«Я не люблю…»

Я не люблю… (fb2) - Я не люблю… 855K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Владимир Семенович Высоцкий

Владимир Высоцкий Я не люблю…

© В. С. Высоцкий, наследники, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Братские могилы

На братских могилах не ставят крестов, И вдовы на них не рыдают, — К ним кто-то приносит букеты цветов, И Вечный огонь зажигают. Здесь раньше вставала земля на дыбы, А нынче – гранитные плиты. Здесь нет ни одной персональной судьбы — Все судьбы в единую слиты. А в Вечном огне – видишь вспыхнувший танк, Горящие русские хаты, Горящий Смоленск и горящий рейхстаг, Горящее сердце солдата. У братских могил нет заплаканных вдов — Сюда ходят люди покрепче, На братских могилах не ставят крестов… Но разве от этого легче?! 1964

Татуировка

Не делили мы тебя и не ласкали, А что любили – так это позади, — Я ношу в душе твой светлый образ, Валя, А Леша выколол твой образ на груди. И в тот день, когда прощались на вокзале, Я тебя до гроба помнить обещал, — Я сказал: «Я не забуду в жизни Вали!» «А я – тем более!» – мне Леша отвечал. И теперь реши, кому из нас с ним хуже, И кому трудней – попробуй разбери: У него – твой профиль выколот снаружи, А у меня – душа исколота снутри. И когда мне так уж тошно, хоть на плаху, — Пусть слова мои тебя не оскорбят, — Я прошу, чтоб Леша расстегнул рубаху, И гляжу, гляжу часами на тебя. Но недавно мой товарищ, друг хороший, Он беду мою искусством поборол: Он скопировал тебя с груди у Леши И на грудь мою твой профиль наколол. Знаю я, своих друзей чернить неловко, Но ты мне ближе и роднее оттого, Что моя – верней, твоя – татуировка Много лучше и красивше, чем его! 1961

«Я был душой дурного общества…»

Я был душой дурного общества, И я могу сказать тебе: Мою фамилью-имя-отчество Прекрасно знали в КГБ. В меня влюблялася вся улица И весь Савеловский вокзал. Я знал, что мной интересуются, Но все равно пренебрегал. Свой человек я был у ско́карей, Свой человек – у щипачей, — И гражданин начальник Токарев Из-за меня не спал ночей. Ни разу в жизни я не мучился И не скучал без крупных дел, — Но кто-то там однажды скурвился, ссучился — Шепнул, навел – и я сгорел. Начальник вел себя не въедливо, Но на допросы вызывал, — А я всегда ему приветливо И очень скромно отвечал: «Не брал я на душу покойников И не испытывал судьбу, — И я, начальник, спал спокойненько И весь ваш МУР видал в гробу!» И дело не было отложено, И огласили приговор, — И дали все, что мне положено, Плюс пять мне сделал прокурор. Мой адвокат хотел по совести За мой такой веселый нрав, — А прокурор просил всей строгости — И был, по-моему, не прав. С тех пор заглохло мое творчество, Я стал скучающий субъект, — Зачем мне быть душою общества, Когда души в нем вовсе нет! 1961

Ленинградская блокада

Я вырос в Ленинградскую блокаду, Но я тогда не пил и не гулял. Я видел, как горят огнем Бадаевские склады, В очередях за хлебушком стоял. Граждане смелые, а что ж тогда вы делали, Когда наш город счет не вел смертям? Ели хлеб с икоркою, — а я считал махоркою Окурок с-под платформы черт-те с чем напополам. От стужи даже птицы не летали, И вору было нечего украсть. Родителей моих в ту зиму ангелы прибрали, А я боялся – только б не упасть! Было здесь до́ фига голодных и дистрофиков — Все голодали, даже прокурор, — А вы в эвакуации читали информации И слушали по радио «От Совинформбюро». Блокада затянулась, даже слишком, Но наш народ врагов своих разбил, — И можно жить как у Христа за пазухой, под мышкой, Но только вот мешает бригадмил. Я скажу вам ласково, граждане с повязками, В душу ко мне лапою не лезь! Про жизню вашу личную и непатриотичную Знают уже органы и ВЦСПС!

Серебряные струны

У меня гитара есть – расступитесь, стены! Век свободы не видать из-за злой фортуны! Перережьте горло мне, перережьте вены — Только не порвите серебряные струны! Я зароюсь в землю, сгину в одночасье — Кто бы заступился за мой возраст юный! Влезли ко мне в душу, рвут ее на части — Только б не порвали серебряные струны! Но гитару унесли, с нею – и свободу, — Упирался я, кричал: «Сволочи, паскуды! Вы втопчите меня в грязь, бросьте меня в воду — Только не порвите серебряные струны!» Что же это, братцы! Не видать мне, что ли, Ни денечков светлых, ни ночей безлунных?! Загубили душу мне, отобрали волю, — А теперь порвали серебряные струны… 1962

Тот, кто раньше с нею был

В тот вечер я не пил, не пел — Я на нее вовсю глядел, Как смотрят дети, как смотрят дети. Но тот, кто раньше с нею был, Сказал мне, чтоб я уходил, Сказал мне, чтоб я уходил, Что мне не светит. И тот, кто раньше с нею был, — Он мне грубил, он мне грозил. А я все помню – я был не пьяный. Когда ж я уходить решил, Она сказала: «Не спеши!» Она сказала: «Не спеши, Ведь слишком рано!» Но тот, кто раньше с нею был, Меня, как видно, не забыл, — И как-то в осень, и как-то в осень — Иду с дружком, гляжу – стоят, — Они стояли молча в ряд, Они стояли молча в ряд — Их было восемь. Со мною – нож, решил я: что ж, Меня так просто не возьмешь, — Держитесь, гады! Держитесь, гады! К чему задаром пропадать, Ударил первым я тогда, Ударил первым я тогда — Так было надо. Но тот, кто раньше с нею был, — Он эту кашу заварил Вполне серьезно, вполне серьезно. Мне кто-то на́ плечи повис, — Валюха крикнул: «Берегись!» Валюха крикнул: «Берегись!» — Но было поздно. За восемь бед – один ответ. В тюрьме есть тоже лазарет, — Я там валялся, я там валялся. Врач резал вдоль и поперек, Он мне сказал: «Держись, браток!» Он мне сказал: «Держись, браток!» — И я держался. Разлука мигом пронеслась, Она меня не дождалась, Но я прощаю, ее – прощаю. Ее, как водится, простил, Того ж, кто раньше с нею был, Того, кто раньше с нею был, — Не извиняю. Ее, конечно, я простил, Того ж, кто раньше с нею был, Того, кто раньше с нею был, — Я повстречаю! 1962

Лежит камень в степи

Артуру Макарову

Лежит камень в степи, А под него вода течет, А на камне написано слово: «Кто направо пойдет — Ничего не найдет, А кто прямо пойдет — Никуда не придет, Кто налево пойдет — Ничего не поймет И ни за грош пропадет». Перед камнем стоят Без коней и без мечей И решают: идти или не надо. Был один из них зол — Он направо пошел, В одиночку пошел, — Ничего не нашел — Ни деревни, ни сел, — И обратно пришел. Прямо нету пути — Никуда не прийти, Но один не поверил в заклятья И, подобравши подол, Напрямую пошел, — Сколько он ни бродил — Никуда не добрел, — Он вернулся и пил, Он обратно пришел. Ну а третий – был дурак, Ничего не знал и так, И пошел без опаски налево. Долго ль, коротко ль шагал И совсем не страдал, Пил, гулял и отдыхал, Ничего не понимал, — Ничего не понимал, Так всю жизнь и прошагал — И не сгинул, и не пропал. <1962>

Большой Каретный

Левону Кочаряну

Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном. Где твои семнадцать бед? На Большом Каретном. Где твой черный пистолет? На Большом Каретном. А где тебя сегодня нет? На Большом Каретном. Помнишь ли, товарищ, этот дом? Нет, не забываешь ты о нем. Я скажу, что тот полжизни потерял, Кто в Большом Каретном не бывал. Еще бы, ведь Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном. Где твои семнадцать бед? На Большом Каретном. Где твой черный пистолет? На Большом Каретном. А где тебя сегодня нет? На Большом Каретном. Переименован он теперь, Стало все по новой там, верь не верь. И все же, где б ты ни был, где ты ни бредешь, Нет-нет да по Каретному пройдешь. Еще бы, ведь Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном. Где твои семнадцать бед? На Большом Каретном. Где твой черный пистолет? На Большом Каретном. А где тебя сегодня нет? На Большом Каретном. 1962

«Эй, шофер, вези – Бутырский хутор…»

– Эй, шофер, вези – Бутырский хутор, Где тюрьма, – да поскорее мчи! – Ты, товарищ, опоздал, ты на два года перепутал — Разбирают уж тюрьму на кирпичи. – Очень жаль, а я сегодня спозаранку По родным решил проехаться местам… Ну да ладно, что ж, шофер, тогда вези меня в «Таганку», — Погляжу, ведь я бывал и там. – Разломали старую «Таганку» — Подчистую, всю, ко всем чертям! – Что ж, шофер, давай назад, крути-верти свою баранку, — Так ни с чем поедем по домам. Или нет, шофер, давай закурим, Или лучше – выпьем поскорей! Пьем за то, чтоб не осталось по России больше тюрем, Чтоб не стало по России лагерей! <1963>

«За меня невеста отрыдает честно…»

За меня невеста отрыдает честно, За меня ребята отдадут долги, За меня другие отпоют все песни, И, быть может, выпьют за меня враги. Не дают мне больше интересных книжек, И моя гитара – без струны. И нельзя мне выше, и нельзя мне ниже, И нельзя мне солнца, и нельзя луны. Мне нельзя на волю – не имею права, — Можно лишь – от двери до стены. Мне нельзя налево, мне нельзя направо — Можно только неба кусок, можно только сны. Сны – про то, как выйду, как замок мой снимут, Как мою гитару отдадут, Кто меня там встретит, как меня обнимут И какие песни мне споют. 1963

Про Сережку Фомина

Я рос как вся дворовая шпана — Мы пили водку, пели песни ночью, — И не любили мы Сережку Фомина За то, что он всегда сосредоточен. Сидим раз у Сережки Фомина — Мы у него справляли наши встречи, — И вот о том, что началась война, Сказал нам Молотов в своей известной речи. В военкомате мне сказали: «Старина, Тебе броню дает родной завод «Компрессор»!» Я отказался, – а Сережку Фомина Спасал от армии отец его, профессор. Кровь лью я за тебя, моя страна, И все же мое сердце негодует: Кровь лью я за Сережку Фомина — А он сидит и в ус себе не дует! Теперь небось он ходит по кинам — Там хроника про нас перед сеансом, — Сюда б сейчас Сережку Фомина — Чтоб побыл он на фронте на германском! …Но наконец закончилась война — С плеч сбросили мы словно тонны груза, — Встречаю я Сережку Фомина — А он Герой Советского Союза… 1964

Штрафные батальоны

Всего лишь час дают на артобстрел — Всего лишь час пехоте передышки, Всего лишь час до самых главных дел: Кому – до ордена, ну а кому – до «вышки». За этот час не пишем ни строки — Молись богам войны артиллеристам! Ведь мы ж не просто так – мы штрафники, — Нам не писать: «… считайте коммунистом». Перед атакой – водку, – вот мура! Свое отпили мы еще в гражданку, Поэтому мы не кричим «ура» — Со смертью мы играемся в молчанку. У штрафников один закон, один конец: Коли, руби фашистского бродягу, И если не поймаешь в грудь свинец — Медаль на грудь поймаешь за отвагу. Ты бей штыком, а лучше – бей рукой: Оно надежней, да оно и тише, — И ежели останешься живой — Гуляй, рванина, от рубля и выше! Считает враг: морально мы слабы, — За ним и лес, и города сожжены. Вы лучше лес рубите на гробы — В прорыв идут штрафные батальоны! Вот шесть ноль-ноль – и вот сейчас обстрел, — Ну, бог войны, давай без передышки! Всего лишь час до самых главных дел: Кому – до ордена, а большинству – до «вышки». 1964

Письмо рабочих тамбовского завода китайским руководителям

В Пекине очень мрачная погода, У нас в Тамбове на заводе перекур, — Мы пишем вам с тамбовского завода, Любители опасных авантюр! Тем, что вы договор не подписали, Вы причинили всем народам боль И, извращая факты, доказали, Что вам дороже генерал де Голль. Нам каждый день насущный мил и дорог, — Но если даже вспомнить старину, То это ж вы изобретали порох И строили Китайскую стену. Мы понимаем – вас совсем не мало, Чтоб триста миллионов погубить, — Но мы уверены, что сам товарищ Мао, Ей-богу, очень-очень хочет жить. Когда вы рис водою запивали — Мы проявляли интернационализм, — Небось когда вы русский хлеб жевали, Не говорили про оппортунизм! Боитесь вы, что – реваншисты в Бонне, Что – Вашингтон грозится перегнать, — Но сам Хрущев сказал еще в ООНе, Что мы покажем кузькину им мать! Вам не нужны ни бомбы, ни снаряды — Не раздувайте вы войны пожар, — Мы нанесем им, если будет надо, Ответный термоядерный удар. А если зуд – без дела не страдайте, — У вас еще достаточно делов: Давите мух, рождаемость снижайте, Уничтожайте ваших воробьев! И не интересуйтесь нашим бытом — Мы сами знаем, где у нас чего. Так наш ЦК писал в письме открытом, Мы одобряем линию его! <1964>

Антисемиты

Зачем мне считаться шпаной и бандитом — Не лучше ль податься мне в антисемиты: На их стороне хоть и нету законов, — Поддержка и энтузиазм миллионов. Решил я – и значит, кому-то быть битым. Но надо ж узнать, кто такие семиты, — А вдруг это очень приличные люди, А вдруг из-за них мне чего-нибудь будет! Но друг и учитель – алкаш в бакалее — Сказал, что семиты – простые евреи. Да это ж такое везение, братцы, — Теперь я спокоен – чего мне бояться! Я долго крепился, ведь благоговейно Всегда относился к Альберту Эйнштейну. Народ мне простит, но спрошу я невольно: Куда отнести мне Абрама Линкольна? Средь них – пострадавший от Сталина Каплер, Средь них – уважаемый мной Чарли Чаплин, Мой друг Рабинович и жертвы фашизма, И даже основоположник марксизма. Но тот же алкаш мне сказал после дельца, Что пьют они кровь христианских младенцев; И как-то в пивной мне ребята сказали, Что очень давно они Бога распяли! Им кровушки надо – они по запарке Замучили, гады, слона в зоопарке! Украли, я знаю, они у народа Весь хлеб урожая минувшего года! По Курской, Казанской железной дороге Построили дачи – живут там как боги… На все я готов – на разбой и насилье, — И бью я жидов – и спасаю Россию! 1964

Песня про Уголовный кодекс

Нам ни к чему сюжеты и интриги: Про все мы знаем, про все, чего ни дашь. Я, например, на свете лучшей книгой Считаю Кодекс уголовный наш. И если мне неймется и не спится Или с похмелья нет на мне лица — Открою Кодекс на любой странице, И не могу – читаю до конца. Я не давал товарищам советы, Но знаю я – разбой у них в чести, — Вот только что я прочитал про это: Не ниже трех, не свыше десяти. Вы вдумайтесь в простые эти строки, — Что нам романы всех времен и стран! — В них есть бараки, длинные как сроки, Скандалы, драки, карты и обман… Сто лет бы мне не видеть этих строчек! — За каждой вижу чью-нибудь судьбу, — И радуюсь, когда статья – не очень: Ведь все же повезет кому-нибудь! И сердце бьется раненою птицей, Когда начну свою статью читать, И кровь в висках так ломится-стучится, — Как мусора́, когда приходят брать. 1964

Наводчица

– Сегодня я с большой охотою Распоряжусь своей субботою, И если Нинка не капризная, Распоряжусь своею жизнью я! – Постой, чудак, она ж – наводчица, — Зачем? – Да так, уж очень хочется! – Постой, чудак, у нас – компания, — Пойдем в кабак – зальем желание! – Сегодня вы меня не пачкайте, Сегодня пьянка мне – до лампочки: Сегодня Нинка соглашается — Сегодня жисть моя решается! – Ну и дела же с этой Нинкою! Она жила со всей Ордынкою, — И с нею спать ну кто захочет сам!.. – А мне плевать – мне очень хочется! Сказала: любит, – все, заметано! – Отвечу рупь за сто, что врет она! Она ж того – ко всем ведь просится… – А мне чего – мне очень хочется! – Она ж хрипит, она же грязная, И глаз подбит, и ноги разные, Всегда одета как уборщица… – Плевать на это – очень хочется! Все говорят, что – не красавица, — А мне такие больше нравятся. Ну что ж такого, что – наводчица, — А мне еще сильнее хочется! 1964

Все ушли на фронт

Все срока уже закончены, А у лагерных ворот, Что крест-накрест заколочены, — Надпись: «Все ушли на фронт». За грехи за наши нас простят, Ведь у нас такой народ: Если Родина в опасности — Значит, всем идти на фронт. Там год – за три, если бог хранит, — Как и в лагере зачет. Нынче мы на равных с вохрами — Нынче всем идти на фронт. У начальника Березкина — Ох и гонор, ох и понт! — И душа – крест-накрест досками, — Но и он пошел на фронт. Лучше было – сразу в тыл его: Только с нами был он смел, — Высшей мерой наградил его Трибунал за самострел. Ну а мы – все оправдали мы, — Наградили нас потом: Кто живые, тех – медалями, А кто мертвые – крестом. И другие заключенные Пусть читают у ворот Нашу память застекленную — Надпись: «Все ушли на фронт»… 1964

Песня о звездах

Мне этот бой не забыть нипочем — Смертью пропитан воздух, — А с небосклона бесшумным дождем Падали звезды. Снова упала – и я загадал: Выйти живым из боя, — Так свою жизнь я поспешно связал С глупой звездою. Я уж решил: миновала беда И удалось отвертеться, — С неба свалилась шальная звезда — Прямо под сердце. Нам говорили: «Нужна высота!» И «Не жалеть патроны!»… Вон покатилась вторая звезда — Вам на погоны. Звезд этих в небе – как рыбы в прудах, — Хватит на всех с лихвою. Если б не насмерть, ходил бы тогда Тоже – Героем. Я бы Звезду эту сыну отдал, Просто – на память… В небе висит, пропадает звезда — Некуда падать. 1964

«Нам вчера прислали…»

Нам вчера прислали Из рук вон плохую весть: Нам вчера сказали, Что Алеха вышел весь. Как же так! Он Наде Говорил, что – пофартит, Что сыграет свадьбу — На неделю загудит… Не видать девахе Этот свадебный гудеж, Потому что – в драке Налетел на чей-то нож, Потому что – плохо, Хоть не в первый раз уже Получал Алеха Дырки новые в душе. Для того ль он душу, Как рубаху, залатал, Чтоб его убила В пьяной драке сволота! Если б все в порядке — Мы б на свадьбу нынче шли, — Но с ножом в лопатке Поутру его нашли. Что ж, поубивается Девчонка, поревет, Что ж, посомневается — И слезы оботрет, — А потом без вздоха Отопрет любому дверь… Ничего, Алеха, — Все равно тебе теперь! Мы его схороним очень скромно — Что рыдать! Некому о нем и похоронную Послать, Потому – никто не знает, Где у Лехи дом, — Вот такая смерть шальная Всех нас ждет потом. Что ж, поубивается Девчонка, поревет, Чуть посомневается — И слезы оботрет, — А потом без вздоха Отопрет любому дверь, — Бог простит, а Леха… Все равно ему теперь… 1964

Бал-маскарад

Сегодня в нашей комплексной бригаде Прошел слушок о бале-маскараде, — Раздали маски кроликов, Слонов и алкоголиков, Назначили все это – в зоосаде. «Зачем идти при полном при параде — Скажи мне, моя радость, христа ради?» Она мне: «Одевайся!» — Мол, я тебя стесняюся, Не то, мол, как всегда, пойдешь ты сзади. «Я платье, – говорит, – взяла у Нади — Я буду нынче как Марина Влади И проведу, хоть тресну я, Часы свои воскресные Хоть с пьяной твоей мордой, но в наряде!» …Зачем же я себя утюжил, гладил? — Меня поймали тут же, в зоосаде, — Ведь массовик наш Колька Дал мне маску алкоголика — И на троих зазвали меня дяди. Я снова очутился в зоосаде: Глядь – две жены, – ну две Марины Влади! — Одетые животными, С двумя же бегемотами, — Я тоже озверел – и стал в засаде. Наутро дали премию в бригаде, Сказав мне, что на бале-маскараде Я будто бы не только Сыграл им алкоголика, А был у бегемотов я в ограде. 1963

Ребята, напишите мне письмо

Мой первый срок я выдержать не смог, — Мне год добавят, может быть – четыре… Ребята, напишите мне письмо: Как там дела в свободном вашем мире? Что вы там пьете? Мы почти не пьем. Здесь – только снег при солнечной погоде… Ребята, напишите обо всем, А то здесь ничего не происходит! Мне очень-очень не хватает вас — Хочу увидеть милые мне рожи! Как там Надюха, с кем она сейчас? Одна? – тогда пускай напишет тоже. Страшней, быть может, – только Страшный суд! Письмо мне будет уцелевшей нитью, — Его, быть может, мне не отдадут, Но все равно, ребята, напишите!.. 1964

Песня о нейтральной полосе

На границе с Турцией или с Пакистаном — Полоса нейтральная; а справа, где кусты, — Наши пограничники с нашим капитаном, А на левой стороне – ихние посты. А на нейтральной полосе – цветы Необычайной красоты! Капитанова невеста жить решила вместе — Прикатила, говорит: «Милый!..» – то да се. Надо ж хоть букет цветов подарить невесте: Что за свадьба без цветов! – пьянка да и все. А на нейтральной полосе – цветы Необычайной красоты! К ихнему начальнику, точно по повестке, Тоже баба прикатила – налетела блажь, — Тоже «Милый» говорит, только по-турецки, Будет свадьба, говорит, свадьба – и шабаш! А на нейтральной полосе – цветы Необычайной красоты! Наши пограничники – храбрые ребята, — Трое вызвались идти, а с ними капитан, — Разве ж знать они могли про то, что азиаты Порешили в ту же ночь вдарить по цветам! Ведь на нейтральной полосе – цветы Необычайной красоты! Пьян от запаха цветов капитан мертвецки, Ну и ихний капитан тоже в доску пьян, — Повалился он в цветы, охнув по-турецки, И, по-русски крикнув «…мать!», рухнул капитан. А на нейтральной полосе – цветы Необычайной красоты! Спит капитан – и ему снится, Что открыли границу, как ворота в Кремле, — Ему и на фиг не нужна была чужая заграница — Он пройтиться хотел по ничейной земле. Почему же нельзя? Ведь земля-то – ничья, Ведь она – нейтральная!.. А на нейтральной полосе – цветы Необычайной красоты! 1965

«Сыт я по горло, до подбородка…»

Игорю Кохановскому

Сыт я по горло, до подбородка — Даже от песен стал уставать. Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не могли запеленговать! Друг подавал мне водку в стакане, Друг говорил, что это пройдет, Друг познакомил с Веркой по пьяни: Верка поможет, а водка спасет. Не помогли ни Верка, ни водка: С водки – похмелье, а с Верки – что взять! Лечь бы на дно, как подводная лодка, — И позывных не передавать!.. Сыт я по горло, сыт я по глотку. Ох, надоело петь и играть! Лечь бы на дно, как подводная лодка, Чтоб не могли запеленговать! 1965

«Мой друг уедет в Магадан…»

Игорю Кохановскому

Мой друг уедет в Магадан — Снимите шляпу, снимите шляпу! Уедет сам, уедет сам — Не по этапу, не по этапу. Не то чтоб другу не везло, Не чтоб кому-нибудь назло, Не для молвы: что, мол, чудак, — А просто так. Быть может, кто-то скажет: «Зря! Как так решиться – всего лишиться! Ведь там – сплошные лагеря, А в них – убийцы, а в них – убийцы…» Ответит он: «Не верь молве — Их там не больше, чем в Москве!» Потом уложит чемодан И – в Магадан! Не то чтоб мне – не по годам, — Я б прыгнул ночью из электрички, Но я не еду в Магадан, Забыв привычки, закрыв кавычки. Я буду петь под струнный звон Про то, что будет видеть он, Про то, что в жизни не видал, — Про Магадан. Мой друг поедет сам собой — С него довольно, с него довольно, — Его не будет бить конвой — Он добровольно, он добровольно. А мне удел от Бога дан… А может, тоже – в Магадан? Уехать с другом заодно — И лечь на дно!.. 1965

«В холода, в холода…»

В холода, в холода От насиженных мест Нас другие зовут города, — Будь то Минск, будь то Брест, — В холода, в холода… Неспроста, неспроста От родных тополей Нас суровые манят места — Будто там веселей, — Неспроста, неспроста… Как нас дома ни грей — Не хватает всегда Новых встреч нам и новых друзей, — Будто с нами беда, Будто с ними теплей… Как бы ни было нам Хорошо иногда — Возвращаемся мы по домам. Где же наша звезда? Может – здесь, может – там… 1965

День рождения лейтенанта милиции в ресторане «Берлин»

Побудьте день вы в милицейской шкуре — Вам жизнь покажется наоборот. Давайте выпьем за тех, кто в МУРе, — За тех, кто в МУРе, никто не пьет. А за соседним столом – компания, А за соседним столом – веселие, — А она на меня – ноль внимания: Ей сосед ее шпарит Есенина. Побудьте день вы в милицейской шкуре — Вам жизнь покажется наоборот. Давайте выпьем за тех, кто в МУРе, — За тех, кто в МУРе, никто не пьет. Понимаю я, что в Тамаре – ум, Что у ей – диплом и стремления, — И я вылил водку в аквариум: Пейте, рыбы, за мой день рождения! Побудьте день вы в милицейской шкуре — Вам жизнь покажется наоборот. Давайте выпьем за тех, кто в МУРе, — За тех, кто в МУРе, никто не пьет. 1965

«Перед выездом в загранку…»

Перед выездом в загранку Заполняешь кучу бланков — Это еще не беда, Но в составе делегаций С вами ездит личность в штатском — Просто завсегда. А за месяц до вояжа Инструктаж проходишь даже — Как там проводить все дни: Чтоб поменьше безобразий, А потусторонних связей Чтобы – ни-ни-ни! …Личность в штатском – парень рыжий — Мне представился в Париже: «Будем с вами жить, я – Никодим. Вел нагрузки, жил в Бобруйске, Папа – русский, сам я – русский, Даже не судим». Исполнительный на редкость, Соблюдал свою секретность И во всем старался мне помочь: Он теперь по роду службы Дорожил моею дружбой Просто день и ночь. На экскурсию по Риму Я решил – без Никодиму: Он всю ночь писал – и вот уснул, — Но личность в штатском, оказалось, Раньше боксом увлекалась, Так что – не рискнул. Со мной он завтракал, обедал, Он везде – за мною следом, — Будто у него нет дел. Я однажды для порядку Заглянул в его тетрадку — Просто обалдел! Он писал – такая стерьва! — Что в Париже я на мэра С кулаками нападал, Что я к женщинам несдержан И влияниям подвержен Будто Запада… Значит, личность может даже Заподозрить в шпионаже!.. Вы прикиньте – что тогда? Это значит – не увижу Я ни Риму, ни Парижу Больше никогда!.. 1965

Песня о сентиментальном боксере

Удар, удар… Еще удар… Опять удар – и вот Борис Буткеев (Краснодар) Проводит апперкот. Вот он прижал меня в углу, Вот я едва ушел… Вот апперкот – я на полу, И мне нехорошо! И думал Буткеев, мне челюсть кроша: И жить хорошо, и жизнь хороша! При счете семь я все лежу — Рыдают землячки. Встаю, ныряю, ухожу — И мне идут очки. Неправда, будто бы к концу Я силы берегу, — Бить человека по лицу Я с детства не могу. Но думал Буткеев, мне ребра круша: И жить хорошо, и жизнь хороша! В трибунах свист, в трибунах вой: «Ату его, он трус!» Буткеев лезет в ближний бой — А я к канатам жмусь. Но он пролез – он сибиряк, Настырные они, — И я сказал ему: «Чудак! Устал ведь – отдохни!» Но он не услышал – он думал, дыша, Что жить хорошо и жизнь хороша! А он все бьет – здоровый, черт! — Я вижу – быть беде. Ведь бокс не драка – это спорт Отважных и т. д. Вот он ударил – раз, два, три — И… сам лишился сил, — Мне руку поднял рефери, Которой я не бил. Лежал он и думал, что жизнь хороша. Кому хороша, а кому – ни шиша! 1966

В далеком созвездии Тау Кита

В далеком созвездии Тау Кита Все стало для нас непонятно, — Сигнал посылаем: «Вы что это там?» — А нас посылают обратно. На Тау Ките Живут в тесноте — Живут, между прочим, по-разному — Товарищи наши по разуму. Вот, двигаясь по световому лучу Без помощи, но при посредстве, Я к Тау Кита этой самой лечу, Чтоб с ней разобраться на месте. На Тау Кита Чегой-то не так — Там таукитайская братия Свихнулась, – по нашим понятиям. Покамест я в анабиозе лежу, Те таукитяне буянят, — Все реже я с ними на связь выхожу: Уж очень они хулиганят. У таукитов В алфа́вите слов — Немного, и строй – буржуазный, И юмор у них – безобразный. Корабль посадил я как собственный зад, Слегка покривив отражатель. Я крикнул по-таукитянски: «Виват!» — Что значит по-нашему – «Здрасьте!». У таукитян Вся внешность – обман, — Тут с ними нельзя состязаться: То явятся, то растворятся… Мне таукитянин – как вам папуас, — Мне вкратце об них намекнули. Я крикнул: «Галактике стыдно за вас!» — В ответ они чем-то мигнули. На Тау Ките Условья не те: Тут нет атмосферы, тут душно, — Но таукитяне радушны. В запале я крикнул им: мать вашу, мол!.. Но кибернетический гид мой Настолько буквально меня перевел, Что мне за себя стало стыдно. Но таукиты — Такие скоты — Наверно, успели набраться: То явятся, то растворятся… «Вы, братья по полу, – кричу, – мужики! Ну что…» – тут мой голос сорвался. Я таукитянку схватил за грудки: «А ну, – говорю, – признавайся!..» Она мне: «Уйди!» — Мол, мы впереди — Не хочем с мужчинами знаться, — А будем теперь почковаться! Не помню, как поднял я свой звездолет, — Лечу в настроенье питейном: Земля ведь ушла лет на триста вперед По гнусной теорьи Эйнштейна! Что, если и там, Как на Тау Кита, Ужасно повысилось знанье, — Что, если и там – почкованье?! 1966

Про дикого вепря

В королевстве, где все тихо и складно, Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь, Появился дикий вепрь огромадный — То ли буйвол, то ли бык, то ли тур. Сам король страдал желудком и астмой, Только кашлем сильный страх наводил, — А тем временем зверюга ужасный Коих ел, а коих в лес волочил. И король тотчас издал три декрета: «Зверя надо одолеть наконец! Вот кто отчается на это, на это, Тот принцессу поведет под венец». А в отчаявшемся том государстве — Как войдешь, так прямо наискосок — В бесшабашной жил тоске и гусарстве Бывший лучший, но опальный стрелок. На полу лежали люди и шкуры, Пели песни, пили меды – и тут Протрубили во дворе трубадуры, Хвать стрелка – и во дворец волокут. И король ему прокашлял: «Не буду Я читать тебе морали, юнец, — Но если завтра победишь чуду-юду, То принцессу поведешь под венец». А стрелок: «Да это что за награда?! Мне бы – выкатить портвейну бадью!» Мол, принцессу мне и даром не надо, — Чуду-юду я и так победю! А король: «Возьмешь принцессу – и точка! А не то тебя раз-два – и в тюрьму! Ведь это все же королевская дочка!..» А стрелок: «Ну хоть убей – не возьму!» И пока король с им так препирался, Съел уже почти всех женщин и кур И возле самого дворца ошивался Этот самый то ли бык, то ли тур. Делать нечего – портвейн он отспорил, — Чуду-юду уложил – и убег… Вот так принцессу с королем опозорил Бывший лучший, но опальный стрелок. 1966

«Один музыкант объяснил мне пространно…»

Один музыкант объяснил мне пространно, Что будто гитара свой век отжила, — Заменят гитару электроорганы, Электророяль и электропила… Гитара опять Не хочет молчать — Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебряными струнами!.. Я слышал вчера – кто-то пел на бульваре: Был голос уверен, был голос красив. — Но кажется мне – надоело гитаре Звенеть под его залихватский мотив. И все же опять Не хочет молчать — Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебряными струнами!.. Электророяль мне, конечно, не пара — Другие появятся с песней другой, — Но кажется мне – не уйдем мы с гитарой В заслуженный и нежеланный покой. Гитара опять Не хочет молчать — Поет ночами лунными, Как в юность мою, Своими семью Серебряными струнами!.. 1966

«А люди все роптали и роптали…»

А люди все роптали и роптали, А люди справедливости хотят: «Мы в очереди первыми стояли, — А те, кто сзади нас, уже едят!» Им объяснили, чтобы не ругаться: «Мы просим вас, уйдите, дорогие! Те, кто едят, – ведь это иностранцы, А вы, прошу прощенья, кто такие?» Но люди все роптали и роптали, Но люди справедливости хотят: «Мы в очереди первыми стояли, — А те, кто сзади нас, уже едят!» Им снова объяснил администратор: «Я вас прошу, уйдите, дорогие! Те, кто едят, – ведь это ж делегаты, А вы, прошу прощенья, кто такие?» Но люди все роптали и роптали, Но люди справедливости хотят: «Мы в очереди первыми стояли, — А те, кто сзади нас, уже едят…» 1966

Песня о друге

Если друг оказался вдруг И не друг, и не враг, а так; Если сразу не разберешь, Плох он или хорош, — Парня в горы тяни — рискни! — Не бросай одного его: Пусть он в связке в одной с тобой Там поймешь, кто такой. Если парень в горах — не ах, Если сразу раскис — и вниз, Шаг ступил на ледник — и сник, Оступился – и в крик, — Значит, рядом с тобой — чужой, Ты его не брани — гони. Вверх таких не берут и тут Про таких не поют. Если ж он не скулил, не ныл, Пусть он хмур был и зол, но шел, А когда ты упал со скал, Он стонал, но держал; Если шел он с тобой как в бой, На вершине стоял – хмельной, — Значит, как на себя самого Положись на него! 1966

Здесь вам не равнина

Здесь вам не равнина, здесь климат иной — Идут лавины одна за одной, И здесь за камнепадом ревет камнепад, — И можно свернуть, обрыв обогнуть, — Но мы выбираем трудный путь, Опасный, как военная тропа. Кто здесь не бывал, кто не рисковал — Тот сам себя не испытал, Пусть даже внизу он звезды хватал с небес: Внизу не встретишь, как ни тянись, За всю свою счастливую жизнь Десятой доли таких красот и чудес. Нет алых роз и траурных лент, И не похож на монумент Тот камень, что покой тебе подарил, — Как Вечным огнем, сверкает днем Вершина изумрудным льдом — Которую ты так и не покорил. И пусть говорят, да, пусть говорят, Но – нет, никто не гибнет зря! Так лучше – чем от водки и от простуд. Другие придут, сменив уют На риск и непомерный труд, — Пройдут тобой не пройденный маршрут. Отвесные стены… А ну – не зевай! Ты здесь на везение не уповай — В горах не надежны ни камень, ни лед, ни скала, — Надеемся только на крепость рук, На руки друга и вбитый крюк — И молимся, чтобы страховка не подвела. Мы рубим ступени… Ни шагу назад! И от напряженья колени дрожат, И сердце готово к вершине бежать из груди. Весь мир на ладони – ты счастлив и нем И только немного завидуешь тем, Другим – у которых вершина еще впереди. 1966

