«Голубь в Сантьяго»

Могу я спросить мою книгу,

я ли ее написал?

Усталость самого измученного тела легка в сравнении с усталостью души, но если две усталости сольются в одну, — то и заплакать нету сил, а плакать хочется особенно — когда устал настолько, что не можешь плакать. Так я устал однажды…

От чего? От жизни?

Жизнь превыше обвинений. Устал я от всего того, что в ней скорей на смерть, а не на жизнь похоже. Не сразу умирает человек, а по частичкам — от чужих болезней, таких, как равнодушие, жестокость, тихонько убивающих его. Но горе человеку, если он болезнями такими заразится, тогда не только мертвым стал он сам, но, пребывая мертвым, умерщвляет. Есть в жизни много маленьких смертей, скрывающихся в трубке телефонной, когда так унизительно звонить, а никуда не денешься — придется. В моей проклятой книжке записной есть много номеров таких особых, что пальцу мерзко всовываться в диск, как будто набираешь номер смерти, как будто сейф тяжелый открываешь и знаешь наперед — в нем пустота и только чьи-то черепа и кости. В тот день я сделал несколько звонков, заранее бессмысленных, но нужных. Есть в слове «нужно» запах нужника, куда войдешь и в что-нибудь да влипнешь, так, что подошв потом не отскребешь. И я звонил, влипая в голоса, то в приторно-садистские, как мед, где столько звонки, как будто мухи, попавшись, кверху лапками торчат, то в булькающие скороговоркой, как тесто, сковородки опасаясь, трусливые пускает пузыри. О, подлое изящное искусство избегновенья что-либо решает лишь тем, что не решает ничего. И каждый раз я опускал ни с чем гантель бессильных — трубку телефона. Я должен сделать был еще звонок, но телефон, как жаба из пластмассы, такое отвращенье вызывал, что я не смог…

Доплелся до тахты, упал пластом, не в силах снять ботинки, заставил руку взять со стула книгу, раскрыл ее, но буквы расплывались. А это был не кто-нибудь, а Пушкин. Неужто и бессмертные бессильны в защите смертных?

Кто же защитит? Неужто голос в телефонной трубке сильней Гомера, Данте, и Шекспира, и Пушкина?