ХОРХЕ РОХАС
Перевод с испанского Евгения Дащинского *
Дым моей трубки
Уже не дым из трубки льет, а мысль
уносят тихо голубые лани
туда, где исчезаешь ты, где высь
уткнулась куполом в дно мирозданья.
И вот в конце пути воспоминаний
нас кутает единый силуэт
в свои одежды из незримых тканей,
и шаг мой будит твой уснувший след.
Сплелись объятья, словно мрак и свет,
но кровь моя в твоей не дышит вене,
и вот уста дают устам обет
единства, сна и вечности мгновений.
И свет от нас бежал одною тенью,
когда заря вдруг рухнула с вершин,
ведь берега мои, став на колени,
обняли озеро твоей души.
Я все любовь отдать тебе спешил
но нет тебя — и вот, прощаясь, тонет
твой горизонт в рыдающей тиши
и ветер плачет в онемевшем звоне.
Дым умирал. В его застывшей кроне
я прятал плоть твою, но он с собой
унес тебя в своих густых ладонях,
обряженную грустью голубой.
О тебе
Здесь твой уход застыл, теплом звеня.
Как в аромате — прелесть первоцвета,
взлетит на стебле моего сонета
твое соцветье плоти и огня.
Ты свежим соком хлынула в меня,
в мой голос, как в ручей росы и света
иль первых слез хрустальная комета,
укравшая с небес остаток дня.
Ты, как волна, творящая из лени
на вздрогнувшем песке свой зыбкий след,
то сном придешь, то явью. Лишь мгновений
глухая пыль поднимется в ответ;
цветешь теплом в моей набухшей вене,
как в аромате — чистый первоцвет.
Сонеты о четырех стихиях
I
Ветер
Соткав холсты из воздуха и влаги,
рядишь деревья в пышный туалет,
и листья ткут на нем незримый след,
упав из крон, как сброшенные флаги.
Во мрак на острие студеной шпаги
вслед за тобой вонзается рассвет,
и, просыпаясь, хрупкий первоцвет
под солнцем нежится в сыром овраге.
Обитель звуков, музыки ручей;
взмах твоего крыла подарит птице
полет в тиши невидимых морей.
Воздушный лес, пристанище зарнице;
и сквозь его плывущий свет теней
летит душа в хрустальной колеснице.
II
Земля
Безбрежна, спишь под сенью небосклона,
хранят деревья твой спокойный сон,
желанна и любима. Вечный стон
любви скрывает голубая крона.
Сокрыто водами младое лоно;
ничто не может нанести урон
твоей красе — неколебим твой трон,
незыблема цветущая корона.
Знаком мне шепот ивы над стремниной,
твоя трава, пробившая песок,
чтоб ветру стать прохладною периной,
и холод твой, когда горит Восток
и ты, ленивая, своей долиной
из яблока упавшего пьешь сок.
III
Вода
Невеста юная — когда ты ждешь
касанье губ, чтоб их наполнить лаской;
младенец спящий, ублаженный сказкой, —
когда кувшин твою покоит дрожь.
Когда с небес густым дождем сойдешь,
тебя мир встретит песнею и пляской,
и колос задрожит над пашней вязкой,
когда вонзишься в землю словно нож.
Средь камышей, меняя путь умело,
спешишь на жажду ланью голубой —
и вот в моих ладонях заблестела…
Когда тебе захочет кто порой
придать иную форму — тут же смело
бежишь вперед, чтоб снова стать собой.
IV
Огонь
Ревут огнем взбешенные стремнины,
ветра дерутся за горящий трон,
и черный пепел стаями ворон
о небо давит в крошево рубины.
Когда вода со свистом гильотины
кромсает пламя, чтоб согнуть в поклон,
разишь врага — и вот шипящий стон
доносится из огненной трясины.
Танцуешь в искрах пьяного каскада,
и воздух колется в слепящий рой
под натиском гранатового града;
и душу грешника встречает твой
багряный ангел смерти в чреве ада
и рыжих саламандр кровавый вой.
Море
Вот море! И дрожит перо поэта!
Ему всегда служить я рифмой буду!
В нем каждый всплеск волны подобен чуду:
таит звезду для путника-корвета.
В нем месяц — полуголая планета —
горит, как город, павший в тьму-запруду;
и на его груди в златую груду
заря и день ломают копья света.
То тину цедит пьяными губами
и ночью, сытое, глухое, душу
покоит в возведенном ленью храме.
То вдруг свою грохочущую тушу
обрушит на пловцов и в диком гаме,
ревя, ослепшее, ползет на сушу.
Элегия
Ее не тронет пыль. Тепло одета
в холодный воск нагрянувших теней;
и прядь не упадет снопом огней,
не тронет ледяного силуэта.
Забылись сном до будущего лета
тюльпаны белотканые над ней,
у бледной плоти, спящей средь корней,
украв снега увянувшего цвета.
Душа и Время, пусть в ее покой
забвение, омывшись в чистом стоне,
вольется молчаливою рекой.
Над гробом зарыдает тополь в кроне,
мгновенья прорастут над ней травой —
и прошлое протянет ей ладони.
Урок об окружающем мире
Вот небо бирюзовой высоты,
а вот звезда и синь в шелках тумана,
а вот цветок, вот яблоко румяно,
вот слезы матери, беззвучны и чисты.
А вот пчела, ей дарят мед цветы,
а вот ягненок, вот его поляна,
вот белый снег лежит, он выпал рано,
а вот ручей бегущей красоты.
А вот свеча и мотылек над ней,
вот древо, что нам дарит соки-слезы,
а вот закат и поздний соловей —
все для тебя! Все, кроме глупой прозы, —
о том она, что острый шип скорей
напомнит боль нам, а не прелесть розы.
Одиночество
Оно всегда срывает маску там,
где роза жгла иль слово остывало;
оно творит из сумрака устало
в уснувшем прошлом свой безлюдный храм.
Оно воспоминаньем входит к нам;
за каждой сутью с самого начала
дороги бытия и до финала
оно бредет в молчанье по пятам.
Оно наполнит теплой грустью рану;
целуя в губы горечью густой,
оно подобно жухлому дурману.
Счастливый миг, взлелеянный мечтой,
сошьет из одиночества сутану,
лишь скиснет наслаждения настой.
Сердце
Из ярких звезд, что росы целовали,
мечтой поили утренний ручей,
одна мне жажду отворила далью —
и сердце кровью жгло в груди моей.
И шорох вод, глухим стеклом набухший,
в мой хрип пролился, как густой елей,
и музыку на душу мне обрушил —
и сердце кровью жгло в груди моей.
И горизонты обращались в злато,
когда бутоны белых орхидей,
раскрывшись, полыхнули ароматом —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Звезда, цветок, деревья, камень, слово —
я познавал природу, суть вещей,
я видел мир, и все мне было ново —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Из высоты, назревшей тишью в кроне,
где шелестит дыханьем арф Орфей,
мне спящий лист спускался на ладони —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Багровый плод под солнцем одиноким,
объятый паутиною лучей,
сквозь пальцы убегал горючим соком —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Я лесом, морем жаждал насладиться,
чтоб зазвучала песнь моя сильней,
и шли ко мне закаты, зори, птицы —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Росинкой, порожденной на рассвете,
сошедшей на распахнутый кипрей,
была моя судьба, и дрогнул ветер —
и сердце кровью жгло в груди моей.
И слезы, сотворенные не болью
(то просто след отхлынувших дождей),
упав с ресниц, вдруг помутнели солью —
и сердце кровью жгло в груди моей.
На спинах волн бегущими кругами
сплелась моя душа с душой твоей,
и клекот моря умер между нами —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Вся плоть моя любовью пламенела,
когда куст розы, словно жала змей,
вонзился острыми шипами в тело —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Я хрипу своему в рубцах и шрамах,
своей любви, познавшей апогей,
желал судьбы, саднящей в вечных ранах, —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Моя мечта мне подарила крылья,
полет и небо, даже эмпирей
не мог мне дать такого изобилья —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Вино из ягод моего веселья
вдруг от тоски, как от плохих дрожжей,
прокисло, обернувшись горьким зельем, —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Во мраке я бродил ночным бродягой,
но вдруг мир новый, чище и светлей,
омыл мне тело, душу доброй влагой —
и сердце кровью жгло в груди моей.
Ода Боготе
9 апреля 1950 года
Меня у моря чудо-ароматом
седой сосны и юного цветка
сегодня обожгла ты —
и, застонав, любовь хлестала горлом,
зовя к облитым зеленью лугам.
Твоим саваннам в разъяренный полдень
несу в ладонях задремавший шторм;
моя душа и волны
на берег всходят парусом упругим,
чтоб оросить твои поля стихом.
Дыханием небес лицо и руки
мне опали, чтоб клокотала кровь;
пусть огненная мука
мне вены отворит, когда твой голос
меня зовет густым кипеньем слов.
Хочу в твою испуганную морось
вспорхнувших голубей опять войти;
я так хочу еще раз
губами утонуть в студеной грусти,
упавшей яблоком с твоей зари.
Люблю твой ветер — льда и воя сгусток, —
вспоровший небо каменный Восток;
люблю, когда распустит
твой эвкалипт всклокоченную гриву,
спеленутый туманом в белый шелк.
Люблю твои распахнутые ивы,
где, кутаясь в сырое полотно,
уснул в истоме ливень,
и ягод алое столпотворенье
на сладких ветках детства моего.
Я пред пшеницей преклоню колени,
чтоб, как крестом, зерном грудь осенить;
и я, твой вечный пленник,
хочу упасть, как золотые росы,
на твой уснувший в статуях гранит.
Твой камень стал, взлетев, опорой грозам;
к его холодным каменным губам
дождем припали звезды.
И к Богу поднимаются соборы,
когда творят их руки и мольба.
Ты — меч, карающий врага и вора,
надежный щит для друга, храм, где смерть
не саваном багровым,
а розами горячими укроет
усопшему очей немую медь.
О Богота, даешь приют изгою,
заблудшего пускаешь на постой
и сыновей покоишь
на каменной груди, омытой ветром,
ворвавшейся в высь Девой и Христом.
Ты нерушима, и ничто на свете
не тронет честь твою — бессмертный дух
таишь в своих столетьях;
пусть сохранят тебя рубцы и шрамы,
познавшие сталь ярости и мук.
И кипарисом, вскормленным дождями,
под небом прорастет твоя судьба;
и пусть обнимет пламя
твои мечи и каменные латы,
не пеплом заплатив тебе, а златом,
кующим блеск для твоего герба.
Комментарии
Хорхе Рохас (Jorge Rojas, род. в 1911 г.). Юрист по образованию, академик Колумбийской академии языка, один из основателей и видных участников поэтической группы «Камень и небо», объединявшей колумбийских неосимволистов. Автор поэтических книг «Следы ее бегства» (1939), «Город на дне» (1939), «Водяная роза» (1941), «Стихи» (1945), «Парабола нового мира» (1945), «Одиночества-I» (1949), «Одиночества-II» (1965) и других.
* Хорхе Рохас — Стихи (Перевод с испанского Евгения Дащинского) // Поэзия Колумбии (М.: Художественная литература, 1991), 177-188.
3
Комментарии к книге «Стихи», Хорхе Рохас
Всего 0 комментариев