«Кенозёры»

Владимир Марков КЕНОЗЁРЫ

ОБ АВТОРЕ

Владимир Григорьевич Марков родился на Кенозерье (Плесецкий район Архангельской области) 22 июля 1947 года. Учиться пришлось в пяти школах: в посёлке Торос-озеро, деревнях Рыжково, Кузьминке, Усть-Поче и Вершинино. Большая часть школьной жизни прошла в интернате. После десятилетки уехал в Архангельск, работал грузчиком на ЛДК им. В. И. Ленина, одновременно окончил двухгодичные курсы журналистики при «Правде Севера» и был приглашён на творческую работу. Начинал литсотрудником областной газеты «Красное Знамя», корреспондентом областного радио, с 1969 по 1997 год был редактором газеты «Медик Севера», потом редактором областной профсоюзной газеты «Поморское вече». С января 1999 по 2002 год — корреспондент всероссийских народных газет «Дачная», «Завалинка» и «Травинка».

Стихи начал писать ещё в школьные годы. Учился заочно в Москве в Литературном институте им. А. М. Горького. Печатался в коллективных сборниках «Север поэтический», «Родничок», в четырёх мини-альманахах «Светя другим, сгораю сам» (1994–1997 гг.), в 1991 году в Архангельске издал первую свою книгу стихов «Наедине». Второй сборник — «Кенозерская тетрадь» — вышел в 2002 году, третий — «На Кенозерье — мои причалы» — в 2006 году. Это рассказы и стихи о жителях родной земли — Кенозерского национального парка, заповедного уголка Русского Севера — края озёр, лесов и Божьих храмов, песен и сказок, немеркнущего народного творчества.

В новую книгу «Кенозёры» вошли произведения из трёх предыдущих сборников, стихи и рассказы, ранее не публиковавшиеся.

РАССКАЗЫ, СКАЗКИ

ТЫ У ДЕДУШКИ СПРОСИ, КАК ЛЕЧИЛИ НА РУСИ

Трудно стало жить в деревне. Почти недоступна медицинская помощь, закрываются медпункты, до больницы съездить — нет денег. В 50-е годы прошедшего столетия наблюдалась такая же ситуация, правда, причиной тому была минувшая жестокая война. И вот в тех не очень тепличных условиях мы, дети той поры, не были такими уж болезненными, а если заболевали, то лечили нас бабки да мамки своими, веками проверенными способами, лечили детей и взрослых, и самих себя.

До десяти лет жил я с бабушкой Дарьей Петровной и дедом Михаилом Мамонтовичем в небольшой деревушке Рыжково на высоком берегу Кенозера. Про докторов, как и про лётчиков, знал только по книжкам. Дед мой работал мельником, вязал дровни и сани для колхоза, круглый год ловил рыбу. Бабушка тоже зарабатывала трудодни на общих работах, обихаживала домашнюю скотину, ткала холсты и половики. Жили, особо не бедствовали. Мясо, рыба, масло, молоко, грибы и ягоды, картошка и хлеб — всё производилось и добывалось своими руками. Часто вспоминаются маленькие истории из того, далёкого уже, детства: как же мы всё-таки выживали без медицины?

Учение и лечение

Осенью мы, пацаны, любили бегать по перволёдку. Тонкий ледок, поскрипывая, прогибался и пружинил под ногами, бежишь по нему, сердце в груди стучит, как ошалелое, остановиться нельзя — сразу провалишься в холодную купель. Так однажды со мной и случилось. К счастью, мелко было. Выполз я по-пластунски на берег, а тут дед уже стоит, дожидается, с вицей в руке. Крутой был Михаил Мамонтович, высек меня не жалеючи, приговаривая: «Вот это тебе для учения!» Но не забыл дедушка и про лечение. Приволок меня за шиворот в избу, приказал догола раздеться, надеть сухие штаны и рубаху. Потом открыл заслонку русской печи, с утра хорошо протопленной (а дело было к вечеру), и велел лезть туда и до утра не высовывать носа. Бабушка напоила меня малиновым вареньем со сливками. Пару раз за вечер сменила на мне бельё. И, наревевшись от обиды на деда, пропотев до самой последней косточки, я крепко уснул в своей горячей постели. Учение и лечение дедкины пошли на пользу. Утром я был весел и здоров, и обида сразу забылась.

Веник из крапивы

Баню топили каждую субботу с утра. Вечером мылись все вместе. Бабушка уходила из бани пораньше, греть самовар, а мы с дедом оставались ещё на полчасика-часик. Я много раз бегал на озеро окунуться после жара в холодной водичке, а дед всё это время неистово хлестался веником, часто приговаривая: «Уйди вся ка зараза с моего глаза!» Веник дедко иногда заправлял крапивными стеблями, распаривал его в деревянной кадушке с кипятком и затем снова и снова бил себя по белым ляжкам, спине и груди. Потом лежал на полке, пуская слюну в седую широкую бороду, блаженствовал. К деду никакие хвори не приставали, никогда он не болел. Жаловался только изредка на боль в боку, где у него остался осколок от далёкой империалистической войны четырнадцатого года.

Однажды я во время нашей помывки заигрался с мальчишками в озере, прибежал в баню с посиневшими от холода губами. Тут-то и попало от деда. Он сильно рассердился, кинул меня на банный полок и стал нещадно хвостать веником с крапивой. Я вытерпел эту экзекуцию. Но потом дома всю ночь не мог заснуть, спина свербела, как у чесоточного. Дед, любивший по утрам потереться своей спиной о косяк двери, посмеивался надо мной: «Чешись, Вова, шкура будет нова!»

Чирей, порез и разбитый нос

Как-то на ягодице у меня вскочил чирей, сесть не мог. Бабушка спустила с моей задницы штаны, осмотрела мою болячку и приказала идти с нею в хлев. Там она поплевала на чирей и при свете лучины рыбацким ножом исколола всю мою ляжку. При этом шёпотом читала какую-то молитву. Бабушкино «иглоукалывание» помогло мне уже наутро. Мой чирей засох, и через день я его отколупнул.

Случалось порезать палец или проколоть ногу ржавым гвоздём, лечение было известным для всех деревенских: собственная моча и подорожник, который обмывался мылом и прикладывался на рану. Проколотую гвоздём ногу держали минут двадцать в ведёрке с мочой, и никаких тебе заражений, о пенициллинах и слыхом не слыхивали.

Когда я приходил домой с разбитым носом, бабушка, поругав моих обидчиков, доставала из шкатулки суровую нитку и несколько раз перетягивала ею средний палец левой руки у самого ногтя. И мой нос переставал кровоточить. Оказывается, по восточной медицине, именно тут находится активная точка канала кровообращения, которая регулирует работу сердца и сосудов. Но бабушкина наука была почерпнута из другого источника — из кладезя мудрости русского народа.

Бутылка в муравейнике

Бабушку мучил ревматизм. Спасалась печкой, на которую забиралась на всю ночь. Там, на старой дедушкиной шубе, и я часто коротал ненастные дни. Натирание от своей болезни бабушка готовила из Муравьёв. А делалось это так. В муравейник сбоку закапывалась пустая бутылка, через несколько дней она наполнялась благородными насекомыми. Бутылку закупоривали пробкой, приносили домой, ставили в жаркую печь. На второй день лекарство было готово к употреблению, использовалось оно как натирание при ревматизме и радикулите.

Как-то раз бабушка отправила меня в лес. Я нашёл понравившийся мне муравейник, коих у нас за деревней было великое множество, и начал ковырять бутылкой в нём. Не заметил, что бутылка-то у меня с трещиной. Она раскололась, и стекло распороло ладошку. Хлынула кровь. Я побежал к дому, прижав рану к белой рубахе, вымазался в крови, как недорезанный барашек. Бабушка быстро остановила кровь, опять теми же мочой и подорожником. Только шрам от той бутылочки остался на моей ладони навсегда и напоминает мне о загубленных муравьиных душах.

Жихорько

Бабушка ежедневно молилась на икону Божьей Матери с Младенцем в красном углу, со словами «Господи, благослови» укладывалась спать. Но нечистая сила по каким-то неведомым причинам иногда по ночам наведывалась в нашу избу. Утром бабушка вставала раньше, чем обычно, долго молилась, за завтраком рассказывала, что ночью к ней опять приходил домовой — Жихорько — и чуть не задушил. Вечером бабушка с молитвой клала под подушку ножик с костяной ручкой и таким способом избавлялась от непрошеного гостя. И это на моей детской памяти повторялось несколько раз.

У венца два конца…

В 82 года дед впервые заболел. Было это в декабре в сорокаградусные морозы. Возил сено из леса с мужиками, выпил на лютом холоде стакан спирта. Домой приехал безголосым и с температурой. Лежал почти два месяца, в последние две недели уже ничего не ел, произошло сужение горла. Трубку бы ему тогда вставить, да кто вставит-то. Докторов рядом не было. Дедушка начинал бредить, заговариваться: «Поди-ко, бабка, возьми ухват, поверни меня к стенке», — полушёпотом выговаривал он. Вечером бабушка увела меня в сени и говорит: «Полезай, Володенька, на чердак, попроси у венца дедушке какого-нибудь конца. Да не бойся, всё будет хорошо, может, и выздоровеет Миша…»

Было по-февральски ветрено и сыро. По скрипучей лестнице я залез на чердак, в полной темноте прокричал, как научила бабушка: «Венец, венец, дай дедушке какой-нибудь конец!» — и кубарем скатился вниз, дрожа от страха. Мне показалось, что кто-то ждал меня за чердачной трубой и даже отозвался на мой вопль. А на другой день утром кончились дедушкины страдания, он тихо умер, пока бабушка обихаживалась с коровой.

Случилось это в 1957 году в лесном посёлке Торос-озеро. В то время дед с бабушкой жили уже вместе с моими родителями, за полста километров от родной деревеньки Рыжково. Там, в чужом краю, и схоронили Михаила Мамонтовича. А вскоре и посёлок был ликвидирован, в лесу рубить стало нечего — Долгозерский лесопункт с Торос-озера перебазировался в Нижнее Устье.

ГОРЕ И СЧАСТЬЕ БАБУШКИ НАСТАСЬИ

Было на Кенозере в былые времена более пятидесяти деревень и хуторов с постоянным населением. Сейчас таковых осталось не более десятка. Остальные совсем прекратили своё существование или стоят с заколоченными окнами. И только летом наезжают сюда горожане, проведать своё родовое гнездо, отдохнуть, посидеть с удочками на зорьке, пособирать ягод, грибов, полюбоваться великолепием часовен, которые, слава Богу, благодаря администрации Кенозерского национального парка и скандинавским специалистам сегодня здесь восстанавливаются, можно сказать, из праха, обретая вторую жизнь.

Летом 1999 года я наблюдал, как в деревне Глазово на берегу озера плотники парка благоустраивали старинную часовню, которая была воздвигнута более двухсот лет назад.

Глазово — заброшенная деревня. Здесь только летом в трёх-четырёх домах дымят печки по утрам. В маленькой, наполовину вросшей в землю избушке коротает каждое лето в одиночестве бабушка Настя — Анастасия Андреевна Аникиева, отметившая своё 95-летие. Зимой живёт она у дочери в соседней деревушке, а как сойдёт с озера лёд, на лодочке переезжает на свой родной бережок. И тут — до первых морозов.

Маленький, почерневший от древности домик, похожий на избушку на курьих ножках, обнесён изгородью. Крыша покрыта рубероидом, но видно, что давно не перекрывалась и, видимо, слабо защищает от дождей и ветров. На трубе — большое прокоптившееся ведро. В огороде шумит на ветру листьями русская берёза — вечный наш символ, рядом смётан большой стог сена. Ворот в изгороди я не обнаружил. Вместо них от прясла к пряслу была перекинута палочка — половинка высохшего удилища.

Поднявшись на низенькое крылечко, я постучал, но ответа не услышал. Дверь была не заперта, и батожка в двери не стояло. Значит, хозяйка дома. Пришлось низко-низко наклониться, чтобы войти в тесные сени, потом и в жильё. От двух небольших окошек было довольно светло. В глаза бросилось множество фотографий на стене. Бабушка Настя сидела на кровати, опустив ноги на скамеечку. Моё присутствие она заметила не сразу. На приветствие никак не прореагировала. Я уже был предупреждён, что после перенесённого зимой гриппа Анастасия Андреевна совсем плохо стала слышать. Тронул её тихонько за плечо. Она подняла опущенную низко голову, не испугалась и не удивилась, как будто меня ждала.

«Покосила крапивы и опристала, — доверительно сообщила она мне, — внуку Васеньке помогаю, силы-то совсем нет. Устаю больно. Как живу-то? Пензию дают, так и живу…»

Бабушка осторожненько спустилась с кровати, надела на сухонькие ноги шлёпанцы и, почти не разгибаясь, прошаркала к окошку: «Теплынь-то, теплынь-то на улке какая!» — прощебетала восторженно старушка, на фоне оконного света похожая на вопросительный знак. Взяв суковатый лёгкий батожок, она двинулась к двери. Мы вышли на крылечко, присели на низкую скамеечку. Лицо бабушки было шоколадным от загара, только верх лба, виски, края щёк и шея матово белели — от постоянного ношения платка, ведь на солнце с непокрытой головой здешние женщины не выходят.

Внизу перед нами расстилалась гладь кенозерской лахты, на берегу которой поставили наши предки деревню с часовней и звонницей. Избы в былые времена строились в два ряда и располагались вдоль берега, деревня очень напоминала подкову. И сама лахта, круглая, как блюдце, что-то напомнила мне. Конечно же глаз! Возможно, от этого сравнения и пошло название деревеньки — Глазово! Но это уж мои фантазии. Бабушка Настя о таком не задумывалась: «А чего думать-то, роботать надо было, дитей ростить да кормить. Так в хлопотах и жизнь прошла».

Жизнь Анастасии Андреевны лёгкой не назовёшь. Правда, детство и юность были относительно беззаботными: три брата — Пётр, Николай и Фёдор — оберегали свою единственную сестру, домашней работой не загружали, злоязычникам и всяким иным обидчикам за родную кровинку могли и бока намять. «В молоды-то годы спала я долго, сладко едала и пивала. Ни одного православного праздника не упускала, где в какой деревне гулянка, я уж там, писен напоюсь, напляшусь до упаду. Ой-ой-ой…»

И парни бегали за Настей-красавицей, маленькой, но бойкой и шустрой. А выбрала она одного-единственного и на всю свою долгую жизнь — Сашку Аникиева из деревни Глазово (её-то семья жила в другой деревушке — Поварницыной). После свадьбы зажили молодые дружно и весело. Один за другим пошли дети, родила пятерых. И тут грянула война, и милый Саша вместе с другими кенозерскими мужиками ушёл на фронт. Но недолго пришлось получать Насте солдатские треугольники. Осенью 1942 года принёс деревенский почтальон извещение, что рядовой Александр Степанович Аникиев пропал без вести в районе Синявинских высот под Ленинградом. «Пропал без вести» в то время было равносильно нарушению присяги, предательству, хотя, с другой стороны, оставляло надежду семьям на то, что их кормилец ещё, может быть, жив. И Анастасия ждала мужа долгие беспросветные годы. Но дождалась только «пензии» на мужа да военкомовской бумажки, что рядовой Аникиев погиб смертью храбрых, защищая Советскую Родину от фашистских захватчиков.

В войну голодно было на Кенозерье. А у Насти на руках — пятеро детей. И ниоткуда никакой помощи. И решилась молодая женщина на большой грех: тёмной ночью залезла она в колхозный погреб, да картошки для своих детишек набрать не сумела. Хорошо нёс службу деревенский сторож Тимоша. И хоть был он Насте родственником, не пожалел. Утром следующего дня отвёл воровку в сельсовет. Судили быстро, дали два года заключения в Няндомском лагере: «Там коров доила на ферме. Начальник мне сказал: молока пей — сколько хошь. Картошки ешь — сколько влезет, но в зону ничего не носи. Сыта я была каждый день. А деток всё время жалела, о них расстраивалась. Ведь меньшая-то дочка совсем маленькой осталась без меня. Голодали они, да, слава Богу, не померли, мама моя от погибели-то уберегла».

Вырастила Анастасия Андреевна всех своих детей. Сегодня уже внуки взрослые и правнуков — куча. До глубокой старости работала в колхозе. «Зажилась я на белом свете, — говорит бабушка Настя, — сынов всех трёх схоронила, в земельке уж лежат. Старшая дочь из Челябинска в гости летом с мужем приезжала, недельку только и погостила. С младшенькой зимовать буду. Одна не останусь…»

На расспросы о здоровье кенозерская старожилка охотно жалуется: «Како ныне здоровье? Помирать пора, да Господи не берёт. Таблетки-то иногда пью, травки кое-какие, а колдовства никакого не ведаю, хоть про меня и бают иной раз люди. Но враньё всё, пустая брехня. Слуха-то вот не стало, так худо совсем. Зубов-то нету, пищу только мягку ем, кашу варю, картошку мну, голодна-то не сиживала».

В свои 95 лет бабушка Настя ещё косит траву, ездит на маленькой утлой лодочке в магазин за два километра, на празднике или поминках не откажется и от стопки винца. Живёт в своей деревеньке каждое лето такой божий одуванчик и помирать не собирается. А глядя на старенькую, но бодренькую Анастасию Андреевну, и другим жить хочется.

ЕСЛИ БЫ НЕ АННА, ХОРОНИТЬ БЫ НАМ ИВАНА

Ивану Ивановичу было под восемьдесят. Руки и ноги уже плохо слушались, но любимого занятия — рыбалки — он не бросал. Ранней весной, когда на озере появлялись первые прогалины, он вперёд всех деревенских спускал свою лодку-весёлку на воду и плыл ставить мерёжи на щук. И вот однажды с ним случилась оказия, как он называл происшествие, чуть не стоившее ему жизни.

Когда вся деревня ещё спала, Иван Иванович возвращался с проверки ловушек. В бураке посреди лодки шевелили хвостами пять увесистых щук, вынутых из мерёж. На душе у старика была радость — отменные рыбники получатся к Иванову дню, престольному деревенскому празднику.

Чтобы не объезжать всю деревню (до своего дома), решил рыбак пристать к чужому берегу, под окнами тётки Анны. Подумалось ему, что вечером — снова на проверку мерёж, меньше гребли будет. Причалив к берегу, Иван Иванович, держась обеими руками за борта, осторожно перебрался с кормы в нос лодки и стал из неё вылезать. Вот тут-то и случилась оказия. Ноги на обледеневшей кромке берега подвели, и старик плюхнулся на ледяной прибрежный нарост. Студёная вешняя вода сразу наполнила его сапоги. Он крепко держался за нос лодки, готовой вот-вот утащить бедолагу в озеро.

«Анна! Анна! Спаси!» — сколько было сил закричал Иван Иванович, надеясь, что та уже не спит и услышит его. К счастью, тётка Анна как раз растопила печь и в утренней тишине голос попавшего в беду старика сразу услышала. Выскочив из избы, она заохала и запричитала, но потом опомнилась и бросилась на помощь. Иван Иванович уже весь находился в воде, только голова ещё оставалась на берегу. За неё-то и ухватилась спасительница.

«Да отпусти ты лодку-то!» — кричала она старику, который изо всех сил вцепился в нос своей посудины.

«Да как отпущу-то? Уплывёт вить!» — сердито отвечал Анне утопающий.

Лодку Иван Иванович так и не выпустил из рук. Берег был заглубый, крутой, и старик, полностью находящийся в воде, сумел подтолкнуть её к берегу. А тётка Анна вытащила из носа лодки цепь и пристегнула лодку к бревну, лежащему на берегу. Потом уже помогла выкарабкаться и «утопленнику».

После этой оказии старик целое лето проболел бронхитом. Слава Богу, что воспаления лёгких не схватил. К осени поправился и всю зиму вязал сети, насаживал мерёжи, готовясь к новому рыбацкому сезону.

«АХ, ТАТЬЯНА!..»

Иван да Татьяна — молодые пенсионеры, живут в городе, но летом, в конце июля, по установившемуся обычаю непременно ездят в деревню, на родину мужа. Там они имеют маленький домик и считают, что лучшего места для отдыха от городской суеты для них Господь ещё не придумал. Сельская тишина, лес и озеро, тёплая безветренная погода — что ещё надо уставшим горожанам?

Вот и в очередной раз, прибыв в родные пенаты, узнав, что в лесу появились первые красноголовики, Иван сразу же навострился за грибами. У него были свои заветные уголочки, о которых даже местные жители не догадывались. Пробегав полдня по знакомым с детства тропкам и сосновым боркам, он вернулся с полной корзиной боровиков. Татьяна только присвистнула от предвкушения такого царского обеда.

Готовили вместе: муж бегал на родник за водой, чистил и намывал грибочки, жёнушка отсортировывала белые от красных, варить поставила в разных кастрюлях. Потом начистила картошки, заполнила отварными белыми грибами сковороду, добавив туда изрядный пучок лукового пера с соседкиного огорода. И суп, и жарёха получились — пальчики оближешь!

После сытного обеда Иван заглянул в большую кастрюлю с грибницей и заволновался.

— Танюша! А что будем делать с оставшимся супом? Жара-то вон какая, как в Африке. Скиснет до утра. Ей-богу, сквасится.

— Не бойся, Ванюша! Я кастрюлю вынесу на улицу, в крапиву спрячу. В крапивнике-то — как в холодильнике. Не прокиснет!

Слова жены успокоили Ивана, хотя раскалённое солнце в синем небе без облачка не предвещало сваренным грибам ничего хорошего. Татьяна, прибрав стол, пошла к соседке посудачить. А Иван занялся снастями для рыбалки: первым делом заменил лески и крючки на удочках, которыми ловил в прошлом году. Смастерил из сетки и проволоки новый «телевизор» для лещей, проверил наличие блёсен в рыбацком ящичке (а их у него было более полусотни). Сбегал на берег и опробовал спиннинг. Напоследок слазил в огород соседа и накопал банку земляных червей. К рыбалке Иван готовился с трепетным чувством, похожим на то, какое испытывает пьяница перед очередным хмельным застольем.

Вечером Иван с Татьяной перекусили огуречным салатом, запив его парным молоком. Спать легли пораньше. Умаялись за день.

Поднялся Иван ни свет ни заря. Татьяна тоже проснулась:

— Похлебай грибницы-то, она у меня в коридоре, не понесла в крапивник — собак побоялась, вон их сколько по деревне шастает, и все голоднущие.

Иван разогрел на плитке чашку супа, сел за стол, принюхался:

— Танюша! Да ведь суп-то кислый!

— Сам ты кислый, — отозвалась с постели жена, — хочешь настроение мне с утра испортить?

Она накинула халат на плечи, встала и поставила кастрюлю с остатками грибницы на плитку. И через пять минут, надувши губы, хлебала своё вчерашнее варево. Съев тарелку, не глядя на мужа, она выпила остатки супа прямо из кастрюли.

— Нормальный суп, и тебе, Иван, нечего привередничать! — сердито сказала она ошарашенному мужу.

Иван спокойно допил свой чай, так и не притронувшись к грибнице. Уходя, буркнул: «За последствия твоего героизма я не ручаюсь. Но будь готова к революционным потрясениям. Бумага туалетная в большом рюкзаке, в кармашке».

Эпилог

С рыбалки Иван вернулся к обеду в отличном настроении: улов превзошёл все ожидания. Две килограммовые щуки и полведра краснопёрых окуней он торжественно внёс в дом, спеша порадовать свою жёнушку.

Татьяна лежала пластом на кровати, побледневшая, осунувшаяся, будто после долгой болезни. Не прошёл ей даром вчерашний суп.

— Ах, Татьяна, Татьяна! Мало твоя попа драна, — выговорил Иван своей упрямой жёнушке, — пострадай ещё немного, к бабке Дарье сейчас мигом слетаю, даст козьего молочка, попьёшь — и полегчает…

И НЕСПРОСТА НАЗЫВАЮТ ТЕ МЕСТА

В 1959 году Волошевский лесопункт в Плесецком районе перебазировался на реку Почу, что в 15 километрах от его прежнего местонахождения. Мой отец работал тогда диспетчером. И вот зимним деньком руководящие работники лесопункта (в том числе и мой батя) решили вместе прокатиться по только что отстроенной лежнёвке и поближе познакомиться с новым производством — лесными делянками.

В ту пору семья наша держала корову, и отца неотвязно мучила одна мысль: где косить сено бурёнке. Вокруг нового посёлка были сплошные леса и болота. Батя сидел в автобусе у окна, его нисколько не радовали высокоствольные сосны и ели под шапками снега, стоявшие стеной вдоль дороги. И как возликовала батянина душа, когда среди лесного массива выглянула белая полоса, без одного кустика, покрытая искрящимся под зимним солнцем снежным покрывалом!

Отец подскочил от радости и объявил сидящим в авто:

— Это будет моя пожня!

Все, зная о переживаниях диспетчера, дружно согласились:

— Твоя, Григорий Ильич, твоя! Замётано! Будем свидетелями!

Молодой водитель автобуса Петя Атаманчук был заядлым рыболовом. Услышав такой разговор в салоне (автобусы тогда были маленькие), сказал своим пассажирам:

— Пожни мне не надо. А вот озеро я себе зачураю!

И тут действительно за поворотом показалось небольшое озерко…

В конце мая отец с попутным лесовозом отправился на свою пожню, посмотреть, как травка подрастает. Но его ждало полное разочарование. Та лесная прогалина оказалась сплошной топью, даже кустики на ней не росли, только редкая чёрная трава, жёсткая, как проволока, кое-где колыхалась от ветерка…

Обратно в посёлок опечаленный увиденным батя возвращался на автобусе Атаманчука. Петруша успокаивал его:

— Не горюй, Ильич! Моё озеро тоже оказалось пустышкой, нет в нём рыбы, ни хрена нет!

…Прошли десятки лет. Историю эту в посёлке помнят только старожилы. Петя давным-давно укатил в свою Украину, отец мой умер. А вот названия пожни и озерка остались, видимо, надолго: Маркова пожня и Атаманчуково озеро — на десятом и одиннадцатом километрах старой лесовозной дороги. Местные жители это могут подтвердить. Вот так иногда непредсказуемо рождаются названия мест и местечек.

КАК КОЛЬКА-ПРОКАЗНИК ЕЗДИЛ НА ПРЕСТОЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК

На Кенозерье любят престольные праздники испокон веку. Конечно, в былые времена они были многолюднее, пышнее, народ собирался со всей округи. Гуляли стар и мал, чуть ли не в каждом доме играла гармонь.

Пили-веселилися

Сейчас народ повымер, молодёжь разъехалась по чужим краям. И всё-таки эти праздники живы до сих пор, даже в тех деревушках, где осталось по несколько домов с доживающими свой век на родной земле старичками.

Вот и в этот раз в одну из заброшенных деревенек пришёл родной престольный праздник. Понаехала молодёжь на лодках, чтоб поплясать под гармонь, парням — винца попить да девок полапать, да и девки были не прочь хвостом покрутить — кому что отвалится. Были тут мужички и постарше — сорокалетние бобыли. Ну, этим-то только бы нажраться бормотухи, про юбки-то они могли языком молотить, их песенка, по кенозерским меркам, была давно спета. И в такую компанию затесался Микола — отец троих ребятишек, женатик, так сказать, но любивший попроказить на чужой стороне.

Пили на берегу, на пригорке наяривала гармонь, старом гумне плясала кадриль молодёжь, слышался женский визг и команды главного «кадрильщика»: «Прогуляемся!», «Поменяем дамочек!»… Пили «шило» (разведённый водой технический спирт), закусывая вешним лещом из рыбника, спёртым Миколой из домашних запасов у жены. Его собутыльники — два братана-бобыля, Ванька и Санька, — быстро осоловели. А Миколе хотелось и пить, и петь (в кои-то веки вырвался из дому). Он несколько раз затягивал песню: «У церкви стояла карета», — но дальше первого куплета дело не шло — забыл слова. И братаны помочь не могли — у обоих уже языки не ворочались.

«Я ехала домой…»

Тут Миколе пришли на ум слова другой песни. «Я ехала домой», — запел он. Но дальше опять не получалось, память будто отрубило. Плюнув на песню, Микола опрокинул в одиночестве стаканчик «шила» и стал думать, что делать дальше. Братаны похрапывали рядом на траве. Машка-курва, с которой Микола не раз проводил весёлые минутки в старых заброшенных амбарах, а то и на лесных межинах, на праздник почему-то не приехала, хотя и сговаривались. Надо сказать ради справедливости, что был Микола однолюб, чем и гордился перед сотоварищами: любил одну жену и одну любовницу, других баб не признавал.

Стало темнеть. Пляска на гумне закончилась. Ревели моторы — лодки одна за другой покидали гостеприимный берег. В Миколиной голове опять застучала песенная строчка: «Я ехала домой…» А что? И впрямь пора, жёнка все глаза на озеро выглядела. Встреча с ней не сулила ничего хорошего.

…Видно, он тоже вздремнул. Когда встал на ноги, братанов на траве не оказалось. То ли на гумно спать ушли, то ли с какой-нибудь компанией уехали. Выпивка кончилась — дружба врозь. Микола залез в лодку, отпихался от берега, с первого рывка завёл свой «Ветерок» и покатил к дому. Над озером сгустилась непроглядная темнота, но это не беспокоило гуляку. Ему было не впервой шастать по ночному озеру. И тут, уже на полпути до своей пристани, Микола вспомнил, что в сундучке для ключей у него — поллитровка водки, предназначенная для встречи с Машкой-курвой, так жестоко обманувшей его.

Микола, не раздумывая, откупорил бутылку и приложился. Раз-другой… Незаметно закемарил. Склонил голову на грудь. Очнулся внезапно (видно, ангел-хранитель толкнул в бок). Впереди на фоне ночного фиолетового неба увидел очертания крыш. Наконец-то приехал…

Ах, мама, мама, что же будем делать?

В дом Микола пробрался через двор, не хотел будить жёнку. В коридоре разул сапоги, разделся. Тихонько зашёл в избу (дверь даже не скрипнула, хотя постоянно скрипела). В темноте на ощупь добрался До кровати и юркнул под одеяло, весь холодный, как налим. Рядом на подушке слышалось ровное посапывание и причмокивание во сне губами. «Умаялась, ждавши меня, подлеца», — пожалел Микола свою супружницу. Но тревожить её не стал. Сон уже, как каменная глыба, наваливался на него…

Очнулся Микола от громкого разговора, голоса были ему незнакомы. Не открывая глаз, прислушался.

— Ну, мамочка, даёшь ты стране угля, хоть мелкого, но много.

— Да не знаю я, откуда он на мою голову свалился!

— Ну, если батя об этом узнает, обеим нам жарко будет! Что делать-то? И разбудить-то невозможно. Ты погляди только, как он матрас-то просцал! Зараза такая!

Микола ничего не понял про уголь, который на чью-то голову свалился, про батю, от которого жарко будет. Дошло только одно, что он до ушей мокрый-действительно, «шила» в мешке не утаишь! «Какого же хрена чужие бабы-то у нас делают?» — подумал со злостью Микола и приоткрыл один глаз. За столом сидели тётка Авдотья со своей дочерью Любочкой-первой красавицей на Кенозерье, студенточкой, приехавшей на каникулы. Жили они в соседней деревне. С мужем Авдотьи, Степаном, у Миколы была давнишняя вражда из-за покосов, и потому в гостях друг у друга они в жизни не бывали.

«Какая нечистая сила этих дур-то к нам принесла?» — опять засвербило в мозгу, вспомнилась вчерашняя пьянка. Микола приподнял голову — изба явно была не своя. «Где же я?»

Коля-Коля-Миколай, наших девок не пугай!

— Во! Выспался! Ну-ка, рассказывай, как ты в мамкину кровать-то вполз? — закричала на него Любочка. — Да ты знаешь, что отец с тобой сделает, если про такое узнает, — голову оторвёт! И скажет, что так и было!

Микола присел на кровати, прикрывая сырые кальсоны одеялом. И ужаснулся: это же надо — забраться в постель к Авдотье. Степан и в самом деле за такие штучки может просто где-нибудь в лесу или на озере пристрелить. Два года в колонии трубил за драку. От такого всего можно ожидать. А где же сейчас-то он?

Любочка будто угадала его мысли. Уже спокойно сказала:

— Мы-то, конечно, отцу ничего не скажем. Он ведь дурной, не поймёт, ему ничего не докажешь. Но и ты помалкивай! Хорошо ещё, что дома его не оказалось, в лесу он, избушку рубит. Но не ровён час, возвратится. Собирай-ка, дядя Коля, свои манатки да поезжай Домой. На улице-то день уже. Два часа тебя разбудить не могли. Слава Богу, что ещё не помер в мамкиной постели. Вот бы греха-то было! Подумать страшно.

Авдотья сидела молча за столом и глядела в окно на озеро, на чаек, хватающих из воды саламатку.

Она не слушала объяснений Миколы о том, как он по ошибке перепутал ночью деревни, как по ошибке попал в чужую избу. Вспоминала Авдотья совсем другое время, когда училась она в девятом классе, когда была по уши влюблена в красавчика Кольку — вот этого полупьяного, в описанных кальсонах, Миколу. Он так и не узнал, что был первой любовью одноклассницы Дуськи. И никогда уже не узнает.

«И ПИЛ СОЛДАТ ИЗ МЕДНОЙ КРУЖКИ…»

В послевоенные годы многие бывшие фронтовики умирали друг за дружкой от ран и пережитого, чаще от водки — длительного запоя. Так война мстила оставшимся в живых. Не миновала такая судьба и моего дядьку Егора Михайловича — в прошлом боевого офицера, награждённого за храбрость орденами и медалями.

Мать моя рассказывала, что перед смертью дважды видел дядя Ёша один и тот же сон. Снилась ему рыжая собака Юлка, с которой он иногда на охоту хаживал. Преданная собачка два раза предупреждала Егора Михайловича во сне: «Не пей, Егорушка, умрёшь!» Человеческим голосом с ним говорила. Но не внял дядя Ёша собачьему предупреждению. Может быть, и в третий раз приходила она к нему, только никто об этом знать не может. Умер дядя Ёша, положив голову на стол, рядом с недопитой бутылкой спирта. Крепко фронтовик уснул, навсегда.

Я с двоюродной сестрой Галкой играл на улице. В дом мы прибежали, услышав вой Юлки, которая, встав на задние лапы, передними опершись о подоконник, выла в окошко, наводя тоску на весь лесной посёлок.

Не было тогда ни центров реабилитации бывших воинов, ни ветеранских организаций. Пережившие Ужас войны защитники России выживали поодиночке, тысячами умирая от запоев ежегодно. Тогда никто Думал, что бывшим солдатам можно помочь. Жизни человеческой, как и на минувшей страшной войне, была грош цена.

«КАКА У ПРОФЕССОРА РАБОТА?..»

Побывав летом в деревне, наслушаешься столько всяких историй, что воспоминаний потом хватает на целый год. И в этот раз поездка в родное Кенозерье не стала исключением.

Сидим на скамеечке с родственником Василием под резным окошечком деревенской избы. Вечернее солнце золотит гладь озера. Тишина и покой, даже чаек — этих вечных крикуний — не слышно. Я, как губка, впитываю неторопливый рассказ моего собеседника о том, какие изменения произошли в жизни земляков за минувший год.

Не очень радостные времена переживают здешние жители. На кенозерских погостах ежедневно кого-нибудь хоронят. Особенно этот високосный, последний год тысячелетия, ударил по мужикам, умирают как мухи от запоев — пьют-то всякую заразу. Работы нет, а значит — и денег нет. Большинство живёт тем, что вырастит на огороде да в хлеву, что даст озеро да лес. Похороны здесь справляют чаще, чем свадьбы.

— А что твой братан Саня-то? Не сошёлся с какой-нибудь вдовушкой? Ведь прошло много лет, как жену похоронил.

— Кака там женитьба? — машет рукой Василий. — Ведь уж на пенсии, хоть и на льготной. Полтинник разменял — кто женится-то в такие годы?

Я возражаю ему:

— Вот у меня знакомый профессор есть, ему 85, тоже остался на старости без супруги, женился и очень доволен, всё не одному век доживать.

Василий на мои слова только рассмеялся:

— Профессору и в сто лет можно жениться: денег кубышка и здоровье целёхонько, по курортам всю жизнь катался, в лесу не ломил, как мы. Профессору что не жениться? Кака у него работа?..

ЛЕЖИТ В ГРОБУ МАКСИМ, КАК В РЫБНИКЕ-НАЛИМ

Как-то прихватил меня радикулит, и угодил я на больничную койку, в областную больницу. Лежим — пять человек в палате, разговоры всё больше о болезнях да о женщинах. Анекдоты, конечно, травим, чаи до полуночи распиваем. Один только мужик, мой земляк (как потом оказалось), лет шестидесяти, самый старший из нас, у окна помалкивает, в наши разговоры не встревает. Ходит к нему жена — маленькая, седенькая, как пташка лесная, женщина — чуть ли не каждый день. Уйдут они в коридор и сидят там часа по два, о чем-то, как голубки, воркуют.

И вот однажды Иван Михайлович, так звали нашего товарища по несчастью, проводил жену и говорит, не согласны ли мы распить с ним бутылочку коньяка за день его второго рождения. Так именно и сказал. Один из нас из-за болезни сразу отказался, остальные просьбу именинника с удовольствием уважили. Разлили на четверых, чокнулись, выпили под маринованную селёдочку и кенозерские груздочки. Чайку потом крепкого заварили. Слово за слово, разговорили молчаливого Михайловича. Спрашиваем его: что это за день второго рождения? Не у каждого такой праздник бывает. Оказалось, что сегодня очередная годовщина возвращения Ивана Михайловича с того света.

И вот какую историю услышала наша больничная палата.

— Было мне 22 от роду. Полгода как женился на Дусе. Работал трактористом в колхозе. В выходной утром собрался на охоту, на косачей. И надо же было — дома ещё патроны в стволы сунул. Качусь с горы на лыжах — а она у нас посреди деревни — и падаю. Лыжу сломал, ружьишко в сторону отлетело. Поднялся — двустволка из снега торчит, дулом ко мне. Вытаскиваю из сугроба её, а один из стволов и бабахнул, прямо в живот, в упор. И рухнул я наземь молча, как у нашего поэта Вали Кочетова, рухнул, как медведь от маленькой вспышки огня. К счастью, выстрел услышали мальчишки, с горы они катались, позвали людей. Жена моя юная с мамой увезли меня в больницу. Приехали, а хирурга нет, тоже в тот день на охоту отправился. В больнице никаких врачей не оказалось. Посмотрела меня старшая сестра, пульс пощупала. А пульса-то нет, и холодный я с мороза-то. Всё, говорит, кончено. Зачем мёртвого привезли? Хотели было меня сродственники обратно везти, да медичка им, мол, оставьте покойника, вскрывать надо, свидетельство о смерти моей выписывать. Поплакали мать да жёнушка и домой уехали.

Вечером хирург наведался в больничку. Пришёл в мертвецкую, так морг у нас называли. Вскрывать меня надо, свидетельство о смерти выписывать. И, слава Богу, судьба моя, видно, такая, не дорезал меня доктор, а ведь запросто мог бы. На столе для вскрытия, голенький, лежал я, уж нож хирургический был воткнут в моё пузо, как подал я признаки жизни, то ли вздрогнул, то ли вздохнул. Это мне доподлинно не известно. Тут, как я потом узнал, вся больница ходуном заходила. Нагнал я на всех страху, особливо на старшую медсестру. Утащили меня в операционную, под капельницу, стали резать да шить, уколами колоть. Полжелудка хирург отсадил у меня да кишок сколько вымотал, одному ему известно. Заштопал всё как надо. Правда, в себя я так и не пришёл. Несколько дней ещё лежал в больнице без сознания.

