Джим Моррисон Боги и Новые создания
БОГИ: ЗАМЕТКИ О ВИДЕНИИ
Посмотри, где мы поклоняемся нашим богам.
Мы все живем в городе.
Город образует — порой в действительности, но неизбежно
психологически — круг. Это Игра. Кольцо смерти, в центре которого -
секс. Поезжай к окраинам городских пригородов. Там ты найдешь мир
изощренного порока и скуки, детской проституции. Но именно в этом
грязном кольце, окружающем дневные деловые районы, и
сосредоточена настоящая жизнь нашего холма, только там протекает
уличная жизнь толпы, ночная жизнь. Изнуренные типы в дешевых
гостиницах, сомнительных меблированных комнатах, барах, ломбардах,
стриптиз-клубах и публичных домах, в неизменных пассажах,
приходящих в упадок, на бесконечных улицах ночных кинотеатров.
Конец игры — это Партия.
Конец секса — это Оргазм.
Все игры содержат в себе идею смерти.
Ванны, решетки на окнах, домашний бассейн. Наш поверженный вождь
распростерт на запотевшем кафельном полу. Хлор в его легких и на его
длинных волосах. Гибкое тело борца в среднем весе неподвижно. Рядом
— приближенный к вождю журналист, доверенное лицо. Ему нравилось
видеть вокруг себя людей, влюбленных в жизнь. Но большинство
репортеров были стервятниками, слетевшимися на место события,
чтобы удовлетворить любопытство самоуверенной Америки. Камеры в
гробу интервьюируют червей.
Чертовски трудно перевернуть камни в тени и показать странных червей,
живущих под ними. Явить миру жизнь его неудовлетворенных безумцев.
Камера, как всевидящий бог, удовлетворяет наше стремление к
абсолютному знанию. Шпионить за другими с ее высоты и под ее
углом: пешеходы проплывают перед объективом, как редкие водяные
насекомые.
***
Силы йоги. Стать невидимым или маленьким.
Стать огромным и дотянуться до самых далеких предметов.
Изменить законы природы. Оказаться
в любой точке времени и пространства. Вызывать мертвецов.
Обострить свои чувства так, чтобы воспринимать недоступное:
события далеких миров, глубинные образы своего
подсознания или сознания других.
***
Винтовка — продолжение глаза снайпера. Его взгляд смертоносен.
Убийца, скрываясь с места преступления, двигался с бессознательной,
инстинктивной легкостью насекомого; как мотылек, держал курс на
зону безопасности, убежище от наводненных толпой улиц. Его быстро
поглотила теплая, темная, тихая бездна театра насилия.
Современные круги Ада: Освальд убивает Президента.
Освальд ловит такси. Освальд останавливается у меблированных комнат.
Освальд выходит из такси. Освальд убивает офицера Типпитта.
Освальд роняет куртку. Освальд пойман.
Он скрылся в здании кинотеатра.
Во чреве мы слепые пещерные рыбы.
Всё плывет и кружится. Кожа вздувается, и нет больше различия между
частями тела. Нарастающий гул угрожающих, насмешливых,
монотонных голосов. Это — страх и желание быть проглоченным.
В плену сновидения застегни сон вокруг своего тела, как перчатку. Ты
теперь не зависишь от времени и пространства. Можешь свободно
раствориться в струящемся лете.
Сон — это погружение в океан ночи.
Утром просыпаешься взмокший, задыхающийся, чувствуя нестерпимую
Резь в глазах.
Глаз уродлив
Внутри своей безобразной скорлупы
Выйди на волю
Во всем своем Великолепии.
Ничто. Воздух
жжет глаза.
Я вырву их
и избавлюсь от этого жжения.
Яркий горячий белый свет
Городской полдень
Население чумных кварталов
сожжено.
(Ветра Санта-Аны — ветра пустынь.)
Сорви решетку и нырни в водосток.
Поиск воды, влаги,
«влажности» актера, любовника.
«Играют» ребенок, актер и картежник.
В мире ребенка и первобытного человека
отсутствует понятие случая. Игрок тоже чувствует себя во
власти чуждых этому миру сил. Случай — принадлежность
религии современного города: театра,
а чаще — кино, религии обладания.
Что приносят в жертву, какую цену платят за то, чтобы родился город?
Больше нет «танцоров», одержимых.
Разделение людей на актера и зрителей -
важнейшее событие нашего времени. Нами владеют
герои, живущие для нас, которых мы караем.
Если бы лишить все радио и телевизоры
источника энергии, сжечь завтра все
книги и картины, закрыть кинотеатры, запретить все представления,
все виды искусства, замещающие жизнь…
В поиске сенсаций мы довольствуемся тем,
что нам дают. Из безумного тела, танцующего
на склонах холма, мы превратились в пару глаз,
вглядывающихся в темноту.
Все заключенные страдают от сексуальных расстройств.
Депрессии, импотенция, бессонница… эротическое
содержание получают язык, чтение, игры, музыка
и физические упражнения.
Заключенные создали свой собственный театр, что
говорит о невообразимом количестве свободного времени.
Молодой моряк, которого заставляли играть женские роли, вскоре
стал «городской» милашкой — ведь к тому времени они
уже давно считают себя городом, избирают мэра,
полицейских, городское самоуправление.
В старину русский Царь каждый год — то ли эту мысль подсказал ему
собственный изощренный разум, то ли посоветовал
кто-то из приближенных — даровал свободу сроком на неделю
одному осужденному из каждой тюрьмы. Выбор осуществляли
сами заключенные, и для этого существовало
несколько способов. Иногда они голосовали, иногда тянули жребий,
но чаще всё решала сила. Очевидно, что избранный
должен быть человеком привлекательным, мужественным, опытным,
желательно уметь хорошо говорить и быть способным на всё -
короче, быть героем. Неестественность этого краткого
мига свободы, возмутительная селекция
дают определение нашему миру в момент потрясений.
Комната движется над землей, парализуя мозг, поражая взгляд. Серая
пленка плавится на глазах и стекает по щекам. Прощай.
Современная жизнь — это путешествие на автомобиле. Пассажиры
чудовищно меняются, не вставая со своих вонючих сидений, или
скитаются от машины к машине, подчиняясь всё тому же закону
непрестанной трансформации. Куда-нибудь мы неизбежно
попадем (конечная остановка не имеет значения),
ведь мы пересекаем множество городов, и их разорванные декорации
становятся движущимися изображениями окон, вывесок, улиц,
зданий. Иногда другие автомобили — замкнутые
миры в вакуумных оболочках — проезжают мимо, чтобы обогнать
нас или отстать безнадежно.
Снеси крыши, стены, загляни во все комнаты сразу.
Мы заманили богов с неба, ведь
пока они летают в вышине, их всевидящий взгляд
не способен проникнуть в наше сознание и наши города.
30 июня. На залитой солнцем крыше. Он проснулся внезапно.
В то же мгновение реактивный самолет с авиабазы бесшумно
проплыл над головой. На пляже дети пытаются
догнать его быструю тень.
Птица или насекомое, попавшие в комнату,
не могут найти окна. Потому что они не знают
никаких «окон».
Осы, замирающие в воздухе,
Их танец прекрасен,
далекие, они не принадлежат
миру нашей комнаты.
Сетка на окнах провисла
читай словарь любви
при свете зеленой лампы
раздувшейся плоти.
Люди придумали здания
И заперлись в комнатах
Но сначала у них были деревья и пещеры.
(В окна смотрят с двух сторон,
в зеркала — с одной.)
Ты никогда не сможешь пройти сквозь зеркало
или проплыть сквозь окно.
Излечи слепоту слюной блудницы.
В Риме проститутки завлекали мужчин с крыш домов, расположенных
вдоль дорог, чтобы не подвергать опасности неустойчивый общественный
порядок из-за похоти своих клиентов. Существуют свидетельства, что
иногда даже патрицианки, надев маски и обнажившись, демонстрировали
себя публике и таким образом приходили в возбуждение.
В той или иной степени, мы все — вуайеры. Это не медицинский
диагноз или заключение криминалиста, а общее физическое и
эмоциональное отношение к миру. Когда мы пытаемся преодолеть
заклятие бездействия, наши поступки жестоки и неуклюжи, и вообще
неприличны, как инвалид, разучившийся ходить.
Вуайер, соглядатай, шпион — это мрачный комедиант. Его анонимность
и тайное вмешательство в чужую жизнь вызывают отвращение. Его
одиночество вызывает жалость. Но странное дело — тишина и тайна
делают любого человека в зоне видимости вуайера его партнером. В
этом его опасность и сила.
Стеклянных домов не бывает. Шторы опущены, и начинается
«настоящая» жизнь. Некоторые действия немыслимы на глазах у всех.
За этими тайными событиями и охотится вуайер. Он выискивает их
мириадами глаз — так ребенок представляет себе божество, которое
видит всё. «Всё?» — спрашивает ребенок. «Да, всё-всё», — отвечают ему,
и ребенок отныне живет со страхом этого божественного вмешательства.
Вуайер — это мастурбатор, зеркало — его символ, окно — его добыча.
Надо прийти к соглашению с «Внешним Миром» -
впитав его в себя, впустив внутрь. Я не выйду,
ты должен войти ко мне. В сад моего чрева,
откуда я выглядываю. Где я могу создать вселенную
внутри своего черепа и бросить вызов реальности.
Она сказала:, «Твои глаза всегда черны». Зрачок
Расширяется, чтобы захватить объект видения.
Образы порождаются утратой. Утратой «дружеского
участия». Рука исчезает, и остается лицо -
холодное, любопытное, жестокое и
непостижимое.
Ты можешь наслаждаться жизнью, оставаясь в стороне. Смотри,
но не трогай. Только взглядом ты можешь
приласкать свою мать.
Тебе не удастся коснуться этих призраков.
Колода Карт. Одинокий игрок. Он
сам сдал себе карты. Прокрути кадры прошлого,
бесконечно изменяющиеся, перетасуй их и начинай. Разложи
образы в новой комбинации. И снова разложи. В этой
игре скрыто зерно правды и смерти.
Мир, по-видимому, — бесконечная карточная игра, хотя,
возможно, конец все-таки настанет. Комбинации
и изменения образов составляют суть этой всемирной игры.
Мягкое обладание, лишенное риска, по сути бесплодно. Имея дело с
образом, ты не подвергаешься никакой опасности.
Майбридж брал животных для съемок из зоопарка Филадельфии,
актеров-мужчин — из Университета. Женщины были профессиональными
натурщицами, а также актрисами и танцовщицами: они проходили
обнаженными перед 48 камерами.
Фильмы — это собрания безжизненных картинок,
подвергшихся искусственному оплодотворению.
Зрители — это тихие вампиры.
Кино — самый тоталитарный вид искусства. Вся энергия и
чувственность сосредотачивается в черепе, мозговая эрекция, череп,
разбухший от прилива крови. Калигула хотел, чтобы у всех его
подданных была одна шея, и он мог обезглавить одним ударом всё
королевство. Кино осуществило его желание. Тело живет только ради
глаз; оно становится сухим стеблем, который поддерживает два нежных
ненасытных драгоценных камня.
фильм дарует поддельное бессмертие.
Каждый фильм зависит от всех остальных и подводит вас к ним. Кино
было новинкой, научной игрушкой до тех пор, пока не накопилось
достаточно фильмов, чтобы появился особый прерывистый мир, мощная и
безграничная мифология, в которую можно погрузиться в любой момент.
Фильмы создают иллюзию безвременья — благодаря своему
регулярному, безостановочному появлению.
Привлекательность кино объясняется страхом смерти.
Современный Восток производит наибольшее количество фильмов.
Кино — это новая форма древнего восточного искусства — театра теней.
Даже обычный восточный театр — его имитация. Придуманные в
Индии или Китае, такие представления были частью религиозного
ритуала, сопутствующего кремации мертвых.
Некоторые люди утверждают, что кино принадлежит женщинам. Это
неправда. Кино создано мужчинами для утешения мужчин.
Театр теней изначально был ориентирован на мужскую аудиторию.
Мужчины могли наблюдать за этими пьесами сновидений, находясь по
любую сторону экрана. Позднее женщинам разрешили при этом
присутствовать, но им было позволено смотреть лишь на тени актеров.
Мужские гениталии — это маленькие лица,
триединства воров,
Иисусов,
Отцов, сыновей и призраков.
Нависающий над стеной нависает нос,
и два полуглаза, печальных глаза,
немых и безруких, одерживают
бесконечное множество побед.
Эти холодные и тайные триумфы, пережитые
в партере и запечатленные в тюрьмах,
прославляют наши стены
и обжигают глаза.
Боязнь пустоты
Ставит это клеймо на интимных местах.
Невеста Кайнастона
может, и не появится
но благоухание ее плоти
всегда близко.
В Айлингтон Грин пьяная толпа перевернула аппарат, и шоумен,
работавший на Мейхью, сгорел внутри вместе со своим помощником.
В 1832 году Гропиус поразил весь Париж своей Плеорамой. Публика
превращалась в команду корабля, участвующего в битве. Огонь,
крики, моряки, смерть на морском дне.
Роберт Бэйкер, художник из Эдинбурга, находясь в тюрьме за долги, был
поражен одним световым эффектом. Однажды свет, падавший сквозь решетку
тюремного окна, прошел через письмо, которое он читал — так Бэйкер
изобрел первую Панораму, вогнутое, просвечивающее изображение города.
Это изобретение вскоре уступило место Диораме, в которой путем перемещения
объемных предметов создавалась иллюзия движения. Позднее появился звук
и невиданные ранее световые эффекты. Дагерровская Диорама Лондона до
сих пор стоит в Риджентс-парке — одна из немногих, сохранившихся до
наших дней. Так как представления нуждались в искусственном свете ламп
или газовых горелок, они почти всегда заканчивались пожаром.
Фантасмагория, волшебный фонарь, нематериальные зрелища. Они
вызывают настоящие чувства посредством шума, использования
благовоний, света, воды. Возможно, наступит время, когда мы будем
ходить в Театр Погоды, чтобы вызвать в памяти ощущение дождя.
Кино эволюционирует в двух направлениях.
Первое — это зрелище. Фантасмагория, цель которой — создать
абсолютно правдоподобный суррогат всех ощущений.
Второе — это подглядывание, «пип-шоу», эротическое наблюдение без
всякого вмешательства в происходящее. Замочная скважина или окошко
для подсматривания, глядя в которые, не думаешь ни о цвете, ни о
звуке, ни о декорациях.
Кино не связано нис живописью, ни с литературой, ни с театром. Оно
по сути своей ближе к популярным развлечениям: комиксам, шахматам,
игральным и гадальным картам, журналам и татуировкам.
Кино развилось не из живописи, литературы, скульптуры или
театральных представлений, а из древней традиции шаманства. Это
современный этап в эволюции теней, восторг перед движущимися
картинками, вера в волшебство. Его происхождение связано со
жрецами и колдовством, общением с призраками. В самом начале,
используя зеркало и огонь, люди вызывали всё темное и тайное из
глубины своего сознания. Во время этих сеансов тени были духами,
отвращающими от людей зло.
Зритель — это умирающее животное.
Призывай, утешай, прогоняй Мертвецов. По ночам.
Шаман чревовещает, жестикулирует, используя различные предметы и
совершая невероятные движения, он рассказывает, куда «идет», и
остальные следуют за ним.
Во время сеанса шаман ведет за собой. Смятение чувств, сознательно
вызываемое наркотиками, заклинаниями, танцами, вводит шамана в
транс. Измененный голос, конвульсивные движения. Он ведет себя, как
сумасшедший. Эти профессиональные сумасшедшие, которых тщательно
подбирали исходя из их психопатических наклонностей, некогда были
весьма почитаемы. Они служили проводниками человека в мир духов.
