«Ловушка Малеза, или О счастье жить в плену необычной страсти, мухах и причудах судьбы»

Ловушка Малеза, или О счастье жить в плену необычной страсти, мухах и причудах судьбы (fb2) - Ловушка Малеза, или О счастье жить в плену необычной страсти, мухах и причудах судьбы [calibre 2.36.0] (пер. Анна Владимировна Савицкая) 902K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Фредрик Шёберг

Фредрик Шёберг

Ловушка Малеза, или О счастье жить в плену необычной страсти, мухах и причудах судьбы

Перевод со шведского Анны Савицкой

Тем вообще только три: любовь, смерть и мухи. Сколько существует человек, его постоянно сопровождает это знание, этот страх перед ними, сознание их присутствия. Первыми двумя феноменами пусть занимаются другие. Я же возьмусь за мух — они лучше людей, за исключением женщин.

Аугусто Монтерросо

1. Проклятье голодающего класса

Зто было в те дни, когда я часто бродил по вечерам с ягненком на руках по кварталам, прилегающим к площади Нюбруплан. Я помню это как сейчас. Стояла ранняя весна. Воздух казался сухим, будто пыльным. К вечеру обычно холодало, но по-прежнему чувствовался оставшийся от теплого дня запах земли и нагретых солнцем прошлогодних листьев. Когда я переходил улицу Сибиллегатан, ягненок начинал обреченно блеять.

Днем ягненок жил в Королевской конюшне, неподалеку от набережной, среди избалованных лошадей короля, и мы понимали, что он, должно быть, чувствовал себя там чужим, равно как и вечерами — в театре. Я не разбираюсь в ягнятах, но этот явно был совсем малыш. По всей видимости, нескольких недель от роду. Служить на сцене живой метафорой, вероятно, было для него испытанием, тем более что пьеса — драма американца Сэма Шепарда "Проклятье голодающего класса" — местами казалась бурной, шумной и неудобоваримой даже взрослым людям. Бедное животное, наверное, стискивало зубы и, хочется надеяться, думало о чем-то своем. Расти оно, во всяком случае, росло, и даже быстрее, чем мы рассчитывали.

Ягненок стал раз и навсегда моей заботой. Странное стечение ряда случайностей и моих поисков себя обернулось тем, что я уже два года служил в Королевском драматическом театре, а поскольку работал я бутафором и задача моя была следить за реквизитом разных постановок, часто довольно странным, на мою долю и выпало забирать перед каждым спектаклем из Королевской конюшни несчастного ягненка. Я носил его на руках. Наверное, мы очень мило смотрелись вместе весенним вечером. Во время спектакля ожидалось, что ягненок (позднее овца) будет периодически выходить на сцену и своевременно уходить с нее, не произнося ни звука и желательно не пачкая кулис, причем каждый раз с предельной точностью, как при любой смене декораций. В полной темноте.

Пока шли репетиции, мы намеревались использовать механического ягненка — курчавое чучело с двигающейся головой и встроенным репродуктором, который бы приводился в действие путем простого нажатия кнопки помощником режиссера и точно в нужный момент издавал милое блеяние. Однако когда наш режиссер наконец увидел этого дорогостоящего робота, то раздумывал не более четырех секунд и объявил наши усилия никуда не годными. Убрать немедленно. Раз в авторской ремарке сказано "живой ягненок", то нужен живой ягненок, а не игрушка. Тем самым все было решено. Ответственность за ягненка возложили на меня. А потом получилось так, что той весной я стал спрашивать себя, чем же я, собственно говоря, занимаюсь и ради чего.

Можно, конечно, спросить себя — а что вообще забыл в театре молодой энтомолог? Ответить на этот вопрос и вправду довольно сложно, и, думаю, особенно углубляться в него нам не следует. Кроме того, это давняя история. Давайте попросту предположим, что молодому человеку хотелось производить впечатление на девушек. Энтомологам такая возможность предоставляется не часто. Или лучше скажем, например, что всем нам периодически необходимо безрассудно срываться с места и пускаться в бегство, чтобы не сделаться безликими отражениями ожиданий окружающих и чтобы набраться смелости припоминать какую-нибудь из тех дерзких, великих мыслей, что побуждают ребенка встать среди ночи и с бьющимся сердцем записывать тайный обет на дальнейшую жизнь.

В любом случае, работа эта была увлекательной. Интересной и захватывающей для провинциала. Ничто так не помогает выбить из головы страх, как большой театр в чужом городе, ничто не опьяняет больше, чем впитавшиеся в его стены мечты. Конечно, я плохо разбирался в художественных приемах режиссеров или в скрытом подтексте пьес. В разных нюансах и профессиональных тонкостях. Но меня это не волновало, во всяком случае поначалу.

В Швецию вернулся из Мюнхена Бергман, и все превратилось в сплошной праздник. На большую сцену с невероятным шумом вышел Шекспир, и мы тихонько прокрадывались на колосники или в кулисы, пытаясь хоть мельком увидеть мастера, и тут же превращали подмеченное в анекдоты о его причудах и легендарной магии — в маленькие невзрачные истории, которые в городских ресторанчиках звучали ярче и смелее и с легкостью вызывали зависть и интерес к персоне рассказчика. Подобно броненосному крейсеру вышел Гоголь, стал сокрушать сопротивление даже самой стойкой публики Нурен. Стриндберг, Мольер, Чехов. Возможно, я относился ко всему этому проще, чем остальные молодые рабочие сцены, бутафоры, костюмеры, статисты и ассистенты с непонятным родом занятий, которыми театр просто кишит, проще — поскольку почти все они сами хотели быть знаменитыми артистами, сверкающими в лучах рампы, и сильно страдали от успехов других и непредсказуемости требований при поступлении в театральную школу.

Работа редко бывала напряженной. Мы сопровождали спектакль с первых репетиций до его снятия. Сначала требовалось понять режиссера, и особенно художника, что само по себе является искусством, потом — репетировать смены декораций с труппой и проверять реквизит по мере его появления со склада и из мастерских. К премьере мы обычно знали все наизусть.

Однако эта пьеса была особой. Мало того что все более неуправляемый ягненок являлся постоянным источником беспокойства, так еще действие пьесы крутилось вокруг еды. Отсюда предполагалось приготовление еды прямо на сцене, что, разумеется, можно решить несколькими довольно простыми способами, но некоторым режиссерам и художникам непременно требуется все усложнить: то есть раз сказано готовить еду — значит, надо готовить. И только так. Коньяк и пиво, разумеется, можно заменить яблочным соком, но еда должна быть настоящей. В данном случае требовалось жарить почки. Запах жареных почек заполняет театральный зал с молниеносной быстротой, что, как считалось, способствует созданию аутентичной атмосферы.

Когда во время перемены декораций гас свет, мы — бутафоры — сновали, как серебристые рыбки на полу ванной комнаты, чтобы поменять меблировку, убрать со стола, накрыть его заново и вообще вынести и внести разный хлам, а в данном случае, помимо всего прочего, — тачку, сломанную дверь и какое-то невообразимое количество артишоков. При одной из этих перемен нам требовалось в кромешной темноте, прибегая исключительно к помощи памяти и малюсеньких фосфоресцирующих кусочков скотча на полу, поставить сковородку с сырыми почками на плиту такого типа, которые, как считалось, стояли в американских провинциальных кухнях 1950-х годов. Количество отведенных на это секунд всегда было точным и граничащим с нереальным. И мало того — в "Проклятье голодающего класса" имелся еще один странный эпизод, назовем его техническим, который, думается, совершенно уникален в истории шведского театра.

Дело в том, что сын главных героев, Уэсли, роль которого исполнял Петер Стормаре, должен был в одной особенно памятной сцене продемонстрировать презрение к банальности жизни младшей сестры, помочившись на несколько рисунков, созданных ею на собрании скаутов.

Мастерская, соответственно, получила задание сконструировать какую-нибудь штуку для имитации данного процесса, и незадолго до премьеры таковая действительно прибыла — гениальная по своей простоте конструкция, состоящая из шланга и резинового пузыря. Неприятность заключалась лишь в том, что режиссер во время этой деликатной игровой ситуации поставил Стормаре на краю авансцены лицом к публике, из-за чего возникали большие проблемы с достоверностью. И когда вскоре оказалось, что конструкция к тому же сильно подтекает и складывается впечатление, что Уэсли страдает недержанием, произошло то, чего я опасался с самого начала. Стормаре сказал:

— Какого черта, я пописаю сам.

Так он и сделал.

В искусстве я тогда еще разбирался довольно плохо, но тем не менее на меня огромное впечатление произвел редкостный талант артиста — его умение месяцами, вечер за вечером, вживаться в замысел и писателя, и режиссера, склонного к погоне за эффектами, и абсолютно беззастенчиво писать на сцене, всего в нескольких метрах от носов сидящих в первом ряду высококультурных дам. Какое мастерство! Приглашение в Голливуд являлось для него, естественно, вопросом времени.

Куда попаду я сам, было менее очевидно, но поскольку именно мне, а не кому-нибудь другому, доверили в поспешно возникавшей темноте, ползая на коленях, вытирать сцену тряпкой после этой демонстрации великого актерского мастерства, мне с каждым спектаклем становилось все яснее, что мое место, быть может, отнюдь не здесь.

Возможно, я преувеличиваю все происходившее тогда, романтизирую свои желания и страхи и вспоминаю только отдельные колкие реплики. Такое случается, я знаю, но стояла весна, я был растерян и влюблен. Кроме того, некоторые реплики навсегда оставили в душе глубокий след, точно родимые пятна. Не потому, что так много для меня значили, во всяком случае тогда, — вероятно, они просто вторили чему-то сокровенному.

Когда Уэсли стоит на авансцене и позорится, а его мать Элла причитает, что он только все портит своей бедной сестре, он говорит: "Вовсе не порчу. Просто показываю ей, что существуют иные возможности. Она должна заняться чем-то другим. Это может изменить всю ее жизнь. Она будет потом оглядываться назад, вспоминая тот день, когда брат написал на ее рисунки, и считать этот день поворотным моментом своей жизни".

Это происходило в первом акте. В третьем, когда сестра наконец решается бежать, она восклицает, подтверждая его слова: "Я уже в пути. Я в пути! И никогда не вернусь".

Именно эти слова, с той же бунтарской интонацией, как в лучах рампы, я обычно скандировал про себя, когда поздними вечерами возвращался в конюшню со своим курчавым сельским другом. К концу весны я был уже не в силах носить овцу на руках и водил ее на поводке, примерно как собаку породы, неведомой даже жителям Эстермальма:;\ Старушки провожали нас долгими взглядами, но нас это не волновало, мы молча вынашивали свои планы.

Уже на следующий год я жил на острове вместе с девушкой, которая однажды вечером сидела среди публики, а потом сказала, что пьеса показалась ей забавной и увлекательной, словно окутанной своеобразным запахом шерсти, мочи и жареных почек. Шел 1985 год. Мне было двадцать шесть лет. Увлечение мухами, естественно, тоже являлось только вопросом времени.

2. Вступление в светское общество любителей мух

Театр стал моей второй попыткой бегства от энтомологии. Бесцельные поездки были первой. Мне, естественно, до боли понятно, насколько жалкой может показаться тема, которая делается тебе ближе, только когда пытаешься от нее убежать. Но тут ничего не попишешь. Другого выхода я не видел.

Мухами не интересуется ни один нормальный человек, по крайней мере ни одна женщина. Пока, обычно думаю я, хотя непременно прихожу к выводу, что меня очень радует то, что мухи никого не волнуют. В этой области конкуренция далека от убийственной. По сути дела, мне просто хотелось стать лучшим, пусть не в умении мочиться перед публикой — для этого у меня слишком слабые нервы, — но в чем-нибудь другом, собственно говоря, все равно, в чем именно. И под конец мне стало очевидно, что мои таланты лежат в области мух.

С такой судьбой тоже можно смириться, в каком-то смысле.

Кстати, мухи-журчалки — только лишь реквизит. Нет, не только, но в какой-то степени. Рассказ мой местами будет повествовать и о другом. О чем именно, я точно не знаю. В некоторые дни я убеждаю себя в том, что моя задача — поговорить об искусстве ограничивать себя и о счастье, которое оно способно дарить. И о том, что ландшафт можно читать как открытую книгу. Другие дни оказываются мрачнее. Будто повсюду зеркала, а я стою под дождем в очереди перед лагерем нудистов-интеллектуалов, приверженцев литературных откровений. Посиневший от холода.

Но поскольку я теперь живу на острове посреди моря и профессионально разбираюсь исключительно в мухах-журчалках, придется нам из этого и исходить. Желающие или просто симпатизирующие мне могут потом попытаться вписать все вместе в малоизвестный в Швеции жанр, когда-то с такой любовью отточенный супругами Смит, Кеном и Верой, в их восхитительной книге "A Bibliography of the Entomology of the Smaller British Offshore Islands" . Боюсь, что это будет трудно, но главное ведь благое намерение.

В моей библиотеке, которая достаточно велика, чтобы пережить осаду русских, названная книга занимает особое место. Она светло-голубая, довольно тоненькая — чуть более ста страниц, и почерпнул я ИЗ нее, возможно, лишь что англичане — психи, но стоит мне ее увидеть, подержать в руках и прочесть заглавие, как я непременно испытываю радость, будто она одна оправдывает мое существование, в каком-то смысле. На обратной стороне обложки рассказывается о том, как авторы встретились и полюбили друг друга во время учебы в университете Киля в 1954 году и как потом вместе начали изучать мух и собирать литературу о насекомых небольших островов. Тут же имеются фотографии супругов, каждого в отдельности, и могу заверить — на вид они чрезвычайно милы. Лысоватый Кен, в костюме с жилетом и при галстуке, похоже, скрывает в роскошной бороде ироническую улыбку, а розовощекая Вера будто только проснулась. Ее мысли вроде бы заняты чем-то другим. Сразу видно, что Кен ее любит.

Книга содержит только длинный перечень, и больше ничего. Полный список известных книг и статей о фауне насекомых на островах вдоль побережья Великобритании, от Джерси на юге до Шетландских островов на севере. Более тысячи наименований.

Что же пытались поймать эти люди? Вряд ли только насекомых.

Словом, мои познания в искусстве так и не приумножились должным образом, и мое прошлое тоже особого интереса никогда не представляло. Поэтому, когда кто-нибудь начинал задавать мне вопросы, я лаконично отвечал, что мухи-журчалки — непритязательные существа, которых легко собирать и можно встретить во многих обличьях. Порой они вовсе не похожи на мух. Некоторые из них напоминают ос, другие — медоносных пчел, паразитических перепончатокрылых, гнус или тоненьких, хрупких комаров, настолько мелких, что нормальные люди их даже не замечают. Многие их виды похожи на крупных щетинистых шмелей и вдобавок жужжат во время полета и покрыты пыльцой. Не обмануть им только знатока; а нас хоть и немного, но мы очень живучи.

Разница тем не менее большая, на самом деле куда больше сходства. Так, например, осы и шмели имеют, как и все остальные перепончатокрылые, по четыре крыла, а у мух их только два. Это элементарно. Однако такую деталь видят редко, поскольку мухи с легкостью производят несколько сотен взмахов крыльями в секунду.

В энтомологической литературе, которая вскоре начала заполнять мой дом на острове, упоминается финский исследователь по имени Олави Сотавалта, чьим главным интересом в жизни было именно изучение того, с какой частотой насекомые машут крыльями. Особенно много он занимался мокрецами — одними из назойливых микронасекомых, которым, как оказалось, удавалось достигать невероятной частотности: тысяча сорок шесть взмахов крыльями в секунду. Все это удалось с величайшей точностью измерить в лаборатории при помощи чувствительнейших инструментов, но для научных выводов Сотавалта, похоже, в той же степени решающими оказались его удивительная музыкальность и абсолютный слух. Он мог определять частотность, просто прислушиваясь к жужжанию, и слава его началась, когда он во время широко известного эксперимента сумел обработать мокреца так, чтобы скорость насекомого превышала пределы возможного. Сотавалта разогрел малюсенькое тельце мошки на несколько градусов больше обычного и подрезал ей скальпелем крылья, чтобы свести к минимуму сопротивление воздуха, после чего малютка смогла достичь двух тысяч двухсот восемнадцати взмахов крыльями в секунду. Дело было во время войны.

Олави Сотавалта видится мне лежащим на спине в серо-зеленом спальном мешке где-нибудь в царстве белых ночей Северной Финляндии, возможно на берегу болота Энаре, с задумчивой улыбкой он прислушивается к миллиардам звуков Вселенной, тоненьким, как слюда.

Однако я собирался рассказать о маскировке, об умении журчалок походить на шмелей. Всем понятно, зачем им это надо. Выгодно. Птицы с удовольствием едят мух, но обычно избегают перепончатокрылых, способных ужалить, вот извечная борьба за выживание и превратила множество безвредных мух в правдоподобные копии тех, кто может доставлять разнообразные неприятности. Почему именно журчалки сделались непревзойденными обманщицами, я не знаю, но это, во всяком случае, столь же точно, как и то, что солнце ярко светило на голубом летнем небе, когда я однажды в самом начале своей карьеры знатока мух сидел в засаде в зарослях цветущей сныти. Повсюду были насекомые. Бабочки-перламутровки, майские жуки, усачи, шмели, мухи и все прочие. И вместе с ними я — в шортах и солнцезащитной шляпе, вооруженный блаженным легкомыслием охотника-любителя и складным газовым сачком чешской модели с короткой ручкой.

И тут вдруг справа на высоте двух метров, прямо над крапивой, появилась иссиня-черная ракета. Каменный шмель, только и успел подумать я, но на какую-то долю секунды ощутил, как мне показалось, редкостную легкость в движениях. Малюсенький нюанс, едва заметный — чистой воды подозрение — привел к рефлекторному взмаху сачком.

Эта добыча стала моим входным билетом в светское общество собирателей мух-журчалок.

Однако стоит описать данную сцену подробнее. Давайте начнем с самого начала. А тогда, пожалуй, наиболее уместным будет рассказать о том, как вообще происходит подобная охота. Всем, конечно, известно расхожее представление, что энтомолог — это такой запыхавшийся придурок, который несется через поля и луга за поспешно упархивающими бабочками. Безотносительно к тому, что это вообще не вполне справедливо, могу заверить вас, что в отношении собирателей журчалок подобное представление абсолютно ошибочно. Мы люди спокойные, склонные к созерцанию и довольно-таки аристократическому поведению в поле. Беготня не обязательно считается ниже нашего достоинства, но она в любом случае бессмысленна, поскольку мухи слишком проворны. Поэтому мы стоим неподвижно, точно в засаде, и к тому же почти исключительно в местах, где нет ветра, палит солнце и благоухают цветы. В результате у проходящего мимо человека может сложиться впечатление, что охотник за мухами — это выздоравливающий пациент, в данный момент предающийся некоей форме медитации. Пожалуй, в этом что-то есть.

Его снаряжение довольно примитивно. В одной руке сачок, в другой — эксгаустер. Последний является засасывающим устройством в форме короткого прозрачного цилиндра из стекловолокна с пробками на концах. Из одной пробки выходит пластмассовая трубочка, а из другой — шланг длиной с вытянутую руку. Трубочку осторожно направляют к сидящей мухе, а шланг тем временем держат во рту. Если удается подобраться на необходимое расстояние, не спугнув при этом муху, то достаточно быстрого вдоха, чтобы она оказалась внутри цилиндра. Мелкосетчатый фильтр в дальней пробке препятствует попаданию насекомого вам в горло; правда, обладателю инструмента неизбежно приходится все время отвечать на вопросы любопытных, в своем ли он уме. Поверьте, мне доводилось слышать на эту тему все мыслимые инсинуации и остроты. Поэтому я по опыту знаю, что единственное, чем можно охладить пыл такого остряка, это неожиданная демонстрация третьего компонента снаряжения — баночки с ядом.

С непринужденной легкостью светского человека я извлекаю ее из кармана и говорю, не погрешив против истины, что держу в руке достаточное количество цианистого калия, чтобы благополучно упокоить все население острова. Любые гнусные улыбки незамедлительно сменяются уважительными вопросами о том, как, черт возьми, такое можно раздобыть, но я никогда не раскрываю карты. Многие знатоки используют этилацетат, другие — хлороформ, но я предпочитаю цианид. Он эффективнее.

На острове живут почти триста человек.

Огромная черная муха затрепыхалась и тут же умерла в парах яда, и поскольку произошло это в первое посвященное отлову мух лето (к тому времени мы прожили на острове десять лет), я не сразу понял, какой именно вид поймал. То, что передо мной журчалка, я видел — этому обучаешься за несколько дней, но что мне попалась редкая Criorhina ranunculi — криорина лютиковая, стало ясно только к вечеру того же дня, у микроскопа, посреди наваленной груды книг с названиями "British hoverflies", "Danmarks svirrefluer", "Biologie der Schwebfliegen Deutschlands" и тому подобными.

Уже следующим утром на остров впервые нанес визит крупнейший из ныне живущих шведский эксперт в области Syrphidae — семейства журчалок. Он принялся с недоверием осматривать мой трофей, но вскоре просиял, подробно расспросил о месте его обнаружения, поздравил меня и рассказал за чашкой кофе следующую историю.

Из всех журчалок Швеции Criorhina ranunculi является не только крупнейшей и красивейшей, но к тому же настолько редкой, что в начале 1990-х годов было решено зарегистрировать ее как вымерший в Швеции вид. К тому времени он не встречался уже в течение шестидесяти лет. Всего же в стране было обнаружено только три экземпляра: два в Эстергётланде и один в Смоланде.

Мой новый друг сделал многозначительную паузу и добавил в кофе молока. Кричали черные стрижи, возле пристани ловили рыбу чернозобые гагары, а откуда-то из пролива, отделяющего остров от материка, слышался шум катеров-такси. Стоял жаркий июльский день.

Впервые этот вид обнаружили в 1874 году в местечке Гусум. Человеком, державшим в руках сачок, был ни больше ни меньше как Петер Вальберг, который в богатом на события 1848 году сменил Берцелиуса на посту постоянного секретаря Королевской академии наук. После долгого служения науке в качестве ботаника, профессора в области materia medica в Каролинском институте, он к тому времени как раз добрался до мух, что представляется мне вполне естественным и логичным, принимая во внимание тот факт, что он еще в 1833 году участвовал в создании впоследствии распущенного Общества распространения полезных знаний. Вероятно, он был человеком счастливым, о чем свидетельствует его портрет в энциклопедическом справочнике. Младший брат Петера, напротив, как правило, запечатлен сердитым, будто страдает от зубной боли или недостатка средств. Его звали Юхан Вальберг, он обладал более авантюрным характером и известен потомкам своими путешествиями в Африку, охотой на крупных диких животных и маниакальным собирательством предметов природы; умер он молодым во время битвы со слоном.

В следующий раз Criorhina ranunculi появилась в местечке Корсберг на Смоландской возвышенности. Произошло это в 1928 году, и собирателя звали Даниэль Гауниц, а четырьмя годами позже еще один экземпляр был пойман в Боренсберге его братом Свеном, впоследствии автором ряда поучительных работ, таких как "Короед в Мариефреде" и "Копрофилы в Отви-даберге". У них был еще и третий брат, по имени Карл Бертиль. Они происходили из Сорсе-ле. Все трое писали книги, преимущественно о насекомых.

Ну а после Боренсберга Criorhina ranunculi пропала на целый человеческий век, пока сидевшему напротив меня за столом на террасе человеку не удалось наткнуться на две штуки в западных предместьях Стокгольма. Моя муха была, во всяком случае, пятой из обнаруженных в Швеции. Это стало моим первым триумфом. Позднее и мне, и другим доводилось многократно встречать этот вид, поскольку либо он стал более обычным, либо (что более вероятно) в силу того, что мы лучше изучили, какие именно цветы он посещает, где и когда, а также без каких трухлявых лиственных деревьев его личинки обычно не выживают. И как можно отличить эту муху от каменного шмеля.

Действительно же трудным оказалось поделиться своей радостью с непосвященными.

В новелле "Человек, который любил острова" Д.Г. Лоуренс пишет:

Годы растворились в мягком полумраке, из которого ничто уже не выступало и не тревожило. Наступила весна. На острове не нашлось ни единого первоцвета, но он отыскал зимний аконит. Там также обнаружились два маленьких ветвистых куста терновника и несколько ветрениц. Он принялся составлять опись цветов острова, и это оказалось очень увлекательным. Он заметил куст дикой смородины и осмотрел первые цветки на маленьком карликовом деревце, потом стал поджидать первые желтоватые цветы ракитника и дикие розы. Разные травы, орхидеи, крапива — будь они жителями его острова, он бы и то так ими не гордился. Обнаружив спрятавшуюся во влажной расщелине желтую камнеломку, он склонился над ней и застыл, как зачарованный, теряя счет времени и не отрывая от нее глаз. Хотя тут и смот-реть-то было не на что. Как посчитала дочка вдовы, когда он показал ей свою находку.

3. Ловушка из Рангуна

Много лет назад, еще до острова и театра, я поднимался на пассажирской барже вверх по могучей реке Конго. Ах, какое приключение! Вот о чем стоит писать — о свободе! Но не тут-то было. Мне наверняка удалось бы сказать не многим более того, что леса огромны, а река — шириной с пролив Кальмарсунд. Ну, и что я там побывал. Когда путешествуешь ради того, чтобы обзавестись материалом для рассказа, вечно так и получается. Зрение утрачивает остроту. О тоске по дому я мог бы разглагольствовать бесконечно. Поэтому не стал и начинать.

С нашей речкой Ладенгсон дело обстоит иначе, размышлял я вслух как-то днем в пору цветения черемухи. А потом приключилось нечто весьма странное.

Я устанавливал возле речки, между двумя кустами пышно цветущей вербы, огромную калифорнийскую ловушку для мух, что требует недюжинных навыков, и тут откуда ни возьмись появился совершенно незнакомый человек. Он просто вышел прямо из пышной июньской зелени и обратился ко мне по-английски с вежливыми извинениями. Где-то в ниспадающих кронах осин выводила свои серебряные трели пеночка-трещотка, а посреди мелкой речки плескалась щука. В тени не было отбоя от комаров. Затем мужчина заявил, что он ищет меня.

— I’m looking for you. — Именно так он и сказал.

Я попытался сделать такое лицо, словно это в порядке вещей. Будто вполне ожидал, что здесь, да и в разных других местах, меня в любое время могут разыскивать незнакомцы. Правда, моя попытка полностью провалилась. Я застыл как дурак посреди поросших осокой кочек, утратив от удивления дар речи.

На самом деле этот человек был и остается единственным, кого я когда-либо встретил возле Ладенгсон. Если хочешь побыть один, надо отправляться именно сюда. Жители острова в эту сторону никогда не ходят, а дачники вообще не знают о ее существовании. Тропинки, которые когда-то вели сюда, давно исчезли. Названия речки даже нет на карте. Собственно говоря, это даже не речка, а канава, заросшая, обмелевшая и местами высохшая. Сенных сараев, которые, говорят, когда-то стояли на здешних лугах, больше нет, как, впрочем, и самих лугов. Их медленно, но решительно оккупировали ели, осины, березы и ольха. Однако место это очень красивое, богатое и просторное, словно собор, в котором весной цветет калужница. Возле речки встречаются косули, изредка лоси, но люди — никогда. Кроме этого дня.

В Средние века речка Ладенгсон являлась входным фарватером в деревню, располагавшуюся в самом конце залива, который повышение уровня материка превратило в пресноводное озеро. Деревня сохранилась. Там мы и живем. Сколько ей лет, никто не знает, но вполне вероятно, что оседлое население имелось здесь уже во времена викингов. Побережье длинного и очень глубокого морского залива, вода которого сделалась теперь темно-коричневой, наверняка считалось идеальной гаванью — укрытием: путь сюда мореходам с коварными умыслами был практически заказан. Над озером возвышается крутая гора. Защитить деревню от нападений со стороны открытого моря на востоке особого труда не составляло.

Какие корабли причаливали перед моим окном? Кто греб по речке, где теперь с трудом пробирается щука?

— I’m looking for you.

Кто сказал, что я буду здесь? Очень странно. Почему он предварительно не позвонил, как это делают другие, или хотя бы не послал письмо или имейл и не сообщил, что хочет встретиться? Разумеется, специалист по мухам. В нашей отрасли сведения распространяются по миру быстро. Criorhina ranunculi в Англии еще ни разу не встречалась, a Blera fallax — блера обманчивая является раритетом, сказочным зверем, который тамошним собирателям только снится. Здесь же эта муха отнюдь не редкость. Так что ему было за чем сюда ехать. Меня вдруг осенило: например, мои семь экземпляров Doros profuges — дороса сетчатого вполне могут служить оправданием тому, что я стою сейчас лицом к лицу с полноценным англичанином, облаченным в штормовку такого же неопределенного цвета, как военная форма. Средних лет, начинающим лысеть и, что довольно глупо, без головного убора. Он размахивал руками подобно семафору.

Комары, как я уже сказал, свирепствовали.

Но в таком случае, успел я подумать, он прибыл слишком рано. Doros появляется не раньше первой недели июля. Если повезет, конечно. А может и вовсе не прилететь.

Англичанин начал беседу, которая постепенно ответила на мои вопросы. Но поначалу у меня создавалось все более странное впечатление. Ведь возник он передо мной посреди ила, держа в руках книгу, которая, как вскоре оказалось, представляла собой изрядно потрепанный экземпляр вышедшего в 1912 году справочника "Растения окрестностей Стокгольма". Словно в продолжение своей загадочной первой фразы, он усиленно размахивал передо мной книгой, открытой на странице, где говорилось, что на нашем острове растет тис. "Во многих местах". И только тут я понял, что искал он все-таки не меня. Устыдившись собственной самонадеянности, я припомнил, что тис по-английски называется "yew", что для непривычного уха звучит примерно как "you".

— I'm looking for yew.

За прошедшие годы мне доводилось встречать отдельных странных ботаников. Чаще всего они ищут здесь орхидеи. Венерин башмачок, пыльцеголовник красный, дремлик болотный. И всякий раз норовят заблудиться. Особенно, если ищут мякотницу однолистную, не говоря уж о бровнике одноклубневом, которого никто не видел на острове с 1910 года, когда Стен Се-ландер нашел один экземпляр. В таких случаях я обычно только отвечаю на их вопросы, причем достаточно уклончиво. Но на этот раз я столкнулся с чем-то новым. Объяснив мужчине, где на острове растут тисы, я решился спросить, как получилось, что его интересы приобрели этим чудесным летним утром столь неожиданную направленность.

— Why yew?

— Well, you see, — произнес он и без обиняков объяснил, что нанят французской компанией по производству лекарств, чтобы исследовать различные места в Северной Европе и выяснить, можно ли там добывать таксол — вещество из внутренней части коры тиса, которое оказалось на удивление эффективным средством против некоторых форм рака. Таксол был мне довольно хорошо знаком по книге, которую я когда-то переводил, я знал вполне достаточно, чтобы с успехом поддерживать беседу. Кроме того, я мог со знанием дела объяснить, что тисов на острове мало и они слишком хилые, чтобы представлять для него интерес. Ему требовалось промышленное количество. Здесь такого нет. Возможно, стоит попробовать в Прибалтике, предложил я. Просто догадка, взятая из воздуха. Англичанин внимательно слушал, продолжая размахивать руками. Да, он как раз собирался в те края, через остров Готланд, если я его правильно понял. Потом мы немного поговорили о паромном сообщении и о погоде, после чего он поблагодарил за помощь и отправился дальше, на юго-восток, к скоплению голых известковых напластований возле устья реки. Очень своеобразный человек. Последняя его фраза оказалась столь же удивительной, как и первая:

— By the way, it’s a large one, your Malaise trap.

Можно говорить об англичанах что угодно, но уровень их образованности часто высок. За время нашего короткого разговора мы даже не коснулись того, чем я тут в зарослях занимаюсь. О насекомых не было сказано ни слова. Он, разумеется, обратил внимание на мой сачок, но, в отличие от всех моих соотечественников, явно счел его вполне естественной частью набора, который может иметь при себе джентльмен во время прогулки по лесам и полям. Необходимости задавать вопросы у него не возникло. Как приятно. Комментарий о ловушке явился лишь констатацией факта. Он не поинтересовался, что это, не уточнил, действительно ли это ловушка Малеза. Лишь отметил, что она большая, точно подмигнул.

Это были его последние слова. А я так и остался стоять посреди осоки, потеряв дар речи.

Самое интересное, что он был прав. Ловушка у меня американская, а посему она столь неуместно больших размеров, что мои друзья с материка решили, будто я приобрел себе палатку для вечеринок. Эта модель называется Mega Malaise Trap — мегаловушка Малеза; она шесть метров длиной и три метра шириной. Кроме того, у нее двойная камера для добычи. Монстр, да и только. Более эффективной ловушки не существует.

Мне долго не хотелось это признавать. В первые годы я был откровенно враждебно настроен по отношению к любым ловушкам. Мне виделось в них что-то неспортивное, чуть ли не алчное, и, кроме того, я считал, что человек, опускающийся до ловушек, лишает себя наиболее поэтических моментов охоты на мух: ожидания, отдыха и неспешности.

— Я не промышленник, — сообщал я в ответ на вопрос, не собираюсь ли я обзавестись ловушкой Малеза. Мне не хотелось использовать даже желтые миски, то есть мелкие желтенькие мисочки с водой, в которых мухи тонут только потому, что достаточно глупы и считают все желтое цветами. Мне и по сей день претит эта простейшая из всех ловушек, не требующая никакого таланта, а лишь упорства при сортировке перепончатокрылых — жуков, бабочек и всей прочей живности, которая составляет мухам компанию в быстро делающейся отвратительной каше из обманувшихся посетителей цветов.

Но как бы то ни было, ловушка Малеза начала будоражить мое воображение. Повсюду, где расставляли такое снаряжение, даже посреди мхов на торфяных болотах на бескрайних просторах Норрланда, обнаруживались удивительные журчалки. Что же тогда мне удастся добыть здесь? Я пребывал в убеждении, что таким образом смог бы поймать виды, о существовании которых на острове я даже не подозревал, и по мере того как добывать новые сенсации становилось все труднее и труднее, мое сопротивление ослабевало. Когда простоишь без движения в одних и тех же раскалившихся зарослях спиреи две недели подряд, даже мельком не увидев незнакомую журчалку, тебя начинают посещать самые разные мысли. Например, о том, каких насекомых ты упускаешь из-за того, что они не оказываются в нужном месте в нужное время или просто проносятся мимо, словно недостижимые метеоры. И под конец тебе кажется, что ловушка Малеза была бы, во всяком случае, интересным экспериментом.

Зайдя так далеко, ты пропал. Сам я потихоньку стал уговаривать себя, что ловушка Малеза в моем саду явилась бы запоздалым возданием должного одному из действительно великих героев.

Ну конечно — это просто дело чести! Сказано — сделано.

Рене Малез родился в 1892-м и прожил до 1978 года. Он был шведом, о чем мало кому известно. Для энтомологов всего мира его имя является самостоятельным понятием, которое так же, как и в случае с Линнеем, не вмещается в узкие рамки национальной принадлежности. Бесчисленное количество насекомых носит в его честь видовое название malaisei, а его недоступная пониманию непосвященных монография о таксономии настоящих пилильщиков Юго-Восточной Азии по-прежнему, кажется, остается непревзойденной. Однако судьбе было угодно, чтобы действительно прочная известность выпала на его долю благодаря не исследованиям, книгам или даже путешествиям, а эпохальному в полном смысле этого слова изобретению, которое, как и все гениальные новшества, было простым и впоследствии стало казаться само собой разумеющимся.

Во время какой-то из длительных экспедиций в дальние страны Малез просто заметил, что в палатку залетает огромное множество насекомых, а вот дорогу наружу они не находят, во всяком случае не вылетают через входное отверстие.

Между тем как-то раз в углу палатки на потолке образовалась небольшая дырка, и через нее все мухи преспокойно вновь обретали свободу. И у Рене Малеза возникла идея ловушки.

В статье, опубликованной в 1937 году в журнале "Энтомологический вестник", он сам рассказывает эту историю по-английски, начиная ее классическим вступлением: ’’Since the time of Linnaeus the technique of catching insects has not improved very much...". Необоснованная скромность не принадлежала, насколько мне помнится, к числу главных достоинств Малеза.

Со временем сделанные в экспедиции наблюдения и вызванные ими размышления выкристаллизовались в идею создания легкого приспособления из мелкой сети, весьма напоминавшего старую двухместную палатку с поднятыми боковинами. Потолочная планка шла немного под уклон, а в верхнем углу палатки имелось отверстие, которое вело к хитроумно и вместе с тем коварно сконструированной газовой камере. Образец приспособления был изготовлен в Стокгольме непосредственно перед тем, как Малез со своей второй (а возможно, третьей) женой отправился в экспедицию по горам и долинам Северной Бирмы для отлова перепончатокрылых. Шел 1934 год, и первые пять ловушек сшили под наблюдением самого изобретателя в портновской мастерской Рангуна. Затем супруги отправились на север. Железная дорога кончалась в Мьичине. С шестнадцатью мулами они двинулись в сторону китайской границы.

Ученые и по сей день, согнувшись над микроскопами для препарирования, сортируют добычу Малеза. Настолько эффективными оказались его ловушки. За несколько месяцев Малез с их помощью поймал значительно больше ста тысяч насекомых, в основном неизвестных видов. Три четверти настоящих пилильщиков — группы, изучением которой в основном занимался Малез, — стали открытием для науки.

Что является новостью для науки тут, у меня на острове, я не знаю, да меня это и не волнует. Наверняка здесь имеются сотни неизвестных видов — паразитические перепончатокрылые, грибные комарики и так далее, — и многие из них, вероятно, уже попались в мою сеть, но я занимаюсь только журчалками. Некоторые другие группы — блестянки, мухи-жужжало, дикие пчелы и львинки — я, правда, сохраняю для будущих надобностей, но я бы сошел с ума, если бы попытался охватить все. Для людей моего склада ограничивать себя — жизненная необходимость. На самом деле я тоже однажды садился в поезд в Рангуне, но ничем интересным похвастаться не могу. Я сошел в Мандалае и прожил неделю в гостинице. Мне запомнилось там одно кафе. И все.

Как бы то ни было, но стоило мне поддаться искушению — и все закрутилось очень быстро.

В наши дни существует много моделей ловушки Малеза, и некоторые из них действительно удобны, но поскольку мое решение явилось капитуляцией, прикрытой идеей почитания, я заказал самую большую. "Мега Малез". Из США. Уверен, кое-кто при этом улыбнулся у себя на небесах. Я тоже был рад и доволен до тех самых пор, пока мне не позвонили из таможни и не спросили, что именно я приобрел у некоей таинственной фирмы в Калифорнии. Распаковав сей предмет, таможенники погрузились в размышления. Что, скажите на милость, это такое?

— Ловушка для мух, — выпалил я по глупости.

Сперва в трубке наступила полная тишина, потом посыпалось множество вопросов о том, для чего ее предполагается использовать.

— Для частного отлова мух, — по-прежнему развлекаясь, ответил я, но к тому времени мне уже явно удалось возбудить в чиновнике подозрительность, после чего все мои попытки объяснить, что эту громадину в действительности следовало бы отнести к категории оборудования для научных исследований, успеха не возымели. В результате ловушку обложили безбожно высокой пошлиной. Вероятно, мне следовало выдать ее за палатку для вечеринок. Конечно, это было бы ложью, но только отчасти. Уже в первый вечер я устроил праздник, когда, проверив банки, обнаружил три новых для острова вида журчалок и среди них единственный по сию пору экземпляр такого вида журчалок-ос, как Chrysotoxum fasciatum.

Ловушку я установил между углом дома и дровяным сараем, там она и пребывает. Иногда я перетаскиваю ее к речке или в другие особо перспективные места острова, но в основном она стоит у нас в саду. Каждый вечер я засовываю в банки несколько клочков бумаги, смоченной хлороформом, — южноевропейские грабители поездов тем же ядом усыпляют целые купе. Потом сортирую добычу и думаю о друге Ма-лезе с благодарностью и восхищением.

Как у него хватало сил?

Как ему удалось не сойти с ума?

Иногда мне думается, что все дело в доверии. Он пребывал в твердом убеждении, что это просто раз и навсегда стало его судьбой. В этой уверенности он и черпал силы. Такой вывод напрашивается из его немногочисленных всеми забытых записей.

Однажды, когда я стоял неподалеку от дороги, карауля насекомых, на нее вышли трое мужчин с большими корзинами на спине. Один из них держал в руках ружье — довольно необычное зрелище, ибо в пределах Бирмы аборигенам запрещается носить огнестрельное оружие. Я заметил мужчин, как только они появились из-за поворота, но, когда несший ружье вдруг увидел меня, он тут же изготовился стрелять. Я сразу понял, что они, должно быть, занимаются контрабандой опиума. Сделай я неосторожное движение — и он бы, несомненно, тут же выпустил в меня пулю, но я понадеялся на то, что они, вероятно, слыхали про нас и ловлю насекомых, поэтому повернулся к ним спиной и махнул сачком вслед воображаемому насекомому. Не скрою, что следующие секунды стоили мне большого напряжения, однако, когда я вскоре обернулся, всех троих уже и след простыл.

Иногда я решаю всерьез разобраться в ситуации с поездками. Почему из меня не получается заядлый путешественник? Почему меня неизменно тянет домой? Однако размышления обычно заканчиваются тем, что я словно бы погружаюсь в рой коротких, чуть ли не точечных, бесцветных мыслей, не имеющих видимой связи. Будто какая-то высшая сила опустошила в мое сознание лоток с обрезками от своего дырокола.

4. Человек, который любил острова

В конце своей недолгой жизни Д. Г. Лоуренс написал новеллу "Человек, который любил острова". Я ее не читал, знал лишь название, но тем не менее пребывал в уверенности, что она поможет мне найти ответ на не дающий покоя вопрос. Почему остров? Я долго искал эту редкую книгу в букинистическом магазине, правда без особой спешки. Одно сознание того, что Лоренс разобрался в этой загадке, приносило успокоение. Ответ существует. Кроме того, у меня имелись собственные теории. А как без этого?

Хоть этот остров и похож на пятнадцать квадратных километров сплошного покоя и безделья, он все же так мал и уединен, что от каждого, кто решает на нем поселиться, не имея в здешних краях глубоких корней, ожидается объяснение его поступка, словно речь идет об уходе в некую странную секту. Постоянно один и тот же вопрос: почему именно этот остров? Хорошим ответом, как всегда, является "любовь", о чем прекрасно известно женщинам, прибывшим сюда издалека и влившимся в исконно островные семьи, став женами традиционно живущих в родительском доме парней в засаленных кепках и с охотничьими ружьями, женщинам, которые теперь вершат на острове практические и политические дела.

Подобная ситуация, похоже, складывается по всему миру, во всех морях; на островах царит естественный матриархат, редко встречающийся на материке. "Мужчины, — сказала в свое время президент Исландии Видгис Финнбога-доттир, когда об этом в связи с чем-то зашла речь, — всегда стремятся сбежать в свою стихию — в море. Их просто не бывает дома". Так, вероятно, дело и обстояло, и по-прежнему обстоит, в тех местах, где профессии рыбака и лоцмана еще не утратили своей актуальности. Но здесь? Нет, тут нечто иное.

Нечто иное присутствует всегда. Случайность — без этого не обошлось, и это вполне могло сойти для ответа, как, впрочем, и тоска по первозданной прелести морского купания и периодически наступающей тишине. Можно сказать и так, а в мае, когда цветут клёны и в прибрежном лесу поет обыкновенная чечевица, вообще не требуется никаких ответов или даже вопросов. Природа достаточно красива и богата. Почему бы сюда не переехать? Мое представление изменилось позднее, только через несколько лет. Тогда я, как мне кажется, понял, что остров обладает особой притягательной силой для мужчин, нуждающихся в таком уровне контроля и надежности, какие на материке можно обрести во власти над другими, а здесь они заложены уже в самой ограниченности ландшафта. Ибо что может быть более обозримо и конкретно, чем остров. Раньше, во времена мореплавателей, ландшафт был открыт во все стороны света и предоставлял полную свободу. Теперь же для тех, кто сюда стремится — для нас, для меня, — эта свобода носит иной характер.

Куда бы я ни шел, рано или поздно я все равно прихожу к морю. Наблюдение банально, но в нем, как мне представляется, кроется особая надежность, которая для некоторых островитян перевешивает ощущение изолированности, жизни в ловушке. Возможно, это не более странно, чем другой факт — всегда лучше спится с закрытой дверью. Эта мысль посетила меня однажды летним утром, когда мы наконец решили поймать барсука. Пока он не перевернул нам дом.

Зимой барсук обычно жил в фундаменте, под самым полом, и пока дети были маленькими, нам всем это казалось увлекательным и симпатичным. Обитал он там в такой тесноте, что иногда становилось слышно, как жесткая щетина царапает о доски пола, когда барсук переворачивается во время зимней спячки. Только построив виллу возле озера и перебравшись туда из старого дома, мы обнаружили, что опора стены настолько подточена множеством ходов в нору, что готова вот-вот рухнуть. Всякому гостеприимству, однако, есть предел. Поэтому, когда в следующий раз длинноносый изверг явился и обосновался под домом, мы наняли одного из непостижимых мужчин, существующих на всех островах и всегда имеющих наготове прогорклую жареную колбасу, чтобы заманивать барсуков в оцинкованные ловушки. Мужчина установил клетку возле угла дома. Уже на рассвете следующего дня барсук попался. Он лежал свернувшись, заполнив собой половину ловушки, — и спал.

Тут следует заметить, что исконное население состоит далеко не только из странных личностей, впрочем дачники тоже. Иное дело новые поселенцы -— энтузиасты, переезжающие сюда или, по крайней мере, предпринимающие подобные попытки. Многие просто ненадолго появляются здесь с каким-нибудь непременно идиотским проектом, под который рассчитывали получить деньги, поскольку остров является малонаселенным районом, и населен настолько мало, что поддержка гарантирована любому проекту, каким бы дурацким он ни был.

Мне иногда звонят расспросить о возможностях. Ведь я биолог. Часто говорят, что их проекты каким-то образом связаны с проблемами окружающей среды. В вопросе получения субсидий это беспроигрышные ключевые слова, и побеседовать со мной считается полезным. Когда мы только переехали сюда, я говорил как есть: что пишу книгу, но все женщины острова принялись так сочувствовать моей жене, что я начал называть себя биологом. С тех пор так и повелось. А раз уж ты биолог на острове, который широко известен своей богатой природой, тебе приходится мириться со звонками личностей со странностями. Они, похоже, исходят из того, что я из их числа.

Один такой человек позвонил, чтобы, как он выразился, прозондировать почву в преддверии мелкого промышленного проекта, который, разумеется, был просто находкой для какого-нибудь фонда с правильным отношением к окружающей среде. Мужчина рассказал, что однажды сидел дома перед телевизором и смотрел открытие каких-то крупных спортивных соревнований, возможно Олимпийских игр, я точно не помню. Там, во всяком случае, фигурировал огромный стадион с духовыми оркестрами, парадом национальных сборных, торжественными речами и акробатами. Вспышки фотоаппаратов высвечивали кружащие, словно апрельская метель, ушаты конфетти из разноцветной фольги, — и тут звонивший мне из домоседа превратился в предпринимателя.

Его идея была очень простой. Сам он считал ее блистательной. Он собрался разводить бабочек-лимонниц. Выращивать в огромных теплицах невероятные количества личинок лимонниц, а затем манипулировать окукливанием в холодильной установке, чтобы каким-то манером синхронизировать вылупливание бабочек.

То, что трудновыполнимо всего лишь с тремя репейницами, он, следовательно, намеревался проделывать с десятью тысячами лимонниц, после чего производство конфетти окажется парализовано. Вот таков был его план. Он видел по телевизору, что на разного рода церемониях открытия иногда выпускают сотни белых голубей. Бабочки же будут намного красивее. "Прямо в десятку, как говорится".

Я честно сказал, что идея кажется мне, возможно, чуть излишне оптимистичной, но я бы дорого дал, чтобы посмотреть на результат в прямой трансляции, особенно при проливном дожде. Тысячи бабочек, в полной панике мечущихся по газону в поисках укрытия. Так и надо писать историю спорта, резюмировал я. Больше он мне не звонил. Не последовало повторного звонка и от гения, который хотел узнать мое мнение относительно возможности арендовать на острове немного земли — что нетрудно. Он собирался заняться выращиванием экологически чистого хрена, и это тоже вполне посильно, вторил я. Но потом продавать хрен для производства экологически чистого слезоточивого газа, который можно было бы использовать во время уличных беспорядков, — ну что тут скажешь?

Человек, который любил острова, — это, естественно, сам Лоуренс, и новелла представляет собой аллегорию его непрерывного метания между разными культурами и мировоззрениями. Раздобыв книгу, я испытал разочарование. И это все? Мизантропического склада человек покупает остров с намерением преобразовать его по своему усмотрению — создать там собственный мир, однако земледелие себя не окупает, да и слуги обманывают. Тогда он продает этот остров и переезжает на меньший, сокращая количество слуг и еще больше — количество иллюзий; стоит там на ветру и ничего не ощущает, ни счастья, ни тоски, тем не менее между делом приживает с дочкой экономки ребенка, отчего все желания в нем умирают с такой отвратительной бесповоротностью, что ему приходится снова бежать — на третий остров, на одинокую скалу в бушующем море, где среди упрямо блеющих овец он теряет рассудок и под конец замерзает в собственной хижине. Одной из его последних радостей было то, что у него безвозвратно исчез кот.

Удовлетворение ему приносило лишь одиночество, полное одиночество посреди засасывающей пустоты. Только серое море и омываемый им кусочек суши. Никакого другого общения. Никаких человеческих существ, способных прикосновением сообщить ему свой страх. Одна пустота — мокрая, сумеречная, омываемая морем пустота! Это было хлебом для души его.

Я с разочарованием засунул книгу на полку, решив, что в новелле не говорится ни об островах, ни о любви.

Года два спустя я перечитал ее снова, потом снова, в некоторые периоды по много раз, особенно когда жизнь на острове замирала под давлением темноты и трагизма, не уловимых для человека нового. Мое впечатление от текста изменилось. Лоуренс подметил нечто такое, что в некоторые дни мне хотелось назвать правдой. "В самой атмосфере присутствовала какая-то неукротимая, тяжелая злоба. Сам остров казался озлобленным. Он мог оставаться хмурым и сердитым несколько недель подряд. Потом однажды утром все вдруг становилось прекрасным, пленительным, как утро в Раю, цветущим и чудесным. Все начинали испытывать огромное облегчение и надеяться на счастье".

Родители говорят в новелле, что, живя на острове, поступают неправильно по отношению к своим детям. Бездетные утверждают, что действуют несправедливо по отношению к самим себе. Да, совершенно верно, так оно и есть.

С мухами же все встало на свои места. В контроле над чем-либо, хоть и самым незначительным и внешне бессмысленным, живет безмятежная эйфория, пусть даже эфемерная и ускользающая, и Лоуренс сумел уловить ее, показав, как его alter ego на островах вновь обретает себя, занимаясь более или менее примитивной ботанической деятельностью. На первом острове он ищет защиты в своей богатой библиотеке, чтобы полностью отдаться там бесконечной работе над книгой, в которой планирует описать все цветы, упомянутые античными авторами. На втором, меньшем острове он заполняет свое заточение порой доставляющим ему наслаждение составлением полного перечня видов растительности острова.

Только на третьем острове он полностью теряет интерес к ботанике. "Он был доволен. Не желал знать ни деревьев, ни кустов. Они стояли, вытянувшись точно люди, слишком вызывающе. Ему нужен был только лишенный растительности пологий остров в блекло-голубом море".

Это называется "пуговицеведением" — непочтительно, но корректно. Человек, который любил острова, — по сути своей собиратель и типичный пуговицевед. Он создает перечни. По идее они должны быть полными. Охватывать собой все без исключений. В этом пуговицевед отличается от картографа, на которого он, в общем-то, похож и с которым его легко перепутать. Однако создатель карт не в силах включить в свой образ действительности все — образ всегда получится упрощением, какой бы масштаб ни был выбран. Оба пытаются уловить нечто и сохранить. Но они сильно отличаются друг от друга.

Меня волнует, что пуговицеведов воспринимают порой, как и у Лоуренса, как бывших картографов, развивающихся в сторону безумия. Как некую переходную фазу.

Выпустите на маленький островок мальчика и посмотрите, что произойдет. Он непременно бросится оббегать остров. Исключений тут не бывает. Мальчик станет прыгать с камня на камень вдоль берега, словно счастливый зверек — живое доказательство тому, что шведские слова revir (личное пространство) и riviera (ривьера, побережье) происходят от одного корня. Мальчик измеряет свое личное пространство. Следует береговой линии на всем ее протяжении подобно картографу. Ищет обломки сплавного леса и потерпевших крушение кораблей. И только потом примется изучать сам остров, с благословенной зашоренно-стью пуговицеведа.

Дербенник слегка покачивается от бриза. Тяжелый запах фукуса с отмели. Серебристые чайки!

На нашей земле существуют миллионы и миллионы видов насекомых. Из них сотни тысяч относятся к многообразному отряду мух, Diptera — двукрылые. Комнатные мухи, толкунчики, падальные мухи, журчалки, пестрокрылки, базарные мухи, мясные мухи, пилильщики-ткачи, жигалки обыкновенные, горбатки, береговушки, кровососки, навозные мухи, стволоедки ржавые — да каких только мух не существует! В одной Швеции, согласно последней описи, встречается четыре тысячи четыреста двадцать четыре вида мух. И постоянно обнаруживаются новые.

Из всех этих довольно сильно отличающихся друг от друга семейств мух меня, как вы поняли, интересуют исключительно журчалки. Но их тоже так много, что за человеческую жизнь можно составить лишь общий обзор. Во всем мире ученым известно чуть более пяти тысяч журчалок, но наверняка насчитываются еще тысячи не обнаруженных, которые существуют себе безымянными одному богу известно где. С тремястами шестьюдесятью восемью видами семейства журчалок, на сегодняшний день известными в Швеции, разобраться, безусловно, проще. Правда, наша страна очень велика и богата кустарником, а наше время настолько перегружает нас впечатлениями и потоком информации, что мне непрерывно приходится себя ограничивать, чтобы не упустить из виду то главное, что я постоянно ищу.

Поэтому я собираю мух только на острове. Не посягая на материк.

К настоящему моменту сумел поймать двести два вида. Двести два.

Истинный триумф, поверьте мне. Правда, объяснить это не так легко.

Даже на Эланде или Готланде, этих гигантских, по сравнению с моим, островах, где многие поколения энтомологов, выбиваясь из сил, ловили мух со времен Линнея, — даже там за четверть тысячелетия не сумели отыскать столько видов, сколько нашел я за семь лет. Цифра говорит кое-что об острове и, вероятно, немного о глубине пуговицеведческой западни, однако больше всего — о возможностях неподвижного образа жизни. Когда я состарюсь, то, наверное, буду изучать мух в саду, сидя на солнце возле спиреи и буддлеи Давида, подобно калифу в Эдемском саду, со шлангом эксгаустера во рту, словно он соединен с опиумной трубкой.

Поймите меня правильно. Мы говорим об охоте, доставляющей удовольствие, и только. Конечно, я мог бы привести много важных и действительно разумных причин, почему следует собирать мух. Причин научных и связанных с природоохранной политикой. Возможно, я к ним еще вернусь, позднее, но было бы лицемерием начинать с чего-то, кроме чистого удовольствия. Кстати, я отнюдь не миссионер. Собирателям это обычно не свойственно. Искать понятные окружающим объяснения нас, скорее всего, заставляет то, что мы чувствуем себя одинокими. Если я скажу, что собираю журчалок главным образом для того, чтобы исследовать изменения в фауне, кто угодно сможет меня понять и даже оценить мои усилия. Но это ложь. Просто потому, что радость — штука непростая. Тот, кто сам не попадал в эту ловушку, ничего не знает — в этом отношении я присоединяюсь к Томасу де Квинси, который в "Исповеди англичанина, любителя опиума" дает отпор всем, полагающим, что они сведущи в вопросе о том, как опьянение воздействует на беспокойную душу:

По поводу всего уже написанного на данную тему, исходят ли эти сведения от путешественников в Турцию (с незапамятных времен почитающих ложь своей неотъемлемой привилегией) или от профессоров медицины, пишущих с присущим их статусу непререкаемым авторитетом, я могу лишь высказать одно решительное суждение: ложь! Ложь! И еще раз ложь!

Сам он оказался полностью во власти опиума, и зашел так далеко, что его широкий круг интересов на пике кризиса сузился до изучения политической экономии — предмета, который, во всяком случае в то время, считался прерогативой "ничтожеств и жалких отбросов ума человеческого". Де Квинси, естественно, тоже мог ограничиться описанием негативной стороны происходящего, беды и горя, ведь тут он был первейшим экспертом, в точности как и мы, энтомологи, можем дни напролет распространяться о пагубном воздействии разграбления и загрязнения природы на самую мелкую живность.

Тем не менее у него между строк все время просачивается счастье опьянения:

Но пришло время покончить с этим эпизодом и возвратиться к счастливым для меня годам. Я уже говорил, что, поскольку счастье является предметом для всех нас столь важным, мы с удовольствием внимаем опыту любого, кто готов им поделиться, будь то даже юный батрак, чей плуг едва ли особенно глубоко проникал в неподатливую почву, где произрастают человеческие муки и радости, и чьими экспериментами не движут какие-либо высокие научные принципы.

При всем своем желании я не могу утверждать, что особенно глубоко пропахал почву, на которой произрастает счастье, а к почве, где произрастает беда, почти и вовсе не прикасался, но, как бы то ни было, задним числом у меня появилась твердая уверенность в том, что Рене Малезу это делать доводилось.

В удачный день ловушка могла приносить более тысячи особей.

Это было только началом.

5. Архипелаг Пуговицеведения

Выражение "пуговицеведение" создал Август Стриндберг. Он был взбешен, и ему требовалось ругательство. Старые не подходили, и он изобрел новое. Забавно, что произошло это в новелле "Остров блаженных". Написал ее Стриндберг в Швейцарии в 1884 году, и она, как у него принято, была в основном местью за всевозможные обиды.

Но поскольку бездельникам трудно просто ничего не делать, они изобрели себе разного рода более или менее идиотские делишки. Один взялся коллекционировать пуговицы; другой — собирать шишки ели, сосны и можжевельника, а третий раздобыл стипендию, дабы поездить по миру.

Несколькими годами позже Стриндберг именно у нас на острове написал один из своих лучших романов — он приехал и жил здесь, на восточной стороне, обращенной к открытому морю. Однако я почти уверен, что Стриндбергу тут не нравилось. Он, словно бы в силу некоей природной необходимости, всегда тяготел к материку — настолько горячим было его желание покорить территорию формата как минимум Европы. Обрести покой в маленькой клетке Стриндберг просто не мог — становился агрессивным, начинал звереть. На острове он в день летнего равноденствия 1891 года с такой жестокостью набросился на датчанку Мари Давид, что позднее был привлечен к ответственности, и уездный суд осудил его за насилие. По большим праздникам такое по-прежнему не редкость. Слово "соперник" (rival) имеет в шведском языке тот же корень, что и "личное пространство" (revir) и "побережье" (riviera).

Мишенью гнусных неолингвистических нападок Стриндберга в "Острове блаженных" были, по всей видимости, археолог Оскар Монте-лиус и его знаменитый в то время метод хронологической сортировки артефактов. Однако это отнюдь не помешало нескольким поколениям необразованных шутников распространить эту характеристику и на других систематизаторов, в особенности на энтомологов.

У собирателя пуговиц получилась огромная коллекция. Под конец он уже не знал, как ее хранить, и государственная казна снабдила его средствами на строительство дома для размещения коллекции. Он принялся сортировать пуговицы. Существовало много вариантов классификации: можно было разделить их на пуговицы от кальсон, от брюк, от пальто и так далее, но наш герой изобрел более хитроумную, а потому более сложную систему. Однако для этого ему требовалось подготовить почву. Сперва он написал сочинение о "Необходимости изучения пуговиц с научной точки зрения". Затем вошел в Государственную сокровищницу с письменным ходатайством об учреждении должности профессора пуго-вицеведения, а также двух ассистентских должностей по той же специальности. Ходатайство удовлетворили — скорее не во имя самого дела, ценность которого определить пока не представлялось возможным, но чтобы хоть как-то занять бездельников.

Стриндберг, как всегда, распаляется все больше и больше, язвительно критикуя вырождающееся общество, где кретинизм и разжижение мозгов приобрели характер эпидемии. Королевство Швеция являет собой в глазах писателя-эмигранта оплот всевозможной глупости, где церковь, художественная, научная и политическая элиты воюют между собой с поистине впечатляющим идиотизмом.

Но собиравшему шишки не хотелось отставать, и он вскоре удивил мир большим проектом систематизации шишек, в которой они делились на 67 классов, 23 семейства и 1500 отрядов.

И в качестве самого веского доказательства того, что страна пребывает в состоянии духовного оскудения, Стриндберг рассказывает, как чванливые власти предержащие сумели внушить угнетенным массам, что "государство рухнет, если народ не пожелает выделить зарплату на профессорскую должность господину, который насадил огромное количество кожных угрей на цинковые булавки".

Долгое время я использовал исключительно классические австрийские булавки для насекомых, но по мере того, как интерес к журчалкам возрастал, я все больше и больше переходил на булавки из Чехии. Они дешевле. В остальном разницы почти нет. Они сделаны из покрытой черным лаком стали, 40 миллиметров длиной, имеют маленькую латунно-желтую пластиковую головку и существуют семи размеров, в зависимости от толщины. Самая грубая — не-гнущаяся, как гвоздь, а самая тоненькая, номер ооо — непредсказуемая и гибкая, как спряжение французских глаголов. Булавку втыкают прямо в торакс мухи. Вот и вся премудрость. В эстетических целях можно во время сушки растянуть крылья мухи обычными булавками, но в целом мухи — очень благодарный объект коллекционирования. Достаточно защищать их от жуков и прочих неприятностей, помещая в плотные ящики, и они прекрасно сохраняются в течение нескольких сотен лет, что чрезвычайно воодушевляет энтомолога.

Кстати о ящиках. Система эта, конечно, придумана каким-то педантом, но все же она элегантна. Красивый шкаф с большими ящиками, под чистейшим стеклом которых находятся коробочки без крышек, по шестнадцать в каждом ящике; их можно перемещать по мере того, как добавляются новые виды или количество старых начинает выходить за пределы разумного. Например, в какое-то лето тебе приходит в голову наколоть невероятное множество журчалок Вrachyopa pilosa — брахиопа волосистая в надежде, что потом, зимой, ты испытаешь удовольствие, отыскав среди них под микроскопом какой-нибудь экземпляр несравнимо более редкой и во всех отношениях загадочной мухи Brachyopa obscura — брахиопа обскура. И когда коробочка рода Brachyopa заполняется, ты просто вставляешь рядом пустую и передвигаешь остальные на шаг вперед, в полном соответствии со знакомым с детства незамысловатым принципом головоломки, согласно которому следовало перемещать большими пальцами яркие пластмассовые шашечки с номерами до тех пор, пока они не улягутся в нужном порядке. Приход весны, естественно, воспринимается как освобождение.

Я обычно приберегаю для зимы некоторые особо сложные случаи, нестандартные экземпляры из спорных родов со многими видами. Platycheirus (широколапы), Cheilosia (скулатки), Spaerophoria (шароноски). Названия таких насекомых вызывают сомнения и пробуждают надежду на возможность совершить крохотный шажок за сегодняшнюю передовую линию знаний. Неспешный, как в рукоделии, и волнующий. Потом самые странные мухи — на булавках, в алюминиевых коробочках от фотопленки, дно которых покрыто сетчатым пластиком, — путешествуют в зимнее время авиапочтой по миру: между знатоками, почитаемыми за оракулов и славящимися непревзойденным умением расшифровывать витиеватые партитуры немецких определительных таблиц.

За моим окном парит над покрывшимся льдом озером широкий, точно уличная рекламная растяжка, орлан-белохвост, в слабом дневном свете иногда вдруг завозятся клесты, сбрасывая шишки с растущей возле угла террасы сосны, которую я каждую осень собираюсь повалить, чтобы стало посветлее. С верхушки телемачты, расположенной за деревней, возраста которой никто не знает, что-то высматривают вороны. Вот, собственно, и все. Северный и западный ветра, да тихий шепоток о просчетах и отчаянии островитян. Когда наконец в марте приходит весна, мухи уже разложены аккурат-ными рядами, за исключением нескольких, которые без конца перемещаются или так и остаются безымянными пехотинцами в легионах еще недостаточно исследованных учеными родов. Пустое место в ящике — тоже находка.

С первыми лучами мартовского солнца я начинаю посиживать на лестнице — тут, задолго до того как сойдет снег, раньше лесного жаворонка, малиновки и любителей бега трусцой, появляются первые мухи, правда не журчалки, а чердачные мухи, получившие такое название потому, что зимуют на чердаке. Они принадлежат к семейству каллифорид, или падальных мух, и тоже по-своему интересны, но исключительно от радости их никто не собирает. Во всяком случае, насколько мне известно. Просто в марте любое жужжание мух воспринимается как обнадеживающий предвестник лета. Падальные мухи всегда связаны с чем-то зловещим — они отдают затхлой мертвечиной и Уильямом Голдингом, что едва ли делает кого-либо счастливее, за исключением, пожалуй, отдельных судебных энтомологов, принадлежащих к непостижимому типу людей, которые считают своим долгом раскрывать жуткие убийства путем изучения обнаруженных на жертве личинок мух и других насекомых с названиями типа Sarcophaga (саркофага), Thanatophilus (мертвоед) и Necrophorus (могильщик). Исходя из того, какие именно паразиты живут в покойнике, и опираясь на стадии их развития, можно на удивление многое сказать о времени совершения преступления, а в отдельных случаях даже определить, что оно произошло не там, где обнаружили тело. Мрачная наука, пользующаяся стабильным спросом только в США. Можно углубляться в эту тему, чтобы расширить свой кругозор, но область применения этих знаний на практике, как правило, невелика. Кроме того, теряешь аппетит. А в конечном итоге в памяти остается лишь история о финской уборщице.

Дело было в конце семидесятых годов. Один чиновник правительства Финляндии обнаружил под ковром своего служебного кабинета жирные личинки мух. Он незамедлительно вызвал уборщицу. "Как, скажите на милость, могло произойти, — спросил он, — что офис кишит червями?" Никакого разумного ответа у уборщицы не нашлось. Она, разумеется, могла бы язвительно пошутить или позволить себе ряд саркастических замечаний, однако не стала. Сказала лишь, что ничего не знает и ее вины тут явно нет. Откуда взялись черви — загадка. Уборщица твердо стояла на том, что последний раз чистила ковер накануне. Чиновник ей не поверил, поэтому уборщицу незамедлительно уволили. Ее ведь уличили в недобросовестной уборке. К тому же она солгала. Ей здесь не место.

Однако тут откуда ни возьмись появился энтузиаст-ветеринар и попросил, из любопытства, разрешения посмотреть поближе на бурно обсуждавшихся в правительственных кварталах червей. Он никак не мог взять в толк, каким образом столь упитанным личинкам мух удавалось выживать, пробавляясь малопитательными синтетическими волокнами, из которых в то время делали ковры для надобностей финских государственных контор. Пытаясь внести в эту загадку ясность, он показал личинки энтомологу, обладавшему чутьем на публичные конфликты, — человеку, который сумел быстро определить, что речь идет о готовых к окукливанию личинках падальной мухи Pbaenicia sericata — зеленой мясной мухи. Энтомолог рассказал, что данный вид развивается в различной падали, например в сдохших в стенах домов мышах, и когда личинки наедаются, они покидают труп, чтобы ночью друг за другом перебраться в подходящее для окукливания место. Таким образом личинки и угодили под ковер к рассерженному бюрократу. Уборщица вновь обрела свое рабочее место. Извинилось ли перед ней финское правительство, не известно.

Никогда заранее не знаешь, где могут пригодиться знания, какими бы пустяковыми они ни казались. В расправу над крупной падалью может быть вовлечено более пятисот видов.

Конечно, это отвратительно. Охотно соглашаюсь с любым высказыванием такого рода. Однако тут не все так однозначно. Позвольте мне, прежде чем вернуться к грациозным и во всех отношениях приятным журчалкам, рассказать еще одну забавную историю. Одно время поговаривали, будто несколько энтомологов с материка провели исследование, которое по всем статьям могло бы стать легендарным. В любом случае оно — наглядный пример непреодолимой тяги, заставляющей любознательных юношей изучать острова даже там, где таковых не имеется. Вернее, где остров невозможно обнаружить без творческой фантазии, отличающей художников и прирожденных исследователей.

Все такие острова находятся в архипелаге Пуговицеведения. У нас еще будет повод туда вернуться. Это лишь первая рекогносцировка.

Занавес поднимается в тот момент, когда на обочине дороги лежит только что задавленный кем-то барсук. Через мгновение по той же дороге тихо и спокойно едет один из наших энтомологов с богатой фантазией. Заметив барсука, он останавливает машину, выходит и задумывается над тем, что здесь произошло. Так и представляешь себе эту сцену. Одинокий автомобилист стоит апрельским днем, склонившись над мертвым барсуком. Размышляет. Ему в голову приходит идея. Он засовывает труп в багажник и едет дальше.

Тут кому-то, возможно, вспомнится старая сказка Х.К. Андерсена "Ханс Чурбан" — о парне, который нашел на дороге дохлую ворону и забрал ее с собой, поскольку никогда ведь не знаешь, в какой момент тебе пригодится дохлая птица. Примерно так же все получилось и на этот раз, с той разницей, что нашедший мертвое животное уже с самого начала знал, как будет использовать его тело. (Собственно говоря, Ханс Чурбан это тоже знал. Он намеревался подарить ворону принцессе, что потом и проделал. Восторг последней по поводу этого подношения — одно из самых туманных мест в датской литературе.)

Годом ранее нынешний исследователь барсука проявил интерес к задавленному коту из "the Forest of Brandbergen", как он был поименован в статье в английском журнале "Entomologist’s Gazette", а также в последующих работах. Оказалось, что тут было о чем писать, ибо наш автомобилист начал вместе с товарищами изучать, как в трупе образовалась фауна жуков и как она видоизменялась на всех стадиях разложения. Они трудились четыре месяца. В общей сложности в трупе удалось обнаружить восемьсот восемьдесят одного жука, подразделявшихся минимум на сто тридцать различных видов, а это много. Аналогичные исследования в других частях мира не идут ни в какое сравнение.

Исследователи сразу оказались в центре внимания. Жуки из впоследствии полностью съеденного ими кота спровоцировали ряд вопросов о поведении падальной фауны вообще, и в особенности о ее зависимости от качества почвы на месте происшествия. Кроме того, эксперимент сочли необходимым расширить по той простой причине, что трупы похожи на острова, колонизацию которых и возникновение их экосистемы можно проследить от момента возникновения, как, скажем, на острове вулканического происхождения Суртсей, выступившем из моря около Исландии. Или на Кракатау в Зондском проливе, между островами Ява и Суматра, где в 1883 году взорвался вулкан, вследствие чего дальше развитие и фауны и флоры пошло с нуля.

Барсук был случаем того же рода, и его сразу пустили в дело. Правда, в отличие от истории с котом, которая разыгрывалась на обычном лесном пригорке, с березами, цветами и мхами, теперь было выбрано гораздо более сухое и, в биологическом отношении, более бедное место — расположенный повыше каменистый участок, где растительность по преимуществу состояла из вереска и тоненьких сосен. Здесь и обрел пристанище покойный барсук, а чтобы тело, ненароком оставленное без присмотра, не утащила лиса, его поместили в такую стальную клетку, какие обычно служат домиком для полуручных кроликов и морских свинок, бегающих в колесе. Эту картину тоже легко себе представить. Мертвецки мертвый барсук в тесной клетке для домашних любимцев посреди леса. Зрелище было настолько диким, что клетку сочли необходимым снабдить маленькой табличкой, разъяснявшей, что тут занимаются наукой, а не чем-нибудь другим.