А на другой день после операции приезжают за моим телом Серёга да Максим, дружки мои, из деревни. А тут такая радостная новость: живой я, хоть и в тяжёлом положении, почти в безнадёжном. Родных-то уведомить о моём воскресении никак нельзя было, телефонная линия в те дни была нарушена, бурей, кажется. Мои приятели и гроб с собой привезли, чтоб было во что положить меня. Выпили крепко они за моё здоровье — и обратно в деревню. На радостях решили ещё и шуткануть. Не подумали, балбесы, что такой шуточкой мать мою угробить могли. Так вот, перед въездом в деревню Максим в чёрной шубёнке улёгся в гроб на санях, под крышку. Серёга лошадью правит, к дому нашему подкатывает. А там ждут покойника. Вся деревня собралась. И крест могильный у крылечка о стенку опёрт. Мать с женой, сродственницы — все в чёрных платках, и мужики невесёлые столпились. В деревне у нас и всего-то дворов пятнадцать было. Остановилась лошадь, мать и юная жена на гроб мой так и упали. Рыдают, голосят. А тот, что в гробу, Максим-то дурачок, как захохочет спьяну! Что там было? Сам свидетелем не был, но рассказывали: фиктивного покойника бабы наши чуть не задушили. А потом кто-то в деревне прибаутку сочинил: «Лежит в гробу Максим, как в рыбнике — налим».

Кстати, гроб тот я распилил и в бане сжёг. Так бабуля одна присоветовала. А крест на чердаке у матушки до сих пор лежит. Ведь когда-нибудь и пригодится. Мать-то, дай ей Бог здоровья, жива ещё. Она да Дуся и выходили меня тогда. Правда, на группе с тех пор, но всю жизнь слесарем работал. Вот только детишек у нас нет из-за того рокового выстрела.

ЛЕЧАТ СОЛЬЮ, ЛЕЧАТ ВОДКОЙ И ЛЮБОВНОЙ «ОТРАБОТКОЙ»

Вечером после жаркого дня на пожне я ужинал у своих родственников, которым помогал на сенокосе. После бараньего супа и жареной щуки, приготовленной с яйцами и сметаной в русской печке, шипящий на столе самовар особенно радовал душу: хотелось кенозерского чайку. Ведь сам-то я коренной кенозёр. А, как известно, все кенозёры — водохлёбы. Хозяйка — моя тетка Валя — налила стаканы. Отхлебнув первый глоток, я почувствовал какой-то незнакомый мне привкус, хотя цвет у чая был отменный, как у розового румынского вина, которым приходилось баловаться в молодости. Спрашиваю тётку: «Чем это чай-то припахивает? И приятно, и непонятно». — «А что, не нравится? Крапивой припахивает».

Крапива от давления

Тётя Валя, помолчав, продолжила свой рассказ:

«Болела я долгое время, страдала головокружением, а наклонюсь, так и вообще могу упасть. Такая мука была от низкого кровяного давления. Невестка-медсестра из города приезжала, таблетки привозила, уколы делала — ничего не помогало. И вот весной в полянах крапива молодая проклюнулась, я нарвала её и стала заваривать и пить. Через несколько дней чувствую: голова меньше кружиться стала. Тогда я нарезала этой крапивки полный бурак, высушила на сарае и всё лето в чай добавляю. Теперь безбоязно с коровой и овцами обихаживаюсь, и кошу, и граблю. От головокружения-то я только крапивой и вылечилась».

Чай с крапивой мне тоже пришёлся по вкусу. И стало интересно: чем ещё лечатся деревенские жители?

Вот такой бартер!

Тут в разговор встрял Серёга — сын тети Вали (живут они вдвоём, отца похоронили недавно):

«Могу рассказать, как лечит свою глухоту наш сосед Василий Иванович и как я его выручаю. Как только ощенится моя Муха, он обязательно нагрянет: „Дай стопочку молочка!“ Сучьего, конечно. Сначала не говорил — для чего. Потом просказался, что в уши молочко закапывает, слух у него от этого улучшается. Повадился к моей Мухе Василий Иванович. А я как-то ему говорю, мол, за сучье молоко платить надо. Не пожадничал сосед, тут же чекушку принёс. И повелось у нас с той поры: я ему — стопку молока от Мухи, а он мне — пару стопок водки. Вот такой бартер!»

И крепит, и слабит

Пока я, прихлёбывая чаёк, слушал эту забавную историю, в избе появился ещё один гость, Серёгин товарищ из соседней деревни. Серёга продолжал посвящать меня в народную медицину. «Вот, например, — продолжал он, — когда проймёт понос, что ты будешь делать? Таблетки глотать? А у нас аптек нету. Лучшее средство — стакан водки с солью. И попа твоя будет — как крепость на замке!»

Новый гость (звать его Павлом) возразил: «Есть и подешевле лечение поноса, водку-то нынче и не всегда купишь. Вот мы дома так от всех болезней молоком козьим спасаемся. Коз-то завели год назад, раньше корову держали. Ну, понятно, молоко слабит — коровье. А козье и слабит, и крепит. Мы это и на себе проверяли не раз. Дело было в прошлом году. Только что обзавелись козами. Накануне напились мы с братаном бражки, а утром нас и пронесло: надо картошку садить, а нас из сортира выгнать нельзя. Бабка-то наша соседке пожаловалась, о нашем горе рассказала. А та ей и говорит: „Да ведь от поноса-то козье молоко — лучшее средство“. Зовёт нас бабка в избу, командует: „Пейте молоко!“ Ну, я уже был готов любую заразу выпить. Хряпнул банку и прилёг на диван. А братуха-то мой закочевряжился: он и коровьего-то раньше никогда не пил, а уж козьего — подавно. Но видит, что я полёживаю и не морщусь от судорог в заднем месте (а его, видно, поджимать стало), тоже осилил банку. Шлёпнулся, как лягушка, на карачки и так сидел, наверное, минут двадцать. А ведь сразу помогло. Посадили в тот день всю картошку в поле и ни разу в кусты не сбегали. Тут вот такая штуковина, по словам Гаюны Матвеевны, ветеринарши: козье молоко и крепит, и слабит, одним словом, по-научному, нормализует работу желудка».

Любовная «отработка»

Закончив чаепитие, мы вышли на улицу. Присели на скамеечку у крыльца. Солнце было ещё высоко, в озёрной глади отражались белые кучерявые облака, застывшие в ярком голубом небе. На деревне было тихо. Только чаячья воркотня на прибрежном песочке нарушала сельский покой. Закурили. Глядим, из-под горы, с берега, подымается к нам Василий Михайлович, старожил Кенозерья: «Мир честному народу!» Поздоровавшись, решил я и из дяди Васи вытянуть какую-нибудь лечебную тайну, ввёл его в курс нашего неоконченного разговора.

Василий Михайлович прикурил сигаретку и крякнул: «Да что тут рассказывать-то, лечимся тем, что Бог послал. При простуде нет ничего лучше баньки да стопки после парной. Это для мужика. А баба чаю с малиной напьётся, и вся хворь — вон!

Чтоб не соврать, так и быть, поведаю один секрет: как лечить экзему. Никому про то не рассказывал, потому как сам такой заразой не страдал и, понятно, сам от неё не лечился. Было это уже после войны, в Вильнюсе я служил. Солдатик старослужащий один страшно мучился. Изъела его всего экзема, видно, в окопах подцепил, на фронте. Прослышал об этом наш старшина, родом он был с Кубани. Я-то с ним ещё вместе воевал. Позвал старшина того мученика в каптёрку (при мне дело-то было) и говорит ему, мол, помажь, дорогуша, свои болячки любовной „отработкой“, и всё пройдёт. Мы с солдатом в толк не можем взять, что это такое: любовная „отработка“. А старшина смеётся и поясняет: с бабой переспишь, и „отработка“, что у неё на интимном месте останется, будет лекарством против экземы. А намазываться-то надо не единожды, а несколько дней подряд.

Прошёл, наверное, месяц. Старшина наш по болезни был уволен из армии, уезжал на свою Кубань. Провожал я его до поезда. И вдруг, откуда ни возьмись, нарисовывается тот солдат, страдалец наш. Суёт старшине бутылку спирту: в дорогу, мол. И спасибо! Лечение идёт успешно и даже очень приятно. Нашёл солдатик в Вильнюсе бабёнку, в благодарность даже жениться на ней готов. В общем, чтоб не соврать, хорошо стало человеку со всех сторон: выздоравливает и в любви каждую ночь купается. Так-то, повезло мужичку!»

Наша компания дружно обсудила такой необычный способ лечения. «Очевидное — невероятное, — сказал Серёга, — чего только на свете не бывает!» Пора было расходиться по домам.

Часовня в д. Вершино.

МАКАР, ДА ЕГОР, ДА МИШКА-ВОР

Произошла эта история в те времена, когда ещё колхозные поля овсами засевались и медведи по ним гуляли, как по своим вотчинам. Сейчас хозяина тайги не встретишь вблизи деревень. В глухих лесах, далеко от жилья человеческого он обитает. Овсы-то давно крестьяне перестали сеять.

А в былые времена овёс был одной из главных выращиваемых культур на Кенозерье, ведь в каждой деревне имелось по табуну лошадей, а их, трудяг, следовало кормить не только сеном.

За убиение будет премия

В тот год лохматый разбойник появился на овсах в середине лета. Ещё нечего было и взять, а он уже по-хозяйски топтал тропы в молодой зелени овсяников. Председатель колхоза забеспокоился: если так будет продолжаться, урожая не жди. А перед райкомом отдуваться не мише-разбойнику, а ему — Ивану Ивановичу, голове колхоза. А посему был спешно издан приказ: за убиение медведя назначалась премия — радиоприёмник «Родина» с комплектом новых батарей.

Смельчаки поиграть в кошки-мышки с Михайлом Иванычем нашлись не сразу. Профессиональных охотников в деревне не было, а дилетанты даже и за радиоприёмник рисковать свой жизнью не желали. И вот однажды вечером к председателю в контору нагрянули два соседа — Егор да Макар, оба под хмельком: «Согласны, Иваныч, рыскнуть головой за колхозное добро! Только ты уж нам отгулы дай, будем по ночам ворога караулить!»

Мужички враз построили лабаз

Получив добро от председателя, мужички на второй день с утра отправились на овсяники. Там, побродив по мишкиным тропинкам, они выбрали две молодых мянды, что стояли на краю поля, и соорудили между их корявых сучьев лабаз. Получился он всем хорош: был незаметен на фоне леса, сидеть и лежать на нём было удобно, вот только для двоих — тесновато.

Уговорились, что один из охотников будет дежурить наверху, другой внизу — между мяндами. При приближении зверя первым должен стрелять верховой, а уж второй выстрел на добивание — за нижним стрелком. Ружья у мужичков были 12-го калибра (то, что надо). Это прибавляло охотникам храбрости. Огорчало одно, что двустволочкой они нигде разжиться не смогли.

Шесть ночей не смыкая очей

Пять бессонных напрасных ночей провели Егор и Макар на лабазе. И медведь каждую ночь шуровал по полю, но и близко не подходил к засадчикам, будто чуял их. А ночи становились всё холоднее. Одежонка на охотниках была самая что ни на есть обычная — фуфаечки. К шестой ночи председатель пожалел защитников колхозного добра и самолично со склада выдал им по новенькому овчинному тулупчику, предупредив, что после окончания охоты на медведя (независимо от успеха) их придётся вернуть на склад.

Шестая ночь выдалась холоднее и темнее прежних пяти. Небо обволокло чёрными тучами, задувал шибко сиверко, и охотников огорчало, что дул он от их убежища в сторону поля. Но, может быть, такое направление ветра и сыграло злую шутку с лохматым разбойником: он пошёл прямо на лабаз, возможно, его привлёк запах овчинных тулупов, возможно, по какой-то причине утратил свою природную бдительность.

Выстрел в упор, а где же Егор?

В ту ночь Егор дежурил наверху, а Макар сидел на старом чураке, плотно завернувшись в тулуп, готовый в любой момент точным выстрелом встретить лесного разбойника. Ружьё у него стояло между колен. Он зорко вглядывался в ночное поле, глаза, привыкшие к темноте, хорошо видели, как колышутся под ветром овсяные колосья, будто волны пробегают по ним. И вдруг до его ушей донеслись непонятные звуки: будто в печке дрова потрескивают. Привстав, Макар чуть не сел снова: метрах в двадцати по направлению к лабазу, переваливаясь с боку на бок, ковылял ночной гость. Он шёл прямо навстречу своей погибели. Макар, прижавшись спиной к мянде, взял на прицел зверя. Мужик он был выдержанный и не из трусов. Поэтому стал дожидаться выстрела своего напарника, но тот почему-то не стрелял. Медведь подошёл уже совсем близко; почуяв что-то неладное, он внезапно поднялся на задние лапы и рявкнул. Макар нажал на спусковой крючок — грохнул выстрел, и охотника на какое-то мгновение ослепило…

Страшный удар получил Макар

И сразу же на него рухнуло мохнатое чудовище, крепко придавив к холодной и жёсткой земле. От страшного удара Макар чуть не потерял сознание. Можно было притвориться мёртвым (как в рассказе у Льва Толстого), но наш герой не хотел быть заживо съеденным зверем, который наверняка был ранен. Ведь выстрел-то был сделан почти в упор.

Макар начал сопротивляться. Но зверюга, сидевшая на спине, как клещами, обхватила всеми четырьмя конечностями его тело и уже мохнатой костлявой лапой подбиралась к горлу. В эту минуту Макар подумал о своём напарнике: струхнул, видно, Егор, описался там, на верхотуре, друга бросил на растерзание зверя. Не пожалел, гад, что пятеро сирот без батьки останутся. Ну ладно, стервец, отольются тебе слёзоньки моих детушек…

Ах, Егор, Егор, какой позор!

Макар стал кататься по земле, пытаясь отцепиться от зверюги, но та как будто приклеилась к нему. И тут словно молния сверкнула у него в мозгу: да ведь на нём не медведь сидит, а какая-то другая животина, ведь косолапый сразу бы его размазал, как дерьмо, по земле. «Егор, по-мо-о-ги!» — завопил Макар. И в тот же миг освободился от своего наездника. При свете вышедшей из-за туч луны рядом с собой он увидел своего друга Егора, из глаз которого текли неподдельные слёзы: «Прости, Макарушка, что проспал я зверя, да ещё тебя из-за этого проклятого тулупа принял за косолапого. Счастье ещё, что не зарезал я тебя. Когда сверху летел, ножик из голенища вывалился…» «Да и ты, дурак, в рубашке родился, — ответствовал Макар, — вон финка-то моя в мянду воткнута, а была бы она в ножне? Представляешь, чем бы езда твоя на мне закончилась?»

Конец службе, но не дружбе

Растянулись мужики на своих тулупах, пачку «Звёздочки» достали — в первый раз на лабазе закурили. «Видно, кончилась наша ночная служба», — сказал с сожалением Егор. «Кончилась, — в тон ему ответил Макар, — полезай-ка за топором, сейчас почаёвничаем из термоса и будем свежевать косолапого, уж почти рассветало». «Какого косолапого?» — удивился Егор. «Того самого, за которого нам с тобой радио обещано, — разъяснил напарник, — жаль только, что приёмник-то один на двоих. Придётся по переменке слушать, месяц — у тебя, а месяц — у меня. Согласен?» «Согласен!» — прозвучал ответ.

В десяти метрах от лабаза, в овсах, растянувшись, как в сладком сне, лежал убитый медведь. Не зря Макар числился самым лучшим стрелком на деревне, хотя и не был профессионалом-охотником.

МАМАНКО

Жили на Кенозерье три брата: Иван, Победа и Маманко. Первые два были обычные мужики, а третий — чудак. От чудачеств его часто страдали и близкие, и чужие люди. В двадцатые годы, когда начались гонения на духовенство, Маманко был первым в рядах местных безбожников. Было ему в ту пору уже за пятьдесят. Но хулиганил он — молодым не угнаться.

Дьячку пришлось завести собачку

Особенно страдал от выходок Маманка деревенский дьячок. Однажды его овцы зашли в открытые ворота усадьбы безбожника. А тот не преминул сделать пакость: переловил всех овец и большими ножницами отстриг им уши, а потом отнёс их хозяину и ещё высобачил того как мог. В зимние морозные ночи у дьячка часто примерзали уличные двери. А это значило, что ночью здесь побывал с ведёрком воды негодник Маманко. В Святки безбожник (опять же ночью) лазил на крышу избы дьячка и железным листом или небольшим чураком прикрывал трубу. Утром жёнка затопляла печь, а дым-то весь в избу шёл. Мучения бедолаги кончились только тогда, когда он посадил на цепь в своём огороде здоровенного пса, привезённого специально для него из Каргополя.

Вредители стёкла выбили

Был Маманко и не дурак выпить. Но в этом деле соблюдал экономию. Не потому, что жадность обуяла — просто натура не позволяла быть расточительным. Брал кринку из-под молока, выливал в неё чекушку водки, крошил туда кусок житника (домашний хлеб) и хлебал деревянной ложкой крошёнку. Пьянел с одной чекушки. Тут уж берегись жена — убегай с детьми к соседям. А Маманко покуражится, выбьет для устрашения бедной женщины несколько стёкол в окнах и залезет в печь. Там в тепле и проспится. А утром бежит в лавку за стеклом, чтоб выбитые окна застеклить. И продавцу ещё пожалуется: «Какие-то вредители ночью стёкла выбили».

Рая молодая

Случилась в те годы с Маманком и любовная история. Приехала в деревню учительствовать молоденькая девушка Рая, красивая. Приглянулась она безбожнику, хоть он и старше её был лет на тридцать с гаком. А сблизило их безбожие. Рая читала лекции по атеизму в избе-читальне. Народу приходило не много, но среди присутствующих всегда был первый местный безбожник. Он больше всех задавал вопросов, а после вёл её домой, к себе. Ведь Рая квартировала в семье Маманка. Ей была отведена кровать за занавеской в общей комнате. При Рае Маманко не матерился, водки не пил, даже табак курил на крылечке. Да только недолго гостила красавица у безбожника. Заболела какой-то страшной болезнью, кажется, дифтерией. Увезли её по первому снежку в райцентр. И больше о ней в деревне слыхом не слыхали.

Память о Маманке

Память о Маманке сохранили моя бабка и тётки, которых давно уж нет в живых. От них я и услышал эти истории про своего беспутного прадеда Мамонта Петровича Худякова, обычного кенозерского мужика. Правда, по крови он мне родным не был, так как дед мой, Михаил Мамонтович, был отчимом моей мамы Анастасии Степановны. Может быть, я что-то перепутал, рассказы-то эти я слушал в детские годы. Пусть простит меня мой чудаковатый предок, если что не так.

А вспомнить его мне сам Бог велел. Ведь в детстве меня не называли иначе как Вовка Маманков. И я не обижался на такое прозвище.

НА ПОЛЯНКЕ ЗА КУСТОМ — КОРОВА С ПОДНЯТЫМ ХВОСТОМ

Внук Ронька ещё несмышлёнышем был — лет пяти. Приехали мы с женой в родную деревню Рыжково летом, и он с нами. Ночевали там первую ночь, а на второй день он с утра заканючил: «Пойдём в лес дремучий! Хочу в лес дремучий!» Раз внук просит — надо идти.

Пошли втроём. Впереди по тропинке внук бежит, за ним — бабушка с корзинкой под грибы, и я с фотоаппаратом сзади вышагиваю. Вокруг поля, заросшие клевером и ромашкой. Небо синее, безоблачное. Солнце июльское высоко стоит.

До леса по полям больше километра идти. Ронька через каждую минуту спрашивает: «Где же лес-то дремучий?» «Скоро, скоро!» — успокаивает внука бабушка. Вот тропинка кончилась, и мы вышли на пропаханную гусеничными тракторами дорогу. А там и до леса оказалось рукой подать.

«Ура! Лес дремучий! — закричал восторженно внук. — Здравствуйте, медведи и волки! Это я, Роня, приехал к вам!» На приветствие, конечно, никто не отозвался. Но Роньку это не смутило. «Это ещё не лес дремучий. Правда, дед?» — искал он поддержки у меня. Мы стали высматривать грибы. После недавних дождей, тёплых и обильных, первыми выскочили из земли на солнышко яркие красноголовики. Ронька, найдя свой первый боровичок, сразу позабыл про лесных зверей и никак не хотел класть гриб в бабушкину корзину. Нёс его, как букетик цветов, в руке.

Мы вышли на зелёную полянку. Там щипала траву корова, видимо, отбившаяся от пастушьего стада. Ронька сразу же ко мне с вопросом: «Дед, а что тут корова делает?»

В это время бурёнка высоко задрала хвост, из-под которого стали валиться увесистые плюшки. «А что, ты не видишь? — говорю внуку. — Корова какает». А он мне: «Кто же ей попу-то вытирать будет?» «Никто, сама хвостиком подотрётся», — удовлетворяю Ронькино любопытство я.

Внук, чем-то озадаченный, долго размышляет, потом говорит мне: «Хорошо, дед, что у нас с тобой хвост не растёт. Без хвоста лучше, у бабушки стирки меньше…»

НАДЬКА И КОМАРЫ Рассказ земляка

Взаправду пути к семейному счастью неисповедимы. Вот какая история приключилась со мной. Теперь-то у меня уже три сына. А в то лето мы с Люсей были ещё бездетны. Жили в деревне. В июле приехала к нам Люсина подружка из города, Надька, красивая, шельма, картинка, одним словом. И решили мы втроём махнуть на рыбалку, на лесное озеро, с ночёвкой.

Посадил я милых дам в мотоциклет и рванул по лесовозной дороге до заветного места. Знал, что рыбалка будет толковая. Еду, нет, лечу, как петух, гордый, с двумя красавицами под крылом. Моей-то Люське тоже красоты не занимать. Но втемяшилась в мою бедовую головушку паскудная думка: переспать с городской девахой. Ведь (как я рассуждал, насмотревшись телек) всё это у них там в городах делается легко. Без проблем, как говорится.

Порыбачили славненько, уху из окуней сварганили. Дело уже к вечеру. Сидим у костра. Бутылочку допиваем. Люська с Надькой о своём чём-то тараторят, кости подружкам перемывают. А мне мыслишка моя подлая не даёт покоя. Думаю, как бы всё обтяпать, чтоб комар носу не подточил, то есть втайне от жёнушки. Кстати, о комарах-кровопийцах. Эти лютые твари и надоумили меня, подсказали, так сказать, путь к решению моего коварного замысла. От гнуса ведь в летнюю пору в лесу спасенья нет. Днём ещё комар не так страшен, особенно на берегу большого озера. Но к вечеру он морду тебе своротит до неузнаваемости. Ищи какую-нибудь щель и заползай в неё или сиди у костра с красными зенками да душись дымом.

Я хлебаю уху и соображаю: ведь заедят, проклятые, нас. И вдруг осенило: в каком-то километре от нашего лежбища, выбранного для ночлега, есть старая охотничья избушка. Ликую: там и спасёмся от комарья, там и Надька будет моя!

В избушку мы пришли, солнце уже заходить собиралось. Я шустриком растопил камеленку, чтоб выкурить всякую нечисть да живым духом напоить помещение. Широкие нары, сколоченные из грубых плах, были покрыты свежим сеном. Кто-то совсем недавно здесь ночевал. Когда изба стала готова к приёму гостей, я позвал своих спутниц, мающихся от комаров, на ночлег.

…Была полночь. Лежу я на краю нар, рядом жена посапывает, а у стенки — Надька, думушка моя, тоже носиком посвистывает. Сморило их сразу. Как-никак с дому в восемь часов выехали, двадцать с лишним вёрст в моей таратайке тряслись, да ещё сколько потом на солнышке жарились. Маленькое окошечко я специально тряпкой завесил. Ночи-то ещё белые — на Севере живём.

Незаметно и сам вздремнул. Очнулся от нудного комариного писка. Разбудил, зараза. А мыслишка-то моя поганенькая вместе со мной проснулась и прямо в голову ударила. Сон как рукой сняло. Ну, пора приступать к делу. Слез с края нар и осторожненько пробрался к стенке и на коленях — снова на нары. Подвигаюсь, подвигаюсь, подвигаюсь. Даже потряхивать стало, мужик-то я был в ту пору очень застенчивый. Наконец-то! Прижался всем телом к Надьке, а она ничего, даже не шевельнулась.

Обнял её тихонечко и переворачивать стал к себе личиком. Потом и до губ её добрался. Она ответила на мой лёгкий поцелуй. Дальше всё больше. Страшусь, что Люська проснётся. Моя любовь будто поняла мою нерешительность. Слышу сладенький шепоток в моё ухо: «Не бойся, её нету». «А где?» — шепчу ей, а сам трясусь от желания. «Да пошла поудить», — слышу в ответ. Башка моя совсем свернулась набок: вот подфартило так подфартило!

В общем, любовь у нас получилась большая-пребольшая. Больше некуда! Подустали. Лежим. Помалкиваем. Думаю, надо позвать Люську, а то ещё догадается, чего доброго. Сполз со своего насеста, натянул штаны да сапоги — и в дверь. Вышел, солнце уже высоко. Жара. Осматриваю берег, нет нигде моей благоверной. Спускаюсь с пригорка и столбенею: на коряге, торчащей из воды, как днище перевёрнутой лодки, у самого бережка, сидит моя Люська в обнимку с мужиком, и голые оба. Спинами-то они ко мне сидели. Тут я прямо озверел. Выдернул из земли кол, на котором сети рыбаки просушивали, и с криком «Убью!» побежал к озеру. Те двое от испуга обернулись. Ещё б какие-то секунды, и я мог действительно убить кого-то из них. Глаза мои расширились от ужаса. Кол выпал из рук. На коряге сидели напуганные Надька и её хахаль Петруха, который утром приехал на озеро и увёл свою подружку с ночёвки. Но это я уже узнал потом. А в тот момент я ничего не соображал. «А там кто?!» — кричу я на Надьку и показываю на избушку. Моя зазноба крутанула пальцем у виска и говорит: «Василий Иванович, это какая же вас муха укусила?» «Не муха, а комар-кровосос», — уже миролюбиво сказал я, окончательно поняв свою глупость, и пошёл к избушке.

Люське про моё буйство ни Надька, ни Петруха не донесли. Да и я молчал об этом многие годы. А что было говорить? Ведь в ту незабываемую ночь жёнушка моя забеременела первенцем, и я через девять месяцев, день в день, стал папашей. Вот такие, брат, укуси тебя комар, дела и случаи.

ПАЛЬЦЕМ МЕНЯ НЕ ТРОНУЛ

Тётка Поля живёт в большом доме. Дети давно разъехались. А весной минувшей и мужа свезла на кладбище — умер от белой горячки, проще говоря, залился. Не то чтобы был запойным пьяницей, но на старости лет стал пить бражку и спирт привозной — технический. Так и сгорел не за понюх табаку.

Оплакала своего непутёвого тётка Поля и стала коротать век одна — к детям, приглашавшим её к себе на житьё, не поехала.

Летом я навестил тётушку. За чаем поговорили о том о сём, спрашиваю:

— Что же ты, Афанасьевна, к сынам-то не едешь? Ведь одной зимовать в таком домине — не натопишься.

— Да дров мне хозяин оставил — до смерти хватит. А как я свой угол-то брошу. Нет, проживу и одна.

— А не скучно одной-то? Или Петрович намучил своими пьянками, что и одиночеству рада? — задаю ей провокационный вопрос.

Тётка Поля крестится:

— Помилуй Бог, что ты такое говоришь? Хороший ведь мужик он был. Любая работа горела у него в руках. Трезвому-то ему цены не было. А пьяный совсем дурак был, нервов уж помотал — никто не позавидует. Но руку на меня никогдышеньки не подымал, ни разу пальцем меня не тронул. Царство ему небесное!..

ПОРАТО ЛАДНО И НЕ НАКЛАДНО

Мой дед Михаил Мамонтович не был жадным человеком, но экономным — уж точно: всякую железяку с дороги тащил домой. Никакой ржавый гвоздь у него не пропадал, любой консервной банке находилось применение. Дед рыбачил, охотился, шил лодки, в тёмную зимнюю пору вязал сети, плёл корзины, как и всякий сельский житель.

Дроби для патронов он никогда не покупал, а сам лил её из мелко нарубленной свинцовой сетки, добытой из старого кислотного аккумулятора. Делал он это обычно на берегу озера в тихую погоду. А я иногда был у него помощником.

Дроболитней служило цинковое ведро. Дед наливал в него чуть больше половины объёма воды, добавлял туда стакана полтора керосина. Сверху на ведро ставилась консервная банка, проткнутая железными спицами, которые удерживали банку над водой с керосином. Дно консервной банки было заранее проколочено гвоздём, как в решете. Таких банок было у деда несколько штук. Он лил и самую мелкую дробь — на рябчика, и картечь — на мошника. То есть дырочки в каждой банке делались гвоздями разной толщины.

Михаил Мамонтович наполнял банку кусочками свинца и чиркал спичку. Керосин, разлитый по поверхности воды, в ведре вспыхивал, и через небольшой промежуток времени начиналось чириканье: это рождались дробинки; упав в холодную воду, они издавали звуки, похожие на воробьиную воркотню.

Дед в это время уходил затоплять баню или носил в неё воду, а я оставался у пылающего ведра, слушал беспрерывное чириканье дробинок и, когда оно прекращалось, звал деда. Литьё дроби на этом заканчивалось. Дед мочил в озере старую фуфайку и накидывал на огонь в ведре, пламя сразу же гасло. Едучий керосиновый дух с чёрной копотью уносился лёгким ветерком прочь. А старый охотник, слив из ведра воду, брал оттуда щепотку готовой дроби, раскатывал её между огрубевших от работы ладоней и приговаривал: «Порато ладно и не накладно…»

«ПОРТФЕЛЬ БЫЛ ПОЧТИ НОВЫЙ»

Жили в деревне два брата, хоть и в возрасте были, но своих семей не завели. Младший, Шурик, пенсию по болезни глаз получал, а старший, Иван, ездил на заработки в город Мирный (там постоянно много мужиков кенозерских работает). И вот случилась беда: умер скоропостижно старший братан. Товарищи по работе доставили гроб с телом покойного на родину (за 200 км). Все похоронные расходы взяла на себя организация: водки и закуски навезли, даже костюм новый покойнику справили.

— В таком костюмчике ещё пофорсить бы можно было, — с сожалением и даже с долей зависти рассказывает Шурик, — хорошо похоронили, дай Бог каждому.

— Одному-то худо? — с сочувствием говорю ему. — Как-никак Иван деньги немалые зарабатывал.

— Зарабатывал иной раз, а что толку? — буркнул Шурик, потом, попросив закурить, продолжил свой рассказ.

— Ивановых денег я и копеечки не видывал. Половину получки по дороге домой просадит с дружками, а остатки на опохмелку уйдут, как песок сквозь пальцы. Без моей-то пенсии уж давно зубы надо было положить на полку.

— Да у тебя и зубов-то нет, — шучу я, — протез-то свой на полке, что ли, оставил?

— Сломался, — пояснил мне Шурик, — надо бы в город ехать — там склеят, но не знаю, когда и соберусь. Да и портфеля нету, чтобы еды с собой взять.

— Какого ещё портфеля? — не понял я земляка.

— Да увёз в свою последнюю командировку Ванька портфель с собой. Я его ещё при Горбачёве покупал за 20 рублей. Гроб миряне привезли, а портфеля нету. Всех переспрашивал, никто будто ничего не знает. Я и письмо даже в Мирный написал, ихнему начальству, чтоб прислали мне портфель-то. Да ответа так и не получил. Видать, украли, а он ведь почти новый был. Уж такого мне теперича не купить, пенсии не хватит. Как говорил Ваньке: не бери с собой портфель, возьми старый подсумок. Так нет, не послушался, дурак, меня…

ПУСТЬ ОТСОХНЕТ РУКА У ТОГО МУЖИКА

Сейчас многие у нас воруют: на дачах и в деревнях, в маленьких и больших городах — на всех просторах страны. Воруют и не стыдятся этого. Да что там стыд — из него рубашку не сошьёшь. Воруют и ещё бахвалятся этим: кто больше хапнул.

Рос я в деревне у деда и бабки в пятидесятые годы прошлого века. Что говорить: страна из послевоенной разрухи вылезала. Нищета. Белый хлеб и конфеты с пряниками мы, детишки, видели только по большим праздникам, таким как выборы или День Победы.

Помню, мой приятель закадычный, Толька, украл у отца из кладовки несколько кусков сахара, каждый примерно с наш детский кулачок. Пробрались мы с ним, шестилетки, на конюшню, залезли в ясли и съели по куску. Оставшийся сахар у моего дружка отобрал Васька — был он нас раза в два постарше. Судьба его сложилась трагически: после службы в армии по пьянке утонул в Кенозере.

Тольку тогда за воровство отец крепко наказал, отлупцевал солдатским ремнём до посинения. Досталось и мне от деда. Хотя вина моя состояла в том, что ел ворованный сахар…

Мне, малышу, в наказание о содеянном рассказал тогда дед то ли притчу, то ли на самом деле происшедшую в нашей деревне историю, которую мой неокрепший разум воспринял с ужасом.

…Жил на Кенозерье когда-то богатый мужик. Всё у него было: и скотина, и хлеб, и даже своя мельница. Прозывали его Мельником. По соседству с ним жил другой богатей: завистливый, жадный, куска нищему не подаст. Когда Мельник был в отъезде, тёмной ночью сосед запряг лошадь и увёз с мельницы телегу зерна, подготовленного для помола. Вернулся хозяин, а у него — пропажа. Не стал он искать виновных, а только объявил на всю округу: тот, кто украл зерно, будет жестоко наказан. У вора отсохнет правая рука, чтоб неповадно было брать чужое без спроса в другой раз.

Проходит неделя, другая. Сосед вороватый покоя себе не находит. Правая рука стала сохнуть, пальцы на ней скрючились, мышцы тряпками повисли. Ложку за обедом поднять рукой этой не может. Дальше — ещё хуже. Куда только не стучался бедолага: и к фельдшерам, и к бабкам-знахаркам, и к цыганским ведуньям — все только руками своими здоровыми разводят — никто помочь не может.

Помотался по округе, домой вернулся больным и разбитым. Кое-как запряг лошадь, загрузил телегу отборным зерном и тронулся на мельницу. Стал каяться перед Мельником, на колени перед ним брякнулся. Но ни о какой милости Мельник и слышать не хотел. А от зерна наотрез отказался.

Семь дней гонял свою лошадь на мельницу несчастный. Только тогда Мельник смилостивился и принял от вора телегу с зерном. Долгожданное прощение было получено, а с ним началось и выздоровление высохшей руки страдальца, да и его самого. Потому что за время болезни весь он скрючился и высох, как болотное деревце.

Рассказ этот достоин прочтения многими. Так подумаешь иногда: где же тот Мельник, от волшебного слова которого отсыхают воровские ручонки? Может быть, он подрастает в какой-нибудь деревеньке, такой же, как из моего детства.

РУЖЬИШКО ДЛЯ АНДРЮШКИ

Приближалось первое сентября. Семилетний Андрюшка готовился к школе. За неделю до начала учебного года папа Саша собрался в город на консультацию к врачу (прибаливал он лёгкими). И мама Люба выделила ему энную сумму денег на рюкзачок для первоклассника. Будущий школьник, провожая отца до автобуса, всю дорогу канючил: «Пап, купи мне ружьё! Я в школу пойду с Наташкиным, старым. Я уж книжки в него склал. Купи, пап, хоть пневматическое!»

Просьбой этой в последнее время сын прожужжал все уши отцу, который и сам был заядлым охотником, и в Андрюшке поощрял эту страсть. Правда, пока малыш ловил только мелких грызунов в мышеловки. Но ведь надо с чего-то начинать.

В городе папа Саша, пройдя обследование в поликлинике и получив выписанные доктором лекарства, побывал в нескольких магазинах, но ранца так и не купил. Жалко было отдавать полтысячи кровных за мешок, сшитый из искусственной ткани, размалёванной красками. Как-то получилось, что ноги сами привели его к оружейной лавке. Полюбовавшись самыми современными карабинами, ружьями, пистолетами, папа Саша поинтересовался у продавца: «А сколько стоит пневматическое ружьё? И нужно ли на него оформлять специальные документы?» Услышав о том, что цена этого маленького карабинчика всего-то 650 рублей и продаётся он свободно, папа Саша чуть не подпрыгнул от радости. Это ведь совсем немного дороже того маскарадного мешка, за которым он приехал в город. Мешок или ружьё — тут разница бо-о-льшая! Решение было принято. На рюкзачок, даже самый паршивый, денег уже не оставалось.

…Андрюшка был на седьмом небе от счастья. Весь сентябрь после уроков он тренировался в стрельбе по банкам да воронам, которые садились на свежевскопанное картофельное поле полакомиться остатками осеннего урожая. И только мама Люба, услышав сухое щёлканье выстрелов на огороде, бранила мужа за необдуманную покупку. Жалко ей было потраченных на ружьё денег. На её ворчание папа Саша каждый раз твёрдо говорил: «Радуйся, мать, охотник растёт!»

А в школу Андрюшка ходил со старым портфелем, доставшимся от старшей сестры, которая после окончания девяти классов теперь училась на пекаря.

СВАЛИЛА ЕГОРА НАСТОЙКА МУХОМОРА

Жил в деревне мужик. Пьяница был несусветный, мог перепить любого и оставаться на ногах. А пил он всё, от самогона до одеколона. Когда тверезым был, жена нарадоваться на него не могла: любая работа кипела у него в руках. А как нальёт глаза — палец о палец не ударит, будь то сенокосная страда, весенняя пахота или уборка урожая. Жена с детьми маются на пожне или на огороде, а он руки в брюки — гуляет по деревне с гармошкой. И всё ему по фиг.

Однажды наш герой — а звали его Егором, — будучи в похмельном состоянии, долго рыскал по соседям в поисках какого-нибудь зелья, чтобы поправить свою буйную головушку. Не найдя ничего, возвратился домой. Вспомнил, что жёнка приготовила настойку мухомора для натирания ног, которые у неё уже давно болели, наверное, от резиновых сапог — из них ведь она не вылазила сутками. «А, была не была», — подумал Егор и полез под кровать за бутылкой мухоморной настойки, ведь она была на спирту. Налив полстакана жидкости с какими-то тёмными ошмётками, Егор поставил бутылку на место и присел к столу.

Тут в избу вошла его благоверная Капитолина и ахнула, сразу догадавшись, что удумал её муженёк. Но Егор, уже учёный, знавший повадки скорой на руку Капитолины, залпом опрокинул стакан в своё лужёное горло. И поперхнулся, зашёлся в неистовом кашле. Внутри всё жгло, откуда-то взялись и потекли ручьём сопли и слёзы. Егора выворачивало наизнанку. «Всё! Помру!» — с трудом соображая, подумал Егор. Испугалась и Капитолина. Бросилась к ведру с водой, зачерпнула ковшик и сунула мужу: «На! Пей!» Но и вода не помогла. Ему становилось всё хуже.

Через дорогу жила бабка Нюра, кое-что знавшая в лечении. К ней иногда за неимением фельдшера обращались деревенские. Капитолина сбегала к соседке. Бабка Нюра сразу же пришла, посмотрела на мучившегося мужика и говорит: «Ему бы поблевать…» Но у Егора это не получалось, хоть и толкал он свои грязные пальцы в рот. Тут бабка что-то на ушко Капитолине сказала, и та юркнула в коридор.

Через полминуты она возвратилась с кружкой, наполненной свежей мочой. «Ha-ко, выпей кваску!» — сказала Капитолина страдальцу. Егор с жадностью хватанул всю кружку и вытаращил глаза: «Что это?» «Моя моча», — ответствовала спокойным голосом супружница.

Вот тут-то и начало Егора рвать, да так, как из фонтана. Полведра, наверное, наблевал. Весь хмель вышибло из головушки.

«Ну и стерва же ты, Капитолина! Сцакой напоила. Уж этого я тебе никогда не прощу, курва буду, не прощу!» — с этими словами Егор бегом бросился к озеру, синеющему за окном под горкой, чтобы прополоскать испоганенный жёнкиной мочой рот.

ТЁТКА ФАИНА

Тётка Фаина любит ходить по гостям, мужа у неё нет, давно уж помер, детей никогда не бывало. Скучно одной-то век вековать, вот и шляется по соседям, не пропустит ни одного застолья. А беда-то в том, что напивается Фаина каждый раз до чёртиков, до умопомрачения, домой её гостеприимным хозяевам на руках приходилось нести.

И вот однажды после очередного дня рождения в деревне возвращалась тётка Фаина в свою избушку, споткнулась перед самым крылечком и свалилась на землю. Спьяну протиснула между ступенек голову и пышную свою грудь, не знавшую младенческих уст, да так и застряла: ни туда ни сюда выбраться не может.

Стала, горемычная, звать людей на помощь. Услышали её деревенские парни, копавшие неподалёку червей для ужева. Прибежали, стали Фаину вытаскивать из-под крыльца — у них ничего не получается. Тётка Фаина орёт громче:

— Больно! Больно!

Её крик долетел и до ушей соседей, у которых в этот день так усердно отметилась тётка Фаина. На улицу выскочила хозяйка и запричитала:

— Что же вы, заразы, со старухой делаете? Девок вам не хватает, псы бесстыжие! — Схватив коромысло, она огрела по спине одного из парней, пытавшихся помочь Фаине.

Ребята, не ожидавшие такого поворота дела, отбежали от крыльца. Плюнули на бесполезное занятие и снова пошли копать червей. Ошарашенная соседка, поняв, что случилось с её подругой, шлёпнула её несколько раз по заголённой заднице коромыслом и принялась вызволять из плена. А несчастная пленница, зажатая ступеньками крылечка, в это время сладко похрапывала. Надо же так наклюкаться…

Настя и Роня.

УБИВАЛИ ГЛУХАРЯ, ПОРТИЛИ ПАТРОНЫ ЗРЯ

Случай этот произошёл в 60-е годы прошлого века. Я тогда в школе учился и жил с родителями в лесном посёлке Поча, что в трёх километрах от Кенозера. Рабочих в делянки возили автобусом. Однажды солнечным весенним утром, как обычно, выехали на работу. Кое-кто из пассажиров, поудобнее усевшись на сиденье, досматривал сны свои, другие бодрствовали, глазея в окна. Вдруг кто-то ткнул в спину водителя: «Гляди, Никола, вон глухарь на берёзе сидит!» (В ту пору шофёры автобусов и лесовозов всегда ружья с собой возили, то зайца, то птицу подстрелят по дороге).

Дядя Коля резко затормозил. Достал из-за сиденья ружьё, открыл дверцу машины. В автобусе все, кто не дремал, затаили дыхание. Раздался выстрел. Мимо! Второй выстрел, и снова — промах! Те, кто спал, проснулись, не понимая, в чём дело. Народ галдел: «Мазила! Из кабины надо было выйти». А птица всё также сидела на берёзе истуканом, только ветки, срезанные дробью, тихонько осыпались вниз. Патронов у стрелка больше не было.

Автобус тронулся дальше. Дядя Коля в азарте повторял: «Ничего, сейчас вот доедем до делянки, в каптёрке у меня есть боезапас, добьём мошника!»

Выпустив людей и развернув свой автобус, прихватив полдесятка патронов, которые хранились в вагончике у пилостава, незадачливый охотник поехал добивать глухаря. И надо только представить его разочарование, когда и после пяти очередных выстрелов мошник всё так же величественно восседал на своём седале — на верхнем толстом суку берёзы, напоминая каменное изваяние.

«Наверное, убит, судорогой лапы свело, вот и не падает с дерева», — решил дядя Коля. Но не оставлять же добычу неизвестно кому, надо валить берёзу. Снова пришлось катить в лесосеку, теперь уже за пилой «Дружбой».

Обратно вернулся с помощником — пилоставом Саней. По весенним сугробам с трудом пробрались к берёзе с глухарём (ночной наст уже яркое солнышко растопило). Обтоптали вокруг место. Опытный пильщик моментом завёл «Дружбу», дядя Коля аншпугом, прихваченным с делянки, упёрся в белоствольную красавицу. Когда подпиленная берёза с треском пошла к земле, глухарь встрепенулся, взмахнул мощными крыльями и полетел прочь от дороги и надоевших, видимо, ему горе-охотников. Берёза рухнула, подняв снежный вихрь. Мужики были ошеломлены такой развязкой. Саня перекрестился, а дядя Коля крикнул вслед улетающему в лесную чащу мошнику: «Понеси тебя леший, фармазон стоеросовый!»

Потом в посёлке долго обсуждали этот случай: почему глухарь не улетел сразу, после первого покушения на него? Но кто об этом может знать? Ведь сам-то лесной отшельник не расскажет…

ЩУЧЬИ СТРАСТИ

Эту историю о щуках я услышал от Василия Михайловича Заляжного. Сидели мы у него дома, угощались рыбником из щуки, чаёвничали. А внизу, под горкой, в зеркальной синеве Кенозера отражались белые кучерявые, как барашки, облака, летали с криками чайки, то и дело выхватывая на мелководье саламатку. Стоял жаркий июль. Рыба покрупнее вся на глубь ушла.

Спрашиваю земляка:

— Михалыч, вот ты всю жизнь у озера, щукам много хребтов поломал. Скажи мне, какая рыба самая хитрая, а какая самая глупая?

— Да та, которую ты только что в рыбнике ел, — не задумываясь, ответил старый рыбак.

— Не понял…

— А что тут понимать? Хитрее щуки рыбы нет, но и глупее — тоже. Вот сам посуди.

И Василий Михайлович, вставив сигарету в мундштук и прикурив, начал свой рассказ.

Про хитрую щуку

— Вона, видишь, на бережку выпихнута старая лодочка — три набоя всего. На большой волне её сразу захлестнёт, а в тихую погоду её ходчее и нет. Любил я в ней раньше, когда поздоровше-то был, раненько утром дорожку потаскать. Иноже два-три щуря поймаю, а в другой раз такую субмарину, что волоком по траве в дом тащу. Как-то впустую проездил всю утреню, ни одна не зацепилась, видно, не хват был. Подъезжаю к деревне, к дому. Стал дорожку выматывать. Вдруг — рывок. Схватила в траве уж, в лапужнике, как будто караулила меня тут. Заволок её в лодку, якорёк из пасти выцепил. Ну, и, как обычно, палкой по голове пару раз треснул, чтоб не трепыхалась. Два бы хороших рыбника из неё получилось.

Лодка только в берег ткнулась, а щука от толчка в сознание вошла, очухалась — как долбанёт хвостом. Голова у неё выше бортика поднялась, перевесилась, и плюхнулась моя добыча в воду. И пошла тихонько от берега. Я схватился за весло, думаю, добью сейчас. А лодка-то пристала рядом с лавой, по которой мы за водушкой ходим. Выскочил я на лавину-то, а рыбина, как змея, ускользнула под лаву и стоит там, затаилась. Видно, башка ещё болела у неё от моей палки. Но соображала, что под лавинкой я её не достану. И ведь объегорила меня, сиганула, как ракета, из-под моих ног, только лапужки забулькали. И была такова.

Погоревал я немного и намотал себе на ус, что пойманной щуке надо сразу голову заламывать, как это в старопрежние времена мужики делали.

Про глупую щуку

— А вот позалетось на Иванов день со мной такая оказия приключилась, что сам дивлюсь. Зачалил в свою лодочку, в эту самую трёхнабойку, плуг. За баню решил перевезти, с помехи убрать. Толкаюсь веслом о бережок, саламатка на мели так и играет, день тёплый был, как сегодня. Вдруг слышу за спиной: бульк, бульк, бульк. Немного лодку подвернул к озеру, чтоб посмотреть, что там за рыбина плещется. А из воды вылетает сорога, да прямо в мою лодку, мне под ноги. Вслед за ней летит щука. Я так и сел на неё. Вот так подарочек к престольному празднику! Была побольше той, которую из-под лавины упустил. Ну, думаю, бабка-то обрадеет, свежих рыбников гостям напечёт. Отвернул щуке голову, в пустой мешок из-под картошки засунул, мешок — на плечо и домой вприпрыжку, поскорее бабку порадовать. Вот какая конфузия со щукой той произошла. Так что есть щуки-умницы, а есть и совсем дуры!

Закончив свой рассказ, Василий Михайлович показал мне на угол, из которого торчала зубастая засушенная голова «крокодила», и сделал заключение:

— Вот эта была дура, раз попалась мне на крючок. А все умные и хитрые плавают в озере, охотятся на своих сородичей до поры до времени, пока не поглупеют.

ЩУЧИЙ КАПКАН

Местный рыбак и охотник Николай Васильевич уговорил меня сбегать на лесное озеро порыбачить. Славится оно огромными зубастыми щуками (в чём я очень скоро убедился). До озера шли лесной извилистой тропинкой часа три. Придя, первым делом удочками наловили окуньков для наживок (в озере обитают только щука и окунь). Поставили рогатки, жерлицы — по-научному. Вечеровали в избушке — от комаров не было спасу. Пили крепкий чай с бутербродами и мясными консервами домашнего приготовления. Ближе к ночи проверили рогатки. Улов превзошёл все мои ожидания. Пять зеленовато-коричневых «крокодильчиков» (каждая щука тянула килограмма на два-три) еле уместились в походном кошле.

Вот тут и случилась со мной беда. Решив почистить рыбу, я стал доставать её из кошля, и моя рука нечаянно попала в раскрытую пасть полосатой хищницы. Щука — ещё живая — будто этого и ждала. От нестерпимой боли из меня вырвался вопль. Злодейка мёртвой хваткой держала мои пальцы, вонзив в них свои острые зубы. А ведь их у щуки — аж двести штук! Не менее меня перепуганный, Николай Васильевич рыбацким ножом разжал пасть рыбины и освободил мою окровавленную руку из щучьего капкана.

Обезображенные пальцы мой спаситель ополоснул холодным чаем и смазал йодом, перебинтовал, успокоил, что всё до свадьбы заживёт. Сам вычистил щук, сварил уху. Распив под свежую ушку бутылку перцовой, мы забрались на просторные, пахнущие сеном и хвоей нары и быстро уснули.

Вторая ночь на озере уже не была такой безмятежной. Мои пальцы стало нарывать, они распухли, и не было сил терпеть тягучую боль. Меня уже нисколько не интересовали щуки, которых было наловлено две хороших ноши. Но Николая Васильевича с такого отчаянного жора сбить было трудно. И только когда он увидел мои загноившиеся пальцы, его рыбацкий азарт немного поугас. «Что ж ты молчишь? — сердито сказал он мне. — Я тебе эти нарывы мигом вылечу».

Он кинулся к углу лесной избушки и достал из него завёрнутую в целлофан банку. В ней оказался овечий жир. Потом Николай Васильевич сбегал в избушку и принёс оттуда пачку соли и луковицу. Усевшись на скамейку за стол на улице, он поставил перед собой алюминиевую миску, хорошенько протерев её чистой фланелевой тряпкой. В миску он всыпал ложку соли, пришлёпнул туда же две ложки овечьего жира из банки. Мелко-мелко порезал луковицу и добавил её к жиру. Перемешав тщательно ложкой содержимое миски, он велел мне снять с пальцев старые повязки. Затем наложил на щучьи отметины своё свежеприготовленное снадобье, от которого меня пронзила острая боль, как будто моя рука снова очутилась в рыбьей пасти. «Через пару часов твои мучения кончатся», — самоуверенно обнадёжил меня Николай Васильевич.

И он не соврал. Ночью мне спалось спокойно. На другой день было решено двинуть домой. Вернувшись в деревню, я поменял повязки на пальцах. Опухоли уже не было. Только бинт от вышедшего гноя был твёрдым, как наждачная бумага. И сейчас о щучьих зубах остались одни воспоминания.

ХОРОШАЯ ПРИМЕТА-ВОЗВРАТИТЬСЯ С ТОГО СВЕТА

Трагикомическая история произошла в то лето, когда я с женой Любашей и семилетним внуком Ронькой отправились в очередной отпуск в родную деревеньку Рыжково на Кенозере. Бываем мы там ежегодно. Генная память и родственные связи, могилы предков и дивная красота кенозерских окрестностей скрепили малую мою родину и моё семейство невидимыми узами. И я думаю, дай Бог, чтобы так было всегда.

Путь из Архангельска до Рыжкова — неблизкий. В Плесецк едешь поездом, а дальше — почти двести километров — на двух автобусах, с пересадкой. А в завершение путешествия — ещё пять километров на лодке с «Ветерком».

В салоне автобуса я оказался рядом с бывшей школьной подружкой. Обрадовались. Живёт она тоже в Архангельске, но последний раз встречались много лет назад. Вспоминая школу, учителей, кто из одноклассников кем стал, мы незаметно проехали большую часть пути. Жена с внуком сидели на передних местах, и я даже забыл про их существование. Не каждый день встречаешь в наши-то годы друзей своего детства. От юношеских воспоминаний мы перешли к сегодняшним проблемам. И тут моя собеседница погрустнела.

— Слышала, ты остался один. Жены у тебя не стало…

Я немного опешил:

— Как не стало? Вон она сидит, впереди. А рядом с ней Ронька — внук мой старший.

— Ты что, уже снова женился? — последовал неожиданный вопрос моей землячки.

— Как — снова? — говорю ей. — Я и не разводился, тридцать лет живём (женился-то я в семнадцать).

Тут моя школьная подруга стала извиняться за свои нелепые вопросы и объяснять, что недавно пришло из деревни ей письмо, в котором родственники сообщили о смерти Любаши. А сейчас, мол, вся округа знает о моём «вдовстве», о моём «горе». Интерес к дальнейшему разговору пропал, и я поспешил к своей жене с первой дорожной новостью. Вспомнились слова Марка Твена: «Слухи о моей смерти сильно преувеличены». В нашем случае — то же самое.

— Слушай, — говорю Любе, — ты, пожалуйста, не очень пугай людей. Кто-то слух пустил, что померла ты.

На конечной остановке автобуса в посёлке Поча местные, как обычно, встречали гостей. Нас тут знали хорошо. Здоровались, поздравляли с приездом. Но на Любашу глядели с нескрываемой растерянностью. Я сразу понял, что её наши поселковые жители действительно «похоронили», не одиножды оплакав. Обнимая мою жену, одна из родственниц, случайно оказавшаяся на автобусной остановке, всхлипывала:

— Любушка, Любушка, а мы уж по тебе не одни поминки справили. Прости ты нас. И кто же это про тебя такое наговорил? Живая! Живая! Дай тебе Бог здоровья!.. Ой, люди, люди…

Сойдя с автобуса, мы отправились к самым близким родственникам, чтобы уже с их помощью добраться до своей деревни. Мои дядька с тёткой — люди пожилые. И я, опасаясь испугать их неожиданной встречей с «покойницей», оставил Любашу с Ронькой у крыльца, в избу вошёл один. Дядька Саша и тётка Тоня сидели на диване, у включённого телевизора. Поцеловавшись с родственниками и не дав им расчувствоваться с неминуемым соболезнованием в мой адрес, я улыбчиво так им говорю:

— А я не один.

Тётка печально откликнулась:

— Так чего не заходят. Мы гостям всегда рады.

Я приоткрыл дверь на коридор и позвал своих спутников. Вбежал Ронька, вслед за ним на пороге показалась и виновница тёткиной печали. Родные, конечно, были в шоке. Дядя Саша, поднявшийся с дивана убавить громкость телевизора, так и сел на стоящую рядом табуретку. У тёти Тони тоже отнялись ноги, сидела, как окаменевшая, не в силах встать. Слёзы неожиданной радости струились по её щекам.

Дядька, оклемавшись от шока, побежал вприпрыжку ставить самовар. Тётка стала кулесить у стола, собирая ужин. А нас, конечно, больше всего интересовало то, откуда пришла роковая весть о похоронах, кто запустил такую утку?

Оказалось, что известие о смерти привезла в наши края одна отпускница из Архангельска. Будто бы узнала она об этом из газетного некролога, а потом ещё кто-то подтвердил её сообщение. А там пошло-поехало. И сомнений у родственников никаких не было. Ведь моя Любаша в 1991 году операцию делала в онкодиспансере. Только одно всех удивляло и озадачивало, что я никому из родных не написал о своём горе, за что корила меня вся родня нещадно.

Потом был праздничный стол с тостами за воскреснувшую, за здоровье родных и близких. А ближе к вечеру дядя Саша увёз нас на лодке в деревню.

Домик мой стоит на угоре, у самого спуска к воде. Наше прибытие было отмечено деревенской тишиной и вечерней благодатью. Солнце стояло ещё высоко. Я растопил печку, выбросил на изгородь одеяла, подушки, постели — просушить и проветрить. Люба, натянув купальник, сразу же с внуком спустились к озеру и плескались в июльских тёплых волнах батюшки Кено.

Мои деревенские соседи, тоже близкие родственники, что-то делали на своём огороде. Увидев, что приехали архангельские гости, они издали поздоровались с нами. А дядя Коля помахал лейкой и крикнул, что расправится с грядками и принесёт свежего лука.

— Ну ты, племяш, и даёшь! — так он приветствовал меня, перелезая через изгородь, хотя рядом были ворота. — На ходу подмётки рвёшь! Бабу привёз, что твоя покойница. Вылитая Любка, так похожа, так похожа, как скопирована рожа.

Он, как многие из деревенских жителей, любит говорить прибаутками. И в его иногда грубых словах больше ласки, чем грубого мужланства. Я решил поддержать тон его разговора.

— Николай Иванович, так уж получилось само собой.

— И што ты такой торопкий, жить не мог без бабьей попки? Вот тебе тётка Валя уши-то надерёт. Как увидела, что ты привёз с собой молодуху, так чуть не влепила мне оплеуху — увернуться успел. Взъярилась, мол, все вы козлы безрогие одинаковы, что Емельяновы, что Марковы…

Тут дядя Коля откуда-то из голенища достал чекушку.

— Хочу с племянничком выпить по стаканчику. Закусим лучком, вот этим пучком. За царство небесное скажем слово лестное.

Он уже налил в неизвестно откуда появившиеся стаканчики водку, разложил прямо на крыльце зелёные перья лука. В этот момент из-под горы появилась Люба, вся мокрая после купанья. Николая Ивановича будто кипятком ошпарили. Он, наверное, полминуты осоловело глядел на «ожившую покойницу», наконец, придя в себя, заорал:

— Любашка! Любка! Растуды тебя! Да ты ведь совсем живая, как кобылка молодая! Едри вашу мать, зачем было обманывать. Водочка — не водица, досыта не напиться!

И он хлобыстнул стаканчик горькой за воскресение из мёртвых.

* * *

На Руси есть примета: если про кого пройдёт слух, что он умер, а на самом деле человек жив, тот проживёт до глубокой старости. Хотелось, чтобы так было и в нашей истории. Но — увы. Не все приметы сбываются. Лет через пять после этой поездки Любушка моя навсегда покинула белый свет.

СКАЗКИ ДЯДЮШКИ МИТИ

Жил в прошлом веке на Кенозерье Дмитрий Иванович Трухин — мой родной дядюшка. Летом его часто навещали студенты и преподаватели-филологи. Любили они послушать сказки и байки, которых Дмитрий Иванович помнил великое множество. Наслушался и я их вдоволь, кое-что даже записал. Сказки дядюшки, наверное, были популярны во времена Владимира Даля и с той поры мало изменились.

О глупости

Сидит старушка, прядёт куделю и плачет. А сын и спрашивает:

— Чего, мама, ты плачешь?

— А вот, сынок, ты женишься. Будет робёночек. Жена-то будет прясть, кострицынка попадёт ему в глаз — он и окривеет.

Сын подумал и говорит:

— Что ты, мама? Неужто тебя глупее есть кто на свете?

Склал сын кошёлочку и пошёл искать по белу свету, есть ли глупее его матери кто-нибудь.

Идёт, видит: старик со старухой и корова у бани.

— Что вы делаете?

— Да вот корову на баню подымаем, травы там наросло.

Взял парень косу, скосил траву на бане и бросил корове.

Пошёл дальше, ещё глупее искать.

Идёт. Мужики сарай рубят новый. Подняли бревно наверх, бревна не хватает с угла до другого угла. Они по три человека тянут его за концы.

— Раз-два, взяли!

Парень и говорит:

— Я вам помогу.

Отпилил чурак, сростил бревно и поставил его на место.

Пошёл дальше. Видит: срублен новый дом. Шум стоит, гульба. Из дверей дым валит. Зашёл. А дом, оказывается, без трубы. Дрова в печи горят, а хозяева решетом дым из избы выносят на улицу. Взял парень топор, прорубил в потолке дырку. И дым вон пошёл.

Есть ли ещё кто глупее? Идёт дальше. Заходит в дом. За столом сидит семья, все хлебают кисель. За молоком в подполье с ложками бегают. Вынес парень из подполья молоко и поставил на стол. Ешьте! И пошёл дальше.

Видит мужика с бабой во дворе.

— Что вы делаете? — спрашивает.

— Да вот жена сшила портки, я скачу с сарая и попасть в них не могу.

Парень помог одеться мужику и пошёл дальше.

Приходит домой.

— Ну, мамка! Не одна ты глупа, ещё глупее тебя есть на этом свете. Повидал я.

Масло Рымское

Поп с попадьёй жили. Был у них работник Иван. Попадья завела дружка Захара Захарыча Захарова. И решила попа подальше отправить, притворилась, что заболела.

Поп приходит из церкви, попадья лежком лежит.

— Никаки лекарства не помогают, — говорит, — съезди-ка в Крымское царство по Рымское масло. Может, поможет.

Утром поп кошёлку собрал и в путь отправился. А Иван-работник — вслед. Попадья ему:

— Ты куда, Иванушко?

— Да я батюшку до гумна провожу.

Дошли до гумна, Иван и говорит попу:

— Батя, не езди никуда.

— А что?

— Да вот я тебя в тюкач соломы завяжу и унесу домой. А там всё сам узнаешь.

Так и сделали. Принёс Иван тюкач и под лавку бросил. Матушка спрашивает:

— Зачем ты солому-то в дом принёс?

— Да будет холодно скоро. Вот я этой соломой окошечки и затычу к осени.

А пока поп с Иваном ходили до гумна, попадья стол успела накрыть и Захара Захарыча пригласила, за столом уже сидит.

— Ну садись, Иванушка, ужинать.

Налила попадья по стопке.

— Пить, — говорит, — будем и тосты говорить. Уехал наш батюшка в Крымское царство по Рымское масло!

Все повторили за нею. Потом Иван поднял тост и говорит:

— Солома ты, солома, белая солома. Погляди-ка ты, солома, чего делается дома. А безмен-то на стене, повози-ка по спине!

Все вслед за Иваном повторили тост. Поп и выскочил из-под лавки. Схватил безмен и стал попадью охаживать, повторяя:

— Вот тебе масло Рымское!

Молодо тело

Старик со старухой женили сына. Сын работал шофёром, всё в командировки ездил. Свёкру захотелось переспать с молодухой. Пристал к снохе: дай да дай! А невестка не соглашается. Что делать? Рассказала свекрови.

Свекровь говорит:

— Ты согласись, пригласи его вечером на гумно. А вместо тебя я его ждать буду.

Старик снова пристаёт к невестке. Та и назначила ему место свиданки. Старик вечером пришёл с работы. Дома никого. Отправился на гумно. А у старухи уж место приготовлено, соломы настлано.

— Чо, пришёл?

— Пришёл.

— Так вались.

Ну, легли. Старик работает и приговаривает:

— Вот оно, молодо-то тело, так совсем друго дело!

Обработал старушку, вынимает рубль из кармана, суёт ей в руку и спрашивает:

— Завтра-то придёшь ещё?

— Приду.

— Так завтра-то три рубля дам.

— Ты, ладно, поди, я после приду.

Входит старик в дом, старухи нет. Потом пришла.

— Ты где, старая, была-то? — сердито накинулся на неё старик.

— Где ни была, а рубль добыла, завтра захочу, три получу.

И взяла бабка деда в оборот:

— Дома бесплатно, а на гумне так и родной жене деньги платишь!

Тут и сказке конец.

Чудо на берёзе

Жили старик со старухой. Бабке надо, а дед не хочет, не шевелится у него. Старуха больной притворилась. Лекарства, какие старик из аптеки принёс, ей не помогают.

— Что с тобой, бабка, делать, не знаю.

А бабка отвечает:

— Вот что, старик. Стоит в поле низкорослая берёза, на поляне. На эту берёзу каждый вечер Чудо садится. Ты сходи-ко, спроси у Чуда, что надо со мной делать, чтоб вылечить.

Время трогается к вечеру. Старуха обрядилась Чудом, пошла и залезла на берёзу, сидит в сучьях.

Старик прямо с работы отправился на поляну. Приходит к берёзе и видит: сидит на ней Чудо. Старик и спрашивает:

— Чудо моё, Чудо, что мне с жинкой делать? Заболела, и лекарства никакие не помогают.

Чудо и отвечает:

— Возьми-ко, отделай бабку как следует ночью. И выздоровеет она.

Побежал старик домой. А бабки и нет. Расстроился.

Тут и старуха пришла.

— Где ты была, бабка?

— У соседки была, да едва и домой дошла. А ты-то ходил, старик, на поляну?

— Ходил, ходил!

Так чего тебе Чудо-то сказало?

— А Чудо говорит, чтоб отделать тебя, и поправишься. Пойдём-ко на кровать.

Свалились. Отшатал старик старуху. Дело кончили. Дед и спрашивает:

— Ну как, не легче?

— Ой, и правда полегчало.

Поужинали. Старик снова начал старуху лечить. Лечил, лечил. А утром заспал, зашибло.

Старуха выстала рано. Блины печёт. Напекла и кричит:

— Старик, вставай блины есть.

Старик поднялся и спрашивает:

— Ну как, легче сегодня?

— Поправилась совсем, старик!

— Вот, бабка, как Чудо всё знает. Надо всегда с ним советоваться.

Солдат и старуха

Шёл солдат со службы. Наголодался по бабе. «Ну, — думает, — первая попавшаяся — моя». Только подумал, навстречу — старушка с батожком. Солдат поздоровался, видит: у неё во рту один зуб торчит, да и тот гнилой.

— Бабушка, есть постановление: у какой женщины есть один зуб, ту один разок надо.

Сошли с дороги-то, легли на травку. Солдат и отработал старушку. И пошёл дальше. Бабка поднялась с травки-то и кричит вслед:

— Постой, солдатик! У меня ещё окоренок есть! Махнул солдат на бабку рукой и пошёл своей дорогой.

Саня и Комарик.

ХОДИТ ЛЕШИЙ ПО ОПУШКАМ, ДУРИТ ГОЛОВЫ ДЕВЧУШКАМ

В те дни стояла сенокосная пора, дни были жаркими. И по вечерам дети и взрослые сидели на скамеечках под окнами, отдыхали от дневных забот, вели разные разговоры. К нам на беседу в тот вечер заглянула родственница Тася. Поговорили о том о сём и как-то незаметно, не к ночи будет сказано, вспомнили про нечистую силу. Мои внуки и местные мальчишки, сидевшие тут же, на завалинке, сразу насторожились, прислушались к разговору старших. Но и нам, взрослым горожанам, было любопытно услышать о проделках и кознях лешего, ибо встречи местных жителей с ним, как говорится, имели место быть. И подтверждение тому — три рассказа, которые мы услышали от моей троюродницы Таисии Фёдоровны Прокопьевой.

Заплутали в трёх соснах

Мама моя ещё была жива и в силах. Пошли мы с сестрой Лидкой за клюквой на болото. Забрались в самый конец, за перелеском увидели свою маму. Мы и не знали, что она тоже по ягоды направилась. Подошли к ней, а она ни с того ни с сего кричит на нас: «Какого лешего сюда припёрлись? Мою клюкву брать? Я тут собираю, убирайтесь отсюдова!»

Мы глядим: ягод у неё немного, да и мелкие. Ладно, уйдём, места в лесу всем хватит. Перешли ещё один перелесок. Вдруг небо потемнело, ветер хлестанул мелким дождичком. Забрели в какую-то чащобу: малинник — выше головы, папоротник — выше головы, под ногами ямы да кочки, ноги сломать можно. И по этой чащобе не идём, а ползём. В одну сторону двинемся — нет выхода, в другую — тоже сплошные заросли. Не знаем, что делать, хоть плачь! Ещё и расспорили с сестрой: куда идти? Мне кажется — в одну сторону, а ей — в другую. Вот сидим на кочках и спорим.

Тут я вспомнила мамин рассказ, как она блудила и только после переодевания из леса вышла. «Лидка, — говорю, — давай переодеваться!» Сняли мы с сестрой платья, вывернули их на левую сторону, снова оделись. Вот не поверите, а всё так и было: глядим и глазам своим не верим — в трёх метрах от нас старая дорога, а заросли папоротника и малинника пропали, как их и не бывало. Ой как мы обрадовались, плюнули на все ягоды и домой по дороге вприпрыжку побежали. А ведь водил нас лесовой. Если бы не переодевание, один Бог знает, чем бы закончилось наше хождение за клюквой в ту осень.

«А я с дедушкой была»

Случилось это в Иванов день. Ведь у нас в Рыжкове это самый большой праздник — седьмого июля со всех деревень народ собирается, всё Кенозеро в гости приезжает. Все пляшут у тёти-Маниной избы, вот в кадриль пошли. И дети маленькие тут же под ногами путаются, мешают. А сестре моей Надьке тогда было четыре годика. Вот и она в эту пляску сунулась. Там наша мама тоже кадриль ходила. И закричала на Надьку, мол, поди ты, девка, отсюда, отойди подальше, то стопчем, дай кадриль-то сплясать! После кадрили-то хвать, а Надьки нигде нету. Стали искать. Дома — нет, на деревне — тоже нет. Обегали все берега: на хорошее-то не подумается, когда девка потерялась. Искали часа два, потом мама побежала к тёте Дуне (померла она уж много лет назад). Пошла тётя Дуня за деревню, поворожила. Вернулась и говорит маме: «Подите домой и не ищите. Сегодня же сама найдётся ваша детка».

Уже ближе к ночи другая моя сестра Машка пошла по деревне и увидела потеряху: стоит на углу дома тёти Дуни, стоит и улыбается. Рассказывает потом: «Я всё время тут стояла, вы меня не видели, а я видела, как вы меня искали. Стояла я с дедушкой бородатым. Он меня за ручку держал».

Мама после этого и говорит: «Будет больше по кадрилям ходить да девку куда-то отправлять! Закрыта она была от всех крещёных. Хорошо, что успели поворожиться, а то бы увёл лешак Надьку в лес, и сгинула бы она там как иголка в стогу — не сыскать бы».

«Догадлива ты, девка!»

Моя мама была со своей подругой на сенокосе, в лесу. И вот надумалось подруге сходить домой. После полудня они пограбили сена, и та отправилась по тропинке в деревню. Дошла до ручья и вздумала напиться. Прильнула к воде губами и вдруг почувствовала, что кто-то на неё глядит. Обернулась: позади стоит старик в армячишке, подпоясанном красным кушаком. В руках суковатая палка. Девица-то сразу в старике признала своего родного дядюшку Стёпу. Говорит ему: «Дядя Стёпа, ты-то тут откуда?» А он ей отвечает: «Я тута осоку кошу. Пойдём, девка, со мной!»

Она и подчинилась. Идут они непонятно в каком направлении, подошли к незнакомому озеру. Вода в нём чёрная, ни лапуг, ни зелёной травы в ней не растёт. Старик выломал вицу и стал подругу мамину хлыстать, приговаривая: «Бреди в воду!» Девка — в слёзы: боюсь, мол, утону. Старик сам вошёл в озеро и кричит: «Бреди за мной, я впереди пойду!» И вот пошли они вместе, а озеро-то им по колено. Перешли на другой берег. Тут только девица-то додула, что это никакой не дядя её ведёт, а сам лесовой, лешак, в общем. Тут она быстренько стала креститься и молитвы читать. В то время в деревне все были крещёными и молитвы с малых лет знали. Так вот, когда она начала молиться, поднялся в лесу ураган, деревья стали падать. Грохот такой начался, что страшно это даже представить. А старик повернулся к маминой подруге и с хохотом говорит: «Догадлива ты, девка, догадлива. Не дядя Стёпа я, не дядя твой. Ладно, прощай!» И сгинул лешак в лесу. А тут и ветер стих. Тишина наступила. Девка немного поплутала и на свою тропинку вышла. Так потом всю дорогу домой бегом бежала.

…Поздним вечером, когда солнце скрылось за кромкой леса и озеро Кено заиграло всеми красками радуги от небесного света, мы сели пить чай. Мои внуки, наслушавшиеся Тасиных историй, присмирели, не шалили, как обычно, а потом быстро улеглись спать. Впечатления о проделках лешаков для них были так же реальны, как двойка по математике в классном журнале.

ХОДИ ПОД БОГОМ, НО НЕ СТУПАЙ В СЛЕД ЛЕСОВОГО

Эту историю я выведал у старожила Кенозерья Василия Михайловича Заляжного. А произошла она в давние-давние годы с его отцом — дядей Мишей.

По чащобам, без дорог девку лесовик волок

Ещё в довоенные годы разносила почту по деревням одна девка. Нагрузит сумку газетами да письмами доверху и с раннего утречка до поздней ноченьки обходит все деревушки. А расстояния-то между ними где три, а где и все пятнадцать вёрст. Одна из дальних была деревня Глубокое. Дорога туда шла через тёмные чащобы и хлипкие болота. Но молодая почтариха была не из боязливых: дрянные людишки в те времена по лесам не шастали, а нечистой силы девка не боялась, потому как была комсомолкой-атеисткой, хотя и крещённой в сызмальстве.

Вот понесла она однажды почту на Глубокое. И на каком-то гнилом месте оступилась в колдобину — а был это след лесового. Только сапог-то вытащила из ямы, слышит хриплый голос: «Иди за мной и никуда не сворачивай!» Огляделась девка вокруг: никого не видно. А ноженьки-то её сами вперёд побежали, да не по дороге, а прямо лесом, по кустам, по валежинам, по кочкам и лесным лягам.

Бежит она, изодрала всё платье, обутка — полная воды, пот с неё ручьём течёт, а присесть, чтоб передохнуть, не может. Неведомая ей нечистая сила, будто на аркане, тащит за собой. Только тяжеленную свою почтовую сумку комсомолочка не бросила — уж очень ответственная работница была. Да и потом как объяснишь начальству потерю почты?

Остановись, крещёная — будешь прощёная

А в ту пору у одного лесного озера, расположенного вдоль глубозерского тракта, на бережку варил уху дядя Миша (отец Василия Михайловича). Он здесь уже целую неделю рыбачил да морошку собирал. Жил в избушке, стоявшей на маленьком пригорке над озерком. Видит старик: бежит девка вдоль берега, бьётся о кусты да сушины (сумка с боку болтается), того и гляди в воду брякнется и утопнет. Привстал дядя Миша и кричит ей: «Остановись, крещёная! Что с тобой? Какая нечистая сила за тобой гонится?» А был он человек глубоко верующий и стал её крестить да молитву читать. Тут почтариха сразу и остановилась, ноги подкосились, она прямо в болотину и села.

Принёс старик девку к костру, чаем сладким напоил. Потом она и ушки похлебала, и рыбки свежей поела — пришла в себя. Рассказала, какая беда с ней приключилась.

«Эх, девка! Попала ты своей ногой в след лешего. Вот и повёл он тебя по своей дорожке, и увёл бы — косточек не сыскать. Да, видно, Господь Бог послал меня тебе на выручку. Теперь ты ничего не бойся. Забирай свою сумку, иди с Богом! Да перед дорогой перекрестись. Почаще молитву читай — и никакая нечистая сила тебя не осилит».

И, действительно, после того случая с почтарихой ничего худого не было. Разносила почту и, хоть комсомолкой была, молилась ежедневно Творцу и добрым словом поминала дядю Мишу.

За храбрость от чёрта досталось

А дядя Миша, проводив гостью, поставил к ночи сети на озере. Снял с рогаток несколько щукарей, вычистил их, засолил. Попил чайку и было уж собрался в избушку, на отдых. Вдруг откуда ни возьмись зашумела тайга, поднялся ветер, озеро аж вскипело, как котёл с кипятком. Дяде Мише отчего-то стало страшновато, хоть и был он не из трусливого десятка — хаживал на медведя с рогатиной в молоды-то годы. И тут он увидел перед собой великана — ростом с хорошую лесину. Одет этот пришелец был в полувоенную форму с золотыми пуговицами. Несомненно, это явился сам лесовой — хозяин этих сузёмов. Он уставился в глаза старику и рявкнул: «Гляди на меня, не отворачивайся!» Дядя Миша был неглупым мужиком: в этой чёртовой фразе он сумел узреть своё спасение. Отвернувшись от лешего, он, как мышь, проскочил в открытые двери избушки, успев их захлопнуть за собой и запереться на подпорку. А под нарами в то же время тряслась и скулила его верная собачонка. Так и просидел взаперти под вой бури и треск падающего сушняка старик всю ночь, молясь Богу и уповая на милосердие Господне.

Утром стихия прекратилась. Дядя Миша вышел на улицу. Ярко светило летнее солнце, зеркальная гладь озера чуть-чуть подрагивала. Вокруг валялось много сваленных деревьев, но ни одно не упало на избушку. Крышу будто подмели хорошей метлой…

ПОМНИ ПРО ДОМОВОГО

Построил я в деревне домик, небольшой, чтобы ездить на отдых в отпуск, не надоедать родственникам, а иметь там свой угол. Когда-то в том месте, где я поставил свой скворечник, стоял большой деревенский дом моего покойного деда Михаила Мамонтовича Худякова. Через какое-то время мои деревенские родственники-соседи решили тоже новую избу поставить. Так рядом с моим появился ещё один домик.

В очередной мой приезд тётка Анна спрашивает:

— Как с домовым-то отношения у тебя, хороши ли?

— Да я его ни разу не видел, — отвечаю, — гощу здесь неделю или две. Он меня не беспокоит, и я претензий к нему не имею.

— Значит, домовому ты понравился, раз у вас всё ладненько. А вообще-то надо было в дом вселяться по-старинному. Я-то как делала? В старой избе замесила тесто, разбила в него пару яичек, маслица. Сахарку добавила. В бурачок хлеб ржаной положила, соли пачку, воды бутылочку из родничка. Латку с тестом туда же поставила. Взяла старую икону да ещё кошку под мышку. И пошла в новое жилище. Кошку запустила первой, потом, перекрестясь, и сама вошла.

Ночевала первую ночь одна. Утром из приготовленного теста испекла пирог. Вышел он ровный да румяный. Но есть его по обычаю старины три дня нельзя было. И вот собрались гости на новоселье, поставила я пирог на стол. И по самому центру дал мой пирог трещину. А это дурная примета.

Живу-то одна. После смерти хозяина стал ко мне наведываться домовушник: сядет на лавочку у окошка и тихо-тихо песенку распевает, какую-то очень знакомую. А слов понять не могу. А как только окликну домового, что, мол, распелся, то он, как дымок, и растает.

— Видно, плохо ублажили домового-то?

— Нет. Задобрили мы его пирогом, и рюмочку налили, и чокнулись все гости с ним, и расположенья егонного попросили. Всё было сделано чин по чину. Угощенье домовушнику на тёплую печку положили. Я и заговор прочитала, с детства у меня выучен: «Хозяин-батюшка, сударь домовой, меня полюби да пожалей. Береги добро моё, прими угощение, винца отпей из полной чаши». Кошечку на печку подсадила со словами: «Дарю тебе, батюшка-домовой, мохнатого зверя на богатый двор». Да тут случилась беда. Кошка-то неизвестно чего испужалась — прыгнула за полатку, а потом молнией с печи. И хвостом опрокинула рюмку с угощением для домового. Налила я ему вторую рюмочку, но только неспокойно мне стало. Что-то я не так сделала, ведь не зря по ночам приходит ко мне батюшка-домовой со своими печальными песенками.

Эпилог

Через неделю уехал я из деревни. Тётка Анна перекрестила меня на прощание: «Наверное, уж не увидимся на этом свете». А потом пришло мне известие в город: тёмной августовской ночью отдала Богу душу моя добрая деревенская тётушка Анна. Видно, убаюкал батюшка-домовой старушку вечным сном.

ПАРИЛСЯ Я В БАНЕ У ДЯДИ ВАНИ

Было это зимой. Поехал я в Питер по служебным делам, а заодно и не преминул погостить у дядюшки Ивана Константиновича. Прибыл в город на Неве поездом, на метро докатил до нужной станции. А там и рукой подать до нужного небоскрёба. Поднялся на лифте, звоню. Дверь открыла тётка Аня. Встретила радушно, сразу загоношилась на кухне.

Я, присев на предложенную табуретку, спрашиваю: «А где Константиныч-то?» «А сегодня у него банный день», — отвечает тётка.

Ну, думаю, это надолго. Знаю, как он в нашей деревенской баньке, бывало, парился по приезде в отпуск. Приходилось не один раз самовар подживлять. «А давно ли ушёл? И далеко ли баня-то?» — стал я пытать тётушку. Она засмеялась: «Ушёл-то давно, а банька-то рядышком, прямо по коридору».

Я сразу не врубился.

Тётя Аня пояснила: «Да в ванной он, коли не терпится, так ступай, поздоровайся».

Когда я чуть-чуть приоткрыл указанную дверь в домашнюю баньку, меня обдало горячим паром. Тут и впрямь было жарко, как в хорошо натопленной бане. На ванную был наброшен большой кусок брезента, из прорези которого торчало красное, как медный таз, распаренное лицо моего питерского дядюшки. На голову был натянут шлем из-под каски лесоруба, прикрывающий уши. Дядя Ваня ловил кайф.

Через полчаса мы сели за стол, и Константиныч объяснил мне устройство своей парной. «Сначала, — рассказывал он, — я пропускаю горячую воду, пока не прогрею помещение как следует. Потом на четверть наливаю кипятку в ванну, кладу сверху две деревянные решётки, одна на другую. Ложусь на них, натягиваю брезент и прею. Для удобства сделал ещё и подголовник. С горячей водой не соприкасаюсь, но пар косточки греет будь здоров! А потом убираю решётки, доливаю воды и моюсь, как все нормальные люди. Вот и весь процесс!»

На другой день я тоже попарился в питерской баньке моего дядюшки. Честно скажу: чуть не сварился под плотным брезентовым чехлом. Жар хорош! Но в деревенской баньке лучше!

«ЧТОБ ОН ПЕРВЫМ ПОМЕР…»

Магазин ещё не открылся. Несколько женщин собралось на крыльце, продавца ждут. Я, поздоровавшись, присел на ступенечку — мне тоже в такую рань в магазин приспичило: сигареты кончились. Прислушался к беседе деревенских женщин.

— А я бы так очень хотела, чтоб мужик мой первым помер, а потом уж я, — сказала одна из покупательниц, пожилая, усталого вида женщина. Видно было по всему, что жизнь её не больно-то баловала.

— Да что ты такое говоришь-то, Господи помилуй, — перекрестившись, возразила ей накрашенная молодка, приехавшая погостить к родителям прямо из самой Москвы, — разве можно желать смерти родному мужу?

— А как я его одного-то оставлю? Всё пропьёт: и корову, и овец, да ещё и дом по пьянке спалит. Бомжем станет! Нет, уж лучше, если я его похороню. Самой помирать легче будет.

Беседа на этом оборвалась. Из-под горы на тропине показалась продавщица, которая несла на плече мешок хлеба:

— Вы чо, бабоньки, топчетесь у лавки-то, в лодке ещё два мешка. Помогли бы, руки не отсохнут. Хлебушка в этот раз всем хватит!

МАРЬИНО ГОРЕ

Марьин муж пришёл с войны пораненным и больным — на первом же году мирной жизни привязалась чахотка. У большинства кенозёрок мужья и суженые вообще сгинули в огненном пекле сражений. Марья радовалась своему счастью и горевала: мужу день ото дня становилось хуже и хуже. Подрастали два сына, как же они будут жить без батьки? Шёл 1947 год. Деревня голодала.

Муж всё больше лежал на печке, пил понемножку молоко, иной пищи уже не принимал, даже яичка не съест за день. Жевал таблетки, от которых никакого толку не было.

И вот в один из таких недобрых дней отправилась Мария к знахарке — в соседнее сельцо. На полпути стояла старая роща из корявых, изогнувшихся мянд (сосен). Такие рощи на Кенозерье пользуются недоброй славой, в них человеку неуютно, а проще — страх одолевает. Но несчастная Марья боялась только за своего любимого. Она присела на пенёк в этой самой рощице, достала из корзинки картофельную калитку и начала есть. И тут на дороге неожиданно появилась её племянница Анна, была она одета в длинное чёрное платье, а такого же цвета до пояса волосы трепал ветер.

— Чего же ты вырядилась, как пугало огородное? — с упрёком сказала Мария племяннице.

Та подошла поближе. Её глаза были как неживые, а лицо белое, как саван мертвеца.

— Что ж ты, тётушка, не угостишь меня калиточкой, чтоб помянуть того, кто ушёл?

Мария подала Анне калитку, коснувшись своей рукой руки родственницы, ощутила ледяной холод. Точно так бывает, когда в сорокаградусную зимнюю стужу обхватываешь голой ладонью железную ручку уличной двери дома.

Мария пригласила племянницу присесть на соседний пенёк.

В ответ услышала:

— Мне торопиться нечего, можно и посидеть. А вот тебе рассиживать не советую. И к знахарке ходить не надо, поспеши-ка, родная, домой. Горюшко уже колобком закатилось в вашу избу…

Тут, как прибой на озере, зашумели от ветра сучья на мяндах, стали ломаться и падать на землю, на дороге поднялась песчаная вьюга, где-то совсем рядом загрохотал гром, потемнело всё вокруг, как осенней ночью. Через пару минут посветлело. Племянницы рядом не было. Мария тут только опомнилась от наваждения: ведь Анна-то умерла уж месяц назад, сразу после родов, оставив мужу-фронтовику родущуюся дочку.

В деревню Мария бежала, как нахлёстанная лошадь. Но опоздала. Там её ждало одно горе горькое, вдовье горюшко.

ОТ МЕДВЕДЯ ЗАДНИМ ХОДОМ

От своей деревенской родственницы, кенозёрки Таисии Фёдоровны Прокопьевой, наслушался я много забавных историй. Вот ещё одна из них.

— Ходили мы в августе за малиной к Шуй-озеру. Места там ягодные. Не по один год наведываемся, щелбаны (кузова) полные набираем. Компания-то у нас большая была: сестра Лидка со своим Колькой, их робята Федька и Васька да я. Пока к озеру шли, о тропинку грибов насшибали, по сумке каждый. Колька подсмеивался над нами: как выноситься будем, если ещё малины щелбаны наберём?

Вот вышли на большую дорогу, а малинник-то как раз на другой стороне и начинался. Подходим: ягоды с веток красными гроздьями свисают, у нас аж слюнки потекли. Сумки с грибами на межинку под кустик спрятали, набирушки достали и на горбыш малиновый стали подниматься. Слышим вдруг: кустарник сверху затрещал. Кого, думаю, леший несёт. А тут на прогалину медведь выкатился да и встал на задние лапы. Весь коричневый, в кости широкий, шкура на солнышке вся лоснится, морда ягодами вымазана, как у малого ребёнка. Мы прямо остолбенели, испугались. Не сговариваясь стали пятиться назад. На дорогу выскочили. Собака ещё Колькина с нами была. Та вся ощетинилась, стоит на дороге, к нам жмётся и лаем заливается. Мы тоже стали по пустым щелбанам стучать. Такой грохот учинили!

А медведь на пригорке стоит да в нашу сторону поглядывает. Тут нам ещё страшнее стало, и побежали все к тропинке, в сторону дома. Бежим, оглядываемся. А сеструха-то моя, Лидка, бежит задом, никак от сотоны-медведя отвернуться не может, будто под гипнозом. Так задом до самого леса и неслась, не отстала от нас. Вот потом, когда шли домой, и похохотали мы над ней.

Домой вернулись, конечно, без ягод, да и сумки-то наши пустые Колька потом принёс, через неделю. А мы с Лидкой да с робятами больше не осмелились идти к Шуй-озеру. Медведя побоялись.

«ДО БОГА ДАЛЕЧЕ…»

В деревне прошло массовое крещение православных. Приехал московский священник и обратил в христианскую веру сразу аж восемнадцать человек, от малых детишек до седых старушек. Окропил их светлой водицей из озера, надел им на шеи крестики и, как полагается, в местной часовне совершил молебен. Батюшкиных крестиков всем не хватило, но, порывшись в бабушкиных сундучках, все вновь обретшие Господа ходили теперь с нательными крестами, как когда-то детишки с пионерскими галстуками.

Я, приехав в деревню, навестил свою тётку. Сын её, Серёга, сидел на лавке у окна, фыркал чай с молоком. На голой его груди поблёскивал медный крестик.

— Поздравляю, братан, — говорю ему, — со святым крещением. Наслышан уже. Теперь наша деревенька воистину православной стала, даже пить все разом бросили. В магазине на полках шаром покати — не звякнет. Да и ты, гляжу, чаёк с молочком попиваешь. Что, раб Божий, совсем завязал?

— Завязал бы, может. Да дьявол-спиритус разве даст покой от этого зелья? Из каждой подворотни рожки тебе показывает. Норовит подхватить тебя под белы ручки и стаканчик в зубы сунуть. А в другой раз и за шиворот схватит да как рявкнет: «Пей!» Устоит разве грешная душа? Не устоит! До Бога далече, а до дьявола — один шажочек! А в магазине теперича водку никто не покупает. Пьют что подешевле — ведь в редком доме ныне не гонят самогонку. И пьют — как всегда пили, ещё похлеще. Одним крещением пьянство не искоренишь.

ДУХИ ЧЕРЕЗ БЛЮДЕЧКО ОТКРЫЛИ ГЛАЗКИ ЛЮДОЧКЕ Рассказ дачницы

В Рождественскую ночь была я в гостях у подруги. Собрался небольшой девичник: четыре разведёнки, лишь хозяйка — замужняя. Но её благоверного в ту ночь дома не было. Поужинали с шампанским и водочкой, поплакались друг дружке на судьбу одинокую, потом песен напелись и решили развлечься: погадать на блюдечке. В доме нашлись чистый лист ватмана, свечи и фарфоровое блюдечко. Одна из нас — художница — начертила круг, расписала его алфавитом и цифрами. И мы уселись за стол.

Вопросы наши были самыми обыденными: повысится ли зарплата, как подрастёт доллар в новом году. И, конечно, каждая мечтала об удачном замужестве…

Кто-то из нас предложил: мол, давайте спросим у духов, где сейчас находится Людочкин муж? Хозяйка наша засопротивлялась: «Как где? Костя на дачу уехал, в баньке парится. Он редкий выходной туда не ездит. Спит в это время. Уж полночь».

Но какой-то невидимка, скорей всего, нечистый, будто подтолкнул Людмилу. И она спросила у блюдца: «Мой Костенька на даче?» Блюдечко под нашими разогретыми пальчиками зашевелилось, и стрелка на нём показала: нет. Все так и ахнули. Брало верх любопытство. Кто-то шепнул Людмиле: «Спроси, он у любовницы?» В глубокой тишине был задан этот провокационный вопрос. Блюдце ответило: «Да».

Людочка не на шутку расстроилась. Жили они в мире и согласии. Одно только огорчало, что детей не было. Но ведь они ещё так молоды, всё впереди. Я предложила прекратить гадание, чтоб не портить настроение к ночи. И тут стала возражать Людмила: «Нет уж, дудки, узнаю всё сразу!»

Она снова обратилась к духам: «Где живёт любовница Кости?» Блюдце стало кружиться, двигаясь по ватману. Из всего алфавита оно выбрало пять букв. Составилось слово «борода». Такой улицы будто бы нет в Архангельске. Что бы это значило?

И тут сама хозяйка догадалась: самая известная борода у Карла Маркса, а это значит, что разлучница живёт на улице пролетарского классика. А дальше всё было как в дурном сне: и номер дома, и номер квартиры, и даже номер телефона — всё выдали подлые духи.

Людмила не унималась. Она сразу позвонила. На другом конце провода трубку сняла женщина. Людмила ей: «Позови-ка, милая, Костю. Я сестра его». Ну а дальше — се-ля-ви. Кончилось всё разводом.

«Я В КОЛЕЧКЕ ОБРУЧАЛЬНОМ УВИДАЛА ЖЕНИХА» Рассказ тётушки Нины

— Было это в январе 1958 года. Жила я на Смольном Буяне в Архангельске, работала на хлебокомбинате. В святочные ночи тогда все девушки были увлечены гаданием на суженого. Гадали, как правило, после полуночи. Вот и мы с подружкой Любой, сходив вечером на танцы, решили попытать счастья, узнать свою судьбу.

Для гадания заранее выпросили у одной из знакомых серебряное обручальное кольцо, фарфоровое блюдце и гладкий, негранёный стакан. Принесли с колонки студёной воды ведёрко, набрали из печки кулёчек золы, просеяли её через марлю на блюдечко. Стакан более чем наполовину наполнили водой, потом, обтерев насухо донышко, поставили в блюдце на золу. Внутрь стакана осторожно опустили серебряное колечко. А перед стаканом поставили зеркало и по бокам его зажгли две свечки. Выключили в комнате свет.

Подойдя к печной трубе и открыв её, я сказала: «Александр Сергеевич Пушкин, покажи в колечке моего суженого!» Села за стол напротив зеркала и стала смотреть в стакан, на донышке которого поблёскивало серебряное колечко. Подруга стояла за моей спиной и тоже могла всё видеть.

Нам было страшновато, но не так чтобы очень. Ведь мы были вдвоём. По поверию, во время гадания в комнате не должно быть посторонних, только те, кто гадает.

Прошло, наверное, минуты три. Вдруг кольцо в стакане стало увеличиваться, как под лупой, и в нём появилось изображение молодого человека. Оно было чётким, как на хорошей фотокарточке. Парень сидел за столом и держал в руке свёрнутые в трубочку белые бумаги. Одет он был в тёмный костюм, на нём была светлая рубашка и яркий галстук. Волосы гладко зачёсаны назад. На лацкане пиджака чётко вырисовывался значок с надписью: «Диксон».

Полюбовавшись незнакомцем, я приподняла стакан — изображение в колечке сразу исчезло. Поставив стакан на блюдце, увидела вновь того же молодого человека. На этот раз он был в плаще и шляпе, а рядом с ним стояла девушка в кофточке и юбке, простенькая, такая кудрявенькая, какой я была в то время. Но лицо девушки было расплывчатым, нечётким.

И опять я приподняла стакан и опустила на блюдце. В колечке возникла третья картинка. Те же молодые люди, которых только что я видела, сидели на скамейке, отвернувшись друг от друга. Я с огорчением прошептала своей подружке: «Видишь, не сладилось у них: он такой видный, статный, а она бедненькая». Люба тихонько шепнула мне: «Давай ещё разик подыми стакан». Картинка появилась и в четвёртый раз: те же парень с девушкой стояли, обнявшись, на бугорке у берёзки…

Какое же продолжение имело моё гадание, которому я тогда не придала значения? Ведь мы, девки, были легкомысленными, не верили ни в Бога ни в чёрта. А гадали так просто, для смеха.

Месяца через четыре после Святок познакомилась я на танцах с моряком. Он мне приглянулся. Провожал меня до общежития, был вежлив и внимателен. Встречи наши были недолгими — ушёл в море. А в августе, вернувшись из плавания, сразу прибежал ко мне в общежитие. Сел напротив меня за стол, взял мою руку в свою и говорит: «Будь моей женой, пойдём в ЗАГС!» И тут меня как кипятком ошпарило. Вижу перед собой ту самую картинку из колечка обручального: Володя мой, гладко причёсанный, одет в тёмный костюм, рубашка беленькая с ярким галстуком. Но самое главное, что меня поразило: в левой руке он держит свёрнутые в трубочку бумаги, а на пиджаке его значок: «Диксон». Честное слово, я чуть со стула не свалилась.

Сходили мы в ЗАГС, подали заявление. А там уж и свадьбу сыграли. Так и прожили вместе жизнь. Троих детей нажили. Была у нас однажды и крупная ссора, чуть не разошлись. Сбылась, значит, и другая картинка из колечка, когда двое на скамеечке отвернулись друг от друга. А так, слава Богу, на прожитую жизнь грех жаловаться.

РАСТЯНУЛ ГУБУ НА ЧУЖУЮ ТРУБУ

Невероятные истории случаются в нашей дачной жизни. Попал я однажды в неловкую ситуацию. Познакомился с одним мужиком на автобусной остановке. Лёвой его зовут. Калымил он у дачников, тем и пропитание себе добывал. Раз встретились, другой. Потом он ко мне на дачу заглянул. А я баню собирался строить и пожаловался Лёве, что вот трубы для баньки нет, железной, да и пила в хозяйстве одна-ножовка, всё двуручную не могу купить.

В очередной раз приезжаю на дачу, а жена, находящаяся там, говорит мне: «Погляди-ка в сарае, что я там по дешёвке купила».

Сунулся я туда: лежит на полу труба металлическая, а рядом с ней пила двуручная острыми зубьями поблёскивает. Труба-то с задвижкой даже и новенькая. «За сколько и у кого купила?» — спрашиваю свою половину. «Лёва принёс, — отвечает она, — зайти ещё обещался».

Обрадовался я новым приобретениям. Похвалил жену за смекалку. Прошла неделя. Лёва больше не появлялся. Ну, думаю, калымит где-нибудь, заработался.

В один из выходных наведался ко мне на дачу давний знакомый. Домик у него сгорел. Так он строился по новой. Покалякали о том о сём. И неожиданно мой приятель говорит: «Пила-то тебе ещё нужна?»

Я даже не понял сначала, о чём речь. Что за пила? Оказалось, наш общий «друг» Лёва подрабатывает у моего старого знакомого и его пилу якобы мне дал — дровишек попилить.

Вернул я инструмент хозяину, хоть и жалко было расставаться с двуручкой. Ещё, слава Богу, на трубу-то банную владелец не объявился. Вот так моя жёнка стала скупщицей краденого. А Лёва как в воду канул. Никто его больше не видел.

ВОРОНЬИ СТРАСТИ

На свою городскую дачу я езжу с Жулькой, маленькой собачкой породы двортерьер. Она постоянно следует за мной. Есть у неё и другие привычки: недоеденные кусок хлеба или кость обязательно зароет в землю, про запас. И в этот раз обглоданную суповую кость моя подружка запорхала на грядке из-под морковки.

Тут неизвестно откуда появилась ворона. Она плюхнулась на морковную грядку, где только что Жулька спрятала свою заначку. Наглая воровка вытащила из земли кость и стала быстро-быстро её расклёвывать. Но пиршество было нарушено карканьем второй вороны, которая опустилась рядом с первой и отобрала у неё Жулькин завтрак. Первая ворона была, видимо, послабее, она только каркала и подпрыгивала в сторонке. Её обидчица, поняв, что спокойно ей не перекусить, схватила кость в клюв и полетела с грядки. Другой воровке не оставалось ничего, как последовать за своей подельницей.

А Жулька всё это время, пока шла воронья драчка, сидела у дверей дома, наблюдала за происходящим. Когда вороны улетели, она побежала на свою заветную грядку и конечно же ничего там не обнаружила.

«Ворона ты, ворона! — сказал я своей дворняге. — Проворонила ты свою косточку!» И Жулька виновато поглядела на меня, будто поняла свою оплошность.

ВОДКА — БОЛИ ОТВОРОТКА

Летом в деревне вот какое происшествие случилось. Бодливая корова своим острым рогом распорола коню шкуру на груди, в том месте, где засупонивают хомут. Раненое животное с большим трудом поймали и завели в конюшню. Вскоре прибежала ветеринарша. Увидев в руках у неё бутылку водки, я подумал, что она хочет угостить мужиков, чтоб подержали коня, когда будет зашивать рану. Ан нет! Водка была предназначена пострадавшему.

Мужики, натягивая уздечку на стреноженного коня, задрали лошадиную морду к самому потолку и влили в пасть ему всю бутылку горького зелья. У бедного животного даже ноги подкосились. А через несколько минут и ветеринарша приступила к делу: сделала коню укол, обмыла рану и крепкими нитками зашила её.

Вернувшись в город, я сразу же воспользовался опытом колхозных ветеринаров, почерпнутым, как мне стало известно, у цыган. Надо было подстричь когти моей дворняге Жульке. Бегать ей мешали, но сами не обламывались. Недолго думая влил я своей собачке между клыков стопку «Соловецкой». Ждать пришлось недолго. Стала моя подружка как шёлковая. Она спокойно взирала, как я ей когти карнаю. Только тихонько постанывала, то ли от слабой боли, то ли от кайфа.

КАМЕНЬ С ДОРОГИ СДЕЛАЛ НОГИ

К старому кооперативу прирезали ещё одну дополнительную линию, тридцать третью. Разметили участки. Новосёлу Грише место досталось в конце линии, на угоре — на зависть другим дачникам. Одно огорчало Григория: дорога туда была ещё не подсыпана, точнее, совсем дороги не было. А он в первое же лето решил завезти стройматериалы на дом, благо, что покупка бруса, досок и прочего материала была совершена по дешёвке в колхозе, который на откуп дачникам отдал почти новое общежитие.

И решил Григорий воспользоваться дорогой соседей. По тридцать второй линии провёз он первую машину бруса. Когда поехал за вторым рейсом, на дорогу выбежали две женщины.

— А ты строил эту дорогу, чтобы по ней ездить? Мы тут мильоны положили! Больше не проедешь, оглоед!

Последнее слово очень обидело Григория. Попытался вразумить женщин, но не получилось. Они и слушать его доводов не стали.

Хоть и настроение было вконец испорчено, Гриша не отступился. К вечеру пригнал он вторую машину с материалами в кооператив. Было воскресенье. Большинство дачников уже уехали в город. На тридцать второй линии стояла тишина. У Григория отлегло от сердца. Но за три дома до конца линии его ждал неприятный сюрприз. Грузовик остановился перед огромным — метра в полтора — камнем. Откуда он здесь взялся — не было загадкой. Те женщины, видно, не бросали слов на ветер. Для того, чтобы прикатить такую громадину на дорогу, потребовалась сила не одного мужика.

Григорий вопросительно смотрел на водителя машины. Что будем делать? Вдвоём камень и с места не сдвинуть.

Шофёр мужик был сообразительный.

— Не вешай нос, — сказал он, выскочив из кабины, — неси-ка лопату, у меня есть одна. Камушку на дороге приделаем ноги.

Немало попотев, Гриша с водителем выкопали просторную яму, куда и благополучно ломиком свернули нежданный «подарок» дачниц. Сверху накидали гравия и шлака. Был камень — и нет его.

В следующие выходные Гриша корчевал пни на своём участке, готовил площадку для дома. Душа ликовала, что всё складывалось удачно. И тут появились из леса две женщины, те самые. Не поздоровавшись, одна из них вопрошала:

— Ты что это, новоселец, воровством-то занялся. Камень украл, не успев ещё обжиться.

— Да не крал я вашего камня, — воскликнул обескураженный Гриша, — ей-богу, не крал!

— Ты ещё перекрестись! Камня-то нету, без подъёмного крана тут, видно, не обошлось. Мы уж думали: ты в лес машиной его оттащил. Так не нашли мы его и в лесу.

Разговор перешёл в более спокойное русло. Оказывается, камень раньше лежал за воротами участка деда Ивана. И без его разрешения был мужиками по просьбе женщин выкачен на дорогу. А дедко, приехав на дачу и узнав всю эту историю с камнем, очень-очень расстроился и требует с женщин две бутылки водки. Раз камень украли — он стоит денег!

— Да, за всё надо платить! — патетически воскликнул Григорий. — Передайте вашему дедуле, что камушек его цел и невредим. Находится он у хозяйских ворот со стороны дороги. Только малость прикопан, чтоб не запинаться. Желаю деду выгодно продать своё достояние.

На том ссоре и был положен конец.

Часовня в д. Рыжково.

БОЛЕЗНЬ ИЗ АФРИКИ…

Гриша в одиночку строил свой дом. Из сухого задубевшего бруса делать это было легко и без помощников. В выходные приезжала из города жена Настя, варила на костре суп, кормила муженька, судачила с соседками. Иногда помогала Григорию поднять на стену брус. Пришло время ставить стропила. И, к Гришиному счастью, в гости к нему приехал из деревни племянник Савелий, двадцатилетний парень — косая сажень в плечах.

Со стропилами управились за день, решили заночевать на даче. Но, как назло, к вечеру задождило. Подул холодный ветер. А дело-то было в сентябре. Сосед Фёдор Иванович, собравшийся в город, предложил Григорию переночевать у него. Зачем, мол, мёрзнуть в холодном недостроенном доме без застеклённых окошек?

Фёдор Иванович уехал. Гриша с Савелием быстро отогрелись в добротном доме у пылающей печки. Сели ужинать, достали бутылочку. Выпили, закусили. Пошёл неторопливый разговор. Племянник рассказывал о деревенском житье-бытье, о родственниках. Гриша и сам был родом из деревни, там осталась его первая любовь. Рассказ Савелия взбудоражил Гришино сердце. На душе отчего-то стало тоскливо и неуютно. Вспомнилось босоногое детство, сенокос, ночёвки у костра, лежание с ружьём на косачином току, утренняя рыбалка со свежей ухой…

Гриша встал из-за стола, прошёл за печку. Там у соседа стояла тридцатилитровая фляга с бражкой, из которой Фёдор Иванович не однажды его угощал. Прижавшись ухом к тёплой ёмкости и услышав знакомое урчание, Григорий повеселел.

— А что, племяш? Говорят, когда пьёшь, то грани между стопкой и гранёным стаканом постепенно стираются.

Выпив по банке из бидона, родственники спели «Рябинушку» и решили укладываться. Назавтра надо было крыть крышу на доме.

Гриша проснулся первым, весь в поту. Голова была чугунной. Творилось что-то неладное и в животе. Сидел полчаса в туалете. Неужели с бражки? — недоумевал он. У Савелия от вчерашнего голова не болела. Наоборот, он был весел и всё поторапливал дядю, быстрей, мол, закроем крышу и — в город, вечером у него поезд, ехать домой надо. Но работу всё-таки пришлось прервать.

— Давай-ка, Савва, поедем в город, — сказал Григорий племяннику. Не зря говорится, что после встречи с «зелёным змием» появился не один дурак. Всё из-за бражки, не нагулялась, видно. А с крышей я и один управлюсь. Вот стропила одному было бы не поставить.

На том и порешили. Вернулись в город. Вечером племянник уехал в деревню, а к Григорию пришлось вызывать «скорую», которая увезла его с высокой температурой в инфекционную больницу. Это было ещё не так страшно, но своей внезапной болезнью Гриша всю семью на голову поставил: Настю и двух дочек заставили сдать анализы.

Врачи не сразу распознали заболевание, ставили диагноз тропической лихорадки. Только через несколько дней пожилая докторша объявила: «У вас, Григорий Иванович, иерсиниоз, заболевание довольно редкое». Потом неожиданно спросила: «Не ездили ли вы случаем в Африку?»

— Вы что, смеётесь? — ответил ей Гриша. — Если моя дача находится в Африке, то, несомненно, я — африканец, целый месяц я там прожил, дом построил, вот крышу только не успел докрыть.

Потом в палату к Григорию приходили студенты, всё выпытывали, как он умудрился заболеть такой редкой болезнью, дивились, видя перед собой человека с «африканским» заболеванием. Грише от такого внимания становилось приятно. Надо же, не его бы болезнь — эти студенты и студенточки так и не имели бы живого наглядного примера, а там ещё неизвестно, какими бы врачами стали.

Соседу по палате Григорий говорил: «Ха-ха, болезнь из Африки, где плавали сухарики». А лечащему доктору сказал, что стакан некипячёной воды выпил с жару. Да, по сути, так и было. Воду-то сосед для самогонки брал прямо из пожарного водоёма, из болота. И водицу ту не кипятил.

А племяшу Савелию повезло. Он не заболел. Верно, организм деревенского парня оказался посильнее «африканских» микробов.

КОЗЁЛ БОРИС И ЕГО КРУИЗ

Мы стояли на дачной остановке в ожидании автобуса. Замерзали. Транспорта уехать домой не было. Прошёл автобус из города. Из него выскочила собачонка, больше никто не вышел. Лохматая путешественница без оглядки помчалась по протоптанной в снегу тропинке. Одна.

— Видишь, как соскучилась по даче, — засмеялась женщина, стоявшая со мной рядом.

Я и сам не раз был свидетелем, когда собаки ездили в автобусе на дачу и обратно в одиночку, без хозяина. Но то было летом. А сейчас-то на дворе — зима.

Женщина, будто угадав мою мысль, продолжила разговор:

— Наверное, хозяин загулял. Вот и мечется туда-сюда. Ищет. Может быть, кавалер у неё здесь, на даче. Вон их сколько бегает по центральной линии.

Я выразил сомнение:

— Неужели так умна эта дворняга?

— Ещё как, — рассуждала моя попутчица. — Собаки, ладно, они умнейшие твари. Но и другие домашние животные не глупее их. Вот кошки, например. Те за сотни километров находят свой дом. О таких случаях раньше много писали в газетах. Хотите, расскажу вам про козла, причём очень умного?

— Ну-ну, — поддержал я разговор со словоохотливой женщиной.

— Жила я в Емце, на станции. Был там знаменитый чёрный козёл Борька. Проходу не давал ни одной козочке. Так ему ещё не хватало своих, местных. Каким-то образом забирался в тамбур грузового поезда, а может быть, на платформу и преспокойно путешествовал до Плесецкой станции. Это ведь сорок километров, три остановки. И ведь, блудодей, сходил именно там, где ему надо, — разве не умный! Нагулявшись вволюшку, опять поездом возвращался в Емцу. Попасётся дома неделю-другую и опять — в путь. Вот какой был козёл!

— Ну и что? Всё равно прирезал его хозяин на шашлыки, такого вот умного, — сказал я.

— Да нет, — продолжила попутчица, — хозяин не резал козла, и шашлыков не было. Попал наш Борис под колёса поезда, когда возвращался с очередной гулянки. И что от него осталось, собаки сожрали. Не осталось от козлика даже рожек и ножек. Жизнью расплатился, горемычный, за свою любовь.

И тут подошёл автобус. Мотив песенки про козлика и её незамысловатые слова преследовали меня всю дорогу до города. Что-то всё-таки осталось от козлика. Хотя бы вот этот рассказ.

МОЛОДОЙ, УДАЛОЙ, ЧТО ОН СДЕЛАЛ С ТОБОЙ?

В 60-е годы прошлого столетия жил я со своей юной женой Любашей в маленькой комнатушке в общежитии. Работал грузчиком на бирже пиломатериалов, Любаша — рубщицей в лесопильном цехе комбината.

Однажды поздно вечером жена моя ушла в ночную смену, а в это время в гости к нам приехала её подружка Зинаида. Я крепко спал, закрывшись на ключ. Гостья постучалась-постучалась, решила в окно заглянуть, которое было растворено (стояли белые ночи, и воровства такого, как нынче, тогда не было). Увидела Зинка, что я дрыхну, и влезла кое-как через подоконник в комнату. А была она с приличным животом, родить ей уж время подходило. Напротив нашего общежития стояло ещё одно, где жили пенсионерки.

Зинка растолкала меня, спящего, и говорит сердито: «Ты что дверей не открываешь? Меня твои соседки из общаги всю обложили. Куда, мол, лезешь, корова? У молодого-то своя коровушка есть!»

Посмеялись мы с гостьей. Чайку с бутербродами я спроворил. Поели, попили. Говорю, как спать-то будем? Диван-то у нас один. А Любушка моя только утром заявится. Пришлось спать на общем диване, под разными одеялами, «валетом».

Я утром не стал будить Зинаиду. Перекусил — и на работу. Закрыл её на ключ, который бросил в почтовый ящик на двери. Ключ-то был у нас только один, и мы, уходя, всегда его оставляли.

Но в это утро случилось непредвиденное. Заболела сменщица, и моей жене пришлось по просьбе мастера остаться поработать в день. Так что выпустить Зинку из квартиры опять было некому. Проснувшись, посидела она до полудня в нашей комнатёнке и тем же путём, через окошко, покинула её. Когда вылезала, соседские кумушки подняли нашу гостью на смех: «Смотрите-ка, вчера будто у девки живота не было, а сегодня — на сносях. Вот какие нынче кавалеры прыткие! Молодой, удалой, что он сделал с тобой? За одну-то ночь!»

Зинка тоже была девка боевая: «Что вы раскудахтались, мокрые курицы? Петухи вас, видимо, совсем уж не топчут. А то бы не сидели тут целыми сутками!» — И величавой походкой, гордо неся свой большой живот, прошествовала мимо насмешниц.

ОПЕРАЦИЯ

Учился я в ту пору в Литературном институте имени Горького в Москве. Мы, заочники, на сессии ездили два раза в год. И вот однажды в первый день приезда в столицу я по неосторожности горящей сигаретой ткнул между большим и указательным пальцами левой руки. Ожог сразу не обработал. Думал, заживёт и так. Но поступил опрометчиво. Через пару дней возник нарыв, который всё больше и больше наполнялся гноем. Боль терпеть уже было невмоготу.

Неподалёку от нашего общежития находилась станция неотложки. Сам я тогда работал в Архангельском мединституте, и у меня не было никаких сомнений, что коллеги-то мне помогут. Ах, каким я был наивным.

Сидевшая на приёме толстая, не очень опрятная женщина с папироской «Беломора» в зубах сразу отрезвила меня:

— Вы живёте не в Москве, вот и лечитесь по месту жительства — в своём Архангельске!

Я тогда был молод и горяч. Сказал ей, что до Министерства дойду, если мне не окажут помощь. Докторица смилостивилась, согласилась осмотреть руку. Но это был хитрый манёвр, помогать она мне не собиралась.

— У вас поражена кость. Нужна сложная операция, каких в нашей неотложке не делают. Такая клиника для иногородних имеется в Подмосковье. Поезжайте туда.

Вернулся я в общежитие несолоно хлебавши.

А выручил меня из беды мой однокурсник, хирург из Перми Анатолий Гребнев. Узнав о моём горе, он осмотрел больную руку, уверенно сказал:

— Не горюй, помор. Иди-ка в магазин и в аптеку, купи бутылку водки, бинта и марганцовки.

Сбегал я, принёс всё необходимое для операции. Мой доктор развёл марганцовку в чашке кипятка. Выпил я стакан алкоголя, распарил больную руку в марганцевом растворе. И Анатолий приступил к операции. Обычными ножницами он состригу меня всё загнившее мясо до самой кости.

— Терпи, казак, атаманом будешь, — приговаривал Гребешок, как мы звали в шутку Толика. И я терпел. Когда операция закончилась, рука моя была обработана водкой и забинтована.

И дело пошло на поправку.

Эта история всегда мне вспоминается, когда я посещаю наших архангельских докторов в поликлинике. Они всё больше и больше становятся похожими на ту далёкую московскую фельдшерицу. А жаль. Ведь сказал же мудрый человек: «Если ты побывал на приёме у врача и тебе не стало легче — значит, это был не врач». Об этом не стоит забывать сегодняшним эскулапам.

НЕ СТРАДАЙ, МАРТЫН!

Судя по фильму Эльдара Рязанова «Ирония судьбы…», мужчины любят попариться в бане накануне Нового года. Но и перед женским праздником 8 Марта желающих похвостать себя веничком на горячем полке нисколько не меньше. А после парилки то же самое: пиво и соответствующие событию беседы. В тот раз речь зашла о том, чем нам, мужикам, дорого 8 Марта?

Товарищи мои ёрничали: «Баб пьяных много…» Один неожиданно сказал: «А я, честно, не люблю этот праздник».

Все посмотрели на него как на обмороженного.

— Хотите, расскажу почему?

Мы закивали головами. Любопытно всё же.

— Тогда слушайте. Учился я в седьмом классе сельской школы. Восьмого марта, как положено, поздравили мы своих учительниц, одноклассниц подёргали за косички. Я вообще-то был заводилой. Говорю дружкам, давай, мол, поздравим Петра Петровича, учителя истории. Ведь жену его зовут Мартой, она немецкий вела.

От предложения моего все были в восторге. Но как поздравить? Не будешь ведь ему веник цветов вручать. Решение приняли самое простое. Я взял кусок мела и крупно написал на доске: «Дорогого и любимого Петра Петровича поздравляем с Восьмой Мартой!»

Прозвенел звонок, сидим тихо. Заходит учитель. Надпись на доске увидел сразу. Долго читал её. Потом поворачивается к нам, улыбается. В общем-то, мы его на самом деле любили. И говорит: «Спасибо, попрошу писавшего вытереть доску».

Я без задней мысли с удовольствием вскочил с места и смахнул написанное. Учитель глядит на меня в упор и продолжает: «Что ж, голубчик, сейчас мы проверим твои знания. Что там у нас было задано?»

Короче говоря, заработал я у него кол. Взял Пётр Петрович мой дневник и вписал туда красную единицу, приговаривая: «А вот тебе и первая марта!»

Но самое страшное было впереди. С этого дня стали меня дразнить в школе то Мартышкой, то Мартыном. Хрен редьки не слаще! Сразу двумя кликухами обзавёлся. Одна из них осталась на всю жизнь. Хорошо, что ещё не первая. Приеду в отпуск на родину, кого ни встречу — для всех я Мартын. Думаю иногда, что и настоящего имени многие не знают. А меня Василием зовут. Когда обижаюсь, не понимают, задают глупый вопрос: «А что, лучше Мартышкой называть-то тебя?» Так что любить женский праздник мне совсем не за что…

Банный народ в один голос стал успокаивать мужика. Мол, брось расстраиваться. Выпей лучше пивка. Ничего плохого в твоём прозвище нет. Обыкновенное русское имя, даже очень красивое. И знаменитое.

Например, Мартин Лютер Кинг. Звучит!

Мужик опять возразил: «Но у меня ведь есть и своё. Какой я, на хрен, Мартын?»

Тут дверь в помещение отворилась, вошёл очередной жаждущий попариться и прямо с порога завопил: «Мартын! Ты ли это? Сколько зим! Сколько лет!»

Одноклассники.

БАРАБАШКА-КОТ ЗНАЕТ ВСЁ НАПЕРЁД

К моей жене приехали подруги её юности, Лида и Валентина. Посидели, как полагается при редких встречах, за столом, посудачили о нынешней жизни. А потом разговор пошёл о домашних животных, любимых, лелеемых и, конечно, о самых-самых умных. Оказалось, что у всех дома есть «лучший друг человека» — дворняга. И наша Жулька в то время дремала под столом. У Валентины ещё и кот-умница проживает. Кличут его Барабашкой. И вот три истории, которые мы услышали про кота.

Встречай, жена, мужа!

Муж мой с приятелем уехали получать новую машину в Калининградскую область. Оттуда он позвонил, что всё в порядке, жди в воскресенье. Вот жду я его в воскресенье, жду в понедельник, потом и вторник. А муж всё не едет. Перерасстраивалась, не случилось ли беды? Ведь по дорогам сейчас бандиты шалят, грабят, убивают. Вот сижу я поздним вечером (уже в среду) с моим котиком на коленях и жалуюсь ему: «Ну где же наш хозяин? Почему не звонит? Что случилось?» Барабашка слушал, слушал мои стенания, а потом как прыгнет с моих колен прямо на балконную дверь. И повис на занавеске, замяукал. Я отцепила его, а он снова туда. Пришлось дверь открыть. Барабашка на балкон сиганул, вскочил на перильце и в темноту стал вглядываться.

Удивил меня котик. Я тоже на балкон вышла. На улице тихо. Был двенадцатый час ночи. Вдруг из-за угла соседнего дома свет фар блеснул, а потом и машина выкатилась. И Барабашка опять замяукал, как будто говорил: «Вот он, паразит, едет! Принимай муженька!»

Пощёчина от Барабашки

Разбудил меня кот в два часа ночи — лапой как по щеке вдарит. Я рассердилась на него: «С ума сошёл, Барабашка!» Сбросила его с кровати. А кот начал мяукать и на стенку бросаться. Ничего понять не могу, прислушалась, слышу: по обоям будто комары бегают, тук-тук-тук, тук-тук-тук. Встала, зажгла свет. Боже мой! Вода сверху струится, соседи заливают мою квартиру, труба у них лопнула. Быстренько мужа разбудила. Он вообще спросонья ничего не соображает. Говорю, иди, мол, наверх, узнай, в чём дело. А мужик мне в ответ: «Время-то два часа ночи, ведь спят там, будить мне их, что ли?» Меня аж смех разобрал, говорю: «Что ж, подождём шести часов утра, а пока поплаваем!»

Похвалила я Барабашку за усердие и бдительность и сама побежала наверх. А там и действительно спали. Ну разве не умница — Барабашка?

Чуть машина нас не сбила

Собираюсь я на работу, а Барабашка прыгает на меня, не даёт к двери подойти. Я уж ему ласково: «Барабашечка, ведь опоздаю, миленький». Еле отбилась от кота, ушла из дома. В городе встретилась с двумя сослуживицами. Стали дорогу переходить на улице Суворова. Трамвай пропустили и пошли. Одна-то из моих подруг, ворона, отстала, поскользнулась посреди дороги и грохнулась. А тут из-за поворота машина вылетела. Шофёр-то, видно, не очень опытный был и сделал, резкий поворот в нашу сторону, чтобы не задавить упавшую на дороге. Я не знаю, откуда у меня что взялось: схватила я за рукав свою подружку, и мы выскочили из-под самых колёс машины в сторону. Ну на волосок ведь от смерти были. Отдышались и давай ругать ту ворону, что растянулась на асфальте.

А потом я девкам и говорю: «Ой, девки! Меня утром Барабашка никак не хотел отпускать на работу, неужели кот беду эту чувствовал?» Не зря же он носит такое таинственное имя — Барабашка.

ВЕРИТЬ ХОЧУ СВОЕМУ ВРАЧУ

Без веры в того, кто вас лечит, нет и не будет исцеления от болезни. Будь то хоть врач, хоть бабушка-знахарка, хоть деревенский колдун. Это подтверждают многочисленные истории из жизни нашей. Но из-за неистовой веры во врачевателя случаются и курьёзы.

У сербской королевы не было детей

Королевская семья очень хотела иметь наследников престола. Было это в 1910 году. Лечить королеву от бесплодия взялся знаменитый гинеколог из Вены — Буш. Вера в его способности у королевы была так велика, что после лечения, через определённое время, она почувствовала себя беременной. У неё стал расти живот. Прошли положенные девять месяцев, начались схватки, которые продолжались три дня. Но, увы, ребёнок не появлялся. Обеспокоенный король через русского посла вызвал в Сербию прославленного на весь мир акушера-гинеколога Фёдорова. После осмотра королевы профессор сказал ей:

— Вставайте, матушка, нету вас никакой беременности.

Через несколько дней животу «роженицы» опустился, вновь она стала стройной женщиной. А за спасение королевы профессор Фёдоров был жалован автомобилем и виллой в Гаграх.

Колпак дурака вылечил мужика

А вот другая, не менее курьёзная история. Заболел тяжело один деревенский мужик. Был он не в почёте у селян: нечист на руку, слыл клеветником и злым человеком. Никто его не любил. Деревенский знахарь отказался его лечить, сославшись на недомогание. Тогда родственники больного попросили знахаря хотя бы дать совет, как помочь несчастному. Знахарь (тоже когда-то обиженный негодяем) посоветовал побрить ему голову, полить керосином, посыпать битым стеклом и намазать клеем, а сверху надеть красный колпак дурака. Родственники всё так и сделали.

Как же был ошарашен знахарь, когда через несколько дней сам заболевший злодей пришёл его благодарить за назначенное лечение. Он был абсолютно здоров.

Как случайно я был в роли знахаря

Однажды и в моей жизни был курьёзный случай, связанный с исцелением от болезни. Работал я в ту пору редактором студенческой газеты в мединституте. Это мне и послужило индульгенцией на право «врачевания». Медицинского образования не имел. Были мы в гостях с женой у её подруги, мать которой, старенькая глуховатая женщина, страдала непонятными болями в руке. На протяжении многих лет врачи не в силах были помочь. Рука постоянно болела и даже начала сохнуть. И вот бабушка, узнав, что я работаю в медицинском, попросила избавить её от болезни: «Помоги, голубок, весь век молить Бога за тебя буду!»

«А почему бы и не помочь, — подумал я, — лечат же Кашпировский, Чумак (свою роль в моём решении сыграло и выпитое в гостях вино)».

Мы удалились с бабулей в её комнатку. Я сделал бабушкиной руке простейший массаж и с самым серьёзным выражением лица заверил старушку, что больше рука у неё болеть никогда не будет.

Прошло два года, мы снова с женой очутились в гостях у её подруги. Бабушка чуть не на коленях встретила меня: «Дорогой ты мой, исцелил ты мою ручку, по гроб тебе обязана буду…»

Я был, конечно, потрясён, смущён, но не признался, что я никакой не маг и не кудесник, что моей заслуги в исцелении руки нет. Я не стал разочаровывать бабушку.

После моего «лечения» старушка прожила ещё более десяти лет и, как уверяет её дочь, ни разу не пожаловалась на боли в руке. Всё случившееся можно объяснить только одним: верой в чудесную силу того, кто лечит.

НЕ НАДО ГАДАТЬ, ЧТОБ ПОТОМ НЕ СТРАДАТЬ

На Рождество Христово и в Святочные дни многие, собираясь в компании, гадают на блюдце, вызывают духов, задают им всякие вопросы.

Моё отношение к этим гаданиям определилось в восьмидесятые годы. С тех пор сам не гадаю в Святочную ночь (и в другие дни и ночи). И не советую своим близким и знакомым заниматься этим сатанинским делом. Правда, я не ханжа, потому говорю в таких случаях настырным своим детям и внукам, их друзьям: «Хорошо, гадайте, раз вам так уж хочется. Только, ради Бога, никогда не спрашивайте у духа о своём будущем, о том, что ждёт ваших близких. Такими вопросами можно накаркать страшную беду».

В ту Рождественскую ночь при тусклом мерцании свечи вокруг фарфорового блюдца собрались дочь-школьница и её подружки. Я никогда не участвовал в таких забавах и был равнодушен к ним, считая это детской игрой. Но в тот раз почему-то согласился. Сегодня ничего не помню из тех вопросов и ответов, кроме двух, которые и не дают мне успокоения.

И вот блюдце показало, что отец мой проживёт на свете ещё шесть лет, а мать — три года. Я, конечно, ничему такому не поверил, не придал даже значения. Отец, трижды раненный на войне, сердечник, не раз вытащенный медиками с того света, по возрасту на восемь лет старше матери, по моим тогдашним понятиям, никак не мог её пережить — здоровую и сильную и никогда серьёзно не болевшую.

Но случилось именно так, как предсказало блюдце… Через три года не стало матери — она умерла от скоротечного рака. А ещё через три скончался отец.

Иногда мне кажется, что ранний уход родителей случился по моей вине, из-за тех неосторожных вопросов. Но на всё — воля Божья…

Мои внуки: Лиза, Алёша и Настя.

МОНОЛОГ ВЫПИВОХИ

Золотая цепочка

— Садись, садись, присаживайся то есть. Место не куплено. Что? Трубы горят? Да ты не стесняйся, пей своё пиво, будешь пи-пи мимо. Ты уж прости меня, я отроду такой разговорчивый. Особенно когда подшофе. Часы-то у тебя не золотые? Нет? А жаль. Что, не продаёшь? На хрена они мне. Случай мне вспомнился один, забавный.

Продавал я однажды на базаре золотую цепочку, тоже трубы горели. Слушаешь? Хорошо. Вот только хлебну ещё кружечку.

Прихожу я утром к корешу. С бодуна были оба, едреня-феня. Но это неважно. Денег — ни копья. Сидим, курим, соображаем. Тут меня осенило: у Николахи, другана-то моего, жена недавно ушла, разбежались они, как в море корабли. Но ведь что-то ценное от неё осталось. Не всё же барахло утащила. Поискали в шкафу да под диваном — хоть шаром покати. Бесполезно. Снова загоревали, едреня-феня. Вдруг Николаха очухался и говорит: «Была не была, оставила мне ещё покойница-мать золотую цепочку, на чёрный день. Просадим её за стольник. И лады! Не помирать же».

Сгрёб я ту цепочку и на базар рванул, на рынок. Сунулся туда-сюда. Никто не берёт. А уж там за стольник? Глаза делают шарами, мол, ворованная? Как будто все эти торгаши — ангелы во плоти. Едреня-феня! Дёргался, дёргался. Тут тётка одна стала прицениваться. Говорит, так и так, дам пятьдесят рубликов. У меня челюсть так и отвисла. Говорю ей: «Ведь проба есть, цепочка-то золотая!» Она губы скривила, как обкакала меня: тогда гуляй, господин-товарищ хороший!

Вернулся я к Николахе, объяснил ситуацию. Получил согласие — отдать за полтинник — и побежал обратно к толстомордой. Где наше не пропадало? А она закучевряжилась: «Больше сорока не дам!» Не стоит того цепочка. Я психанул и опять стал рыскать по рынку. А торгаши, курвы, как сговорились. Покумекал я своей больной башкой, думаю, ладно, отдам за тёткину цену. Подхожу к её лотку, она тряпками торговала. А мордастой и след простыл. На обед уплыла. Ждал её чуть не час. Наконец нарисовалась, ёкалэмэнэ. Заявляет: «Все деньги домой унесла, в портмоне только сорок три рубля двадцать пять копеек: хошь, бери, хошь, отваливай! К едрене-фене!»

Забрал я эти паршивые деньги — и в комок, тут же, рядом. Взял «шила», а что ещё на сорок рублей купишь?

Чем всё кончилось-то? Вот вопрос так вопрос! Оказались мы с Николахой вечером в психушке со связанными руками и ногами. За что? За ловлю акул без лицензии под городским фонтаном. Едреня-феня! Ёкалэмэнэ!

КАК ЛЕЧИЛСЯ ВАНЯ У ХИЛЕРА ХРИСТИАНА

Сидим как-то в баре: я и мой деревенский гость Ваня. И жалуется мне землячок, что жениться надумал, да девки все шарахаются от него, как черти от ладана. Двадцать лет парню, а лицо, как у старика, морщинистое и некрасивое, не лицо, а картофель прошлогодний.

— Да, паря, трудно жить без пистолета. Но есть выход из твоего безвыходного положения. Морщины-то подтянуть можно в клинике косметической, где старух и стариков омолаживают, а из таких, как ты, младенцев делают.

— Да ведь кучу денег надо на такую операцию! А где они у меня? — возразил Ваня.

Тут из-за соседнего столика интеллигентик в очках и модной кепочке нарисовался и к нам подсел.

— Зачем, — говорит, — идти в клинику? Я — Христиан Юбочкин, числюсь первым российским хилером, на Филиппинах учился. Любые операции без ножа делаю, вот этими пальчиками. И лицензии есть у меня, и дипломов — не сосчитать заграничных.

Перед нашими глазами этот неизвестно откуда появившийся очкарик потряс растрёпанным бумажным свитком.

— А как же анализы? Сколько платить? — неуверенно пробормотал мой земеля.

— Никаких анализов! Никаких денег, темнота! Берите два бутыля водки — и ко мне! Я за пятнадцать минут такую подтяжку сделаю, что от баб потом отбоя не будет. Жениться уж точно не захочется. На хрена жена?

Мы вышли на улицу. В ближнем магазине без всякой очереди Ваня купил пару бутылок «Соловецкой». И вскоре мы уже сидели на кухне квартиры эскулапа с налитыми стопками и чокались за успех предстоящей операции. Потом Иван выпил полный стакан, для храбрости, вместо наркоза. И моего друга увёл Христиан в комнату, где в углу за голубой занавеской стояла кушетка для пациентов хилера.

Как проходила операция, я не видел. С детства вида крови не люблю. Но и стонов и криков из-за стенки не слышал. Видно, наркоз сразу подействовал. Полистав филиппинский журнал с Буддой и восточными храмами, подсунутый Юбочкиным, я выпил стопку водочки и задремал в кресле-качалке.

Вдруг чувствую, кто-то трясёт меня за плечо. Открываю глаза. Мать ты Божья! Стоит передо мной Ваня, лицо у него гладенькое, как зеркало, на голове ни одной волосиночки. Правда, и были-то волосья у него жидкими и липучими. Ничто и потерял. Сейчас у нас полгорода бритых, мода такая. Круто! А глаза у Вани — на мокром месте.

— Что с тобой, Ванюша, как операцию перенёс?

— Что? Что! Не видишь? Пуп-то у меня теперь на лбу! Этот нехристь Христиан всю кожу на задницу перетянул, там, мол, никаких складок никто не увидит, ведь в портках хожу.

Я не сразу нашёлся, как приободрить «красавчика». Наконец, меня осенило.

— Ванечка! Но зато какой у тебя замечательный галстук! С таким галстуком ты будешь неотразим, ни одна юбка не устоит, по швам лопнет!

В это время первый российский хилер стоял у кухонной двери, как Наполеон, скрестив руки на груди. Он переживал свой триумф. А Ваня плакал…

БЕЗ НАГАНА, БЕЗ РУЖЬЯ ОХРАНЯЮ ДАЧУ Я

В одну из апрельских тёплых ночей я в компании пятерых дачников дежурил в СОТ «Тайга», расположенном по дороге Архангельск-Васьково. Здесь свои владения охраняют по очереди сами хозяева. Охраняют от воров.

Мы гуляли по ночным неосвещённым улицам лесного посёлка в сопровождении здоровенного пса породы водолаз Макса. А потом отдыхали в конторке.

Воры сюда в былые времена наведывались часто, и не столько грабили, сколько били и разрушали. Есть у здешних домушников поганая привычка: не только сломать замок или выбить стекло в окне и унести вещи, продукты, но им ещё надо похулиганить: перехрястать мебель, посуду, бытовую технику. Вот несколько маленьких историй из дачной жизни, услышанных на ночном дежурстве в ту безлунную апрельскую ночь.

Горит окно в ночи, а там — стулья в печи

Как-то в конце сентября приехал я на дачу, чтобы опустить картошку в погреб. Дело было на неделе, все соседи разъехались. Поработал и припозднился, не попал на рейсовый автобус. Решил заночевать. Тихая такая была ночь. Вдруг слышу музыку, доносилась она с соседней линии. Вышел на крыльцо покурить и заодно посмотреть, кто это веселится в такое позднее время. Вижу, свет горит у Петровича. Удивился я, ведь он в командировке. А жена одна никогда на дачу не ездит, тем более посреди недели, да ещё с ночёвкой. Что-то тут не так.

Вернулся в дом, разделся и лёг в постель. Успокоил себя: вдруг жёнка Петровича там хахаля привела, мне-то какое дело? Но уснуть никак не могу. Пошёл снова курить. Было похоже, что веселье у соседей продолжалось. Что-то пела Пугачёва, вроде «Миллион алых роз». Свет не горел, но на окнах я заметил какие-то непонятные блики, то красные, то белые. Они появлялись и исчезали. Это меня всполошило. Уж не чужой ли кто куролесит у Петровича? Натянул сапоги и через забор — к соседям. Фонариком дверь осветил, а она нараспашку. Кричу: «Петрович, можно к тебе?» Никто не отвечает. Я уж без приглашения вхожу в избу.

Батюшки-светы!

Печка топится, из неё головёшки на полметра высунулись, горят ярким пламенем, уголья от них на полу шают. И ни живой души. А в углу телевизор верещит на полную громкость. Хорошо, что на веранде бочка с водой стояла. Я головёшки да угли залил, всё это на улицу выгреб. Горели-то в печи переломанные стулья.

Сладкая парочка — баран да ярочка

По один год осенью глубокой повадились навещать мой дом незваные гости. Приеду в выходные, гляжу, на столе посуда невымытая, остатки еды, бутылки из-под пива. Ничего не взято, и замок на дверях цел. Три раза заставал я такую картину. Надоела мне эта грязь от пришельцев. В очередной свой приезд написал я записку доброхотам. Мол, гости мои золотые, когда же за собой убирать-то будете. Халявы такие! Оставил свою писульку на столе.

Приезжаю через пару недель — уже снегом всё замело. Иду по своей линии и вижу следы двух человек, и ведут они прямо к моему дому. Пришёл, а печка ещё тёплая, не иначе как вчера протоплена. В избе — чистота, порядок, заварной чайник, стаканы и блюдца на столе донышками вверх повёрнуты, ни соринки. Только пивных бутылок рядок в углу на несколько штук увеличился. Ну, думаю, парень девку водит ко мне, кто ещё может так в избе прибраться, как не особа женского пола?

На стенке записка приколота: «Большое спасибо! Боря и Аня».

В ту зиму я ещё несколько раз ездил на дачу, но гости больше не появлялись. И вот девятого мая копаюсь на огороде, подходят к моей калитке парень с девушкой, зашли, здороваются. Говорю им, что, видать, адресом ошиблись. Нет, отвечают, мы к вам. Мол, зовут нас Боря и Аня. Извинения просят у меня за осенние визиты на дачу.

Оказалось, что они студенты. Осенью им долго не давали общежития в институте, а кто-то им подсказал про наши дачи, пустующие с наступлением глубокой осени. Они и облюбовали мою, благо она рядом с автобусной остановкой. На неделе ездили ночевать ко мне, а на выходные — домой в Плесецк. Наивные ребятки. Хорошо, что попали на меня. Попадись они на моего соседа — несдобровать бы им. Тот может накостылять чужакам, да и без милиции не обошлось бы.

Аккуратные воры

А вот на нашей линии несколько лет назад побывал очень аккуратный вор, а может быть, и не один. Кто их считает? История такая. Приезжаем мы с соседом зимой на дачу, идём по своей линии и видим: в одном доме рама из окна выставлена, в другом нет стёкол в окошке, в третьем доме — такая же картинка. Сразу сообразили, что опять ворьё прошлось по нашим фазендам. Добрались мы до своих домиков. Тут только облегчённо вздохнули: до нас воришки почему-то не дошли. Видно, надоело снимать рамы и курочить двери. Обкраденными оказались около десятка хозяев. И все — по одной линии. Унесли воры только продукты питания, сигареты, кое-какие мелкие вещи и спиртное, у кого оно, конечно, водилось.

Но что примечательно: взломщики не повредили ни одного замка, ни одной двери, ни одного стекла в окне. Даже вынутые рамы или стёкла они вставляли обратно, а где уж не смогли — там аккуратно прислонили к стенке домика.

Уж очень удивился «благородству» домушников один мой приятель. У него на самом видном месте в доме висело новое кожаное пальто, оставленное с осени. Воры его не тронули. Унесли только банку тушёнки и заныканную от жены бутылку «Соловецкой». Приятель, смеясь, говорил: «Уж я как водку спрятал — жёнке век не догадаться где. А ведь эти сыщики нашли! Специалисты! Профессионалы! В катаньке старом, в мешке с мусором. А пальто моего новенького не взяли. С такими молодцами я бы сам по стопке выпил».

Приманка для вора — замок для запора

У одного «большого» мужика (где-то в администрации работает) отгрохан дом, как особняк у артиста. Приглянулся он воришкам. Рядом никого не трогают, а в этот двухэтажный не по одному разу в год наведываются. Замки хозяин ставит крепкие, так после каждого налёта дверные косяки чинить, а то и менять приходится. Довели чиновника: решил он продать дачу. Но не тут-то было! Приходили покупатели, расспрашивали соседей. А те и выкладывали всю правду-матку: мол, не везёт хозяину, уж сильно привлекает его дом грабителей, лезут они в его хоромы, как мухи в банку с повидлом.

А привлекают-то, всего скорее, воров все эти секретные замочки. Факт.

Санный ход привёл в СОТ

Дачники наши тоже не ангелы. У меня брат живёт своим хозяйством в деревне, держит корову, лошадь, другую живность. И вот однажды обворовали, сено из стога увезли. Кинулся он по следу санному, конскому, который вывел на Васьковскую дорогу. А накануне-то как раз снежок выпал. Вернулся братан в деревню, и вместе с соседом сели они в машину и поехали вора искать. След от саней да труха от ворованного сена и привели их в один из наших ближайших кооперативов, прямо к дому похитителя. А у того в хозяйстве и лошадь, и другая скотинка. Ведь запасы корма стали иссякать, вот он и пошёл на воровство. Позарился на дармовщинку… Разобрались.

ДОМ НА СЕМИ ВЕТРАХ

Январь 1999 года

Санин дом — дом брата младшего моего — стоит у самой реки, на равнине, под одной крышей с хозяйственным двором. Тут же рядом — банька, ещё один небольшой дворик для скота, летние теплицы, поленницы дров. С одной стороны дома ручей, впадающий в речку, зимой промерзающий до дна. С другой стороны — хозяйский огород: без него немыслима жизнь селянина. Ближе к лесу по угору расположились избы деревенских жителей и теремки дачников. Дом на пустынном берегу, обдуваемом всеми ветрами, появился здесь четыре года назад. Тогда же и стала пахаться и засаживаться картошкой и другими овощами заброшенная земля у реки, где когда-то росла замечательная заостровская капуста.

Идет-грядёт 1999 год. Вместе с Саней живут здесь его жена Люба и дети Наташа и Андрюша. В хозяйстве — три коровы, две из них стельны и скоро принесут приплод, два бычка и малый телёночек, лошадь. Есть две собаки — для охраны всего этого хозяйства и несколько котов и кошек, гроза мышей и других острозубых грызунов.

Накормила раз обедом одинокого соседа…

Сане в ту пору было уже тридцать восемь лет. Не очень путёвая жизнь забросила его в это приморское село. В прошлом были неудавшееся семейное счастье на родном Кенозерье, работа в лесопункте у начинающих плодиться бизнесменов-частников, у жуликов, проще сказать. Пришлось помыкаться и по общежитиям. Успел поработать он и на колхозных фермах и свинарниках. Поэтому, сменив в очередной раз место жительства, сразу согласился пойти на скотный двор. Благо, дали новоиспечённому кормачу и жильё — маленькую комнатёнку в семейном доме.

Соседка Люба, воспитывающая одна дочку-школьницу, как-то попросила Саню починить утюг. А потом в выходной позвала его за компанию пообедать. И так уж получилось, что комнаты соседей незаметно стали общими, а Саня и Люба — мужем и женой. Вскоре их жизнь ознаменовалась ещё одним событием — молодые получили от колхоза освободившуюся двухкомнатную квартиру в «хрущёвке». Мыслимое ли такое сегодня? Жить бы да поживать. Не тужить — детей рожать!

Но времена наступали недобрые. За работу в колхозе стали платить гроши, больше всё натурой: мясом, молоком. Но ведь эти продукты можно получить и на своём подворье, размышлял Саня. Взяли они с Любой в счёт зарплаты телёнка, сараюшку для него сколотили. А подрастив до года, обменяли на корову. Стала семья пить своё молоко. А тут и Андрюшка родился, вышла хозяйка в длительный декретный отпуск.

В то же самое время не заладилось на работе у Сани. Повздорили с бригадиршей. Да и крепко уставал за смену трудяга-кормач, обихаживая за смену полтысячи животных, не раз получая тычки от сорвавшихся с цепи молодых бычков.

Были бы двор и дом — остальное наживём

И решил Саня стать самостоятельным хозяином. Взял в колхозе расчёт. Сельсовет в земле не отказал, отвёл новосёлу пятнадцать соток у реки на плодородной почве. Живи, стройся и размножайся. И принялся Саня за работу засучив рукава. Слава Богу, лес на строительство помог купить подешевле средний наш брат Михаил, работавший в лесном хозяйстве. В первое лето был поставлен двор для скота, просторный, под высокой крышей. Ранней весной завели сюда корову с телёнком. Вместе с ними коротал майские ночи сам хозяин, боясь оставить на произвол судьбы своих животинок. Село, где оставалась семья Сани, было за рекой, в трёх километрах от новостройки.

Во второе лето нанял Саня плотника, вдвоём рубить дом было сподручнее. За какой-то месяц из двухкантового бруса подняли стены и подвели под крышу, соединив с хозяйственным двором. Первую зимовку в новом жилье вся семья обогревалась у железной печки, при затянутых парниковой плёнкой окнах, рамы были не застеклены.

А во дворе кроме двух коров зимовали два телёнка, пять свиней, небольшое стадо кроликов, куры и кошки. Нелегко было привыкнуть к такому хозяйству.

— Спать было некогда, — вспоминает Люба, — особенно донимали кролики, которые постоянно умирали. В конце концов пришлось с ними расстаться. И свиньи оказались невыгодной скотиной.

В тот год стали Саня с Любой снабжать дачников молоком, торговали мясом на городском рынке. Все доходы в основном шли на корма, на достройку дома. Да ещё надо было платить трактористу, который весной вспашет поле под картошку, а летом заменит бригаду косцов на пожне.

Хозяйство без коров — что печка без дров

Саня встаёт рано, около пяти часов. И сразу во двор к скотине: кормить и поить, навоз убирать. Доит коров Люба, но и хозяин может всегда её подменить.

Вот какой монолог услышал я от Любы тогда, в 1999 году:

— Коровы — кормилицы наши. Молоко и творог, сметану и масло не надо покупать в магазине. Да и пироги без молочка не испечёшь. Мы ведь белого хлеба не покупаем, а в последнее время даже чёрного не берём, сама пеку. Опять же, продашь банку молока — есть на что чаю, сахару купить. Удой коровы дают небольшой, особенно в зимнее время. Но не только молоко приносит доход семье. Бюджет пополняется и за счёт мяса. Да и навоз для поля нужен, без него не наростишь картошки и овощей.

Через десять лет высказанные тогда мысли о коровушках и других проблемах крестьянской жизни у Любы кардинально изменились. Но об этом я скажу после.

А испытания на прочность преследовали новосёлов с первых дней жизни на хуторе. Придут косари на луг. Подсушенное сено в перевалы сгребут. И тут-туча над головой, откуда ни возьмись. Так и катают по неделе. По два мешка соли вбухивал Саня в стога, чтобы сено не загорелось и не сгорело.

Сгорело всё дотла, а тут зима пришла

— Особенно страшным для нас был, — рассказывает Саня, — первый год на новом месте. — Накосили сена на зиму и свозили его в старый колхозный сарай-навес (с разрешения, конечно). За деревней. Чтоб дождём не мочило. Сарай-то был без стен, доступ свободный. Детишки деревенские игры там устраивали, разве углядишь. Так вот до чего додумались: в сарае том костёр развели. Ну и, понятно, полыхнуло — весь мой зимний запас сгорел. Остался я вообще с одним стожком сена. Хорошо, что у людей в тот год было можно купить. Так всю зиму и прикупал, где воз, где заколинку. Еле весны дождался. Отец тех пацанов по первости хотел расплатиться со мной, чтоб я только в суд не подавал, да обманул меня… Бог ему судья.

А Конёк-Горбунок тянет в гору возок

— Сегодня не представляю жизни без коня, — признался Саня. — Зовут его Комариком, иногда Коньком-Горбунком. Невелик ростом, мезенской породы. К плугу не сразу приучился. Он не только своё поле пашет, но и соседям, дачникам подмога. На хлеб себе зарабатывает. Вожу я на нём дрова, траву — летом, сено — зимой. Только что в город на Комарике не езжу.

Много хлопот доставило Сане приобретение сбруи, хомутов да дуг, саней да телеги. Что-то сделал своими руками, а больше насобирал у местных жителей, объездив все деревни в округе. Цены на конскую амуницию теперь просто ни в какие рамки не лезут, стоимость седла сравнялась со стоимостью лошади.

Вот и задумывается иногда хозяин: чересседельник новый приобрести или овса прикупить. Ведь конь — не корова, затхлое сено жевать не будет.

Платил бы оброк, да народ помог

Как-то пришёл к Сане сосед и предложил купить участок — пятнадцать соток. Сам он был военным, землю приобрёл по случаю. Она и не нужна была ему никогда. А тут закончилась его служба на Севере.

Сумма за покупку ошарашила, но на меньшую сделка бы не состоялась. Вольному воля, хочешь — бери, а нет — другой купец найдётся. Участок у реки, земля плодородная. Но подкупило Саню то, что продавец земли давал полгода рассрочки с оплатой. Была надежда и на доходы, которые осенью даст новый урожай картошки.

Оформили документы. Часть денег Саня заплатил сразу, но немалую сумму надо было отдать к Новому году. И, как назло, картофель в ту осень не уродился, рано начал гнить. Выручки, о какой мечтал настырный земледелец, не получилось. Дней за десять до установленного срока московский гость появился в Санином доме за расчётом. Бывший сосед, видимо, хлебнувший столичной вольницы, предупредил: если через неделю не рассчитаешься — останешься должным моим дружкам, отдашь им с процентами. Прикинул Саня, во что ему обойдётся не вовремя выплаченный долг, и совсем духом упал. Хорошо, что не запил. Но это была минутная слабость. Через пару дней взял себя в руки. Пошёл по знакомым и родственникам. Кто под будущее молоко, кто под семенную картошку и навоз, а кто и по доброте душевной, — ссудили попавшему в беду хуторянину необходимую сумму. Так, благодаря усилиям друзей и близких, «счётчик ростовщика» не был включён. Отделался Саня лёгким испугом.

Динка и Ёжик, семь котов и кошек

Идёт 1999 год. Сторожевая собака Динка и дворняга Ёжик первыми оповещают хозяев о званых и незваных гостях. Особенно усердствует Динка, встречает лаем не только чужих, но и своих. Службу свою собаки несут исправно. Нехудо справляется со своими обязанностями и кошачье племя — ни крыс, ни мышей у дома и дворов не наблюдается.

— Зачем столько кошек развёл? — спрашиваю Саню.

— Да убивать жалко, — объясняет он, — нет желающих взять котёнка. Иногда и закажут, а забрать забудут. Вот и накопилась целая компания. Зимой живут во хлеве, домой их не пускаем, разве что котята имеют такую привилегию.

В поисках корма по ночам повадилась прибегать к дому лисица. На поле каждое утро — свежие следы. Удивительно, что Динка ни разу её не облаяла. То ли это лис, в котором собака признала кавалера, то ли это уж очень хитрая Патрикеевна.

Да что там лиса? В ночное время прибегают к людскому жилью и зайцы, и кабаны, и даже косолапый не однажды захаживал в гости. Не раз плавал на противоположный берег реки, к скотным дворам, где можно было кое-чем поживиться…

Январь 2011 года

Катилось бессердечное время, трудное и не всегда понятное. Хозяйство Сани, достигнув пика развития, стало уменьшаться. Доходы упали до минимума. То есть практически их не стало. А цены на всё росли и росли. Прикупленную землю пришлось продать. Имея уже двух коней, с одним мой братишка минувшей осенью распрощался. И только Комарик служит своему хозяину верой и правдой.

И коровушка стала нелюбима в семействе: доит мало. А телушка летошная минувшей осенью погибла, съев какую-то отраву. Иных бурёнок и коней давно уже нет. Не прижились они на подворье. Не водится ни свиней, ни кроликов, ни курочек. Одинокий петушок иногда ещё поёт свою печальную песенку.

Хозяйка дома в смятении. Говорит в сердцах, что и последнюю корову решили осенью продать на мясо, даже не обгуливали на этот раз.

Озирая владения брата, вижу только одно новшество: минувшим летом появился новый крашеный забор со стороны соседа. Участок под картошку уменьшился вдвое. Ещё снегоход тарахтит иногда под окошками дома, разрывая сонную тишину над рекой. Да вот беда: постоянно ломается этот чудосовременный агрегат. А магазин обратно принять машину не хочет. И починить никто не может. Покупка снегохода ничего не изменила в жизни селянина, а только хлопот прибавила и расходов.

Но самая большая беда случилась шесть лет назад.

Тогда в весеннем месяце марте, под звон капели, ушла из жизни юная дочка Наташа, ушла добровольно, наложив на себя руки. И не так уж добровольно покинула она наш мир. Сгубили девушку игральные автоматы, которые стреляют не пулями, не снарядами, но попадают точно в цель. По неокрепшим душам, неопытным сердцам. И спрос за это — с владельцев смертельных игр…

Саня и Люба сегодня — пенсионеры. Пенсии у обоих — чтоб только свести концы с концами. Андрюшка бегает в школу через речку, учится в одиннадцатом классе. О будущем особенно не задумывается, верит, что всё будет хорошо. К чему ещё не остыла душа Любы, так это цветы и теплицы, даже умудрилась в них вырастить арбузы, настоящие, сладкие и хрустящие.

А для Сани главным в жизни была и осталась рыбалка. Всё-таки вырос в Кенозерском озёрном крае. К рыбной ловле с малых лет приучался на таких больших озёрах, как Кумбасозеро, Ундозеро, Володское, где рыбы немерено. Ну и, конечно, обловлены многие и многие заводи Кенозера. Здесь, под Архангельском, освоил по совету старожилов карасёвые озерки. Но эти «золотые рыбки» не очень понравились на вкус. Стал ездить на лесные озёра. Вот тут уж — раздолье для настоящего рыбака и зимой и летом. Две деревянных лодки Сане привезли с Кенозера земляки. Будет на чём поплавать.

Жизнь заставляет туже затягивать пояса. Тут уж не до роскоши. Жестоко время перемен.

Господи, сохрани дом на ветрах семи!

ИЗ РАССКАЗОВ ЛЮБОВИ МАРКОВОЙ

АХ ЭТА ЯГОДА БРУСНИКА!

Стоял конец сентября. Я готовилась к отъезду в Архангельск, и было мне в ту пору девятнадцать лет. На станции Емца, где я жила с родителями, было скучно. Знакомые ровесники разъехались кто куда: кто учиться, кто работать — по городам. Танцплощадка, где собиралась молодёжь каждый вечер, опустела. И грустно пела радиола в вечернюю пустоту танго «Бессамэ, бессамэ мучо». Мы с матерью перед моим отъездом решили ещё раз сходить в лес за брусникой.

Сначала ходили вместе. Мать моя плохо ориентировалась, так как большую часть жизни прожила в городе. И вот тогда в лесу у нас с матерью произошёл первый и последний разговор по душам (мать вскоре умрёт). Я впервые узнала многое о нашей семье, о родственниках, о своих корнях.

Собирая бруснику, я не заметила, как потеряла мать из виду. Сказалась детская привычка бегать по лесу. Набрав полную корзину ягод, я оказалась на краю болота. На мои крики мать не откликалась. Стало темнеть, заморосил дождь. Я села под дерево отдохнуть и поразмыслить, чувствуя сама, что заблудилась. Леса я не боялась — я любила его. Но было темно, холодно и сыро. Оставаться в лесу не хотелось, можно было окоченеть.

И я решила искать дорогу в полной темноте. Пошла по лесу наобум. Казалось, что лес знал, что я уезжаю навсегда, он держал меня в своих объятиях, цеплялся за одежду, царапал лицо, руки, ноги. И я уже наощупь продвигалась вперёд. Сколько времени я так ползла — неизвестно. И вдруг услышала приближающийся шум. Сердце заколотилось от радости. Лес осветился, как будто взошло солнце. Шёл пассажирский московский поезд, и я была в нескольких метрах от железнодорожной насыпи. Очарованно глядела я на проезжающие вагоны, в некоторых ещё не спали, сидели у окон люди, которые казались мне такими родными.

Поезд приходит на нашу станцию в 12 часов ночи, и я определила, сколько примерно времени. Выбравшись на железнодорожное полотно и немного отдохнув, пошла быстрым шагом вперёд. Идти было удобно, так как мои ноги попадали точно на шпалы. Я не шла, я летела, знала, что скоро приду домой. Вот уже полустанок, последний перед Емцей. До станции ещё шесть километров. Я бегу. Нет, я лечу, как на крыльях. Вдалеке показались огни. Я замедляю шаг. По правую руку железной дороги — кладбище. Внезапно дрожь охватывает моё тело. Стараюсь не глядеть в правую сторону. В ушах почему-то звенит, то ли от страха, то ли действительно доносятся какие-то звуки с кладбища. И только на поселковой дороге среди чёрных в ночи домов успокаиваюсь.

Станция спит. Я подхожу к своему дому. На кухне ярко горит свет. Открываю калитку, приближаюсь к окну. Вижу: за столом сидит мать и плачет, из угла в угол ходит отец и ругает её.

И вот я уже на пороге, живая и с полной корзиной ягод. Родители растерянно и радостно смотрят на меня, мать снова плачет. Отец что-то ворчит и ставит самовар. Но мне не до чая. Чувствую, что смертельно устала, раздеваюсь, ложусь на кровать и сразу проваливаюсь в глубокий сон со сновидениями, которые будут преследовать меня долгие годы.

А снилось мне тогда и потом одно и то же: я взлетаю выше домов и лечу вдоль полотна железной дороги, которая поблёскивает в лунном свете, как серебряная. Внизу темнеют леса, сверкает вода, и звёзды ярко горят над головой, и холодная белая луна летит вместе со мной в неизвестность. Тёплый ветер ласкает мои волосы, сердце радостью переполнено от того, что я лечу к новой, ещё неизвестной мне жизни.

УРОКИ БАБУШКИ МАРИИ ЖИВУТ В ДУШЕ МОЕЙ ПОНЫНЕ

В начале пятидесятых годов мои родители переехали из Архангельска на станцию Емца. Мне тогда было шесть лет. Помню, как меня, полусонную, сняли с поезда и на руках принесли в маленький бабушкин домик. Встретила нас невысокая женщина, темнолицая, с большими голубыми глазами. Топилась русская печь, с краю устья стоял чугунок с картошкой. Бабушка пекла блины. Наклонив сковородку, она подносила её к огню, и через какие-то секунды на широком блюде, стоявшем на столе, оказывался тонкий ароматный блинчик.

Так я впервые увидела свою бабушку Марию Евгеньевну Котову. И было ей в ту пору более семидесяти лет.

Ночёвка под ёлкой

Однажды с подружкой мы пошли к моему отцу, который работал механиком в гараже. Около гаража росла ещё не совсем созревшая брусника. Мы стали её собирать, увлёкшись, пролезли через забор и очутились в лесу. В поисках ягод мы отошли от посёлка и заблудились. Так проплутали до темноты. Поплакав, сели под большую ель и, прижавшись друг к дружке, решили дождаться солнышка. Стали засыпать, сквозь сон я слышала какие-то крики. Это бабушка звала нас, но сон и усталость победили. Проснувшись от яркого солнца, мы снова побрели по лесу и вскоре вышли на какую-то дорогу. Навстречу нам шла моя бабушка. Оказывается, она тоже заночевала под ёлкой в лесу, совсем недалеко от нас. Ой, как мы с подружкой обрадовались.

Бабушкино воспитание

После этого печального случая бабушка решила заняться моим воспитанием. Я ходила в лес только вместе с ней. Она показывала места, где растут ягоды и грибы, учила, как их искать. Мне казалось, что ягоды на бабушкином кусте крупнее и слаще. Я садилась напротив бабушки у ягодного куста, она махала руками, кричала на меня: «Пересядь на другое место!» Потом объясняла, что в лесу нельзя сидеть друг против друга, иначе заблудимся. И это было правдой, мы до потёмок блудили и поздно ночью выходили на дорогу. Вдали виднелись огни станции. Но бабушка стелила под деревом большой платок, и мы укладывались спать, так как дойти до дому у неё, да и у меня, уже не хватало сил. Ещё я усвоила от бабушки правило, что в лесу нельзя поминать чёрта и ругаться.

Лес для бабушки был как дом родной. Когда подходило время обедать, она доставала котелок, тут же из-под корня зачерпывала воды, поджигала сухой мох и веточки. Заправляла котелок несколькими сыроежками, найденными рядом, и горстью крупы из мешка. В считаные минуты варила суп-рататуй. Потом мы его съедали. Сполоснув котелок, бабушка снова ставила его на костёр уже с чистой водой и сыпала в него белые и чёрные сухари, добавляла соль и масло. И мы ели удивительно вкусную кашу. Потом котелок в третий раз водружался на огонь, теперь уже для чая.

Там, где с неба упала звезда

Больше всего бабушка любила ловить рыбу. Летом мы часто ездили с ней на станцию Великоозёрская. Сначала семь километров шли лесом, потом по болоту. Там, между трёх озёр, Великого, Малого и Щучьего, на болоте был остров. Стояли сосны-великаны, росли черёмуха, рябина и шиповник. А посреди всего этого великолепия находилась бабушкина избушка, в которой мы с ней жили по неделе, а то и больше. В нескольких метрах от избушки был совершенно круглый омут с чёрной водой, очень глубокий. Бабушка говорила, что в это место с неба давным-давно упала звезда и образовала это чудо природы. В пруду водились чёрные окуни, которых мы и ловили. Помню, что после рыбалки было трудно отмыть наши почерневшие руки.

А вечером бабушка топила каменушку без трубы. Дым шёл через дыру в потолке избушки и выгонял всех комаров. Потом дырка в потолке закрывалась, и мы, наевшись свежей ухи из окуней, ложились спать.

Жаль было червяков

А вот как бабушка в первый раз учила меня удить рыбу. Достав из мешка банку червяков, она показала, каким образом надо их насаживать на крючок. Мне ужасно жалко стало их, я чуть не заплакала. Бабушка рассердилась, стала мне выговаривать, что, мол, городская и бестолковая я. Затем взяла вицу, несколько раз стегнула меня, потом насадила червяка сама и подала мне удочку. Я закинула удочку в воду и стала глядеть на поплавок. Вдруг он резко закачался и пошёл в сторону. Я от радости закричала: «Клюёт! Клюёт!», — чем опять рассердила бабушку. Нельзя кричать на рыбалке, рыбу распугаешь.

Бабушкины тайны

Как-то вечером я пораньше легла спать. Проспала совсем немного, открываю глаза — бабушки нет. Вышла на улицу: она сидит на бережку пруда с распущенными волосами и задумчиво смотрит на воду. Был закат солнца, кругом стояла тишина, и последние лучи золотили безмолвную гладь омута. Постояв немного и побоявшись спугнуть бабушку, я тихонько вернулась в избушку и легла снова спать.

В другой раз я проснулась от негромкого голоса бабушки. Она стояла у порога избушки и кого-то настойчиво звала. Присмотревшись, я увидела, как залетела маленькая птичка, села на стол и стала там клевать крошки и зёрна. Потом я обнаружила, что в избушке ещё есть лесные гости: у ног бабушки сидели мышка и лягушка, которые тоже шелушили какие-то семена или ели хлеб. Я затаилась, боялась даже дышать. Почему-то мне не хотелось, чтобы бабушка узнала, что я не сплю и всё вижу.

Конфетки-бараночки

На станции бабушку мою хорошо знали многие. Она гадала на картах и лечила травами. Приходили к ней чаще женщины, у которых мужья или сыновья сидели в тюрьме, чтобы узнать об их здоровье, почему нет долго писем. Приходили за снадобьями всякими, которые бабушка готовила по своим, ей ведомым, рецептам. За помощь рассчитывались конфетами, баранками, печеньем. Всё это складывалось в маленький сундучок, стоявший под столом. А на столе у бабушки всегда пыхтел самовар, так как она всех своих гостей обязательно поила чаем и угощала из того самого сундучка. Сундучок со сладостями был пределом моих мечтаний, но я ни разу его сама не открывала — бабушка мне это делать строго запретила. Зато по первой моей просьбе гостинцы из сундучка появлялись на столе.

Такой вот бабушка и осталась в моей памяти — доброй и в то же время требовательной. И хотя на станции бабушку считали «ведьмой», говорили, что она знается с нечистой силой, я никакой нечистой силы рядом с ней никогда не видела…

ИЮЛЬСКИЙ ПОЛДЕНЬ, ИЛИ УТОПЛЕННИЦА

В километрах трёх от станции Емца течёт маленькая речка Черночиха. В детстве мы туда часто бегали купаться и собирать ягоды — землянику, которая росла на прибрежных вырубках. Однажды утром, взяв трёхлитровый бидончик, я отправилась на Черночиху. К обеду набрала ягод, сама наелась до отвала. Потом спустилась к речке, где купались мои подружки, разделась и тоже решила окунуться. А день стоял жаркий-жаркий. На середине реки плавал старый сруб от курилки. Я подплыла к нему и ухватилась за бревно, но оно оказалось скользким. Рука соскочила с бревна, и я неожиданно нырнула под воду. До этого я никогда не ныряла, даже купаясь, головы не мочила. Меня охватил панический страх, и я стала захлёбываться, меня потянуло на дно.

Потом, как сейчас помню, я лежала на песчаном дне, между двумя рельсами от старой узкоколейки. Сверху ко мне шёл яркий свет от июльского солнца. Место это на реке было проклятым, каждый год там кто-нибудь тонул. Лежала я на дне с открытыми глазами, как ни странно, дышала и думала, что ягоды мои достанутся кому-то из ребят, жалко было собранной земляники. И ещё я думала, как расстроится моя мама, когда узнает, что я утонула, будет сильно плакать и жалеть меня. Потом я подумала, что мне надо перевернуться на живот и ползти к берегу.

Вдруг над моим лицом возникли непонятно откуда две большие руки, схватили меня за плечи и потащили вверх.

В считаные секунды я оказалась на берегу. Живая и почти не наглотавшаяся воды. Мужчина, вытащивший меня, и сам не верил такому чуду. Он только и сказал: «Не может быть такого!» Моих подружек на берегу уже не было. Они, позвав мужчину, который неподалёку удил рыбу, на помощь, сами стремглав побежали на станцию, чтобы сообщить моей маме, что я утонула в Черночихе.

Почему я не захлебнулась, пробыв под водой достаточно долго, минут 45, не знаю. Потом были мамины слёзы. Мы с ней встретились на полдороге от дома. Она схватила меня, обняла, запричитала, стала ругаться. И строго наказала мне больше не ходить к речке, а уж купаться — Боже упаси.

Спустя много лет я прочитала в одном журнале о девочке-утопленнице, которая упала в глубокий колодец, провела там много времени и осталась живой. И учёные не смогли объяснить этот случай. Такое же чудо произошло и со мной. Судьба оберегла меня от несчастья. И, может быть, подобные чудеса нам познать не дано свыше.

МАТЕРИНСКОЕ ПРОКЛЯТИЕ

Мне было пять лет. И была у меня «подружка» — соседский мальчик Валерка, года на два постарше меня. Мы с ним часто играли, бегали по крышам. Валерка угощал меня конфетами — розовыми подушечками, которые всегда водились в его карманах. Его мать говаривала моей: «Красивая дочка растёт, вот будет невестой моему сынку». Да только не суждено было сбыться тому предсказанию.

Случилось это в конце августа. В семье соседей ещё были два старших брата. Отправились они вверх по реке на рыбалку, с ними запросился и Валерка. Но мать не хотела его отпускать. Тогда он без разрешения схватил удочку и побежал за братьями. Мать, рассердившись, крикнула сыну вслед: «Да понеси тебя леший!» И мальчишка убежал.

Стемнело. Старшие братья вернулись с рыбалки. А Валерки всё не было. Отец бросился искать его, вернулся домой только утром. Все поиски были напрасными. Искали на второй день и на третий, но безрезультатно, мальчик как в воду канул.

Тогда мать садится на поезд и едет в Киев, на свою родину. В Киеве идёт в церковь, кается, принимает причастие и просит совета у священника. Священник человек был умный и, видимо, обладал даром ясновидения, он сказал обезумевшей от горя женщине, что на шестые или на девятые сутки найдётся мальчик — не живой и не мёртвый…

И вот мать возвращается домой, привозит мне игрушки, которые купила в Москве, приходит к нам, плачет и говорит, что это подарки от Валерки. Какие это были красивые игрушки: кукла розовая, пупсик и большой разноцветный мяч в белой сеточке. Эти подарки я запомнила на всю жизнь.

А Валерку действительно нашли на девятые сутки, на болоте, рядом с лесным посёлком, где жили рабочие, которые рубили лес. Валерка много раз обошёл этот посёлок, о чём говорили следы на болоте, но так и не мог выйти к людям. А они находились рядом. Видимо, сработало материнское проклятие. Отец нашёл сына в бессознательном состоянии на болотной кочке. Он напоил мальчика сладким чаем из бутылки. И Валерка, не приходя в сознание, умер на руках отца по дороге домой.

Вот какая грустная история. Как мы в порыве гнева можем послать своих близких куда попало. А этого ни в коем случае делать нельзя. Проклятие зачастую может сработать, и потом придётся только сожалеть о своей преступной глупости.

НА ДАЛЁКОМ БЕРЕГУ

Однажды отец взял меня с подружкой Зинкой на рыбалку. Было нам с ней лет по одиннадцать. Целый день мы плыли на лодке, сначала по озеру, затем по реке, потом снова по озеру. Стоял конец июля, трава на берегах была скошена, там и тут высились стога сена. И вот к вечеру отец облюбовал место для рыбалки, поставил сети. Пока он возился с сетками, мы с Зинкой успели наудить окуней на уху. Радости нашей не было предела. Вечером долго сидели у костра, ели ушку, чаёвничали, спать не хотелось. Но, когда наступили сумерки, отец скомандовал: «Полезайте в стог и спите!» — а сам устроился у костровища, в котором тлели толстые берёзовые кряжи.

Невдалеке на берегу, как богатырские шлемы, на синем небе темнели свежесмётанные копны. Мы побежали к первой из них. Проделав лаз и удобно устроившись, как на перине, мы долго не спали, поверяя друг другу свои детские тайны. Потом Зинка уснула. Мне не спалось. Я решила немножко погулять, вылезла из стога и пошла к озеру. На небе мерцали звёздочки, от воды тянуло холодком. Побродив по берегу, я быстро озябла и вернулась на ночлег. Но в потёмках не заметила, что подошла к другому стогу. Не найдя лаза к Зинке, вырыла новый, даже порадовалась, что одной спать будет лучше, не так жарко. И меня быстро сморил сон.

Утром подружка моя проснулась рано, не найдя в стогу меня, направилась к берегу умываться. Отец уже давно был на ногах: проверив сети и вычистив улов, попивал чай. «А что Любка-то дрыхнет?» — спросил у Зинки. Та растерялась: «Нету её там». «Как так нету!» — всполошился отец и побежал к стогу. Он перерыл все сено, но меня там не было. Расстроенные моим исчезновением, отец и Зинка стали кричать: «Лю-ба! Лю-ба!» — не понимая, куда я могла пропасть. Потом сбегали на болотину — там было много морошечника, но всё без ягод, — и вернулись обратно. Что же делать?

Зинка вся уревелась, отец курил цигарку за цигаркой. Присели у огня. Налили по кружке горячего чая. Сделав несколько глотков, отец хлопнул себя ладонью по лбу: «Да какой же я балда! Беги, Зинуля, вон ко второму стогу! А я вицу хорошую срежу для сони-тетери! Там она!»

Зинка стремглав понеслась выполнять отцово приказание. Обежав стог, она увидела мою голубую косынку и вытащила её из сена. А потом и меня вниз головой спустила на холодную утреннюю траву. И свои переживания выместила на мне: так отволтузила, что и вица батькина не понадобилась.

ФИАЛКА МОНМАРТРА

Было мне пятнадцать лет. Я любила ходить в лес, который, сколько себя помню, всегда казался близким и родным. Я верила, что понимаю, о чём шепчутся листья, поют птицы. Рано утром, как только вставало солнце, я тихонько, чтобы никого не разбудить, умывалась, отрезала краюху хлеба, погуще солила её, затем бежала в огород, вырывала несколько луковиц, клала всё это в корзину и уходила в лес. Сердце моё пело от радости встречи с ним.

Мать с отцом и малые братья не понимали, а соседи качали головами: им я казалась очень странной девочкой. Не раз об этом говорили матери, которая и сама удивлялась моей страсти к лесу.

Иногда соседки караулили меня утром, завидев, шли следом, в надежде, что я их приведу на грибы и ягоды. Ведь я никогда из леса с пустой корзиной не возвращалась. Но все их старания были напрасны. В лесу я от них убегала в свои, только мне известные заповедные места, о которых знала от своей старой бабушки.

Наедине с лесом я испытывала огромную радость и не хотела, чтобы кто-то чужой мне мешал. Собирая ягоды и грибы, всегда пела. Петь научилась рано, ещё в три года. Знала арии многих опер и оперетт, которые слушала по радио — телевизоров в те времена ещё не было. То я была Татьяной из «Евгения Онегина» — такая грустная, одинокая и отвергнутая, то маленькой цветочницей из оперетты «Фиалка Монмартра». Я пела, а лес слушал и вздыхал, как бы сочувствуя моим героиням. Моё юное сердце просило любви, такой ещё далёкой, но такой желанной. Я вновь и вновь повторяла: «Купите фиалки, купите фиалки!» И мне казалось, что я на таком далёком и близком Монмартре предлагаю эти маленькие букетики цветов: «А фиалки без слов говорят про любовь. Это всем так понятно. Купите фиалки!»

Солнце садилось, последние его лучи золотили деревья, лес затихал, замолкали птицы, темнело небо. Я с полной корзиной и большим узлом с грибами, голодная, но такая счастливая, выходила из леса.

А МОЙ ДОМОВОЙ УЖ ТАКОЙ ДЕЛОВОЙ!

Было это глубокой осенью на даче. Сезон кончился, а я никак не хотела уезжать в город. Кругом лежал белый, чистый снег, ярко светило солнце, воздух был лёгким и свежим. Такая красота, что глаз не оторвёшь. Дача наша у самого края леса. Жили втроём: я, Володя и маленькая собачка Жулька. Муж днём уезжал на работу, вечером возвращался, привозил продукты. И вот Володя не приехал. Я расстроилась, но подумала, что много работы у него, потому и задержался. Проходит второй день, его снова нет. Я долго смотрела телевизор, не могла уснуть: что случилось? Во втором часу ночи выключила свет и легла спать. Не успела заснуть, как почувствовала, что кто-то лёг на мою спину, небольшой. Сначала подумала, что это моя собака, она всегда спала в ногах. Я толкнула ногой. Жулька была на месте. Испугавшись, я начала молиться: «Господи Иисусе Христе, спаси и помоги!» Голоса моего не было слышно, я только шевелила губами. А он по-прежнему лежал на правой моей лопатке и лапой, или небольшой холодной ручкой, тянулся к моему нательному крестику на груди. Вдруг всё прошло. Он как испарился. Я села на кровати. Через тюль в окне сиял месяц, светили яркие звёзды.

Страха уже не было. Включила свет. На часах — два ночи. Сидя на кровати, подумала о домовом и решила с ним поговорить. Начала как можно доходчивее: мол, мы с мужем строили этот дом, и я его хозяйка, и чтобы он меня больше не пугал, а слушался. В конце я сказала домовому, чтобы он дал знать, что понял мои слова. В этот момент будто кто-то стукнул по углу дома, и я вновь испугалась.

На следующий день, встав с постели и затопив печку, я увидела в окне идущую ко мне младшую дочь Ирину. Прямо с порога она сказала мне: «Хватит, мать, жить на даче, выезжай домой. Отца увезли на скорой в больницу».

Вот так домовой предупредил меня о внезапной болезни мужа.

КОНЁК-ГОРБУНОК ПО ИМЕНИ КОМАРИК

В конце сентября муж мой Володя со своей дачи пошёл к брату на Валдушки, чтобы помочь копать картошку. Через два дня к вечеру он приехал на коне, привёз тележку навоза. Конь по имени Комарик — небольшой мерин мезенской породы, бело-кремового окраса, с умной мордой, одним словом, как из сказки Ершова «Конёк-Горбунок». Прибежали дети, обступили коня. Всем хотелось погладить, покормить хлебом Комарика, а то и посидеть на нём. Я отрезала краюху хлеба и дала коню, он с благодарностью принял угощение. Расхомутав животное, муж привязал его к столбу на участке, потом принёс ведро воды и напоил Комарика, подкинул ему клоч сена.

Темнело. Поужинав, мы легли спать. Спали плохо, не сговариваясь выглядывали на улицу: на месте ли Комарик? Ночь была тёмная, со звёздами. Наш конёк-горбунок поднимал свою умную белую морду и внимательно смотрел на нас. Только под утро сон одолел нас и мы уснули.

Проснувшись от яркого солнца, первое, что я подумала: тут ли Комарик? Вышла на улицу и ахнула. Конь исчез, отвязался и ушёл. Володя наскоро оделся, обулся и отправился на поиски. Обошёл много дачных линий, расспросил дачников. Некоторые видели пасущегося коня, но вот куда он ушёл, никто не ведал. Были и такие предположения, что кто-то поймал Комарика, увёл в свой сарай и прикончил на мясо. От такого сообщения у мужа опустились руки. Не найдя коня, он, расстроенный, вернулся домой. Я согрела самовар, накормила, напоила его и, как могла, успокоила. Володя вновь отправился на поиски Комарика.

Сама, не теряя времени, взяла книгу заговоров, которой пользовалась при посадке огурцов и моркови, нашла заговор о пропаже скота. И стала всё исполнять в точности, как написано. Очертила в том месте, где стоял конь, ножом круг. Потом, тыча концом ножа в середину круга, три раза прочитала заговор:

«Прошу вас, Юрий, Егорий, прошу вас, как Бога, уймите вы своих хортов полевых, лесовых, боровых, зажмите им зубы и губы. Чтоб они своими очами не видели, ушами своими не слышали мою скотину Комарика в поле, в лесу и во всяком месте. И поставь Ты её, Господи, на таком месте, чтоб моя скотина Комарик показалась Твоим хортам сухим пнём, гнилой колодой».

Потом я оставила нож воткнутым в круге. Вошла в дом, села у окна и стала ждать. Чудо не замедлило свершиться: минут через двадцать муж мой подъехал верхом на Комарике. Он рассказал, что прошёл четыре линии и его потянуло вглубь леса, там в кустах пасся наш конёк-горбунок. На зов Володи Комарик сразу прибежал к нему.

Я вынесла хлеб, стала кормить коня и выговаривать: зачем, мол, сбежал? Комарик слушал, наклонял виновато голову, как будто понимал мои слова, косил на меня глазом. И я была рада, что всё закончилось благополучно и мой заговор так чудесно сработал.

ПРИСМОТРИТЕСЬ К ДЕТЯМ

Часто, разговаривая с соседками по даче, слышу от них жалобы на детей, на то, что они никуда не годятся, помочь не хотят в хозяйстве, ездят редко на дачу, да и то — больше для того, чтобы позагорать, шашлыков пожарить, а потом сумку варений и солений, зелени свежей увезти с собой. Но чтоб в земле покопаться, грядки почистить — наших детей не дозовёшься.

Я и сама раньше так думала. Но с некоторых пор своё мнение изменила. Не такие уж наши дети бездельники и неумехи. Как-то в квартире городской сломалась электророзетка. Муж утром посмотрел, говорит: надо электрика вызывать. И ушёл на работу. Бестолковый он у меня в некоторых делах. Тут приехала старшая дочка Алёна в гости. Узнала о моём «горе» (а мне как раз погладить надо было), взяла отвёртку и за несколько минут исправила повреждение в розетке.

Потом я узнала, что старшая моя моим внучатам и башмаки сама чинит, и замочки в голенища вшить может, и старую одежонку обновит, да так, что за импортную сойдёт, и поломку в стиральной машине устранит, и подстричь своих детишек и соседок может не хуже специалиста-парикмахера. А ведь ничему такому она нигде не училась. Видно, от деда — генная память, отец-то мой был на все руки мастер…

Изредка летом дочь наведывается на дачу. В земле, тоже правда, копаться не особенно любит. Но, приехав, без дела не сидит. Каждый раз в дачной избе наведёт такой марафет, что всё блестит; кастрюли, чашки, поварёшки начистит, занавески свежие повесит — душа радуется. Ну просто праздник!

Так что я советую всем, кто обижается на своих детей: присмотритесь к ним. Может быть, есть у них такие таланты, что мы и не догадываемся. Не зря когда-то моя покойная мама говорила: «Какой уродилась, такой и пригодилась».

Алёна.

СВАТОВСТВО ЗЕМЛЕМЕРА

В детстве мне бабушка рассказывала, как она замуж выходила за землемера, да не вышла. Случилось это в самом начале века. Ведь бабушка-то ровесницей Сталина была. А в то время приехал в деревню землемер. Что он там мерил, за давностью лет неизвестно. Но точно то, что посватался он к бабушке, приглянулась ему голубоглазая красавица с длинными чёрными косами. Родители дали жениху своё согласие (к дочке многие сватались, да ни один не приглянулся строптивой красавице). Новый кавалер бабушке пуще прежних не понравился, был он намного старше её, да ещё к тому же хромой. Жил он в деревне целую неделю и каждый вечер приходил в невестин дом пить чай.

Как-то после чаепития бабушка, передумавшая все способы избавления от противного жениха, позвала его погулять. Пошли они к сараю, что находился позади дома. А там была лестница к чердаку поставлена. Бабуся и говорит своему воздыхателю: «Полезли наверх!» У того и слюнки потекли, глаза разгорелись: полезай, мол, первая, а я за тобой. Подоткнула бабушка подол юбки и, как белка, на чердак заскочила. Полез вслед за ней и землемер, полез осторожно, пробуя на крепость каждую ступеньку. Когда он приблизился к чердачному окну, бабушка возьми да и толкни лесенку-то в сторону. Неудачливый жених и рухнул на землю плашмя, как мешок с картошкой. А счастливая невеста — давай хохотать и приговаривать: «Не хочу я землемера, есть получше кавалеры!»

Поднялся отвергнутый жених на ноги и запричитал: «Ты убить меня хотела, убить хотела. Не женюсь я на тебе, не женюсь!» А бабушке моей того и надо было. На другой день собрал землемер свои манатки и лататы задал из деревни. Больше о нём и духом не слыхивали.

Андрюшка.

А ПРИДЁТ БЕДА-НЕ НАДО УНЫВАТЬ И ДУХОМ ПАДАТЬ

Хочу поделиться горьким опытом, рассказать, что чувствует человек, попавший в тяжёлую жизненную ситуацию, из которой, казалось бы, нет выхода, и как найти этот выход. А он, к счастью, почти всегда существует.

Началось всё так

Шёл 1991-й год. Мне было 45 лет. Как-то утром ехала на работу. Автобус резко затормозил, люди попадали, а я была так придавлена, что закричала. Сразу очень сильно заболела правая грудь. Вечером дома осмотрела её, но травмы не обнаружила. С того случая грудь стала побаливать. Я заметила, что жизненная энергия уходит из меня, появилась постоянная усталость. После работы обязательно надо было полежать.

Я сказала своему Володе, что мне, наверное, надо оставить работу и отдохнуть, ведь стаж для пенсии выработан и дети уже взрослые. На том и порешили: я написала заявление на расчёт.

И вот, свободная и счастливая, мечтаю о том, что скоро уеду на дачу, представляю, как ранним утром буду слушать голоса птиц, жмуриться от солнышка, дышать ароматами леса и травы. Стояла ранняя весна, начало марта. Готовясь к дачному сезону, я поехала за плёнкой для теплицы в совхоз «Беломорский». На обратном пути вышла из автобуса на остановке напротив областной онкологической больницы, так было ближе к дому…

Да пошла ты прочь, косая!

Больничные корпуса всколыхнули во мне тяжёлые воспоминания. Здесь когда-то лежала смертельно больная свекровь, которая при встречах задавала один и тот же вопрос: «Скажи, Любушка, я не умру, я поправлюсь?» И мне, не умевшей врать, приходилось каждый раз успокаивать её. Она глядела на меня своими чистыми глазами… и не верила. Она смирилась со своей участью.

Я пришла домой и легла в постель, чтобы успокоиться от неизвестно откуда взявшегося страха. И быстро заснула. Вдруг раздался громкий стук в дверь. Я вскочила, побежала открывать. На пороге стояла моя покойная свекровь. Она зашла в прихожую, сняла с головы пуховый платок и повесила его. Я растерялась — ведь она умерла. Говорю: «Уходите, я вас не знаю!» Лицо её исказилось, стало чужим, раздался скрипучий голос: «Я твоя бабушка». «Нет! — вскрикнула я. — И бабушки у меня давно нет. Уходите отсюда!»

Незваная гостья зло поглядела на меня, схватила с вешалки свой пуховый платок и исчезла за порогом. Дверь громко захлопнулась. Я вздрогнула и проснулась. Сон то был или явь — до сих пор не знаю…

Я смертельно больна

Страх поселился в моей душе окончательно и бесповоротно. Я поняла, что этот кошмар не к добру. Через несколько дней на глаза мне попалась газета «Твоё здоровье», а там статья, как обследовать грудь. Прочитав рекомендации врача, решила провести такое же обследование своей груди и в самом центре обнаружила болезненное уплотнение размером в два сантиметра. Ещё раз внимательно перечитала статью и окончательно поняла, что я смертельно больна. Слёзы начали душить меня.

На следующий день пошла к врачу. Сделали снимок. И на снимке — большое тёмное пятно в центре груди. Из поликлиники направили в онкологию на анализы, там прокололи грудь, после чего опухоль достигла восьми сантиметров. Врач сказал: «Надо оформлять документы на группу и срочно ложиться в больницу». Я — в слёзы: только не сегодня! Голова ничего не соображала, жизнь потеряла всякий смысл.

Не живая и не мёртвая

В последнюю ночь перед больницей долго не могу заснуть, только под утро успокаиваюсь. Снится опять сон. Я в какой-то белой комнате, вокруг — незнакомые люди, на столах телевизоры. Женщина в белом халате просит меня подойти к ней. Подхожу, на экране вижу цветное изображение: там какие-то червяки, пауки, козявки, в общем, неприятные твари. Я спрашиваю, что это такое? Врач отвечает: «Это ваши болячки».

Просыпаюсь невыспавшаяся, с затуманенным сознанием. Сегодня надо ложиться в больницу. Свербит мысль: а вернусь ли я обратно домой?

…На больничной койке в онкологии лучше не становится. Одолевает безразличие. Мысли путаются: я живая или мёртвая? День сейчас или ночь? Надо куда-то идти. А зачем? Так начинается первый круг ада — облучение.

Соседка по палате провожает меня на эту процедуру. Войдя в комнату, я вдруг понимаю, что уже здесь была. Так сон накануне оказывается вещим, только экраны телевизоров чёрно-белые, и врачи по ним следят за состоянием пациентов, которые принимают облучение в соседнем кабинете.

Два раза не умирают

Обратно в палату возвращаюсь опять с соседкой. Зовут её Нина. Она поддерживает меня под локоть и с доброй такой улыбкой говорит мне: «Что же ты расстраиваешься, голубушка? Зачем это? Ведь у тебя все дела на земле сделаны, замуж ты вышла за любимого человека, у тебя две дочери, есть внуки. Дом построили с мужем на даче, посадили деревья. Вся программа твоя выполнена. Не надо бояться смерти, ведь два раза не умирают, а всего лишь один раз, который никого не минует. И стоит ли от этого так расклеиваться?»

По её словам выходило, что умереть — так просто, как открыть дверь и выйти в коридор. Мне почему-то именно так и подумалось. И я как будто очнулась от дурного наваждения и решила бороться со своей болезнью: я сама должна помочь себе!

Помоги себе сам

Меня ежедневно навещали муж и дети. Младшая дочь забегала в больницу по 2–3 раза на день. Подкармливали меня свежими овощами, фруктами, в особенности лимонами, которые я съедала вместе с кожурой. Дочка принесла книжку (сейчас названия не помню), в ней рассказывалось о женщине, которая боролась со смертью и победила, потому что любила и сама была любима. Любовь выше смерти — таков был смысл книжки. И это меня вдохновляло.

По выходным больных отпускали домой. Дома в полнолуние я надела на голое тело ленту, на которой была написана молитва «Отче наш», и носила эту ленту до следующего полнолуния — целый месяц. Пока хватало терпения — лежала на ипликаторе Кузнецова. Делала на грудь примочки мочой трёхлетнего внука. И конечно же молилась, молилась и молилась, уповая на помощь Всевышнего.

После двенадцати сеансов облучения (всего надо было пройти двадцать четыре) я обнаружила, что опухоль у меня рассосалась. Это обрадовало: значит, не всё ещё потеряно.

Операция

Закончился первый этап лечения, и меня отпустили на две недели домой. Я помогала мужу сажать картошку на даче и всё думала: идти ли мне на операцию? Советовалась со знакомыми, с докторами из мединститута. И все, как и мой лечащий врач, говорили, что надо оперироваться. И я приняла решение.

В операционном отделении онкодиспансера опять на меня нахлынули горькие мысли: жалко расставаться с грудью, как я буду жить такой уродиной, скособоченной и некрасивой.

Слёзы текут сами собой. Утром меня везут на каталке на операцию. Женщины из палаты провожают до лифта, целуют, успокаивают, как родные, говорят, что всё будет хорошо.

Прихожу в себя в реанимации. Врач Татьяна Романовна Жданова спрашивает, как я себя чувствую. Она мне делала операцию. Я задаю ей встречный вопрос: как анализы? На что Татьяна Романовна отвечает: «Будут через неделю». Но я-то не маленькая и знаю, что во время операции хирурги видят всю картину болезни. Понимаю, что не всё хорошо, как бы хотелось.

Мужик, он и есть мужик

Реанимационная палата небольшая. Рядом — ширма. Вдруг из-за неё слышу мужской голос: «Ты кто и что тебе оперировали?» Я отвечаю: «А вам-то какое дело?» Из-за ширмы снова: «А у меня резали желудок». Мужчина, как на исповеди, рассказывает о себе. В больницу приехал из области, с какой-то запани. Живет в своей деревне вдвоём с матерью, холостой. Много пил — вот и пришёл к такому финалу.

Я не хочу отвечать на его вопросы, совсем не расположена к разговору, да ещё с мужчиной. Но он не отстаёт от меня, спрашивает, сколько мне лет, как зовут. Я говорю, что старая уже. Он не верит, уж очень у меня молодой и красивый голос. Мне становится смешно: в такой ситуации в реанимации такие разговоры. Прошу его замолчать. А сама думаю: вот психология мужчины, может быть, лежит на смертном одре, а про любовь поговорить, с женщиной пошутить сила находится. И смех и грех!

Вдруг слышу — ширма задвигалась. «Что вы там делаете?» — спрашиваю. «На вас хочу посмотреть», — отвечает мой сосед. Тут в палату вошёл доктор. Понимая, что не будет мне здесь покоя, умоляю отправить меня в свою палату. И, когда каталку со мной увозят, вслед слышу: «Женщина, навестите меня, я буду этажом выше».

Жизнь продолжается

Я отпрашиваюсь у врача съездить в мастерскую за протезом. Не хочу появляться на людях с нелепой фигурой. Женщины смеются: какой номер будешь покупать? Отвечаю: как у Софи Лорен. Все опять смеются. Жизнь и в онкологической больнице продолжается. Каждый попавший сюда теплит надежду в душе на лучшее.

В конце пребывания в операционном отделении спрашиваю врача: что же у меня было? Доктор отвечает, что в груди уже было чисто, но вот под мышкой были поражены три лимфоузла. Сейчас надо беречься, не поднимать тяжестей, не париться в бане, поменьше находиться у газовой плиты. И ещё много других добрых советов пришлось мне выслушать. Потом я прошла первый курс химиотерапии и получила разрешение на отдых от больницы.

Райский уголок

У каждого человека должен быть свой райский уголок, где ему хорошо, как ни в каком другом месте. Для меня таким райским уголком стала родина мужа на Кенозере в Плесецком районе. В то лето — после операции — я вновь была там. Забыв о своей страшной болезни, войдя в тёплую воду и омывшись ею, я разговаривала с озером. Пожелав здравия батюшке Кено, просила его дать мне силы и здоровья на многие годы. И когда я опускала руки в тёплые его волны, то каждой клеточкой кожи чувствовала, как энергия и радость наполняют всю меня, жизнь кажется бесконечно дорогой, убегающей за горизонт. И я не знала, что ещё много, много раз буду праздновать с батюшкой Кенозером наши встречи.

Лимонные дни

Прошло с тех пор целых восемь лет. (Правда, химиотерапию я проходила ещё пять раз.) Время от времени сама себе делаю профилактику. По весне устраиваю лимонные дни. Лимон — на завтрак, лимон — на обед, лимон — на ужин. Выращиваю капусту, люблю есть квашеную, а также салаты из свёклы, моркови, редиски. Не сажусь за стол без чеснока и лука. В последний год употребляю водорослевые препараты: кламин, спирулин, кламилин. Благодаря им сбросила тринадцать килограммов лишнего веса. С ранней весны до поздней осени живу на даче.

Если вы заболели

Не падайте духом! Если уж вы попали в беду, надо как можно скорее прийти в себя. А потом шаг за шагом — к выздоровлению. Есть много методов нетрадиционной медицины, было бы желание узнать. Но перво-наперво надо переосмыслить свою жизнь (ведь в больнице времени предостаточно). Надо душу привести в порядок, мысленно простить всех ваших врагов, стараться делать только добро людям, а такие чувства, как злобу и зависть, выкинуть совсем из головы. И обязательно сходите в церковь, исповедуйтесь. Уверяю вас, что начнёте жить заново.

Я в больницу попала некрёщеная. Уже во время болезни мы с мужем покрестились и обвенчались, а также покрестили детей и внуков.

А ещё я хочу сказать большое спасибо врачам областного онкодиспансера. Вера в доктора — это то, без чего борьба со страшным недугом просто немыслима. Здоровья всем и счастья!

Любовь Маркова г. Архангельск

Примечание от издателя

Любовь Трофимовна Маркова умерла на 56-м году жизни 6 июня 2001 года от рака лёгких. Похоронена на Валдушках, под Архангельском. Вечная ей память и Царство Небесное.

Редактор издания Владимир МАРКОВ

СТИХИ

Белые цветы

Тишина над озером Лебедем плывёт. На горе берёзовый Замер хоровод. У зелёной пристани В зеркало воды Загляделись пристально Белые цветы. Не роса холодная — Слёзы в лепестках. Не глаза ли Родины Спрятались в цветах? Чтобы жить по совести, Не кривя душой, На краю у пропасти Ты хоть миг постой. Над равниной голою Ветер — по жнивью. Отрывает голову Ястреб соловью. Мрачный век щетинится Пиками ракет. Счастья не предвидится, И покоя нет. Горек мёд, о Родина, Сует твоих вождей! И дорога пройдена С пеплом лагерей, С братьями убитыми, С сёстрами в слезах… С вечными бандитами На больших постах. Погибали лучшие — В том какой-то рок. Видно, мы нарушили Божеский зарок. Умирали с выжженной На груди звездой — Только ты бы выжила, Справилась с бедой. Дни и ночи долгие В ссылках проведя, Сыновья и дочери Верили в тебя. Всяк получит должное, По заслугам честь… Родина, а можно ли Столько перенесть? У зелёной пристани В зеркало воды Загляделись пристально Белые цветы.

Озеро Кено

Озеро Кено бывает мятежным И беспощ адным в стихии своей. Прячутся чайки в кустарник прибрежный, Ж енщины с берега гонят детей. Гром канонадный и чёрные тучи, Молний огонь, вышибающий хмель. Озеро Кено волною могучей Правит, как косу, песчаную мель. Дождь водопадом обрушится с неба, Озеро Кено вскипит, как котёл. Если в такой переделке ты не был, Ты ещё птенчик, мой друг, — не орёл. В лодке-весёлке натерпишься страху, С другом простишься, с детьми и женой. Так в старину уходили на плаху, Чтоб никогда не вернуться домой. Трижды погибнешь и трижды воскреснешь, Вспомнишь молитву, что в детстве учил. Будешь работать, как пленник прилежный, Вёслами — сколько останется сил. Озеро Кено — великое диво — Лодку твою донесёт на прибой. Ступишь на берег живым и счастливым И посмеёшься ещё над собой…

Дивен край Приозёрный

Дивен край Приозёрный Вековой красотой. Голубые озёра Спят под снежной фатой. Золотистые мянды — Так зовут здесь сосну, — Как невесты, нарядны, Поджидают весну. А берёзы, берёзки! Разрисованы как! Дед Мороз Приозёрный На все руки мастак! Он учился искусству У простых мужиков И у баб наших русских Много-много веков. И сегодня здесь правит И вершит честный суд По старинному праву Человеческий труд. Мастера, мастерицы Славят землю свою. Я горжусь, что родился В этом дивном краю. 1967 г.

В забытой деревне

По зелёной траве Я иду босиком. И в деревню вхожу, Как в родительский дом. Погостить приглашают Сельчане меня. Уж такой здесь порядок: Все люди — родня. И пойдёт за столом Разговор круговой. (Я сижу — мужикам Не чужой и не свой). О великих и малых Делах мужики Говорят без утайки. Им врать не с руки. Без оглядки, без страха, Как рубят с плеча, — Сколько боли сердечной В простых их речах! О полях, на которых Не сеют, не жнут, И о реках, где даже Ерши не живут. Заколочены окна Старинных домов, Без хозяйского ока Родительский кров. По зелёной траве Я бреду наугад. И чувствую сердцем: И я виноват…

Возвращение

Я счастливый сюда приезжаю. Здесь душа отдыхает моя. В эти дни журавлиные стаи Покидают родные края. Улетают в заморские дали, Чтоб обратно вернуться весной. Сколько птицы всего повидали! Только тянет их сердцем домой. Так и я возвращаюсь к родному, Где над озером горбится дом, И бегу по тропинке знакомой, Узнаю каждый куст, каждый холм. Узнаю и поля, и зароды, Суматоху вороньих стай, И собак незлобивой породы Слышу дальний приветливый лай. Узнаю и кресты на погосте Над оградами скромных могил, И сосну богатырского роста, Что когда-то я сам посадил. 1974 г.

Письмо от матери

Здравствуй, мой дорогой сыночек! Здравствуй, мой ненаглядный дружок! Что с тобою? Ты пару строчек Мамке в месяц черкнуть не смог. Коли болен, отбей телеграмму, А не болен — пиши, не ленись. У меня-то здоровье — хоть в яму, Хоть сегодня в могилу ложись. Ты учись, а у нас в посёлке Жизнь, как речка, бежит вперёд. Веня Тюрин соседу Николке Выбил глаз — осудили на год. Да на прошлой неделе, в субботу, Утонул молдаванин в пруду, А вчера у Вихрова Федота Дом сгорел, третий в этом году. И все беды — от горькой заразы, Ты не пей ни грамульки, сынок. За тобою нет мамкина глаза, Чтоб от водки тебя уберёг. Сам ты грамотный, учишься делу, Голова на плечах — не арбуз, Но не пей ты ни красну, ни белу, А скорее оканчивай вуз. Да за девками там не гоняйся, Вертихвостки одни в городах. Я слыхала, что ходят на танцы — Срамота — без исподних рубах. Ты от них будь, сыночек, подальше. Вот приедешь — в посёлке своём Посерьёзнее тех и покраше Для тебя мы невесту найдём. Вон, к примеру, соседская Юлька, Не отыщешь такой днём с огнём. И не бегает по танцулькам, Как другие подружки её. На уме у них шейки да твисты, Клуб — как церква, лишь нету крестов. Настоящие к нам артисты Приезжают с больших городов. Весь посёлок как будто шалеет, На концерты народ так и прёт. Чтобы стать покультурней, умнее, Отдают рубль с полтиной за вход. Всё бы ладно. Не жалко тех денег, Одного я понять не могу: Напиваются до четверенек И артисты — ей-богу, не лгу. Тут на днях приезжали с района, Так один в зал со сцены упал. Хромоногого деда Мирона Ведь чуть-чуть не убил наповал. Вот и всё. Новостей больше нету. Шлёт поклоны тебе вся родня. Будь здоров, мой сынок. Жду ответа. Обнимаю, целую тебя. 1974 г.

Горсть гороха

Поля, берёзы, озеро без края И дом на всех ветрах — на берегу. Моя деревня русская, простая, Твой светлый образ в сердце берегу. Озорником весёлым в мир вбегая, Я детство здесь оставил навсегда. И вот опять, как повесть, я листаю Промчавшиеся юные года. Мы родились — война уж отгремела, Но в каждом доме тень её жила. Она с настенных карточек глядела На наши ежедневные дела. Игрушки в детстве делали мы сами. Имел я деревянный автомат, И крепкую берёзовую саблю, И звёздочку на шапке, как солдат, И не было вкуснее и желанней Картошки, испечённой на огне, И горсть гороха свежего в кармане Была нам слаще пряников вдвойне. Я пас коней на выгоне с друзьями И с дедом рыбу в озере ловил. По осени, как все, за колосками С большой корзиной в поле выходил. За чёрным хлебом часто в магазине Стоял я, сонный, бабки впереди. Глядел, как продавец наш половинил Буханки хлеба на своей груди. А буквы первые я узнавал в постели, По заголовкам выцветших газет: В избе все стены «Правдою» пестрели, Чистейшей правдой пережитых лет. …Сейчас другие тут растут мальчишки, Другая жизнь, другая новь идёт, Другие объявления и книжки Читает деревенский мой народ. Совсем другие у людей тревоги. Приметы века — перемен пора: Грузовики грохочут по дороге, А на полях комбайны, трактора. Над крышами домов — телеантенны — Квадратные стальные пауки… Но я в одном не вижу изменений: Живут трудом и правдой земляки, Над озером плывут всё так же зори, И розовые стынут облака, И горсть гороха свежего из поля, Как в детстве, и желанна, и сладка. 1974 г.

Гузенька

Лесная Гузенька-река Среди болот и ёлок Бежит — чуть шире ручейка, И путь её недолог. Издалека и не видна На северном просторе. Но без таких вот, как она, Мельчать бы стало море. В природе всё имеет смысл — Даёшься только диву. Как мир, банальна эта мысль, Как мир, и справедлива. 1969 г.

Бабка Марфа

Я гощу у бабки Марфы, В приозёрной стороне. Бабка вяжет внуку шарфик И рассказывает мне. — Жить одной на свете худо, День молчишь, сидишь в углу, Не за кем помыть посуду, Некого позвать к столу. Смерти Бог не уподобил, Что поделать? Надо ждать! Вот хочу сменить обои — Будет в доме благодать. Дочка письма шлёт и молит Бросить всё, приехать к ней. Мне без воли жить, как в доле, Смерти кажется страшней. Вся в морщинках-паутинках, На плечах висит жакет, А над ситцевой косынкой Голубой струится свет. Божий свет, как на иконе Над Христосовым челом. Бабка хочет жить на воле, Воля ей — родимый дом.

Беда

Забыть бы всё, начать сначала, Остановиться на бегу… Надрывно женщина кричала: «Я жить так больше не могу! Тебе вино семьи дороже. А мне покоя бы чуть-чуть. Тебе никто уж не поможет С кривой тропиночки свернуть! Я десять лет тебя спасала, Хотела справиться с бедой. Я так устала, так устала, Что нету силы никакой…» И было холодно в квартире, Из крана капала вода, А за окном протяжно выли Под зимним ветром провода. И у порога, как собака, Которую никто не ждёт, Сидел он молча, горько плакал И знал, что завтра вновь запьёт.

Бобыль

Мой земляк Егор Морошкин Жил на свете бобылём. Коз доил, садил картошку, Промышлял в лесу с ружьём. Окуней ловил в мережи И чужих не трогал жён. И колхозник был хороший, Но подружки не нашёл. Пил вино он, зная меру, Курил только «Беломор», Телевизору не верил, Не читал газет Егор. Сто лет жил в своей избушке, На окраине села, Без старушки-веселушки, Никому не сделав зла. Мой земляк Егор Морошкин И сегодня тут живёт. По утрам печёт лепёшки И чаёк горячий пьёт. В ус не дует, если туго, И не скажет слово зря. …И жалеет вся округа Дядю Ешу-бобыля.

В лесу

Пасмурно, сыро и зябко, Раскаркалось вороньё. На каждой берёзе, как шапка, Чернеет воронье жильё. Громкие крики незримо Уносятся в облака… Проходят охотники мимо, Всё мимо березняка. Каждый, что к сроку заряжен, В охотничьей сумке патрон Воронам, конечно, не страшен, Пока не стреляют ворон. 1971 г.

Дед Аким

На лесной затерянной опушке, Как медведь в берлоге, нелюдим, В рубленой охотничьей избушке Доживал свой век старик Аким. Промышлял охотой глухариной, Знал повадки зайца и бобра, Со своей двустволкою старинной Торопился он в тайгу с утра. Но беда пришла совсем нежданно. Занемог однажды дед Аким, И собаку — верного Полкана Накануне он похоронил. До деревни — километров тридцать, И сельчанам было невдомёк, Что Акиму по ночам не спится, Над избой не тянется дымок. …Выла вьюга за оконной рамой, И на стёклах нарастал ледок, А изба казалась чёрной ямой, Крышкой гроба — низкий потолок. И, приподнимаясь на подушке, Матерился в бога, в чёрта, в мать. Одному в охотничьей избушке Ох как не хотелось помирать. Был бы рад сейчас любому гостю, Всё глядел в рассветное окно. Нет, лежать ему не на погосте После смерти, видно, суждено. «Пусть в последний раз теплом согрею Угол свой. Всему приходит срок. И взовьётся меж высоких елей Мой прощальный жаркий костерок». А когда неистово, упрямо К спичкам потянулася рука, Будто кто-то колонулся в раму, Вроде кликнул кто-то старика. Задрожали немощные руки, Не подняться, не достать огня. «И за что терпеть такие муки? Господи, помилуй Ты меня!» Покидала деда жизни сила. Знал, что нет, не может быть чудес. Креп мороз, пурга волчицей выла, И шумел дремучий зимний лес. 1974 г.

Жил мужик

Жил мужик, печник и плотник, Гармонист и острослов. Самолучший был работник Из поморских мастеров. Срубит дом, сошьёт и лодку, Сладит снасти рыбаку… Но беда любил как водку, Жить бы долго мужику. В сорок лет он век отмерил, В сорок лет и сорок зим. Умирал и сам не верил В то, что смерть пришла за ним. Угасал мужик как свечка, Есть и пить уже не мог. Целый день лежал на печке, Глядя в белый потолок. Сколько изб, сетей и лодок Не сработал для сельчан Деревенский самородок Из поморских россиян! Сколько их в стране великой, Рукодельников таких?! На Христа похож их ликом, Пьющих водку за троих…

Лесник

Край далёкий, глухой Комариных болот. Высоко над землёй Пролетит самолёт. Прошумит ветерок, Заплутав в сосняке, Стрекотаньем сорок Отзовётся в борке. По зелёным по мхам — След лосиных копыт. И сова по ночам Будто плачет навзрыд. В тот далёкий сузём Раз пришёл человек И построил он дом, Чтоб стоял целый век. И на вырубках сам Посадил деревца, Позаботясь, чтоб там Жизнь текла без конца. Он природу берёг, Как невесту-красу, И в назначенный срок Тихо умер в лесу. Вот и снова — весна, Лесника нет давно, А к нему там сосна Всё стучится в окно…

Лось

Солнце золотое поднялось, Мир наполнив птичьей трескотнёю. В эту рань спешил красавец-лось По тропе таёжной к водопою. Он ступал уверенно, легко, С молодою, удалою силой. И, казалось, на рогах его Полыхало летнее светило. И, казалось, он хозяин тут, Никакому зверю не подвластный, Злые волки стороной пройдут, Им же это будет безопасней. …Грохнул выстрел, а за ним — второй, Лося ошарашив на мгновенье. Он рванулся, полетел стрелой, Ноги разбивая о каменья. Сучьями, как остриями пик, Разрывая с треском шкуру в клочья, Мчался ошалело напрямик, Будто вслед гналася стая волчья. Била кровь фонтаном из груди, Обагряя молодую зелень. С пулею под сердцем не уйти, Дрогнули звериные колени. Лось лежал на ивовых кустах, Жизнь из тела с кровью уходила, И в его расширенных глазах Умирало летнее светило…

Любовь твоя

Любовь твоя мне снится по ночам, Греховная, зовущая, святая. И ты, подобно солнечным лучам, Идёшь ко мне, всю землю освещая. Перед тобою клонятся цветы, Вокруг тебя колышутся, как тени, И в белом платье, как в тумане, ты Садишься тихо на мои колени. Я обнимаю плеч твоих тепло, Горячих губ я влагу пью хмельную. И на душе, как в майский день, светло. Весь мир вместился в жарком поцелуе.

У костра

Ты, укутавшись жёстким плащом, Отдыхала на хвойной постели. Наш костёр догорал. Под дождём Головёшки, как змеи, шипели. Говорила, что я постарел, Стал угрюмым, как пинежский филин. И костёр наш горел, но не грел, И над озером лебеди плыли. Улетали в далёкую синь, Уносили на крылышках лето. Моросило с дрожащих осин, И стреляли охотники где-то. Потаённые думы мои, Словно зёрна тяжёлые, зрели. Да, отпели своё соловьи, Впереди — холода и метели.

Я помню

Я помню: в детстве это было, Цыган, себя разгоряча, Хлестал жену — как бьют кобылу — Кнутом по худеньким плечам. Она лежала, подвывая, Терпя жестокий мужа нрав. Цыганка старая, зевая, Сказала громко: «Федька прав!» Вокруг сородичи сидели, Степенно нюхали табак И с равнодушием глядели На это всё, как на спектакль. Мерилом и судьёй проступка Для них с рождения был кнут. И я мальчишеским рассудком Не мог понять цыганский суд. Глядел со страхом и слезами На самовластье и на кровь… А у костра уже плясали И пели песни про любовь. 1970 г.

Капель звенела

Капель звенела, как струна гитары. Семнадцать лет. Свобода и весна. Счастливый человек в хмельном угаре, Я с девушкой прощался у окна. Я говорил ей о разлуке дальней, Я с нею по-мальчишески был глуп. Она смотрела на меня печально И улыбалась уголками губ. Красивая и гордая немножко, И я её, наверное, любил. Прошли года, но вижу то окошко, К которому когда-то подходил.

Песня о Полине

Звёзды вспыхнули над нами Золотыми огоньками. Говорю с тобой стихами, Кареглазая моя. Песня вольная, как птица, До звезды Полярной мчится, Как же можно не влюбиться, Поля-Полюшка, в тебя. Я тебе стихи читаю И романсы напеваю, Одного никак не знаю, Почему ты так грустна? Брось печалиться, родная, Обойдёт беда по краю, И наполнит сердце маем Долгожданная весна. Свет мой Солнышко — Полина, Не разжечь огня без дыма, Ты любима, ты любима, В сердце ты живёшь моём. За окошком ночь пропала, Солнце где-то поплутало И опять весь мир объяло Голубым своим огнём.

Засентябрило

Как пчёлка, трудится сосед на огороде. Его жена варит обед на сковороде. Летят по небу журавли. Засентябрило. Тяну я репу из земли, чтоб год кормила. Зима морозная придёт, всё пригодится. Умеет русский наш народ, как конь, трудиться. Когда засыплем урожай в мешки и сетки, то можно будет полежать и на кушетке.

Почти идиллия

Зима. Старик лежит на печке. Старуха блинчики печёт. В хлеву накормлены овечки. И крыша в доме не течёт. Петух с наседками в достатке Клюют отборное зерно. Под снегом — вскопанные грядки. Картошка в погребе давно. Всё хорош о на старой даче: Покой, согласие, уют. Но плачет дед, и баба плачет: Когда же пенсию дадут?

Песня леса

Дуют ветры в сосновые горны, Песня леса уходит в зенит. Старый крест, скособоченный, чёрный, Как маяк, у дороги стоит. И печальная песня поётся Про того, кто лежит под крестом, Кто в земле полуночного солнца Спит глубоким и праведным сном. …О тепле человечьих ладоней Стосковались лесные цветы. Облака, будто белые кони, Разметали в полёте хвосты. Я, прохожий на этой дороге, Поклонюсь незнакомой душе И подумаю тихо о Боге, И о смертном своём рубеже.

Дождь

Дождь проливной тополиные листья тревожит, И по ним ручейки водопадами катятся вниз. И под крышу спешит одинокий прохожий, Как воробей, что присел на оконный карниз. Да, хорош о в это время на улице нашей, Дождь освежает открытую грудь и лицо, И душа молодеет. Почему ж ты, родная Любаша, Даже выйти боишься теперь на крыльцо? А ведь помнишь, когда-то дожди ты любила, Мы, промокнув до нитки, у печки сидели вдвоём. Неужели так время нас с тобой изменило, Что сегодня друг друга, любимая, не узнаём?

Мне грустно

Мне грустно в этом мире стало, Душа любить и жить устала. Один в пустынях я брожу И в небо синее гляжу. Друзья уходят друг за другом, Года летят, как кони лугом. Бегут года всё по наклонной, Как по дорожке похоронной. Звенят в ушах былые песни, А новые не интересны. Я напеваю то, что знаю. Один на облаке летаю. Я вспоминаю всё былое, Когда нас в мире было двое. Один в пустынях я брожу И в небо синее гляжу. 2001 г.

В дому моём

В дому моём ни пьянки, ни скандала, Ни солнца, ни улыбок, ни стихов, Ни радости, ни песен, как бывало Когда-то в этих стенах четырёх. Чужие женщины сюда не ходят, И не идут старинные друзья. И не звучит твой голос: «Ой, Володя, Скажи ещё, как любишь ты меня…» 2002 г.

Человек заблудился

Мокрый ветер, липкий снег, Гибнет в поле человек. Ни дороги, ни тропы, Ни дымочка из трубы. Горизонт — сплошная мгла, Вьюга тропки замела. Ног не чуя под собой, Человек бредёт домой. Человек, как волк, устал, Поднялся на перевал. Впереди опять ни зги, Боже правый, помоги! Солнца нет над головой, Хоть заплачь, а хоть завой. Съел последний хлеба кус, Подкрутил намокший ус, Затянул конец ремня И, крестом лоб осеня, Снова двинулся вперёд, Веря в то, что он дойдёт, Как бы ни мела пурга, До родного очага. На земле растает снег — Не погибнет человек.

Приглашение

Я тебя увезу в деревушку, Там дышать человеку легко. Будем жить мы в рыбацкой избушке От подруг и друзей далеко. И под сенью туманного утра Мы по озеру вдаль уплывём, Чтобы ликом зари златокудрой Любоваться с тобою вдвоём. Наши удочки и самоловы Нам подарят богатый улов. Ты не хмурь свои чёрные брови, Я пока что молчу про любовь. Мы костёр разожжём, сварим ушку, Посидим в тишине у огня. Ты поедешь со мной в деревушку? Или только проводишь меня? 2002 г.

Другу…

А смерть, она придёт без стука Однажды — вот какая штука — Уложит в гроб. И кто-то очень виноватый, К тебе любовию объятый, Твой поцелует лоб. Как грустно жить на свете белом… Придут друзья проститься с телом, Навеки, друг, с тобой. И кто-нибудь напишет оду, Расскажет русскому народу, Кто ты такой! Пока ты жив, забудь об этом, Ведь ты не зря рождён поэтом. Пусть горек твой удел… Смотри — земля в весеннем цвете! И бродят войны по планете… Так много дел…

Люди книжек не читают

Продавщицы курят сигареты На крылечке лавки «Книголюб». Из окна на них глядят поэты Лермонтов, Есенин, Сологуб. Им бы тоже покурить немножко И откашлять вековую пыль, Выскочить на улицу с обложки, Чтобы в книжный не попасть утиль. Покупатель стороной обходит Мастеров давно минувших лет. Даже у Высоцкого Володи Уж не тот, не тот авторитет. А Некрасов, а Щедрин, а Гоголь, Вас-то кто с базара понесёт? Зарастает лебедой дорога, Где хлеба росли — шумит осот. Люди книжек не читают вовсе. Кто для них Шукшин? А кто Рубцов? Снимут с полки, полистают — бросят, Будто плюнут автору в лицо. И куда помчалась ты, эпоха? Словно конь — под пьяным седоком… Ведь без Пушкина, без Тютчева и Блока, Без поэтов мы не проживём! 1999 г.

Практикум по русскому

Ударение, ударение Вызывает вдруг сомнение? Кто-то звонит — не звонит, Тут душа моя болит. И ударному я слогу Оказать готов подмогу, Чтобы простенький стишок Всем в сомнении помог. …Мне звонят вторые сутки Перепёлочки и утки. Волк звонит, медведь звонит, Что-то тетерев бубнит. Трое маленьких козлят Непрерывно мне звонят. В трубку с писком лезет мышь. Ты-то, мышь, зачем звонишь? Наконец, сова звонит, Потерявши всякий стыд: — Между часом и семью Завтра снова позвоню!

Мамин дом

Детей своих ждёт в гости мама. От них ни вести, ни письма. Пред ликами Святого храма Стоит со свечкою она. Своим заблудшим в мире деткам Прощенья просит у святых И нищим подаёт монетки С доходов мизерных своих. Она богатств не накопила, А час заката недалёк. Наступит он, и у могилы Заплачут дочка и сынок. Простятся с мамою своею На сельском кладбище, в углу, И слёзно детки пожалеют, Что мать оставили одну. А над деревней солнце встанет, Всё озарив своим огнём, И только лучиком заглянет В пустой, забытый мамин дом. 2002 г.

Страна моя

Страна моя, ты — лошадь ломовая, Стожильная, с характером упрямым. В карете кучер пьяный, восседая, Тебя кнутом всё гонит по ухабам. А рядом с ним — бездельники и воры, Хмельные перевёртыши — лакеи, И морды их, как будто помидоры, И пиджаки — знамён иных краснее. Страна моя, ты голодна, раздета, Как нищенка — у пропасти могилы. Ты милостыню просишь у соседа, Которого сама вчера кормила. Твои князья гуляют на Канарах, Устав от ежедневного разбоя. А ты, как девка, корчишься на нарах, Насильников кляня и волком воя. Ты Бога призываешь на защиту, Со всей великою Небесной Ратью. И каждый день хоронишь ты убитых В войне, идущей между кровных братьев. 1997 г.

Бессонница

Ты уснула. Мне опять не спится. За окном куражится, как зверь, Бьётся в стёкла полуночной птицей Гостья запоздалая — метель. Слышу я: там шорохи и звуки Бродят, спотыкаясь в темноте, И свои невидимые руки Сквозь окно протягивают мне. И свои невидимые лица Корчат исступлённо надо мной… Пусть тебе хорош ее приснится В эту ночь за нас двоих с тобой.

Белые сны

Мне часто снятся белые сны: Дорога, резное крыльцо… Я вижу отца у высокой сосны. Задумчивое лицо… Мы рядом стоим. Мы оба белы. Молчи, моё сердце, молчи! Неужто не брызнут, как звёзды, из мглы Солнечные лучи. И я околдован тем белым сном. Отцовская седина, — Как ни один истории том, Справедлива она. Когда обжигала каждая пядь Отбитой с боем земли, Глядишь, у того седая прядь, А тот берёт костыли. Промчался и сгинул огненный вихрь, И время идёт вразбег. Живёт среди нас немало седых, Спасших двадцатый век. Не все они носят ордена, Достойные высших наград… А есть фальшивая седина, Модная, говорят. Её наводит за пять минут Не порох, не сталь, не свинец, Не смертной атаки упорный труд, А парикмахер-спец. …В белом сне белеет река, Белою тьмой темно. И только пробитое знамя полка Всегда красным-красно. 1966 г.

Письмо

Без единого взрыва, выстрела В гости ходит пора военная. Пожелтела бумага, выцвела, Как на камне пластинка медная, Как на камне мрамора светлого, И дождём, и слезами омы того… Та бумага — письмо заветное От живого, не от убитого… Руки вытерла фартуком ситцевым И заплакала, кстати, не кстати ли? Треугольник подбитой птицею На ладони лежит у матери… 1969 г.

Всё это небыль

Всё это небыль: сказки, шутки, Забытый сон в ночи весенней. И голубые незабудки — Глаза глубокие в смятенье. И тишина поляны русской, И смех колючий, как снежинки, И губы с инеем вприкуску, Как будто солнца половинки. И рыжий март в твоих ладонях, И дым костра в бору сосновом, И небо синее, большое, И всё сначала, снова, снова. Всё это небыль? Нет уж, дудки! Всё это было и осталось. Храню в душе не ради шутки Я слов невысказанных радость.

Гармонь солдата

Сквозь дождь свинцовый и огонь, Сквозь трубы медные похода Прошёл солдат. И с ним гармонь Была в пути четыре года. Она с ним шла в одном строю От стен Москвы до стен Берлина. Могла сто раз сгореть в бою Мехов прогорклая малина. Сто раз заштопана была, Но гармониста на привале Не предала, не подвела — Достойна воинской медали. Среди старух и юных вдов Сидел за праздничным застольем Солдат, вернувшийся с боёв, С охрипшей на войне гармонью. Шёл разговор о мужиках, О бабьем горюшке без края. …И вдруг в его больших руках Гармонь вздохнула, как живая. Бежала музыки слеза По тёплым пуговкам гармони. Христа спокойные глаза Глядели с бабкиной иконы. А вдовы плакали навзрыд, Поплакав, песни запевали. Душа российская таит Большую силу и в печали. И пили крепкое вино За гармониста и за павших. И наплясались. Столь давно Так не жалел никто баб наших. Спасибо, русская гармонь, За радость горького свиданья! Спасибо за святой огонь Далёкого воспоминанья! 1970 г.

Заблудилась

Тайга становилась тревожной и хмурой, Сентябрьское солнце погасло, как лампа. И небо упало медвежьею шкурой На сосен и елей зелёные лапы. Девчонка по лесу брела осторожно, Руками глаза прикрывая от веток. Легко заблудиться в сторонке таёжной, Кричи не кричи — не услышишь ответа. Далёкое эхо, далёкое эхо Весь день над девчонкой гудело, смеялось. От этого долгого жуткого смеха, Казалось, земля под ногами качалась. В кровь сбиты коленки об острые сучья, И плащ горожанки разодран и вымок. Как бабочка глупо в ловушке паучьей, Девчонка запуталась в сети тропинок. Но вдруг осветились деревьев вершины, Как будто бы солнце летело над ними. Шёл поезд. Там люди куда-то спешили. Чужие такие — такие родные.

Прозрение

На душе осенний листопад, Долгий, словно лунная дорога. Как войной контуженный солдат, Видеть начинаю понемногу. То, чему не верил отродясь… В слепоте, в каком-то наважденье С золотом я часто путал грязь, Человека путал с его тенью. Как болезнь, уходит этот бред, Будто листья падают осенние, И душе успокоенья нет, Горше наказания — прозрение. 1977 г.

Слово

А слово лечит лучше, чем лекарство, И, словно яд, способно погубить, Всё отобрать, надежду подарить Или обречь на вечное мытарство. Рождая ненависть, злодейства подлый лик, Навет и сплетню — дёготь на воротах, Оно в судьбе шальные повороты Способно совершить в единый миг. В нём пламя всемогущего огня, В нём свет и тьма заключены навеки. Оно рождает силу в человеке, Во все колокола в душе звоня. Со словом Правды шли на эшафот. В острог княгини ехали сибирский. О, слава вам, святые декабристки! Вам честь была дороже царских льгот. Со словом Правды шли на баррикады, Россию, Мир спасали от врага, Не торговали Совестью с лотка И отстояли Жизнь среди блокады. Да, слово — диво из всех див! Да, слово — извержение вулкана! И, как незаживающая рана, Оно живёт в тебе, пока ты жив! 1977 г.

Короче день

Короче день, темнее ночь. И беспокойство гложет душу. Одна лишь ты могла помочь, Но я покой твой не нарушу. Живи счастливо и светло, Люби и будь сама любимой. И пусть тебя минует зло, Как увлеченье дружбой мнимой. Приятели уходят прочь, Друзья становятся дороже. Короче день, темнее ночь. А что же завтра будет? Что же?

Людей дурят

Людей дурят с телеэкрана Речами из протухлых блюд. На бочку чистого обмана Напёрсток истины кладут. С трибун высоких ежедневно Течёт отравленная ложь На головы сограждан бедных, Как голубой кислотный дождь. Гремят, как прежде, обещания От новоявленных вождей, Но нет ни капли покаяния Пред нищей Родиной своей. Откуда быть? Во лжи — погрязли! И в воровстве, и в кумовстве, И вот сегодня без боязни Опять ведут нас на узде. Куда? Зачем? Никто не знает, Что нам начертано пройти. Наступит ли пора златая? Иль мор и холод впереди? Иль снова будем, как бараны, Внимать смиренно пастухам, Тайком зализывая раны По кухням да по кабакам? Когда таланту нет дороги, Когда пророку заткнут рот, Судьбу страны вершат не боги И уж конечно не народ; А проходимцы и пройдохи, И смирно-тихие льстецы, И выразители эпохи — Литературные скопцы. В какой стране, в какие годы Творится эта маята? У бессловесного народа И безъязыкая беда…

На родине

Белым снегом солнышко умылось, Растирает облаком лицо. Подарило сердцу легкокрылость Горизонта синее кольцо. На угоре выстроились ёлки В бесконечно тянущийся ряд. Модные зелёные заколки Украшают праздничный наряд. Снегири и шустрые синицы, Как игрушки, облепили ель. Ненароком вспугнутые птицы Поднимают белую метель. И уходит торопливо в небо Самолёта яркая стрела. …Много дней на Родине я не был, Но она всегда со мной была. 1970 г.

Один день

Прошёл он в спешке, как прохожий, День жизни, день твоих забот. И день другой, уж непохожий, Придёт к нам завтра и уйдёт. Один лишь день. Чего он стоит? Одна росинка на листке… Июльским солнцем налитое Зерно в набухшем колоске. Один лишь день, но сколько страсти Его судьбу насквозь прожгло?! В его нерукотворной власти И жизнь и смерть. Добро и зло. Один лишь день. Однажды станет Он для тебя последним днём. И навсегда холодным камнем Закатится за окоём. Но на земле горячей, нервной Не оборвётся жизни нить. Ведь каждый день кому-то первый, О смерти стоит ли тужить? А если сердце безучастно К чужим слезам, к чужой беде, То ты живёшь пока напрасно, Не на земле, а в пустоте. И если ты добра не делал, Собою только дорожил, То ты на этом свете белом Ещё и дня-то не прожил. А человеческая повесть Летит по дням в грядущий век. Пока жива на свете совесть, Жив будет смертный человек! Уходит день, на нас похожий, Приходит ночи тёмной тень. Нет, не случайный он прохожий — День жизни — твой обычный день.

Павлу Васильеву

В дымящих по-осеннему садах Охапками в огне сжигали лето. Сторожко шепоток ходил, как страх, Но что тебе до сплетен и наветов! Ты о стране и о Наталии писал, Как песню пел — всю на одном дыхании. Звенел твой мягкий голос, как металл, Когда читал друзьям «Живи, Испания!», Ты жизнь любил во всех её тонах, От красоты пьянел в восторге светлом. Но в двадцать шесть, как еретик-монах, Ты запрещённым умирал поэтом. Да разве можно звёздам дать запрет Вершить свой путь дорогами Вселенной? В поэзии, как в небе, долог свет Судьбы творца, судьбы его нетленной. Не дни — года стремительно неслись, Как скакуны под беспощадной плетью… Признаньем день твою венчает жизнь, Не примирившую тебя со смертью. 1974 г.

Строки о любви

Всё смешалось во мне: воскресенья и будни, Даты встреч и размолвок и горечь разлук. Как бы ни был мой путь и далёким, и трудным, Я дойду до тебя, мой единственный друг. Я в дороге уже. Я шагаю упрямо. Всё к тебе, всё к одной, как на свет маяка. На пути попадаются кочки да ямы. Ты прости, что пишу о таких пустяках. На пути — мелколесье и мох под ногами, И сороки трещат о дождях и снегах, И высоко-высоко плывут косяками Журавлиные стаи, плывут в облаках. Мне б за ними подняться на крыльях нетленных И пропеть о любви несказанной моей, О такой, чтоб и солнце померкло мгновенно, Но весь мир бы от песни любви стал светлей.

То было

То было не со мной, но всё я помню: Гремело небо, берега — вдали. И, вздыбившись, постромки рвали кони, Не чуя под копытами земли. Захлёбываясь кашей ледяною, И лошади, и люди шли на дно. А кровь мешалась с чёрною водою И превращалась в смертное вино. …Мне та река мерещится ночами, Как будто я барахтаюсь во льду. В меня стреляют. Жжёт вода и пламя. Потом проснусь и рад, что был в бреду, Что просто сон увидел необычный, Из кинофильма кадры о войне. А за окошком день встаёт привычный, Рабочий день наш в мирной тишине. Родился я позднее Хиросимы, Когда над нею чёрный гриб вставал. Сейчас уж внуки выросли большими У тех, кто до Победы дошагал. А мы, послевоенные мальчишки И девочки голодных тех годов, Войну узнали, нет, не понаслышке. Она вошла к нам в души, в плоть и кровь. Как много тех, кто, не успев родиться, Осиротел уже в победный час! Вот почему война нам часто снится: Она стреляла в нерождённых — нас. 1975 г.

Ты уехала в город Одессу

Ты уехала в город Одессу. Стынь стояла за тёмным окном. Шли машины, гружённые лесом, От которых подрагивал дом. Падал снег на авто, на бульвары, На старушек, спешивших домой. Падал снег на влюблённые пары И на дворника с чёрной метлой. Ты уехала в город Одессу, Город северный мой разлюбя. Посылаю проклятия бесу, Что сманил на чужбину тебя. Там потомки вождя Моисея, Там весёлое племя живёт. Люди там никогда не болеют, Словом, там черноморский курорт. Ты уехала в город Одессу, Не простившись. Живи. Бог с тобой. Не был в жизни я трусом, повесой, Но, увы, далеко не герой. Потому я сегодня невесел, Что не быть никогда нам вдвоём. Ах, зачем тебе эта Одесса? Пусть горит она синим огнём…

Я долго молчал

Я долго молчал Не потому, Что нечего мне сказать. Я долго болел Не потому, Что так уж люблю хворать. Я долго не пел Не потому, Что не было петь причин. Я долго не жил Не потому, Что каждодневно ловчил. Я молча страдал Не потому, Что был толстокож и глуп. Я долго копил Слов немоту В вулкане замкнутых губ. 1987 г.

Январь нас удивил

Январь нас удивил. Ну что же за погода? Без зонтика не выйдешь никуда. Дорогу перейти туда-сюда — Спасенья нету нам от гололёда. Играет шутки над людьми природа… Конечно, небольшая в том беда, Что тает снег, на улицах — вода И льёт холодный первый дож дик года. Но, как всегда, привычно мы виним Жестокий век, браним бюро прогноза, А, в сущности, ведь малого хотим. Хотим обыкновенной прозы: Пусть в январе приходят к нам морозы И снег летит, морозами храним.

«Друзья уходят друг за другом…»

Памяти Николая Голицына, радиожурналиста

Друзья уходят друг за другом. И меркнет солнце, липнет грязь. А смерть-старуха, словно плугом, По жизням пашет, торопясь. Она внезапна, как стихия, В затылок дышит мудрецам. Когда пишу тебе стихи я, Она скребётся по сердцам. Ушёл мой друг в немые дали, Голицын Коля-Николай. Уста навеки замолчали. Прощай, товарищ мой, прощай! Остался голос твой на плёнках Да в душах тех, кого любил, И память — в северных посёлках, Где ты с людской печалью жил. Делил ты радости и горе С Россией, матушкой-страной. А над землёй восходят зори Уж без тебя. Прости, друг мой. 2003 г.

Я собою недоволен

Я собою недоволен, Потому что дико болен. Тут болит и там болит, Настоящий инвалид! Доктор, «скорая», больница, Порошки, таблетки, шприцы, Процедурный кабинет — Дурость есть, здоровья нет. Осмотрел меня профессор, Обозвал тупым балбесом: Если куришь, водку пьёшь, То свой век не проживёшь. Срок отпущен индивиду Нашим Господом для виду. Ни при чём тут будет Бог, Если сам скостил ты срок. Для того ума не надо, Коли ешь ты тонны яда, Коли дышишь ты угаром, Ешь за деньги, дышишь даром. Если хочешь жить до ста, Будь же тощим, как глиста. 2004 г.

Егор и Фимка

1

На тризне горбачёвской перестройки, Когда народ гулял у винной стойки, Когда в стране царил сплошной бардак И демократы одолели коммуняк, Один сообразительный мужчина — Ядрёный грузчик зоомагазина, Что силой был мужской не обделён, Решил открыть для милых дам салон. А проще, объясняя это дело, Стал торговать своим мужицким телом. И звали мужика Егор Коровьев. Собрал он справки о своём здоровье. Медсёстрам показал такую дыньку, Что отдали бы жизнь за половинку. И долго, долго жал Егору руку мэр За этот героический пример, Уж видя наперёд: налоговые сборы Полезут в гору от трудов Егора.

2

И дело сразу двинулось отменно: Шли очередью жёнки бизнесменов. Какая жизнь у них, у бизнесменш? Крутой — в разъездах. С кем попьёшь, поешь? А там, глядишь, кого-то подстрелили, Кому-то что-то за уши зашили, Тот улетал в Канары, а попал на нары… Ну как перенести судьбы удары? Коль женская, прости её Господь, Томясь, по мужику тоскует плоть. Егор Коровьев только торжествует, Ведь у него не капает, не дует: Два выходных и отпуск — сорок дней, Налоги платит Родине своей! Живёт — как кот, охраной обзавёлся, Но вот однажды чуть не «прокололся».

3

Сосед Егора — Фима Карандашкин, Фотограф хилый с пьяною мордашкой, Завидовал коровьевскому «делу», Но вот не вышел ни балдою и ни телом. Подслушивал он за стеной ночною Всю эту вахканалию «коровью». И представлял он женщин, пьющих вина, И сердце Фимы билось о штанины. Он долго, долго думал о Егоре, Готов был утопить вражину в море, А то и замочить навек в сортире, Да смелости не дал Господь задире. И вот однажды видит Фима сон: Заходит он в коровьевский салон. Там тёлочки мордасты, словно жабы, И ни одной нет настоящей бабы. Оцепенел вмиг Фимка Карандашкин, Чуть не хватила, бедного, кондрашка. На улицу он выскочил как пуля, Погоню сразу за собой почуя. За ним скакал Егор в бычачьей шкуре, Рога — ножи, в глазах — кровава буря. И так боднул фотографа облом, Что Фима наш проснулся под столом.

4

Виденье это Фимку рассердило, И мысль шальная дурня осенила. Он к телефону подскочил, как рысь, И номерок набрал: «Егор, держись! Теперь, конечно, не советска эра, Но позвоню-ка я супруге мэра!» Мол, так и так, у нас в квартире пять Сегодня презентация опять. Портрет Петра (в чём мама родила) Соседу моему цыганка продала. Событие в историю войдёт, А кто же речь-хвалу произнесёт? Наш мэр в отъезде. Вам бы к нам прибыть, И с нами вместе кубок пригубить… А мэрша между тем была мила И обожала важные дела. А Пётр Великий был её кумиром, Как все цари, что управляли миром.

5

В квартире пять, посля трудов недельных, Скучал Егор. И вдруг звонок в передней. Пошёл. Открыл. И ахнул: во двери Пред ним — супруга мэра, Мэрия-Мари! — Любезнейший! Привет тебе, привет! Пришла я посмотреть на царственный портрет. Наслышана, что гол, как огурец, Ну, покажите мне его вы, наконец!

6

Вопрос Мари Егора ввёл в смятенье, Зачем ему подобное волненье? Понравится ли мэру сей пассаж, Когда он мэрше сделает массаж? Но просьба гостьи как приказ была. Мари, как мотылёк, на огонёк плыла. Плыла в Егорьев спальный кабинет, Где на стене висел «царя» портрет, Работа Фимы: «Он, как дуб, стоял, Колени спрятав в складках одеял». То был портрет Егора самого — И между ног торчало о-го-го. Мари, взглянув на чудо, застонала И на кровать Коровьева упала… И только утром после кофеёчка Вздохнула томно: «Что была за ночка?!»

7

А Фимка Карандашкин не внакладе, Он, как фотограф, нынче на окладе. Коровьеву — надёжная опора: Рекламное бюро возглавил у Егора. А коль клиенток много, вместе с ним Торгует телом и хитрец Ефим. 2001 г.

Соседки

Две соседки в доме жили, Не скандалили, дружили, На четвёртом этаже В переулке Беранже. У хозяйственной у Нины Деток было семерина, А у ветреной Ларисы — Только две пушистых кисы. Вот однажды на субботу Заказала Нина фото. Ждёт фотографа она Ранним утром у окна, Чтоб на карточки детишек Снять в штанах и без штанишек, Снять для деда и бабуси Ваньку, Кольку, Федьку, Дусю, Кал и страта и Петрушу И грудную кроху Грушу. В тот же день кокетка Лара, Может, с пьяного угара, Не стыдясь соседских глаз, Тоже сделала заказ: Пригласила из «досуга» Для своей утехи друга. Мы ведь с ельцинских времён В демократии живём. Элегантного мужчину Увидала первой Нина, Манит из окна рукой, Мол, сюда, мой дорогой. Франт улыбкою расплылся, Он, конечно, торопился. День горячий предстоял: Пять клиенток — это шквал! На этаж влетел как пуля, Показал детишкам дулю. Мать их быстро всех — на двор И заводит разговор. «Здравствуй, здравствуй, голубок, Ты, наверное, продрог, Сядь на тёпленький диванчик, Выпей беленькой стаканчик». — «Нет, сударыня, моя, Мне на службе пить нельзя. Если часто выпивать, Будут пальчики дрожать». — «Да, конечно, без штатива Может выйти всё паршиво. Но важнее объектив, Чем какой-то там штатив. Вы меня, милорд, простите, Аппарат свой покажите! На своём веку немало Разных, всяких я видала. Вон, у Васеньки, у свата, Аж четыре аппарата! Я хочу на ваш взглянуть, А потом уж в добрый путь». Гость воскликнул: «Что вы, тётя, Фантазируете, врёте?! Не бывает четырёх, Даже двух не дал нам Бог! Ваш Васятка — иль дурак, Иль его лечил Чумак». И, как настоящий профи, Франт с себя брючонки сбросил. Нину вмиг хватил кондратий, Тут уже не до объятий… В то же время у Ларисы Убежали обе кисы. Лара — вслед за ними в двери, А навстречу — он с портфелем: «Кто, красавица, у вас Сделал экстренный заказ?» «Проходи ко мне, дружок!» Гость шагнул через порог. И, уж сидя за столом, Он достал фотоальбом: «Вот девчонки и мальчишки, Коих делал я без вспышки. Этот в ванне, тот на шторе, Третий просто на заборе. Бабку с внучкой на руках Делал днём и при свечах. Вот весёлая семейка, Всех их сделал на скамейке. Этих в речке, тех на ёлке, Остальных в лесном посёлке». Лара шепчет: «О, мой Боже…» Сохнут губы, дрожь по коже. Платье с плеч само сползло, Девке сильно повезло! Только гость перепугался И скорей в окно подался. Хорошо, что невысоко, Ведь фотограф вам не сокол. День был тёмным и поганым. Хорош о напиться пьяным. Два несчастных мужика Пили пиво у ларька. Франт и тот летун с портфелем Пиво пили, не хмелели, Рассуждали горячо: «Чё же бабам надо, чё?» «Им вообще ничё не надо! Женщины — исчадье ада!» — Гаркнул пьяненький прохожий, На нечистого похожий. 2004 г.

Отшельник

В лесной глуши отшельник жил, Один — среди холодных скал. Над скитом ястреб лишь кружил Да белый лебедь проплывал. Огонь в печи горел едва. Отшельник наш, глотая дым, Шептал заветные слова: Чтоб сделал Бог его святым. Одной снедаемый мечтой, Питаясь чёрным сухарём, Молился инок молодой И ночью тёмною, и днём. Не слышит Бог его молитв, Но чуток слух у Сатаны: Явился в полночь в мирный скит При свете звёздном и луны. В обличье ангела возник Перед отшельником, нахал. Коварный сатанинский лик Постылый лунный свет скрывал. И молвит чёрт такую речь: «Мы слышим голос слабый твой, Но должен я предостеречь, Святым не станешь ты мольбой. Есть три греха. Один из них Вот совершишь — и будешь свят. И между грешников других Войдёшь и ты в Эдемский сад. Грех первый: ближнего убей! Второй: с блудницей переспи! А третий грех: на много дней Вино, как воду, пить начни!» Отшельник долго размышлял И выбрал третий вариант. И через миг в кабак попал, А перед ним — официант. Пил инок водку и вино, Готовясь к святости своей. Но людям всё же не дано Родиться дьявола хитрей. В угаре пьяном грех второй Отшельник тоже совершил. И; наконец, ночной порой Кого-то жизни он лишил. Чтоб смыть с себя все три греха, Отшельник в озеро залез. А там его в крутых волнах Уж поджидал рогатый бес. Померк в глазах небесный свет, Застыл в ушах последний звук. Среди святых сомнений нет: Достоин грешник вечных мук. 2004 г.

Чёрная женщина

Немо парила в ночи над кроватью Женщина в чёрных одеждах до пят. Я, как Христос Иисус на распятии, Был на больничном матрасе распят. И надо мною свой лик наклонила, Тихо шепнула: «Вот я и пришла». Будто студёной водой окатила, Будто всё тело огнём обожгла. Мне не забыть те незрячие очи, Мёртвые губы на мёртвом лице, Ужас нежданно настигнувшей Ночи, Мысли, как иглы, о близком конце. Там ты не встретишь ни друга, ни брата И ни глоточка не выпьешь вина. Нету дороги оттуда обратно, Греет лишь разум надежда одна. Тело найдёт там покой свой навеки, Но не душа, коей Бог наградил. …Счастливы в мире лишь те человеки, Чьи души свободны от гнёта могил.

2005 г.

Должник

Мать-покоенка приснилась мне в ту ночь, Когда я не мог уж ей ничем помочь. Шли по лесу по дремучему вдвоём. И тропинка завела нас в бурелом. Вдруг разверзлися над нами небеса, Яркий свет застил мои глаза. Мать сказала: ей пора, пора туда, Ко вратам Господнего суда. Божий свет в ночи, как тысячи светил, Ослепил меня, а маму поглотил. Я стоял молчал, как истукан немой, А с небес, с небес неслось: «Иди домой!» Я проснулся. За окном крепчал мороз. Я ещё не выплакал всех слёз. Я ещё и по сей день должник, должник Перед мамою, хоть сам уже старик. Долг мой с каждым годиком растёт, растёт. Будет так, пока Господь не позовёт…

Последняя любовь

Я сбросил груз былых сомнений, Тревожных дум наедине. Дивлюсь на женские колени, А истину ищу в вине. В твоих глазах зеленоватых Сверкают отблески огня. Мы этим пламенем объяты, Как два горящих корабля. Среди пучины океана, В безбрежном холоде ночей, В тисках свинцового тумана, Без парусов и без рулей. Твои глаза мне всё сказали. Пожалуйста, не прекословь. Есть первая — на школьном бале, И есть последняя любовь.

Зачем живу я на земле?

Е. А. Кроткову

Люблю тебя, мой друг Евгений. Делюсь с тобою чем богат — Богатством всех моих сомнений И неоплаченных утрат. Не старый — между молодыми, Но и не ровня буду им. Не разведу костра без дыма, Не выйду из воды сухим. И, может статься, не успею К вершине той, куда иду. В пути внезапно заболею Иль камнем в пропасть упаду. И не узнаю никогда я, Туда ли шёл по крутизне? И мысль меня томит такая: Зачем ж иву я на земле? 1975 г.

Тегро-озеро

Небо выткано, Будто нитками, Вязью розовой — Весь восток. Между соснами Тегро-озеро, Как потерянный Твой платок. Сокровенное, Откровенное Шепчешь ласково В тишине… В Тегро-озеро Тихо по небу Едет солнышко На коне. Небо вечное, Бесконечное. Ночка летняя — Словно миг. Расставания, Расстояния, Улетающей Птицы крик… 1969 г.

Вдали от дома

Облака опускаются ниже, Обнажается медленно сад, И красавицы с мокрой афиши На прохожих уныло глядят. В луж ах морщится хмурое небо, Навевая печаль и тоску, И дрожит одинокая верба На осеннем пустом берегу. Улетая, последняя стая Шлёт на землю прощальный свой крик. …На чужбине острей понимаю Журавлиный небесный язык. 1971 г.

Опавшие листья

Листопадом шелестящим Тихо к нам вернулась осень. И деревья — будто мачты Кораблей, плывущих в просинь. Ухожу я молчаливо В белоснежье зимней стужи. Листья скорбно, терпеливо Над моей дорогой кружат. Их питали духом жизни Солнце, дождь и ветер вольный. Я гляжу теперь на листья С непонятной жгучей болью. Невозможно жить без веры В исполнение желаний. …Навсегда или на время Листья шепчут «до свиданья»? 1975 г.

Воспоминание о трудовом семестре

1

Девчонки-недотроги, Мальчишки без усов, Нас привели дороги В глухую даль лесов. Медведи бродят рядом Таёжною тропой, В ста метрах от отряда — Лосиный водопой. И птицы голосисто Нас будят поутру Лесные «пианисты» В сиреневом бору. Чудес тут очень много, Но нам не до чудес: Ведём в тайгу дорогу, Дорогу в русский лес. Работа — вдохновение, На совесть, не за страх, Шагаем в наступление С лопатами в руках

2

Хлещет дождик, как из бочки, Ветер валите ног, Но кладутся, словно строчки, Шпалы на песок. И гремит над головою Августовский гром. Мы себя сегодня строим Под шальным дождём. Рельсы тянутся стальные, Словно две струны. Этой музыкой отныне Мы заражены. Ветер с дож диком сегодня — Спаянный оркестр. У студентов — ежегодный Трудовой семестр.

3

Летели дни, как листья С деревьев на большак. Я многое осмыслил, Как жил и не жил как. Я многое увидел, Как будто в первый раз. С души фальшивый идол Свалился и угас. Живя в коммуне дружно, Как добрая семья, Учились мы, как нужно Любить свои края. Кусок ржаного хлеба И песню журавлей, И даль седого неба, И миг бегущих дней. Любить родное небо, Тайги зелёный звон. Любить, любить до боли Страну, где ты рождён.

Над Архангельском ночи белые

Над Архангельском ночи белые Надвигаются, снега белей, В светлой радости первой зелени, В тихом шелесте тополей. Белой ночью дома высотные Небесами освещены, Из стекла и бетона сотканы Вдоль трудяги реки Двины. Над Архангельском час безмолвия Нарушает бессонный эфир… И вопрос ошарашит, как молния: Неужели не вечен мир? Неужели не вечно то зарево, Что пылает над головой, Освещая воды Онтарио И Архангельск любимый мой?

Жуки

Жуки живут в народе нашем, Они не сеют и не пашут. Не писан им закон. Жуки живут и в ус не дуют, Без ложной скромности воруют, Мир превратив в притон. Жуки жуют икру из сёмги, Их возят на работу «Волги». У всех жуков посты. Они по-царски все богаты, И ручки их, как волчьи лапы, Когтисты и остры. Жуки коварны, словно змеи, Над тем, кто им перечить смеет, Устроят самосуд. И, все его грехи припомня, Как рыбу, бросят на жаровню И втихаря сожрут. Хотя народом нелюбимы, Жуки пока неистребимы До той поры, пока Мы ждём спасителя-героя В пивной за кружкой алкоголя, Валяя дурака… 1976 г.

Бубновая дама

И что было, и что будет? Чем больна душа? — Рассказать могу я людям По порядку, не спеша. Одного никак не знаю, Правду говоря, Отчего себе гадаю На бубнова короля? Отчего вечерним часом В полусне немом Слышу скрипы тарантаса Под своим окном? Слышу милого Федюшки Громкий говорок. Давит голову к подушке Белый потолок. Что-то сладкое мне снится, А проснусь — в слезах. За окошком вьются птицы В синих небесах. За окошком важно ходит Пара голубей… В старой карточной колоде Нет моих бубей.

Гаданье

Брови чёрны, очи чёрны, Чёрной шалью стан обвит. — Дай-ка ручку, благородный, — Мне цыганка говорит. — Я скажу тебе без лести, Без обмана, милый мой. Ты доверчив, добр и честен И со светлой головой. Ты обидами измучен, Но не помнишь долго зла, Ждёт тебя счастливый случай Двадцать пятого числа. Знай, что жизнь на белом свете — Перепутанный клубок. У неё ты на примете От рождения, дружок. …Чёрны очи ворожеи Запечалены чуть-чуть. Лишь цыганка так умеет Пожалеть и обмануть.

Ой, цыганка

— Ой, цыганка, старая цыганка, Черноокая плутовка, погадай-ка. Обмани, развей на сердце смуту, Подари счастливую минуту. Я люблю дорожные потешки, Всё приму, что скажешь, без усмешки. — Молодой, наивный человече, Если просишь, так и быть, отвечу: Обмануть, дружок, не обману я, Той не верь, которая, целуя, Провожала в путь-командировку. Вот где проворонил ты плутовку! Посмеялся… А теперь подумай, Отчего ты стал такой угрюмый?

Свадьба

Мчится тройка. Дай дорогу! Берегись! Посторонись! Колокольчик бьёт тревогу: На душе — хоть сам женись. Ленты вьются, ветер свищет, И кружится голова. У гармони — голосище: Уши выдержат едва. От мороза добра шуба Укрывает молодых. И целует прямо в губы Любушку свою жених. Мчится тройка, снег вздымая, Берегись! Посторонись! Что со мною? Я не знаю. На душе — хоть сам женись…

Вечер с Алёнкой

Ветер за окошком Закрутился вихрем. Куклы и матрёшки В уголке притихли. Мы печурку жарко Разжигаем сами, Очень-очень жалко, Что нет мамы с нами. Ты огнём согрета, Слушать вновь готова Маршака и Фета, Пушкина, Крылова. В гости к нам приходят Рощи, речки, пашни, Трусы и герои, Звери и букашки. Задаёшь ты сразу Тысячу вопросов, Добрый синеглазый Маленький философ. За окошком ветер, Стелется позёмка. Спать ложатся дети, Спать пора, Алёнка. 1970 г.

Паучок-моховичок

Жил на свете паучок, Паучок-моховичок. Всех держал он на примете И под ёлкой ставил сети. Глупых мух и комаров Он ловил в свой самолов. Но однажды надоело Пауку такое дело. «Я имею восемь ног — Я иначе жить бы мог. Я имею восемь рук — Я заслуженный паук! Надоело комарьё, Покрупнее есть зверьё! Пролетал тут как-то шмель. Мне б его сюда под ель Заманить в свою ловушку». …Размечтался и лягушку Не заметил паучок. А лягушка прыг да скок, Язычком разок лизнула — Паучка как ветром сдуло. Так бесславно паучок Сам попался на крючок.

Васька-кот

За окошком каплет с крыши, Солнца луч ползёт по стенке. Васька-кот, проказник рыжий, Расцарапал мне коленки. Я его поставлю в угол, Чтобы слушался хозяйку. Я одна пойду к подругам, А с котом оставлю зайку. Он расскажет, как мой кот Без меня себя ведёт.

Чайка

Что ж ты, чайка, раскричалась, Над рекою закружась? Твой чаёнок — вон, качаясь, На бревне сидит, как князь. И под песню быстрых лодок, Будто в люльке, на бревне, Твой доверчивый ребёнок Отражается в волне. Любопытство — выше страха, Неуклюжий и смешной, Черноглазый потеряха Шею вытянул струной. Крики птицы звонко, яро В невиновных нас летят. Что ж ты, чайка, растеряла Дорогих своих чаят?

Собака

Шла собака, тычась мордой в ноги Всем прохожим на большой дороге И хвостом опущенным виляя, Мол, не бойтесь, я совсем не злая. Шла собака. Люди сторонились, По делам куда-то торопились. А собаке горько и обидно, Что хозяина нигде не видно. Может, верного он бросил друга? Может, помер? Вот какая штука. Полнилось собачье сердце болью И нечеловеческой любовью.

Коза

Коза щипала мирно травы, Любила с козликом гулять. Ж ила и не искала славы Козлятам ласковая мать. Но стаду вздумалось с чего-то Козу назначить вожаком. Иль не хотел никто работать, Иль подшутили над быком. Нам та причина неизвестна, Но факт — коза руководит. Быка поставила на место, Козла на привязи томит. С бараном снюхалась паршивым, А в стаде склоки и скандал. Животные все еле живы. Колхозный план на нет упал. С кого спросить за скотоводство? Коза, в своём ли ты уме? В делах таких, как руководство, Не смыслишь ты ни бе ни ме!

Живой уголок

1

Щурёнка увлекли науки. Он учится в аспирантуре И диссертацию «В стакане — буря» Строчит под руководством Щуки.

2

С друзьями нынче Бобик стал непрост. И говорить, и слушать не желает. Зато исправно лает И… занимает пост.

3

Когда ослица ковыряется в поэзии, Усевшись за редакторским столом, То спорить с нею — дело бесполезное, Чтоб спорить с нею, надо быть ослом.

4

Всех зверей боится кролик, Молчуном прослыл давно. Львёнку быть в подобной роли И позорно и смешно.

5

Любил похвастаться баран Своей любовью к подчинённым, Но был он истинно влюблённым Лишь в государственный карман.

6

Паук плёл на соседа сети, Сосед же плёл на паука. Один другого вскоре встретил В желудке страшного жука.

7

Лиса хитра — всяк это знает. Она молчит, пока собака лает. Но я слыхал такие чудеса: С собакой вместе лает и лиса.

Русалка

Я шёл по берегу реки, По вырубкам, по мелколесью. Качались мирно тростники. И вдруг услышал чью-то песню. За тёмный ивовым кустом, На камне, в сумраке вечернем, Русалка с призрачным хвостом Поёт о чём-то очень древнем. Я песнь её — печальный стон — Спугнуть страшился ненароком. Вот ночью так тяжёлый сон Тебя пронзает, словно током. Зари багряной меркнул свет, По небу мчался реактивный, И от него небесный след Гудел протяжно и надрывно. И звуку гулкому в ответ Русалка песней захлебнулась. Потом, как лебедь, встрепенулась, И камень гол. Русалки нет. А по воде пошли круги, И сразу так уйти не мог я, Качались грозно тростники. Скорей похожие на копья…

Картинки из прошлого

1

Опять к тебе приду с бутылкой, Как будто без неё не мог. Ну дай, ну дай мне по затылку И выпроводи за порог. Ты не прогонишь. Молча, с толком Разрежешь хлеб, подашь салат, Но на бутылку глянешь волком… Какой же всё-таки я — гад!

2

У забора втроём хорош о Кое о чём потолковать, Всех своих недругов в порошок Растереть, и в кузькину мать… А потом, возвратившись домой, Потихоньку забраться в кровать, И наутро больной головой — С кем же пил я вчера — вспоминать.

3

Дрожит стеклянная витрина, Скрипит железное крыльцо. Опять с утра у магазина Страдают люди за винцо. Стоит галдёж над головами: Базарный хохот, крики, стон С увесистыми матюгами, Гремящими со всех сторон. И чья-то шляпа парашютом Летит на скользкий тротуар. И уж кого-то больно бьют там По морде, прямо между фар. А вот и с палками ребятки Свой подогнали воронок, Предотвратили беспорядки И пьяных взяли под замок. Хоть никогда я не был слабым, Но тут в толпу, как в лужу, влип. О очередь! В твои ухабы Попался я как кур в ощип.

4

Всюду очередь перед нами, Становись и жди свой черёд: За селёдкой, за огурцами, За билетом на самолёт, На приём к солидному дяде, Или к тёте — один резон, На прибавку к своей зарплате, На квартиру, на телефон; За трусами и за гвоздями, За советами колдунов, За простыми, как гроб, вещами, За резинками для трусов. Всюду очередь дышит в уши И в глазах мельтешит, как сор. Измотала людские души — Наше горе и наш позор. Очумевший от вечной гонки, Становлюсь, замыкая хвост. Вот куплю на поминки водки — Встану в очередь… На погост! 1990 г.

Мгла над Россией

Мгла ползёт над моею Россией. Золотая орда вновь у власти. И наследники хана Батыя Рвут страну, как тряпицу, на части. Новый русский — позорная слава! О такой ли мечтал Пётр Великий, Когда по морю Белому плавал И молился на Божии лики В Соловецких злачёных палатах? Там потом через многие годы Убивали блатных и богатых, Убивали героев народа. Те, погибшие, тоже мечтали О могучей и сильной державе. Времена-то пришли. Но едва ли Приведут они к праведной славе. Накатило ордынское иго Океанской волною — Цунами. Не однажды такое уж было С неразумными русскими, с нами. Мы живём на последние крохи Не в стране, а во вражеском стане. И смешат наш народ скоморохи, Вновь Россия стоит на росстани. 1997 г.

Отчаяние

Все нервы у Земли напряжены. Земля больна, и мы, мой друг, больны. Трясёт и лихорадит всю планету. Ау, где ты, зима? Ау, где красно лето? Землетрясение повергло в шок Китай, Как будто там прошёл с ордой Мамай. Цунами, смерчи, бури и стихии… Сметают все двухтысячебухие. Озоновые дыры в небесах, И эпидемий постоянный страх. Идут снега под африканским небом. Ж ара в Сибири. Кто же этот демон? Там наводнение, а там воскрес вулкан. Катрина рушит Новый Орлеан. Земля колеблется под нашими ногами. И нет героя в этой страшной драме. Один лишь Бог надежду нам сулит. Но отчего душа моя болит? Качаем недра, лес под корень рубим. О, как себя мы, граждане, не любим. Нам деньги заменили жизни свет. Нажива стала символом побед. И снится мне всесильная Европа В объятиях Всемирного потопа. А Ной пропил огромный свой баркас, Став пьяницей, Ной никого не спас.

Зимнее утро

Спит под снегом летняя теплица. Над избою — звёздочки как птицы. Тишину ничто не нарушает, Даже спит Медведица Большая. В синей дымке утреннего света Скоро солнце выглянет из лета. Просыпается моя деревня, Будто в шубах, в инее — деревья. Бодрость в теле, и душа ликует, Потому что в теле том векует. Конь рысцой по зимнику трясётся. Под дугой смеются колокольцы.

Бой в ущелье

То было на войне в ущелье горном. Там Сатана справлял свой страшный бал. Горели камни, плавился металл, И небо полыхало пеплом чёрным. Как саранча, из нас ползли наймиты, Но мы пришли сюда не умирать. Ведь каждого ждала родная мать, Живым ждала, но только не убитым. Сражён был первым запевала ротный, За ним убили гады старшину. Свистели пули. В огненном пылу Нас полегло в ущелье том полсотни. И шли опять враги, ползли всем скопом. За каждым камнем пряталась чалма, И снайперы стреляли без ума По нашим наспех вырытым окопам. Гуляла смерть по горному ущелью, А в небе синем плыли журавли. И нам в зелёной слышилось дали, Как на берёзках листья шелестели…

Цветочки

Невероятно, что такое было, Что предвещало очевидный крах. Копала Русь солдатские могилы. «Груз-200» — так писали на гробах. Страна давно уж воевала с миром. И жизнь давно уж полнилась бедой. И этим ненасытным пьяным пиром Поуправлял не Бог и не герой. Мы, многие, сошли с ума, до точки. И нынче снова нависает страх. Но погодите, это лишь цветочки, А ягодки пока ещё в умах…

Мои молитвы

1

Я верую в Тебя, Господь Спаситель. Молюсь, чтоб разума меня Ты не лишил. Молюсь о том, чтоб каждый, всякий земножитель Любил Тебя и по Твоим законам жил.

2

После пьяных загулов и тяжкого сна Я стою пред иконою Девы Марии. Я молюся и плачу. Утирает Она Мои горькие слёзы шальные…

3

Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех, Тебя любящих. Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех идущих и летящих. Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех просящих и молящих. Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех болящих и уставших. Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех увядших и упавших. Господи, помилуй. Господи, помилуй Всех всегда молчавших. Господи, помилуй, Господи, помилуй Всех людей на свете. Господи, помилуй. Господи, помилуй. Все мы — Божьи дети…

В избушке

Сижу у печки в маленькой избушке, Тяну чаёк из дедушкиной кружки. А за окошком дождь стоит стеною, И озеро взлохмачено прибоем. Где вы, мои сердечные подруги Из милой обезлюдевшей округи? Где вы, мои приятели хмельные? Где годы золотые, удалые? Уходит лето, приближая осень. У жизни мы уж ничего не просим. Желаний мало и надежд — крупицы. Осталось только Боженьке молиться. Сижу у печки. За окном светает. Дурные мысли, как снежинки, тают. Огонь в печи искрится и клокочет. И затихает смута длинной ночи. И наступает день благословенный. И озеро живой водою, пенной Обмоет берег — камни и ракушки… И я помчусь опять к своей подружке. Мы с нею вспомним, как мы жили-были, Кого и как неистово любили, Какие песни мы когда-то пели И целовались у заветной ели… Поговорим о детях и о внуках, О болях наших, о душевных муках, Помянем тех, кого уж с нами нету, Порадуемся ласковому лету…

Где кони?

Живут на Кене кенари, На Поче — почемучки, В Глухом, конечно, глухари, А в Щучьем, ясно, — щучки. Дедуля внуку объяснял Словесные законы. И внук задумчиво сказал: — Конёво тут! Где кони? 2010 г.

Не клубятся дымки

Не клубятся дымки над деревней моей, Где крапива растёт нам по пояс. И тоскует по ржанью трудяг лошадей Овсеца здесь проросшийся колос. Тишина над деревней, лишь дождь и грома, Да колючие зимние вьюги Навещают безлюдные эти дома В позабытой Всевышним округе. Уповаем на Бога, бежав от родни В города от крестьянского быта, Мы на старости лет остаёмся одни Колосками овса или жита. И рыдает гармонь на крутом берегу, Земляки собрались снова вместе. Чей-то внук оплошал и упал на бегу, Заглядевшись на крошку-невесту. Значит, нечего ныть. Всё идёт чередой. Жизнь мудрее всех нас вместе взятых. Возвратится в деревню народ молодой, Ведь случится такое когда-то?! 2010 г.

Мост

Сельчане построили мост через речку, Поставили с ружьями два человечка, Чтоб мост охраняли и ночью, и днём. Террору и вору — надёжный заслон. А солнце над речкой вставало не рано — Решили сельчане усилить охрану. Начальника выбрали, дали оклад. И двинулось дело святое на лад. Начальнику надо иметь секретаршу, Так лет двадцати, не моложе, не старше. Начальнику важен и пресс-секретарь: Ненужный работник, а всё же — звонарь. Бухгалтер, тот сам по себе появился, Начальник с контролем домашним смирился. Воздвигнул контору — дворец над рекой. И жил-поживал, как паук под стрехой. Однажды нагрянули в край ревизоры. Начальник заплакал. Не вынес позора. Его обвинили, что он казнокрад И должен уменьшить раздутый свой штат. Не думая долго, начальник воспрянул, И тут же вердикт удивительный грянул: — Уволить охранников я прикажу! Я этим ленивцам ещё покажу! Контора работает. Мост — развалюхи, И бойко над речкой беснуются мухи. И люди живут, веря в сладкий мираж, До боли знакомый — российский пейзаж. Уволена с моста навеки охрана, Контора работает, как нам ни странно. О, сколько на свете подобных контор. Никто их не видит, не видит в упор! 2011 г.

Марго и гулёна

По дороге лесной, по осеннему хладу и мраку Шли в больницу районную две одиночки рожать. Провожала их лаем из сонной деревни собака, Да над ними кричал заблудившийся в небе журавль. У одной, у Марго, муж погиб в катастрофе дорожной, А вторая — гулёна, жила с кем попало, блудя. Но свела их судьба на дороге пустынной, таёжной. И оказия эта на грани уже забытья. Только утром пришли роженицы к больничным воротам И доставлены были в родильный желанный покой, В тишину белых стен, в чистоту белоснежных халатов, Где, казалось, до блага осталось подать лишь рукой. Родились в час урочный у девушек два ангелочка, Огласив своим криком покои уставших мамаш. Мир людей стал богаче, богаче на два голосочка. Потому был так мил этот детский звенящий кураж. Унесли человечков от мамок в палату для деток, Привязав на ручонки тесёмочки тем малышам, Где написаны были фамилии мамочек — мета, Чтоб спокойна была у заснувшей мамаши душа. Но случилась беда: развязались тесёмки на ручках. Медсестра — эта клуша связала их вновь в узелок. Как на грех, торопилась: давали в больнице получку, И к концу подходил тот обычный рабочий денёк. Не заметили мамки подмены родимых сыночков. По холодному утру они уходили домой. Возвращалась гулёна одна, как была, одиночкой, Отказавшись от ангела, проще, кровинки родной. А Марго? А Марго забрала из больницы обоих. Пожалев сиротинку, сказала своим докторам: — Там, где счастлив один, там и будут                 счастливыми двое, — И направилась сразу к Николе-угоднику в храм. И молилась она о здоровье и счастье мальчишек, И мерцал под киотом церковной свечи огонёк, И Ни кола-угодник стенанья благие услышал И в пораненном сердце лампадку надежды зажёг. 2011 г.

Я любил

Я любил всякий праздник, Я гулял до зари, Ты, мой праведный стражник, Сивке морду утри! Ты прости, дорогая, За грехи той весной. Никакая другая Не сравнится с тобой. Я два дома построил, А тебя потерял. Я был пахарь и воин, Я чужого не брал. Может быть, и лукавил, Может быть, много пил. Но своими руками Радость близким дарил. Были в жизни паденья, Бил в стену головой. И бросали каменья Вслед друзья за спиной. Растерял по дороге Столько добрых людей. Вспоминаю немногих, Тех, кто сердцу милей. Этой памятью острой, Как тисками, зажат. Ведь они на погосте Под крестами лежат. Кровь полячки и русса Колобродит во мне. Я в деревне запруся, Буду жить в тишине. Чувство боли отхлынет, Как ребяческий страх. У землячки Галины Побываю в гостях. Старых тёток, любимых, И сестёр навещу: — Погостишь ли, родимый? — Погощу! Погощу! 2010 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

«Володя, будь хорошим учеником и хорошим товарищем. Будь также хорошим редактором газеты и Тимуром. Больше пиши стихов» — такое вот напутствие написала на открытке мне, десятилетнему редактору пионерской стенгазеты, моя первая учительница Серафима Александровна Кичакова. Моя добрая наставница угадала мою судьбу. Почти 30 лет я работал редактором газеты «Медик Севера». С 1976 года — член Союза журналистов СССР, России.

Благодарен я ещё одной моей первой учительнице, Екатерине Ивановне Аникиевой, с которой собирали вместе колоски на колхозном поле. Обучаясь в пяти школах, я имел и имею такое количество одноклассников, как, наверное, никто другой.

Хочу сказать спасибо за пропаганду моих книг своим соученикам: настоящему полковнику Виктору Сидорову, педагогам Галине Таран, Зинаиде Павловой, Алле Власовой, а также нашему историку, ныне профессору, директору Архангельского филиала Всероссийского заочного финансово-экономического института Альберту Васильевичу Сметанину, директору Кенозерского национального парка Елене Шатковской, учёному-краеведу Николаю Александровичу Макарову.

Художественное оформление книги «Кенозёры» Елизаветы Марковой. Большая моя благодарность юной художнице — моей внучке.

Владимир Марков

ИЛЛЮСТРАЦИИ

Моя семья — полвека назад.

Часовня в д. Глазово.

Брат Саня и караси.

Роня и Лиза.

Храм на Кене.

Оглавление

ОБ АВТОРЕ

РАССКАЗЫ, СКАЗКИ

  ТЫ У ДЕДУШКИ СПРОСИ, КАК ЛЕЧИЛИ НА РУСИ

    Учение и лечение

    Веник из крапивы

    Чирей, порез и разбитый нос

    Бутылка в муравейнике

    Жихорько

    У венца два конца…

  ГОРЕ И СЧАСТЬЕ БАБУШКИ НАСТАСЬИ

  ЕСЛИ БЫ НЕ АННА, ХОРОНИТЬ БЫ НАМ ИВАНА

  «АХ, ТАТЬЯНА!..»

  И НЕСПРОСТА НАЗЫВАЮТ ТЕ МЕСТА

  КАК КОЛЬКА-ПРОКАЗНИК ЕЗДИЛ НА ПРЕСТОЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК

    Пили-веселилися

    «Я ехала домой…»

    Ах, мама, мама, что же будем делать?

    Коля-Коля-Миколай, наших девок не пугай!

  «И ПИЛ СОЛДАТ ИЗ МЕДНОЙ КРУЖКИ…»

  «КАКА У ПРОФЕССОРА РАБОТА?..»

  ЛЕЖИТ В ГРОБУ МАКСИМ, КАК В РЫБНИКЕ-НАЛИМ

  ЛЕЧАТ СОЛЬЮ, ЛЕЧАТ ВОДКОЙ И ЛЮБОВНОЙ «ОТРАБОТКОЙ»

    Крапива от давления

    Вот такой бартер!

    И крепит, и слабит

    Любовная «отработка»

  МАКАР, ДА ЕГОР, ДА МИШКА-ВОР

    За убиение будет премия

    Мужички враз построили лабаз

    Шесть ночей не смыкая очей

    Выстрел в упор, а где же Егор?

    Страшный удар получил Макар

    Ах, Егор, Егор, какой позор!

    Конец службе, но не дружбе

  МАМАНКО

    Дьячку пришлось завести собачку

    Вредители стёкла выбили

    Рая молодая

    Память о Маманке

  НА ПОЛЯНКЕ ЗА КУСТОМ — КОРОВА С ПОДНЯТЫМ ХВОСТОМ

  НАДЬКА И КОМАРЫ Рассказ земляка

  ПАЛЬЦЕМ МЕНЯ НЕ ТРОНУЛ

  ПОРАТО ЛАДНО И НЕ НАКЛАДНО

  «ПОРТФЕЛЬ БЫЛ ПОЧТИ НОВЫЙ»

  ПУСТЬ ОТСОХНЕТ РУКА У ТОГО МУЖИКА

  РУЖЬИШКО ДЛЯ АНДРЮШКИ

  СВАЛИЛА ЕГОРА НАСТОЙКА МУХОМОРА

  ТЁТКА ФАИНА

  УБИВАЛИ ГЛУХАРЯ, ПОРТИЛИ ПАТРОНЫ ЗРЯ

  ЩУЧЬИ СТРАСТИ

    Про хитрую щуку

    Про глупую щуку

  ЩУЧИЙ КАПКАН

  ХОРОШАЯ ПРИМЕТА-ВОЗВРАТИТЬСЯ С ТОГО СВЕТА

  СКАЗКИ ДЯДЮШКИ МИТИ

    О глупости

    Масло Рымское

    Молодо тело

    Чудо на берёзе

    Солдат и старуха

  ХОДИТ ЛЕШИЙ ПО ОПУШКАМ, ДУРИТ ГОЛОВЫ ДЕВЧУШКАМ

    Заплутали в трёх соснах

    «А я с дедушкой была»

    «Догадлива ты, девка!»

  ХОДИ ПОД БОГОМ, НО НЕ СТУПАЙ В СЛЕД ЛЕСОВОГО

    По чащобам, без дорог девку лесовик волок

    Остановись, крещёная — будешь прощёная

    За храбрость от чёрта досталось

  ПОМНИ ПРО ДОМОВОГО

  ПАРИЛСЯ Я В БАНЕ У ДЯДИ ВАНИ

  «ЧТОБ ОН ПЕРВЫМ ПОМЕР…»

  МАРЬИНО ГОРЕ

  ОТ МЕДВЕДЯ ЗАДНИМ ХОДОМ

  «ДО БОГА ДАЛЕЧЕ…»

  ДУХИ ЧЕРЕЗ БЛЮДЕЧКО ОТКРЫЛИ ГЛАЗКИ ЛЮДОЧКЕ Рассказ дачницы

  «Я В КОЛЕЧКЕ ОБРУЧАЛЬНОМ УВИДАЛА ЖЕНИХА» Рассказ тётушки Нины

  РАСТЯНУЛ ГУБУ НА ЧУЖУЮ ТРУБУ

  ВОРОНЬИ СТРАСТИ

  ВОДКА — БОЛИ ОТВОРОТКА

  КАМЕНЬ С ДОРОГИ СДЕЛАЛ НОГИ

  БОЛЕЗНЬ ИЗ АФРИКИ…

  КОЗЁЛ БОРИС И ЕГО КРУИЗ

  МОЛОДОЙ, УДАЛОЙ, ЧТО ОН СДЕЛАЛ С ТОБОЙ?

  ОПЕРАЦИЯ

  НЕ СТРАДАЙ, МАРТЫН!

  БАРАБАШКА-КОТ ЗНАЕТ ВСЁ НАПЕРЁД

    Встречай, жена, мужа!

    Пощёчина от Барабашки

    Чуть машина нас не сбила

  ВЕРИТЬ ХОЧУ СВОЕМУ ВРАЧУ

    У сербской королевы не было детей

    Колпак дурака вылечил мужика

    Как случайно я был в роли знахаря

  НЕ НАДО ГАДАТЬ, ЧТОБ ПОТОМ НЕ СТРАДАТЬ

  МОНОЛОГ ВЫПИВОХИ

    Золотая цепочка

  КАК ЛЕЧИЛСЯ ВАНЯ У ХИЛЕРА ХРИСТИАНА

  БЕЗ НАГАНА, БЕЗ РУЖЬЯ ОХРАНЯЮ ДАЧУ Я

    Горит окно в ночи, а там — стулья в печи

    Сладкая парочка — баран да ярочка

    Аккуратные воры

    Приманка для вора — замок для запора

    Санный ход привёл в СОТ

  ДОМ НА СЕМИ ВЕТРАХ

    Январь 1999 года

    Накормила раз обедом одинокого соседа…

    Были бы двор и дом — остальное наживём

    Хозяйство без коров — что печка без дров

    Сгорело всё дотла, а тут зима пришла

    А Конёк-Горбунок тянет в гору возок

    Платил бы оброк, да народ помог

    Динка и Ёжик, семь котов и кошек

    Январь 2011 года

ИЗ РАССКАЗОВ ЛЮБОВИ МАРКОВОЙ

  АХ ЭТА ЯГОДА БРУСНИКА!

  УРОКИ БАБУШКИ МАРИИ ЖИВУТ В ДУШЕ МОЕЙ ПОНЫНЕ

    Ночёвка под ёлкой

    Бабушкино воспитание

    Там, где с неба упала звезда

    Жаль было червяков

    Бабушкины тайны

    Конфетки-бараночки

  ИЮЛЬСКИЙ ПОЛДЕНЬ, ИЛИ УТОПЛЕННИЦА

  МАТЕРИНСКОЕ ПРОКЛЯТИЕ

  НА ДАЛЁКОМ БЕРЕГУ

  ФИАЛКА МОНМАРТРА

  А МОЙ ДОМОВОЙ УЖ ТАКОЙ ДЕЛОВОЙ!

  КОНЁК-ГОРБУНОК ПО ИМЕНИ КОМАРИК

  ПРИСМОТРИТЕСЬ К ДЕТЯМ

  СВАТОВСТВО ЗЕМЛЕМЕРА

  А ПРИДЁТ БЕДА-НЕ НАДО УНЫВАТЬ И ДУХОМ ПАДАТЬ

    Началось всё так

    Да пошла ты прочь, косая!

    Я смертельно больна

    Не живая и не мёртвая

    Два раза не умирают

    Помоги себе сам

    Операция

    Мужик, он и есть мужик

    Жизнь продолжается

    Райский уголок

    Лимонные дни

    Если вы заболели

СТИХИ

  Белые цветы

  Озеро Кено

  Дивен край Приозёрный

  В забытой деревне

  Возвращение

  Письмо от матери

  Горсть гороха

  Гузенька

  Бабка Марфа

  Беда

  Бобыль

  В лесу

  Дед Аким

  Жил мужик

  Лесник

  Лось

  Любовь твоя

  У костра

  Я помню

  Капель звенела

  Песня о Полине

  Засентябрило

  Почти идиллия

  Песня леса

  Дождь

  Мне грустно

  В дому моём

  Человек заблудился

  Приглашение

  Другу…

  Люди книжек не читают

  Практикум по русскому

  Мамин дом

  Страна моя

  Бессонница

  Белые сны

  Письмо

  Всё это небыль

  Гармонь солдата

  Заблудилась

  Прозрение

  Слово

  Короче день

  Людей дурят

  На родине

  Один день

  Павлу Васильеву

  Строки о любви

  То было

  Ты уехала в город Одессу

  Я долго молчал

  Январь нас удивил

  «Друзья уходят друг за другом…»

  Я собою недоволен

  Егор и Фимка

  Соседки

  Отшельник

  Чёрная женщина

  Должник

  Последняя любовь

  Зачем живу я на земле?

  Тегро-озеро

  Вдали от дома

  Опавшие листья

  Воспоминание о трудовом семестре

  Над Архангельском ночи белые

  Жуки

  Бубновая дама

  Гаданье

  Ой, цыганка

  Свадьба

  Вечер с Алёнкой

  Паучок-моховичок

  Васька-кот

  Чайка

  Собака

  Коза

  Живой уголок

  Русалка

  Картинки из прошлого

  Мгла над Россией

  Отчаяние

  Зимнее утро

  Бой в ущелье

  Цветочки

  Мои молитвы

  В избушке

  Где кони?

  Не клубятся дымки

  Мост

  Марго и гулёна

  Я любил

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ИЛЛЮСТРАЦИИ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg