«Избранное»

ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Том второй ПОЭМЫ СТИХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ ПОРТРЕТЫ

Поэмы

Чайная

1 Поле. Даль бескрайная. У дороги — чайная, Чайная обычная, Чистая, приличная. Заходите погреться, Если некуда деться! Там буфетчица Варвара, Рыжая, бедовая, Чаю даст из самовара, Пряники медовые. И поет Варвара звонче колокольчика «Коля, Коля, Колечка, Не люблю нисколечко…» А на улице — мороз, Словно спирт горючий. И сугроб у окна Крепче свежего кочна, Белый и скрипучий. Облепил провода Игловатый иней. Холода, холода — Воздух синий. Ну, а в чайной Двери хлопают. У порога Люди топают. Рукавицей О стол брякают, Выпивают водки, Крякают. Мастера, шофера Пьют свои законные. Рядом, полные забот,— Райпотреб, Райзагот — Ангелы районные. И старушка робкая Ворожит над стопкою. Две красавицы колхозные, Как два облака морозные. А в углу — мужичок, Закурил табачок — И молчок. 2 Дым летит к небесам, Пар течет по усам, Входит в чайную сам — Федор Федорыч сам. Враз видать по глазам — То ли зав, То ли зам. Ишь, какой грозный! А за ним И над ним Вьется облаком дым — Пар морозный. Федор Федорыча все приветствуют, Федор Федорыч всем ответствует: Вот, мол, выпить зашел Прохладительной… Ничего человек — Обходительный. А буфетчица Варвара Медной змейкой вьется. И сама того не знает, Отчего смеется. Смех ее летит, как снег,— В руки не дается. И поет Варвара звонче колокольчика: «Коля, Коля, Колечка, Не люблю нисколечко…» 3 Заиграли утки в дудки, Тараканы в барабаны. Инвалиды шли — Прямо в дверь вошли. А один без рук, А другой без ног, Забрели сам-друг, Увидав дымок. Ванька и Петяха, Веселы, хмельны. На одном рубаха, На другом штаны. Говорят Брюки: «Мне бы только — руки! Взял бы в руки я гармонь, Вот тогда меня не тронь — Заиграл бы тогда, Заиграл бы!» Говорит Рубаха: «Мне бы только пол ноги, На полноги — сапоги, Заплясал бы тогда, Заплясал бы!» «Подайте убогим, Безруким-безногим, Бывшим морякам, Вашим землякам, Людям божьим, Кто сколько может — А кто не может, Тому мы поможем…» Словно рыбка в сеть, Полетела медь — Караси-медяки, Гривенники-окуньки. «Ну, а ты, начальничек, Дал бы хоть на чайничек!» Федор Федорыч встает, Кошелек достает, Лезет вглубь, Вынул — рупь. 4 Стали рядом инвалиды Возле стойки тесной. И запели инвалиды На мотив известный. А о чем они запели — Не расскажешь, в самом деле! Поют, как из Германии, С оторванной рукой, Идет солдат израненный Тихонечко домой. Не очень песня складная — И голос и слова, А очень безотрадная… А может, и права?.. Приумолкла чайная, Тишина застыла. Песня та печальная Всех разбередила: Всяк грустит о себе, О солдатской судьбе, О российской беде, О мужицкой нужде. Федор Федорыч тоже слушает, Не прихлебывает и не кушает. «Распроклятая война Слишком долгая была! Девка год ждала, И другой ждала, А на третий год К мужику ушла. Ушла к мужику, К нефронтовику…» Вот о чем она поет, Почему тревожит! Федор Федорыч встает, Больше он не может — У него душа горит, Лопнуло терпение: «Прекратить,— говорит,— Прекратить,— говорит,— Пение!» Бабка стопочку взяла, Да и разом в горло, Не закусывая, Рот Рукавом отерла. «Это как же терпеть, Чтобы людям не петь! Ишь, начальники! Ишь, охальники!» А за ней шоферня, В кулаки пятерня, Говорят: «Пусть поют! Что ж им петь не дают! Дайте петь ребятам!» И еще — Матом. Лишь один мужичок Закурил табачок — И молчок!.. 5 Как Варвара встала, Сразу тихо стало. Федор Федорычу Медленно сказала: «Не ходи ты сюда, Не ищи ты стыда. А столкнешься со мной — Обходи стороной. Не затем я ушла, Что другого ждала, А затем я ушла, Что твоей не была. Так тому и быть, Нам с тобой не жить!» Тут ему бы помолчать, Не искать обиды, Тут ему бы не кричать: «Эй вы, инвалиды! Нынче свадьба на селе — Парень женится. Там потребуется Ваше пеньице! Раздобудьте адресок, Загляните на часок!» Шапку сгреб, Дверью — хлоп! Все тихонько сидят, На Варвару не глядят… 6 А на улице — Зорька зимняя. Солнце щурится, Тени синие. И мороз лихой — Из стекла литой. Едет свадьба на трехтонке, Едут парни и девчонки, Сестры и браты, Дружки и сваты. Мимо чайной пролетели — Завернуть не захотели… Говорит бабка: «Чтой-то здесь зябко». А за ней шофера: «Ну и нам пора». Лишь один мужичок Закурил табачок Напоследок: «Так-то вот! Эдак!» В чайной стало пусто. Варе стало грустно. Лечь бы спать бы — Не слыхать той свадьбы… 7 Где-то в дальнем отдаленье За дворами брешут псы. На мерцающих каменьях Ходят звездные часы, Все оковано кругом Легким, звонким чугуном. Старый сторож в теплой шубе Спит, объятый сладким сном. Тишина на белом свете! А в проулке снег скрипит: Федор Федорыч не спит. Он идет под синей стужей По тропинкам голубым — Никому-то он не нужен, И никем он не любим! На краю села гуляют, Свадьбу новую справляют. Там и пляшут и поют, А его не позовут. И еще в одном окошке Нынче за полночь светло. Заморожено стекло, Желтым воском затекло. Варя вышивает, Песню напевает — Поет в одиночку Малому сыночку: «Поздно вечером Делать нечего, Нет ни месяца, Ни огней. Баю-баюшки, Баю-баюшки, Утро вечера Мудреней…» Заморожено стекло, Желтым воском затекло. В снег скатилася звезда… Холода, Холода. 1956

Ближние страны Записки в стихах

Я возмужал

Среди печальных бурь…

А. Пушкин

Подступы

1 Человечек сидит у обочины, Настороженный, робкий, всклокоченный. Дремлет. Ежится. Думает. Ждет. Скоро ль кончится эта Вторая Мировая война? Не сгорая, Над Берлином бушует закат. Канонада то громче, то глуше… — Матерь божья, спаси наши души, Матерь божья, помилуй солдат. Ночью шли по дороге войска. И шоссейка, как зал после бала, Неуютна, длинна и пуста: Банки, гильзы, остатки привала. Сквозь шпалеры деревьев устало Льется наискось странный, двойной Свет, рожденный зарей и войной. Сон глаза порошит, словно снег. Человечек вздремнул у кювета. Вдруг — машина, солдаты. — А это Кто такой? — Да никто. Человек.— Щекотнул папиросный дымок. Итальянец и сам бы не мог Дать ответ на вопрос откровенный. Он — никто: ни военный, ни пленный, Ни гражданский. Нездешний. Ничей. Приоткрыв свои веки усталые, Он покорно лепечет: «Италия!» Лешка Быков, насмешник и хват, Молча скинул с плеча автомат, Снял котомку, где пара портянок, Старый песенник, соль в узелке И портреты крестьян и крестьянок Запеленаты в чистом платке, Целлулоидовый воротничок, Нитки, мыло, табак и так далее. — На, бери, заправляйся, Италия! Хлеба нету, одни сухари. Ничего, не стесняйся, бери.— Страх прошел. Итальянец встает И лопочет с комичным поклоном. Старшина говорит: — Ну и клоун! — Тут и впрямь начинается цирк. Итальянец, незнамо откуда, Вынул зеркальце, бритву, посуду, Оселок, помазок. Чирк да чирк! И ребята моргнуть не успели, Как, буквально в секунду одну, Итальянец побрил старшину. — Ну и парень,— сказал старшина. На шоссе загудела машина. И опять от предместий Берлина Донеслась канонадой война. Было холодно. Мутно. Пустынно. К небесам устремляя свой взгляд, Итальянец шептал исступленно: — О, спаси наши души, мадонна, Матерь божья, помилуй солдат! 2 Рассветало. Обычное утро, Не зависимое от войны. Мы слонялись без дела по хутору, Мы до вечера были вольны И не думали, что будет вечером. Скучновато казалось разведчикам… Немцев не было. Дом был пустой. Дом просторный. Покрыт черепицей. Двор квадратный. Сараи. Хлева. Все добротное — бороны, плуги… А над нами текла синева. Тучки плыли, как белые струги, И весна предъявляла права. Мы на солнышке грелись. И вдруг В воротах появилась корова. Не спеша огляделась вокруг. Удивилась. Моргнула глазами. И понюхала воздух. Мой друг Старшина засмеялся: здорово! И тогда обернулась корова, И, мыча простодушное «му!», Осторожно шагнула к нему. — Ишь, признала! Нашла земляка! Мы смеялись, держась за бока, А корова мычала простецки И глазами моргала по-детски. Старшина усмехнулся хитро: — Сопляки. Не понять вам скотину! Он поднялся, забрался в машину И достал для чего-то ведро. А корова уже поняла И поближе к нему подошла. И доверчиво и благодарно Перед ним замычала она, Предлагая свои вымена. Мы замолкли. Струя молока Свежим звуком ударила в днище, И в ведро потекло молочище, Воркоча и пузырясь слегка, Как ручей, как поток, как река… Мы почтительно встали кругом, И никак не могли наглядеться, И дышали парным молоком, Теплым запахом дома и детства, Пьяным запахом пота, земли, Разнотравья, ветров и соломы… Было тихо. И только вдали Вновь прошлись орудийные громы. 3 Вечер. Снова слегка моросит. В доме, возле переднего края, Мы сидим, шестерых провожая На заданье. Задача ясна. — Ну, валяйте,— сказал старшина. — Перекурим,— сказали ребята. Вдоль стены разместились горбато Угловатые тени. Свеча Их качала. И тени курили Тень табачного дыма, с плеча Не снимая теней автомата. — Ну, валяйте! — сказал старшина.— Зря не суйтесь! Обратно — к рассвету, В два пятнадцать мы пустим ракету… Вышли. Ночь не казалась темна. Мгла была лиловатой от зарев, От сухих дальнобойных зарниц, От бесшумных прожекторных бликов. — Ну, давай попрощаемся, Быков! До свиданья. — Прощай! (Я сказал: «До свиданья».— «Прощай»,— он ответил.) Моросило. Строчил пулемет — Немец ночь решетил с перепугу. Шесть теней уходили по лугу, Чуть пригнувшись, цепочкой, вперед… — Ты чего? — вдруг спросил старшина. — Ничего. За деревьями где-то В небесах расплескалась ракета, Свет разлился холодный, нагой, Чем-то схожий с зеленой фольгой. Тени плыли бесшумно и низко… Где-то рядом смеялась связистка, Балагурил веселый басок. — Ну, ступай. Отдохнул бы часок. Быков должен вернуться к рассвету. В два пятнадцать мы пустим ракету.— Ночь вокруг не казалась темна. Становилось прохладно и сыро. — Между прочим,— сказал старшина,— Дней пяток остается до мира… …Я ночую в разрушенном доме С изреченьем в ореховой рамке: «Здесь ты дома, оставь все заботы». Здесь я дома… На улице танки Громыхают, гудят самолеты, Дом разрушен, и пулей пробита Эта заповедь чуждого быта. За стеной, чтобы нас не тревожить, Осторожно рыдает хозяйка. Муж ее, лысоватый мужчина, Перепуган, хотя и не слишком. У него есть на это причина: Он запасся полезным письмишком — На обычном тетрадном листочке Три-четыре корявые строчки: «Этот немец Фриц Прант, разбомбленный, Был хороший, не делал худого. Я жила у них. Оля Козлова». Этот немец Фриц Прант Разбомбленный Предложил мне дурного винишка И заботливо спрятал письмишко. Я улегся на старом диване. Черт с ним, с Прантом. Не вредно соснуть. Ночь бомбило. Мне снилась бомбежка… …Три часа. Возвратится ли Лешка? Ждем в окопчике… Ждем. Небосвод Чуть светлей. Бой смещается к югу… Пять теней возвращались по лугу, Чуть пригнувшись, цепочкой, вперед. Лешки Быкова не было.

Баллада о конце Гитлера

…Все диктаторы веруют в чудо. В десяти километрах отсюда, Под землею, под толщей столицы, Гитлер мечется зеленолицый… В полумраке подземного зала Он сидит, словно коршун больной, И угрюмо стоят адъютанты, Молчаливо стоят за спиной. Сотрясается почва Берлина От налета воздушных армад. А эсэсовцы личной охраны Пьют коньяк и жуют шоколад. Приближаясь, гремит канонада, Все слышней голоса батарей. И несут сундуки с орденами, Чтоб устроить завал у дверей. В полумраке подземного зала, Под крылами обвисших знамен, Он сидит, словно коршун подбитый, И кричит и кричит в микрофон. Он опять обещает солдатам Солнце славы и трубы побед. Он сулит им полки и бригады, Но полков у него уже нет. Заклинает и кровью и волей, Умоляет отречься от благ; Ведь не зря с ирреальной невестой Совершился мистический брак. Он сулит ордена и награды, Раздает офицерам чины… Но уже провода микрофона Двое суток отключены. В полумраке подземного зала Адъютанты угрюмо стоят. И диктатор, не верящий в чудо, Достает заготовленный яд.

Берлинский май

1 …Monat Mai! Месяц май! И над нами Небеса без конца и без края. Лейб-гвардейские рощи в Потсдаме Блещут всей амуницией мая. Отдых! Отдых! Стоим у дороги, Дышим запахом листьев и влаги, Перед нами на длинной дороге — Люди, люди, и флаги, и флаги Всех цветов, и расцветок, и наций. Как во время больших демонстраций. Поглядим, что такое там, братцы, Почему это у поворота Собираются толпы народа? 2 Я увидел слепого тирольца. Он стоял на шоссе без улыбки, И дрожащим смычком, осторожно, Он пиликал на старенькой скрипке. И никто из прохожих-проезжих Устоять перед скрипкой не мог: Так звучал простодушный и нежный Старомодный тирольский вальсок. Что за музыка, музыка, музыка! (Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!) Вон с поляком танцует француженка, Посмотри на нее, посмотри! Долговязый голландец с бельгийкою, Со словацкой девчонкой — хорват, С нашей девушкой круглоликою — Бывший пленный французский солдат. Эта музыка! Ах, эта музыка! Так и манит сплясать налегке. Пляшет парень в забавном картузике, Пляшет девушка в пестром платке. Так все просто, открыто, доверчиво, Так откинута прядь на висок. Что ж, давайте кружиться до вечера Под старинный тирольский вальсок. (О, быть может, без умысла злого, А вот так же, как этот вальсок, Пресловутый напев крысолова Всех детей за собою увлек. Может, злобные бюргеры Гаммельна Подозреньем смутили умы, Может, все нам сказали неправильно, Чтоб не верили музыке мы.) 3 Отдых! Отдых! Потсдамские парки Высоки, как парадные залы. В пышном замке заздравные чарки Поднимают за мир генералы. В городке открываются ставни. С крыш снимаются белые флаги. Вспоминая о битве недавней, Мы вино наливаем из фляги. Летний ливень бушует снаружи — Он топочет, лопочет, лепечет И охапками в синие лужи Разноцветные радуги мечет. Я-то думал, что радуги — дома, В Подмосковье, что здесь оно тише. Вот и здесь от беспечного грома Расклепались железные крыши. Окна в гущу весеннего гуда! Ишь, какая кругом благодать! Вот и кончено все. А отсюда До Парижа рукою подать!

Помолвка в Лейпциге

Город Лейпциг не очень разрушен, Город Лейпциг почти что радушен. В нешикарной гостинице «Оппель» Пьем мы водку, и пиво, и доппель. (Доппель-кюммель — спиртяга с мятой.) Я сижу в гимнастерке помятой, Целый день отчего-то страдаю, Словно болен и словно не болен — Почему-то судьбой недоволен. Вот окончено главное дело, Вот и юность моя пролетела! Все победы мои отгремели, И салюты мои отпылали. Отмахало мое поколенье Годы странствий и годы ученья… Да, испита до дна круговая, Хмелем юности полная чаша. Отгремела война мировая — Наша, кровная, злая, вторая. Ну а третья уж будет не наша! В этом Лейпциге возле вокзала У меня неплохая девчонка. Пахнет мылом ее комнатенка. Пахнет мятой ее одеяло. Спим с ней вместе и пьем с ней нередко (Инге нравится русская водка), И меня уже знает соседка, И тактично ведет себя тетка (Тетке нравится русская водка И мясная тушенка в придачу). Я с моею девчонкой судачу, Кое-как по-немецки болтаю, Переврав падежи и артикли. Мы друг к другу почти что привыкли. Милой девочке нравится фюрер, Инге нравится также Россия. Англичане не нравятся Инге. (Ах, интриги, сплошные интриги!) «Мы могли бы разбить их совместно. Впрочем, это не так интересно. От политики люди устали, Ею все человечество сыто. Кто командует? Это — детали. Мы — эпоха уюта и быта». Инге хочется личного счастья, Ей милей водевиль, а не драма… У нее есть жених, между прочим, Молодой букинист из Потсдама. К ней он шествует в трепете сладком По Германии пешим порядком. Ночью сызнова спать неохота. И мне чудится в сумраке сером Угловатая тень Дон-Кихота. Он идет с деревянным торшером По Германии полуразбитой, Он грядет неустанно, упрямо, Знаменосец уюта и быта, Легендарный жених из Потсдама… Он шагает один на просторе. Ночь. Развалины. Филины. Волки… Впрочем, мы с ним увиделись вскоре — Я был гостем у них на помолвке. — Познакомься. Мой друг из Потсдама. Вот кузина. А вот ее мама.-— Поражен моложавой матроной, Я с улыбкой стою церемонной. Мне жених, долговязый и рыжий, Руку жмет, без ума от знакомства. Мне прибор придвигает поближе — Он, ей-богу, счастлив без притворства! Инге нравится русская водка, Тетке нравится русская водка — Вся родня очарована водкой. Я сижу с перезрелой красоткой, И она задает мне вопросы, Как по-нашему «масло» и «сало». (Шпек ист «сало» унд бутер ист «мало».) — Масло! — я поправляю устало.— Масло, масло! И сало и сало! — Два кита. Два святых идеала. И в глазах перезрелой матроны Реют сливочные купидоны. Выпиваю четвертую рюмку, Жму украдкой кузинину руку. Ах, ей-богу, не так уже худо, Что мы все еще живы-здоровы. Придвигаю какое-то блюдо, Выпиваю: так будьте здоровы! И жених не такой уж противный: Он спортивный, инициативный. Он поет, дирижируя вилкой. Тетка лезет в тушенку без спроса. Дама просит — «один бабироса». — Папироса! — цежу я с ухмылкой. Мы сидим с женихом, словно братья, Мы как будто полвека знакомы. Нам невеста находит занятье: Нам показывают альбомы. Вот чертовски забавная штука! Вся история этого дома! Полтора или более века Запрессовано в два полутома. Вот какой-то страдающий Вертер Начертал в предыдущем столетье: «Ах, Матильда! Люблю вас до смерти! А вокруг голубочки и ветви. Рядом — вежливый почерк чинуши, Кисло-сладкий, как мясо с брусникой, Ниже — роща рифмованной чуши, Где любовь именуют «великой». Дальше — запах солдатских постоев: Сто мундиров, наречий и наций Расписалось, сей дом удостоив Самых лучших своих аттестаций. Вот француз, настоящий мужчина, Нацарапал беспечно и браво: Вив! (Да здравствует!) Родина, слава, Император и некая Минна, Ниже следуют шведы, поляки, А потом пруссаки, австрияки, Наконец — как забор из еров, Без единой калитки в заборе — Расписался Макар сын Петров: «Чюдной барышне Лизе Авроре». Дальше вновь положительный люд: Проповедники, негоцианты — Просвещенье, налоги и суд, Шульцы, Мюллеры, Миллеры, Пранты Век и вправду достоин хвалы! Вера в прочность и взгляд без опаски. Но голубок сменяют орлы — Императорско-прусские каски: Новобранцы и кадровики, Инвалиды и отпускники, Запасные и фронтовики, Батальоны, бригады, полки — Человечество новой закваски. Те же Мюллеры, Миллеры, Шмидты, Что в трех войнах со славой убиты. Инге! Дай-ка и я наугад Напишу изреченье простое: «Фройляйн Инге! Любите солдат, Всех, что будут у вас на постое». Лейпциг ночью гораздо голей — Лейпциг ночью почти что разрушен. Поздно. Свет уже в окнах потушен. Только слышны шаги патрулей. Небеса высоки и темны, Скупо падают метеориты. Двери заперты, ставни прикрыты. Людям хочется счастья и быта, И спокойствия, и тишины… Я стою и гляжу на окно, От него оторваться не в силах. Тень мелькнула. Вот свет погасила. Погасила. И стало темно… Вот и все. Небольшая беда, Это все не имеет значенья, Потому что ушли навсегда Годы странствий и годы ученья.

Баллада о немецком цензоре

Жил в Германии маленький цензор Невысокого чина и званья. Он вымарывал, чиркал и резал И не ведал иного призванья. Он вынюхивал вредные фразы И замазывал тушью чернила. Он умы сберегал от заразы. И начальство его оценило. В зимний день сорок третьего года Он был срочно направлен «нах Остен И глядел он из окон вагона На снега, на поля, на погосты. Было холодно ехать без шубы Мимо сел, где ни дома, ни люда, Где одни обгоревшие трубы Шли, как ящеры или верблюды. И ему показалась Россия Степью, Азией — голой, верблюжьей. То, что он называл «ностальгия», Было, в сущности, страхом и стужей. Полевая военная почта, Часть такая-то, номер такой-то, Три стены, а в четвертой окошко, Стол и стул, и железная койка. Ах, в России не знают комфорта! И пришлось по сугробам полазать. А работа? Работы до черта: Надо резать, и чиркать, и мазать. Перед ним были писем завалы, Буквы, строчки — прямые, кривые. И писали друзьям генералы, И писали домой рядовые. Были письма, посланья, записки От живых, от смешавшихся с прахом. То, что он называл «неарийским», Было, в сущности, стужей и страхом. Он читал чуть не круглые сутки, Забывая поесть и побриться. И в его утомленном рассудке Что-то странное стало твориться. То, что днем он вымарывал, чиркал, Приходило и мучило ночью И каким-то невиданным цирком Перед ним представало воочью. Черной тушью убитые строки Постепенно слагались в тирады: «На Востоке, Востоке, Востоке Нам не будет, не будет пощады…» Текст слагался из черных мозаик, Слово цепко хваталось за слово. Никакой гениальный прозаик Не сумел бы придумать такого. Мысли длинные, словно обозы, Заезжали в углы мозговые, И извилины слабого мозга Сотрясались, как мостовые. Он стал груб, нелюдим и печален И с приятелями неприятен. Он был несколько дней гениален, А потом надорвался и спятил. Он проснулся от страха и стужи С диким чувством, подобным удушью. Тьма была непрогляднее туши, Окна были заляпаны тушью. Он вдруг понял, что жизнь не бравада И что существованье ничтожно. И в душе его черная правда Утвердилась над белой ложью. Бедный цензор родился педантом. Он достал небольшую тетрадку И с правдивостью, то есть с талантом, Все туда записал по порядку. А наутро он взялся ретиво За свое… нет, скорей — за иное: Он подчеркивал все, что правдиво, И вычеркивал все остальное. Бедный цензор, лишенный рассудка! Человечишка мелкий, как просо! На себя он донес через сутки И был взят в результате доноса… Жил-был маленький цензор в Германии Невысокого чина и звания. Он погиб, и его закопали, А могилу его запахали.

Сквозь память

1 От Москвы до Берлина не близко. Сколько лет, сколько жизней — не счесть. А обратно, считаю без риска, Суток восемь, а может, и шесть. Аккуратно упрятав гостинцы, Словно плотники с летних работ, Уезжают домой пехотинцы, Всю войну отмахавший народ. Наши проводы были недолги. Протрубил «По вагонам!» горнист, Марш ударили медные трубы, А прощаться никто не пришел. Прибежала одна собачонка Непутевая, ростом с котенка. Что ей в голову только взбрело: Приблудилась, юлит под ногами. Отгоняли ее и ругали. А она хоть бы хны. Наконец Из шестого вагона боец Произнес: — Залезай, кабыздошка! Сразу видно — любовь не картошка.— Так и взяли собачку с собой. Барахло рассовали под нары, И вагоны, войдя в колею, Повели — растата-растабары — Надоедную повесть свою. Мимо шли черепичные крыши, Чистоплотных деревьев строи, И казалось, что гуще и выше Травы там, где гремели бои. Поезд начал мостами чеканить, Придорожное эхо будить, Потянулись вагоны сквозь память — Раны старые вновь бередить, Говорить про беду и про счастье, Рваться в дебри забытых вестей… Бранденбургские рощи, прощайте, Провожайте российских гостей!.. 2 …Привыкаешь к колесному грому. Просыпаемся от тишины. Где стоим? Далеко ли до дому? Город чей? И которой страны? Здесь теперь ошибиться нетрудно… Тишина. На вокзале безлюдно. Рассвело. Выхожу из вагона. Ах, мне станция эта знакома! Небольшой городишко на Варте, Я здесь был в феврале или в марте. Помню — ночью ввалились два взвода. Непогода. Плутаем во мраке. (Ночью так вас и пустят поляки!) Вдруг — бараки. Пустые бараки За стеной небольшого завода. Лезь под крышу! В тепле веселее! — Эй, ребята, а здесь — населенье! — Потеснитесь-ка, местные жители! Нас в компанию взять не хотите ли?! Струйка света скользнула по стенам, По углам, по фигурам согбенным Стариков. Да, их было здесь двое, Неподвижных, угрюмых и странных. Я искал выраженье живое Хоть одно в их чертах деревянных — Горя, ужаса, злобы, печали… — Кто такие? — спросил я. И глухо Из угла отвечала старуха: — Он больной. Нас оттуда прогнали. Все ушли. Мы дорогой отстали. Это немцы! Мы видели многих: Офицеров, солдат, генералов, Смелых, вшивых, убитых, убогих, Наглых, жалких, хвастливых, усталых, А таких не видали ни разу. Что ж! Германия рядом, ребята, И, выходит, настала расплата! Кто ж заплатит? Неужто вот эти? Эти — или немецкие дети? Неужели же — око за око? О, не слишком ли это жестоко? Мы молчали, стояли без слова. Чуть дрожал огонек желтоватый. И старуха глядела сурово, И сурово глядели солдаты. Разошлись, запахнулись в шинели, И усталость сомкнула ресницы. А старуха с незрячим сидели Рядом с нами, как дряхлые птицы… 3 ...Поезд мчится дорогою дальней, Словно память летит сквозь года. Рядом струйкою горизонтальной Вдоль дороги текут провода. Как тетрадь, разлинованы дали, И записано в эту тетрадь То, что некогда мы повидали, Что пришлось обретать и терять. Эх, и молодо-зелено было! Сколько радости, ярости, пыла! И не то, что в году сорок первом В ледяном подмосковном окопе. Мы войну повернули к победе, Мы со славой идем по Европе. И всего-то нам двадцать с немногим — На два, на три годочка побольше. Наша молодость мчится по Польше. И в ушах, как воды воркованье, Женский лепет, слова и названья — То ли Луков поет, то ли Любень, То ли Демблин звенит, словно бубен, То Ленчица мелькнет, раззвенится Возле Седлеца Конколевница. Есть у Вислы село Змиювиско. Там есть кузница пана Антона. А жена у Антона — Марыска, Молодая, а пан уже старый. Он хоть старый, Антон, да не хворый, Ходит, бродит, шныряет глазами, На дверях проверяет запоры — Как бы люди чего не украли. Ой, не пробуй ты, пане, запоры, Мы — солдаты, а вовсе не воры. Ничего твоего нам не надо, Уж сиди и глазами не рыскай! Дай словцом молодому солдату Перекинуться с пани Марыской! А Марыска поет на крылечке, Словно звонкие нижет колечки, И грустит голосок ее свежий: «Ой, уйдут через Вислу жолнежи!» А ночами гремят переправы И войска ожидают приказа. На плацдарме, левее Пулавы, Танков, пушек и войск до отказа. И январь неуютный, бесснежный… «Ой, уйдут через Вислу жолнежи!» 4 На рассвете ударили пушки, И, ломая узлы обороны, Наши танки рванули с опушки, И за ними пошли батальоны. А рассвет был багров и огромен И тяжелою тучей завален. Он пылал, словно тысяча домен, И гремел, как мильон наковален. И под ним, как под сводами цеха, Грохотала машина сраженья… После долгих часов напряженья Вдруг — свободное чувство успеха. И уже боевые порядки Шли, не кланяясь перед снарядом. И противник пошел без оглядки, И войска покатились на Радом, Растекаясь, как жидкая лава, Не давая противнику драпать, Шли на запад, на северо-запад И на север, туда, где Варшава. К ночи, где-то в районе Опочно, Нарвались головные заставы На засаду, засевшую прочно Возле мостика у переправы. Бой был краткий. Почти что мгновенный. Нам достался один только пленный. Что возьмете с солдата пехотного? Номер части, фамилию ротного. У него ведь совета не спрашивали, Когда планы кампаний вынашивали. Что он знает? Ни много, ни мало. Что война его жизнь поломала, Что схватила его, окрутила, Обещала, но не заплатила. Что он хочет? Он хочет покоя. Да, покоя от жизни такой. Он не верует в счастье людское. Пусть хоть смерть — но покой и покой! Что он понял? Во всем виноваты Те, что головы им задурманили. А еще виноваты солдаты — Он и прочие люди Германии. Он не ждет для себя снисхождения, Пусть поступят, как нужным найдут. Он готов за свои заблуждения Быть расстрелянным (аллес капут!). Он сидел, опустив свою голову, Ждал решенья (гезагт унд гетан!). И тогда я сказал Богомолову: — Что с ним делать, решай, капитан. Нет людей — конвоировать пленного, Да и много ли скажет он ценного? Жизнь солдатская стоит немного. Молвят слово — пойдешь под прицел. В роли грозного господа бога Перед пленным стоял офицер. И сказал капитан Богомолов: — Дьявол с ним. Пусть живет этот олух! Хоть вопрос для него и не ясен, Кто мы есть и на чем мы стоим, Но для нас он уже не опасен. Пусть идет восвояси, к своим! Утро. Пленный идет через поле, Рад, а может, не рад своей воле?.. Капитан Богомолов! Недаром Ты почти что полгода комбат. Ты имеешь четыре раненья, Три контузии, пару наград.И такое особое право Жизнь дарить и на смерть посылать, Что сумел бы по этому делу Даже бога порой замещать. Не такая уж сложная должность Среди наших земных должностей. Ты бы, может быть, лучше устроил Этот мир из простейших частей. Ты бы, может, судил справедливей, Насадил благодать и покой. Может, люди бы жили счастливей Под твоею господней рукой… Где ты нынче, комбат Богомолов? Я один возвращаюсь домой… 5 Мимо сел, деревенек, костелов Мчится поезд дорогой прямой. Мчится поезд дорогою дальней, Словно память летит сквозь года. Рядом струйкою горизонтальной Вдоль дороги текут провода — Мимо клочьев осеннего дыма, Мимо давних скорбей и тревог, И того, что мной было любимо, И того, что забыть я не мог. Все хорошее или дурное, Все добытое тяжкой ценой Навсегда остается со мною, Постепенно становится мной: Все вобрал я — и пулю, и поле, Песню, брань, воркованье ручья… Человек — это память и воля. Дальше тронемся, память моя!

На том берегу

1 Обжигаясь о жаркие листья, Осень падает птицей с откоса. В рощах, как в недостроенном доме, Запах сырости и купороса, Листья вьются багровые, ржавые. Поезд мчится полями, дубравами. Будит села, застывшие в спячке, Будит станции и водокачки, И вослед ему смотрят полячки — Деревенские пани лукавые… Жду сегодня свиданья с Варшавою. Вот прошло уже около года После встречи короткой. И снова Я взволнован. А может, Ядвига Выбегает встречать эшелоны? Без платочка, в убогом пальтишке, Плечи острые, как у мальчишки, Шея тонкая, как у галчонка,— Некрасивая, в общем, девчонка. Помню, как она нас провожала. Сколько дней с той поры пробежало! Лешка Быков, сержант белозубый, Хохотал: — Да куда тебе с нами! Воевать — не девчачья работа! — А кругом потешалась пехота: — Как-нибудь довоюем и сами! — Ишь влюбилась в сержанта, что кошка — Ну и сукин же сын этот Лешка! — Лешка крикнул: — Ну, ладно! Довольно! Жди, Ядвига, вернемся по во́йне! Лешка Быков погиб под Марцаном, Он уже не вернется «по во́йне». Он под памятником деревянным Спит, в немецкую землю зарытый, Спит в Германии рядом с врагами, Им убитыми, ими убитый. Жизнь его была родине отдана, Его тело земле было предано, Ну а память — друзьями разобрана, И тревожит меня столько лет она!.. Все записано в ней, словно в книге,— Мне досталась глава о Ядвиге. 2 …Мы впервые вступили в Варшаву Поздно ночью. Ни улиц, ни зданий. Только камни да ветер шершавый, Налетевший со звуком рыданий. Ни домов, ни прохожих, ни света, Только стены одни нежилые. Мы стояли и ждали рассвета В иностранной столице впервые. Не пришлось побывать мне туристом В городах зарубежных держав. Мы стояли в разбитой Варшаве, Автоматы невольно прижав. И в холодном январском рассвете, Возникавшем из зимних глубин, Все казалось сперва лиловатым, Только снег был слегка голубым. Словно соль, растравлявшая раны, Он пропитывался зарей. Обожженные зданья и храмы Были странны под снежной корой. Но страшнее всего были окна — Сотни, тысячи, в каждой стене — И рассветное зимнее небо, Холодевшее в каждом окне. Словно рты, закосневшие в крике,— Окна — Оо! Окна — Аа! Окна — У у!.. И дырявые тени, и блики На снегу… на варшавском снегу… И тогда я до ужаса ясно Все увидел. Забыть не могу… Мы стояли на том берегу. Рядом. В Праге. Отсюда два шага. Там, за Вислою,— вон она, Прага. Мы стояли на том берегу. Здесь отчаянно билась Варшава, Пред судьбою не павшая ниц, Горемычная, злая гордячка, Непокорнейшая из столиц. Польский город и польское горе, Польский гонор, и говор, и голод Здесь легли раскаленной подковой. А война — наковальня и молот. Люди жили, служили, корпели, Все терпели, что им суждено. Но однажды суровое время Кулаком постучалось в окно. И тогда, как бойцы по тревоге, Поднялись и пошли на редут. Ни отсрочек, ни белых билетов В этот час никому не дадут. Никуда не уйти человеку От губительных дел и страстей, От мостов, опрокинутых в реку, От развеянных в прах крепостей. Всюду танки корежат заборы, Под лафетами гибнет трава. И растут из мальчишек саперы, А девчонки живут для вдовства. Век берет человека за ворот, Век велит защищать ему город, Не отпустит его нипочем, В дверь стучится, запоры ломает И на выбор ему предлагает Жертвой стать или быть палачом. Он дает ему гордое право Воевать, как воюет Варшава, Умирать, не согнувшись в дугу, И не жить, превратившись в слугу, И не ждать — а идти на расправу. Это было на том берегу… 3 Там в одном осажденном квартале Автоматы весь день стрекотали И отрезанный немцем отряд Был разбит, и у Вислы прижат, И блокирован в полуподвале. Десять ружей. Полсотни гранат. На исходе патроны. Стонали Трое раненых в дальнем углу, Остальные у окон лежали. А эсэсовцы не торопились И в соседних постройках копились, Били изредка и наугад. Утром сунулись и откатились. Ожидали чего-то. Один Из повстанцев, по виду — рабочий, Взял команду. Решили до ночи Продержаться. Потом — пробиваться Через Вислу. Не выйдет? Ну что ж! Будем здесь помирать не за грош! А Ядвига пусть гибнет без муки. Дать ей «вальтер». Патронов три штуки. Так приставишь ко лбу — и нажмешь… — Ясно? — Ясно. — Тогда — по местам! — И опять разошлись к амбразурам. Рядом с ними Ядвига легла, С любопытством немым озирая Часть двора и обломки сарая, Клен без кроны и дом без угла, Битый камень, осколки стекла, Запустенье, безлюдье. И вдруг Неожиданно внятно и четко Прокричали команду. И вдруг Даже воздух напрягся вокруг: Батарея. Прямая наводка. Ружья вбиты в плечо и в ладонь. Щеки к жестким прикладам прижались. «Дейчланд! Дейчланд! (Огонь!) …юбер аллес!» «Дейчланд… (Снова огонь!) …юбер аллес!» «Дейчланд! Дейчланд!» (Огонь и огонь!) Каждый нерв напряжен до предела, Тишина прорвалась, как нарыв. «Еще Польска… (Разрыв!) …не сгинела!» «Еще… (Снова разрыв!) …не сгинела!» «Не сгинела!» (Разрыв и разрыв!) Штукатурка скрипит на зубах. На бинты не хватает рубах. Артиллерия смолкла. Атака. Оживают обломки сарая. Клен без кроны. И дом без угла. Пули градом — обломки стекла. И опять тишина гробовая. Жить не хочется. Хочется пить. Сердце замерло. Оцепенело. «Еще Польска… (Разрыв!) …не сгинела!» «Еще… (Снова разрыв!) …не сгинела!» Артиллерия смолкла. Ползут. Как зеленые змеи, ползут. Ближе, ближе. Все ближе. Все ближе… Я их вижу. Прекрасно их вижу! Но молчу. Но помочь не могу… Это было на том берегу. 4 Ночью штаб Комаровского-Бура Выходил, чтобы сдаться врагу. Генерал безучастно и хмуро Слушал то же, что слышали мы Этой ночью, придя на прибрежье: Средь прорезанной заревом тьмы Перестрелка звучала все реже. Реже. Глуше. Короче. Мрачней. В отраженье багровых огней Воды Вислы текли, словно лава. Мы угрюмо стояли над ней. А к рассвету замолкла Варшава.

Рубежи

1 Он отходит уже, этот дух, Этот дых паровозного дыма, Этот яблочный смех молодух На перронах, мелькающих мимо; Огуречный ядреный рассол На лотках станционных базаров; Формалиновый запах вокзалов, Где мешками заставленный пол И телами забитые лавки, Где в махорочном дыме и давке Спят, едят, ожидают, скандалят, Пьют, едят, ожидают и спят, Балагурят, качают ребят, Девок тискают и зубоскалят, Делят хлеб и торгуют тряпьем. Как Россия легка на подъем! Как привыкла она к поездам От японской войны до германской, От германской войны до гражданской, От гражданской войны до финляндской, От финляндской до новой германской, До великого переселенья Эшелонов, заводов, столиц В степь, в Заволжье или Закамье, Где морозов спиртовое пламя Руки крючило без рукавиц. Ну а после — от Волги к Берлину, Всей накатной волной, всей войной, Понесло двухколейкой стальной Эшелонную нашу былину. Он отходит в преданье — вагон, Обжитая, надежная хата, Где поют вечерами ребята Песни новых и старых времен, Про Чапаева, про Ермака, «Эх, комроты, даешь пулеметы!..», «То не ветер…», «Эх, сад-виноград…», «Три танкиста», «Калинку», «Землянку», «Соловьи, не будите солдат…», Вальс «Маньчжурские сопки», «Тачанку» Так мы едем в Россию, назад. Сквозь вагонную дверь спозаранку Видим — вот она, эта черта: Здесь родная земля начата. 2 Как такое бывает — не знаю; Я почувствовал сердцем рубеж. Та же осень стояла сквозная, И луга и деревья все те ж. Только что-то иное, родное, Было в облике каждого пня, Словно было вчера за стеною, А сейчас принимало меня. Принимало меня и прощало (Хоть с себя не снимаю вины) За былое, худое начало И за первую осень войны… А вокруг все щедрее и гуще Звездопадом летела листва. И сродни вдохновенью и грусти — Чувство родины, чувство родства. Голубели речные излуки, Ветер прядал в открытую дверь… Возвращенье трудней, чем разлуки,— В нем мучительней привкус потерь. Рано утром почуялся снег. Он не падал, он лишь намечался. А потом полетел, заметался. Было чувство, что вдруг повстречался По дороге родной человек. А ведь это был попросту снег — Первый снег и пейзаж Подмосковья. И врывался в открытую дверь Запах леса, зимы и здоровья. А навстречу бежали уже Нам знакомые всем до единого Одинцово, Двадцатка, Немчиново, Сетунь, Кунцево. Скоро Фили! Мост. Москва-река в снежной пыли. И внезапно запел эшелон. Пели в третьем вагоне: «Страна моя!» И в четвертом вагоне: «Москва моя!» И в девятом вагоне: «Ты самая!» И в десятом вагоне: «Любимая!» И во всем эшелоне: «Любимая!» Пели дружно, душевно, напористо Все вагоны поющего поезда. Паровоз отдышался и стал. Вылезай! Белорусский вокзал! 1954 — 1959

Последние каникулы Из поэмы

В поэме автор путешествует вместе с гениальным польским скульптором Витом Ствошем, пренебрегая последовательностью времен. Наш третий спутник — кот Четверг (фигура вымышленная).

Ствош жил пять веков тому назад. Закончив великое свое творение — резной алтарь Краковского собора,— он ушел в Нюренберг и запропал на пути. После оккупации Польши гитлеровскими войсками фюрер приказал перевезти знаменитый алтарь в Нюренберг. Алтарь прибыл туда, куда не дошел его создатель. И был возвращен в Краков лишь после войны.

Четырехстопный ямб Мне надоел. Друзьям Я подарю трехстопный, Он много расторопней… В нем стопы словно стопки — И не идут коло́м. И рифмы словно пробки В графине удалом. Настоянный на корках Лимонных и иных, Он цвет моих восторгов Впитал, трехстопный стих. И все стихотворенье Цветет средь бела дня Бесплотною сиренью Спиртового огня…

Смерть лося

Стихи за пятьдесят! На мне они висят Невыносимой ношей. Бог с ними! Мне пора Сбираться. И с утра В дорогу с Витом Ствошем. Закончен мой алтарь. В нем злато и янтарь, И ангелы и черти, И даже образ смерти. Пора не вниз, а вверх — Туда, поближе к богу,— В беспечную дорогу, В преславный Нюренберг… Как хорошо в полях Встречать свой день рожденья! Как весело хожденье В сообществе бродяг! А если есть трояк, Определим по нюху Ближайшую пивнуху, Пристанище гуляк. Хозяйка, наливай! И не жалей, читатель, Что, словно невзначай, Я свой талант растратил! Читатель мой — сурок. Он писем мне не пишет!.. Но, впрочем, пару строк, В которых правду слышит, Он знает назубок… Однако думы прочь! В походе к Нюренбергу Звезд полную тарелку Мне насыпает ночь. Передо мной лежат Прекрасные поляны, Жемчужные туманы Их мирно сторожат. Передо мной текут Прохладные потоки. И где-то кони ржут, Нежны и одиноки. Вечерний свет померк. Залаяла собака… Как далеко, однако, Преславный Нюренберг!

* * *

Ночь пала. Все слилось. В костре пылали ветви. И в красноватом свете Явился черный лось. Роскошный рог над ним Стоял, как мощный дым. И в бархатных губах Держал он ветвь осины. И, беззащитно-сильный, Внушал невольный страх. Он был как древний бог, И в небе черно-чистом Созвездием ветвистым Светился лосий рог. (Недаром древле Лось Созвездие звалось.) Распахнутый для нас От паха и до холки, Смотрел он взглядом долгим Своих тенистых глаз, — Зачем,— Вит Ствош вскричал В мучительном порыве,— Я за плечом Марии Его не изваял! И почему царей, Младенца Иисуса По манию искусства Не превратил в зверей! Но я ответил: — Брось! Мы зря переживаем. Пусть лучше неизваян Гуляет этот лось. Пусть вечности бежит Прекрасное созданье И нашему страданью Пусть не принадлежит! Смири себя, ваятель! Забудь, что было встарь, Когда ты свой алтарь Выдалбливал, как дятел! Смири себя, смири! Сомкни плотнее веки! И отрекись навеки! И больше не твори! И долго Вит сидел, Помешивая угли. Потом они потухли, А он в золу глядел. Вся эта ночь насквозь Была прозрачной, ясной. И, как корабль прекрасный, Плыл по поляне лось. Вдруг изо тьмы — удар Остановил мгновенье… Пороховой угар. И в нем поникновенье Творенья красоты И беззащитной мощи… И в озаренной роще — Хрустнувшие кусты. Как девушка, вразброс, Лежал тишайший лось. И на его главе — Глаз, смертью отягченный, И — папоротник черный — Рога в ночной траве… Охотник подошел: — Пудов пятнадцать мяса! Вот бык! — Он рассмеялся.— Однако хорошо! Он сел и закурил… . . . . . . . . . . . Для нас погибель зверя — Начальная потеря, Начало всех мерил. — Скажи мне, мастер Вит! Как при таком мериле Плечо святой Марии Кого-то заслонит! Нам с Витом не спалось. И мы лесною тропкой Пошли. И тенью робкой Плыл перед нами лось. Лось-куст и лось-туман, Лось-дерево, лось-темень, Лось-зверь, и лось-растенье, И лось-самообман… Так шли мы — я и мастер,— Пока не рассвело. И дивное несчастье Нас медленно вело… Вверху подобьем знака Ветвился лосий рог… Как далеко, однако, Преславный городок!..

Прощание

Я своего стиха Оставил стиль спартанский. — Ха-ха, ха-ха, ха-ха! — Сказал бы Л. Итанский, Который был готов Пойти со мной и с Витом, Но был заеден бытом И значит — не готов. Готов кроме него Был некий Пересветов, Но множество советов Замучили его. Кого б еще сманить? Петра или Бориса? Володю, может быть? Но с ним мы разошлися. Так в мой понурый бег Я взял кота и Ствоша. Как хорошо, что все же Не близок Нюренберг! Один, Леон Тоом, Пошел бы ты со мною Дорогою дневною Или ночным путем. Ты, сокрушитель стен, Ниспровергатель окон, Прозревший острым оком Убожество систем! Как шли бы мы с тобой, То веселы, то пьяны! И нам наперебой Гремели б барабаны! Всем девушкам с тобой Дарили б мы конфеты. Играли б нам гобой, И флейты, и кларнеты! И чьи-нибудь невесты Порой сбегали б к нам. Играли б нам челесты, И бубны, и тимпан, Взлетал бы фейерверк, Стреляли бы мортиры! Так шли б мы в Нюренберг, Веселые сатиры!.. Прощай, мой добрый друг! Прощай, беспечный гений! Из всех твоих умений Остался дар разлук. Прощай, мой милый друг! Прощай, свободный гений! Отвергший из наук Науку возвращений! Прощай, мой вечный друг! Прощай, мой слабый гений! Как суть твоих учений Осуществилась вдруг! Прощай! Ты был во всем Иной, не нашей мерки… Быть может, в Нюренберге Мы встретимся потом.

Балаган

— Да, он один убит,— Сказал мне мастер Вит,— А вы еще живете По собственной охоте. Здесь только скукота И люди с рыбьей кровью, Пойдем в средневековье, Возьмем с собой кота! — Ах, разве можно вспять Куда-то возвратиться? Давай-ка лучше спать И видеть то, что снится. Давай-ка бредить вслух!.. — Ну что ж, вернемся, друг, Туда, где и поныне Царит вселенский дух Трактира и латыни, Где, шляясь по торгам, Увидим мы, коллега, Под небом — балаган, Над балаганом — небо… — Пьянчуги, торгаши! — Я подхватил в восторге. А ну, вольней дыши На этом шумном торге, Где толпы горожан И теснота ковчега. Под небом — балаган. Над балаганом — небо. Вит Ствош был весел вновь И вновь в своей тарелке. — Как горячат нам кровь Лукавые паненки! — Как раздражает нюх Благоуханье пира! — Виват! Вселенский дух Латыни и трактира!.. — Гляди, а там правеж: Попал в беду пройдоха!..— Я говорю: — Ну что ж, Эпоха как эпоха. — А вон карманный вор! — А вон доминиканец! — Вон сбир! — Вот страж! — Вон спор Оборвышей и пьяниц! А ближе к облакам Раскинут балаган. — Про это — я! Постой! — Воскликнул Вит.— Простой Сюжет. Весьма наивный. Сей шут богопротивный — Диавол. Мрака сын Решил смутить Юстина. А этот вот детина Есть человек Юстин. Отродье сатаны, Чтоб парня не прохлопать, В нем разжигает похоть, Сулит ему чины. Юстин же стал мечтать Про все земные блага. И вот посмел, бедняга, На бога возроптать… Ликует гений зла!.. Но, сжалясь, матерь божья Опутанного ложью Юстина упасла… — Дай я!.. Пустив слезу, Спасенный на колени Упал. Его моленья Сейчас произнесу: «Спасибо вам, господь И пресвятая дева, За то, что свою плоть Я вызволил из хлева! За то, что вы спасли Меня от вожделенья. С поклоном до земли За то мое моленье! За то, что дух тщеславный Не указал мне путь И в городок преславный Приду когда-нибудь!..» — Нет, мне невмоготу,— Прервал Вит Ствош.— Надейся, Что ты спасен. Но в действо Пора войти коту.— И закричал: — Ату! — Ату! Держи! Ага! — В чем дело? — Ты не зрячий? Какой-то пес бродячий Заметил Четверга! — Сцепились пес и кот. И вдруг, заулюлюкав, Рванулся весь народ, Как тыща мамелюков, Вслед за котом и псом — Весь наш цветущий сон: Мальчишки, бернардйны, Красотки, паладины, Монахи, игроки, Торговцы, голяки, Лиценциаты, шлюхи, Младенцы и старухи… Пустились в этот гон… И скрылись в гул времен… Мы с Витом хохоча Переживали праздник. А кот, лихой проказник, Мурлыкал у плеча. И Вит воскликнул: — Днесь Я возглашаю здесь, Что радость мне желанна И что искусство — смесь Небес и балагана! Высокая потреба И скомороший гам!.. Под небом — балаган. Над балаганом — небо!

Встреча

Шагая вдоль страны, Зашли мы в дивный угол, Где зверь еще не пуган И реки не мутны. Вблизи текла река. Угадывалось это По перебежке света И шуму лозняка. Простор летел под яр, Огромный, как цунами, И прямо перед нами Преображался в пар. И повисал, светясь, Над луговым заречьем, И расширялся в нас Дыханьем человечьим. В реке — прицельность Цейса И ясность лучших линз, Но, как в глазах младенца, Все — головою вниз: И облака, и горы, И темные леса, И старичок, который У брода пас гуся, И дерево хромое, Сбежавшее под склон, И лодочка, и трое Искателей икон. Прекрасная порода! О, как я был влюблен Тому назад три года В искателей икон. В искательниц особо! Одна из их числа Прелестная особа С ума меня свела! Штаны, ковбойка, кеды И свитер шерстяной Невольные победы Свершали надо мной. Доныне эту вязку Я помню под рукой И грустную развязку С искательницей той… Подходим. — Старина! Так это же она!.. Неловкость. Я, как школьник, Краснею. О, мила, Как прежде. В треугольник Вонзились два угла. — Знакомьтесь. Это муж. А это мой поклонник.— И вот пятиугольник, Томительная чушь! Но задал верный тон Четверг. Пока я мялся, Он мирно слопал мясо Искателей икон… Старик, что пас гуся, Приблизился, неся Под мышкой эту птицу, Чтобы опохмелиться, Он полагал продать Гуся рублей за пять. — На! Выпей-ка, старик! — Сказал ее поклонник — Он был унылый комик, И у него был тик. Затеяли шашлык. Муж скрупулезно знал, Как есть должны авгуры, И тихо напевал, Ворочая шампуры: «Шашлык мой, шашлычонок, Шашлык мой, шашлычон, Ты создан для ученых — Искателей икон. Вся истина и правда Прекрасней с шашлыком. И только в нем отрада Искателей икон!» А мы поднялись с ней Вверх по крутому брегу. — Куда вы? — К Нюренбергу Идем. Оно честней… — Гляди, как с высоты Просторна эта местность… — Обыкновенно… — Честность… — Ты виноват… — Нет, ты. Шел нудный разговор В полутонах… Но ах! Бесчисленное стадо Гусей спускалось вниз Подобьем снегопада И гогоча толклись. Они спускались вниз, Мгновенно спутав карты. И крылья, как штандарты Разбойные, тряслись. Под гогот, шум и крик, Как конница степная, Спускались, наступая На суп и на шашлык, А этот старый черт, Не струсивший нимало, Гоня их от мангала, Плясал, как Пугачев. . . . . . . . . . . . . Расстались вечерком. Искатели икон Уплыли вниз на лодке С едой и коньяком. А мы пошли пешком. Вдвоем остаток водки Допили в полутьме, Опустошив манерку У знака: «К Нюренбергу. Две тысячи км».

Два монолога

Итак, мы шли втроем. Четверг был наша ноша — То на плече у Ствоша, То на плече моем. Густой сосновый лес Вздымался до небес. Он был пустым, печальным Во взлете вертикальном. Лишь наискось секло Его свеченье пыли, Как будто сквозь стекло В подвале. Мы испили Воды, найдя ручей. И шли еще бойчей… Лес кончился. Дорога Текла за край земли. И мы произнесли Тогда два монолога. Лицо воздев горе В неизреченной страсти, Вит Ствош, алтарный мастер, Запел об алтаре.

Моление об алтаре

— Алтарь! Каков он был! Звук дерева цветущий, Цвет дерева поющий, Исполненного сил! Я в каждом существе Изобразил цветенье И смесь объема с тенью В естественном родстве. Я знал, как должен свет С высот соборных литься, И как он должен длиться, И как сходить на нет! Пространство! Бытие! Ты знаешь, как пристрастно Я размещал пространство И превращал в свое Пространство бытия В его древесном смысле. И воспаряла к мысли Вещественность моя. Тогда я наконец Увидел образ бога! Но знаю, как убого Витийствует резец! Казалось мне, что дух Моей руки коснулся. Я грезил. Я очнулся… Небесный свет потух… О боже, дай узреть Мне снова свет небесный И в наготе телесной Его запечатлеть! — Так говорил он. Бор Пел, как соборный хор. И солнце пролилось И растворилось в сини. Тогда я произнес Моление о сыне, Не отирая слез.

Моление о сыне

— Ну что ж,— я говорю,— Уже пора уйти нам. Смерть возблагодарю, Но жаль расстаться с сыном. Еще он мал и слаб — Ни государь, ни раб. И он не то чтоб — дух, Он плоть моя живая, Он — бесконечный круг, И он живет, сливая Меня с небытием, С тем самым, с изначальным. И трудно быть печальным, Когда мы с ним вдвоем. Судьбу благодарю, Благодарю за сына. Ну что ж,— я говорю,— Ведь радость беспричинна.— Я говорю: — Ну что ж! Благодаренье богу За боль и за тревогу, Которых не уймешь. О, высший произвол! Ты — ипостась добра За то, что произвел Мне малого Петра. За то благодарю, Что он раним, печален, За то, что изначален. Ни богу, ни царю Еще не посвящен. И, может, разум темный Потом его спасет. Он будет сын высот. Молю, продли мне дни! Продли мне с ним слиянье, Чтоб это расстоянье Прошли бы мы одни. Одни — то есть вдвоем. Нам никого не надо… Явленье вертограда, Священный водоем! Судьба, мне дни продли, Чтоб шли мы вдоль земли. Чтоб шли мы постоянно, Безвинно и слиянно. Судьба! Продли мне дни! Не мучай болью, гладом И нас соедини, Чтоб шли мы с сыном рядом. Примерно так моя Звучала песнь о сыне. И пели Вит и я, Как дервиши в пустыне. О тех, кого с собой В дорогу взять не можем, Мы пели вразнобой, Подобно птицам божьим. Мы плакали и пели, Друг друга не стыдясь. Из голубой купели Лучи лились на нас. 1972

Струфиан Недостоверная повесть

1 А где-то, говорят, в Сахаре, Нашел рисунки Питер Пэн: Подобные скафандрам хари И усики вроде антенн, А может — маленькие роги. (Возможно — духи или боги,— Писал профессор Ольдерогге.) 2 Дул сильный ветер в Таганроге, Обычный в пору ноября. Многообразные тревоги Томили русского царя, От неустройства и досад Он выходил в осенний сад Для совершенья моциона, Где кроны пели исступленно И собирался снегопад. Я, впрочем, не был в том саду И точно ведать не могу, Как ветры веяли морские В том достопамятном году. Есть документы, дневники, Но верным фактам вопреки Есть данные кое-какие. А эти данные гласят (И в них загадка для потомства), Что более ста лет назад В одной заимке возле Томска Жил некий старец непростой, Феодором он прозывался. Лев Николаевич Толстой Весьма им интересовался. О старце шел в народе слух, Что, не в пример земным владыкам, Царь Александр покинул вдруг Дворец и власть, семейный круг И поселился в месте диком. Мне жаль всегда таких легенд! В них запечатлено движенье Народного воображенья. Увы! всему опроверженье — Один престранный документ, Оставшийся по смерти старца: Так называемая «тайна» — Листы бумаги в виде лент, На них цифирь, и может статься, Расставленная не случайно. Один знакомый программист Искал загадку той цифири И сообщил: «Понятен смысл Ее, как дважды два — четыре. Слова — «а крыют струфиан» — Являются ключом разгадки». И излагал — в каком порядке И как случилось, что царя С отшельником сошлись дороги… 3 Дул сильный ветер в Таганроге, Обычный в пору ноября. Топталось море, словно гурт, Захватывало дух от гула. Но почему-то в Петербург Царя нисколько не тянуло. Себе внимая, Александр Испытывал рожденье чувства, Похожего на этот сад, Где было сумрачно и пусто. Пейзаж осенний был под стать Его душевному бессилью. — Но кто же будет за Россию Перед всевышним отвечать? Неужто братец Николай, Который хуже Константина… А Миша груб и шелопай… Какая грустная картина!..— Темнел от мыслей царский лик И делался melancolique. — Уход от власти — страшный шаг. В России трудны перемены… И небывалые измены Сужают душный свой кушак… Одиннадцатого числа Царь принял тайного посла. То прибыл унтер-офицер Шервуд, ему открывший цель И деятельность тайных обществ. — О да! Уже не только ропщут! — Он шел, вдыхая горький яд И дух осеннего убранства. — Цвет гвардии и цвет дворянства! А знают ли, чего хотят?.. Но я им, впрочем, не судья… У нас цари, цареубийцы Не знают меж собой границы И мрут от одного питья… Ужасно за своим плечом Все время чуять тень злодея… Быть жертвою иль палачом…— Он обернулся, холодея. Смеркалось. Облачно, туманно Над Таганрогом. И тогда Подумал император: «Странно, Что в небе светится звезда…» 4 «Звезда! А может, божий знак?» — На небо глянув, думал Федор Кузьмин. Он пробрался обходом К ограде царского жилья. И вслушивался в полумрак. Он родом был донской казак. На Бонапарта шел походом. Потом торговлей в Таганроге Он пробавлялся год за годом И вдруг затосковал о боге И перестал курить табак. Торговлю бросил. Слобожанам Внушал Кузьмин невольный страх. Он жил в домишке деревянном Близ моря на семи ветрах. Уж не бесовское ли дело Творилось в доме Кузьмича, Где часто за полночь горела В окошке тусклая свеча! Кузьмин писал. А что писал И для чего — никто не знал. А он, под вечный хруст прибоя, Склонясь над стопкою бумаг, Который год писал: «Благое Намеренье об исправленье Империи Российской». Так Именовалось сочиненье, Которое, как откровенье, Писал задумчивый казак. И для того стоял сейчас Близ императорского дома, Где было все ему знакомо — Любой проход и каждый лаз — Феодор неприметной тенью, Чтоб государю в ноги пасть, Дабы осуществила власть «Намеренье об исправленье». 5 Поскольку не был сей трактат Вручен (читайте нашу повесть), Мы суть его изложим, то есть Представим несколько цитат. «На нас, как ядовитый чад, Европа насылает ересь. И на Руси не станет через Сто лет следа от наших чад. Не будет девы с коромыслом, Не будет молодца с сохой. Восторжествует дух сухой, Несовместимый с русским смыслом, И эта духа сухота Убьет все промыслы, ремесла; Во всей России не найдется Ни колеса, ни хомута. Дабы России не остаться Без колеса и хомута, Необходимо наше царство В глухие увести места — В Сибирь, на Север, на Восток, Оставив за Москвой заслоны, Как некогда увел пророк Народ в предел незаселенный». «Необходимы также меры Для возвращенья старой веры, В никонианстве есть порок, И суть его — замах вселенский. Руси сибирской, деревенской Пойти сие не может впрок». В провинции любых времен Есть свой уездный Сен-Симон. Кузьмин был этого закала. И потому он излагал С таким упорством идеал Российского провинциала. И вот настал высокий час Вручения царю прожекта. Кузьмин вздохнул и, помолясь, Просунул тело в узкий лаз. 6 Дом, где располагался царь, А вместе с ним императрица, Напоминал собою ларь, Как в описаньях говорится, И выходил его фасад На небольшой фруктовый сад. От моря дальнобойный гул Был слышен — волны набегали. Гвардеец, взяв на караул, Стоял в дверях и не дыхнул. В покоях свечи зажигали. Барон Иван Иваныч Дибич Глядел из кабинета в сад, Стараясь в сумраке увидеть, Идет ли к дому Александр. А государь замедлил шаг, Увидев в небе звездный знак. Кузьмин шел прямо на него, Готовый сразу падать ниц. Прошу запомнить: таково Расположенье было лиц — Гвардеец, Дибич, государь И Федор, обыватель местный,— Когда послышался удар И вдруг разлился свет небесный. Был непонятен и внезапен Зеленоватый свет. Его, Биясь как сердце, источало Неведомое существо, Или, скорее, вещество, Которое в тот миг упало С негромким звуком, вроде «пах! Напоминавшее колпак Или, точнее, полушарье, Чуть сплюснутое по бокам, Производившее шуршанье, Подобно легким сквознякам… Оно держалось на лучах, Как бы на тысяче ресничин. В нем свет то вспыхивал, то чах, И звук, напоминавший «пах!», Был страшноват и непривычен. И в том полупрозрачном теле Уродцы странные сидели. Как мог потом поклясться Федор На головах у тех уродов Торчали небольшие рожки. Пока же, как это постичь Не зная, завопил Кузьмич И рухнул посреди дорожки. Он видел в сорока шагах, Как это чудо, разгораясь, Вдруг поднялось на двух ногах И встало, словно птица страус. И тут уж Федор пал в туман, Шепча: «Крылатый струфиан…» В окно все это видел Дибич, Но не успел из дому выбечь. А выбежав, увидел — пуст И дик был сад. И пал без чувств… Очнулся. На часах гвардейца Хватил удар. И он был мертв. Неподалеку был простерт Свидетель чуда иль злодейства, А может быть, и сам злодей. А больше не было людей. И понял Дибич, сад обшаря, Что не хватало государя. 7 Был Дибич умный генерал И голову не потерял. Кузьмин с пристрастьем был допрошен И в каземат тюремный брошен, Где бредил словом «струфиан». Елизавете Алексевне Последовало донесенье, Там слез был целый океан. Потом с фельдъегерем в столицу Послали экстренный доклад О том, что августейший брат Изволил как бы… испариться. И Николай, великий князь, Смут или слухов убоясь, Велел словами манифеста Оповестить, что царь усоп. Гвардейца положили в гроб На императорское место. 8 А что Кузьмин? Куда девался Истории свидетель той, Которым интересовался Лев Николаевич Толстой? Лет на десять забыт в тюрьме, Он в полном здравье и уме Был выпущен и плетью бит. И вновь лет на десять забыт. Потом возник уже в Сибири, Жил на заимке у купца, Храня секрет своей цифири. И привлекать умел сердца. Подозревали в нем царя, Что бросил царские чертоги. 9 Дул сильный ветер в Таганроге, Обычный в пору ноября. Он через степи и леса Летел, как весть, летел на север Через Москву. И снег он сеял. И тут декабрь уж начался. А ветер вдоль Невы-реки По гладким льдам свистал сурово. Подбадривали Трубецкого Лейб-гвардии бунтовщики. Попыхивал морозец хватский, Морскую трубочку куря. Попахивало на Сенатской Четырнадцатым декабря. 10 А неопознанный предмет Летел себе среди комет. 1974

Снегопад

Декабрь. И холода стоят В Москве суровой и печальной. И некий молодой солдат В шинели куцей госпитальной Трамвая ждет. Его семья В эвакуации в Сибири. Чужие лица в их квартире. И он свободен в целом мире. Он в отпуску, как был и я. Морозец звонок, как подкова. Перефразируя Глазкова, Трамваи, как официантки, Когда их ждешь, то не идут. Вдруг снег посыпал. Клочья ватки Слетели с неба там и тут, Потом все гуще и все чаще. И вот солдат, как в белой чаще, Полузасыпанный стоит И очарованный глядит. Был этот снег так чист и светел, Что он сперва и не заметил, Как женщина из-за угла К той остановке подошла. Вгляделся: вроде бы знакома. Ах, у кого-то из их дома Бывала часто до войны! И он, тогда подросток праздный, Тоской охваченный неясной, За ней следил со стороны. С ухваткой, свойственной пехоте, Он подошел: — Не узнаете? — Она в ответ: — Не узнаю. — Я чуть не час уже стою, И ждать трамвая безнадежно. Я провожу вас, если можно. — Куда? —Да хоть на край земли. Пошли? — Ответила: —Пошли. Суровый город освежен Был медленно летящим снегом. И каждый дом заворожен Его пленительным набегом. Он тек, как легкий ровный душ, Без звука и без напряженья И тысячам усталых душ Дарил покой и утешенье, Он тек на головной платок, И на ресницы, и на щеки. И выбившийся завиток Плыл, как цветок, в его потоке. Притихший молодой солдат За спутницей следил украдкой, За этой выбившейся прядкой, Так украшавшей снегопад. Была ль она красива? Сразу О том не мог бы я сказать. Конечно, моему рассказу Красавица была б под стать! Она была обыкновенной, Но с той чертою дерзновенной, Какую могут обрести Лет где-то возле тридцати Иные женщины. В них есть Смешенье скромности и риска. Беспечность молодости близко, Но зрелости слышнее весть. Рот бледный и немного грубый. Зато как ровный жемчуг зубы. И затаенная душа В ее зрачках жила стыдливо. Она не то чтобы красива Была, но просто хороша. Во всяком случае, солдату Она казалось таковой, Когда кругом была объята Летучей сетью снеговой. (Легко влюблялись мы когда-то, Вернувшись в тыл с передовой.) Я бы еще сказал о ней. Но женщины военных дней В ту пору были не воспеты, Поскольку новые поэты Не научились воспевать, А не устали воевать. Кое-кого из их числа Уже навеки приняла Земля под сень своих просторов: Кульчицкий, Коган и Майоров, Смоленский, Лебский и Лапшин, Борис Рождественский, Суворов — В чинах сержантов и старшин Или не выше лейтенантов — Созвездье молодых талантов, Им всем по двадцать с небольшим… Шли по Палихе, по Лесной, Потом свернули на Миусы. А там уж снег пошел сплошной, Он начал городить турусы И даже застил свет дневной. — Я здесь живу. А вам куда? — Мне никуда. Но не беда — Переночую на вокзале. А там!.. Ведь есть же города, Куда доходят поезда…— Они неловко помолчали. — А можно к вам?— Сказала: — Да Прошли заснеженным двором. Стряхнули снег. Вошли вдвоем В ее продрогшую каморку. — Сейчас мы печку разожжем,— Сказала. И его восторгу Пришел конец. Так холодна Была каморка и бедна. Но вскоре от буржуйки дымной Пошло желанное тепло. В окне, скрывая холод зимний, Лепились хлопья на стекло. Какая радость в дни войны Отъединиться от погоды, Когда над вами не вольны Лихие прихоти природы! (Кто помнит: стужа, и окоп, И ветер в бок, и пуля в лоб.) Он отвернулся от окна, От города, от снегопада И к ней приблизился. — Не надо,— Сказала. Сделалась бледна. Он отступился. Вот досада! Спросила: — Как вас звать? — Сказал. — А вас как? — Отвечала: — Клава. В окне легко и величаво Варился зимний снежный бал. Кружила вьюга в темпе вальса, Снег падал и опять взвивался. Смеркалось. Светомаскировку Она спустила. Подала Картошку. И полулитровку Достала. В рюмки разлила. Отделены от бури снежной Бумажной шторкою ночной, Они внимали гул печной. И долго речью безмятежной Их ублажал печной огонь. Он в руки взял ее ладонь. Он говорил ей: — Я люблю вас, Люблю, быть может, навсегда. За мной война, печаль и юность. А там — туманная звезда.— Он говорил ей: — Я не лгу, Вы мне поверьте, бога ради, Что, встреченную в снегопаде, Вас вдруг оставить не могу!.. Такой безвкусицей банальной, Где подлинности был налет, Любой солдатик госпитальный Мог растопить сердечный лед. Его несло. Она внимала, Руки из рук не отнимала. И, кажется, не понимала, Кто перед ней. И поняла. И вдруг за шею обняла И в лоб его поцеловала. Он к ней подался. К ней прильнул. Лицом уткнулся ей в колени. И, как хмельной, в одно мгновенье Уснул… Как так?.. Да так — уснул. Вояка, балагур, гусар Спал от усталости, от водки, От теплоты, от женских чар. И его руки были кротки. Лежал, лицо в колени пряча, Худой, беспомощный — до плача. Подумала: куда в метель? И отвела его в постель. Проснулся. Женское тепло Почувствовал в постели смятой. Протер глаза. Был час десятый. И на дворе еще мело. Записка: «Я вернусь к пяти, Если захочешь, оставайся». Кружилась вьюга в темпе вальса. Успела за ночь замести Она Тверские и Ямские И все проезды городские, Все перепутала пути. С пургой морозы полегчали, И молодой солдат в печали Решал — уйти иль не уйти?.. Да и меня в иное время Печаль внезапно проняла О том, что женщина ушла И не появится в поэме. Хотел бы я ее вернуть, Опять идти под снегопадом… Как я хотел бы с нею рядом В тот переулок завернуть! Как бы хотел, шагая с ней, Залюбоваться снегом, жестом, Вернуть и холод этих дней, И рот, искусанный блаженством… Я постарел, а ты все та же. И ты в любом моем пейзаже — Свет неба или свет воды. И нет тебя, и всюду ты. Что я мечтал изобразить? Не знаю сам. Как жизни нить Непрочная двоих связала, Чтоб скоро их разъединить? Нет, этого, пожалуй, мало. Важней всего здесь снегопад, Которым с головы до пят Москва солдата обнимала. Летел, летел прекрасный снег, Струился без отдохновенья И оставался в нас навек, Как музыка и вдохновенье… Учусь писать у русской прозы, Влюблен в ее просторный слог, Чтобы потом, как речь сквозь слезы, Я сам в стихи пробиться мог. 1975

Цыгановы

1. Запев

Конь взвился на дыбы, но Цыганов Его сдержал, повиснув на узде. Огромный конь, коричневато-красный, Смирясь, ярился под рукою властной, Мохнатоногий, густогривый конь Сердился и готов был взвиться снова. Хозяин хохотал. А Цыганова, Хозяйка, полногруда и крепка, Смеялась белозубо с расписного Крыльца, держа ягненка-сосунка. А Цыганов уже надел хомут И жеребца поставил меж оглобель. И сам он был курчав, силен, огромен. Все было мощно и огромно тут! И солнце, и телега, и петух, И посреди двора дубовый комель. И Цыганов поехал со двора. А Цыганова собрала дрова И в дом пошла. И сразу опустело, Когда исчезли три могучих тела — Ее, и Цыганова, и коня. Один петух, свой гребень накреня, Глядел вослед коню и Цыганову. Потом хозяйка погнала корову. И это было лишь начало дня.

2. Гость у Цыгановых

— Встречай, хозяйка! — крикнул Цыганов. Поздравствовались. Сели. Стол тесовый, Покрытый белой скатертью, готов Был распластаться перед Цыгановой. В мгновенье ока юный огурец Из миски глянул, словно лягушонок. И помидор, покинувший бочонок, Немедля выпить требовал, подлец. И яблоко моченое лоснилось И тоже стать закускою просилось. Тугим пером вострился лук зеленый. А рядом царь закуски — груздь соленый С тарелки беззаветно вопиял И требовал, чтоб не было отсрочки. Графин был старомодного литья И был наполнен желтизной питья, Настоянного на нежнейшей почке Смородинной, а также на листочке И на душистой травке. Он сиял. При сем ждала прохладная капустка, И в ней располагался безыскусно Морковки сладкой розовый торец. На круглом блюде весело лежали Ржаного хлеба теплые пласты. И полотенец свежие холсты Узором взор и сердце ублажали. — Хозяйка, выпей! — крикнул Цыганов. Он туговат был на ухо. Хмельного Он налил три стакана. Цыганова В персты сосуд граненый приняла И выпила. Тут посреди стола Вознесся борщ. И был разлит по мискам. Поверхность благородного борща Переливалась тяжко, как парча, Мешая красный отблеск с золотистым. Картошка плавилась в сковороде. Вновь желтым самоцветом три стакана Наполнились. Шипучий квас из жбана Излился с потным пенистым дымком. Яичница, как восьмиглазый филин, Серчала в сале. Стол был изобилен. А тут — блины! С гречишным же блином Шутить не стоит! Выпить под него — Святое дело. Так и порешили. И повторили вскоре. Не спешили, Однако время шло. Чтоб подымить, Окно открыли. Двое пацанов Соседских с воем бились на кулачки. По яблоку им кинул Цыганов, Прицыкнув:— Нате вот и не варначьте! — Тут наконец хозяйка рядом с мужем Присела. Байки слушала она Мужские — кто где ранен, где контужен. Но снова два соседских пацана Затеяли возню… Уже смеркалось. Тележным осям осень откликалась. Но в каждом звуке зрела тишина. Гость чокнулся с хозяйкой: — Будь здорова — Будь! — крикнул Цыганов. А Цыганова Печально отвернулась от окна.

3. Рожденье сына

Ребенка нес отец. А Цыганова Была еще бледна и рядом шла. Ребенок в стеганое одеяльце Из голубого шелка был одет, Перепоясан лентой с пышным бантом. И чуть распахивался, обнаружив Тугую пену белоснежных кружев. Оркестра не хватало. Музыкантом Был только ветер — полевой флейтист. Он в поле разливал свой ровный свист. Так Цыганов, казавшийся гигантом Над низким горизонтом, шел с женой И нес ребенка позднею весной. На полевой дороге колеи Еще хранили форму ранней грязи. Но было сухо. Рыжие слои Напоминали про однообразье Распутицы. Пот лил ручьем со лба Отцовского, когда взошли на взлобок. Там перед ними свежий куст был робок. Но пел. И поле пело, как труба. И вся округа перед Цыгановым Каким-то звуком наполнялась новым И новым цветом для него цвела. Он сына нес в атласном одеяльце, И Цыганова каменные пальцы Природа вся разжать бы не могла. Он нес младенца в голубых обновах, Как продолженье старых Цыгановых И как начало Цыгановых новых, Он нес начало будущих веков, Родоначальника полубогов. Среди пеленок, кружев, одеялец Лежал их дома новый постоялец. И Цыганов глядел при этом вниз, Чтоб незаметно было, как лились Из глаз его безудержные слезы… Остановились около березы. На валуне присели отдохнуть. И Цыганова отворила грудь. Тут он увидел сына. Он не знал, Что так младенец немощен и мал. Он только понял, что за это тело Он все бы отдал, чем душа владела, И то свершил, чего не совершал. Но вдруг ребенок сморщил свой носишко И раз чихнул. — Чихать умеет, вишь-ко,— Промолвил с уважением отец. — А как же звать его? Сережка, Мишка? — «И впрямь, как звать его? — подумал он.— И почему же каждое созданье Не знает, каково его названье. Зачем на свете тысячи имен? И странно, что приобретаешь имя, Которое придумано другими. А сам бы как назвал себя?» Трудна Была та мысль его про имена. Он бросил думать и сказал: — Жена, Пусть сын наш будет Павел.— И она, Чуть улыбнувшись, отвечала: — Ладно.— Они всегда ведь с мужем жили ладно. И вот они пришли домой. И в люльку Плетеную ребенка положили, Чтоб он там спал покуда день и ночь, Пока пробрезжит свет в его глазах И первый смысл его коснется слуха. А впрямь ли так он нем, и слеп, и глух? Молчал отец. Жена дитя качала. И это тоже было лишь начало.

4. Колка дров

С женой дрова пилили. А колоть Он сам любил. Но тут нужна не сила, А вольный взмах. Чтобы заголосила Березы многозвончатая плоть. Воскресный день. Сентябрьский холодок. Достал колун. Пиджак с себя совлек. Приладился. Попробовал. За хатой Тугое эхо екнуло: ок-ок! И начал. Вздох и взмах, и зык, и звон. Мужского пота запах грубоватый. Сухих поленьев сельский ксилофон. Поленец для растопки детский всхлип. И полного полена вскрик разбойный. И этим звукам был равновелик Двукратный отзвук за речною поймой. А Цыганов, который туговат Был на ухо, любил, чтоб звук был полон. Он так был рад, как будто произвел он И молнию, и грозовой раскат. Он знал, что в колке дров нужна не сила, А вздох и взмах, чтобы тебя взносило К деревьям — густолистым облакам, К их переменчивым и вздутым кронам, К деревьям — облакам темно-зеленым, К их шумным и могучим сквознякам. Он также знал: во время колки дров Под вздох и взмах как будто думать легче. Был истым тугодумом Цыганов, И мысль не споро прилегала к речи. Какой-нибудь бродячий анекдот Ворочался на дне его рассудка. Простейшего сюжета поворот Мешал ему понять, что это шутка. «У Карапета теща померла…» (Как вроде у меня; а ведь была Хорошая старуха.) «Он с поминок Идет…» (У бабы-то была печаль. Иду, а вечер желтый, словно чай. А в небе — галки стаями чаинок.) «И вдруг ему на голову — кирпич. Он говорит: «Она уже на небе!» (Однако это вроде наш Кузьмич, Да только на того свалились слеги, Когда у тещи в пасху был хмелен…) Тут Цыганов захохотал. И клен, Который возрастал вблизи сарая, Шарахнулся. И листьев легион взлетел. И встрепенулась птичья стая. И были смех, и вдох, и зык, и звон. — Что увидал? — сходя с крыльца резного, Хозяина спросила Цыганова. — Да анекдот услышал однова. Давай, хозяйка, складывать дрова.

5. Смерть Цыганова

Под утро снился Цыганову конь. Приснился Орлик. И его купанье. И круп коня, и грива, и дыханье, И фырканье — все было полыханье. Конь вынесся на берег и в огонь Зари помчался, вырвавшись из рук Хозяина. Навстречу два огня Друг к другу мчались — солнца и коня. И Цыганов проснулся тяжело. Открыл глаза. Ему в груди пекло. Он выпил квасу, но не отлегло. Пождал и понял: что-то с ним не так. Сказал: — Хозяйка, нынче я хвораю.— С трудом оделся и пошел к сараю. А там, в сарае, у него — лежак, Где он любил болеть. Кряхтя прилег И папироску медленно зажег. И начал думать. Начал почему-то Про смерть: «А что такое жизнь — минута. А смерть навеки — на века веков. Зачем живем, зачем коней купаем, Торопимся и все не успеваем? И вот у всех людей удел таков». И думал Цыганов: «Зачем я жил? Зачем я этой жизнью дорожил? Зачем работал, не жалея сил? Зачем дрова рубил, коней любил? Зачем я пил, гулял, зачем дружил? Зачем, когда так скоро песня спета? Зачем?» И он не находил ответа. Вошла хозяйка: — Как тебе? — А он: — Печет в груди.— И рассказал ей сон. Она сказала: — Лошади ко лжи. Ты поболей сегодня, полежи.— Ушла. А он все думал: «Как же это? Зачем я жил? Зачем был молодой? Зачем учился у отца и деда? Зачем женился, строился, копил? Зачем я хлеб свой ел и воду пил? И сына породил — зачем все это? Зачем тогда земля, зачем планета? Зачем? » И он не находил ответа. Был день. И в щели старого сарая Пробилось солнце, на полу играя, Сарай еще был пуст до Петрова. И думал он: «Зачем растет трава? Зачем дожди идут, гудят ветра? А осенью зачем шумит листва? И снег зачем? Зачем зима и лето? Зачем?» И он не находил ответа. В нем что-то стало таять, как свеча. Вошла хозяйка. — Не позвать врача? — Я сам помру,— ответил ей,— ступай-ка, Понадобится — позову, хозяйка.— И вновь стал думать. Солнце с высоты Меж тем сошло. Дохнуло влажной тенью. «Неужто только ради красоты Живет за поколеньем поколенье — И лишь она не поддается тленью? И лишь она бессмысленно играет В беспечных проявленьях естества?..» И вот, такие обретя слова, Вдруг понял Цыганов, что умирает… …Когда под утро умер Цыганов, Был месяц в небе свеж, бесцветен, нов И ветер вдруг в свои ударил бубны, И клены были сумрачны и трубны. Вскричал петух. Пастух погнал коров. И поднялась заря из-за яров — И разлился по белу свету свет. Ему глаза закрыла Цыганова, А после села возле Цыганова И прошептала: — Жалко, бога нет. 1973—1976

Старый Дон-Жуан

Убогая комната в трактире.

Дон-Жуан Чума! Холера! Треск, гитара-мандолина! Каталина! Каталина (Входит.) Что вам, кабальеро? Дон-Жуан Не знает — что мне! Подойди, чума, холера! Раз на дню о хвором вспомни, Погляди, как он страдает! Дай мне руку! Каталина Ну вас, старый кабальеро. (Каталина убегает.) Дон-Жуан Постой!.. Сбежала, Внучка Евы, род злодейский, Чтобы юного нахала Ублажать в углу лакейской! Где мой блеск, где бал насущный Ежедневных наслаждений! А теперь девчонки скучной Домогаюсь, бедный гений. Зеркало! Ну что за рожа! Кудрей словно кот наплакал. Нет зубов. Обвисла кожа. (Зеркало роняет на пол.) Вовремя сойти со сцены Не желаем, не умеем. Все Венеры и Елены Изменяют нам с лакеем. Видимость важнее сути, Ибо нет другой приманки Для великосветской суки И для нищей оборванки. Старость хуже, чем увечье. Довело меня до точки Страшное противоречье Существа и оболочки… Жить на этом свете стоит Только в молодости. Даже Если беден, глуп, нестоек, Старость — ничего нет гаже! Господи! Убей сначала Наши страсти, наши жажды! Неужели смерти мало, Что ты нас караешь дважды? Юный дух! Страстей порывы! Ненасытные желанья! Почему еще вы живы На пороге умиранья?.. Неужели так, без спора, Кончилась моя карьера?.. Каталина! Каталина! (Входит Череп Командора.) Череп Здравствуй, кабальеро! Сорок лет в песке и прахе Я валялся в бездорожье… Дон-Жуан (отпрянув в страхе) Матерь божья! Матерь божья! Кто ты? Череп Помнишь Анну? Дон-Жуан Какая Анна? Ах, не та ли из Толедо? Ах, не та ли из Гренады? Или та, что постоянно Распевала серенады? Помню, как мы с ней певали В эти дивные недели! Как она теперь? Жива ли? Ах, о чем я, в самом деле!.. Что-то там с ее супругом Приключилось ненароком. Не о том ли ты с намеком? Череп, я к твоим услугам. Череп Я не за расплатой. Судит пусть тебя предвечный. Расплатился ты утратой Юности своей беспечной. Старый череп Командора, Я пришел злорадства ради, Ибо скоро, очень скоро, Ляжем мы в одной ограде; Ибо скоро, очень скоро, Ляжем рано средь тумана — Старый череп Командора, Старый череп Дон-Жуана. Дон-Жуан (смеясь) Всего лишь! Мстишь за старую интрижку? Или впрямь ты мне мирволишь? Иль пугаешь, как мальчишку? Мне не страшно. На дуэли Мог я сгинуть для забавы. А теперь скрипят, как двери, Старые мои суставы… Череп Смерть принять — не шлюху Обнимать. А ты, презренный, Ничего не отдал духу, Все ты отдал жизни тленной. Дон-Жуан Я жизни тленной Отдал все. И сей блаженный Сон мне будет легче пуху. Ни о чем жалеть не стоит, Ни о чем не стоит помнить… Череп Крот могилу роет… Собирайся. Скоро полночь. Дон-Жуан Я все растратил, Что дано мне было богом. А теперь пойдем, приятель, Ляжем в логове убогом. И не будем медлить боле!.. Но скажи мне, Череп, что там — За углом, за поворотом, Там — за гранью?.. Череп Что там? Тьма без времени и воли… 1976

Сон о Ганнибале

Однажды на балтийском берегу, Когда волна негромко набегала, Привиделся мне образ Ганнибала. Я от него забыться не могу. Все это правда и подобье сна, И мой возврат в иные времена. — Чего Россия нам не посылала — Живой арап! — так, встретив Ганнибала, Ему дивился городок Пернов. Для этих мест он был больших чинов. Сей африканец и поэта прадед Напрасно, говорили, слов не тратит, А чуть чего — пускает в дело трость. За это в нем предполагали злость. Портреты Ганнибала мало схожи С оригиналом — только смуглость кожи, Но живость черт, огонь, сокрытый в нем, И острый ум — не вышли ни в одном. Глаза как пара черных виноградин, Походкой мягок и фигурой ладен, Во цвете лет мужских, не слаб, не хвор. И по военной табели — майор. Заслугами, умом и сердцем храбрым Он сходен был с Венецианским мавром. Но не Венеция — увы! — Пернов, Для африканца климат здесь суров. И вообще арап в России редок, Особенно такого внука предок! При нем — жена. Гречанка. Дочь Эллады. А может быть, Леванта. Мы бы рады Назвать ее красавицей. Когда б Приехал с Афродитою арап, Сюжет у нас пошел бы без задорин И был бы слишком ясен и бесспорен. Но с самого начала вышел сбой. Дочь грека-моряка, она собой Была нехороша. Слегка раскоса, Бледна, худа, черна и длинноноса. Но, видно, все же что-то было в ней. Арап ее любил. Ему видней. Он явно снисходил к ее порокам, Поскольку греки ближе к эфиопам. В ту пору швед, преодолев разброд, На нас напасть готовил мощный флот. И положили русские стратеги, Чтоб вражеские отвратить набеги И на предмет закрытия путей, Усилить ряд приморских крепостей. Взял знаменитый граф фельдмаршал Миних Заботу на себя о тех твердынях. И для устройства крепости Пернов Им послан был майор Абрам Петров. Весь день он пропадал на бастионах И занимался устроеньем оных. И, в увлечении взойдя на вал, Он обо всем другом позабывал. Фортификацию воображеньем Он дополнял. И к будущим сраженьям Готовил бастионы и валы. Он инженер был выше похвалы. Честолюбивый русский абиссинец Готовил шведам дорогой гостинец, Ведь он недаром наименовал Себя Абрам Петрович Ганнибал. А может быть, и впрямь в него запало, Что род его идет от Ганнибала. Погряз в трудах арап полуопальный. Супруга же весь день томилась в спальной И грезила лениво наяву, Воспоминая детство и халву. Она скучала. Городок степенный Ее стеснял тоскою постепенной. Всего две тыщи душ, да гарнизон. Конечно, в этой скуке был резон. Ее не тешил моря свет жемчужный, Ей снился берег дальний, город южный, И пена белая, край синих вод, И уходящий в море галиот. Он звал к себе и уходил все дальше Перед печальным взором Ганнибальши. Добро бы муж хоть вечером домой. А он едва увидится с женой В обед — и снова не до разговоров. Преподавал он в школе кондукторов Черченье, математику. И там Все время проводил по вечерам. А шел домой — хотя в Пернове летом Почти не видно ночи, но при этом На улицах ни звука, ни души — Весь город спит. И дивно хороши Вверху деревья, крыши, шпили, трубы. А дома спит жена, надувши губы, В себе младенца бережно растя, Да и сама похожа на дитя — С плеча сползает теплая перина… Майор читал трагедии Расина. В той школе, где преподавал арап, Состав учеников был слишком слаб. Не помнили, что дважды два — четыре, А только куролесили в трактире. Один среди развратных молодцов Науку понимал Иван Норцов, С налету схватывал, толково, споро И потому стал слабостью майора. Для назидания Абрам Петров Рассказывал ему про век Петров И был пленен способным шалопаем. И тот был в дом все чаще приглашаем. Над ним посмеивались, что дурак. И, дескать, у арапа он арап. Майор же, честолюбье в нем питая, Нередко выручал праздношатая. К примеру — следствие завел кригсрехт О том, что кондуктор вовлек во грех Девицу Моор. И оная девица Клялась, что обещал на ней жениться. Майор вступился. Хоть закон был строг, Но суд есть суд. И найден был предлог. И в результате учинить велели Норцову наказание на теле И тем покончить. Но обрел майор Врага — мамашу Моршу — с этих пор. В ту осень Евдокия разрешилась От бремени. И, как сие свершилось, Пустою бочкой покатился слух, Как будто точно узнано от слуг, Что родился на свет ребенок белый. Над этим потешался город целый. А Морша суетилась пуще всех. Ребенок же был смуглый, как орех. И, презирая сплетни городские, Майор назвал и дочку — Евдокия. Про слух он знал. Но был спесив и горд. И лишь послал в Коллегию рапорт, Прося отставки по болезни очной, Но вскоре был ответ получен срочный — Отказ. Повелено ему служить И, следовательно, в Пернове жить. А дело в том, что Миних-граф близ трона Тогда стоял. И, зная нрав Бирона, Считал, что бывший царский фаворит, Как нынче говорится, погорит, Коль будет на глазах у новой власти. Пожалуй, он был в этом прав отчасти… И лучше уж томиться от страстей, Чем пострадать безвинно от властей. Майор же был взбешен. В Пернове этом Бессмысленных наветов быть предметом! И знал, что зря,— смирить себя не мог. И в горле день и ночь стоял комок. Он стал искать намеки в каждом слове И не умел унять арапской крови. Входил к жене в покой. Смотрел дитя. И удалялся пять минут спустя. Его проклятое воображенье Рождало боль, похожую на жженье. И злобный случай подстерег его. Случилось это все под рождество, Когда в стрельчатых храмах лютеране Поют свои молитвы при органе. Абрам Петрович заглянул во храм. И слушать службу оставался там. Тем временем к майору на квартиру Забрел Норцов, шатаясь без мундиру, Не помня, как вошел туда хмельной. И встал перед майоровой женой. В постели та застыла от испуга, Но вдруг послышались шаги супруга. Вошел майор. Норцова обнял страх. И он сбежал. Она вскричала: «Ах!» Абрам Петрович, помолчав с минуту, Промолвил: «Так!» И, повернувшись круто, Прошел к себе. В недоброй тишине Весь замер дом. И он вбежал к жене. Гречанка закричала. Так был шал И страшен муж. Он тяжело дышал, Сюртук расстегнут, а в руке нагайка. Он произнес сквозь зубы: «Негодяйка!» — И наотмашь ударил по лицу, Подставленному гневу и свинцу. Бил долго, дико, слепо. И сначала Она кричала. После замолчала. Тут он очнулся. И, лишившись сил, Мучительно и хрипло вопросил: «Теперь ответствуй мне, была ль измена?» Она прикрыла голое колено И, утомясь от боли и стыда, Кровь сплюнула и отвечала: «Да!» Ее теперь нездешняя усталость Вдруг обуяла. Умереть мечталось. И молвила ему — как пулю в лоб: «Убей меня, проклятый эфиоп! Я никогда твоей не буду боле. И отдаю себя господней воле!» Всю ночь не спал арап. Унявши страсть, Он был готов теперь ей в ноги пасть. Но век не тот! Там нравы были круты, А честь и гордость тяжелей, чем путы. Свой кабинет он запер изнутри И пил вино без просыпу дня три,— Российский способ избывать печали. И сам молчал. И все в дому молчали. В нем все смешалось — подозренье, гнев, Раскаянье, любовь. Как пленный лев, Весь день метался в узком помещенье Меж мыслями о мщенье и прощенье. И вдруг пришел к жене. Сказал ей: «Ты Меня презрела из-за черноты. Но мне как на духу ответь — что было? И правда ли, что ты мне изменила?» И снова, так же твердо, как тогда, Ему гречанка отвечала: «Да!» И вновь ушел арап. И пил вино. Забросил службу. Затемнил окно. И тосковал. Кругом зима стояла. В каминах пело, в деревах стонало. Ненастная тогда была зима. Ему казалось, что сойдет с ума. Так пребывал он в городе Пернове, Тоскуя, злясь и мучась от любови. А в школе кондукторов без начальства Уже творилось полное охальство. Иван Норцов в компании гульной Хвалился, что с майоровой женой Он то да се, довел ее до ручки И не боится он столичной штучки… То слышал Фабер, тоже кондукто́р И новый кавалер девицы Моор. И вскоре рассказал мамаше Морше, Что, мол, Иван, любезный друг майорши, Поддавшись увещаниям ее, Достал для негра смертное питье. Конечно, он добавил, что Ивану И не такое приходило спьяну, Поскольку меж вралей он первый враль… Прошел январь. За ним настал февраль. Вдруг утром солнце глянуло. Невольно Майор очнулся и сказал: «Довольно! Солдат не баба. Вдруг и донесут, Что я давно бездельничаю тут. Неужто, государя друг вчерашний, Не справлюсь я со смутою домашней!» Надел мундир. И сразу же — на вал, На полверках и верках побывал. Распек команду. Обозвал: «Растяпы!» И пошутил. Отходчивы арапы. В трактире отобедал. К пирогам Стаканчик выкушал. По Куннингам Пошел в почти хорошем настроенье, Свое позабывая нестроенье. И вдруг — навстречу Морша. Ах, карга! Вот ты когда подстерегла врага И в ухо яд влила ему, радея О мщении. Он слушал холодея. Вот здесь бы занавес. Но я не мог Не написать печальный эпилог, Как Ганнибал ответил дикой местью Своей жене за мнимое бесчестье. И как она перед лицом суда На все вопросы отвечала: «Да!» «Да!.. Опоить? Да! Прелюбодеянье? Да!» «Сквернодеицу за все деянья И за злоумышления гонять По городу лозой, потом послать Навечно на прядильный двор». Такое Решенье подписало полковое Судилище. И так учинено. Здесь ничего мной не сочинено. О Ганнибал! Где ум и благородство! Так поступить с гречанкой!.. Или просто Сошелся с диким нравом дикий нрав? А может статься, вовсе я не прав, И случай этот был весьма банальный, И был рогат арап полуопальный? Мне все равно. Гречанку жаль. И я Ни женщине, ни веку не судья… А что потом? Потом проходит бред, Но к прошлому уже возврата нет. Всходили в небо звезды Ганнибала, Гречанка же безвестно погибала, Покуда через двадцать лет Синод Ей не назначил схиму и развод. Арапу бедный правнук! Ты не мстил, А, полон жара, холодно простил Весь этот мир в часы телесной муки, Весь этот мир, готовясь с ним к разлуке. А Ганнибал не гений, потому Прощать весь мир не свойственно ему, Но дальше жить и накоплять начаток Высоких сил в российских арапчатах. Ну что ж. Мы дети вечности и дня, Грядущего и прошлого родня… Бывает, что от мыслей нет житья, Разыгрывается воображенье, Тогда, как бы двух душ отображенье, Несчастную гречанку вижу я, Бегущую вдоль длинного причала, И на валу фигуру Ганнибала. А в небесах луны латунный круг. И никого. И бурный век вокруг. Пярну, 1977

Юлий Кломпус Повесть

Он нужен был толпе, как чаша для пиров,

Как фимиам в часы молитвы.

Лермонтов

Часть I Собиратель самоваров

Я говорю про всю среду, С которой я имел в виду Сойти со сцены. И сойду. Пастернак Мой друг-приятель Юлий Кломпус Когда-то был наш первый компас, Наш провозвестник и пророк И наш портовый кабачок. К тому же среди антикваров Как собиратель самоваров Был славен. Шелкопер Стожаров (Всего скорее псевдоним) За то подтрунивал над ним. Носил он гордо имя цезарево. А потому так наречен, Что был на свет посредством кесарева Сечения произведен. Он не казался Аполлоном, Был хлипконог, сутуловат, В очках и с лысинкою ранней. Но в гаме дружеских собраний Держался, как аристократ. (Дворяне Кломпусы из Дании Лет двести жили в захудании.) Оставшись рано без родителей, Он был лишен руководителей По шумным стогнам бытия. (Мы были для него — семья.) Он с непосредственностью детскою Спустил все в доме. Но коллекцию Старинных самоваров, что Его отец копил со тщанием, Он (согласуясь с завещанием) Не променял бы ни на что. На полках в комнате владельца Стояло их десятка три, Серебряных, как лейб-гвардейцы, И медных, как богатыри. Прочту вам небольшую лекцию Про эту ценную коллекцию. В собранье Кломпуса-отца Два превосходных образца Посудин для готовки сбитня. Французский самовар «дофин». Голландский «конус». И один Прекрасный представитель «клерков». Сосуд из «кёльнских недомерков» На две-три чашки. «Пироскаф». И десять тульских молодцов. Средь них — величиной со шкаф Красавец медный, весь в медалях, Любимец наших праотцов, Отрада сердца, бог трактира, Душа студенческого пира. Еще английский — в форме глобуса. Американский в стиле «инка». И африканский «банго-бинго», Особенная гордость Кломпуса. Как разнородны! Как богаты! Увы, они лишь экспонаты. Ведь современники мои Отучены гонять чаи Из самоваров. Скромный чайник Их собеседник и печальник. А гостю, высоко ценимый, Подносят кофе растворимый. …В полуподвале возле Пушкинской (Владельцу — двадцать пять годов), Как на вокзале и в закусочной, Бывали люди всех родов. Любым актрисе и актеру Был дом открыт в любую пору. Конферансье Василий Брамс Травил в передней анекдоты. Стожаров, постаревший барс, На кухне жарил антрекоты. Прихрамывая, в коридор Вползал с трудом историк танца И сразу ввязывался в спор О смысле раннего христианства. Вбегали Мюр и Мерилиз, Соратники в драматургии. А также многие другие. Здесь царствовала Инга Ш., Звезда эстрады и душа Застолья. За талант и тонкость Ее любил в ту пору Кломпус. Точеней шахматной фигурки, Она крапленые окурки Разбрасывала на полу. При ней потели драматурги, Томясь, как турки на колу. Был в той ватаге свой кумир — Поэт Игнатий Твердохлебов. Взахлеб твердила наша братия Стихи сурового Игнатия. (Я до сегодня их люблю.) Он был подобен кораблю, Затертому глухими льдами. Он плыл, расталкивая льды, Которые вокруг смыкались. Мечтал, арктический скиталец, Добраться до большой воды. Все трепетали перед ним. А между тем он был раним. Блистательное острословие Служило для него броней. И он старался быть суровее Перед друзьями и собой. С годами не желал меняться И закоснел в добре, признаться, Оставшись у своих межей. А мы, пожалуй, все хужей. Как проходили вечера? Там не было заядлых пьяниц: На всю команду «поллитранец» Да две бутылки «сухача», Почти без всякого харча. (Один Стожаров, куш сграбастав, Порой закладывал за галстук.) И вот вставал великий ор В полуподвальном помещенье. И тот, кто был не так остер, Всеобщей делался мишенью И предавался поношенью. Внезапно зачинался спор О книге или о спектакле. Потом кричали: «Перебор!» — И дело подходило к пенью. Что пели мы в ту пору, бывшие Фронтовики, не позабывшие Свой фронтовой репертуар? Мы пели из солдатской лирики И величанье лейб-гусар — Что требует особой мимики, «Тирлим-бом-бом», потом «по маленькой Тогда опустошались шкалики; Мы пели из блатных баллад (Где про шапчонку и халат) И завершали тем, домашним, Что было в собственной компании Полушутя сочинено. Тогда мы много пели. Но, Былым защитникам державы, Нам не хватало Окуджавы. О молодость послевоенная! Ты так тогда была бедна. О эта чара сокровенная Сухого, терпкого вина! О эти вольные застолия! (Они почти уже история.) Нам смолоду нужна среда, Серьезность и белиберда В неразберихе поздних бдений, Где через много лет поэт Находит для себя сюжет Или предмет для размышлений… Когда веселье шло на спад, Вставал с бокалом Юлий Кломпус, Наш тамада и меценат. И объявлялся новый опус, Что приготовил наш собрат; Или на ринг рвались союзники По жанру Мюр и Мерилиз; А иногда каскады музыки, Как влага свежая, лились. Я помню дивную певицу. Бывало, на ее губах Смягчался сам суровый Бах И Шуберт воспевал денницу. Звучал Чайковского романс. (Казалось, это все про нас.) Однажды, в предрассветный час, Я провожал домой певицу. В напевах с ног до головы Брели мы по Москве Москвы. И сонный Патриарший пруд Был очевидцем тех минут… Благодаренье очевидцу! (Откуда вдруг она взялась, Поэма эта? Полилась Внезапно, шумно и упрямо, С напором, как вода из крана.)

Часть II Сюжет

Поздно ночью из похода

Возвратился воевода.

Пушкин Сказать по правде, Инга Ш. Была стремительная женщина. И потому она божественно Откалывала антраша. После концерта, где успех (Ей показалось) был неполным, Она себе сказала: «Эх!» И укатила к невским волнам. А Кломпус без нее и дня Не мог прожить. И, у меня Заняв деньжат, оформил отпуск. И в мыле, с розами, в пылу Махнул на «Красную стрелу». Но не предвидел Юлий Кломпус, Что это был опасный шаг, Что так же, как в известной повести, Случайно оказавшись в поезде, Войдет, купе окинет взглядом… («Одернуть зонт,— как Пастернак Сказал,— и оказаться рядом».) Небесный гром! Она была Красавица. И так мила, Что описать ее не смею. (И я был очарован ею Когда-то. Давние дела!) Красавица была женой Профессора Икс Игрек Зетова (Давно мы знаем из газет его). Он был учен, и отрешен, И напрочь юмора лишен, И, видно, в результате этого Предполагал, что он «лицо» И у него в порядке все. Знакомство. Общие знакомые. — А для кого же ваш букет? — Для вас! — стремительный ответ. — Запасливость? Не потому ли Он чуть завял и запылен? — Для вас! — вскричал влюбленный Юлий И вдруг увидел, что влюблен. Ох! Тут он был великий мастер И распускал павлиний хвост. Он голубые изумруды Поэзии — метал их груды И воспарял до самых звезд. Хоть речь его была бессвязна, Но в ней был ток и был порыв; Каскады афоризмов, рифм Он расточал разнообразно И, красноречье утомив, Вдруг опускался на колено И задыхался вдохновенно: — Вы не моя! Но я счастлив!.. Конечно, Кломпус в этом — ас (Таких и нет уже сейчас), Но, на колено становясь, Был Юлий искрен до предела. (А искренность решает дело.) Как свечка от жары истаяв, Она не смела молвить «нет». (Простит ли мне редактор Паев Столь легкомысленный сюжет!) Уже разнузданная страсть Над ней приобретала власть. Но, впрочем, это было после. И там-то весь сюжет. А это Покуда и не полсюжета, Когда они плывут по Невскому Сквозь человеческий поток И наш герой рукою дерзкою Поддерживает локоток. Уже забыта Инга Ш. И гордо шествует повеса С улыбкой страстного черкеса Или (для рифмы) ингуша. Здесь я описывать не стану, Как он гулял с своей красавицей По Ленинграду в эти дни (Отчасти, может быть, из зависти), И были счастливы они. Зато я описать могу, Как в чинном, вежливом кругу Поэтов ленинградской школы Герой с красавицей Алиной Провел однажды вечер длинный, Где рассыпал свои глаголы И жег бенгальские огни Своей столичной болтовни. Был выслушан без возражений. Но ветеран московских бдений, Носитель новомодных мнений, Как говорится, «не прошел» И разобиженный ушел. — Увы,— сказал он,— дорогая, У нас поэзия другая. Поэты с берегов Невы! В вас больше собранности точной. А мы пестрей, а мы «восточней» И беспорядочней, чем вы. Да! Ваши звучные труды Стройны, как строгие сады И царскосельские аллеи. Но мы, пожалуй, веселее… В Москве Стожаров встретил Кломпуса Коротким замечаньем: «Влопался!» А он все несся по прямой, Влюбленный, нежный, неземной… Представлен Зетову женой, Он приглашался к ним на ужин. Беседовал с ученым мужем, Свои идеи развивая, Тайком Алине ручку жал. Его ученый провожал И говорил жене, зевая: — Да, этот Кломпус интересен, Но все же слишком легковесен. И много у него досугу… Однажды в Тулу иль в Калугу Профессор отбыл на симпозиум. А Юлий вечерами поздними Курировал его супругу. Но тут, на сутки или двое Решивши сократить вояж, Вернулся в ночь профессор наш. Затрепетали эти двое (Наверно, рыльца их в пушку!), Но Кломпус голосом героя: — Не беспокойся! — ей сказал. И сам в одежде минимальной Он вышел на балкон из спальной И пер по первому снежку По городу на ветерку. А как спустился он с балкона, Не знаем мы определенно. Он был герой. И дамы честь Мог даже жизни предпочесть. Итак, он полночью морозной Спешил без шапки, без пальто. Читатель спросит: ну и что? Как — «что»? Схватил озноб гриппозный. Потом, как ядовитый гриб, В нем начал развиваться грипп И вирус множился серьезный. Антибиотик не помог. Серьезно Юлий занемог. (Я в медицине не знаток, Чтоб описать болезнь детальней.) Ему грозил исход летальный. Читатель мой! Не будь жесток. И легковесным не считай Сюжет, которого итог На гробовой подводят крышке. И не суди, судить привыкши, А дальше повесть почитай.

Часть III Уход

Ну что ж! Попробую.

Ахматова Снега, снега! Зима в разгаре. Светло на Пушкинском бульваре. Засыпанные дерева. Прекрасна в эти дни Москва. В ней все — уют и все — негромкость… Но умирает Юлий Кломпус. Нелепый случай покарал Его за малые проступки. И вот уже вторые сутки Сам знал наш друг, что умирал. Прозрачнее, чем отрок Нестерова, Среди белья крахмально-выстиранного Лежал он, отрешась от женственного, В печальном постиженье истинного. И с полным самообладаньем Готовился к скитаньям дальним. Над ним бильярдными шарами Уж откивали доктора. И завершиться нашей драме Почти уже пришла пора. На цыпочках его друзья Дежурят в комнате соседней. И курят в кухне и в передней. И ждут, дыханье затая. Алина, гибели виновница, Приносит хворому компоты. А Инга, главная храмовница, Их принимает: где там счеты! Но Юлий в свой уход печальный Решил внести момент театральный, И он пожаловал друзей Аудиенцией прощальной И самоварною элитой. (Лишь «банго-бинго» знаменитый — В этнографический музей.) Друзей он в спальню призывал И самовары раздавал. Конечно, первым среди нас Вошел Игнатий. Вышел.— Да-с! — Он тихо произнес с тоской, Добавив с горечью: — Какой Светильник разума угас!.. Собратья Мюр и Мерилиз, Которых тоже вызвал Юлий, Из спальни вылетели пулей И из квартиры подались, Разинув рты. И пару сбитенников Они в руках держали вытянутых. Все выходили от него Смутясь, как из исповедальни. И все не то чтобы печальны Казались, но потрясены. А самовары, что из спальни Тащили в этом кви про кво, Фуфырились, ненатуральны, Как новоселье в дни чумы. Растерянно стояли мы. Растерянная вышла Инга С роскошным самоваром «инка». — Вот самовар… Он подарил… Но, боже, что он говорил!.. О том, что им сказал больной, Друзья молчать предпочитали. Стожаров лишь полухмельной Мне достоверные детали Поведал. И, конечно, Инга (На пять минут была заминка) Сболтнула все начистоту. Да я и сам, к больному призван, Оттуда выскочил в поту С огромным, трехведерным, медным, Что лишь подчеркивал победным Сияньем жизни красоту. Да! Я недолго пробыл там И все, что я услышал сам (Как говорится, не при дамах) И что сказали мне они, Изобразил в иные дни Я в трех загробных эпиграммах. На Ингу: Суперменша. Дрянь. Ломака ты, а не артистка. Знай, что твое искусство низко, Как, впрочем, и твоя мораль. В твоем ломанье скверный вкус. Ты официантка в храме муз. Бери-ка этот самовар. Его Храни на память. На Стожарова: Обжора, пьяница, гуляка! Кто ты такой? Пустой писака, Что сочиняет на заказ Нравоучительный рассказ. Зачем живешь ты, раб почета? С тобой и знаться неохота. Но ладно, толстая свинья, Вон самовар твой. На меня: Здоров, притворщик! Оптимист! Ты шут, и плоский шут, не боле. Ты благороден поневоле, На самом деле ты нечист, И разве только, что речист… Прервусь. По этой эпиграмме Вы видите, что наш больной Необъективен, хоть одной Ногой стоит в могильной яме. Так распрощался он с друзьями. Не благостное всепрощенье, А поношенье, и хула, И против смерти возмущенье, Приятье истины от зла. А может быть, в его сужденье Таилось самоосужденье. Ведь всем нам Кломпус потакал, Покуда правды не взалкал. Возможно, что судьбы нелепость Ему внушила эту злость, Когда последней чаши крепость Ему отведать довелось. Нельзя живущих оскорблять Презреньем к их существованью. Ты правду вынь мне да положь, Но то, что слишком,— это ложь. …Тогда, подобно сумасшедшим, Держа в руках по самовару, Брели по зимнему бульвару Стожаров, Инга Ш. и я. Потрясены произошедшим, Дошедши до ее жилья (В задворках тассовского корпуса), При самоварах на весу, Сказал: «Как будем жить без Кломпуса!» Стожаров и пустил слезу. Мы постояли. Ветер снежный Пел свой задумчивый хорал. А где-то там, во тьме безбрежной, Наш славный Юлий умирал… Но он не умер.

Эпилог

Вот этой повести итог. Поднявшись по выздоровленьи, Он видеть нас не пожелал… Окончились ночные бденья. Я это скоро осознал. Удачно выдержавши конкурс, Стал где-то кем-то Юлий Кломпус. Его работы, говорят, Профессор Зетов всюду хвалит, А как он, бывший наш собрат? Не знаю, что его печалит, Что радует. Однажды я Послал ему свое творенье О нем. Он выразил презренье И резюмировал: «Мазня! И не касается меня». И все ж, хотя мы разошлись Так непонятно, но могу ли я Совсем изъять из жизни Юлия И эти дни, что пролились! И музыку, и песни эти! И этот смех, и этот жар!.. А трехведерный самовар Пылится на моем буфете. Послевоенная эпоха, Быть может, нам была трудней, Чем раскаленная опока Смертельных и победных дней… После обязанностей права Хотели мы. Но — мысля здраво Обязанности выше прав. Скажите, разве я не прав? Сентябрь—октябрь 1979 г. Пярну

Сухое пламя Драматическая поэма

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Александр Данилович Меншиков, светлейший князь, герцог ижорский, генерал-фельдмаршал войск и прочая.

Князь Димитрий Михайлович Голицын, член Верховного Тайного Совета.

Барон Андрей Иванович Остерман, вице-канцлер, член Верховного Тайного Совета, воспитатель Петра Второго.

Петр Второй, тринадцатилетний император.

Граф Петр Андреевич Толстой.

Петр Сапега.

Иван Долгоруков.

Мария Меншикова, невеста императора.

Елизавета Петровна, цесаревна, тетка императора.

1-й вельможа.

2-й вельможа.

Офицеры гвардии, гости на балу, шуты, лекари,

придворные, слуги, мастеровые, мужики и пр.

Действие происходит:

Сцены I—XI — в Петербурге (май — сентябрь 1727 г.).

Сцена XII — в Березове на Сосьве (конец 1728 г.).

СЦЕНА I

В Зимнем дворце.

Покои императрицы Екатерины I. Ночное время. Слева из опочивальни выходят Меншиков, Сапега и два лекаря.

Меншиков Как, лекарь,— худо? 1-й лекарь разводит руками. Ну а ты что скажешь? 2-й лекарь пожимает плечами. Понятно. Так. Ступайте. (Сапеге.) Ты побудь. Лекари уходят. Ты из опочивальни ни на шаг! К ее величеству не допускай Ни по какому делу без меня, Кто б ни ломился! Сапега Слушаюсь, патрон. Меншиков уходит. Сапега — сторож. Страж его судьбы, А вот моя судьба на ладан дышит… Хорошая была, однако, баба. Я говорю — была. И сам я был. Был фаворит, жених — тыр-тыр, пыр-пыр! А кем я нынче буду — вот вопрос? Входит Толстой. Толстой Пусти меня. Сапега Не велено. Толстой Пусти! Чай, понимаешь, что здесь затевают? Князь Меншиков окручивает всех! Он предал нас, людей Петровых. Он Пообещал Россию австриякам. Он вор. Он всю державу раскрадет. Пусти меня! Сапега Нельзя. Никак нельзя. Толстой A-а! Я забыл! Зятек стоит за тестя! Так ведай же, что как своих ушей Тебе Марию не видать! Уже Получше ей сыскали жениха — Петра, мальчишку, сына Алексея. Его подсаживают на престол Князь Меншиков, Голицын и иные, А дочерей великого Петра — Елизавету и принцессу Анну — Отпихивают… Если быть тому, Нам пропадать. Тогда светлейший князь Начнет хозяйствовать на свой обычай. На нас он свалит гибель Алексея, Хоть сам ему был первым палачом!.. Пусти!.. Ей-богу, и тебе, Сапега, Получше будет с нами… Сапега Не могу. Толстой Покуда государыня жива, Не все проиграно… Мне только слово Ей молвить… Не страшись, ты молодой, Тебе ли оставаться в дураках! Пусти! Сапега А! Пропадать, так пропадать! Иди! Уходят в опочивальню. Меншиков и Остерман входит справа. Меншиков Вот здесь присядем. Говори. Остерман Согласно вашей светлости приказа, Вот завещанье, сиречь тестамент. Меншиков Читай без титлов. Остерман Так. «Великий князь Петр Алексеевич имеет быть Сукцессором и именно со всеми Правами и пре-ро-га-ти-ва-ми, Как мы владели оным». Меншиков Дай-ка мне. Ага, ага! А здесь вот пункт девятый: Не много ль цесаревнам отступного? Остерман Кто обещает, тот почти дает. Меншиков Уразумел. Остерман Одиннадцатый пункт Гласит о государевой невесте. Какую же из ваших дочерей Сюда вписать? Меншиков Сейчас не время думать Напишем: государю учинить Супружество с одной из двух княжон.. Что ж, завещанье писано толково. Но писанное надо закрепить. Ее величество и знать не хочет О тестаменте. Смертный приговор Себе подписывать весьма не сладко. Так, может, эдак… сами подмахнем? Не все равно, кто это совершит, Когда права за нами?.. Остерман Так-то так. Однако лучше было б по закону. Известно всем, что многие указы Подписаны рукой Елизаветы — Императрица не сильна в письме. Так вот и этот… Меншиков Было б хорошо. Да трудно уломать ее. Остерман Принцесса Весьма умна и многое поймет. Меншиков Она при государыне. Пойду. Из опочивальни выходят Толстой, Елизавета и Сапега. Толстой Она в беспамятстве. Я опоздал. Меншиков Кто допустил людей к императрице? Кто допустил?! Елизавета Я допустила. Меншиков Но Ее величество нельзя тревожить. Елизавета Он верный наш слуга. А верных слуг Пускать дозволено. Меншиков (Толстому) Чего молчишь? Толстой С тобой глаголить не о чем. Меншиков Смотри! Заговоришь. А ежели… так взвоешь. Ведь мне твое известно воровство: Зачем к Девиеру ты ездил и о чем С Бутурлиным сговаривался. Здесь Изменой пахнет… Мимо прежних вин… Толстой По прежним винам мы с тобой друзья. А дальше сам уж будешь виноват. Меншиков Э! Ты меня с собою не вяжи! Почуял, что пришло держать ответ, И струсил. Да и было от чего! Ты Алексей Петровича запутал И погубил. А нынче хочешь вновь Раскинуть сеть паучью!.. Знайте все: Вот злейший враг царевича Петра — Сукцессора российского престола! Законного!.. По всем правам!.. По всем!.. Толстой Кричи, кричи! Да не пужайся сам… По прежним-то по винам мы друзья, А винное пятно не ототрешь. Конечно, все ты свалишь на меня, Но хватит и тебе одних ошметков, Светлейший князь!.. Прошу прощенья, ваше Высочество! (Кланяется Елизавете. Выходит.) Остерман Не время спорить с ним. Меншиков в ярости озирается. Замечает Сапегу. Меншиков Ты, граф, ко мне повадился во двор. Но не напрасно ли?.. Тебе бы знать, Что нынешнего дня княжна Мария Объявлена невестою его Высочества!.. Сапега Я это угадал. Меншиков Пожалуйте со мной, Елизавета Петровна. Есть негласный разговор Особой важности. Меншиков и Елизавета уходят в опочивальню. Остерман (Сапеге) Оплошно, граф! Светлейший вам припомнит… Сапега Да, барон. Он памятлив. Подайте мне совет. Остерман Расстройте брак царевича Петра С княжной Марией. Сапега Разве я могу? Остерман Но вы — жених. Сапега Взаправду ли? Остерман Увы! Но вы мужчина. Мне ли вас учить? К тому ж царевич любит Лизавету. В супружестве их можно примирить Две линии наследников Петра. Сапега Но он ее племянник! Остерман Ну так что ж! Потомки праотца Адама, граф, Женились и на сестрах. Сапега Что за ум! Но прецедент изрядно устарел. Остерман Ну это мы уладим! Богословы Найдут резоны. Торопитесь, граф. Я вас покуда упасу от гнева Светлейшего. Но помните, что вы Удачу можете словить за хвост. Входит Меншиков. Сапега ретируется. Меншиков Не вышло ничего. Елизавета Уперлась и ни с места. Говорит: Не подпишу… Подгадил нам Толстой. Остерман Но отступать не следует. Еще Представить цесаревне надлежит Все доводы. Меншиков Хоть доводы крепки, Но есть у нас заручка и покрепче. Ступай немедля передай приказ Полковникам гвардейским — от меня, Чтоб строили полки перед дворцом. Остерман Надежный пункт. Спешу исполнить. Остерман уходит. Меншиков Да! Подумать если, для чего нужна Вся эта кутерьма? Уйти б в сторонку, Жить-поживать да горя не знавать… Уходит наше времечко. И вот Она уходит… Сам не умираешь, Но отмирает все, что ты любил,— И корабли, и крепости, и люди. И ты, как дерево, что каждый год Теряет ветку кровную. Один Лишь ствол остался. И на том стволе Давно уже не зеленеют листья. Но дерево спокойно отомрет, А нам и в смерти не дано покоя. Власть — дело страшное. Уж если кто Ввязался, тот живым не удерет: Или тебя сомнут, иль ты медведем Стань на дыбы и всех подряд вали. Из опочивальни выходит плачущая Елизавета. Плачь, цесаревна, плачь… Так легче будет… Ей час пришел благой. А нам с тобой Еще немало предстоит поплакать… Твой батюшка, великий государь, Нам дело завещал. И мы стоять Должны не розно. А стоять едино. И не шатайся! Вот тебе плечо, На, обопрись. Доверься мне, царевна. Над нами кружит стая воронья. Повыклюют глаза. Елизавета О том ли думать! Меншиков Светлынь какая! Май уже у нас. Май! Вот и маяться нам до скончанья… Елизавета О господи! Меншиков Плачь, цесаревна, плачь… Май на дворе. Весенняя вода… Она мне нынче говорит: Данилыч, А я-то ведь как будто не жила. Я те полжизни, говорит, забыла, Когда была девчонкой и служанкой. А этой жизни был короткий срок. Вот так оно бывает, цесаревна. Вот так. Сапега (вбегает) Императрица умирает! Елизавета О боже, боже! Князь, спаси ее! Меншиков Стой, цесаревна! (Загораживает ей дорогу.) Матушка, пиши! Вот тестамент! Подписывай скорее! Елизавета Пусти меня! Меншиков Подписывай, прошу! Себя спасешь! Подписывай! Пойми — Здесь и тебе, и Анне… Елизавета Прочь, пусти! Я к матушке хочу! Меншиков Бери перо! Вот так. Теперь спеши!.. Эх, Катерина! Эх, матушка! Тебе б еще пожить! Ведь было сколько, сколько утекло! О господи, прости ее за все… Да и меня прости… (Уходит.)

В покое никого нет. За окном негромкая дробь барабанов. Из опочивальни выходят два лекаря. Им навстречу Остерман ведет за руку юного Петра. Лекари кланяются им в спину.

1-й лекарь Его высочество! 2-й лекарь Уже — величество! (Со значением смотрят друг на друга.)

СЦЕНА II

В Зимнем дворце.

Апартаменты перед залом заседаний Верховного Тайного Совета.

Вельможи и военные следуют в зал для присяги молодому императору.

Майоры гвардии.

1-й майор А каково-то нынче будет нам? 2-й майор Князь Меншиков ужо нас не забудет. Мы за него, а он за нас. 1-й майор Хотя б Раздали жалованье. 2-й майор Это раздадут! Без нас покуда никуда не деться. 1-й майор Ну да! Не деться! Старая-то знать, Что по отечеству, не по заслугам, Поди, прищемит нас! 2-й майор Укоротим! Проходят. Старые вельможи. 1-й вельможа Ну, дожили до счастья, слава богу! Теперь у нас законный государь — По божеским правам и по гражданским, А особливо по правам российским. 2-й вельможа Ах, графушка, ты что ребенок малый! Князь Меншиков — вот все твои права. 1-й вельможа До времени. А там, того гляди, И нас с тобою спросят. 2-й вельможа Ан, не спросят! 1-й вельможа Ан, спросят! 2-й вельможа Ан, не спросят! 1-й вельможа Не шуми! Ушей-то здесь чужих полно! 2-й вельможа Ну то-то! Проходят. Дипломаты. 1-й дипломат Россия, господин барон, страна, Где государь не личность, а устройство. Его характер есть характер власти. 2-й дипломат А если государь — дитя? 1-й дипломат Ну что ж! И Петр Великий тоже был дитя. И он играл во флот, в солдат, в прогресс, В политику… 2-й дипломат В застенок. 1-й дипломат И в застенок. 2-й дипломат Я опасаюсь, господин посол, Что русские дела уже не игры… Выбегает карла-шут. Шут Иги-и! 2-й дипломат А это что за существо? 1-й дипломат Да здешний карла. Он дворцовый шут. 2-й дипломат Нельзя ли подозвать его? 1-й дипломат Извольте. Эй, подойди. Шут A-а! Я тебя узнал! Здорово, кашевар! 1-й дипломат Ты это мне? Шут Тебе, тебе! Ты от голштинца ждешь гостинца за то, что заварил кашу. А каша-то наша! Не разевай рот, папаша! Что про нас, то не про вас. Вот тебе и весь сказ! 1-й дипломат Пошел прочь, дурак! Шут Пожалуюсь! Пожалуюсь! Иги-и! Из разных дверей выбегают шуты, шутихи и карлы. Они хороводом окружают дипломатов и поют: Мужик пашенку пахал И с сохой туда попал, И с сохой-бороной, И с кобылкой вороной!.. Входит Меншиков. Меншиков Цыц, племя адово! Прочь! Прочь отсюда! Шуты разбегаются. Российское художество, барон. Забавы наши. 1-й дипломат Каждая страна Имеет свой обычай. Дипломаты проходят. Входит Голицын. Голицын Ваша светлость! Покорнейший слуга! (Кланяется.) Меншиков Эх, князь Димитрий Михайлович! Друг перед другом Хитрить нам незачем. Да и не время. Я знаю, вы, старинная-то знать, Меня не любите. Ну что ж, и вас Не любят многие. Но мы с тобой Не суженые — не жених с невестой. И я скажу, что браки по любви Порою хуже браков по расчету… Мы — коренные сваи государства, На нас опора. Знаешь сам, что здесь… Здесь, в Питербурхе, скверная земля. Коль свая не повязана со сваей — Все зданье набок. И тогда пойдет! Голицын Оно конечно. Только веры нет. Не верю я тебе. Чтоб все держалось, Нужна… нужна плепорция в опорах. Меншиков Уразумел. Вот эдак я люблю. Пусть баш на баш. К примеру, будет так Барона Остермана мы поставим Обер-гофмейстером при государе… Голицын А для плепорции? Меншиков Уразумел. Гофмейстером к Наталье Алексевне — Князь Алексей Григорьича. Пойдет? А в камергеры, уж не обессудь, Мы Александра моего назначим. Голицын А для плепорции? Меншиков Уразумел. Ивашка Долгоруков, сукин сын, Хоть шалопай, но тоже — в камергеры. Голицын Михайлу Долгорукого — в Сенат. Меншиков Здесь спору нет… И есть еще одно. В Российском государстве так бывало: Чтоб к новой власти должный был решпект И чтоб порок к тому же был наказан, Толпе кидали с царского крыльца Боярина. А? Голицын Было, было, князь. И мне на ум такое приходило. Меншиков Кого, однако? Голицын Гм! Меншиков Кого? Кого? Голицын Сам ведаешь. Меншиков Так говори. Голицын Нет, ты! Меншиков Петра Толстого. Ну? Голицын Лишить чинов. Меншиков И в Соловки. Не мало ли? Голицын Довольно. Голицын проходит в залу. Меншиков Ну, слава богу. Входит Петр в сопровождении Остермана. Петр Батюшка, дозволь Мне отдохнуть. Стоять устали ноги. Меншиков Присядь, присядь. Ведь скоро выходить. (Отходит в сторону с Остерманом.) А на тебя, барон, надежда вся. Ты государю можешь преподать Науку жизни — высшую науку. Остерман Спасибо, ваша княжеская светлость. Однако для начала полагаю: С учением не слишком налегать. Чтобы не вдруг… Меншиков Еще тебе задача: Царицу-бабку, старицу Елену, Взять из монастыря и проводить В Москву. С почетом. К внуку не пускать, Но подавать надежду. Остерман Полагаю, Что завершилось время строгих мер. Резонно ожидают облегченья И мужики, и шляхта, и купцы. Порядок нужен на манер Европы. Пора и пыточное заведенье — Приказ Преображенский — обуздать. Меншиков Европа нам пример, но не указ. На слабину народец наш решит, Что слабы мы. Петрово государство — Махина недостроенная. Нам Достраивать ее. Сей тяжкий воз Не вытянешь на горку без кнута. А там и благодушествовать будем… Остерман Народ устал от бурных перемен. Меншиков Пусть погодят… Отходят, беседуя. Две дамы. Кланяются Петру придворным поклоном. Он кивает им головой. 1-я дама Как знает политес! 2-я дама Осанка какова! 1-я дама А взгляд! 2-я дама И взгляд! 1-я дама А вот княжна Мария рядом с ним… 2-я дама Премизерна! 1-я дама Бледна. 2-я дама Но не бела. 1-я дама Доска доской. 2-я дама Глаза без доброты. 1-я дама И стати нет. 2-я дама И ноги колесом… 1-я дама Вот и она! Входит Мария. Дамы кланяются ей и проходят. Петр Поди сюда, Мария! Я пить хочу. Мария Сейчас подам питье, Ваше величество. Петр Я в церкви притомился. Так много лиц. Глазеют на меня, Как будто я персона восковая. Меншиков Чуть, государь, заслышишь звуки труб, Тогда входи. (Проходит в залу с Остерманом.) Мария Ты, Петя, не робей! Петр Я не робею. Я ведь нонче царь. А мы, цари, должны не ведать страха, Я, знаешь ли, что им хочу сказать? Реченье древнего Веспасиана, Что никого из подданных моих Не отпущу с лицом печальным. Как? Мария По-моему — изрядно. Петр А теперь Ступай. Я отдохнуть хочу один.

Мария уходит.

Тишина. Потом звучат гвардейские трубы. Распахиваются парадные двери. Медленной, горделивой поступью Петр направляется в залу.

СЦЕНА III

Во дворце Меншикова на Васильевском острове. Сапега и Иван Долгоруков.

Сапега А тестамент подложный… Долгоруков Наплевать! Все знают — император неподложный, А я при нем законный камергер… Сапега А Меншиков при нем подложный регент, А дочь его подложная невеста… Долгоруков Заело? Сапега Олух! Разве ты поймешь! Люблю Марию! Кохам! Кохам! Кохам! Долгоруков Ишь, раскудахтался! Сапега В наш подлый век Любовь повергнута. Ее обрили, Как бороду, чтоб только гладко было И голо!.. Все горят сухим огнем, Все одержимы лишь корыстной жаждой… Вот хоть бы ты! Скажи, чего ты жаждешь? Долгоруков Чтоб скучно не было. Сапега А я — чего? Я — ничего!.. Пылает рабский дух, Как стог соломенный… И жар, и пыл, А после — горстка пепла. Я, как все, Хочу быть мелкой ходовой монетой, Чтоб только потереться по карманам. Долгоруков Ишь, прыть в тебе какая от любви! Сапега Какая там любовь!.. Мою любовь Прислали в государыниной спальне. Когда бы я еще умел любить, Я б к ней пришел и я бы ей сказал: «Уйдем! Бежим! Пускай настигнут нас, Пускай пытают, пусть в Сибирь загонят, Пусть в дальние сошлют монастыри, Пусть постригут… А мы с тобой — расстриги, И душу нам не могут обкорнать!..» Долгоруков Куда ушел бы с нею? Нет, куда? Сапега Ты прав, Ивашка! Прав! Да и она За мной бы не пошла… Век нынче трезвый… Тайком в постель — любая побежит. А чтоб — любовь, Сибирь… не сыщешь дуры. Долгоруков Никак тебя, Сапега, не поймешь! То человек как человек, а то Какая-то пчела тебя ужалит… Пойду-ка я, ведь служба у меня. (Уходит.) Сапега Охота было перед дураком Выкладываться! Входит Мария. В первое мгновение делает движение, чтобы уйти. Поздравляю вас, Ваше высочество. Мария Спасибо, Петр. Сапега Я рад, что вы счастливы. Мария Я спокойна. Сапега Я рад, что вы спокойны. Мария Уходи. Не приходи сюда. Сапега О да, конечно! Уйти, чтобы не рушить ваш покой!.. Хотя бы слово ты сказала мне, Хоть малым словом бы со мной простилась! Мария Как вы, мужчины, верите в слова! И как из слов вы строите твердыни! Сапега Твердыни? Нет! На свете нет твердынь… Твердыни все сдаются оболыценьям! Твердыни нет — одна гордыня есть. И ложь… Мария вдруг бьет его по щеке. Мария (кричит в исступлении) Пошел! Пошел отсюда вон! Сапега (тихо) Прости меня, Мария. Он низко кланяется и выходит. Входит Меншиков. Меншиков Что за крик? Мария Собака забежала. Меншиков Дочка, глянь,— Чего тебе принес! (Открывает ларец.) Вот ожерелье — Рогатый жемчуг. Вот тебе сережки — Лазоревые яхонты с алмазом. Вот изумруды, словно светляки. Вот перстни — золотой с алмазом острым, Его носили русские царицы, С финифтью перстень, с темным аметистом. Держи! Владей и радуйся! Мария Спасибо. Меншиков Ты, дочка,— ты бери пример с меня: Кто сердцем легок, тот в делах удачлив. А нам с тобой не время унывать. Мир так устроен — стоит зазеваться, Утащат счастье прямо из-под рук. Мария Иметь бы счастье, было б что держать! Меншиков Ты эдак-то с отцом не говори! Ведь мне из-за тебя покою нет! Тебе весь мир завидует… А я Зубами ляскаю, как шалый волк, Для-ради чад своих беру за горло, Хребты ломаю. По ночам не сплю, Измысливаю хитрости… А ты… Кого жалеешь? Польский проходимец, Угодник бабий, вертопрах, прыгун… Тебе ли он под стать? Мария Я не сама Себя ему в невесты назначала. Я ничего не ведала о нем. Мне было велено. И жениха Я полюбила. Меншиков А теперь тебе Иное велено. Мария Прости меня. Такой приказ возможно лишь однажды Исполнить. Меншиков Выкинь дурь из головы! Мария падает перед ним на колени. Мария О батюшка! Помилуйте меня! Я ничего на свете не хочу! Я не хочу Сапеги! Не хочу Короны! Отпустите в монастырь!.. Ведь я в императрицы не гожусь… Мне ничего не надо… Пожалейте Меня!.. Меншиков Неблагодарная, молчи! Пренебрегать судьбой никто не вправе. Нам свыше обозначены места. И мы должны покорствовать сему. И в том есть долг. А он превыше счастья. Что знаешь ты о жизни? Вас, щенят, Покуда мордой в молоко не ткнешь, Вы вкуса не почувствуете… Встань! Утрись! Его величество идет. Вбегает Петр Как почивать изволили у нас, Ваше величество? Петр Изрядно спал… А вот потом не спал почти полночи. Охота снилась — волки и медведи. Меншиков Дозвольте доложить вам, государь, Совет решил покорнейше просить Назначить день помолвки… Петр Ну и что? Назначьте день любой. Меншиков А ты о сем Объявишь завтра Тайному Совету. Петр Да, объявлю. А после — на охоту? Меншиков Ну да, ну да. Петр Постой. А деньги, князь? Ты ж обещал! Меншиков И денег тоже дам. Петр Смотри, не обмани. Ведь ты же, князь, Обманщик! Меншиков (смеется) Ахти, господи! Ну-ну! Меня-то, старика-то, рассмешили! Обманщик — как изволили сказать! Петр И старый лис! Меншиков Еще и старый лис! Петр А я — охотник! Меншиков Истинно — охотник! Петр Ату! Ату! Прицеливаюсь! Бац! Попал! Ну, падай! Меншиков Лис пардону просит И ноги от охотника уносит… Побудь вдвоем с невестой, государь, Придумайте игру или забаву. А мне дозволь идти. Петр Ну что ж, ступай. Меншиков уходит. (Марии.) Что будем делать? Мария Хочешь посмотреть Мое шитье? Петр Тьфу! Девичье занятие! Мария И правда… Хочешь, я тебе спою? Петр Ну спой, пожалуй что… Не надо петь. Я, знаешь, не люблю, когда поют. У нас поют лишь в церкви. Это скучно. Или шуты поют. Тогда зазорно. Чего бы ты сейчас хотела? Мария Я? Быть старенькой-престаренькой старушкой. Петр Вот чепуха… Чего бы захотеть?.. Мне хоть потешных дали б для игры. Играть-то не с кем. Мария Для чего потешных? Иль мало войска у тебя? Играй! Петр Ой, слушай, слушай! Мария Это гром. Петр А ты Боишься грома? Я-то не боюсь. И ты со мной не бойся. Не боишься? Мария Нет, государь мой. Петр Отвори окно. Пойди сюда. Гляди-ка: ну и дождь! И мы попали под такой вот ливень С Елизаветой. Знаешь: лес кругом, Нас кличут. Мы под деревом укрылись. Дождь так и льет… А дальше не скажу. Молчание. Мария, ты не знаешь, отчего У нас, в России, женят против воли? Мария Нет, государь, не ведаю. Петр И я Не ведаю. Барон Андрей Иваныч Мне разъяснял, что так заведено. А кем заведено? И для чего?.. И твой отец женился против воли? И мой? И все? И сам Андрей Иваныч?.. Да ты не плачь! Ведь я тебя люблю. Тебя люблю, сестру люблю Наташу, Еще — Елизавету… Ты не плачь! Что плакать-то? Ведь так заведено… Мария А я не плачу. Я тебя жалею. Петр А я — тебя… Теперь утри глаза. Вот гром утих. И дождик перестал. Пойду наружу. Ты сама побудь…

СЦЕНА IV

Бал у Меншикова.

Часть парадной залы. С торцовой стены — двери. Вдоль другой стены расставлены кресла. Старые вельможи сидят чинно, переговариваясь и потчуя друг друга табаком. Бал в разгаре. Играет музыка. Танцующие то появляются из глубины залы, то снова удаляются.

Меншиков и Остерман.

Меншиков Тобой, барон, премного я доволен. А вот Голицын что-то затаил. Обижен, а? Остерман Быть может. Меншиков И завистлив. Остерман Быть может. Меншиков Я обиженных боюсь. Пока мы спим, обиженные бдят. Остерман Возможно. Меншиков Их бы надо подчистую… А этот вот мечтает о правленье На шведский или английский манер. Но каково бы пчелам было в улье, Когда бы десять маток было в нем? Спроси вон тех сычей. (Кивает на вельмож.) Как, господа, Годится ли нам шведское правленье? Вельможа Нет, не годится, ваша светлость! Меншиков Вот, Что наши говорят. У нас пестро — Есть мужики, и шляхта, и татары. Потребна ли палата для татар? Вельможа Нет, не потребна, ваша светлость! Меншиков Вишь, Что говорят! А люди-то какие — Князья, вельможи! Я их не тяну, Они ведь сами… Эти без обид. А от обиженных одна морока. Остерман Бесспорно, ваша светлость. Меншиков Так и есть. Еще скажу… Постой! Что это там?.. Появляется Петр, за ним толпой следуют придворные. Петр идет, уставясь в пол и озираясь, словно что-то ищет. Его игру с недо- умением повторяют придворные. Меншиков Спросить осмелюсь, что произошло, Ваше величество? Петр Потеря, князь. Меншиков Всех на ноги немедля, чтоб найти! А какова потеря? Петр Потерял Вещь знатную… Меншиков Какую? Петр Потерял… Быть может, там? (Заглядывает под диван.) А может, там? (Заглядывает за гардину.) Нигде! Меншиков Так какова потеря? Петр Потерял Фельдмаршала. Придворные Фельдмаршала ? Петр Ага! Отыскивать не стоит. Поздравляю Генералиссимусом, ваша светлость! (Целует оторопевшего Меншикова.) Меншиков Генералиссимус! Петр И адмирал! Меншиков Я, государь, твой верный раб. Спасибо, Ты первый понял… Первый оценил… Петр Ну, полно, полно. Ловко я придумал? Голицын Востер юнец! Петр Поздравьте, господа, Генералиссимуса! Придворные кланяются. Меншиков Государь! В словах я не искусен. Но как будто В предчувствии, я некому пииту Велел сложить тебе хвалебный стих. Эй, где пиит? Пиит Я здесь! Меншиков Поди сюда. Скажи-ка вирши. Пиит кланяется Петру и Меншикову. Пиит Ода в честь его Величества, где древний бог Юпитер Беседует с своею дщерью Венус По правилам пиитики. Меншиков Читай! Пиит «Твоя, о царственный отрок, особа священна, Неизреченна мудрость, краса несравненна! Возвеселились всея Руси веси и грады, А недруги уползли, аки звери и гады. Древний Юпитер стал с престола пытати: «Отколь сей благовонный веет ветер благодати?» И отвечала ему на то дщерь златокудра: «Скифетр се воссиял младенца премудра». И возликовали днесь все боги и человеки, И да пребудет он благостен вовеки, Свои рабы не карает, награждает слуги, Добрым советникам внемлет, коих нетщетны потуги… При сем аз, слуга недостойный, к стопам припадаю И милости твоей, государь, щедрот ожидаю!» Петр Звончее од латинских! Меншиков Слог хорош! Придворные Изрядно! Петр (Меншикову) Ты пиита награди, А мы еще попляшем. Снова начинаются танцы. Петр танцует с Марией, Сапега — с Елизаветой. Меншиков (Голицыну) Что-то, князь, Ты нынче не в духах. И даже ода, Мне кажется, тебе не по нутру. Голицын Язык российский — сладкая музыка, А сей пиит — немазаная дверь, Карманный черт. Меншиков Ну что же, что карманный. Иному черту душу продают, А этого купить не много стоит. Пойдем-ка лучше выпьем, князь Димитрий Михайлович! Голицын Пойдем, светлейший князь. Уходят. Петр и Мария. Петр Мне надоело танцевать. Присядем. Мария Вы чем-то недовольны, государь? Петр Зачем за мной ты ходишь по пятам, Как за дитем?.. Нет спасу от тебя! Я всем доволен, всем доволен! Знай! Но я хочу… Проходит Иван Долгоруков, кланяется. Долгоруков Вы, кажется, хотели, Ваше величество, Елизавете Петровне слово молвить. Петр Не хочу. Долгоруков Сейчас я подзову ее. Петр Не надо. По знаку Долгорукова подходят Елизавета и Сапега. Елизавета! Я хотел сказать, Что та борзая — та, с пятном на морде,— Плоха. Ее кому-нибудь отдай. Ну вот и все… Постой. Я позабыл… Ах да! Танцуй с Иваном, только с ним. Мне нравится, когда ты с ним танцуешь… Елизавета Ваше величество, на этот раз Позвольте даме выбрать кавалера. Прошу со мной. Петр Пойдем, пойдем… Постой! Мария! И тебе хотел сказать: Танцуй с одним Иваном… Ну а граф Сапега пусть пойдет и пригласит Кого-нибудь… А ты меня, Мария, Прости. Я рассерчал не на тебя, А просто так. Пустое было дело. И ты не обижайся. Петр, Елизавета, Иван Долгоруков и Мария танцуют. Сапега Получил? Я слишком ревностен, а он ревнив. Как худо человеку, кто не знает, Где быть ему. Подальше от двора — Совсем затрут. Поближе — в пыль сотрут. Здесь я — никто, сам по себе — ничто… Ну что ж, пойдем попляшем, граф Сапега. (Уходит.) Два гвардейских майора. 1-й майор А жалованье все еще не платят. 2-й майор Заплатят. 1-й майор Нет, теперь уже не жди До нового… 2-й майор Чего? 1-й майор Коронованья. Петр и Елизавета. Петр Елизавета, я тебе хотел Подарок сделать. Елизавета Право, государь… Петр Я знаю, ты всегда сидишь без денег. А я, ей-богу, деньги не люблю, Как заведутся, тотчас их потрачу. Покуда есть — тебе и подарю… Гвардейские майоры. 1-й майор Пора напиться. 2-й майор Это завсегда. Уходят. Входят Меншиков с Голицыным. Навстречу им придворный несет поднос. Меншиков заметно пьян. Меншиков Чего несешь? Придворный Подарок, ваша светлость. Меншиков Какой? Придворный От государя цесаревне. Меншиков (Голицыну) Посмотрим, князь! Эге, богатый куш! Откуда деньги? Придворный Ювелирный цех Поднес их государю, ваша светлость. Входит Остерман. Меншиков Барон, барон, поди-ка, брат, сюда! Скажи-ка, сколько денег? Остерман Здесь немало. Меншиков Здесь десять тыщ! На глаз не ошибусь. Так, сколько денег? Придворный Ровно десять тысяч. Меншиков Его величество Петр Алексеич молод. Не так ли, князь? Голицын молча отходит. (Остерману.) Не так ли? Остерман Государь — Лицо без возраста, но со значеньем. Меншиков И правильно… На деньги нужен глаз… А он по младости зазря их тратит… (Придворному.) Покуда деньги отнеси ко мне, А я ужо спрошу у государя, Куда и как употребить… Ну что Стоишь?! Неси! А если спросят, Скажи: генералиссимус велел! Придворный уходит. Меншиков осовело усаживается в кресло. Остерман (Голицыну) Оплошно. Голицын Так и надобно, барон. Держава — вещь грубейшая. Гляди: Вот он, Левиафан. Остерман Левиафан? Преострое словцо. И все же, князь, Я полагаю сам, что государство — Вещь тонкая. Недавно получил Я табакерочку из Амстердама. На ней — фигурки. Ключик повернешь — И табакерка эта заиграет, Фигурки кланяются: все — одной, Изображающей персону. Вот. А хитрость вся в колесиках. И в том, Что ключик есть. Без ключика сего Фигурки не приходят во движенье, Не кланяются… Голицын А Левиафан? Остерман Левиафан — без ключика… Голицын Ха-ха! А где же этот ключик? Остерман В кутерьме Запропастился он. Голицын А вдруг найдется? Голицын уходит. Остерман со смешком смотрит ему вслед. Меншиков Барон, поди, не прячься! Сядь со мной. С Голицыным о чем был разговор? Остерман О табакерках. Меншиков С ним держись востро. Сначала заведет о табакерках, А купит за понюшку табаку. Остерман Сиим не балуюсь. Здоровьем худ. Меншиков Ну, выпьем! Водка гданьская добра, А я прилежен к питию хмельного. Остерман Увольте, ваша светлость. Лекаря Пить не велят. Меншиков Ты что-то слишком свят: Не куришь табаку, вина не пьешь; Не лихоманец, говорят, не вор. По бабьей части, а? Остерман И тут профан. Меншиков Грешишь, небось, тайком-то? Остерман Не охоч. Меншиков Ну, выпей водки. Я велю. Не то — Кругом хмельны, а ты один тверез. Тверезые, они народ преподлый, Я им не верю… Остерман Надобно сказать, Что я, хоть и не пью, но от других Воспринимаю воспаренье хмеля. Где чуть хмельны — и я слегка хмелен, А где пьяны — и я изрядно пьян. Меншиков Не хошь — не пей. Ты, немец,— голова. Такую голову воздеть на кол — Вот то-то было б людям удивленье! А? Как? Такую голову? Ха-ха! Чего сидишь?.. Ступай пляши, барон!.. Все пляшете под Меншикова дудку! Ай-люли-люли-люли!.. Петр танцует с Елизаветой. Петр Ваша светлость, Генералиссимус и адмирал, И ты танцуй! Меншиков Ну что ж, пойду и я… Мария, ну-ка, становись со мною… Генералиссимус и адмирал! Генералиссимус и адмирал! Танцуют. Вдруг Меншиков вскрикивает дико и страшно. В то же мгновение прерывается музыка. Танцующие застывают на месте. Мария Что с вами, батюшка? Меншиков Кольнуло здесь… Уже прошло!.. А ну! Танцуйте все! Снова гремит музыка. Танцуют все. ИНТЕРМЕДИЯ 1 Куча бревен. Забор. Двое мастеровых, молодуха, бабка. 1-й мастеровой Кого хоронят? 2-й мастеровой Никого не хоронят. Едет светлейший князь. 1-й мастеровой А ну, залазь! Поглядим, как Меншиков едет к царю. Лезут на забор. Бабка …Я и говорю: Обязательно что-нибудь да случится. В ту ночь, как помирала царица, Мне снится, Словно кто стучится. А наутро курочка пропала. Беда! 1-й мастеровой Бабка, айда! Лезь сюда, Чем болтать без толка! Бабка У, балаболка. Я-то смолоду тоже была востра… Издали приветственные клики. 1-й и 2-й мастеровые Ура! Ура! Бабка А царь-то у нас, поди, новый? 1-й мастеровой Новый. Был березовый, стал кленовый. Бабка Поди, грозный? 2-й мастеровой Какое! Малец. 1-й мастеровой А собой — молодец. Как ногой топнет, Как рукой хлопнет: Подать сюда, скажет, бабку, такую-рассякую. Сейчас я ее арестую! Молодуха Да ну тебя, охальник. Бабка А кто же у нас нонче начальник? 1-й мастеровой Князь Меншиков. Первый во всяком деле хват. Приветственные клики. 1-й и 2-й мастеровые Виват! Виват! 1-й мастеровой Ну и кони! Ну и кареты! А слуги-то как одеты! То-то жизнь у них веселая! 2-й мастеровой Манька, Глянь-ка! Молодуха Я не могу, я — тяжелая. 2-й мастеровой Вот и проехали. Мастеровые слезают с забора. 1-й мастеровой Нам бы так. Ванюха, пошли в кабак! 2-й мастеровой Опохмелиться — не безделица, Да вот деньга не шевелится. У бабы припрятана, А даст навряд она. Молодуха Ступай, откуда у меня деньга. 1-й мастеровой Ух, и баба у тебя строга. Дай-ка я ее посмешу, А там и выпрошу, что попрошу. (Молодухе.) Я к вам из дворца, У царского барана разродилась овца. А нынче у царской скотины Крестины. Не на что купить хворостины. А без нас асамблей — не асамблей. Ванюха, блей: Подайте денежку на подарки Для царевой ярки! Молодуха (смеясь) Да ну тебя, ирод! 1-й мастеровой Пожалей нас, сирот. Молодуха Ты уж выпросишь. (Дает ему деньгу.) 2-й мастеровой Ну как? 1-й мастеровой Пошли в кабак. 2-й мастеровой Ловок ты. Баба моя и та с деньгой рассталась… 1-й мастеровой Баба у тебя умна, да дураку досталась. Мастеровые уходят, горланя песню: Бережочек зыблется, А песочек сыплется, А ледочек ломится, Добры кони тонут, Молодцы томятся. Бабка У, кабацкие души! Распустился народ. Тот-то, царь, антихрист, их брал в оборот, А этот, говорят, малый, да еще дуралей. Господи, его, сиротинушку, пожалей… Молодуха Скушно, бабушка. Бабка Это ты маешься, Покуда не опростаешься. Младенец в тебе скучает. А там полегчает… Молодуха Дал бы господи. Бабка Вот я и говорю: Как тому царю, Антихристу, помирать пришло — Целый день ливмя лило. А в прежнюю-то пору все было тихо. Господи, минуй нас лихо!.. (Зевает.)

СЦЕНА V

Верховный Тайный Совет.

Голицын, Остерман, 1-й вельможа (граф Апраксин), 2-й вельможа (канцлер граф Головкин).

Голицын Покойный император положил Воздвигнуть монумент российской славы. И с превеликим натяженьем сил Воздвиг его. Однако в сем труде Порой рвались постромки государства. Их связывали наскоро в узлы, Распутывать же достается нам. Из тех узлов важнейший есть мужик. Известно, господа, что недоимка Растет. И если дальше налегать, Мужик не выдюжит. А посему Потребно облегчение крестьянам Для их увеселенья и надежд… 1-й вельможа Прибыток мужику — казне убыток. Как обернется новшество сие? Не стоит без светлейшего решать, Покуда он хворает — обождать бы. Голицын Напрасно, адмирал. Светлейший князь Хворать изволит долго. А дела Совсем помрут, покуда он хворает. На то и есть Совет, чтобы решать — Как налагать: с души иль, как у шведов, С работников? С дворового числа, С земли иль с тягол?.. Остерман Полагаю так: Комиссию покуда учинить. А князь Голицын будет председать. 2-й вельможа Согласен. 1-й вельможа Все — отсрочка… Голицын Господа! С оглядкой ничего не учиним. И так уж разум салом позарос, И очи духа бельмами прикрыты. Был поводырь. И нет поводыря. Ходить учитесь сами. Час не терпит. Я предлагаю: треть подушных денег Сложить с плательщиков. И это нам В заслугу будет. Нам нужны заслуги, Понеже мало их. Остерман Резонно, князь. Принять сие как временную меру. 1-й вельможа (ворчит) Ужо нам будет! Голицын Есть еще дела? 1-й вельможа Те — завтра разберем. Не к спеху, чай. И так весь день конзилии одни. Голицын Добро. Остерман До завтра. Члены Совета встают. Направляются к выходу. Голицын и 1-й вельможа. 1-й вельможа Будет нам ужо! Голицын Граф, ты ведь адмирал? 1-й вельможа Я? Адмирал. Голицын Так вот, представь корабль средь океана. Корабль плывет назначенным путем, А кормчий бражничает… или хвор. А между тем корабль себе плывет, Обходит мели, огибает скалы, Минует бури — ищет верный путь… И все без кормчего… Так ты скажи: Быть может, кормчий — вовсе и не кормчий? 1-й вельможа По-нашему, морскому, кормчий тот, Кто нас с тобой на рее может вздернуть, Как выздоровеет… Я поеду, князь. 2-й вельможа Обедать надо. 1-й и 2-й вельможи уходят. Голицын Погоди, барон Андрей Иваныч. Остерман Слушаю, Димитрий Михайлович. Голицын Когда секретари Разъедутся, сойдемся здесь с тобой. Поговорим. Остерман Давай поговорим… Выходят оба. 1-й секретарь Голицын князь… 2-й секретарь Ага! 1-й секретарь Апраксин-граф… 2-й секретарь Угу! 1-й секретарь Светлейший им… 2-й секретарь Ого! Входят Иван Долгоруков и Сапега. Оба под градусом. Долгоруков Здорово! Секретари кланяются. Барон Андрей Иваныч здесь? 1-й секретарь Прошли-с. В коллегию. Долгоруков Добро. Мы подождем. Секретари уходят. Сапега Куда ты приволок меня? Мы где? Долгоруков Дурак! Мы в зале Тайного Совета… Сапега Я думал, мы в лесу… Ау! Ау! Долгоруков Молчи! Здесь надо тихо! Сапега А зачем Мы здесь? Долгоруков Андрей Иваныч приказал Явиться мне. Наверно, будет взбучка. Сапега И мне? Долгоруков Тебе не будет. Но с тобой И мне, авось, достанется поменьше. Сапега Ну, я пошел. Долгоруков Товарища — в беде? Сапега Какой ты мне. товарищ… Я пошел. Долгоруков Постой! Сапега Пусти. Долгоруков Постой, чего скажу… Мне государь сказал: вот подрасту, Тогда тебя… меня… на место князя Поставлю… Он меня на место князя… А я тогда тебя… Да погоди!.. Сапега Не погожу. Мне скучно… Долгоруков Стой, Сапега, Давай с тобою биться об заклад. Сапега Давай. Долгоруков Ты ставишь перстень. Сапега Ну? А ты? Долгоруков Бочонок гданьской водки. Сапега По рукам! А спор об чем?.. Долгоруков Когда меня барон Начнет корить, ты, спрятавшись под стол, Оттуда трижды крикнешь петухом. Сапега И что? Долгоруков Ну он начнет ругать тебя, А про меня забудет… Сапега Так и быть. (Лезет под стол.) Долгоруков Сидишь? Сапега Сижу. Долгоруков Но только чур не спать! Не то зарю проспишь — ведь ты петух… Входят Остерман и Голицын. Цыц! Не шуми!.. Остерман Ты с кем-то говорил? Долгоруков Нет, сам с собой… Остерман Иван, Иван! Опять Ведь ты же много старше государя И состоишь при нем, и посему Ты должен подавать ему пример. Долгоруков Я подаю… Остерман Едва ли не дурной. Ты погоди меня в соседней зале. Я скоро выйду. Иван Долгоруков выходит. Голицын Парит. Быть дождю. В такую бы жару медовой бражки. Остерман Или пивка. Голицын Недурно и кваску… Так как же будет с ключиком, барон? Остерман С которым ключиком — от табакерки? Голицын Нет, от Левиафана… Я, барон, С тобой решился прямо говорить — Не о делах, хотя они в развале. Здесь все мы трусы. Вовсе о другом… И ты меня не выдашь. Если выдашь — Я отрекусь. Свидетелей-то нет… Остерман Я не доносчик. Это мне без пользы. Голицын Так речь, барон, идет о нашей шкуре. Болезнь светлейшего нам передышка. А он, едва оправится — смекнет, Что государство без него стоит, Что он не ключик вовсе, не пружина. Тогда и он начнет рубить сплеча И первых нас с тобой под корень срубит… Я думаю, что надобно в Совете Его валить. Но с толком и умом. Их надо научить, чтоб не боялись. Остерман Весьма оплошно… Пять преображенцев, И от Совета щепок не найдешь. Голицын Но в гвардии немало недовольства Против светлейшего… Искру пустить… Остерман Опасно. Гвардия — опасный зверь, Коль дать ему разок сырого мяса, Он всех нас после слопает живьем. Голицын Но сам-то ты как мыслишь? Говори! Остерман Его величеству пора узнать, Кто суть губители его отца… Голицын Я понял… Рассказать ему всю правду! Остерман Нет, князь, не всю… Гиштория, пока Не отлилася в бронзу,— мягкий воск. И надобно лепить ее со смыслом. А есть ли смысл, чтобы великий Петр, Сей монумент победной нашей славы, Был обвинен в сыноубийстве? А? Царевич Алексей загублен был Злодеями, стоявшими у трона… И сын несчастного не может стать Убийцы зятем! Голицын Правда. Остерман Эту мысль Пусть исподволь внушают государю Те, кто стоит при нем. Хотя б Ивашка, Князь Долгоруков. Если ж государь Изволит допросить меня, скажу И я… Голицын Затейлив ты, барон. Остерман Быть может. Вне этого затейства, милый князь, Давно бы мне гулять без головы. Вот, князь, тебе ответ на откровенность. Здесь нет свидетелей. И если что — Я тоже отрекусь. Голицын Ну что ж, барон, Мы оба отречемся. По рукам. Остерман Там Долгоруков ждет меня как раз!.. Уходят Остерман и Голицын. Из-под стола вылезает Сапега. Он отрезвел. Сапега Брр! По спине мурашки, как в мороз! Где нет свидетелей, там я свидетель… Я не хочу! Не знаю ничего! Но все же знаю!.. Ничего не знаю!.. Но знаю все же… Надо бы кричать Кукареку в начале разговора!.. Никто не знает! Знаю только я! Оплошно, господин барон, оплошно!.. А я покуда перстень проиграл…

СЦЕНА VI

Во дворце на Васильевском острове. Гостиная на половине светлейшего князя. Сапега (один) Барон — христопродавец, этот — вор И властолюбец… Князь Голицын — ум Безжалостный и злобный… К ним еще Заносчивая свора Долгоруких, Настырно ожидающих куска. В каком кумпанстве славном обретаюсь! Но он мне все же больше по душе — По нашему несходству. Он умеет Дерзать, желать — а это значит жить… Предупрежу его!.. Входит Мария. Мария Прискорбно, граф, Но батюшке сегодня очень худо. К нему никак нельзя. Сапега Но как же так! Ведь дело важное. Мария Как все дела. Сапега Здесь речь идет… Нет, не могу сказать!.. Здесь речь идет, быть может, и о нас. Мария О нас? Нас больше нет. Есть вы и я. Утешьтесь, граф. То, что сегодня важно, Бывает завтра вовсе ни к чему… Сапега О, здесь совсем не то!.. Ясновельможный Князь не простит нам, если не скажу… Мария Что может быть? Какие-нибудь козни? Князь не боится их. А вам, ей-богу, Не стоит впутываться. До свиданья. Сапега Ну хорошо, княжна, я вам скажу… Поймете ль вы, что невозможно медлить Входит слуга. Слуга Его величество! Сапега Я лучше после Приду. Мария Зачем? Сапега Ко мне ревнуют. Мария Нет, К вам не ревнуют. Входят Петр и Иван Долгоруков. Петр в гневе бессвязно выкрикивает слова. Петр Я его сейчас!.. Как он посмел!.. Я приструню его!.. Долгоруков Не надо, государь!.. Петр Ты кто таков?! Я и тебя!.. Ступай отсюда прочь!.. Да я тебя!.. Да я его!.. (Движется на Сапегу.) Сапега Простите, Ваше величество. Петр (внезапно успокаиваясь) Ах, это ты здесь?.. Остерман входит. Остерман Я услыхал ваш голос, государь. Ваше высочество! (Кланяется Марии.) О чем тут речь? Петр Скажите мне, барон, кто император В державе этой? Остерман Император — вы. Петр Тогда я научу повиновенью. Позвать мне князя! Мария Князю нынче худо. Петр Позвать его! Мария Он болен, государь. Петр Мне нужен князь! Входит Меншиков. Он в халате. Болен. Меншиков Я вот он. Мария Для чего Вы встали, батюшка!.. Остерман Придвиньте кресло. Присядьте, ваша светлость! Меншикова усаживают в кресло. Меншиков Я пришел, Кто звал меня? Петр Я звал! Как вы посмели, Светлейший князь, подарок мой отнять? Меншиков Казна истощена. Деньгами нам Нельзя сорить без пользы. Петр Пользу я Сам понимаю. Я вас образумлю, Когда не захотите исполнять Приказы! Меншиков Ваша воля… (Марии) Отвори Окно. Здесь душно. Тяжко мне дышать. Мария отворяет окно. С улицы доносится дробь барабанов. Все молча прислушиваются к ней. Простите, государь. Еще я слаб… (Кланяется Петру и медленно выходит.) Петр Я научу вас всех повиноваться! Остерман (Долгорукову) Пусть он остынет. Отвлеки его. Еще нам рано с Меншиковым спорить! Долгоруков Ваше величество! Совсем забыл! Один голландский шкипер презабавной Меня недавно шутке обучил. Глядите: вот платок! Вот нет его! Он испарился! Так! Теперь — раз! Два!.. Откудова достать? Петр Вот у нее Из носу!.. Мария Мне сегодня не до шуток! Петр Не хочешь — обойдемся без тебя. Тяни-ка у меня! Мария уходит. Долгоруков Бум! Вот платок! Петр Еще раз! Научи меня!.. Отходят в сторону с Долгоруковым. Остерман (Сапеге) Да, граф! Вы, кажется, уже опять жених? Сапега Я уважаю это ремесло. Остерман И вас не отпускают из семьи: Сперва вы были при императрице… Теперь — ее племянница… Сапега Угу! Я сам себе втираюся в родню. Ведь я от вас легко усвоил взгляд На праотца Адама. До видзенья! (Кланяется. Уходит.) Петр (Долгорукову) Да, да, ступай! Нам ехать ввечеру. Иван Долгоруков уходит. Остерман Вы, кажется, обидели невесту. Петр Довольно ей, что я ее люблю. Люблю в душе. А ласки ни к чему. И вообще, я так решил, барон,— Жениться в зрелом возрасте, не раньше Лет двадцати иль двадцати пяти… Остерман Ваше величество, угодно ль вам Сегодня быть в Совете? Вы давно Там не были. Петр Опять? Я там бывал. И лишь скучал. Скажите мне, барон, Зачем такое множество законов? Не лучше ль выбрать добрых пять иль и И их блюсти. Остерман Законы, государь,— Законы рассыхаются, как бочки. Их надо конопатить каждый день, Чтобы лазеек не было. Петр Лазеек? На то ли бог помазал нас на царство, Чтоб только татей за руку хватать?.. Тогда вам нужен псарь, а то и — пес… Молчание. Я нынче отбываю на охоту… Вы недовольны? Скажете опять, Что я бегу от книг?.. И вправду я Книг не люблю: веселых очень мало, А больше нудных. Остерман Книги, государь, Нас приучают мыслить. Петр Ну и что ж. Я мыслю сам. Я мыслить сам учусь. Особенно, когда лежу в постели — И думаю… Я думаю о том, Что добрым быть нельзя и что вокруг Все лгут. И улыбаются. Да, да!.. Всем кажется, что я еще дитя. Но я уж взрослый. Я припоминаю — Совсем недавно не был я любим! Теперь меня все любят. Но не любят, А притворяются… Небось, боятся… Вот был учитель Зейкин… Он как будто Любил меня… А где-то он сейчас?.. Я ведь тогда один на свете жил… Я матушку не помню. И отца. Мне бы хотелось бабушку увидеть… Зачем ее упрятали от нас, Туда, в Москву?.. Скажите мне, барон,— Я вас давно уже хотел спросить… Как было все тогда… с моим отцом? Он умер сам?.. Скажите мне, барон…

СЦЕНА VII

В доме Меншикова. Светлейший князь сидит в кресле у окна, распахнутого на Неву. Меншиков Я вновь здоров, как будто возвратился В былые сочные свои года. Вновь слышу пенье птиц и ветра гул И каждый запах пробую ноздрями. А руки к делу тянутся опять, И хочется веселья, и затей, И празднества!.. Порядком надоело Беседовать со смертью! Вот лежал И думал: для чего сей шум листвы? И для чего вино и прелесть бабья?.. Когда меня трепала лихорадка И кровь шла горлом, страха я не знал. Ведь смерти лишь в младенчестве страшатся, А чем старей — боязни меньше в нас. Смерть — краткий миг. И все, что дивно в мире, Все кратко. Спуск ли корабля на волны, Последний сладкий трепет любострастья, Или восторг, испытанный в бою!.. Вот ради этой краткости блаженной Мы все живем… И где иная цель? Побольше нашуметь на этом свете, А там навеки кануть в тишину. Бессмертье — что оно? Лишь дальний отзвук Громов, рожденных нами… Грех, добро — Все смешано в том отдаленном громе… Вот праведники — для чего живут? Пылинку сеют, вырастят былинку! Конечно — польза. Но она скудна! Что сто былинок в сей большой державе! Всем поровну? Но это нищета! И сам господь разумно разделил Людей на нищих помыслом и силой И на счастливых пахарей судьбы, И всех людей соединил в державе. Держава — смысл людского бытия, Она есть царство божье на земле. Она возносит, судит, награждает, Наш каждый шаг осмыслен только в ней. Как различать поступки? Что есть грех И что добро? Одна держава знает!.. …Какой сегодня ясный, теплый день! Как хороша Нева и этот город, Где все мое, где лучшие года Мои прошли! Как было все легко, Как было беззаботно и счастливо! И рядом он, великий государь! Такой, бывало, в сердце был восторг, Что пуля не брала и сабля тоже… Вот помню Нарву! То-то был я хват! Как выскочил под стены на коне Под самые под шведские картечи! Какая фурия во мне была! А пули, словно пчелы, в волосах — Жу-жу! А у меня на сердце радость И дикость некая! И, как сейчас, Гляжу: у пушки шведский канонир, Такой чумазый, махонький, смуглявый, Навел в меня и бахнул! Я кричу: «Врешь! Не попал!» И радостно, как будто Целуешь бабу. Но и этот болдырь Вошел в газард. Бабах! И снова мимо! И тут за мной в пролом пошли полки!.. Ну разве позабудешь это счастье! А пили как! Так нонче разве пьют! От счастья пили, а не от печали, Замешивали радость на хмелю… Любая баба с вечера желанна, А утром — бой, а за полночь — пиры. Так молодость прошла. Но каждый возраст Имеет назначение свое. Что юность строит — зрелость сохраняет. А нам немало строить довелось! И мне досталось дивное наследство Хранить и умножать… Кому еще Так это дорого, как мне? И кто Российской славы может быть блюститель?.. Я! Я один!.. Пора и за дела! Прочь лекарей!.. Я вновь здоров, как прежде!.. Эй! Что за шум?.. Толпа на берегу! Барахтается кто-то!.. Тонет! Эй! Да нешто так!.. Пускает пузыри, А эти зря толкутся! Заробели! Эй, черти! Лодку! Лодку! Вот народ! Постойте! Ничего не могут сами! (Выбегает из комнаты.) ИНТЕРМЕДИЯ 2 Куча бревен. Забор. Двое мастеровых, молодуха. 1-й мастеровой Кого хоронят? 2-й мастеровой Никого не хоронят. Человек на Неве тонет. 1-й мастеровой лезет на забор. 1-й мастеровой Эй, спасай! Спасай! Левей, левей бросай! 2-й мастеровой Не хочет спасаться, леший… 1-й мастеровой Гляди, гляди — сам светлейший! (Дает подзатыльника, кому горячего, кому теплого.) 2-й мастеровой Вытащили утоплого. 1-й мастеровой И утоплому по мордасам. 2-й мастеровой Сюда идет. Слазь с забора, а то и нам перепадет. Берись-ка за дело! Входят Меншиков и солдат. Меншиков Тебе чего — жить надоело? Плавай, сучий сын, на мелком, коли не можешь на глубоком. Солдат Осклизнулся, ваша светлость, ненароком. Меншиков Какого звания? Солдат Солдатского, Драгунского регимента Вятского. С вашей светлостью воевал при Фридрихштате. Меншиков А в воду сигаешь с какой стати? Солдат От службы уволен по убожеству — Изрядных ранений пять, мелких множество. Меншиков Дрожишь, служба? 1-й мастеровой Ему бы выпить нужно. Меншиков Слетай за вином. Я денег дам. 1-й мастеровой Мигом, ваша светлость, одна нога здесь, другая там. (Убегает.) Меншиков А ты, молодуха, чего такая квелая? 2-й мастеровой Она тяжелая. Меншиков А-а! 2-й мастеровой усердно тешет бревно. Меншиков глядит на его работу. Эй, ты, курицын сын, разве так тешут бревна? Держи ровно. Давай сюда топор, мать-перемать! (Берет топор, работает.) Вам бы все на печи дремать. 1-й мастеровой (появляется с вином) Ваша светлость! Сдачи — три деньги. Входит мальчишка-пирожник. Мальчишка Кому пироги! Пироги! Пироги! Меншиков Эй, малец! Я пироги страсть люблю! Давай сюда — все куплю! Мальчишка Врешь! Пироги-то схватишь, Сожрешь, А не заплатишь! Ты, бают, все хватаешь подряд. Меншиков А ты не слушай, что говорят. На деньги! (Забирает пироги.) Мальчишка Мало! Меншиков Ишь, завирало! Небось, внутри — собачина? (Разламывает пирог, нюхает.) Мальчишка Назад не пятиться, коли плачено! (Убегает.) Меншиков (смеется) А ну, налетай! Ешь пироги! 2-й мастеровой Гы-гы-гы! Меншиков Кто ж так смеется — «гы-гы»! Хорошие люди Смеются «хо-хо» или «ха-ха»! Молодуха Пойдем от греха, Ванюха! Меншиков Так, молодуха, Дай ему духа! А сама не робей! Ну, служивый, ешь да пей, Да не вешай нос! Солдат Слушаю, господин генералиссимус! Меншиков уходит. Мастеровые и солдат садятся пить водку. 1-й мастеровой Вишь, какой простой! Без чванства! Солдат За здоровье всего кумпанства! Пьют. 2-й мастеровой Как подойдет, да как глянет… Солдат Он вас подтянет. У него старая хватка… 2-й мастеровой А тешет как гладко! Солдат Прежде-то как все спорилось, А нынче успокоилось, Не строют, не воюют, Не радуются, не горюют, Живут как тараканы. 1-й мастеровой Утром трезвы, ввечеру не пьяны. Солдат То-то! Таков у нас народ. У немца порядок, у нас — наоборот. 1-й мастеровой На то и Русь — Всяк сам себе гусь! 2-й мастеровой Поели-попили, неча время провожать. Надо к старосте бежать Просить досок. (Уходит.) 1-й мастеровой А я подремлю часок. (Заваливается на бревнах и засыпает.) Солдат Он солдата не обидит… Он все видит… Трудно ему с ними ладить, Каждого по шерстке надо гладить… Все нынче ни шатко ни валко… Жалко генералиссимуса, жалко… (Поет вполголоса.) Вот поле, поле, поле… А что растет на поле? Одна трава, не боле, Одна трава, не боле. А что свистит над полем? Свистят над полем пули — Железные грады. А кто идет по полю? Военные отряды, Военные отряды… Идут они по полю Полками, полками. Потом уткнутся в поле Холодными щеками, Холодными щеками. А что потом на поле? Одна трава, не боле, Одна трава — не боле…

СЦЕНА VIII

В Петергофе.

Барон Остерман пишет. Он в превосходном расположении. Написал, полюбовался, перечитал.

Остерман Его величество намерен нынче После обеда быть в Ораненбоме. Высококняжескую светлость вашу Покорнейше прошу о продолженье Высокой милости и пребываю С респектом — вашей светлости слуга. (Запечатывает письмо, подмурлыкивая какую-то песенку.) Входит Иван Долгоруков. Долгоруков Беда, Андрей Иванович, беда! Подлец Сапега до всего дознался — Про замысел, про умысел про наш,— И нынче полетел в Ораненбом. Он нас продаст! Не вытерпит!.. Тогда!.. Чай, Меншикова руку знаешь сам! Там нынче все — Сенявин, Головкин, Мамонов, Волков… Все они под ним… Голицыны переметнутся… Остерман Стой! От крику твоего в ушах звенит. Дай рассудить. Долгоруков Не время рассуждать! Ведь он злодей! И на расправу скор! Я государя умолил не ехать К нему в Ораненбом… Остерман Весьма оплошно. Кто есть Сапега! Пьяный дебошан. И мало ли что спьяну наплетет… Коль мы не едем, значит, не чисты, А коль поедем — не к чему придраться. Ведь заговора-то на деле нет. Я, право, и не слыхивал… А ты? Ты разве слыхивал? Долгоруков Постой, постой!.. Ты сам меня… Сам подбивал… Остерман Иван, Ступай проспись. Бог знает, что взбрело. Мерещится тебе! Долгоруков Барон! Барон! Я если что — до крайности дойду!.. То подбивал… А если что случится, Ты вылезешь сухим. Голицын тож… Мы, значит, Долгорукие, повинны!.. Жар нашими руками загребать! Я разгадал! Не выйдет! Я не дам!.. Нас не возьмешь! По-твоему не быть: Его величество не едет к князю! Долгоруков выбегает в гневе. Остерман Дурак-дурак, а понимает суть. (Задумывается.) Еще не время. Но юнец упрям И раздражен… Они столкнутся в лоб. А мы пересидим. (Хлопает в ладоши.) Входит слуга. Сие письмо Немедля отослать в Ораненбом. Слуга выходит. Теперь настало время занемочь. (Громко стонет.) Входит встревоженная Елизавета. Елизавета Андрей Иванович! Что с вами? Остерман Ох! Нутро горит! Елизавета Прилягте. (Укладывает барона.) Остерман Ох, горит! Вбегает Петр. Петр Барон, что с вами? Господи, барон! Да не молчите же!.. Остерман Горит, горит… Молю вас, государь, езжайте к князю… И вы, принцесса… Елизавета Я? Я не звана. Петр Он оскорбил ее, и значит — нас! Терпеть ли дольше дерзости его?.. Я приказал Ивану объявить, Что не желаю быть в Ораненбоме. Остерман Ох! Петр Лекарей! Немедля лекарей! (Поспешно выходит.) Остерман Ваше высочество, поверьте мне… Коль бить, так бить врасплох и наповал. Мы не готовы. И к тому же — князю Открыли заговор. Елизавета А был ли он? Остерман Был или не был — Меншикову надо, Чтобы он был… А тут и повод… Ох! Елизавета Меня не посвящали в это прежде, И для чего мне это знать сейчас? Остерман Разумно и весьма, весьма остро… Но кто поверит вашему незнанью? И речь идет о пользе государя: Быть пленником ему и быть игрушкой Корыстолюбья или наконец Осуществить высокие права, Подаренные провиденьем. Елизавета Ах! Права ничто без силы… Остерман Я о том И говорю. Держава есть загадка. Склоненье сил зависит в ней порой От слова. Кто его произнесет В уместную минуту, тот и взял… Елизавета Вот и пора его произнести. Пора настала прочертить черту Меж Петергофом и Ораненбомом. Без государя Меншиков — ничто. Остерман Ох!.. Рано!.. Ох! Входят Петр и два лекаря. Петр Андрей Иваныч! Вот. Лекари склоняются над бароном. Елизавета (у окна) Когда бы мне решать — Не стала бы я мудрствовать лукаво! Прийти в квартиры лейб-кампанской роты, Из собственных бы рук раздать вина… По чарочке… Как матушка, бывало. И — с богом!.. Петр (лекарям) Что с бароном? 1-й лекарь Гастралгия Акута. (Кланяется.) 2-й лекарь Акутиссима. (Кланяется.) Лекари под руки выводят Остермана. Петр (Елизавете) Скажи, Он не умрет? Елизавета Не ранее, чем я. Петр Как надоела эта колготня! Все вкруг меня — толкутся, шепчут, просят, Советуют, наушничают, льстят. Одни твердят мне так, другие — эдак. Что всем им надобно, Елизавета? Елизавета За власть тягаются. Петр А для чего? Елизавета От старости… Уходит все из рук — Веселье, сила, сон… А особливо — Любовь… Они слюнявы, старики… А властью мыслят все себе вернуть, Себя продлить — богатством, титлом, славой; А больше страхом. Петр Ну, а мне на что? Елизавета Ты сроду государь. Тебя на это Господь избрал. Петр А почему меня, А не другого? Елизавета Каждому — свое: Кому быть зодчим, а кому — купцом… Иные же призванья не имеют, Лишь на чужое зарятся… Петр А князь,— Он кто же по призванью? Елизавета Он? Денщик. Петр Денщик — а князь… А может, где-нибудь Князь ходит в денщиках?.. (Неожиданно и сильно.) Елизавета!.. Елизавета, я тебя люблю! Петр медленно приближается к Елизавете. Она ожидает его с некоторым недоумением и страхом. И вдруг, кокетливо засмеявшись, убегает вокруг стола. Он кидается за ней. Входит Иван Долгоруков. Долгоруков Ваше величество! Елизавета Петровна! Здесь гроза над головой, А вы хохочете, резвитесь в салки. Петр А что ж нам — плакать? Долгоруков Плакать буду я… Мы, Долгоруковы, за все ответим… Мы, дескать, государя оплели, От дел отвадили… На князя, дескать, Поклеп возводим… С нас за нашу верность Всю шкуру спустит… Он их припугнет… Все у него… И все под ним… Петр Ну чего ты забоялся? Ну их! Ужо я проучу их как-нибудь!.. А заодно — тебя… (Елизавете.) Пойдем отсюда! Елизавета (Долгорукову) Не убивайтесь. Ждите подлеца. Петр и Елизавета уходят. Долгоруков Оставили! Один! Совсем один! (Бьет себя кулаком в лоб.) Дурак! Дурак! Живи своим умом! Входит Сапега. Долгоруков кидается на него. Душит за горло. Подлец! Сапега с трудом отрывает Долгорукова. Сапега Сбесился! Долгоруков Я тебя убью, Предатель подлый! Сапега Как ты угадал?.. Долгоруков Подлец! Сапега Воистину! Долгоруков Сказал? Сапега Смолчал. Долгоруков Врешь! Сапега Вот те крест. Долгоруков Сапега! Петька! Виват! Сапега Ура! Долгоруков Пойдем-ка к государю! Влечет его за собой из залы. Некоторое время никого нет. Потом весьма поспешно, запыхавшись, появляются 1-й и 2-й вельможи. За ними с той же поспешностью входят и другие. Постепенно зал заполняется придворными. 1-й вельможа Какая дерзость! 2-й вельможа Можно ли терпеть: Он сесть посмел на место государя!.. 1-й придворный Он бросил вызов! Это неспроста! 2-й придворный Покою нет! 1-й придворный Такая наша служба. 1-й майор А жалованье? 2-й майор Вот теперь заплатят. 1-й майор Ты за кого? 2-й майор Хрен щиплет, редька жжет. 1-я дама Неужто будет? 2-я дама Зрелище какое! 1-я дама Казнят! 2-я дама Кого? 1-я дама Кого-нибудь казнят. 1-й дипломат Сегодняшний банкет в Ораненбоме По замыслу был должен означать, Что князь освободился от недугов, Что с государем разногласий нет, Что все незыблемо. 2-й дипломат А разве — нет? 1-й дипломат Нет! Князь нарушил компромисс. Ведь власть Есть компромисс меж лебедем, и раком, И рыбой, по старинной притче… Князь Забыл, что он обязан улещать Шляхетство, гвардию. И подавать надежду. И брать в расчет Совет, Сенат… А он — Храня уздечку, упустил коня. Коллизия дошла до остроты… Входит Голицын. 2-й дипломат Вот князь Голицын. Подойдем к нему. 1-й вельможа А я… а я не мог сего терпеть… Ушел и первым прибыл в Петергоф… 2-й вельможа Постой-ка! Я был первым!.. Все присутствующие ропщут. Слышны голоса: «Я — первый!» За шумом не замечают, как входят Остерман,Иван Долгоруков и Сапега. Долгоруков Господа! Позвольте! Шум смолкает. Первым прибыл граф Сапега! Сапега церемонно кланяется. 1-й дипломат (Голицыну) Скажите, князь… Коли произойдет… То… можно ли предвидеть, кто возглавит Правительство? Происходит движение. Все теснятся к дверям. Голицын И вправду — кто? (В сторону Долгорукова.) Не для него ль стараемся вовсю?

СЦЕНА IX

Верховный Тайный Совет. Голицын в одиночестве сидит над бумагами. Входит Меншиков. Меншиков Один? Голицын Один. Меншиков Где ж граф Апраксин? Голицын Хвор. Меншиков А Головкин где? Голицын Канцлер занемог. Меншиков Про Остермана спрашивать не стоит! Он занедужил. Может, даже — помер И спрятался со страху в парадиз, Надеясь, что меня туда не пустят. Людишки! У меня в Ораненбоме Откушавши, помчали в Петергоф С наветами… А ныне по щелям Сидят, как тараканы. Но напрасно. Что приключилось? Ровно ничего. В семье размолвка… Государь горяч По младости. А мне бы уступить!.. Все это мелкий сор — обиды, козни,— И липнет, словно глина к сапогам. А вред кому от этого? Державе. Пора забыть про это. И пора Пещись о пользе, не щадя трудов. А псы пусть брешут. Надоест — отстанут. Словес не стоит тратить. Есть дела Великие… Пусть господа министры Хворают. Не впервой решать без них. Давай займемся делом, князь Димитрий Михайлович. Голицын Есть именной указ. Его величество повелевает Указы, посланные от тебя Иль от кого из нас партикулярно, Не исполнять. Меншиков Где сей указ? Голицын Читай! (Подает Меншикову бумагу.) Меншиков Вот какова награда за труды! Отставить Меншикова от державы! А кто придет? Незрелые умы! Куда же поведут корабль Петра?.. Князь! Я перед тобою виноват. По жадности плепорцию нарушил!.. Но мы — мужи. И в тяжкую минуту Должны совместно выручать корабль… Дитяти можно ли играть с огнем, А нам на то глядеть со стороны? Голицын Нет, Александр Данилыч, нам уже Не по дороге. Меншиков С кем же по дороге? Голицын Ни с кем. Не вижу спутников себе. Меншиков Злорадствуешь? Ликуешь? Голицын Не ликую, А мыслю. Меншиков Мыслишь? Голицын О своей судьбе. В худой державе худо всем — вельможам И мужикам, владыкам и рабам. Сегодня ты упал, а завтра — я. Что ж радоваться! Ты сгубил Толстого, А мы тебя, а кто-нибудь — и нас. Меншиков Так что ж теперь — сидеть, глядеть и ждать Князь! Нас двоих не сломишь! Есть казна. Солдаты есть — они за мной пойдут. Ты брату своему пиши немедля, Фельдмаршалу, чтоб ехал в Питербурх С Украины. И станем воевать! Голицын Нет, Александр Данилыч. Я не стану. Воюй, коль можешь, сам. А я постиг, Что все мы не хозяева, а слуги Державы сей. И посему должны Угадывать ее слепую волю… А ты не угадал. И правоты Нет у тебя. Покойный государь, Гляди, что делал — все ему сходило: Сломал бояр, заставил мужиков Ходить в походы, на болоте зыбком Построил город. Правота была. А ты слугою быть забыл. Владыкой — Не научился… Сам теперь воюй… Мешать тебе не стану. Погляжу. Не позлорадствую, коль ты падешь, И не возрадуюсь, коль одолеешь. Ступай воюй! Меншиков Спасибо и на том! Угадывать, гадать — не для меня! Посмотрим, кто хозяин, кто слуга! А я фортеции покрепче брал, Чем Долгоруковы и Остерманы! Хотел мириться — мира не хотят. А если так — то берегись меня! Я — Меншиков. И я мелю, как жернов. А из муки я знаю, что пекчи — Ведь я пирожник был! Ха-ха! Пирожник! С зайчатиною пироги таскал! С зайчатиной, ей-богу, пироги! Хор-рошие — с зайчатиной, ей-богу! (Хохочет.)

СЦЕНА X

В Петергофе. Петр и Елизавета. Петр А ну еще! А ну изобрази Левиафана! Елизавета Вот Левиафан. Я всесветлейший князь, рейхсфельдмаршал пирожный, Хапуг-коллегии начальник я безбожный! Дорогу мне! Не то, как липку, обдеру, Где плохо что лежит немедля подберу. Глядите, дотянусь до вашего кармана, Узнаете еще меня, Левиафана! Петр Похож! Ей-ей, похож! Теперь еще Изобрази барона. Елизавета Нет, барона Я не умею. Подражать ему Никто не может. Больно он умен — Умнее всех. Петр Тогда давай с тобой Поговорим. Елизавета О чем? Петр О красоте. Елизавета О чем? Петр О красоте. Кто всех пригожей В Российском государстве? Елизавета Я не знаю. Петр Скажи, скажи! Елизавета Твоя невеста? Петр Нет. Она как статуя. А из людей? Елизавета Ну, Долгорукова Екатерина. Петр Она лисичка. Хочешь, я скажу? Елизавета Ой! Петр Что с тобою? Елизавета Выпала серьга! Петр Давай искать! Чур, первый кто найдет, Того, тому… Того ты поцелуешь. Ползают по полу, ища серьгу. Куда девалась? Входит Остерман. Остерман Доброго утра, Ваше величество. А вас, принцесса, С днем тезоименитства разрешите Поздравить. Елизавета Благодарствую, барон. Сережку обронила. Остерман Вот она! (Подает серьгу Елизавете.) Елизавета Спасибо! Петр Погоди-ка! Погоди! Андрей Иваныч с нами не играл И потому с тобой не в уговоре!.. Андрей Иваныч! Нынче без занятий В честь тетушкина тезоименитства! Остерман Сегодня я не смею возражать… Здесь, кстати, прибыл Александр Данилыч, Генералиссимус. Елизавета Совсем некстати. Петр Левиафан стал нуден. Остерман Государь, Князь Меншиков намерен видеть вас И говорить… Петр Для этого, барон, Я должен пожелать вести беседу. Он хорошо узнал, кто я таков. Но, впрочем, пусть! Не то вообразит, Что я боюсь его… Не возмечтал ли Бить по щекам меня, как он когда-то Бил моего отца!.. Елизавета, Останься здесь! Остерман А у меня дела, Не терпящие отлагательств. Петр Ой! Андрей Иваныч! Ты его боишься! Скажи — боишься? Остерман Вовсе не боюсь. И что есть страх? Страх есть дитя незнанья, А здесь мне все известно наперед. Дозвольте удалиться мне. (Уходит.) Слуга Их светлость Князь Александр Данилыч Меншиков. Петр Ай-ай! Беда! Послушай, Лизавета, Куда бы спрятаться? Хоть под диван! Нет, ноги не войдут!.. Я не хочу С ним видеться!.. Скажи ему, что я Уехал на охоту. До свиданья! (Выпрыгивает из окна.) Меншиков входит. Меншиков Где государь? Елизавета Он отбыл на охоту. Меншиков Он только что был здесь! Елизавета Недавно был. Он волен быть, а волен и не быть. Меншиков Я, цесаревна, прибыл для того, Чтоб вас поздравить в день… Елизавета Благодарю… Меншиков Ах, матушка Елисавет Петровна, Я не хотел вам нынче докучать, Но слишком редко мы наедине, И слишком много в сердце наболело… К тому же, цесаревна, и для вас Сей разговор полезен… Ибо мы Друг с другом связаны одною нитью. А эта нить тончает день от дня. Елизавета Я не сильна в разгадке аллегорий. Меншиков Царевна! Аллегория сия — Политика, а с нею шутки плохи. Из аллегории торчит топор. Елизавета Кому же он грозит? Меншиков Тебе и мне. Мы оба одного отца творенье. Я о себе отлично помню все, Не то бы мне напомнили другие, Что Петр меня вознес из грязи в князи, А матушку твою нарек царицей… Он Русь разворошил, как муравейник, Поворотил ее, как колесо, Кто был внизу — сегодня наверху. Но колесо сие, с великим скрипом, Враги твои, мои и дел Петровых Хотят сегодня обратить назад! Елизавета Что ж, аллегорию скажу и я: Уж если колесо в грязи завязло, Не лучше ли его подать назад?.. Запомни, князь,— ведь мы с тобой не ровни: Вино с водою — все еще вино, Но лишь один господь имеет власть В вино преображать простую воду! Меншиков Что ж! Ты меня хотела уколоть? Коли! Себя не жалко мне. Я стар. А об заслугах что мне говорить — Об них уже гиштория рассудит. И мне пора уж, видно, на покой, Куда-нибудь далече — на Украйну, Довольно здесь мозолить всем глаза… Но, цесаревна, ты посожалеешь. Мы — люди новые — не без греха, Но ведь грехов и у иных не мене. Меня не станет — лучших не найдешь, Взамен придут такие же, как я! Такие же, царевна, но похуже, Голей меня и потому жадней… Елизавета Довольно, князь! Я бедная принцесса, И прибегать ко мне — напрасный труд… Недавно вы жалели мне подарка, А нынче что хотите подарить? Престол?.. Но, кажется, прошла пора Раздаривать престолы… И к тому ж — Пора идти. У нас сегодня праздник. (Уходит.) Меншиков Пляшите, выблядки! Пляшите в добрый час, Но мы еще посмотрим, кто из нас Запляшет напоследок! Входит Остерман. Эй, барон! Тебя-то мне и надо! Ты, барон, Опасную затеял здесь забаву! Остерман О чем высококняжеская светлость Изволит говорить? Меншиков Ты не юли! Гляди-кось, попадешь на колесо За то, что совращаешь государя Во дьявольскую лютерову веру! Нам, русским, нужен русский государь, А ты младенца соблазняешь в немцы!.. Остерман Позвольте, ваша княжеская светлость! Я на себе не чувствую вины. И полагаю, что кое-кому, А уж не мне, грозит колесованье. Ведь вы меня не брали в долю, князь, При порче государственной монеты. Прошу прощенья. Здесь сегодня праздник (Уходит.) Меншиков Злодей! Злодей! Провел меня! Провел! Надул! Надул меня, проклятый немец! Из дверей выбегают шуты, шутихи и карлы. Шуты Иги-и! Хороводом окружают они Меншикова. Поп женился на козе, А дьячок на стрекозе, Пономарь на телке, И звонарь на пчелке. Каравай, караван, Кого хочешь выбирай! От ярости не в силах вымолвить слово, Меншиков по-медвежьи топчется в кругу шутов.

СЦЕНА XI

Во дворце на Васильевском острове. Мария и Сапега. Мария Зачем ты здесь?.. Ступай, ступай скорей! Поберегись, ведь к нам никто не ходит! Сапега А я пришел… А я, подлец Сапега, Пришел сказать, что я тебя люблю. Мария Не надо, Петя… Это слишком поздно. Сапега Любить не поздно! Мы бежим с тобой Куда-нибудь к французам иль испанцам! Ищи-свищи! Вот то-то будет шум! Вот то-то эти идолы запляшут!.. Мария Смешной ты, Петя… Некуда бежать, У государей не крадут невест. И все равно бы я не побежала. Ступай. И лучше с нами не водись… Сапега Но я люблю тебя… Мария Напрасно, Петя. Тебя я разлюбила. Может быть, И не любила вовсе никогда… Меня любить-то, Петя, отучали, А приучали к верности одной. Сапега Пускай! Но я спасу тебя! Мария Не надо. Мы сами. Батюшка еще силен… Мне надо с ним быть. Я ему нужна. Спасибо, Петя. И прощай, прощай. Дай поцелую в лоб тебя… Ну вот И попрощались… Встань, сюда идут. Входит секретарь Меншикова. Сапега Прощай, Мария. Мария (секретарю) Проводите графа. Секретарь выводит Сапегу и возвращается. Секретарь Князь все еще не выходил? Мария Сидит Один в Ореховой гостиной. Мыслит О чем-то… Я боюсь к нему войти. Секретарь Не спрашивал доклада до сих пор… Входит Меншиков. Меншиков (секретарю) Докладывай. Секретарь Ингерманландский полк Расположен на городских квартирах. Меншиков Быть офицерам на местах. Еще? Секретарь Его величество прибыть изволил В свой Летний дом. Меншиков Ага! Секретарь И отрядил Юсупова с Семеном Салтыковым В гвардейские полки… Меншиков Ну? Секретарь …объявить, Чтоб слушали отныне приказаний Его величества, и только их. Меншиков А что войска? Секретарь Молчат. Меншиков Давай кафтан Со всею кавалерией — парадный. Поеду сам в полки. Секретарь Гоф-интендант… Меншиков Еще не все? Быстрее говори! Нельзя мне медлить… Ну? Секретарь Гоф-интендант Прислал за экипажами его Величества, а также приказал Взять вещи императора от нас И отвезти немедля в Летний дом. Меншиков Ага! Ну что ж! Немедля собирайте Пожитки государыни-невесты И что потребно из моих. И мы Поедем в Летний. Секретарь Есть к тому указ Вам, ваша светлость, оставаться дома… Меншиков Мне дома оставаться?.. Прикажи Парадный мой кафтан… А сам ступай… Секретарь выходит. Мария! Мария Здесь я, батюшка. Меншиков Садись И слушай… В жизни я не ведал страха И вдруг почуял рабский, подлый страх. Я думал — сила у меня в руках, А силы нет. И я один. Один! Все утекли. И страх, который я Внушал другим, теперь обстал меня. И уцепиться не за что… Заслуги? Им грош цена! Народная любовь? Она, не унавоженная страхом, Тоща!.. Она обломится, как ветка, Под тяжестью моей. Мария Отдайте все! Что нужно им от вас? Что нужно вам? Богатство — не отымут. Славу — тоже. А власть нужна ли? Разве счастье в ней? Меншиков Да, дочка, да! Основа счастья — прочность. Богатства, титлы — это мишура, Все мишура, дарованная нам Одной великой силой — высшей властью. А в наше время только власть в цене, Все остальное тленно и непрочно. Ты нынче князь, фельдмаршал, полубог, Владелец душ, маетностей, дворцов, А завтра ты — никто, пустое место. Вот и держись, как сыч на дереву: Отпустишь когти — расшибешься оземь! Возьми меня. Я знатен, я богат. Почти владею целым государством! Но в этом-то «почти» загвоздка вся!.. Я — первый из вельмож, но я второй. А в русском государстве нет вторых — Есть только первый, а за ним последний. Я накренился. Если ж упаду, Падете все. У нас ни жен, ни чад Не милуют. Не миловал и я… Хотел сражаться, но оружья нету. Сдаваться надо. Надобно молить Прощения, не то затопчут в прах… Молить же ты пойдешь. Ступай к царю, Иди! В ногах валяйся! Ты — невеста, А он — жених. Меж вами нет препон! Мария Нет, батюшка, прости — я не пойду. Меншиков Пойдешь, коль я велю! Мария Я не невеста, А государыня-невеста. Я — Высочество и вовсе мне негоже Бежать к величеству!.. Меншиков Ах, сучья дочь! (Дает ей пощечину ) Вот государыне, а вот невесте! Нет государыни, невесты нет! И Меншикова больше нету! Нету! Есть старый хрен, не нужный никому! Давай кафтан! Пойду валиться в ноги Величествам, высочествам, князьям, Баронам, сукам, кобелям, псарям!.. Наверх, команда! Кораблекрушенье! Все крысы разбежались с корабля! Неси кафтан! Негоже капитану Идти на дно в исподнем! Входит генерал и два майора. Генерал Ваша светлость, Дозвольте доложить! Меншиков Давай! Генерал Указом Его величества объявлен вам Арест! Меншиков Арест? Объявлен мне арест! И ты, мышиная возгря, такое Мне смеешь объявлять! Ты кто таков? Не я ль тебя из палочек слепил? И мне — арест? Да я вас всех сейчас!.. (В ярости кидается на генерала. Двое майоров его удерживают. Он бьется в их руках. И вдруг неожиданно успокаивается.) Что ж, значит — кончилось, не превозмог! Превозмогли меня!.. Пустите, эй! Его отпускают. Аресты надо объявлять по форме. Подать мне саблю! Слуга вносит и подает Меншикову саблю. Смирно!.. Генерал, Позвольте сдать вам саблю. Эта сабля Разила шведов, турок и иных, Преумножая славу русских войск И утверждая русскую державу. Теперь она уходит на покой, Уходит, не запятнана позором… Прощай! (Целует саблю и отдает ее майору.) Меня оставьте одного! ИНТЕРМЕДИЯ 3 Куча бревен. Забор. Двое мастеровых, молодуха с младенцем. 1 -й мастеровой Кого хоронят? 2-й мастеровой Никого не хоронят. Князя Меншикова в ссылку гонят… Лезут на забор. 1-й мастеровой Гляди-ка, гляди — Вон он сам впереди! А добра-то — телег сто или двести! 2-й мастеровой И сидел бы на месте, Мало ему было чести, Мало добра даровано… 1-й мастеровой Всё воровано. Первый был в мире злодей. А теперь вот не глядит на людей — Стыдно собачьему сыну. Дай-ка я камень кину!.. 2-й мастеровой Сиди!.. Кто-то ныне над нами будет? 1-й мастеровой От нас не убудет, Все обойдется. Была бы шея — хомут найдется… 2-й мастеровой А человек был важный, Авантажный, Не то что кажный — И тебе генерал, И адмирал… 1-й мастеровой То-то он обмерял да обдирал. А глядишь — самого ободрали… Молодуха Дочек его жалко. 1-й мастеровой Нужны они тебе, что собаке палка. Не нам их жалеть, За них болеть… 2-й мастеровой Ладно на заборе-то сидеть! Стоит работа. (Сходит с забора.) 1-й мастеровой А мне поглазеть охота. 2-й мастеровой Глазей. Пойду к старосте, спрошу гвоздей. (Уходит.) Соскучившись, и 1-й мастеровой слезает с забора. Молодуха Говорят, теперь повсюду немцев поставят, По-ихнему молиться заставят, А то погонят воевать… 1-й мастеровой Мне наплевать. Как затеют войну, Я отсюда мотану, Погуляю по Дону — Там чистое поле Да вольная воля. Молодуха Хорошо тебе — один ты на белом свете. А у меня сети — Мужик да дети… 1-й мастеровой Была б ты девкой, вместе бы с тобой утекли, Чем здесь торчать на мели. Взял бы тебя, ей-богу!.. Молодуха Моя дорога От печи до порога. Некоторое время сидят молча. Бабушка померла, И словно как не жила — Нету помину, не отыщешь следа. 1-й мастеровой Да! Живем — торопимся, Помрем — не воротимся. Лягем под образа, Дохнем три раза — И лапти кверху. Была бабка — нету бабки. Пойду-ка поиграю в бабки… Чего время терять! Кликни, как будете вечерять. (Уходит.) Медленно смеркается. Молодуха (поет) Ай, люлюшки-люлюшки, Прилетели гулюшки, Прилетели гулюшки Под окошко к Ванюшке. Баю-баю-баюшки, Баю-баю-баюшки.

СЦЕНА XII ЭПИЛОГ

Изба в Березове. Меншиков и мужик. Меншиков Здорово, мужик! Мужик Здорово, ваша милость. Меншиков Ну, как живешь? Мужик Живем не торопясь: Что кругло — то катаем, а что плоско — Ворочаем. Меншиков Ты, вижу, балагур. Мужик С присловьем-то оно… Меншиков Ну да, ну да. Ты знаешь, кто я? Мужик Слыхивал. Меншиков Ну кто? Мужик Князь Меншиков. Меншиков Вернее — бывший князь. Мужик Нам это все равно. Меншиков Ну вот, мужик, Ты, говорят, по плотницкому делу? Мужик По плотницкому. Меншиков Ну а мне как раз Помощник нужен. Церкву буду строить. Мужик Дай господи. Без храма туго жить. Меншиков Мне здесь не жить, здесь только помереть. Вот церкву выстрою — тогда помру. Мужик Обвыкнешь. Там обвык и тут обвыкнешь. Нет, поздно мне… Послушай-ка, мужик, Народ, поди, меня жалеет? Мужик Да. Меншиков Что ж говорят? Мужик Вознесся высоко, А с высоты и падать нелегко. Меншиков Эх ты, мужик! Вознесся, говоришь! Я был самим великим государем Поставлен. Я ему помощник был Во всех делах. И строил, и ломал, И воевал. Себя не жалко мне, А дела жалко мне, Петрова дела! Мужик Чего об деле горевать. Оно Само пойдет, коль сделано толково. Хотя бы мы с тобой — построим храм, Потом помрем. А церква устоит. А если обветшает — сам народ Ее подправит. Меншиков Ишь, как обернул! А ежели, к примеру, кто придет И скажет так: вот божий храм стоит, Так это, скажет, я его построил, И с нас с тобой заслугу всю долой? Тогда что скажешь? Правда где? Мужик В народе. Народ — он знает, кто чего построил. Меншиков Чего он знает! Ничего не знает! Соху, да борону, да щей горшок. А что еще? Мужик Все знает, а молчит. Смиренен духом. Меншиков Ну а я — так нет! Сам знаю — грешен. Да велик ли грех? Коль было бы во всех одно смиренье, Все люди жили б розно, как зверье, И тесто не всходило бы в опарах, И брага не гуляла бы в ковшах, И жизнь тогда не в жизнь. Мужик Оно конечно. Да в меру надо солоду — не то Из бочек днище вышибет. Меншиков Ишь ты! Смиренник! Я таких-то вот знавал! Гляди-ко у меня! Мужик Я, ваша милость, Для разговору. Меншиков Ладно уж, ступай. Жди — позову. Мужик Прощайте, ваша милость. (Уходит.) Меншиков Каков народ недобрый на Руси! Не любит нас!.. Тогда на переправе В меня каменья начали метать. Еще немного — до смерти б убили!.. Ну а за что любить меня? И я Не часто жаловал, карал почаще. Вот и смирил меня господь. Под старость Мне указал на суету сует. И я смирился. Пусть узнают все, Что Меншиков и в славе был велик, И во смиренье тоже… За стеной поет Мария: Заметал снежок За стежком стежок, Белу нитку вьет» Белый саван шьет. У окна сидит Красна девица, Буйный вихрь гудит, Клонит деревце… Меншиков слушает. Потом входит Мария. Меншиков Голубка, милая! Небось устала? Мария Нет, батюшка. Здесь дивно на дворе. Снежок хрустит. И ветер веет вольный. И бор шумит. Какой здесь славный бор! А солнышко выглядывает редко, Но от того оно еще милей. Меншиков Да я и сам как будто здоровей. Гляди, какую избу отмахал,— Чем не хоромы! Эдак топором Помашешь целый день и словно кровь Морозцем этим свежим пропитаешь. Мне хорошо. Об вас одних скорблю, За вас на мне вина. Мария Чего ж скорбеть? Вот братец Саша, правда, тут поник. Он, Саша, суетный — мужчина он. А мне легко. Меншиков Бледна ты, вот беда. И ветры здесь сырые дуют. Мария Ну, А в Питербурхе и того сырей. Меншиков Там ветерок у нас морской, веселый, Присоленный. А здесь тоска тоской. Мария Ой, батюшка, а нам уже пора С тобой за чтенье. Меншиков Так давай читать. Что там? Мария Глава про Иова. Меншиков Добро. Садятся за стол. Мария раскрывает книгу. Мария «Был человек… был человек в земле Уц…» Меншиков Где она, земля такая? Мария «Имя Его Иов. И был тот человек Богобоязнен, справедлив, безгрешен. И удалялся ото зла». Меншиков Постой. Сегодня мысли у меня не те. Не нынче, а когда-нибудь потом С тобой мы это место дочитаем… А нынче я гулять хочу! Гулять! Покличь-ка слуг! Давай вина на стол! Где этот офицерик? Как его — Козлов, Овцын, Баранов?.. Пусть и он Со мной гуляет!.. Ну живей, живей! Мария уходит. Нет, Меншикова просто не сломаешь, Не скрутишь в рог бараний! Он мастак Гулять, сражаться, строить корабли, Писать указы, наживать казну! Пускай людишки эти поглядят, Как Алексашка Меншиков гуляет!.. Молчание. Э! нет!.. Не надо! Отгулял свое! Не те здесь игры и не то веселье!.. Мария! Все обратно со стола!.. Долго в молчании глядит в окно. Ишь ты — пурга! Какой проклятый край! Одна тоска на десять тысяч верст! Все топь, да лес — ни люда, ни жилья. Тюремный замок, только что без стен. Кричи, вопи, взывай — а кто услышит? За стеной поет Мария: У окна сидит Красна девица, Буйный вихрь гудит. Клонит деревце. Стонет деревце, Пригибается, Плачет девица, Заливается… Меншиков Какая тьма! Какие холода!.. Нет ничего ужаснее паденья! 1959—1963

Стихи для детей

Слоненок пошел учиться

Жил-был Слоненок у мамы Слонихи. Был он хороший, тихий. И очень хотел учиться. Сидеть без дела Ему надоело, Стал он в школу проситься. Слоненок Мама, я хочу учиться. Слониха Почему тебе вечно не спится? Закрой глазки, Расскажу тебе сказку… Слоненок Не надо мне сказки! Я хочу учиться. Слониха Нет с тобой сладу. Хочешь кусок шоколаду? Слоненок Не надо! Я хочу учиться. Слониха Погоди, там кто-то стучится… Ах, это Волчица!.. Заходите, прошу вас садиться. Волчица Шла мимо — Учуяла запах дыма. Решила зайти По пути. Иду к Свинье на именины, А сама терпеть не могу свинины! Слониха Не хотите ли у нас отобедать? Прошу вас отведать Каши из брюквы, Киселя из клюквы… Волчица Что вы! Я сыта — честное слово! Слониха Как жаль, что мы не едим мясного! Понимаете ли, Волчица, Мой Слоненок хочет учиться. Но это вопрос тяжелый: Как быть со школой? Что вы скажете о таком безобразии Слоновые школы есть только в Азии. Чтобы туда доставлять ребенка, Нужна по крайней мере трехтонка! Волчица Погодите… Поблизости есть школа для зайцев. Слониха Туда слоны не принимаются, Потому что зайцы пугаются, С уроков разбегаются И успеваемость у них снижается. Волчица А птичья школа? Слониха Она в скворечнике! К тому же птенцы насмешники, Особенно скворцы и дрозды-пересмешники! А мой мальчик — тихий. Волчица Ну а медведи? Слониха Они наши соседи! Я ходила мимо — Это невыносимо: У них каникулы всю зиму — Лежат и сосут лапу. Я чуть не оглохла от храпу! Слоненок Мама, я хочу учиться! Слониха Вы видите, что творится: Целый день он твердит о школе. У меня от этого головные боли! Слоненок А я все равно хочу учиться. Слониха Что же делать, Волчица? Волчица А очень просто! Есть школа для мышей — Туда принимают малышей Любого роста. Слониха Ах, спасибо, вы мне подлинный друг! А то он совсем отбился от рук. Автор Мышиная школа — на горе, В большущей норе. В этой школе широкие двери, Чтобы входили все звери. И маленькие окошки, Чтоб не пролезли кошки. Из трубы идет дым. Подойдем поглядим! В мышиной школе идет урок — Пение преподает Сурок. Сурок Разучим песенку «Кот на крыше». Пойте тише, Тяните выше. (Поет.) Тише, мыши, Кот на крыше, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, Нас не видит И не слышит, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, Мышь, веди себя прилично, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, И учися на «отлично», Тра-ля-ля, тра-ля-ля! Кто грызет перья — Отправлю за дверь я. Итак, начнем. Подтягивайте сами. Перестаньте щекотаться усами! Мыши (поют) Тише, мыши, кот на крыше, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, Нас не видит и не слышит, Тра-ля-ля, тра-ля-ля. Мышь, веди себя прилично, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, И учися на «отлично», Тра-ля-ля, тра-ля-ля! (Громкий стук в дверь.) Не марай свои тетрадки, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, И букварь держи в порядке, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, А не то придет котище, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, Заберет тебя в когтищи, Тра-ля-ля, тра-ля-ля! Мышка Ой, это он, это Кот! Мыши Прячься под парты! — Мне отдавили живот! — Он нас заберет! — Он нас раздерет! Сурок Я поговорю с ним, с разбойником! Мне никакие коты не страшны. Кто идет? Слониха Это мы, слоны, Слониха со Слоником! Сурок Если вы звери с понятьем — Вы бы не мешали занятьям. Вздумали во время урока ломиться! Слониха Простите, дорогой Сурок, Уважаемый педагог, Мой Слоненок пришел учиться. Год ему уже шестой. Он такой у меня развитой, Такой старательный, Такой внимательный, Такой замечательный, Что даже сам Бегемот удивляется, Какой он способный! Сурок Ну что ж, устроим экзамен подробный. Заходи-ка, Слоненок, в класс! Ой, какой ты большой у нас… Слониха Да, удивительно быстро растут детишки. Слоненок Какие маленькие слоники, Они все поместятся у нас на подоконнике! Сурок Это не слоники — это мышата и мышки. Слониха Какие чудесные малышки! И смотрите, уже читают книжки. Сурок Заходи, Слоненок! Вот так. Осторожнее, не свороти косяк! Не раздави шкаф! Не сядь на своих одноклассников! Мышата, освободите четыре парты У географической карты. Ну как? Уселся? Слоненок Да. Сурок Остальное не беда. Как тебя зовут? Слоненок Не знаю. Сурок А где слоны живут? Слоненок Не знаю. Сурок А сколько тебе лет? Слоненок Не знаю. Сурок А что ты ел на обед? Слоненок Не знаю. Слониха Он знает. Он растерялся. Это простительно малышу. Разрешите, я сама его спрошу? Что ты ел на обед? Брю… Слоненок Ки… Слониха Не «ки», а «кву». Слоненок Кву. Слониха Правильно, брюкву! А что еще? Клю… Слоненок …Кву! Слониха Правильно, клюкву! А с чем? С бул… Слоненок С булкой! Слониха С какой? Слоненок Со сдобной! Слониха Вот видите, какой он у меня способный! Сурок Да, конечно, способности есть. А ты мог бы нам что-нибудь прочесть? Слоненок Не умею. Сурок А ты умеешь считать? Сколько будет дважды два? Слоненок Пять. Сурок Я сам не могу его принять. Пройдемте к директору, товарищ Слониха, А вы, мышата, сидите тихо! Мышка Ой-ёй-ёй, какой он большой! Он намного больше нас, А явился в первый класс! Стыдно! Он читать не умеет, писать не умеет, Ленивый, видно. Мышки Стыдно! Стыдно! Мышка Такой здоровенный! Слон! Мышонок Слонище! Мышка Слонятина! Мышонок Он как дом! Нет — как целая улица! Как земной шар! Мышка Он, наверное, стар! Слоненок Нет, я не стар, честное слово! Я Слоненок, Я еще ребенок. Я совсем не виноват, Что немного толстоват. Я не ленивый, Я просто такой несчастливый, Большущий и необразованный! Автор Стал Слоненок плакать, Стали слезы капать, Сперва струйкой, потом ручейком, Потом — рекой! Слоненок Ох, я бедный такой! Разнесчастный такой! Автор Слезы из слоновьих глаз Затопили целый класс. У мышей началось волнение. Мыши Наводнение! Наводнение! — Мыши, мышатки! Спасайте книжки, тетрадки! — Что с ним делать? Перестань плакать! Развел тут слякоть! — Ох и попадет нам, между прочим! Мыши, давайте его пощекочем! Автор Стали мыши слона щекотать. Перестал он плакать — стал хохотать. Минуту хохочет, две хохочет, Никак остановиться не хочет! И мыши смеются вокруг, Но вдруг — Раздается стук. Кот Что здесь за смех в мышиной школе? С ума сошли вы, что ли? Я спал на диване, Видел сон о сметане, Как вы смели меня разбудить?! Вот сейчас я расправлюсь с вами! Мыши Мы боимся! Мы хотим к маме! Слоненок Ой, смех! Ой, смехота! Мыши Смотрите, он не боится Кота! Слоненок Чепуха! Мелкота! Мыши Он никого не боится! Он может за нас заступиться! Слоненок Конечно! Эй ты, Кот, Если будешь обижать малышей, Я тебя… прогоню взашей! Попробуй еще раз тут появись! Брысь! Мыши Брысь! Брысь! Кот Простите… Я очень крепко спал И… спросонья совсем не туда попал… Я шел к Свинье на именины… Меня туда звали, Но, видно, адрес неверный дали… Я бы и зашел к вам, посидел, Но, знаете, столько дел, Что я от них совсем похудел. До свиданья! Слоненок и мыши (поют) Хитрый Кот от нас умчался, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, Он Слоненка испугался, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, Он упал от страха с крыши, Тра-ля-ля, тра-ля-ля, И над ним смеются мыши, Тра-ля-ля, тра-ля-ля! Мышка Мышата, Слоненок нас спас! Пусть он ходит в наш класс. Мышонок Мы и в науке поможем тебе. Видишь эти буквы? Это «А» и «Б». Слоненок «А» и «Б». Мышонок Молодец. Так, а теперь бери мел. Слоненок Это мел? Мышка Ну зачем ты его съел! Слоненок А я думал, что это рафинад, И попробовать захотел. Мышка А это доска. Вот так пишется буква «К», Похожа на человечка. Здесь рука, а тут две ноги. Слоненок Не получается. Помоги. Мышка Хорошо, помогу. А это буква «У». «К» и «У» будет… Слоненок «КУ»! Мышка «К» и «О» будет… Слоненок «КО»! Ку-ку-ку, ко-ко-ко… Это все нелегко! Мышонок Ничего, мы поможем тебе! Слоненок А я научу вас играть на трубе. Мышка Значит, ты умеешь играть на трубе? Мышонок Даже по нотам? Слоненок Конечно, по нотам. Пустяки, чего там! Ба! А вот на стене висит труба! Давайте споем и сыграем! Итак, начинаем. (Поют.) Слон играет на трубе, А мышата пляшут, Как платочками, они Хвостиками машут. Тра-та-та труба играет, Из-за этой суеты Убегают, удирают Все окрестные коты! Слон с мышатами друзья Вместе им не тесно. Стало весело слону — Мышкам интересно. Тра-та-та труба играет, И от этой суеты Убегают, удирают Все окрестные коты! Научился слон писать, Он читает книжки! В арифметике ему Помогают мышки, Тра-та-та труба играет, И от этой суеты Убегают, удирают Все окрестные коты!

У Слоненка день рождения

Послушайте необычайно важное сообщение: У Слоненка сегодня день рождения! Об этом событии знают все: Сороки сказали лисе, Лиса сказала кротихе, Кротиха — зайчихе, Зайчиха — верблюду, Верблюд рассказал везде и повсюду, И это снова дошло до сорок… Слоненок …Что, во-первых, мама печет пирог, Что, во-вторых, слоны — особый народ И рождение справляют два раза в год. Слониха Что Слоненку ровно семь с половиной лет, Что приглашены на обед: Утенок Утенок — Слоненку ближайший друг. Поросенок Поросенок Хрюк. Волчонок Волчонок — веселый озорник. Верблюжонок Верблюжонок — первый ученик. Слониха И конечно — Сурок, Музыкант и педагог, Ради него-то и печется пирог. Сурок Благодарю вас. Впрочем, сейчас Разговаривать некогда. Пять часов без пяти минут: Звери в гости к Слону идут. Все (поют) Мы идем к Слоненку в гости на рождение, Нам готовят, нам готовят угощение! Нас ведет Сурок — Знаменитый педагог, Он на скрипочке играет, Звери песенку поют. Если ты собрался в гости — не опаздывай, А в гостях плохой характер не показывай. Нас ведет Сурок — Знаменитый педагог, Он на скрипочке играет, Звери песенку поют. Слониха Здравствуйте, здравствуйте, дорогие звери! Все Здравствуйте! Слониха Проходите, не стойте у двери. Сурок Здравствуйте, Слониха! Слониха Здравствуйте, Сурок! Волчонок Здесь, кажется, есть пирог!.. Дайте мне немедленно кусок! Звери И нам! И нам! Слониха Только не сейчас. Сурок Погодите, звери, мне стыдно за вас. Какая невоспитанность! Какое нетерпение! Помните — вы приглашены на рождение, А Слоненка даже не поздравили, Вы, ей-богу, меня покраснеть заставили. Как это ужасно! Это возмутительно! Слониха Но они же дети, им это простительно. Сурок ПОЗДРАВЛЕНИЕ СЛОНЕНКУ-СЫНУ И СЛОНИХЕ-МАМЕ В особой программе НАЧНЕМ! Звери Мы Слоненка поздравляем, И желаем, и желаем… Утенок Чтоб Слоненок был прилежен. Волчонок Не небрежен, не изнежен. Поросенок И начитан, и воспитан. Верблюжонок И не скушен, и послушен. Голоса …Чистоплотен и добротен… …Не всеяден и не жаден… …И не скуп, и не глуп… ЖЕЛАЕМ СЧАСТЬЯ И ДОБРА, ГИП-ГИП-УРА! ГИП-ГИП-УРА!! Слониха Прекрасно, прекрасно! Сурок Я все это написал без единой помарки. Слоненок Мама, а где же подарки? На рожденье надо приносить подарки. Слониха Ну что вы на это скажете? Сурок Сейчас будут и подарки! Первый — Волчонок. Волчонок Я принес тебе марки. Они невкусные — я съел штук пять, А потом всю ночь не мог спать. Слоненок Спасибо. Сурок Теперь — Утенок. Утенок Вот перышко из моего хвоста… Слоненок Какая красота! Я немедленно привяжу это перышко к хвосту И буду носить, пока не подрасту. Волчонок Ты стал похож на утенка, А я очень люблю утят… Сурок Веди себя прилично. В гостях друг друга не едят. Поросенок! Поросенок А я принес калач. Вот он — прошу. Слоненок Можно, я откушу? Можно, я его съем? Слониха Нет, ты должен раздать всем. Слоненок Сейчас раздам. Волчонок А-ам! Слоненок Где же калач? Все Где же калач?! Волчонок Вот беда. Я такой рассеянный иногда. Вот и сейчас — я проглотил его по ошибке. Слоненок Зачем он съел мой калач?! Сурок Ладно, Слоненок, не плачь. Верблюжонок тебе приготовил сюрприз. Верблюжонок Сейчас будет сюрприз! Только сначала отвернись. Заводная механическая игрушка! Все Пушка! Слоненок А где же пушка? Сурок Вот она! Слоненок Нет. Это просто маленький пистолет. Верблюжонок Нет, Слоненок, это пушка. Вот ствол, а вот — лафет. Слоненок То, что для всех — пушка, для слона — пистолет. Лапы вверх! Пиф-паф! пиф-паф… Слониха Сейчас не время для этих забав. Прошу, проходите в слоновую Столовую! А вот и пирог. Все A-а! Пирог! Пирог!.. Утенок Какой кря-кря-крясивый! Волчонок Какой огромный! Поросенок Наверно, сладкий. Волчонок Я бы, пожалуй, скушал кусок. Утенок А я — два. Поросенок А я — сто или двести. Верблюжонок Погодите, не лезьте. Мы, верблюды, не любим съестного, Честное верблюжачье слово! И поэтому отойдите, Волчонок и Свинья, Первым пирог попробую я. Все Нет, я! Нет, я! Сурок Погодите, мои молодые друзья, Вы так ведете себя, в самом деле, Будто никогда пирогов не ели, Давайте сначала поиграем, споем. А угощение будет потом… Слониха, поставьте пирог на окно. Звери, становитесь в круг, Нам споет Поросенок Хрюк. Поросенок (поет) Все про нас говорят, что мы грязные, Среди нас, поросят, есть разные. И глупые, и умные, И тихие, и шумные — Разные бывают поросята. Быть почище один старается, В каждой луже другой купается, Есть чистые, опрятные, А есть неаккуратные — Разные бывают поросята! Поросенком одним восхищаются, Поросенком другим возмущаются. Есть славные, примерные, Есть жадные и скверные — Разные бывают поросята. Слониха Прекрасно, прекрасно! Какие таланты бывают среди поросят. Одну минуточку, там стучат. Кот Приятно, да-да! Приятно, ха-ха! О-о-чень приятно! Здравствуйте, уважаемая Слониха, Почтенный Сурок, очаровательный Слоненок, Прелестный Утенок, несравненный Верблюжонок, Прекрасный Волчонок И восхитительный Поросенок! Я, кажется, попал На бал? Я, видите ли, хотел сообщить по секрету Величайшую новость. Я зайду в другой раз. Слониха Ах, Кот, оставайтесь у нас! Все Оставайтесь у нас! Слониха Расскажите нам секрет. Кот Ах, нет! Ей-богу, я слишком занят, Я работаю воспитателем в мышином детском саду. Разрешите, я пойду. Слониха Нет, вы наш гость и вы останетесь у нас. Кот Я зайду в другой раз. Слониха Я обижусь, я вас очень прошу! Кот Ну что ж, хотя я и спешу, Я остаюсь… Ох! Здесь, кажется, есть пирог? Сурок Всему свой срок. Вы, кажется, хотели сообщить нам секрет? Кот Секрет? Нет. Я дал слово, что буду молчать. Сурок Но нам вы можете сказать. Здесь все свои. Слониха Скажите! Не томите! Кот Нет! Все Ах, скажите! Кот Ах, нет! Все Ну, скажите! Кот Нет. Впрочем, ладно, скажу. Итак, сегодня я прохожу… Все Где? Кот Прохожу мимо… Все Чего? Кот Прохожу мимо того, где нет ничего, И вижу того, кто ни на что не похож, И вижу, как он берет нож… Где тут нож? Вот так… он берет нож… Все А-ах! Кот …Отрезает кусок… Где тут пирог? Вот так отрезает кусок… И вот… вот так разевает рот. Все А-ах! Кот …И вот… вот… Куска и нет. Вот, собственно говоря, и весь секрет. Слоненок Какой же это секрет? Верблюжонок Это бред. Поросенок Это обман. Утенок Он, по-моему, пьян. Слониха Откровенно говоря, я ничего не поняла. Кот Именно так и обстояли дела. Разрешите, я еще раз покажу. Волчонок Не смейте прикасаться к ножу! Слониха Я, кажется, поняла, в чем дело, Надо, чтоб детвора играла и пела. Сурок Коты порой опасней, чем тигры. Итак, дети, продолжим наши игры. Чья очередь? Волчонок Моя. Народный танец «Волк у ручья». А мне подыграют Слоненок и Сурок. Слоненок Где моя труба? Сурок Где мой смычок? (Волчонок танцует.) Утенок Прекрасно! Прекрасно! Волчонок Ой, с меня градом течет пот. Выходи, Утенок, твой черед. Утенок Я расскажу сказку про Кря-кря- крясную Шапочку. Это очень крясивая сказка. Трогательная до слез. Волчонок Ну вот, понес… Рассказывай! Утенок Жила-была… жил-был… А дальше я забыл… Сурок Попробуй вспомнить. Утенок Вчера прекрасно помнил, А сейчас забыл. Сурок Ну тогда не задерживай нас, Расскажешь как-нибудь в другой раз. А ты, Верблюжонок, чем порадуешь друзей? Верблюжонок Ей-ей. Я сегодня не в настроении. У нас, верблюдов, бывают припадки эдакой хандры, Когда мы, так сказать, не очень бодры. Но тем не менее Я прочитаю стихотворение Собственного сочинения: «В лесу родилась елочка, В лесу она росла, Та елочка верблюдику Подарена была. Сперва от этой елочки Он отжевал вершок, А после скушал елочку. По самый корешок». Ну как? Слоненок А елочку не едят. Верблюжонок Как не едят? Мы, верблюды, едим даже кактус. Так-то-с! Мы едим все и этим горды. И вообще обходимся без еды. Поросенок Ага! Значит, ты можешь обойтись без пирога! Отдай его мне. Верблюжонок Не желаю этого слушать. Чтобы потом не есть, надо сперва покушать. Кстати, пора попробовать пирог. Что вы об этом думаете, уважаемый Сурок? Сурок М-да… Волчонок Но где же пирог? Поросенок Пирог пропал! Утенок Может быть, он упал? Все Где, где пирог? Слониха Тихо, тихо. Я уверена, что это шутка. Сурок Пора кончать эту глупую шутку. Кто спрятал пирог? Кот Одну минутку! Я думаю, что дело крайне серьезно. Искать пирог — поздно. Его съел Волчонок, пока Верблюд читал стихотворение. На его морде я видел варенье, Но не придал этому значения. Слоненок Как ты посмел? Зачем ты съел? Все Как ты посмел? Зачем ты съел? Волчонок Честное слово, я пирога не брал. Спросите Поросенка, он видал. Я сидел с ним рядом. Поросенок Правильно. Сидел с закрытым ртом. Сурок Сейчас я расправлюсь с этим скотом. Успокойтесь, скоро Я отыщу вора. Слониха, пройдемте на кухню и дайте мне горшок. Слониха Пожалуйста, уважаемый Сурок. Кот Какое печальное происшествие! Как это могло случиться? К сожалению, я вынужден удалиться, Иначе я бы этого молодца… Сурок Нет, Кот, вы останетесь здесь до конца! Вот, звери, перед вами волшебный горшок. Он достаточно широк, Чтобы вы туда сунули ваши лапки. Просьба одна: Дотронуться до дна. Как только вор притронется ко дну, Горшок закричит. Ну? Начинай, Волчонок. Волчонок Горшок молчит. Виноват не я. Поросенок Молчит, как копченая свинья. Утенок Молчит, как утиный паштет. Верблюжонок Молчит, как верблюжий след. Слоненок Молчит, как слоновый бивень в музее. Сурок А ну-ка, Кот. Подходите скорее. Суйте лапу поглубже в горшок. Кот Нет уж, вы первый. Сурок Молчит, как сурок. Суйте-ка вашу лапу, Кот. Поглубже, поглубже! Вот-вот-вот! Кот Горшок молчит, как сметана! Слониха Все это очень и очень странно. Кто же все-таки этот плут? Сурок Выясним все через пять минут. А ну-ка, звери, покажите ваши лапы. Все A-а! Волчонок Наши лапы черны, как арапы. Верблюжонок Наши лапы почему-то в саже. Сурок А вот вам, звери, виновник кражи. Глядите на лапу Кота. Все Она чиста! Сурок В этом-то и все дело. Горшок, который я вам принес, Никакой не волшебный, а самый обыкновенный. Я сделал с ним только одно: Немного сажи насыпал на дно, Все вы дотронулись до дна, Потому что совесть у вас чиста, Все, за исключением Кота. Волчонок Разрешите, я его укушу! Слоненок А я его хоботом оглушу! Утенок А я его клюну! Верблюжонок А я на него плюну! Кот Ха-ха-ха! Любовь к шуткам — мое главное свойство! Простите за напрасное беспокойство. Вот ваш пирог, Я спрятал его в мешок И откусил лишь маленький кусок. Слониха Как вам не стыдно, Кот! От пирога остались только крохи! Кот Но и они не плохи. Кушайте, звери, кушайте ради бога. Сурок Кот, уходите с этого порога! Вы старый обманщик и старый плут, Вам нечего делать тут. Пусть узнают все звери лесные, степные и болотные, Какое вы скверное животное. Уходите прочь! Все Прочь! Прочь! Кот Да, я уйду, но вы мне ответите за оскорбление! Я буду жаловаться в домоуправление! (Поет.) Я, мяу, я, мяу, подлец и прохвост, Я пакостил всем многократно. И каждого зверя мне дернуть за хвост — Приятно, да-да, приятно, ха-ха, Очень приятно! Слониха Ну и мошенник! Как только терпит свет его? Не печальтесь, я завтра испеку вам пирог получше этого! Приходите прямо с утра. Сурок А теперь, зверята, пора. Пора по домам. Не волнуйте ваших пап и мам. До свиданья, Слониха, до свиданья, Слоненок! Слониха До свиданья, Сурок, до свиданья, детвора! Утенок Ни пуха ни пера! Слоненок Приходите, я очень люблю гостей, Если они не шалуны и проказники, Приходите ко мне и в будни и в праздники. Приходите завтра, прямо с утра. Звери (поют) Мы уходим, мы уходим, Потому что поздний час. До свиданья, до свиданья, Было весело у вас. Замечательно, замечательно! До свидания, Слоненок! До свидания, Сурок! До свидания, Слониха, Просим нам испечь пирог. Настоятельно, настоятельно! Мы уходим, мы уходим, Потому что время спать. Если будет день рожденья, Позовите нас опять Обязательно, обязательно!

Слоненок-турист

Тропка, тропинка, дорожка, Роща, дубрава, лесок, Прямо, правее немножко, Влево и наискосок. Холмик, пригорочек, горка, Озеро, речка, река, Если присмотришься зорко — Видно все издалека. Сосны, осины, березы, Травку, былинку и лист, Дождик, и ливни, и грозы — Все это знает турист. Ведущая Уважаемые родители! Пожалуйста, запомните: Детям вредно находиться в комнате. Убедительно вас просим: Ввиду хорошей погоды, Отпустите их в туристические походы, Пусть познакомятся с чудесами природы, Исследуют леса, поля и огороды, Исторические местности И вообще — окрестности! Дети обещают хорошо себя вести, Не сбиваться с пути, Не лезть в воду, не зная броду… Слоненок Беречь природу. Верблюжонок Не есть яблоки из чужого сада. Слоненок Не делать того, что не надо. Верблюжонок А делать только то, что надо. Ведущая Слоненок! Слоненок Это я. Ведущая И Верблюжонок… Верблюжонок Это я. Ведущая …Дали честное слово Не делать ничего дурного, И родители отпустили их без всякого огорчения. Сейчас мы расскажем про их приключения! Слоненок и Верблюжонок (поют) Прекрасна летняя пора! Тепло, и дни лучисты. Идем в поход, тари-тара, Идем в поход, тари-тара- Туру-тури-туристы! С собой мы взяли сухари, Консервов банок триста, Идем по компасу, тари, Идем по компасу, тари- Туру-тури-туристы! Мы день идем, и два, и три, Дороги каменисты. Но все равно ведь мы тари, Но все равно ведь мы тари- Туру-тури-туристы! Слоненок Гляди, Верблюжонок, Какие превосходные места! Верблюжонок Ой, красота! Мне кажется, пора нам записать свои наблюдения. Слоненок Правильное рассуждение. Пиши, а я тебе продиктую. Верблюжонок Протестую! Слоненок Зачем мы орем? Бросим жребий. Кто вытянет палочку, тот… Верблюжонок Идет, идет. Слоненок Тяни первый, я буду тянуть последний. В какой ноге? Верблюжонок В левой передней. Слоненок Обознался! В задней правой. Верблюжонок Значит, правильно: я главный! Слоненок Это обман явный… Верблюжонок Мы же договорились: Кто не вытянет палочку, тот главней. Слоненок А я придумал умней! Ты будешь главным пять дней, И я пять дней. Верблюжонок Зачем нам ссориться впустую? Правильно! Пиши, я диктую. Слоненок Диктуй! Природа… Верблюжонок …Прекрасная! Слоненок Погода… Верблюжонок …Прекрасная! Слоненок Настроение… Верблюжонок …Прекрасное! Слоненок Положение… Верблюжонок …Неясное. Слоненок Почему? Верблюжонок Чтоб потом было интересней читать. Слоненок A-а! Написал. Верблюжонок Ну, пошли дальше. Прячь тетрадь. (Поют.) Мы день идем, и два, и три, Дороги каменисты. Но все равно ведь мы тури, Но все равно ведь мы тари- Туру-тури-туристы! Мы спим под небом у костра Под птичьи пересвисты. Привет вам, птицы, мы тара, Привет вам, птицы, мы тара- Туру-тури-туристы! Верблюжонок Послушай, Слоненок, Мы идем уже пять часов Среди лесов. Уж вечер близко, как я погляжу. Слоненок Ничего, мы скоро придем к Ежу. Там мы найдем и стол, и дом. Верблюжонок Как ты думаешь, мы правильно идем? Слоненок Сейчас определим по плану. Дай-ка я его достану. Итак, мой друг, Гляди сюда. Где юг? Верблюжонок Юг? Там. Слоненок Предположим, что так. Тогда мы должны идти через овраг. Ну а если юг тут? Что вы скажете, уважаемый Верблюд? Верблюжонок Тогда мы должны идти через болото. Слоненок То-то. Ну, а если юг ни там, ни тут, А совсем в другом месте? Верблюжонок Сказать по чести, Это значит, что мы сбились с пути. Слоненок Не грусти. Даже если пришлось заблудиться, Падать духом не годится. Есть верный способ найти путь. Верблюжонок Какой? Слоненок Спросить у кого-нибудь. Верблюжонок Правильно! «Язык доведет до Киева». А вот кто-то ползет. Спроси его. Вместе Здравствуйте! Мы никогда не видели таких странных зверей, как вы. Почему у вас нет головы? Червяк Я Червяк. Слоненок Как? Червяк Червяк! Я лежу и думаю, думаю и лежу. Верблюжонок Простите, вы не знаете, как пройти к Ежу? Червяк Не знаю никаких ежей. Оставьте меня в покое. Безобразие какое! Я лежу и думаю о важном. У меня нет времени болтать с каждым! Слоненок Простите, а о чем вы думаете? Червяк Меня занимает вопрос: Где у меня кончается голова и начинается хвост? Верблюжонок На это мы вам, пожалуй, не ответим. Слоненок Пошли дальше, может, кого-нибудь встретим. (Поют.) Блуждаем мы по чащам, По зарослям молчащим, Ау! Ау! Верблюжонок Верблюду помогите! Слоненок Дорогу укажите Слону, слону! Вместе Ау! Ау! Идем мы еле-еле, Не пили и не ели, Ау! Ау! Зачем бродить лесами? Пора вернуться к маме! Ау! Ау! Слоненок Глянь-ка, вон какая-то птица. Верблюжонок К ней следует обратиться! Слоненок Здравствуйте! Ворона Привет! Верблюжонок Как вас зовут? Ворона Ворона. Верблюжонок А я — Верблюд. Вы не знаете, как пройти к Ежу? Ворона Сейчас соображу. По-моему, так. Сперва идите прямо — Там будет яма. Пройдя яму, сверните налево, потом направо, Там будет дубрава, От нее возьмете наискосок, Там будет лесок, А потом пройдете с полверсты Через кусты, Пройдя кусты, повернете обратно. Понятно? Верблюжонок Нет. Непонятно. Ворона По-моему, я говорю совершенно ясно. Слоненок Нет. Неясно. Ворона Правда, я выгляжу прекрасно? Я ведь еще молода И потому забывчива иногда. Мне всего лишь сто четыре года. У нас такая порода: Мы, вороны, живем триста лет. Слоненок Дайте нам, пожалуйста, совет. Как пройти к Ежу? Ворона Сейчас соображу… Значит, так. Сперва идите вправо, Там будет канава… Ну и так далее. Вам нравится мое перо? И вообще — обратитесь в справочное бюро! До свидания! До свидания! У меня срочное заседание. Верблюжонок Улетела. Слоненок Скверное дело. Может быть, заночуем в лесу? Я сейчас хворосту принесу. Разожжем костер, сварим ужин. Верблюжонок Я, конечно, не боюсь, Но, кажется, я… пчхи! — простужен. Слоненок И я не боюсь, но у меня, кажется, грипп. Слышишь, как я охрип? Верблюжонок Слышу!.. И погода мне не нравится. Куда б направиться? Слоненок Давай продолжим поход. Верблюжонок Послушай, там кто-то поет. Гляди, какой роскошный дом! Слоненок Подойдем! Песня Кота Прекрасно жить на даче, Качаться в гамаке И есть супец горячий На чистом молоке. Ловить мышей — какая проза! Как дивно пахнет эта роза! Я по ночам гуляю — Любуюсь на луну. Я птичку не поймаю, Мышонка не спугну. Ловить мышей — такая проза! Как дивно пахнет эта роза! Верблюжонок Здесь, видимо, гнездится Какой-то знатный зверь Или важная птица! Слоненок А вот Табличка у ворот: «Здесь живет Мурлыка Васильевич Кот». Верблюжонок А тут что написано? Я плохо вижу — уже темновато. Слоненок «Не входить. Во дворе злые котята». Верблюжонок Постучись. Слоненок Нет, ты постучись. Верблюжонок Я боюсь. Слоненок Ладно. Я постучусь. Кот Кто там? Слоненок Я, Слоненок. Пожалуйста, пустите нас. Кот Сейчас, сейчас… Сейчас вспомню… Слоненок? Вы такой маленький, рыженький, глазастый? Слоненок Нет. Я большой. Я ушастый. У меня хобот. Он одновременно и нос, и рука. Кот Я не знаю такого чудака. Ломиться в чужой дом! Что за странная манера. Уходите, не то я позову милиционера! Немедленно уходите прочь! Верблюжонок Но ведь скоро ночь. Вокруг леса и овраги… Пустите нас! Кот Вы — бродяги! Может быть, даже вы бандиты и воры. Все порядочные звери забились в норы И спят. Ступайте! Не то я выпущу моих котят! Они вас загрызут, растерзают, Искусают, раскромсают! Верблюжонок Бежим скорей От этих дверей! Слоненок Бежим! Поищем добрых зверей!.. …Ффу… Постой, дай отдышаться!.. Верблюжонок Придется нам на ночь в лесу оставаться. Слоненок А ты не бойся. Ты же со мной. Верблюжонок А ты со мной. Расположимся под этой сосной. (Поют.) Гори, костер, костер, гори, Трещи, огонь смолистый! Ведь мы тара, ведь мы тари, Ведь мы тара, ведь мы тари- Туру-тури-туристы!.. Слоненок Уй… Верблюжонок Ой… Слоненок Дождь… Верблюжонок Проливной… Слоненок Я промок до костей. Верблюжонок Я боюсь грома! Слоненок Как хорошо сейчас дома! Верблюжонок Давай плакать… Слоненок Ой! Верблюжонок Ай! Медведь Кто это плачет? Э! Это вы, ребята? Ну что? Страшновато? Ничего, потерпите немного. Заходите, вот моя берлога. Да вы не стесняйтесь, ребята, Садитесь, ребята! У меня небогато, Но я гостей люблю. Сейчас вас накормлю. Да надо вас обсушить, обогреть! Слоненок Большое спасибо, Медведь. Медведь Вот, ешьте малину, А я пока умом пораскину. Верблюжонок Как у вас хорошо! Чудо! Медведь Да, я живу не худо. Одно только плоховато: Не ценят меня, ребята. Слоненок Как же можно вас не ценить? Вы такой добрый! Вас, наверно, все хвалят? Медведь Хвалят. Одно только печалит: Потерял аппетит и покой. Слоненок А что такое? Медведь Голос, говорят, у меня плохой. Верблюжонок Пожалуйста, спойте! Медведь Ну что вы! Слоненок Спойте, пожалуйста! Медведь Я стесняюсь. Вам не понравится, а мне будет досадно. Слоненок Честное слово, Верблюжонок Понравится! Медведь Ну ладно. (Поет.) Я спою вам а-а, Потому что я медведь. Закрывайте все глаза-а-а, Потому что я стесняюсь петь. Я спою вам а-а, Я спою вам ох и эх, Все имеют голоса-а-а, Неужель мой голос хуже всех? Я спою вам а-а, Потому что я медведь. Вот обида, вот беда-а-а, Мне бы только голос заиметь! Ну, как, ребята? Спят… А ведь иные врут безбожно, Что, когда я пою, спать невозможно. Слоненок Вот и утро светит. Блестит роса. Верблюжонок Послушай птичьи голоса. Слоненок Это какая птица? Медведь Это зяблик. Верблюжонок А это? Медведь Синица. Слоненок А это? Медведь Пеструшка. Верблюжонок А это мы сами знаем. Это — кукушка. Медведь А теперь послушайте соловья. Все-таки он поет лучше, чем я. Слоненок Но вы еще научитесь! Медведь Спасибо! Слоненок Нам пора идти. Медведь Заходите на обратном пути. Идите мимо пруда. Еж живет в километре отсюда. Слоненок и Верблюжонок (поют) Как свеж и ясен свет зари, Как птицы голосисты! Пара-пара-тара-тури, Пара-пара-тара-тури, Тара-тури-туристы! Слоненок Что это, Верблюд? Верблюжонок Это, я думаю, пруд. Слоненок А кто это там идет? Верблюжонок Мне кажется, Кот. Кот Мяу, дорогой Слоненок! Какая встреча! Я увидел вас издалече И подумал: «Не иначе, Вы шли мимо моей дачи И даже не зашли в гости!» Слоненок Кот, бросьте! Вы сделали вид, что вечером нас не узнали, А теперь вы нас узнаете! Кот А вы меня не поймаете! Але-оп — я уже на ветке. Лезьте за мной, детки! Давайте покачаемся над водой, Поговорим про погоду… Ой!.. Верблюжонок Он упал в воду! Кот Спасите! Тону! Иду ко дну! Меня тянет в омут! Слоненок Вот вам мой хобот. Держитесь крепче. Вот. Теперь прыгайте сюда! Кот Какая холодная вода! Спасибо. Вы меня спасли. Фу, какая мерзкая водица! Верблюжонок Пошли! Я не хочу с ним водиться. Кот Постойте! Я решил исправиться. Я теперь всем буду нравиться. Я вас провожу К Ежу. Я ведь с ним дружу. А теперь буду со всеми дружить! Ах, как хорошо жить, Когда ты со всеми в хороших отношениях! Это приятно во всех отношениях. Ворона Карр! Карр! Я мимо летела!.. Ах, какое страшное дело! Я видела, как вы спасали Кота… Кстати, вам, кажется, незнакомы эти места? Ну что ж, ну что ж, Я вам покажу, где живет Еж! Червяк Стойте, стойте, я иду Спасать того, кто в пруду… Слоненок Спасибо, Червяк! Он спасен и так. Червяк Кстати, вопрос, который я решал, оказался прост, Там, где у меня кончается голова, там начинается хвост! А теперь я тоже поползу К Ежу. Вернее, пополжу К Ежу. Слоненок Пошли! Все Пошли! (Поют.) Тропка, тропинка, дорожка, Роща, дубрава, лесок, Прямо, правее немножко, Влево и наискосок! Холмик, пригорочек, горка, Озеро, речка, река, Если присмотришься зорко, Видно все издалека! Сосны, осины, березы, Травку, былинку и лист, Дождик, и ливни, и грозы — Все это знает турист.

Слоненок заболел

Слониха Слоненок, вставай! Слоненок Ай! Ай! Слониха Уже час восьмой. Слоненок Ой! Ой! Слониха Ты что, больной? Слоненок Ой! Ой! У меня температура. Я простужен. Апчхи! Апчхи! Слониха А мне кажется, что у тебя литература, И ты не выучил стихи. Слоненок Что ты, мама! У меня весь хобот заложен! Слониха Предположим. Ну-ка покажи язык!.. Клык! Слоненок Что? Слониха Как ты наивен! Прорезается бивень! Ну-ка, рот пошире открой. Да ты — герой! Я понимаю, что тебе больно, Но я довольна, Что ты становишься слоном на самом деле. Оставайся в постели, Я вызову грача, Домашнего врача, Он прекрасный зубник. Подумать только — режется клык! Ну хорошо, я пошла по делам, Позавтракай сам. Песенка У Слоненка режется клык, Он к нему еще не привык. Но это же событие, Огромное событие, Когда у вас режется клык! Этот клык говорит об одном: Что Слоненок станет слоном. Но это же событие, Огромное событие, Слоненок будет слоном. Этот бивень будет расти, И в школу не надо идти. Но это же событие, Огромное событие, Что в школу не надо идти! Верблюжонок Слоненок, пошли! Я тебя жду. Слоненок Привет, Верблюжонок! Я в школу не иду. Я лежу. Подойди, чего покажу. Погляди, что у меня во рту. Верблюжонок Конфета? Слоненок Эх, друг, Ты близорук. Это — Прорезывается огромный бивень! Верблюжонок Дивно! Но я не увидел бивня. Дай поглядеть поближе. Вижу! Понимаю, как тебе туго, И я в беде не покину друга. У тебя действительно нездоровый вид. А школа не убежит. Слоненок Но как бы тебе не попало. Верблюжонок Это меня волнует мало. Для меня дружба всего важней. Я готов не ходить в школу столько дней, Сколько потребуют обстоятельства, Ибо дружба выше приятельства. Итак, чем тебе помочь? Может, Пойдем поиграем в чехарду? Слоненок Я же болею, как я пойду? Верблюжонок А может, пойдем погуляем в аллею? Слоненок Как я пойду, ведь я же болею? Давай поиграем в лото. Верблюжонок Это не то. Слоненок А хочешь — поедим. Есть баклажанная икра. Верблюжонок Я уже завтракал позавчера. Да, оказывается, болеть не так уж весело. Помрешь со скуки до вечера. Слоненок А вот Идет Кот. Может, он нас развлечет. Верблюжонок Мне все равно. Кот Интересное кино. Иду. Вижу — открыто окно. Думаю: «Ну, Загляну К слону». Почему вы не в школе Посередине недели? Слоненок У нас боли. Верблюжонок Мы заболели. Кот Интересное кино. И давно? Слоненок Уже целый час. Кот И что у вас? Верблюжонок У нас прорезывается бивень. Кот Бивень? Откройте-ка рот. Слоненок Вот. Кот Да. Это бивень. Он еще не очень виден. Я бы сказал, Он еще мал, Гораздо меньше положенного. Но бивни очень быстро растут от мороженого. Верблюжонок От какого? Кот От эскимо. Мне говорил один ветеринарный академик, Что оно помогает от всего. Действительно, интересное кино. Жаль, что у меня нет при себе денег. Я бы вам помог, Сходил бы в ларек И принес бы пломбиру Прямо в квартиру… Слоненок А можно крем-брюле? Кот Конечно. Хотя я предпочитаю миндальное. Но положение печальное, Хотя речь идет всего лишь о рубле. Слоненок Послушайте! Мама мне оставила на батоны. Я ведь на обед съедаю полтонны. Кот Какие батоны? Объясняю для ясности: Ваша жизнь в опасности. На двоих прорезывается один клык. Вы испытываете страшные мучения И ничего не делаете для лечения. Нет, я привык Помогать всем, кто находится в опасности, В частности — Вам. И хоть вы меня моложе, но я Сам Принесу мороженое И его вам дам. Гоните деньги на эскимо. Интересное получается кино. (Кот уходит.) Верблюжонок Как время долго идет! Где же этот Кот? Слоненок Да, как будто прошел целый год. А вдруг — большая очередь, Там можно простоять до ночи ведь! Верблюжонок Действительно, ему бы пора. Кот А вот и я. Жара, жара, жара С самого утра. Верблюжонок Откуда жара? Кот Протумбера… Или, как их там,— протумберанцы. Об этом пишут все иностранцы — На солнце протуберанцы. От них жара. Мороженое тает, тает, тает, Капает, капает — буквально на глазах. Ах, ах! Смотрите — таяло, таяло И почти совершенно растаяло. Верблюжонок И это все, что осталось? Слоненок Все, что нам досталось? Верблюжонок Вы, наверное, сами его съели. Кот Что вы, на самом деле! Я его в рот не беру, Особенно в такую жару, Когда оно тает, тает, тает. Скорей доедайте. И мне тоже кусочек дайте. Верблюжонок Дайте мне и слону. Кот Я тоже лизну. А впрочем, ешьте, ешьте. Мне все равно… Интересное кино. Кстати, не хотите ли сходить в кино? Слоненок Я бы с удовольствием. Но Мы деньги потратили на мороженое. Кот «Ходьба в нехоженое» — Замечательный фильм. Режиссер — Филин. Потом — «А ну, погоди»! и «Крокодил Гена». Сходите непременно. Слоненок Но у нас билетов нету. Кот Сейчас вы получите по билету. Вот. И помните, что Кот Купил их за собственный счет. Но это не в счет. Я добр. И для друзей ничего не жалею. Ступайте, а я за вас поболею. Слоненок Но должен прийти врач. Он посмотрит меня. Желаю удач. Песенка — Спасибо, спасибо, Спасибо за билет. И будьте здоровы! — Ну что вы, ну что вы! — Приятно увидеть, Как может кто-нибудь Быть истинным другом. — Я к вашим услугам. — О, как нам приятно Отправиться в кино По вашим билетам! — С приветом, с приветом! . . . . . . . . . Кот Хорошо-с, хорошо-с! С мороженым все обошлось! Ну-с! А теперь я лягу в постель и вздремну-с! Грач Здравствуйте. Я — Грач, Домашний врач. Сюда ли Меня вызывали? Кот Да-да, Именно сюда. Я жду, а вы не идете, хоть плачь. Грач Едва ли. Меня к слону вызывали. А вы разве слон? Кот Он. Грач Слоны Совсем другой величины, Как доказывает опыт. Кот А слонята? И вообще слоны Бывают весьма скромны. Грач Предположим. Но где же ваш хобот? Кот В химчистке. Вот квитанция. А вот он в списке: «Хо-бот». Не верите, когда вам говорят! Грач Тут написано — «Ха-лат»! Кот У них часто бывают описки. Грач Предположим. Так что у вас болит? Кот Я болен весь. У меня болит здесь, здесь и еще здесь. И еще грудь, и спинка. И кажется, у меня свинка. И еще прорезывается клык. Грач Один миг. Тэк-с. Разрешите. Дышите. Еще дышите. Не дышите. Еще не дышите. Повернитесь к свету. Тэк-с. Откройте рот. Скажите: «А-а!» Кот А! Грач Так вот, У вас… это… у вас ничего нету. Кот Как! Я болею третий день! Грач В крайнем случае принимайте ревень. Кот Какой ревень! Мне нужен бюллетень! Грач Вам просто работать лень. И не наводите тень на плетень. Кот Какой беспорядок! У меня начинается припадок! Я не допущу! Я сейчас закричу! Грач Обратитесь к другому врачу. Я здоровых не лечу. Лечу. Кот Тоже мне — врач! Портач. Улетел. Медицинское образование, А не может определить простое заболевание. Песенка Кота Ах, какой я нежный, Я с грудкой белоснежной, Со спинкой полосатой, С коричневым хвостом. Я всех хитрей на свете. И взрослые и дети Недаром восхищаются Котом. Ах, какой я умный, Какой я остроумный, Находчивый, способный, Отважный, деловой. Как счастлив зверь и птица, Которым уродиться Пришлось с такой толковой головой! Верблюжонок Это возмутительно! Слоненок Это гадко! Верблюжонок Как вы это допустили! Кот Вы уже из кино? Верблюжонок Нас туда не пустили! Кот Батюшки светы! Вы опоздали на сеанс? Потеряли билеты? Верблюжонок Это все из-за вас. Кот Вот те раз. Я хочу вам доставить развлечение, Сам остаюсь для лечения, Даю вам билеты На лучшие ленты, На самые передние места — Вы оскорбляете Кота! Вызываю вас на дуэль! Где пистолеты? Слоненок Вы нам дали вчерашние билеты. Верблюжонок Вчерашние, уже негодные. Кот О неблагодарные! О неблагородные! Идут в кино. А меня укладывают в постель! Дуэль, дуэль! Песенка Мы, коты, когда задеты, Презираем канитель, Вынимаем пистолеты, Вызываем на дуэль! Ха-ха-ха! Пиф-паф, пиф-паф! Вы узнаете, кто прав! Убедиться не хотите ль, Как мы бьем в любую цель! Извинитесь, оскорбитель, А не то — дуэль, дуэль! Ха-ха-ха! Пиф-паф, пиф-паф! Вы узнаете, кто прав! Слоненок Он, кажется, действительно рассердился. Кот Теперь я убедился, Что не обойтись без поединка. Поглядим-ка! Становитесь, Слоненок! Где ваш пистолет? Слоненок У меня его нет. Кот Вы боитесь! Верблюжонок, проявите отвагу! Берите шпагу! Верблюжонок У меня нет шпаги. Кот Бедняги! Испугались? Дрожите? Сейчас убежите? Ха-ха-ха! Пиф-паф, пиф-паф! Вы узнаете, кто прав! Слоненок Постойте, Кот. У меня есть два игрушечных ружья. И я Готов с вами сразиться. Верблюжонок Он вас не боится. Кот То есть как — не боится? Нет, это не годится… И потом, У нас со слоном Неравные шансы. Я маленького роста, а вы большого. Слоненок Что ж такого! В меня легче попасть. Кот Но в меня тоже можно попасть. И тогда я могу пасть На дуэли. Ишь, чего захотели!.. Я — за мир! А билеты перепутал кассир. Он дал билеты не на то число. А я за вас болел так тяжело! Ел горькие пилюли, терпел уколы! И вас освободили от школы На три дня. И все из-за меня. Но пускай! Как говорится, Я предлагаю мириться. Как не стыдно! Из-за пустяка вы, так сказать, Готовы были меня растерзать! Верблюжонок Нет, Кот. Это вы дали нам убедиться, Что с вами не стоит водиться. Кот Это я с вами не вожусь И ухожу-с! Слоненок Ушел. А все же с ним было чуть- чуть веселее. Верблюжонок Пойдем погуляем. Слоненок Так я же болею. Верблюжонок И долго думаешь лечиться? Слоненок Нет. Завтра пойду учиться. Песенка Как плохо жить без школы, Совсем помрешь от скуки, Да здравствуют науки! Да здравствуют науки — Задачки, Сочинения И физика! И химия! Займусь-ка лучше ими я, Займусь-ка лучше ими я. 1981

Портреты

Поэт, мастер, учитель

Летучее, легкое имя — Антокольский, в котором и ток, и поток, и токай...

Он родился поэтом, и всегда для него это было самое главное. Сильнее напастей и бед, потерь и утрат.

Более полувека в России звучат его стихи. Более полувека на поэтической эстраде появлялся небольшой и стремительный Павел Григорьевич и бросал в зал энергичные, полнозвучные строфы своих стихотворе­ний и поэм. И читатель стиха радостно отзывался ему, ровеснику всех поэтических поколений советской поэ­зии.

Он не играл в сильную личность, пророка или судью. Он всегда весело играл словом. Он весь раскрывался в слове. Оно — его жизнь, его боль и радость.

Но он не игрушка словесной стихии. Он мастер. Он умело управлял цепными реакциями поэтической речи. Он умел и в самом эксперименте сохранить истинный накал чувств. Он все умел в поэзии.

Этого одного достаточно, чтобы назвать его учителем. Но он учитель и в прямом смысле. Он учитель сердеч­ный и добрый. Учитель без учительства и лишней на­зидательности. Ему обязаны дружбой, помощью, уча­стием и советом десятки начинающих, созревающих и уже зрелых поэтов нашего времени. Он жил в окружении учеников, ставших друзьями.

Все мы с юности знаем наизусть «Санкюлота», «Франсуа Вийона», строфы из «Сына», стихи о Пушки­не. У каждого свой выбор. Есть из чего выбирать.

Поэзия живет не от юбилея к юбилею, а от свершения к свершению.

Старик

П. А.

Удобная, теплая шкура — старик. А что там внутри, в старике? Вояка, лукавец, болтун, озорник Запрятан в его парике. В кругу молодых, под улыбку юнца, Дурачится дьявол хромой. А то и задремлет, хлебнувши винца, А то и уедет домой. Там, старческой страсти скрывая накал, Он пишет последний дневник. И часто вина подливает в бокал — Вояка, мудрец, озорник. 1977

Из третьего воспоминания

Первое воспоминание — облик, второе — слова и поступки. Но все это отрывочно, разбросанно, и с чем- то перемешано, и принадлежит тебе одному, как днев­ник, пока не сложится в третье воспоминание — вос­поминание о нравственном значении личности. И тогда внешние черты, слова и поступки, как стальные опилки в магнитном поле, вдруг расположатся по силовым линиям в некий чертеж. И тогда же вдруг обнаружится бедность первого и второго воспоминаний. Потому что они принадлежат лишь тебе одному, как дневник. А там, в силовом поле, другие совсем единицы измерения — масштабы общественные. И твои дневниковые воспоми­нания — лишь крупицы, обозначающие очертания чего-то более важного, того, что сразу и не прояснишь для себя, потому что память накапливает непроизвольно и случайно. А если с самого начала — произвольно и предвзято, то такому дневнику не хочется верить...

Третье воспоминание еще только рождается, потому что оно — дело коллективное, не то, что составляет память современников, а то, что отстаивается в памяти Современности. Это порой и не совпадает.

...И все же начать хочется с облика.

Круглое лицо, круглые очки в толстой оправе на мешковатом носу, волосы, цвета унифицированного сединой, причесаны на косой пробор. Набежит ветер и легко взбадривает их в веселый хохолок. И к сему — свободная блуза, и просторные штаны, и большие баш­маки на толстой подошве. И в руке толстая палка. Все это округло, добродушно и свободно.

Свободно? Кажется, да, но так ли уж добродушно и так ли округло?

А глаза, узко прорезанные, за бликами очковых линз,— острая черточка монгольского Востока. И резко вдруг сошедшиеся брови, и поперечные складки на лбу. И хохолок уже не веселый, а колеблется задор­ным перышком.

Округло? Камень ведь тоже округлый, если его долго обтачивать водой. Но это его форма, а не состоя­ние. А важно в камне, что он весом и надежен.

О камне Всеволод Иванов много мог бы порасска­зать. Он любил камни, привозил отовсюду, где бывал, и собрал огромное множество. Красоту камня он пони­мал, умел ею любоваться. Лежали на его рабочем столе зеленоватые и черные глыбы и белые полупроз­рачные кристаллы. Он, однако, собирал, а не коллекционировал. Порой выбирал диковинный камень и дарил. Дарил, как дарят сюжеты. Наверное, с каждым камнем и был связан сюжет. А даренье — тема уже не такая простая. Ибо иные дарят то, что им не нужно. А иные (как Пушкин Гоголю сюжет «Ревизора») — то, что другому нужней.

Расточительство обаятельно, но бесплодно. Расто­читель все профукает, потому что ничего не может обратить в свое дело. А в том, чтобы дарить то, что другому нужней, есть и самоотверженность, и ясный взгляд на себя, и проникновенный взгляд в глубь другого. И разочарование есть, и надежда.

Когда-нибудь, может быть, напишут, как Всеволод Иванов своего «Ревизора» дарил другому...

Умение дарить осмысленно есть часть таланта и потому глубоко свойственно было Всеволоду Ива­нову.

Он и мне однажды подарил небольшую гравюрку, она оказалась старинной и редкой. Я написал о Меншикове и прочитал ему. Тогда он и достал эту гравюр­ку. (И ведь среди множества всего помнил, где лежала, наверное, много лет!) Там изображен был гравером XVIII века Меншиков в Березове — дальний прообраз суриковской картины. Сам Всеволод Вячеславович Меншиковым интересовался и написал о нем рассказ фантастический и лукавый. Но тут он решил, что гравюрка нужней мне, или хотел, чтобы она натолкнула меня на что-нибудь, чего объяснять не хотел.

Но возвратимся к камню. Мы однажды ходили за камнями в Коктебеле — он, его сын Миша и я. Не то чтобы специально пошли искать сердолики или те, что хлесткие камнелюбы зовут «лягушки» или «фернампиксы». Я думаю, Всеволод Вячеславович специально за камнями не охотился, просто они придавали внешнюю и наглядную цель путешествию, обоснованному целями внутренними и тайными.

Он, с фляжкой на боку, с крепкой палкой, шел не то­ропясь, но упорно, неутомимо и обстоятельно. Взошли на Карадаг и стали спускаться в бухту. Знал он здесь каждую тропку и был по-домашнему радушен и без­мятежен. И не казалось странным, что человек, коему больше шести десятков годов, цепляясь за выступы, спускается с крутого склона и, с виду грузноватый, ползком пробирается по узкой пещерке и вброд по скользким камням обходит скалу. Казалось, дело это для него обычное, домашнее. Просто гуляем, перего­вариваемся и натыкаемся на камешки — на розовые, сиреневые, зеленоватые. Ко мне они не шли, а к нему шли, наверное, потому, что он их знал по именам.

Потом вдруг разразилась гроза. Мы поднимались по склону, совсем близко струилась туча. Мы быстро промокли и, оскальзываясь, медленно карабкались по горе, а вниз сыпались из-под ног камни и маленькие лавины земли. Впрочем, и это было по-домашнему просто и не казалось опасным. А в поселке было вол­нение, хотели уже звонить пограничникам.

Я года через два с моря узнал место, где мы спускались и где поднимались. Там двое альпинистов погибли в шестьдесят третьем году.

Но, конечно, Карадаг — гора невысокая и обжитая. Я бы не стал о ней писать, если бы не знал другого. Я краем глаза тогда подглядел, каков Всеволод Вячеславович бывал в тех обстоятельствах, в каких мы его не знали.

Мне рассказывал писатель Никонов, из Читы приле­тевший с женой и маленькой дочкой на похороны Иванова, как путешествовали они с Всеволодом Вячесла­вовичем по сумасшедшей таежной реке. Река вздулась от дождей, а надо было плыть через пороги, на что и старожилы не отваживались. А он вышел на рассвете из избы, поглядел на реку, послушал и на вопрос, что делать, сказал: «Поплывем». И поплыли. Едва вы­плыли.

Я на фронте думал порой, что такое смелость. Иног­да казалось, что это фатализм, иногда — безумная от­решенность от смерти. А сейчас мне кажется, что сме­лость — это умение быть самим собой во всяких обстоя­тельствах. Такая смелость кажется мне самой достой­ной. Такая и была во Всеволоде Иванове. И, неосознан­но, мы именно это ценили в нем, может быть, более всего.

Когда я его узнал, обстоятельства его как будто давно уже сложились. Он жил как бы на покое. И виртуозно отточенные карандаши на его столе казались музейными пиками. И листочки исписанной бумаги — привычно заполняемым досугом.

Но — ах, это «но», ожидаемое и часто принужда­емое! — в нем уже более четверти века происходил процесс складывания нового писателя Всеволода Ива­нова. Процесс, так и не завершившийся, прерванный смертью. Процесс этот был не вулканический, а геоло­гический и потому приметный только при внимательном наблюдении. Но и тогда о характере глубинных реакций судить можно было лишь косвенно, потому что в глу­бину мало кто был допущен; может быть, не только из-за сдержанности или скрытности, а и потому, что сам Всеволод Иванов полагал или чувствовал, что еще дале­ко до итога, и суть происшедшего с ним в целом обозре­вать начал, только когда уверился в том, что умирает,— с весны 1963 года. Доказательств вышесказанному у меня мало, так мне казалось и кажется сейчас. И лишь третье воспоминание это подтвердит или опровергнет.

Он был незаурядный характер, необычный талант и человек нашего времени, где история духовного ста­новления мало еще изучена.

Облик Всеволода Иванова, его манера держаться и разговаривать, отрицавшие все внешне романтическое и форсированное, часто заставляли забывать о том, что в нем постоянно работала фантазия. Мне казалось, что мощь этой фантазии (порой, впрочем, лукавой и спасительной) более всего придавала своеобразия его человеческой личности.

Мир этой фантазии, где вовсе не отрицался, а лишь преображался реальный опыт, был той писательской лабораторией, где ставился эксперимент психологический и социальный, где порой отыскивалась мера происходящему и вырабатывались нравственные поня­тия, отнюдь не фантастические.

В сфере фантазии Всеволод Иванов жил так же спо­койно и органично, как в горах и на таежных реках. Фантастичность его была естественна, и донкихотские ее начала глубоко скрыты.

В каждом фантасте живет и Дон-Кихот и Санчо Панса. Особенности личности и даже эпохи выражаются в различии взаимоотношений между первым и вто­рым. Понятия сервантесовского Дон-Кихота те же, что и у Санчо Пансы. Они верят в одно и то же — в высо­кое назначение Дон-Кихота. Их понятия — идеальные.

В донкихотстве Тартарена из Тараскона есть боль­шая доля маниловщины, а в его Санчо сидит Собакевич. Это уже не трагедия, а фарс, где действует не вера, а самообман и где, в сущности, все кончается самообма­ном. Кончается тем, что действительность приспосаб­ливает миф. Мифический подвиг начинает служить реальной прозе.

Дон-Кихот нашего века по-современному стыдится идеальных порывов своей фантазии. Он по-своему умудрен и лукав. Он не надевает доспехов. Он по форме предпочитает быть Санчо Пансой. И так вот, уже не един в двух лицах, а Дон-Кихот и Санчо в одном лице, думает о кибернетике и о покорении космоса и нето­ропливо шагает с палкой по горной тропе, все еще надеясь встретить снежного человека. Он думает, может быть, о необычайной действенности фантазии, о реальности фантастического в наше время — от Тура Хейердала до атомного реактора. Но он все же не отдается целиком на волю фантазии, потому что опыт ему подсказывает, как опасны фантастические понятия в области социальной или нравственной, где лучше сперва проверить их практикой и рассудком, иначе они — предрассудок.

Я спросил однажды Всеволода Вячеславовича, прочитав его роман «Мы идем в Индию», есть ли книги, поминаемые и цитируемые там.

— Конечно, есть,— ответил он убежденно. И, помол­чав, добавил: — А может быть, и нет.

Я очень хорошо запомнил интонацию этого ответа. Мы шли полем в Переделкине (тем полем, что зовется Неясной поляной). Он, наверное, думал о другом, смот­рел куда-то вдаль. И оба его ответа были машинальны и естественны, словно не противоречили друг другу.

Я не помню, что подумал тогда. Сейчас мне кажется, что вновь приоткрылась для меня важная грань его существования. Это всем детским существом фантаста Утверждаемое:

— Конечно, есть!

И отвергаемое зрелым опытом:

— А может быть, и нет...

Но в отрицании есть еще — «может быть». Есть место надежде. Может быть...

1965

День с Заболоцким

По Дубовому залу старого Дома литераторов шел человек степенный и респектабельный, с большим порт­фелем. Шел Павел Иванович Чичиков с аккуратным пробором, с редкими волосами, зачесанными набок до блеска. Мне сказали, что это Заболоцкий.

Первое впечатление от него было неожиданно — такой он был степенный, респектабельный и аккурат­ный. Какой-нибудь главбух солидного учреждения, неизвестно почему затесавшийся в ресторан Дома литераторов. Но все же это был Заболоцкий, и к нему хотелось присмотреться, хотелось отделить от него Павла Ивановича и главбуха, потому что были стихи не главбуха, не Павла Ивановича, и, значит, внешность была загадкой, или причудой, или хитростью.

Заболоцкий сидел, поставив на пол рядом с собой громадный портфель, и слушал кого-то из секции пере­водчиков. И вдруг понималось: ничего сладостного и умилительного в лице. Черты его правильны и строги. Поздний римлянин сидел перед нами и был отрешен, отчужден от всего, что происходит вокруг. Нет, тут не было позы, ничего задуманного, ничего для внешнего эффекта.

Одиночество не показное, гордость скромная. И порт­фель — талисман, бутафория, соломинка, броня. Он стоял рядом на полу, такой же отчужденный от всего, как и его владелец. Он лежал на полу, как сторо­жевая собака, готовый в любую секунду очутиться в руке. Нет, не в руке Павла Ивановича, может быть, в руке Каренина,— когда отбрасывался главбух, проступал Каренин, и это было ближе и точнее, но опять-таки не точно и не близко.

Точна посмертная маска: классик, мастер, мысли­тель.

Заболоцкий — характер баховский. Конечно, баховский, с поправкой на XX век. Уже с простодушием изверившимся, гармонией сломанной. Где «баховское», пантеистическое — лишь форма, лишь противодействие ложному «бетховианству» и насмешка над дурашли­вым Моцартом. И — разрыв между «важной», спокой­ной, старомодной манерой и пытливой, современной, острой мыслью. И отсюда — гротеск.

В раннем Заболоцком — явный, подчеркнутый. А потом — с кристаллизацией «баховской» формы — гротеск, ушедший в глубь стиха.

Я встречал Николая Алексеевича на разных обсуж­дениях и заседаниях.

А однажды провел с ним целый день. Это было в Тарусе в середине июля 1958 года. Я приехал к Гидашам. Ночевал у них. А утром пришел он.

Был он в сером полотняном костюме, в летней соло­менной шляпе. Опрятный, сдержанный, как всегда. Уже не главбух, а милый чеховский, очень российский интеллигент. Добрый, шутливый.

Они играли с Гидашем в какую-то поэтическую игру и именовали друг друга «герцог», «барон». Игра была обоим приятна и забавна.

Мы спустились по крутой улочке к Оке — он, его дочь, тоненькая большеглазая девочка, Гидаш и Агнес­са.

Гидаш и девочка пошли кататься на лодке. А мы сели в районном парке на скамейку, сидели долго и перего­варивались неторопливо.

—     Про меня пишут — вторая молодость,— говорил Заболоцкий.— Какая там молодость! Стихи, которые я печатаю, писаны тому назад лет двадцать… Когда поэта не печатают, в этом тоже есть польза. Вылежи­вается, а лишнее уходит…

Он медленно закуривал длинные папиросы и глядел на Оку, где в лодке, казавшейся уже очень маленькой, плыли Гидаш и его дочь.

Потом поглядел на меня и сказал:

—     Отчего у вас лицо такое… впечатлительное? Сра­зу видно, что кукситесь. А вам работать надо. Рабо­тать — и все.

Он, наверное, и о себе так думал всю жизнь: ра­ботать — и все. И работой называл это вечное отчужде­ние от себя мыслей, чувств и тревог. Как работой называют рубку деревьев, то есть отчуждение деревьев от леса и превращение его в дома или дрова. И если бы лес умел сам себя уничтожать и еще думать об этом, то он так же просто назвал бы это работой. Настоящий поэт всегда вырубает больше, чем может вырасти. И он вырубал себя и запросто называл это работой, потому что не умел назвать это «горением», «творчеством», «самоотдачей» или еще каким-нибудь красивым словом, как это любит делать большинство поэтов, говоря о себе и называя работу таинством — правы они или не правы.

А потом он еще раз глянул на меня и добродушно произнес:

— Вы — чудак.— Помолчал и добавил: — А я — нет.

Он, видимо, гордился тем, что не чудак, и думал, что это отличает его от других поэтов.

Одна литературная дама там же, в Тарусе, сказала мне с раздражением и с некоторым недоумением:

— Какой-то он странный. Говорит одни баналь­ности, вроде того, что ему нравится Пушкин.

Бедная дама привыкла к тому, что поэты старают­ся говорить не то, что другие, и вести себя как-то осо­бенно.

А ему самоутверждаться не нужно было. Он был гордый, и если и суетный, то не в этом, не в том, что он называл — работа.

Я, может быть, поэтому и мало запомнил, о чем мы говорили. Наверное, он мало высказывал ориги­нальных и необычных мыслей. Их бы я запомнил. И вместе с тем впечатление от него было огромное. И тогда же я торопливо и кратко записал в тетрадке, что он мудр, добр, собран, несуетен и прекрасен. Это шло не от умозрения, а от другого — от зрения сердцем. И помню тогдашнее ощущение тайного восторга, когда мы сидели с ним на лавочке над Окой несколько часов и переговаривались неторопливо.

Почему-то весь день этот мы не расставались. Не читали друг другу стихов, не вели очень умных разго­воров. Но время текло быстро и важно, если так можно сказать о течении времени.

Жил он в маленьком домике с высокой терраской. Почему-то теперь мне кажется, что домик был пестро раскрашен. От улицы отделен он был высоким забором с тесовыми воротами.

С терраски, поверх забора, видна была Ока. Мы си­дели и пили «Телиани», любимое его вино. Пить ему было нельзя и курить тоже.

Помню, тогда он читал стихи Мандельштама об Ар­мении. И рассказывал о том, как переводит грузин.

Потом он говорил, что поэтов нынешнего века губит отсутствие культуры, даже первостепенно талантливых, вроде Есенина. Он назвал именно Есенина.

— Вы знаете, что я читаю? — спросил он.

И я думал, что после разговора о культуре он по­кажет мне какого-нибудь грека или римлянина или редкую историческую книгу, но он вынес растрепанный комплект журнала «Огонек», не нашего «Огонька», а того, что издавался до революции, в 10-е годы.

Лишь много позже я подумал, что «Огонек» 10-х годов был его способом снятия противоречий, противо­речий между убогим реквизитом и высокими словами пьесы.

Тогда я вспомнил, что внутри раскрашенного домика висели мещанские картинки, и хозяйка была старая карга, и в ухоженном саду под яблоней дымился само­вар. И, конечно, здесь был уместен «Огонек», а не Гора­ций или Гесиод. И «Огонек» был тем же портфелем — бутафория, соломинка, броня.

Пришел писатель N и что-то рассказывал, улыбаясь большим ртом. Но скоро почувствовал, что не нужен, и ушел. И мы снова сидели вместе, и чем больше пили вина, тем становилось мне грустнее. И тут я понял отчего: я понял, что он умирает. И понял, что он сам знает об этом.

Наверное, это самое удивительное свойство поэтов — они знают, что умирают. И им самим кажется, что это вовремя.

Заболоцкий знал и готовился заранее. Готовился так, как все люди, которые свой способ жить называют: работа.

Один старый плотник, настоящий мастер, сказал мне: «Вот дострою этот дом и помру». И Заболоцкий достраивал свой дом. Собрал все стихи в большой том и все, что ему было не нужно, все, что казалось ему лишним, отбросил. Достраивал дом и готов был уме­реть.

Я думаю, что живые в этом вопросе не должны полностью считаться с поэтом. Когда он умер, нужно издавать все, что осталось. Насколько меньше было бы Пушкина, если бы пропали для нас его заметки, строки, неоконченные стихи — все, что осталось помимо «достроенного дома».

Но достоинство поэта в том и заключается, что он желает оставить дом достроенным, таким, как он его задумал сам. А потомки из оставшегося материала пусть построят еще один дом или пристройку. И поэт в целом есть эти два дома. А вот Блок построил один дом. И на этот дом ушло все. И ни на что больше не осталось. Это редкий поэт — Блок, поэт, который о себе знал все.

Заболоцкий умер той же осенью. Мне позвонила Агнесса и сказала, что Заболоцкий умер. Мы тут же поехали к нему.

Он лежал еще без гроба, на столе. И лицо было важное, белое и спокойное. Опять — римлянин. И по­тому, что прикрыт он был простыней, как тогой, уже вовсе не осталось Павла Ивановича и Каренина. Было важное, серьезное, скульптурное.

И маленькая женщина, большеглазая и не плачу­щая,— вот на кого была похожа дочь,— маленькая женщина, его жена, сидела в уголочке и не знала, куда деть руки.

Так мне это запомнилось, что главное для нее — незнание, куда деть руки. Рассказывала, что он пошел в ванну побриться. И упал. И умер через десять минут.

Пришел Слуцкий и привел трех скульпторов. Они сразу заполнили комнату делом — готовились снять маску.

На похоронах было много народу. Не так много, как на «знатных» похоронах. Но много. И все было как следует — большой зал, и музыка, и речи, и почет­ный караул. Я в почетный караул не встал. Потому что казалось, что он попал в какие-то чужие руки и не может встать и, забрав портфель, уйти. А должен лежать и слушать речи.

Впрочем, один человек говорил хорошо. Это был Ва­дим Шефнер. А потом попросили, чтобы все посторонние вышли из зала и остались одни близкие.

Я подождал, пока вынесли тело и погрузились в машины, на кладбище не поехал. Мне казалось, что это уже ему не нужно, вернее, не нужно было раньше, когда он умирал и когда думал об этом. И поэтому долг мой исполнен.

1973

Василий Григорьевич

Образ Василия Григорьевича так прочно вошел в мое детство, так много способствовал моему становлению, что иногда невозможно вынуть его из контекста моих ранних лет. Придется говорить и о себе.

Передо мной пожелтевшая фотография — единст­венное, что осталось вещественного от первого лета знакомства моей семьи с семьей Янчевецких. Когда это было?

В раннем детстве я боялся фотографироваться. Я очень остро чувствовал значение слова «снять», почти как современный чиновник: меня снимут и меня не будет. Конечно, это страшно.

Я не верил тогда, что возможно мое двойное сущест­вование — в реальности и на фотографии. Другим это удавалось. А мне — нет.

На упомянутой фотографии я спокойно сижу на пер­вом плане, значит, мне уже лет пять или шесть. Я уже не боюсь сниматься.

Это групповой любительский снимок. Мои родители, тетка, дядька, жена дядьки и Янчевецкие — Мария Алексеевна и Василий Григорьевич. Скорей всего, это лето 1926 года.

Мама сняла тогда на лето дом в деревне Вырубово, ныне растворившейся в сплошном поселении между Баковкой и Переделкино. Янчевецкие, подыскивая дачу, набрели на нас. И, кажется, без всякого предвари­тельного замысла, мама уступила им комнату.

Так состоялось знакомство с Янчевецкими, вскоре перешедшее в дружбу или, вернее, в отношения, похо­жие на родственные.

Я задумался, назвать ли эти отношения дружбой, ибо слишком разными были сферы интересов двух се­мей. Родственные же отношения основываются на Участии, привязанности, взаимопомощи и соприкоснове­нии тех сфер, которые могут порой не касаться дружбы.

Василий Григорьевич был чуть ли не на двадцать лет старше моего отца, происходил совсем из другой среды, принадлежал другой культуре, другой профессии. Его понятия были многочисленнее и разветвлен- нее, касались многих предметов, о которых моим роди­телям не приходилось задумываться, подвергались множеству жизненных проверок, которых не знал мой отец.

Необходимость приятия круто повернувшейся жиз­ни, слом, который пережил он уже в зрелом возрасте, и многие сломы его литературной судьбы мало повлияли на общий тон, общее строение его личности.

Мало менялся он и внешне. На фотографии, о кото­рой шла речь, он именно такой, каким был до самой войны.

Он был чуть выше среднего роста, умеренной ком­плекции, с волосами седеющими, но не редеющими, с правильными крупными чертами лица, с глазами вни­мательными и добрыми, с запоминающейся улыбкой, означавшей долю юмора по отношению ко всему, что происходит с ним и вокруг него.

«Я не помню Василия Григорьевича смеющимся. Улыбался же он охотно. Но не от веселья, а чтобы выра­зить свое отношение к собеседнику. Помню его спо­койным, благожелательным, всегда занятым своей рабо­той и всегда готовым отвлечься от нее для общения с вами. Ему было интересно разговаривать с любым человеком, будь тому человеку хоть 10 лет. Но не вообще говорить, не о будничных твоих заботах, а о том, что было так или иначе связано с творчеством — теат­ром, живописью, путешествиями, историей, литера­турой»[1].

Первое совместное с Янчевецкими лето я хорошо помню. Главное впечатление — Миша, четырнадцати­летний сын Янчевецких, мальчик, естественно, меня не замечавший, но жизнь которого я внимательно и с зави­стью наблюдал. У него были такие же взрослые друзья, как он сам. Они мастерили летающие модели самолетов с резиновыми моторчиками и запускали их в небо. Одно это было уже прекрасно.

Теперь мы с Мишей почти сравнялись в возрасте и, кажется, только двое являемся хранителями памяти о событиях и лицах тех дней.

Зимой не прервалось общение с Янчевецкими. Они бывали у нас. Мы бывали у них.

Тогда же познакомились мы с дочерью Василия Григорьевича Евгенией Васильевной Можаровской, ее сыном Игорем (Гогой), почти моим ровесником, и ее мужем Николаем Ивановичем. Гога был рыжий, веснушчатый, добродушный мальчик. Его привозили ко мне в гости. И мы с мамой часто бывали у Можаровских в маленькой квартире на Бронной в некрасивом доме напротив театра.

Евгения Васильевна была миловидная молодая женщина с круглым лицом, невысокого роста. Раз­говорчивая, эмоциональная, открытая. У нее был живой ум, большие способности и знания, она обладала тон­ким литературным вкусом, с которым считались все литераторы, ее окружающие. В отрочестве и ранней юности я часто (чаще, чем Василию Григорьевичу) читал ей стихи и всегда следовал ее верным замеча­ниям. В «Плотниках», с которым я пришел в ИФЛИ, есть одна ее строчка.

Николай Иванович Можаровский тоже был писатель. Помню его книги «Записки следователя уголовного розыска» и «Смерть Уара», оригинальный, талантли­вый роман об убиении царевича Димитрия, изданный под псевдонимом Евгений Бурмантов. Николай Иванович был арестован в 1937. О судьбе его я ничего не знаю. А сын его Гога погиб на Отечественной войне.

После знакомства с Янчевецким и Можаровским я, кажется, впервые понял, что книги пишут реальные люди, а не те, что изображены на гравюрах с факсими­ле и давно уже умерли.

В раннем детстве трудно понять рождение и смерть. Кажется, что все устроено от века — и люди и вещи. Кажется, именно тогда я начал понимать, что существо­вал не всегда. И не всегда существовали вещи, напри­мер — книги, самые удивительные из вещей. Говорили: «Он пишет книгу» или: «Книга печатается». И, наконец, книга появлялась у нас дома, и дарил ее человек, сам ее написавший и придумавший.

...На следующее лето мама сняла дачу для нас и Янчевецких в тех же местах, где-то на краю Баковки, откуда через поле видно было Одинцово. К большому дому примыкал фруктовый сад, где на хорошо ухожен­ных грядках росла клубника. От этого лета остался за­пах сада и вкус свежей клубники с молоком.

Это было солнечное прекрасное лето. И атмосфера его хорошо мне помнится — его размеренный распоря­док и возвышенность всего происходящего.

Василий Григорьевич по утрам писал, потом уходил гулять, приносил букеты полевых цветов, а под вечер рисовал акварелью цветы и пейзажи. Он нам с Гогой, нередко гостившим на даче, давал краски, и мы рисова­ли то же, что Василий Григорьевич.

Помню маленький вечерний пейзаж. Поле, вдали крайний домик Одинцова, где уже зажгли свет. А вы­ше — желто-красный с сиреневым закат. На лугу пасет­ся лошадь. Ее Василий Григорьевич нарисовал темно- лиловой. И это было именно так. Я впервые обратил внимание на то, как сочетаются цвета и переходят один в другой, как коричневая лошадь может казаться ли­ловой.

Я так и не выучился рисовать, но, кажется, имен­но тогда что-то важное ощутил в искусстве — жизнь в нем не того цвета, что в окружающей нас реально­сти.

До сих пор я пытался в детских рисунках воссоздать жизнь на тех же основаниях, которые мне виделись в ней. Нарисовав, к примеру, человечка, я рисовал ему дом, огород, магазин, дорогу, собаку. Я старался сде­лать так, чтобы человечку было удобно в моем ри­сунке.

В рисунках Василия Григорьевича я впервые столк­нулся с иным подходом к изображаемому миру. В этом подходе была какая-то высшая правота — право выделить предмет из мира и представить его в неком одино­честве, вне повседневных отношений с другими предме­тами, а лишь в высшей связи, смысл которой нам не всегда дано понять.

Одна из акварелей Василия Григорьевича — букет полевых цветов — сохранилась в нашей семье...

В это лето весь быт нашего дома располагался вокруг Василия Григорьевича. К его делу все относились с величайшим благоговением, и как будто не только присутствовали, но и участвовали в нем. Василий Григорье­вич был первым человеком в моей жизни, для которого главным делом была литература. С детства его облик, его способ жизни и во многом его воззрения были для меня образцом того, как должен жить и что собой пред­ставлять писатель. Он был образцом мужества, трудолю­бия, неискания славы, достоинства, сохранявшихся во всех обстоятельствах его жизни.

Наверное, атмосфера того памятного лета была при­чиной моего первого тогда написанного стихотворения.

...Василию Григорьевичу было около пятидесяти, когда я увидел его впервые. У него за спиной была жизнь, насыщенная событиями, переменами, увлече­ниями, занятиями, путешествиями, педагогическими опытами, журнальной и издательской работой.

Но в эту пору он как бы начинался сызнова, рождал­ся заново как писатель. Он недавно только возвратился из безвестной азиатской глуши, из Сибири, из забытого богом Урянхайского края, чтобы стать писателем Васи­лием Яном,— возвращался с новыми надеждами, за­мыслами, увлечениями, обогащенный трудным перио­дом жизни, удивительно нерастраченный, свежий, гото­вый воспринять новую действительность, новый быт и новых людей.

В этой свежести, в конструктивности натуры, может быть, и кроется главная тайна его личности, главный ее движитель.

Удивительной, почти чудесной, была черта приятия новой жизни у человека давно сложившегося, прожив­шего полвека в иной среде, в ином окружении, чудесной казалась эта способность оставить где-то, в прежних годах, громоздкий и замысловатый багаж прошлого и легкой походкой пойти навстречу трудностям и бедам, заботам и потерям последней трети своей жизни.

Он был путешественник, странник по натуре, и хоро­шо знал, что лучше брести налегке. В нескольких своих повестях он описывал этого странника, мудреца, бредущего по земле с легким грузом мудрости, грузом, кото­рый, нарастая, не тяжелеет. Он как бы шел поверх вещественного мира, из него забрав только образы книг.

«Поспеши сказать доброе слово встречному, может быть, больше не придется свидеться»,— эта восточная поговорка была эпиграфом к одной из повестей Яна. Она могла бы быть девизом, начертанным на его гербе.

Вскоре после памятного лета Янчевецкие уехали в Самарканд. Оттуда Мария Алексеевна регулярно писа­ла письма моей матери. А когда Янчевецкие возврати­лись в Москву, возобновилось общение с ними. Не могу точно припомнить, сразу ли они поселились на углу Скатертного и Большой Никитской, почти напротив церкви, где венчался Пушкин, но хорошо помню их две комнаты в коммунальной квартире. В большей, про­ходной, стоял стол, за которым принимали гостей. Кажется, другой приметной мебели там не было. Были только книги, которые неизвестно как заводились при скромных средствах семьи.

...Книги Василия Григорьевича производили на меня сильное впечатление и оказали большое влияние на мое раннее развитие.

Выход «Финикийского корабля» был важным собы­тием для всех, кто окружал писателя в те годы. У нас в доме появился экземпляр с автографом, которым гордились и показывали знакомым и родственникам.

«Финикийский корабль» был одной из любимых книг моего детства. Среди иллюстраций там была табли­ца с финикийским алфавитом. Я выучился писать финикийские буквы, сопоставил их с русским алфавитом и, заводя дневник, писал в нем финикийскими буквами, что спасало мои записи от любопытных.

«Финикийский корабль» я начал излагать в сти­хах. Но столь огромный замысел оказался мне не по силам.

Очень любил я и «Спартака», который кажется мне лучше известной книги Джованьоли. Его я стал перекла­дывать в стихотворную драму. Прочитал первое дейст­вие Василию Григорьевичу. Он меня похвалил. Я же сам своим творением не был доволен и однажды, в припадке творческого отчаяния, стал рвать тетрадку с диалогами в пятистопных ямбах. Потом остыл. Тетрадка, надор­ванная, так и сохранилась в числе немногих моих дет­ских писаний.

После «Спартака» я отважился написать новую поэ­му, уже самостоятельную, тоже на историческую тему — «Жакерия».

В моем раннем интересе к истории тоже вижу я влияние Василия Григорьевича.

Подарил мне книжку Овсянико-Куликовского, пер­вый мой учебник стихосложения.

К моим детским попыткам Василий Григорьевич относился со спокойным доброжелательством. Он был опытный педагог и знал, как могут изломать жизнь и характер неоправданные надежды. Многие дети рисуют или пишут стихи. Нельзя относиться к ним как к буду­щим художникам. Отец мой так высоко чтил звание писателя, что долго не мог подумать, что я стану лите­ратором. А мама готова была «делать волну». Отноше­ние Василия Григорьевича помогло мне расти естествен­нее, сохраняя стыдливость творчества.

Жизнь Василия Григорьевича в литературе не была легкой. Книги всегда проходили с трудом. Редакторы тогдашних времен копались в текстах с придирчивостью следователей.

Даже после издания нескольких книг Яна не прини­мали в Союз писателей. Он состоял членом групкома литераторов.

Известность пришла к нему после лауреатской пре­мии за «Чингисхана».

Помню, где-то в середине 30-х годов, одно литера­турное чтение. Состоялось оно в существовавшем тогда Театре книги им. Халатова на Петровских Ли­ниях.

Родители взяли меня с собой. Мы торжественно от­правились в Театр книги, где читать должен был Васи­лий Григорьевич.

Народу собралось мало. Человек пятнадцать. Боль­шая часть публики — знакомые.

Василий Григорьевич не выглядел огорченным. Он спокойно раскрыл рукопись и стал читать. Не помню, что — кажется, из «Огней на курганах». Читал он пре­красно. Впечатление от этого выступления осталось у меня навсегда. Но осталась и горечь, как же это — не пришла публика послушать замечательного писа­теля.

Литературное окружение Василия Григорьевича в те годы, кажется, не было многочисленным.

Я никогда не присутствовал при его встречах с кол­легами. От родителей слышал имена: Сандомирский и Кривошапка. Последнего всегда упоминали с прибавлением слова «писатель» — писатель Кривошапка. Мне представляется он вроде Стеньки Разина — в шапке, сдвинутой набекрень.

Рядом с Василием Григорьевичем в моей памяти все­гда присутствует его удивительная жена Мария Алек­сеевна. Она была верным, преданным, умным другом писателя, его хранительницей, вдохновительницей, опорой, первой советчицей. Она твердо верила в писа­тельское призвание Яна, и порой ее скромный заработок работника толстовского музея служил единственным источником существования семьи.

Она не была хороша собой. Но ум, энергия, доброта выражались в ее лице, придавая ему особую привлека­тельность. Ее вера, любовь, терпеливая воля были необ­ходимыми факторами жизни Янчевецких. Ее качества рядом со свойствами Василия Григорьевича создавали высокий духовный настрой этой семьи, который чувст­вовали и которым проникались все, соприкасавшиеся с ней.

Мария Алексеевна часто после работы приходила к нам. Она откровенно делилась с мамой заботами о делах Василия Григорьевича, о воспитании Миши, об учебе Гоги, о материальных трудностях. Между нашими семьями существовали отношения взаимного сердечного участия и взаимной помощи.

В ту пору Янцевецкие жили туго, почти бедно. Отчасти поэтому Миша, наделенный многими спо­собностями, рано начал зарабатывать литературной и оформительской работой. Мария Алексеевна гор­дилась его успехами. Она нежно, глубоко любила Мишу.

Можно себе представить, каким ударом была нелепая случайная гибель Марии Алексеевны для всех, знавших ее, какой внезапной потерей для Миши и Евгении Васильевны, какой трагедией для Василия Григорье­вича.

Помню этот длинный и пустой день ранней осени, когда Евгения Васильевна сообщила по телефону о гибе­ли Марии Алексеевны. Мы были ошеломлены, не могли поверить, были обескуражены жестоким ударом судьбы. За что?

Этой весной Мария Алексеевна успела порадоваться выходу «Чингисхана», который был и ее детищем, успела прочитать первые положительные рецензии на книгу. Казалось, начали развеиваться тучи, всегда ви­севшие над головой Василия Яна.

На наших глазах Василий Григорьевич пережил не­сколько потерь. Потерял мать Варвару Помпеевну, потерял брата Дмитрия Григорьевича. Еще несколько потерь и тяжкие испытания предстояли ему в близкие годы. Он умел сносить горе со скорбным достоинством, умел собраться, не отчаиваться, не погружать свою беду на других. Он продолжал работать, в работе ища успокоения.

Но такого горя, наверное, не было в его многотрудной жизни. Даже Василий Григорьевич пошатнулся...

В эти последние предвоенные годы я редко видел Яна. Неуместным считал себя около него, погруженного в горе, себя, столь молодого и счастливого. Кажется, Василий Григорьевич работал мало. «Батый» был уже написан и посвящен жене. О других работах ничего не знаю.

...В начале войны, попав в эвакуацию в Самарканд, мои родители узнали, что Василий Григорьевич с семьей Миши находится в Ташкенте. Написали ему письмо. Получили ответ. Постоянно обменивались письмами. В начале 1942 года с радостью получили известие о награждении Василия Яна Сталинской премией за «Чингисхана». Книга о нашествии, вышедшая три года назад, оказалась ко времени — актуальной и нужной. Послали Василию Григорьевичу поздравительную телеграмму.

В мае этого же года отец мой тяжело заболел сып­няком. Узнав об этом, Василий Григорьевич срочно выслал ему деньги на лечение и питание. Слышал я, что премию свою почти всю он роздал.

...Вскоре после возвращения из армии, в начале 1946 года, я навестил Василия Григорьевича. Он жил на Су­воровском бульваре в квартире Лидии Владимировны. Война его состарила. Он стал грустнее и медлительнее. Но, как и прежде, был внимателен и добр.

Был ухожен заботами Лидии Владимировны. Жил в старомосковском интерьере. Сидел в старинном кресле, одетый в бархатную блузу с бантом, на голове узбекская тюбетейка.

Я прочитал ему тогдашние невызревшие стихи о войне. Он не стал критиковать их за несовершенство. Интересовался их содержанием. Он понимал, что я по­лон надежд и энергии и, видимо, в этом видел какую-то мою перспективу.

Из Германии я привез Василию Григорьевичу неболь­шой подарок — две книжки стихов Рильке. Знал, что он любит этого поэта и что в молодости общался с ним.

Показывал мне переплетенную тетрадку, куда впи­сывал сонеты разных авторов. Это было то, что сейчас называют «хобби».

Еще несколько раз после войны навещал я Василия Григорьевича. Грусть, самоуглубленность, какая-то от­решенность были в нем.

Нередко посещала нас Евгения Васильевна. От нее узнавали о жизни отца.

А потом помню не очень многолюдные похороны на старом, небольшом московском кладбище...

17 января 1975 года в Малом зале Дома литераторов отмечалось столетие со дня рождения Василия Яна. У меня сохранилась запись: «Я сказал: Ян пони­мал культуру как гуманизм, а гуманизм как систему поведения. Он писал о том, что тирания слабее культуры».

1987

Наброски к портрету

Я впервые увидел Марию Сергеевну через несколько лет после войны, в обстановке для нее необычной: в Ли­товском постпредстве нескольким переводчикам вруча­лись грамоты Верховного Совета.За банкетным столом напротив меня сидела хрупкая большеглазая женщина лет сорока, бледная и как будто отрешенная от всего происходящего. Впоследствии я узнал, как мучительны были для нее многословные чест­вования и официальные мероприятия. Она чувствовала себя здесь чужой.

Она была хороша, хотя почему-то трудно ее назвать красавицей. Во внешности ее была усталость, одухотво­ренность и тайна. Я попробовал с ней заговорить. Она ответила односложно.

Мне сказали, что это переводчица Мария Петровых. Больше о ней я тогда ничего не знал. Мало знали о ней и в литературных кругах, с которыми я соприкасался. Мы встречались иногда в Клубе писателей, раскланива­лись. Никогда не заговаривали друг с другом.

Однажды в Клубе Павел Григорьевич Антокольский подозвал меня к столику, где сидел с Марией Сергеевной. Она протянула мне руку, маленькую, сухую, легкую. Назвалась. Назвался и я.

Павел Григорьевич любил оживленное застолье. Еще кого-то подозвал, заказал вина. Возник какой-то веселый Разговор.

Павел Григорьевич был особенно приподнят, остро­умен, вдохновен. Мария Сергеевна говорила мало, не­громко, мелодичным приятным голосом. Она была другая, чем в Литовском постпредстве. В ней чувствовалась внутренняя оживленность, внимание ко всему, что гово­рилось, особенное удовольствие доставляли ей речи и шутки Павла Григорьевича.

Деталь, которая мне вспомнилась и которая характе­ризует женственность Марии Сергеевны: она всегда была скромно (чаще в темном) и необычайно уместно одета.

С этого вечера мы встречались уже как знакомые. Она даже как-то высказалась по поводу одной из моих первых публикаций, передала мнение Ахматовой, с ко­торой была близка. Ее слова помогли мне отважиться на встречу с Анной Андреевной. Но это уже другой сюжет.

Именно эти предварительные обстоятельства способ­ствовали быстрому нашему сближению, когда Петро­вых, Звягинцева и я были назначены руководить семи­наром молодых переводчиков во время одного из меро­приятий Московского отделения Союза писателей. Пет­ровых и Звягинцева давно дружили. Вероятно, имен­но Вера Клавдиевна «втянула» Марию Сергеевну в пере­вод с армянского.

Семинар был рассчитан на неделю, но так оказался интересен для участников и руководителей, что продол­жался и дальше. Мы регулярно встречались раза два в месяц (потом реже) в продолжение двух лет, а может быть, и дольше.

На семинаре читались переводы и стихи. Порой при­ходили почитать молодые поэты, входившие в славу. Отношения были самые нелицеприятные. Хвалили друг друга гораздо реже, нежели ругали. Но все выступления были горячими, искренними, заинтересованными. Обижаться было не принято.

Мария Сергеевна и Вера Клавдиевна в резкой крити­ке участия не принимали, часто брали обиженного авто­ра под защиту.

Иногда, когда что-то им очень не нравилось, смуща­лись, стыдились за того, кто написал нечто дурное или безвкусное.

Обычно первым подводил итоги обсуждения я. Тогда я был намного самоуверенней и задорней, чем сейчас. Рубил сплеча. Меня участники семинара между собой называли «Малютка Скуратов».

Вера Клавдиевна что-то растерянно гудела под нос, не то одобряя, не то осуждая меня. Мария Сергеевна, взволнованная, слушала молча. Изредка, если я слиш­ком уж зарывался, осаживала:

—    Ну что вы, Давид. Это уж слишком.

В заключение часто выступала она. Она была доброй, но не «добренькой». Умея не обидеть, достаточно твердо давала оценку тому, что ей не нравилось, но с большим удовольствием отмечала достоинства обсуждаемого.

Сама очень ранимая, понимала всякую ранимость и уме­ла сказать главное, не обижая автора. Впоследствии с ее твердостью столкнулся и я — она несколько раз была редактором моих переводов.

Когда постепенно семинар угас — отчасти потому, что некоторым не под силу был его накал, отчасти пото­му, что многие уже не нуждались в постоянном творческом руководстве,— многие из нас подружились.

Несколько верных друзей и учеников приобрела на семинаре и Мария Сергеевна.

Наши с ней отношения тоже сложились и укрепились благодаря совместным занятиям.

Не могу назвать нашу дружбу слишком тесной. Она основывалась на взаимной любви и уважении, общих вкусах и интересах и общем деле. Мария Сергеевна никогда не посвящала меня в тайны своей жизни, не де­лилась подробностями своего прошлого. Она вообще мало говорила о себе. Никогда не читала стихов. Только изредка жаловалась, что стихи не получаются. «Нелю­бовь к признаньям скорым»,— сказала она о себе. Не могу, однако, сказать, что у нашей дружбы были какие- то четкие пределы. Мы могли сказать друг другу многое или даже все, ибо мало было людей в моей жизни, к кото­рым я относился бы с большим доверием, чем к Марии Сергеевне. Просто так сложилось, что о многом мы не говорили. Впрочем, скорей она, чем я. Мне случалось прибегать к ее душевному опыту в нескольких случаях, когда нравственные решения были для меня трудны.

Я бывал регулярно у Марии Сергеевны в доме со скрипучей лестницей на Хорошевском шоссе, в ее дере­вянной скромной квартирке. Мария Сергеевна кормила Ужином, наливала мне водки. Сама только пригублива­ла. Просила читать стихи. Всегда очень эмоционально отзывалась на них.

Однажды навестил на Хорошевке Ахматову, коче­вавшую в ту пору по Москве, потому что место ее у Ардо­вых на Ордынке было занято. Мария Сергеевна из деликатности при нашей беседе не присутствовала. Она зна­ла, что Анна Андреевна больше любит разговоры с глазу на глаз.

Обихаживать Анну Андреевну в беспорядочной Квартире и без всякого умения хозяйствовать ей было трудно. Да и вообще нелегко, наверное, было жить рядом с Ахматовой. Но Мария Сергеевна старалась и только Как-то вскользь пожаловалась: трудно. Она относилась к Ахматовой с восхищением и громадной любовью. Та говорила о ней с нежностью. Называла: Маруся. Высоко ценила ее поэзию.

А я, представить сейчас трудно, не знал тогда стихов Петровых. Когда-то прочитал ее журнальную публика­цию. Но она не запомнилась. И как поэта оценил Петро­вых, только прочитав ее маленькую книжку, вышедшую в Армении.

В Армении ее высоко почитали как переводчицу, и оригинальные ее стихи получили там признание рань­ше, чем в России.

Трудно писать о Марии Сергеевне. Ведь все, что гово­рится о ней,— говорится впервые. Я рассказываю дета­ли. А сам образ еще не намечен, хотя бы приблизительно. И возможно, по недостатку материалов он будет вы­строен по ее стихам. Ну что ж, личность поэта — его стихи. А несовпадение земного облика с этим высоким образом, в сущности, случайность. И Мария Петровых предстанет перед будущими поколениями не в отрыве от своих стихов, а только в единстве с ними.

У меня есть несколько писем от Марии Сергеевны. Написаны они по поводу посланных ей моих книг.

Там несколько признаний.

«А я совсем перестала писать, Давид. Для человече­ства от этого потери никакой, но душе моей очень больно. Беда, когда есть какие-то данные, но нет при­звания».

«Я нелепый, нескладный, оцепеневший человек».

Так она думала о себе. Думала в прозе. А в поэзии другие слова: «пристальная душа», «невольная сила». Это вернее.

Менее чем за год до смерти переехала она в удобную квартиру на Ленинском проспекте. По этому поводу пи­сала:

«Очень понятно мне ваше стихотворение про «ветры пятнадцатых этажей». Я живу на 11-м, но это все равно что пятнадцатый... А я очень тоскую по тем низеньким ветрам — слишком привыкла к ним за всю жизнь.

Не уверена в том, что живу, но существую. Здесь много неба, которого в городе не видишь, не замечаешь и даже забываешь о нем. Вот небом и утешаюсь».

Это из последнего письма ко мне.

Еще детали. Первый посмертный цикл стихотворе­ний Марии Сергеевны был опубликован в газете Тартус­кого университета.

Мария Сергеевна — редактор. Кто-то из переводчи­ков о ней, доброй и кроткой, выразился: «Зверь». По редакторской работе я понял ее отношение к переводу: страстное, личное. Пристальность души проявлялась и здесь. Она волновалась, огорчалась, когда чувство и мысль переводимого автора искажались своеволием переводчика. Она всегда любила того, кого переводила. Она болела за каждую строчку, словно сама ее написала. Редактируемые обижались. Им хотелось проявить поэ­тическую индивидуальность. Но в переводе она проявля­ется именно в страстном и бережном отношении к текс­ту. Свойства «пристальной души» проявились и здесь. А в редакторском деле — твердость и воля.

Впрочем, это все наброски к портрету. Я еще напишу о Марии Сергеевне Петровых.

* * *

Этот нежный, чистый голос, Голос ясный, как родник... Не стремилась, не боролась, А сияла, как ночник. Свет и ключ! Ну да, в пещере Эта смертная свеча Отражалась еле-еле В клокотании ключа. А она все пряла, пряла, Чтоб себе не изменить, Без конца и без начала Все тончающую нить. Ах, отшельница! Ты лета Не видала! Но струя Льется — свежести и света — Возле устья бытия. Той отшельницы не стало, Но по-прежнему живой Свет лампада льет устало Над водою ключевой.

В поисках веры

В коротких словах не расскажешь об Алексее Эйснере. Это был человек яркого таланта, незаурядного харак­тера, необычной судьбы. Когда будет написана его биография, перед читателем предстанет образ истинного ге­роя неприглаженной истории нашего века. Его личность формировалась в крутых ситуациях глобальной исто­рии, которых он был свидетелем, участником, а порой и жертвой.

Тем, кому имя Алексея Эйснера покажется знако­мым, напомню, что он был автором очерков «Писатели в интербригадах» и «Двенадцатая интернациональная», напечатанных в журнале «Новый мир» в конце 50-х годов, и книги «Человек с тремя именами» о генерале Лукаче (Мате Залке). Все эти публикации связаны с Гражданской войной в Испании (1936—1939), столь па­мятной нескольким поколениям советских людей. При­нято считать, что это главная эпопея в жизни Алексея Владимировича. Исследователи в этом разберутся. В Ис­панию вел нелегкий путь, а к очеркам — еще более долгий и тяжкий.

Расскажу, как узнал об Алексее Эйснере и как по­знакомился с ним. В странах Европы, освобожденных Советской Армией от гитлеровского нашествия, попада­лись следы русской эмиграции — в разбитых, покину­тых домах были книги и журналы. Читать их было не­когда. Удавалось иногда перелистать страницы, на­ткнуться на знакомые имена: Бунин, Куприн, Бальмонт, Цветаева. Другие имена были вовсе не слышаны нами.

Все это печатное слово было, конечно, обречено на уни­чтожение. Кажется, одному Борису Слуцкому, майору политотдела армии, пришло в голову вырезать из жур­налов стихи. Потом он переплел вырезки в книгу. (Да будет стыдно тому, кто ее у меня украл!)

В этом самодельном томе была небольшая поэма «Конница», напечатанная в пражском журнале «Воля России» за 1928 год. Автор — Алексей Эйснер.

«Конница» поразила нас яркостью, вещественностью своего стиха, невероятной энергией и какой-то необыч­ной для эмигрантской поэзии нотой. Она была о победном походе красной конницы. В ней было восхищение и любование. Конечно, ощущалась там стихия блоковских «Скифов», но как-то самостоятельно претворенная. Строфы «Конницы» легко запоминались.

Толпа подавит вздох глубокий, И оборвется женский плач, Когда, надув сурово щеки, Поход сыграет штаб-трубач. Легко вонзятся в небо пики, Чуть заскрежещут стремена. И кто-то двинет жестом диким Твои, Россия, племена.

Постарались узнать, кто такой Алексей Эйснер. От И.Г. Эренбурга стало известно, что он принадлежал к молодому поколению русской эмиграции, попал за ру­беж подростком, в 30-е годы жил в Париже, работал мойщиком стекол, стал коммунистом, воевал в Испании в интербригадах, где был адъютантом генерала Лукача. На этом сведения прерываются. Трудно было предполо­жить, что мы когда-нибудь встретимся.

Однако это произошло году в 1957 (или на год рань­ше). Мы со Слуцким были приглашены на обед к Анто­нину Ладинскому, поэту, в ту пору вернувшемуся на родину из парижской эмиграции. Нас долго не звали к столу. Хозяин объяснил задержку: «Должен прийти Алеша Эйснер».

— Автор «Конницы»?

— Именно он.

Я так и ахнул. Антонин Петрович, видимо, специаль­но задумал эту эффектную встречу.

Вскоре пришел Эйснер. Впечатление от него в те годы очень хорошо описано в статье Л. Ю. Слезкина «Памяти А. В. Эйснера» (в книге «Проблемы испанской истории», М., 1987): «Он выглядел молодо, двигался стремитель­но. Густые темные волосы, немного тронутые сединой, Распадались (…когда он говорил), с его лица исчезали следы жизненных испытаний, которые угадывались в нескольких резких морщинах, чуть опущенных плечах, остром взгляде карих глаз. (…) Поражала феноменальная память, необыкновенная смелость суждений, истин­ный артистизм в передаче случившегося и зарисовке ха­рактеров, необъятный диапазон знакомств, в том числе с людьми, чьи имена известны всем».

В разговоре дошло до стихов, и я прочитал наизусть всю «Конницу». Случай был необычный. Вещь, напеча­танная в Праге почти тридцать лет тому назад, неожиданно прозвучала в Москве. Поистине, что написано пе­ром, того не вырубишь топором.

Алексей Владимирович довольно улыбался, а потом небрежно махнул рукой, сказал:

— Стишки, стишки. Я давно уже их не пишу.

Много было резких зигзагов в судьбе и взглядах Алексея Эйснера. Он всегда остро проживал время и менялся вместе с ним. В его раннем формировании труд­но было предугадать будущего интербригадовца, лю­бимца бойцов, адъютанта легендарного генерала.

Алексей Эйснер 1905 года рождения. Отец — киев­ский губернский архитектор, мать — из семьи чернигов­ского губернатора. Ранее детство не было безмятеж­ным. Родители расстались. Мать вторично вышла замуж за высокопоставленного петербургского чиновника и вскоре умерла. Отчим определил одиннадцатилетнего мальчика в Первый кадетский корпус в Петрограде. А через год пришла революция. Алеша с отчимом пе­реехали в Москву. В голодухе и неразберихе он стал Гаврошем толкучки. Потом — тяжелый путь на юг России. Эвакуация из Новороссийска вместе с остатками Добровольческой армии. Константинополь. Югославия. В Сараево он поступает в русский кадетский корпус. В двадцать лет оканчивает его. Он не хочет быть офицером Сербохорватского' королевства. Уезжает в Прагу.

Там он активно включается в литературную жизнь, печатается в русских периодических изданиях. Его пуб­ликации обращают на себя внимание М. Горького. «В «Воле России»,— пишет он одному из своих знако­мых,— очень хорошие стихи Алексея Эйснера, не знае­те, молодой?..» (Сорренто, 1927).

Молодой поэт все меньше чувствует себя своим в эми­грантской среде. Его тянет на родину. В поисках едино­мышленников он уезжает в Париж, сближается с «Сою­зом возвращения на родину». Одновременно вступает в члены Французской компартии. Цветаева пишет об Эйснере тех лет, что он ей «решительно нравится. Смесь ребячества и настоящего самобытного ума. Лично — скромен, что дороже дорогого» (из письма 1923 года).

Жаль, что приходится лишь называть главные вехи его пути, не имея возможности рассказать, как мужест­венно, самобытно и ярко раскрывался он на каждом этапе жизни.

1936 год. Начало Гражданской войны в Испании. «Через Испанию на Родину» — формулирует для себя Эйснер.

В январе 1940 года он, наконец, приезжает в Совет­ский Союз. В апреле его арестовывают. Сперва — Вор­кута, потом — вечная ссылка в Казахстан. Перед отправлением в ссылку он пишет свое последнее стихотво­рение (1948).

Он возвращается из ссылки через пятнадцать лет, пятидесятилетним человеком.

Ему предстоит еще три десятка лет жизни. Он напи­шет книги, статьи, очерки, обретет семью, породит сына, возникнут новые дружбы, возродятся старые.

Алексей Владимирович умер в 1984 году. Как драго­ценный подарок, храню я машинопись «Конницы» с дарственной надписью автора.

Алексей Эйснер всю жизнь искал формулу счастья. Он был человеком страстной веры, он искал и находил ее.

1987

Хлебников и поколение сорокового года

Наша поэтическая компания называла себя поко­лением сорокового года. Мы осознали себя новым поэти­ческим поколением после финской войны. Нас было шестеро: М. Кульчицкий, П. Коган, Б. Слуцкий, С. На­ровчатов, М. Львовский и я. К поколению относили мы и близких: Н. Глазкова, Ю. Долгина, М. Луконина, М. Львова, Н. Майорова, Б. Смоленского, еще несколь­ких молодых поэтов.

Однажды, собравшись, решили выяснить, кто из поэтов предыдущих поколений оказал на нас наиболь­шее влияние. Каждый написал на листочке десять имен. Подвели итог. В первую тройку входили Маяковский, Пастернак и Хлебников.

Вкус наш в то время был не символистско-акмеисти­ческий, а футуристско (лефовско)-конструктивистский. Хотя хорошо знали и Гумилева, и Мандельштама, и Ходасевича. Меньше Ахматову.

Хлебникова тогда нетрудно было достать. Можно было даже на студенческие деньги собрать пятитомное собрание сочинений. У всех был том неизданного Хлебникова. А нередко у букинистов можно было отыскать первоиздания «Досок судьбы», «Ладомира», футурис­тических сборников вроде «Дохлой луны».

Хлебникова читали усердно, внимательно. Многое знали наизусть. Влиял он на каждого из нас по-разному, разными периодами и сторонами своего творчества. С интересом читали манифесты, подписанные Хлебни­ковым, и вообще все о нем. К примеру, редкую книгу Бенедикта Лившица «Полутораглазый стрелец».

Читали мы и сенсационную книжицу Альвека «Нах­лебники Хлебникова», где автор упрекает Маяковского и Асеева в воровстве у Хлебникова. Альвеку мы не поверили. Да и сами Маяковский с Асеевым призна­вались в том, что Хлебников оказал на них огромное влияние. И, может быть, именно они и натолкнули нас на чтение этого замечательного поэта.

Маяковский, Асеев и другие футуристы были первым поколением поэтов, на которых оказал влияние «дервиш русского имени». Обериуты — вторым. Мы — третьим.

Каждое поколение воспринимало свое.

Футуристы — слом старых поэтических систем, масштабность хлебниковской социальной утопии, не­обычность поведения, языковой эксперимент. Из поис­ков поэтического языка каждый извлекал свое: Асеев — корневые сопоставления, Маяковский — словотворче­ство, Крученых — заумь.

Обериуты словесные сдвиги Хлебникова использо­вали как орудие для сдвига действительности, для обе- риутской иронии. Сам Хлебников вовсе не ироничен. Он простодушен. Простодушие хлебниковской интонации, его «отмытый» эпитет Заболоцкий и Олейников исполь­зуют так, как взрослые детскую речь для создания дет­ского анекдота. Хармс реализует заумь, как абсурдизм, что вовсе не соответствует цели Хлебникова проникнуть в смысл звуков речи.

На поэтов моего поколения Хлебников тоже влиял по-разному и в разной степени, но в этом влиянии преоб­ладали не словесный эксперимент (хотя и это было), не возможность сдвинуть речь в сторону иронии (нам в ту пору не очень свойственной), а скорее образная система, чистота интонации и внутренний пафос, сни­мавший пафос внешний, присущий многим поэтам до­военной поры.

Меньше всего из Хлебникова воспринял Павел Ко­ган, хотя очень его любил, часто цитировал наизусть.

Более явственно влияние Хлебникова на Кульчиц­кого. «Русь — ты вся поцелуй на морозе» — эпиграф к самому значительному произведению погибшего на войне поэта поэме «Самое такое», где сложно сочетаются интонации Маяковского и Хлебникова.

Хлебниковский элемент чувствуется в военных сти­хах Наровчатова, особенно в его польском цикле, где поэта привлекает стихия славянской речи.

Слуцкий высоко ценил и всю жизнь перечитывал Хлебникова. Но для того, чтобы выделить из тугого сплава его поэзии хлебниковские черты, нужно предпринять детальное исследование. Думаю, что оно будет ре­зультативным. Уже зрелым поэтом Слуцкий написал стихотворение о захоронении праха Хлебникова на Новодевичьем кладбище. Если память мне не изменяет, он при этом присутствовал, и стихотворение написано по живому впечатлению.

Принято прямо из Хлебникова выводить манеру Ксении Некрасовой. На мой взгляд, здесь некоторые черты сходства обманывают. Есть поэты, которые по своему устройству мало что-либо воспринимают от других поэтов. Такова и Ксения Некрасова. Возможно, что она почти и не читала Хлебникова. Однажды я спро­сил ее, читает ли она книги. Она ответила:

— Очень редко. И их не помню. Во мне бродят только тени книг.

Она иногда совпадала с Хлебниковым в детскости, в непосредственности интонации, в свежести образа, в свободе от правил стихотворства.

Хлебниковцем у нас еще до войны считался Нико­лай Глазков. Он сам от этого не отказывался. Он и в манере поведения где-то отражал простодушие Хлеб­никова, однако и не без иронии, ему присущей. Корни его поэзии в значительной степени питались не столько русским футуризмом вообще, сколько «будетлянством». Названия поэм «Хихимора», «Поэтоград» прямо отсы­лают к Хлебникову. Оттуда же идет интонационная прозрачность многих строк Глазкова. Есть и прямые сопоставления:

И мир во всем многообразии Вставал, ликуя и звеня, Над Волгой Чкалова, и Разина, И Хлебникова, и меня.

Соблазнительно было бы вывести глазковскую иро­нию из хлебниковских сдвигов, как это было у обериутов. Но это вопрос сложный. Я не мог бы утверждать, что на поэтику Глазкова большое влияние оказали обериуты. Глазков тоже ироничен. Но ирония его друго­го назначения и другого происхождения. Чем больше читаешь Глазкова, особенно на фоне нынешней поэзии, тем чаще убеждаешься, что его ирония происходит от стыдливости, от желания скрыть слишком явный пафос. Ему близок пафос Хлебникова, близок пафос довоен­ного и военного периода творчества поэтов нашего поко­ления. О патетичности Хлебникова и Глазкова, кажется, еще мало написано.

Анна Андреевна Ахматова как-то сказала мне, что Хлебников плохо писал до революции и хорошо после (сопоставляя его с Маяковским). Мне не показалось, что она права, может быть потому, что на меня больше влиял ранний Хлебников.

Хлебниковым заболел я году в 1939, переболев Па­стернаком. Может быть, после причудливых построе­ний Пастернака потянуло на непосредственную просто­ту речи раннего Хлебникова.

Неужели, лучшим в страже, От невзгод оберегая, Не могу я робким даже Быть с тобою, дорогая? («И и Э»)

Тогда я увлекался первобытностью, хотелось до­браться до основ речи и поэтического образа, счистить с них нагар литературы. Мне нравились первозданность поэм «И и Э», «Вила и Леший», «Шаман и Вене­ра». Пытался подражать интонации этих поэм.

Учась у Хлебникова, написал стихи «Пастух в Чу­вашии». Вот строки из него:

Он был божественный язычник Из глины, выжженной в огне, Он на коров прикрикнул зычно, И пело эхо в стороне.

А вот из тогдашней же поэмы «Мангазея» («Падение города»):

Шаман промолвил: «Быть беде!» И в бубен бил, качаясь. А слезы стыли в бороде, В корявых идолах отчаясь.

Позже хлебниковское уходило из моих стихов, как уходило из поэзии всего поколения, включая и Глазкова. Но навсегда Хлебников остался одним из наших люби­мых учителей.

1987

«Есть в наших днях такая точность…»

Павел Коган писал о точности дней, то есть о точ­ном совпадении времени и судьбы. Он верил в то, что судьба его поколения станет легендой.

Он сам уже стал легендарен. Свой портрет, увиден­ный из наших времен, он очертил в стихах. Строгий, острый взгляд слегка прищуренных глаз. (Он был близорук.) Юноша-поэт, воин, «в двадцать пять внесенный в смертные реляции». (Только на год ошибся. Может быть, вся страна ошиблась на этот год в предвидении войны.) Автор «Бригантины». Она написана была на грани отрочества и юности.

«Бригантину» он всерьез не принимал. Но ее запели. Сперва в дружеских компаниях, потом в ИФЛИ, нашем институте. Пели и другие песни — «О Сюзанна», «Хо­лодина синяя...», «В тумане расплываются огни...». Была потребность в песнях не только строевых и массо­вых.

Пели песни, потом забыли. А «Бригантина» осталась, может быть, предвестницей искусства Окуджавы.

Сказать бы тогда Павлу, что из всего, им написан­ного, самой известной останется его песенка, он бы рас­сердился или рассмеялся.

Он был человек широких планов и больших замыс­лов. Но мы часто не знаем, что именно угадали в своих песнях.

На прифронтовой станции слышал, как пели «Бри­гантину» девичьи голоса. А однажды наш старшина, че­ловек из алтайской деревни, запел мощным своим басом, путая слова и перевирая мелодию, песню, в которой я узнал «Бригантину». «Авантюристов» он перекрестил в «кавалеристов». Откуда бы им взяться в море?

—    Ты где эту песню выучил?

—    Давно знаю. Старинная песня,— отвечал стар­шина.

Музыку к «Бригантине» сочинил близкий друг Пав­ла Георгий Лепский. В 1939 году мы его провожали в армию. Он прошел всю войну. Это ему посвящены стихи, где есть вещие строки о внесенных в смертные реляции в двадцать пять лет.

В пророческом свойстве поэзии нет ничего туманного. Поэт — ясновидец, если он ощущает точность времени. Тогда в слове — судьба. Легенды живут по-своему, все отдаляясь от реального сюжета. В них патетика побеж­дает трагедию. Наверное, так нужно. Ведь легенда — людское творение, а в ранней смерти торжествует нелюдское.

Но никак не могу отрешиться от того, что Павел погиб так рано. Никак не могу забыть письма, полу­ченного в госпитале, из которого, чуть не через полгода, узнал я о гибели Когана.

«Потеря невосполнимая»,— писал мне тогда И. Кра­мов.

Зная характер Павла, могу себе представить, как все это происходило. Наверное, очень нужно было взять языка. Предстоял трудный ночной поиск в районе высо­ты Сахарная Голова. Коган, переводчик полкового разведотдела, мог бы дожидаться в штабе, когда развед­чики приведут пленного. Или не вернутся. Он сам напро­сился в поиск. Он был смел и азартен. Не мог не пойти.

Человек он был яркий, отважный. И своим однопол­чанам навсегда запомнился. Поминается он в мемуарах самого высокого ранга.

А вот стихов не осталось. Может, и не писал он вовсе в те годы, увлеченный ратной работой. Может, не укла­дывались в стихи те необычные и необычайные впечатления. Я это по себе знаю.

Все трудней писать о Павле Когане, да и о каждом из тех, кто молодым не вернулся с войны. Кажется, что короткую жизнь описать легко. Что там? Школа, инсти­тут, несколько стихов, война. Но живые не уклады­ваются в рамки сказания. Их можно понять и оценить в контексте времени и среды, во всей сложности связей и постижений, в том блестящем окружении, в котором они жили.

История сложна, и поколение наше сложней, чем оно казалось. Оно было рождено для одной эпопеи. И в ней выполнило свое назначение. Павел Коган замахивался на несколько эпопей. Здесь кончалась «точность дней» и все виделось в романтическом тумане.В 1939 году Илья Львович Сельвинский собрал чуть не всех способных молодых поэтов Москвы в семинаре при тогдашнем Гослитиздате.

Сам еще молодой, но давно прославленный поэт, он отдавал нам много времени и сил, воспитывал, учил, затевал споры, хвалил и разделывал по заслугам. При­учал нас в поэзии к гамбургскому счету. Мы ему верили и во многом обязаны. Он обладал замечательным чутьем и пониманием таланта. Все, кого отличал, стали поэтами.

Павел на семинарах Сельвинского выступал заме­чательно. Он не терпел расслабленности ни в строке, ни в мысли. Высоким, срывающимся голосом, отбрасывая худой рукой волосы со лба, он громил или хвалил, тем­пераментно, категорично, во всем азарте и блеске своего ума.

Из этого незабываемого семинара вышла наша дру­жеская компания: Коган, Наровчатов, Кульчицкий, Слуцкий. Рядом были Луконин, Майоров, Глазков, Львов. В младших ходили Гудзенко и Левитанский.

Характер у Павла был трудный, угловатый («с дет­ства не любил овал»), прямолинейный. Любил верхо­водить. Но в компании равных приходилось унимать себя, что порой бывало ему нелегко. Был негласный договор, что никто не претендует на лидерство. Мы любили, ценили друг друга и верили, что все станем поэтами. Разговор о стихах был остроугольный, бес­пощадный. Но на личности переходить не допуска­лось.

Павел любил друзей нежно и преданно. Он не просто их любил, но и старался лепить по своему идеальному замыслу. И настойчиво требовал, чтобы замыслу этому следовали в жизни. И некоторые старались, примеря­лись. Да и сам Павел примерялся к своему созданию. Об одном нашем друге Слуцкий сказал: «Павел его де­лает таким, каким хотел быть сам».

Мне он отвел роль летописца. В начале войны сказал: «Тебе на войне делать нечего. Ты лучше напиши про нас».

Встреча нового, 1940, года была нервной, напряжен­ной, взвинченной. Мы собрались у Павла. Провожали на финскую Сергея Наровчатова и Михаила Молочко. Не думали, что Молочко видим последний раз.

Зима стояла холодная, снежная. Павел томился, был озабочен своими глубокими переживаниями. Расспра­шивать не полагалось. Часто приходил ко мне. Вяло о чем-то разговаривали.

Однажды спросил у него:

— Что важней — любовь или стихи?

Ответил, не задумываясь: «Любовь». Он всегда ценил свою принадлежность к жизни выше, чем принадлеж­ность к литературе. Может, оттого и не писал на войне.

В нем тогда вызревал замысел романа в стихах «Вла­димир Рогов». Но о нем не говорил. Замах был дерз­кий — на «Евгения Онегина» наших дней. Никто из нас тогда, да и позже, на это не решался.

Павел ждал, пока созреет стих, и, если не ошибаюсь, первые куски из романа прочитал осенью 1940 года. Место и обстоятельства этой первой читки хорошо помню. При Союзе писателей тогда существовало объеди­нение молодых поэтов, руководимое Иосифом Уткиным. Была назначена встреча «сельвинцев» с «уткинцами». И надо сказать без хвастовства, что наши стихи оказа­лись намного интереснее. Это сам Уткин великодушно признал. После встречи мы в радостном настроении облазили весь Дом литераторов, залезли на антресоли деревянного зала и там, развалившись на мягком диван­чике, Павел уверенно произнес:

— Все здесь будем!

Угадал, но не знал тогда, что он и Кульчицкий будут только на мемориальной доске в вестибюле дома на ули­це Герцена.

Там, на антресолях, Павел впервые прочитал дру­зьям большие куски из романа в стихах. Тогда он еще не имел названия.

О романе мы много спорили. Он был сложно задуман, черты автобиографические переплетались с историей времени и с патетическим предвидением будущего. Он писался, как эпопея, до того, как наше поколение обрело эпопею. И в этом была особая смелость.

Стилистически «Владимир Рогов» не был однороден. В нем перекрещивались многие влияния — и традиция русской классической поэмы, и пафос поэм Маяковского, и опыт поэм Сельвинского. Да и многое другое, в чем предстоит еще разобраться литературоведам. В нем отразились все наши тогдашние вкусы и пристра­стия.

«Рогова», как, впрочем, и все, написанное нами, су­дили строго и нелицеприятно. Думаю теперь, что недо­оценивали. Не было еще исторического расстояния и далеко еще до подведения итогов работы поэтического поколения.

На работу над романом после первого чтения отве­дено было чуть больше полугода.

Перед самой войной Павел поехал в геологическую экспедицию в Закавказье. Встретились мы с ним в на­чале осени, когда немецкие дивизии двигались по Смоленщине. Я вернулся оттуда с трудовых работ. Павел с трудом добрался из Закавказья.

Павел тут же предложил план действий. На улице Мархлевского в здании бывшей школы набирали людей на курсы военных переводчиков. Мы с ним отправились туда. Первый вопрос, который нам задали люди, прини­мавшие документы, знаем ли мы немецкий.

Павел уверенно сказал, что знает. Я промямлил что- то невразумительное.

Там, на улице Мархлевского, и расстались мы на­всегда. Обнялись.

— Береги себя,— сказал Павел,— таким, как ты, на войне плохо.

О себе он не беспокоился.

Война разбросала нас. Письма не доходили.

1964

Памятные встречи

В конце 40-х годов во всем мире развернулась кам­пания по освобождению из турецкой тюрьмы Назыма Хикмета, революционера и поэта. Люди моего поколе­ния помнят газетные лозунги: «Свободу Назыму Хикмету!» Под давлением общественного мнения турецкие власти вынуждены были выпустить поэта из заклю­чения.

Хикмет прибыл в Советский Союз. Здесь он был не впервые. Наша страну Назым воспринимал как вторую родину. Он сразу же включился в литературную жизнь, легко и естественно в нее вписался. Вскоре мы уже вос­принимали Хикмета как поэта своего, советского. На­чали выходить его книги. Меня в числе других пригла­сили переводить стихи Назыма.

Впервые я прочитал Хикмета по-французски. Если не ошибаюсь, книга была в переводе известного француз­ского поэта Тристана Тцара. Во всяком случае, перевод был очень хороший, чувствовались сила и свежесть ори­гинала, яркость вновь открытого поэтического явления. Первое стихотворение, которое я перевел, было «Великан с голубыми глазами». Мне кажется, что это одно из лучших стихотворений Хикмета и один из самых удавшихся мне переводов. Я всегда читал его на встречах, посвященных творчеству Назыма. Несколько раз в присутствии автора.

Познакомился я с ним не сразу. Однажды договорились встретиться, но поэт тяжело заболел, и встреча состоялась только через несколько месяцев, когда он уже выздоравливал.

С двумя друзьями мы приехали к нему на дачу в Переделкино.

Хикмет обладал мгновенным обаянием. Большой, высокий, светлоглазый, светловолосый с небольшой рыжиной, с гордо поставленной головой на широких плечах, он был мужествен и радушен.

Он обращался не по имени и отчеству, а называл всех пришедших к нему «брат». И это слово помогало ощу­щению подлинного братства и товарищества, атмосферы, которую порождал Хикмет.

Помню, в тот раз его большой кабинет был сплошь заставлен картинами талантливого армянского художника. С увлечением хозяин показывал нам эти картины.

Он вообще страстно любил живопись. Бывал на всех интересных выставках. Помогал многим молодым художникам.

Вкус его формировался в начале 20-х годов под влия­нием русского и мирового левого искусства. Он считал, что революционер в политике должен быть приверженцем революционных форм в искусстве. Можно сказать, что в большой мере его вкус совпадал со вкусами Маяковского.

Любовь к нетрадиционному навсегда осталась в Хикмете. Его осаждали молодые поэты, претендующие на новаторство, которых много появилось в Москве в конце 50-х годов. Они были разными, и Хикмет из любви к новому порой поддерживал людей невысокого таланта.

Новаторство же самого Хикмета не было поверхност­ным эпатированием публики. За ним стояли убежден­ность революционера и глубокая культура.

Например, в его драматургии сошлись влияния ту­рецкого народного театра, французского классицизма, шекспировского театра, веяний театра Мейерхольда. Все это сплавлено было в единый организм действия и мысли, было единым пониманием культуры, истории и современности.

Именно этот сплав новаторства и культуры позволил Хикмету стать зачинателем нового турецкого стиха, ос­нователем новой турецкой поэзии.

Мне пришлось переводить стихи Хикмета для нескольких его книг. Я и сейчас продолжаю это дело.

После первой встречи последовали другие, уже в его московской квартире на Песчаной, в присутствии жены поэта Веры Туляковой, яркий портрет которой дан в стихах Назыма — «солома волос, глаз синева».

Мне стало легче переводить, когда я узнал автора. В стихах я начал ощущать его подлинный характер и темперамент. Обычно я просил Хикмета почитать стихи по-турецки. Можно было услышать звуковое богатство стиха, который мы называем верлибром за неимением лучшего названия. Я уверен, да и Хикмет так считал, что стихи его ритмически организованы и что рифма в них есть, но она из концевого положения в строке ушла в глубь стиха, откликается в самой его основе.

Разговаривали мы о многом, главным образом об искусстве. Назым был темпераментным, умным собесед­ником. Сейчас я сожалею, что не записал наших разгово­ров.

Ощущение свежести, силы, доброты уносил с собой собеседник поэта из его небольшой квартиры.

1982

Знакомство с Высоцким

Верная оценка живого искусства не всегда дается современникам. Бывают перехлесты в ту и в другую стороны. Но сам спор о художнике свидетельствует его необходимость для данного времени. Что скажет о нем Большое Время, нам знать не дано. Эту банальную исти­ну надо почаще вспоминать ярым сторонникам и противникам Высоцкого.

Впервые я увидел Высоцкого на сцене молодого театра на Таганке, в первых же его спектаклях. Он входил в группу ведущих артистов — Славина, Губенко, Золотухин,— имена которых все чаще произносила теат­рально-литературная Москва. Славу они пока делили почти поровну.

Вскоре театр пригласил меня участвовать в создании спектакля «Павшие и живые». Тогда я познакомился с Владимиром. Часто видел его на репетициях, в кабинете Любимова, на собраниях труппы. Репетировал он заме­чательно, с полной отдачей. Превосходно, по-своему, читал стихи военных поэтов, пел под гитару.

Порой, после долгой репетиции, выпивали мы с ним по рюмке коньяку в театральном буфете. Для разговору. А разговор шел о спектакле, который проходил инстан­ции с величайшим трудом. Странно, как в те времена корежили патриотический спектакль, который потом прошел более тысячи раз при полном зале. Дело дошло до коллегии Министерства культуры, где, наконец, Фурцева утвердила один из вариантов спектакля, изрядно оскопленный. Высоцкий участвовал в нем, наверное, раз семьсот.

Летом 1964 года театр на Таганке поехал на гастроли в Ленинград. Там продолжались репетиции «Павших и живых». Поехали и мы с Б. Грибановым, одним из авторов спектакля, дорабатывать текст. Актеры и мы жили в гостинице «Октябрьская».

Как-то раз, после репетиции, Высоцкий подошел ко мне и сказал:

— Хотите послушать мои песни?

Мы собрались в номере, где жили я и Грибанов. Вы­соцкий пришел с гитарой. Много пел, мы, не уставая, слушали его. Это был еще ранний Высоцкий. Широкая публика не знала его. И он сам, возможно, только дога­дывался о своей миссии, и задачи его творчества не обо­значились достаточно четко для него самого.

Некоторые критики осуждают «приблатненность» раннего Высоцкого. Они объясняют это стремлением подростка из интеллигентной московской среды выйти из круга однообразной жизни и приобщиться к ложной романтике нарушителей закона. Если это верно, то толь­ко в небольшой степени. Дело в том, что ранние песни Высоцкого созданы уже не подростком, может быть, только некоторые из них — отзвуки легенд московского двора и сохранили в себе признаки его тогдашнего просторечия.

Высоцкий — сочинитель песен — принадлежал уже другой среде и отражал вкусы определенного вре­мени.

Потребность «неформальной» песни, взамен звучав­ших по радио и с эстрады бодрых песнопений, назрела в середине 50-х годов во всех слоях нашего общества. Та­кие песни появились не сразу.

В различных кругах и кружках пели свои доморо­щенные тексты с приблизительными мелодиями. Пели и блатные песни, отражавшие некий ракурс реальной жизни. «Интеллигенция поет блатные песни»,— сви­детельствовал Евг. Евтушенко. Появились многочислен­ные стилизации. Тогда же зазвучали песни Анатолия и Валентина Аграновских и Льва Костина на стихи совре­менных поэтов. Эта линия на другом уровне мастерства и популярности продолжена в творчестве С. Ники­тина.

Общественную потребность новой песни наиболее полно первый осуществил Булат Окуджава, быстро вы­шедший из «кружка» и, благодаря распространению магнитофонов, услышанный во всех городах и весях нашей родины. Его по праву надо считать основателем современной авторской песни (пользуюсь этим термином за неимением лучшего). Окуджава — создатель нового стиля, новой интонации, тематики, романтического на­строя, манеры исполнения.

Думаю, что его пример оказал немалое влияние на творчество Высоцкого.

Высоцкий творил в духе и во вкусе начального пе­риода авторской песни, отражая одну из ее тен­денций.

Образ барда заслонил собой фигуру Высоцкого-акте- ра. Между тем это был крупный талант. Черты ак­тера отразились в некоторых его песенных перевоплощениях, но Высоцкого надо было видеть на сцене. Он вырастал в самостоятельное явление театра, и даже в театре режиссерском ставились пьесы, где художествен­ное решение было подчинено индивидуальности ар­тиста.

Тогда театр на Таганке был одним из самых притяга­тельных центров культурной жизни столицы. На репе­тициях и за кулисами часто собирались писатели, ху­дожники, ученые. Такое общение поднимало общий то­нус театра, создавало сферу общения артистов и атмос­феру их творчества. Я был членом художественного совета и имел возможность видеть все этапы создания спектаклей по брехтовскому «Галилею» и «Гамлету» Шекспира, где Высоцкий играл главные роли.

Я знаю нескольких актеров в роли Гамлета. Высоц­кий в этой роли мне кажется наиболее убедительным. Он несомненно занимает видное место в галерее русских исполнителей Гамлета.

Высоцкий играл Гамлета без гамлетизма, веками на­росшего вокруг этого образа, который, возможно, стал означать нечто иное, чем было задумано Шекспиром. Знаменитые монологи Высоцкий произносил без всяко­го нажима, не как философские сентенции, а как поиски реальных жизненных решений.

С той же трактовкой играли достойные партнеры Высоцкого — А. Демидова, В. Смехов. Основой спектак­ля был поступок, а не рефлексия. Все творчество Высоц­кого — поступок, а не рефлексия. К этому он готовил себя на сцене, там он почувствовал действительность «обратной связи» в художественном воображении. Я уверен, что реакция зрителей, ощущение их живого восприятия, их «заказ» был одним из необходимых сти­мулов в его работе.

Мне не пришлось присутствовать на выступлениях Высоцкого перед широкой аудиторией. В те годы попу­лярность артиста не была столь широкой, как в послед­нее десятилетие его жизни.

Но мы регулярно встречались в небольшой друже­ской компании в праздники и в дни рождения. Там гвоз­дем вечера всегда было пение Высоцкого. Он сочинял много, пел щедро. Ранние стилизации отходили на вто­рой план. Друзья поддерживали уверенность арти­ста в общественной необходимости его творчества. В серьезных разговорах о явлениях и событиях жизни он вырабатывал позицию и черпал темы для своих песен. Уже не «были московского двора» питали его вдохновение, а серьезные взгляды на устройство мира.

Он умел слушать и брать то, что ему нужно. Расши­рялся диапазон культурных традиций русской поэзии и песни, которые он впитывал.

Художник тот, кто умеет впитывать разное и преоб­ражать в свое. Таким был Владимир Высоцкий.

Противники упрекают его в нарушении традиций, некоторые сторонники рассматривают как феномен социальной жизни. Мало еще разработана корневая си­стема творчества Высоцкого.

Думаю, что одна — и не последняя — причина по­пулярности художника в том, что он воплотил и соеди­нил множество традиций, близких народному созна­нию,— Некрасова, жестокий романс, фабричную песню, балладный стих советской поэзии 20-х годов, солдат­скую песню времен Великой Отечественной войны и мно­гое другое. В этом еще предстоит разобраться зна­токам стиха и песни.

Высоцкого интересовал не только конечный резуль­тат его песен и собственный успех. Ему важно было соизмериться с современной поэзией, узнать о собственном поэтическом качестве. Именно для этого собрались од­нажды у Слуцкого он, Межиров и я.

Владимир не пел, а читал свои тексты. Он заметно волновался. Мы высказывали мнение о прочитанном и решали, годится ли это в печать. Было отобрано больше десятка стихотворений. Борис Слуцкий отнес их в «День поэзии». Если память не изменяет, напечатано было всего лишь одно. Это, кажется, первая и последняя прижизненная его публикация.

До начала 70-х годов мы встречались с Высоцким в театре и в том же кругу знакомых. Однажды летом он приезжал ко мне на дачу в подмосковную Опалиху с поэтом Игорем Кохановским. На сей раз без ги­тары.

Известность его песен быстро росла. Он расходился по стране в магнитофонных записях. Помню, как рано утром приехал ко мне с магнитофоном Межиров и мы целый день слушали песни Высоцкого. Межиров тогда восторженно относился к ним.

С 1976 года я Володю не видел.

Неожиданно летним днем пришло известие о его смерти. Мне сообщил об этом Юлий Ким, отдыхавший в Пярну. Он сразу же ринулся в Москву провожать Высоцкого в последний путь...

1980

Попытка воспоминаний

Мне трудно писать воспоминания о Сергее Наровча­тове, потому, что объем нашей почти полустолетней дружбы почти совпадает с объемом нашей творческой жизни. Наша дружба, не испорченная ни одним внеш­ним конфликтом, была не лишена своего внутреннего драматизма, что естественно при различии наших характеров и путей. Этот драматизм прочитывается в гра­фике наших схождений и расхождений, мягких и естест­венных. Мы сближались тогда, когда Наровчатову бывало плохо. Не считая, впрочем, юношеских лет, когда нам обоим было хорошо.

—    Мне тебя физически не хватает,— сказал мне Сер­гей при последней нашей встрече.

Я мог бы ответить ему тем же. Нехватка друг друга была, может быть, определяющим фактором наших от­ношений в последние четверть века. И, возможно, факто­ром плодотворным.

Наша дружба была близкой, прочной, но не тесной. Теснота часто мешает. Нехватка друг друга создавала некий простор, расстояние, с которого мы лучше видели друг друга. У нас не было потребности друг друга ис­правлять или улучшать, не было потребности ежедневно делиться подробностями и неурядицами личной жизни. «Нехватка» означала потребность делиться идеями, а не оправданиями или объяснениями. Нашими исповедями были идеи.

Исторические масштабы мыслей и понятий всегда увлекали Сергея. В этих масштабах несущественными были мелкие извилины личных путей. Их можно бы­ло воспринимать со снисходительной иронией, как забавные игры АБСОЛЮТА, то есть исторического закона.

Мышление Наровчатова было настолько масштаб­ным, что порой не вмешалось в стихи и в события его жизни. Он долгие годы пробивался к совмещению этих двух планов в литературном творчестве, понимая, что одного АБСОЛЮТА для литературы недостаточно, пока не отыскал точку совмещения в исторической иронии.

В прозе позднего Наровчатова воплотились все до­стоинства его мышления, нашли применение его обшир­ные знания. Он вступил в новый этап своего творчества, может быть, наиболее важный. Этот этап жестоко прер­вался смертью. Вот когда снова не хватает Наровчатова не только мне, но и всей нашей литературе.

* * *

С иронией эпохальной у него было все в порядке. Хуже иногда бывало с самоиронией.

Помню, как он рассердился на Глазкова, сочинив­шего песенку:

От Эльбы до Саратова, От Волги до Курил Сережу Наровчатова Никто не перепил.

— Пришел Глазков, — возмущался Сергей,— и спел мне своим мерзким козлетоном какую-то дурацкую песенку. Вполне бездарную, между прочим...

Однажды он пришел ко мне восторженный и окры­ленный.

— Ты знаешь, я не ожидал, что Фадеев обо мне тако­го высокого мнения. Он написал мне рекомендательное письмо с потрясающими формулировками!

— А куда письмо?

— В больницу.

Я расхохотался. Сергей с некоторым недоумением уставился на меня. Потом заулыбался, заразившись моим смехом, и сказал добродушно:

— Всегда ты что-нибудь схохмишь.

Он ложился тогда на лечение в Институт питания. Я несколько раз навещал его. И он с большим юмором рассказывал о своих соседях и об эпизодах больничной жизни.

К себе Наровчатов относился с большим просто­душием.

У него было характерное произношение: твердое «ш» перед гласными он произносил почти как «ф». Это при­давало особое обаяние его речи, придавало воздушность и сочность его прекрасному говору.

— Послуфай, брат,— часто начинал он разговоры со мной.

В годы нечастых наших встреч он особенно любил предаваться воспоминаниям нашей юности, к которым был нежно привязан. Он детально помнил разговоры, случаи и происшествия ифлийского периода нашей жизни, считал это нашим личным достоянием и не лю­бил, чтобы посторонние мешали ему вспоминать.

Однажды, когда мы вдвоем сидели за столиком в ре­сторане ЦДЛ и Сергей наслаждался пиром памяти, к нам подсел поэт тоже ифлийского происхождения, но следующей генерации и вторгся в речь Наровчатова с какими-то уточнениями и дополнениями.

— Алё! Молчать! — вдруг закричал Наровчатов.

Поэт обиделся. Он решил, что на него накричал сек­ретарь Союза.

Часто улыбался. А вот смеха, хохота его не помню. Скорей посмеивался, пофыркивал, часто при этом приго­варивая. Смеялся не во вне, а как бы внутрь себя, не смешному слову или происшествию, а чему-то своему.

В разговоре то, что не затрагивало его, скользило по поверхности. Всегда поворачивал разговор к тому, что его интересовало.

Любил, когда мысль ветвится, расширяется до бес­предельности, но не перебрасывается на что-то другое. В основе своей был серьезен. Оттого любил разговари­вать с И. Крамовым, который тоже был упорен в мысли.

С Крамовым он дружил на год дольше, чем со мной. Отношения их были в чем-то похожи на наши. Крамов, однако, позволял себе на него сердиться.

* * *

Правильностью черт и фигурой Сергей больше похо­дил на отца, выражением лица — на мать. Из-за густых бровей и немногословности отец на первый взгляд казался суровым. На самом деле он был человек мягкий и добрый. Сам Сергей писал о его природной интелли­гентности. Лидия Яковлевна отличалась яркостью характера и живостью в разговоре. Она ревниво, с большим често­любием и твердостью любила сына.

Сергей признавал авторитет матери, ценил ее ум, считался с ее мнением, испытывал необходимость де­литься с ней мыслями, замыслами и сюжетами своей жизни. Честолюбие Лидии Яковлевны часто подогре­вало его, но побуждало к действию только тогда, когда совпадало с собственным немалым честолюбием Наров­чатова. Честолюбие его было в чистейшем значении этого слова. Он любил честь, любил быть в чести.

Несмотря на руководящее положение в семье, Лидия Яковлевна уважала право Сергея на самостоятельные решения в поворотные моменты его биографии.

Помню, с каким мужеством и достоинством держа­лась она, проводив Сергея на финскую войну. С тем же мужеством несла она крест ожидания в Отечествен­ную, особенно тяжкий в начальные месяцы, когда Сер­гей надолго пропадал без вести. Она знала, что сын ее храбр. Нелегкое знание для матери.

Судьба судила ей, хоть и не надолго, пережить Сергея...

* * *

В юном Наровчатове сразу отмечалось, что он очень хорош собой. Русый чуб. Глаза речной синевы. Высокий лоб. Прямой нос. Красиво очерченный маленький рот (с вечно приставшей к губе папироской). Распахнутый ворот ковбойки открывал безупречную шею. Прямые плечи. Медвежеватая походка таежного охотника.

О своей красоте знал. Любил покрасоваться. Но от­кровенно, бесхитростно. Друзья его за это над ним подшучивали. Не обижался.

Естественно, что женский пол обращал на него свое внимание. Относился к этому с добродушной снисходи­тельностью. Ловеласом не был. Всегда был готов променять любовное свидание на серьезную мужскую беседу.

Иногда, сбегая с лекций, забирались мы в маленькую комнатенку коммуналки на углу улицы Мархлевского и Сретенского бульвара. И по многу часов, пока не придут с работы родители, с упоением разговаривали о по­эзии, о живописи, о высших категориях жизни, об ис­тории, о современности.

Современность мы любили. Мы спорили не с ней, а с поэтами, воспевавшими ее. Мы хотели не воспевать, а совершать и представлять современность.

* * *

Студенты ИФЛИ делились на эрудитов и деятелей. Многие из тех и других писали стихи и даже успешно печатались. Но взыскательное ифлийское мнение поэтами их не считало. Поэтами были Павел Коган, Сергей Наровчатов, Алексей Леонтьев, Константин Лащенко. Были еще старшие, уже вошедшие в литературу, Константин Симонов и Александр Твардовский. Между теми и другими пролегла граница поэтических поколе­ний. Бывали и пограничные стычки.

Рассказывали мне о поэтическом вечере Твардов­ского с обсуждением его стихов. По поводу «Страны Муравии» задиристо выступали Коган и Наровчатов.

Твардовский это крепко запомнил и много лет спустя, после войны, напомнил Сергею: я, дескать, не забыл того вечера, Сергей Сергеевич. Сказал почти добродушно. Старый спор был исчерпан.

Отношения были не близкие, но доброжелательные,

* * *

Я впервые увидел Наровчатова на заседании лит­кружка осенью 1938 года. Там читали стихи кадровые ифлийские поэты и присуждали право называться поэ­тами отдельным счастливцам из новобранцев.

Наровчатов запаздывал. Он вошел запыхавшись и сразу ринулся в свою «Северную повесть».

Стихи, по правде сказать, были не больно хороши. Но в их трехстопных ямбах с дактилическими выбро­сами и особенно в образе юного Наровчатова, в его манере чтения была непререкаемая убедительность.

В его произнесении стиха, уже тогда сложившемся, было обаяние вольного дыхания. Короткий, сильный вдох — и на выдохе поэтическая строка. Ритм естественно соединялся с дыханием. Интонация не падала, а поднималась на иссякании выдоха. Некоторые слова произносились замедленно, как бы по слогам. Легкая шепелявость украшала речь.

За всем этим — самоуверенный напор, освеженность ритма, здоровье и сила.

Не было сомнения, что он хорош собой и талантлив.

Эта осень летела в упоенье дружбой, в завалах бурых и желтых листьев Сокольнического парка. Я влюблен был в Павла и в Сергея.

В предвечерних хождениях по Лучевому просеку от института до метро рождалась идея литературного альманаха «Сокольники». Видимо, ища ему поддержку, перед зимой пришли мы в обиталище богов, в писатель­ский дом на Лаврушинском и постучались в дверь к Илье Львовичу Сельвинскому. Топтались на пороге, как деревенские ходоки. Хозяин в роговых очках, с поперечной складкой на лбу, с рокочущим басом казал­ся суров.

Пышная блондинка внесла в кабинет чай и сушки. Мы переглянулись: «Голубой песец!»

Будничность угощения и простота Сельвинского нас успокоили. Стали читать стихи. Когана, Наровча­това и меня Сельвинский признал поэтами.

Долго стояли потом на углу пустынного Лаврушин­ского под ветром, швырявшим первую зимнюю крупку, не в силах расстаться в этот вечер, принесший, как казалось нам, первую славу.

Сельвинский взял нас в ученики.

Пригласил участвовать в семинаре молодых поэтов при Гослитиздате.

К осени 1939 года мы познакомились со многими молодыми из разных институтов. Большинство их было из семинара Сельвинского. Кульчицкий из Литинститута, Слуцкий из Юридического, Глазков из Педаго­гического, Майоров из Университета, Луконин из Литинститута. И еще — Смоленский, Лапшин, Лебский, Львов, Окунев, Тамарина. Еще кое-кто.

Столь многими событиями было набито время, что оно теперь кажется длительным. На самом деле на до­военное формирование нам было отпущено меньше двух лет. Сроки измерялись днями, неделями, месяцами.

Осенью 1939 года, сразу же после знакомства, сби­лась наша поэтическая компания из шести человек: Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Борис Слуцкий, Сергей Наровчатов, Михаил Львовский и я.

Часто собирались у Когана в каморке за кухней, у меня. До поздней ночи читали и обсуждали стихи, строили планы. В этой школе стиха и политики собра­лись умы и характеры яркие и, казалось бы, несовме­стимые. Однако уживались. Была дисциплина и чувство ответственности.

Жаль, что не осталось четких формул Слуцкого, энергичных речей Когана, иронических замечаний Кульчицкого, воспарений Наровчатова, тончайших анализов Львовского. Я был младший, хоть и не намного. Помалкивал больше. Ума набирался.

Слуцкий — «административный гений», как мы его именовали,— организовал поэтический вечер в Юриди­ческом институте. Первый наш вечер, а для многих единственный. Снова схлестнулись с представителями пре­дыдущего поколения на тему — воспевать время или совершать его. Павел чуть не подрался с Даниным. Поэт М. из журнала «Молодая гвардия» заявил, что, пока он жив, нас на страницах журнала не будет.

— Правильно,— ответил Сергей,— когда мы придем в журнал, мы вас оттуда вынесем.

О вечере много ходило толков среди литературной молодежи. А Слуцкому досталось от институтского на­чальства, что, кажется, ускорило его переход в Литинститут.

В 1940 году начали постепенно переходить в Литинститут. Сергей учился в двух, а то и в трех учебных заве­дениях одновременно.

После финской войны наша компания назвала себя «поколение — сорокового года». Мировоззрение — «от­кровенный марксизм».

Из всех общих понятий литературного процесса в по­нятии «поколение» наиболее явно сопряжены историчес­кая судьба и творчество.

О поэтических поколениях много думал, часто гово­рил, постоянно писал Сергей Наровчатов. Будучи чело­веком с историческим масштабом мышления, он наибо­лее дробным делением человечества по времени воспри­нимал поколение и свою личную судьбу воспринимал или, вернее, оценивал в системе поколения.

Одной из главных особенностей нашего поколения Наровчатов считал отсутствие гения. Все поколение — по его мнению — должно было осуществить дело гения. И оно создало поэзию гениальную.

Схема поэтических поколений XX века представля­лась нам следующим образом.

Поэты, заявившие о себе в литературе между 1900 и 1905 годами — Брюсов, Бальмонт, Блок, Белый. Симво­листы.

Поэты, пришедшие в литературу в районе 10-х го­дов: Гумилев, Хлебников, Маяковский, Ахматова, Цве­таева, Пастернак, Асеев, Мандельштам, Ходасевич; младший из них — Есенин. Акмеисты, футуристы и проч.

20-е годы: Тихонов, Луговской, Багрицкий, Сельвинский, Кирсанов, Светлов, Заболоцкий, Мартынов. Лефовцы, серапионы, конструктивисты, комсомольские поэты.

Поколение 30-х годов: Корнилов, Васильев, Твардов­ский, Смеляков, Симонов.

Сплошные взлеты. Ахматова насчитывала их с 10-х до 50-х три или четыре.

Потом наше поколение. Военное, фронтовое.

Потом поколение конца 50-х — начала 60-х годов.

Потом...

— Кино прервалось,— как любит говорить один мой друг.

*  * *

Литературные направления, группы, кружки неми­нуемо распадаются. Поколение может не осуществить­ся, но распасться не может. Сергей любил оперировать этой, более прочной, общностью.

...Когда встретились после войны, из шестерых осталось нас трое. Двое погибли, третий от поэзии отошел.

Несколько лет держались вместе. Пытались вырабо­тать пригодную для жизни платформу в рамках «откро­венного марксизма».

Старались освоить постановления о журналах и о музыке.

Передавали слова Сталина о Зощенко:

— Если он ничего не понимает, то пусть идет к черту со своей обезьяной!

Старались свести концы с концами.

Сергей рассуждал. Победа над фашизмом показала, что решающим фактором исторического движения явля­ется Россия. Казалось прежде, что вектор исторических сил идет от античной Греции через западный Рим и Западную Европу. Время показало, что он проходит через Византию и Россию...

Так или иначе этот взгляд разделяли мы со Слуцким.

На фоне глобальных категорий казалось несущест­венной литературная судьба Ахматовой, Пастернака и Зощенко.

— Европа стала провинцией,— утверждал Сергей.— Постановления учат нас избавляться от провинциа­лизма.

Ахматова, по взгляду, усвоенному до войны, каза­лась поэтом давно ушедшей эпохи. Зощенко тоже был куда-то давно отодвинут. Мы его не перечитывали. Пастернак — другое дело. Учитель. До постановления он был в чести. Это ему не шло. Он казался слишком утонченным, слишком отрешенным от войны, от грубой правды, которая еще не остыла в нас.

Я написал о нем стихи. У Пастернака есть строчка: «А злоба дня размахивает палкой». Я спорил: «Но зло­ба дня святою стала злобой». Пастернак писал: «Мы были музыкой во льду». Я возражал: «Где ж ваша музыка? Я помню этот лед. Мы там без музыки вмора­живали трупы».

Стихи эти знал Вишневский, редактор «Знамени». После постановления позвонил мне:

— Давай стихи о Пастернаке.

— Поздно, Всеволод Витальевич,— сказал я.

— Ну и ладно,— ответил он, как мне показалось, с облегчением.

О разговоре рассказал Сергею.

— Да, конечно,— сказал он.

Решили «не участвовать». А можно было «всплыть».

Вопрос об «участии» прямо встал много позже. Рабо­тала уже логика успеха...

* * *

...В те трудные годы, когда даже ортодоксальные взгляды могли быть неверно и опасно истолкованы, мы держались друг друга. Литературное восхожение пред­ставлялось нам вроде альпинистского похода: один поднимается на очередной уступ и за веревку подтяги­вает остальных.

На деле, когда в середине 50-х годов началось бур­ное восхождение Слуцкого, альпинистская бечева ока­залась для него помехой. И это естественно. В юности нужны общие платформы и стартовые площадки. Для зрелого писателя взлет — дело индивидуальное. Низко ли, высоко ли он летает, полет это одиночный. Иногда так возносит или заносит, что и дружеские голоса ста­новятся не слышны. Мы трое все нее перекликались, откликались порой друг другу.

Понимается все это потом, когда альпинистская веревка для каждого оказывается путами.

Помню, как сердился Сергей на Слуцкого, не поже­лавшего подтягивать нас на взятую им высоту. В раз­дражении называл это предательством.

Но вскоре сам в одиночку стал брать свои уступы...

* * *

Наша дружба с Наровчатовым была прочной отчасти потому, что мы не нарушали нескольких правил. Не наваливали друг на друга жизненные заботы и подробности и не обращались друг к другу с неприятными просьбами.

Когда Сергей стал редактором «Нового мира», я иногда посылал туда стихи, обычно обращаясь к Миха­илу Львову.

Так была напечатана поэма «Снегопад».

Я послал «Сон о Ганнибале». Сергей ответил очень смешно. Дескать, поэма хороша, но у нас сейчас слож­ные отношения с Эфиопией. Как бы эфиопы не обиделись.

Поэма не понравилась. Слишком хорошо знал XVIII век. В этом был ревнив.

* * *

Новый, 1940, год я встречал у Елены Ржевской и Павла Когана в квартире на Ленинградском шоссе.

Поздно пришли Сергей и Михаил Молочко. Возбуж­денные, разгоряченные. Назавтра они уходили на фин­скую войну.

Был какой-то разговор, тяжелый, нервный, резкий. Мишу Молочко мы видели в последний раз.

Потом потянулась студеная, лютая зима. Вся Мо­сква, притихнув в сугробах, томилась в ожидании.

Наконец взят был Выборг и объявили о замире­нии.

...С Сергеем встретились во дворе ИФЛИ солнечным днем в конце апреля или в начале мая. Кажется, он был в полувоенном.

Поразила его сосредоточенность, отрешенность. Глаза поблекли. Он словно продолжал видеть то, что нам еще видеть не было дано.

Прочитал страшные стихи, написанные в госпита­ле,— о холерном бараке. Очень сильные стихи. Я боль­ше никогда их не слышал и не видел.

Большая война никогда так мрачно не отражалась в стихах Наровчатова.

Отходил медленно, долго. Что-то оборвалось, что-то прервалось тогда в его жизни. Что-то новое в нем ро­ждалось.

* * *

Осенью 1940 года в среде литературной молодежи зазвучало новое имя — Нина Воркунова. Она была невестой Сергея Наровчатова. Он «таскал ее с собой» и «репетировал» в московских литературных домах. Ее стихи нравились Лиле Юрьевне Брик гораздо больше, чем стихи Наровчатова.

Об этой литературной мистификации Сергей писал. Хочу кое-что добавить. Идея, кажется, первому пришла в голову Слуцкому. Ему же принадлежало первое сти­хотворение придуманной поэтессы. Помню первую строфу:

Мне снился сон без повода и толка Про проводы, про правду, про провал. И долго-долго, очень долго Продолговато целовал.

Этот обман Сергей раскрыл через многие годы. Пер­воначально его скрывали и от нашей компании. Когда узнали, стали называть Воркунову Кларой Гасуль.

Она была человеком незаурядным. Острого, сильно­го, едкого ума. Многих талантов и знаний.

Кажется, Наровчатов никого так не любил до встре­чи с ней и после расставанья.

* * *

Елена Ржевская вспоминает о дне рождения Сергея в Усачевском общежитии. Я помню последний предвоен­ный день рождения в квартире Нины Воркуновой в Большом Комсомольском переулке.

Дисциплина нашей творческой группы вовсе не тре­бовала, чтобы с ее границами совпадали наши дружес­кие связи. Я, например, редко встречался с Кульчиц­ким, помимо наших сборищ, разве что в знаменитом баре № 4 на площади Пушкина, где под соленую солом­ку пили пиво студенты Литинститута. Бывали размолв­ки между Павлом и Сергеем. Слуцкий гоголем носился по Москве, инспектируя молодую поэзию.

На том дне рождения из нашей компании был я один. Пили тогда мало. Читали стихи.

После войны несколько дней рождения Сергей справ­лял дома, в комнатенке ка Сретенском бульваре. Гостей вмещалось мало. Бывал в ту пору Глазков, с которым Сергей тогда часто встречался.

Глазков посвятил Наровчатову несколько веселых стихов и поминал его в своей прозе из цикла рассказов Великого гуманиста.

Стихи о поэте и милиционере, впоследствии переделанные, тогда начинались так:

Стихи в газете напечатав, Поэт Сережа Наровчатов... и т. д.

Лидии Яковлевне Глазков не нравился. Она щурила глаза и поджимала губы. Она считала, что ее сын под­вержен дурным влияниям. На самом деле Сергей нелегко поддавался влияниям. Он жил по собственному внутреннему закону.

Еще помню один день рождения, какой-то грустный и неуютный, в доме приятельницы Сергея М.Н., милой, красивой и беспомощной.

Однажды был на дне рождения на Профсоюзной, уже при Гале, в начале 60-х. Из присутствующих за­помнил Дудинцева.

Сергей много говорил о Софроницком, который должен был прийти, но отсутствовал то ли по болезни, то ли по другой какой причине. Наровчатов дружил с ним последние годы, восхищался его талантом.

Музыкой, впрочем, Сергей, кажется, никогда не увлекался. Не помню, чтобы мы говорили о музыке.

Стихи его не были песенны. Помню лишь одну песню на его слова, которую охотно пели в юности и хорошо знали в ИФЛИ. Это «Роб Рой». Музыку написал Г. Лепский, тот, что создал «Бригантину».

* * *

С юности любил Коктебель. Гордился дружбой с Ма­рией Степановной, вдовой Максимилиана Волошина. Она всегда его ласково привечала.

Несколько раз совпадали с ним летом. Последний раз, кажется, году в 1969. Сидели за одним столом в До­ме творчества — мы и наши жены. Был благостен. Добродушно общался с моей малолетней дочерью. На­говорились всласть за несколько предыдущих лет.

Пошли на Карадаг. Сергей знал здесь каждую троп­ку. Был он уже грузноват, но легко шагал в гору.

Обошли Святую. Поглядели в долину.

Я спросил о стихах.

— Пишу редко,— ответил Сергей,— два-три стихо­творения в год.

Последние годы его больше тянуло к прозе. Чувство­валось, с каким удовольствием он свободно располагал­ся в прозаической фразе, даже в деловой прозе — в статьях и воспоминаниях.

Заговорили о делах Союза писателей, о перипетиях литературных и, главным образом, нелитературных отношений.

Образцом литературного деятеля для Наровчатова был Тихонов. Об этом, впрочем, в тот раз не гово­рили.

— Я держусь, как молчаливый дворянин из Шек­спира,— сказал Сергей, усмехнувшись.— Забыл я, из какой пьесы этот молчаливый дворянин.

Наровчатов — фамилия скорей разночинская. Был когда-то такой уездный город — Наровчат.

* * *

В последний раз виделись за год с небольшим до его смерти, летом. Жива еще была Галя.

Обедали трезвенно каким-то пайковым обедом. Гово­рили о прозе Наровчатова. С удовольствием слушал мои похвалы.

Прочитал незаконченный рассказ из Смутного време­ни. Прозой своей был очень увлечен.

От разговора быстро уставал. Уходил прилечь, но меня не отпускал. Приходил, показывал книги, расска­зывал о них.

— Сколько же ты собрал?

— Тысяч пятнадцать.

В библиотеке его превосходно был подобран XVIII век и книги по истории этого века. Он не был библио­маном. Собирал книги, чтобы их прочитать.

Наровчатов осуществлялся многообразно, согласно масштабам своего таланта и ума. Он осуществился как поэт и воин. Мог бы полнее осуществиться как деятель, если бы попал в другие обстоятельства и другое окруже­ние. Жаль, что не успел осуществиться в большем объе­ме как прозаик. Уверен, что наша литература на этом много потеряла.

Свои замыслы и мысли сообщал он мне в письмах последних лет.

Читая Тацита, прислал мне в письме цитату: «Че­ловек смертен, государство вечно». Не в том ли истол­кование рассказа из времен Екатерины II «Абсо­лют»?

«В ее царствование,— писал мне Сергей,— непоча­тые залежи сюжетов, размышлений, обобщений. Россия ни в чем не ведала краю» (от 20 августа 1978 года).

Вот одно прелюбопытнейшее его рассуждение: «С историческими допущениями много можно, умеючи, увидеть и понять... Стоило императрикс Елизавете протянуть еще два года и скончаться не 53, а 54—55 лет, как Пруссия была бы разгромлена вдребезги, Кениг­сберг превратился бы в губернский град Российской империи, но этим бы дело не ограничилось. Победила бы в Семилетней войне австро-испано-французская коалиция, и по миру 1763 года Канада осталась бы за французами, которые вместе с Лузитанией замкнули бы 13 будущих штатов в полукольцо. С юга его бы кон­сервировала католическая Испания. Проблема отделения протестантской Америки могла бы надолго отда­литься. Во всяком случае это не стало бы делом XVIII ве­ка (от 26 января 1980 года).

В одном из писем 1979 года сообщает, что написал новеллу-быль екатерининского времени. Позже так ее комментировал: «Вещь это современная, особенно по природе иронии, одно «объемное изображение» совсем в духе иносказаний нашего века».

Вместе с тем подчеркивал, что не «аллюзии» его ин­тересуют в историческом повествовании, а постижение постоянных и временных факторов, то есть дух и сущест­во истории.

Успех «Абсолюта» внушал ему уверенность в осу­ществлении других прозаических замыслов.

«Появилось желание написать еще нечто подобное из времен Ивана Васильевича»,— сообщает он в январе 1980 года. И через несколько месяцев: «Написал... но­вую новеллу. Об Иване Грозном и Матвее Башкине (ере­сиархе)». И еще раз о новелле: «В ключе «Абсолюта», но резче и печальнее. Хотя и там дал волю усмешке» (от 21 декабря 1980 года).

Речь идет о рассказе «Диспут», опубликованном в «Новом мире».

* * *

Был ли он весел и счастлив в зрелости, когда, каза­лось, многого достиг?

Однажды он написал мне. В дневнике Марка Твена есть такая запись: «Гек возвращается домой бог знает откуда. Ему 60 лет, спятил с ума. Воображает, что он еще мальчишка, ищет в толпе Тома, Бекки и проч. Из других блужданий приходит Том. Находит Гека. Вспо­минает старое время. Жизнь оказалась неудачной. Все, что они любили, все, что считали прекрасным, ничего этого уже нет...» Ладно, переменим пластинку».

1987

Примечания

1

Здесь я цитирую воспоминания А. Б. Шапиро, врача и литера­тора, не предназначенные автором для публикации. Он дал мне письменное разрешение цитировать его. В 20—30-е годы А. Б. часто общался с Янами. Он автор песен к «Финикийскому кораблю» и к «Огням на курганах».

(обратно)

Оглавление

ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ Том второй ПОЭМЫ СТИХИ ДЛЯ ДЕТЕЙ ПОРТРЕТЫ

  Поэмы

    Чайная

    Ближние страны Записки в стихах

      Подступы

      Баллада о конце Гитлера

      Берлинский май

      Помолвка в Лейпциге

      Баллада о немецком цензоре

      Сквозь память

      На том берегу

      Рубежи

    Последние каникулы Из поэмы

      Смерть лося

      Прощание

      Балаган

      Встреча

      Два монолога

      Моление об алтаре

      Моление о сыне

    Струфиан Недостоверная повесть

    Снегопад

    Цыгановы

      1. Запев

      2. Гость у Цыгановых

      3. Рожденье сына

      4. Колка дров

      5. Смерть Цыганова

    Старый Дон-Жуан

    Сон о Ганнибале

    Юлий Кломпус Повесть

      Часть I Собиратель самоваров

      Часть II Сюжет

      Часть III Уход

      Эпилог

    Сухое пламя Драматическая поэма

      СЦЕНА I

      СЦЕНА II

      СЦЕНА III

      СЦЕНА IV

      СЦЕНА V

      СЦЕНА VI

      СЦЕНА VII

      СЦЕНА VIII

      СЦЕНА IX

      СЦЕНА X

      СЦЕНА XI

      СЦЕНА XII ЭПИЛОГ

  Стихи для детей

    Слоненок пошел учиться

    У Слоненка день рождения

    Слоненок-турист

    Слоненок заболел

  Портреты

    Поэт, мастер, учитель

    Старик

    Из третьего воспоминания

    День с Заболоцким

    Василий Григорьевич

    Наброски к портрету

    В поисках веры

    Хлебников и поколение сорокового года

    «Есть в наших днях такая точность…»

    Памятные встречи

    Знакомство с Высоцким

    Попытка воспоминаний Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg