«Восьмой дневник»

Восьмой дневник (fb2) - Восьмой дневник 761K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игорь Миронович Губерман (Псевдоним И.Миронов)

Игорь Губерман Восьмой дневник

Моим читателям и зрителям – с великой благодарностью

Предисловие

Конечно, есть на свете книги редкой выделки: текст написан кровью сердца, переплёт – из кожи автора. Моя к такому виду не относится: ума холодных наблюдений больше в ней, чем сердца горестных замет. На самом деле я хотел бы написать совсем другую книгу. Тема Вечного Жида, история Агасфера давно уже волновала меня великодушием Христа к тому случайному жлобу, который подвернулся по дороге на Голгофу. Ведь назначенное ему вечное скитание запросто могло обернуться куда большим кошмаром – неразлучностью с женой, имя которой подворачивалось так естественно: Агасфирь. Я даже их характеры продумал: она была энергична и предприимчива, а он – меланхоличен и ленив. И такие тут коллизии безвыходной семейной жизни мог бы я наворотить, что эта книга стала бы лучшей из лучших в описании грядущего матриархата. Но, по счастью, я лишён таланта бытописателя, такую книгу я не потяну, её напишет кто-нибудь другой. А я по колее привычной поплетусь и свой дневник продолжу как умею. Как-то я прочёл у Андрея Синявского, что название книги должно звучать как музыка и сразу же нести тот смысл, который вложен в книгу. Насчёт музыки не знаю (очень я немузыкален), а нехитрый смысл всего дальнейшего названием «Дневник» сполна исчерпан: тут и в самом деле будут содержаться только записи моих летучих впечатлений и несложных мыслей по пути. Кстати, там же у Синявского набрёл я на совет матёрого литературного знатока и не поленился даже выписать, настолько мне пришлась по нраву эта хлёсткая безжалостная мысль: «Чтобы написать что-нибудь стоящее, нужно быть абсолютно пустым». Чего-чего, а пустоты вполне достаточно, могу спокойно приниматься за письмо.

Хорошо и приятно писать о самом себе, подумал я. Не надо сидеть в библиотеке, ползать по Интернету, никакой не сделаешь позорной ошибки, а если что наврёшь, так на здоровье, и читателю гораздо интересней. Плиний Старший меня в этом смысле очень поддержал, где-то написав весьма ободряюще: «Нет книги столь плохой, чтобы она была бесполезной». Очень я ценю древних мыслителей и всегда нахожу у них цитаты на все случаи жизни. Эти цитаты ещё тем хороши, что их и проверять никто не станет – кому охота копаться в такой древности? Поэтому я давно уже изготовил и держу в запасе большие выписки из бесед Эмпедокла с Тетрациклином. А самому себе глубоких переживаний и ветвистых мыслей не приписываю (нет их начисто) – живу и покрываю буквами бумагу. А касаемо того, что мельтешу, перемещаясь по пространству, как цыган с медведем (в одном лице), – так, слава богу, и кормление семьи отсюда происходит, и чего наповидаю, сразу же о том и напишу.

Сегодня мне исполняется семьдесят шесть, идёт вторая половина восьмого десятка лет, я неуклонно приближаюсь к месту моего назначения. И даже графоманы перестали слать мне свои опусы – должно быть, полагая, что ввиду маразма я уже их не смогу благословить. В эти годы самая пора сидеть на завалинке, курить табак-самосад и вспоминать, как воевал с Наполеоном. Это сезон, когда давно перестал захлёбываться от обилия жизненных соков, зовущих на эскапады и приключения, и время течёт ровно, у него и ритм иной, чем ранее когда-то. Ритм молодого существования похож на стук каблуков человека, легко сбегающего с лестницы. Ритм стариковский – это звук шагов того же человека, много лет спустя тяжело поднимающегося по тем же ступенькам. А посреди ещё – кризис среднего возраста. Впрочем, я легко перенёс его в тюрьме и лагере, где надо было не о смысле жизни думать, а скорее – о сохранности её. И возраст мой сегодняшний меня довольно мало удручает, я ещё со школьных лет помню прекрасные слова, услышанные мною во дворе. У нас в соседнем доме жили две проститутки (работали они на Белорусском вокзале). Даже имена их до сих пор помню – Валя и Наташа (на вокзале – Эвелина и Нателла). В воскресные дни они часто сиживали в полдень на дворовой скамейке – курили «Беломор» и лузгали семечки. Мы, мальчишки, часто тёрлись поблизости – невыразимая была в них привлекательность для нашего подросткового возраста. Им было лет по тридцать, и пессимистка Эвелина порой об этом грустно вспоминала. А подружка Нателла всякий раз ей говорила: «Ты, Валюха, не тушуйся, мы ещё нужны людям!» Я эти слова запомнил на всю жизнь.

Ну ладно, вечером большая пьянка предстоит. С утра я посмотрел злорадно на отложенную накануне пачку сигарет, где с паршивой подлостью зловещей было мне уведомление: «Курение убивает», и закурил из другой пачки, там хоть сообщалось только о сердечно-лёгочных расстройствах. Количество, конечно, надо сократить, подумал я, закуривая вторую. Нет, я согласен полностью с написанным на той паскудной пачке, и курение, конечно, убивает. Но ведь медленно: со мной оно творит своё убийство уже лет пятьдесят, как не больше. И когда хожу к врачам (порой хожу), то совершенно вне связи с этим пагубным блаженством. Просто созревает в подуставшем организме некое очередное неустройство, и я с прилежностью его лечу. Даже суворовское изречение приспособил в виде утешения: тяжело в лечении, легко в раю.

И тут я вспомнил о приятном: девять месяцев назад, седьмого октября, мне позвонил один читатель мой из Питера. Они с женой под вечер сели выпивать, а чтобы бытовое пьянство в праздник превратить, сообразили вдруг, что отмечают день моего зачатия. О чём немедленно и сообщили мне по телефону. И я польщенно их благодарил.

На пьянке будут произнесены, конечно, разные чувствительные слова, носящие характер поминальных, я от них растрогаюсь и свой любимый тост произнесу (горжусь, что сам когда-то сочинил) – «За благородство, с которым наши жёны переносят своё счастье!». А после все заговорят с соседями по столу, и я спокойно буду пить свой виски – даже Тата в этот день не упрекнёт меня в излишнем употреблении.

А года полтора назад мне выпал шанс приобрести всемирную известность. Историческую, несомненно, ибо ранее такого с авторами не случалось и не будет, хочется надеяться, впоследствии. Я завывал мои стишки в Нью-Йорке, и не где-нибудь, а в концертном зале «Миллениум», на Брайтоне, где публика горячая, поскольку из Одессы и окрестностей её. Набилось там под тысячу смешливого народа, первое отделение мне явно удалось, все кинулись в антракте покупать книги и, конечно, их подписывать. Я стремительно калякаю автографы в фойе на каждом концерте, а что здесь мой стул придвинут вплотную к стене, я как-то не заметил. Обычно первые десять минут зрители шумной беспорядочной толпой напирают на стол, стремясь быстрее надписать свою покупку, я уже привык к такому хаотическому натиску (я даже радуюсь ему), но на этот раз толпа была чересчур обильна, и задние активно поджимали, стремясь протолкаться. Стол мой наклонился, и столешница со страшной силой врезалась куда-то ниже рёбер. Я пытался закричать, но смог издать только хриплый клёкот. Дышать я тоже не мог. Ещё я помню побледневшие и искажённые страхом лица тех, что были около стола – они уже ничего не могли сделать. Ещё минута, и случилось бы событие уникальное: читатели раздавили автора насмерть. Ах, какая у меня была бы слава! Только вдруг на стол вскочил какой-то молодой мужчина и гортанно что-то завопил. Стол немедля выпрямился, встал на все четыре ножки, я вдохнул немного воздуха и ожил. А мужчина продолжал что-то кричать, можно было с трудом разобрать, что это английский. А ещё двое таких же в строгих костюмах с галстуками уже расталкивали толпу, ко мне пробираясь. Оказалось, что владельцы этого концертного зала держат в охранниках молодых турецких мужчин – то ли не полагаясь на соплеменников, то ли по причине, что дешевле. Так мне, во всяком случае, объяснил кто-то за сценой. Эти молодые турки, удивлённые такой Ходынкой, и спасли меня от счастья быть раздавленным своими же читателями, лишив несомненно уникальной известности. Даже жаль немного, что уцелел. И тихо продолжаю стариться.

Как дивно я наплакался недавно! Мы с женой ездили в Хайфу, где наша внучка приносила воинскую присягу. На огромный плац торжественным парадным шагом вышло полторы сотни девчушек, выстроились в несколько рядов и сперва выслушали краткую молитву полкового раввина. А может быть, это был просто монолог о доблести библейских предков, я даже не пробовал понять. Я ошалело вертел головой, рассматривая неисчислимое количество родственников, замерших на каменных скамьях амфитеатра, а после стал выискивать глазами свою любимицу в лётной форме (внучка наша попала в военно-воздушные части, что само по себе было предметом гордости). Тем временем какой-то большой воинский чин зачитывал им слова присяги, а они хором повторяли каждый отрывок. Я давно уже рассмотрел внучку, но пока глаза у меня только слабо слезились – очень уж был трогателен и смешон этот девичий строй. Но дальше – каждая из них подходила к группе офицеров, ей вручали винтовку и Библию, а она, прижав книгу к левой груди, громко произносила: «Клянусь!» Я вытер глаза, искоса глянул на скамьи сзади меня (нас было человек восемьсот) и обнаружил множество прослезившихся матерей с отцами, бабушек и дедов. Настала как раз очередь внучки, тут уж я заплакал, не стесняясь. Никогда не подозревал в себе такой сентиментальности. А сразу после церемонии присяги их отпустили в объятия родственников, и огромная толпа расселась на зелёной поляне возле плаца, устроив нечто вроде пикника. Каждая группа обнимала-поглаживала своё сразу повзрослевшее дитя (с винтовками они уже не расставались), уважительно трогала на пилотке значок военно-воздушных сил (внучка очень им уже гордилась и так засовывала пилотку под погон, чтоб он был виден), а главное – старалась пообильней покормить домашними продуктами упорхнувшее чадо. Остальные закусывали прямо на трибунах. Девки сияли! Представляю себе, как их муштровали две недели, обучая маршировать и перестраиваться.

А ощущения совсем иные довелось мне испытать чуть позже – на торжестве обрезания моего младшего внука. Меня как патриарха пригласили быть сандаком – это человек, на коленях которого лежит младенец в то время, как невозмутимо строгий моэль (резник в просторечии) отсекает восьмидневному малышу крайнюю плоть. Я в ужасе хотел было отказаться, но взял себя в руки, уселся на стол (кресла подходящего не оказалось) и твёрдым голосом попросил сына, чтоб меня немедленно окатили холодной водой, если я поплыву от выступившей крови. Все сочувственно засмеялись и обещали. Оказалось всё совсем нестрашно, очень уж подвинулась технология этого ритуала, я изготовился к самой (на мой взгляд) важной части процедуры. Мне рассказали, что за те секунды, что моэль выпрямляется, совершив обрезание, сандак может (и должен) молча произнести про себя пожелания младенцу на предстоящую жизнь – и они сбудутся. К этой важной части торжества я приготовил слов примерно десять, но успел проговорить только три – чтобы он был весёлым, умным и ебливым. Очень уж быстро выпрямился моэль. Но три вполне достойных пожелания-напутствия сказать я всё-таки успел. И очень был собой доволен, что не плюхнулся в обморок от проступившей капельки крови. Так что напился я в тот день с полным и законным основанием.

В день рождения полезно что-нибудь хорошее подумать о себе, и я подумал. Ведь какое счастье, что я начисто лишён зависти, распространённого недуга у так называемых творческих людей. Один приятель рассказал мне очень яркую историю. Он бард, поёт он собственные песни, и как-то оказался на свальном концерте вместе с пятью-шестью такими же умельцами. Сразу же после концерта они уселись выпивать в гримёрке, а он чуть задержался в зале. И придя к соратникам, сказал с законной гордостью: «Ребята, меня только что сравнили с Высоцким!» За столом наступило угрюмое молчание, он даже не ожидал такой реакции. И пояснил: «Ко мне сейчас подошёл какой-то незнакомый мужик и стал хвалить мои песни. А потом говорит: ‘‘Но по сравнению с Высоцким ты говно!’’» И как разгладились, как посветлели лица его коллег!

Ну, что ещё необходимо написать в предисловии? А, вот что: из последней поездки я привёз очень существенный признак того, что Путин (наконец-то!) вызывает неприязнь у населения. Пять водителей машин (два таксиста и три левака) в разных городах страны повестнули мне, что на самом деле Путин – еврей. А московский таксист даже рассказал, как в этой связи пострадал Ходорковский. Вот его версия, тут же записанная мной, так что довольно близко к тексту: «Понимаешь, это всё случилось в еврейский праздник Пурим. Они втроём сидели выпивали – Путин, бывший наш мэр города Лужков и Ходорковский. Выпили, о чём-то стали спорить. А горячие все трое! И чего-то Путин возражал, а Ходорковский говорит ему: да ты еврей и рассуждаешь по-еврейски. А такого Путин не прощает никому!»

И я порадовался молча, что хотя бы таким образом у россиян родится понимание.

Каждый раз, приезжая на гастроли и мотаясь по различным городам, я заново радуюсь тому, что Россия ещё вполне жива – несмотря на все усилия её вождей и правителей. И народ российский предаётся своему извечному любимому занятию – оживлённо безмолвствует. Жить во лжи, бессилии и унижении людям очень обидно, и ради душевного покоя и равновесия они как бы не видят, что живут во лжи, бессилии и унижении. К тому же я ведь наблюдаю казовую сторону российской жизни – смеющихся нарядных зрителей, хорошо одетых горожан, вышедших погулять и за покупками, а кошмаров и уродств окраинной жизни, тягот быта и тоску бесправия не вижу вовсе. И мой залётно-фраерский, туристский оптимизм справедливо осуждают в застольных спорах отдельные местные жители. А кстати, очень многие из них – вполне преуспевшие, весьма упакованные люди, и автомобили у них – роскошные гольденвейзеры (марку автомобиля я могу назвать не точно). Они в меру характера то сдержанно, то пылко говорят о царящем в стране разнузданном произволе. О бесправии и множественной нищете, о мздоимстве и бездарной наглости сосущих кровь клопов-чиновников, и многое другое упоённо мне перечисляют. И всё это правда. И притом – безвыходная и безнадёжная, что для души ещё потяжелее, чем для разума. Но я, однако, знаю возражения и горячо (по мере выпивания) их выдвигаю. Согласитесь, говорю я вкрадчиво, что сегодняшний феодальный режим всё же намного лучше, чем ещё только вчерашнее рабовладельческое в чистом виде устройство страны. И приметы нынешней свободы тщательно упоминаю. А насчёт того, что по-бандитски всё отлажено, так ведь такие люди нынче у власти, а феодалы того давнего времени были отнюдь не лучше в этом смысле. Так что Россия просто с большим запозданием перешла от рабства к феодализму, а впереди у неё таким образом – разумное и куда светлее будущее. Нельзя же прямо из лагеря (а был ведь чистый лагерь) перейти к почти разумной современности. Отсюда и мой постыдный оптимизм. Тут собеседники мои чуть утихают (хочется мне думать – вспоминая горестные судьбы своих отцов и дедов), а я тем временем закусываю жареной картошкой и солёной рыбой, таково моё любимое меню. И мне немного стыдно за свои невидимые глазу собутыльников розовые иностранские очки. Я помню многое из прочитанного мной о кошмарности жизни в сегодняшней России, о повсюдном гнусном беспределе, об унизительности существования под властью крепко сколоченной огромной мафии. Забавно, что расцветка государственного флага нам об этой мафии напоминает: красный, голубой, белый – а теперь подряд сложите первые буквы. Но об этом лучше вслух не говорить, и дружно все мы переходим на анекдоты, лучшую душевную защиту от реальности.

А теперь – о странствиях моих за два последних года.

Туманный Альбион

О старости я много написал, но вот совсем недавно увидал пример достойного на редкость увядания. Полвека тому назад (да-да, ровно полвека) привёл меня как автора в журнал «Знание – сила» мой недавний в те поры знакомец Лёня Финкельштейн, сотрудник этого известного журнала. Мало кто знал, что отсидел он некогда пять лет в тюрьме и лагере (по пятьдесят восьмой, «за болтовню», как сам он говорил), давно печатался под псевдонимом Л. Владимиров. Мы подружились. В шестьдесят шестом году моя свежеобретённая тёща Лидия Борисовна уезжала с прочими писателями в Лондон, с ними ехал и Лёня. «Посмотрите на эти лица, – тихо сказал я Лидии Борисовне (тактичностью я никогда не отличался), – тут доверять можно только моему приятелю!» Из Лондона вернувшись, моя тёща первым делом радостно сказала: «А ваш Лёня там остался, попросил политического убежища!» С тех пор мы его слушали по Би-би-си и по «Свободе», однажды виделись, когда недолго были в Лондоне, а как-то к нам он приезжал под Новый год, осталось чувство близости, а годы беспощадно тикали. И вот мы в Англии опять, и Лёне восемьдесят семь. И хотя ветхость неизбежная уже его коснулась, он улыбчив, памятлив и несуетно подвижен. Мы с ним съездили в пивную, где туристы редки и случайны – существует это заведение аж с 1520 года, есть легенда, что когда-то здесь частенько сиживал Шекспир (театр «Глобус» был неподалёку), и висит доска со списком королей, которых запросто пережила пивная. Конечно же, и место есть, где сиживал Шекспир, поглядывая искоса на Темзу. А обедали мы в клубе «Атенеум», где такие люди в членстве состояли, что, перечисляя их, вполне законно и естественно помолодел Лёня, приосанился (уже давно он в клубе состоит), и я увидел на мгновение того пижона, каким был он много лет тому назад. И любопытство к миру сохранил он почти прежнее, прекрасный образец старения мы повидали с женой Татой в Лондоне. А к клубу я потом вернусь, поскольку там ещё раз побывал, и спутникам своим уже всё врал как старожил.

Я в Лондон в интересном качестве попал. Все знают анекдот о некоем коте, который был гуляка, ёбарь и все ночи пропадал на чердаках и крышах в поисках любовных приключений. А крепко-накрепко состарившись и одряхлев, по-прежнему проводил ночи вне дома. «Что ты там делаешь?» – спросили его хозяева. «А я теперь консультант!» – ответил кот. Так вот, в Лондон был я приглашён как член жюри международного конкурса поэтов. Писатель Олег Борушко некогда придумал интересную игру – «Пушкин в Британии». Александр Сергеевич, как известно, был наглухо невыездным и не был никогда в Британии, английский слабо знал (читал со словарём), но строчек, связанных с туманным Альбионом, сыскалось у него весьма немало. («Что нужно Лондону, то рано для Москвы», «торгует Лондон щепетильный», «скучая, может быть, над Темзою скупой» и разные другие). На этот фестиваль (уже девятый!) была вынесена строчка – «по гордой лире Альбиона», и желавшие принять участие в турнире должны были одно стихотворение начать этой строкой. Стихи высылались загодя, Олег читал их сам, и творения сотни (как не больше) графоманов сразу же кидал в корзину. Первые четыре таких конкурса Олег финансировал сам (даже дорога частично оплачивалась участникам), деньги находились благодаря его давней и весьма грамотной любви к антиквариату, а потом включилась Россия. Так на мелкие брызги нефтяного извержения празднуется теперь 6 июня в Лондоне день рождения Пушкина. В этот раз приехали сорок поэтов из пятнадцати стран мира. Согласитесь, что внушительная цифра – я о количестве стран, поскольку рад и горд, что русский язык распространяется по миру так стремительно и явно. Это прекрасное следствие кошмарной российской жизни, скажете вы мне, и я немедля соглашусь. Но радость мою это не уменьшит. А ещё был и турнир переводчиков (не помню точно, сколько их набралось в числе этих сорока), и три старых английских поэта впервые обрели звучание на русском языке. Тут надо отдать должное вкусу Олега: стихи читались не только в Пушкинском доме (есть в Лондоне такое заведение), но и в старинной церкви Сент-Джайлс. Она частично сохранилась чуть ли не с семнадцатого века, и забавно, что её так и называют: «церковь поэтов». Прихожанами её были Байрон, Мильтон, Шелли, тут похоронены переводчик Гомера (имя не записал), Даниель Дефо и Оливер Кромвель, просто не называю нескольких других со столь же звучными именами. Всё это рассказал мне настоятель церкви, явно пламенный патриот своего прихода, так что достоверность не гарантирую. А как раз когда в церкви этой читались стихи, был день кормёжки бомжей, и они сошлись со всей округи. А мы, кто курит, выходили покурить и, видит бог, не слишком отличались от нахлынувших бездомных. Часть из них явилась с выпивкой, украдкой поддавая под еду, у нас с собой, конечно, тоже было, так что очень интересная толпа собралась в тот день у знаменитой церкви, молча радовалась ей моя беспутная душа. И тени тех, кто посещал эту церковь в разные века, на нас смотрели с безусловным одобрением. А ещё несколько молодых бомжей покуривали травку за углом, и сладковатый запах анаши витал над этим дивным сборищем. Все бомжи расплатятся за это угощение сидением на субботней проповеди, а пииты – вольные птахи – почирикали и разлетелись. Вечером, конечно, пили уже вдосталь, Пушкин получил бы удовольствие от такого дня рождения своего.

Теперь об Англии немного. Был у меня родственник (со стороны жены, но не родня и ей, а по замужеству сестры), талантлив был и рьяный англоман, хотя английского не знал. Так вот на каждой пьянке он вставал и говорил торжественно и громко: «Здоровье Её Величества Королевы Английской! Мужчины пьют стоя!» А я хотя и выпивал (уж очень это глупо – рюмку упустить), однако не вставал. Скорее из упрямства и по вредности характера, чем по идейной непреклонности какой. Но вот сегодня, вдоволь начитавшись, как подло вела себя Англия с евреями (перечислять не место и не хочется), я рад о том упрямстве вспомнить невзначай. А кстати, мой любимый Черчилль был один из очень немногих, кто этой подлости (весьма разнообразной) противостоял, насколько мог. И я в этот приезд услышал с радостью легенду (проверять, естественно, не стал), что памятник ему – единственный из памятников в городе, на который не гадят голуби. Как видно, тоже уважают. Только есть два неких факта, которые не могу не упомянуть. Об одном из них я узнал сравнительно недавно (по глубинному невежеству, естественно), а факт второй с ним оказался в некой смысловой рифме. С удовольствием я оба тут и изложу.

Летом 1215 года король Иоанн Безземельный был вынужден под давлением восставших баронов подписать удивительный документ – Великую Хартию вольностей. Это был, как точно кто-то сформулировал, краеугольный камень будущей английской свободы и демократии. Это была гарантия прав человека и уважения к личности. Да, конечно, это сперва относилось только к так называемым свободным сословиям: баронам, церкви и купцам. Но из этого вытекало главенство закона, а не мановения монаршей руки. Из этого являлась возможность контроля над королевской властью. И много всякого другого, постепенно превратившего Англию в страну, какой она является сегодня. А знаменитая американская Декларация независимости спустя несколько веков произошла отсюда же. Речь шла о свободе человека и неотъемлемых его правах.

И одновременно почти что – летом 1206 года – на курултае всех монгольских князей, объединившихся под властью Чингисхана, была оглашена так называемая Великая Яса (оцените совпадение эпитетов). Это был свод законов, напрочь отдающих любого человека в полную власть верховного хана. Это был огромный перечень запретов и наказаний за их нарушение. Подлинник того закабаления не сохранился, к сожалению, но множество отрывков и комментариев дают достаточное представление об истинно великом документе.

Так и пошло с тех пор развитие Запада и Востока, а который из путей выбрала Россия, ясно видно и сегодня. Тут-то мне как раз и пригодится факт второй, донельзя мелкий рядом с первым, но на редкость показательный. Как раз в тот год, когда в России отменили крепостное рабство, в Лондоне пустили первую линию метро.

И клуб «Атенеум», над порталом которого стоит огромная позолоченная Афина, – такое же следствие английской свободы. Его учинили в начале позапрошлого века как клуб интеллектуалов, и первым его секретарём был Фарадей (да, да, тот самый). Предназначался этот клуб для тех английских джентльменов, которые внесли заметный интеллектуальный вклад в развитие человечества. Или же (замечательное послабление, по-моему) ещё только подавали веские надежды, что внесут. Одним словом, отсекалось множество людей торгового и всякого коммерческого успеха. «Нет, и таких сейчас полно в клубе, – повестнул нам Лёня, – только они ещё известны и другими проявлениями своей богатой натуры». Из просторного фойе широким маршем уходила лестница на второй этаж («Вот тут внизу когда-то помирились Диккенс с Теккереем», – буднично сказал нам Лёня, и облако высокого блаженства окутало мою седую душу). Но мы пока ушли направо. «Это как бы утренняя комната», – пояснил нам Лёня назначение большого зала, сплошь уставленного креслами и разными диванами (а рядом – небольшие столики, естественно). Тут можно было почитать свежие газеты (их ассортимент весьма велик), выпить чая или кофе – бармен за небольшой стойкой находился тут же безотлучно и ничуть не удивился, что незнакомый иностранный гость с утра заказал виски. И тут на нас посыпались такие имена сидевших в этой комнате людей, что ясно было: кто-нибудь из них, а то и многие, возможно, сиживали в кресле, на котором я сейчас прихлёбываю виски без содовой и льда (был спрошен – отказался, я дикарь). Здесь Дарвин мог сидеть (нет, кресла больно современные), мог Жюль Ренар, Бертран Рассел, Голсуорси или Черчилль. Господи, даже Черчилль! А что, вполне широкое кресло. «Лёня, – взмолился я, – только не привирай, ведь я это непременно опишу, не выстави меня наивным мудаком, каким на самом деле я являюсь!» «Да ты что, – ответил Лёня чуть надменно, – я вот именно за этим столиком не раз сидел с Исайей Берлиным, мы были приятели». Тут я задохнулся от восхищения и вспомнил: Лёня ведь уехал так давно, что успел ещё пообщаться с самим Керенским, просто-напросто пил с ним коньяк и наверняка постеснялся спросить у ветхого старикана, как он так просрал Россию. Потом мы поднялись по лестнице наверх, где в зале возле библиотеки традиционно пьют кофе, и там на специальной стойке полистал я толстенную в кожаной обложке книгу с перечнем нобелевских лауреатов, членов клуба «Атенеум». Каждому – страница текста и большая фотография. И тут я вовсе присмирел, и снова очень выпить захотелось. Весьма солидная батарея разных бутылок аккуратно выстроилась около кофейного автомата, как некое воинское подразделение, и, плеснув себе виски, я мельком подумал о заманчивой попытке в этот клуб вступить. Из кофейного зала был выход на балкон, и я недолго покурил у пыльных ног позолоченной Афины. «Клуб, – рассеянно думал я, глядя на бродящую внизу толпу туристов, – это знак особости, причастности к некой касте, и неважно – это клуб автомобилистов (он тут рядом) или горнолыжников, к примеру. Но такой, как этот, – штука уникальная, конечно…» Да, я забыл одну деталь: сюда являться можно только в пиджаке и с галстуком. Последний раз пиджак носил я (но недолго) лет пятьдесят тому назад, сейчас я был в пиджаке и при галстуке, предусмотрительно привезенными Лёней, и ощущал себя словно Иван Сусанин на приёме у чванливых польских панов – может быть, отсюда и проистекало моё слегка плебейское восхищение. Словом, было мне там хорошо и необычно. Спасибо тебе, Лёня, старый друг, думал я расслабленно и сентиментально. С виски мне покуда стоит погодить, спохватился я, поймав себя на этих чувствах. А после мы обедали в донельзя чинном ресторане на первом этаже, и Лёня нам продемонстрировал ещё одну чисто джентльменскую подробность: в листках нашего меню не было цен на разные блюда, а у Лёни они были, потому что гости тут платить не могут, платит только пригласивший их член клуба. Меня эта деталь весьма растрогала (вино было бургундское и пилось очень хорошо).

Оттуда мы поехали в дом Пушкина слушать графоманов разной меры одарённости. Порою были и хорошие стихи. Я слушал с чрезвычайнейшим вниманием, не зная, что два дня спустя меня постигнет в этом доме удивительный конфуз. Мне сообщили, что я должен провести мастер-класс и что многие из этих поэтов ко мне записались. Чтоб я так жил, как я не знаю, что такое мастер-класс (сказала бы, наверно, моя бабушка), но уронить своё достоинство седого мэтра не отважился и удручённо покивал. Жена пошла со мной и молчаливой очевидицей была позора мужа. Когда явились мы в маленькую классную комнату, уже на стульях и столах сидело человек двадцать, собравшихся услышать матёрые суждения о поэтическом мастерстве. Ни единой мысли не было у меня по этому поводу. Умело скрыв и робость, и растерянность, я бодрым голосом спросил у этих подмастерьев, что они читали из поэтов прошлых и сегодняшних. Посыпались стандартные классические имена. «А что из этого вы знаете наизусть?» – спросил я. И три девицы, запинаясь, что-то прочитали. Остальные слушали угрюмо, недоумевая, почему я им не раскрываю никаких секретов стихотворчества, а пристаю с занудными и глупыми вопросами. И тут меня прорвало, потому что очень сделалось обидно за незнаемых этими людьми их предшественников. Я стал читать им всё, что помнил. Неописуемую смесь из Саши Чёрного и Веры Инбер (молодой и удивительной в ту пору), питерских поэтов шестидесятых годов, я даже Симонова им прочёл поэму про «крепость Петропавловск на Камчатке» – видел я по лицам и глазам, что большинства этих стихов они не знали. Моего запаса приблизительно на час хватило. А после я сказал им главное, что относилось к мастерству: поэзию российскую необходимо знать, только тогда можно найти свою дорогу. Тут я подумал о самоучках типа Кольцова и Есенина, и пафос мой немедленно угас. Поэты расходились с недовольством, явственно читавшимся на их одухотворённых лицах, но никто меня никак не попрекнул. И лишь назавтра устроитель этого прекрасного базара у меня спросил с издевкой:

– Вы вчера, Игорь Миронович, всех укоряли, говорят, за незнание стихов Тредиаковского?

– И Хемницера с Херасковым, – смиренно ответил я.

А стихи я, между прочим, им читал отменные, ей-богу, мог ведь и свои весь час им завывать – куда бы они делись, бедные?

А ещё возили нас в Кембридж, там состоялся турнир на звание короля поэтов – судила собравшаяся публика. Автобус ждал нас на набережной, так что мы немного погуляли по тому её прекрасному отрезку, где лежат египетские сфинксы. Я немного постоял возле просторного, весьма уместного сортира, где бесчисленные толпы туристов избывают восхищение великим городом. Я там остановился покурить, поскольку вспомнил, как недавно ехал я с приятелем по Украине, и тормознулись мы на симпатичном придорожном рынке, где полно было ларьков с продуктами и около десятка некрупных забегаловок, сочившихся чадным ароматом жареного мяса. Там несколько в стороне был и сортир (конечно, платный) – неказистый домик, наскоро воздвигнутый из каких-то чахлых бетонных плит и наспех кое-как оштукатуренный. Вся прелесть состояла в том, что буквально в нескольких метрах позади него росло здание частного дома, шёл уже второй этаж. Какой-то умный и смекалистый предприниматель купил небольшой участок земли (отсюда тесная близость стройки и сортира), и скорость возведения этого дома явно зависела от сортирных доходов. А народу много останавливалось тут, помимо легковых машин стояли грузовые фуры, место было донельзя удобным для привала в длительном пути. И я стоял, куря и размышляя, как легко и быстро сотни проезжающих людей насрали этот особняк его сметливому владельцу.

А ещё я почему-то вспомнил, почти бегом пересекая оживлённое шоссе вдоль набережной, как мне в девятом классе подарили долгожданный велосипед. И спустя дня три к матери моей пришла соседка Вера Абрамовна (подпольный зубной врач) – пришла, почти с порога закричав: «Эмилия, сейчас я видела: по Ленинградскому шоссе едет на велосипеде твой Гарик, а за ним вплотную гонится троллейбус!»

Но я отвлёкся, как всегда. А в Кембридже сбежали мы с женой от катания на лодках, чтобы навестить великого, на мой взгляд, человека, которому Россия поломала жизнь (двенадцать лет он отсидел в тюрьме и психушке), а после просто выгнала его, обменяв, как барин – крепостного, на какого-то захудалого секретаря захудалой чилийской компартии. А кстати, этот секретарь потом обратно запросился и уехал, а Володя Буковский навсегда остался в Англии. Он кончил университет, работал там как нейрофизиолог, но у человека этого – ум государственного мужа, потому и вызвал его некогда Ельцин, собираясь учинить процесс о преступлениях компартии. А после испугался продолжать (совсем иной сложилась бы судьба сегодняшней России), и Буковский возвратился в Кембридж. И там состарился, мне было очень больно это видеть. Я честно объяснил ему, что познакомиться хотел не только из-за восхищения его умом и стойкостью, но и затем, чтобы иметь возможность хвастаться, что через одного пожимал руку Маргарет Тэтчер. Он ответил: а английской королеве, а президенту Соединённых Штатов? И мы сели пить отменный виски, кто-то из доброжелателей (десятки их, если не сотни) ему принёс. О разном говорили, но одну из его фраз я записал на подвернувшейся салфетке. Потому что речь зашла об оппозиции российской, о выходе людей на Триумфальную площадь тридцать первого числа каждого месяца и о разгоне этой кучки демонстрантов. «Какая это оппозиция? – брезгливо возразил Буковский. – Оппозиция – это ведь не менструация, – добавил он, – она не ежемесячной должна быть, а постоянной, только так и водится в нормальном государстве».

Сидели мы недолго, а теперь, когда я вспоминаю Англию, то не Биг-Бен встаёт у меня перед глазами, а этот полный и состарившийся человек, ум и совесть которого могли бы столько пользы принести России, что об этом лучше и не думать.

Города и годы

Да читал, читал я книгу Константина Федина с этим названием. Но у него литература художественная (была в ту пору), у меня же – никакая. А заимствовать слова, которые мне впору и годятся, – дело справедливое и верное.

В каждом почти городе я натыкаюсь на какую-нибудь мелкую историю, которая переполняет меня радостью: хотя бы ради этого не жаль было потратить месяц странствий, думаю я всякий раз. В Биробиджане, например, в музее, посвящённом тому краткому еврейскому переселению (всё было как всегда: обманные посулы и немыслимые тяготы), я вдруг увидел совершенно там некстати пребывавшую книгу оголтелого и ярого марксиста двадцатых годов Абрама Деборина (кажется, это была «Философия и марксизм»).

– А это здесь при чём? – спросил я удивлённо.

– А вы её раскройте, – торжествующе сказала хранительница музея.

Я брезгливо отвернул обложку. Внутри была одна из книг Талмуда, и ровные строки иврита освежающе напомнили мне о жестковыйности и хитроумии нашего народа.

А в Калининграде я услышал неизвестную мне фразу покойного Черномырдина, памятного всем отнюдь не государственным умом, а дивными по несуразности изречениями (моё любимое: «Никогда этого не было, а вот опять»). В Калининграде в честь его приезда учинили большую выпивку, официант налил ему виски и спросил, не кинуть ли льда. Черномырдин на него надменно глянул и сказал:

– Если бы виски пили со льдом, то его бы так и продавали.

А в Новокузнецке, рассказали мне, мэр города весьма следит за чистотой. И каждый день, везя в детский сад своего пятилетнего сына, объезжает несколько улиц, ревизуя их убранность. Одна из улиц оказалась как-то с кучами лежалого мусора. Увидев это безобразие, мэр сурово нахмурился, а его пятилетний сын заботливо спросил: «Папа, кого ебать будем?»

Но хватит анекдотов (как они, однако, украшают нашу жизнь!), лучше расскажу я о нескольких замечательных городах, которым обязан очень разными существенными впечатлениями.

История довольно часто учиняет шутки, которых мы не замечаем, что весьма разумно, ибо на фиг отравлять душевный оптимизм, и так всё время дышащий на ладан. О городе Новокузнецке я знал ещё с раннего школьного времени, когда с ума сходил от Маяковского. Его знаменитое стихотворение «Рассказ о Кузнецкстрое и людях Кузнецка» знал я наизусть и даже упоённо завывал на каком-то школьном вечере. С особенным накалом я читал последние строки: «Я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть, когда такие люди в стране советской есть!» А строки предыдущие я лучше перескажу своими словами – для тех, кто не помнит этот стих, написанный за год до самоубийства. Там под старой телегой лежат рабочие, и слышен их гордый шёпот: через четыре года здесь будет город-сад. А далее – свинцово темнеет ночь, бьют оземь толстые, как жгут, струи дождя, рабочие сидят уже в грязи, но губы, посиневшие от холода, шепчут всё то же: через четыре года здесь будет город-сад. Потом опять вокруг промозгло и сыро, и рабочие сидят уже впотьмах, жуют мокрый хлеб, но шёпот громче голода: здесь будет город-сад. Все слова, приведенные здесь, – из стиха, я просто изложил их прозой. Почему я тогда был в восторге, почему не ужаснулся? Но об этой нашей общей слепоте уже написаны тома бессильных (хоть и не напрасных) размышлений. Кузнецкий металлургический комбинат, как и ещё пятьсот таких же промышленных гигантов, – гордость советской индустрии, строился по проекту некой американской фирмы. А руками – нет, отнюдь не комсомольцев и других энтузиастов, как надсаживались в голос все газеты и журналы. Столь же, кстати, упоённо, как упомянутый выше восторженный сопляк. Строили его спецпоселенцы, крестьяне, согнанные со своей земли за то, что слишком хорошо там жили и работали. Кулаки и подкулачники, становой хребет сельскохозяйственной России. Их вырвали из деревень и, как скотину, в товарных вагонах перевозили в Сибирь, на Крайний Север и Дальний Восток. Количество погибших в пути и на местах по сю пору точно неизвестно. А всего их было около двух миллионов. Советская власть очень быстро ощутила выгоды рабского труда. (А кстати – для фанатов Троцкого: он планировал такими трудармиями покрыть всю страну.)

В Новокузнецке высится огромный чугунный памятник Маяковскому – как бы благодарность за это стихотворение об озарённом энтузиазме строителей. Но Маяковский никогда там не был. Ему об этой стройке рассказал некий Ян Хренов, и сначала стих так и назывался – «Рассказ Хренова о Кузнецке и людях Кузнецка». Я читал его уже без этого имени. Потому что в тридцатых Яна Хренова посадили. Но об этом чуть позже. Тут забавно, что и сам Хренов был в Кузнецке очень мало: он занимался в Москве какими-то профсоюзными делами и на стройку приезжал организовывать что-то ударное. И даже написал о Кузнецкстрое восхищённую брошюру, где поместил по случаю фотографии строителей. Две из них я видел. Какие там комсомольцы! С фотографий смотрят два типичнейших крестьянских лица, измождённых и твердокаменных. Лет сорок пять этим строителям-энтузиастам, вот кто мог бы многое рассказать, но уж давно они молчат, как угрюмо молчали в те страшные годы рабского труда вручную (всякая техника пришла из Америки много позже).

Хренова посадили, обвинив в троцкизме, и на Колыму он несколько суток плыл в одном трюме с Шаламовым. В памяти писателя сохранился чуть оплывший человек с чисто тюремной зеленоватой бледностью лица, не расстававшийся с красным томиком Маяковского, где он с гордостью показывал желающим стих о Кузнецке и дарственную надпись поэта. Можно себе представить, насколько это было интересно населению пароходного трюма. А на Колыме, однако, он выжил, ибо как сердечник числился в команде инвалидов. Мне легенду рассказали, когда пили мы в Новокузнецке после концерта, что как будто лагерные надзиратели его порой по пьянке призывали и приказывали читать этот стих. Где-то там и умер он, дожив до освобождения и там оставшись. Вот кому я поставил бы памятник и школьников туда водил, чтоб помнили историю родины. А город-сад разросся, стал Новокузнецком (долгое время был он Сталинском), обзавёлся ещё множеством заводов и ныне числится в первой пятёрке российских городов, атмосфера которых сильно вредна для жизни из-за выброса в воздух города всяких ядовитых веществ. Особенно в районе комбината. «Мы дышим всей таблицей Менделеева», – хвастливо сказал мне сосед по застолью.

Так удачно совместилось время и маршруты, что я смог заехать в город Чистополь – и вовсе не по выступательному делу. Этот небольшой и тихий городок на Каме некогда был широко известен своей торговлей зерном и щедрой филантропией разбогатевших купцов. Потом два раза жуткий голод пережила эта зерновая и мучная столица края (в двадцать первом и сорок шестом – до людоедства доходило), но так поныне и остался город симпатичной двухэтажной провинцией. А на исходе сорок первого года обрушилась на Чистополь волна эвакуации: бегущих от немецкого нашествия было несколько десятков тысяч, а в их числе оказалось около трёхсот писателей, вывезенных из Москвы как государственная ценность. Нет, там были и другие интересные люди: например, зэки из Бутырской и Таганской тюрем, но тех держали в городском храме, выстроив трёхъярусные нары, и про них известно мало. А приезд толпы писателей (да плюс ещё две тысячи членов семей) изрядно освежил прозябание невидного города. Одна история с Леонидом Леоновым чего стоит: отстояв на рынке очередь за мёдом, он купил всю бочку, это вспоминают до сих пор, все цены вмиг на рынке сильно подскочили. Множество невиданных в городе нарядов и украшений нанесли на рынок московские женщины, чтобы менять их на продовольствие, в Доме учителя возникли литературные чтения. Ни к чему перечислять имена замечательных и никудышных литераторов, но нескольких имён не миновать, поскольку прибыли сюда среди прочих Пастернак и Ахматова. Впрочем, Ахматова вскоре уехала в Ташкент, а Пастернак прожил года полтора, сейчас тут музей его имени, я из-за этого сюда и рвался. Нет, нет, я вовсе не фанат великого поэта, но я здесь побывал года два назад, и от научного сотрудника музея столько услышал, что мечтал поговорить ещё раз. Особенно хотел я оснастить деталями историю, которую условно я назвал бы так: «На что пускается писатель, чтоб собрать материал». Рафаил Хисамов, полноватый и улыбчивый мужчина лет шестидесяти, знает не только всё о Пастернаке и множестве советских авторов (начитан он невероятно), но и про жителей города знает чрезвычайно много. Если к этому прибавить явный ум и чисто человеческую симпатичность, то меня можно понять: ещё задолго до застолья я накинулся на него, требуя, чтоб он о городе большую книгу написал. Тем более что заведомо было ясно её прекрасное название: «Чистополь как текст». Так назвал свою книгу один замечательный пермский автор («Пермь как текст»), а это ведь большая редкость, чтоб название немедля и полностью определяло содержание всей книги. Рафаил Хисамов, человек тактичный и вежливый (бывший школьный учитель), не послал меня сразу по заслуженному мной адресу, а обещал подумать. Я, кстати сказать, в этот второй приезд его предупредил, что напишу о его невероятной осведомлённости и его примутся теребить все, кто прочитает мой донос. Надеюсь, что угроза подстегнёт его. А теперь – история, которую давно хотел я рассказать.

