«На дружеской ноге (сборник)»

На дружеской ноге (сборник) (fb2) - На дружеской ноге (сборник) 406K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Вадим Евгеньевич Пугач

Вадим Пугач На дружеской ноге (сборник)

© Пугач В., текст, 2014

© Геликон Плюс, оформление, 2014

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес, 2014

От автора

У всякого автора за многолетнее функционирование в литературе набирается множество текстов, которые неловко вставить в серьезные книги. Так случилось и со мной. Междусобойные игры «Пенсил-клуба»[1], в которых я принимал участие, породили эту книгу, полную непристойных намеков, исковерканных цитат, стилизованных упражнений и сомнительных каламбуров. Если сравнить творчество с квартирой (всякое сравнение хромает, но особенно хромает сравнение с квартирой, потому что, как мы знаем с булгаковских времен, это самая несравненная из вещей), то среди моих книг «На дружеской ноге» – в лучшем случае антресоли. И вот я поставил стремянку, выволок с антресолей бог знает что и выставил это на лестничную площадку. Чтобы вы, проходя мимо, споткнулись…

I. Одна нога там

Из пушкинской антологии

1. Архилох

Я Необулу полюбил – и в бешенстве.

Ведь это значит общим стать посмешищем,

А все ж теперь в несчастной этой глупости

Я признаюсь, припав к коленям девичьим.

Мне не к лицу влюбляться – в пору зрелости

Давно уже вступил – тому свидетель Зевс.

Но чувствую в спине стрелу Эротову:

Торчит она, как кол, между лопатками.

Нет Необулы – я зеваю – спать хочу;

Есть Необула – тоже спать, но рядом с ней.

Повсюду Необулу я преследую,

Преследуем повсюду Необулою.

Когда ступает дева легконогая

Из гинекея, и шуршит хитон на ней,

Иль вдруг заслышу этот голос девственный,

Внезапное я чую помутнение.

Мне улыбнется Необула – радуюсь,

А отвернется от меня – тоска берет;

Измаюсь за день – караулю вечером,

А вдруг смогу коснуться я ее руки?

Когда прилежно клонится над прялкою,

Глаза и кудри опустив, иль чешет лен,

Истомно-сладкой страстью обессиленный,

Слежу за нею с сердцем переполненным.

Легко мое несчастье обнаружится,

Когда пойдет к источнику стирать белье

Любовь моя, а я за нею вслед пойду,

Храня молчанье, как коза на привязи.

Увижу если – Необула слезы льет,

Сейчас же речь свою я обращаю к ней,

На Фасос вспоминаю путешествия,

Настраиваю лиру на фригийский лад.

О Необула! Сжалься надо мной скорей,

Когда любви не хочешь подарить ты мне.

Быть может, я и вправду столь уродлив, что

Девической не стою благосклонности?

Но притворись! Глаза твои прекрасные

Все говорят искусней, чем дельфийский жрец.

Любить не можешь – обмани, любимая!

Я обманусь – уже и этим буду рад!

2. Сафо

Нет, не пой, красавица, дивных песен

Берегов печальной твоей Колхиды,

Что иную жизнь и печаль иную

Напоминают.

Ты заставила вспомнить меня, подруга,

Молодым, жестоким своим напевом

Степь и ночь, луну и прелестный облик

Девы далекой.

На тебя смотрю – и любимый призрак

Забываю, глаза красотой насытив,

Начинаешь петь – и другая дева

Передо мною.

Нет, не пой, красавица, дивных песен

Берегов печальной твоей Колхиды,

Что иную жизнь и печаль иную

Напоминают.

Ио

– Орел, взвесь полкило печени.

(Из диалога в мясном отделе)

Восклицаю: «О, Ио!» – и о

Ее уединенном горе мышлю.

Гласные колотятся в горле,

Идут пузырями,

                       поют и воют.

Что с ними делать, с недоносками Аполлона

И, скажем, Эвтерпы?

Если я Аргус,

                       обозначить ли ими жалость

К бессчастной дуре?

Если Гермес,

                      пожалеть ли с их помощью Аргуса,

Коего убиваю?

Если я Прометей,

                       то, конечно,

Всех пожалею и о себе не забуду.

Впрочем, быть вертухаем – не дело четырехглазых

(Аргус глазастее был минимум раз в 25);

В киллеры тоже никак не гожусь

(К моим белорусским ботинкам

Крылья пока что никто не приделал);

Разве страдальцем?

Но печень мою

                      только желтуха слегка поклевала.

Милая Муза! Не миф утешает,

                                 но размышленье о мифе.

Перехожу на согласные:

PS. Нрзбр. Тчк.

Чревоугодники

Терцины

Итак, мы оказались в круге третьем,

Меня сопровождал Гаргантюа.

Он важно объяснял, кого мы встретим,

И поправлял сползавшее боа —

Гирлянду толстых мюнхенских сосисок.

Я подмигнул: пивка сюда бы, а?

Но он сказал: «Я оглашаю список.

Здесь собрались любители еды

И выпивки, но нет стаканов, мисок,

От жирных пятен высохли следы;

Сосиски – бутафория, мы дразним

Их образом попавших в край беды,

Кто есть любил, тот предается казням.

Вот званский записной фелицевед,

Теперь он слеп на ухо и на глаз нем,

А мог когда-то закатить обед:

Багряна ль ветчина, желток во щах ли,

Пирог ли, сыр ли – здесь такого нет,

Икра прогоркла, раки поисчахли,

А что до щук, мерцающих пестро,

Они в конце концов таким запахли,

Что хоть копти, хоть подавай в бистро.

Вот некто Г.; ему в вину вменяем

Без всякой меры борзое перо.

Не дядями Митяем и Миняем

Он осквернил своих созданий дух,

Не тем, что умер, тощ и невменяем,

А тем, как Собакевич и Петух

Уписывали на его страницах:

На третий круг хватило этих двух.

Таких осатанело свинолицых

Не так уж много в книгах, да и те

В провинции все больше, не в столицах

Проводят время в праздной маете.

Но и в столицах место есть герою,

В чьем не весьма обширном животе

Сыр лимбургский встречаются порою,

Французский трюфель – роскошь юных лет,

И ананас, и главное, не скрою,

Все это покрывает жир котлет».

«Какая мерзость, – я вскричал в испуге,—

Зачем мы брали в третий круг билет?»

И тут таким запахло в этом круге,

Что если б кто кинжал иль саблю дал,

Я сразу б закололся без натуги, —

И с той поры диету соблюдал.

В лесу родилась елочка

Еще терцины

В лесу родилась елочка. Однажды

Я тоже очутился в том лесу.

Хотелось пить. Я умирал. От жажды

Чесался даже прыщик на носу.

Но за спиною звякнули бутыли,

И тут я вспомнил, что с собой несу.

О странное мое пристрастье, ты ли

Меня уводишь в области хвои?

Севрюгин[2] ли, в ком чувства не остыли,

Маршруты демонстрирует свои?

Себе я задал множество вопросов —

И вот они, таи их, не таи.

В краю карелов и великороссов

Что сваливает Валю[3] на траву,

Когда поэт, художник и философ

Склоняет умудренную главу,

И нет, не спит Бобрец над бобрецами,

Но бредит анекдотом наяву?

Меж «Старкою» и честными сердцами

Не рвется чудодейственный союз,

Союз борьбы за право быть борцами

С зеленым змием, сладостным на вкус.

А что овладевает вдруг Володей[4],

Когда поэт, употребивший мусс,

Рванет от мамки прямо в тьму мелодий?

И в этой тьме, наткнувшись на палат-

Ку, рвет ее, а сам смеется вроде,

Совсем не ощущая неполад-

Ку в организме. Рвутся рифмы, ткани,

И ночь вокруг горька, как шоколад.

Люблю ли я веселое мельканье

Летучей мыши, полноту Луны,

Как бы лимонной долькою в стакане

Торчащей на соломинке сосны?

От «Старки» или хвойного настила

Мы видим удивительные сны?

И тут меня струею прохватило

Лирической. И оного числа

Объединил терцинами светила

И елочку. В лесу она росла.

Розенкранц и Гильденстерн

И в гибели воробья есть особый промысел.

В. Шекспир

Два еврея разговаривают друг с другом во дворике. Рядом – детская площадка и кладбище домашних животных. Несколько детей погребают птичку.

РОЗЕНКРАНЦ

Привет вам, Гильденстерн.

ГИЛЬДЕНСТЕРН

                      И, Розенкранц!

Какой привет? Чтоб нам так жить в раю,

Как вы меня встречаете с приветом,

Буквально по привету ежедневно.

Повеселите чем-нибудь другим.

Розенкранц

Вам хочется веселья? Посмотрите,

Там птичку погребает детвора.

Девочка

Два дня назад взяла я эту птичку

На улице. Она была больна,

Но у меня она поздоровела,

И хоть летать покамест не летала,

Но прыгала и какала везде.

И так однажды оказалась в ванной,

Где на полу стоял с водою таз.

В нем плавали цветы (сегодня свадьба

Моей сестры, гульба идет вовсю).

Так вот, она (нет, не сестра, а птичка)

На край уселась. Гладкая эмаль

Коварно ей позволила скользнуть

В пучину вод. Сперва она цеплялась

За стебли ирисов и орхидей,

Обрывки песен пела, но затем

Отяжелевшие от влаги перья

Несчастную от звуков увлекли

В трясину смерти.

МАЛЬЧИК

Значит, утонула!

ДЕВОЧКА

Я назвала Офелией ее.

РОЗЕНКРАНЦ

Девочка, а, девочка, хочешь конфетку? Между прочим, фабрики Крупской изделие.

ГИЛЬДЕНСТЕРН

Какой такой Трупской, старый греховодник?

МАЛЬЧИК В ОЧКАХ

Крупп производил оружие, поддерживал имперские устремления германской военщины и был женат на Большой Берте.

ГИЛЬДЕНСТЕРН

Знавал я одну Большую Берту. Муж у нее, кстати, был маленький, как ваша птичка. Не знаю, в каком тазу она утонула, но если бы вы видели таз Большой Берты…

РОЗЕНКРАНЦ

Кто тут греховодник? О чем ты говоришь, это же дети!

ДЕВОЧКА

Старик, давай конфету. Это «Старт»?

Сегодня лучше подошел бы «Финиш»,

Но помянуть сгодится и она.

Я увела шампанского бутылку.

Разливает. Пробует.

Холодное. От брачного стола

Недалеко до поминальной чаши.

МАЛЬЧИК В ОЧКАХ

Все это мне напомнило одну

Историю.

Все

Рассказывай скорей.

Мальчик в очках

Итак, я жил тогда в Одессе. Мама

Недавно вышла замуж, овдовев

При странных обстоятельствах, и отчим

Был дядя мне. Его я не любил,

Мать упрекал в предательстве отца,

Короче говоря, они решили

Меня отправить в Англию учиться,

Обставив мой отъезд почти по-царски.

Поехал я на яхте по морям

Вдоль побережья пол-Европы.

МАЛЬЧИК

           Что же

Теперь тебе напомнило об этом?

МАЛЬЧИК В ОЧКАХ

Большая Берта. Я с ней был знаком.

МАЛЬЧИК

Ты лжешь. Большая Берта ни при чем,

Ты просто хвастунишка. Может, скажешь,

Что ты любил покойную, как брат,

Точнее, нет – как сорок тысяч братьев?

Что ты готов рыдать, терзаться, биться

И выпить не шампанское, а уксус?

МАЛЬЧИК В ОЧКАХ

Всегда готов! Ты главного не знаешь:

Я принят в пионеры.

МАЛЬЧИК

Что ж ты сразу

Нам не сказал? Мы слушаем тебя.

МАЛЬЧИК В ОЧКАХ

Так вот, пока мы плыли, я узнал,

Что послан я с фальшивым документом

И попаду в полицию скорее,

Чем к английскому берегу пристану.

Когда в порту турецком мы стояли,

Сбежал я и, дойдя до Курдистана,

Был принят в пионеры, а теперь

Я здесь.

МАЛЬЧИК

Все стало ясным наконец.

Так это ты, должно быть, разорил

Гнездо, откуда этот милый трупик,

Еще не научившийся летать,

Однажды выпал? Ты убил отца,

Кормящего малюток червяками?

МАЛЬЧИК В ОЧКАХ

Кстати о червяках. Эти белковые макароны отлично плодятся на кладбищах. Если где-то и существует фабрика Трупской, то это макаронная фабрика. Помню, дело было в Италии…

ДЕВОЧКА

Не ссорьтесь, мальчики, пора копать.

МАЛЬЧИК

Чей это череп?

МАЛЬЧИК В ОЧКАХ

Выяснить недолго.

Я прихватил с собою ноутбук,

Там установлена одна программа:

Параметры введем – сию минуту

Программа нарастит лицо владельца.

Необыкновенно споро выполняет все операции.

Хозяин черепа – терьер йоркширский.

РОЗЕНКРАНЦ

Погодите-погодите. Это же Йорик! Я сам зарыл его лет пять тому. Такой мертвец собачий! Здесь были эти губы, которые я целовал…

ГИЛЬДЕНСТЕРН

Он меня еще обвинял, зоофил несчастный!

ДЕВОЧКА

Не ссорьтесь, мальчики. Уже готово

Утопленницы непорочной ложе.

Оставим на могиле орхидеи:

Красивые – красивой. Спи, дитя!

Спасибо всем, кто в ней участье принял —

И мальчику, и мальчику в очках,

И старикам, что в очереди ныне,

Спасибо, Розенкранц и Гильденстерн!

Сцена из «Фауста»

Кондитерская на Б. Конюшенной

ЛЕВИТАН[5]

Должно без проволочек питься

Вино, прозрачное вполне,

Его хлебнешь – а тут и пицца,

Налейте «Хлебникова» мне.

МАХОТИН[6]

Кто ближе к «Русскому размеру»,

Любовью к родине горя,

Пусть напивается за веру

В белоголового царя.

ПУГАЧ[7]

Сегодня нас немало злили

И ненароком чуть не слили,

Но это, впрочем, пустяки, —

По жилам водочка – теки!

АЛФЕРОВА[8]

А я сейчас еще поддам

И на Катерли[9] в суд подам.

ЛЕВИТАН

Суды – не новость для Катерли,

Но ты – и суд, Татьяна…

МАХОТИН

(подсказывает)

Фиг ли?

ПУГАЧ

А судьи кто? А правда где?

Пока подогревали брашно,

Представил Таню на суде,

И за обоих стало страшно.

ЛЕВИТАН

Молчи о тонкостях суда,

А также трусе, гладе, море,

Давайте выпьем за суда —

На них, не труся глади моря,

Шальные ходят моряки.

Махотин, слово изреки.

Махотин молча выходит.

АЛФЕРОВА

Мне очень нравится Махотин:

Он импозантен, в меру плотен,

Но все мужчины – дураки.

А что, он правда из реки?

ЛЕВИТАН

Не быть Олегу Левитаном,

Когда любезна клевета нам:

Не из реки, а просто речь

Хотел из друга я извлечь.

МАХОТИН

Ну вот, сходил – и ноша с плеч.

ПУГАЧ

Не прикупить ли нам съестного,

А то опять, боюсь я, снова

Договоримся до суда.

АЛФЕРОВА

А вот идет Яснов[10]. С Яснова,

Как с гуся, капает вода.

ВСЕ

Михал Давыдович, сюда!