Признаюсь, мне порой тоже хотелось иметь при себе такую табличку.

В апреле, начиная с того дня, когда южное солнце вскрывает ранние почки на вербе, вылетают и первые журчалки. Их маленькие, неприметные разновидности, которые в книгах нередко называют раритетами, возможно потому, что они действительно редки, но скорее всего потому, что их просто никто не успевает увидеть. Насекомых собирают летом — во время каникул и отпусков, так было всегда, и поэтому летняя фауна гораздо лучше известна, чем ранние весенние мухи, которые иногда летают всего неделю или две. Кроме того, лучшие вербы, как правило, настолько высоки, что сачком до них не достать; можно стоять под ними и смотреть в бинокль на то, что происходит в цветках наверху, мучительно размышляя, какие виды мух там летают. Можно, конечно, обзавестись сачком на длинной палке (находчивые чехи продают восьмиметровые палки для сачков) и стоять в лучах весеннего солнца, как сбившийся с пути прыгун с шестом, но говорят, что довольно трудно сохранять достоинство, маневрируя таким дрыном, поэтому я вместо этого отыскал несколько маленьких верб, которые все же цветут. Четыре-пять зарослей в разных местах острова. Там я и провожу те апрельские дни, когда светит солнце и трава растет с такой скоростью, что лежащие на земле сухие листья шуршат. Какие кусты я выбираю, зависит от направления ветра.

Потом наступает черед печеночниц. За ними появляются ветреницы, лютики, калужницы, примулы, а когда в середине мая распускаются цветы клена, все зимние невзгоды окончательно забываются.

Один их окрас приводит меня в прекрасное расположение духа. Цветы клена зеленовато-желтые, а молодые листики желтовато-зеленые — именно так, а не наоборот. На расстоянии смесь этих двух полутонов образует третий цвет, настолько прекрасный, что для его описания в языке просто нет подходящих слов. Как всем известно, ближе к лету зелень приобретает более глубокий оттенок, а цветение клена как раз является стартовой точкой, когда вокруг светлее и прелестнее всего. Неделя, может быть две, а затем уже всерьез распускается ольховый лес. Мне бы искренне хотелось, чтобы это знали все. "Цветет клен". Тогда бы не требовалось оставлять более длинные сообщения на автоответчике. Люди бы все понимали. Смотрели на краски, проникались оттенками — и понимали. Тогда летает все, абсолютно все. Тысячи комментариев. Целый справочный аппарат.

6. Рене Малез (1892—1978)

Рене Эдмон Малез родился в Стокгольме и очень рано оказался в плену всевозможных соблазнов энтомологии. Вечно одна и та же история. Да и разве есть среди нас такие, кто впервые ступил на эту стезю не в детстве?

Согласно семейной легенде, в его случае все решили летние каникулы, проведенные во Франции, у кузена, который собирал бабочек. Рене незамедлительно взялся за дело. Основами ботаники он уже владел, поскольку его мать была дочерью садовника или же просто потому, что мальчику из хорошей семьи в то время полагалось иметь полноценный гербарий. Его отец — блестящий повар, переехав в Швецию из Франции, он долгие годы работал шеф-поваром в знаменитом ресторане "Оперный погребок". От него Рене унаследовал определенную тягу к ресторанам, а позднее — деньги, но отнюдь не интерес к еде. На протяжении всей жизни он, напротив, главным считал питательность, а не вкус. С годами у него накопилось много баек о цинге и зажаренных в яме медведях.

Малез был прирожденным охотником, и уже в детстве у него проявилась склонность к экстравагантным методам ведения охоты и необычным трофеям. Он сам частенько рассказывал о снайперской стрельбе в Стокгольме, на добропорядочной площади Эстермальмсторг, где на рубеже веков на одном из верхних этажей жила его семья. Вдохновившись каким-то описанием жизни в тропиках, он изготовил трубочку и оттачивал меткость, вонзая, подобно плюмажу, острые стрелы в шляпы проходивших по площади дам.

Бабочки тоже стали лишь подготовительным этапом. Несколькими годами учебы. Если я правильно представляю себе Малеза, то фауна шведских бабочек показалась ему уже слишком хорошо изученной. Думать о сколько-нибудь серьезных открытиях не приходилось, а перспектива дополнять прежние достижения его устроить никак не могла. Ему хотелось стать первопроходцем. Быть совершенно независимым.

Выбор пал на пилильщиков: почему — не ясно, но вероятно, потому, что ими всерьез никто не занимался. Во всяком случае, в Швеции. Кроме того, настоящие пилильщики, или, как говорят знатоки, тентрединиды, были плохо изучены в таксономическом плане и вообще считались неудобными для систематизации. Трудными для определения насекомыми, в области которых молодой человек мог сделаться выдающимся экспертом, не тратя слишком много времени на исследования в поле и в небогатых на события музеях. Перед ним открывалась научная карьера Линнея; прямо за углом ждали приключения, способные пусть и не угомонить, но хотя бы отчасти занять беспокойную душу.

В период учебы, в 1910-х годах, Малез съездил в первые три экспедиции: каждый раз — в горные районы Лапландии. Не слишком оригинально, но вполне логично для будущего знатока пилильщиков — во всяком случае, этим путем шло не одно поколение самых разных начинающих исследователей природы. Путешествовал он не в одиночку. Пока еще. Вместе с ним в Лапландию ездил другой биолог-натуралист — орнитолог Стен Бергман, и по причинам, о которых нам остается только догадываться, их фантазии о будущем заметались с безрассудной удалью полоумных леммингов в березовому лесу. Светило полуночное солнце, пела варакушка, а их указательные пальцы без устали шарили по карте мира. Сюда!

Когда Карл Юнас Лове Альмквист в совсем другое время писал "О значении шведской бедности", его палец остановился на той же магической точке.

Если рассматривать карту Земли, то в верхнем северо-восточном углу континента Старого Света можно увидеть загнутый к югу полуостров, который омывается морями. Это Камчатка: там ты пребываешь в полном уединении и чувствуешь себя отрезанным от просвещенного мира. Впрочем, у Камчатки есть аналог. В верхнем северо-западном углу того же мирового континента, на еще более северной широте, располагается другой полуостров, который в той же мере загнут к югу, благосклонно принят и объят морями, — это Скандинавия.

Ни одна другая европейская страна не является столь обособленной и вынужденной рассчитывать лишь на собственные силы, как наш Скандинавский полуостров. Все остальные страны в большей или меньшей степени связаны между собой литературно и политически: они поддерживают друг друга, словно братья и сестры. Наша страна — почти остров, и, следовательно, мы изолированы уже в чисто географическом отношении. Но внутреннее содержание нашей жизни являет собой, по меньшей мере, архипелаг, пребывающий в полном одиночестве. Скандинавской сущности приходится поддерживать себя самой, иначе ей грозит гибель. На первый взгляд она во многом связана с остальной Европой; на деле же — мало.

Ребята собрались на Камчатку! Самостоятельная научная экспедиция с целью сравнить эти столь похожие загогулины на глобусе, их фауну, флору и людей. Приключения и, не исключено, слава. Наверняка множество перепончатокрылых.

Весной 1919 года к планирующейся экспедиции присоединился третий участник — талантливый ботаник и впоследствии знаменитый специалист в области географии растений Эрик Хультен, родившийся, как и Бергман, в 1894 году. Теперь дело было только за деньгами. А поскольку Бергман был непревзойденным златоустом и мастером по отыскиванию спонсоров, вскоре желающие профинансировать экспедицию уже выстроились в очередь. В предисловии к своему бестселлеру о камчатской экспедиции — книге, еще в 1920-е годы переведенной на многие языки, Бергман несколько страниц отвел выражению благодарности: они получили "стипендию Веги" от Общества антропологии и географии, а также ряд аналогичных стипендий, учрежденных в память о таких людях, как Ларе Юхан

Йерта и Юхан Вальберг (тот самый, которого затоптал слон), не говоря уж о поразительно длинном списке разбогатевших на войне коммерсантов, которые буквально купались в деньгах и, казалось, просто боролись за право помочь наличными делу, выглядевшему в их глазах эдаким старым добрым шведским национальным видом спорта с высокой рыночной стоимостью.

Интересно, потребовала ли экспедиция хоть каких-нибудь затрат от ее членов. Им абсолютно все предоставили даром: одежду, консервы, оружие и порох, фотоаппараты, лыжи, фонари, табак и зубную пасту. Фабрика печенья из Эребру, не задумываясь, поставила им полтонны печенья, фабрика "Марабу" — сто пятьдесят килограмм шоколада, а макаронная фабрика из Сундбюберга добавила своих изделий на целую армию. И спиртное! Бергман-то, конечно, являл собой слегка занудного трезвенника и посему ограничился лишь упоминанием о том, что монопольно торговавшее спиртным акционерное общество "Спритсен-трален" из лучших побуждений поддержало науку бочонком жидкости для консервации. Хультен же, как и Малез, никогда не понимавший прелести полного отказа от спиртного, напротив, особо остановился на данной детали, когда пятьюдесятью годами позже взялся за перо, чтобы написать мемуары под названием "Зато это было весело".

Самым удивительным даром было все же спиртное. Братт ограничивал доступ к алкоголю в Стокгольме железной рукой, как диктатор. Заборную книжку многие считали величайшей драгоценностью. А нам выдали не только жестяной бочонок 96-процентного спирта для консервации, но и — слушайте и удивляйтесь! — полный рацион, положенный всем троим членам экспедиции по заборным книжкам на три года, с единственным условием, что ящики будут вскрыты не раньше, чем корабль минует красный камень на выходе из гавани Гётеборга!

Да, вероятно, парням действительно было там весело, но в одном пункте Хультена все же необходимо подкорректировать, поскольку самым удивительным приобретением экспедиции явились отнюдь не крепкие напитки или иные плоды хитроумных рекламных проектов Бергмана. Хоть тому и не было равных в искусстве убал-тывать до бесчувствия производителей печенья и владельцев фабрик типа "Плащи из Норрчё-пинга", но все же триумфатором, добывшим самый главный трофей, стал Малез.

Наш герой в состоянии крепкого подпития как-то вечером заприметил в ресторане "Золотой мир" Андерса Цорна. А не смог бы господин поддержать научную экспедицию в дальние края? Почему бы и нет? Прямо на следующее утро бакалавр Малез навестил великого художника в его ателье у Шлюза, где тот, пребывая в состоянии некоторой усталости, припомнил вчерашнее обещание и выписал чек на десять тысяч крон. Это была, мягко говоря, кругленькая сумма, особенно учитывая, что взамен он не попросил ничего, кроме фотографий обнаженных молоденьких японочек. Хотя снимков Цорну получить так и не удалось. Чек подписан двадцатым мая тысяча девятьсот девятнадцатого года, значит, жить художнику оставалось всего год.

Тем самым вопрос финансирования оказался решен, и это была такая редкая удача, что для трех друзей время между началом сборов и отъездом, возможно, превратилось в самый приятный отрезок долгого пути. Человек никогда не владеет миром в такой степени, как именно в этот момент — в преддверии.

Когда уже оставались считанные дни, все виделось мне как-то более отчетливо, словно между началом сборов и отъездом есть магическая связь. За рамками этого промежутка бесконечное временное пространство казалось мне предательски ускользающим. В ограничении же присутствовало освобождающее чувство покоя. Отмеренное время представлялось островком. А островок, позднее, — точкой отсчета. Это открытие долго оставалось для меня единственным ничем не омраченным преимуществом путешествий.

Они отправились в путь в феврале 1920 года — в общей сложности шесть человек. Бергман и Хультен недавно женились; жены — Дагни и Элисе — поехали вместе с ними, чтобы ассистировать при полевых работах и вести хозяйство. Кроме того, был нанят специалист по консервации по имени Хедстрём, в задачу которого входило препарировать и сохранять огромные, как хотелось надеяться, собрания млекопитающих, птиц и всего прочего, что могло оказаться в пределах ружейного выстрела

Бергмана. Насекомыми Малез собирался заниматься сам. Он, правда, тоже перед отъездом получил предложение вступить в брак — от очень молодой, но уже известной журналистки Эстер Бленды Нурдстрём, однако, поскольку речь шла о чисто фиктивном браке, Стен Бергман посчитал благоразумным наложить вето на ее участие, как будто с самого начала было решено, что рассказывать потомкам историю камчатской экспедиции станет он, и только он.

Именно поэтому книга Бергмана меня никогда не интересовала. Конечно, я могу извлечь некоторую пользу из чтения этого объемного описания трудностей тех трех лет — Бергман оказался хорошим и на редкость усердным наблюдателем, но впечатление снижают его откровенные попытки подражать Свену Хедину, что ему было не по силам. Он родился слишком поздно, не в то время. Экспедиция еще не успела миновать Александрию (а он — первую страницу своей книги), как уже "к нам наперегонки бросились люди всех мастей — цветные и белые, большинство в каких-то широких брюках-юбках, и мы с трудом решились доверить чемоданы этим атаковавшим нас негритянским предводителям и жуткого вида арабам, один грязнее и оборваннее другого".

Конечно, дешевая экзотичность в духе режущих слух перепевов евгеники еще оставалась общим местом, но Бергман-то продолжал в том же духе целых полвека. Лучше бы у него было поменьше самомнения.

Прибыв на Камчатский полуостров после четырех месяцев морского путешествия, шведы обосновались в главном городе провинции — Петропавловске, где, к их удивлению, театр Народного дома давал пьесу Стриндбер-га "Отец", что, возможно, скрашивало ощущение безнадежного захолустья, по крайней мере до тех пор, пока не выяснилось, что автором пьесы значился голландец по фамилии Стенберг. Они находились очень далеко, в том числе и от Москвы; отсюда революция казалась отдаленной и как бы еще не окончательной. Красногвардейцы и контрреволюционеры сменяли друг друга у власти, и процесс этот каждый раз принимал более или менее трагикомические формы, а на рейде все время стояли японские броненосцы — блюли интересы императора.

Случалось, что жизнь выливалась в стихийные стычки между красными и белыми, но шведы вполне устраивали оба лагеря и могли перемещаться совершенно свободно. Например, как-то летом Хультены отправились на юг собирать растения, Бергманы и Хедстрём — на север отстреливать птиц и изучать быт народа, а Ма-лез — хм, чем именно занимался он, проследить далеко не всегда легко. Сам Малез написал об этих годах не слишком много, а в книгах остальных он лишь бродит где-то на заднем плане; временами просто отсутствует или возникает совершенно внезапно, словно давным-давно пропавший кот. Похоже, он в основном действовал в одиночку и в пустынных местах. "Тут наши пути на время разошлись. Малеза двое камчадалов повезли на лодке-долбушке в деревню Машура, расположенную на семьдесят верст выше по реке. Оттуда он потом отправился вместе с кем-то из местных жителей и нескольними лошадьми к большому Кроноцкому озеру, находящемуся между рекой Камчаткой и морем".

Он ловил насекомых, валил медведей, фотографировал вулканы и чертил карты. Десятки километров необитаемых мест, часто совсем неизведанных. В одиночку. Говорят, он отличался удивительно добродушным нравом. Но о чем же он думал? И что заставило его остаться?

Когда экспедиция, выполнив свою задачу, осенью 1922 года отправилась через Японию домой, Малез остался на Камчатке. Он был самым старшим из них, однако ему еще не исполнилось тридцати. Стен Бергман пишет:

Несмотря на заросшие кустарником горы и влажные тундры, снежные бури и холод, Камчатка за эти годы все-таки завоевала наши сердца. Все страдания и трудности были забыты, зато сохранились воспоминания о прекрасных вечерах возле лагерного костра в самой глуши, где по соседству бродили медведи, о звездных зимних ночах среди белых гор и вулканов и о незабываемых мгновениях в темных юртах кочевников.

Оторваться от всего этого было трудно, и одному из наших друзей сделать это так и не удалось. Малез настолько влюбился в Камчатку, что решил остаться там еще на несколько лет. Всех, кому довелось познакомиться с Камчаткой поближе, она притягивает подобно магниту. Туда трудно добраться, но еще труднее оттуда выбраться.

Малез стал тому доказательством. Вплоть до 1930 года его подолгу полностью теряли из виду. Никто не знал, где он находится и чем занимается. В Стокгольме, среди его друзей из Энтомологического общества, постепенно поползли слухи о том, что он руководит советской фермой по разведению соболей. И как на самом деле у него там обстояли дела с женщинами? По сей день никто с уверенностью не может сказать, сколько раз он был женат и почему.

Дагни Бергман тоже выпустила книгу о приключениях своей юности, во многом более привлекательную и живую, чем удалось или захотелось создать Стену, хотя у нее время писать появилось только тогда, когда дети покинули отчий дом, то есть в конце 1940-х годов.

"Сачок для насекомых Малеза целыми днями кружил над кустами и зарослями" — читаем мы на одной из страниц, но чаще всего он и здесь попросту отсутствует или занят каким-то непонятным делом. О нем почти не упоминается. Тем не менее из всех членов камчатской экспедиции, вероятно, именно Дагни Бергман ближе всех подходит к решению загадки Рене Малеза:

В путешествиях по Камчатке встречаются люди с самыми удивительными судьбами: люди неприкаянные, вступившие в конфликт с обществом и вынужденные скрываться, люди несчастные, лишившиеся во время революции и войны своих близких, и люди, которые, несмотря на всевозможные испытания, все-таки сумели выстоять.

"На что тебе сдался Малез?"

Вопрос застиг меня врасплох. Ответ получился соответственным. Уклончивым. В свое время я начал собирать то немногое, что известно о Рене Малезе. Раздобыл его книги и покопался в архивах, правда без особого результата. Все знакомые энтомологи старшего поколения, конечно, с ним встречались, некоторые слышали его жуткие истории о 1920-х годах, но близко его никто не знал. Одни расхожие клише: образ веселого шалопая, хорошо разбиравшегося в пилильщиках и придумавшего ловушку, человека с бурным прошлым, сделавшегося впоследствии чудаком, оригиналом, которого никто не принимал всерьез, нажившего себе недругов и под конец запутавшегося в легендах. На что он мне сдался?

Каждый раз, когда мне казалось, что я его понял, он ускользал и растворялся в новых сумасбродствах, и каждый раз я бросал его. Занимался чем-нибудь другим. Не оттого, что уставал от его судьбы, а скорее потому, что его поистине напористый, прямо-таки неукротимый нрав лишал меня покоя. В Малезе была какая-то неисчерпаемость.

7. Нарциссиана

Американский психоаналитик Вернер Мюнстербергер указывал, что многие коллекционеры занимаются этим, чтобы избежать постоянно угрожающих им тяжелых депрессий. Он касается темы собирания в работе о Рудольфе II (1552—1612), императоре Священной Римской империи, одном из крупнейших, действительно одержимых коллекционеров, и я вполне готов с ним согласиться, пока речь идет о произведениях искусства, книгах или других более или менее труднодоступных предметах, меняющих владельцев на рынке. Особенно те, кто собирает все без разбора, лишь бы раритет, часто предаются фетишизму, откровенно играющему роль антидепрессанта.

Я знаю, о чем говорю, поскольку однажды чуть было не купил дом в Идре лишь по той причине, что на участке имелся ветхий сельский туалет, который, как утверждалось, когда-то принадлежал Эсайасу Тегнеру.

Объекты природы нельзя в той же степени отнести к фетишам, в частности потому, что их редко можно купить за деньги. Кроме того, их происхождение почти никогда не связано с культурой. Какой-нибудь жук, которого поймал и наколол на булавку, определив его вид, например, Чарльз Дарвин, был бы прекрасным фетиш-лекарством от депрессий, но вероятность раздобыть такого крайне мала. Правда, у меня есть чучело павлина, история которого, с именами владельцев и прочим, известна начиная с XIX века — времени жизни птицы, и его запросто мог бы купить любой дошедший до отчаяния человек, но у современных собирателей объектов природы принято ловить животных самим. Это нечто иное, нежели торговля произведениями искусства.

Я убежден, что фрейдисты вообще имеют слишком расплывчатое представление о страстях, выражающихся, например, в охоте на мух. Они чересчур замыкаются в своих пошловатых стандартных трактовках человеческого поведения; так, уже упомянутому Мюнстербергеру удается сделать вывод, что среднестатистический коллекционер представляет собой некий "анальный тип", который, если я все правильно понял, начинает заниматься собирательством потому, что ему в детстве не позволяли достаточно долго играть с собственными какашками. Поразительно. Пожалуй, даже моего доброго друга поэта-сюрреалиста едва ли можно подвести под это определение.

С ним я иногда сталкиваюсь на собраниях Энтомологического общества. Личность он, несомненно, странноватая, но не хуже остальных. Мне он безумно симпатичен, отчасти потому, что на фоне его последовательно непостижимых стихов мои собственные книги могут казаться чудом ясности и стройности, а отчасти потому, что он, параллельно с сочинительством, удерживает позицию главного знатока Северной Европы в области мест распространения и повадок навозных жуков. Несколько лет назад он приезжал к нам на остров и собирал жуков. Фрейдисты пришли бы в экстаз, если бы увидели, как мы бродили по пастбищам, ковыряясь в овечьем помете, или со знанием дела склонялись над несвежим лошадиным дерьмом. Нет, им этого не понять.

Но я все-таки нахожу нужным упомянуть Вернера Мюнстербергера, поскольку не все его рассуждения ошибочны. Напротив, я полагаю, что он, как это ни ужасно, попадает в точку, когда в книге о психологии собирательства пишет, что общим для большинства коллекционеров является более или менее ярко выраженный нарциссизм. Ну что тут скажешь? Мюстербер-гер заслуживает нашего внимания хотя бы потому, что он подкрепляет рассуждение одним из своих наиболее интересных примеров — трогательной маленькой историей о человеке, принадлежащем к весьма необычной категории: "one-object collector".

Это когда человек коллекционирует один-единственный предмет.

Естественно напрашивается возражение: может ли одна вещица составлять коллекцию? Однако перед нами особый случай, поскольку мужчина демонстрирует многие из трагикомических черт, присущих маниакальному собирателю. Он постоянно охотится за лучшим, более качественным экземпляром и, найдя искомую вещь, немедленно избавляется от старой. Один-единственный предмет, не больше и не меньше. И движет мужчиной навязчивое, жгучее желание оказаться на виду и получить всеобщее признание за изысканный вкус и многие знания. Гордость его коллекции — он сам; и vice versa; рафинированный нарциссический тип собирателя.

Возможно, для коллекционера произведений искусств, имеющего маленькую квартиру, это и выход. Но коллекционировать одну муху? Думаю, нет.

В таком случае это должна быть нарциссовая муха, Merodon eguestris. Очень многообразный вид, примерно как "Адам" и "Ева" среди орхидей, но с еще большим количеством расцветок. Кроме того, относится к журчалкам, которые настолько своеобразно жужжат, что их можно узнать с завязанными глазами, а это доставляет особенно приятные ощущения.

Не то чтобы я постоянно разгуливал вокруг с повязкой на глазах, но иногда случается, что мне необходимо дать отдых напряженно нацеленному на мух взгляду и немного посмотреть на облака или прикрыть глаза, лежа навзничь на поросших травой и мхом камнях, и узнать во время такой летней дремоты интенсивный, исключительно своеобразный звук быстро пролетающей нарциссовой мухи приятно — по той простой причине, что знания всегда радуют.

Я это умею. О мухах на нашем острове больше меня не знает никто. Вычленить их жужжание — все равно что увидеть знакомого или друга в толпе на железнодорожном перроне. Друга, который вечером в конце мая, когда воздух абсолютно неподвижен, между делом рассказывает, как тоскуют по красоте и благоуханию давно умершие люди.

Еще в Средние века в нашей стране встречались люди, которые были достаточно удачливы и богаты, чтобы импортировать луковицы нарциссов из далеких южных государств. С тех пор на садовых участках и в парках во многих уголках Швеции зацвели Narcissus poeticus — поэтические нарциссы и другие луковичные растения, как красивых, так и неприглядных оттенков, но нарциссовые мухи появились у нас, как ни странно, только в 1910-х годах. Самым первым обнаружил их под Хельсингборгом никому не известный на тот момент школьный учитель по имени Оскар Рингдаль. Он возвестил миру о своей находке маленькой заметкой в журнале "Энтомологический вестник", и произошло это в 1911 году. Ему было двадцать шесть лет. Остальное — уже история, для специалистов.

Оскар Рингдаль стал большим человеком, легендой по имени Рингдаль-Мухолов.

В юношестве он начал собирать жуков и бабочек и занимался этим столь самозабвенно, что однажды, ползя за красивым жуком, вынырнул прямо под скамейкой, где целовалась влюбленная парочка. Но вскоре ему показалось, что мухи интереснее других насекомых, возможно потому, что о них тогда писали очень мало. У него имелась только книга 1866 года о природе и населении Финляндии, где было кое-что о мухах. Потом он прочел работу Цеттерстедта на латыни. Изучив эти старые книги, он пустился на поиски мух, растянувшиеся на целую жизнь.

Для краткой биографии совсем неплохо. Цитата взята из еженедельника "Идун" за 1944 год и может считаться своего рода доказательством известности Рингдаля. В репортаже фигурирует даже его жена Анна, явно понимающая женщина. "Оскар так оживляется весной, когда начинают жужжать мухи. Он сразу забывает обо всех зимних болячках’, — говорит фру Ринг-даль, а ее супруг смеется". Уже тогда (а жил он долго) его собрание насчитывало чуть более шестидесяти тысяч мух.

Личинки нарциссовых мух живут прямо в луковицах, под землей, и, по всей видимости, в начале своего укоренения в Швеции прибыли из Голландии невольными "зайцами" вместе с какой-нибудь партией луковиц. Точно, конечно, никто не знает, но я предполагаю, что дело обстояло именно так. Косвенным доказательством можно считать то, что известный знаток мух Верролл в написанной более ста лет назад книге рассказывает, как он 8 июня 1869 года поймал самые первые английские экземпляры этого вида в Денмарк Хилл, на юге Лондона, в саду у брата, который ежегодно закупал огромное количество голландских луковиц нарциссов.

Теперь нарциссовые мухи не редкость как в Англии, так и у нас, несмотря на то что видам семейства журчалок из рода Merodon на самом деле место в жарком климате Средиземноморья. Но теперь они чувствуют себя как дома и здесь. Пусть они когда-то давным-давно и прибыли с юга как чужестранцы, теперь они обладают таким же правом проживания, как и все остальные. Такова моя политическая позиция. Довольно безопасная, надо сказать, но это связано с тем, что политика в области мух никогда не выходит на передний план общественных баталий. Не знаю почему. Испанские улитки, норки, кабаны, бакланы, да мало ли кто еще, непрерывно привлекают внимание множества ксенофобов-популистов и всевозможных горлопанов, а мухи никого не волнуют. Даже трусы не составляют мне компанию. Но все же это политика. И в отношении мух я либерал и ратую за отсутствие всяких правил переходного периода для включения их в нашу фауну. Пусть себе прилетают. С местом у нас хорошо.

Вопрос о чужеземных видах довольно сложен и деликатен. Я не собираюсь в него углубляться. Отмечу только, что весьма желательно, чтобы ловец мух проявлял именно снисходительность по отношению к чужестранцам, поскольку он, в буквальном смысле слова, пребывает на пограничной территории между культурой и природой, в микромире, который подвержен чистым случайностям и постоянному вмешательству извне. Все непрерывно меняется. Меня тянет к садам и лугам, вернее к тому, что от них осталось. Для меня они более дикие и богатые, чем безлюдная природа, более интересные — именно такими являются пастбища, аллеи, кладбища, обочины дорог, а в лесу — неприступные ряды линий электропередачи. Там есть мухи! Первозданная природа, разумеется, обладает своими достоинствами, но она редко может сравниться с землями, где прошелся человек.

Почти любое вмешательство способно создать совершенно новую среду обитания, которая, оказывается, отвечает порой довольно сложным требованиям, предъявляемым к условиям существования какой-нибудь невзрачной мухой. Дело может обстоять достаточно просто: скажем, некий молодой ландшафтный архитектор влюбляется в девушку, имеющую слабость к тяжелому запаху бальзамического тополя, и, естественно, распоряжается посадить целый лес бальзамических тополей, возможно около университета, окрестности которого ему, как раз на момент влюбленности, поручено преобразовывать, а там в ночное время любят собираться, например, члены действующего при университете полулегального Студенческого общества борьбы за свободу Белоруссии, которые на гладких стволах быстро растущих тополей развешивают абсолютно нечитабельные маленькие агитационные листовки с помощью единственного, чем действительно богато эго общество, — белорусских кнопок, сделанных из неописуемо загрязненного металла и вызывающих как раз ту редкую форму гниения луба деревьев, которая является основной предпосылкой для того, чтобы какая-нибудь, допустим, еще более редкая муха разместила там свои питающиеся соком личинки.

Непонятно лишь, как мухи изначально находят туда дорогу, впрочем, подозревают, что у них имеются постоянно циркулирующие разведчики.

Особо хотелось бы подчеркнуть здесь значение любви. Этому фактору слишком редко уделяется внимание при анализе развития современных, несущих на себе отпечаток культуры экосистем, где обитает богатейшая фауна журчалок. В прежние времена преобразовывать ландшафт благоприятным для мух образом людей, вероятно, чаще всего вынуждала бедность, а в наши дни за этим скорее стоят богатство и жажда удовольствий. Лучшим примером являются сады. Теперь, когда крестьян на острове не осталось, на нем существует богатейшая фауна.

Не знаю, привезли ли с собой новые растения и животных русские, когда в 1719 году разоряли остров и сжигали дома, но островитян по-прежнему не покидает подозрительность по отношению к чужакам с востока. Застрявший в сетях одного из рыбаков большой баклан, который, как оказалось, был окольцован в Мурманске, явно не улучшил и без того сомнительную репутацию бакланов, а если бы только стало широко известно, чем усердно занимаются в сердцевинах цветочных луковиц потомки нарциссовой мухи, думаю, она бы тоже навлекла на себя презрение садоводов и вызвала неуклюжие попытки ее искоренения.

Чудовище возле Серебряного озера, напротив, никто не трогает. А оно тоже родом из Нового Света.

Дело было в самом начале моей жизни на острове, когда я еще, подобно человеку, который любил острова, посвящал летнее время составлению перечня всех имеющихся здесь растений. Однажды я отправился к Серебряному озеру, чтобы снова взглянуть на то, что видел уже много раз, и ощутить те же ароматы. Нет ничего стабильнее заболоченных мест. Само это озерцо маленькое и бездонное, такое же черное, как озеро Бунн на рисунке Иона Бауэра, и находится в самом центре острова, в глухом лесу, где никогда никто не жил. На моем острове имеется еще восемь других озер, больше этого, с обжитыми берегами, на которых трепещут на ветру веревки флагштоков, а среди камыша, вербейника и побегов ольхи мирно спят облупившиеся лодки. Но Серебряное озеро находится в отдалении.

Как трудно до него добраться, а потом отыскать дорогу домой, испытал на себе еще Стриндберг, позаимствовавший название этого озера для странной повести о своем одиночестве и печали после развода с Сири фон Эссен. Она вместе с детьми провела с ним на острове самое первое лето, а потом уже больше никогда не приезжала сюда. Главный герой — музейщик отправляется на озеро порыбачить, но сбивается с пути, и хотя он человек просвещенный, доблестно отстаивающий в борьбе с властями интересы естествознания, он довольно скоро обнаруживает, что оказался в плену непредсказуемых игр какой-то злой воли. "Ему хорошо знакомы все звуки, все растения и животные, так что, если бы он услышал или увидел что-либо незнакомое, то счел бы это просто недопустимым".

Интересно, что бы с ним стало, если бы он увидел то же, что увидел я в засасывающем торфяном мху, прямо у края озера. Американскую пурпурную саррацению. На какой-то миг все стихло, слышен был только шелест крыльев стрекоз.

Чужеземное плотоядное растение несколько дециметров высотой, импозантное, словно взятое из классического романа-катастрофы Джона Уиндема "День триффидов". Один-единственный роскошный экземпляр. Как он тут оказался, неизвестно — могу заверить, что распространившийся среди ботаников слух, будто его посадил я, ложный. Такое действительно могло быть, но я тут ни при чем, правда это не мешает мне с того дня питать самые теплые чувства к пурпурной саррацении, однако не потому, что она ловит мух своими наполненными жидкостью листьями-кувшинами или является редкостью, а поскольку она, в свойственной натурализованным чужакам манере, ломает стереотипы восприятия и поражает воображение. Биологическая ксенофобия весьма распространена, правда она почти никогда не имеет под собой оснований.

Истребление чего-то на небольшой территории, например в одном саду, редко наносит вред. Только когда оно приобретает большой масштаб, дело может принять нежелательный оборот. Это одна из немногих вещей, которые я усвоил во время путешествий.

Тропический лес лучше всего смотреть по телевизору. Конечно, иногда случается, что джунгли красивы и приятны и при ближайшем рассмотрении в реальности, но чаще, поверьте мне, они предстают отвратительной оргией, где все колется и кусается, а одежда прилипает к телу, как полиэтиленовая пленка. Солнца вообще не видно, поскольку тяжелая зелень затхлым подвальным сводом нависает над тропинкой, которую проливные дожди превращают в склизкую сточную канаву, где не удержится и пиявка, где нещадно атакуют чреватые малярией москиты, и от одной мысли о змеином укусе, переломе ноги и дизентерии настроение падает, подобно брошенному в колодец камню, особенно по мере того, как расстояние до ближайшей дороги начинает измеряться дневными переходами, что в тропиках случается сплошь и рядом, и по этой причине изначально столь упрямо жаждущие приключений путешественники из северных стран, стоя в полумраке на сгнившей почве сочащегося влагой тропического леса, сломленные и подавленные, так редко беседуют о чем-либо ином, кроме консистенции собственного стула, и их посещают исключительно краткие мысли. Заберите меня отсюда. Дайте мне пива.

Впрочем, рассказывать об этом в начале 8о-х годов, когда в шведской прессе главные беды на территории между двумя тропиками измерялись нелепой единицей — количеством футбольных полей в секунду, было нельзя. Если же я все-таки пытался сказать что-нибудь вроде того, что Центральной Африке не повредили бы автострады и целлюлозные фабрики, все это отметалось с ходу, расценивалось как примитивная провокация, хотя ничего подобного у меня и в мыслях не было, или мне говорили, что я просто хочу пооригинальничать, что тоже не соответствовало действительности — во всяком случае, не на все сто процентов.

Весенним вечером благоухает поэтический нарцисс. В зарослях подобно камертону звенит нарциссовая муха. Записанная петитом частота взмахов ее крылышек — лишь сноска, которая для знатока просто обогащает впечатление.

Последнее, чего мне в жизни недоставало, так это дома в округе Идре, особенно в местечке Свинхульт, где он как раз и находился, в пешей доступности от необитаемой части Смо-ланда::\

Однажды мне случайно попалось на глаза объявление. Бревенчатый дом конца XVII века, нуждающийся в ремонте. Участок был большим, а цена настолько смехотворной, что моя фантазия, которой в тот день требовалось где-нибудь угнездиться, с первого же мгновения завладела этим домом и ухватилась за него ровно на столько минут, чтобы любопытство успело начать перерастать в желание им обладать. Дом действительно отдавали считай даром. Располагайся он на острове, цена возросла бы минимум раз в двадцать. Я позвонил маклеру в Транос, но тот ничего толком не знал и лишь объяснил, что при такой цене счел себя вправе ограничиться публикацией объявления. Со всеми вопросами он отослал меня к продавцу.

Им оказался пожилой господин, несколько растерянный, витающий где-то в лесах. Говорил он долго и красноречиво, явно обрадованный и вместе с тем озадаченный тем, что кто-то проявил интерес к его хибаре. Я терпеливо слушал, не проявляя особого желания заполучить эту развалюху на краю света. Головную боль можно обрести и бесплатно, размышлял я, зачем покупать ее себе в Свинхульте? Тут-то он и упомянул о сортире, просто между делом, как о мелочи более или менее курьезной. Сортир этот когда-то принадлежал Эсайасу Тегне-ру. Продавец рассказал следующее: сразу после смерти Тегнера, в 1846 году, в местечке Вестра-бю проходил аукцион, где распродавалась его домашняя утварь. Продавался даже деревенский туалет. Он потом долго стоял за пасторской усадьбой в Свинхульте. А теперь стоит тут.

В агентстве недвижимости округа Идре эту историю подтвердили: дом старый, полуразрушенный, а сортир овеян легендами. Меня словно околдовали. Профессор Берг из Лунда, председатель Общества Тегнера, поначалу просто не имел возможности вставить слово, когда я позвонил ему и забросал вопросами об аукционе, где распродавалось имущество писателя. Затем он что-то растерянно пробормотал и стал по привычке оценивать шансы определить происхождение рассохшегося объекта. Они оказались невелики. Сам профессор о данном предмете никогда не слышал, но мне стоит связаться с другим членом их общества. Она архивариус старой закалки. Если о сортире имеются какие-нибудь записи, то уж она-то непременно их отыщет. Я позвонил. Услышал, как дама медленно покачивает головой. Мой пульс вновь обрел свой обычный ритм.

Тремя днями позже она позвонила. Казалось, она бежала к телефону бегом, поскольку спрашивала, имеет ли сортир в Свинхульте два очка, немного запыхавшимся голосом.

— Да, он с двумя очками, — ответил я.

— Принадлежавший Тегнеру сортир с двумя очками действительно продали, — сообщила она.

При продаже хибары состоялись торги, и после стартовой цены я продержался еще довольно долго. Маклер сидел в Траносе с двумя телефонными трубками в руках. В одной был я, а в другой — спекулянт из Марианнелунда, который и купил дом за семьдесят три тысячи. Я же никогда об этом не пожалел. И только задним числом задался вопросом, зачем он, собственно, мне был нужен. Какой все это имело смысл? В голову приходил один-един-ственный ответ: мною двигало непреодолимое желание коллекционировать этот сортир. В качестве фетиша.

— Здравствуйте, господа, я совершил кругосветное путешествие, и у меня есть подлинный деревенский сортир Тегнера.

Нет, это никуда не годится, мухи значительно лучше. Они успокаивают нервы, только по-другому. Кроме того, за них не надо платить.

8. Загадка Doros

Одно-единственное исключение из своего железного правила собирать только на острове я все-таки сделал. Один из двухсот двух видов мух, выстроенных рядами в моих ящиках, является пограничным случаем. Принес его человек-спутник. Eristalis oestracea — ильница оводовая, крупный, мохнатый экземпляр.

Красивая муха с непредсказуемым поведением. Наверное, ей приходилось бороться за выживание, потому как ее бизнес-концепция с незапамятных времен, возможно на протяжении миллионов лет состоит в том, чтобы, подобно овце в волчьей шкуре, рядиться под отвратительного носоглотчатого овода (Oestris bovis). Они действительно очень похожи. Корова, к примеру, едва ли заметит разницу, да и кто другой тоже вряд ли. Проблема заключается лишь в том, что в наших широтах носовой овод уже давно истреблен. Вот что творит защищающее сходство. Так что если вы онемели от изумления при виде других насекомых с узорами столь причудливого свойства, что до них едва ли додумался бы даже обкурившийся сюрреалист, то вполне вероятно, что они просто подражают чему-то уже несуществующему.

Дать объяснение необычному явлению — это искусство, не больше и не меньше. Иногда отделаться от вопросов прохожих удается, только рассказав о ситуации с редким гималайским навозным жуком, который когда-то в больших количествах и с большим успехом проживал в величественных кучах помета мохнатых мамонтов, а теперь, подобно какому-нибудь русскому князю в изгнании, перебивается скудными экскрементами яка. Чем больше я об этом думаю, тем яснее становится, какой огромной ошибкой была замена названия "история природы" прозаическим термином "биология".

Но вернемся к человеку-спутнику.

Окрестили его так дети. Редактор, принадлежащий к героическому типу журналистов, он круглый год каждую субботу с утра пораньше пытается развлекать людей по радио, для чего подсовывает микрофон под нос несчастному, который видит перед собой что-то интересное — птиц или еще что-то. "Смотрите! Стая свиязей". Ну что тут скажешь? Передавать по радио балет пока еще никто не додумался, а тут — пожалуйста. Как ни странно, судя по количеству слушателей, временами получается довольно неплохо, правда постоянно возникают проблемы с обновлением репертуара. Не осталось такой вышки для наблюдения за птицами, где бы эти редакторы уже не постояли помногу раз, разглагольствуя в утреннем тумане о птицах, которых видели годом раньше. Вероятно, они уже отчаялись. Причем до такой степени, что этим летом додумались до бредовой идеи устроить радиопередачи о мухах.

— Ну надо же, перед нами маленькая мушка-журчалка. Ой, вот она уже и исчезла.

Он появился накануне вечером, чтобы смонтировать во дворе спутниковый передатчик — огромную параболическую антенну, поскольку действо должно было разыгрываться в прямом эфире. Но первым делом он вручил мне маленький подарок, глухо жужжащий в вязанном шерстяном чулочке, который обычно натягивают на микрофон, чтобы заглушить шум ветра.

— Больше ловить было нечем, — объяснил редактор.

Муха. Человек-спутник принес с собой живую журчалку. В качестве своего вклада. Она пыталась выбраться через закрытое окно катера на пути от материка к острову, и редактор счел ее красивой и подходящей для подарка. Я осторожно заглянул в чулок, но тотчас поспешно снова закрыл отверстие. Неужели правда? Eristalis oestmcus. Вид, который я никогда не встречал. Ни до, ни после. Он стал у меня единственным исключением из правила собирать только на острове.

Радиопередача получилась вполне приличной, хоть и не легендарной, но еще несколько лет спустя можно было услышать, как невозмутимые островитяне рассказывают друг другу об идиоте, который носился по катеру, пытаясь поймать в шерстяной чулок шмеля.

Поездка на катере через залив занимает не более десяти минут. Море очень глубокое. Десять минут — это не много, но вполне достаточно для беседы о самом существенном. О торговле землей, о неверности, возможно, о какой-нибудь редкой птице. Такие разговоры на катере могут быть очень полезными, даже приятными, хотя слов произносится немного и они банальны. Это определяется временем поездки. Ее продолжительность хорошо известна, и все под нее подстраиваются.

Ничто так не способствует концентрации, как сознание ограниченности времени, а иногда и пространства. Если не знаешь, где проходит граница, все течет как обычно. Как сама жизнь. Неопределенно и неторопливо. Или как за разговорами, обычно возникающими при задержке поезда. Поезд внезапно останавливается. Никто не знает почему, а время идет. Начинаешь разговаривать с тем, кто сидит рядом, и поскольку ему тоже не известно, каким будет опоздание, беседа получается какой-то бесформенной. Только когда поезд вновь трогается и становится ясно, сколько у вас в распоряжении времени, вы находите общий язык. Часто непосредственно перед тем, как одному из вас или обоим надо выходить.

— Когда ты поедешь домой?

Так всегда звучал первый вопрос, который задавали дети человеку, приехавшему к нам в гости. И только потом начинали знакомиться.

Род Eristalis (пчеловидки, или ильницы) состоит из сплошных обманщиков, на острове их чуть более дюжины видов, большинство из которых выглядят как пчелы. Один из наиболее обычных видов — Eristalis tenax (пчело-видка обыкновенная, или ильница цепкая) — так безумно похож на медоносную пчелу, что почти никогда нельзя быть до конца уверенным, какое из двух насекомых проносится мимо. Пчеловидка так великолепно маскируется, что блеф в свое время помог ей проникнуть даже в Библию. Такого не удавалось ни одной другой журчалке. Во всяком случае, насколько мне известно. Данный вопрос никогда не пользовался повышенным вниманием толкователей.

Соответствующее место находится в четырнадцатой главе Книги Судей Израилевых, в древнем сказании о Самсоне, который под конец жизни совершил ошибку, влюбившись в Далилу. Впрочем, сейчас нас интересует более ранняя история, когда Самсон направлялся в Фимнафу, к заливу Акаба, чтобы посвататься к совсем другой женщине. Как некоторые, возможно, помнят, на него тогда напал рычащий лев, которого он растерзал на куски голыми руками, ибо Самсон принадлежал к ветхозаветным героям, пользовавшимся поддержкой Духа Господня, а следовательно, мог свободно за одно утро лишить жизни тысячи филистимлян. В этом контексте неудивительно, что львы на Ближнем Востоке оказались истребленными; скорее странно, что последние экземпляры дотянули до начала XX века.

Как бы там ни было, сватовство прошло успешно, и когда Самсон, некоторое время спустя, направлялся на свадьбу, то вновь проходил мимо того места, где убил льва. Он принялся с любопытством разглядывать останки животного и обнаружил, что в них поселился пчелиный рой. Не долго думая, Самсон отведал меду, и тут ему в голову пришла замечательная мысль — путем пари выманить у свадебных гостей по рубашке. "Загадаю я вам загадку; если вы отгадаете мне ее в семь дней пира, и отгадаете верно, то я дам вам тридцать синдонов‘:' и тридцать перемен одежд; если же не сможете отгадать мне, то вы дайте мне тридцать синдонов и тридцать перемен одежд".

Интересно, зачем они ему понадобились? Вероятно, игры и забавы были просто способом занять время на столь долгих пиршествах. Гости, во всяком случае, единодушно приняли пари и попросили Самсона загадать им загадку.

Которая звучала так: "Из ядущаго вышло ядо-мое, и из сильного вышло сладкое". Догадаться они, конечно, не смогли. Даже не приблизились к разгадке.

Единственное, что оставалось гостям, чтобы получить весьма далекий от жизни в ее обычном течении ответ (гниющие львы порождают пчел), — обратиться к новоиспеченной жене Самсона, пригрозив ей смертоносным пожаром, если она не сумеет обманным путем выведать у мужа разгадку. Она сумела, гости угадали правильно, и все заканчивается привычной оргией насилия, где Самсон (в соответствии с изначальным планом Духа Господня) убивает тридцать мужчин, а потом в страшном гневе возвращается домой без жены. Далее следует месть в различных формах, затем на горизонте появляется Далила, и все окончательно идет к черту. Это не требует комментариев. Такова уж Книга Судей. Интересны здесь пчелы.

Знатоки Библии сейчас, кажется, в основном сходятся на том, что рой пчел в трупе льва — просто отражение древнего суеверия, согласно которому медоносные пчелы могли спонтанно возникать из навоза и разного рода гнили. Это было впервые поставлено под сомнение только в XVII веке, и еще значительно позже многим очень не хотелось признавать, что пчелы, выползавшие из зловонного месива тленности, были всего лишь так называемыми пчеловидками цепкими, замаскированными под пчел журчалками вида Eristalis tenax. Самсон видел пчеловидок. Мед же явился в одном из позднейших утомительных и надуманных толкований.

Неужели со временем это однообразие не приедается? Рано или поздно мне непременно задают такой вопрос. Остров ведь невелик. И количество видов журчалок не безгранично. Скоро они уже все будут у меня в ящиках. Мой добрый друг, первейший знаток, обычно говорит, что в лучшем случае, если мне выпадет счастье жить долго, я могу рассчитывать обнаружить на острове двести сорок видов, едва ли больше. С промежутком во много лет между последними. Так обстоит дело с этой фауной — и островом. Уже сейчас, через семь лет, стало трудно находить что-то новое. Но однообразно? Нет, нет. Возможно, одиноко.

Для энтомолога пятнадцать квадратных километров — целый мир, отдельная планета. Не как сказка, которую читаешь детям раз за разом, пока они не выучивают ее наизусть. И не как Вселенная или микрокосмос, такое сравнение мне не по душе, а именно планета, не больше и не меньше, но со многими белыми пятнами. Даже если я рано или поздно пробегаю с сачком целое лето, не прибавив к коллекции ни единого вида, пробелы в знаниях все равно останутся такими же большими, если не совершенно необъятными. Собственно говоря, пробелы все время увеличиваются параллельно со знаниями. Как в тот день, когда мир изменился.

Был самый обычный июльский день, я расположился на утреннем солнце, чтобы позавтракать и понаблюдать за тем, как с дальних шхер появятся крикливые крачки, чтобы половить в нашем озере рыбу. Поначалу я ничего особенного не заметил — ведь ближе к середине лета всегда утрачиваешь остроту восприятия, но потом мой взгляд почему-то сместился в сторону душицы, посаженной мною на маленькой грядке по той лишь причине, что цветы душицы хорошо приманивают мух. Там что-то было не так, причем с пче-ловидками.

Следует сказать, что в тот год я уделял особое внимание видам из рода Eristalis. С ними дело обстоит непросто. Ну, разумеется, не с oestracus — иглицей оводовой, а с некоторыми другими. Несколько довольно обычных видов очень похожи друг на друга, и чтобы отличить их на булавках, приходится долго сидеть у микроскопа в сомнениях. Иногда определить вид бывает легче в поле, даже не отлавливая мух, поскольку по крайней мере две наиболее внешне похожие пчеловидки ведут себя по-разному. Они летают в разное время и не наведываются на одни и те же цветки. Я частенько развлекался подобными наблюдениями, правда продвинулся не слишком далеко, но усвоил вполне достаточно, чтобы суметь заметить, если происходит что-то странное. Мухи на душице выглядели как совершенно новый вид.

И самое удивительное, что они сидели буквально повсюду.

Каждое лето я все еще нахожу новые виды, отдельные экземпляры, неожиданно обнаруживая мух, которые тут все время присутствовали, но они настолько редки, что раньше просто не попадались мне на глаза. Не сомневаюсь, что моя коллекция, сколько бы я ею ни занимался, всегда будет содержать такие загадочные одиночные экземпляры. Но сейчас речь шла о другом. Это явно был новый для меня вид — Estralis similis, — но загадка заключалась в том, что все ими просто кишело. Уже в тот первый день я увидел наверняка сотню штук. К тому же они были большими, как пчелы. Загадку усугубляли сведения из книг: там значилось, что данный вид пока удалось отловить в Ш веции один-единственный раз, на острове Готска Сандён, и в одном-единственном экземпляре.

Мир действительно изменился. Нашествие.

Именно в такие мгновения энтомолог становится рассказчиком. Он готов почти на что угодно, лишь бы его кто-нибудь выслушал и, быть может, понял, и идет на любые уловки, только бы не остаться один на один с увиденным. Он способен выносить одиночество, как немногие, но не в такие моменты.

Позже я узнал, что нашествие Estralis similis захлестнуло страну широким фронтом; этот вид тучей налетел на нас с юго-востока, и, принимая во внимание, сколько штук я увидел на острове в первый день, речь, вероятно, шла о сотнях тысяч, возможно миллионах, мух. Журчалки иногда так поступают — срываются с места и меняют среду обитания. Никто не знает почему, но можно предположить, что такое поведение имеет свои преимущества. Именно этому виду, похоже, удалось обосноваться у нас на острове, поскольку теперь я ежегодно встречаю их по несколько штук. Конечно, их можно отнести к мигрантам, но мне кажется, что они обосновались тут прочно и им у нас нравится. Во всяком случае, здесь процветают виды, которые каждый год перемещаются, — действительно известные дальними перелетами представители родов Eupeodes, Scaeva, Syrphus. Их личинки питаются тлей, которая вообще появляется очень неравномерно, но иногда вдруг возникает в огромных количествах, и тогда мухам имеет смысл завладевать большой территорией; если же в данный момент много тли оказывается в какой-то другой части Европы, они перелетают туда. Окольцовывать их довольно бессмысленно, а радиопередатчики подходящего размера, кажется, пока не удалось создать даже японцам, но проследить пути перемещающихся на дальние расстояния журчалок все-таки можно, если исследовать происхождение частичек пыльцы, которые они приносят с собой на волосках. Это хлопотно, но возможно. Когда погоня за видами перестает приносить плоды, мне остается вплотную заняться решением загадок. А их, поверьте, много. Некоторые виды достигают пика известности именно в силу своей загадочности. И одним из наиболее таинственных является Doros — дорос.

Временами возникают слухи, что его загадка решена, поскольку кто-то обнаружил личинки и сумел установить сложную связь между ними и какой-то подземной, питающейся на корнях тлей, но достоверные доказательства по-прежнему отсутствуют. Ситуация усугубляется тем, что Doros profuges (дорос сетчатый)

ведет себя крайне непоследовательно. Хотя эта муха большая и красивая, совсем непохожая на других и встречается чуть ли не во всех странах Европы, о ней все еще почти ничего не известно. Никто не знает, чем она питается и почему ее поведение столь непредсказуемо. Она внезапно появляется где-нибудь в одном экземпляре, а потом исчезает навсегда. И повсюду считается раритетом. Большая редкость обнаружить две штуки в одном и том же месте. Почему?

Знать я тоже не знаю. Но поскольку я поймал семь экземпляров у себя на острове, что является для Европы уникальным рекордом, у меня имеются собственные теории. Скажем, личинки обитают под землей и очень чувствительны к свойствам почвы. Кое-что, как уже говорилось, на это указывает. Возможно, им необходима известь. Этим может объясняться редкость вида. Непредсказуемость, в свою очередь, вероятно, связана с тем, что развитие занимает несколько лет, и поэтому мухи появляются не каждый год. Из моих семи экземпляров четыре относятся к одному году, а три к другому. Помимо них, я не видел и следа этой мухи. Это можно считать фрагментом голово-ломки. Другое возможное объяснение заключается в том, что Doros летает денек-другой, а потом умирает как поденка. Увидевшему ее собирателю просто повезло. Семь штук видит только тот, кто никогда не двигается с места. Есть ли тут повод для грусти?

9. В тени вулкана

В ночь со 2-го на 3 февраля 1923 года разверзлась преисподняя. Впоследствии пережитое никак не отпускало Малеза. Оно превратилось в постоянно повторявшийся в его рассказах ударный эпизод, ставший с годами некоей основой для развития идей о сказочном острове, а может, и целом континенте, который погрузился в море. То, что земля у него под ногами сотрясалась, не оспаривали даже любители позлословить за его спиной. А без таковых не обошлось.

В ту зиму Малез вместе с двумя потрепанными жизнью русскими добытчиками пушнины путешествовал по пустынным местам. Они обитали где-то в бухте Ольги, на востоке Камчатки, в сотнях километров от ближайшего жилья. Чем именно он там занимался и по чьему заданию, как всегда, немного не ясно — можно строить любые догадки, но формальной целью являлось продолжение сбора зоологической коллекции для Государственного музея естественной истории, а также подготовка так и не законченного описания региона с привлечением многочисленных панорамных снимков с горных вершин. Жили они в палатках или в невероятно грязных лачугах из торфа и березовых бревен. Не вместе, а каждый по отдельности, на расстоянии нескольких десятков километров, чтобы, как говорилось, не мешать друг другу охотиться. Двустволка, карабин винчестер, мешок муки, соль и несколько соболиных капканов. Фотоаппарат, котелки и бодрое настроение.

Все начиналось хорошо. Метели, конечно, были страшные, а дни короткие, но уже месяца через два они смогли поменять белье, поскольку достигли горячих источников в долине между сопками. Их образ жизни был экстремальным по своей простоте. Ели они мясо, вареное или обжаренное. Диких оленей, медведей и птиц. Хлеб выпекался способом, до которого мог додуматься только оказавшийся в лесу холостяк: "Чтобы не тащить с собой или не мастерить миску для теста, охотники выкапывали ямку в муке прямо в мешке, вливали туда воду, сыпали соль, иногда соду, помешивая палочкой до получения теста; муку при этом брали с боков миски". Затем тесто варили в медвежьем жиру. Пропитание, не более того.

Как-то раз в начале февраля Малез в одиночестве отправился на побережье, чтобы забрать кое-какие предметы первой необходимости и припрятать свои трофеи на складе припасов, устроенном в нескольких сотнях метров от воды. За ночь выпал свежий снег, поэтому выбраться обратно оказалось труднее, чем предполагалось. Запряженные собаками сани были тяжело нагружены, а дорога пришла в полную негодность. Малез не видел иного выхода, как заночевать по пути в старой охотничьей лачуге — ветхой юрте, коньковая балка которой провисла под тяжестью торфяной крыши словно гамак. Он приготовил на имевшейся там печке скудную трапезу и развернул в темноте спальный мешок. Сразу уснул. Но вскоре проснулся, точно на море.

В ту ночь на Камчатке произошло мощное землетрясение. Малез описал эти события в своей первой книге "Охота и землетрясения". Рассказал о том, как едва сумел выбраться из юрты прежде, чем рухнул потолок, о невероятном грохоте, о березах, которые раскачивались и ломались, несмотря на царившее той ночью полное безветрие. Написал он и о полной неизвестности на рассвете, и о том, как позднее отыскал своих товарищей, живыми, но до смерти перепуганными. Их припасы на берегу, лодка и даже росший неподалеку от воды лес исчезли. Мощнейший цунами поднял многометровый ледяной вал, который подобно рубанку зачистил все на своем пути на несколько километров. Ничего не осталось. А толчки продолжались. "Первые три дня все сотрясалось примерно каждые пять минут, потом — каждые пятнадцать, а через месяц — раз в час, и когда я покидал эти места в начале июня, в день происходило от одного до трех толчков".

Русские отбыли уже через месяц. Они настолько боялись, что земля может уйти под воду, что задерживаться долее не решились. Они двинулись пешком на юг, в сторону Петропавловска, Малез же остался в гордом одиночестве, радуясь тому, что муки теперь хватит на дольше. К несчастью, волки загрызли его собак, но ему, похоже, удавалось сохранять присутствие духа, а потом подоспела подмога. В книге подробно и смачно рассказывается об искусстве жарки в яме медведя. "Жирные подушечки из соединительных тканей на подошвах лап медведя, способные раньше состязаться в упругости с гуттаперчей, настолько растекаются, что их можно есть чайной ложкой". Тоски по дому для него просто не существовало.

Ближе к осени Малез поехал в Японию, чтобы купить фотопленку. Стеклянные пластинки унесло цунами, а выписывать новые на Камчатку, посреди революционных беспорядков, представлялось делом практически безнадежным. Кроме того, ему требовалось кое-что еще. Поэтому он отправился на корабле в Иокогаму, намереваясь отсутствовать всего несколько недель. Как всегда, получилось не совсем так, как он предполагал.

31 августа 1923 года произошло сильнейшее в истории Японии землетрясение — что характерно, всего лишь через несколько дней после прибытия туда нашего друга Малеза. В момент катастрофы он находился на втором этаже гостиницы в городе Камакура, неподалеку от Токио, куда отправился в сопровождении нескольких друзей, очевидно решив устроить себе отпуск и покупаться. Землетрясение застало его в дверях: "Я как раз уговорил себя, что едва ли стоило ехать на один из лучших курортов Японии, чтобы валяться в постели, и куда лучше пойти на берег и посмотреть, годится ли набегающая зыбь для так называемого сёрфинга".

Мне трудно представить себе Рене Малеза в купальных штанах с доской под мышкой, но до этого дело не дошло, поскольку в следующую секунду пол и потолок исчезли, и только Малез так и остался стоять в дверном проеме: "Дом бросало из стороны в сторону, как корабль при сильнейшем шторме". Надо на улицу, пулей.

Я преодолел уже половину пути, когда передо мной внезапно распахнулась дверь, из нее, словно пушечным выстрелом, выбросило полную пожилую даму в одной сорочке и швырнуло в противоположную стену, где дама рухнула, словно куль. В несколько прыжков я миновал ее и очутился у лестницы, но когда, обернувшись, увидел, что она так и лежит, я устыдился, вернулся и сумел помочь ей тоже выбраться на лестницу и спуститься вниз. Объяснить, почему нас со старухой не стряхнуло с лестницы, выше моих сил.

Далее следует уникальное описание бедствий в Иокогаме и Токио — уникальное потому, что Малез изображает блуждания в аду не только как ад. В катастрофе погибли сотни тысяч людей, и Малез, находясь в эпицентре огненного шторма, видел все это — груды трупов и разрушения — своими глазами, но тем не менее он упорно выстраивает рассказ как репортаж в лучших традициях документалистики, не оставляя ни малейшей щелочки для собственного страха и отчаяния. Словно ничто не могло вывести его из равновесия. "Потом мы спокойно проспали там всю ночь, невзирая на сотрясавшие землю то сильные, то более слабые толчки, а тем временем пылающий Токио окрасил небо в кроваво-красный цвет".

Его жизнеутверждающий пафос вполне мог объясняться тем, что по пути домой он немного пообщался в Москве с Альбертом Энг-стрёмом. Теперь, когда во всей Японии не осталось пленок, возвращаться обратно на Камчатку особого смысла не имело. Кроме того, Малез пропустил последний в том году корабль. Значит, домой. Через Владивосток. Задача оказалась не из легких, поскольку у него в паспорте не хватало нужных виз. Но под конец все уладилось, вероятно потому, что никто из советских таможенников не смог устоять под натиском настырного шведа, которому, в довершение всего, еще каким-то чудом удалось заделаться дипкурьером. Бывший русский консул из какого-то японского города навязал ему перед отъездом несколько писем для передачи некоему комиссару во Владивостоке. Во все годы существования Советского Союза это был один из самых действенных способов обойти с бюрократию.

Теперь это уже довольно давняя история. Как-то раз у меня возникло дело в Каракалпакии, в Узбекистане, и в 13.25 я вылетел из аэропорта Арланда. В самолете, который ежедневно пролетает над моим островом без двадцати два, я оказался рядом с московским корреспондентом газеты "Экспрессен". Мы незамедлительно начали друг перед другом хвастать.

Мне предстояла поездка на Аральское море. Возможно, не столь завидная, но похвастаться ею все же стоило — ведь дело происходило до падения империи, а в то время никто не мог свободно путешествовать в восточном направлении. Однако на корреспондента это впечатления не произвело. Зато он выдал мне в ответ целую серию более или менее жутких историй, которые у журналистов всегда наготове, если припрет. Я попытался рассказать о своих приключениях в Северной Сибири годом раньше. Никакой реакции. Его истории теперь приобрели уже откровенно сюрреалистический характер.

Короткая пауза. Мы расстегнули привязные ремни.

Я помахал письмом к советскому министру по вопросам окружающей среды от шведского министра Биргитты Даль, которое мне через третьи руки поручили передать лично, поскольку почтовая связь доверия не вызывала. Корреспондент посмотрел на меня свысока, словно его портфель был набит гораздо более важной курьерской почтой. Через пятнадцать минут у меня в рукаве остался только один козырь.

— Кстати, я тут живу, — сказал я как бы между делом, когда под нами распростерся остров. Это подействовало. Во всяком случае, отчасти. Если человек живет в шхерах, можно предположить, что он зарабатывает много денег, а такое в журналистских кругах ценится, в общем-то, больше всего остального. Я стал затаив дыхание всматриваться в остров. Неужели сработает?

Прошло несколько секунд, ну полминуты, не больше. И тут я, слава богу, увидел сигнал к решающему удару.

— Видите, там, внизу, — сказал я, — посреди острова, по эту сторону озера что-то мигает.

Журналист перегнулся через меня, поскольку я сидел возле окна.

Разумеется, он заметил, как на берегу что-то сверкнуло, после чего я с вальяжной легкостью заядлого путешественника смог поставить точку в разговоре словами:

— Это солнечные зайчики. Мои дети, знаете ли, посылают сигналы. Зеркалом из ванной комнаты.

Журналист пересел на другое место еще до того, как мы пролетели остров Готска Сандён.

До этого момента — до ноября 1923 года — проследить жизнь Малеза довольно легко. Он путешествовал четыре года, затем вернулся обратно в Стокгольм. Но здесь он вскоре полностью исчезает из поля зрения.

Малез пишет книгу, которая выходит на следующий год, и самым простым было бы начать, как Стен Бергман, колесить по Швеции, внимая восхищению народа. В качестве лектора. В таких делах он был мастером. Однако Малез ничего подобного не предпринимает. Он уезжает обратно. Уже летом 1924 года он возвращается на свой убогий форпост на берегу Тихого океана. Почему?

Ключей к разгадке два: судя по некоторым признакам, Стен и Рене заключили своего рода соглашение о том, что всеми контактами с публикой будет заниматься Бергман. Точно я этого не знаю, но родственники Малеза дали мне понять, что в старости того не вполне удовлетворяла доставшаяся ему роль второй скрипки. Предисловие к своей книге он начинает заверениями в том, что она не является официальным описанием его участия в камчатской экспедиции, а повествует лишь о годе, который он провел там в одиночестве. Как будто писать о первых трех годах ему не разрешили. Бергман же за короткое время стал мегазвездой, которой предстояло войти в историю.

Малез уехал обратно в необитаемые места, чтобы что-то доказать?

Сбежал?

Или просто влюбился?

Второй ключ к разгадке заключается в том, что его книга посвящена на редкость яркой женщине — Эстер Бленде Нурдстрём. Той самой, которой поехать с ними в первый раз не позволил Бергман. Возможно, она и есть объяснение того обстоятельства, что Рене пробыл на родине так недолго и вскоре вернулся на Камчатку. Представить себе, что его вновь повлекли в дорогу пилильщики, я просто не могу, хотя как раз я принадлежу к людям, способным поверить почти во все что угодно, когда дело касается энтомолога. Как бы то ни было, примерно через год на Камчатку отправилась и Эстер Бленда, а во вторую годовщину японского землетрясения, 31 августа 1925 года, они там поженились.

Проследить жизнь Малеза далее, как уже говорилось, достаточно трудно, однако известно, что он пробыл на Дальнем Востоке вплоть до 1930 года, а Эстер Бленда — всего два года. Мне удалось обнаружить лишь одно письмо, написанное Малезом в декабре 1927 года и адресованное одной из его тетушек. В это время он заведовал советской соболиной фермой в деревне Елизово неподалеку от Петропавловска — "двести пятьдесят рублей в месяц при том, что от меня требуется только разгуливать, изображая начальника, и раздавать указания". Далее выясняется, что раньше они с Эстер Блендой жили в другой деревне — Ключи, вблизи самой высокой в мире восхитительно красивой Ключевской сопки. Зарабатывали на жизнь они, по-видимому, фотографированием. Теперь же Малез остался в одиночестве. Он пишет: "Не думай, что мы с Эстер Блендой расстались как-нибудь не по-доброму, напротив, я почти уверен в том, что она сюда вернется".

Но она не вернулась. В 1929 году они развелись. О каких-либо дальнейших контактах между ними ничего не известно. Биографы Нурдстрём утверждают, что их брак был фиктивным и что мужчины ее вообще не интересовали. Другие говорят, что она просто использовала доверчивого друга детства. Пусть так, но столь же вероятно, что они просто были двумя очень одинокими людьми, пустившимися в бегство и составлявшими друг другу компанию там, где мир прекрасен, жесток и вновь прекрасен. Впрочем, то, что по крайней мере Малез был влюблен, можно утверждать довольно решительно. Эстер Бленду любили все. В ней имелось что-то, против чего не могли устоять ни мужчины, ни женщины. Никому так и не удалось сформулировать, что именно в ней так притягивало, хотя многие пытались.

Она родилась в 1891 году и рано завоевала известность в стокгольмской прессе как журналист, пишущий под псевдонимом Мальчик, позднее Банзай. Ее глаза!.. По сей день можно услышать о ее глазах, загадочном шарме и невероятной противоречивости. Эстер Бленда Нурдстрём была непредсказуемой, об этом свидетельствуют все, кто ее знал; в кругу друзей она могла сверкать, как звезда, неотразимая любительница вечеринок, веселая, с отличным чувством юмора, заводная, всегда готовая под настроение сыграть на гармошке, спеть или рассказать хорошую историю. Но столь же часто она впадала в уныние и исчезала — уносилась вдаль на мотоцикле или отправлялась в долгие походы по диким местам. Она много путешествовала, часто в одиночку, иногда инкогнито. Джек Керуак еще не успел родиться, когда Эстер Бленда Нурдстрём бродяжничала по США, передвигаясь автостопом или "зайцем" на товарных поездах, в вагонах для перевозки скота.

Ее писательский дебют сразу принес успех. Книга-репортаж "Служанка среди служанок" вышла в 1914 году и была продана в количестве тридцати пяти тысяч экземпляров. Сменив одежду, она под вымышленным именем устроилась служанкой к ничего не подозревавшему фермеру в провинции Сёдерманланд и вскрыла своим острым пером целый гнойник из разного рода несправедливостей, о существовании которых ее буржуазные читатели явно успели позабыть. Разразились долгие, жесткие дебаты, имя Эстер Бленды было у всех на устах. Сама же писательница отправилась в Лапландию — работать учительницей в саамской деревне. Отсутствовала девять месяцев. Жизнь там была тяжелой, но результатом стала одна из лучших книг Нурдстрём — "Народ чумов" (1916).

Сейчас Эстер Бленду принято сравнивать с Гюнтером Вальрафом, который на тот момент тоже еще не родился. Не возражаю. Она была столь же отважной и решительной, как он, ей так же хотелось испытать себя. Сопоставим даже их успех. Однако ее книги запоминаются иным. Благодаря своим социальным репортажам Эстер Бленда остается в литературе живым именем, и специалисты по гендерным исследованиям неизменно включают ее в свои обзоры, но есть еще одна причина, по которой читатель, взявший в руки ее книгу, вскоре погружается в нее с головой. И тут мы далеко уходим от немецких журналистских расследований.

Если Эстер Бленда на кого-то и похожа, то не на Вальрафа, а на Брюса Чатвина. Никто из шведских писателей не напоминает мне его больше, чем она. Они одинаково загадочны, недостижимы и оставили у всех в памяти одинаково яркий след. Тот же беспощадный взгляд, то же непревзойденное мастерство в искусстве блистать и нравиться. Они постоянно бегут, возможно от самих себя, оставляя за собой шлейф грезящих поклонников, вопросов и нескончаемых размышлений о бисексуальности и всевозможных противоречивых страстях. Даже навязчивый интерес к кочевникам и самым бедствующим один и тот же, почти идентичный. Два исчезнувших странника. Остальное — легенды. Чатвин умер от СПИДа в сорок восемь лет; Эстер Бленда Нурдстрём скончалась после кровоизлияния в мозг в сорок пять.

Ее самая удивительная книга, и безусловно лучшая — "Деревня в тени вулкана" (1930), рассказывает о годах, проведенных на Камчатке — в "золотом краю оптимистов и лени". Девиз взят у забытого сегодня поэта Роберта Уильяма Сервиса. Он звучит так: "Lover of the Lone Trail, the Lone Trail waits for you". Книга забавная, местами безумно веселая, но в то же время поистине захватывающая и грустная. Писательница рассказывает о жизни в деревне на Камчатке, сидя дома в Швеции и оглядываясь назад с тоской, которой пронизаны все описываемые ею то забавные, то трагические человеческие судьбы.

Однако о муже она так и не написала. Ни строчки. Очевидно, он разгуливал где-то с сачком. Тем не менее именно у нее можно найти наиболее вероятное объяснение тому, почему Рене Малез задержался на Камчатке на десять лет. Мне кажется, ему там просто-напросто нравилось. Это был его край.

Ключевская сопка устремлена в небо. Она словно бы знает, что является самым большим вулканом в мире, и потому стремится подняться еще выше; будто ее раздражает привязанность к земле и она в ненасытном тщеславии прорывается через космос, желая достичь небес.

10. Единомышленники и одиночество

У Эстер Бленды Нурдстрём имелся старший брат по имени Фритьоф. Он был почти во всем ее полной противоположностью. Спокойный и не склонный к перемене мест, как морской тюльпан. Дантист. Правда, все свободное время он посвящал собиранию бабочек и с годами сделался крупнейшим экспертом. Венцом его карьеры стал до сих пор не превзойденный великолепный труд "Шведские бабочки", написанный им совместно с Альбертом Тулльгреном в 1935— 1941 годах.

