способность читать "незамыленным" глазом современника и коллегу. И когда позже (в верстке) пришлось немилосердно сокращать как неопубликованные творения, так и стихи из книг, видит Бог, я старался оставить только лучшее или характерное и характеризующее.

Когда я был молод (а мне чудится — вся жизнь моя промелькнула одним чудным мгновением, даже не часом), и, как водится, меня "не печатали", читали "через губу" или не всерьез, чего стоит только то, что "Пермские боги" были напечатаны не в 21 (время написания), а в 36 лет — но зато в том, еще не опростившемся "Новом мире", я полагал, что конца края не будет несчастиям, зато сейчас, почти на склоне лет (при всей неувядшей энергии и надежде) отчетливо вижу правоту грубой таски и внимательного слежения высшего судии.

Прав Слуцкий: "Все приходит слишком поздно. Вовремя приходит. В срок".

И как оказалось — не стыдно за свои первые книги, за честные строки, от сердца ли они или от ума, от начитанности, от книжной культуры. Спасибо сердечное моим учителям, посвящения которым обозначены, хотя и не все. В прежних книгах все полнее, пусть не причесаннее. И все там о Шиллере, о славе, о любви. О России, о любви к Слову, о себе.

Должен заметить, что от цензуры, особенно редакторской, от недопущения к печати страдал поболее многочисленных — ских и — енок. Лишь две книги "Веретено судьбы" (1989) и "Слюни Аполлона" (2000) вышли в соответствии с авторским замыслом и, увы, замечены были только профессионалами-поэтами, а не критикой.

Не ходил и не хожу в стаде, не нахожусь в обойме. Читатель — мой единственный адресат и душевный ему привет от собрата. Я ведь и сам такой, не зря сказалось когда-то.

Стихотворные переводы — немалая часть моей творческой жизни. Только пунктиром пометил интересы и свершения. Только то, что публиковалось в авторских книгах.

Dixi. Еже писах — писах.

ИЗ ТБИЛИССКОЙ ТЕТРАДИ

СВЕТИ-ЦХОВЕЛИ

Не гаснет свет внутри Свети-Цховели [1]. Людская память помнит о былом. И снова торжествует дух над телом, над ложью — правда и добро — над злом. Мы, может, не подумаем о войнах, не раз дотла испепелявших край; и по могилам взгляд скользнет спокойно: в них лишь тела ушедших в ад и рай. Все умирает: дерево и птица. Бессмертие лишь может сниться нам. И все-таки прославлена десница построившего этот строгий храм. Нельзя судить насмешливо и строго далекий и полузабытый век; здесь в мыслях становился равен Богу униженный судьбою человек. Величие не в княжеском обличье, величие — в натруженных руках, когда не надо думать о величье, а просто дело оставлять в веках: сажать деревья, пролагать дороги, учить детей и виноград растить… Наследством станет новый мир в итоге, и поколений не прервется нить. И будет дух торжествовать над телом, над ложью — правда и добро — над злом… Пока не гаснет свет Свети-Цховели, людская память помнит о былом. 10. 72

МАСТЕРСКАЯ

Народному художнику Грузинской ССР Ладо Гудиашвили

Личики, лица, трагичные маски, морды звериные, лики святых все ожидало чудесной развязки и наполняло движеньем холсты. Плыл по течению слабенький плотик с девой поникшей и с гадом земным духа боренье с мятущейся плотью было, казалось, волненьем моим. Я за воскресшую правду сражался, я наклонялся к любимой моей в зеркале рамы мой мир отражался, с виду живущий судьбою своей. Раскрепощались беззвездные ночи и нерестились мильоны комет, и Чукуртмы [2] соколиные очи к солнцу стремились, встречая рассвет. Жизнь продолжалась, и длилось мгновенье, не принимая оковы годов, неудержимо, как сердцебиенье, ясное, словно улыбка Ладо. 10. 72

НА ПРОСПЕКТЕ РУСТАВЕЛИ

На проспекте Руставели сто платанов встали в ряд. На проспекте Руставели грустных слов не говорят. На проспекте Руставели в песню просится мотив. На проспекте Руставели каждый юноша красив. На проспекте Руставели дарят женщинам цветы. На проспекте Руставели не бывает темноты. Я свое стихотворенье на Урале, весь в снегу, вспомню, словно на мгновенье в южный город забегу. В ту зеленую аллею, где не встретил никого. Ни о чем не пожалею, не забуду ничего. На проспекте Руставели сто платанов встали в ряд. На проспекте Руставели грустных слов не говорят. 10. 72

ВСТРЕЧА

Провинциалочка в столице такое чудо, черт возьми! Разговорись — вернет сторицей зазря потраченные дни. Ты, снова молод и доверчив, плыви асфальтовой рекой, покуда синеглазый вечер прощально не махнет рукой. Плыви, рифмуя "нежность — снежность", не чувствуя обычных пут… В Ижевске есть такая свежесть! Так очи в Глазове цветут! Учи листвы язык зеленый, освободясь от зимних дрем, весной удмуртской удивленный, воскресшим сердцем умудрен. 23.04.1974

* * *

Никогда не писал дневников: откровенности, что ли, страшился или мнимости тех двойников, в чьем обличии вдруг бы явился. Понимаю сейчас — избегал полуправды, неверного слова; тех зеркал, что округлей лекал корректируют облик былого. И не раз в скоротечном письме признавался жене или другу в том, что всплыло мгновенно в уме, не накинув раздумья кольчугу. А сейчас сожалею о том, что не вел заповедной тетради; может, прозы подвинулся б том… Смысл — он есть иногда в маскараде. И пройдясь повзрослевшей рукой по наивным смешным откровеньям, вдруг поймешь, что обязан строкой груде старого стихотворенья. 3.01.

* * *

Осталась на губах пыльца волшебного цветка Надежды… Как странно! — я не ведал прежде подобной чуткости лица. То явь была иль сон случайный? Прикосновеньем потрясен, я убеждал себя вначале, что это был, конечно, сон. Но тотчас вспомнил предсказанье, ту карточную ворожбу, атеистическим сознаньем испытывая к ней вражду. Сбылось! — зачем я заставлял раскидывать по кругу карты? Передо мной разверзся кратер, и я на облаке стоял. И птицы свили хоровод, и миг столетьем обернулся, и съежился в минуту год, и невредимым я проснулся. Сбежал с воздушного крыльца, на службу зашагал прилежно… Печального цветка Надежды легко стирается пыльца. 21.04.

* * *

Н. О.

Поздней ночью — к Ларисе! К Ларисе! по размытому мартом снежку… В слюдяном разварившемся рисе поскользнуться легко сапожку. Поздней ночью по улице гулкой, где лишь ветер плечист и речист, страстотерпица тащит придурка, он прилип, как березовый лист. Поздней ночью — как вымерли — в доме только лифта гуляет кадык. Сей летающий гроб похоронит на минуту — последних живых. Поздней ночью пришедших с игрою, разрушителей дивного сна. Но Лариса простит и откроет, и плеснет на дорожку вина. Поздней ночью, метро разрывая ледяное пространство тоски, два бездельника, два попугая тщатся мыслей слепить черепки. Поздней ночью все души в полоску, их несходство наветов страшней. И в Филях ты поправишь прическу, в Лихоборах я сброшу кашне… На рассвете едва ли поверю в снежный обморок, в лунный вояж… Неужели две сонных тетери поднимались на пятый этаж поздней ночью — к Ларисе, к Ларисе… И в стандартные двери стуча, каждый был друг от друга зависим, негодуя, смеясь и ворча. И тяжелого неба десница вместе с шуйцей широкой земли не давали в темнице тесниться и к бессмертному свету влекли. 10.04. - 24.07.

* * *

Чашечка кофе в кафе "Марс". Жизнь на Голгофе не жизнь — фарс. Хочешь, не хочешь — держи форс, выпятив мощный торс. Круг повторяется — круг крут. Крепче, седок, обхвати круп. Помни, что подешевел креп, случай давно слеп. В рифму сказал — получай балл. Не угадал — покидай бал. Скажут потом: "Человек был, не умерял пыл". Чашечка кофе в кафе "Марс". Жизнь для поэта порой — фарс. Если всерьез, то — свивать трос весь из шипов роз. 2.09.

СТАНСЫ

Без устали мотают люди истории большой клубок; и шар земной обмотан будет витками огненных дорог. Но ты мне помнишься иначе, еще не начат спор веков, и умеряет пыл горячий ладонь прозрачных родников. И что-то папоротник шепчет доледниковое, свое; и ветер тихо гладит плечи, и птица без конца поет. Я знаю: шум твоих заводов надолго пенье заглушил; и вместо небосвода — сводов бетонных этот мир вкусил. Крапиву жгучую бичуя, искоренив чертополох, не сразу человек почуял, что быт не этим дик и плох. К чему преследовать огнями растений дикую орду? Их выкорчевывать с корнями себе отыскивать беду. Стоят столбы — посланцы света, топорща мертвое литье; но если будет вся планета бетонной, что житье-бытье? Пускай дома — дворцы, как в сказке. Но если и репей исчез, и вместо горок — на салазках мы падаем по скатам рельс… История — она пытлива. Она рассудит: что и как. Но ты живешь нетерпеливо, мой современник, маг бумаг. Ты даже мельницы старинной крыло не хочешь сохранить, а что до свечки стеаринной, то предпочел вольфрама нить. Тому нисколько не перечу. Прогресс на то он и прогресс, но неужель на гуттаперчу бездумно мы сменяем лес? Какой он — лиственный иль хвойный, с грибами или без грибов, но он — живой. И с ним спокойней, чем в царстве каменных столбов. Пока еще на ветках шишки, и есть, где побродить пешком, и даже косолапый мишка нам не по Шишкину знаком… Я все о том же: о природе, где все бездумней и тесней, а значит, в некотором роде о нашем с вами естестве. Понятно, человек — не птица. Он смеет. Строит. Царь и бог. Он на деревьях не гнездится, а для зимовки жидок стог. Но размышляя над итогом своих свершений и проказ, не нужно быть царем и богом, вот старшим братом — в самый раз. Без устали мотают люди истории большой клубок; и шар земной обмотан будет витками огненных дорог. Сложны не те уже задачи. Пока не кончен счет веков, пусть нам умерит пыл горячий ладонь прозрачных родников. 30.09.

ИЗ ЦИКЛА "ЧЕРНЫЕ СТИХИ"

* * *

Призываю немилость Господню. Я хотел бы скорей умереть, чтоб не мучиться в этом Сегодня, захороненный Прошлым на треть. Что мне нового Завтра разводы? Нефтяное пятно на реке? Если влажные черные своды будут бархатно льститься к руке. И еловый распластанный ящик поплывет, как священный ковчег, чтоб питаться одним Настоящим, чтобы с Прошлым проститься навек! 8.12.

ДВА СОНЕТА

1 Я барабаню рифмами давно. Терзаю слух. Порою множу слухи. И во Вселенной скромное окно я ковыряю, словно мальчик в ухе. Рассеянно. Мечтая о кино. О новом прапрадедовском треухе. И тихо ткется жизни полотно. Жужжит веретено подобно мухе. Откуда я? Кто я? Да все равно беззубой обезумевшей старухе. Вот нож взяла — обрезать нитку, но задумалась: "Что за жужжанье в ухе?" Вот так я продлеваю жизнь мою. А с виду — о забвении молю. 2 Мне холодно, хотя объемлет жар. Так двуедин озноб. Зачем утроба страшится праха, не приемлет гроба, предпочитая Вечности угар. Распорядилась мудрая природа, чтоб человек бездумно, как Икар, стремился к Солнцу; продолженья рода чтоб не стыдился, даже если стар. Так вот она, хваленая Свобода! Перед тобою — не алтарь, а — бар; и если у тебя священный дар, то выбирай забвенье для народа. Но осторожно: сменится погода, и удостоят длинных узких нар. 8.12.

* * *

Как я ничтожен, жалкий шарлатан! Ведь я, как все, хочу набить карман и, намотав учености тюрбан, продать дороже песенный дурман! 8.12.1975

* * *

Как лес не мыслится без эха и радуга — без вешних гроз, так и в припадке бурном смеха нет разрешенья, кроме слез. И глядя, как дитя родное безвольно корчится у ног, опротестуешь все земное и то, что сам ты — полубог. Но сдаться не спеши, невесел, мол, ты бессилен, как кизил блюдет природа равновесье душевных и телесных сил. И тот же самый человечек, дай срок, вберет в себя миры, когда не будет покалечен разладом внутренней игры. 17.08.

* * *

А. Ш.

Напрасно женщине служить ты будешь, став постылым. Любви притворной крест носить ей явно не по силам. И чашку трудно удержать, когда устали руки ее несчетно вытирать в бесплодном рвенье муки. Ты приноси вино и фарш, дивя хозяйской прытью, но будет прорываться фальшь в прорехи общежитья. И как-то, слыша за спиной глухой усталый голос, ты вдруг поймешь, что ты — чужой, что чашка раскололась. Что собирать на центр стола ее осколки тщетно; что трещина давно была, продляясь незаметно. Что прочным клеем ПВА не все соединимо; что ты ли прав, она ль права все мнимо, мелко, мимо… И выбор, право, не велик: каким путем расстаться; расстались вы в далекий миг, не стоит вновь стараться… 17.08.1976

* * *

Швейцар считает серебро, ладони тусклым звоном грея. "Мол, не дождаться брадобрея", помаргивает мне хитро. Неужто в мире все старо, как эта жалкая ливрея?! Цифирью лязгает табло, один из компонентов стресса. Нет никакого интереса глазеть на пыльное стекло. Неужто неизбежно зло и даже — двигатель прогресса?! Конечно, можно возрыдать о том, что Русь сгубила бритва; и новомодная молитва, быть может, попадет в печать (сулит такую благодать умов редакторских ловитва). Но я "как все". И дам "на чай" кусочек лунного металла. В словах порою проку мало. "Привет, товарищ! Не скучай!" А то, что сердце умолчало, мелькнет во взгляде невзначай. 28.05.

ИЗ ЦИКЛА "ЧЕРНЫЕ СТИХИ"

1 И я мечтал о невозможном, и мне хотелось в вихре лет оставить ясный и тревожный, и празднично-веселый след. Но шли года, и жизнь тянулась, как вол в грузнеющем ярме; когда на миг душа очнулась сидел я по уши в дерьме. И чем сильней ко свету рвался, тем глубже увязал в грязи; капкан испытанный попался: теперь лежи и кал грызи. Повсюду фальшь; везде трясина; и нет спасения во мгле; я не оставлю даже сына на этой воющей Земле. Ну что ж, я в мир пришел, безродный; изгоем жил и в срок уйду, чтоб утолить позыв голодный Земли в горячечном бреду. В последних судорогах оба познаем мировой озноб, меня родившая утроба и безотказный вечный гроб. 2 Когда придет пора держать ответ перед судом собравшихся пророков, спасения не жду; прощенья нет вместилищу столь мерзостных пороков. Я лгал и крал, блудил и убивал, не почитал святых и лицемерил; все сущее бесовской меркой мерил, и мне заказан райский сеновал. Все перечислю смертные грехи; введенный в искушение большое, вдруг вспомню: есть с в я т о е за душою про черный день есть черные стихи. Я в них свой век ничуть не очернил, лишь все цвета расставил по заслугам; и Бог простит за это фальшь и ругань и выдаст в ад мне скляночку чернил. Чтоб изредка средь смрада и огня в какой-нибудь землянке под Зарайском вдруг рифма вырывалась из меня о чем-то чистом, неземном и райском. 20.06.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1 Проснуться. Выглянуть в окно: куда как голо. Все позади, в давным-давно, семья и школа. Безлюдны пермские дворы перед рассветом. Природы скудные дары разрыты ветром. И ты сегодня одинок. Продут. Продулся. Но все-таки не сбили с ног. Ты встал. Обулся. Привычно к выходу идешь, находишь выход. Уже больших удач не ждешь, тем паче выгод. Ты мужество растишь в себе не подчиняться течению, слепой судьбе, чинам и святцам. И тем тяжеле взгляд назад, набрякли веки. Ты ничего не знаешь, брат, о человеке, который на тебя глядит из тьмы былого. Он ничего не говорит. Молчит. Ни слова. А ты забрался за алтарь, ценя искусство. Но в этом тайны нет как встарь; и всюду пусто. 2 На подоконнике торчит цветок алоэ. Он вроде бы довольства щит и страж покоя. Самоуверенный цветок. Что ж я набычен?.. Да он посажен в чугунок. Тем необычен. И этот маленький штришок меня забросил куда-то в детство… Словно шок. Мне снова 8. Гудит огонь. Искрит… Лови… Открыта печка. И замирает от любви мое сердечко. Как искры, жгутся в кулаке цветные стекла. А мама варит в чугунке картошку, свеклу. Так вот с чем связан ты, дружок! Узлы тугие. Как долговечен чугунок! А мы какие? 3 Кто бы думал, что чреваты обнаженностью своей возвращение в пенаты, пересмотр былых идей?! Ничего не изменилось: тот же дом и тот же сад, но терзает вашу милость каталог былых досад. Просыпаешься от страха, что мешал своей судьбе; снова ощущенье краха, оттого не по себе. Вспоминаешь поминутно, как ты что-то упустил; и опять на сердце смутно, словно не хватило сил. Но зато на старом месте ярче прежние мечты; ты опять с друзьями вместе новые торишь мосты. Что ж, в таком противоборстве утешителен итог: крепнут воля и упорство, исчезает гонорок. Над самим собой смеяться приучаешься слегка и не думаешь бояться, что валяешь дурака. 4 Любимая! Я всякий раз тебя уверить не умею, что женщина пленяет нас незащищенностью своею, что все мужчины испокон защитники и рудознатцы, что слишком мало значит сон, раз в нем с тобой не повстречаться. А ты спокойна и горда, ты не нуждаешься в опеке, и бешеных страстей орда смешна тебе в двадцатом веке. Ты говоришь: "Иди, проспись! Защитник, тоже мне, нашелся. И не ходи вокруг, как лис. На мне свет клином не сошелся. Ищи себе других подруг, охочих до мужской заботы. А я уж как-нибудь… без рук… И вообще, оставим счеты". Но это все — слова, слова… А не уйти от женской доли. И вижу я, как ты слаба, моей сопротивляясь воле. Как смотришь, веря и любя, готова подчиниться ласке, забыть, перебороть себя… Но это все не для огласки. 13.08. Пермь

КЯХТИНСКИЙ ТРАКТ

Пески заметают мои следы от Кяхты к Улан-Удэ. "Пить!" — они просят. Воды, воды! их золотой орде. Они засыпали сотни рек, выпили тьму озер; а тут идет себе человек, его не догнать позор. Дорога шевелится. Поперек бегут песчаные змейки. Все норовят прошмыгнуть между ног. Ловить их руками не смейте. Не слышен юркой песчанки укус; был человек — и нету. Лишь у дороги вырастет куст, сил наберется к лету. Меня легко обогнал бензовоз, гремя обрывком цепи. А я неподвижен, я словно прирос к неласковой этой степи. Сквозь целую вечность дошел до скалы, одетой в лишайник и мох. Гляжу: надо мною парят орлы и сам я парень не плох. Если не сдался горючим пескам, столько миль отшагал, что ступни, как влитые, пристали к носкам. Гипсовым каждый стал. В угол поставишь — не упадут три ночи и три дня. И только тогда победит уют, когда добавить огня. Чтобы от печки березовый жар заново переродил, выпей черемуховый отвар и набирайся сил. Уже позади Ново-Селенгинск. Отстал Гусиноозерск. И снова кругом песчинок писк и бесконечный порск. Снова сопки готовят сеть, боясь ненароком спугнуть. Ты начинаешь для смелости петь, продолжая свой путь. Здесь двести и триста лет назад не уцелеть одному. Осмеливался лишь конный отряд идти из страны в страну. Здесь чаеторговля давно велась. Здесь гнали отары овец. Здесь крепла русских с монголами связь, с китайцами, наконец. Намного позже Суэцкий канал Запад связал и Восток; И мощным деревом сразу стал нового века росток. Но Кяхтинский тракт не утратил друзей в эпоху великих событий. Работает неповторимый музей, без выходных открытый. Лет через тридцать мне бы взглянуть на эту бурятскую степь и повторить восторженный путь, не уставая петь. 4-17.10.1977 Кяхта — Улан-Удэ

ПОЛЕМИЧЕСКОЕ

Барокко — не порок. И я не вижу прока отстаивать порой в поэзии барокко. Но кое-кто не раз с гримасой ортодокса твердил, что хлебный квас питательнее морса. Усматривал резон в спасительной рацее, мол, вреден нам озон латинского лицея. Мол, за народ болит ретивое, и косо следил: кто индивид патлатый? Что за космы? Рычал: "Космополит!" А клички нет страшнее. Когда подобный тип, как с ним сидеть в траншее?! Уж космос покорен, а все его корежит… Явись к нему Харон, он и его — по роже. "Откель и кто таков? Сомнительное имя. Средь здешних мужиков не встретилось доныне". Не буду докучать сопоставленьем стилей. К чему права качать! Меня-то окрестили. 20.08.1978

* * *

Переполненный автобус мчит по скользкой колее; и Земля скрипит, как глобус, на ракетном острие. Примостившись на подножке, я с другими вместе мчу. В запотевшее окошко что-то высмотреть хочу. Эх, поездить бы беспечно, на сиденье развалясь, чтобы стекла бесконечно не захлестывала грязь. Но по-прежнему автобус мчит по скользкой колее; и Земля скрипит, как глобус, на ракетном острие. 3.01.1979

ХРУСТ

Памяти В. Г.

Наверное, был безутешен вписавший в новейший завет о том, что бывает повешен на нерве спинальном поэт. Не знаю, насколько по-русски себе уготовить венец, но близких своих перегрузки сломали немало сердец. Так в зале хрустальная люстра нужна, чтобы ярко светить; и часто сжигает искусство людей, как вольфрамову нить. Пиши ж посветлей, полуночник! Спеши осветить пол-Земли… Лишь хрустнет впотьмах позвоночник, когда достают из петли. 27.07.1980

ЗИМНЕЕ

От тех ли судеб, от других ли мгновенно я заново слеп от новорожденной Юдифи, зовущей кровавый рассвет. Прииди в мое государство молю — и повергни стопой… Ты скажешь: "Забрал бы ты дар свой! ведь мы же простились с тобой. Взгляни, как повсюду метели изъяны земли замели… И только ночные мотели чернеют еще изнутри". 15.10.1981

ОТКАЗ

Отказываюсь! Больше встреч не будет… Продолжай свободно игру бровей, ресниц и плеч… Живи, с кем хочешь, как угодно. Лети по улицам, кося надменно шаловливым глазом, как расшалившийся рысак, узду сорвавший с коновязи. Пусть солнце в выцветшем зрачке, как в тусклом зеркале играет… И — обожгись на новичке, который сразу оседлает. 19.07.

УЗОР

Ф. И.

Причудливый узор камней на побережье. Смотри, смотри в упор, протри очки, приезжий! Здесь моря витражи колышет ветер странствий. Не так ли наша жизнь пестра в непостоянстве? Не так ли каждый час дробит, шлифует душу, как море без прикрас обгладывает сушу? Швыряя голыши, гремя о гальку галькой, волна взбежать спешит на каждый холмик жаркий. Бессмысленный напор, но им и создается причудливый узор, хранящий с жизнью сходство. Вмешаться не берись, верь в предопределенье. Не блажь и не каприз прилив, отлив… Сцепленье раскрученных планет. Космические всплески. Непознанный секрет механики вселенской. Но внятен стал прибой с его прибрежной пеной, как разговор с собой о чем-то сокровенном. Глухой и ровный шум невидимых насосов. Ответный рокот дум на множество вопросов. А если будет смыт узор шальной волною, тем очевидней смысл в согласье быть с судьбою. 6.08. Гульрипши

ВИД С МОРЯ

Гульрипши… К названию прислушиваюсь… Соловей как будто вьет стальною нитью соло. И, крыльями махая, из ветвей летит стремглав трепещущее слово. На солнце зеленеет моря гладь и переходит в синь у горизонта. Как хорошо подальше заплывать и вглядываться в берег зорко! Садов густая зелень и лесов окутывает мантиею горы. Немного в жизни сладостных часов, когда с самим собою не в раздоре. Белеет слева зданьями Сухум, вдоль моря выгнутый, как половинка лука. Стреляй в меня, не целясь, наобум, приятельница давняя, разлука! Я столько раз прощался и страдал, влюбленный в города, как в женщин. И драгоценных слов металл бросал в года, как в воду, боль уменьшив. Сейчас совсем другой исход, мне ясен поворот событий. Я верю: будет новый год лететь по заданной орбите. И я еще не раз с женой и с дочерью сюда приеду… И будет черноморский зной над грустью праздновать победу! Веселый, загорелый и худой, кивая головой непоседелой, я встречусь с черноморскою водой и обниму ее умело. Плыви, плыви! Смывай печалей груз. Над опасеньями своими смейся. Здесь чувств и мыслей сладостный союз еще не раз затронет сердце. Еще я съезжу и в Зугдиди, и в Батум, в Тбилиси, может, напоследок… Куда влечет свободный ум, как завещал вольнолюбивый предок. И трепетная флейта Гюль-муллы, когда-то тешившая персиянок, и моря изумрудные валы еще не раз разбудят спозаранок. А позже, проследив по карте след метаний, поисков и странствий, пусть кто-нибудь вздохнет: "Ведь был же белый свет хорош в своем непостоянстве!" А вечером гуляет молодежь и, плечи загорело обнаживши, вдруг повторит сквозь хохот и галдеж: "Гульрипши!" За это и люблю тебя, страна, и потому несет стальная птица туда, где черноморская волна о берег не устанет биться. Я этот шум подслушал и несу как в сердце шорох крови… Наверное, вступил я в полосу незатухающей любови. Не прекращайся, яростный прибой! Не бойся о скалу разбиться! Как нужен спор с судьбою, и с собой, и с равнодушьем очевидца! Преодолеть разноречивость сред и выстоять, и настоять на праве самим собою быть на склоне лет и не бездельником в державе. Запомнится не местное вино, а — речи, где одна сквозит забота о мире… Единение одно людей братает — их работа. И пусть запомнит на прощанье взгляд не только рыночные фрески, не только море и соседний сад, но взгляд ответный, радостный и резкий. 9.08. Гульрипши

ТЕАТР

Вот и я узнал, как видно, цену благородству, дружбе и любви… Что ж, давай, закончим эту сцену, жизнь моя, скорей антракт зови! В том антракте — перестук бутылок, бутерброды, гомон, женский смех… Самому себе смотрю в затылок, он, увы, такой же, как у всех. Очередь покорно разойдется, чтоб опять вглядеться в новый акт, веря: побеждает благородство; понимая: всюду важен такт. Почему же, веря в провиденье, мы в быту не ищем красоты, разрушая хрупкие виденья в жизнь не воплотившейся мечты? 3.09.

РАБОТА

Перепачканы руки в чернилах, я фломастер опять заправлял… И юлит, как в ладонях обмылок, мысль, что вот он — бесславный финал. Но подул ветерок из фрамуги, и подумалось: "Жизнь хороша! Что ж, работа пусть пачкает руки, оставалась бы чистой душа…" 3.09.

* * *

Очень часто меня обижали. И притом — ни за что, ни про что. Я бы все позанес на скрижали, только вряд ли кто это прочтет. Все обиды мои — обыденка. Так — заноза, осиный укус. Хватит строить большого ребенка. Выбрал гуж, так держись и не трусь. Перемелется жизнь. Разойдется. Пролетит через сито годов. И обиды считать не придется то-то взвоешь — во веки веков. 4.09.

СТИХИ О СЫНЕ

1 Сон-сын, сын-сон, ветром ночи принесен, темной мысли в унисон колыбельный звон. Сын-сон, сон-сын, я с тобою не один; среди жизненных руин мой ночной рубин. Сон-сын, сын-сон, именем не наречен, тихо спи во мгле времен, смерти обречен. Сын-сон, сон-сын, нежно плачет клавесин; грозди пламенных рябин между злых осин. Я до смерти обречен слышать с четырех сторон сумасшедший перезвон: сон-сын, сын-сон! 2 Я Бог-отец, мой сын убит, и где могила, неизвестно. И мать безвинная скорбит, и пленный дух взывает к мести. Какие мерзкие скоты! Кругом Содом, кругом Гоморра… Стихом о пользе красоты здесь прополаскивают горло. Они взялись и за меня, они распнут меня охотно, цепями ржавыми гремя (потом покроют позолотой). Я мог бы мигом покарать сонм просвещенных негодяев, чтоб стала гробом им кровать, чтобы о мщенье догадались. Но время покарает их надежною рукой железной, им не бывать среди живых, и месть моя здесь бесполезна. Они же заживо мертвы, хрипя в блевотине привычно. А вы? Со мной согласны вы? Мне, впрочем, это безразлично. Я Бог-отец, мой сын убит, а где могила — неизвестно; и это горше всех обид, и вне законов кровной мести. 27.10.

МАТЕРИНСКОЕ ПИСЬМО

Написала мне мать письмо. Вновь меня во всем укоряла. Мол, ничто не пойдет само. Мол, сыночек, успехов мало. Хоть и дожил до сорока, своего заповедного срока, Но нужна ли твоя строка? Что стрекочешь ты, как сорока? Долбишь клавиши день-деньской. Ждешь-пождешь от критики реплик. Сыт по горло, поди, тоской. Понапрасну одежку треплешь. Возвращался б скорей домой. Как соседи кругом, трудился. Повстречался с какой вдовой да сошелся али слюбился. Жил бы дружно, своей семьей, шелестел бы кроссворд в газете, отдыхал бы весь день седьмой, если б слушал всегда советы. И еще попросила прислать чаю, сыру, немного масла… Что я ей могу написать? Что еще ожидаю счастья, что советы все трын-трава; никому они не помогут. Если взяли стихи права, то затягивают, как омут. И пошел я купить билет, и месил декабрьскую слякоть, чтобы сбросить вериги лет и, как мальчик, опять поплакать по несбывшемуся вчера, не свершившемуся сегодня… Не притворство и не игра этих слез порыв благородный, этот простонародный жест, брызги смахивающий ладонью. И не надо напрасных жертв, блудный сын не смирен юдолью. Не согбен я еще в кольцо. Ничего, что слегка поплачу, да не прячу свое лицо, как и душу свою не прячу. Не шуршу в уголке тесьмой, бандероли не шлю, как прежде. Написала мне мать письмо. Все мы долго храним надежду. 12.12.

* * *

Ты живешь мгновеньем длинным, жизнь прекрасная моя. Чистишь зубы "Поморином" и мечтаешь про моря. А потом спешишь скорее на работу, в институт; каждый день на день стареешь, так с тобой хозяин крут. Вдоль стальных трамвайных линий мы с тобой сам-друг бежим ранним утром, утром зимним, утром сизо-голубым. 22.12.

* * *

Что предскажет, что сулит спутанность ладонных линий? Принимаю "эринит", тем спасаюсь от Эринний. Словно когти сердце рвут на невидимые части, а еще цыганки врут про невиданное счастье. Значит, в чем-то виноват… Приоткрой, Зевес, завесу… Сердце в тысячи карат бриллианта больше весит. Я по городу иду. Что вокруг, не замечаю. У эпохи на виду встречу славе назначаю. 22.12.

ГОЛУБОЙ АЭРОПЛАН

А. Б.

Однажды ночью в исступленье зверском мне рассказать хотелось о Каменском… "Кому бы это надо? Ну, кому?" так думал я, и лишних слов не тратил, и на машинке не стучал, как дятел, поскольку света не было в дому. Я был тогда варягом деревенским, гостил на даче у друзей, в избе, вернее…Что мне о своей судьбе вдруг размышлять, тем паче о Каменском?! Он был, как говорят, поэт "не мой", хоть я молчал об этом, как немой. А ночь была темна и молчалива, хотелось — нет, не балыка и пива, а дружеской бессонной болтовни, когда слова — не стертые монеты, когда свергаешь все авторитеты, когда сверкают истины огни. Но, право, я заговорил красиво, то бишь неточно…Как бы красоту той ночи передать мне? На лету звезды мелькнувшей вспышка осветила мне жизни воплощенную мечту; то, что я в людях восхищенно чту. За русской печью на диване старом дышал хозяин — нет, не перегаром, поскольку мы не привезли вина дышал, наверно, чаем и вареньем, бурчал сквозь сон — морочили виденья, как говорил я, ночь была темна. С ним рядом — я воображал неловко спала жена (ей утром снова в путь), и было нетактично заглянуть в ее такую милую головку; обычно наши споры об искусстве во мне рождали тягостные чувства. Я думал, что за годом год проходит, и ничего во мне не происходит, одни и те же мысли крутят круг; меж тем как совершенствуется явно и прозу пишет все сильней подавно ее неподражаемый супруг. Перечитал строфу, и стало грустно, какой-то лед в словах; рокочет речь, но постоянно в ней картавит желчь; и та вода, и то же, вроде, русло, но вместо ожидаемой картины живой реки — комок болотной тины. А, впрочем, ночь воистину была не говорлива вовсе, не бела, и ходики на стенке не шуршали, и мыши не скрипели по полам, и сумрак с тишиною пополам затушевали прочие детали. . . . . . . . . . . . . . Явилось утро громким разговором за русской печью (с тыльной стороны я, в миг один досматривая сны, очнулся вдруг охальником и вором, и от стыда — как в стынь — затрепетав, вмиг понял, что в прозреньях был не прав). Друзья мои, как водится, прощались. Наказы. Просьбы. Умиляет малость того, что указует в людях связь. Не надобно особенных материй, вот разговор о гипсе и фанере, а жилка вдруг на шее напряглась. Я вышел к ним, отекший и лохматый. О чем-то буркнул. В сторону отвел глаза. Присел за небогатый стол. Опять в окно скосился виновато и швыркал чай, заваренный не так, себе внушая, что и чай — пустяк. Чай выпил. Застегнул рубашки ворот. Мы вместе с Аней возвращались в город, А Ленька оставался дня на три читать, писать… В журнал сдавалась повесть, а я в избе забыл нарочно пояс, чтоб не копилась сумрачность внутри. Не стану излагать весьма подробно суть утренней беседы. По всему мы попрощались. В утреннюю тьму мы с Аней вышли. Было неудобно идти на поезд. Утлый катерок нас на соседний берег поволок. Там ожидали городской автобус, наверно, с ночи, топоча и горбясь, четыре тетки в шелке и резине; ватага босоногих огольцов, поодаль — козы, несколько коров, и — в промежутке — сумки и корзины. И тут меня кольнуло… Нет, не сон и не в подкладке скрытая иголка; кольнуло острие иного толка, попало в резонанс и в унисон. Я, вспоминая процедуру эту, вдруг потянулся и достал газету. Она уже на сгибах пожелтела, вся пропылилась; ну да то — полдела, а дело в том, что спутница моя там поместила скромную заметку на ту же тему; случай сводит редко шальные рифмы, праздники кроя. Итак, среда, тому назад немало, (в газетном сердце вырвана дыра), я подсчитал: уж года полтора лихое время вспять перелистало, излишним любомудрием горя и лишнего немало говоря. Мы были в Троице. Хорош сентябрь на Сылве! Так тяжело не говорить красиво, когда сквозь ярко-голубой туман, разлившийся осенним половодьем, летит к тебе в любое время года с тех пор старинный дом-аэроплан! Дом тоже голубой. Снаружи странный, он изнутри — добротная изба, и посредине — печь, над ней — труба; распахнуты объятьем стены-страны, где каждая исписана страница и боязно ступить-пошевелиться. Сей странный дом, сей дом-аэроплан сегодня под музей поэта сдан, а был ему когда-то просто домом; давал гостям немедленный приют; взмывал со взгорья над рекою; крут в своем полете, странно-невесомом. Так вот мой сон, мой странный разговор с самим собой той ночью до рассвета. Как повернулась матушка-планета, что свой затылок вижу я в упор! Так вот зачем летел в Сухум, в Тифлис чтоб в Троице глядеть с балкона вниз. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Зачем, когда вошли в обыкновенье лирические эти отступленья, но, к слову, снова хочется сказать, что я — земляк с Василием Каменским, хотя знаком с его рывком вселенским увы, не лично! — лишь через печать. Каменский, впрямь сын разлюбезной Камы, поэт и авиатор, футурист, художник, набросавший жизнь-эскиз, охотник, расстрелявший жизнь, как драмы, не раз мелькал мне, словно солнца луч, из-за житейских непролазных круч. Живя в Перми с рождения, и я мечтал о вечных тайнах бытия, и я в Тифлис стремился и в Москву, открыл "субботники" у Евдоксии, но приступы тогдашней рефлексии усиливали робость и тоску. Мечта была бесплодною мечтой, я разве смог бы на вдове жениться, вдруг дом продать и вскорости разбиться на самолете в Польше, холостой; мотор доставить в Пермь и сделать катер, тут надобен Василия характер. Я как-то съездил с женщиной одной в ту Троицу холодною зимой; осматривал останки колокольни, был в церкви, послонялся по селу, и робкий неумелый поцелуй, наверно, с месяц отравлял покой мне. К Каменскому — приехал наугад, кружа его дорогами крутыми, вдруг вспоминая ветреное имя; (так в рифму здесь — столичный верхогляд), попал в его заветный дом-музей, всмотревшись вновь во всех его друзей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Рассеивался голубой туман. Поскрипывал наш дом-аэроплан. С ажурных крыльев — книжных стеллажей пыль осыпалась в яростном полете… Нежданно очутиться в переплете и — выйти в Жизнь без всяких сторожей! Покинуть этот милый дом-музей, вернуться в гвалт, в бессонную столицу, пожать беду и радости сторицей и обрести взаправдашних друзей, чтоб на рассвете в голубой туман взмывал твой голубой аэроплан. 29.12.1982

* * *

Вновь я проснулся, в детстве как будто зимнее утро, зимнее утро… Выбелил окна росписью иней, воздух меж стекол солнечно-синий. Сразу от сердца отхлынула смута зимнее утро, зимнее утро… Сразу неробко ступил на крылечко, выбежал тропкой к взгорку над речкой. Спрыгнуть готов, пусть высоко и круто зимнее утро, зимнее утро… В сердце — доверье, звонкие трели… Рядом деревья заиндевели. Ветки, как стропы синь-парашюта зимнее утро, зимнее утро… Мороз под пиджак, словно сталь — наждаком… А я, как кержак, весь оброс куржаком. Немногословного счастья минуты зимнее утро, зимнее утро! 4.01.

НА СОЛНЦЕПЕКЕ

В стакане — золотистое вино. Оно, как солнце, обжигает губы. . В твоей квартире пусто и темно. Как людно и как солнечно в Цхалтубо! Смеяться разучились зеркала. Со временем стареет амальгама. За гладкою поверхностью стекла змеятся трещины, как от порезов шрамы. Река Риони отразит верней подвижность черт, знакомую улыбку. Плыви, купайся, тень среди теней; пускай другой обнимет стан твой гибкий! А я, давнишней болью оглушен, стою на солнцепеке… С опозданьем обвит, как дерево змеящимся плющом, вернувшимся ко мне воспоминаньем. 7.03.

* * *

Опять похолодало. Хоть день горит светло, да только проку мало. Опять не повезло. Не пробежишь аллейкой в испуганную тишь. На узенькой скамейке часок не посидишь. Опять вползает скука в заснеженный простор. Беременная сука заходит в коридор. Ей только бы согреться. Хоть чуточку тепла. И я с холодным сердцем все не найду угла. Вчерашнее прощанье нейдет из головы. Предчувствуя заране, все знали мы, увы! Но так хотелось счастья, хоть чуточку тепла. Казалось, в нашей власти не разлучать тела. Но ты идешь по Минску, а я в лесном кругу черчу тебе записки ботинком на снегу. А впереди маячит шумливая Москва, где ничего не значат вчерашние слова. 7.03.

ДУХ И ТЕЛО

Объяснения. Потери. Каталог былых побед. Я одною меркой мерил 20 лет и 30 лет. Дух мой, юношески стройный, в горний воздух воспарял. Как быка — меж тем на бойню гнал — телесный матерьял. И сошлись парадоксально тело старца, дух юнца в новой страсти, и печально ждали славного конца. Что же, дева поглядела на меня через очки. Разглядела только тело, дух не виден сквозь зрачки. И со смехом убежала вмиг в заснеженную даль. Тело бедное лежало. Дух измученно летал. Так живу, мой друг, отныне; и раздвоен, и распят. Так пришли ко мне унынье и расплата из расплат. Но и деве той не лучше. Облетает юный цвет. И ее сомненье мучит: тело есть, а духа нет. 7.03. Каролищевичи

* * *

Заснеженные сосны. Послушай пять минут: Поют они, как кросна; видать, дорожки ткут из снега и метели, из синей тишины. . Им помогают ели, усердия полны. И ты, идя обратно дорогою судьбы, оставишь, вероятно ненадолго следы. 7.03.

ЗЕЛЕНОЕ ЭХО

Недавно мы с дочкой, гуляя в лесу, видали в кустах золотую лису. Она на прощанье махнула хвостом и скрылась мгновенно во мраке лесном. Когда я наверх поглядел, как в оконце, увидел в прогал краснобокое солнце. Когда по тропинке пошел напрямик, наткнулся на синий-пресиний родник. Когда мы под вечер домой побежали, то черные тени повсюду дрожали. И только белела на небе луна, как чудная лампа, сиянья полна. И долго звучало порою ночной зеленое эхо прогулки лесной. 6.04.

ВОЗЛЕ ШОССЕ

1 Вот и зажил я возле шоссе: дом — как дом; только странное дело вечно что-то в квартире шумело, в придорожной моей полосе. Был я поутру трезвый как все. Зубы чистил и брился умело; только что-то все время шумело, не являясь в открытой красе. Дверь я войлоком облицевал, щели все проложил поролоном, но по-прежнему шум неуклонно налетал, словно горный обвал. Я в аптеке беруши купил. Я завязывал шапку-ушанку. Бился шум, словно мячик о штангу, и до мозга — насквозь — проходил. Жизни шум, нестареющий шквал, пролети по скудеющим жилам. Вот и стал я почти старожилом, не желая — в "десятку" попал. 2 Вот сижу я, склонясь над столом. Был отцом я, и сыном, и мужем; только вряд ли кому-то я нужен… Все, что было, осталось в былом. Я, конечно, гожусь на подхват: принести, отнести, расстараться… А вот, что я не Фет иль Гораций, это слишком заносишься, брат! Вот твой рыночный диапазон от укропа до свежей картошки; если хочешь, рифмуй понарошку и глотай аммиак, как озон. Не стесняясь заезженных слов, на автобусе езди беспечно и не думай, что жизнь бесконечна для таких безупречных ослов. Тело будет потом сожжено, разбегутся поспешно родные и, быть может, помянут чужие, если выставят внуки вино. Так беги, не жалея подков, бей асфальт заграничным копытом; путь твой многими вдосталь испытан и завещан во веки веков. 3 Есть, как видишь, бутылка вина. В холодильнике — вот — "Цинандали". Жизнь прожили мы, проворковали, не считая, что это — вина. Перед кем и потом за кого? виноватим мы дальних и близких; можем штилем высоким и низким, только много ли проку с того? Холодильник легко распахну. Переставлю на холод бутылку. Сам себя щелкану по затылку и отправлюсь к ночному окну. Все улажу, что мне суждено. Промелькнут обывателей лица. С телевизором вряд ли сравнится бесконечное это кино. Бог ты мой, я забыл про вино! Впрочем, завтра оно пригодится, там — позавтракать, опохмелиться… Да и вам-то не все ли равно… 4 Что бездарней ночного ума, коль с душой в постоянном разладе (знать не знает о новом раскладе и давно не страшится письма?!) Подсказала бы летняя мгла, что с надеждами вышла накладка; да и так уже вовсе несладко чаепитье родного угла… Шел бы лучше, с порядком знаком, прямо в банщики иль в коновалы, чем шататься весь день, где попало, и без толку молоть языком. Чтоб, прогнав безрассудную стынь, исцелять всех собак беспородных; так пристойно весьма и подробно применяя на деле латынь. А пока, дорогой, засыпай и с утра потихонечку трогай, раз закаялся лунной дорогой закатиться прямехонько в рай. 15.06.

* * *

Все темнее и злее осенние ночи. Полногрудо луны забытье. В темноте среди тысяч людских одиночеств незаметней мое. Солнце пепел оставит от долгих пророчеств. Радость утро прольет. На свету среди тысяч людских одиночеств неприглядней мое. 6.09.

БЕЛАЯ НИТЬ

Вновь теснимый желанием странствий, я воочью увидел Восток, где над жгучим от соли пространством в небе плавится солнца цветок. Поначалу влекли саксаулы, синью звонкой томил горизонт и казалось — навеки уснули эти степи, как перед грозой. Надвигалась жара, и сушило даже губы от зноя порой, но трава эту землю прошила, словно небо сшивала с землей. И хлопчатника первые всходы дали новому чувству толчок, и ростком шелестнул через годы повернувшийся к свету Восток. Я увидел: прошли меж рядами хлопкоробы — собрать урожай, чтобы белыми чудо-горами выше к солнцу подвинулся край. Словно русские скирды вставали, в небо прямо взлетали стога… Этот хлопок белей не едва ли, чем зимой по России снега. И хоть было вначале неловко от горячки нахлынувших слов, эти фартуки, полные хлопка, эти руки воспеть я готов. Мне казалось, что я понимаю перекличку людей и полей, знать, недаром сейчас вспоминаю эти взгляды старух и детей. Хлопок стал драгоценной поклажей, мне отныне его не забыть; вот и время нервущейся пряжей тянет памяти белую нить. И когда на глухом полустанке вдруг ударят с разлету снега, я навстречу пойду без ушанки, пусть скользит на морозе нога. Не почувствую холода дрожи, снова чувства настигнет обвал… Это — хлопок, скажу я, быть может, это хлопок — в России — нагнал… И колючие белые осы, остывая в моих волосах, это хлопок — шепнут мне без спроса, это хлопок, забудь о снегах… И тогда, подуставший от странствий, я опять унесусь на Восток, где над жгучим от солнца пространством в небе плавится солнца цветок. 27.09.

НЕПРЕРЫВНОСТЬ

Уходит жизнь. Обыденно. Нелепо. На перебранки. Ссоры. Пустячки. А ты хотя бы раз взглянул на небо, тряпицей чистой протерев очки? Взгляни на облака или на тучи, что придавили низкий горизонт; и, может, этот взгляд тебя научит в иных событьях находить резон. А, впрочем, речь совсем не о природе поступков наших, фокус ведь не в том, чтоб стать другим иль оказаться в моде, иль не прослыть беспечным болтуном. Как мне порой хотелось научиться открытости, беспечности в себе, чтоб быть во всем не просто очевидцем, передоверив отвечать судьбе. Как в книгах я искал не просто тайну, а корень тайны, некий интеграл; и вот сегодня увенчал случайно трюизм, быть может, лаврами похвал. Ну, что ж, взгляну и я разок на небо, как смотрят на кривые зеркала, чтоб убедиться, до чего нелепо вся жизнь моя бездумная прошла. Сниму очки и, близоруко щурясь, уставлюсь, размышляя, в пустоту; и в памяти всплывет сквозь хмурость юность, как будто в ливень — дерево в цвету. Пусть ветер рвал доверчивые ветви, пусть осыпалась розовая цветь, но этот образ мне верней ответит, зачем необходимо сердцу петь. Да, отцвело и накренилось древо; да, и плодов покамест не видать, но эти ветви обнимали небо, хоть не могли о встрече рассказать. И пусть уходит жизнь… Во все лопатки пускай бежит, на части не деля, на верх и низ, делитель и остатки, как неразрывны небо и земля. 21.10.1983

РОЗЫ

Один сквозь сад иду в тиши. Устали ноги. Как эти розы хороши и как убоги! Казалось бы — спеши, пиши. А что в итоге? Как эти розы хороши и как убоги! Необязательность души Тревожит многих. Как эти розы хороши и как убоги! Один всю жизнь копил гроши. Другой — дороги. Как эти розы хороши и как убоги! А все-таки живи, греши, Плати налоги… Как эти розы хороши и как убоги! 7.06.

НАДЕЖДА

Я понял цену дружбе и любви: тогда хорош, когда дела в порядке; и никого на помощь не зови, когда лежишь, как в детстве, на лопатках. Я ошибался в жизни много раз, но все равно не накопился опыт; и как принять сиротство напоказ, коль сердце в ребра кулаком колотит. И я пытался быть таким, как все; шуршать, как мышь, своим кусочком сала… Но как бы жизнь на дыбном колесе меня ни распинала, ни ломала, я говорю заветные слова, я в полный рост иду, подняв забрало, на проходимцев, ибо тем права святая тень, что только жизни — мало. И надо не сдаваться, и суметь, отстаивая в драках идеалы, все тем же чистым пламенем гореть, а не тянуть надежней одеяло. Мне — 38, возраст не такой, чтоб упиваться ранней сединою. К чертям покой! Пусть будет под рукой родимое пространство ледяное. Я обречен сражаться до конца. Врагов моих пускай не убывает. И только свет любимого лица в моих метаньях силы добавляет. Я знаю: дом отцовский не сгорел, хотя и продан новым постояльцам; и мой удел, как дедовский надел, надежно подчинен упрямым пальцам. Я верю: материнская рука опять, как в детстве, боль мою утешит; и каждая строка черновика когда-то будет вещей, не поспешной. Тогда — вперед, разбрызгивая грязь, по сыроватым пажитям апрельским; туда, туда, где, ласково светясь, желтеет солнца шар над перелеском. Через косые резвые дожди ветрам навстречу, радуясь и плача; и вглядываясь, что там впереди, надеяться азартно на удачу. 19.04.

УГЛИЧ

Воспоминанья, крытые соломой. Кто ухватился, тот себя не спас. И смотрит вновь с расчищенной иконы нерукотворно-рукотворный Спас. Мы говорим о подлинном и мнимом. По Угличу проходим, все в снегу… Ах, что ты шепчешь, милая Марина? Я не Димитрий, но и я солгу. Ах, милая пленительная полька, как глаз твоих неистов малахит! Смежила веки (вековала сколько? А ретивое до сих пор болит…) Слежался снег. Скрипит под каблуками. По Угличу проходим, все в снегу. И колокольный звон плывет над нами, и наша дочь смеется на бегу. Но почему тревожно так и знобко? Что нам сулит в столице месяц март?. Заметена ночной метелью тропка. Поленница лежит колодой карт. Раскиданы колючие созвездья. Непредсказуем поздний гороскоп. И снег летит, такой же бесполезный, и наметает времени сугроб. 8.03.1984

* * *

Людей природа, в сущности, одна: как ни ряди врожденные инстинкты, сквозь оболочку хорошо видна звериная повадка и косинка. Срывается муштрованная речь. Не справиться иному с хищным взглядом. И в лесть горчинкою вползает желчь, готова обернуться страшным ядом. Есть у меня знакомый толстячок. Сластена. Буквоед. Завзятый книжник. Как злобно он сжимает кулачок, когда с усмешкой говорит о ближних! Его уж точно медом не корми, дай посудачить о чужих ошибках; и влажных губ облизанный кармин кровавит откровенная улыбка. Как точит зависть бедного порой, а я его подтравливаю тихо… Что ж, в Риме говорилось (Боже мой!): Homo sum — humani nihil… 11.04.

ТРИ ЧАСА ОЖИДАНЬЯ

Три часа ожиданья — это много иль мало? Жизнь меня обнимала, ломала и мяла, жизнь меня волокла, как котенка, вперед день за днем и за годом мелькающий год. Я взрослел, понемногу в привычках менялся, обминался, а все же пока не ломался; я за жизнью волокся трусцой и шажком и портфелем махал, словно мальчик флажком. Было много мечтаний и много надежд; я себе устанавливал новый рубеж, уставал, отставал, и винил, и винился, и порой сознавал, что вконец обленился. Жизнь прощала меня и, жалея, ласкала… Три часа ожиданья — это много иль мало? Электричка трясется на стыках, как бричка. В срок стремится успеть, долететь электричка. Через ливень, сквозь зелень и высверки дач мчится солнцу навстречу залогом удач. Я трясусь в такт ее нескончаемой тряске, я влеченью сейчас отдаюсь без опаски, я спешу на свиданье с надеждой своей; мой полет все быстрей, встречный ветер сильней; Заоконная зелень сочней, зеленее… Неужели я тоже сейчас молодею? Далеко позади шум и гомон вокзала. Три часа ожиданья — это много иль мало? Скорость въелась в меня, как дурная привычка. Вспыхнуть жарко стремится последняя спичка. Сигаретка бикфордно чадит-догорает. Расставаться со мною рассвет не желает. Набирает свою светоносную силу, чтоб взбодрить приуставших, болезных и сирых. Полустанки минуя, летим оперенно. Вон калека неспешно бредет по перрону. Он, наверно, забыл, как томиться и мчаться; повязали его добротой домочадцы; чувство скорости жизнь беспощадно украла. Три часа ожиданья — это много иль мало? Может, жизнь моя вся до сих пор — ожиданье, с каждой новой весной прежних чувств оживанье; ожиданье любви, ожиданье удачи; и я жить не могу, не умею иначе. Ветром новых поездок лицо ожигаю, ожидаю свершенья, опять ожидаю. Все мы, люди, комочки разбуженной плоти, в бесконечном полете, во вседневной заботе. Воплощая мечты, говоря торопливо, мы в любви объясняемся нетерпеливо. Почему ты в ответ до сих пор не сказала, три часа ожиданья — это много иль мало? 30.06.

* * *

Люблю твое лицо мадонны: из-под слегка припухлых век взор грациозно-полусонный, где вызов небу не померк. Улыбку (с ней и черт не сладит) и чуточку курносый нос, твои распущенные пряди наивно вьющихся волос. Простосердечную небрежность, недооформленную стать; и нежность, нежность, нежность, которую не передать. Да что там нос, глаза и пряди, весь водопад твоих волос, когда б сказал, что в быстром взгляде прочесть однажды довелось! 31.06.

* * *

Я не хочу обманывать тебя, мучительно я к прошлому ревную; вновь ослеплен и днем бреду вслепую, сухую кровь рассудком торопя. К чему твердить про некий идеал, про то, что так хотелось к изголовью склоняться утром с чистою любовью, которую всю жизнь свою искал. Я знаю, время успокоит кровь и вместо небывалого блаженства оставит только жажду совершенства, которой и является любовь. Я не молю еще побыть со мной, но знаешь, как, расправив с хрустом крылья невидимым сознанию усильем, вдруг тянется одна душа к другой! 31.06.

ОБМОЛВКА

Проясняет истину враз оговорка или обновка… Вновь размолвка промежду нас. Неужели она надолго? Без тебя жизнь моя — дрянцо. Стоит ли говорить подробно. Пред глазами — твое лицо. Каждый взгляд, как удар под ребра. Чудо-родинка на губе. От обиды едва не плачу. Что я значу в твоей судьбе, если все-таки что-то значу? 21.09.

БИЛЬБОКЕ

Не смешную погремушку и не перстень на руке подарю тебе игрушку под названьем бильбоке. Красный шарик на бечевке. Знай подбрасывай — лови. Нужно капельку сноровки и немножечко любви. Что слова? Резону мало. Не прикажешь и в стихах, чтобы чаще вспоминала наши встречи впопыхах. Может, слишком я доверчив, но мне кажется порой: ты моим играешь сердцем, тоже тешишься игрой. 9.08.

СОН ВО СНЕ

Ночная тишина глуха, как вата. Лишь изредка ее перерезает далекий свист больших электровозов, ножом консервным вспарывая сон. Я в комнате один. В привычном кресле устало разместилось тело. Снова умчались мысли в дальние пределы, где можно пробежаться босиком. За окнами накрапывает тихо осенний дождик. Ветер рукоплещет вовсю шальными ветками деревьев, роняя побуревшую листву. А в памяти моей не меркнет солнце, лежит спокойно гладь пруда Святого, где лилия белеет невесомо. Я к ней спешу подплыть, слегка коснуться, чтоб осознать, что все это не сон. Веселый воздух резво и покато скользит по свежевымытым плечам. Свет солнечный струится, как из лейки. Двоится зренье, и тебя я вижу всю в ореоле радуги цветной. Ты проплываешь, юная русалка. Струится водопад волос неслышно. Слова твои крадет гуляка-ветер, и только эхо вторит, искажая сиюминутный смысл всевечных фраз. Давно пора мне в комнату вернуться, отставить кресло в сторону и тут же тебе по телефону позвонить. Но сон во сне, как неотвязный призрак, как мириады разноцветных радуг, слепит и снова смешивает зренье. Я пробужденья жду. Далекий свист ночных электровозов убеждает, что не остановима жизнь, что нужно инерцию движенья сохранять. А, может, память этому порука, и сон не просто отдых, дань покою, а тот же бег в немой стране мечты? 11.10.

* * *

Люблю восточного базара неунывающий азарт. Еще судьба не досказала, не разложила мятых карт. И вот торговец сладкогласный тасует цены и слова. А солнце не жалеет красок, и медом пахнет пахлава. Мир рынка всюду одинаков, но здесь вольготно и светло. И я, как записной гуляка, ловлю последнее тепло. 4.11. Фрунзе

* * *

Слова твои, не ахай и не охай, найдут признанье позже, может быть, как свет звезды, немыслимо далекой, что продолжает, и сгорев, светить. Но что мне отсвет отгоревшей жизни, что ореол священного огня, раз нет меня? Нет нужды в пышной тризне, раз выбрал ночь и не увижу дня. 29.11.1985

ЗОЛА

Чего мне ждать? На что надеяться? На то, что все-таки поймут и перепеленают сердце, и выбросят обиды жгут. Все время — деньги, деньги, деньги! а я, как нищий на углу, устал молиться и тетенькать, и дуть на чувств своих золу. Из пепла не возникнет пламя, из безысходности — любовь, и только память, только память еще мою согреет кровь. Когда чредой пройдут виденья, я оценю ли грез размах? Души не меряны владенья, и я здесь подлинный монарх. Хочу — люблю, хочу — караю, и в сновиденческом огне не к раю, к дедовскому краю хотелось быть поближе мне. Чтобы из мглы вечерней свита и предзакатного огня, всех этих грешных духов свита не ополчилась на меня. О, да не буду близким в тягость! Уйду, пока не надоел, навеки в край, где плещет радость за установленный предел. На то нам и дается слово, чтоб светом выхватить из мглы две-три щербатинки былого и — не разворошить золы. 31.08.

КОРАЛЛ

Ты прав, знаток любви, Стендаль, кристаллизируется чувство, и обретает сердце даль, в которой без любимой пусто. Течет по жилам чудный ток искрящихся переживаний. Благоуханна, как цветок, любовь, а ты — всего желанней. О, только б находиться близ, навек не прерывать мгновений; любая прихоть, твой каприз и полноправны, и священны. Омытый зрением двойным, мир предстает в красе нетленной. О, только б с ней, о, только б с ним навек не прерывать мгновений. И как бы рок ни покарал, одно спасенье — сердцу вверься, любовь — особенный коралл, растущий по законам сердца. 30.09.

* * *

Дочери — 15 лет. Джинсы. Модная прическа. А в глазах — тревожный свет, характерный для подростка. Сотни, тысячи проблем сложностью своей пугают. Что там Брэдбери и Лем, здесь фантастика другая. Поражаюсь каждый раз неприступности задачи. Опыт взрослых — не указ. Да и как еще иначе. Открывает новый мир дочь моя, кончая школу. Не разученный клавир, а — дорогу в звездном поле. Дочери — 15 лет. Не споткнется ли дорогой? Утром я смотрю ей вслед с очень родственной тревогой. 30.09.

* * *

Ты помнишь: вечер, мой мундир и шум вокзала? "Любовь изнашивается до дыр", ты мне сказала. Любовь изнашивается, как ткань. Рано иль поздно. Не плачь, не плачь. Ах, перестань! Взгляни на звезды. Что в бесконечной глубине горят беспечно. В том очистительном огне пребудем вечно. 4.10.

ДОРОГА В ГОРОДНЮ

Мы утром вышли в ранний путь… Дорогою окольной внушал я дочке, что взглянуть пора на колокольню; что церковь красит Городню с пятнадцатого века; что стыдно спать пять раз на дню, когда ты не калека. Не соглашалась ни за что идти в селенье дочка, дубленка будто решето не держит ветерочка. Ее пугал не холод зим, когтящий лютым зверем, а то, что в книжный магазин я заглянуть намерен. Она читала мне мораль, мол, сед, а все туда же: полночи белый лист марал и стал чернее сажи. Потом готов сидеть полдня над старой книжкой Блока, а ей — ни слова, хоть родня, ей очень одиноко. Была турбаза в декабре забита стариками, одни деревья в серебре девчонок завлекали. Хотя б подружку в свой заезд, Аленку иль Сюзанну, то был бы общий интерес взамен сплошных терзаний. Что мне ответить? Чем мне крыть подобные запросы? Не пара рук, тут пара б крыл могла обезголосеть. Из-под сапог летела пыль. Был уголь здешней метой… Я по дороге ей купил пирожное, конфеты… Была дорога далека. К тому ж с шоссе ни шагу. Сейчас легко с черновика на белую бумагу перенести путь с грузом пут под леденящим ветром, когда машины рядом рвут тугие километры. О, как же ныла и кляла мою страстишку дочка! А я молил: вот до угла, потом до бугорочка дойди… И встанет Городня веселыми домами, и оба-двое мы, родня, пройдем меж их рядами. Так и случилось… Важен пыл не только для таланта, но — цель достичь. И я купил словарик музыканта. Потом, куда душа звала, давным-давно не в ссоре, прошли мы к церкви, что была, конечно, на запоре. Сверкали златом купола, и небо было чище над скромной тропкой, что вела на местное кладбище. Там бомж и протоиерей, крестьяне и солдаты лежали рядом; их тесней объединяли даты. Они одни видали сны, в верховье Волги жили… Мы тоже веточку сосны на холмик положили. За описанье не берусь обратного маршрута; но приоткрылась дочке Русь хотя бы на минуту. Я думаю, что поняла она (я, впрочем, тоже): дорога — к Родине вела, пугая бездорожьем. И надо не бояться зим, идти с открытым сердцем, найдется книжный магазин, где можно отогреться. Найдется красное крыльцо, где не важна монета; найдется красное словцо не только для привета. 26.12.1986

ВДРУГОРЯДЬ

Л. Ю.

Славно все же бывает на свете вспоминается то, что забыл… Я вдругорядь товарища встретил, словно в юность фрамугу открыл. Мы полвечера с ним говорили про обиды давнишние, но чай не пили и кофе не пили, и не пили сухое вино. Черт ли выкинул это коленце или ангел убавил вину… Показал он мне сына-младенца, поглядел я на третью жену. Чуть заметил, не трогая, книги; и растрогали нас не стихи, а какие-то давние миги и нелепые наши грехи. Я бубнил про наветы и сплетни, он талдычил, что надо худеть, чтобы новое тысячелетье без одышки легко одолеть. Мне за сорок, ему скоро сорок, а мы, вроде болтливых сорок, о приятелях давних и спорах раскричались, забывши про срок. Между тем кукарекнула полночь, мне пришлось собираться домой; друг и тут деликатную помощь оказал, проводив по прямой. Лишь в автобусном коробе гулком понял я, что который уж год я петлял по глухим закоулкам, избегая веселый народ. Я лелеял нелепую хмурость, ею близких своих изводил, потому что боялся за юность, знать — ушла, а вернуть нету сил. Что же, есть хоть осьмушка столетья, чтобы встретить достойно конец века, чтоб наши взрослые дети с уваженьем сказали: "Отец". Впрочем, это не главное, если воплощаются в слово мечты, остаются пропетые песни и пройденные вместе мосты. Пусть прокатится гулко столетье, словно обруч, гремя о настил… Я вдругорядь товарища встретил, но о главном еще не спросил. 11.05.

ДИАЛОГ

Говорила о новой работе, как сменить сапоги и пальто, а мне слышалось: "Кто ты мне? Кто ты? Неужели друг другу никто?" Был пейзаж за окном безотраден. Моросил затянувшийся дождь. От незримых царапин и ссадин сердце слабое кинуло в дрожь. Но выгравшись в сюжет диалога, я острил, что зима не страшна, что не вижу достойней предлога, чем укрытые снегом дома. Ледяная колючая сказка нам милей, чем осенняя пыль. Даже ветра случайная ласка подымает алмазную пыль. Если только не думать при этом о квартплате, еде и тепле; если жить, словно малые дети, на бездумно-волшебной земле. Но прорех еще жизненных много, и заботами полнится дом, и врывается в ткань диалога нескончаемый дождь за окном. 19.10.

* * *

Ты, помнится, меня спросил о жизни, явно, между прочим. Своим распределеньем сил ты был, конечно, озабочен. Ты продолжал свой марафон. Бежал. Подпрыгивал, как мячик. Что я? Всего лишь общий фон. Обыкновенный неудачник. А как живу? Да все пишу. То громче кажется, то тише. Спрессовываю жизнь свою в упругие четверостишья. 24.12.1987

* * *

Мне пишется не в кабинете среди разостланных бумаг, а на закате и рассвете лишь на ходу, где весел шаг. В метро, в трамвае, в электричке, где жизнь сама против длиннот. Пишу порой огрызком спички на коробке, а не в блокнот. Мне дышится не углекислым коктейлем; нужен ли резон, чтобы вобрать в стихи и в мысли грозой процеженный озон?! В лесу, на поле и у речки, а не среди зеркальных зал я подобрал свои словечки, на нитку ритма нанизал. 3.02.

* * *

Жизнь, ты спроси про мои три заповедных желанья… В детстве хотелось любви. В юности — просто вниманья. Зрелость наморщила лоб. Видно, боится прогаду. Белый некрашеный гроб стал почему-то в усладу. Если же, впрочем, сожгут пепел пусть сразу развеют… Столько обиженных ждут там, где и молвить не смею. Вот что снедает меня. Вовсе не жажда признанья. Только б частицей огня в общее кануть сиянье. 3.02.

В ИРКУТСКОМ МУЗЕЕ. ГОДЫ СПУСТЯ

В Иркутском музее совсем малолюдно. Здесь не был лет десять, вот встретились вновь. Жилось мне несладко. По-всякому. Трудно. Работа. Учеба. Стихи и любовь. Иду, не спеша, по квадратам паркета. Мне эта коробка музея тесна. На улице лето. Сибирское лето. А я все ищу, где былая весна. Давно ли с путевкой ЦК комсомола спешил в агитпоезд и ездил на БАМ. Где были времянки и гомон веселый сегодня уютно добротным домам. Какие события грянули в мире! За век прокатилось четыре войны. "Портрет неизвестного в синем мундире" все так же спокойно глядит со стены. Мы тоже пройдем как безвестная поросль, и повесть о жизни вместится в строку; но совесть людская есть главная новость, и мы у грядущего вряд ли в долгу. Потомки отыщут записки, портреты. Рассудят пристрастно, что "Против", что "За"… И кто-то пройдет, не спеша, по паркету и глянет внимательно всем нам в глаза. 7.07.1988

ЗИМОГОР

Мне — 42. Когда б — температура, я умер бы от страха в тот же миг, но жизнь — конвейер, портится фигура, и вот уже я не мужик, старик. Большой привет! Смените интересы. Смотрите телевизор, черт возьми! Там тоже есть и метры, и метрессы, и много восхитительной возни. Возьмите побыстрее ноги в руки и сдайте на анализ вашу мысль, и не пилите сук, поскольку суки поддерживают на мизинцах высь. Я, видно, из породы скупердяев, боюсь считать остатние года; и нет ни слуг, ни подлинных хозяев, лишь расплодились горе-господа. Им нравится веселое молчанье, им хочется надежнее сберечь волынки иностранное звучанье и балалайки скомканную речь. Гудит апрельский ветер за стеною, фрамуга выгибается дугой; и я захвачен возрастной волною, я словно тот же, но уже другой. И все мои баллады кочевые трассируют, что жизнь одним права, ведь не склонилась на упрямой вые шального зимогора голова. Итак, вперед, не признавая порчи, не занимая лучшие места; очередной апрель раскроет почки, и скоро брызнет свежая листва… 23.03.

ТЕЛЕГРАММА

"Всей трассе полета дожди моих слез" пришла от тебя телеграмма. Так вот он, ответ на проклятый вопрос: комедия жизнь или драма. Так вот почему мы боимся летать и топчемся часто на месте; и солнце не любим, приучены лгать друг другу, не помня о чести. Но знай, что рокочет над озером гром во тьме беспробудно-кромешной; зовет телеграмма; и дождь за окном как наш разговор безутешный. Не буду твердить про банальную грусть, что в небе дыру залатаю… Я солнца палящих лучей не боюсь и сердцем к тебе улетаю. 11.07.

* * *

Не любитель я гостиниц, но когда в отъезде долгом, номер — сладостный гостинец, блажь, повенчанная с долгом. Здесь не страшен поздний вечер: засмоливши сигарету, кофе заварив покрепче, славно развернуть газету. И легко перелетая мыслью за последней вестью от Берлина до Шанхая, от кораллов до созвездий, славно верить в то, что вечен твой уют, заливчик света, между тем, как этот вечер весь сгорел, как сигарета. 12.07.

* * *

Как высоко прямо в толще обрыва ласточки делают гнезда свои! Значит, над бездной быть можно счастливым, если есть крылья взаимной любви! 22.07.1989

ДОМ ПОЭЗИИ

Александру Амвросьевичу Лужанину

Евгении Эргардовне Пфляубаум

Чтобы встретиться — надо расстаться. На юру. На ветру. Поутру. 22-32-18 Я когда-нибудь вновь наберу. Загудит телефонное чудо, и в копилку просыплется медь. "Здравствуй, Виктор! Куда и откуда? Мы хотим на тебя посмотреть". И опять на такси я проеду мимо Свислочи, славной реки. И опять мы затеем беседу, дорогие мои старики. Я прочту вам стихи, если можно. Я обследую книжный развал. Мне представить сейчас невозможно, что когда-то у вас не бывал Как бы ложь под меня ни копала, как бы враг ни палил из фузей, есть на улице Янки Купалы дом поэзии верных друзей. Как бы годы ни стали меняться, в лютый холод и в злую жару 22-32-18 я когда-нибудь вновь наберу. 9.04. Минск

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Какая жизнь! Какой уют! К чему нам давний спор! Во всех киосках продают "Герцеговину Флор". Табак отборен и душист. Все гильзы на подбор. Бери, закуривай, артист, "Герцеговину Флор". Но что темнеешь ты с лица? Какой-такой укор? Неужто все же есть грязца в "Герцеговине Флор"? И в гильзах — порох, не табак, и все твои дела — "табак", поскольку ты — слабак и цепки удила. И помнится тяжелый ус и жирный — жирный дым; и если даже ты не трус, то — жалкий подхалим. Держись за жизнь и за уют, на заверенья скор. Недаром всюду продают "Герцеговину Флор". Недаром… И смиряя нрав, припомни, коль учен, предупреждал тебя Минздрав? Предупреждал о чем? 14.07.

УЗЕЛОК

Никого не надо заводить. Ни жены. Ни кошки. Ни собаки. Невозможно с ними разделить боль утраты… Между тем, однако, тянется живое вечно жить. Радость даже в венах колобродит, под руку толкает — расскажи миру о любви круговороте. День вскипает ворохом цветов. Сумерки сулят галлюцинаций всполохи. Я, кажется, готов, милая, с тобою обменяться нежною структурою души, зрячей осязательностью кожи; только ты подробней опиши, чем мы в узнавании похожи. Может быть, бессмертия залог в том, что, не пугаясь укоризны, завязался встречи узелок и его не развязать при жизни. 28.10.1990

* * *

Шумеры. Греки. Копты. Иудеи. Славяне. Персы. Римляне… Не раз cultura agri и cultura Dei сплетались в хороводе вещих фраз. Поэт — antheos… В первохристианстве явился нам священный символ — крест, где плоть распята в зыблемом пространстве, а дух сияет далеко окрест. Не каждому пройти путем крещенья, чтобы душой воскреснуть во Христе; и я прошу у каждого прощенья, невидимо распят я на кресте. Путь от Содома к песенной Голгофе прошла моя безбожная душа; и отразился пусть не лик, а профиль среди страничек, сходство доверша. Так на пути словесном к совершенству, пройдя сквозь тартар, сквозь тартарары, вдруг ощутишь, что приобщен к блаженству, то Дух Святый явил свои дары. Дух неподвластен силе и закону. Судим одним критерием креста. Поэзию нельзя свести к канону. Она как совесть. Если есть — чиста. 10.06.1991

КОНЦЕРТ

Михаилу Плетневу

В бойком муравейнике оркестра все Гармонии подчинено: и смычки, и струны, даже чресла музыки колючее звено. Весело работают суставы. Скромно сухожилия хрустят. Снова пестрой публике по нраву инструментов яростный парад. Как улитки, вздрагивают скрипки. Словно ель, гудит виолончель. Бьет ударник, как стрелок, навскидку, попадая постоянно в цель. Тонкие невидимые нити к слушателям тянутся сейчас. Новая симфония в зените, как в полете вспыхнувший фугас. Воздух снова звуками расколот, как ударом звонкое стекло. Зло вползает, как могильный холод, и добро ничтожно, как тепло. Новые выдавливай рулады. Шепотом предсмертным прохрипи. Только не лишай меня услады видеть свет в заснеженной степи. Только не мешай отдаться ласке призрачно-чарующей руки. Говори со мною без опаски и развязке близкой вопреки. Говори о подлинном и мнимом, повторяй без устали стократ то, что произносят херувимы, то, что пилигримы знать хотят. 2.05.

* * *

Дождь. Испарина. Усталость. Время, вставшее стоймя. Алость. Впалость. Малость. Жалость. И дома, дома, дома. Между прочим, в каждом слове есть невидимый улов. Хорошо увидеть внове то, что радостней обнов: старый парк. Свою аллею. Влажный в трещинах асфальт. Что люблю и что жалею. Ничего, что был фальстарт. Главное — пусть льется влага "эль" родного языка. Это благо, благо, благо ныне, присно, на века чувствовать свое призванье; знать, что истово люблю эту землю; и признанье с земляками разделю. Кто здесь зритель? Кто художник? Краски чьи и чьи слова? Только дождик, дождик, дождик да зеленая листва… 28.07.

ПРОТИВОРЕЧИЕ

В темном вагоне, летящем в туннеле, мы очутились случайно вдвоем. Дьяволы пили и ангелы пели, две половинки боролись в одном. Не понимая божественной цели, чередования света и тьмы, соприкоснуться и то мы не смели, грешной беседою теша умы. Жар возникал, доходящий до стыни; дыбился чувства невиданный вал. Голос алкал обнаженной латыни. Голого факта рассудок желал. Но проиграла бесовская сила. Хлопнули две половинки двери. Жизнь беспощадной косою скосила цвет не расцветший, кори — не кори. Дар обретает полет в повторенье. Творчество крепнет с собою в борьбе. Каждый из нас остается в творенье и погибает, замкнувшись в себе. 3.10 — 1.12.1994

* * *

Из безысходности, отчаяния стихи слагаются нечаянно. Парят неслышным дуновеньем, несомы рифмы опереньем. Я часто думаю о том, что стихи — незримых духов почта. Ушедших душ — к живым посланье, перстов воздушное касанье. Когда ж внезапно немота нам опечатает уста, Фортуна, будучи слепою, вдруг повернется к нам спиною, тогда ищи в себе вину и помни истину одну: "Храни достойное терпенье; пройдет, как тучка, невезенье, и снова радостное солнце заглянет в душу, как в оконце. Польются сладостные звуки наградой за былые муки. Хрустальной рифмы звонкий кончик аукнется, как колокольчик. Чтоб позже, отзвучав, тихи хранились в памяти стихи". 17.05.1995

* * *

Мне кажется: черные тени, что следом за нами идут, не длинные руки растений, а — души погибших в аду. Они поджидают сторожко усталости жертвенный миг. Недаром змеятся дорожки и лунный кривляется лик. И ветер уныло недаром поет в придорожных кустах, чтоб сердце искало радаром того, кто от страха устал. Забытое стадное чувство трусливо толкает на бег, но я подбодрюсь безыскусно: "Смелее, живой человек! Неважно, что там за спиною, что ночь накрывает крылом, со страхом сражайся и с тьмою и к цели спеши напролом". 8.02.

* * *

О, Боже, мне прости витийство! Молю: "Спаси и сохрани!" Душе грозит самоубийство: бесцельно прожигаю дни. Не мыслю — только существую в погоне жалкой за куском. Но как я выбрал жизнь такую, страстями высшими влеком? Как незаметно спился, сбился на стоптанную колею, и каплей в лужу тихо влился, забыв назначенность свою? Но есть, есть пламя под золою. Рука усталая тверда. Я верю, что отрину злое, И — вспыхнет новая звезда. 26.05.

ДВА ИЗМЕРЕНИЯ

Хорошо под крышей слышать чудо-музыку дождя, и немного погодя пить вино под крепкой крышей. А — тому, кто под дождем, кто тревогами колышим, кто мечтает быть под крышей? Мы его не подождем? Только музыку дождя вряд ли слышит мокрый путник. Он другую песню крутит, за дорогою следя. Он мечтает о тепле, о вине под крепкой крышей, чудо-музыки не слыша на расхлябанной земле. Да и тот, кто за вином коротает ночь беспечно, так не может бесконечно жить, в бездействии слепом. И опять, как смена вех, крышу мы на дождь меняем; сути мы не изменяем, многопланов человек. Кто под крышей непрестанно, кто-то мокнет под дождем… В измерении своем каждый счастлив, как ни странно. 31.07. Малеевка

ИНВАЛИД ВОВ

Изменятся времена. Забудутся даты салютные. Но тлеет под сердцем война. Жгут памяти муки лютые. Ведь я — инвалид ВОВ. Война меня покалечила. Всегда к обороне готов. Добавить к этому нечего. А то, что не видел отца и жестко воспитан был отчимом, гласит: не бывает конца войне… И помимо прочего в сердцах торжествует боль от нищеты, от усталости. И бой, бой с самим собой не кончится, даже в старости. Конечно, я — индивид, есть капелька оригинальности. Но прежде всего — инвалид, что всех инвалют банальнее. И в этот победный год я счастлив одним скорее, что выжил среди невзгод, как выиграл в лотерее. 22.08.1996

ПОБРАТИМЫ

"Гром" и "морг" — слова-побратимы и рифмуются наоборот. "Грот" и "торг" вполне обратимы, только сходства наплакал кот. "Рис" и "сир" — такое же сходство приоткрою и укрощу. "Рим" и "мир" — сияет сиротство. "Ром" и "мор" — беды не прощу. Забывается слова подкладка. Жизнь изнашивается, как ткань. А когда нам бывает несладко, говорим мы: "набат" и "табань". Эй, приятель, прости заморочку! Так же двигай по жизни плечом; и, держась за ушную мочку, памятуй, говоришь о чем. 23.04.1997

БРОДЯЧИЙ СОНЕТ

Я себя не люблю: прожил жизнь понарошку всем подай, принеси и убраться изволь. А талантов-то было — как фигурок в матрешке. Почему же под старость — чудовищный ноль? Ночь меня допекла — пробирайся сторожко. Разгулялись братки, перекатная голь. Лист опавший лежит, словно смятая трешка, обещая напрасно дармовой алкоголь. Я отвешу поклон полуночной природе. Я спасибо скажу шаловливой листве. Пусть я репу не рыл на родном огороде и граблями не ерзал по старой ботве, я давно растворен в равнодушном народе, словно сахар — в воде, как плотвичка — в Неве. 6.10.

ЭПИГРАММА

В стихах Сержантова одно я вижу благо ведь жопу подтереть всегда нужна бумага. А то, что напечатаны стишата, бумага в том ничуть не виновата. 16.11.1998

ИЗ МАЛЕЕВСКОЙ ТЕТРАДИ

ВИСЯЧИЙ МОСТИК

Жизнь начиналась, вроде, просто… Но вот покинут отчий дом, и мы по подвесному мосту, качаясь в пустоте, идем. Гуляют под ногами планки, почти разбитые в щепу. Жизнь показала нам с изнанки пугающую высоту. Спасибо, подвесной, висячий малеевский разбитый мост, где раскорячено, незряче мы шли, не поднимаясь в рост, за наставленье-испытанье, мол, крепче за руки держись, за тонкое напоминанье, какая трепетная жизнь! 27.07.

ЖИЗНИ РАДУЖНЫЙ ПУЗЫРЬ

Безмятежная погода. Солнце светит. Нет дождя. Водка есть чуть-чуть для взвода, но немного погодя. Вновь ты чем-то недоволен, вновь подумал, обормот: "Супчик, вишь ты, пересолен, пересахарен компот. Отвратительны газеты, книги, видеокино". Что ты хочешь? Где ты? С кем ты? Не с природой заодно. У тебя своя природа, свой замес и свой завод, и в любое время года вечно мучишься, урод. Недоволен ты, по сути, лишь собой, и потому, други, вы не обессудьте, быть позвольте одному. Хоть в каморке, хоть в кладовке, хоть за шторкой на печи. Вот и все твои уловки. Кирпичи — не горячи. Горяча и буйна совесть, как в бутыли сжатый хмель. Ты почувствовал, готовясь, что за тридевять земель, окромя ядрена мата, уготовлена тебе непосильная расплата за расхлябанность в судьбе, за смешки, за небреженье, за надежду; дескать, стыд совершит преображенье; пусть тебя оборонит от ночного приговора света алчущей душе и несмывного позора на последнем вираже. Вот и все. А вы — погода. Дескать, солнце. Не дождит. Что ж, в любое время года будет повод для обид. Мой герой себя обидел тем, что эгоистом жил, наконец возненавидел то, что истово любил. Молит он не о спасенье, Божьей милостью храним, а о том, чтоб воскресенье не осталось днем одним. Чтоб в недельной круговерти, одиночество ценя, он порой мечтал о смерти, самого себя виня. Там, где вовсе нет погоды, солнца нет и нет дождя, все уснем как часть природы, чтоб немного погодя, может быть, очнуться, плотно шевельнуться — ввысь и вширь, чтобы вновь возник и лопнул жизни радужный пузырь. 1.08.

ИЕРОГЛИФ СУДЬБЫ

Уж не славы взыскуя, не утлой поживы, я еще поживу в вертограде зеленом, у речки, где ивы гомонят наяву. За окном разжужжалась не шалая пчелка, воет мотопила. Сразу вспомнилась хитрая рыжая челка… Что она наплела? Что она говорила, Офелия, фея? Чушь какую несла? В давней речке мелькнула, закатно алея, только тень от весла. Только отзвук речей, только тихое эхо беспричинных смешков. Я еще не доплыл, я еще не доехал до летейских мостков. Я еще поживу, напрягусь, не расслышав смысл, но звук сохраня. То ли "елочкой", то ли же "крестиком" вышит иероглиф огня. Следом катится рериховский иероглиф в виде двух запятых. Он напомнит боренье головастиков долгих, как мне били под дых. Как когда-то давно пацаном романтичным (все равно пацаном), я пусть нехотя дрался, бранился цинично и травился вином. Иерархия образов прежде, до смысла выжигает нутро. Это было до Ельцина, до Гостомысла. До кино и метро. Это было и с нами уйдет, чтобы снова вспыхнуть в жизни другой. Я тянусь, чтоб расслышать последнее слово и — коснуться рукой рыжей челки, а может быть, ивовой пряди, может, тени весла. И ознобно заметить в неумершем взгляде, как смеется весна в вертограде зеленом, у речки, где ивы гомонят наяву. И не все ли равно несчастливым, счастливым; главное — что живу. Пусть обрубком, калекой, пускай инвалидом, просто частью ствола. Перепилен. Бывают такие обиды, что там мотопила. Я еще не доплыл, я еще не доехал до летейских мостков. Но все ближе и громче давнишнее эхо. И я к встрече готов. 1.08.

МИТТЕЛЬШПИЛЬ

П. А. Николаеву

Играя в шахматы с профессором, а уж тем паче с академиком, считайте лучше ваши акции, а то бишь шансы на успех; обзаведитесь-ка процессором, а может, даже личным медиком, чтобы потом в иной редакции вас не послали б, как на грех. Итак, мой друг, играя в шахматы с научным вдумчивым работником, с литературоведом, в частности, держите ушки поострей; он так разделает, что ахнете, что вдруг упретесь в подлокотники, поняв, что избежать опасности не выйдет, этот тип умней. Сильней, хитрей, пообразованней, выносливей — такие качества, такое превосходство явное, как ты, дружочек, ни крути; уж в голове дыра озонная, уже душонка в пятки прячется, кровь стынет в жилах, ну, а главное назад не отыскать пути. А академик хмыкнет радостно, стишок прочтет — опять по случаю, оглянется на женщин с гордостью и вмиг фигуру заберет; а у тебя на сердце гадостно, а ты себя одернешь, мучая, и славно, если все же с твердостью подвинешь пешечку вперед. И эта слабая пешулечка, такая крохотная пешечка, совсем фигурка никудышная, возьмет и вырвется в ферзи; и вот уже мечты граммулечка, надежды слабенькая свечечка, молитва, никому не слышная, помогут… Миленький, дерзи! Дерзай, замурзанный, запуганный, дебютов не учивший в юности, играть всерьез не собиравшийся, но не чуравшийся проказ, привыкший к проигрышу, к ругани, но вынырнувший из угрюмости, и все-таки вконец не сдавшийся и выигравший в первый раз. Дрожите, бедные профессоры; и трепещите, академики! У вас соперник есть нешуточный и первооткрыватель дат; он смотрит в будущее весело, туда поедет он на велике, стихописуя круглосуточно, достоинств тайных кандидат. 5.08.1999

СЛОН И СЛИЗНЯК

"Мимо меня проползают слизни

с глазами статуй в саду…"

Борис Пастернак Со слизняком затеяв разговор, слон поражен его был самомненьем: "Да я… да мне… да с некоторых пор ко мне киты относятся с почтеньем. Когда б я плавал, был бы тоже кит, но не хочу, привык к земле по жизни. Горжусь, что я вульгарный паразит, как все мои предшественники слизни. Зато Камю и Сартра я читал, мне Хайдеггер мировоззреньем близок; я обожаю человечий кал и пью мочу, поверьте, без капризов. Вы в самолетах жрете аэрон, вгрызаетесь в творенья Массолита, а я залез в свой костяной гондон, он — лучшая моя самозащита. Мне Пушкин — бог, я тоже накропал две-три строки о сексе понаслышке; пусть кто-то скажет, что талантец мал, но кайф и драйв зато всегда в излишке. Да, я — слизняк, я не такой, как вы, зато король среди окрестных слизней, и мне плевать на жителей Москвы, погрязших в рыночной дороговизне. Зато я без работы проживу и накропаю, может быть, романчик, где выведу на славу всю Москву, загнав героев голых на диванчик. Поверьте, мне и премию вручат, я сразу стану членом Слизне-клуба; а то, что нет ни деток, ни внучат, мне наплевать, зато целее зубы. Вы думали, у слизней нет зубов? Есть и еще какие! Мысле-зубы. Мы ими объедаем дураков, вздымая для завесы грязи клубы. Такой я слизень. Просто красавец. Завидуйте же слизневому счастью. Жаль, что на этом сказочке конец. Я о конце лихом мечтаю часто…" Слон не дослушал слизневый разнос. Считайте, что из зависти, из мести над ним слоновью ноженьку занес и без раздумий раздавил на месте. 15.02.

* * *

Я открываю себе новую в жизни страницу. Сколько я их открывал, чтобы тотчас же забыть. Но почему-то опять возникало внутри вдохновенье. Я начинал вновь и вновь… Вновь говорить о себе. 31.10.

СТИХИ 1968 ГОДА

(Нашел обрывок записи)

Кому-то, братцы, Лорелея и бурный Рейн, а мне на выбор: лотерея или портвейн. Ночные мысли каменисты. Часы — века. А мне на выбор: в коммунисты или в з/к. 20.11.2000

* * *

Млечный путь… Как дорога легка! Пробеги, начинающий бог, не теряя пакет молока, Ариадны бесценный клубок. Но вмешался безжалостный быт, не сдержала поклажи рука. Развалилась страна, и забыт треугольный пакет молока. 22.03.

ЖРЕБИЙ

"Блаженный жребий. Как мне дорога унылая улыбочка врага! Люблю я неудачника тревожить, Сны обо мне мучительные множить И теневой рассматривать скелет завистника, прозрачного на свет".

Владимир Набоков. "Безумец" 1 Биармия, куда я вброшен был по прихоти безжалостного рока, не признавала жалкого оброка случайными нарезками судьбы. Ей нужен был весь полностью пирог, она ждала туземную покорность, а я не мог ответить на огромность ее в ночи затерянных дорог. Сквозь смрад и дождь на торжище пустом, обманутый внезапным совпаденьем, сов. баловень, сов. трутень во владенье не мог принять я свой наследный дом. Где доживает мать свои лета, где крошки прежних замыслов столь жалки… Нет, лучше мыкать горе в коммуналке, чем рифмовать опять "мечта — тщета". Биармия, твой данник вновь в бега настроился, он отгрызает ногу, в капкан защелкнутую, рвется он к итогу: то ль свечка Богу, черту ль кочерга… 2 Мой Рим, мой Кремль, мой северный венец спешат с ухмылкой варвары примерить; а я наивно продолжаю верить в слепое притяжение сердец. Рога трубят, скорей вгрызайся в плоть, ценой потери выиграй сраженье, а если неизбежно пораженье, смирись — такое повелел Господь. Язычество задвинуто в леса и накрепко вмуровано в овраги, и если ты воспомнишь об отваге, Эдип, твой жребий — выколоть глаза. Не стоит лицезрения разор и варварская радостная рожа… Что ж, шествуй слепо, все, что будет позже, не сузит твой духовный кругозор. Биармия, ты будешь мне родней на расстоянье; жест прими прощальный. Еще не раз я вздрогну болью давней, уколотый хвоинкою твоей. 14.04.

* * *

Увы, ты с каждым днем брюзглей и старше, на импортных взопрев окорочках; приветливые бедра секретарши напрасно отражаются в очках. Уныло прикандален к диалогу с такими же делягами, как ты, все чаще ты взываешь к Богу, к Богу, увы, страшась последней темноты. 26.07.

СОЙКА

М. Л.

Был полдень. Я лежал на койке. Лишь книгу старую открыл, как вдруг услышал крики сойки и стук в стекло, и шорох крыл. Проголодавшаяся птица с балкона колотилась в дверь; она хотела поделиться со мной одною из потерь. Бездумно прежняя жиличка явила ветреную прыть, кроша то хлебец, то яичко, и вот — сумела прикормить. Но час настал. И съехав резво, жиличка канула во мглу; а птица пьяно или трезво мне барабанит по стеклу. Она круглит привычно глазки и не предчувствует беды. Она привычно хочет ласки и хоть какой-нибудь еды. Ей невдомек, что тоже брошен любимой женщиной, лежу на койке. Каждый стук мне тошен и шарканье по этажу. Отстань, назойливая птица! Я не гожусь тебе в друзья. Мне остается лишь напиться, раз убивать себя нельзя. Повсюду ложь. Весь мир — помойка. Ответа нет, как ни зови… Зачем же снова я, как сойка, жду возвращения любви. 5.08. Малеевка

* * *

Закрываю глаза — и немею. Сжатый в кокон, лечу наугад. Ничего изменить не умею. По рукам расплескался закат. Снова крутит и оземь бросает. Беззащитен, взываю во мгле. Но объятия не разжимает тот, кто правит людьми на земле. Неразъемна борцовская хватка. Припечатан, лежу на спине. Но еще не готов без остатка раствориться в нахлынувшей мгле. И опять открываются веки, Боль на миг отпускает виски. Оставаясь калекой навеки, только чудом разжал я тиски. 6.08. Малеевка

ИГЛЫ МГЛЫ

Как же злы хвои уколы! Горы и долы иглы мглы жалят и жгут, не жалея. Тениста аллея. Злее и злее укусы минут. Ласки секунд приторно липки. Совести пытки душу секут. Лучше ответь, милая хвоя, ждать ли покоя? Времени плеть встретит ли снова муками слова завтра и впредь? Иглами мглы ныне и присно жалит капризно замять золы. Злобный сугроб воспоминаний. Эхо желаний. Радости гроб. Узел судеб. Смертная маска. Снежная ласка. Гибельный хлеб. Лжи леденец. Бренная влага шепчет, что благо сшибка сердец. Дескать, милы демоны ночи. Жалить охочи иглы мглы. Я одинок. Жажду покоя. Пермская хвоя лучший венок для неуда чника и для героя. А за горою встретит звезда. Сдвинут столы тени и боги в славном чертоге. Вечность в итоге. Иглы мглы. 20.08.

* * *

Ненавижу состояние сытости, величание женщины блядью, картографирование закрытости, вышивку крестом и гладью. Обожаю состояние невесомости, черемуховые холода и карие глазки, отсутствие черты оседлости и древнерусские сказки. Ненавижу — обожаю… Этой парадигмою опьянен похлеще водки и пива. Мозгами двигаю, ногами дрыгаю, догадайтесь с трех раз — чему альтернатива? 25.08.

* * *

Слоится воздух над огнем свечи. Венчается раб Божий и раба… О, как прикосновенья горячи, когда толкнет в объятия судьба! Домой вернетесь мужем и женой, венчанием соединив сердца… Нет-нет мелькнет над вашей головой палящий отсвет Божьего венца. 24.09. Храм Сергия Радонежского на Таганке

* * *

Рассвет в оконце брызни, взломай льдяную тишь… В калейдоскопе жизни ты стеклышком дрожишь. Встаешь простоволосо, плеснешь в обводья глаз. Веселый знак вопроса венчает твой намаз. Работница, гулена, тихоня, егоза, на кромке небосклона летунья-стрекоза. Я если что умею испытывать судьбу, вращать, вращать быстрее подзорную трубу, где все сомненья тают, где славен жизни сор, где стеклышки слагают таинственный узор. Выкидывай коленца, обламывай полы, рви сердца заусенцы, льдяные иглы мглы. 27.11.

* * *

Что о житье-бытье? Пусть ты не шерамыга, давай, давай уе… Быстрее ножкой двигай. Есть ты и есть они, кто драть тебя охочи во все ночные дни, во все дневные ночи. Надвинешь канотье. Бумажник что булыга давай, давай у. е. Быстрее ручкой двигай. Великая страна, и ей равновелики и Бог, и сатана, и прочих граждан лики. 27.11.27.11.

* * *

В воде стеклянный дом невидим, как в воздухе — сторонний газ; так посторонние обиды невидимы для наших глаз. Мне рыночная перспектива давно обрыдла и претит, а вот любому партактиву лишь разжигает аппетит. Спроси себя, мол, бедный рыцарь, что делать? Где спасенье, где? А надо постараться скрыться, исчезнуть, как стекло в воде. 28.11.2001

* * *

Надо ли было метаться и рифмовать наугад, чтобы пружинно попасться в лаокооновый чад? Юбка. Колени в колготках. Тщетно — зови, не зови сорокалетняя тетка мне говорит о любви. Бывшей. Сгоревшей до срока в невыносимом чаду давних взаимных упреков, тщетно взывавших к стыду. К совести. Зряшное дело мерить рассудочно страсть. Только не знает предела либидо сладкая власть. Жить надо тихо и кротко, ротик закутав в платки, чтоб сквозь чужие колготки не замечать ноготки. 6.01.

* * *

Среди дряхлеющих собак сам, постаревший словно псина, курю слежавшийся табак и нянчу призрачного сына. Мертворожденного. В ночи не выдохнувшего проклятье всем тем, кто гычет, как сычи, мол, все мы сестры или братья. Век умер, веками прикрыв глаза гноящихся иллюзий, чтобы прорвавшийся нарыв, как шар бильярдный, ухнул в лузу. Век тоже выдохнуть не смог последнее благословенье, чтобы неправедный итог возвысил наше поколенье. Глядит луна, собачий глаз, на немоснежную долину, на домы, на безгласных нас, на шелушащуюся псину, решившую: "И я — герой, и должен зваться человеком"… А туча, тешучись игрой, спешит прикрыть луну, как веком. 8.01.

ВЫБОР

Не плачь, не ной, что невезучий, что вечно — горе от ума; ведь и у самой черной тучи всегда есть светлая кайма. Всегда есть выбор между светом и сонным искушеньем мглы, но как же поступить с советом, чьи обрамления светлы, а суть черна? Чернее тучи, черней вороньего пера; и лишь коварным сладкозвучьем высоким помыслам сестра. Как поступить? Ведомый верой, иди, и да спасут тебя среди огня и жгучей серы слезинки Божия дождя. Ведь Тот, кто за тебя отплакал, невыносимо отстрадал, плевелы отделит от злаков и явит горний идеал. Иди за Ним, храним обетом. Неважно, что дела малы. Но сделай выбор между светом и сонным искушеньем мглы. 12.01.

ШУТЛИВЫЙ НАКАЗ

Прощание устройте в ЦэДээЛе, поставьте в малом зале скромный гроб, чтобы в буфете пьяницы галдели, а дух мой, гений, возвышался чтоб. Придут коллеги — помянуть сквозь зубы. Придут калеки — жизнь пережевать: "Мол, все — ништяк, раз мы не дали дуба. Ушел Широков — что переживать… Он был смешон в мальчишеском азарте: прочесть, освоить и переписать, путь проложить по исполинской карте литературы…Тьфу, такая мать! Дурак, он не носил, как мы, кроссовки, а также, блин, втянулся в странный кросс; он был чужим в любой хмельной тусовке и потому свалился под откос". Меня едва терпели "патриоты", а "либералы" думали: "изгой". Моя душа не знала укорота, впал навсегда я в творческий запой. Придут Калькевич, Кроликов и Чаткин. Жох-Жохов попеняет земляку, что он оставил новый том в начатке, не дописав о родине строку. О, Пермь моя, мой Молотов забытый, сиренью мне ты упадешь на гроб; пять лепестков казарменного быта, звезда эпохи, памяти сугроб! Повесь доску на пригородной школе, отметь мои былые адреса, где книги грыз и куролесил вволю, дав пылкой страсти в сутки полчаса. А что до окружающей столицы, я ей — песчинка, в ухе козелок. Как Б. Л. П., из певческой больницы я вынес в синь с бельишком узелок. Пускай его размечет свежий ветер, и зашуршат страницы, как снега; и мой читатель вдруг случайно встретит единокровца и добьет врага. Сержантовы Майоровыми стали, а кто-то Генераловым возник; и вечен бой; он кончится едва ли, но будет жить мой Гордин, мой двойник. Он рюмку водки за меня пригубит, да что там — литр он выпьет за меня; и пусть его за это не осудит оставшаяся кровная родня. Мой дух, мой гений мне закроет веки, в свой час отправив тело на покой… В космической шальной библиотеке моя страница машет вам рукой. 20.03.

* * *

Лет в 17 из сломанной лейки я слезами наполнил фиал. 94 копейки я за Надсона томик отдал. Получал отовсюду уроки, не страшась изменений в судьбе. Евтушенковской "Нежности" строки я нахально примерил к себе. Как паук паутину из пуза, я выматывал строки свои; что ж, советская рыхлая муза научила продажной любви. По газеткам сшибал гонорары. Как нужны 3–4 рубля! Рифмовал: комиссары — гусары; и цвела под ногами земля. А сегодня стихи издаются лишь за кровные, лишь для друзей… Отольются, еще отольются наши слезки; пальнут из фузей. Нет, я вовсе не рвач и не нытик, а немалой частицею врач, составитель, прозаик и критик, журналист и, конечно, толмач. Подытожу, откуда богатство, на своих и чужих не деля: Евтушенко и брат его Надсон, книжки их не дороже рубля. 3.09.

* * *

И в расцвете весеннего дня, и зимой леденяще-кинжальной иглы мглы не кололи меня, лишь хвоинка какая ужалит. Ждать недолго. Порвется струна. Полминуты повоют собаки. Русь-Россия, родная страна, только ты и спасешься во мраке. Только ты. Позабыв обо мне, нарожаешь веселых поэтов, чтобы мгла растворилась в вине огнезарно-кровавых рассветов. Как мы жалки под старость, голы, нищебродны, смешны и убоги… Отыскали меня иглы мглы на последнем житейском пороге. 5.12.

* * *

Плачу. Плачу. Плачу. С усердьем очевидца. Врачу и палачу. Никак не расплатиться. Ни доллар и ни рубль, увы, не всемогущи. Ты забытья хлебни. Глотни Летейской гущи. 26.12.

* * *

Всё пропил я: силу, здоровье, любовь и мятущийся ум; нередко платил я и кровью, такой удалой толстосум. Случайно оставил удачу. Впадая порой в забытьё, живу я на мелкую сдачу. Я, видно, достоин её. 26.12.

* * *

Несмотря на женины старанья, не умею аккуратно пить. Как в первостатейном ресторане, во сто крат приходится платить. Хуже сук, душою трижды суки, обирают бравые менты. Вот она, последняя наука! Вот пример гражданской правоты! Сколько раз я проходил сквозь это, но не понял, не уразумел. Водка с неумелой сигаретой сладостный и действенный коктейль. Почему ж тогда я безутешен? Что взываю к Божьему суду? Осознай, что многократно грешен. Сам виновен. У себя краду. 28.12.

* * *

2002-й. Так что же он сулит зеркальною игрой: две двойки и нули? Дурная голова, ты прешь к концу, скуля… Пойми, как дважды два, не жизнь, а — два нуля. 28.12.

* * *

Как мне хочется выпить лекарство и мгновенно навеки заснуть, чтоб не видеть, как в темное царство продолжается гибельный путь. Чтоб не чувствовать тень Немезиды в двух шагах за своею спиной; чтоб изжить, позабыть все обиды; дверь захлопнуть, закрыться стеной. И поверьте, себя не жалею; жалко дочь, еще больше жену обездолить кончиной своею, увеличив свою же вину. Что ж, я пожил; и все-таки глухо свет надежды меня веселит; а душа как щенок лопоухий льнет к прохожим и тщетно скулит… 28.12.

* * *

В снах — себя узнаю по затылку. Настигаю удачу свою. Собираю пустые бутылки. Как прожить в либеральном раю! Собирается все, что посеял, все, что пропил и что потерял… Ах, Расея, Расея, Расея, зря ль вынянчивал свой идеал! 28.12.

ЗВУКИ НЕБА

"Он покупает звуки неба, он даром славы не берет". М. Ю. Лермонтов Сполна прошел я курс науки. Почти с отличьем аттестат. Умею слышать неба звуки и гул подземных канонад. В пещеру превратил обитель. От книг темно в ней, как в бору. Живу, как завещал Учитель, и даром славы не беру. И если не дают — не надо. Я полон гордости другой: есть, есть высокая награда, неукоснительный покой. Я заплатил всей жизнью цену, чтоб заглянуть за окоем, чтоб ощущалось неизменно, что все — в тебе, и ты — во всем. Жаль, остается лишь мгновенье, и кану в черную дыру. Прости меня, стихотворенье. Ты выживешь, а я умру. 28.12.

* * *

Очистимся страданьями? Не знаю. Обидами, как копотью, покрыт. В груди — не сердце, а дыра сквозная. Сжигает душу бесконечный стыд. Проходит день за днем и год за годом в немыслимом горячечном чаду. Исхода жду, испуганный исходом. Страшусь беды, стократ пройдя беду. Общения с собратьями столь редки. Веду одной лишь памяти дневник. Оторванный листок от крепкой ветки, лечу стремглав; бесценен каждый миг. 28.12.

* * *

Какие-то слова поймал, прости, Господь, но протестует ум и недовольна плоть. Слова — не серебро, но чистые почти, коль ты их записал. Жаль, слово не в чести. Сегодня лишь дела нужны; и в этом суть, что смог ты отыскать, что смог ты зачерпнуть. Поймал ты судака или галоши гниль… Живи, живи пока. Смерть еще хуже. Гиль. 29.12.

* * *

Как же быстро проходит время! Человечья жизнь коротка. Я мечтал говорить со всеми, а молчал и валял дурака. Я хотел заработать денег. Честно. Чисто… Ограблен не раз. Ну и кто же мой современник, соплеменник и высший класс? Парадокс нынче правит в доме. Я избит, как простой алкаш. Мой грабитель стоит на стреме, низколобый, словно Челкаш. Ничего не хочу. Не желаю. Правит мафия. Слава — дым. Пусть собаки вослед полают. Мне не скучно с собой самим. Сам себе и отец, и предок, сам себе и сын дорогой. Я еще покучу напоследок. Водки выпью глоток, другой. Новогодье передо мною. И покорна руке строка. Что я хнычу? Чего я ною? Впереди века и века. 30.12.2002

* * *

Сочинители страшных историй, ваша жизнь несказанно права, как и тех, кто на грязном заборе пишет мелом срамные слова. Если что-то в душе остается, служит верною пищей уму, это песня, что хором поется, да рассказ о Каштанке с Муму. Мы запомнили все, поголовно, те сюжеты, что сутью просты, где слова соразмерно, как бревна, собираются в связки, в плоты. Так что хватит брехать про элиту, про к искусству проложенный галс, перечтите разок "Аэлиту" и летите ракетой на Марс. А как только приляжешь беспечно и начнешь погружаться во сны, то космическим холодом Нечто вдруг уколет в районе спины. 13.01.

* * *

Я проявил недавно бдительность, прильнул к чужому разговору, содомизируя действительность, демонизируя Гоморру. Случилось это между станцией "Таганской", ближе к "Пролетарской". Я с лету был сражен дистанцией с блондинкой с выправкой гусарской. Она в меня настолько вдвинулась, что я повис расчетверенно, держась одной рукой, как жимолость, за голый поручень вагона. Зачем скрывать, всегда блондинками я был раздвоен и расстроен, но чтобы так: глазами-льдинками столкнуться — дело непростое. Вагон был переполнен жертвами непредсказуемых перверсий, немыми криками и жестами погрязших в виртуальном сексе. Как Данте, я сражался с вымыслом, искал Вергилия неловко, как вдруг меня наружу вынесло людской струей на остановке. 13.01.

* * *

Прожив три дня без потрясений, без драки и без грабежа, я подтверждаю без сомнений, что жизнь, конечно, хороша. Приятно попадать в объятья неукоснительного сна и веровать, что люди — братья, что нет зимы, одна весна. Но это все — сплошные враки; мелькнет момент и — от винта; ведь ждут-пождут за буераком не два бомжа, так два мента. 25.01.

* * *

Отчего, я никак не пойму, я живу на проспекте Му-Му. Странноват я, друзья, мумуват. Вот такой нестоличный формат. По ночам я жену обниму и шепчу ей: му-му да му-му. Весноваться готов, зимовать, чтобы только одно повторять. Что явилось ко мне наобум. Уж такой записной тугодум. И, наверное, слава уму, я помру на проспекте Му-Му. 31.01.

ГРЕЦИЯ

Сердце под вечер желает прохлады. Горы качают луны ореол. Греция — это жара и цикады, это цитаты античной укол. Веки смыкаются… Пройдены вехи. Быстро хмелею, гуляка плохой. Греция — это не только орехи, хоть мне на них доставалось с лихвой. Жизнь не жалела и вволю шпыняла, била, как мячик, навскидку, с носка. Греция — это не зыбь у причала, не по смоковнице юной тоска. В дни испытаний, в минуту провала, в яме зловонной, почти что на дне, Греция, ты меня чудом спасала; даром, что горе топил я в вине. Все твои сказки и славные мифы, что рассказал обстоятельно Кун, вдруг поднимали на крепкие рифы, что вырастали из теплых лагун. Приободряя, вселяя отвагу, сам Аполлон вдруг и вдунет огня, а Эскулап брызнет капельку блага, Зевс по головке погладит меня. Милая сердцу картина покоя, мне заблуждаться и дальше позволь: небо лишь в Греции столь голубое, море лишь в Греции чистое столь. То-то меня запредельное манит, снова в мечтах повторяю вояж; в сказку хочу, пусть завертит, обманет, и не боюсь оскользнуться в мираж. 28.04.

МОЛЬБА

Смотрю я на покосы, гляжу с восторгом вдаль, кругом летают осы, и им меня не жаль. Они, видать, не сыты; гармонию храня, они хотят осыпать дождями жал меня. Проклятые вопросы, опять ни дать, ни взять; кругом летают осы; ну, как же их прогнать. Вот надо же, на склоне лет, а печаль остра; быть может, их отгонит вонючий дым костра? Быть может, мне поможет сверхновый репеллент, и ос тревога сгложет, как яд, в один момент? А может, пригодится и тут дезодорант; и станет бедный рыцарь богаче во сто крат? Забавные вопросы, ведь как их ни гони, они опять как осы переполняют дни. Но только ночь наступит, и осы — на покой; толку я время в ступе мозолистой рукой. Когда, когда, когда же опустится закат, и ночь, как дочка в саже вновь вызвездит халат? Чтоб я, такой небритый, страстями утомлен на перепадах быта, вкусил недолгий сон. Где снова те же осы, где жалят под ребро проклятые вопросы, что зло и что добро. Они, видать, не сыты; гармонию храня, они хотят осыпать дождями жал меня. Устав махать и гнуться, гоняя эту звень, как хорошо проснуться и выйти в новый день. Где снова мухи, осы, гудящие шмели; крылатые вопросы вертящейся земли. И, слава Богу, чтобы не прерывался звон ни с помощью хворобы, ни — хуже — похорон. Что ж, осы, налетайте стремглав на грудь мою; и жальте, и кусайте; я сам о том молю. 27.07.

* * *

Сгорает дерево в огне. Готовится шашлык. Ах, до чего привольно мне, я к этому привык. Со мной жена и рядом дочь. В углу цветет сирень. И вовсе не пугает ночь, ведь завтра новый день. Свершились детские мечты. Вьют музы хоровод. В кувшине на столе цветы алеют круглый год. О, как бы я одно хотел, чтобы за гранью лет, когда постигнет свой удел обугленный скелет, когда найду последний дом, откуда сбечь нельзя, меня бы вспомнили добром дочь и мои друзья. 28.07.

ВЕТРЕННЫЕ СТРОКИ

А. Э. Хаусману

Дает природа лишку. Не угасает лето. Листает ветер книжку английского поэта. Его за четверть века так и не перевел я, простого человека в геройском ореоле. От водки пухнет ливер, полшага до могилы, выращиваю клевер над нею, что есть силы. А ветер эту книжку по-прежнему листает, как будто бы коврижку медовую кусает. И я за ним по следу спешу — листать страницы, на той сыскать победу, а здесь — остановиться. И все же сердце радо, ведь, солнцем залитая, дается, как награда, погода золотая. Ни дождика, ни хмури, лишь на висках седины; да при такой лазури вскрываются глубины. И рифм бездымный порох вдруг вспыхивает рьяно, с самим собою в спорах не нахожу изъяна. Что складно — то и ладно. Два-три броска лопаты. Вот ландыш непарадный встал из груди собрата. Боярышник, ракитник заждались, где же птицы… А я застрял, как путник, на 107 странице. Цветочные сугробы с усильем разгребаю, стихи высокой пробы шутя перелагаю. Порою мне бывает то весело, то грустно. А как еще влияет на мальчиков искусство? К чему плодить вопросы? Да ведь судьба такая. Кругом летают осы и бабочки мелькают. И я своим умишком на перепадах лета нектар сбираю с книжки английского поэта. Ведь он давно заждался любви и уваженья; хоть с миром попрощался, но ждет переложенья стихов на вкусный русский язык; а я, каналья, им, вроде, без нагрузки владею досконально. Недаром четверть века искал я в чистом поле простого человека в геройском ореоле. 28.07.

* * *

Однообразен стук секунд… зачем, томительно виня, они безжалостно секут коротким кнутиком меня? Зачем, натягивая лук и продолжая произвол, они стремятся каждый звук вогнать больнее, чем укол? Привязан к плахе временной, я, как святейший Себастьян, пробит очередной стрелой, но есть в терзаниях изъян: кем был запущен механизм, сплетенье тросиков и жил, чтобы, проснувшись, организм в согласии с распятьем жил? 17.08

* * *

Все шире в низинах прокосы. Лесок на просвет все прозрачней. Все глуше осенние осы сверлят складень сладости дачной. Погасли последние угли в шашлычнице пепельно-ржавой. Трава седоватые букли с утра отмывает протравой. Сосед замечает: "Прелестно. На лужицах тонкие льдинки. И кто победит, неизвестно, здесь в очередном поединке времен високосного года. Пора уходить в домоседы. Зато, безусловно, погода являет условность победы". 17.08

* * *

Я альманах прочитал, где по белому черным; водонепроницаемым стал и огнеупорным, стал безразмернорезиноподобнотягучим, глухонемым растворимолетучим созвучьем, жестов сплетеньем и взглядов косых переплеском, странноокруглым и к прежним обрезкам довеском; в зеркало глянул: остался ль пытливоупорным, и обнаружил, что там не по белому черным фразы спрессованы, куце, темно, неумело, наоборот прочитал я: по черному белым. Жизнь моя долгая, беленький наоборотыш, черные дни пробежали, уже не воротишь; что ж я, как бусы, нанизывал белые буквы, переводя Харта Крейна, подумав про Бруклин, вызубрил "Бруклинский мост" поперек, да и вдоль я; вот она — нега поэта, читателя доля, выигрыш в странноприимной ночной лотерее, где все доступно охальнику и ротозею, где каждый миг драгоценным рассыплется прахом, где прошлым дням помахал я чужим альманахом. 18.08.

ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ

Жалуясь, чуть ли не плача, выронив песенный звук, коршуны кружат над дачей, чертят бессмысленный круг. Тут же подумалось, кстати, небо недаром светло мать обучает дитятю, ставит его на крыло. Крупная хищная птица с клювом, подобным копью, нежностью просто сочится, плещет заботу свою. Слушая песню свободы, вдруг понимаешь ясней грубую правду природы, строгую жизнь вне людей. Тягостней будет и горше, если душа не споет, если не выполнит коршун предназначенье свое. 25.08

* * *

Не могу унять сердцебиенье. Заклинаю сердце: светом брызнь! Умираю каждое мгновенье, все короче будущая жизнь. Что с того, что прошлая — длиннее! Мне уже, конечно, не успеть вырастить дубовую аллею и на Марсе марсианам спеть. Дай-то Бог издать 3 тома прозы, однотомник избранных стихов; если на бумагу целлюлозы хватит, я на большее готов. Я готов прожить годков 140, не болея, киберчеловек, ежедневно схватываясь в спорах, никогда не посещать аптек. Жизнь моя, шальная вспышка света, сзади мрак и темень впереди, то ль планета, то ли же комета, финишная лента на груди. 09.09.

* * *

Утром выедешь рано, и это — разврат досыпать на сиденье с несвежей салфеткой, а когда ты поедешь под вечер назад, остановки стреляют пружинною веткой. Норовят (ненароком?) стегнуть по глазам оголенной, как провод, изогнутой вицей, между тем, несмотря на такой тарарам, молодая соседка зачиталась Улицкой. А глаза у нее, что в крутом кипятке закружилась случайно упавшая льдинка, как бы близко не сел, все равно вдалеке ты, милок, и не надо гундеть без запинки. Перестукивать будет на стыках состав, сообщая забытою азбукой Морзе, что сегодня сумел ты, от века отстав, раствориться в житейской серебряной прозе. Что ж, сегодня поездка смогла отпустить, и не надо ее подъелдыкивать всуе; только сердце, как голубь, клюет из горсти и, не зная о чем, беспрестанно воркует. 17.09.

Из книги "РЯБИНОВАЯ ВЕТВЬ"

(Пермь, 1974)

* * *

Россия… Задумаюсь снова, прочувствую в эти часы могучего слова основу, жемчужную россыпь росы. И сразу же, русы и рослы (так всплески идут от весла) всплывут в моей памяти россы и то, как Россия росла от первой славянской стоянки до славой покрытой страны… И в женщины гордой осанке, и в звоне задетой струны Россия… Раскинулись дали. Вхожу вместе с осенью в лес. Протяжным дождем отрыдали глаза голубые небес. Но вновь на опушке, взгляни-ка, свежа и упруга на вид, у пня раскраснелась брусника и дикий шиповник горит. Опавшие влажные листья рукой, наклонясь, разгреби и ткнутся, прохладны и чисты, слепыми щенками грибы. Доверчива наша природа, и настежь открыта всегда душа у лесного народа зайчишки, ежа и дрозда. Россия…Прозрачные краски на долы и горы легли; и можно шагать без опаски от края до края земли. И, не превращая в присловье названье родной стороны, я вновь повторяю с любовью рассветное имя страны: Россия… 28.10.68

СРЕДИ ЛЮДЕЙ

Живу, как дерево в саду. Как книга среди книг. Всегда у ближних на виду, и к этому привык. Всегда находится рука, которая спасет; всегда находится строка, что за собой ведет. И теплый дом, и хлеб на стол, и свет, когда темно да я б всего не перечел, что в жизни мне дано! Хвала соседям и друзьям, что я не одинок? Но что сегодня сделал сам? Кому и я помог? 15.05.69

* * *

Поставь рябиновую ветвь на стол в стакане. И в темноте дрожащий свет не перестанет струиться от ее плодов, мерцать тревожно… О, как хотелось и для слов того же! Чтоб мысль, родившая строку, хранила чувство и повторялась на веку тысячеусто… Пусть слово излучает свет, во тьму не канет. Поставь рябиновую ветвь на стол в стакане. 28.05.70

БАБКИНЫ ПОЛОВИКИ

Василиса свет Матвевна, ты и впрямь не знаешь сна. У тебя на сердце, верно. вечно девичья весна! И легко челнок играет, плещет рыбкой золотой пусть заказчик выбирает цвет любой, узор любой. Пышут летом и зимою радугой из-под руки синим, красным и зеленым бабкины половики. Эх, была бы моя власть, их бы под ноги не класть; постелить и глянуть вкось: как же это де-ла-лось?! Разноцветные метели в карусели завертели. Как взглянули раза два закружилась голова. Ой, желтый квадрат и зеленый квадрат, так смотрел бы и смотрел бы день за днем подряд! Ходит селезень дорожкой, носит красные сапожки, а с таким половиком можно прямо босиком… Василиса свет Матвевна, деревенская царевна, у твоих резных ворот собирается народ и несет домой оттуда пестроклетчатое чудо. Здесь на радость человеку ткешь ты радужную реку. Помрачнеет сторона без такого полотна. Остроглазая, как птица, косы стянуты узлом, ты склонилась, мастерица, над прабабкиным станком. Плавно, с виду без усилья набираешь воздуха; и летают руки-крылья день-деньской без роздыха. 25.10.68

* * *

Зенитные стволы березок качает ветер вперебой. Еще рассвет по-детски розов и даль ясна перед тобой. И ты подумаешь едва ли, что охраняет эту даль содружество берез и стали надежнее, чем просто сталь. 21.02.69

* * *

Снова бешеный ветер погони подымает дубы на дыбы; и храпят половецкие кони, ошалелые кони судьбы. Не избыть непонятного страха. Кто там замер на полном скаку? И, треща, остается рубаха белым флагом на черном суку. Посредине забытого мира я впечатался в гриву коня. Гой ты, в яблоках серый задира, выноси, выноси из огня! Из чужого полынного века от напасти и горя бегу я — в личине того человека, прапрапредка — и все не могу оторваться от сросшейся тени, ухватившей за ворот меня… И шатает домашние стены, как усталые ребра коня. 5.11. 69

РЯБИНЫ

Рябины, русские рябины, темнеют ягоды-рябины, морщины на кору легли… Какую боль перенесли? С чего вы сделались рябыми? Мне вспоминаются рабыни (родных татары порубили, селения дотла спалили, деревья древние спилили), их участь: смерть или полон… Тот запах стоптанной полыни и дальний колокольный звон дошли ко мне сквозь рвы времен… Золу и кровь с землей смешали, и с той поры по всей Руси деревья новые росли. Их ягоды алели горько как кровь людей, как кровь земли, рябинами их нарекли! Золу и кровь с землей смешали, а люди русские мужали… Опять к сохе тянулись руки, да в пашни сеялось зерно… О, Русь! Тебе поклон земной за все страдания и муки. Я — сын твой, перст твоей руки, слезинка малая во взоре, дай радость мне вложить, и горе, и боль в размер моей строки! Мне важно быть, а не казаться, мне нужно одного — касаться твоих людей, твоих полей и глубины души твоей. Пускай мои слова и строки берут в истории истоки… Над пепелищем тает дым, и веет горьким и родным. 1964

ПЕРЕСВЕТ И ЧЕЛУБЕЙ

Вздыблены кони в отчаянной пляске, зябко блестят золоченые пряжки, шлемы, кольчуги, щиты, стремена холод на вечные времена! Высох наколотый ловко на пику ханский любимец, не выплюнув гика; сросся с седлом, прикипев к стременам, кряжистый, жилистый русский монах. Ратники ждут: чьей победе пробить? Быть под татарами русским — не быть? Ждут, задыхаясь; устали сердца… Нет у начавшейся схватки конца! Вечная схватка — как вечная слава спасшему Русь от полона и срама! . . . . . . . . . . . . . . . Кладбищем нивы зеленые стали, кладбищем рабства, стершейся стали, тел человеческих разных религий… Стали одною из русских реликвий! Памятник лучший — память людская. Чтобы, младенца любовно лаская, пела о подвигах прадедов мать вечно двум всадникам копья ломать, каменных пальцев вовек не разжать, их жеребцам вечно рваться и ржать! 1964

ВОЛХВЫ В ЦЕРКВИ УСПЕНИЯ НА ВОЛОТОВЕ

Леониду Мартынову

Кони, кони, какие кони! Вы скрываетесь от погони по дорогам, болотам, мхам… Знать, случайно попали в храм? Как вам там? Кони — крупно литые крупы, мышцы тверже стальных пружин. Крикнуть хочется: побежим! Рухнут мартовские рубежи и ворвутся, черны и четки, ослепительные следы, раскатившиеся, как четки, на полу, голубей воды… Чьи-то мысли во мне воскресали, точно искры взрывали кресало; мысли предков моих — славян, возводивших чудесный храм… Кони, резвые вы пегасы враз все искры мои погасли праздный ухарь толкнул меня: "Что уставился на коня? Разобычнейшая мазня!" Кони!. Что это? Сытые кони застоялись на тусклой иконе? Кони, как же вам не тесна золотых завитушек тесьма?! А по стенам — святые, нимбы. Пред глазами пошли круги, лишь подумал: "На помощь! К ним бы! Их враги — и мои враги!" Со стремительностью курка разлетится моя рука, вспыхнет вспухнет щека врага. Я очнулся. Окончен спор. Видишь мчатся во весь опор пробудившиеся ото сна кони новгородского письма. 12.02.66

ОТЕЦ

1 У отца — застарелая рана. Что ни дело — с натугой, с трудом. Но — от боли — проснувшийся рано, он обходит стареющий дом. И обводит хозяйственным взглядом стены, плинтусы. Пол, потолок: все ли сделано, все ли, что надо? Что еще он сработать не смог? 2 Старику моему одиноко. На работе жена. А дочь целый день в институте… У окон с кошкой, что ли, сидеть?! Невмочь. Не умеет без дела. Собрался. И, надев полушубок, с утра два часа у ворот "огребался" снег валит, и все дуют ветра… 3 Снег слепящий, колючий, сыпучий, чуть огреб — наметает опять; так и мысли нахлынули тучей и работою не разогнать. Май придет — с огородом забота: и удобрить, и перекопать. Попросить на подмогу кого-то? Самому?.. Отвлечется опять. Три броска — деревянной лопатой. От работы заноет спина… И другие припомнятся даты, и очнется под сердцем война. 4 Госпитальные жесткие койки. Холодна белизна простыней!. Нет, ничто не забыто. Нисколько! Все со временем стало видней. Тяжесть самой тягчайшей работы с очень кратким названьем — война. Болью в сердце, тревогою, потом до сих пор обжигает она. Нет, и здесь — у замерзнувшей Камы боль не скрыть, не сломить, не снести… Зарастают окопы, но шрамы никогда им не зарасти. Вот и мысли о лете не лечат. Что-то медлят сегодня часы. Может, сын постучится под вечер, навестит… Хорошо, когда сын… И, поставив лопату в ограде, снег смахнув с полушубка рукой, в дом заходит, не сетуя на день. Век не ведал бы слова "покой"! Что ж, пожалуй, время обеду… И на стол собирает еду… 5 …Я сегодня опять не приеду. Снежной тропкой к отцу не пройду. Быстрой жизни проста теорема: днем — работа, а за полночь — сон… Только в отпуск и выберу время Попроведать, отвесить поклон… Он поймет. И простит. И беседу не спеша за столом заведет. "Вырос парень…" — нагнется к соседу "Ох, и рослый же нынче народ!" В огороде покажет клубнику, огурцы, парниковый уют. "Как, сыночек, живем?… Погляди-ка!" И глаза на мгновенье блеснут. 6 Ветер в окна с разлету стучится, словно хочет войти человек… Мне и за полночь нынче не спится. Дверь открою… На улице снег… 5.11.69

ВЕСЕННИЙ БОЙ

Ружейный треск мороза спал; весной пахнуло, миром; и старый город тихо спал по мартовским квартирам. Спал город…Тягостной пальбы не слыша ночью длинной, не знал, что завоеван был он армией грачиной. Вот грач кургузый за окном на ветке примостился, но дождь пошел, но грянул гром, и бой возобновился. Тотчас попал грачиный дом под ливень пулеметный, а все ж держался молодцом солдатик перелетный. Как в щель залег, как дал зарок уйти герой героем; и, как фуражки козырек, был клюв отлакирован. Мой милый грач, твоя война не кончилась на этом; была безжалостной она между зимой и летом. Пронесся тот внезапный шквал; и ты по-человечьи ругательство пробормотал на варварском наречье. И над своим гнездом взлетел, над Пермью, надо мною; и черным глазом поглядел на небо голубое. С земли — как точка. Как значок. И как же так случилось, что солнышко в его зрачок свободно поместилось! 6.04.68

* * *

Все та же скромная картина в гостиной маленькой висит; в углу чернеет пианино ничуть не изменился вид родного дома… Те же стулья, на прежнем месте грузный стол, и ночничок — подобье улья все так же мечет искры пчел. И в памяти очнулось детство, где "зайчик" скачет по стене невыразимое соседство мужчины с мальчиком во мне сейчас… К окошку подхожу я ясней припомнить жизнь свою, но вижу улицу чужую и ничего не узнаю. Напротив был пустырь колючий, кустов непроходимый лес; и было сказочней и лучше следить волнение небес. …Бежали тучи, как верблюды. Как шхуны, плыли облака. Сражались призрачные люди. Текли минуты, как века. Растаял в сини дым летучий, и обнажился свод небес. И нет ни облачка, ни тучи, да и пустырь давно исчез. Сейчас напротив дом огромный глазами жгучими глядит; еще смелей, еще бездонней В них солнце дикое горит. Куда исчез наивный "зайчик"? Молчит закатное стекло. И в нем не отразится мальчик… Как быстро время протекло! 10.04.69

* * *

Живешь, не замечая нив, не видя глаз небес. И, тем сильней ошеломив, придет под окна лес. Деревья обретут язык и склонность к чудесам. Пойдет природа напрямик, и ты увидишь сам: сминая черные кусты, взбивая белый снег, ночь тянется из темноты к огню, как человек. 22.10.68

МОТИВ ГЕЙНЕ

Что волнует поэта? Ничтожные фразы, камешек, попавший в ботинок, гул раковины, отнятый у моря, взгляды прохожих женщин, выбоина на асфальте… И не забудьте про трещину, Которая проходит Через его сердце. 16.04.69

* * *

Знакома вам ладонь залива в морщинках трепетной воды? О, как влечет неодолимо потребность сохранять следы! Так, вспомнив руки трудовые с застывшей сеткою морщин, задумаешься не впервые: откуда ты и чей ты сын? Унять бы сердца тайный ропот, но вот почудилось на миг, что вдруг услышал смутный шепот отца и матери моих. Шли низко над водою тучи. Таили летнюю грозу. И ветер рукавом колючим Мне вытер первую слезу. 12.06.71, село Кува

* * *

Вглядевшись в зеркало ночное, казалось, сонного пруда, я сразу понял, что покоя не знает черная вода. Какая бешеная сила сокрыта в бездне молодой! Лишь миг о милости молила и вновь бесчинствует волной. Волна накатывает грозно, равно темна и холодна. Но чей знакомый образ создан? Что всплыло в памяти со дна? И почему не отступаю, откуда этот жар в крови? Как будто волосы ласкаю ночные, буйные, твои… Я знаю: скоро стихнет разом; вся ярость выгорит дотла. Как будто обретает разум, опять покорна и светла… Пусть женской ревности нелепей порыв встревоженной воды, но это — зрелой страсти слепок, твои бессмертные черты. И не затем ли бились воды, натягивая мысли нить, чтоб в смутном зеркале природы лик человеческий явить?! 2.06.71, село Кува

ИЗ ПИСЬМА АННЕ

Тоскую по саду со старой скворечнею, тоскую по зарослям диким орешника, по небу высокому с профилем облака, напомнившем сокола перистым обликом. Тоскую по речке, бегущей по камешкам, тоскую о чем-то неясном пока еще, о запахе жадно цветущей черемухи, о солнце, желтеющем шапкой подсолнуха, о ветре, играющем в прятки с кустарником, о дождике, ветра случайном напарнике… И в каждом предмете, примете и мелочи: а как там жена моя, как моя девочка? 15.06.68

РОМАШКОВЫЙ ЛУГ

Я один у окна. Дождь и ветер вокруг. И в округе молчат соловьи. Я припомнил сегодня ромашковый луг и горячие руки твои! Что за солнце, любимая, было тогда! Сколько света и сколько тепла! Рядом в речке, беззлобно волнуясь, вода по знакомому руслу текла. И качались ромашки на тонких стеблях. Надувались рубашки на тонких руках И звенел, поднимаясь над сочной травой, колокольчик, покачивая головой. Ах, ромашковый луг, окружил, закружил и доверчиво губы с губами сложил! Ах, ромашковый луг, прогоняющий страх словно солнечный луч на любимых губах! И ромашкой казался нам солнечный круг, стрекотали кузнечики песни свои… Нам загадывал счастье ромашковый луг, не пророчил разлук — напророчил любви. И сейчас, когда ливень что кот в сапогах за дверями стучит на высоком крыльце, вспоминается луг мне в высоких цветах и шмели в золотистой пыльце… Ах, ромашковый луг! 20.06.69

* * *

Здравствуй, любовь моя вечная! Вот мы и снова вдвоем этим серебряным вечером, этим особенным днем. Неизменившимся голосом я объясняюсь опять. Глажу воскресшие волосы, трогаю робкую прядь. Переодетая девочка, дрогнули руки твои. Нам и надеяться не на что, что ж мы твердим о любви? Что еще ищем в осиннике, ветром продутом насквозь? Клочьями писем — осенние листья, летящие вкось… Помнишь с природою заговор, скрипками пели ручьи; мчались на крыльях мы за город, вольные птицы, ничьи… Время похитило, спрятало в чью-то чужую судьбу чудо с растрепанной прядкою, с зайчиком солнца на лбу. Клочьями писем — осенние листья, летящие вкось. Мы заблудились в осиннике, ветром продутом насквозь. Бродим до самого вечера с чувством щемящей вины. Милая русая девочка, пальцы твои холодны. 15.07.68

* * *

Говорила: ничего не утаи, утоли мои печали, утоли. Умоляла: только правду расскажи. Для души своей просила, для души. Я смотрел в ее колючие глаза. Я не смог, я ничего ей не сказал. Понимал, чего ждала, едва дыша, этой женщины влюбленная душа. А чего еще хотите от нее знала правду и не верила в нее. Говорила: ничего не утаи, утоли мои печали, утоли. 23.08.66

* * *

И ветр отправляется снова на прежние круги свои, и юно волшебное слово единой и вечной любви. Не смыть поцелуя вовеки, объятья вовек не разжать; закрыты влюбленные веки и пальцы прозрели опять. Любимая! Шорох столетий пронзает телесную дрожь; и снова пройдет на рассвете стремительный солнечный дождь! И вновь про себя, как заклятье, я имя твое повторю; и вновь прошумит твое платье, встречая, как прежде, зарю. И ветр возвращается снова на прежние круги свои; и юно волшебное слово единой и вечной любви! 19.05. 69

* * *

Со словом проносится конный, и пеший со словом идет… Законно, законно, законно, законно стремленье вперед! Пусть под ноги падает новый рассвет, как шиповника цвет. Какой же, какой и который на этой земле я поэт? Ничто не выходит из мерки, и я замечаю в тоске: стихи — словно галочьи метки на влажном прибрежном песке. Но чувства не сгинут со мною, и с тою же болью в виске другой — все впервые, все внове начнет все на том же песке. 19.05.69

Из книги "ЗВЕЗДНЫЙ КОВШ"

(Чебоксары, 1977)

Николай Петровский-Теветкел

ЧУВАШСКАЯ ОСЕНЬ

Краснощекий, как яблоко, Август с крепких яблонь роняет плоды; и заката румяная радость зажигает леса и сады. Может, табор нагрянул цыганский И березки собрал в хоровод? Ветер крутит из листьев цигарки и сережки разбойником рвет. И от хмари осенней хмелея, на мгновенье вспугнув облака, дерзкий Август швырнул, не жалея, в небо полный горшок молока. Вот он — Млечный! Дорогою светлой через черное небо пролег, чтобы люди не путались слепо в безрассудном сплетенье дорог. Что ж, неспешно по родине шествуй, успокоенной синью дыша. Здесь пшеница серебряно шепчет, помня плавную речь чуваша. Запах хмеля из сел долетает. Тяга к родине вечно нова! И душа без конца повторяет неизбывного счастья слова. 28.09.71

* * *

Туманные поля! Осенний день вам раздарил все дождевые струны; и в мареве колышутся, как струги, избушки всех окрестных деревень. Лес, как лиса, рыжеет вдалеке. С холма едва видна реки излука. Ночь не замедлит выстрелить из лука: о, как черна стрела в ее руке! Мгновенье, два — и догорит закат, и сталь воды неслышно колыхнется, и сердце беспокойно шевельнется, и ты опять оглянешься назад… На том холме качаются кусты, ты их как будто только что раздвинул: десяток лет в одно мгновенье минул, успеешь ли дойти до темноты? Подать рукою — материнский дом; уже притихли, всматриваясь, ветлы: чей это сын? Стоят друг друга подле, как бабушки, — ладони козырьком. И с каждым шагом тень моя длинней… Ах, детство, детство, с каждым днем ты дальше… Жаль не того, что старше. Страшно фальши, того, что можешь свыкнуться ты с ней. Не торопись разделаться с весной, забыть мечты, привычным жить умишком… Взгляни назад — еще бежит мальчишка в рубашке белой, худенький, босой… 17.08.72

Педер Эйзин

ЛУНА

Вечер. Город. С грохотом проносятся машины. Улыбаются уличные фонари. Интригующие огни гастронома зеленые, красные, синие подмигивая, завлекают прохожих. Комната. Один стою, погруженный в думы; в полумраке. Вдруг вздрогнуло сердце в окно глянула грустно луна! (До сих пор я не замечал ее в городе.) Полночь настала. Город утих. Только я не могу оторвать глаз от желтой луны. Она кажется мне девушкой, скромной, стыдливой, приехавшей из деревни. 1.03.75

ПОДАРОК

Глаза даны, чтобы видеть. Смотрите! Почка высунула зеленый язычок, пищит, словно просит пить. Но… Глаза забитые наглухо окна… Я разозлюсь, рассвирепею. И небо грозно нахмурит брови. Мои молнии спрыгнут с облачных подушек. — Что делать? — Что прикажешь! Спросят они меня. Тогда отвечу им: — Идите. Подарите всем глаза 1.03.75

* * *

Если ты меня полюбишь солнце забудет сесть за горизонт. Если ты меня полюбишь зимой зазеленеют листья деревьев. Если ты меня полюбишь мертвый жаворонок воскреснет. 1.03.70

Из книги "РУБЕЖ"

("Советский писатель", Москва, 1981)

* * *

Раннее утро. Туман голубовато-розовый. В синем инее столб кажется мне березою. Заря полыхает костром в полнеба, как приглашение в день, в котором я не жил и не был. После тепла знобит. Пар изо рта клубится. Тучи — как перья в крыле сказочной Синей птицы. 1964

* * *

Шум времени сродни прибою, его высокая волна приподнимает нас с тобою над вековым рельефом дна. Он нас испытывает жаждой познания, и потому мы музыкальной фразой каждой ему обязаны, ему. 6.11.79

* * *

Светает. Ясней различимы деревья в раздавшейся шири. Все раны мои — излечимы. Все горести — небольшие. Кукушки приветливый голос мне долгую жизнь напророчил; о городе мысли — в другой раз; естественней, проще про рощи, которые нас окружают… Сам видишься некоей частью природы. Она не чужая. Не это ль считается счастьем? И, лепету листьев внимая, забудешь иные понятья; и чудится — ты понимаешь растений язык и пернатых; и чудится — различимы любви и жизни причины… Для этого разума мало душою, душою, душою, которая б все понимала, тебя наделили большою. 28.06.66, Военные сборы, озеро Мисяш

МЕДИЧКА

Девочка, девчонка семнадцати лет. Выкрашены волосы в модный цвет. Издали трудно рассмотреть лицо. Спортивная сумка через плечо. В сумке — два конспекта, студенческий билет, томик Шекспира и пачка сигарет. Что ты повторяешь не вслух — про себя? Новая Офелия, вечная судьба. Гамлет твой, где он, прекрасный принц? Тоже учится держать шприц. Ах ты, медичка, самый первый курс! Жизнь, как лекарство, пробуешь на вкус. Костер сигаретки не гаснет на ветру. О чем же ты думала сегодня поутру? О мальчиках фасонных, брюки клеш, с которыми вечером в кино пойдешь? Об умном старшекурснике в роговых очках? Чьи губы отражаются в его зрачках? О будущей профессии?. с тревогой и тоской о новой Хиросиме и подлости людской? Спортивная сумка через плечо. Хочется яснее рассмотреть лицо. 1965 — 3.06.67

РОДСТВО

Так тянет к людям! Это не слова, не декларация и не красивый лозунг они необходимы мне как воздух, иначе жизнь — не в жизнь, недужна и слаба. Я дома не могу сидеть совсем, ведь есть же где-то родственные души, и я опять спешу признаться в дружбе, я общее с собой ищу во всех. Извечная загадка естества похожесть типов; думаю строптиво: не может же мир быть стереотипным, природа не настолько же слаба! Мы — разные, мы — люди, мы — различны; у каждого особое лицо; так почему я чувствую — влечет родное под совсем чужим обличьем?! Нет, видно, дело вовсе не в лице людей роднит приверженность к чему-то, что выше нас, что ждет ежеминутно отдачи чувства, мыслей и речей. Всем испытать такое приходилось искусству каждый дань свою принес. Так пусть придет ответом на вопрос проверка на мою необходимость. 1965

КИДЕКША

Шли мы русскою деревней, травы тихо шевеля; и дышала страстью древней кидекшанская земля. Вдоль по улице широкой современного села тропкой прадедов далеких нас История вела. На окраине селенья, в небо вытянув кресты, встали белые строенья древнерусской красоты. Невысокая оградка возраста восьми веков. Сохранилась чудо-кладка стародавних мастеров. За оградой жизнь играет, а внутри такой покой, словно двор налит до края заповедною водой. Церковь медленно обходим, сколько вынесла беды! Времени следы находим, это вечности следы! То не Юрий Долгорукий выезжает на коне красно солнышко хоругвями играет на стене. То не чуткою струною тетива, дрожа, звенит это речка Нерль со мною на излуках говорит. То не тучи — черны вороны затеяли полет, а на все четыре стороны прозрачен небосвод. 4.08.68

КАМА — ВЕЧНАЯ РЕКА

1 Нет, это не сон, это не сон по Каме плывет капитан Джемисон. Белый вымпел, медный сигнал на мирных жителей страх нагнал. Гуляет английское судно "Кент". С пушек снят походный брезент. Рыжеволосый офицер камский берег берет на прицел. Собор кафедральный бел как мел. "Мишень превосходна. Wery well!" 2 Ах, парень-парень, совсем молодой! Ему б не шутить со своей головой. Ах, парень-парень, такой молодой! Разлетелась песенка над водой: "Мундир английский, погон французский, табак японский…" "What?" — переспрашивает — "Как?" Где же сейчас правитель омский? Видно, дело совсем табак! Убегает в Сибирь Колчак. Опустел у него колчан. От Красной Армии, словно овцы, без оглядки бегут колчаковцы. Сдался "Кент", "Суффолк" умолк, перебит отборный полк… И по Каме нефть кругами, и от мертвецов круги: SOS! Всевышний, помоги! И-и-и… Круги, круги… Белым слезкам не поверив, не ответил правый берег, и на левом берегу ни привета, ни гу-гу… 3 Камская вода — подойди, взгляни: крутятся в воронках давние дни. Над утонувшими нет креста. Камская вода — ах, быстра! Катит холодную зеленую волну. Унесла далеко гражданскую войну. Нынче во весь свой немалый рост выгнулся над прошлым камский мост. Держит машины, пешеходов на весу. Смотрит: что это делается внизу? Мышцами играя, подмывая берега, гонит пену Кама, вечная река. И давным-давно, как забытый сон, смыт и унесен капитан Джемисон. 3.07.69

НЕЖНОСТЬ

Не знаю, что это такое, когда, четырежды права, в земле, без солнца, под землею растет упорная трава. Она не зелена. И все же назвать ее бесцветной жаль извечный свет свободы ожил в ростке, свернувшемся в спираль. Весной светлей, и ближе дали… Так сильный выглядит добрей. Коснись — она и впрямь одарит суровой нежностью своей! 18.11.70

ПРОВОДИНЫ

Человек переезжает. Снег ли сыплет, дождь ли льет… Он без грусти провожает взглядом старое жилье. Пусть посорваны обои и облуплены полы, у него в душе гобои притаились до поры. Человек переезжает. Позавидуйте ему. Как он ходит виражами в новоявленном дому! Газ на кухне проверяет. Смотрит, как вода течет. Время весело теряет. У него — другой отсчет. Словно он родился снова, радость брызжет из-под век. Как с рождения Христова с новоселья — новый век! Вот он зеркало поставил. Место шкафчику нашел. Мигом стулья дружной стаей облепили круглый стол. Так, наверно, возвещают Страшный суд… Изыди, сон! Как он борется с вещами! Поглядишь — Лаокоон! Время не идет впустую, но разбросаны дела одесную и ошуюю, от угла и до угла. Человек вовсю хлопочет. Он уже и сам не рад. Он почти вернуться хочет, но попробуй — все назад! Та же самая морока, не моргнешь — в один присест в гроб сведет допрежде срока… То-то новый переезд! Не страшит судьба чужая, но кричу я почему: человек переезжает… Посочувствуйте ему! 14.12.71

ПОДВИЖНИК

Величие души храня, а с виду не великий, ты, маленький поденщик дня, несешь свои вериги. Не настоящие вполне монашества приметы, а ощутимые вдвойне реальные предметы. Вот груз семьи, работы груз, груз постоянных мыслей, и тягостнее всех обуз последний в этом смысле. Его чугунные тиски во снах не забываем. …Вот ты выходишь из такси, вот мчишься за трамваем… А в голове та ж суетня, как бы на пляже летом. Ты, маленький подвижник дня, не думаешь об этом. Лицо твое не говорит, когда берешь кофейник, что мозг меж тем горит, гудит, как утром муравейник. 1968

ИГРУШКА

Г. Г.

Деревянная игрушка, деревянная судьба… Ты стоишь передо мною непреклонно, как судья. Без улыбки, без усмешки, словно в маске напрокат, независимо маячит человека суррогат. Изначальная загадка: что находится внутри? Может, шесть твоих подобий, может, меньше — только три. Я стою перед тобою, мне как будто восемь лет. Обязательно раскрою твой игрушечный секрет. Я ручонкой замахнулся, стало вдруг страшней вдвойне: что в тебе — сейчас узнаю… Кто узнает: что во мне? Посмотрите, я шагаю, напевая про себя… Непонятная игрушка, неизвестная судьба. 19.02.66

* * *

Архитектор берет карандаш. Вот уже он с работою слился. Примелькавшийся взору пейзаж на его чертеже оживился. Вот он эркер резинкою стер. Строгий циркуль отправил по кругу… И открылся заветный простор, словно настежь открыли фрамугу. Отодвинулись ввысь небеса. Обнажилось земли постоянство. Новостроек больших корпуса шаг за шагом врезались в пространство. И бурьяном заросший пустырь на каком-то далеком разъезде вдруг обрел небывалую ширь в новом блеске рабочих созвездий. 6.11.79

* * *

Не знаю, что может быть легче любви, окрыляющей нас, но слабые женские плечи под ношей сгибались не раз. Но песни полынного края не раз оглушали тоской, и плакал ямщик, пролетая по темной, по той, столбовой… 24.07.69

УРОКИ НАТУРЫ

Как рыба, контуры бедра. Рука — крылом взметнулась белым. Художник линию добра на холст кладет движеньем смелым. Пусть правде голой вопреки на ум нейдут слова рассудка: мне линии твоей руки дороже линия рисунка. Воспринимается поздней простая магия искусства, волшебной силою своей преображающая чувства. Откроется: не то хвалил, лица не видел под личиной, и то, что ранее хулил, окажется первопричиной. И, постигая мастерство, уменье сочетать предметы, ценю живое естество, совсем не внешние приметы. 12.11.66

* * *

Как ласточки брови летели на юном и чистом лице… И встречные долго глядели вослед, узнавая в юнце свой облик, забытый и милый, свою окрыленную стать. И время кружило над миром, готовясь поэзией стать. Гремели, как бубны, трамваи. Им вторило эхо вдали. И, что-то еще вспоминая, безмолвно прохожие шли. 13.02. - 7.04.69

СТАРАЯ ЖЕНЩИНА

В метро, возвращаясь с работы, заметишь, как спутник притих, и спрячешь потертые боты и очи от взглядов людских. О, если б сегодня забота тебя обогрела на миг, ты б вспомнила высшее что-то, как в юности шла напрямик… И, выпрямясь хоть на минуту, душою и впрямь молода, сидела б легко и уютно, как будто с годами в ладах. И, глядя в зеркальные окна, платочек в руках теребя, забыла б, что ты одинока, что некому встретить тебя. Любовь заглушает страданье, становятся солнечней дни… И невыносимо вниманье, когда безучастью сродни. 21.01. 70

ПОНИМАНИЕ

К душе моей, охваченной страданьем ночной тревоги и дневной тоски, приходит пониманье с опозданьем (хотя слова бегут вперегонки), что звездная распахнутая карта и времени бурливая река давным-давно направили в фарватер характер и следят издалека; что, зная нахождение порогов и рассчитав заране звездопад, взыскуют подведения итогов и никогда не приведут назад. 17.01.80

"СЕЯТЕЛЬ" ВАН-ГОГА

Фантастический пейзаж, рамкой скованный до боли. Безысходности багаж, оказавшийся судьбою. Ржи далекая стена. Сеятель, идущий полем. Призрачные семена равенства, добра и воли. Так, ступая тяжело, от рассвета до заката сеять (пальцы б не свело!) за загадкою загадку… Два исхода: свет и тьма, нас сводящие с ума. 27.04.71

* * *

Хранят в музеях пышные портреты спесивых дам, крикливо разодетых, мужей, детей и домочадцев их, то тучных, то болезненно-худых, различных королев и королей, взирающих с презреньем на людей. Не знаем, кто на них изображен, не помним ни фамилий, ни имен… Как преходяща ты, мирская слава! Но, поглядев налево и направо, ХУДОЖНИКОВ мгновенно узнаем и говорим уверенным баском: "Вот Рембрандт, вот Ван Дейк, а это — Врубель!" Своим мазком В века художник врублен! 1963

* * *

Так мучай же ухо тугое, неясного чувства полна (кто выдумал чудо такое?), музыки тугая волна! Приходишь в себя постепенно, и страшно подумать о том, что есть, кроме этой вселенной, другая, огромней притом. Что есть в этой новой вселенной огромные люди-миры и в каждом — свои настроенья, игра и законы игры. Как чуткому сердцу не вникнуть (Бетховен. Концерт до мажор), когда, как послушную книгу, листает тебя дирижер! 1965

* * *

Благолепие райского сада, винограда студеная спесь не нужны мне, поскольку досадно быть счастливым и нощно и днесь. Трудоемка природы основа, свет и тень перемешаны в ней; и рожденное Разумом слово долговечней минутных страстей. Может, только привычкой к страданью, за которым работа души, формируется центр мирозданья в самой затхлой и темной глуши. И поэтому нощно и денно не бросаю убогих снастей, мысль — мой парус в бескрайней вселенной, мой маяк — души выплывших в ней. 8 — 14.07.74

ПРОБУЖДЕНИЕ

Не долгожданным, не заветным искорененьем зимних дрем весна приходит незаметным, по-мартовски холодным днем. Пока ей не до буйства красок, и для нее азартный март непримечателен и краток, пуглив, как снега аромат. Апреля прель, май с маятою затем заслуженно придут, наполнив кровью молодою полузасохший вербный прут. Снует весна, летает лето и осень осеняет нас, меняясь глазу незаметно из года в год, из часа в час. Мы ждем любви, проходят годы. Она сама из-за угла знакомой девушкой выходит, и непонятно, где была. 1965

* * *

Как только тронулся состав и побежал проворней, ты вмиг уменьшилась, отстав на городской платформе. Но вместе с массою людей вослед перемещалась и с каждым взмахом все быстрей назад отодвигалась. Я что-то важное кричал, слова не выбирая. Ты, может, слышала печаль, слова не разбирая. Догадываясь, ты сама досказывала речи. Так было проще для ума да и для сердца легче. Казался ниточкою бус тебе ушедший поезд. Казалось, я сейчас вернусь, о том же беспокоясь. А у меня плыла в глазах вокзала панорама, когда не повернуть назад, а возвращаться рано. 12.06.68

* * *

Я выучу каждое слово из писем твоих колдовских, где ты только с виду сурова, а сутью нежнее других. Где женская жажда опоры невольно выходит на свет; и нет лихолетья и ссоры, душевной усталости нет. Запомню на звук и на ощупь мерцание тайной строки, довообразив — полуночник движенье знакомой руки. 22.02.74

РАССТОЯНИЕ

Вчера на берегу реки ты говорила: "Надо от расстояния руки на расстоянье взгляда уйти…" Уходишь? Уходи! Да будет легким путь твой! Звезда сверкает впереди, а позади — лишь утварь. А позади — что говорить весенней ночи хворь, и до сих пор душа горит и помнит голос твой. Ушла водою из горстей. И глазом не моргнув. Всю жизнь — как в гости из гостей. А я вот не могу. 22.03.67

СПЕКТАКЛЬ

Утратил голос телевизор. Он этим словно бросил вызов: актеры в гости шли ко мне, как тени на ночной стене. Я ждал: когда он рассмеется? Когда-то же душа прорвется сквозь грим разученных гримас у самодеятельных масс… Там двери мужу отворили, там чувства были на замке. И даже руки говорили на иностранном языке. 12.08.66

ТАЙНЫЙ ЗНАК

Есть тайный знак любви и тайный знак привета, когда — глаза в глаза — мы на людях одни. Тогда и говорить не надобно об этом, об этом говорят в твоих глазах огни. Друг друга в толкотне заметить невозможно, едва ли разглядеть друг друга в суете… И как же распознать: что истинно? Что ложно? И те пришли на ум слова или не те? Но есть один секрет взглянуть в глаза друг другу, и тайный взгляд души вмиг высветит во мгле всю подлинность любви, и отведет разлуку, и нас вдвоем одних оставит на земле. Кто взглядов смысл постиг, не говорит об этом, надолго поражен открытием своим. Есть тайный знак любви и тайный знак привета, есть любящих язык, неведомый другим! 7.06.69

* * *

Вышел я в поле однажды розовощеким юнцом, а возвращаюсь — от жажды пыльным пугая лицом. Плоть ли моя возопила, дух ли неслышно пропел: где она, тайная сила? Равновеликий удел? Что от земли и от неба требуешь — благослови! — Черного-черного хлеба. Светлой-пресветлой любви. 28.08.79

РАННИЕ СТИХИ

Не принимают ранние стихи. В них раздражают мелкие детали. То слишком громки, то совсем тихи, они еще поэзией не стали. Их не заучит песенный герой. Внимательно не перечтет прохожий. В газетке мокнут под дождем порой, всегда на чьи-то чересчур похожи. Создатели непризнанных стихов! Врачи. Киномеханики. Шоферы. Вы лишь с собой до третьих петухов о тайнах ритма затевали споры. Слова сминали как в ладонях воск. Шептали. Пели. Плакали. Рыдали. Работою разгоряченный мозг водою ледяною охлаждали. И радовались найденной строке, совсем по-детски выкинув коленце; трофейным флагом комкая в руке шершавое, как соты, полотенце. Сгибала вас редакторская мощь. Стихи щербаты были, как початок. Преодолев сопротивленья морщь, переболели корью опечаток. Пусть нарочный вам гранок не носил и не звонил приветливо издатель, трудились вы, не экономя сил, не делая рывков от даты к дате. И птицей мысль рвалась из-под пера, и песней оборачивалось слово, и жизнь была воистину сестра, весна листвою закипала снова. Но чтобы громом потрясать сердца, поверьте, мало, чтоб стихи издали, жизнь, как спидометр, выжми до конца, чтобы всерьез хоть в старость принимали. А слава?. Все судить о ней лихи. Яд и лекарство. Действенное средство. И помещают ранние стихи все чаще в рамочке "Из лит. наследства". 23.12.71

ИМЕЧКО

Была моя любимая, как птица, нелюдимая, твердила: улетим за тридевять земель-морей, поможет утренний Борей дыханьем молодым. И был крылатым синий плащ, как солнце, поцелуй палящ, и очи, как звезда, пронзали взором ливневым; и звал я птичьим именем любимую тогда. Но жизнь — она капризная, вспорхнула птица сизая, ничем не удержать… Не перышко не дымчато осталось птичье имечко, да некому сказать! 16.05.69

* * *

Ау, осенняя деревня, откликнись: помнишь или нет, как я валил тебе деревья? Как открывал твой лад и свет? Нас было десять: две девчонки и восемь городских парней. Работа въелась нам в печенки и вряд ли делала добрей. Пилой двуручною пилили неподдающийся сосняк, порой не зная: сучья или трещит натруженный костяк. Мы с этим лесом попотели. Мы стали там родней родни. И говорили лишь о деле. А суесловить — нет. Ни-ни. 1965

КОНИ КЛОДТА

Стали ближе и знакомей тоже брался за узду взбудораженные кони на Аничковом мосту. Гривы по ветру летели, и казалось: воздух взрыт мощностью чугуннотелой, дикой яростью копыт! Так хватают почву корни, рыщут — непокорные! Рвались клодтовские кони на четыре стороны. Фантазируя на тему убегающих коней, я хотел представить время обтекающим людей. Искривленное пространство показало бы тогда золотое постоянство мысли, воли и труда. Как, взнуздав уздой железной молодого скакуна, человек летит над бездной лет — без отдыха и сна. И сравню — у монумента (в этот миг они равны) напряжение момента с натяжением струны. 1.09.78

ЛЕТНЕЕ УТРО

Славен утра первый признак, пробудивший небосвод! В нем дыханье новой жизни, мысли ласточкин полет! На молекулы рассыпан зыбкий воздуха алмаз… Пусть воронкой ненасытной утро всасывает нас! Пусть по юному несносен голосов зудящий рой! Зря ль вершины тонких сосен ветер гонит пред собой?! И лелеет не впустую с неизбывной старины клад, разбив на рябь речную злое золото волны. Ветер нас с тобою вертит и подталкивает зря ль, если рано на рассвете ярче ширь и глубже даль?! И не зря теплом даруя нас, деревья и цветы, солнца трепетные струи льются с вечной высоты! 11.07.71, село Кува

СТАРЫЙ АТТРАКЦИОН

Александру Межирову

Репродуктор завывает, исказив слова на треть. Репродуктор зазывает старый номер посмотреть. Мотогонки… Звуки гонга… Друг за другом по стене двое носятся; вдогонку эхо гулкое вдвойне расчихалось… Был да вышел страх у пары неземной! Первый — круче, первый — выше, а за ним спешит второй. "Что за смелость?", "Ай да нервы!" изумляется народ. "Гляньте, первый…" Сдался первый. Безнадежно отстает. Жуток этот промежуток. Не игра — смертельный труд. Сразу стало не до шуток. Приумолк базарный люд. Загляделись на второго. Выше, круче руль — второй… Для чего он, право слово, так рискует головой?! Стоит ли для восхищенья пестрой рыночной толпы совершать коловращенья с биркой беличьей судьбы?! Для чего парадец жалкий съехать наземь: о-ля-ля?! Сердцу больно, телу жарко, и — качается земля. И плывут крутые стены, лица в круг сплошной слились… Ты в конце рабочей смены все равно не вспомнишь лиц, для которых мчался, трясся в жестком гоночьем седле… Так всю жизнь — по старой трассе… Перерыв. Парад-алле! По стене огромной бочки как у бездны на краю. Центробежной силы прочность охраняет жизнь твою. 18.08.69 — 30.05.70

БОТАНИЧЕСКИЙ САД

Ботанический сад. Одомашненный лес. Вне железных преград светлый купол небес. Льется в каждый прогал тишина. Синева. Этот строгий хорал заглушает слова. Будит внутренний слух и сужает зрачок; пробудившийся дух повторяет скачок в царство ДО ЯЗЫКА, в мир нетронутых чувств… И плывут облака, и качается куст; и ребенок бежит по траве босиком… Все слилось, все летит, все в порыве одном! Соты с солнцем, дружок, мы уносим с собой. Шмель заводит движок. Стынет мед голубой. 14.07.74

* * *

И опять о поэзии вздохи, словно мало писали о ней. В ней приметы великой эпохи и величье обычных людей повторяются, не повторяясь; и живут, и живут без конца; вечно радуя, прочно врезаясь в наши души и в наши сердца. И бессонною ночью, и утром разбираем ее вензеля… И на этом, поверьте, на этом тоже держится наша земля. 3.03.68

* * *

А ты все та же, ты все та же в движеньях, в речи, словом, в том, что замечает сердце, даже затронутое холодком взаимного непониманья; что видит отчужденный глаз; и это — как напоминанье о боли, связывавшей нас. 6.03.69

* * *

Такой бы изваял тебя Майоль бронзовотелой, чуть одутловатой, уверенно стоящей на земле. Короткой стрижки бронзовое пламя не затмевает света крупных глаз, вприщур смотрящих… Крепких рук кольцо полураскрыто, словно для объятья… Ты — вся — движенье, гибкий стебель тела в себе скрывает завязь материнства такой бы изваял тебя Майоль. 21.07.74

СТИХИ О ДОЧЕРИ

1. Игра "Поймай рыбку" Картонный аквариум полон воды и рыб в фантастических латах; и радость ребенка за эти труды совсем не ничтожная плата. Махая подковкой — магнитным крючком, тащи за губищу удачу; но что же по сердцу елозит смычком и душу терзает в придачу?! Наверное, это азарта резьба, а может, предчувствие фальши: бумажная долго ль протянет губа, а дальше, а дальше, а дальше?! Не ты проиграла, не я обогнал в наиневозможном улове; и долго картонкой ребенок играл и море шумело в обнове. Как веруют дети в удачу свою! Но с удочкой сросся и ты бы, не зная, что завтра сметут чешую бумажной диковинной рыбы. И выбросят в мусор смешной водоем, и больше ни разу не вспомнят, как глотку целительно жег йодобром, смыв накипь засиженных комнат. У логики взрослых законы свои! Но есть преотличное средство, добавив к рассудку немного любви, вернуться доверчиво в детство. Вглядись же — аквариум полон воды и рыб в фантастических латах; и радость ребенка за эти труды совсем не ничтожная плата. 21 — 30.07.74 2. Взгляд Мне показалось: ты стучишься в дверь, Елена, девочка моя, дочурка… Я тотчас подбежал, рванул замок и отпер, и тотчас же дверь захлопнул пустой была площадка, лишь мешок стоял у двери; и пролеты лестниц пустынны были, гулки; стук шагов донесся б моментально, если б ты сбежала вниз, чтоб спрятаться… Тогда помчался я к окну, что в двор выходит, и увидал песочницу пустую; а на скамейке — выстроены в ряд лежали позабытые игрушки (совок, бидончик, ситечко и формы, чтобы отменно стряпать куличи). Вгляделся я в листву, за ней качели раскачивались ветром, одиноко скрипела ось… Где девочка моя? Мне жутко стало: увели цыгане, подружки заманили, точно в сказке, которую читал тебе недавно, пытаясь книжной речью усыпить… Елена, где ты? Девушкою взрослой, а может, зрелой матерью семейства ты вспомнишь об отце и точно так же во двор посмотришь, где пусты качели и только ось одна надрывно плачет, не прекращая с ветром разговор… А может, ты совсем отвыкнешь — что там старик с его бессмысленной улыбкой, с привычкой проговариваться в рифму и суетливой жадностью до книг?! Ты будешь сильной, ясноглазой, умной, конечно, доброй; я забыл о главном, ведь красота ничто без доброты. И только я проговорил, подумал. очнулся — ты откуда-то явилась и тут же деловито побежала, моя Елена, с лютиком в руке. Двор ожил: мальчик на велосипеде пронесся по асфальтовой дорожке, старухи облепили все скамейки, внезапно затрезвонил телефон (звонила мать приятельницы нашей; я изложил: кто — где, что сам болею, что дочь резвится во дворе, что Анна на полчаса ушла за молоком; конечно, я не стал читать старушке стихотворенье; говорить нелепо, что может померещиться больному, когда он дома вечером один). Я сел к столу, склонился над журналом, но подлое мое воображенье тянулось к растворенному окну. Я пробовал не вспоминать о стуке, почудившемся; я старался точку поставить на цезуре, но насильно меня к окну влекло… Пиджак набросив, я выбежал во двор… Сидела Анна, усталая; мне улыбнулась, словно все знала, дожидаясь лишь момента мне с укоризной пальцем погрозить. Я взял поклажу, дочь схватил в охапку; нагруженный, по лестнице рванулся, чтобы успеть в конце стихотворенья исход благополучный описать. 17.08.74

* * *

В преддверии морозов, в предчувствии ветров давно уже не розов цвет ягод, а багров. Смотри: уже немало посъежилась листва, как будто закатала рябина рукава. Навстречу вьюге чистой (пусть разорвет в клочки!) отважно сжала кисти в тугие кулачки. 17.08.75

* * *

Вот и приехал. И пришел к своим мечтам, к своим святыням. И нас не разлучить отныне. А все же счастья не нашел. Слиняли краски. Обветшал столикий град, мой дом огромный. И я опять бреду бездомный, как мальчика, себя мне жаль. Ему хотелось так найти свое особенное слово. Измучен немотою снова, назад не нахожу пути. 24.03.74

ЗИМНЯЯ НОЧЬ

О леденящий душу звук! Чем это вызвано — ветрами или касаньем чьих-то рук стекла подрагиванье в раме? Во сне с метелью заодно, с усмешкой каверзно-дремотной ночь плющит безразмерный нос, придвинув близоруко стекла. 31.03.78

КАМЕННАЯ БЕРЕЗА

Ствол, словно столб. Под ним — нора. Дорожка к ней в следах мышиных. Сухая черная кора в глубоких старческих морщинах. Ни листика, ни почки… К нам лишь сучья тянутся, как руки… И что ответить тем рукам, заломленным в предсмертной муке?! Ствол, словно столб. Пуста нора. Откуда же тогда угрозы? И вдруг — зарубки топора… Здесь пили сладкий сок березы. Нет — это кровь ее текла. Безжалостно терзали тело. Бежать береза не могла и навсегда окаменела. Ствол, словно столб. Отжил, иссяк… Лишь на дрова. Подходим снова: Взгляни — берестой кое-как он все-таки перебинтован! 3.07.69

СТИХИ О СЕМЕЙНОМ СЧАСТЬЕ

Я не могу спокойно наблюдать твое лицо и мучиться виною, что тяжела каштановая прядь, помеченная ранней сединою. Что возле глаз устало залегли наполненные горечью морщинки; и на уста пробиться не смогли, оставшись в горле, редкие смешинки. Я не молчу. Читаю наугад. Отогреваю, словно в холод, руки. Все выскажет тебе открытый взгляд! Сейчас он полон нежности и муки. Мне кажется — заботливее нет. Твержу, как без тебя в Москве скучаю. И слышу тотчас: хватит. Что за бред! Пошел бы, вскипятил на кухне чаю. Как будто сразу сделалось темней. Но вдруг, нагнав меня на первом шаге, ты улыбнешься и прильнешь ко мне… И это не опишешь на бумаге. 18.12.71

ПЫЛЬНАЯ БАЛЛАДА

Молчу. Один. Перед листом бумаги, как будто перед совестью своей, ответ держу. И не меняю флаги; и белый — не взовьется, хоть убей! Не сдамся ни тоске, ни скуке, ни позору быть притчей во языцех земляков… Я из родной избы повымел столько сору, что пыль набилась в легкие стихов. Я так восторженно орал мальчишкой песни; бездумно гирями бумажными играл; звал стихопад; потом стихообвал чуть не прибил, и тем исход чудесней. Мне — тридцать. Волос хоть и поредел, но нет тонзуры. Голос мой не жидок. И столько впереди серьезных дел И столько нераздаренных улыбок! Мне тесен ворот истин прописных и ногу жмет башмак знакомых улиц; и я спешу на поиски весны, и не хочу, чтоб мы с ней разминулись. Весна, весна! Скудеет государство без золотого таинства любви; и если на бегу ты обознался, одну весну на выручку зови. Пыль на зубах скрипит, и скряга случай боится медный фартинг золотить; и ветреная туча рвет солнца нераскрученную нить. В глазах темнеет. Липовую оголь, весна, зеленой влагою насыть! Русь-тройка, как тебе молился Гоголь! Нельзя, родившись здесь, отчизну разлюбить! Я сетовал на городишко свой, на то, что с каждым днем друзей теряю, что сам не свой, когда одни и те же бредни повторяю. Бегом отсюда, больше — ни ногой твержу себе и в отпуск — рвусь обратно… И понимаю: нет, я — не чужой, и кислотой разлук не вытравить родимые мне пятна. Мой город, сохрани мой легкий след не мраморной доской — вниманием к лит. смене; дай побарахтаться в газетной пене; и раз в десяток лет здесь вырастет поэт… Привет, привет! Отхаркивая пыль, сбегаю к Каме по натруженным ступеням. Как хорошо, что я не стал степенным и, как река, не утихает пыл!. Катись, река! Далеко-далеко. Впадай, как в сердце, в яростное море; и мне б хотелось песенной строкой до сердца дотянуться вскоре. Мне — тридцать лет. Растет моя семья. Еще не написал я главную из книжек, не побывал в Нью-Йорке и в Париже, но позади студенчества скамья. Мой город, верь, я пронесу твои обветренные пыльные штандарты, и — враг стандарта — на безликих картах я нанесу оазисы любви. Прощай, прощай! Пусть долго не увижу, но ты — как брат, с тобой в боренье я живу, чтоб воплотить мечтанья; ты мне ближе, чем то, что окружает наяву. Моя страна, шестая часть земли, я не боюсь в признанье повториться ты голосу провинции внемли, провидцы происходят из провинций. Коров рязанских льется молоко, и пермские работают заводы. Моя любовь лишь часть твоей заботы; твоей реке струиться далеко. И если я песчинкою мелькну во временном круговороте, спасибо материнскому окну, где первый луч согрел и озаботил. Спасибо первым ласкам, синякам, спасибо нескончаемым ушибам, врагам спасибо, а моим друзьям воистину несчетное спасибо! 7 — 8.01.75

* * *

И двери скрип, и посвист птичий тебя пробудят ото сна, когда в предутреннем величье туманом стынет тишина. Когда окрестность незнакома и брезжит утренник такой, как будто вышел ты из дома и перенесся в век другой. Здесь все — мираж, все — нереально; и даже ветру невдомек, зачем стеной горизонтальной молочный стелется дымок. Ты не сворачиваешь к дому, хоть до него подать рукой; но хочется к огню живому, услышать говорок людской. И через всю страну цветную тумана, ледяной слюды, материально существуя, твои протянутся следы. 2.11. 68

Из книги "ПОИСКИ ВЕСНЫ"

("Современник", Москва, 1981)

ПОИСКИ ВЕСНЫ

1 Право, стоит ли тратиться в споре, так порою измучат слова! Жить бы тихо на вольном просторе, как деревья, кустарник, слова… Где глазам нестерпимо от блеска изначальной живой чистоты неба ясного, темного леса, где кругом проступают черты доброты человечьей… В обличье тучи, дерева, сойки, цветка промелькнет на секунду величье, о котором не знают века… 2 Не грешу я любовью к пейзажу, каюсь — книгам я чаще был рад, а бывает же так — не вылажу из лесных и болотных пенат. Дом мой, пригород, зельем, наверно, приворотным меня опоил жгучей зеленью ивы и вербы; синей мглой недалеких могил окатил — не туманом холодным утром в чуткую душу плеснул… Как приеду — и в чем-то свободней: долог день, ночью крепче уснул. Впечатленья пытливого детства оживают со всей новизной: там застроен пустырь, а на месте пивларька — магазин городской. Славный пригород — ты не деревня. Смотришь, рядом театр и музей, А захочешь — обступят деревья и накличут пернатых друзей; а захочешь — исчезнут, как в сказке, люди, крыши, столбы — полчаса ходу — глянут анютины глазки, не крадется ли следом коса… 3 Эту память бы рифмой обрамить; это, мысли мои вороша, раздувая словесное пламя, сеет свет северянка-душа. За сумбурностью, скороговоркой не хотелось бы мне проглядеть даль уральскую, лес на пригорке, родничок, не уставший звенеть… Вроде все это — обыкновенность: дым, шалашик, телок на лугу… А на деле — сыновняя верность краю, родине, очагу. 4 Так пускай со страничек помятых светят лампочки ягод лесных, чтоб зимой становилось понятно, где угодья далекой весны; и дыхание теплой погоды означает в медвежьем углу не крушение планов природы, а причастность к людскому теплу. 5 Тяга к слову — с охотничьей страстью не сравнима и тоже нова, но замечу, как звери, к несчастью, почему-то редчают слова… Остается сравнение, образ, ритма дрожь, ощущенье тоски, но чтоб кровное билось о ребра, чтоб взволнованно ныли виски не почувствуешь…Детскую робость не отыщешь на донце стиха, так — канава, а надо бы — пропасть, а на вид — неплоха, неплоха… 6 Я не помню, чего мне хотелось: птичьих песен, студеной воды? Но однажды втемяшилась смелость: выйдя в путь — не бояться беды… Жить, сверяя по детству, по звездам, по колючим и чистым мечтам слово, выдох, поступок и возглас, и бессонницу по ночам… 15.12.70

* * *

Чудный вечер и чуткая тишь… Воздух — дымно-стеклянные соты! И высоко над гребнями крыш встали в небе луна и солнце. Удивительные часы. Остановленные мгновенья. Вновь весна покачнула весы человеческого настроенья! Я ораторствовать не берусь, а негромко скажу: "Взгляните вес веселья и грусти груз на одной, на солнечной нити. Смугл румянец уральской зари. Как протянутые ладони, чаша Неба и чаша Земли на великом стоят переломе. 11.03.71

ПОКОЛЕНИЕ

Взрослеет наше поколение родившихся в конце войны, уже стремится к покорению небес, тайги и целины. Широкоплечие — запальчиво Спешим в хозяева земли… А все ли помним, чем заплачено за то, чтоб так мы жить могли?. А в ту, Великую Отечественную, под орудийный разнобой ребята, не дожив до отчества, шли в первый, шли в последний бой. Не ради славы или ордена шли, презирающие смерть во имя Родины. И Родине, и нам забыть их не посметь! Как позабыть те годы горькие, когда в любой семье страны хранятся письма-треугольники, осколки взорванной войны! В них так нуждались в дни военные, сильней, чем в карточках на хлеб; поэтому хранят их верно послевоенных двадцать лет. Мы эти фронтовые письма как завещание храним, поем отцов лихие песни, но с чем-то внутренним своим. Работаем, дела иные встречая на пути своем; и только Родину Россией все так же ласково зовем! 9.05.65

* * *

Храните письма от друзей! Они нам всем нужны порою, как в отступлении резерв и передышка перед боем. Когда друзья от нас вдали и некого рукой коснуться, лишь взяли письма, перечли и голоса друзей проснутся. Они поведают о том, что, может, начисто забыто, как будто заселится дом, что много лет стоял забитым. Друзья нам и вдали друзья. И я задумываюсь снова: "А смог прожить бы разве я хоть день без дружеского слова?" Пускай не видеть, но всегда мне нужно чувствовать вниманье моих друзей… Я лишь тогда дышу на полное дыханье! 1964 — 1965

* * *

Человек к ежедневной заботе приобщен с незапамятных пор, да и кличут его по работе: этот — пекарь, а этот — монтер. Инженер или попросту плотник, врач, колхозник, художник, прораб человек непрестанно работник, отвергая далекое "раб". Пусть спина бронзовеет от пота и от жажды немеет язык, человеку пристало работать, и бездельничать он не привык. Человеком нетрудно родиться. Что ему суждено на роду? Вот он — мальчик. Он хочет трудиться. Вы его научите труду. 26.11.68

* * *

С ресниц осыпается иней, как в пору такую дерев, когда ударяют по синей от жестких морозов коре. Когда, холодя и тревожа, проходит по телу волна, что чувствует нервная кожа? Каким ожиданьем полна? Конечно же, надо, конечно, учиться у тех же дерев душе и отбросить беспечность, от холода посуровев. Пускай же весенние токи гуляют пока в глубине; и, зрея, в неясные сроки весна наступает во мне. 1967

ПОЕЗДКА В ПРИГОРОД

Кто из юных не дышал гарью — запахом предместий, по ступенькам рыжих шпал не спешил к своей невесте с банным веником цветов; благо — в зарослях сирени весь поселок, отчий кров… Рви, ломай — растет сильнее… Минуло и отошло… Оглянулся в электричке, в запотевшее стекло глядя больше по привычке. Лишь последняя труба старенького химзавода зацепила без труда, как насущная забота, память… Разом обожгла, к горлу комом подкатила; вмиг пропала — не была ирреальная картина, чтобы вспомниться потом: родина, влюбленность, детство, куст сирени, отчий дом… Никуда от них не деться! В сутолоке городской мне еще не раз поможет то, что я чуть-чуть иной, загородный, непохожий; что к истокам каждый год мне еще легко вернуться… Где он — жизни поворот? И опять не обернуться. Повернуть — узка тропа. Кратки прожитые годы. Дом. Сирени куст. Труба. Дым отечества… 10.04.71

* * *

Благоприятная весна. Благоприятная погода для музыки, и парохода, и пробужденья ото сна. Бери коричневый рюкзак и золотистую гитару; а с ней на пару, с ней на пару смелее голос, легче шаг. Подайся вверх по Чусовой. Изведай там такие дали, что прежде радостно страдали незнаньем стрелки часовой. Открой, коль ты не открывал, в себе самом такие мысли, как этот лес, как эти выси, как бездной пахнущий провал. В нем бьется синяя река, как жилка на виске, как жилка… Оставь секундные ужимки, смотри — прошедшие века. Здесь станет многое видней, река тебе подскажет дело; и кажется, что нет предела и мыслям, и лесам, и ей. 22.06.67

ДЕТСТВО В КРУГЛОВКЕ

Я открывал за домом дом… Гремели ставни, словно гром… Я открывал за садом сад, где вишни спелые висят, речонку с неглубоким дном, луга за илистым прудом… Я открывал за домом дом… За миром мир я открывал, Хоть этого не понимал. 1965

* * *

Ты старинное русское имя на сегодняшней карте найди и стремглав поезжай во Владимир, в Золотые ворота войди. И откроется чуткому взору красота заповедных затей: соболиные шапки соборов и могучие стрелы церквей. Ветер Времени, мощный и резкий, колокольным ударит крылом; и отныне рублевские фрески не померкнут в сознанье твоем. Здесь — глазами владимирских зодчих, сотворивших высокий музей ты вглядишься острее и зорче в стены храмов и в лица друзей. 4.08.68

ЧУВСТВО

Что-то происходит с нами, потянулись к старине; может, стосковалась память по музейной тишине… нет, отыскивая круто прапрапрадедов следы, постигаем в ту минуту назначенье красоты, что несла от века к веку, сохраняя свой запал, будущему человеку вечных истин идеал. Чувство Родины, России в нас острее запоет от небесной звонкой сини и рябинки у ворот. Ступишь на дощатый мостик, ахнешь сам — а что с тобой?! Вроде ты поехал в гости, а попал к себе домой. 1970 — 7.07.72

* * *

Смотрю в окно, как будто в сруб колодца. Перо в руке — для рифм громоотвод. Вздохнет жена. Дочурка шевельнется. Из крана капля звучно упадет. Спешу собрать мгновенных мыслей россыпь, завороженный белизной бумаг. Настольной лампы вечный знак вопроса обыденности разгоняет мрак. Бессонница. Склоняюсь над стихами. Ночь. Тишина. Давно уснули все. Соседний дом с притихшими огнями как самолет на взлетной полосе. 17.03.72

БЕЛЫЙ СНЕГ НА СТАНЦИИ ЛЯДЫ

Памяти моей бабушки Василисы Матвеевны Устиновой

Белый снег на станции Ляды. В городе такой еще не выпал. Впрочем, может, он асфальтом выпит. Вытоптан. Расхватан на следы. Белый снег на станции Ляды. По нему ступать куда неловко кажется, обронена обновка. Кем — поди дознайся, догляди. Я по снегу этому иду. Ветер оттопыривает полы у пальто… Веду с собою споры, думаю о чем-то на ходу. Я по снегу этому иду, чувствуя неясную провинность: бабку нынче навестить — повинность, выберусь — как время украду. Словно кто под локоть подтолкнет, оглянусь на станционный домик. Он в летящем снеге быстро тонет и при каждом шаге отстает. Словно кто под локоть подтолкнет, вспомню детство, редкие наезды, жалкие гостинцы и надежды, что уж бабка все легко поймет. В памяти мелькнет, что обещал сам себе заботиться о бабке; в детстве все на обещанья падки, вот и я не выдержал, солгал… В памяти мелькнет, что обещал раз в сорок восьмом буханку хлеба; снова налегке шагаю… Небо сеет снег в разверзшийся прогал. Белый снег на станции Ляды. В городе такой еще не выпал. Впрочем, может, он асфальтом выпит. Вытоптан. Расхватан на следы. Белый снег на станции Ляды. По нему ступать куда неловко кажется, обронена обновка. Кем — поди дознайся, догляди… 8.11.73

СТИХИ О ДОЧЕРИ

1 Улыбаюсь, катая коляску. Сильный ветер в лицо, снегопад. Я ему за небритую ласку, как мальчишка забеганный, рад. И деревья мне небо не застят, пусть оно неприветно слегка. Я сейчас не мечтаю о счастье. Я, наверное, счастлив пока. Снег — что сахар и тоже не чудо. А весною он — лед. Леденец. Громыхай же, коляска, покуда для зимы не наступит конец. Я хочу, чтоб легко шелестели над страной, как страницы, снега; и в дочуркином маленьком теле не селились ни хворь, ни туга! Мы, свернув, пропадем в переулке и, пыхтя, на четвертый этаж после нашей воскресной прогулки подниму удалой экипаж. Снег все так же идет за окошком. Чистый. Светлый. Мукою мука. Падай, ласковый. Вроде — немножко, а хватает тебя на века. 29.11.70 2 Плачет дочь моя. Режутся зубы. В нашем доме опять беготня. Мне подскажут: держал на весу бы… Я вздохну: "Лучше бы у меня…" Плачет девочка. Не засыпает. В окна смотрит усталая ночь, вместе с матерью Спока читает и, как папа, не может помочь. Зубы режутся. Сложное дело! Каждый — крепок. И бел. И остер. Я пытаюсь помочь неумело, понимая, что дочка растет. Ей не терпится встать, пробежаться, все желания вроде просты от избытка веселья смеяться, собирать на рассвете цветы, видеть сосен тяжелые шубы и от солнышка щурить глаза… Плачет дочь моя. Режутся зубы. И без этого, видно, нельзя. 14.03.71 3 Сеет девочка песок. Утверждает: это зерна… Полон в выдумку упорной веры тонкий голосок. Будет, будет колосок из любой песчинки малой: обернется кашей манной этот солнечный песок. Дом не низок, не высок деревянная скамейка… раз в году и ты сумей-ка сеять радостно песок. Помни тонкий голосок, утверждавший веру в чудо… Урожаям быть, покуда сеет девочка песок. 17.08.75 4 Сейчас ты спишь и видишь сон: на толстых шоколадных лапах шагает добродушный слон в серебряных конфетных латах. При каждом шаге шелестит его волшебная одежда, и под луной металл блестит неподражаемо и нежно. Он входит в маленький подъезд, с трудом по лестнице проходит… Неужто вправду кто-то съест вот эти ноги, этот хобот? Неужто же, прекрасный слон, обманется твое доверье и ты, исчезнув, словно сон, вновь не появишься у двери? Но слон мотает головой: "Мой друг, печалиться не надо! Я только сон, я — сон живой, я даже не из шоколада!" 12.04.69 5 Я наблюдать за дочерью люблю: вот моет кукол, вот к столу присела, вот парус нацепила кораблю и в таз с водой его пустила смело. Пусть хлещут брызги. Вытерла. Опять взялась за кукол. Стала наряжаться. О, Боже, если хлопотунья в 5, то что же будет в 10 или в 20?! Себе спокойной жизни не сулю, судьба не стелет мягкие паласы. И с каждым днем тревожнее ловлю в ее лице знакомые гримасы. Так хмурит брови в ярости жена, так сам я иногда сжимаю губы. Перемешал же как-то сатана все наши выраженья и причуды. Я проклинаю дьявольскую смесь характеров… но жизнь летучей дыма… Аукнут, где ты? Жив ли? "Вот я — здесь!" отвечу взглядом дочери любимой. 20.07.76

* * *

Затерянный в гуще вагонной, навряд ли я верил всерьез в доверчивую погоню бегущих за нами берез. Навряд ли я думал о крыше, которая всюду со мной; о той, что железной — повыше и дождик цедит проливной. Рассеянно глядя в оконце, чтоб время быстрей протекло, навряд ли я думал о солнце, дарующем свет и тепло. А все же березы бежали и что-то хотели сказать; и взглядом меня провожали родимого неба глаза. 23.05.69

СЧАСТЬЕ

Кран подъемный — железный журавль, одноногая стройная птица. Что ты смотришь тоскующе вдаль? Почему тебе ночью не спится? Ты завидуешь птицам живым, облакам, пролетающим мимо. Незнаком им рабочий режим, ты же трудишься неутомимо. Мой хороший, не надо страдать. Ты построишь высотное зданье. Кроме птичьего счастья — летать, счастье большее есть — созиданье! 11.05.69

КОВШ

Я напьюсь воды холодной из утиного ковша. В дальнем яростном походе ключевая хороша. А потом, сказав спасибо и желая отдохнуть, на сенник отправлюсь, ибо завтра снова долгий путь. Сквозь прорехи ветхой крыши буду на небо смотреть, и заглянет мир притихший в сеном пахнущую клеть. Будет долго-долго сниться, как, от счастья не дыша, я холодную водицу пил из звездного ковша. 26.04.68

ДУБОСЕКОВО, ПОЛЕ БРАННОЕ

Поэма

"Что знаю о своем отце? Мне не было и четырех лет, как началась война. Отец уходил на фронт летом 1941 года. Он тогда сфотографировался со мной, тот снимок сейчас в Центральном музее Вооруженных Сил СССР. На еще мокром негативе выцарапал буквы:

"И за будущее дочки ухожу я на войну".

Надпись звучит как поэтические строки.

Отец сочинял стихи… Каким был отец, знаю по рассказам матери, родных, панфиловцев, с которыми он воевал…"

Из рассказа дочери Василия Клочкова. Газета "Правда", 1974, 5 марта Мы — дети лет послевоенных, а что мы знаем о войне? В своих вопросах откровенных мы понимаемы вполне. Что нас влечет, зовет и мучит? Понятия добра и зла не только книжны и научны к нам память крови перешла. Ту память не измерить словом, она в полуночной тиши приходит бдением бессонным вести ночной допрос души. Живем тревожно, беспокоясь за поколение свое… О, наша память — наша совесть, Мы не свободны от нее! Единственная несвобода, что человечеству нужна! Нам памятнее год от года Отечественная война. И мне, ровеснику Победы, сегодня не заснуть опять. Спешу по фронтовому следу в те годы — тех людей понять… Дубосеково. Разъезд. Насыпь. Шпалы. Стрелки. Рельсы. Без конца из дальних мест здесь в Москву проходят рейсы. Выйди. Почву тронь ногой. Зазвенит она, как камень. Взбудоражена войной и овеяна веками. Вслушайся: такая тишь! Простучит состав и снова на ушедшее глядишь, видишь признаки былого. Наклонись. Земли комок подержи в руке. Не надо слез и клятв. Вдохни дымок разорвавшихся снарядов. Проведи рукой — и впрямь жжет и режет, как осколки. Ощути сегодня сам, сколько пуль и павших сколько! Сколько и каких людей надо, чтобы устояла жизнь под натиском камней и кипящего металла! Как походные огни, перекрещенные строго, здесь сошлись слова и дни, люди, судьбы и дороги. Здесь, на подступах к Москве, высшею проверкой стали мужество людей, идей схватка, бой сердец и стали! Война пришла кино и книгой, еще была "война" — игрой. Вот так и встретился с Великой Отечественною войной. Что я слыхал о настоящей от очевидцев?. Мой отец лишь нынче вспоминает чаще, как ранило, как жег свинец, как пять тяжелых операций он перенес, как на столе пять раз случалось оказаться… А все же ходит по земле. Молчал. Работал. Сына с дочкой воспитывал. И сгоряча порой выбрасывались срочно лихие пробки пугача. Ему на жизнь хватило шума, устал от грома и огня, и поступил, наверно, умно, что к чтенью приучил меня. Война опять врывалась книгой, взрывая мозг, лишая сна. Запоминались просто мигом героев наших имена. Дубинин. Кошевой. Матросов. Панфиловцы… В пятнадцать лет вставало множество вопросов, и я на все искал ответ. Много лет тому назад, собираясь на парад, брился тщательно Клочков с невеселой думой. Пел. Верней, гудел. Без слов. В дверь землянки дуло. Сорок первый, самый нервный, Самый тяжкий год в войну! Сразу человек военный привыкает ко всему: что порою хлеба мало, что ночей не спит, усталый; и к землянке, и к стрельбе, к неустроенной судьбе… Привыкает, если утром будит вой над головой… Но привыкнуть было трудно к мысли: "Немцы — под Москвой!" Лес войной обезображен. Всюду надолбы и рвы. До шоссе пешком и — сразу на попутной до Москвы. Прямо к Каменному мосту, как всегда, Клочков прошел. Кремль. Стена. Куранты. Вдосталь находился. Хорошо! Тихо-тихо. Рано-рано. Стой, Василий! Посмотри. Площадью, как полем брани, в бой идут богатыри… И припомнилось: " Французы… Подожженная Москва… В сердце метятся Союзу немцы…" Стынет голова. "Древний город! Вечно рядом, сердцу русскому родной! Не бывать фашистским гадам! Пусть погибнем под Москвой! Не сдадим!" Василий вздрогнул. Звон курантов. И опять прошлое Руси подробно стало мимо проплывать… "Войско Дмитрия Донского бьет татарскую орду… Минин и Пожарский снова гонят польскую беду…" Возвратившись в полк, Василий о столице рассказал. Облик раненой России стыл встревоженно в глазах. Рассказал о баррикадах в тихих улочках Москвы. О москвичках ненарядных, маскирующих мосты. И о клятве. Вновь сурово повторил своим друзьям: "До последней капли крови буду драться, а не сдам немцу…Трусость не приемля, за народ паду в бою и уйду за эту землю в землю милую свою!" Немцы шли как на прогулку. Крупным шагом. В полный рост. Эхо вздрагивало гулко. Шли на собственный погост возле русского окопа. …В жуткой мертвой тишине свист стегнул. Пошла работа. Молотьба. Косьба. До пота. Как траву на целине, выкосили немцев ближних… Следом новые спешат… Крика своего не слышно. Ад. Вот схватились в рукопашной Двое. Дышат тяжело. Пар над каждым, как над пашней. В крупных каплях потный лоб. Там казах бутылки мечет в танк с драконьей чешуей… Полдень, а похоже — вечер: расстелился дым густой. Все смешалось в едком дыме. Но Василий увидал танк, на миг подъятый дико на дыбы… И вновь пропал зверь стальной. Катилось ржаво металлическое ржанье! Гром земной грохочет дружно, будто бы со всех концов заработали натужно миллионы кузнецов. Стук и скрежет бесконечны. Страшен этот цех кузнечный! Словно глаз, с небес взирает солнце. Бой кипит вокруг. Командира заменяет не впервые политрук. Он помочь ребятам хочет, подсказать, как бить верней. Верно действует. Хлопочет. На войне, как на войне. "Дие-дие…" — Бондаренко старой шуткой подбодрил. Рядом поддержал Петренко. Только… недоговорил… Подкосила пуля парня. положила в грязный снег нежно-нежно, плавно-плавно… Неподвижен человек. Диев (прозвище Клочкова) подбежал к нему. Достал бинт, но кровь струей багровой била в десяти местах. Очередь прошила ровно. Уложила наповал. Но Клочков его упорно все же перебинтовал. Снова небосвод алеет. Кажется, и бой слабеет. Передышка. Посчитали: наших — девять…Тридцать — тех… Восемнадцать танков встали первый горестный успех… Кто убит — всех помнить ВЕЧНО! …Конкин, Емцов… всем ПОКЛОН, самый низкий и сердечный!. Первый в том бою урон. ____Отступление о предателе____ Не кончен бой, но знаем мы исход… И вот в живую ткань повествованья вползает (и в такой семье!) урод без Родины, без имени и званья… Их было 28. Лишь один живым из боя с танками вернулся. Они врагу не показали спин… Но был еще один… Проклятый. 29-й! Испуганный, он бросил автомат. Он поднял руки. В плен хотел сдаваться. Ну, как его назвать? Российский мат об эту падаль может замараться. Я имени его не разузнал. Его не называл боец Натаров, тот, выживший… А только рассказал о том, как этой сволочи не стало. Его казнили сами. Высший суд соратников, друзей и побратимов. Предатель! Обнажилась подло суть. И честь его, как жизнь необратима. А бой не закончен… Взгляните, врагами закрыт горизонт. И рвутся с отчизною нити, и сузился маленький фронт. Фашистские грузные танки похожи на вздувшихся жаб. Сородичей топчут останки, меж трупов фашистских кружат. Второй эшелон. Горы стали с землею мешают людей. Солдаты смертельно устали. Скорей бы уж, что ли. Скорей… Во имя немеркнущей жизни, на страх вековечный врагам, родимая матерь-Отчизна, дай силы своим сыновьям! И снова Москва пред глазами. Клочков вспоминает опять о битвах великих сказанья, святую российскую рать… Разносится четко и мерно звенящего голоса медь: "Друзья! Нам придется, наверно, на этой черте умереть!.." Простившись последним объятьем, с тревогой и болью в глазах погибли, как кровные братья, москвич, украинец, казах. Погибли, погибли герои, для них отошли навсегда огни несвершившихся строек и звездных миров города. Стихов недописанных яркость, все, что накопилось в душе, все сплавилось, вылилось в ярость на том огневом рубеже. Под танком взорвался Василий, поэт, политрук, человек… Кровинка великой России скатилась на смерзшийся снег… КОГДА-НИБУДЬ ВСПОМНЯТ Без точки. Он верил в народ и в страну. И ЗА БУДУЩЕЕ ДОЧКИ УХОЖУ Я НА ВОЙНУ Зачем я воскресил былые дни? Зачем пером истории коснулся? Вновь грозовые мечутся огни и, видно, бог войны опять проснулся. И порохом пахнуло от газет. Опять бои и стычки на границе. Война пережидает столько лет, она по-волчьи в логове таится. Дана с рожденья Родина одна! Она прошла сквозь родовые муки… Мы помним и про день Бородина, мы помним Дубосеково и Луки, Петрищево, Одессу, Сталинград и в сорок первом — сумрачный парад! С начала мировой — немало лет, а след ее по-прежнему дымится… И порохом пахнуло от газет, и снова неспокойно на границах. И надо наготове быть всегда, пусть я и снял армейские погоны. О, Спасская кремлевская звезда! Ты отовсюду, словно на ладони. Была ты путеводною звездой панфиловцам. России. Всей планете. Нужней небесных звезд над головой рубиновые звезды эти! 7 — 12.10.69

Из книги "ПРОЩАНИЕ С ДОМОМ"

(Пермь,1981)

ЗИМНЕЕ УТРО…

И вдруг поймешь: не то, не так ты жил, не тем дышал и — выбежишь на белый тракт, домашняя душа! Чтоб ветер губы обметал, чтоб в теле бился ток и воздуха сырой металл в тугие бронхи тек! И мысли свежие придут и оживят уют: он сквозняком насквозь продут, чьи песни вслух поют! Все после бега, после гор и просмоленных лыж, где ветер выстрелом в упор и снег, как рваный пыж! О, этот бодрости заряд! И я, как мальчик, рад, что будит зимняя заря который день подряд! 1967

УТРЕННИЕ СТИХИ

А. К.

Когда светает и застенчиво выходит город из тумана, как целомудренная женщина, не признающая обмана; когда досужий ветер шашнями с листвой ничуть не озабочен и все наносное, вчерашнее лежит за рубиконом ночи; когда твои друзья и близкие еще во тьме лежат вповалку и сам ты с поисками истины не выглядишь смешным и жалким, тогда и впрямь душа участвует, как равная, в заботах мира, не отягощена несчастьями, частица вольного эфира. И сам ты кажешься не пленником казенных предписаний быта и не пассивным современником Стаханова и общепита. Сегодня ты поднялся затемно И полноправно, как рабочий, решительно и основательно ускорил отступленье ночи. День прибыл на минуту в области, не зная о твоем усердье. Бухой сосед бежал к автобусу, рукой массируя предсердье. Он тоже полон был открывшимся простором, новой встречей с миром; бежал с мечтою о несбывшемся, бок о бок с Данте и с Шекспиром. 27.08.75

* * *

Я с дочерью играю в шашки. Такая древняя игра. Такие старые замашки, что новые вводить пора. Вот снова дамка лихо рубит и шашка истово свистит… А дочь проигрывать не любит, но и поддачи не простит. Ей хочется сыграть на равных. Переиграть меня всерьез. Она проигрывает славно до самых настоящих слез. 1978 — 1980

ПРОЩАНИЕ С ДОМОМ

В отцовский дом не ворочусь я умирать. Он продан. Прожит. Заселен другими. Отца и мать, как прежде, не обнять; а им не прошептать родное имя. Как нужно жить? Я понял к тридцати, что нужно быть с любимыми нежнее. Успеть сказать последнее "прости", пока не стало встретиться сложнее. Я перед всеми очень виноват; был груб словами, чувства в сердце прятал; и вот сейчас свиданию не рад; будь без свидетелей, так, кажется б — заплакал. Отец, сожги последнюю ботву на нашем опустевшем огороде; пусть сизый дым прольется в синеву; мы все очнемся зеленью в природе. Я буду, может быть, чертополох, какой-нибудь репейник приставучий; но страшно, что очаг оденет мох, что наш огонь зальют дождями тучи. Мы встретимся… Без голоса ночьми мы будем шелестеть свои печали; а кто-нибудь в испуге замолчит и тут же зябко поведет плечами… Давайте не откладывать речей и за столом почаще собираться; ведь даже самый слабенький ручей и то ледком не хочет покрываться. Мать! Мамочка! Я не писал тебе и писем-то порой, в стихах не славил; а вот сейчас, поверь, не утерпел и для тебя рифмую против правил. Спасибо за большую доброту! Она передается по наследству; и если я настиг свою мечту, то этим, как и всем, обязан детству. Я слово, словно птенчика, в горсти несу и выпущу, как отогрею… Как хорошо, что все же к тридцати я стал сентиментальней и добрее. Давайте будем жить начистоту и одарять друг друга чувством, словно хлебом; тогда и самую высокую мечту мы вынянчим под эти чистым небом. 19.09.74

ПИСЬМО

Анне

Не медля, милая, ответствую (как только выдалась минута) о том, как шла скала отвесная по направлению маршрута. Она уральским горным поясом все время высилась над нами и явно угрожала поезду мертворожденными камнями. Так, стоя у окна вагонного, я на нее нет-нет поглядывал и что-то вспоминал знакомое, что в городе всегда откладывал. Я думал: под такой же стенкою и наша жизнь, как поезд, катится… Девчонка с острыми коленками наденет беленькое платьице. Бежит, веселая, к любимому, предвидеть дара не имея, что разрушительной лавиною замужество спешит за нею. Что дети и соседи вздорные, бессонница — грядут камнями… Нельзя быть от земли оторванным, раз к ней привязаны корнями. Так тень стены, меня преследуя оттиснулась и отразилась. Стемнело. Ночь была последнею картиной, что еще грозилась. Измучен маятой дорожною на общепринятой постели, я позабыл про все тревожное… Да было ль то на самом деле? Но мысли записавши наскоро и марку налепив почтовую, все ж посылаю я с опаскою стихи депешею готовою. 1.09.68

* * *

Ты как солнечный луч промелькнула на закате гудящего дня, и среди обступившего гула стало пусто в душе у меня. Что мне чувств беззастенчивых рынок? Разговоров случайных прибой? Я бы в ливне молчания вымок, чтобы встретиться взглядом с тобой. Если ж вправду нам слово дается, чтобы не было в мире темней, твоим именем, именем Солнца, заклинаю вернуться ко мне! Разве жатву сулят суховеи? Ждут плодов, если почва гола? И, наверное, смерти страшнее одиночества серая мгла. Ты как солнечный луч промелькнула на закате гудящего дня, и среди обступившего гула стало пусто в душе у меня. Показалось на миг, что напрасны все заклятья, что выхода нет, что не кончится ночь — но всевластно о тебе мне напомнил рассвет. И сраженный таким единеньем нашей жизни и жизни светил, сам предстал я природы твореньем и страданья ее повторил. 1972, Тбилиси

* * *

Переменчивей погоды твой необоримый нрав. Заглянуть бы через годы, шею выгнув, как жираф. Где, и как, и кем ты станешь в неоглядном далеке: легким облачком растаешь, канешь каплею в реке… И сумею ли пробиться через тысячу преград (бедный, хоть не бледный, рыцарь встрече с вечностью не рад) чтобы в той потусторонке тень свою с твоею слить в зыбкой водяной воронке, в тучке, не уставшей лить?. 22.09.73

* * *

Обрывком сна, глухого к доводам, как бы иголка в стоге сена, в событиях большого города ты затерялась постепенно. Сошли на нет коса и платьице, запястье с жилкой голубою; и только день недели — пятница казался связанным с тобою. Сперва не понималось судорожно, что ты по-прежнему прилежно кому-то веришь вновь безудержно, глядишь внимательно и нежно. По-прежнему туман окуривал деревья в сквере…Толку мало! Взмахнула челкой белокурою и, словно растворясь, пропала. О, чувств напоминанье! Больно ли, когда оно из настоящих! Скамейка с щелями продольными похожа на почтовый ящик. Мелькни среди деревьев, платьице! Сведи сравнение насмарку. Нет-нет и лист кленовый скатится депешей без почтовой марки… Нет-нет… Лишь мертвый не взволнуется, приняв природы настроенье; как скверик оперный на улицу вломившись вспененной сиренью. 2.07.69

* * *

Губы твои — слаще вина, волосы — черная вьюга… Горькою страстью пои допьяна, радость моя и подруга! Сердце очистив от ржи и от лжи, вся — дуновенья мгновенней руки на плечи легко положи и — остановится время. Не остановится… Даже когда душу мольбою унижу, зыбкое, словно в ладонях вода, будущее увижу, где ты — чужая судьба и жена… Время врачует порезы. Месяц, другой — и отвык от вина, лучшее качество — трезвость. Трезвым легко рассуждать о любви. Мелочь любая видна им. Только вот руки опять не свои. Только опять вспоминаю… Губы твои слаще вина, волосы — черная вьюга… Нас раскидает. Чья тут вина? Север не сходится с югом. Будь же тот счастлив, кому довелось, выучив звонкое имя, теплой ладонью коснуться волос угольных, буйных, любимых… 15 — 6.07.70

АЛЕКСАНДРИТ

Простое милое лицо. На пальце девичье кольцо. Переливается-горит в нем камешек александрит. И возникает в глубине страна, неведомая мне; заветная страна любви, где ходят песенки твои: "Сяду я на камушек около реки, как сыму колечко с тоненькой руки над водой бурлящей выскользнет из рук; пусть его подхватит долгожданный друг…" Твой камень зелен, как вода. В нем отражается звезда. Переливается-горит ночной звездой александрит. Приходит утро. Сразу ночь со звездами уходит прочь. Багровою зарей горит передо мной александрит. Возьми в заветную страну. В реке колечком утону. Ах, только б руку в руку взять и не найти пути назад. Как сон, желанное лицо. Дрожит в руке моей кольцо. Переливается-горит в нем камешек александрит. 29.03.66

* * *

А в Перми в это время продавали тюльпаны; и писалось легко про сердечные раны; и читалось помногу, не спалось до рассвета; и щека затекала, ладонью согрета. На столе у меня "богдыхан" поселился. За окном на проспекте народ веселился: песни, смех, звук шагов, дребезжанье гитары… И казалось: я тоже простился со старым… Ведь четыре не дня миновало, а — года. Каждый год обновляется в мае природа. Прилетают грачи. Прибывают грузины. Разгружают с цветами чемоданы, корзины. Что ж, тюльпаны жене — проявление ласки… И пора бы подумать всерьез о коляске. Но, взглянув на цветы, вспоминаю я снова недопетую песню, нерожденное слово… О, природа! Даруй мне последнюю милость! Чтобы память, как сердце мое, изменилась… Словно тюлем окно, занавешу я память… Кто поставил на стол эту кружку с цветами? 1.05.70

* * *

Не досаждай, когда не люб. Сними ненужную осаду. Ты вечно будешь глуп и груб, и только вызовешь досаду. Молящих писем не пиши и не звони по телефону, рукой при встрече не маши Она давно ушла к другому. Равно нелепые труды: будить угаснувшее чувство или отыскивать следы реки, поворотившей русло. 22.09.73

* * *

Сказала: "Не надо трагедий, ты и без меня проживешь…" И снова непризнанный гений вертит авторучку, как нож. Сейчас он напишет, доскажет; растопит намерзший ледок; он должен, он сможет, докажет; ее завоюет любовь. Спешит — так несутся на праздник, так жаждут остаться вдвоем… Он знает, что пишет напрасно, и все-таки пишет свое. 22.04.66

МАГНИТНОЕ ПОЛЕ ЛЮБВИ

В глазах твоих — добрые джинны. Горячие руки твои. И снова меня окружило магнитное поле любви. Любимая, вся ты — такая хорошая; слов не нашлось… Я вечно тебе потакаю, сношу беспричинную злость. О, сердце, набрякшее кровью, рассудок на помощь зови! Как часто считал я любовью тоску по волшебной любви! Как редко в крови воскресало могучее чувство-огонь! Мы оба — как трут и кресало! Мы оба — друг друга не тронь! Но если бы нас попросили назвать отношенья свои, мы б вспомнили добрую силу магнитного поля любви. 1968 — 16.03.69

СТРАННАЯ ВСТРЕЧА

Старинных времен отголоском ремонт через месяц грядет; и старые брюки в полоску на старые стулья кладет. Тебе, дорогая супруга, готовит забытый халат; и вещи глядят друг на друга, как люди порою глядят. "Откуда?", "Надолго?", "Да ты ли?" Устали в "молчанку" играть и думать: "Вот это дожили друг друга не можем узнать!" Забытые чувства проснулись; и гладит, забывшись, рука жены (почему-то волнуюсь!) рукав моего пиджака. Не правда ли — странная встреча? Но странной не кажется речь о том, что тепло человечье и вещи умеют беречь. 1968

* * *

Среди чужих и лиственных, ночных и соловьиных твой голос был единственным, а наша плоть единой… Припоминаю сотую частицу нас с тобою, другой объят дремотою, одет разлуки тьмою. Казалось в дымной заволоке, что тот же самый трепет встречают, взявшись за руки, леса, поля и степи. И все, что было сущего, напоминало спящих без прошлого и будущего, застрявших в настоящем. Мелькнула и, озябшая слезинкою соленой звезда, любви не знавшая, скатилась с небосклона. Серебряными гроздьями нахохлились созвездья. Не звезды — люди. Врозь они, когда бы надо вместе. 31.12.71

ВЗГЛЯД

На край тахты присела, взглянула взглядом долгим, как будто бы прицелясь из вскинутой двустволки. Отложенная книжка лежала мирно рядом, а ты смотрела слишком прямолинейным взглядом. И говорили очи, тревоги не тая: "Какою ты захочешь, такой и буду я!" Как бы в раскрытой книге я заново прочел все радостные миги, где горечь ни при чем. Зачем тогда я прятал от самого себя каштановые пряди взаправдашней тебя? Зачем придумал образ, искусственную смесь, когда ты, словно воздух, неотвратимо здесь?! И отвечали очи, тревоги не тая: "Какою ты захочешь, такой и буду я!" 21.11.68

* * *

Не та, что хуже воровства приди иная простота, чтоб каждой строчке вырастать путем кленового листа; чтоб далью был разбужен глаз… И ощущеньем высоты входило в нас, входило в нас сквозное чувство простоты. 30.11.66

* * *

Обо мне не говорили: сложен. Чаще отзывались — непонятен. Был я, словно дом, из клеток сложен собственных и собственных понятий. Я свои стихи читал ребятам. Рядом жили и со мной учились. Их глаза вставали длинным рядом: то они тускнели, то лучились. Но последнее случалось редко. Чаще слышал: "Эвон, брат, загнул ты…" Я им доказывал, я спорил резко; и было после муторно и мутно. А знаете, пожалуй, не напрасно стихами я товарищей терзал. Сейчас припоминается прекрасно, как я работал, мыслил и дерзал… Да что я о себе… Мои ребята, бывает, просветленны и тихи, попросят даже слишком виновато: "Ну, где твои последние стихи? Когда тебя представит миру "Юность"?" Обманываю: бросил эту дурость. С чего бы это вздумалось беречь! Мне стыдно за вчерашнюю бездумность и страшно за сегодняшнюю речь. 25.12.65

ПЕРМСКИЕ БОГИ

В кафедральном соборе открыта сейчас галерея, чтобы мог посетитель узнать о великой Перми и по залам прошествовать, высокомерно глазея на собрание редкостей, скрытых тугими дверьми. Чтобы мог он потом, помянув в холостом разговоре про иконопись Савина и лицевое шитье, с тем же пафосом долго расхваливать Черное море, и песок побережья, и дачное летом житье. Из-за этих стихов на меня обозлятся эстеты: как я смел тонковедов уподобить невеждам таким?! Только мода въедается глубже, чем ржа осыпает монеты, в отношения наши, в привычки, в то, к а к говорим. Я молчать не хочу, когда вижу холеную маску человека, цедящего истину знающим ртом. Он Платонова любит, он к Лорке относится с лаской, он вам даст почитать Вознесенского новенький том. Он коснется кино — Куросава и Антониони, он и в спорте силен, и в политике знает он толк… Почему-то всеядность такая пугает невольно: говорит-говорит, а не лучше бы взял да умолк… Потому что порой, навидавшись интеллектуалов, я домой прихожу — и в смятенье не знаю, как быть?! Просто сердце устало от мудрых бесед ритуалов; слишком мало натуры и сложен искусственный быт. Я копаюсь в себе: а быть может, я тоже такой же? Может, жадность до жизни придумана — сыграна мной? И озноб продирает металлической щеткой по коже, со всеядностью зряшной в себе продолжается бой. А приезжие люди тем временем ходят в соборе, поднимаются в зал деревянных пермских скульптур; и встречаются здесь, словно сходятся в давешнем споре, представители разных веков и различных культур. Что откроют живые в резьбе, в изваяниях мертвых? Что в них вызовут эти страдающие Христы? Что с собою вы, люди, из бывшего храма возьмете? Унесите хотя бы щепоть пресвященной земной красоты! Я когда-то хотел посвятить им стихотворенье, Чтоб в конце, отвергая религии собранный хлам, зачеркнуть мастеров гениально-безвестных творенья, упростив их искусство, поверить неверным словам. Я хотел написать: настоящие пермские боги не в хранилище собраны, это совсем не они. Настоящими были лесорубы, охотники и углежоги, чрез ваянья вошедшие в наши великие дни. А сейчас понимаю: создав своего "Саваофа", Дмитрий Домнин оставил не соседа грядущим векам. Нет, он Бога творил, он чеканил из дерева строфы литургии, осанны… И это высокий вокал! Навсегда уважаю великое мастера право освещать целый мир светом выстраданных идей. Да святится вовеки высокая вера и правда этих честных людей, этих чистосердечных людей, что открыли мне век восемнадцатый, век непонятный, век страстей позабытых, креста, бердыша и ножа… И когда, испугавшись чего-то, пойду на попятный, пусть мне вспомнится добросердечный Никола Можай! После праведных лиц, после искренних ликов Усолья будет легче заметить холеную маску лица. Это пермские боги меня научили, и словно я их знаю всегда, навсегда, до конца! 24.11.66

ДОГАДКА

Евгению Винокурову

Заученность обычного мирка: прибавить здесь, тут разделить и вычесть; твоя возможность, в сущности, мелка: указано все правилами свыше. Сначала это нравится почти не думая, проводишь вычисленья; как вдруг тебя надумает постичь свое, совсем особенное мненье. Ты не согласен просто так решать, пытаешься постичь первооснову делаешь столь нужный первый шаг к своей догадке, к верной мысли, к слову… Доска крошится острием мелка… Пыль сыплется, и возникают цифры… Уже твоя возможность не мелка, уже видна, как подоплека в цирке, разгадка тайного, начало всех начал геометрическая сущность мира; и — ученик — становишься на час создателем неведомого мира. Ты сам его открыл, своим путем дошел, отбросив истины чужие; чтобы потомок как-нибудь потом отверг его, свои напружив жилы. Дерзает несогласный с прежним бог, свои догадки проверяя смело. Мир вечен, потому что вечна смена. В движении движения залог. 1965

СИВЦЕВ ВРАЖЕК

Павлу Антокольскому

Переулок Сивцев Вражек. Сколок сказочных речей. В этот каменный овражек человеческий ручей затекает… Здесь — заказник зданий, мыслей и фонем. Чувств непреходящих праздник здесь витает надо всем. По булыжинам горбатым Здесь влеклась арба невзгод. В переулке за Арбатом птица Вымысла живет. Я иду к поэту в гости через страны и века и густых метафор гроздья так и сыплют с языка. Расписной, как тульский пряник, льнет и ластится косяк… Сивцев Вражек, я — твой данник. Получи сполна ясак. 25.04.74

ДОРОГА В БОЛДИНО

Дорога в Болдино. Она вела влюбленного поэта через миры и времена в надежде истины и света. Был за спиною Петербург, кругом — кордоны и холера; но не сгибался гордый дух и оставалась стойкой вера. Какая — скажут — красота, когда взамен речей свободных лишь рев рогатого скота да блеянье овец голодных?! Соломы нет. Одна труха. Льет дождь, не зная перерыва. И нет преступнее греха, чем суесловные порывы. Но не бывает нем поэт, пока сердца для чести живы. И нарушается запрет, и тленны рыцари наживы. И вновь, связуя времена, сквозь Арзамас автобус катит… Дорога к Пушкину длинна. Всей жизни, может быть, не хватит. 1978 — 1979

ПОЭТ

Неясно над Пушкиным небо. Опять фонари не горят. И словно в бездонные недра шел металлический взгляд. Но скажешь ли, что безучастен сейчас он к стихии людской: вне споров, удач и несчастий навек вознесен над толпой?! Затем ли все шире дорога к нему; и по ней мы идем; что скрыта живая тревога за этим обветренным лбом? В любую эпоху и эру поэт не боится свинца. К барьеру, к барьеру, к барьеру доносчика и подлеца! Пока не окончена дума. Пока еще тесно в груди… И вечности черное дуло, как слава, еще впереди! 17.02.74

* * *

Лежит раскрытая тетрадь. Текут стихи простым размером. Как просто взять и написать: "я знаю, жребий мой измерен…" За веком пролетает век. Но столько Правды было в этом, что повторяет человек произнесенное поэтом! 9.04.66

НА БЕГУ

Было холодно. Я без пальто поспешал вдоль чугунной ограды; да и что изменяет порядок, если жизнь, словно цирк шапито, сквозняку изначально подвластна (рвется запросто жесткий брезент); это в юности — приз и презент; тряска — чем не лекарство и ласка. Было холодно не оттого, Что бежал одинокий и сирый дух боялся словесных усилий непременно представить его в виде куце подстриженных строчек, перевязанных бантиком рифм… Пусть браним мы себя и корим, но еще неприглядней подстрочник. И в ознобе тревоги слепой я пиджак запахнул потеплее. Продолжайся и длись, эпопея. Если певчий, то мерзни и пой! 12.05.74

СНЕГИРЕК

Снегирек, снегирек, свой подай голосок! Снегирек посажен в клетку. Красногрудый снегирек… Прыгает он редко-редко. Тихо в уголок залег. Он пшено не клюет. На рябину не глядит. Звонких песен не поет. Встрепенется и молчит. Неприступна клетки дверь. Каково ему теперь? Объяснили мне, сказали очень простенько: был он куплен на вокзале дальним родственником. О, веселье появленья клетки в комнате! "Доченьке на удивленье запакована птичка-невеличка в палец ростиком… Пусть посмотрит, как отлично машет хвостиком". Снегирек забился тихо в уголок. Красноперый неподвижный узелок. Бусинка-глазок мелькнет-пропадет. Неужели он в неволе пропадет? Словно кровью, клетка мечена ржой. Я бы выпустил его, да — чужой. Я бы выпустил его — нагорит?! Да куда ж он, дурачок, полетит? Холода кругом стоят, холода. Эх, короткие вы, птичьи года! Снегирек, снегирек, редкий резкий голосок. 7.02.69

ВЫБОР

Вдруг заболели уши у меня. Я долго маялся, пока не догадался заткнуть их ватой. Целый день спокойно ходил везде, лишь приглушенно слыша движенье жизни… Музыкой казались шумы, а шорохи совсем исчезли. Воздушные шары так опадают, когда шутник иголкой их проткнет; лишь вялая резина на ветру беззвучно парусит, напоминая о бренности… Но наверху блаженства я вдруг подумал: "Что, если придется головоногим вкрадчивым моллюском всю жизнь прожить, мечтая лишь о пище, о сне да тишине?.." Затычки прочь я выбросил. Сверлом вонзилась боль и тотчас же, голубушка, притихла. Биенье жизни гулко захлестнуло меня своей упругой полнотой. 18.08.74

* * *

Признаюсь вам: я долго был рабом… О нет, я не ворочал камня глыбы и не носил цепей, не бился лбом, как поначалу вы решить могли бы. Я не знавал капризов госпожи и не был пленником одной известной страсти, что заставляет поступать в пажи и стариков сплошной козырной масти. Раб вдохновенья, я десяток лет гордился этой сказочной судьбою, но как-то понял, что заслуги нет в словах, не продиктованных тобою. Дарованное свыше — не позор, но мне сейчас куда дороже стала способность отличить от соли сор, в руде заметить крапинки металла. И я жалею, что не испытал всех потрясений сумрачного быта, чтобы воскликнуть: "Гляньте, кем я стал! а кем я был… Все мной самим добыто!" 20.04.75

ВОСПОМИНАНИЕ

Я шел с товарищем, о чем-то рассуждал; о книгах, вероятно, о поэтах (кого-то вдохновенно осуждал, кого-то скупо ободрял, при этом витийствуя…). Вдруг, обнажая страсть, лицо товарища предстало строгим ликом; он стал рассказывать, полуоборотясь, о сыне, языком почти великим. Слова простые, образуя связь, казались дивным стихотворным слитком; и разрезала губы, как алмаз, сказал бы я — волшебная улыбка! (О, детства сказочного золотая рыбка!) Я шел, как с вами, как сейчас иду; Свернул неторопливо в переулок… Стихи ли выпевались на ходу?. О чем-то мысль мелькнула… Мысль мелькнула. 12.08.66

* * *

Обожаю графику зимы. Эти ветви — черные на белом. Редкие прогалины земли, снежным заштрихованные мелом. Радуюсь рельефности мостов, разрезающих тяжелый воздух, свежести и нежности мазков краскою, замешанной на звездах. 1974

* * *

Дай мысль, дай формулу, дай жест иных не надобно торжеств! Пророк, восстань! Верши же суд свой во мне, в другом, во всех присутствуй! Как эта резкая весна, ручьев упругая возня преображают незаметно такой обыкновенный мир, так Время ставит молча мету на наши лица в этот миг. 5.04.66

ШИПОВНИК

А. Т.

Здесь кустарник так густо разросся; Не шиповник, а скрытник огня. И на тысячу разных вопросов не нашелся ответ у меня. Я запутался в сонме иголок, окружавших искомый предмет, оговорок, да и отговорок; словом, второстепенных примет этих пламенных чистых бутонов, сквозь листвы кружевной абажур ворожащих по-детски бедово: обожгу, обожгу, обожгу… Чтоб, навеки запомнив такое, видел из-под приспущенных век я, по сути, и не бестолковый, а такой шебутной человек, это сходство разящее с мыслью той, к которой я руки простер… И качался зеленою высью, не кончаясь на этом, простор. 1968

ТРАВНИК

А. А. Михайлову

Мне приснилось: волшебный травник я листал и, как листья, его шелестели листы. Эти травы не виданы в наших местах, небывалой они красоты. Обнялась трава адамова голова с печальной плакун-травой; прикрыш, тирлич и разрыв-трава вздыбились над землей. И недетский ужас мне горло сковал и волосы поднял мои; они качались, словно трава; холод густел в крови. Сон колыхался, как зыбкий туман. Сердце стучало сильней: "Замри!" И на месте цветастых, как ситцы, полян мне открылись клады земли. Но не взял я ни камня, и злата не взял; и во сне, словно бы наяву, я траву нечуй-ветер усердно искал, одну нечуй-ветер траву. Мне говорили: "Смешной чудак! Травы не бывает такой. Что же ты ищешь? Зачем же ты так? Брал бы что под рукой!" Пусть молва будет тысячу раз права, повторяется вновь и вновь; все равно существует эта трава, свободная, как любовь! Где же, где же эта трава? Где же моя любовь? 7.04.68

* * *

Старинный дом. Тенистый двор. Деревьев долгий разговор. И, право, стоит подстеречь их нестареющую речь. Сравнить блистание листвы с сияньем трепетным плотвы. И обойти молчащий дом, облитый лунным серебром. Окно нет-нет блеснет, как глаз, как будто всматриваясь в нас. Немало рифм за гранью лба нам приготовила судьба: Живут балет и бой раба, и арбалет, и лет арба… А мне б точней перевести дыхание и дрожь листвы; суставов неумолчный треск и окон дома странный блеск; чтоб встали, как к ребру ребро, в стихах — дом, двор и серебро. 10 — 11.05.69

* * *

Не знаю сам, чего добьюсь, но знаю, что не могу и дня прожить без песни, что только в слове обретаю радость и сам с собой нередко говорю. А также повторять люблю признанья людей, задолго живших до меня. В них — мой восторг, мое движенье мысли, моя манера относиться к слову хирургу впору — жестко и легко. Но все-таки мне мало вечных истин, хочу я отыскать свои, чтоб кто-то мои стихи читая, задохнулся от жуткого блаженства красоты. 30.10.74

Из книги "БЕЛЕС"

("Жалын", Алма-Ата, 1982)

ЛУГ

На лугу — Шереметьевки близ я внезапно подумал о сыне… Здесь сосняк молодой и осинник, как подростки, стыдясь, обнялись. Я представил, как рядом идет, как он лезет бездумно в болото; и еще несказанное что-то потянуло вперед и вперед. Я увидел шеренги могил, расположенных друг против друга. Среди этого адского круга я один о спасенье молил. Я увидел провалы глазниц, что распяты на ржавых прицелах… Кто задумался, есть ли мицелий у людских бесконечных грибниц?! Кто, впадая в воинственный раж, за гробами шел, как за грибами? Шевелил я беззвучно губами: "Неужели сын — тоже мираж?!" Оглядевшись, я понял: кругом не могил чернота, а окопы; и опять неподвластное что-то подтолкнуло — скорее пойдем… Солнце выше, пора и домой. Но грибов не прибавилось в сумке. Тридцать лет, как единые сутки, размотались… Клубок непростой. Я заметил: окопы одни поровнее и глубже… Напротив поразмытей. Наверно, полроты в обороне стояло в те дни. А враги, представляю, все прут. Блиц-пехота, а может, и танки. …А сейчас тут маслята растут, сыроежки, но больше поганки. 20.07.79

НА ВЫСТАВКЕ РИСУНКОВ НАДИ РУШЕВОЙ

Зал забит до отказу.

Не редеет толпа.

Вот рисунок. Показан

скорбный профиль Христа.

Чей работал фломастер,

узнаем без труда:

Маргарита и Мастер…

Надя Рушева… Та… Память тотчас услужливо справку выдаст о ней. А спрошу я: "Не нужно ли быть немного добрей?! Что нам выставка — "зрелище"? Может, бокс или цирк? — Сколько страсти и зрелости! — Ах, булгаковский цикл! — Сколько силы, размаха!.. Мне совсем не смешно. Погодите, не ахайте! Это — грешно! Поумерьте восторги у толпы на виду. Ваши реплики — торги ценят чью-то беду… Надю вспомните. Девочку. Как она, не дыша, держит чуткую веточку карандаша. И рисует, рисует… Называйте судьбой то, что вечно рискует самою собой! Мозг не выдержал. Хрупкий. А себя не берег. И уложены руки в изголовье берез. А чужому рассудку Невелик интерес. 10 000 рисунков! 10 000 чудес! Раструбили газеты. Расшептали уста. Все рисунки — в глазете, как на вынос гроба. Неужели бездонно вдохновенье текло, чтобы кто-то бездумно пальцем тыкал в стекло… Не увидев за творчеством человечьей души, мерил мерою порчи: слава, шум, барыши… Вы, умишками щуплые, дети сытых квартир, словно тело не щупайте ни стихов, ни картин! К черту все замечания! Наде — больше дано. Ей привычней молчание. Словно вечность — оно. 21.03.71

Из книги "ЛИЦА ДРУЗЕЙ"

(Чебоксары, 1982)

* * *

Анкета моя коротка: Родился, учился, работал. Приметливая рука черкнет полстранички всего-то. А то, как стремительно жил, как жилы вздувались порою, как словом друзей дорожил, она, может быть, не откроет. И все-таки в каждой строке останется что-то такое, что с временем накоротке и, в общем, водило рукою… 1973-19.08.80

ВОЛЬНЫЕ СТИХИ

1. Странное чувство Странное чувство мной овладело, словно я никогда не выходил на улицу; словно я никогда не видел белого света, упруго бьющего в лицо. И я вспомнил солнечное детство, мохнатого мотылька, белого и упругого, бьющегося в ладонях… Солнечный луч сместился, словно прошел сквозь призму воды, прозрачно-зеленоватой. Тоненькая леска, на которой висит время. 2. Ритм Почему я хожу по улице, непрерывно напевая какую-то строчку? Словно вспомнив цветной сон милого детства. Ритм не оставляет меня. Он пронизывает тело сладостной дрожью существования; он заставляет приноравливать шаги к его размеру. Почему я не могу молчать на улице, беспокойной, как лента конвейера, как порожистая река? Дома молчу, когда один. 3. Октябрь Нескладный журавль отбился от стаи. Засохшее дерево рухнуло в траву. Телефонные провода обросли инеем, а франтоватый сосед сбрил усы не любит изморозь под носом. Ночи стали темнее, а дни короче. А мне приснилась ты. 4. Письмо Анне Знаешь, я никогда не писал тебе настоящих писем. Какие-то деловые записки, какие-то сообщения, после которых неудобно и извиняться. Смешно, но я не могу выразить своей любви, мгновенной и острой, когда вижу тебя всю от одуванчика волос до маленьких блестящих ноготков на ногах; всю как порыв ветра, который приподнял твое платье и хочет понести тебя на руках на край света, как это не могу сделать я. Мысленно я пишу тебе письма ежедневно. Ночь стирает написанное. 5. Трилистник Людям нужна любовь. И тем, кто страдает, и тем, кто счастлив она укорачивает часы горя и продляет минуты радости. Не менее нужна вера. Она направляет, она поддерживает, она приводит к победе. Любовь и вера соединились в надежде. Как она необходима к тем, у кого нет любви, у кого нет веры. Трудно жить без любви, еще труднее без веры, невозможно без надежды. 6. Прислушайтесь! Прислушайтесь! Сегодня сердце каждого честного человека счетчик Гейгера! 1964-16.04.69

СЛОВО И ДЕЛО

В начале было Слово? — В начале было Дело! Оно для слов основа, оно сердца задело. Когда мне в книгу тычут вот посмотрите, нуте я говорю обычно: "Как время по минутам, как часики наручные, вы головы сверяете, наручники научные на мысли надеваете". Черным по белому пишу для одного в начале было Дело, сделайте его! 1968

ЦВЕТ

Рядом с черным белое белей. Черное еще черней на белом. Жаль, не сразу различишь людей: Тот — бездельник, этот — занят делом. 3.02.74

ЮНОШЕСКИЕ СПОРЫ

Ах, эти пьянки на Таганке и эти споры двух Россий, где словно бледные поганки бутылки винные росли. Какие здесь сверкали строки! Шел стихопад. Стиховорот. И если речь текла о Блоке, никто не доставал блокнот. И как я встряхивал упрямо свой чубчик, ежели порой Твардовского и Мандельштама стравить пытались меж собой. (Поэты в том не виноваты, что, на цитаты разодрав стихи живые — на канаты их шлют для утвержденья прав). Не помню доводы лихие. Однообразен был финал: меня очередной вития, не слушая, перебивал. Опять бряцали именами, друзей и недругов громя. Мне кажется сейчас — с тенями сражалась только тень моя. Ее бесплодные усилья достойны слова лишь затем, что те же слабенькие крылья у антиподов вечных тем. И если я пытаюсь снова тебя отстаивать, Мечта, то это значит — живо слово, каким освящены уста. Затем порой и грязь месили, учили наизусть тома, чтоб осознать, что мы — Россия, что жизнь — История сама. 24.09.74

СЕРДЦЕ

1 О чем тосковало ты, темное сердце, Чего ожидало? Удара инфаркта, позорного факта острее кинжала? Измены любимой? Невыносимой душевной разлуки? С чего ты томилось и что приключилось? А может, со скуки? Пугалось, как только пугаются малые дети. Стучалось, как запертый смертник в заброшенной клети. Кричало. Немые кричат рукоплеском, А ты колотилось… 2 Что же случилось? И вечер, казалось, он не был так черен; и зерен разбросанных звезд не клевал еще месяц; его гребешка не видели люди… Так что ты заметил, сердце? Какая-такая печаль снизошла на твой остров? Твой остов трясла лихорадка печали, какую не знали доселе. Спросили тебя о причине? Чужие мужчины и женщины шли равнодушно, а ты наблюдало, как путник, внезапно свернув в подворотню, никем не замеченный, видит снаружи снующих, живущих, жующих, спешащих куда-то; не видящих кроме себя — никого… Не почувствуют взора они, бесчувственны и не они виноваты… Лишь, в общем… 3 А впрочем… Так кто же обидел? Скажи. Покажи. "Я простило", — ответило сердце. "Забыло. Такое нередко случалось". 4 Я просто впервые почувствовал сердце, кровавый комочек. Впервые во мне шевельнулась чуть-чуть неуклюжая жалость: "Я сам никого не жалел?!" И тут же смешалось волнение это с волнением сердца, ведь мы же одно существо. Я лишь раньше не чувствовал сердце. Сейчас же несу как хрустальную вазу; как ампулу с кровью — больному; как дрожащее пламя слабенькой спички на беспокойном ветру… И слезы утру. А царапинка так, заживет. Вот. 5 И только на сердце останется тоненький рубчик. Забуду я сам и забудет тот субчик, который оставил след на… досмертное количество лет. Пока под плач родных врач вскроет сердце в один дых и установит печальный факт, что я перенес незамеченный прижизненный инфаркт… И все-таки жил до естественной смерти. Хотите — верьте, хотите — проверьте. 1967

ЗЕМЛЯ

В долине Тигра и Евфрата земля раздорами чревата; здесь часто брат ходил на брата опустошительной войной. Сегодня вдумчивый историк поведает, как храбр и стоек был каждый, как безмерно горек был путь…конечно, в мир иной! В долине Тигра и Евфрата земля находками богата: монеты, бусы из агата, щиты, сосуды, письмена, гробницы, женская гребенка, мечи, игрушки для ребенка сработаны искусно, тонко в мифические времена. В долине Тигра и Евфрата земля ничуть не виновата в том, что и нынче брат на брата нередко искоса глядит. А так, как каждый храбр и стоек и легче разрушать, чем строить, вполне возможно, что историк через столетья разъяснит: в долине Тигра и Евфрата земля находками богата: монеты, диск от автомата, противогаз, бутыль вина, транзистор, женская гребенка, часы, игрушки для ребенка, засвеченная фотопленка! 12.01.75

СИМЕОН БЕКБУЛАТОВИЧ

Л. Ю.

Его унизил Годунов, а Лжедимитрий заточил; Василий Шуйский был готов совсем отнять остаток сил. Наверно, с болью и тоской, желая время повернуть, глядел великий князь Тверской на жизненный коварный путь. Пусть Грозный правил целый год с ним наравне своей страной, чужим его считал народ, и для бояр он был чужой. Быт перебежчика страшон. Еще страшней его судьба. Зачем полез он на рожон, не пряча от ударов лба? Зачем служить России стал татарский хан Саин-Булат? Устав от козней, слеп и стар, он и монашеству был рад. Но тяжек иночества крест (читай: сослали под арест) и вдалеке от отчих мест над ним поставлен скорбный крест. Круты истории весы; но будет помниться в веках: опальный "царь всея Руси" сидел в угрюмых Соловках. Он был лишь с виду одинок, и просчитался Годунов; и стал Касимов-городок одним из русских городов. 11.02.72

ПАЯЦ

Он давно знаком с тобою, изумительный паяц. Он смеется над собою, унижений не боясь. Над собою — над толпою. Над собою — над судьбою. И вылазит вон из кожи: вот он добр, а вот он зол; имитирует похоже кожу бархатный камзол. Не актерская находка я еще умею вот как но печальна и легка остается на века та утиная походка и улыбка дурака. 1968

ВОСПОМИНАНИЕ О БУДУЩЕМ

Анна, жена моя! Писем помятых листки, верю, отыщешь легко ты в минуты тоски. Знаю, что почерк неровный прочтешь без труда, а между тем, как вода, пробежали года. Выучишь слово за словом, хоть писем скопилась тетрадь; Может, поверишь — не могут же мертвые лгать… Буду лежать я, добро бы — зарытый в песке, как и при жизни к твоей — равнодушный — тоске; занятый думой… А, впрочем, вот это уж бред; дум на том свете, конечно же, милая, нет! Чувствую явственно мокрую глину. Холодом сводит предчувствие спину. Дочь моя выросла, есть у нее своя дочка, Славная внучка; и ей три-четыре годочка. Анною внучку мою окрестили. Деда проведать порою приходят к могиле. Где оно, лежбище праха, прибежище лени? Воспоминаний роятся безмолвные тени: теплая кухня, откинута крышка буфета; через открытую дверь на столе виден веер букета; там же из вазы соседней, как тесто, свисает сирень. Вечер прохладный сменяет распаренный день. Скоро уснут все, чтоб завтра с улыбкой проснуться; Мне же и набок нельзя повернуться. Одеревенело когда-то упругое тело. Оттанцевало. Отдышало. Отпело. Только в насмешку можно шептать: "отдохни…" Ночи распустят пряжу, которую выпряли дни… О, Пенелопа, жена моя верная Анна! Что ты прядешь и прядешь неустанно воспоминаний бессонную нить, тщетно пытаясь с явью мечту воссоединить?. Ткешь без конца незримое покрывало… Воздуха мало… О, если б ты знала, как мало воздуха здесь… 16.06.71

ТРИПТИХ

Б. А.

1 Каждой фразе предшествует мысль, колыхнувшая стенки сосудов; и не может наш бедный рассудок предсказать неожиданный смысл нашей речи — затем ли, что ей, неразомкнуто слившейся с духом, тяжко с телом, безгласным придурком, и тошнее — совсем без костей… Каждой фразе предпослана тень наших славных и грешных деяний; и, наверно, из всех одеяний это самая верная сень. Да святится союз и союз! Фраз и личности. Слова и Дела. Нет ни звездному свету предела, Ни бессонному шепоту муз! 8 — 14.07.74 2 Снег в марте шел — как в декабре. Со мною рядом шел, постылый. Нас встретил пригород пустынный огнями, вставшими в каре. Лучи дрожали, как штыки. Деревья ожидали казни. Во мне ворочались рассказы конкретной жизни вопреки. И стало так нехорошо в глухое время снегопада; иное время было надо… А, собственно, куда я шел? На зыбких лапах стыла ночь. Со всех сторон неслись проклятья. Казался ближний клен распятьем, и я не мог ему помочь. Я заблудился в декабре; вернее, в марте ошалелом. Я очутился во дворе, помеченном французским мелом. Варфоломеевская ночь! Я — гугенот; мне снова страшно в чужое время пятой стражи; и клен не может мне помочь! Прочь! Заклинаю Богом! Прочь! Сгинь! Ведьмой пропади бесследно, Варфоломеевская ночь! Часы стучали, как всегда. Снежинкой падала звезда. И рядом, здесь, вниз головою снежинка падала звездою и разбивалась навсегда потусторонняя вода. Я подходил к родному дому. Я, наконец, нашел ответ: "Хотел по времени иному жить; а его — иного — нет!" 1966 3 Как странно — на лице славянском вдруг азиатские глаза плеснут своим непостоянством, приманивая и грозя! Какой монгол, в каком столетье посеял дикие черты? Как крепки варварские сети и слабы женские мечты! Но силу набирает робость, заимствуя у ней огня… Глазами Азии Европа сегодня смотрит на меня. 9.09.70

ЖЕЛАНИЕ

Сойдясь с судьбою грудь о грудь, хочу я время повернуть… Железную узду накинуть на озверевшего коня; вскочить, привставши в стременах; махнуть — в двух разных временах за ветхий тын, где кровью маков обагрена ночная степь… О, пусть же я не буду слеп, как — по преданию — Иаков! 1965

ЗВУКОВОЕ ПИСЬМО

Виктору Сосноре

Улица Росси, твой Росинант великолепен. Слезы, не росы — губят талант, ибо нелепо. Как ты потряхивал головой, седенькой гривкой! Рифму охаивал, на угловой выкинув гривну. Помнишь, Де Кирико маслом сумел те же колонны: как они лижут отцеженный мел! Как вероломны! Лирик сегодняшний, нео-Катулл: рифмами — цифры… За горизонты души заглянул, вынянчил циклы. Скажешь: Париж или Санкт-Петербург, Ревель и Рига… Сказочной птицей по имени Рух рухнула Книга. Крылья волочит по бренной земле, сложит страницы… Белые ночи… На ранней заре новые птицы! 1З.09.79, Ленинград

РАЗРЫВ

Идут осенние стихи… Так листья хлынули лавиной. Так копятся у глаз штрихи у поседевшего мужчины. Идут решеньем на разрыв не вспоминать о ней, о доме… И гасят маленький свой взрыв в любой ласкающей ладони. 25.04.66

ВДОХНОВЕНИЕ

Б. П.

Когда начальных строчек тьма меня с ума сводила, какая ниточка впотьмах ко свету выводила? Когда с прожорливостью крыс поэзии грыз оксфорд, угадывался темный смысл в параде парадоксов. И обещалось в той горсти (как зритель — в кинокадре), что ожидание гостит, хоть не указан адрес. Вот с самой легкой той руки и приходил к моменту, когда величие строки наглядней монумента. Благословляю первый шаг и тот надрывный дых, с каким нашла моя душа учителей своих! 1967

ИЗ ГАЗЕТ

Андрею Вознесенскому

Ах, как нужен нам пророк! Маг. Советчик. Ясновидец. Мысли, как соленья, впрок в мозг-чуланчик становитесь. Жить без новостей голо. В чтении души не чаем. Зрю в "Вечерке" уголок "Спрашивай — отвечаем". ВОПРОС: "Золотое кольцо лежало рядом с ртутью и побелело. Что можно сделать, чтобы извлечь ртуть?" Столь истошно в телефон женщина вопит в отчаянии; аппетит пропал и сон; блекнет золото венчальное. Исповедовает кредо: есть лосьоны, пудры, кремы, ванны хвойные для тела, а колечко побелело. Есть театры, церкви, цирки для души в бессонном цикле, возрожденью нет предела, а колечко побелело. Речка, что ли, обмелела? Тихо воют этажи: "Где ХИМЧИСТКА, подскажи?" Глазки бегали, как ртуть: "Вам ОТДЕЛЬНО завернуть?" Глазки щурились келейно. Растекались по коленкам. Глазки мерили хитро: "Вам вино или ситро?" Этот блеск и этот лоск обволакивают мозг; обмякают влажно губы; золото идет на убыль… ОТВЕТ: "Любую золотую вещь необходимо оберегать от соприкосновения с ртутью, ибо золото белеет и теряет свои качества. Восстановить первоначальный вид золота, видимо, невозможно". У досужих горожан тьма вопросов, а ответы могут их опережать, если в срок читать газеты. 5.12.73

ЧУЖИЕ РУКИ

Порой, ожесточась, со скуки, сначала вроде бы легко дыханьем греть чужие руки, в мечтах от дома далеко. Приятна теплота объятья. Волнует радужная новь. Но шелест губ и шорох платья лишь имитируют любовь! И не заметишь, как мельчаешь; как окружит одно и то ж: ложь в каждом слове, ложь в молчанье, в поглаживанье тоже ложь… Едва ль для настоящей страсти друзья случайные годны. Старательные, как гимнасты. Как манекены, холодны. И только дрожь замолкнет в теле, заметишь, тяжело дыша, что оба — словно опустели: кровь отошла, ушла душа… И, тяготясь уже друг другом, проститесь, позабыв тотчас чужое имя, голос, руки и — не заметив цвета глаз. 18.02.71

ОБИДА

Е. Е.

Обидели. Беспомощно и горько: мир перекошен, вывернут, разбит; и сердце стало апельсинной долькой, которую жует беззубый быт! О, Господи! Зачем бывает разум дан гнусной твари с языком змеи? А веруешь, что песенные фразы хранят в охрипшем горле соловьи. И все-таки возмездье настигает, над всем в природе правый суд вершит и песня соловьиная летает, и вечно ползает змеиный шип! 7.09.70

ОСЕННИЙ ДЕНЬ

Был этот день тревожно мглист, чего-то ожидая. Гремел по тротуарам лист, с деревьев упадая. Так оглушительно гремел, подобно жесткой жести, что я лицом бледнел, как мел, и ждал печальной вести. И думал, что зимы приход (колючей белой смерти) в лед эти клены закует, завертит в снежном смерче. Невыносимо было жаль молящих веток хилость; и в душу светлая печаль, как птица, поселилась. Молчала площадь, как вдова; и, словно бы из воска, нагие стыли дерева, беленые известкой. Кто кисти в известь окунал, плеща густую сырость, чтоб, как к оглохшим окуням, мы к кленам относились?! Кто черствым сердцем не жалел, дотронуться решаясь, чтоб мертвый воздух тяжелел, в кристаллы превращаясь?! Еще гремел кленовый лист, еще я шел куда-то; и ветер-виолончелист заканчивал сонату. Как мухи белые, слепя, возникли ниоткуда; и это было — как судьба и продолженье чуда. 7.10.68

* * *

Мертвым соком брызни, папоротника твердь. В этой страшной жизни нужно умереть, чтоб тебя читали, чтоб тобой зажглись, чтоб, шутя, листали твою жизнь… 24.07.69

ДАЧНАЯ БАЛЛАДА

Тиха на даче жизнь. Безделье. Пустота. Огромный день легко уходит в мирозданье. Напудренных берез святая красота стоит особняком, не требуя названья. Кудрявый черный пес, свернувшийся клубком, в облезлом кресле спит и в пышный ус не дует. Жизнь кажется сплошным раскрашенным лубком, и старый шулер-смерть здесь карты не тасует. Ни звука скорбных труб, хоть кладбище — подать рукою… Старики здесь ходят за грибами. Разлита в воздухе, как масло, благодать; и можно ощущать ее легко губами. Лишь крашеный забор, зеленый, как листва, напоминает нам о бренности унылой; а свежих планок строй, как белая плотва, набившаяся в сеть и стянутая силой. Тиха на даче жизнь. Лишь ночью мотыльки стремглав летят на свет и как собаки лают на бьющий в тело жар, природе вопреки, и только утром вновь до ночи засыпают. Я дачный день тяну, как бредень по воде. То ем, то сплю, то в лес хожу гулять с собакой. Но в сне или в еде, повсюду и везде я чувствую себя отловленной салакой. Лишь только ночь придет, как бодрый, словно крот, ворочаю пласты бессонницы огромной; и черный небосвод, ссутулясь у ворот, высматривает свет в одной из наших комнат. Я тенью в потолок натружено упрусь, полночи проведу над строками поэта. За каждым словом — Русь; и сладостен союз бумаги и пера, единство тьмы и света. Тиха на даче жизнь. Нет никаких преград раздумьям. И строка как шелковая вьется. И даже дождь с утра, что льет как из ведра, и тот благословен и дачею зовется. Я вырос не в тиши и парковых аллей не видывал в глаза забористым подростком. И потому вдвойне мне наблюдать милей, как дочь моя идет к крыльцу по шатким доскам. У ней — своя стезя. Ей запрещать нельзя подружек хоровод и синий телевизор. А дачные друзья — удачные друзья; и нечего ворчать над ними, как провизор. Отмеривать ли жизнь, как капли натощак, елозя по земле пипеткой рыжих сосен или носить ведром, чтоб полдень не зачах, и не был жар души, как небеса, несносен. Тиха на даче жизнь. Я выбрал наугад одну из тех потерь, что насмерть укатает. И розовая дверь одной из автострад в больничный коридор бесплатно доставляет. Там спит моя жена и мой младенец спит. И спят они всю ночь с открытыми глазами. Там стол стоит накрыт. На нем в стаканах спирт. И пью я этот спирт бессонными часами. И снова бью стекло в замызганном кафе, и снова хлещет кровь из ровного пореза. И совесть, как палач, на ауто-да-фе ведет, пока жива, до полного пареза. Тиха на даче жизнь. И привидений рой не виден за окном, хоть кладбище под боком. Мать, отчим и отец, умерший брат с сестрой не могут заглянуть сегодня ненароком. Пишу и весь дрожу, заслышав странный звук. В щель хилого окна течет нездешний холод. Светает. Плеск листвы напомнил море вдруг. Я под Одессой вновь, с женой и снова молод. О, если бы я знал тщету прошедших лет и если бы я мог предугадать заране, где истин низких тьма, а где блаженства свет, неужто б и тогда я не скорбел о ране?. Тиха на даче жизнь. В балладе Пастернак рассказывал, как взят был в ад, где все в комплоте. Я в комнате один. И это тоже знак, как слезный дождь во мгле, что есть мученья плоти. Давно со стула встал и отошел к стене. Дрожит рука, пиша взъерошенные буквы. Тиха на даче жизнь. И это не по мне, как суп из воронья или бифштекс из брюквы. Я в комнату к жене и к дочери пойду. Назойливо жужжит соседский холодильник. Я жить еще хочу, к нелепому стыду, и жизнь свою сменять, как сломанный будильник. Я доплатить готов… Но — кровью сыновей? Но — близких и родных мученьями — что гаже? Что современнее? Что проще и модней: доспехи дьявола или халат из саржи? Тиха на даче жизнь. И дождик за окном то остановится, то снова вспять несется. Стоит на месте дом; кровь ходит ходуном; и шелковой строки удавка не порвется. Собаки круглый глаз следит исподтишка. Мне кажется, белок надглазья окровавлен. И каждая строка как следствие грешка гнетет меня и вновь развертывает травлю. Немолчный разговор деревьев за окном. Дождинок и листвы сплошные пересуды. Готов я даже днем сейчас сидеть с огнем. Ребенок и отец — не разобщить сосуды. Тиха на даче жизнь. Но жить исподтишка не сможешь, если сам не вурдалак полночный. Легко, наверно, впрок сложить два-три стишка, но трудная стерня — работать внеурочно. Я перевел уже сегодня двести строк, стихотворений шесть чувашского поэта. Не выполнен урок, не подведен итог страданиям моим, и вот пишу про это. Тиха на даче жизнь. Мои соседи спят. Спит и жена, и дочь. Спит чутким сном собака. Затихло все вокруг. Уже не шелестят березы и дубы… Спокойно все… Однако… Готов я повторить строку про благодать. Тиха на даче жизнь. Как шелковая, вьется. Я выбрал наугад, чье имя целовать. Но как мне быть, когда никак он не зовется? Кудрявый черный пес, свернувшийся клубком, он тоже спит всю ночь с открытыми глазами. Поймет ли он меня, вздохнет ли он тайком, сочтет ли тоже дождь всемирными слезами? В балладе Пастернак рассказывал, как взят был в ад; он видел сон… Бессонница страшнее: все видишь наяву и не свернешь назад. Тиха на даче жизнь. Не может быть тошнее. Безделье. Пустота. Огромный день легко умчался в никуда. И длится прозябанье. И мертвенных берез ночное молоко второй накаплет путь, не требуя названья. Я выбрал крестный путь. Не два, не три стишка я сочинил впотьмах под шум воды проточной. Тиха на даче жизнь. Но жить исподтишка не буду никогда и здесь поставлю точку. 6.08.79

АВТОПОРТРЕТ

Мне — 30 лет. Родился в победоносном 1945, ни разу в жизни не видел родного (живого) отца и до 25 — не подозревал об его существовании. Лгу Иногда бывали предчувствия. Закончил среднюю школу, медицинский институт, половину спецординатуры, служил врачом в/ч 75624, был глазным хирургом и писал ночами стихи. Сколько их рождалось и умирало в сознании — не исчислить; на бумагу занесены несомненно худшие; чаще рифмовал на ходу, без клочка бумаги и огрызка карандаша под рукой. Я жил в Перми, Тбилиси и Москве; женат с 22 лет, счастлив в браке; дочь — ровесница моего заочного литературного образования появилась на свет ровно через 3 месяца после моего очередного дня рождения. Не знаю, совпадают ли наши группы крови, как идентично это мистическое число 19; но мне хотелось, чтобы совпали наши духовные группы и я смог бы передать ей со временем хотя бы частицу так называемого "жизненного опыта". Некоторым друзьям я казался воплощением честолюбивого Трудолюбия и Разума; себе же представляюсь лентяем и недотепой. Люблю книги, хотя с каждым годом читаю все меньше; глубже ли — другой вопрос, на который трудно ответить. Люблю жену, дочь, покойную бабку Василису Матвеевну; несколько отчужденно люблю мать; чту и жалею отца, которого и сейчас (про себя) не могу называть отчимом. Не мыслю себя вне литературы (стихи, переводы, рецензии), хотя если что и удалось в этой жизни это исцеление от физической слепоты 200 больных катарактой, когда занимался хирургией. Вряд ли помогу кому-то прозреть духовно. Помню и повторяю: "Врачу, исцелися сам!" Надеюсь прожить долго и счастливо (т. е. испытав в полной мере душевную и жизненную чересполосицу, которая столь необходима для полнокровного творчества, но труднопереносима каждым из нас). Обретал и терял друзей; лучший друг — Анна, мое живое ненаписанное стихотворение, мое сердце, моя совесть… каждодневно учусь у нее бескорыстию и терпению, честности и справедливости… Я вроде ничего не написал о своей эпохе, модах нашего времени (макси или мини, "дудочки" или клеш); соседях по коммунальной квартире, мечтах и разочарованиях, весе и росте, форме ушей, очках и ботинках, любимой "полевой" сумке и содержимом карманов; но мои современники без труда дорисуют в своем воображении портрет обычного человека 2-й половины ХХ века и подивятся, насколько он неотличим от них самих. Всякие несхожести и несообразности будут отметены; другими будут цифры, имена и факты; останется нетленной голая человеческая суть, которую и призван выразить автопортрет. 13.12.75

Из книги "ВЕРЕТЕНО СУДЬБЫ"

("Книга". Москва,1989)

ЗОНА

Я в комнате один. За окном Кисловодск. Орет какие-то песни радио. И полон виденьями давними мозг, и память усталую душу радует. Я получил сегодня письмо из далекого дома на берегу Камы; ах, если бы сердце могло само побежать и обнять кого хочет руками! Но жизнь безжалостна, жизнь права; она уводит юнцов из-под крова; ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого. Ах, родители, дорогие родители! Вы все старитесь в ожидании. Вам бы спеленать и держать в обители сына, не думая об его желании. А сын меж тем давно повзрослел; у него самого уже дочь совершеннолетняя; никому неизвестен его удел, а вы продолжаете тихо сетовать… Но я не могу по-другому жить, я не желаю по-вашему; меня схватили Москвы этажи золотые слова вынашивать. О прошлом годе я вас навестил, прошел по местам своей юности: о, сколько же нужно душевных сил, чтоб выжить в таежной угрюмости! Я вспоминаю ушедшие дни: как раки, ползли по угорам бараки; как много было хмельной родни и редкий праздник случался без драки. Мой дядя Романов, Устинов — второй, в гудящем застолье куражились часто; не мог я понять своей детской башкой, что это — замена мужицкого счастья. Я слушать песню без слез не могу: "Выпьем за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу…" Где вы, дядья, со своими заботами? Где ты, любимая бабка моя? Вечно работала через силу. Что получила ты, Бога моя? Снег засыпал твою могилу. Есть ли над ней хоть какой-то крест, хоть бугорочек цел над тобою? небо, российское небо окрест, непередаваемо голубое… Я не забыл твой суровый урок, как не уросить ты просила; и на распятьях случайных дорог жизнь не распяла меня, не сломила. Я, помню, играл в городки и в лапту; за хлебом бегал в какую-то ""зону"" и только недавно понял и чту, какого в детстве хватил озону… Ведь я с рожденья был сослан в места, где выжить было великое благо; где парусом белым манила мечта, плутая в бухтах архипелага ГУЛАГа… Какие плуты встречались в пути, профессиональные архиплуты… И то, что удалось уцелеть, уйти, сбросить с рассудка и сердца путы — чудо! Счастье! И пусть моя дочь сегодня не сетует на неудачи, на то, что отец мало смог превозмочь и нет у него ни машины, ни дачи. Я почти 30 лет "отбыл" там, куда телят не ганивал пресловутый Макар; и весь свой пыл вынес из "заключения" раннего. Иным покажется пафос смешным, каким-то таким надуманным; а мне все горек юности дым, то Сталиным тянет, то Трумэном… ломала, корежила жизнь судьбу; вырос я свилеватым, как пихта; а кто-то про ранние морщины на лбу или заметит, мол, слишком тих ты… Не надо зондировать, я не стих; во мне не угасла заветная фронда; и даже этот изломанный стих гласит, что создатель не просто член фонда. Изыдьте, кричу из последних сил, членистоногие, членисторукие! Пусть в храме останутся те, кто любил, кто вырос под присмотром суровой старухи. И кто не боится, что нынешний смотр выявит нутро и мурло перекрашенное… Утро построит из солнечных сот новые невиданные башни. Не будет больше ужасных зон, зон молчания, зон страха… И одним из самых тяжелых зол будет незнание Чайковского или Баха, затем и живу, и сердце лечу в Кисловодске богатырским нарзаном; затем обратно в Москву полечу, раздумьями века терзаем. Не нужно бояться высоких слов, когда они истиной чувств обеспечены; не нужно дверь закрывать на засов и засыпать беспечно. Сегодня в движении вся страна; ширится зона стыда и страдания; так пусть продлится моя страда, зона радости и рыдания. Жизнь безжалостна, жизнь права; она уводит детей из-под крова; ведь растет и растет трава, не боясь серпа тупого. 18.07.88

8 1/2

Причудливая цепь ассоциаций: печаль снаружи и любовь внутри; и если чист ты, нечего бояться; садись на место и кино смотри. Текут воспоминания ребенка. Стегает бич взаимных укоризн. Порою рвется старенькая пленка, она длиною с прожитую жизнь. Друзья. Враги. Наставники. Соседи. Ученики. Любовницы. Жена. Те заняты едой, а те — беседой. И всем судьба воздаст свое сполна. Смотрю кино, как будто жизнь листаю. Туман в глазах. Скорей очки протри! Я — не герой, так что же повторяю: "Как грешен я! Мне тоже 43". Зачем страшны мне жалкие угрозы раскрепощенных киногероинь; и псевдоромантические слезы горьки, как настоящий героин?! Наверно, в том и кроется отвага, чтоб, зная участь, не бросать руля и не спускать перед бедою флага; все вынести и вновь начать с нуля. 5.06.88

ПРАВО НА ИМЯ

Памяти Велимира Хлебникова

Век в имени сияют Римлев; веленья миру выписаны грубо; и до сих пор рыдают нараспев о солнце обмороженные губы. Белхлеб, — я говорю — номиллимон; и как года догадкою не мерьте, все так же молод синий небосклон и перевертень не боится смерти. Алмаз в родстве с пылающей землей; а трос не должен быть второго сорта; пусть мусор в голове сжигает зной и разумом наполнена реторта. Пускай копыто опыта полно, но Мефистофель промахнется снова; заведено судьбы веретено, зане девиза нет превыше слова. Нам гласных гласность в настоящий миг важнее, чем согласие согласных; поэт — не гид, он производит сдвиг в породе горней, что куда опасней. Не реверанса вычурности в том, чтоб оглянуться, смысл ища в оглядке; и мот словес вернется в отчий дом и с модою не раз сыграет в прятки. Пусть видит каждый, кто душой не слеп: сейчас над поэтическим престолом взошли его навеки молот, серп; и Хлебников нас обступил простором. 14.02.88

БОЛЬНАЯ БАЛЛАДА

Средь тленья, гниенья, распада приходится строить и жить; а муза сказала: "Не надо, нельзя о дурном говорить! Дружок, веселись до упаду, тяни наслаждения нить…" Но я ей ответил, что надо всегда обо всем говорить. Тянулась больная баллада; баланда успела остыть; вновь шепотом муза: "Не надо, нельзя о дурном говорить. Забудем видения ада и будем друг друга любить…" Но я задолдонил, что надо всегда обо всем говорить. Дыханье устало от смрада; изнанка успела прогнить; а муза твердила: "Не надо, нельзя о дурном говорить. Подумаешь, тоже досада, что вирусам хочется жить…" И хмуро я буркнул, что надо всегда обо всем говорить. Пока нет житья от разлада и есть на свободу запрет; покуда нельзя без доклада в чиновный войти кабинет; пока дорогая награда отнюдь не для лучших венец; покуда не снята осада с наивных и честных сердец. Претит суета и услада и хочется в голос завыть среди исполинского стада в обжорстве явившего прыть. И даже средь райского сада, увы, не сумею забыть, что надо, что надо, что надо всегда о больном говорить. 25.01.88

СНЫ

Почему-то ночью стали сниться радужные человеко-птицы. Я не раз твердил себе растерянно: "А живет ли человек-растение?" Руша настроенье беззаботное, думал: "Есть ли человек-животное?" Наконец вставал вопрос-итог: "А бывает человеко-бог? Человеко-бык?" Опять по кругу гнал сомнений яростную вьюгу. Застревали мысли, как осколки: "Людо-змеи? Человеко-волки?" Сон прогнав, навек лишив покоя, главное во мне проснулось: "КТО я?" 4.01.88

* * *

Ежели мы примем за искомое вдруг существованье насекомое, каждая певучая строка станет стрекотать наверняка. Если окружат нас как флотилии чешуей покрытые рептилии, и тогда стихотворенья ток скажет: "Человек не одинок!" Если спросят, что приму охотнее жизнь растения или животного, то отвечу: "Лишь судьбу свою". Тем живу и потому пою 4.01.88

* * *

Еще раз очутиться там, где ты забыт и вряд ли нужен, где сломан солнечный вигвам и всюду только грязь и лужи. И ты буксуешь каждый миг на старых распрях и обидах; судьбы огромный маховик лишь чередует вдох и выдох. Молчишь. Растерзанный. Нагой. Какой такой причины ради? Бегом отсюда! Ни ногой! Как сам же написал в "Балладе". Возрадуйся, что твой удел давно решен не земляками; и снежный пепел пролетел шальными чайками вдоль Камы. И пусть снежинки в волосах блеснут фатальной сединою; ты превозмог минутный страх и взмыл над вспененной волною. Надежный старый самолет тебя уносит восвояси; и каждый день, и каждый год непредсказуем и прекрасен. 22.09.87, Пермь

* * *

Не прекращает время быстрый бег. Шум времени напорист и неистов. "За скальпель истины возьмется новый век", не зря писал один из декабристов. Вблизи непросто разглядеть лицо. Оно закрыто грязью иль коростой. Но вот выводит случай на крыльцо под снег и дождь и судит всех по росту. И точные вопросы налетят, как пчелы в час цветения кипрея; и каждая из давешних досад вновь отодвинет тех, кто был хитрее. На место ставит время подлецов и освещает истинных героев; тем и затем живем, в конце концов, сердца на компас истины настроив. Поэтому не спится в декабре; спешим в "Икарус", если не в икары; автобус ждем, построившись в каре, свергаем идолов и не боимся Кары. 17.05.87

ЭСТОНСКИЙ ОФОРТ

Андресу Эхину

Когда однажды ротозей заглянет в таллиннский музей, то обнаружит там офорт, построенный словно кроссворд; давай, мол, зритель, не зевай, а клетки мозга заполняй не чертовщиной, не божбой, а черно-белой ворожбой; потом в углу под светом ламп вдруг разглядит еще эстамп; за ним отыщется другой, сулящий сердцу непокой; художник Вийральт Эдуард изобразил здесь сущий ад. Доселе, может, только Босх сумел взорвать виденьем мозг и показать, что может ждать все общество, и чернь, и знать. Как из разрушенных бойниц зияет из различных лиц сто тысяч глаз, разбитых линз; так множит гиперреализм; так кием ткнуть бывает рад людской хрусталик, вновь в бильярд играя, демон или черт среди алхимии реторт. Сегодня, маясь по жаре, я вновь вгляделся в "Кабаре" (есть и такой еще офорт среди вийральтовских работ). Художник, как бессонный Вий, схватив резец, как острый кий, нанес по похоти удар, изобразив страстей пожар. Там продолженьем буйных чресл казался дьявольский оркестр; там снизошел на всех угар, неважно молод или стар; и до изнеможенья жил всех пылкий танец закружил. Среди беснующихся пар запечатлел высокий дар не только бедных алкашей, но, проникая в суть вещей, как наказанье за вину пророчил близкую войну. Шел только 31-й год, а сколько будущих невзгод здесь напророчил всем Вийральт… Офорт, как в трещинах асфальт, сулил безжалостную смерть всем тем, кто хочет пить и петь. С улыбкой, словно истукан, стояла женщина-фонтан, и струи адского питья дарили счастье забытья. И тут же рядом под зонтом, не обращая на фантом вниманья, парочка детей вкушала радость без затей. И множась вдалеке, как зло, паучье дерево росло; не сучья, колкие, как шприц, а маски человечьих лиц охотно изрыгали сок, чтоб пьющий вырваться не смог. Художник здесь изобразил всех тех, кто грезил, а не жил; кто вместо песен пук реприз принес на дьявольский стриптиз и душу живу обкарнал, как шевелюру в карнавал… Но как преодолеть контраст? Как говорится, Бог подаст; и каждый может только сам отверзнуть вежды к небесам; ведь даже у глухих невежд в душе есть место для надежд; иначе для чего офорт дарить апофеозу морд; иначе должен сдать в ломбард лом вечных перьев каждый бард; когда б не вера в светлый час в душе у каждого из нас; и свет со тьмой соединив, оставил нам гравюру-миф, где дышит раем каждый ярд, художник Вийральт Эдуард. 3.05.87

ЕЩЕ

Прекрасно юное Еще, когда, не зная правил, еще под небосвод плечо бездумно не подставил; когда по радуге гулял бездомно и бездымно; когда души не оголял и рифмовал невинно. Еще я водки не распил с очередным иудой; еще не пущен на распыл был гений в пересудах. Я, как в колодец, загляну в расплесканную юность; я полететь готов ко дну, лишь бы мечта плеснулась. О, где ты, давнее Еще, где кулаки не сбиты, где дышат в спину горячо вчерашние обиды. Я меньше сделал, чем хотел, чем мог, замечу гордо, когда б не цепь бездушных тел и ханжеские морды. И все же звонкое Еще не растерял я в склоках; оно, раскручено пращей, еще взлетит высоко. Еще не заблужусь в лесу привычек; впрямь не промах, вновь ворох песен принесу, как в мае цветь черемух. Так славься, зрелое Еще, когда противу правил под небосвод свое плечо ты радостно подставил. 3.02.87

* * *

Неумолим к мечтам возможностей предел… Не помню, кто сказал про пальцы брадобрея… Я прожил эту жизнь не так, как я хотел; пусть к дочери судьба окажется добрее. Уходит день и час; и не остановить мгновенья; и нельзя надеяться на случай. Сердца соединить едва ли сможет нить взаимности простой, когда ты невезучий. К тому ж узка стезя; я пробовал, друзья, пролезть бочком в ушко, да только застреваю. Кто муж, а не дитя, тот знает, что нельзя раздваиваясь жить, любовь в себе скрывая. Двойное бытие прекрасно на словах. Как радуга зимой слепит двойное зренье. Но бедная любовь тотчас потерпит крах, не выдержав тоски двойного притяженья. Я локон отверну, как кокон разверну; знакомое лицо, как бабочка, взовьется… Я верю, что еще успею и верну на крылышки пыльцу с волшебной позолотцей… 21.01.87

АРТЕФАКТ

Незабываемы практические занятия по анатомии: все мы, первокурсники, что-то препарировали, тщательно выделяя каждый нерв, каждый сосудик, каждое мышечное волоконце. И вдруг резкий голос педагога (чуть ли не Бога) возвещал: "Артефакт" (т. е. игра природы, ошибка природы; то, чего быть не должно, но изредка случается). Поэзия — артефакт реальности, зыбкая игра воображения, и все-таки она существует, поэзия! 21.10.86

* * *

Кто-то, кажется, Кафка, сказал о том, что повторялось тысячекратно: человек потерян в себе самом безвозвратно. Но ведь можно построить себя, как дом, если нравственно ты не калека… Человек потерян в себе самом, важно найти в себе человека. 21.10.86

В ПРЕДДВЕРИИ ГРЯДУЩЕГО

Памяти Бориса Пастернака

Когда над городом свечение не остывающей зари, я властно чувствую влечение судьбы, верчение земли. Когда подобие кокошника венчает сизый горизонт, во мне поет азарт художника, мольберт вонзившего в газон. Завороженный силой сущего, пусть не мессия, не пророк; он весь в преддверии грядущего, на перепутье всех дорог. И как не вспомнить имя гения, что силой лирики своей восстал над мрачною геенною разбушевавшихся страстей. Моя банальная фантазия представить даже не могла, как азиатчины оказия вдруг закусила удила. Его щемящие метафоры, его сердечная тоска вдруг власть имущим не потрафили, чтоб затравить наверняка. И то, что нынче в биографии займет едва ль один абзац, сложилось в годы, что ограбили чинуши, спецы по эрзац… Эрзац-кино, эрзац-поэзии, эрзац-культуры, наконец; ведь кажется всего полезнее нередко не творец, а спец. Я вырос в годы безвременщины и, может, лишь его стихи меня спасли от обыденщины и от словесной шелухи. Я нынче горд, что связан юностью и с Вишерой, и с Чусовой; что также с клеветы осунулся по воле стрелки часовой. И с той же выправкой торжественной готов стоять хоть день-деньской пред самой неказистой женщиной, мелькнувшей в сваре городской. Иным стихи лишь развлечение, приправа, соусу сродни; а мне — влечение, свечение, дням оправдание они. И чем случайней совпадения, тем непреложней связь судеб; и я вхожу в его владения, не ведая, что грех нелеп. Пусть доброхоты чтут приличия и упиваются тайком; а мне мое косноязычие дороже даже под хмельком воображения всеобщности нерукотворного пути; а наши мелкие оплошности, как опечатки, опусти. Жаль, что елея благолепием жжет юбилея ритуал; вот-вот еще одно столетие обрушится на тротуар. Столетье — тоже род экзамена, явленье истины на свет; он должен быть прочитан заново, вероучитель, мой поэт. 7.10.86

МЕТАМОРФОЗЫ

Дирижеру Джансугу Кахидзе

Рояль, откинув черное крыло, присела, далеко не отлетая. Уродице трехлапой повезло; ее пригрела человечья стая. Летучая чудовищная мышь, в провинции ты реешь и в столице; то жмешься к полу, то впотьмах летишь многопудовой птеродактилицей. Наездник твой, кудесник, что комар, так тонок на корриде в черном фраке; твой писк, твой крик наивен, как кошмар бегущего по лесу в полном мраке. О, как суставы по ночам скрипят, отпотевая грузной древесиной! Клавиатуры вытянутый ряд зубопротезен, хоть оскал крысиный. Надежен панцирь щитомордовой шкатулки, музыкальной черепахи, когда лежишь, повернута порой вверх брюхом, вся — во прахе и — на плахе… Но если твой наездник, твой факир вдруг извлечет нам Брамса или Листа; рояль, ты — сразу прелесть, ты — кумир; в мгновенье это все мы — роялисты. Так не стесняйся, яростней топырь свои копыта оркестрантам в лица; пусть дирижер вспорхнет, как нетопырь; он — твой сообщник, человеко-птица. Рояль, всегда с тобою рядом жаль бесхвостого котенка пианино; ни веса, ни осанки, лишь эмаль зубов двуцветна да оскал крысиный. О, если бы сыскался крысолов, что всех бы вас сорвал из обиталищ и заманил игрой волшебной в ров, я был бы среди вас, как ваш товарищ. Как вы, малоподвижен и тяжел; на уверенья, как и вы, доверчив; и так же мне опасен произвол красивых женщин, если в сердце вечер… Рояль, лети как глянцевитый жук или ползи как Божия коровка; мне больше заниматься недосуг сравненьями и вообще неловко. Шумит оркестр: гудит виолончель; как чайки, перепархивают скрипки; а ты — в углу; вертится карусель и без твоей праящерской улыбки. Тебя забыл заезжий дирижер; наездник твой в гастрольной лотерее; рояль, рояль, без струн, как без рессор, скакать накладнее и тяжелее. Втяни же в брюхо куцее шасси и вырули на летную дорожку… О, как еще летают на Руси чудовища в прозрении сторожком! 9.08.86, Пицунда

* * *

Пляж, где радости нет умолку. Все попарно и все в обнимку. Сосен сдвоенные иголки точно женские "невидимки"… 3.08.86, Пицунда

* * *

Всем хороша страна лазури, где нынче солнца через край, а мне б клочок уральской хмури да гоготок гусиных стай. Да лес в осенней позолотце; лог, на котором есть стожок; да бочажинку на болотце, где так глубок любой глоток. 2.08.86, Пицунда

БЕЛЫЙ ЛУЧ

Белый луч — совсем не белый, если разложить умно… И не хватит жизни целой на бессмертное кино. Наше сердце, чем не призма; жгут оттенки бытия… Смесь цинизма и лиризма, быта мутная струя. То сияет ярко солнце, то скрывается средь туч… Если этот бег прервется, вновь сойдется белый луч. 24.06.86

* * *

На Палихе актриска жила; впрочем, может быть, нынче актриса… Помню, как провожал до угла; Помню влажное имя Лариса; Помню, яблони жадно цвели; Помню пышные перья заката; Помню, белые клипсы легли на большую ладонь виновато; помню тихую-тихую ночь; помню долгие-долгие речи; помню, было, казалось, невмочь расставаться в преддверии встречи; помню, как обжигалась ладонь о ладошку; чтоб позже ночами жег невидимый миру огонь, на бессмертный вопрос отвечая; шорох платья и стук каблуков; и руки улетающий промельк; розовеющий край облаков… Но вот что разлучило — не помню. 17.05.86

* * *

Рукописи не горят. Не подвластно тленью слово. Так недаром говорят. Убеждаюсь в этом снова. И таким порядкам рад. Только вот одно досадно: рукописи не горят; но зачем их жгут нещадно?! 13.05.86

СТЕПАН ПЕТРОВИЧ ШЕВЫРЕВ

Степан Петрович Шевырев, редактор, критик, пере- водчик, профессор… Что же до стихов, он был поэт не хуже прочих. А кое в чем и превзошел архивных юношей; но Боже иную роль ему нашел, иные свойства подытожил. Когда поэт уехал в Рим (какая впечатлений масса!), он стал, как истый пилигрим, переводить Торквато Тассо. Он Данта нового открыл, он стих построил, чтобы фраза была не просто — с парой крыл, но — с зоркой точностью алмаза. Он алгебру хотел связать с гармонией; он бросил вызов сам — Пушкину… Хотелось знать, а кто бывает без сюрпризов?! Отдав науке жаркий мозг, он охладил огонь эмоций; таков душевных связей мост — стеклом вдруг может расколоться. Степан Петрович Шевырев стихи писал не столь уж долго, зато не тратил лишних слов и был певцом к Отчизне долго. Он посетил Париж и Рим, был критики московской зодчим; но мы сегодня говорим об этом все же между прочим. Его гражданские стихи затмил еще при жизни Пушкин: тяжеловесны и сухи, смолой пропитанные стружки. Спор с Пушкиным — вот в чем вопрос! Ах, как его б назвать мы рады (простите мыслей перекос) поэтом пушкинской плеяды. Но он пошел другим путем; жил во Флоренции, в Париже; жестоко заболел потом и, как о том прочтете ниже, безжалостен к поэтам быт; журнальная забылась сеча; он умер, всеми позабыт (собрат Булгарина и Греча), а все же он — и наш предтеча. Едва любитель перечтет в тиши его стихотворенья, "И кровь ключом двойным течет / По жилам Божия творенья,/ И мир удвоенный живет / В едином миге два мгновенья". 7.04.86

ПУШКИНСКИЙ ПЕТЕРБУРГ

Пушкинский Петербург: Адмиралтейство, соборы; царствует циркуля круг, гулки дворов коридоры. Биржа в высоких лесах, зелен Васильевский остров; не повернуть на часах Стрелки застроенный остов. Где-то вдали Петергоф; и шевелюрою кафра виден над морем голов в небе дымок пироскафа. В Александринский театр Мостиком через Фонтанку мчаться, рискуя наряд выпачкать ярью-медянкой… Пушкинский Петербург: Смольный и хмурая Охта; может, предчувствие вьюг статуи патины мохом вызеленило насквозь и проявило наружу ось — вековечную злость, душу — российскую стужу… зря ль возводил Монферран столп в честь побед неуклонно, выше, чем мыслил Траян, выше Вандомской колонны? Зря ль он исполнил проект, чтоб уже не на бумаге в яви — расправился вверх кубом гигант-Исаакий! Лавра и Зимний дворец, людная площадь Сенная каждый кирпич и торец лег здесь, творца вспоминая. Где вы, Тома де Томон, Росси, Захаров, Кваренги встали в опорах колонн зданий бессонных шеренги… Пушкинский Петербург: холод зимою неистов; как продолжение мук песни и плач декабристов. Вечно на ранней заре встали на памяти паперть эти литые каре; хватит ли слез, чтоб оплакать; хватит ли поздней любви, чтобы продолжить деянья, чтобы в октябрьской нови рухнуло старое зданье… Пушкинский Петербург, ветреный город поэта, радость его и недуг, памятлив каждою метой: здесь Он с друзьями кутил, здесь Он стоял в ожиданье, здесь, остроумен и мил, к музам ходил на свиданье… Выдь на Царицын ли луг, в Летний ли сад загляни-ка, пушкинский Петербург встретит вас всюду столико. Не повернуть на часах Стрелки застроенный остов, Биржа в высоких лесах, Зелен Васильевский остров. Где-то вдали Петергоф, и шевелюрою кафра виден над морем голов в небе дымок пироскафа. 5.04.86

ПЕРСОНАЖ

Вот он — я, смешной и пылкий; книгочей и дуролом; то с шипучею бутылкой; то за письменным столом; то живущий, в ус не дуя; то постриженный под ноль; не сказавший слова всуе и разыгрывавший роль; то в сандальях; то в ботинках; то в кирзовых сапогах; разодетый, как картинка; и в последней из рубах… Перед взором, словно фото, годы, месяцы и дни; прерываться неохота: персонаж-то мне сродни. С бесконечным интересом длю воскресное кино; только за парадным лесом есть ли дерево одно, то, которое покажет, чем душа моя жива; ведь она одна и та же, как ни разнятся слова. Жизнь свою перелистаю; то-то воли дам рукам и стихов крылатых стаю разгоню — аж к облакам… 22.03.86

ВЕРХНЕВОЛЖСКАЯ НОЧЬ

Черны деревья вкруг турбазы. Сплошные голые стволы. И ветерки свои рассказы плетут уже из-под полы. Все на виду. Полоска света прижата крепкими дверьми. И только старая газета шуршит в посылке из Перми. Погас фонарь над главным входом; лишь аварийный "светлячок" предупреждает: за народом накинут до утра крючок. Напрасно вызывают к Волге девчат бродяги-сквозняки; ночного эха недомолвки им будет слушать не с руки. Напрасно редкие машины стирают шины на шоссе. Одни сосновые вершины готовы с ними пить глясе. Пусть лунной ложкой смешан кофе из снега, сумрака и льда; лишь главные ворота профиль сумеют повернуть сюда. И только на заре, процежен сквозь марлю редкую оград, напиток будет взбит железом ломов, ободьев и лопат. Когда окрестная обслуга начнет свой утренний бедлам, тот кофе разопьет округа с вином рассвета пополам. И распахнув входные двери навстречу вилкам и ножам, опять не вспомнит о потере толпа приезжих горожан. В столовую за сменой смена влетит; и каждый будет рад светло-коричневой подмене (всегда понятней суррогат). Займут людей поездкой долгой, экскурсионною гульбой… И только Волга, только Волга останется сама собой. 25.12.85, турбаза "Верхневолжская"

* * *

Спит дочь моя. Так только в детстве, откинув одеяло, спят. Спокойным сном легко согреться; забыться от пустых досад. Пускай скребут под полом мыши. Пускай скрипучая кровать. Но можно мелкого не слышать и самому себе не лгать. На чистом личике — ни тени, ни сожалений, ни утрат. Ах, дети, сверстники растений; недаром слово есть "детсад"! Я б тоже врезался в подушку, чтоб длилось чудное кино; пускай гоняет ветер стружку; шумит, кружась, веретено… Пусть за окном бушует вьюга… Спать от ненастья вдалеке, обняв подушку, словно друга, бесхитростно, щекой к щеке. 25.12.85, турбаза "Верхневолжская"

ВМЕСТО РЕЦЕНЗИИ

Только через 32 года после смерти вышла по существу первая книга стихотворений и поэм "С любимыми не расставайтесь!" Александра Кочеткова (1900 — 1953), названная строчкой из прекрасного стихотворения "Баллада о прокуренном вагоне".

Читаю Кочеткова, Тяжелая судьба. Но живо, живо слово и рифма не слаба. Не потускнел твой гений, со временем не стих. Сквозь толщу потрясений к нам твой прорвался стих. "Баллада о вагоне" взлетит под потолок; по всей стране в ладони твой первый сборник лег. Избегнув катастрофы, вернулся ты домой и эти чудо-строфы поднял над головой. При людях — мягкость, робость; зато душа — стилет. И вечно рядом пропасть, Коль истинный поэт. В клуб надевай манишку и сам себе не лги; пусть чешут кулачишки бессонные враги. У них одна забота: стереть бы в порошок; ведь бездари охота сказать: "И ты не Блок…" Но сгинут-сдохнут гады; наступит Страшный суд; и все твои баллады читателя найдут. На то и ищем слово, стирая пот со лба… Читаю Кочеткова. Завидная судьба. 14.12.85

НОЧНАЯ СКАЗКА

Я люблю сиянье солнышка; с ним надежней и вольготней; и видны при нем до донышка чердаки и подворотни. Ночью жутко: всюду гномики (в лунном свете — голубые), сжав в руках покрепче ломики, мерят улочки кривые. Ничего себе подросточки: мышцы вовсе не из ваты, тренированные косточки, лишь умишком щупловаты. Ходят-бродят, уши — домиком; ищут, что лежит похуже; вся мечта — немытым ломиком жахнуть исподволь снаружи. Омерзительны их хитрости, их подпольные секреты; вот бы разом напрочь вытрясти их душонки, их кастеты. Извести б гвардейский выводок, честным людям нет проходу; может, солнце все же выведет их на чистую на воду. Встань же, круглое и красное, разгони всю темь собою! Пусть над нами снова властвует только небо голубое. 11.12.85

* * *

Восхода свистнет плеть, чтобы заре пролиться… Проснуться и запеть, как распевают птицы; чтоб каждая строка восторженно и чисто на крыльях ветерка взмывала в свод лучистый; чтоб захватило дух от этой благодати и у того, кто пух, плетясь от даты к дате. Что слава? "Слава — дым" — я повторяю гордо, восторгом молодым споласкивая горло… А случай так же слеп, как в дни Помпея, Красса; и так же нужен хлеб, а не гекзаметр массам. 5.12.85

* * *

Близорукий, толстый и картавый по земле прошел я аки тень. Вечно мне чего-то не хватало, чтобы робость одолеть и лень. Часто я излишне суетился; логику в бессмыслице искал; над веселым словом так трудился, словно это камень иль металл. А иным казался ловким малым со свинцовой тяжестью в локтях… Вечно мне чего-то не хватало, вот и прожил, словно бы в гостях. Хорошо лишь, что не вылез волос; что в трудах бессонных не устал. Дочь моя наследует веселость, самый главный в жизни капитал. Это тоже двигатель хороший, может быть, поверхностный чуть-чуть… Снова я по утренней пороше на работу повторяю путь. Снова трачусь над казенным словом, чтоб его немного отогреть; чтоб чужая книжка птицей снова над рутиною смогла взлететь. Но меня вы не жалейте, право; лучше уж посмейтесь надо мной… Близорукий, толстый и картавый, как его выносит шар земной? У меня в ответ одни скрижали: я не холил ни обид, ни жал… Как бы где меня ни обижали, никого в ответ не обижал. Но зато узнал, как спеют травы Или как полынью пахнет снег, Близорукий, толстый и картавый, В общем-то, обычный человек. 3.12.85

ОТВЕТ СВЕТЛАНУ СЕМЕНЕНКО

От Светлана пришло письмецо… Крупный почерк на узком конверте… И мелькнуло незлое лицо средь моей городской коловерти. Я увидел морщины на лбу, сигаретку, (предчувствует взбучку, все ж отмечу лихую судьбу), золотую твою авторучку. Эривань и Тифлис посетив, покутив напоследок с хевсуром, ты глядишь на Балтийский залив с выраженьем нисколько не хмурым. Как здесь благостны скользкие "не"! нет бы "хмурым" и "злое" до жути… Как мне мало встречалось в стране стихотворцев веселых по сути! Вечно мы озабочены; все что-то пыжимся; (много ли значим?), и, как белки, в одном колесе вечно носимся, спорим и плачем. Надо жить по-иному, легко; все невзгоды за шуткою пряча; надо чаще глядеть далеко, где гуляет фламинго удачи. Сантименты — не чушь и не блажь, и не только души рудименты… Дорогой мой товарищ, уважь, посылай-ка почаще конверты. В них — фрагменты нелегкой судьбы; в них аукнулись Жля или Карна… Благодарны же будем, увы, что вся жизнь наша так фрагментарна. И когда ты с балкончика вниз в своем Таллинне глянешь под вечер, то увидишь горбатый Тифлис и чинар не зажженные свечи. Светом выстрелит рядом фонтан, снегом вздрогнут соседние горы; вновь рукою подать — Ереван и полночные жаркие споры. Сдвинешь взгляд — золотая Москва куполами сверкнет недалече… Принимай же привета слова; и до встречи, дружище, до встречи! 3.12.85

СОЛОВЕЙ

Памяти Игоря Северянина

Просвистал бы всю жизнь соловьем, поражая вульгарностью свиста, если б родина здесь ни при чем, если б так не звенели мониста, если б полночь над каждым кустом не висела химерой лесистой. Если б каждый доверчивый звук не рождался в трепещущем горле и потом не щемил, как недуг, не молил, словно горе нагое, если б самой из горьких разлук Бежин луг не увидеть изгоем. Просвистал бы всю жизнь соловьем, так чтоб млели в восторге подруги; чтоб в язычески-древнем испуге лунным зеркалом стыл водоем; ан — ты плачешь в прозренье своем не об юге — что нет русской вьюги… Соло вьешь… На терновый венец так пригоден эстляндский шиповник; ты — не жрец, не певец-удалец, не салонный кривляка-сановник; за полвека поймут, наконец, ты — поэзии вечный любовник. Ты — садовник, что розы взрастил, поливая в бездождье слезами, ни души не жалея. Ни сил… Как бы кто ни старался словами очернить — не достанет чернил… Только розы цветут перед нами! 24.09.85

* * *

Не раз, бессонницей измучен, в сердцах я говорил себе, что как просвет бывает в тучах, бывают радости в судьбе. Что все имеет назначенье цветок и стебель, и зерно; что жизни бурное теченье перстом подправить не дано. Что надо внешне хладнокровней держаться к вящей славе сонь; куда достойней перед ровней явить свой внутренний огонь. Но сон смыкал надежно вежды касаньем ласковой руки; и все тревоги, все надежды казались утром далеки. Другие мучили заботы, манили новые края… Спроси себя: а все же кто ты на перепадах бытия? Из тьмы и света мир твой соткан; и как бы ни был ты учен, а дух твой словно в гибкий кокон на время в тело заключен. Цени ж игру воображенья, где все условности тесны; сумей за миг до пробужденья единым махом выпить сны. 4.11.84, Фрунзе

КВИТЫ

Борису Слуцкому

Деньги, вроде, идут к деньгам… Как я радовался малой копейке, с неба падавшей в мой вигвам и сулившей большие деньги; хоть не верил я этой идейке, потому что всегда оплачены были давешние труды и доподлинно обозначены где, за что — моих мук следы. Тратил я не столь на еду (прокормиться у нас несложно); тратил я на свою беду все на книги неосторожно. И не столь писал, как читал, а потом еще перечитывал; сам себе — и читальный зал, и служитель, который учитывал: вот — не съеденный мной обед, вот — не купленные ботинки… Был смешон молодой поэт, не любили его блондинки. Но когда приходилось туго, когда негде было занять, мог я снять "дорогого друга" и легко букинистам "загнать". А потом, кусок пережевывая, тут же что-то вновь покупал; вновь крутился душевного жернова самый главный коленчатый вал. Я готов повторить за Слуцким, что читатель я мировой; что не только семечки лускал, но работал и головой. Если стих был неровной выделки или нитка чужая видна, не боюсь я придирки и выдирки цель одна и любовь одна. Был юнцом и твердил, что — средний, а сейчас как будто подрос; пусть примерится мой наследник и ответит на мой вопрос. А насчет гонораров — ша! Поутих и норов, и гонор. Насчитала бухгалтерша, словно я — постоянный донор. Не забыл я детский обет, и почти забылись обиды… Заработал себе обед и сейчас мы с судьбою квиты! 21.09.84

БАЛЛАДА ПОУТРУ

Вновь сегодня утром встану; чай заваривать не стану, растворимым кофейком ободрюсь, покуда мысли в позаоблачные выси не отправились тайком. У стола в одном исподнем, словно ночью новогодней все на свете исполать; простираю молча длани, исполнением желаний, помню, славился Пилат. Думаю, что завтра, в среду, наконец-то я уеду; тем переменю среду; только легче вряд ли станет, быть шутом при балагане нагадали на беду. Странно, прежде был я мучим мнением чужим ползучим, рвался к славе напрямик, пробовал поверх барьеров, зол был на "пенсионеров", а сейчас утих, обвык. Только сердце вдруг забьется чаще, словно остается в глубине осадок лжи; был ты доктор, был редактор, всюду не хватало такта, лез в ученые мужи. В 20 лет болел вопросом: воспарю ль, останусь с носом; есть талантец или нет? Вот и стало больше вдвое; от вопросов нет отбою и ответов тоже нет. Впрочем, я в одном уверен: кем-то жребий мой измерен, взвешен, выверен вполне… Тихо тянется кривая, больше не предпринимая ничего, лег на стерне. Попривыкнешь, так не колко; главное — не бойся волка; он — заведомый шакал; ни двора и ни кола я не жалею; так что лая не дождется "аксакал". Все открыла мне гадалка; вот немножко дочку жалко: слабоват авторитет мой; хожу весь день в халате, то ли дело было "в штате"; впрямь был истинный поэт. А сейчас слагатель строчек; что за должность — переводчик; только нервов перевод; проку ль эдак жизнь иначить: днем уснет, а ночью скачет; лучше бы наоборот. В том врагов винить не буду; каждый льет в свою посуду и дудит в свою дуду; лишь бы по своей охоте, да ведь в моде доброхоты; хошь не хошь, терпи узду. Надо, братец, быть железным, раз не хочешь быть "полезным"; ходу нет уже назад, коли ты ввалился в кузов, выпускник двух разных вузов, да еще вошел в азарт… Что же нужно, бедный рыцарь? Чистить зубы. Чаще бриться и надеяться на фарт; любит фортели фортуна; обошла, когда был юным; примет, если староват. И опять гадалку вспомни, выбор есть в твоей обойме, главное — не промахнись… А когда из дома выйдешь, толчею толпы увидишь, это ли еще не жизнь! 17.01.84

РЯЗАНСКИЙ МОТИВ

Н. Н.

Все-все повторяется, в Лету не канет: прогулка, походка и девичий локоть… Ты тоже читаешь любимой на память весеннего Фета и зимнего Блока. Ты тоже идешь по вечерней Рязани, ныряя внезапно тропинкой под горку. И звезды знакомо мигают глазами, и тянутся руки к полыни прогорклой. Летит полушалком рязанское небо, когда ты подругу закружишь коварно… Все так же у церкви Бориса и Глеба растут в беспорядке полынь и татарник. Все-все повторяется полночью летней; и ты еще глуп, очарован и молод; и как угадать, что с зарею рассветной войдет в твою жизнь повзросления холод… Что время сотрет в твоей памяти Трубеж надежней, чем прежде срывали татары; И то, что любил ты, не только разлюбишь разрубишь, чтоб ввек не встречаться со старым. И город, воспитанник князя Олега, в есенинских святцах открывшийся миру, вдруг станет далек, словно лик печенега, разрубленный вкось беспощадной секирой. Развеются чары пленительной ночи; Солотча, Ока — что ни час — все далече… И только еще не погасшие очи При солнечном свете напомнят о встрече. И все же, не раз просиявши глазами, чтоб смыть одинокость, схватившись за локоть, прочтешь, повторяясь, надеясь на память, весеннего Фета и зимнего Блока. З1.12.83

* * *

Мне сказали: "Твой камень — рубин"; знать, платить мне и выпало кровью за неистовство темных глубин, взбудораженных новой любовью. Потому мне и люба заря, что я пойман в небесные сети, когда Землю в наследство даря, мать меня родила на рассвете. Потому и жалею закат, когда солнца желток окровавлен; ибо к свету я шел наугад и от лунной опеки избавлен. И под знаком любви и беды прожил я свои лучшие годы; и рябин огневые следы я воспел, как зарницы свободы. Может быть, я ничтожен и мал; может, духом нестоек и хрупок… Дай мне, Боже, твой солнечный лал, твой карминово-огненный кубок! Чтоб исполнился главный завет: мост меж прошлым и вновь предстоящим; и в конце испытания свет я верну вместе с огненной чашей. 10.06.83

БАЛЛАДА О СЧАСТЬЕ

Привалило дураку счастье. Аж не знал он, дурень, что с ним делать. И давай крошить его на части. Бестолково. Глупо. Неумело. Думал он, что счастье безгранично, что еще не раз оно привалит… Не Господь, а сам себя отлично наказал — сейчас живет в развале. Нажитое все пошло прахом. День-деньской сидит в развалюхе. Сам себе стирает рубахи. Сам себе дает оплеухи. Непонятное что-то бормочет. И не ждет ни от кого участья. Только не озлобились очи. Может, все же не ушло счастье… 6.06.83

* * *

Пора отдать себе отчет, что время вспять не потечет, что жизнь предъявит строгий счет бездельнику и плуту; прав бесспорно будет тот, кто нес сквозь годы груз забот, нес каждую минуту. 12.09.82

РЕПЛИКА

Поэзия не терпит посягательств, И — если есть бессмысленный запрет… Смешон мне визг фельдфебельских ругательств, мол, тот и тот-то вовсе не поэт. Как ни крепка коварная преграда, разрушится порочностью самой. "Литературный труд сам по себе награда" не зря сказал поэт любимый мой. 28.08.82, электричка "Москва — Обнинск"

* * *

Судьбы всевидящей бесстрастен приговор: чувств искрометных мот и ласк случайных вор, рассыплешься однажды горсткой праха; и — все во власти хлынувшего страха потомки не почувствуют укор в твоем уходе… Им, воспитанным корыстью, присуще лицемерье с малых лет; и невозможно трепетною кистью запечатлеть двоящийся портрет. Они лишь тень; и словно меткий выстрел их разрушает правды яркий свет. 28.08.82, электричка "Москва — Обнинск"

БАЛЛАДА О КУСКЕ МЕЛА

Меня покамест спасают ноги; а то порою хоть криком кричи… Григорий Павлович, дед мой строгий, вчера опять меня палкой учил. Привык ни за что надо мной изгаляться: и эдак — не эдак, и то — не то… Попробуй старого не бояться, когда он мозоль от битья натер. А, впрочем, вчера я страдал за дело и совести справедлив укол: я взял без спросу кусище мела и аж на семь частей расколол. А мел — ведь это такое богатство, даром его никто не дает. Я этим мелом "Равенство", "Братство" вывел вчера на створках ворот. Выходит все поделом. Ан каюсь: слова надо мной захватили власть; и я стыжусь, но не зарекаюсь, что больше мел не смогу украсть. 22.07.82

КАМЕННОЕ ИМЯ

С. С.

Таллинн на фоне весенних проталин, мартовский Таллинн, апрельский и майский; Таллинн, встающий из древних развалин фрескою, песней, бойницей и маской. Таллинн, открытый заезжему взору не омертвело-безглазой гробницей; новому веку как латы он впору; вырос-разросся гигантской грибницей: башни и парки, дома, магазины в небо восходят, сверкая рекламой; улиц разношены мокасины; времени непререкаем регламент. Таллинн, пусть каменная камена или сиреневая сирена выкликнут имя твое осиянно в талое время сквозь стынь-расстоянье! Пусть твоя толстая Маргарита вынет хлеб-соль, улыбаясь открыто; пива плеснет иль заморские вина вместе с гостями пригубит невинно. Где они, бюргеры или ландскнехты?! К ратуше выйдешь, посмотришь и — ах, ты! с книжкою Лахта и с томиком Брехта юность не бросила песенной вахты. Бродишь бессонно, шалея от жизни; зорко парад принимая планетный; маршальской формой — потертые джинсы, с медным браслетом и в куртке вельветной. Юность кейфует за чашкою кофе; юность не верит грядущей Голгофе; юность — голкипер, вселенский вратарь… Хочешь, попробуй — по мячику вдарь! Вновь пораженье проносится мимо; Бережно шарик ладони обнимут; сопротивляется юная дрожь: в мячик играй да планеты не трожь! Таллинн, всплывающий в юном рассвете крошечной точкой на юной планете; войнами, как кислотою, протравлен неунывающий каменный Таллинн; башен и зелени калейдоскоп… Кончилось время ошибок и проб! Рост человечества нескончаем; атом познанья на части дробя, Землю мы нянчим, как дочку качаем, взвесив тем самым на совесть себя. Таллинн, пусть каменная камена Или сиреневая сирена В талое время сквозь стынь-расстоянье Выкликнут имя твое осиянно! 14.03.82

* * *

Гнилая осень и зима гнилая… А за окном опять собаки лают; их будоражит каждый силуэт; по всей округе снова света нет. Лишь освещен один плакатик скромный, что экономика должна быть экономной и что во имя будущих побед совсем неплохо поубавить свет. 4.12.81

* * *

Я от бабушки слышал: "Говеть еще надо… А ты разговелся…" Мне казалось: всем надо гореть, чтобы ярче рассвет разгорелся. Атеист, отрицал я посты; эка невидаль — голод не тетка! А у бабушки речи просты, не прикажет, а выскажет кротко. "Мол, ты Бога, милок, не гневи; чай, крещеный и причащенный… Надо верить и жить по любви, чтобы умер, всем миром прощеный…" Вижу нынче: разъевшийся люд жаждет голода, чтоб исцелиться… Вижу, как под заборами пьют, искажая гримасами лица. Неужели никто не сказал им, что надо за совесть работать; что бессонный подземный вокзал соберет с них подушную подать?! А вот бабушка так далеко; ей осталось — молчать да поститься… Я б спустился, но так глубоко; хорошо хоть — досталось проститься. 3.09.81

* * *

Казалось, все предусмотрел: квартиру, транспорт и работу; все совершилось, как хотел; ан обнаружился пробел утрачивает позолоту овеществленная мечта. Поймала в сети суета И бирку беличью вручила. Скажи себе: "Судьба не та, куда ни сунься — темнота, готовые чернила". Ну что же, ручку окунай и бойко фразу начинай с того, что некий шалопай надумал по плану жизнь свою прожить; но только быть или не быть решает не один лишь быт; а кто попробует забыть, тот сам себя надует. Но есть он — выход в новый день, в поток незавершенных дел; не в пустоту, а в высоту, чтоб снова обрести мечту, подумав все же на лету: "Ты этого хотел?" 19.07.81

* * *

Не скрипи ты про скрипичные ключи; подыши-ка лучше запахом мочи городской, с пивною пеною, ночной; где асфальт переливается парчой… Демон, Бог ли, но уже не человек за прилавок ты протягиваешь чек, чтоб подобием Кастальского ключа вдохновиться, снова нервы горяча. Завтра вновь на службу, снова надо лгать. Так и жизнь пройдет, всего-то недолга. 15.10.80

ТРАВА И КАМНИ

Трава и камни. Камни и трава. Мы замечаем в жизни их нечасто. И то, что чудо — вечные слова, в быту едва ли составляет счастье. Мы отмечаем то, что помодней. Нас привлекают джинсы и котурны. Ведь в суматохе движущихся дней вниманье к мелочам карикатурно. Трава растет, не требуя наград за то, что штопает земли изъяны, а камни жмут и давят. Их парад лишь растравляет пролежни и раны. Противоборству молодой травы и валунов замшелых нет исхода, пока камней не уберете вы с души, поляны или огорода. 11.08.79

В ОЧЕРЕДИ

Город мой, моя столица, мишурой своей маня, многорука и столица, спросит как-нибудь меня: "Сыт ли песенной отравой? Как проводишь жизнь свою?" В очереди не за славой, за сосисками стою. 31.03.78

* * *

Чего мне хочется, друзья? Совсем не воли и покоя; мне чувство ведомо другое, хоть вслух кричать о нем нельзя. Лишь изредка наедине с самим собой в укромном месте задумываюсь я о чести поэтом быть в родной стране. И кочевая жизнь моя вдруг предстает случайным благом; а зла ком — непременно злаком; и в том значенье вижу я. Нам должно сдвинуть тарантас, Застрявший в редкостном болоте… Нажмем-ка по своей охоте, авось да вывезет Пегас! 17.08.77

* * *

Хочу заснуть, переборов озноб. Мне жаль свой чистый и высокий лоб. Что колотиться без толку о стенку! Чтобы убрать безвременья сугроб, бульдозер жалок, если сядет жлоб за руль; а мой собрат воспомнит Стеньку. Хочу, чтобы пригоршнями, горстьми, не чувствуя себя в пиру гостьми, таскали холод времени ночного. Тогда б гордился, что знаком с людьми, и сна не призывал бы, черт возьми, и вывернул бы из-под сердца слово… 8.12.74

* * *

Ты в городе, сосцами башен вскормившем каменных волчат. Его звериный облик страшен: здесь много ходят и молчат. Здесь свет неоновой рекламы мертвящим падает дождем; и ни одной Прекрасной Дамы здесь не отыщешь днем с огнем. А ночью, в каменные норы загнав усталые тела, храпят священники и воры, благие выполнив дела. И тень великого поэта, качнув кудрявой головой, напомнит лишний раз, что спета их песнь, что жизнь лишь сон пустой. 25.04.74

ИСПОРЧЕННЫЙ СОНЕТ

Не писал стихов сто лет. Закрутила бытовщина: я ж глава семьи, мужчина; даром, что к тому ж поэт. Пустяки слепить сонет. Только что за чертовщина: лезет в рифму матерщина, золотого слова нет. Много ль проку на бумаге без конца царапать знаки? Их прочтет ли кто-нибудь? Лишь завмаги нынче маги. Саго поважнее саги. В век ракет на колымаге хлопотен и долог путь. 17.04.74

* * *

Не пишется. Суха строка в моем черновике последнем. Свернулась ручка-острога и в бредне дня пустые бредни. Бессловье. Трудная пора. Бескровье — зря вскрываю вены. Ржавей, личиночка пера! Осыпьтесь, бабочки мгновений! Мой день размерен и тягуч. Душа, как вол, идет по кругу. И красной капелькой сургуч Пометил бандерольку другу. 5.12.73, Пермь

И ЧТО ЖЕ

(Из У. Б. Йетса)

Ему сулили на роду известность; жизнь под стать вельможе; он верил в то же на беду и юность посвятил труду; "И что же?" — дух Платона пел: — "И что же?" Издали все, что он писал; и кое-что прочли, быть может. Он, наконец, богатым стал, друзей достойных отыскал; "И что же?" — дух Платона пел: — "И что же?" Сбылись заветные мечты дом, сад, жена с атласной кожей; прекрасны тыквы и цветы; поэты с ним давно "на ты"; "И что же?" — дух Платона пел: — "И что же?" "Жизнь удалась", — подумал он. "Пусть злятся дураки, о Боже; план моей юности свершен и вспомнится в час похорон…" Но громче тот же дух пропел: "И что же?" 14.01.72, Пермь

Из книги "Только любовь"

("Экспресс", Москва, 1992)

(осталась в верстке)

СИРЕНЫ

Певицы, сирены зовут, зовут… В каком селенье они живут? А где тот остров, что им приют? Сгнил даже остов каюк, уют! Певицы-птицы в кустах сирени. В глазах теплицы моря синеют. Морей путейцы, вас ждут сирены. Гудки гулки. Плати долги за мифы вздорные, за все, История! В век веры взорванной кому — мистерия?! Но пароходы гудят, гудят. А пешеходы чуть-чуть чудят. И как заслышат гудки серебряные, решат заслуженно: поют сирены. Я каждый вечер пью звон целебный. Ваш голос вечен, мои царевны. 20.06.1963

* * *

Марина — и ласково слово заныло… Мерило моих неудач и успехов Марина, — что было бы, если б всю жизнь я не встретил… Не верьте тому, кто вам скажет, что это могло бы случиться… стучится раздумье в закрытую радостью память, стучится, но я не пускаю его на порог откровенья… Терпенье, еще раз терпенье, но разум теряет над телом обычную прочную власть, и входит как пламя из плена в меня беспокойная пьяная страсть. И я обретаю совсем непривычную форму, я словно бы тот же, но новое что-то во мне: любовь провела величайшую в мире реформу; и стал я свободней, и стал я безумно земней. Покрытый усталостью, вышел я снова в дорогу, но с шагом к тебе прибывают силы во мне, лишь грудь распирает предчувствие давней тревоги и что-то зловещее в гулкой твоей тишине… Марина… Аукнись хоть плачем, хоть смехом, хоть криком — я должен услышать ответ на вопросы свои… рождается каждый с мечтой о призванье великом, и каждый желает от жизни бессмертной любви… Марина… Глаза твои — волны аквамарина, в них заглянуть — утонуть, и все-таки я продолжаю свой путь к тебе, сирена, Марина… 27.06.1963

ВСТРЕЧА

Случайный взгляд, такой нечаянный. За ним второй — совсем отчаянный. Скрещенье взоров, как рапир и взорван окружавший мир. 6 апреля 1964

ЗОВЫ

На запад, на запад, на запад потянется в сумрак ночной состав костенеющей лапой; давиться пространством начнет. Колеса, маня, зашаманят: на запад, на запад, туда, где в стынущем студне тумана зеленая гаснет звезда; где сохнет бузиновой веткой накопленный временем чад… О самом до жути заветном колеса стучат и стучат — знакомое чувством глубинным, что хочется крикнуть: не трожь! К любимой, к любимой, к любимой — по телу вагонная дрожь. Мне этого ввек не оставить. Мне это усвоить помог состав, перебитый в суставах, в судорогах дорог. 2.06.1965

* * *

В сентябре я посадил у ворот рябинку. Капли ягод у нее сохли как кровинки. Точно девушку берег, ждал, что приживется и проглянет из ветвей дорогое сходство. Но не смог. Не уберег. Вырвали рябинку, чтобы вытесать себе ладную дубинку. Сняли тонкую кору. Взяли сердцевину. Словно взяли у меня сердца половину. 20.11.1965

* * *

Забыта. Давно не звоню. Так ветер знакомых меняет. Напомнить улыбку свою мешает — а что до меня ей? И как отрекусь — отвлекусь от наших свиданий. Забыта влюбленность. Парадная. Пусть как дверь на зимовку забита. В тулупе, треух под рукой, обиды — моя камарилья… И друга терзать: "Дорогой, что делала? Как говорила?" Мне копии жалкий мираж, как жажда — в пустыне колодца. На дню раз по пять умирать твой голос внутри отзовется. Бессмысленно вызвать врача. В домашней аптечке не ройтесь. Любовь продолжает кричать кровинкою каждой в аорте. 23 — 24.05.1966

* * *

Я благодарен памяти своей: она тебя — как карту — сохранила. Пески загара различу на ней и жилку на руке — подобье Нила. Америку открою и Тибет… Но страсть географа едва ли б бередила, когда б так просто мог приёти к тебе, как ты ко мне сегодня приходила. 27.09.1966

* * *

Удивительное дело, завелась такая блажь; и шумела, и горела, и как нитка не рвалась. Захотелось, вот ведь чудо, не кино в субботний день; захотелось встретить губы незнакомые совсем. Чтобы дрогнула улыбка, как задетая вода, не пропала, а впиталась навсегда углами рта. Чтобы помнилось зимою, летом, осенью, весной, что столкнулся ты с самою вечной женской Красотой. И устав от дел служебных, ты б соседу говорил о лице ее волшебном без румян и без белил. 1.07.1967

МАНОН

И жадные очи, и губы тугие, и крылья бровей… И горе — на убыль, на убыль, и в горле поет соловей! И в сердце сладчайшая мука, и дрожь в ослабевших руках, и легче лебяжьего пуха летишь в недоступных веках! Не ты ли была фавориткой, не ты ль называлась Манон, и плакал с моею улыбкой Грие в час твоих похорон?! О, женщина! Времени арфа запомнила страсти этюд! И кисти тяжелого шарфа сегодня, как колокол, бьют, когда ты спешишь на свиданье, которому нету конца… И вечное длится сиянье До боли родного лица. 11.06.1969

Из книги "30 СТИХОТВОРЕНИЙ"

(Филадельфия, 1996)

ПЕРЕД КАРТИНОЙ П. ФЕДОТОВА

Когда на погонные метры художник растратит талант, фальшивы его позументы и жалок сиятельный кант. Но если в согласье с натурой он в малом большое явил, останется — миниатюрой в разряде немногих светил. 25.08.75

ПЕРЛ

Труд копиистов не в почете, пусть он неистов и упрям; но в рам ракушьей позолоте нет места блеклым именам, разжидивших юдоль Далилы, размноживших глаза святых; как будто рамой отделили сон мертвых ото сна живых. Другое дело — толкователь, интерпретатор вещих снов; поэт, ученый иль ваятель: пусть стар сюжет, да выбор нов! Иной подход. Иная мета. Как будто выхвачен из мглы изгиб старинного сюжета сквозь современности углы. Прожектор времени всевидящ, но что — как новый полимер ты синтезироваться выйдешь, перл — в век могучей НТР? 1975 — 19.07.81

НЕ ВЫЦВЕТАЮТ КРАСКИ НЕБА

Манане Бобохидзе

Художник не всегда в разладе с реальной жизнью и с судьбой; пускай какой-то штрих нескладен, но виден в нем порыв живой. Смеется девочка с утенком; танцует огненный Махмуд; и песню весело и звонко грузины над столом поют. Нам живопись дороже хлеба; нам кажется волшебной кисть: не выцветают краски неба, с холста не улетает мысль. Работа, вот твоя нирвана; твое Блаженство на крови… Рисуй без устали, Манана, дерзай, дерзи, люби, твори! 4.06.84

ДАЛИ-88

Остр ли скальпель грядущих идей, хрупок череп столетий — не знаю… Толковище картин и людей. Бесконечная пытка глазная. Сатурналий круговорот. Андрогина немое моленье. Черной вечности траурный грот. Рана-рот в ожидании мщенья. Пьер Ронсар, Гете, Лотреамон, чьи стихи — детонатор рисунка; шум и блеск авангардных знамен; культуризм изощренный рассудка. Как бы ни было чувство старо, удивление гонит на паперть. Тавромахии злое тавро обожгло благодарную память. Нас не зря по углам развели золотой Аполлон и Венера. Восковая фигура Дали восклицательный знак интерьера. 24.04.88

ПОРТРЕТЫ XVIII ВЕКА

Портреты XVIII века. Камзолы, ордена и парики. Глаза застыли. Покраснели веки. Все больше почему-то старики. То у фонтана. То у водопада. На фоне книг или на фоне гор. Я чувствую, какая-то преграда мешает нам затеять разговор. Пусть я не робок, вроде не калека… Но как свои раздумья ни итожь, портреты XVIII века меня вгоняют почему-то в дрожь. Они мрачны. Как будто нелюдимы. Они не смотрят — только лицезрят. Поодаль фавны или серафимы в какой-то аллегории парят. Так плохо им жилось или неплохо? Забыв на время чинный менуэт, кружилась в вальсе грубая эпоха и пудра осыпалась на паркет. И тот размах, то мощное круженье под небом юбилейных потолков без выдумки и преувеличенья запечатлели кисти мастеров. Обличие простого человека передавать им было не с руки… Портреты XVIII века. Камзолы, ордена и парики. Подобны исполинскому сервизу; нарядны, как пасхальное яйцо, маркиз взирал на пышную маркизу, графиня с графом вышли на крыльцо. Но странно вот что, я не думал прежде, (а может, просто не было нужды): смысл заключен не в позе, не в одежде, мне их надежды вовсе не чужды. У каждого из них была надежда, что их увидят, вспомнят и поймут; а если зритель вовсе не невежда, то он оценит живописца труд. Пускай он был не Репин, не Дейнека… И не чурался, видимо, прикрас… Портреты XVIII века, всего два века разделяют нас. Всего два века им до рок-н-ролла, до heavy-metal и до НЛО, до одуренья нового помола; того, что мирозданье так мало. А нам нужны образчики былого. Портреты стародавние нужны. С новехоньких полотен Глазунова глядят глаза какой-нибудь княжны. Ах, не княжны! Но разве дело в этом; есть связь времен, ее порвать нельзя. Живут слова, написаны поэтом. Живут, на холст положены, глаза. Еще одна серьезнейшая веха; искусства незабвенная строка портреты XVIII века… Остались вы на дальние века. 2.11.89

"МЕНИНЫ"

Веласкес… Помните "Менины", огромный групповой портрет? За три столетия доныне все неразгаданный секрет. Художник силою таланта связует грани бытия. Кого с улыбкой ждет инфанта, не взяв кувшинчик для питья? Пред кем же фрейлины склонились? Что значит сей полупоклон? Кто виден им, скажи на милость? Неужто зритель? Кто же он? Два карлика, художник, слуги и чинный полусонный пес застыли ровно, без натуги… Так в чем вопрос? Так в чем вопрос? Вглядитесь — в полумраке зала на дальней скошенной стене что за картина замерцала подобно отсвету в окне? То — зеркало!. И в строгой раме посеребренное стекло ответ явило перед нами и память сном заволокло. Филипп IV с Марианной Австрийской отразились там… Как неожиданно! Как странно! Как зябко сдвинутым перстам! Так вот кого ждала инфанта, принцесса Маргарита… Те, ее родители, de facto стоят — незримы — на холсте. А зритель? Что ж, и он пристрастен, и он захвачен в эпизод; хотя сочтет едва ли счастьем то, что в душе произойдет. Его другие ждут картины, другие грани бытия… А ты, мой друг, вглядись в "Менины", ведь это — сердца именины, там отразились ты и я! 27.01.91

ПА-ДЕ-ДЕ

Исполнился рисункам ровно век. В них все напоминает о беде. Анри-Мария де Тулуз-Лотрек. Кружит пера шального па-де-де. Как нужно жизнь любить и знать Париж! Как больно немощь чувствовать свою, когда святой отвагою горишь и карандаш подобен соловью. Фиоритура чистого листа, скрип грифеля достиг семи колен… Когда душа художника чиста, берется ею зритель в вечный плен. Звучи, искусства солнечный гобой! Верши, перо, свой бесконечный бег… Пусть Гуинплен смеется над судьбой И крепко на ногах стоит Лотрек. 4.02.91

ГЕНРИ МУР. ВЕРНИСАЖ

Для Мура не модель — амуры. Он погружен в палеолит. Передают его скульптуры казарменно-пещерный быт. Жест равен для него поступку, и даже немота — пароль. Здесь кто-то третий курит трубку и выдувает нам гиньоль. Пропущенный сквозь мясорубку Роден, а может быть, Майоль. Но как близки духовно пары! Как нежен камень мощных плеч! Его божественные лары нам обещают много встреч. Мир отражен зеркально в Риме; и римлянин осколком Мур. ХХ век сегодня зримей из генримурских амбразур. 15.09.91

ЧЕРНЫЙ КВАДРАТ

Один изобразил капусту в кадке, другой нарисовал безлюдный мыс… Как древний сфинкс — бессмертные загадки, "квадрат" Малевича нам загадал свой смысл. Он черен, как черны сплошные четки, как небо ночью без луны и звезд; и чуток звонкой четкостью чечетки; и сложен тем, что с виду слишком прост. А, может, здесь скрывалось предсказанье, что ждет в итоге красную звезду; что радость переходит в наказанье и вдохновенье гасится в чаду. Пусть впереди воронка вечной ночи, рассвет минувший мне милей стократ. Среди еще несбывшихся пророчеств я числю белый девственный квадрат. Когда струится кровь, то дело — прочно, но как шагать, по наледи скользя? Меня Раушенберг простит заочно ответственней Малевича стезя. Соседям остается фикус в кадке, а фокус в том, чтоб открывалась высь. Как древний сфинкс — бессмертные загадки, "квадрат" Малевича нам загадал свой смысл. 1.12.91

ЗРАЧКИ СОЛНЦА

Редко листаю альбомы Редько. Забытый художник забытого ОСТа. Черная кость и белая кость искусства давным-давно по правилам ГОСТа разделены; и читатель — гость и, как художник, — большая редкость. Воображению брошу кость и попрошу молока за вредность. Двадцать лет от начала века или двадцать — до его конца, не все ли равно: везде человека гонят из дворца до тернового венца. От нэпа без всякой помощи ЛЭПа доходит энергия человеческих масс. Искусство всегда немного нелепо, гораздо важней — сообщения ТАСС. И все-таки, несмотря на дождик, платком протираю свои очки и тоже готов, как забытый художник, заглянуть далекому солнцу в зрачки. 19.05.94

СЛУЧЕВСКИЙ

В электричке, летящей в Загорск, я раскрыл припасенную книжку; и увлекся виденьями мозг, хоть постукивал поезд с одышкой. И уже заоконный пейзаж перестал отвлекать мои взоры; пересел я в другой экипаж, пересек временные просторы. Я Случевского перечитал; обнаружил нежданное сходство и родство — наших душ идеал, опечаленный темой сиротства. Веком старше, неназванный брат, был он так же строптив и раздвоен, видел ад. Ненавидел разврат, но не воин был, также не воин. Лишь с бумагою наедине он бывал иногда откровенен и вещал о всемирной вине, и душою вставал на колени. Бился лбом, подымался — угрюм, правде вновь отдавался всецело; хоть шаманил порой наобум, но стремился найти панацею. Верил он в воскресенье души, верил истово в жизнь после смерти… А стихи его впрямь хороши. Почитайте и сами проверьте. 3.10.81

ОБЩИЙ АДРЕСАТ

Памяти К. Левина

Поэт Владимир Соколов читал стихи самозабвенно. В них были ревность и любовь, и постоянство, и измена. Я думал: он свои стихи читает — давние… Как странно! Но почему слова сухи и много лишнего старанья? Он дал мне общую тетрадь, где были собраны заметки про alma mater; повторять не буду; замечанья едки… Но был абзац — как Песней Песнь, почти любовное признанье… И вздрогнул я: неужто есть магическое волхвованье? Я тоже адресата знал; он мне втолковывал дотошно, что стих бывает темен, вял и дрябл, словно весной картошка. Так значит, слово не мертво, когда его хранят живые; и песенным пропето ртом оно гуляет по России. Домой вернувшись, я нашел означенную переписку. Мечтаний прежних ореол вдруг вспыхнул весело и близко. Мне было 18 лет… Как восхитительно! Как грустно! Ах, пусть потом другой поэт, разворошив вот так же чувство, поймет, что слово не мертво, когда его хранят живые; и песенным пропето ртом оно гуляет по России… 1980 — 7.04.86

ПОСЕЩЕНИЕ

Арсению Тарковскому

Сколько пето-перепето, только не избыто зло. Видеть старого поэта слабым очень тяжело. Он еще совсем недавно гири строф кидал, шутя; а сейчас поник так явно и бормочет, как дитя. Неужели ослабели мышц железные узлы, и огонь в усталом теле не возникнет из золы? Неужели не проглянет двух алмазных копьев блеск, а растает и увянет под осенний переплеск? Вот тебе и вышел в гости; за окном все ближе ночь; я готов рыдать от злости, что ничем не смог помочь. Неужели сердце рвется и не действует рука потому, что остается только слово на века? Не предугадать заране, попаду ли вновь сюда. У меня першит в гортани стародавняя слюда. Еле-еле до порога сам дошел — в обратный путь. Умоляю: ради Бога, помогите кто-нибудь. В телефоны позвоните. Напишите письмецо. Пусть не рвутся жизни нити, пусть разгладится лицо. Я-то знаю то, что точит, что печалит без конца, что принять никак не хочет память горькая отца… Есть еще излуки-луки, что куда согнуть рукам; есть еще такие муки, что не выразить словам. Я, наверное, не стою мига краткого его; и участие простое нас связало лишь всего. Я не знаю, кто запишет взгляд прощальный, слабый вздох; только пусть его услышит, если есть, всесильный Бог. Пусть далекому потомку доведется прочитать не кроссворд-головоломку, а его стихов тетрадь. 20.10.88

ЧИТАЮ ДЕРЖАВИНА

Сегодня особенно дуют ветра. Рябины скрипят перержавленно. Сегодня небритый и трезвый, с утра читаю Державина. Судьба не баюкала в люльке меня. Бирюльки не ладила. Но все же вдохнула Господня огня и к делу приладила. Какой бы ни выпал слезливый сезон и как ни разжалован, в рацее вельможной есть счастья резон. Читаю Державина. Старик был напорист и зело учен. Восславил умеренность. Не брали завидки его, что Язон руно сбрил уверенно. Пускай беззастенчиво лжет "демократ", глумясь над державою. Поэзия держит страну, как домкрат. Читаю Державина. 26.07.95

Из книги "СЛЮНИ АПОЛЛОНА"

(РИК "Культура", Москва, 2000)

Жене Анне

1989

Город мой новый — подобие улья. Память обрамить разлука слаба. 44 коварные стулья, села меж них в день рожденья судьба. В воспоминания брошусь, как в плавни; плохо я плавал, хоть был молодым. Дом мой забытый, родительский, давний, плавает тучкой над крышею дым. Что вспоминается? Солнечный зайчик, вафельный — вдоль по реке — ледоход, робкий мечтательный стриженый мальчик, истово любящий лишь Новый год. Что позабыто? Насмешек вериги, бедность, невежество, искристый снег и — как составы — несчетные книги, их перечесть не сумею вовек… Что ж, я доверился силе традиций, и да минуют ненастья и мель; я продолжаю мечтать и трудиться и умножаю апрель на апрель. 13 апреля

МЕМОРИЯ О ЛЕОНИДЕ МАРТЫНОВЕ

Кто не якшался, кто не чванствовал, приближен к царскому двору; с Рембо курил, с Верленом пьянствовал, с Вийоном дрался поутру… Всяк нынче бредит мемуарами, припоминая без прикрас, а все же лентою муаровой нет-нет да выглядит рассказ. Воспоминанья о Мартынове составили изрядный том, а чем так речи, эти рты новы, узнаете ли вы о том? Запомнились всем совпадения мистические неких цифр… А взлеты духа, а падения — кому доступен сложный шифр? Я тоже с ним встречался изредка (по службе), но о том молчу, ведь вызывать сегодня призрака я не могу и не хочу. Я сохранил его автографы (немногочисленные, но литературные топографы их оценили б все равно); я помню разговоры жаркие и вороха его бумаг, но все мои потуги жалкие не выразят, какой он маг. Что ж, творчество — не созерцание, порой не только дань уму… И все-таки живет мерцание, что я наследовал ему не только пресловутой книжностью и стихопрозой козырной, но — жаждой знания, подвижностью и чертовщинкой озорной. А, впрочем, бросим эти "яканья", здесь важно то, что индивид — любой из нас… Был слова лакомкой поэт Мартынов Леонид. И пусть бурлят воспоминания о нем с закваской колдовской, они всегда напоминание о свойствах памяти людской. Отбрасывается бесполезное, сгорает как в огне костра… Его стихи, его поэзия всегда, как лезвие, остра. 14 июня

* * *

У художника в скромной мансарде в банках кистей десятки цветут. Он цветов не разводит, не садит, но вольготно и празднично тут. В беспорядке валяются краски, мастихины, обрезки фольги, но лежит ощущение ласки на предметах и множит круги. Так порой уж покоится камень среди ила на днище пруда, а все зыблется, рвется кругами, этим камнем пробита вода. Так раненья следы иль увечья не проходят с течением лет, и не так ли душа человечья след хранит и обид, и побед. 29 июля

ВОДОПАД

Люблю нагроможденье гор, воды и камня поединок, люблю причудливый узор из перепутанных тропинок. Мне нравится лесной массив, укрывший землю прочной тенью… Как упоительно красив ковер травы, открытый зренью! Прекрасен горный водопад, дрожащий кружевом старинным, я снова, как мальчишка, рад густым потекам стеарина. Гори и плавься, как свеча, скала под злым напором влаги, воображенье горяча и придавая нам отваги. Не так ли под напором лет сгораем мы и исчезаем? Уходим, не найдя ответ, хотя вопрос прекрасно знаем. А тот же самый водопад горит бессмертно и открыто, чтоб восхитить еще стократ сраженьем влаги и гранита. Бессмертна, верю, и любовь, ей некуда отсюда деться, она вернется вновь и вновь в исполненное зренья сердце! Кисловодск, 13 августа

ОДИССЕЯ

Как хорошо, что есть углы глухие в кисловодском парке! Скворцы, синицы и щеглы — здесь — долгожданные подарки! Я семечек им брошу горсть: не бойтесь, милые, берите! Кто я? Прохожий. Странник. Гость, просеянный в курортном сите. Есть у меня еще фундук для резвых нагловатых белок. Карман открою, как сундук. Жаль, что он, впрочем, слишком мелок. Один — аллеей прохожу. Вершины — зелены на синем. И жаловаться погожу — нет одиночества в помине. Щеглы, синицы и скворцы, бельчата, муравьи и мухи, здесь — ваши тихие дворцы, вы на посул заезжий глухи. Я тоже скоро возвращусь к себе домой, к заветным книгам, где плачет и смеется Русь, давно привыкшая к веригам. Веригам дум, веригам лет, надеждам и неразберихам… …Обломов, русский Гамлет, свет в окошке, наш учитель тихий, где выход? Стоит ли роптать? А, может, проще, без раздумий умчаться, крадучись, как тать, куда-нибудь, где ждет Везувий, где нет сплошных очередей, где есть всегда шампунь в продаже, где сладкогласный чародей не уговаривает даже, а просто тысячи ролей бросает чохом на прилавок, и вот — наследник королей, ты получаешь свой приварок… Так что мешает? Только лень? Или предчувствие утраты? Не встретится замшелый пень, скворец не выронит стаккато, не прыгнет белка — взять орех, и кожу не ожгут мурашки… Да все не то. И все же — грех бежать, когда отчизне тяжко. Терпи, мой друг! Твоя юдоль — не только в чтенье и смиренье, но в том, чтобы осмыслить боль и не свалиться на колени. Есть стол, есть верное стило, есть труд, любимый поневоле… Тебе, брат, крупно повезло… Кузнечик скачет в чистом поле. Прыжок, еще один прыжок… Сейчас пойдет тоска на убыль. И словно ласковый ожог, целуют солнечные губы. И ты, просвеченный насквозь, остановился на полянке. Мгновеньем раньше был ты гость, а стал… Читаешь в "Иностранке" роман с названием "Улисс" и продолжаешь одиссею… Ясней расшифровать бы мысль, но развивать ее не смею. Вернее, вовсе не хочу. От солнца в полдень слишком жарко. Отказываюсь от подарка. Из парка в свой отель лечу. Кисловодск, 20 августа

СТЫЛОЕ ВРЕМЯ

Время замерзло, как в стужу окно. Дай, продышу в нем проталинку света, чтобы вернулось далекое лето, ожило, заблагоухало оно. Переливается солнечный день, сладостна ос золотистых осада, сердце ликует, исчезла досада, тень не наводится на плетень. Стылое время отогревать вряд ли достанет старанья, дыханья… Нужно, чтоб тронулось все мирозданье, ринулась чтобы несметная рать. Кто я? Оратай с музейной сохой, с хрупкой копеечной авторучкой… Чем она связана с облаком, с тучкой? Двину пером — дождь пойдет проливной. Все-таки время хочу отогреть, глянуть яснее в глазок инфернальный; край мой рябиновый, выдох опальный, нам ли охальный смешок не стерпеть. Вытерпеть сердцу немало пришлось, злые вопросы, как осы, кружили; все-таки выжили, все-таки жили, и не сломалась заглавная ось. Все-таки радость приходит в дома, стало стекло и прозрачным, и чистым, только бы вновь не ударил как выстрел холод, и снова не стала б зима… Кисловодск, 24 августа

СОЧУВСТВИЕ

Как больно чувствовать свою ненужность… Надуваю щеки… Так вот какую мысль-змею родил вдруг разум одинокий! Что ж, одиночество — не впрок, хоть я порою им лечился. Сыграл же злую шутку рок, а я покорно согласился. А, впрочем, это — дудки! Нет! Я одиночеству не сдамся. К чертям обрыдлый кабинет! Я лучше в зоопарк подамся. В зоологическом саду среди растроганных детишек и я сочувствие найду у павианов и мартышек. Кисловодск, 25 августа

НОГОТКИ

В сентябре расцвели ноготки пышно, жарко… О, как же я лаком до таких же — на пальцах руки огнезарно расцвеченных лаком! Я срывать пожалею цветы, чтоб не хлынула буйная влага… Показалось внезапно, что ты покачнулась на кромке оврага. Вдруг по нервам натянутым день враз ударил подобьем обвала, и исчезла внезапная тень, будто сроду ее не бывало. Редки встречи и так коротки с красотой, что всегда будто внове… Ноготки, ноготки, ноготки расцарапали душу до крови. 9 сентября

ТУСОВКА

Мне нравится тусовка там, где кафе "Турист". Забавная массовка: чем каждый не артист! Кругом пейзаж отличный. Вот каменный сарай. Эй, режиссер столичный, давай, скорей снимай. Остриженные девы, с косицей мужики. Смешные перепевы хиппующей тоски. Общаются здесь молча, лишь редко нервный жест покажет хватку волчью туземца здешних мест. Но инцидент исчерпан, и вновь как манекен стоит в протесте тщетном чудак-абориген. Ему не раз придется во сне и наяву из памяти колодца вылавливать Москву. Как будто Китеж сонный, затоплена она, и светится сквозь волны с рассвета до темна. Не воин, не оратай, тем родине служу, что, словно соглядатай, здесь иногда скольжу. И подмечаю зорко многажды раз на дню смешок, и оговорку, и просто болтовню, чтоб сохранились в слове и смех, и взгляд, и жест, и колыханье крови в дни бедствий и торжеств. 21 октября

ДАР

Явил нам в дар Поэтоград поэт, идя по чувствам вброд. Вокзал Глазков, я нынче рад прочесть твой дар наоборот. Твой голос был неповторим. Ты жил и умер чудаком, ты в мир входил, как будто в Рим паломник, с песенным мешком. Не Хлебников, а все же ков изведал на своем пути. Ждет путников вокзал Глазков, чтоб поезд мог перевезти в Поэтоград, где говорят на оборотном языке, где существует Самиздат порой в одном черновике; где торжествует чистый дух, не переводится добро, где худ не значит, мол, потух, а просто светится ребро. Не зря корпел пророк в тиши, арбатскую освоив клеть, он истесал карандаши, но кой-кому помог прозреть. А корпия его стихов, мыслецелительная ткань излечит душу от грехов, прочистит дымную гортань. Ведь собранный в конце концов твореньями в серьезный том, он — вровень мыслям мудрецов — вошел в сегодняшний наш дом. Мне чудится, что слышу врат скрипение, вблизи уже Стихазии Поэтоград, он виден страждущей душе. Вокзал Глазков, где колеи начало в город наших грез, где стольких жаждущих любви он бескорыстно перевез. 22 октября

СТЫД

Я убиваю жизнь свою не только тем, что жру и пью; я убиваю тем, что сам давно не верю небесам и, устремив свой взор к земле, лежу во прахе и во мгле. Как, почему случился крах и стал себе я лютый враг? Неужто только потому, что вырос в мертвенном дому, что часто бит был ни за что, что словом не помог никто в те годы детские, хотя нуждалось бедное дитя и в ласке, и в людском тепле… Был бытом пригвожден к земле, а ведь любил читать, парил в мечтаньях, не жалея сил; почти не верил, мол, очнусь и попаду в другую Русь, где все довольны и добры… Лет тридцать с той прошло поры. Я машинально счастья жду, а пожинаю лишь беду. Все, что бы только ни алкал, при близком рассмотренье — кал. И даже в собственном дому, увы, не мил я никому. Конечно, я отец и муж, к тому ж тащу исправно гуж, порой бывает гонорар, но даже мой словесный дар едва ли радует семью, к тому же я все чаще пью, и каждый скотский мой приход воздействует наоборот, не жалость вызываю я, такая мерзкая свинья, а лишь усталость и печаль… Мне самому себя не жаль. Я слаб, бороться не хочу, готов я сдаться палачу, чтобы движением одним рассеяться вдруг в прах и дым. Я мало, в сущности, успел, я не был мудр и не был смел, и даже скромный гений свой не смог возвысить над землей. Таких, как я, хоть пруд пруди, нас ждет безвестность впереди, да сам я, впрочем, поутих и мало верю в то, что стих вдруг над землею прозвенит и имя вознесет в зенит. Не жду я пламенной любви… "Молчи, скрывайся, и таи…" — недаром обронил поэт подсказкой, как сквозь толщу лет пройти, оборонясь от зла… Мне эта мысль не помогла. Я слишком был всегда открыт, я дружбы ждал, но гнусный быт меня надежд моих лишил. И вот сейчас, почти без сил, я убиваю жизнь свою и мучу бедную семью. Что нужно мне? Наверно, час успеха, он бы точно спас и вновь вернул мои мечты на покоренье высоты… Конечно, я честолюбив; как часто, пораженье скрыв, без устали работал вновь, чтобы к трудам привлечь любовь. Но сколько можно головой прикладываться к мостовой, когда булыжник и торец твердят, мол, вовсе не творец! Но сколько можно, чтоб душа гнила в немилости, греша уже хотя бы тем одним, что я жесток к своим родным? Ведь эту твердь преодолеть сумеет, видимо, лишь смерть, и только смерть сулит полет к блаженству призрачных высот. Но грешен вновь, я жить хочу, я не скрываюсь, не молчу и счастлив, что жена и дочь не раз пытались мне помочь, и раны жалкие мои омыли волнами любви. Я ради них обязан жить, ходить в издательство, служить там и за совесть, и за страх, чтоб не остаться на бобах. Им без меня не совладать с жестокой жизнью, где им взять хотя бы тот же утлый скарб, что приволок, хоть сир и слаб. Скорблю, что духом не могу приникнуть к другу иль врагу, найти опору в церкви, что ль, чтобы изгнать сиротства боль… Смешно, но я не знал отца и рос, без пастыря овца, пускай крещен и причащен, а все же в чем-то не прощен. Ведь я готов распасться в прах, и только давний детский страх напоминает, что грешно спешить в загробное кино. Печально, но понятье грех мне не привили, как на грех, и нет среди душевных вех ориентира, лишь успех. Так кто я, бедный атеист? Испачкан все же или чист? К чему иду, к чему приду? Неужто к Страшному Суду? Мне кажется, что Страшный Суд не только в том, что там спасут или убьют, а в том, что стыд как боль безмерная пронзит. Мне кажется, что я иду скорее к Страшному Стыду, где тело, словно волчья сыть, не сможет — брошено остыть, пока душа, раскалена, не осознает, в чем вина. Не знаю, к худу иль к добру, в кулак я волю соберу, чтобы Учителю под стать таить, скрываться и молчать. Я не предам закон любви, но чувства лучшие свои похороню среди бумаг, чтоб их не знал ни друг, ни враг. Пускай найдут, когда умру, сейчас они не ко двору. Я твердо понял, что игра со словом не сулит добра. Что ж, лодырь, прожектер, игрок, берись за каторжный урок; смири не только плоть, но — дух, и, может, исцелишься вдруг. Нет выхода, есть только вход, и да спасет нас от невзгод рука, втолкнувшая сюда для обретения стыда. 26 октября

РЕДАКТОР, ЧИТАТЕЛЬ И ПОЭТ

"Куда вы?" А. С. Пушкин, 1821 г. "Таков поэт!" А. С. Пушкин, 1824 г. "О чем писать?" М. Ю. Лермонтов, 1840 г. "Поэтом можешь ты не быть…" Н. А. Некрасов, 1855–1856 гг. Кабинет редактора. Шторы раздвинуты. Он сидит в кожаном кресле у стола. Поэт с сигаретой сидит напротив. Входит читатель. Редактор: А вот и вы… Читатель: Я очень рад, что в суете столичной жизни к вам заскочил я наугад, чтоб отдохнуть от дешевизны расхожих мыслей… Все вокруг твердят о мыле да о власти, а мне так нужен умный друг, чтоб с ним порассуждать о страсти, давно снедающей меня. Люблю стихи — готов признаться, да только словно от огня бегут друзья и домочадцы. У них — житейская стезя, а я рыдаю над сонетом, и жаль, что запросто нельзя поговорить с творцом об этом. Сегодня признанный поэт спешит в Дом творчества, и встретить его в редакции, как свет в кромешной темноте заметить. Но что вы принесли в печать? Ведь ждать придется не недельку, а год до выхода… Как знать, прочту ль… Поэт: Да сущую безделку… Редактор: Эк вы строги! Беседы нить не длите, впрочем, brevis vita[3]… Обычно сам себя бранить едва ль отважится пиита, а тут… Не лучше ль рассказать о новых замыслах? Рискую просить: что вас влечет писать? И прочитать строфу-другую. Поэт: О чем писать? Давно края воспеты звучными стихами, и муза бедная моя давно молчит под небесами. Недаром обронил один из нас, мол, все ж не наша воля, что петь… Дождаться бы седин, когда все тяжелее доля… Читатель: А я скажу, что все равно ищу стихи в любом журнале, заведено веретено судьбы, и нитку не порвали. Давно уже претензий нет: есть там виньетки, опечатки… Ищу совет, ищу ответ вопросам, что еще в зачатке. Давно не всматриваюсь я в метафоры, какое дело до украшений; стих, друзья, быть должен честен до предела. Я вместе с ним тогда горю… Редактор: А я не то ли отмечаю, когда поэтам говорю о правде жизни и не чаю порой найти ее в стихах; опять то тучки, то березки, то ласточки, то "Ох", то "Ах", то сновиденья, то прически… Знать, впечатлений мал накал… Читатель: Я думаю, не в этом дело. Я даже критику читал: кто молод — пишет неумело, а стар — взнесут на пьедестал и станут радостно и смело нахваливать почем горазд, а у него все те же тучки да ласточки, но он не даст с собой критические штучки проделать, у него готов на все ответ, предельно краток; на каждом из его стихов лежит бессмертья отпечаток. Ах, критика! Сплошной нарыв. Как ни дотронься, будет больно. Смешон ей искренний порыв. Да что склонять, с нее довольно. Порой в статейке лишь найдешь намеки, что едва раскрыты, и упоительную ложь… Редактор: Все верно. Вечные кульбиты. А все-таки мне важен пыл, чувств искренность, огонь эмоций, чтоб, говоря "люблю", любил поэт, пылая, словно солнце. Читатель: Разочарованность свою я выказал, но все же, все же, прочтешь то оду соловью, то вдруг сонет о лунной коже, и вновь взволнован, сам горишь какой-то неземною страстью и незаметно говоришь с самим собой и веришь счастью. Одушевленная строка вдруг возникает перед взором, и к книжке тянется рука, и вновь захвачен разговором с поэтом, хочешь с ним дружить, беседовать сердечно, складно, хотя бы кофейку испить, кутить с поэтами накладно… Исчез сегодня меценат, богатый, в сущности, бездельник… Я заплатить по счету рад, но тоже не хватает денег. Простите, что в сужденьях крут, к тому ж по части капитала… Редактор: Вы забываете, что стало все общество ценить их труд. И платит так же, как и всем, за труд — полистно и построчно, чтоб знал творец "кому повем"… Поэт: Вот это вы сказали точно, хоть и двусмысленно… Когда для божества и вдохновенья тянулись юные года, я не чурался просто пенья. Я не рассчитывал продать хотя бы несколько из песен, чтобы купить себе кровать и пишмашинку, пару кресел и телевизор, телефон… О, Боже, тяжело представить куда заводит марафон и может черт-те что заставить… Писать? Зачем? Ведь я мечтал не о деньгах, когда был молод; я презирал дурной металл, не замечал — зной или холод, светло ль, темно ль… О, сколько раз, вкусив святого вдохновенья, трудился над отделкой фраз, исполнен воли и терпенья. А вот сейчас, увы, страшусь бумаги, девственной страницы, попробуй написать, что Русь покинули на зиму птицы, как скажут: ясен нам намек; понятно, кто летит на Запад, а мне-то было невдомек; что ж, напишу про запах затхлый на чердаке, опять резон иным в язвительной рацее, мол, значит вреден нам озон, увы, латинского лицея. Я, помню, как-то сочинил две-три строфы про град и ветер; еще не высох след чернил, как вдруг редактор мне заметил, что я тащу его в капкан, что я намеренно подставил его, что здесь стриптиз, канкан, и это против всяких правил… Хотя о чем я говорю, о чем втроем болтаем сдуру, я слышал — точно к январю отменят всякую цензуру. Вот уж тогда пойдет писать губерния, но кто печатать возьмется, я хотел бы знать; и не погаснет ли свеча та, что столько ветреных веков горела на столе судьбою? Электролампочка стихов нам надиктует больше вдвое. Но — ша! Брюзжать довольно мне. Вот гонорар вчерашний. Кофе пора испить. Я как в огне от жажды. Словно на Голгофе. Видать, вчера перекурил. Забыл, когда общался с Фебом. Он не под нашим небом жил. Читатель: Вы правы. Я пойду за хлебом. Жена сказала поутру, чтобы купил батончик в центре, он здесь вкусней… Лишь лоб утру и — в булочную, словно в церковь, отправлюсь. Булочных в Москве, что ни неделя, меньше что-то; а так как я вам не аскет, хлеб есть первейшая забота. Стихи, понятно, подождут. Ценителей найдут в Париже. Два вида есть труда, но труд физический мне как-то ближе. Читатель уходит. Поэт и редактор, не сговариваясь, идут следом. Пить кофе. Шторы по-прежнему раздвинуты. 29 октября

АРБАТ

Арбат — в художниках, как в птицах. Грачиный ветреный Монмартр. И я тону во встречных лицах, я продираюсь через март. Вновь радуюсь весенней влаге, омывшей исполинский зонт, тому, что вороха бумаги закрыли серый горизонт. О, как белеет обреченно души святая нагота, пока не ляжет уголь черный поверх бумажного листа. Художник сотню раз проверит свой добродушный глазомер, попросит, может, сесть правее, мольберт подвинет, например. Друзья, да здравствует искусство! Я здесь бродить часами рад, и солнце как большую люстру на небо вывесил Арбат. 29 октября

ШАРМАНКА

Не предугадать заране встреч пасьянсный произвол… Круглый стол воспоминаний, времени колючий ствол. Лихорадит перебранка губ и сердца, ног и рук, и волочит звук шарманка, западает где-то звук. Только слышу — снег и сани, звезд дырявый частокол, круглый стол воспоминаний, времени колючий ствол. 29 октября

ЧЕРНОВИК

Как хорошо, что ты возник, мой современник, мой двойник, дневник, обычная тетрадь, куда так славно записать заметы сердца, крик души, где все сравненья хороши, где будит совести укол мечтаний детских ореол… Я вспомнил: мне 13 лет. Жизнь между Да и резким Нет. Что выбрал я, что произнес, быть может, и в дневник занес? Я говорю: себя проверь и загляни в тот миг теперь. Ты можешь сам себя спасти и верным курсом повести… Но что тогда ты понимал, свой выбор ты не записал, и не узнают никогда, что жгло и мучило тогда. И только в памяти своей хранишь ты ветер давних дней. Тогда зачем тебе дневник, где не записан этот крик? Быть может, лучше разорвать неполноценную тетрадь? А, может, я не поспешу и этот диалог впишу, весь долгий разговор с судьбой, как бы победу над собой, чтоб через годы вновь возник нелегкой жизни черновик. 29 октября

МЕД ВОСПОМИНАНИЙ

Не помню, где читал я ране… Мой плагиат не нарочит… О, сладкий мед воспоминаний, как он невидимо горчит! Друзей фигуры, стены зданий… Так воздух над костром слоист… О, тонкий лед воспоминаний, где сон легчайший фигурист! Не каждый сможет на экране крутить бессонное кино… О, страшный грот воспоминаний, где так безжалостно темно! И каждая песчинка ранит, как льдинки кожу в январе… О, бедный крот воспоминаний, что видел ты в своей норе? Наощупь двигаться легко ли, касанья память коротка… Нужны глаза — вобрать левкои, слова мертвы — без языка… О, сладкий мед воспоминаний!.. 29 октября

В ПРЕДЧУВСТВИИ ЧУДА

Ты считаешь, что это — причуда, что я занят нелепой игрой… Я живу в ожидании чуда, и оно происходит порой. Начинается дождь или вьюга, солнце всходит, мрачнеет гроза… Я уверен, что встречу я друга и взгляну без утайки в глаза. Снег пойдет, разобьется посуда, будет холод, а может быть, зной… Я все время в предчувствии чуда, и оно происходит со мной. 29 октября

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ЭЛЕГИЯ

В Петербурге бывал очень редко, а все же копил впечатленья, оглохший от пушки, стреляющей в полдень… А спроси сам себя, что ты больше на свете любил: ночь ли белую, день ли, что горечью черной наполнен? Ты спешил и не мог отдышаться от бега трусцой, семенил по брусчатке диковинного терренкура, мог ли думать, что здесь, словно роза в глухой мезозой, расцветет небывало бобцоевская культура? Будет бабочка, к свету стремясь, биться о козырек маяка, будет мост разведенный сводиться рукопожатьем, а когда ты уедешь, то странное чувство — тоска вдруг подскажет, как женщины с ходу под поезд ложатся. Что ты вспомнишь потом: Эрмитаж или Русский музей, Невский в бликах витрин или строгий Васильевский остров? Ты здесь шел наугад, ты не предал старинных друзей, много новых обрел, а ведь в возрасте это непросто. Возвращайся сюда, не жалея ни денег, ни сил, ты же бросил, прощаясь, монетку в балтийские волны, только все же ответь, что ты больше на свете любил: ночь ли белую, день ли, что горечью черной наполнен? 29 октября

ПУТЬ

Лабиринты Москвы. Новостройки окраин. Виадуки. Мосты. Путь, что мы выбираем. Промелькнет переезд. Просигналит попутка. Знак насиженных мест телефонная будка. И опять буерак. Вновь бетонная крошка. Если жизни не враг, скорость сбросишь сторожко. И надеясь на фарт, скажешь в шуме и гаме: "Будет, будет асфальт как ковер под ногами". Будет, будет метро, зев тоннеля ночного — перекресток ветров. Городская берлога. Я люблю поддержать разговор неторопкий, сбросив жаркий пиджак с сигаретной коробкой. Я люблю прикурить дать, чтоб выстрелить спичкой, и опять говорить, и катить по привычке. И медведь здесь не съест, и не вылетит утка… Промелькнет переезд. Просигналит попутка. Виадуки. Мосты. Новостройки окраин. Лабиринты Москвы. Путь, что мы выбираем. 2 ноября

ЛОБНОЕ ВРЕМЯ

Осмелели. Рты открыли. Говорим о том и этом. Словно всем раздали крылья полетать над белым светом. Я вот тоже вспоминаю дедов битых-перебитых… Я эпоху понимаю, только разве с ней мы — квиты? Если резала железом по живому, по-над Обью, а сейчас стучит протезом по забытому надгробью. И опять не спит старуха, виноватых снова ищет: Почему растет проруха? Почему растет кладбище? Почему хозяин в нетях? Почему дурные вести? Виноваты те и эти, не пора ли плакать вместе? А верней не плакать строить, молча истово трудиться… Знает даже не историк: кровь людская не водица… Сколько можно обливаться из бездонного колодца! Надо б с помпою расстаться… Красная — все так же льется. 2 ноября

1990 

* * *

Кто решает участь нашу? Кто бестрепетный судья? Кто колеблет зримо чашу с пенной влагой бытия? Пьем, а все отпить не можем даже четверти вина; глянь: века одно и то же чаша до краев полна. Ткется жизни пестрый свиток, льется через край любовь, и божественный избыток горячит сильнее кровь. 25 января

ЗЕРКАЛО

Виктору Сосноре

А зеркало — лак Креза, впрочем говорить об этом рано, потому что бить 12 будет через целый час… Был я очень озабочен: как же так — с телеэкрана улыбаться вам небритым буду словно папуас?.. Оказалось, я ошибся; и небритая улыбка точно рыбка увильнула в солнечный аквамарин. Стало ветрено и хмуро — бедная моя фигура, как в аквариум, попала в нерастопленный камин. Авеню Нева, где яхты с парусами (чем не косы!), расшалившись, разбежались на случайном пикнике… Иностранные матросы пьют лозы французской росы, на партнерш, как истребитель, вдруг снижаются в пике. Ходит Пиковая Дама и гремит как пилорама (вот сюжетик для романа, хоть Адама просвети!). И опять с телеэкрана глянет женский рот, как рана, а охрана разбежалась, словно рыба из сети. Тесен сети плен ажурный, должен где-то быть дежурный, чтобы все в ажуре было у охраны записной. Я забыл начало драмы, я стою у странной рамы: бьет струя аквамарина, притворяется весной. Странный город сбросил свитер зимних дрем и снежных нитей, наконец-то старый Питер ворот душный разорвал; приходите, поглядите: след не стерт, хоть малость вытерт, выпит портер, только в порте ветер трогает штурвал. 21 марта

ОТЗВУК

Как острые листья осоки впиваются, сталью звеня Варлама Шаламова строки однажды задели меня. Мне нравились четкие фразы, гармония мысли и чувств, как будто бы льдинок алмазы украсили выжженный куст. Бывает такое свиданье, что слушаешь стих, не дыша, и мало душе любованья, и вдруг прозревает душа. Испуганный этим прозреньем, запомнишь уже навсегда деревьев скрипучее пенье, алмазное звяканье льда. И, может быть, позже узнаешь причину подобной красы, а все, что сейчас повторяешь, лишь отзвук давнишней грозы. 21 апреля

* * *

Где ты, детство? Вздрогну и застыну, ведь забыть, наверно, не смогу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Яблоки из братского Китая, нежным воском залитые сплошь… Девочек на саночках катая, мы еще не знали слова "ложь". Мы не знали, что исчезнет детство легче, чем весною тает снег, и научит взрослых лицедейству постаревший от раздумий век. Что грядут пустые магазины, очереди, хоть и не война; что в пустые сумки и корзины ляжет грузом давняя вина. Перед нами прошлое виновно, смыт с него румян фальшивый воск; поколение отцов греховно в давних пьянках выветрило мозг. Поколенье матерей забито смотрит сквозь года на Мавзолей. Как хотелось им легко, открыто на трибуны вывести детей! Выросли наследники и сами ожидают внуков в свой черед, помавая жесткими усами, метлами седеющих бород. Где она, размеренная старость? Нега, хола, полный пансион? Лишь одно нам, видимо, осталось — сокрушать невидимый Сион. Век взыскует строгого итога, перестройка расшатала дом, яростно уверовали в Бога бывшие безбожники кругом. Быстро тает воск церковных свечек. Фрукты с хода черного несут… Не милует, а и впрямь калечит скорый на разбор народный суд. Кипяток разбуженного гнева под ноги того гляди плеснет, лишь одно потресканное небо наделяя главной из свобод: быть самим собой… Айда на рынок, чудом вспоминая на бегу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Как трещал, взрываясь, спирт фруктовый, подожженный спичкой озорной! Где ты, детство? — повторяю снова, близорукий, толстый и седой. Неужели жил, судьбу отринув, чтоб под старость вспоминать в пургу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу? Позабыть бы их, да не могу! 16 ноября

ДОЛГОТЕРПЕНИЕ

Не знаю, сгинет доля рабская, сотрется ль метка ножевая?.. Москва вечерняя, декабрьская, бесснежная и нежилая… Каким раздумьем нашпигована, какими бредишь новостями: диктаторскими ли погонами, ораторскими ли костями? Тебя новаторы-доваторы еще недавно защищали, а диссиденты-провокаторы тюремным ужасом стращали. Сменилось мощное вращение и вместе с новой директивой пришло желанное прощение наоборотной перспективой. Теперь живи и только радуйся речам отъявленных пророков, и да минует участь адова вместилище земных пороков. Такой спасительной подсказкою да лунной долькой мандарина Москва вечерняя, декабрьская меня внезапно одарила. Я снова ощутил желание шагать по стылому асфальту, что мне шаманское камлание, они еще пожнут расплату… На то и доля россиянская, российское долготерпенье, чтоб озаренье марсианское вновь трансформировалось в пенье. 9 декабря

1991

ИЗ КОКТЕБЕЛЬСКОЙ ТЕТРАДИ

ТОПЛЕВСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Топлевский давнишний монастырь в окруженье тополей высоких… Нынче здесь заброшенный пустырь, лежбище животных одиноких. Раньше кружка солнечной воды здесь давалась путнику в усладу. Нынче лишь безвременья следы вызывают горечь и досаду. Нынче лишь гоняет ветер пыль и свирепо прорастает зелень сквозь кирпич расколотый и гниль посреди разрушенных молелен. Топлевский давнишний монастырь. Мертвые безгласные руины. Кто освоит эту глубь и ширь? Кто пройдет сквозь лжи давнишней мины? Медленно качают тополя сонными вершинами своими. Оживает медленно земля, обретая взорванное имя. Воскрешает медленно народ право на разбуженную память, находя в религии оплот в споре с чужеземными ветрами. Топлевский давнишний монастырь, ты неразрушаем, как свобода, ты — не миф, а трепетная быль в яростных речах экскурсовода. Вырастут опять вокруг сады садоводу новому в награду. Будет кружка солнечной воды здесь дариться путнику в усладу. Надо только не мешать рукам в кропотливо-истовой работе, и тогда сверкнет оживший храм на дороги новом повороте. 12 апреля

* * *

Жил-был я. Меня учили. Драли вкось и поперек. Тьма потраченных усилий. Очень маленький итог. Что я думаю о Боге? Что я знаю о себе? Впереди конец дороги. Точка ясная в судьбе. Все, что нажил, все, что нежил, что любил и что ласкал, все уйдет… А я — как не жил. Словно жить не начинал. 17 апреля

* * *

Говорю. Говорю. Говорю. Уговариваю. Заклинаю. То люблю тебя, то проклинаю. То уныл, то надеждой горю. Понимаю, что мы далеки, но — касаются пальцы друг друга, и — смыкается линия круга, и опять на мгновенье близки. Я дорогу к тебе проторю. К твоему огневейному маю. В скалах твердых проход проломаю. И не раз свой поход повторю. Умоляю тебя: не молчи! Отвечай. Ужасает молчанье. И отчаянье ждет за плечами гильотиной в беззвездной ночи. Снова имя твое повторю, словно эхо случайного дара. Ты — награда моя, ты гитара, я мелодию, верь, подберу. Ты в ответ распахнула глаза. В них — два неба, два счастья, два моря. Ты молчишь, с моей яростью споря. Ты внезапна, как в мае гроза. Подожди, я надеждой горю. Не спеши. Я тебя понимаю. Уговариваю. Заклинаю. До утра о любви говорю. 17 апреля

* * *

У тебя глаза морского цвета. У тебя глаза — два бурных моря. Я, наверно, полюбил за это облик твой, с твоим молчаньем споря. Жаль, что вечно быть нельзя счастливым, что не овладеть любви наукой. Как прилив сменяется отливом, встреча так сменяется разлукой. Ты еще с утра сверкала солнцем, но луна взошла в глазах под вечер. Только эхо в сердце донесется от вчерашней бесполезной встречи. От тебя уже не жду ответа. Ничего не вижу, кроме горя. У тебя глаза морского цвета. У тебя глаза — два бурных моря. 17 апреля

* * *

Я больше тебя не люблю. Весталка. Русалка. Колдунья. Я лучше отдам кораблю печаль своего полнолунья. Я лучше в убогом челне отправлюсь в житейские волны, чем с мукой на бледном челе ждать ясности, ревности полный. Я свой безрассудный порыв направлю на парус холщевый, от страсти любовной остыв, восторг позабуду дешевый. Мосты за собою спалю. Чужая. Чужая. Чужая. Я больше тебя не люблю. Я память твою обожаю. 17 апреля

* * *

Южно-летние услады. Боль ременных пут. Красноглазые цикады истово поют. Сердца бедного морока. Вечная игра. Святости или порока. Зла или добра. Неба пламенные знаки. Кухонь едкий чад. Брешут глупые собаки. Умные молчат. И над всем великолепьем зла или добра в новое тысячелетье круглая дыра. 20 апреля

* * *

Мне нравятся первые почки, веселая веток возня. Былинки, пылинки, листочки весною волнуют меня. Подумаешь, экая новость! Природы все та же игра. Но эта зеленая повесть безумно волнует меня. Объятья — такая нелепость, но каждый росточек мне мил, и пробую пальцами клейкость, и глазом ценю хлорофилл. Оставим другим пересуды, сравнение весен и зим. Я неба пустую посуду сегодня же сдам в магазин. 20 апреля

* * *

Я сейчас смотрю на горы. Я сижу спиною к морю. у меня такое горе, горше не бывало горя. Как судьба меня надула! Обманула, как мальчишку. Снова подарила дулю, в губы сунула пустышку. Люди добрые, посмейтесь! Дурачок сидит на троне. У него все тот же фетиш, то же сердце на ладони! 20 апреля

ПРЯДЬ

В час раздумья, счастья или горя хорошо, наверно, вспоминать волосы распущенные моря, светлую, в веселых кольцах прядь. Как она к руке волнисто льнула! Помогала как она в тоске! Резким ветром с берега подуло, и открылась жилка на виске. Надо было бы шагнуть поближе, волосы рукою расчесать… Только волны низкий берег лижут, кто-то новый гладит эту прядь. 20 апреля

* * *

46 мне исполнилось лет. Я у моря встречаю рассвет. Я проснулся один в Коктебеле, для печали мне повода нет. Море в гальку прибрежную бьет. Море людям уснуть не дает. Я в него завернусь с головою, до чего молодой идиот! 20 апреля

НЕВПОПАД

Я думаю о прожитых годах, которые сгорели в черный дым, о том, что не любил во весь размах и оттого не умер молодым. Я думаю, что в страхе и золе сегодня вновь копаться одному, что снова на растерзанной земле порядок надо ладить самому. Корчуется не памятник — уклад. Качается не маятник — судьба. И с веком попадая невпопад, конечно, нужно начинать с себя. 15 сентября

1992

СТАРУХИ

Время-время, дивный чародей тупо правит в нашем околотке. Нет давно ни табака, ни водки. Все длиннее цепь очередей. Я всмотрюсь в безликие черты. Боже-Боже, здесь одни старухи. К рыночным увещеваниям глухи у последней сгрудились черты. Чуть ли не у каждой был старик, а сейчас — зола нажгла мозоли. Воздуха б глоток, щепотку б соли… Им же дорог нынче каждый миг. Но еще страшнее скачка цен, изобилье при пустом кармане. Неужели вновь себя обманет общество, сменив мечтаний цель? Русь несется тройкой сквозь века, чрез кострища бунтов и ухабы… Но стоят — как каменные — бабы, сжав локтями сбитые бока. Дай им, Боже, милости! Яви чудо! Накорми одною крошкой! Сумки им наполни и лукошки. Хватит новых храмов на крови. 3 мая

МАЙСКАЯ ВАРИАЦИЯ

Жизнь продолжается… И синяки сошли, и, кажется, давно прошли ушибы, да только свежевскопанной земли еще не проросли травою глыбы. Май солнцем ослепил, поцеловал взасос, краснеет след шального поцелуя. Бессмысленный… О, как бессмертен кросс — ни к городу (подумал), ни к селу я. Аллея окудрявленных дерев ведет в тупик. Купи себе отраву… Устал я от различных приверед, шпыняющих (им кажется по праву) меня… Как славно было б, изменя все документы и, конечно, внешность, исчезнуть, раствориться… (Как броня останется непрожитая нежность.) Вновь в Мексике, в Бразилии, в Крыму среди агав, кокосов и магнолий укромно нежась в сладостном дыму, вдруг вздрогнуть от непозабытой боли, от доли прикандаленно рыдать над родиной, над песенной Россией, ведь никому сегодня не понять, что я родился истинным мессией, что эту участь уготовил рок, а может, Бог, а может… Не поверят родные, сослуживцы… Что ж, итог совсем уж близок, как заветный берег. И в смене дней, в чередованье лет, в заводе бесконечном механизма есть нераскрытый до сих пор секрет вселенского шального организма. К чему писать, наверно, в сотый раз, живописуя мелкие детали (картавости стыдясь), про свой каркас или про то, что все ж не укатали… Сев как-то на за етного конька, готов я наслаждаться крутизною всех встречных горок… Мысли нить тонка, завяжем лучше узелок весною. Дочь вышла замуж. Год тому назад. Кот похудел и стричь пора собаку. А я все так же плющу мощный зад, черкаю, сидя за столом, бумагу. Бумага вздорожала в 10 раз. Пишу черновиков на обороте. Язык наоборотный в самый раз бы применить или в подобном роде здесь выкинуть коленце, но стезя удерживает… Фортели оставим. Не конькобежец. Жить нельзя скользя. И запятую тоже не поставим. Собой владея, подойду к окну. Очки надену. Жаль, что нет бинокля. О, я еще успею, загляну не в Канта, так в какого-нибудь Бокля. "Балладе пыльной" я сплету вослед "Венок военно-полевых сонетов" и вдруг пойму, что истинный секрет в том, что на свете вовсе нет секретов. 3 мая

1993 

АНТИПОД

Санчо в пончо едет по ранчо, напевая песенки звучно. Вот и небо над ним прозрачно, травы в рост ударились тучно. Как прекрасно живут ковбои! Хорошо-то как антиподам! А у нас во всем перебои. Видно, так суждено уродам. Я поехал бы в Аргентину серебро искать с перепою, но, чтобы не портить картину, все ж закончу той же строфою: Санчо в пончо едет по ранчо, напевая песенки звучно. Вот и небо над ним прозрачно, травы в рост ударились тучно. 8 — 28 сентября

1994 

О ЧЕМ ВЗДЫХАЮ ПОСЛЕ ДНЯ РОЖДЕНИЯ

Это будет минут через 5 я свою шальную строфу по следам шелковистым Ду Фу отпущу погулять. Хорошо на вечерней заре плыть по озеру в полной тиши и смотреть, как в живом серебре отражаются камыши. Позже выйдет на небо луна и поникнет без солнца трава; распадается наша страна, но природа — жива. И текут наши воды, и вновь птицы бодро кричат поутру… Я росу, словно слезы, утру, вновь со мною — любовь. И со мною — семья. Ду Фу так мечтал у Оленьих ворот поселиться с семьей… В Уфу рвется так хоть один обормот?! Рвется в Пермь, в Екатеринбург, в Петербург? Все спешат в Нью-Йорк. Вся Россия — огромный торг и банкир нужней чем хирург. Как распластано тело страны! Мне сквозь сон говорит жена: "Только пусть не будет войны…" А кругом полыхает война. Сербы снова бьют мусульман. Осетин теснят ингуши. Льется кровь грузин и армян. А меня влечет в камыши. Я хочу забыться. На ключ память я хочу запереть. И оставшейся жизни треть уберечь от свинцовых туч. Я нефритовый перстень кручу. Отойду от служебных дел. Верить солнечному лучу мой удел. Пусть отступит глухая ночь, пусть в стакане вино на дне, пусть мой бисер нанижет дочь на своем полотне. Я — лентяй и бездельник. Да. Сознаю свой немалый грех. Но светила и мне звезда, и имел я порой успех. Овощами снабжал семью. Книги умные приносил… Жаль, что недоставало сил круто жизнь изменить свою. Не был я приглашен в дворец. Невостребован мой доклад. Наконец, я мечтами лишь и богат. Так устроен — кого винить… Против истины не моги возражать. Но свои долги я привык исправно платить. И сегодня мой скромный дом полон бронзы и серебра. Все я нажил своим трудом и не надо другого добра. Хватит ныть, кляня и виня свой удел. Одно по нутру: книги переживут меня, в книгах я вовек не умру. Час, наверно, уже прошел. 18 сгрудилось строф. От обилия катастроф бисер сыпался, рвался шелк. Под напором апрельских ветров стаял снег, асфальт обнажив. Я — жив. Прочен кров. До свиданья, Ду Фу. Мольба или боль: завтра пусть отправит судьба по следам Ли Бо. И собака моя, и кот побегут за мной. А быть может, наоборот, жизнь подбросит сюжет иной. 20 апреля

СКОРЛУПКА

Сколько осталось на донце огня, верная трубка? Жизнь перемалывает меня, как мясорубка. Стрелки минутные скоро бегут и часовые… Парки бессонные нить стерегут, как часовые. Соткан из марева яви и снов зыблется воздух. Стар бесконечно и сказочно нов мир недосоздан. Мир неосознан в своей лепоте, теплится, светел. Что апеллировать к слепоте? Взвеется пепел. Зоркостью дарит людей Апеллес, сном геометра. Снова причесан разбуженный лес нежностью ветра. Где я? Кому я? Чужая заря красит ланиты. Главное, чтобы погибнуть не зря, с временем квиты. Жизнь перемалывает меня, как мясорубка. Нежная жалость спасет, как броня. Жалость-скорлупка. Жалость к ночному живому огню, хрупкому слову. Я никогда никого не виню. Выдюжу снова. 17 мая

ЛУБОК

У памятника Пушкину гуляет много фей, и кормят здесь старушки народных голубей. Как будто купол шапито, здесь небо над Москвой. Гоняет ветер крошки по граниту день-деньской. Ах, мне совсем не хочется ждать Страшного Суда. Весна, весна-наводчица направила сюда. Я тоже брошу горсточку голубке с голубком и побегу подросточком с намаранным лубком. 17 мая

* * *

Мне казалось, что понимаю этой жизни хотя бы азы; присягаю апрелю и маю, языку весенней грозы. А на деле вышла промашка, ослепил меня курослеп, неожиданно стало тяжко заработать даже на хлеб. Недоступными стали книги, оголяется отчий дом. Только фиги, сплошные фиги да свиные рыла кругом. Суетятся они, торгуют, честь и родину продают. Не хочу я судьбу такую, мне не нужен такой уют. Остается одно и то же: по течению плыть и плыть и своею небритой рожей горький воздух базара пить. 26 июня

МОНОЛОГ

Елене

Блещет сумрак шубкой лисьей. Вечер грустно-бестолков. По канве рассыпан бисер, словно стук твоих шагов. Я его на нити нижу, подбираю в тон и в цвет. Дожидаться ненавижу, а тебя все нет и нет. По каким-таким причинам звучно капает вода. Как положено мужчинам, ты отсутствуешь всегда. Слышу шорох, стуки, звуки, голос близкий и родной. Я исколотые руки охлажу ночной водой. А зажгутся утром выси, покраснеют облака, и донижет мелкий бисер огрубевшая рука. 20 июля

AMORES

Я верю чувству своему, пусть с разумом он в битве. Любовь предшествует всему: и жертве, и молитве. Пусть даже часто не права, любовь права по сути; и это вовсе не слова, уж вы не обессудьте. Великий Лютер написал друзьям о том же самом; в сравненье с ним мой гений мал, но дух не скован срамом. Любовь не топчется в земном, а полнит нас небесным, хранит спасения зерно, чтоб провести над бездной. Пускай до крика петуха затянется объятье; и первородного греха не так страшно проклятье. Коль страстью истинной пьяны, не до смиренья рая; любовь избавит от вины, беспамятством спасая. Итак, да здравствует любовь! Храни Господь тетерю! И повторяю вновь и вновь: в одну любовь я верю. 8 ноября

ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ

У меня есть пест, у тебя — ступка. У меня — штопор, у тебя — пробка, и это единственная уступка природе, побеждающей так робко. Я надену галстук, а ты — брошку, я спешу в метро, а ты — на троллейбус. Я люблю собаку, а ты — кошку. Ты кроссворд решаешь, а я — ребус. Я бегу прямо, а ты — по кругу. Если ты наступаешь, иду на попятный. Мы такие разные, но друг к другу почему нас тянет? До сих пор непонятно. 15 ноября

* * *

А.

Забыл надеть часы и кольца. Иду — вне времени — в метро. Позвякивают колокольца. Старухи продают ситро. Москва запружена народом. Торгуется здесь полстраны, и жадно дышит кислородом бухое скопище шпаны. Я жил под игом фараонов, впитал душой эзопов стиль, и сеть испытанных законов сулила только ложь и гниль. Но вдруг подул жестокий ветер, очнувшись словно Рип ван Викль, я понял, что на этом свете опять маячит fin de ciecle[4]. Возможно, схлынет наважденье и мой истерзанный народ достоин будет возрожденья, получит с маслом бутерброд. Пока же нищие старухи и сверхвонючие бомжи к досужим завереньям глухи, хранят за пазухой ножи. 22 ноября

* * *

Ты говоришь: "Сегодня мира мера равно и негатив, и позитив, архитектурный парадокс Эшера, трагичный черно-белый перелив". А я скажу, что Брейгель мне дороже, мне важен живописный колорит, который жизни полноту итожит и весело о мрачном говорит. 23 ноября

1995

* * *

О, Боже, мне прости витийство! Молю: спаси и сохрани… Душе грозит самоубийство бесцельно прожигаю дни. Не мыслю, только существую, в погоне жалкой за куском… Но как я выбрал жизнь такую, страстями высшими влеком? Как незаметно спился, сбился на стоптанную колею, и каплей в лужу тихо влился, забыв назначенность свою?. Но есть, есть пламя под золою, рука усталая тверда, я верю, что отрину злое и вспыхнет новая звезда. 26 февраля

ПРАВИЛО ТОЙНБИ

Что рассуждать о подлинном и мнимом, я вряд ли с ходу истину найду; в раю мечи шлифуют серафимы и серу черти лихо жгут в аду. Движение предполагает тормоз, на вызов полагается ответ, и, как любовники в пресытившихся позах, переплетаются всевечно тьма и свет. Остолбенев в божественном наитье, сквозь время слышу приглушенный плач; есть правило в общественном развитье: завоевателю наследует палач. 13 марта

ИЗ МАЛЕЕВСКОЙ ТЕТРАДИ

ОДА НА РАБСТВО

Рабство начинается с богатства, с жажды обладания, с того, чем необходимо восторгаться, с многого, и все же с одного жалкого-могучего инстинкта жертвой быть, а значит, палачом собственным, с желания гостинца, с нежеланья думать что почем… Рабство начинается с рожденья, с неуменья властно брать себе все на свете в виде угощенья, с ласковой покорности судьбе, с долгого-предолгого взросленья, с медленного опыта ума, с радостно-тупого умиленья, что вся жизнь — история сама. Рабство не кончается со смертью, с трупом, заколоченным во гроб, с глухо-похоронной коловертью, с насыпью, похожею на горб, с трогательно-нежной панихидой, с грубыми притворствами толпы, с ясной неизбежностью планиды и сплошной затертостью тропы. Рабство не кончается с утратой жизненно-необходимых сил, слома чувств, искрившихся когда-то, и потери всех, кого любил; с самого последнего мгновенья впада в бесконечно-длинный сон, с обморока страшного паденья есть надежда, что и ты спасен. Что тогда воистину свобода: плен незнанья или знанья тлен? Почему все резче год от года ветер всевозможных перемен? И не ясный ли пример дарован в дни былые страждущим Христом, что воскрес, любя, для казни новой, стал свободным, умерев рабом? 29 июля

РОЛЬ

От короля до моли, хоть зрячи, всё — слепы, мы все играем роли по милости судьбы. Приманка ли, обманка трепещет на ветру, и сладко жжется ранка, живая поутру. А вечером поглубже уйдя в чужую тень, подумай-ка получше, чем встретить новый день. И прошептав неслышно два слога, как пароль, душою ты продышишь к утру другую роль. 29 июля

* * *

В душе — предвестие разлуки. Скрежещет время-маховик. Рябина заломила руки, прощаясь с летом в этот миг. А как восторженно и пьяно она могла еще вчера сыграть на лунном фортепьяно твист, рок-н-ролл, et cetera… Сегодня подурнели листья. С осенним возрастом в борьбе ее доверчивые кисти опять протянуты к тебе. Взрывает цепь ассоциаций любви неодолимый пласт, и ты не можешь отказаться от этих торопливых ласк. 31 июля

* * *

Лес переполнен чертовщиной. Грибами. Ягодой. Орехами. Ты — женщина, а я — мужчина. Вот и приехали. Еще сидим на чемоданах и дурью маемся. А лес бушует без обмана и не ломается. Он ждет нас каждую минуту, заманивая всеми тропками, чтоб сделать сильным лилипута и смелой — робкую. 31 июля

КОРА

Поглажу дерево рукою, почувствую через кору движенье встречное, такое, чему и слов не подберу. Оно без рук меня обнимет, оно без голоса шепнет, и все печали отодвинет, как будто главное поймет. Не нужно зряшное мусолить, любовь переживет века. Кора шершавая, в мозолях, как будто бабушки рука. 31 июля

* * *

Пейзаж подмосковный обычен: березы, осины, дубы. И что ты, художник, набычен, неужто страшишься судьбы? От времени сточены зубы и десны — растертые в кровь. А все-таки мы — однолюбы, ты веришь в такую любовь? В любовь к неказистой отчизне, какая с годами сильней, которая больше всей жизни, ведь жизнью обязаны ей. И этот пейзаж подмосковный, такой заурядный пейзаж до слез прошибает невольно и требует взять карандаш. Запомни, запомни, запомни: березы, осины, дубы… Ведь это воистину корни твоей невеликой судьбы. 31 июля

ОДА НА СОВЕСТЬ

До чего скрипучие полы, расскрипелись пьяно половицы. Да уж, не продать из-под полы, сбрасывая лихо рукавицы, совесть. Незаметно. Воровски. Упиваясь собственным всезнайством. Чтобы позже, мучась от тоски, распроститься с нажитым хозяйством. С нажитым богатством. Ничего человек не унесет с собою. Одного себя лишь, одного. Почему же все берет он с бою? Почему не думает о том, что он наг приходит, наг уходит, вечно скарбом набивает дом и скорбит при нищенском доходе? Но занозы совести остры, не спасут любые рукавицы. Ни рубанки и ни топоры гладко не затешут половицы. Не утешат, не утишут зуд совести, мук нравственных, коллизий вечных и от судей не спасут ни при соц., ни при капитализме. 31 июля

ОДА НА НАДЕЖДУ

Мне нравится погода без всяческих невзгод, такое время года, когда душа поет. Ликует неба просинь, бликует солнце в глаз… Малеевская осень сегодня началась. Деревья не понуро повдоль дорог стоят, и мощные фигуры писателей хранят. От дождика и града, и всяческих невзгод. Ведь высшая награда, когда душа поет. Когда такое время, когда такая явь. Ты только ногу в стремя попробуй не поставь. Страна, как конь, несется на западный манер и сесть на иноходца сейчас дурной пример. Ликуйте, инвалиды! Ликуйте, дураки! Стремиться в индивиды сегодня не с руки. Аж в воздухе витает особенный миазм, который вызывает наш кап. энтузиазм. Хотели перемены, шептали как пароль, так жмите в бизнесмены, скорей входите в роль! Друг другу продавайте потертые штаны, ведь вы при этом, знайте, надежда всей страны. А что при этом самом одни штаны на всех — молчать… Не имут сраму взалкавшие успех. А что при этом самом все больше алкашей — молчать… Не имут сраму наследники вождей. И все-таки погода сегодня хороша, и радостно природе ответствует душа. И все-таки надеясь на счастия залог, я этою идеей закончу монолог. 1 августа

ОДА НА СОСЕДСТВО

Мои соседи — простые люди. Они — не писатели, а читатели. Они любовные романы любят, а стихи посылают к чертовой матери. Они не верят пестрым газетам и очень редко — новым вождям. Им бы теплые ватерклозеты и хороший зонтик к осенним дождям. Мои соседи получают зарплату, кстати, очень маленькую, если назвать. Их мучения Понтию Пилату и не снились, когда приходится покупать. Когда приходится заходить в магазины, на базар или вдруг толкнуться в ларьки, оказывается: деньги не из резины, и огорчения бывают горьки. Мои соседи — не самоубийцы, они успокаивают сами себя и снова, Боже, такие тупицы, тупо кино по TV следят. И никто им никогда не поможет, только проповедник помашет рукой… Года за годами — одно и то же. Я восхищен ими. Я и сам такой. 1 августа

* * *

Летит со всех московских колоколен неугомонный звон на сто колен: рожденный пленным выбирать не волен, рожденный вольным не приемлет плен. 4 августа

ДАТЫ

В 15 лет — восторг, с самим собою торг, мечта: скорее стать нобелиатом; вот только — по стихам иль все же — по трудам, в которых расщеплен весь мир, как атом? А в 22 уже женат, хотя в душе по-прежнему свободен, как стихия. И в 27 избит не той судьбой, а быт, какой еще бывает быт в России… А в 30 — суета, компания не та и в голове лишь книги или бабы. Дожить до 40, надеясь, что строка останется в истории хотя бы. И снова в 50 одни долги висят, как впившиеся намертво пиявки. Быть может, в 60 издаст Гослитиздат твои двадцатилетние заявки. И если повезет, то в 70 народ тебя на четверть, может быть, узнает. А в 80 — мрак и снова всех собак повесит на тебя печать родная. И гробовой плитой предстанет шрифт литой, и позабудут разом псевдонимы. Весь твой восторг, наив, даст Бог, сдадут в архив и аспирантки будут бегать мимо. Столетний юбилей вдруг званья "соловей поэзии российской" удостоит и лет через 500 случайно идиот тебя прочтет и матерком покроет. А ты не повернешь, не опровергнешь ложь, хоть истина тебе необходима… Так вот она, судьба, поэзии раба и рифм неповторимых господина. Зачем же вновь и вновь взрывается любовь к созвучиям и мучатся подростки, и снова лавр цветет, и новый идиот блаженно рвет его на перекрестке? 5 августа

* * *

Одна любовь из чувств священна к Отчизне, главной из свобод. Как капля в море опущенна, я растворен в тебе, народ. Малеевка, 5 августа

КТО ВИНОВАТ

Век близится к закату. Чудовищный закат. Кто в этом виноваты? Никто не виноват. Тесно пальто на вате. Рукав коротковат. Портные виноваты? Никто не виноват. Палач хрипит в кровати. Для дела староват. Что, жертвы виноваты? Никто не виноват. Россия, моя мати, спаситель твой распят. Евреи виноваты? Никто не виноват. Лишь я с лицом помятым, с зарубками расплат, почти не виноватый, всех больше виноват. 23 августа

РУИНЫ

Мы красотой хранимы. Спасет нас красота. Воздушные руины, вы — райские врата. Влекомые надеждой, пусть и в конце пути, эстеты и невежды хотят сюда войти. А если небо плачет, просвета в тучах нет, то это все же значит, что где-то спрятан свет. Он темноту раздвинет, отринет кипень вод, и радуга обнимет собою небосвод. Ведь каждая опора воздушного моста есть продолженье спора: нужна ли красота? Лишь благодать Господня и вечности игра — опора для Сегодня меж Завтра и Вчера. Воздушные руины, вы — райские врата. Мы красотой хранимы, спасет нас красота. 23 августа

РАНДЕВУ

Вести с West'a. На West'e — весталки. Даже благовест: Благо-West?.. Почему-то мне все-таки жалко отваливших на Запад невест. Почему-то желаю им счастья. Даже если подует норд-ост. Слишком часто, да-да, слишком часто выбивали нас в полный рост. Гунны. Шведы. Татаро-монголы. Немцы-рыцари. Вся пся-крев. Мы спрягали родные глаголы, чтоб потом победить королев. И когда мне твердят, вестимо, мол, инвесторы сделают best, то, поверьте, невыносимо нам от бестий жаждать торжеств. Есть известнейший жест, между прочим, и в известном смысле мужской, всем, до сласти чужой охочим, обещая конец лихой. Завсегда в годину лихую, напрягаясь из всех своих сил, наш народ доверял, рискуя, лишь себе и льгот не просил. Ни гум. помощи. Ни подачки. Ни валюты какой взаймы. И князья не строили дачки и водярой не мыли умы. Ох, и смутное нынче время! Самозванцы в большой чести. Где ты, Муромец?! Ногу — в стремя. И — страну начинай мести. Не из мести. И тоже не спьяну. Поработай, усы закусив. Чтоб потом молодым боянам славу петь тебе на Руси. Чтоб прошло сказанье-известье всю родную страну насквозь. Ну, а гостя и с Ost'a, и с West'a примем ласково, как повелось. Подадим ему меда-пива жбан серебряный, ендову… И на этом весьма красиво кончим славное рандеву. 13 сентября

* * *

Вновь осень на зиму меняя, засыпав листьями овраг, погода ясная, сухая нам обещает много благ. Багрянец ныне явлен всюду, как зноя летнего венец, чтоб в чувства не вносить остуду, чтоб не утишить жар сердец. И как последняя новинка, как супер-шлягер чумовой, поет гусиная волынка над облысевшей головой. 23 октября, Пермь

* * *

Среди такого снега я много лет не жил: он ливнем падал с неба, шептал и ворожил. Среди его кудели как в детстве я пропал. Дыханием метели он душу обжигал. Неспешная починка латала механизм, и каждая снежинка крепила организм. Здесь рифмовался с веком изгиб моей судьбы, здесь снежным человеком воистину я был. И звон колес трамвайных летел как стук телег, и был необычайно прекрасен пермский снег. 3 — 5 декабря

1996

* * *

Летит история тараном, жжет в мироздании дыра, пока замученный тираном тирану же кричит "Ура!" Пока досужие зеваки пьют виселичный аромат, солдаты спят на бивуаке под пенье пушечных цикад. Герои гибнут не в кровати, их не пугает груз оков, но прав, наверно, обыватель, не вдумываясь в смысл веков. Он ближе к сумрачной природе, пусть только продолжает род. Простите, в некотором роде он именно и есть народ. Неважно, поздно или рано властителя настигнет суд: эффектный памятник тирана рабы вчерашние снесут. Но как же давят неба своды и смысл истории таков, что вместо призрачной свободы рабам милее груз оков. Жизнь требует козырной масти, не залечив вчерашних ран, герой, дорвавшийся до власти, сам будет истинный тиран.

ПОСЛЕДНИЙ ОСТРОВ

Памяти Иосифа Бродского

Мне говорят: все в мире — только тлен. Не поминайте имя Бога всуе. Митрополит и метрополитен не совпадают, купно существуя. Земля не избегает неба линз. Поэт свершает слова именины. Пусть муэдзин отвергнет дзен-буддизм, раввин — дитя обиженной равнины. Играючи сквозь нас летят лучи, плетут свою тугую паутину, и музыка поэзии звучит в час погребальный, в тяжкую годину. Основы твердой ищет хищный взгляд. В печь Пенелопа выбросит полено. Космополит сменил комсомолят, но только лишь до следующей смены. В час этот сердце рвется пополам, созвучия равняются по росту, и пилигрим, не сняв кардиограмм, искать уходит свой последний остров. 2 февраля

ЗЕРНО

Не знаю, что станет со мною, но знаю зато, что сполна шумит и зерно просяное, и малый кусочек зерна. Зенон, Диоген, Авиценна открыли мне правду одну, что каждая жизнь драгоценна и каждый подобен зерну. Пусть эхо промчавшейся жизни потомкам хоть звук донесет любови сыновней к отчизне и радости взятых высот. Струятся бесценные зерна и времечко мелет муку, чтоб каждый прожил не позорно, а дело свершил на веку. 10 февраля

* * *

Ветреная изморозь акаций, желтые султанчики мимоз не дают свободно прикасаться, но вприглядку радуют до слез. Вербы нежно-бархатные почки, грубая кириллица берез ранней смерти не дают отсрочки, только душу радуют до слез. Милая забитая отчизна, шел к тебе я по колено в грязь, ты меня встречала укоризной и по роже била, осердясь. Все равно люблю твои наветы и советы глупые люблю, песни те, что петы-перепеты, все равно без устали пою. В тесноте да все же не в обиде, в нищете да все-таки в чести мы с тобой еще увидим виды, выберемся, Господи прости. 11 февраля

УЗЛЫ

Пускай в конфорке выключили газ, мысль об огне витает непрерывно, так бабочка желаний жжет призывно, голубовато окликая нас. Так сам собой рождается рассказ о жертве рока, что ползет унывно в нору событий, но внезапно дивно ее от смерти неизвестный спас. Художники, я понимаю вас! Хочу писать упрямо и наивно не то, что существует объективно, а то условное, что видит третий глаз. Случайности закономерно злы. Вяжу упорней памяти узлы. 24 марта

* * *

Я не рожден под мирное дыханье библейского осла или вола, хотя познал истории касанье, через страданья жизнь меня вела. И хоть младенцем не ложился в ясли, соломенная музыка звучит, рождественские звезды не погасли, Марс надо мной не раз взошел в зенит. Я помню гул далекой канонады, как в мае пал поверженный Берлин, я слышу до сих пор: летят снаряды куда звучней, чем журавлиный клин. Я помню смерть вождя и спутник первый, Гагарина торжественный полет, та радость до сих пор тревожит нервы и сердце по-мальчишески поет. Еще я помню сумрачные годы и мирным утром цепь очередей, голодный призрак нынешней свободы сумел увлечь мятущихся людей. Не только юность, зрелость — за плечами, все ближе безысходности черта, но я хочу, чтоб зорко различали глаза — где не исчезла красота. 30 июня

1997

* * *

Эти вросшие мочки ушей, эти волчьи несытые взгляды… Быстро-быстро крест-накрест зашей, бедной памяти больше не надо сохранять дорогие черты, облик той, что глядела по-волчьи из раствора сплошной темноты, из воронки ворованной ночи… 14 января

* * *

Анне

Архитектура осени проста: оголены распахнутые ветки, и существо пожухлого листа летит на землю, выживая редко. Сырое небо метлами дерев метет до новой зелени округа, а мы, на милость поменявши гнев, круглогодично влюблены друг в друга. Когда и нас, отживших, понесет, как листья, ветер страшного прощанья, ты вспомнишь этот високосный год и все его пустые обещанья. 1 февраля

НАСЛЕДИЕ

Как дьявол ни похохатывал, вращая злокозненный вал, "Записки об Анне Ахматовой" ХХ век прочитал. Здесь честно каждому выдана оценка за каждый час, обетами и обидами уже не смущая нас. Зачислены в собеседники, раскрутим событий нить… Наследники мы, наследники… Самим бы не наследить! 10 марта

ЧУЖАЯ ТЕМА

Г. Адамовичу

Там солнца не будет… Конечно, там будет сплошная луна прожектором жутким беспечно светить, как велел сатана. Там будет чужое светило над ртутно-безмолвной водой искать средь прибрежного ила хоть оттиск ступни молодой. Не греет улыбкой обманной чужого огня торжество… Там Вронский не встретится с Анной и Анна простит не его. Я буду качаться распятый, конечно же, вниз головой, но будет ли это расплатой, последней расплатой с судьбой? Как мухи, жужжа, на варенье стремятся, оставишь едва, на мертвое стихотворенье слетятся, воняя, слова. Что ж, каждое слово отдельно, наверное, вправе желать себе подслащенной молельни, а вместе б их век не видать. Всесильной рукой остановлен бессмертной души маховик, и в дыры разрушенной кровли кривится бессмысленный лик. Заслуженный отдых… Конечно, на то и копилась вина, чтоб жутким прожектором вечно светила там злая луна. 15 марта

ИЗ ДЖОНА КИТСА

Глаз хризопраз, и лес волос, и шея Фарфоровая, и тепло руки Единство их рассудку вопреки Тебя моложе делает, нежнее. О, небеса! Какой здесь вид! Шалею. Нельзя не восхититься, до тоски Нельзя не озвереть — две-три строки Я подарить потом тебе сумею. Но как же ненасытен я с тобой: Твоей улыбке не страшна остуда Знак острого ума, любви святой; Мне не страшны любые пересуды, Мой слух распахнут настежь, Боже мой, Твой голос я ловлю: ах, что за чудо! 27 сентября

ИЗ ДЖОНА КИТСА

Ближе, ближе, страсть Стисни влажной тенью Ближе, ближе, страсть! Дай мне искупленье! Ближе, ближе, сласть В луговой постели Ближе, ближе, сласть! Встретиться успели! Ближе, ближе, блажь, Жги дыханьем жизни, Ближе, ближе, блажь В сердце солнцем брызни! Что ж, что чувств угар Мигом улетает, Наслажденья жар Быстро угасает. Только б не забыть Счастье близко, близко! И нельзя любить Без шального риска! Ближе, пусть к утру Задохнусь от страсти Если я умру, Я умру от счастья! 2 октября

ИЗ ДЖОНА КИТСА

Как много бардов зряшно золотит Времен упадок! К вящей из досад То, что подобной пище был я рад; Уж лучше б я оглох или отит Меня отвлек от песенных харит, Я так устал от чувственных рулад; С бесстыдством дело не пойдет на лад, Как только не отбили аппетит! Прислушайся, что только ни принес Нам вечер: листьев шепот, пенье птиц, Журчанье вод и шелесты страниц, Звон колокола и обрывки фраз; И как бы время ни валило ниц, Все-все гармонию рождает в нас. 7 октября

ИЗ ДЖОНА КИТСА

Вращая томно глазками, сидят, Грызут печенье, устремивши взгляд В пространство, подавляют вздох с трудом, Забыв про чай, про аппетит, про дом; Скрестивши руки, сдерживая крик Огонь погас, нет угля, случай дик; Нет, чтоб позвать служанку, позвонив. Поодаль муха тонет в молоке, А где гуманность, тоже вдалеке? Нет-нет, вот Вертер ложечку возьмет И вовремя от гибели спасет; Чуток хлопот, и вот уже в полет Стремится муха, прочь от страшных вод. Ромео! Встань, нагар со свеч сними, Цветной капустой расползлись они. О, свечный саван! — То намек, что мне Пора в дом 7, на южной стороне. "Увы мне, друг, какой у вас сюртук! Что за портной?" — "Простите, недосуг Ответить. Я не знаю, что сказать. Где б мог он жить? Могу лишь повторять, Что я не знаю. Он, к моей беде, Жил в Вэппинге, а может жить везде". 8 октября

ТРИ СОНЕТА, НАПИСАННЫЕ В ПАНДАН КИТСУ

1 Вновь бабье лето, и закатный луч зазывно золотит дерев верхушки, и я чешу проплешины макушки и думаю, что я еще могуч, поскольку навестил Кастальский ключ, читал, переводил стишок о мушке, попавшей в чай, но спасшейся из кружки… А, впрочем, я, мой друг, не так везуч. Не платят денег мне который год, я позабыл и думать о зарплате, в стране — то гололед, то недород, а то — переворот; какой палате ни заседать — все окромя острот, не услыхать о суке-демократе. 2 Еще вчера я говорил с тобой о Блоке, о Горации, о Боге; так были мысли плоски и убоги и перла серость, точно на убой. Наверно, так назначено судьбой: и наши встречи на ночной дороге, и темы разговоров, чтоб в итоге нас после смерти осуждал любой. Мол, недотепы, что с убогих взять, толкуют то, чего не понимают. Другое дело — подлинная знать, элита (как сегодня называют). Браток, ты понапрасну сил не трать. Ты прав, хотя за это убивают. 3 Ночная лампа далеко видна, и на нее летит любая нечисть, а если из итога пламя вычесть, то ни покрышки не сыскать, ни дна. Тут логика простая не годна, за что светильнику такая почесть? Что ж, и уроду достается певчесть, а мне — моя великая страна. Вот и сижу за письменным столом, забывшись в стихотворческом азарте, мой кабинет, странноприимный дом, шатается, словно бегун на старте, и вы его отыщете с трудом, но дайте время — нанесут на карте. 8 октября

СЕЗОННОЕ

Опять столицу промывает дождь, отвратно на душе, и небо серо, похмельная снедает тело дрожь, азарт упал до нижнего предела. Я скис, как пожилое молоко. Одряб, как яблоко, оббитое о землю. И мысли об искусстве далеко, да я им, собственно, почти не внемлю. Мне только б продержаться пару дней, вдруг среди туч покажется светило; пусть будет голодней и холодней, но только б вдохновенье накатило. Я простоквашу чувств хочу отжать и спрессовать хотя б таблетку сыра… Опять непредсказуема, как блядь, погода, и в ботинках тоже сыро. Вот так всегда. Великая страна найти не может в гражданах опоры. И на Кавказе вялая война, и на Балканах клацают затворы. Писатель Эдичка, влюбленный в автомат, стреляет по врагам, как будто в тире; его коллега, "маленький де Сад", с досады стены пачкает в сортире. Мой тезка, он, конечно, преуспел и многое переиздал с избытком, но будет на него прострел — пострел ужо поплачет и походит жидко. Однообразно с осенью, как раз, чтобы в столетье эдак XXIII-м его переиздали в сотый раз и не читали даже в школе дети. Мой ритм напомнил про виолончель, гудящую, как ель, и то — как скрипки, навроде птиц, за тридевять земель спешат, от канифоли знойной липки. Прибавил дождь, но все-таки, как встарь, неподалеку женщина смеялась, и в кожу также вкраплен был янтарь… Когда б внутри погода не сменялась, тогда была бы точно благодать и солнечно любое время года, а я б не напивался вдругорядь, страшась неотвратимого исхода. 11 октября

ВАРИАЦИЯ

История не терпит грима. Оставим для актеров грим. Великое неповторимо, Пермь и Москва, Париж и Рим… Порывом яростного ветра натянут до отказа трос времени, цепь километров… Я вновь вне дома. Я — в метро. Как поршень, поезд по туннелю мчит, воздух пред собой гоня… Вот так и езжу всю неделю, нет передышки у меня. Забавное, однако, сходство: инъекция чужой судьбы опять лишает первородства и отучает от ходьбы. Подачка тоже ждет отдачи… Не хочешь, ситный друг, в ебло, чтобы от истины ходячей вдруг стало больно и светло? Затем и лупят по кресалу, чтоб запалить поярче трут, чтобы почаще воскресала любовь, преображая труп ходячий, едущий, едящий, берущий с боем рубежи… Живи, мой милый, настоящим, а прошлым вряд ли стоит жить. Великое неповторимо, в одном-единственном числе и Нотр-Дам, и дамы Рима, и каждый листик на земле. И ты, такой несовершенный, сумел пробиться на авось, сумел… но в качестве мишени, пробитый временем насквозь. 25 ноября

СОНЕТ УХОДЯЩЕГО ГОДА

"Кругом измена, трусость и обман", писал последний русский император. Внезапно перед ним разверзся кратер, и ссыпалась империя в карман временщиков… Сейчас телеэкран надежней оболванит, чем ротатор; телелистовки падают в фарватер случайных связей разведенных стран. Я сяду на продавленный диван, под телевизор захраплю, как трактор, тем самым проявляя свой характер, струной звенящий сквозь сплошной туман. "Россия, мати, что там за бугром?" Знакомый погрохатывает гром. 30 декабря

1998

РОЖДЕСТВЕНСКИЕ СТРОФЫ

1 Ко мне Господь подводит облако, держа, как лошадь, в поводу, и спрашивает: "Хочешь яблоко иль Вифлеемскую звезду?" А я оглядываюсь — около плоды и звездочки висят, вот мимо облачко процокало; наверно, это райский сад. И я, такой неподобающе тяжелый, стукнут по плечу и дружески, и чуть пугающе, и вот уже лечу, лечу… Первая строфа приснилась в ночь на Новый год 2 января 2 И зачем, скажи на милость, после всех невзгод первая строфа приснилась в ночь на Новый год? В ней меня своим признали райские друзья; словно накурился шмали, сам себя дразня. Было жаль со сном проститься, так тому и быть; что ж, проснулся — надо бриться, старый год забыть. Что там сон — пустяк, безделка… Жить бы не по лжи. Посмотрел, а на тарелке яблоко лежит. 3 января

ИЗ РОБЕРТА БЕРНСА

Жил-был капризнейший дурак, Бездумно жил, любил не так, Был слишком вежливым для драк, Позвольте сесть поближе; Он песнями набил рюкзак И слез никак не слижет. Жил деревенской песни бард, Что городской толпе не рад, Он жаждал рифм, а не наград; О, проходи не мимо! Здесь, братской гордостью богат, Вздохну не хуже мима. Себе он вынес приговор, Читатель хроник, мыслей вор; Он с временем затеял спор, Бахвалясь дикой силой; Здесь пауза — и слез позор Над свежею могилой. Тюрьмы нередкий квартирант, На джин он променял талант, Был даже дома эмигрант С раздумьями своими; Под глупость не получишь грант, Лишь запятнаешь имя. Читатель, здесь повремени! Почти своим вниманьем дни Его и руку протяни; Пусть был он непокорен; В том, что он жил и рос в тени, Есть, видно, мудрый корень. 5 января

ЛЕРМОНТОВСКИЙ МОТИВ

Елене-Злате

Лазурь и золото — бессмертные цвета, возьмем мы их с тобою за основу, чтобы понять, откуда смелость та, с какой художник обращался к слову; с какою брался вновь за карандаш, едва дыша в прогибе нежных линий; и ты сегодня многое отдашь, чтоб разгадать явление эриний. 11 января

СОНЕТ С КОДОЙ

Я битву с этой жизнью проиграл и все же понимаю безотчетно: по крайней мере, хоть умру почетно: я жил, любил, боролся и страдал. Звезда моя, мой драгоценный лал, тобою восторгался я несчетно, а четно битым был или нечетно неважно, важно — выходил в финал. Недоедал порой, недосыпал, был обойден наградами, дарами, и все-таки я повстречался с вами, читатели, а значит, мой фиал был полон вдохновеньями, стихами, поистине волшебными духами, поэтому еще далек финал. 10 января

ИЗ ОСКАРА УАЙЛЬДА

Из сумерек взвихренной рощи Влетел в луговой рассвет, Белея зубами, сверкая глазами, Мой фавн, нарушив запрет! Он пел, проскакав перелески, Плясать было тени не лень, И не знал я, что выслежу раньше Песню или тень! О Ловец, поймай его тень мне! Соловей, излови хоть куплет! До сих пор, обезумев от пляски, Я напрасно ищу его след! Малеевка, 29 июля

ИЗ ОСКАРА УАЙЛЬДА

Свои цветы у каждого сезона: Нарцисс вздымает голову весной, Чтоб следом роза накопила зной, А осенью у астры все резоны; Пронзает крокус смело снег газона, И вновь деревья зашумят листвой, Земля опять покроется травой И первоцвет взойдет во время оно. Лишь мы живем бессменно во грехе, На склоне лет мы вянем, чтобы власть Последней ночи погасила дни? Амбиции, любовь, все искони Теряем, находя одну лишь сласть В воспоминаний мертвых шелухе. Малеевка, 30 июля

ИЗ МАЛЕЕВСКОЙ ТЕТРАДИ

ИЮЛЬСКИЙ КОЛОБРОД

Я вчера подсмотрел — между трав в огороде козлоногий сатир, чуть растерянный, бродит, временами вздыхает и вертит ромашку… Неужели природа допустила промашку? Неужели нет нимф и тем паче — нимфеток, и осталось лишь только откушать конфеток, и осталось лишь только на дамцов облизнуться и уснуть, чтоб в Аркадии снова проснуться…..Где купаются нимфы в ночном Геликоне, где сатиры топочут, как звонкие кони, где играют друг с другом в чехарду или салки, где за ними следят, испугавшись, русалки; где таится наш русский доморощенный леший за березы стволом, застыдившись, что пеший; где как мышка-норушка скользит бабка-ежка, рот зашив, потому что картавит немножко… Мой сатир чешет репу в ночном огороде, погадав на ромашке, успокоившись вроде; был бы грамотный, может быть, взялся за книжку, а поскольку долбак, то не сдержит отрыжку (он опять доотвалу наелся моркови от такой несусветной козлиной любови)… Я стоял полчаса, наблюдая за фавном, я ведь тоже такой же в томлении явном, я ведь тоже порой на ромашке гадаю и рюмашкой промашку свою запиваю. Я ведь тоже стучу каблуком по асфальту и никак не доеду на Кипр или Мальту, чтобы там поиграть в чехарду или салки, то ли денежек нет, то ли времени жалко; но зато я читаю различные книжки, там сатиры и нимфы порою в излишке, сам порою пишу или перелагаю и гадаю, гадаю, гадаю, гадаю… где очнусь и когда буду я знаменитым, как Уайльд или Китс, повсеместным пиитом, и меня будут тихо ненавидеть студенты за стишки, где описаны горе-моменты, особливо достанет ономатопея1, бесконечная, словно роман-эпопея… Что ж, наверное, хватит царапать бумагу, вот я кончу, остыну и вежливо лягу на кровать, разверну, может, свежий журнальчик, прикрывая слегка сатирический пальчик: вдруг откуда-то глянет ревниво супруга, почему я журнальчик листаю упруго, почему я писал о противном сатире, может, сам размечтался потренькать на лире, постучать по Малеевке звонким копытом и моркови халявной пожрать с аппетитом… Дорогая, я — пас, я давно отпастушил, у меня очи слепы и заткнуты уши, я не вижу ни нимф, ни тем паче нимфеток и терпеть не могу шоколадных конфеток. Я мечтаю… Но впрочем, уж это повторы и не надо, пожалуйста, свары и ссоры. Я сегодня устал от двойной вилланели, что Уайльд сочинил, возмечтав в самом деле об Аркадии, о божестве козлоногом… Я стихи перечел и подумал о многом, о соседе своем, на сатира похожем, о соседках-нимфетках с прыщавою кожей, об охранниках ражих, морковь стерегущих, о малеевских кущах… Ах, впрямь, это кущи! В них есть то, что Аркадии даже не снилось, это даже не чудо, а высшая милость непонятного органа вроде Литфонда, но сейчас повылазит ненужная фронда, что забьет чертовщину любую с налета, а я лучше посплю, мне сейчас неохота сон аркадский, малеевский, сон досточтимый, сон с грибами, купаньем, загаром, малиной променять на проблему навроде сортира, нет, уж лучше давайте опять про сатира…..Я вчера подсмотрел — между гряд в огороде козлоногий сатир без конца колобродит… 31 июля

* * *

Сауна — это флора, фауна — это мы, любители разговора средь лета и средь зимы. А разговоры под пиво и под фисташки тож льются неторопливо, с правдой мешая ложь. Медленное лето, длительная зима порой налагают вето на изыски ума. Сауна малоподвижна, плавленым сядешь сырком; то ли дело: оближешь тело веником и парком. Фауна многоголова, лысоголова порой, выронишь красно слово, словно родился впервой. Словно сам снес яичко и закудахтал: "Ура!" Сауна — сад для птичек и предлог для пера. И предлог для восторга, и предлог для любви… Что ж, не судите строго описанья мои. 1 августа

* * *

Домочадцы мои, домочадцы, алкоголики, тунеядцы, чукчи, немцы, мордва, чеченцы, кто з/к, а больше лишенцы, коногоны, крестьяне, шахтеры, нищета и, конечно, воры, "челноки", врачи, журналисты, инженеры, бомжи, артисты, доходяги, жертвы аборта, в общем, люди второго сорта, я люблю вас, всегда жалею, только вот сказать не умею. Подбираю нежнее слово, и выходит "Будьте здоровы!" Дай Бог нам и дальше встречаться! Будьте здравы, мои домочадцы! 2 августа

ЗАКОН КОНФУЦИЯ

Живу в другой стране, почти что эмигрантом, но все не мыслю — вне, "с душою и талантом". Как Пушкин восклицал и как пытался Бродский, и я порой бряцал, порыв смиряя плотский. У. е. = е. у. Такая аксиома. А я ее е. у не по закону Ома. Вишь, вырос ротозей, забывший отчего-то закон Лавуазье и Бойля-Мариотта. Впрямь — с выпускным звонком, в вселенской карусели… Но есть один закон, непонятый доселе. Его твердит жена (открылся ей Конфуций). Жаль, этот пункт страна сняла из конституций. Припомню без труда, что не открылось Ому: "Не делай никогда того-сего другому, чего б не пожелал себе ты сам, родимый". Такой простой финал, но точный и любимый. 2 августа

ЛЕТНЕЕ-ЛЁТНОЕ

Мы с тобою шли, похохатывая, по траве вдоль речного откоса. То ли замшевые, то ли бархатные барражировали стрекозы. Точно малые вертолетики иногда на цветы садились. Древнерусская ли экзотика или просто природы милость. Солнце нас припекло по-летнему. Пахло так, как на сеновале. То ли бархатные, то ль вельветовые мимо бабочки пролетали. И махали китайским веером: сложат крылышки и разложат… Поначалу ты мне не верила и едва ли верила позже. Что ж, забудем, что было давеча, сердце тает, хоть не из воска… Огнекрылая ты, моя бабочка! Фиолетовая стрекозка! 4 августа

МИМИЧЕСКИЙ СОНЕТ

Смешное дело, все мои намеки на подлинность и первородство чувств лишь вскрыли искушенье подоплеки прильнуть к давно знакомому плечу. Так вот к чему вели твои уроки, гасить во тьме зажженную свечу и, как таблетки, проглотить упреки не научился, вряд ли научусь. В канат совью канатчиковы строки, а значит, хоть на время замолчу, и все свои банальные пороки подставлю стричь врачу иль палачу. И все-таки не надо вновь о проке, и так я всею мимикой кричу. 6 августа

АПОЛОГИЯ

Господа, если каждая божья шваль любит и себя возомнить пытается, значит, партия сыграна, дело — швах, и гарема стражникам отрубаются причиндалы. Впрочем, болезным, им петь и плакать, и рвота не возбраняется, если вдруг топор оказался тупым или железобетонными яйца. Я прополз, прошел и проехал одну шестую часть невесть кем надутого шарика, плыл по лужам и чуть не пошел ко дну от присосавшегося ночью комарика. Всех нас не милует комариная любовь, от комарья, как от ворья, нет продыху. Я разбил в кровь левую бровь во время якобы летнего отдыха. Ранним утром нечесаный, злой, пытаюсь плевать со своего балкона, ан нет слюны… Боже мой, полон рот какого-то поролона. В номере нет никакой воды. Электричества нет. Мол, не обессудьте, если хотите заслужить "Труды и дни" хотя бы после смерти живите как люди обычные, то есть цивилизационных благ не вкушайте, и так вкусили изрядно меду, и алкайте почаще не дворец, а — барак. Жабрами хлебайте природу. Что ж, согласен, ведь время мое началось до гибели последнего фараона, и коммунистическое воронье не валило на него издержки вранья и трона не раскачивало… Шла как корабль страна в светлое будущее, которое оказалось темным. Век кончается, хочешь не хочешь — страда, а урожай не случился… Заменим терном сорго, пшеницу, рис, овес, ячмень, впрочем, скорее заменим венцом терновым или колючей проволокой, чтобы новый день нового тысячелетия был хоть капельку новым. Капелькой новой крови пророка иль хотя бы историка — для пресловутой справки и точки отсчета, иначе прошлая гниль уцелеет в дем. переплавке. Век дембельнул. Чего с него взять — дебил! Вот и добился и ускользнул от казни. Длился, тянулся, мучился и давил, в свою очередь муча того, кто душой отказник. Кто с рождения узник, знать, мазохист, даром, что едва ли читал Мазоха… Неужели новый путь столь же тернист и пятниста эпоха? Леопарды выбиты, но зато в пандан чучелам маршируют униформисты. Сколько раз я складывал чемодан, но не решался пересадиться… И так садисты ручки свои приложили к моей судьбе выспреннего и столь наивного человека, думающего искренне, что в себе сохранил идеалы века. Рано сегодня проснулся мужик-сова. Хлопаю веками, силясь понять спросонья собственные, идущие горлом слова, чтобы в конце концов спрессован в плотный куплет, в букет неувядших фраз не полевых, а скорее — с речных откосов, бился цветной огонь и уже не гас от всевозможных ветров-вопросов. Кто задает их? Сами себе иль Бог на пути к самому себе, абсолюта ожидая в чехарде любых дорог в виде точки или салюта, что всего лишь взрыв точки и точек разлет… Я по-прежнему люблю твои брови разлетом. Господа, почему никто не поет? Надо петь и выпить перед улетом в новый день. Он заждался, когда же старт. Он исполнен, если не надежды, то хотя бы азарта. Среди всех географических карт я предпочитаю рассматривать гадальные карты. Дайте, дайте мне колоду Таро! Отыщу свое созвездие Зодиака. Мне плевать, что предсказание старо. Я каждый миг неодинаков. Господа, если каждая божья шваль так себя любит, а не в себе Бога, значит, все повторится, как встарь, будем жить плоско и убого. Партия сыграна. Новые партии вряд ли сумеют быть столь многолюдными. Век начинается. Тысячелетие. Совершим же обряд крещения и склонимся над лютнями. Музыки, больше музыки! Голый звук был до слов, как сказал якобы всезнающий Рабинович. А что было до крестных мук, не знает ни раввин, ни поп, ни попович. Радуги, больше радуги! Небесных стропил под новую крышу старого мирозданья. Своим отъездом из страны я бы лучше скрепил подлинность и силу своего признанья. Отечеству. Уехать бы из страны, а я всего навсего из дома творчества перевожу себе в квартиру запасные штаны и записанные наспех пророчества. Не случилось. Испугался. Уже не суметь жизнь переписать заново. Что ж, еще остается смерть вроде экзамена. Еще остается рулетка. Она, как и положено, чисто русская. Непредсказуемая, как моя страна, где традиционна лишь водка с закускою в виде занюханного рукава. Надеюсь, что это еще далекое будущее. Что предъявлю Богу? Слова, слова, слова. Надеюсь, не самое худшее. Малеевка, 6 августа

ДВА СОНЕТА

1 Я размышляю часто: "Почему не удалась мне все же лит. карьера? Как будто есть талант, своя манера, нашел с годами костыли уму". И все-таки никак я не пойму: не кирпичи, не бревна, а фанера воздвигнута навроде стен, примера яснее нужно ль? Сам себя в тюрьму загнал — таков итог… Какого хера всю жизнь истратил, ежели в дому не Муза, а зловредная мегера натягивает на плечи суму, и, как свеча, истаивает вера, душа скулит, предвосхищая тьму? 2 Мой дом, мой сад, где мысли как цветы ветвятся и головками кивают… Мне бабушка твердила в детстве: "Бают, один Господь лишь воплотить мечты способен, и зачем решился ты творить стихи, в них гласные зияют как раны ножевые, убивают неосторожно ждущих красоты, а главное, что люди не прощают и после смерти — выдернут листы из Книги Жизни и легко сжигают… Согласные похожи на кресты… А уж при жизни-то ругмя ругают…" Решения досужие просты. 16 августа

СЛЮНИ АПОЛЛОНА

В доме Шехтеля — посольство Уругвая… Там однажды мне привиделась нагая то ли нимфа, то ль дриада, то ль русалка… Я впотьмах не разглядел, и очень жалко, что не знаю, когда выдастся мгновенье, чтобы снова заглянуть в стихотворенье, где дом Шехтеля стоит, ни шагу с места, в ожиданье большевистского ареста (и такое было чудное мгновенье…) Корвалолом заглушив сердцебиенье, боль зубную чистым спиртом заглушая, я мечтаю снова диву Уругвая встретить в сумерках, мне даже знать не надо, кто она: русалка, нимфа иль дриада… Лишь бы вновь ко мне тянулись ветки-руки, лишь бы взгляд мелькнул, мои уменьшив муки, и луна светила, видеть помогая, как танцует красота любви нагая в тихом дворике закрытого посольства, проявляя на мгновенье хлебосольство, утоляя мой порыв… Какое чудо знать, что может просочиться из-под спуда низких истин влага выдумки, живая родниковая вода… Из Уругвая привезли ее? Я думаю: едва ли, ни к чему чужим аршином мерить дали, ни к чему черпать чужую воду ситом, чужестранца убеждая сном забытым, сном неясным, чуть мерцающим, как блики расшалившейся луны, чьи ласки дики… "Это я-то чужестранец?" — я подумал, и мгновенно из-под арки ветер дунул, ветер злобный, обдирающий одежды и в пандан мои последние надежды… Огляделся я, очнулся, нет русалки или нимфы, иль дриады… Лишь вразвалку ходит двориком обычная ворона… Вот тебе, поэт, подарок Аполлона! Вот тебе, мой друг, сегодняшняя муза! Был ты жителем Советского Союза, а сейчас глядишь, страны не узнавая, на пустынное посольство Уругвая. Ночь, хоть выколи глаза, как пел ты в песне днем ли, ночью ль, пробегаючи по Пресне, повторяя с постоянством попугая, как пленительны мартышки Уругвая. Первокурсником, очкариком, салагой, вечно с книжкою под мышкой, не со шпагой. А с чего тогда подался в Дон-Кихоты, если драться с ветряками нет охоты? Ветер времени, порывистый и резкий, режет память на короткие отрезки, режет яростно, ему совсем не жалко то ли нимфу, то ль дриаду, то ль русалку, и меня, уже беззубого, кромсает и во дворик лунодольками бросает… Подбирай скорей, ворона, эту падаль, а чего тебе иной кормежки надо ль, клюй да клюй себе уже не понарошку, попривыкнешь и зажалуешь кормежку. Я мечтал когда-то в детстве: великаном буду я и Прометеем, может, стану… Что ж, увы, не вышло что-то в Прометеи, медным тазом принакрылись все затеи, и луна сейчас сияет медным тазом, как циклоп своим последним третьим глазом… Что не стал я Прометеем — эка вона, клюет печень не орел мне, а ворона… Зарастает ночью мясом диким печень, ну а днем опять по-новой, дескать, нечем заслониться, руки связаны, придурок, жизнь сгорела, как табак, соси окурок, едкий дым пускай расхлябанным хлебалом… Что ж, порой покуришь, выпьешь… И навалом снова радости, и ты как прежде молод, утолив души бессонной блажь и голод… Огляделся я, очнулся — мрак и морось, нет луны и даже ветви мерзнут порознь, и, увы, давно исчезла стервь нагая, то ли нимфа, то ли блядь из Уругвая… Я стою, держусь руками за решетку, ноги сами то и дело бьют чечетку, а на плешь мою, как слюни Аполлона, что-то скользкое оставила ворона. 5 сентября

РОССИЙСКИЕ КАТАКЛИЗМЫ

"Не жди, чтобы цвела страна…"

Ф. А. Кони Ты хочешь, чтоб цвела страна, чтоб мир зависел от рассудка, а не от власти, что спьяна войну считает просто шуткой? Вот так же полтораста лет тому назад вся Русь страдала и так же плакался поэт, что ум-то есть, а толку мало. Закон опять забыт совсем, зато братки отнюдь не слабы, зато в правительство меж тем легко протырились завлабы. Но так же жалок будет трон, когда его освоит кучер, как пугало со всех сторон засвищет, чтоб казаться круче. Что ж, диспропорция проста и лишь меняется местами: вот были воры без креста, зато сейчас ворье с крестами. Был шулер, но проснулся "жор", стал красть согражданам на горе… В стране все время форс-мажор, поэтому мы все в миноре. Забьем на будущее болт, не в Аргентине мы, не в Чили… Лишь слово новое "дефолт" все поголовно заучили. Аж мухи дохнут от вестей, по "ящику" обрыдли толки… Уж депутатам всех мастей важны не тенниски — футболки. Что ж, доллар стал единый бог, пока экю не утвердился… А в президенты тот не плох, кто на куски не развалился! И как тут не вскричать: "Конец?" И веку, и тысячелетью. К успокоенью всех сердец приложит новый кучер плетью. 27 сентября

ПЕРЕВЕРНУТЫЙ СОНЕТ

Когда кругом свиные туши, не прячь, не закрывай лица! Да разве можно бить баклуши с беспечной миной наглеца?! Все то, что на врага обрушит дождь разъяренного свинца… Все то, что губит, жалит, сушит во имя Сына и Отца… Противоборство вод и суши, враждой разбитые сердца. Когда тебя несчастье душит, художник, помни до конца: холсты — спрессованные души всевышней волею творца! 7 октября

ПАМЯТНИК

И я свой памятник воздвиг, пусть вовсе он не из металла; воздвиг я пирамиды книг, их мысль моя перелистала. С того и верю: не умру я весь… Поскольку время взвесит пред тем, как в вечности дыру нырнуть, освоят книги веси и грады; вновь переходя из рук в другие руки, книги то капли пермского дождя, а то мурановские миги воспомнят… Что ж, я тоже мог отважно рассуждать о Боге, предвосхищая свой итог, мол, мысли плоски и убоги, когда отзывчивой рукой само не водит провиденье, гоня полуночный покой во славу хрупкого творенья. Когда, резвясь не по годам, хотел от мрачных дум проснуться, творить — ведь это — к проводам высоковольтным прикоснуться. А если все же уцелел, поймал трепещущее слово, то твой раздвинулся предел, душа к бессмертию готова! 10 октября

* * *

Себе любую долю выбирай, как богатырь когда-то в поле чистом… У нас в России для садистов рай, ведь все мы поголовно мазохисты. У нас в России для садистов дел невпроворот, всегда кипит работа; ведь если кто-то косо поглядел, удар — и глаза нету отчего-то. У нас в России для садистов страх — излюбленное лакомство, доколе сжигать пророков будут на кострах, а несгоревших будут грызть без соли. У нас в России для садистов суд не истина, из ясель мчим в детсадик, с рожденья донимает кожный зуд и на душе зловоннейший осадок. Но даже если станешь старый хрыч, в конвульсиях забьешься, ноет глотка: залить моргала б… Требуй магарыч, ведь есть же "Ерофеич", чем не водка! 18 октября

* * *

Боксер любил боксировать со своей тенью. Однажды, особенно удачно ударив, он послал ее в нокдаун. Тень отлежалась. С трудом поднялась. Обиделась и ушла навсегда. 2 ноября

* * *

Треть жизни провожу во сне, а две — в пустых мечтах. Ах, до чего вольготно мне! Живу во весь размах. Забыв про долларовый курс, падение рубля, всегда смеюсь, войдя во вкус… А плакать, что ли, бля? Когда навеки я усну, последняя мечта: чтоб все же встретили весну осенние уста; чтоб, улыбнувшись, мол, удал и спину не согнув, я, как живой, в гробу лежал, костлявой подмигнув. 1 декабря

МЕНЮ ОБЕДА ВЕЛЬМОЖИ XVIII ВЕКА

Вот вам примерное меню (я ни строки не изменю) замысловатого обеда времен Потемкина, оно доставит, коли суждено, восторг очам диетоведа и гастронома… Строгий граф, блюдя чередованье граф, любил гусиную печенку; ее в меду и в молоке мочили в давнем далеке кухарки, бойкие девчонки. Но где меню? Где сей сюрприз? Сперва идет похлебка из рябцов с нежнейшим пармезаном, потом филейка-егоза, говяжьи в соусе глаза скворчат под водочку с нарзаном; пикантный соус (соя тож) в любые кушанья хорош, им приправляли устриц даже; что ж, пусть кусается цена, аж выше всякого вина, зато поет хозяин в раже. Но вновь к себе зовет меню, я снова рифмы применю, ценилось раньше не салями; гурманы в дедовской земле любили неба часть в золе, гарнируя лишь трюфелями. Хвосты телячьи хороши, телячьи уши покроши, баранью ногу столистово возьми и вилкою листай… Потемкин, Строганов, всяк знай, вкушал изрядно и толково. Гусь "в обуви", потом бекас и голуби пленяют нас, (а голуби по-Станиславски); что ж, хочешь — горлицы возьми да устрицы… В глухой Перми порой едали так, по-царски. Десерт уж в рот не лез, зато манило вкусное гато из сладостного винограда; крем жирный, девичий и чай китайский, дескать, не скучай, всегда обеду сердце радо. Так потчевал сам Остерман, за словом он не лез в карман, а с ним тягался Разумовский… Мне кажется порой, что я пил с ними, ел, шутил, хотя сам пир не правил, не таковский. Зато запомнил сорок строк меню, зарифмовал; дай срок, еще добавлю строк с десяток, чтобы потомок истекал слюной и все-таки читал, не замечая опечаток. 23 декабря

1999

* * *

В луче проектора, в киношке, когда на части мир разъят, как над костром осенним мошки неуспокоенно кипят. И так таинственно и горько глазеть на эту толчею… Что ж, не крутись, с собой поспорь-ка, в раю ты или не в раю… Ведь эта жалкая киношка, луч в темноте и мошкара — модель вселенной… Понемножку вникай, чем кончится игра. Что я сказал? Что ты сказала? Для вечности наш звук — пустяк. И нас, как мошкару из зала, дай время, выдует сквозняк. В межзвездной пустоте, пылинки, мы будем биться и летать, пытаясь взяться по старинке за руки, слово прошептать… 12 февраля

ОТКРЫТИЕ

(Из Владимира Набокова)

Я отыскал ее в земле легенд средь скал в лаванде и в пучках травы, нашел внезапно средь песчаных лент, намытых ливнем жесткой синевы. Ее детали сразу дали знак к молчанию: и форма, даже тень придали привкус — это не пустяк, открытием обогатился день. Скульптурный секс я причесал иглой, не повредить старался чудо-ткань, она меня слепила синевой, манила бахромой погладить длань. Винт провернулся; из тумана вновь два желтые крюка смотрели в лоб, и марсиански скошенная бровь никак не помещалась в микроскоп. Я отыскал ее и окрестил, поскольку терминолог хоть куда, на описание достало сил, другой не надо славы никогда. Она спокойно на булавке спит, она жива в несведущих глазах, пусть энтомолог новый сохранит мой экземпляр, великолепный прах. Что все картины, троны, что века, стихи, что восхищали королей, пред вечностью простого ярлыка на бабочке малюсенькой моей! 16 февраля

ПРИЗНАНИЕ

Влюбленности необъяснимы… Что мне Набоков в 20 лет? Зачем рассматриваю снимок, вскочив на камский парапет? Зачем брожу с французской книжкой день изо дня из дома в дом, держа в руках или под мышкой растрепанный от чтенья том? "Защита Лужина", извольте, названье радости моей; двенадцать букв, как пули в кольте, ложатся в сердце все кучней. Еще три года до "Лолиты", до чтенья "Бледного огня", но наши души купно слиты, и он — Учитель для меня. Могли б мы встретиться, но случай не выпал, пролетел "джек пот"… Что ж, жизнь другою встречей мучай, его столетье настает. И я, отмеривший полвека, на тот же снимок вновь гляжу; неисправимый, как калека, его стихи перевожу. Виват, пленительный Набоков! Как Пушкин, ты неуловим. Дай Бог, случайно, ненароком я стану толмачем твоим, поводырем настырным слова летучего, как мотылек; ночного славного улова, не веря, подведу итог. Быть может, сын твой строки эти вполглаза все-таки прочтет, поймет восторги в честь 100-летья, что ж, вот еще один "джек пот"… И что мне троны и картины, когда наглядней ярлыка мелькнет в дали необозримой воссозданная мной строка! 17 февраля

БЫТИЕ И НИЧТО

(О прелести курения)

Пить не можешь, кури или пой, повезет, так не станешь тучнее. Жизнь чадит сигареткой порой, шнур бикфордов здесь было б точнее. Говорила Ахматова, знай, что курение — цепь унижений; что ж, и ты свою лепту вонзай в дымовую завесу сражений. Из последних копеек и сил, сапоги утопив в перегное, "Честерфильд" Бродский в ссылке курил, а на Западе выбрал иное. Для курящего Запад — Эдем, вот мундштук, если профнепригоден. Бродский здесь перешел на "L&M", их курил незабвенный У. Х. Оден. Я бы выбрал скорей ЛСД, в крайнем случае — марихуану, чтоб пройтись по Полярной звезде, доверяя чувств самообману. Но оставшись в родимой стране, я обычно курю с перепою и любой сигареткой вполне я доволен, бывает такое. Выпадая в осадок, зато не горюю по импортной пачке, мне не надо в кармане пальто ни "бычка", ни подобной заначки. Сохраняя нелегкий баланс меж общественной пользой и личной очень куцей свободой, я шанс приобрел для бессмертья отличный. Жалко, впрочем, что Нобель меня обошел, в заповедные списки не включая; я против огня, если только он не олимпийский. Привалясь к молодому плечу и шампанским наполнив свой кубок, все же вам на ушко прошепчу: собираю коллекцию трубок. 20 февраля

* * *

Вечно жил я наобум. Забывал построить дом. А сейчас устал от дум, подводя итог с трудом. Ревность тяжело изжить, даже если мы друзья. Очень трудно свято жить: это — можно, то — нельзя. Спор с собой на то и спор нет решенья одного. Что ни дело — вечный спорт: чья победа? Кто кого? Что ж, давай вперегонки. Даже наперекосяк. Лыжи. Плаванье. Коньки. Водка. Женщины. Коньяк. 20 февраля

ВЕЧЕР РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Из Владимира Набокова

"…кажется, это лучший поезд. Мисс Эстель Винтер из Английского департамента встретит вас на станции и…"

Из письма, адресованного приезжающему лектору Что ж, тема обсуждения ясна, хотя вполне едва ли выразима: так половодие венчает зимы, когда по-русски реки вскрыть весна решится; дети в снах так плачут зримо. Помощничек мой, в чудо-фонаре двинь диапозитив, лучу дозволив нарисовать автограф на заре или другой фантом славянской боли. Другим путем, другим… Что ж, я доволен. На плодоносных Греции холмах, вы помните, был алфавит сформован, как журавли в полете; шагом новым был выплеск стрел, перетасовка птах. Наш бедный горизонт и хвойный лес замену стрел и птиц определили. Так, Сильвия? "Зачем слова забыли начальный смысл, понять их недосуг?" Все вместе слито — существо и звук, сосуд и содержимое, гречиха и мед; для радуги не будет лиха, коль каждая черта свой полукруг ведет; так русские стихи гласят: вот писанки, вот лилий аромат, который поглощает шмель в задоре, вот грот, кому глоток, кому-то море. Очередной вопрос. "Видна ль просодий связь?" Ну, Эмми, наш расхожий пентаметр для глаз сторонних сонный, накренясь идет, хромая, ямб по часу километр. Но ты закрой глаза и вслушайся в строку. Мелодия летит, и в середине слово вдруг удлиняется, змеится: на бегу удар ты слышишь, следом эхо, снова удар грохочет третий и — готово четвертый только вздохи издает. Очаровательнейший шум заметен в позе: он раскрывается подобно серой розе в учебных фильмах жизнь тому назад. А рифма — день рождения (твердят) строки; еще есть сходство с близнецами; что ж, в русском, как и в прочих языках, любовь рифмуют машинально — кровь, князь — грязь, печаль и даль, страх — прах, природа — свобода и свекровь — морковь, луна и тишина, но солнце, песня, ветер, жизнь и смерть не знают пары. А у морей, где я утратил жезл, я существительных имен услышал ржанье, деепричастий легкие шаги; ступая по листве, длил мантии шуршанье, пил влажные глаголы на — ала, — или, а гроты аонид, а ночи на Алтае, а звука "И" мрак омутов для лилий. Пустой стакан — дотронусь — звякнет тихо, ведь он зажат рукой и умирает. "Дерево? Животные? Любимый камень ваш?" Береза, Цинтия; ель, Марш. Подобно паучку на тонкой нити, на мертвой зелени их — сердце (извините) мое качается, и вижу я нередко березку белую на цыпочках в слезах; ель начинается, где сад закончен, метко в золе мерцает вечер угольками. Среди животных в нашенских стихах из певчих птиц, любимых лакомств ночи, першенье идиом в пернатой глотке оплачено журчаньем, свистом, прочим: рыданьем, кукованье посередке. К тому ж, есть несколько эпитетов отменных; количество — не главное в рубинах. Взаимосвязаны и блеск, и угол зренья; богатства наши скрыты. Мы не любим окном в ночи дождливой громко хлопать. Аргусоглазая моя спина. Ведь я живу всегда сторожко. Тени всюду слежку, в фальшивых бородах, ведут за мной, страницы свежие недрогнувшей рукой листают, путая порядок в спешке. И в темноте под комнатным окном они всегда бессонно караулят, покуда новый день стартер не включит, крадутся к двери, звякнут что есть мочи в звоночек памяти и пулей убегают. Позвольте мне упомянуть сейчас, потом произнеся по буквам имя, конечно, Пушкина, он по другим дорогам скитается: он дремлет каждым слогом, но пробуждается, зевая; слышит песнь извозчика. Бесформенная ива, что называется rakeety, разрослась; громады туч шлют дождь без перерыва, строка и горизонт, сменяясь, ищут связь. Затем опять рыдание, синкопы (Некрасов!), вновь карабканья слогов с одышкой; повторение и скрежет куда дороже, чем иные рифмы. Не так ли и любовники в саду заросшем жгут себя в угаре встречи, деревья и сердца здесь много больше, чем в жизни, и пленительнее речи. Такую страсть ты можешь испытать, поэзии предавшись нашей. Снова быть рысью или ласточкою стать хотим мы вдруг по мановенью слова. Но символы навек освящены, хоть инфальтильны все-таки порою; дороги наши предопределены вести в изгнанье вечное, не скрою. Ах, было б время, я бы поразил вас трепетным рассказом — neighukluzhe, nevynossimo — но, увы, финал. Что я свершил дыханием своим? Я пробовал достать из шляпы птицу и яйца раздавил внутри, как мим, старинный шапокляк залив желтком. И в заключенье я напомню вам, чему я следую повсюду неуклонно, сжимается пространство, потому щедроты памяти с изъянами порой: однажды в графстве Мора, канув в тьму (полгорода, полпустыря, москитов рой) и в Западной Вирджинии однажды (дорога краснопыльная меж садом фруктовым и дождя вуалью) жажды не утолил; пронзила дрожь досадой, тем русским нечто, что вдохнул давно, не понимая впрочем. Прелесть быта ребенок спал и дверь была закрыта. Что ж, фокусник сбирает причиндалы канат волшебный, носовой платок, с подтекстом рифмы, клетка, чудо-песня. Скажи ему, что фокус устарел. Но тайна остается нераскрытой. Препятствия, смеясь, сорвут итог. Как скажешь ты "приятный разговор"? По-русски как ты скажешь "доброй ночи"? О, может быть: Bessonnitza, tvoy vzor oonyl i strashen; lubov moya, otstoopnika prostee. (Бессонница, твой лик дик, ненакрашен, моя любовь, грех лютый отпусти.) 21 февраля

АПОЛОГИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

Как это ни звучит банально, я пунктуален до конца: перевожу конгениально и краснобая, и глупца. Я не представлю идиота завзятым умником, отнюдь, моя первейшая забота читателю представить суть переводимого поэта, будь он шотландец иль казах… Зато ручаюсь, только это я вычитал в его глазах. В его стихах, простых и сложных, серьезных или озорных. Вас заверяю непреложно. Не бейте, критики, под дых. И вы, друзья, не обижайтесь, что не зажегся ореол, да будь ты трижды Межелайтис, — взял за руку и перевел через границу к новой бровке от старой, Господи прости, порою применив уловки, порою просто по пути. И как заботливый попутчик, как истинный интеллигент, прощусь я с мужиком покруче, а даме выдам комплимент. 23 февраля

* * *

Это небо, эти выси, солнце, что висит, слепя… Отвратительно зависеть от других, не от себя. Ты — в летах, а все неловок, жучат все тебя, как встарь… Что ж, взгляни, как энтомолог: вошь ведь тоже Божья тварь. Клещ ли, клоп, блоха — смирись-ка, каплей крови поделись… Отвлекись. Как Божья сиська ткнется в губы неба высь. Трубочкой сложивши губы, пей невидимый озон, а обиды, словно клубы, скроются во мгле времен. 27 июня

СЫН ПЛОТНИКА

(Из Альфреда Эдварда Хаусмана)

Здесь начинает палач: Здесь начинается плач. Вам — добра, меня — в нору, Живите все, я умру. Эх, лучше бы дома быть, Отцу подмочь тесать, рубить; Был бы повенчан с теслом, Спасся бы рукомеслом. Тогда б возводил верней Виселицы для парней, Зато б не качался сам, Не плакал по волосам. Гляньте, высоко вишу, Мешаю тем, кто внизу; Грозят мне кулаками, Зло разводя кругами. Здесь я, слева и справа Воры висят исправно: Одна судьбы — пути свои, Средний висит из-за любви. Друзья, дурни, зеваки, Стоит послушать враки; Взгляните на шею мою И сохраните свою. Итог печального дня: Будьте умнее меня. Вам — добра, меня — в нору, Живите все, я умру. 30 августа

СОНЕТ

(Из Уильяма Драммонда)

Блик промелькнул, но светят небеса, Грохочет гром, хоть молнии погасли, И долго помнят образы глаза, Сгоревшие давно в житейском масле: Ах! маленькая Маленькая жизнь, Ценимая тупыми существами. Живое умирает, между нами Парфянских стрел град поскорее брызнь. О что такое доблесть, разум, честь? Зачем краса и гордость увядают? Чем душу тронам золотым поднесть, В земное рабство впасть цари желают? "Жизнь — сон", — учил нас принц, не став царем, Смерть отрицая, видя смерть во всем. 9 ноября

НОВЕЛЛА МАТВЕЕВА НЕПРЕРЫВНОСТЬ

(Заметки о лирике Виктора Широкова)

Известно, что в поэзии никто ничье место не занимает и занимать не может. Но верно, к сожалению, и то, что одного пишущего можно поддержать и всячески воодушевить, изо всех сил рекламируя его продукцию и задорно противопоставляя его тем, кто якобы поплоше. А другого можно, попросту говоря, затюкать. Замять его опыт. Замолчать (или даже выкрасть) его достижения и находки. Отнять у человека ВООДУШЕВЛЕНИЕ! Унизить его в собственных глазах и в глазах своего призвания. Сделать немыслимым и невозможным его разговор с Читателем.

Говорят, правда, что поэт и на необитаемом острове — поэт. Тонко подмечено! Но ведь это — на необитаемом! Насчет которого он знает точно, что не встретит там ни критиков, ни читателей и, — кроме, может быть, птицы с нижеследующим названием, — никаких других пересмешников. Ну, а если всяк остров сегодня обитаем? А если сама "необитаемость" перенаселена? А если недочет людского понимания не восполняется для нас даже и преимуществами настоящего одиночества, — что тогда?

Поэт Виктор Широков считает, что так называемой "стадионной поэзией" 1960-х годов были вытеснены из литературы целые последующие поколения исправно работающих поэтов. И что была, таким образом, искусственно прервана ТРАДИЦИЯ современной литературы. Мне-то, впрочем, кажется, что виной тому не только стадионная лирика: широк стадион, — остальной мир (с его влияниями) и того шире! Но, так или иначе, а ходовые табели о рангах, невглядывание в движение дарований, пренебрежение к ним — сделали свое черное дело.

Нельзя не согласиться с Виктором Широковым: такое положение в поэзии неестественно. Оно и впрямь дико, когда в живой жизни мира образуются, таким образом, беззаконные пустоты. Но не зря слово "вакуум" Широков произносит иронически: ведь уж кто-нибудь да обитал же и в этом "вакууме"! и после тех же стадионных трибунов и даже еще во времена их первых побед… правда, когда некоторые их гонители стали выдвигать — им в назидание каких-то своих "тихих" (благо, что не буйных! — сказали бы тут психиатры!) — это тоже была — и неправда, и… немножко противненько! Искренность или двуличие? — вот что, казалось, должно было всерьез интересовать общество, — а причем здесь "тишина" или громкости? Какие странные вообще оценки применяются иногда к стихотворцам! И неужели эти оценщики (или ценители) всерьез полагали, что, обзывая кого-то "тихим", делали ему навек осчастливливающий комплимент?

Ведь ежели голос твой тих, и правду твою вряд ли расслышат. (Другое дело — когда ты шепчешь намеренно. Чтобы совесть не пробуждать, — пускай выспится!) И неужели кому-то вправду верилось, что, так сказать, разные ТИХОНИ куском тишины нос громкоговорителям утереть могут?! Не верю, что верилось. И на этом месте спешу отключить сей вопрос от сети, дабы начать разговор… — о ком же? О том самом Викторе Широкове, который — в числе других, отмененных некогда поэтов — (считалось ведь, что и отменять можно!) долгое время оставался (воспользуюсь его выражением) "вне преемственности". Правда, сейчас его сочинения печатаются шире и становятся все более заметными в пестроте общенаговоренного. Видимо, сыскались все-таки истинные ценители давно неслышимого Слова. И то! — ведь надо же спорить со злой судьбой! Надо называть имена не бросавших перо ни в какие лихолетья! И тогда-то, будем надеяться, "на имя наложить табу не сможет время" (Виктор Широков ""Январская эпистола". Е.В." — (то есть Евгению Витковскому).

Разумеется, не в нашей власти указывать временам — кого они должны, а кого не должны выбирать и в лицо помнить. Все и тут делается ведь само собой, если только этому НЕ МЕШАТЬ. А запоминается на потом и, — что столь же немаловажно, — становится заметным сейчас именно тот, кто и сам не забывчив! Именно памятливый поэт.

Что ты вспомнишь потом, — (спрашивает себя Широков или его герой, а это, наверное, одно и то же), — Эрмитаж или Русский музей? Невский в бликах витрин или строгий Васильевский остров? Ты здесь шел наугад, ты не предал старинных друзей: много новых обрел, а ведь в возрасте это непросто. Возвращайся сюда. Не жалея ни денег, ни сил; ты же бросил, прощаясь, монетку в балтийские волны…

Кажется, кто не заверял нас — в рифму и без рифм, — что друзей не предал? Но сомнения в правде слов автора "Петербургской элегии" были бы глубоко ошибочны; и не только потому, что содержание большинства вещей Широкова автобиографично и фактологично; не только потому, что само ЗВУЧАНИЕ его стихов внушает доверие. Поэту невольно веришь и потому еще, что ему присуща всяческая самоирония. И не всякому храбрецу доступные действия самообличения, написанного, надо сказать, в злейших красках! А ведь уж если человек находит в себе силы публично, через стихи, пригвождать себя "к позорному столбу Славянской совести старинной" (выражение Марины Цветаевой), то, наверно, он знает, о чем говорит, когда (изредка, для некоторого разнообразия) признает за собой и что-то хорошее тоже.

Право же, кто ознакомится, скажем, с большим стихотворением Широкова "Стыд", навсегда поверит и "Петербургской элегии", и всему вообще, выходящему из-под пера этого автора.

Я не из нужд занудства и празднословия так задержалась на этом вопросе, вопросе искренности. Дело в том, что он слишком важен. Важно не то — громко и много поэт говорит или тихо и мало. (См. выше — о буйных и о "тихих"!) Важно то, насколько большие проблемы он подымает и насколько при этом правдив и честен с самим собой.

О стихотворении Широкова "Стыд" (намеренно выполненном в размере лермонтовского "Мцыри", — размере, теперь, наверное, навсегда исповедальном!) многое можно бы сказать, но… Только-только приготовилась я сообщить: на каких страницах и под какой датой находится необычная эта исповедь, как спохватилась; ведь и самое книгу стихов Виктора Широкова пора наконец назвать. А вот это я исполняю, увы! — не очень охотно. Признаться, мне не кажется достойным лучших стихов книги такое название ее, как… "Слюни Аполлона". Как-то и за Аполлона обидно и за поэта — тоже! Насмешки над собой — они иногда и впрямь хороши и полезны. Но возможно, что не худший из древних богов тут был бы шокирован: "Вы уж хоть меня-то не впутывайте!" — мог бы он тут сказать. Или же отпустил бы какое другое колкое замечание…

Я так и не сумела для себя решить: оправдывается ли такое название книги помещенным в ней одноименным стихотворением. В котором слюна Аполлона (все же, думалось бы, молниеподобная!) приравнивается… к вороньему помету! Но достоверно то, что эти стихи не праздны, что самый их скоромошливый тон серьезно выстрадан и что, минуя принятые штампы суровости, они с негодованием вопиют о главном: "….ходит двориком обычная ворона. Вот тебе, поэт, подарок Аполлона. Вот тебе, мой друг, сегодняшняя муза! Был ты жителем Советского Союза, а теперь глядишь, страны не узнавая, на пустынное посольство Уругвая…"

Резкое, нескромное, злое обличение и самообличение это сродни исповедным стихам "Стыда" (до которых я все же надеюсь в этих заметках дойти), и воистину: "…ты сегодня многое отдашь, чтоб разгадать явление эринний"! Ибо здесь ВЫГОВОР: и властям, и новым завоевателям нашего государства; выговор со стороны простого гражданина, хотя и поэта. Так же непосредственно мог бы высказаться нынче (исключив, может быть, лишь тему Аполлона) всякий простой обездоленный человек. Но ведь, однако ж, и самому себе выговор! Персональный, и, так сказать, с занесением в протокол: "А с чего тогда подался в Дон-Кихоты, если спорить с ветряками нет охоты?"

Вот ты, однако ж, поди и поспорь с ветряками-то! Если ТЕ были только бессмысленны, а эти-то, новые — злонамеренны. Если к тому же все мешки с зерном, вся бьющая наотмашь техника, да и все вообще СРЕДСТВА ПРОИЗВОДСТВА (как тут не вернуть себе доверия к Марксу?!) — на ИХ стороне?! На стороне Ветряков, а ты — безоружен! Дон Кихот не добился от мельниц толка. Но хотя бы воображаемый толк — был. Воображаемый, но ГЕРОИЧЕСКИЙ толк. В больном воображении, но представимый. А тут ведь его и в диком сне вообразить себе невозможно. Посему донкихотство теперь другое, — еще более непонятное для всех. Но оно есть."…есть, есть пламя под золою, рука усталая тверда. Я верю, что отрину злое и вспыхнет новая звезда". (Не Вифлеемская ли звезда, всегда новая?! О ней тоже имеются в книге стихи.)

Не только нынешним, — и Советским временам от Виктора Широкова достается иногда по заслугам. Но тогда было хотя бы проще выяснить, насколько ты сам своим бедам повинен, а насколько — другие; легче было отделить в этом смысле злаки от плевел. И когда поэт в открытую признается: "я убиваю жизнь свою" ("Стыд"), это, по-видимому, признание по следам все же дореформенного периода. (Правда, сдается мне, что Советская власть с треском захлопнулась еще при Брежневе.) Но так или иначе, а признание, конечно же, дореформенное. По всему своему духу и тону, и независимо от реальных дат. "Я убиваю жизнь свою"… Допустим. Но ведь же ТЕПЕРЬ, в постреформаторстве никому нет нужды собственную жизнь убивать: без нас найдется, — кому это ЗА НАС проделывать! Поневоле благословишь время, трудное и по-своему безобразное, но когда человек был еще настолько в себе властен, что хотя бы уж свою достоевщину знал в лицо; время. Когда "самоедство" наше знало еще свой более-менее точный адрес… Когда мы еще настолько располагали собой, что и сами себе вредить успевали!

В этом смысле (и не только в этом) "Стыд" Виктора Широкова заповеден и очень традиционен. Таковы же во многом и его другие стихи. В ОБСТАНОВКЕ их (или, если угодно, в их атмосфере) нами еще не утеряно, еще просматривается, еще ясно: что человеку можно, чего нельзя. И ему все еще очень плохо, если он знает, что преступил дозволенное (или считает, что преступил). О, скоро мы перестанем это знать, — все смешается, как "в доме Облонских"; все будет можно, если это плохо! И ничего нельзя, если хорошо, если как-либо еще с памятью благородства связано. Торопись же, лирик; спеши признаваться в том, что для тебя суть предосудительно: еще есть время! Еще существуют, еще не до конца добиты, может быть, люди, которые это поймут!

…Я мало, в сущности, успел. Я не был мудр и не был смел, и даже скромный гений свой не смог возвысить над землей. Таких, как я, хоть пруд пруди, нас ждет безвестность впереди, да сам я, впрочем, поутих и мало верю в то, что стих вдруг над землею воспарит и имя вознесет в зенит…

Кстати сказать, когда человек вот так (и даже еще беспощаднее) сам себя ругает, — будь то герой стихов, будь то сам поэт, — как-то неловко эту ругань за ним повторять и его в ней поддерживать. Однако же мы еще посмотрим: вправду ли такими авторами, как Широков, можно "пруды прудить"?!

…Пускай, крещен и причащен, а все же в чем-то не прощен, — говорит поэт в другом месте той же исповеди. И вот… — Так кто я, бедный атеист? Замаран все же или чист? К чему иду? К чему приду? Неужто к Страшному Суду? Мне кажется, что Страшный Суд не только в том, что там спасут или убьют, а в том, что стыд, как боль безмерная, пронзит…

Стих, только-только обманчиво простой (стих верующего "атеиста"), постепенно сложнее, уплотняется и, — не правда ли? — в то же время звончеет, подымаясь, как по лестнице, к самой сути:

Мне кажется, что я иду скорее к Страшному Стыду, где тело, словно волчья сыть, не сможет, брошено, остыть, пока душа, раскалена, не осознает — в чем вина. (Разрядка моя. — Н. М.)

Да. Вот где, как мне представляется, самый центр творчества Виктора Широкова! Не столько Страшный Суд, сколько Страшный Стыд ждет человека там, за чертой! На мой взгляд, это большое открытие!

Нет выхода, есть только вход. И да спасет нас от невзгод рука, втолкнувшего сюда для обретения стыда.

Так завершает Виктор Широков свое стихотворение (1989 г.), написанное, как сказано уже, в ритме "Мцыри", ибо и это — исповедь. Но как различны устремления двоих героев! Если байронический варвар Мцыри, — этот старинный, так сказать, экстремист, рвется из кельи на дикую волю, то новый (широковский) Мцыри стремится, наоборот, — от своеволия и своенравия в келью самосознания и познания себя в Боге. Ибо современный наш экстремизм (которому ЗРЯ кажется, будто он от Байрона да от Лермонтова есть-пошел!) противен Богу и Природе, и, естественным образом, опостылел поэту.

Но вот нам, однако, и вакуум! Вакуум — и те, кто в нем был так долго прописан… А неплохо ведь пишут люди "Вакуума" — аж со времен Аввакума!

Здесь можно было бы и точку поставить, так как, вроде, найдено (и, по возможности, процитировано) главное. Но нет! Палитра художника всегда богаче, может быть, даже самой важной из своих отдельных красок, — сказала бы я (кабы краски И НА ХОЛСТЕ можно было рассматривать по отдельности) — и не хочется так уж сразу обрывать изыскательскую речь об авторе, сделавшем, на мой взгляд, не одно открытие в лирике.

Послушаем же его в качестве виртуоза письма! — в такой, например, вещи его, как "Мед воспоминаний", — играющего на одной струне, как на многих, или на многих, как на одной… прочтем и перечитаем поэта, могущего с изяществом хулиганить, сочиняя палиндромы и СПЛОШНЫЕ (я так назвала бы их в силу СПЛОШНОЙ рифмы) — сонеты. Послушаем автора новых слов — типа "огнезарный" и неожиданных образов, — как "кириллица берез"… обратим свое внимание на человека, способного ворочать глыбы насущных проблем общественных и вдруг… сказать, как спеть:

Санчо в пончо едет по ранчо, напевая песенки звучно. Вот и небо над ним прозрачно, травы в рост ударились тучно.

Местами легкость песенки спорит с почти рассудочной плотностью стихов, как полувоздушный ландшафт — с габаритами всадника:

Я поехал бы в Аргентину серебро искать с перепою, но, чтобы не портить картину, все ж закончу той же строфою: Санчо в пончо едет по ранчо… (Из стихотворения "Антипод")

Есть авторы, сочиняющие таким тоном, словно делают нам великое одолжение! Властностью, пафосом "избранничества" разит от всей их манеры, величественным презрением к "быдлу"… (Они, верно, забыли, что быдло — это не простонародье, как хотелось бы им считать и верить, а средний класс на стадии выскочек)! С каждым выходом в свет новых стихов подобного сочинителя невольно удивляешься: — Небо! Неужто это стихописующее снова к нам снизошло?! Практика же Виктора Широкова, подход его к задачам стихосложения дает душе отдохнуть от названных видов зла. Как человек, поэт и философ, он всегда держит сторону людей, невинно гонимых, среди которых есть и Санчо, но аттестуемых почему-то как "быдло"! И в своей "Тусовке", например, говорит: "…инцидент исчерпан; и вновь, как манекен, стоит в протесте тщетном чудак-абориген"… Ни в одном отрывке стихов, ни в одном слове поэта нет даже и тени дерзкого отношения к другим и гордо-ласкательного к себе самому. С открытой нотой преданности, с горячностью, часто и с неуверенностью, — всегда, как в первый раз! — обращается он к своему Призванию. Не скрывая сомнений, метаний… И этот отказ от хитростей величавой позы (даже не отказ, а простая невозможность подобной позы) дает дополнительную свежесть находкам поэта, сообщает редкую целостность мелодике стиха:

…Вербы нежно-бархатные почки, грубая кириллица берез ранней смерти не дают отсрочки, только душу трогают до слез. Милая забитая Отчизна, шел к тебе я по колено в грязь. Ты меня встречала укоризной и по роже била, осердясь. Все равно люблю твои наветы и советы глупые люблю. Песни те, что петы-перепеты, все равно без устали пою. В тесноте, да все же не в обиде, в нищете, да все-таки в чести, мы с тобой еще увидим виды. Выберемся, Господи прости. ("Ветреная изморозь акаций…")

К чему-то здесь можно бы и придраться, но убедительная звукопись, идущая от непосредственности — налицо.

Впрочем, себя Виктор Широков отнюдь не рассматривает как Страну Утренней Свежести или, хотя бы, как человека есенинской школы. (Что отчасти, но было бы тоже верно.) Наоборот! — он прочно обосновывается среди кабинетных лиц и вот что говорит о себе в стихах, посвященных Леониду Мартынову: "И все-таки живет мерцание, что я наследовал ему не только пресловутой книжностью". Книжность? Она и снова она?! А вот не надо бы нам верить обзывательствам и соглашаться на ярлыки! Потому что обвинение поэтов (со стороны критики и некритики) в "книжности" — это ведь тоже недурственный прием прерывания большой Традиции, пресечения Преемственности, подсекания крыльев под корень — у людей наиболее нравственных, — не самых беспамятных то есть! И ведь до чего допрыгались! До того, что и в школах теперь никакой больше "книжности" нет, а только одна порнография!

Вроде как, соглашаясь быть зряшно обозванным, Широков-то, впрочем, и сам оценивает эту "книжность" как "пресловутую". Видимо, недаром? И (завзятый вообще наговорщик на себя самого!), видимо, недаром с таким упрямством выказывает он своему "недостатку" верность:

И, как составы, несчетные книги, их перечесть не сумею вовек!

Показательно, что само слово "книжность" (в значении уничижительном) зародилось не так давно! И чуть ли не вместе с попытками всеобщей и полной манкуртизации нашего общества и литературы.

Всемирную забывчивость, точно "всемирную отзывчивость", в добродетель возвести старались! А между тем то, что на устах невежественного (или притворяющегося невежественным) критикана называется "книжностью", есть (при не замечаемых им удачах) всего лишь АПОЛЛОНИЧЕСКОЕ НАЧАЛО в творчестве, противоположное ДИОНИСИЙСКОМУ. Вот, да и только! Первому (аполлоническому) и следует зачастую тот же Виктор Широков. Хотя — вольно или невольно — наследуя Пушкину (этому, можно сказать, пропорционально смешанному аполлоно-дионисийцу!), поэт платит дань так же и второй из названных школ. (Или направлений, если угодно.)

Правда и то, что именно дионисийство в практике нашего автора выглядит, как мне кажется, наименее привлекательным. Это там, конечно, где он идет на известные уступки "моде", то есть порчам времени. А ведь в этом он не одинок! Так и хочется иной раз обратиться к поэтам-ругателям (если в остальном они ярки или справедливы): — побойтесь Бога! Да. Жизнь нынче безобразная. Но зачем же делить с негодяями, проходимцами, испортившими ее, их словарь, их бесстыжие "ценности"? зачем ублажать их слух сладкими для них речами и звуками? Зачем (с той готовностью, с какой всех толстосумов мы сегодня так спешим назвать почему-то "новыми русскими"!!!) — подпевать еще и современному сквернолюбию? (Так я это иногда называю.) Коли вам и самим видны злые замашки вербовщиков, — зачем вербоваться? Оставьте-ка их лучше на голодном пайке, это им не повредит. Никто и так не сомневается, что у них на уме одни гадости…

Нельзя выразить через мовизм — благородное негодование. И вообще достойное через недостойное выразить нельзя. Хотя бы уж поэтому — негоже людям думающим и честным попадать иногда в ногу, во един шаг — со злонамеренными мерзолюбами, со стихотворцами-физиологами в частности, с хитрецами, открывшими для себя неслыханное удобство: избирательности в грехах. У них-то, впрочем, и выхода иного нет, как только опираться на гнилые подпорки! Но с чего они взяли, что в день Страшного Стыда (см. стихи Виктора Широкова) одни грехи им зачтутся, а другие — нет? Не зачтутся грешникам только потому, что они их своим ногтем отметили? Но Господь Бог сие самообъявленное "сотрудничество" с Ним может ведь и не одобрить. Вот и спрашивается: для чего настоящему поэту (каким я без сомнения считаю Виктора Широкова) пополнять собою их унылые, поразительно однообразные ряды?

Чтобы позже, мучась от тоски, распроститься с нажитым хозяйством,

не об этом (а получается, что и об этом) говорит Широков в "Оде на совесть"; и продолжает:

Но занозы совести остры. Не спасут любые рукавицы. Ни рубанки и ни топоры гладко не затешут половицы. Не утешат, не утишат зуд совести, мук нравственных, коллизий вечных, и от судеб не спасут ни при соц., ни при капитализме.

Да. Это-то, впрочем, относится к значительно более широкому кругу забот, совести подлежащих, нежели сфера нескромной откровенности и ругательств. Но именно все, а не какую-то часть, должна бы вмещать эта тема.

Признаться, не все писатели, коим Виктор Широков делает великолепные подчас посвящения, мне по душе. Насчет некоторых из них я сказала бы "Гм", насчет иных — "Брр!", но как-то не хочется уделять им здесь лишнее (не лишнее!) время. Зато в посвящениях Л. Мартынову, Н. Глазкову — я гораздо охотнее ловлю созвучия и находки! А то, что даже ДВА стихотворения Широков обращает к удивительному Евгению Витковскому, — неисчерпаемому открывателю в истории литературы, яркому, но до сих пор неоцененному, мне кажется, по заслугам прозаику, дивному переводчику поэзии, остроумнейшему собеседнику и эрудиту, а сверх всего — современнику нашему, — особенно обрадовало. Воистину:

На имя наложить табу не сможет время!

что в книге Виктора Широкова обретает — в связи с названными посвящениями — двойную силу.

Сравнительно небольшая — в 158 страниц — книжка Широкова вместила в себя множество различных сторон его таланта. Множество подходов к возможностям письма, со всеми попутными автопортретными воплощениями и перевоплощениями, с хулиганствами, с игрой то веселой, то грустной… здесь мы видим стихи, сочиненные за десять лет (с 1989 по 90-е годы включительно). И можем проследить картину изменений, вкравшихся за это время в авторскую стилистику и тематику (если, конечно, можно вкрасться открыто)! При всем при том раздел 1995 года представляется мне самым сильным: жаль, что так мало я успела из него процитировать! Жаль вообще, что "нельзя объять необъятное", что нет времени поговорить, например, о широковских переводах, также включенных в книгу, — (лучшими бы я назвала переводы из Китса!) И даже о, видимо, особо важном для автора (а, может быть, и для нас) большом стихотворении "Редактор, читатель и поэт", уже в названии которого слышится влиятельная классика. (Но здесь ведь нам предложен для размышления сугубо современный вариант вечных вопросов литературы)… Не удается пока сказать ни об интереснейшей прозе Виктора Широкова, — и автобиографичной, и публицистичной, и фантастичной, а главное — очень современной! Ни об его разносторонней литературно-общественной деятельности. И мало ли о чем еще не успевается, когда рискуешь судить о развивающейся на глазах Традиции, — о творчестве движущемся, живом, самокритичном…

И это, наверное, ничего, что не "подался" поэт "в Дон-Кихоты". (Хотя, может быть, сколько-то и подался? Как знать!) И что "с ветряками" не спорит. Хотя, возможно, уже и спорит? И, авось, — не с ними одними? Потому что все равно:

Струятся бесценные зерна, и времечко мелет муку, чтоб каждый прожил не позорно, а дело свершил на веку.

(Подчеркнуто мною. — Н. М.)

Август 2002 года

ARS POETICA

Чашечка кофе в кафе "Марс". Жизнь на Голгофе не жизнь — фарс. Хочешь, не хочешь — держи форс, выпятив мощный торс. Круг повторяется — круг крут. Крепче, седок. Обхвати круп. Помни, что подешевел креп; случай давно слеп. В рифму сказал — получай балл. Не угадал — покидай бал. Скажут потом: "Человек был, Не умерял пыл". Чашечка кофе в кафе "Марс". Жизнь для поэта порой фарс. Если всерьез, то — свивать трос весь из шипов роз. 2.09.74

* * *

Фонтаны осенью — простудная забава подсвечены отсутствием листвы. То слева падают дождливинки, то справа… Фантасмагория октябрьская, увы! Я по-пингвиньи на скамеечку усядусь, со струями сыграю я в пинг-понг, пусть падает без солнца бедный градус, а, впрочем, градусник давно ударил в гонг. Пора в Гонконг, а может — в Гваделупу, там пригласить друзей на файф-о-клок, и форточку рассматривая в лупу, найти случайно шерсти рыжий клок. Как далеко несет воображенье! Меня всегда заносит не туда, зато в итоге есть стихотворенье, продукт не только моего труда. 18 октября

Спасибо за "Веретено судьбы" и за надпись на нем. Наконец-то Самиздат стал законным, печатным и тиражным. Книга хорошая, с добротной поэтикой, с верными суждениями о себе и о жизни. Многое мне по душе.

Давид Самойлов

Благодарю Вас за стихи Ваши. По тональности они мне очень близки, мне все время чудится за ними энтузиазм Василия Каменского. Вы и родом, кажется, оттуда же. Энтузиазм, радость в стихах — сейчас редчайшее свойство. Обычно мы видим в стихах какие-то наркотические вскрики, а у Вас все естественно и чисто.

Виктор Соснора

"Веретено судьбы"… получил. Книжку прочел с интересом. Мне кажется, она Вам удалась, у нее есть свое лицо. По содержанию она многообразна — и в то же время она как бы едина в себе. Есть в ней внутренняя цельность. Поздравляю Вас с этой книжкой!

Вадим Шефнер 

Примечания

1

Свети-Цховели — храм, памятник древней грузинской архитектуры.

(обратно)

2

Чукуртма — дочь художника Л. Гудиашвили, персонаж многих его картин.

(обратно)

3

Жизнь коротка (лат.) (ссылки были утеряны в электронном файле, прим. редактора fb2)

(обратно)

4

Дословно "Конец века" (фр.), в России известно как "Серебряный век". (ссылки были утеряны в электронном файле, прим. редактора fb2)

(обратно)

Оглавление

ОТ АВТОРА

ИЗ ТБИЛИССКОЙ ТЕТРАДИ

ИЗ ЦИКЛА "ЧЕРНЫЕ СТИХИ"

ИЗ МАЛЕЕВСКОЙ ТЕТРАДИ

Из книги "РЯБИНОВАЯ ВЕТВЬ"

Из книги "ЗВЕЗДНЫЙ КОВШ"

Из книги "РУБЕЖ"

Из книги "ПОИСКИ ВЕСНЫ"

ДУБОСЕКОВО, ПОЛЕ БРАННОЕ

Из книги "ПРОЩАНИЕ С ДОМОМ"

Из книги "БЕЛЕС"

Из книги "ЛИЦА ДРУЗЕЙ"

Из книги "ВЕРЕТЕНО СУДЬБЫ"

Из книги "Только любовь"

Из книги "30 СТИХОТВОРЕНИЙ"

Из книги "СЛЮНИ АПОЛЛОНА"

1990 

1991

1992

1993 

1994 

1995

1996

1997

1998

1999

НОВЕЛЛА МАТВЕЕВА . НЕПРЕРЫВНОСТЬ . . . . .

Реклама на сайте