«Кобзарь»

Широкий Днепр ревет и стонет,

сердитый ветер листья рвет,

к земле все ниже вербы клонит

и волны грозные несет.

А бледный месяц той порою

за темной тучею блуждал.

Как челн, настигнутый волною,

то выплывал, то пропадал.

Еще в селе не просыпались,

петух зари еще не пел,

сычи в лесу перекликались,

да ясень гнулся и скрипел.

В этот час у темной чащи —

внизу под горою —

что-то белое мелькает,

бродит над водою.

То ль русалка мать родную

ищет среди ночи,

то ли хлопца поджидает, —

встретит — защекочет.

Не русалка, нет — дивчина

порченая бродит

и сама про то не знает,

что с ней происходит.

Вот что сделала колдунья,

чтоб не тосковала,

чтобы сонная бродила,

ночью поджидала

казака, что вдаль уехал,

что ее покинул.

Обещал он возвратиться,

да, как видно, сгинул!

Не китайкой ему очи

люди принакрыли,

и лицо его не слезы

девичьи омыли:

черный ворон вынул очи

в том ли чистом поле,

тело волки разорвали, —

вот казачья доля.

Видно, зря дивчина бродит,

бродит, ожидает...

Чернобровый не вернется

и не приласкает,

косу ей не расплетет он,

платок не повяжет;

не в постель, а в домовину

сиротина ляжет!

Такой ее жребий... О, Боже мой, милый,

за что на беднягу наслал ты беду?

За то, что всем сердцем она полюбила

казацкие очи?.. Прости сироту!

Кого же любить ей? Она одинока,

одна, словно пташка в далеком краю.

Пошли ты ей счастье, пошли черноокой,

не то ее люди совсем засмеют.

Виновна ль голубка, что голубя любит?

Виновен ли голубь, что мертвым упал?

Летает подружка — воркует, тоскует,

зовет и не знает, где он запропал.

И все же ей легче: она ведь летает, —

помчится и к Богу — о милом узнать.

А та — сирота — у кого распытает,

и кто ей расскажет, и кто о том знает,

где милый: поит ли коня на Дунае?

Собрался да в темном лесу ночевать?

А может, с другой он, другую ласкает,

ее ж, чернобровую, стал забывать?

Когда бы ей птицею стать быстрокрылой,

весь мир облетела б, а друга б нашла;

Коль жив он — любила б, а ту задушила б,