Первые дни по приезде Пастернак мыкался в поисках жилья: в казённой комнате, где с двумя сыновьями жила его жена, сестра-хозяйка в детском интернате, он поселиться не мог. Ночевал он в Доме крестьянина, клоповнике с нарами и соломой, но помог счастливый случай: встретил он на улице поэта Переца Маркиша, тот уезжал в Ташкент и предложил ему свою комнату. Так оказался он в девятиметровой комнатушке, где ныне – центр музея. В комнатушке – однотумбовый конторский стол, два деревянных стула, шкафчик, кровать и кушетка. Царские по тому времени апартаменты. И только постоянно было холодно, печное тепло проникало сюда плохо, и к утру замерзали даже чернила в чернильнице, приходилось писать чернильным карандашом, слюнявя грифель. Чтобы согреться, он открывал дверь на кухню (так уж была расположена комната), но там гудели непрерывно три примуса и патефон почти без остановки исполнял любимую песню хозяйки «У самовара я и моя Маша». А Пастернак заканчивал (как раз, хотел я было написать) перевод шекспировского «Гамлета» и начинал переводить «Антония и Клеопатру». Почему-то у меня записано, что «Ромео и Джульетту» тоже там переводил, да ладно – пусть меня бранят его биографы.

В музее нынче три ценности, принадлежавшие ему лично: подстаканник, чернильница и пальто (последнее привезено уже из Москвы – подарок сына). И естественно, стоит там керосиновая лампа, у него была такая же, писателям по литру в месяц отпускали керосин, на электричество надежды было мало. И ещё висит там чёрная картонная тарелка репродуктора – единственный источник информации. Да, и пишущая есть машинка (подарил Сельвинский, кажется), но он этот прекрасный механизм освоить так и не сумел. Пастернак был, кстати, очень добросовестным жильцом: таскал дрова, носил вёдрами воду (в те часы, когда работали колонки) и периодически вычищал нужник во дворе, о чём писал в беспечных своих письмах. А ещё он то же самое делал и в интернате, как бы отрабатывая ту еду, что приносила ему оттуда жена.

И в этой интересной распрекрасной жизни (так он сам о ней отзывался) некое возникло обстоятельство. Ему коллеги стали намекать и прямо говорить, что на дворе – кошмарная война, а он укрылся с головой в Шекспире и никак не откликается на всенародное и героическое бедствие. Особенно усердствовал Фадеев, наезжавший изредка в Чистополь. Слова этого всевластного среди писателей человека прозвучать впустую не могли. И тут ему явилась дивная идея. Хозяин квартиры, некий Василий Андреевич Вавилов, служил во время Гражданской войны в огромном партизанском корпусе. Потом был ранен, что спасло его от верной смерти, после кончил курсы счетоводов и работал тихо-мирно мелким банковским служащим. В годы большого террора прихватили и его, но родственники собрали килограмм золота (цепочки, кольца и монеты), и следователь на это купился: Вавилова не только отпустили, но и на работу приняли обратно. Боевое прошлое кипело в памяти Вавилова, а тут нашёлся прямо в доме благодарный и понятливый слушатель. По вечерам являлся счетовод Вавилов в комнатушку Пастернака, приносил бутыль технического спирта и картофельные оладьи, жаренные на касторовом масле, и после первой же рюмки затевал пространное повествование. Жилец ему внимал с горячим интересом и активно переспрашивал. Помните партизанский отряд, куда попал доктор Живаго? Но теперь необходимо пояснить насчёт технического спирта. Это ведь этиловый, то есть вполне питьевой спирт, но именно поэтому, чтоб россиян, охочих до спиртного, он не мог соблазнять, в него добавлялось некое количество отравных компонентов (в том числе и керосин), а также сине-фиолетовый краситель, отчего и выглядел тот спирт необычайно ядовито. О запахе и вкусе лучше просто промолчать. Но кого это могло остановить? Тем более что его как-то наловчились малость очищать. А как на Пастернака действовал этот освежающий напиток, рассказала много позже жена Вавилова. С нескрываемым презрением к жильцу-мерехлюндику: «Мой утром галстук повяжет и на работу как ни в чём не бывало, а Борис ваш целый день блюёт и моется, блюёт и моется!» Но шли рассказы о войне, это огромной было жизненной удачей. Пастернак задумал пьесу, и начало её написал очень быстро. Первый акт был весьма современен: из небольшого подмосковного городка только что отступили советские войска, вот-вот сюда войдут немецкие. И тут один интеллигент, совсем недавно отсидевший срок по страшной пятьдесят восьмой статье (не могу не поставить здесь восклицательный знак!), затевает некое патриотическое дело: призывает всех сограждан соединиться в партизанское ополчение, чтоб оказать врагу достойный отпор. Людей, не склонных воевать за советскую власть, он убеждает в том, что после войны весь строй страны изменится, нельзя же полагать, что и потом продлится этот унизительный страх арестов и бесправие. Останется навеки неизвестным, как реагировали сограждане на речи того горячего интеллигента с пятьдесят восьмой статьёй за плечами, но первые же слушатели пьесы (Пастернак пригласил нескольких коллег, имён их не знаю) наверняка ощутили знойное дыхание этой статьи за своими сутулыми спинами. Но они промолчали, автор только был немного удивлён полным отсутствием одобрения и уклончивыми словами о непременности продолжения пьесы. Точку в этой творческой истории поставил Фадеев, которому был тоже прочитан первый акт. «Ты в тюрьму собрался или в лагерь? – грозно и угрюмо вопросил Фадеев. И продолжил: – Всё это сожги немедленно». И Пастернак послушно внял совету сведущего человека. Начатая пьеса сгорела в печи, осталось по случайности лишь несколько листков. А там – фамилии и имена героев пьесы – те же, что вскоре стали героями «Доктора Живаго». Так что Пастернак не зря стоически переносил тяготы отвратной выпивки и муки похмелья.

Но Чистополь неожиданно преподнёс мне ещё один подарок. Я полез в Интернет что-то уточнить о городе и обратил внимание случайно на рубрику «Известные люди». Такую главку пишут краеведы о каждом городе, как бы гордясь когда-то проживавшими здесь (или родившимися тут) известными личностями. Конечно, в этом списке была Ахматова, хотя и пробыла она всего недели три, была Цветаева – два или три дня прожила она в городе, безуспешно пытаясь найти жильё и работу. (Она хотела устроиться посудомойкой в писательскую столовую, но глухо воспротивились писатели, а главное – их жёны, им было бы неуютно от такого соседства. И она уехала обратно. До часа полного последнего отчаянья оставалось три дня.) Здесь были имена замечательных поэтов: Тарковского, Марии Петровых, Асеева. Но главное – что здесь рядом с Героями Советского Союза, футболистами и знаменитыми учёными были названы имена людей, которые сидели в Чистопольской тюрьме и тюремно-психиатрической больнице (одной из полутора десятков в той империи). Они тоже, таким образом, оказывались именитыми жителями города. Зачислять наказанных тюрьмой изгоев в горделивый список местных знаменитостей – идея потрясающе плодотворная. «Вот бы так в каждом городе!» – с надеждой подумал я и поискал другие города, где этот список мог быть очень впечатляющим. Нет, ничего подобного нигде не было. В Норильске вообще вместо такого перечня (а там какие побывали люди за колючей проволокой зоны!) помещался список городских властей за много лет. Только в Калуге среди «известных горожан» числился Лжедмитрий Второй, его жена Мария Юрьевна Мнишек и сын их Иван Ворёнок. И я разочарованно вернулся в Чистополь.

В городском почётном списке числился наш израильский герой Натан Щаранский (сидел он там в изоляторе для политзаключённых). Там же был означен Анатолий Корягин, врач-психиатр, посаженный в конце семидесятых за объективную экспертизу людей, осуждённых на принудительное лечение в тюремных психбольницах, а на самом деле – совершенно здоровых. Эти данные он ещё отважился передавать в иностранные правозащитные организации. А ещё в местной психушке содержался Порфирий Корнеевич Иванов, о котором я, к стыду своему, ничего раньше не знал, а о нём и книги написаны, и фильмы сняты. Я полагаю, что подобно мне и многие другие мало о нём знают, и поэтому чуть отвлекусь на судьбу незаурядного человека. А что он был больным – не думаю, он был другим и необычным, этого в советской империи не терпели.

А в молодости был обычным и типичным: пил, курил, дрался и спустя рукава работал. Обзавёлся семьёй, двух сыновей родил, чуть посидел за какое-то мелкое мошенничество – нормальнейший советский человек. Но в 35-м году (а было ему 37 лет) окончательно завладела им идея, что напрасно мы живём в тепле и сытости, мы от природы отрываемся, отсюда все наши болезни. Стал ходить он босиком и почти голый – только в длинных трусах (их для приличия именовали шортами в бесчисленных жизнеописаниях). Непрерывно обливался ледяной водой, подолгу обходился без пищи и питья. Естественно, что через год его уже обследовали психиатры в городе Ростове. Шизофрения. Инвалид. И даже справку дали. Эта справка спасла его год спустя, когда его арестовали в Москве на Красной площади. Приехал, чтобы лично Сталину что-то пояснить насчёт Гитлера. Спустя два месяца его отпустили. Ещё через год его арестовали в городе Моздоке, на этот раз уже как диверсанта (почти что голый человек в одних трусах – конечно, диверсант). Опять помогла справка и объяснения о прикосновении к природе. Учинили ему тут научную проверку: на морозе обливали ледяной водой. А у него от этого лишь повышалось настроение. И тоже отпустили. На войну его не призывали (инвалид), но при немцах он ухитрился повидаться с самим Паулюсом, получив от него (за личной подписью!) записку на немецком языке, что случай этот «представляет интерес для мировой науки». Я за достоверность не ручаюсь, документ не видел, только интересно, что гестаповцы поступили точно как чекисты: проверяли его, закапывая голого в снег и катая по морозу в мотоцикле на большой скорости. Снова арестовали его в Москве в пятьдесят первом году, и тут уже грозила страшная пятьдесят восьмая за антисоветскую агитацию: всем желающим подряд он говорил, что советские люди много болеют из-за неправильной жизни. И хотя он имел в виду их одетость в тёплую одежду, оскорбление передового строя было налицо. И прошёл он три психушки (Питер, Чистополь, Казань) – в каждой почти по году. И ведь снова отпустили! Только было у него уже столько учеников и последователей, что спустя десять лет его опять засадили на четыре года – исследовали. Словом, всего провёл он в изоляции двенадцать лет. А в семьдесят восьмом явил убедительный эксперимент: пять месяцев прожил без пищи, большую часть этого срока – без воды. А умер Порфирий Иванов восьмидесяти пяти лет и никогда не болел. А множество людей – удачно исцелял. Что же мы, вульгарные материалисты, сказать на это можем? Ничего. Только руками развести или пожать плечами. Идеи все его нехитрые и жизнь сама восточные религиозные учения чем-то напоминают, только жил он в России, оттого и мыкался по психушкам. Словом, Чистополь справедливо гордится, что мучения свои этот незаурядный человек и тут проходил.

Но крепко я, однако, отвлёкся. Просто очень легко излагать своими словами только что прочитанное в Интернете. Но правда же, удивительный пророк и учитель? Представляю себе, как ненавистен он церковным деятелям – ведь ничего евангелического нет в его житейских наставлениях.

И буду навсегда я благодарен составителям списка известных людей города – за внесение в этот перечень истинного героя семидесятых годов – почти забытого ныне Анатолия Марченко. Героизм – это всегда безрассудство, особенно напрасный героизм, но подвиг всё равно остаётся подвигом. А Марченко отдал свою жизнь во имя освобождения всех политзаключённых империи. Родился он в семье помощника машиниста паровоза и вокзальной уборщицы, так что жизнь ему предстояла вполне типичная. Но смутное неутихающее беспокойство жило в нём, и то мотался он по стройкам коммунизма, то бродяжничал с геологами, ни к чему не чувствуя призвания. Сел за драку в общежитии (в ней не участвуя), спустя год ухитрился сбежать и год скрывался, не зная, что в лагерь пришла бумага о его освобождении. Понимая, что всё равно найдут, попытался где-то на юге перейти границу, схвачен был и получил шесть лет тюрьмы – за «измену родине». Тут ожидал его огромный умственный переворот, ибо попал он в среду политзаключённых. Он столько насмотрелся и наслушался, он столько начитался (даже Ленина с усердием одолевал, надеясь что-нибудь понять в беде российской), что вышел в шестьдесят шестом году и образованным весьма, и диссидентом в полном смысле этого несложного по сути слова. Означает оно просто инакомыслие, и возникло лет пятьсот назад в религиозных разногласиях англичан того времени. Это в России стало оно звучать грозно и однозначно: «несогласный». С заведомо непогрешимой линией партии. А Марченко повезло: в конце своего срока он подружился с Юлием Даниэлем. А весомость и проникновенность слов и суждений этого заведомо доброжелательного, очень лёгкого в общении человека автор сей книги ощутил когда-то лично и не раз. Дружбе с Даниэлем и обязан Марченко знакомством с людьми, которые прочно-напрочно определили всю его дальнейшую жизнь. После работал он грузчиком в городе Александрове, а спустя всего год явилась в свет его великая книга – «Мои показания». Её перевели на много языков, и как-то сразу стало ясно, что отныне автор обречён. Ещё через год он написал открытое письмо о возможности преступного и подлого вторжения в Чехословакию – за месяц до этого преступного и подлого вторжения. Арестовали его как раз в тот день, когда в Прагу вошли танки. За якобы нарушение паспортного режима арестовав и давши год всего, немедля спохватились гончие, и в лагере он получил новый срок – уже за распространение клеветнических измышлений. Но он отбыл и это заключение. Посланцы от всевидящего ока стали понуждать его уехать – он ведь уже некогда хотел это сделать, щедро сыпались угрозы. Только Марченко обрёл смысл жизни. Новый срок был неминуем. Присудили ему ссылку, в результате четырёх лет сибирского заточения явилась книга «От Тарусы до Чуны». В шестой раз его арестовали и осудили на десять лет строгого режима уже по грозной семидесятой статье – «антисоветская агитация и пропаганда». Прав был какой-то мелкий местный чекист, сказавший ему при освобождении в шестьдесят шестом: «Долго вам на воле не прожить». Поскольку я уже в ту книгу заглянул, то приведу одну цитату (чуть не написал «забавную»): «За шесть лет тюрьмы и лагеря я два раз ел хлеб с маслом – привозили на свидание. Съел два огурца: в 1964 году один огурец, а ещё один – в 1966 году». А в августе 1986 года в Чистопольской тюрьме наступил апофеоз его короткой жизни. Ощутив из газет, что в стране что-то меняется, двигается и тает, он объявил бессрочную голодовку с требованием освободить в империи всех политзаключённых. Проголодал он сто семнадцать дней, почти четыре месяца. Его кормили принудительно, это было болезненной дополнительной пыткой, но кто-то из начальственных тюремщиков ему однажды сказал: «Умереть не дадим, смерть избавляет от наказания, а ваш срок ещё не кончился». Я почему-то вспомнил Канта с его «нравственным законом внутри нас». В конце ноября он голодовку снял, но было уже поздно. Умер он в начале декабря. А спустя несколько дней Горбачёв звонил Сахарову, предлагая вернуться из ссылки. Сахаров был в состоянии говорить только о смерти своего давнего друга. Тут и началось освобождение политзаключённых, многие сопоставляют это с гибелью Марченко. Он победил. Но было ему – сорок восемь лет. И нынче он – «известный житель» города Чистополь на Каме.

Хотел я написать уже привычный мне по жанру легкомысленный гулятельный дневник, но в каждом городе всплывает его прошлое, и никуда от этого не деться. Впрочем, вот в Самаре было облегчение большое: там я чуть не помер от кошмара. Было так: в Самару я приехал рано утром, ночь была какая-то смурная и душная, в гостинице немедля я улёгся досыпать. Проснулся от невнятного разноголосья за окном и поплёлся посмотреть, что там такое. Во дворе стояли и курили шестеро молодых мужчин, одетых совершенно одинаково: синие шаровары с красными лампасами, бурые полевые гимнастёрки и круглые красные шапки с меховой опушкой. А на плечах у каждого – белые погоны с какими-то знаками различия. Двое из них держали сигареты в левой руке, а правая – сверкающей поигрывала саблей. Казаки-белопогонники, всплыло в памяти название времён гражданской войны. Что делают белоказаки с саблями во внутреннем дворе моей гостиницы? Галлюцинация? Всё внутри меня ослабло и провисло, я в каком-то полуобмороке был. Мыслишка между тем отчаянно спокойная текла: давно ведь понимал, что на гастрольные метания мой организм отреагирует однажды, но никогда не полагал, что это будет умственно-душевное расстройство. Минуты три, если не пять, я простоял не шевелясь. Потом сознание вернулось. Я сообразил, что поселили ведь меня не просто в гостинице, а на втором этаже областного дома офицеров – быть может, это некие актёры? Я стремительно надел штаны и рубашку и на всякий случай тихо-тихо, крадучись, пошёл на первый этаж. В огромном зале (тут и будет мой концерт сегодня вечером) сидело несколько сотен глубоких стариков с орденами и медалями во всю грудь. Это шло собрание городских ветеранов по поводу Дня Победы. И казачий ансамбль исполнял для них свои бешеные пляски с саблями. А что костюмы им пошили вражеские, то кому это теперь было важно! Я постоял и тут немного, изнурённый организм приходил в себя очень медленно. Но каким вкусным оказался кофе в фойе! А ветераны принялись тем временем неторопливо вытекать из зала, и некрупный старичок с наградами по пояс, проходя мимо меня, кивнул и ласково сказал: «Привет передавайте нашему народу».

А в Калининграде (он ведь Кёнигсберг и непременно снова будет им) постигло меня истинно высокое умственное расстройство: я примерно час возвышенно полемизировал с философом Иммануилом Кантом, хотя тот помер двести лет тому назад и отродясь я не читал его произведений. Просто понимал, что не осилю, и не брался. Дело в том, что этот великий философ – гордость города Кёнигсберга, все свои восемьдесят лет он прожил тут и похоронен у стены огромного собора, и его могила (саркофаг, вернее, каменный) – первое, что показывают каждому приезжему. А после было у меня часа полтора свободного времени, и бродил я по прекрасным улицам старого города, и приятно было думать, что вот здесь гулял когда-то Кант (а выходил он на прогулку с такой точностью, что по нему сверяли часы) и размышлял он о величии звёздного неба и нравственном законе внутри него (Иммануила Канта). Это собственно всё, что я знал о выдающемся философе. Но оказалось, что не всё. Откуда-то вдруг в памяти отчётливо явилось название одной его статьи – нет-нет, статью я тоже не читал, но так она прекрасно называлась, что было ясно содержание вполне: «О мнимом праве лгать из человеколюбия». Ни фига себе, подумал я с задором, это же не право (мнимое по Канту), а необходимость, долг и непременная обязанность. Я вру несколько раз в день – и лично, и по телефону. Ибо на вопрос о здоровье отвечаю, что оно прекрасно. И говорю я так из чистого человеколюбия – зачем я буду огорчать друзей и близких (а с другими я просто не общаюсь). Но ещё я говорю так по лени – мне докучно было бы занудное перечисление старческих невзгод и слабостей. А как не сказать увядающей женщине, что сегодня она отменно выглядит? Ложь, безусловно, – смазочное масло всех механизмов наших человеческих отношений. Тут я внезапно вспомнил стихотворение, которое когда-то с упоением декламировал на школьных вечерах. Не помню, кто его написал и кто переводил (с немецкого, по-моему), называлось оно «Белое покрывало». Там такое было: за вольнолюбие приговорён к позорной казни молодой венгерский граф. И мать его, навестив сына в тюрьме накануне казни, обещает ему, что пробьётся к трону жестокого владыки и будет умолять о помиловании сына. И если в день казни она будет стоять на балконе в чёрном покрывале, то, значит, ничего не вышло, она уверена в мужестве сына, смерть надо принять с достоинством. Но если она будет в белом, значит, его помилуют, прямо на помосте, перед палачом. Она стояла на балконе в белом покрывале, и её мятежный сын улыбался уже даже в петле. И гениальные у этого стиха последние строки: «О, ложь святая! Так могла солгать лишь мать, полна боязнью, чтоб сын не дрогнул перед казнью». Вот ещё один вид праведной лжи.

Теперь о лжи помельче: как достоверны и прекрасны все застольные рассказы рыболовов и охотников! А трогательный лепет дряхлых стариков о своей былой известности, отваге и бесчисленных удачах? А непременное (из чистого человеколюбия) взаимное семейное враньё мужчин и женщин? Нет, я о крупной (и всегда корыстной) презренной лжи не вспоминал. Ту ложь, что гнилостной сетью опутала сегодня Россию, мне и обсуждать не хотелось (и Кант бы в ужасе молчал, расскажи я ему об этом). А ложь во благо, к которой то и дело прибегают врачи? А ложь во имя спасения и обережения друзей и соратников на всяческих допросах в неправедных судилищах? А хитроумнейший самообман ради душевного спокойствия? И Пушкин тут естественно припомнился: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман». По-моему, я ещё и руками размахивал, успешливо опровергая Канта. Ещё у Пушкина в известном произведении (не так давно это заметил кто-то, а я вспомнил благодарно) есть нечаянно точное описание вранья в семейной жизни: волшебный кот, когда идёт налево, сразу же рассказывает сказки.

Целый час куда-то делся, ежели не полтора, но я в таком был несуразном вдохновении! Остыл я так же неожиданно, как загорелся. И уже о грустном думал, на обед плетясь неспешно. Сколько было лжи в нашей жизни при советской власти! Думаешь одно, а говоришь и поступаешь так, как надо, как и все вокруг. Из чистого страха. Это ведь и был соцреализм в его повсюдном, а не только в области литературы виде. Неприятно было думать, что вполне по той покорной лжи мы заслужили участь обитателей восьмого (кажется) круга дантовского ада, где лжецы томятся в наказание зловонными и мерзкими болезнями. А согласно мифу христианскому – лизать нам раскалённую сковороду. Утешился я тем, что это ведь корыстные лжецы и клеветники, а мы жалко покорствовали, естественно тяготея к безопасной жизни, то есть как бы из человеколюбия. На этом хитром утешении закончился полёт моей дискуссии с покойным Кантом – я уже шёл к накрытому столу. И думал: знать бы мне ещё, что именно он написал в этой статье – куда бы лучше я полемизировал! А правду вообще я не люблю – особенно безжалостную правду. А интересно: доводилось ли ему общаться с театральным режиссёром после неудачного спектакля? Или с литераторами-идиотами, которые обожают спрашивать, понравилась ли книга. Мельком я ещё подумал со злорадством: как бы этот великий философ выкручивался, приди он домой и спроси его стареющая жена (да был ли он женат? ну, экономка), не слишком ли она располнела.

Вообще-то истинное вдохновение озаряет меня редко. Но в одном из городов (я умолчу название его, причина объяснится позже) я приятно ощутил его присутствие. Пресс-конференцию мне учинили местные организаторы концерта, и я сразу по вопросам ощутил, что несколько журналистов книг моих не читали – я не о стихах, а о прозе. Потому что чуть не трое одновременно спросили, за что именно я был посажен некогда. Уже я как-то сочинялку эту излагал, но в виде лаконичном, а теперь смотрели на меня сразу пар пять прелестных женских глаз. И я запел, как соловей. Дело в том, сказал я с искренним воодушевлением, что мне друзья когда-то подарили поддельный диплом об окончании медицинского училища, и я открыл частное ателье интимного дизайна. Был я гинеколог-визажист, достиг большого мастерства, и по Москве о нашем ателье глухие слухи поползли, весьма хвалебные. Из-за успеха я и погорел: меня судили за диплом поддельный и невыдачу квитанций об оплате. И минут на пять меня хватило, я детали ремесла того преступного со вкусом излагал, но вовремя почувствовал, что раскусили, и закрылся. Только кто-то мне, возможно, и поверил, хорошо бы посмотреть газеты в этом городе.

В Норильске первый раз я был лет пятьдесят тому назад – да-да, уже такими оперирую я числами. В той вечной мерзлоте, что под Норильском и его окрестностями, лежат несметные природные сокровища: там золото и платина, там медь и никель, кобальт и какие-то редкоземельные металлы (или вещества, я не геолог). И ещё теперь лежит там главное российское богатство – люди, жизнь которых тут прервалась. Их число несчётно и несчитано. Цифра приблизительная – несколько сотен тысяч. В тридцать пятом, когда решено было строить тут медно-никелевый комбинат, пригнали сюда, провезя в барже по Енисею, а потом пешком по голой тундре сто километров, первую тысячу заключённых (а возможно – две тысячи, бесстрастно пишут историки). Шалаши, землянки и лачуги строили они уже сами, а баланду получали во что придётся, у кого что есть. Бывало, что из ботинка её пили, из шапки или просто из горсти. А инструменты у них были много лет – кирка, лопата, лом и тачка. Этими приборами и были выкопаны (выбиты, вернее, в вечной мерзлоте до скального надёжного основания) тридцатиметровой глубины котлованы для зданий горнорудного комбината. А новые рабы всё прибывали и прибывали. Гибли они тут от дикого холода (Норильск сильно севернее Полярного круга, здесь морозы и за пятьдесят не редкость), от смертельного недоедания, от непосильного труда, от множества болезней, лучше их не перечислять. А ещё тут сумасшедшие ветра, и на работу зэки порой добирались обвязавшись, как альпинисты, общей верёвкой – запросто сдувал свирепый вихрь тело запредельно отощавшего человека. Снежные заносы (а зима тут – большую часть года) были таковы, что с ними ежедневно боролись четыре тысячи зэков. И эти люди побеждали: комбинат состоялся. Даже снег они осилили: зэк Потапов, бывший инженер-путеец, изобрёл заборы, не просто ограждающие (дорогу, например) от снежного заноса, но так направляющие вихревой поток, что он ещё и сдувал с этой дороги попадающий на неё снег. А раньше вот как было (прочитал в одном из воспоминаний): после особенно бурного снегопада под шестиметровым слоем снега откопали застрявший на путях паровоз. Ещё дымился в топках уголь, но машинист и кочегар уже погибли, отравившись угарным газом. Потапов рассчитал направление ветров – оно менялось в разное время года, и такие изгороди почти избавили город от заносов. Стоят они и до сих пор, так и называются: щиты Потапова. Автор этого изобретения (простого и гениального, как изобретение колеса, прочёл я в каком-то очерке) попал сюда прямо из Соловецкого лагеря, где сидел уже два года – по сути, просто за знакомство с Тухачевским. Когда здесь на него настучали, что он постоянно что-то высматривает и подсчитывает, его дёрнули к самому Завенягину, который в те годы руководил стройкой и был одновременно начальником лагеря. Завенягин выслушал инженера и велел ему заниматься только снегом, освободив от общих работ. А вскоре и досрочное освобождение ему устроил. Тут и о самом Авраамии Павловиче стоит упомянуть, он личность легендарная, недаром весь комбинат лет сорок носил его имя. И нельзя не привести цитату о Завенягине в перечне знаменитых норильчан. Биографии всех людей, включённых в этот почётный список (там, кстати, и зэки есть – Потапов, например), сопровождаются разными лестными словами. А про Завенягина написано вот что: «Оценки его на этом посту расходятся. По одним свидетельствам, Завенягину удалось создать в Норильске лояльный режим содержания заключённых, позволивший выжить тысячам людей. По другим, Завенягин – любимец Берии – лично расстреливал заключённых. Мнения сходятся в одном: он был сильным и опытным руководителем». Словом, Завенягин был рачительным рабовладельцем, потому и выжил Потапов. Сколько инженеров и учёных там погибло на смертельных общих работах, знают уже только на небесах. А в Норильск везли и везли этап за этапом.

И ещё об одном зэке непременно надо вспомнить – о корейце Михаиле Киме. Норильск ведь в некоем строительном смысле – родственник Венеции: в обоих городах дома стоят на сваях. Только в Венеции это стволы огромных лиственниц (единственное дерево, которое крепчает в воде), а в Норильске это бетонные сваи, которые вгоняют в вечную мерзлоту. Ибо сама мерзлота – опора ненадёжная, она от потепления ползёт, фундамент большого здания не может опереться на неё, поэтому идея зэка Кима была просто гениальной. Он, кстати, и вознаграждён был по-царски: ему было позволено ходить без конвоя. (Государственная премия и всякие награды были ещё далеко впереди.) Но даже при наличии свай мерзлоту надо было охранять от подвижки, поэтому в самом низу всех зданий в Норильске проделаны большие (и весьма уродливые) дыры – чтобы мерзлота всё время обдувалась свежим воздухом. И ещё ходят специальные люди, проверяя состояние этой капризной основы, а в подъездах висят уникальные таблички: «Берегите мерзлоту!» Тут хорошо бы написать роскошную фразу: «Всё это вихрем пронеслось в моей памяти, едва лишь я вступил на землю Норильска». Нет, к сожалению, не пронеслось, я всё это позднее прочитал. А что касается личных впечатлений, то они, честно сказать, ужасны. Где бы вы ни были – в России, в Европе ли, если вам предлагают показать Старый город (сознательно пишу с большой буквы), то это непременно красивые здания старой или даже древней постройки, прихотливо разбитые парки, всякие архитектурные изыски. И в Норильске есть пространство, именуемое старым городом, и острое ощущение вчерашнего концлагеря мгновенно поражает вашу душу от вида этих мелких и обветшавших строений несомненно тогдашнего происхождения – всякие ремонтные мастерские и прочие технологические службы. Разве что нет поблизости бараков, только их незримое присутствие сразу дополняет общую картину. Всё-таки мне кажется, что люди не должны здесь жить подолгу. Да тем более что и сегодня Норильск занимает первое место в России по загазованности, ядовитости своей атмосферы. Это зона явного экологического бедствия: даже на тридцать километров вокруг – техногенная пустыня, мёртвые деревья и убитая отравленным воздухом растительность тундры. А у людей – несчётное количество болезней от веществ, которые выбрасывают трубы комбината. Недаром тут и короче на десять лет средняя продолжительность жизни. Дикие холода, свирепые ветра и метели, долгая темнота полярной ночи – нет, по-моему, тут надо работать вахтовым способом: месяца три-четыре, ну полгода, а потом – заслуженная и оплаченная передышка в нормальном для человека климате. Я вспомнил слова великого полярного путешественника Роальда Амундсена – он ведь побывал на обоих полюсах планеты, он совершил кругосветное путешествие севернее Полярного круга и сказал простые слова: «Человек не может и не должен жить в холоде». Только тут же я себя и опровергну: норильчане очень любят свой город, им гордятся и к нему как-то душевно привязаны. У меня на выступлении было много народа, и это был один из лучших моих концертов за все гастроли: искренне смеющиеся, слышащие слово люди. И на пьянке после выступления я не услышал ни единой жалобной ноты в разговоре о городе. Это какой-то очень подлинный местный патриотизм (хоть и не очень-то люблю это слово, замызганное пакостными златоустами). И явно не удвоенная зарплата причина этой преданности городу в далёком заполярье. Уникальность своего существования – высокая основа многих загадок человеческого бытия, и любовь к Норильску – из их числа. Как и весь, возможно, удивительный патриотизм российский, как бы ни пытались всякие мыслители его опошлить. Только очень грустно стало мне, когда я обнаружил, что в музее города почти нет ничего о тех, кто давно уже погиб на давнем истребительном строительстве. Нет, есть в Норильске место, именуемое норильской Голгофой – тут на месте старого городского кладбища стоят несколько сооружений в память мученической смерти нескольких сотен тысяч рабов, но музей-то, он ведь непременно должен эту горестную память сохранять! Мне сказали, как бы соглашаясь, что в день памяти политзаключённых здесь открывают специальную экспозицию, но люди ходят ведь в музей и в остальные дни в году. И снова мне это напомнило такую же картину почитай по всей России: ни к чему тревожить нервы посреди сегодняшнего благополучного покоя. Впрочем, не моё это, по сути, дело, только город, на костях построенный, обязан вспоминать об этом. Потому хотя бы, что любая сохраняемая память очень-очень благотворна и целительна.

Как только впадаю в пафос, что-то изнутри меня толкает: охолонь, остановись, ты иностранец и заезжий фраер, лучше что-нибудь приятное из той поездки вспомни.

Немедля вспомню, с лёгкостью и удовольствием. В первый мой приезд в Вятку мне там было так хорошо и интересно, что я и в этот раз не сомневался: город меня чем-нибудь одарит. И нисколько не ошибся. В антракте выступления, когда я надписывал вятичам книги, подошёл (постояв в очереди) какой-то незнакомый человек и молча положил мне на стол небольшой томик. Я поблагодарил его, не посмотрев на подношение (графоманы часто дарят свои книги), а принеся его к себе в гримёрную, сунул в пакет, оставив до гостиницы. Как же намокли мои глаза, когда я рассмотрел эту книгу! И как же я ругал себя за то, что хамский сукин сын и сразу же не среагировал на совершенно уникальный дар. Это была книжка ручной работы, изданная в единственном экземпляре, под названием «Сентиментальное путешествие Мироныча в Вятку». На изумительного качества плотной желтоватой бумаге, красной тушью каллиграфическим почерком там была переписана та главка из моей последней книжки, где я излагал свои впечатления о городе. А ещё было много моих стишков и лёгкие рисунки пастелью – виды Вятки. Если к этому ещё прибавить с большим вкусом сделанную обложку – тонкая дерюжка на картоне, – то в руках у меня было чистое произведение искусства. Позади, по счастью, значились координаты автора, и, возвратившись, я с ним сразу же связался. Евгений Мусохранов оказался преподавателем экономики в Вятском университете, но настолько увлёкся книгами ручной выделки, что уже подумывает бросить работу. На это удивительное ремесло он запал душой и сердцем года три всего назад, но уже сделал около сотни книг и поучаствовал во многих международных выставках. Искусствоведы только цокают языком, рассматривая его причудливые работы. Интересный у него принцип отбора авторов: под мастерское его перо (а между прочим – перья школьные, случайно сохранившиеся в доме) попадает только то, что тронуло его душевно. И я тайно возгордился, авторские имена услышав: Лермонтов, Бернард Шоу, Хармс и Зощенко. А ещё он пишет своим немыслимо изысканным почерком трёхтомную историю его семьи – чтобы потомок через сотню лет с ней ознакомился и нить времён почувствовал. Я думаю, что Гутенберг одобрил бы такое рукоделие. А я всё время этой книжкой хвастаюсь, настырно тыча её всем гостям на каждой пьянке.

Кратким было моё гостевание в городе и неразрывно было связано с книгами. Сунули сперва мне томик, из которого узнал я, что под полюбившейся мне Вяткой пролегает с незапамятных времен разветвлённая сеть подземных ходов. Полностью назначение этих обложенных кирпичом переходов неизвестно даже краеведам. Ну, тоннель от женского монастыря к мужскому даже мне понятен, только я бы лично где-нибудь на полпути вывел наружу лесенку и там соорудил часовенку – приют для подкидышей. Понятен и подземный переход аж под рекой – чтоб можно было в тыл ударить осадившему город врагу. Но остальные (часть из них уже осыпалась от времени) – сплошная тайна тайная. А если к этому ещё прибавить сотни мифов и легенд о закопанных под Вяткой кладах… словом, это счастье, что свои азартные подростковые годы я провёл не в Вятке: давно лежал бы я, засыпанный нечаянным обвалом в каком-нибудь из этих подземелий.

А потом досталась мне книжонка о военнопленных гитлеровской армии – их тут было тысяч тридцать, и прекрасно им жилось в сравнении с российскими сынами, тут же рядом в лагерях сидевшими. О них когда-то лично позаботился отец народов, усатый палач, дороживший международным мнением. Да, да, ещё первого июля сорок первого года (катилась по всем фронтам и отступала Красная армия) вышло «Постановление о военнопленных», где предписывалось кормить их по норме тыловых частей Красной армии и точно так же обслуживать по медицинской части. Это «Положение» активно и назойливо сообщалось во все органы мировой печати, убийца миллионов ревностно заботился о гуманности своего облика. Речь шла не только о еде, но о самой атмосфере заключения. Не было у пленных вермахта одежды унизительно однотипной – солдаты сохраняли обмундирование своё, а офицерам даже разрешались знаки отличия и холодное оружие. И на работу офицеры выходили только по собственному желанию. И вдруг наткнулся я на мелкий факт, который в часовой столбняк меня поверг, и сигарет за этот час я выкурил почти что пачку. В одном из отделений лагеря работал в госпитале пленный военврач по имени Конрад Лоренц. Тот самый основатель науки этологии, получивший в начале семидесятых Нобелевскую премию за «исследования социального поведения животных». Он, по счастью, выжил, а в его книгах часто попадаются наблюдения, почерпнутые из лагерной жизни. А сидел я, машинально запаляя одну сигарету о другую, потому что живо вдруг вообразил, сколько учёных его уровня (да пусть и пониже) лежат в земле великих советских строек. Мне как-то приятель дал на посмотрение довольно редкую книгу (маленького тиража) – «Репрессированные геологи». Там приводились краткие сведения о шестистах (приблизительно) геологах, прошедших через сталинские лагеря. Часть из них выжила, а остальные – даже не всегда известно, где погибли. Я сидел и думал о вполне реальном горестном и праведном мероприятии: вот если бы о физиках, врачах и химиках, биологах и всяческих гуманитариях такие собирались книги их коллегами – какой великий поминальник о далеко не худших россиянах вышел бы в России! И ещё понятно зримо стало бы, откуда нынешний упадок…

Мне давно уже хотелось знать побольше о Вятлаге. С этим гибельным лагерем сплошного лесоповала были у меня связаны какие-то очень личные чувства: там отбывал свой первый срок Саша Гинзбург – великая, по-моему, личность в истории российского свободомыслия, здесь отсидел (и выжил, слава богу) замечательный поэт Борис Чичибабин, общение с которым никогда я не забуду, об этом лагере пронзительно и страшно написал Дмитрий Панин (тот, который Сологдин в «Круге первом»). Мне в этот приезд и о Вятлаге стало многое известно. Потому что мне была подарена удивительная книжка – «Экономика ГУЛАГА как система подневольного труда», написанная по материалам Вятлага. Ох, не для блаженного вечернего чтения годилась эта книга, только я её листал несколько дней подряд после отъезда. Из неё и почерпнул я то, что изложить хочу, а вот об авторе её – немного позже, ибо это тоже очень важно.

Для начала – маленькая цитата. В конце восемнадцатого века некий пехотный капитан Рычков вышел в отставку и по влечению ума и сердца стал путешественником – нанялся в экспедицию Академии наук по описанию Российской империи. Выпущенная им в результате странствий книга называлась замечательно красиво: «Журнал, или Дневные записки путешествия по разным провинциям Российского государства в 1769 и 1770 годах». О здешнем крае написал он искренне и кратко: «Пространство северной части Вятской страны удобно для обиталища не людям, но зверям, привыкшим жить среди ужасных болот и лесов, каковы суть там все места». Не знаю, написал ли он о комарах, мошке и слепнях, сосущих кровь, а также про повсюдную нехватку чистой питьевой воды. Однако полтора века спустя советской империи остро понадобилась древесина, тут силами первых зэков проложили местную дорогу, и в огромный лагерь хлынули люди, обречённые в невыносимых для жизни условиях заготавливать лес. Не в силах я описывать кошмар того гибельного рабского существования, гораздо проще мне недлинные цитаты привести. Тем более что одна – из выступления начальника лагеря (!) на партийном активе, то есть перед устроителями этого медленного убийства десятков тысяч людей. Он сдержанно и лаконично перечислял: «Нет света, тепла, сушилок, бань, матрасов на нарах. Использование рабочей силы на большинстве лагерных пунктов – просто варварское». А продукты «разворовываются прямо со складов и кухонь». Это он своим же говорил, однопартийцам и сотрудникам, тем как раз, кто заставлял зэков «работать до 16 часов в сутки» и подвергал голоду за невыполнение плана. А такой работы даже лошади не выносили: был год, когда от голода и непосильной нагрузки пало три четверти конского поголовья лагеря. Не пойму только, читая, для чего он это говорил, ведь ничего никто не мог переменить в сложившейся во всей стране системе. А вот скупые слова одного из зэков, чудом выжившего в лагере: «Даже ко всему привычные кряжистые мужики на тех харчах, в тех условиях и при нечеловеческих нормах больше трёх лет не выдерживали». Это о смерти говорится, в лучшем случае – о переходе в инвалиды. Четверть Вятлага доживала срок в инвалидных бараках. А по всей империи – миллионы.

Вся книга, из которой только крохи я заимствовал, – не только о неэффективности рабского труда (с чисто экономической точки зрения, всё человеческое мы пока не трогаем), но и про то, что эти полигоны подневольного труда разлагающе, тлетворно влияли на всю страну. Как и влияют до сих пор. Теперь – об авторе её.

Эту книгу написал губернатор Вятской области Никита Белых. Вы когда-нибудь хоть слышали о современном губернаторе, который мог бы написать такую книгу? Я лично – нет. Даже представить себе не мог. Никита Белых – кандидат экономических наук (это как раз тема его диссертации) и кандидат исторических наук. Мне довелось чуть пообщаться с ним, и я был поражён: впервые в жизни я вдруг обнаружил, что в России можно быть при власти, оставаясь умным, сведущим и с несомненностью порядочным человеком. Вечером на выступлении меня спросили, виделся ли я с губернатором и что я о нём думаю. Я ответил словами, приведенными выше, и невероятно дружные аплодисменты подтвердили моё личное впечатление. Я очень обрадовался за Никиту Белых и вдруг подумал с ужасом, какое невероятное количество врагов должно у него быть во властной межеумочной среде. Я аж поёжился, воочию себе представив эту свору. Но Вятке очень повезло.

А в городе Благовещенске приснился мне замечательный сон. Я с самого утра решил пошляться по городу, сообразил, что до концерта запросто смогу отоспаться, и прихватил с собой фляжку с виски. Первый глоток я сделал ещё в гостинице. Для начала вышел я на берег Амура, глянул на роскошный китайский город через реку и покурил под триумфальной аркой, некогда воздвигнутой здесь в честь посещения города цесаревичем Николаем, когда он совершал кругосветное путешествие и возвращался из Владивостока в свой Санкт-Петербург. Я об этом путешествии и знать не знал, но всё было написано на арке. Её восстановили недавно, при советской власти ей стоять не полагалось, но смотрелась она очень симпатично, и под ней я выпил снова и недолго покурил. А неподалёку на каком-то длинном, амбарного типа здании висела мемориальная доска в честь Чехова – он тут пробыл один день по дороге на Сахалин. Не помянуть Антона Павловича было бы грехом непростительным. А на той же площади на каком-то роскошном старом здании бросалась в глаза большая мраморная доска в память о купце Чурине, и сбоку на доске отдельной пояснялось, что купец этот снабжал продовольствием не только ближние окрестности, но чуть не до Аляски простирались его лавки и магазины. Помянув двумя глотками неизвестного мне раньше Чурина (поскольку был он выдающимся меценатом), я побрел по набережной, ёжась от ноябрьского ветра, и немного выпил возле памятника графу Муравьёву-Амурскому, губернатору Восточной Сибири и Дальнего Востока (середина девятнадцатого века). Это он, вельможный засранец, некогда с надменностью сказал, что он не из тех Муравьёвых, которых вешают, а он из тех, которые вешают сами. Впрочем, для России тогдашней сделал он и вправду много, это он превратил Амур в российскую реку. Здесь она была довольно неширокой, и в хорошую погоду, рассказали мне вчера, было слышно, как поют китайцы в расположенном напротив цветущем городе Хайхе. Благовещенцы туда мотались на пароме за дешёвыми товарами. А Чурин это всё им сам привёз бы, подумал я и помянул ещё раз даровитого купца. В гостиницу я возвратился в некоем смущении от исторической недостоверности мемориальных досок, ибо наткнулся на такую в память о Надежде Константиновне Крупской, которая тут сроду не бывала. Может быть, это была школа её имени? Или роддом, хотя у Крупской не было детей. Но почему-то именно домам родильным присваивают имена бездетных тёток – Розы Люксембург, например. Или в Москве – всё той же Крупской. Я на всякий случай почтил память обеих. И улёгся спать, чтоб на концерте быть как стёклышко. Но тут мне и приснился дивный сон.

Я стоял под триумфальной аркой и смотрел, как по Амуру медленно причаливает к берегу небольшой белый кораблик. С него сошла группа людей, которые остановились, повинуясь мановению руки какого-то смутно знакомого мне человека, энергично пошедшего в мою сторону. Тут я почувствовал, что стою уже не один, и обнаружил слева от себя графа Муравьёва-Амурского. В мундире с генеральскими золотыми эполетами, усами – чистый памятник, только оживший и стоящий по команде «смирно». Я ничуть не удивился и справа обнаружил Чехова. Он почему-то был без пенсне и близоруко щурился – слегка растерянно, отчего выглядел подслеповатым учителем еврейской начальной школы. А подходивший невысокий человек уже был ясно различим, и я узнал Николая Второго. Он был в какой-то непонятной мне военной форме, без фуражки и платком на ходу вытирал вспотевший лоб. «Простудится», – подумал я заботливо, без никакого благоговейного изумления. Подойдя к нам, цесаревич протянул руку Муравьёву-Амурскому и как-то запросто, приветливо сказал: «Здравствуйте, тёзка, самое смешное, что я только что был в Хабаровске на освящении вашего памятника».

«Ваше…» – хрипло сказал граф, но Николай его досадливо перебил: «Полноте, при том посещении Благовещенска я был всего лишь полковником, оставьте все формальности в покое». После чего сухо, но учтиво мне кивнув, со словами: «Здравствуйте, Антон Павлович!» – он пожал руку Чехову. Я ничуть не огорчился, отчего-то ясно понимая, что живому человеку эта тень не может предложить рукопожатие. Чехов радостно улыбался, левой рукой вытягивая пенсне из верхнего кармашка сюртука. А Николай уже протягивал руку кому-то за моей спиной. Я обернулся: позади меня стоял высокий седобородый человек с очень простонародным симпатичным лицом. Он приветливо поклонился мне и тихо сказал: «Чурин». – «Я узнал вас, – ответил я ему так же тихо, – я только что видел вашу мемориальную доску». Он беззвучно рассмеялся.

«Надо бы выпить, господа, – решительно сказал цесаревич. – Я хотя недавно произведен в святые, но надо выпить. Кто-нибудь сбегает?» – Он усмешливо смотрел на меня. «У меня всё есть, бегать не надо!» – Чурин приподнял чёрный саквояж, стоявший у его ног. «Вы в своём амплуа, – похвалил его цесаревич. – Где присядем?» Граф Муравьёв-Амурский по-мальчишески махнул рукой куда-то за арку. «Давайте возле лысого бандита», – сказал он, и все согласно засмеялись.

Больше всего мой сон напоминал кино, где отсутствовали промежуточные кадры. Мы все уже сидели в парке, ловко подогнув под себя ноги, а над нами возвышался бронзовый Ленин с протянутой в грядущее рукой. Небольшая кучка сучьев разгоралась неохотно, и Чехов подтапливал её листами из только что ошкуренной книги – обложка валялась рядом. Я обомлел, но промолчал: Чехов жёг мою недавнюю книжку – «Седьмой дневник». Чурин молча доставал из саквояжа маленькие стаканы, бутылку водки «Пять озёр» (а водка современная, подумал я) и много-много крохотных бутербродов с колбасой и красной икрой, аккуратно завёрнутых в целлофан. Он же и разлил, протянув каждому стопку и бутерброд.

«За Россию, господа!» – чуть командирским тоном сказал цесаревич, и мы все дружно чокнулись. Никто не стал разворачивать свой бутерброд, и Чурин, засмеявшись, аккуратно налил нам по второй.

– А Россию это вы просрали, – громко произнёс откуда-то сверху картавящий голос. Я поднял голову. Бронзовый Ленин, так же неподвижно простирая руку вперёд, смотрел на нас живым и гневным взглядом. Я недоумённо глянул на собутыльников.

– Он тут никогда не был и поэтому не может воплотиться, – снисходительно пояснил мне Муравьёв-Амурский. – Впрочем, с ним и пить никто не стал бы.

И тут я заметил далеко за его спиной какие-то перебегающие за деревьями фигуры. Взгляд сфокусировался: нас со всех сторон окружали милиционеры (полицейские теперь, но суть осталась прежней).

– Атас! – закричал я отчаянно. – Атас!

И проснулся. Во рту ещё стоял отчётливый вкус только что выпитой водки.

Большая обида постигла меня, кстати, в связи с этим замечательным сном. Несколько раз я рассказывал его друзьям на пьянках в Иерусалиме, и все как один с разной степенью насмешки говорили, что я всё придумал. О, если бы я мог придумывать такое! Я бы писал отменно выдающуюся прозу. Но я не в силах ничего сочинить, Бог обделил меня по этой части, я могу лишь описать увиденное или же случившееся. И вот я описал, а мне никто не верит. Глупо это и обидно.

Или вот ещё, к примеру. Как-то довелось мне отобедать у итальянской графини Пунто, очень древнего рода контессы (так по-итальянски именуется графиня). На лицах слушателей тут же возникает ухмылка: врёт, мол, сукин сын. А это чистая правда, и полно тому свидетелей. Во-первых, жена Тата (ну, жена в свидетели годится вряд ли), а ещё художник Саша Окунь и его жена Верочка. И были там другие люди, могут подтвердить. Посол Израиля в Италии, например. А его жена – троюродная Сашкина сестра, поэтому нас туда и пригласили. По дороге из Рима в графское имение жена посла рассказывала нам, как велики владения контессы вокруг её виллы, про сады, поля и виноградники. А ещё упоминался большой дом, точней – палаццо в Венеции на Гранд Канале, сплошь увешанное портретами именитых предков (кисти чуть не Тинторетто). Я всё это слушал, словно сказку про маркиза Карабаса. Контесса оказалась очень симпатичной женщиной (в годах, но без возраста), с ней рядом мне и выпало сидеть. На своём убогом, с варварским произношением английском я ей сообщил почти немедленно, что моя тёща – тоже графиня, что контессу, кажется, ничуть не удивило. В качестве горячей закуски принесли нам поленту (эдакая кукурузная каша, в Молдавии зовётся мамалыгой), которая была гарниром к роскошным лангустинам (нечто вроде раков и креветок, но весьма большие), щипчиками для разделки я воспользовался, искоса понаблюдав за остальными. И вина было в избытке, а что я к нему прохладен, я тактично умолчал. Несколько всё было чинно-церемонно, и нечаянно я эту скованность разрушил, когда принесли мясо. Оно было подано на большом подносе, где на краю лежала (итальянцы ведь отменные дизайнеры чего угодно) некая красивая вязаночка из цветов и листьев. Нас обслуживал весьма некрупный филиппинец в белоснежном костюме. Он обходил стол по кругу, и каждый брал себе кусок ещё дымящегося мяса. Когда очередь дошла до Сашки, я не удержался и по-русски сказал ему через стол: «Букет не ешь, это на всех». Сашка невольно ухмыльнулся, посол спросил, что сказал ему этот симпатичный джентльмен, Сашка перевёл, и все засмеялись. И пусть припишут мне манию величия, но атмосфера вдруг раскрепостилась, все заговорили оживлённее, и потекло уже привычное застолье. Я совершил бестактность, о которой не жалею, уже только за десертом. Принесли по рюмке густо красного вина, и нам контесса объяснила, что это земляничное вино, которое изготавливают специально для их семьи. Я отхлебнул глоток и, интимно наклонившись к контессе («Да ты её за плечи обнял», – врал потом Сашка), спросил, нет ли у неё чего-нибудь покрепче. Нам немедленно принесли маленькие стаканчики лимончеллы – хоть и ликёр, но всё-таки с градусом. Тихо выругав себя, что не попросил виски, я принялся за эти стаканчики. Филиппинец меня понял правильно и, как только я взглядывал на него, приносил добавку. Так замечательно прошёл обед, после чего расположившаяся к нам контесса показала нам с Сашкой свой дом. На стенах у неё висели картины XV века, по которым некогда выкладывалась мозаика в каком-то знаменитом соборе. А ещё я помню оружейную комнату, где в деревянных стойках было штук пятнадцать разных ружей («Муж любил охоту, – пояснила контесса, – а вы любите охотиться?» – Мы с Сашкой закивали, чтоб не уронить мужскую честь). А в спальне у контессы на прикроватной тумбочке лежала Библия. Это был муляж: внутри хранился револьвер. «На всякий случай», – туманно пояснила владелица. Словом, всё прошло прекрасно, кроме расставания, когда я совершил недопустимую оплошность. Невдалеке от нас, бормочущих прощальные слова, стоял филиппинец, явно готовый ещё раз принести лимончеллу. И я, наклюкавшись до полной приятности, никак не мог не пожать ему руку. Он в ужасе посмотрел на контессу, полагая, что его теперь уволят непременно и немедленно, но хозяйка только благосклонно улыбнулась. К этому добавить надо, что одеты были мы все четверо чисто по-израильски, то есть как изрядно обтерхавшиеся в странствиях туристы. Так что у контессы тоже наверняка сохранились о нас тёплые воспоминания.

В Благовещенске образовался у нас небольшой перерыв, как бы антракт в три дня, и мы с приятелем моим (импресарио по совместительству) решили умотать в Китай. Он был тут рядом, и уж очень был велик соблазн. Так мы и сделали.

Нынче Харбин – большой китайский город, десять миллионов населения. Высоченные жилые дома, бетонное вознесенное кружево дорожных развязок, тысячи машин и много ультрасовременных офисных зданий. Возле входа в некоторые из них – два громадных золочёных льва, знак того, что дела у этой фирмы движутся особенно отменно. Я очень благодарен Харбину за странное чувство, оба дня владевшее мной: я ощущал себя исконным и кондовым русским человеком, россиянином, который вознамерился сыскать следы большого куска своей отчизны, канувшего в никуда острова русских поселенцев. Ибо чуть меньше века назад в Харбине (кстати, построенном россиянами) жили четверть миллиона беженцев из России, взбаламученной сначала революцией, а потом – свирепой гражданской бойней. В Харбин, построенный в самом-самом начале века, где жили только работники Восточно-Китайской железной дороги, хлынули густые толпы из Сибири и Дальнего Востока. Остатки армии Колчака, белые партизаны из великого множества разных отрядов, успешливые предприниматели из этих неоглядных пространств, и все-все-все, кто справедливо опасался жить при новой власти, уже крепко обнаружившей свой характер. Разумеется, русская эмиграция в Харбине была не столь богата талантами, как та, что была в Праге, Берлине и Париже, но зато и талантливых людей практической складки в ней было несравненно больше. Ремесленники всех мастей, инженеры и техники, купцы, строители. Харбин стал процветать и расти с невиданной быстротой. Что не могло не сказаться и на культурной жизни города, где вскоре появились опера и оперетта, балет, театр, библиотеки, симфонический оркестр, одиннадцать кинотеатров и двадцать три церкви. Издавалось несколько журналов и десятка два больших газет. Четыре института здесь открылись, школы и гимназии. И не всё исчезло, кануло, сровнялось с землёй. Центральная улица города имеет и какое-то китайское название, но до сих пор сами китайцы именуют её Арбатом, как назвали её некогда россияне. Улицу эту образуют десятка два зданий, невысоких на современном фоне, но изумительной красоты, моего любимого архитектурного стиля арт нуво (или модерна, как ещё его называют). Всё это выстроили россияне в бытность своего тут проживания. А вечером, гуляя тут, я обнаружил на нескольких из них мемориальные таблички на китайском и английском языках. После фамилии архитектора в скобках было аккуратно обозначено, что он еврей. Китайцам почему-то было это важно. Вообще китайцы имеют о нас, очевидно, несколько преувеличенное представление, ибо в их книгах, обучающих бизнесу, то и дело встречается поощряющий призыв – «зарабатывать деньги, как евреи» и «добиваться успеха, как евреи». Впрочем, эта находка ничуть не остудила мои великорусские азарт и интерес, и то печаль, то восхищение испытывал я эти два дня, ища российские следы.

Нам с приятелем повезло сразу же по приезде. Бредя по этой пешеходной улице Арбат, наткнулись мы на вывеску гостиницы «Модерн», немедля поселились в ней, а там, вдоль коридорчика, ведущего к номерам, в огромных шкафах располагался музей той бытовой утвари, что сохранилась тут с начала прошлого века. Здесь были самовар и чаша для глинтвейна, кофейник и ведёрко для шампанского, тарелки, ложки-вилки и ножи, салатницы, чашки, чайники и кастрюли, подсвечники и подстаканники. Всё это – из того красивого серебристого сплава (мельхиор, если не путаю), по которому сразу отличима утварь того времени. И телефонный аппарат тут был, и старинная пишущая машинка, и весы уже почти забытой конфигурации. И пела и гуляла моя русская душа посреди этого музейного великолепия. И фотографии висели на стене – Шаляпин в образе Бориса Годунова. Он приезжал сюда петь и останавливался в этой гостинице. Тут я схватил себя за руку и перестал минуты на три писать, чтобы остыло желание мельком заметить, что я жил как раз в том самом номере. Но сюда приезжали петь и Мозжухин, и Лемешев, из Шанхая наезжал несколько раз Вертинский, Дягилев тут был с балетом – очень всё-таки высока вероятность, что я жил в какой-то из их комнат.

Приезжавшие беженцы довольно быстро находили работу. Судите сами: в центре Харбина до сих пор высится красивое здание – бывший торговый дом купца Чурина (да-да, того самого, с кем я во сне пил водку возле памятника Ленину). Так вот, работали на его торговые точки сразу несколько фабрик: табачная, колбасная, чайная, пивная и лакокрасочная. А ещё были заводы: кожевенный, мыловаренный, водочный. Работали механические и столярные мастерские, была даже собственная электростанция.

Харбин стремительно превратился в большой провинциальный русский город, живую иллюстрацию к книге «Россия, которую мы потеряли». Кошмарные российские бури того времени как бы ничуть его не касались. Но харбинцы жили не только собственными заботами. Так, например, в помощь голодающим Поволжья отсюда ушли, везя продовольствие, два десятка эшелонов по тридцать вагонов в каждом. А когда выяснилось, что в результате еврейских погромов на Украине осталось на грани голода множество детей, помощь пришла отсюда. А почти тысяча сирот в Харькове полностью перешли на содержание еврейской общины из Харбина. Вообще, евреи были очень заметной и процветающей группой в городе, и было их тысяч двадцать. Разумеется, построены были две синагоги, разумеется, открылась бесплатная столовая для неимущих (без различия национальности и вероисповедания), разумеется, появились больницы и дом для престарелых. Руководил общиной человек немыслимой энергии, ума и милосердия – доктор Кауфман. Такие люди специальных жизнеописаний достойны.

Нет, я погорячился, конечно, написав, что ветры времени обходили стороной этот островок покоя и благополучия. Споры о России и её судьбе тут не стихали и порою доходили до высокого накала. А ещё – мне это очень интересным показалось в читанных мной о Харбине книжках – тут возникла Русская фашистская партия, цель которой формулировалась ясно и однозначно: «Освобождение Родины от еврейского коммунизма любой ценой». Даже была открыта ими Высшая партийная школа. Несколько тысяч человек насчитывала эта организация. Но самое забавное в ней было – небывалое количество отребья, которое добывало деньги для нужд партийной жизни – точно так же, как большевики времён достославного Камо и ещё неизвестного никому Джугашвили: разбоем. Только не банки они грабили, а похищали людей и требовали выкуп. Всего за полтора года они похитили двенадцать человек (из которых восемь были, кстати, евреями, что много говорит об уровне еврейской жизни в городе). И нескольких убили, хотя выкуп был уплачен. Эту гнусную партию разогнали пришедшие сюда японцы.

Слегка мне надоело пересказывать прочитанное в книгах, и пора печально изложить, как размылся и канул в Лету этот островок российской жизни, Атлантида и град Китеж, если угодно. Многие разъехались кто куда: в Австралию, Южную Америку, Палестину (при японцах стали уезжать особенно активно). А потом наступил тридцать пятый год, советское правительство легко продало Китайско-Восточную железную дорогу, и работников её товарищ Сталин пригласил вернуться на родину. Пообещав, естественно, райское на ней блаженство. И на посулы эти клюнуло огромное количество людей. Зная о российских трудностях, все сбережения потратили они на всякие закупки – были среди них даже рояли. И поначалу всё сложилось хорошо – иные поезда (а тысячи семей поехали) встречали с духовым оркестром. И направляли в города – по большей части захолустные. Но это была родина, российская земля это была, и счастье возвращения пока ничем не омрачалось. Но примерно через года полтора где-то совсем наверху было решено покончить с поселившимися в Советском Союзе японскими шпионами – «так называемыми харбинцами», было написано в этом постановлении. В архивных бумагах, много лет спустя всплывших для прочтения, сохранились даже цифры из чекистского отчёта: арестовано пятьдесят тысяч, сразу же расстреляно – тридцать одна. Остальные, естественно, пошли в лагеря. Не очень-то большая цифра в мартирологе погибших в это время, но мы и говорим ведь о небольшом российском городе в Маньчжурии. А далее наступил год сорок пятый, и в Харбин вошла Советская армия. А за ней немедля – СМЕРШ, работники которого не подчинялись армейскому начальству. И расстрелы шли в Харбине ежедневно, а в Союз тянулись эшелоны, битком набитые людьми (белогвардейцы!). А одна существенная акция была виртуозно проделана комендантом города почти немедля по вступлении в Харбин: на встречу с маршалом Мерецковым были приглашены двести пятьдесят самых известных, именитых граждан. Среди них были юристы, врачи, предприниматели, руководители общин. И больше их никто не видел. Кроме одного: спустя шестнадцать лет доктор Кауфман вернулся к своей семье, которая уже давно жила в Израиле. Одиннадцать лет из этого срока доктор Кауфман провёл в лагерях, его спасла профессия, в которой он был очень талантлив. И в Израиле продолжал он работать врачом, и успел большую книжку написать о своём тюремно-лагерном прошлом. Так она и называлась – «Лагерный врач». Спокойный тон спокойного свидетеля поразил меня в этой книге. А мелкая одна история надолго в память врезалась. В тюрьме в Свердловске оказался с ним в одной камере земляк – харбинец. Председатель Верховного совета российской фашистской партии. Так вот этот председатель принялся с усердием влезать в доверие к тюремному начальству и вскорости стал камерным стукачом – «наседкой».

Но многие харбинцы мирно прожили свой век и теперь покоились на русском кладбище. Сперва оно было в центре, потом переехало куда-то за город. На эту Жёлтую гору мы и поехали наутро. Оказалось там несколько десятков могил: немного надгробных плит и множество деревянных крестов, сиротливо торчащих прямо из земли. А дальше простиралось необозримое поле какой-то высокой степной травы – кладбище предполагалось надолго. Но где же тысячи остальных русских могил? Всё объяснилось очень просто: в годы культурной революции кладбище в центре города просто закатали в асфальт, и нынче там парк культуры: колесо обозрения, карусель, американские горки и множество других аттракционов. Памятники с этого кладбища пошли на укрепление дамбы на реке Сунгари – в весенний паводок она порой заливала улицы, – а плитами надгробными замостили часть набережной этой красивой речки. Канула даже память об эмиграции.

Посреди огромной городской площади в Харбине высится большой Софийский собор. Он очертанием слегка похож на храм Василия Блаженного в Москве, но нет на нём цветной керамической облицовки, полностью сложено здание из голого красного кирпича. Там сейчас музей строительства Харбина, весь он состоит из сотен фотографий разных лет. И я стоял на площади возле него, курил, и тихая печаль во мне журчала. Чисто российская – бессильная печаль.

А в аэропорту, уезжая, мы снова проявили истинную гордость великороссов. С недавних пор нельзя ведь в самолёт нести с собой никакую жидкость в уже открытом сосуде. Ладно бы вода, бутылки с ней мы выбросили сразу и беспрекословно, но у нас ещё была бутылка коньяка, едва-едва початая, когда прощались мы с гостиницей. Сообразив, что наша выпивка обречена, мы наглухо затормозили проход к таможенному конвейеру (вещи уже уехали) и стали пить из горлышка, чтоб не пропала эта божья благодать. И очередь, и три контрольных китаянки смотрели на нас с улыбчивым пониманием. Но сколько можно выпить сразу? И я с лицом довольно горестным отдал почти что полбутылки дивного напитка. А когда прошли контроль, то глянул я на китаянку у конвейера столь выразительно, что она без единого слова достала из мусорной корзины нашу ополовиненную бутыль. Я подумал, что это акт великого гуманизма, и хотел было добычу сунуть в сумку, но она засвиристела по-китайски что-то запретительное явно, и мы принялись опять опустошать бутыль из горлышка. А доблестно её прикончив, обнаружили, что три китаянки с соседнего контрольного конвейера, и наши благодетельницы три, и какой-то важный дежурный в маодзедуновском кителе – стоят почти что в ряд и кланяются нам, сложив ладони впереди себя, традиционными китайскими поклонами. И улыбаются, заразы, очень полюбовно, а отнюдь не для проформы, как это у них принято. И снова коренным упёртым россиянином я ощутил себя на этой территории.

В Казани у меня есть несколько друзей, поэтому, туда приехав, я в основном поднимаю рюмку и чокаюсь. Но в этот приезд познакомили меня с историком Литвиным, и в его гостеприимном доме (выпивая, естественно) узнал я множество интересного, то и дело поёживаясь от того, что услышал. Профессор Казанского университета Литвин работает с архивами, рассекреченными совсем с недавних пор, я выпросил в подарок его книгу с удивительно лаконичным названием «Красный и белый террор в России» – о времени Гражданской войны (раньше мне не попадалась эта изумительно спокойная, очень профессиональная книга), но прочёл-то я её потом, а пока что наслаждался неторопливым устным повествованием. Алтер Львович впервые написал о том, что в Ленина стреляла вовсе не Фанни Каплан, а двое других (сегодня это вполне доказанный факт), и, прослышав о книге, ему заказала статью о Фанни Каплан какая-то выходящая ныне новая энциклопедия. Он отослал им статью, но долго не получал ответа. Он позвонил в редакцию, и ему с дивной простотой сказали: если она в него не стреляла, то мы и помещать её в энциклопедию решили ненужным делом. Он написал, опираясь на архивные документы, биографию знаменитого Ягоды, сталинского палача-исполнителя, и ему предложили написать такую же книгу о Ежове, но тут он наткнулся в материалах о нём на одну страшную единицу хранения – и отказался. Он обнаружил сочинение (уже отпечатанное на машинке) страниц на пятьсот: Ежов написал большую книгу о том, как и какие именно пытки лучше всего применять при дознании, чтобы подследственные во всём признавались. Со времени разгула инквизиции не было, по-моему, таких книг. А после я спросил Литвина о легендарной ныне Казанской психиатрической спецбольнице, и об одном из её пациентов он рассказал мне такое, что, вернувшись, я тут же принялся за его книгу о несчастном и наглухо забытом человеке – Якове Ильиче Оссовском.

Это был очень талантливый учёный-экономист, погубила его преданность истине и еврейская жестковыйность. Всё сначала было у него хорошо: двадцати пяти лет (в восемнадцатом году) вступил он в партию, а вскоре уже работал в Госплане научным сотрудником. Но в двадцать шестом году напечатал он в журнале «Большевик» статью о том, что, покуда у власти находится одна только партия, не будет никаких чисто хозяйственных успехов, ибо «не допускается свободный обмен мнениями». И на него обрушилась буря свирепейших обвинений! Это ведь было время, когда усатый убийца яростно прорывался к единоличной власти, а вся верхушка партии не очень понимала, куда надо двигаться и что предпринимать, тем более что все до единого были недоучками и приходилось прибегать к услугам бывших. Однако появился даже термин – «оссовщина», настолько омерзительна была для них сама идея о какой-то другой партии. Один из видных большевиков – Томский – тонко пошутил тогда, что в обстановке диктатуры пролетариата могут быть «и две, и три, и четыре партии, но только при одном условии: одна будет у власти, а все остальные в тюрьме». (Через несколько лет, узнав, что на него дают показания вчерашние друзья-соратники, он застрелится у себя на даче.) Имя Оссовского трепали непрерывно, его немедленно исключили из партии, но в том же году сам лично Сталин на какой-то очередной партконференции воздал ему должное: «Я думаю, что из всех оппозиционеров Оссовский является наиболее смелым и наиболее мужественным».

Работы в Госплане он лишился незамедлительно, однако его спасала репутация высокого профессионала, и его наперебой приглашали работать всюду, где нужен был экономист его уровня, таких было мало. Только нервотрёпка последних нескольких лет дала себя знать, и ему пришлось обратиться к врачам. Он был обречён, и постепенно начал это понимать. И тут в нём ожила мечта его молодости: он ведь вовсе не собирался быть экономистом, некогда он мечтал уехать в Палестину и заниматься историей еврейского народа, особенно привлекало его время раннего христианства. И решил он хлопотать об отъезде. Английское консульство выдало разрешение и ему, и трём его дочерям. Имена дочерей ярче всего свидетельствуют о его устремлённости ранних лет: Руфь, Роза и Эсфирь. Всесоюзный староста Калинин письменно разрешил ему выезд, но решительно запротестовала Лубянка. Вовсе не называя причин. Он записался на личный приём к Калинину, и тот сказал ему, что дочери пускай уедут, а его отпустят позже. И ещё посоветовал сходить поговорить со Сталиным, это будет важно для отъезда. Но зная, очевидно, свой характер, идти к вождю Оссовский не решился. Дочери уплыли из Одессы на попечение родственников (одна из них жива до сих пор, я с ней недавно говорил по телефону), а Оссовского стали мучить галлюцинации – ему всё время слышались голоса уехавших детей. Он обращался за поддержкой к Горькому и в Красный Крест, он метался, понимая, что задержан вовсе не случайно. Глядя из сегодняшнего времени, легко предположить наиболее достоверную причину отказа: усатый палач предусмотрительно оставлял его для близящихся политических процессов. Спустя три месяца его арестовали. Изъятые у него при обыске записки обрекали его если не на расстрел, то на многолетний лагерный срок. Он писал о полном невежестве руководителей страны, о необходимости ограничить их власть, ибо она на самом деле разрушительна в хозяйственном и нравственном смысле. Измученный бессонницей, допросами и галлюцинациями, он попросил о психиатрической экспертизе. И к нему в Бутырскую тюрьму пришли три врача-психиатра. То ли жалость и сочувствие подвигли их на постановку диагноза, то ли действительно был сильно плох Оссовский в это время, но только три врача единодушно признали у него шизофрению и рекомендовали принудительное лечение. Так он из тюрьмы попал в больницу. Ещё не было тех страшных лекарств, которыми морили узников таких больниц в семидесятые годы, его разве что туго заворачивали в мокрые простыни, которые по мере высыхания становились пыточным одеянием. Он с утра до вечера писал жалобы и письма, но ему никто не отвечал. Он объявлял голодовки, но его кормили принудительно. Он мучился, как вольный зверь, попавшийся в ловушку, а другим больным такое говорил о советской власти, что его стали содержать в изоляции. Стремительно наступало время всеобщего страха, и врачи, боясь, что их могут обвинить в недонесении, записывали его речи после каждого медосмотра. Это были чистые доносы, но пока никто их не читал. Тогда было написано (врачами же) заключение, что Оссовский только притворяется психбольным, а на самом деле давно уже подлежит выписке и привлечению к суду за антисоветскую агитацию… среди больных! – но об этом составители не подумали. На Лубянке ещё долго не откликались, но потом дело Оссовского возобновили, и, признанный совершенно здоровым, был он переведен в тюрьму. Где очень скоро умер. Было ему 49 лет. А причина смерти осталась неизвестной. В больнице он написал какие-то воспоминания – их, видимо, просто сожгли ввиду опасного и вредоносного содержания. А всего в этой больнице залечили 1800 человек. Сколько из них были здоровыми, никто уже не узнает.

А теперь я расскажу совсем немного о своей находке в городе Томске. Чисто книжной, разумеется, находке, ибо я ведь не учёный наблюдатель, а гулящий чтец-декламатор, просто очень любящий книги, черпающий из них свои нехитрые познания. А накануне подарили мне роскошный том про этот дивный университетский город, утром я его лениво полистал, а после вышел из гостиницы, чтобы ещё раз всласть полюбоваться вычурной и уникальной деревянной архитектурой. Но, отойдя совсем недалеко, сел покурить и вновь задумался о том, о чём вскользь упомянул в предисловии – о горести сегодняшней российской жизни. О несметной шайке воров и мздоимцев, расхищающих Россию и ведущих себя в точности как орда завоевателей в безгласной и покорной колонии. Я никак не мог понять, с чего я стал сейчас об этом снова думать и зачем – не мне ведь это унижение преодолеть и уничтожить, вон какие замечательные люди беззаветно и обречённо занимаются протестами в Москве, а результат? Я смутно чувствовал, что в толстом томе, наскоро пролистанном за утро, что-то промелькнуло именно на эту тему – только что? И вспомнить я не мог. Мимо меня прошёл очень немолодой бородатый еврей в шляпе и лапсердаке, похожий на Карла Маркса куда более, чем тот сам был на себя похож. Я рассмеялся при виде чисто иерусалимского персонажа и подумал, что вот текут столетия, а этот тип моего соплеменника продолжает сохраняться, наплевав на дух и воздух времени. И вдруг сообразил, на что наткнулся я в той книге, а минут через пятнадцать уже выписывал себе в тетрадь эту историю. Почти что двести лет назад, в 1819 году, сюда в Томск приехал (с ревизией) тогдашний генерал-губернатор Сибири, временно опальный Сперанский (да, да, тот самый великий реформатор времён Александра Первого). И выступая перед начальством губернии, он сказал, что, по климату и природному богатству Томская губерния могла бы стать одним из лучших мест в России, но «худое управление сделало из неё сущий вертеп разбойников». И дальше он сказал: «Если бы в Тобольске я отдал всех под суд, то здесь оставалось бы только всех повесить». А после он уехал, и всё потекло как раньше. Просто мало что в России изменяется, подумал я, приходят и уходят реформаторы (а среди них – и просто палачи), но неизменным остаётся что-то коренное в атмосфере, психологии народа и устройстве этой удивительной страны. От такой банальной и расхожей мысли, много раз уже изложенной глубокими знатоками, почему-то сильно полегчало. Разумеется, и выпить захотелось, до концерта ещё было много времени.

Украина – колыбель цивилизации

В прошлом году мне очень повезло с весёлым именем Пушкина. Я поехал выступать в Кишинёв и побывал в двух его домах-музеях. Не говоря уже о том, что накануне всласть начитался всякого и разного о его ссылке в Молдавию. Он ведь и «Чёрную шаль» там написал (почти что сразу по приезде), и «Гаврилиаду», и первую главу «Евгения Онегина», и «Песнь о вещем Олеге». Двадцать один год едва ему исполнился, и это почти трёхлетнее путешествие было донельзя питательным для явно уже сложившегося гения. По счастью, генерал Инзов, наместник Бессарабского края, благоволил ему и всячески оберегал. Пушкин ведь и жил в его доме. Как известно, издевался и шутил этот юноша самозабвенно и наотмашь, сам был вспыльчивым, как спичка, и его от нескольких дуэлей Инзов уберёг простейшим образом: узнавши об очередном горячечном вызове, сажал его под домашний арест. И ярость дуэлянтов за неделю невозвратно рассеивалась в воздухе. Кстати сказать, утренняя физзарядка молодого Пушкина состояла как раз в подготовке к поединку: только что проснувшись и не одеваясь, он стрелял восковыми патронами в нарисованную на стене мишень. И только после этого шёл завтракать. Но это было уже в доме Инзова, а поначалу он несколько месяцев прожил в крохотном домишке, чудом сохранившемся до нашего времени, – там как раз сейчас музей, где посетителей почти что нет, но непрерывны стайки школьников, которых водят в целях просвещения. О самом интересном в его жизни той поры, конечно, малышам не говорят. А между тем работой переводчика (именно в этом качестве был он сюда прислан) генерал Инзов его ничуть не загружал, и ни в какой присутственной конторе он не должен был сидеть, и временем своим распоряжался сам. Теперь, читатель, догадайся, на что он тратил это время. Конечно, если вынести за скобки сочинение стихов. И вынесем туда же запойное чтение («Ищу вознаградить в объятиях свободы мятежной младостью утраченные годы и в просвещении стать с веком наравне»). Да, читатель, ты отменно верно догадался: донжуанский список Пушкина был весьма там пополнен. Ибо, как писал один пушкиновед, жёны молдавских бояр были чувственны, опытны и доступны (цитата не точна, по памяти, за суть ручаюсь). А квартиры для свиданий щедро предоставляли приятели, не говоря уже об укромной роскоши зеленых рощ и парков. Но одну из его тогдашних пассий следует упомянуть особо. Звали её Калипсо, и была она гречанкой, появившейся в Молдавии недавно. И была довольно неказиста – что фигурой, что лицом. Но вот по слухам (не сама ли она их и распустила?) была она любовницей Байрона. А Байрон был кумиром молодого Пушкина, и ясно, как и почему он и роман затеял бурный, и прекрасные стихи этой гречанке посвятил. Роман довольно краткий получился: обаяние великого предшественника вытеснилось новым увлечением.

И тень Овидия, некогда сосланного в эти же края, тревожила его, и он писал об этом. Но душой и мыслями с друзьями оставался петербургскими, о чём пронзительно и в письмах сказано, и в послании Чаадаеву. И зная это, благодушный Инзов дважды (или трижды) позволил ему съездить на Украину, в Каменку, в имение его друзей Раевских, где собирались будущие декабристы. Но от него их разговоры содержались в тайне, и смешно читать сегодня, что они его как будто берегли из уважения к таланту. Нет, они просто охраняли свою тайну от мальчишки, легкомысленного, дьявольски общительного и несдержанного на язык. Да Пушкин ведь и сам потом писал об этом с полным пониманием. Поэтому вернёмся лучше в Кишинёв, откуда Пушкин как-то сговорился со своим местным приятелем смотаться ненадолго в деревушку Долны, в поместье отца этого приятеля. И там теперь ещё один музей.

А было так. Приятель Пушкина, его ровесник и наперсник по гульбе, однажды предложил ему съездить ненадолго в село, где обитали цыгане, крепостные люди его отца. И любопытство неуёмное заставило поэта согласиться, обещал ему приятель кучу новых впечатлений. Так и вышло. Но совсем не то, что можем прочитать мы в поэме «Цыгане», написанной несколько лет спустя и уже не в Кишинёве. Ибо та чушь, что молодая цыганка могла запросто привести в табор любовника из заведомо чужих, была красивой и невозможной выдумкой – такое меж цыган каралось смертью. Это дивное сочинение (Проспер Мериме сошёл с ума от восторга, его Кармен родилась, как эхо, после чтения поэмы) было чистой поэтической выдумкой, выросшей на подлинной, но совершенно иной истории. Пушкин влюбился – это было хроническим его состоянием в те изумительные годы. Цыганке Земфире только что исполнилось восемнадцать лет, была она дочерью старосты табора, и русского языка напрочь не знала. Выгнать приятелей из табора староста просто не смел: он был рабом отца одного из них и мог быть подвергнут любому (до крайности) наказанию. Он разрешил двум этим бесконечно мерзким для него молодцам жить в своём шатре, он молча наблюдал (и табор вместе с ним), как его дочь жестами и мимикой объясняется с вёртким городским прощелыгой, гуляя с ним в пределах табора (ни-ни куда-нибудь в окрестности, цыганок содержали строго), и думал молча и угрюмо, как ему лучше поступить. Через несколько дней Земфира исчезла. Заезжему гостю буднично рассказали, что её давний любовник застал её с другим и зарезал обоих. Больше Пушкину было нечего тут делать, и он вскоре возвратился в Кишинёв. Но какую замечательную вещь читаем мы вот уже сколько лет!

Нас водила по музею женщина дремучая и уровня начальной школы. Кстати, стайка первоклашек тут как раз резвилась на траве, избывая ту энергию, что накопилась в них за время экскурсии. А наша провожатая, ещё, наверно, не остыв от часового с детками общения, вдруг нам не без изящества сказала (в комнате второй или третьей после начала осмотра): «Вы, вероятно, знаете, что Пушкина убили на дуэли?» И больше я её уже не слушал.

А самый дорогой в моей жизни обед я ел в тот приезд в Одессе. Тут сперва полезны будут небольшие исторические детали. Некогда знаменитый городской архитектор Бернардацци (итальянец российского разлива) построил в Одессе здание биржи. Оно, кстати, есть во всех рекламных буклетах города, уж больно хорошо получилась эта впечатляющая каменная глыба. Как известно, главная особенность устроения биржи – полное отсутствие внутренней акустики, чтобы тайны коммерческих переговоров сохранялись между собеседниками. И хотя понятно, что на таком торжище евреи кричали в голос, хитроумные акустические ловушки эти крики улавливали и гасили. Именно поэтому, вероятно, советская власть, биржу отменившая напрочь, учредила в этом месте филармонию. Но речь, собственно говоря, не обо всём здании, а о левом как бы притворе этого храма делового духа (слева от массивной лестницы, ведущей в биржу). Это огромное, очень красивое помещение со здоровенными квадратными колоннами внутри и всякими архитектурными накрутками. По всей видимости, тут и был некогда ресторан для утомлённых деятелей экономики. В советские времена тут процветал Дом актёра, и матёрые одесситы во всём мире (а они широко распространились по всему миру) сладко жмурятся, вспоминая о спектаклях и капустниках в этом огромном зале. Ныне там ресторан, благодарно названный в честь давно почившего архитектора – «Бернардацци». Ресторан, должно быть, очень дорогой, потому что, когда я предложил пообедать именно в нём, два городских импресарио, которые устраивали мне концерт, мигом погрустнели и потупились. А ещё там кроме нас троих был мой близкий друг со своей подружкой (как и я – заезжие люди). А в каждом городе, как известно и принято, платят за обед устроители.

– Не тушуйтесь, господа хорошие, – успокоил я обоих не успевших разбогатеть предпринимателей, – за обед сегодня плачу я.

И мы отправились в «Бернардацци». Нет, я вовсе не куражистый загульный фраер, просто у меня был план, казавшийся мне прекрасным и праведным. С год или более тому назад мне кто-то прислал снимки с тех салфеток (или как там они точно называются?), которые кладутся на стол под тарелки с едой. На каждой из этих подкладок из тонкого упругого картона были напечатаны мои стишки – семь или восемь штук. В сопровождении гравюр с видами города. И на картонке с меню мои стишки там тоже помещались. И теперь лежали эти снимки в моей дорожной сумке. В ресторане я сразу же попросил позвать директора, его не оказалось, к нам вышел молодой человек, директор по артистической части (вечерами в ресторане всякие мероприятия текут и экзотические танцы учиняет посетителям оркестр). Картонки с моими стишками аккуратной стопкой высились у официантов на рабочем столе.

– Я как раз и есть автор стихов, которые у вас тут напечатаны, – сухо и внушительно сказал я арт-директору. Юные официантки молча и приветливо толпились в стороне.

– Очень приятно, – ответил арт-директор с явным недоумением.

– Напечатали вы это без моего согласия, – продолжил я свою сухую (и безумно наглую, как мне казалось) речь, – и я собираюсь подавать на вас в суд. Это неприятная, как вы понимаете, процедура, но меня поддержит мэр города, мой приятель.

– Но это было не при мне, я тут недавно, – слабо защитился арт-директор. Тут он явно допустил ошибку: если бы он сразу меня послал, то я бы свой шантаж немедля прекратил: какой тут на хер суд, в Одессу я приехал на день и никуда не стал бы обращаться, из меня сутяжник – как галоши из картона.

– Так что у вас всего два варианта, – сказал я твердо и слегка насмешливо, как заведомый победитель, – или я сегодня же подаю на ваше заведение в суд, или вы всех нас кормите бесплатным обедом.

– Я должен спросить у директора, – ошарашено ответил арт-директор и ушёл куда-то позвонить, хотя трубку своего сотового телефона держал в руке. Вернулся он буквально через полминуты, весь сиял и широко развёл руками, громко возгласив:

– Усаживайтесь, господа!

И мы неторопливо сели за массивный стол, немедленно покрытый злополучными картонками. Как же мне было хорошо и удивительно! Я ещё не верил в привалившую удачу, но уже вполголоса предупредил своих спутников:

– Ребята, заказывайте блюда не по вкусу, а по цене – чтоб были самые дорогие!

Мы отменно пообедали. Одна из импресарио впервые в жизни (как она сама призналась) ела седло барашка – или козлёнка, уж не помню точно, пировали и торжествовали все. Прогадал только я, заказав себе филе какой-то рыбы, изготовленной над паром таиландских трав, и получив жидковатый и безвкусный обмылок (только очень-очень дорогой – наверно, за таиландские травы). Нас обслуживал рослый и неулыбчивый красавец с каким-то невыразимо порочным лицом, в кино ему злодеев бы играть, а он бездарно тратил свою внешность в этом ресторане. Нас он, по-моему, тихо презирал и молча гневался, прекрасно понимая, что за бесплатный обед и чаевых не будет никаких. Я эту неприязнь его почувствовал и потому к концу обеда попросил ещё нам принести по огромному пирожному – они весьма соблазнительно были нарисованы в меню. Протесты сотрапезников я мигом погасил, а когда пирожные принесли, попросил красавца упаковать их нам с собой. Представляю себе, как он молча проклинал меня, укладывая их в целлофановые аккуратные коробочки. Мы съели их вечером после концерта – под запасённый виски это было прекрасно. А во мне гуляло-пело торжество от нагло победившей справедливости.

В селе Триполье (километров пятьдесят от Киева) случилась некогда кровавая история, типичная для Гражданской войны. Некий Данило Зелёный был в ту пору атаманом небольшого войска (кто армией его называл, кто – бандой), которое ожесточённо сражалось то с немцами, то с большевиками. Атаман Зелёный был фанатом вольной хлеборобной Украины и ни с кем из других атаманов того времени общего языка не находил. Зелёный – это была как бы его кличка, он её себе взял в память о погибшем друге, но так совпало это с его острой жаждой воли для зелёной Украины, что название «зелёные» пристало постепенно и к другим то ли мелким армиям, то ли крупным бандам, которым не было тогда числа. То удачными, то менее были у него сражения и битвы, только летом девятнадцатого года оказался он под Киевом, остановившись в селе Триполье, где когда-то и родился. Отправился громить его отряд Красной армии – тысячи полторы бойцов. А к ним, горя воодушевлением, примкнули сто комсомольцев (прямо со съезда этой молодой организации). В абсолютном большинстве своём – евреи, миф о царстве общей справедливости кружил им головы до умопомрачения. Руководил ими некий Михаил Ратманский, фанатик не слабей Зелёного. В селе Триполье было тихо, банда вроде отступила. Но вернулась она ночью. Бой был ожесточённым и недолгим – весь отряд разбит был наголову, многие попали в плен. Спаслись в Днепре единицы. А пленных перебили позже, о жестокости то белых, то красных написано достаточно, в том числе – очевидцами. Самой страшной была смерть пленных комсомольцев, их истязали с особым усердием. А потом разбили банду Зелёного, сам он погиб в бою, имя его затмилось именами Петлюры, Махно, Григорьева и подзабылось как бы. А в память о погибших комсомольцах был в селе воздвигнут обелиск, чуть позже – и музей открыт. В совсем недавние времена пробуждения национального сознания музей закрыли, а обелиск изрядно покалечили. В частности – выломали большую бронзовую доску, где писалось о геройской гибели этих зелёных мальчишек. И тут же соорудили рядом памятник атаману Зелёному. О нём, кстати сказать, песни и поэмы написаны, он непростой был человек. Мне как-то довелось прочесть, что вовсе не убил он пленных красноармейцев, а заставил их дать клятву, что не будут больше воевать за покорение свободной Украины, после чего раздали каждому по буханке хлеба и по шмату сала и отпустили, даже лодками снабдив, чтобы до Киева добрались. А то, что комсомольцев умертвили зверски, даже объяснять не надо – почему. Так что очень исторически сегодня смотрится это сельское место.

И в этой же сентиментальной статье об атамане Зелёном прочитал я, что в возрасте двенадцати лет бегал он смотреть на раскопки археолога Хвойки, который замечательно о древности рассказывал. Тут с действительностью совпадало: в самом-самом конце девятнадцатого века самодеятельный археолог Хвойка раскопал в Триполье следы удивительной древней культуры. Да ещё какой! Об этом, собственно, я и собрался написать, но многословие попутное всегда меня подводит.

Трипольская культура вскоре прославилась на весь мир в силу двух действительно поразительных фактов: времени своего существования (пять тысяч лет до новой эры) и невообразимой красоты росписей своих хозяйственных горшков. Яркие волнистые линии разных цветов, причудливые орнаменты, спирали, ромбики, кружки и треугольники – чистое и высокое художество являли собой эти глиняные сосуды ручной лепки. Размер их был от маленьких до огромных. А были ещё загадочные сдвоенные цилиндры без дна – вроде больших биноклей непонятного назначения. Словом, большая горшечная культура (так её, кстати, и назвали). Были ещё медные топоры, молоты и ножи, но главным, несомненно, было высочайшее искусство многоцветной росписи. Трипольцы были земледельцами и скотоводами (коровы, овцы, козы, лошади), а поселения свои (дома из глины и соломы) каждые лет пятьдесят сжигали, перебираясь на новое место. Тут гипотез было две, и обе донельзя правдоподобные. Одна – что истощалась почва и скудели травяные пастбища, вторая – чисто санитарная: изгваздывали они свои поселения отходами жизни до такой степени, что жить уже было невозможно. А что сжигали своё место жительства, то здесь причина тоже чисто гигиеническая на ум приходит, но куда красивее предположение, что некий в этом крылся ритуал. Ещё забавно, что у них, всего скорее, был матриархат – уж больно много женских статуэток сохранилось, а мужских – совсем чуть-чуть. И образ женской красоты из этих статуэток ясно явлен: широкозадые и крупнобёдрые венеры и афродиты пленяли воображение трипольских скульпторов. Что же касается мужчин, то подозрительны у них были носы. На это обратив внимание, один из аналитиков-историков неосторожно помянул семитов, но был так заклёван бдительными коллегами, что более на этой странности не заострял свой интерес. А просуществовали эти люди со своими живописными талантами примерно два тысячелетия, после чего следы их исчезают. Скорей всего, их погубили хлынувшие с севера конные орды арийцев или индоевропейцев (от которых, кстати, и пошло большинство европейских народов). Довольно быстро выяснилось, что Украина – лишь окраина этого горшечного населения, гораздо в большем количестве обитали они в Бессарабии, Румынии и сопредельных им просторах, там культура эта по-иному называлась, но уже была известна. Впрочем, слава наибольшая досталась всё-таки Триполью. И я об этом не могу не рассказать.

В Советском Союзе в конце сороковых годов огромная и шумная велась кампания по установлению приоритетов: всё когда-то было, дескать, изобретено в России. Всплыли и засияли имена Кулибина, Попова, Ползунова, Можайского и других действительно талантливых людей, которые и впрямь своих коллег опережали в техническом творчестве, но не взлетел самолёт Можайского, мигом сломалась паровая машина Ползунова, и такое было постоянно. Вранья было достаточно в кампании этой: дескать, некий Крякутный свой воздушный шар надул намного раньше Монгольфье (и первым в мире в воздух на нём поднялся), а безвестный крестьянин Артамонов первым в мире изобрёл велосипед и прокатился. Суть этой кампании идиотической лучше всего выразил тогдашний анекдот: что и рентген впервые появился у России, ибо Иван Грозный некогда сказал своему думному дьяку: «Я тебя, сукин сын, насквозь вижу». И выражение «Россия – родина слонов» тогда же появилось.

А на Украине наступило это помешательство теперь. Причиной стало, очевидно, пробуждение национального сознания и поисков предмета для гордыни. И уже некий государственный деятель сообщил журналисту, что Украина – родина мамонтов. Да-да, они тут жили, и на них охотились отважные украинцы, но после наступило потепление, и убрели в Сибирь эти животные. А так как никаких технических открытий исстари не совершалось на крестьянской Украине, то Триполье быстро и естественно переместилось в фокус общей гордости. А впрочем, не оно одно. Ибо Иисус Христос, Дева Мария и всё святое семейство – с Украины родом, а Иосиф-плотник по фамилии Бандура тоже обретался здесь согласно некой древней переписи населения. А Гомер – отсюда родом, здесь и помер. Да, он сочинял по-гречески, но Гоголь тоже ведь по-русски сочинял, а с несомненностью – украинец. И Христофор Колумб отсюда родом – в городе Коломыи он на свет явился. А знаменитый конкистадор Писарро, тот вообще сперва был писарь при казачьем войске, отсюда и его кликуха. Строить пирамиды египтян учили украинцы, оттого там часто попадаются изображения трезубца, искони входящего в украинский герб. И вообще древние украинцы научили все другие народы пахать землю, сеять хлеб, ковать железо, ткать, строить жилища и писать. Ибо Эллада и Рим стоят на украинском культурном слое. А Триполье – эмбрион всемирной цивилизации. Египет, Китай, Индия – осколки канувшей трипольской империи. И ясно, что не древние шумеры (три тысячелетия до новой эры) изобрели колесо и письменность – посмотрите на рисунки на горшках трипольских.

Нет, я этот бред не сочинил, а выписал, его учёные со степенями излагают в книгах и статьях. Мне, однако, сильно повезло: я многое из этого услышал лично. Ибо есть в селе Триполье ещё один музей – большая частная коллекция. Неимоверное количество красивейших горшков и всяческих хозяйственно-охотничьих снастей. За подлинность всех экспонатов поручиться не могу: когда украинские нувориши принялись скупать эти древние ценности, вошедшие в моду, оживились и умелые украинские гончары, сильно улучшив своё благосостояние изготовлением таких красивых раритетов. Лепили, раскрашивали, после разбивали и склеивали. А удостоверением подлинности снабжала их комиссия экспертов, им тоже надо было как-то кормиться. Смотрится коллекция великолепно. Водит по музею (за вполне умеренную плату) сам её владелец, грузный и вальяжный человек лет шестидесяти, по виду – бывший крупный советский чиновник, по повадке – из милиции или таких же важных органов. А всё, что говорил он, я записывал, дрожа от наслаждения. Итак.

Во-первых, появились трипольские поселения не пять, а шесть тысяч лет до новой эры. Ну, лишнее тысячелетие – пустяк при такой древности. Но главное – они общались с космосом. Как раз при помощи вот этих сдвоенных глиняных цилиндров, странно напоминающих глиняный бинокль без стёкол. «А как они выходили на связь с космосом?» – задыхаясь от восхищения, спросил один из нас. Хозяин музея снисходительно улыбнулся: «Если б мы знали, мы бы тоже пообщались с космосом». – «Но тогда откуда это стало известно?» – хотел спросить я, но проглотил вопрос. Ибо мне совсем недавно рассказали, что лектор в Киевском университете повестнул как-то студентам, что в древней Киевской Руси была очень развита высшая математика. «Что, есть об этом какая-нибудь летопись?» – робко спросил наглый студент. «Нет, – пояснил лектор, – но есть указание её найти».

«Но главное, конечно, – продолжал хозяин с законной гордостью за предков, – что жили эти скотоводы и земледельцы необыкновенно духовной жизнью. У них была письменность – за три тысячи лет до шумеров, заметьте, – и те точки, кружки, зигзаги и загогулины, которые наносила на горшки кисть художника, – это буквы их неразгаданного пока алфавита. Они изобрели колесо и подарили всему миру этот ключ к развитию цивилизации. У них была изумительной красоты музыка…» Тут я легонько всхлипнул, и он с укором глянул на меня. Но продолжал: «По вмятинам на коже барабанов мы восстановили эту музыку, они писали марши и торжественные песнопения».

Нашему душевному празднику внезапно помешала тётка, озабоченно спросившая, куда же делись эти выдающиеся люди, и наш экскурсовод, досадуя на непонятливость пустой бабёшки, сам её в ответ спросил: «Что ж вы, до сих пор не догадались, откуда взялись все народы Европы?» Тётка пристыжено кивнула головой и расцвела. А нам уже пора было бежать, и многого, ох, многого я так и не узнал об этой праукраинской цивилизации, которая облагодетельствовала мир.

Забавно, что такая мания исторического величия поразила многие республики бывшего Советского Союза, когда они стали странами и слегка свихнулись на национальной почве. Кто-то мне прислал по электронной почте выступление двух ранее неведомых публичных киргизов. Я с удивлением и радостью узнал из их горячечных речений, что именно киргизы являются почтеннейшим по древности народом планеты, ибо только у них обнаружены хромосомы, идущие прямиком от Евы и Адама. Первозданный ген человечества сохранился только в киргизах. А сама земля Киргизии – энергетическое ядро нашей планеты. Ныне старая цивилизация кончается, и новая цивилизация начнёт своё развитие в Киргизии. Я подозревал это и раньше, так что приятно было слышать.

И Россия, кстати, в этих изысканиях ничуть не отстала. Некий Андрей Тюняев (между прочим, академик двух академий, одну из которых учредил самолично) навёл в российской истории полный порядок, да ещё и справедливость защитил. Поскольку объяснил всему учёному миру, что неандертальцы и другие древние люди «существовали практически исключительно на территории Русской равнины и Европы». Почему ж так повезло Европе, что и в ней крутая древняя культура зародилась? Потому что не было тогда Европы, всё это пространство было Древнейшей Русью. Та великая страна простиралась тогда на восток – включая северный Китай и Японию, на запад – покрывая всю Европу, а на юг – по Казахстан включительно. На безмерной этой территории и сформировалось современное человечество. А всякие испанцы, немцы и французы – дальние потомки древних русичей. И вообще вся белая раса – это вовсе не индоевропейцы, как наивно полагали тёмные историки, а славяно-русы. И везде на этом необозримом пространстве говорили только по славяно-русски, а все остальные языки – лишь диалекты, образовавшиеся много поздней. Так академик Тюняев вскрыл «истинное положение вещей о русском народе, в прямом смысле народе – прародителе цивилизации». Ибо уже сорок тысяч лет тому назад (оцените глубину проникновения во тьму веков) древние русичи «овладели знаниями в области архитектуры, геометрии, арифметики, астрономии». А тринадцать тысяч лет тому назад у них был уже токарный станок и они «знали химию». Только не надо думать, что они таили свет цивилизации для собственного удовольствия – нет, они свой свет несли другим возникшим к тому времени народам: «Семь тысяч лет тому назад именно древнерусский богоцарь Сварог стал первым правителем Египта. Он научил древних египтян делать медные орудия, создал для них первые законы и заставил их жить парными браками». Из комментариев читателей на этот бред понравились мне два отклика. Один читатель задал академику слегка ехидный вопрос: «А Адам и Ева не с Тамбовской ли губернии?» А другой читатель предложил, чтоб те, кто не поверил, убирались в Израиль.

Но я, чёрт побери, опять отвлёкся. А Украина в тот же год мне подарила ещё одну крупицу счастья: я впервые в жизни попал в город Львов. Не стану я описывать его архитектурные красоты, не смогу, но внутреннее «ах!» сопровождало все мои прогулки. Жили мы с художником Сашей Окунем в стариннейшей гостинице города (она именовалась дивно для отеля – «Жорж»), прямо напротив памятника-монумента в честь Адама Мицкевича. Забавно, что белорусы числят его своим поэтом, литовцы – своим, а про поляков нечего и говорить, писал же он на польском языке и как никто прославил польскую поэзию. И в десятке (если не более) городов стоят ему памятники, мотался ведь поэт по всей Европе, а что мать его была еврейкой, так это приятно вспомнилось мне, израильскому проходимцу. Накануне Крымской войны он даже пытался организовать еврейский батальон в помощь Англии и Франции, но что-то сорвалось. А тут во Львове он наверняка жил в этой же гостинице.

Ещё в ней жил Бальзак. А главное – что жил тут Казанова. Это рассказала нам администраторша в последний уже день, и мой товарищ горько застонал, что не успел последовать примеру своего кумира-любострастника. Я успокаивал его разумно и логично: этот каменный отель сооружён в начале прошлого века на месте сгоревшего деревянного и унаследовал только название, а Казанова мог ведь жить только в том сгоревшем. Но мои резоны лишь распаляли его печаль: он полагал, что аура отеля «Жорж» перенеслась автоматически, и безутешен был, что так порушил благородную преемственность. А я бродил по городу в таком приподнятом душевном состоянии, какое даже в молодости за собой не помню. Старинный центр Львова – он ведь маленький, и я наверняка по тем же улочкам ходил, где сотни раз (какое там сотни – тысячи) ходили два великих человека – на мой, конечно, взгляд: Станислав Ежи Лец и Станислав Лем. Они отсюда оба родом. А с Лемом я когда-то даже был знаком, только почтение мне сдавливало горло и мешало говорить, я слушал и молчал как завороженный. А Ежи Лец, того не зная, начинил меня тем воздухом свободы, который много лет уже во мне и очень помогает жить. Только на маленьком пространстве можно ощутить такую вот причастность к людям, давно ушедшим.

Покурил я возле памятника Степану Бандере. Он был такой фанатик вольной Украины, что даже немцы года три держали его в тюрьме и лагере, а много после – по той же причине – убил подосланный чекист. Забавно только было видеть, как явно торопился скульптор (что ли отменить могли заказ – уж больно яростными были споры, годится ли он в национальные герои), и одет был Бандера в чисто ленинское пальто со всех бесчисленных монументов. А ещё чисто по-ленински положил он левую руку на отворот этого пальто, а правую так опустил вниз, словно держал там кепку. Смешное сходство всё-таки никак не сбило моего праздничного настроения, город это словно ощутил и стал мне подносить подарки. Сперва нас пригласили с моим другом в некий трёхэтажный (как не боле) ресторан, устроенный в виде маленького нефтеперерабатывающего завода: снизу доверху вились какие-то трубы и прочие технические загогулины. А дело было в том, что гордость города – изобретение в нём некогда керосина. И к этому причастен оказался – будете смеяться – некий предприимчивый еврей. Середина девятнадцатого века, и не так уж далеко от Львова найдено большое нефтяное месторождение. Что делать с изобилием этого продукта, толком ещё никто не знал, но выше упомянутый мыслитель рассудил вполне логично: так как нефть – вещество жидкое и горючее, то путём каких-нибудь химических или технических манипуляций можно превратить её в спирт, ибо он тоже жидкий и горючий. Этим озарением он поделился с двумя аптекарями, сделав им заказ на превращение идеи в водочный эквивалент. Аптекари воодушевились, принялись химичить и открыли керосин. На своё открытие получили они патент (что удостоверяет, кстати, первенство Львова), и появились керосиновые лампы. В честь этого памятного события горело в ресторане керосиновое освещение. И мы, заезжие, сполна этим насладились. Даже выпивка тут называлась специально: типа «керосиновка», «бензинка» и «нефтянка», очень симпатичные настойки. Но на этом дары города не кончились.

На одной из улиц маленькое кафе привлекло нас своим названием: «Захер Мазох». Он, оказывается, тоже жил во Львове, этот несчастный Леопольд фон Захер Мазох, да притом был сыном начальника полиции Галицийского округа (или королевства, уж не помню). А родился, кстати, ровно за сто лет до меня. И кончил университет, и стал доцентом истории. Но мечтал он о карьере литератора и, не подозревая о беде грядущей, описал в романе свою слабость: получал он удовольствие только от женщин, которые били его и унижали. И один маститый психиатр назвал в его честь мазохизмом это грустное сексуальное отклонение. Так что славу заработал он навеки не совсем литературную. По стенкам в этом кафе уютно располагались разные картины сладострастных истязаний, а у каждой из официанток висела на плече здоровенная плеть. «Представляешь себе, с каким удовольствием они хлестали бы клиентов?» – шёпотом спросил меня Саша Окунь. И вдруг один из посетителей, крупный молодой мужчина, вышел на середину зала, чуть согнулся, опершись руками о спинку стула, и юная официантка принялась огуливать его плетью. И не театрально, не кое-как, а сильно и с размаху. Даже чуть с оттяжкой, это были настоящие удары. Он покряхтывал немного, но стоял не шевелясь. А после преспокойно сел за столик, где пила его компания. Зал захлопал дружно и вернулся к пиву и закускам. Мы впервые в жизни это видели и ошарашенно молчали. Я смотрел по сторонам и думал, что вовсе не случайны тут сидящие и из них немалое число сюда приходит за своей порцией этого свихнутого удовольствия. Мы ушли примерно через полчаса после такого же повторного истязания. И чуть поёживались, даже не обсуждая увиденное.

А прямо назавтра ожидало меня не менее извращённое удовольствие. На этот день пришёлся Йом Кипур – высокий и торжественный еврейский праздник, Судный день. В этот день где-то в непостижимых небесных высях решается судьба каждого смертного – достоин ли он жить и далее. В этот день верующие евреи постятся и ожесточённо молятся. Благостная и тревожная тишина воцаряется в этот день в Иерусалиме, даже самые отъявленные безбожники не ездят в автомобилях и не шибко появляются на улицах, сплошь богобоязненные евреи в белых одеяниях плавно текут в бесчисленные синагоги. Я хоть и не пощусь и не молюсь, но ощущаю атмосферу этого странного и тревожного торжества, висящую в воздухе.

Так вот, я был во Львове в этот день и всю его вторую половину провёл в подземном ресторане, обустроенном как логово бандеровцев. Он и назывался «Укрiiвка», что на русский лучше всего переводится как «Укрывище» (очень солженицынское слово). Есть ещё такое слово – «схрон», так именовались не имеющие видимого входа глубокие землянки бандеровцев, скрывавшихся от чекистов и милиции аж до середины пятидесятых годов. Ресторан этот, расположенный в самом центре города (прямо напротив горсовета или как он нынче называется?), пользуется необыкновенной популярностью, там стояла огромная очередь жаждущих вкусить подземное удовольствие. Нам уже столик заказали. В нарочито грубой деревянной двери был квадратный проём, откуда выглянуло бородатое, точнее, сплошь заросшее лицо, требуя условленный пароль («Слава Украине!»), и мы его произнесли. А когда дверь раскрылась, перед нами предстал средних лет мужчина в полевой военной форме и с винтовкой через плечо. «Москали есть?» – сурово и театрально спросил он. Я знал уже, что года три назад вмешалась тут проклятая политкорректность: раньше этот экзотический швейцар спрашивал, есть ли москали или жиды. Поэтому я радостно ему ответил, что есть: я именно москаль и жид одновременно. В ответ он отступил на шаг назад, взял с тумбочки бутылку водки и, наливши маленький стакан, поднёс его, с приветной теплотой пожелав здоровья. Я был счастлив выпить эту стопку. И мы начали спускаться в подземелье. И правда, всё было устроено под гигантскую землянку (там было несколько залов, и человек двести там уже сидели): потолок как бы подпирался стволами деревьев, стояли прочно и неказисто сколоченные столы, скамейки и табуретки были единственной мебелью, а интерьер весь состоял из пожелтевших листовок, старых газет, каких-то объявлений и указов, мишеней с портретами Берии, Сталина и Ворошилова. На невысоком потолке были приклеены большие листы со схемами таких бандеровских схронов – то ли изготовленные заново, то ли перекупленные в милицейских архивах. Словом, это было дивное заведение. И надо ли говорить, что сало там подавали разного изготовления и что мне было очень вкусно. Так как Бог наверняка любит любые наши игры, я уверен, что Йом Кипур я провёл вполне достойно. Водка там пилась под пиво, так что, уходя, я всё же не сдержался. Благодарственно пожав руку охраннику, я сказал, что антураж такого дивного заведения стал бы полней и ярче, если бы на входе изредка стоял еврей. Он не улыбнулся, чуть подумал и спросил: «Завтра в дневную смену выйдешь?» Нет, завтра в дневную смену я не мог, уже я улетал, и мы ещё раз обменялись дружеским рукопожатием.

Земля костей и черепов

Скорей всего, та ночь, о которой я хочу рассказать, была мне наказанием за стыдную ошибку, мной допущенную несколько лет назад в позапрошлой книге («Шестой иерусалимский дневник»). Я тогда впервые попал в Магадан, с восторгом и ужасом ходил по огромному залу в местном краеведческом музее, где выставлены как драгоценные экспонаты ушедшей цивилизации телогрейки, миски, лопаты, ломы и тачки зэков Колымы, дважды выскакивал покурить, так явственно пахли смертью эти предметы быта и работы. А когда потом писал об этом, то порт Ванино, откуда кораблями увозили зэков, почему-то присвоил Магадану, хотя он оттуда очень далеко. Даже забыл о великой песне, слышанной мной много раз – «Я помню тот Ванинский порт…», где ближе к концу – потрясающе простые слова: «Вставал впереди Магадан, столица Колымского края». Что-то застило мне память и разум, и было очень стыдно, когда книга вышла с этой оплошкой. И вот я приехал снова. А точнее – прилетел, долго смотрел, куря сигарету, на огромный транспарант «Колыма – золотое сердце России» и час спустя уже попал в гостиницу. Номер мне достался с видом на море (я заранее об этом попросил), с балкона, куда вышел покурить, светилась тихая вода залива и темнели сопки. «Это бухта Нагаева», – пояснила местная импресарио. И меня как током пронзило – ничего точней этой избитой фразы не передаст моих ощущений. Это сюда ведь приходили корабли из Ванино, гружённые полуживыми рабами! «А где сам порт?» – спросил я. «Он чуть правее, отсюда не видно, а у вас под окнами – как раз дорога из него, – пояснила приветливая женщина. – Пойдёмте ужинать?»

Я вернулся в номер уже выпивши немного и немедленно добавил из заранее припасенной бутылки. Бухта Нагаева терялась в темноте, серая дорога, скупо освещённая фонарями, полого тянулась вверх. В воспоминаниях зэков я читал, что она была очень крутой. После недели или двух недель качки в зловонном трюме, духоте, грязи и голоде наверняка она была крутой, эта немощёная тогда, растоптанная тысячами ног просека. То безумное по жестокости время давно уже не даёт мне покоя. В конце восьмидесятых я наткнулся на незнакомое мне раньше имя и принялся искать всё связанное с Николаем Бруни – скульптором, поэтом, музыкантом, художником, потом священником, его убили в Ухте в тридцать восьмом году. Я тогда обошёл человек тридцать бывших зэков, написал роман «Штрихи к портрету», а наслушался столько, что забыть уже не мог и с жадностью читаю до сих пор то немногое, что написали свидетели длившегося несколько десятилетий кошмара. К этой сегодняшней поездке я готовился давно, довольно много прочитал, и память, растревоженная видом бухты и выпивкой, принялась мне возвращать запомненное. Такое состояние и называется, вероятно, просоночным: открытыми глазами я видел серый асфальт пустой дороги, а когда их закрывал – брела по этой просеке нескончаемая колонна измученных, угрюмо сгорбленных людей. В густой толпе отдельные лица были неразличимы, но я знал нескольких, о которых читал, и они были тут, хотя прошли этот недолгий путь в разные годы.

Тут шёл «русский Беранже», как его называла некогда литературная критика, – поэт Василий Князев. Он был автором песни, которую знала и пела вся страна. Самые знаменитые слова этой песни он заимствовал из английского гимна, который он же и перевёл: «Никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами». Здесь он и умер вскоре, было ему сорок лет.

Здесь шёл легендарный грузинский прозаик Чабуа Амирэджиби. Пятнадцать лет провёл он в тюрьмах и лагерях. Три месяца после суда ожидал расстрела в камере смертников, получил двадцать пять лет и три раза бежал. После последнего побега он оказался в Белоруссии, документы у него были поддельные, но за четыре года этой зыбкой свободы он вырос до директора завода, был даже представлен к какой-то награде, тут в документах и разобрались. Он сидел в Норильске, но после лагерного бунта, в котором активно участвовал, был переведен на Колыму, где выжить, по словам Шаламова, можно было только случайно. Выжил этот удивительный человек, и прошёл по этой же дороге обратно, и написал роман «Дата Туташхиа», переведенный на десятки языков, и ещё несколько книг, и ему недавно исполнился девяносто один год.

Здесь весной тридцать девятого года шёл будущий Генеральный конструктор Сергей Королёв. Он почти сразу попал на прииск Мальдяк, зловеще известный всей Колыме: там погибало за зиму не меньше половины пригнанного туда очередного этапа. А в один зимний сезон из четырёх тысяч выжило к весне только пятьсот человек. Королёв очень быстро стал доходягой, и кто-то из соседей по бараку уже горестно и привычно посочувствовал ему: «Ты зиму не переживёшь». Но в это время, по счастью, его родные чудом добились пересмотра дела, и в декабре Сергея Павловича отправили в Москву. Уже беззубого, опухшего, с гноящимися ранами на ногах – дни его были бы сочтены…

В Хабаровске, в пересыльной городской тюрьме, произошло ещё одно чудо. Видя состояние заключённого, кто-то, не потерявший остатки человечности, сказал Королёву, что прямо рядом с тюрьмой живёт в бараке некая докторша, к которой хорошо бы обратиться – вдруг она хоть как-нибудь поможет. Это был явно из надзирателей кто-то, ибо он вывел Королёва из камеры и довёл до часового на выходе. И часовой (насколько после помнил Королёв) сказал, окинув его взглядом: «Ну, ты уже не убежишь», – и выпустил его. Он постучался в дверь барака и на вопрос, кто там, ответил: «Умирающий заключённый», и его впустили. Эта докторша не только обработала и перевязала ему раны на ногах, но и снабдила витаминами, которых хватило Королёву до самой Москвы. Срок ему всего лишь скостили с десяти лет до восьми, но он уже вернулся не на Колыму, а попал в «шарашку» к Туполеву, откуда и началась его вторая жизнь. Будучи уже Генеральным конструктором, он неоднократно собирался в Хабаровск, чтобы повидать ту докторшу и сказать ей всякие слова, но так и не собрался.

Тут шёл великий русский писатель Варлам Шаламов, ему предстояло провести на Колыме шестнадцать лет. Он выжил, по счастью, и не только потому, что обучился на фельдшера, но и благодаря горевшей в нём решимости описать всё, что он видел.

Разминувшись с Королёвым на шесть лет, шёл тут его знакомый и коллега, гений космонавтики (определение не моё, а тех, кто знал его работы) Александр Шаргей. Всему миру, впрочем, он известен как Юрий Кондратюк. Дело в том, что во время гражданской войны он дважды призывался в Белую армию (и дважды сбегал), но его родные, справедливо опасаясь, что офицерский чин Шаргея при советской власти до добра не доведёт, достали ему документы умершего от тифа знакомого. Ещё в шестнадцатом году, увлёкшись космосом (девятнадцать лет ему было), написал он небольшую книжку, в которой не только развил идеи Циолковского, о которых он и знать не знал, но двинулся гораздо дальше. А в двадцать девятом году он издал книжку (на собственные деньги, сидя на хлебе и воде), в которой до мелких подробностей расчислил трассу полёта ракеты на Луну. Спустя много лет руководитель американского проекта «Аполлон» написал, что именно идеи этой книжки легли в основу разработки траектории полёта. И первый лунный космонавт Нил Армстронг специально попросил свозить его в Новосибирск. Там он бережно подобрал горсть земли возле здания, где некогда работал Шаргей (в «шарашке» для заключённых инженеров, кстати), и сказал американский космонавт, что эта горсть земли не менее дорога ему, чем лунный грунт. А Шаргей чем только не занимался: проектировал гигантскую ветроэлектростанцию, изобретал оборудование для шахт, вежливо и упорно отвергал предложения Королёва перейти в коллектив ракетчиков. Простая тут была причина: понимал, что при проверке документов вскроется его прошлое. Потом ушёл он на войну и в сорок втором году пропал бесследно. Он был в плену, работал (согласно существующей легенде) в лаборатории Вернера фон Брауна, а в сорок пятом американцы выдали его. Так он оказался на Колыме. И обратно не прошёл по этой дороге. Где его могила – неизвестно. А на мысе Канаверал, откуда запускали «Аполлон», поставлен ему памятник, в Новосибирске к приезду Армстронга наскоро соорудили музей и именем Кондратюка назвали площадь, уже объявлен он великой гордостью украинского народа, и книги уже написаны об этом гениальном сыне шведской дворянки Шлиппенбах и местечкового еврея по фамилии Шаргей.

Господи, я чуть не забыл Вадима Туманова! А он ведь жив до сих пор, и с ним недавно я подружился с первых же часов знакомства, я людей настолько уникальных в жизни не встречал, да вряд ли есть ещё такие. Двадцати с немногим лет начал штурман Туманов свой тюремно-лагерный путь. Приписали ему и шпионаж, и террор, и антисоветскую агитацию, и чтение стихов Есенина как часть этой агитации. Присудили восемь с половиной лет, но уже очень скоро срок этот сменился на двадцать пять. Ибо одна идея целиком владела этим человеком: бежать. Любым подвернувшимся способом, куда угодно, но бежать из рабской неволи. И бежал он – восемь раз! После чего, избитый до полусмерти, но не покалеченный по счастью, отлёживался в больнице или штрафном изоляторе и вновь задумывал побег. Ибо не только духовно, но и физически был крепок чрезвычайно: проявил, ещё служа во флоте, незаурядное боксёрское дарование. На Колыме он прошёл двадцать два лагеря, пять лет отбыв на самых гибельных зонах этого смертельного края. Вся Колыма знала зэка Туманова, он был на стороне воров во время длительной войны воров и ссученных и умел дружить без оглядки на смертельную опасность. И пускался на побег, почти наверняка зная, чем это кончится. А после смерти Сталина переменился зэк Туманов и выбрал для приближения к свободе путь иной и неожиданный. Он собрал бригаду, которая добывала золота вдвое больше, чем такие же бригады по всей Колыме. И в пятьдесят шестом его освободили. Он сколотил вольную артель (потом их было несколько), которая уже втрое и вчетверо обгоняла по добыче все государственные предприятия такого рода. Принцип у артели этой был предельно прост: каков твой личный вклад труда и выдумки, таков и заработок твой. И богатели все, ибо никто не увиливал. Артели Туманова строили себе жильё и дома отдыха, еду варили повара, сманенные из лучших ресторанов разных городов, люди приезжали на сезон, а оставались на годы, слух об артели, где царствует честность и справедливость, катился по всей империи. По самой своей сути такая вольная артель была экономическим инакомыслием и раздражала всё советское начальство – снизу доверху. Бесчисленное количество раз её пытались закрыть, но ни к чему придраться не могли. В разгроме его последней артели «Печора» принимали участие шесть отделов Центрального Комитета. А на предложение Туманова создать такие артели по всей стране, чтоб выволочь её из экономической пропасти, кто-то неприязненно и точно заметил, что для этого нужны сотни тумановых, а взять их негде. И идея провалилась. А было это – уже в восемьдесят седьмом году. В очередной раз Россия величаво прошла мимо возможности выйти из тупика и упадка. А Вадим Туманов написал впоследствии изумительную книгу-биографию: «Всё потерять и вновь начать с мечты» – её полезно почитать любому человеку, столько в ней ума, добра и знания российской жизни.

Вспоминая это, я отвлёкся от дороги, выпил чуть ещё и кое-как добрался до постели.

А отоспавшись, в полдень я пошёл в музей. Снова побродил по зэковскому залу, покурил и походил ещё раз. А внизу купил пять маленьких книжек – «Краеведческие записки», которые выпустил музей. Там было много статей про обычаи туземного населения, про раскопки археологов и первобытные орудия труда и охоты – словом, типичное краеведение. Но кошмарное прошлое этого края тоже чуть было представлено воспоминаниями бывших зэков. Поскольку крохотен тираж этих книжек, я перескажу содержание нескольких свидетельских показаний – тех людей, кому посчастливилось пройти обратно по дороге в порт Нагаево.

Илья Фёдорович Таратин был учителем в сельской школе. За мифическое «участие в контрреволюционной деятельности» попал на Колыму. Пытался бежать, был пойман, после штрафного лагеря отправлен в тюрьму для смертников – Серпантинку. Круто вьющаяся по сопке дорога дала название этому месту, о котором знала вся Колыма. Дальше мне душевно легче не пересказывать, а привести кусочек текста самого автора: «В камере находилось человек сто таких, как мы, и несколько уголовников. И нас, ещё сорок человек, закрыли сюда тоже. Меня поразила мёртвая тишина, царящая в ней. Люди лежали на нарах в какой-то странной задумчивости. Причина такого странного состояния заключённых вскоре выяснилась: из этой камеры не было возврата, из неё брали людей только на расстрел». Дальше сдержанно и просто описывается, как ближе к ночи приехал трактор с санями, на которых стоял большой деревянный короб. Вызывали смертников по пять человек. «Все вызванные молча и медленно идут к выходу». Оставшиеся видели происходившее снаружи через щели между брёвнами – барак был сколочен наспех. «В ту жуткую ночь попрощались с жизнью семьдесят человек. Палачи работали как на скотном дворе. Без отдыха, до рассвета. Всю ночь работал мотор трактора. Он умолк, как только прекратили вызывать… Утром я многих не узнал: молодые стали седыми. Опять заработал трактор, послышался лязг гусениц. Я снова припал к щели. Видел, как трактор поднимается всё выше и выше на освещённую утренней зарёй гору…» Таратин спросил, куда теперь везут эти трупы в тракторном коробе, и кто-то объяснил ему, что на склоне ущелья есть большая яма – туда их и сваливают. Многих привезенных обречённых даже не доводили до барака: «Вдруг среди ночи открылись тюремные ворота. В освещённый прожекторами двор заехали два грузовика с заключёнными. Под охраной надзирателей их быстро разгрузили и заставили лечь на землю. Начальник посмотрел на вышку, поднял руку. С вышки на них направили пулемёты. Стали поднимать по пять человек и уводить в палатку… К утру расстреляли всех». Автору этих воспоминаний неслыханно повезло: через несколько дней расстрелы внезапно прекратились – что-то происходило в лагерных верхах – и смертников, ещё способных к работе, развезли по разным приискам.

После этих мемуаров я с душевным облегчением и даже восхищением прочитал, как ловко и легко на Колыме водили за нос приехавшего сюда в сорок четвёртом году вице-президента Соединённых Штатов Генри Уоллеса. Он, собственно, летел в Китай, но по дороге пожелал ознакомиться с советским Севером. На Колыме он пробыл два дня и был очарован. Хорошо знакомый с сельским хозяйством (был даже министром по этой части), Уоллес прежде всего попросил свозить его в совхоз. Добро пожаловать! Не зря к его приезду готовились два месяца, если не побольше. Принимал его (скорее гидом был) недавний зэк Вячеслав Иванович Пальман. С гордостью показывал он высокому гостю замечательно ухоженную теплицу (одну из пятидесяти), с глубоким знанием предмета обсуждал проблему хранения семян и овощей, быстро убедил Уоллеса, что он отнюдь не подставное лицо, дал попробовать сочный свежий огурец и угостил помидорами (всё это действительно выращивалось для начальства). Но главное, что восхитило посетителя, – вид женщин, которые выхаживали всё это великолепие. Дальше – слова участника: «В теплицах, которые мы обходили, к приезду Генри Уоллеса произошла подмена. Вместо женщин-заключённых роль тепличниц исполняли дамы из управленческого аппарата, опрятно одетые, в фильдеперсовых чулках, с подкрашенными губами». Разумеется, гость хотел посмотреть и золотодобывающий прииск, и его свозили туда. Боже, как добротно и тепло были одеты зэки, рослые и упитанные, с сытыми и жизнерадостными лицами. А бульдозерист и вообще работал в пиджачной паре (взяли у одного из инженеров). Переодетые в зэков охранники бодро и толково отвечали на вопросы вице-президента. Он хотел проверить уровень добычи, и для него раскрыли прибор (то, что у старателей называлось просто лотком), в который намывают золото, и он искренне удивился невероятному количеству добытого сегодня драгоценного металла. Откуда ему было знать, что, к его приезду готовясь, несколько дней отсюда не убирали добытое за каждый день золото. И потому, вернувшись, написал он о своём полном восторге.

В одной из этих книжек я нашёл цифру, доложенную в Центральный Комитет (то есть наверняка заниженное число): всего на Колыме погибли семьсот тысяч зэков. Автор воспоминаний, где я наткнулся на это число, чудом выживший на Колыме человек, сам потом работал в одной из комиссий по пересмотру дел заключённых. Он написал об этом очень лаконично: «И я узнал, что сталинский геноцид на Воркуте не отличался от колымского». В миллионах исчисляется число рабов, строивших ту канувшую империю. Забавно (хоть и неправильно выбрано мной это легковесное слово), что всё неисчислимое начальство лагерей в своих бесчисленных отчётах и рапортах употребляло слово «рабсила», не замечая, как двусмысленно оно звучит.

Но Нюрнбергский суд так и не случился в России. Написав эту фразу, я вспомнил, как, возвращаясь из музея в гостиницу, застыл ошеломлённо на какой-то из центральных улиц. Там на стенах сразу трёх стоявших рядом домов (на одном бы не поместилось) вывел кто-то громадными буквами: «Магадан был, Магадан есть, Магадан будет!»

Письма и память

Я как раз оказался в Москве, когда исполнился год со дня смерти моего старшего брата Давида. На кладбище уже стоял памятник, приехали друзья-сотрудники, сын его Саша раскрыл багажник своей машины и соорудил внутри него походный стол. Положив цветы на могилу, мы помянули Дода и его жену Татьяну, потоптались, перекидываясь пустыми надмогильными словами, и поехали продолжать к Саше домой. Там уже собрались родные и близкие. Улучив минуту, Саша дал мне маленький пакет с моими письмами брату из сибирской ссылки после лагеря. Я не помнил, что именно я ему писал. А теперь из этих семнадцати недлинных посланий снова нарисовалось то сибирское время. Разумеется, писал я брату бодро и неогорчительно.

«Мироныч, привет! Поздравляю тебя с днём рождения, это замечательная дата – 55 лет, желаю тебе здоровья, всяких удач и званий, а также всесоюзного личного пенсионерства на долгие годы (когда я тоже выйду на пенсию, буду стрелять у тебя на выпивку, твёрдо заучив дни, когда тебе её будут приносить.) …Поздравляю тебя также и с моим рождением – надеюсь, что оно доставляло тебе не одни только неприятности и уж во всяком случае разнообразило жизнь… Уже закупили продукты для выпивки по этому случаю (спасибо большое за традиционный и, как всегда, вовремя перевод – ведь свинина нынче дорогая, а какой у пожилого еврея в Сибири праздник без свинины?) Я сейчас подумал, что состав ожидаемых нами гостей чрезвычайно показателен: слесарь-сантехник, мой приятель (три ходки – надеюсь, ты поймёшь этот незамысловатый жаргон) с женой – заводским технологом, биофизик по охране окружающей среды (с бородой интеллигента из народа и женой-библиотекарем), а также приёмщик стеклотары, он же – музыкант из местного оркестра. Интересно, правда?»

И о работе тоже, разумеется, писал: «Я всё лето приносил пользу обществу, копая сибирскую землю под кабели, ставя опоры для линий электропередачи и сваривая пластиковые трубы для прокладки телефонных проводов, чем весьма обогатил проблему ‘‘плюс электрификация’’… Прости мне лаконичность письма, я больше привык теперь к лопате и гаечным ключам».

Я и хвалился, разумеется, чем мог: «Зато два дня назад мылись в бане моего собственного изготовления (даже с предбанником), парились и наслаждались, как истые крестьяне. А перед этим была всякая ежегодная суета с огородом, посадили мы множество всяких семян (в том числе – часть неопознанных, ибо покупал я все подряд, а что есть что – частично забыл), и уже едим лук и редиску, скоро будут огурцы и картошка. Так что, как видишь, поселять евреев в Сибири разумно и целесообразно». И ещё, чуть позже: «Размеренный осенний ажиотаж крестьянского быта: соление капусты (в жутком количестве мы её собрали, так что и не знаем, что с ней делать), торжественная развеска на видном месте связок чеснока, закапывание в погребе моркови (её и в погребе надо закапывать в землю), даже сделали горлодёр, коим я весьма горжусь: это такой сибирский кетчуп – хрен, чеснок и помидоры (жуткой остроты, в качестве закуски под водку способен исторгнуть стон наслаждения у самого забубённого гурмана)».

Я сообщал старшему брату обо всех перипетиях моей ссыльной жизни: «Предпринял я тут попытку освободиться досрочно. Мне моё непосредственное начальство дало очень хорошую характеристику, но начальник управления, некий немец Фукс, посоветовавшись с кем-то, отказался её подписывать и собственноручно сочинил другую. Так как у меня ничего порочащего не было (ни прогулов, ни пьянства на работе), то он замечательно красиво написал, что я работаю «без всякого творческого подхода, отбывая время, положенное народным судом». Так что придётся мне ещё два года строить шедевры сельской архитектуры (я о своих пристройках к дому)».

В это как раз время вышел в Америке сборник моих стишков – дело рук моего вечного друга Юлия Китаевича. И последовало (из Москвы, вестимо) распоряжение как-нибудь чувствительно меня наказать. А что может быть чувствительнее для ссыльного, чем лишение его семейной жизни? Я об этом Доду и рассказывал: «Мироныч, привет! Я нашёл замечательное место, чтобы написать тебе, наконец, письмо – общежитие № 3 по ул. Гоголя, 6, комната 32, заходи при случае, меня вызовут, посторонним вход запрещён. Уже почти два месяца, как меня сюда загнали безо всяких причин (я имею в виду законные, то есть какие-либо с моей стороны прыжки с пути исправления)… После работы меня отпускают на полтора-два часа поесть (из них сорок минут – дорога), а в выходные – иногда, об этом надо просить специальным заявлением, так что я, приходя к коменданту, прошу открытым текстом: отпустите к жене поночевать. Тому кажется это очень смешным, и он каждый раз серьёзно объясняет мне, что сам он спит с женой гораздо реже, в ответ на что я говорю ему, что у него зато профессия героическая, и мы расстаёмся – он довольный собой каждый раз, а я – только через раз (ибо отпускают не всегда). Но зато благодаря этому наши с Татой отношения обрели прелесть случайной и полузаконной тайной связи, так что всё, как видишь, к лучшему в этом лучшем из миров. Сашка Городницкий, узнав о моих чисто солдатских увольнительных, прислал мне замечательный стишок: ‘‘Знают женщины и дети, и жене пора узнать: Губерман наш и при свете может переночевать’’… И пойду-ка я теперь к соседям чифирить, там компания у меня прекрасная: два убийцы и вор-домушник, они уже стучали в стенку, стынет чай».

Про то, что старший брат мой – знаменитый геолог и бурит на Кольском полуострове в городе Заполярном сверхглубокую скважину, знали все мои коллеги по ссыльному счастью, и об этом я тоже Доду сообщал: «Тут у нас плотники на стройке читали о тебе статью, после чего долго расспрашивали меня о твоих героических свершениях, стараясь не выказать мне явно написанного на их лицах сожаления: вот, мол, один брат таков, а другой каков, очень их забавляло столь прямое воплощение пословицы, что в семье не без урода. После чего по доброте душевной предложили они мне на троих (на стройке у нас это делается столь непрерывно, что я даже думаю – не отсюда ли произошло слово ‘‘строитель’’?), но я держусь прочно и на работе ещё не пил ни разу (почти, грех обманывать старшего брата)».

И в другом письме – о том же самом: «Милька привёз из Москвы подаренный тобой образец керна, и я таскал его к себе на работу, всем показывая. О скважине твоей все здесь читали, так что смотрели с большим интересом, а потом смотрели на меня, и в глазах у всех одна и та же мысль: всё-таки есть в этой фамилии и порядочные люди. Очень радуюсь твоим успехам и паблисити (особенно ‘‘Правде’’ и телевидению), а как подумаю, сколько ты вкалываешь, сразу понимаю, что весь наследственный запас трудового энтузиазма ушёл на тебя, и ни капельки на меня не осталось. Но зато я, согласись, полностью избавил тебя от легкомыслия, приняв его на себя с большим удовольствием. Хорошо это получилось у наших родителей, царствие им небесное, а то было бы скучно, если бы всё размазалось поровну. Правда же?»

А подписывался я довольно однообразно: «Твой преступный, но исправляющийся брат», «химик физического труда», «твой брат (за что прости)», «порочный брат, крестьянствующий пролетарий» и всякое тому подобное. Почти в каждом письме я благодарил Дода за присланные деньги. Они были очень кстати: как только я из лагеря попал в этот посёлок и стал работать, на меня пришёл в контору весьма забавный счёт. Я должен был оплатить все судебные расходы того неправедного суда, где двое подонков по заказу оболгали меня. Так что половину моей и без того невзрачной зарплаты у меня целый год, как не больше, ежемесячно отбирали. Забавно, что в бухгалтерии это шло в графе «алименты». Деньги, присылаемые братом, были ещё неким вызовом тем невидимым людям, что меня сюда упекли (кстати, не могу не похвастаться: расшифровка аббревиатуры КГБ как Конторы Глубокого Бурения принадлежит лично мне, ведь я недаром был братом знаменитого геолога-буровика). Дело в том, что, как только меня посадили и началась в печати свистопляска вокруг моего имени, у Давида пошли жуткие неприятности. От кого-то очень-очень сверху (настолько, что даже министр геологии всей советской империи не мог его защитить) поступило ему подлое ультимативное предложение: либо он каким-то заметным образом отказывается от позорной родственной связи (дескать, давно в разладе и не видимся, и знать он меня не хочет), либо его снимают с руководства этой сверхглубокой (много лет уже его любимое детище, ибо он – и автор проекта) и переводят в какую-то мелкую подмосковную лабораторию. Спас его местный партийный вождь (кажется, секретарь Мурманского обкома партии) – он позвонил куда-то в это очень-очень наверху и категорически заявил, что такого руководителя он из своей области не отпустит. И Дод продолжал работать.

Он пробурил самую глубокую в мире скважину – двенадцать с чем-то километров, и результат этот занесен в Книгу рекордов Гиннесса. Если ещё добавить, что работали они только на советском оборудовании, то совершён был чистой воды подвиг (и об этом вспоминали на панихиде, сравнивая успех Дода с одолением космоса). И недаром стал он доктором наук и академиком – вся научная картина устроения нашей старенькой планеты разлетелась, чтобы сложиться по-иному. А ещё и миф родился (до сих пор гуляет он в печати), будто бы добурились они до преисподней и услышали однажды стоны-крики грешников, томящихся в огне. С научными докладами Дод объездил много стран, но прежде всего учёные коллеги его спрашивали именно об этом. А родился миф из первоапрельской утки какой-то мелкой финской газеты, но мгновенно облетел полмира.

А потом случилась перестройка, на науку наплевали, и куда-то стали деньги пропадать, и ещё два года брат потратил на хождение по высоким инстанциям: объяснял, уговаривал, просил и спорил. Всё было напрасно. А ведь Дод (из воспоминаний его коллеги) «умел вести диалог на любом уровне, всегда находил нужные аргументы, был убеждённым полемистом и блестящим докладчиком на совещаниях и конференциях». И даже крайняя идея, что это ведь готовый музей чрезвычайной исторической и научной ценности, никак не срабатывал. Все обильные металлические конструкции скважины срезаны были автогеном и проданы в утиль, чтобы выплатить последнюю зарплату буровикам. И свои последние годы брат не жил, а доживал.

Приятель мне прислал недавно маленькое кино. Телевизионщики приехали на Кольский полуостров в этот город Заполярный и прихватили с собой нескольких старых сотрудников Дода. По снегу добрались они до бывшей буровой и послонялись по лабораториям и мастерским. Везде следы не то чтобы разгрома, но какого-то поспешного бегства, при котором брошены приборы, книги, множество обломков и остатков. И бомжи уже тут ночевали, и обрушиваться сверху начала главная башня, внутри которой была некогда сама буровая вышка. Старики и журналисты, раскидав лопатами глубокий снег, обнажили массивную металлическую плиту, она закупоривала первую в мире сверхглубокую скважину. Но имя человека-первопроходца ни разу упомянуто не было.

Не огорчайся, Мироныч, если тебе откуда-то из небытия видно человеческое скотство, ведь остались горы бесценных материалов об этой уникальной скважине, их ещё используют с благодарностью потомки, занятые строением нашей планеты. А у нашего с Татой сына и его жены Кати год назад родился мальчик, и его назвали Давидом.

Обратная связь

Очень, очень я люблю записки. Впрочем, иногда слова и реплики читателей доходят до меня и устным путём. Так, мне как-то рассказал один городской импресарио: некая средних лет дамочка приобрела два билета, а через полчаса взволнованно позвонила с вопросом: «А сам-то Губерман, он будет на концерте?» А ещё в письме мне рассказали: некий человек в каком-то российском городе прочёл мои стишки своей соседке, вострой старушке. Ей понравилось, она спросила, жив ли я и где я живу. Услышав, что в Иерусалиме, очень удивилась: почему? Ей объяснили – потому что еврей. И вострая старушка непритворно изумилась: «Какой же он еврей, если он пишет русским матом?» Я даже друзьям порой завидую, когда им пишут примечательное что-то. Саша Городницкий, например, такую получил записку на своём концерте: некая явно интеллигентная женщина длинно написала ему, какой теперь повсюду беспредел и безобразие, как тяжко нынче жить простому человеку, а закончила прекрасной фразой: «Какое счастье, Александр Моисеевич, что вы не дожили до этого времени!»

Люблю я и случайные устные реплики моих читателей. Со мной после концерта часто просят сфотографироваться несколько зрителей и стоят тесной группкой, ожидая своей очереди. Ко мне подошли сразу две девчушки, я их обнял, а к одной кокетливо склонил на плечо голову. И какая-то массивная тётка, стоявшая рядом, громко не без одобрения сказала: «Седой-седой, а шалун!»

Когда писать лень или не хочется, зрители пользуются антрактом. Так однажды ко мне подошёл старый человек, много лет прослуживший на подводной лодке. В первом отделении я читал стишки, прославляющие дружеские пьянки, и ему захотелось поделиться заветным воспоминанием о долгой жизни под водой. «У нас на лодке всегда была в достатке выпивка, – сказал он с законной гордостью. – Мы заливали перед рейсом водку во все огнетушители». Я искренне удивился такой рискованной беспечности, и он мне сразу объяснил: «Если на лодке что случится, то огнетушитель не поможет».

Одну историю мне рассказали – чисто лингвистическую, она в семье любимая, эта история. Сын женщины-рассказчицы сюда, в Израиль, приехал совсем маленьким, так что русский язык у него по большей части выученный. И было ему уже семнадцать лет, когда мать решила пойти куда-то учиться. А экзамен там был очень сложный, и в тот день с утра она изрядно волновалась. А сын очень мать любил, и волновался вместе с ней, и в конце дня позвонил ей, чтобы спросить, сдала ли. Вроде бы сдала, сказала мать. И сын тогда спросил: «А экзамен был письменный или оральный?»

Так как-то получилось, что в последние гастроли я не раскладывал записки по городам, они смешались, и поэтому я их в том беспорядочном порядке приведу, как они лежат в большом конверте.

Самой первой тут содержится записка, которую я со значением прочёл жене немедля по приезде: «Игорь Миронович, а вы женаты? Ряд 18, место 29, Оля».

А теперь подряд что попадётся.

«После прочтения Ваших книг считаю, что неразумно и неприлично приходить на встречу с Вами трезвым, чем вступаю в антагонизм с женой. Кто прав? Кстати, у меня с собой. Окажите честь. Алексей, ряд 14 (не еврей)».

«Игорь Миронович, посвятите мне, пожалуйста, гарик! Только приличный, а то мама расстроится! Катя».

«Уважаемый Игорь Миронович! Однажды, читая Вас, выпив перед этим 150 грамм, я понял, что и я – еврей. Решил вторые 48 лет прожить счастливо, развёлся с женой и так далее. С благодарностью, Дима».

«Добрый вечер, Игорь Миронович! И спасибо Вам большое. За стихи, за книги, за оптимизм и глубину. Хочу поделиться двустишием, которое несколько лет назад написал один хороший человек. По-моему, она может считать себя Вашей духовной внучкой: ‘‘Пришла весна, запели птички, набухли почки и яички’’.

«Большое спасибо Вам за стихи! Хочу рассказать историю. Два года назад я ехал в метро и читал Ваши ‘‘гарики’’. А позади меня стояла великолепная красотка. Как потом выяснилось, она их читала первый раз в жизни, подсматривая сзади. Вдруг я услышал смех… и познакомился. Мы с ней до сих пор вместе. Спасибо!»

«Что бы Вы спросили у Бога?»

«Скажите, Вы Вашим ртом ещё и едите?»

«Когда я собиралась на концерт, предложила своему другу пойти со мной. На что он сказал: ‘‘Даже смотреть не хочу на этого плагиатора – столько мыслей у меня из головы украл!’’»

«Игорь Миронович, сколько у Вас детей, о которых Вам известно, и поддерживаете ли Вы с ними отношения?»

«Игорь Миронович, когда будет конец света?»

«Игорь Миронович, можно ли сказать, что мы сегодня культурно провели вечер?»

«От южных гор до северных морей, от Волги-матушки и до Тунгуски вы заебательский еврей и нехуёвый, впрочем, русский. С уважением».

«Игорь Миронович! Как, скажите, найти мужа в такие тяжёлые кризисные времена? Заранее спасибо Вам. Татьяна».

«Игорь Миронович, скажите, что делать девушке с двумя детьми, которая хочет замуж за еврея?»

«Спасибо Вам за Ваше творчество, наш ребёнок, ему 14 лет, слушая Ваши стихи, решил почитать Пушкина…»

«Неужели вы до сих пор бухаете? И как сохраняете бодрость духа? И есть ли Бог? Спасибо».

«Игорь Миронович! Мой муж – еврей. Я ему часто говорю: все нормальные евреи – врачи, инженеры, а ты – милиционер. Я права?»

«Детская история. Грустный Антон приходит из детского сада. Мы спрашиваем: что случилось? – Плохо кормили. – А что давали? – Молоко, блядь, и дыню».

«Игорь Миронович, как Вы потеряли девственность?»

«Как хорошо на самом деле мне жить в родной стране! Но почему же в этом теле и почему в говне?»

«В Интернете мы прочитали заметки Дины Рубиной о Вас. Интересно! А хули Вы о ней ничего не напишете?!»

«Как приручить зятя?»

«Я армянин, а женюсь в третий раз на еврейке, к чему бы это?»

«Игорь Мироныч, какой стих Вы вспоминаете, чтобы не плакать? Спасибо. Плаксивая девушка».

«В антракте позвонил знакомой. Ты где? – спрашивает она. На вечере Губермана – был мой ответ. Ой, как здорово! – с неподдельным восторгом завидует она. И продолжает: а это кто такой?»

«Игорь Миронович, что для вас женский оргазм?»

«Уважаемый И.М.! Однажды, года три назад, попал в уфимский СИЗО (следственный изолятор) – всего на неделю. И в камере в качестве разрешённой литературы обнаружил Ваши ‘‘Тюремные гарики’’. Книга была общая – камерная (разве что инвентарного номера не имела). Она мне очень помогла в первые дни, они ведь самые тяжёлые! Знаете ли Вы подобные случаи? С уважением, Сергей О.»

Нет, я подобных случаев не знаю, но какова гуманность уфимской милиции! Зато знаю множество других размещений моего высокого творчества.

«Игорь Миронович, не обидит ли Вас, что Ваша книга лежит у нас в уборной? Именно благодаря Вам мы проводим там значительно больше времени. Спасибо!»

«Я – полковник авиации в отставке. В детстве, в армии и на гражданке меня все называли евреем, хотя я русский. Как уехать в Израиль на постоянное место жительства? Виктор».

«Игорь Миронович! Вот такая история. Внуку 3,5 года, провожает прабабушку домой. ‘‘Поцелуй бабу Галю’’, – говорит его мама. Правнук отвечает: ‘‘Что-то не больно я люблю старух целовать!’’

«Кто с языком и словом дружен, тому тогда и хуй не нужен! Пенсионер».

«Игорь Миронович, правда это, что миром правят евреи, или всё-таки их жёны?»

«Игорь Миронович, я вас хочу слышать ежедневно, что делать?»

«Игорь Миронович! Жги! Да не угаснет русский запал в недрах еврейской души!»

«Скажите, на Ваш взгляд, чего не хватает России? Только не говорите, что евреев».

«Игорь Губерман, если Вы друг Иосифа Кобзона, помогите нам встретиться!! Очень Вас прошу! У вас наверняка есть сотовый телефон, позвоните Иосифу Давидовичу! Хочет он со мной встретиться?.. Извините, я покажусь назойливой, но, быть может, у Вас появится возможность приехать ко мне завтра по адресу:…»

«Игорь Миронович! Моя девушка смотрит на Вас с восторгом. Что нужно сделать, чтобы на меня она смотрела так же?»

«Игорь Миронович! Как у вас рождаются стихи – утром, в обед, вечером? Вы становитесь в позу или ходите? Или они потоком льются? Или вы напрягаетесь?»

«Выйду замуж за еврея любой национальности! Игорь, помогите! 6 ряд, 20 место».

«Игорь Миронович, как Вы думаете – Бог юмор понимает?»

«Игорь Миронович, слышно ли Вам, как смеётся на балконе моя мама?»

«Дорогой Игорь Миронович! 1. Не можете ли Вы на мне жениться? Мне давно уже хочется большой и чистой любви. Могу прислать фотку. 2. Вы не храпите?»

Если эту главку вы, читатель, одолели, то легко поймёте, за что я так люблю записки.

А по фразе, услышанной мной от давнего приятеля, можно понять о старости побольше, чем из иной психологической статьи. Он мне сказал: «Послушай, интересно, я сейчас подумал: что это сегодня вы у нас так засиделись? А потом смотрю: ведь это мы у вас в гостях!»

Закончить эту маленькую главку я хочу царским подарком художника Саши Окуня: на этот день рождения он написал мне длинный стих, и глупо было бы его не напечатать.

Триумф поэта, или Губерман на Олимпе

(ко дню рождения указанного поэта 7 июля 2012 года)

На Олимпе завсегдатай, муз любимец, друг богов, сладкой речью завсегда ты услаждать их был готов. И они тебе внимали, сидя в лавровых венках на камнях амфитеатра, все готовы хоть до завтра пить поэзии нектар, прославляя дивный дар, коим стал ты знаменит среди нимф и нереид, средь сатиров и вакханок… Аж до почечных лоханок стих бессмертных пробирал: улыбалась Артемида, звонко прыскала Киприда, Посейдон ничком лежал! А у старого Гомера (счастлив старец был безмерно) от восторга хер дрожал. Над тобой Амур летает и главу твою венчает белым венчиком из роз. (Упс! Тут вихрь вдохновенья в это самое мгновенье не туда меня понёс.) Ты в торжественном прикиде, при хитоне и хламиде, лишнего – в помине нет. И к тебе склонясь, как ива, грациозно и стыдливо муза делает привет.

Восьмой дневник

* * *

Хоть мы увяли, но живём ещё,

взирая сумрачно и праздно,

как несусветное уёбище

цветёт вокруг разнообразно.

* * *

Будет вечер памяти меня

в зале, где ничуть не будет тесно;

льющаяся патокой хуйня

мне уже сейчас не интересна.

* * *

Блажен, кому дано проснуться

до петушиных кукареков

и блядству мира ужаснуться

первее спящих человеков.

* * *

Темнота моя уютна, как пальто,

много знаний человеку ни к чему,

знать полезно человеку только то,

что положено по разуму ему.

* * *

Но если крикнет Русь святая:

«Вернись, тебя я награжу!» –

то я, душою сладко тая,

«избави Господи» скажу.

* * *

Подобные слепым несчастным нищим,

вокруг себя руками жалко водим;

не в том беда, что смысла в жизни ищем,

а в том беда, что изредка находим.

* * *

Вчера во время шумной вечеринки

подумал я, бутылку наклоня,

что скучными получатся поминки

по мне из-за отсутствия меня.

* * *

Я подлинный, наверно, литератор,

поскольку никакая не богема,

а рьяный и тупой эксплуататор

загадочно доставшегося гена.

* * *

Я всё живу, как будто жду чего-то.

События? Известий? Благодать?

С утра уже томит меня забота

не просто жить, а слепо ожидать.

* * *

Как будто я повинность отбываю,

как будто я копаюсь в нудном томе,

как будто я вколачиваю сваю…

А я сижу в гостях в культурном доме.

* * *

Я чувствовать начал и стал понимать,

что кроме отсутствия сил

я всё, в чём меня родила моя мать,

дотла на себе износил.

* * *

Чтоб легче было старость пережить

и сутки ощущались не пустыми,

нас годы научают дорожить

житейскими привычками простыми.

* * *

Чтобы смешной не быть фигурой

среди людской душевной стужи,

мы все припудрены культурой,

но кто – внутри, а кто – снаружи.

* * *

Недаром я пою хвалу Творцу:

такие сочинил он организмы,

что в душу могут нужному лицу

втереться сквозь отверстие для клизмы.

* * *

Думаю, что видят уже многие

признаки грядущего конца:

ширятся успехи технологии

и ужесточаются сердца.

* * *

Бездельник, шалопай и лоботряс,

не думая о грустных перспективах,

по-моему, умней во много раз

ровесников усердных и ретивых.

* * *

Когда по всей Руси кресты с церквей

срывали под азартный шум и смех,

везде в такой толпе стоял еврей,

и он тянул канат сильнее всех.

* * *

Сократ, поднимающий чашу с цикутой,

легко завершающей трудные годы,

весьма наслаждался, наверно, минутой

последней, уже совершенной свободы.

* * *

На жизненной дороге этой длинной,

уже возле последнего вокзала,

опять душа становится невинной,

поскольку напрочь память отказала.

* * *

Весьма печальны ощущения

от вида сверстников моих:

их возрастные превращения

не огорчают только их.

* * *

Всю жизнь мою с утра и дотемна

я горблюсь над податливой бумагой;

отсутствие достойного ума

природа компенсирует отвагой.

* * *

Напрасно языком я не треплю,

мою горячность время не остудит:

ещё я с кем угодно пересплю,

пускай только никто меня не будит.

* * *

Во мне ещё мерцает Божья искра

и крепок ум, как мышцы у гимнаста,

я всё соображаю очень быстро,

но только, к сожалению, – не часто.

* * *

Был жуткий сон: почти что обнажён

и чувствуя себя в руках умелых,

лежу среди толпы прелестных жён –

врачей и медсестёр в халатах белых.

* * *

На пути к окончательной истине

мы не плачем, не стонем, не ноем;

наши зубы мы некогда чистили,

а теперь мы под краном их моем.

* * *

У всех сознательность растёт,

собака лает – ветер носит,

в российской жизни всё цветёт,

но крайне слабо плодоносит.

* * *

Хоть выжил ты, пройдя сквозь ад –

ещё года хрипишь угарно,

а как оглянешься назад –

зло было дьявольски бездарно.

* * *

Мне забавно жить на свете –

даже сидя дома:

в голове то свищет ветер,

то шуршит солома.

* * *

Всё, что имел, я сжёг дотла,

и дар шута исчез.

«Его печаль ещё светла?» –

спросил у беса бес.

* * *

Был молод я, чирикал чушь

и наподобие пичужек

порхал по веткам, пил из луж

и дефлорировал подружек.

* * *

Сегодня все надеются по-разному:

на Господа, на время, на авось,

а если доверяться только разуму,

намного тяжелей бы нам жилось.

* * *

Где души обитают в небесах?

Зачем вершится битва тьмы и света?

Кто стрелочник у стрелок на часах,

тот нам и объяснит однажды это.

* * *

Шуршанье шин во тьме слышней,

и жизнь во тьме видней былая;

я ночью думаю о ней,

за всё простить себя желая.

* * *

В кумирах и святынях разуверясь,

отчаявшись постигнуть и понять,

любую погубительную ересь

готовы мы восторженно принять.

* * *

Нас как бы днём работа ни ломала,

но к ночи отпущение дано;

в реальности свободы очень мало,

а в выпивке её полным-полно.

* * *

Хотя болит изношенное тело,

мне всё-таки неслыханно везёт:

моя душа настолько очерствела,

что совесть её больше не грызёт.

* * *

Я это давно от кого-то услышал,

и сам убедился не раз:

несчастья на нас насылаются свыше,

а счастье – зависит от нас.

* * *

Уже я в Израиле полностью, весь,

душой и умом совокупно,

исполнена смысла судьба моя здесь,

но это словам недоступно.

* * *

Я много в этой жизни понял важного,

угрюмы и черны мои зрачки,

но свято уважаю право каждого

на розовые мутные очки.

* * *

Мир катится у Бога под рукой,

наращивая кольца годовые,

покойники вкушают свой покой,

иллюзиями тешатся живые.

* * *

С момента, что за стол я сел с утра,

на третьем приблизительно часу,

я думаю всегда: а на хера

я эту околесицу несу?

* * *

Текут последние года,

и мне становится видней:

смерть не торопится туда,

где насмехаются над ней.

* * *

В мире этом, зыбком и суровом,

тихо мы бормочем как умеем:

лучше быть богатым и здоровым,

чем больным, и нищим, и евреем.

* * *

Евреи непрерывно что-то роют,

их замыслы и помыслы неясны,

и всякому заржавленному строю

они весьма поэтому опасны.

* * *

Горю стыдом со дня вчерашнего,

случился в разуме провал:

я долго, нудно и неряшливо

по пьяни душу раскрывал.

* * *

Забавно мне, что дух свободы

в России изредка витает,

но чуть подкормятся народы –

и он куда-то отлетает.

* * *

Глухое, тёмное, подвальное,

во мне есть чувство чисто личное:

мне одиночество буквальное

куда милее, чем публичное.

* * *

Обидно мне, что свежие звучания

про свет и тьму, про волю и неволю –

рождаются из долгого молчания,

а я всё время что-то балаболю.

* * *

Легко творит во мне вино

не ощущение, а знание,

что я не с веком заодно,

а с кем-то из ушедших ранее.

* * *

Весьма мне близок тот задор,

с каким старик воспламенившийся

несёт в запале дикий вздор,

когда-то в нём укоренившийся.

* * *

Стало от усталости мне грустно,

душу безнадёжно утомили

всюду перемешанные густо

запахи цветения и гнили.

* * *

Не сплю я от зова тлетворного,

бунтует мой разум пустой:

я принял пять рюмок снотворного,

и он возмечтал о шестой.

* * *

По части разных персей и ланит

немало было всяческого фарта;

теперь мой организм себя хранит

и ленью защищает от азарта.

* * *

Россия пусть не в трёх шагах,

но на пути к преображению:

сначала выветрится страх,

потом – покорство унижению.

* * *

Бог даровал мне ощущение

намного разума сильней:

во мне от жизни восхищение –

острей, чем ужас перед ней.

* * *

Когда я был весьма уже в летах,

душа сыскала чудное решение:

отчаявшись в надеждах и мечтах,

обрёл я в оптимизме утешение.

* * *

Заранее у Бога я прощения

просить остерегаюсь потому,

что многие в морали упущения

грехами не покажутся Ему.

* * *

Мелькает во мне понимания луч,

что, душам людей соприроден,

сам русский язык и велик, и могуч,

но редко правдив и свободен.

* * *

Жизнь моя – кромешная аскеза,

но беда – в ещё одной беде:

два уже сидят во мне протеза,

третий хорошо бы – знаю где.

* * *

Хоть не спешу я в мир иной,

но верю, страху вопреки,

что фарт о'клок наступит мой,

когда откину я коньки.

* * *

Я на два дня прервал гастроли,

я пил, кормился и читал,

и позабытый запах воли

меня блаженно пропитал.

* * *

Текущего времени узники,

мы все хорошо или плохо,

но пишем обрывки той музыки,

которой дышала эпоха.

* * *

У весьма различных мудрецов

я от темноты своей лечился,

выучился я в конце концов

вовсе не тому, чему учился.

* * *

Пророчества о завтрашней истории

нисколько не сбывались в результате:

история течёт по траектории,

которую не знает и Создатель.

* * *

Всё слышит чуткая душа:

иду налево и направо,

а на ушах моих лапша

висит раздольно и кудряво.

* * *

Любому мало-мальскому таланту,

какие ни споёт он вам напевы, –

художнику, поэту, музыканту –

не верьте, впечатлительные девы.

* * *

Ещё текут часы песочные,

я выжил, жив и не устал,

и только планы долгосрочные

теперь я строить перестал.

* * *

Мне судьба многократно дарила

приключения разных сортов,

я живу, не держась за перила,

и всегда наебнуться готов.

* * *

Забавно, что гипноз идей,

сердца и дух воспламеняющих,

не трогает умы людей,

гипноз умело применяющих.

* * *

Весьма смягчить надеюсь Бога,

когда придёт моя пора:

хоть я и пил безбожно много,

но пил – во здравие добра.

* * *

Трезвонит утренний будильник,

у дня – забот густой пунктир,

духовно-умственный светильник

вальяжно шаркает в сортир.

* * *

Душе моей страшней всего

в речах людей хмельных,

что все не любят никого

и каждый – остальных.

* * *

Брехню брехали брехуны,

а власть захватывали урки;

в итоге правят паханы

и приблатнённые придурки.

* * *

Сейчас, живя уже в халате,

я часто думаю о том,

на что я жизнь мою растратил

и чем я сделаюсь потом.

* * *

Сколько б мы о народе ни спорили,

чутче всех реагирует нос:

выход масс на арену истории

очень явственный запах принёс.

* * *

Легко скользит луна по глади вод,

ни звука не тревожит тишь рассветную;

похоже, наш пастух и кукловод

опять затеял пакость несусветную.

* * *

Забавы мне уже не по плечу,

природа гасит нас весьма искусно;

я праведную жизнь теперь влачу,

что стыдно, унизительно и грустно.

* * *

Мы все полны мотивов низких,

себя любимого любя,

но дивно мне, что страх за близких

сильнее страха за себя.

* * *

В российском сумрачном пейзаже

такая всем досталась доля,

такие ходят персонажи,

что жалко – умер Гоголь Коля.

* * *

На склоне лет нельзя резвиться –

ни в пиджаке, ни в неглиже:

душа ещё поёт, как птица,

но кости – ломкие уже.

* * *

Осудительность мне ненавистна,

но тайком и неслышно вполне

простодушие здравого смысла

непрестанно клокочет во мне.

* * *

Люблю я пышущий задор,

душевной лихости момент,

а что несут полнейший вздор –

пустой и низкий аргумент.

* * *

Философ я куда как небольшой,

однако же людей встречал я многих

и думаю, что Бог снабдил душой

не каждого из мыслящих двуногих.

* * *

Дурацким страхом я томлюсь:

во время даже похорон

речей высоких я боюсь –

а что как пукнет Цицерон?

* * *

Во мне и дух высоких истин

послабже веяний иных,

гораздо гуще дух корысти

и пламя радостей земных.

* * *

Душа моя устала сострадать,

удачливости ей милей картина,

и рад я, когда льётся благодать

на голову случайного кретина.

* * *

Боюсь я более всего

лиц угнетённых и униженных:

не уцелело б ничего

от лютой ярости обиженных.

* * *

Целителен стихов моих настрой –

читатели со мной не раз делились:

у них даже анализы порой

весьма заметно лучше становились.

* * *

Хотя роскошен и огромен

разнообразный Божий мир,

но он жесток, обманчив, тёмен

и полон гиблых чёрных дыр.

* * *

У старости несложные приметы –

советовать охота старикам,

и сидя на корриде, мы советы

даём и матадорам, и быкам.

* * *

Я не мыслитель, а простак,

однако зоркий наблюдатель:

порой грехи прекрасны так,

что их одобрил бы Создатель.

* * *

Глотками чтения и хмеля

я тьму в душе моей лечу,

и видеть свет в конце тоннеля

ещё покуда не хочу.

* * *

Забавный у меня сложился нрав,

я спорю, ощущая удивление:

чем больше понимаю, что неправ,

тем большее во мне одушевление.

* * *

Когда нелюди, нечисть и нежить

торжествуют повсюду вокруг,

надо холить, лелеять и нежить

свой семейный и дружеский круг.

* * *

Сказал однажды Авиценна,

о чём-то думая своём:

что в нас действительно бесценно,

то мы задаром раздаём.

* * *

С утра грустит во мне душа,

на то имея основание:

ведь жизнь, конечно, хороша,

но тяжело существование.

* * *

В дождливое время я думал не раз –

и пусть мои мысли нелепы, –

что это ушедшие плачут о нас,

насколько темны мы и слепы.

* * *

Царит повсюду гнусный беспредел,

и я вокруг поглядываю мрачно:

Бог вылепить как лучше нас хотел,

мы просто изваялись неудачно.

* * *

Когда завершится обряд поминальный

и плотский мой облик забудется мигом,

останется дух мой, святой и охальный,

бесхозно гулять по написанным книгам.

* * *

Пускай здоровье губим,

но пьём в полночный час

за тех, кого мы любим,

и тех, кто любит нас.

* * *

Конечно, утро мудренее,

чем вечер в неге и нирване,

поскольку утром нам виднее,

что наболтали мы по пьяни.

* * *

Без фарта невесел наш жизненный путь,

тоскует земля без дождя,

младенцам нужна материнская грудь,

политикам – жопа вождя.

* * *

Настолько я красив и гладок,

что с дивной лёгкостью могу

без пудры, грима и накладок

в кино играть Бабу-ягу.

* * *

Хотя не слишком был умён,

но знал – аж кудри шевелились –

я столько фактов и имён,

что девки млели и томились.

* * *

Я ничего не председатель

и не хриплю речей натужно,

я очень тихий обладатель

всего, что мне для жизни нужно.

* * *

Ничуть я не хочу судьбу другую,

не надо мне избытка и излишка,

собой на книжном рынке я торгую

и радуюсь доходу, как мальчишка.

* * *

Титулы, регалии и звания,

так же, как награды в день рождения,

очень обедняются от знания

подлинного их происхождения.

* * *

В памяти грядущих поколений

буду я овеян уважением:

памятник беспечности и лени

высекут с моим изображением.

* * *

День был сумрачный, мутный, смурной,

но душа (а душа не растрачена)

мне шепнула, что в жизни иной

нам похуже погода назначена.

* * *

Из тихого житейского угла

мне видно, как разбой по свету рыщет,

и ясно понимаю: не могла

история светлее быть и чище.

* * *

Без компаса, руля и парусов

по прихоти менял я направление,

а нынче двери запер на засов

и с памятью делю своё дряхление.

* * *

Ещё меня житейская инерция

порою вовлекает в суету,

но выбросил давно уже из сердца я

высоких побуждений хуету.

* * *

Текла, неслась моя эпоха,

я с нею вровень поспевал,

но был воспитан очень плохо

и виски пивом запивал.

* * *

Если выпал бы жребий иначе

от небрежного сверху броска,

то иные бы ждали удачи

и томила иная тоска.

* * *

Заметен сквозь любую декорацию,

характер нашей связи с небесами:

Творец изобретает ситуацию,

а мы ее расхлебываем сами.

* * *

Пускай не молкнет волчий вой

и мир вокруг рычит пещерно,

еврей не должен быть свиньёй,

поскольку это некошерно.

* * *

Уходят в измерение иное

те люди, знал которых очень близко,

вослед их теням кланяюсь я низко

и пью своё прощальное спиртное.

* * *

Читаю книги без разбора

с утра весь день и часто ночью,

одолевая груды вздора,

чтоб унавозить мыслям почву.

* * *

В душе нашей рабства остатки

толкают к покорству и фальши:

душа, уходившая в пятки, –

уже не такая, как раньше.

* * *

Жизнь российская густая

взгляду внешнему не рада –

ни вверху лихая стая,

ни внизу глухое стадо.

* * *

Пока не взорван шар земной,

пока шахид ещё в пути,

ты посиди, дружок, со мной

и рюмки захвати.

* * *

Моё пустое верхоглядство

мне не мешает видеть срам

неисчислимых видов блядства,

Творцом дарованного нам.

* * *

В раздумьях я периодических:

зачем тяну я этот путь?

Нет сил душевных, нет физических,

и только умственных чуть-чуть.

* * *

Надолго выписал билет

нам Бог в земной бардак,

и вот качусь по склону лет

и не скачусь никак.

* * *

Забавно мне, что струйки строк

и рифмы спаренные эти

мне продлевают Божий срок

существования на свете.

* * *

Людям уже очень пожилым,

плюнув на опасности злословья,

хвастаться блистательным былым

нужно и полезно для здоровья.

* * *

Я в жизни играл очень разные роли,

и всякой достаточно всячины,

чтоб горестно думать, какие гастроли

душе моей будут назначены.

* * *

Наш век – текучее движение

с рождения и до конца,

отсюда в нас преображение

фигуры, мыслей и лица.

* * *

Взошла румяная заря,

плывёт рассвет неторопливо,

и чувство, что живёшь не зря,

зовёт купить бутылку пива.

* * *

Весь день читал. Уже стемнело.

Пустой бумажный лист лежит.

Всё, что во мне когда-то пело,

теперь скрипит и дребезжит.

* * *

Помимо всех воспоминаний

хранится в памяти у нас

большой объём ненужных знаний

и мыслей крохотный запас.

* * *

Те, кто умней, добра не ищут,

а млеют в радостной готовности,

пока духовка тушит пищу –

основу пышущей духовности.

* * *

Творец в порыве милости и благости

являет нам порой расположение:

страдания меняются на тягости,

а рабство – на всего лишь унижение.

* * *

Я стал податливее хмелю

и чушь, как раньше, не порю,

я был дежурным по апрелю,

а нынче стал – по декабрю.

* * *

Старость у разбитого корыта

тоже прячет некую коврижку:

столько мыслей мной уже забыто,

что вполне хватило бы на книжку.

* * *

Искры наших шуток очень разны,

но всегда унынию помеха,

мы шутить особенно горазды,

когда нам по жизни не до смеха.

* * *

Я теперь там бываю в гостях,

ощущая повсюду в отчизне,

что отчизна стоит на костях

миллионов погубленных жизней.

* * *

Время залило холодными ливнями

наши костры с их высокими искрами,

очень уж были тогда мы наивными,

в равенство-братство мы верили искренне.

* * *

Так, похоже, и задумано Творцом,

чтобы чуть приподнималось покрывало,

и улыбка освещала нам лицо

и слегка тем самым душу раскрывала.

* * *

Пока ещё почти неразличима

и ни на чей вопрос не отзовётся

та будущая дикая личина,

которой к нам Фортуна обернётся.

* * *

На природе думать о природе

некогда учил философ некий,

я же лично думал об уроде –

губящем планету человеке.

* * *

Я с лёгкой на себя смотрю опаской –

похоже, перестал я быть собой:

о жизни стал писать я чёрной краской,

ни розовой уже, ни голубой.

* * *

И хотя в этом мире я долго прожил

и по разным постранствовал странам,

этот мир для меня остаётся чужим –

непонятным, жестоким и странным.

* * *

Я многого боюсь из-за присутствия

во мне гордыни пакостной моей:

я жалости боюсь, боюсь сочувствия

и злюсь, когда мне в уши льют елей.

* * *

Всё в нашей жизни строго предначертано,

и вольной воли слабо проявление;

когда же предначертанность исчерпана,

даруется свободное дряхление.

* * *

Создатель беседует с нами

на сленге божественных жестов:

циклоны, торнадо, цунами

слышнее и внятнее текстов.

* * *

Увы, но нету свыше дуновения

в моих стишках: куда ни погляжу,

везде следы чужого вдохновения

стыдливо и угрюмо нахожу.

* * *

Живу я очень уж растительно

и, не пытаясь угадать,

смотрю на небо вопросительно:

за что мне эта благодать?

* * *

Всё, что написано пером

и Богу может быть приятно,

Харон уносит на паром

и доставляет аккуратно.

* * *

Есть, несомненно, у природы

какой-то список тайный свой:

те, кто лишал меня свободы, –

подохли все, а я – живой.

* * *

В мире поровну горя и счастья,

бед и радостей, смеха и слёз;

очень глупо период ненастья

принимать навсегда и всерьёз.

* * *

Высоким духом не томим,

я виски пью и в ус не дую,

я был дурак, останусь им

и всем весьма рекомендую.

* * *

Земля раскроет нам объятья,

лафа засветит перьям прытким,

и наши мелкие собратья

нас обольют сиропом жидким.

* * *

Все силы положив на сочинительство,

и радость я испытывал, и муки,

а благо я творил или вредительство,

рассудят нечитающие внуки.

* * *

Каждый смертный умрёт, как известно,

и душа остаётся одна.

Как бедняга живёт бестелесно?

Что умеет и может она?

* * *

Из-за светлых высоких фантазий,

воплощавшихся быстро и дерзко,

столько вылилось крови и грязи,

что запахли фантазии мерзко.

* * *

Когда живёшь совсем иначе,

чем современник твой любой,

то знак сомнительной удачи

висит незримо над тобой.

* * *

По жизни так легла моя дорога,

что разных я встречал интеллигентов,

и было среди них довольно много

надменных двухяйцовых импотентов.

* * *

Таская возраста вериги,

но в жизнь упрямо влюблены,

мы, как истрёпанные книги,

ума и пошлости полны.

* * *

По сути нам любой поэт

одно и то же говорит:

весьма прекрасен божий свет,

но всюду тьма царит.

* * *

Моя житейская повадка,

мои замашки и привычки

творят иллюзию порядка

в моей душе, залётной птичке.

* * *

Словесные плету я кружева,

на мир кидая сумрачные взоры,

а муза – постарела, но жива –

бранит меня за вялые узоры.

* * *

Едва развеется мираж,

сей миг на месте том

душе является муляж,

эрзац или фантом.

* * *

Был век бездушен и жесток,

но я – и с тем умру –

хвалю и славлю свой шесток,

берлогу и нору.

* * *

Усохла напрочь суета,

легко душа сдалась остуде,

бурлит густая пустота

в моём мыслительном сосуде.

* * *

Ноздря к ноздре и ухо в ухо

бегут соратники по хворям,

а возле финиша старуха

ждёт, сострадая вдовьим горям.

* * *

Практически к любой зловонной луже

легко мы привыкаем и живём,

уверивши себя, что жили б хуже,

в соседний перебравшись водоём.

* * *

Когда бы не мысли о пьянстве,

я мог бы с умом и сердечностью

пространно писать о пространстве

с попутно простёршейся вечностью.

* * *

Сегодня проснувшись немыслимо рано,

я долго лежал и смотрел в потолок;

в душе разболелась какая-то рана,

а с чем она связана, вспомнить не мог.

* * *

Восторг сочинителя вовсе не прост,

упрямы слова, а не кротки,

то рифму никак не ухватишь за хвост,

то мысли – подряд идиотки.

* * *

Не гневи, подруга, Бога,

а воздай по чести:

жить осталось нам немного,

но зато мы вместе.

* * *

Добро и зло в единый текст

сошлись так выразительно,

что нынче мне смотреть окрест

смешно и омерзительно.

* * *

Пусть объяснят нам эрудиты

одно всегдашнее явление:

везде, где властвуют бандиты,

их пылко любит население.

* * *

Пророки, предсказатели, предтечи –

никто единым словом не отметил,

что сладостные звуки русской речи

однажды растекутся по планете.

* * *

Когда болит и ноет сердце,

слышней шептание души:

чужим теплом довольно греться,

своё раздаривать спеши.

* * *

У жизни нет предназначения,

а стало быть, и смысла нет,

а есть лихое приключение

на несколько десятков лет.

* * *

Полезно думать о добре:

ко мне вернулось вдруг везение,

и сочинилось в декабре

стихотворение весеннее.

* * *

О подвигах в запале вспышки гневной

всё время мы читаем или слышим;

подвижничество жизни ежедневной

по мужеству стоит намного выше.

* * *

В духовность не утратили мы веру,

духовность упоительно прекрасна,

но дух наш попадает в атмосферу,

а это ей совсем не безопасно.

* * *

Все мы – безусловные калеки,

злоба на душе у нас и лёд,

и мечта о новом человеке

много крови в будущем прольёт.

* * *

Я в память мою погрузился намедни –

для книги нужна была сведений каша,

но всюду толпились нелепые бредни,

наветы и слухи, туфта и параша.

* * *

За душу, мне когда-то данную,

уже незримый бой кипит,

и слышу я то ругань бранную,

то шелест крыл, то стук копыт.

* * *

Покой житейский неустойчив,

отсюда пьянство и бессонница:

едва нальёшь, ремонт закончив,

опять покой трещит и клонится.

* * *

Познав безумную горячку

эпохи войн и революций,

народ российский выбрал спячку,

даже во сне боясь проснуться.

* * *

Такая мне встречалась красна девица,

что видел я по духу и по плоти:

в ней дивная изюминка имеется,

не раз уже бывавшая в компоте.

* * *

Врач – сотрудник телесной охраны,

а душа – это нечто иное,

и промыть нам душевные раны

в состоянии только спиртное.

* * *

Версии, гипотезы, теории

спорят о минувшем заразительно –

истинную правду об истории

знает только Бог. Но приблизительно.

* * *

О чём бы ни базарили витии,

надеясь популярности добиться,

а жизни и судьбы перипетии

текли, не замечая их амбиций.

* * *

Во мне живёт густое, плотное,

по самой сути безотрадное,

глухое чувство, что животное

я очень стадное.

* * *

Никто нас равнодушию не учит,

в него ныряют, как под одеяло,

а тех, кого чужое горе мучит,

ничтожно мало.

* * *

Чуть выпил я и думал в час вечерний,

что странно, как еврей со смертью дружит,

что мы – творцы религии дочерней,

которая убийцам нашим служит.

* * *

Сотрутся звуки нашей речи,

но внуки вникнут в суть явления:

мечту всего сильней калечит

процесс её осуществления.

* * *

Забавно мне крутое вороньё,

которое политику вершит:

когда твоя профессия – враньё,

дерьмо сочится прямо из души.

* * *

Подобно всем, я жил бегом,

как будто рвался на вокзал,

и всё, что делалось кругом,

я очень поздно осознал.

* * *

Со страхом вижу я грядущее:

мир дышит хрипло и неровно,

остервенение растущее

не может кончиться бескровно.

* * *

Видно, это свыше так решили,

ибо парадокс весьма наглядный:

чтобы делать глупости большие,

нужно ум иметь незаурядный.

* * *

Земное благоденствие вкушая,

клубится человеков толчея,

все заповеди Божьи нарушая,

но искренне хвалу Ему поя.

* * *

Мы все – особенно под мухой –

о смерти любим чушь нести,

кокетничая со старухой,

пока она ещё в пути.

* * *

Чуть выпьешь – и приятно едет крыша,

к заветным обращаюсь я мечтам:

ужели не найдётся где-то ниша,

чтоб маленький мой бюст пылился там?

* * *

Со многими дружа, я никого

не звал пускаться в подвиги отважные,

поскольку все они до одного

герои очень были бы неважные.

* * *

Я старился, нисколько не взрослея, –

ни ум не обострялся мой, ни бдительность,

что стыдно и позорно для еврея,

которому пристойна рассудительность.

* * *

Сменилось легковесное порхание

тяжёлой стариковской хромотой,

храню я только лёгкое дыхание,

с упрямой изъясняясь прямотой.

* * *

Одно из, по-моему, главных

земных достижений моих –

сейчас уже мало мне равных

в искусстве разлить на троих.

* * *

Немало проживя ночей и дней,

на лире я рассеянно бряцал,

и сроду я никчемности моей

не отрицал.

* * *

Люблю я память лет наивных,

эпоху клёкота петушьего,

когда ко мне от девок дивных

лилось обильно равнодушие.

* * *

Я часто думаю о смерти,

поскольку жизнь весьма ценю,

а смерть означена в десерте

земного нашего меню.

* * *

Не зря стучит моя клавиатура,

настанет час, неведомо какой,

и тихая чувствительная дура

заплачет над какой-нибудь строкой.

* * *

Печально покрутившись так и сяк,

я вижу сквозь магический кристалл,

что мой родник не полностью иссяк,

однако быть фонтаном перестал.

* * *

Настолько много мыльных пузырей

надули мы надеждами своими,

что где-то, очевидно, есть еврей,

который наши души лечит ими.

* * *

И вот я до чего за целый день

додумался своим умом невежды:

смирение и кротость – просто лень,

одетая в удобные одежды.

* * *

Читаю предпочтительно о древности

и в этом увлечении не каюсь;

от мерзких дуновений современности

я кашляю, чихаю и сморкаюсь.

* * *

Сболтнёшь по пьяни глупость ненароком –

смеются собутыльники над ней,

а утром просыпаешься пророком:

реальность оказалась не умней.

* * *

Я зэкам в лагере прошения

писал о пересмотре дел,

к литературе отношения

мой труд нисколько не имел.

Но я был счастлив.

* * *

В державе, где централен мавзолей, –

апатия, усталость, безразличие;

Россия нынче спит, и снится ей

недавнее зловещее величие.

* * *

Двух устремлений постоянство

хранит в себе людское племя:

страсть к одолению пространства

и страсть к покою в то же время.

* * *

Есть нечто – пока без названия,

но жжёт не слабее огня:

изжога от сока познания

весьма изнуряет меня.

* * *

Нисколько я не склонен к упованию,

что чем-то я иной меж божьих тварей,

однако к моему существованию

история – всего лишь комментарий.

* * *

Что осталось от разных возможностей?

Я уже не расстанусь с бумагой,

избегать буду жизненных сложностей

и беспечным не стану бродягой.

* * *

Всё мерзкое, больное и гнилое,

что было, ощущалось и текло, –

когда перемещается в былое,

то помнится душевно и тепло.

* * *

Пришёл я к горестному мнению

от наблюдений долгих лет:

вся сволочь склонна к единению,

а все порядочные – нет.

* * *

Мной выпито не больше, чем воспето,

скорее даже меньше, если честно,

однако длится жизнь, и неизвестно,

сколь часто она будет подогрета.

* * *

Судить народы я не призван,

хоть вижу мир почти что весь:

идеализм с идиотизмом –

кошмарно взрывчатая смесь.

* * *

Давно уже я чтению запойному

предался, бросив писчее перо,

и знаний накопил в себе, по-моему, –

огромное помойное ведро.

* * *

Душа пожизненный свой срок

во мне почти уже отбыла,

была гневлива, как пророк,

и терпелива, как кобыла.

* * *

Когда мы созреваем в ходе дней,

фильтрует нас невидимая сеть:

собой остаться можно (что трудней)

или сломать себя и преуспеть.

* * *

Когда-нибудь обсудят и философы

на вечном философском карнавале

влияние истории на способы,

которыми евреев убивали.

* * *

От жизни получая наслаждение

и помыслов исполненный дурных,

я свято соблюдал несоблюдение

всех заповедей – Божьих и земных.

* * *

Мой закат утешительно светел:

каждый вечер сижу я с женой

и наследство, которое детям,

пропиваю, покуда живой.

* * *

Смотря вокруг то мельком, то подробно,

вдоль жизни я бреду уже по краю;

стараюсь я писать правдоподобно,

поэтому охотно привираю.

* * *

Сидят мудрецы-аналитики,

и глазки моргают растерянно,

когда о российской политике

беседуют эти растения.

* * *

С тех пор, что сняты все препоны

и абсолютных нету истин,

весьма узорны выебоны

пера и кисти.

* * *

Течёт наш постепенный эпилог,

и больно всем, когда уходит каждый;

желание увидеться – залог

того, что снова встретимся однажды.

* * *

Только те, кто смогли и посмели

власть паскудную громко ругать,

лишь они, вольнодумцы, сумели

голой жопой ежа напугать.

* * *

Я остро ощущаю иногда

(в ровесниках я вижу это с нежностью),

что самые последние года

овеяны высокой безмятежностью.

* * *

Хвала Творцу, что девы сочные

собою красят наши дни –

и носят железы молочные

с большим достоинством они.

* * *

Божий мир хорош, конечно, очень,

но для счастья многое негоже;

впрочем, я сильнее озабочен

тем, что я себе не нравлюсь тоже.

* * *

Про мудрость преклонных годов,

про старческий разум пронзительный

наврал, не жалея трудов,

какой-то мудак омерзительный.

* * *

Белеет чистая страница

и манит с ней вступить в игру;

ещё мне многое приснится,

ещё немало я навру.

* * *

Страшней и горестней всего

из испытания дряхлением –

окостенение того,

что гордо названо мышлением.

* * *

Вижу некий жизненный курьёз,

как документальное кино:

те, кто принимал себя всерьёз, –

все уже несчастливы давно.

* * *

Жестоко всё устроено в природе:

мы жили, мы ругались, мы дружили,

а нынче все уходят и уходят,

а новые вокруг – уже чужие.

* * *

Рассудок мой не отдыхает:

я днём поспать имею свойство,

но и тогда он молча хает

всё мировое неустройство.

* * *

Я целый день прожил неверно –

я суетился и кишел,

и делового духа скверна

осела копотью в душе.

* * *

Пора, мой друг, пора, ничуть не рано,

ушли уже напор, накал и прыть,

стишки текут из некоего крана,

который надо вовремя закрыть.

* * *

Последние когда выходят в первые,

ломая все устои и опоры,

они тогда нахрапистые, нервные,

и видно, что бездарные и воры.

* * *

Хотел бы мыслить я логически,

но правит воля, мне чужая, –

стишки растут эпидемически,

друг друга смыслом заражая.

* * *

Когда, укрывшийся халатом,

я сладко сплю средь бела дня,

судьба, фортуна, рок и фатум

лелеют бережно меня.

* * *

Всё время, что я нежился в узилище

и видел сквозь решётку мир оттуда,

я думал: это лучшее училище

для тех, кто пессимист или зануда.

* * *

И я б молился, веря истово,

знал, почему и что грешно,

боялся помысла нечистого…

И Богу было бы смешно.

* * *

Мир изменился очень сильно,

в нём торжествуют ум и дух,

однако столь же изобильно

цветёт и множится лопух.

* * *

Я голым был, издавши первый крик,

умру зато в излюбленном халате

и, я надеюсь, – дома, где привык,

а не в больнично пахнущей палате.

* * *

Я ценю репутацию пьяницы,

потому что она худо-бедно

любопытным потомкам останется

как живая о предке легенда.

* * *

Был часто к риску я влеком,

ничуть не думая о выгоде,

и полным был я мудаком,

хотя вполне прилично выглядел.

* * *

Всё в мире этом туго скручено,

увязано и предназначено,

и если нами что получено,

то как-то нами же оплачено.

* * *

Удачу нам несёт обычно случай,

нам легче жить в наивной этой вере,

и, не боясь ползучих злополучий,

распахнуто мы держим наши двери.

* * *

Порядок в России сегодня пригодный,

чтоб жить интересно и вкусно,

великий, могучий, правдивый, свободный

держа за зубами искусно.

* * *

Я сколько ни шутил, но в самом деле

у Бога я в финансовой опале,

и рядом деньги как ни шелестели,

к моим рукам никак не прилипали.

* * *

От жутко воплотившейся утопии,

Россию поразившей безобразно,

во множестве родились её копии,

а стало быть, безумие заразно.

* * *

Нет, мы не случайно долго жили,

к поросли ушедших мы привиты,

время к нашим жизням доложили

те, кто были смолоду убиты.

* * *

Поскольку нам выпало счастье родиться

в кошмарной империи, канувшей в Лету,

по полному праву мы можем гордиться,

что мы пережили могильщицу эту.

* * *

Есть люди – кругозор их необъятен,

а мыслят они здраво и логично,

и мир вокруг им полностью понятен.

Зовут их идиотами обычно.

* * *

Конечно, так должно было случиться,

что острого лишусь однажды смысла:

усох мой уксус, выдохлась горчица,

шампанское от возраста прокисло.

* * *

Пласты культурных наслоений –

планеты гордость и балласт,

по мере смены поколений

и мы войдём в такой же пласт.

* * *

Всегда жила во мне уверенность –

а к ней и фактов было множество, –

что аккуратность и умеренность –

приметы скрытого убожества.

* * *

Меня народ читает разноликий –

никак не угадаешь наперёд:

казах, тунгус, хохол и ныне дикий

еврей – российской почвы патриот.

* * *

Книги – обожаю и коплю,

я от них умом и сердцем таю,

книги я за то ещё люблю,

что едва раскрою – засыпаю.

* * *

С любовью, но без восхищения

я не свожу с России глаз

и жду благого превращения

говна – в алмаз.

* * *

Одно лишь меня крепко тяготит:

хватает на день сил уже в обрез,

и к жизни неуёмный аппетит

сменился на прохладный интерес.

* * *

Когда вполне мы на плаву

и в жизни всё благополучно,

то слёзы каплют на халву,

поскольку делается скучно.

* * *

Умы бездонной глубины

и долговременная прочность –

большая редкость. Нам даны

лишь мизерность и краткосрочность.

* * *

Навидевшись америк и европ,

вернулся я в мой дом, душе любезный,

и стал сильней любить российский трёп,

распахнутый, густой и бесполезный.

* * *

Себе нашёл я в жизни место,

чтоб жечь дотла свою свечу,

мила мне жёрдочка насеста,

где я курлычу что хочу.

* * *

Память вытесняет в никуда

преданность мою вранью и блуду,

я к моменту Страшного Суда

помнить ничего уже не буду.

* * *

По жизни мы бредём на ощупь,

мечась опасно или зря,

и жить, конечно, много проще,

сыскав себе поводыря.

* * *

С утра смотрю я мутным оком,

и мне чужда цыплячья гузка;

плоды, беременные соком, –

гораздо лучшая закуска.

* * *

Когда сбылась удачная карьера

и ровно продвигаются дела,

всегда томит вопрос: какого хера

на это жизнь потрачена была?

* * *

Уже не осень – поздняя зима

берёт меня в объятия холодные,

а у меня – кружение ума

и мысли, по-весеннему свободные.

* * *

По жизни спотыкаясь я бреду,

справляясь только с пишущим орудием,

но немощность к полезному труду

я щедро возмещаю словоблудием.

* * *

Нашёл у незнакомого поэта

идею, что двоится облик мой,

что равно соблюдаю два завета:

скрывайся и таи, проснись и пой.

* * *

Я чую запах личности на слух:

слова текут, и запах есть у них,

сменяется пивным коньячный дух

ушедших современников моих.

* * *

Забылся карнавал утекших дней,

истёрлась жизни тонкая тесьма,

и ночь теперь царит в душе моей,

но – звёздная пока ещё весьма.

* * *

Что я скажу про стариканов,

давно лишившихся огня?

Жена боится тараканов

гораздо больше, чем меня.

* * *

Не согнут я ещё пока

и не ломаюсь,

я то валяю дурака,

то дурью маюсь.

* * *

Моя догадка, внятная уму,

кого-то приведёт, возможно, в ярость:

мы живы до сих пор лишь потому,

что Богу любопытна наша старость.

* * *

Тьма российских жителей сметливых

в землях поселяется других,

столько же дай Бог им лет счастливых,

сколько лет наёбывали их.

* * *

Что тянут книги в тесноте,

по мне – большая честь:

воруют книги только те,

кто жаждет их прочесть.

* * *

Ликуя, что владеет он пером

ловчее, чем пилой и топором,

в России автор быстро сознавал,

что за перо грозит лесоповал.

* * *

Не пророк я, но верится мне,

что в эпоху уже внеземную

мой потомок на тихой Луне

для пролётных откроет пивную.

* * *

Я живу в загадочной стране,

где живётся трудно и опасно

и где ты всё время на войне,

только здесь и гибнешь не напрасно.

* * *

Меня постигла расслабуха,

я стал полнейший инвалид,

и даже зов Святого Духа

меня никак не шевелит.

* * *

Устал читать я книги. Их названия –

уже несут печаль, тоску и копоть,

а дыры моего образования –

отчаялся я их латать и штопать.

* * *

Я и двигаюсь теперь еле-еле,

и не хочется идти никуда,

и душа почти не держится в теле,

а с умишком – так и вовсе беда.

* * *

От радуги цветного пузырения

у нас тепло становится внутри,

и нужно ещё время для прозрения,

что это были только пузыри.

* * *

Когда Россия распадётся

в какой-то год, пока безвестный,

то в каждой местности найдётся

на роль вождя мерзавец местный.

* * *

Забавная мысль о житейском пути

приходит ко мне иногда:

нам дальше всего удаётся зайти,

не зная – зачем и куда.

* * *

С вульгарной точки зрения реальной

тоска всего российского народа –

в духовной и вполне материальной

нехватке то еды, то кислорода.

* * *

Эпоха причиняла повреждения

душе, уму и чувствам нашим разным,

и нет ещё покуда учреждения,

которое лечило б эти язвы.

* * *

Не знаю выше удовольствия

(тут есть и духа воспитание),

чем из остатков продовольствия

соорудить семье питание.

* * *

Любой из нас живёт подобно прочим:

с назойливостью дождика осеннего

о счастье мы талдычим и хлопочем,

а ловим – если ловим – только тень его.

* * *

Я к еврейскому шуму и гаму привык,

не к такой мы херне привыкали,

и спокойно живу, из печати и книг

получая сионистый калий.

* * *

Когда я досмолю окурок мой

и тело неподвижно в землю ляжет,

душа моя воротится домой

и лишнее чего-нибудь расскажет.

* * *

По совести сказать, я недоволен

бездушием в еврейском государстве:

увидевши, что я ничем не болен,

отказывают мне врачи в лекарстве.

* * *

Я так характером обмяк,

хоть насмотрелся стольких сук,

что стал я нежен, как хомяк,

однако скрытен, как барсук.

* * *

Люблю негожие слова,

они естественно рождаются,

источник их – не голова,

а нервы, сердце, дух и яйца.

* * *

Нет ничего на свете гаже,

чем рано руки опустить,

а если нас Господь закажет,

Он должен нас оповестить.

* * *

В душе угрюмо и ненастно,

мне надоели те и те,

но одиночество прекрасно,

если живёшь не в пустоте.

* * *

Повсюду мы нужны и ощутимы,

но всюду мы живём как на вокзале;

причастность и изгойство – совместимы,

давно евреи это доказали.

* * *

Обильно сдобрен мёдом и елеем

похоже спотыкающийся слог:

кого-то поздравляют с юбилеем,

о ком-то прямо рядом – некролог.

* * *

Искать себя учил философ древний,

и я искал довольно хорошо:

в семье и в текстах, в городе, в деревне,

в тюрьме даже искал. Но не нашёл.

* * *

Стезя у всех вполне сквозная

и непостижная уму,

и мы бредём по ней, не зная –

куда, а главное – к кому.

* * *

Растаяли блаженные года

из тех, уже немотных и глухих,

а глупостей, наболтанных тогда, –

обидно, что совсем не помню их.

* * *

Что не был никогда я кровопиец,

меня, конечно, может утешать,

но праведник я или нечестивец –

назначено, увы, не мне решать.

* * *

Надеюсь, что весьма ещё не скоро

на суд я попаду – уже вторично,

небесного узрею прокурора

и сяду на скамью вполне привычно.

* * *

Я жил донельзя распахнувшись –

закрыто жил бы много хуже, –

пока однажды я, проснувшись,

в тюрьме себя не обнаружил.

* * *

Кого ни спросишь, как дела,

одну и ту же слышишь весть –

что ноша жизни тяжела,

но где-то свет в тоннеле есть.

* * *

Сегодня сильно плох я, просто плох

и в силах разве книжку полистать,

не то чтобы мышей, но даже блох

уже я не ловлю, чтоб не устать.

* * *

Бездумно если кто живёт – кайфует,

ему всегда и всюду катит фарт;

кто мыслит меньше – лучше существует,

провидчески сказал мудрец Декарт.

* * *

Повсюду, где кишит людей скопление

и все со мной общаются приветно,

я чувствую угрюмое томление

и жажду испариться незаметно.

* * *

В саду придурковато пели птички,

и я подумал – горестно, с похмелья,

что я живу скорее по привычке,

но хуже б жил, имей благую цель я.

* * *

Когда я впопыхах и второпях,

но что-то успевал, гонимый ленью, –

бананы повисали на ветвях

рябины, и сосна цвела сиренью.

* * *

Забавно мне скользить по склону лет

и слушать наше пение пропащее,

былое сплыло, будущего нет,

но длится и гуляет настоящее.

* * *

Среди утрат, потерь, пропаж

и жалости к побитой карте

я числю тот ажиотаж,

которым я пылал в азарте.

* * *

Люблю собратьев по перу,

жалея бедных сочинителей

за их натужную игру

в певцов, пророков и мыслителей.

* * *

Я многое с собой наедине

замысливал, зовя воображение,

но чтоб решиться, нужно было мне

обдуманное чьё-то возражение.

* * *

Мне моя захудалая комната –

неслучайно любимое место,

в ней подобие тихого омута –

а кто водится, мне лишь известно.

* * *

Я прямо вижу: ночь, туман,

и пьяный лёг поспать на травке,

и вдохновенный графоман

готовит мне стихи к отправке.

* * *

Я смолоду вертелся так и эдак –

вертелся, а не гнулся и вилял –

и понял очень ясно напоследок,

что так я жажду жизни утолял.

* * *

Мы то кипим, то вмиг бессильны,

то гневны попусту, то благостны;

капризы возраста обильны,

непредсказуемы и тягостны.

* * *

К России был жесток минувший век,

её кошмарно время испытало.

Потом пылал надежды фейерверк.

А после он погас, и тихо стало.

* * *

Шаблоны, предписания, каноны,

обязанности будничной рутины,

традиции, условности, законы –

а нам порхать меж этой паутины.

* * *

Грозой бурлит разбуженный Восток,

и споры сотрясают синагогу:

одни евреи чувствуют восторг,

а многие – привычную тревогу.

* * *

Та живость, в нас когда-то бывшая,

ослабла в мимике и звуке:

у стариков душа притихшая –

она готовится к разлуке.

* * *

Всё светлое, великое, высокое

в большом завоевательном походе

сжимается в то низкое, жестокое

и тёмное, что с нами происходит.

* * *

Сначала длится срок учебный,

потом – рабочий длинный срок,

за ним – короткий срок лечебный,

а дальше – выход за порог.

* * *

Судьбу кроя по собственным лекалам,

покуда радость жить не умерла,

дружу я со стаканом и бокалом,

а также и с бутылкой – из горла.

* * *

Мне каждую полночь оконная рама

являет нехитрый окрестный пейзаж;

там пухнет луна, как замужняя дама,

а ниже – покоя немой вернисаж.

* * *

Всё в мире сотворялось неспроста,

всему на свете есть обоснования,

и нету, например, у нас хвоста,

чтоб мы могли скрывать переживания.

* * *

Довольно много видел видов

я человеческого общества,

и не улучшат индивидов

любых наук любые новшества.

* * *

Чтоб не слыть неразумными стервами,

раздражая всевластные лица,

инфузории самыми первыми

осознали, что надо делиться.

* * *

Во мне жива российская закваска:

не верю я в возвышенные речи,

и тихая шуршит во мне опаска

в течение любой с начальством встречи.

* * *

Иные наступили времена,

даря плоды безумного прогресса,

но кажется, людские племена

по-прежнему зависимы от беса.

* * *

Загадочны души моей изыски,

причина в постарении, наверно –

томит меня любовь к родным и близким,

что вовсе для меня не характерно.

* * *

Улучшить мир ничуть не властен –

увы, бедна моя природа,

зато я родственно причастен

к ораве певческого сброда.

* * *

Во мне сейчас кипит игра,

спор за земную благодать:

душа гундит, что ей пора,

а тело просит подождать.

* * *

Мы спешим и торопимся чаще,

чем иные, в ком та же сноровка;

а еврей, никуда не спешащий, –

то, скорее всего, полукровка.

* * *

Добро всегда в картонных латах

и сверху донизу в цитатах,

а зло на мягких ходит лапах,

и у него прекрасный запах.

* * *

От улочки старинной городской,

от моря под закатным освещением

вдруг полнишься божественной тоской,

невнятным и блаженным ощущением.

* * *

На старости похвастаться нам нечем:

хотя нигде не ноет, не болит,

я мыслями жестоко покалечен,

я умственного дела инвалид.

* * *

Близится пьеса к негромкой развязке,

тянутся дряхлые сутки;

раньше любил я анютины глазки,

были меж них незабудки.

* * *

Лишился я уютной тихой гавани –

зачем я поменял себе судьбу?

В Израиле хоронят в тонком саване,

в России я б давно лежал в гробу.

* * *

В нашем доме в День свободы

водку пьют и шутки шутят

те духовные уроды,

чей народ Россию мутит.

* * *

С рожденья мы отмечены клеймом,

о нём легенды смертный сочиняет,

а то, что называет он умом,

большие беды тихо учиняет.

* * *

Нашёл я дивную страну,

другой такой же нет на свете,

но ей длину и ширину

хотят урезать сучьи дети.

* * *

Хоть не люблю я дураков,

но чушь болтаю смеха ради,

и весь мой склад ума таков,

что мало есть ума на складе.

* * *

Сердце, печень, почки, уды,

нервы, мышцы и сосуды,

содрогаясь от усталости,

служат нам из чистой жалости.

* * *

Мне врут легко и невозбранно,

по мне, кто врёт – уже творец,

и те, кто умствует туманно,

и те, кто прост, как огурец.

* * *

Хандра, меланхолия, грусть и тоска –

печальный для жизни набор,

а Ленин однажды бревно потаскал

и стал оптимистом с тех пор.

* * *

Потоком лет легко несомый,

уже зажился я слегка,

и скоро струйкой невесомой

душа взовьётся в облака.

* * *

Я – праведник, и это все заметили,

а я об этом Бога не просил,

но старость – это время добродетели,

поскольку на пороки нету сил.

* * *

Не водятся в нашем душевном стакане

уныние, вялость и квёлость,

евреи веками живут на вулкане,

отсюда и наша весёлость.

* * *

Я дожил до лет, когда верю вполне,

что счастье придёт не снаружи,

что тихий покой воцарится во мне,

поскольку я слышу всё хуже.

* * *

Всё тихо пока в мироздании,

локальны отдельные стычки,

и хворост молчит в ожидании

случайно поднесенной спички.

* * *

Мне в мире ничего уже не странно,

достойное прошёл я обучение,

во мне до сей поры ещё сохранно

российское болотное свечение.

* * *

Еврей веками жил мечтательно

и вечно верить был готов,

что где-то в мире обязательно

есть место, где не бьют жидов.

* * *

Из разных свежих новостей

одна – дурного качества:

пожары низменных страстей

во мне погасли начисто.

* * *

Я к людям тянусь обречённым,

упрямо и знающе веруя,

что белое борется с чёрным,

а выигрыш празднует серое.

* * *

Ни миг не дремлет электричество:

по вызову мужчин и дам

его огромное количество

всю ночь течёт по проводам.

* * *

Обманчива наша земная стезя,

идёшь то туда, то обратно,

и дважды войти в ту же реку нельзя,

а в то же говно – многократно.

* * *

Я смолоду опаске был обучен,

хотя фортуной бережно храним,

и если замечал счастливый случай –

боялся я воспользоваться им.

* * *

Я трудно хожу, еле-еле,

и сердце колотится глухо –

похоже, ему надоели

метания праздного духа.

* * *

Беда всех королей и президентов,

а также всех царей-секретарей –

в наличии тупых интеллигентов,

в душе которых теплится еврей.

* * *

Боюсь, что наши славные потомки,

презревши путешествия длину,

однажды соберут свои котомки

и тихо переедут на Луну.

* * *

Те мысли, что порой краду из книг

(а я краду – такая катавасия),

своими ощущаю в тот же миг,

в который ухмыляюсь от согласия.

* * *

Когда весь день живёшь недужно

и труден даже мелкий быт,

вдруг дарит весть былая дружба,

что ты не всеми позабыт.

* * *

Утро не годится для работы,

утром очень тягостно сове,

и зудят забытые заботы

в пакостно замшелой голове.

* * *

Про что ворона хрипло каркает?

Что предрекает дура чёрная?

А время то летит, то шаркает.

А в мире – злость ожесточённая.

* * *

Я не монарх, не олигарх,

но мне мила родная хата,

где счастлив я, как патриарх

во времена матриархата.

* * *

Пропитанная дымом и спиртным,

душа моя мягчает ближе к ночи,

и я живу, ничем не озабочен,

легко склоняясь к помыслам дурным.

* * *

Я в космонавты не пройду,

мне не доверят властных кнопок,

я просто мелкий какаду

среди других невзрачных попок.

* * *

Рано из итогов делать выводы,

только странно мне уже теперь:

сам я не искал по жизни выгоды,

вся она являлась из потерь.

* * *

Живу не тускло и не пресно,

в реальной жизни не участвуя,

мне всё на свете интересно,

и дышит этим старость частная.

* * *

Дожив уже почти что до предела,

копаюсь я слегка в себе самом:

за то, что много глупостей наделал,

Создатель наказал меня умом.

* * *

Всё время в области груди

дурные чувства душу студят –

то стыд за то, что позади,

то страх того, что дальше будет.

* * *

Наши ненавистники, бедняги, –

жалко, что всё это молодёжь, –

пылко жгут израильские флаги,

а живых уже нас не сожжёшь.

* * *

Теперь весной кусты и ветки,

покрытые цветочным пухом,

напоминают мне, что ветхий

уже и телом я, и духом.

* * *

Хотя страшит не смерть сама,

а ожидание её,

но вдруг и правда там не тьма,

а всякое хуё-моё?

* * *

Что я воспел, пока металась

во мне моя живая кровь?

Воспел евреев, пьянство, старость,

Россию, дружбу и любовь.

* * *

По прихоти Творца или природы,

но мне и время старости дано;

порядочные люди в эти годы

лежат уже на кладбищах давно.

* * *

С усердием толку я воду в ступке

и в деле этом радость нахожу;

когда-то совершали мы поступки,

а ныне я слова произвожу.

* * *

Чтобы его могли любить

любовью искренней и чистой,

стих непременно должен быть

фигуристый и мускулистый.

* * *

Я на манер энциклопедии

сложил о жизни длинный текст,

в котором очень мало сведений,

но много трогательных мест.

* * *

Куда исчезли стать и прыть?

И не вернёшь утрату эту.

Как раньше было их не скрыть,

так их сейчас в помине нету.

* * *

Ещё хожу, почти не шаркая,

легко тяну телегу дней,

но кровь моя, когда-то жаркая,

заметно стала холодней.

* * *

Уже я слаб, весьма недужен –

конец мужицкому зазнайству,

хотя жене ещё я нужен

для шебуршений по хозяйству.

* * *

Грохочет поезд многотонный,

мой быстрый век насквозь железен,

я устарел, как транспорт конный,

но, как и он, душе любезен.

* * *

И не нужны ни ум, ни знания,

лишь дух вершит лихой полёт,

когда глухая графомания

в тебе играет и поёт.

* * *

Как жить когда-то мы умели,

страх ощущая животом!

Мы были гибкими, как змеи,

и, словно овцы, шли гуртом.

* * *

Лишь мельком, невзначай и мимоходом,

как будто в чай насыпали мне соль,

я остро ощущаю связь с народом,

когда мне наступают на мозоль.

* * *

Я всей текущей жизни рад,

хотя храню в углах сердечных

саднящий перечень утрат,

разлук жестоких и навечных.

* * *

Из разума ползёт порой лапша –

за будущие годы страх и жжение;

наш ум ещё пугливей, чем душа,

ему весьма вредит воображение.

* * *

Мы если в самом деле не одни

и есть ещё в Галактике народы,

то как же, наблюдая нас, они

боятся нашей варварской природы!

* * *

К доходам нет во мне любви,

я понял, жизни в результате,

что деньги истинно мои –

лишь те, что я уже потратил.

* * *

Во мне росло и ширилось горение,

уже пылала вся моя натура…

Но я не сочинил стихотворение,

поскольку то была температура.

* * *

Прильнув душой к семейной миске,

теряешь удаль и замашки:

увы, любовь к родным и близким –

сестра смирительной рубашки.

* * *

Не знаю жизни бесшабашней,

чем та, которой жили мы,

сам воздух тот, уже вчерашний,

сочился запахом тюрьмы.

* * *

Достойно жили мы навряд ли,

и мы чисты душой едва ли –

мы слишком часто разной падле

учтиво руку подавали.

* * *

Везде высоколобые кретины,

сутулые от умственного блядства,

настойчиво рисуют нам картины

целительного равенства и братства.

* * *

С различными людьми бывал я дружен

и мнения придерживаюсь личного:

способное говно хотя не хуже,

однако же зловоннее обычного.

* * *

В наши старческие годы

каждый день и каждый час

мы зависим от погоды –

на дворе и лично в нас.

* * *

Писатель я второстепенный,

и крайне прост мой тихий путь;

я не стремлюсь волною пенной

плеснуться в душу чью-нибудь.

* * *

На старости приятно похвалиться,

надеясь на взаимопонимание,

как некие значительные лица

являли нам завидное внимание.

* * *

Россия стала явственно бедней –

об этом не ведутся даже споры –

с тех пор, когда бесчисленный еврей

покинул её вязкие просторы.

* * *

Замечательно светятся лица,

и шуршит оживлённостью слитной

пузырение личных амбиций

на престижной тусовке элитной.

* * *

В дому, где веет дух сердечности,

сидится легче и светлей,

а за дыхание беспечности –

спасибо комнате моей.

* * *

Пришла стишкам пора молчания,

замкнулся звуков перелив,

а мир без этого журчания

угрюмо сер и сиротлив.

* * *

Много их повсюду в наши дни –

что ума, что духа исполины,

и такое делают они –

их, боюсь, лепили не из глины.

* * *

Творец ко мне, похоже, благосклонен –

двух родин я богат расположением:

с Израилем я кровью узаконен,

с Россией – языком и унижением.

* * *

Вода забвения заплещется,

душа смешается с туманом,

но долго буду я мерещиться

неопалимым графоманам.

* * *

Многие слова давно убиты

сволочью, скрывавшейся за ними,

но и в мёртвом виде ядовиты

каждому, кто пользуется ими.

* * *

Подвержен я забавной порче –

наверно, духом я нищаю:

я разбираюсь в людях зорче,

но всех и всё легко прощаю.

* * *

Безжалостно правдива эта сказка,

лишённая счастливого конца:

срастается с лицом любая маска,

а вскоре уже нет под ней лица.

* * *

Поставить хорошо бы кинокамеру,

снимающую фильмы про итоги, –

как мы усердно движемся к Альцхаймеру,

но хвори ловят нас на полдороге.

* * *

Легко придя на самый край

и на краю живя легко,

шепчу душе: «Ведь вот же рай,

зачем лететь так далеко?»

* * *

Лишь начал я писать в ту пору

и благодарно помню зло:

когда мне власть вонзила шпору,

меня как ветром понесло.

* * *

Свои проблемы сам я разрешал,

и помнится – ничуть не покаянно, –

ошибок я не много совершал,

я просто повторял их постоянно.

* * *

А бывает – ни с того ни с сего,

и у душ бывает так, и у тел, –

что ужасно вдруг охота того,

чего вовсе никогда не хотел.

* * *

По жизни было множество историй,

равно к добру причастных и ко злу,

но память – обветшавший крематорий –

хранит уже лишь пепел и золу.

* * *

Через любые достижения

ползёт, подобно радиации,

тончайший запах разложения

сложившейся цивилизации.

* * *

Венец творенья, царь природы,

дитя, однако, по уму,

в пылу сегодняшней свободы

опасен царству своему.

* * *

Мусульманство, неспешно и скрытно

обернувшись ползучим явлением,

облепляет наш мир паразитно –

постепенным его заселением.

* * *

Нет, я смотрю на мир не пьяно,

однако выпив основательно,

и долгой жизни фортепьяно

во мне играет сострадательно.

* * *

Слова скучают беспризорные,

мечтая слипнуться, прижаться,

и в тексты самые позорные

они с готовностью ложатся.

* * *

Публицистический задор

меня, по счастью, не колышет,

я горожу свой личный вздор,

и плачет Муза, если слышит.

* * *

Я кое-как, почти и вроде бы

созрел до взрослости рассудочной,

и дивный Божий дар юродивый

заблеял мудростью ублюдочной.

* * *

А те, которые культурны,

незримо в тогу облачась,

встают незримо на котурны

и чушь молотят, горячась.

* * *

Из разных замечательных эффектов,

доступных человеческому роду,

соитие бесполых интеллектов

забавно мне в дождливую погоду.

* * *

Учителей большое множество

меня пыталось воспитать,

но я, упрямое ничтожество,

боялся праведником стать.

* * *

Ангелы, они же ангелицы,

голуби почтовые у Бога,

запросто умеют превратиться

в нищего у нашего порога.

* * *

В себе не зря мы память гасим –

не стоит помнить никому,

что каждый был хоть раз Герасим,

своя у каждого Муму.

* * *

На мякине меня проводили не раз,

много сказок я слушал как были,

но обидно, что часто меня и сейчас

на кривой объезжают кобыле.

* * *

Гоню чувствительность взашей,

но чуть погладь меня по шерсти –

теку из носа, глаз, ушей

и прочих жизненных отверстий.

* * *

Пришла осенняя пора,

и выпить хочется с утра.

Но я креплюсь, имея волю

сильнее тяги к алкоголю.

* * *

В гостях побыв, отбыли дети –

потомков буйственная ветка;

большое счастье – жить на свете,

любя детей и видясь редко.

* * *

Ни от кого не слышу мнения

насчёт полезности курения.

А ругань – каждому с руки.

Какие люди мудаки!

* * *

Неповторим в сужденьях быстрых

народ мой, пылкий и греховный,

здесь каждый сам – совет министров,

и каждый сам – судья верховный.

* * *

Подумал я – всерьёз и без лукавства –

про праведный когдатошний завет:

свет истины течёт и от мерзавства,

превратный, бесовской, однако свет.

* * *

Погода на душе стоит осенняя,

мне думается медленно и туго,

надежды все мои и опасения

уже неотличимы друг от друга.

* * *

Народ не стоит обвинять

за нрав овечьего гурта:

не видеть и не понимать –

весьма целебная черта.

* * *

Тоска, тревога, пустота…

Зовёт безмолвная дорога

в иные выбраться места…

Там пустота, тоска, тревога.

* * *

Заметил я по ходу дня –

пошляться довелось, –

что девки смотрят на меня,

но как бы просто сквозь.

* * *

Окучивая разные пространства –

духовные имеются в виду, –

единое всемирное засранство

готовит несусветную беду.

* * *

Рубивший врага на скаку

и сыром катавшийся в масле,

мужчина в последнем соку

особенно крут и несчастлив.

* * *

Блядская течёт сейчас эпоха,

блядские характеры вокруг,

блядствует успешливый пройдоха,

блядство и в себе ловлю я вдруг.

* * *

Сегодня я с разумом в полном союзе,

меня не обманет горластый герой,

но мелкие дребезги бывших иллюзий

меня глубоко ещё ранят порой.

* * *

Все высокие утопии

воплотились Божьим роком

и в густой крови утопли,

но не сделались уроком.

* * *

Пою теперь один мотив,

хотя ничуть не жду развязку,

однако веер перспектив

сложился в наглую указку.

* * *

Я боюсь решительных суждений,

но глаза от ужаса не сужу:

часто в виде смутных побуждений

дикость наша плещется наружу.

* * *

Мы влились в жизненный балет

и на иглу его подсели;

хотя у жизни смысла нет,

но мы придумываем цели.

* * *

Я б не писал белиберду,

имей таланта я в достатке,

но на российском холоду

я застудил мои задатки.

* * *

Пошли вожди в России странные,

и все года при них – печальные,

они как будто иностранные

завоеватели случайные.

* * *

Пылкое любовное объятие,

краткое душевное безумство

действует на мировосприятие,

сильно уменьшая в нём угрюмство.

* * *

Не нахожу пристойных слов,

завидя гнусность и похабство:

раскрепощение умов

из нас не вытеснило рабство.

* * *

Транжира, мот и расточитель

разгульной жизни под конец –

уже умеренный скупец

и воздержания учитель.

* * *

Воспитан я дворовой школой местной,

учился я, стараний не тая,

была районной шлюхою известной

учительница первая моя.

* * *

На планете несчётно мыслителей,

даже гении числятся сотней,

но убийц, палачей и растлителей

уважают народы охотней.

* * *

Притупилось любопытство

к каждой встреченной судьбе,

обостряется бесстыдство

говоренья о себе.

* * *

Мысли в голове одутловаты,

а в душе – угрюмый неуют:

либо в этом годы виноваты,

либо в эти годы так не пьют.

* * *

Мы с ленью счастливы вдвоём,

она с наукой тесно связана:

трудиться в возрасте моём

наукой противопоказано.

* * *

Доля славная – в гурте,

влившись в общий муравейник,

в дивно-стадной тесноте

жить, не чувствуя ошейник.

* * *

Оказывает действие лечебное,

души моей хранит благополучие

высокое занятие никчёмное –

словесная игра на благозвучие.

* * *

В России это знает каждый,

но помнит нехотя и вяло:

среди благонадёжных граждан

людей надёжных очень мало.

* * *

Кокетливы, но не упрямы,

вихляя себя равнобедренно,

изрядно пожившие дамы

согласны всегда и немедленно.

* * *

Прошлый век обнажил нам немного

то, что смутно в сознании плавало:

стало трудно уверовать в Бога

и нельзя не уверовать в дьявола.

* * *

А жалко, что не сделал я карьеры:

я вдосталь бы деньжат наворовал,

ко мне на дачу мчались бы курьеры

и был набитый выпивкой подвал.

* * *

Из шумной жизни устранясь,

я духом вял и плотью слаб,

но сам себе слуга и князь,

но сам себе и царь, и раб.

* * *

Хоть Бога я душой не принимаю,

однако в силу этого плебейства

с Него я и ответственность снимаю

за все многовековые злодейства.

* * *

Не стоит ни бурлить, ни каменеть,

а просто в личном облике своём

достаточно спокойно пламенеть

доставшимся от Господа огнём.

* * *

Любое зло мне шло во благо.

Когда случалось это зло,

все говорили: ах, бедняга!

Но я-то знал, что повезло.

* * *

Опасности завидя, шёл он мимо,

однако же в мечтах он был герой;

весь век его терзал неумолимо

отважности душевный геморрой.

* * *

Без горечи, без жалоб и стенаний

заметил я естественную скверность:

уже я в большинстве воспоминаний

ручаться не могу за достоверность.

* * *

Художники, первые сделав шаги,

живут, ожидая признания,

но слава хромает на обе ноги –

отсюда её опоздания.

* * *

Потомство немедля забудет

о нашей оглядчивой дерзости,

потомкам достаточно будет

печалей от собственной мерзости.

* * *

Только беглецы любой породы

и разнообразное ворьё

знают обаяние свободы

и недолгий опиум её.

* * *

Кровь покуда струится вдоль жил

и творит мою жизнь молчаливо,

я умру от того, что я жил,

и расплата вполне справедлива.

* * *

Источник моего благополучия,

но столь же и душевная отрада –

коварная, отравная, зыбучая,

предательски манящая эстрада.

* * *

Несметно их было, имевших зачатки

таланта – в подарок от Бога досталось;

остались лишь пальцев их рук отпечатки,

а больше от них ничего не осталось.

* * *

Я вёл существование нешумное,

кроя себе судьбу совсем несложно:

я видел направление разумное –

и двигался я противоположно.

* * *

Я душу рад иметь такую –

в ней доброты журчит ручей,

но я гуляю и ликую,

когда карают сволочей.

* * *

Объездил я немало городов

и всюду убеждался год от года,

что польза от неправедных трудов

гораздо выше честного дохода.

* * *

Душа играет и поёт,

азарт колотит в колотушку,

и только совесть не даёт

нам жить на полную катушку.

* * *

Нас без особенных усилий

всех обокрали очень ловко:

еврей, который из России, –

уже по сути полукровка.

* * *

Покуда свой посох я в силах держать

и миром земным восхищаться,

я очень из дома люблю уезжать,

но столь же люблю возвращаться.

* * *

Отгораживая собственные зоны

и свою неповторимость почитая,

рабиновичи живут как робинзоны,

всех иных огромной Пятницей считая.

* * *

Я в жизни многого боюсь,

бегу от резкого решения,

но в человеке видя гнусь,

я сразу рву с ним отношения.

* * *

Судьба моя шита по сложной канве,

где много намешано разного:

обилие дури в моей голове –

большая подмога для разума.

* * *

Мне наблюдать забавно это

как изъявление судьбы:

повсюду битвы тьмы и света,

и тьма густеет от борьбы.

* * *

А душа, летя за облака

и земной истерзанная болью,

всё-таки грустит наверняка

по земному пьяному застолью.

* * *

Состарясь, я живу весьма осмысленно

и время проживаю не впустую,

поскольку я записываю письменно

своих переживаний муть пустую.

* * *

Как бы мы Творца ни уважали,

мелкие земные головастики,

но в Его великие скрижали

многое закралось из фантастики.

* * *

Я сижу, почти не слыша

рядом разговора:

прохудилась, видно, крыша

и поедет скоро.

* * *

Когда я паду, как подбитая кегля,

займутся моей биографией,

но слава посмертная – просто ведь ебля

юнцов под моей фотографией.

* * *

Творец ничего не творит наобум –

ни тело, ни душу, ни прыть,

и женщине часто даруется ум,

чтоб мерзкий характер укрыть.

* * *

В читаемом авторе каждом

я вижу размах и серьёз,

писатели пишут о важном,

а я до него не дорос.

* * *

Пишу сейчас я мало, чаще – грустно,

дневник мой не худой, но и не пухлый,

моё существование капустно:

то свежий лист идёт, а то пожухлый.

* * *

Мне забавно в жизни этой многое,

но всего диковинней, пожалуй,

как одно уёбище убогое

запросто рулит большой державой.

* * *

Уже уходим друг за другом мы,

дав жизни следующим людям;

потомкам, сытым и непуганым,

навряд ли мы понятны будем.

* * *

Умственного дела инвалид,

я к уму питаю подозрение:

он хотя весьма во мне бурлит,

но сочит пустое пузырение.

* * *

Хотя по возрасту давно

сошёл я с общего трамвая,

но жизни чудное кино

смотрю, ничуть не уставая.

* * *

В России все таланты расцветут

и время повернётся к возрождению,

когда любой публичный проститут

окажется доступен обсуждению.

* * *

Мне в любом искусстве удивительно

то, что знали издавна и встарь:

творчество бывает изумительно,

а творец – немыслимая тварь.

* * *

В заботах суетного дня

кишит и тонет каждый,

но соберётся вся родня

вокруг меня однажды.

* * *

Нам общий ход истории невнятен,

однако на её этапах длинных

повсюду, где провалы белых пятен, –

застыла и забыта кровь невинных.

* * *

Я слежу за здоровьем моим

очень пристально, страстно и строго:

если вдруг я недугом томим,

то под вечер пью больше намного.

* * *

Вести поступают к нам заранее

об очередном капризе Божьем,

только мы понять Его послания

или не хотим, или не можем.

* * *

Про мораль я знаю назубок,

но мои сужденья всё же личны,

я душевно тёмен и убог:

мне в кино бандиты симпатичны.

* * *

Сочась из умственных колодцев

на благодатную окрестность,

дух обрусевших инородцев

питает русскую словесность.

* * *

Моё задушевное пение,

сердечную горечь гоня,

весьма развивает терпение

у слушающих меня.

* * *

В готовности терпеть холопство,

живя без чести и стыда,

есть небольшое неудобство:

ногой пинают иногда.

* * *

По как бы щучьему велению

весь фарт – у крученых и верченых,

к досаде и недоумению

чистосердечных и доверчивых.

* * *

У ангела-хранителя

сегодня я спросил,

безжалостно его

средь бела дня будя:

за что на склоне лет

нас Бог лишает сил?

Ответил он: «Увы», –

крылами разведя.

* * *

Болит и ноет поясница,

и сердце явно с ритма сбилось,

а всё равно под утро снится

всё то, что в молодости снилось.

* * *

Люблю я слабость певчую мою –

ни голоса, ни слуха, смех и горе;

услышь Господь, как дивно я пою,

давно б я состоял в небесном хоре.

* * *

Погас-потух запал мой дерзкий

за годы в жизненной пустыне,

но пенис мой пенсионерский

исполнен пафоса и ныне.

* * *

Гляжу вперёд я без боязни,

промчались годы скоростные;

чем дальше, тем разнообразней

текут печали возрастные.

* * *

Теперь живу я, старый жид,

весьма сутуло,

и на столе моём лежит

анализ стула.

* * *

Сердечный разговор – души раскрытие,

но свойством обладают люди скотским,

и с женщиной духовное соитие

довольно быстро делается плотским.

* * *

Культура нам нисколько не наскучила –

есть польза в изобилии цитат,

культура нас удобрила, окучила

и с ужасом глядит на результат.

* * *

Всё естественно более-менее,

но таится печаль в этой драме:

потолок моего разумения

явно сделался ниже с годами.

* * *

Людей весьма скептически любя,

я думаю, что дело – в малой малости:

нас Бог лепил подобием себя –

лишёнными сочувствия и жалости.

* * *

Мы выросли, надели маски,

легко почувствовали вожжи;

что мы герои подлой сказки,

мы догадались много позже.

* * *

Ханжа-читатель был неправ,

меня браня за вольный нрав:

я душу с хером не рифмую,

но я вернул духовность хую.

* * *

Сюжеты жизненных трагедий

нам повествуют о беде –

об убедительной победе

дремучей пошлости везде.

* * *

Струны мировые я не трогал,

я писал о личном, чисто частном –

о любви, о разуме убогом

и про то, что глупо быть несчастным.

* * *

Я в мире этом не единственный,

кто верит в орган существующий,

в тот речевой пузырь таинственный,

слова и смыслы нам рифмующий.

* * *

Последняя ночная сигарета

напомнила тюрьму, сгорев дотла,

тем дымом сигаретным обогрета

вся жизнь моя дальнейшая была.

* * *

Полезно в минуты душевной невзгоды,

когда огорчён или гнусностью ранен,

подумать, что всё же дожил до свободы,

и целым ушёл, и рассудок сохранен.

* * *

Растаял этот зуд во мне со временем –

томясь от вожделения неясного,

рассматривать с немым благоговением

развалины чего-нибудь прекрасного.

* * *

Заметил я уже немало раз

печальными и трезвыми глазами:

спиртное выливается из нас

ещё довольно часто и слезами.

* * *

Опять созрела гибельная каша,

и снова будет мир огнём палим;

забавно, что ко злу терпимость наша –

весомое сотрудничество с ним.

* * *

Сейчас я всё время читаю,

листая сюжетов меню,

и мыслей о старости стаю

бумажным шуршаньем гоню.

* * *

Возможно, что этим и век я продлил,

и ныне на том же стою:

на все неприятности лью, как и лил,

усмешки крутую струю.

* * *

Звонок, разговор, и подумал я вдруг,

что старость меняет мужчин

и что размыкается дружеский круг

не только от смертных причин.

* * *

Любовью что ни назови –

её в загадку Бог вознёс,

всё досконально о любви

когда-то знал раввин Христос.

* * *

Рушатся устои вмиг и разом –

рвётся равновесие дырявое,

и накрылся разум медным тазом,

и кипит безумие кровавое.

* * *

В небесную мы взоры тянем высь,

надеясь присмотреться, что там, как,

и каждый слышит голос: «Отъебись,

не суйся раньше времени, мудак!»

* * *

Жизнь оказалась интересной,

меня пасли судьба и случай,

и птицей реял я небесной,

и тварью вился я ползучей.

* * *

Склероз, явив ручонки спорые,

сегодня шутку учинил:

я сочинил стихи, которые

давно когда-то сочинил.

* * *

Тот бес, который жил во мне –

его кляли мои родители, –

с годами сделался умней

и вырос в ангелы-хранители.

* * *

Конечно, это очевидно –

стихает нашей жизни пляс,

но только грустно и обидно,

что внуки вмиг забудут нас.

* * *

Веками бьются лучшие умы,

стремясь постигнуть истину до дна,

но знание – источник новой тьмы,

и шире расползается она.

* * *

Зелёные весенние побеги

наводят нас на мысли о побеге.

* * *

Мы от рождения до кладбища

живём как любим и умеем,

поскольку мы помимо пастбища

ещё и зрелища имеем.

* * *

Есть ангелы, уставшие слегка

от собственной небесной чистоты,

они тогда бросают облака

и с девкой укрываются в кусты.

* * *

Ещё пою, как утренняя пташка,

и душу страх почти не бередит,

и каждый вечер каждая рюмашка

о жизни убедительно твердит.

* * *

Мне ветры истории насморк надули,

спугнули с души благодать,

и вот я сморкаюсь и думаю: хули

я должен безвинно страдать?

* * *

Не помню, у кого я прочитал,

что в жизни, как оглянешься окрест,

всегда есть место подвигам – и стал

с тех пор я сторониться этих мест.

* * *

Питаюсь я земными соками

и потому ещё живой,

поэты пишут про высокое,

а я – в системе корневой.

* * *

Жизненная легче нам дорога,

если есть о ней благая весть,

очень помогает вера в Бога,

ибо дьявол тоже, значит, есть.

* * *

Увы, но выдохлись таланты,

творить почти ушла охота,

теперь мы только Россинанты

из-под останков Дон-Кихота.

* * *

Вдали от России, души раздвоением

ничуть не страдая, уехав,

мы русские песни с большим упоением

поём как сердечное эхо.

* * *

В иерархии я вижу много толку,

нам её народный опыт завещал;

каждый раз, когда я трахал комсомолку,

я себя партийным боссом ощущал.

* * *

Не служит покаяние ключом

к расцвету жизни светлой и успешной;

есть люди, не повинные ни в чём

ввиду своей убогости кромешной.

* * *

Глотки свободы – низкой пробы

и невеликого размаха –

не в силах вытравить микробы

почти наследственного страха.

* * *

В судьбе, покуда время длится,

огромен веер вероятностей:

война, тюрьма, сума, больница

и миллионы неприятностей.

* * *

Для старости публичное присутствие

опасно даже с теми, кто нам рад;

не так тому причиной самочувствие,

как пукательный стыдный аппарат.

* * *

Увы, нам очень мало что понятно,

поэтому и вздохи льются вечно

про то, что мудрость Бога необъятна,

однако же весьма бесчеловечна.

* * *

Ведь это счастье, стариканы,

что нам по-прежнему близка

забава сесть, налив стаканы,

и ими чокнуться слегка.

* * *

Забавна одинаковость явлений:

мы душу вдохновенью отдаём;

и мразь во время диких преступлений

испытывает творческий подъём.

* * *

Заметно приближается финал,

а мне, глухому старцу завалящему,

всё кажется, что я не начинал

ни думать, ни писать по-настоящему.

* * *

Мы движемся по жизненной дороге,

таская свой мыслительный сосуд,

но вовсе не случайно наши ноги

из жопы убедительно растут.

* * *

Потомки нас нисколько не осудят

за промахи в годах, уже глухих,

поскольку наплевать потомкам будет

на всё, что было некогда до них.

* * *

Увы, бывают обстоятельства –

судьбы тяжёлое уродство,

когда толкает на предательство

чистейшей пробы благородство.

* * *

Мои замашки столь культурны,

хотя в башке уже туман,

что, если нету рядом урны,

кладу окурки я в карман.

* * *

Вовсе ничего я не творю,

шут из ненаписанной комедии:

рифмы я ищу по словарю,

мысли я краду в энциклопедии.

* * *

Потеря, глупость, неурядица –

они фонарь в дороге дальней,

поскольку жареная задница

гораздо интеллектуальней.

* * *

Подумать вечерами лестно мне,

что в мире идиотских убеждений

живу я независимо вполне,

особенно – от собственных суждений.

* * *

Нет, я отнюдь не хладный стоик,

и мне страшнее год от года,

что в жизни этой ждать не стоит

благополучного исхода.

* * *

Шла пьянка, тлели искры спора,

а я гадал в тоске обвальной,

кому кого придётся скоро

уважить рюмкой поминальной.

* * *

Много нынче пламенных любителей,

занятых народа просветлением,

а народ поклал на просветителей,

мудро притворяясь населением.

* * *

На склоне жизни всё былое,

что вспоминается и помнится,

уже лихое, удалое

и залихватское, как конница.

* * *

Высокую суть мне постигнуть невмочь,

сам чёрт поломал бы тут ногу,

поэтому тёмную разума ночь

не я освещу, слава богу.

* * *

Так было всюду и всегда:

когда не виделось ни зги,

втекала мутная вода

в незамутнённые мозги.

* * *

Сегодня мне подумать удивительно

в уютности закатного тепла,

что жизнь моя, мелькнувшая стремительно,

всегда весьма медлительно текла.

* * *

И радует меня, и умиляет

в обилии божественных явлений,

что наш укромный хер осуществляет

живую эстафету поколений.

* * *

Духовную жажду легко утолить:

достаточно сесть и немного налить.

* * *

Ни в чём на свете не уверен,

лишён малейших упований,

теперь я начисто потерян

для всех общественных деяний.

* * *

Я по кругозору – обыватель,

мне уютен узкий кругозор,

а наружу выглянешь некстати –

срам повсюду, мерзость и позор.

* * *

Хоть и редки во мне воспарения,

на земле я недаром гощу:

в этом мире, где три измерения,

я четвёртое нагло ищу.

* * *

Ещё не прозвучал игре отбой,

она течёт азартно и привычно;

в пожизненной игре с самим собой

проигрывают умники обычно.

* * *

Души пугливое смущение

ложится теменью на лица:

свобода – это ощущение,

что рядом хаос шевелится.

* * *

Мне всё неясно в божьем мире,

не вижу я во мгле просвета,

а те, кто видит глубже-шире,

обычно врут, что видят это.

* * *

Мой поезд уже, в сущности, ушёл,

покоем я дышу на тихой станции,

а будет ли мне завтра хорошо,

решат на небе высшие инстанции.

* * *

Замешанный на ханжестве и блуде,

загадочен горячечный задор,

с которым явно сведущие люди

городят и вещают дикий вздор.

* * *

Еврейская мечта укорениться,

какая б ни висела непогода,

поддержана талантом измениться

по образу окрестного народа.

* * *

Житейский путь отнюдь не гладок,

убог без воли и желания,

а духа пакостный упадок –

опасней тягот выживания.

* * *

С возрастом хотя немало сложностей,

жаловаться глупо и негоже:

старость – ущемление возможностей,

но зато обязанностей – тоже.

* * *

Весьма, конечно, факты слабоваты,

но главное – в заведомом финале:

евреи, безусловно, виноваты

во всём, чего и знать они не знали.

* * *

У одних высокий лоб,

у других – могучий дух,

я меж ними остолоп

и зелёный, как лопух.

* * *

Природа так нам нос подвесила,

притом большой величины,

как будто всё довольно весело,

но чем-то мы удручены.

* * *

Возникает невольная дрожь

от сегодняшних дружеских уз:

лицемерие, подлость и ложь

заключили душевный союз.

* * *

Я давно оборвал эту нить,

я в широком кругу не вращаюсь,

и народ мой легко мне любить,

ибо я с ним почти не общаюсь.

* * *

Какой мечтой себя ни грей,

а не исполнишь ни одну;

срываться поздно с якорей,

когда уже прирос ко дну.

* * *

Негромкие беседы о политике

порою затеваются в постели,

и попусту гадают аналитики,

откуда эти ветры налетели.

* * *

Куда от современности уйдёшь –

от шума, балагана, пантомим?

А бал повсюду правит молодёжь,

размахивая либидо своим.

* * *

Свечи, ладан и кадило

плюс елей – и всё готово,

и растленнейший мудила

в нимбе нового святого.

* * *

Сочиняю стихи как могу и хочу,

назиданий в них нету нигде;

то, что я никого ничему не учу,

мне зачтётся на Страшном Суде.

* * *

Увяли нынче хрупкие цветы,

а ты ещё никак не веришь в это;

наивность – это признак чистоты,

однако же и глупости примета.

* * *

Кипит повсюду злобы срам,

и видно Богу одному:

Израиль – это Третий Храм,

отсюда ненависть к нему.

* * *

Сядет курица на яйца –

вылупляются цыплята,

а поэт на яйцах мается –

никакого результата.

* * *

Мы с неких пор по просьбе жён

уже не лезем на рожон.

* * *

И утром, и при свете фонарей,

и днём, когда светило светит ясное,

заметно всем и сразу, что еврей –

создание иное и опасное.

* * *

Что оставили мы для внучат

в их нелёгком житейском пути?

Всюду клумбы прогресса торчат,

но цветочки на них – не ахти.

* * *

Люблю любые торжества:

в угаре пьяного приятельства

во мне гуляют вещества

покоя и доброжелательства.

* * *

Мы тратили себя легко и щедро

на самые дурацкие дела,

и не было от этого ущерба,

а польза – несомненная была.

* * *

Есть народ, повсеместно известный

и отмеченный Богом не зря,

и эпитет любой – но нелестный

можно выбрать, о нём говоря.

* * *

Храню невозмутимое спокойствие

и чувствами своими управляю,

а людям доставляю удовольствие,

которое отчасти отравляю.

* * *

Книжек мудрых большие тома

свой оставили опыт большой:

здравый смысл и трезвость ума

неустанны в раздорах с душой.

* * *

Подыскал я кино, где счастливый конец,

после выпил с любимой женой,

и подумал: дурак, а живу как мудрец –

мало надо мне в жизни земной.

* * *

Назревает большая война,

вышло время речей суесловных,

и ничья это будет вина,

что убьют миллион невиновных.

* * *

Надо б жить намного проще

и не думать ни о чём:

разум – даже очень тощий –

на угрюмство обречён.

* * *

Нас тянет – это старости печать, –

буравя равнодушия броню,

советовать, учить и поучать,

и даже проповедовать херню.

* * *

Про евреев я намедни

в некой злобной ахинее

прочитал такие бредни,

что гордиться стал сильнее.

* * *

Сегодня снег мело всю ночь,

и думал я возле окна,

что я не прочь, она не прочь,

но где она и кто она?

* * *

Большая для рассудка есть опасность,

когда к великим чувствуешь причастность.

* * *

Состарясь, не валяюсь я ничком,

а радость я несу себе и людям:

вот сядем со знакомым старичком

и свежие анализы обсудим.

* * *

По счастью, в этой жизни выживание –

отнюдь не только сытное жевание.

* * *

Попавши в цех литературный

и не светясь между светил,

я Божий дар миниатюрный

в отхожий промысел пустил.

* * *

Когда кипит высокий спор,

достигнув тона воспалённого,

то явно пламенней напор

у менее осведомлённого.

* * *

Мне фактов и мыслей вязанку

собрало житейским течением,

и многих событий изнанку

я вижу теперь с огорчением.

* * *

Пофартило и мне виды видывать

с той поры, как я хвост распушил,

а теперь моя участь – завидовать,

но кому – я ещё не решил.

* * *

Где какая пертурбация,

низвергают и метут,

мельтешная наша нация

непременно тут как тут.

* * *

Я время проводил в пустых забавах

под музыку из ангельской свирели,

а после я опомнился. Вдобавок

и все мои забавы постарели.

* * *

Когда ты любишь и любим

и жить на свете нравится,

то неприятностям любым

с тобой труднее справиться.

* * *

Какой-то простенький мотив

поёт во мне глухая жалость,

что из житейских перспектив

уже всего одна осталась.

* * *

Усердно исправляли

врачи мою судьбу

и в жопу мне вставляли

подзорную трубу.

* * *

Что делал я? Дружил с подушкой,

пил жизни мёд

и убирал в часах с кукушкой

её помёт.

* * *

Мы между предков и потомков

живём сейчас на белом свете,

число развалин и обломков

ещё умножат наши дети.

* * *

Я благодарен той отчизне

как уникальнейшей из родин:

кошмарный дух российской жизни

весьма для мысли плодороден.

* * *

На небе не вложили содержания

в судьбу мою и толком не расчислили,

тем самым сохранив от воздержания

в азарте, любопытстве, легкомыслии.

* * *

Пускай старик занудно тянет нить

любого о себе повествования:

он жаждет как угодно застолбить

реальность своего существования.

* * *

Я пью с изрядно пожилыми

людьми, весьма ещё живыми,

но зябко мне, услыша речи

о нашей следующей встрече.

* * *

Мои года – изба корявая,

сухим повитая плющом,

и крыша вся уже трухлявая,

но печка топится ещё.

* * *

Ловя реальности штрихи,

всегда смеялся я при этом –

и потому писал стихи,

отнюдь не будучи поэтом.

* * *

Века протекают похоже:

прохожему дали по роже,

жиды ожидают Мессию,

и смута смущает Россию.

* * *

Я вовсе не безвыходно сижу,

мыслительными мучаясь попытками,

я часто с удовольствием хожу

на встречи с алкогольными напитками.

* * *

Как ни различны в мире люди,

и даже в том числе еврей,

но все подвержены простуде

и мечут сопли из ноздрей.

* * *

Подвинулась моя граница

в поля смурные,

чужие сны мне стали сниться,

совсем дурные.

* * *

Три источника богатства

перечислю без подробностей:

воровство, разбой и блядство,

если нет иных способностей.

* * *

Телега жизни скособочена,

она трясётся всё сильней,

но вдоль дороги есть обочина –

плетусь по ней.

* * *

Послушные дыханью – только свистни,

легко соединяют наши руки

из воздуха украденные мысли,

из музыки прихваченные звуки.

* * *

На склоне лет я тем горжусь –

помимо редких горьких шуток, –

что в собутыльники гожусь

почти в любое время суток.

* * *

Я смотрю спокойно и рассеянно:

Бог опять людей за что-то судит,

и вражда умело так посеяна,

что уже спасения не будет.

* * *

Я много мыслей своровал –

они повсюду есть,

уже битком набит подвал,

но лень за ними лезть.

* * *

Течёт за поколеньем поколение,

творя молитвословное холуйство,

а Бог не отвергает поклонение,

но втайне обожает богохульство.

* * *

Я с радостью хожу на угощения,

ничуть потом об этом не жалею,

и видывал такие помещения,

что дай бог это каждому еврею.

* * *

Денег вид и шелестение

так таланты манит в гости,

что рождает запустение

в башнях из слоновой кости.

* * *

Не имея к Богу доступа

и ввиду Его отсутствия,

крайне глупо ждать от Господа

милосердного сочувствия.

* * *

Иллюзией свободы озарён,

готов я был к любому приключению,

однако же судьбой приговорён

к пожизненному умозаключению.

* * *

Сеять разумное, доброе, вечное

право от Бога дано

только тому, кто в лукошко сердечное

чистое всыпал зерно.

* * *

Мной тихо правит чьё-то мановение,

а я в себе лишь писаря ношу,

и часто я не знаю за мгновение,

о чём сейчас и что я напишу.

* * *

Вместе со стадами кочевали

предки-пастухи по дикой Азии;

думали сказители едва ли,

что сольются Книгой их фантазии.

* * *

Фанфары, трубы и литавры

звучат в особенности звонко,

когда увенчивают лавры

всем очевидного подонка.

* * *

Судьба мне подарила долгий вечер,

и я живу – неспешно и теплично;

мне говорят сочувственно при встрече,

что я – тьфу-тьфу – и выгляжу отлично.

* * *

Имея жизнечувствие здоровое,

ничуть я не нуждаюсь в алкоголе,

но мироощущение херовое

томит, и выпиваешь поневоле.

* * *

Идея общего деяния

с единым пламенным мотивом

полна большого обаяния,

но мерзко пахнет коллективом.

* * *

В земной недолгой круговерти,

куда ни ступят наши ноги,

мы все идём навстречу смерти.

И веселимся по дороге.

* * *

Нынче Еву яблоком не купишь,

много выше девичий полёт:

вежливая молча сложит кукиш,

а простушка – на хуй вас пошлёт.

* * *

Нам по душе родное стойло –

нет ни морозов, ни врага,

но вдоволь есть еды и пойла,

а также – конские бега.

* * *

Судьба ничуть не поломала

хребет устройства моего:

для счастья нужно очень мало –

способность чувствовать его.

* * *

Почвы под ногой не достигая,

в поисках опоры и оплота

мы глядим, надежды возлагая,

на любое встречное болото.

* * *

Приемлю я незамедлительно

спор по любому пустяку,

поскольку мыслям погубительно

вариться в собственном соку.

* * *

Приснились ветхие ступени,

а я – у зала на виду,

и как бы я ещё на сцене,

но я уже по ним иду.

* * *

Я вижу по себе и по друзьям,

а также – наблюдая население:

мы все произошли от обезьян,

особенно – общественное мнение.

* * *

Без никаких с эпохой трений

я сочинял и рифмовал,

а срам литературных премий

меня досадно миновал.

* * *

Останешься с собой наедине,

чуть выпьешь, и возникнет ощущение,

что именно сюда сейчас ко мне

от Бога вдруг поступит сообщение.

* * *

Поезд меня мчит, а за окошком

вновь пейзаж России распластался;

я к её ошибкам и оплошкам

чудо отношу, что жив остался.

* * *

Надеюсь я, прочтут меня потомки,

душевный умягчая неуют,

а после расстегнут они котомки,

достанут харч и выпивку нальют.

* * *

На мир уже по-старчески гляжу:

жесток, несправедлив, необъясним,

но я его прекрасным нахожу,

и жалко расставаться скоро с ним.

* * *

Нынче думаю чаще и чаще

с острым чувством гуляки гулящего:

человек, никуда не спешащий,

несравненно умнее спешащего.

* * *

Сказать могу вполне определённо,

что чувствами ничуть не обделён я

и часто ощущаю чисто зрительно,

насколько чья-то сущность омерзительна.

* * *

В российской истории наша страница –

музей небывалого в мире размаха,

где с лёгкостью может любой убедиться,

как пагубны следствия долгого страха.

* * *

Забавен, хоть и кажется обидным,

один из хитрых Божьих наворотов:

сомнение во многом очевидном

равняет мудрецов и идиотов.

* * *

Россия – крайне странная страна,

всё вывихнуто, всё неоднозначно,

в её судьбе и Бог, и сатана

играют одинаково удачно.

* * *

В том беда, и всем она видна,

что во времена преображения

мигом поднимаются со дна

жуткие продукты разложения.

* * *

Все мифы, сколько б их ни плавало,

про пустяки молчат пустейшие:

что очень часто слуги дьявола

по виду – ангелы чистейшие.

* * *

Когда свирепствуют стихии,

мы в ужасе, а не в обиде,

нельзя сказать: они плохие,

они – природа в чистом виде.

* * *

Мы вряд ли Бога раздражаем

своей надеждой на него:

в нём ведь ни капли нет того,

что мы себе воображаем.

* * *

На складе памяти моей

наклейки есть на многих ящиках:

«Не трогай прошлое, еврей, –

отравишь радость настоящего».

* * *

Я всегда удивляюсь тому,

что по тайной какой-то причине,

но сиденье в табачном дыму

жажду выпить рождает в мужчине.

* * *

Я перечёл вагон литературы,

умел я устно кружево плести;

я мог бы стать носителем культуры,

но я ленился что-нибудь нести.

* * *

Вчера заговорили про французов –

была какой-то крупной битвы дата, –

и ясно вдруг я вспомнил, как Кутузов

держал со мной совет в Филях когда-то.

* * *

Живу теперь малоподвижно

и даже чуть иллюзионно,

то есть компьютерно и книжно,

а также телевизионно.

* * *

Забавно думать о порядке,

который в мире вдруг узрел:

я мелкий овощ с Божьей грядки

и, кажется, уже созрел.

* * *

В течение российского террора,

помимо обрушения морали,

помимо боли, горя и позора,

ещё и наши гены обокрали.

* * *

Светло и уютно старение,

когда бы не призрак опасности:

старение – это прозрение

своей пустоты и напрасности.

* * *

Пускай неверно упрощение,

но мне понятней то, что проще:

вражда к евреям – ощущение,

над ним не властен разум тощий.

* * *

Количество грёз и мечтаний – бесчисленно,

способны реальность они победить:

я стольких девиц обеременил мысленно,

что многие запросто могут родить.

* * *

Когда весь мир на миг затих

и тишина звучит, как нота, –

явился, значит, новый стих

у пожилого идиота.

* * *

Давно я водку пью, а не вино,

давно курю, на баб ещё кошусь,

а что помру, я понял так давно,

что этого уже и не страшусь.

* * *

Воспроизводство населения

и обрюхачиванье девушек

волнует наше поколение

уже как бабушек и дедушек.

* * *

Как эхо шумного витийства

о гуманизме и терпимости,

повсюду множатся убийства

без никакой необходимости.

* * *

По всем сегодняшним итогам

я нервом чувствую сердечным:

Господь ютится в том немногом,

что в нас осталось человечным.

* * *

Весьма люблю поспать я днём,

и нежен сон мой в мире грубом;

ложусь потрескавшимся пнём,

а просыпаюсь – юным дубом.

* * *

Намерен так и жить я до конца:

ничуть не погружаясь в иудейство,

подъятой рюмкой славлю я Творца,

нисколько не забыв Его злодейства.

* * *

Теперь я даже думаю с одышкой:

поспорив чуть, устало затихаю,

а если посижу над умной книжкой,

то вообще неделю отдыхаю.

* * *

Творец создал так много тварей,

своим потворствуя фантазиям,

что меркнет звёздный планетарий

перед земным разнообразием.

* * *

Царит сейчас в умах сумятица

почти у всех, почти повсюду,

и потому заметно катится

наш мир к распаду или к чуду.

* * *

Выцвело цветение заката.

Сумерки опасливо ценя,

я всё время помню, что когда-то

был рассвет и полдень у меня.

* * *

К большому наплыву хороших людей

мир Божий ничуть не готов,

нуждаясь в обилии сук и блядей,

мерзавцев, говна и скотов.

* * *

Мечта пьянит, как алкоголь:

толкут евреи воду в ступе,

чтобы вернуть в солонку соль,

уже растаявшую в супе.

* * *

Прозрениям души я очень верю

и голос её часто слышу вещий:

за запертой от нас незримой дверью

творятся удивительные вещи.

* * *

Весь мир окутан пасмурными тучами,

однако же под бой чужих курантов

зацикленность на русском злополучии

томит русскоязычных эмигрантов.

* * *

Идея, зовущая жить воедино, –

как вирус невидимый, всех поражает,

и умные пляшут под дудку кретина,

который идею полней выражает.

* * *

Я думаю об участи Европы,

и грустная мне видится картина:

повсюду нарастают сучьи тропы

и гибельная ткётся паутина.

* * *

На старости пришло благополучие,

живу я в обеспеченности даже;

Ты, Господи, прости меня при случае,

и я – клянусь – прощу Тебя тогда же.

* * *

Печально тем ещё старение,

что мучит острый зуд сомнений:

несут нам годы несварение

текущих в мире изменений.

* * *

Думаю спокойно и рассеянно,

что в культурном слое нашем тонком

много зла зарыто и посеяно –

всё оно достанется потомкам.

* * *

Течёт незримо времени река,

оглядываюсь я, плывя по ней:

величие видней издалека,

убожество и мрак – ещё видней.

* * *

Много лет уже живу на свободе,

замечая ненароком попутно,

что свобода нашей рабской природе –

утомительна и неуютна.

* * *

Весьма была бы жизнь прекрасна,

когда бы не была напрасна.

* * *

Поставь муляж, создай мираж,

согрей настрой и атмосферу –

и мы почувствуем кураж,

одушевление и веру.

* * *

Про Еву и Адама помнить вечно

Творец нас очень строго обязал,

простив за это нам чистосердечно,

что мы произошли от обезьян.

* * *

Любой, кто хоть на капельку умён, –

пускай он даже фраер или лох –

найдёт между сверкающих имён

обилие искрящихся, но блох.

* * *

Мы корчим умное лицо,

надеждой мучаясь тупой

вернуть яичницу в яйцо

с белком, желтком и скорлупой.

* * *

Загадочно душевное упорство

и непоколебимость постоянства

у свято соблюдающих покорство

насельников российского пространства.

* * *

Художник, не твори шедевры –

побереги коллегам нервы.

* * *

Свихнутый, чокнутый, сильно с приветом,

явно блаженный с поехавшей крышей

часто лучится загадочным светом –

духом, ниспосланным свыше.

* * *

Увы, вовеки не постичь нам

затей неведомого автора:

то, что сегодня фантастично,

уже обыденное завтра.

* * *

Возможно, эти домыслы нечисты,

но если есть на свете справедливость,

то все энтузиасты-активисты

окажутся в аду за суетливость.

* * *

Да, было – я убить готов бывал,

но это мне природой не дано,

поэтому люблю смотреть кино,

где гадов поражают наповал.

* * *

Я спокойно закрою глаза

и земные сниму с себя вожжи:

всё, что мог, я уже рассказал,

мир иной опишу я чуть позже.

* * *

Есть жизни, чей удел – безбедно течь,

в них бурь и боли – полное отсутствие;

я к тем, кого Господь решил беречь,

испытываю жалость и сочувствие.

* * *

Время летит с нарастающим свистом,

тают года на планете отпетой;

я по ошибке слыву оптимистом –

и не перечу я глупости этой.

* * *

Плывя по модной общей речке,

крутой духовностью повиты,

благоговейно держат свечки

убийцы, воры и бандиты.

* * *

Свои дела и дни перебирая,

готовясь к неприятностям заранее,

решил собраться с мыслями вчера я,

но мысли не явились на собрание.

* * *

Холодно зимой, а летом жарко,

осень и весна – для настроения,

и хранит Господь нас, только жалко –

малый срок у нашего хранения.

* * *

Я жил безоблачно в стране,

где был я неродной,

но непонятно было мне,

как мерзко ей со мной.

* * *

Уже я давно не спешу никуда –

за это я старость люблю,

а редкие мысли о пользе труда

я в рюмке злорадно топлю.

* * *

Сполна мне достаточны дом и семья,

и, душу в покое купая,

в общественной жизни участвую я,

лишь разве еду покупая.

* * *

Что не поэт – легко признаться,

ребёнку ясно – не философ;

но кто же я? Таких вопросов

опасно в старости касаться.

* * *

Спиртного маленький глоток

и перекур вослед короткий

родят мыслительный поток,

а в нём возможны самородки.

* * *

Бурлил, кипел, перекипел,

вошёл в пространство пожилое –

однако жил, однако пел

и трогал женщин за живое.

* * *

Я к человеческому роду

принадлежу, наш дом – тюрьма,

и дарят полную свободу

нам только посох и сума.

* * *

Зря в любом стихе и каждой песне

рифма так нас манит и томит:

рифма – детонатор, только если

в тексте содержался динамит.

* * *

Ничтожная участь нам как ни грози,

а небо в ночи как ни звёздно,

мы так извозились в житейской грязи,

что нам воспарять уже поздно.

* * *

Невежество моё разнообразно –

не зря себя на книгах мы пасём,

поэтому я к возрасту маразма

знать буду ничего, но обо всём.

* * *

Должно быть, видит Божье око,

сыскав меня в пустой пивной,

что мне нигде не одиноко,

поскольку всюду я со мной.

* * *

А с важными людьми контакт имея,

я делаю роскошное лицо,

как будто я компьютера умнее

и круче, чем варёное яйцо.

* * *

Когда небо подёрнулось тучами

и на душу надвинулась мгла –

хорошо в этом пакостном случае,

чтобы выпивка в доме была.

* * *

Творец не лишён интереса,

глядит Он и думает: бля,

убойная сила прогресса

растёт на планете Земля.

* * *

Сегодня долго думал я о том,

что всяко было, даже приключения,

но делается жизнь пустым листом

в конце её бурливого течения.

* * *

Стыд меня с утра сегодня гложет

и уже покоя мне не даст:

глупо – сочинять буквально то же,

что уже сказал Экклезиаст.

* * *

Как-то юную деву на танец

пригласил молодой ницшеанец,

но девица ответила хмуро:

«Извините, я жду Эпикура».

* * *

Надо срочно проблемы житейские

разрешать, собираясь в дорогу,

ибо жадные воды летейские

ощутимо прилили к порогу.

* * *

Я в юдоль эту вжился земную,

я купаюсь в её новостях,

но и к тем уже нынче ревную,

кто сидит у Хайяма в гостях.

* * *

Я замкнуто живу, светло и пресно,

ничто не нарушает мой уют,

вокруг моей лачуги повсеместно

куют и пишут, лепят и поют.

* * *

Сегодня обнаружилось жестоко,

что стёрлась вековечная граница:

проснулись обитатели Востока,

и Западу придётся потесниться.

* * *

Те же, что всегда, дела земные,

той же лжи такие же букеты,

только стали варвары иные,

и у них не копья, а ракеты.

* * *

Идея мне важнее звука,

меж них – естественный провал;

их сочетать – такая мука,

что лучше я бы рисовал.

* * *

Когда приходит угасание,

любовь особо много значит,

и с нею легче прикасание

к тому, что мучит и маячит.

* * *

Мне наплевать на пересуды,

мне свыше послан дивный дар

любить прозрачные сосуды

за их божественный нектар.

* * *

Хотя давно оставил я работу

и чистой ленью дышит моя келья,

из разных дней недели я субботу

люблю за узаконенность безделья.

* * *

Курортные целебны процедуры,

являет медицина чудеса,

и дамы необъятной кубатуры

гуляют, избывая телеса.

* * *

Неподалёку бил фонтан,

и звуки водного кишения

вливались в ухо, как тамтам

во время жертвоприношения.

* * *

Бывал почти герой, бывал ничтожен,

а сам собой тогда лишь оставался,

когда, несложным текстом заворожен,

писательскому блуду предавался.

* * *

Нету знаний типа эрудиции,

нету слуха, вкуса и тактичности,

а с утра желание напиться –

признак деградирующей личности.

* * *

Я покидал курортный городок

с его очарованьем благодатным,

и лёгкий возле сердца холодок

повеял сожалением невнятным.

* * *

Поскольку мыслю я несложно,

то принял с возрастом решение:

улучшить мир нельзя, но можно

к нему улучшить отношение.

* * *

А когда мы исчезнем, как не были, –

нету чуда в обычном явлении, –

то сродни безразличию мебели

будет память о нас в населении.

* * *

И жизнь искрит неслабо,

и ладится игра,

досталась если баба

из верного ребра.

* * *

Лукавая премудрость не по мне,

она не высветляет тёмных пятен;

замешен век на крови и говне,

а разуму – враждебен и невнятен.

* * *

Ещё Россия толком не изучена:

покорство соблюдая терпеливо,

ограблена, унижена, измучена,

однако же спесива и хвастлива.

* * *

Всё, чего мне в жизни не хватало,

очень даже просто перечислить:

не было в характере металла,

не было желанья трезво мыслить.

* * *

Когда я устаю от вялой прозы,

то с радостной душой опять и вновь

легко рифмую розы и морозы,

а также непременно кровь – любовь.

* * *

А если думать регулярно,

то вдруг заметишь в декабре,

что нынче думаешь полярно

тому, что думал в ноябре.

* * *

Забавно: совесть, честь и разум

сейчас – не с Божьей ли подачи? –

как мужики под сильным газом,

несут, шатаясь, бред собачий.

* * *

Видели глаза, слыхали уши

столько, что, ничуть не став умней,

сделался трезвей и стал я суше

и намного сердцем холодней.

* * *

Сижу, смотря в окошко невнимательно,

то небо наблюдая, то траву;

безделье мне полезно и питательно,

в самом себе неслышно я живу.

* * *

Уже я в игры не играю,

поскольку сильно похужел

и равнодушно озираю

дезабилье и неглиже.

* * *

Высветляя нам то, что утрачено,

крутит память немое кино;

мы писали судьбу свою начерно,

а исправить уже не дано.

* * *

Я всё-таки исконный сын России,

ношу в себе любовь я, как заразу:

когда меня оттуда попросили,

обрадовался я совсем не сразу.

* * *

Моя отдохновенная нирвана –

не роща вековых деревьев лиственных,

а ложе одряхлевшего дивана,

и рядом – стопка книг, ещё нелистаных.

* * *

Отнюдь не извержение Везувия,

который себя редко выражает,

а выброс поголовного безумия

нам гибелью всё время угрожает.

* * *

Хотя живу лениво я и праздно –

трудом не заслужу себе медали я;

живу я очень целесообразно,

поскольку собираюсь жить и далее.

* * *

Подумал я, хлебнув из фляги:

душа взаправду если странница,

то помоги, Господь, бедняге,

кому душа моя достанется.

* * *

Этой жизни последнюю треть

уделял я уже не потехам,

а искусство беспечно стареть

постигал с переменным успехом.

* * *

Духу времени предан без лести,

быстротой уподобясь комете,

каждый нолик купил себе крестик

и прочёл о Христе в Интернете.

* * *

Хоть я заядлый книгочей,

мои познания убоги:

бежит годов моих ручей,

глотая мусор по дороге.

* * *

Творец наш выпьет рюмку лишнюю –

и струны треплет мировые,

под эту музыку неслышную –

все наши пляски моровые.

* * *

Идеалисты и романтики,

не замечая лжи и грязи,

всегда цветные клеют фантики

на динамит попутной мрази.

* * *

Прошла пора гуляний шалых,

теперь тусуюсь в туфлях разных

между старушек обветшалых

и стариков грибообразных.

* * *

Аристотель давно разгадал оборот,

им замеченный точно и рано:

не тиран обрекает на рабство народ,

а рабы сотворяют тирана.

* * *

Склероз густел, но я с тоской

сам заполнял пунктир в анкете:

насколько помню, пол мужской,

а были, кажется и дети.

* * *

Теперь я грустный оптимист,

не обижаю никого,

моральный облик мой так чист,

что плюнуть хочется в него.

* * *

Мне кажется пустым усердный труд,

потраченный на чьё-то обличение:

всегда вожди народу что-то врут,

но это дарит людям облегчение.

* * *

Поскольку я дружу с бутылкой

и дружба с ней любезна мне,

то я смотрю на мир с ухмылкой,

хотя сочувственно вполне.

* * *

Старость – это быстрая усталость

и невнятной горечи микробы,

всё хотя сложилось как мечталось

и гораздо лучше, чем могло бы.

* * *

Если услышу сужденье надменное,

я соглашусь и добавлю неспешно:

сеял я глупое, бренное, тленное,

сеял и доброе, но безуспешно.

* * *

Зачем вопросы, кто первей

был там и здесь? Ведь очевидно,

что первым часто был еврей,

а это горько и обидно.

* * *

Многих лет не чувствую я груза,

я живу, за веком наблюдая,

и ко мне ещё приходит Муза,

только вся в морщинах и седая.

* * *

Стал читать газеты много реже я,

тошно мне от веяний клозетных;

очень уж дыхание несвежее

стало у мыслителей газетных.

* * *

А истина, добро и красота –

уверен, как бы что ни возражали, –

они с того же самого куста,

откуда надиктованы скрижали.

* * *

Есть люди – их едва послушаешь,

является догадка славная:

глубокий ум и простодушие –

родня какая-то неявная.

* * *

В природе есть дыхание печали,

хотя везде кругом светло и пёстро;

его совсем не чувствуешь вначале,

но вскоре ощущаешь очень остро.

* * *

На всех меридианах и широтах,

в стране любого строя и окраски

сильна необходимость в идиотах,

орущих и вопящих по указке.

* * *

Бросил хорохориться теперь я

и не разглагольствую площадно;

время нам выдёргивает перья

и кураж изводит беспощадно.

* * *

Я строки ткал, и ткалось худо-бедно,

в усердном ремесле прошли года;

ткань жизни расползается бесследно,

ткань текста – остаётся иногда.

* * *

Ох, не люблю я правду голую,

которая права качает:

она повсюду срёт, как голуби,

а жизнь совсем не облегчает.

* * *

Пьяницы, гуляки, ротозеи,

фронта трудового дезертиры –

умерли, оставив под музеи

ихние убогие квартиры.

* * *

Эрзацы, фальшь и суррогаты

питали нас в былые дни,

и если чем-то мы богаты,

то это именно они.

* * *

А к вопросу о культуре –

был я шут и безобразник,

но, по-моему, без дури

жизнь – не праздник.

* * *

И прощусь я с повсюдным поганством,

и очнусь на другом этаже,

где сливается время с пространством,

и где нет их обоих уже.

* * *

Я твержу знакомым неуёмно,

чтоб они свой страх перебороли:

выпивка весьма духоподъёмна

и незаменима в этой роли.

* * *

Это много, а не мало –

жить без бури и пурги,

трудно двигая и вяло

две отёкшие ноги.

* * *

Забавная сложилась мешанина,

цветка нераспустившаяся завязь:

живу я в оболочке мещанина,

внутри авантюристом оставаясь.

* * *

Абстрактных истин, истин вообще

я не люблю, поскольку не философ,

люблю я мозговую кость в борще –

она лежит, и нету к ней вопросов.

* * *

Во всех веках похоже счастье:

бежать из-под конвоя лучников

и не спеша размять запястье,

где больше нет уже наручников.

* * *

Мне душу новизна всегда ласкала,

к тому же я судил себя не строго –

похоже, что чертилась без лекала

моя кривоколейная дорога.

* * *

Набит баблом тугой ларец,

а с Божьим даром – полный кукиш;

увы, чего не дал Творец,

того никак себе не купишь.

* * *

В нас этого нету, а кажется – есть,

живое, святое, укромное:

фантомная совесть, фантомная честь,

достоинства чувство фантомное.

* * *

Вот ушёл поэт из мира этого –

от хулы и слуха ядовитого,

и осталось много недопетого

и гораздо больше – недопитого.

* * *

У старости какие удовольствия?

Ничем не нарушаемый покой,

обильные запасы продовольствия

и кнопки от экрана под рукой.

* * *

Пишу об увядании своём,

поэтому и старюсь не мучительно,

хотя когда-то пел я соловьём,

а нынче только каркаю значительно.

* * *

В некой рыхлой школьной хрестоматии

хер нарисовав исподтишка,

мысленно послав меня по матери,

выучат потомки два стишка.

* * *

Наш разум, интуиция, наитие

ничуть и никогда не замечают,

насколько уже близко то событие,

когда их воедино выключают.

* * *

Давно меня приводит в изумление –

и тайна в этом явно есть явлении, –

как жадно поглощает население

любую весть о светопреставлении.

* * *

Я медленно пишу, не впопыхах,

и Муза меня тихо опекает,

в зазоры между буквами в стихах

втекает ум, но тут же вытекает.

* * *

Мы пьём непрерывно и много едим,

соблазны внушает нам бес,

и то, что пока организм невредим, –

одно из Господних чудес.

* * *

Участие в текущем сотворении –

увы, совсем не лёгкая профессия,

и если сочинять не в настроении,

то душит жесточайшая депрессия.

* * *

Уж деве замуж невтерпёж,

она воздушна и прозрачна,

а мужики, ядрёна вошь,

ловчат потрахаться внебрачно.

* * *

Упёрся я в былое оттого,

что мне смотреть не хочется вперёд:

лампада интеллекта моего

глубокие потёмки не берёт.

* * *

Об этом я раздумывал не раз,

вертя и так и сяк загадку эту:

всегда везде во тьму толкает нас

энергия глухой тоски по свету.

* * *

Политики пускай несут херню,

но истина не терпит оглупления:

империю изводят на корню

её родного яда накопления.

* * *

Повадки больше нет во мне упрямой,

всё взвешивает разум на весах;

я думаю, теперь и папа с мамой

спокойны за меня на небесах.

* * *

Мир не изменишь, он таков,

но с пониманием особым

Бог уважает простаков

и потакает долбоёбам.

* * *

Блаженно тихое безделье,

в нём хорошо и свеже дышится,

в моей почти монашьей келье

возле дивана лень колышется.

* * *

Тринадцатое, август – в этот день

я подло арестован был когда-то,

и словно эхо, отблеск или тень

мне празднична та памятная дата.

* * *

Влился в мёртвую природу

закадычный давний друг;

Бог готовит нас к уходу,

близких душ сужая круг.

* * *

Произвол, беспредел, беззаконие,

одичания дух ледяной –

но какое зато благовоние

источает поток нефтяной!

* * *

Я не склонен к суждениям смелым,

но вполне убеждён я примерами:

когда борется чёрное с белым,

то победа – за мелкими серыми.

* * *

История – слепая, заполошная –

в жестокости людской не виновата,

хотя любая дурь её оплошная

для жизней наших гибелью чревата.

* * *

Уж ни одна колода карт

с цыганкой наравне

совокупительный азарт

не нагадает мне.

* * *

К мыслям я пришёл сегодня грустным

и боюсь додумать до конца:

творчество бывает очень гнусным,

но и в нём – участие Творца.

* * *

Во время Страшного Суда

надеюсь я не унывать,

а посмотрев туда-сюда,

родным и близким покивать.

* * *

Отзывчивые к певческой руладе,

душевно воспарив на свежей ноте,

подонки и мерзавцы, псы и бляди

спокойно возвращаются к работе.

* * *

По жизни много раз терпя убытки,

я волосы не рву при каждом бедствии:

судьба не разоряет нас до нитки,

а часть и компенсирует впоследствии.

* * *

Мы живём в густой бурлящей каше,

мало что в ней толком разумея;

многие моменты жизни нашей

мы поймём не здесь весьма позднее.

* * *

В нас часто состояние тревожности,

мы чувствуем её немую речь,

она бормочет нам о безнадёжности

себя предохранить и уберечь.

* * *

Такого у судьбы я не просил

и горечи своей не утаю:

не только для работы нету сил –

я даже отдыхая устаю.

* * *

Когда заезжие гусары

отняли честь у юной Сары,

она подумала упрямо:

рожу я всё-таки Абрама.

* * *

Мне чтение – вроде питания,

поэтому дух мой не бедствует;

среда моего обитания

с реальностью – просто соседствует.

* * *

Весьма кудряво мы живём,

и нету привкуса плачевности,

но годы в паспорте моём –

живая справка о никчемности.

* * *

Старение – оно отнюдь не плавное,

оно скорей как лестница большая,

оно идёт ступенями, а главное –

сознание и чувства приглушая.

* * *

Моя житейская лампада

заметно стала иссякать,

но много света и не надо,

чтоб на столе стакан сыскать.

* * *

Актёр политической сцены

не чувствует часа того,

когда обрушаются цены

на блядский спектакль его.

* * *

Я устроен очень просто и вульгарно,

я лепился из чувствительного теста:

если где-нибудь мне тошно и угарно,

я немедля покидаю это место.

* * *

Горячие убийцы всех мастей

готовят лаву смертного разлива;

в предгорьях вулканических страстей

отменные грибы дают под пиво.

* * *

Люблю в России ширь полей,

весенний дождь, осенний лист,

и счастлив ныне, что еврей

и вижу это как турист.

* * *

Тасуя моды и фасоны,

меняя стили и тенденции,

везде всегда жидомасоны

преуспевали в конкуренции.

* * *

Давно замечены типичные

капризы матери-природы:

весьма родители приличные,

а дети – суки и уроды.

* * *

Услышь, Создатель, их моления,

прими народ к обережению –

за мужество непротивления

тоске, нужде и унижению.

* * *

Своих учителей совсем не всех

я помню от мальчишеских начал,

но помню, что учился я у тех,

кто вовсе никого не обучал.

* * *

Любовь к России в нас не вянет,

во мне она с душой в ладу –

наверно, были и славяне

в моём развесистом роду.

* * *

Успел уже я много пережить

и рано осознал в чаду питейном,

что выпивка способна послужить

соломой при крушении идейном.

* * *

Сегодня днём в автомобиле я

был зудом творческим томим:

слова теснились в изобилии,

но не ловились мысли к ним.

* * *

Мне попадается всё реже

юнец лихой, растущий штучно,

кишит везде народ несвежий

и склонный жить благополучно.

* * *

Усохла трахалка, иссякла сочинилка,

соображалка стала уставать –

но живы мы. А в будущем училка

нас будет сквозь очки преподавать.

* * *

Одна мечта всё жарче и светлей,

одну надежду люди не утратили:

что волки превратятся в журавлей

и клином улетят к ебене матери.

* * *

У слова – изобилие значений,

и многие – желанью вопреки;

храни меня, Господь, от поучений,

которыми богаты старики.

* * *

С утра негромкие шумы

слышны внутри квартир,

где просвещённые умы

ведут себя в сортир.

* * *

Я жил усердно и отважно,

живые чувства ощущал

и познавательную жажду

легко с любовной совмещал.

* * *

Я общаюсь мало с населением –

изредка, случайно, понемногу,

ибо по общению томлением

вовсе не страдаю, слава богу.

* * *

Это странное время – старение,

предисловие расставания;

изнутри раньше плыло горение,

а теперь – лишь тепло остывания.

* * *

Многозначно глухое молчание

и богато немым содержанием,

и весомей оно, чем журчание

устной речи с её недержанием.

* * *

Вчера я на могиле брата

вдруг понял очень ощутимо,

что нет у времени возврата

и всё течёт необратимо.

* * *

Живу я не спеша, хожу пешком,

и вижу я – забавно мне и странно:

верблюды сквозь игольное ушко

повсюду пролезают невозбранно.

* * *

В руках кого сегодня палка,

кто где сегодня на коне?

Жизнь коротка, и тратить жалко

её на мысли о говне.

* * *

Забавно, что в духовные колодцы,

откуда брызги золотом сияли,

уже отраву льют не инородцы,

а гадят коренные россияне.

* * *

Хотел сегодня про любовь я

вновь написать чего-нибудь,

но мудрости богиня Софья

шепнула мне: «Уже забудь».

* * *

Украсил бы венок лавровый

черты лица мои суровые,

но, к сожаленью, вкус херовый

у присуждающих лавровые.

* * *

Не тратя свои нервы на действительность,

душевным наслаждаюсь я спокойствием;

моя вялотекущая мыслительность

нисколько не мешает удовольствиям.

* * *

Господь, сотворивший закат и рассвет,

являет большое художество:

в России евреев почти уже нет,

а видно – великое множество.

* * *

В жизни этой, чувствами обильной,

после целодневной суеты

ясно вижу холмик мой могильный

и в бутылке – жухлые цветы.

* * *

Недаром так тоскливо я пишу,

что старость – это сумерки кромешные:

теперь уже я с лёгкостью гашу

кипящие во мне порывы грешные.

* * *

Сталь закаляется в огне,

а мы живём, отлично зная,

что есть закалка и в говне,

но сталь тогда уже иная.

* * *

Сложился нынче день удачный:

сочилась чушь из-под пера,

и на душе лоскут наждачный

шершав поменьше, чем с утра.

* * *

Давно я срок тяну земной,

а время льётся.

Охрана памятников мной

вот-вот займётся.

* * *

Въезжая на российские просторы,

я сразу же держусь настороже,

какие-то дежурные приборы

во мне теперь пожизненно уже.

* * *

Ох, непрерывность похорон

хотел бы я притормозить;

уж очень часто стал Харон

моих друзей перевозить.

* * *

Я много поездил по нашей планете,

и всюду меня красота волновала:

такие пейзажи бывают на свете,

что сколько ни выпьешь, а кажется мало.

* * *

Люблю я современников моих –

и доблестны, и мыслят увлечённо;

волна свободы плещется об них

и тут же утекает огорчённо.

* * *

В большом учёном диспуте едва ли

я б выглядел уместно и прилично:

забыл я всё, что мне преподавали,

а всё, что знаю, – не академично.

* * *

Живу бесцельно я и праздно,

а мир бурлит за стенкой рядом,

но жизнь занятнее гораздо,

если смотреть сторонним взглядом.

* * *

Кто был никем, но кем-то стал,

дорогу выбив рукопашно,

он быть собой не перестал –

вот это страшно.

* * *

Ехать хоть куда без рассуждения

я храню готовность удалую:

я коплю в дороге наблюдения,

чтобы после врать напропалую.

* * *

В гуще властной челяди

под любым правлением

пробляди и нелюди

делятся делением.

* * *

Никаких у меня уже дел,

ни трудов, ни долгов, ни забот,

нынче в зеркало я поглядел –

лучезарный седой идиот.

* * *

Ведут по жизни нас

надежды и стремления,

а если жар угас,

то – прелести дряхления.

* * *

Земли блаженный обитатель

и обыватель по натуре,

я с детства яростный читатель

и знаю толк в макулатуре.

* * *

То подвиги творя, то преступления,

какие даже в диком сне не снились,

отцов и дедов наших поколения

с историей российской породнились.

* * *

С утра едва проснусь,

компьютер я включаю

и всю земную гнусь

за чаем изучаю.

* * *

Живя на свете этом без охраны,

исполнена сочувственных забот,

сама себе душа наносит раны,

боясь того, болея за, страдая от.

* * *

Мы чувствуем в года, когда умнеем,

насколько зыбко всё и краткосрочно;

и только отношение к евреям

во все века незыблемо и прочно.

* * *

Забавно мне, что прорицатели

(а дней текущих – очевидцы)

уже не светлые мечтатели,

а очень чёрные провидцы.

* * *

Завидую высокой простоте,

с которой тексты древние писались,

а мы уже совсем, ничуть не те,

и струн подобных разве что касались.

* * *

Иегова, Христос и Аллах,

да и Будда, по-моему, тоже

помогают порою в делах,

говорить о которых негоже.

* * *

Характер мой напрасно я ругал,

не страшен был ни взрослым я, ни детям,

я никого не бил и не ругал,

я просто был упрям. И спасся этим.

* * *

Похоже, так Создатель завещал:

со времени далёкой старины

везде исход еврейский предвещал

упадок покидаемой страны.

* * *

Уткнув лицо в кормушку власти,

вдыхая запах с восхищением,

реальность видишь лишь отчасти,

поскольку занят поглощением.

* * *

А всё-таки уму непостижимо,

останется надолго темой спорной,

откуда в нас готовность одержимо

участвовать в разгуле злобы чёрной.

* * *

Пока в Москве лежит сухая мумия

и врут с экранов нагло и потешно,

прививка слепоты и недоумия

творится изумительно успешно.

* * *

Не дай ни грусти, ни тоске

гнать волны мрака,

весь мир построен на песке –

стоит, однако.

* * *

Кажется, насколько понимаю,

свой чердак я доверху заполнил:

вроде бы я всё запоминаю,

но уже не помню, что запомнил.

* * *

Наш разум удивительно глубок,

тем более – настоянный на знании:

разглядывая собственный пупок,

мы можем размышлять о мироздании.

* * *

В театре жизни мы вахтёры,

подсобный цех и осветители,

в какой-то мере и актёры,

хотя по большей части – зрители.

* * *

Не верю я в божественное чудо,

хотя других ничуть не агитирую,

но стих течёт неведомо откуда,

а я его всего лишь редактирую.

* * *

Аргументы возле нас недалеко:

эти быдло, вот убийцы, вон фашисты;

пессимистом быть удобно и легко,

потому что вечно правы пессимисты.

* * *

Когда возникают затеи у Бога,

то жалко людей обалдевших:

евреев уехало больше намного,

чем было уехать хотевших.

* * *

Когда в душе случится вмятина

или бугорчик необычный,

уродство это обязательно

себя проявит в жизни личной.

* * *

Я сегодня задумчив и тих,

душу грешную точит забота:

в тихом омуте мыслей моих

с очевидностью водится кто-то.

* * *

Когда я окончательно устану,

стихи сменю занятием простым:

писать воспоминания я стану

про то, как я дружил со Львом Толстым.

* * *

Душевно укрепляющая доза

продукта перегонки и брожения

полезна от печалей и мороза,

а также для взаимоуважения.

* * *

Весьма загадочно умение

российской власти омерзительной

нагнуть живое население

до позы крайне унизительной.

* * *

Когда бы то, что бродит мысленно,

порывы те, что утекли,

я изложить посмел бы письменно –

меня б лечиться упекли.

* * *

Имеет нашей памяти дурдом

лихое качество:

про всё, что вспоминал бы со стыдом, –

забыто начисто.

* * *

Когда идут осенние дожди,

мне разное в их шелесте сочится:

то «больше ничего уже не жди»,

то «может ещё многое случиться».

* * *

В годах далёких и печальных

лежит основа многих гадостей:

уже и в самых изначальных

затеях Бога были слабости.

* * *

Душа вкушает ублажение –

в окно гляжу,

для жизни главное – движение,

а я лежу.

* * *

Светла житейская дорога,

с удачей в тесном я соседстве:

покуда жив, и пью немного,

стихи текут, как сопли в детстве.

* * *

Жить со всеми ловчит наравне,

проклиная разрыв и отличия,

мой великий народ, не вполне

понимающий цену величия.

* * *

Свирепо властвует над нами

благословенный и клеймёный

то серафим с шестью крылами,

то змей зелёный.

* * *

Что автор песен одинок –

печаль, текущая веками,

поскольку песни – лишь дымок

над шашлыками.

* * *

В былое тянутся ступени

уплывших лет,

а на ступенях – тени, тени

тех, кого нет.

* * *

Давно бы я устал и сник,

пустив себя в распад,

но кто-то, явно мой двойник,

мне тычет шило в зад.

* * *

Когда в раздумьях я скисаю,

то мне Творец не шлёт совета,

а если жребий я бросаю,

то на ребро встаёт монета.

* * *

Я выпил, и немного полегчало,

оглядываться незачем назад,

а завтра я затею всё сначала,

и жизнь моя распустится, как сад.

* * *

Люблю народные речения,

мне по душе они и впрок,

в них не тоска нравоучения,

а долгих сумерек урок.

* * *

А если сильно загрущу,

что стал я нелюдимым,

то выпью чуть и закушу

табачным дымом.

* * *

Нынче я много реже шучу,

и свою неприкаянность чувствую,

и в нечастых застольях молчу,

и старательно всюду отсутствую.

* * *

Я народный не слушаю глас

и не верю народному эху –

слишком много повсюду сейчас

расплодилось отзывчивых йеху.

* * *

Мне возраст печали принёс,

которыми надо делиться:

мне нравилось жить на износ,

и он не замедлил явиться.

* * *

В раздумьях тяжких ежедневных

тоску я силился унять,

и не хватало сил душевных

своё бессилие признать.

* * *

Мой некрупный разум,

хоть и не потух,

но заметно глазу

испускает дух.

* * *

Российское время – волна за волной –

меняет игру с населением:

одно поколение травит войной,

другое – калечит растлением.

* * *

Тому навряд ли есть название,

но ясно видно всем желающим:

есть люди, чьё существование

жизнь освежает окружающим.

* * *

Мы – актёры, и талантов запасы

не жалеем на игру беззаветную;

из боязни промахнуть мимо кассы

исполняем мы херню несусветную.

* * *

Между рожденьем и кончиной,

в любой из жизни день и час,

необходимо быть мужчиной –

Бог это очень ценит в нас.

* * *

Моё существование курящее –

порою даже прямо среди ночи –

мне очень облегчает настоящее,

а будущим я мало озабочен.

* * *

Утешение одно

в каждой тьме и стуже:

да, могло быть лучше, но

быть могло и хуже.

* * *

Текут остатки от остатка,

плывут года и облака,

но жизни тёмная загадка

мной не разгадана пока.

* * *

Увы, художники, увы,

нередко думал я в музеях:

победа там – без головы,

а красота – без рук обеих.

* * *

Над большой страной могучей –

гром победы власти сучьей,

а свободы фейерверк –

после дождичка в четверг.

* * *

Есть чувство у меня, вполне еврейское,

что жить и быть живым – важней всего;

плевать на невезение житейское:

когда умрёшь – не будет и его.

* * *

Об этом думать колко и обидно,

однако же до боли очевидно:

забвения тяжёлая вода

ни звука не оставит, ни следа.

* * *

Когда был я ещё молодой,

неустанно я вёл наблюдения

за весёлой тяжёлой судьбой

женщин лёгкого поведения.

* * *

Я дней уплывших череду

порой так ясно вспоминаю,

как будто вновь по ним иду

и много в жизни понимаю.

* * *

В моей мыслительной копилке

живут загадочные звуки –

скребутся мелкие опилки

от разгрызания науки.

* * *

Сомнительны мне длинные стихи,

моя природа краткости верна;

шуршание излишней шелухи

мешает шелушению зерна.

* * *

Я на восьмом десятке лет –

печально, радостно, обидно –

вдруг ощутил души расцвет.

Перед разлукой, очевидно.

* * *

Мир делается ярче и новей,

занятнее, об этом нету спора,

а мы ему рожаем сыновей,

надеясь, что война ещё не скоро.

* * *

Похоже, что душа – кочан капустный

и много в ней наслоено слоёв:

один – весёлый лист, а глубже – грустный,

а тёмный лист заведомо хуёв.

* * *

В наш дух, который мы расчислили

как некий нам подарок Божий,

заметно входит легкомыслие,

что лично мне всего дороже.

* * *

К жизни относясь с большой симпатией,

но взирая пристально и бдительно,

я имею ясное понятие

и про хорошо, и про сомнительно.

* * *

Моё короткое дыхание,

дитя табачного вредительства,

ещё содержит полыхание,

потребное для сочинительства.

* * *

Смурная тёмная тоска

приходит ниоткуда,

и тихо надо ждать, пока

не сгинула, паскуда.

* * *

Порой отрадны мне приметы

количества ушедших дней:

вдруг попадаются предметы

из давней юности моей.

* * *

Редеет облаков летучая гряда,

подумал я привычно и цитатно;

уже не тороплюсь я никуда

и слышу жизни шум уже невнятно.

* * *

Есть резвость в этом типе продувном,

едины раболепие и спесь;

а если размешать его с говном,

то будет однородна эта смесь.

* * *

Ночные мысли, когда бессонница,

текут несвязно и вразнобой,

но всё к тому лишь нещадно клонится,

что проиграл ты в игре с судьбой.

* * *

Увы, из замысла и вымысла

толкнуть историю вперёд

такая хрень в России выросла,

что до сих пор тоска берёт.

* * *

Отменно дерзких шуток я свидетель,

и сам любитель этого же спорта;

приличность, я не спорю – добродетель,

однако же весьма второго сорта.

* * *

Писать возвышенно и страстно,

излиться пышным монологом

не раз пытался я – напрасно,

я дружен только с низким слогом.

* * *

На мир я пристально гляжу:

в нём этажи накручены,

и душу тянет к этажу,

где все ходы изучены.

* * *

Вдруг холодом меня обволокло,

как будто льгота кончилась Господня;

российское душевное тепло

куда-то испаряется сегодня.

* * *

У поздней старости беда –

подруга прочим бедам:

ушли навеки в никуда

кто был души соседом.

* * *

Кончается любое увлечение,

и странно, что не плачешь от урона,

а чувствуешь такое облегчение,

как будто в рабстве был у фараона.

* * *

Везде среди ублюдков, упырей

и прочих омерзительных созданий

активно подвизается еврей,

исполненный энергии и знаний.

* * *

Увы, но пророкам в их шумном экстазе

наш мир изменить не дано,

а вот ниагара, бурля в унитазе,

смывает оттуда говно.

* * *

Нынче был очень редкостный вечер –

зал пустой меня встретил сердечно,

и я Богу напомню при встрече,

что держал я себя безупречно.

* * *

Уже давно погряз я в быте

и вижу мир через окно,

а череду любых событий

смотрю как некое кино.

* * *

Мечтали про нечто великое,

святое, высокое, дерзкое,

а вышло увечное, дикое

и очень по качеству мерзкое.

* * *

Плетенье стиха увлечённое

мне стало с годами трудней,

поскольку всё, мной сочинённое,

сбывается в жизни моей.

* * *

Поэт не спит. При свете лампы

с душой кипящей, как бульон,

творит он выцветшие штампы

истёртых слов. И счастлив он.

* * *

Здесь неудача, там беда,

но есть и радостные факты,

и по дороге в никуда

бывают чудные антракты.

* * *

Смотреть сегодня надо в оба,

чтобы горючее не вспыхнуло, –

когда везде клубится злоба,

она находит место выхлопа.

* * *

Люблю ночные поезда,

в них есть игра, душе любезная:

как бы из тихого гнезда

змея похитила железная.

* * *

Шальная, крутая, пропащая,

без рамок отселе доселе,

поэзия – баба гулящая,

однако отнюдь не со всеми.

* * *

Сегодня очень остро я почувствовал,

какой я в этой жизни гость случайный,

как будто ненароком поприсутствовал

на собственной кончине беспечальной.

* * *

Есть женщины железной хватки

и вида дивного наружного –

мужей меняя, как прокладки,

в конце концов находят нужного.

* * *

Я прочитал у древних греков

и отыскал в себе самом:

весьма смешно у человеков

довольство собственным умом.

* * *

Порывов дурачиться более нет,

серьёзность со мной неразлучна;

я сделался взрослым на старости лет,

а это обидно и скучно.

* * *

Когда струящийся ислам

затопит мир, как половодье,

то всем сегодняшним ослам

накинут сёдла и поводья.

* * *

Я людей неохотно прощаю –

удивительный старческий грех,

но на небе зато – обещаю,

что ходатаем буду за всех.

* * *

По миру теплится медлительно

вражда народов и племён,

и миру очень удивительно,

что до сих пор не взорван он.

* * *

Приблизившись к таинственному краю,

храним покуда промыслом Господним,

я тихо сам с собой в снежки играю

запомнившимся снегом прошлогодним.

* * *

Приятно думать, что еврейство

и всё, что в мире есть еврейского, –

сосредоточие злодейства

и хитроумия злодейского.

* * *

Не надо глубоко в себе копаться,

отыскивая сумерек явление:

люблю я засыпать, а просыпаться

теперь уже люблю гораздо менее.

* * *

Куда чуть зорче ни взгляни,

одна и та же вьётся нить:

толпа всегда кричит: «Распни!» –

чтобы потом обожествить.

* * *

Любимый у Творца эксперимент –

менять земной истории течение,

а лучший в этих играх инструмент –

общественное умопомрачение.

* * *

Сейчас любая залепуха,

поскольку смутные года,

летит в распахнутое ухо

и застревает навсегда.

* * *

Я близко знаю этих двух,

я предан им до гроба,

но если слились быт и дух,

то мучаются оба.

* * *

Жить на свете я очень люблю,

но не шляюсь по скользким эльбрусам,

ибо дома здоровье гублю

с удовольствием я и со вкусом.

* * *

И зову, и жалею, и плачу,

понимая, что кличу напрасно

ту недолгую в жизни удачу,

когда всё было просто и ясно.

* * *

Нас вечно искушает невозможное,

несбыточное манит наши души;

пускай недостижимое и ложное,

но чтоб высокий зов ломился в уши.

* * *

Я стал писать печальнее, но тоньше,

настала философская пора,

и если проживу немного дольше,

то вылеплю шедевров до хера.

* * *

Как ни живёшь, а в результате,

когда, по сути, песня спета, –

на что я жизнь мою потратил?

И нету связного ответа.

* * *

Скит, затвор, берлога, келья –

я сюда хотел давно,

есть запас еды и зелья,

книги, мысли и окно.

* * *

Удачная случилась колея,

в которую забрёл гулящий дух,

и деньги зарабатываю я,

себя же самого читая вслух.

* * *

Желанием лишить себя корней,

упрочившись во времени-пространстве,

заметно отличается еврей,

который выживает в чужестранстве.

* * *

Ещё живу, отбрасывая тень,

и я её достойно наградил:

она одна выходит за плетень,

которым я себя огородил.

* * *

Тупая поступь непреложности

слышна во времени текущем,

и умственной не надо сложности,

чтоб догадаться о грядущем.

* * *

В России что-то с почвой не в порядке –

я веру в молодёжь не хороню,

но овощи растут на этой грядке,

заметно загнивая на корню.

* * *

Увы, но нам понять, чего мы стоили

и было в нашем веке что почём,

возможно лишь из будущей истории,

которую не мы уже прочтём.

* * *

За качеством любовного безумства

следить, покуда молод, надо в оба:

на свете много чёрного угрюмства

от недоёба.

* * *

Пускай меня оспорят люди,

но зло с добром – одна компания:

зло благотворно, зло нас будит

и лечит нас от засыпания.

* * *

Такая близость с вольным небом,

такой загадочный удел –

когда бы я евреем не был,

то я б цыганом быть хотел.

* * *

Одна беда с житьём благополучным,

к нему если поближе присмотреться:

оно так быстро делается скучным,

что хочется какого-нибудь перца.

* * *

Пока бурлят и льются споры

и все азартно верещат,

устои, сваи и опоры

скрипят, и гнутся, и трещат.

* * *

Мы видим с гордым любованием,

как неразрывно с сексом связаны:

даже самим существованием

мы ебле прадедов обязаны.

* * *

На слякотный отрезок мироздания

цедили фонари унылый свет;

я плёлся с неудачного свидания,

уверенный, что счастья в жизни нет.

* * *

Когда наступит мой черёд,

я вспомню только всё хорошее;

«Он даже после смерти врёт», –

заметит ангел огорошенно.

* * *

От меня далеки все народы,

мне и думать о них невдомёк,

а ещё я далёк от природы,

а ещё вообще недалёк.

* * *

Совсем пустое дело – стихоплётство,

глотаемое тут же речкой Летой,

однако же душевное сиротство

врачуется пустой забавой этой.

* * *

Я люблю услужить, я такой,

каждый миг я в готовности пылкой,

и всегда у себя под рукой,

когда надо послать за бутылкой.

* * *

Избран – это значит предназначен –

вечно, неминуемо, везде –

и к большой пожизненной удаче,

и к большой пожизненной беде.

* * *

С большими русскими поэтами

фартило мне знакомым быть;

я с той поры стремлюсь поэтому

заочно авторов любить.

* * *

На почве страха, лжи и крови

под марши, хрипы и рыдания

растут любые травки, кроме

ростков добра и сострадания.

* * *

Уже я для экскурсий не ходок,

не шляюсь вдоль фасадов с ротозеями,

и горестно-обидный холодок

явился в отношениях с музеями.

* * *

Писал херню, а память занесло

в какой-то случай, сердцу дорогой;

забавное сыскал я ремесло:

одна херня сменяется другой.

* * *

Что люблю себя, я не таю,

и любовь эту глупо гасить;

только жаль – на могилку мою

не смогу я цветы приносить.

* * *

Отнюдь не яда я сочитель,

я лил бальзам, насколько мог,

и ничему я не учитель

и никому не педагог.

* * *

Жалко мне, что живу я вне круга,

где таланты дерзают растущие

и, незримо плюя друг на друга,

златоустят поэты текущие.

* * *

Конечно, слабость, вялость, квёлость –

вполне сезонная беда,

но жаль душевную весёлость,

ушла, мерзавка и балда.

* * *

А жизнь моя была весьма легка,

отвержен и гоним я сроду не был,

и густо покрывали облака

высокое безоблачное небо.

* * *

Когда существование плачевное

заметно приближается к концу,

то средство наиболее лечебное –

прильнуть после стакана к огурцу.

* * *

Я вставить хочу эту строчку

в заветный житейский канон:

бедняга – кто пьёт в одиночку:

умрёт в одиночестве он.

* * *

Кровать – один из видов алтаря,

где благость освещает наши лица,

и мы, одушевлением горя,

творим завет Создателя плодиться.

* * *

Есть у любого старикашки,

то стопкой высясь, то горой,

разнообразные бумажки,

что он мыслитель и герой.

* * *

Когда вершится что-нибудь

в порядке чинном и торжественном,

весьма мне кажется естественным

украдкой выпить и заснуть.

* * *

У старости прекрасна безмятежность,

любовь к заплесневелым анекдотам

и душу разрывающая нежность

к потомкам – фраерам и обормотам.

* * *

Когда власть – у людишек мышиных,

огорчает мыслишка одна:

если столько говна на вершинах,

то и ниже не меньше говна.

* * *

Сегодня кончились гастроли,

законный отдых ждёт певца;

не будь на то Господней воли,

я б не дожил до их конца.

* * *

Светясь остатком силы и огня,

пою свои сомнительные арии,

но ордер на изъятие меня

уже лежит в небесной канцелярии.

Оглавление

Предисловие

Туманный Альбион

Города и годы

Украина – колыбель цивилизации

Земля костей и черепов

Письма и память

Обратная связь

Восьмой дневник Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg