(стихотворения и поэма)
(издательство «Современник» 1988)
«Вольному – воля» - первая книга поэта Светланы Максимовой. В этих стихах причудливо сочетаются воспоминания о детстве с мотивами славянского фольклора. Драматические сюжеты переплетаются со сказочными символами, и это придает поэтическому повествованию праздничный, полуфантастический оттенок. Книга вышла в издательстве «Современник» в 1988 году.
Контакты
Персональный сайт
-sveta.narod.ru
zvuk-sveta@rambler.ru
zvuk-sveta2013@yandex.ru
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В саду моем
Дедовы пиры
Бабушка, я помню, на пирах
Песню запевала в свой черед:
«Все, что на земле уходит в прах,
Внученька, на облаке взойдет».
А когда пускалась, было, в пляс,
Все ступить на облако сама
Норовила. И сосед не раз
За подол хватал: «Сиди, кума!»
Ну, а я на пире из пиров
Восседала во главе стола
На колене дедовом – таков
Был обычай нашего села.
Но какие б ни были пиры,
Кто-то оставался в дураках.
До утра стучали топоры –
Дивный сад всходил на облаках.
Только снова дед мой пировал,
Хату сотрясая до стропил.
А в ночи он снова наповал
Дивный сад на облаке рубил.
Деду силу некуда девать,
Деда, право, лучше не гневить.
Все роскошней утром дерева,
Все призывней кличут соловьи.
Кличет сад, но нет возврата мне –
Ветром предрассветным отнесло
Сад на облаке и отчее село,
Только дед в степи сидит на пне.
***
И опять забываюсь
у всех на виду
и вдоль пыльной дороги
бреду и бреду.
И все чаще я
опускаю глаза,
но тогда все равно
все мне чудится небо,
лишь небо одно
Высочайшее.
Словно в детстве моем,
в тихом детстве моем
в степь выходит беленый
наш дедовский дом.
По-степному зовется он хатою.
И ворота скрипят на ветру заревом,
И цыганка поет
у ворот об одном:
«Мой любимый,
рубиновый,
яхонтовый…»
И уводит цыганка из дома отца.
И уводит цыган со двора жеребца.
И ворота вослед им распахнуты.
Ну, а я все реву
у скрипучих ворот
лишь о том,
никто не споет:
«Мой любимый,
рубиновый,
яхонтовый…»
Если степь перейти –
будет сумрачный бор.
Я и руки к груди,
и потупивши взор –
как зашла в беспробудные чащи я?
И порою глаза опущу – все равно
все мне чудится небо,
лишь небо одно
Высочайшее
Старушки
Та улица, в оконцах с пеной кружев,
Знакома от угла мне до угла.
Я помню, много жило там старушек,
Когда еще я маленькой была.
Цвели их лики в стираных платочках,
И вяли два сатиновых конца,
Как два последних белых лепесточка
Под желтой сердцевиною лица.
Старушки те зимою выносили
Мне яблоки, шепча: «С тобой Господь…»
И стриженый затылок мой крестили,
Сжимая с добрым семенем щепоть.
Они сердечко рыженькой девчонки
Учили милосердью и любви.
Их теплые морщинистые щеки
Так помнят губы детские мои.
Не знаю – чем мое кончалось детство…
Наверное, старушками. В тот миг
За город уплывали без оркестров
В соцветия ромашек лики их.
С тех пор лишь зацветает у дороги
Платочками старушечьими луг,
Я теплые морщинистые щеки
Губами
вспоминаю
вдруг.
Слепые дожди
Слепые нищие дожди
Бредут,
бредут по всей округе.
В зрачках затопленных ни зги
И тянут ливни к солнцу руки.
Как дети малые почти,
В своем неведенье не каясь,
Слепые слабые дожди
Идут,
на солнце натыкаясь.
И вновь, промокнув до костей,
По полю девочка босая
Поводырем слепых дождей
Идет. на пашне увязая.
Последняя поляна
Мы долго шли, протяжен был запев –
Наш путь к последней ягодной поляне.
Из-под руки, бывало, мама глянет –
Да и замрет, тропы не разглядев.
Я видела – она едва брела.
Мы вышли с нею ночью в полнолунье,
Как надлежало ей. Она колдуньей
Была и на плече несла щегла.
В своей глуши не ведали мы нив,
Но мать иною ведала казною –
Ее рука, сверкая белизною,
Вела меня, полмира отстранив.
В лесу светало. Плача и смеясь,
Губами собирала я до крошки
Комочки неба с маминой ладошки.
И ежевикой ягода звалась.
И ежечасно назывался кров
То кроной, то крапивою, то тленьем.
И возникали локти и колени
Мгновенными просветами миров.
Гордилась я, что плоть, как свет, бела
От локтя колдовского до березки,
Что я году свою по малоросски
Я называть ожиною могла.
Я все могла, но более всего
Умела я счастливо жить на свете.
Зайти с колдуньей в дебри на рассвете
И не вернуться вечером в село.
Тем более, что будет ночь тепла,
И будет жизнь во благо длинной-длинной,
Чтоб вечно, вскинув руки под калиной,
Колдунья светом солнечным цвела.
Брат
Мне десять лет. Свою судьбу
Я вижу всю, как на ладони.
До боли закусив губу,
Я молоко тащу в бидоне.
И бьется об ноги бидон,
И молоко в сапог стекает…
Как нескончаем птичий стон,
Как молчалива и дика я.
А плечи детские остры.
А исподлобья – ну и взгляд же!
Иль не такой хотел сестры
Мой вечный брат, мой вечный младший?
Друг к другу прижимаясь, мы
Сидим под шалью журавлиной.
Еще прожить нам три зимы
Под этой ягодой калиной.
Она по шали, по кайме
Такими алыми кистями.
И будут праздники в семье,
И дом наполнится гостями.
И вновь свое ружье отец
Зарядит шалою дробиной –
И стая из конца в конец
Вся разалеется калиной.
И поклоняясь, я в пляс пойду,
И разгляжу я сквозь калину,
Как спит под шалью брат в саду.
И бьется птичий стон о спину.
И проплывают облака,
И белый свет на веки льется…
Я полбидона молока
Тащу из дивного колодца.
Меня тревожит лишь одно,
Что слишком много расплескалось,
Что я опять увижу дно.
Мне донести хотя бы малость
Для вечно младшего в семье.
Когда и внуки старше станут,
Он будет ждать один во тьме
Десятилетнюю Светлану.
Он так не ждал бы даже мать.
Протянет руки и застонет.
И я судьбу свою опять
Увижу на его ладони.
День рождения брата
На фотографии пожухлой – детский взгляд.
Твой день рожденья нынче. Здравствуй брат.
Девятый год тебе. А мне – тринадцать.
И так отныне будет повторяться
Зимою каждой в декабре из года в год.
Что твоему рожденью твой уход?
Крестили нас с тобой в одной купели,
Крещеного тебя да не отпели.
Святой отец вознес ладони вверх.
Святой отец сказал: «Великий грех…»
Святой отец целуй ладони сыну –
Одной мы крови лишь наполовину.
Как знать, чей был. А мать у нас одна.
И вся седою сделалась она.
И все бы ей присесть и прислониться…
Да не осталось ни одной вещицы
Твоей в квартире, чтоб к губам прижать.
И фотографии сняла со стенки мать.
Так в черный день пустые бьют копилки
И не зовут соседей на поминки.
Звала любого братом я порой,
Да никому не стала я сестрой.
Но старый стиль. Декабрь. Морозный иней.
День рождества родного брата ныне.
И присно, и вовек веков. С утра
Моей душе – тринадцать. Я – сестра.
В саду моем
1
Слегка пружинят под пятою
Холмы на ближних облаках…
Я маму помню молодою
В венце и с братом на руках.
Сушилась детская пеленка,
И ниспадала пелена.
И запевала тонко-тонко
Дрожащим голосом она.
Ей подпевали гости пьяно,
На стол уставясь, как в провал.
И дед в рубахе покаянной
Ладони к брату простирал.
И в чем-то, все одном и том же
(не вспомнить в чем), винился он.
И шар у брата на ладошке
Был освещен со всех сторон.
2
Белеет дом на косогоре.
Белым-бело средь бела дня.
Еще мой дед с родней не в ссоре,
Вся еще жива родня.
Дороги сходятся кругами
На пне, от дома в трех верстах.
И в доме пахнет пирогами,
А дом в искусственных цветах.
Еще оставшихся от свадьбы
Моей родимой с неродным.
Еще родного увидать бы,
А я пою и в прах, и в дым.
Пою и голос мой не сорван.
И сколько мне? Наверное, семь…
И так на кладбище просторно,
Что словно нет его совсем.
Как будто и не било градом,
И не смывало на песке.
И просит бабушка, чтоб рядом,
Хотя еще не знает с кем.
3
В саду моем далеко видно…
Я эти праздники люблю.
И хмелем печь моя обвита,
И дед как будто во хмелю.
И после Троицы из комнат
Сухих не вынесли ветвей.
Не шелестят, родства не помнят,
А были все моих кровей.
То после Троицы… а нынче
Снимают яблоки в саду.
Ребенок в горнице захнычет,
И я – Иду! – кричу, - Иду!
И детский плач притворно жалок,
И откровенно смех лукав.
И целый угол полон яблок,
И все равно, одно – в рукав!
4
Восходит месяцем кокошник
Из бабкиного сундука.
Судьбу тачает дед сапожник,
Босой теперь уж навека.
И кажется, случится завтра
Все то, чему вовек не быть.
И не к добру лихая дратва
Вольется в шелковую нить.
Вольются в шелковые руки
Мне повода,
и на беду
Вспоют, как лебеди, подпруги
И выгнут шеи на лету.
И повлечет тоской единой,
И дед вослед мне крикнет зло
Про то, что стаей лебединой
Не крепят к облаку седло.
Голубичный кисель
Опрокидывалось небо над селом
И плескалось голубичным киселем.
Люди жили, люди рвались от земли…
Люди разные хлебали кисели.
И хватали небо посиневшим ртом
И не утирали губы рукавом.
И у всех, кого несли назад к земле,
Были губы в голубичном киселе.
***
Где дома я, а где в гостях –
Забыла я, в конце концов.
И черный плат несет в когтях
Мое летящее лицо.
Еще торопится плечо
За птичьим трепетом щеки.
Еще у сердца горячо –
А уж запели ямщики
Из-под земли по всей степи,
Из-под обочин голося…
Терпи, душа моя, терпи –
Молчать нельзя и петь нельзя.
Такую ноту бы поднять,
Взвалить на плечи под горой
И вверх нести…
да тишь и гладь…
и нет горы для ноты той.
***
В луч предрассветный
Сплавились рельсы.
Во поле – ветры
И погорельцы.
Издалека я
Слышу напевы
И окликаю
Черное древо.
Кличу сосною,
Кличу рябиною.
То ли иное,
То ли без имени
Древо бездымное,
Древо сгоревшее…
Кличу осиною,
Липой, черешнею…
Дерево
Не трогай ты ее…
Она из инея…
Когда-то, говорят, была осиной.
И кто-то окликал в лесу по имени.
Да эхо содрогнулось над трясиной.
Живется ей бездомно и безвременно.
Не трогай…
Не сгореть уже ей с пользой.
Она – как недорубленное дерево.
Когда-то, говорят, была березой.
Никто не обнимал кору, как пламенем,
Как пламенем, горячею ладонью.
Она была сосною или яблоней…
……………………………………..
Я, говорят, была…
А я не помню.
Воспоминание о детской любви
И все прошли…И вижу я, как небо
Сочится сквозь березовый настил…
И как слово ни было нелепо,
И как бы век грядущий ни парил,
Я все равно пути не знаю выше
И собираю нынче всех любивших
Под сенью неокрепших детских крыл.
Я все равно в немыслимом соседстве.
Я все иное вижу в том раю.
И так же беззаветно, словно в детстве,
Юродивого мальчика люблю.
И глаз его не ведаю прекрасней.
И подсмотреть случается не раз мне,
Как пеньем вызывает он зарю.
А людям скажешь – называют блажью.
Но снова, умирая от любви,
Бреду я через эту волчью пашню
За маленькой фигуркою вдали,
За тем недоуменным светлым ликом.
И по щекам в отчаянье великом
Размазываю слезы я свои.
И знать не знаю, что такое школы,
Но все я понимаю в этот миг.
И ком земли, пахучий и тяжелый,
Безмерней и мудрее всяких книг –
Вот пролетает он над головою.
Как докричать, что брошенный не мною
Тот камень в поле мальчика настиг?
И я вовек не назову игрою,
Что вновь увижу в глине и крови.
Но голову руками я прикрою
И крикну вслед: «Врагом не назови…
Не сетуй, мой родной, на эти камни –
То падают звенящими комками
На землю от мороза соловьи…»
Он знает все. Он знает то, что стая
Исчезла, повернув на полпути.
Он знает, как смерзается сырая
Земля в комки. И правды не найти
В моих словах. И трижды не права я!
Так что же плачет он, отогревая,
Комок звериной пашни на груди?!
И от стыда лицо я закрываю.
И оглянуться страшно мне вокруг.
И почву под ногами я теряю.
И веры нет. И только шаг до краю…
…И птицу выпускает он из рук!
***
Залает пес, кукушка закукует.
Сны захлестнет пронзительный гудок.
Снимает мать с веревки даль сухую
И с треском разрывает поперек.
Для сына непроснувшегося – саван.
Для дочки новобрачной – простыня.
Туман ложится слева…
А направо –
Заря густеет на холстине дня.
Немеют руки, воду в ров сливая,
И все сплывает с рук за той водой.
И тянется веревка бельевая,
Провисшая под ранней пустотой.
***
Сама приносит воду из колодца.
Мутнеет в полдень чистая вода.
Рукою заслоняется от солнца,
Как будто бы от страшного суда.
И столько лиц – улыбок и ухмылок –
В колодезном ведре возносит крюк.
Остаток жизни, будто бы обмылок ,
Выскальзывает из повисших рук.
И стирка на исходе… и нетвердо
Душа ступает на последний путь.
Позванивают цинковые ведра –
Прохожий в них боится заглянуть.
***
Утро. Март. Бесцветно. Сизо.
Пес бродячий лижет снег.
Из-под ветхого карниза
Посмотри, родная, вверх.
Вот уже почти лечу я.
Пес, скрывая дрожь в боках,
Ветер нюхает, почуя
След медвежий в облаках.
Ты, медведица, по птичьи
Воспитала дочь свою.
Только небо не постичь ей,
И в заоблачном краю.
Окраина
Тянуло в воздухе ночном
привычной гарью.
Две женщины брели за городок.
И девочку сурово звали Дарьей,
Веля упрятать брови под платок.
Я. глядя вслед, угадывала смутно,
Что жили на окраине они.
Окраине чего? Небес как будто…
В тумане гасли редкие огни.
И женщины, бредя в туман все дальше,
Шли прямо в небо скользкою тропой.
И ту, которую подруги звали Дашей,
Мать называла божьею рабой.
Вечеря
Пока старуха роется в суме,
Так веет в душу хлебом и покоем
Из той сумы…
И мальчик на холме
В ладонях держит зарево над полем.
И звездами крошится рыхлый срез,
И медленно темнеет середина.
Вечеря, отраженная окрест,
Закончена. А старая холстина,
Как будто космос, свернута хитро.
И ранит руки звездное крошенье.
И ведает голодное нутро –
Не хлеб в руках, а в душах озаренье.
Покуда свежевыпечен огонь,
Покуда тень скользит с холма покато –
Ложится теплым ломтем на ладонь
Последний отсвет скудного заката.
***
В день поминальный верить в смерть не в силах,
На кладбище наряженные шли.
И пироги крошили на могилах,
Коснувшись лбом распаренной земли.
Спокойно и тепло светились лица,
Неспешно речь протяжная лилась.
Платок снимала ранняя вдовица –
Подрагивали родинки у глаз.
Веснушчата, бледна и светлоброва,
Смотрела, брови робко приподняв,
Как божий мир, весь в божиих коровках,
Легко течет волной могильных трав.
И проступает в травах тех невинно
Какой-то вечный лик за годом год,
Когда лица в земле уже не видно,
А по травинке родинка ползет.
Беседа
И поселилось в доме том молчанье
И всех жильцов его пережило,,,
Хозяин с неподвижными плечами
Входил, переступая тяжело.
Лишь дверь толкнешь – и сразу в полпроема
Какое-то нездешнее лицо.
А шаг, другой… - и сморщится знакомо,
И заморгает… - и в конце концов,
Больная приподнимется над койкой
И заглядится, словно в никуда.
И начинает петь, совсем тихонько.
Он кашлянет и скажет: «Холода…»
Присядет он разматывать портянку,
Жена все напевает о своем…
Как бесконечно голос был протянут –
Вот он уже за полем, за холмом…
Вот словно за пределом всех окраин.
А вот его уже и вовсе нет…
Как будто был с лучом незримым спаян.
Со света сжил невысказанный свет.
…………………………………………
Один остался и разговорился.
Гася дыханьем слабую свечу,
То плакал, то смеялся, то бранился –
Все откликался бедному лучу.
На табурете и на половице
Губами луч ловил и вспоминал,
Как лунный свет из правой пил ключицы
И свет зари из левой допивал.
Как на лугу, в стогу, на сеновале…
И только то, что, в общем, ни при чем…
Судили, обмывали, отпевали –
А он-то все беседовал с лучом.
Родство
Мы были родными до края земли.
Но полночью мы через кладбище шли.
И где-то во мраке осевших могил
О матери голос протяжный спросил,
Потом об отце и о брате родном –
В едином объятии, в страхе одном
Мы были родными в теченье судьбы,
В теченье кладбищенской дикой тропы.
Мы были родными, пока сквозь провал
Младенческий голос родных созывал.
Но кончилось кладбище, смолк детский глас –
Ничто породнить не смогло больше нас.
Неведомые травы
Не называются гречихой,
Не называются овсом.
Встают весною тихо-тихо.
Стоят стеною пред лицом.
Не по-родному колосятся,
Не по-родному шелестят.
В неполивных зеленых святцах
Еще не вычитан уклад
Как задыхаться этой синью
И сквозь любой расти кулак.
Не называются полынью,
Не называются никак.
На болоте
Большие черные стрекозы
Под кожей ветра, как занозы.
Их лишь дитя извлечь смогло.
Весь день стрекоз ребенок ловит –
И на нечаянном изломе
Сочится радугой крыло.
Мальчишка ягодой измазан.
Он весь – от возгласа до гласа,
И родом он из этих мест.
Здесь лишь кустарник и болото,
В траве скелет звезды обглодан,
И столько ягоды окрест.
Искусан мальчик комарами,
И на худых коленках ранки,
И руки у него тонки.
И как-то верится негласно,
Что на зубах его не хрястнут
Звезды последней позвонки.
И день, и век уж на исходе.
Он по болоту так же бродит,
Из века в век скуласт и рус.
И никуда ему не деться…
И комары в раздутых тельцах
Несут горячий детский пульс...
***
Искусан локоть комарьем,
А рот малиной озарен,
Крапивою – колени…
И в мире целом мы вдвоем,
Когда легчайшей из корон
Твоих ладоней звенья
Виски мои сжимают вдруг…
И к небесам взлетает луг,
К холмам, и на юру лишь
Он расцветает солнцем сплошь.
И ты мой милый не поешь,
А царственно пируешь –
В ладони голову берешь
И в лоб меня целуешь.
***
Ну, неужели я стану птицей?!
И неужели мне все простится –
И эти плечи, и эти локти,
И все влеченья души и плоти,
И все разоры,
И шаг мой скорый,
И резкий окрик,
Грудной, гортанный
И богом данный…
Когда на охре
Весь мир замешан,
Когда тебя я целую нежно
В глаза и брови.
И так люблю я
Зрачок твой пряный
В окружье радуг.
Когда, отпрянув,
Все говорю я
Тебе, как брату…
Не укоряю ни в чем,
а только…
дрожат ресницы…
Ведь ты же знаешь –
я стану птицей…
Голубь
Голубь медно-сизый,
Райской птицы внук.
Воду пил с карнизов,
Хлеб клевал из рук.
У одной старухи
Мирно проживал.
(Милый, ходят слухи,
Что она жива!)
Покидал старушку,
К девочке летал.
Словно крошки, душу
Он с ладошки брал.
Жалуюсь?! Да что вы!
Без него ни дня.
Голубь мой почтовый,
Тайная родня.
Плакать и молиться,
Есть с ладони хлеб.
Голубь узколицый.
Сизокрылый пепл.
Что ж, пока дымится,
Прячь, храня семью,
Под сорочку птицу,
Словно головню!
А потом рассказывай
Криком из огня:
«Жил да был за пазухой
Голубь у меня».
***
Твой бедный мир, он словно на отшибе.
Он словно в детство впавший и в надежду.
Возникший здесь как будто по ошибке.
Как будто затаенный где-то между
Моею грудью и твоей ладонью.
Дыши спокойней, милый, как с чужою.
Ведь что-то было все-таки, а помню
Лишь сломанную ветку над душою.
Какой-то удивленною гримаской:
«Ломает ветку. А зачем ломает?..»
Какой-то добротой, пустой и праздной,
Все душу мне твою напоминает.
Там старики живут – и неужели
Они с рожденья были стариками? –
И дети… Но каким-то вороженьем
До смерти их на детство обрекали.
В ночи озарено твое обличье
Таким огнем, что жутко на рассвете,
Когда на каждом новом пепелище
Все те же старики и те же дети.
Неистребимы и несохранимы,
Привыкшие к бездомью и бездолью…
Какие холода, какие зимы
На той груди, что под твоей ладонью.
На даче этой
И я сказала б, что соломенны
На даче этой сны и крыши,
Что крылья глаз твоих изломаны,
Гортани глаз твоих охрипши…
Зрачок цветет, пылает зеленью…
Но я скажу совсем иначе –
Соседи дружат нынче семьями.
И женщина в каморке плачет.
И я скажу, что эта женщина
Сюда заехала бездумно,
Пока перевозили вещи вам
На дачу всей ватагой шумной.
Жена твоя, почти что девочка,
С крыльца на цыпочках сбегала
И два фамильные подсвечника
В худые руки принимала.
Потом по коридору в комнату
Несла, и в окнах всех сквозила.
И пела там о счастье смолоду
Так просто и невыразимо.
Пройдет ли жизнь, прошла ли, минула…
Но те подсвечники на даче…
Но девочка с капризной миною
Прелестна вся…
И мне иначе
О том и слова-то не вымолвить.
И встретившись случайно где-то
Лишь задохнуться:
Вы мол… Вы-то ведь…
И устыдиться встречи этой.
***
И в нашей сказке быть могло
Добро над злом воспетое.
Но вот добро я или зло –
Я этого не ведаю…
И с миром всем теряя связь,
И уходя в бездонье,
Пролить хоть чуточку боясь,
Беру твой лик в ладони.
Все мягче складки возле рта,
Все ближе взгляд скитальца…
Уходит тихо, как вода,
Лицо твое сквозь пальцы.
***
Согласно осени по саду завитой,
Согласно цвету глаз моих и нраву,
Ты нынче разгуляешься на славу,
Мой ласковый бродяга золотой.
Но перед тем, как ты покинешь дом,
И этот сад, и это перелесье,
Взгляни, как свет спокоен в поднебесье
И каждый луч надеждою ведом.
Все праздник мне пророчит и подвох.
И речь моя, текущая неспешно,
Спокойна так, что это неизбежно
Не кончится добром. Помилуй бог,
Как нынче я пропащего люблю,
Как нынче я ни в чем не укоряю.
И письма старые по садику теряю,
И даже оправдаться не велю.
Лишь припадаю сердцем и щекой
К листу, летящему на муку и на славу.
И больше не желаю ничего,
Согласно цвету глаз твоих и нраву.
Пёрышко
Лишь тронула рукою эту дверь я -
И вспомнила, как в детстве я играла.
И вспомнила опять, как птичьи перья
Девчонка на болоте собирала.
Зачем она босая выходила
В болотный лес из тёмного домовья?
Водой студёной ноги ей сводило
До жгучих слёз... Мой милый, не довольно ль?..
Спаси меня от грёз моих в апреле.
Уже не растопить в ненастье печь мне.
Из перьев журавлиных ожерелье
На шее и курлычет, и трепещет.
Бери седую голову в ладони,
Целуй вслепую лоб, глаза, ресницы.
Всё выстудили ветры в нашем доме.
Лишь девочка, как маленькая жрица,
Сидит, поджавши ноги, на пороге,
И перья на ветру перебирает.
Ее глаза беспомощны и строги...
На пёрышке дремучий бор витает.
На пёрышке и птицы все, и звери
Сошлись навек, в одном поверье греясь.
И девочка - душа твоя и прелесть -
Бежит босая, перышку доверясь.
Ты думаешь, какой-то из миров ей
Милее обветшалой этой кровли?
Ты думаешь... А все того не стоит...
Бери льняную голову в ладони,
Целуй глаза и выцветшие брови,
Пока перо в глухом болоте тонет.
***
И кто бы знал, как сердцу мил
И цвет, и вкус полыни…
А это платье он любил
И помнил бы доныне,
Как только помнят серый мох
На стенах колокольни,
Где благовест, как тайный вздох,
Все глуше и покойней.
Где столько сущего всего
Ликует кратким летом…
Но это свыше сил его –
Так долго помнить это.
Прощание
Гнил палый лист. Лицом поблекнув,
Сама земля звала к застолью.
Ребенок плачущий
калеку
Вел за руку по заоколью.
Старик был слеп и все на ощупь
Старался мальчика погладить.
Знобило маленькую рощу,
Как женщину в больничном платье.
Она на цыпочки вставала –
Едва-едва держали корни.
Ее уже давно не стало,
Она смирится с этим вскоре.
***
А в поле вновь столбы да рельсы…
Скитаясь долгими веками,
Ветрами стали погорельцы,
А пепелища – облаками.
И мы уже не стонем сердцем
Над незабвенным пепелищем.
И мы, потомки погорельцев,
Свой отчий дом на небе ищем.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ Вольному - воля
***
«Вольному – воля,
спасенному – рай».
Над головою –
неведомый край.
Все, как на свете,
как на Руси.
Ветер, мой ветер,
степью неси!
Степи, несите
росою меня.
Луч ненасытен
в зареве дня.
И по лучу я
ввысь поднимусь,
И заночую,
и огляжусь:
И после смерти
все зелено,
Все, как на свете,
кажется,
но…
Кто же я?! Что я?!
И не пытай…
Это ли воля?!
Это ли рай?!
***
Душа моя не ведала оков
И поднималась вдруг до облаков,
И проникалась таинством и волей.
И полусферы всех колоколов
Срастались с колокольчиками в поле.
Там зазевалась глупая пчела,
Осталась и дневать и ночевать,
Носиться беспробудно с каплей меда.
И понимать я смутно начала –
Из этой воли скудной
нет исхода.
Татарник
И это значит воля?!
Душа опять травою
по полю!..
и нет как нет управы!
И стебель пятиглавый
Татарника
пылает,
И праздника
желает
Душа!
И воля – каждый шаг!
Все воля! –
даже если
Скатилась голова…
А птицы в поднебесье
Летят,
но все на месте
Пернатая трава
Татарника
пылает,
И странника
качает
Земля…
И мне в моих полях
И спится,
и не спится,
И снится,
и не снится…
И корни вглубь землицы
Летят,
как будто птицы.
А птицы ввысь –
корнями…
И все полно огнями!
И звездный небосвод
Татарником цветет!
Ночное путешествие
Под холщовым крылом –
Голос мой да еще
Скрип сосновых оглоблей.
Как телега, наш челн…
Как целую тебя горячо!
Как смотрю исподлобья…
Под холщовым крылом
Как люблю я тебя!
А по небу, скрипя,
Едет наша телега.
Свесив ноги, сижу.
Может быть, согрешу –
Жди до третьего снега.
А лишь выпадет снег,
От макушки до пят
Я – и пленница, я – и воля…
То не треплется мех –
То лучи шелестят,
Как на юной сосне хвоя.
И одна я сосна
Да на весь Млечный путь.
И одна я в пути чащоба.
Не пройти, не свернуть…
Хоть скажи что-нибудь,
Чтобы навстречу рвануться, чтобы
Заметался в капкане
На млечной тропе
Клок соснового меха…
Это в зареве канет,
Не станет тебе
Ни привета, ни эха…
***
Со щитом душа иль на щите -
Для неё погибельно едино.
А душа привыкла к нищете,
Как привыкла глиною быть глина,
Что хотя любою стать могла,
Но всегда землёй, землёй по сути,
А не обожжённой добела
Стенкой в разрисованном сосуде.
Так влечет на гибель и на крах,
Чтоб сосуд распался тонкостенный
На ручей и глинистый овраг,
И на все подробности Вселенной.
***
Птица птицей…
а воля волей…
пахнет облако прелой хвоей,
и змеино пружинит мхами
приболотной земли дыханье.
Вроде путь мой да не по краю –
А тропу-то я прогибаю,
А ветлу-то я пригибаю,
Шаг баюкаю: баю-баю.
Шаг баюкаю, как ребенка.
Под стопою все тонко-тонко,
Под стопою все дышит кто-то:
То ли кладбище, то ль болото.
Матрешки
Когда бы небеса почаще разверзались!..
Когда бы жизнь моя – один мгновенный шок!..
Но что за тишина…
И дремлет на вокзале
Старуха, навалясь щекою на мешок.
Как в детство, в небеса впадая понемножку
И обретая вид затертой хохломы…
И вот уже в нее, как в старшую матрешку,
Вошли и купола, и древние холмы.
Под теплою щекой – матрех нижегородских
Полнехонек мешок на ярмарку зари.
Мне кажется, что я,
из крохотных и кротких
матрешек тех – одна, последняя внутри,
что свет на мне свои владения смыкает,
на плечи мне взвалив огромную вину.
Но что за чудеса!..
Вот век меня ломает –
А изнутри еще находит не одну!
Владимирка
Над Владимиркой ночь…
Воскресая,
Неприкаянная, былая,
Все по тракту бреду я босая.
Крепостная…
О, как долго спала я!
Проспала и державу, и волю,
И последнего конвоира.
Вот стою на дороге и вою:
«Милый, сирый…»
Кандалами, как волей объятый,
Ты веками проходишь Муром,
Ненаглядный мой барин проклятый,
Что ж тебе не спалось этим утром?!
Этим хмурым и вечно декабрьским…
Или так возлюбил народ свой?
Как тебе говорю я: «Царствуй».
Так я сыну скажу: «Юродствуй».
Вот он первенец твой, наследник.
И отрада любви холопской.
И поныне, как в ночь намедни,
Я за тряской бреду повозкой.
По ухабам и мокрой глине…
Уж она не видна далече.
Бог же в помощь твоей княгине!
Мой же путь за тобою вечен.
Так веками бреду одна я,
На Владимирке сына рожая,
И в твои кандалы пеленая,
И веками тебе чужая.
***
Кукует даль – расходятся круги.
А дна все нет – и значит, нет опоры.
Кукушка все летит из-под руки.
Который год летит она, который?
Конь вороной все ходит поперек,
Крылатый конь все гнезда завивает,
А белый на распутье трех дорог
Уходит в землю – гривою мотает.
Из-под копыта брызжет молочай,
Ползут корнями вольные поводья…
На что ни обопрусь я невзначай –
Кукушка вылетает из-под локтя.
***
В запустенье воздушные замки, в разрухе…
Лес осенний от вольной зари поредел.
Тихо руки сплетя, облака и старухи,
Как младенца,
купают звезду в череде.
Это вечной купели недвижные плесы,
Где созвездья с глазами открытыми спят.
Над бескрайней водой материнские косы
Расплетает ребенок в ночной листопад.
То вселенная вся над купелью склонилась.
Тянет руки дитя из холодной воды –
То сыновняя вольность,
и шалость,
и милость
Отраженной звезды…
Пустыри
И пустырь под моим подоконником
Скоро, скоро уйдет в небосвод…
Скоро облако белого донника
Надо мною в ночи проплывет.
Затомится тугими сосцами
Молочайная матерь-трава.
Обойденная в поле косцами,
О дитяти начнет горевать.
И проснусь я до утренней зорьки,
Выйду из дому я до зари –
Молоком безнадежным и горьким
Брызжут прямо в лицо пустыри.
От накопленной силы отчаясь,
И векам потерявшие счет…
Лишь надломишь росток молочая –
В Млечный Путь он до капли втечет.
И отпряну с тоскою – трава ли?!
И приникну… У самой двери
Как дитя от груди оторвали –
Пустыри, пустыри, пустыри…
Праздничный хлеб
1
Море и степь –
Вот моя гибель!
Вот где бессмертье!
Входят нагими
в облако
дети…
Чисто и вольно
на
белом свете
и широко
для дураков
и облаков…
Почвой соленой,
соленой водой
все опаленной,
все молодой
живу
и веками
на праздник сзываю.
Белый свой хлеб,
как белый свет,
двумя руками
ломаю
на семь ломтей радуги!
Сколько локтей!
Да не толкайтесь –
Радуйтесь
лучше!
На что, казалось,
мал мой лучик –
а всем досталось…
2
С детства богата была
я волей…
Степь вся бела, бела
от соли,
соли и пуха,
да не гагачьего –
местного, райского,
да от подшерстков
седых одуванчиков.
Все перебеливать,
переиначивать –
земли и воды,
слова и устои…
А небо…
А небо всегда золотое! –
и пред началом
и пред концом!
Кланяясь небу –
к земле припадаю лицом.
Кланяясь небу –
пробую землю на вкус.
Лакомый кус!
Ох, и накрыли застолье!
Белый свой хлеб
все делю я на доли –
Берите,
родимый
и
чужанин…
А белый мой хлеб
вовеки един!
3
…А до рожденья –
в рассветном хоре…
белый мой свет
на угоре,
на взморье
радугой прятал меня под полу.
Пенился луч
на девятом валу.
Я родилась…
Гости званые сели
и в молоко накрошили коржи…
Тяжкий мой труд,
и беда,
и веселье –
все называется праздником –
Жить…
Жить вопреки…
и во славу…
и вечно…
Скрытой до срока
в луче подвенечном –
Вот мое празднество!
Вечный мой труд!
Кликните аистов –
век начинается тут!
Море и степь –
праздничный хлеб…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Песни и предания
Предание о сестре
Шла и дышала ближнему
каждому на ладонь…
Родненький, говоришь ему,
выведи на огонь!
Маются думой зябкою
там человек и зверь.
Что-то стряслось с хозяйкою –
в поле гуляет дверь,
в хате мешок катается
в угол да из угла…
А говорят красавица
ласковою была.
Гладила зверя дурочка,
а человек – ее…
Змейкой свернулась улочка,
тропка легла змеей.
И переплясом во поле
встретились слух с молвой.
И обменялись воплями,
будто бы брат с сестрой.
Плакали да пророчили
славу ей на ушко.
А над глухим урочищем
эхо росло: «Уж коль
все мы чужими стали, коль
каяться нету сил…
…Помнишь, была я маленькой –
ты мне волчат носил…»
Песня прощальная
Любимая, моего любимого,
Храни тебя, добрый люд.
Гордись, величайся ивою,
Когда обо мне поют,
О вербе, что не касается
Листами бегущих вод.
Храни тебя Бог, красавица.
Как песня моя идет
Тебе ни о чем не знающей,
Не ведающей обид.
Привет ты моих товарищей
В семействе своих ракит.
Они, ни о чем не ведая,
Подмены не разберут,
Хоть я прозываюсь вербою,
А ивой тебя зовут.
Не грустную, не прощальную
Тебе запоют они,
А гордую величальную.
А ты уж его храни.
Да не от несчастья мнимого,
От случая одного.
Любимая моего любимого,
Храни от меня его.
***
Меня покрыли белой шалью,
Она влачится возле пят
По голубому урожаю.
А свой праздник воскрешаю.
И зреют кнопочки опят
На чудотворном том баяне,
Где черноземными мехами
На три села растянут луг.
И в полнолунном воздыханьи
Растет девичий полукруг.
Я отвожу рукою правой
Цветок багряный на кайме
И выступаю белой павой,
Такой же белой, златоглавой,
Как та церквушка на холме.
Незагорелые колени
Волной захлестывает лен.
Во мне и пенье, и моленье,
И колокольный перестон.
Меня покрыли белой шалью –
Она спадает вверх и вниз,
Она за высью и за далью,
И бахромою дождь повис,
И Млечный Путь каймой качнулся –
И поддалася на искус я,
И шаль стянула на груди.
Под сердцем узел шевельнулся –
И сын под сердцем стал расти.
Колыбельная
памяти брата
У кладбища и у болота,
Где с лета сошла позолота.
И выцвели очи над сыном…
Ах, лето в окладе старинном…
Застонет осина сухая,
Замолвит о сыне другая
И ловит кукушку на слове,
А лето уже в изголовье.
По гиблым глухим овражкам
Спи крепко, моя пропажа,
Под тиной своей зеленой.
На согнутой, на поклонной,
В тиши отгнивали сучья
(А сумка в степи пастушья
Распахнута, непотребна,
А рядышком с ней сурепка…),
В тиши отгнивали корни
(А мятою лишь из горниц
Повеет в разгар поветрий…)
В тиши отгнивали ветви.
Баюкалась там колода:
Усни ты, моя забота,
Усни, как трава сурепка.
Ей солоно крепко-крепко,
Ей солоно, ей и сладко,
И ладно левее клада –
Зарытого в глину лета.
Усни же моя и эта,
И та… на провольном ложе
Никто не шуршит, не гложет
Ни душу и ни осину,
Лишь по ветру веет холстину
Глухим колокольным пухом.
Душе моей глухо-глухо…
***
Так нарывает древний шов –
Земля здоровая, больная…
Сорочка белая льняная
Легла распутьем за межой.
И за межу заполз рукав,
И встрепенулся милым волком,
И пропитался гиблым шелком
Болотных цветиков и трав.
И все узором по хребту
И заплелось и зазмеилось.
И сразу сдался зверь на милость,
Да так и вырвалось: «Приду!..»
Приду да только насмешу –
Уж так дика и белобрыса.
Одной рукой – волчицей рыскать,
Другой бы – зайцем за межу.
Одной рукой бы - полем цвесть,
Другой – засасывать трясиной,
Да все постанывать осиной…
Ну, да пора бы знать и честь.
Девичьи игрища вольны,
Да сны не вечны колдовские.
На миг прикинулся льняным –
И вот уже ломлю виски я.
И вот уж грудь мою теснит,
Бурьяном тропы зарастают,
А в небе милый ищет стаю,
А я до сей поры не с ним!
Как вскину руки я к нему,
К земной любви своей и сути –
Рубахой белой распутье
Я через голову сниму.
Песнь о листопаде
Мне счастливо и вольно поется в лесу.
Высоко я над кронами голос несу.
Опадающих листьев то шелест, то хруст…
Едет князь-листопад, раскудрявист и рус.
Едет князь-листопад на буланом луче
И меня словно птицу везет на плече
От чужих берегов до родимых снегов,
А за ним поспешает дружина его.
Едут дед и отец, едет суженый мой,
На плече всяк по птице везет золотой.
Соколиный мой глаз, голубиный мой нрав,
Не укрыться ли мне средь некошеных трав,
Не укрыться ли мне возле мшистого пня?
Три родимые птицы летят на меня.
По незримой стреле есть у каждой в боку,
Тянет каждая лишь к своему ездоку.
Но все выше и выше смертельный наш бой.
Вот уже протрубили с земли нам отбой,
Но лечу высоко над чащобами я,
А за мной поспешает дружина моя –
Три заветные птицы летят горячо,
Их уже не прельщает владельца плечо.
Мы летим высоко, мы ведем облака,
Но опять показалося три ездока.
Хоть от боя того не остыли еще,
Вновь охота пошла за родное плечо.
За желанный престол будет сечь горяча.
Будет царствовать тот, кто не примет плеча.
Позолоченных перьев то шелест, то хруст…
Едет князь-листопад, раскудрявист и рус.
Едет князь-листопад на буланом плече
И меня, словно птицу везет на плече.
Конечная станция
Долго нищенку будили,
Долго вспомнить не могла,
Что когда-то породили,
Что жива была, да мгла
Вдаль куда-то увлекла.
Перешла сухую ниву,
Повидала отчий дом
И в саду родимом сливу
Ухватила с ветки ртом.
Со скамьи сползла потом.
Пригибала, оползая,
Даль, как ветку спелых слив.
Над душою нависая,
За плечо трясли, трясли…
Как далеко увезли….
БЕЛЫЙ КОНЬ (поэма)
1
Белый конь у белой церкви.
Отпускает свет поводья,
Словно волосы и ветви
Из-под камня, из-под локтя
На исходе половодья.
Три луча в оконной раме
В ноги кланяются маме.
Мама - барыня сегодня,
Мама - с Белым Светом сводня.
В лебединой белой роще
Белый конь горит в уздечке.
Матушка белье полощет
В лебединой белой речке,
Белорукой, белоногой,
Нареченною Солохой.
Берег речки белобрысой
Весь веснушками обрызган,
И обрывы меловые.
И дитя на белой вые
Спит, прильнув прозрачным телом...
Ах, на жеребенке белом!..
2
Как бывала я рекою,
Мама легкою рукою
Одевала, наряжала,
На волну венки пускала.
Как была я вербой русой
В полдень над иссохшим руслом,
Мама ветви заплетала,
Ленты алые вязала.
А как стала я собою,
Света ясного вдовою -
И направо, и налево
Все в руках моих горело.
И налево, и направо
Все одежды я стирала.
Знала я в последнем взмахе
И в последнем поцелуе -
Эти черные рубахи,
Эти ночи отбелю я!
3
Отбелю и отбедую,
В церковь белую войду я.
Двери кованы железом,
А виски и брови златом.
Не была я темным лесом,
А была я светлым садом.
Пахнет яблоневым детством,
Старым деревом и тленом,
А земли коснусь коленом -
Стану снова я невестой.
Вознесутся в небо своды -
Высока челом невеста.
Вознесутся в небо воды -
Вся небесного замеса.
И натешет крепких балок
Из ребра восьмого плотник,
А какой-нибудь колодник
Кисть возьмет и будет жалок
Суд, а сад прекрасен в пойме.
Это даже мертвый помнит -
Вкус воды и диких яблок.
4
Как люблю я жить на свете,
На коне пресветлом ездить
Вдоль реки и вдоль оврага.
Как не ведаю я страха,
Ни напасти, ни боязни.
Как люблю я этот праздник!
Вот стою под небосводом,
Припадаю к белым водам.
Белы воды землю точат -
Из-под ног уходит тотчас
Твердь земная. Вдоль обрыва
Белый конь идет и грива
До копыт его свисает.
Белый конь хозяйку знает.
Друга милого балуя,
На коня к себе возьму я.
И сама ладонь подставлю
Под ступню. По разнотравью
Поплывем под небосводом.
Вот он конь мой белый, вот он!
5
И наверно не умру я.
Не сумею, не посмею.
На коне пылает сбруя,
Как созвездье Водолея.
Льется с неба из кувшина
Белый свет на белы плечи.
Белой выей полдень хлещет,
Лебединой, лошадиной...
А в купели триединой
Две главы - две рукояти -
Конь и лебедь.
Между ними - лик дитяти,
Детский лепет.
И дитя, и песнь у горла
Властью-волею исконной.
Так живу себе не гордо
То счастливой, то спокойной.
На плечо мне клонит морду
Белый конь мой.
6
Из ковша да из ковчега
Только свет – и все пожитки.
Светоносная прореха
На последней черной свитке.
Говорила, отбелю, мол –
И до дыр протерла воду.
Кто б заплату не удумал –
Не сыскать в прорехе броду.
Где к неведомому брегу
Мчит волна вселенной целой.
Я опять вхожу в прореху –
Выхожу из пены белой.
7
Каждой Ладе по дитяти,
Да единой благодати
В синем чане
До скончанья
Слез и глины.
От калины до малины
Все-то твари исчислимы.
Да пошли в народе толки,
Что коня задрали волки,
Извели волков лисицы.
Только рыбы, только птицы
Неповинны и блаженны...
Белый конь мой оглашенный!..
Серый волк в коня вцепился,
Крови радужной напился.
Волку челюсти свело -
И опять белым-бело.
И летят неразделимы
Вековые побратимы
К сердцу сердцем, к холке холкой
Белый конь и Серый волк мой.
8
Как же вам я не угодна?!
Я глазам своим не верю.
Я стою за каждой дверью,
Словно ясная погода.
Я такой большой и теплой
Возросла среди народа.
Босиком по битым стеклам
Пляшет ясная погода.
Чтоб яснело - пуще-пуще
Век от века, год от года.
Чтобы каждый день грядущий -
Только ясная погода.
Между облаком и твердью
Белый конь мой бьет копытом.
Я стою за каждой дверью,
словно праздник ваш забытый.
9
Скоро сказывалась сказка...
И душой и белой плотью
Подо мною конь смеркался,
И тянула я поводья -
Два луча в ладонях меркли.
Между небом и землею
Я плыла вдоль белой церкви,
Черный лебедь надо мною.
И была до небосвода
Платьем белым я приметна.
После смерти - я свободна,
А до смерти - я бессмертна.
Коротко об авторе
Максимова Светлана Борисовна - поэт - Лауреат литературной Премии им. Сергея Есенина. Родилась 8 февраля 1958 года в Харькове, среднюю школу закончила в городе Макеевка Донецкой области, В 1987 году закончила Литературный институт им. Горького.
В настоящее время автор пяти поэтических книг - «Вольному - воля» 1988, Москва, «Современник», «Неведомые травы» 1988, Москва, «Молодая Гвардия», «Рожденные Сфинксами» 1994, «Голубичные сны» (лауреатский сборник премии им. Сергея Есенина) !996, «Тайное настоящее» 2002, «Царица Радости» 2008, Москва, «Центральный издательский Дом».
Регулярно печатает новые стихи и прозу в журналах - «Октябрь», «Дружба народов», «Грани», «Здесь и теперь», «Кольцо А», «Московский Вестник», «Волшебная Гора», «Хайкумена», «Хрещатик» и др.
Член Союза Писателей Москвы с 1994 года.
###
Комментарии к книге «Вольному - воля», Светлана Борисовна Максимова
Всего 0 комментариев