Максимилиан Волошин СТИХОТВОРЕНИЯ 1899–1931 ГОДОВ, НЕ ВОШЕДШИЕ В АВТОРСКИЕ СБОРНИКИ
«Случайно брошенное слово…»
Случайно брошенное слово,
Сухой цветок, письмо, портрет
Имеют силу вызвать снова
Воспоминанья прежних лет…
3 апреля 1900
Москва
«Жизнь — бесконечное познание…»
Юность — только агония
Умирающего детства.
Жизнь — бесконечное познание…
Возьми свой посох и иди! —
…И я иду… и впереди
Пустыня… ночь… и звезд мерцание.
<1901>
«На заре. Свежо и рано…»
На заре. Свежо и рано.
Там вдали передо мною
Два столетние каштана,
Обожженные грозою.
Уж кудрявою листвою
На одном покрылась рана…
А другой в порыве муки
Искалеченные руки
Поднял с вечною угрозой —
Побежденный, но могучий,
В край, откуда идут грозы,
Где в горах родятся тучи.
И, чернея средь лазури,
Божьим громом опаленный,
Шлет свой вызов непреклонный
Новым грозам, новой буре.
Над чернеющими пнями
Свежесрубленного леса
Шепчут тонкие побеги
Зеленеющих берез.
А в лесу темно, как в храме,
Елей темная завеса
Пахнет хвоей под ногами,
И, как гроздья, среди леса
Всюду пятна птичьих звезд.
И от карканья ворон
Гул стоит со всех сторон,
Как торжественный, спокойный
Колокольный мерный звон —
Гулкий, стройный
и унылый…
А над срубленными пнями,
Как над братскою могилой,
Тихо двигая ветвями,
Им березы шелестят…
«Мир уставшим… Мир усопшим», —
Вместе с дальним гулом сосен,
Наклоняясь, говорят…
И им вторит издалека,
Нарушая цепь их дум,
Рокот вольного потока —
Вечной Жизни бодрый шум.
Думой новою объятый,
Я стою… И мне слышны
Словно дальние раскаты
Человеческой волны…
<22 июля 1902 Неаполь>
«Я — Вечный Жид. Мне люди — братья…»
Я — Вечный Жид. Мне люди — братья.
Мне близки небо и земля.
Благословенное проклятье!
Благословенные поля!
Туда — за грань, к пределам сказки!..
Лучи, и песни, и цветы…
В полях люблю я только краски,
А в людях только бред мечты.
И мир как море пред зарею,
И я иду по лону вод,
И подо мной и надо мною
Трепещет звездный небосвод…
1902
Париж
«ВЕСНА» МИЛЛЭ
В голосе слышно поющее пламя,
Точно над миром запела гроза.
Белые яблони сыплют цветами,
В туче лиловой горит бирюза.
Гром прокатился весеннею сказкой,
Влажно дыханье земли молодой…
Буйным порывом и властною лаской
Звуки, как волны, вздымает прибой.
1904
Париж
ТЕТЕ INCONNUE[1]
Во мне утренняя тишь девушки.
Во мне молчанье непробужденной природы,
Тайна цветка, еще не распустившегося.
Я еще не знаю пола.
Я вышла, как слепая жемчужина, из недр природы.
Мои глаза еще никогда не раскрывались.
Глубокие нити связывают меня с тайной,
И я трепещу от дуновений радости и ужаса.
Меч вожделения еще не рассек моей души.
Я вся тайна. Я вся ужас. Я вся тишина.
Я молчание.
<1904>
«И с каждым мгновеньем, как ты отдалялась…»
И с каждым мгновеньем, как ты отдалялась,
Всё медленней делались взмахи крыла…
Знакомою дымкой душа застилалась,
Знакомая сказка по векам плыла…
И снова я видел опущенный локон,
Мучительно тонкие пальцы руки;
И чье-то окно среди тысячи окон,
И пламенем тихим горят васильки…
…Я видел лицо твое близким и бледным
На пурпурно-черном шуршащем ковре…
Стволы-привиденья, и с гулом победным
Великий и Вещий сходил по горе…
И не было мыслей, ни слов, ни желаний,
И не было граней меж «я» и «не я»,
И рос нераздельный, вне снов и сознаний,
Единый и цельный покой бытия…
Сентябрь 1905
Париж
«Лежать в тюрьме лицом в пыли…»
Казнимый может при известных условиях считаться живым, провисев в петле не только минуты, но даже и часы. Современная же медицина не имеет еще надежных способов для определения момента наступления действительной смерти.
Проф. П. Минаков. Рус. Ведом. № 244Лежать в тюрьме лицом в пыли
Кровавой тушей, теплой, сильной…
Не казнь страшна… не возглас «пли!»
Не ощущенье петли мыльной.
Нельзя отшедших в злую тень
Ни потревожить, ни обидеть.
Но быть казнимым каждый день!
И снова жить… и снова видеть…
Переживя свою судьбу,
Опять идти к крестам забытым,
Лежать в осмоленном гробу
С недоказненным, с недобитым.
И каждый день и каждый час
Кипеть в бреду чужих мучений…
Так дайте ж смерть! Избавьте нас
От муки вечных возрождений!
<1905>
«Город умственных похмелий…»
Город умственных похмелий,
Город призраков и снов.
Мир гудит на дне ущелий
Между глыбами домов.
Там проходят миллиарды…
Смутный гул шагов людских
К нам доносится в мансарды,
Будит эхо в мастерских…
В мир глядим с высоких гор мы,
И, волнуясь и спеша,
Шевелясь, родятся формы
Под концом карандаша.
Со сверкающей палитры
Льется огненный поток.
Солнца больше чтить не мог
Жрец Ормузда или Митры.
Днем я нити солнца тку,
Стих певучий тку ночами,
Серый город я затку
Разноцветными лучами.
По ночам спускаюсь вниз
В человеческую муть я,
Вижу черных крыш карниз,
Неба мокрого лоскутья.
Как большие пауки,
Ветви тянутся из мрака,
Камни жутко-глубоки
От дождливых бликов лака.
<1906 Париж>
«Я здесь расту один, как пыльная агава…»
Я здесь расту один, как пыльная агава,
На голых берегах, среди сожженных гор.
Здесь моря вещего глаголящий простор
И одиночества змеиная отрава.
А там, на севере, крылами плещет слава,
Восходит древний бог на жертвенный костер,
Там в дар ему несут кошницы легких Ор…
Там льды Валерия, там солнца Вячеслава,
Там брызнул Константин певучих саламандр,
Там снежный хмель взрастил и розлил Александр,
Там лидиин «Осел» мечтою осиян
И лаврами увит, там нежные Хариты
Сплетают верески свирельной Маргариты…
О мудрый Вячеслав, Χαιρη![2] — Максимильян.
Апрель 1907
Коктебель
«Дубы нерослые подъемлют облак крон…»
Дубы нерослые подъемлют облак крон.
Таятся в толще скал теснины, ниши, гроты,
И дождь, и ветр, и зной следы глухой работы
На камне врезали. Источен горный склон,
Расцвечен лишаем и мохом обрамлен,
И стены высятся, как древние киоты:
И чернь, и киноварь, и пятна позолоты,
И лики стертые неведомых икон.
<1909 Коктебель>
«Я не пойду в твой мир гонцом…»
Я не пойду в твой мир гонцом,
Но расстелюсь кадильным дымом —
В пустыне пред Твоим лицом
Пребуду в блеске нестерпимом.
Я подавил свой подлый крик,
Но я комок огня и праха.
Так отврати ж свой гневный лик,
Чтоб мне не умереть от страха…
Сиянье пурпурных порфир
Раскинь над славе предстоящим.
…И кто-то в солнце заходящем
Благословляет темный мир.
<1910>
«День молочно-сизый расцвел и замер…»
День молочно-сизый расцвел и замер;
Побелело море; целуя отмель,
Всхлипывают волны; роняют брызги
Крылья тумана.
Обнимает сердце покорность. Тихо…
Мысли замирают. В саду маслина
Простирает ветви к слепому небу
Жестом рабыни.
<22 февраля 1910 Коктебель>
НАДПИСИ НА КНИГЕ
<1> Богаевскому
Киммериан печальная страна
Тебя в стенах Ардавды возрастила.
Ее тоской навеки сожжена,
Твоя душа в горах ее грустила,
Лучами звезд и ветром крещена.
7 марта 1910
Феодосия
<2> Алекс. Мих. Петровой
Тысячелетнего сердца семь раз воскресавшей Ардавды
Вещий глухой перебой, вещая, слушаешь ты!
6 марта 1910
Феодосия
<3> Сергею Маковскoму
В городе шумном построил ты храм Аполлону Ликею,
Я ж в Киммерии алтарь Горомедону воздвиг.
7 марта 1910
Феодосия
«В полдень был в пустыне глас…»
В полдень был в пустыне глас:
«В этот час
Встань, иди и всё забудь…
Жгуч твой путь».
Кто-то, светел и велик,
Встал на миг.
В полдень я подслушал сны
Тишины.
Вестник огненных вестей,
Без путей
Прочь ушел я от жилищ,
Наг и нищ.
И среди земных равнин
Я один.
Нет дорог и граней нет —
Всюду свет.
Нету в жизни ничего
Моего,
Розлил в мире я, любя,
Сам себя.
Всё, что умерло в огне, —
Всё во мне.
Всё, что встало из огня, —
Часть меня.
Толща скал и влага вод —
Всё живет.
В каждой капле бытия —
Всюду я.
Влажный шар летит, блестя,
Бог-Дитя.
Пламя радостной игры —
Все миры.
9 апреля 1910
«К Вам душа так радостно влекома…»
Марине Цветаевой
К Вам душа так радостно влекома!
О, какая веет благодать
От страниц «Вечернего альбома»!
(Почему «альбом», а не «тетрадь»?)
Почему скрывает чепчик черный
Чистый лоб, а на глазах очки?
Я заметил только взгляд покорный
И младенческий овал щеки,
Детский рот и простоту движений,
Связанность спокойно-скромных поз…
В Вашей книге столько достижений…
Кто же Вы? Простите мой вопрос.
Я лежу сегодня: невралгия,
Боль, как тихая виолончель…
Ваших слов касания благие
И в стихах крылатый взмах качель
Убаюкивают боль… Скитальцы,
Мы живем для трепета тоски…
(Чьи прохладно-ласковые пальцы
В темноте мне трогают виски?)
Ваша книга странно взволновала —
В ней сокрытое обнажено,
В ней страна, где всех путей начало,
Но куда возврата не дано.
Помню всё: рассвет, сиявший строго,
Жажду сразу всех земных дорог,
Всех путей… И было всё… так много!
Как давно я перешел порог!
Кто Вам дал такую ясность красок?
Кто Вам дал такую точность слов?
Смелость всё сказать: от детских ласок
До весенних новолунных снов?
Ваша книга — это весть «оттуда»,
Утренняя, благостная весть…
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: «Чудо — есть!»
2 декабря 1910
Москва
<ЧЕТВЕРОСТИШИЯ>
1
Как ночь души тиха, как жизни день ненастен.
Терновый нимб на каждой голове.
Я сном души истоку солнц причастен.
Я смертью, как резцом, изваян в веществе.
2
Возьми весло, ладью отчаль,
И пусть в ладье вас будет двое.
Ах, безысходность и печаль
Сопровождают всё земное.
3
Молчат поля, молясь о сжатом хлебе,
Грустят вершины тополей и верб.
И сердце ждет, угадывая в небе
Невидный лунный серп.
4
Из края в новый край и от костра к костру
Иду я странником, без [веры], без возврата.
Я в каждой девушке предчувствую сестру,
Но между юношей ищу напрасно брата.
5
Цветов развертывая свиток,
Я понял сердца тайный крик:
И пламя пурпурных гвоздик,
И хрупкость белых маргариток.
<1911>
«Я люблю тебя, тело мое…»
Я люблю тебя, тело мое —
Оттиск четкий и верный
Всего, что было в веках.
Не я ли
В долгих планетных кругах
Создал тебя?
Ты летопись мира,
Таинственный свиток,
Иероглиф мирозданья,
Преображенье погибших вселенных.
Ты мое знамя,
Ты то, что я спас
Среди мировой гибели
От безвозвратного небытия.
В день Суда
Я подыму тебя из могилы
И поставлю
Пред ликом Господним:
Суди, что я сделал!
18 августа 1912
«Радость! Радость! Спутница живая…»
Радость! Радость! Спутница живая,
Мы идем с тобой рука с рукой,
Песнями колдуя над землей,
Каждым шагом жизнь осуществляя.
В творческих страданьях бытия
Ты всегда со мной. В порыве воли,
В снах любви и в жале чуткой боли
Твой призыв угадываю я.
Но в часы глухих успокоений
Отдыха, в минуты наслаждений
Я один и нет тебя со мной.
Ты бежишь сомненья и ущерба.
Но в минуты горечи страстной
Ты цветешь, весенняя, как верба.
<1912>
МАЙЕ
Когда февраль чернит бугор
И талый снег синеет в балке,
У нас в Крыму по склонам гор
Цветут весенние фиалки.
Они чудесно проросли
Меж влажных камней в снежных лапах,
И смешан с запахом земли
Стеблей зеленых тонкий запах.
И ваших писем лепестки
Так нежны, тонки и легки,
Так чем-то вещим сердцу жалки,
Как будто бьется, в них дыша,
Темно-лиловая душа
Февральской маленькой фиалки.
<28 января 1913 Москва>
ЛИЛЕ ЭФРОН
Полет ее собачьих глаз,
Огромных, грустных и прекрасных,
И сила токов несогласных
Двух близких и враждебных рас,
И звонкий смех, неудержимо
Вскипающий, как сноп огней,
Неволит всех, спешащих мимо,
Шаги замедлить перед ней.
Тяжелый стан бескрылой птицы
Ее гнетет, но властный рот,
Но шеи гордый поворот,
Но глаз крылатые ресницы,
Но осмугленный стройный лоб,
Но музыкальность скорбных линий
Прекрасны. Ей родиться шло б
Цыганкой или герцогиней.
Все платья кажутся на ней
Одеждой нищенской и сирой,
А рубище ее порфирой
Спадает с царственных плечей.
Всё в ней свободно, своенравно:
Обида, смех и гнев всерьез,
Обман, сплетенный слишком явно,
Хвосты нечесанных волос,
Величие и обормотство,
И мстительность, и доброта…
Но несказанна красота,
И нет в моем портрете сходства.
29 января 1913
Москва
«Снова…»
Снова
Мы встретились в безлюдьи. И, как прежде,
Черт твоего лица
Различить не могу. Не осужденье,
Но пониманье
В твоих глазах.
Твое уединенье меня пугает.
Твое молчанье горит во мне.
Ты никогда ни слова
Мне не сказал, но все мои вопросы
В присутствии твоем
Преображались
В ответы…
Ты встречный, ты иной,
Но иногда мне кажется,
Что ты —
Я сам.
Ты приходил в часы,
Когда отчаяние молчаньем просветлялось,
Тебя встречал я ночью, или
На закате… и ветер падал.
Ты живешь в пустынях,
Пути усталости вели всегда к тебе.
О, если б иначе тебя увидеть,
Если б ты пришел
В момент восторга,
Чтоб разглядеть я мог
Твое лицо.
9 июля 1914
«Плывущий за руном по хлябям диких вод…»
Плывущий за руном по хлябям диких вод
И в землю сеющий драконьи зубы, вскоре
Увидит в бороздах не озими, а всход
Гигантов борющихся… Горе!
3 февраля 1915
«И был повергнут я судьбой…»
И был повергнут я судьбой
В кипящий горн страстей народных —
В сей град, что горькою звездой
Упал на узел токов водных.
<1915>
«Чем глубже в раковины ночи…»
Чем глубже в раковины ночи
Уходишь внутренней тропой,
Тем строже светит глаз слепой,
А сердце бьется одиноче…
<1915>
ПЕТЕРБУРГ
Бальмонту
Над призрачным и вещим Петербургом
Склоняет ночь край мертвенных хламид.
В челне их два. И старший говорит:
«Люблю сей град, открытый зимним пургам
На тонях вод, закованных в гранит.
Он создан был безумным Демиургом.
Вон конь его и змей между копыт:
Конь змею — „Сгинь!“, а змей в ответ: „Resurgam!“[3]
Судьба империи в двойной борьбе:
Здесь бунт, — там строй; здесь бред, — там клич судьбе.
Но вот сто лет в стране цветут Рифейской
Ликеев мирт и строгий лавр палестр»…
И, глядя вверх на шпиль Адмиралтейский,
Сказал другой: «Вы правы, граф де Местр».
8 февраля 1915
Париж
«Нет в мире прекрасней свободы…»
Нет в мире прекрасней свободы,
Чем в наручнях. Вольной мечте
Не страшны темничные своды.
Лишь в узах, в огне, на кресте
Плененных архангелов крылья
Сверкают во всей красоте.
Свобода — в стесненном усильи,
В плененном полете комет
И в гордом молчаньи бессилья.
Смиренья не будет и нет.
Мгновенно из камня и стали
Рождается молнийный свет.
Лишь узнику ведомы дали!
10 февраля 1915
Париж
ПАРИЖ ЗИМОЮ
Слепые застилая дни,
Дожди под вечер нежно-немы:
Косматые цветут огни,
Как пламенные хризантемы,
Стекают блики по плечам
Домов, лоснятся на каштанах,
И город стынет по ночам
В самосветящихся туманах…
В ограде мреет голый сад…
Взнося колонну над колонной,
Из мрака лепится фасад —
Слепой и снизу осветленный.
Сквозь четкий переплет ветвей
Тускнеют медные пожары,
Блестят лучами фонарей
Пронизанные тротуары.
По ним кипит людской поток
Пьянящих головокружений —
Не видно лиц, и к стеблям ног
Простерты снизу копья теней.
Калится рдяных углей жар
В разверстых жерлах ресторанов,
А в лица дышит теплый пар
И запах жареных каштанов.
20 апреля 1915
Париж
«Верь в безграничную мудрость мою…»
Верь в безграничную мудрость мою.
Заповедь людям двойную даю.
Сын благодати и пасынок нив!
Будь благодарен и будь справедлив!
Мера за меру. Добро за добро.
Честно сочти и верни серебро.
Да не бунтует мятежная кровь,
Равной любовью плати за любовь.
Два полюбивших да станут одно,
Да не расплещут святое вино.
<1915 Париж>
«Широки окоемы гор…»
Марии Сам. Цетлин
Широки окоемы гор
С полета птицы.
Но еще безбрежней простор
Белой страницы.
Ты дала мне эту тетрадь
В красном сафьяне,
Чтоб отныне в ней собирать
Ритмы и грани.
Каждый поющий мне размер,
Каждое слово —
Отголоски гулких пещер
Мира земного, —
Вязи созвучий и рифм моих —
Я в ней раскрою,
И будет мой каждый стих
Связан с тобою.
14 марта 1919
Одесса
«С тех пор как в пламени косматом и багровом…»
С тех пор как в пламени косматом и багровом
Столетья нового четырнадцатый Лев
Взошел, рыкающий, и ринулся на землю,
И солнце налилось багровой дымной кровью,
И все народы мира, охваченные страстью,
Сплелись в объятии смертельном и любовном,
Мир сдвинулся и разум утратил равновесье.
Мой дух был опрокинут в кромешной тьме.
И так висящий в беспредельном мраке
Сам внутри себя, лишенный указаний
И не зная в темноте, где верх, где низ,
Я как слепец с простертыми руками
И ощупью найти опору в самом себе
Хочу.
12 сентября 1919
Коктебель
«Мир знает не одно, а два грехопаденья…»
Мир знает не одно, а два грехопаденья:
Грехопаденье ангелов и человека.
Но человек спасен Голгофой. Сатана же
Спасенья ждет во тьме. И Сатана спасется.
То, что для человека сотворил Христос,
То каждый человек свершит для Дьявола.
В мире дело идет не о спасеньи человека,
А о спасеньи Дьявола. Любите. Верьте.
Любите Дьявола. Одной любовью
Спасется мир. А этот мир есть плоть
Страдающего Сатаны. Христос
Распят на теле Сатаны. Крест — Сатана.
Воистину вам говорю: покамест
Последняя частица слепого вещества
Не станет вновь чистейшим из сияний,
«Я» человека не сойдет с креста.
Зло — вещество. Любовь — огонь. Любовь
Сжигает вещество: отсюда гарь и смрад.
Грех страден потому, что в нем огонь любви.
Где нет греха, там торжествует Дьявол.
И голод, и ненависть — не отрицанье,
А первые ступени любви.
Тех, кто хотят спастись, укрывшись от греха,
Тех, кто не горят огнем и холодом,
Тех изблюю из уст Моих!
<13 сентября 1919 Коктебель>
Л. П. ГРОССМАНУ
В слепые дни затменья всех надежд,
Когда ревели грозные буруны
И были ярым пламенем Коммуны
Расплавлены Москва и Будапешт,
В толпе убийц, безумцев и невежд,
Где рыскал кат и рыкали тиуны,
Ты обновил кифары строгой струны
И складки белых жреческих одежд.
Душой бродя у вод столицы Невской,
Где Пушкин жил, где бредил Достоевский,
А ныне лишь стреляют и галдят,
Ты раздвигал забытые завесы
И пел в сонетах млечный блеск Плеяд
На стогнах голодающей Одессы.
19 сентября 1919
Коктебель
СОН
Лишь только мир
Скрывается багровой завесой век,
Как время,
Против которого я выгребаю днем,
Уносит по теченью,
И, увлекаем плавной водовертью
В своем страстном и звездном теле,
Я облаком виюсь и развиваюсь
В мерцающих пространствах,
Не озаренных солнцем,
Отданный во власть
Противовесам всех дневных явлений, —
И чувствую, как над затылком
Распахиваются провалы,
И вижу себя клубком зверей,
Грызущих и ласкающихся.
Огромный, бархатистый и черный Змей
Плавает в озерах Преисподней,
Где клубятся гады
И разбегаются во мраке пауки.
А в горних безднах сферы
Поют хрустальным звоном,
И созвездья
Гудят в Зверином Круге.
А после наступает
Беспамятство
И насыщенье:
Душа сосет от млечной, звездной влаги.
…Потом отлив ночного Океана
Вновь твердый обнажает день:
Окно, кусок стены,
Свет кажется колонной,
Камни — сгущенной пустотой…
А в обликах вещей — намеки,
Утратившие смысл.
Реальности еще двоятся
В зеркальной влаге сна.
Но быстро крепнут и ладятся,
И с беспощадной
Наглядностью
Вновь обступает жизнь
Слепым и тесным строем.
И начинается вседневный бег
По узким коридорам
Без окон, без дверей,
Где на стенах
Написаны лишь имена явлений
И где сквозняк событий
Сбивает с ног
И гулки под уверенной пятою
Полуприкрытые досками точных знаний
Колодцы и провалы
Безумия.
12 ноября 1919
Коктебель
СИБИРСКОЙ 30-й ДИВИЗИИ
Посв. Сергею Кулагину
В полях последний вопль довоплен,
И смолк железный лязг мечей,
И мутный зимний день растоплен
Кострами жгучих кумачей.
Каких далеких межиречий,
Каких лесов, каких озер
Вы принесли с собой простор
И ваш язык и ваши речи?
Вы принесли с собою весть
О том, что на полях Сибири
Погасли ненависть и месть
И новой правдой веет в мире.
Пред вами утихает страх
И проясняется стихия,
И светится у вас в глазах
Преображенная Россия.
23 ноября 1920
«Был покойник во гробе трехдневен…»
Был покойник во гробе трехдневен,
И от ран почерневшее тело
Зацветало червьми и смердело.
Правил Дьявол вселенский молебен.
На земле стало душно, что в скрыне:
Искажались ужасом лица,
Цепенели, взвившись, зарницы,
Вопияли камни в пустыне.
Распахнувшаяся утроба
Измывалась над плотью Господней…
Дай коснувшимся дна преисподней
Встать, как Лазарь, с Тобою из гроба!
27 октября 1921
Феодосия
РЕВОЛЮЦИЯ
Она мне грезилась в фригийском колпаке,
С багровым знаменем, пылающим в руке,
Среди взметенных толп, поющих Марсельезу,
Иль потрясающей на гребне баррикад
Косматым факелом под воющий набат,
Зовущей к пороху, свободе и железу.
В те дни я был влюблен в стеклянный отсвет глаз,
Вперенных в зарево кровавых окоемов,
В зарницы гневные, в раскаты дальних громов,
И в жест трагический, и в хмель красивых фраз.
Тогда мне нравились подмостки гильотины,
И вызов, брошенный гогочущей толпе,
И падающие с вершины исполины,
И карлик бронзовый на завитом столпе.
14 июня 1922
Коктебель
АНГЕЛ СМЕРТИ
В человечьем лике Азраил
По Ерусалиму проходил,
Где сидел на троне Соломон.
И один из окружавших трон:
«Кто сей юноша?» — царя спросил.
«Это Ангел Смерти — Азраил».
И взмолился человек: «Вели,
Чтобы в Индию меня перенесли
Духи. Ибо не случайно он
Поглядел в глаза мне». Соломон
Приказал — и было так. «Ему
Заглянул в глаза я потому, —
Азраил сказал, — что послан я за ним
В Индию, а не в Ерусалим».
25 ноября 1923
Коктебель
ПОРТРЕТ
Ни понизь пыльно-сизых гроздий
У стрельчатых и смуглых ног,
Ни беглый пламень впалых щек,
Ни светлый взгляд раскосо-козий,
Ни яркость этих влажных уст,
Ни горьких пальцев острый хруст,
Ни разметавшиеся пряди
Порывом взмеенных кудрей —
Не тронули души моей
На инферальном маскараде.
23 августа 1924
Коктебель
СОЛОМОН
Весенних токов хмель, и цвет, и ярь.
Холмы, сады и виноград, как рама.
Со смуглой Суламифью — юный царь.
Свистит пила, встают устои храма,
И властный дух строителя Хирама
Возводит Ягве каменный алтарь.
Но жизнь течет: на сердце желчь и гарь.
На властном пальце — перстень: гексаграмма.
Офир и Пунт в сетях его игры,
Царица Савская несет дары,
Лукавый Джин и бес ему покорны.
Он царь, он маг, он зодчий, он поэт…
Но достиженья жизни — иллюзорны,
Нет радости: «Всё суета сует».
26 августа 1924
Коктебель
ШУТОЧНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
«Я ехал в Европу, и сердце мое…»
Я ехал в Европу, и сердце мое
Смеялось, и билось, и пело.
Направо, налево, назад и вперед
Большое болото синело.
На самой границе стоял часовой —
Австриец усатый и бравый.
Ус левый указывал путь на восток,
На запад указывал правый.
Как всё изменилось! Как будто и здесь
Тянулось всё то же болото,
Но раньше на нем ничего не росло,
А только щетинилось что-то.
А здесь оно сразу оделось травой,
Повсюду проходят канавки,
Лесок зеленеет, желтеют стога,
И кролики скачут по травке.
И сразу двенадцать томительных дней
Из жизни куда-то пропало:
Там было восьмое число сентября —
Здесь сразу двадцатое стало.
И не было жаль мне потерянных дней,
Я только боялся другого:
Вернувшись в Россию в положенный срок,
Найти на границе их снова.
<Сентябрь 1899>
В вагоне
«Мелкий дождь и туман застилают мой путь…»
Мелкий дождь и туман застилают мой путь.
Онемил себе правую руку…
«Ах! испанский ямщик, разгони как-нибудь
Ты мою неотвязную скуку!
Был разбойником ты — признавайся-ка, брат,
И не чужд был движенья карлизма?..»
— «Что вы, барин! Ведь я социал-демократ
И горячий поклонник марксизма.
Вон у Вас под сиденьем лежит „Капитал“.
Мы ведь тоже пустились в науку»…
— «Ну, довольно, довольно, ямщик, разогнал
Ты мою неотвязную скуку».
<Лето 1901>
«Седовласы, желтороты…»
Седовласы, желтороты —
Всё равно мы обормоты!
Босоножки, босяки,
Кошкодавы, рифмоплеты,
Живописцы, живоглоты,
Нам хитоны и венки!
От утра до поздней ночи
Мы орем, что хватит мочи,
В честь правительницы Пра:
Эвое! Гип-гип! Ура!
Стройтесь в роты, обормоты,
Без труда и без заботы
Утра, дни и вечера
Мы кишим… С утра до ночи
И от ночи до утра
Нами мудро правит Пра!
Эвое! Гип-гип! Ура!
Обормотник свой упорный
Пра с утра тропой дозорной
Оглядит и обойдет.
Eю от других отличен
И почтен и возвеличен
Будет добрый обормот.
Обормот же непокорный
Полетит от гнева Пра
В тарары-тарара…
Эвое! Гип-гип! Ура!
<1911>
СОНЕТЫ О КОКТЕБЕЛЕ
1 УТРО
Чуть свет, Андрей приносит из деревни
Для кофе хлеб. Затем выходит Пра
И варит молоко, ярясь с утра
И с солнцем становясь к полудню гневней.
Все спят еще, а Макс в одежде древней
Стучится в двери и кричит: «Пора!»,
Рассказывает сон сестре сестра,
И тухнет самовар, урча напевней.
Марина спит и видит вздор во сне.
A «Dame de pique»[4] — уж на посту в окне.
Меж тем как наверху — мудрец чердачный,
Друг Тобика, предчувствием объят, —
Встревоженный, решительный и мрачный,
Исследует открытый в хлебе яд.
2 ОБЕД
Горчица, хлеб, солдатская похлебка,
Баран под соусом, битки, салат,
И после чай. «Ах, если б шоколад!» —
С куском во рту вздыхает Лиля робко.
Кидают кость; грызет Гайтана Тобка;
Мяучит кот; толкает брата брат…
И Миша с чердака — из рая в ад —
Заглянет в дверь и выскочит, как пробка.
— Опять уплыл недоенным дельфин?
— Сережа! Ты не принял свой фетин…
Сереже лень. Он отвечает: «Поздно».
Идет убогих сладостей дележ.
Все жадно ждут, лишь Максу невтерпеж.
И медлит Пра, на сына глядя грозно.
3 ПЛАСТИКА
Пра, Лиля, Макс, Сергей и близнецы
Берут урок пластического танца.
На них глядят два хмурых оборванца,
Андрей, Гаврила, Марья и жильцы.
Песок и пыль летят во все концы,
Зарделась Вера пламенем румянца,
И бивол-Макс, принявший вид испанца,
Стяжал в толпе за грацию венцы.
Сергей — скептичен, Пра — сурова, Лиля,
Природной скромности не пересиля,
«Ведь я мила?» — допрашивает всех.
И, утомясь показывать примеры,
Теряет Вера шпильки. Общий смех.
Следокопыт же крадет книжку Веры.
4 ФРАНЦУЗ
Француз — Жульё, но всё ж попал впросак.
Чтоб отучить влюбленного француза,
Решилась Лиля на позор союза:
Макс — Лилин муж: поэт, танцор и маг.
Ах! сердца русской не понять никак:
Ведь русский муж — тяжелая обуза.
Не снес Жульё надежд разбитых груза:
«J'irai périr tout seul á Kavardak!»[5]
Все в честь Жулья городят вздор на вздоре.
Макс с Верою в одеждах лезут в море.
Жульё молчит и мрачно крутит ус.
А ночью Лиля будит Веру: «Вера,
Ведь раз я замужем, он, как француз,
Еще останется? Для адюльтера?»
5 ПРА
Я Пра из Прей. Вся жизнь моя есть пря.
Я, неусыпная, слежу за домом.
Оглушена немолкнущим содомом,
Кормлю стада голодного зверья.
Мечась весь день, и жаря, и варя,
Варюсь сама в котле, давно знакомом.
Я Марье раскроила череп ломом
И выгнала жильцов, живущих зря.
Варить борщи и ставить самовары —
Мне, тридцать лет носящей шаровары, —
И клясть кухарок? — Нет! Благодарю!
Когда же все пред Прою распростерты,
Откинув гриву, гордо я курю,
Стряхая пепл на рыжие ботфорты.
6 МИША
Я с чердака за домом наблюдаю:
Кто вышел, кто пришел, кто встал поздней.
И, с беспокойством думая о ней,
Я черных глаз, бледнея, избегаю.
Мы не встречаемся. И выйти к чаю
Не смею я. И, что всего странней,
Что радости прожитых рядом дней
Я черным знаком в сердце отмечаю.
Волнует чувства розовый капот,
Волнует думы сладко-лживый рот.
Не счесть ее давно-отцветших весен.
На мне полынь, как горький талисман.
Но мне в любви нескромный взгляд несносен,
И я от всех скрываю свой роман.
7 ТОБИК
Я фокстерьер по роду, но батар.
Я думаю, во мне есть кровь гасконца.
Я куплен был всего за пол-червонца,
Но кто оценит мой собачий жар?
Всю прелесть битв, всю ярость наших свар,
Во тьме ночей, при ярком свете солнца,
Видал лишь он — глядящий из оконца
Мой царь, мой бог — колдун чердачных чар.
Я с ним живу еще не больше году.
Я для него кидаюсь смело в воду.
Он худ, он рыж, он властен, он умен.
Его глаза горят во тьме, как радий.
Я горд, когда испытывает он
На мне эффект своих противоядий.
8 ГАЙДАН
Я их узнал, гуляя вместе с ними.
Их было много. Я же шел с одной.
Она одна спала в пыли со мной.
И я не знал, какое дать ей имя.
Она похожа лохмами своими
На наших женщин. Ночью под луной
Я выл о ней, кусал матрац сенной
И чуял след ее в табачном дыме.
Я не для всех вполне желанный гость.
Один из псов, когда кидают кость,
Залог любви за пищу принимает.
Мне желтый зрак во мраке Богом дан.
Я тот, кто бдит, я тот, кто в полночь лает,
Я черный бес, а имя мне — Гайдан.
<Май 1911 Koктебель>
«Шоссе… Индийский телеграф…»
Шоссе… Индийский телеграф,
Екатерининские версты.
И разноцветны, разношерстны
Поля осенних бурых трав.
Взметая едкой пыли виры,
Летит тяжелый автобус,
Как нити порванные бус,
Внутри трясутся пассажиры.
От сочетаний разных тряск
Спиною бьешься о пол, о кол,
И осей визг, железа лязг,
И треск, и блеск, и дребезг стекол.
Летим в огне и в облаках,
Влекомы силой сатанинской,
И на опаснейших местах
Смятенных обормотов страх
Смиряет добрый Рогозинский.
<1912 Коктебель>
СЕРЕНЬКИЙ ДЕНЕК
И. Г. Эренбургу
Грязную тучу тошнило над городом.
Шмыгали ноги. Чмокали шины.
Шофферы ругались, переезжая прохожих.
Сгнивший покойник с соседнего кладбища,
Во фраке, с облезшими пальцами,
Отнял у девочки куклу. Плакала девочка.
Святая привратница отхожего места
Варила для ангелов суп из старых газет:
«Цып, цып, цып, херувимчики…
Цып, цып, цып, серафимчики…
Брысь ты, архангел проклятый,
Ишь, отдавил серафиму
Хвостик копытищем…»
А на запасных путях
Старый глухой паровоз
Кормил жаркой чугунною грудью
Младенца-бога.
В яслях лежала блудница и плакала.
А тощий аскет на сносях,
Волосатый, небритый и смрадный,
В райской гостиной, где пахло
Духами и дамскою плотью,
Ругался черными словами,
Сражаясь из последних сил
С голой Валлотоновой бабой
И со скорпионом,
Ухватившим серебряной лапкою сахар.
Нос в монокле, писавший стихи,
Был сораспят аскету,
И пах сочувственно
Пачулями и собственным полом.
Медведь в телесном трико кувыркался.
Райские барышни
Пили чай и были растроганы.
А за зеркальным окном
Сгнивший покойник во фраке,
Блудница из яслей,
Бог паровозный
И Божья Матерь,
Грустно меся ногами навозную жижу,
Шли на запад
К желтой, сусальной звезде,
Плясавшей на небе.
30 декабря 1915
Париж
«Из Крокодилы с Дейшей…»
Из Крокодилы с Дейшей
Не Дейша ль будет злейшей?
Чуть что не так —
Проглотит натощак…
У Дейши руки цепки,
У Дейши зубы крепки.
Не взять нам в толк:
Ты бабушка иль волк?
Июнь 1917
Коктебель
ТАТИДА (НАДПИСЬ К ПОРТРЕТУ)
Безумной, маленькой и смелой
В ваш мир с Луны упала я,
Чтоб мчаться кошкой угорелой
По коридорам бытия.
12 октября 1918
«Вышел незваным, пришел я нерошеным…»
Вышел незваным, пришел я непрошеным,
Мир прохожу я в бреду и во сне…
О, как приятно быть Максом Волошиным
Мне!
<Лето 1923 Коктебель>
«За то, что ты блюла устав законов…»
Анчутке
За то, что ты блюла устав законов
И стопы книг на полках и в шкафах;
За то, что делала «наполеонов»
На тезоименитных торжествах;
За то, что ты устраивала сборы
На желтый «гроб», на новые заборы
И, всех волошинцев объединив,
Ты возглавляла дачный коллектив;
За то, что ты присутствовала скромно
На всех попойках и вносила пай
И — трезвая — была сестрой приемной
Упившимся бурдою невзначай;
За то, что ты ходила за больными
Поэтами, щенками… и за то,
Что, утаив пророческое имя,
Нимб святости скрывала под пальто;
За то, что соглашалась выйти замуж
За жуткого ветеринара ты,
За то, что как-то признавалась нам уж,
Что хромота есть признак красоты;
За то, что с осиянными очами
От Белого ты не спала ночами,
В душе качая звездную метель;
За то, что ты была для всех — АНЧУТКОЙ,
Растрепанной, нелепою и чуткой, —
Тебя благословляет Коктебель!
1 сентября 1924
Коктебель
МИСТЕРУ ХЬЮ
Е. С. Кругликовой
Хорошо, когда мы духом юны,
Хоть полвека на земле цветем,
И дрожат серебряные струны
В волосах и в сердце молодом.
Мир любить, веселием согретый,
Вольных гор синеющий уют
И чертить немые силуэты —
Беглый след несущихся минут.
Знать лишь то, что истинно и вечно,
Красотою мерить жизнь свою
И над жизнью танцевать беспечно,
Как изящный мистер Хью.
9 сентября 1926
Коктебель
«На берегах Эгейских вод…»
На берегах Эгейских вод
Белье стирала Навзикая.
Над Одиссеем небосвод
Вращался, звездами мерцая.
Эфир огнями проницая,
Поток срывался Персеид.
И, прах о небо зажигая,
Не остывал аэролит.
Я падал в бездны. Мой полет
Насквозь, от края и до края,
Алмазом резал синий лед,
Пространство ночи раздирая.
Денница — жег миры тогда я,
Сам пеплом собственным повит,
Но, стужу звездную пронзая,
Не остывал аэролит.
Из века в век, из рода в род, —
Лафоргов вальс планет сбивая,
Сперматозоиды фокстрот
Танцуют, в гроте нимф сверкая.
И Афродита площадная
Тела качает, дух щемит,
Чтоб, вечность оплодотворяя,
Не остывал аэролит.
Поэт, упавший к нам из рая,
Ты спишь под гнетом звездных плит,
Чтоб, в землю семя зарывая,
Не остывал аэролит.
<Август 1928 Коктебель>
НЕОКОНЧЕННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
«И был туман. И средь тумана…»
И был туман. И средь тумана
Виднелся лес и склоны гор.
И вдруг широкого Лемана
Сверкнул лазоревый простор.
Зеленый остров, парус белый,
«На лоне вод стоит Шильон»,
А горы линиею смелой
Рассекли синий небосклон.
И серебристые туманы
Сползают вниз по склонам гор,
И виноградник, как ковер,
Покрыл весь берег до Лозанны
И мягко складками идет
До самой синей [глади] вод.
<1899>
«Однажды ночью Он, задумавшись глубоко…»
Однажды ночью Он, задумавшись глубоко,
Сидел во мгле чернеющих олив
У темных осыпей Кедронского потока.
А возле головы, к кореньям прислонясь,
Одиннадцать дремали. И тоскливый
Холодный ветер дул с померкнувших равнин,
И ночь была темна и пасмурна… Один,
Облокотясь на черный ствол оливы,
Закутавшись в свой плащ, недвижный и немой,
Сидел и грезил Он, закрыв глаза рукой…
И дух унес его в пространство: во мгновенье
Увидел он широкий лик земли,
Мильоны солнц заискрились вдали…
И понял он, что пробил час виденья:
Гигантский смерч весь мир потряс до дна,
И проклятья и рыданья,
Как клочья пены в бездне мирозданья
Несутся <?> боги, царства, племена
<1901–1902?>
«Холодный Сен-Жюст…»
Холодный Сен-Жюст
Глядит величаво и строго,
Как мраморный бюст
Бельведерского бога.
<1904>
«Она ползла по ребрам гор…»
Она ползла по ребрам гор,
Где тропы свиты в перепутья,
И терн нагорный рвал в лоскутья
Парчой серебряный убор.
А где был путь скалами сужен,
Там оставались вслед за ней
Струи мерцающих камней
И нити сорванных жемчужин.
Белел по скатам белый снег,
Ледник синел в изломах стекол.
И на вершине — человек
Стоял один, как царь, как сокол.
…………………….
…………………….
…………………….
…………………….
И подползла и ниц лицом
Она к ногам его припала.
И стынут льды немым кольцом,
Овиты дымками опала.
И время медлит… Мир притих…
Сбегает жизнь. Еще мгновенье
И смерть…
<1904>
«Дрожало море вечной дрожью…»
Дрожало море вечной дрожью.
Из тьмы пришедший синий вал
Победной пеной потрясал,
Ложась к гранитному подножью.
Звенели звезды, пели сны.
Мой дух прозрел под шум волны.
Мой дух словами изнемог
Уйти назад к твоей святыне
И целовать ступнями ног
Лицо пылающей пустыни.
<1904–1905>
«Льняные волосы волной едва заметной…»
Льняные волосы волной едва заметной
Спадают гладкие и вьются на конце,
И глубиной безумной и бесцветной
Прозрачные глаза на бронзовом лице.
<Лето 1905>
«Царь-жертва! Ведаю и внемлю…»
Царь-жертва! Ведаю и внемлю —
Властные безвластны и провидец слеп…
Здесь, в дворце, собой душившем землю,
В темных залах, гулких, точно склеп,
Вырос царь.
Бродит он, бессильный и понурый,
За стеной скрипит <?> людской усталый ворот —
Хмурый город,
Мутный, красный, бурый.
Бред камней. Слои кирпичных стен
Как куски обветренного мяса.
Сеть каналов — влага синих вен,
Впалых окон мертвая гримаса.
Над уступом громоздя уступ,
Горы крыш и толпы труб,
Едких дымов черные знамена.
Грузно давит этот город-труп
Мутной желчью полог небосклона.
Город грезит древнею бедой,
Лютость волчью, чудится, таит он.
Каждый камень липкой мостовой
Человечьей кровию напитан.
[Камень этот] чует злую весть,
Стоки жаждут яда крови новой.
В тесных щелях затаилась месть,
Залегла во тьме многовековой.
И дворец всей тяжестью своей
Давит их — и бурый город-змей
Сжался весь, как душный злобой аспид,
И тяжел его тягучий взгляд.
Бледный Царь стране своей сораспят
И клеймен величием стигмат.
Цепи зал, просветы бледных окон.
Ночь длинна, и бледный Царь один,
И луна в туманах, точно кокон,
В тонких нитях снежных паутин.
По дворцу змеится непонятный шорох,
Скрип паркета. Лепет гулких плит.
Точно дно в серебряных озерах,
В этот час прошедшее сквозит.
<1906>
«Я — понимание. Поэты, пойте песни…»
Я — понимание. Поэты, пойте песни
В безгласной пустоте.
Лишь в раковине уха различимы…
Я — ухо мира, и во мне гудит
Таинственное эхо мирозданья.
Лишь в зеркале очей моих живут
Скользящие обличия вселенной.
Мое сознанье — нитка, на которой
Нанизаны мгновенья: оборвется —
Жемчужины рассыпятся…
И ожерелью времени — конец!
Мое мгновенье — вечность.
Смертью утверждаю
Бессмертье бога, распятого в веществе.
<1907>
«К древним тайнам мертвой Атлантиды…»
К древним тайнам мертвой Атлантиды
Припадает сонная мечта,
Смутно чуя тонкие флюиды
В белых складках чистого листа.
Но замкнуто видящее око
Лобной костью, как могильный склеп.
Не прочесть мне вопящего тока —
Я оглох сознаньем, светом дня ослеп.
<1907>
«Светло-зеленое море с синими полосами…»
Светло-зеленое море с синими полосами,
Тонко усеяно небо лепестками розовых раковин.
Плачут стеклянные волны ясными голосами,
Веет серебряный ветер и играет звонкими травами.
<1908>
«Закат гранатовый…»
Закат гранатовый
Разлил багрец
На нити быстрых вод
И водоемы.
Из ковыля-травы
Седoй венец
Душе, что тяжкий гнет
Глухой истомы.
<1908>
«Пришла изночница; в постель…»
Пришла изночница; в постель
Она со мной легла.
И мыслей сонную метель
Качает мгла.
Придет волна, отхлынет прочь,
Опять плеснет в лицо,
И пред зарею птица-ночь
Снесет яйцо…
<1908>
«О да, мне душно в твоих сетях…»
О да, мне душно в твоих сетях
И тесен круг,
И ты везде на моих путях —
И враг, и друг.
Вкусили корни земной мечты
Единых недр,
Но я не стану таким, как ты, —
Жесток и щедр.
В ковчеге слова я скрыл огонь,
И он горит,
Мне ведом топот ночных погонь,
Крик Эвменид.
<1909>
«На пол пала лунная тень от рамы…»
На пол пала лунная тень от рамы,
Горько в теплом воздухе пахнут травы,
Стены низкой комнаты в тусклом свете
Смутны и белы.
Я одежды сбросила, я нагая
Встала с ложа узкого в светлом круге,
В тишине свершаются этой ночью
Лунные тайны.
<1910>
«Ты из камня вызвал мой лик…»
Ты из камня вызвал мой лик,
Ты огонь вдохнул в него Божий.
Мой двойник —
Он мне чужд, иной и похожий.
Вот стоит он — ясен и строг,
И его безликость страшна мне:
Некий бог
В довременном выявлен камне.
<1911>
«Милая Вайолет, где ты?..»
Милая Вайолет, где ты?
Грустны и пусты холмы.
Песни, что ветром напеты,
Вместе здесь слушали мы.
Каждая рытвина в поле,
Каждый сухой ручеек
Помнят глубоко до боли
Поступь отчетливых ног.
Помнят, как ты убегала
В горы с альпийским мешком,
С каждою птицей болтала
Птичьим ее языком.
Помнят, как осенью поздней
Жгли на горах мы костры.
Дни были четко-остры,
Ночь становилась морозней.
<Август 1912 Коктебель>
«Так странно свободно и просто…»
Так странно свободно и просто
Мне выявлен смысл бытия,
И скрытое в семени «я»,
И тайна цветенья и роста.
В растеньи и в камне — везде,
В воде, в облаках над горами,
И в звере, и в синей звезде
Я слышу поющее пламя.
<Август 1912 Коктебель>
«И нет в мирах страшнее доли…»
И нет в мирах страшнее доли
Того, кто выпил боль до дна,
Кто предпочел причастье соли
Причастью хлеба и вина.
Ужаленного едким словом,
Меня сомненья увели
Вдоль по полям солончаковым,
По едким выпотам земли.
«Вы соль земли!» В горючей соли
Вся мудрость горькая земли.
Кристаллы тайной, темной боли
В ней белым снегом процвели.
Я быть хотел кадильным дымом.
Меня ж послал Ты в мир гонцом
В пустыне пред Твоим лицом
Ослепнуть в блеске нестерпимом.
Во мне живет безумный крик.
Я стал комком огня и праха.
Но отврати свой гневный Лик,
Чтоб мне не умереть от страха.
…………………
…………………
И кто-то в солнце заходящем
Благословляет темный мир…
<1912>
«Я проходил, а вы стояли…»
Я проходил, а вы стояли
У двери сада вдалеке:
Царевна в белом покрывале
С цветком подснежника в руке.
«Войди, прохожий, в сад мой тайный!
Здесь тишь, цветы и водомет».
— О нет, свободной и случайной
Стезей судьба меня ведет.
<1913>
«Бойцам любси — почетна рана…»
Бойцам любви — почетна рана
На поле страсти, в битве битв.
Охотница! Ты вышла рано
В опаснейшую из ловитв.
Ты в даль времен глядела прямо,
Так непокорно, так упрямо
Качая юной головой.
К перу склоняя русый локон,
Ты каждый проходящий миг
Вплетала тайно в свой дневник,
Как нити в шелковичный кокон.
<1914>
«Нет места в мире, где б напрасно…»
Нет места в мире, где б напрасно
Не проливалась кровь людей,
Где б вихрь враждующих страстей
Не дул неистово и страстно.
Для тех, кто помнил мир иной —
Не исступленный, не кровавый,
Не омраченный бранной славой,
Не обесславленный войной, —
Пора крушений безвозвратных,
Усобиц, казней, стычек ратных,
Пора народных мятежей…….
<Декабрь 1917 Коктебель>
КИММЕРИЙСКАЯ СИВИЛЛА
С вознесенных престолов моих плоскогорий
Среди мертвых болот и глухих лукоморий
Мне видна
Вся туманом и мглой и тоскою повитая
Киммерии печальная область.
Я пасу костяки допотопных чудовищ.
Здесь базальты хранят ореолы и нимбы
Отверделых сияний и оттиски слав,
Шестикрылья распятых в скалах Херувимов
И драконов, затянутых илом, хребты.
<Сентябрь 1919>
«Как магма незастывшего светила…»
Как магма незастывшего светила
Ломает суши хрупкую кору
И гибнет материк, подобно утлой лодке,
Так под напором раскаленных масс,
Зажженных гневом, взмытых ураганом,
Пылая, рушатся громады царств
И расседаются материки империй.
Беда тому, кто разнуздает чернь,
Кто возмутит народных бездн глубины.
Мы тонкой скорлупой отделены
От ропщущей и беспокойной хляби,
Ее же дна не мерил человек.
Передвиженья гуннов и монголов,
Кочевья незапамятных времен……
<Июнь 1922 Коктебель>
«Папирус сдержанный, торжественный пергамент…»
Папирус сдержанный, торжественный пергамент
И строго деловой кирпич,
Сухой и ясный камень
И властный медный клич.
И щедрая ритмическая память
Рапсодов и певцов.
Полезный ремингтон, болтливая бумага,
Распутная печать
Из сонма всех бесов, рожденных в Вавилоне…….
<Конец 1922>
«Среди верховных ритмов мирозданья…»
Среди верховных ритмов мирозданья
Зиждитель Бог обмолвился землей.
(Но Дьявол поперхнулся человеком.)
Для лжи необходима гениальность.
Но человек бездарен. И напрасно
Его старался Дьявол просветить.
В фантазии и в творчестве он дальше
Простой подмены фактов не пошел.
(Так школьник лжет учителю.) Но в мире
Исчерпаны все сочетанья. — Он
Угадывает в мире комбинаций
Лишь ту, которой раньше не встречал.
18 января <1926>
<Коктебель>
РОССИЯ (ИСТОКИ)
Мы все родились с вывихом сознанья.
Наш ум пленен механикой машин,
А наше «Я» в глухих просторах дремлет.
Одни из нас шаманят новый день
За полночью дряхлеющей Европы,
Другие же не вышли до сих пор
Из века мамонта, из ледниковой стужи,
Звериных шкур, кремневых топоров.
Наш дух разодран между «завтра» мира
И неизжитым предками «вчера».
На западе язык, обычай, право
Сложились розно в каждой из долин,
А мы — орда. У нас одна равнина
На сотни верст — единый окоем.
У нас в крови еще кипят кочевья,
Горят костры и палы огнищан,
Мы бегуны, мы странники, бродяги,
Не знавшие ни рода, ни корней…
Бездомный ветр колючий и морозный
Гоняет нас по выбитым полям.
Безмерная российская равнина —
Земное дно — Россия и Сибирь.
Наш дух течет, как облачное небо,
Клубясь над первозданною землей,
Чуть брезжущей из тьмы тысячелетий.
Под панцирем полярных ледников,
Перетиравших сырты и увалы,
Моловших лёсс, пески и валуны,
Здесь рыли русла сказочные Оби
Предтечи человеческой орды.
И так всегда; сначала лес и степи,
Тропа в степи и просека в лесу,
Тюки сырья в бревенчатых острогах…
Потом кремли торговых городов
На тех же луках рек, на тех же бродах,
Из века в век вне смены царств и рас.
И та же рознь: невнятная земля,
Живущая обычаем звериным,
А в городах заморские купцы
С дружинами, ладьями и товаром.
Земной простор, исчерченный стезями —
Петлями рек и свертками дорог,
Здесь шляхами торговых караванов,
Там плешами ладейных волоков.
Путь янтаря — от Балтики на Греки,
Путь бирюзы — из Персии на Дон.
Лесные Вотские и Пермские дороги,
Где шли гужом сибирские меха,
И золотые блюда Сассанидов,
И жемчуга из Индии в Москву.
Пути, ведущие из сумрака столетий
До наших дней сквозь Киммерийский мрак
Глухих степей, сквозь скифские мятели,
Сквозь хаос царств, побоищ и племен.
Кто, по слогам могильников читая
Разодранную летопись степей,
Расскажет нам, кто были эти предки —
Оратаи по Дону и Днепру?
Кто соберет в синодик все прозванья
Степных гостей от гуннов до татар?
История утаена в курганах,
Записана в зазубринах мечей,
Задушена полынью и бурьяном,
Зашептана в распевах пастухов.
Лишь иногда сверкнет со дна курганов,
Где спят цари со свитой мертвецов,
Вся в пламени сказаний Геродота
Кровавая и золотая Ски<фия>……
<5 мая 1928
Коктебель>
«Революция губит лучших…»
Революция губит лучших,
Самых чистых и самых святых,
Чтоб, зажав в тенетах паучьих,
Надругаться, высосать их.
Драконоборец Егорий,
Всю ты жизнь провел на посту —
В уединении лабораторий
И в сраженьях лицом к лицу.
<1931 Коктебель>
НАДПИСИ НА АКВАРЕЛЯХ
ВЕЧЕРНИЕ ВОЗНОШЕНИЯ (ЦИКЛ & ТЕМПЕРА)
1
Старинным золотом и желчью напитал
Вечерний свет холмы…
2
И льнет душа к твоим излогам
И слышит шорохи шагов
По бледно-розовым дорогам
В молчаньи рдяных вечеров…
3
Душа грустит среди холмов зеленых
Под сводами осенних вечеров…
4
И низко над холмом дрожащий серп Венеры
Как пламя воздухом колеблемой свечи…
5
И в пурпуре полей и в зелени закатов
Серп пепельной луны…
6
А заливы в зеркале зеленом
Пламена созвездий берегут…
7
Мерцает бирюзой залив
В пурпурной раме гор сожженных…
8
Молчат поля, молясь о сжатом хлебе,
Грустят холмы и купы дальних верб,
И сердце ждет, угадывая в небе
Чуть видный лунный серп…
ДЕСЯТЬ ЛИРИЧЕСКИХ ПАУЗ ОДНОЙ ПРОГУЛКИ
1
В зелено-палевых туманах
Грустят осенние холмы…
2
Вдоль по земле таинственной и строгой
Лучатся тысячи тропинок и дорог…
3
И дышит утренняя свежесть
На темной зелени лугов…
4
К лазурному заливу тропы
Бегут по охряным холмам…
5
В сизо-сиреневом вечере
Радостны сны мои нынче…
6
Я поставлю жертвенник в пустыне
На широком темени горы…
7
Сквозь розово-призрачный свет
Просветятся лунные дали…
8
И горы — призраки на фоне вечеров…
9
Твой влажный свет и матовые тени
Дают камням оттенок бирюзы…
10
Мой легкий путь сквозь лунные туманы…
НАДПИСИ НА АКВАРЕЛЯХ
Как быстро осенью трава холмов провяла
Под влажною стопой.
О, эти облака с отливами опала
В оправе золотой!
* * *
Над серебристыми холмами
Необагренными лучами
Изваянные облака.
* * *
Пурпурных рощ осенние трельяжи
И над вершинами лилового хребта
Победных облаков султаны и плюмажи.
* * *
На светлом облаке гранитные зубцы
Отчетливым и тонким силуэтом.
* * *
Сквозь зелень сизую растерзанных кустов
Стальной клинок воды в оправе гор сожженных.
* * *
Осенний день по склонам горным
Зажег прощальные костры.
* * *
Взбегают тропы по холмам
К зелено-розовым просторам.
* * *
В шафранных сумерках лиловые холмы.
* * *
И малахитовые дали
В хитоне ночи голубой.
* * *
Моей земли панические полдни.
* * *
Синим пламенем над рыжими холмами,
Пламенем дымятся облака.
* * *
Волокнистых облак пряжи
И холмов крылатый взмах,
Как японские пейзажи
На шелках.
* * *
Пройди по лесистым предгорьям,
По белым песчаным тропам
К широким степным лукоморьям,
К звенящим моим берегам.
* * *
Лазурь небес и золото земли…
* * *
И прозелень травы, и поросли кустов
Лилово-розовых и розово-пунцовых.
* * *
И озеро, разверстое как око…
* * *
И чудесно возникали
Под крылами облаков
Фиолетовые дали
Аметистовых холмов.
* * *
Над полянами — марные горы,
Над горами — гряды облаков.
И уводит в земные просторы
Легкий шелест незримых шагов…
* * *
Воздушной и дымной вуалью
Ложится вечерний покров.
Над сизо-дождливою далью
Сияют снега облаков.
* * *
Прикрыв крылом края долины
И напоив луга, припал
Вечерний лебедь на вершины
Лилово-дымчатые скал.
* * *
В изломах гор сияет тень…
Долина дышит ранним летом,
Как драгоценный камень — день
Проникнут четким синим светом…
* * *
Мир — чаша, до краев наполненная тенью
И синим сумраком.
* * *
Одна луна луне другой
Глядится в мертвенные очи.
* * *
Клекот орлий, говор птичий,
А внизу среди камней
Обезглавленный возничий
Гонит каменных коней.
* * *
Материки огня, встающие во мраке.
* * *
И снова увидали мы
Холмов взволнованное море
И вод зыбучие холмы.
* * *
Сквозь блеск зеленого стекла
Сквозят каменья дна
И голубая тишина
На берег прилегла.
* * *
Сквозь желтые смолы полудней
Сквозят бирюзой небеса.
* * *
Над Карадагом мрачные завесы
И арки триумфальных облаков.
* * *
Ясен вечер… Облаков громады,
Точно глыбы светлых янтарей.
* * *
Нагроможденье медных скал
На фоне грозового неба.
* * *
И розовой жемчужиною день
Лежит в оправе сонного залива.
* * *
Громады дымных облаков
По Веронезовскому небу.
* * *
Рыжий ветер… радужные дали…
Вянущие вретища земли…
Геральдические корабли
Паруса по небу разметали.
* * *
Туманные сиянья и лучи,
Кипенье вод, и ртутный блеск парчи,
И гулкий ропот рушащейся пены.
* * *
Вечерняя затеплилась звезда
Над отмелями синего залива.
* * *
Осенних сумерок лиловые миражи.
* * *
Сквозь прозелень вечерней тишины
В оправах гор мерцающие воды.
* * *
Янтарный свет в зеленой кисее…
И хляби волн, и купол Карадага.
* * *
Молчанье как полная чаша
В оправе вечерних холмов.
* * *
Луна восходит в тишине
Благоухающей полынью.
* * *
Поля из мрамора и горы из стекла
И к небу взвившийся обледенелый пламень.
Примечания
1
Голова неизвестной (фр.).
(обратно)2
Привет (греч.).
(обратно)3
«Восстану!» (лат.).
(обратно)4
Пиковая дама (фр.).
(обратно)5
Я уйду в одиночестве умереть в Кавардак (фр.).
(обратно)
Комментарии к книге «Стихотворения, не вошедшие в авторские сборники», Максимилиан Александрович Волошин
Всего 0 комментариев