О своей таинственной сестре Фритьоф высказывался мало. Однако в одном месте своих мемуаров литературовед Ион Ландквист между делом приводит его туманный комментарий по поводу ее жизни. Ландквист был когда-то безумно влюблен в Эстер Бленду, равно как, очевидно, и его тогдашняя жена Эллин Вегнер. Эстер Бленда в молодости несколько лет у них жила. Он пишет: "Через много лет после ее смерти ее брат, доктор Фритьоф Нурдстрём — знаменитый исследователь бабочек, сообщил мне, что она всю жизнь проявляла аккуратность в смысле эротики". Что он хотел этим сказать?

Как бы то ни было, оказалось, что Фритьоф Нурдстрём в 1910-х годах провел на нашем острове несколько летних сезонов. Занимался собирательством и писал о своих находках в журнал "Энтомологический вестник". Возможно, приезжал он именно ради бабочек. Остров пользовался известностью среди коллекционеров. Дурдом, конечно, но со своеобразной флорой и многочисленными насекомыми новых видов.

Мы общаемся присущим энтомологам образом. Находить новые виды, никогда прежде не отлавливавшиеся на острове или даже в Уппланде, конечно, довольно захватывающе, но это не идет ни в какое сравнение с обнаружением видов, встреченных другими давным-давно, а потом еще когда-то. Видов, считавшихся уже исчезнувшими. Не могу объяснить ощущение иначе, как некую форму общения, при которой время значит очень много и вместе с тем ничего не значит. Если я вижу редкую бабочку, пойманную однажды Фритьофом почти сто лет назад, это все равно что неожиданно получить открытку от старого знакомого, уехавшего в длительный отпуск.

Я с нетерпением жду того дня, когда наши музеи естественной истории соберутся, подобно Королевской библиотеке, занести свои собрания в поисковую базу данных. Только тогда корреспонденция развернется всерьез. В данных же обстоятельствах совершенно немыслимо разузнать, что поймали на острове другие и когда. Как только собиратель умирает, плоды трудов и отрады его жизни попадают в какой-нибудь музей, обычно в Лунде или Стокгольме, где все включается в основное собрание и распределяется по ящикам с соответствующими видами. Так делается из практических соображений. Для человека, специализирующегося на каком-нибудь определенном роде, постоянно пополняющееся музейное собрание оказывается полезным и ценным. Но по сути это все равно что развеивать пепел по ветру; если добытое собирателем пребывает в разрозненном виде, то реконструировать его жизненный путь невозможно.

Стен Селандер, тоже обитавший здесь в то время, описывает собственное собрание жалящих перепончатокрылых так, будто оно является частью его творчества. Это видно по меланхолическому эссе "Шкаф, где заперто лето". Он вспоминает.

Красивыми перепончатокрылых не назовешь, с бабочками их не сравнить. Но перепончатокрылые обладают одним понятным мне свойством — чуть ли не единственным постижимым в удивительном мире насекомых: они любят солнце и тепло так же сильно, как я. Возможно, по этой причине я и начал ими интересоваться; точно уже не помню, это было очень давно. Благодаря данному свойству перепончатокрылых, тысячи маленьких листочков с датой и местом находки напоминают в моем собрании дневник совершенно ясных, прелестных дней, теплых, со слабым ветерком и лишь малюсенькими облачками, подобными воздушным усикам насекомого; и над шкафом, в котором покоятся шестьдесят прошедших летних месяцев, могла бы висеть та же надпись, что и на бесчисленных солнечных часах: я считаю лишь те часы, когда светит солнце.

Он выдвигает наугад один ящик и начинает читать. Солнце печет, возникает жизнь. Так сидят все энтомологи, до конца своих дней. Потом их приятели.

Имейся у нас база данных, достаточно было бы поискать на имя собирателя. Возможно, на место или на то и другое. После знакомства было бы, например, приятно узнать, не разгуливал ли здесь с сачком и Малез, скажем, приехав как-то летом в гости к Фритьофу. Ответ находится в коллекциях, но, к сожалению, лишь для того, кто обладает временем для разглядывания малюсеньких этикеток на нескольких миллионах особей. Только просмотреть пилильщиков — непосильная задача. Простые вопросы задавать можно: удалось ли Фритьофу Нурдстрёму хоть раз поймать на острове бабочку Macroglossum stellatarum — языкана обыкновенного? В этом случае ты просматриваешь соответствующий ящик в Лунде, приходишь к ответу "нет" и думаешь: не повезло тебе, Фритьоф, теперь она летает.

Впрочем, бабочки для меня значат мало. Не то что мухи. Просто их постоянно видишь вокруг и ненароком читаешь о них, столь же безвольно, как о содержании свежей газеты на рекламном щите. Действительно, большие красивые бабочки, в точности как птицы, деревья и полевые цветы, представляют собой лишь преамбулу к написанному мелким шрифтом — к нюансам, для понимания которых требуется невероятная масса знаний. Стоит раз в жизни увидеть языкана обыкновенного, и ты уже его не забудешь. Узнать название этой бабочки не составляет труда. От бабочек никуда не деться. Особенно в сумерках и позже.

Летние ночи — это отдельная история. Ночью можно собирать почти все что угодно, кроме мух. Встретить журчалку в ночное время столь же немыслимо, как ласточку.

Тогда остается собирать только самого себя.

Теория. Многое в человеке примитивно наследуется генетическим путем — музыкальность, ум, болезни и так далее, между тем кое-что едва ли можно объяснить иначе, как воздействием определенной среды в раннем детстве. Углубляться в это нам нет необходимости. Не бывает черного и белого. Границы всегда размыты. Однако некоторые черты того, что образует личность, можно, следовательно, считать скорее продуктом культуры, нежели вылитым, точно из бронзы, в скучной, несправедливой форме, каковой является наша биология. Сюда, по моему мнению, относится ярко выраженный романтический нрав. Возможно, не целиком, но по большей части.

Следующее наблюдение столь же банально, а именно: что у нас в Швеции самые прекрасные летние ночи в мире. Стоит сместиться чуть-чуть подальше в Европу, и они превращаются в скучноватые, совершенно темные промежутки между сумерками и утренней зарей. Тропические ночи, с другой стороны, могут обернуться мощными разрядами чисто кембро-силурийского грохота, когда надвигается гроза или цикады устраивают оргии в кронах деревьев. Помпезно, но не более, и хотя неописуемое пение мадагаскарского козодоя стоит того, чтобы туда съездить, все это окажется лишь интересным, волнующим, вполне достойным рассказов, но отнюдь не столь завораживающе прекрасным, как здесь.

На каждое лето приходится несколько — не много, но несколько — ночей, когда все сходится. Освещение, тепло, ароматы, туман, пение птиц и... бабочки. Кто же тут может уснуть? Кто захочет?

Оказывается, большинство. Сам я, готовый расплакаться от счастья, до рассвета брожу по острову, мечтаю и думаю, что летние ночи — природный ресурс, которым мы больше всего пренебрегаем. Эта мысль новая, а мечтания и прогулки продолжаются с тех пор, как я себя помню. Ведь в том внешне очаровательном провинциальном захолустье у моря, на окраине которого прошло мое детство, из всех ребят только мне разрешалось свободно бегать по ночам. Разве можно отправить в постель собирателя бабочек, каким бы маленьким он ни был? А мои родители были, и по-прежнему остаются, трогательно доверчивыми людьми — им даже в голову не приходило, что сын занимается чем-то иным, а не только ловит бабочек под ближайшим уличным фонарем.

Я постоянно проводил ночи вне дома. Слушал болотную камышовку, шпионил за барсуками, воровал клубнику и кидал в окна девочек шишки. Бабочек я, разумеется, тоже ловил, множество, и почти всегда пребывал в одиночестве. Только став постарше, я начал ездить на велосипеде в город и напиваться, как польский полковник, но это к делу не относится. Среда уже успела оказать на меня бесповоротное воздействие.

С тех пор я рассматриваю все сколько-нибудь теплые летние ночи как личную собственность. К сожалению, мне не доводится делить их со многими, только с Фритьофом и иногда с большой жабой, которая живет под крыльцом и каждое лето появляется возле угла дома, где я обычно натягиваю перед светильником в форме бабочки простыню. Мы сидим, словно за столом, каждый у своего края материи. Жаба всегда ловит больше, чем я. Фритьоф рассказывает о прошлом.

Иногда, конечно, делается одиноко. Отрицать это было бы глупо.

"Когда отправляешься изучать мир насекомых, надо быть готовым ко многому даже в самом себе", — писал Харри Мартинссон, и первое, к чему должен подготовиться энтомолог, это к одиночеству. Предполагаю, что именно поэтому типичный энтомолог занимается бабочками. В бабочках довольно хорошо разбирается достаточное количество людей, для того чтобы их деятельность имела какой-то смысл еще и в плане общения. Им не так уж трудно находить единомышленников, и хотя собиратель чаще всего действует в одиночку, его лучшие находки все-таки столь прекрасны, что понять его радость и разделить ее способен кто угодно. Все знают, как выглядит бабочка мертвая голова или махаон. Нет, не все, но достаточно многие, чтобы удовлетворить потребность собирателя во взаимопонимании.

Знаток мух может по этому поводу даже не дергаться. Для меня муха дорос сетчатый, Doros profuges — как бабочка мертвая голова, — но для кого еще это так? Массовое нашествие Eristalis similis — сенсация. Сколько человек ее вообще заметили? Пять?

Правда, в Интернете имеется форум, объединяющий единомышленников по всему миру, но после американской бомбежки Сербии, мне кажется, он подвергается цензуре. Во всяком случае, дискуссии сделались там с тех пор довольно неинтересными и сугубо научными. Жаль — форум мог бы стать отдушиной и для нас, энтомологов-любителей.

Дело было в марте 1999 года. Бомбардировщики стояли на военных аэродромах заправленные и в полной готовности. Все ждали только приказа подняться в воздух. Тут на форуме любителей мух появилось сообщение от одного из ведущих европейских исследователей журчалок, работающего как раз в Сербии, — всего лишь короткий привет с благодарностью за приятное общение на последнем конгрессе. Никакой политики. Он просто написал, что сидит в ожидании бомбежки. И еще пожелал всем удачи в жизни. Все. На следующий день посыпались слова сочувствия от его друзей из других стран, и какое-то мгновение казалось, что мы действительно "одна семья". Но уже на третий день проявился один из настоящих тяжеловесов в нашей отрасли, работающий в Смитсоновском институте в Вашингтоне, и написал, что должен, черт возьми, быть хоть какой-то порядок. И порядок воцарился. Глобальные дискуссии на открытом форуме редко оказываются особенно плодотворными, даже если рассуждают о мухах.

Переписка стала постепенно напоминать жиденький концерт, который иногда удается услышать вечерами ранней весной, когда три-четыре воробьиных сыча насвистывают на большом расстоянии друг от друга, но в достаточной близости для того, чтобы различать границы личного пространства каждого.

Теперь мы довольствуемся тем, что стараемся поддерживать контакты между собой внутри страны. У меня есть два друга, которые знают о журчалках больше, чем я. Пока мне хватает. Как только я нахожу что-нибудь, чем стоит гордиться, я им сообщаю, и они всегда присылают мейлы с поздравлениями и умеренными дозами зависти. Далее имеются другие энтомологи, возможно, не разбирающиеся в мухах, но занимающиеся иными насекомыми, чего часто оказывается вполне достаточно. Они понимают мой восторг. В точности как Фритьоф, Стен, Рене, Харри и все остальные, кто уже умер, но тем не менее всегда рядом.

11. Дерево мух

В местечке Роннебю имелось когда-то огромное дерево, которое еще Линней в свое время называл в рукописях деревом мух. Впрочем, так его называли задолго до Линнея. История этого дерева способна объяснить, почему мы без конца гоняемся за некоторыми мухами и никак не можем их увидеть. Знатоки называют их мифическими существами, используя как термин выражение столь же нелепое, как взятое вне контекста воркование влюбленных.

Итак, мы говорим сейчас о почти легендарных журчалках — крупных и красивых, чьи личинки проживают свои дни в заполненных водой пустотах в ветках кроны, на самой макушке. Искать их можно всю жизнь, настолько они редки.

Дерево мух всегда было одним из самых больших деревьев Швеции, этот тополь черный известен еще со Средневековья, и вплоть до 1884 года он серовато-зеленым кучевым облаком возвышался возле ратуши на берегу речки Роннебюон. Окружность ствола составляла одиннадцать метров, а самой толстой ветки — полновесных пять. У нефтяной цистерны она равна примерно двум. Так что можете себе представить. Дерево было настолько огромным, что местные жители гордились им, как достопримечательностью восточных масштабов — чудом, что изображают на открытках, а потом рассылают их во все концы света. Даже в удаленных приходах каждый знал, что это огромное дерево называется деревом мух. Оно представляло собой целую экосистему. Где-то посреди лавины зелени и веток с целыми стаями галок имелась, например, полость, на дне которой обнаружили то, что стали называть источником. Он наверняка был полон личинок мифических существ, хотя свое название дерево получило не поэтому, а поскольку его широкая крона каждую осень, особенно после дождливого лета, превращалась в облако кишащей тли. На дереве, очевидно, жили один или несколько видов галлообразующей тли, судя по всему маленькими наростами на черешках листьев, а поскольку размах у всего этого был неземной и тли появлялось просто космическое количество, все это с веками приобрело характер ежегодно повторяющегося действа, достаточно необычного и жуткого, чтобы писать о нем в открытках.

К несчастью, в 1882 году одну ветку надломило ливнем, после чего какой-то невежественный городской чиновник вбил себе в голову, что дерево мешает развитию — чего, неизвестно. Одновременно распространился слух, что ствол до самой сердцевины прогнил и от трухлявой громадины необходимо избавиться. На том и порешили. Наточили самые длинные пилы. Слабым утешением, не без примеси откровенного злорадства, можно считать то, что они здорово опростоволосились — ствол оказался абсолютно здоровым, не гнилушкой, с которой можно справиться за обеденный перерыв. У них ничего не получалось. Дерево мух выдержало все. Кроме динамита. На чем история и закончилась. Дерево взорвали динамитом. Ради развития. Увы.

Некоторые насекомые ведут настолько таинственную жизнь, что их отдельные экземпляры встречаются людям только раз в столетие, и не исключено, что к этой категории относятся кое-какие журчалки. Возможно также, что их в здешних местах просто больше нет, поскольку действительно мистические деревья теперь перевелись или крайне редки.

В нашем саду на острове есть некоторое количество деревьев, способных с годами вырасти довольно большими: дуб, ясень, несколько кленов, осин, ольха, березы, разумеется, сосны и ель на краю берега, которая, вероятно, страдает каким-то необычным генетическим дефектом, поскольку по виду напоминает огромный ершик для трубки. Каждое лето она подрастает на три дециметра (по утрам она иногда напоминает не до конца вытянутую антенну транзистора), а поскольку располагается она неудачно, в один прекрасный день ее, вероятно, сломает северным ветром. В конечном счете останутся, пожалуй, только дуб и ясень, но дубу еще пока не более ста лет, а ясеню нет и пятидесяти, значит, достичь правильной внутренней консистенции они смогут только через поколение или два.

Зато я возлагаю надежды на один из кленов — красивое дерево, которое кто-то давным-давно обрезал вровень с землей, после чего появившимся на пне росткам дали свободно расти. Поэтому у клена восемь стволов, не слишком толстых, но образующих некое подобие кольца вокруг дыры на месте давно сгнившего пня. В ней всегда бывает литра полтора коричневатой жижи. Я часами сижу возле клена, будто у источника в саванне, и жду. Пока безрезультатно.

Имеется еще несколько пней, возле которых я в конце лета просиживаю целыми днями, прежде всего осиновых, причем часть из них высотой с дом. Осины, как известно, могут вырастать очень большими, правда они довольно непредсказуемы. Вероятно, слишком быстро растут. Кроме того, у них настолько мягкая древесина, что желна и другие дятлы могут ее с легкостью продалбливать и выводить там птенцов. По большому счету, во всех сколько-нибудь старых осинах острова живут или пожили дятлы, а после них ствол теряет плотность и быстро, благодаря гнилостным грибкам, становится достаточно полым для размножения здесь некоторых редких журчалок. Под конец крупные осины будто устают, начинают клониться, а затем падают. Разумеется, если их прежде не ломает каким-нибудь ненастьем. Осины подвержены этому больше других деревьев, и от них остаются огромные пни, которые десятилетиями поднимают настроение дятлам, серой неясыти, жукам, жалящим перепончатокрылым, журчалкам и мне.

Можно даже превратить удачно расположенный пень в инструмент политики. Один из моих друзей на материке несколько лет назад это доказал, и, насколько я знаю, его противники до сих пор не пришли в себя. Речь идет о самой обычной истории: кто-то задумал раздобыть массу редких видов — лишайников, грибов, насекомых, их личинок, всех скопом, — чтобы использовать их в качестве козыря в очередной войне между бюрократами. Короче говоря, запросили денег, если я правильно помню, на покупку нескольких заповедников. Примерно так. Обычное дело. Вполне в порядке вещей — если бы только организаторы акции так безнадежно не уверовали в то, что по-хорошему правильная природа непременно должна быть нетронутой или, на худой конец, выглядеть как в сказках Астрид Линдгрен.

Семь административных округов объединили усилия и в течение трех лет прочесали и проинспектировали около 500 подходящих природных участков. Кое-что они, естественно, нашли.

Мой добрый приятель — плотник и вместе с тем изобретательный энтомолог — приблизительно в то же время начал собственное обследование тех же мест, едва ли непосредственно с намерением натянуть нос армии официальных поисковиков, но не без тайной мысли напомнить им, что лишенная девственной первозданное™ природа тоже может оказаться богата редкими видами. В общем, пока все остальные, высунув язык, носились по сугубо диким местам с сачками наперевес, он взвалил на плечо стремянку и отправился к месту вырубки, где, как он знал, торчал одинокий восьмиметровый осиновый пень. Его-то мой приятель и обследовал.

В течение нескольких лет он занимался сбором на одном-единственном пне на вырубке, которую никто другой не потрудился проверить, поскольку она считалась уже испорченной. Как ни странно, ему удалось найти на своем пне почти столько же отнесенных к вымирающим древесных насекомых, сколько конкурирующая команда общими усилиями обнаружила на сотне квадратных километров.

Менее забавно то, что сама природоохранная политика является поврежденным объектом, который порой начинает клониться и того гляди завалится. Позиции незыблемы, а ставки нередко столь высоки, что допустившему неосторожное высказывание о наличии в эпицентре разорения мифических существ, надо быть готовым обрести нежелательных друзей. Кроме того, все, к сожалению, непросто, скорее наоборот, поэтому в конечном счете следует признать, что некоторые попытки измерить ценность природы элегантнее других, хоть не обязательно лучше. Это, как обычно, вопрос подхода. Пень возвышается точно остров посреди моря вырубки. И как говорит в "Повелителе мух" Ральф: "Это наш остров. Он хороший. Пока не появились взрослые и не забрали нас, мы будем веселиться".

Сколько существуют биологи, они неизменно выбирают острова, чтобы не обезуметь от изобилия. Острова позволяют обобщать. Становятся своего рода моделями, на примере которых легче строить объяснения. Там, где островов нет, их следует изобрести. Хотя бы для развлечения.

Почувствовав к ним вкус, начинаешь вскоре видеть их повсюду — синтетические острова в архипелаге Пуговицеведения. Один из наиболее прекрасных находится в Риме, или находился раньше, в середине XIX века. Обособленный рай посреди крупной, кишащей, сбивающей с толку метрополии. Его изобретателя звали Ричард Дикин. Давайте предположим, что он очень много работал и многого достиг. Можно также представить себе, что как врач, а именно такова была его профессия, он прекрасно знал, что опиум со временем перестает работать. Однако что-нибудь ему требовалось в качестве спасательного плота. Точно не знаю, но предполагаю, что все произошло именно так.

О жизни Дикина мне известно, прямо скажем, немногое. Я пытался произвести кое-какие изыскания, но он совершенно забыт даже на родине, и помнят о нем лишь столетние ботаники и пропыленные коллекционеры редких книг с раскрашенными вручную иллюстрациями. Я знаю, собственно, лишь что он был англичанином и в свободное время изучал распространение растений. Он, в частности, писал о папоротниках британских островов. Как получилось, что он перебрался работать врачом в Рим, я не имею ни малейшего представления. В любом случае, он уехал туда, и страсть к флористике прихватил с собой.

Как-то раз мне в букинистическом магазине случайно попалось на глаза его имя, вытесненное уже изрядно посеревшим золотом на маленькой темно-красной книжке с ничего не говорящим названием "Флора Рима". Ага, городская флора, подумал я. Урбанистическая биология — тема во многих отношениях интересная, поэтому я открыл книгу и, к своему восторгу, обнаружил, что она содержит отнюдь не то, о чем мне подумалось по названию, а рассказ о необитаемом острове, ботаническую робинзонаду в урбанистической среде, напечатанную в 1855 году. Полностью заглавие звучало следующим образом: "Flora of the Colosseum of Rome; or, illustrations and descriptions of four hundred and twenty plants growing spontaneously upon the ruins of the Colosseum of Rome".

Я уже говорил, что факты в деле отсутствуют, но давайте предположим, что днем доктор Дикин был полностью занят работой. Возможно, он содержал большую семью. Что делать? Прогуливаться по воскресеньям, наслаждаясь видами, — не в его духе. Ему хотелось изучать растения, прыгая по острову с камня на камень, собирать, а затем составлять описания.

Дикин решил дилемму блистательно. Он занялся инвентаризацией руины.

В свободные минуты счастливый, как дитя, Дикин лазал по Колизею, и, учитывая, сколько он всего насобирал, вероятно, он занимался этим на протяжении многих лет. Ему даже удалось описать неизвестный вид — траву, которой он дал название Festuca romana — овсяница римская, и отыскать цветы, каковых до него во всей Италии никто не видел. Поскольку же ему очень хотелось познакомить мир со своими находками (и с самим собой), он выплеснул детское счастье в книгу, которую, в отличие от многих других трудов данного жанра, по-прежнему можно читать. Удивительные виды растений из дальних стран дают ему повод пофилософствовать на тему о бурной истории руины, в то время как другие виды затягивают его в трясину легенд и старинного городского фольклора, где рано или поздно оказываются все пишущие ботаники. Цирцея и молочай Миля — растения, достойные каждое отдельной книги. Или Narcissus poeticus (нарцисс поэтический) — его не миновать никому.

Помочь Дикину может лишь Шелли:

Narcissi, the fairest among them all,

Who gaze on their eyes in the stream’s recess.

Till they die of their own dear loveliness.

Остается только позавидовать. Вы можете представить себе поэта, посвящающего стихи нарциссовой мухе? Или вообще журчалкам? Хоть мировая литература и полна мух, но они почти всегда анонимны, просто мухи. Кое-где журчалки, конечно, упоминаются — у Мартинссо-на, Бартеля и Чатвина, но ни одной мухе никогда не позволяют выступить на передний план из бесформенной массы — с упоминанием ее вида, названием и историей. Ничего странного тут нет. Даже меня это не возмущает. Я просто проникаюсь завистью ко всем, кто рассказывает о птицах, цветах, бабочках и тому подобном, о чем написана целая библиотека книг, даже художественной литературы.

Мы, муховеды, действительно пребываем ниже травы.

Хуже всего то, что даже названия остаются для обывателя загадкой. Все, кто занимается журчалками, пользуются исключительно латынью, что, естественно, не улучшает ситуации. Helophilus, Melanostoma, Xylota — несведущий человек, в лучшем случае, может смутно представить себе, как эти маленькие существа живут или выглядят, но их названия ему чаще всего ничего не говорят. Все это кажется прямо-таки иностранным языком. По-настоящему применимы в широкой аудитории, пожалуй, лишь немногие научные названия, которые восходят к любви совершенно понятного рода, то есть в тех случаях, когда конкретный энтомолог назвал какую-нибудь живность в честь своей жены или, возможно, любовницы. Такое встречается нередко, и тогда для любого слушающего туман на мгновение рассеивается. Название прилипает к его чувственному миру как репейник.

"Смотрите-ка, он назвал в ее честь какое-то перепончатокрылое. Значит, то была настоящая любовь".

Я продолжал расспрашивать всех о Рене Ма-лезе и как-то раз беседовал по телефону с одним из профессиональных энтомологов — человеком, за долгие годы лично придумавшим несколько забавных названий. Мы заговорили об Эстер Бленде Нурдстрём и пустились в достаточно вольные рассуждения о том, почему же они с Малезом все-таки поженились. Тут-то он и предложил мне проверить перепончатокрылых. Фиктивный брак стоять за латинскими названиями, по его мнению, не мог в принципе, а вот более глубокие чувства — вполне. Он сам только что окрестил четырехмиллиметрового жука в честь жены, поэтому говорил со знанием дела.

— Проверь насекомых с Камчатки. Там и найдешь ответ.

О, как я искал! Целый день сидел в музее и тщательнейшим образом читал сухие, как порох, статьи обо всех новых видах, привезенных Рене с Дальнего Востока. Мне попадались безусловно интересные экземпляры — перепончатокрылые с такими названиями, как bergmani (бергмани), hulténi (хультени), hedstroemi (хед-стрёми) и sjoeblomi (шёблуми), последнее из которых образовано от фамилии инженера Карла Шёблума, жившего вместе с Рене и Эстер Блендой в Ключах в середине 1920-х годов. Не хватало лишь ее. С другой стороны, ведь материал обрабатывался только в 1930-х годах, когда их брак уже распался, стало быть, это тоже не позволяет ни о чем судить.

Но раз уж я все равно был в музее, я воспользовался случаем и просмотрел несколько описаний из другой, более поздней поездки Малеза — в Бирму. И вот! Nordströmia amabilis (нурдстрёмия миловидная). Но нет, она тут оказалась ни при чем. Это новое для науки насекомое — кстати, бабочка — было названо в честь Фритьофа, а не Эстер Бленды, и описывал его (а потому имел возможность придумывать любое имя) другой из тогдашних безумцев нашей отрасли. Его звали Феликс Брюк (1882— 1957), и он был весьма разноплановой личностью. Он, в частности, ездил в Африку и написал глубоко не детскую книгу "Neger-Eros: Etnologische Studien über das Sexualleben bei Negern" (1928), но это к делу не относится.

Под конец я, как обычно, обнаружил совсем не то, что искал. Ebba soederhalli (эбба сё-дерхалли). Пилильщик из Бирмы. Малез в конце концов нашел свою любовь. Это было ясно как день.

12. Устремления карьериста от перепончатокрылых

Детей у Рене Малеза не было. Воспоминания развеялись, наследство тоже. Скажите, разве не странно, что такого человека могли полностью забыть всего за несколько десятилетий? Ведь он изо всех сил старался оставить по себе память. Даже благотворительные дары были щедрыми: насекомые, владения в Руслагене, бесподобное собрание произведений искусства.

Я разыскал его племянников. Приветливые люди со светлыми воспоминаниями о человеке, чья известность относилась совсем к другому времени, о чудаковатом родственнике, шедшем по жизни своим путем и всегда пребывавшем в одинаково бодром настроении. Они с удивлением и вроде бы даже смущенно заулыбались, когда я рассказал, что энтомологам повсюду, по всему миру, известно его имя, пусть только в связи с ловушкой. В их семьях его звали Куколкой. Почему, никто толком не знает — просто ласкательное имя, из тех, какими в каждой семье всегда не прочь наделить особо своенравных родственников. Племянники с готовностью принялись искать у себя в потайных уголках и на чердаках полузабытые памятные вещицы и следы. Они предоставили мне все, что нашли. Пожелтевшие газетные вырезки, несколько писем, пачку открыток, его паспорт, фотографии. Не много.

Во всяком случае, мне удалось понять, что его звездный период пришелся на 1930-е годы. Правда, в иные дни я склонен рассматривать его жизнь как сплошной и непрерывный звездный период, поскольку, думаю, именно так видел ее он сам, но если оценивать его как человека в какой-то степени публичного, успешного в глазах других, то 1930-е годы, безусловно, выделяются.

Малез вернулся домой. Почему? Никто не знает. Его возвращение в Швецию остается столь же необъяснимым, как и то, почему он провел на Камчатке почти все 1920-е годы. Возможно, возникало слишком много бюрократических проблем. Его сохранившаяся советская трудовая книжка выдана в 1929 году. Она полна штампов и таинственных записей, а среди чердачных находок имеются также две потрепанные, но читаемые справки, детально регламентировавшие отлов соболя, за счет чего он временами жил. Я прекрасно представляю себе, что Малез, или "гражданин М.", как его именовали в документах, был не слишком доволен тем, что Управление сельского хозяйства Камчатской области связывало его по рукам и ногам. Он бросил свою затею и навсегда покинул тундру. Возможно, он просто уже сделал там то, что хотел.

После нескольких месяцев интенсивной охоты на перепончатокрылых под Владивостоком летом 1930 года Малез отправился на поезде в Стокгольм.

Откуда он брал средства к существованию в последующие годы, неизвестно, но есть основания предполагать, что он жил на наследство в сочетании с гонорарами за лекции, стипендиями и грантами на личные исследования, в частности от Академии наук. Только в 1938 году он устраивается на постоянную должность в энтомологический отдел Государственного музея естественной истории. И работает там до 1958 года. Впрочем, не будем опережать события. Сперва о карьере. Она оказалось блистательной.

Малез был прежде всего собирателем — в этом нет никаких сомнений. Он обладал необходимой фантазией и главное — упорством, неиссякаемой энергией. Но в отличие от многих других талантливых собирателей, оказывался также деятельным, умелым и напористым, когда дело доходило до научной обработки улова. В профессиональные журналы бурным потоком хлынули педантичные статьи о таксономии настоящих пилильщиков, а уже в 1931 году вышла первая часть его до сих пор не утратившей актуальности таблицы для определения их видов, имеющихся в Швеции.

В это же время, в 1933 году, он женился на Эббе Сёдерхелль — учительнице, преподававшей биологию и основы религии в школе на острове Лидингё. И тот факт, что он назвал ее именем перепончатокрылое из Бирмы, надо не считать случайностью, а истолковывать в соответствии с принятым среди энтомологов обычаем — как любовь.

Есть, правда, такие, кто утверждает, будто до этого наш герой успел побывать в еще одном фиктивном браке — с писательницей Ви-ви Лорент. Однако несмотря на то, что я весьма старательно исследовал этот вопрос, мне удалось обнаружить лишь свидетельства того, что они были очень хорошими друзьями. Честно говоря, я думаю, что тут мы имеем дело с ходившим среди родственников слухами, которые с годами стали по инерции считаться свершившимся фактом. Возможно, слух пустил сам Рене. Меня бы это не удивило. В принципе, они могли быть женаты. Согласно легенде, которая рассказывается в маленькой биографии Малеза, размноженной в ничтожном количестве экземпляров, идея брака заключа лась в том, чтобы вместе поехать в Египет. Там, правда, Виви сошлась с ботаником Гуннаром Текхольмом (за которого потом, вне всякого сомнения, вышла замуж), после чего Рене якобы уехал домой. Но, повторяю, я не думаю, что все это правда.

Упоминаю же я об этом отчасти потому, что жизнь на острове научила меня ценить долетающие издали сплетни, отчасти поскольку дружба с Виви, какой бы близкой она там ни была, возможно, говорит кое-что о Рене Малезе. Его, похоже, тянуло к сильным, самостоятельным женщинам авантюрного склада. Задолго до того, как Виви Текхольм Лорент стала известным на весь мир профессором ботаники Каирского университета, она удачно дебютировала в качестве молодой писательницы, в точности как Эстер Бленда Нурдстрём. И тоже с отчаянно острыми социальными репортажами. В чем-то они действительно напоминают друг друга, хотя каждая в отдельности являет собой уникальную для своего времени женскую судьбу. Одно из различий заключается все же в том, что Виви прожила столь же долго, как Рене. В 1972 году она присутствовала на праздновании его 8о-летия и от души повеселилась там. Тому имеются фотосвидетельства.

Эбба Малез производит, безусловно, впечатление чуть менее авантюрного человека. Обратите внимание: чуть. Она тоже не сидела дома на острове Лидингё за вязаньем, пока ее супруг покорял мир. Напротив. В тот же год, как они поженились, Эбба с удовольствием отправилась вместе с мужем в плохо профинансированную и, мягко говоря, рискованную экспедицию в Бирму и там, в диких местах, нередко лично обеспечивала успех предприятия.

Малез, как видите, никак не мог угомониться. Он все-таки был исследователем неизведанных мест и воистину владел этим искусством. Несколько лет за микроскопом, вероятно, показались ему излишне спокойными. Во всяком случае, он явно понял, что действительно эпохальная работа об азиатских пилильщиках предполагает сбор материала не только в Советском Союзе. Самые белые пятна на карте естествоиспытателей находились в горных тропических лесах северной части Бирмы и граничащей с ней провинцией Юньнань на юге Китая. Туда он и собрался, предполагая испытать там свою хитроумную ловушку. Он уже успел продемонстрировать изобретение в Стокгольме и в Британском музее Лондона, однако вызвал лишь насмешки. Способности Малеза как собирателя ни у кого не вызывали сомнений, но ловушка для мух считалась чистейшей воды шуткой. Время доказало обратное.

Экспедиция в Бирму получилась довольно короткой вылазкой, по крайней мере по меркам Малеза. Она продолжалась с конца 1933 года до начала 1935-го, но принесла ему огромный успех, во многом благодаря сшитым в Рангуне ловушкам, которые превзошли даже его собственные ожидания. К тому же ему удалось с помощью Эббы превратить всех детей из окрестных деревень в полевых ассистентов — столь же неутомимых, как он сам. Эбба ведала аптечкой экспедиции, и вскоре слава о ее таланте лекаря распространилась по всей глуши. В рассказе о поездке, напечатанном в журнале "Имер", Рене пишет:

Народ приходил со всевозможными ящерицами, змеями, домашней утварью и тем, что, они считали, нам

может пригодиться, а по утрам, по окончании медицинского приема, являлись все деревенские дети, каждый со своей бамбуковой трубочкой; когда же они вынимали сделанные из мха затычки и высыпали содержимое трубочки, следовало быстро ловить разбегающихся в разные стороны жуков, сороконожек и прочее, что могло уместиться в кусочке бамбука.

Базу они устроили в Камбаити — маленькой деревушке, расположенной на высоте две тысячи метров над уровнем моря, в северо-восточном конце страны, совсем рядом с китайской границей, неподалеку от истоков реки Меконг. Тут простирались целинные земли, дикие во всех отношениях. Тропические леса были практически нетронутыми, фауна насекомых — почти полностью неизвестной, а жившие в горах люди только недавно отказались от охоты за головами и других настолько варварских обычаев, что англичане — колониальные власти взяли с Малеза расписку в том, что все поездки по окрестностям он предпринимает на свой страх и риск.

Рене это было не впервой. Его едва ли страшили как дикари, так и убогий образ жизни в задымленных хижинах с плесенью на полу и протекающими крышами. Не знаю, как уж там получилось, но Эбба, похоже, в эту жизнь втянулась. Одной из ее задач в Бирме стало покупать и выменивать этнографические предметы — одежду, оружие, музыкальные инструменты, предметы искусства и разного рода орудия труда, и глядя на результат (собрание находится в Музее мировой культуры в Гётеборге), можно утверждать, что она, по всей видимости, тоже довольно легко пускалась в приключения. В один из дней они перешли границу с Китаем.

Уже через несколько километров после перехода границы нам пришлось прочувствовать на себе, что предупреждения властей имели под собой некоторые основания. Наш бой пошел вперед, но внезапно его остановили трое горцев. У одного из них было ружье, которое он приставил к груди боя, однако, увидев нас с женой, мужчины опустили ружья и стали выжидать. Бой шел безоружным, но у меня в кармане лежал револьвер, а за спиной висел дробовик. Как только мы приблизились, бой поспешно улизнул, зато у жены при виде их ружья проснулся этнографический интерес, и она подошла к горцам, чтобы рассмотреть оружие поближе. Тут я порядком разволновался, по-

скольку, прояви они враждебность, жена оказалась бы прямо на линии огня и помешала бы мне стрелять. Она, вероятно, почувствовала опасность, вынула из кармана банку с бабочками и стала демонстрировать ее горцам, пользуясь, как обычно, шведским языком.

Шведская школьная учительница с мертвой бабочкой в банке — разумеется, бандиты совершенно растерялись.

Когда потом муссонный дождь полностью лишил путешественников возможности собирать насекомых в горах, они отправились на юг, в сторону и по сей день труднодоступного Государства Шан, ближе к северной границе Таиланда, в регион, который теперь называется Золотой треугольник. Рене шествовал с сачком, словно зерноуборочный комбайн. Эббе удалось выменять сотни предметов, включая каноэ. Любопытно, как они управлялись со своим багажом.

Неужели разгадка заключается в энергии? В выносливости? Неужели все так просто?

Сам я только уставал и расстраивался, иногда впадал в апатию. Хотел чего угодно, кроме впечатлений. Главное — чтобы никаких людей, говорящих на непонятном мне языке. Легче бывало в те дни, когда я встречал соотечественников, будто невидимые языковые и культурные коды являлись комбинацией, открывавшей некий замок. Я постоянно оставался сидеть в гостиницах и на турбазах. В кафе и барах. Первое место, где я стал завсегдатаем, — Уагадугу. Вечный завсегдатай. Стоило мне пробыть в городе неделю, как я обязательно находил место, куда все время возвращался. К концу недели мне даже не требовалось делать заказ. Там уже знали, что я буду есть: мне как обычно.

Как можно мечтать вернуться туда, где ты еще не успел побывать?

Возвращение домой стало громким событием, широко освещавшимся в прессе. "Супруги Малез вернулись из Бирмы и Южного Китая", — провозглашала на первой странице одна газета; другой заголовок возвещал: "Доктор Малез с женой сегодня прибыли домой". В Гётеборге были вне себя от радости по поводу уникального этнографического собрания, а в Государственном музее Стокгольма, которому предстояло разделить насекомых с Британским музеем, все просто стелились перед Малезом от беспредельного восхищения и уважения.

Уже после камчатской экспедиции Малезу пришлось обрабатывать большой объем материала, но он просто мерк по сравнению с тем, что распаковывалось в энтомологическом отделе на этот раз. Со временем насекомых предстояло рассортировать, препарировать, снабдить этикетками и разослать экспертам по всему миру, семейство за семейством, род за родом, вид за видом, и так до бесконечности. Даже спустя семьдесят лет во многих банках с уловом Малеза еще не видно дна (что, возможно, позорно), а количество научных статей, порожденных уловом бирманских ловушек, почти необозримо.

Поскольку очень многое явилось для науки открытием, то многочисленные виды получили имя непревзойденного собирателя. Только среди щелкунов — относительно маленького семейства жуков — в различных родах из Бирмы имеется тринадцать видов, и все они носят видовое название malaisei (малези). Будто по инерции, Малез сумел притащить домой еще тысячу семьсот пресноводных рыб в формалине.

Когда он не занимался исследованиями и публикациями, то давал интервью, читал лекции по радио и выступал при всяком удобном случае. Теперь он начал готовить свой главный труд о пилильщиках, а также, разумеется, следующую экспедицию — на Цейлон, в Южную Индию и Гималаи. Добыть финансирование на этот раз ему труда не составляло, поскольку он уже навсегда стал признанным путешественни-ком-исследователем. Его известность выходила далеко за рамки узкого круга ученых и достигала даже еженедельной прессы и стихов "на случай" в крупнейших газетах. Примитивные рифмованные строки из старого номера "Дагенс Нюхетер", возможно, говорят о его позициях в то время больше, чем любые хвалебные слова ученых со всего мира.

Земная кора в далекой стране сотрясается, там извергается страшный вулкан, а доктор наш над мушкой склоняется и преспокойно

сует ее прямо в стакан. Вот он пробирку подносит к глазам и личинку, что

в ней разместил, изучает, тут разбойник подкрался с ружьем, он доктору длинным

ножом угрожает.

А высоко в Гималаях, средь глубоких расщелин,

отвесных уступов и скал мирно живут себе перепончатокрылые, каких наш

доктор вовек не видал. Вот туда-то душа его рвется, вот туда он мечтает

однажды добраться суметь, и пусть даже песне домашней пилильщиков с осами

за ним будет не долететь.

Все было продумано до мельчайших деталей и уже готово, была определена дата отъезда: 4 ноября 1939 года. В этот день должен был отправиться пароход. Но вмешалась война. План лопнул. Бирма оказалась последней экспедицией Малеза. Он купил себе летний дом в шхерах, в местечке Симп-нес, чуть в стороне от берега, а к окончанию войны в 1945 году его уже поглотили другие интересы.

Время последователей Линнея и Нурден-шёльда закончилось. Экспедиции приобрели другой характер. Сперва мир лежал в руинах, а потом, в 1950-х годах, в роли народных героев, исследующих дальние страны, оказались снимавшие природу кинематографисты. Научные экспедиции для сбора безымянных букашек, конечно, с тех пор много раз осуществлялись, но уже без прежней помпы, блеска и почестей. Поездки, которые до войны становились предметом интереса и обсуждения общественности, теперь совершаются в неизвестности. Путешественники даже больше не снимают фильмов, просто путешествуют, как будто Гималаи являются дорожкой с препятствиями для честолюбивых мужчин, которым и в голову не придет отправиться извилистым окольным путем к непостижимой таксономии пилильщиков.

13. Неспешность

Летом население острова увеличивается в десять раз: на три тысячи отпускников в разной степени праздности. Сперва они совершенно незаметны, поскольку поначалу сидят у себя на дачах, целыми семьями, часто по несколько поколений сразу. Однако по прошествии максимум пары недель жизнь в этих обычно довольно маленьких домиках становится неуправляемой и начинает развиваться в угрожающую силу в духе Ларса Нурена. Пришлый люд принимается вовсю разгуливать по острову. Именно дачники во многом предопределили то, как я воспринимаю себя в качестве собирателя мух. Я только и делаю, что отвечаю неугомонным отдыхающим на их бесконечные вопросы, чем это я тут занимаюсь и зачем.

Пока цветет купырь, дело обстоит не так страшно, поскольку он растет повсюду, а я знаю отдаленные и идеально подходящие для журчалок места, куда никто другой не забредает. Но потом зацветают кусты малины, репейник и спирея, и тогда мне приходится перемещаться поближе к дорогам и всевозможным вопросам.

Постепенно привыкаешь. Но иногда, в самые погожие деньки, когда народ прогуливается толпами, случается, что мне надоедает вдаваться в объяснения и я начинаю привирать. Беру пример с любителей проехаться автостопом. Они врут почти всегда, во всяком случае на крупных трассах, иначе их собственная история навязла бы им в зубах. Целый день, меняя десяток машин, снова и снова отвечать на одни и те же вопросы — куда да зачем — для человека, который все время пытается говорить правду, может оказаться весьма утомительно. Отсюда у путешествующих автостопом такие интересные судьбы. Все это сплошное вранье. Точно так же обстоит дело и с собирателями мух, которых не оставляют в покое.

— Чем это вы занимаетесь?

— Ловлю бабочек.

Это самая невинная ложь. Она почти всегда идеально срабатывает и не ведет к дальнейшим расспросам. Мне кажется, собиратель бабочек воспринимается окружающими как милый, хрупкий и трогательный чудак, вызывающий некоторое сочувствие, которого лучше оставить в покое и воздержаться от дальнейших комментариев. Следует теплая улыбка и, в крайнем случае, одобрительное "О, ясно". Ни у кого не возникает потребности спросить, что такое бабочка, и всем известно, что существуют взрослые мужчины, которые их собирают.

Однако уловка с бабочками тоже не лишена риска. Если не повезет, то нарушитель твоего спокойствия окажется представителем все более распространенного типа людей, полагающих, что все бабочки занесены в Красную книгу и, следовательно, их собиратель является уголовником или даже извращенцем. Тогда диалог на обочине может принять затяжной и мучительный характер, а мухи преспокойно пролетят, равно как и время.

"Я собираю мух-журчалок" — тоже очень рискованный ответ. Прежде всего он недостаточен. При слове "муха" у каждого нормального шведа возникает ассоциация с маленькими назойливыми мухами совершенно других семейств, в основном с плодовыми мушками, которые водятся в домах и даже зимой встречаются на комнатных растениях. Продолжение звучит примерно так:

— Мух?!

— Да, журчалок.

— Послушайте, приходите ко мне. У меня дома их полно.

Следовательно, приходится прояснять возникшее недоразумение. На это уходит некоторое время. А уж коль скоро ты сказал "А", приходится говорить и "Б", что вскоре вовлекает тебя в целый семинар по истории журчалок: рассказ об их эволюции и значении, например, для опыления, о пользе и прелести собирания мух и применяемых методах и о массе других тем, связанных с мухами, насекомыми или природой вообще. И пошло-поехало — внезапно оказывается, что ты стоишь, заложив руки за спину, и вовсю философствуешь о перспективах предстоящего грибного сезона. Разумеется, это может быть приятно и в некоторые дни приводит к действительно полезному обмену мнениями по поводу дефицита неспешности и раздумий в наше время. Но коллекция мух от этого не пополняется.

Как тут устоять перед соблазном и не превратиться в "плясуна", если кто-то готов тебя слушать?

"Я собираю мух-журчалок" может, кроме того, быть воспринято как абсурдная шутка или, что еще хуже, как гнусная провокация. Я не скоро забуду молодого человека, проезжавшего мимо на велосипеде, когда я в один из дней находился в опасной близости от дороги. По краям канавы в то время цвела сныть. Выбор действительно хороших мест был невелик. Дороги, сады, помойки — исключительно рискованные места: я имею в виду угрозу общения, но применительно к мухам сныти просто нет равных, поэтому я обычно стискиваю зубы и иду на риск. Увидев меня, парень затормозил так резко, что гравий буквально взмыл у него из-под колес. Обычный турист на взятом напрокат велосипеде, в расстегнутой гавайской рубашке. Краем глаза я видел, как он на меня смотрит.

— Чем это вы тут, черт возьми, занимаетесь?

Прямой враждебности в его тоне не чувствовалось, но я понял, что у него сразу возник соблазн начать излагать мне свои взгляды, как будто я был местной достопримечательностью, оплаченным ЕС аборигеном, которого поместили сюда с единственной целью — развлекать любознательных туристов. Говорят, такое встречается. Тем не менее я просто ответил как есть, и поскольку мне только что удалось поймать пару экземпляров великолепной журчалки Temnostoma vespiforme — журчалки осовидной, я протянул ему баночку с уловом, чтобы поскорее покончить с лекцией о мухах. Парень окинул журчалок беглым взглядом, вернул мне баночку и заявил:

— Это осы.

— Да, так вполне можно подумать, — согласился я и вежливо объяснил, как все обстоит на самом деле, после чего парень попросил разрешения снова посмотреть на мух. Такую возможность он, естественно, получил и на этот раз разглядывал улов долго, подробно и вдумчиво, не произнося ни звука.

— Это осы.

Теперь в его тоне чувствовалось раздражение. Я сунул баночку в карман. Он, вероятно, решил, что я над ним издеваюсь, или просто не привык к тому, чтобы ему противоречили.

Ситуация приняла скорее комический, нежели угрожающий оборот; он опустил подпорку велосипеда, широко расставил ноги, скрестил руки на груди и принялся сверлить меня взглядом, словно ожидая моей капитуляции перед интеллектуально, морально и во всех прочих отношениях превосходящим противником. Я попробовал отделаться от него дежурной улыбкой. Ноль реакции. Вид у него был довольно сердитый. Поэтому я решил просто вернуться к своему делу, но парень продолжал стоять как вкопанный. Он не двигался с места в течение нескольких минут. Вероятно, пытался придумать удачную финальную реплику и под конец выдал:

— Это осы! Так и запомните!

С чем он и поехал дальше. По мере набора скорости его рубашка стала развеваться.

"Плясуна" я позаимствовал у Милана Кундеры. Он использует это слово в элегантной комедии о тщеславии, честолюбии и жажде власти; всего лишь коротенький диалог в незамысловатых декорациях, то и дело возникающий в небольшом романе, который как раз и называется "Неспешность". Ну, возможно, "роман" и не совсем корректное определение, но он очарователен. И у него есть двойное дно, как у нефтяного танкера. По правде говоря, я так и не сумел понять, о чем, собственно, эта книга, но, как и "Человек, который любил острова", она пленила меня сразу, лишь только я узнал о самом факте ее существования.

Как и в случае с Лоуренсом, я в течение ряда лет благополучно довольствовался одним сознанием того, что о волнующей меня теме можно прочитать у писателя масштаба Кундеры. Кроме того, у меня, как обычно, имелись собственные теории.

Тема неспешности просто дана мне от природы.

Нет, впрочем, не так. Таковой она сделалась благодаря вопросам дачников. В какую-то минуту вдохновения я просто-напросто заявил, что ловля мух — это тренировка в искусстве жить неспешно. И встретив тогда столь непривычное мне понимание, я продолжал пользоваться этим ответом и впоследствии стал развивать его в теорию. Реакция всегда бывала бурной; стоило мне заговорить о неспешности, как создавалось впечатление, что все люди на Земле в глубине души собиратели мух, хотя раньше это просто не приходило им в голову. Выяснялось, что некоторые уже прочли целые монографии о неспешности и способны произносить длинные монологи о прелести того, что происходит без суеты.

Я на тот момент очарования неспешности для себя еще не открыл, возможно, потому, что я по натуре довольно медлителен и мне всегда хотелось быть немного проворнее. Теперь же я совершенно неожиданно оказался в авангарде. Было приятно и лестно. Я с готовностью выслушивал несколько лихорадочные лекции сбежавших из лона семьи дачников о том, что современная жизнь отравлена спешкой: транспорт движется быстрее, чем раньше, информационные потоки тоже; люди говорят быстрее, едят быстрее, чаще меняют взгляды и больше нервничают, да и сам мир преображается с бешеной скоростью. Темпы технического развития бьют все рекорды, новые модели бесчисленных товаров буквально выплескиваются на рынок, и все они уже быстрее тех, что выплескивались в прошлом году или всего полгода назад; первенство, конечно, держат компьютеры и телефоны, но даже тостеры развивают теперь такую скорость, что уже близится критическая граница, когда хлеб будет подгорать снаружи, еще не успев прогреться изнутри. О торговле валютой и ценными бумагами даже и говорить нечего.

— Да, черт возьми, — обычно говорил я, слегка помахивая сачком.

И охотно соглашался с тем, что такая внешне универсальная, самопроизвольная акселерация жизни явно чревата неудобствами и разного рода проблемами.

Но, по правде говоря, я по-прежнему считаю, что наоборот было бы хуже. Если бы жизнь шла только медленнее и медленнее, мы бы постепенно тронулись умом и начали умолять прибавить оборотов с чистосердечностью, недоступной проповедникам кротости. Тенденцию к увеличению и ускорению стоит предпочесть обратной ей хотя бы по той простой причине, что сойти со скорого поезда можно, а поторопить караван ослов — едва ли. Не забудем, что у каждого есть право отказаться от путешествий, чтобы таким образом оградить себя от обилия неудобоваримых впечатлений и варварских языков. Обратное было бы в этом случае просто кошмаром, какими бы заманчивыми ни казались нам поездки. Если тебе представляется, что поток — картин, сведений, людей или чего угодно другого — мчится слишком быстро, в девяти случаях из десяти ты можешь что-то выключить или просто закрыть глаза и немного побыть наедине с собой. Как правило, выбор всегда остается за тобой. Чем-чем, а возможностями выбора Швеция богата. Правда, этого я обычно не говорю.

Кое-кто из нас просто не поспевает, только и всего. Получается перебор. Это мы замечаем уже в школе. И поскольку дудки, под которые мы учимся плясать, сработаны любителями скорости, способными укрощать все это изобилие, мы теряемся и впадаем в тупое отчаяние по поводу собственной неполноценности. Кое-что здесь можно приписать презренной коммерциализации, но далеко не все; культура тоже стала универмагом, равно как и наука, во всяком случае так представляется издали. Блеск и скорость вперемешку.

Неспешность — не самоцель, не добродетель и не порок.

Следующим летом я, наверное, буду говорить, что ловля мух тренирует концентрацию. Сосредоточенность столь велика, что я забываю себя. Последнее далеко не всегда дается легко посреди танцпола нашей жизни. Подобная мысль присутствует у Кундеры. Он начинает именно отсюда.

Книгу его я, естественно, в конце концов раздобыл, удобно уселся в тени на мостках в предвкушении, что сейчас по-настоящему окунусь в правду о жизни и смогу с легкостью перенести эти знания на собственную неспешную охоту на мух и на еще более неторопливую (если такое возможно) жизнь на острове. Узнал самого себя прямо на первой странице в человеке, который "цепляется за кусочек времени, оторванный и от прошлого, и от будущего; он выдернут из непрерывности времени; он вне его; иначе говоря, он находится в состоянии экстаза; он ничего не знает ни о своем возрасте, ни о своей жене, детях, заботах и, следовательно, ничего не боится, ибо источник страха — в будущем, а он освобожден от будущего, и ему нечего бояться".

Так и есть. Именно так.

Напрасно только Кундера описывает здесь не медлительного энтомолога, а безрассудного мотоциклиста в гуще опасных для жизни транспортных потоков французского шоссе. В действительности же этот безответственный лихач оказывается отправной точкой для размышлений писателя о неспешности. Кундера задается вопросом: почему исчезло наслаждение несует-ности? "Где они теперь, праздношатающиеся былых времен?"

Как досадно. Я немного вяло поискал в полыни Volucella inanis — волюцеллу, обдумывая, читать ли дальше или вообще больше никогда не браться за книги с заманчивыми названиями, а ограничиться лишь собственными фантазиями на тему истин, которые в них, возможно, содержатся. В тот момент последнее показалось мне более приятным решением. Правда, потом я все-таки продолжил чтение. Наживка уже была проглочена: "В нашем же мире праздность обернулась бездельем, а это совсем разные вещи: бездельник подавлен, он томится от скуки, изматывает себя постоянными поисками движения, которого ему так не хватает".

Это уже другое дело.

Кроме того, вскоре выяснилось, что в книге в основном говорится о сексе.

Повествование начинается с того, что писатель вместе с женой Верой едут на машине куда-то в окрестности Парижа. Они решили провести ночь в старом замке на берегу Сены и по пути туда беседуют о безумной спешке на автотрассе и повсюду, о разных торопыгах и о смерти. Как и многие другие французские замки, этот теперь превращен в гостиницу, и со времени их прошлого визита помещений стало больше: теперь здесь имеется конференц-зал и даже бассейн; но еще до того как герои попадают в замок, история раздваивается во времени, и одна ее часть разыгрывается в XVIII веке, а точнее — в и вокруг эротической новеллы Вивана Денона "Ни завтра, ни потом".

Уследить за мыслью автора нелегко, но положение еще более усугубляется, когда Кундера переходит на третью линию, которую, скорее всего, можно назвать сатирой, обличающей французскую интеллигенцию, или комедией, где в повествовании появляются плясуны. "Плясун отличается от заурядного политика тем, что он жаждет не власти, а славы; он не стремится навязать миру то или иное социальное устройство (оно беспокоит его куда меньше, чем собственный провал), он жаждет властвовать сценой, где могла бы вовсю развернуться его творческая личность". Насколько я могу судить после неоднократного прочтения книги, это и есть главная линия в "Неспешности". Заглавие в основном подразумевает продолжительные любовные игры, которым предаются в новелле Денона некая мадам де Т. и ее любовник. В любом случае в книге говорится о совсем других оргиях, нежели те, которым обычно предаюсь в кустах я. Это стало мне ясно еще на мостках, в тени.

Но морфология честолюбия — тоже достойная тема, подумал я, да и плясуны показались мне на редкость знакомыми, поэтому я стал читать дальше и чуть не упал в море от удивления, когда внезапно, без всякого предупреждения, в повествовании возник один мой старый знакомый. Тут книга меня захватила.

В старом замке, а теперь конференц-отеле, где Милан Кундера с женой только что поужинали, наслаждаясь восхитительным бордо, как ни странно, проходит конгресс энтомологов. Он незамедлительно включается в вымышленную историю в качестве сценической площадки для трагикомических фокусов плясунов и совратителей, но по крайней мере один из участников конгресса не настолько закамуфлирован, чтобы я не смог его узнать. "Холл мало-помалу заполнялся, прибыло много французских энтомологов, были иностранцы, в том числе один чех лет шестидесяти..."

Из книги мы узнаем, что человек этот, чья судьба похожа на судьбу самого Кундеры, был в Праге очень успешным научным работником — профессором, который занимался исключительно мухами но тем не менее угодил после советского вторжения 1968 года в немилость и, подобно многим другим интеллигентам, оказался вынужденным зарабатывать себе на хлеб рабочим на стройке.

Его отлучили от науки на целых двадцать лет, но он все-таки собирается сделать небольшое сообщение о пражской мухе, Musca рга-grensis, которую он открыл и описал еще в молодости. Он с волнением ожидает своей очереди; понимает, что его доклад не представляет собой ничего особенного, но как только председательствующий предоставляет ему слово, его неожиданно охватывает душевный трепет. Стеснение внезапно отступает. У него наворачиваются слезы, и он решает поддаться чувству и поведать коллегам, совсем кратко, о своей судьбе; несколько вступительных слов о том, как он счастлив снова очутиться среди старых друзей. Друзья у него имелись и на стройках, но не хватало страсти — страсти к энтомологии.

Публика тоже приходит в волнение. Зал встает и аплодирует, все кинокамеры обращаются к чешскому ученому. А тот плачет от счастья. "Он сознавал, что переживает один из величайших моментов своей жизни, миг славы, да-да, славы, почему бы не воспользоваться этим словом; он чувствовал себя великим и прекрасным, он чувствовал себя знаменитым и от всей души желал одного: чтобы его путь к креслу был как можно более долгим, чтобы ему не было конца".

Ученый настолько растроган, что забывает сделать доклад.

Милан Хвала! В книге его зовут как-то иначе, но прообразом должен быть Милан Хвала. Прага с давних пор является своего рода столицей европейской энтомологии, а Хвала — одной из действительно крупнейших ключевых фигур, он широко известен среди специалистов и аж с 1960-х годов считается непревзойденным знатоком многих видов мух. У меня на полках стоит целый ряд его книг; монография о европейских слепнях (семейство Tabanidae) в пятьсот страниц и несколько томов, посвященных, возможно, главной области его интересов —

Empididae, семейству мух, которое по-шведски почему-то называется плясуньями.

"В каждом собрании находятся дезертиры, ускользающие в соседнее помещение, чтобы там выпить". Впрочем, эта сюжетная линия, естественно, довольно быстро сходит на нет, а поскольку Кундера верен себе, одному из его плясунов — приверженцев нарциссизма удается при помощи абсолютно неправдоподобного (уж поверьте мне) трюка выудить из вполне типичной для конференции энтомологов галереи образов женщину, которую можно соблазнить, ибо "истинная победа, единственная, за которую стоит бороться, сводится к тому, чтобы побыстрее подцепить женщину в безнадежно лишенном эротичности обществе энтомологов.

С последним я полностью согласен. Женщин среди участников конгрессов обычно просто нет. А те немногие, что случайно попадаются, чаще всего оказываются законными половинами величайших чудаков, женами-сопровождающими, которые с таким же успехом могли бы сойти за персональных ассистентов клиентов психиатрического отделения. Ну, возможно, это и несправедливо, но факт остается фактом: одинокой женщине не найти более легкого места для охоты на мужа, чем сборище энтомологов. Оригинальные личности и никакой конкуренции. Просто совет.

На чем мы остановились? Ну конечно на неспешности.

На данной мне от природы теме.

Которая, вероятно, просто является недопустимым упрощением, попыткой направить мысль по ложному следу или поэтической парафразой, предназначенной для сокрытия и превращения в добродетель ряда наследственных проблем и вместе с тем для борьбы с обилием возможностей. Ни у кого не вызывает сомнений, что собиратель мух занимается этим делом неспешно, чисто практически — иногда не двигаясь с места, однако сосредоточенность и способность забыться, приносящие ему успокоение, если вдуматься, со скоростью никак не связаны. Он с таким же успехом может ехать на мотоцикле.

Искусство ограничения есть нечто иное, и вероятно, оно имеет мало общего с искусством как таковым. Единственное, что требуется, — мужество трезво взглянуть на реальный масштаб собственного мастерства. Некоторые видят при этом только мух, или определенных мух, в определенном месте, короткое время. Лишь исходную точку или конкретную точку, но точку. Вот и все.

14. Остров, который опустился в море

В истории биологических знаний имеется много звезд, среди которых две светят ярче, чем все остальные вместе взятые: Карл фон Линней и Чарльз Дарвин. Не знаю, какого рода открытие требуется для того, чтобы кто-нибудь когда-либо смог совершить такой же силы переворот в осознании человечеством вопросов, связанных с жизнью на Земле. Особенно Дарвина, как мне кажется, превзойти совершенно невозможно — настолько велика увиденная им и описанная в мельчайших деталях истина. Линней, разумеется, тоже велик, но мегазвездой на все времена он стал благодаря совершенному им, подобно Биллу Гейтсу, перевороту в оперативной системе, что не предполагает необходимости сформулировать некую истину на все времена.

Как бы то ни было, Линней с Дарвином создали каждый по школе в своей сфере, систематику и эволюционную теорию соответственно. Впрочем, их жизненные пути, сама хронология событий в жизни каждого из них тоже стали примером для многих поколений естествоиспытателей. Вначале, в юности, — путешествия. Затем — кропотливые, узко специализированные исследования. И как итог — революционные идеи и великие книги, постоянно выходящие новыми тиражами. Мириадам биологов удается уподобляться им, по крайней мере на первых двух этапах — в путешествиях и полной концентрации на узкоспециализированных исследованиях. Сбои обычно начинаются только в последней фазе. Боюсь, что Рене Малез не стал исключением из этого грустного правила.

Или ему просто не повезло?

Прежде чем подступаться к его самым смелым идеям, нам стоит еще ненадолго задержать взгляд на двух создателях научных империй, хотя бы для того, чтобы отметить другое любопытное сходство между ними: они не были одиноки в своих идеях. Ни Линней, ни Дарвин не являлись до такой степени единственными в своем роде, как хочется думать последующим поколениям. По поводу теории естественного отбора хорошо известно и с самого начала признавалось, что Альфред Рассел Уоллес — молодой естествоиспытатель, занимавшийся собирательством на островах Юго-Восточной Азии, сформулировал ту же идею, что и Дарвин. В некоторых отношениях его мысли являлись даже более оригинальными, но он не был столь обстоятелен и последователен, как старик из Даун Хауса. К тому же вопрос об авторстве решался в его отсутствие.

Тот факт, что и Линней тоже не был од-ним-единственным, менее известен. Это долгая история. Излагать ее здесь я не собираюсь. Отмечу лишь, что на заднем плане почти всегда присутствует кто-то еще. В случае Линнея такого человека звали Петер Артеди (1705—1735)- В° время учебы в Уппсальском университете они тесно дружили; Петер, уроженец прихода Анундшё провинции Онгерманланд, был на два года старше и обладал ничуть не меньшими знаниями о природе, чем его младший приятель из прихода Стен-брухульт. Великую систему они разрабатывали вместе. Не по отдельности, по случайному совпадению, как Уоллес с Дарвином, а вместе, годами трудясь вдвоем. Мне думается, что истинным гением был именно Артеди. К несчастью, он утонул в одном из каналов Амстердама всего лишь тридцати лет от роду. По-видимому, он покончил с собой. Все лавры досталась Линнею.

Так вот, у Рене Малеза тоже имелся компаньон. Отшельнику из диких мест в конце концов потребовалось, чтобы кто-нибудь вытащил его из глубокой скважины систематики пилильщиков, дав возможность двинуться дальше, в свободный мир общих синтезов. Человека этого звали Нильс Однер, он был палеозоологом, специалистом по ископаемому планктону. Держался он скромно, чего не скажешь о Малезе.

Многие систематизаторы, естественно, с большим удовольствием сидят за микроскопом и исследуют выбранную тему. Перспектива стать крупным специалистом в чем-то малом, все равно в чем, является для них достаточным стимулом. Решать мировые загадки они предоставляют другим. Именно систематизаторы часто обладают достаточно адекватной самооценкой, чтобы сохранять постоянство в малом, но необходимо помнить, что во времена Малеза пуговицеведы действовали значительно активнее и смелее, чем сегодня. Вопрос, почему это происходило, заслуживает отдельной дискуссии, но я считаю одной из причин столь свободного полета мысли у довольно узких специалистов в области энтомологии и ботаники то, что они занимались естественной историей в полном смысле этого слова. Кстати, география растений и животных, то есть история распространения флоры и фауны, являлась в каком-то смысле шведской специализацией в биологических исследованиях. Одним из ведущих ее представителей был Эрик Хультен. Благодаря опыту, полученному им на Камчатке и в более поздних экспедициях, к его позиции в щекотливых дебатах по поводу районов, пребывавших под глетчером во время последнего наступления ледников, относились с глубоким уважением. Точно так же исследователь жуков Карл X. Линдрут сумел внести важный вклад в изучение древней истории северного полушария.

Малез, следовательно, был одним из целого ряда биологов, рассматривавших пояснения и сноски, походя сделанные природой, как сборник ответов на масштабные загадки. Выбрал он, разумеется, одну из самых больших: Атлантиду — остров, погрузившийся в море. Это не легенда, у Малеза имелись доказательства. Не позднее середины 1930-х годов, а возможно, еще раньше, он нашел путь к решению загадки и не переставал надеяться довести дело до конца. Последний написанный им на эту тему памфлет — "Atlantis a verified myth"::' — вышел в 1973 году, когда Малезу было уже за восемьдесят. Но в тот момент к нему никто уже не прислушивался.

Все началось с того, что наш друг Малез, уже мировой авторитет в области пилильщиков, случайно задумался над тем, как могло получиться, что в Патагонии поймали перепончатокрылое, чьи ближайшие родственники обитают в Европе. Перед ним встала классическая зоогеографическая проблема — парадокс из числа тех, которые прежде объясняли с помощью гипотез о существовании на заре времен перемычек между континентами, а начиная с 1940-х годов все чаще стали объяснять так называемой теорией дрейфа материков. В нее мы верим и по сей день — в идею о том, что в древние времена континенты были объединены в единый материк, Пангею, который затем раскололся на несколько частей, приблизительно как льдина весной. Если только животное или растение достаточно древние, любое их загадочное распространение по планете можно объяснить дрейфом материков.

Подобно открытиям Грегора Менделя в области сложных путей наследственности, теории перемещения континентов по земному шару долго не придавали значения. Ее основатель — немецкий геофизик Альфред Вегенер (1880—1930), правда не первым, заметил, что очертания западного побережья Африки и восточного побережья Южной Америки подходят друг к другу, как два фрагмента мозаики, но именно он первым, еще в 1912 году, сформулировал теорию о том, что они действительно когда-то составляли единое целое. Однако, поскольку он не мог объяснить происхождение сил, обеспечивших физику этого явления, на его открытие почти никто не обратил внимания. Только несколько десятилетий спустя исследователи начали воспринимать его теорию всерьез. Особенно она нравилась биологам, а вот геологи еще долгое время продолжали относиться к ней с сомнением. Действительно широкое распространение теория получила лишь в 1960-е годы.

К 1945 году, когда Малез после многих лет напряженной работы наконец защитил и опубликовал свою докторскую диссертацию об азиатских пилильщиках, биологи, следовательно, уже начали свыкаться с мыслью о том, что все части света произошли от одного древнего континента. Однако Малез к таковым не относился. Ему теория Вегенера казалась надувательством. По его мнению, земная кора была слишком толстой; никакие силы на свете не обладали достаточной мощью, чтобы вызвать подобный дрейф материков в разные стороны. Никогда. Особенно нелепой он находил ту часть теоретического построения, в которой говорилось, что индийский субконтинент несся с юга с такой силой, что при столкновении с остальной частью Азии потеснил как Гималаи, так и Тибетскую возвышенность. Что за глупости! В результате узкоспециальная на первый взгляд диссертация о перепончатокрылых в далеких краях превратилась во фронтальное наступление на теорию, имевшую действительно большое будущее. Когда читаешь книгу Малеза — чтение, замечу, не из легких, — создается впечатление, что исследование перепончатокрылых является чем-то вроде мощного ракетоносителя для боевого заряда чистой геологии, модели "истории сотворения мира".

Вегенер ошибался. Прав был Нильс Однер.

Что же придумал тот?

Прежде чем углубиться в этот вопрос, стоит отметить, что приблизительно в это же время Малез вступил в длительный, непримиримый конфликт с заведующим энтомологическим отделом профессором Улофом Лундбладом. Первопричина ссоры покрыта туманом, но в архиве Академии наук имеется впечатляющая пачка жалоб, касающихся откровенных пустяков, что говорит об очевидном — конфликт довольно быстро набрал собственную инерцию раскручивания. Например, каждый из спорщиков, похоже, не колеблясь готов был дойти до самого короля для разрешения спора о том, сколько минут Малезу положено тратить на обед. Я предполагаю, что Лундблад просто-напросто устал от наверняка несносного в своей независимости Малеза, особенно поскольку тот все чаще засиживался у Однера в палеозоологическом отделе, увлеченно обсуждая то, что едва ли относилось к его служебным обязанностям.

В музее по сей день рассказывают историю, как однажды днем Малез, наверняка с большим опозданием, не торопясь возвращался с обеда. Перед лифтом, поджидая Малеза, стоял Лундблад вне себя от злости и демонстративно таращился на часы. "Что, яйца варишь?" — проходя мимо, спросил Малез.

Итак, Однер придумал собственную теорию о том, почему поверхность Земли выглядит именно так. Его теория, получившая название "теория сжатия", была, если верить Ма-лезу, гениальна в своей простоте. И все объясняла. В общих чертах теория заключалась в том, что высокие горы и глубокие долины, на суше и морском дне, формируются, когда на земной поверхности образуются складки под давлением движений, возникающих вследствие разницы температур, а не из-за каких-то мистических течений внутри Земли. Короче говоря, всем управляет климат. У Однера земная кора, правда, тоже разделена на плиты, перемежающиеся лабильными зонами с землетрясениями и вулканизмом, но им не свойственна такая мобильность, как у Вегенера, — в стороны они перемещаются незначительно. Они только расширяются или сжимаются, в зависимости от температуры. Континенты пребывают на своих местах, и при жарком климате составляющие их плиты разбухают, отчего земная кора идет складками, с горными цепями наверху и глубокими расщелинами внизу. Приблизительно как гофрированное железо.

Углубляться в это мне бы не хотелось. Теория сжатия далеко неполностью ясна, да и мои познания в геологии не так уж велики. Кроме того, мне думается, нам главное знать, что с этого момента Рене Малез делал ставку на идею, которую почти никто не принимал всерьез, — остальное нам не столь важно. Перепончатокрылые просто помогли ему добраться до цели. И вот он ее достиг. Все, кроме него самого, понимали, что он скоро окажется "вне игры".

Малез совершил большую ошибку. Вместо того чтобы использовать теорию Однера в качестве вспомогательного средства для выяснения своих зоогеографических вопросов, что стало бы в глазах других весьма достойным подходом, он забросил перепончатокрылых и опрометью кинулся распутывать клубок сказаний и преимущественно бесплодных рассуждений, берущих начало от рассказа Платона о затонувшей Атлантиде. Энтузиазма ему, как всегда, было не занимать; его, похоже, совершенно не волновали раздававшиеся у него за спиной насмешки. Возможно, он вспоминал свою ловушку, откуда мне знать. Ее ведь тоже когда-то высмеивали как идею фантастическую. Однако терпение и труд победили — в тот раз. Почему бы им не победить и теперь? Впрочем, более вероятно, что он вообще не слишком задумывался над чужими суждениями. С неблагоприятным климатом ему доводилось справляться и раньше. Да, кстати, и с одиночеством тоже.

Своей выдержанной в популярном стиле книгой "Атлантида — геологическая реальность", опубликованной в 1951 году, Малез сжег последние мосты к серьезной науке. Ситуацию еще, пожалуй, можно было бы спасти, а заодно и его репутацию для последующих поколений, будь он немного посдержанней. Теория Однера была ничуть не хуже других, а автор обладал впечатляющими знаниями о распространении фауны. Затонувший в Атлантике, возможно на уровне Азорских островов, континент — не повод для жарких дискуссий. Да, безумная гипотеза, зато подкрепленная фактами, почерпнутыми благодаря основательному изучению многих дисциплин. Это вполне могло бы сойти с рук.

Но нет. Зачем же сдерживаться?

Временами мне кажется, что его сбило с пути пережитое в молодости. Воспоминания о землетрясениях и сокрушительных цунами. Из всех ученых мира, вероятно, только он на собственной коже прочувствовал силу, которая приводится в действие, когда морское дно внезапно проваливается на несколько сотен метров. В японском землетрясении 1923 года погибли сто тысяч человек. Малез был свидетелем этого.

Катастрофа, которая, согласно легенде, привела к концу Атлантиды, вполне могла иметь аналог в реальной действительности. Главный город мог внезапно опуститься, спровоцировав наводнение, вызванное скачкообразной осадкой скального грунта в результате маргинального сжатия. На примере Японии нам известно, что во время землетрясений большие районы способны внезапно опускаться. Как уже упоминалось, некоторые части залива Сагами, неподалеку от Токио, местами опускались на глубину вплоть до 400 метров. Если же узкая прибрежная полоса, являвшаяся средоточием культуры, вместе с главным городом подверглась подобному общему уничтожению, то это вполне могло означать гибель

всего государства и культуры. Последовавшее за катастрофой цунами могло способствовать истреблению на берегах населения. После исчезновения прибрежного населения и центров культуры оставшиеся жители, возможно, переселялись в другие места или постепенно вымерли.

Так заканчивается последняя глава книги 1951 года об Атлантиде. Она не длинная, всего десять страниц, но этого хватило, чтобы все перевернуть. Глава называется "Значение Атлантиды для человеческой культуры". Автор прямо не говорит, что на Атлантиде жили люди, что у них имелись контакты с египтянами или что они были самыми отважными и могущественными мореплавателями и бороздили океан. Напрямую — нет. Он также не утверждает, что ему достоверно известно о том, что именно жители Атлантиды построили Стоунхендж в Англии и оставили в земле всю ту бронзу, которую мы считаем нашими находками бронзового века, а также, что именно их корабли изображены на многочисленных шведских наскальных рисунках того же времени.

Тем не менее вся глава дышит верой в то, что так оно и было.

Много позже, в 1969 году, книга вышла на английском языке, на этот раз с коварным названием "A New Deal in Geography, Geology and Related Sciences". Малезу пришлось издавать ее за собственный счет в собственном издательстве. За эти годы многое изменилось. Теория дрейфа континентов в конце концов победила; Однер ушел в глухую тень а сам Ма-лез, вероятно, воспринимался теперь как живое ископаемое. С его поездки на Камчатку прошло пятьдесят лет. Кто о ней теперь помнил? Возможно, нет ничего удивительного в том, что глава о культуре Атлантиды выросла в английском издании почти до шестидесяти страниц.

Теперь Атлантида стала колыбелью человеческой культуры, пульсирующим сердцем минувшего золотого века. Написанное Малезом меня трогает и радует. Ведь Рене мой друг. Тот факт, что его рассказ можно считать находкой для современных фанатов движения нью-эйдж, меня совершенно не волнует.

Зато мое внимание привлекло кое-что из написанного им в предисловии. Это навело меня на одну мысль.

Сегодняшние ученые, будь то геологи, геофизики или океанографы, являются настолько узкими специалистами, что обладают знаниями лишь в каком-то маленьком секторе соответствующего исследовательского поля. Высказывать свои суждения за пределами этого сектора они отваживаются редко. Фундаментальные теории, лежащие в основе, например, геологии, обычно используются из поколения в поколение и поэтому больше не рассматриваются как теории, а скорее достигают статуса аксиом.

С некоторым трудом мне удалось раздобыть второй экземпляр книги об Атлантиде, и в тот же день, как его доставили по почте, я переслал его в Мадрид знакомому геологу, на чьи знания полагаюсь с тех самых пор, как мы вместе пересекали Уральские горы. Дело было в конце 1980-х годов. Мы направлялись, мягко говоря, неизвестно зачем к газовому месторождению на полуострове Ямал, в Северной Сибири, и ехали из Москвы на восток на поезде в обществе нескольких неугомонных русских. Всю ночь мы не смыкали глаз — пили и пели песни, как это принято в русских поездах, и когда за окном рассвело, а мы даже не заметили, что пересекли горы, мой друг геолог изрек:

— Интересно, может, Уральские горы просто блеф?

Еще больше о его надежности и свободомыслии свидетельствует то, что он давно работает в нефтяной промышленности. Интерес не обманывает. В мире, где одна ошибочная догадка о местонахождении нефти может стоить сотни миллионов, престиж ученой степени и рутинное мышление быстро исчезают. Итак, я попросил его прокомментировать книгу Малеза и забытую теорию сжатия.

Через несколько недель пришло длинное письмо, написанное в Хасси-Месауде, в удаленной "дыре" на востоке Алжира, где в тот момент обитал мой друг с целью оценить какое-то особо многообещающее нефтяное месторождение.

Поскольку он долгое время жил и работал во франкоязычных странах, начал он с сожаления по поводу несколько неудачной фамилии Малеза (которую можно перевести как "неприятность любого рода", от недомогания до финансовых трудностей), но быстро перешел к неформальным размышлениям по поводу теорий истории Земли. Старый континентальный дрейф Вегенера действительно можно считать аксиомой, писал он. В эту теорию верят все; в геологии ею сейчас объясняют почти все. Можно даже измерять скорость перемещения. Мой друг рассказал, что Европа и Северная Америка отдаляются друг от друга приблизительно с той же скоростью, как у него растут ногти, то есть примерно на два сантиметра в год. Впрочем, с другой стороны, добавлял он, невозможно определить, заслуживают ли эти измерения доверия.

Так же обстоит дело и с теорией в целом. Нельзя с уверенностью утверждать, что она описывает реальное положение вещей, — она лишь достаточно хорошо соответствует наблюдениям. Отмахнуться от нее как от ложной представляется еще менее возможным. "С ее помощью мы раз за разом находим нефть, однако, вероятно, нельзя исключить того, что она содержит ошибки или что в один прекрасный день ее придется просто отвергнуть".

Кто знает, возможно, время действительно революционных переворотов все-таки еще не миновало. Давайте держать кулаки за то, что кто-нибудь рано или поздно низвергнет Вегенера. Ради Рене.

15. Читая природу

Говорят, что нельзя стать действительно хорошим геологом, не обладая особым чувством времени. В первую очередь именно чувством, а не знаниями. Эмпирические знания — это нечто иное; их, проявляя терпение и целеустремленность, можно приобрести путем тяжелой работы. Но существует врожденное чувство времени — способность, которую редко удается развить с нуля, как музыкальность, но которая якобы является тайной самых лучших геологов. Правда ли это, я не знаю. Но вполне вероятно.

Ведь что, собственно, такое десять тысяч лет? Или три миллиона? В сопоставлении с миллиардом? Мы — остальные, не имеем ни малейшего представления; мы в силах понять цифры, разместить их как черточки на шкале и, в лучшем случае, можем понять сравнение, что история Земли равняется часу, а срок человека на ее поверхности исчисляется лишь секундами. Но вот это ощущение отрезка времени у нас отсутствует.

Мое собственное представление о временных промежутках столь необозримо долгих, что они граничат с бесконечностью, целиком зависимо от разных мыслительных костылей — несуразных синтезированных линеек, заменяющих мне нехватку глубокого понимания. Уже время, выходящее за рамки жизни сегодняшних людей, мне бывает трудно воспринять иначе, как в виде цифр и анекдотов. Вероятно, тот же дар создает действительно хорошего биолога-эволюциониста или историка вообще. Иногда мне хочется оказаться одним из них, и я даже пытался, но всегда срезался именно на чувстве времени. Несколько сотен ближайших лет мне по силам, но дальше подкрадывается усталость от ощущения собственной недостаточности.

Поэтому я разгуливаю с сачком здесь и сейчас и изучаю ландшафт в настоящем времени. Поверьте, этот сюжет тоже достаточно богат и полон сюрпризов, каким бы близоруким ты ни был.

Вся история с журчалками, если вдуматься, тоже вопрос понимания — можем назвать его языковым. Я замечаю, что не был до конца честен при описании своих мотивов. Дал неполный ответ. Почему мухи? Преисполнившись решимости не лгать о какой-нибудь гипотетической пользе, я написал, что моя страсть к ловле мух — это дешевый антидепрессант, примитивная охота ради самой охоты, некий источник тщеславия для бедняка и желание удовлетворить вечное стремление быть первым. Все это правда, но существует и другой ответ, если не солиднее, то, возможно, краше. Более достойный. Вооб-ще-то это несправедливо; стремление честолюбца к совершенству, одному богу известно в чем, следовало бы тоже считать заслуживающим всяческого почтения, хотя бы потому, что приятно было бы жить в мире, полном победителей личного первенства, не вступающих в обычные состязания между собой.

Впрочем, учиться языку никогда не вредно.

Давайте поэтому немного поразмышляем над читаемостью ландшафта, над тем, можно ли понимать природу так же, как литературу, или воспринимать аналогично искусству или музыке. Весь вопрос — в знании языка. Мне могут сразу возразить, что мы все, независимо от образования и навыков, способны воспринимать красоту многих художественных работ и музыкальных произведений; это верно, однако так же верно и то, что неподготовленный ум очень легко пленяется сладковато-прелестным и романтическим — это, конечно, неплохо, но все же является лишь первым соприкосновением с искусством, редко позволяющим дойти до глубины. В искусстве тоже имеется язык, требующий изучения, даже музыка обладает скрытыми нюансами.

В литературе предпосылки отчетливее. Не умеешь читать — не сможешь прочитать. Когда же я утверждаю, что ландшафт может дать своего рода литературные впечатления различной глубины, я имею в виду буквально следующее: для начала необходимо знать язык. Мух следует рассматривать как глоссы вокабуляра, состоящего, соответственно, исключительно из животных, насекомых и растений, которые в рамках грамматических законов эволюции и экологии могут поведать любые истории.

Когда тебе попадается на глаза Chrysotoxum vernale — журчалка-оса, а ты опознаешь ее и знаешь, почему она летает именно здесь и именно сейчас, это приносит удовлетворение, которое, к сожалению, не совсем просто объяснить. Боюсь, нам придется до прекрасного уделить время важному. Что считать сущностным — дело вкуса.

Chrysotoxum vernale — муха очень элегантная и, вполне в стиле журчалок, напоминает осу. Тот, кто видит разницу между осой и жур-чалкой, уже знает грамоту, однако по-настоящему увлекательным все становится только тогда, когда ты можешь отличить ее от другой журчалки из того же рода — от Chrysotoxum arcuatum. Это, разумеется, нелегко. Надо, годами тренируясь, поймать представителей обоих видов-близнецов и рассмотреть их на булавках, ибо решающим для определения вида является окрас внутренней поверхности передних бедер.

Поэтому за прошедшие годы я несколько штук отловил. Честно говоря, я достаточно много занимался близнецами Chrysotoxum и, думаю, в силах различить их, даже не прибегая к сачку. Поэтому я знаю также, что arcuatum встречается часто, a vernale является редкостью. Но почему так происходит? Вопрос остается открытым, как недочитанный роман.

В моей коллекции присутствует шесть экземпляров vernale с острова, пойманных в разные годы между 27 мая и 19 июня — дольше они, по всей видимости, не летают. Это интересно. Однако еще интереснее то, что помимо моих шести мух в Средней Швеции данный вид в настоящее время представлен только од-ним-единственным экземпляром — с другого острова, расположенного на несколько морских миль южнее. Некоторое количество этих мух еще летает на островах Эланде и Готланде, а также в Сконе, но с остальной части материка они исчезли. В XIX веке их ловили в таких провинциях, как Блекинге и Смоланд, Эстергёт-ланд и Вестергётланд. А теперь — всё. Почему?

Мои знания часто оказываются недостаточными, но их хватает для того, чтобы сформулировать, по крайней мере, удовлетворительно обоснованную гипотезу. По применимости с гипотезой не сравнится ничто. Особенно поскольку собирателю периодически приходится выдерживать беседы с бескультурными людьми, считающими, что человек, способный обидеть муху, является аморальным и жестоким. Они принадлежат к экологическому типу, да простят мне это выражение; флагелланты-самоби-чеватели, которые кротко сидят на корточках возле своих дурно пахнущих дачных компос-тов и благочестиво отдыхают, пребывая в убеждении, что с большой частью жизни на Земле уже покончено. Их мучают кошмары исчезновения видов — это заметно по их печальным глазам.

И вот тут нужна гипотеза во всей ее живительной силе. Chrysotoxum vernale — прекрасный кандидат.

Прибегнув ко всем риторическим уловкам, на какие только способен, я ухожу от темы и говорю что-нибудь, не имеющее к ней прямого отношения, о том, как Линнея в свое время при виде самой красивой бабочки нашей фауны настолько взволновало богатство природы, что он окрестил ее Parnassius Apollo — бабочкой Аполлоном. Эту бабочку знают все — разумеется, по картинкам, поскольку в действительности милость наблюдать за ее неловкими передвижениями над затопленными лугами и пологими скалами выпадает все меньшему числу людей. Из большинства провинций, где этот вид прежде летал, он исчез, и сейчас, в самое последнее время, бабочка Аполлон является обычной только кое-где на юго-восточном побережье. За последние пятьдесят лет что-то произошло, не ясно, что именно, но ученые занимаются исследованиями и все громче говорят о том, что больна сама почва, где раньше летал Аполлон. Они думают, что окисление активирует в земле вещества, которые попадают в растения, которые попадают... ну, точно не известно, хотя их предположения указывают на существование связи.

Говорят, наличие бабочки Аполлон на острове связано с тем, что скальный грунт состоит из извести и это помогает почве противостоять всевозможным ядам и вредным испарениям, порождаемым крупным населенным пунктом.

Во всяком случае, это гипотеза, и ее можно применить и для объяснения случая журчалки Chrysotoxum vernale.

Услышав о наличии гипотезы, недоверчивый собеседник испытывает некоторое облегчение — отчасти потому, что он всегда чувствует себя слабым лучом света в уютной темноте апокалипсиса, отчасти — поскольку считает, что перед ним стоит идеалист, исследователь-недоучка, героически положивший жизнь на то, чтобы пополнить список злодейств нашего времени путем поиска находящихся на грани исчезновения мух. Моя охота внезапно становится делом богоугодным, чуть ли не достойным восхищения подвигом свидетеля — оценка, естественно, лестная, но выдвигать моим главным мотивом сомнительную в эмпирическом отношении пользу для естествознания было бы просто нелепостью и верхом лицемерия. Я просто считаю подобное чтение необходимым.

Никто не учится отличать пение лесного жаворонка от пения полевого жаворонка, чтобы уметь быстрее замечать надвигающиеся катастрофы. Это приходит позднее. А мухи просто поменьше, и их больше. Но движущая сила та же — и воздаяние тоже. Уместно ли здесь говорить о красоте?

Когда в марте с юга прилетают лесные жаворонки, с теми, кто узнает их голоса, что-то происходит. Со всеми остальными, наверное, тоже что-то происходит, поскольку птичье пение — всегда птичье пение, но вскоре весь лес наполняется малиновками, лесными завирушками, певчими дроздами, зеленушками, пищухами обыкновенными и крапивниками, которые поют изо всех своих сил, и тогда это хрупкое счастье будто бы разбавляется. Только когда ты научился их различать и знаешь их по именам, можно читать дальше и под конец понять. Чем больше глосс ты знаешь, тем богаче впечатление. Как при чтении книги. Чтение нужных книг редко доставляет самое большое удовольствие.

Телевидение научило нас смотреть на природу как на фильм, как на нечто сразу понятное и доступное, но это лишь иллюзия. В реальности объясняющий закадровый голос отсутствует; то, что внешне представляется великолепным искусством и приятной музыкой, для непосвященного становится в основном непроходимой массой текста на чужом языке. Поэтому лучшим ответом на вопрос, почему я собираю журчалок, в конечном счете, пожалуй, будет: потому что я хочу понимать даже написанное мелким шрифтом на том единственном языке, который, сколько себя помню, считаю своим.

В середине лета, в июле, когда все дачники лежат возле воды, как тюлени, я обычно отправляюсь в удаленное место в южной части острова, чтобы заняться чтением. На слегка наклонной опушке леса, между сенокосными угодьями и линиями электропередач, среди дубов и лесного ореха в больших количествах произрастает гладыш широколистный, который, когда солнце стоит в зените, притягивает своими большими белыми цветами невероятное множество насекомых. Там я обычно вижу жука зеленого пестряка Gnorimus nobilis, а на лугу летают всегда одинаково беззаботные бабочки — пестрянки таволговые, своеобразному окрасу которых воздал должное только Харри Мартинсон: "У ее крыла темный, сине-зеленый с черным отливом окрас, а по нему разбросаны трепещущие ярко-карминовые пятнышки".

На этом склоне я каждое лето вижу муху-жужжало Villa paniscus — быстрый, как стрела, клок шерсти, о котором никому ничего не известно и который до прошлого года считался вымершим, в основном потому, что почти никто не мог отличить эту муху от траурницы бурой — Villa hottentotta (она действительно так называется). Мухи-жужжало — конечно, факультативный курс, но что-то на этом склоне побуждает меня пытаться читать не только журчалок. Там летает еще другая, не слишком известная муха-жужжало — Anthrax leucogaster, а моей последней находкой стала оса-блестянка — Chrysis hirsuta, что, разумеется, никому не интересно, я знаю, но мне все-таки хочется ее упомянуть. С одной стороны, я ничем не рискую, то есть никто не заподозрит меня в том, что я хвастаюсь знанием малоизвестного опуса какого-нибудь эксперта, а с другой — главным для меня является безграничность самого чтения.

Тут, вероятно, можно провести целую жизнь (зима не в счет), так и не почувствовав, что прочел все. Мне вполне хватает одних журчалок, моих личных комментариев мелким шрифтом. Например, в цветах гладыша широполистного сидят оба импозантных вида из рода Spilomyia (спиломия), разумеется не каждый день, поскольку эти сказочные насекомые так редки, что у бюрократов от охраны природы выкатились бы глаза на лоб и они возбудились бы сверх меры. А как богата история о старом, гнилом, достойном охраны дереве, которую эти мухи рассказывают лишь одним своим присутствием! В первый раз у меня учащенно забилось сердце — так велико было желание поймать, обладать, изучить и хвастаться мухой из рода Spilomyia, сейчас чувство как бы повзрослело, сейчас, когда я просто вновь вижу ее, — я ее читаю. Подобно лесному жаворонку в марте. Уместно ли тут говорить о счастье?

Другие истории приходится писать самому. Как, например, о журчалке Eumerus grandis.

Она разворачивается ярусом ниже, ближе к земле. Журчалки из рода корнеедки — Eumerus развиваются, в точности как близкая к ним нарциссовая муха, в корнях разных растений, цветы их почему-то не слишком интересуют. Прошло несколько лет, прежде чем я их вообще обнаружил — настолько сосредоточенно я изучал происходившее в цветах гладыша широколистного. На самом же деле внизу, в подлеске, летало несколько видов, и одним из них, следовательно, оказалась grandis. Кормовое растение не известно. Так значилось в литературе. Но я никуда не спешил.

Следует добавить, что Eumerus grandis относится к тем таинственным мухам, которые распространены по всей Европе, но нигде не принадлежат к числу обычных — во всяком случае, насколько я знаю. Возможно, они появляются то тут, то там, а их просто никто не замечает. Пока не выявлено растение, на котором они обитают, не ясно, где их надо искать. Или, вернее — пока это растение было не известно. Теперь ситуация изменилась. Оно известно мне. Сидя в один прекрасный день на своем излюбленном месте в траве, я увидел самку, которая как-то подозрительно вела себя в расщелине возле корней засохшего гладыша широколистного. Она кружила по земле, точно собирающаяся снести яйцо наседка. Так продолжалось полчаса, потом она полетела дальше, а я стал рассматривать в лупу листья, по которым она бегала, — и обнаружил яички, такие маленькие, что половину было не видно.

Тут я действительно добрался до мелкого шрифта на научном фронте. Открытие! Чтение заметно ускорилось, и позже я обнаружил эту муху во многих местах, где растет гладыш широколистный. Я знаю ее. Возможно, лучше всех в мире. Мне следовало бы написать об этом научную статью в какой-нибудь специальный журнал. Но как-то не получается. Правда, слух все равно распространился довольно быстро — среди знатоков.

16. Доктор Орлик и я

На всякий случай я обзавелся анге-лом-хранителем. Доктором Орликом. Поскольку он бессмертен и является просто второстепенным персонажем, мне подумалось, что у него точно найдется время охранять мою судьбу. Он-то знает, о чем речь.

—Журчалки? — У Орлика сделался недовольный вид. — Меня они не волнуют. Я интересуюсь только Musca domestica.

— Обычной комнатной мухой?

— Именно.

—А вот скажите-ка мне, — снова перебил Утц, — на какой день Бог создал муху ? На пятый? Или на седьмой?

— Ну сколько раз повторять! — зашелся Орлик. — Мухи существуют уже сто девяносто миллионов лет. А вы все о каких-то днях!

— Крепко сказано, — глубокомысленно произнес Утц.

Да, находится он, следовательно, в коротком романе Брюса Чатвина "Утц" — в его лучшей книге, последней из написанного им перед тем, как смерть унесла его в январе 1989 года. Писатель вспоминает поездку в Прагу летом 1967 года, за год до танков, когда редактор журнала заказал ему статью о попытке Рудольфа II излечиться от депрессий коллекционированием экзотических предметов. Статью в дальнейшем предполагалось включить в солидный труд о психопатологии маниакального коллекционера, но из-за языковых проблем и лени, рассказывает писатель, чешская экспедиция оказалась совершенно безрезультатной и вылилась просто в приятный отпуск за чужой счет.

Плод она принесла только под самый конец жизни Чатвина, через двадцать с лишним лет.

Итак, снова в Прагу.

Близкий приятель и знаток стран за "железным занавесом" советует alter ego писателя разыскать Каспара Утца — эксцентричного господина, который в детстве нашел свое призвание в коллекционировании мейсенского фарфора, истинного чудака, владеющего в момент рассказа более чем тысячью статуэток — состоянием, хитроумно и счастливо пережившим Мировую войну и сталинские репрессии. Они встречаются в ресторане "Пструх", где Утц, как оказалось, каждый четверг обедает со своим добрым другом доктором Орликом еще с 1946 года. В ожидании появления доктора Утц рассказывает писателю, что Орлик — знаменитый ученый, специалист по паразитам у мамонтов, а также известный знаток мух.

Долго ждать нам не пришлось: вскоре двери распахнулись, и показалась исхудавшая бородатая фигура в лоснящемся двубортном костюме.

Из-за непредсказуемости Орлика этот незабываемый обед в самом сердце Праги грозит обернуться неприятностью. Начинается с того, что все трое дружно решают заказать карпа — единственное, что в тот день предлагается в ресторане. Писатель при этом замечает, что в написанное на нескольких языках меню вкралась ошибка. Английское слово carp оказалось перепутано со словом crap, на что он неосторожно указывает.

— В Англии, — сказал я, — мы называем эту рыбу carp. Crap означает нечто иное.

— Неужели? — удивился доктор Орлик. — Что же именно?

— Экскременты, — ответил я. — Дерьмо.

Орлика это безумно развеселило. Такие блюда, как Crap soup with paprika, Fried crap и Crap balls, сразу превращаются в чудесную забаву, что заставляет его прямо корчиться от смеха, не говоря уж о Crap å la juive — "дерьме по-еврейски", которое он твердо намеревается заказать, желая подразнить своего друга-еврея.

—А на закуску?

— Ничего, — отвечает Орлик. — Только дерьмо!

Писатель, который боится, что Утц скоро не выдержит, просто встанет и уйдет, предпринимает обходной маневр:

Я попытался перевести разговор на коллекцию фарфора Утца. Тот отреагировал следующим образом — втянул голову в плечи и безучастным тоном произнес:

— Доктор Орлик тоже коллекционер, правда он коллекционирует мух.

—Мух?

—Мух, — подтвердил Орлик.

Тут-то рассказчик и заговорил о журчалках. Англичане ведь известны своим умением поддерживать беседу в затруднительных обстоятельствах, и теперь он вспомнил о том, что во время путешествия по Бразилии видел нескольких особенно красивых журчалок. Однако Орлика, как уже говорилось, интересовали исключительно комнатные мухи, и он продолжил поддразнивать Утца, в частности набросился на Франца Кафку за его странноватое изображение насекомого в новелле "Превращение". Да, этот обед незабываем.

Впрочем, давайте на мгновение оставим ссорящихся в ресторане "Пструх" господ и разберемся, как получилось, что своим ангелом-хранителем я избрал человека, демонстрирующего столь откровенно пренебрежительное отношение к журчалкам. Дело в том, что его равнодушие было, в чем я совершенно убежден, просто злосчастной данью времени. Сегодня, когда налицо бум интереса к журчалкам, он наверняка ответил бы по-другому. Я знаю этот тип людей.

Похоже, надо немного рассказать о буме вокруг журчалок. Среди энтомологов иногда можно услышать выражение: "Ага, и ты встрял в этот бум вокруг журчалок".

Под этими поразительными словами обычно подразумевается, что в последние годы в Швеции журчалками интересуются не пять человек, как обычно, а больше. Все ведь относительно. Но факт остается фактом: происходит нечто такое, чего еще совсем недавно не смог бы предсказать никто. Журчалки, семейство Syrphidae, выделились из бесчисленных глосс природы как особо притягательный и многообещающий источник рассказов — как приятных, так и полезных. Довольно долго разменной монетой природоохранной политики служили лишайники, грибы и прочие неприметные маркеры заброшенных регионов, однако мода меняется и здесь, и теперь настало время измерять ценность этой природы, отчасти тоже являющейся культурным наследием, красочным мерилом журчалок. Ничего странного в этом нет.

С одной стороны, журчалки необычайно много рассказывают о ландшафте, поскольку каждому их виду требуется что-то свое и очень специфическое. С другой стороны, эти знания оказываются общедоступными, поскольку сами эти насекомые легко узнаваемы. Они просто сидят у нас перед носом — в цветах, на защищенных от ветра, освещенных солнцем листьях, повсюду. Их видов не слишком много и не слишком мало, они не слишком хорошо известны и не слишком не известны. Одним словом, всего в меру. Изучающий стрекоз или бабочек-однодневок быстро знакомится со всеми видами, даже если исследует территорию целой страны. Он узнаёт, как они живут и где обитают, и что хуже всего — его коллекция быстро становится полной, то есть самой скучной из всех коллекций.

Кроме того, многие журчалки являются хорошими индикаторами типов окружающей среды, которую так любят и усиленно защищают современные европейцы: заболоченных местностей, лугов, девственных лесов, парков.

Бум вокруг журчалок — феномен европейского масштаба. Аналогичная бурная активность разразилась во многих странах Европы — как среди ученых, так и среди любителей. Всего за несколько лет журчалки сделались настолько популярным объектом исследования, что могут поспорить за внимание почти с любыми другими насекомыми. Возможно, я преувеличиваю, но порой мне кажется, что даже помешанные на бабочках со временем утратят свои исторически сложившиеся ведущие позиции. Похоже, что все — бельгийцы, британцы, датчане, немцы, испанцы, голландцы, русские, чехи и норвежцы — с ног сбились, гоняясь именно за журчалками.

Предпосылки носят в какой-то степени языковой характер. В результате издания прекрасной книги "De zweefvliegen van Noordwest-Europa en Europees Rusland, in het bijzonder van de Benelux", вышедшей в Амстердаме в 1981 году, в специальной литературе возникла мода, на волне которой был написан целый ряд превосходных книг-определителей, посвященных европейским журчалкам. Англичане и датчане внесли самый большой вклад в буквальный перевод журчалок, в создание возможности их читать, но бельгийцы, русские и немцы тоже выпустили современные, очень полезные книги. Тем самым дорога была расчищена.

Всего за несколько лет журчалки стали доступными и для собирателей-любителей, и тут уж литература о журчалках прямо захлестнула прилавки. В Англии стали появляться книги вроде "Dorset Hoverflies" и "Somerset Hoverf lies" — своего рода описания местной фауны, до отказа заполненные списками видов и картами их распространения, где каждая находка самой маленькой мухи отмечена черной точкой. Немцы, всегда на шаг отстающие, но зато более дотошные, ответили книгой в пятьсот с лишним страниц — "Untersuchung zum Vorkommen der Schwebfliegen in Niedersachsen und Bremen", и пошло-поехало. Из книг этого жанра мне больше всего по душе "Hoverflies of Surrey", "Дорсетские журчалки" и "Сомерсетские журчалки" (англ.). отчасти потому, что в ней очень красивые фотографии, а отчасти — поскольку в данном графстве обнаружили ровно столько же видов, сколько я нашел у себя на острове, — двести два. Суррей имеет площадь тысячу шестьсот семьдесят девять квадратных километров. Мой остров, как уже говорилось, насчитывает пятнадцать.

Я тешу себя фантазиями, что когда-нибудь напишу подобное описание местной фауны. По-английски. Исключительно из тщеславия.

Итак, книги-определители запустили бум, и теперь все катится само по себе. В немецком журнале "Volucella" — "Шмелевидки", посвященном исключительно журчалкам, в каждом номере имеется раздел с рубрикой "Новое в литературе о журчалках". В последнем номере, кстати сказать, толщиной в двести шестьдесят страниц, в списке литературы значится более четырехсот наименований. А в ближайшие два года выйдет первый с 1909 года шведский справочник по данной теме — фолиант, роскошное издание с новыми скрупулезными акварельными изображениями всех видов и текстом моего друга, первейшего знатока, который когда-то ввел меня в общество собирателей журчалок.

Доктор Орлик, конечно, занимался бы журчалками, будь "Утц" написан несколькими годами позже. Можете не сомневаться.

Впрочем, это не главное. Привлекает и одновременно пугает меня в Орлике, как это обычно бывает с ангелами-хранителями, нечто иное. Он действительно умеет себя ограничивать. Я имею в виду факт, что он изучает только один-единственный вид мух. Вместе с тем в Орлике чувствуется какая-то неприкаянность и непредсказуемость, словно он всегда готов к бегству. Создавая этого человека, Чатвин знал, что делает.

Самого его, правда, энтомологом не назовешь, хотя рассказывают, что однажды в возрасте пятнадцати лет он провел пару месяцев на хуторе Лундбю возле озера Ингарен в провинции Сёдерманланд и собирал там бабочек. О путешествиях Брюса Чатвина по всему свету написано много, но эта его первая поездка, летом 1955 года, так и осталась в сносках.

Хутор этот принадлежал известному в то время врачу Ивану Братту, изобретателю книги учета покупки спиртного, и предполагалось, что за время пребывания в Швеции Брюс немного обучит сыновей Братта, Томаса и Петера, благородному искусству беседовать по-английски. Однако из этого мало что получилось. Мальчики находили Брюса странным и заслуживающим только подкладывания крапивы в постель и прочих издевательств, поэтому тот вместо бесед занялся собиранием бабочек. И водил компанию со стариком Персивалем, проживавшим на хуторе дядей мальчиков — оригиналом, который в молодости бросил все и уехал в пустыню Сахара избавляться от депрессии. Даже в старости он хранил шкатулку с привезенным из той поездки песком.

Незадолго перед смертью Чатвин навестил Петера Братта в Стокгольме и рассказал ему, что именно благодаря встрече с Персивалем тем летом в Сёдерманланде он понял, чему хочет посвятить жизнь. Куда подевалась коллекция бабочек, неизвестно. Вероятно, ее выбросили и она утрачена навсегда.

У доктора Орлика тоже имелись другие интересы. При всей своей простоте "Утц" — роман довольно запутанный. Герой-писатель пытается поддерживать контакт со странным коллекционером фарфора, но после советской оккупации связь с ним обрывается. Зато Орлик продолжает ему писать. Потоком неразборчивых каракулей он шлет своему английскому знакомому мольбы о дорогих книгах и фотокопиях научных статей; он клянчит деньги, просит прислать ему сорок пар носков или отправляет адресата искать какие-то особые кости мамонта в Музее естественной истории.

В одном из писем он информировал меня о своем последнем проекте: изучении комнатной мухи (Musca domestica) по изображениям на голландских и фламандских натюрмортах XVII века. Моя задача заключалась в детальном изучении всех репродукций картин Босхарта, ван Хейсюма и ван Кесселя с целью выявления наличия там мух.

Я не ответил.

Эта переписка тоже сошла на нет, однако много лет спустя, случайно оказавшись в Праге проездом, писатель решает отыскать следы давно пропавшей коллекции фарфора Утца. В палеонтологическом отделе Национального музея он обнаруживает уже вышедшего на пенсию доктора Орлика, который занят очисткой большой берцовой кости мамонта. Они вновь вместе отправляются в ресторан "Пструх".

— Как обстоят дела с мухами? — спросил я.

—Я вернулся к мамонтам.

—Я имел в виду вашу коллекцию мух.

—Я ее выбросил.

17. Отмеренное время

Дети плескались у пристани, солнце припекало, купались все, кроме меня — я сидел в тени, прислоняясь спиной к стене. Я был в силах лишь читать газету, только самые короткие заметки — бессмысленные летние новости, одна из которых, занимавшая тринадцать строк, сообщала о том, что группе ученых из Австралии удалось подсчитать количество звезд во Вселенной. Оказалось, что их в десять раз больше, чем песчинок на Земле.

На всех берегах, во всех пустынях, повсюду. У меня тут же улучшилось настроение, жара забылась. Однажды я проезжал через Сахару, от провинции Уаргла до города Агадес, и поэтому прекрасно понимал масштаб открытия астрономов. Уже только подсчет количества песчинок следовало считать своего рода подвигом. Однако мне стало прохладнее и легче на душе благодаря не самой расчетной операции, а здоровому, полуидиотскому оптимизму, отличавшему попытку объяснения. В заметке не говорилось, что звезд непостижимо много — что было бы справедливо, но одновременно явилось бы лишь аморфным рассуждением. Нам указывали цифру. С большим количеством нулей, чем мы способны сосчитать. Объяснять постижимое — никакой не вызов. А тут!

Правда, заметка заканчивалась несколько трусливо — сообщением, что подсчеты касаются лишь видимой в телескоп части Вселенной, но к этому моменту мои слегка увядшие жизненные силы уже восстановились. Когда же на предпоследней строчке некий доктор Саймон Драйвер развил собственные сомнения, заявив, что количество звезд можно с таким же успехом считать бесконечным, мне уже было не остановиться. Ничто, я подчеркиваю — ничто так не стимулирует мою фантазию, как подобные полностью провалившиеся попытки что-либо описать, и чем они глупее, тем лучше.

Какой-нибудь не видящий дальше собственного носа бедняга наперекор всему проявляет инициативу, вероятно, чтобы не сойти с ума от ощущения, что разгадал то, чего не понимают остальные. Разумеется, терпит полное фиаско, оставаясь все таким же непонятым и чудаковатым. Но он хотя бы предпринял попытку.

Мне подумалось: раз кто-то может приободрить меня неудачной попыткой описать нечто, меня совершенно не интересующее, значит, преодолено последнее препятствие. Теперь меня уже не остановить. Сравнением звезд с песчинками доктор Драйв опустил планку на замечательно низкий уровень. Все стало возможным. Жара сразу утратила власть над моими чувствами, я встал, пошел в библиотеку, закрыл за собой дверь, уселся за письменный стол, отключил телефон и закрыл глаза.

Мне все время казалось, что эту историю надо рассказывать довольно быстро.

Вышло иначе.

Да, все получилось не так, как задумывалось. В истории, посвященной весьма частной и узкой теме, которая никого не интересует, возник давно забытый по веским причинам человек по имени Рене Малез — безумец, который изобрел ловушку для мух, а потом сошел с дистанции. Что он там делал? Неужели просто дала себя знать моя давняя неистребимая тяга к неудачникам? Или дело в том, что он, вездесущий и поистине себя не ограничивавший, лишний раз напомнил мне, что концентрация всегда бывает наибольшей, когда нет запасного выхода? Когда время отмерено, и, возможно, пространство тоже.

Кто-то рассказал мне о его смерти. Как очередную байку, но для меня она стала важнее всех остальных. Она напомнила мне о поездках, совершенных мной в молодости. Ведь так оно и есть: все мы отправляемся в долгие путешествия, они оборачиваются многими разочарованиями. Значение землетрясений или иных бед понимаешь только много позже.

Малез, как это свойственно энтомологам, дожил до глубокой старости. Эбба умерла несколькими годами раньше, и он в полном одиночестве жил воспоминаниями и рыбалкой. До самого конца ноября он обычно обитал в местечке Симпнес, в Руслагене, в основном ловил рыбу и ругался с соседями, но поскольку он уже перенес четыре инфаркта, тем последним летом врачи пытались заставить его немного угомониться. Ставьте четыре сети, говорили они, а не восемь. Малез, естественно, выходил в море с двенадцатью. В тот день, в конце июня 1978 года, дул сильный ветер, поэтому в сети попало много водорослей. Чтобы просто вытянуть их из воды, требовалось основательно потрудиться, но Малез не отступил. Он был не из таких. Когда он уже развесил свои двенадцать сетей на просушку и выколачивал из них водоросли, у него случился последний инфаркт.

Он сумел сам вызвать вертолет "скорой помощи" и оставался в сознании всю дорогу до стокгольмской больницы, где и скончался.

Малез был хорошим рассказчиком. Тому есть множество свидетельств. И он обожал поездки. Однако его последняя поездка, судя по словам очевидцев, стала примером иного. Того, что происходит, когда времени в обрез и человек это сознает. Говорят, что, лежа в самой передней части вертолета, в стеклянном пузыре, и умирая, он с величайшей радостью и почти в лирических тонах рассказывал обо всех островах, мелькавших далеко внизу в сверкающем море. Это был конец, и Малез знал это. Мне хочется верить, что он испытывал удовлетворение.

Чуть менее четырех лет спустя, в марте 1982 года, я целую ночь просидел на черном мягком диване в международном аэропорту Лос-Анджелеса в ожидании самолета. После тринадцати месяцев путешествий по всему миру я наконец направлялся домой, усталый и разочарованный. Да, несчастный. Конечно, я буду делать вид, что все было прекрасно, — потом; это не составит труда, поскольку для поездки наобум, буквально куда с завязанными глазами ткнул пальцем на карте, ее следует признать впечатляющей. Хотя в глубине души я так и не понял, в чем был смысл этого путешествия. Если не считать этой ночи.

Я прилетел с Таити и должен был продолжить путь другим самолетом до Лондона. Потом поездом домой. Мой рейс отправлялся только через десять часов. В сон меня особенно не клонило.

В ту ночь пассажиров в транзитном зале почему-то было немного, но напротив меня на таком же диване, по другую сторону низкого стола, сидела женщина моих лет и читала книгу Эдуардо Галеано. Мы разговорились, как это обычно бывает в аэропортах по ночам. Женщина оказалась из Чили. Она направлялась домой в Сантьяго с Гаваев, где, если я правильно помню, была на каких-то курсах при университете. Ей тоже предстояло ждать десять часов. Разница в вылете наших рейсов составляла всего несколько минут. Улетаем одновременно. Больше никогда не увидимся. Мы начали разговаривать.

Двадцать часов. Десять ее и десять моих. Словно в стеклянном пузыре.

Возможно, необычайную откровенность спровоцировали просто усталость и разница во времени, не знаю. Кроме того, я был болен — ощущал физическую слабость из-за осложнений после малярии и эпидемического гепатита. Наверняка можно найти и другие объяснения. Моя теория, моя гипотеза состоит в том, что само время представляло собой некий остров, и потому я в ту единственную ночь понял о смысле путешествий нечто неповторимое. Я слышал, как произнес это. Потом я годами посещал аэропорты только для того, чтобы поговорить с людьми, собиравшимися покинуть страну, а возможно не только ее, но мне так и не удалось отыскать тайное знание.

Мало какая книга захватывала меня сильнее, чем "Отмеренное время" швейцарского юриста Петера Нолла (1926—1982). Он написал ее в последний год жизни, когда уже знал, что скоро все будет кончено, и я не могу объяснить этого словами, могу только в меру своих возможностей рассказать, что с тех пор все стало проще — не потому, что я кое-что узнал о своем времени, а поскольку ограничения совершенно другого рода, которые я сейчас постоянно ищу, тоже... Да, философ из меня всегда был неважный. Давайте скажем, что ограничения приводят меня в хорошее настроение.

И как всегда, когда ты сдаешься, тебе открывается маленькая щелочка, в которую может протиснуться неожиданное, именно потому, что ты считаешь: терять уже нечего.

Как-то днем, в одну из пятниц января, я предпринял последнюю попытку пообщаться с искусствоведом, с которым связывался еще осенью, пытаясь разузнать о чрезвычайно своеобразной, по слухам, коллекции произведений искусств, окружавшей Рене Малеза под конец жизни. К тому моменту я проследил путь картин до бомбоубежища, расположенного где-то глубоко под кафедрой искусствоведения Университета Умео, куда они попали по договору дарения, заключенному в середине 1970-х годов, за несколько лет до смерти Малеза. Человек, которому я сейчас звонил, единственный обладал более подробной информацией о картинах. Он о них писал. Составил каталог с комментариями. Но рукопись много лет пролежала неопубликованной, а он, как это свойственно научным работникам, не хотел выпускать текст из рук. Это можно понять. Мое хорошее воспитание не позволяло мне даже пытаться на него давить. Тогда, осенью, имелось достаточно много незавершенных линий, в которых предстояло разобраться.

Теперь, напротив, она осталась последней в череде загадок, связанных с Малезом. Я действительно нуждался в этом каталоге. Кроме того, я напал на след. 17 июля 1978 года, за день до похорон Малеза, на его вилле произошла кража со взломом, и воры точно знали, что им надо. Пять произведений искусств из тогда еще не вывезенного собрания, вероятно самых ценных, бесследно исчезли. Из полицейского архива и от следователей, специализирующихся на краденых предметах искусства, мне удалось узнать лишь, что авторство трех из этих картин приписывается Паулюсу Поттеру, Яну Поллаку и Рембрандту ван Рейну, а также что расследование было закрыто ц февраля 1979 года. Никаких подозреваемых, никаких следов, ничего.

Вот если бы мне добыть фотографии украденных вещей, думал я. С их помощью я смог бы что-нибудь разнюхать.

Из материалов дела следовало, что Малез начал интересоваться искусством еще в конце 1940-х годов. То был золотой период, который торговцам произведениями искусства и по сей день трудно описывать без некоей влаги во взоре; во время войны в обращение попало фантастическое количество предметов искусства и антиквариата, после чего многое по более или менее печальным причинам всплыло в Швеции; с востока и юга картины привозили сюда целыми кораблями. На рынке могло появляться абсолютно все что угодно.

Малез в течение двух десятилетий покупал в Стокгольме и Лондоне старую европейскую живопись на аукционах, блошиных рынках и в антикварных магазинах — это я знал. Известно было также, что покупал он дешево, но оценивал высоко, настолько высоко, что экспертиза редко принимала его всерьез, если вообще принимала. Все из его ближайшего окружения, с кем я разговаривал, знали о существовании коллекции, но не более того. Упоминание Рембрандта непременно сопровождалось улыбками. Единственное обнаруженное мною письменное свидетельство — это короткий пассаж у американского энтомолога Роберта Лесли Юсингера, мирового авторитета в области клопов и других полужесткокрылых, который рассказывает в своих мемуарах о международном конгрессе энтомологов, проходившем в 1948 году в Стокгольмской ратуше. В связи с конгрессом он задержался в стране на несколько недель, чтобы изучить собрания государственного музея, связанные с кругосветным путешествием фрегата "Эушени" в 1850-х годах, и познакомился со всеми шведскими знаменитостями: Лунд-бладом, Брундином, Брюком, Малезом. Наибольшее впечатление на него, несомненно, произвел последний. Юсингер, явно с тех пор продолжавший общаться с Малезом, заканчивает пассаж о шведах так:

Больше всего в докторе Малезе восхищало его хобби — коллекционирование картин старых мастеров. Его дом полон великолепных произведений, а совсем недавно, во время нашей последней поездки в Стокгольм, он демонстрировал свои новые приобретения. Доктор Малез утверждает, что при наличии достаточных знаний и удачи такие полотна можно отыскать на блошиных рынках и городских аукционах, дешево купить их и путем примитивной очистки превратить в сокровища. Они действительно прекрасны, а его дом напоминает хорошо организованный маленький музей.

Итак, в ту пятницу я ощущал отчаяние и усталость. В Стокгольме я оказался случайно и собирался вечером отправиться обратно на остров. Искусствовед ответил на мой звонок, но сказал, что торопится. И попросил перезвонить попозже. Я решил, что он просто взял тайм-аут, чтобы поставить меня на место и защитить свои неопубликованные находки из бункера. Хотя, с другой стороны, велика была вероятность того, что эти сокровища из бункера окажутся просто собранием фальшивок и неумелых копий, которое доверчивый Малез навязал тогда только открывшемуся Университету Умео.

Часа через два я позвонил снова.

18. Портрет старика

Дальше все закрутилось со страшной скоростью. Будто я внезапно оказался вовлечен в некое волшебное действо. Поэтому позвольте мне прибегнуть к незатейливому жанру протокола, питающемуся датами, именами и прочими деталями. Нужны ясные, незыблемые опорные конструкции, чтобы придать форму этой неправдоподобной мешанине из совпадений.

Трое суток без роздыха.

Итак, когда занавес поднимается, я говорю по телефону. Время действия — вторая половина дня 23 января 2004 года, место действия — квартира в районе Сёдермальм, в Стокгольме; искусствоведа, с которым я разговариваю, зовут Ханс Даккенберг.

Он прекрасно помнит нашу беседу несколькими месяцами раньше. Оказывается, мой неожиданный интерес к Малезу его настолько подстегнул, что он тотчас возобновил работу над каталогом, который в настоящий момент уже закончен и находится в печати, и, если мне угодно, Даккенберг готов незамедлительно переслать мне файлы с текстом — в общей сложности восемьдесят страниц, причем один из файлов, услышал я в ответ на настойчивые вопросы о краже, содержит краткий список, озаглавленный "Перечень недостающих в собрании работ". Среди пяти украденных произведений действительно оказались картины Поллака, Поттера и Рембрандта (кисти последнего принадлежала не одна, а две единицы собрания), а также работа Себастьяна Льянос-и-Вальдеса, подлинность которой была когда-то подтверждена Санчесом Кантоном из Мадридского музея Прадо. Кроме того, добавил Даккенберг, в перечне имеется картина, приписываемая Микеланджело, которая, согласно собственноручным записям Малеза, является одним из четырех известных живописных полотен художника. Эта картина, однако, украденной не числится, но она исчезла столь же бесследно.

— А фотографии есть?

— Нет, изображения похищенных картин отсутствуют.

Я решил начать поиски ради собственного интереса и лишь мечтал о том, чтобы след снова не затерялся. К счастью, Даккенберг уточнил, что одна фотография все-таки существует; картина Поллака (темпера на деревянной основе, поздний XV век), изображающая Христа с хрустальным шаром в руке, была использована в качестве иллюстрации к статье Малеза, опубликованной в 1966 году в журнале "Samlarnytt" — "Новости в мире коллекционирования", издававшемся обществом коллекционеров "Полярная звезда". Статья называлась "Говорить "да" или "нет"?". Даккенберг цитировал ее в своем каталоге и зачитал мне данный фрагмент по телефону:

Искусствоведу всегда легче сказать "нет", чем "да", — это не влечет за собой никакой ответственности, особенно если суждение не требуется обосновывать. Таким образом легче всего скрыть собственную некомпетентность, но, как говорит великий знаток искусства Макс Фридлендер: любитель говорить "нет" не вызывает доверия, если он временами не говорит "да". Занимающиеся искусством мошенники, разумеется, наносят большой вред, однако несведущие "эксперты" могут представлять не меньшую опасность, хоть и иного свойства.

"Новости в мире коллекционирования"? Совершенно незнакомое мне издание. Об обществе коллекционеров "Полярная звезда" я тоже никогда не слышал. Телефонный разговор закончился в три часа. Я отправился в центр города, доехал на метро до площади Хёторгет и пробежался до букинистического магазина "Альфа Антиквариат" на улице Улофа Пальме, где в похожем на лабиринт подвале хранится невероятное множество периодики, тщательно разложенной по коричневым картонным коробкам, установленным в алфавитном порядке. Меня несколько насторожило то обстоятельство, что продавец тоже никогда не слышал о "Новостях в мире коллекционирования", правда он коротко добавил, что если такой журнал вообще издавался, то вероятность найти его у них довольно велика. Продавец указал рукой на лабиринт, сказав, что мне требуется лишь следовать алфавиту. Подобно спелеологу, я приступил к работе в подвале.

Прошло совсем немного времени, прежде чем я отыскал несколько коробок, помеченных "Новости в мире коллекционирования". Журнал впервые появился в 1941 году, правда тогда он назывался "Чепхестен" — "Конек", и, как ни странно, продолжал по-прежнему издаваться, не сужая круга затрагиваемых тем. Точнее говоря, в нем описывались любые предметы, которые какому-нибудь безумцу когда-нибудь пришло в голову начать коллекционировать. Я очутился в удивительном мире коллекционеров-любите-лей, населенном чудаками, собирающими форменные пуговицы и штопоры или пачки сигарет, открытки и рюмки для яиц, оружие, этикетки со спичечных коробков, старые штыки, колючую проволоку, соковыжималки, оловянных солдатиков, наперстки, утюги, механические органы, обертки от чешских лезвий, трости, медали, монеты, разные иголки — всё без исключения. В одной из статей какая-то женщина с гордостью рассказывала о своей грандиозной коллекции пластиковых пакетов, в другой — пожилой мужчина распространялся о том, как замечательно собирать старые клюшки для игры в хоккей с мячом. Кто-то поздравлял сам себя с обретением автографа Папы.

После недолгих поисков я нашел требуемый год издания и номер журнала со статьей об украденном произведении, написанной "доктором философии Рене Малезом". Я быстро пробежал ее глазами. История действительно своеобразная.

Малез купил эту картину в аукционном доме Bukowskis в 1954 году. Согласно их каталогу речь шла о работе Мартина Теофилуса Полака, умершего в 1639 году, в чем намеревавшийся ее купить энтузиаст, естественно, усомнился. Ряд деталей, в том числе золотой фон, сама деревянная основа и "весь облик Христа" указывали на более раннего автора, вероятно немца. Чтобы внести в этот вопрос ясность, Малез послал фотографию картины директору Мюнхенской старой пинакотеки профессору Бухнеру, который сразу же опознал ее как раннюю работу Яна Поллака, умершего в 1519 году. Бухнер, в то время как раз писавший монографию о Поллаке, знал также, что вплоть до Первой мировой войны картина принадлежала некоей госпоже Барбаре Виту из Мюнхена, после чего он, к несчастью, утратил ее из виду. Однако впоследствии картина всплыла в Швеции, сперва у придворного ювелира Иена Янссона, а позднее у недавно скончавшегося оптовика Якобссона. При ликвидации имущества покойного аукционному дому, вероятно, сообщили, что работа принадлежит Поллаку, а остальное можно считать результатом простой путаницы.

Далее Малез переходил к ругани по адресу некомпетентных экспертов. Хранитель из музея Мальмё, деликатно не называемый по имени, аттестуется, например, хоть и в несколько завуалированной форме, трусливым законченным идиотом, который в начале 1960-х годов докатился до того, что объявил несколько принадлежащих Малезу картин эпохи Ренессанса подделками: "Помимо представленного выше Яна Поллака и еще нескольких других работ, — даже картину Моретто да Бреша, которая, как я доказал на международном конгрессе в Венеции в 1955 году, является оригиналом наиболее известной вещи Моретто. Доказательства вместе с фотографиями опубликованы в материалах конгресса. После доклада я получил еще два устных заверения в том, что мои доказательства невозможно оспорить или поставить под сомнение. Я вернусь к этой картине в одном из следующих номеров".

Ага, в одном из следующих номеров! Я снял пальто и попросил у продавца разрешения воспользоваться столом. Было четыре часа. Я принялся просматривать кипы журналов, номер за номером — как летом просматриваю добычу в ловушке. Часом позже я выбежал из магазина, чтобы успеть на автобус к вечернему катеру. В сумке у меня лежали одиннадцать номеров "Новостей" с таким же количеством статей Малеза, изданных с 1961-го по 1971 год и посвященных искусству, за исключением одной, которая называлась "Собиратель этнографического материала в Бирме". Все это я прочел одним махом еще пока ехал по шоссе на восток.

Первым было описано дубовое панно, изображающее Адама и Еву в Раю, купленное в Лондоне в 1952 году, "с большой долей вероятности принадлежащее кисти Яна Госсарта из Мобёжу, прозванного Мабюз (1478?—1533)".

Данная теория подкреплялась живым описанием тщательного осмотра и кропотливых исследований как у себя в кабинете, так и в музеях Германии, Испании и Англии. Далее следовал портрет, выполненный французским придворным художником Корнелем де Лионом, умершим в 1574 году; затем — полотно Алессандро Варотари, прозванного Падованино (1590— i6$o), а также — еще через несколько номеров — обещанный рассказ о том, как Малезу удалось доказать всем готовым его слушать, что именно он, и никто другой, владеет первым вариантом картины — шесть метров в ширину и три метра в высоту, — изображающей Христа в доме Симона-фарисея, которая написана Мо-ретто де Бреша в 1544 году и с середины XVIII века висит в церкви Ла Пьета в Венеции.

Я уже тут отметил, что Малез в своих искусствоведческих изысканиях действует примерно как энтомолог (кое-кто, возможно, сказал бы "как пуговицевед"). Сперва — охота в поле, интригующая и непредсказуемая, в которой важнейшими орудиями охотника являются наличие времени и обостренное восприятие. Затем — определение вида собранной добычи: дома под микроскопом, в библиотеке и путем сравнительного анализа музейных и частных коллекций. Малез принимается за свои картины так, словно перед ним пилильщики (или журчалки), и подробно рассматривает изображенные фигуры: их колени, малейшие складки тела, пальцы, носы, уши, вообще все анатомические детали, и чем они мельче, тем интереснее.

Однако Малез обнаруживает, что остальные участники процесса, к несчастью, не энтомологи, и в одной из статей 1968 года, где явно говорится об исчезнувшей впоследствии картине, приписываемой Микеланджело, он возвращается к проблеме противодействия со стороны знатоков искусства, которые упорно говорят "нет". Самое интересное портят деньги. Эксперты просто не осмеливаются сказать "да". А если когда-нибудь все же говорят, то можно не сомневаться, ухмыляется Малез, — идут они на это, только предварительно выговорив себе часть прибыли. Малез продолжает:

Коллекционеры природных объектов, напротив, почти всегда пользуются искренней поддержкой коллег, а в искусстве подобный интерес, похоже, отсутствует. Неверное определение растения или насекомого не столь существенно, в искусстве же подобное может повлечь за собой большие экономические последствия и ответственность. Частному коллекционеру очень трудно добиться признания его приобретения, такое признание чаще всего приходит только после его смерти, когда коллекция становится достоянием общества. Тогда сокровище обычно "обнаруживает" какой-нибудь историк искусства. Впрочем, детективная работа приносит коллекционеру удовольствие и знания.

Что ни говори, а ожесточиться он так и не ожесточился. Его добродушный нрав, похоже, срабатывал как вакцина против чувства досады, которое столь часто приводит человека к катастрофе. Кроме того, он, несомненно, возлагает надежды на будущее. Рано или поздно какой-нибудь знаток обнаружит его Ватто — картину, оценивая которую господин Рагнар Хоппе из Национального музея, как я прочел в автобусе, констатировал, что она действительно того времени, что краски, фигуры, стиль и общее впечатление соответствуют Ватто, но все-таки это не Ватто, непонятно почему. А две работы XV века кисти

Андреа Мантеньи, одна из которых — эскиз фрески из капеллы церкви Эремитани в Падуе, — как с ними? Или с маленьким портретом старика, приписываемым Франсу Хальсу или, возможно, Юдит Лейстер, который впоследствии копировал сам Рембрандт? Быть может, лучшим другом Малеза являлось будущее.

На пристани было абсолютно темно, с залива дул леденящий юго-западный ветер.

Субботу я посвятил чтению присланного мне Даккеннбергом по электронной почте каталога. Оказалось, что подаренная коллекция состояла из тридцати произведений искусства, пять из которых были украдены и два просто утрачены. Помимо уже известных мне вещей, здесь имелся целый ряд интересных работ, дополнявших образ коллекционера. Маленькую картину Якопо Бассано (1510—1592) на сланце, изображающую снятие с креста, Малез идентифицировал как оригинал знаменитой надалтар-ной картины — какой именно, неизвестно, а сильно изъеденное червями панно "Мадонна с младенцем" считалось у него написанным Пьетро Лоренцетти, умершим около 1348 года. Авторство двух более крупных холстов, в свою очередь, приписывалось голландцу Арту ван дер Нееру (1603—1677) и мастеру испанского барокко Франсиско Сурбарану (1598—1664). Несколько неожиданно здесь оказались представлены и две картины американских художников XIX века — совершенно неизвестных мне Х.К. Брайанта и Х.У. Хаббарда.

Меня глубоко поразили сведения о том, как Малезу достался пейзаж Яна Франса ван Блуме-на (1662—1749)- Согласно его рассказу, первоначально картина была куплена в Риме непосредственно у художника русской царицей Екатериной Второй и со временем очутилась в Царскосельском дворце под Санкт-Петербургом. Значительно позднее, а именно в 1925 году, картина вроде бы оказалась среди произведений искусства, изъятых революционными властями из царских дворцов, и хотя ее вроде бы отобрал для себя Эрмитаж, она по какой-то причине была продана писателю Алексею Толстому (1882—1943), который по какой-то другой причине познакомился с Рене Малезом во время пребывания последнего в Советском Союзе. Обстоятельства заключительной сделки, к сожалению, остаются неизвестными.

Что из всего этого правда? В Умео, очевидно, не хватало ресурсов для более детального изучения происхождения и подлинности картин; просто-напросто не было денег на анализ материалов и рентгеновские снимки, поэтому каталог опирается на атрибуции самого Малеза, хоть за его описаниями нередко следует деликатный вопросительный знак петитом. Временами, пожалуй, все-таки угадывается сдерживаемое волнение. "В составленной Малезом описи входящих в дар работ присутствует несколько важнейших для истории искусства имен: Мантенья, Сурбаран, Ватто и другие. Если это соответствует действительности, то данное собрание являет собой не что иное, как сенсацию".

В одном случае, однако, Малеза можно уличить в ошибке. Речь идет о картине Падовани-но, изображающей Тарквиния и Лукрецию, — импозантной вещи, которая в собственноручной описи коллекционера считается привезенной в Швецию из России после Октябрьской революции 1917 года, но теперь искусствоведам удалось проследить ее судьбу от наших дней вплоть до 1856 года, когда она уже долгое время висела в замке Финспонг у семьи Де Геер. Правда, сама вещь от этого хуже не стала.

А Моретто! Описание этого произведения вырастает в каталоге в витиеватое, регулярно апеллирующее к Библии эссе о нежной чувственности и мечтательной меланхолии северо-итальянской живописи эпохи Ренессанса, в многоплановый гимн картине, которая, конечно, является копией, но настолько захватывает Даккенберга, что он в конце концов отправляется в Венецию, чтобы увидеть оригинал. Не могу представить, чтобы Малез был намного религиознее меня, но он, во всяком случае, был католиком, так что наверняка улыбался на небе, наблюдая за тем, как я, пока шхеры погружаются в сумерки, сижу за компьютером, читаю, поражаюсь и радуюсь.

Уже ранним утром в воскресенье у меня окончательно сложился его образ. Рене Малез был неисправимым оптимистом, искателем приключений, которому удалось долго и счастливо жить на скудной диете, состоявшей из полной самодостаточности и чересчур радужных иллюзий, достойных героев Бальзака. Встречая какую-нибудь из своих картин в Национальной галерее, в Прадо или Лувре, он каждый раз, само собой разумеется, приходил к выводу, что музею удалось раздобыть копию. Оригинал, или, по крайней мере, первый вариант, находился на вилле на острове Лидингё, в Стокгольме, но главным оригиналом из всех них был сам Малез.

Впрочем, имея дело с Малезом, ни в чем нельзя быть уверенным полностью. Он явно был человеком весьма сведущим и настолько отчаянным, что летом 1955 года отправился в Венецию на Восьмой международный конгресс искусствоведов, где перед крупнейшими экспертами мира сделал доклад о своем Моретто. Конечно, он часто ошибался и, конечно, всю жизнь с готовностью ловился на обман. Это прямо бросается в глаза. Трудность же заключалась в том, чтобы обнаружить, в чем он был прав. Возможно, вором являлся крупнейший знаток. Я решил пойти по заметенному десятилетия назад следу.

Отыскивать украденные произведения искусства трудно, однако благодаря Интернету это ста-

по чуть-чуть проще. Крупные аукционные дома вывешивают во Всемирной сети иллюстрированные каталоги с полной информацией, и поскольку я уже видел работы Поллака и Микеланджело, я открыл архивы Auktionsverket и Bukowskis и стал просматривать материалы аукционов, где в последние годы выставлялись особенно ценные вещи. Ни единой работы Поллака в перечнях, разумеется, не значилось, а запрашивать в поисковой системе Микеланджело казалось просто нелепым. Однако, начав бегать по виртуальным выставкам, быстро втягиваешься, поэтому вскоре я принялся рыться во всех каталогах подряд, и когда примерно через час добрался до последнего, то уже успел забыть, что, собственно, искал. Удивление возникло задним числом.

Я узнал ее сразу. В каталоге аукциона Lilla Bukowskis за номером 157 я увидел ту же фотографию, что двумя днями раньше рассматривал в "Новостях из мира коллекционирования". Лот номер 225 — "Школа Рембрандта. Картина маслом. Старик. Холст на подрамнике 30 х 25 см".

Я долго сидел неподвижно, уставившись в монитор компьютера, а в голове упрямо вертелись глупые вопросы: что же это происходит? неужели такое возможно? почему именно сейчас? Аукцион номер 157 у Lilla Bukowskis еще не состоялся. Он будет проходить в понедельник 26 января 2004 года. То есть завтра.

Статья из третьего номера "Новостей" за 1968 год уже лежала на столе рядом с компьютером. Она называлась "О судьбе одной картины". Не знаю, сколько раз я ее прочел, прежде чем ближе к полуночи наконец заснул.

На картине был изображен мужчина, опирающийся на трость. Малез увидал ее в помещениях аукционного дома Auktionsverket на Торсга-тан (они переехали оттуда в 1961 году) и немедленно счел себя достаточным знатоком, чтобы определить ее как голландскую работу XVII века. Но он усмотрел не только это. "Подобным мазком обладали в то время лишь Франс Хальс и его ученица Юдит Лейстер, а также в какой-то степени поздний Рембрандт и некоторые из его учеников". Обрадованный неожиданным открытием, Малез отправился домой, чтобы найти подтверждение своей догадке в книгах. Дело решили руки и нос, рассказывает он. Автором, несомненно, являлся Франс Хальс. "Когда в следующий понедельник картину выкрикнули на аукционе, я испытал сильнейшее волнение. Впрочем, большого интереса она не вызвала, и я смог приобрести ее значительно дешевле, чем предполагал". С этого все начинается.

Потом автор статьи переходит к изложению собственных теорий относительно картины. Энтомолог Малез с наслаждением окунается в океан полузабытых знаний искусствоведческой литературы и вскоре выныривает оттуда с требуемыми доказательствами. Фотографий картины, естественно, нигде нет, но одну репродукцию он все-таки отыскивает — в старой немецкой книге, отсылающей к аукциону в Гааге у октября 1771 года, когда с молотка продавалась картина Франса Хальса "Мужчина, опирающийся на трость" размером 29,7 х 24,3 сантиметра, что после контрольного измерения холста на подрамнике совпало с точностью до миллиметра. "Вопрос казался решенным, но тут я случайно увидел эту же самую картину в Национальной галерее в Лондоне. На ней мужчина был изображен почти в натуральную величину (формат: 134 х 104 см), и, хотя подпись отсутствовала, ее с большой долей вероятности считали написанной Рембрандтом около 1660 года".

Ну надо же. Копия.

Все не так просто. В тот миг, когда для любого из нас занавес уже опустился, включается автопилот и раскручивается захватывающая маленькая история.

Картина, которую купил Малез, явно написана настолько талантливо, что о копии речь ни при каких условиях идти не может. Знатоку это видно невооруженным глазом. Зато, рассуждает Малез, вполне вероятно, что Национальной галерее удалось раздобыть копию с его оригинала. И соль в том, что эта копия все-таки может принадлежать кисти Рембрандта ван Рейна. Ход его мысли, в общих чертах, таков: Франс Хальс пишет старика у себя дома в Гарлеме и отдает картину Юдит Лейстер, которая переезжает в Амстердам, где сперва становится (Малез где-то об этом слышал) любовницей Рембрандта, а потом выходит замуж за художника Яна Молена-ра. Через нее картина, следовательно, и попадает к Рембрандту, который находит технику исполнения картины исключительно интересной и копирует ее, чтобы научиться чему-то новому, а поскольку Рембрандт человек порядочный, он свою работу не подписывает. Мои поздравления Лондону, подлинный Рембрандт! "Связь Юдит Лейстер с моей картиной основана, естественно, исключительно на догадке, но то, что Рембрандт этой картиной владел или, по крайней мере, видел ее и копировал, следует считать вполне достоверным".

Вот она, фантазия, которая требуется для изобретения ловушки для мух.

Оставался вопрос, почему же картину выставили на продажу именно сейчас.

Теперь настала моя очередь выстраивать теории. Первым делом я, естественно, обратился к Национальной галерее, наиболее известные экспонаты которой выложены в Интернете для всеобщего обозрения, и вышеупомянутый портрет старика с тростью тоже. Они действительно очень похожи, конечно за исключением формата. Впрочем, большее значение для построения теорий имели два события, произошедших уже после посещения Малезом Лондона в 1960-х годах. Во-первых, согласно домашней странице музея, под слоем лака была обнаружена подпись "Рембрандт", а во-вторых, в результате разных более или менее сложных исследований пришли к выводу, что картина является фальшивкой, написанной, возможно, только в начале XVIII века.

Знал ли Малез об этом, когда составлял опись картин своего дара, или догадывался? В таком случае — тут мы можем быть совершенно уверены — он бы забыл о Хальсе и Лей-стер и соорудил совсем другую, более прямолинейную историю и атрибуцию. Какую — нетрудно догадаться. Интересно, что одна из двух картин Рембрандта в составленном Даккенбер-гом перечне украденных вещей имеет название "Портрет старика". Ни фотографии, ни размеров. Ее ли собираются продавать завтра? В таком случае, почему? В течение добрых двадцати пяти лет ни одна живая душа не ударила пальцем о палец, чтобы внести ясность в судьбу украденных картин Малеза — они вообще никого не волновали, пока я нынешней зимой не начал копаться в этом деле. Таких случайностей просто не бывает.

Я с ходу мог назвать нескольких человек, у которых, в свете моих изысканий, имелись веские причины отказаться от желания держать у себя на стене украденную картину, если они таковой обладали. Недостатка в мотивах не было. Я решил пойти на аукцион больше как шпион, нежели как потенциальный покупатель. Иное, впрочем, мне было не по средствам. Стартовая цена составляла 11 тысяч крон.

Я часто хожу на аукционы произведений искусства. Конечно, средства для покупки у меня водятся редко, но в самой атмосфере аукционов есть нечто такое, из-за чего я охотнее посещаю их, нежели художественные галереи или музеи. Думаю, меня привлекает напряжение.

Как бы то ни было, когда я вошел в аукционный дом Bukowskis на площади Нюбруплан тем хмурым январским понедельником, обычная публика — смесь торговцев с пенсионерами — была уже в сборе. Все указывало на то, что зал скоро заполнится до отказа. Я нервничал. Чтобы иметь хороший обзор и проследить за тем, кто купит портрет, я пристроился в дальнем углу. Было дико холодно. Люди непрерывно курсировали туда-сюда, и поэтому дверь на Арсенальгатан редко оставалась закрытой, создавая сквозняк. Я подумал, что простужусь, но остался сидеть на своем месте ради обзора.

Ничего сенсационного не происходило. Лот номер 161 — картина, изображающая Святое семейство, написанная неизвестным фламандским художником, правда, ушла за 195 тысяч против стартовых 2$, но в целом мероприятие носило довольно рядовой характер. К тому же, как я сказал, дуло. Под конец я не выдержал и переместился поближе, заняв место неподалеку от стола с зеленой скатертью и вазой с разноцветными тюльпанами, где пятеро сотрудников принимали ставки по телефону. Видеокамера на заднем плане регистрировала малейшее движение лопаточек с номерами в руках у покупателей. Пульс учащался.

Торговля началась, конечно же, в задних рядах. Я обернулся и попытался посмотреть, кто делает ставки, но теперь я сидел настолько неудачно, что никак не мог выделить кого-либо из толпы. К тому же дело пошло быстро. Вскоре выкрики смолкли. Торговля продолжалась теперь между каким-то человеком в самом конце зала и покупателем, звонившим по телефону. Сотрудник, который держал как раз эту трубку, говорил по-итальянски. Я с напряжением ждал. Вскоре остался только итальянец в трубке. Раз. Два. Но послушайте, подумал я и махнул своей лопаткой. А раз уж дошло до этого, то пиши пропало. Теперь решалось: он или я. Разве можно допустить, чтобы принадлежавший Рене Рембрандт исчез из страны? Должен ведь, черт возьми, быть какой-то порядок. Итальянец предложил 20 тысяч. Я держал свою лопатку до тех пор, пока он не отступился. Молоток упал.

Итак, я стал обладателем копии фальшивого Рембрандта. Маленькой. По всей видимости, украденной. Пульс резко упал, я ощутил сухость во рту и легкое головокружение, но продолжал сидеть, чувствуя апатию и полное опустошение. Монотонный голос аукциониста затих и куда-то исчез, продававшиеся предметы меня не волновали, я утратил интерес ко всему, даже перестал мерзнуть. Меня подташнивало...

и терзали мысли о финансовых сложностях. Совершенно обессиленный, я смотрел в окно сквозь тюлевые занавески, прислушиваясь к собственному дыханию, мой взгляд блуждал по серой дымке и снегу в парке Берцелиуса, потом скользнул к стоявшим у светофора на Нюбру-план автобусам и трамваям, а оттуда — к сверкающему золотом Королевскому драматическому театру и улице Сибиллегатан, где чуть повыше в гору, в доме номер 21, жил когда-то с родителями маленький Рене Малез.

Откуда-то медленно, словно отдаленная перелетная птица, во внезапно образовавшейся пустоте стало возникать воспоминание. Подступило какое-то смутное ощущение, некий навязчивый вопрос и сомнения, каким-то образом связанные именно с этим местом, возможно с какой-то пьесой, названия которой я не помнил, но в которой говорилось о проклятии бедности и бегства.

Возникли реплики. Запахи.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg