«Иерусалимские гарики»

Губерман Игорь Иерусалимские гарики

Саше Окуню - очень старшему другу

с любовью

Пришёл в итоге путь мой грустный, кривой и непринципиальный в великий город захолустный, планеты центр провинциальный.

Первый иерусалимский дневник

1

Россию увидав на расстоянии, грустить перестаешь о расставании. Изгнанник с каторжным клеймом, отъехал вдаль я одиноко за то, что нагло был бельмом в глазу всевидящего ока. Еврею не резвиться на Руси и воду не толочь в российской ступе; тот волос, на котором он висит, у русского народа - волос в супе. Забавно, что томит меня и мучает нехватка в нашей жизни эмигрантской отравного, зловонного, могучего дыхания империи гигантской. Бог лежит больной, окинув глазом дикие российские дела, где идея вывихнула разум и, залившись кровью, умерла. С утра до тьмы Россия на уме, а ночью - боль участия и долга; неважно, что родился я в тюрьме, а важно, что я жил там очень долго. Да, порочен дух моей любви, но не в силах прошлое проклясть я, есть у рабства прелести свои и свои восторги сладострастья. Вожди России свой народ во имя чести и морали опять зовут идти вперед, а где перед, опять соврали. Когда идет пора крушения структур, в любое время всюду при развязках у смертного одра империй и культур стоят евреи в траурных повязках. Ах, как бы нам за наши штуки платить по счету не пришлось! Еврей! Как много в этом звуке для сердца русского слилось! Устроил с ясным умыслом Всевышний в нас родственное сходство со скотом: когда народ безмолвствует излишне, то дух его зловонствует потом. Люблю российский спор подлунный, его цитат бенгальский пламень, его идей узор чугунный, его судеб могильный камень. Ранним утром. Душной ночью. Вдруг в ответ на чей-то взгляд... Вырвал корни я из почвы, и они по ней болят. Прав еврей, что успевает на любые поезда, но в России не свивает долговечного гнезда. Я хотел бы прожить много лет и услышать в часы, когда пью, что в стране, где давно меня нет, кто-то строчку услышал мою. Вдовцы Ахматовой и вдовы Мандельштама - бесчисленны. Душой неколебим, любой из них был рыцарь, конь и дама, и каждый был особенно любим. Мне вновь напомнила мимоза своей прозрачной желтизной, что в сердце всажена заноза российской слякотной весной. В русском таланте ценю я сноровку злобу менять на припляс; в доме повешенных судят веревку те же, что вешали нас. В России сейчас от угла до угла бормочет Россия казенная про то, что Россию спасти бы могла Россия, оплошно казненная. В те трудные дни был открыт мне силы и света источник, когда я почувствовал стыд и выпрямил свой позвоночник. В любви и смерти находя неисчерпаемую тему, я не плевал в портрет вождя, поскольку клал на всю систему. Из русских событий пронзительный вывод взывает к рассудкам носатым: в еврейской истории русский период кончается веком двадцатым. Россия извелась, пока давала грядущим поколениям людей урок монументального провала искусственно внедряемых идей. Пронизано русское лето миазмами русской зимы; в российских ревнителях света спят гены строителей тьмы. Россию покидают иудеи, что очень своевременно и честно, чтоб собственной закваски прохиндеи заполнили оставшееся место. Как бы ни слабели год от года тьма и духота над отчим домом, подлинная русская свобода будет обозначена погромом. Чтоб русское разрушить государство - куда вокруг себя ни посмотри - евреи в целях подлого коварства Россию окружают изнутри. Не верю в разум коллективный с его соборной головой: в ней правит бал дурак активный или мерзавец волевой. Не зря тонули мы в крови, не зря мы жили так убого, нет ни отваги, ни любви у тех, кого лишили Бога. Весело на русский карнавал было бы явиться нам сейчас: те, кто нас душил и убивал, пишут, что они простили нас. В России жил я, как трава, и меж такими же другими, сполна имея все права без права пользоваться ими. Лихие русские года плели узор искусной пряжи, где подо льдом текла вода и мертвым льдом была она же. Злая смута у России впереди: все разъято, исковеркано, разрыто, и толпятся удрученные вожди у гигантского разбитого корыта. Когда вдруг рухнули святыни и обнажилось их уродство, душа скитается в пустыне, изнемогая от сиротства. Россия ждет, мечту лелея о дивной новости одной: что, наконец, нашли еврея, который был всему виной. Ручей из русских берегов, типаж российской мелодрамы, лишась понятных мне врагов, я стал нелеп, как бюст без дамы. На кухне или на лесоповале, куда бы судьбы нас ни заносили, мы все о том же самом толковали - о Боге, о евреях, о России. Хоть сотрись даже след от обломков дикой власти, где харя на рыле, все равно мы себя у потомков несмываемой славой покрыли. Я разными страстями был испытан, но главное из посланного Богом - я в рабстве у животных был воспитан, поэтому я Маугли во многом. Российскую власть обесчещенной мы видим и сильно потоптанной, теперь уже страшно, что женщиной она будет мерзкой и опытной. Нельзя не заметить, что в ходе истории, ведущей народы вразброд, евреи свое государство - построили, а русское - наоборот. Едва утихомирится разбой, немедля разгорается острей извечный спор славян между собой - откуда среди них и кто еврей. Я снял с себя российские вериги, в еврейской я теперь сижу парилке, но даже возвратясь к народу Книги, по-прежнему люблю народ Бутылки. В автобусе, не слыша языка, я чую земляка наверняка: лишь русское еврейское дыхание похмельное струит благоухание. Приемлю, не тоскуя и не плачась, древнейшее из наших испытаний - усушку и утруску наших качеств от наших переездов и скитаний. Не в том печаль, что век не вечен, - об этом лучше помолчим, а в том, что дух наш изувечен и что уже неизлечим. Везде все время ходит в разном виде, мелькая между стульев и диванов, народных упований жрец и лидер Адольф Виссарионович Ульянов. За все в России я обязан - за дух, за свет, за вкус беды, к России так я был привязан - вдоль шеи тянутся следы. В любое окошко, к любому крыльцу, где даже не ждут и не просят, российского духа живую пыльцу по миру евреи разносят. Всю Россию вверг еврей в мерзость и неразбериху; вот как может воробей изнасиловать слониху. Не дикому природному раздолью, где края нет лесам и косогорам, а тесному кухонному застолью душа моя обязана простором. Много у Ленина сказано в масть, многие мысли частично верны, и коммунизм есть советская власть плюс эмиграция всей страны. На почве, удобренной злобой бесплодной, увял даже речи таинственный мускул: великий, могучий, правдивый, свободный стал постным, унылым, холодным и тусклым. Я б хотел, чтоб от зоркого взора изучателей русских начал не укрылась та доля позора, что ложится на тех, кто молчал. У того, кто родился в тюрьме и достаточно знает о страхе, чувство страха живет не в уме, а в душе, селезенке и пахе. Я Россию часто вспоминаю, думая о давнем дорогом, я другой такой страны не знаю, где так вольно, смирно и кругом. Забавно мы все-таки жили: свой жух в чистоте содержали и с истовой честью служили неправедной грязной державе. Такой же, как наша, не сыщешь на свете ранимой и прочной душевной фактуры; двух родин великих мы блудные дети: еврейской земли и российской культуры. Оставив золу крематорию и в путь собирая семью, евреи увозят историю будущую свою. Я там любил, я там сидел в тюрьме, по шатким и гнилым ходил мостам, и брюки вечно были в бахроме, и лучшие года остались там.

2

Евреев от убогих до великих, люблю не дрессированных, а диких Был, как обморок, переезд, но душа отошла в тепле, и теперь я свой русский крест по еврейской несу земле. Здесь мое исконное пространство, здесь я гармоничен, как нигде, здесь еврей, оставив чужестранство, мутит воду в собственной среде. В отъезды кинувшись поспешно, евреи вдруг соображают, что обрусели так успешно, что их евреи раздражают. За российский утерянный рай пьют евреи, устроив уют, и, забыв про набитый трамвай, о графинях и тройках поют. Еврейский дух слезой просолен, душа хронически болит; еврей, который всем доволен – покойник или инвалид. Умельцы выходов и входов, настырны, въедливы и прытки, евреи есть у всех народов, а у еврейского – в избытке. Евреи, которые планов полны, становятся много богаче, умело торгуя то светом луны, то запахом легкой удачи. Каждый день я толкусь у дверей. за которыми есть кабинет, где сидит симпатичный еврей и дает бесполезный совет. Чтоб несогласие сразить и несогласные закисли, еврей умеет возразить еще не высказанной мысли. Да, Запад есть Запад, Восток есть Восток, у каждого собственный запах, и носом к Востоку еврей свой росток стыдливо увозит на Запад. Смотрю на наше поколение и с восхищеньем узнаю еврея вечное стремление просрать историю свою. Не внемлет колосу погоды упрямый ген в упорном семени: терпя обиды и невзгоды, еврей блаженствует в рассеяньи. В мире много идей и затей, но вовек не случится в истории, чтоб мужчины рожали детей, а евреи друг с другом не спорили. В мире лишь еврею одному часто удается так пожить, чтоб не есть свинину самому и свинью другому подложить. Мир наполнили толпы людей, перенесших дыханье чумы, инвалиды высоких идей, зараженные духом тюрьмы. Живу я легко и беспечно, хотя уже склонен к мыслишкам, что все мы евреи, конечно, но некоторые – слишком. Много сочной заграничной русской прессы я читаю, наслаждаясь и дурея; можно выставить еврея из Одессы, но не вытравишь Одессу из еврея. Земля моих великих праотцов полна умов нешибкого пошиба, и я среди галдящих мудрецов молчу, как фаршированная рыба. Слились две несовместных натуры под покровом израильской кровли – инвалиды российской культуры с партизанами русской торговли. За мудрость, растворенную в народе, за пластику житейских поворотов евреи платят матери-природе обилием кромешных идиотов. Душу наблюдениями грея начал разбираться в нашем вкусе я: жанровая родина еврея – всюду, где торговля и дискуссия. Я счастлив, что жив и неистов тяжелый моральный урод – мой пакостный, шустрый, корыстный настырно живучий народ. Еврей не каждый виноват, что он еврей на белом свете, но у него возможен брат, а за него еврей в ответе. Евреев тянет все подвигать и улучшению подвергнуть, и надо вовремя их выгнать, чтоб неприятностей избегнуть. Не терпит еврейская страстность елейного меда растления: еврею вредна безопасность, покой и любовь населения. Как не скрывайся в чуждой вере, у всех народов и времен еврей заочно к высшей мере всегда бывал приговорен. Особенный знак на себе мы несем, всевластной руки своеволие, поскольку евреи виновны во всем, а в чем не виновны – тем более. Под пятой у любой системы – очень важно заметить это – возводили мы сами стены наших тесных и гиблых гетто. Нельзя, когда в душе разброд, чтоб дух темнел и чах; не должен быть уныл народ, который жгли в печах. Евреи знали унижение под игом тьмы поработителей, но потерпевши поражение, переживали победителей. Пустившись по белому свету, готовый к любой неизвестности, еврей заселяет планету, меняясь по образу местности. Спеша кто куда из-под бешенной власти, евреи разъехались круто, чем очень и очень довольны. А счастье – оно не пришло почему-то. Варясь в густой еврейской каше, смотрю вокруг, угрюм и тих: кишмя кишат сплошные наши, но мало подлинно своих. Мне одна догадка душу точит, вижу ее правильность везде: каждый, кто живет не там, где хочет – вреден окружающей среде. Навеки предан я загадочной стране, где тени древние теснятся к изголовью, а чувства – разные полощутся во мне: люблю евреев я, но странною любовью. Что изнутри заметно нам, отлично видно и снаружи: еврей абстрактный – стыд и срам, еврей конкретный – много хуже. Еврей весь мир готов обнять, того же требуя обратно: умом еврея не понять, а чувством это неприятно. Во всем разломы, щели, трещины проблем, событий и идей, терпя то ругань, то затрещины, азартно лезет иудей. Растут растенья плещут воды, на ветках мечутся мартышки, еврей в объятиях свободы хрипит и просит передышки. Антисемит похож на дам, которых кормит нежный труд: от нелюбви своей к жидам они дороже с нас берут. Всегда еврей гоним или опален и с гибелью тугим повит узлом, поэтому бесспорно уникален наш опыт обращения со злом. В жизненных делах я непрактичен, мне азарт и риск не по плечу, даже как еврей я нетипичен: если что не знаю, то молчу. Заоблачные манят эмпиреи еврейские мечтательные взгляды, и больно ушибаются евреи о каменной реальности преграды. Тем людям, что с рожденья здесь растут, – им чужды наши качества и свойства; похоже, не рассеется и тут витающий над нами дух изгойства. Еврейского характера загадочность не гений совместила со злодейством, а жертвенно хрустальную порядочность с таким же неуемным прохиндейством. Мы Богу молимся, наверно, затем так яростно и хрипло, что жизни пакостная скверна на нас особенно налипла. В еврейском гомоне и гаме отрадно жить на склоне лет, и даже нет проблем с деньгами, поскольку просто денег нет. Еврейского разума имя и суть – бродяга, беглец и изгой: еврей, выбираясь на правильный путь, немедленно ищет другой. Скитались не зря мы со скрипкой в руках: на землях, евреями пройденных, поют и бормочут на всех языках еврейские песни о родинах. Я антисемит, признаться честно, ибо я лишен самодовольства и в евреях вижу повсеместно собственные низменные свойства. Чуть выросли – счастья в пространстве кипучем искать устремляются тут же все рыбы – где глубже, все люди – где лучше. евреи – где лучше и глубже. Катаясь на российской карусели, наевшись русской мудрости плодов, евреи столь изрядно обрусели, что всюду видят происки жидов. Еврей живет, как будто рос, не зная злобы и неволи: сперва сует повсюду нос и лишь потом кричит от боли. Велик и мелок мой народец, един и в грязи и в элите, я кровь от крови инородец в его нестойком монолите. Евреям доверяют не вполне и в космос не пускают, слава Богу: евреи, оказавшись на Луне, устроят и базар и синагогу. Шепну я даже в миг, когда на грудь уложат мне кладбищенские плиты: жениться на еврейке – лучший путь к удаче, за рубеж, в антисемиты. На развалинах древнего Рима я сижу и курю не спеша, над руинами веет незримо отлетевшая чья-то душа. Под небом, безмятежно голубым, спит серый Колизей порой вечерней; мой предок на арене этой был зарезан на потеху римской черни. Римские руины – дух и мрамор, тихо дремлет вечность в монолите; здесь я, как усердный дикий варвар, выцарапал имя на иврите. В убогом притворе, где тесно плечу и дряхлые дремлют скамейки, я деве Марии поставил свечу – несчастнейшей в мире еврейке. Из Рима видней (как теперь отовсюду, хоть жизнь моя там не легка) тот город, который я если забуду – отсохнет моя рука. Я скроюсь в песках Иудейской пустыни на кладбище плоском, просторном и нищем и чувствовать стану костями пустыми, как ветер истории поверху свищет. Вон тот когда-то пел, как соловей, а этот был невинная овечка, а я и в прошлой жизни был еврей – отпетый наглый нищий из местечка. Знаешь, поразительно близка мне почва эта с каменными стенами: мы, должно быть, помним эти камни нашими таинственными генами. Я счастлив, что в посмертной вечной мгле, посмертном бытии непознаваемом, в навеки полюбившейся земле я стану бесполезным ископаемым.

3

Высокого безделья ремесло меня от процветания спасло Как пробка из шампанского – со свистом я вылетел в иное бытие, с упрямостью храня в пути тернистом шампанское дыхание свое. Я живой и пока не готов умирать. Я свободу обрел. Надо путь избирать. А повсюду стоят, как большие гробы, типовые проекты удачной судьбы. Я тем, что жив и пью вино. свою победу торжествую: я мыслил, следователь, но я существую. В час важнейшего в жизни открытия мне открылось, гордыню гоня, что текущие в мире события превосходно текут без меня. За то и люблю я напитки густые, что с гибельной вечностью в споре набитые словом бутылки пустые кидаю в житейское море. Всегда у мысли есть ценитель, я всюду слышу много лет: вы выдающийся мыслитель, но в нашей кассе денег нет. Время щиплет незримые струны, и звучу я, покуда не сгину, дни мелькают, как пятки фортуны, а с утра она дышит мне в спину. Я нужен был и близок людям разным, поскольку даром дружбы одарен, хотя своим устройством несуразным к изгнанию в себя приговорен. Решать я даже в детстве не мечтал задачи из житейского задачника, я книги с упоением читал, готовясь для карьеры неудачника. Я в сортир когда иду среди ночи то плетется пой Пегас по пятам, ибо дух, который веет, где хочет, посещает меня именно там. Видно только с горных высей, видно только с облаков: даже в мире мудрых мыслей бродит уйма мудаков. Я живу, в суете мельтеша, а за этими корчами спешки изнутри наблюдает душа, не скрывая обидной усмешки. Моя малейшая затея душе врага всегда была свежа, как печень Прометея глазам летящего орла. В этой мутной с просветами темени, непостижной душе и уму, я герой, но не нашего времени, а какого – уже не пойму. Я пристегнут цепью и замком к речи, мне с рождения родной: я владею русским языком менее, чем он владеет мной. С утра нужна щепотка слов, пощекотавших ум и слух, чтоб ожил чуткий кайфолов, согрелся жить мой грустный дух. Очень много во мне плебейства, я ругаюсь нехорошо, и меня не зовут в семейства, куда сам бы я хер пошел. Мы бестрепетно выносим на свет и выплескиваем в зрительный зал то, что Бог нам сообщил как секрет, но кому не говорить – не сказал. Ум так же упростить себя бессилен, как воля пред фатумом слаба, чем больше в голове у нас извилин, тем более извилиста судьба. Что в жизни вреднее тоски и печали? За многое множество прожитых дней немало печальников мы повстречали – они отравлялись печалью своей. Каждый, в ком играет Божья искра, ясно различим издалека, и, когда игра не бескорыстна, очень ей цена невелика. Добру и злу внимая равнодушно, и в жертвах побывал я, и в героях, обоим поперек и непослушно я жил и натерпелся от обоих. Моей судьбы кривая линия была крута, но и тогда я не кидался в грех уныния и блуд постылого труда. Я люблю, когда слов бахрома золотится на мыслях тугих, а молчание – призрак ума, если признаков нету других. Живу привольно и кудряво, поскольку резво и упрямо хожу налево и направо везде, где умный ходит прямо. Очень давит меня иногда тяжкий груз повседневного долга, но укрыться я знаю куда и в себя ухожу ненадолго. Именно поэты и шуты в рубище цветастом и убогом – те слоны, атланты и киты, что планету держат перед Богом. Я счастлив ночью окунуться во все, что вижу я во сне, и в тот же миг стремлюсь проснуться, когда реальность снится мне. На свободе мне жить непривычно после долгих невольничьих лет, а улыбка свободы цинична, и в дыхании жалости нет. Много всякого на белом видя свете в жизни разных городов и деревень, ничего на белом свете я не встретил хитроумней и настойчивей, чем лень. Не стоит и расписывать подробней, что личная упрямая тропа естественно скудней и неудобней проспекта, где колышется толпа. Как ни богато естество, играющее в нас, необходимо мастерство, гранящее алмаз. На вялом и снулом проснувшемся рынке, где чисто, и пусто, и цвета игра, душа моя бьется в немом поединке с угрюмым желанием выпить с утра. Живу, куря дурное зелье, держа бутыль во тьме серванта, сменив российское безделье на день беспечного Леванта. Нисколько сам не мысля в высшем смысле, слежу я сквозь умильную слезу, как сутками высиживают мысли мыслители, широкие в тазу. О том, что потеряли сгоряча, впоследствии приходится грустить; напрасно я ищу себе врача, зуб мудрости надеясь отрастить. Где надо капнуть – я плесну, мне день любой – для пира дата, я столько праздновал весну, что лето кануло куда-то. Неявная симпатия к подонкам, которая всегда жила во мне, свидетельствует, кажется, о тонком созвучии в душевной глубине. Когда я спешу, суечусь и сную, то словно живу на вокзале и жизнь проживаю совсем не свою а чью-то, что мне навязали. Я даже в течение дня клонюсь то к добру, то ко злу, и правы, кто хвалит меня, и правы, кто брызжет хулу. Рифмуя слова, что сказались другими – ничуть не стесняюсь, отнюдь не стыжусь: они просто были исконно моими и преданно ждали, пока я рожусь. Эстетам ревностным и строгим я дик и низок. Но по слухам – любезен бедным и убогим, полезен душам нищих духом. Я проделал по жизни немало дорог, на любой соглашался маршрут, но всегда и повсюду, насколько я мог, уклонялся от права на труд. Я, Господи, умом и телом стар; я, Господи, гуляка и бездельник; я, Господи, прошу немного в дар – еще одну субботу в понедельник. Для всех распахнут и ничей, судьба насквозь видна, живу прозрачно, как ручей, в котором нету дна. Явились мысли – запиши, но прежде – сплюнь слегка слова, что первыми пришли на кончик языка. Доволен я и хлебом, и вином, и тем, что не чрезмерно обветшал, и если хлопочу, то об одном – чтоб жизнь мою никто не улучшал. Кругом кипит азарт, и дух его меня ласкает жаром по плечу; за то, что мне не надо ничего, я дорого и с радостью плачу. Я должен признаться, стыдясь и робея, что с римским плебеем я мыслю похоже, что я всей душой понимаю плебея что хлеба и зрелищ мне хочется тоже. Мне власть нужна, как рыбе – серьги, в делах успех, как зайцу – речь, я слишком беден, чтобы деньги любить, лелеять и беречь. Своих печалей не миную, сполна приемлю свой удел: ведь получив судьбу иную, я б тут же третью захотел. Изрядно век нам нервы потрепал, но столького с трухой напополам напел наплел, навеял, нашептал, что этого до смерти хватит нам. В толпе не теснюсь я вперед, ютясь молчаливо и с краю: я искренне верю в народ, но слабо ему доверяю. Мне все беспечное и птичье милее прочего всего, ведь и богатство – не наличие, а ощущение его. Я живу ожиданьем волнения, что является в душу мою, а следы своего вдохновения с наслажденьем потом продаю. В сужденьях о поэте много значит, как хочет он у Бога быть услышан; кто более величественно плачет, тот кажется нам более возвышен. С утра теснятся мелкие заботы, с утра хандра и лень одолевают, а к вечеру готов я для работы, но рядом уже рюмки наливают. Свободой дни мои продля Господь не снял забот, и я теперь свободен для, но не свободен от. В людской активности кипящей мне часто видится печально упрямство курицы сидящей на яйцах, тухлых изначально. Блажен, кого тешит затея и манит огнями дорога; талант – сочиняет, потея, а гений – ворует у Бога. Когда мы глухо спим, и домочадцы теряют с нами будничную связь, из генов наших образы сочатся, духовной нашей плотью становясь. Что я преступно много сплю, с годами стало очевидно, и мне за то, что спать люблю, порой во сне бывает стыдно. Мой разум, тусклый и дремучий, с утра трепещет, как струна: вокруг витают мыслей тучи, но не садится ни одна. За все благодарю тебя судьба, особенно – за счастье глаз и слуха, которое мне дарит голытьба ремесленного творческого духа. Внезапное точное слово случайно прочтешь у поэта – и мир озаряется снова потоками теплого света. Вокруг меня все так умны, так образованы научно, и так сидят на них штаны, что мне то тягостно, то скучно. Вся жизнь моя прошла в плену у переменчивого нрава: коня я влево поверну, а сам легко скачу направо. Я раздражал собой не всякого, но многих – я не соответствовал, им тем, что жил не одинаково с людьми, с которыми соседствовал. Я жил почти достойно, видит Бог: я в меру был пуглив и в меру смел; а то, что я сказал не все, что мог, то видит Бог, я больше не сумел. На крыльях летал, колесил на колесах, изведал и книжный и каторжный труд, но старой мечте – опереться на посох – по-прежнему верен и знаю маршрут. За много лет познав себя до точки, сегодня я уверен лишь в одном: когда я капля дегтя в некой бочке – не с медом эта бочка, а с гавном. Благое и правое дело я делал в часы, когда пил, смеялся над тем, что болело, и даже над тем, что любил. Я думаю, нежась в постели, что глупо спешить за верстак: заботиться надо о теле, а души бессмертны и так. Люблю людей и по наивности открыто с ними говорю, и жду распахнутой взаимности, а после горестно курю. Я смущен не шумихой и давкой, а лишь тем, что повсюду окрест пахнет рынком, базаром и лавкой атмосфера общественных мест. В сей жизни краткой не однажды бывал я счастлив оттого, что мне важнее чувство жажды, чем утоление его. Гуляка, прощелыга и балбес, к возвышенному был я слеп и глух, друзья мои – глумливый русский бес и ереси еврейской шалый дух. Никого научить не хочу я сухой правоте безразличной, ибо собственный разум точу на хронической глупости личной. Души моей ваянию и зодчеству полезны и тоска и неуют; большой специалист по одиночеству, я знаю, с чем едят его и пьют. Что угодно с неподдельным огнем я отстаиваю в споре крутом, ибо только настояв на своем, понимаю, что стоял не на том. Среди уже несчетных дней при людях и наедине запомнил я всего сильней слова, не сказанные мне. Судьба моя стоит на перекрестке и смотрит, как нахохленная птица; отпетой и заядлой вертихвостке в покое не сидится и не спится. Не рос я ни Сократом, ни Спинозой, а рос я – огорчением родителей. и сделался докучливой занозой в заду у моралистом и блюстителей. Стал я слишком поздно понимать, как бы пригодилось мне умение жаловаться, плакать и стонать, радуя общественное мнение. Живя в душном равновесии и непреклонном своеволии, меж эйфории и депрессии держусь высокой меланхолии. Мне с самим собой любую встречу стало тяжело переносить: в зеркале себя едва замечу – хочется автограф попросить. От метаний, блужданий, сумбурности – дарит возраст покой постоянства, и на черепе холм авантюрности ужимается в шишку мещанства. Ни мысли нет, ни сил, ни денег. и ночь, и с куревом беда. А после смерти душу денет Господь неведомо куда. Успех мой в этой жизни так умерен, что вряд ли она слишком удалась, но будущий мой жребий – я уверен – прекрасен, как мечта, что не сбылась

4

В любви прекрасны и томление, и апогей и утомление Природа тянет нас на ложе, судьба об этом же хлопочет, мужик без бабы жить не может, а баба – может, но не хочет. Мы счастье в мире умножаем (а злу – позор и панихида), мы смерти дерзко возражаем, творя обряд продленья вида. В любви на равных ум и сила, душевной требуют сноровки затеи пластики и пыла, любви блаженные уловки. В политике – тайфун, торнадо, вьюга, метель и ожиданье рукопашной; смотреть, как раздевается подруга, на фоне этом радостно и страшно. Люблю, с друзьями стол деля, поймать тот миг, на миг очнувшись, когда окрестная земля собралась плыть, слегка качнувшись. Едва смежает сон твои ресницы – ты мечешься, волнуешься, кипишь, а что тебе на самом деле снится, я знаю, ибо знаю, с кем ты спишь. Есть женщины, познавшие с печалью, что проще уступить, чем отказаться, они к себе мужчин пускают в спальню из жалости и чтобы отвязаться. Он даму держал на коленях и тяжко дышалось ему, есть женщины в русских селеньях – не по плечу одному. Мы пружины не знаем свои, мы не ведаем, чем дорожить, а минуты вчерашней любви помогают нам день пережить. И дух и плоть у дам играют, когда посплетничать зайдя, они подруг перебирают, гавно сиропом разводя. Встречаясь с дамой тет-а-тет, теряешь к даме пиетет. Мужик тугим узлом совьется, но если пламя в нем клокочет – всегда от женщины добьется того, что женщина захочет. Я не люблю провинциалок – жеманных жестов, постных лиц; от вялых страхов сух и жалок любовный их Аустерлиц. Мы заняты делом отличным, нас тешит и греет оно, и ангел на доме публичном завистливо смотрит в окно. Блажен, кому достался мудрый разум, такому все легко и задарма, а нам осталась радость, что ни разу не мучались от горя и ума. В силу разных невнятных причин, вопреки и хуле и насмешке очень женщины любят мужчин, равнодушных к успеху и спешке. С каждым годом жить мне интересней, прочно мой фундамент в почву врыт, каждый день я радуюсь от песни, что пора, и стол уже накрыт. Чисто элегическое духа ощущение мы в конце недели рюмкой лечим, истинно трагическое мироощущение требует бутылки каждый вечер. Люблю величавых застольных мужей – они как солдаты в бою, и в сабельном блеске столовых ножей вершат непреклонность свою. Под пение прельстительных романсов красотки улыбаются спесиво; у женщины красивой больше шансов на счастье быть обманутой красиво. Чтобы сделались щеки румяней и видней очертания глаз, наши женщины, как мусульмане, совершают вечерний намаз. На закате в суете скоротечной искра света вдруг нечаянно брызни – возникает в нас от женщины встречной ощущение непрожитой жизни. Женившись, мы ничуть не губим себя для радостей земных, и мы жену тем больше любим, чем больше любим дам иных. По-моему, Господь весьма жесток и вовсе не со всеми всеблагой; порядочности крохотный росток во мне он растоптал моей ногой. Болит, свербит моя душа, сменяя страсти воздержанием; невинность формой хороша, а грех прекрасен содержанием. Я прошел и закончил достаточно школ, но переча солидным годам, за случайный и краткий азарта укол я по-прежнему много отдам. Женщину глазами провожая, вертим головой мы не случайно: в женщине, когда она чужая, некая загадка есть и тайна. Живое чувство, искры спора, игры шальные ощущения... Любовь – продленье разговора иными средствами общения. Что я с молоду делал в России? – я запнусь и ответа не дам, ибо много и лет и усилий положил на покладистых дам. В сезонных циклах я всегда ценил игру из соблюдения: зима – для пьянства и труда, а лето – для грехопадения. Но чья она первейшая вина, что жить мы не умеем без вина? Того, кто виноградник сочинил и ягоду блаженством начинил. Я устал. Надоели дети, бабы, водка и пироги. Что же держит меня на свете? Чувство юмора и долги. Мужчина должен жить, не суетясь, а мудрому предавшись разгильдяйству, чтоб женщина, с работы возвратясь, спокойно отдыхала по хозяйству. С неуклонностью упрямой все на свете своевременно; чем невинней дружба с дамой, тем быстрей она беременна. Когда роман излишне длителен, то удручающе типичен, роман быть должен упоителен и безупречно лаконичен. Не первопроходец и не пионер, пути не нашел я из круга, по жизни вели меня разум и хер, а также душа, их подруга. В мечтах отныне стать серьезней, коплю серьезность я с утра, печально видя ночью поздней, что где-то есть во мне дыра. Соблазнов я ничуть не избегал, был страстью обуян периодически и в пламени любви изнемогал все время то душевно, то физически. Я знаю, куда сквозь пространство несусь на тугих парусах, а сбоку луна сладострастно лежит на спине в небесах. Есть женщины осеннего шитья: они, пройдя свой жизненный экватор, в постели то слезливы, как дитя, то яростны, как римский гладиатор. Думая о бурной жизни личной, трогаю былое взглядом праздным; все, кого любил я, так различны, что, наверно, сам бывал я разным. В очень важном и постыдном повинны – так боимся мы себя обокрасть, что все время и во всем половинны: полуправда, полуриск, полустрасть. Я давно для себя разрешил ту проблему, что ставит нам Бог: не жалею, что мог и грешил, а жалею того, кто не мог. Азартная мальчишеская резвость кипит во мне, соблазнами дразня: похоже, что рассудочная трезвость осталась в крайней плоти у меня. Меняя в весе и калибре, нас охлаждает жизни стужа, и погрузневшая колибри свирепо каркает на мужа. Непоспешно и благообразно совершая земные труды, я аскет, если нету соблазна, и пощусь от еды до еды. Мы гуляем поем и пляшем от рожденья до самой смерти, и грешнее ангелов падших – лишь раскаявшиеся черти. Предпочитая быть романтиком во время тягостных решений, всегда завязывал я бантиком концы любовных отношений. Спалив дотла последний порох, я шлю свой пламенный привет всем дамам, в комнатах которых гасил я свет. Я мыслю и порочно и греховно, однако повторяю вновь и вновь: еда ничуть не менее духовна, чем пьянство, вдохновенье и любовь. Люблю вино и нежных женщин, и только смерть меня остудит; одним евреем станет меньше, одной легендой больше будет. Если я перед Богом не струшу, то скажу ему: глупое дело – осуждать мою светлую душу за блудливость истлевшего тела.

5

Кто понял жизни смысл и толк, давно замкнулся и умолк Мы вчера лишь были радостные дети, но узнали мы в награду за дерзание, что повсюду нету рая на планете, и весьма нас покалечило познание. Нас душило, кромсало и мяло, нас кидало в успех и в кювет, и теперь нас осталось так мало, что, возможно, совсем уже нет. Не в силах никакая конституция устроить отношенья и дела, чтоб разума и духа проституция постыдной и невыгодной была. По эпохе киша, как мухи, и сплетаясь в один орнамент, утоляют вожди и шлюхи свой общественный темперамент. На исторических, неровных, путях заведомо целинных хотя и льется кровь виновных, но гуще хлещет кровь невинных. Неистово стараясь прикоснуться, но страсть не утоляя никогда, у истины в окрестностях пасутся философов несметные стада. Я не даю друзьям советы, мир дик, нелеп и бестолков, и на вопросы есть ответы лишь у счастливых мудаков. Блажен, кто знает все на свете и понимает остальное, свободно веет по планете его дыхание стальное. В эпохах, умах, коридорах, где разум, канон, габарит – есть области, скрывшись в которых, разнузданный хаос царит. Множество душевных здесь калек – те, чей дух от воли изнемог, ибо на свободе человек более и глуше одинок. Зря, когда мы близких судим, суд безжалостен и лих: надо жить, прощая людям наше мнение о них. Всюду, где понятно и знакомо, всюду, где спокойно и привычно, в суетной толпе, в гостях и дома наше одиночество различно. Прозорливы, недоверчивы, матеры, мы лишь искренность распахнутую ценим – потому и улучшаются актеры на трибунах на амвонах и на сцене. Наш век устроил фестиваль большого нового искусства: расчистив алгеброй мораль, нашел гармонию паскудства. Я изучил по сотням судеб и по бесчисленным калекам, насколько трудно выйти в люди и сохраниться человеком. И понял я, что поздно или рано, и как бы ни остра и неподдельна, рубцуется в душе любая рана – особенно которая смертельна. Жаль беднягу: от бурных драм расползаются на куски все сто пять его килограмм одиночества и тоски. Вижу в этом Творца мастерство и напрасно все так огорчаются, что хороших людей – большинство, но плохие нам чаще встречаются. По прихоти Божественного творчества, когда нам одиноко в сучьей своре, бывает чувство хуже одиночества – когда еще душа с рассудком в ссоре. Нам в избытке свобода дана, мы подвижны, вольны и крылаты, но за все воздается сполна и различны лишь виды расплаты. Есть люди с тайным геном комиссарства, их мучит справедливости мираж, они запойно строят Божье царство, и кровь сопровождает их кураж. Какую мы играть готовы роль, какой хотим на лбу нести венец, свидетельствует мелочь, знак, пароль, порою – лишь обрезанный конец. И здесь дорога не легка и ждать не стоит ничего, и, как везде во все века, толпа кричит – распни его! Когда боль поселяется в сердце, когда труден и выдох и вдох, то гнусней начинают смотреться хитрожопые лица пройдох. Свобода к нам не делает ни шагу, не видя нашей страсти очевидной, свобода любит дерзость и отвагу, а с трусами становится фригидной. Посмотришь вокруг временами и ставишь в душе многоточие... Все люди бывают гавнами, но многие – чаще, чем прочие. Пока не требует подонка на гнусный подвиг подлый век, он мыслит нравственно и тонко, хрустально чистый человек. Любой мираж душе угоден, любой иллюзии глоток... Мой пес гордится, что свободен, держа в зубах свой поводок. Книги много лет моих украли, ибо в ранней юности моей книги мне поклялись (и соврали), что читая стану я умней. Увы, но с головами и двуногие случались у меня среди знакомых, что шли скорей по части биологии и даже по отделу насекомых. Нелепы зависть, грусть и ревность, и для обиды нет резона, я устарел, как злободневность позавчерашнего сезона. Чтоб делался покой для духа тесен, чтоб дух себя без устали искал, в уюте и комфорте, словно плесень, заводится смертельная тоска. Не верю я, хоть удави, когда в соплях от сантиментов поет мне песни о любви хор безголосых импотентов. Весь день я по жизни хромаю, взбивая пространство густое, а к ночи легко понимаю коней, засыпающих стоя. Когда струились по планете потоки света и тепла, всегда и всюду вслед за этим обильно кровь потом текла. Есть в идиоте дух отваги, присущей именно ему, способна глупость на зигзаги, недостижимые уму. Тоскливей ничего на свете нету, чем вечером, дыша холодной тьмой, тоскливо закуривши сигарету, подумать, что не хочется домой. Довольно тускло мы живем, коль ищем радости в метании от одиночества вдвоем до одиночества в компании. От уксуса потерь и поражений мы делаемся глубже и богаче, полезнее утрат и унижений одни только успехи и удачи. С утра душа еще намерена исполнить все, что ей назначено, с утра не все еще потеряно, с утра не все еще растрачено. Мои друзья темнеют лицами, томясь тоской, что стали жиже апломбы, гоноры, амбиции, гордыни, спеси и престижи. В кипящих политических страстях мне видится модель везде одна: столкнулись на огромных скоростях и лопнули вразлет мешки гавна. Не все заведомо назначено, не все расчерчены пути, на ткань судьбы любая всячина внезапно может подойти. Душа не плоть, и ей, наверно, покой хозяина опасен: благополучие двухмерно и плоский дух его колбасен. От меня понапрасну взаимности жаждут девственно чистые души, слишком часто из нежной невинности проступают ослиные уши. Наш век нам подарил благую весть, насыщенную горечью глобальной: есть глупость незаразная, а есть – опасная инфекцией повальной. Я уважаю в корифеях обильных знаний цвет и плод, но в этих жизненных трофеях всегда есть плесени налет. Еще Гераклит однажды заметил давным-давно, что глуп, кто вступает дважды в одно и то же гавно. Забавно, что живя в благополучии, судьбы своей усердные старатели, мы жизнь свою значительно улучшили, а смысл ее – значительно утратили. А странно мы устроены: пласты великих нам доставшихся наследий листаются спокойно, как листы альбома фотографий у соседей. Во мне есть жалость к индивидам, чья жизнь отнюдь не тяжела: Господь им честно душу выдал, но в них она не ожила. Везде в эмиграции та же картина, с какой и в России был тесно знаком: болван идиотом ругает кретина, который его обозвал дураком. Мы так часто себя предавали, накопляя душевную муть, что теперь и на воле едва ли мы решимся в себя заглянуть. На крохотной точке пространства в дымящемся жерле вулкана амбиции наши и чванство смешны, как усы таракана. Учти, когда душа в тисках липучей пакости мирской, что впереди еще тоска о днях, отравленных тоской. По чувству легкой странной боли, по пустоте неясной личной внезапный выход из неволи похож на смерть жены привычной. Мы ищем истину в вине, а не скребем перстом в затылке, и если нет ее на дне – она уже в другой бутылке. Жить, не зная гнета и нажима, жить без ощущенья почвы зыбкой – в наше время столь же достижимо, как совокупленье птички с рыбкой. Давно среди людей томясь и нежась, я чувствую, едва соприкоснусь: есть люди, источающие свежесть, а есть – распространяющие гнусь. Сменилось место, обстоятельства, система символов и знаков, но запах, суть и вкус предательства на всей планете одинаков. Не явно, не всегда и не везде, но часто вдруг на жизненной дороге по мере приближения к беде есть в воздухе сгущение тревоги. Наука ускоряет свой разбег и техника за ней несется вскачь, но столь же неизменен человек и столь же безутешен женский плач. Надежность, покой, постоянство – откуда им взяться на свете, где время летит сквозь пространство, свистя, как свихнувшийся ветер. Многие знакомые мои – вряд ли это видно им самим – жизни проживают не свои, а случайно выпавшие им. Мы с прошлым распростились. Мы в бегах. И здесь от нас немедля отвязался тот вакуум на глиняных ногах, который нам духовностью казался. Присущая свободе неуверенность ничтожного зерна в огромной ступке рождает в нас душевную растерянность, кидающую в странные поступки. Мы, как видно, другой породы, если с маху и на лету в диком вакууме свободы мы разбились о пустоту. Не зря у Бога люди вечно просят успеха и удачи в деле частном: хотя нам деньги счастья не приносят, но с ними много легче быть несчастным. Густой поток душевных драм берет разбег из той беды, что наши сны – дворец и храм, а явь – торговые ряды. После смерти мертвецки мертвы, прокрутившись в земном колесе, все, кто жил только ради жратвы, а кто жил ради пьянства – не все. Правнук наши жизни подытожит. Если не заметит – не жалей. Радуйся, что в землю нас положат, а не, слава Богу, в мавзолей.

6

Увы, когда с годами стал я старше, со мною стали суше секретарши Состариваясь в крови студенистой, система наших крестиков и ноликов доводит гормональных оптимистов до геморроидальных меланхоликов. Когда во рту десятки пломб – ужели вы не замечали, как уменьшается апломб и прибавляются печали? Душой и телом охладев, я погасил мою жаровню: еще смотрю на нежных дев а для чего – уже не помню. У старости – особые черты: душа уже гуляет без размаха, а радости восторги и мечты – к желудку поднимаются от паха. Возвратом нежности маня, не искушай меня без нужды; все, что осталось от меня, годится максимум для дружбы. На склоне лет печаль некстати, но все же слаще дела нет, чем грустно думать на закате, из-за чего зачах рассвет. А ты подумал ли, стареющий еврей, когда увязывал в узлы пожитки куцые, что мы бросаем сыновей и дочерей на баррикады сексуальной революции? Покуда мне блаженство по плечу, пока из этой жизни не исчезну – с восторгом ощущая, что лечу, я падаю в финансовую бездну. Исчерпываюсь, таю, истощаюсь – изнашивает всех судьба земная, но многие, с которыми общаюсь, дано уже мертвы, того не зная. Стократ блажен, кому дано избегнуть осени, в которой бормочет старое гавно, что было фауной и флорой. В такие дни то холодно, то жарко, и всюду в теле студень вместо жил, становится себя ужасно жалко и мерзко, что до жалости дожил. Идут года. Еще одно теперь известно мне страдание: отнюдь не каждому дано достойно встретить увядание. От боли душевной, от болей телесных, от мыслей, вселяющих боль, – целительней нету на свете компресса, чем залитый внутрь алкоголь. Тоска бессмысленных скитаний, бесплодный пыл уплывших дней, напрасный жар пустых мечтаний сохранны в памяти моей. Уже по склону я иду, уже смотрю издалека, а все еще чего-то жду от телефонного звонка. В апреле мы играли на свирели, все лето проработали внаем, а к осени заметно присмирели и тихую невнятицу поем. Как ночь безнадежно душна! Как жалят укусы презрения! Бессонница тем и страшна, что дарит наплывы прозрения. Если не играл ханжу-аскета, если нараспашку сквозь года – в запахе осеннего букета лето сохраняется тогда. Судьбой в труху не перемолот, еще в уме, когда не злюсь, я так теперь уже немолод, что даже смерти не боюсь. Знаю с ясностью откровения, что мне выбрать и предпочесть. Хлеб изгнания. Сок забвения. Одиночество, осень, честь. Летят года, остатки сладки, и грех печалиться. Как жизнь твоя? Она в порядке, она кончается. На старости, в покое и тиши окрепло понимание мое, что учат нас отсутствию души лишь те, кто хочет вытравить ее. Сделать зубы мечтал я давно – обаяние сразу удвоя, я ковбоя сыграл бы в кино, а возможно – и лошадь ковбоя. Ленив, апатичен, безволен, и разум и дух недвижимы – я странно и тягостно болен утратой какой-то пружины. В промозглой мгле живет морока соблазна сдаться, все оставить и до естественного срока душе свободу предоставить. Я хотел бы на торжественной латыни юным людям написать предупреждение, что с годами наше сердце сильно стынет и мучительно такое охлаждение. Когда свернуло стрелки на закат, вдруг чувство начинает посещать, что души нам даются напрокат, и лучше их без пятен возвращать. Глупо жгли мы дух и тело раньше времени дотла; если б молодость умела то и старость бы могла. Зачем болишь, душа? Устала? Спешишь к истоку всех начал? Бутылка дней пустее стала, но и напиток покрепчал. Я смолоду любил азарт и глупость, был формой сочен грех и содержанием, спасительная старческая скупость закат мой оградила воздержанием. Слабеет жизненный азарт, ужалось время, и похоже, что десять лет тому назад я на пятнадцать был моложе. Мой век почти что на исходе и душу мне слегка смущает, что растворение в природе ее нисколько не прельщает. Наступила в душе моей фаза упрощения жизненной драмы: я у дамы боюсь не отказа, а боюсь я согласия дамы. Так быстро проносилось бытие, так шустро я гулял и ликовал, что будущее светлое свое однажды незаметно миновал. В минувшее куда ни оглянусь, куда ни попаду случайным взором – исчезли все обиды, боль и гнусь, и венчик золотится над позором. Мне жалко иногда, что время вспять не движется над замершим пространством: я прежние все глупости опять проделал бы с осознанным упрямством. Я беден – это глупо и обидно, по возрасту богатым быть пора, но с возрастом сбывается, как видно, напутствие "ни пуха, ни пера". Сегодня день был сух и светел и полон ясной синевой, и вдруг я к вечеру заметил, что существую и живой. У старости душа настороже; еще я в силах жить и в силах петь, еще всего хочу я, но уже – слабее, чем хотелось бы хотеть. Овеян скорым расставанием, живу без лишних упований и наслаждаюсь остыванием золы былых очарований. Безоглядно, отважно и шало совершала душа бытие и настолько уже поветшала, что слеза обжигает ее. Живу я, смерти не боясь, и душу страхом не смущаю; земли, меня и неба связь я неразрывно ощущаю. Сойдя на станции конечной, мы вдруг обрадуемся издали, что мы вдоль жизни скоротечной совсем не зря усердно брызгали. Смотрю спокойно и бесстрастно: светлее уголь, снег темней, когда-то все мне было ясно, но я, к несчастью, стал умней. Свободу от страстей и заблуждений несут нам остывания года, но также и отменных наслаждений отныне я лишаюсь навсегда. Есть одна небольшая примета, что мы все-таки жили не зря: у закатного нашего света занимает оттенки заря. Увы, всему на свете есть предел: облез фасад и высохли стропила; в автобусе на девку поглядел, она мне молча место уступила. Не надо ждать ни правды, ни морали от лысых и седых историй пьяных, какие незабудки мы срывали на тех незабываемых полянах. Приближается время прощания, перехода обратно в потемки и пустого, как тень, обещания, что тебя не забудут потомки. Я изменяюсь незаметно и не грущу, что невозвратно, я раньше дам любил конкретно, теперь я их люблю абстрактно. Осенние пятна на солнечном диске, осенняя глушь разговора, и листья летят, как от Бога записки про то, что увидимся скоро. Чую вдруг душой оцепеневшей скорость сокращающихся дней; чем осталось будущего меньше, тем оно тревожит нас больней. Загрустили друзья, заскучали, сонно плещутся вялые флаги, ибо в мудрости много печали, а они поумнели, бедняги. Не знаю, каков наш удел впереди, но здесь наша участь видна: мы с жизнью выходим один на один и нас побеждает она. Опять с утра я глажу взглядом все, что знакомо и любимо, а смерть повсюду ходит рядом и каждый день проходит мимо. Я рос когда-то вверх, судьбу моля, чтоб вырасти сильнее и прямей, теперь меня зовет к себе земля, и горблюсь я, прислушиваясь к ней. Все-все-все, что здоровью противно, делал я под небесным покровом; но теперь я лечусь так активно, что умру совершенно здоровым. Умирать без обиды и жалости, в никуда обретая билет, надо с чувством приятной усталости от не зря испарившихся лет. Бесполезны уловки учености и не стоит кишеть, мельтеша; предназначенный круг обреченности завершит и погаснет душа. Наш путь извилист, но не вечен, в конце у всех – один вокзал; иных уж нет, а тех долечим, как доктор доктору сказал. Нет, нет, на неизбежность умереть – не сетую, не жалуюсь, не злюсь, но понял, начиная третью треть, что я четвертной четверти боюсь. Лишь только начавши стареть, вступая в сумерки густые, мы научаемся смотреть и видеть истины простые. За вторником является среда, субботу вытесняет воскресенье; от боли, что уходим навсегда, придумано небесное спасенье. Так было раньше, будет впредь, и лучшего не жди, дано родиться, умереть и выпить посреди. Я жил распахнуто и бурно, и пусть Господь меня осудит, но на плите могильной урна – пускай бутыль по форме будет.

7

Смеяться вовсе не грешно над тем, что вовсе не смешно Навряд ли Бог был вечно. Он возник в какой-то первобытно древний век и создал человека в тот же миг, как Бога себе создал человек. Бог в игре с людьми так несерьезен, а порой и на руку нечист, что похоже – не религиозен, а возможно – даже атеист. Напрасно совесть тягомотная в душе моей свербит на дне: я человек – ничто животное не чуждо мне. Где-то там, за пределом познания, где загадка, туманность и тайна, некто скрытый готовит заранее все, что позже случится случайно. Бог умолчал о том немногом, когда дарил нам наши свойства, что были избраны мы Богом, чтоб сеять смуты и расстройства. Зря чужим гореньем освещаясь, тот еврей молитвы завывает, ибо очень видно, с ним общаясь: пусто место свято не бывает. Как новое звучанье гаммы нотной, открылось мне, короткий вызвав шок, что даже у духовности бесплодной возможен омерзительный душок. Здесь, как везде, и тьма, и свет, и жизни дивная игра, и как везде – спасенья нет от ярых рыцарей добра. Без веры жизнь моя убога, но я найду ее нескоро, в еврейском Боге слишком много от пожилого прокурора. Зачем евреи всех времен так Бога славят врозь и вместе? Бог не настолько неумен, чтобы нуждаться в нашей лести. Застав Адама с Евой за объятием, Господь весьма расстроен ими был и труд назначил карой и проклятием, а после об амнистии забыл. При тягостном с Россией расставании мне новая слегка открылась дверь: я Бога уличил в существовании, и Он не отпирается теперь. Прося, чтоб Господь ниспослал благодать, еврей возбужденно качается, обилием пыла стремясь наебать того, с кем заочно встречается. По части веры – полным неучем я рос, гуляка и ленивец; еврейский Бог свиреп и мелочен, а мой – распутный олимпиец. Здесь разум пейсами оброс, и так они густы, что мысли светят из волос, как жопа сквозь кусты. Я Богу докучаю неспроста и просьбу не считаю святотатством: тюрьмой уже меня Ты испытал, попробуй испытать меня богатством. Господь при акте сотворения просчет в расчетах совершил и сделал дух пищеварения сильней духовности души. Мне вдруг чудится – страшно конкретно – что устроено все очень попросту, и что даже душа не бессмертна, а тогда все напрасно и попусту. По чистой логике неспешной Бог должен быть доволен мной: держава мерзости кромешной меня уважила тюрьмой. Чтоб не вредить известным лицам, на Страшный Суд я не явлюсь: я был такого очевидцем, что быть свидетелем боюсь. Бог – истинный художник, и смотреть соскучился на нашу благодать; Он борется с желаньем все стереть и заново попробовать создать. Блажен любой в его готовности с такой же легкостью, как муха, от нищей собственной духовности прильнуть к ведру святого духа. Навряд ли Бог назначил срок, чтоб род людской угас – что в мире делать будет Бог, когда не станет нас? У нас не те же, что в России, ушибы чайников погнутых: на тему Бога и Мессии у нас побольше стебанутых. Всегда есть люди-активисты, везде суются с вожделением и страстно портят воздух чистый своим духовным выделением. Испанец, славянин или еврей – повсюду одинакова картина: гордыня чистокровностью своей – святое утешение кретина. Есть люди, – их кошмарно много, – чьи жизни отданы тому, чтоб осрамить идею Бога своим служением Ему. Евреи могут быть умны, однако духом очень мелки: не только смотрят мне в штаны, но даже лезут мне в тарелки. Еврею нужна не простая квартира: еврею нужна для жилья непорочного квартира, в которой два разных сортира – один для мясного, другой для молочного. У Бога многое невнятно в его вселенской благодати: он выдает судьбу бесплатно, а душу требует к расплате. Бога мы о несбыточном просим, докучая слезами и стонами, но и жертвы мы щедро приносим – то Христом, то шестью миллионами. Поэт отменной правоты, Блок был в одном неправ, конечно: стерев случайные черты, мы Божий мир сотрем беспечно. Когда однажды, грозен и велик, над нами, кто в живых еще остались, появится Мессии дивный лик, мы очень пожалеем, что дождались. Встречая в евреях то гнусь, то плебейство, я думаю с тихим испугом: Господь не затем ли рассеял еврейство, чтоб мы не травились друг другом? Вчера я вдруг подумал на досуге – нечаянно, украдкой, воровато – что если мы и вправду Божьи слуги, то счастье – не подарок, а зарплата. Богу благодарен я за ночи, прожитые мной не хуже дней, и за то, что с возрастом не очень сделался я зорче и умней. Ощущаю опять и снова и блаженствую ощутив, что в Начале отнюдь не слово, а мелодия и мотив. Устав от евреев, сажусь покурить и думаю грустно и мрачно, что Бог, поспеша свою книгу дарить, народ подобрал неудачно. Мне странны все, кто Богу служит, азартно вслух талдыча гимны; мой Бог внутри, а не снаружи, и наши связи с ним интимны. Для многих душ была помехой моя безнравственная лира, я сам себе кажусь прорехой в божественном устройстве мира. Часто молчу я в спорах, чуткий, как мышеловка: есть люди, возле которых умными быть неловко. Те, кто хранит незримо нас, ослабли от бессилия, и слезы смахивают с глаз их шелковые крылья. Много лет я не верил ни в Бога, ни в черта, но однажды подумать мне срок наступил: мы лепились из глины различного сорта – и не значит ли это, что кто-то лепил? Ни бесов нет меж нас, ни ангелиц, однако же заметить любопытно, что много между нами ярких лиц, чья сущность и крылата и копытна. Успешливые всюду и во многом, познавшие и цену и размерность, евреи торговали даже с Богом, продав Ему сомнительную верность. Бога нет, но есть огонь во мраке. Дивных совпадений перепляс, символы, знамения и знаки – смыслом завораживают нас. Человек человеку не враг, но в намереньях самых благих если молится Богу дурак, расшибаются лбы у других. Это навык совсем не простой, только скучен и гнусен слегка – жадно пить из бутылки пустой и пьянеть от пустого глотка. Взяв искру дара на ладонь и не смиряя зов чудачества, Бог любит кинуть свой огонь в сосуд сомнительного качества. Дух любит ризы в позолоте, чтоб не увидел посторонний, что бедный дух порочней плоти и несравненно изощренней. Подозрительна мне атмосфера безусловного поклонения, ибо очень сомнительна вера, отвергающая сомнения. Творец таким узлом схлестнул пути, настолько сделал общим беспокойство, что в каждой личной жизни ощутим стал ветер мирового неустройства. Какой бы на земле ни шел разбой и кровью проливалась благодать – Ты, Господи, не бойся, я с Тобой, за все Тебя смогу я оправдать. Нечто тайное в смерти сокрыто, ибо нету и нету вестей о рутине загробного быта и азарте загробных страстей. Дети загулявшего родителя, мы не торопясь, по одному, попусту прождавшие Спасителя, сами отравляемся к нему.

Второй иерусалимский дневник

1

Россия для души и для ума - как первая любовь и как тюрьма Мы благо миру сделали великое, недаром мы душевные калеки, мы будущее, черное и дикое, отжили за других в двадцатом веке. Остался жив и цел, в уме и силе, и прежние не сломлены замашки, а был рожден в сорочке, что в России всегда вело к смирительной рубашке. Мы жили там, не пряча взгляда, а в наши души и артерии сочился тонкий яд распада гниющей заживо империи. Россия, наши судьбы гнусно скомкав, еще нас обрекла наверняка на пристальность безжалостных потомков, брезгливый интерес издалека. Где взрывчато, гнусно и ржаво, там чувства и мысли острее, чем гуще прогнила держава, тем чище к ней слабость в еврее. Как бы ни были духом богаты, но с ошмётками русского теста мы заметны везде, как цитаты из большого безумного текста. Пока мы кричали и спорили, ключи подбирая к секрету, трагедия русской истории легко перешла в оперетту. Темна российская заря, и смутный страх меня тревожит: Россия в поисках царя себе найти еврея может. Мы обучились в той стране отменно благостной науке ценить в порвавшейся струне её неизданные звуки. В душе у всех теперь надрыв: без капли жалости эпоха всех обокрала, вдруг открыв, что где нас нет, там тоже плохо. Бессилен плач и пуст молебен в эпоху длительной беды, зато стократ сильней целебен дух чуши и белиберды. В чертах российских поколений чужой заметен след злодейский: в национальный русский гений закрался гнусный ген еврейский. Забавно, как тихо и вкрадчиво из воздуха, быта, искусства – проникла в наш дух азиатчина тяжелого стадного чувства. Мне чудится порой: посланцы Божьи, в безвылазной грязи изнемогая, в российском захолустном бездорожьи кричат во тьму, что весть у них благая. Российская судьба своеобразна, в ней жизненная всякая игра пронизана миазмами маразма чего-нибудь, протухшего вчера. Не зря мы гнили врозь и вместе, ведь мы и вырастили всех, дарящих нам теперь по чести своё презрение и смех. Воздух вековечных русских споров пахнет исторической тоской: душно от несчётных прокуроров, мыслящих на фене воровской. Увы, приметы и улики российской жизни возрождённой – раскаты, рокоты и рыки народной воли пробуждённой. Если вернутся времена всех наций братского объятья, то как ушедшая жена – забрать оставшиеся платья. Среди совсем чужих равнин теперь матрёшкой и винтовкой торгует гордый славянин с еврейской прытью и сноровкой. Прохвосты, проходимцы и пройдохи, и прочие, кто духом ядовит, в гармонии с дыханием эпохи легко меняют запахи и вид. В России после пробуждения опять тоска туманит лица: все снова ищут убеждения, чтобы опять закабалиться. Сквозь общие радость и смех, под музыку, песни и танцы дерьмо поднимается вверх и туго смыкается в панцирь. Секретари и председатели, директора и заместители – их как ни шли к ебене матери, они и там руководители. В той российской, нами прожитой неволе, меж руин её, развалин и обломков – много крови, много грязи, много боли – много смысла для забывчивых потомков. Слепец бежит во мраке, и дух его парит, неся незрячим факел, который не горит. Нас рабство меняло за долгие годы – мы гнулись, ломались, устали... Свободны не те, кто дожил до свободы, а те, кто свободными стали. Послушные пословицам России, живя под неусыпным их надзором, мы сора из избы не выносили, а тихо отравлялись этим сором. Часы истории – рывками и глазу смертному невнятно идут, но трогая руками, мы стрелки двигаем обратно. Стал русский дух из-за жестоких режимов, нагло самовластных – родильным домом дум высоких и свалкой этих дум несчастных. Я мало, в сущности, знаком с душевным чувством, что свободен: кто прожил век под колпаком, тем купол неба чужероден. От марша, от песни, от гимна – всегда со стыдом и несмело вдруг чувствуешь очень интимно, что время всех нас поимело. Я свободен от общества не был, и в итоге прожитого века нету места в душе моей, где бы не ступала нога человека. Уже до правнуков навряд сумеет дух наш просочиться, где сок и желчь, где мёд и яд, и смысла пряная горчица. Играть в хоккей бежит слепой, покрылась вишнями сосна, поплыл карась на водопой, Россия вспряла ото сна. Ровеснику тяжко живётся сейчас, хотя и отрадно, что дожил, но время неслышно ушло из-под нас ко всем, кто намного моложе. Сами видя в себе инородцев, поперечных российской судьбе, очень много душевных колодцев отравили мы сами себе. Всегда из мути, мглы и марева невыносимо чёрных дней охотно мы спешим на зарево болотных призрачных огней. Российской бурной жизни непонятность нельзя считать ни крахом, ни концом, я вижу в ней возможность, вероятность, стихию с человеческим яйцом. Россия обретёт былую стать, которую по книгам мы любили, когда в ней станут люди вырастать такие же, как те, кого убили. Я, в сущности, всю жизнь писал о том, как мы ткали даже в рабстве нашу нить; достанет ли таланта у потомка душой, а не умом нас оценить? В России ни одной не сыщешь нации, избегнувшей нашествия зверей, рождённых от безумной радиации, текущей из несчётных лагерей. Бурлит людьми река Исхода, уносит ветви от корней, и молча ждет пловца свобода и сорок лет дороги к ней. Еврей весьма уютно жил в России, но ей была вредна его полезность; тогда его оттуда попросили, и тут же вся империя разлезлась. Мы ушли, мы в ином окаянстве ищем радости зренья и слуха, только смех наш остался в пространстве флегматичного русского духа. Мой жизненный опыт – вчерашен, он рабской, тюремной породы, поэтому так ошарашен я видом иной несвободы. Я скучаю по тухло-застойной пошлой жизни и подлой морали, где тоскуя о жизни достойной, мы душой и умом воспаряли. Я уезжал, с судьбой не споря, но в благодетельной разлуке как раковина – рокот моря, храню я русской речи звуки. Я пишу тебе письмо со свободы, всё вокруг нам непонятно и дивно, всюду много то машин, то природы, а в сортирах чисто так, что противно. Навеки в нас российская простуда; живём хотя теплично и рассеянно, но все, что за душой у нас – оттуда надышано, привито и навеяно. Чисто русский, увы, человек – по душе, по тоске, по уму, я по-русски устроил свой век и тюрьму поменял на суму. От моей еврейской головы прибыль не объявится в деньгах, слишком я наелся трын-травы на полянах русских и лугах. Боюсь с людьми сходиться ближе, когда насквозь видна их суть: у тех, кто жил в вонючей жиже, всегда найдётся что плеснуть. Один еврей другого не мудрей, но разный в них запал и динамит, еврей в России больше, чем еврей, поскольку он еще антисемит. Игра словами в рифму – эстафета, где чувствуешь партнёра по руке: то ласточка вдруг выпорхнет от Фета, то Блок завьётся снегом по строке. И родом я чистый еврей, и лицом, а дух мой (укрыть его некуда) – останется русским, и дело с концом (хотя и обрезанным некогда). Люблю Россию: ширь полей, повсюду вождь на пьедестале... Я меньше стал скучать по ней, когда оттуда ездить стали. Мечтал я тихой жизнью праздной пожить последние года, но вал российской пены грязной за мной вослед хлестнул сюда. До боли всё мне близко на Руси, знакомо, ощутимо и понятно, но Боже сохрани и упаси меня от возвращения обратно.

2

Храпит и яростно дрожит казацкий конь при слове "жид" В евреях легко разобраться, отринув пустые названия, поскольку евреи – не нация, а форма существования. Давным давно с умом и пылом певец на лире пробренчал: любовь и голод правят миром; а про евреев – умолчал. Развеяв нас по всем дорогам, Бог дал нам ум, характер, пыл; еврей, конечно, избран Богом, но для чего – Творец забыл. Везде цветя на все лады и зрея даже в лютой стуже, евреи – странные плоды: они сочней, где климат хуже. Я прекрасно сплю и вкусно ем, но в мозгу – цепочка фонарей; если у еврея нет проблем – значит, он не полностью еврей. Я подлинный продукт еврейской нации: душа моя в союзе с диким нравом использует при каждой ситуации моё святое право быть неправым. Пучина житейского моря и стонов и криков полна, а шум от еврейского горя тем громче, чем мельче волна. Евреи рвутся и дерзают, везде дрожжами лезут в тесто, нас потому и обрезают, чтоб занимали меньше места. В истории всё повторяется вновь за жизнь человечества длинную, история любит еврейскую кровь – и творческую и невинную. Как тайное течение реки, в нас тянется наследственная нить: еврей сидит в еврее вопреки желанию его в себе хранить. Евреи собираются молиться, и сразу проступает их особость, и зримо отчуждаются их лица, и смутная меня тревожит робость. Есть мечта – меж евреев она протекает подобно реке: чтоб имелась родная страна и чтоб жить от нее вдалеке. На пире российской чумы гуляет еврей голосисто, как будто сбежал из тюрьмы и сделался – рав Монте-Кристо. Думаю, что жить еврею вечно, капая слезу на мёд горчащий; чем невероятней в мире нечто, тем оно бывает с нами чаще. Хотя они прославлены на свете за дух своекорыстья и наживы, евреи легкомысленны, как дети, но именно поэтому и живы. Знак любого личного отличия нам важней реальных достижений, мания еврейского величия выросла на почве унижений. В еврейском духе скрыта порча, она для духа много значит: еврей неволю терпит молча, а на свободе – горько плачет. У Хаси энергии дикий напор, а вертится – вылитый глобус, и если поставить на Хасю мотор, то Хася была бы автобус. Забыв, что дрожжи только в тесте растут махрово и упруго, евреи жить стремятся вместе, травя и пестуя друг друга. Горжусь и восхищаться не устану искусностью еврейского ума: из воздуха сбиваем мы сметану, а в сыр она сгущается сама. Еврейской мутной славой дорожа, всегда еврей читает с одобрением, как жили соплеменники, служа любой чужой культуры удобрением. Может, потому на белом свете так евреи долго задержались, что по всей планете на столетия дружно друг от друга разбежались. Еврейский бес весьма практичен, гордыней польской обуян, слегка теперь по-русски пьян, и по-немецки педантичен. На месте, где еврею все знакомо и можно местным промыслом заняться, еврей располагается как дома, прося хозяев тоже не стесняться. В евреях есть такое электричество, что всё вокруг евреев намагничено, поэтому любое их количество повсюду и всегда преувеличено. В мире нет резвее и шустрей, прытче и проворней (будто птица), чем немолодой больной еврей, ищущий возможность прокормиться. Всё ночью спит: недвижны воды, затихли распри, склоки, розни, и злоумышленник природы – еврей во сне готовит козни. Везде на всех похож еврей, он дубом дуб в дубовой роще, но где труднее – он умней, а где полегче – он попроще. Нынче нашёл я в рассудке убогом ключ ко всему, чему был изумлён: да, у евреев был договор с Богом, только он вовремя не был продлён. Поверхностному взгляду не постичь духовность волосатых иудеев; во многих – если бороду остричь – немедля станет видно прохиндеев. Ни одной чумной бацилле не приснится резвость Цили. А блеснувшая монета в ней рождает скорость света. Это кто, благоухая, сам себя несет, как булку? Это вышла тётя Хая с новым мужем на прогулку. Содержимому наших голов мир сегодняшний сильно обязан, в мире нету серьёзных узлов, где какой-то еврей не завязан. Еврей везде еврею рад, в евреях зная толк, еврей еврею – друг и брат, а также – чек и долг. Все гипотезы, факты и мнения для здоровья полезны еврею: посещая научные прения, я от мудрости сладостно прею. Логичность не люблю я в человеке, живое нелогично естество, та логика, что выдумали греки – пустое для еврея баловство. Наука расщёлкать пока что слаба характера нашего зёрна; еврейство – не нация, это судьба, и гибельность ей жизнетворна. Народ любой воистину духовен (а значит – и Создателем ценим) не духом синагог или часовен, а смехом над отчаяньем своим. А знает ли Бог в напряжённых раздумьях о высшей морали, что пеплом евреев сожжённых недавно поля удобряли? Еврейский огонь затухал, но не гас, и тем отличаемся мы, но желтые звёзды пылают на нас заметней в периоды тьмы. Тайной боли гармоничные с неких пор у целой нации, у еврея с дымом – личные связаны ассоциации. Печально, если правы те пророки, слепые к переменным временам, которые все прошлые уроки и в будущем предсказывают нам. Нравы, мода, вкус, идеи – всё меняется на свете, но всё так же иудеи состоят за всё в ответе. В истории бывают ночь и день, и сумерки, и зори, и закаты, но длится если пасмурная тень, то здесь уже евреи виноваты. Ту тайну, что нашёптывает сердце, мы разумом постичь бы не могли: еврейское умение вертеться – влияет на вращение Земли. Мы в мире живём от начала начал, меж наций особая каста, и в мире я лучше людей не встречал, и хуже встречал я не часто. Полон гордости я, что еврей, хоть хулу изрыгает мой рот; видя ближе, люблю я сильней мой великий блудливый народ. Наверно, это порчи знак, но знаю разумом и сердцем, что всем евреям я никак быть не могу единоверцем. Неожиданным открытием убиты, мы разводим в изумлении руками, ибо думали, как все антисемиты, что евреи не бывают дураками. Ещё я не хочу ни в ад, ни в рай, и Бога я прошу порой как друга: пугай меня, господь, но не карай, еврей сильнее духом от испуга. В лабиринтах, капканах и каверзах рос мой текущий сквозь вечность народ; даже нос у еврея висит, как вопрос, опрокинутый наоборот. От ловкости еврейской не спастись: прожив на русской почве срок большой, они даже смогли обзавестись загадочной славянскою душой. Мне приятно, что мой соплеменник при житейском раскладе поганом в хитроумии поиска денег делит первенство только с цыганом. Напрасно я витаю в эмпиреях и столь же для химер я стар уже, но лучшее, что знаю я в евреях – умение селиться в мираже. Евреи уезжают налегке, кидая барахло в узлах и грудах, чтоб легче сочинялось вдалеке о брошенных дворцах и изумрудах. Душе бывает тяжко даже бремя лишения привычной географии, а нас однажды выкинуло время – из быта, из судьбы, из биографии. Так сюда евреи побежали, словно это умысел злодейский: в мире ни одной ещё державе даром не сошёл набег еврейский. Еврею от Бога завещано, что душу и ум ублажая, мы любим культуру, как женщину, поэтому слаще – чужая. Из-за гор и лесов, из-за синих морей кроме родственных жарких приветов непременно привозит еврею еврей миллионы полезных советов. Еврей с отвычки быть самим собой, а душу из личины русской выпростав, кидается в израильский запой и молится с неистовостью выкрестов. Сметливостью Господь нас не обидел, её нам просто некуда девать, евреи даже деньги в чистом виде умеют покупать и продавать. Я то лев, то заяц, то лисица, бродят мысли бешенной гурьбой, ибо я еврей, и согласиться мне всего трудней с самим собой. Израиль я хвалю на всех углах, живётся тут не скучно и упруго, евреи – мастера в чужих делах, а в собственных – помеха друг для друга. Не молясь и не зная канонов, я мирской многогрешный еврей, но ушедшие шесть миллионов продолжаются жизнью моей. Расчислив жестокого века итог, судить нас не следует строго: каков он у нас, отвернувшийся Бог, такие евреи у Бога. Загробный быт – комфорт и чудо; когда б там было не приятно, то хоть один еврей оттуда уже сыскал бы путь обратно.

3

Увы, подковой счастья моего кого-то подковали не того Вчерашнюю отжив судьбу свою, нисколько не жалея о пропаже, сейчас перед сегодняшней стою – нелепый, как монах на женском пляже. Декарт существовал, поскольку мыслил, умея средства к жизни добывать, а я, хотя и мыслю в этом смысле, но этим не могу существовать. Любая система, структура, режим, любое устройство правления – по праву меня ощущают чужим за наглость необщего мнения. Моих соседей песни будят, я свой бюджет едва крою, и пусть завистливо осудят нас те, кто сушится в раю. Я пить могу в любом подвале, за ночью ночь могу я пить, когда б в уплату принимали мою готовность заплатить. Главное в питье – эффект начала, надо по нему соображать: если после первой полегчало – значит, можно смело продолжать. А пьянством я себя не истреблял, поскольку был доволен я судьбой, и я не для забвения гулял, а ради наслаждения гульбой. Канул день за чтеньем старых книг, словно за стираньем белых пятен – я сегодня многого достиг, я теперь опять себе понятен. В тюрьму однажды загнан сучьей сворой, я прошлому навеки благодарен за навык жить на уровне, который судьбой подарен. Вчера я пил на склоне дня среди седых мужей науки; когда б там не было меня, то я бы умер там со скуки. Ценя гармонию в природе (а морда пьяная – погана), ко мне умеренность приходит в районе третьего стакана. Судьбу свою от сопель до седин я вынес и душою и горбом, но не был никому я господин и не был даже Богу я рабом. Ввиду значительности стажа в любви, скитаниях и быте совсем я чужд ажиотажа вокруг значительных событий. Исполняя житейскую роль, то и дело меняю мелодию, сам себе я и шут и король, сам себе я и царь и юродивый. Подвальный хлам обшарив дочиста, нашёл я в памяти недужной, что нету злей, чем одиночество среди чужой гулянки дружной. Сполна уже я счастлив от того, что пью существования напиток. Чего хочу от жизни? Ничего; а этого у ней как раз избыток. Услышь, Господь, мои рыдания. избавь меня хотя б на год и от романтики страдания, и от поэзии невзгод. Когда мне часто выпить не с кем, то древний вздох, угрюм и вечен, осознается фактом веским: иных уж нет, а те далече. Кофейным запахом пригреты, всегда со мной теперь с утра сидят до первой сигареты две дуры – вялость и хандра. Дыша озоном светлой праздности, живу от мира в отдалении, не видя целесообразности в усилии и вожделении. Дар легкомыслия печальный в себе я бережно храню как символ веры изначальной, как соль в житейское меню. С людьми я избегаю откровений, не делаю для близости ни шага, распахнута для всех прикосновений одна лишь туалетная бумага. И я носил венец терновый и был отъявленным красавцем, но я, готовясь к жизни новой, постриг его в супы мерзавцам. Я нашёл свою душевную окрестность и малейшее оставил колебание; мне милее анонимная известность, чем почетное на полке прозябание. В толпе не изобилен выбор масок для стадного житейского лица, а я и не пастух и не подпасок, не волк я, не собака, не овца. Чертил мой век лихие письмена, испытывая душу и сноровку, но в самые тугие времена не думал я намыливать верёвку. У самого кромешного предела и даже за него теснимый веком, я делал историческое дело – упрямо оставался человеком. Явившись эталоном совершенства для жизни человеческой земной, составили бы чьё-нибудь блаженство возможности, упущенные мной. Я учился часто и легко, я любого знания глоток впитывал настолько глубоко, что уже найти его не мог. Увы, не стану я богаче и не скоплю ни малой малости, Бог ловит блох моей удачи и ногтем щёлкает без жалости. Я, слава Богу, буднично обычен, я пью своё вино и ем свой хлеб; наш разум гениально ограничен и к подлинно трагическому слеп. От боязни пути коллективного я из чувства почти инстинктивного рассуждаю всегда от противного и порою – от очень противного. Сижу с утра до вечера с понурой головой; совсем нести мне нечего на рынок мировой. Напрасно умный очи пучит на жизнь дурацкую мою, ведь то, что умный только учит я много лет преподаю. Полным неудачником я не был, сдобрен только горечью мой мёд; даже если деньги кинут с неба, мне монета шишку нашибёт. Причины всех бесчисленных потерь я с лёгкостью нашёл в себе самом и прежние все глупости теперь я делаю с оглядкой и умом. Вон живёт он, люди часто врут, все святыни хая и хуля, а меж тем я чист, как изумруд, и в душе святого – до хуя. Единство вкуса, запаха и цвета в гармонии с блаженством интеллекта являет нам тарелка винегрета, бутылкой довершаясь до комплекта. Я повторяю путь земной былых людских существований; ничто не ново под луной, кроме моих переживаний. Я проживаю жизнь вторую и как бы я ни жил убого, а счастлив, будто я ворую кусок чужой судьбы у Бога. Житейская пронзительная слякоть мои не отравила сантименты, ещё я не утратил счастье плакать в конце слезоточивой киноленты. Болезни, полные коварства, я сам лечу, как понимаю: мне помогают все лекарства, которых я не принимаю. Я курю, бездельничаю, пью, грешен и ругаюсь, как сапожник; если бы я начал жизнь мою снова, то ещё бы стал картёжник. Заметен издали дурак, хоть облачись он даже в тогу: ходил бы я, надевши фрак, в сандалиях на босу ногу. И вкривь и вкось, и так и сяк идут дела мои блестяще, а вовсе наперекосяк они идут гораздо чаще. Я сам за всё в ответе, покуда не погас, я сам определяю жизнь свою: откуда дует ветер, я знаю всякий раз, но именно туда я и плюю. Я жил хотя довольно бестолково, но в мире не умножил боль и злобу, я золото в том лучшем смысле слова, что некуда уже поставить пробу. Ушли куда-то сила и потенция. Зуб мудрости на мелочи источен. Дух выдохся. Осталась лишь эссенция, похожая на уксусную очень. Моя душа брезглива стала и рушит жизни колею: не пью теперь я с кем попало, из-за чего почти не пью. На лень мою я не в обиде, я не рождён иметь и властвовать, меня Господь назначил видеть, а не кишеть и соучаствовать. Чуждый суете, вдали от шума, сам себе непризнанный предтеча, счастлив я всё время что-то думать, яростно себе противореча. Не люблю вылезать я наружу, я и дома ничуть не скучаю и в душевную общую стужу я заочно тепло источаю. За лютой деловой людской рекой с холодным наблюдаю восхищением; у замыслов моих размах такой, что глупо опошлять их воплощением. В шумихе жизненного пира чужой не знавшая руки, моя участвовала лира всем дирижёрам вопреки. В нашем доме выпивают и поют, всем уставшим тут гульба и перекур, денег тоже в доме – куры не клюют, ибо в доме нашем денег нет на кур. Последнее время во всём неудача, за что бы ни взялся – попытка пустая, и льётся урон, убедительно знача, что скоро повалит удача густая. Хоть за собой слежу не строго, но часто за руку ловлю: меня во мне излишне много и я себя в себе давлю. Я пока из общества не изгнан, только ни во что с ним не играю, ибо лужу чувствую по брызгам и брезгливо капли отираю. Душевным пенится вином и служит жизненным оплотом святой восторг своим умом, от Бога данный идиотам. Высокое, разумное, могучее для пьянства я имею основание: при каждом подвернувшемся мне случае я праздную своё существование. Усталость, праздность, лень и вялость, упадок сил и дух в упадке... А бодряков – мешает жалость – я пострелял бы из рогатки. Я всё хочу успеть за срок земной – живу, тоску по времени тая: вон женщина обласкана не мной, а вон из бочки пиво пью не я. Я себя расходую и трачу, фарта не прося мольбой и плачем; я имею право на удачу, ибо я готов и к неудачам. Из деятелей самых разноликих, чей лик запечатлён в миниатюрах, люблю я видеть образы великих на крупных по возможности купюрах. Где душевные холод и мрак роль ума исполняют на сцене, я смотрюсь как последний дурак, но никто во мне это не ценит. Свой разум я молчанием лечу, болея недержания пороком, и даже сам с собой теперь молчу, чтоб глупость не сморозить ненароком. Интимных радостей ценитель, толпе не друг и глух к идеям, я в зале жить мечтал как зритель, а жил – отпетым лицедеем. Я живу в утешительной вере, что моё не напрасно сгорание, а уроны, утраты, потери – я в расчёты включаю заранее. Есть ответ у любого вопроса, только надо гоняться за зайцем, много мыслей я вынул из носа, размышляя задумчивым пальцем. Когда я пьянствовать сажусь, душа моя полна привета, и я нисколько не стыжусь того, что счастлив делать это. Как застоявшийся скакун азартно землю бьёт копытом, так я, улёгшись на боку, опять ленивым тешусь бытом. Мы живы, здоровы, мы едем встречать друзей, прилетающих в гости, на временном жребии – счастья печать удачные кинулись кости. Я к мысли глубокой пришёл; на свете такая эпоха, что может быть всё хорошо, а может быть всё очень плохо. В гармонии божественных начал копаюсь я, изъяны уловляя: похоже, что Творец не различал добро и зло, меня изготовляя. Гнев гоню, гашу ожесточение, радуюсь, ногой ступив на землю, я за этой жизни приключение всё как есть заведомо приемлю. А если что читал Ты, паче чаянья (слова лишь, а не мысли я меняю), то правильно пойми моё отчаянье – Тебя я в нём почти не обвиняю. Живя в пространстве музыки и света, купаюсь в удовольствиях и быте, и дико мне, что кончится всё это с вульгарностью естественных событий. Быть выше, чище и блюсти меня зовут со всех сторон; таким я, Господи прости, и стану после похорон. Судьбу дальнейшую свою не вижу я совсем пропащей, ведь можно даже и в раю найти котёл смолы кипящей. Я нелеп, недалёк, бестолков, да ещё полыхаю, как пламя; если выстроить всех мудаков, мне б, наверно, доверили знамя. Как раз потому, что не вечен и тают песчинки в горсти, я жизни медлительный вечер со вкусом хочу провести. Я в жизни так любил игру и светлый хмель шальной идеи, что я и там, когда умру, найду загробные затеи.

4

Божественность любовного томления – источник умноженья населения Приснилась мне юность отпетая, приятели – мусор эпохи, и юная дева, одетая в одни лишь любовные вздохи. Не всуе жизнь моя текла мне стало вовремя известно, что для душевного тепла должны два тела спать совместно. Любым любовным совмещениям даны и дух, и содержание, и к сексуальным извращениям я отношу лишь воздержание. В те благословенные года жили неразборчиво и шало, с пылкостью любили мы тогда всё, что шевелилось и дышало. Даже тех я любить был непрочь, на кого посмотреть без смущения можно только в безлунную ночь при отсутствии освещения. Она была задумчива, бледна, и волосы текли, как жаркий шёлк; ко мне она была так холодна, что с насморком я вышел и ушёл. Красотки в жизни лишь одно всегда считали унижением: когда мужчины к ним давно не лезли с гнусным предложением. С таинственной женской натурой не справиться мысли сухой, но дама с хорошей фигурой – понятней, чем дама с плохой. Храни вас Бог, любовницы мои! Я помню лишь обрывки каждой ленты, а полностью кино былой любви хранят пускай скопцы и импотенты. Теряешь разум, девку встретив, и увлекаешься познанием; что от любви бывают дети, соображаешь с опозданием. В моей судьбе мелькнула ты, как воспалённое видение, как тень обманутой мечты, как мимолётное введение. Люблю я дев еврейских вид вальяжный, они любить и чувствовать умеют, один лишь у евреек минус важный: они после замужества умнеют. Чтобы мерцал души кристалл огнём и драмой, беседы я предпочитал с одетой дамой. Поскольку женщина нагая – уже другая. Волнуя разум, льёт луна свет мироздания таинственный, и лишь философа жена спокойно спит в обнимку с истиной. Если дама в гневе и обиде на коварных пакостниц и сучек плачет, на холодном камне сидя – у неё не будет даже внучек. Вселяются души умерших людей – в родившихся, к ним непричастных, и души монахинь, попавши в блядей, замужеством сушат несчастных. Вон дама вся дымится от затей, она не ищет выгод или власти, а просто изливает на людей запасы невостребованной страсти. Я знание собрал из ветхих книг (поэтому чуть пыльное оно), а в женскую натуру я проник в часы, когда читать уже темно. Обманчив женский внешний вид, поскольку в нежной плоти хрупкой натура женская таит единство арфы с мясорубкой. Во сне пришла ко мне намедни соседка юная нагая; ты наяву приди, не медли, не то приснится мне другая. Дуэт любви – два слитных соло, и в этой песне интересной девица пряного посола вокально выше девы пресной. Как женской прелести пример в её глазах такой интим, как будто где-то вставлен хер и ей отрадно ощутим. Всё, что женщине делать негоже, можно выразить кратко и просто: не ложись на прохвостово ложе, бабу портит объятье прохвоста. У зрелых женщин вкус отменно точен и ловкая во всём у них сноровка: духовные невидимые очи – и те они подкрашивают ловко. Когда года, как ловкий вор, уносят пыл из наших чресел, в постели с дамой – разговор нам делается интересен. Когда я был тугой, худой, упругий и круто все проблемы укрощались, под утро уходившие подруги тогда совсем не так со мной прощались. Люблю я этих и вон тех, и прочих тоже, и сладок Богу сок утех на нашем ложе. Не в силах дамы побороть ни коньяком, ни папиросами свою сентябрьскую плоть с её апрельскими запросами. Чем угрюмей своды мрачные, тем сильней мечта о свете; чем теснее узы брачные, тем дырявей эти сети. Супруг у добродетельной особы, разумно с ней живя на склоне дней, не пил я в полночь водку, спал давно бы, уже блаженно спал бы. Но не с ней. Как утлый в землю дом осел, я в быт осел и в нём сижу, а на отхожий нежный промысел уже почти что не хожу. Всегда готов я в новый путь на лёгкий свет надежды шалой найти отзывчивую грудь и к ней прильнуть душой усталой. женщину полночной и дневной вижу я столь разной неизменно, что пугаюсь часто, как со мной эти две живут одновременно. Есть явное птичье в супружеской речи звучание чувств обнажённых: воркуют, курлычат, кукуют, щебечут, кудахчут и крякают жёны. Про то, как друг на друга поглядели, пока забудь; мир тесен, повстречаемся в постели когда-нибудь. У той – глаза, у этой – дивный стан, а та была гурман любовной позы, и тихо прошептал старик Натан: "Как хороши, как свежи были Розы!" Ту мудрость, что не требует ума, способность проницательности вещей и чуткость в распознании дерьма – Создатель поместил зачем-то в женщин. Хотя мы очень похотливы зато весьма неприхотливы. А жаль, что жизнь без репетиций течёт единожды сквозь факт: сегодня я с одной певицей сыграл бы лучше первый акт. Когда к нам дама на кровать сама сигает в чём придётся, нам не дано предугадать, во что нам это обойдётся. Не будоражу память грёзами, в былое взор не обращаю и камасутровыми позами уже подруг не восхищаю. Я с дамами тактичен и внимателен; усердно расточая дифирамбы, я делаюсь настолько обаятелен, что сам перед собой не устоял бы. Не видя прелести в скульптуре, люблю ходить к живой натуре. Когда я не спешу залечь с девицей, себя я ощущаю с умилением хранителем возвышенных традиций, забытых торопливым поколением. Глупо – врать о страсти, падать ниц, нынче дам не ловят на уловку, время наплодило тучу птиц, жадных на случайную поклёвку. Забав имел я в молодости массу, в несчётных интерьерах и пейзажах на девок я смотрел, как вор – на кассу, и кассы соучаствовали в кражах. Когда ещё я мог и успевал иметь биографические факты, я с дамами охотно затевал поверхностно-интимные контакты. В разъездах, путешествиях, кочевьях я часто предавался сладкой неге; на генеалогических деревьях на многих могут быть мои побеги. Мы даже в распутстве убоги, и грустно от секса рутинного, читая, что делали боги, покуда не слились в Единого. Наши бранные крики и хрипы Бог не слышит, без устали слушая только нежные стоны и всхлипы, утешенье Его благодушия. Люблю житейские уроки без посторонних и свидетелей, мне в дамах тёмные пороки милее светлых добродетелей. Меж волнами любовного прилива в наплыве нежных чувств изнемогая, вдруг делается женщина болтлива, как будто проглотила попугая. Наука описала мир как данность, на всём теперь названия прибиты, и прячется за словом полигамность то факт, что мы ужасно блядовиты. Опять весной мечты стесняют грудь, весна для жизни – свежая страница; и хочется любить кого-нибудь; но без необходимости жениться. Душевной не ведая драмы, лишь те могут жить и любить, кто прежние раны и шрамы умел не чесать, а забыть. С лицом кота, не чуждого сметане, на дам я устремляю лёгкий взор и вычурно текучих очертаний вкушаю искусительный узор. Спектаклей на веку моём не густо, зато, насколько в жизни было сил, я жрицам театрального искусства себя охотно в жертву приносил. В меня вперяют взор циничный то дама пик, то туз крестей, и я лечу, цветок тепличный, в пучину гибельных страстей. Вовсе не был по складу души я монахом-аскетом-философом; да, Господь, я немало грешил, но учти, что естественным способом. Молит Бога, потупясь немного, о любви молодая вдовица; зря, бедняжка, тревожишь ты Бога, с этим лучше ко мне обратиться. Не знаю выше интереса, чем вечных слов исполнить гамму и вывести на путь прогресса замшело нравственную даму. Встречая скованность и мнительность, уже я вижу в отдалённости восторженность и раздражительность хронической неутолённости. Когда внезапное событие заветный замысел калечит, нам лишь любовное соитие всего надёжней душу лечит. В дела интимные, двуспальные партийный дух закрался тоже: есть дамы столь принципиальные, что со врага берут дороже. Петух ведёт себя павлином, от индюка в нём дух и спесь, он как орёл с умом куриным, но куры любят эту смесь. Подушку мнёт во мраке ночи, вертясь, как зяблик на суку, и замуж выплеснуться хочет девица в собственном соку. Какие дамы нам не раз шептали: "Дорогой! Конечно, да! Но не сейчас, не здесь и не с тобой!" На старости у наших изголовий незримое сияние клубится и отблесками канувших любовей высвечивает замкнутые лица. Любви теперь боюсь я, как заразы, смешна мне эта лёгкая атлетика, зато люблю мои о ней рассказы и славу Дон Жуана – теоретика. Затем из рая нас изгнали, чтоб на земле, а не в утопии плодили мы в оригинале свои божественные копии. Семья, являясь жизни главной школой, изучена сама довольно слабо, семья бывает даже однополой, когда себя мужик ведёт как баба. Увы, но верная жена, избегнув низменной пучины, всегда слегка раздражена или уныла без причины. Семьи уклад и канитель душа возносит до святыни, когда семейная постель – оазис в жизненной пустыне. Чтобы души своей безбрежность художник выразил сполна, нужны две мелочи: прилежность и работящая жена. Чего весь век хотим, изнемогая и мучаясь томлением шальным? Чтоб женщина – и та же, но другая жила с тобою, тоже чуть иным. Логикой жену не победить, будет лишь кипеть она и злиться; чтобы бабу переубедить, надо с ней немедля согласиться. Проблемы и тягости множа, душевным дыша суховеем, мы даже семейное ложе – прокрустовым делать умеем. Забавно, что ведьма и фурия сперва были фея и гурия. А та, с кем спала вся округа, не успевая вынимать, была прилежная супруга и добродетельная мать. Зов самых лучших побуждений по бабам тайно водит нас: от посторонних похождений семья милей во много раз. Любви блаженные страницы коплю для страшного суда, ибо флейтистки и блудницы меня любили таки-да. Кто в карьере успехом богат, очень часто ещё и рогат. В семье мужик обычно первый бывает хворостью сражён; у бедных вдов сохранней нервы, ибо у женщин нету жён. Стал я склонен во сне к наваждениям: девы нежные каждую ночь подвергают меня наслаждениям, и с утра мне трудиться невмочь. Глаза ещё скользят по женской талии, а мысли очень странные плывут: что я уже вот-вот куплю сандалии, которые меня переживут. Нет, любовной неги не тая, жизнь моя по-прежнему греховна, только столь бесплотна плоть моя, что и в тесной близости духовна. Когда умру, и тут же слава меня овеет взмахом крыл, начнётся дикая облава на тех старух, с кем я курил. Думаю угрюмо всякий раз, глядя на угасшие светильники: будут равнодушно жить без нас бабы, города и собутыльники. Я готовлюсь к отлёту души, подбивая житейский итог; не жалею, что столько грешил, а жалею, что больше не мог. Я тебя люблю, и не беда, что недалека пора проститься, ибо две дороги в никуда могут ещё где-то совместиться.

5

Наш дух бывает в жизни искушён не раньше, чем невинности лишён Творец нас в мир однажды бросил и дал бессмысленную прыть, нас по судьбе несёт без вёсел, но мучит мысль, куда нам плыть. С возрастом яснеет Божий мир, делается больно и обидно, ибо жизнь изношена до дыр и сквозь них былое наше видно. Настолько время быстротечно и столько стен оно сломало, что можно жить вполне беспечно – от нас зависит очень мало. Совсем не реки постной шелухи карающую сдерживают руку, а просто Бог на любит за грехи, которыми развеивает скуку. Не постичь ни душе, ни уму, что мечта хороша вдалеке, ибо счастье – дорога к нему, а настигнешь – и пусто в руке. Живу среди своих, а с остальными – общаюсь, молчаливо признавая, что можно жить печалями иными, иную боль и грусть переживая. Чтоб нам не изнемочь в тоске и плаче, судьба нас утешает из пространства то радостью от завтрашней удачи, то хмелем послезавтрашнего пьянства. Идея прямо в душу проникает, идея – это праздник искушения, идея – это то, что возникает в уме, который жаждет орошения. И детские грёзы греховные, и мудрая горечь облезлых – куют нам те цепи духовные, которые крепче железных. Дав дух и свет любой бездарности, Бог молча сверху смотрит гневно, как чёрный грех неблагодарности мы источаем ежедневно. Масштабность и значительность задач, огромность затевающихся дел – заметней по размаху неудач, которые в итоге потерпел. В толкучке, хаосе и шуме, в хитросплетеньи отношений любая длительность раздумий чревата глупостью решений. Всё в жизни потаённо, что всерьёз, а наша суета судеб случайных – лишь пена волн и пыль из-под колес, лишь искры от костра процессов тайных. Я плавал в море, знаю сушу, я видел свет и трогал тьму; не грех уродует нам душу, а вожделение к нему. Размазни, разгильдяи, тетери – безусловно любезны Творцу: их уроны, утраты, потери им на пользу идут и к лицу. Вера быть профессией не может, ласточке не родственен петух, ибо правят должность клерки Божьи, а в конторе – служба, а не дух. В извилистых изгибах бытия я часто лбом на стену клал печать, всегда чуть нехватало мне чутья, чтоб ангела от беса отличать. Нрав у Творца, конечно, крут, но полон блага дух Господний, и нас не он обрёк на труд, а педагог из преисподней. Увы, рассудком не постичь, но всем дано познать в итоге, какую чушь, фуфло и дичь несли при жизни мы о Боге. Сметая наши судьбы, словно сор, не думая о тех, кто обречён, безумный гениальный режиссёр всё время новой пьесой увлечён. Я вдруг почувствовал сегодня – и почернело небо синее, – как тяжела рука Господня, когда карает за уныние. Три фрукта варятся в компоте, где плещет жизни кутерьма: судьба души, фортуна плоти и приключения ума. Наш век успел довольно много, он мир прозрением потряс: мы – зря надеялись на Бога, а Бог – Напрасно верил в нас. Печальный зритель жутких сцен, то лживо-ханжеских, то честных, Бог бесконечно выше стен вокруг земных религий местных. Недюжинного юмора запас использовав на замыслы лихие, Бог вылепил Вселенную и нас из хаоса, абсурда и стихии. А жить порой невмоготу – от угрызений, от сомнений, от боли видеть наготу своих ничтожных вожделений. Сурово относясь к деяньям грешным (и женщины к ним падки, и мужчины), – суди, Господь, по признакам не внешним, а взвешивай мотивы и причины. Когда азарт и упоение трясут меня лихой горячкой, я слышу сиплое сопение чертей, любующихся скачкой. А если во что я и верю, пока моё время течёт, то только в утрату, потерю, ошибку, урон и просчёт. Кивнули, сойдясь поневоле, и врозь разошлись по аллее, и каждый подумал без боли, что вместе им было светлее. Наши духа горние вершины – вовсе не фантом и не обман, а напрягший хилые пружины ветхий и залёжанный диван. Всему на свете истинную цену отменно знает время – лишь оно сметает шелуху, сдувает пену и сцеживает в амфоры вино. Не для литья пустой воды Бог дал нам дух и речь, а чтобы даже из беды могли мы соль извлечь. Я жил во тьме и мгле, потом я к свету вышел; нет рая на земле, но рая нет и выше. Я очень рад, что мы научно постичь не в силах мира сложность; без Бога жить на свете скучно и тяжелее безнадёжность. Я жив: я весел и грущу, я сон едой перемежаю, и душу в мыслях полощу, и чувством разум освежаю. Увы, но никакие улучшения в обилии законов и преград не справятся с тем духом разрушения, который духу творческому брат. Нет ни единого штриха в любом рисунке поведения, чтоб не таил в себе греха для постороннего суждения. У жизни есть мелодия, мотив, гармония сюжетов и тональность, а радуга случайных перспектив укрыта в монотонную реальность. Живёшь, покоем дорожа, путь безупречен, прям и прост... Под хвост попавшая вожжа пускает всё коту под хвост. В любой беде, любой превратности, терпя любое сокрушение, душа внезапные приятности себе находит в утешение. Перед выбором – что предпочесть, я ни в грусть не впадал, ни в прострацию, я старался беречь только честь и спокойно терял репутацию. Цель нашей жизни столь бесспорна, что зря не мучайся, приятель: мы сеем будущего зерна, а что взойдёт – решит Создатель. Я знаю, печальный еврей, что в мире есть власть вездесущая, что роль моя в жизни моей отнюдь и совсем не ведущая. Столько силы и страсти потрачено было в жизни слепой и отчаянной, что сполна и с лихвою оплачена мимолётность удачи нечаянной. Я чёрной краской мир не крашу, я для унынья слишком стар; обогащая душу нашу, потери – тоже Божий дар. Мой разум точат будничные хлопоты, долги над головой густеют грозно, а в душу тихо ангел шепчет: жопа ты, что к этому относишься серьёзно Я врос и вжился в роль балды, а те, кто был меня умней, едят червивые плоды змеиной мудрости своей. События жизни во внешней среде в душе отражаются сильно иначе, и можно смеяться кромешной беде и злую тоску ощущать от удачи. Азартно дух и плоть вершат пиры, азартны и гордыня и разбой, Бог создал человека для игры и тайно соучаствует в любой. Когда ещё не баржи мы, а лодки, и ветром паруса не оскудели, заметно даже просто по походке, как музыка играет в теле. От Бога в наших душах раздвоение, такой была задумана игра, и зло в душе божественно не менее играющего белыми добра. Чуя близость печальных превратностей, дух живой выцветает и вянет; если ждать от судьбы неприятностей, то судьба никогда не обманет. Я редко сожалею, что не юн, и часто – что в ту пору удалую так мало я задел высоких струн, а низкие – щипал напропалую. Из-под поверхностных течений речей, обманчиво несложных, текут ручьи иных значений и смыслов противоположных. Забавен наш пожизненный удел расписывать свой день и даже час, как если бы теченье наших дел действительно зависело от нас. Хотя ещё Творца не знаю лично, но верю я, что есть и был такой: всё сделать так смешно и так трагично возможно лишь Божественной рукой. Редко нам дано понять успеть, в чём таится Божья благодать, ибо для души важней хотеть, нежели иметь и обладать. Комок живой разумной слизи так покорил и даль и высь, что создал множество коллизий, чтоб обратиться снова в слизь. Мужество открытого неверия, полное тревоги и метания – чище и достойней лицемерия ханжеского богопочитания. В безумствах мира нет загадки, Творцу смешны мольбы и просьбы: ведь на земле, где всё в порядке, для жизни места не нашлось бы. Я редко, но тревожу имя Бога: материи Твоей худой лоскут, умерить я прошу Тебя немного мою непонимания тоску. Живя с азартом и упорством среди друзей, вина и смеха, блажен, кто брезгует проворством, необходимым для успеха. Ты скорее, Господь, справедлив, чем жесток, мне ясней это день ото дня, и спасибо, что короток тот поводок, на котором Ты держишь меня. Молитва и брань одновременно в живое сплетаются слово, высокое с низким беременно всё время одно от другого. В игры Бога как пешка включён, сам навряд ли я что-нибудь значу; кто судьбой на успех обречён, с непременностью терпит удачу. В лицо нам часто дышит бездна, и тонкий дух её зияния нам обещает безвозмездно восторг полёта и слияния. То главное, что нам необходимо – не знает исторических помех, поэтому всегда и невредимо пребудут на земле любовь и смех. Нам чуть менее жить одиноко в мираже, непостижном и лестном, что следит неусыпное око за любым нашим шагом и жестом. Душа моя нисколько не грустит о грешном словоблудии моём: ей Бог мои все глупости простит, поскольку говорил я их – о Нем. Под осень чуть не с каждого сука, окрестности брезгливо озирая, глядят на нас вороны свысока, за труд и суету нас презирая. Сполна сбылось, о чём мечтали то вслух то молча много лет; за исключением детали, что чувства счастья снова нет. У мудрости расхожей – нету дна, ищи хоть каждый день с утра до вечера; в банальности таится глубина, которая её увековечила. Ощущение высшей руки в нас отнюдь не от воплей ревнителей; чувство Бога живёт вопреки виду многих священнослужителей. Хотелось быть любимым и любить, хотелось выбрать жребий и дорогу, и теми я порой хотел бы быть, кем не был и не стану, слава Богу. Сейчас, когда постигла душу зрелость, нам видится яснее из тумана упругость, и пластичность, и умелость целебного самих себя обмана. Часами я валяюсь, как тюлень, и делать неохота ничего, в доставшихся мне генах спала лень задолго до зачаться моего. Цветение, зенит, апофеоз – обычно забывают про истоки, в которых непременно был навоз, отдавший им живительные соки. Товарищ, верь: взойдёт она, и будет свет в небесной выси: какое счастье, что луна от человеков не зависит! О, как смущен бывает разум лихим соблазном расквитаться со всеми трудностями сразу, уйдя без писем и квитанций. В сумерках закатного сознания гаснет испаряющийся день, бережно хранят воспоминания эхо, отражение и тень. Жил на ветру или теплично, жил, как бурьян, или полезно – к земным заслугам безразлична всеуравнительная бездна. С азартом жить на свете так опасно, любые так рискованны пути, что понял я однажды очень ясно: живым из этой жизни – не уйти. Когда последняя усталость мой день разрежет поперёк, я ощутить успею жалость ко всем, кто зря себя берёг. Сегодня настроение осеннее, как будто истощился дух мой весь, но если после смерти воскресение – не сказка, то хочу очнуться здесь. В этой жизни, шальной и летящей, мало пил я с друзьями в пивных, но надеюсь, что видеться чаще нам достанется в жизнях иных. Решит, конечно, высшая инстанция – куда я после смерти попаду, но книги – безусловная квитанция на личную в аду сковороду. А жаль, что на моей печальной тризне, припомнив легкомыслие моё, все станут говорить об оптимизме и молча буду слушать я враньё. Струны натянувши на гитары, чувствуя горенье и напор, обо мне напишут мемуары те, кого не видел я в упор. От воздуха помолодев, как ожидала и хотела, душа взлетает, похудев на вес оставленного тела. Нам после смерти было б весело поговорить о днях текущих, но будем только мхом и плесенью всего скорей мы в райских кущах.

6

Улучшить человека невозможно, и мы великолепны безнадёжно Угрюмый опыт долгих лет врастанья в темноту – моей души спинной хребет, горбатый на свету. Я живу, никого не виня, не взывая к судам и расплатам, много судей везде без меня, и достойнее быть адвокатом. Есть сутки – не выдумать гаже, дурней, непробудней, темней, а жизнь продолжается – даже сквозь наши рыданья над ней. Вампиров, упырей и вурдалаков я вижу часто в комнате жилой, и вкус у них повсюду одинаков: душевное тепло и дух живой. Насыщенная множеством затей, покуда длится времени течение, вся жизнь моя – защита от людей и к ним же непрестанное влечение. Всегда приходят в мир учителя, несущие неслышный звон оков, и тьмой от них питается земля, и зло течёт из их учеников. Играя соками и жиром в корнях и семени, объём и тяжесть правят миром и дружат семьями. Пристрастие к известным и великим рождается из чувства не напрасного: величие отбрасывает блики на всякого случайного причастного. Вдоль житейской выщербленной трассы веет посреди и на обочинах запах жизнедеятельной массы прытких и натужно озабоченных. Лепя людей, в большое зеркало Бог на себя смотрел из тьмы, и так оно Его коверкало, что в результате вышли мы. Поскольку в наших душах много свинства и всяческой корысти примитивной, любое коллективное единство всегда чревато гнусью коллективной. Подвержены мы горестными печалям по некой очень мерзостной причине: не радует нас то, что получаем, а мучает, что недополучили. Разбираться прилежно и слепо в механизмах любви и вражды – так же сложно и столь же нелепо, как ходить по нужде без нужды. Люди мелкие, люди великие (люди средние тоже не реже) – одичавшие хуже, чем дикие, ибо злобой насыщены свежей. Пошлость неоглядно бесконечна, век она пронзает напролёт, мы умрём, и нас она сердечно, с тактом и со вкусом отпоёт. В житейской озверелой суете поскольку преуспеть не всем дано, успеха добиваются лишь те, кто, будучи младенцем, ел гавно. Беда, что в наших душах воспалённых всё время, разъедая их, кипит то уксус от страстей неутолённых, то желчь из нерастаявших обид. По замыслу Бога порядок таков, что теплится всякая живность, и если уменьшить число дураков – у них возрастает активность. Нет сильнее терзающей горести, жарче муки и боли острей, чем огонь угрызения совести; и ничто не проходит быстрей. Всегда проистекают из того конфузы человеческого множества, что делается голосом его крикливая нахрапистость ничтожества. Несобранный, рассеянный и праздный, газеты я с утра смотрю за чаем; политика – предмет настолько грязный, что мы её прохвостам поручаем. По дебрям прессы свежей скитаться я устал; век разума забрезжил, но так и не настал. А вы – твердя, что нам уроками не служит прошлое – неправы: что раньше числилось пороками, теперь – обыденные нравы. Везде вокруг – шумиха, толкотня и наглое всевластие порока; отчество моё – внутри меня, и нету в нём достойного пророка. Я думаю, что Бог жесток, но точен, и в судьбах даже самых чрезвычайных количество заслуженных пощёчин не меньше, чем количество случайных. Я насмотрелся столько всякого, что стал сильней себя любить; на всей планете одинаково умеют нас употребить. По праху и по грязи тёк мой век, и рабством и грехом отмечен путь, не более я был, чем человек, однако и не менее ничуть. Днём кажется, что близких миллион и с каждым есть связующая нить, а вечером безмолвен телефон, и нам по сути некому звонить. Не ведая притворства, лжи и фальши, без жалости, сомнений и стыда от нас уходят дети много раньше, чем из дому уходят навсегда. Увы, сколь коротки мгновения огня, игры и пирования; на вдох любого упоения есть выдох разочарования. Есть люди – едва к ним зайдя на крыльцо, я тут же прощаюсь легко; в гостях – рубашонка, штаны и лицо, а сам я – уже далеко. Он душою и тёмен и нищ, а игра его – светом лучится: Божий дар неожидан, как прыщ – и на жопе он может случиться. По вечной жизни побратимы и по изменчивой судьбе, разбой и ложь непобедимы, пока уверены в себе. Ничуть не склонный к баловству трепаться всуе о высоком, неслышно корень поит соком многословесную листву. Случай неожиданен, как выстрел, личность в этот миг видна до дна: то, что из гранита выбьет искру, выплеснет лишь брызги из гавна. Что царь или вождь – это главный злодей, придумали низкие лбы: цари погубили не больше людей, чем разного рода рабы. Добреют и мягчают времена, однако путь на свет совсем не прост, в нас рабство посевает семена, которые свобода гонит в рост. Простая истина нагая опасна тогам и котурнам: осёл культуру постигая, ослом становится культурным. У всех по замыслу Творца – своя ума и духа зона, житейский опыт мудреца – иной, чем опыт мудозвона. Как бы счастье вокруг ни плясало, приглашая на вальс и канкан, а бесплатно в судьбе только сало, заряжаемое в капкан. Мир бизнеса разумен и толков, художнику даёт он пить и есть; причина поклонения волков – в боязни пропустить благую весть. Рассудок мой всегда стоит на страже, поскольку – нет числа таким примерам – есть люди столь бездарные, что даже пытаются чужим ебаться хером. Паскудство проступает из паскуды под самым незначительным нажимом; хоть равно все мы Божии сосуды, но разница – в залитом содержимом. К игре в рубаху-парня-обаяшку не все мои знакомые годны: едва раскроют душу нараспашку, как мерзкие волосики видны. В мире царствуют вездесущие, жарко щерящие пасть власть имевшие, власть имущие и хотящие эту власть. От уксуса совести чахнут кто грабит и крадет убого, но деньги нисколько не пахнут, когда их достаточно много. Счастлив муж без боли и печали, друг удачи всюду и всегда, чьё чело вовек не омрачали тени долга, чести и стыда. Много начерно, то есть в чернилах было чёрного людям предвидено, но никто сочинить был не в силах то, что век наш явил нам обыденно. Не стоит на друзей смотреть сурово и сдержанность лелеять как профессию: нечаянное ласковое слово излечивает скрытую депрессию. Удачу близко видя, шёл я мимо, не разумом, а нюхом ощутив текущее за ней неуловимо зловоние блестящих перспектив. Шальная от порывов скороспелых, душа непредсказуемо сложна, поэтому в расчисленных пределах неволя безусловно ей нужна. В какой ни варишься среде, азарт апломба так неистов, что не укрыть себя нигде от саблезубых гуманистов. Я лишь от тех не жду хорошего, в ком видно сразу по лицу, что душу дьяволу задёшево продал со скидкой на гнильцу. Нелепым парадоксом озабочен я в тёмных ощущениях моих: боюсь я чистых праведников очень и хочется грешить, увидя их. Я не был отщепенец и изгой, во всё играл со всеми наравне, но был неуловимо я другой, и в тягость это было только мне. Хоть у века дорога крута, но невольно по ней мы влекомы; нас могла бы спасти доброта, только мы очень мало знакомы. Незримый, невесомый, эфемерный - обманчив дух вульгарной простоты: способно вызвать взрыв неимоверный давление душевной пустоты. Любой народ разнообразен во всём хорошем и дурном, то жемчуг выплеснет из грязи, то душу вымажет гавном. Устройство мира столь непросто, что смотришь с горестью сиротства, как истекает от прохвоста спокойствие и превосходство. Вражда развивает мой опыт, а лесть меня сил бы лишила, хотя с точки зрения жопы приятнее мыло, чем шило. Жестоки с нами дети, но заметим, что далее на свет родятся внуки, а внуки - это кара нашим детям за нами перенесенные муки. Ученье свет, а неучение - потёмки, косность и рутина; из этой мысли исключение - образование кретина. Мы живём то в беде, то в засранстве, мы туманим надеждами взор, роль Мессии витает в пространстве, но актёры - то срам, то позор. Есть запахи у каждого лица, и пахнуть по-иному нет возможности, свой запах у плута, у подлеца, у глупости, у страха, у надёжности. У времени всегда есть обстоятельства и связная логическая нить, чтоб можно было низкое предательство высокими словами объяснить. Нету вкрадчивей, нету сочней, согревающей, словно вино, нет кислотней и нет щелочней, агрессивней среды, чем гавно. Владея к наслаждению ключом, я славы и успеха не искал: в погоне за прожекторным лучом меняется улыбка на оскал. Есть на свете странные мужчины: вовсе не сочатся злом и ядом, только духам дикой мертвечины веет ниоткуда с ними рядом. Я, дружа по жизни с разным сбродом, знал от паханов до низкой челяди; самым омерзительным народом были образованные нелюди. Очень зябко - про нечто, что вечно, вдруг подумать в сомнении честном: глас народа - глас Божий, конечно, только пахнет общественным местом. Наша разность - не в мечтаниях бесплотных, не в культуре и не в туфлях на ногах; человека отличает от животных постоянная забота о деньгах. От выпивки в нас тает дух сиротства, на время растворяясь в наслаждении, вино в мужчине будит благородство и память о мужском происхождении. Какие цепи мы ни сбросим, нам только делается хуже, свою тюрьму внутри мы носим, и клетка вовсе не снаружи. Друг мой бедный, дитя современности, суеты и расчёта клубок, знает цену, не чувствуя ценности, отчего одинок и убог. Все книги об истории - поток, печальным утешением текущий, что век наш не беспочвенно жесток, а просто развивает предыдущий. Всегда в разговорах и спорах по самым случайным вопросам есть люди, мышленье которых запор сочетает с поносом. Свободу я ношу в себе, а внешне - тих я и неловок в демократической борьбе несчётных банд и группировок. Хотя повсюду царствует жлобство, есть личная заветная округа, есть будничного быта волшебство и счастье от познания друг друга. Мы сразу простимся с заботами и станем тонуть в наслаждении, когда мудрецы с идиотами сойдутся в едином суждении. У нас весьма различны свойства, но есть одно у всех подряд: Господь нам дал самодовольство, чтоб мы не тратились на яд. Всегда стремились люди страстно куда попало вон из темени в пустой надежде, что пространство освобождает нас от времени. Умеренность, лекарства и диета, замашка опасаться и дрожать - способны человека сжить со света и заживо в покойниках держать. Так Земля безнадежно кругла получилась под Божьей рукой, что на свете не сыщешь угла, чтоб найти там душевный покой. Толпа людей - живое существо: и разум есть, и дух, и ток по нервам, и даже очень видно вещество, которое всегда всплывает первым. Бал жизни всюду правит стая, где каждый занят личной гонкой, расчёт и блядство сочетая в душе возвышенной и тонкой. Незримая душевная ущербность рождает неосознанную прыть, питая ненасытную потребность себя заметным козырем покрыть. Когда к публичной славе тянет личность, то всей своей судьбой по совокупности персона эта платит за публичность публичной репутацией доступности. Ты был и есть в моей судьбе, хоть был общенья срок недолог; я написал бы о тебе, но жалко - я не гельминтолог. Не только воевали и злословили в течение столетия активного, ещё всего мы много наготовили и для самоубийства коллективного. Я очень пожилой уже свидетель того, что наши пафос и патетика про нравственность, мораль и добродетель - пустая, но полезная косметика. Хотя, стремясь достигнуть и познать, мы глупости творили временами, всегда в нас было мужество признать ошибки, совершённые не нами. Дети, вырастающие возле каждого седого поколения, думая об истине и пользе, травят нас без тени сожаления. Являясь то открыто, то украдкой, но в каждом - и святом и подлеце сливаются на время жизни краткой творец, вампир и вор в одном лице. Всегда вокруг родившейся идеи, сулящей или прибыль или власть, немедленно клубятся прохиндеи, стараясь потеснее к ней припасть. Судить людей я не мастак, поняв давным-давно: Бог создал человека так, что в людях есть гавно. Враги мои, бедняги, нету дня, чтоб я вас не задел, мелькая мимо; не мучайтесь, увидевши меня: я жив ещё, но это поправимо. Должна воздать почёт и славу нам толпа торгующих невежд: между пеленками и саваном мы снашиваем тьму одежд. Мир нельзя изменить, нет резона проклясть, можно только принять и одобрить, утолить бытия воспалённую страсть и собой эту землю удобрить. Когда без сожалений и усилий душа моя порхнёт за небосклон - - Чего не шёл? - спрошу я у Мессии. - Боялся там остаться, - скажет он.

7

В органах слабость, за коликой спазм, старость не радость, маразм не оргазм Забавы, утехи, рулады, азарты, застолья, подруги. Заборы, канавы, преграды, крушенья, угар и недуги. Начал я от жизни уставать, верить гороскопам и пророчествам, понял я впервые, что кровать может быть прекрасна одиночеством. Все курбеты, сальто, антраша, всё, что с языка рекой текло, всё, что знала в юности душа – старости насущное тепло. Глаза моих воспоминаний полны невыплаканных слёз, но суть несбывшихся мечтаний размыло время и склероз. Обновы превращаются в обноски, в руинах завершаются попытки, куражатся успехом недоноски, а душу греют мысли и напитки. Утрачивает разум убеждения, теряет силу плоть и дух линяет; желудок – это орган наслаждения, который нам последним изменяет. Бог лично цедит жар и холод на дней моих пустой остаток, чтоб не грозил ни лютый голод, ни расслабляющий достаток. Не из-за склонности ко злу, а от игры живого чувства любого возраста козлу любезна сочная капуста. Красит лампа жёлтой бледностью лиц задумчивую вялость, скучно пахнет честной бедностью наша ранняя усталость. Белый цвет летит с ромашки, вянет ум и обоняние, лишь у маленькой рюмашки не тускнеет обаяние. Увы, красавца, как жалко, что не по мне твой сладкий пряник, ты персик, пальма и фиалка, а я давно уж не ботаник. Смотрю на нашу старость с одобрением, мы заняты любовью и питьём; судьба нас так полила удобрением, что мы ещё и пахнем и цветём. Глаза сдаются возрасту без боя, меняют восприятие зрачки, и розовое всё и голубое нам видится сквозь чёрные очки. Из этой дивной жизни вон и прочь, копытами стуча из лета в осень, две лошади безумных – день и ночь меня безостановочно уносят. Ещё наш вид ласкает глаз, но силы так уже ослабли, что наши профиль и анфас – эфес, оставшийся от сабли. Забавный органчик ютится в груди, играя меж разного прочего то светлые вальсы, что всё впереди, то танго, что всё уже кончено. Есть в осени дыханье естества, пристойное сезону расставания, спадает повседневности листва и проступает ствол существования. Того, что будет с нами впредь, уже сейчас легко достигнуть: с утра мне чтобы умереть – вполне достаточно подпрыгнуть. Мне близко уныние старческих лиц, поскольку при силах убогих уже мы печальных и грустных девиц утешить сумеем немногих. Временем без жалости соря, вертимся в метаниях пустых, словно на дворе ещё заря, а не тени сумерек густых. У старости моей просты приметы: ушла лихая чушь из головы, а самые любимые поэты уже мертвы. Стало сердце покалывать скверно, стал ходить, будто ноги по пуду; больше пить я не буду, наверно, хоть и меньше, конечно, не буду. К ночи слышней зловещее цоканье лет упорное, самая мысль о женщине действует как снотворное. В душе моей не тускло и не пусто, и даму если вижу в неглиже, я чувствую в себе живое чувство, но это чувство юмора уже. К любви я охладел не из-за лени, и к даме попадая ночью в дом, упасть ещё готов я на колени, но встать уже с колен могу с трудом. Зря девки не глядят на стариков и лаской не желают ублажать: мальчишка переспит и был таков, а старенький – не в силах убежать. Когда любви нахлынет смута на стариковское спокойствие, Бог только рад: мы хоть кому-то ещё доставим удовольствие. Мой век, журча сквозь дни и ночи, впитал жару, мороз, дожди; уже он спереди короче, зато длиннее позади. И вышли постепенно, слава Богу, потратив много нервов и труда, на ровную и гладкую дорогу, ведущую к обрыву в никуда. Время льётся даже в тесные этажи души подвальные, сны мне стали сниться пресные и уныло односпальные. В наслаждениях друг другом нам один остался грех: мы садимся тесным кругом и заводим свальный брех. Вдруг то, что забытым казалось, приходит ко мне среди ночи, но жизни так мало осталось, что всё уже важно не очень. Я равнодушен к зовам улицы, я охладел по ливнем лет, и мне смешно, что пёс волнуется, когда находит сучий след. Время шло, и состарился я, и теперь мне отменно понятно: есть у старости прелесть своя, но она только старости внятна. С увлечением жизни моей детектив я читаю, почти до конца проглотив; тут сюжет уникального кроя: сам читатель – убийца героя. Друзья уже уходят в мир иной, сполна отгостевав на свете этом; во мне они и мёртвые со мной, и пользуюсь я часто их советом. Два пути у души, как известно: яма в ад или в рай воспарение, ибо есть только два этих места, а чистилище – наше старение. Ушёл кураж, сорвался голос, иссяк фантазии родник, и словно вялый гладиолус, тюльпан души моей поник. Не придумаешь даже нарочно сны и мысли души обветшалой; от бессилия старость порочна много более юности шалой. Усталость сердца и ума – покой души под Божьим взглядом; к уставшим истина сама приходит и садится рядом. Отныне пью лишь молоко. Прости, Господь, за опоздание, но только старости легко даётся самообуздание. Томлением о скудости финансов не мучаюсь я, голову клоня; ещё в моей судьбе немало шансов; но все до одного против меня. Кипя, спеша и споря, состарились друзья, и пьём теперь мы с горя, что пить уже нельзя. Я знаю эту пьесу наизусть, вся музыка до ноты мне известна: печаль, опустошённость, боль и грусть играют нечто мерзкое совместно. Болтая и трепясь, мы не фальшивы, мы просто оскудению перечим; чем более мы лысы и плешивы, тем более кудрявы наши речи. Подруг моих поблекшие черты бестактным не задену я вниманием, я только на увядшие цветы смотрю теперь с печальным пониманием. То ли поумнел седой еврей: мира не исправишь всё равно, то ли стал от возраста добрей, то ли жалко гнева на гавно. Уже не люблю я витать в облаках, усевшись на тихой скамье, нужнее мне ножка цыплёнка в руках, чем сон о копчёной свинье. Тихо выдохлась пылкость источника вожделений, восторгов и грёз, восклицательный знак позвоночника изогнулся в унылый вопрос. Весь день суетой загубя, плетусь я к усталому ужину, и вечером в куче себя уже не ищу я жемчужину. Сейчас, когда смотрю уже с горы, мне кажется подъём намного краше: опасности азарт и риск игры расцвечивали смыслом жизни наши. Читал, как будто шёл пешком и в горле ком набух; уже душа моя с брюшком, уже с одышкой дух. Стареть совсем не больно и не сложно, не мучат и не гнут меня года, и только примириться невозможно, что прежним я не буду никогда. Какая-то нечестная игра играется закатом и восходом: в пространство между завтра и вчера бесследно утекают год за годом. Нет сил и мыслей, лень и вялость, а мир темнее и тесней, и старит нас не столько старость, как наши страхи перед ней. Знаю старцев, на жизненном склоне коротающих тихие дни в том невидимом облаке вони, что когда-то издали они. Кто уходит, роль не доиграв, словно из лампады вылив масло, знает лучше всех, насколько прав, ибо Божья искра в нём погасла. Былое сплыло в бесконечность, а всё, что завтра – тёмный лес; лишь день сегодняшний и вечность мой возбуждают интерес. Шепнуло мне прелестное создание, что я ещё и строен и удал, но с нею на любовное свидание на ровно четверть века опоздал. Ушедшего былого тяжкий след является впоследствии некстати, за лёгкость и беспечность юных лет мы платим с переплатой на закате. Другим теперь со сцены соловьи поют в их артистической красе, а я лишь выступления свои хожу теперь смотреть, и то не все. То плоть загуляла, а духу не весело, то дух воспаряет, а плоть позабыта, и нету гармонии, нет равновесия – то чешутся крылья, то ноют копыта. Уже мы стали старыми людьми, но столь же суетливо беспокойны, вступая с непокорными детьми в заведомо проигранные войны. Течёт сквозь нас река времён, кипя вокруг, как суп; был молод я и неумён, теперь я стар и глуп. Поскольку в землю скоро лечь нам и отойти в миры иные, то думать надо ли о вечном, пока забавы есть земные? Погоревать про дни былые и жизнь, истекшую напрасно, приходят дамы пожилые и мне внимают сладострастно. Нет вовсе смысла втихомолку грустить, что с возрастом потух, но несравненно меньше толку на это жаловаться вслух. В тиши на руки голову клоня, порою вдруг подумать я люблю, что время вытекает из меня и резво приближается к нулю. полон жизни мой жизненный вечер, я живу, ни о чём не скорбя; здравствуй, старость, я рад нашей встрече, я ведь мог и не встретить тебя. Пришёл я с возрастом к тому, что меньше пью, чем ем, а пью так мало потому, что бросил пить совсем. С годами нрав мой изменился, я разлюбил пустой трезвон, я всем учтиво поклонился и отовсюду вышел вон. Былое вдруг рыжею девкой мне в сердце вошло, как колючка, а разум шепнул мне с издевкой, что это той женщины – внучка. Небо с годами заметнее в луже, время быстрее скользит по часам, с возрастом юмор становится глубже, ибо смешнее становишься сам. Живу я очень тихо, но однако слежу игру других, не мельтеша, готова ещё всё поставить на кон моя седобородая душа. Чтоб нам, как мальчишкам, валять дурака, ещё не придумано средство; уже не телятина мясо быка, по старости впавшего в детство. Дружил я в молодости ранней со всякой швалью и рваниной, шампур моих воспоминаний веьма-весьма богат свининой. Нам пылать уже вряд ли пристало; тихо-тихо нам шепчет бутылка, что любить не спеша и устало – даже лучше, чем бурно и пылко. Не стареет моя подруга, хоть сейчас на экран кино, дует западный ветер с юга в наше северное окно. На склоне лет на белом свете весьма уютно куковать, на вас поплёвывают дети, а всем и вовсе наплевать. Был я молод, ходили с гитарой, каждой девке в ту пору был рад, а теперь я такой уже старый, что я снова люблю всех подряд. Зимой глаза мои грустны и взорам дам не шлют ответа, я жду для этого весны, хотя не верю даже в лето. Ещё не помышляя об уходе, сохранному здоровью вопреки, готовясь к растворению в природе, погоду ощущают старики. Здесь и там умирают ровесники, тают в воздухе жесты и лица, и звонят телефоны, как вестники, побоявшиеся явиться. Люблю и надеюсь, покуда живой, и ярость меняю на нежность, и дышит на душу незримый конвой – безвыходность и неизбежность. Умрёт сегодня-завтра близкий друг; естественна, как жизнь, моя беда, но дико осознание, что вдруг нас нечто разлучает навсегда. Не отводи глаза, старея, нельзя незрячим быть к тому, что смерть – отнюдь не лотерея, а просто очередь во тьму. Такие бывают закаты на свете, такие бывают весной вечера, что жалко мне всех, разминувшихся с этим и умерших ночью вчера. Каков понесенный урон и как темней вокруг, мы только после похорон понять умеем вдруг. Только что вчера ты девку тискал водку сочно пил под огурец, а уже ты вычеркнут из списка, и уже отправился гонец. Подвергнув посмертной оценке судьбу свою, душу и труд, я стану портретом на стенке, и мухи мой облик засрут. Прочтите надо мной мой некролог в тот день, когда из жизни уплыву; возвышенный его услыша слог, я, может быть, от смеха оживу. Лечит и хандру и тошноту странное, но действенное средство: снова дарит жизни полноту смерти недалёкое соседство. В загадках наших душ и мироздания особенно таинственно всегда, что в нас острей тоска от увядания, чем страх перед уходом в никуда. Поскольку наш век возмутительно краток, я праздную каждый свой день как удачу, и смерти достанется жалкий остаток здоровья, которое сам я растрачу. В узком ящике ляжем под крышкой, чуть собака повоет вослед, кот утешится кошкой и мышкой, а вдову пожалеет сосед. Ещё задолго до могилы спокойно следует понять, что нам понадобятся силы, чтобы достойно смерть принять. Мне жаль, что в оперетте панихидной, в её всегда торжественном начале не в силах буду репликой ехидной развеять обаяние печали.

8

Усовершенствуя плоды любимых дум, косится набекрень печальный ум Люди воздух мыслями коптят многие столетья год за годом, я живу в пространстве из цитат и дышу цитатным кислородом. Высокие мысли и низкие вливают в меня свои соки, но мысли, душевно мне близкие, обычно весьма невысоки. Поэзия краткая больше близка мне – чтоб мысли неслись напролёт, как будто стихи высекаешь на камне и очень рука устаёт. Листаю стихи, обоняя со скуки их дух – не крылатый, но птичий; есть право души издавать свои звуки, но есть и границы приличий. Во мне приятель веру сеял и лил надежды обольщение, и столько бодрости навеял, что я проветрил помещение. Когда нас учит жизни кто-то, а весь немею; житейский опыт идиота я сам имею. Из ничего вкушая сладость, блажен мечтательный поэт, переживать умея радость от неслучившихся побед. Вовсе не отъявленная бестия я умом и духом, но однако – видя столп любого благочестия – ногу задираю, как собака. Пускаюсь я в пространство текста, плетя строки живую нить – как раб, кидающийся в бегство, чтобы судьбу переменить. А вера в Господа моя – сестра всем верам: пою Творцу молитвы я пером и хером. Весь век понукает невидимый враг нас бумагу марать со слепым увлечением; поэт – не профессия, это диагноз печальной болезни с тяжёлым течением. Слегка криминально моё бытие, но незачем дверь запирать на засов, умею украсть я лишь то, что моё: я ветер ворую с чужих парусов. Кому расскажешь о густом и неотвязном страхе мглистом перед натянутым холстом и над листом бумаги чистым? Живопись наружно так проста, что уму нельзя не обмануться, но к интимной пластике холста можно только чувством прикоснуться. Вчера я с горечью подумал, что зря слова на лист сажаю: в текущей жизни столько шума, что зря его я умножаю. Чтобы слушать любого поэта, мне хватает и сил и терпения, и меня уважают за это виртуозы фальшивого пения. Твоих убогих слов ненужность и так мне кажется бесспорной, но в них видна ещё натужность, скорей уместная в уборной. Ночью проснёшься и думаешь грустно: люди коварны, безжалостны, злы, всюду кипит ремесло и искусство, душат долги и немыты полы. Чтоб сочен и весел был каждый обед, бутылки поставь полукругом, а чинность, и чопорность, и этикет пускай подотрутся друг другом. Лишь то, что Богу по плечу, весь век прошу я на бегу: чтобы я мог чего хочу, и чтоб хотел я что могу. Портили глаза и гнули спины, только всё не впрок и бесполезно, моего невежества глубины – энциклопедическая бездна. Как жить, утратя смысл и суть? Душа не скажет, замолчала. Глотни вина, в толпе побудь, вернись и всё начни сначала. По каменному тексту городов скользя, как по листаемым страницам, я чувствую везде, что не готов теперь уже нигде остановиться. Скорее всё же для потомка, а не для нас пишу усердно я о том как пылал и гас. Душа не потому ли так тоскует, что смутно ощущает мир иной, который где-то рядом существует, окрашивая смыслом быт земной? А на небе не тесно – поверьте – от почтенных, приличных и лысых, потому что живут после смерти только те, кто при жизни не высох. Нас как бы судьба ни коверкала, кидая порой наповал, а мне собеседник из зеркала всегда с одобреньем кивал. Не Божьей искры бытиё, не дух я славлю в восхищении, а воспеваю жизнь в её материальном воплощении. За то греху чревоугодия совсем не враг я, а напротив, что в нём есть чудная пародия на все другие страсти плоти. Я люблю, когда грустный некто под обильное возлияние источает нам интеллекта тухловатое обаяние. Мне жалко всех, кого в азарте топтал я смехом на заре – увы, но кротость наша в марте куда слабей, чем в октябре. Всегда живя в угрюмом недоверии, испытывая страха нервный зуд, микроб не на бациллы и бактерии, микроб на микроскоп имеет зуб. Грешил я с наслаждением и много, и странная меня постигла мука: томят меня не совесть и не скука, а темная душевная изжога. Я много съел восточных блюд и вид пустыни мне привычен, я стал задумчив, как верблюд, и, как осёл, меланхоличен. Восхищённые собственным чтением, два поэта схлестнули рога, я смотрю на турнир их с почтением, я люблю тараканьи бега. Стихов его таинственная пошлость мне кажется забавной чрезвычайно, звуча, как полнозвучная оплошность, допущенная в обществе случайно. Устав от накала дневного горения, к подушке едва прикоснувшись, я сплю, как Творец после акта творения, и так же расстроен, проснувшись. Жалеть ли талант, если он живёт как бы в мире двойном и в чём-то безмерно умён и полный мудак в остальном? Гетера, шлюха, одалиска – таят со мной родство ментальное, искусству свойственно и близко их ремесло горизонтальное. Снимать устав с роскошных дев шелка, атласы и муары, мы, во фланель зады одев, изводим страсть на мемуары. Мне забавна в духе нашем пошлом страсть к воспоминаниям любым, делается всё, что стало прошлым, розовым и светло-голубым. Настолько он изношен и натружен, что вышло ему время отдохнуть, уже венок из лавров им заслужен – хотя и не на голову отнюдь. Жизнь моя на севере текла, я в жару от холода бежал; время, расширяясь от тепла, очень удлиняет жизнь южан. В момент обычно вовсе не торжественный вдруг чувствуешь с восторгом идиота законченность гармонии божественной, в которой ты естественная нота. У нас, коллега, разные забавы, мы разными огнями зажжены: тебе нужна утеха шумной славы, а мне - лишь уважение жены. Я не измыслил весть благую и план, как жить, не сочинил, я что придумал - тем торгую, и свет сочится из чернил. Читатель нам - как воздух и вода, читатель в нас поддерживает дух; таланту без поклонников - беда; беда, что у людей есть вкус и слух. Гул мироздания затих и, слово к ритму клея тонко, я вновь высиживаю стих, как утка - гадкого утёнка. Если жизни время сложное проживаешь с безмятежностью, то любое невозможное наступает с неизбежностью. Залей шуршанье лет журчаньем алкоголя, поскольку, как давно сказал поэт, на свете счастья нет, но есть покой и воля, которых, к сожаленью, тоже нет. Полностью душа моя чиста, чужды ей волненье и метание: кто привёл на новые места, тот и ниспошлёт мне пропитание. Люблю часы пустых томлений, легко лепя в истоме шалой плоды расслабленности, лени и любознательности вялой. В похмельные утра жестокие из мути душевной являлись мне мысли настолько глубокие, что тут же из виду терялись. Питали лучшие умы мою читательскую страсть, их мысли глупо брать взаймы, а предпочтительнее - красть. В искусстве, сотворяемом серьёзно и честно от начала до конца - что крупно, то всегда религиозно и дышит соучастием Творца. Под сенью тихоструйных облаков на поле благозвучных услаждений я вырастил породу сорняков, отравных для культурных насаждений. Я в шуме времени кипящем купался тайном и публичном., но жил с азартом настоящим я только в шелесте страничном. Он вялую гонит волну за волной унылую мелкую муть: Господь одарил его певчей струной, забыв эту нить натянуть. Ругал эпоху и жену, искал борьбы, хотел покоя, понять умом одну страну грозился ночью с перепоя. Почувствовав тоску в родном пространстве, я силюсь отыскать исток тоски: не то повеял запах дальних странствий, не то уже пора сменить носки. Когда успех и слава обнять готовы нас, то плоть уже трухлява, а пыл уже погас. Он талант, это всем несомненно, пишет сам и других переводит, в голове у него столько сена, что Пегас от него не отходит. То злимся мы, то мыслим тонко, но вплоть до смертного конца хлопочем высидеть цыплёнка из выеденного яйца. Во всё, что я пишу, для аромата зову простую шутку - однодневку, а яркая расхожая цитата - похожа на затрёпанную девку. Беспечный чиж с утра поёт, а сельдь рыдает: всюду сети; мне хорошо, я идиот, а умным тяжко жить на свете. Весь мир наших мыслей и знаний - сеть улиц в узлах площадей, где бродят меж тенями зданий болтливые тени людей. Я б жил, вообще ни о чём не жалея, но жаль - от житейской возни худосочной в душе стало меньше душевного клея, и близость с людьми стала очень непрочной. Пока нас фортуна хранит, напрасны пустые гадания, и внешне похож на зенит расцвет моего увядания. Во мне, живущем наобум, вульгарных мыслей соки бродят, а в ком кипит высокий ум - они с него и легче сходят. Люблю с подругой в час вечерний за рюмкой душу утолить: печаль - отменный виночерпий и знает, сколько нам налить. Дожив до перелома двух эпох, на мыслях мельтешных себя ловлю, порывы к суете ловлю, как блох, и сразу с омерзением давлю. Читаю оду и сонет, но чую дух души бульдожьей; не Божьей милостью поэт, а скудной милостыней Божьей. Я вчера полистал мой дневник, и от ужаса стало мне жарко: там какой-то мой тухлый двойник пишет пошлости нагло и жалко. Доколе дух живой вершит пиры, кипит игра ума и дарования; поэзия, в которой нет игры - объедки и огрызки пирования. Глупо думать про лень негативно и надменно о ней отзываться: лень умеет мечтать так активно, что мечты начинают сбываться. Пот познавательных потуг мне жизнь не облегчил, я недоучка всех наук, которые учил. Увы, в отличие от птиц не знаю, сидя за столом, что вылупится из яиц, насиженных моим теплом. Даже вкалывай дни и ночи, не дождусь я к себе почтения, ибо я подвизаюсь в очень трудном жанре легкого чтения. Держу стакан, точу перо, по веку дует ветер хлёсткий; ни зло не выбрав, ни добро, живу на ихнем перекрёстке. И я хлебнул из чаши славы, прильнув губами жадно к ней; не знаю слаще я отравы и нет наркотика сильней. Глупо гнаться, мой пишущий друг, за читательской влагой в глазу - всё равно нарезаемый лук лучше нас исторгает слезу. Он воплотил свой дар сполна, со вдохновеньем и технично вздувая волны из гавна, изготовляемого лично. Душевный чувствуя порыв, я чересчур не увлекаюсь: к высотам духа воспарив, я с них обедать опускаюсь. Что столь же я наивен - не жалею лишаться обольщений нам негоже: иллюзии, которые лелею - они ведь и меня лелеют тоже. Нет, я на лаврах не почил, верша свой труд земной: ни дня без строчки - как учил меня один портной. Жили гнусно, мелко и блудливо, лгали и в стихе и в жалкой прозе; а в раю их ждали терпеливо - райский сад нуждается в навозе. Печалью, что смертельна жизни драма, окрашена любая песня наша, но теплится в любой из них упрямо надежда, что минует эта чаша. На собственном огне горишь дотла, но делается путь горяч и светел, а слава - это пепел и зола, которые потом развеет ветер. Меня любой прохожий чтобы помнил, а правнук справедливо мной гордился, мой бюст уже лежит в каменоломне, а скульптор обманул и не родился. Очень важно, приблизившись вплоть к той черте, где уносит течение, твердо знать, что исчерпана плоть, а душе предстоит приключение. Люблю стариков - их нельзя не любить, мне их отрешённость понятна: душа, собираясь навеки отбыть, поёт о минувшем невнятно. К пустым о смысле жизни бредням влекусь, как бабочка к огню, кружусь вокруг и им последним на смертной грани изменю. Чтобы будущих лет поколения не жалели нас, вяло галдя, все мосты над рекою забвения я разрушил бы, в ночь уходя. Вонзится в сердце мне игла, и вмиг душа вспорхнёт упруго; спасибо счастью, что была она во мне - прощай, подруга. Не зря, не зря по всем дорогам судьба вела меня сюда, здесь нервы нашей связи с Богом обнажены, как провода. Я с первых дней прижился тут, мне здесь тепло, светло и сухо, и прямо в воздухе растут плоды беспочвенного духа. Судьбой обглоданная кость, заблудший муравей, чужой свободы робкий гость я на земле моей. Когда сюда придет беда, я здесь приму беду, и лишь отсюда в никуда я некогда уйду.

Третий иерусалимский дневник (фрагмент)

1 (фрагмент)

Все, конечно, мы братья по разуму, только очень какому-то разному Я лодырь, лентяй и растяпа, но в миг, если нужен я вдруг - на мне треугольная шляпа и серый походный сюртук. Наш век имел нас так прекрасно, что мы весь мир судьбой пленяли, а мы стонали сладострастно и позу изредка меняли. По счастью, все, что омерзительно и душу гневом бередит, не существует в мире длительно, а мерзость новую родит. Вовек я власти не являл ни дружбы, ни вражды, а если я хвостом вилял - то заметал следы. Сейчас полны гордыни те, кто, ловко выбрав час и место, в российской затхлой духоте однажды пукнул в знак протеста. Вор хает вора возмущенно, глухого учит жить немой, галдят слепые восхищенно, как ловко бегает хромой. Кто ярой ненавистью пышет, о людях судя зло и резко - пусть аккуратно очень дышит, поскольку злоба пахнет мерзко. Нас много лет употребляли, а мы, по слабости и мелкости, послушно гнулись, но страдали от комплекса неполноцелкости. В нас никакой избыток знаний, покров очков-носков-перчаток не скроет легкий обезьяний в лице и мыслях отпечаток. Все доступные семечки лузгая, равнодушна, глуха и слепа, в парках жизни под легкую музыку одинокая бродит толпа. Владеть гавном - не сложный труд и не высокая отрада: гавно лишь давят или мнут, а сталь - и жечь и резать надо. Еще вчера сей мелкий клоп был насекомым, кровь сосущим, а ныне - видный филантроп и помогает неимущим. Бес маячит рядом тенью тощей, если видит умного мужчину: умного мужчину много проще даром соблазнить на бесовщину. Загадочно в России бродят дрожжи, все связи стали хрупки или ржавы, а те, кто жаждет взять бразды и вожжи, страдают недержанием державы. По дряхлости скончался своевременно режим, из жизни сделавший надгробие; российская толпа теперь беременна мечтой родить себе его подобие. В раскаленной скрытой давке увлекаясь жизни пиром, лестно маленькой пиявке слыть и выглядеть вампиром. Видимо, в силу породы, ибо всегда не со зла курица русской свободы тухлые яйца несла. От ветра хлынувшей свободы, хотя колюч он и неласков, томит соблазн пасти народы всех пастухов и всех подпасков. По воле здравого рассудка кто дал себя употреблять - гораздо чаще проститутка, чем нерасчетливая блядь. Россия ко всему, что в ней содеется, и в будущем беспечно отнесется; так дева, забеременев, надеется, что все само собою рассосется. Вокруг березовых осин чертя узор хором воздушных, всегда сколотит сукин сын союз слепых и простодушных. Живу я, свободы ревнитель, весь век искушая свой фарт; боюсь я, мой ангел-хранитель однажды получит инфаркт. Российская жива идея-фикс, явились только новые в ней ноты, поскольку дух России, темный сфинкс, с загадок перешел на анекдоты. Выплескивая песни, звуки, вздохи, затворники, певцы и трубачи - такие же участники эпохи, как судьи, прокуроры, палачи. Российской власти цвет и знать так на свободе воскипели, что стали с пылом продавать все, что евреи не успели. Этот трактор в обличье мужчины тоже носит в себе благодать; человек совершенней машины, ибо сам себя может продать. Кго сладко делает кулич, принадлежит к особой касте, и все умельцы брить и стричь легко стригут при всякой власти. Конечно, это горько и обидно, однако долгой жизни под конец мне стало совершенно очевидно, что люди происходят от овец. Смотреть на мир наш объективно, как бы из дальней горной рощи - хотя не менее противно, но безболезненней и проще. Надеюсь, я коллег не раню, сказав о нашей безнадежности, поскольку Пушкин слушал няню, а мы - подонков разной сложности. Наш век настолько прихотливо свернул обычный ход истории, что, очевидно, музу Клио потрахал бес фантасмагории. Возложить о России заботу всей России на Бога охота, чтоб оставить на Бога работу из болота тащить бегемота. Все споры вспыхнули опять и вновь текут, кипя напрасно; умом Россию не понять, а чем понять - опять не ясно. Наших будней мелкие мытарства, прихоти и крахи своеволия - горше, чем печали государства, а цивилизации - тем более. Хоть очень разны наши страсти, но сильно схожи ожидания, и вождь того же ждет от власти, что ждет любовник от свидания. Когда кипят разбой и блядство и бьются грязные с нечистыми, я грустно думаю про братство, воспетое идеалистами. Опасностей, пожаров и буранов забыть уже не может ветеран; любимая услада ветеранов - чесание давно заживших ран. История бросками и рывками эпохи вытрясает с потрохами, и то, что затевало жить веками, внезапно порастает лопухами. Есть в речах политиков унылых много и воды и аргументов, только я никак понять не в силах, чем кастраты лучше импотентов. Всюду запах алчности неистов, мечемся, на гонку век ухлопав; о, как я люблю идеалистов, олухов, растяп и остолопов! За раздор со временем лихим и за годы в лагере на нарах долго сохраняется сухим порох в наших перечницах старых. Эпоха нас то злит, то восхищает, кипучи наши ярость и экстаз, и все это бесстрастно поглощает истории холодный унитаз. Мы сделали изрядно много, пока по жизни колбасились, чтобы и в будущем до Бога мольбы и стоны доносились. России вновь дают кредит, поскольку все течет, а кто немножко был убит - они уже не в счет. Густы в России перемены, но чуда нет еще покуда; растут у многих партий члены, а с головами очень худо. Русское грядущее прекрасно, путь России тяжек, но высок; мы в гавне варились не напрасно, жалко, что впитали этот сок.

2 (фрагмент)

Поскольку истина в вине, то часть её уже во мне Когда, пивные сдвинув кружки, мы славим жизни шевеление, то смотрят с ревностью подружки на наших лиц одушевление. Совместное и в меру возлияние не только от любви не отвращает, но каждое любовное слияние весьма своей игрой обогащает. Любви горенье нам дано и страсти жаркие причуды, чтобы холодное вино текло в нагретые сосуды. Да, мне умерить пыл и прыть пора уже давно; я пить не брошу, но курить не брошу все равно. Себя я пьянством не разрушу, ибо при знании предела напитки льются прямо в душу, оздоровляя этим тело. Дух мой растревожить невозможно денежным смутительным угаром, я интеллигентен безнадежно, я употребляюсь только даром. Когда к тебе приходит некто, духовной жаждою томим, для утоленья интеллекта распей бутылку молча с ним. Цветок и садовник в едином лице, я рюмке приветно киваю и, чтобы цветок не увял в подлеце, себя изнутри поливаю. Поскольку склянка алкоголя - стекляшка вовсе не простая, то, как только она пустая - в душе у нас покой и воля. Оставив дикому трамваю охоту мчать, во тьме светясь, я лежа больше успеваю, чем успевал бы суетясь. Чтоб жить разумно (то есть бледно) и максимально безопасно, рассудок борется победно со всем что вредно и прекрасно. Душевно я вполне еще здоров, и съесть меня тщеславию невмочь, я творческих десяток вечеров легко отдам за творческую ночь. Да, выпив, я валяюсь на полу; да, выпив, я страшней садовых пугал, но врут, что я ласкал тебя в углу; по мне, так я ласкал бы лучше угол. Во мне убого сведений меню, не знаю я ни фактов, ни событий, но я свое невежество ценю за радость неожиданных открытий. Насмешлив я к вождям, старухам, пророчествам и чудесам, однако свято верю слухам, которые пустил я сам. Мы вовсе не грешим, когда пируем, забыв про все стихии за стеной, а мудро и бестрепетно воруем дух легкости у тяжести земной. Хотя погрязший в алкоголе я по-житейски сор и хлам, но съем последний хер без соли я только с другом пополам. Душа порой бывает так задета, что можно только выть или орать; я плюнул бы в ранимого эстета, но зеркало придется вытирать. К лести, комплиментам и успехам (сладостным ручьем они вливаются) если относиться не со смехом - важные отверстия слипаются. Зачем же мне томиться и печалиться, когда по телевизору в пивной вчера весь вечер пела мне красавица, что мысленно всю ночь она со мной? Для жизни шалой и отпетой день каждый в утренней тиши творят нам кофе с сигаретой реанимацию души. Не слушая судов и пересудов, настаиваю твердо на одном: вместимость наших умственных сосудов растет от полоскания вином. Был томим я, был палим и гоним, но не жалуюсь, не плачу, не злюсь, а смеюсь я горьким смехом моим и живу лишь потому, что смеюсь. Нет, я в делах не тугодум, весьма проста моя замашка: я поступаю наобум, а после мыслю, где промашка. Я б рад работать и трудиться, я чужд надменности пижонской, но слишком портит наши лица печать заезженности конской. Не, темная меня склоняла воля к запою после прожитого дня: я больше получал от алкоголя, чем пьянство отнимало у меня. Хоть я философ, но не стоик, мои пристрастья не интимны: когда в пивной я вижу столик, моя душа играет гимны. Питаю к выпивке любовь я, и мух мой дым табачный косит, а что полезно для здоровья, мой организм не переносит. Мне чужд Востока тайный пламень, и я бы спятил от тоски, век озирая голый камень и созерцая лепестки. Так ли уж совсем и никому? С истиной сходясь довольно близко, все-таки я веку своему нужен был, как уху - зубочистка. Подлинным по истине томлениям плотская питательна утеха, подлинно высоким размышлениям пьянство и обжорство - не помеха. Пока прогресс везде ретиво меняет мир наш постепенно, подсыпь-ка чуть нам соли в пиво, чтоб заодно осела пена. Хоть мыслить вовсе не горазд, ответил я на тьму вопросов, поскольку был энтузиаст и наблюдательный фаллософ. Поздним утром я вяло встаю, сразу лень изгоняю без жалости, но от этого так устаю, что ложусь, уступая усталости. На тьму житейских упущений смотрю и думаю тайком, что я в одном из воплощений был местечковым дураком. По многим я хожу местам, таская дел житейских кладь, но я всегда случаюсь там, где начинают наливать. Позабыв о душевном копании, с нами каждый отменно здоров, потому что целебно в компании совдыхание винных паров. Мы так во всех полемиках орем, как будто кипяток у нас во рту; настаивать чем тупо на своем, настаивать разумней на спирту. Во мне смеркаться стал огонь; сорвав постылую узлу, теперь я просто старый конь, пославший на хер борозду. Сегодня ощутил я горемычно, как жутко изменяют нас года; в себя уйдя и свет зажгя привычно, увидел, что попал я не туда. Ловил я кайф, легко играя ту роль, какая выпадала, за что меня в воротах рая ждет рослый ангел-вышибала. Зачем под сень могильных плит нести мне боль ушедших лет? Собрав мешок моих обид, в него я плюну им вослед.

3 (фрагмент)

Любви все возрасты покорны, её порывы - рукотворны Мы всякой власти бесполезны, и не сильны в карьерных трюках, поскольку маршальские жезлы не в рюкзаках у нас, а в брюках. Не раз и я, в объятьях дев легко входя во вдохновение, от наслажденья обалдев, остановить хотел мгновение. А возгораясь по ошибке, я погасал быстрее спички: то были постные те рыбки, то слишком шустрые те птички. Я никак не пойму, отчего так я к женщинам пагубно слаб; может быть, из ребра моего было сделано несколько баб? Душа смиряет в теле смуты, бродя подобно пастуху, а в наши лучшие минуты душа находится в паху. Мы когда крутили шуры-муры с девками такого же запала, в ужасе шарахались амуры, луки оставляя где попало. Пока я сплю, не спит мой друг, уходит он к одной пастушке, чтоб навестить пастушкин луг, покуда спят ее подружки. Всегда ланиты, перси и уста описывали страстные поэты, но столь же восхитительны места, которые доселе не воспеты. Из наук, несомненно благих для юнцов и для старцев согбенных безусловно полезней других география зон эрогенных. Достану чистые трусы, надену свежую рубашку, приглажу щеточкой усы и навещу свою милашку. Погрязши в низких наслаждениях, их аналитик и рапсод, я достигал в моих падениях весьма заоблачных высот. Вот идеал моей идиллии: вкусивши хмеля благодать и лежа возле нежной лилии, шмелей лениво обсуждать. Я женских слов люблю родник и женских мыслей хороводы, поскольку мы умны от книг, а бабы - прямо от природы. Без вакханалий, безобразий и не в урон друзьям-товарищам мои цветы не сохли в вазе, а раздавались всем желающим. Всем дамам нужен макияж для торжества над мужиками: мужчина, впавший в охуяж, берется голыми руками. Я близок был с одной вдовой, в любви достигшей совершенства, и будь супруг ее живой, он дал бы дуба от блаженства. Не знаю слаще я мороки среди морок житейских прочих, чем брать любовные уроки у дам, к учительству охочих. Являют умственную прыть пускай мужчины-балагуры, а бабе ум полезней скрыть - он отвлекает от фигуры. Даму обольстить не мудрено, даме очень лестно обольщение, даму опьяняет, как вино, дамой этой наше восхищение. Соблазнам не умея возражать, я все же твердой линии держусь: греха мне все равно не избежать, так я им заодно и наслажусь. Хоть не был я возвышенной натурой, но духа своего не укрощал и девушек, ушибленных культурой, к живой и свежей жизни обращал. Одна воздержанная дама весьма сухого поведения детей хотела так упрямо, что родила от сновидения. Любой альков и будуар, имея тайны и секреты, приносит в наш репертуар иные па и пируэты. Те дамы не просто сидят - умыты, завиты, наряжены, - а внутренним взором глядят в чужие замочные скважины. Когда земля однажды треснула, сошлись в тот вечер Оля с Витей; бывает польза интересная от незначительных событий. Бросает лампа нежный свет на женских блуз узор, и фантики чужих конфет ласкают чуткий взор. У видев девку, малой толики не ощущаю я стыда, что много прежде мысли - стоит ли? - я твердо чувствую, что да. Важна любовь, а так ли, сяк ли - хорош любой любовный танец; покуда силы не иссякли, я сам изрядный лесбиянец. Любил я сесть в чужие сани, когда гулякой был отпетым; они всегда следили сами, чтобы ямщик не знал об этом. Легко мужчинами владея, их так умела привечать, что эллина от иудея не поспевала отличать. Хватает на бутыль и на еду, но нету на оплату нежных дам, и если я какую в долг найду, то честно с первой пенсии отдам. Хвала и слава лилиям и розам, я век мой пережил под их наркозом. К любви не надо торопиться, она сама придет к вам, детки, любовь нечаянна, как птица, на папу капнувшая с ветки. Милый спать со мной не хочет, а в тетрадку ночь и день самодеятельно строчит поебень и хуетень. Весьма заботясь о контрасте и относясь к нему с почтением, перемежал я пламя страсти раздумьем, выпивкой и чтением. В тихой смиреннице каждой, в робкой застенчивой лапушке могут проснуться однажды блядские гены прабабушки. Бес любит юных дам подзуживать упасть во грех, и те во мраке вдруг начинают обнаруживать везде фаллические знаки. Когда Господь, весы колебля, куда что класть негромко скажет, уверен я, что наша ебля на чашу праведности ляжет. С возрастом острей мужицкий глаз, жарче и сочней души котлета, ибо ранней осенью у нас, как у всей природы - бабье лето. Ромашки, незабудки и гортензии различного строенья и окраски усиливают с возрастом претензии на наши садоводческие ласки. Это грешно звучит и печально, но решил я давно для себя: лучше трахнуть кого-то случайно, чем не мочь это делать, любя. 3а повадку не сдаваться и держать лицо при этом дамы любят покрываться королем, а не валетом. Я красоту в житейской хляби ловлю глазами почитателя: беременность в хорошей бабе видна задолго до зачатия. А жалко, что незыблема граница, положенная силам и годам, я б мог еще помочь осуществиться мечте довольно многих юных дам. Мы судим о деве снаружи - по стану, лицу и сноровке, но в самой из них неуклюжей не дремлет капкан мужеловки. Да, в небесах заключается брак, там есть у многих таинственный враг. Бог чувствует, наверно, боль и грусть, когда мы в суете настолько тонем, что женщину ласкаем наизусть, о чем-то размышляя постороннем. Мне кажется, былые потаскушки, знававшие катанье на гнедых, в года, когда они уже старушки, с надменностью глядят на молодых. Творца, живущего вдали, хотел бы я предупредить: мы стольких дам недоебли, что смерти стоит погодить. Я в разных почвах семя сеял: духовной, плотской, днем и ночью, но, став по старости рассеян, я начал часто путать почву. Я прежний сохранил в себе задор, хотя уже в нем нет былого смысла, поэтому я с некоторых пор подмигиваю девкам бескорыстно. С годами стали круче лестницы и резко слепнет женский глаз: когда-то зоркие прелестницы теперь в упор не видят нас. А бывает, что в сумрак осенний в тучах луч означается хрупкий, и живительный ветер весенний задувает в сердца и под юбки. Что к живописи слеп, а к музыке я глух - уже невосполнимая утрата, зато я знаю несколько старух с отменными фигурами когда-то. Логической мысли забавная нить столетия вьется повсюду: поскольку мужчина не может родить, то женщина моет посуду. Зря вы мнетесь, девушки, грех меня беречь, есть еще у дедушки чем кого развлечь. Зря жены квохчут оголтело, что мы у девок спим в истоме, у нас блаженствует лишь тело, а разум - думает о доме. Ты жуткий зануда, дружок, но я на тебя не в обиде, кусая тайком пирожок, какого ты сроду не видел. Внутри семейного узла в период ссор и междометий всегда легко найти козла, который в этой паре третий. Настолько в детях мало толка, что я, признаться, даже рад, что больше копий не нащелкал мой множительный аппарат. Куда ни дернешься - повсюду в туман забот погружена, лаская взорами посуду, вокруг тебя сидит жена. Глаз людской куда ни глянет, сохнут бабы от тоски, что любовь мужская вянет и теряет лепестки. Послушно соглашаюсь я с женой, хотя я совершенно не уверен, что конь, пускай изрядно пожилой, уже обязан тихим быть, как мерин. Когда у нас рассудок, дух и честь находятся в согласии и мире, еще у двоеженца радость есть от мысли, что не три и не четыре. Да, я бывал и груб и зол, однако помяну, что я за целый век извел всего одну жену.

4 (фрагмент)

Слишком я люблю друзей моих, чтобы слишком часто видеть их Течёт беспечно, как вода, среди полей и косогоров, живительная ерунда вечерних наших разговоров. Тяжки для живого организма трели жизнерадостного свиста, нету лучшей школы пессимизма, чем подолгу видеть оптимиста. Не могут ничем насладиться вполне и маются с юмором люди, и видят ночами все время во сне они горбуна на верблюде. Мы одиноки, как собаки, но нас уже ничем не купишь, а бравши силой, понял всякий, что только хер зазря затупишь. По собственному вкусу я сужу, чего от собеседника нам нужно, и вздор напропалую горожу охотнее, чем умствую натужно. Ты в азарте бесподобен ярой одурью своей, так мой пес весной способен пылко трахать кобелей. Я вижу объяснение простое того, что ты настолько лучезарен: тебя, наверно, мать рожала стоя и был немного пол тобой ударен. Хоть я свои недуги не лечу, однако, зная многих докторов, я изредка к приятелю-врачу хожу, когда бедняга нездоров. То истомясь печалью личной, то от погибели в вершке, весь век по жизни горемычной мечусь, как мышь в ночном горшке. Я курю возле рюмки моей, а по миру сочится с экранов соловьиное пение змей и тигриные рыки баранов. Мй восторг от жизни обоснован, Бог весьма украсил жизнь мою: я, по счастью, так необразован, что все время что-то узнаю. В эпоху той поры волшебной, когда дышал еще легко, для всех в моей груди душевной имелось птичье молоко. Сбыл гостя. Жизнь опять моя. Слегка душа очнулась в теле. Но чувство странное, что я - башмак, который не надели. Поскольку я большой философ, то жизнь открыла мне сама, что глупость - самый лучший способ употребления ума. С утра неуютно живется сове, прохожие злят и проезжие, а затхлость такая в ее голове, что мысли ужасно несвежие. С утра суется в мысли дребедень о жизни, озаренной невезением, с утра мы друг на друга - я и день - взираем со взаимным омерзением. Несчастным не был я нисколько, легко сказать могу теперь уж я, что если я страдал, то только от оптимизма и безденежья. На убогом и ветхом диванчике я валяюсь, бездумен и тих, в голове у меня одуванчики, но эпоха не дует на них. Я часто спорю, ярый нрав и вздорность не тая, и часто в споре я не прав, а чаще - прав не я. Поскольку я жил не эпически и брюки недаром носил, всегда не хватало хронически мне времени, денег и сил. Поскольку я себя естественно везде веду, то я в награду и получаю соответственно по носу, черепу и заду. Свои серебряные латы ношу я только оттого, что лень поставить мне заплаты на дыры платья моего. Чтобы вынести личность мою, нужно больше, чем просто терпение, ибо я даже в хоре пою исключительно личное пение. Врут обо мне в порыве злобы, что все со смехом гнусно хаю, а я, бля, трагик чистой пробы, я плачу, бля, и воздыхаю. Не в том беда, что одинок, а в ощущеньях убедительных, что одинок ты - как челнок между фрегатов победительных. Настолько не знает предела любовь наша к нам дорогим, что в зеркале вялое тело мы видим литым и тугим. Живя не грустя и не ноя, и радость и горечь ценя, порой наступал на гавно я, но чаще - оно на меня. Застолья благочинны и богаты в домах, где мы чужие, но желанны, мужчины безупречны и рогаты, а женщины рогаты и жеманны. Напрасно я нырнул под одеяло, где выключил и зрение и слух, во сне меня камнями побивала толпа из целомудренных старух. Порой издашь дурацкий зык, когда устал или задерган, и вырвать хочется язык, но жаль непарный этот орган. У многих авторов с тех пор, как возраст им понурил нос, при сочинительстве - запор, а с мемуарами - понос. Верчусь я не ради забавы, я теплю тупое стремление с сияющей лысины славы постричь волоски на кормление. Незря мы, друг о славе грезили, нам не простят в родном краю, что влили мы в поток поэзии свою упругую струю. Когда насильно свой прибор терзает творческая личность, то струны с некоторых пор утрачивают эластичность. Я боюсь в человеках напевности, под которую ищут взаимности, обнажая свои задушевности и укромности личной интимности. Когда с тобой беседует дурак, то кажется, что день уже потух, и свистнул на горе вареный рак, и в жопу клюнул жареный петух. Он не таит ни от кого своей открытости излишек, но в откровенности его есть легкий запах от подмышек. Не лез я с моськами в разбор, молчал в ответ на выпад резкий, чем сухо клал на них прибор, не столь увесистый, как веский. На вид неловкий и унылый, по жизни юрок ты, как мышь; тебя послал я в жопу, милый, - ты не оттуда ли звонишь? Такой терзал беднягу страх забытым быть молвой и сплетней, что на любых похоронах он был покойника заметней. Хвалишься ты зря, что оставался честным, неподкупным и в опале; многие, кто впрямь не продавался - это те, кого не покупали. Покуда крепок мой табак и выпивка крепка, мне то смешон мой бедный враг, то жалко дурака. Нет беды, что юные проделки выглядят нахально или вздорно; радуюсь, когда барашек мелкий портит воздух шумно и задорно. Да, друзья-художники, вы правы, что несправедлив жестокий срок, ибо на лучах посмертной славы хочется при жизни спечь пирог. Пишу печальные стишки про то, как больно наблюдать непроходимость той кишки, откуда каплет благодать. Забавно желтеть, увядая, смотря без обиды пустой на то, как трава молодая смеется над палой листвой.

5 (фрагмент)

В нас очень остро чувство долга, мы просто чувствуем недолго По счёту света и тепла, по мере, как судьба согнула, жизнь у кого-то протекла, а у другого - прошмыгнула. Все растяпы, кулемы, разини - лучше нас разбираются в истине: в их дырявой житейской корзине спит густой аромат бескорыстия. Душе уютны, как пальто, иллюзии и сантименты, однако жизнь - совсем не то, что думают о ней студенты. Бродяги, странники, скитальцы, попав из холода в уют, сначала робко греют пальцы, а после к бабе пристают. Наш разум налегке и на скаку вторгается в округу тайных сфер, поскольку ненадолго дураку стеклянный хер. Однажды человека приведет растущее техническое знание к тому, что абсолютный идиот сумеет повлиять на мироздание. Да, Господь, лежит на мне вина: глух я и не внемлю зову долга, ибо сокрушители гавна тоже плохо пахнут очень долго. Мерзавцу я желаю, чтобы он в награду за подлянку и коварство однажды заработал миллион и весь его потратил на лекарство. Увы, при царственной фигуре (и дивно морда хороша) плюгавость может быть в натуре и косоглазой быть душа. Покрытость лаками и глянцем и запах кремов дорогих заметно свойственней поганцам, чем людям, терпящим от них. Поскольку нету худа без добра, утешить мы всегда себя умеем, что если не имеем ни хера, то право на сочувствие имеем. Где сегодня было пусто на полях моих житейских, завтра выросла капуста из билетов казначейских. Я спорю искренно и честно, я чистой истины посредник, и мне совсем не интересно, что говорит мой собеседник. Бегу, куда азарт посвищет, тайком от совести моей, поскольку совесть много чище, если не пользоваться ей. Я б устроил в окрестностях местных, если б силами ведал природными, чтобы несколько тварей известных были тварями, только подводными. Наука зря в себе уверена, ведь как науку ни верти, а у коня есть путь до мерина, но нет обратного пути. Весь день сегодня ради прессы пустив на чтение запойное, вдруг ощутил я с интересом, что проглотил ведро помойное. Как, Боже, мы похожи на блядей желанием, вертясь то здесь, то там, погладить выдающихся людей по разным выдающимся местам. Ценю читательские чувства я, себя всего им подчиняю: где мысли собственные - грустные, там я чужие сочиняю. Не в муках некой мысли неотложной он вял и еле двигает руками - скорее в голове его несложной воюют тараканы с пауками. А кто орлом себя считает, презревши мышью суету, он так заоблачно летает, что даже гадит на лету. Я не уверен в божьем чуде и вижу внуков без прикрас, поскольку будущие люди произойдут, увы, от нас. С народной мудростью в ладу и мой уверен грустный разум, что, как ни мой дыру в заду, она никак не станет глазом.

6 (фрагмент)

Чем я грустней и чем старей, тем и видней, что я еврей Всегда с евреем очень сложно, поскольку очень очевидно, что полюбить нас - невозможно, а уважать - весьма обидно. Стараюсь евреем себя я вести на самом высоком пределе: святое безделье субботы блюсти стремлюсь я все дни на неделе. Наш ум погружен в темь и смуту и всуе мысли не рожает; еврей умнеет в ту минуту, когда кому-то возражает. Не надо мне искать ни в сагах, ни в былинах истоки и следы моих корней; мой предок был еврей и в Риме и в Афинах, и был бы даже в Токио еврей. Все зыбко в умах колыхалось повсюду, где жил мой народ; евреи придумали хаос, анархию, спор и разброд. Когда бы мой еврейский Бог был чуть ко мне добрей, он так легко устроить мог, чтоб не был я еврей! Совсем не к лицу мне корона, Бог царского нрава не дал, и зад не годится для трона, но мантию я бы продал. Умения жить излагал нам науку знакомый настырный еврей, и я благодарно пожал ему руку дверями квартиры своей. Чтоб речь родную не забыть, на ней почти не говоря, интересуюсь я купить себе большого словаря. Высветив немыслимые дали (кажется, хватили даже лишку), две великих книги мы создали: Библию и чековую книжку. С еврейским тайным умыслом слияние заметно в каждом факте и событии, и слабое еврейское влияние пока только на Марсе и Юпитере. Среди болотных пузырей, надутых газами гниения, всегда находится еврей - венец болотного творения. Еврея тянет выше, выше, и кто не полный идиот, но из него портной не вышел, то он в ученые идет. Надеждой душу часто грея, стремлюсь я форму ей найти; когда нет денег у еврея, то греет мысль: они в пути. Еврей, зажгя субботнюю свечу, в мечтательную клонится дремоту, и все еврею в мире по плечу, поскольку ничего нельзя в субботу. Напрасно осуждается жестокий финансовый еврейский хваткий норов: евреи друг из друга давят соки похлеще, чем из прочих помидоров. В соплеменной тесноте все суются в суету, чтобы всунуть в суете всяческую хуету. Смотрю на волны эмиграции я озадаченно слегка: сальери к нам сюда стремятся активней моцартов пока. Когда-то всюду злаки зрели, славяне строили свой Рим, и древнерусские евреи писали летописи им. Когда Россия дело зла забрала в собственные руки, то мысль евреев уползла в диван культуры и науки. Плюет на ухмылки, наветы и сплетни и пляшет душа под баян, и нет ничего для еврея заветней идеи единства славян. Не терся я у власти на виду и фунты не менял я на пиастры, а прятался в бумажном я саду, где вырастил цветы экклезиастры. Еврей - не худшее создание меж божьих творческих работ: он и загадка мироздания, и миф его, и анекдот.

7 (фрагмент)

Ни за какую в жизни мзду нельзя душе влезать в узду С Богом я общаюсь без нытья и не причиняя беспокойства: глупо на устройство бытия жаловаться автору устройства. Сегодня жить совсем не скучно: повсюду пакость, гнусь и скверна, все объясняется научно, и нам неважно, что неверно. Живу сызмальства и доныне я в убежденности спокойной, что в мире этом нет святыни, куска навоза не достойной. Вся история нам говорит, что Господь неустанно творит: каждый год появляется гнида неизвестного ранее вида. И думал я, пока дремал, что зря меня забота точит: мир так велик, а я так мал, и мир пускай живет как хочет. Ангел в рай обещал мне талон, если б разум я в мире нашел; я послал его на хуй, и он вмиг исчез - очевидно, пошел. Причудлив духа стебель сорный, поскольку если настоящий, то бесполезный, беспризорный, бесцельный, дикий и пропащий. С укором, Господь, не смотри, что пью и по бабам шатаюсь: я все-таки, черт побери, Тебя обмануть не пытаюсь. Из бездонного духовного колодца ангел дух душе вливает (каждой - ложка), и естественно, кому-то достается этот дух уже с тухлятиной немножко. Пустым горением охвачен, мелю я чушь со страстью пылкой; у Бога даже неудачи бывают с творческою жилкой. На свете столько разных вероятностей, внезапных, как бандит из-за угла, что счастье - это сумма неприятностей, от коих нас судьба уберегла. Душа моя, признаться если честно, черствеет очень быстро и легко, а черствому продукту, как известно, до плесени уже недалеко. у душ (поскольку божьи твари) есть духа внешние улики: у душ есть морды, рожи, хари, и лица есть, а реже - лики. Во мне то булькает кипение, то прямо в порох брызжет искра; пошли мне. Господи, терпение, но только очень, очень быстро. Мало что для меня несомненно в этой жизни хмельной и галдящей, только вера моя неизменна, но религии нет подходящей. Мольбами воздух оглашая, мы столько их издали вместе, что к Богу очередь большая из только стонов лет на двести. Душа моя безоблачно чиста, и крест согласен дальше я нести, но отдых от несения креста стараюсь я со вкусом провести. Надо пить и много и немного, надо и за кровные и даром, ибо очень ясно, что у Бога нам не пить амброзию с нектаром. Чтоб нам в аду больней гореть, вдобавок бесы-истязатели заставят нас кино смотреть, на что мы жизни наши тратили. Знать не зная спешки верхоглядства, чужд скоропалительным суждениям, Бог на наше суетное блядство смотрит с терпеливым снисхождением. Я праведностью, Господи, пылаю, я скоро тапки ангела обую, а ближнего жену хотя желаю, однако же заметь, что не любую. Твердо знал он, что нет никого за прозрачных небес колпаком, но вчера Бог окликнул его и негромко назвал мудаком. Увы, в обитель белых крыл мы зря с надеждой пялим лица: Бог, видя, что Он сотворил, ничуть не хочет нам явиться. Мольба слетела с губ сама и помоги, пока не поздно: не дай, Господь, сойти с ума и отнестись к Тебе серьезно. Давай, Господь, поделим благодать: Ты веешь в небесах, я на ногах - давай я буду бедным помогать, а Ты пока заботься о деньгах. Творец забыл - и я виню Его за этот грех - внести в судьбы моей меню финансовый успех. Пылал я страстью пламенной, встревал в междоусобие, сидел в темнице каменной - пошли, Господь, пособие! Я уже привык, что мир таков, тут любил недаром весь мой срок я свободу, смех и чудаков - лучшего Творец создать не мог. В духовной жизни я такого наповидался по пути, что в реках духа мирового быть должен запах не ахти. Длавно пора устроить заповедники, а также резервации и гетто, где праведных учений проповедники друг друга обольют ручьями света. Ханжа, святоша, лицемер - сидят под райскими дверями, имея вместо носа хер с двумя сопливыми ноздрями. Идея, когда образуется, должна через риск первопутка пройти испытание улицей - как песня, как девка, как шутка. Я так привык уже к перу, что после смерти - верю в чудо - Творец позволит мне игру словосмесительного блуда. Работа наша и безделье, игра в борьбу добра со злом, застолье наше и постелье - одним повязаны узлом. Много нашел я в осушенных чашах, бережно гущу храня: кроме здоровья и близостей наших, все остальное - херня. Спасибо Творцу, что такая дана мне возможность дышать, спасибо, что в силах пока я запреты Его нарушать. К Богу явлюсь я без ужаса, ибо не крал и не лгал, я только цепи супружества бабам нести помогал. Свое оглядев бытие скоротечное, я понял, что скоро угасну, что сеял разумное, доброе, вечное я даже в себе понапрасну. Как одинокая перчатка, живу, покуда век идет, я в божьем тексте - опечатка, и скоро Он меня найдет.

8 (фрагмент)

На свете ничего нет постоянней превратностей, потерь и расставаний Уходит засидевшаяся гостья, а я держу пальто ей и киваю; у старости простые удовольствия, теперь я дам хотя бы одеваю. В толпе замшелых старичков уже по жизни я хромаю, еще я вижу без очков, но в них я лучше понимаю. Что в зеркале? Колтун волос, узоры тягот и томлений, две щелки глаз и вислый нос с чертами многих ущемлений. Вот я получил еще одну весть, насколько время неотступно, хоть увидеть эту седину только для подруг моих доступно. Мне гомон, гогот и галдеж - уже докучное соседство, поскольку это молодежь или впадающие в детство. А в кино когда ебутся - хоть и понарошке, - на душе моей скребутся мартовские кошки. Поездил я по разным странам, печаль моя, как мир, стара: какой подлец везде над краном повесил зеркало с утра? Я в фольклоре нашел вранье: нам пословицы нагло врут, будто годы берут свое... Это наше они берут! Увы, но облик мой и вид при всей игре воображения уже не воодушевит девицу пылкого сложения. Уже куда пойти - большой вопрос, порядок наводить могу часами, с годами я привычками оброс, как бабушка - курчавыми усами. Мои слабеющие руки с тоской в суставах ревматических теперь расстегивают брюки без даже мыслей романтических. Даже в час, когда меркнут глаза перед тем, как укроемся глиной, лебединая песня козла остается такой же козлиной. Вокруг лысеющих седин пространство жизни стало уже, а если лучше мы едим, то перевариваем - хуже. Зачем вам, мадам, так сурово страдать на диете ученой? Не будет худая корова смотреться газелью точеной. Но кто осудит старика, если спеша на сцену в зал, я вместо шейного платка чулок соседки повязал? Не любят грустных и седых одни лишь дуры и бездарности, а мы ведь лучше молодых - у нас есть чувство благодарности. Еще наш закатный азарт не погас, еще мы не сдались годам, и глупо, что женщины смотрят на нас разумней, чем хочется нам. Дряхлеет мой дружеский круг, любовных не слышится арий, а пышный розарий подруг - уже не цветник, а гербарий. Ничто уже не стоит наших слез, уже нас держит ангел на аркане, а близости сердец апофеоз - две челюсти всю ночь в одном стакане. Нас маразм не обращает в идиотов, а в склерозе много радости для духа: каждый вечер - куча новых анекдотов, каждой ночью - незнакомая старуха. Когда нас повезут на катафалке, незримые слезинки оботрут ромашки, хризантемы и фиалки и грустно свой продолжат нежный труд. Весь век я был занят заботой о плоти, а дух только что запоздало проснулся, и я ощущаю себя на излете - как пуля, которой Господь промахнулся.

Оглавление

Первый иерусалимский дневник

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Второй иерусалимский дневник

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

Третий иерусалимский дневник (фрагмент)

  1 (фрагмент)

  2 (фрагмент)

  3 (фрагмент)

  4 (фрагмент)

  5 (фрагмент)

  6 (фрагмент)

  7 (фрагмент)

  8 (фрагмент)

Реклама на сайте