Игорь Исаев Четыре времени любви
«…Прими собранье пестрых глав,
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет…»
От автора
Русская классическая поэзия — воистину лавка сокровищ!
На её полках найдётся всё, что угодно, и на все возможные случаи жизни!
Вот, пожалуйста, отыскалась изящная пушкинская полустрофа — идеальное предисловие к подборке стихов разных лет. Ни убавить, ни прибавить!
Тем не менее, положение автора, представляющего читателю свою книгу, не позволяет мне прятаться в тени цитаты, пусть и великолепной.
Итак, что в этой книге, где её начала?…Декабрьская ночь 1969 года. Пассажиры поезда «Москва-Ленинград» давно угомонились, в вагоне царит полумрак, четырнадцатилетний мальчик лежит на верхней полке, прижавшись лбом к холодному стеклу. Ему не спится. За окном проносится однообразный снежный пейзаж, а в чёрном безлунном небе, раскачиваясь в такт с вагоном, не по-городскому ярко сияют звёзды… И под утро сложилось:
Горит полночная звезда
и догорает…
Без остатка.
В пути грохочут поезда,
Как сны, минуют полустанки
и исчезают…
Без следа.
Без следа, впрочем, исчезли из памяти и все остальные строки этого текста, что не так уж и важно.
Для меня это был первый, робкий, но вполне осознанный поэтический опыт. С тех пор не раз и не два я предпринимал попытки что-то сочинять. Особенно усердствовал в юные годы, но, хотя с годами мой сочинительский пыл заметно поостыл, я и теперь не чужд этим забавам.
Некоторые из моих попыток разных лет собраны под обложкой этой книги. Что из этого получилось, судить вам.
И.И.Карусель
«Четвёртый час, уснёт метель…»
Четвёртый час, уснёт метель,
натанцевавшись до упада;
январь простынкой снегопада
застелет свежую постель;
в поля сбежавшие ветра
взорвут зарядов снежных порох,
а городу оставят шорох
и скрип морозный до утра.В подглазьях сонных фонарей
ещё искрится и снежится;
как белый пёс, сугроб ложится
клубком у уличных дверей.
Угадывается желтизна
в прорехах вздымленного неба,
горбушкой высохшего хлеба
плывёт над городом луна.На льдистом взгорке, что есть сил
скрипя рассерженно резиной,
от тёмного подъезда в зиму
ныряет позднее такси.
И затихают до поры
дворы; не тронуто убранство.
Смыкают время и пространство
в снегах лежащие миры…Песня о хорошей погоде
В дальнем городе ветры
разметают прохожих.
В дальнем городе, верно,
на меня нет похожих.
Но гуляет по крышам,
и смеётся — до боли —
эта песня, ты слышишь,
о хорошей погоде…
В ней поётся, что норды
побелели от свиста,
что рассыпаны ноты
февраля-тромбониста.
Снег колючий завьюжил,
сделав клумбу седою,
и промёрзшие лужи
заплывают слюдою…
Море призрачным зверем
жмётся к тучам тяжёлым
и не верит, не верит
облакам-дирижёрам.
Скулы стынут от стужи,
не спасают одежды…
Снег над городом вьюжит,
леденеют надежды…
Понимаешь, ведь если
шторм накатит на город,
это, в сущности, песня
о хорошей погоде.
Ты слезы не уронишь…
Все снега, все пороши —
это песни всего лишь
о погоде хорошей…
Мартовская пастораль
Под ногами то лёд,
то промёрзшая снежная крошка,
растерявший пожитки,
к окраинам жмётся февраль.
А над городом солнце —
ленивая рыжая кошка.
Это март. Возвращение.
Круг, а точнее — спираль.
Чуть светлей на душе,
потому что светлей за окошком.
Исключите сквозняк —
городская вокруг пастораль,
здесь по крышам гуляет
ленивая рыжая кошка,
и, позёмкой пыля,
за поля
убегает февраль…
Апрельский регтайм
…календарь на стене
намекает на трели,
оплывающий снег,
оживающий лес…
Но, пока мы внутри,
в нашем юном апреле,
солнце медью горит
в синей рамке небес…
А под вечер луна
и созвездия — скопом —
смотрят пристально вниз
в ожидании тайн…
И ликует весна,
и капельной синкопой
исполняет на бис
свой журчащий регтайм!
Ветреный вальс
Но приходит пора:
в проводах,
на серебряных струнах,
между строк и столбов
зазвучит перебором весна,
на минутку ветра
мимоходом в наш город зарулят,
принесут нам любовь
и лишат нас покоя и сна.
Город светом луны
зачаруется,
в буйстве сирени
он забудется,
но
не погасит огни площадей,
а ладошка волны
эхо хриплой буксирной сирены
покачает у ног
и затопит в чернильной воде…
…Предрассветный трамвай
загремит по железному кругу,
распугав эту тишь,
и не стоит о том горевать.
Юный бриз, на правах
моего наилучшего друга,
меж грохочущих крыш
станет ветреный вальс
танцевать
на подмостках двора,
распадаясь на вихри-спирали…
Закипает листва,
и бельё парусами летит,
в такт захлопав —
пора!
До утра
вы заснёте едва ли,
подпевая слова,
подбирая нехитрый мотив!
Полуденное
Теряет рифма воздух
у строчки на краю
и оплывает воском.
Июнь. Июнь. Июнь.
Никто дождя не сватал,
час марева пробил:
горячего асфальта
подтаявший пломбир,
в зелёную сиесту
погружены ветра…
Что лето? Время?! Место?!
Жара. Жара. Жара.
Блестящий, как коленка,
круг солнца весь в муке,
и облачная пенка
в топлёном молоке…
Один глоток прохлады
сочтёшь за благодать.
Сбежать в тенистость сада.
И там лежать, лежать…
Услышать, как поодаль
жужжит ленивый шмель,
залезть по горло в воду —
в густую карамель —
и ощутить беспечно,
что загорел, что юн,
что лето бесконечно…
Июнь. Июнь. Июнь.
«Лето, лето…»
Лето, лето,
треск арбуза,
скрип причала,
плеск воды.
Запах леса.
Резвость чаек.
На песке твои следы…
Лето, лето!
Пир горою!
Смуглость вишен!
Щедрость нив!
Небо,
радуга-дорога,
утра вышитый рушник.
Буйство красок.
Колос сжатый.