Военная песня

Мерцал закат, как сталь клинка. Свою добычу смерть считала. Бой будет завтра, а пока Взвод зарывался в облака И уходил по перевалу. Отставить разговоры! Вперед и вверх, а там… Ведь это наши горы — Они помогут нам! А до войны – вот этот склон Немецкий парень брал с тобою, Он падал вниз, но был спасен, — А вот сейчас, быть может, он Свой автомат готовит к бою. Отставить разговоры! Вперед и вверх, а там… Ведь это наши горы — Они помогут нам! Ты снова здесь, ты собран весь — Ты ждешь заветного сигнала. И парень тот – он тоже здесь, Среди стрелков из «Эдельвейс», — Их надо сбросить с перевала! Отставить разговоры! Вперед и вверх, а там… Ведь это наши горы — Они помогут нам! Взвод лезет вверх, а у реки — Тот, с кем ходил ты раньше в паре. Мы ждем атаки до тоски, А вот альпийские стрелки Сегодня что-то не в ударе… Отставить разговоры! Вперед и вверх, а там… Ведь это наши горы — Они помогут нам! 1966

Скалолазка

Я спросил тебя: «Зачем идете в гору вы? — А ты к вершине шла, а ты рвалася в бой. — Ведь Эльбрус и с самолета видно здорово…» Рассмеялась ты – и взяла с собой. И с тех пор ты стала близкая и ласковая, Альпинистка моя, скалолазка моя, — Первый раз меня из трещины вытаскивая, Улыбалась ты, скалолазка моя! А потом за эти про́клятые трещины, Когда ужин твой я нахваливал, Получил я две короткие затрещины — Но не обиделся, а приговаривал: «Ох, какая же ты близкая и ласковая, Альпинистка моя, скалолазка моя!..» Каждый раз меня по трещинам выискивая, Ты бранила меня, альпинистка моя! А потом на каждом нашем восхождении — Ну почему ты ко мне недоверчивая?! — Страховала ты меня с наслаждением, Альпинистка моя гуттаперчевая! Ох, какая ж ты не близкая, не ласковая, Альпинистка моя, скалолазка моя! Каждый раз меня из пропасти вытаскивая, Ты ругала меня, скалолазка моя. За тобой тянулся из последней силы я — До тебя уже мне рукой подать, — Вот долезу и скажу: «Довольно, милая!» Тут сорвался вниз, но успел сказать: «Ох, какая же ты близкая и ласковая, Альпинистка моя скалоласковая!..» Мы теперь с тобою одной веревкой связаны — Стали оба мы скалолазами! 1966

Прощание с горами

В суету городов и в потоки машин Возвращаемся мы – просто некуда деться! И спускаемся вниз с покоренных вершин, Оставляя в горах свое сердце. Так оставьте ненужные споры — Я себе уже все доказал: Лучше гор могут быть только горы, На которых еще не бывал. Кто захочет в беде оставаться один, Кто захочет уйти, зову сердца не внемля?! Но спускаемся мы с покоренных вершин, — Что же делать – и боги спускались на землю. Так оставьте ненужные споры — Я себе уже все доказал: Лучше гор могут быть только горы, На которых еще не бывал. Сколько слов и надежд, сколько песен и тем Горы будят у нас – и зовут нас остаться! — Но спускаемся мы – кто на год, кто совсем, — Потому что всегда мы должны возвращаться. Так оставьте ненужные споры — Я себе уже все доказал: Лучше гор могут быть только горы, На которых никто не бывал! 1966

Она была в Париже

Л. Лужиной

Наверно, я погиб: глаза закрою – вижу. Наверно, я погиб: робею, а потом — Куда мне до нее – она была в Париже, И я вчера узнал – не только в нем одном! Какие песни пел я ей про Север дальний! — Я думал: вот чуть-чуть – и будем мы на «ты», — Но я напрасно пел о полосе нейтральной — Ей глубоко плевать, какие там цветы. Я спел тогда еще – я думал, это ближе — «Про счетчик», «Про того, кто раньше с нею был»… Но что́ ей до меня – она была в Париже, — Ей сам Марсель Марсо чевой-то говорил! Я бросил свой завод – хоть, в общем, был не вправе, — Засел за словари на совесть и на страх… Но что́ ей от того – она уже в Варшаве, — Мы снова говорим на разных языках… Приедет – я скажу по-польски: «Про́шу, пани, Прими таким как есть, не буду больше петь…» Но что́ ей до меня – она уже в Иране, — Я понял: мне за ней, конечно, не успеть! Она сегодня здесь, а завтра будет в Осле, — Да, я попал впросак, да, я попал в беду!.. Кто раньше с нею был, и тот, кто будет после, — Пусть пробуют они – я лучше пережду! 1966

«Возле города Пекина…»

Возле города Пекина Ходят-бродят хунвэйбины, И старинные картины Ищут-рыщут хунвэйбины, — И не то чтоб хунвэйбины Любят статуи, картины: Вместо статуй будут урны «Революции культурной». И ведь, главное, знаю отлично я, Как они произносятся, — Но чтой-то весьма неприличное На язык ко мне просится: Хун-вэй-бины… Вот придумал им забаву Ихний вождь товарищ Мао: Не ходите, дети, в школу — Приходите бить крамолу! И не то чтоб эти детки Были вовсе – малолетки, — Изрубили эти детки Очень многих на котлетки! И ведь, главное, знаю отлично я, Как они произносятся, — Но чтой-то весьма неприличное На язык ко мне просится: Хун-вэй-бины… Вот немного посидели, А теперь похулиганим — Что-то тихо в самом деле, — Думал Мао с Ляо Бянем. — Чем еще уконтрапупишь Мировую атмосферу: Мы покажем крупный кукиш СэШэА и эСэСэРу! И ведь, главное, знаю отлично я, Как они произносятся, — Но чтой-то весьма неприличное На язык ко мне просится: Хун-вэй-бины… 1966

Песня о новом времени

Как призывный набат, прозвучали в ночи тяжело шаги, — Значит, скоро и нам – уходить и прощаться без слов. По нехоженым тропам протопали лошади, лошади, Неизвестно к какому концу унося седоков. Наше время иное, лихое, но счастье, как встарь, ищи! И в погоню летим мы за ним, убегающим, вслед. Только вот в этой скачке теряем мы лучших товарищей, На скаку не заметив, что рядом – товарищей нет. И еще будем долго огни принимать за пожары мы, Будет долго зловещим казаться нам скрип сапогов, О войне будут детские игры с названьями старыми, И людей будем долго делить на своих и врагов. А когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется, И когда наши кони устанут под нами скакать, И когда наши девушки сменят шинели на платьица, — Не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять!.. <1966 или 1967>

«Корабли постоят – и ложатся на курс…»

Корабли постоят – и ложатся на курс, Но они возвращаются сквозь непогоды… Не пройдет и полгода – и я появлюсь, — Чтобы снова уйти, чтобы снова уйти на полгода. Возвращаются все, кроме лучших друзей, Кроме самых любимых и преданных женщин. Возвращаются все – кроме тех, кто нужней. Я не верю судьбе, я не верю судьбе, а себе – еще меньше. Но мне хочется верить, что это не так, Что сжигать корабли скоро выйдет из моды. Я, конечно, вернусь – весь в друзьях и в делах, — Я, конечно, спою – не пройдет и полгода. Я, конечно, вернусь – весь в друзьях и в мечтах, — Я, конечно, спою – не пройдет и полгода. <1967>

Случай в ресторане

В ресторане по стенкам висят тут и там — «Три медведя», «Заколотый витязь»… За столом одиноко сидит капитан. «Разрешите?» – спросил я. «Садитесь! …Закури!» – «Извините, «Казбек» не курю…» «Ладно, выпей, – давай-ка посуду!.. Да пока принесут… Пей, кому говорю! Будь здоров!» – «Обязательно буду!» «Ну так что же, – сказал, захмелев, капитан, — Водку пьешь ты красиво, однако. А видал ты вблизи пулемет или танк? А ходил ли ты, скажем, в атаку? В сорок третьем под Курском я был старшиной, — За моею спиной – такое… Много всякого, брат, за моею спиной, Чтоб жилось тебе, парень, спокойно!» Он ругался и пил, он спросил про отца, И кричал он, уставясь на блюдо: «Я полжизни отдал за тебя, подлеца, — А ты жизнь прожигаешь, иуда! А винтовку тебе, а послать тебя в бой?! А ты водку тут хлещешь со мною!..» Я сидел как в окопе под Курской дугой — Там, где был капитан старшиною. Он все больше хмелел, я – за ним по пятам, — Только в самом конце разговора Я обидел его – я сказал: «Капитан, Никогда ты не будешь майором!..» 1967

Пародия на плохой детектив

Опасаясь контрразведки, избегая жизни светской, Под английским псевдонимом «мистер Джон Ланкастер Пек», Вечно в кожаных перчатках — чтоб не делать отпечатков, — Жил в гостинице «Советской» несоветский человек. Джон Ланкастер в одиночку, преимущественно ночью, Щелкал носом – в ем был спрятан инфракрасный объектив, — А потом в нормальном свете представало в черном цвете То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив. Клуб на улице Нагорной — стал общественной уборной, Наш родной Центральный рынок – стал похож на грязный склад, Искаженный микропленкой, ГУМ – стал маленькой избенкой, И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ. Но работать без подручных — может, грустно, а может, скучно, — Враг подумал – враг был дока, — написал фиктивный чек, И где-то в дебрях ресторана гражданина Епифана Сбил с пути и с панталыку несоветский человек. Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным, Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел. В общем так: подручный Джона был находкой для шпиона, — Так случиться может с каждым — если пьян и мягкотел! «Вот и первое заданье: в три пятнадцать возле бани — Может, раньше, а может, позже — остановится такси, — Надо сесть, связать шофера, разыграть простого вора, — А потом про этот случай раструбят по «Би-би-си». И еще. Побрейтесь свеже, и на выставке в Манеже К вам приблизится мужчина с чемоданом — скажет он: «Не хотите ли черешни?» Вы ответите: «Конечно», — Он вам даст батон с взрывчаткой — принесете мне батон. А за это, друг мой пьяный, — говорил он Епифану, — Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин!» …Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он, Был – чекист, майор разведки и прекрасный семьянин. Да, до этих штучек мастер этот самый Джон Ланкастер!.. Но жестоко просчитался пресловутый мистер Пек — Обезврежен он, и даже он пострижен и посажен, — А в гостинице «Советской» поселился мирный грек. 1967

Профессионалы

Профессионалам — зарплата навалом, — Плевать, что на лед они зубы плюют. Им платят деньжищи — огромные тыщи, — И даже за проигрыш, и за ничью. Игрок хитер – пусть берет на корпус, Бьет в зуб ногой и – ни в зуб ногой, — А сам в итоге калечит ноги — И вместо клюшки идет с клюкой. Профессионалам, отчаянным малым. Игра – лотерея, – кому повезет. Играют с партнером — как бык с матадором, — Хоть, кажется, принято – наоборот. Как будто мертвый лежит партнер твой, — И ладно, черт с ним – пускай лежит. Не оплошай, бык, — бог хочет шайбы, Бог на трибуне – он не простит! Профессионалам судья криминалом Ни бокс не считает, ни злой мордобой, — И с ними лет двадцать кто мог потягаться — Как школьнику драться с отборной шпаной?! Но вот недавно их козырь главный — Уже не козырь, а так – пустяк, — И их оружьем теперь не хуже Их бьют, к тому же – на скоростях. Профессионалы в своем Монреале Пускай разбивают друг другу носы, — Но их представитель (хотите – спросите!) Недавно заклеен был в две полосы. Сперва распластан, а после – пластырь. А ихний пастор – ну как назло! — Он перед боем знал, что слабо́ им, — Молились строем – не помогло. Профессионалам по всяким каналам — То много, то мало – на банковский счет, — А наши ребята за ту же зарплату Уже пятикратно уходят вперед! Пусть в высшей лиге плетут интриги, И пусть канадским зовут хоккей — За нами слово, — до встречи снова! А футболисты – до лучших дней. 1967

Песня о вещем Олеге

Как ныне сбирается вещий Олег Щита прибивать на ворота, Как вдруг подбегает к нему человек — И ну шепелявить чего-то. «Эх, князь, – говорит ни с того ни с сего, — Ведь примешь ты смерть от коня своего!» Но только собрался идти он на вы — Отмщать неразумным хазарам, Как вдруг прибежали седые волхвы, К тому же разя перегаром, — И говорят ни с того ни с сего, Что примет он смерть от коня своего. «Да кто вы такие, откуда взялись?! — Дружина взялась за нагайки. — Напился, старик, – так пойди похмелись, И неча рассказывать байки И говорить ни с того ни с сего, Что примет он смерть от коня своего!» Ну, в общем, они не сносили голов, — Шутить не могите с князьями! — И долго дружина топтала волхвов Своими гнедыми конями: Ишь, говорят ни с того ни с сего, Что примет он смерть от коня своего! А вещий Олег свою линию гнул, Да так, что никто и не пикнул, — Он только однажды волхвов вспомянул, И то – саркастически хмыкнул: Ну надо ж болтать ни с того ни с сего, Что примет он смерть от коня своего! «А вот он, мой конь – на века опочил, — Один только череп остался!..» — Олег преспокойно стопу возложил — И тут же на месте скончался: Злая гадюка кусила его — И принял он смерть от коня своего. …Каждый волхвов покарать норовит, — А нет бы – послушаться, правда? Олег бы послушал – еще один щит Прибил бы к вратам Цареграда. Волхвы-то сказали с того и с сего, Что примет он смерть от коня своего! 1967

Два письма

1

Здравствуй, Коля, милый мой, друг мой ненаглядный! Во первы́х строках письма шлю тебе привет. Вот вернешься ты, боюсь, занятой, нарядный — Не заглянешь и домой, – сразу в сельсовет. Как уехал ты – я в крик, – бабы прибежали: «Ой, разлуки, – говорят, – ей не перенесть». Так скучала за тобой, что меня держали, — Хоть причина не скучать очень даже есть. Тута Пашка приходил – кум твой окаянный, — Еле-еле не далась – даже щас дрожу. Он три дня уж, почитай, ходит злой и пьяный — Перед тем как приставать, пьет для куражу. Ты, болтают, получил премию большую; Будто Борька, наш бугай, – первый чемпион… К злыдню этому быку я тебя ревную И люблю тебя сильней, нежели чем он. Ты приснился мне во сне – пьяный, злой, угрюмый, — Если думаешь чего – так не мучь себя: С агрономом я прошлась, – только ты не думай — Говорили мы весь час только про тебя. Я-то ладно, а вот ты – страшно за тебя-то: Тут недавно приезжал очень важный чин, — Так в столице, говорит, всякие развраты, Да и женщин, говорит, больше, чем мужчин. Ты уж, Коля, там не пей – потерпи до дому, — Дома можешь хоть чего: можешь – хоть в запой! Мне не надо никого – даже агроному, — Хоть культурный человек – не сравню с тобой. Наш амбар в дожди течет – прохудился, верно, — Без тебя невмоготу – кто создаст уют?! Хоть какой, но приезжай – жду тебя безмерно! Если можешь, напиши – что там продают. 1967

2

Не пиши мне про любовь – не поверю я: Мне вот тут уже дела твои прошлые. Слушай лучше: тут – с лавсаном материя, — Если хочешь, я куплю – вещь хорошая. Водки я пока не пил – ну ни стопочки! Экономлю и не ем даже супу я, — Потому что я куплю тебе кофточку, Потому что я люблю тебя, глупая. Был в балете, – мужики девок лапают. Девки – все как на подбор – в белых тапочках. Вот пишу, а слезы душат и капают: Не давай себя хватать, моя лапочка! Наш бугай – один из первых на выставке. А сперва кричали – будто бракованный, — Но очухались – и вот дали приз таки: Весь в медалях он лежит, запакованный. Председателю скажи, пусть избу мою Кроют нынче же, и пусть травку выкосют, — А не то я телок крыть – не подумаю: Рекордсмена портить мне – на-кось, выкуси! Пусть починют наш амбар – ведь не гнить зерну! Будет Пашка приставать – с им как с предателем! С агрономом не гуляй, – ноги выдерну, — Можешь раза два пройтись с председателем. До свидания, я – в ГУМ, за покупками: Это – вроде наш лабаз, но – со стеклами… Ты мне можешь надоесть с полушубками, В сером платьице с узорами блеклыми. …Тут стоит культурный парк по-над речкою, В ем гуляю – и плюю только в урны я. Но ты, конечно, не поймешь – там, за печкою, — Потому – ты темнота некультурная. 1966

Ой, где был я вчера

Ой, где был я вчера – не найду, хоть убей! Только помню, что стены – с обоями, Помню – Клавка была, и подруга при ей, Целовался на кухне с обоими. А наутро я встал — Мне давай сообщать, Что хозяйку ругал, Всех хотел застращать, Будто голым скакал, Будто песни орал, А отец, говорил, У меня – генерал! А потом рвал рубаху и бил себя в грудь, Говорил, будто все меня продали, И гостям, говорят, не давал продыхнуть — Донимал их своими аккордами. А потом кончил пить — Потому что устал, — Начал о́б пол крушить Благородный хрусталь, Лил на стены вино, А кофейный сервиз, Растворивши окно, Взял да выбросил вниз. И никто мне не мог даже слова сказать. Но потом потихоньку оправились, — Навалились гурьбой, стали руки вязать, И в конце уже – все позабавились. Кто – плевал мне в лицо, А кто – водку лил в рот, А какой-то танцор Бил ногами в живот… Молодая вдова, Верность слову храня, — Ведь живем однова — Пожалела меня. И бледнел я на кухне разбитым лицом, Делал вид, что пошел на попятную. «Развяжите, – кричал, – да и дело с концом!» Развязали, – но вилки попрятали. Тут вообще началось — Не опишешь в словах, — И откуда взялось Столько силы в руках! — Я как раненый зверь Напоследок чудил: Выбил окна и дверь И балкон уронил. Ой, где был я вчера – не найду днем с огнем! Только помню, что стены – с обоями, — И осталось лицо – и побои на нем, — Ну куда теперь выйти с побоями! …Если правда оно — Ну хотя бы на треть, — Остается одно: Только лечь помереть! Хорошо, что вдова Все смогла пережить, Пожалела меня — И взяла к себе жить. 1967

Аисты

Небо этого дня — ясное, Но теперь в нем – броня лязгает. А по нашей земле — гул стоит, И деревья в смоле — грустно им. Дым и пепел встают как кресты, Гнезд по крышам не вьют аисты. Колос – в цвет янтаря, — успеем ли? Нет! Выходит, мы зря сеяли. Что ж там, цветом в янтарь, светится? Это в поле пожар мечется. Разбрелись все от бед в стороны… Певчих птиц больше нет — во́роны! И деревья в пыли к осени. Те, что песни могли, — бросили. И любовь не для нас, — верно ведь, Что нужнее сейчас ненависть? Дым и пепел встают как кресты, Гнезд по крышам не вьют аисты. Лес шумит, как всегда, кронами, А земля и вода — стонами. Но нельзя без чудес — аукает Довоенными лес звуками. Побрели все от бед на восток, Певчих птиц больше нет, нет аистов. Воздух звуки хранит разные, Но теперь в нем – гремит, лязгает. Даже цокот копыт — топотом, Если кто закричит — шепотом. Побрели все от бед на восток, — И над крышами нет аистов… 1967

Спасите наши души

Уходим под воду В нейтральной воде. Мы можем по году Плевать на погоду, — А если накроют — Локаторы взвоют О нашей беде. Спасите наши души! Мы бредим от удушья. Спасите наши души! Спешите к нам! Услышьте нас на суше — Наш SOS все глуше, глуше, — И ужас режет души Напополам… И рвутся аорты, Но наверх – не сметь! Там слева по борту, Там справа по борту, Там прямо по ходу — Мешает проходу Рогатая смерть! Спасите наши души! Мы бредим от удушья. Спасите наши души! Спешите к нам! Услышьте нас на суше — Наш SOS все глуше, глуше, — И ужас режет души Напополам… Но здесь мы – на воле, — Ведь это наш мир! Свихнулись мы, что ли, — Всплывать в минном поле! «А ну, без истерик! Мы врежемся в берег», — Сказал командир. Спасите наши души! Мы бредим от удушья. Спасите наши души! Спешите к нам! Услышьте нас на суше — Наш SOS все глуше, глуше, — И ужас режет души Напополам… Всплывем на рассвете — Приказ есть приказ! Погибнуть во цвете — Уж лучше при свете! Наш путь не отмечен… Нам нечем… Нам нечем! Но помните нас! Спасите наши души! Мы бредим от удушья. Спасите наши души! Спешите к нам! Услышьте нас на суше — Наш SOS все глуше, глуше, — И ужас режет души Напополам… Вот вышли наверх мы. Но выхода нет! Вот – полный на верфи! Натянуты нервы. Конец всем печалям, Концам и началам — Мы рвемся к причалам Заместо торпед! Спасите наши души! Мы бредим от удушья. Спасите наши души! Спешите к нам! Услышьте нас на суше — Наш SOS все глуше, глуше, — И ужас режет души Напополам… Спасите наши души! Спасите наши души… 1967

Дом хрустальный

Если я богат, как царь морской, Крикни только мне: «Лови блесну!» — Мир подводный и надводный свой, Не задумываясь, выплесну! Дом хрустальный на горе – для нее, Сам, как пес бы, так и рос – в цепи. Родники мои серебряные, Золотые мои россыпи! Если беден я, как пес – один, И в дому моем – шаром кати, — Ведь поможешь ты мне, Господи, Не позволишь жизнь скомкати! Дом хрустальный на горе – для нее, Сам, как пес бы, так и рос – в цепи. Родники мои серебряные, Золотые мои россыпи! Не сравнил бы я любую с тобой — Хоть казни меня, расстреливай. Посмотри, как я любуюсь тобой, — Как мадонной Рафаэлевой! Дом хрустальный на горе – для нее, Сам, как пес бы, так и рос – в цепи. Родники мои серебряные, Золотые мои россыпи! 1967

Дайте собакам мяса

Дайте собакам мяса — Может, они подерутся. Дайте похмельным кваса — Авось они перебьются. Чтоб не жиреть воронам, Ставьте побольше пугал. Чтобы любить, влюбленным Дайте укромный угол. В землю бросайте зерна — Может, появятся всходы. Ладно, я буду покорным — Дайте же мне свободу! Псам мясные ошметки Дали – а псы не подрались. Дали пьяницам водки — А они отказались. Люди ворон пугают — А воронье не боится. Пары соединяют — А им бы разъединиться. Лили на землю воду — Нету колосьев, – чудо! Мне вчера дали свободу — Что я с ней делать буду?! 1967

«На стол колоду, господа…»

«На стол колоду, господа, — Крапленая колода! Он подменил ее». – «Когда?» «Барон, вы пили воду… Валет наколот, так и есть! Барон, ваш долг погашен! Вы проходимец, ваша честь, — И я к услугам вашим! Что? Я не слышу ваш апарт… О нет, так не годится!» …А в это время Бонапарт Переходил границу. «Закончить не смогли вы кон — Верните бриллианты! А вы, барон, и вы, виконт, Пожалте в секунданты! Ответьте, если я не прав, — Но наперед все лживо! Итак, оружье ваше, граф?! За вами выбор – живо! Вы не получите инфаркт, Вам не попасть в больницу!» …А в это время Бонапарт Переходил границу. «Да полно, назначаю сам: На шпагах, пистолетах… Хотя сподручней было б вам — На дамских амулетах. Кинжал… – ах, если б вы смогли!.. — Я дрался им в походах! Но вы б, конечно, предпочли — На шулерских колодах! Вам скоро будет не до карт — Вам предстоит сразиться!» …А в это время Бонапарт Переходил границу. «Не поднимайте, ничего, — Я встану сам, сумею! Я снова вызову его, Пусть даже протрезвею. Барон, молчать! Виконт, не хнычь! Плевать, что тьма народу! Пусть он расскажет, старый хрыч, Чем он крапил колоду! Когда откроет тайну карт — Дуэль не состоится!» …А в это время Бонапарт Переходил границу. «А коль откажется сказать — Клянусь своей главою: Графиню можете считать Сегодня же вдовою. И хоть я шуток не терплю, Но я могу взбеситься, — Тогда я графу прострелю, Экскьюз ми, ягодицу!» Стоял июль, а может – март… Летели с юга птицы… А в это время Бонапарт Переходил границу. «…Ах, граф, прошу меня простить — Я вел себя бестактно, — Я в долг хотел у вас просить, Но не решился как-то. Хотел просить наедине — Мне на́ людях неловко — И вот пришлось затеять мне Дебош и потасовку. О да, я выпил целый штоф — И сразу вышел червой… Дурак?! Вот как! Что ж, я готов! Итак, ваш выстрел первый…» Стоял весенний месяц март, Летели с юга птицы… А в это время Бонапарт Переходил границу. 1968

«Сколько чудес за туманами кроется…»

Сколько чудес за туманами кроется — Ни подойти, ни увидеть, ни взять, — Дважды пытались, но Бог любит троицу — Глупо опять поворачивать вспять. Выучи намертво, не забывай И повторяй как заклинанье: «Не потеряй веру в тумане, Да и себя не потеряй!» Было когда-то – тревожили беды нас, — Многих туман укрывал от врагов. Нынче, туман, не нужна твоя преданность — Хватит тайгу запирать на засов! Выучи намертво, не забывай И повторяй как заклинанье: «Не потеряй веру в тумане, Да и себя не потеряй!» Тайной покрыто, молчанием сколото — Заколдовала природа-шаман. Черное золото, белое золото Сторож седой охраняет – туман. Только ты выучи, не забывай И повторяй как заклинанье: «Не потеряй веру в тумане, Да и себя не потеряй!» Что же выходит – и пробовать нечего, Перед туманом ничто человек? Но от тепла, от тепла человечьего Даже туман поднимается вверх! Выучи, вызубри, не забывай И повторяй как заклинанье: «Не потеряй веру в тумане, Да и себя не потеряй!» 1968

Я уехал в Магадан

Ты думаешь, что мне – не по годам, Я очень редко раскрываю душу, — Я расскажу тебе про Магадан — Слушай! Как я видел Нагайскую бухту да тракты, — Улетел я туда не с бухты — барахты. Однажды я уехал в Магадан — Я от себя бежал как от чахотки. Я сразу там напился вдрабадан Водки! Но я видел Нагайскую бухту да тракты, — Улетел я туда не с бухты — барахты. За мной летели слухи по следам, Опережая самолет и вьюгу, — Я все-таки уехал в Магадан К другу! И я видел Нагайскую бухту да тракты, — Улетел я туда не с бухты — барахты. Я повода врагам своим не дал — Не взрезал вены, не порвал аорту, — Я взял да как уехал в Магадан, К черту! Я увидел Нагайскую бухту да тракты, — Улетел я туда не с бухты — барахты. Я, правда, здесь оставил много дам, — Писали мне: «Все ваши дамы биты!» — Ну что ж – а я уехал в Магадан, — Квиты! И я видел Нагайскую бухту да тракты, — Улетел я туда не с бухты — барахты. Когда подходит дело к холодам, — Пусть это далеко, да и накладно, — Могу уехать к другу в Магадан — Ладно! Ты не видел Нагайскую бухту — дурак ты! Улетел я туда не с бухты — барахты. 1968

«Красивых любят чаще и прилежней…»

Красивых любят чаще и прилежней, Веселых любят меньше, но быстрей, — И молчаливых любят, только реже, Зато уж если любят, то сильней. Не кричи нежных слов, не кричи, До поры подержи их в неволе, — Пусть кричат пароходы в ночи, Ну а ты промолчи, промолчи, — Поспешишь – и ищи ветра в поле. Она читает грустные романы, — Ну пусть сравнит, и ты доверься ей, — Ведь появились черные тюльпаны — Чтобы казались белые белей. Не кричи нежных слов, не кричи, До поры подержи их в неволе, — Пусть поэты кричат и грачи, Ну а ты помолчи, промолчи, — Поспешишь – и ищи ветра в поле. Слова бегут, им тесно – ну и что же! — Ты никогда не бойся опоздать. Их много – слов, но все же если можешь — Скажи, когда не можешь не сказать. Но не кричи этих слов, не кричи, До поры подержи их в неволе, — Пусть кричат пароходы в ночи… Замолчи, промолчи, помолчи, — Поспешишь – и ищи ветра в поле. 1968

«Вот и разошлись пути-дороги вдруг…»

В. Абрамову

Вот и разошлись пути-дороги вдруг: Один – на север, другой – на запад, Грустно мне, когда уходит друг Внезапно, внезапно. Ушел, – невелика потеря Для многих людей. Не знаю, как другие, а я верю, Верю в друзей. Наступило время неудач, Следы и души заносит вьюга, Все из рук вон плохо – плачь не плачь, Нет друга, нет друга. Ушел, – невелика потеря Для многих людей. Не знаю, как другие, а я верю, Верю в друзей. А когда вернется друг назад И скажет: «Ссора была ошибкой», Бросим на минувшее мы взгляд С улыбкой, с улыбкой. Ушло, – невелика потеря Для многих людей… Не знаю, как другие, а я верю, Верю в друзей. 1968

Две песни об одном воздушном бое

1. Песня летчика

Их восемь – нас двое, – расклад перед боем Не наш, но мы будем играть! Сережа, держись! Нам не светит с тобою, Но козыри надо равнять. Я этот небесный квадрат не покину — Мне цифры сейчас не важны: Сегодня мой друг защищает мне спину, А значит – и шансы равны. Мне в хвост вышел «мессер», но вот задымил он, Надсадно завыли винты, — Им даже не надо крестов на могилы — Сойдут и на крыльях кресты! Я – «Первый», я – «Первый», – они под тобою! Я вышел им наперерез! Сбей пламя, уйди в облака – я прикрою! В бою не бывает чудес. Сергей, ты горишь! Уповай, человече, Теперь на надежность строп! Нет, поздно – и мне вышел «мессер» навстречу, — Прощай, я приму его в лоб!.. Я знаю – другие сведут с ними счеты, — Но, по облакам скользя, Взлетят наши души, как два самолета, — Ведь им друг без друга нельзя. Архангел нам скажет: «В раю будет туго!» Но только ворота – щелк, — Мы Бога попросим: «Впишите нас с другом В какой-нибудь ангельский полк!» И я попрошу Бога, Духа и Сына, — Чтоб выполнил волю мою: Пусть вечно мой друг защищает мне спину, Как в этом последнем бою! Мы крылья и стрелы попросим у Бога, — Ведь нужен им ангел-ас, — А если у них истребителей много — Пусть пишут в хранители нас! Хранить – это дело почетное тоже, — Удачу нести на крыле Таким, как при жизни мы были с Сережей И в воздухе и на земле.

2. Песня самолета-истребителя

Ю. Любимову

Я – «Як», истребитель, – мотор мой звенит, Небо – моя обитель, — А тот, который во мне сидит, Считает, что – он истребитель. В этом бою мною «юнкерс» сбит — Я сделал с ним, что хотел, — А тот, который во мне сидит, Изрядно мне надоел! Я в прошлом бою навылет прошит, Меня механик заштопал, — А тот, который во мне сидит, Опять заставляет – в штопор! Из бомбардировщика бомба несет Смерть аэродрому, — А кажется – стабилизатор поет: «Мир вашему дому!» Вот сзади заходит ко мне «мессершмитт», — Уйду – я устал от ран!.. Но тот, который во мне сидит, Я вижу, решил – на таран! Что делает он?! Вот сейчас будет взрыв!.. Но мне не гореть на песке, — Запреты и скорости все перекрыв, Я выхожу из пике! Я – главный, а сзади… Ну чтоб я сгорел! — Где же он, мой ведомый? Вот он задымился, кивнул – и запел: «Мир вашему дому!» И тот, который в моем черепке, Остался один – и влип, — Меня в заблужденье он ввел – и в пике Прямо из мертвой петли. Он рвет на себя – и нагрузки вдвойне, — Эх, тоже мне – летчик-ас!.. Но снова приходится слушаться мне, — И это – в последний раз! Я больше не буду покорным – клянусь! — Уж лучше лежать на земле… Ну что ж он не слышит, как бесится пульс: Бензин – моя кровь – на нуле! Терпенью машины бывает предел, И время его истекло, — И тот, который во мне сидел, Вдруг ткнулся лицом в стекло. Убит! Наконец-то лечу налегке, Последние силы жгу… Но что это, что?! Я – в глубоком пике, — И выйти никак не могу! Досадно, что сам я не много успел, — Но пусть повезет другому! Выходит, и я напоследок спел: «Мир вашему дому!» 1968

«Давно смолкли залпы орудий…»

Давно смолкли залпы орудий, Над нами лишь солнечный свет, — На чем проверяются люди, Если войны уже нет? Приходится слышать нередко Сейчас, как тогда: «Ты бы пошел с ним в разведку? Нет или да?» Не ухнет уже бронебойный, Не быть похоронной под дверь, И кажется – все так спокойно, Негде раскрыться теперь… Но все-таки слышим нередко Сейчас, как тогда: «Ты бы пошел с ним в разведку? Нет или да?» Покой только снится, я знаю, — Готовься, держись и дерись! — Есть мирная передовая — Беда, и опасность, и риск. Поэтому слышим нередко Сейчас, как тогда: «Ты бы пошел с ним в разведку? Нет или да?» В полях обезврежены мины, Но мы не на поле цветов, — Вы поиски, звезды, глубины Не сбрасывайте со счетов. Поэтому слышим нередко, Если приходит беда: «Ты бы пошел с ним в разведку? Нет или да?» 1968

Еще не вечер

К четырехлетию Таганки, Ю. Любимову

Четыре года рыскал в море наш корсар, — В боях и штормах не поблекло наше знамя, Мы научились штопать паруса И затыкать пробоины телами. За нами гонится эскадра по пятам, — На море штиль – и не избегнуть встречи! Но нам сказал спокойно капитан: «Еще не вечер, еще не вечер!» Вот развернулся боком флагманский фрегат, — И левый борт окрасился дымами, — Ответный залп – на глаз и наугад — Вдали пожар и смерть! Удача с нами! Из худших выбирались передряг, Но с ветром худо, и в трюме течи, — А капитан нам шлет привычный знак: Еще не вечер, еще не вечер! На нас глядят в бинокли, в трубы сотни глаз — И видят нас от дыма злых и серых, — Но никогда им не увидеть нас Прикованными к веслам на галерах! Неравный бой – корабль кренится наш, — Спасите наши души человечьи! Но крикнул капитан: «На абордаж! Еще не вечер, еще не вечер!» Кто хочет жить, кто весел, кто не тля, — Готовьте ваши руки к рукопашной! А крысы – пусть уходят с корабля, — Они мешают схватке бесшабашной. И крысы думали: а чем не шутит черт, — И тупо прыгали, спасаясь от картечи. А мы с фрегатом становились к борту борт, — Еще не вечер, еще не вечер! Лицо в лицо, ножи в ножи, глаза в глаза, — Чтоб не достаться спрутам или крабам — Кто с кольтом, кто с кинжалом, кто в слезах, — Мы покидали тонущий корабль. Но нет, им не послать его на дно — Поможет океан, взвалив на плечи, — Ведь океан-то с нами заодно. И прав был капитан: еще не вечер! 1968

Песенка ни про что, или Что случилось в Африке

Одна семейная хроника

В желтой жаркой Африке, В центральной ее части, Как-то вдруг вне графика Случилося несчастье, — Слон сказал, не разобрав: «Видно, быть потопу!..» В общем, так: один Жираф Влюбился в Антилопу! Поднялся́ галдеж и лай, — Только старый Попугай Громко крикнул из ветвей: «Жираф большой – ему видней!» «Что же что рога у ней, — Кричал Жираф любовно, — Нынче в нашей фауне Равны все пороговно! Если вся моя родня Будет ей не рада — Не пеняйте на меня, — Я уйду из стада!» Поднялся́ галдеж и лай, — Только старый Попугай Громко крикнул из ветвей: «Жираф большой – ему видней!» Папе Антилопьему Зачем такого сына: Все равно – что в лоб ему, Что по́ лбу – все едино! И Жирафов зять брюзжит: «Видали остолопа?!» И ушли к Бизонам жить С Жирафом Антилопа. Поднялся́ галдеж и лай, — Только старый Попугай Громко крикнул из ветвей: «Жираф большой – ему видней!» В желтой жаркой Африке Не видать идиллий — Льют Жираф с Жирафихой Слезы крокодильи, — Только горю не помочь — Нет теперь закона: У Жирафов вышла дочь Замуж – за Бизона! …Пусть Жираф был не прав, — Но виновен не Жираф, А тот, кто крикнул из ветвей: «Жираф большой – ему видней!» 1968

Банька по-белому

Протопи ты мне баньку, хозяюшка, Раскалю я себя, распалю, На полоке, у самого краюшка, Я сомненья в себе истреблю. Разомлею я до неприличности, Ковш холодной – и все позади, — И наколка времен культа личности Засинеет на левой груди. Протопи ты мне баньку по-белому, — Я от белого свету отвык, — Угорю я – и мне, угорелому, Пар горячий развяжет язык. Сколько веры и лесу повалено, Сколь изведано горя и трасс! А на левой груди – профиль Сталина, А на правой – Маринка анфас. Эх, за веру мою беззаветную Сколько лет отдыхал я в раю! Променял я на жизнь беспросветную Несусветную глупость мою. Протопи ты мне баньку по-белому, — Я от белого свету отвык, — Угорю я – и мне, угорелому, Пар горячий развяжет язык. Вспоминаю, как утречком раненько Брату крикнуть успел: «Пособи!» — И меня два красивых охранника Повезли из Сибири в Сибирь. А потом на карьере ли, в топи ли, Наглотавшись слезы и сырца, Ближе к сердцу кололи мы профили, Чтоб он слышал, как рвутся сердца. Не топи ты мне баньку по-белому, — Я от белого свету отвык, — Угорю я – и мне, угорелому, Пар горячий развяжет язык. Ох, знобит от рассказа дотошного! Пар мне мысли прогнал от ума. Из тумана холодного прошлого Окунаюсь в горячий туман. Застучали мне мысли под темечком: Получилось – я зря им клеймен, — И хлещу я березовым веничком По наследию мрачных времен. Протопи ты мне баньку по-белому, — Чтоб я к белому свету привык, — Угорю я – и мне, угорелому, Ковш холодной развяжет язык. Протопи!..     Не топи!..         Протопи!.. 1968

Песня о двух красивых автомобилях

Без запретов и следов, Об асфальт сжигая шины, Из кошмара городов Рвутся за́ город машины, — И громоздкие, как танки, «Форды», «линкольны», «селены», Элегантные «мустанги», «Мерседесы», «ситроены». Будто знают – игра стоит свеч, — Это будет как кровная месть городам! Поскорей – только б свечи не сжечь, Карбюратор… и что у них есть еще там… И не видно полотна — Лимузины, лимузины… Среди них – как два пятна — Две красивые машины, — Будто связанные тросом (А где тонко, там и рвется). Аксельраторам, подсосам Больше дела не найдется. Будто знают – игра стоит свеч, — Только б вырваться – выплатят все по счетам! Ну а может, он скажет ей речь На клаксоне… и что у них есть еще там… Это скопище машин На тебя таит обиду, — Светло-серый лимузин, Не теряй ее из виду! Впереди, гляди, разъезд, — Больше риска, больше веры! Опоздаешь!.. Так и есть — Ты промедлил, светло-серый! Они знали – игра стоит свеч, — А теперь – что ж сигналить рекламным щитам?! Ну а может, гора ему с плеч, — Иль с капота… и что у них есть еще там… Нет, развилка – как беда: Стрелки врозь – и вот не здесь ты! Неужели никогда Не сближают нас разъезды? Этот – сходится, один! — И, врубив седьмую скорость, Светло-серый лимузин Позабыл нажать на тормоз… Что ж, съезжаться – пустые мечты? Или это есть кровная месть городам?.. Покатились колеса, мосты, — И сердца… или что у них есть еще там… 1968

«То ли – в и́збу и запеть…»

Марине

То ли – в и́збу и запеть, Просто так, с морозу, То ли взять да помереть От туберкулезу, То ли выстонать без слов, А может – под гитару?.. Лучше – в сани рысаков И уехать к «Яру»! Вот напасть! – то не всласть, То не в масть карту класть, — То ли счастие украсть, То ли просто упасть В грязь… Навсегда в никуда — Вечное стремленье. То ли – с неба вода, То ль – разлив весенний… Может, эта песня – без конца, А может – без идеи… А я строю печку в изразцах Или просто сею. Сколько лет счастья нет, Впереди – все красный свет… Недопетый куплет, Недодаренный букет… Бред! На́ зло всем – насовсем Со звездою в лапах, Без реклам, без эмблем, В пимах косолапых… Не догнал бы кто-нибудь, Не почуял запах, — Отдохнуть бы, продыхнуть Со звездою в лапах! Без нее, вне ее — Ничего не мое, Невеселое житье, — И былье – и то ее… Е-мое! 1968

«Мне каждый вечер зажигают свечи…»

Мне каждый вечер зажигают свечи, И образ твой окуривает дым, — И не хочу я знать, что время лечит, Что все проходит вместе с ним. Я больше не избавлюсь от покоя: Ведь все, что было на душе на год вперед, Не ведая, она взяла с собою — Сначала в порт, а после – в самолет. Мне каждый вечер зажигают свечи, И образ твой окуривает дым, — И не хочу я знать, что время лечит, Что все проходит вместе с ним. В душе моей – пустынная пустыня, — Ну что стоите над пустой моей душой! Обрывки песен там и паутина, — А остальное все она взяла с собой. Теперь мне вечер зажигает свечи, И образ твой окуривает дым, — И не хочу я знать, что время лечит, Что все проходит вместе с ним. В душе моей – все цели без дороги, — Поройтесь в ней – и вы найдете лишь Две полуфразы, полудиалоги, — А остальное – Франция, Париж… И пусть мне вечер зажигает свечи, И образ твой окуривает дым, — Но не хочу я знать, что время лечит, Что все проходит вместе с ним. 1968

Песенка про метателя молота

Я раззудил плечо – трибуны замерли, Молчанье в ожидании храня. Эх, что мне мой соперник – Джонс ли, Крамер ли, — Рекорд уже в кармане у меня! Заметано, заказано, заколото, — Мне кажется – я следом полечу. Но мне нельзя, ведь я – метатель молота: Приказано метать – и я мечу. Эх, жаль, что я мечу его в Италии: Я б дома кинул молот без труда, — Ужасно далеко, куда подалее, И лучше – если б враз и навсегда. Я против восхищения повального, Но я надеюсь: го́да не пройдет — Я все же зашвырну в такую даль его, Что и судья с ищейкой не найдет… Сейчас кругом корреспонденты бесятся. «Мне помогли, – им отвечаю я, — Подняться по крутой спортивной лестнице Мой коллектив, мой тренер и – семья». 1968

Поездка в город

Я – самый непьющий из всех мужуков: Во мне есть моральная сила, — И наша семья большинством голосов, Снабдив меня списком на восемь листов, В столицу меня снарядила. Чтобы я привез снохе с ейным мужем по дохе, Чтобы брату с бабой – кофе растворимый, Двум невесткам – по ковру, зятю – черную икру, Тестю – что-нибудь армянского разлива. Я ранен, контужен – я малость боюсь Забыть, что кому по порядку, — Я список вещей заучил наизусть, А деньги зашил за подкладку. Значит, брату – две дохи, сестрин муж – ему духи, Тесть сказал: «Давай бери что попадется!» Двум невесткам – по ковру, зятю – заячью икру, Куму – водки литра два, – пущай зальется! Я тыкался в спины, блуждал по ногам, Шел грудью к плащам и рубахам. Чтоб список вещей не достался врагам, Его проглотил я без страха. Помню: шубу просит брат, куму с бабой – все подряд, Тестю – водки ереванского разлива, Двум невесткам – по ковру, зятю – заячью нору, А сестре – плевать чего, но чтоб – красиво! Да что ж мне – пустым возвращаться назад?! Но вот я набрел на товары. «Какая валюта у вас?» – говорят. «Не бойсь, – говорю, – не доллары!» Растворимой мне махры, зять – подохнет без икры, Тестю, мол, даешь духи для опохмелки! Двум невесткам – все равно, мужу сестрину – вино, Ну а мне – вот это желтое в тарелке! Не помню про фунты, про стервинги слов, Сраженный ужасной загадкой: Зачем я тогда проливал свою кровь, Зачем ел тот список на восемь листов, Зачем мне рубли за подкладкой?! Где же все же взять доху, зятю – кофе на меху? Тестю – хрен, а кум и пивом обойдется. Где мне взять коньяк в пуху, растворимую сноху? Ну а брат и с самогоном перебьется! 1969

Ноль семь

Для меня эта ночь – вне закона. Я пишу – по ночам больше тем. Я хватаюсь за диск телефона, Набираю вечное ноль семь. «Девушка, здравствуйте! Как вас звать?» – «Тома». «Семьдесят вторая! Жду, дыханье затая… Быть не может, повторите, я уверен – дома!.. Вот уже ответили. Ну здравствуй, это я!» Эта ночь для меня вне закона, Я не сплю – я кричу: «Поскорей!..» Почему мне в кредит, по талону Предлагают любимых людей! «Девушка, слушайте! Семьдесят вторая! Не могу дождаться, и часы мои стоят… К дьяволу все линии – я завтра улетаю!.. Вот уже ответили. Ну здравствуй, это я!» Телефон для меня – как икона, Телефонная книга – трипти́х, Стала телефонистка мадонной, Расстоянье на миг сократив. «Девушка, милая! Я прошу – продлите! Вы теперь как ангел – не сходите ж с алтаря! Самое главное – впереди, поймите… Вот уже ответили. Ну здравствуй, это я!» Что, опять поврежденье на трассе? Что, реле там с ячейкой шалят? Мне плевать – буду ждать, – я согласен Начинать каждый вечер с нуля! «Ноль семь, здравствуйте! Снова я». — «Да что вам?» «Нет, уже не нужно, – нужен город Магадан. Не даю вам слова, что звонить не буду снова, — Просто друг один – узнать, как он, бедняга, там…» Эта ночь для меня вне закона, Ночи все у меня не для сна, — А усну – мне приснится мадонна, На кого-то похожа она. «Девушка, милая! Снова я, Тома! Не могу дождаться – жду, дыханье затая… Да, меня!.. Конечно я!.. Да, я! Конечно дома!» «Вызываю… Отвечайте…» – «Здравствуй, это я!» 1969

Песенка о переселении душ

Кто верит в Магомета, кто – в Аллаха, кто — в Исуса, Кто ни во что не верит – даже в черта, назло всем, — Хорошую религию придумали индусы: Что мы, отдав концы, не умираем насовсем. Стремилась ввысь душа твоя — Родишься вновь с мечтою, Но если жил ты как свинья — Останешься свиньею. Пусть косо смотрят на тебя – привыкни к укоризне, — Досадно – что ж, родишься вновь на колкости горазд. А если видел смерть врага еще при этой жизни — В другой тебе дарован будет верный зоркий глаз. Живи себе нормальненько — Есть повод веселиться: Ведь, может быть, в начальника Душа твоя вселится. Пускай живешь ты дворником — родишься вновь прорабом, А после из прораба до министра дорастешь, — Но если туп как дерево – родишься баобабом И будешь баобабом тыщу лет, пока помрешь. Досадно попугаем жить, Гадюкой с длинным веком, — Не лучше ли при жизни быть Приличным человеком?! Так кто есть кто, так кто был кем? — мы никогда не знаем. Кто был никем, тот станет всем, – задумайся о том! Быть может, тот облезлый кот — был раньше негодяем, А этот милый человек – был раньше добрым псом. Я от восторга прыгаю, Я обхожу искусы, — Удобную религию Придумали индусы! 1969

«Не писать мне по́вестей, романов…»

Не писать мне по́вестей, романов, Не читать фантастику в углу, — Я лежу в палате наркоманов, Чувствую – сам сяду на иглу. Кто-то раны лечил боевые, Кто-то так, обеспечил тылы… Эй вы парни мои «шировые», Поскорее слезайте с иглы! В душу мне сомнения запали, Голову вопросы мне сверлят, — Я лежу в палате, где глотали, Нюхали, кололи все подряд. Кто-то там проколол свою душу, Кто-то просто остался один… Эй вы парни, бросайте «морфушу» — Перейдите на апоморфин! Тут один знакомый шизофреник — В него тайно няня влюблена — Говорит: «Когда не будет денег — Перейду на капли Зимина». Кто-то там проколол свою совесть, Кто-то в сердце вкурил анашу… Эх вы парни, про вас нужно повесть, Жалко, по́вестей я не пишу. 1969

Я не люблю

Я не люблю фатального исхода, От жизни никогда не устаю. Я не люблю любое время года, Когда веселых песен не пою. Я не люблю холодного цинизма, В восторженность не верю, и еще — Когда чужой мои читает письма, Заглядывая мне через плечо. Я не люблю, когда – наполовину Или когда прервали разговор. Я не люблю, когда стреляют в спину, Я также против выстрелов в упор. Я ненавижу сплетни в виде версий, Червей сомненья, почестей иглу, Или – когда все время против шерсти, Или – когда железом по стеклу. Я не люблю уверенности сытой, — Уж лучше пусть откажут тормоза. Досадно мне, что слово «честь» забыто И что в чести наветы за глаза. Когда я вижу сломанные крылья — Нет жалости во мне, и неспроста: Я не люблю насилье и бессилье, — Вот только жаль распятого Христа. Я не люблю себя, когда я трушу, Досадно мне, когда невинных бьют. Я не люблю, когда мне лезут в душу, Тем более – когда в нее плюют. Я не люблю манежи и арены: На них мильон меняют по рублю. Пусть впереди большие перемены — Я это никогда не полюблю! 1969

«Ну вот, исчезла дрожь в руках…»

Ну вот, исчезла дрожь в руках, Теперь – наверх! Ну вот, сорвался в пропасть страх Навек, навек, — Для остановки нет причин — Иду, скользя… И в мире нет таких вершин, Что взять нельзя! Среди нехоженых путей Один – пусть мой! Среди невзятых рубежей Один – за мной! А имена тех, кто здесь лег, Снега таят… Среди непройденных дорог Одна – моя! Здесь голубым сияньем льдов Весь склон облит, И тайну чьих-нибудь следов Гранит хранит… И я гляжу в свою мечту Поверх голов И свято верю в чистоту Снегов и слов! И пусть пройдет немалый срок — Мне не забыть, Что здесь сомнения я смог В себе убить. В тот день шептала мне вода: Удач – всегда!.. А день… какой был день тогда? Ах да – среда!.. 1969

Песенка о слухах

Сколько слухов наши уши поражает, Сколько сплетен разъедает, словно моль! Ходят слухи, будто все подорожает — абсолютно, — А особенно – штаны и алкоголь! Словно мухи, тут и там Ходят слухи по домам, А беззубые старухи Их разносят по умам! – Слушай, слышал? Под землею город строют, — Говорят – на случай ядерной войны! – Вы слыхали? Скоро бани все закроют — повсеместно Навсегда, – и эти сведенья верны! Словно мухи, тут и там Ходят слухи по домам, А беззубые старухи Их разносят по умам! – А вы знаете? Мамыкина снимают — За разврат его, за пьянство, за дебош! – Кстати, вашего соседа забирают, негодяя, — Потому что он на Берию похож! Словно мухи, тут и там Ходят слухи по домам, А беззубые старухи Их разносят по умам! – Ой, что деется! Вчерась траншею рыли — Откопали две коньячные струи! – Говорят, шпионы воду отравили самогоном, Ну а хлеб теперь – из рыбной чешуи! Словно мухи, тут и там Ходят слухи по домам, А беззубые старухи Их разносят по умам! Закаленные во многих заварухах, Слухи ширятся, не ведая преград, — Ходят сплетни, что не будет больше слухов абсолютно, Ходят слухи, будто сплетни запретят! Словно мухи, тут и там Ходят слухи по домам, А беззубые старухи Их разносят по умам! 1969

«„Рядовой Борисов!“ – „Я!“ – „Давай, как было дело!“…»

«Рядовой Борисов!» – «Я!» – «Давай, как было дело!» «Я держался из последних сил: Дождь хлестал, потом устал, потом уже стемнело… Только я его предупредил! На первый окрик «Кто идет?» он стал шутить, На выстрел в воздух закричал: «Кончай дурить!» Я чуть замешкался и, не вступая в спор, Чинарик выплюнул – и выстрелил в упор». «Бросьте, рядовой, давайте правду, – вам же лучше! Вы б его узнали за версту…» «Был туман – узнать не мог – темно, на небе тучи, — Кто-то шел – я крикнул в темноту. На первый окрик «Кто идет?» он стал шутить, На выстрел в воздух закричал: «Кончай дурить!» Я чуть замешкался и, не вступая в спор, Чинарик выплюнул – и выстрелил в упор». «Рядовой Борисов, – снова следователь мучил, — Попадете вы под трибунал!» «Я был на посту – был дождь, туман, и были тучи, — Снова я устало повторял. — На первый окрик «Кто идет?» он стал шутить, На выстрел в воздух закричал: «Кончай дурить!» Я чуть замешкался и, не вступая в спор, Чинарик выплюнул – и выстрелил в упор». …Год назад – а я обид не забываю скоро — В шахте мы повздорили чуток, — Правда, по душам не получилось разговора: Нам мешал отбойный молоток. На крик души «Оставь ее!» он стал шутить, На мой удар он закричал: «Кончай дурить!» Я чуть замешкался – я был обижен, зол, — Чинарик выплюнул, нож бросил и ушел. Счастие мое, что оказался он живучим!.. Ну а я – я долг свой выполнял. Правда ведь, – был дождь, туман, по небу плыли тучи… По уставу – правильно стрелял! На первый окрик «Кто идет?» он стал шутить, На выстрел в воздух закричал: «Кончай дурить!» Я чуть замешкался и, не вступая в спор, Чинарик выплюнул – и выстрелил в упор. 1969

«Подумаешь – с женой не очень ладно…»

Подумаешь – с женой не очень ладно, Подумаешь – неважно с головой, Подумаешь – ограбили в парадном, — Скажи еще спасибо, что – живой! Ну что ж такого – мучает саркома, Ну что ж такого – начался запой, Ну что ж такого – выгнали из дома, — Скажи еще спасибо, что – живой! Плевать – партнер по покеру дал дуба, Плевать, что снится ночью домовой, Плевать – в «Софии» выбили два зуба, — Скажи еще спасибо, что – живой! Да ладно – ну уснул вчера в опилках, Да ладно – в челюсть врезали ногой, Да ладно – потащили на носилках, — Скажи еще спасибо, что – живой! Да, правда – тот, кто хочет, тот и может, Да, правда – сам виновен, бог со мной, Да, правда, – но одно меня тревожит: Кому сказать спасибо, что – живой! 1969

Посещение музы, или Песенка плагиатора

Я щас взорвусь, как триста тонн тротила, — Во мне заряд нетворческого зла: Меня сегодня Муза посетила — Немного посидела и ушла! У ней имелись веские причины — Я не имею права на нытье, — Представьте: Муза… ночью… у мужчины! — Бог весть что люди скажут про нее. И все же мне досадно, одиноко: Ведь эта Муза – люди подтвердят! — Засиживалась сутками у Блока, У Пушкина жила не выходя. Я бросился к столу, весь нетерпенье, Но – господи помилуй и спаси — Она ушла, – исчезло вдохновенье И – три рубля: должно быть, на такси. Я в бешенстве мечусь, как зверь, по дому, Но бог с ней, с Музой, – я ее простил. Она ушла к кому-нибудь другому: Я, видно, ее плохо угостил. Огромный торт, утыканный свечами, Засох от горя, да и я иссяк, С соседями я допил, сволочами, Для Музы предназначенный коньяк. …Ушли года, как люди в черном списке, — Все в прошлом, я зеваю от тоски. Она ушла безмолвно, по-английски, Но от нее остались две строки. Вот две строки – я гений, прочь сомненья, Даешь восторги, лавры и цветы: «Я помню это чудное мгновенье, Когда передо мной явилась ты!» 1969

Он не вернулся из боя

Почему все не так? Вроде – все как всегда: То же небо – опять голубое, Тот же лес, тот же воздух и та же вода… Только – он не вернулся из боя. Мне теперь не понять, кто же прав был из нас В наших спорах без сна и покоя. Мне не стало хватать его только сейчас — Когда он не вернулся из боя. Он молчал невпопад и не в такт подпевал, Он всегда говорил про другое, Он мне спать не давал, он с восходом вставал, — А вчера не вернулся из боя. То, что пусто теперь, – не про то разговор: Вдруг заметил я – нас было двое… Для меня – будто ветром задуло костер, Когда он не вернулся из боя. Нынче вырвалась, словно из плена, весна. По ошибке окликнул его я: «Друг, оставь покурить!» – а в ответ – тишина… Он вчера не вернулся из боя. Наши мертвые нас не оставят в беде, Наши павшие – как часовые… Отражается небо в лесу, как в воде, — И деревья стоят голубые. Нам и места в землянке хватало вполне, Нам и время текло – для обоих… Все теперь – одному, – только кажется мне — Это я не вернулся из боя. 1969

Песня о Земле

Кто сказал: «Все сгорело дотла, Больше в землю не бросите семя!»? Кто сказал, что Земля умерла? Нет, она затаилась на время! Материнства не взять у Земли, Не отнять, как не вычерпать моря. Кто поверил, что Землю сожгли? Нет, она почернела от горя. Как разрезы, траншеи легли, И воронки – как раны зияют. Обнаженные нервы Земли Неземное страдание знают. Она вынесет все, переждет, — Не записывай Землю в калеки! Кто сказал, что Земля не поет, Что она замолчала навеки?! Нет! Звенит она, стоны глуша, Изо всех своих ран, из отдушин, Ведь Земля – это наша душа, — Сапогами не вытоптать душу! Кто поверил, что Землю сожгли?! Нет, она затаилась на время… 1969

Сыновья уходят в бой

Сегодня не слышно биенье сердец — Оно для аллей и беседок. Я падаю, грудью хватая свинец, Подумать успев напоследок: «На этот раз мне не вернуться, Я ухожу – придет другой». Мы не успели оглянуться — А сыновья уходят в бой! Вот кто-то, решив: после нас – хоть потоп, Как в пропасть шагнул из окопа. А я для того свой покинул окоп, Чтоб не было вовсе потопа. Сейчас глаза мои сомкнутся, Я крепко обнимусь с землей. Мы не успели оглянуться — А сыновья уходят в бой! Кто сменит меня, кто в атаку пойдет? Кто выйдет к заветному мосту? И мне захотелось – пусть будет вон тот, Одетый во все не по росту. Я успеваю улыбнуться, Я видел, кто придет за мной. Мы не успели оглянуться — А сыновья уходят в бой! Разрывы глушили биенье сердец, Мое же – мне громко стучало, Что все же конец мой – еще не конец: Конец – это чье-то начало. Сейчас глаза мои сомкнутся, Я крепко обнимусь с землей. Мы не успели оглянуться — А сыновья уходят в бой! 1969

Песня о нотах

Я изучил все ноты от и до, Но кто мне на вопрос ответит прямо? — Ведь начинают гаммы с ноты до И ею же заканчивают гаммы. Пляшут ноты врозь и с толком, Ждут до, ре, ми, фа, соль, ля и си, пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. Известно музыкальной детворе — Я впасть в тенденциозность не рискую, — Что занимает место нота ре На целый такт и на одну восьмую. Какую ты тональность ни возьми — Неравенством от звуков так и пышет: Одна и та же нота – скажем, ми, — Одна внизу, другая – рангом выше. Пляшут ноты врозь и с толком, Ждут до, ре, ми, фа, соль, ля и си, пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. За строфами всегда идет строфа — Как прежние, проходит перед взглядом, — А вот бывает, скажем, нота фа Звучит сильней, чем та же нота рядом. Вдруг затесался где-нибудь бемоль — И в тот же миг, как влез он беспардонно, Внушавшая доверье нота соль Себе же изменяет на полтона. Пляшут ноты врозь и с толком, Ждут до, ре, ми, фа, соль, ля и си, пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. Сел композитор, жажду утоля, И грубым знаком музыку прорезал, — И нежная как бархат нота ля Вдруг голос повышает до диеза. И наконец – Бетховена спроси — Без ноты си нет ни игры, ни пенья, — Возносится над всеми нота си И с высоты взирает положенья. Пляшут ноты врозь и с толком, Ждут до, ре, ми, фа, соль, ля и си, пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. Напрасно затевать о нотах спор: Есть и у них тузы и секретарши, Считается, что в си-бемоль минор Звучат прекрасно траурные марши. А кроме этих подневольных нот, Еще бывают ноты-паразиты, — Кто их сыграет, кто их пропоет?.. Но с нами – Бог, а с ними – композитор! Пляшут ноты врозь и с толком, Ждут до, ре, ми, фа, соль, ля и си, пока Разбросает их по полкам Чья-то дерзкая рука. 1969

Человек за бортом

Анатолию Гарагуле

Был шторм – канаты рвали кожу с рук, И якорная цепь визжала чертом, Пел ветер песню грубую, – и вдруг Раздался голос: «Человек за бортом!» И сразу – «Полный назад! Стоп машина! На воду шлюпки, помочь — Вытащить сукина сына Или, там, сукину дочь!» Я пожалел, что обречен шагать По суше, – значит, мне не ждать подмоги — Никто меня не бросится спасать, И не объявят шлюпочной тревоги. А скажут: «Полный вперед! Ветер в спину! Будем в порту по часам. Так ему, сукину сыну, — Пусть выбирается сам!» И мой корабль от меня уйдет — На нем, должно быть, люди выше сортом. Впередсмотрящий смотрит лишь вперед — Не видит он, что человек за бортом. Я вижу – мимо суда проплывают, Ждет их приветливый порт, — Мало ли кто выпадает С главной дороги за борт! Пусть в море меня вынесет, а там — Шторм девять баллов новыми деньгами, — За мною спустит шлюпку капитан — И обрету я почву под ногами. Они зацепят меня за одежду, — Значит, падать одетому – плюс, — В шлюпочный борт, как в надежду, Мертвою хваткой вцеплюсь. Я на борту – курс прежний, прежний путь — Мне тянут руки, души, папиросы, — И я уверен: если что-нибудь — Мне бросят круг спасательный матросы. Правда, с качкой у них перебор там, В штормы от вахт не вздохнуть, — Но человеку за бортом Здесь не дадут утонуть! 1969

«Долго же шел ты в конверте, листок…»

Долго же шел ты в конверте, листок, — Вышли последние сроки! Но потому он и Дальний Восток, Что – далеко на востоке… Ждешь с нетерпеньем ответ ты — Весточку в несколько слов… Мы здесь встречаем рассветы Раньше на восемь часов. Здесь до утра пароходы ревут Средь океанской шумихи — Не потому его Тихим зовут, Что он действительно тихий. Ждешь с нетерпеньем ответ ты — Весточку в несколько слов… Мы здесь встречаем рассветы Раньше на восемь часов. Ты не пугайся рассказов о том, Будто здесь самый край света, — Сзади еще Сахалин, а потом — Круглая наша планета. Ждешь с нетерпеньем ответ ты — Весточку в несколько слов… Мы здесь встречаем рассветы Раньше на восемь часов. Что говорить – здесь, конечно, не рай, Но невмоготу переписка, — Знаешь что, милая, ты приезжай: Дальний Восток – это близко! Скоро получишь ответ ты — Весточку в несколько слов! Вместе бы встретить рассветы — Раньше на восемь часов! 1969

Цунами

Пословица звучит витиевато: Не восхищайся прошлогодним небом, — Не возвращайся – где был рай когда-то, И брось дурить – иди туда, где не был! Там что творит одна природа с нами! Туда добраться трудно и молве. Там каждый встречный – что ему цунами! Со штормами в душе и в голове! Покой здесь, правда, ни за что не купишь — Но ты вернешься, говорят ребята, Наперекор пословице поступишь — Придешь туда, где встретил их когда-то! Здесь что творит одна природа с нами! Сюда добраться трудно и молве. Здесь иногда рождаются цунами И рушат все в душе и в голове! На море штиль, но в мире нет покоя — Локатор ищет цель за облаками. Тревога – если что-нибудь такое — Или сигнал: внимание – цунами! Я нынче поднимаю тост с друзьями! Цунами – равнодушная волна. Бывают беды пострашней цунами И – радости сильнее, чем она! 1969

«Теперь я буду сохнуть от тоски…»

Теперь я буду сохнуть от тоски И сожалеть, проглатывая слюни, Что недоел в Батуми шашлыки И глупо отказался от сулгуни. Пусть много говорил белиберды Наш тамада – вы тамаду не троньте, — За Родину был тост алаверды, За Сталина, – я думал – я на фронте. И вот уж за столом никто не ест И тамада над всем царит шерифом, — Как будто бы двадцатый с чем-то съезд Другой – двадцатый – объявляет мифом. Пил тамада за город, за аул И всех подряд хвалил с остервененьем, — При этом он ни разу не икнул — И я к нему проникся уваженьем. Правда, был у тамады Длинный тост алаверды За него – вождя народов, И за все его труды. Мне тамада сказал, что я – родной, Что если плохо мне – ему не спится, — Потом спросил меня: «Ты кто такой?» А я сказал: «Бандит и кровопийца». В умах царил шашлык и алкоголь, — Вот кто-то крикнул, что не любит прозы, Что в море не поваренная соль — Что в море человеческие слезы. Но вот конец – уже из рога пьют, Уже едят инжир и мандаринки, Которые здесь запросто растут, Точь-точь как те, которые на рынке. Обхвалены все гости, и пока Они не окончательно уснули — Хозяина привычная рука Толкает вверх бокал «Киндзмараули»… О как мне жаль, что я и сам такой: Пусть я молчал, но я ведь пил – не реже, — Что не могу я моря взять с собой И захватить все солнце побережья. 1969

«Нет меня – я покинул Расею…»

Нет меня – я покинул Расею, — Мои девочки ходят в соплях! Я теперь свои семечки сею На чужих Елисейских Полях. Кто-то вякнул в трамвае на Пресне: «Нет его – умотал наконец! Вот и пусть свои чуждые песни Пишет там про Версальский дворец». Слышу сзади – обмен новостями: «Да не тот! Тот уехал – спроси!» «Ах не тот?!» – и толкают локтями, И сидят на коленях в такси. Тот, с которым сидел в Магадане, Мой дружок по Гражданской войне — Говорит, что пишу ему: «Ваня! Скушно, Ваня, – давай, брат, ко мне!» Я уже попросился обратно — Унижался, юлил, умолял… Ерунда! Не вернусь, вероятно, — Потому что я не уезжал! Кто поверил – тому по подарку, — Чтоб хороший конец, как в кино: Забирай Триумфальную арку, Налетай на заводы Рено! Я смеюсь, умираю от смеха: Как поверили этому бреду?! Не волнуйтесь – я не уехал, И не надейтесь – я не уеду! 1970

«Переворот в мозгах из края в край…»

Переворот в мозгах из края в край, В пространстве – масса трещин и смещений: В Аду решили черти строить рай Для собственных грядущих поколений. Известный черт с фамилией Черток — Агент из Рая – ночью, внеурочно Отстукал в Рай: в Аду черт знает что, — Что точно – он, Черток, не знает точно. Еще ввернул тревожную строку Для шефа всех лазутчиков Амура: «Я в ужасе, – сам Дьявол начеку, И крайне ненадежна агентура». Тем временем в Аду сам Вельзевул Потребовал военного парада, — Влез на трибуну, плакал и загнул: «Рай, только рай – спасение для Ада!» Рыдали черти и кричали: «Да! Мы рай в родной построим Преисподней! Даешь производительность труда! Пять грешников на нос уже сегодня!» «Ну что ж, вперед! А я вас поведу! — Закончил Дьявол. – С Богом! Побежали!» И задрожали грешники в Аду, И ангелы в Раю затрепетали. И ангелы толпой пошли к Нему — К тому, который видит все и знает, — А Он сказал: «Мне наплевать на тьму!» — И заявил, что многих расстреляет. Что Дьявол – провокатор и кретин, Его возня и крики – все не ново, — Что ангелы – ублюдки как один, И что Черток давно перевербован. «Не Рай кругом, а подлинный бедлам, — Спущусь на землю – там хоть уважают! Уйду от вас к людям ко всем чертям — Пущай меня вторично распинают!..» И Он спустился. Кто он? Где живет?.. Но как-то раз узрели прихожане — На паперти у церкви нищий пьет. «Я Бог, – кричит, – даешь на пропитанье!» Конец-печален (плачьте, стар и млад, — Что перед этим всем сожженье Трои?): Давно уже в Раю не рай, а ад, — Но рай чертей в Аду зато построен! 1970

Разведка боем

Я стою́, стою спиною к строю, Только добровольцы – шаг вперед! Нужно провести разведку боем, — Для чего – да кто ж там разберет… Кто со мной? С кем идти? Так, Борисов… Так, Леонов… И еще этот тип Из второго батальона! Мы ползем, к ромашкам припадая, Ну-ка, старшина, не отставай! Ведь на фронте два передних края: Наш, а вот он – их передний край. Кто со мной? С кем идти? Так, Борисов… Так, Леонов… Да, еще этот тип Из второго батальона! Проволоку грызли без опаски: Ночь – темно, и не видать ни зги. В двадцати шагах – чужие каски, — С той же целью – защитить мозги. Кто со мной? С кем идти? Так, Борисов… Так, Леонов… Ой!.. Еще этот тип Из второго батальона. Скоро будет «Надя с шоколадом» — В шесть они подавят нас огнем, Хорошо, нам этого и надо — С богом, потихонечку начнем! С кем обратно идти? Так, Борисов… Где Леонов?! Эй ты, жив? Эй ты, тип Из второго батальона! Пулю для себя не оставляю. Дзот накрыт и рассекречен дот… А этот тип, которого не знаю, Очень хорошо себя ведет. С кем в другой раз идти? Где Борисов? Где Леонов? Правда, жив этот тип Из второго батальона. …Я стою спокойно перед строем — В этот раз стою к нему лицом, Кажется, чего-то удостоен, Награжден и назван молодцом. С кем в другой раз ползти? Где Борисов? Где Леонов? И парнишка затих Из второго батальона… 1970

«Запомню, оставлю в душе этот вечер…»

Запомню, оставлю в душе этот вечер — Не встречу с друзьями, не праздничный стол: Сегодня я сам – самый главный диспетчер, И стрелки сегодня я сам перевел. И пусть отправляю составы в пустыни, Где только барханы в горячих лучах, — Мои поезда не вернутся пустыми, Пока мой оазис еще не зачах. Свое я отъездил, и даже сверх нормы, — Стою, вспоминаю, сжимая флажок, Как мимо меня проносились платформы И реки – с мостами, которые сжег. Теперь отправляю составы в пустыни, Где только барханы в горячих лучах, — Мои поезда не вернутся пустыми, Пока мой оазис еще не зачах. Они без меня понесутся по миру — Я рук не ломаю, навзрыд не кричу, — А то мне навяжут еще пассажиров — Которых я вовсе сажать не хочу. Итак, я отправил составы в пустыни, Где только барханы в горячих лучах, — Мои поезда не вернутся пустыми, Пока мой оазис еще не зачах. Растаяли льды, километры и годы — Мой первый состав возвратился назад, — Он мне не привез драгоценной породы, Но он – возвратился, и рельсы гудят. Давай постоим и немного остынем: Ты весь раскален – ты не встретил реки. Я сам не поехал с тобой по пустыням — И вот мой оазис убили пески. 1970

Песенка про прыгуна в высоту

Разбег, толчок… И стыдно подыматься: Во рту опилки, слезы из-под век, — На рубеже проклятом два двенадцать Мне планка преградила путь наверх. Я признаюсь вам как на духу: Такова вся спортивная жизнь, — Лишь мгновение ты наверху — И стремительно падаешь вниз. Но съем плоды запретные с древа я, И за хвост подергаю славу я. У кого толчковая – левая, А у меня толчковая – правая! Разбег, толчок… Свидетели паденья Свистят и тянут за ноги ко дну. Мне тренер мой сказал без сожаленья: «Да ты же, парень, прыгаешь в длину!» У тебя – растяженье в паху; Прыгать с правой – дурацкий каприз, — Не удержишься ты наверху — Ты стремительно падаешь вниз». Но, задыхаясь словно от гнева я, Объяснил толково я: главное, Что у них толчковая – левая, А у меня толчковая – правая! Разбег, толчок… Мне не догнать канадца — Он мне в лицо смеется на лету! Я снова планку сбил на два двенадцать — И тренер мне сказал напрямоту, Что – начальство в десятом ряду, И что мне прополощут мозги, Если враз, в сей же час не сойду Я с неправильной правой ноги. Но лучше выпью зелье с отравою, Я над собою что-нибудь сделаю — Но свою неправую правую Я не сменю на правую левую! Трибуны дружно начали смеяться — Но пыл мой от насмешек не ослаб: Разбег, толчок, полет… И два двенадцать — Теперь уже мой пройденный этап! Пусть болит моя травма в паху, Пусть допрыгался до хромоты, — Но я все-таки был наверху — И меня не спихнуть с высоты! Я им всем показал «ху из ху», — Жаль, жена подложила сюрприз: Пока я был на самом верху — Она с кем-то спустилася вниз… Но съел плоды запретные с древа я, И за хвост подергал все же славу я, — Пусть у них толчковая – левая, Но моя толчковая – правая! 1970

Бег иноходца

Я скачу, но я скачу иначе, — По камням, по лужам, по росе. Бег мой назван иноходью – значит: По-другому, то есть – не как все. Мне набили раны на спине, Я дрожу боками у воды. Я согласен бегать в табуне — Но не под седлом и без узды! Мне сегодня предстоит бороться, — Ска́чки! – я сегодня фаворит. Знаю, ставят все на иноходца, — Но не я – жокей на мне хрипит! Он вонзает шпоры в ребра мне, Зубоскалят первые ряды… Я согласен бегать в табуне — Но не под седлом и без узды! Нет, не будут золотыми горы — Я последним цель пересеку: Я ему припомню эти шпоры — Засбою, отстану на скаку!.. Колокол! Жокей мой «на коне» — Он смеется в предвкушенье мзды. Ох, как я бы бегал в табуне, — Но не под седлом и без узды! Что со мной, что делаю, как смею — Потакаю своему врагу! Я собою просто не владею — Я прийти не первым не могу! Что же делать? Остается мне — Вышвырнуть жокея моего И бежать, как будто в табуне, — Под седлом, в узде, но – без него! Я пришел, а он в хвосте плетется — По камням, по лужам, по росе… Я впервые не был иноходцем — Я стремился выиграть, как все! 1970

«Я несла свою Беду…»

Я несла свою Беду по весеннему по льду, — Обломился лед – душа оборвалася — Камнем по́д воду пошла, — а Беда – хоть тяжела, А за острые края задержалася. И Беда с того вот дня ищет по́ свету меня, — Слухи ходят – вместе с ней – с Кривотолками А что я не умерла — знала голая ветла И еще – перепела с перепелками. Кто ж из них сказал ему, господину моему, — Только – выдали меня, проболталися, — И, от страсти сам не свой, он отправился за мной, Ну а с ним – Беда с Молвой увязалися. Он настиг меня, догнал — обнял, на руки поднял, — Рядом с ним в седле Беда ухмылялася. Но остаться он не мог — был всего один денек, — А Беда – на вечный срок задержалася… 1970

Банька по-черному

Копи! Ладно, мысли свои вздорные копи! Топи! Ладно, баню мне по-черному топи! Вопи! Все равно меня утопишь, но – вопи!.. Топи! Только баню мне как хочешь натопи. Ох, сегодня я отмаюсь, эх, освоюсь! Но сомневаюсь, что отмоюсь! Не спи! Где рубаху мне по пояс добыла?! Топи! Ох, сегодня я отмоюсь добела! Кропи! В бане стены закопченные кропи! Топи! Слышишь, баню мне по-черному топи! Ох, сегодня я отмаюсь, эх, освоюсь! Но сомневаюсь, что отмоюсь! Кричи! Загнан в угол зельем, словно гончей – лось. Молчи! У меня давно похмелье кончилось. Терпи! Ты ж сама по дури про́дала меня! Топи! Чтоб я чист был, как щенок, к исходу дня! Ох, сегодня я отмаюсь, эх, освоюсь! Но сомневаюсь, что отмоюсь! Купи! Хоть кого-то из охранников купи! Топи! Слышишь, баню ты мне раненько топи! Вопи! Все равно меня утопишь, но – вопи!.. Топи! Эту баню мне как хочешь, но – топи! Ох, сегодня я отмаюсь, эх, освоюсь! Но сомневаюсь, что отмоюсь! <1970>

Марш шахтеров

Не космос – метры грунта надо мной, И в шахте не до праздничных процессий, — Но мы владеем тоже внеземной — И самою земною из профессий! Любой из нас – ну чем не чародей?! Из преисподней наверх уголь мечем. Мы топливо отнимем у чертей — Свои котлы топить им будет нечем! Взорвано, уложено, сколото Черное надежное золото. Да, сами мы – как дьяволы – в пыли, Зато наш поезд не уйдет порожний. Терзаем чрево матушки-Земли — Но на земле теплее и надежней. Вот вагонетки, душу веселя, Проносятся как в фильме о погонях, — И шуточку «Даешь стране угля!» Мы чувствуем на собственных ладонях. Взорвано, уложено, сколото Черное надежное золото. Воро́нками изрытые поля Не позабудь – и оглянись во гневе, — Но нас, благословенная Земля, Прости за то, что роемся во чреве. Не бойся заблудиться в темноте И захлебнуться пылью – не один ты! Вперед и вниз! Мы будем на щите — Мы сами рыли эти лабиринты! Взорвано, уложено, сколото Черное надежное золото. Зима 1970/71

«Здесь лапы у елей дрожат на весу…»

Здесь лапы у елей дрожат на весу, Здесь птицы щебечут тревожно — Живешь в заколдованном диком лесу, Откуда уйти невозможно. Пусть черемухи сохнут бельем на ветру, Пусть дождем опадают сирени, — Все равно я отсюда тебя заберу Во дворец, где играют свирели! Твой мир колдунами на тысячи лет Укрыт от меня и от света, — И думаешь ты, что прекраснее нет, Чем лес заколдованный этот. Пусть на листьях не будет росы поутру, Пусть луна с небом пасмурным в ссоре, — Все равно я отсюда тебя заберу В светлый терем с балконом на море! В какой день недели, в котором часу Ты выйдешь ко мне осторожно, Когда я тебя на руках унесу Туда, где найти невозможно? Украду, если кража тебе по душе, — Зря ли я столько сил разбазарил?! Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, Если терем с дворцом кто-то занял! 1970

«Я все вопросы освещу сполна…»

Я все вопросы освещу сполна — Дам любопытству удовлетворенье! Да, у меня француженка жена — Но русского она происхожденья. Нет, у меня сейчас любовниц нет. А будут ли? Пока что не намерен. Не пью примерно около двух лет. Запью ли вновь? Не знаю, не уверен. Да нет, живу не возле «Сокола»… В Париж пока что не проник. Да что вы все вокруг да около — Да спрашивайте напрямик! Я все вопросы освещу сполна — Как на духу попу в исповедальне! В блокноты ваши капает слюна — Вопросы будут, видимо, о спальне… Да, так и есть! Вот густо покраснел Интервьюер: «Вы изменяли женам?» — Как будто за портьеру подсмотрел Иль под кровать залег с магнитофоном. Да нет, живу не возле «Сокола»… В Париж пока что не проник. Да что вы все вокруг да около — Да спрашивайте напрямик! Теперь я к основному перейду. Один, стоявший скромно в уголочке, Спросил: «А что имели вы в виду В такой-то песне и в такой-то строчке?» Ответ: во мне Эзоп не воскресал, В кармане фиги нет – не суетитесь. А что имел в виду – то написал, — Вот – вывернул карманы – убедитесь! Да нет, живу не возле «Сокола»… В Париж пока что не проник. Да что вы все вокруг да около — Да спрашивайте напрямик! Зима 1970/71

«Я теперь в дураках – не уйти мне с земли…»

Я теперь в дураках – не уйти мне с земли — Мне расставила суша капканы: Не заметивши сходней, на берег сошли — И навечно – мои капитаны. И теперь в моих песнях сплошные нули, В них все больше прорехи и раны: Из своих кителей капитанских ушли, Как из кожи, мои капитаны. Мне теперь не выйти в море И не встретить их в порту. Ах, мой вечный санаторий — Как оскомина во рту! Капитаны мне скажут: «Давай не скули!» Ну а я не скулю – волком вою: Вы ж не просто с собой мои песни везли — Вы везли мою душу с собою. Вас встречали в порту толпы верных друзей, И я с вами делил ваши лавры, — Мне казалось, я тоже сходил с кораблей В эти Токио, Гамбурга, Гавры… Вам теперь не выйти в море, Мне не встретить вас в порту. Ах, мой вечный санаторий — Как оскомина во рту! Я надеюсь, что море сильней площадей И прочнее домов из бетона, Море лучший колдун, чем земной чародей, — И я встречу вас из Лиссабона. Я механиков вижу во сне, шкиперов — Вижу я, что не бесятся с жира, — Капитаны по сходням идут с танкеров, С сухогрузов, да и с «пассажиров»… Нет, я снова выйду в море Или встречу их в порту, — К черту вечный санаторий И оскомину во рту! 1971

Песенка про прыгуна в длину

Что случилось, почему кричат? Почему мой тренер завопил? Просто – восемь сорок результат, — Правда, за черту переступил. Ой, приходится до дна ее испить — Чашу с ядом вместо кубка я беру, — Стоит только за черту переступить — Превращаюсь в человека-кенгуру. Что случилось, почему кричат? Почему соперник завопил? Просто – ровно восемь шестьдесят, — Правда, за черту переступил. Что же делать мне, как быть, кого винить — Если мне черта совсем не по нутру? Видно, негру мне придется уступить Этот титул человека-кенгуру. Что случилось, почему кричат? Стадион в единстве завопил… Восемь девяносто, говорят, — Правда, за черту переступил. Посоветуйте, вы все, ну как мне быть? Так и есть, что негр титул мой забрал. Если б ту черту да к черту отменить — Я б Америку догнал и перегнал! Что случилось, почему молчат? Комментатор даже приуныл. Восемь пять – который раз подряд, — Значит – за черту не заступил. 1971

Марафон

Я бегу, топчу, скользя По гаревой дорожке, — Мне есть нельзя, мне пить нельзя, Мне спать нельзя – ни крошки. А может, я гулять хочу У Гурьева Тимошки, — Так нет: бегу, бегу, топчу По гаревой дорожке. А гвинеец Сэм Брук Обошел меня на круг, — А вчера все вокруг Говорили: «Сэм – друг! Сэм – наш гвинейский друг!» Друг гвинеец так и прет — Все больше отставанье, — Ну, я надеюсь, что придет Второе мне дыханье. Третее за ним ищу, Четвертое дыханье, — Ну, я на пятом сокращу С гвинейцем расстоянье! Тоже мне – хорош друг, — Обошел меня на круг! А вчера все вокруг Говорили: «Сэм – друг! Сэм – наш гвинейский друг!» Гвоздь программы – марафон, А градусов – все тридцать, — Но к жаре привыкший он — Вот он и мастерится. Я поглядел бы на него, Когда бы – минус тридцать! Ну а теперь – достань его, — Осталось – материться! Тоже мне – хорош друг, — Обошел на третий круг! Нужен мне такой друг, — Как его – забыл… Сэм Брук! Сэм – наш гвинейский Брут! 1971

Маски

Смеюсь навзрыд – как у кривых зеркал, — Меня, должно быть, ловко разыграли: Крючки носов и до ушей оскал — Как на венецианском карнавале! Вокруг меня смыкается кольцо — Меня хватают, вовлекают в пляску, — Так-так, мое нормальное лицо Все, вероятно, приняли за маску. Петарды, конфетти… Но все не так, — И маски на меня глядят с укором, — Они кричат, что я опять – не в такт, Что наступаю на ноги партнерам. Что делать мне – бежать, да поскорей? А может, вместе с ними веселиться? Надеюсь я – под масками зверей Бывают человеческие лица. Все в масках, в париках – все как один, — Кто – сказочен, а кто – литературен… Сосед мой слева – грустный арлекин, Другой – палач, а каждый третий – дурень. Один себя старался обелить, Другой – лицо скрывает от огласки, А кто – уже не в силах отличить Свое лицо от непременной маски. Я в хоровод вступаю, хохоча, — И все-таки мне неспокойно с ними: А вдруг кому-то маска палача Понравится – и он ее не снимет? Вдруг арлекин навеки загрустит, Любуясь сам своим лицом печальным; Что, если дурень свой дурацкий вид Так и забудет на лице нормальном?! Как доброго лица не прозевать, Как честных отличить наверняка мне? — Все научились маски надевать, Чтоб не разбить свое лицо о камни. Я в тайну масок все-таки проник, — Уверен я, что мой анализ точен: Что маски равнодушья у иных — Защита от плевков и от пощечин. 1971

Песня про первые ряды

Была пора – я рвался в первый ряд, И это все от недопонимания, — Но с некоторых пор сажусь назад: Там, впереди, как в спину автомат — Тяжелый взгляд, недоброе дыханье. Может, сзади и не так красиво, Но – намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще – надежность и обзор. Стволы глазищ – числом до десяти — Как дула на мишень, но на живую, — Затылок мой от взглядов не спасти, И сзади так удобно нанести Обиду или рану ножевую. Может, сзади и не так красиво, Но – намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще – надежность и обзор. Мне вреден первый ряд, и говорят — От мыслей этих я в ненастье ною. Уж лучше – где темней – в последний ряд: Отсюда больше нет пути назад, И за спиной стоит стена стеною. Может, сзади и не так красиво, Но – намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще – надежность и обзор. И пусть хоть реки утекут воды, Пусть будут в пух засалены перины, — До лысин, до седин, до бороды Не выходите в первые ряды И не стремитесь в примы-балерины. Может, сзади и не так красиво, Но – намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще – надежность и обзор. Надежно сзади, но бывают дни — Я говорю себе, что выйду червой: Не стоит вечно пребывать в тени — С последним рядом долго не тяни, А постепенно пробирайся в первый. Может, сзади и не так красиво, Но – намного шире кругозор, Больше и разбег, и перспектива, И еще – надежность и обзор. 1971

Певец у микрофона

Я весь в свету, доступен всем глазам, — Я приступил к привычной процедуре: Я к микрофону встал как к образам… Нет-нет, сегодня точно – к амбразуре. И микрофону я не по нутру — Да, голос мой любому опостылит, — Уверен, если где-то я совру — Он ложь мою безжалостно усилит. Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепя́т с боков прожектора, И – жара!.. Жара!.. Жара!.. Сегодня я особенно хриплю, Но изменить тональность не рискую, — Ведь если я душою покривлю — Он ни за что не выпрямит кривую. Он, бестия, потоньше острия — Слух безотказен, слышит фальшь до йоты, — Ему плевать, что не в ударе я, — Но пусть я верно выпеваю ноты! Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепя́т с боков прожектора, И – жара!.. Жара!.. Жара!.. На шее гибкой этот микрофон Своей змеиной головою вертит: Лишь только замолчу – ужалит он, — Я должен петь – до одури, до смерти. Не шевелись, не двигайся, не смей! Я видел жало – ты змея, я знаю! И я – как будто заклинатель змей: Я не пою – я кобру заклинаю! Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепя́т с боков прожектора, И – жара!.. Жара!.. Жара!.. Прожорлив он, и с жадностью птенца Он изо рта выхватывает звуки, Он в лоб мне влепит девять грамм свинца, — Рук не поднять – гитара вяжет руки! Опять не будет этому конца! Что есть мой микрофон – кто мне ответит? Теперь он – как лампада у лица, Но я не свят, и микрофон не светит. Мелодии мои попроще гамм, Но лишь сбиваюсь с искреннего тона — Мне сразу больно хлещет по щекам Недвижимая тень от микрофона. Бьют лучи от рампы мне под ребра, Светят фонари в лицо недобро, И слепя́т с боков прожектора, И – жара!.. Жара!.. 1971

Песня микрофона

Я оглох от ударов ладоней, Я ослеп от улыбок певиц, — Сколько лет я страдал от симфоний, Потакал подражателям птиц! Сквозь меня многократно просеясь, Чистый звук в ваши души летел. Стоп! Вот – тот, на кого я надеюсь, Для кого я все муки стерпел. Сколько раз в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл – шею спиливал, — А я усиливал, усиливал, усиливал… На «низах» его голос утробен, На «верхах» он подобен ножу, — Он покажет, на что он способен, — Но и я кое-что покажу! Он поет задыхаясь, с натугой — Он устал, как солдат на плацу, — Я тянусь своей шеей упругой К золотому от пота лицу. Сколько раз в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл – шею спиливал, — А я усиливал, усиливал, усиливал… Только вдруг: «Человече, опомнись, — Что поешь?! Отдохни – ты устал. Это – патока, сладкая помесь! Зал, скажи, чтобы он перестал!..» Все напрасно – чудес не бывает, — Я качаюсь, я еле стою, — Он бальзамом мне горечь вливает В микрофонную глотку мою. Сколько лет в меня шептали про луну, Кто-то весело орал про тишину, На пиле один играл – шею спиливал, — А я усиливал, усиливал, усиливал… В чем угодно меня обвините — Только против себя не пойдешь: По профессии я – усилитель, — Я страдал – но усиливал ложь. Застонал я – динамики взвыли, — Он сдавил мое горло рукой… Отвернули меня, умертвили — Заменили меня на другой. Тот, другой, – он все стерпит и примет, — Он навинчен на шею мою. Нас всегда заменяют другими, Чтобы мы не мешали вранью. …Мы в чехле очень тесно лежали — Я, штатив и другой микрофон, — И они мне, смеясь, рассказали, Как он рад был, что я заменен. 1971

Одна научная загадка, или Почему аборигены съели Кука

Не хватайтесь за чужие талии, Вырвавшись из рук своих подруг! Вспомните, как к берегам Австралии Подплывал покойный ныне Кук, Как, в кружок усевшись под азалии, Поедом – с восхода до зари — Ели в этой солнечной Австралии Друга дружку злые дикари. Но почему аборигены съели Кука, За что – неясно, молчит наука. Мне представляется совсем простая штука: Хотели кушать – и съели Кука! Есть вариант, что ихний вождь – Большая Бука — Сказал, что – очень вкусный кок на судне Кука… Ошибка вышла – вот о чем молчит наука: Хотели – кока, а съели – Кука! И вовсе не было подвоха или трюка — Вошли без стука, почти без звука, — Пустили в действие дубинку из бамбука — Тюк! прямо в темя – и нету Кука! Но есть, однако же, еще предположенье, Что Кука съели из большого уваженья, — Что всех науськивал колдун – хитрец и злюка: «Ату, ребята, хватайте Кука! Кто уплетет его без соли и без лука, Тот сильным, смелым, добрым будет — вроде Кука!» Комуй-то под руку попался каменюка — Метнул, гадюка, – и нету Кука! А дикари теперь заламывают руки, Ломают копья, ломают луки, Сожгли и бросили дубинки из бамбука — Переживают, что съели Кука! 1971, ред.1979

Баллада о бане

Благодать или благословенье Ниспошли на подручных твоих — Дай нам, Бог, совершить омовенье, Окунаясь в святая святых! Исцеленьем от язв и уродства Будет душ из живительных вод, — Это – словно возврат первородства, Или нет – осушенье болот. Все пороки, грехи и печали, Равнодушье, согласье и спор — Пар, который вот только наддали, Вышибает, как пули, из пор. Все, что мучит тебя, – испарится И поднимется вверх, к небесам, — Ты ж, очистившись, должен спуститься — Пар с грехами расправится сам. Не стремись прежде времени к душу, Не равняй с очищеньем мытье, — Нужно выпороть веником душу, Нужно выпарить смрад из нее. Здесь нет голых – стесняться не надо, Что кривая рука да нога. Здесь – подобие райского сада, — Пропуск тем, кто раздет донага. И в предбаннике сбросивши вещи, Всю одетость свою позабудь — Одинаково веничек хлещет, Так что зря не выпячивай грудь! Все равны здесь единым богатством, Все легко переносят жару, — Здесь свободу и равенство с братством Ощущаешь в кромешном пару. Загоняй по коленья в парную И крещенье принять убеди, — Лей на нас свою воду святую — И от варварства освободи! 1971

О фатальных датах и цифрах

Моим друзьям – поэтам

Кто кончил жизнь трагически, тот — истинный поэт, А если в точный срок, так – в полной мере: На цифре 26 один шагнул под пистолет, Другой же – в петлю слазил в «Англетере». А в 33 Христу – он был поэт, он говорил: «Да ни убий!» Убьешь – везде найду, мол. Но – гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил, Чтоб не писал и чтобы меньше думал. С меня при цифре 37 в момент слетает хмель, — Вот и сейчас – как холодом подуло: Под эту цифру Пушкин подгадал себе дуэль И Маяковский лег виском на дуло. Задержимся на цифре 37! Коварен Бог — Ребром вопрос поставил: или – или! На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, — А нынешние – как-то проскочили. Дуэль не состоялась или – перенесена, А в 33 распяли, но – не сильно, А в 37 – не кровь, да что там кровь! – и седина Испачкала виски не так обильно. «Слабо́ стреляться?! В пятки, мол, давно ушла душа!» Терпенье, психопаты и кликуши! Поэты ходят пятками по лезвию ножа — И режут в кровь свои босые души! На слово «длинношеее» в конце пришлось три «е», — Укоротить поэта! – вывод ясен, — И нож в него! – но счастлив он висеть на острие, Зарезанный за то, что был опасен! Жалею вас, приверженцы фатальных дат и цифр, — Томитесь, как наложницы в гареме! Срок жизни увеличился – и, может быть, концы Поэтов отодвинулись на время! 1971

О моем старшине

Я помню райвоенкомат: «В десант не годен – так-то, брат, — Таким, как ты, – там невпротык…» И дальше – смех: Мол, из тебя какой солдат? Тебя – хоть сразу в медсанбат!.. А из меня – такой солдат, как изо всех. А на войне как на войне, А мне – и вовсе, мне – вдвойне, — Присохла к телу гимнастерка на спине. Я отставал, сбоил в строю, — Но как-то раз в одном бою — Не знаю чем – я приглянулся старшине. …Шумит окопная братва: «Студент, а сколько дважды два? Эй, холостой, а правда – графом был Толстой? А кто евоная жена?..» Но тут встревал мой старшина: «Иди поспи – ты ж не святой, а утром – бой». И только раз, когда я встал Во весь свой рост, он мне сказал: «Ложись!.. – и дальше пару слов без падежей. — К чему две дырки в голове!» И вдруг спросил: «А что в Москве, Неужто вправду есть дома в пять этажей?..» Над нами – шквал, – он застонал — И в нем осколок остывал, — И на вопрос его ответить я не смог. Он в землю лег – за пять шагов, За пять ночей и за пять снов — Лицом на запад и ногами на восток. 1971

Горизонт

Чтоб не было следов, повсюду подмели… Ругайте же меня, позорьте и трезвоньте: Мой финиш – горизонт, а лента – край земли, — Я должен первым быть на горизонте! Условия пари одобрили не все — И руки разбивали неохотно. Условье таково: чтоб ехать – по шоссе, И только по шоссе – бесповоротно. Наматываю мили на кардан И еду параллельно проводам, — Но то и дело тень перед мотором — То черный кот, то кто-то в чем-то черном. Я знаю – мне не раз в колеса палки ткнут. Догадываюсь, в чем и как меня обманут. Я знаю, где мой бег с ухмылкой пресекут. И где через дорогу трос натянут. Но стрелки я топлю – на этих скоростях Песчинка обретает силу пули, — И я сжимаю руль до судорог в кистях — Успеть, пока болты не затянули! Наматываю мили на кардан И еду вертикально проводам, — Завинчивают гайки, – побыстрее! — Не то поднимут трос как раз где шея. И плавится асфальт, протекторы кипят, Под ложечкой сосет от близости развязки. Я голой грудью рву натянутый канат, — Я жив – снимите черные повязки! Кто вынудил меня на жесткое пари — Нечистоплотны в споре и в расчетах. Азарт меня пьянит, но, как ни говори, Я торможу на скользких поворотах. Наматываю мили на кардан, Назло канатам, тросам, проводам, — Вы только проигравших урезоньте, Когда я появлюсь на горизонте! Мой финиш – горизонт – по-прежнему далек, Я ленту не порвал, но я покончил с тросом, — Канат не пересек мой шейный позвонок, Но из кустов стреляют по колесам. Меня ведь не рубли на гонку завели, — Меня просили: «Миг не проворонь ты — Узнай, а есть предел – там, на краю земли, И – можно ли раздвинуть горизонты?» Наматываю мили на кардан И пулю в скат влепить себе не дам. Но тормоза отказывают, – кода! — Я горизонт промахиваю с хода! 1971

Мои похорона, или Страшный сон очень смелого человека

Сон мне снится – вот те на: Гроб среди квартиры, На мои похорона Съехались вампиры. Стали речи говорить — Все про долголетие, — Кровь сосать решили погодить: Вкусное – на третие. В гроб вогнали кое-как, А самый сильный вурдалак Все втискивал, и всовывал, И плотно утрамбовывал, — Сопел с натуги, сплевывал И желтый клык высовывал. Очень бойкий упырек Стукнул по колену, Подогнал – и под шумок Надкусил мне вену. А умудренный кровосос Встал у изголовий И очень вдохновенно произнес Речь про полнокровие. И почетный караул Для приличия всплакнул, — Но я чую взглядов серию На сонную мою артерию: А если кто пронзит артерию — Мне это сна грозит потерею. Погодите, спрячьте крюк! Да куда же, черт, вы! Я же слышу, что вокруг, — Значит, я не мертвый! Яду капнули в вино, Ну а мы набросились, — Опоить меня хотели, но Опростоволосились. Тот, кто в зелье губы клал, — В самом деле дуба дал, — Ну а на меня – как рвотное То зелье приворотное: Здоровье у меня добротное, И закусил отраву плотно я. Так почему же я лежу, Дурака валяю, — Ну почему, к примеру, не заржу — Их не напугаю?! Я ж их мог прогнать давно Выходкою смелою — Мне бы взять пошевелиться, но Глупостей не делаю. Безопасный как червяк, Я лежу, а вурдалак Со стаканом носится — Сейчас наверняка набросится, — Еще один на шею косится — Ну, гад, он у меня допросится! Кровожадно вопия, Высунули жалы — И кровиночка моя Полилась в бокалы. Погодите – сам налью, — Знаю, знаю – вкусная!.. Ну нате, пейте кровь мою, Кровососы гнусные! А сам – и мышцы не напряг, И не попытался сжать кулак, — Потому что кто не напрягается, Тот никогда не просыпается, Тот много меньше подвергается И много дольше сохраняется. Вот мурашки по спине Смертные крадутся… А всего делов-то мне Было, что – проснуться! …Что, сказать, чего боюсь (А сновиденья – тянутся)? Да того, что я проснусь — А они останутся!.. 1971

Милицейский протокол

Считай по-нашему, мы выпили не много — Не вру, ей-бога, – скажи, Серега! И если б водку гнать не из опилок, То че б нам было с пяти бутылок! …Вторую пили близ прилавка в закуточке, — Но это были еще цветочки, — Потом – в скверу, где детские грибочки, Потом – не помню, – дошел до точки. Я пил из горлышка, с устатку и не евши, Но – как стекло был, – остекленевший. А уж когда коляска подкатила, Тогда в нас было – семьсот на рыло! Мы, правда, третьего насильно затащили, — Ну, тут промашка – переборщили. А что очки товарищу разбили — Так то портвейном усугубили. Товарищ первый нам сказал, что, мол, уймитесь, Что – не буяньте, что – разойдитесь. На «разойтись» я сразу ж согласился — И разошелся, – и расходился! Но если я кого ругал – карайте строго! Но это вряд ли, – скажи, Серега! А что упал – так то от помутненья, Орал не с горя – от отупенья. …Теперь дозвольте пару слов без протокола. Чему нас учит семья и школа? Что жизнь сама таких накажет строго. Тут мы согласны, – скажи, Серега! Вот он проснется утром – протрезвеет – скажет: Пусть жизнь осудит, пусть жизнь накажет! Так отпусти́те – вам же легче будет: Чего возиться, раз жизнь осудит! Вы не глядите, что Сережа все кивает, — Он соображает, все понимает! А что молчит – так это от волненья, От осознанья и просветленья. Не запирайте, люди, – плачут дома детки, — Ему же – в Химки, а мне – в Медведки!.. Да, все равно: автобусы не ходят, Метро закрыто, в такси не содят. Приятно все-таки, что нас тут уважают: Гляди – подвозят, гляди – сажают! Разбудит утром не петух, прокукарекав, — Сержант подымет – как человеков! Нас чуть не с музыкой проводят, как проспимся. Я руль заначил, – опохмелимся! И все же, брат, трудна у нас дорога! Эх, бедолага! Ну спи, Серега! 1971

Песня конченого человека

Истома ящерицей ползает в костях, И сердце с трезвой головой не на ножах, И не захватывает дух на скоростях, Не холодеет кровь на виражах. И не прихватывает горло от любви, И нервы больше не внатяжку, – хочешь – рви, — Провисли нервы, как веревки от белья, И не волнует, кто кого, – он или я. На коне, —     толкани —         я с коня. Только не,     только ни         у меня. Не пью воды – чтоб стыли зубы – питьевой И ни событий, ни людей не тороплю. Мой лук валяется со сгнившей тетивой, Все стрелы сломаны – я ими печь топлю. Не напрягаюсь, не стремлюсь, а как-то так… Не вдохновляет даже самый факт атак Сорви-голов не принимаю и корю, Про тех, кто в омут с головой, – не говорю. На коне, —     толкани —         я с коня. Только не,     только ни         у меня. И не хочу ни выяснять, ни изменять И ни вязать и ни развязывать узлы Углы тупые можно и не огибать, Ведь после острых – это не углы. Свободный ли, тугой ли пояс – мне-то что! Я пули в лоб не удостоюсь – не за что. Я весь прозрачный, как раскрытое окно, И неприметный, как льняное полотно. На коне, —     толкани —         я с коня. Только не,     только ни         у меня. Не ноют раны, да и шрамы не болят — На них наложены стерильные бинты. И не волнуют, не свербят, не теребят Ни мысли, ни вопросы, ни мечты. Любая нежность душу не разбередит, И не внушит никто, и не разубедит. А так как чужды всякой всячины мозги, То ни предчувствия не жмут, ни сапоги. На коне, —     толкани —         я с коня. Только не,     только ни         у меня. Ни философский камень больше не ищу, Ни корень жизни, – ведь уже нашли женьшень. Не вдохновляюсь, не стремлюсь, не трепещу И не надеюсь поразить мишень. Устал бороться с притяжением земли — Лежу, – так больше расстоянье до петли. И сердце дергается словно не во мне, — Пора туда, где только ни и только не. На коне, —     толкани —         я с коня. Только не,     только ни         у меня. 1971

«Целуя знамя в пропыленный шелк…»

Целуя знамя в пропыленный шелк И выплюнув в отчаянье протезы, Фельдмаршал звал: «Вперед, мой славный полк! Презрейте смерть, мои головорезы!» Измятыми знаменами горды, Воспалены талантливою речью, — Расталкивая спины и зады, Одни стремились в первые ряды — И первыми ложились под картечью. Хитрец – и тот, который не был смел, — Не пожелав платить такую цену, Полз в задний ряд – но там не уцелел: Его свои же брали на прицел — И в спину убивали за измену. Сегодня каждый третий – без сапог, Но после битвы – заживут как крезы, — Прекрасный полк, надежный, верный полк — Отборные в полку головорезы! А третий – средь битвы и беды Старались сохранить и грудь и спину, — Не выходя ни в первые ряды, Ни в задние, – но как из-за еды Дрались за золотую середину. Они напишут толстые труды И будут гибнуть в рамах, на картине, — Те, кто не вышли в первые ряды, Но не были и сзади – и горды, Что честно прозябали в середине. Уже трубач без почестей умолк, Не слышно меди, тише звон железа, — Разбит и смят надежный, верный полк, В котором сплошь одни головорезы. Но нет, им честь знамен не запятнать. Дышал фельдмаршал весело и ровно, — Чтоб их в глазах потомков оправдать, Он молвил: «Кто-то должен умирать — А кто-то должен выжить, – безусловно!» Пусть нет звезды тусклее, чем у них, — Уверенно дотянут до кончины — Скрываясь за отчаянных и злых, Последний ряд оставив для других — Умеренные люди середины. В грязь втоптаны знамена, смятый шелк, Фельдмаршальские жезлы и протезы. Ах, славный полк!.. Да был ли славный полк, В котором сплошь одни головорезы?! 1971

«Так дымно, что в зеркале нет отраженья…»

Так дымно, что в зеркале нет отраженья И даже напротив не видно лица, И пары успели устать от круженья, — И все-таки я допою до конца! Все нужные ноты давно сыграли, Сгорело, погасло вино в бокале, Минутный порыв говорить — пропал, — И лучше мне молча допить бокал… Полгода не балует солнцем погода, И души застыли под коркою льда, — И, видно, напрасно я жду ледохода, И память не может согреть в холода. Все нужные ноты давно сыграли, Сгорело, погасло вино в бокале, Минутный порыв говорить — пропал, — И лучше мне молча допить бокал… В оркестре играют устало, сбиваясь, Смыкается круг – не порвать мне кольца… Спокойно! Мне лучше уйти улыбаясь, — И все-таки я допою до конца! Все нужные ноты давно сыграли, Сгорело, погасло вино в бокале, Тусклей, равнодушней оскал зеркал… И лучше мне просто разбить бокал! 1971

Кони привередливые

Вдоль обрыва, по-над пропастью, по самому по краю Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю… Что-то воздуху мне мало – ветер пью, туман глотаю, — Чую с гибельным восторгом: пропадаю, пропадаю! Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! Вы тугую не слушайте плеть! Но что-то кони мне попались привередливые — И дожить не успел, мне допеть не успеть. Я коней напою, я куплет допою — Хоть мгновенье еще постою на краю… Сгину я – меня пушинкой ураган сметет с ладони, И в санях меня галопом повлекут по снегу утром, — Вы на шаг неторопливый перейдите, мои кони, Хоть немного, но продлите путь к последнему приюту! Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! Не указчики вам кнут и плеть. Но что-то кони мне попались привередливые И дожить не успел, мне допеть не успеть. Я коней напою, я куплет допою — Хоть мгновенье еще постою на краю… Мы успели: в гости к Богу не бывает опозданий, — Так что ж там ангелы поют такими злыми голосами?! Или это колокольчик весь зашелся от рыданий, Или я кричу коням, чтоб не несли так быстро сани?! Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее! Умоляю вас вскачь не лететь! Но что-то кони мне попались привередливые — Коль дожить не успел, так хотя бы – допеть! Я коней напою, я куплет допою — Хоть мгновенье еще постою на краю. 1972

Белое безмолвие

Все года, и века, и эпохи подряд — Все стремится к теплу от морозов и вьюг, Почему ж эти птицы на север летят, Если птицам положено – только на юг? Слава им не нужна – и величие, Вот под крыльями кончится лед — И найдут они счастие птичее Как награду за дерзкий полет! Что же нам не жилось, что же нам не спалось? Что нас выгнало в путь по высокой волне? Нам сиянье пока наблюдать не пришлось, — Это редко бывает – сиянья в цене! Тишина… Только чайки – как молнии, — Пустотой мы их кормим из рук. Но наградою нам за безмолвие Обязательно будет звук! Как давно снятся нам только белые сны — Все иные оттенки снега занесли, — Мы ослепли – темно от такой белизны, — Но прозреем от черной полоски земли. Наше горло отпустит молчание, Наша слабость растает как тень, — И наградой за ночи отчаянья Будет вечный полярный день! Север, воля, надежда – страна без границ, Снег без грязи – как долгая жизнь без вранья. Воронье нам не выклюет глаз из глазниц, — Потому что не водится здесь воронья. Кто не верил в дурные пророчества, В снег не лег ни на миг отдохнуть — Тем наградою за одиночество Должен встретиться кто-нибудь! 1972

Честь шахматной короны

I. Подготовка

Я кричал: «Вы что ж там, обалдели? — Уронили шахматный престиж!» Мне сказали в нашем спортотделе: «Ага, прекрасно – ты и защитишь! Но учти, что Фишер очень ярок, — Даже спит с доскою – сила в ем, Он играет чисто, без помарок…» Ничего, я тоже не подарок, — У меня в запасе – ход конем. Ox вы мускулы стальные, Пальцы цепкие мои! Эх, резные, расписные Деревянные ладьи! Друг мой, футболист, учил: «Не бойся, — Он к таким партнерам не привык. За тылы и центр не беспокойся, А играй по краю – напрямик!..» Я налег на бег, на стометровки, В бане вес согнал, отлично сплю, Были по хоккею тренировки… В общем, после этой подготовки — Я его без мата задавлю! Ох вы сильные ладони, Мышцы крепкие спины! Эх вы кони мои, кони, Ох вы милые слоны! «Не спеши и, главное, не горбись, — Так боксер беседовал со мной. — В ближний бой не лезь, работай в корпус, Помни, что коронный твой – прямой». Честь короны шахматной – на карте, — Он от пораженья не уйдет: Мы сыграли с Талем десять партий — В преферанс, в очко и на бильярде, — Таль сказал: «Такой не подведет!» Ох, рельеф мускулатуры! Дельтовидные – сильны! Что мне легкие фигуры, Эти кони да слоны! И в буфете, для других закрытом, Повар успокоил: «Не робей! Ты с таким прекрасным аппетитом — Враз проглотишь всех его коней! Ты присядь перед дорогой дальней — И бери с питанием рюкзак. На двоих готовь пирог пасхальный: Этот Шифер – хоть и гениальный, — А небось покушать не дурак!» Ох мы – крепкие орешки! Мы корону – привезем! Спать ложусь я – вроде пешки, Просыпаюся – ферзем!

II. Игра

Только прилетели – сразу сели. Фишки все заранее стоят. Фоторепортеры налетели — И слепят, и с толку сбить хотят. Но меня и дома – кто положит? Репортерам с ног меня не сбить!.. Мне же неумение поможет: Этот Шифер ни за что не сможет Угадать, чем буду я ходить. Выпало ходить ему, задире, — Говорят, он белыми мастак! — Сделал ход с е2 на е4… Чтой-то мне знакомое… Так-так! Ход за мной – что делать?! Надо, Сева, — Наугад, как ночью по тайге… Помню – всех главнее королева: Ходит взад-вперед и вправо-влево, — Ну а кони вроде – буквой «Г». Эх, спасибо заводскому другу — Научил, как ходят, как сдают… Выяснилось позже – я с испугу Разыграл классический дебют! Все следил, чтоб не было промашки, Вспоминал все повара в тоске. Эх, сменить бы пешки на рюмашки — Живо б прояснилось на доске! Вижу, он нацеливает вилку — Хочет есть, – и я бы съел ферзя… Под такой бы закусь – да бутылку! Но во время матча пить нельзя. Я голодный, посудите сами: Здесь у них лишь кофе да омлет, — Клетки – как круги перед глазами, Королей я путаю с тузами И с дебютом путаю дуплет. Есть примета – вот я и рискую: В первый раз должно мне повезти. Я его замучу, зашахую — Мне дай только дамку провести! Не мычу не те́люсь, весь – как вата. Надо что-то бить – уже пора! Чем же бить? Ладьею – страшновато, Справа в челюсть – вроде рановато, Неудобно – первая игра. …Он мою защиту разрушает — Старую индийскую – в момент, — Это смутно мне напоминает Индо-пакистанский инцидент. Только зря он шутит с нашим братом — У меня есть мера, даже две: Если он меня прикончит матом, Я его – через бедро с захватом, Или – ход конем – по голове! Я еще чуток добавил прыти — Все не так уж сумрачно вблизи: В мире шахмат пешка может выйти — Если тренируется – в ферзи! Шифер стал на хитрости пускаться: Встанет, пробежится и – назад; Предложил тура́ми поменяться, — Ну еще б ему меня не опасаться — Когда я лежа жму сто пятьдесят! Я его фигурку смерил оком, И когда он объявил мне шах — Обнажил я бицепс ненароком, Даже снял для верности пиджак. И мгновенно в зале стало тише, Он заметил, что я привстаю… Видно, ему стало не до фишек — И хваленый пресловутый Фишер Тут же согласился на ничью. 1972

Баллада о гипсе

В. Абдулову

Нет острых ощущений – все старье, гнилье и хлам, — Того гляди, с тоски сыграю в ящик. Балкон бы, что ли, сверху, иль автобус — пополам, — Вот это боле-мене подходяще! Повезло! Наконец повезло! — Видел бог, что дошел я до точки! — Самосвал в тридцать тысяч кило Мне скелет раздробил на кусочки! Вот лежу я на спине, Загипсованный, — Кажный член у мене — Расфасованный По отдельности До исправности, — Вес будет в цельности И в сохранности! Эх, жаль, что не роняли вам на череп утюгов, — Скорблю о вас – как мало вы успели! — Ах, это просто прелесть – сотрясение мозгов, Ах, это наслажденье – гипс на теле! Как броня – на груди у меня, На руках моих – крепкие латы, — Так и хочется крикнуть: «Коня мне, коня!» — И верхом ускакать из палаты! Но лежу я на спине, Загипсованный, — Кажный член у мене — Расфасованный По отдельности До исправности, — Все будет в цельности И в сохранности! Задавлены все чувства – лишь для боли нет преград, — Ну что ж, мы часто сами чувства губим, — Зато я, как ребенок, – весь спеленутый до пят И окруженный человеколюбьем! Под влияньем сестрички ночной Я любовию к людям проникся — И, клянусь, до доски гробовой Я б остался невольником гипса! Вот лежу я на спине, Загипсованный, — Кажный член у мене — Расфасованный По отдельности До исправности, — Все будет в цельности И в сохранности! Вот жаль, что мне нельзя уже увидеть прежних снов: Они – как острый нож для инвалида, — Во сне я рвусь наружу из-под гипсовых оков, Мне снятся свечи, рифмы и коррида… Ах, надежна ты, гипса броня, От того, кто намерен кусаться! Но одно угнетает меня: Что никак не могу почесаться, — Что лежу я на спине, Загипсованный, — Кажный член у мене — Расфасованный По отдельности До исправности, — Все будет в цельности И в сохранности! Так, я давно здоров, но не намерен гипс снимать: Пусть руки стали чем-то вроде бивней, Пусть ноги опухают – мне на это наплевать, — Зато кажусь значительней, массивней! Я под гипсом хожу ходуном, Наступаю на пятки прохожим, — Мне удобней казаться слоном И себя ощущать толстокожим! И по жизни я иду, Загипсованный, — Кажный член – на виду, Расфасованный По отдельности До исправности, — Все будет в цельности И в сохранности! 1972

«Прошла пора вступлений и прелюдий…»

Прошла пора вступлений и прелюдий, — Все хорошо – не вру, без дураков: Меня к себе зовут большие люди — Чтоб я им пел «Охоту на волков»… Быть может, запись слышал из окон, А может быть, с детьми ухи не сваришь — Как знать, – но приобрел магнитофон Какой-нибудь ответственный товарищ И, предаваясь будничной беседе В кругу семьи, где свет торшера тускл, — Тихонько, чтоб не слышали соседи, Он взял да и нажал на кнопку «пуск». И там, не разобрав последних слов, — Прескверный дубль достали на работе, — Услышал он «Охоту на волков» И кое-что еще на обороте. И все прослушав до последней ноты, И разозлясь, что слов последних нет, Он поднял трубку: «Автора «Охоты» Ко мне пришлите завтра в кабинет!» Я не хлебнул для храбрости винца, — И, подавляя частую икоту, С порога – от начала до конца — Я проорал ту самую «Охоту». Его просили дети, безусловно, Чтобы была улыбка на лице, — Но он меня прослушал благосклонно И даже аплодировал в конце. И об стакан бутылкою звеня, Которую извлек из книжной полки, Он выпалил: «Да это ж – про меня! Про нас про всех – какие, к черту, волки!» …Ну все, теперь, конечно, что-то будет — Уже три года в день по пять звонков: Меня к себе зовут большие люди — Чтоб я им пел «Охоту на волков». 1972

«Так случилось – мужчины ушли…»

Так случилось – мужчины ушли, Побросали посевы до срока, — Вот их больше не видно из окон — Растворились в дорожной пыли. Вытекают из колоса зерна — Эти слезы несжатых полей, И холодные ветры проворно Потекли из щелей. Мы вас ждем – торопите коней! В добрый час, в добрый час, в добрый час! Пусть попутные ветры не бьют, а ласкают вам спины… А потом возвращайтесь скорей: Ивы плачут по вас, И без ваших улыбок бледнеют и сохнут рябины. Мы в высоких живем теремах — Входа нет никому в эти зданья: Одиночество и ожиданье Вместо вас поселились в домах. Потеряла и свежесть и прелесть Белизна ненадетых рубах, Да и старые песни приелись И навязли в зубах. Мы вас ждем – торопите коней! В добрый час, в добрый час, в добрый час! Пусть попутные ветры не бьют, а ласкают вам спины… А потом возвращайтесь скорей: Ивы плачут по вас, И без ваших улыбок бледнеют и сохнут рябины. Все единою болью болит, И звучит с каждым днем непрестанней Вековечный надрыв причитаний Отголоском старинных молитв. Мы вас встретим и пеших, и конных, Утомленных, нецелых – любых, — Только б не пустота похоронных, Не предчувствие их! Мы вас ждем – торопите коней! В добрый час, – в добрый час, в добрый час! Пусть попутные ветры не бьют, а ласкают вам спины… А потом возвращайтесь скорей, Ибо плачут по вас, И без ваших улыбок бледнеют и сохнут рябины. 1972

«Проложите, проложите…»

Проложите, проложите Хоть туннель по дну реки И без страха приходите На вино и шашлыки. И гитару приносите, Подтянув на ней колки, — Но не забудьте – затупите Ваши острые клыки. А когда сообразите — Все пути приводят в Рим, — Вот тогда и приходите, Вот тогда поговорим. Нож забросьте, камень выньте Из-за пазухи своей И перебросьте, перекиньте Вы хоть жердь через ручей. За посев ли, за покос ли — Надо взяться, поспешать, — А прохлопав, сами после Локти будете кусать. Сами будете не рады, Утром вставши, – вот те раз! — Все мосты через преграды Переброшены без нас. Так проложите, проложите Хоть туннель по дну реки! Но не забудьте – затупите Ваши острые клыки! 1972

Жертва телевиденья

Есть телевизор – подайте трибуну, — Так проору – разнесется на мили! Он – не окно, я в окно и не плюну, — Мне будто дверь в целый мир прорубили. Все на дому – самый полный обзор: Отдых в Крыму, ураган и Кобзон. Фильм, часть седьмая – тут можно поесть: Я не видал предыдущие шесть. Врубаю первую – а там ныряют, — Ну, это так себе, а с двадцати — «А ну-ка, девушки!» – что вытворяют! И все – в передничках, – с ума сойти! Есть телевизор – мне дом не квартира, — Я всею скорбью скорблю мировою, Грудью дышу я всем воздухом мира, Никсона вижу с его госпожою. Вот тебе раз! Иностранный глава — Прямо глаз в глаз, к голове голова, — Чуть пододвинул ногой табурет — И оказался с главой тет-на-тет. Потом – ударники в хлебопекарне, — Дают про выпечку до десяти. И вот любимая – «А ну-ка, парни!» — Стреляют, прыгают, – с ума сойти! Если не смотришь – ну пусть не болван ты, Но уж, по крайности, богом убитый: Ты же не знаешь, что ищут таланты, Ты же не ведаешь, кто даровитый! Как убедить мне упрямую Настю?! — Настя желает в кино – как суббота, — Настя твердит, что проникся я страстью К глупому ящику для идиота. Да, я проникся – в квартиру зайду, Глядь – дома Никсон и Жорж Помпиду! Вот хорошо – я бутылочку взял, — Жорж – посошок, Ричард, правда, не стал. Ну а действительность еще кошмарней, — Врубил четвертую – и на балкон: «А ну-ка, девушки!» «А ну-ка, парням!» Вручают премию в О-О-ООН! …Ну а потом, на Канатчиковой даче, Где, к сожаленью, навязчивый сервис, Я и в бреду все смотрел передачи, Все заступался за Анджелу Дэвис. Слышу: не плачь – все в порядке в тайге, Выигран матч СССР – ФРГ, Сто негодяев захвачены в плен, И Магомаев поет в КВН. Ну а действительность еще шикарней — Два телевизора – крути-верти: «А ну-ка, девушки!» – «А ну-ка, парни!», — За них не боязно с ума сойти! 1972

Дорожная история

Я вышел ростом и лицом — Спасибо матери с отцом, — С людьми в ладу – не понукал, не помыкал, Спины не гнул – прямым ходил, И в, ус не дул, и жил как жил, И голове своей руками помогал… Но был донос и был навет — Кругом пятьсот и наших нет, — Был кабинет с табличкой «Время уважай», — Там прямо без соли едят, Там штемпель ставят наугад, Кладут в конверт – и посылают за Можай. Потом – зачет, потом – домой С семью годами за спиной, — Висят года на мне – ни бросить, ни продать. Но на начальника попал, Который бойко вербовал, — И за Урал машины стал перегонять. Дорога, а в дороге – МАЗ, Который по уши увяз, В кабине – тьма, напарник третий час молчит, — Хоть бы кричал, аж зло берет — Назад пятьсот, пятьсот вперед, А он – зубами «Танец с саблями» стучит! Мы оба знали про маршрут, Что этот МАЗ на стройках ждут, — А наше дело – сел, поехал – ночь, полночь! Ну надо ж так – под Новый год — Назад пятьсот, пятьсот вперед, — Сигналим зря – пурга, и некому помочь! «Глуши мотор, – он говорит, — Пусть этот МАЗ огнем горит!» Мол, видишь сам – тут больше нечего ловить. Мол, видишь сам – кругом пятьсот, А к ночи точно – занесет, — Так заровняет, что не надо хоронить!.. Я отвечаю: «Не канючь!» А он – за гаечный за ключ И волком смотрит (он вообще бывает крут), — А что ему – кругом пятьсот, И кто кого переживет, Тот и докажет, кто был прав, когда припрут! Он был мне больше чем родня — Он ел с ладони у меня, — А тут глядит в глаза – и холодно спине. А что ему – кругом пятьсот, И кто там после разберет, Что он забыл, кто я ему и кто он мне! И он ушел куда-то вбок. Я отпустил, а сам – прилег, — Мне снился сон про наш «веселый» наворот: Что будто вновь кругом пятьсот, Ищу я выход из ворот, — Но нет его, есть только вход, и то – не тот. …Конец простой: пришел тягач, И там был трос, и там был врач, И МАЗ попал куда положено ему, — И он пришел – трясется весь… А там – опять далекий рейс, — Я зла не помню – я опять его возьму! 1972

Мишка Шифман

Мишка Шифман башковит — У него предвиденье. «Что мы видим, – говорит, — Кроме телевиденья?! Смотришь конкурс в Сопоте — И глотаешь пыль, А кого ни попадя Пускают в Израиль!» Мишка также сообщил По дороге в Мневники: «Голду Меир я словил В радиоприемнике…» И такое рассказал, До того красиво! — Я чуть было не попал В лапы Тель-Авива. Я сперва-то был не пьян, Возразил два раза я — Говорю: «Моше Даян — Сука одноглазая, — Агрессивный, бестия, Чистый фараон, — Ну а где агрессия — Там мне не резон». Мишка тут же впал в экстаз — После литры выпитой — Говорит: «Они же нас Выгнали с Египета! Оскорбления простить Не могу такого, — Я позор желаю смыть С Рождества Христова!» Мишка взял меня за грудь: «Мне нужна компания! Мы ж с тобой не как-нибудь — Здравствуй, до свидания, — Побредем, паломники, Чувства придавив!.. Хрена ли нам Мневники — Едем в Тель-Авив!» Я сказал: «Я вот он весь, Ты же меня спас в порту. Но одна загвоздка есть: Русский я по паспорту. Только русские в родне, Прадед мой – самарин, — Если кто и влез ко мне, Так и тот – татарин». Мишку Шифмана не трожь, С Мишкой – прочь сомнения: У него евреи сплошь В каждом поколении. Дед, параличом разбит, — Бывший врач-вредитель… А у меня – антисемит На антисемите. Мишка – врач, он вдруг затих: В Израиле бездна их, — Гинекологов одних — Как собак нерезаных; Нет зубным врачам пути — Слишком много просятся. Где на всех зубов найти? Значит – безработица! Мишка мой кричит: «К чертям! Виза – или ванная! Едем, Коля, – море там Израилеванное!..» Видя Мишкину тоску, — А он в тоске опасный, — Я еще хлебнул кваску И сказал: «Согласный!» …Хвост огромный в кабинет Из людей, пожалуй, ста. Мишке там сказали «нет», Ну а мне – «пожалуйста». Он кричал: «Ошибка тут, — Это я – еврей!..» А ему: «Не шибко тут! Выйдь вон из дверей!» Мишку мучает вопрос: Кто здесь враг таинственный? А ответ ужасно прост — И ответ единственный: Я в порядке, тьфу-тьфу-тьфу, — Мишка пьет проклятую, — Говорит, что за графу Не пустили – пятую. 1972

«Оплавляются свечи…»

Оплавляются свечи На старинный паркет, И стекает на плечи Серебро с эполет. Как в агонии бродит Золотое вино… Все былое уходит, — Что придет – все равно. И в предсмертном томленье Озираясь назад, Убегают олени, Нарываясь на залп. Кто-то дуло наводит На невинную грудь… Все былое уходит, — Пусть придет что-нибудь. Кто-то злой и умелый, Веселясь, наугад Мечет острые стрелы В воспаленный закат. Слышно в буре мелодий Повторение нот… Пусть былое уходит, — Пусть придет что придет. 1972

Натянутый канат

Он не вышел ни званьем, ни ростом. Не за славу, не за плату — На свой, необычный манер Он по жизни шагал над помостом — По канату, по канату, Натянутому, как нерв. Посмотрите – вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но должно быть, ему очень нужно пройти четыре четверти пути. И лучи его с шага сбивали, И кололи, словно лавры. Труба надрывалась – как две. Крики «Браво!» его оглушали, А литавры, а литавры — Как обухом по голове! Посмотрите – вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но теперь ему меньше осталось пройти — уже три четверти пути. «Ах как жутко, как смело, как мило! Бой со смертью – три минуты!» — Раскрыв в ожидании рты, Из партера глядели уныло — Лилипуты, лилипуты — Казалось ему с высоты. Посмотрите – вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но спокойно, – ему остается пройти всего две четверти пути! Он смеялся над славою бренной, Но хотел быть только первым — Такого попробуй угробь! Не по проволоке над ареной, — Он по нервам – нам по нервам — Шел под барабанную дробь! Посмотрите – вот он без страховки идет. Чуть правее наклон — упадет, пропадет! Чуть левее наклон — все равно не спасти… Но замрите, – ему остается пройти не больше четверти пути! Закричал дрессировщик – и звери Клали лапы на носилки… Но прост приговор и суров: Был растерян он или уверен — Но в опилки, но в опилки Он пролил досаду и кровь! И сегодня другой без страховки идет. Тонкий шнур под ногой — упадет, пропадет! Вправо, влево наклон — и его не спасти… Но зачем-то ему тоже нужно пройти четыре четверти пути! 1972

«Мосты сгорели, углубились броды…»

Мосты сгорели, углубились броды, И тесно – видим только черепа, И перекрыты выходы и входы, И путь один – туда, куда толпа. И парами коней, привыкших к цугу, Наглядно доказав, как тесен мир, Толпа идет по замкнутому кругу — И круг велик, и сбит ориентир. Течет под дождь попавшая палитра, Врываются галопы в полонез, Нет запахов, цветов, тонов и ритмов, И кислород из воздуха исчез. Ничье безумье или вдохновенье Круговращенье это не прервет. Не есть ли это – вечное движенье, Тот самый бесконечный путь вперед? 1972

Черные бушлаты

Евпаторийскому десанту

За нашей спиною остались паденья, закаты, — Ну хоть бы ничтожный, ну хоть бы невидимый взлет! Мне хочется верить, что черные наши бушлаты Дадут мне возможность сегодня увидеть восход. Сегодня на людях сказали: «Умрите геройски!» Попробуем, ладно, увидим, какой оборот… Я только подумал, чужие куря папироски: Тут – кто как умеет, мне важно — увидеть восход. Особая рота — особый почет для сапера. Не прыгайте с финкой на спи́ну мою из ветвей, — Напрасно стараться — я и с перерезанным горлом Сегодня увижу восход до развязки своей! Прошли по тылам мы, держась, чтоб не резать их – сонных, — И вдруг я заметил, когда прокусили проход: Еще несмышленый, зеленый, но чуткий подсолнух Уже повернулся верхушкой своей на восход. За нашей спиною в шесть тридцать остались — я знаю — Не только паденья, закаты, но – взлет и восход. Два провода голых, зубами скрипя, зачищаю. Восхода не видел, но понял: вот-вот и взойдет! Уходит обратно на нас поредевшая рота. Что было – не важно, а важен лишь взорванный форт. Мне хочется верить, что грубая наша работа Вам дарит возможность беспошлинно видеть восход! 1972

Тюменская нефть

Один чудак из партии геологов Сказал мне, вылив грязь из сапога: «Послал же бог на головы нам олухов! Откуда нефть – когда кругом тайга? И деньги вам отпущены – на тыщи те Построить детский сад на берегу: Вы ничего в Тюмени не отыщете — В болото вы вгоняете деньгу!» И шлю депеши в центр из Тюмени я: Дела идут, все боле-менее!.. Мне отвечают, что у них такое мнение, Что меньше «более» у нас, а больше «менее». А мой рюкзак Пустой на треть. «А с нефтью как?» «Да будет нефть!» Давно прошли открытий эпидемии, И с лихорадкой поисков – борьба, — И дали заключенье в Академии: В Тюмени с нефтью полная труба! Нет бога нефти здесь – перекочую я Раз бога нет – не будет короля!.. Но только вот нутром и носом чую я, Что подо мной не мертвая земля! И шлю депеши в центр из Тюмени я: Дела идут, все боле-менее!.. Мне отвечают, что у них сложилось мнение, Что меньше «более» у нас, а большее «менее» Пустой рюкзак — Исчезла снедь… «А с нефтью как?» «Да будет нефть!» И нефть пошла! Мы, по болотам рыская, Не на пол-литра выиграли спор — Тюмень, Сибирь, земля ханты-мансийская Сквозила нефтью из открытых пор. Моряк, с которым столько переругано, — Не помню уж, с какого корабля, — Все перепутал и кричал испуганно: «Земля! Глядите, братики, – земля!» И шлю депеши в центр из Тюмени я: Дела идут, все боле-менее, Что – прочь сомнение, что – есть месторождение, Что – больше «более» у нас и меньше «менее»… Так я узнал — Бог нефти есть, — И он сказал: «Бурите здесь!» И бил фонтан и рассыпа́лся искрами, При свете их я Бога увидал: По пояс голый, он с двумя канистрами Холодный душ из нефти принимал. И ожила земля, и помню ночью я На той земле танцующих людей… Я счастлив, что, превысив полномочия, Мы взяли риск – и вскрыли вены ей! 1972

Товарищи ученые

Товарищи ученые, доценты с кандидатами! Замучились вы с иксами, запутались в нулях, Сидите, разлагаете молекулы на атомы, Забыв, что разлагается картофель на полях. Из гнили да из плесени бальзам извлечь пытаетесь И корни извлекаете по десять раз на дню, — Ох, вы там добалуетесь, ох, вы доизвлекаетесь, Пока сгниет, запле́сневеет картофель на корню! Автобусом до Сходни доезжаем, А там – рысцой, и не стонать! Небось картошку все мы уважаем, — Когда с сольцой ее намять. Вы можете прославиться почти на всю Европу, коль С лопатами проявите здесь свой патриотизм, — А то вы всем кагалом там набросились на опухоль, Собак ножами режете, а это – бандитизм! Товарищи ученые, кончайте поножовщину, Бросайте ваши опыты, гидрид и ангидрид: Садитеся в полуторки, валяйте к нам в Тамбовщину, — А гамма-излучение денек повременит. Полуторкой к Тамбову подъезжаем, А там – рысцой, и не стонать! Небось картошку все мы уважаем, — Когда с сольцой ее намять. К нам можно даже с семьями, с друзьями и знакомыми — Мы славно тут разме́стимся, и скажете потом, Что бог, мол, с ними, с генами, бог с ними, с хромосомами, Мы славно поработали и славно отдохнем! Товарищи ученые, Эйнштейны драгоценные, Ньюто́ны ненаглядные, любимые до слез! Ведь лягут в землю общую остатки наши бренные, — Земле – ей все едино: апатиты и навоз. Так приезжайте, милые, – рядами и колоннами! Хотя вы все там химики и нет на вас креста, Но вы ж ведь там задо́хнетесь за синхрофазотронами, — А тут места отличные – воздушные места! Товарищи ученые, не сумлевайтесь, милые: Коль что у вас не ладится, – ну, там, не тот аффект, — Мы мигом к вам заявимся с лопатами и с вилами, Денечек покумекаем – и выправим дефект! 1972

Мы вращаем Землю

От границы мы Землю вертели назад — Было дело сначала, — Но обратно ее закрутил наш комбат, Оттолкнувшись ногой от Урала. Наконец-то нам дали приказ наступать, Отбирать наши пяди и крохи, — Но мы помним, как солнце отправилось вспять И едва не зашло на востоке. Мы не меряем Землю шагами, Понапрасну цветы теребя, — Мы толкаем ее сапогами — От себя, от себя! И от ветра с востока пригнулись стога, Жмется к скалам отара. Ось земную мы сдвинули без рычага, Изменив направленье удара. Не пугайтесь, когда не на месте закат, — Судный день – это сказки для старших, — Просто Землю вращают, куда захотят, Наши сменные роты на марше. Мы ползем, бугорки обнимаем, Кочки тискаем – зло, не любя, И коленями Землю толкаем — От себя, от себя! Здесь никто б не нашел, даже если б хотел, Руки кверху поднявших. Всем живым ощутимая польза от тел: Как прикрытье используем павших. Этот глупый свинец всех ли сразу найдет, Где настигнет – в упор или с тыла? Кто-то там впереди навалился на дот — И Земля на мгновенье застыла. Я ступни свои сзади оставил, Мимоходом по мертвым скорбя, — Шар земной я вращаю локтями — От себя, от себя! Кто-то встал в полный рост и, отвесив поклон, Принял пулю на вдохе, — Но на запад, на запад ползет батальон, Чтобы солнце взошло на востоке. Животом – по грязи́, дышим смрадом болот, Но глаза закрываем на запах. Нынче по́ небу солнце нормально идет, Потому что мы рвемся на запад. Руки, ноги – на месте ли, нет ли, — Как на свадьбе росу пригубя, Землю тянем зубами за стебли — На себя! От себя! 1972

«Когда я спотыкаюсь на стихах…»

Когда я спотыкаюсь на стихах, Когда ни до размеров, ни до рифм, — Тогда друзьям пою о моряках, До белых пальцев стискивая гриф. Всем делам моим на суше вопреки И назло моим заботам на земле Вы возьмите меня в море, моряки, Я все вахты отстою на корабле! Любая тварь по морю знай плывет, Под винт попасть не каждый норовит, — А здесь, на суше, встречный пешеход Наступит, оттолкнет – и убежит. Так всем делам моим на суше вопреки, Так назло моим заботам на земле Вы возьмите меня в море, моряки, — Я все вахты отстою на корабле! Известно вам – мир не на трех китах, А нам известно – он не на троих. Вам вольничать нельзя в чужих портах — А я забыл, как вольничать в своих. Так всем делам моим на суше вопреки, Так назло моим заботам на земле Вы за мной пришлите шлюпку, моряки, Поднесите рюмку водки на весле! 1972

Тот, который не стрелял

Я вам мозги не пудрю — Уже не тот завод: В меня стрелял поу́тру Из ружей целый взвод. За что мне эта злая, Нелепая стезя — Не то чтобы не знаю, — Рассказывать нельзя. Мой командир меня почти что спас, Но кто-то на расстреле настоял… И взвод отлично выполнил приказ, — Но был один, который не стрелял. Судьба моя лихая Давно наперекос: Однажды языка я Добыл, да не донес, — И особист Суэтин, Неутомимый наш, Еще тогда приметил И взял на карандаш. Он выволок на свет и приволок Подколотый, подшитый матерьял… Никто поделать ничего не смог. Нет – смог один, который не стрелял, Рука упала в пропасть С дурацким звуком «Пли!» — И залп мне выдал пропуск В ту сторону земли. Но слышу: «Жив, зараза, — Тащите в медсанбат. Расстреливать два раза Уставы не велят». А врач потом все цокал языком И, удивляясь, пули удалял, — А я в бреду беседовал тайком С тем пареньком, который не стрелял. Я раны, как собака, — Лизал, а не лечил; В госпиталях, однако, — В большом почете был. Ходил в меня влюбленный Весь слабый женский пол: «Эй ты, недостреленный, Давай-ка на укол!» Наш батальон геройствовал в Крыму, И я туда глюкозу посылал — Чтоб было слаще воевать ему Кому? Тому, который не стрелял. Я пил чаек из блюдца, Со спиртиком бывал… Мне не пришлось загнуться, И я довоевал. В свой полк определили, — «Воюй! – сказал комбат. — А что недострелили — Так я не виноват». Я очень рад был – но, присев у пня, Я выл белугой и судьбину клял: Немецкий снайпер дострелил меня, Убив того, который не стрелял. 1972

Чужая колея

Сам виноват – и слезы лью, и охаю: Попал в чужую колею глубокую. Я цели намечал свои на выбор сам — А вот теперь из колеи не выбраться. Крутые скользкие края Имеет эта колея. Я кляну проложивших ее — Скоро лопнет терпенье мое — И склоняю, как школьник плохой Колею, в колее, с колеей… Но почему неймется мне — нахальный я, — Условья, в общем, в колее нормальные: Никто не стукнет, не притрет — не жалуйся, — Желаешь двигаться вперед — пожалуйста! Отказа нет в еде-питье В уютной этой колее — И я живо себя убедил Не один я в нее угодил, — Так держать – колесо в колесе! — И доеду туда, куда все. Вот кто-то крикнул сам не свой: «А ну пусти!» — И начал спорить с колеей по глупости. Он в споре сжег запас до дна тепла души — И полетели клапана и вкладыши. Но покорежил он края — И шире стала колея. Вдруг его обрывается след… Чудака оттащили в кювет, Чтоб не мог он нам, задним, мешать По чужой колее проезжать Вот и ко мне пришла беда — стартер заел, — Теперь уж это не езда, а ерзанье. И надо б выйти, подтолкнуть — но прыти нет, — Авось подъедет кто-нибудь и вытянет. Напрасно жду подмоги я — Чужая эта колея. Расплеваться бы глиной и ржой С колеей этой самой – чужой, — Тем, что я ее сам углубил, Я у задних надежду убил. Прошиб меня холодный пот до косточки, И я прошелся чуть вперед по досточке, — Гляжу – размыли край ручьи весенние, Там выезд есть из колеи — спасение! Я грязью из-под шин плюю В чужую эту колею. Эй вы, задние, делай как я! Это значит – не надо за мной, Колея эта – только моя, Выбирайтесь своей колеей! 1973

Затяжной прыжок

Хорошо, что за ревом не слышалось звука, Что с позором своим был один на один: Я замешкался возле открытого люка — И забыл пристегнуть карабин. Мне инструктор помог – и коленом пинок — Перейти этой слабости грань: За обычное наше «Смелее, сынок!» Принял я его сонную брань. И оборвали крик мой, И обожгли мне щеки Холодной острой бритвой Восходящие потоки. И звук обратно в печень мне Вогнали вновь на вдохе Веселые, беспечные Воздушные потоки. Я попал к ним в умелые, цепкие руки: Мнут, швыряют меня – что хотят, то творят! И с готовностью я сумасшедшие трюки Выполняю шутя – все подряд. Есть ли в этом паденье какой-то резон, Я узнаю потом, а пока — То валился в лицо мне земной горизонт, То шарахались вниз облака. И обрывали крик мой, И выбривали щеки Холодной острой бритвой Восходящие потоки. И кровь вгоняли в печень мне, Упруги и жестоки, Невидимые встречные Воздушные потоки. Но рванул я кольцо на одном вдохновенье, Как рубаху от ворота или чеку. Это было в случайном свободном паденье — Восемнадцать недолгих секунд. …А теперь – некрасив я, горбат с двух сторон, В каждом горбе – спасительный шелк. Я на цель устремлен и влюблен, и влюблен В затяжной неслучайный прыжок! И обрывают крик мой, И выбривают щеки Холодной острой бритвой Восходящие потоки. И проникают в печень мне На выдохе и вдохе Бездушные и вечные Воздушные потоки. Беспримерный прыжок из глубин стратосферы По сигналу «Пошел!» я шагнул в никуда, — За невидимой тенью безликой химеры, За свободным паденьем – айда! Я пробьюсь сквозь воздушную ватную тьму, Хоть условья паденья не те. Но и падать свободно нельзя – потому, Что мы падаем не в пустоте. И обрывают крик мой, И выбривают щеки Холодной острой бритвой Восходящие потоки. На мне мешки заплечные, Встречаю – руки в боки — Прямые, безупречные Воздушные потоки. Ветер в уши сочится и шепчет скабрезно: «Не тяни за кольцо – скоро легкость придет…» До земли триста метров – сейчас будет поздно! Ветер врет, обязательно врет! Стропы рвут меня вверх, выстрел купола – стоп! И – как не было этих минут. Нет свободных падений с высот, но зато Есть свобода раскрыть парашют! Мне охлаждают щеки И открывают веки Исполнены потоки Забот о человеке! Глазею ввысь печально я Там звезды одиноки — И пью горизонтальные Воздушные потоки. 1973

Памятник

Я при жизни был рослым и стройным, Не боялся ни слова, ни пули И в привычные рамки не лез, — Но с тех пор, как считаюсь покойным, Охромили меня и согнули, К пьедесталу прибив «Ахиллес». Не стряхнуть мне гранитного мяса И не вытащить из постамента Ахиллесову эту пяту, И железные ребра каркаса Мертво схвачены слоем цемента, — Только судороги по хребту. Я хвалился косою саженью — Нате смерьте! — Я не знал, что подвергнусь суженью После смерти, — Но в обычные рамки я всажен — На́ спор вбили, А косую неровную сажень — Распрямили. И с меня, когда взял я да умер, Живо маску посмертную сняли Расторопные члены семьи, — И не знаю, кто их надоумил, — Только с гипса вчистую стесали Азиатские скулы мои. Мне такое не мнилось, не снилось, И считал я, что мне не грозило Оказаться всех мертвых мертвей, — Но поверхность на слепке лоснилась, И могильною скукой сквозило Из беззубой улыбки моей. Я при жизни не клал тем, кто хищный, В пасти палец, Подходившие с меркой обычной — Отступались, — Но по снятии маски посмертной — Тут же в ванной — Гробовщик подошел ко мне с меркой Деревянной… А потом, по прошествии года, — Как венец моего исправленья — Крепко сбитый литой монумент При огромном скопленье народа Открывали под бодрое пенье, — Под мое – с намагниченных лент. Тишина надо мной раскололась — Из динамиков хлынули звуки, С крыш ударил направленный свет, — Мой отчаяньем сорванный голос Современные средства науки Превратили в приятный фальцет. Я немел, в покрывало упрятан, — Все там будем! — Я орал в то же время кастратом В уши людям. Саван сдернули – как я обужен, — Нате смерьте! — Неужели такой я вам нужен После смерти?! Командора шаги злы и гулки. Я решил: как во времени оном — Не пройтись ли, по плитам звеня? — И шарахнулись толпы в проулки, Когда вырвал я ногу со стоном И осыпались камни с меня. Накренился я – гол, безобразен, — Но и падая – вылез из кожи, Дотянулся железной клюкой, — И, когда уже грохнулся наземь, Из разодранных рупоров все же Прохрипел я похоже: «Живой!» И паденье меня и согнуло, И сломало, Но торчат мои острые скулы Из металла! Не сумел я, как было угодно — Шито-крыто. Я, напротив, – ушел всенародно Из гранита. 1973

Я из дела ушел

Я из дела ушел, из такого хорошего дела! Ничего не унес – отвалился в чем мать родила, — Не затем, что приспичило мне, — просто время приспело, Из-за синей горы понагнало другие дела. Мы многое из книжек узнаем, А истины передают изустно: «Пророков нет в отечестве своем», — Но и в других отечествах – не густо. Растащили меня, но я счастлив, что львиную долю Получили лишь те, кому я б ее о́тдал и так. Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю, Подымаюсь по лестнице и прохожу на чердак. Пророков нет – не сыщешь днем с огнем, — Ушли и Магомет, и Заратустра. Пророков нет в отечестве своем, — Но и в других отечествах – не густо. А внизу говорят – от добра ли, от зла ли, не знаю: «Хорошо, что ушел, – без него стало дело верней!» Паутину в углу с образов я ногтями сдираю, Тороплюсь – потому что за домом седлают коней. Открылся лик – я встал к нему лицом, И Он поведал мне светло и грустно: «Пророков нет в отечестве своем, — Но и в других отечествах – не густо». Я влетаю в седло, я врастаю в коня — тело в тело, — Конь падет подо мной – я уже закусил удила! Я из дела ушел, из такого хорошего дела: Из-за синей горы понагнало другие дела. Скачу – хрустят колосья под конем, Но ясно различаю из-за хруста: «Пророков нет в отечестве своем, — Но и в других отечествах – не густо». 1973

Диалог у телевизора

– Ой, Вань, гляди, какие клоуны Рот – хочь завязочки пришей… Ой, до чего, Вань, размалеваны, И голос – как у алкашей! А тот похож – нет, правда, Вань, — На шурина – такая ж пьянь. Ну нет, ты глянь, нет-нет, ты глянь, — Я – правду, Вань! Послушай, Зин, не трогай шурина. Какой ни есть, а он – родня, — Сама намазана, прокурена — Гляди, дождешься у меня! А чем болтать – взяла бы, Зин, В антракт сгоняла в магазин… Что, не пойдешь? Ну, я – один, — Подвинься, Зин!.. – Ой, Вань, гляди, какие карлики! В джерси одеты, не в шевьет, — На нашей Пятой швейной фабрике Такое вряд ли кто пошьет. А у тебя, ей-богу, Вань, Ну все друзья – такая рвань И пьют всегда в такую рань Такую дрянь! – Мои друзья – хоть не в болонии, Зато не тащут из семьи, — А гадость пьют – из экономии: Хоть поутру – да на свои! А у тебя самой-то, Зин, Приятель был с завода шин, Так тот – вообще хлебал бензин, — Ты вспомни, Зин!.. – Ой, Вань, гляди-кось – попугайчики! Нет, я, ей-богу, закричу!.. А это кто в короткой маечке? Я, Вань, такую же хочу. В конце квартала – правда, Вань, — Ты мне такую же сваргань… Ну что «отстань», опять «отстань», — Обидно, Вань! Уж ты б, Зин, лучше помолчала бы — Накрылась премия в квартал! Кто мне писал на службу жалобы? Не ты?! Да я же их читал! К тому же эту майку, Зин, Тебе напяль – позор один. Тебе шитья пойдет аршин — Где деньги, Зин?.. – Ой, Вань, умру от акробатиков! Смотри, как вертится, нахал! Завцеха наш – товарищ Сатиков — Недавно в клубе так скакал. А ты придешь домой, Иван, Поешь и сразу – на диван, Иль, вон, кричишь, когда не пьян. Ты что, Иван? – Ты, Зин, на грубость нарываешься, Все, Зин, обидеть норовишь! Тут за день так накувыркаешься… Придешь домой – там ты сидишь! Ну, и меня, конечно, Зин, Все время тянет в магазин, — А там – друзья… Ведь я же, Зин, Не пью один! 1973

Песенка про Козла отпущения

В заповеднике (вот в каком – забыл) Жил да был Козел – роги длинные, — Хоть с волками жил – не по-волчьи выл — Блеял песенки все козлиные. И пощипывал он травку, и нагуливал бока, Не услышишь от него худого слова, Толку было с него, правда, как с козла молока, Но вреда, однако, тоже – никакого. Жил на выпасе, возле о́зерка, Не вторгаясь в чужие владения, Но заметили скромного Козлика И избрали в козлы отпущения! Например, Медведь – баламут и плут — Обхамит кого-нибудь по-медвежьему, — Враз Козла найдут, приведут и бьют: По рогам ему и промеж ему… Не противился он, серенький, насилию со злом, А сносил побои весело и гордо. Сам Медведь сказал: «Робяты, я горжусь Козлом — Героическая личность, козья морда!» Берегли Козла как наследника, — Вышло даже в лесу запрещение С территории заповедника Отпускать Козла отпущения. А Козел себе все скакал козлом, Но пошаливать он стал втихомолочку: Как-то бороду завязал узлом — Из кустов назвал Волка сволочью. А когда очередное отпущенье получал — Все за то, что волки лишку откусили, — Он, как будто бы случайно, по-медвежьи зарычал, Но внимания тогда не обратили. Пока хищники меж собой дрались, В заповеднике крепло мнение, Что дороже всех медведей и лис — Дорогой Козел отпущения! Услыхал Козел – да и стал таков: «Эй вы, бурые, – кричит, – эй вы, пегие! Отниму у вас рацион волков И медвежие привилегии! Покажу вам «козью морду» настоящую в лесу, Распишу туда-сюда по трафарету, — Всех на роги намотаю и по кочкам разнесу, И ославлю по всему по белу свету! Не один из вас будет землю жрать, Все подохнете без прощения, Отпускать грехи кому – это мне решать: Это я – Козел отпущения!» …В заповеднике (вот в каком – забыл) Правит бал Козел не по-прежнему: Он с волками жил – и по-волчьи взвыл, И рычит теперь по-медвежьему. 1973

Смотрины

В. Золотухину и Б. Можаеву

Там у соседа – пир горой, И гость – солидный, налитой, Ну а хозяйка – хвост трубой — Идет к подвалам, — В замок врезаются ключи, И вынимаются харчи; И с тягой ладится в печи, И с поддувалом. А у меня – сплошные передряги: То в огороде недород, то скот падет, То печь чадит от нехорошей тяги, А то щеку́ на сторону ведет. Там у соседа мясо в щах — На всю деревню хруст в хрящах, И дочь – невеста, вся в прыщах, — Дозрела, значит. Смотрины, стало быть, у них — На сто рублей гостей одних, И даже тощенький жених Поет и скачет. А у меня цепные псы взбесились — Средь ночи с лая перешли на вой, Да на ногах моих мозоли прохудились От топотни по комнате пустой. Ох, у соседа быстро пьют! А что не пить, когда дают? А что не петь, когда уют И не накладно? А тут, вон, баба на сносях, Гусей некормленных косяк… Да дело даже не в гусях, — А все неладно. Тут у меня постены появились, Я их гоню и так и сяк – они опять, Да в неудобном месте чирей вылез — Пора пахать, а тут – ни сесть ни встать. Сосед маленочка прислал — Он от щедрот меня позвал, — Ну, я, понятно, отказал, А он – сначала. Должно, литровую огрел — Ну и, конечно, подобрел… И я пошел – попил, поел, — Не полегчало. И посредине этого разгула Я пошептал на ухо жениху — И жениха как будто ветром сдуло, — Невеста, вон, рыдает наверху. Сосед орет, что он – народ, Что основной закон блюдет: Что – кто не ест, тот и не пьет, — И выпил, кстати. Все сразу повскакали с мест, Но тут малец с поправкой влез: «Кто не работает – не ест, — Ты спутал, батя!» А я сидел с засаленною трешкой, Чтоб завтра гнать похмелие мое, В обнимочку с обшарпанной гармошкой — Меня и пригласили за нее. Сосед другую литру съел — И осовел, и опсове́л. Он захотел, чтоб я попел, — Зря, что ль, поили?! Меня схватили за бока Два здоровенных мужика: «Играй, паскуда, пой, пока Не удавили!» Уже дошло веселие до точки, Уже невесту тискали тайком — И я запел про светлые денечки, «Когда служил на почте ямщиком». Потом у них была уха И заливные потроха, Потом поймали жениха И долго били, Потом пошли плясать в избе, Потом дрались не по злобе — И все хорошее в себе Доистребили. А я стонал в углу болотной выпью, Набычась, а потом и подбочась, — И думал я: а с кем я завтра выпью Из тех, с которыми я пью сейчас?! Наутро там всегда покой, И хлебный мякиш за щекой, И без похмелья перепой, Еды навалом, Никто не лается в сердцах, Собачка мается в сенцах, И печка – в синих изразцах И с поддувалом. А у меня – и в ясную погоду Хмарь на душе, которая горит, — Хлебаю я колодезную воду, Чиню гармошку, и жена корит. 1973

«Штормит весь вечер, и пока…»

А. Галичу

Штормит весь вечер, и пока Заплаты пенные латают Разорванные швы песка — Я наблюдаю свысока, Как волны головы ломают. И я сочувствую слегка Погибшим – но издалека. Я слышу хрип, и смертный стон, И ярость, что не уцелели, — Еще бы – взять такой разгон, Набраться сил, пробить заслон — И голову сломать у цели!.. И я сочувствую слегка Погибшим – но издалека. А ветер снова в гребни бьет И гривы пенные ерошит. Волна барьера не возьмет, — Ей кто-то ноги подсечет — И рухнет взмыленная лошадь. И посочувствуют слегка Погибшей ей, – издалека. Придет и мой черед вослед: Мне дуют в спину, гонят к краю. В душе – предчувствие как бред, — Что надломлю себе хребет — И тоже голову сломаю. Мне посочувствуют слегка — Погибшему, – издалека. Так многие сидят в веках На берегах – и наблюдают Внимательно и зорко, как Другие рядом на камнях Хребты и головы ломают. Они сочувствуют слегка Погибшим – но издалека. 1973

Баллада о короткой шее

Полководец – с шеею короткой Должен быть в любые времена: Чтобы грудь – почти от подбородка, От затылка – сразу чтоб спина. На короткой незаметной шее Голове удобнее сидеть, — И душить значительно труднее, И арканом не за что задеть. А они вытягивают шеи И встают на кончики носков: Чтобы видеть дальше и вернее — Нужно посмотреть поверх голов. Все, теперь ты – темная лошадка, Даже если видел свет вдали, — Поза – неустойчива и шатка, И открыта шея для петли. И любая подлая ехидна Сосчитает позвонки на ней, — Дальше видно, но – недальновидно Жить с открытой шеей меж людей. Вот какую притчу о Востоке Рассказал мне старый аксакал. «Даже сказки здесь – и те жестоки», — Думал я – и шею измерял. 1973

«В день, когда мы, поддержкой земли заручась…»

В день, когда мы, поддержкой земли заручась, По высокой воде, по соленой, своей, Выйдем точно в назначенный час, — Море станет укачивать нас, Словно мать непутевых детей. Волны будут работать – и в поте лица Корабельные наши борта иссекут, Терпеливо машины начнут месяца Составлять из ритмичных секунд. А кругом – только водная гладь, – благодать! И на долгие мили кругом – ни души!.. Оттого морякам тяжело привыкать Засыпать после качки в домашней тиши. Наши будни – без праздников, без выходных, — В море нам и без отдыха хватит помех. Мы подруг забываем своих: Им – до нас, нам подчас не до них, — Да простят они нам этот грех! Нет, неправда! Вздыхаем о них у кормы И во сне имена повторяем тайком. Здесь совсем не за юбкой гоняемся мы, Не за счастьем, а за косяком. А кругом – только водная гладь, – благодать! Ни заборов, ни стен – хоть паши, хоть пляши!.. Оттого морякам тяжело привыкать Засыпать после качки в уютной тиши. Говорят, что плывем мы за длинным рублем, — Кстати, длинных рублей просто так не добыть, — Но мы в море – за морем плывем, И еще – за единственным днем, О котором потом не забыть. А когда из другой, непохожей весны Мы к родному причалу придем прямиком, — Растворятся морские ворота страны Перед каждым своим моряком. В море – водная гладь, да еще – благодать, И вестей – никаких, сколько нам ни пиши… Оттого морякам тяжело привыкать Засыпать после качки в уютной тиши. И опять уплываем, с землей обручась — С этой самою верной невестой своей, — Чтоб вернуться в назначенный час, Как бы там ни баюкало нас Море – мать непутевых детей. Вот маяк нам забыл подморгнуть с высоты, Только пялит глаза – ошалел, обалдел: Он увидел, что судно встает на винты, Обороты врубив на предел. А на пирсе стоять – все равно благодать, — И качаться на суше, и петь от души. Нам, вернувшимся, не привыкать привыкать После громких штормов к долгожданной тиши! 1973

«Всему на свете выходят сроки…»

Всему на свете выходят сроки, А соль морская – въедлива как черт, — Два мрачных судна стояли в доке, Стояли рядом – просто к борту борт. Та, что поменьше, вбок кривила трубы И пожимала баком и кормой: «Какого типа этот тип? Какой он грубый! Корявый, ржавый, – просто никакой!» В упор не видели друг друга оба судна И ненавидели друг друга обоюдно. Он в аварийном был состоянье, Но и она – не новая отнюдь, — Так что увидишь на расстоянье — С испуга можно взять и затонуть. Тот, что побольше, мерз от отвращенья, Хоть был железный малый, с крепким дном, — Все двадцать тысяч водоизмещенья От возмущенья содрогались в нем! И так обидели друг друга оба судна, Что ненавидели друг друга обоюдно. Прошли недели, – их подлатали, По ржавым швам шпаклевщики прошли, И ватерлинией вдоль талии Перевязали корабли. И медь надраили, и краску наложили, Пар развели, в салонах свет зажгли, — И палубы и плечи распрямили К концу ремонта эти корабли. И в гладкий борт узрели оба судна, Что так похорошели — обоюдно. Тот, что побольше, той, что поменьше, Сказал, вздохнув: «Мы оба не правы! Я никогда не видел женщин И кораблей – прекраснее, чем вы!» Та, что поменьше, в том же состоянье Шепнула, что и он неотразим: «Большое видится на расстоянье, — Но лучше, если все-таки – вблизи». Кругом конструкции толпились, было людно, И оба судна объяснились — обоюдно! Хотя какой-то портовый дока Их приписал не в тот же самый порт — Два корабля так и ушли из дока, Как и стояли, – вместе, к борту борт. До горизонта шли в молчанье рядом, Не подчиняясь ни теченьям, ни рулям. Махала ласково ремонтная бригада Двум не желающим расстаться кораблям. Что с ними? Может быть, взбесились оба судна? А может, попросту влюбились — обоюдно. 1973

«Был развеселый розовый восход…»

Был развеселый розовый восход, И плыл корабль навстречу передрягам, И юнга вышел в первый свой поход Под флибустьерским черепастым флагом. Накренившись к воде, парусами шурша, Бриг двухмачтовый лег в развороте. А у юнги от счастья качалась душа, Как пеньковые ванты на гроте. И душу нежную под грубой робой пряча, Суровый шкипер дал ему совет: «Будь джентльменом, если есть удача, А без удачи – джентльменов нет!» И плавал бриг туда, куда хотел, Встречался – с кем судьба его сводила, Ломая кости веслам каравелл, Когда до абордажа доходило. Был однажды богатой добычи дележ — И пираты бесились и выли… Юнга вдруг побледнел и схватился за нож, — Потому что его обделили. Стояла девушка, не прячась и не плача, И юнга вспомнил шкиперский завет: Мы – джентльмены, если есть удача, А нет удачи – джентльменов нет! И видел он, что капитан молчал, Не пробуя сдержать кровавой свары. И ран глубоких он не замечал — И наносил ответные удары. Только ей показалось, что с юнгой – беда, А другого она не хотела, — Перекинулась за борт – и скрыла вода Золотистое смуглое тело. И прямо в грудь себе, пиратов озадачив, Он разрядил горячий пистолет… Он был последний джентльмен удачи, — Конец удаче – джентльменов нет! 1973

Случаи

Мы все живем как будто, но Не будоражат нас давно Ни паровозные свистки, Ни пароходные гудки. Иные – те, кому дано, — Стремятся вглубь – и видят дно, — Но – как навозные жуки И мелководные мальки… А рядом случаи летают, словно пули, — Шальные, запоздалые, слепые на излете, — Одни под них подставиться рискнули — И сразу: кто – в могиле, кто – в почете. А мы – так не заметили И просто увернулись, — Нарочно, по примете ли — На правую споткнулись. Средь суеты и кутерьмы — Ах, как давно мы не прямы! — То гнемся бить поклоны впрок, А то – завязывать шнурок… Стремимся вдаль проникнуть мы, — Но даже светлые умы Все размещают между строк — У них расчет на долгий срок… Стремимся мы подняться ввысь — Ведь думы наши поднялись, — И там царят они, легки, Свободны, вечны, высоки. И так нам захотелось ввысь, Что мы вчера перепились — И горьким думам вопреки Мы ели сладкие куски… Открытым взломом, без ключа, Навзрыд об ужасах крича, Мы вскрыть хотим подвал чумной — Рискуя даже головой. И трезво, а не сгоряча Мы рубим прошлое сплеча, — Но бьем расслабленной рукой, Холодной, дряблой – никакой. Приятно сбросить гору с плеч — И все на божий суд извлечь, И руку выпростать, дрожа, И показать – в ней нет ножа, — Не опасаясь, что картечь И безоружных будет сечь. Но нас, железных, точит ржа — И психология ужа… А рядом случаи летают, словно пули, — Шальные, запоздалые, слепые на излете, — Одни под них подставиться рискнули — И сразу: кто – в могиле, кто – в почете. А мы – так не заметили И просто увернулись, — Нарочно, по примете ли — На правую споткнулись. 1974

Кто за чем бежит

На дистанции – четверка первачей, — Каждый думает, что он-то побойчей, Каждый думает, что меньше всех устал, Каждый хочет на высокий пьедестал. Кто-то кровью холодней, кто горячей, — Все наслушались напутственных речей, Каждый съел примерно поровну харчей, — Но судья не зафиксирует ничьей. А борьба на всем пути — В общем, равная почти. «Расскажите, как идут, бога ради, а?» «Телевиденье тут вместе с радио! Нет особых новостей — все равнехонько, Но зато накал страстей — о-хо-хо какой!» Номер первый – рвет подметки как герой, Как под гору катит, хочет под горой Он в победном ореоле и в пылу Твердой поступью приблизиться к котлу. Почему высоких мыслей не имел? — Потому что в детстве мало каши ел, Голодал он в этом детстве, не дерзал, — Успевал переодеться – и в спортзал. Что ж, идеи нам близки — Первым лучшие куски, А вторым – чего уж тут, он все выверил — В утешение дадут кости с ливером. Номер два – далек от плотских тех утех, — Он из сытых, он из этих, он из тех, — Он надеется на славу, на успех — И уж ноги задирает выше всех. Ох, наклон на вираже – бетон у щек! Краше некуда уже, а он – еще! Он стратег, он даже тактик, словом – спец, — Сила, воля плюс характер – молодец! Четок, собран, напряжен И не лезет на рожон, — Этот – будет выступать на Салониках, И детишек поучать в кинохрониках, И соперничать с Пеле в закаленности, И являть пример целе — устремленности! Номер третий – убелен и умудрен, — Он всегда – второй надежный эшелон, — Вероятно, кто-то в первом заболел, Ну а может, его тренер пожалел. И назойливо в ушах звенит струна: У тебя последний шанс, эх, старина! Он в азарте – как мальчишка, как шпана, — Нужен спурт – иначе крышка и хана! Переходит сразу он В задний старенький вагон, Где былые имена — предынфарктные, Где местам одна цена — все плацкартные. А четвертый – тот, что крайний, боковой, — Так бежит – ни для чего, ни для кого: То приблизится – мол, пятки оттопчу, То отстанет, постоит – мол, так хочу. Не проглотит первый лакомый кусок, Не надеть второму лавровый венок, Ну а третьему – ползти На запа́сные пути… Сколько все-таки систем в беге нынешнем! — Он вдруг взял да сбавил темп перед финишем, Майку сбросил – вот те на! — не противно ли? Поведенье бегуна — неспортивное! На дистанции – четверка первачей, Злых и добрых, бескорыстных и рвачей. Кто из них что исповедует, кто чей? …Отделяются лопатки от плечей — И летит уже четверка первачей! 1974

Песня про Джеймса Бонда, агента 007

Себя от надоевшей славы спрятав, В одном из их Соединенных Штатов, В глуши и в дебрях чуждых нам систем Жил-был известный больше, чем Иуда, Живое порожденье Голливуда — Артист, Джеймс Бонд, шпион, агент 07. Был этот самый парень — Звезда, ни дать ни взять, — Настолько популярен, Что страшно рассказать. Да шуточное ль дело — Почти что полубог! Известный всем Марчелло В сравненье с им – щенок. Он на своей на загородной вилле Скрывался, чтоб его не подловили, И умирал от скуки и тоски. А то, бывало, встретят у квартиры — Набросятся и рвут на сувениры Последние штаны и пинджаки. Вот так и жил, как в клетке, Ну а в кино – потел: Различные разведки Дурачил как хотел. То ходит в чьей-то шкуре, То в пепельнице спит, А то на абажуре Ково-нибудь соблазнит. И вот артиста этого – Джеймс Бонда — Товарищи из Госафильмофонда В совместную картину к нам зовут, — Чтоб граждане его не узнавали, Он к нам решил приехать в одеяле: Мол, все равно на клочья разорвут. Ну посудите сами: На про́водах в ЮСА Все хиппи с волосами Побрили волоса; С его сорвали свитер, Отгрызли вмиг часы И растащили плиты Со взлетной полосы. И вот в Москве нисходит он по трапу, Дает долла́р носильщику на лапу И прикрывает личность на ходу, — Вдруг ктой-то шасть на «газике» к агенту И – киноленту вместо документу: Что, мол, свои, мол, хау ду ю ду! Огромная колонна Стоит сама в себе, — Но встречает чемпиона По стендовой стрельбе. Попал во все, что было, Тот выстрелом с руки, — Ну все с ума сходило, И даже мужики. Довольный, что его не узнавали, Он одеяло снял в «Национале», — Но, несмотря на личность и акцент, Его там обозвали оборванцем, Который притворялся иностранцем И заявлял, что, дескать, он – агент. Швейцар его – за ворот, — Решил открыться он: «07 я!» – «Вам межгород — Так надо взять талон!» Во рту скопилась пена И горькая слюна, — И в позе супермена Он уселся у окна. Но вот киношестерки прибежали И недоразумение замяли, И разменяли фунты на рубли. …Уборщица ворчала: «Вот же пройда! Подумаешь – агентишка какой-то! У нас в девятом – прынц из Сомали!» 1974

«Сначала было Слово печали и тоски…»

Сначала было Слово печали и тоски, Рождалась в муках творчества планета, — Рвались от суши в никуда огромные куски И островами становились где-то. И, странствуя по свету без фрахта и без флага Сквозь миллионолетья, эпохи и века, Менял свой облик остров, отшельник и бродяга, Но сохранял природу и дух материка. Сначала было Слово, но кончились слова, Уже матросы Землю населяли, — И ринулись они по сходням вверх на острова, Для красоты назвав их кораблями. Но цепко держит берег – надежней мертвой хватки, — И острова вернутся назад наверняка. На них царят морские – особые порядки, На них хранят законы и честь материка. Простит ли нас наука за эту параллель, За вольность в толковании теорий, — Но если уж сначала было слово на Земле, То это, безусловно, – слово «море»! 1974

Очи черные

I. Погоня

Во хмелю слегка Лесом правил я. Не устал пока, — Пел за здравие. А умел я петь Песни вздорные: «Как любил я вас, Очи черные…» То плелись, то неслись, то трусили рысцой. И болотную слизь конь швырял мне в лицо. Только я проглочу вместе с грязью слюну, Штофу горло скручу – и опять затяну: «Очи черные! Как любил я вас…» Но – прикончил я То, что впрок припас. Головой тряхнул, Чтоб слетела блажь, И вокруг взглянул — И присвистнул аж: Лес стеной впереди – не пускает стена, — Кони пря́дут ушами, назад подают. Где просвет, где прогал – не видать ни рожна! Колют иглы меня, до костей достают. Коренной ты мой, Выручай же, брат! Ты куда, родной, — Почему назад?! Дождь – как яд с ветвей — Недобром пропах. Пристяжной моей Волк нырнул под пах. Вот же пьяный дурак, вот же на́лил глаза! Ведь погибель пришла, а бежать – не суметь, — Из колоды моей утащили туза, Да такого туза, без которого – смерть! Я ору волкам: «Побери вас прах!..» — А коней пока Подгоняет страх. Шевелю кнутом — Бью крученые И ору притом: «Очи черные!..» Храп, да топот, да лязг, да лихой перепляс — Бубенцы плясовую играют с дуги. Ах вы кони мои, погублю же я вас, — Выносите, друзья, выносите, враги! …От погони той Даже хмель иссяк… Мы на кряж крутой — На одних осях, В хлопьях пены мы — Струи в кряж лились, — Отдышались, отхрипели Да откашлялись. Я лошадкам забитым, что не подвели, Поклонился в копыта, до самой земли, Сбросил с воза манатки, повел в поводу… Спаси бог вас, лошадки, что целым иду!

II. Старый дом

Что за дом притих, Погружен во мрак, На семи лихих Продувных ветрах, Всеми окнами Обратясь в овраг, А воротами — На проезжий тракт? Ох, устал я, устал, – а лошадок распряг. Эй, живой кто-нибудь, выходи, помоги! Никого, – только тень промелькнула в сенях Да стервятник спустился и сузил круги. В дом заходишь как Все равно в кабак, А народишко — Каждый третий – враг. Своротят скулу, Гость непрошеный! Образа в углу — И те перекошены. И затеялся смутный, чудной разговор, Кто-то песню стонал и гитару терзал, И припадочный малый – придурок и вор — Мне тайком из-под скатерти нож показал. «Кто ответит мне — Что за дом такой, Почему – во тьме, Как барак чумной? Свет лампад погас, Воздух вылился… Али жить у вас Разучилися? Двери настежь у вас, а душа взаперти. Кто хозяином здесь? – напоил бы вином». А в ответ мне: «Видать, был ты долго в пути — И людей позабыл, – мы всегда так живем! Тра́ву кушаем, Век – на щавеле, Скисли душами, Опрыщавели, Да еще вином Много тешились, — Разоряли дом, Дра́лись, вешались». «Я коней заморил, – от волков ускакал. Укажите мне край, где светло от лампад, Укажите мне место, какое искал, — Где поют, а не стонут, где пол не покат». «О таких домах Не слыхали мы, Долго жить впотьмах Привыкали мы. Испокону мы — В зле да шепоте, Под иконами В черной копоти». И из смрада, где косо висят образа, Я башку очертя гнал, забросивши кнут, Куда кони несли да глядели глаза, И где люди живут, и – как люди живут. …Сколько кануло, сколько схлынуло! Жизнь кидала меня – не докинула. Может, спел про вас неумело я, Очи черные, скатерть белая?! 1974

Памяти Василия Шукшина

Еще – ни холодов, ни льдин, Земля тепла, красна калина, — А в землю лег еще один На Новодевичьем мужчина. Должно быть, он примет не знал, — Народец праздный суесловит, — Смерть тех из нас всех прежде ловит, Кто понарошку умирал. Коль так, Макарыч, – не спеши, Спусти колки, ослабь зажимы, Пересними, перепиши, Переиграй – останься живым! Но, в слезы мужиков вгоняя, Он пулю в животе понес, Припал к земле, как верный пес… А рядом куст калины рос — Калина красная такая. Смерть самых лучших намечает — И дергает по одному. Такой наш брат ушел во тьму! — Не поздоровилось ему, — Не буйствует и не скучает. А был бы «Разин» в этот год… Натура где? Онега? Нарочь? Все – печки-лавочки, Макарыч, — Такой твой парень не живет! Вот после вре́менной заминки Рок процедил через губу: «Снять со скуластого табу — За то, что он видал в гробу Все панихиды и поминки. Того, с большой душою в теле И с тяжким грузом на гробу, — Чтоб не испытывал судьбу, — Взять утром тепленьким с постели!» И после непременной бани, Чист перед богом и тверез, Вдруг взял да умер он всерьез — Решительней, чем на экране. 1974

«Я еще не в угаре…»

Я еще не в угаре, не втиснулся в роль. Как узнаешь в ангаре, кто – раб, кто – король, Кто сильней, кто слабей, кто плохой, кто хороший, Кто кого допечет, допытает, дожмет: Летуна самолет или наоборот? — На земле притворилась машина – святошей. Завтра я испытаю судьбу, а пока — Я машине ласкаю крутые бока. На земле мы равны, но равны ли в полете? Под рукою, не скрою, ко мне холодок, — Я иллюзий не строю — я старый ездок: Самолет – необъезженный дьявол во плоти. Знаю, силы мне утро утроит, Ну а конь мой – хорош и сейчас, — Вот решает он: стоит – не стоит Из-под палки работать на нас. Ты же мне с чертежей, как с пеленок, знаком, Ты не знал виражей — шел и шел прямиком, Плыл под грифом «Секретно» по во́лнам науки. Генеральный конструктор тебе потакал — И отбился от рук ты в КБ, в ОТК, — Но сегодня попал к испытателю в руки! Здесь возьмутся покруче, — придется теперь Расплатиться, и лучше — без лишних потерь: В нашем деле потери не очень приятны. Ты свое отгулял до последней черты, Но и я попетлял на таких вот, как ты, — Так что грех нам обоим идти на попятный. Иногда недоверие точит: Вдруг не все мне машина отдаст, Вдруг она засбоит, не захочет Из-под палки работать на нас! …Мы взлетали как утки с раскисших полей: Двадцать вылетов в сутки — куда веселей! Мы смеялись, с парилкой туман перепутав. И в простор набивались мы до тесноты, — Облака надрывались, рвали́сь в лоскуты, Пули шили из них купола парашютов. Возвращались тайком — без приборов, впотьмах, И с радистом-стрелком, что повис на ремнях. В фюзеляже пробоины, в плоскости – дырки. И по коже – озноб, и заклинен штурвал, — И дрожал он, и дробь по рукам отбивал — Как во время опасного номера в цирке. До сих пор это нервы щекочет, — Но садились мы, набок кренясь. Нам казалось – машина не хочет И не может работать на нас. Завтра мне и машине в одну дуть дуду В аварийном режиме у всех на виду, — Ты мне нож напоследок не всаживай в шею! Будет взлет – будет пища: придется вдвоем Нам садиться, дружище, на аэродром — Потому что я бросить тебя не посмею. Правда, шит я не лыком и чую чутьем В однокрылом двуликом партнере моем Игрока, что пока все намеренья прячет. Но плевать я хотел на обузу примет: У него есть предел — у меня его нет, — Поглядим, кто из нас запоет – кто заплачет! Если будет полет этот прожит — Нас обоих не спишут в запас. Кто сказал, что машина не может И не хочет работать на нас?! 1975

Песня о погибшем летчике

Дважды Герою Советского Союза Николаю Скоморохову и его погибшему другу

Всю войну под завязку я все к дому тянулся, И хотя горячился — воевал делово, — Ну а он торопился, как-то раз не пригнулся — И в войне взад-вперед обернулся за два года – всего ничего. Не слыхать его пульса С сорок третьей весны, — Ну а я окунулся В довоенные сны. И гляжу я дурея, И дышу тяжело: Он был лучше, добрее, Добрее, добрее, — Ну а мне – повезло. Я за пазухой не́ жил, Не́ пил с Господом чая, Я ни в тыл не просился, ни судьбе под подол, — Но мне женщины молча намекали, встречая: Если б ты там навеки остался — может, мой бы обратно пришел?! Для меня – не загадка Их печальный вопрос, — Мне ведь тоже несладко, Что у них не сбылось. Мне ответ подвернулся: «Извините, что цел! Я случайно вернулся, Вернулся, вернулся, — Ну а ваш – не сумел». Он кричал напоследок, в самолете сгорая: «Ты живи! Ты дотянешь!» — доносилось сквозь гул. Мы летали под Богом возле самого рая, — Он поднялся чуть выше и сел там, ну а я – до земли дотянул. Встретил летчика сухо Райский аэродром. Он садился на брюхо, Но не ползал на нем. Он уснул – не проснулся, Он запел – не допел. Так что я вот вернулся, Глядите – вернулся, — Ну а он – не успел. Я кругом и навечно виноват перед теми, С кем сегодня встречаться я почел бы за честь, — Но хотя мы живыми до конца долетели — Жжет нас память и мучает совесть, у кого, у кого она есть. Кто-то скупо и четко Отсчитал нам часы Нашей жизни короткой, Как бетон полосы, — И на ней – кто разбился, Кто взлетел навсегда… Ну а я приземлился, А я приземлился, — Вот какая беда… 1975

Баллада о детстве

Час зачатья я помню неточно, — Значит, память моя – однобока, — Но зачат я был ночью, порочно И явился на свет не до срока. Я рождался не в муках, не в злобе, — Девять месяцев – это не лет! Первый срок отбывал я в утробе, — Ничего там хорошего нет. Спасибо вам, святители, Что плюнули да дунули, Что вдруг мои родители Зачать меня задумали — В те времена укромные, Теперь – почти былинные, Когда срока огромные Брели в этапы длинные. Их брали в ночь зачатия, А многих – даже ранее, — А вот живет же братия — Моя честна компания! Ходу, думушки резвые, ходу! Сло́ва, строченьки милые, сло́ва!.. В первый раз получил я свободу По указу от тридцать восьмого. Знать бы мне, кто так долго мурыжил, — Отыгрался бы на подлеце! Но родился, и жил я, и выжил, — Дом на Первой Мещанской – в конце. Там за стеной, за стеночкою, За перегородочкой Соседушка с соседочкою Баловались водочкой. Все жили вровень, скромно так, — Система коридорная, На тридцать восемь комнаток — Всего одна уборная. Здесь на́ зуб зуб не попадал, Не грела телогреечка, Здесь я доподлинно узнал, Почем она – копеечка. …Не боялась сирены соседка, И привыкла к ней мать понемногу, И плевал я – здоровый трехлетка — На воздушную эту тревогу! Да не все то, что сверху, – от Бога, — И народ «зажигалки» тушил; И как малая фронту подмога — Мой песок и дырявый кувшин. И било солнце в три луча, Сквозь дыры крыш просеяно, На Евдоким Кирилыча И Гисю Моисеевну. Она ему: «Как сыновья?» «Да без вести пропавшие! Эх, Гиська, мы одна семья — Вы тоже пострадавшие! Вы тоже – пострадавшие, А значит – обрусевшие: Мои – без ве́сти павшие, Твои – безвинно севшие». …Я ушел от пеленок и сосок, Поживал – не забыт, не заброшен, И дразнили меня: «Недоносок», — Хоть и был я нормально доношен. Маскировку пытался срывать я: Пленных гонят – чего ж мы дрожим?! Возвращались отцы наши, братья По домам – по своим да чужим… У тети Зины кофточка С драконами да змеями, — То у Попова Вовчика Отец пришел с трофеями. Трофейная Япония, Трофейная Германия… Пришла страна Лимония, Сплошная Чемодания! Взял у отца на станции Погоны, словно цацки, я, — А из эвакуации Толпой валили штатские. Осмотрелись они, оклемались, Похмелились – потом протрезвели. И отплакали те, кто дождались, Недождавшиеся – отревели. Стал метро рыть отец Витькин с Генкой, — Мы спросили – зачем? – он в ответ: «Коридоры кончаются стенкой, А тоннели – выводят на свет!» Пророчество папашино Не слушал Витька с корешем — Из коридора нашего В тюремный коридор ушел. Да он всегда был спорщиком, Припрут к стене – откажется… Прошел он коридорчиком — И кончил «стенкой», кажется. Но у отцов – свои умы, А что до нас касательно — На жизнь засматривались мы Уже самостоятельно. Все – от нас до почти годовалых — «Толковищу» вели до кровянки, — А в подвалах и полуподвалах Ребятишкам хотелось под танки. Не досталось им даже по пуле, — В «ремеслухе» – живи да тужи: Ни дерзнуть, ни рискнуть, – но рискнули Из напильников делать ножи. Они воткнутся в легкие, От никотина черные, По рукоятки легкие Трехцветные наборные… Вели дела обменные Сопливые острожники — На стройке немцы пленные На хлеб меняли ножики. Сперва играли в «фантики», В «пристенок» с крохоборами, — И вот ушли романтики Из подворотен во́рами. …Спекулянтка была номер перший — Ни соседей, ни Бога не труся, Жизнь закончила миллионершей — Пересветова тетя Маруся. У Маруси за стенкой говели, — И она там втихую пила… А упала она – возле двери, — Некрасиво так, зло умерла. Нажива – как наркотики, — Не выдержала этого Богатенькая тетенька Маруся Пересветова. Но было все обыденно: Заглянет кто – расстроится. Особенно обидело Богатство метростроевца. Он дом сломал, а нам сказал: «У вас носы не вытерты, А я, за что я воевал?!» — И разные эпитеты. …Было время – и были подвалы, Было дело – и цены снижали, И текли куда надо каналы, И в конце куда надо впадали. Дети бывших старшин да майоров До ледовых широт поднялись, Потому что из тех коридоров, Им казалось, сподручнее – вниз. 1975

Инструкция перед поездкой за рубеж, или Полчаса в месткоме

Я вчера закончил ковку, Я два плана залудил, — И в загранкомандировку От завода угодил. Копоть, сажу смыл под душем, Съел холодного язя, — И инструктора послушал — Что там можно, что нельзя. Там у них пока что лучше бытово, — Так чтоб я не отчубучил не того, Он мне дал прочесть брошюру — как наказ, Чтоб не вздумал жить там сдуру как у нас. Говорил со мной как с братом Про коварный зарубеж, Про поездку к демократам В польский город Будапешт: «Там у них уклад особый — Нам так сразу не понять, — Ты уж их, браток, попробуй Хоть немного уважать. Будут с водкою дебаты — отвечай: «Нет, ребяты-демократы, — только чай!» От подарков их сурово отвернись: «У самих добра такого — завались!»» Он сказал: «Живя в комфорте — Экономь, но не дури, — И гляди не выкинь фортель — С сухомятки не помри! В этом чешском Будапеште Уж такие времена — Может, скажут «пейте-ешьте», Ну а может – ни хрена!» Ох, я в Венгрии на рынок похожу, На немецких на румынок погляжу! Демократии, уверяли кореша́, Не берут с советских граждан ни гроша! «Буржуазная зараза Все же ходит по пятам, — Опасайся пуще глаза Ты внебрачных связей там: Там шпиенки с крепким телом, — Ты их в дверь – они в окно! Говори, что с этим делом Мы покончили давно. Могут действовать они не прямиком: Шасть в купе – и притворится мужиком, — А сама наложит тола под корсет… Проверяй, какого пола твой сосед!» Тут давай его пытать я: «Опасаюсь – маху дам, — Как проверить? – лезть под платье — Так схлопочешь по мордам!» Но инструктор – парень дока, Деловой – попробуй срежь! И опять пошла морока Про коварный зарубеж… Популярно объясняю для невежд: Я к болгарам уезжаю — в Будапешт. «Если темы там возникнут — сразу снять, — Бить не нужно, а не вникнут — разъяснять!» Я ж по-ихнему – ни слова, — Ни в дугу и ни в тую́! Молот мне – так я любого В своего перекую! Но ведь я – не агитатор, Я – потомственный кузнец… Я к полякам в Улан-Батор Не поеду наконец! Сплю с женой, а мне не спится: «Дусь, а Дусь! Может, я без заграницы обойдусь? Я ж не ихнего замесу — я сбегу, Я на ихнем – ни бельмеса, ни гугу!» Дуся дремлет как ребенок, Накрутивши бигуди, — Отвечает мне спросонок: «Знаешь, Коля, – не зуди! Что ты, Коля, больно робок — Я с тобою разведусь! — Двадцать лет живем бок о бок — И все время: «Дуся, Дусь». Обещал, – забыл ты нешто? ну хорош! — Что клеенку с Бангладешта привезешь. Сбереги там пару рупий — не бузи, — Мне хоть че – хоть черта в ступе — привези!» Я уснул, обняв супругу — Дусю нежную мою, — Снилось мне, что я кольчугу, Щит и меч себе кую. Там у них другие мерки, — Не поймешь – съедят живьем, — И все снились мне венгерки С бородами и с ружьем. Снились Дусины клеенки цвета беж И нахальные шпиенки в Бангладеш… Поживу я – воля божья — у румын, — Говорят – они с Поволжья, как и мы! Вот же женские замашки! — Провожала – стала петь. Отутюжила рубашки — Любо-дорого смотреть. До свиданья, цех кузнечный, Аж до гвоздика родной! До свиданья, план мой встречный, Перевыполненный мной! Пили мы – мне спирт в аорту проникал, — Я весь путь к аэропорту проикал. К трапу я, а сзади в спину — будто лай: «На кого ж ты нас покинул, Николай!» 1974

II. Случай на таможне

В. Румянцеву

Над Шере — метьево В ноябре третьего — Метеоусловия не те, — Я стою встревоженный, Бледный, но ухоженный, На досмотр таможенный, в хвосте. Стоял сначала – чтоб не нарываться: Ведь я спиртного лишку загрузил, — А впереди шмонали уругвайца, Который контрабанду провозил. Крест на груди в густой шерсти, — Толпа как хором ахнет: «За ноги надо потрясти, — Глядишь – чего и звякнет!» И точно: ниже живота — Смешно, да не до смеха — Висели два литых креста Пятнадцатого века. Ох, как он сетовал: Где закон — нету, мол! Я могу, мол, опоздать на рейс!.. Но Христа распятого В половине пятого Не пустили в Буэно́с-Айре́с. Мы все-таки мудреем год от года — Распятья нам самим теперь нужны, Они – богатство нашего народа, Хотя и – пережиток старины. А раньше мы во все края — И надо и не надо — Дарили лики, жития, В окладе, без оклада… Из пыльных ящиков косясь Безропотно, устало, — Искусство древнее от нас, Бывало, и – сплывало. Доктор зуб высверлил, Хоть слезу мистер лил, Но таможник вынул из дупла, Чуть поддев лопатою, — Мраморную статую — Целенькую, только без весла. Общупали заморского барыгу, Который подозрительно притих, — И сразу же нашли в кармане фигу, А в фиге – вместо косточки – триптих. «Зачем вам складень, пассажир? — Купили бы за трешку В «Березке: русский сувенир — Гармонь или матрешку!» «Мир-дружба! Прекратить огонь!» — Попер он как на кассу. Козе – баян, попу – гармонь, Икона – папуасу! Тяжело с истыми Контрабан — дистами! Этот, что стату́и был лишен, — Малый с подковыркою, — Цыкнул зубом с дыркою, Сплюнул – и уехал в Вашингтон. Как хорошо, что бдительнее стало, — Таможня ищет ценный капитал — Чтоб золотинки с нимба не упало, Чтобы гвоздок с распятья не пропал! Таскают – кто иконостас, Кто крестик, кто иконку, — И веру в Господа от нас Увозят потихоньку. И на поездки в далеко — Навек, бесповоротно — Угодники идут легко, Пророки – неохотно. Реки льют потные! Весь я тут, вот он я — Слабый для таможни интерес, — Правда, возле щиколот Синий крестик выколот, — Но я скажу, что это – Красный Крест. Один мулла трипти́х запрятал в книги, — Да, контрабанда – это ремесло! Я пальцы сжал в кармане в виде фиги — На всякий случай – чтобы пронесло. Арабы нынче – ну и ну! — Европу поприжали, — Мы в «шестидневную войну» Их очень поддержали, Они к нам ездят неспроста — Задумайтесь об этом! — И возят нашего Христа На встречу с Магометом. …Я пока здесь еще, Здесь мое детище, — Все мое – и дело, и родня! Лики – как товарищи — Смотрят понимающе С почерневших досо́к на меня. Сейчас, как в вытрезвителе ханыгу, Разденут – стыд и срам – при всех святых, — Найдут в мозгу туман, в кармане фигу, Крест на ноге – и кликнут понятых! Я крест сцарапывал, кляня Судьбу, себя – все вкупе, — Но тут вступился за меня Ответственный по группе Сказал он тихо, делово — Такого не обшаришь: Мол, вы не трогайте его, Мол, кроме водки – ничего, — Проверенный товарищ! 1975

Песня о времени

Замок временем срыт и укутан, укрыт В нежный плед из зеленых побегов, Но… развяжет язык молчаливый гранит — И холодное прошлое заговорит О походах, боях и победах. Время подвиги эти не стерло: Оторвать от него верхний пласт Или взять его крепче за горло — И оно свои тайны отдаст. Упадут сто замков и спадут сто оков, И сойдут сто потов с целой груды веков, — И польются легенды из сотен стихов Про турниры, осады, про вольных стрелков. Ты к знакомым мелодиям ухо готовь И гляди понимающим оком, — Потому что любовь – это вечно любовь, Даже в будущем вашем далеком. Звонко лопалась сталь под напором меча, Тетива от натуги дымилась, Смерть на копьях сидела, утробно урча, В грязь валились враги, о пощаде крича, Победившим сдаваясь на милость. Но не все, оставаясь живыми, В доброте сохраняли сердца, Защитив свое доброе имя От заведомой лжи подлеца. Хорошо, если конь закусил удила И рука на копье поудобней легла, Хорошо, если знаешь – откуда стрела, Хуже – если по-подлому, из-за угла. Как у вас там с мерзавцами? Бьют? Поделом! Ведьмы вас не путают шабашем? Но… не правда ли, зло называется злом Даже там – в добром будущем вашем? И во веки веков, и во все времена Трус, предатель – всегда презираем, Враг есть враг, и война все равно есть война, И темница тесна, и свобода одна — И всегда на нее уповаем. Время эти понятья не стерло, Нужно только поднять верхний пласт — И дымящейся кровью из горла Чувства вечные хлынут на нас. Ныне, присно, во веки веков, старина, — И цена есть цена, и вина есть вина, И всегда хорошо, если честь спасена, Если другом надежно прикрыта спина. Чистоту, простоту мы у древних берем, Саги, сказки – из прошлого тащим, — Потому что добро остается добром — В прошлом, будущем и настоящем! 1975

Баллада о Любви

Когда вода Всемирного потопа Вернулась вновь в границы берегов, Из пены уходящего потока На сушу тихо выбралась Любовь — И растворилась в воздухе до срока, А срока было – сорок сороков… И чудаки – еще такие есть — Вдыхают полной грудью эту смесь, И ни наград не ждут, ни наказанья, — И, думая, что дышат просто так, Они внезапно попадают в такт Такого же – неровного – дыханья. Я поля влюбленным постелю — Пусть поют во сне и наяву!.. Я дышу, и значит – я люблю! Я люблю, и значит – я живу! И много будет странствий и скитаний: Страна Любви – великая страна! И с рыцарей своих – для испытаний — Все строже станет спрашивать она: Потребует разлук и расстояний, Лишит покоя, отдыха и сна… Но вспять безумцев не поворотить — Они уже согласны заплатить: Любой ценой – и жизнью бы рискнули, — Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить Волшебную невидимую нить, Которую меж ними протянули. Я поля влюбленным постелю — Пусть поют во сне и наяву!.. Я дышу, и значит – я люблю! Я люблю, и значит – я живу! Но многих захлебнувшихся любовью Не докричишься – сколько ни зови, — Им счет ведут молва и пустословье, Но этот счет замешан на крови. А мы поставим свечи в изголовье Погибших от невиданной любви… И душам их дано бродить в цветах, Их голосам дано сливаться в такт, И вечностью дышать в одно дыханье, И встретиться – со вздохом на устах — На хрупких переправах и мостах, На узких перекрестках мирозданья. Свежий ветер избранных пьянил, С ног сбивал, из мертвых воскрешал, — Потому что если не любил — Значит, и не жил, и не дышал! 1975

Песня о двух погибших лебедях

Трубят рога: скорей, скорей! — И копошится свита Душа у ловчих без затей, Из жил воловьих свита. Ну и забава у людей — Убить двух белых лебедей! И стрелы ввысь помчались… У лучников наметан глаз, — А эти лебеди как раз Сегодня повстречались. Она жила под солнцем – там, Где синих звезд без счета, Куда под силу лебедям Высокого полета. Ты воспари – крыла раскинь — В густую трепетную синь, Скользи по божьим склонам, — В такую высь, куда и впредь Возможно будет долететь Лишь ангелам и стонам. Но он и там ее настиг — И счастлив миг единый, — Но, может, был тот яркий миг Их песней лебединой… Двум белым ангелам сродни, К земле направились они — Опасная повадка! Из-за кустов, как из-за стен, Следят охотники за тем, Чтоб счастье было кратко. Вот утирают пот со лба Виновники паденья: Сбылась последняя мольба — «Остановись, мгновенье!» Так пелся вечный этот стих В пик лебединой песне их — Счастливцев одночасья: Они упали вниз вдвоем, Так и оставшись на седьмом, На высшем небе счастья. 1975

Баллада о борьбе

Средь оплывших свечей и вечерних молитв, Средь военных трофеев и мирных костров Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от детских своих катастроф. Детям вечно досаден Их возраст и быт — И дрались мы до ссадин, До смертных обид. Но одежды латали Нам матери в срок, Мы же книги глотали, Пьянея от строк. Липли волосы нам на вспотевшие лбы, И сосало под ложечкой сладко от фраз, И кружил наши головы залах борьбы, Со страниц пожелтевших слетая на нас. И пытались постичь — Мы, не знавшие войн, За воинственный клич Принимавшие вой, — Тайну слова «приказ», Назначенье границ, Смысл атаки и лязг Боевых колесниц. А в кипящих котлах прежних боен и смут Столько пищи для маленьких наших мозгов! Мы на роли предателей, трусов, иуд В детских играх своих назначали врагов. И злодея следам Не давали остыть, И прекраснейших дам Обещали любить; И, друзей успокоив И ближних любя, Мы на роли героев Вводили себя. Только в грезы нельзя насовсем убежать: Краткий век у забав – столько боли вокруг! Попытайся ладони у мертвых разжать И оружье принять из натруженных рук. Испытай, завладев Еще теплым мечом И доспехи надев, — Что почем, что почем! Разберись, кто ты – трус Иль избранник судьбы, И попробуй на вкус Настоящей борьбы. И когда рядом рухнет израненный друг И над первой потерей ты взвоешь, скорбя, И когда ты без кожи останешься вдруг Оттого, что убили – его, не тебя, — Ты поймешь, что узнал, Отличил, отыскал По оскалу забрал — Это смерти оскал! — Ложь и зло, – погляди, Как их лица грубы, И всегда позади — Воронье и гробы! Если, путь прорубая отцовским мечом, Ты соленые слезы на ус намотал, Если в жарком бою испытал что почем, — Значит, нужные книги ты в детстве читал! Если мяса с ножа Ты не ел ни куска, Если руки сложа Наблюдал свысока И в борьбу не вступил С подлецом, с палачом — Значит, в жизни ты был Ни при чем, ни при чем! 1975

Разбойничья

Как во смутной волости Лютой, злой губернии Выпадали мо́лодцу Все шипы да тернии. Он обиды зачерпнул, зачерпнул Полные пригоршни, Ну а горе, что хлебнул, — Не бывает горше. Пей отраву, хочь залейся! Благо, денег не берут. Сколь веревочка ни вейся — Все равно совьешься в кнут! Гонит неудачников По ми́ру с котомкою, Жизнь текет меж пальчиков Паутинкой тонкою. А которых повело, повлекло По лихой дороге — Тех ветрами сволокло Прямиком в остроги. Тут на милость не надейся — Стиснуть зубы да терпеть! Сколь веревочка ни вейся — Все равно совьешься в плеть! Ах, лихая сторона, Сколь в тебе ни рыскаю — Лобным местом ты красна Да веревкой склизкою! А повешенным сам дьявол-сатана Голы пятки лижет… Смех, досада, мать честна! — Ни пожить ни выжить! Ты не вой, не плачь, а смейся — Слез-то нынче не простят. Сколь веревочка ни вейся — Все равно укоротят! Ночью думы муторней. Плотники не мешкают — Не успеть к заутрене: Больно рано вешают. Ты об этом не жалей, не жалей, — Что тебе отсрочка?! На веревочке твоей Нет ни узелочка! Лучше ляг да обогрейся — Я, мол, казни не просплю… Сколь веревочка ни вейся — А совьешься ты в петлю! 1975

Купола

Михаилу Шемякину

Как засмотрится мне нынче, как задышится?! Воздух крут перед грозой, крут да вязок. Что споется мне сегодня, что услышится? Птицы вещие поют – да все из сказок. Птица Сирин мне радостно скалится — Веселит, зазывает из гнезд, А напротив – тоскует-печалится, Травит душу чудной Алконост. Словно семь заветных струн Зазвенели в свой черед — Это птица Гамаюн Надежду подает! В синем небе, колокольнями проколотом, — Медный колокол, медный колокол — То ль возрадовался, то ли осерчал… Купола в России кроют чистым золотом — Чтобы чаще Господь замечал. Я стою, как перед вечною загадкою, Пред великою да сказочной страною — Перед солоно– да горько-кисло-сладкою, Голубою, родниковою, ржаною. Грязью чавкая жирной да ржавою, Вязнут лошади по стремена, Но влекут меня сонной державою, Что раскисла, опухла от сна. Словно семь богатых лун На пути моем встает — То мне птица Гамаюн Надежду подает! Душу, сбитую утратами да тратами, Душу, стертую перекатами, — Если до́ крови лоскут истончал, — Залатаю золотыми я заплатами — Чтобы чаще Господь замечал! 1975

История болезни

I. Ошибка вышла

Я был и слаб и уязвим, Дрожал всем существом своим, Кровоточил своим больным Истерзанным нутром, — И, словно в пошлом попурри, Огромный лоб возник в двери И озарился изнутри Здоровым недобром. И властно дернулась рука: «Лежать лицом к стене!» — И вот мне стали мять бока На липком топчане. А самый главный – сел за стол, Вздохнул осатанело И что-то на меня завел, Похожее на «дело». Вот в пальцах цепких и худых Смешно задергался кадык, Нажали в пах, потом – под дых, На печень-бедолагу. Когда давили под ребро — Как екало мое нутро! И кровью харкало перо В невинную бумагу. В полубреду, в полупылу Разделся донага, — В углу готовила иглу Нестарая карга, — И от корней волос до пят По телу ужас плелся: А вдруг уколом усыпят, Чтоб сонный раскололся?! Он, потрудясь над животом, Сдавил мне череп, а потом Предплечье мне стянул жгутом И крови ток прервал. Я, было, взвизгнул, но замолк, — Сухие губы на замок, — А он кряхтел, кривился, мок, Писал и ликовал. Он в раж вошел – знакомый раж, — Но я как заору: «Чего строчишь? А ну покажь Секретную муру!..» Подручный – бывший психопат — Вязал мои запястья, — Тускнели, выложившись в ряд, Орудия пристрастья. Я терт и бит, и нравом крут, Могу – вразнос, могу – враскрут, — Но тут смирят, но тут уймут — Я никну и скучаю. Лежу я голый как соко́л, А главный – шмыг да шмыг за стол — Все что-то пишет в протокол, Хоть я не отвечаю. Нет, надо силы поберечь, А то уже устал, — Ведь скоро пятки станут жечь, Чтоб я захохотал. Держусь на нерве, начеку, Но чувствую отвратно, — Мне в горло всунули кишку — Я выплюнул обратно. Я взят в тиски, я в клещи взят — По мне елозят, егозят, Все вызнать, выведать хотят, Все пробуют на ощупь. Тут не пройдут и пять минут, Как душу вынут, изомнут, Всю испоганят, изорвут, Ужмут и прополощут. «Дыши, дыши поглубже ртом! Да выдохни – умрешь!» «У вас тут выдохни – потом Навряд ли и вздохнешь!» Во весь свой пересохший рот Я скалюсь: «Ну, порядки! У вас, ребятки, не пройдет Играть со мною в прятки!» Убрали свет и дали газ, Доска какая-то зажглась, — И гноем брызнуло из глаз, И булькнула трахея. Он стервенел, входил в экстаз, Приволокли зачем-то таз… Я видел это как-то раз — Фильм в качестве трофея. Ко мне заходят со спины И делают укол… «Колите, сукины сыны, Но дайте протокол!» Я даже на колени встал, Я к тазу лбом прижался; Я требовал и угрожал, Молил и унижался. Но туже затянули жгут, Вон вижу я – спиртовку жгут, Все рыжую чертовку ждут С волосяным кнутом. Где-где, а тут свое возьмут! А я гадаю, старый шут: Когда же раскаленный прут — Сейчас или потом? Шаба́ш калился и лысел, Пот лился горячо, — Раздался звон – и ворон сел На белое плечо. И ворон крикнул: «Nevermore!» — Проворен он и прыток, — Напоминает: прямо в морг Выходит зал для пыток. Я слабо подымаю хвост, Хотя для них я глуп и прост: «Эй! За пристрастный ваш допрос Придется отвечать! Вы, как вас там по именам, — Вернулись к старым временам! Но протокол допроса нам Обязаны давать!» И я через плечо кошу На писанину ту: «Я это вам не подпишу, Покуда не прочту!» Мне чья-то желтая спина Ответила бесстрастно: «А ваша подпись не нужна — Нам без нее все ясно». «Сестренка, милая, не трусь — Я не смолчу, я не утрусь, От протокола отопрусь При встрече с адвокатом! Я ничего им не сказал, Ни на кого не показал, — Скажите всем, кого я знал: Я им остался братом!» Он молвил, подведя черту: Читай, мол, и остынь! Я впился в писанину ту, А там – одна латынь… В глазах – круги, в мозгу – нули, — Прокля́тый страх, исчезни: Они же просто завели Историю болезни! 1975

II. Никакой ошибки

На стене висели в рамках бородатые мужчины — Все в очочках на цепочках, по-народному — в пенсне, — Все они открыли что-то, все придумали вакцины, Так что если я не умер – это все по их вине. Мне сказали: «Вы больны», — И меня заколотило, Но сердечное светило Улыбнулось со стены, — Здесь не камера – палата, Здесь не нары, а скамья, Не подследственный, ребята, А исследуемый я! И хотя я весь в недугах, мне не страшно почему-то, — Подмахну давай, не глядя, медицинский протокол! Мне приятен Склифосовский, основатель института, Мне знаком товарищ Боткин – он желтуху изобрел. В положении моем Лишь чудак права качает: Доктор, если осерчает, Так упрячет в «желтый дом». Все зависит в доме оном От тебя от самого: Хочешь – можешь стать Буденным, Хочешь – лошадью его! У меня мозги за разум не заходят – верьте слову, — Задаю вопрос с намеком, то есть лезу на скандал: «Если б Кащенко, к примеру, лег лечиться к Пирогову — Пирогов бы без причины резать Кащенку не стал…» Доктор мой не лыком шит — Он хитер и осторожен: «Да, вы правы, но возможен Ход обратный», – говорит. Вот палата на пять коек, Вот профессор входит в дверь — Тычет пальцем: «Параноик», — И пойди его проверь! Хорошо, что вас, светила, всех повесили на стенку — Я за вами, дорогие, как за каменной стеной: На Вишневского надеюсь, уповаю на Бурденку, — Подтвердят, что не душевно, а духовно я больной! Род мой крепкий – весь в меня, — Правда, прадед был незрячий; Шурин мой – белогорячий, Но ведь шурин – не родня! «Доктор, мы здесь с глазу на́ глаз — Отвечай же мне, будь скор: Или будет мне диагноз, Или будет приговор?» И врачи, и санитары, и светила все смутились, Заоконное светило закатилось за спиной, И очочки на цепочке как бы влагою покрылись, У отца желтухи щечки вдруг покрылись белизной. И нависло острие, И поежилась бумага, — Доктор действовал во благо, Жалко – благо не мое, — Но не лист перо стальное — Грудь пронзило как стилет: Мой диагноз – паранойя, Это значит – пара лет! 1975

III. История болезни

Вдруг словно канули во мрак Портреты и врачи, Жар от меня струился как От доменной печи. Я злую ловкость ощутил — Пошел как на таран, — И фельдшер еле защитил Рентгеновский экран. И – горлом кровь, и не уймешь — Залью хоть всю Россию, — И – крик: «На стол его, под нож! Наркоз! Анестезию!» Мне обложили шею льдом — Спешат, рубаху рвут, — Я ухмыляюсь красным ртом, Как на манеже шут. Я сам кричу себе: «Трави! — И напрягаю грудь. — В твоей запекшейся крови Увязнет кто-нибудь!» Я б мог, когда б не глаз да глаз, Всю землю окровавить, — Жаль, что успели медный таз Не вовремя подставить! Уже я свой не слышу крик, Не узнаю сестру, — Вот сладкий газ в меня проник, Как водка поутру. Цветастый саван скрыл и зал И лица докторов, — Но я им все же доказал, Что умственно здоров! Слабею, дергаюсь и вновь Травлю, – но иглы вводят И льют искусственную кровь — Та горлом не выходит. «Хирург, пока не взял наркоз, Ты голову нагни, — Я важных слов не произнес — Послушай, вот они. Взрезайте с богом, помолясь, Тем более бойчей, Что эти строки не про вас, А про других врачей!.. Я лег на сгибе бытия, На полдороге к бездне, — И вся история моя — История болезни. Я был здоров – здоров как бык, Как целых два быка, — Любому встречному в час пик Я мог намять бока. Идешь, бывало, и поешь, Общаешься с людьми, И вдруг – на стол тебя, под нож, — Допелся, черт возьми!..» «Не огорчайтесь, милый друг, — Врач стал чуть-чуть любезней. — Почти у всех людей вокруг История болезни. Все человечество давно Хронически больно — Со дня творения оно Болеть обречено. Сам первый человек хандрил — Он только это скрыл, — Да и создатель болен был, Когда наш мир творил. Вы огорчаться не должны — Для вас покой полезней, — Ведь вся история страны — История болезни. У человечества всего — То колики, то рези, — И вся история его — История болезни. Живет больное все бодрей, Все злей и бесполезней — И наслаждается своей Историей болезни…» 1976

«Наши помехи – эпохе под стать…»

Наши помехи – эпохе под стать, Все наши страхи – причинны. Очень собаки нам стали мешать — Эти бездомные псины. Бред, говоришь… Но – судить потерпи, — Не обойдешься без бредней. Что говорить – на надежной цепи Пес несравненно безвредней. Право, с ума посходили не все — Это не бредни, не басни: Если хороший ошейник на псе — Это и псу безопасней Едешь хозяином ты вдоль земли — Скажем, в Великие Луки, — А под колеса снуют кобели, И попадаются суки. Их на дороге размазавши в слизь, Что вы за чушь создадите? Вы поощряете сюрреализм, Милый товарищ водитель! Дрожь проберет от такого пятна! Дворников следом когорты Будут весь день соскребать с полотна Мрачные те натюрморты. Пса без намордника чуть раздразни, — Он только челюстью лязгни! — Вот и кончай свои грешные дни В приступе водобоязни. Не напасутся и тоненьких свеч За упокой – наши дьяки… Все же намордник – прекрасная вещь, — Ежели он на собаке! Мы и собаки – легли на весы! Всем нам спокойствия нету, Если бездомные шалые псы Бродят свободно по свету. И кругозор крайне узок у вас, Если вас цирк не пленяет, — Пляшут собачки под музыку вальс — Прямо слеза прошибает! Или – ступают, вселяя испуг, Страшные пасти раззявив, — Будто у них даже больше заслуг, Нежели чем у хозяев. Этих собак не заманишь во двор — Им отдохнуть бы, поспать бы… Стыд просто им и семейный позор — Эти собачие свадьбы. Или – на выставке псы, например, Даже хватают медали, — Пусть не за доблесть, а за экстерьер, Но награждают – беда ли? Эти хозяева славно живут, Не получая получку, — Слышал, огромные деньги гребут За… извините – за случку. Значит, к чему это я говорю, — Что мне, седому, неймется? Очень я, граждане, благодарю Всех, кто решили бороться! Вон, притаившись в ночные часы, Из подворотен укромных Лают в свое удовольствие псы — Не приручить их, никчемных. Надо с бездомностью этой кончать, С неприрученностью – тоже. Слава же собаколовам! Качать!.. Боже! Прости меня, Боже!.. Некуда деться бездомному псу? Места не хватит собакам?.. Это – при том, что мы строим вовсю, С невероятным размахом?! 1976

Две судьбы

Жил я славно в первой трети Двадцать лет на белом свете — по учению, Жил безбедно и при деле, Плыл, куда глаза глядели, — по течению. Заскрипит ли в повороте, Затрещит в водовороте — я не слушаю То разуюсь, то обуюсь, На себя в воде любуюсь — брагу кушаю. И пока я наслаждался, Пал туман и оказался в гиблом месте я, — И огромная старуха Хохотнула прямо в ухо, злая бестия. Я кричу – не слышу крика, Не вяжу от страха лыка, вижу плохо я, На ветру меня качает… «Кто здесь?» Слышу – отвечает: «Я, Нелегкая! Брось креститься, причитая, — Не спасет тебя святая Богородица: Кто рули да весла бросит, Тех Нелегкая заносит — так уж водится!» И с одышкой, ожиреньем Ломит, тварь, по пням, кореньям тяжкой поступью. Я впотьмах ищу дорогу, Но уж брагу понемногу — только по́ сту пью. Вдруг навстречу мне – живая Колченогая Кривая — морда хитрая: «Не горюй, – кричит, – болезный, Горемыка мой нетрезвый, — слезы вытру я!» Взвыл я, ворот разрывая: «Вывози меня. Кривая, — я на привязи! Мне плевать, что кривобока, Криворука, кровоока, — только вывези!» Влез на горб к ней с перепугу, — Но Кривая шла по кругу — ноги разные. Падал я и полз на брюхе — И хихикали старухи безобразные. Не до жиру – быть бы жи́вым, — Много горя над обрывом, а в обрыве – зла. «Слышь, Кривая, четверть ставлю — Кривизну твою исправлю, раз не вывезла! Ты, Нелегкая, маманя! Хочешь истины в стакане — на лечение? Тяжело же столько весить, А хлебнешь стаканов десять — облегчение!» И припали две старухи Ко бутыли медовухи — пьянь с ханыгою, — Я пока за кочки прячусь, К бережку тихонько пячусь — с кручи прыгаю. Огляделся – лодка рядом, — А за мною по корягам, дико охая, Припустились, подвывая, Две судьбы мои – Кривая да Нелегкая. Греб до умопомраченья, Правил против ли теченья, на стремнину ли, — А Нелегкая с Кривою От досады, с перепою там и сгинули! 1976

Песня о Судьбе

Куда ни втисну душу я, куда себя ни дену, За мною пес – Судьба моя, беспомощна, больна, Я гнал ее каменьями, но жмется пес к колену — Глядит, глаза навыкате, и с языка – слюна. Морока мне с нею Я оком грустнею, Я ликом тускнею И чревом урчу, Нутром коченею, А горлом немею, — И жить не умею, И петь не хочу! Должно быть, старею, — Пойти к палачу… Пусть вздернет на рею, А я заплачу́. Я зарекался столько раз, что на Судьбу я плюну, Но жаль ее, голодную, – ласкается, дрожит, — Я стал тогда из жалости подкармливать Фортуну — Она, когда насытится, всегда подолгу спит. Тогда я гуляю, Петляю, вихляю, Я ваньку валяю И небо копчу. Но пса охраняю, Сам вою, сам лаю — О чем пожелаю, Когда захочу. Нет, не постарею — Пойду к палачу, — Пусть вздернет скорее, А я приплачу. Бывают дни, я голову в такое пекло всуну, Что и Судьба попятится, испуганна, бледна, — Я как-то влил стакан вина для храбрости в Фортуну — С тех пор ни дня без стакана, еще ворчит она: Закуски – ни корки! Мол, я бы в Нью-Йорке Ходила бы в норке, Носила б парчу!.. Я ноги – в опорки, Судьбу – на закорки, — И в гору и с горки Пьянчугу влачу. Когда постарею, Пойду к палачу, — Пусть вздернет на рею, А я заплачу́. Однажды пере-перелил Судьбе я ненароком — Пошла, родимая, вразнос и изменила лик, — Хамила, безобразила и обернулась Роком, — И, сзади прыгнув на меня, схватила за кадык. Мне тяжко под нею, Гляди – я синею, Уже сатанею, Кричу на бегу: «Не надо за шею! Не надо за шею! Не надо за шею, — Я петь не смогу!» Судьбу, коль сумею, Снесу к палачу — Пусть вздернет на рею, А я заплачу́! <1976>

Шторм

Мы говорим не «штормы», а «шторма́» — Слова выходят коротки и смачны: «Ветра́» – не «ветры» – сводят нас с ума, Из палуб выкорчевывая мачты. Мы на приметы наложили вето — Мы чтим чутье компа́сов и носов. Упругие тугие мышцы ветра Натягивают кожу парусов. На чаше звездных – подлинных – Весов Седой Нептун судьбу решает нашу, И стая псов, голодных Гончих Псов, Надсадно воя, гонит нас на Чашу. Мы – призрак легендарного корвета, Качаемся в созвездии Весов. И словно заострились струи ветра — И вспарывают кожу парусов. По курсу – тень другого корабля, Он шел – ив штормы хода не снижая. Глядите – вон болтается петля На рее, по повешенным скучая! С ним Провиденье поступило круто: Лишь вечный штиль – и прерван ход часов, — Попутный ветер словно бес попутал — Он больше не находит парусов. Нам кажется, мы слышим чей-то зов — Таинственные четкие сигналы… Не жажда славы, гонок и призов Бросает нас на гребни и на скалы. Изведать то, чего не ведал сроду, — Глазами, ртом и кожей пить простор!.. Кто в океане видит только воду — Тот на земле не замечает гор. Пой, ураган, нам злые песни в уши, Под череп проникай и в мысли лезь, Лей звездный дождь, вселяя в наши души Землей и морем вечную болезнь! 1976

Про глупцов

Этот шум – не начало конца, Не повторная гибель Помпеи — Спор вели три великих глупца: Кто из них, из великих, глупее. Первый выл: «Я физически глуп, — Руки вздел, словно вылез на клирос. — У меня даже мудрости зуб, Невзирая на возраст, не вырос!» Но не приняли это в расчет — Даже умному эдак негоже: «Ах, подумаешь, зуб не растет! Так другое растет – ну и что же?..» К синяку прижимая пятак, Встрял второй: «По́лно вам, загалдели! Я – способен все видеть не так, Как оно существует на деле!» «Эх, нашел чем хвалиться, простак, — Недостатком всего поколенья!.. И к тому же все видеть не так — Доказательство слабого зренья!» Третий был непреклонен и груб, Рвал лицо на себе, лез из платья: «Я – единственный подлинно глуп, — Ни про что не имею понятья». Долго спорили – дни, месяца, — Но у всех аргументы убоги… И пошли три великих глупца Глупым шагом по глупой дороге. Вот и берег – дороге конец. Откатив на обочину бочку, В ней сидел величайший мудрец — Мудрецам хорошо в одиночку. Молвил он подступившим к нему: Дескать, знаю – зачем, кто такие, — Одного только я не пойму — Для чего это вам, дорогие! Или, может, вам нечего есть, Или – мало друг дружку побили? Не кажитесь глупее, чем есть, — Оставайтесь такими, как были. Сто́ит только не спорить о том, Кто главней, – уживетесь отлично, — Покуражьтесь еще, а потом — Так и быть – приходите вторично!.. Он залез в свою бочку с торца — Жутко умный, седой и лохматый… И ушли три великих глупца — Глупый, глупенький и глуповатый. Удаляясь, ворчали в сердцах: «Стар мудрец – никакого сомненья! Мир стоит на великих глупцах, — Зря не выказал старый почтенья!» Потревожат вторично его — Темной ночью попросят: «Вылазьте!» Все бы это еще ничего, Но глупцы – состояли при власти И у сказки бывает конец. Больше нет на обочине бочки — В «одиночку» отправлен мудрец. Хорошо ли ему в «одиночке»? 1977

Притча о Правде и Лжи

В подражание Булату Окуджаве

Нежная Правда в красивых одеждах ходила, Принарядившись для сирых, блаженных, калек, — Грубая Ложь эту Правду к себе заманила: Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег. И легковерная Правда спокойно уснула, Слюни пустила и разулыбалась во сне, — Грубая Ложь на себя одеяло стянула, В Правду впилась – и осталась довольна вполне. И поднялась, и скроила ей рожу бульдожью: Баба как баба, и что ее ради радеть?! — Разницы нет никакой между Правдой и Ложью, — Если, конечно, и ту и другую раздеть. Выплела ловко из кос золотистые ленты И прихватила одежды, примерив на глаз; Деньги взяла, и часы, и еще документы, — Сплюнула, грязно ругнулась – и вон подалась. Только к утру обнаружила Правда пропажу — И подивилась, себя оглядев делово: Кто-то уже, раздобыв где-то черную сажу, Вымазал чистую Правду, а так – ничего. Правда смеялась, когда в нее камни бросали: «Ложь это все, и на Лжи одеянье мое…» Двое блаженных калек протокол составляли И обзывали дурными словами ее. Стервой ругали ее, и похуже чем стервой, Мазали глиной, спустили дворового пса… «Духу чтоб не было, – на километр сто первый Выселить, выслать за двадцать четыре часа!» Тот протокол заключался обидной тирадой (Кстати, навесили Правде чужие дела): Дескать, какая-то мразь называется Правдой, Ну а сама – пропилась, проспалась догола. Чистая Правда божилась, клялась и рыдала, Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах, — Грязная Ложь чистокровную лошадь украла — И ускакала на длинных и тонких ногах. Некий чудак и поныне за Правду воюет, — Правда, в речах его правды – на ломаный грош: «Чистая Правда со временем восторжествует!..» Если проделает то же, что явная Ложь! Часто, разлив по сту семьдесят граммов на брата, Даже не знаешь, куда на ночлег попадешь. Могут раздеть, – это чистая правда, ребята, — Глядь – а штаны твои носит коварная Ложь. Глядь – на часы твои смотрит коварная Ложь. Глядь – а конем твоим правит коварная Ложь. 1977

«Был побег на рывок…»

Вадиму Туманову

Был побег на рывок — Наглый, глупый, дневной, — Вологодского – с ног И – вперед головой. И запрыгали двое, В такт сопя на бегу, На виду у конвоя Да по пояс в снегу. Положен строй в порядке образцовом, И взвыла «Дружба» – старая пила, И осенили зна́меньем свинцовым С очухавшихся вышек три ствола. Все лежали плашмя, В снег уткнули носы, — А за нами двумя — Бесноватые псы. Девять граммов горячие, Аль вам тесно в стволах! Мы на мушках корячились, Словно как на колах. Нам – добежать до берега, до цели, — Но свыше – с вышек – все предрешено: Там у стрелков мы дергались в прицеле — Умора просто, до чего смешно. Вот бы мне посмотреть, С кем отправился в путь, С кем рискнул помереть, С кем затеял рискнуть! Где-то виделись будто, — Чуть очухался я — Прохрипел: «Как зовут-то? И – какая статья?» Но поздно: зачеркнули его пули — Крестом – в затылок, пояс, два плеча, А я бежал и думал: добегу ли? — И даже не заметил сгоряча. Я – к нему, чудаку: Почему, мол, отстал? Ну а он – на боку И мозги распластал. Пробрало! – телогрейка Аж просохла на мне: Лихо бьет трехлинейка — Прямо как на войне! Как за грудки́, держался я за камни: Когда собаки близко – не беги! Псы покропили землю языками — И разбрелись, слизав его мозги. Приподнялся и я, Белый свет стервеня, — И гляжу – кумовья Поджидают меня. Пнули труп: «Эх, скотина! Нету проку с него: За поимку полтина, А за смерть – ничего». И мы прошли гуськом перед бригадой, Потом – за вахту, отряхнувши снег: Они обратно в зону – за наградой, А я – за новым сроком за побег. Я сначала грубил, А потом перестал. Целый взвод меня бил — Аж два раза устал. Зря пугают тем светом, — Тут – с дубьем, там – с кнутом: Врежут там – я на этом, Врежут здесь – я на том. Я гордость под исподнее упрятал — Видал, как пятки лижут гордецы, — Пошел лизать я раны в лизолятор, — Не зализал – и вот они, рубцы. Эх бы нам – вдоль реки, — Он был тоже не слаб, — Чтобы им – не с руки, А собакам – не с лап!.. Вот и сказке конец. Зверь бежал на ловца. Снес – как срезал – ловец Беглецу пол-лица. …Все взято в трубы, перекрыты краны, — Ночами только воют и скулят, Что надо, надо сыпать соль на раны: Чтоб лучше помнить – пусть они болят! 1977

«В младенчестве нас матери пугали…»

Вадиму Туманову

В младенчестве нас матери пугали, Суля за ослушание Сибирь, грозя рукой, — Они в сердцах бранились – и едва ли Желали детям участи такой. А мы пошли за так на четвертак, за ради бога, В обход и напролом, и просто пылью по лучу… К каким порогам приведет дорога? В какую пропасть напоследок прокричу? Мы Север свой отыщем без компа́са — Угрозы матерей мы зазубрили как завет, — И ветер дул, с костей сдувая мясо И радуя прохладою скелет. Мольбы и стоны здесь не выживают, — Хватает и уносит их поземка и метель, Слова и слезы на лету смерзают, — Лишь брань и пули настигают цель. И мы пошли за так на четвертак, за ради бога, В обход и напролом, и просто пылью по лучу… К каким порогам приведет дорога? В какую пропасть напоследок прокричу? Про все писать – не выдержит бумага, Все – в прошлом, ну а прошлое — былье и трын-трава, — Не раз нам кости перемыла драга — В нас, значит, было золото, братва! Но чуден звон души моей помина, И белый день белей, и ночь черней, и суше снег, — И мерзлота надежней формалина Мой труп на память схорони́т навек. А мы пошли за так на четвертак, за ради бога, В обход и напролом, и просто пылью по лучу… К каким порогам приведет дорога? В какую пропасть напоследок прокричу? Я на воспоминания не падок, Но если занесла судьба – гляди и не тужи: Мы здесь подохли – вон он, тот распадок, — Нас выгребли бульдозеров ножи. Здесь мы прошли за так на четвертак, за ради бога, В обход и напролом, и просто пылью по лучу, — К таким порогам привела дорога… В какую ж пропасть напоследок прокричу?.. 1977

Письмо в редакцию телевизионной передачи «Очевидное – невероятное» из сумасшедшего дома – с Канатчиковой дачи

Дорогая передача! Во субботу, чуть не плача, Вся Канатчикова дача К телевизору рвалась, — Вместо чтоб поесть, помыться, Уколоться и забыться, Вся безумная больница У экрана собралась. Говорил, ломая руки, Краснобай и баламут Про бессилие науки Перед тайною Бермуд, — Все мозги разбил на части, Все извилины заплел — И канатчиковы власти Колют нам второй укол. Уважаемый редактор! Может, лучше – про реактор? Про любимый лунный трактор?! Ведь нельзя же! – год подряд: То тарелками пугают — Дескать, подлые, летают; То у вас собаки лают, То руины – говорят! Мы кой в чем поднаторели: Мы тарелки бьем весь год — Мы на них собаку съели, — Если повар нам не врет. А медикаментов груды — В унитаз, кто не дурак. Это жизнь! И вдруг – Бермуды! Вот те раз! Нельзя же так! Мы не сделали скандала — Нам вождя недоставало: Настоящих буйных мало — Вот и нету вожаков. Но на происки и бредни Сети есть у нас и бредни — Не испортят нам обедни Злые происки врагов! Это их худые черти Бермутят воду во пруду, Это все придумал Черчилль В восемнадцатом году! Мы про взрывы, про пожары Сочиняли ноту ТАСС… Тут примчались санитары — Зафиксировали нас. Тех, кто был особо боек, Прикрутили к спинкам коек — Бился в пене параноик Как ведьмак на шабаше: «Развяжите полотенцы, Иноверы, изуверцы! Нам бермуторно на сердце И бермутно на душе!» Сорок душ посменно воют — Раскалились добела, — Во как сильно беспокоют Треугольные дела! Все почти с ума свихнулись — Даже кто безумен был, — И тогда главврач Маргулис Телевизор запретил. Вон он, змей, в окне маячит — За спиною штепсель прячет, — Подал знак кому-то – значит, Фельдшер вырвет провода. Нам осталось уколоться — И упасть на дно колодца, И пропасть на дне колодца, Как в Бермудах, навсегда. Ну а завтра спросят дети, Навещая нас с утра: «Папы, что сказали эти Кандидаты в доктора?» Мы откроем нашим чадам Правду – им не все равно: «Удивительное – рядом, Но оно запрещено!» Вон дантист-надомник Рудик — У него приемник «Грюндиг», — Он его ночами крутит — Ловит, контра, ФРГ. Он там был купцом по шмуткам — И подвинулся рассудком, — К нам попал в волненье жутком С номерочком на ноге. Прибежал, взволнован крайне, — Сообщеньем нас потряс, Будто наш научный лайнер В треугольнике погряз: Сгинул, топливо истратив, Весь распался на куски, — Двух безумных наших братьев Подобрали рыбаки. Те, кто выжил в катаклизме, Пребывают в пессимизме, — Их вчера в стеклянной призме К нам в больницу привезли. И один из них, механик, Рассказал, сбежав от нянек, Что Бермудский многогранник — Незакрытый пуп Земли. «Что там было? Как ты спасся?» — Каждый лез и приставал, — Но механик только трясся И чинарики стрелял. Он то плакал, то смеялся, То щетинился как еж, — Он над нами издевался, — Сумасшедший – что возьмешь! Взвился бывший алкоголик, Матерщинник и крамольник: «Надо выпить треугольник! На троих его! Даешь!» Разошелся – так и сыпет: «Треугольник будет выпит! — Будь он параллелепипед, Будь он круг, едрена вошь!» Больно бьют по нашим душам «Голоса» за тыщи миль, — Зря «Америку» не глушим, Зря не давим «Израиль»: Всей своей враждебной сутью Подрывают и вредят — Кормят, поят нас бермутью Про таинственный квадрат! Лектора́ из передачи! Те, кто так или иначе Говорят про неудачи И нервируют народ! Нас берите, обреченных, — Треугольник вас, ученых, Превратит в умалишенных, Ну а нас – наоборот. Пусть – безумная идея, Не решайте сгоряча. Отвечайте нам скорее Через доку главврача! С уваженьем… Дата. Подпись, Отвечайте нам – а то, Если вы не отзоветесь, Мы напишем… в «Спортлото»! 1977

«Мне судьба – до последней черты, до креста…»

Мне судьба – до последней черты, до креста Спорить до хрипоты (а за ней – немота), Убеждать и доказывать с пеной у рта, Что – не то это вовсе, не тот и не та! Что – лабазники врут про ошибки Христа, Что – пока еще в грунт не влежалась плита, — Триста лет под татарами – жизнь еще та: Маета трехсотлетняя и нищета. Но под властью татар жил Иван Калита, И уж был не один, кто один против ста. <Пот> намерений добрых и бунтов тщета, Пугачевщина, кровь и опять – нищета… Пусть не враз, пусть сперва не поймут ни черта, — Повторю даже в образе злого шута, — Но не сто́ит предмет, да и тема не та, — Суета всех сует – все равно суета. Только чашу испить – не успеть на бегу, Даже если разлить – все равно не смогу; Или выплеснуть в наглую рожу врагу — Не ломаюсь, не лгу – все равно не могу! На вертящемся гладком и скользком кругу Равновесье держу, изгибаюсь в дугу! Что же с чашею делать?! Разбить – не могу! Потерплю – и достойного подстерегу: Передам – и не надо держаться в кругу И в кромешную тьму, и в неясную згу, — Другу передоверивши чашу, сбегу! Смог ли он ее выпить – узнать не смогу. Я с сошедшими с круга пасусь на лугу, Я о чаше невыпитой здесь ни гугу — Никому не скажу, при себе сберегу, — А сказать – и затопчут меня на лугу. Я до рвоты, ребята, за вас хлопочу! Может, кто-то когда-то поставит свечу Мне за голый мой нерв, на котором кричу, И веселый манер, на котором шучу… Даже если сулят золотую парчу Или порчу грозят напустить – не хочу, На ослабленном нерве я не зазвучу — Я уж свой подтяну, подновлю, подвинчу! Лучше я загуляю, запью, заторчу, Все, что ночью кропаю, – в чаду растопчу, Лучше голову песне своей откручу, Но не буду скользить словно пыль по лучу! …Если все-таки чашу испить мне судьба, Если музыка с песней не слишком груба, Если вдруг докажу, даже с пеной у рта, — Я умру и скажу, что не все суета! 1978

«Реальней сновидения и бреда…»

Реальней сновидения и бреда, Чуднее старой сказки для детей — Красивая восточная легенда Про озеро на сопке и про омут в сто локтей. И кто нырнет в холодный этот омут, Насобирает ра́кушек, приклеенных ко дну, — Ни заговор, ни смерть его не тронут; А кто потонет – обретет покой и тишину. Эх, сапоги-то стоптаны – походкой косолапою Протопаю по тропочке до каменных гольцов, Со дна кружки блестящие я соскоблю, сцарапаю — Тебе на серьги, милая, а хошь – и на кольцо! Я от земного низкого поклона Не откажусь, хотя спины не гнул. Родился я в рубашке – из нейлона, — На шелковую, тоненькую я не потянул. Спасибо и за ту на добром слове: Ношу – не берегу ее, не прячу в тайниках, — Ее легко отстирывать от крови, Не рвется – хоть от ворота рвани ее – никак! Я на гольцы вскарабкаюсь, на сопку тихой сапою, Всмотрюсь во дно озерное при отблеске зарниц: Мерцающие ракушки я подкрадусь и сцапаю — Тебе на ожерелие, какое у цариц! Пылю посу́ху, топаю по жиже, — Я иногда спускаюсь по ножу… Мне говорят, что я качусь все ниже, А я – хоть и внизу, а все же уровень держу! Жизнь впереди – один отрезок прожит, Я вхож куда угодно – в терема и в закрома: Рожден в рубашке – Бог тебе поможет, — Хоть наш, хоть удэгейский – старый Сангия-мама́! Дела мои любезные, я вас накрою шляпою — Я доберусь, долезу до заоблачных границ, — Не взять волшебных ра́кушек — звезду с небес сцарапаю, Алмазную да крупную – какие у цариц! Нанес бы звезд я в золоченом блюде, Чтобы при них вам век прокоротать, — Да вот беда – заботливые люди Сказали: «Звезды с неба – не хватать!» Ныряльщики за ра́кушками – тонут. Но кто в рубашке – что тому тюрьма или сума: Бросаюсь головою в синий омут — Бери меня к себе, не мешкай, Сангия-мама́!.. Но до того, душа моя, по странам по Муравиям Прокатимся, и боги подождут-повременят! Мы в галечку прибрежную, в дорожки с белым гравием Вобьем монету звонкую, затопчем – и назад. А помнишь ли, голубушка, в денечки наши летние Бросали в море денюжку – просила ты сама?.. А может быть, и в озеро те ракушки заветные Забросил Бог для верности – сам Сангия-мама!.. 1978

Из детства

Аркадию Вайнеру

Ах, черная икорочка Да едкая махорочка!.. А помнишь – кепка, челочка Да кабаки до трех?.. А черненькая Норочка С подъезда пять – айсорочка? Глядишь – всего пятерочка, А вдоль и поперек… А вся братва одесская… Два тридцать – время детское. Куда, ребята, деться, а? К цыганам в «поплавок»! Пойдемте с нами, Верочка!.. Цыганская венгерочка! Пригладь виски, Валерочка, Да чуть примни сапог!.. А помнишь – вечериночки У Солиной Мариночки, Две бывших балериночки В гостях у пацанов?.. Сплошная безотцовщина: Война, да и ежовщина, — А значит – поножовщина, И годы – до обнов… На всех клифты казенные — И флотские, и зонные, — И братья заблатненные Имеются у всех. Потом отцы появятся, Да очень не понравятся, — Кой с кем, конечно, справятся, И то – от сих до сех… Дворы полны – ну надо же! — Танго́ хватает за́ души, — Хоть этому, да рады же, Да вот еще – нагул. С Малюшенки – богатые, Там – шпанцири «подснятые», Там и червонцы мятые, Там Клещ меня пырнул… А у Толяна Рваного Братан пришел с «Желанного» — И жить задумал наново, А был хитер и смел, — Да хоть и в этом возрасте, А были позанозистей, — Помыкался он в гордости — И снова загремел… А все же брали «соточку» И бацали чечеточку, — А ночью взял обмоточку — И чтой-то завернул… У матери бессонница, — Все сутки книзу клонится. Спи! Вдруг чего обломится, — Небось – не в Барнаул… 1978

«Открытые двери…»

Другу моему Михаилу Шемякину

Открытые двери Больниц, жандармерий — Предельно натянута нить, — Французские бесы — Большие балбесы, Но тоже умеют кружить. Я где-то точно – наследил, — Последствия предвижу: Меня сегодня бес водил По городу Парижу, Канючил: «Выпей-ка бокал! Послушай-ка гитары!» — Таскал по русским кабакам, Где – венгры да болгары. Я рвался на природу, в лес, Хотел в траву и в воду, — Но это был – французский бес: Он не любил природу. Мы – как сбежали из тюрьмы, — Веди куда угодно, — Пьянели и трезвели мы Всегда поочередно. И бес водил, и пели мы, И плакали свободно. А друг мой – гений всех времен, Безумец и повеса, — Когда бывал в сознанье он — Седлал хромого беса. Трезвея, он вставал под душ, Изничтожая вялость, — И бесу наших русских душ Сгубить не удавалось. А то, что друг мой сотворил, — От Бога, не от беса, — Он крупного помола был, Крутого был замеса. Его снутри не провернешь Ни острым, ни тяжелым, Хотя он огорожен сплошь Враждебным частоколом. Пить – наши пьяные умы Считали делом кровным, — Чего наговорили мы И правым и виновным! Нить порвалась – и понеслась — Спасайте наши шкуры! Больницы плакали по нас, А также префектуры. Мы лезли к бесу в кабалу, С гранатами – под танки, Блестели слезы на полу, А в них тускнели франки. Цыгане пели нам про шаль И скрипками качали — Вливали в нас тоску-печаль, По горло в нас печали. Уж влага из ушей лилась — Все чушь, глупее чуши, — Но скрипки снова эту мразь Заталкивали в души. Армян в браслетах и серьгах Икрой кормили где-то, А друг мой в черных сапогах Стрелял из пистолета. Набрякли жилы, и в крови Образовались сгустки, — И бес, сидевший визави, Хихикал по-французски Все в этой жизни – суета, Плевать на префектуры! Мой друг подписывал счета И раздавал купюры. Распахнуты двери Больниц, жандармерий — Предельно натянута нить, — Французские бесы — Такие балбесы! — Но тоже умеют кружить. 1978

Письмо к другу, или Зарисовка о Париже

И. Бортнику

Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу — И то, что слышу, и то, что вижу, — Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку: Когда состарюсь – издам книжонку Про то, что, Ваня, мы с тобой в Париже Нужны – как в бане пассатижи. Все эмигранты тут второго поколенья — От них сплошные недоразуменья: Они все путают – и имя, и названья, — И ты бы, Ваня, у них был – «Ванья». А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже Нужны – как в русской бане лыжи! Я сам завел с француженкою шашни, Мои друзья теперь – и Пьер, и Жан. Уже плевал я с Эйфелевой башни На головы беспечных парижан! Проникновенье наше по планете Особенно заметно вдалеке: В общественном парижском туалете Есть надписи на русском языке! 1978

Пожары

Пожары над страной все выше, жарче, веселей, Их отблески плясали в два притопа три прихлопа, — Но вот Судьба и Время пересели на коней, А там – в галоп, под пули в лоб, — И мир ударило в озноб От этого галопа. Шальные пули злы, слепы и бестолковы, А мы летели вскачь – они за нами влет, Расковывались кони – и горячие подковы Летели в пыль – на счастье тем, кто их потом найдет. Увертливы поводья, словно угри, И спутаны и волосы и мысли на бегу, — А ветер дул – и расплетал нам кудри И распрямлял извилины в мозгу. Ни бегство от огня, ни страх погони – ни при чем, А Время подскакало, и Фортуна улыбалась, — И сабли седоков скрестились с солнечным лучом, — Седок – поэт, а конь – Пегас. Пожар померк, потом погас, — А скачка разгоралась. Еще не видел свет подобного аллюра — Копыта били дробь, трезвонила капель. Помешанная на крови слепая пуля-дура Прозрела, поумнела вдруг – и чаще била в цель. И кто кого – азартней перепляса, И кто скорее – в этой скачке опоздавших нет, — А ветер дул, с костей сдувая мясо И радуя прохладою скелет. Удача впереди и исцеление больным, — Впервые скачет Время напрямую – не по кругу, Обещанное завтра будет горьким и хмельным… Легко скакать, врага видать, И друга тоже – благодать! Судьба летит по лугу! Доверчивую Смерть вкруг пальца обернули — Замешкалась она, забыв махнуть косой, — Уже не догоняли нас и отставали пули… Удастся ли умыться нам не кровью, а росой?! Пел ветер все печальнее и глуше, Навылет Время ранено, досталось и Судьбе. Ветра и кони – и тела и души Убитых – выносили на себе. 1978

О конце войны

Сбивают из досок столы во дворе, — Пока не накрыли – стучат в домино… Дни в мае длиннее ночей в декабре, И тянется время – но все решено! Уже довоенные лампы горят вполнакала, Из окон на пленных глазела Москва свысока, — А где-то солдатиков в сердце осколком толкало, А где-то разведчикам надо добыть языка. Вот уже обновляют знамена, и строят в колонны, И булыжник на площади чист, как паркет на полу, — А все же на запад идут и идут, и идут батальоны, И над похоронкой заходятся бабы в тылу. Не выпито всласть родниковой воды, Не куплено впрок обручальных колец — Все смыло потоком великой беды, Которой приходит конец наконец! Со стекол содрали кресты из полосок бумаги, И шторы долой – затемненье уже ни к чему, — А где-нибудь – спирт раздают перед боем из фляги: Он все выгоняет – и холод, и страх, и чуму. Вот уже очищают от копоти свечек иконы, А душа и уста – и молитвы творят, и стихи, — Но с красным крестом все идут и идут, и идут эшелоны, А вроде по сводкам – потери не так велики. Уже зацветают повсюду сады, И землю прогрело и воду во рвах, — И скоро награда за ратны труды — Подушка из свежей травы в головах! Уже не маячат над городом аэростаты, Замолкли сирены, готовясь победу трубить, — Но ротные все-таки выйти успеют в комбаты — Которого все еще запросто могут убить. Вот уже зазвучали трофейные аккордеоны, Вот и клятвы слышны – жить в согласье, любви, без долгов, — И все же на запад идут и идут, и идут эшелоны, А нам показалось – почти не осталось врагов!.. 1978

Белый вальс

Какой был бал! Накал движенья, звука, нервов! Сердца стучали на три счета вместо двух. К тому же дамы приглашали кавалеров На белый вальс традиционный — и захватывало дух. Ты сам, хотя танцуешь с горем пополам, Давно решился пригласить ее одну, — Но вечно надо отлучаться по делам — Спешить на помощь, собираться на войну. И вот, все ближе, все реальней становясь, Она, к которой подойти намеревался, Идет сама, чтоб пригласить тебя на вальс, — И кровь в виски твои стучится в ритме вальса. Ты внешне спокоен средь шумного бала, Но тень за тобою тебя выдавала — Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете свечей. И бережно держа, и бешено кружа, Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, — Не стой же ты руки сложа, сам не свой и – ничей! Если петь без души — вылетает из уст белый звук. Если строки ритмичны без рифмы, тогда говорят: белый стих. Если все цвета радуги снова сложить — будет свет, белый свет. Если все в мире вальсы сольются в один — будет вальс, белый вальс. Был белый вальс – конец сомненья маловеров И завершенье юных снов, забав, утех, — Сегодня дамы приглашали кавалеров — Не потому, не потому, что мало храбрости у тех. Возведены на время бала в званье дам, И кружит головы нам вальс, как в старину. Партнерам скоро отлучаться по делам — Спешить на помощь, собираться на войну. Белее снега, белый вальс, кружись, кружись, Чтоб снегопад подольше не прервался! Она пришла, чтоб пригласить тебя на жизнь, — И ты был бел – бледнее стен, белее вальса. Ты внешне спокоен средь шумного бала, Но тень за тобою тебя выдавала — Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете свечей. И бережно держа, и бешено кружа, Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, — Не стой же ты руки сложа, сам не свой и – ничей! Если петь без души — вылетает из уст белый звук. Если строки ритмичны без рифмы, тогда говорят: белый стих. Если все цвета радуги снова сложить — будет свет, белый свет. Если все в мире вальсы сольются в один — будет вальс, белый вальс! Где б ни был бал – в лицее, в Доме офицеров, В дворцовой зале, в школе – как тебе везло, — В России дамы приглашали кавалеров Во все века на белый вальс, и было все белым-бело. Потупя взоры, не смотря по сторонам, Через отчаянье, молчанье, тишину Спешили женщины прийти на помощь к нам, Их бальный зал – величиной во всю страну. Куда б ни бросило тебя, где б ни исчез, — Припомни этот белый зал – и улыбнешься. Век будут ждать тебя – и с моря, и с небес — И пригласят на белый вальс, когда вернешься. Ты внешне спокоен средь шумного бала, Но тень за тобою тебя выдавала — Металась, ломалась, дрожала она в зыбком свете свечей. И бережно держа, и бешено кружа, Ты мог бы провести ее по лезвию ножа, — Не стой же ты руки сложа, сам не свой и – ничей! Если петь без души — вылетает из уст белый звук. Если строки ритмичны без рифмы, тогда говорят: белый стих. Если все цвета радуги снова сложить — будет свет, белый свет. Если все в мире вальсы сольются в один — будет вальс, белый вальс! 1978

Райские яблоки

Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, — Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом: Убиенных щадят, отпевают и балуют раем, — Не скажу про живых, а покойников мы бережем. В грязь ударю лицом, завалюсь покраси́вее набок — И ударит душа на ворованных клячах в галоп, В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Прискакали – гляжу — пред очами не райское что-то: Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел. И среди ничего возвышались литые ворота, И огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел. Как ржанет коренной! Я смирил его ласковым словом, Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплел. Седовласый старик слишком долго возился с засовом — И кряхтел и ворчал, и не смог отворить – и ушел. И измученный люд не издал ни единого стона, Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел. Здесь малина, братва, — нас встречают малиновым звоном! Все вернулось на круг, и распятый над кругом висел. Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?! Мне – чтоб были друзья, да жена – чтобы пала на гроб, — Ну а я уж для них наберу бледно-розовых яблок… Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб. Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых: Это Петр Святой – он апостол, а я – остолоп. Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок… Но сады сторожат – и убит я без промаха в лоб. И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых, — Кони просят овсу, но и я закусил удила. Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок Для тебя я везу: ты меня и из рая ждала! 1978

Оглавление

Братские могилы

Татуировка

«Я был душой дурного общества…»

Ленинградская блокада

Серебряные струны

Тот, кто раньше с нею был

Лежит камень в степи

Большой Каретный

«Эй, шофер, вези – Бутырский хутор…»

«За меня невеста отрыдает честно…»

Про Сережку Фомина

Штрафные батальоны

Письмо рабочих тамбовского завода китайским руководителям

Антисемиты

Песня про Уголовный кодекс

Наводчица

Все ушли на фронт

Песня о звездах

«Нам вчера прислали…»

Бал-маскарад

Ребята, напишите мне письмо

Песня о нейтральной полосе

«Сыт я по горло, до подбородка…»

«Мой друг уедет в Магадан…»

«В холода, в холода…»

День рождения лейтенанта милиции в ресторане «Берлин»

«Перед выездом в загранку…»

Песня о сентиментальном боксере

В далеком созвездии Тау Кита

Про дикого вепря

«Один музыкант объяснил мне пространно…»

«А люди все роптали и роптали…»

Песня о друге

Здесь вам не равнина

Военная песня

Скалолазка

Прощание с горами

Она была в Париже

«Возле города Пекина…»

Песня о новом времени

«Корабли постоят – и ложатся на курс…»

Случай в ресторане

Пародия на плохой детектив

Профессионалы

Песня о вещем Олеге

Два письма

  1

  2

Ой, где был я вчера

Аисты

Спасите наши души

Дом хрустальный

Дайте собакам мяса

«На стол колоду, господа…»

«Сколько чудес за туманами кроется…»

Я уехал в Магадан

«Красивых любят чаще и прилежней…»

«Вот и разошлись пути-дороги вдруг…»

Две песни об одном воздушном бое

  1. Песня летчика

  2. Песня самолета-истребителя

  «Давно смолкли залпы орудий…»

Еще не вечер

Песенка ни про что, или Что случилось в Африке

Банька по-белому

Песня о двух красивых автомобилях

«То ли – в и́збу и запеть…»

«Мне каждый вечер зажигают свечи…»

Песенка про метателя молота

Поездка в город

Ноль семь

Песенка о переселении душ

«Не писать мне по́вестей, романов…»

Я не люблю

«Ну вот, исчезла дрожь в руках…»

Песенка о слухах

«„Рядовой Борисов!“ – „Я!“ – „Давай, как было дело!“…»

«Подумаешь – с женой не очень ладно…»

Посещение музы, или Песенка плагиатора

Он не вернулся из боя

Песня о Земле

Сыновья уходят в бой

Песня о нотах

Человек за бортом

«Долго же шел ты в конверте, листок…»

Цунами

«Теперь я буду сохнуть от тоски…»

«Нет меня – я покинул Расею…»

«Переворот в мозгах из края в край…»

Разведка боем

«Запомню, оставлю в душе этот вечер…»

Песенка про прыгуна в высоту

Бег иноходца

«Я несла свою Беду…»

Банька по-черному

Марш шахтеров

«Здесь лапы у елей дрожат на весу…»

«Я все вопросы освещу сполна…»

«Я теперь в дураках – не уйти мне с земли…»

Песенка про прыгуна в длину

Марафон

Маски

Песня про первые ряды

Певец у микрофона

Песня микрофона

Одна научная загадка, или Почему аборигены съели Кука

Баллада о бане

О фатальных датах и цифрах

О моем старшине

Горизонт

Мои похорона, или Страшный сон очень смелого человека

Милицейский протокол

Песня конченого человека

«Целуя знамя в пропыленный шелк…»

«Так дымно, что в зеркале нет отраженья…»

Кони привередливые

Белое безмолвие

Честь шахматной короны

  I. Подготовка

  II. Игра

Баллада о гипсе

«Прошла пора вступлений и прелюдий…»

«Так случилось – мужчины ушли…»

«Проложите, проложите…»

Жертва телевиденья

Дорожная история

Мишка Шифман

«Оплавляются свечи…»

Натянутый канат

«Мосты сгорели, углубились броды…»

Черные бушлаты

Тюменская нефть

Товарищи ученые

Мы вращаем Землю

«Когда я спотыкаюсь на стихах…»

Тот, который не стрелял

Чужая колея

Затяжной прыжок

Памятник

Я из дела ушел

Диалог у телевизора

Песенка про Козла отпущения

Смотрины

«Штормит весь вечер, и пока…»

Баллада о короткой шее

«В день, когда мы, поддержкой земли заручась…»

«Всему на свете выходят сроки…»

«Был развеселый розовый восход…»

Случаи

Кто за чем бежит

Песня про Джеймса Бонда, агента 007

«Сначала было Слово печали и тоски…»

Очи черные

  I. Погоня

  II. Старый дом

Памяти Василия Шукшина

«Я еще не в угаре…»

Песня о погибшем летчике

Баллада о детстве

Инструкция перед поездкой за рубеж, или Полчаса в месткоме

II. Случай на таможне

Песня о времени

Баллада о Любви

Песня о двух погибших лебедях

Баллада о борьбе

Разбойничья

Купола

История болезни

  I. Ошибка вышла

  II. Никакой ошибки

  III. История болезни

  «Наши помехи – эпохе под стать…»

Две судьбы

Песня о Судьбе

Шторм

Про глупцов

Притча о Правде и Лжи

«Был побег на рывок…»

«В младенчестве нас матери пугали…»

Письмо в редакцию телевизионной передачи «Очевидное – невероятное» из сумасшедшего дома – с Канатчиковой дачи

«Мне судьба – до последней черты, до креста…»

«Реальней сновидения и бреда…»

Из детства

«Открытые двери…»

Письмо к другу, или Зарисовка о Париже

Пожары

О конце войны

Белый вальс

Райские яблоки Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg