«Стихи»

В июле 1934 года, в перерыве одного из заседаний съезда советских писателей, спускаясь в нижнее фойе, я заметил в центре небольшой группы писателей оживленно разговаривающего товарища. Он сразу заинтересовал меня.

В группе, видимо, шел острый и увлеченный спор. Говорящий в чем-то горячо убеждал собеседников, подкрепляя слова жестами. Несмотря на энергичность жестикуляции, она была мягкой и пластичной. Руки оратора двигались с ритмичной плавностью, как руки восточной танцовщицы.

Он показался мне очень молодым, почти юношей. Был строен, хорошо сложен. Красивая, в черных завитках волос голова была вскинута вверх, и в глубоких глазах горел такой романтический огонек, что я, не колеблясь, заключил, что незнакомец должен быть поэтом. Когда я проходил мимо группы вплотную, он повернулся ко мне боком. Тонкие и правильные черты его вызвали в памяти что-то очень знакомое, не однажды виденное. Сразу я не мог уяснить себе, на кого же он так похож, но, когда я прошел мимо него вторично, сходство стало бесспорным и явным.

Ну, конечно! Этот профиль я неоднократно видел в изданиях сочинений Байрона.

Только черты Байрона крупнее, тяжелей, мужественнее, а в лице незнакомца выражение энергии и порывистости характера сочеталось с задумчивой мягкостью, почти женственностью.

В те годы я жил в Ленинграде. В Москве бывал редко, наездами и большинство московских писателей знал по именам, не встречаясь с ними вплотную. И на съезде многих увидел впервые.

Поэтому я спросил у подошедшего В. И. Лебедева-Кумача:

— Василий Иванович, кто этот юноша?

— Ну, юноша он весьма относительный, — засмеялся Кумач, — почти в наших летах. Зато поэт безусловный и настоящий… Это Перец Маркиш!

Впоследствии я не раз встречал Маркиша в разной обстановке. И в дни мира, и в тяжкой страде войны. С годами он утратил молодую легкость и окрыленность, которые привлекли меня при первой встрече, но вдохновенный блеск его глаз, его романтическая одержимость не исчезли. Горячим, пламенным, вдохновенным он оставался до конца.