Отгремевшая гроза.
Лето красное,
Куда ты?!
По стеклу скользит слеза…
Танго
Липы в конвое.
Полог аллеи
туго натянут.
Шествуют двое.
Две параллели.
Август — сентябрь.
Неба в закате,
неба в багрянце
алые стяги.
Осень накатит,
кружатся в танце
август, сентябрь.
Слов не хватает
грустных, весёлых.
С нами хотя бы
Кружится, тает
танго Пьяццоллы.
Август. Сентябрь.
Спутаны пальцы
веером веток,
листьев сетями.
Кружатся в танце
осень и лето.
Август — сентябрь.
«Приметы осени считаю:…»
Приметы осени считаю:
роса на выстывшем песке,
и птиц всполошенные стаи,
и паутина на щеке.
И небо цвета тусклой стали
в прохладной прячется реке…
Надежда, что вернётся лето —
как ни крути, самообман.
Светило прячется с рассветом
в дырявый облачный карман
и, словно жёлтая монета,
прищурясь, смотрит сквозь туман…
Слегка потешит нас, хотя бы
макушки грея тополям…
И ветви яблонь полны тягот,
и слива гнётся пополам…
Их августейшество Сентябрь
без свиты бродит по полям…
«В серебряной оправе…»
В серебряной оправе
луж-зеркал
дымится небо,
тает и седеет.
Болезненно цветёт
полузакат
изнеженной
тепличной орхидеей.
На крылья туч
наброшен плащ дождей,
и в натюрморт домов,
асфальта, сосен,
озябших скверов,
мокрых площадей
врывается
простуженная осень…
«На ивах…»
На ивах
иней. Внизу слюда.
Всё резче
веток нагих оскал.
Наивно
ждать теплоты, когда
перечат
осень, озноб, тоска.
Из стали
медленная река.
На якорь
стали её баржи.
Усталость
прячет пустой рукав,
ноябрь
перелицует жизнь.
Остудит
холод горячку лбов
простуда.
Просто иду. Туда.
Отсюда
в серую нелюбовь,
оттуда
в долгое никуда.
Свой тайный
суд надо мной верша,
но явных
не засчитав измен,
фатально
следуя за — шаг в шаг —
ноябрь
приговорит к зиме.
Декабрьское
А мороз бородат и рус,
даже рыж он.
Под ногой аппетитный хруст
кочерыжек.
Неба белый стеклянный свод
просквозило
так, что солнце, взойдя на лёд,
заскользило…
Тротуар что каток с утра —
бич прохожих,
и автобус взять «на ура»
очень сложно.
Губы сводит, румянец щёк
стужа лижет…
А морозец всё щёлк да щёлк!
Вправду — рыжий…
Карусель
По весне веснятся
птицы и трава.
Сны цветные снятся —
запишу слова.
Небо в эполетах
белых облаков,
прилетает лето,
распахну балкон.
Выцветают ситцы
сада. Погодя,
осень осенится
крестиком дождя.
А затем — серьёзней:
заснежит пурга,
зазимуют
оземь
павшие снега,
и, к началам жизни
воротясь отсель,
снова закружится
эта карусель…
В четверть голоса
Музыка
Синий мох на старом пне,
деревенская сирень…
Это — музыка во мне.
Деревянная свирель…
Небо. Сонная река.
Стог душистый. Жёлтый плёс.
Две берёзки у мостка…
Это музыка. Всерьёз.
Это музыка, мой друг,
наяву или во сне.
Это музыка — вокруг.
Эта музыка — во мне.
То укутает в озноб,
то с размаха бросит в жар,
но, не будь её, давно б
сам за нею побежал…
…за высокою стеной,
в чужедальней стороне,
эта музыка со мной,
эта музыка — во мне…
«Стихи?!..»
Стихи?!
Они приходят сами
И не тогда, когда зовут!!
Задуют южными ветрами
и сон тревожный оборвут.
Приходят
просто, странно, трудно.
Чужие и почти родня.
Приходят
все слова под утро,
в который раз
переменя…
Лучатся,
дразнятся,
смеются,
над «покорителем стихий»…
и всё ж не тают,
остаются
cо мной рассветные стихи…
После шторма
За дорогами дальними
затерялась Вселенная.
Лишь под утро растаяла,
расплескалась беда.
Был закат ожиданием,
стал рассвет исцелением.
Смолкли злые литавры
и запела вода…
Пела голосом грозным,
громовым и раскатистым.
Море пело. От радости.
Море пело о том,
как упругие волны
разбивались о скалы
и осколками радуги
становились потом.
И взлетало,
и падало
солнце в море зелёное.
Угасающий шторм
рокотал вдалеке.
А по берегу —
парами —
пробегали влюблённые,
заплетая цепочки
следов на песке…
Было море бессонное.
Было небо бездонное.
Песня в брызгах рождалась
и взлетала в зенит.
Эта песня
за сотни
километров от дома,
в снежных северных далях
в моих окнах звенит.
«Найди слова попроще…»
Найди слова попроще,
мелодию поймай.
В берёзовую рощу
впусти зелёный май.
Созвучий звонких ворох
бери, в венок сплетай
и сладкий стон, и шорох,
и гомон птичьих стай.
На гребнях рифм качая,
по кромкам строк ведя,
клади строфу печали
на музыку дождя.
На храмовую площадь
за слогом не ходи!
Найди слова попроще,
пожалуйста, найди!
Найди, чтоб звонче пелось,
чтоб долго не спалось,
черёмухой кипелось,
рассветом разлилось…
Сухи, бесстрастны, голы
слова, но… не спеши,
переложи глаголы
на музыку души.
В предсердии заноет,
запляшет чёрт в крови,
переводи земное
на музыку любви…
…а утро пораженья
расплатой за грехи
приговорит к сожженью
рождённые стихи…
«Был вальс несмелый в школьном зальчике…»
Был вальс несмелый в школьном зальчике.
Луна. Рассвет. Прибой. Глициния.
Мы были девочки и мальчики,
а нынче — скептики да циники…
Мы были девочки и мальчики,
горели щёки от смущения,
весна сплетала наши пальчики.
За что теперь просить прощения?
Всё было, дружба и предательство —
мы вовсе не ходили в избранных!
Стихи не слали по издательствам,
писали в стол, а пели — Визбора.
Мы были умники и умницы!
Вокруг цвело, искрилось, множилось…
Жила любовь на нашей улице,
но обтрепалась да скукожилась…
Какое странное явление:
мы подбираем крохи истово,
своё теряем Удивление
и тратим век на поиск Истины…
Найдём, покажется… Надень очки,
и зеркалу не стоит хмуриться!
Там те же — мальчики и девочки,
там те же — умники и умницы…
Немного только постаревшие…
«Живу…»
Живу.
Живу, пока дышу.
Пока покалывает сердце.
Пока прощаю и прошу.
Пока в сплетеньях квинт и терций
найти мелодию спешу.
Живу.
Живу пока.
Дышу.
Пишу тихонечко.
Грущу.
Что пустота?
Всё то же –
Вечность!
На волю память отпущу:
в аллеи,
на луга,
в беспечность…
…по пояс — в мокрую траву…
Пока дышу.
Пока живу…Апрельская песенка
Я на кухне, на причале пророчеств,
завернувшись в одеяло бессонниц,
пью остывший крепкий чай одиночеств,
и зима меня достала, и совесть…
Прикорнуть бы мне, но сны разбежались…
До рассвета, до восьми обречён я,
задержавшейся весны каторжанин,
нескончаемой зимы заключённый.
Брошусь в омут очертя —
нагорело!
На кулички!
На два дня!!
К далай-ламе!!!
Ринусь к лешему, к чертям, на галеры!
Но к утру вернусь, звеня кандалами…
Здесь, на подступах, сквозь снег и ненастье,
среди луж горчит сугробное тело
в серых простынях лежалого наста.
А на постерах — «Грачи прилетели»…
Здесь на совести саднит неспокойно:
за можай,
в дупло,
бежать без оглядки,
обрывая нити, сети и корни…
Но придёт тепло — всё будет в порядке.
Солнце выкатится влёт и, фасонясь,
разъярится, пусть с задержкой по датам.
И растопит лёд и бед, и бессонниц,
и бессовестно поманит куда-то…
В ночь на первое декабря
…нет звуков никаких,
прозрений и пророчеств.
Я снов черновики
смахну в корзину ночи.
Лежит моя душа
у полночи в тенётах,
ленивая, как шаль,
забытая на нотах,
храня и хороня
от глаз, ушей и лести
мелодию меня,
несочинённость песни,
размытую иных
пределов отдалённость,
и очертанья их,
и предопределённость
прохладной горсти слов
в ночь с осени на зиму,
и… утренний озноб,
и сон,
и амнезию…
«Вылизывает ночь…»
Вылизывает ночь
квадратики окон
своим шершавым
тёплым языком.
И форте — гром
симфоний и сонат,
звучащих днём,
вдруг умолкает в снах.
И зазвучит над городом
ноктюрн,
погаснет
светомузыка витрин,
невесть откуда взявшийся
ветрил
по проводам потренькает
ногтём…
А люди бродят,
ищут авантюр,
своих Джульетт,
Изольд
и Форнарин…
Проводы лета
Ожог асфальта ветер свежий лечит.
Врачует дождь пожухлую листву.
Уходит лето. Обниму за плечи.
И не пущу. И не переживу.
Границ размыты серые перроны.
Сомненья упакованы в багаж.
А с ними наши тайны и уроны,
в песках разлук растаявший мираж.
…Замешкаешься в тамбуре немножко.
Но, лёгкий шаг в распахнутую мглу —
твоя улыбка и твоя ладошка,
прижатая к вагонному стеклу…
Я приложу ладонь к твоей. Снаружи.
Нет больше слов! Стою. Молчу. Смотрю…
Уходит лето, ускользает, кружит,
и я уже ревную к сентябрю…
«Я давно понять хочу…»
Я давно понять хочу
тех, кто это учинил:
на столе зажёг свечу,
в феврале налил чернил…
Тех, кому столетья — брод,
книги — храмы на крови;
для кого небесный свод
каменеет без любви;
тех, чей вдох в отточьи фраз:
Шаганэ ты, Шаганэ…
Бог простит, что тот Шираз
в апшеронской тишине…
Колыбельный звон цикад,
степь расправлена в постель…
В тихом омуте цитат
всё метёт, метёт метель…
А по клавишам тоски
пробегает чья-то дрожь,
чья-то кровь стучит в виски
и отчаянье: не трожь!
Я всю жизнь примерить тщусь
строки, паузы, штрихи,
списки таинств и кощунств,
превращённые в стихи…
Я давно понять хочу
тех, кто это сочинил…
«Звук отзвенел, растаял, высох…»
Звук отзвенел, растаял, высох —
на эхо не хватило сил.
Рояль стреноженный в кулисах
расправил спину и застыл….
Опущен крышки чёрный парус.
Теперь иные времена,
где тоже музыка из пауз
одних, и это — тишина…
Ты помнишь, музыка была?!
То в полдыханья, то резвее,
у Пианиста и Стейнвея
три на двоих росли крыла…
Ты помнишь, музыка была?!
Металась чайкой у причала…
Ты помнишь, как она звучала?
То скрипки, то колокола…
«Она совсем не поучала,
а лишь тихонечко звала…»
Молила. Грезила. Прощала.
И защитить не обещала —
хотела, только не могла…
Погашен свет, закрыты двери,
в фойе пустых зеркал обман…
Мы наши тихие потери
несём на улицу, в туман…
Привычный ход вещей нарушив,
звучит, густеет, как смола,
мелодия. И греет душу.
«Какая музыка была!»
Предновогоднее
За стеною гаммы: до-ре-ми.
За стеною драмы, драки, мир.
За окном декабрь: визг, смех, гол!
Но пока за кадром Новый Год.
Поутру молочной дымкой скрыт
город, под подошвой лёгкий скрип.
Там, где ночью шаркала метель,
в белом полушалке дремлет ель.
Ей не очень спится средь двора.
Крик. Галдёж. Синицы. Детвора.
Бытовая проза: рыжий кот
загнан на берёзу и орёт…
Вон, нетрезв немножко, входит в роль
дворник. На дорожку сыплет соль,
на мостке покатом колет лёд…
Но пока за кадром Новый год.
Под гору неловко мне идти,
хоть до остановки доползти…
Повезёт, толкаясь, влезть в нутро —
довезёт икарус до метро.
День короче вздоха: фа-ми-ре.
Зимняя эпоха на дворе.
Сумерки летучи, солнцу лень.
Всё ныряет в тучи. Как тюлень!
Вечер — синий щёголь — без помех
бродит, пряча щёки в темный мех.
Больше по привычке, чем всерьёз,
тонкой рукавичкой греет нос.
С белой крыши свесясь (виден? нет?),
юный тонкий месяц выйдет в свет…
Подмигнёт двурогий: глянь, народ,
вот он, на пороге — Новый год!
……………………………………………
За стеной привычный Майкапар…
Из трубы фабричной белый пар…
Достаю из скарба дат и вех
давний тот декабрь, прошлый век…
Четыре времени любви
«Четыре времени любви…»
Четыре времени любви.
Причал, приплывший из тумана,
черты вчерашнего обмана,
дурманный дух полынь-травы.
Кипящий снежностью лавин
восторг, сминающий отчаянье,
четыре четверти молчанья
венчают сыгранный клавир…
Душа, шагнувшая в острог
разлуки… Жёлтая усталость
часов песочных. Запоздалость
под вечер найденных дорог…
И память — храмы на крови,
быльём поросшие погосты…
И жизнь — в горсти, и сами — гости…
Четыре времени любви.
«Было это, не было?!..»
Было это, не было?!
Мучайся вопросами…
Дальний южный город
нордами пропах.
Золотилось небо
цветом осени,
и волна горчила
на губах.
Были встречи затемно.
Были, были…
Распадались занавесы-дымы…
Как же обязательно,
чтобы нас любили!
Как не обязательно,
Чтобы — мы…
Затянулись патиной,
про́литы в песок ли
времена, что кажутся
самыми…
Только реки памяти
пересохли;
как деревья, высохли
сами мы…
Волны в берег били.
Помню — были
эти встречи, затемно
всякий раз…
Небыли да были…
Просто мы любили!
И не обязательно,
чтобы — нас…
Из прошедшего времени
Что нам было отмерено,
в той осталось весне.
Из прошедшего времени
ты приходишь. Во сне.
Возникая без ведома,
без письма, без звонка,
ты приносишь мне ветры
в своих нежных руках.
Прибегаешь из детства,
и в разгаре игры
ты — стихийное бедствие,
ты — лавина с горы.
То по-доброму, ласково,
то — безжалостно, зло
превращаешься в сказку,
в невидимку, в стекло,
становясь отражением,
светлой тенью, звездой
в бесконечном скольжении
над зелёной водой…
Всё, что было отмерено,
той досталось весне.
Из прошедшего времени
улыбаешься мне.
«Ты можешь быть и грустной, и весёлой…»
Ты можешь быть и грустной, и весёлой,
рассеянной, немножечко хмельной…
И улетают в небо — невесомы —
слова, так и не сказанные мной.
Ты можешь быть обидчивой, капризной,
смешною, строгой, ветреной — любой…
За мною тенью по пятам, как призрак,
неслышно ходит девочка-любовь.
А до тебя — моря, равнины, горы,
шаг в темноту иль в пустоту прыжок…
Но всех острей и горше это горе —
ты не моя, ты можешь быть чужой,
ты можешь быть счастливым новосёлом
за тридесятой каменной стеной…
И улетают в небо — невесомы —
слова, так и не сказанные мной…
«…А юные входят в раж…»
…А юные входят в раж.
В артериях дрожь погонь.
Им разум уже не страж —
летят мотыльки в огонь.
Рискуют сгореть дотла.
Сорваться с вершины вниз.
Но в сердце — колокола!
Но счастье — из-под ресниц!
Их ночи не помнят снов,
их губы забыли речь.
Их уши не слышат слов,
способных предостеречь,
что страсть — ерунда, напасть,
богатство — пожар — сума;
что можно, напившись всласть,
от жажды сойти с ума.
Что тот, с кем отыщешь клад,
таит под полой обрез…
Что кажется — ты крылат,
но всё тяжелее крест…
…Не помня друзей, врагов,
бессмертья не обретя,
летят мотыльки в огонь.
Летят мотыльки, летят…
Алхимия
Весна. Титаники махинами
плывут ко льдам…
Всю ночь промучаюсь с алхимией
и аз воздам.
Смешаю фейерверк гормоновый
внутри реторт,
протуберанец феромоновый
и кровоток!
И!
Жизнь почти что опрокинута.
Беги! Лови!
И вот она — моя алхимия,
гудит в крови.
В ушах — то шёпот, то мелодия,
то скрип весла,
то раззвонившиеся вроде бы
колокола.
То восхитительное снится мне —
но до поры:
потом приходит инквизиция
и жжёт костры…
И сердце в бездну обрывается,
а после — вскачь!
И согрешить бы, и покаяться —
то смех, то плач…
То вдруг захочется ожечься мне
и боль вернуть,
в глазах бездонных этой женщины
вновь утонуть…
И, выплыв
в гавань губ подкрашенных
из забытья,
в душе, стыдясь себя вчерашнего,
искать изъян…
Расплав страстей! Но сроки годности —
на волоске.
И отступаю.
То ли в гордости,
то ли в тоске…
Весна-язычница,
грехи мои
сведи к нулю!
Такая дивная алхимия.
Бегу. Ловлю.
«Два слога как две капли крови…»
Два слога как две капли крови
на белый мрамор немоты
падут, и чуть взметнутся брови
в мольбе несказанной: а ты?
Два слога, сцепленные в кольца…
Замри и с места не сходи!
Два дивных звонких колокольца
щемят и колются в груди.
Два кратких слога, но летят же,
перенося в иной придел
единовременную тяжесть
и невесомость наших тел,
и жар,
и головокруженье,
и ворох сброшенных одежд!
И все черновики — к сожженью!!
И — только беловик надежд…
Он тонок. В нём два слога, малость!
Других богатств не накоплю.
Но будет греть мою усталость
Глагол коротенький: «люблю».
«Рыжей кошкой тишина…»
Рыжей кошкой тишина
вдоль окна крадётся…
Губы выпиты. До дна.
Дальше? Как придётся.
До конца свеча сгорит,
темноту обрушив.
Если хочешь — говори,
а не хочешь — слушай!
Сумрак пролитых чернил.
Белая подушка.
Прошепчу, что сочинил
в розовое ушко.
Легкий шёлк твоих ресниц
щёку мне щекочет.
Хочешь, ангел мой, усни,
иль придвинься, хочешь?…
Тёплых рук и тихих слов
сладкое сплетенье.
Кошка бродит между снов
молчаливой тенью.
Аромат твоих волос,
лёгкий уксус кожи.
Мне опять не удалось
надышаться, боже!
Вздрогнешь, что-то лепеча,
с полудетским стоном.
Онемевшего плеча
колкая истома.
Дрёма память украдёт.
Всё.
Глаза сомкнутся.
Кошка рыжая придёт,
чтоб в ногах свернуться…
«Пока я спал…»
Пока я спал,
тиха, легка —
ушла…
Не скрипнув, не промолвив…
В глазах с утра осколки молний
таю,
как лед весной река.
Ушла. Полцарства унесла,
оставив тапочки в прихожей,
свой старый зонтик,
крем для кожи,
тоску,
пустые зеркала…
Я закипаю. Я ворчу.
Ушла и — скатертью дорога!
Не разбудила — ради бога!
Возьму… и тоже улечу!
Мои тревоги велики.
Куда ушла?! С утра.
Бесследно.
И небо пусто и бесцветно,
в нём серых туч
черновики…
Вдруг неожиданный звонок:
ключи оставлены на стуле!
И враз ключами отомкнули
Во мне защёлкнутый замок.
Я у дверей,
и счастье здесь!
Моё, до головокруженья.
И поцелуй — лишь продолженье
твоих бесчисленных чудес!
«От абажура тени по потолкам бегут…»
От абажура тени по потолкам бегут,
Окна мои — на север — ставнями затворены.
Мною давно потерян вкус твоих нежных губ.
Сорок градаций серого — вся палитра весны…
Трио нежнейших скрипок — скрип и грохот телег.
Толки и пересуды — всё безнадёжно, всё!
Только твоя улыбка делает мир светлей,
только твоё присутствие вылечит и спасёт.
Мартовских ветров пенье — просто сквозняк да дрожь.
В круговоротах счастья не до иных чудес.
Только твоё терпенье, всё остальное — ложь.
Только твоё участие, без сожалений, без
слёз, барабанов, знамени, жертвенного огня…
Дверь осторожно торкни, шёпотом позови…
Только твоё признание значимо для меня.
Всё объяснимо, только…
Кроме твоей любви.
«Пламя свечи…»
Пламя свечи
бьётся, тает.
Па — под музыку
сквозняка.
Молча курим.
Дым улетает
синей струйкой до потолка.
А тишина
качает плюмажем
шорохов,
скрипов,
кружит у стен.
И до шёпота тает
даже
разбередивший нас
Дассен…
В этом странном
миропорядке —
двое в комнате и свеча,
перепутались:
пульсы, прядки,
губы,
что-то там лепеча…
А на стене,
как на экране,
сплетаются тени,
сплетаются,
спле…
Две сигареты
медленно умирают
в пепельнице
на столе…
Два парафраза
…И между нами белую черту
Мы сами провели. И наши трассы
Путями параллельными пошли.
И, памятуя аксиому ту,
Вдали друг друга не пересекли…
В.Канер 1.
Мы живём в параллельных мирах.
В том, в одном, не случалось проснуться,
повстречаться, взглянуть, прикоснуться
и, теряя, испытывать страх.
Мы живём в параллельных мирах…
В геометриях наших пространств
несмыкаемы разные роли,
параллельны слова и пароли,
иллюзорны подобья убранств
в геометриях наших пространств.
Но в смятеньи миров и времён
положусь на надежду без меры,
отыщу гравитацию веры
в притяжении наших имён,
в вечной смуте миров и времён…
2.
Пересечёт пространство мнений
нелепый и недужный спор,
где дуги тяжких объяснений
сопряжены спиралью ссор.
Иных проекций предпочтенье,
асимптоты чужих орбит…
Лишь точка — след пересеченья
в многоугольнике обид…
Порыва хватит нам и яда
Стену раздора возвести…
Что дальше?
Линия разлада
и параллельности пути…
«Говорят, что время лечит…»
Говорят, что время лечит.
Мне от этого не легче…
Если знал бы я, что встречу
и в глаза смогу взглянуть —
для меня бы стала вечность
ожиданием минут.
Тени прошлого в капканах
снов и писем; но по капле
растворятся, сгинут, канут
в темень, как ни береги.
Тянет память на аркане
те же лики, те же кадры…
Словно кто-то бросил камень
и — круги, круги, круги…
И давным-давно далече
всех моих разлук предтечи,
их улыбки, плечи, речи
у былого в западне…
Говорят, что время лечит.
Мне от этого не легче.
Мне от этого не легче —
мне от этого трудней!
«Глаза у страсти велики…»
Глаза у страсти велики.
В них — отражение порыва,
шаг в темноту,
прыжок с обрыва
и… сумасшедшие стихи.
В них — тяготенью вопреки —
немая оторопь паденья,
в них все мои предубежденья,
все мне прощённые грехи.
В них всё — отрава и мольба,
и страх, и зряшное геройство,
молитва, но иного свойства
и, как на паперти, судьба…
Глаза у страсти глубоки,
темны — до головокруженья,
в них тонут наши отраженья
и… сумасшедшие стихи.
…на что себя ни обреки,
а память, воротясь на круги,
вернёт не лики и не руки,
а эти странные стихи…
Жёлтый дрок
«Судьба дарует славу…»
Судьба дарует славу
иль суму,
но чаще — бег
по замкнутому кругу,
где я не сторож брату моему
и не судья —
ни недругу, ни другу,
себе, пожалуй, только самому…
Не сложены заветные стихи,
не вложены
ни в ножны,
ни в скрижали.
Я бьюсь в сетях словесной чепухи,
ищу слова,
теряю.
Мне не жаль их,
жаль полнить ими старые мехи…
Межа
Скажи мне, где межа
меж радостью и болью?!
Где темноте свеча
проигрывает спор.
Где пальцы палача
затравленно, с любовью,
от ужаса дрожа,
ложатся на топор.
Где стылая постель
осеннего погоста —
утраченная пядь
земли, золы, родства;
где нечего терять,
где все мы только гости,
отведавшие хмель
земного волшебства.
Нам есть кого беречь,
пред кем зажечь лампаду,
и без кого — судьба! —
померкнет всё окрест.
Есть Тот, к кому мольба,
и тот, кому награда,
кому — прямая речь,
кому — по мерке крест…
Повторенный стократ
удел, что нам ниспослан…
Истоки доминант
затеряны в веках…
Там все, кто до меня,
и те, кто будут после —
репродуктивный ряд
молекул ДНК.
Там, в поисках черты
меж будущим и прошлым,
порой идут на вы
и падают на снег.
Там жизнь моя, увы —
зашоренная лошадь,
кругами суеты
нехитрый правит бег.
Туманное давно
там явственно и зримо,
глухой язык молвы,
немой размытый фильм…
Там шествуют волхвы,
и там паденье Рима
предопределено
падением Афин.
Там серые дожди
дотошны и упорны
в стремлении дойти
до сути, до конца,
там все мои пути
до тошноты повторны,
и неисповедим
любой маршрут Творца.
И пусть неуловим
пронзающий пространство
след световых погонь —
холодный Млечный путь,
но разожгут огонь,
шепнут чуть слышно:
«здравствуй»,
и к родникам любви
захочется прильнуть.
……………………………
Ты двери отвори —
в лачугу или в терем,
и тёплый дух жилья
тебя заворожит.
Вот здесь — межа моя.
Находки и потери.
Мои календари.
Моя — до боли — жизнь.
Буриме
Ей двадцать лет.
Что в двадцать на уме?!
Резинкой перехвачена косичка.
Зелёная трясёт нас электричка.
Мы весело играем в буриме.
«Мы — спицы во вращеньи колеса…» —
Наташина строка слегка неловка.
Ищу ответ, но… скоро остановка,
и затихают наши голоса…
Мы наскоро целуемся — пора
проститься, нет, ненадолго, поверьте!
И — две песчинки в этой круговерти —
Расстанемся. Теперь до самой смерти.
А эта не закончится игра…
Мы — спицы во вращеньи колеса.
Извечное, бессонное круженье,
по льду голубоватому скольженье,
шаги — и сорванца, и мудреца…
Земля к звезде летит, так повелось.
Река течёт навстречу океану.
Осенней рябью — ветер по лиману,
а по ветру — волна твоих волос…
Шуршанье шин, негромкий скрип оси…
Мы мечемся по тропам и орбитам,
а наши споры, ссоры и обиды
рассудит время — тот ещё арбитр.
Остановиться только не проси!
Мы — спицы во вращеньи колеса —
не ведаем, куда покатит обод,
когда и кем затеян этот опыт,
кто держит руль, кто правит паруса.
Но вряд ли нашим пастырям видней,
куда же мы несёмся в самом деле!
Мы — зрители. И мы же — лицедеи.
И бесконечна вереница дней,
почти прозрачен круг внутри кольца,
но чем быстрее мчится колесница,
тем призрачнее, призрачнее лица…
Где тут герой, куда пропал возница?!
Мы — спицы во вращеньи колеса…
Когда остынут жаркие слова,
затихнут, смолкнут и лишатся тайны,
земное счастье предпочтут Натальи
уделу камергерского [1] вдовства.
Замки заменят. Сменят адреса
и заберут на свой виток спирали
те пустяки, что мы с собою брали —
и мамин зонт, и шахматы отца…
На круги возвращённые своя,
мы ощутим земное притяженье,
но ход времён не терпит торможенья,
и вечно продолжается движенье —
в нём сущность и загадка бытия!
На семи ветрах
Волна песок вылизывает мокрый,
шипит в притворной ярости страстей,
в меня бросает свежий запах моря,
солёный запах рыбы и снастей.
Я песню оборву на полутоне,
услышу море, небо, облака,
стук старого буксирного мотора,
осипший бас паромного гудка.
А с запахом придут воспоминанья —
острей других, ясней других стократ.
…За крепостными старыми стенами
у моря бродят блудные ветра.
Они сильны, они уносят баржи,
они ломают кроны и кусты
и на прикол становятся у башни,
стряхнув песок неведомых пустынь.
На день. На два. Потом опять закрутят.
Здесь лёгкий бриз зимою — лишь мечта.
Здесь тянет море к башне свои руки,
встречая берег с пеною у рта.
И отступает с каждым годом дальше
в бессилии зелёная вода.
И сиротеет, и стареет башня,
врастая в землю, в город и в года…
Ветра развеют старую легенду.
Созреет в бочках новое вино.
Весна приходит девочкою Гердой.
Неотразимо и чуть-чуть смешно.
И в зеркала фонтанов глянут ивы,
и шелестят, лепечут ни о чём…
А девочка бесстрашно и наивно
кладёт ладошку на моё плечо.
И кличут чайки: верьте, верьте, верьте! —
нам счастье дней и боль минут суля.
Смеются
море, милое как дети,
и облака — седые как земля.
И боль других становится преданьем —
другая боль, утихшая вчера…
Он где-то близко. Этот очень дальний,
мой славный город на семи ветрах.
Жёлтый дрок
Года мои безжалостными стражами
стоят дозором подле тех дорог
и тех аллей, которыми я хаживал,
на берегах, где норд валы осаживал,
а лёгкий запах нефти завораживал,
и цвёл дурманом ярко-жёлтый дрок…
Судьба строга. За наши прегрешения
от полуцарства остаётся пядь
одна, и та — на грани отрешения;
у времени не вымолишь прощения —
и только память пазлы возвращения
раскладывает бережно опять…
…а в памяти — ни лет, ни расстояний нет,
календарей оборваны листы…
Мы ищем объяснений, оснований, но
в ней только улиц прежние названия,
да стынут над рекою расставания
разлуки разведённые мосты…
…там, в тех краях, где улочки знакомы мне,
где все слова и помыслы чисты,
бульвары встреч изогнуты подковами,
вокзалы ожидания заполнены,
но, в точном соответствии с законами,
перроны возвращения пусты…
Здесь каждый шаг уже случался ранее:
вот я бреду по лужам, по дождю
туда, к метро последнего свидания,
и не найду слова для оправдания…
…шагну на эскалатор опоздания
и поезда надежды подожду…
Мои года безжалостными стражами
стоят понуро возле тех дорог
и тех аллей, которыми я хаживал,
на берегах, где норд валы осаживал,
а лёгкий запах нефти завораживал,
где цвёл дурманом ярко-жёлтый дрок…
Киевская ночь
Витрин погашен пёстрый ребус.
Сутулясь, меркнут фонари.
Усталый тащится троллейбус,
уже последний — до зари.
В безмолвном ожиданьи утра
к глазницам окон мрак приник…
А я иду по переулку,
подняв от ветра воротник.
Мне ночь — товарищ, закадычный
мой друг, мой брат, моя печаль.
Озноб предутренний — привычка,
а мокрый тротуар — причал.
А мне навстречу — шелест долгий,
слова досужливых дождей,
и эхо в каменных ладонях
насквозь продрогших площадей.
Рассеянно и невесомо,
впопад шагам, за мной вослед —
то скрип дверей, то лязг засовов,
то шёпот-крик, то шорох-бред…
Скороговоркой длинной, гулкой —
не разберёшь наверняка —
сырой сквозняк из переулка
доносит шум товарняка.
На скорости почти предельной,
мча вне разметки, по оси,
прошелестит, как привидение,
в рассвет спешащее такси,
и два краснеющих окурка
умчатся вдаль, исчезнут прочь…
И снова молнию на куртке
рванёт застигнутая ночь…
И снова — чернота до горла
да редких ламп густая тень…
Лишь беспокойно спящий город
ворочается в темноте,
лишь светофорная нелепость
желтеет в зеркалах витрин…
Последний тащится троллейбус.
Сутулясь, гаснут фонари…
Салют
Салют гремел, своим огромным ростом
вздымаясь над верхушками антенн.
Ракеты висли в воздухе морозном
букетами озябших хризантем…
Нам в те поры случилось лет по двадцать,
в другое время и в иной стране.
Мы под салют ходили целоваться
и были этим счастливы вполне.
А наш салют, верзила и проказник,
он грохотал, но был совсем не груб…
И был ноябрь. И ощущался праздник,
а на губах — тончайший привкус губ…
Мы шли к Днепру, глазели: звёзды льются
от кромки туч, искрясь, летя к реке…
Был наш салют не эхом революций,
а поводом стоять щека к щеке…
Как звали фею? Юлька или Верка?!
Эх, память… Лабиринтами кружит…
Но не было роскошней фейерверка
за всю мою последующую жизнь!
Салют гремел, своим огромным ростом
взлетая над верхушками антенн,
ракеты висли в воздухе морозном
охапками озябших хризантем…
Кофе
…внезапность,
изумлённость жеста,
когда в коричневом поту
наш кофе прыгает из джезвы
и убегает на плиту,
и пузырится, невменяем,
смолою лужицы шкворчат;
мы, спохватившись, догоняем
и разгоняем этот чад…
…салфетки, полотенце, тряпка,
волненье, суета, борьба,
и растрепавшаяся прядка
запястьем сдвинута со лба,
рывком распахнутая створка
чуть запотевшего окна.
Всё…
Отмывается стена.
И оттирается конфорка…
И окна прикрываем — март!
И крутим меленку-шарманку…
И кофе горький аромат…
И турка — рыжая шаманка,
вся в пятнах,
в ржавых шрамах дней,
в натёках от былых побегов —
стоит, как памятник победы,
на новом
медленном огне…
Судьба — и кучер, и гончар —
нас запрягая парой, цугом,
сначала долго водит кругом
простых, бесхитростных начал…
Играет пазлами предтечей,
всё то, что не совпало — ложь.
Смыкает наши пальцы, плечи,
глаза, усмешки, части речи,
случайность невозможной встречи
и неожиданную дрожь …
Срастется, вылепит — из тьмы,
из света, из песка, из муки…
Сплетёт движенья, губы, руки.
Два Я сольются в новом звуке
в одно восторженное Мы…
Но глину обожжет пожар,
мгновения обточат камень,
года захлопнутся капканом…
Все наши помыслы лежат
на пепелище — черепками…
…И так невыразимо жаль,
что кофе всё же убежал…
Пилигримы
«Квадрат окна.
В горшках — желтофиоль.
Снежинки, проносящиеся мимо…»
И. Бродский
Они горды, необоримы.
Не за прощением грехов
бредут по свету пилигримы
в свои галисии и римы —
дорогой собственных стихов.
Под мерный шаг,
душою плавясь,
бормочут червоточья строк.
И пусть другими правит зависть
и холода сгубили завязь,
им пустошь — дом,
а ночь — острог.
Под утро
в небе поредевшем
запляшет жилкою рассвет.
И снова в путь
неблизкий, пеший,
а на вопрос:
«Камо грядеши?»
всё не находится ответ.
В песке белеющие кости
вдоль тех исхоженных дорог…
Зола ознобов, угли злости…
И звон цикадный
на погосте
рассыпан горстью горьких строк…
Легки, просты, незаменимы
Слова, врачующие боль.
Нам оставляют пилигримы
узоры, что неповторимы:
Квадрат окна.
Желтофиоль…
Осенний триолет
В осень куплен мой билет.
В море брошена монета.
Закатилось моё лето.
В осень куплен мой билет.
Вечерами чай и плед.
Восемь строчек триолета.
В осень куплен мой билет.
В море брошена монета.
Старое письмо
В море времени сгинул
тот фрегат, тот корвет…
Но остался на сгибе
перетёртый конверт,
лист от времени жёлтый,
мелких букв частокол,
в них дымится и жжётся
постаревший глагол.
Там, внутри, в непролазьи
странных слов и имён —
эхо разнообразья
перемен и времён;
там событий неброских
незатейлива связь,
и вопросов, вопросов
безответная вязь;
там чужих многоточий
поистлевшая сыпь,
неразборчивый почерк,
непонятный посыл;
там лиловая бледность
помертвевшей строки
прячет чувства,
как бедность —
под столом башмаки;
клятв воздушные шлейфы,
поворот головы —
иероглифы
чьей-то
затонувшей любви…
Прощёное воскресенье
Чудесного спасения
душе не обещай.
Прощёным воскресением
проси, прости, прощай.
Нелепые пророчества,
потёртые листы
альбомов одиночества —
прости меня, прости.
В огнях-обманах ложного
лампады не гаси,
в плену у непреложного —
сомнений попроси.
Стрела обид заточена
давно и сообща.
Нет сил?!
Держись за поручень
прощенья и — прощай.
Судьбы коловращение
не заменяя на
прощание.
Прощение,
что дальше?
Тишина?!
…но омут отрешения
бездонен только лишь
до твоего прощения.
А ты меня простишь…
«Триумф и неизвестность…»
Триумф и неизвестность.
Вкус рая в шалаше.
Ах, русская словесность,
всё спорим о душе!
Здесь всякому, кто строил,
крушил, любил, дышал,
Тирану ли, Герою
примыслена Душа.
Душа поёт, смеётся
И звонко и легко.
Бывает, продаётся
на торжище грехов.
На ней горят стигматы,
утрат сочится кровь,
в ней горький вкус расплаты
за ложь и за любовь.
В ней старый ковшик счастья —
дырявый талисман,
и все мои напасти,
и мой самообман.
Но, проигравши битву
и обманувшись лишь,
я к ней бегу с обидой,
как к матери малыш.
Не ради райских кущей
гоняю вороньё,
но занимает пуще
бессмертие её,
и жизни моментальность
уже не так страшит…
Ах, русская ментальность
загадочной Души…
Моё время
Бой часов.
В темноте. В тишине. На стене.
В час бессонницы совесть моя и расплата.
Непонятная мне, недоступная мне
в ожидании вечном немая утрата.
Я, считая секунды, давно бы зачах,
но, без меры богат, их теряю всечасно.
И мгновения рук на любимых плечах,
и мгновения слов, прозвучавших напрасно.
Рассыпаю часы ожиданий и встреч
полной горстью любви — щедрой мерой иного,
и пытаюсь, покуда я жив, пренебречь
бухгалтерией ментора-метронома.
От сосновой смолы до куска янтаря
жизнь летит и срывается в пропасть сиротства,
и шаги командора-календаря
всем богатствам моим предрекают банкротство.
И настанет мой срок, и, до капли пролит,
растворюсь я в холодном песке безвременья —
лёгкий запах лекарств, полушёпот молитв,
вместо имени — тихое местоименье…
Груз сомнений влачу на усталых плечах,
в лабиринтах сует, в мышеловках пророчеств.
Дальний свет маяка. Разожжённый очаг.
Бой часов на стене.
В тишине.
Среди ночи…
Рождественские фантазии (по рисункам Марины Азимовой)
Вдвоём куда теплее декабри,
чем сиротливость солнечного лета.
Две чашки. Два чизкейка. Два билета.
Вдвоём куда теплее декабри.
Словечки немудреного куплета
ты, тихо улыбнувшись, повтори.
Вдвоём куда теплее декабри,
чем сиротливость солнечного лета.
По эту сторону стекла
стекает каплями усталость —
дождя? А, может, это старость?
По эту сторону стекла…
Витрин рождественская шалость.
Огни. Улыбки. Зеркала.
По эту сторону стекла
стекает каплями усталость.
Кому не нравятся подарки
в коробке праздничной с бантом?!
Кто подарил? Я не о том.
Кому не нравятся подарки?!
Что там внутри? Вот угадай-ка,
повремени вскрывать, потом…
Кому не нравятся подарки
в коробке праздничной с бантом?!
Международное издательство Э.РА
Работаем с 1999 года.
Имеем грамоты и почетные дипломы мэрии Москвы, Ассоциации книгоиздателей России и мн. др.
Издаем от 50 до 100 наименований книг ежегодно.
Полная подготовка книги к изданию (редактрование, корректура, верстка, дизайн) + типографские работы любых видов (в т. ч. твердые переплеты, полноцветная печать и др.)
Минимальный тираж 4 экз. Максимальный тираж не ограничен
Все книги, независимо от тиража, имеют ISBN, УДК, ББК, авторский знак и коопирайт автора.
Регистрация изданий в Российской Книжной Палате, откуда они поступают в крупнейшие библиотеки страны.
Чем мы отличаемся от других?
— Редактирование и выбор дизайна только по желанию автора
— Профессиональное издание при полном учете Ваших пожеланий и минимизации расходов.
— Автор имеет возможность издать книгу, не приезжая в Москву — налаженная юридически грамотная система работы по интернету.
— Распространение, продвижение, выдвижение на премии, сайты-визитки, свой литклуб «Последняя среда»,
— Свой книжный интернет-магазин:
— Имеются варианты изданий с частичным финансированием от издательства, коллективные проекты.
Подробности по адресу: izdatera@mail.ru
Наш сайт: -izdat.ru
Откровенные ответы на часто задаваемые вопросы
Телефоны в Москве:
8-962-904-46-18
8-906-704-68-73
(Эвелина Ракитская, Михаил Ромм)
Скайп:
izdatera2
miklrommМеждународное издательство Э.РА
Мы не просто печатаем, но и распространяем.
Специальная программа по продвижению изданий:Базовый пакет услуг:
Регистрация изданий В Российской Книжной палате, откуда издание попадает в крупнейшие библиотеки страны;
Оповещение о Вашей книге литературной общественности по нашей рассылке;
Информации о выходе книги на сайте издательства Э.РА;
Рекламное распространение Вашего издания на мероприятиях издательства;
Собственный книжный интернет-магазин:
Хранение части тиража (до 300 экз.) в течение 6 месяцев.Дополнительные услуги:
Персональная страница книги на сайте издательства;
Персональный отдельный сайт-визитка автора и его книги
Реклама книги в поисковых системах интернета;
Включение в прайс-лист издательства для распространения по книжным магазинам Москвы;
Рекламные и критические публикации в печатных изданиях;
Реклама в городе Москва;
Целевая рассылка книги российским коммерческим издательствам и по другим адресам, выбранным автором из нашей базы или предоставленным автором, в т. ч. крупнейшим библиотекам мира
Продвижение книги в библиотечный коллектор для расширенного распространения по библиотекам России;
Организация презентаций;
Электронные книги;
Хранение тиража объемом более 300 экз. или свыше 6 месяцев.
По инициативе издательства: выдвижение лучших авторов на литературные премии.
Подробнее о продвижении изданий:
-izdat.ru/prodvijenie-2011.htm
Эл.почта: izdatera@mail.ru
Телефоны в Москве:
8-962-904-46-18; 8-906-704-68-73
Скайп: izdatera2; miklrommНаши адреса в интернете:
Сайт издательства Э.РА: www.era-izdat.ru
Как издать книгу:
Книжный магазин:
Почта: era-izdat@mail.ruПримечания
1
Придворный чин А.С. Пушкина — камер-юнкер. Утешением автору может служить тот факт, что в объяснениях барона Д. фон Геккерена, данных им при расследовании той трагической дуэли, последний упорно называет поэта камергер Пушкин.
Комментарии к книге «Четыре времени любви», Игорь В. Исаев
Всего 0 комментариев