Их духовные странствия были основой религиозной жизни племени.
Цель сеанса: излечить болезнь. Люди, потрясенные историческими событиями
или страдающие от тяжелых условий жизни, могут впасть в отчаяние.
Они ищут освобождения от судьбы, смерти, страха. Ищут одержимости,
ждут прихода богов и духов, которые прогонят демонов, захвативших
источник жизни. Исцеление приносил экстаз. Излечи болезнь или
предотврати ее, возроди к жизни больного, верни украденную душу.
Неправда, что зритель — обязательное условие существования искусства.
Фильм продолжается и без посторонних глаз. Это зритель не может без
него обойтись. Фильм подтверждает его существование.
Хэппенинг: процедура, когда в комнату, полную людей, через
вентиляционные отверстия запускают эфир. Газ становится актером.
Его агент, или инъектор — шоумен, организующий представление. Люди
считают себя публикой, а, на самом деле, они играют друг для друга, в
то время как газ читает собственные стихи, используя для этого
человеческое тело. Это действо находится на грани оргии и Игры с ее
бесконечными вариациями.
Цель хэппенинга — вылечить скуку, раскрыть глаза, вновь ощутить
детские связи с течением жизни. А его глубинная, сокровенная цель -
очистить восприятие. Хэппенинг воздействует на все чувства, на
организм в целом, в отличие от традиционных видов искусств, которые
ориентированы на ограниченные способы восприятия.
Все виды мультимедиа — это неизбежно печальные комедии. Они — что-то
вроде занимательной групповой терапии, жалкое спаривание актеров и
наблюдателей, взаимная мастурбация. Очевидно, актерам нужна публика, а
зрители — зрители нашли бы источник такого же легкого возбуждения в
шоу уродцев или на Ярмарке Развлечений, а еще полнее было бы
удовольствие, полученное в мексиканском борделе.
Новички, мы наблюдаем за движениями тутовых шелкопрядов, которые
возбуждаются, чувствуя мокрые листья, и вьют влажные
гнезда из волос и кожи.
Это модель нашего мира, в основе которого — жидкость, мира,
растворяющего кость и плавящего костный мозг,
открывающего поры широко, как окна.
Древние всегда воспринимали «чужака» как величайшую опасность.
Превращение. Объект отделен от имени, лишен привычек и связей. Он
становится просто вещью, вещью в себе, вещью как таковой. Когда этот
распад до состояния чистого существования произошел, объект может
стать чем угодно.
Он говорит: «Сначала я вижу множество вещей, и они танцуют… затем
всё постепенно соединяется».
Ясный взгляд и камера дают нам объекты как они есть, здесь и сейчас.
Не искаженные «видением».
Когда нет еще никаких объектов.
Первые создатели кино, как алхимики, окружали свою деятельность
тайной для того, чтобы скрыть новое искусство от зрителей-дилетантов.
Раздели, очисти, соедини вновь. Это формула Аге Маепа и его
наследника, кино.
Камера — это андрогинная машина, вид механического гермафродита.
В своей реторте алхимик повторяет работу Природы.
Некоторые отстаивают узкий взгляд на алхимию, называя ее «Матерью
Химии», и считают ее истинной целью превращение металлов. Но это
лишь внешняя сторона. Алхимия — эротическая наука, присутствующая
в самых глубинных аспектах реальности, и цель ее — очистить и изменить
всё сущее. Но это не значит, что она отрицает материальные действия.
Посвященный выполняет как мистическую, так и физическую работу.
Алхимики выявляют связь между сексуальной активностью человека и
сотворением мира, ростом растений, образованием минералов.
Соединение дождя и земли они видят в эротическом свете, как
совокупление. И это относится ко всем естественным процессам в
природе. Ибо они могут представить любовные связи химических
веществ и звезд, роман камней или плодородие огня.
Странные, плодотворные связи алхимики ощущали и между разнородными
объектами. Между людьми и планетами, растениями и жестами, словами и
погодой. Эти волнующие связи: плач младенца и прикосновение шелка;
завиток ушной раковины и появление собак во дворе; голова женщины,
клонящаяся во сне, и утренняя пляска каннибалов; вот сочетания, которые
выходят за рамки любого бесплодного искусственного монтажа. Эти
сопоставления предметов, звуков, действий, цветов, оружия, ран и
ароматов блестящи, неслыханны, невероятны.
Фильм — ничто, если он не освещает эту цепочку бытия, в которой
игла, вонзенная в плоть, вызывает взрывы в иностранной столице.
Кино возвращает нас к анимизму, религии сущего, которая обожествляет
каждую вещь и видит богов во всех живых и неживых сущностях.
Кино, наследник алхимии, самая современная эротическая наука.
Окружите Императора Тела.
Танцовщики Бали Бали
Не разрушат моего храма.
Исследователи
Всасывают глаза в голову.
Страдание здорового тела
тайное в своем течении
контролирует свое течение.
Борцы
одной весовой категории танцуют
и музыка, мимесис, тело.
Пловцы
развлекают эмбрион
сладкий опасный удар поток.
Боги. Мы ничего не знаем о происходящих вокруг событиях и не
контролируем их. Наши жизни проживаются за нас. Всё, что мы можем
— это попытаться поработить других. Но постепенно развиваются
особые виды восприятия. В сознании некоторых начинает
формироваться идея «Богов». Надо собирать их в тайные группы
«воспринимающих», чтобы они бродили по лабиринту во время своей
загадочной ночной жизни. У Богов есть потайные входы, и они
маскируются. Но их выдают мелочи. Слишком яркий блеск в глазах.
Неверный жест. Слишком пристальный и любопытный взгляд.
Боги успокаивают нас образами. Они дают нам книги, концерты,
картинные галереи, представления, кинотеатры. Особенно кинотеатры.
При помощи искусства они смущают и ослепляют нас, порабощая.
Искусство украшает стены нашей тюрьмы, заставляет нас молчать,
отвлекает и делает равнодушными.
Скучающие львы распростерлись на влажном песке.
Вселенная стоит на коленях в болоте,
с любопытством разглядывая
свои гниющие раны
в зеркале человеческого сознания.
Отстраненное и населенное людьми зеркало равнодушно
впитывает всё, что в него попадает
и удерживает его интерес.
Дверь ведет на другую сторону
Шаг — и душа освобождается.
Поверни зеркала к стене
в доме, где только что умер человек.
НОВЫЕ СОЗДАНИЯ
посвящается Памеле Сьюзен
I
Куртка змеиной кожи
Глаза индейца
Сверкающие волосы
Он движется в встревоженном,
Кишащем насекомыми воздухе
Нила
II
Ты проходишь сквозь теплое лето
Мы видим твой стремительный распад
Твою дикость
Твою наполненную пустоту
Бледные леса на грани
заката.
Еще твои чудеса
Твои волшебные руки.
III
Мучительная пастьба на скудных пастбищах
Животная печаль и диван
Провисает
Железные ставни раскрываются.
Старательное солнце вырисовывает
пыль, ножи, голоса.
Взывай из Пустыни
Взывай из лихорадки, внимая
влажным снам Короля Ацтеков.
IV
Высокие и заросшие берега
пышные теплой зеленой угрозой.
Вскрой каналы.
Накажи отчаяние милой подружки сестры нашей
Хочешь мы будем такими всегда?
Ты обожаешь нас?
Когда ты вернешься
захочешь ли играть с нами?
V
Упади.
Являются быстрых враждебных позах странные боги.
Их мягкие рубашки объединяют
одежду и шерсть.
Бесчисленны орнаменты рук их
я них вены голубее крови
манят и мелькают.
Их глаза неподвижны, как у ящера.
Их суховатые насекомые крики возбуждают
новый ужас там, где страх уже царит.
Шелест секса по их коже.
Ветер уносит звук.
Оставь свой след на пораженной земле.
VI
Раны, олени и стрелы
Всплески скрытых мелькающих ног
около безучастных женщин.
Ужасающая покорность присутствующих.
В этих пещерах раздолье грабителю.
Раскованные бесчувственные танцы добычи.
Мальчишки бегут.
Девочки падая, кричат.
Воздух густ от дыма.
Мертво хрустящие ветки вытанцовывают лужи
морской крови.
VII
Женщина-ящерица
с твоими насекомыми глазами
с твоим диким изумлением
Теплая дочь тишины.
Яд.
Отвернись со скользящей стонущей мудростью.
Незакрывающиеся слепые глаза
новые истории возникают за стенами
и просыпаются рычащие и скулящие
причудливый рассвет снов.
Спящие собаки лежат.
Волк воет.
Зверю нет дела до войны.
Лес.
Шорох оборванных слов, захлебывающейся
реки.
VIII
Змея, ящерица, глаз насекомого
доверчивая покорность охотника.
Быстро, в первоначальные времена, служа
вкрадчивости и сну
Размалывая теплые леса в шевелящиеся бревна.
Теперь долину.
Теперь слипшиеся волосы.
Ударяя по глазам, расширяя небеса
за черепной костью.
Быстрый конец охоты.
Обними вздутую разорванную грудь
и испачканную красным глотку.
Собаки злорадствуют.
Возьми ее домой.
Отнеси тело сестры нашей назад,
в лодку.
Пара Крыльев
Крушение
Сильное дуновение Кармы
Сирены
Смех и молодые голоса
в горах
Святые
Негр, Африка
Татуированные
глаза как время.
Построй временное жилище, игры
и комнаты, играй там, прячься.
Первый человек стоял, меняя состояние
и частицы зрения
развертывали Флаги в его черепе
и ускорение, волосы, ногти, кожа
превращались медленно, кружились в
теплом аквариуме, теплое
вращение колеса.
Пещерная рыба, угри и серые саламандры
покачиваются ночью во сне.
Идея видения бежит
червя. Океан его -
земля, тело — глаза его.
Существует теория, что причиной рождения является желание ребенка покинуть утробу. Но на фотографии шея лошадиного зародыша отвернута внутрь, а ноги выставлены наружу.
Это причина всему:
Глотай молоко из груди,
пока оно не кончится.
Выжимай изобилие на краю,
пока кафельный бассейн не присвоит его.
Он глотает семя, свою гордость,
пока бледным ртом ног своих
она сосет корень, страшась, что
мир уничтожит дитя.
Когда я умру, разве не поглотит меня
земля, или море, если
суждено мне погибнуть в море?
Г о р о д. Улей. Или разоренный муравейник. У всех его обитателей один благородный прародитель.
Сказки Старых Времен
Открытие Священного Пруда
заставляет звучать иначе
Плач ребенка в глухо поведанной тишине.
Дикая собака
Священный зверь
Найди ее!
Он идет, чтобы увидеть девушку
из гетто.
Темные первобытные улицы.
Лачуга, освещенная свечой.
Она колдунья
Женщина-пророк
Волшебница
Пышно облаченная
В прошлое.
Звезды
Луна
Она читает будущее
По твоей руке.
Стены ослепительно красны
Лестница
Пронзительный резкий крик.
Она видит предвестья.
"Ты тоже"
"Не ходи"
Он спасается.
Вновь звучит музыка.
Клоака
"Спасение"
Соблазн двигаться по кругу.
Негритянские бунты.
Бойся Властителей, скрывающихся среди нас.
Властители среди нас.
Рожденные от лени и трусости.
Он говорил мне. Он испугал
меня смехом. Он взял
меня за руку и ввел меня сквозь
тишину в застывше нашептанные
Колокола.
Двое юношей
проходят сквозь лесок
Они снимают что-то
на улице, перед
нашим домом.
Идущие в мятеже
Рвущиеся к домам
лужайкам
внезапно ожившим
бегущими людьми.
Я не врубился, что они сделали
с этой девушкой
Милосердная свора
Они пели безумные песни
Прибивая ее руки
К призрачному
Дереву
Я видел линчевание
Встречал странных людей
из южных болот
Их речь — кипарис
Зов рыбы и песнь птицы
Корни и знаки
сами того не ведая
они стали поводырями к белым
богам.
Вооруженный лагерь
Армия армия
сжигающая себя в
празднествах.
И вот тихий парад
уже начался.
Холодные просторы
усталой земли
погружаются
в спокойствие вечера.
Облака бледнеют
и умирают.
Солнце, оранжевый череп,
тихо шепча, становится
островом, и исчезает.
Здесь они
наблюдают
нас все
погрузится во тьму.
Свет меняется.
Мы почувствовали,
по колено в ласкающем воздухе
как проснувшиеся корабли
движутся мимо подобно поездам.
Трещина рта опять
искривлена судорогой.
Гонорея.
Вели девушке идти домой
Нам нужен свидетель
для убийства.
II
Художники Ада
воздвигают мольберты в парках
ужасный пейзаж,
здесь горожане отдыхают тревожно,
страшась диких шаек юнцов.
Я не могу поверить, что это происходит
я не могу поверить, что все эти люди
презрительно кривятся при виде друг друга
и пятятся прочь
оскалясь,
взъерошив загривок, ворча, на
этом убийце-ветру.
Я — убийца призраков
являющий вам
мое благословенное ремесло
Такие дела
радости больше нет
из радостей смерть лишь
пришла.
Так ты осмелишься
отрицать мое
величие
мою доброту
и милосердие?
Попробуй
ты сгоришь
как и все
в святости
И ни за какие
деньги
не купите
лишней минуты себе
вы, дети призраков
там внизу
в пугающем мире
Ты одинок
и нет нужды в других
ты и надоевшая тебе
отлучившая от груди
сделавшая тебя мужчиной
мать
III
Убийца из фотоавтомата
хрупкий бандит
из своего укрытия
Убей меня!
Убей дитя, создавшее
Тебя.
Убей будоражащего мысль
короля похоти
доведшего тебя до ручки.
Убей ненависть
болезнь
войну
печаль
Убей мерзость
Убей безумие
Убей фото мать убийство дерево
Убей меня.
Убей себя
Убей маленького слепого эльфа.
Прекрасное чудовище
извергает поток крови часов
курантов бриллиантов ножей
серебра монет и медяшек
Исток времени и тревоги
запах бутылки виски
капли на лезвии бритвы
жидкие насекомые молотки
и тонкие гвозди лапы
птиц орлиные перья и когти
детали машин хром
зубы волосы черепки
и керамики черепа в руинах
нашего времени развалины у
озера блестящие
пивные банки ржавчина и траур
менструальный осадок.
Танцуй обнаженным на сломанных
костях ноги кровь и краска
стекло режет покровы твоего сознания
и безразличный конец пустоты
лодка пока люди
штрихи капель в спокойных водоемах
и уди древнюю форель
из ее родной глубины. Чешуйки
засохшая и блестящая зелень.
Нож был украден.
дорогой охотничий нож
какими-то чудаками из
другого лагеря за
Озером.
I
Друзья ли они нам
пробегающие трусцой
по тихим коридорам парламента
Мой сын не погибнет на войне
Он вернется
подсчитанный крестьянский голос Азиатского
рыбака
В последний раз ты говорил
что это единственный способ
нежный голос молодой девушки.
Бегучие и говорящие
зараженные зеленые
джунгли
Спроси оракула
горький ручей
крадись
они живут на речной воде
обезьянья любовь
служитель мантры
изготовитель бренди
Отравленные острова
отрава
Возьми прозрачное зерно
зловещего змеиного корня
с южного
берега
выход чудо
найдет тебя
Топор вгрызается внутрь
уверенно стуча
удар освобождает
снаряды времени от
прокаженной земли
запятнанной голодом и
цепляющейся за закон
Прошу
покажи нам свою косматую голову
и слезящиеся улыбающиеся глаза
недрогнувшие в огне
шелковую рубашку в цветах
режущую глаз, ожившую
паутину далекую ложь
телефонных гудков
приди, тихая
в эту попытку жизни
Всегда женственная, скрытная,
одетая в кожу, свободная,
отверженная, большая и слабая
Она была криком королевства
орды движущихся похотливых
ведунов
Где же твое воспитание
здесь, в залитой солнцем
пустыне
безграничные вселенные пыли
колючки кактуса, россыпь
побелевших камней, бутылки
и ржавые машины,
неплохой натюрморт.
Новый человек, солдат современности
пробирается узкими закоулками
сквозь загроможденные руины
когда-то напыщенного города,
нелепого ныне, ставшего
прибежищем крыс и насекомых
Он живет в машинах
бродит бессмысленно по
промерзшим школам
и не находит себе места
в тени послушания
Мониторы мертвы
Засыпанные великие сторожевые башни
чахнущие на западном побережье
так устали смотреть
если бы осталась хоть лошадь
чтобы на ней пересечь пустыню
или собака рядом
чтобы вынюхивать женщин
прикованных к позорному столбу
нет более резона
в постелях, ночью
чернота сожжена
Вглядись в городские гостиные
где танцует женщина
в европейском платье
знаменитые вальсы
как бы это было забавно
править пустынной землей
II
Ярко-красные пальмы
Угрюмые берега
и многое
многое другое
Вот что знаем мы
что никто не свободен
в школьных воспоминаниях
непрощающих
лживых улыбок
непредставимые тяготы
выстраданы теми,
кто мало способен
к страданию
но все пройдет
ляг в зеленую траву
и улыбайся, размышляй, вглядывайся
в ее полное сходство
с блудящей Королевой,
что, кажется, влюблена
сейчас в этого кавалериста
Какой приятный запах, не так ли,
Сэр, известно ли Вам
со своенравной беспечностью
взгляд назад
24 июля 1968 года Лос-Лос-Анджелес, Соединенные Штаты, Гавайи.
The LORDS: NOTES on VISION
Look where we worship.
We all live in the city.
The city forms — often physically, but inevitably psychically — a circle. A
Game. A ring of death with sex at its center. Drive towards outskirts
of city suburbs. At the edge discover zones of sophisticated vice and boredom,
child prostitution. But in the grimy ring immediately surrounding the daylight
business district exists the only real crowd life of our mound, the only street
life, night life. Diseased specimens in dollar hotels, low boarding houses, bars,
pawn shops, burlesques and brothels, in dying arcades which never die, in
streets and streets of all-night cinemas.
When play dies it becomes the Game.
When sex dies it becomes Climax.
All games contain the idea of death.
Baths, bars, the indoor pool. Our injured leader prone on the sweating tile.
Chlorine on his breath and in his long hair. Lithe, although crippled,
body of a middle-weight contender. Near him the trusted journalist, confdant.
He liked men near him with a large sense of life. But most of the press were
vultures descending on the scene for curious America aplomb. Cameras inside
the coffin interviewing worms.
It takes large murder to turn rocks in the shade and expose strange worms
beneath. The lives of our discontented madmen are revealed.
Camera, as all-seeing god, satisfies our longing for omniscience. To spy on
others from this height and angle: pedestrians pass in and out of our lens like
rare aquatic insects.
Yoga powers. To make oneself invisible or small.
To become gigantic and reach to the farthest things.
To change the course of nature. To place oneself
anywhere in space or time. To summon the dead.
To exalt senses and perceive inaccessible images,
of events on other worlds, in one's deepest inner
mind, or in the minds of others.
The sniper's rifle is an extension of his eye. He kills with injurious vision.
The assassin (?), in flight, gravitated with unconscious, instinctual insect
ease, moth-like, toward a zone of safety, haven from the swarming streets.
Quickly, he was devoured in the warm, dark, silent maw of the physical
theater.
Modem circles of Hell: Oswald kills President.
Oswald enters taxi. Oswald stops at rooming house.
Oswald leaves taxi. Oswald kills Officer Tippitt.
Oswald sheds jacket. Oswald is captured.
He escaped into a movie house.
In the womb we are blind cave fish.
Everything is vague and dizzy. The skin swells and there is no more distincion
between parts of the body. An encroaching sound of threatening, mocking,
monotonous voices. This is fear and attraction of being swallowed.
Inside the dream, button sleep around your body like a glove. Free now of
space and time. Free to dissolve in the streaming summer.
Sleep is under-ocean dipped into each night.
At morning, awake dripping, gasping, eyes
stinging.
The eye looks vulgar
Inside its ugly shell.
Come out in the open
In all of your Brilliance.
Nothing. The air outside
burns my eyes.
I'll pull them out
and get rid of the burning.
Crisp hot whiteness
City Noon
Occupants of plague zone
are consumed.
(Santa Ana's are winds off deserts.)
Rip up grating and splash in gutters.
The search for water, moisture,
«wetness» of the actor, lover.
«Players» — the child, the actor, and the gambler.
The idea of chance is absent from the world of the
child and primitive. The gambler also feels in
service of an alien power. Chance is a survival
of religion in the modern city, as is theater,
more often cinema, the religion of possession.
What sacrifice, at what price can the city be born?
There are no longer «dancers», the possessed.
The cleavage of men into actor and spectators
is the central fact of our time. We are obsessed
with heroes who live for us and whom we punish.
If all the radios and televisions were deprived
of their sources of power, all books and paintings
burned tomorrow, all shows and cinemas closed,
all the arts of vicarious existence…
We are content with the «given» in sensation's
quest. We have been metamorphosised from a mad
body dancing on hillsides to a pair of eyes
staring in the dark.
Not one of the prisoners regained sexual balance.
Depressions, impotency, sleeplessness… erotic
dispersion in languages, reading, games, music,
and gymnastics.
The prisoners built their own theater which
testified to an incredible surfeit of leisure.
A young sailor, forced into female roles, soon
became the «town» darling, for by this time they
called themselves a town, and elected a mayor,
police, aldermen.
In old Russia, the Czar, each year, granted-
out of the shrewdness of his own soul or one of
his advisors' — a week's freedom for one convict
in each of his prisons. The choice was left to the
prisoners themselves and it was determined in
several ways. Sometimes by vote, sometimes by lot,
often by force. It was apparent that the chosen
must be a man of magic, virility, experience,
perhaps narrative skill, a man of possibility, in
short, a hero. Impossible situation at the
moment of freedom, impossible selection,
defining our world in its percussions.
A room moves over a landscape, uprooting the mind, astonishing vision. A
gray film melts off the eyes, and runs down the cheeks. Farewell.
Modern life is a journey by car. The Passengers
change terribly in their reeking seats, or roam
from car to car, subject to unceasing
transformation. Inevitable progress is made toward
the beginning (there is no difference in terminals),
as we slice through cities, whose ripped backsides
present a moving picture of windows, signs, streets,
buildings. Sometimes other vessels, closed
worlds, vacuums, travel along beside to move
ahead or fall utterly behind.
Destroy roofs, walls, see in all the rooms at once.
From the air we trapped gods, with the gods'
omniscient gaze, but without power to be
inside minds and cities as they fly above.
June 30th. On the sun roof. He woke up suddenly.
At that instant a jet from the air base crawled
in silence overhead. On the beach, children try
to leap into its swift shadow.
The bird or insect that stumbles into a room
and cannot find the window. Because they know
no «windows.»
Wasps, poised in the window,
Excellent dancers,
detached, are not inclined
into our chamber.
Room of withering mesh
read love's vocabulary
in the green lamp
of tumescent flesh.
When men conceived buildings,
and closed themselves in chambers,
first trees and caves.
(Windows work two ways,
mirrors one way.)
You never walk through mirrors
or swim through windows.
Cure blindness with a whore's spittle.
In Rome, prostitutes were exhibited on roofs above the public highways for
the dubious hygiene of loose tides of men whose potential lust endangered the
fragile order of power. It is even reported that patrician ladies, masked
and naked, sometimes offered themselves up to these deprived eyes for private
excitements of their own.
More or less, we're all afflicted with the psychology of the voyeur. Not in a
strictly clinical or criminal sense, but in our whole physical and emotional
stance before the world. Whenever we seek to break this spell of passivity, our
actions are cruel and awkward and generally obscene, like an invalid who has
forgotten how to walk.
The voyeur, the peeper, the Peeping Tom, is a dark comedian. He is
repulsive in his dark anonymity, in his secret invasion. He is pitifully
alone. But, strangely, he is able through this same silence and concealment to
make unknowing partner of anyone within his eye's range. This is his threat
and power.
There are no glass houses. The shades are drawn and «real» life begins. Some
activities are impossible in the open. And these secret events are the voyeur's
game. He seeks them out with his myriad army of eyes — like the child's
notion of a Deity who sees all. «Everything?» asks the child. «Yes, every-
thing», they answer, and the child is left to cope
with this divine intrusion.
The voyeur is masturbator, the mirror his badge, the window his prey.
Urge to come to terms with the «0utside», by
absorbing, interiorizing it. I won't come out,
you must come in to me. Into my womb-garden
where I peer out. Where I can construct a universe
within the skull, to rival the real.
She said, «Your eyes are always black.» The pupil
opens to seize the object of vision.
Imagery is bom of loss. Loss of the «friendly
expanses». The breast is removed and the face
imposes its cold, curious, forceful, and inscrutable
presence.
You may enjoy life from afar. You may look at
things but not taste them. You may caress
the mother only with the eyes.
You cannot touch these phantoms.
French Deck. Solitary stroker of cards. He
dealt himself a hand. Turn stills of the past in
unending permutations, shuffle and begin. Sort
the images again. And sort them again. This
game reveals germs of truth, and death.
The world becomes an apparently infinite, yet
possibly finite, card game. Image combinations,
permutations, comprise the world game.
A mild possession, devoid of risk, at bottom sterile. With an image there is no
attendant danger.
Muybridge derived his animal subjects from the Philadelphia Zoological
Garden, male performers from the University. The women were professional
artists' models, also actresses and dancers, parading nude before the 48
cameras.
Films are collections of dead pictures which are
given artificial insemination.
Films spectators are quiet vampires.
Cinema is most totalitarian of the arts. All energy and sensation is sucked
up into the skull, a cerebral erection, skull bloated with blood. Caligula
wished a single neck for all his subjects that he could behead a kingdom
with one blow. Cinema is this transforming agent. The body exists for the
sake of the eyes; it becomes a dry stalk to support these two soft insatiable
jewels.
Film confers a kind of spurious eternity.
Each film depends upon all the others and drives you on to others. Cinema
was a novelty, a scientific toy, until a sufficient body of works had been
amassed, enough to create an intermittent other world, a powerful, infinite
mythology to be dipped into at will.
Films have an illusion of timelessness fostered by their regular, indomitable
appearance.
The appeal of cinema lies in the fear of death.
The modem East creates the greatest body of films. Cinema is a new form of
an ancient tradition — the shadow play. Even their theater is an imitation
of it. Bom in India or China, the shadow show was aligned with religious
ritual, linked with celebrations which centered around cremation of the
dead.
It is wrong to assume, as some have done, that cinema belongs to women.
Cinema is created by men for the consolation of men.
The shadow plays originally were restricted to male audiences. Men could
view these dream shows from either side of the screen. When women later
began to be admitted, they were allowed to attend only to shadows.
Male genitals are small faces
forming trinities of thieves
and Christs
Fathers, sons, and ghosts.
A nose hangs over a wall
and two half eyes, sad eyes,
mute and handless, multiply
an endless round of victories.
These dry and secret triumphs, fought
in stalls and stamped in prisons,
glorify our walls
and scorch our vision.
A horror of empty spaces
propagates this seal on private places.
Kynaston's Bride
may not appear
but the odor of her flesh
is never very far.
A drunken crowd knocked over the apparatus, and Mayhew's showman,
exhibiting at Islington Green, burned up, with his mate, inside.
In 1832, Gropius was astounding Paris with his Pleorama. The audience was
transformed into the crew aboard a ship engaged in battle. Fire, screaming,
sailors, drowning.
Robert Baker, an Edinburgh artist, while in jail for debt, was struck by the
effect of light shining through the bars of his cell through a letter he was
reading, and out of this perception he invented the first Panorama,
a concave, transparent picture view of the city.
This invention was soon replaced by the Diorama, which added the illusion
of movement by shifting the room. Also sounds and novel lighting effects.
Daguerre's London Diorama still stands in Regent's Park, a rare survival,
since these shows depended always on effects of artificial light, produced
by lamps or gas jets, and nearly always ended in fire.
Phantasmagoria, magic lantern shows, spectacles without substance. They
achieved complete sensory experiences through noise, incense, lightning,
water. There may be a time when we'll attend Weather Theaters to recall the
sensation of rain.
Cinema has evolved in two paths.
One is spectacle. Like the Phantasmagoria, its goal is the creation of a total
substitute sensory world.
The other is peep show, which claims for its realm both the erotic and the
untampered observance of real life, and imitates the keyhole or voyeur's
window without need of color, noise, grandeur.
Cinema discovers its fondest affinities, not with painting, literature, or theater,
but with the popular diversions — comics, chess, French and Tarot decks,
magazines, and tattooing.
Cinema derives not from painting, literature, sculpture, theater, but from
ancient popular wizardry. It is the contemporary manifestation of an evolving
history of shadows, a delight in pictures that move, a belief in magic. Its
lineage is entwined from the earliest beginning with Priests and sorcery, a
summoning of phantoms. With, at first, only slight aid of the mirror and fire,
men called up dark and secret visits from regions in the buried mind. In these
seances, shades are spirits which ward off evil.
The spectator is a dying animal.
Invoke, palliate, drive away the Dead. Nightly.
Through ventriloquism, gestures, play with objects, and all rare variations of
the body in space, the shaman signaled his «trip» to an audience which
shared the journey.
In the seance, the shaman led. A sensuous panic, deliberately evoked through
drugs, chants, dancing, hurls the shaman into trance. Changed voice,
convulsive movement. He acts like a madman. These professional hysterics,
chosen precisely for their psychotic leaning, were once esteemed. They
mediated between man and spirit-world. Their mental travels formed the crux
of the religious life of the tribe.
Principle of seance: to cure illness. A mood might overtake a people burdened
by historical events or dying in a bad landscape. They seek deliverance from
doom, death, dread. Seek possession, the visit of gods and powers,
a rewinning of the life source from demon possessors. The cure is culled
from ecstasy. Cure illness or prevent its visit, revive the sick, and regain
stolen, soul.
It is wrong to assume that art needs the spectator in order to be. The film
runs on without any eyes. The spectator cannot exist without it. It insures
his existence.
The happening/the event in which ether is introduced into a roomful of people
through air vents makes the chemical an actor. Its agent, or injector, is an
artist-showman who creates a performance to witness himself. The people
consider themselves audience, while they perform for each other, and the gas
acts out poems of its own through the medium of the human body. This
approaches the psychology of the orgy while remaining in the realm of the
Game and its infinite permutations.
The aim of the happening is to cure boredom, wash the eyes, make childlike
reconnections with the stream of life. Its lowest, widest aim is for purgation of
perception. The happening attempts to engage all the senses, the total
organism, and achieve total response in the face of traditional arts which
focus on narrower inlets of sensation.
Multimedias are invariably sad comedies. They work as a kind of colorful
group therapy, a woeful mating of actors and viewers, a mutual semimastur-
bation. The performers seem to need their audience and the spectators — the
spectators would find these same mild titillations in a freak show or Fun Fair
and fancier, more complete amusements in a Mexican cathouse.
Novices, we watch the moves of silkworms who
excite their bodies in moist leaves and weave wet
nests of hair and skin.
This is a model of our liquid resting world
dissolving bone and melting marrow
opening pores as wide as windows.
The «stranger» was sensed as greatest menace in ancient communities.
Metamorphose. An object is cut off from its name, habits, associations.
Detached, it becomes only the thing, in and of itself. When this disintegration
into pure existence is at last achieved, the object is free to become endlessly
anything.
The subject says «I see first lots of things which dance… then everything
becomes gradually connected».
Objects as they exist in time the clean eye and camera give us. Not falsified
by «seeing».
When there are as yet no objects.
Early film-makers, who — like the alchemists — delighted in a willful obscuri-
ty about their craft, in order to withhold their skills from profane onlookers.
Separate, purify, reunite. The formula of Ars Magna, and its heir, the
cinema.
The camera is androgynous machine, a kind of mechanical hermaphrodite.
In his retort the alchemist repeats the work of Nature.
Few would defend a small view of Alchemy as «Mother of Chemistry», and
confuse its true goal with those external metal arts. Alchemy is an erotic
science, involved in buried aspects of reality, aimed at purifying and
transforming all being and matter. Not to suggest that material operations are
ever abandoned. The adept holds to both the mystical and physical work.
The alchemists detect in the sexual activity of man a correspondence with the
world's creation, with the growth of plants, and with mineral formations.
When they see the union of rain and earth, they see it in an erotic sense, as
copulation. And this extends to all natural realms of matter. For they can
picture love affairs of chemicals and stars, a romance of stones, or the fertility
of fire.
Strange, fertile correspondences the alchemists sensed in unlikely orders of
being. Between men and planets, plants and gestures, words and weather.
These disturbing connections: an infant's cry and the stroke of silk; the whorl
of an ear and an appearance of dogs in the yard; a woman's head lowered in
sleep and the morning dance of cannibals; these are conjunctions which
transcend the sterile signal of any «willed» montage. These juxtapositions of
objects, sounds, actions, colors, weapons, wounds, and odors shine in an
unheard — of way, impossible ways.
Film is nothing when not an illumination of this chain of being which makes
a needle poised in flesh call up explosions in a foreign capital.
Cinema returns us to anima, religion of matter, which gives each thing its
special divinity and sees gods in all things and beings.
Cinema, heir of alchemy, last of an erotic science.
Surround Emperor of Body.
Bali Bali dancers
Will not break my temple.
Explorers
Suck eyes into the head.
The rosy body cross
secret in flow
controls its flow.
Wrestlers
in body weights dance
and music, mimesis, body.
Swimmers
entertain embryo
sweet dangerous thrust flow.
The Lords. Events take place beyond our knowledge or control. Our lives are
lived for us. We can only try to enslave others. But gradually, special
perceptions are being developed. The idea of the «Lords» is beginning to form
in some minds. We should enlist them into bands of perceivers to tour the
labyrinth during their mysterious nocturnal appearances. The Lords have
secret entrances, and they know disguises. But they give themselves away in
minor ways. Too much glint of light in the eye. A wrong gesture. Too long
and curious a glance.
The Lords appease us with images. They give us books, concerts, galleries,
shows, cinemas. Especially the cinemas. Through art they confuse us and
blind us to our enslavement. Art adorns our prison walls, keeps us silent and
diverted and indifferent.
Dull lions prone on a watery beach.
The universe kneels at the swamp
to curiously eye its own raw
postures of decay
in the mirror or human consciousness.
Absent and peopled mirror, absorbent
passive to whatever visits
and retains its interest.
Door of passage to the other side,
the soul frees itself in stride.
Turn mirrors to the wall
in the house of the new dead.
THE NEW CREATURES
I
Snakeskin jacket
Indian eyes
Brilliant hair
He moves in disturbed
Nile insect
Air
* * *
You parade thru the soft summer
We watch your eager rifle decay
Your wilderness
Your teeming emptiness
Pale forest on verge of light
decline.
More of your miracles
More of your magic arms
* * *
Bitter grazing in sick pastures
Animal sadness the daybed
Whipping.
Iron curtains pried open.
The elaborate sun implies
dust, knives, voices.
Call out of the Wilderness
Call out of fever, receiving
the wet dreams of an Aztec King.
* * *
The banks are high and overgrown
rich w/warm green danger.
Unlock the canals.
Punish our sister's sweet playmate distress.
Do you want us that way w/the rest?
Do you adore us?
When you return will you
still want to play w/us?
* * *
Fall down.
Strange gods arrive in fast enemy poses.
Their shirts are soft marrying
cloth and hair together.
All along their arms ornaments
conceal veins bluer than blood
pretending welcome.
Soft lizard eyes connect.
Their soft drained insect cries erect
new fear, where fears reign.
The rustling of sex against their skin.
The wind withdraws all sound.
Stamp your witness on the punished ground.
* * *
Wounds, stags, arrows
Hooded flashing legs plunge
near the tranquil women.
Startling obedience fom the pool people.
Astonishing caves to plunder.
Loose, nerveless ballets of looting.
Boys are running.
Girls are screaming, falling.
The air is thick w/smoke.
Dead crackling wires dance pools
of sea blood.
* * *
Lizard woman
w/your insect eyes
w/your wild surprise.
Warm daughter of silence.
Venom.
Turn your back w/a slither of moaning wisdom.
The unblinking blind eyes
behind walls new histories rise
and wake growling whining
the weird dawn of dreams.
Dogs lie sleeping.
The wolf howls.
A creature lives out the war.
A forest.
A rustle of cut words, choking
river.
* * *
The snake, the lizard, the insect eye
the huntsman's green obedience.
Quick, in raw time, serving
stealth slumber,
grinding warm forests into restless lumber.
Now for the valley.
Now for the syrup hair.
Stabbing the eyes, widening skies
behind the skull bone.
Swift end of hunting.
Hug round the swollen torn breast
red-stained throat.
The hounds gloat.
Take her home.
Carry our sister's body, back
to the boat.
* * *
A pair of Wings
Crash
High winds of Karma
Sirens
Laughter young voices
in the mts.
* * *
Saints
the Negro, Africa
Tattoo
eyes like time
* * *
Build temporary habitations, games
chambers, play there, hide.
First man stood, shifting stance
while germs of sight
unfurl'd Flags in his skull
and quickening, hair, nails, skin
turned slowly, whirl'd, in
the warm aquarium, warm
wheel turning.
Cave fish, eels, gray salamanders
turn in their night career of sleep.
The idea of vision escapes
the animal worm whose earth
is an ocean, whose eye is its body.
* * *
The theory is that birth is prompted
by the child's desire to leave the womb.
But in the photograph an unborn horse's
neck strains inward w/legs scooped out.
From this everything follows:
Swallow milk at the breast
until there's no milk.
Squeeze wealth at the rim
until tile pools claim it.
He swallows seed, his pride
until w/pale mouth legs
she sucks the root, dreading
world to devour child.
Doesn't the ground swallow me
when I die, or the sea
if I die at sea?
* * *
The City: Hive, Web, or severed
insect mound. All citizens heirs
of the same royal parent.
The caged beast, the holy center,
a garden in the midst of the city.
"See Naples die".
Jump ship. Rats, sailors
death.
So many wild pigeons.
Animals ripe w/new diseases.
"There is only one disease
and I am its catalyst",
cried doomed pride of the carrier.
Fighting, dancing, gambling,
bars, cinemas thrive
in the avid summer.
* * *
Savage destiny
Naked girl, seen from behind,
on a natural road
Friends
explore the labyrinth
— Movie
young woman left on the desert
A city gone mad w/fever
* * *
Sisters of the unicorn, dance
Sisters brothers of Pyramid
Dance
Mangled hands
Tales of the Old Days
Discovery of the Sacred Pool
changes
Mute-handed stillness baby cry
The wild dog
The sacred beast
Find her!
* * *
He goes to see the girl
of the ghetto.
Dark savage streets.
A hut, lighted by candle.
She is magician
Female prophet
Sorceress
Dressed in the past
All arrayed.
The stars
The moon
She reads the future
in your hand.
* * *
The walls are garish red
The stairs
High discordant screaming
She has the tokens.
"You too"
"Don't go"
He flees.
Music renews.
The mating-pit.
"Salvation"
Tempted to leap in circle.
Negroes riot.
* * *
A file of young people
going thru a small woods.
* * *
They are filming something
in the street, in front of
our house.
* * *
Walking to the riot
Spreads to the houses
the lawns
suddenly alive now
w/people
running
* * *
I don't dig what they did
to that girl
Mercy pack
Wild song they sing
As they chop her hands
Nailed to a ghost
Tree
I saw a lynching
Met the strange men
of the southern swamp
Cypress was their talk
Fish-call bird-song
Roots signs
out of all knowing
They chanced to be there
Guides, to the white
gods.
* * *
An armed camp.
Army army
burning itself in
feasts.
* * *
Jackal, we sniff after the survivors of caravans.
We reap bloody crops on war fields.
No meat of any corpse deprives our lean bellies.
Hunger drives us on scented winds.
Stranger, traveler,
peer into our eyes translate
the horrible barking of ancient dogs.
* * *
Camel caravans bear
witness guns to Caesar.
Hordes crawl seep inside
the walls. The streets
flow stone. Life goes
on absorbing war. Violence
kills the temple of no sex.
* * *
Terrible shouts start
the journey
— if they had migrated sooner
— a high wailing keening
piercing animal lament
from a woman
high atop a Mt. tower
— Thin wire fence
in the mind
dividing the heart
* * *
Surreptitiously
They smile
Inviting-Smiling
Choktai
leave!
evil
Leave!No come here
Leave her!
A creature is nursing
its child
soft arms around
the head neck
a mouth to connect
leave this child alone
This one is mine
I'm taking her home
Back to the rain
* * *
The assassin's bullet
Marries the King
Dissembling miles of air
To kiss the crown.
The Prince rambles in blood.
Ode to the neck
That was groomed
For rape's gown.
* * *
Cancer city
Urban fall
Summer sadness
The highways of the old town
Ghosts in cars
Electric shadows
* * *
Ensenada
the dead seal
the dog crucifix
ghosts of the dead car sun.
Stop the car.
Rain. Night.
Feel.
* * *
Sea-bird sea-moan
Earthquake murmuring
Fast-burning incense
Clamoring surging
Serpentine road
To the Chinese caves
Home of the winds
The gods of mourning
* * *
The city sleeps
the unhappy children
roam w/ animal gangs.
They seem to speak
to their friends
the dogs
who teach them trails.
Who can catch them?
Who can make them come
inside?
* * *
The tent girl
at midnight
stole to the well
met her lover there
They talked a while
laughed
then he left
She put an orange pillow
on her breast
In the morning
Chief w/drew his troops
planned a map
The horsemen rose on up
The women fixed the ropes
on tight
The tents are folded now
We march toward the sea.
* * *
Catalog of horrors
Descriptions of Natural disaster
Lists of miracles in the divine corridor
Catalog of objects in the room
List of things in the sacred river
* * *
The soft parade has now begun
on Sunset.
Cars come thundering down
the canyon.
Now is the time the place.
The cars come rumbling.
"You got a cool machine".
These engine beasts
muttering their soft
talk. A delight
at night
to hear their quiet voices
again
after 2 years.
Now the soft parade
has soon begun.
Cool pools
from a tired land
sink now
in the peace of evening.
* * *
Clouds weaken
die.
The sun, an orange skull,
whispers quietly, becomes an
island, is gone.
There they are
watching
us everything
will be dark.
The light changed.
We were aware
knee-deep in the fluttering air
as the ships move on
trains in their wake.
Trench mouth
again in the camps.
Gonorrhea
Tell the girl to go home
We need a witness
to the killing.
* * *
The artists of Hell
set up easels in parks
the terrible landscape,
where citizens find anxious pleasure
preyed upon by savage bands of youths
I can't believe this is happening
I can't believe all these people
are sniffing each other
backing away
teeth grinning
hair raised, growling, here in
the slaughtered wind
I am ghost killer.
witnessing to all
my blessed sanction
This is it
no more fun
the death of all joy
has come.
* * *
Do you dare
deny my
potency
my kindness
or forgiveness?
Just try
you will fry
like the rest
in holiness
And not for a
penny
will I spare
any time
for you
Ghost children
down there
in the frightening world
You are alone
have no need of other
you the child mother
who bore you
who weaned you
who made you man
* * *
Photo-booth killer
fragile bandit
straight from ambush
Kill me!
Kill the child who made
Thee.
Kill the thought-provoking
senator of lust
who brought you to this state.
Kill hate
disease
warfare
sadness
Kill badness
Kill madness
Kill photo mother murder tree
Kill me.
Kill yourself
Kill the little blind elf.
* * *
The beautiful monster
vomits a stream of watches
clocks jewels knives silver
coins copper blood
The well of time trouble
whiskey bottles perfume
razor blades beads
liquid insects hammers
thin nails the feet of
birds eagle feathers claws
machine parts chrome
teeth hair shards of
pottery skulls the ruins
of our time the debris by
a lake the gleaming
beer cans rust sable
menstrual fur
Dance naked on broken
bones feet bleed stain
glass cuts cover your mind
the dry end of vacuum
boat while the people
drop lines in still pools
pull ancient trout
from the deep home. Scales
crusted gleaming green
A knife was stolen. A
valuable hunting knife
By some strange boys
from the other camp across
the Lake
* * *
Are these our friends
racing shuddering
thru the calm vales of parliament
My son will not die in the war
He will return
numbed peasant voice of Orient
fisherman
Last time you said
this was the only way
voice of tender young girl
Running speaking
infected green
jungles
consult the oracle
bitter creek
crawl
they exist on rainwater
monkey-love
mantra mate
maker of brandy
* * *
The poison isles
The poison
Take this thin granule
of evil snakeroot
from the southern
shore
way out miracle
will find thee
The chopper blazed over
inward click sure
blasted matter, made
the time bombs free
of leprous lands
spotted w/ hunger
clinging to law
Please
show us your ragged head
silted smiling eyes
calm in fire
a silky flowered shirt
edging the eyes, alive
spidery, distant
dial lies
* * *
come, calm one
into the life-try
already wifelike
latent, leathery, loose
lawless, large languid
She was a kindom-cry
legion of lewd marching
mind-men
Where are your manners
out there on the sunlit
desert
boundless glaxies of dust
cactus spines, beads
bleach stones, bottles
rust cars, stored for shaping
The new man, time-soldier
picked his way narrowly
thru the crowded ruins
of once grave city, gone
comic now w/ rats
insects of refuge
He lives in cars
goes fruitless thru
the frozen schools
finds no space
in shades of
obedience
the monitors are silenced
the great graveled guard-towers
sicken on the westward beach
so tired of watching
if only one horse were left
to ride thru the waste
a dog at his side
to sniff meat-maids
chained on the public poles
there is no more argument
in beds, at night
blackness is burned
Stare into the parlors of town
where a woman dances
in her European gown
to the great waltzes
this could be fun
to rule a wasteland
II
Cherry palms
Terrible shores
more
many more
This we know
that all are free
in the school-made
text of the unforgiven
deceit smiles
incredible hardships are suffered
by those barely able
to endure
but all will pass
lie down in green grass
smile, muse, gaze
upon her smooth
resemblance
to the mating-Queen
who it seems
is in love
w/the horseman
now, isn't that fragrant
Sir, isn't that knowing
w/a wayward careless
backward glance
Комментарии к книге «Боги и Новые создания», Джим Моррисон
Всего 0 комментариев