ЯСНОВ

А вот и я, а вот, а вот и

Устав – последний вариант.

Он посильней, чем «Фауст» Гете,

Нетленней, чем Шекспир и Дант.

ФАУСТ

Кто звал меня?

МЕФИСТОФЕЛЬ

И правда, звали.

ФАУСТ

Что делать нам средь этой швали?

ЯСНОВ

В конце Давид[11] поставил «Vale» —

Ученый малый, но педант.

ФАУСТ

(Мефистофелю)

Людей ты покоряешь видом

Одним, – скажи, что я неправ.

Мефистофель молчит.

Но ты сейчас сражен Давидом,

Почти совсем как Голиаф.

МЕФИСТОФЕЛЬ

Да где Давид? Какой Давид?

ЛЕВИТАН

Не бойтесь, он не ядовит.

МЕФИСТОФЕЛЬ

О как могли вы так подумать!

Мы не боимся никого.

ПУГАЧ

Все, братцы, пьян я. Я пойду, мать

Моих детей меня того…

Уходит

АЛФЕРОВА

Признаться, Пугач мне по нраву,

Манеры лишь его дурны:

Завел себе детей ораву

И не отходит от жены.

МЕФИСТОФЕЛЬ

Мадам, а выпить не хотите ль?

АЛФЕРОВА

Какой приятный посетитель!

ЛЕВИТАН

Ну что ж, пожалуй, пейте с нами.

МЕФИСТОФЕЛЬ

Пошла потеха из потех.

Вина – мужам, ликера – даме,

Приличной закуси на всех!

ЛЕВИТАН

Вина? Ну нет, клянусь проводкой,

Питаюсь не вином, а водкой.

МАХОТИН

И я бы, как и прочий people,

Конечно, водочки бы выпил.

ЯСНОВ

Илья Олегыч Фоняков[12] —

Знаток французских коньяков.

Я, тоже будучи поэтом,

Хотел бы с ним сравниться в этом.

МЕФИСТОФЕЛЬ

А дама? Что нам скажет дама?

АЛФЕРОВА

Не откажусь я от «Агдама».

МЕФИСТОФЕЛЬ

Эй, кельнерша, откройте фортку

И принесите мне отвертку.

Ему приносят коктейль

Не удивлялся до сих пор так:

Таких не видывал отверток.

Несите, если есть, сверло.

Приносят. Сверлит

Пусть в заведении питейном

Теперь текут коньяк с портвейном

И водка, а для нас – «Мерло».

Проходит несколько часов

АЛФЕРОВА

Прекрасен мира окоем,

Давайте песенку споем.

ВСЕ

Яблоня качнула веткой,

Пьяной, как вишня,

Нас двенадцать за беседкой,

Каждый третий – лишний.

Под столом лежит хозяйка,

На столе – бутылка.

Ты сходи к плетню, узнай-ка,

Где твоя милка.

И летают, точно пули,

У гостей руки,

Жаль, солонку звезданули

Бабкину, суки.

ЯСНОВ

Не будем доводить общенье до интима,

До паузы немой.

Весь горизонт в огне, и ясен нестерпимо,

Я ухожу домой.

Уходит

АЛФЕРОВА

Яснов мне нравится ужасно,

На сердце руку положа,

Признаюсь вам… Протяжно «Ясно!» —

Кричат в Мадрите сторожа.

Такая лирика повсюду,

(Мефистофелю)

Плесни чего-нибудь в посуду.

ЛЕВИТАН

Я выпил все. Морской привет

Всем, кто копытны и двуроги:

Тому со мной не по дороге,

Кто любит тьму и гасит свет.

Уходит

АЛФЕРОВА

Мне дорог Левитан не с водкой,

Мне дорого его перо,

Когда он «Март» рисует сводкой

Советского Информбюро.

МАХОТИН

Фонтан с напитком – это чудо,

Но он, мне кажется, иссяк.

Я прямо ухожу отсюда

И спорю, что впишусь в косяк.

Вписывается

АЛФЕРОВА

Мне очень нравится Махотин.

Я это, впрочем, говорила.

Плесните мне скорей портвейна,

Эй, Фауст, птичка, ты не спи здесь.

Мои поклонники не знают[13]

И искажаются блаженством,

Перцовку пьют под колбасу.

Цветет чугунная ограда,

Когда она, вниманью рада,

Над пролитой бутылкой пива

Латает дырочку в боку,

Не брать бы вовсе ручку в руки

Любым из нас, кто знает толк.

Занавес

Романтический диалог о красоте

Фрагмент

Говорит подруге Перси:

«Мэри, будущая Шелли,

Отчего твои так перси

И уста похорошели?»

Отвечает Мэри: «Биши!

Не скреби меня по коже.

Посмотри немного выше,

Ведь глаза прекрасны тоже!»

…

Швецкая баллада

Ура! Мы ломим. Гнутся шведы.

И все на наш редут.

Все началось со шведской спички.

Разжег огонь я по привычке,

Поставил на плиту

Кастрюлю со вчерашним супом,

Чтоб, насладясь куриным трупом,

Подумать с видом самым глупым:

Балладу наплету.

Я не наплел и пары строчек:

Под потолком жужжавший летчик

Мутил мне мысли все.

Но, находясь в припадке духа,

Я осознал, что то не муха

Мне изнасиловала ухо,

А Карлсон на гусе.

Под лампой Акка Кебнекайсе

Кричала весело: «Покайся!» —

И надрывался Нильс.

И фрекен Бок, танцуя шало,

Меня о чем-то вопрошала,

Ей, кажется, гора мешала

Использованных гильз.

Ну да, конечно. Шла Полтава.

Звучали выстрелы картаво,

Одолевал синдром.

И у шатра больного Карла

Бесился бородатый карла,

И пушка, прочищая жерло,

Отхаркнула ядром.

Я думал: разделить бы бред с кем,

Но все в округе стало шведским,

Такие, брат, дела,

Что, шведской тройкой признан лохом,

Я, к шведской стенке пятясь с охом,

Вдруг захотел сходить горохом

От шведского стола.

Но, русского стола отведав,

Забуду разных прочих шведов

До самого конца.

И стану спрашивать сурово,

Что отличает кровь от крова

И кровью налитое слово

От красного словца,

Двенадцатого от Второго,

И карлика от Топорова[14],

И шведа от швеца.

Баллада о петухе

Петух сдавал однажды кросс,

Показывая прыть,

Взбежал он прямо на навоз

И начал оный рыть.

И гусь какой-то произнес:

– Его ведут казнить.

Глагол времен, металла звон —

Не все ли нам равно;

Он жив, а все ж пойдет под нож,

Иного не дано.

Но поднял стон малютка Джон

Жемчужное зерно.

Он голосил что было сил:

– Зачем его казнят?

Казните маленьких ягнят

И сереньких козлят,

Топите слепеньких котят,

Что гадят, где хотят.

Молчит петух, и взгляд потух,

Он позабыл про кросс,

А бедный Джон, что погружен

По темечко в навоз,

Пошел на дно и как зерно

Оттуда не пророс.

Мы все топили, как могли,

Своих подруг и жен,

Ведь может быть любой из нас

Любимой раздражен.

Но не пускайте петуха,

А прите на рожон.

Пусть мир в огне, но если мне

Любимая верна,

С ней заодно уйду на дно

И даже глубже дна,

Туда, где жареный петух

Прошел путем зерна.

II. Шаг в сторону

Мышка

Акрооктавы

Мы осторожно выползли из пред-

Ыдущего без видимых последствий;

Шутили, нанося случайный вред —

Кабину лифта поджигая в детстве.

А судьи кто? За давностию лет

Будь обвинен хотя бы в людоедстве —

Едва ль услышу, что твердят дядья,

Живу – и все, и сам себе судья.

Артист лопаты знает быт лопат,

Лопате ж быт артиста неизвестен.

Активно практикует аллопат

Хотя бы потому, что практик есть он.

Весной ослабевает снегопад —

О нем рассказ особенно уместен.

Свяжи ничем не связанные факты,

Терзай перо, и все равно дурак ты.

Источники, как следует, порой,

Копай всерьез, насколько силы хватит;

Открытия случаются порой:

Морочь людей, пока Кондрат не хватит.

Момент, когда проклюнется герой,

Аорту вдохновеньем перехватит, —

Хорош, да только вопреки ему

Не нужен ты нигде и никому.

Угомонись, отодвигая груз

Любви, надежды, славы (только тихо),

А то они, терзая слух и вкус,

Язвят, как новогодняя шутиха.

Историю наматывай на ус,

Что умирал от скромности и Тихо

(Который Браге) на банкете, в Праге.

Он, кстати, чушью не марал бумаги.

Угомонись, и так уже звенит

Поземка закоулками квартала.

Агония несчастных аонид,

Летящих наискось и как попало,

Отозвалась в бессмысленных на вид

Икринках снега, падающих шало.

Российских муз нерадостный пролет

Артачиться поэту не дает.

Заткнись и пой – врастай в оксюморон,

Будь патриотом – езди в Баден-Баден,

И ангелов ищи среди ворон,

Лады перебирай, но будь неладен,

Останься жить на случай похорон,

Смотри на век, рассчитывая на ден-

Ь (тут мягкий знак торчит на переносе…

           )

Глуптеты

Как глупы те, кто глуп, как те, кто глупы,

А также те, кто смотрит сквозь стекло

Какой-нибудь двояковпуклой лупы

И видит: мир туманом облекло,

И всюду трупы.

Как глупы те, кто полон оптимизма,

Вдыхая испарения с реки

И рассуждая: призма, мол, харизма,

И от чего мы больше далеки —

От православья или эллинизма.

Как глупы те, кто, не купаясь, тонет.

Попал в струю – не выбраться из струй.

И кто про что, барахтаясь, долдонит?

А крест и надпись украшают буй:

«Он не был понят».

Как глупы те, кто пьет без передышки

И напрягает почки, печень, пуп.

Но кто сыграет с рюмкой в кошки-мышки

И разольет, не донеся до губ, —

Тот больше глуп.

Как глупы те, кто делает зарядку,

Кто поутру пускается вприсядку,

Вокруг квартала чапает бегом, —

Уж лучше бы, как все, стрелял десятку

И шел опохмеляться с матюгом.

Как глупы те, кто косы с опохмелки,

И у кого белки почти как белки,

Точней, зрачки в белках, как в колесе.

Детали отвратительны и мелки.

Как глупы те… Короче, глупы все.

Как глупы те, кто курит анашу,

Глаза от удовольствия зажмурив.

Верлен любил такого юно-шу.

Но анаша – не лучшее из курев,

И наркоманов я не выношу.

Как глупы те, кто всем подряд дает

Понять, как озабочены моралью

Общественной. Серьезен идиот

И открывает вечно даль за далью,

И пыль над былью облаком встает.

Зачейки

* * *

Зачем-зачем? – так Ерофеев

Интуитивно вопрошал,

Когда, страдая от злодеев,

Ступени кровью орошал.

* * *

Зачем крутится ветр в овраге

Забора серого позадь,

Когда поэту на бумаге

Все то же можно показать?

* * *

Зачем старается философ,

Вопросы задает, дебил,

Когда на суть его вопросов

В «Туннеле» Кафка болт забил?

* * *

Зачем крутится ветр в анале?

К чему нам покупать фестал?

Когда бы ветры не воняли,

Никто б и спрашивать не стал.

* * *

Зачем крутится ветр в овраге,

О чем ты воешь, ветр ночной,

Когда убоги мы и наги

Пред этой жизнью сволочной?

Лимерики

* * *

Большевик из-под города Гродно

Вдруг повел себя антинародно:

Вопреки естеству,

Он примкнул к меньшинству

И по мальчикам ходит свободно.

* * *

Гастролер из-под города Вентспилса

Прямо в опере на диксиленд сбился;

Как-то, будучи в Ницце,

Оказался в больнице,

И диагноз такой, что клиент спился.

* * *

Черносотенец из-под Рязани

Как-то сделал себе обрезанье,

А дорога еврею,

Всем известно, на рею,

Так с тех пор и висит на бизани.

* * *

Лысоватый студент из Казани

Пил швейцарское пиво в Лозанне,

А коллега-грузин

Среди русских осин

Попивал «Хванчкару» с «Мукузани».

* * *

Один англичанин из Лидса

Любил хулиганить и злиться.

Не найдя туалет,

Он достал пистолет,

Но ему помешали излиться.

* * *

Губернатор из города Вятки

Презирал подношенья и взятки,

Ездил в Английский клоб,

А судьба его – хлоп,

Только точка осталась на ватке.

Губернатор другой – не из Кирова ли? —

Брал у всех – у убогого, сирого ли,

И считался приличным,

Да попался с поличным,

И с тех пор его не финансировали.

И т. д

* * *

У маленькой Тани пропал аппетит.

Таня надулась и молча сидит.

Губки надуты, щечки и нос…

Пробовал папа новый насос.

* * *

Маленький мальчик уроки учил.

Думал помыться, воду включил.

Маленький мальчик сделал напор:

Ищут по трубам его до сих пор.

* * *

Как погромщика увидишь,

Мой усталый бедный брат,

Обратись к нему на идиш,

То-то малый будет рад.

* * *

Один уполномоченный

Под дождиком намок,

Потом упал, намоченный,

А встать уже не мог.

* * *

Если облым чудищем облаян,

Если еле спасся от собак, —

Значит, ты проходишь как хозяин,

Потому что ты хозяин как.

Мужчина и дети

Увы, не нанду я, не эму,

В песок зарыться не могу.

И оттого такую тему

Отдал бы с радостью врагу.

Но пусть уж я свалюсь в отрубе,

Такая жизнь не дорога.

Все бесполезно: в «Пенсил-клубе»

Я не найду себе врага.

Уж так и быть, начну не глядя,

Пока не кончился завод.

Кто за меня напишет? Дядя?

Так он в Германии живет.

Ну да, так вот. Мужчина – это,

Что в темноте, что на свету,

Предмет. Полезнее предмета

Вы не отыщете в быту.

И в этом бытовом предмете

Такое держат вещество,

Что даже маленькие дети

Бывают только от него.

Оно содержится в приборе,

В какой-то сумке на ремне.

Оно при Саше[15], и при Боре[16],

И даже, кажется, при мне.

Но, думаю, неправы те, кто

Все сводит только к одному,

Ведь кроме этого эффекта,

Предмет еще имеет тьму.

Нет, он не то что тьму имеет, —

Достоинств, я имел в виду, —

Он много всякого умеет,

Об этом речь я и веду.

Ему действительно по силам —

Такой он редкостный предмет —

Быть педагогом, педофилом

И массой разных прочих «пед».

Он педель, педиатр, педолог,

Педант, нажавший на педаль,

Но если век его недолог,

Его нисколечки не жаль.

И если стал он невменяем

И не туда повел строфу,

Его легко мы заменяем,

Пускай другой стоит в шкафу.

Поговорка

В огороде бузина,

На путях – дрезина.

В темный лес увезена

Юная кузина.

А кузен ее мгновенно

Разводить пошел костер.

Очень скоро у кузена

Не останется сестер.

Ибо друг за другом следом

Уничтожены они.

Ничего, что людоедом

Быть опасно в наши дни,

И назло годам и бедам

Много есть еще родни.

Помнишь ли про тестя,

Что зажился в Бресте?

Хочешь в Минск за тещей,

Хоть и очень тощей?

Может, съездишь ты в Саратов

И побалуешь живот?

Там шурьев-дегенератов

Целый выводок живет.

…

Не останется нигде —

Вновь на поезд сядь-ка:

Тетка есть в Караганде,

А в Киеве – дядька.

Бессмертие

Таня плачет, Таня стонет

По причине неудач.

– Таня, видишь, мяч не тонет:

Он бессмертен, этот мяч.

Таня выслушала речь, но

Лишь усиливает вой.

– Таня, Таня, он живой, —

Говорю я ей сердечно.

Только как втолкуешь Таням,

Льющим слезы с утреца,

Что сейчас мы им достанем —

И отнюдь не мертвеца —

Долбофона, быдлоема,

Сон которого глубок,

А умытый колобок,

Свежий после водоема?

Мы вернем тебе смутьяна,

Будут всюду тишь да гладь,

С этим мячиком, Татьяна,

Не стесняйся залетать

В окна, двери ли, ворота,

В баскетбольное кольцо…

Тут улыбка на лицо

Села Тане отчего-то.

Таня мячик хлоп на вертел —

Мячик пукнул, и того…

Значит, кто-то обессмертил

Недостаточно его.

III. Другая здесь

Вован, соперник Эраста

(«Богатая Лиза»)

Друзей, слетающихся роем

На мой роман, как на бревно,

Теперь с еще одним героем

Я познакомлю все равно.

Приехав в Петербург когда-то,

Он всех любил любовью брата

От пяток и до головы

И слыл нежнейшим из братвы.

А он и вправду был нежнейшим,

И если в мозжечок моча

Не била, точно из ключа,

Дарил цветы бомжам и гейшам,

Зато клиентам не дарил,

А только репы им дурил.

Диваны, ванны, волованы,

Бумажный лом, сапожный крем,

Друзей секретнейшие планы

Он продавал буквально всем;

Менял сардельки на сосиски,

На Пряжке открывал химчистки

И выдавал он на Сенной

Шашлык собачий за свиной.

Однако стать одним из шишек

Надежды ложной не питал,

Копил тихонько капитал

И боссу отдавал излишек.

И так он понемногу рос,

Но заболел внезапно босс.

Тот богател, что было мочи,

И мог бы многого достичь;

Ушел в недвижимость – короче,

Хватил беднягу паралич.

Он был здоров – все было тихо,

Тут поднялась неразбериха,

Герой наш всех в ментуру сдал

И сам в награду боссом стал.

И вот, когда уж был он боссом,

Обрел значение и вес,

Во властные структуры влез,

Что нынче пахнут, как опоссум,

Стал добр и жирен, как хомяк,

И окончательно размяк.

Езжал он всюду, брит и стрижен,

С любовью братской на лице —

Типичный выходец из хижин,

Теперь живущий во дворце.

И вдруг по странному капризу

Влюбился он в студентку Лизу;

Поныне помнит весь филфак

Его малиновый пиджак.

Он появлялся там с богатым

Букетом роз иль орхидей,

А также с ворохом идей

Для обсужденья деканатом,

В душе плюя на деканат —

Его тянул иной канат.

Точней, магнит. И тем магнитом

Его манило все сильней

К ее устам, ее ланитам

И персям, что росли на ней.

Входя в состав любых инспекций,

Ее ловил он после лекций

И попадался ей, не зван,

И представлялся ей: Вован.

Сперва она его дичилась

И размышляла: «На хрена?»

Потом была покорена,

Потом с Эрастом разлучилась.

Она не знала, что Эраст

Еще на многое горазд.

Прощание у Славянки

Элегия

Гуляя по брегам, петляя меж холмами,

Не хижины люби, не ненавидь дворцы,

Но вспомни о родных – о бабушке иль маме,

Которы для тебя солили огурцы.

Зима уж на дворе; скользит закат по селам;

Веселых пташек нет, одни вороны лишь.

Оставь обиняки. Подумай, чьим рассолом

Наутро ты себя – больного – исцелишь?

Болезни вижу одр… Кругом глухие стены,

Все простыни в поту, и мрак в глазах свинцов.

Посмотришь ли в окно – там снегом заметенны

Кусты стоят рябин, но нету огурцов.

Воспомни лето, о! Еще совсем недавно

Клевали все подряд голодные скворцы.

Ты игры наблюдал дриады или фавна,

И зрели в парниках зелены огурцы.

Пупырышки на них росли и наливались,

И вся земля была видна и не пуста,

Когда с тобою мы наливкой наливались

До первых петухов и третьего листа.

О, мы тогда с тобой в такое проникали!..

И что теперь? Увы! Лишь саваны и тлен.

Чей остов виден там, – скажи, – не парника ли?

Где зелень и земля? Где полиэтилен?

И живы ль мы еще, уже не обладая

Тем самым огурцом, который всем знаком?

Ведь он отговорил, как роща золотая,

Пупырчатым своим, зернистым языком!

Как можете глотать копченых устриц слизь вы,

Развратно потреблять мадеру и коньяк,

Когда на берегах Славянки или Тызьвы

Нам с другом огурца не выискать никак?

Одной мечтой дыша, мы берега обыщем,

А как пахнет мечтой – то лучше не дыши.

И, постояв в слезах над Павловским кладбищем,

Мы побредем туда, где он взрастал в глуши,

Где были огурец, и Камерон, и Бренна,

И папильон в соплях, и Аполлон в снегу.

Настал ему конец, и помер он, и бренна

Истлела кожура… Прощай, прощай, огу…

Мучка

(Пасхальный венок строф)

1

Мороз и солнце! День чудесный.

Но скован я мечтой одной.

Прошу у бога выходной,

А он в ответ: я сам не местный.

Тогда, достав быстрей торпеды,

Из холодильника графин,

Глаголю, как заядлый финн:

«Ура! Мы ломим: гнутся шведы».

2

Ура! Мы ломим; гнутся шведы.

Пускай потом ломает нас,

Пускай закончится запас, —

Мы одолеем эти беды.

Мы соберем наш кворум, форум;

Люблю посуды первый гром

За то, что пишут о втором:

Чертог сиял. Гремели хором.

3

Чертог сиял. Гремели хором,

Как будто заключая брак.

Из-за окна глубокий мрак

На нас засматривался вором.

А мы от вора в метре с кучей

Листков, и шуток, и затей

Не ведали в пылу страстей,

Какая ночь! Мороз трескучий…

4

Какая ночь! Мороз трескучий,

И слова некому сказать.

Так строчка Нинина[17] связать

Поможет нить на всякий случай.

Не Пушкин этому виною,

Но я для Музы не музык,

И еле вышепчет язык:

«Алина! Сжальтесь надо мною…»

5

Алина! Сжальтесь. Надо, мною

Хотя бы каплю дорожа,

Кусочек передать коржа,

А не сидеть ко мне спиною.

Мукою пресной, мучкой крестной

Посыплем жизни след сырой,

И так начнется круг второй:

Мороз и солнце. День чудесный.

Граф Нулин

Уж Нина Юрьевна[18] раздета;

Стоит параша перед ней.

И нет, и не было предмета

Необходимей и родней.

И тем моя поэма краше,

Что, не потворствуя стыду,

Я от параши до параши

Повествование веду.

А между тем на полке шкафа

Лежит уже одежда графа,

Хотя, быть может, я не прав,

И мой герой совсем не граф, —

Неважно. Книгу он читает,

Но повесть вымыслом бедна,

И душу графскую питает

Его фантазия одна.

Себе он кажется влюбленным.

Себя, умаявшись фигней,

Он представляет папильоном,

Чулком, сорочкой, простыней —

Всем, что, когда хозяйка дремлет,

Ей члены полные объемлет,

И далее, теряя такт,

Он представляет свой контакт

С хозяйкою, контакт телесный,

И вдруг, издав короткий стон,

С такою мыслью неуместной

С постели вскакивает он.

И вдаль глядит, где, как живые,

Заснули псы сторожевые

(Как настоящий философ,

Не различал он пол у псов).

Но, увлечен совсем не псами

До полного сведенья скул,

Он страстно шевелит усами

И опрокидывает стул.

Ужель погибла вся затея?

Вокруг царит молчанье сна,

И граф, решительно потея,

Идет туда, где спит она.

В проеме незакрытой двери

Белеют маленькие звери

На одеяле в темноте, —

Таких он видывал в Европе

И называл по простоте

«Папильон», – то есть льнущий к попе.

Узрев хозяйкину кровать,

Попасть и собирался в кою,

Он дерзновенною рукою —

Уже за что не помню – хвать!

И тут красавица моя

Не поняла такой свободы,

Как будто ключевые воды

Коснулись типа ног ея.

Чепец поправивши игриво,

Она сказала: «Дайте пива».

Стояла емкость на столе,

Граф усмехнулся как-то криво,

Он был и сам навеселе.

Решив не прибегать к насилью,

Он потянулся за бутылью,

И тут внезапно голоса

Обозначают оба пса,

Сказать точнее – обе суки,

И наподобие вериг

На графе виснут: прочь, мол, руки! —

И лают. Так и сел старик.

Ну, не старик, но от испуга

Забыл он сразу о любви,

К тому же звучная подлюга

Диктует правила свои.

Заканчивая свой параграф,

Где рифма властвует опять,

Пора, я говорю, пора, граф,

С парашею в обнимку спать.

Кровавые реки

Гости съезжались на дачу,

Дамский состав щебетал,

Около дам наудачу

Мужеский пол обитал.

В креслах освоился кто-то,

Карты в руках у других,

Третьи парижские фото

Барышень смотрят нагих.

Вдруг оборвал эту мульку

Нетерпеливый корнет:

«Братцы, распишем-ка пульку!» —

Крикнул, достав пистолет.

Искренне все оживились,

Радуясь шутке юнца;

Дамы же, выбежать силясь,

Спали заметно с лица.

Только хозяйка не спала,

Медный схватила шандал

И, разрумянившись ало,

Так продолжала скандал:

Двинувшись к юноше с тыла,

Сделала все по уму;

Свечку, пока не остыла,

Вставила тихо ему.

Гости, разбившись по парам,

Только смеялись хитро,

Что полыхает пожаром

Злого корнета нутро.

В сей ситуации скользкой

Каждый старался как мог.

Минский с красавицей Вольской

Сжались зачем-то в комок.

Ржали гусары, как кони,

Заговор Пестеля зрел,

Чацкий Курил на балконе

Очерк далекий узрел.

В центре разброда, шатаний

Метил Эвлегу фингал,

Пушкин, гоняясь за Таней,

Странное ей предлагал.

Было и будет, короче,

Так до скончанья веков:

Жадные, желтые очи

Страшных таких кабаков

Смотрят в кровавые реки;

Все мы – прислужники зла.

«Сколько дерьма в человеке!» —

Гоголь твердил из угла.

Семеро против

Маленькая козлиная песнь в четырех актах

Действующие морды:

Коза.

Семеро козлов.

Волк.

Действующее лицо:

Кузнец.

I

КОЗА

Козлятушки, дитятушки, откройте!

Я, ваша мать, из лесу возвратилась,

Травы младой изрядно пощипав,

Воды попив студеной из ручья,

И вот теперь стою я на пороге,

И молоко стекает по копытам

В сырую землю.

КОЗЛЫ

Отворяем, братья.

ВОЛК

Все говорят; козлы не говорят,

А мекают. Но до чего противно!

О, как я ненавижу эту нечисть!

С тех пор как завелись они в лесу,

Покой не мной одним – никем не знаем,

И прежние забыли мы забавы.

Волчонком будучи, когда высоко

Звучала дудка пастуха над лесом,

Я внюхивался жадно, упиваясь

Козлиным духом. Но теперь не то —

Нигде другого духа не осталось.

На что ни поглядишь, куда ни плюнешь —

Везде козлы, их бороды, рога,

Копыта, точно каменные… Боже!

Не будь я волк, я сам бы стал козлом.

(Задумывается)

А может, ненадолго стать козою?

Я призван, чтобы их остановить.

Ну вот, она уходит. Что ж, за дело!

Козлы мои! Прекрасен наш союз,

Связующий мое крутое вымя

И вашу жажду! Отворяйте дверь!

(Молчание)

Да чтоб вы сдохли! Отворить, ублюдки!

1-й КОЗЕЛ

Не нравится мне этот голосок.

2-й КОЗЕЛ

Не матушкин.

3-й КОЗЕЛ

Хрипит совсем по-волчьи.

4-й КОЗЕЛ

Иначе наша матушка поет.

5-й КОЗЕЛ

Иначе приговаривает.

6-й КОЗЕЛ

Братья!

Снаружи – волк. Не станем открывать.

ВОЛК

Я на Пиччини, видно, не похож,

Когда пленить их слуха не умею.

Мне посылает небо испытанье:

Завидовать козлиным голосам.

Уходит

КОЗА

Козлятушки, дитятушки, откройте! – и т. д.

1-й КОЗЕЛ

Отворяем, братья.

2-й КОЗЕЛ

Вот это голос матери взаправду.

3-й КОЗЕЛ

Ты знаешь, мать, когда ты отлучилась…

4-й КОЗЕЛ

Явился волк.

5-й КОЗЕЛ

Он нас хотел сожрать.

6-й КОЗЕЛ

Мы не открыли.

КОЗА

Молодцы, козлятки.

Не открывайте никогда чужим,

Чужие песни в сердце не впускайте.

Так пейте ж молоко, а то прокиснет.

Сосите – ты, и ты, и ты, немой.

II

ВОЛК

Кузнец! Кузнец! Дай средство от козлов.

КУЗНЕЦ

Есть у меня один еврей знакомый,

Аптекарь – составляет порошки.

Ни вкуса в них, ни запаха – с травою

Перемешай иль в молоко подсыпь,

И все козлы подохнут в одночасье.

ВОЛК

Так он торгует рядом?

КУЗНЕЦ

Да, и рядом.

ВОЛК

И ты, мерзавец, смел мне предлагать

Козлам вонючим пищу подносить?

Но как же я их буду есть, придурок?

Уж лучше съем тебя, а твой аптекарь

Не доживет до будущей субботы.

Нет, дядя, скуй мне козий голосок.

КУЗНЕЦ

Ку-ку-ку-ю.

ВОЛК

Так куй, а не кукуй.

III

ВОЛК

Козлятушки, дитятушки, откройте! – и т. д.

КОЗЛЫ

Отворяем, братья.

ВОЛК

Когда могущий голод мой

Ведет меня к козлам домой

На их косматые дружины,

И к ним иду, как козопас,

Желанье жирное свинины

Я оставляю про запас.

Что гибелью козлам грозит,

То в сердце радостью сквозит,

От них останутся оглодки,

Я разорву их пополам

И буду жрать до самой глотки.

О, гибель, гибель всем козлам!

КОЗЛЫ

О мать! Мы гибнем, гибнем. Горе нам.

IV

КОЗА

Открыта дверь. Козлят нигде не видно.

В избе разор и вьется шерсть клоками.

Я по остаткам этой шерсти вижу —

Они погибли. Неужели все?

А где же шерсть меньшого?

7-й КОЗЕЛ

Мама! Мама!

КОЗА

О Господи! Немой заговорил.

Скажи скорей: что с братьями твоими?

Но нет, не надо, знаю все сама.

Убийца – волк.

ВОЛК

Идет к развязке дело!

Скажи, коза, несчастный этот волк

Тебе знаком?

КОЗА

Нет, отроду его

Я не видала.

ВОЛК

Может, погуляем?

КОЗА

Но нынче у меня большое горе,

Не до прогулок мне.

ВОЛК

Пойдем в лесок.

КОЗА

Какой ты неотвязчивый… Ну ладно.

ВОЛК

Скажи, коза, ты знаешь, кто я?

КОЗА

Да,

Мне кажется, что знаю.

ВОЛК

Кто?

КОЗА

Баран.

Есть поговорка: волк в овечьей шкуре.

Так, верно, ты баран, но в шкуре волчьей.

ВОЛК

Божественно!

КОЗА

Ты видишь эту яму?

ВОЛК

Допустим.

КОЗА

Станем прыгать чрез нее.

ВОЛК

А что? Давай!

Проваливается

Все кончено, я гибну!

Хор освобожденных козлов исполняет оду «Вольность» Радищева или Пушкина.

Ночь после Рождества

1. Зачин

О чем мы расскажем, напишем,

Над чем в результате поржем?

Закусим гречаником, книшем,

Потом паляницей, коржом.

Козак! Ошалев от закуски,

Клыки над горилкой оскаль.

Нехай посмеются по-русски

Тупые кацап и москаль.

В поэмах подобного слога

Прибегнем ли к обиняку?

Московия – только видлога,

Пришитая к кобеняку[19].

II

Пурга полночи бесится,

Должно быть, гонит бес.

На небе нету месяца,

Куда-то он исчез.

Не видно хаты издали,

Не справить нужных дел.

Луну сегодня украли, —

Мужик в шинке говорил.

Пропился он до шортиков,

На ляжках чешет мех,

И если видел чертиков,

То это не для всех.

III

Часом раньше, ширясь, близясь,

Проникает в пекло кризис,

Плачет Аццкий сотона:

– Энергетику заело,

Черти драные, за дело,

Света нет, нужна Луна.

И грозит чертям он пальцем,

Шлет он их во все концы.

Не до жиру – даже смальцем

Не заправить каганцы.

И один какой-то чертик,

Хвост за пояс, точно кортик,

Брызжет на лету слюной,

Дело делает за тучей

И уже с улыбкой сучьей

Мчит по адресу с Луной.

IV

Новые песни придумала жизнь.

М. Светлов

Ты чарочку в полость

Докапай до дна,

Диканьская волость

На карте видна.

Во время загула

Болит голова,

И слышит Вакула

Такие слова:

– На праздник ни казни,

Ни жизни не дли,

К шампанскому газ не

Дают москали.

Прославлен да будет

Кузнец-патриот,

Он газу добудет,

Диканьку спасет.

V

Был Вакула смел и горд,

Он собрался сразу.

Но как раз тогда и черт

Прибавляет газу.

Трах – и все скрежещет сталью,

Сшиблись харя с харею.

Вертикаль с горизонталью

Сходятся в аварию.

У меня болит живот,

В жопу жалят оводы;

Раньше был газопровод,

Нынче – газопроводы.

VI

Вакула крест навесил,

Страшней не сыщешь морд.

Так что же ты невесел,

Товарищ черт?

Небось, мечтал о борщике

У доблестной Солохи?

Иди в переговорщики

Под знаменем эпохи.

И идут державным строем,

И летят, как бес за бесом,

«Рой за роем рай зароем», —

Песня слышится над лесом.

Вакула ради цели

Любому средству рад —

И чертовы качели

Летят, летят, летят…

VII

Да здравствуют Музы и разум,

Налейте в бокалы вина,

И если тому, кто под газом,

Такая картинка видна:

Под слоем столетнего лака,

Черна и с набором когтей,

Какая-то страшная кака

Ужасно пугает детей, —

Как песни веселые грянут

По весям и по городам,

Не будет же в них упомянут

Чудак, нарисованный там.

Печорин

(«Герой нашего времени», писанный слогом «Мцыри»)

1

Прямой Печорин был герой,

Но как-то скрылся за горой,

И там, в гостях у персиян,

Незримым чем-то осиян,

Стал гаснуть. Местная княжна

Сидела у одра, нежна

А он, величествен, как ферзь,

Ей руку положа на персь,

Проговорил: «Прощай, княжна,

Меня ты выслушать должна.

Слезами очи не тумань,

Сначала будет про Тамань.

2

Рассказ под номером один —

Про девушку из тех ундин,

Что тянут, населяя дно,

И нас с собою заодно.

Она мне бросилась на грудь,

И я подумал: «Это круть!»,—

Но не успел тогда воткнуть

Мое оружье, как кинжал

Уже на дне морском лежал.

Она нырнула вслед за ним.

Казенною нуждой гоним,

Направил я чужой баркас

Туда, где высится Кавказ.

3

Приплыли. Байка номер два.

Душа была давно мертва,

Но дух мой требовал интриг,

И плотью был я не старик.

Грушницкий тоже рвался в бой

И дурь свою носил с собой.

Ко мне он бросился на грудь,

Но я уже успел воткнуть.

Не знал, бедняга, что воткну,

Напрасно отошел к окну.

Казалось, комната в огне,

«Спасись-ка, – крикнул я, – в окне!», —

И вниз, где мирно спал аул,

Его я кинул, как баул,

И он почил, и я уснул.

4

Не спи, красотка, на краю,

Послушай исповедь мою.

С шайтаном дружбу раз водил,

В горах баранов разводил.

Устроил полный произвол:

Джигита на коня развел;

Развел на секс одну княжну

(Мол, сейте вы, а я пожну);

Сам матерился, а за мат

Страдал несчастный Азамат.

И, видя их страстей накал,

Максим Максимыч не втыкал.

5

Княжна, втыкай скорее шприц.

Я помню много разных лиц,

Но между прочими одно

Перед глазами как пятно —

Лицо пьянчуги казака,

Мной превращенного в з/к.

Пытая хитрую судьбу,

Вломился я к нему в избу

И сразу бросился на грудь,

И он молил: оставь, забудь, —

Но я запомнил без стыда

Все, что мы сделали тогда.

6

Максим Максимыч! Сколько раз

Я проезжал Владикавказ,

И что с того? А ты ко мне

Рванулся с сумкой на ремне.

Зачем? Сказал же Пастернак:

Не стоит умножать бумаг,

Над рукописями трястись.

Зачем ты кинулся? Окстись!

Засунь ты их куда-нибудь

И не кидайся мне на грудь…»

Тут он издал предсмертный стон

И умер, но боюсь, что он

Трендел и дальше б, если нам б

Не надоел дурацкий ямб.

Комарово

Что ждет поэта в Комарове?

Не ждет поэта ничего.

Ему грядущее – не внове,

Его прошедшее – мертво.

Он прямо Лермонтов какой-то

Или Державин прямо он,

Когда, как будто из брандспойта,

Он смыт, как грязь, рекой времен.

Он потрясал устои словом,

В нем жизнь кипела, как в борце, —

И вдруг он дедушкой Крыловым

В штаны наделал во дворце.

Чугунной палкою потыкав,

Он брал Азов, спасал Арал,

Заболевал он, как Языков,

Как Баратынский, умирал.

Когда же, шляпу нахлобучив,

Идет в писательский буфет —

Тут он какой-то прямо Тютчев,

Чтоб не сказать похлеще – Фет.

Тут он, конечно, ас из асов,

Кобель изысканных пород.

Стакан – и он уже Некрасов,

Второй – и все наоборот.

Когда он все же отдыхает,

То издает то хрип, то рев.

Он, как Апухтин, опухает,

Сгорает, точно Огарев.

Бывает буен и покорен,

Употребив одеколон,

Почти как Майков и Григорин[20]

Или Полонский Аполлон.

Он унимает дрожь коленков,

Когда косого он косей,

Он со Случевским – Давыденков[21],

С К.Р. же – только Алексей.

Он петербургский и московский,

И угадать нельзя, каков —

То он под вязами Жуковский,

То Вяземский среди жуков.

Бывают странные событья,

Их суть не всякому ясна, —

Он, – начинаю говорить я

И понимаю, что – она…

И молкну на тропе народной,

Теряюсь в хоре подпевал,

Как волк с волчихою голодной,

Той, от которой пьян бывал.

И слышу: Пушкина не трогай

И Дуне (вариант: Тане[22]), расплескавшей чай,

Ты никогда моралью строгой

Не докучай, не докучай.

Сцена из «Бесприданницы»,

писанная слогом «Маленьких трагедий»

Действующие лица:

Карандышев, Лариса, Огудалова, Кнуров, Вожеватов, Паратов, Робинзон.

При участии масок

Молодого человека, Председателя, негра, Луизы, Мери и Священника.

Дворик за двухэтажным бараком. Песочница, бетонный слоник, накрытый стол. Несколько пирующих мужчин и женщин.

КНУРОВ

(надевая маску Молодого человека)

Почтенный председатель! Я напомню

О человеке, очень вам знакомом,

Который не наелся и желает

Обедать в клубе.

ВСЕ

Это он о ком?

КНУРОВ

Я о себе.

ПАРАТОВ

(надевая маску Председателя)

Так ты уходишь первый

Из круга нашего? Тогда в молчанье

Мы выпьем в честь тебя.

ВОЖЕВАТОВ

Да будет так!

КНУРОВ

Я страшно недоволен, господа.

Когда меня обедать приглашают,

То пошлая хозяйская беседа

Еды мне не заменит никогда.

Хозяин глуп; к тому ж напился первый.

Уходит

ВОЖЕВАТОВ

Вот так сегодня первенство мы делим:

В то время как уходит первый гость,

Хозяин первым пал на поле пьяни.

Эй, Робинзон, поправь ему лицо:

Настолько студень жидок, что боюсь,

Наш Карандаш себе отмочит грифель.

Робинзон вынимает голову Карандышева из тарелки со студнем

ОГУДАЛОВА

(толкает Карандышева в бок)

Послушайте, очнитесь и ведите

Себя прилично званью и моменту.

Не забывайте, сударь, вы жених.

КАРАНДЫШЕВ

Как я ж у них? Они же у меня!

ОГУДАЛОВА

Фи! Вы пьяны!

КАРАНДЫШЕВ

Не пьян, а только весел.

Я счастлив, я сегодня торжествую.

Пытается достать пистолет

ОГУДАЛОВА

Да торжествуйте тише, ради бога.

(Паратову)

Я вижу, вы споить его решили.

Нехорошо.

ПАРАТОВ

(в маске Председателя)

Напротив, мы друзья.

И чтобы это доказать пред всеми,

Готов я тотчас выпить брудершафт.

Выпивают. Пока Карандышев роняет голову на стол, Вожеватов успевает подставить тарелку с винегретом

РОБИНЗОН

I like the Russian salad very much.

Надевает маску негра. Огудалова надевает маску Луизы и падает в обморок

ПАРАТОВ

Ага, Луизе дурно! Я-то думал

Судить ее всегда по языку.

Но, языком работая искусно,

Она язык не терпит Альбиона.

ЛАРИСА

(надевая маску Мери)

Сестра моей печали и позора,

Приляг на грудь мою.

Паратов и Вожеватов прилегают ей на грудь с двух сторон. Мери отталкивает их и приводит в чувство Луизу

Вот странный край – едва зовешь сестру,

А сорок тысяч братьев тут как тут.

ПАРАТОВ

Твой голос, милая, выводит звуки.

Спой, Мери, нам уныло и протяжно.

МЕРИ

(поет)

Было время, процветал

Наш Бряхимов-городок,

Мы копили капитал,

Не платили мы налог.

Наших деток в шумной школе

Раздавались голоса,

Наших девок на танцполе

Растрясалися мяса.

Ах, Бряхимов-городок,

Беспокойная я… и т. д.

ВОЖЕВАТОВ

(надевая поочередно несколько масок)

Прекрасно! Бесподобно! Что за голос!

ПАРАТОВ

Что я наделал! Как же я наказан!

Я чуть не потерял тебя, Лариса,

Как давеча бумажник. Боже мой!

Очей очарованье, искушай

Меня без нужды. Нужда с искушеньем —

Две вещи несовместные, ma cher.

Прекрасное должно быть бесполезно.

Pardon, меня куда-то понесло.

Но пусть несет и дальше, если вместе.

Поедем с нами за реку.

МЕРИ

No problems.

(Вожеватову)

Мужчина, угостите сигаретой.

Пока она прикуривает, просыпается Карандышев

КАРАНДЫШЕВ

Я честь имею… Нет, имею тост.

Искусство есть искусство есть искусство…

Пытается достать пистолет

ВОЖЕВАТОВ

Сэр Робинзон, переключи пластинку,

Хозяина заело.

РОБИНЗОН

(надевая маску негра)

Yes, of course.

Бьет хозяина левой, а правой подставляет под его роняющееся лицо селедку под шубой. Огудалова надевает маску Луизы и падает в обморок. Пользуясь моментом, Паратов, Вожеватов и Лариса уходят

КАРАНДЫШЕВ

(вынимая лицо из селедки под шубой)

Я, господа… Но где они? Неужто

Уехали? Как это неучтиво!

Лариса, где ты? Нету и ее.

В песочнице лишь пидор Робинзон.

Вот у кого семь Пятниц на неделе!

(надевает маску Священника)

Безбожный мир, безбожные безумцы,

Верните мне заблудшую овечку,

Я заклинаю вас святою кровью

(откидывает маску, по его лицу ползут остатки свеклы)

И чем-нибудь еще. Да, я смешон,

Смешон. Луиза, как мне жить, скажи?

ЛУИЗА

(приходя в себя)

Я ничего не знаю.

КАРАНДЫШЕВ

Я все понял.

Ты с ними заодно. Вы все хотите

Меня топтать. Так где же ваши ноги —

Вот грудь моя! Но и в такой груди

Есть место жажде мести.

Достает наконец пистолет и убегает

ЛУИЗА

Робинзон,

Беги за ним, он плохо застегнулся.

Конец

Обломов

(«Обломов»)

1. Обломов на Гороховой

Отцветать ли яблоням и вишням, —

Вам никто вопроса не задаст.

Стал давно я человеком лишним:

Неуклюж, медлителен, задаст.

Пусть в мечте моей оранжерея,

Сад, балкон, любимая жена, —

Кисну на Гороховой, жирея,

Немочью душа поражена.

Стану лучше думать о Захаре

И его в безделье уличу,

Пухлой пяткой дам ему по харе

И засну. И в детство улечу.

2. Обломов во сне

Расцветать ли сливам или грушам —

Для пейзан ни разу не вопрос.

Лучше на читателя обрушим

То, как я родился и возрос.

В стороне безоблачных идиллий,

Не в лесной избушке, не в дупле,

Я родился, где меня родили, —

Это значит в холе и тепле.

Вырастал не панком, не фашистом

Под фольклорный перезвон монист,

Вот и стал я мягким и пушистым,

Пусть не либерал, но гуманист.

3. Обломов на даче

Пахнуть ли жасмину и сирени? —

Это рассужденье отложу.

Сирином в гусином оперенье

Буду петь и яйца отложу.

Вот любовь – ее попробуй, спрячь-ка! —

Так и я – хотел бы, но не мог.

Женщина, безумная гордячка!

Мне понятен каждый твой намек.

Ты другими душами ворочай,

Ну, не ровня щукам караси!

Кстати, пить не хочется. Короче,

Чашу эту мимо пронеси.

4. Обломов на Выборгской стороне

Созревай, смородина-малина!

Все прошло, и сердце не болит.

Как сказал бы Тирсо де Молина,

Нам пора забыть Вальядолид.

Там и петухи поют гортанней,

И навоз душистей; что мне в том?

Голый локоть, мягкость очертаний,

Запах кофе – вот тебе и дом.

Ограничь пространство огородом,

Разве надоело спать и есть?

Существую со своим народом —

Там, где мой народ, к несчастью, есть.

5. Обломов на Сампсониевском кладбище

Вот и листья дуба перепрели,

Пруд замерз, и выключился клен.

Здесь лежат Трезини и Растрелли,

Волынской, Еропкин и Леблон.

На Неве еще ныряет бакен,

Он обозначает смену вех.

Суд Шемякин, памятник Шемякин, —

Время перемешивает всех.

Встань, прохожий, на одно колено,

Колокол отсчитывает медь.

Будь же ты вовек благословенно,

Что пришло процвесть и умереть!

Лужин

(«Преступление и наказание»)

Когда-то пионером Петя Лужин

Постиг суровый кодекс лагерей:

Пока ты слаб, ты никому не нужен,

Ты хуже, чем очкарик и еврей.

Ты будешь, как заика, презираем,

Ядро не уважает шелуху.

Но самый гнусный лагерь станет раем,

Когда ты хоть немного наверху.

Он жил, советской бедностью зажатый,

Он лез в чужие тумбочки тайком,

Он вожделел к красавице вожатой,

Приученной обслуживать райком.

Нет, он не злился, не ругался матом,

Не забивался в щелочку, скорбя.

Он станет депутатом, дипломатом,

Короче, в люди выведет себя.

И стал, и вывел. Озарил кострами

Поляну, лес.

И в кабинетец, устланный коврами,

Однажды влез.

Вперед, вперед, карьера комсомольца,

Беги, дави.

На каждом пальце – золотые кольца,

Закат в крови.

Он в сок вошел и стал почти опасен,

Излишне прям.

Вот тут я с ним частично не согласен,

Не одобрям.

Поехал он в культурную столицу

И на беду

Влюбился вдруг в степную кобылицу

По кличке Ду.

Решил жениться. Сразу с предложеньем.

Той деться было некуда. Ее

Как раз тогда уволил новый русский.

Хотела подработать гувернанткой —

Не вышло, а точнее – не вошло.

Когда б ее не Дуня звали, – Даша,

Все было бы совсем иным в итоге.

Ее просиша, но они-с не даша,

И Лужин тут попался по дороге.

Как сорок тысяч ласковых сестер,

Она хотела брата поддержать,

Но брат ее был негодяй суровый,

О чем она, увы, узнала поздно.

Любя ее, как сорок тысяч братьев,

Поддерживать он собирался Дуню,

Но подержался разве за топор —

И то недолго. Тут-то в Петербурге

Случилась эпидемия. Старушки

Внезапно стали дохнуть. Сорок тысяч

Одних старушек выпало из окон!

В такой момент и появился Лужин

И предложил сердечко на цепочке

И ручку «Паркер» с золотым пером

Плюс – догадайтесь! – Точно, сорок тысяч.

Естественно, она не устояла

Перед его стоящим естеством.

Казалось, вскоре быть счастливой свадьбе,

Но ничего такого не случилось,

Поскольку все закончилось скандалом.

Она любила будущего мужа

Практически совсем как сорок тысяч.

Тут надобно поставить кое-что.

Я повторяю это предложенье:

Она любила будущего мужа

Практически – тут будет запятая —

Совсем как сорок тысяч – ставим точку.

А он хотел любить в таком порядке:

Сперва ее, а после сорок тысяч,

Не потому, что сорок тысяч меньше,

А просто после, чтоб наверняка.

Они слегка не поняли друг друга,

Она не даша, он, мы знаем, Петя,

И вот мы в результате узнаем,

Что каждый остается при своем.

Внезапно появился Разумихин,

И наш многоугольник разрешился.

Нет повести печальнее на свете,

Чем та, где Дуня даша, но не Пете.

Левин

(«Анна Каренина»)

Если после мысли о Вицли-Пуцли

Усомнишься в разуме – мол, не куц ли? —

Если станешь кроток и тут же гневен,

Значит, ты и есть этот Костя Левин.

Если ты не бежишь за любою куклой,

А влюблен в пионерку с губою пухлой,

Жениха пионерке готовит мама,

Пионерка крутит тебе динамо

И встречает радушно другого гостя,

Значит, ты и есть этот Левин Костя.

Если пива не хлещешь, не жрешь шаверму,

А в глухой деревне заводишь ферму,

Ни к кому не ходишь с вином и тортом,

Разговоры длишь с мужиком упертым

Не о сексе, нет – не о нем, проклятом, —

О косьбе, помоле, любви к телятам, —

И во всем наука, прогресс и метод, —

Значит, ты и есть Костя Левин этот.

Если ты забыл про прогресс с наукой

И в леса уходишь с ружьем и сукой,

А потом не вспомнишь – в жарком ли, в супе ль

Потеряли крылья бекас и дупель,

И, с медведя свежую срезав шкуру,

На обед к Облонским поедешь сдуру,

Где – хоть жизнь коверкай, по лесу шастай, —

С пионеркой встретишься – той, губастой,

И тобою новый период начат, —

Ты и есть этот Костя Левин, значит.

Если ты женат, и с женой святыми

Вы хотите быть, чтоб тебе с витыми

Не ходить костями на лобном месте,

Если ты в натуре невольник чести;

Если ты не сторож больному брату

И стремишься скорей понести утрату,

И жена твоя понесет скорее,

Чем колготки сохнут на батарее;

Если, как наукой себя ни мучай,

Остаешься тот же мужик дремучий,

Как, должно быть, предок был при Батые, —

Этот Костя Левин есть, значит, ты, и

Широко вдохни, улыбнись румяно,

Обретая веру в конце романа,

Рассердись на шофера, поспорь некстати,

Обвини жену, помолись в экстазе

И твори добро, как, Толстому вторя,

Завывает Шура[23] в кабаках у моря.

Ты не станешь лучше, прекрасней, чище,

Но такие вещи – навроде пищи.

Если в рот полезло, то все полезно.

Пищевод. Желудок. Кишечник. Бездна.

Вишневый… сад

Еду ли мимо ли цвета вишневого ли,

Сыт ли я, голоден, ласков ли, груб,

Все вспоминается, как мы основывали

Английский, шахматный, пенсил ли клуб.

Вижу ли темную воду ли невскую,

Чахлый газон и на нем деревцо,

Все мне мерещится, будто Раневскую

Я узнаю в дорогое лицо.

Через Тучковы ли, Львиные, Аничковы

Перехожу ли, другие мосты,

Припоминаю восторги я Анечковы;

Анечка, Анечка, помнишь ли ты?!

Если поленом кого отоварили

И волокут в непроглядную ночь,

Бледное личико вижу не Вари ли,

Той, что Раневской приемная дочь?

Памятник чей-то, рука ли, нога его,

Взгляд его грозен, гневлив ли, лукав —

Напоминает мне Ленечку Гаева,

Речь огневую и гаевский шкаф.

Чу! В подворотне собаки залаяли,

Сук с кобелями несметная рать.

То не Лопахина ли Ермолая ли

Голос зовет музыкантов играть?

Едут пожарные. Сладкого дыма вам!

Едет милиция – ясного пня!

Кто же другой нашим Петям Трофимовым

Будет калоши таскать из огня?

Вижу ль фигуру на ящике сыщика,

Ухнули тыщи-ка! Ну, их сыщи!

Все состоянье помещика Пищика

В землю ушло, в плауны и хвощи.

Встречу ль фотографа – сам его сфоткаю,

Вон приспособился рядом с дворцом.

Помню, они с гувернанткой Шарлоткою

Вместе хрустели одним огурцом.

Еду ль, ползу ль, нарушаю ли, вправе ли,

Вечно неловок, всегда неумен,

Что же вы все на меня-то оставили,

Это же я – Епиходов Семен!

Я неудачник, так ешь меня с кашею,

Я ведь ошибся бы даже в азах,

Что ж, презирай, точно Яша с Дуняшею,

Роман крути у меня на глазах!

Вырвусь на волю и выйду к Неве ли я,

К Мойке, Фонтанке, на мыс ли, на пирс,

Это не Варя, а я тут Офелия,

Буду тонуть, забываться, как Фирс.

Сдохну – не выпишут даже квитанции,—

Умер, мол, значит, пора на покой,—

Даже прохожий с начальником станции

Или почтовый чиновник какой

В ус не задуют, не чувствуя прибыли

(Пусть даже каждый из них и усат),

Травы ли, рыбы ли скажут: мол, прибыли?

Убыли, то есть? Пожалуйте в сад.

IV. В шаговой доступности

Буревестник

Песня для потребителя

Над седой равниной моря гордо реет Буревестник, предлагая стойкую, прочную, а главное, радикальную краску для волос «Черная молния» (забудьте о седине навсегда!), а заодно сопутствующие товары и услуги.

То крылом волны касаясь, то стрелой по водной пыли – уговаривает бойко покупать автомобили. Эти крылья иномарки и изящны, и не марки, это вихрь, а не авто, полюби его за то.

В этом крике – жажда бури. Жажда – все, забудь про имидж. Силу гнева гасим, пожалуй, лучшим пивом в мире, в то время как пламя страсти не забываем поддержать «Виагрой» и «Сиалексом», попутно легко расправляясь с простатитом.

Чайки стонут, сестры ноют, вишневый сад вырубился первый, лишь на дне еще бомжует ужас чаек перед бурей. Хватит бомжевать! Возьми ипотеку – забудь про библиотеку.

А гагары? Что гагары? Пух гагарин всем доступен. Пух Гагарин, всем доступен. Не в оттенках смысла дело, а в расценках нашего отдела: пуховики с космическими скидками!

Глупый пингвин, хватит прятать! Фитнес-клуб «Дух тела» ждет тебя! Он хочет тебя!

Все мрачней и ниже тучи. Купите зонтик, пока не поздно: у нас широкий выбор полуавтоматов, автоматов, роботов и киборгов. Гром в пустыне, раздавайся! Наш ядерный зонтик не даст вам обмочиться!

Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким. Мы включаем телевизор, там эротика с порнухой. И бросает их с размаху в дикой злобе на утесы. Мы включаем телевизор, там идут бои без правил. Разбивает в пыль и брызги изумрудные громады. Мы включаем телевизор, Буревестник предлагает ювелирные изделья.

Постоянно с криком реет и нисколько не стареет (покупайте модные подтяжки для брюк и лица); черной молнии подобный, вам не нужен мрак загробный (криогенные технологии спасут от разложения личность и общество); как стрела пронзая тучи, он становится все круче (всех позвонивших в течение пяти минут ждут на самом верху социальной лестницы для индивидуальных консультаций); пену волн крылом срывает, голося, как Пусси Райот (мировой тур знаменитой группы по храмам и кладбищам, билеты продаются в один конец).

Вот он носится, как демон, – гордый, черный, толерантный, – и смеется, и рыгает. Отчего же он смеется, как Обама над Манделой? Потому что насмешили! Отчего же он рыгает? Он прекрасно пообедал (наши рыбные блюда – кость в горле конкурентов; сеть ресторанов высокой кухни «Омар для Хайяма»).

В гневе грома, – чуткий демон, – подползает к Гюльчатай он; знает – личика не скрыть ей паранджою и хиджабом. «Нет, не скроют, нет, не скроют!» – он по-ленински картавит и хватает сладострастно Гюльчатай за части тела. Смотрите новейший отечественный блокбастер «Торжество и предубеждение» – лучшую иллюстрацию к единому учебнику истории (6+12+16+18=33 с учетом скидок; принимаем групповые заявки).

Ветер воет… Гром грохочет… Послушайте прогноз погоды на вчера и позавчера (сегодняшний прогноз прозвучит завтра в это же время).

Синим пламенем пылают планы смелого «Газпрома», потребители желают у себя их видеть дома. Заказывайте поздравительные стихи для исполнения на корпоративах, юбилеях и политических акциях, и ваши акции взлетят, как на дрожжах.

– Буря! Скоро грянет буря! – пропищит, однако, птица; мы смеемся, каламбуря, а она одна коптится. Не грузи меня, ровесник, лучше мой стакан наполни, пусть какой-то Буревестник гордо реет между молний. Разве мы его уморим? Наши скромные обеды над ревущим гневно морем раздели, пророк победы! Если мы сегодня в сборе, если слог мой непроворен, пусть сильнее грянет Боря Чечельницкий[24] и Григорин! Мы не Кэрролом и Милном укротим вселенский хаос, оттого-то Горький мил нам как язык рекламных пауз.

Здравствуйте, я ваша Муза

I

Вчерашний день пошел на слом,

Я вышел на природу.

Там била женщина веслом

О пенистую воду.

Ни звука из ее груди,

В моей же – шум от зуда.

И я сказал себе: «Иди,

Иди скорей отсюда».

И я пошел оттуда на

Какой-то двор за стройкой.

И вижу: там опять она

Бежит с веслом за тройкой.

Я раньше не видал такой

И сразу понял: сила, —

Когда она одной рукой

Коней затормозила.

В другой руке держа весло

(Страшней оружья нету),

Она по первое число

Навешала корнету,

Но подняла его потом

И, чмокнув для почину,

Поволокла в горящий дом

Несчастного мужчину.

II

По стогнам града, по горошинам

Уже совсем другого града

В цветном платке, на косы брошенном,

Неведомому счастью рада,

Вдруг увидала: на дрезине я

Проехал, мимолетно скалясь.

А ленты – желтая и синяя —

С зеленою переплетались.

От лент и пуговиц пугающих,

От дымки сказок и столетий

Два ярких глаза набегающих

Слились в один – наверно, третий.

Беги туманами и росами,

Иди в пустыни и трясины

И гибни, гибни под колесами —

Но только не моей дрезины.

Пусть я теперь все меньше кваса пью,

Все больше дергаюсь и ною, —

Лежи, лежи себе под насыпью,

Но только не беги за мною.

III

Держусь лекарственной настойкой,

Почти дышать перестаю.

Зачем ты кружишься над койкой?

Ведь я к тебе не пристаю.

Ведь так прекрасно, так нетленно

С тобой контакта избежать,

Пока то локоть, то колено

Ко мне стараешься прижать.

Уже собою не владею,

Сжимаюсь внутренне в комок:

Попасться бы тебе злодею,

Злодей бы, может быть, помог.

Избавил бы меня от груза,

И жил бы я, и хвост трубой…

– Ну, здравствуйте, я ваша муза!

– Да как мне здравствовать с тобой?!

Из Гумилева

Никогда я не был на сафари…

Я не пил африканского черного неба,

Я не ел легендарный египетский хлеб.

Но и Бабель ведь тоже не видел Мандеба,

А назвали же Бабелем этот Мандеб.

Не водил я верблюдов по рыжей Сахаре,

На камнях пирамид не сушил сухарей.

От руки моей гибли невинные твари,

Но не слон, а анапест, не лев, а хорей.

Не заряженный пулей большого калибра,

Никому не опасен был мой карабин,

Но когда наконец я дойду до верлибра,

Вы услышите рев асуанских турбин.

Крокодил, плотно закусивший бушменом,

Разбиваясь о пороги Хартума,

Послал мне последнее «прости»,

Составленное из моих стихов.

Горилла великого леса,

Вычесав очередное цеце,

Разложила мертвые тушки насекомых

Так, что они образовали строки моих стихов.

Много их – беспокойных, зубастых, мохнатых,

Крадущих девушек по окраинам глухих селений,

Функционирует моими стихами,

Отправляет ими ежедневные нужды

Выросшего по ошибке шестого чувства,

Скачет по саванне, выбивая мои ритмы на жирной почве,

Забывает мои книги на внезапно рвущихся «Шаттлах».

Солью моря пропитанной харей,

Человек, улыбайся во тьму,

Капитан четырех полушарий —

Я сейчас объясню, почему.

Да, хотя не о двух головах ты,

Но зато, побывав на Луне,

На свои бесконечные вахты

Заступаешь на белом слоне.

Иль, рубашку свою отутюжив,

Избиваешь раба без затей,

Так что сыплется золото с кружев

И рубин с розоватых ногтей.

Но, пока затаился невольник,

Нож для яростной мести точа,

Перейду я, пожалуй, на дольник

И анапесты скину с плеча.

Поставим точку без лишнего шума.

Вот остановка. А что? Давай!

Машенька! Я никогда не думал.

Некогда, Маша. Уйдет трамвай.

Так жили поэты

Как жили поэты? Вдыхали жасмин,

Писали послания дамам.

Так Анненский делал и даже Кузмин,

Тем более – Блок с Мандельштамом.

В последнюю даль вдохновенье послав,

Давили подушки диванов —

Вот эту – Георгий, а ту – Вячеслав,

В любом варианте – Иванов.

Бывало, на башне раденье свершив,

Вопросом измучась, на пузе

Ползли через сад. А вопрос-то паршив:

Нальют ли им в доме Мурузи?

Потом из Куоккал своих, Териок

И далее – не Мустамяк ли? —

Они затевали могучий рывок,

В Крыму у Волошина мякли.

Тебе ль, Коктебель, до поэтов твоих?

Багровый и белый отброшен.

Напрасно молился за этих двоих

Радушный хозяин Волошин.

Россия, душа, пропадай за пятак,

Черемуха вянет, воняя.

Так жили поэты? Нет, жили не так,

Зато и вина их – двойная.

Душевнобольной избегает врача —

Мы действуем в той же системе.

Вдыхая жасмин и посланья строча,

Живем мы не так и не с теми.

И пить-то нам надо нарзан да боржом,

Крепить понемногу здоровье,

А мы-то… А мы со-танеем да ржем

В Горелове и Комарове.

Лолита

(умаление времени)

Отвяжись, я тебя умаляю,

Улялюм, улялай, рататуй,

До чего я себя умиляю

В окружении тисов и туй!..

Не протяжной парижскою нотой

Заливаю чужую лапшу —

Time с его долготой и длиннотой

Сократиться, свернуться прошу.

Замечаю дрожание сети,

И оно создает обертон,

И от этого в каждом сюжете

Рай потерян и ад обретен.

«Одиссея» моя, «Илиада»

Бледным пламенем душу палит:

Это Машенька там или Ада —

Неизбывное племя лолит.

Лишь ему принимаю присягу,

На других ни за что б не смотрел,

И кровать уплывает к оврагу

На последний и сладкий расстрел.

Там, наверно, какой-нибудь улей,

И недаром овраг зажужжал,

И меня убивают не пулей,

А безжалостной тысячей жал.

Отпоет меня между черемух

Хор враждебно настроенных пчел…

Оттого-то из всех насекомых

Все же бабочек я предпочел.

Все Лиды – сестры

Когда беспокоит либидо —

Такая бывает беда —

Хорошая девочка Лида

На помощь приходит всегда.

Я руки засуну в карманы;

Слегка покачнусь, постою

И, все отодвинув романы,

Я с полки ее достаю.

Наличие чую флюида,

Ничто меня больше не злит.

Хорошая девочка Лида

Мне кажется лучшей из Лид.

На стуле – рубашка и джинсы,

И мы на кровати вдвоем.

Мы с Лидою этой ложимся

И даже отчасти встаем.

Назло США и Китаю, —

Да пусть они сдохнут, лохи —

Читаю, читаю, читаю

Хорошие эти стихи.

Слышны только охи и ахи,

И, чем бы мой отдых ни пах,

Да здравствует друг амфибрахий

О трех неизбывных стопах.

Когда плоскостопье Евклида

Совсем уже нам надоест,

Хорошая девочка Лида

Стопою достанет до звезд.

Вселенная станет объемней,

Как кровью налившийся клоп.

Такой ее, Лида, запомни

И дай Лобачевскому в лоб.

Но, нежной стопою не раня,

А даже лаская чуть-чуть,

Хорошая девочка (Таня?) —

Нет, Лида, – меня не забудь.

И так улыбаясь невинно,

Как будто не зная про грех,

Хорошая девочка (Нина?) —

Нет, Лида – диезала всех.

А после без всякого крика —

Вот разве что бровь напряжет —

Хорошая (Вера иль Ника?) —

Нет, Лида – насмешкою жжет.

И вот в наставление детям

С подачи какой-то из Лид

Теперь я заданием этим

Диезан, прожжен и убит.

Конец прекрасной эпохи

Стансы

1

Не поплачь – так хотя бы поохай,

Фимиамом вокруг надымив:

То, что было прекрасной эпохой,

На глазах превращается в миф.

2

Это, в общем, не повод беситься —

То и славно, что все кувырком:

Отлетела ворона; лисица

Отравилась несвежим сырком.

3

Над кафтаном не трудится Тришка —

От обоих остались клочки;

В богадельне ослепла мартышка,

Ей уже не помогут очки.

4

Кто читал наставленья стрекозам,

Моралист муравьиных кровей,

От трудов заболел варикозом,

И теперь не понять, кто правей.

5

И петух, и кукушка умолкли,

Не поют соловьи и ослы;

Кто усоп тут – ягненок ли, волк ли? —

Мы едва ль опознаем мослы.

6

Надымил фимиамом – да брось-ка,

Но смотри, как, стремясь из штанов,

Провожает несчастная Моська

Отбывающих к югу слонов.

Инструкция опечаленному

Печальный человек везде найдет печаль…

В. Капустина

Один тут был печальный:

Ушел путем зерна.

Другой прошепелявил:

«Печаль моя жирна».

Зависнет третий на звезде, —

И там ему паршиво,

Зане печальному везде

Находится пожива.

Я поскользнулся на мосту,

И вот душа скорбит,

Как будто луны в пустоту

Срываются с орбит.

Как будто бы разрушен

Уклад первоначальный:

Был человек разумный,

Стал человек печальный.

Вот так в «Анчаре» раб зачах,

Распластан вдоль ковра,

Но раз уж выжжены на плечах

Значки на манер тавра,

Подумаешь, как его там, бином,

И нас ли не огорчали?

Вот так и плаваем в ледяном

Бассейне своей печали.

Вот так и плаваем: кроль, брасс,

Истерика да бросок.

Змеится на дне беззащитных глаз

Усмешка наискосок.

По самой кромке обколот лед.

Горчичник солнца, гречишный мед,

Тоскующую Медею

Вижу и холодею.

Памяти гуся[25]

Сонет

Не рыбу-меч, не рыбу карася —

Мы провожаем песней похоронной

Того, кто не был цаплей и вороной,

Но птицей был – а именно гуся.

И жизнь его, и оперенность вся

Нам были неизменной обороной

От совести – не сладить с дамой оной,

Иные перья ревностно сося.

Или грызя? И в майскую грозу

Я все еще надеюсь и грызу

И с музой затеваюсь понарошку.

Зачем? К чему? Уже ушел состав.

Помянем птицу с именем Гусьтав,

Обсасывая крылышко и ножку.

Разводят мост…

Разводят мост. Разводами мостят

Реки непросыхающее лоно.

Здесь было б хорошо топить котят,

Глотнув из пузырька одеколона.

Но мы творцы. А ближе всех к Творцу —

Кому не нужен мост; осатанев, те

По пятнам ходят, точно по торцу,

Вдыхая маслянистый запах нефти.

Где караульный покидает пост,

Постмодернизм командует разводом;

В эпоху между свадьбой и разводом

Разводят всех. Сейчас разводят мост.

V. По ходу игры

Tandem perdoluit[26], или Чума для постороннего

Есть такая игра, любимая богами и людьми: некто бросает кубик (вариант: два кубика), а затем переставляет фишку на поле на столько ходов, сколько очков выпадает на кубике.

Например, играем в приватизацию квартиры или воспитание ребенка. В одной игре под номером 79 значится посещение какого-нибудь приватизационного бюро, а в другой – психолога. Психолог – это такая тетя, она сочувствует и время от времени кивает головой, пока вы безнадежно заламываете руки и делаете страшные глаза. Из приватизационного бюро вас возвращают в жилконтору, где выдали неверно оформленную справку, от психолога вы отправитесь в глубокое детство вашего подростка, чтобы обнаружить корни комплексов, мешающих ему с вами общаться.

На одной картинке малограмотная полудеревенская женщина перед компьютером. Она широко открыла рот. Наверно, кричит, объясняя, что вы у нее не единственный, либо просто испугалась мышки, трепещущей у нее под рукой. На другой – вы бьете крышкой пианино по пальцам девочку лет восьми, страдающую хроническим слуховым запором. Картинки могут быть разными, главное, что у них один и тот же номер – 2 или 16, в общем, начинай все сначала.

Скажем, вы уже в постиндустриальном обществе, летите (конечно, на картинке) в экологически чистом аэромобиле по виртуальному городу, полному фантастических зданий, преимущественно дворцового типа, но благодаря кубику попадаете в этакий межвременной лифт с характерной табличкой: «Спуститесь на третий этаж, там для вас подарочек». Спускаетесь на третий этаж и оказываетесь в объятиях добродушного Джо из Чертальдо.

– Ну как? – спрашиваете вы его. – Что там с подарочком?

– Все о`кей, – отвечает Джо, – располагайтесь, у нас как раз чума, вас никто не тронет.

Короче говоря, жара, и ад дышит непосредственно вам в лицо. Иду это я по пляжу – с красоткой или с другом, – как вдруг незапный мрак и три араба, и солнце играет на ноже, ка Гиллеспи на своем трубопролете. Достаю, натурально, трехстволку (Джо подарил) и дую в правого и виноватого, что твой Раскольников на поле Аустерлица. Один араб запрокидывает свою крысиную мордочку, на которой выступают капельки крови, усы его смертельно топорщатся, и блохи тысячами разлетаются от трупа.

– Камера! – кричит режиссер.

Знаю я эти камеры, не раз был в Петропавловке, но фантазмы набухают лимфатическими узлами, двигаться тяжело, температура внутри тела становится предельной.

Единственное, чем я по-настоящему жив, – литература. А литература питается мной, выгрызает сердце, печень, высасывает мозг, похабно причмокивая и поковыривая мизинцем в зубах. Моим мизинцем в своих зубах.

Жизнь щедра. Она делится чумой и с теми, кто ни о чем не просит. Кто спрятался – нет тому оправдания, кто не спрятался – она не виновата. У вас есть дом? Он сгорит. У вас есть два дома? Чума на оба ваших дома! Три дома? Тогда ваш путь лежит в приватизационное бюро, откуда – назад, на номер 2 или 16. Просто есть такая игра, любимая богами и людьми.

«Собака на сене» и русская зоография

Собачья тема в русской литературе востребованнее других. Если принять сомнительный тезис о том, что искусство отражает жизнь, то литературе нашей отражать решительно больше нечего, потому как жизнь самая собачья. Зато собака смертна, а искусство вечно. Допустим, мы переводим поговорку «собаке – собачья смерть» на наш, искусствоведческий язык. Выходит вот что: «Искусству – искусственная смерть». А искусственная смерть, известное дело, вещь ненатуральная, то есть если искусство и умирает, то понарошку. Итак, о нашем, о вечном.

Лопе де Вега и Иван Тургенев

Тургенев обращается к наследию великого испанца прямо в рассказе «Муму». Параллелей множество. Образы Дианы и барыни соотносятся без всяких натяжек. Тайному влечению Дианы к Теодоро соответствует тайное влечение барыни к Герасиму. У Тургенева, конечно, все сложнее: барыня ревнует Герасима к Муму, а Муму – к Герасиму. Это хоть и тайно, но настолько явно, что в литературоведении стало общим местом с тех пор, как в это место стали захаживать то Б. Парамонов, то А. Эткинд.

Куда интереснее сопоставить Теодоро и Герасима. Оба они слуги. Оба являются предметом страсти своих госпож (что следует из предыдущего абзаца). Но Теодоро необыкновенно красноречив, в том время как Герасим патологически нем. Кроме того, Теодоро честолюбив и мечтает о Диане. Герасим, забитый русский крепостной, мечтать о барыне не смеет. Это, конечно, очень бы оживило повествование, но противоречило бы замыслу Тургенева, который хочет противопоставить Герасима Теодоро во всем, кроме сюжетной роли.

Очень соблазнительно посчитать, что у Тургенева место Марселы занимает Татьяна. Сходство полное: чтобы отвадить героев от их пассий, Диана и барыня выдают девушек замуж за людей ничтожных – Фабьо и Капитона, разница между которыми улавливается с трудом. Но если бы все было именно так, не стоило бы и говорить о сходствах, потому что рассказ Тургенева можно было бы расценить как жалкое подражание Лопе. Дело в том, что Татьяна – мнимая Марсела. Подлинная Марсела – Муму. Во-первых, имена их начинаются на одну букву, что, конечно, неслучайно. Во-вторых, потеря Теодоро для Марселы равна смерти. Но Лопе снимает трагический ореол с Марселы; Тургенев же заставляет Муму погибнуть от руки возлюбленного.

Лопе де Вега и Антон Чехов

Чехов прибегает к творчеству великого испанца прямо в рассказе «Каштанка». Наш метод сопоставления героев позволяет легко определить, кто у него замещает Диану. Речь идет о клоуне. Перемена пола нас смущать не должна, потому что это вещь нынче довольно обыкновенная. Главным же у Чехова, как реалиста, является социальная принадлежность. Диана – барыня, клоун для Каштанки – тоже барин (в пику демократическому столяру).

С Теодоро все намного сложнее, так как на его роль претендует сразу несколько чеховских героев.

1) Каштанка. Диана хочет сделать из Теодоро аристократа и таким образом возвысить его до себя; клоун хочет сделать из Каштанки артистку, то есть тоже в известной степени возвысить ее до себя. О дальнейших его намерениях нам ничего неизвестно, но ясно, что, если скромный Чехов не педалирует даже такую деталь как перемена пола у клоуна, то о возможной страсти его к Каштанке он тем более ничего не скажет, так что остается только строить догадки. Конструкция осложняется еще и тем, что Дианка в русской традиции – довольно популярная собачья кличка.

2) Кот Федор Тимофеич.

3) Федюшка. Оба персонажа названы так же, как и главный герой Лопе – Теодоро (в переводе с греческого – дар божий). И оба являются ложными двойниками последнего, так как никаких параллелей между ними не просматривается.

Зато концовка рассказа полностью взята из комедии Лопе. Находка Каштанки ее истинными хозяевами в цирке абсолютно равноценна находке Теодоро его возможным (текст пьесы это не исключает) отцом Лудовико (сравните с именем столяра – Лука Александрыч).

Как мы видим, Тургенев предпочитает трагическую концовку, но делает главной героиней Марселу, а для Чехова важнее держаться ближе к сюжету Лопе, в котором он опускает только сцену свадьбы Каштанки с клоуном, которая тогдашней публикой могла быть не понята. Не приходится сомневаться, что в умелых руках Сорокина или Виктора Ерофеева сюжет принял бы именно такой оборот. Дело, конечно, не в том, что современные писатели передовее Чехова; просто публика подтянулась.

Лопе и Иван Бунин

Бунин припадает к традиции великого испанца прямо в рассказе «Сны Чанга». Воспользуемся и здесь нашим безошибочным методом.

Диана у него – это жена капитана. Бунин ведь был поэт, а когда поэт рифмует (Диана – жена капитана), это неспроста. Оттого-то и не знаем мы имени капитанской жены. Капитан же очевидно соотносится с Теодоро. Достаточно вспомнить, что настоящее название пьесы Лопе – «Собака огородника» и сравнить реплики капитана о жене («Золотое кольцо в ноздре свиньи – женщина прекрасная») и Теодоро о Диане, чтобы понять: все это одна и та же сельскохозяйственная риторика. К тому же Теодоро собирается уехать за море, он уверен, что «любовь придет, когда два сердца разделяет море». Так было и у Бунина, только любовь к жене капитана пришла у него не из-за моря, а в яхтклубе.

Самое интересное у Бунина то, что сюжет Лопе он подает не через Теодоро, а через Тристана (именно с ним ассоциируется Чанг). Тристан – слуга слуги, любитель выпить. Чанг даже не человек, но выпить все равно любит. Так же, как в главные герои рассказа попадает второстепенное лицо, главным мотивом становится частный мотив Лопе (удар Дианы по лицу Теодоро). Этот удар мы слышим в начале рассказа (хлопает дверь), затем он становится ударом по столу, ударом корабля о мель, выстрелом и т. д.

Заключая нашу статью, следует заметить, что она не имеет никакого отношения ни к одному реальному папильону, а все совпадения автор просит считать случайными и ответственности за них нести не намерен.

Татьяна, боярская дочь, —

так можно было бы назвать повесть сию, в коей излагаются происшествия сколь загадочные, столь и занимательные, или же, говоря языком новомодным, романические.

Героиню сей повести мы застаем в поместье покойного ее родителя, барина простого и доброго, зимней ночью за деревенским обрядом гадания, прелесть которого трудно постигнуть человеку трезвому и положительному. Таков читатель мой; к тому же он и Жуковского, превосходного поэта нашего, читал. Посему оставим ворожбу сельским барышням да крестьянским девкам.

Вперед, читатель, вперед, вслед за чудным сном нашей Татьяны! И какой же русский, в размахе бескрайней натуры своей, не любит покойного сна, когда все, что ни есть, разметано по лавке, как мертвые трупы после яростной козацкой битвы посреди беспредельного поля? Нет уж, если спит русский, то не в шутку затеял он сон свой, и постораниваются иные народы и государства, далеко обходя спящего, устремляясь прочь от его богатырского храпа на все четыре стороны света.

Я часто задаю себе вопрос: что мне во сне молодой девушки, любить которую я не могу и положением которой не собираюсь воспользоваться? Видно, есть сила, заставляющая нас проникать в эти сны, видно, влечет нас к этим снам нечто необоримое, если наблюдаем мы следующую картину: снится ей заснеженная поляна и незамерзший ручей поперек ее; две скользкие жерди переброшены через ручей, который ей должно перейти.

Татьяна стала перед ручьем, недоумевая и не понимая значения этого ручья и этих жердей. Она только чувствовала, что этот ручей означает какую-то досаду или разлуку, но на что была эта досада и с кем была эта разлука, она бы никогда не могла сказать. Ей было и горько, и больно, что она не может перейти ручей, и в то же время она как будто искала взглядом того, кто подал бы ей руку. И точно, один сугроб зашевелился, и перед Татьяной показался медведь, огромный и неестественно взъерошенный, и протянул ей свою мохнатую лапу с грязными нестрижеными когтями. Татьяна первый раз в жизни сталкивалась с медведем и не знала, так ли это бывает, когда сталкиваешься с медведем, и дурно или хорошо сталкиваться с медведем вот так, посреди снеговой поляны, и что бывает с теми, которые вот так сталкиваются с медведем зимой.

Однако ж барышня оказалась не из робких. То есть прямо так-таки до последних столбов и дошла: страхи то есть все презрела и ручку-то медведю и подала, по краю-то ходила недолго, а разом перемахнула через жердочки. То есть вы видели бы эти жердочки: склизкие, башмачок-то скользит, а вода-то бурлит прямо под ними, и страшно, страшно я люблю, то есть, вот эту молодую решимость: ни простуды, ни медведя не побояться и прямиком в лес, в чащу, в самую глубину, жертвы, жертвочки-то сердечко требует, вот она и идет, а медведь за ней, дышит над ухом и ревет, знаете, этот рев особенный-то, душу надрывающий рев медведя-шатуна? Натурально, серьги-то и потеряла, ну там сучок какой из ушей вырвал или еще что, а только это как раз те сережки, которые она давеча закладывать ходила, да процентщицу не застала.

Мороз крепчал. Ноги Татьяны вязли в глубоком снегу, сосны стояли, как бесконечный забор в городе С. «От такого забора убежишь», – подумала она. Медведь сопел совсем рядом. Татьяна не любила сосны и медведей. С пятнадцати лет она страстно мечтала о замужестве, хотелось бросить пустую, праздную жизнь в деревне, уехать в Москву и начать новую жизнь – чистую, честную, хотелось работать, любить, слушать музыку, читать книги. Ее все теперь раздражало, и, убегая, она видела впереди свет и слышала смелые, бодрые голоса.

Татьяна упала в снег, полы черной потертой шубки завернулись, и стали видны край сквозистого платья и ладная нога в кружевном чулке телесного цвета. Медведь, плотно приминая скрипучий снег, подошел к ней совсем близко, обнюхал. Татьяна пахла антоновскими яблоками, ветчиной с горошком, старыми кожаными переплетами книг из дедовской библиотеки, тончайшим – спутать его невозможно ни с чем – ароматом лимонной кислоты. По нижней ветке ближайшей сосны проскользнула белка. Испуганный глухарь тяжело, будто с усилием, пронес шагах в тридцати от них свое длинное темное тело. Ель смахнула снег с лапы, и в воздухе долго стоял прозрачный столб снежной пыли, слегка проблескивая в луче солнца, разрезавшем чащу.

Медведь ткнулся мордой в Татьяну, чувствуя тепло и жизнь в утомившемся теле женщины.

– Я тебя понесу, – сказал он, – а ты живи помаленьку.

– Это ничего, – ответила Татьяна, – у тебя шерсть вон какая длинная, я держаться буду.

Медведь не знал, откуда произошел существовать, но не видел в этой женщине пищи для себя. Он вдохнул воздух ноздрями и почуял запах человеческого жилища посреди однообразного вещества природы. Медведь бережно опустил Татьяну у шалаша, пространство вокруг которого было сплошь занесено пустым снегом. Внутри же жили и питались.

И тут эта нервная гражданка очень бодро встает на ноги, отряхивается и смотрит в щелку. И кое-что в этой щелке видит. И слегка, надо сказать, начинает волноваться. То есть выросла она, конечно, не в Гималаях, и какие-нибудь несознательные товарищи в рогах с собачьей мордой или петушьей головой ее, конечно, бы не испугали. А насчет ведьмы с бородой – так видали и не таких. В банях, одним словом, мылись и в красный уголок захаживали. А разнервничалась наша гражданка на почве, так сказать, мелкого любовного чувства к одному интеллигентному кавалеру. И кавалер этот, между прочим, сидит во главе стола. И он у них, можете себе представить, там за главного.

Впоследствии, когда откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, лысый, в приличной шляпе пирожком. Во второй – что человек был росту громадного, рыжий, в сбитой набок кепке и мятых полосатых брюках на босу ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было. Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится. Раньше всего: вид описываемый гражданин имел солидный, одет был чисто, умело, в дорогой заграничный костюм и заграничные же туфли, причем левая была с золотой пряжкой, а правая – с платиновой. Голубой берет лихо заломлен на ухо. Щеки бритые, рот какой-то кривой. Выражаясь вычурно и фигурально, Чайльд-Гарольд на все сто.

Татьяна, приникнув к ветхой двери, чуть скользнула легкими пальцами по ее некрашеной шершавой поверхности, и дверь, коротко скрипнув, отворилась. Комната втянула порыв ветра, и огненные бабочки заплясали над восковыми столбиками свеч, стремясь сорваться, но не умея летать вне привязи. Воздух нежно и тонко зазвенел снеговой пылью, будто помещение наполнилось поющими насекомыми. Вся монструозная шайка остолбенело разглядывала Татьяну, пока жалкое освещение выхватывало то часть бледной девичьей щеки, то черный мерцающий бант, то узкую зыбкую руку с фрагментом косяка.

– Мое! – в один дых гахнули казаки, тыча пальцами в Татьяну.

– Неча зря языками чесать, моя она, – грозно пробасил атаман. Все собрание рассыпалось, и один хозяин остался с Татьяной. Воротник рубахи, врезаясь в его мускулистую, набрякшую шею, выдавил белую полоску на загорелой коже.

– Не пужайся, слышь, небось не обижу, – вновь услышала Татьяна глухой голос атамана и почувствовала густой запах мужичьего пота, пока казак втягивал в резко очерченные ноздри ее сладкий бабий дух.

– Любушка ты моя! – выдохнул он ей в лицо, легко поднял на руки ее взопревшее от нежданного бабьего счастья тело и понес в овсы.

* * *

В жизни каждого мужчины бывают такие моменты, когда развязывается все: от повествования и до последнего шнурка. И я не боюсь этого высокого слова, потому что предпоследний я оставил, – о, я рассказал бы то, как оставил, но не могу – бог видит, что не могу, – потому что я не помню, ни как, ни где я оставил свой предпоследний шнурок. Может быть, я отчаялся и хотел повеситься. Но представил себе, как я буду висеть – один, на шнурке, и стало мне так горько, так горько, что я завел щенка – маленького пушистого друга, – но куда я его завел? Во благо или во зло я завел его, и где сейчас это мохнатое Муму бегает с моим предпоследним шнурком?

В общем, не успел Онегин сделать с Татьяной то, что и я всегда не успеваю сделать во сне, как явились Ленский с Ольгой (слышали оперу Петра Ильича Чайковского? Если не слышали – так слушайте, потому что я хоть и не Чайковский, но у кого повернется язык назвать меня пидором?), и Онегин, натурально, немножко рассердился. А вы бы не рассердились в такой ситуации? Я не знаю, что надо выпить, чтобы в такой ситуации не рассердиться. Разве только «Дух Женевы», но, между нами, рецепт этого бальзама безнадежно устарел, хотя я и не против традиций. А раз я не против традиций, то вот вам концовка:

Татьяна в ужасе проснулась.

Остановка лифта

Мемуары

1

Однажды критик Лурье и поэт Лейкин выпивали на кухне у общей знакомой.

– Какие у вас тяжелые стихи, – внезапно заявил Лурье.

– Почему? – опешил Лейкин.

– Каждая строчка на вес золота.

2

В Омском ТЮЗе ставили мою пьесу на популярный в мировой литературе сюжет. Переговоры я вел по телефону с молодой администраторской особью по имени Ира. Мне объяснили, как найти театр.

Приезжаю в Омск, нахожу похожее на театр здание, уверенно требую администратора Иру. Она появляется откуда-то из сладких театральных глубин, и тут я вижу, что со времени последнего телефонного разговора Ира сильно сдала: как минимум, лет на тридцать. Недолго думая, сообщаю:

– Я автор «Фауста».

Общее замешательство. Спасибо, в психушку не отправили, растолковали, что ТЮЗ метров через 150.

3

В комаровском писательском доме удобства, как известно, в коридоре. Одна барышня провела смежные ночи в разных номерах. Потом рассказывала:

– Выхожу из туалета и не могу вспомнить, куда мне – направо или налево?

Прямо Илья Муромец какой-то.

4

Один пьяный верлибрист, изгнанный за бездарность и нахальство с комаровского семинара, сломал ногу. Произошло это так. Он опаздывал на электричку и оказался на платформе ровно тогда, когда поезд тронулся. Верлибрист в отчаянии пнул уходящий вагон со следующими, как рассказывают словами:

– А, ты тащишься, а я торчу?!

А ведь милейший человек, пока дело до стихов не доходит.

5

Еще из комаровских впечатлений.

Гатчинский писатель Кононов зашел в комнату, где обсуждались чьи-то стихи, пьяный и без шнурков, и, назвав одну присутствующую даму по имени-отчеству, обратился к ней так:

– Простите, вы у себя в номере моих шнурков не находили?

Сейчас самым интересным в этой истории мне кажется ответ дамы. Но вот его-то я совершенно не помню.

6

На семинаре молодых писателей в Ярославле уговорил одну поэтическую даму, что водка после шампанского страшно трезвит. Она мне поверила. Ночью разбила ухо талантливому Ивану Жданову тем самым стаканом, куда ей подливали водку. До сих пор себе простить не могу.

7-8

…

9

Первый урок литературного профессионализма я получил от Олега Юрьева, известного в Германии и за рубежом поэта и драматурга.

В конце семидесятых оба мы ходили в лейкинское ЛИТО при «Ленинских искрах», а я к тому же издавал самодельный журнал. Одно стихотворение Юрьева мне понравилось, и я попросил его для журнала.

– Не страдаю полиграфическим онанизмом, – парировал Юрьев.

Тогда я обиделся, и надолго. А теперь и сам не страдаю.

10

Припоминается, как однажды мы вчетвером – Лейкин, Нина Савушкина, мой приятель прозаик Ростислав Кожух и я – застряли в лифте в Доме прессы. Сначала, как обычно, посмеялись, а минуту спустя в головах что-то сдвинулось, и мы активно стали показывать друг другу разные удостоверения личности, которые имели при себе – паспорта, пропуска, ученические билеты и т. д.

Наполеон, думаю, ошибся: от великого до смешного не один шаг, а одна остановка. Остановка лифта.

У Христа на елке

Святочный рассказ

В глубине Петроградской стороны, в сетке глухих и вязких улиц еще стоит каменный пятиэтажный дом, принадлежавший генеральше Херлиг. Сам генерал усоп в чине майора, но настырная вдова таинственно продвигала карьеру покойного, постепенно накапливая недополученные мужнины ордена и звания. Квартиру во втором этаже занимало скромное но добротное семейство ловкого молодого племянника генеральши. Кроме него, здесь жили его жена, приятная болезненная дама, и маленький сын, своевольный и крупноголовый.

Этот племянник споро прокладывал себе дорогу и, не будучи образован либо талантлив, занимал уже исключительное положение личного секретаря при откупщике М., фигуре столь известной, что нечего и говорить о характере поручений, даваемых откупщиком своему секретарю.

Ближе к рождеству, возвращаясь домой против обыкновения пешком и разминая по нежному снегу шустрые ноги, молодой секретарь прошел мимо двойного ряда голубых елей, обозначивших край обширного пустыря. Веселые в своей дикости собаки гоняли по пустырю хрупконогих лыжников; повсеместно горели костры, освещая лыжню; подтаявший вокруг костров снег чернел и закипал особой, ложной жизнью. Внезапное сочетание первобытного пустыря, декоративных елей и нескольких доходных домов, все больше каменных, показалось нашему герою затейливо и безобразно.

Hе так ли и мы удивляемся, перешед Смоленку и оказавшись на двадцать, тридцать, а то и сорок лет позади, когда не то что здание, но ни одна вывеска не выдает присутствие конца века, а безлюдье, деревянные заборы и висящее поперек пыльных дворов белье настойчиво возвращают нас к середине? Hе столбенеем ли в изумлении, найдя на Морском, в конце длинного, глохнущего ряда ветхих корпусов, свежую разметку будущего метрополитена? Hе вянем ли в переулке Джамбула, напоровшись на искрометную чужеродность танцующего кирпича посреди серых углов XIX века?

О, Петербург! Отчим городов русских!

Hо строй мыслей сих не приспособлен для аккуратных секретарских голов. Молодой человек задумывался о другом: о переезде в центр города, более респектабельный и далекий от тетки, и о елке для сына, который уже сейчас должен был выигрывать против сверстников во всем, чтобы затем всегда жить генеральски, не фиктивно, как покойный Херлиг, а воистину.

Вымыслив это зыбкое своей возвышенностью слово, секретарь хозяйски оглянул крайнюю ель и быстрее двинул к дому, где вначале имел скорую беседу с дворником, жирным и несвежим Захаром. После, отужинав с водкой, он вновь спустился в дворницкую, весело и в легком пальто. Захар с лестницей на левом плече и топором за поясом и секретарь в минуту были на месте.

Крупный, но неловкий дворник, установив лестницу, полез было рубить половину елки (она была велика), да съехал, упал челюстью в твердое и заскулил, разметав по снегу широкую бороду.

Раздраженный секретарь, презрительно махнув на Захара, уставил лестницу основательней и пошел в атаку сам, держа топор на отлете. Протолкнув левую руку сквозь толщу сереброватых ветвей, он крепко схватил колкий ствол, терпя неудобство, и рубанул наотмашь, но топор соскользнул по упругим веткам. Тогда он, усмехнувшись на сидевшего теперь в снегу Захара, помавающего вокруг себя руками, зачистил от веток место повыше того, где все тверже впечатывались в дерево его пальцы, и врубился в ствол, как нож кухарки врубается в голое горло мертвого петуха.

Смола потекла обильно.

Ее было столько, что кисть левой руки секретаря вовсе влипла в состав ствола, лезвие топора не выдиралось из вытекающей густой массы, а упавшая лестница была больше не нужна: живой игрушкой украшал собой секретарь елку, а Захар прятался в сугроб, пока из надзвездной выси раздавался гулкий, серебряный голос: – Моя елка ведь! Моя елка! – и рассыпался снежинчатым смехом на мелкие пластины.

Средство против Молли

Hекий студент не выносит мусора. Hе выносит неделю, другую, между тем как последний неплохо относится к студенту, зная почти наверняка, что тот убийца, но вчуже ценя его бескорыстие и благородство.

Такова была фабула русского полицейского романа, который Молли читала давно и все не могла дочитать до счастливого конца, где убийца соединяется с влюбленной в него проституткой в трогательном порыве, напрочь лишенном даже тени эротизма. Единственная эротическая сцена в романе на пятьсот с лишним страниц не удовлетворила любопытства Молли. Старый негодяй и извращенец, пытаясь изнасиловать сестру убийцы, едва не оказывается застрелен из собственного пистолета, который жертва выкрала у него заранее.

«Что за бесстрастный народ эти русские», – подумала Молли. В этот момент дверь из гостиной во внутренние покои открылась, и ее пригласили к ученику, чьи продолговатые пальцы она пыталась приспособить к фортепьяно. Мальчик, однако, предпочитал застревать ими то в носу, то в карманах, а однажды, забравшись в капитальный викторианский шкаф, позволил своему отцу, лорду Смиту, порядком прищемить их створками, так что тонко и отчаянно запищал, не спуская, впрочем, левого глаза (левым он видел лучше) с замочной скважины, откуда наблюдал несколько растрепанную учительницу музыки, слезшую с колен отца лишь из-за того, что лорду приспичило прихлопнуть внезапно ерзнувшую дверцу викторианца.

Молли прошла в комнату, где они занимались. Hе надо думать, что занятия ее с длиннопалым мальцом ограничивались фортепьяно. Вот за этими, другими занятиями и застала их однажды леди Смит, обратившая внимание на то, что звуки инструмента в течение примерно десяти минут становились все беспорядочней и дисгармоничней, пока наконец не достигли некоего какофонического оргазма. Картина, поразившая леди, вкратце сводилась к следующему: ее дорогой мальчик в счастливых судорогах бился о клавиатуру головой, пока пальцы Молли исполняли нечто околомузыкальное решительно мимо клавиш.

Дело окончилось бы, вероятней всего, заурядным скандалом и изгнанием Молли из аристократического дома, если бы не два обстоятельства: честное признание шаловливого четырнадцатилетнего малыша в том, что именно он принудил Молли к непозволительным отношениям, шантажируя ее эпизодом, подсмотренным из шкафа, и пансионная лесбийская закваска самой леди, не упустившей шанса завести интрижку с соблазнительной девицей. Когда это последнее обстоятельство стало известно лорду (а оно стало ему известно, потому что слуги знают все и кое-чем из того, что знают, иногда делятся с господами), Молли могла уже не беспокоиться: в доме Смитов ее цепко держала круговая порука страсти. Hо где страсть, там и ревность, а где ревность – там месть.

Входя в комнату, Молли споткнулась о натянутый шнур (достойная бестолкового подростка затея!), содрогания которого через целую цепь механических потрясений способствовали включению магнитной звуковой дорожки. Сдвинувшись с мертвой точки, пленка голосом влюбленного мальчика поведала о своих страданиях и необоримом стремлении к смерти. «Посмотри в окно, любовь моя!» – таким призывом завершался этот мрачный текст. И впрямь, за окном кто-то самоуглубленно раскачивался на отцовских подтяжках, находясь, видимо, в том состоянии недозадушенности, в котором лучше всего предаваться густо-фиолетовой меланхолии. Повернувшись в очередной раз лицом к окну, несостоявшийся висельник послал Молли воздушный поцелуй в промежутке между двумя порциями рвоты. Одна из порций, сползая по стеклу, могла подсказать, что мальчик пристрастился к томатному соусу: остатки пищи были трагически выдержаны в ярких закатных тонах.

Леди Смит, ворвавшись в комнату на крик Молли, сперва упала в ковры, хотя хитроумная конструкция и была рассчитана на одноразовое действие. Взлетев затем к обширной форточке, она пыталась обратиться к сыну; тот снова отвечал порционно, то выдавливая капли соуса в направлении окна, то рассеивая их над быстро собирающейся толпой любопытных сочувствующих и сочувствующих любопытных.

Сам лорд показался на пороге комнаты с ножницами в руках. Появление его с этим инструментом может породить различные версии, правда же заключается в том, что господин Смит вырезал из газеты буквы для анонимного доноса на свою развращенную (обратите внимание на двусмысленность этого слова, в котором заложены и признак, и действие) любовницу. Увидев шнур, он первым делом эффектно перерезал его на манер ленточки на какой-нибудь очередной презентации дома для престарелых мопсов, потерявших своих хозяев в последней железнодорожной катастрофе, а уж затем, растопырив двуострый предмет, пошел на обеих женщин сразу.

К счастью, толпа слуг, хлынувших в комнату вслед за лордом, предотвратила назревавшую драму; спасли и мальчика. Теперь они живут вчетвером открыто и даже счастливо. И не надо искать средства против Молли, ибо средства против Молли не бывает и быть не может, ибо ты, Молли, сильна, как смерть, ибо я люблю тебя, как вся эта троица, взятая вместе, и мы верны друг другу, слышишь, сероглазая бестия, сними очки, я тебя поцелую.

Диалоги о конце света

Действующие лица: инвалид, пассажир с детьми, беременная женщина, лицо пожилого возраста.

Место действия – автобус.

ИНВАЛИД

(осторожно, но агрессивно, задушевным голосом М. Бернеса)

Быть может, это место для меня?

ПАССАЖИР С ДЕТЬМИ

(входя, голосом Рабле)

Иду искать великое быть может.

БЕРЕМЕННАЯ ЖЕНЩИНА

(поглаживая живот)

Ища одно, находим мы другое.

ЛИЦО

Я не хотело в грязь собой ударить,

Но чем я сяду, если не собой?

ИНВАЛИД

Не уступили места негодяи,

А это место было для меня,

Конец, как видно, света наступает.

ЖЕНЩИНА

Да, Света я, но я не наступаю,

Я осторожно по земле ступаю

И иногда мужчинам уступаю,

Вот – результат такой уступки.

Оглаживает живот

ПАССАЖИР С ДЕТЬМИ

(иронически)

Да?

А как бы вы назвали это с этим?

Одна такая уступала мне

Примерно дважды, а затем слиняла,

И вот я вечный пассажир с детьми.

Ну, не конец, скажите, это света?

ЛИЦО

Сказало б я, какой у вас конец

Какого света, только вдруг и вправду

Наступит? А ведь я – лицо,

На мне – глаза, и что мне делать с ними?

ДЕТИ

Давайте все меняться!

ВСЕ

Это как?

ДЕТИ

(переходя на прозу)

Во-первых, надо перестать изъясняться этим дурацким пятистопным ямбом. Во-вторых, надо привести всех к единому знаменателю, чтобы числителям скучно не было, а то диалога не получится.

ЛИЦО

А как же мое необщее выражение?

ДЕТИ

Очень даже общее у тебя выражение, не фиг выпендриваться. Сделаем так: пусть инвалид станет беременным, женщина, как ей и полагается, сидит с детьми, а пожилой возраст нас вообще не интересует.

ЛИЦО

А я-то куда денусь?

ДЕТИ

Ты что, жопа, чтобы сидеть? Лица и постоять могут.

ПАССАЖИР

А я?

ДЕТИ

А вот пассажиры нам тут не нужны. Все мы – одна команда, и не надо раскачивать лодку.

ЖЕНЩИНА

А я вообще не согласна. Лучше сделаем так: пусть инвалид сидит с детьми, лицо забеременеет (у него, кажется, и так флюс начинается), а мы с пассажиром пойдем на заднем сиденье побеседуем.

ИНВАЛИД

Ну уж нет. Ни беременным быть, ни с детьми сидеть вы меня не заставите. Сделаем так: я буду сидеть со всеми удобствами, а пассажир с детьми и беременной женщиной на скорую руку оборудуют на заднем сиденье семейное общежитие.

ЛИЦО

А я-то куда денусь?

ИНВАЛИД

Не хочу никого обидеть, но на ваше лицо мне вообще плевать.

Плюет. Лицо утирается, но в этот момент встревает его пожилой возраст

ЛИЦО

Да вы тут совсем охренели. Чуть увидите человеческое лицо, классовую ненависть свою на него напускаете? Не дам лицо в обиду. А тебе, членистоногий, я вот что скажу: кто в автобус с протезом сунулся, тому от протеза и конец настанет. Так что делаем так: я у вас пойду за первое лицо, вы, дамочка, так и быть, за второе, а посторонних просим покинуть помещение.

ПАССАЖИР

Это я посторонний? Кому я тут посторонний? Видишь, написано: «Места для пассажиров». Место это – мое. И время – мое. И дети. К сожалению.

Грузно опускается на место. Все молчат, предчувствуя катарсис.

В автобусе гаснет свет.

СВЕТ

Все кончено, я гасну…

Примечания

1

Неформальное объединение петербургских литераторов.

(обратно)

2

Анатолий Севрюгин – друг автора.

(обратно)

3

Валентин Бобрецов – петербургский поэт.

(обратно)

4

Владимир Серебренников – петербургский поэт.

(обратно)

5

Петербургский поэт.

(обратно)

6

Петербургский детский писатель.

(обратно)

7

Автор книги «На дружеской ноге».

(обратно)

8

Петербургский поэт и писатель.

(обратно)

9

Ленинградская писательница.

(обратно)

10

Петербургский поэт и переводчик.

(обратно)

11

Давид Раскин – петербургский поэт.

(обратно)

12

Ленинградский поэт.

(обратно)

13

С этого момента и до конца монолога все строки заимствованы из разных стихотворений Т. Алферовой.

(обратно)

14

Виктор Топоров – петербургский критик и переводчик.

(обратно)

15

Александр Гуревич, петербургский поэт.

(обратно)

16

Борис Григорин, петербургский поэт.

(обратно)

17

Имеется в виду Нина Савушкина, петербургский поэт.

(обратно)

18

Нина Юрьевна – имя и отчество Савушкиной. См. предыдущее примечание.

(обратно)

19

Видлога – откидная шапка из сукна, пришитая к кобеняку. Кобеняк – род суконного плаща с пришитою назади видлогою. (Прим. Н. В. Гоголя)

(обратно)

20

См. примечание к стихотворению «Мужчина и дети».

(обратно)

21

Алексей Давыденков – петербургский поэт.

(обратно)

22

Везде, где в книге возникает это имя, оно так или иначе связано с Т. Алферовой. См. примечание к «Сцене из Фауста».

(обратно)

23

Популярный певец.

(обратно)

24

Петербургский поэт.

(обратно)

25

Речь о призе, который выдавали победителям поэтических посиделок «Пенсил-клуба».

(обратно)

26

Наконец задело за живое (лат.).

(обратно)

Оглавление

От автора

I. Одна нога там

  Из пушкинской антологии

    1. Архилох

    2. Сафо

  Ио

  Чревоугодники

  В лесу родилась елочка

  Розенкранц и Гильденстерн

  Сцена из «Фауста»

  Романтический диалог о красоте

  Швецкая баллада

  Баллада о петухе

II. Шаг в сторону

  Мышка

  Глуптеты

  Зачейки

  Лимерики

  И т. д

  Мужчина и дети

  Поговорка

  Бессмертие

III. Другая здесь

  Вован, соперник Эраста

  Прощание у Славянки

  Мучка

    1

    2

    3

    4

    5

  Граф Нулин

  Кровавые реки

  Семеро против

    I

    II

    III

    IV

  Ночь после Рождества

    1. Зачин

    II

    III

    IV

    V

    VI

    VII

  Печорин

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Комарово

  Сцена из «Бесприданницы»,

  Обломов

    1. Обломов на Гороховой

    2. Обломов во сне

    3. Обломов на даче

    4. Обломов на Выборгской стороне

    5. Обломов на Сампсониевском кладбище

  Лужин

  Левин

  Вишневый… сад

IV. В шаговой доступности

  Буревестник

  Здравствуйте, я ваша Муза

    I

    II

    III

  Из Гумилева

  Так жили поэты

  Лолита

  Все Лиды – сестры

  Конец прекрасной эпохи

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  Инструкция опечаленному

  Памяти гуся[25]

  Разводят мост…

V. По ходу игры

  Tandem perdoluit[26], или Чума для постороннего

  «Собака на сене» и русская зоография

  Лопе де Вега и Иван Тургенев

  Лопе де Вега и Антон Чехов

  Лопе и Иван Бунин

  Татьяна, боярская дочь, —

  Остановка лифта

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7-8

    9

    10

  У Христа на елке

  Средство против Молли

  Диалоги о конце света Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg