«Языковой вкус эпохи»

Языковой вкус эпохи (fb2) - Языковой вкус эпохи 1448K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виталий Григорьевич Костомаров

В. Г. Костомаров Языковой вкус эпохи

© Костомаров В. Г. (текст), 1999

© ООО Центр «Златоуст», 1999

* * *

От автора

Автор сердечно благодарит О. Вельдину, М. Горбаневского, И. Рыжову, С. Ермоленко и Л. Пустовит, И. Эрдеи, Ф. ван Дорен, М. Петера, Р. Н. Попова и Н. Н. Шанского, Н. Д. Бурвикову, опубликовавших рецензии на первое и второе издания книги, Н. А. Любимову, С. Г. Ильенко, В. М. Мокиенко и других коллег, организовавших в Санкт-Петербурге ее публичное обсуждение, а также Ю. А. Бельчикова, Н. И. Формановскую, О. Д. Митрофанову, О. А. Лаптеву, О. Б. Сиротинину, Н. П. Колесникова, Л. К. Граудину, Т. Л. Козловскую и многих других, передавших свои мнения и замечания лично автору. Сердечная благодарность А. М. Демину, В. А. Секлетову, Т. Г. Волковой и всем друзьям в Институте русского языка имени А. С. Пушкина.

Сделанные замечания и пожелания, по возможности, учтены, обновлен фактический материал, однако в целом это именно переиздание, а не новый труд. В нем не учтены появившиеся после 1994 года фундаментальные исследования темы – такие, как «Русский язык конца XX столетия (1985–1995)» под редакцией Е. А. Земской (М., 1996) или «Русский язык» под редакцией Е. Н. Ширяева (Opole, 1997). Оправданием может служить то, что важнейшие для автора идеи (понятие вкуса как социально-психологический фактор эволюции языка, соотношение разговорности и книжности в ней, роль масс-медиа и др.) остаются актуальными и все еще не разработанными.

В книге использованы следующие сокращения:

АиФ – Аргументы и факты

БВ – Биржевые ведомости

ВМ – Вечерняя Москва

ВЯ – Вопросы языкознания

ВКР – Вопросы культуры речи

Изв. – Известия

КП – Комсомольская правда

ЛГ – Литературная газета

МН – Московские новости

МК – Московский комсомолец

МП – Московская правда

НГ – Независимая газета

ОГ – Общая газета

Пр. – Правда

РВ – Российские вести

РГ – Российская газета

РР – Русская речь

РЯ – Русский язык в национальной школе (Русский язык в СССР, Русский язык в СНГ)

РЯЗР – Русский язык за рубежом

РЯШ – Русский язык в школе

СК – Советская культура

ФИ – Финансовые известия

ЧС – Частная собственность

Примечание. Если иное не оговорено в тексте, принят следующий порядок указания источника. При названии или его сокращении после запятой дается год и номер (без знака №), а также, когда нужно, страница (после с.). Во многих случаях приводится дата ежедневной газеты, причем первая цифра означает число, вторая – месяц, третья – две последние цифры года.

Введение: постановка проблемы

0.1. Наиболее общей характеристикой живых процессов, наблюдаемых в русском литературном языке наших дней, нельзя не признать демократизацию – в том ее понимании, которое обосновано в монографии В. К. Журавлева «Взаимодействие внешних и внутренних факторов развития языка» (М., Наука, 1982; его же. Актуальные задачи современной лингводидактики. В сб.: «Лингвистические и методические проблемы преподавания русского языка как неродного. Актуальные проблемы обучения общению». М., 1989). Наиболее ярко демократизируются такие сферы литературного общения, как массовая коммуникация, включая сюда письменный язык периодики.

Впрочем, точнее для характеристики этих весьма бурно развертывающихся процессов подходит термин либерализация, ибо они затрагивают не только народные пласты общенационального русского языка, но и образованные, оказавшиеся чуждыми литературному канону последних десятилетий. В целом литературно-языковая норма становится менее определенной и обязательной; литературный стандарт становится менее стандартным.

В известной мере повторяется ситуация 20-х годов, когда послереволюционный розовый оптимизм порождал желание глубоко преобразовать не только общественный строй и экономическое устройство, но и культуру, но и литературный языковой канон. Разумеется, современники весьма различно оценивали происходящее (см.: Л. И. Скворцов. О языке первых лет Октября. РР, 1987, 5; ср. С. О. Карцевский. Язык, война и революция. Берлин, 1923; А. М. Селищев. Язык революционной эпохи. М., 1928). Такая социальная ситуация хорошо согласуется с идеями А. А. Шахматова о расширении границ литературного языка, и именно так мыслили и действовали представители, как выражался С. И. Ожегов, новой советской интеллигенции. Методисты, в частности, утверждали, что традиционный предмет родной язык в русской школе есть по сути дела изучение языка иностранного, что требуется «расширять изучение стандартного языка… изучать диалекты, которыми наш стандартный язык окружен, от которых он питается» (М. Солонино. Об изучении языка революционной эпохи. «Русский язык в советской школе», 1929, 4, с. 47).

«Старая интеллигенция», по большей части в эмиграции, стояла за неприкосновенность литературного языка, возмущаясь наводнением его диалектизмами, жаргонизмами, иностранщиной, даже изменением правил правописания, особенно изгнанием буквы ять. Этот диаметрально противоположный подход победил и внутри страны, наметившись в 30-е и безусловно восторжествовав в 40-е годы. Связанная с авторитетом М. Горького дискуссия 1934 года наметила путь к массовому окультуриванию речи, требуя писать по-русски, а не по-вятски, не по-балахонски. Сознательная пролетарская языковая политика проходила под лозунгом преодоления разноязычия, прежде всего крестьянского – единый национальный язык всем трудящимся. Языковая вариативность сковывалась и в самом литературном языке.

В силу этих, по необходимости схематично и упрощенно изложенных событий истории, а также и ряда последующих, к 50-м годам мы пришли с весьма закостеневшей и строго насаждавшейся литературной нормой, вполне отвечавшей социально-политической ситуации тоталитарного государства. К концу первого послевоенного десятилетия против нее стали бороться – как своей практикой, так и теоретически – свободомыслящие писатели, и в первых их рядах был К. И. Чуковский. Возврат к живым ориентациям был, однако, болезненным. Россия в целом оказалась более склонна к консервативному, чем к новаторству.

Повторится ли история? Сейчас наше общество, вне всякого сомнения, встало на путь расширения границ литературного языка, изменения его состава, его норм. Более того, нормальные темпы языковой динамики резко повышены, что создает нежелательный разрыв в преемственности традиций, в целостности культуры. Даже будучи быстро приостановлены, такие процессы 20-х годов – с их созидательной установкой на либерализацию языка – оставили значительные следы в нашем образованном общении. И уже сейчас все громче раздаются голоса, выражающие опасения о состоянии русского литературного языка, к которому ведет следование по пути расширения литературно-языковых границ.

Даже те, кто приветствует торжествующий либерализм, кому он представляется вполне оправданным на фоне ухода общества от косного авторитарного единомыслия к свободе, к воле, к разнообразию, протестуют против безоглядности этого процесса, против крайностей в желательном течении событий. Соглашаясь с призывом А. С. Пушкина дать русскому языку «поболе воли, чтобы развивался он сообразно законам своим», они не хотят спокойно мириться с небрежностью, раскованностью в употреблении языка, с вседозволенностью в выборе средств выражения. Но в этих явлениях не видят неизбежных следствий оправдываемой установки, но лишь индивидуальные, пусть и частые до массовости проявления низкого культурного уровня населения, элементарного незнания норм литературного языка и законов стиля.

Несомненно, и это имеет место, усугубляя результаты сознательных действий вполне грамотных и культурных людей, прекрасно знающих нормы и законы стиля. Об этом говорят такие экспериментальные данные: московские школьники в 80 % речевых ситуаций, требующих использования формул речевого этикета, обходятся без них; около 50 % мальчиков обращаются друг к другу по прозвищам, из которых больше половины обидные; штампы, не передающие искренность чувства, при поздравлении родителей, учителей, друзей использует около 60 % учащихся. Автор этих подсчетов считает, что все более необходимо специально обучать детей в школе принятым правилам общения (Н. А. Халезова. О возможностях работы над речевым этикетом при изучении грамматического материала. РЯШ, 1992, 1, с. 23).

Многозначительно, что сейчас происходит очевидное падение уровня художественного вкуса, например, согласно социологическому исследованию, из городских школ выходит сейчас лишь 15 процентов ребят с развитым художественным вкусом, тогда как в начале 80-х годов их было около 50 процентов; в сельских школах соответственно 6 и 43 %. Предпочтение населения сосредотачиваются преимущественно на зарубежных пластах искусства, причем особо популярны камерные сюжеты, посвященные любви, семье, сексу, авантюре, а также легковесная музыка, сомнительного качества кинодетективы. (Ю. У. Фохт-Бабушкин. Художественная культура: проблемы изучения и управления. М.: Наука, 1986; его же. Художественная жизнь России. Доклад в РАО, 1995.)

Яркий огонь критики вызывают на себя средства массовой информации, в первую очередь телевидение. И дело тут не только в нарушениях литературно-языковой нормы, но именно в неуважении к слову, в попытках изменить «языковой знак» и через него национальную традиционную ментальность. Русская пословица «Что написано пером, то не вырубить топором» вроде бы теряет свою силу. Именно это заставляет многих подписаться под таким наблюдением первого вице-премьера Правительства Москвы В. Ресина: «В прессе свирепствует какая-то жуткая эпидемия недостоверности, искажения цифр, фактов, слов, ситуаций» (Нов., 24.1.98). В унисон звучат слова академика А. И. Воробьева по поводу некоторых медицинских интервью: «Речь идет о нашем общем грехопадении. Мы слишком много болтаем и слишком мало думаем о том, как отзовутся наши случайно брошенные фразы на судьбах других людей» (МК, 24.1.98).

На этом фоне понятно, почему разрушается традиционная фразеология (Не выразил возмущения ни один из власть предержащих – «Советская Россия», 29.11.97 – контаминация выражений держать власть и власть предержащие. Кратчайший путь в Рим – реклама сотового телефона в январе 1998 г., опровергающая известные выражения все дороги ведут в Рим, язык до Киева доведет и др.), нарушается привычная словосочетаемость (скрипя сердцем – ТВ РТР 9.11.97, в прогнозе погоды «Маяка» 29.12.97: наиболее холодно, наиболее тепло там-то вместо теплее всего). Отбрасываются принятые стилистические приличия (в речи ведущего радиостанции «Серебряный дождь» А. Гордона утром 4.8.97: дико извиняюсь, новый прикол, ну колись, выйдет компакт-диск, а для малоимущих рокеров кассета. Подиум авангардной модной тусовки открыт и для «прет-о-порте» – АиФ, 1996, 34), допускаются прямые ошибки (Можно пофорчать, что даже в первую сотню не вошли – «Можайское шоссе», 1997, 7, хотя в русском словаре существует лишь глагол фурчать. надеюсь, что возражений не последувает – радио Москвы, 16.5.97. Сколько сейчас время – ОРТ, 20.6.97. Отказался передать полномочия своему приёмнику – ОРТ, 15.8.97 в речи диктора З. Андреевой, путающей устройство для приема с продолжателем дела), высказывается безразличие к произношению (Ляжь в больницу – ОРТ, 24.6.97; вместе и поро́знь – ОРТ, 14.2.98. Налево от лифта́ – ОРТ в июне 1997 г. в ежедневной рекламе фильма с Ришаром – лишь при его показе 26.6.97 диктор поставил ударение правильно).

Внимательный читатель современных газет, слушатель радио и телезритель легко может сделать перечень подобных примеров поистине бесконечным. И дело, собственно, не в них как таковых, а именно в их массовости, в некотором вкусовом безразличии пишуших и говорящих, их часто сознательной нормативно-языковой недисциплинированности. Вряд ли ведь написала бы, если бы перечитала написанное и задумалась, журналистка такой пассаж: Ночной клуб «Софи». Классный свет, глубокий звук, данс-пол окружен колоннами. Эротическое шоу «Topless models» с консумацией (Центр-plus, 1997, 48).

Поэтому списывать все происходящее только на небрежность и малограмотность было бы наивно, особенно принимая во внимание весьма неплохой уровень образованности населения, достигнутый в бывшем СССР. Люди сегодня, несомненно, в целом грамотнее, чем раньше, однако норма тогда была однозначнее и соблюдалась строже. К тому же инициаторами более свободного обращения с языком выступают сейчас как раз достаточно грамотные люди – журналисты и иные профессионалы пера. Показательно уже то, что они «раскрепощением языка» называют то, в чем интеллигенция старшего поколения видит «варваризацию» или «вандализацию».

Чрезвычайно показательны взаимообвинения в «незнании русского языка», которыми обмениваются журналисты из «Курантов», «Московской правды» и «Московского комсомольца», т. е. тех изданий, которые сейчас свободно используют даже матерщину (см. хотя бы статью Я. Могутина – «Новый взгляд», 1993, 38). Правда, высказывается мнение и о том, что перед нами «разрушительный натиск образованщины» (Ю. Д. Апресян. Цит. по: Ю. Н. Караулов. О состоянии русского языка современности. М., 1991, с. 38). Анализ фактического материала убеждает в том, что перед нами, несомненно, сознательно формируемая тенденция, отражающая ход всего общественного развития.

Подчеркнутое, можно сказать карнавальное (см.: Н. Д. Бурвикова, В. Г. Костомаров. Карнавализация как характеристика современного состояния русского языка. В кн.: Функциональная семантика языка… М., 1997) пренебрежение нормой нетрудно увидеть, например, в распространении забавной моды употреблять варианты колеблющихся форм, как бы подчеркивая свое нежелание разбираться как правильно, а как ошибочно. Так, в передаче про олигархов, которые правят страной, звучало: Счастье не в де́ньгах или, как говорят артисты, деньга́х… Так вот, дело в деньга́х или, если хотите, в де́ньгах (Радио Москвы, 13.12.98). М. Леонидов, ведущий программы «Эти забавные животные», на слова участника не люблю тво́рог… или, как надо – творо́г? заметил: Это все равно. У нас передача не по русскому языку; в конце и сам сказал: Ну вот, Саша, мы до вас добра́лись. Или добрали́сь – это не имеет значения (ОРТ, 15.10.98). Соответственно и ученые нормализаторы все охотнее ставят пометку «допустимо» (творо́г, доп. тво́рог, су́деб и устар. суде́б, мышле́ние и мы́шление…).

Если вспомнить, что игра с формами де́вица – деви́ца, широко́ – широ́ко – признанный прием народной поэзии, если учесть, что вариативность в русском литературном языке последнего полустолетия была явно занижена, то нельзя не признать, что перед нами вполне законный индикатор времени шатких норм, сосуществования вариантов или их исторической смены.

Можно привести иные примеры, так сказать, спокойного отношения людей к своей неуверенности в языке, которой перестали стесняться. Диктор «Маяка» в полдень 31 декабря 1996 г. отнюдь не поклялся узнать как склоняются числительные, но без всякого смущения, даже с гордостью заявил: Вот видите – с этими, ну числимыми словами, у меня плохо. Такова сегодня мода. Все очевиднее обостряется вопрос об оценке того, с чем надо бороться и с чем нельзя не примириться.

В основе развернувшихся процессов лежат изменения в психологической установке масс, пользующихся русским языком, в их языковом вкусе и чутье языка. Эти социально и исторически осмысленные явления порой получают некое официальное одобрение (хотя бы примером речи политических авторитетов и речевой практикой масс-медиа), а порой и законодательное закрепление. Но самое главное – в общественной эстетике, в стремлении к тому, что понимается как красивое. «Красиво то, – по многозначительному замечанию Майи Плисецкой, – что модно» (Изв., 28.3.95).

Рассмотрим два показательных примера, которые помогут объективировать понятие вкуса (и моды) как категории, воздействующей на развитие языка, даже определяющей направление его динамики.

0.2. Ближайшей иллюстрацией могут служить обращения, в частности манера именовать людей по имени и фамилии в официальной обстановке, особенно распространившаяся на радио и телевидении. Не без воспоминания о набивших оскомину от бессмысленно-бесконечных полных титулований Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ Брежнев Леонид Ильич складывается новая норма именования общественных и политических деятелей, точнее – на них переносится традиция называния артистов и писателей по имени и фамилии, которая, кстати сказать, соответствует и западноевропейской традиции: Борис Ельцин, Егор Гайдар, Михаил Горбачев, Павел Грачев, Виктор Черномырдин.

Это, разумеется, сразу же было замечено и осуждено ревнителями традиции и порядка: Стало модным писать о тех или иных наших руководителях и других лицах без упоминания слова «товарищ» (или хотя бы «тов.» или просто «т.»). Стали указывать только их имена, без отчества (М. Горбачев, Н. Рыжков) или вообще писать Михаил Горбачев, Николай Рыжков, Анатолий Собчак… Мы что, уже стали стыдиться обращения «товарищ»? Нам стал не дорог наш обычай называть человека по имени-отчеству или полными инициалами? Ведь в России по имени называли лишь царей и служителей церкви. Нынешним же журналистам нужно обязательно обезьянничать и перенимать от иностранцев то, что является традицией и привычно для них, но что не только режет слух нам, но и не делает нам чести (Миша, Толя, Коля и другие официальные лица. Изв., 2.1.91).

Высокие эмоции, десятилетиями культивировавшиеся в слове товарищ (их при нужде приходилось даже снимать: Я начал письмо обращением «Уважаемый товарищ…» Так принято. Но Вы, конечно, понимаете, что это всего лишь форма вежливости… Изв., 27.11.72), уже к середине эпохи перестройки обросли уничижительными окрасками. Видимо, поэтому внезапно и эпидемически распространились новые обращения – мужчина, женщина. Еще в начале 80-х годов публика охладела к этому гордому слову, которое нам дороже всех красивых слов. В истории этого слова повторилось, только с обратным знаком, то, что с ним произошло в 20-е годы, когда, по оценке эмиграции, «прекрасное слово товарищ стало бессодержательным обращением» (С. и А. Волконские. В защиту русского языка. Берлин, 1928, с. 20; подробнее см.: С. И. Виноградов. Слово в парламентской речи и культура общения. РР, 1993, № 2, с. 54).

Однако попытки избегать и заменять его еще долгое время вызывали осуждение. Вот типичное газетное напоминание о том, что «мы всегда и везде – товарищи»: «Мужчина, пройдите вперед!», «Женщина, передайте билет!» – такие обращения сплошь и рядом слышишь на улице, в метро, в магазине. Или еще – молодой парень обращается к пожилой продавщице: «Девушка, дайте полкило сахара»… Есть же у нас в русском языке прекрасное слово товарищ. Так почему же мы не говорим: товарищ продавец, товарищ водитель, товарищ, передайте, пожалуйста, билет? (Изв., 27.11.83)

Характерно такое замечание: Слово «товарищ», всегда означавшее наивысшее духовное единение, стало, напротив, знаком холодного отчуждения. Когда говорят «товарищ такой-то», то это стало означать, что человеком недовольны. Возвышенное ленинское «гражданин» теперь – это когда человек попался. На смену прежним критериям как-то ползуче, вегетативно, от одного к другому, распространились иные (ЛГ, 1988, 16).

Уже в конце 1991 года в обзоре писем приводилось мнение: Почему в Москве некоторые обращаются к аудитории словом «господа» вместо товарищи? Кто разрешил известинцам в рекламе «Московской товарной биржи» написать слово «господа»? Это газета наша, а не буржуйская. Комментарий газеты защищал свободу: «Вам нравится обращение “товарищ”? Обращайтесь!.. У одних аллергия к слову “господа”, а у других – к слову “товарищ”… Наше товарищество – понятие сугубо условное, как, впрочем, и слово “господа”. В Грузии, к примеру, слова “батоно” – господин и “калбатоно” – госпожа никогда из лексикона не исчезали, особенно к людям незнакомым. Это мера уважительности. И на банальный троллейбусный вопрос “Вы сейчас выходите?” там не отвечают “Да”, а, как правило, “Диах, батоно” – о да, господин! И если кто-то усматривает в этой икринке вежливости многовековый гнет, эксплуатацию, тиранию, то обращаться надо… к врачу» (Изв., 27.11.91).

Глубокий анализ семантико-функциональных причин неудовлетворенности общества словом товарищ, как, впрочем, и другими обращениями, вообще этикетными формулами советского периода дан в работах Н. И. Формановской (см. хотя бы ее книгу «Речевой этикет и культура общения». М., 1989). Нам сейчас важно подчеркнуть именно вкус нынешней публики, который тем влиятельнее, чем основательнее опирается на собственно лингвистические факторы. Отдельные отходы от общепринятого всегда, конечно, были и будут; так, например, в среде казачества не рекомендуется называть мужчин «мужиками», «товарищами» и «господами» – обидятся, а в ответ на заветное «станичник» расплывутся в гордой улыбке (АиФ, 1994, 18).

Слово господин, жившее только как обращение к иностранцам (и, конечно, как унизительное обращение к своим чужим; любопытно, что Кеннет Д. Каунда в одной речи употребил и Господин Председатель Президиума Верховного Совета, и Товарищ Председатель… – Изв., 23.11.74), стало быстро расширять сферу применения. На новые оценки воздействовала, несомненно, и практика разных республик, обретавших самостоятельность: домнуле Снегур (обязательное обращение к Президенту Молдовы и по-русски. Изв., 22.10.90), пан Кравчук (ср.: Из Устава изъято слово «товарищ», военнослужащим предлагается обращаться друг к другу с добавлением перед званием слова «пан»: пан капитан, пан солдат… В полках украинского казачества это была традиционная форма общения. – Изв., 23.5.92) и т. д. Разумеется, играла свою роль и общая переоценка дореволюционной жизни России. Отошли от обращений, соответствующих русскому товарищ, и в тех странах, где они были насаждены. Так, в Китае вышло из употребления tong zhi, в Чехии soudruh и т. д.

На этом фоне и учитывая общественную неудовлетворенность системой принятых обращений, о которой свидетельствует горячо дискутировавшийся давний призыв В. Солоухина восстановить слова сударь, сударыня, не могло быть и речи о «возвращении должного престижа славному слову “товарищ”, поскольку “все мы товарищи, если не по работе, то по труду”» (Изв., 10.3.85). Излюбленное пропагандой напоминание о том, что слова господин, госпожа «несут идеологическую окраску» и что для рабочих они «звучат как насмешка» (Изв., 1.10.91), потеряло всякую доказательность и стало вызывать обратную реакцию. Одними из первых публично и откровенно выступили в печати за возвращение этих слов в активное употребление Марк Захаров и Арсений Гулыга: Конечно, у нас нет «господ» в старом смысле слова – угнетателей, но и от единоутробных по классу «товарищей» (вроде Сталина) натерпелись мы бед пострашнее старорежимных (ЛГ, 1989, 48).

В дискуссиях принял участие и Владимир Солоухин; удовлетворенный известным распространением слов сударь и сударыня, он заметил, что «нельзя говорить “ко мне вчера заходил сударь Петров” или “у сударыни Ивановой случилась пропажа”. В этих случаях надо употреблять слова “господин” и “госпожа”… То же самое и с множественным числом. Не совсем правильно говорить: “Ну, судари, как дела?” Или обращаться к собранию: “Судари и сударыни!” – нельзя. Раньше говорили либо “господа!”, либо “милостивые государи и милостивые государыни”, либо “дамы и господа”. А если не нравится и не поворачивается язык, продолжайте талдычить “товарищи!”» (Изв., 18.10.91)

Это разрешение отнюдь не всеми воспринимается с охотой, и другой влиятельный поэт – Виктор Буков – пишет:

Меня сегодня назвали – сударь? И потянули за рукав. И звякнула в шкафу посуда, И сахар с полочки упал, Меня назвали господином, А я ответил: – Непохож! И все слова в кругу едином Смутились, слыша эту ложь. А я – по-прежнему – товарищ! Как в те далекие года. Вы понапрасну так старались Меня зачислить в господа! (Пр., 19.1.94).

Разнообразие отношений к этим словам порождает иронию: Ребята (нельзя говорить в переходный период – товарищи или господа, это может быть оценено плохо той и другой стороной), давайте создадим… деполитизированное государство (АиФ, 1991, 42). И без особого намека на шутку журналисты вопрошают: Как живете, господа-товарищи? (АиФ, 1993, 19). Неужели таким путем мы идем к правовому государству, дорогие господа-товарищи? (Изв., 19.5.93). Нет, господин или товарищ обыватель, твои надежды на выживание призрачны (Пр., 16.7.93). Центральное радио высказалось определеннее: Хорошо, что мы перестали быть товарищами и стали просто людьми (14.3.93, 11.30).

Любопытно, что «просторечно-подобострастное обращение господин-товарищ» появилось вскоре после 1917 года и некоторое время находилось в широком обращении (Карцевский С. О. Язык, война и революция. Берлин, 1923, с. 18). Сегодня в этом возродившемся выражении стала ощущаться и некоторая дифференциация: господа принимается как обращение, а за словом товарищи закрепляется некоторое социально-номинативное значение (простые люди? трудящиеся? может быть, «совки»?). Орфографически это подтверждается отказом от дефисного написания господа-товарищи. Это особенно ясно в контекстах противопоставления: Вспомнят ли о господах товарищах господа министры?… Хорошо живем господа товарищи… Господа министры – люди разные и по своим воззрениям, и по уровню доходов. Господа товарищи (слово «товарищ» пишу без всякого унижения – к ним относится подавляющая масса населения) – тоже люди разные… Как живет, о чем думает господин товарищ?… Рядовых наших господ товарищей сейчас глубоко возмущает та разборка, которая происходит в высших эшелонах власти (РВ, 6.8.93). Одним словом, как заметил юморист, беда не в том, что мы стали господами, а в том, что перестали быть товарищами!

0.3. Другой яркой иллюстрацией происходящих в языке процессов, позволяющей судить о той моде, которая за них ответственна, может служить эпидемия географических переименований. Масштабы ее таковы, что не представляется возможным дать исчерпывающие списки. В отличие от большинства языковых явлений (даже и от рассмотренных сдвигов в системе обращений, складывающихся, строго говоря, стихийно) она является следствием прямого и сознательного воздействия на язык, получающего очевидную законодательную форму.

Например, решением Моссовета № 149 от 5 ноября 1990 г. возвращены с 1 января 1991 г. следующие исторические наименования площадей, улиц, переулков Москвы: Тверской заставы площадь (Белорусского вокзала пл.), Маросейка улица (Богдана Хмельницкого ул.), Новопесчаная улица (Вальтера Ульбрихта ул.), Песчаная 2-я улица (Георгиу-Дежа ул.), Тверская-Ямская 1-я улица (Горького ул. – от пл. Маяковского до Белорусского вокзала), Никольская улица (Двадцать пятого Октября ул.), Лубянская площадь (Дзержинского пл.), Лубянка Большая улица (Дзержинского ул.), Коровий вал улица (Добрынинская ул.), Воздвиженка улица, Новый Арбат улица (Калинина пр.), Басманная Старая улица (Карла Маркса ул.), Мясницкая улица (Кирова ул.), Сухаревская площадь (Колхозная Большая и Колхозная Малая пл.), Пречистенка улица (Кропоткинская ул.), Ильинка улица (Куйбышева ул.), Моховая улица, Охотный ряд улица, Театральная площадь (Маркса пр.), Патриаршие пруды (Пионерские пруды), Патриарший Малый переулок (Пионерский Малый пер.), Манежная площадь (Пятидесятилетия Октября пл.), Варварка улица (Разина ул.), Театральная площадь (Свердлова пл.), Аминьевское шоссе (Суслова ул.), Осенний бульвар (Устинова Маршала ул.), Знаменка улица (Фрунзе ул.), Новинский бульвар (Чайковского ул.), Земляной вал улица (Чкалова ул.).

Тем же решением переименованы станции Московского метрополитена: Тверская (Горьковская. Это уже вторично – по переименованию улицы), Лубянка (Дзержинская), Александровский сад (Калининская), Чистые пруды (Кировская), Сухаревская (Колхозная), Царицыно (Ленино), Китай-город (пл. Ногина), Театральная (пл. Свердлова), Охотный ряд (пр. Маркса), Ново-Алексеевская (Щербаковская).

Еще раньше в Москве были переименованы: Остоженка улица (Метростроевская ул.), станции метро Чистые пруды и Красные ворота (Кировская и Лермонтовская) и др. 1993 год объявлен годом возрождения исторического центра столицы и очищения топонимического облика ее центральной заповедной части; весной исконные названия были возвращены еще 74 улицам, набережным, переулкам. Бодряческий тон сообщений об этом дает материал для суждения о модных мотивах нынешних языковых изменений:

Окончательно исчезает «с лица» Москвы большевистское прошлое. Например, Советская площадь – теперь площадь Тверская… Переулку основоположника соцреализма М. Горького возвращено название Хитровский переулок. Теперь мы сможем лучше представить местонахождение печально известной Хитровки – района знаменитых трущоб… Улица Ульяновская была переименована в 1919 году при жизни вождя. Скромный человек, Владимир Ильич не возражал… Бывшая Николаевская, удостоившаяся вдруг такой чести, называлась так потому, что здесь с 1642 года стояла церковь св. Николая Чудотворца на Ямах (АиФ, 1993, 20).

Теми же мотивами проникнуто интервью председателя комиссии Моссовета по наименованиям: За годы советской власти столица потеряла более тысячи исконных наименований, которые наши предки сохраняли в течение столетий. Доходило порой просто до абсурда: Четвертая улица 8-го марта, улица Газопровод, Нижняя трикотажная (почему – не Нижнего белья?). Неужели приятнее проходить по Пионерским прудам, вздрагивая от призрака Павлика Морозова, нежели чем по Патриаршим?… Некоторым знаменитостям придется потесниться. Александр Сергеевич Пушкин наверняка ни за что не согласился бы, чтобы раритет мирового класса, имеющая шестисотлетнюю историю улица Дмитровка носила непременно его имя. То же – относительно Чехова и Станиславского… (Изв., 5.6.93).

Лес рубят – щепки летят: в пылу азарта и в голову не приходит, что вряд ли так уж желательно для отечественной культуры восстанавливать память о ночлежках Хитрованки да еще и за счет забвения известного писателя. Старые новые названия появились на месте Лермонтовской площади, улицы Чайковского, улицы Чкалова, хотя поэт, композитор и даже пилот ничем вроде не провинились, а их вклад в отечественную культуру достоин увековечения в топонимике города.

Страсть к переименованию привела сразу и к совсем бессмысленным сменам (Савельевский переулок теперь Пожарский, Астаховский – Певческий, Неглинный – Звонарский и т. д.), о которых фельетонист Э. Графов писал: «Прежде всего по первому разряду похоронили Маркса и Энгельса. Теперь их улица будет мстительно называться Староваганьковский переулок… Уязвили и Большевистский переулок. Быть ему теперь Гусятниковым. А Комсомольский переулок с подковыркой обозвали Златоустинским. Что касается переулка имени знатного большевика Стопани, то он стал и вовсе Огородной слободой. Видимо, и Моссовету сарказм не чужд. Не спорю, видимо, Николоямская улица звучит куда как красивее, чем Ульяновская. Но уверяю вас, имелся в виду совсем не тот Ульянов, о котором вы подумали… Да и улицу Станкевича, в общем-то, вполне можно обозвать Вознесенским переулком. Да только это не тот Станкевич, который Станкевич, а совсем другой. Так что зря изволили волноваться. А зачем проезд Серова переименовывать в Лубянский проезд? Человек многотрудно возглавлял КГБ. Уж он-то вполне заслужил увековечить свое имя на Лубянке. Впрочем, это, кажется, не тот Серов, а который геройский летчик. Но все равно не стоило из большевистских веков извлекать слово “Лубянка”. Никто ведь не говорил – забрали на площадь Дзержинского. Говорили – забрали на Лубянку… Не надо ошалевать переименованиями» (Изв., 25.5.93).

Выражая естественное несогласие с переувлечением переименованиями группа писателей и театральных деятелей (О. Ефремов, М. Ульянов, Ю. Соломин, Е. Гоголева, Э. Быстрицкая, Ю. Борисова, Г. Бакланов, А. Приставкин, В. Коршунов, В. Лакшин, И. Смоктуновский) направили председателю Моссовета протест по поводу лишения Москвы таких названий улиц, как Пушкинская, Чехова, Станиславского, Ермоловой, Федотовой, Немировича-Данченко, Садовских, Остужева, Южина, Вахтангова, Москвина, Качалова, Хмелева, Грибоедова, Собинова, Веснина, Жолтовского, Щукина.

Они пишут о подписанном им постановлении: «Казалось бы, что этот документ призван сыграть благую роль и очистить культурный облик столицы от конъюнктурно-идеологических искажений многих десятилетий. Но уже при первом же чтении становится ясно, что мы имеем дело с бюрократическим циркуляром, реализация которого станет актом вандализма и приведет к непоправимым культурным потерям… Вместо разумной культурной политики мы имеем дело с очередной кампанией из числа тех, что так хорошо знакомы нам по недавнему прошлому… Льва узнают по когтю. Осла – по ушам. А вчерашних коммунистов – по маразматическому антикоммунизму. Вычеркнуть из нашего обихода Белинского, Герцена, Грановского могут только непросвещенные люди, воспитанные на ленинских статьях, где постоянно кого-нибудь будили. То, что большевики не могли уничтожить, они пытались присвоить. И в этом была своя логика. Здравый смысл подсказывает асимметричный ответ потому, что эти выдающиеся люди принадлежат всей российской культуре… А Моссовет изгоняет великих русских и не только русских (вместе с ними и поляка Мицкевича, и грузина Палиашвили) из центра Москвы. Необходимо прекратить издевательство над культурой, ибо топонимика – ее неотъемлемая часть» (Сегодня, 1.6.93).

Процесс восстановления старых названий, изменения и уточнения затронул всю российскую топонимику, в частности названия многих городов: Владикавказ (Орджоникидзе), Вятка (Киров), Екатеринбург (Свердловск), Набережные Челны (Брежнев), Нижний Новгород (Горький), Рыбинск (Андропов), Самара (Куйбышев), Санкт-Петербург (Ленинград, Петроград), Сергиев посад (Загорск), Тверь (Калинин), Шарыпово (Черненко) и т. д. (см.: Моисеев А. И. Именные мемориальные названия русских городов. РЯЗР, 1992, 2). Процесс захватил и нерусские города – украинские: Змиев (Готвальд), Луганск (Ворошиловград), Мариуполь (Жданов); азербайджанские: Бейлаган (Ждановск), Гянджа (Кировабад); грузинские: Багдади (Маяковский), Мартвили (Гегечкори), Озургети (Махарадзе); эстонские: Куряссаари (Кингисепп) и т. д.

Начавшись с наивной «эстонизации» русского написания Таллинн (ранее с одним н на конце), этот процесс пошел по линии вытравления не только нежелательных имен, но и вообще русифицированных форм национальных топонимов и заменой ими русских названий. Например, постановление Верховного Совета Республики Казахстан подвергло переименованию либо «упорядочению транскрибирования на русском языке» сразу десятки топонимов: города Чимкент и Джезказган стали Шымкентом и Жезказганом, села Сергеевка, Пугачево, Дирижабль, Маралиха стали аулами Кайнар, Ушбулак, Кызылсу, Маралды (Изв., 17.9.92), ср. также Ашгабат (Ашхабад), Тыва (правда, с непоследовательным решением сохранить тувинский, тувинец – РВ, 28.12.93), Хальм Тангч (Калмыкия), Мари-эл, Саха (Якутия).

Изменили традиционную в русском обиходе форму на более близкую к национально-языковой такие названия, как Беларусь (беларуский, беларус), Кыргызстан (кыргыз, кыргызский), Молдова (молдованин, молдовский), Башкыртостан. Впрочем, и в этой сфере основной задачей было, несомненно, устранение нежелательных имен: Бишкек (Фрунзе), Луганск (Ворошиловград), Мариуполь (Жданов) и т. д.

С радостным озорством корреспондент в заметке «Киевские улицы меняют названия» сообщает: Столица Украины стремительно избавляется от атрибутов социалистической эпохи. Власти города утвердили новые названия киевских улиц, парков и станций метро… Больше всего перемен связано с удалением с карты города названий улиц, пропагандировавших имена вождей и деятелей революции. Ощутимые «потери» у Владимира Ильича: улица Ленина переименована в улицу Богдана Хмельницкого, бульвар Ленина – в Чоколовский бульвар. Досталось и славным чекистам. Улица под их названием отныне носит имя гетмана Украины Пилипа Орлика. Другие названия получили улицы Октябрьской революции, Розы Люксембург, Карла Либкнехта, Менжинского, Пархоменко, Корнейчука… (Изв., 17.2.93).

В сущности, ничего нового или необычного в этом процессе нет: вспомним хотя бы Заир, Зимбабве, Киншаса на месте Бельгийского Конго, Родезии, Леопольдвиля, совсем недавнее и менее понятное Кот д’Ивуар вместо Берега Слоновой Кости. Понятны обоснованные политическими и идеологическими соображениями смены названий в бывших государствах СЭВ. Обращают на себя внимание лишь темпы и масштабы процесса, столь, как и все в России, великие, что захватывается и то, что вроде бы не заслуживает переименования. В кампании переименований чувствуется что-то тоталитарное, необольшевистское; любопытным образом и другие республики бывшего СССР действуют так, будто они получили распоряжение из общего центра.

К тому, что уже сказано о топонимике Москвы, можно добавить следующие любопытные и даже забавные факты. Хотя на флоте переименование кораблей считается дурной приметой, сейчас фамилии Кирова, Фрунзе, Калинина и других советских деятелей, как и названия столиц бывших союзных республик Баку, Тбилиси и другие заменены в собственных именах тяжелых авианесущих, противолодочных и ракетных крейсеров на имена российских адмиралов Ушакова, Нахимова, Сенявина, а также Петра Великого. Ряд атомных подводных лодок получил наименования хищников: Барс, Леопард, Тигр, другая часть подлодок – имена российских городов: Архангельск, Воронеж, Курск. Полностью переименованы корабли «Комсомольской эскадры» – сторожевик Ленинградский комсомолец, тральщик Новгородский комсомолец и т. д. (АиФ, 1993, 22).

Для общего настроения, для определяющего вкуса момента показательно, что в старом здании Московского университета на Моховой улице (бывший проспект Маркса!) главная аудитория вновь называется Богословской – «она всегда так называлась, пока не была переименована в Ленинскую» (Изв., 17.2. 93).

Процесс переименований вообще неравномерен, эмоционально-конъюнктурен, идет с перехватами и весьма быстрым движением вспять. Приведем два характерных сообщения: В Чечении, как она сама себя теперь называет, все сложилось иначе (Изв., 21.9.92). Не Сухуми, а Сухум. Сессия Верховного Совета Абхазии… восстановила названия столицы Абхазии города Сухум и шахтерского города Ткуарчал (со второй половины тридцатых годов они именовались на грузинский лад – Сухуми и Ткуарчали). Поселок городского типа Гантиади получил исторический топоним Цандрыпш, села Леселидзе и Хенвани – соответственно Аечрыпш и Амзара (Изв., 15.12.92).

Стремление приблизить фонетически и/или орфографически название к оригинальным написанию и звучанию естественно и извечно, развертываясь по мере роста грамотности, культуры и взаимоуважения народов. Нельзя было, например, не одобрить послереволюционные изменения принятых русских форм Тифлис, Вильно, Ковно и пр. на Тбилиси, Вильнюс, Каунас (ср. также коми вместо зыряне – буквально «оттесненные»; нынешнее принятие формы кыргыз в этом плане вполне оправдано, ибо киргиз имеет для киргизского уха неприятные созвучия).

Основательным следует признать пусть часто наивнолингвистическое восприятие той или иной формы затрагиваемым иноязычным населением. И нет ничего страшного в чуть ли не законодательном насаждении формы украи́нский из двух сосуществующих акцентологических вариантов, хотя и не хотелось бы выправлять классическое пушкинское «Тиха укра́инская ночь». Нетрудно согласиться и с непривычным для русских в Украине – пусть так, если кому-то чудится, что на Украине унизительно напоминает на краю, на окраине. Так в свое время китайцы просили различать на Тайване (на острове) и в Тайване (в не признаваемом КНР государстве).

Но нельзя не узреть тут и удивительной лингвистической наивности. В момент развала СССР были понятны политико-публицистические наскоки на форму с на. Она приписывалась злокозненному смешению слов Украiна (от украяти «отрезать от целого») и окраiна – с ссылкой на перепечатанную, например, в альманахе «Хроника-2000» (вып. 2, Киев, 1992) работу С. Шелухина 1921 года «Назва Украiни», где прямо обвиняются в этом поляки и русские (последних автор считает не столько славянами, сколько финско-монгольским племенем). Но вскоре появились и объективные, спокойно-разумные голоса лингвистов, а не политиков, призывающие не видеть в ней великорусской злокозненности и вспомнить, что ею не брезговали великие патриоты Украины, прежде всего Т. Шевченко.

Во всяком случае, киевские рецензенты первого издания данной книги, по-моему, необоснованно увидели в сохраняемой и сейчас оценке русского (так! о том, как лучше по-украински, я и не думал судить) словоупотребления некую мою бестактность. Русский и украинский языки близкородственные, но каждый со своими законами и традициями. Статья же В. Задорожного в журнале «Украiнска мова i лiтература в школi» (1993, № 5–6), на которую они ссылаются, рассматривает украинские конструкции на Украiнi – в Украiнi. Кстати, мне больше импонирует статья Н. Сидяченко на ту же тему в сборнике Института украинского языка АН Украины «Культура слова» (1994, 45). И все же, и все же! Украинцы официально, хотя и не очень публично обратились к Госдепартаменту США с представлением употреблять форму in Ukraine вместо принятой в английском языке in the Ukraine – с той же, в сущности, мотивацией (отсутствие артикля вроде бы усиливает представление о том, что перед нами собственное имя).

Принимая как данность пафос самоопределения, мы не должны уродовать свой язык; надо понимать, что «одно дело – суверенитет – факт их истории, а другое – название – факт нашего языка» (МН, 1994, 1). И в самом деле, добившись «эстонизации» русского названия своей столицы, эстонский парламент ведь сохранил нерусское ударение в своем названии столицы России – Moskva – не говоря уж о том, что не сменил названия Petseri, Pihkva, Irboska, Kaasan, Saraatov на Печера, Псков, Изборск, Казань, Саратов.

Беда даже не в том, что новые формы нарушают длительную языковую привычку, а в том, что они могут оказаться непривычными, труднопроизносимыми и даже неприятными для русского языкового слуха. После к, г, х, скажем, не пишется и не произносится ы, отчего не звучит и не «смотрится» орфограмма Кыргызстан и под. Довольно бессмысленно, ибо русский произнести так не может, писать по-русски две согласные на конце слова Таллинн, как-то малограмотно выглядит в русском тексте Беларусь, беларус, беларуский. Сходные процессы наблюдаются в собственных именах людей: имя бывшего президента Азербайджана пишется Абульфаз Эльчибей (традиционное русское написание Абульфас; теперь же возникают сложности не только с произношением звонкого звука на конце слова, но и меняется произношение формы родительного и других падежей).

На пути естественного стремления «выправить неточности» иноязычного названия стоит традиция, и чем она древнее и устойчивее, тем сильнее ее сопротивление. Вряд ли поэтому русские станут когда-либо говорить Пари или, путая город с античным героем, Парис вместо Париж, Рома или Ром вместо Рим. Вряд ли, впрочем, даже обиженные ролью СССР в истории немцы потребуют, чтобы мы называли их страну не Германией, а Дойчландом! Кажется, и в России перестали безоговорочно принимать зарубежные покушения на русские языковые традиции.

В марте 1994 года на радио и TV принято решение, поддержанное Институтом русского языка РАН, последовательно вернуться к прежним наименованиям: «Никакой язык не может диктовать русскому языку свои правила произношения и написания имен собственных, так как это унижает и искажает его» (Пр., 18.3.94). «Люди, даже далекие от проблем лингвистики, недоумевали, зная, что в любом языке заимствованное слово всегда подчиняется новым грамматическим и звуковым законам и практически никогда не сохраняется в первоначальном виде. Ведь у англичан Россия – Раша, у французов – Рюси, у немцев – Русланд, у молдаван – Русия, у ингушей – Росси. Носители русского языка в той же степени вправе традиционно произносить и писать Ашхабад, Алма-Ата, Чувашия. Этот вопрос не имеет никакого отношения к проблемам суверенизации и уважения национального достоинства» (МП, 15.3.94).

Нельзя, однако, не считаться и с торжествующей модой, с настроением людей. Нельзя не считаться и с сегодняшним вкусом на изменение, на отказ от привычного или, по крайней мере, на вариативность: даже такие новшества, противоречащие русской языковой системе, скорее будут восприняты, нежели отторгнуты. Во всяком случае, смешно было бы конфликтовать с эстонцами из-за буквы, уподобясь чехам и словакам, у которых расхождения по поводу дефиса в названии страны стали одной из причин развода. Следует принять во внимание и громадную русскую диаспору, которая вынуждена подчиняться законам страны проживания; этот означает, что в русском языке неизбежно появится масса вариативных топонимов. Порой приходится мириться и с самым наивным политическим и национальным мышлением: есть вещи выше неприкосновенной чистоты литературно-языкового канона.

0.4. Приведенные примеры позволяют высказать некоторые теоретические соображения относительно вкуса как категории речевой культуры (см.: В. Г. Костомаров. Вопросы культуры речи в подготовке преподавателей-русистов. В кн.: «Теория и практика преподавания русского языка и литературы. Роль преподавателя в процессе обучения». М., Русский язык, 1979).

Вкус вообще – это способность к оценке, понимание правильного и красивого; это пристрастия и склонности, которые определяют культуру человека в мысли и труде, в поведении, в том числе речевом. Под вкусом можно понимать систему идейных, психологических, эстетических и иных установок человека или общественной группы в отношении языка и речи на этом языке. Эти установки определяют то или иное ценностное отношение человека к языку, способность интуитивно оценивать правильность, уместность, эстетичность речевого выражения.

Вкус – сложный сплав социальных требований и оценок, а также индивидуальности носителя языка, его художественных задатков, воспитания, образованности (отчего и фраза «О вкусах не спорят»). Однако и эта индивидуальность формируется в ходе усвоения общественных знаний, норм, правил, традиций. Поэтому вкус всегда имеет конкретно-социальную и конкретно-историческую основу; поэтому же, проявляясь индивидуально, вкус отражает в своем развитии динамику общественного сознания и объединяет членов данного общества на данном этапе его истории (недаром говорят о вкусах общества и эпохи).

Важнейшее условие вкуса – социальное по природе, усваиваемое каждым носителем языка так называемое чувство, или чутье языка, являющееся результатом речевого и общесоциального опыта, усвоения знаний языка и знаний о языке, бессознательной по большей части оценки его тенденций, путей прогресса. Выражаясь словами Л. В. Щербы, «чувство это у нормального члена общества социально обосновано, являясь функцией языковой системы» (Л. В. Щерба. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании. В кн.: «Языковая система и речевая деятельность», Л., 1974, с. 32). Самое же чутье языка есть своеобразная система бессознательных оценок, отображающая системность языка в речи и общественные языковые идеалы.

Чутье языка образует основу для глобальной оценки, принятия или неприятия определенных тенденций развития, определенных пластов лексики, для оценки уместности тех или иных стилистических и вообще функционально-стилевых разновидностей языка при сложившихся условиях и для данных целей. В этом смысле оно очень зависимо от системных и нормативных особенностей языка, от его «духа» и «своеволий», его происхождения, истории и идеалов прогресса, приемлемых и желательных источников обогащения, самобытности его строя и состава. Так, скажем, флективность, формальная выраженность связей в предложении делает русское языковое чутье гораздо более нетерпимым к нагромождению одинаковых форм, чем английское или французское, отчего, например, идущие подряд конструкции с of или de позволительнее, нежели русские родительные падежи (за пределами ограниченных специальных сфер; см. работы О. Д. Митрофановой о «научном языке»).

Русская речь оказывается в силу специфики русской грамматики гибкой и многообразной в плане интонации и порядка слов, что в свою очередь делает более многообразными возможности выразительного актуального членения высказываний. Для нее слабо характерна омонимия, отчего, между прочим, русские любят выискивать ее, спотыкаются об нее, хотя, разумеется, двусмыслица легко обычно гасится текстом.

На вкус воздействует самый состав русского языка, как и его строй. Так, каждый новый взгляд на историческое соотношение старославянской книжности и исконной восточно-славянской народно-речевой стихии существенно видоизменяет наши стилистические представления. Славянизмы, с одной стороны, органически входят в состав литературного языка, с другой – уже много десятилетий воспринимаются как тяжеловесные и напыщенные, нередко смешные архаизмы. С изменением целевых установок в употреблении языка и появлением новых его функций, вызванных к жизни изменившимся отношением к православной церкви, к религии вообще, резко меняется и отношение к старо(церковно)славянизмам.

То и дело дают о себе знать фольклорная поэтика, диалектные противопоставления севера и юга, средневековое «плетение словес», восходящая к московским приказам деловая речь и городское койне – просторечие, наплывы то немецкой, то французской, а сегодня американской иностранщины – самые различные явления разных этапов истории русского языка.

Живы и во многом воспитывают сегодняшний вкус споры «шишковистов» и «карамзинистов», «славянофилов» и «западников», не говоря уже о синтетической деятельности основоположника современного литературного языка А. С. Пушкина и других классиков XIX века. В чутье языка отражена культурно-национальная память, растворены пласты разных наследий, разных поэтико-речевых концепций. Важную роль в формировании русского языкового чутья и вкуса играло и играет соотношение книжной и внекнижной речи, принимавшее часто характер соперничества литературного и «народного» языка.

В советский период высокие темпы развития и круто сменившиеся вкусы накопили значительный запас разнородных изменений и деформаций, подвергающихся сегодня, с началом постсоветской эпохи, проверке и переоценке. Соответственно сейчас следует ожидать (и фактический материал последующих глав это подтверждает) поиска «свежего» языкового материала, перераспределения стилистических пластов, нового синтеза средств выражения.

Таким образом, вкус – это, в сущности, меняющийся идеал пользования языком соответственно характеру эпохи. «Общие нормы языкового вкуса», совпадая или не совпадая с языком писателя, попадают, по словам Г. О. Винокура, «на мост, ведущий от языка, как чего-то внеличного, общего, надындивидуального, к самой личности пишущего» (Г. О. Винокур. Об изучении языка литературных произведений. «Избранные работы по русскому языку». М., 1959, с. 278).

Вкус нередко теряет историческую обоснованность и следует конъюнктурным, случайным устремлениям. Он становится тогда дурным вкусом. Он теряет тогда даже природно опосредованную связь с мыслительно-содержательным аспектом общения и с естественными эстетическими ограничительными рамками. Иными словами, вкус предстает крайностями моды. Речь в этом случае выходит из диапазона между «недостижимым идеалом» и «еще не ошибкой», теряет оценочно-вкусовые качества «хорошей речи» (см.: Б. Н. Головин. Основы теории речевой культуры. Горький, 1977; Н. А. Пленкин. Критерии хорошей речи. «Русский язык в школе», 1978, 6). Заметим, забегая вперед, что для нашего времени особенно актуально такое качество «хорошей речи», как свежесть, т. е. стремление к обновлению примелькавшихся средств и приемов выражения.

При всем естественном желании объективировать понятие вкуса как культурно-речевой категории нельзя, конечно, отказать ему и в субъективной индивидуальности. Не развивая сейчас этой мысли, приведем лишь любопытные размышления видного современного поэта и писателя: «Нельзя к цветку в виде дополнения подвесить шуруп. Нельзя к нитке жемчуга на женской шее присоединить в виде подвесок канцелярские скрепки. Нельзя к слову дворец присоединить слово бракосочетаний. Объяснить, почему этого нельзя делать, тоже нельзя. Дело сводится к языковому слуху, ко вкусу, к чувству языка, а в конечном счете к уровню культуры» (В. Солоухин. Осенние листья).

Качества «хорошей речи» относительны, иной раз даже внутренне противоречивы – и не только в силу своего общего субъективно-вкусового характера и тесной зависимости от конкретного смысла, выражаемого в отдельном случае, от условий и целей данного коммуникативного акта, но прежде всего из-за строгой детерминированности любой речи наличными в литературном языке нормами. Впрочем, в сегодняшней обстановке эти нормативные средства выражения и сложившиеся приемы их применения при типовых содержаниях, в сходных по содержанию, целям и условиям высказываниях оказываются сплошь и рядом не соответствующими новому вкусу и решительно пересматриваются.

Самые представления о правильности, вырабатываемые в ходе практики общения, сознательно воспитуемые и детерминирующие любой претендующий на высокую культуру речевой акт и речь в целом, ставятся сегодня под сомнение, теряют свой категорически общеобязательный характер. Даже в такой подверженной у нас традиционно абсолютному законодательству сфере, как орфография появляются варианты (в этом, кстати, можно видеть одно из свидетельств влияния англо-американского языка, допускающего значительно более высокий уровень вариативности на всех уровнях).

Меняющиеся представления о правильном и эффективном использовании языка, доводимые порой до абсурда, можно обозначить словом мода. Иными словами, мода есть крайнее проявление вкуса, более индивидуальное, быстро преходящее, бросающееся в глаза и обычно вызывающее раздражение у старшей и консервативной части общества. Речевая мода, видимо, более прямолинейно связана с модой в других областях жизни, нежели языковой вкус – с общим вкусом эпохи. Так, на фоне диктуемого сегодняшними вкусовыми устремлениями преобразования системы обращений и топонимики, мы видим многочисленные «крики моды».

При смене мод новая всегда вызывает осуждение. И в языке о новой моде можно судить по возражениям, которые раздаются против распространяющихся явлений. Приведем характерную цитату: Послушаем сегодняшнее радио. Особенно «прямой эфир», «авторский канал». Право же, создается впечатление, что иные радиожурналисты тщательно готовятся, чтобы поиздеваться над русским языком, над его сложившимися веками нормами и мелодикой… Нерусские, глубоко ложные интонации. Проглатывание частей фраз, слов и звуков. Не обращение к многомиллионной аудитории, а какой-то «дружеский междусобойчик»… Это впечатление усугубляется еще и обращением друг к другу участников «радиопикника». Почему-то они оказываются друг с другом на «ты» и по имени, а не на «вы» и по имени-отчеству, как это принято у русских в официальной обстановке… Удручает лексикон радио, отчасти телевидения. Мало участникам «междусобойчика» сплошного просторечия. Они при случае ввернут и явно «нелитературные слова». И глазом не моргнут. Это им, видимо, кажется верхом демократичности. Скажите, кого из любящих русский язык и русскую культуру не шокирует нашествие английских словечек и интонаций в их североамериканском исполнении, которыми чаще всего без всякой нужды заменяют русские? Это какое-то бедствие для русской речевой культуры, подобное колорадскому жуку для картошки (М. И. Исаев. Наше речевое пространство. РЯ, 1992, 7–9, с. 5).

Нетрудно привести и другие высказывания, принадлежащие разным авторам, в том числе и высшим авторитетам, связывающие торжествующую языковую моду с мещанским бескультурьем, рядящимся в образованность, и с самоуверенной ленью нашей мысли. Однако дело значительно сложнее ибо включает проблему вкуса, подверженности моде, вообще психологической «установки». Поэтому интересно взглянуть на существо того вкуса, который сегодня складывается в нашем обществе, который наглядно и броско проявляется в крайностях моды нынешнего дня и который будет обильно проиллюстрирован в главах предлагаемой читателю книги.

Мода существует в языке точно так же, как в одежде, обуви, парфюмерии. «Союзпарфюмерпром» дает, например, такую справку о периодическом изменении модных направлений запахов духов: «В 30–40-е годы были модны духи восточно-шипрового направления (Подарочные, Пиковая дама), в 50-е – сладковатые, восточного направления (Каменный цветок, В память о Москве, Красный мак), в 60-е – с горьковато-зеленоватой нотой (Триумф, Торжество), в 70-е – цветочные, цветочно-фантазийные (Желаю счастья, Милой женщине, Русские узоры, Новая заря). Но несмотря на капризы моды, есть духи, пользующиеся постоянным спросом, и среди них – Красная Москва (ВМ, 18.7.80).

Торжествующая у нас мода, всегда согласующаяся с модой зарубежной, сейчас особенно сильно подражает американо-европейской. А для нее показателен такой, скажем, факт. Заменяющая признанную в мире топ-модель Наоми Кэмпбелл 19-летняя Тайра Бэнкс находится «где-то посередине между музыкальной комедией и трагедией греческого типа», что персонифицирует дух времени. По мнению специалистов по властительницам моды, это и нужно сегодняшнему миру, уставшему от суперискушенности и утонченности, блеска и роскоши одежды, отрешенности от жизни и стремящегося к непосредственности, к «моменту истины» (За рубежом, 1993, 29, с. 7). На 90-е годы предполагается мода на индивидуальность, непохожесть, нестандартность, соответственно и на продолжение смешения несоразмерного, какофонию, вплоть до увлечения абсурдом.

В основе вкуса, в частности и языкового, сегодня лежит лишь самое общее стремление к свободе выражения, причем вопросы «чего свобода» и «для чего она» не ставятся. Простейший способ самоутверждения – показать, что «мне все позволено», отчего среди течений сегодняшней моды торжествует grunge fashion – «стиль гранж» – одеваться как можно хуже (точнее, создавать такую видимость: джинсы с заплатками стоят куда дороже обычных!). Эту общественную настроенность отлично ощущают артисты; популярный клоун и мим В. Полунин утверждает, что сегодня зрители откликаются на неприятное, сварливое, агрессивное, но внутри беззащитное и униженное.

Развивая эти достаточно смелые, но, кажется, выдерживающие критику параллели, можно сослаться и на законы, которым подчиняется вкус и особенно мода в неязыковых сферах. Хотя главное в них – чувство гармонии, они развиваются по спирали, причем расстояние между витками, когда происходит некое возвращение к предшествующему опыту, определяется числами Фибоначчи (в одежде это 11–13-летние циклы). Мода предполагает желание, пусть не осознанное до конца, а у значительной части населения и вполне осознанное, пойти ей наперекор. В борьбе моды и антимоды и развивается эволюционная спираль.

В языке идут весьма сходные процессы. Исследуя конкретный материал, мы убедимся в том, что, скажем, сегодняшняя ориентация на разговорность сопровождается (если не порождается ею, когда она превращается в крайности моды – см. 2.2.) ориентацией на книжность (которая в свою очередь порождает модные крайности – см. 7.6.). Иными словами, языковой вкус формируется в достаточно драматичном столкновении разных потоков (на месте однонаправленности ориентаций советского периода), что, разумеется, отражает общий хаос и поиск новых ценностей в условиях демократизации и свободы, граничащей с вседозволенностью.

На культурно-речевой вкус, его изменения оказывают влияние объективные социальные функции языка в данную эпоху. Важную роль сыграло, например, то обстоятельство, что русский язык был средством межнационального общения и сотрудничества народов СССР и стал общепринятым мировым языком. Не вдаваясь в эту проблему, приведем слова М. Горького, выражавшего культурно-речевые заботы более полувека тому назад: Эти рассказы почти невозможно перевести на какой-либо европейский язык, а как раз именно теперь надобно бы писать так, чтобы европеец понимал нас… Мы все фокусничаем, «фасон давим»… Создается какая-то литература «для себя», очень «семейная» и «отреченная». Погоня за новыми словечками, неумеренное употребление местных словарей, местных языкоблудий на меня лично наводит тоску. Прошу простить, но в этом стремлении украсить рассказ нелитературными словечками, кроме засорения языка хламом, чувствуется мещанская эстетика: желание изукрасить икону фольгой, бумажными цветочками и «виноградами» (Переписка Горького с Груздевым. М., 1966, с. 30–31).

0.5. В бывшем СССР был порожден некий «вирус распада империи» – то ли идеолого-политическим противодействием тоталитарному единомыслию, то ли нежизнеспособностью идеи национально разнородного и культурно многообразного единого государства, имперски руководимого из центра, то ли общечеловеческим стремлением в ХХ веке к мелким странам, но не обособленным и разрозненным, как в «доимперскую» эпоху, а мирно уживающимся и активно сотрудничающим в едином экономико-технологическом пространстве, несмотря на культурную самостоятельность и различия в политическом строе. Во всяком случае, катаклизмы, наблюдаемые в Бельгии, Ирландии, Канаде, а теперь в республиках прежнего Союза, в Югославии, Чехословакии, свидетельствуют об активности названного вируса в сегодняшних этнически сложных странах.

Можно было бы, отвлекаясь от темы, заметить, что плодотворность этого вируса для прогресса человечества достаточно сомнительна на фоне явно развивающейся в мире интернационализации или, по крайней мере, универсализации, унификации. Культуры на глазах меняются, причем все больше за счет утраты специфического исторического наследия, как бы патриотически-националистически настроенные деятели ни старались его оживить, прославить, возвысить: в России мало что остается от царской эпохи, в Великобритании – от викторианской. Значительная часть молодежи отрицает сейчас актуальность многих идеалов родителей, находя смысл существования не в обеспечении будущего, а в активной жизни в данный момент и видя успех не в материальных благах, наличие которых воспринимается как данность, а в развитии личности, раскрытии и реализации индивидуальных способностей и притязаний. Пытаясь бежать общества, где акцент сделан на труде во имя материального благополучия, молодежь увлекается идеями индивидуализма, буддизмом, индуизмом и другими учениями, делающими упор на созерцание, на внутреннюю умиротворенность, на сокровенное знание.

Применяя образ всеразрушающего вируса к объяснению торжествующей моды и приводимых ею в действие процессов в русском языке, можно, прежде всего, ожидать значительного ускорения постоянно и обычно весьма незаметно действующего в речи стремления к обновлению применяемого репертуара средств выражения (смены стандартов и особенно экспрессем в языке масс-медиа, где это возвышается до конструктивного принципа).

Далее, с учетом особенностей ситуации в российском обществе, можно ожидать стремления уйти, если к тому есть малейшая возможность, от всего того, что было вчера и что воспринимается как примета эпохи, с которой расстаемся. Тоталитаризм и авторитарность создавали видимость некой нравственной однозначности и чистоты, в которой нетерпимыми признавались любые отклонения от нормы – будь то гомосексуализм или формальное искусство, эстетизм или упаднические стихи. И если в той атмосфере даже естественные колебания нормы казались нежелательными, то теперь люди склонны к подчеркнутой вариативности, если не к разрушению нормы вообще. Да и то сказать, норму, которой нет, нельзя нарушить!

Традиционные устои общества, весь прежний строй жизни большинством населения воспринимаются как устаревшие – не только идеология, общественное устройство, но все, включая одежду, питание, бытовое поведение. И, разумеется, манеру общения, речь и даже самый язык. Постиндустриальная эпоха, в которую вместе со всем миром входит Россия, требует скорости, эффективности и непостоянства, точнее – перемены, непрерывного изменения. Новая парадигма общества и личности во главу угла ставит тезис, что не все в человеке детерминировано социально (вспомним классическое «среда заела»!), важными признаются иррациональные и даже апокалипсические представления, судьба, случайность, духовность. Гипотетическая возможность стать богаче пропагандируется куда решительнее, чем культивировавшаяся в наших душах целых 70 лет жажда социального равенства.

Провозглашенная в стране демократия естественно сопрягается со свободой действий, свободой личной инициативы и предпринимательства, призванных обеспечить стремительный творческий расцвет и зрелость страны. Наряду с закономерными следствиями этого, положительными сдвигами в установках и настроениях, продиктованных прежде всего экономикой свободного рынка, перестройка общественной психологии сопровождается негативными перехлестами. Возник, например, как справедливо отмечала недавно лондонская «Санди таймс», целый класс граждан, которые, по-видимому, воспринимают демократию как возможность делать все что угодно. Результат выражается в словечке «беспредел», которое сегодня особенно часто звучит по всей России (За рубежом, 1993, 29, с. 9).

Таков фон, на котором складывается сегодняшняя мода и общественный вкус в языковых делах. Для общения людей, для использования русского языка сейчас характерна главная установка нынешних дней на свободу, сопрягаемую у нас со стихийным потаканием, с разгулом своей воли (что хочу, то и ворочу), с небрежностью, раскованностью и забвением того, что без подчинения она есть хаос. В то же время даже убежденные ревнители чистоты и неприкосновенности языковой традиции не могут не видеть, что в эпоху насаждения единомыслия масс-медиа (пропагандисты, агитаторы, организаторы) унифицировали и мумифицировали русский язык. Обдуманное и умеренное стремление вернуться к живому общению (как и вернуться в русло мировой цивилизации, что сопряжено с заимствованиями) в самом деле необходимо. Беда лишь в том, что вкус сегодня не знает края.

В моде упомянутый стиль «гранж» – желание пофрондировать, соригинальничать, как-то «переставить мебель», чтобы изменить приевшуюся обстановку, просто даже похулиганить. Журналисты, особенно в молодежных газетах, хотят «раздразнить, раздразнить всех» и сознательно культивируют «огрубевший русский язык», который «подкупает своей реалистичностью» и «раздвигает круг читателей». «Будь проще! Раскованный народ пошел, блин! Расслабляйтесь, господа-товарищи!» – таков девиз «Нового взгляда» (1993, 39). Раскрепощенность времен «шоковой капитализации» и «дикого рынка» есть разгул индивидуализма: «Чувства одиночества не было: одни верили и любили (вождя, идеологию, соратников), и это объединяло, другие ненавидели, и это тоже объединяло. Теперь каждый по себе. Наше общество – одинокий, эпатирующий от тоски ребенок» (Новый взгляд, 1993, 39). На вкус эпохи хаоса и смены ценностей воздействует также распространяющаяся масс-культура с ее эротизацией. Принятое подвергается коррозии известным вирусом разрушения, активизирующим, естественно, и защитные силы, бурное изобретательство.

Торжествующий языковой вкус с его стремлением к свежей выразительности, к обновлению во что бы то ни стало влечет за собой резкий рост вариативности средств выражения, заставляет опробовать самые различные способы и приемы вербально-коммуникативного творчества.

Это действие обнаруживается на всех ярусах и уровнях, особенно сильно в словообразовании и фразообразовании, в семантических сдвигах и перестройках и, что бросается в глаза ярче остального, в заимствованиях – внутренних (из просторечия, жаргонов, диалектов) и внешних (преимущественно из американского варианта английского языка). Наиболее рельефно новый языковой вкус иллюстрируется стилистическими явлениями.

Соответственно этому строится композиция книги, главы которой посвящаются анализу проявлений сегодняшнего речевого вкуса в общении. Примеры собраны преимущественно из газетной публицистики, которая при всей своей специфике, безусловно, отражает общеязыковые тенденции.

Здесь уместно сказать, что новый, ранее неизвестный в литературном языке материал вызывает естественный интерес иностранцев, владеющих русским языком, изучающих и преподающих его. В отличие от русских в России, которые, скорее, горячо обсуждают и обычно критикуют новшества, зарубежных коллег больше волнует значение и стилистика новых явлений. Поэтому ходовым товаром стали посвященные им заметки, словарики, книги. Например, «Mitteilungen fur Lehrer slawischer Fremdsprachen», издающиеся в Вене, из номера в номер печатают уже несколько лет объяснения того, что есть в наших газетах, но чего нет в наших словарях: принтер, дисковод, дисплей, саммит, имидж, ваучер, лизинг, брокер, баксы, рэкет, полтинник (в значении 50, а затем 50 тысяч рублей), челнок, общак, фотомодель, прикид, фанат, тусовка, кайф, лох, совок, качок и т. д.

Весьма серьезно отнеслись к сдвигам в русском литературном стандарте польские русисты, стремящиеся научно осмыслить их социальные и собственно языковые причины. Материалы ряда соответствующих конференций опубликованы; см. в частности: Jezyki slowianskie wobec wspolczesnych przemian w krajach Europy Srodkowej i Wschodniej (Opole, 1993; IV Опольские встречи проходили в 1992 г.), Literatura i slovo wczoraj i dzis (Warszawa, 1993; конференция, посвященная языку и литературе эпохи тоталитаризма, проходила в 1992 г. в Варшаве), Historia i terazniejszoso Rosji w swietle faktow jezykowych (Krakow, 1993; Всепольская лингвистическая конференция проходила в 1993 г. в Кракове), Новые российские реалии и их отражение в современном русском языке (Olsztyn, 1994; международная конференция проходила в 1994 г. в Варшаве); ср. также многочисленные публикации по данной теме в журнале «Przeglad rusycystyczny» (№№ 61–68 за 1993–1994).

Введение в рассмотрение фактического материала закончим таким принципиальным замечанием. За вкусом к беспредельной свободе выражения, за фамильярной развязностью тона, который в моде, часто скрывается духовный нигилизм, утрата исторической памяти и уважения к отечеству. Возникло примечательное явление – агрессивная некомпетентность, черпающая знания из масс-медиа, ныне крайне противоречивых, но безапелляционных в своем подчинении интересам сторон в междоусобной политической борьбе за власть. Демократизирующееся в ускоренные сроки общество допускает неистовую либерализацию, доходящую до разнузданного отрицания, с апатией и равнодушием, с которыми трудно примириться. Безучастны те, кто бы мог и должен был воздействовать на эти процессы; более того, журналисты и иные служители слова и профессионалы пера любуются разгулом стихии, даже раздувают его. Увы, не только в языке и речи!

1. Стилистика

1.1. Проще всего судить о направлении складывающегося вкуса по его влиянию на стилистику, где его проявления сплошь и рядом приобретают форму крайностей моды. Стиль сегодняшнего общения характеризуется размытостью границ между разными коммуникативными сферами, нивелировкой типов речи, в том числе и официальной. Своеобразными скрепами служат проникающие повсюду «фразы дня», различные выверты, намеки, скрытые и прямые, перефразированные и цитируемые ссылки в текущем потоке информации, требующие постоянного пополнения «фонового знания», без чего затруднено понимание ее даже после перерыва в несколько дней.

В ход идут разного качества и приличия словесные игры, шутки, каламбуры, шутливые или даже издевательские расшифровки и подмены по созвучию, присловья, пустоговорки, «покупки», макаронизмы, окказиональные образования, новые типы сочетания слов, необычные стилистические объединения и т. д. Все это серьезно деформирует существующие стилистические градации и стилевые соотношения. Особенно раскрепощенными стали полемические тексты в области политики, межпартийной борьбы, дискуссий о власти.

В пылу изобретательства нередко снимаются этические и эстетические табу. Так, популярны стали привлекающие внимание необычностью и остроумием внутренней формы разного рода наложения, вроде стервис (стерва + сервис) или стервецкая водка (стерва + «Стрелецкая»), экстазм (Непрерывный абсурд, переходящий в экстазм (студенческое словечко: экстаз + маразм)… Применяется для оценки социальных дисциплин, прямых трансляций с политических заседаний и т. д. – РВ, 21.8.93), апофегей (апофеоз + апогей: Наш «апофегей» заключается в том, что люди, которые после упорной борьбы положили, наконец, руки на рычаги власти, гораздо лучше знают, как отстранить от этих рычагов своих противников – МП, 21.12.91), стагфляция (стагнация + инфляция, т. е. падение производства и инфляция – РВ, 24.11.93), мэриози (Депутатский корпус… был превращен в бессильную декорацию «сильной исполнительной власти» в лице наших мэриози – ЛГ, 25.3.93; ср. тут же мафиекратия), фальшивоманатчик (от названия денежной единицы манат: В Азербайджане появились «фальшивоманатчики» – Изв., 23.11.93), Гурмановости (Клуб гурманов, МК, 19.4.94), «Семидесяхнутые» Афганом (ЛГ, 1994, 40). Ср., примеры из молодежного жаргона таскотека (таски «прекрасно»), тискотека, драконат (дракон + деканат) и т. д. (РР, 1993, 6, с. 43).

Ранее такие образования – «бленды» – встречались лишь как индивидуальные, обычно поэтические, окказионализмы: апрелесть у Северянина, чарльстонущий у Сельвинского, спортсмедный у Цветаевой (см.: Александрова О. И. О неповторимом в области поэтического словотворчества. «Вопросы теории, истории и методики преподавания русского языка», Куйбышев, 1972, с. 116; ср. также: Костюков В. М. Гибридные слова – средство комического. РР, 1987, 6).

Популярная сейчас настроенность на изобретательство, на поиск невиданного лучше всего ощутима в словопроизводстве; это метко отмечено в заметке о словечке кое-каки (РР, 1993, 1). Возможными оказываются самые причудливые образования: Герой нашего времени – пофигист, которого ничто не трогает (АиФ, 1993, 4). Быки, бычки, сволочи, импотенты и пофигисты. У президента и правительства есть все (Сегодня, 18.6.93). Преобладают в МГУ не жириновцы, не демократы, не коммунисты, а «пофигисты» (АиФ, 1994,4).

К группе книжно-интеллигентских каламбурных образований можно отнести ряд слов, рожденных от перестройки вроде контр-перестройка, катастройка (изобретение А. Зиновьева): Надежды рухнули, испарились в буднях катастройки (МП, 17.12.91). Президент Фредерик де Клерк, начавший «Претория-стройку», получил в ЮАР прозвище южноафриканского Горбачева (Изв., 28.9.92). Кстати, как и слово перестройка, образования по аналогии встречаются и в других языках: Salinastroika appeared to be working (по президенту Мексики Карлосу Салинасу. Harper’s magazine, 1995, April, p. 69). Ср. также: Нам предлагают новое издание «гайдарономики», принципы которой были отвергнуты российским парламентом (слова А. Руцкого; ср. широко использовавшееся нашей прессой заимствование рейганомика. РВ, 29.7.93).

Возникающие в пылу полемики затейливые образования льются бурным и мутным потоком из политических коридоров и из повседневной речи, настроенной на волну насмешливой шутки: минеральный секретарь (генеральный – во время войны с винопитием весной 1985 года), выжимание человечества, бывшевики (т. е. большевики), съездюки (или – съездокоммунисты. Изв., 5.6.93), волчеризация и чубайсер (т. е. ваучер. АиФ, 1993, 1), державники (сторонники имперской концепции и глобалистских амбиций: критика державников и атаки национал-патриотической оппозиции – Изв., 30.11.92), дерьмократы, порнократы, партократы, «Московский сексомолец» (т. е. «Московский комсомолец», РВ, 25.9.93), застойщики (…приклеивают ярлык «диктатора» или «застойщика». Пр., 24.2.90), прихватизация и прихватизатор, экспанСионистская политика, палата мордов, мЭрзкое правление, скверная пустота (где раньше был сквер – Изв., 23.7.92), Чумейко (вместо Шумейко), хасбуламент (т. е. парламент России в 1993 г. РВ, 29.7.93), ель-цинизм (нынешний «ель-цинизм» не в «горбачевизм» ли корнями уходит? Пр., 30.7.93), Кошмаровский (о гипнотизере Кашпировском), аперитивные совещания, дом бардачного типа (барачного), пивонеры (юные любители пива – ВМ, 18.8.94). Ср. также: Из рублевой зоны мы перешли в тысячерублевую, Береги природу, мать твою, не лезь в Бутырку (Пр., 11.5.94) и подобные «юморины».

Такие словесные выверты встречаются в самых различных контекстах на страницах прессы и экранах телевидения: На последнем заседании «бывшевики» вставанием проголосовали за выделение значительных выходных пособий (МП, 17.12.92). А как «секс-меньшевики» узнают друг друга в Москве (Куранты, 1993, 33). В последнее время широко распространился термин «прихватизация». Обществу навязывается мысль о том, что на разгосударствлении наживаются властные органы и структуры, а рядового человека все равно обманут (Из обращения А. Б. Чубайса. Изв., 28.9.92). С большим интересом слежу за начавшейся в России (наконец-то!) приватизацией. Много шума о «прихватизации», «волчеризации» и пр. Смешно слышать (Изв., 20.10.92). После осуществления парламентской «прихватизации» газета уже не сможет опубликовать ответ (Изв., 22.10.92). Задуманная «прихватизация» служебных квартир окончательно разоблачит парламент в глазах общественного мнения (Куранты, 23.1.93). В Москве есть много лакомых кусков для «прихватизаторов». Автостоянки – один из них (Куранты, 1993, 19). Бывший президент СССР назвал ваучеры «обманом»… Предстоящую ваучеризацию он иронично назвал «волчеризацией» и предположил, что она нужна нынешней власти, дабы оттянуть время, отвлечь людей от неудач в экономике (Изв., 30.10.92). Телевидение, которое народ прозвал тельавидением (Изв., 25.9.92. Ср. ТельАвидение – МК, 26.11.92). Объективно «памятники» являются провокаторами (о членах общества «Память». СК, 19.3.88). «Памятники» по своему обыкновению хотели именно скандала и всячески провоцировали его (Изв., 14.10.92). Украинцу, белорусу или любому другому «СеНеГальцу», подпадающему под расплывчатое определение «русскоязычного», можно искренне посочувствовать (житель СНГ. Федерация, 1992, 46). Бес паники (рубрика в ВМ, 1998).

Во многих случаях словесные игры не преследуют цель создать «речевую маску», лишены содержательного или изобразительного замысла и существуют ради балагурства. Так, в фразе Президент потерпел победу, парламент потерпел триумф (ВМ, 7.12.92) нарушение привычной словосочетаемости вряд ли создает какой-либо подтекст, но лишь слабый комический эффект.

Едва ли есть особый смысл в таких примерах использования «выдуманных» слов: Из поездов высаживают «продавантов» (раньше, помнится, их называли «покупантами») (Изв., 23.3.93. Существует мнение, что это результат телескопии: покупатель + оккупант = покупант). Кучка испитых деградантов берет власть в свои дрожащие, непослушные, шаловливые ручонки (об августовских событиях 1991 года. Новый взгляд, 1993, 30). Сочинение коллективных писем в защиту «страдалицы», большая часть подписантов под коими… реальной картины в театре просто не представляют (МП, 1993, 34). В студию, распихивая ряды его друзей, набежало много профессиональных митингантов, у которых опять появился повод для самовыражения (Изв., 4.3.95). В записках В. Аксенова «В поисках грустного беби» (New York, 1990) находим: подписанты, погружанты («изучающие язык методом погружения»), отъезжанты. Ср.: Стойких «знаменосцев» и «транспарантщиков» у здания Верховного Суда России – около сотни (Изв., 16.4.93). Подобные словоупотребления – реакция на скованную осторожно-чистую сверхправильную речь времен тоталитаризма. В них проявляется ведущая черта сегодняшней стилистической моды – и о серьезном – несерьезно!

Другой общей стилистической чертой современной речи выступает всеохватное стремление к обновлению. Активизировалось, например, своеобразное уточнение многих терминов: грузовой поезд, грузовой вагон вместо товарного (по аналогии с грузовой автомобиль), лица южной внешности (вместо маловнятного милицейского обозначения лица кавказской национальности) и т. п. Невозможно найти какие-либо причины, кроме простого стремления к смене привычного (и, видимо, приевшегося) в случаях вроде предпочтения формулы до встречи традиционной до свидания или слов вести, новости вместо известия, последние сообщения.

Во многих случаях обновительным примером для масс-медиа служат иноязычные образцы. Так, самым прочным образом входят в наш речевой обиход, все более насыщаемый рекламой и конкуренцией, пригласительно-просительные формулы Вы смотрите «Красный квадрат». Оставайтесь с нами… Мы вернемся после рекламы, будьте с нами…, со всей очевидностью отражающие Stay with us… We’ll be back after the following message. Телевизионная программа 2×2 использует на месте привычного международные известия сочетание мировые новости – явную кальку world news с прямой ссылкой на ITN – Independent Television News. Интересно прилагательное-новообразование в названии передачи, появившейся в марте 1993 года на Российском канале ТВ – Новостная программа АВС (ср. также рекламные тексты вроде посвященного новым телевизорам Toshiba – Драматическое видение).

Уже стало привычным построенное на американский лад обращение С вами «Авторадио». Пусть безопасен будет ваш путь! (в духе традиции следовало бы ожидать Вы слушаете «Авторадио». Желаем счастливого пути!). В речи телеведущих звучит и такой скопированный с американского словоупотребления обращенный к себе вопрос-связка – Что мы делаем? (русские формулы Что делать? Что нам делать? и даже Что сейчас мне надо сделать?, действительно, коммуникативно отягощены, и значения “сейчас мы перейдем к… пора включить… теперь по программе будет…” не выражают). Введена и западная практика своеобразной «подписи» корреспондента в конце радио- или телевизионного репортажа (который, кстати заметить, называют теперь сообщением под влиянием английского message или даже клипом): Иван Павлов, «Российская газета», специально для программы «Вести» (раньше только на письме и то редко применялась лишь формула ваш корреспондент сообщает).

Известные русские формулы звонить по телефону… телефон для справок… совершенно заменились калькированным выражением контактный телефон. Здесь мы имеем перед собой не просто семантический перевод английского словосочетания, распространяющийся в силу следования моде. Перед нами очевидное изменение этикетного репертуара, каким бы смешным оно многим ни казалось: Ищу автора термина «контактный телефон» и одновременно прошу назвать хотя бы один «неконтактный телефон» (АиФ, 1993, 1).

Наблюдающееся всестороннее обновление привычного репертуара языковых средств, сложившегося в литературной речи образованных людей, сейчас приобрело не только высокую активность, но и совершенно определенную одностороннюю направленность. Этот обновительный процесс определяется именно складывающимся под влиянием торжествующей моды общественным вкусом, свойственным, разумеется, в разной мере разным социальным слоям. Среди молодежи, более всего подверженной текущей моде, он ведет к крайностям, к замене литературного канона жаргоном, ставя традиционную языковую норму под самую серьезную угрозу. Но и в целом общество склонно сегодня выбирать не привычно центральное, а периферийное – незапятнанное, так сказать, минимально связанное, не ассоциируемое с недавним прошлым. Из двух возможностей обязательно выбирается то, что реже, непривычнее, что было как бы забыто.

«Смех ради смеха», как и всеохватное стремление к обновлению, приобретают особое значение в фактически отсутствовавшей в языке советской эпохи, а сейчас бурно развивающейся сфере рекламы. Здесь главное – любой ценой обратить на себя внимание, заставить запомнить (лингвистический анализ рекламы дан в серии статей и отдельной книжке Н. Н. Кохтева). И речевая изобретательность, языковая шутка оказывается важнейшим способом поразить, рассмешить, создать непринужденную обстановку и тем оставить след в памяти.

Соответственно активно опробуются – часто с утратой чувства такта и меры – возможности языка для создания остроумных выражений, при- или завлекающих уже своей формой: Связь без брака – только за валюту (реклама телефонной компании. Коммерсант, 1993, 4). Все дороги ведут в РЭМ. Фирма Сэлдом решила сделать рекламу – не простую, а очень простую. Вот такую… (на экране возникает одна лишь надпись «Сэлдом»). Даже черепаха, посланная факсом, приходит во-время. ВАЗ для Вас. И дворняга, и бульдог обожают «Alfa-dog». Совершенная форма удоVOLVствия (Коммерсант, 29.10.98). Рекламные фразы то и дело порождают шутки, например призывы покупать дорогие консервы для домашних животных фирмы Whiskas (Ваша киска купила бы Whisкas), вдохновили карикатуриста на изображение красавицы, при виде которой молодой человек думает: Для такой киски купил бы я виски!..

В этой сфере складывается принципиально новая фразеология, опирающаяся не только на языковые средства и возможности, но и на изображение и иные факторы. Являясь частью массовой коммуникации, реклама подчиняется ее коммуникативным закономерностям (О вне- и внутриязыковых способах передачи информации см.: В. Г. Костомаров. Стилистика и паралингвистика. В кн. «Слово и труд»; Киев, Наукова думка, 1976), в особенности преследующим манипуляционные цели. Им вообще подчиняется конструирование дискурса на радио и телевидении, газетного текста, публичной речи. Из многочисленных работ на эту тему укажем новейшее исследование Н. В. Костенко «Ценности и символы в массовой коммуникации» (Киев, Наукова думка, 1993), в котором читаем: «Стратегия овладевания особым языком, точнее, особым фрагментом лингвистической оснащенности культуры, публики, социального индивида предусматривает вычленение отдельных вербальных и невербальных элементов, а также регламента их организации в общении» (стр. 43).

Наряду с несомненными находками, тут наблюдается немало издержек, вызывающих общественные возражения. Так, многих, особенно живущих за чертой бедности, оскорбляют невинные вопросы вроде А вы носите вещи фирмы Ле Мо-о-онти? Изо дня в день телезрители слышат озвученные фальшивыми кукольными голосами Экора-а-амбус, Шива-а-аки, Пока еще есть на складе. Пока еще за рубли… Многих возмутила девчушка-шалунья, которую взрослые научили врать, что у нее будет вот такой миллион! И она будет вот такой миллионершей!.. Ее, впрочем, вскоре сменил мальчуган, восторженно сообщающий: Я стал миллионером – вот повезло! Разумеется, дело тут не в языке, а в общественной торгово-мещанской настроенности, выражаемой призывом рекламы «Лотто» – Играйте и выигрывайте! В то же время, как показывает опыт той же Америки, рекламные изыски оказывают сильное влияние на общий литературно-языковой обиход, и даже если не видеть в них угрозы для литературного стандарта, то во всяком случае нельзя недооценивать их роль в формировании языкового вкуса общества.

У рекламодателей, по мнению одного журналиста (заметка «Вот такой миллион! или Реклама – двигатель агрессии» – Изв., 3.11.92), нет еще вкуса к рекламе: Безвкусная реклама не может быть двигателем прогресса. А вот двигателем агрессии – сколько угодно. В «полемических заметках об издержках нынешней рекламы» другой журналист пишет: «Сырников Аверс Компани» Скромно. И семье, наверно, приятно… «Кретищенко Сникерс Банк», «Селедкин Компас Центр», «Ананасов Бройлер инкорпорейтед». Это не пародия, такие фирмы есть. В порыве ярмарочного бахвальства один из деятелей рекламного бизнеса зарифмовал рабочий девиз: «Бизнес без рекламы – как дитя без мамы». Если это так, то за дитя можно только помолиться… Наша реклама – едкий на вкус коктейль из больного воображения и отсутствия вкуса… Видимо, наша реклама собирается пройти весь путь развития фантазии и честно начала с пещерного уровня. Рекламная же невнятность ему обратно пропорциональна. Многие до сих пор гадают, есть ли разница между «Сникерсом», «Тампаксом» и «Памперсами». История про маленького мальчика, который просит у родителей купить ему «Тампакс» – из рекламы он понял, что с ним хорошо плавать в бассейне, – очень точно описывает ситуацию («Сникерс», «Тампакс» и райское наслаждение. РВ, 3.8.93).

1.2. Общественный языковой вкус сейчас таков, что диктует иные принципы выбора средств выражения вообще, а не только сознательное обновление тех, которые представляются общественному, а порой и индивидуальному авторитетному сознанию и вкусу как-то скомпрометированными или просто почему-либо не вполне адекватными. Из ряда синонимических, параллельных, соотносительных единиц выбирается как раз не то, что выбиралось в непосредственно предшествующую эпоху. Молодой да ранний супротив «благочинного общества»… Какие промеж вас отношения… – подобные примеры можно выписать из любого номера любой газеты наших дней.

И речь идет отнюдь не только о том, что приобрело содержательно иной вес или противоположную оценку, но именно о нейтральных языковых пластах. Показательна такая фраза: Это была настоящая, как принято говорить в парламенте, «шоковая терапия». И, как принято говорить в тусовке, «крыша поехала» (День, 22–28.3.92).

Кстати, это выражение, жаргонное по происхождению, стало очень популярным в образованной речи: У нас с этой демократией и перестройкой совсем «крыша поехала» (АиФ, 1993, 18). Если нормального человека посадить в психушку, то у него тоже «крыша поедет» (Куранты, 1993, 18). Что делать, если крыша поехала (речь идет о бедах психиатрической больницы, АиФ, 1994, 21). Воспользоваться услугами центра могут не только те, у кого «поехала крыша». Ведь все мы по-своему ненормальны (опять двойной подтекст. Поиск, 1994, 44). Кажется, что некоторые «поехали крышей» (АиФ, 1994, 20). Господа, у вас не едет крыша? (ЛГ, 1995, 7). У бедной гражданки просто поехала крыша (АиФ, 1995, 24). Характерно, что новейшие примеры дают написание без кавычек.

Журналисты сейчас, снимая «вето» на применение каких-либо средств языка, не избегают ни того, ни другого, но имеют явное пристрастие к тому, что раньше не допускалось. В некоторых печатных изданиях (благо цензура практически отсутствует) открыты все шлюзы для широких потоков из сфер, для которых литературный язык был ранее закрыт и которые образованному речевому обиходу чужды по своему существу. Это видно, например, из выбора слов интервьюером и сотрудником министерства в таком диалоге: А что у вас за контры с Роскомгидрометом? – Конфликт с этим ведомством начался у нас еще в 1990 году. Мы не поделили с ними программу борьбы с градом. С тех пор мы ведем с ними тихую, мирную бумажную войну (Радикал, 1992, 39).

В начале 60-х годов, в ходе полемики вокруг языка и возможной реформы орфографии, резко отвергалось слово загодя как недопустимый в литературной речи синоним заранее, заблаговременно. Сегодня же телезрителей не удивляет название программы «Намедни». Если раньше дикторша телевидения страшилась отойти от написанного и утвержденного текста, то теперь ей ничего не стоит вдруг спохватиться и с милой улыбкой заявить от себя: ох, время поджимает, надо кончать или неожиданно, без какой-либо связи с содержанием передачи и с грустным сожалением, отнюдь не празднично сообщить, что у нее сегодня день рождения. Особенно раздражают такие высказывания диктора, если он, путая себя с обозревателем, т. е. смешивая изложение новостей с их комментированием, дает оценку политических событий или государственных деятелей. И надо утратить чувство такта, чтобы начать утреннюю передачу скороговоркой: Здравствуйте, как вы себя чувствуете – спасибо – я лично хорошо («Маяк», 6.00, 14.4.95).

Прочитав метеосводку об ожидаемом антициклоне, идущем с Пиренейского полуострова и несущем дождливую погоду, диктор «Маяка» утром 30 октября 1992 года раздраженно добавил от себя: И чего ему не сидится в своей Испании! Разумеется, в принципе трудно что-либо возразить против настроя на «оживляж», на разговорно-человеческие интонации, но это требует меры. Без какой-либо деликатности диктор «Маяка» (8.30, 26.7.90), представляя певицу, радостно сообщил: Она – моя ровесница, а немного погодя, огласив сводку погоды, раздраженно бросил: Опять неприятная погода, ну просто не можем мы без дождя! Подобное навязывание своего мнения вряд ли можно приветствовать, ибо оно не считается с чувствами тех радиослушателей, кто, скажем, солидаризируется с мнением газеты «Известия», где чуть ли не накануне (23.7.90) читали: Я люблю вас, мои дожди!..

Показательна атака критика на телепрограмму «Времечко», начинающаяся с расшифровки ее символа – «гибрид таракана и игуанодонта» и заставки «Времечко собирать камушки (мол сами понимаете, что мы также сами над собой шутим)»: Программа заимела свободную для нее и нужную нишу – информацию с долей абсурда, что снимает со зрителя стресс… Передача застыла между правдой и пародией… Само название дает повод для массы разнообразных шуток и каламбуров… (АиФ, 1994. 24 – под заголовком «Времечко – впередик»).

С лингвистической точки зрения эти факты, иллюстрирующие характер общественного вкуса эпохи, заслуживают упоминания постольку, поскольку они свидетельствуют об игнорировании существующих стилевых соотношений. Они могут вести к глубоким нарушениям стилистической совместимости разных средств, традиционных приемов их отбора и композиции и в конечном счете к значительным сдвигам в лексической и грамматической сочетаемости языковых единиц. Внелитературные слова и конструкции оказываются в непосредственном соседстве с собственно нормативными, по большей части соседстве противоестественном, поскольку обращение к ним не оправдано каким-либо изобразительным мотивом или характерологическим замыслом.

Речь идет, в сущности, о подчеркнутой гетерогенности отдельных текстов, всего дискурса в массовой коммуникации, причем победу в этой стилевой и стилистической «раскрепощенности» одерживает общая сниженность. Устно-бытовая речь, просторечие, а в значительной мере и жаргоны врываются в письменно-книжные жанры прессы, в радио- и телевизионные передачи. Именно в стилистике происходит расшатывание литературно-языковой нормы, всего образованного стандарта. И причину именно такого поворота процессов либерализации литературного языка нельзя не увидеть в специфике понимания свободы (воли, вседозволенности). Такое понимание свободы, отразившееся в семантико-грамматических характеристиках самого этого слова (см. 7.2), иллюстрируют выписки из статьи критика А. Вартанова «Свобода, блин!..», резко возражающего против слома «всех преград благопристойности в изображении», как и против права «произносить в эфире все, что вздумается, будто в казарме мотодивизии или же в курилке стройбата»:

«К немногим достоинствам советского телевидения традиционно относилась благопристойность. Свирепая политическая цензура дополнялась некоторыми другими ограничениями неидеологического свойства, которые предполагались как бы сами собой. В частности, считалось необходимым избегать скабрезностей и любых попахивающих пошлостью намеков. Люди в эфире должны были быть велеречивы и тщательно выбриты… Сегодня каждый третий позволяет себе непристойности разного рода. И ничего – сходит. Гарантированные Законом о печати свободы заменили собой приличия, которые, как известно, никакими законами не регламентируются… Настала пора разрушить барьеры ненужного ханжества в слове?… Кроме шуточек типа «он курит, и мы его курвой зовем», не раз проезжались на тему, как бы это приличнее выразить, женских гениталий. Свобода, блин! Публика в зале гоготала… Удручала разудалая свобода – что хочу, то и ворочу, – которая не ограничивалась одними только вольностями в словах. В последнее время на ТВ все чаще синонимом суверенного права творческой личности на самовыражение становится потеря чувства меры, вкуса, самоконтроля, наконец… Привыкшие в недалеком прошлом к жесткому прессингу телецензуры, теперь, внезапно освобожденные от него, иные авторы не всегда умеют распорядиться вдруг свалившейся на них свободой» (Изв., 6.3.93).

Журналисты не замечают и того неуважения к описываемому событию или упоминаемому лицу, которое неизбежно возникает от привлечения неподходящего стилистически средства выражения. Вероятно, читая фразу Речь между тем шла о тех самых материалах, которые готовил сам же Лейк – в бытность свою, до ухода в историки, директором отдела планирования в Картеровском госдепе, можно заподозрить журналиста в желании как-то принизить «ушедшего в историки» дипломата. Но таких подозрений в скрытом замысле не вызывает сообщение в соседней заметке: СОИ, заявил министр обороны США Лес Эспин, приказала долго жить (Изв., 15.5.93). Ведь совершенно очевидно, что американский министр насмешки не заслуживает и что это явно не цитата из него. Автор хотел лишь достичь стилистического эффекта свободной речи.

Информация о парламентских слушаниях о выполнении в России Конвенции ООН о ликвидации всех форм дискриминации женщин получает заголовок Дамский «междусобойчик» в Доме Советов (Изв., 26.5.93). Чего тут больше: неуважения к женщинам или стилистической глухоты? Явно изменил журналисту вкус и тогда, когда он взял для заголовка слова С. Шахрая «Вляпались в Чечню» (ВМ, 17.2.95). Все дело, конечно, в крайностях моды, диктующей желание отличиться во что бы то ни стало, обо всем сказать шутливо, «простецки»… В моде тот способ выражаться, который называют языком трамвайной перебранки. И. Овчинникова, развивая эту мысль, пишет:

«Есть издания, которые по-другому не могут, потому что привычка обзывать идейного противника власовцем или отщепенцем въелась в плоть и в кровь, усвоена на уроках, преподанных учителем, который и сподвижников, ничтоже сумняшеся, именовал политическими проститутками, коли впадал в гнев, а то и целые сословия пригвождал к позорному столбу, пользуясь словами в приличном обществе не принятыми. Тут ничего не попишешь. Но и газета, явно почитающая себя голосом интеллигенции, оппонента припечатывает эпитетом «вонючий», сообщает, что он «гадит» и, наконец, элегантно отпускает восвояси: «хрен с ним»… Далеко ли ушел Александр Иванов в «Курантах» от тех, на кого нацелил свое язвительное перо, если капает с него отнюдь не яд, а скорее грязная водица: «хамская невежественность большевистского отребья», «уголовники, ничтожества»… Слабость, как известно, всегда предпочитает сильные формы. Когда есть неотразимые доводы, нет необходимости облекать их в бранные слова… Не знаешь, право, смеяться или плакать, когда Михаил Чулаки со страниц издания, которое очень хочется считать своим, призывает отказаться от стыдливых многоточий и, отбросив предрассудки, пользоваться словами, которые доселе потому и писали только на заборах, что полагали их непечатными… Могут, конечно, возразить: вот уж нашли первостатейную заботу. Все это слова, слова, слова, и не более того. Да то-то и оно, что более. Выбор слов никогда не случаен – за такой раскрепощенностью в их употреблении кроется вседозволенность… Нет-нет, все это отнюдь не безобидно. И только кажется, что брань на вороту не виснет. Виснет! Отпустим узду еще чуть-чуть и превратим политические бои в кулачные. Стоит только сказать себе: долой стыд! – и совесть действительно обернется химерой… Сегодня бесстыдные слова – завтра бесстыдные поступки» (Долой стыд! – Изв., 2.4.91).

Характеризуя сегодняшний стилистический вкус, следует сказать, что не просто насыщение речи сомнительными словами и оборотами рисуется его сутью, но общая раскрепощенность, не просто снятие запретов, но принципиальный допуск любых кажущихся в данном случае подходящими средств выражения. Иными словами, он характеризуется принципиальной ставкой на смешение, совмещение, сочленение любых единиц языка, на крайнюю неоднородность языковой формы общения, на гетерогенность каждого отдельного текста.

Процессам демократизации речи, как и всей наблюдаемой сейчас «смене стиля», изменению самой манеры общения, известный стимул был, несомненно, дан речью М. С. Горбачева, воспринятой сначала как безоговорочный образец для подражания (см.: Капанадзе Л. Грамматика гласности. РГ, 12.3.92). В ней сплелись далеко не всегда, конечно, гармонично, по меньшей мере, четыре струи:

(1) вполне литературная, даже часто излишне строгая книжная с избытком иностранных слов – муссируется, реагирование, вельможность, приватизация, конверсия, разгосударствление, раскрестьянивание;

(2) раскованная обиходно-разговорная – разбираловка на площади, жареные факты, я был ошарашен, политическая камедь;

(3) партийно-жаргонная, управленческая – вызвать на ковер, влепить строгача, тут нам подбрасывают, давайте опреде́лимся, сейчас обменяемся и примем решение, прибавить в работе, это наш позитив;

(4) народная с южно-диалектным оттенком – ложьте сюда, там купон, там таможня, там бартер – тревога у людей получается, правда? раздрай.

Последнее слово, ранее в литературной речи неизвестное, получило сейчас распространение: «межреспубликанского раздрая» внутри России нет (в речи Б. Н. Ельцина! АиФ, 1993, 16), Царил полный раздрай, мелкие партии и движения пожирали друг друга (Изв., 14.1.95), Показали наличие «раздрайных» свойств душевного состояния (об упадке духа в армии. Пр., 10.3.95).

Многомерность языка стала принципом публичной речи, передвинувшейся от монотонности официоза к полифонии личностной разноголосицы; на месте продуманной точности запрограммированных и обкатанных формулировок воцарилась манера неподготовленных разговорных фраз с поиском нужного слова, естественными оговорками, повторами, ошибками. Живее стала стилистика газетной полосы и особенно телепередач.

В то же время неразборчивость в отборе и композиции средств выражения, естественная при безудержной ставке на поиск свежего, оригинального, вызывает самые серьезные опасения. Благодушия тут нет даже у сомнительной славы кумира золотой молодежи Богдана Титомира, который высказал такое мнение: «Я считаю, что язык – это нация. Но сейчас, даже если еще 85 организаций “Памяти” появятся, они не способны спасти язык. Что это за язык – файфы, грины, герлы… Страна, где 80 процентов молодежи говорит на англизированном сленге и хочет уехать на Запад, – страна обреченная. И все же, не дай Бог, если я прав…» (АиФ, 1993, 4).

Конечно, при полной неструктурированности сегодняшнего общества неэлитарные группы оказываются наверху, навязывая свои речевые навыки, в частности жаргон и матерщину, всему обществу. Так в свое время московские баре-нувориши красовались не только подчеркнутым просторечием, но и полузнаниями из французского языка и из старой книжности (составной частью нынешнего стиля служат английские слова и газетная «книжность»). Когда законы не соблюдаются или совсем ниспровергнуты, даже на преступления кое-кто смотрит как на осуществление свободы личности. В искусстве процветают низшие формы, в которых культивируется безобразие, а непристойность, кощунство и цинизм кажутся публике завидным идеалом вседозволенности. Люди без глубоких и чистых корней образуют замкнутую псевдоэлиту, достаточно богатую и властную, чтобы небезуспешно, несмотря на широкое противодействие здравой части общества, распространять свои корпоративные вкусы.

Немалую поддержку это находит у окололитературной и околоартистической, особенно телевизионно-«киношной», богемствующей публики, жаждущей любых проявлений «свободы». К сожалению, повинны тут и истинные актеры, литераторы – вообще «творческая интеллигенция», укрепившая за собой не только «свободу профессии», но и особую вольность речи и вообще поведения. Нынешний языковой вкус предстает в форме модничанья и манерности. Мода на детабуизацию запретных «непечатных» выражений свойственна к тому же английскому, который служит сейчас главным поставщиком моды, и другим влиятельным иностранным языкам современности.

Здесь следует, впрочем, указать и на особые свойства кино, телевидения и видео, воссоздающих обстановку речевых актов, но в то же время отличных от бытового межперсонального общения. О специфике радийной и телевизионной речи, смешении в ней разговорности и книжности имеется уже много работ, укажем для нас сейчас наиболее существенные наблюдения О. А. Лаптевой о нарастании «словесного вала», его эмоционального и ментального воздействия через масс-медиа на общественное сознание и языковой вкус. Сегодня этот вал несет «свежий русский язык»: «На арене русского языка сейчас разворачиваются драматические события. Разговорная речь отвоевывает все новые позиции» (Живая русская речь с телеэкрана. Разговорный пласт телевизионной речи в номинативном аспекте. Сегед, 1990, с. 2).

Важно заметить, что, как всякая крайность, общая либерализация порождает и свою противоположность. В самой среде «новых русских» на глазах выкристаллизовывается стремление укоренить в семье подчеркнуто литературную речь даже с уклоном в архаику, уберечь детей от языковых вольностей, привнесенных в общий обиход самими же «новыми русскими» (см. первую, насколько нам известно, попытку проанализировать эту своеобразную «диалектику»: Г. С. Куликова, Т. А. Милехина. Как говорят бизнесмены. Сб. «Вопросы стилистики», вып. 25, Саратов, 1993). Этим, кстати, объясняется расцветающее у пришедших к власти людей желание оградить свое потомство от школы всеобуча, не жалеть средств на отправку их учиться за границей и на создание платных элитарных учебных заведений дома.

1.3. Достаточно своеобразно отношение говорящих и пишущих к тому стилистическому усреднению текстов, к утрате ими своего многообразия, которое было свойственно предшествующей эпохе. На месте нивелировки речи, к которой причастны в первую очередь масс-медиа, сейчас наблюдается прорыв в литературный язык разговорной стихии и жаргонов, а также иностранных слов и выражений. Любопытно, что это влияние также осуществляется через каналы масс-медиа, резко меняющих – каждый по отдельности (теперь у каждой газеты, например, «свое лицо») и все вместе – свою стилистическую природу, свою общую тональность. Это, несомненно, связано с преодолением деформированного сознания, понятий и качеств жизни, выхолощенных реалиями тоталитарного общества.

Новые стилистические градации требуют прежде всего отхода от высокого языка при изложении серьезных материй, по крайней мере введения в речь личностного человеческого момента, некоторого облегчения, упрощения тех средств выражения, с которыми предшествующая эпоха жестко увязывала важные темы, доводя анахронически до абсурда ломоносовское «коими о высоких материях говорить пристойно». Верховный пример был задан нашими парламентами, далеко ушедшими от ранее принятой стилистики общения, если не вообще от того, что считается во всем мире «парламентским» (см: С. И. Виноградов. Слово в парламентской речи и культура общения. РР, 1993, 2, с. 54).

Элемент игры, раскованности, панибратства проникает в изложение трагических событий, свидетельствуя о несостоятельности автора, о его дурном индивидуальном вкусе и плохих манерах, но и о торжествующей стилистической тенденции. Психологическая установка и вкус порождают в текущей газетной хронике удивительные «крики» моды, позволяющие репортеру не замечать поразительной безвкусицы и бестактности. Вот пример, который не стоило бы и приводить, если бы он иллюстрировал только утрату чувства меры и такта данного репортера: За полтора часа до убийства отца сынок перочинным ножом уже успел тяжело ранить собутыльника, с которым коротал рождественский вечерок. Тем же ножичком он и порешил родного папульку (Зарезал… папу. Куранты, 1993, 5).

Потуги на юмор, красование вседозволенностью, дурного пошиба позерство сплошь и рядом поразительно несуразны: употребляемые слова и выражения несообразны с содержанием, которое и само по себе сомнительно, противоречат элементарному такту в соединении несовместимых стилистических пластов и, естественно, на большинство читателей действуют отвращающе. Расхристанно написана, например, заметка «Не будет вам рашен-казашен. Поголовная русификация древней Европы», базарно-развязный тон которой рисует автора – хочет она того или нет – как не умеющего вести себя, хотя и небесталанного, человека. Вот эта заметка с некоторыми купюрами.

Старина Европа дышит тяжко, несмотря на лоск и глянец, лавочное изобилие и демократические прибамбасы. Рэмбо, Мадонна, «Плейбой», шарм раскрепощенного, прущего напролом невежды – словом, задавил крутой, белозубый, напористый, меру не знающий АМЕРИКАНЕЦ. А почему бы европейцам, «терминаторами» запуганным, не начать думать по-русски?… – возник шальной вопрос у группы това… пардон, господ известных. И вот при Международном университете (коего президент – Я., опальный экс-министр образования) открывается на днях спеццентр по заброске в снедаемую американофобией Европу-мать российских эмиссаров. Изменять психокультурологическую ориентацию начнут с внедрения нашенской психологии в Школах русского языка, поэзии и литературы, раскиданных от Северной Италии до Южной Швеции. Договора уже подписаны. Помогать в Школах «им» «нас» постигать будет известный языковой спец К… Спеццентр (официально: Европейский центр русской культуры) посеет от польских границ до берегов Ла-Манша свои филиалы. И станет «насаживать» русский дух на всю катушку. Но не пошло и жлобски: под голых девок и варьете, пляшущих рашен-казашен, а неизвестным англичанам Пушкиным, непознанным французами Гоголем, мистическими и непостижимыми в русском полете и размахе мысли Соловьевым и Бердяевым. И русифицированная Европа сдастся великой России без боя, душою (МК, 16.9.92).

Нет сомнения, что некоторым молодым людям этот текст понравится, более того – такие тексты формируют их вкус и стилистическое чутье, нанося, увы, явный вред тому русскому языку, который создали и прославили русские классики. Можно лишь надеяться, что не вся молодежь заражена вирусом дурной моды, и здравый смысл подскажет, что пользоваться стилем приведенной заметки столь же неприлично, как и ходить по улицам в колготках без юбки. Ведь не пристало выступать под личиной «раскрепощенного, прущего напролом невежды», ибо нет в этом истинного шарма, но лишь дешевое фрондерство, которым не удивить ни Европу-мать, ни собственную многострадальную Россию.

Проблема психологической установки и вкуса, конформизма и подверженности моде иллюстрируется поистине бесконечными примерами несостоятельного, с точки зрения русских стилистических законов, выбора и композиции языковых средств выражения. Но и удачным, не лишенным таланта и блеска текстам свойственны сейчас те же дерзость и эпатаж, не считающиеся ни с традициями, ни с приличиями. В умной, но богемно-размашистой статье «Похвала маргиналу, или Искусство как тусовка. Некрореалистические прикиды в толпе библиотечного народа» о выставках модных сегодня художников читаем:

Дело в том, что новая тусовка существенно отличается от привычной «старой», подпольной… Сегодня исход в маргиналы осуществляется согласно свободному волеизъявлению, и потому сохраняется свободная коммуникация с социумом. Спонсоры и благотворители из одной любви к экстравагантному и необычному поддерживают новых маргиналов. Всего за два-три года тусовка сумела наладить вполне институализированную структуру… Тусовка перестает быть сборищем праздношатающихся элементов в стильных прикидах, а преобразуется в ассоциацию профессионалов, из конъюнктурных соображений поддерживающих свой имидж… Одна только пикантная деталь, короткое слово «АЗ» для англоязычных звучит довольно грубо (ass) и перекликается с именем учредителя новой галереи – студией АРТ-БЛЯ и с гомоэстетикой… (Сегодня, 4.6.93).

В последней выписке особенно ясно заметно типичное для современной стилистики совмещение или смешение полярных языковых начал – сугубой книжности и разговорности, граничащей с жаргонно-просторечной вседозволенностью. В дальнейшем изложении мы встретимся с многочисленными проявлениями этой двойственной ориентации складывающегося сейчас языкового вкуса. Так, происходит одновременное возрождение книжно-славянской лексики, в частности всего церковно-сакрального массива, и широкое вовлечение в общелитературный обиход разговорно-просторечных слов. В словообразовании одновременно активизируются подчеркнуто иноземно-книжные и подчеркнуто разговорные, даже внелитературные модели. Все это создает языковую базу для стилистических смешений на коротких отрезках текста, для серьезной перестройки соотношения стилей.

Рассматриваемые процессы, каковы бы ни были их издержки и крайности, следует признать благотворными. Ведь не подлежит сомнению и отмечалась многими исследователями излишняя по сегодняшним мировым меркам рутинность нашей книжно-письменной традиции, которая веками не позволяла перегружать текст разного рода отклонениями от традиционной литературной нормы. Даже художественные стили складывались в постоянной и острой борьбе книжности и «народности» языка, причем вторая всегда преодолевала значительные препятствия и наталкивалась на общественные возражения. Обычно в любой письменный текст, как и в официальные устные высказывания, проникали лишь отдельные «народные» факты – лексические и фразеологические, очень редко фонетико-морфологические.

1.4. Новый стилистический вкус и его крайность – мода на ультралевую демократизацию и либерализацию ярче всего сказываются в интересе к жаргону, просторечию, разговорным интонациям. Относящиеся к ним средства выражения не только иллюстрируют, но и в свою очередь стимулируют «языковое чутье» современников.

Из-за общей «боязни громких слов» и торжествующей вкусовой установки на стилистическую сниженность меняется, например, структура монолога, как, впрочем, и публичного официального диалога. Весьма противоречиво, однако, эта установка наталкивается на увлеченность иностранными словами, а также на стремление вернуть в живой обиход церковную терминологию, вообще старославянизмы.

Наиболее общей чертой становится разностильность, смешение или смещение стилевых пропорций, причем наиболее яркой приметой выступает соединение обиходно-сниженных элементов, вплоть до вульгарных, с сохраняющимся наследием предшествующей эпохи – с канцеляризмами. В более мягкой форме это качество сегодняшнего языкового чувства проявляется в отказе от подчеркнуто книжных конструкций, в частности предпочтении глаголов глагольно-именным оборотам, служившим неотъемлемой принадлежностью деловой, научной, вообще официальной речи: Минувшую «женскую» неделю на телевидении обозрела критик Маргарита Кваснецкая (Изв., 13.3.93), Кирпич-то мы гарантировать не будем (Пр., 8.6.94).

Но все же отказ от табу на использование любых средств языка ярче всего проявляется во вкусе к грубоватой фамильярности. В моде, так сказать, те доктора наук, что в пятьдесят лет продолжают носить джинсы и которых окружающие зовут уменьшительными именами. Да и в целом общество становится все терпимее к разложению жанрово-стилевой системы, особенно к объединению на коротких отрезках текста «несовместимых» по окраске элементов. Стилистическая неловкость, возникающая при столкновении книжных и иностранных слов с подчеркнуто русскими, просторечными, возмущает интеллигентов старшего поколения, которым режет слух, например, реклама вроде Элтон Джон (Дайана Росс или иная эстрадная звезда) в Кремле. Стилистическая же тенденция к смешению разных стилевых пластов начинает допускать столкновение самых разных книжных и разговорных, иностранных и просторечных, даже жаргонных слов. Некий артист, скажем, пишет: Себя мы пока не рекламируем – не хочу до поры до времени «светиться», а потом как устрою презентацию! (АиФ, 1994, 5). Ср.: Стоит человеку чуть-чуть засветиться, преуспеть, как он оказывается под колпаком воровского контингента (Экстра-М, 1994, 9).

Показательно, что для обозначения парламента и других важных органов было выбрано слово дума, и не менее показательно, что ее руководителя назвали спикер: Моссовет имеет постоянно действующий орган – городскую думу, которая избрала своего спикера (Изв., 12.11.91). Ср., также: муниципальная милиция (не городская!), губернатор области (не губернии), мэр поселка и т. п. Эта лингвистическая эклектика свидетельствует не только об идеологической всеядности нашего времени, но и о сложном взаимодействии иностранщины и собственной древности в тенденции языкового вкуса наших дней к книжности.

Разумеется, многое из предшествующего употребления остается, причем именно в общем узусе, а не только в речи определенных общественных групп. Так сохраняется, несмотря на все призывы к личностному высказыванию, социально-групповой способ индивидуализации речи: по-прежнему Мы считаем и Думается частотнее, чем Я считаю, Я думаю. В диалоге важны не столько отражение устно-разговорных форм речи и способы их совмещения с книжно-литературными конструкциями, сколько характер соотношения реплик, их связи (см.: Р. Р. Гельгардт. Рассуждение о диалогах и монологах. Калинин, 1971). Система сопоставлений и противопоставлений реплик, т. е. композиционно-стилистическая структура диалога сейчас претерпевает серьезные преобразования. Авторы стремятся не рассказать, а показать.

Впрочем, в ораторской речи сегодня сплошь и рядом совсем снимаются те запреты, которые отличали ее от речи бытовой, в норме не фиксируемой и потому допускающей менее ответственный и обдуманный отбор и композицию средств выражения. Разумеется, это органично увязано с изменением стиля и самой тематики публичных выступлений, все более напоминающих даже на самом высшем уровне царство кухонных интриг. Характерно, в частности, растущее многообразие диалогов и уменьшение доли монологов, четко выражающих позицию и развернуто аргументирующих ее: их, видимо, не хотят слушать да и боятся произносить.

Здесь полезно затронуть тему отражения бурных живых процессов современного русского языка художественной литературой – в «языке художественных произведений», в «художественной, поэтической речи» – раздельно в языке автора и в языке персонажей. Взаимоотношения этих «языков» с литературным стандартом и с общенациональным языком в целом достаточно сложны и, несмотря на громадное число конкретных исследований и разные концепции, отнюдь не приведены к однозначной ясности.

Несомненна двуплановость художественной речи – ее соотнесенность со словесной системой вообще, материальное ее совпадение с элементами общего языка, с одной стороны, и с другой, ее направленность по своему поэтическому смыслу и содержанию к «символической структуре литературно-художественного произведения» (В. В. Виноградов. О теории художественной речи. М., 1971, с. 6). В противопоставленности коммуникативно обязательного синтаксиса и синтаксиса художественно значимого, несущего в данном тексте эстетическую функцию, – основа поэтической речи и фактор динамической напряженности художественного произведения. Здесь надо идти от сложных структур к «стилистическим единицам», а не как в общем языке, где социально-лингвистический анализ идет от слова и словосочетания к сложным объединениям (В. В. Виноградов. К построению теории поэтического языка. Учение о системах речи литературных произведений. Сб. «Поэтика», III, Л., 1927, с. 8).

Как бы ни решались теоретические вопросы, очевидно, что в поэзии и художественной прозе наших дней активно развивается обнаружившее себя уже в предыдущие десятилетия (см. сборники «Языковые процессы современной русской художественной литературы» – Проза. М., Наука, 1977 и Поэзия. М., Наука, 1978) стремление максимально приблизиться к персонажу или рассказчику, не тождественному автору. Порождаются тенденции к взаимопроникновению голосов автора и персонажей, к их синтезу как двух планов, дополняющих друг друга или противоречащих друг другу (у Г. Владимова в «Большой руде»: В звенящей тишине мерно падали тяжелые капли. Он не знал, что это его кровь, он думал, что из пробитого трубопровода каплет на разогретый чугун солярка), к росту роли ретроспективного повествования и временных смещений, к новым приемам словесного изображения «видения» в бессоюзной структуре (у А. Битова в «Саде»: Вдруг сзади кто-то напрыгнул, засмеялся – Ася), к размыванию границ между прямой и несобственно прямой речью персонажей, вообще к расширению репертуара средств передачи речи персонажей.

Сегодня значительно усилился процесс, отмеченный исследователями применительно к прозе 40–50-х годов: «В современную художественную литературу мощным потоком влилась чуть ли не на правах основного выразительного средства сниженно-разговорная стилистическая струя, бытовая скороговорка, сдобренная иронией или скепсисом, словоупотребление, свойственное молодежному жаргону» (Языковые процессы… Проза, с. 139). В сегодняшней беллетристике привычные пропорции диалектных, жаргонных, просторечных и иных внелитературных слов, ярких выражений эмоционального отношения выросли еще резче, даже в собственно авторском повествовании: крутояр, кулеш, распростать, сторожкий, стылый, пособить, бухнуться, завопить, отдуваться, на́ тебе, запустить руку, да и есть ли она….

Выразительная роль высоких стилистических слоев языка снижалась в послевоенной литературе; этот процесс закрепила молодежная проза 60-х годов. Причины здесь, вне всякого сомнения, «в смене языковой моды среди всего коллектива носителей, отражением чего выступают уже новые тенденции в литературно-художественном творчестве» (там же, с. 140). Нельзя, впрочем, не отметить сразу же, что в настоящее время вопрос о высоких словах и выражениях решается не столь просто: наряду с демократизацией укрепляется известное «вокнижение» языка, правда, совсем на иных основаниях, нежели в военные и предвоенные 30-е годы.

Отражение нынешней беллетристикой вкуса эпохи, в том числе и языкового вкуса, сейчас для нас важно не само по себе, хотя это – интереснейшая исследовательская тема, но как важное свидетельство характера, направленности текущих процессов, как убедительное доказательство объективности самих этих процессов и значительной их глубины, позволяющей видеть в них не только поверхностно-речевую моду, но именно языковые сдвиги, перестановки, перестройки.

На современный язык большое влияние оказало словоупотребление так называемых «андерграунда» и «магнитофонной культуры». Последняя, существуя подобно собственно блатным «дворовым» песням и рассказам преимущественно в устной форме (в исполнении авторов, начиная с популярнейших Б. Окуджавы, А. Галича, В. Высоцкого, позднее – А. Пугачевой, В. Цоя, Б. Гребенщикова и др., М. Жванецкого, и в их магнитофонных записях), несет с собой все многообразие некодифицированной разговорной речи и городского просторечия, однако уже как-то облагороженного, художественно обработанного и от того особенно привлекательного. Кстати, именно строки из этих произведений оказались важнейшим источником фразообразования в субстандартных сферах общения, а сейчас эти фразы врываются в литературный обиход.

Социальные причины тут требуют исследования, но очевидно, что сначала интимность, человечность, а потом политические мотивы играли свою роль, как и сначала запретность, а затем антиафганские настроения. Интересно и смыкание этого творчества с жаргоном наркоманов. В России, можно сказать, был как-то повторен опыт американской молодежи, увлеченной сначала рок-н-роллом и «травкой», а затем борьбой против вьетнамской войны. Все эти переходы и настроения прекрасно отражены в фильмах (скажем, от Hair до Forrest Gump), которые дают и богатейший материал о языковом вкусе в США – нашем сегодняшнем образце.

Магнитофонная культура укрепляет или даже создает в языке зоны свободного варьирования форм на месте зон их жесткой заданности. Исследователи вопроса справедливо отмечают: «Сейчас, когда стихи поэта опубликованы в печати, мы особенно остро ощущаем ограниченность возможностей письменной речи» (см.: М. В. Китайгородская, Н. Н. Розанова. Творчество Владимира Высоцкого в зеркале устной речи. ВЯ, 1993, 1, с. 101).

Торжествующий языковой вкус, несомненно, связан (отражен и воспитуем!) с «постмодернизмом», для которого, по словам Ст. Рассадина в статье «Голос из арьергарда», в целом характерны «издерганность и усталость», «попытки самообновиться», разложить традиционные структуры, вообще уйти от «старой» культуры и от «старого» языка. Постмодернистским течениям свойственны толерантность, нарочитая эклектика, сочетание нестыкуемых структур, обращение к низким жанрам с высокими целями, «художество без цели». Это идет, прежде всего, от «ущербной словесности неумех, изначально непрофессиональной или необратимо депрофессионализировавшейся», в которой «старосоветская лексика въедлива», в которой «слово “гимназия” превратилось в ругательство (черт-те чему учили, а зачем нашему человеку латынь?)» и которую описывают стихи Ольги Бешенковской:

О, логос-лотос, ты растоптан, Ты обесчещен на корню Публицистическим восторгом И бранью невских авеню… Слух голоден. Эдем, олива, Фонарь, аптека – о, изыск… Начпупс, горзав, тыр-пыр, главпиво… Любая кара справедлива Как месть за вырванный язык

Это поэтическое видение ситуации согласуется с пугающим, но в известной мере справедливым мнением Э. Неизвестного: «Литературный язык сегодня – это иностранный язык. Нормальный же язык – это смесь заблатненного языка с канцелярскими клише» (Знамя, 1990, 2).

Показательно, что в нынешних оценках речи не упоминается «канцелярит», в котором К. И. Чуковский видел главный порок современной ему речи (это когда вместо ливня, града, росы, снега говорят метеоосадки, вместо ванной и уборной – санузел, вместо кухни – пищеблок, вместо зонтов и тростей – палочные изделия, а также вместо собраться и провести – организовать собрание, принять меры к проведению). Сегодняшнему языковому вкусу не свойственна номинализация, являвшаяся характернейшей и многими решительно осуждавшейся чертой научных сочинений и публицистики, официально-деловой и даже бытовой речи.

Хотя в новой моде и не усматривается «оскучнения» языка, к которому вела канцелярская упаковка слов и мыслей, в ней с той же решительностью видят его обеднение и, справедливо увязывая тоже с социальными настроениями, спасение видят в общественно-нравственном, а не лингвистическом противодействии. И в том, и в другом случае налицо уценка человеческой личности, пусть и производимая с разных сторон.

Всякое расширение литературного языка за счет народного и даже за счет посторонних, сомнительного качества, кажущихся нежелательными речевых источников связано с охватом всех стилей и жанров либерально-демократическими вкусовыми оценками и установками, с новыми приемами введения, построения и завершения речевого целого, с новыми способами учета социальных, психологических, семантических, эстетических ожиданий коммуникативного партнера – слушателя, читателя. Все это в свою очередь не может не вести к перестройке и обновлению всей стилистической системы общения и ее фиксированных основ в языке. Отсюда и диалогизация всей сегодняшней речи, о которой уже говорилось и которая напоминает меткое наблюдение замечательного филолога: «где стиль, там и жанр» (Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с. 243–244).

В то же время либерализация общения странным и причудливым образом сопрягается, как видно, не только с ориентацией на «народность», живую разговорную стихию, но и на заметную гальванизацию книжности, даже восходящих к славянщизне ее слоев. Известная склонность к старославянизмам росла, в целом, по восходящей на всем протяжении послевоенного периода, в моду она стала превращаться с начала 80-х годов: Расизм в США давно стал притчей во языцех (Политическое самообразование, 1981, 8). В кругу знакомых давно стал притчей во языцех (ЛГ, 1983, 13). Вот вам уничижение, что паче любой гордости (Изв., 7.4.83).

Такое возрождение многочисленных старославянских слов и позволяет говорить сегодня о «модном ныне церковно-византийском стиле» (Сегодня, 8.6.93). Своеобразное вокнижение, к которому можно по существу дела добавить и сильное иноязычное влияние, – это направление, противоположное тяге к разговорной простоте; оно менее заметно, нежели эта тяга, но не менее, чем она, определяет формирующийся языковой вкус нашего общества нынешней эпохи.

Об ориентации на книжность свидетельствуют многие заимствованные слова, и не случайно возражения против них связываются с их «ученостью», непростым звучанием и смыслом, отвлеченностью от привычного «русского» языка: Можно выйти на трибуну и ошарашить аудиторию, например, так: «Легитимность виртуального импичмента президента конституирована референдумом (плебисцитом) тотально и субъектами федерации – эксклюзивно», т. е. вполне можно и без русского, тут русское слово только одно «и» (АиФ, 1994, 11).

Однако более откровенно и, по существу, точно сегодняшний вкус с его ориентацией и на разболтанную разговорность и на подчеркнутую книжность характеризует такой текст: Любят же у нас все-таки красиво выражаться… Зайди в магазин, в каждую вторую квартиру загляни – сплошной мат стоит, зато в парламенте и правительстве, да еще и по телевизору все исключительно изящно и по-иностранному: конвенции, инвестиции, инфляции, дотации и прочие дефиниции – хотя, говорят, тоже не без матерка, по дороге к микрофону (Век, 1992, 11). Видимо, злоупотребление свободой слова – неизбежная плата за обладание ею…

Формирование новой стилистики, соответствующей этому языковому вкусу, требует значительного обновления репертуара литературных средств выражения. Наиболее полноводные источники этого обновления и рассматриваются в последующих главах.

2. Внутренние заимствования

2.1. Общественный вкус нынешнего времени, несомненно, диктует демократизацию речи, что естественнее всего связывается с обновлением литературного канона за счет внутренних языковых ресурсов, за счет заимствований из вне- и нелитературных сфер общенародного языка. Через речь, которая по сегодняшней моде наводняется просторечием, диалектизмами и жаргонизмами, в систему литературного языка приходит много новшеств разного качества.

В сущности, все, что обреталось в раскованной бытовой речи (и многое сверх того!) сейчас допускается в письменные тексты, во всяком случае в сферу масс-медиа. Пуристически настроенные ревнители литературности говорят о «недопустимой вседозволенности». Однако история учит, что развитие любого национально-литературного, «стандартного» языка знает эпохи либерализации и консервации, в смене которых и достигается сбалансированное обновление.

Сейчас литературный язык оказался под ударом просторечной стихии, стал «расползаться» в сущностном и географическом пространстве, повторяя в принципе ситуацию 20-х годов нашего столетия: «в литературу, освобожденную от цензурных рогаток, неудержимым потоком вливается язык улицы – не только московской или петербургской, но также ньюйоркской и иерусалимской» (Цит. рецензию на стенограмму доклада Г. О. Винокура «Язык писателя и норма» (1939 г.) ВЯ, 1994, 1, с. 153). Тут можно заметить, что русская речь зарубежья – при изменившемся отношении метрополии к русской диаспоре, вообще к эмиграции – стала оказывать несомненное влияние и на язык метрополии. (см. Ю. Н. Караулов. О русском языке зарубежья, ВЯ, 1992, 6).

Сегодня общественный вкус, оборачиваясь сплошь и рядом крайностями моды, определяется всеохватной переоценкой ценностей. Ее напряженность при открытых шлюзах создает взрыв интереса к ранее недопускавшемуся, литературно и культурно запретному, нецензурному. Пример берется с американской масс-культуры, давно уже освободившейся от эстетико-нравственных ограничений и разом навалившейся на молодежь в форме бесчисленных видео: видеосалонов, видеокафе, видеопроката, ночного кабельного кино… И все же при всех перехлестах и этических послаблениях перед нами естественный процесс, и многих пугающий перепад уровней допустимого и непечатного сменится, надо верить, новым балансом разных речевых слоев в литературном каноне.

Постоянное присутствие жаргонизмов в письменных текстах ведет к их «замораживанию», как бы стабилизирует их, олитературивая и, конечно, снижая их жаргонность. Отрываясь от жаргона, такие единицы теряют свой экспрессивный аромат, т. е. мотив обращения к ним, и со временем могут стать просто принадлежностью литературного стандарта. Актуальность этих процессов, еще более естественных применительно к диалектам и просторечию, вызывает сейчас пристальный интерес к ним лингвистов (см.: Н. А. Беликова. О вхождении жаргона в литературный язык. Канд. дисс., РГПУ, Л., 1992). Нельзя не заметить и частой смысловой диффузности жаргонизмов, делающей весьма неоднозначной их, так сказать, литературную судьбу.

Автор статьи о междометной функции жаргонизмов верно утверждает их привлекательность грубоватым остроумием, оригинальностью во что бы то ни стало и эпатирующей противопоставленностью принятой норме. Процитировав слова Д. С. Лихачева: «Обывательское мнение определяет жаргон как грубый, вульгарный, озорной, циничный. Сами арготирующие склонны воспринимать его как язык хлесткий, удалой, лихой и остроумный» (Арготические слова профессиональной речи. «Развитие грамматики и лексики русского языка», М., 1964, с. 311), она делает вывод, с которым все же трудно согласиться полностью: «Жаргон часто является выразителем особой, вульгарной и даже уголовной идеологии. Вместе с жаргонным словом входит в нашу жизнь понятие, недостойное того, чтобы получить право на существование. Огрубляется, становится примитивным не только язык, но и мировоззрение говорящего» (О. Б. Трубина. Ох – когда трудно, и ах – когда чудно. РР, 1993, 1, с. 121; ср. также ВЯ, 1992, 3, с. 94).

С появлением в газетах уголовной хроники в общий язык широким потоком полилась «блатная музыка», не говоря уже о «приблатненных» просторечных элементах, вроде слова бабки в значении деньги (см. РЯЗР, 1994, 3). К ним относятся штука (или значительно реже – кусок; очень старое косая забыто) – название ранее не виданной тысячерублевой купюры, лимон – как обозначают столь же не мыслимую ранее сумму в миллион. Стольник, кажется, вполне вытеснил старые разговорные сотнягу, сотенную, а чирик – десятку и червонец; пятьсот рублей именуется пятихаткой: Колбаса стоила мне червонец (или, по-нынешнему, «чирик») (ЛГ, 1990, 36). У них даже жаргон свой: 100 рублей – «катя», 500 – «пятихатка», тысяча – «штука» (ЧС, 9.6.93). На недавних концертах А. Пугачевой в Краснодаре билеты в кассах шли по 15 «штук», а с рук – за 50 (Куранты, 1993, 9). Работяги погрузили в машину восемь тонн медных труб… Продать они их не успели (кстати, трубы «тянут» на полтора «лимона»): на Совхозной улице воров «тормознула» милиция (Куранты, 1993, 8). Следователи из ГУВД Москвы также открестились от этого дела («мы брали кого-то недавно, но «лимонов» на 300»)… (Коммерсант, 1993, 9). «Пол-арбуза» (полмиллиарда рублей) уволок со склада кто-то из своих (АиФ, 1993, 20).

Укажем к месту на жаргонизмы зеленые, зелененькие, грины, баксы (в жаргоне известно с 70-х годов – см.: В. Кунин. Интердевочка. «Аврора», 1988, 2. сс. 93, 134 и др.), распространившиеся так же широко, как и обозначаемые ими американские доллары: Откуда ребята берут «баксы»… (АиФ, 1991, 42). Один самолето-вылет обойдется ООН в 30 тысяч баксов (Изв., 4.3.92). За мебель… была уплачена кругленькая сумма в «гринах» (ВМ, 7.12.92). Жизнь доктора чеченцы оценили в один миллион «баксов»… Вымогатели требовали, чтобы он перевел в западные банки «зеленый лимон» (Куранты, 1993, 13). Храните ваши денежки в «зелененьких»… Умные люди все так советуют: «деревянные» – не «зелень» (РВ, 1993, 176). У клиентов доллары, правда, приобретаются за 580 рублей за «грин»… Рубль получит от «зеленого» новые удары (Куранты, 1993, 17; тут хочется, конечно, напомнить про зеленых чертиков!).

Репортеры совершенно свободно вводят в свой текст очевидные арготизмы: Его люди контролировали Лобню, Рузу, Катуар, Шереметьево-2 (здесь «держали» грузовой комплекс, АвтоВАЗ, таксистов, проституток и торговые ряды). Общак банды (ср. В Москве скопилось 10 миллиардов «общаковых» рублей – АиФ, 1994, 23) превышал 100 миллионов рублей, она была отлично вооружена и имела неплохие связи с правоохранительными органами Дмитрова… Приставил к его лбу пистолет и потребовал поделиться владениями, в противном случае пообещав «грохнуть на месте»… «Выставили» квартиру одного художника… (Коммерсант, 29.10.92). Ты ведь другой человек, нужно всегда «косить» под себя (Экстра-М, 1994, 7). Алла Пугачева и Филипп Киркоров оказались «кинутыми» на достаточно серьезную сумму (их ограбили. ВМ, 27.1.95). Зондеркоманда огнестрельным путем «гасила» излишне независимых дельцов (Изв., 21.3.95). Дверь должница открыть отказалась, назначила «стрелку» на следующий день на улице (РВ, 24.7.93). Эту дамочку «обули» в четырех финансовых компаниях… «обули» на триста тысяч (ВМ, 25.2.95). В одном лишь номере «Аргументов и фактов» (1992, 49–50) находим: вор в законе, вор на мокруху не пойдет, мочить, был на зоне, родился на зоне, майданник (жулик в поездах), бомбить хату (грабить квартиру, а также торговать собой: Хохлушки приехали на сезон, побомбить – ВМ, 28.1.95), упакованная хата (богатая и хорошо запертая), кусок (тысяча), пятихатка (пятьсот), мент, сыскарь, гоп-стоп (разбой и грабеж), сучиться (доносить), клепаная косуха (модная кожаная куртка), посадить на перо (ударить ножом), дурь (анаша, конопля).

Интервьюеры стремятся максимально точно воспроизводить жаргонную речь: Я совершенно четко сформулировал – скромный рэкетир. «Курирую» три частных ресторана и одно кафе… В рестораны, которые мы пасем, никто не сунется. Это наше суверенное пастбище, и мы заинтересованы в его процветании… Бандитов и прочих преступников у нас до фига, согласен? Да не тушуйся, я не обижусь… Старик! Не держи меня за фрайера… А настучать – у тебя материала никакого (Изв., 18.3.93). Им показалось, что с крутой тетки можно просто так поиметь 300 тысяч «деревянных». Тетка смекнула, что, если не настучит о вымогательстве «куда надо», «молодежь» ее «пришьет», а перед этим вытрясет все, что только можно… Рэкетиров «взяли» с поличным в момент передачи денег (Куранты, 1993, 9). Последовательно фиксирует молодежный жаргон журнал «Юность» в разделе «20-я комната»: Я один из тех, кого называют «хиппарями», «волосатыми». «Хиппую» уже довольно давно… Я-то думал, что мы одни и «хиппи» у нас больше нет нигде… «Волосатых» без повода забирают в милицию (1987, 6, с. 86).

Дословно передавая разъяснения уголовников, журналисты фактически сознательно вводят и пропагандируют жаргонизмы. Так в статье «Профессия-киллер» читаем такие откровения: «Вальщики» – так в бандитских группировках называют тех, кто идет на самое тяжкое преступление – заказное убийство… Я «валю», как правило, конкретного человека, в чем-то замешанного… Мы, как волки в лесу, своего рода санитары… Рано или поздно меня тоже «завалят». Сначала «валят» клиента, а потом того, кто «завалил» (АиФ, 1994, 13).

Сплошь и рядом блатная речь становится естественным достоянием самих интервьюеров. «Это правда, что вору в законе общаться в открытую с представителями прессы «западло»? – так формулирует журналист свой вопрос к члену комиссии по правам человека при президенте России, общественному деятелю, правозащитнику В. Податеву, ранее «криминальному авторитету» по кличке Пудель. Владимир Петрович естественно отвечает: «Я не знаю, что там сейчас “западло”, а что нет. Время очень многое изменило» (АиФ, 1995, 24). Ср.: Мышей не ловит, хоть и деревенский, видимо, считает: западло (АиФ, 1995, 40).

Многозначительно, что жаргонизмы все реже поясняются в тексте: то, что не требуется их «перевод» на литературный язык, означает, что они, если еще и не вошли, то уже ворвались в речевой обиход образованного общества. Типичными в газетах стали такие контексты: Как объяснили журналисты «Республики», пленку стерли. А может, и сперли (Изв., 12.11.92). Анекдоты травятся совершенно бесплатно… Два представительных гражданина толкали два серебряных слитка (МК, 26.11.92). Кастет, «гасило» (увесистый металлический шар на длинной пружинящей ручке)… (Федерация, 1992, 42). Один из чекистов был вынужден «пришить» одного из нахалов (Куранты, 4.1.93). На Внуковском шоссе трое пассажиров, подсев в «тачку», решили маленько экспроприировать ее водителя… Буквально через час двоих грабителей «повязали». Молодняк – пацанам по 16 лет (Куранты, 1993, 7). Заглянул в «комок» за сигаретами, а там сержант милиции «принимает стакан» (Куранты, 1993, 15). Была сохранена в неприкосновенности гэбэшная охрана – 140 лбов в погонах с рациями (Куранты, 1993, 14). Виноват в аварии был водитель высокопоставленной тачки (Куранты, 1993, 5). Лидеры группировок обычно сами не убивают и вымогательством лично не занимаются. Для этого в бригадах есть люди со строго определенными функциями. Называются они «пехота». Они-то обычно и «светятся» на таких «стремных» делах (Сегодня, 25.5.93. 119). Крупных авторитетов не взяли, а поймали «пехоту», которая, в основном, «бомбила» китайцев (Коммерсант, 1993, 10). «Бухали» двое… А потом поссорились. Рецидивист схватился за нож (МП, 27.5.93. № 99).

В литературный обиход входят иногда целые пучки образов, ранее характерных только для жаргона. Типичный пример – понятие наехать, накатить, достать, напрячь в смысле сделать объектом каких-либо, обычно преступных действий: Он тут же с дружками начинает «напрягать» директора одного из заводов Хабаровска: палит из пистолета по окнам его дома, требует десять тысяч долларов и японский джип (Изв., 23.3.95). Опять на меня наедут, – щегольнул он словечком, подхваченным в столице (М. Рассолов. Исполнитель. М.: Воскресенье, 1994, с. 129). Соответственно активизируется и несвойственное образованному обиходу словообразование (см. 6.2.): Последний «накат» Т. совершил на престарелую бабушку (Изв., 15.3.95). «Накат» на погранслужбу (МК, 25.3.95). Никакого предвыборного умысла за «наездом» на Лужкова нет (Изв., 10.3.95). Ср. заголовок-обыгрыш «Крыша наехала» (о рэкетирах, «охраняющих» бизнесменов. АиФ, 1994, 16.).

Экспансия жаргона в литературный язык особенно наглядно иллюстрируется словами кайф и ловить кайф (не старые литературные кейф, кейфовать!), балдеж и балдеть, таск и тащиться, оттяг и оттягивать (ся), надвинуть, откинуться, выпадать, возникать, отключка, зависать, травка, сидеть на игле, ломка и ломаться. Так деятель высшего уровня в российских масс-медиа вполне естественно выражается таким, скажем, образом: Пришли четверо из прокуратуры… Потом прибежали журналисты и сорвали им операцию. Сломали им кайф журналисты (МК, 30.7.93). Ср: С отменой цензуры пропал конспиративный кайф. Это был кайф слалома – проскочить, не задевая флажков (ВМ, 9.12.95).

На этом фоне естественной оказывается такая, например, речь студента, спокойно воспроизводимая интервьюером: Пойдем по пиву вдарим. Знаешь, старик, жизнь – она либо есть, либо ее нет. Мы чересчур много внимания уделяем мелким проблемам. И потом тащимся, громко оплакивая их. Мы – садомазохисты… Я вот на всю эту лабуду ноль внимания – пью пиво и люблю девушек (АиФ, 1993, 19). Или такая речь журналистов от первого лица: Таких органов хоть пруд пруди. Если бы не многочисленное племя этих «повернутых» любителей аппаратуры, производители аудио- и видеотехники вряд ли смогли бы так часто обновлять свой ассортимент (Экстра-М, 1994, 82). Они были именно переводами, а не «фальшаками», не перепевами, не вариациями на заданную тему (ЛГ, 1994, 23).

Можно прийти к мнению, что словоупотребление наркоманов (как в прошлом веке жаргон картежников, что блестяще показано В. И. Чернышевым) служит сейчас главным поставщиком жаргонизмов, быстро воспринимающихся и олитературивающихся в образованном обиходе. Более тщательный анализ показывает, что к ним относятся и такие ставшие общеупотребительными новомодные слова, как беспредел, тусовка, даже разборка, ассоциируемые, на первый взгляд, с иными сферами внелитературной речи (см.: В. В. Химик. Прагматика молодежного сленга и текст. «Эстетическая природа художественного текста, типы его изучения и их методическая интерпретация. Тезисы международной конференции-семинара», СПб., 1993; М. Санчес Пуиг. Описание способов приема наркотических средств в лексике русскоязычных наркоманов. РЯЗП, 1993, 1). По происхождению отсюда, видимо, и выражение крыша поехала, а также все схвачено, раскачать народ, быть в отключке и т. д.

Следует заметить, что жаргоны, арго, блатная речь у нас исследовались мало и, так сказать, с осторожностью. До недавнего времени, кроме дореволюционных и, естественно, устаревших по материалу, соответствующие словари появлялись лишь за границей, например: B.P.Krestinskii, M. M. Krestinskii. Краткий словарь современного русского жаргона. Frankfurt/Main; Possev, 1965; V.Kozlovskii. Собрание русских воровских словарей. В 4-х томах, New York, 1983; Ф. И. Рожанский. Сленг хиппи. Материалы к словарю, СПб. – Париж, 1992 и др.

Здесь уместно вспомнить Антони Берджеса и его беллетристический анализ сленга на русской основе в романе-утопии 1962 г. «A Clockwork Orange» (в русском переводе «Механический апельсин»). Изображая террор тинейджеров, разуверившихся в британском обществе, он наделяет их суггестивной чертой – «nadsat speech» – арго, основанное на русских корнях: gooly (гулять) «walk», neezhnies (нижний) «underwear», droog «friend», glaza «eyes» и т. д. Языковые отличия субкультур служат приемом сопоставления английского и русского, западного и советского общества, при этом картина перевернута: в Англии этого нет, но молодежь в СССР, действительно, фактически отстранилась от общества, стала враждебной к нему. Заметив эту тенденцию субкультуры подростков, Берджес прозорливо предсказал нынешний молодежный интержаргон. И – шире – наводнение англицизмами русского языка в целом.

Эта тематика оригинально развита в книге исследователя языка и культуры разных молодежных группировок, прежде всего, музыкальных, вокальных и танцевальных, проявляющих себя в городских надписях: J.Bushnell. Moscow Graffiti: Language and Subculture (Boston, 1990).

2.2. Либерализация языка на волне демократизации общества ярче всего проявляется в массовой коммуникации крайне левой направленности, все сильнее тяготеющей к разговорно-доверительной и даже грубовато-просторечной тональности.

Дикие формы это принимает в отношении к ругательствам, «матерному языку», который, вопреки всем грозным протестам, извечно живуч в русском устно-речевом быту (см. F. Dreizin, T. Priestly. A Systematic Approach to Russian Obscene Language. «Russian Linguistics», 1982, 6/2). Это традиционно даже по названию «непечатное слово» сегодня просто рвется на страницы ряда «демократически-свободных» независимых газет (например, «Курантов», в которых, скажем, только в январских номерах за 1993 год встречались беныть, сука, падла, мерзавец, сволочь, гадина и др.). Неким оправданием здесь служит мысль, высказанная одним общественным деятелем: «Для оценки положения в стране нет слов! Остались одни выражения» (АиФ, 1991, 9).

«Нравы наши и язык становятся все разнузданнее… Матерятся очень приличные с виду молодые люди – студенты, матерятся и миловидные девушки… На днях по ТВ передавали, как в Санкт-Петербурге играют спектакль какого-то драматурга, весь основанный на матерщине, и зрители перестают ее замечать, следят только за развитием сюжета. Сын нашего соседа, первоклассник, в семье которого не позволят себе материться, вдруг произносит нецензурное слово. «Откуда? Где ты его слышал?» – «А наша учительница по хореографии так сказала» – обоснованно жалуется журналист в заметке «В классе, как в зоне» и вопрошает: «Это что, уже узаконено? Или при помощи ТВ, театра, некоторых бойких газетенок подобное становится нормой, и мы теряем и себя, и свой язык?» (Изв., 17.2.93).

И в самом деле, чего же ждать, если в Верховном совете страны возможно, например, такое: Послал на три буквы… Как сказал народный академик Хасбулатов: «Нельзя и рыбку съесть, и…» И зал счастливо рассмеялся (МН, 1992, 51–52).

Еженедельник «Новый взгляд», издание газеты «Московская правда», без всякого стеснения как в письмах читателей, так и в статьях своих журналистов употребляет выражения вроде: судьба страны решается, бля, а им насрать; за державу, блин, обидно; цель этой паскудины – это растление молодежи; секс у нас теперь, конечно, есть, но секс наш, совковый, когда скидывают одежку, а не раздеваются, трахаются, а не любят; передайте этой суке; пошли все на хер; много у каждого говна, но у вас оно прет наружу; ссы в глаза – все божья роса; чувствуешь себя вместе с вами в дерьме. Один из читателей-критиков еженедельника справедливо пишет: «В вашем “Новом взгляде” превалирует грязь, бульварная мова, которой и вы сами не брезгуете… Читая “Новый взгляд”, трудно отделаться от мысли, что находишься рядом с отхожим местом». В другом письме, похвальном для издания: «О мате и прочей ругани. Люди разные. Наверно, в крови заложено – у некоторых внутренняя тяга к добру, правоте, “правильности”, а у других – к плохому, к грязному, к хулиганству. Таков уровень вашей культуры – пусть будет так. Ценно, что вы делаете…» (все выписки сделаны из номера 51 за 1992 год).

Психолог, журналист, преподаватель факультета журналистики МГУ ничтоже сумняшеся пишет в популярной газете: «речь пойдет о соитии, сношении, совокуплении, коитусе, слиянии, взаимопроникновении, соединении, или, как любят выражаться молодые, о трахе! Безвкусица? Согласен! Но ведь говорят же, говорят: пойдем и потрахаемся… Я могу сделать вид, что не слышу этих слов, не замечаю ничего. Но слово есть, его любят, произносят вполне интеллигентные люди. Оно не матерное, не ругательное, не оскорбительное, оно, если угодно, своеобразный знак нашего нервного времени» (ВМ, 17.9.93).

Естественно, что отношение к подобной речевой манере и особенно к ее защитникам весьма неоднозначное, но, как это не удивительно, отнюдь не стопроцентно отрицательное. Так, поставленная у нас в январе 1993 г. пьеса «Игра в жмурки» насыщена русским нецензурным сленгом. По мнению многих авторитетов, это не эпатирует публику, но «выполняет роль предлагаемых обстоятельств»: двое «гебистов» выясняют отношения друг к другу, к жизни и смерти. Актеры признаются, что в начале спектакля преодолевают психологический барьер, чтобы произнести первое матерное слово, однако смущение быстро проходит: одновременно страшный и смешной диалог двух одиноких и несчастных героев увлекает, ярко раскрывает экзистенциальную драму «потерянного поколения» (Коммерсант, 12.1.93).

Также и пьеса Нины Садур «Частное будущее, или Черти, суки, коммунальные козы», возводящая социалистический абсурд в превосходную степень, требует «абсолютного реализма от исполнителей» (Пьеса поставлена студтеатром МГУ. Куранты, 1993, 19). «Великий и могучий русский мат» является, по словам критика «главным выразительным средством» спектакля «Игра в жмурки» (Экстра-М, 1994, 41).

Для вкусового настроя нынешнего общества показателен явно немыслимый несколько лет тому назад выход в свет «Толкового словаря современных разговорных фразеологизмов и присловий» В. П. Белянина и И. А. Бутенко (М.: Российский институт культурологии, 1993), в котором собраны шутливые, остроумные фразы, пословицы, цитаты, переделки с явной ориентацией на нелитературность. В «Вводных замечаниях» авторы особо оговаривают наличие в словаре выражений, «обычно допустимых лишь при крайне фамильярных отношениях собеседников… в которых содержатся явные упоминания или более или менее явные намеки на уродства, гениталии, половой акт, экскременты». Словарь быстро разошелся, и авторы поспешили подготовить его расширенное и исправленное издание под заголовком «Живая речь. Словарь разговорных выражений» (М., 1994).

История этой книги, если верить заметке в газете «Сегодня» от 22.7.94, такова. Прибывший в Россию иностранец наивно полагал, что выучил русский язык в совершенстве, но не мог понять московскую публику. Тогда он, «задействовав знакомого журналиста, отправился в ближайшую пивную, где организовал приличествующую дозу всем присутствующим, после чего включил диктофон». Записанное филологи обработали, спонсором явился фонд Сороса, и этот труд пользуется громадным спросом, особенно у русскоязычной эмиграции. Ей особенно приятно узнать, что на родине жизнь бьет ключом, и все по голове.

Подобные словари, отвечая сегодняшнему языковому вкусу, оказались товаром, который хорошо идет. Появился объемистый «Словарь московского арго: Материалы 1980–1984 гг.» В. С. Елистратова. Ср. также: И. Юганов, Ф. Юганова. Русский жаргон 60-х – 90-х годов (М., 1994); В. Шляхов, Е. Адлер. Русский сленг (New York, 1995). В сущности, подобных работ, особенно выпущенных за рубежом (см. хотя бы: A.Flegon. За пределами русских словарей. London: Flegon Press, 1973; D.A.Drummond, G.Perkins. A Short Dictionary of Russian Obscenties. Berkely, 1973), по большей части худшего в лингвистическом плане качества, появилось много, что, конечно, вызывает и отрицательную реакцию читателей, видящих в них не просто констатацию, а злонамеренную попытку узаконения арготизации литературного языка.

Как бы предчувствуя надвигающееся опросторечивание языка, архиепископ Вологодский еще в разгаре перестройки выступил со статьей «Против сквернословия», в которой бичевал тех, «кто не умеет обходиться без мата, как не может без курева или выпивки», и напоминал христианскую заповедь: «никакое гнилое слово пусть не исходит из уст ваших» (Пр., 22.8.88).

В большинстве случаев, однако, возмущенные голоса не обременяют себя анализом и ограничиваются восклицаниями вроде «В какой еще стране разговорная речь переполнена до отказа вводным сквернословием?!» (РВ, 25.9.93). «Порчу языковых нравов», «ренессанс площадного языкотворчества» некоторые объясняют довольно абстрактно социальной смутой: «Окопный мат и лагерная феня проникают в устную речь и печатный текст как бы на вполне законных основаниях… Словарные запасы, как и запасы воды, пополняются перед трудным изнурительным переходом. Реформисты пытаются совершать революции в языке, чтобы легче было обращать в свою веру» (Изв., 4.2.95).

Лишь немногие связывают происходящее с социальной и сексуальной раскрепощенностью, с распространением массовой культуры и ее эротизацией как неизбежными спутниками «шоковой капитализации» свободного рынка. Следствием опробования нового, прежде всего ранее запрещавшегося на публике низменного, и служит шокирующая лексика, огрубевший язык. «Эмансипация мата – прискорбные издержки раскрепощения общества», как выразился автор статьи «Мат как зеркало нашей жизни» (АиФ, 1994, 4); матерщиной эпатируют окружающих, создают себе репутацию человека без предрассудков.

Яркой иллюстрацией меткости такого анализа может служить популярная телепередача «Воскресение с Дмитрием Дибровым», первым «нашенским», прорвавшимся на экран. По словам критика, в отличие от официального Кириллова, который «говорил так правильно, что аж противно», разболтанный Дима «практически ни одного высказывания из трех длинноватеньких фраз не может закончить, не запутавшись в падежах, придаточных предложениях или хотя бы ударениях. Он говорит не просто плохо, а воинствующе плохо – утверждая свое (и легиона поклонников) право говорить именно так» (АиФ, 1994, 22). Но понять явление не значит его одобрить, а агрессивное наплевательство на язык опасно, оно нарушает культурную традицию, насаждает безнравственность.

В самом деле, какую благородную цель мог преследовать еженедельник «Новый взгляд» (номера 84, 85, 86, 89, 90, 91 за 1990–91 годы), прилежно публикуя словарик «Феня»?! Конечно же, фактом публикации в широко читаемом органе как-то узаконивались блатные слова и выражения, откровенная матерщина. Литературный обиход, включая и печатный, письменный язык, «обогащался» не только новейшими жаргонизмами, вроде оттягивать (пытаться оттянуться на полную катушку – 89; бизнесмены оттягиваются – которые на Канарах, которые на Ямайке – 90), но и такими перлами, как малина, мусор, клевый или кочет, что значит педераст, или женатая дурь – анаша с табаком…

Из многочисленного хора голосов, возмущенных языковой всеядностью, терпимостью кинодеятелей, авторов и редакторов к арго, укажем заметку И. Овчинниковой «Свобода не отменяет приличий», вызвавшую, кстати, и возражения (например, в реплике упомянутого ею лица – Изв., 4.2.93), которая видит в этом утрату инстинкта самосохранения и заботы о здоровье нации:

«Само понятие “приличия”, кажется, того и гляди, попадет в разряд неприличных. Еще недавно непечатные слова потому и числились таковыми, что писали их только на заборах. Нынче Станислав Куняев… выносит в заголовок глагол, каковой моя рука отказывается повторить, а известинские линотиписты наверняка отказались бы набирать… Виктор Астафьев… воспроизводит солдатскую лексику без отступлений от жизненной правды. Разумеется, ругательства, в том числе и самые грязные, знают все, потому что они, повторю, написаны на всех заборах. Но любой из нас точно так же знает, что слова эти запретны. А вот когда площадная брань звучит со сцены, с экрана, тиражируется (да еще в серьезных изданиях вроде «Нового мира»), они как бы узакониваются, приобретают права гражданства. И ребенок, усвоивший, что слова, которые выкрикивает в подворотне пьяный дядя, невозможны в стенах его дома, при маме и сестре, начинает сомневаться: а почему, собственно, нельзя… И не надо ссылаться на Пушкина, который тоже в молодую свою пору баловался подобным образом. Во-первых, ему и в голову не приходило, что плоды таких забав могут быть напечатаны. Во-вторых, никто у него не спросил, хотел ли он, чтобы они попали в круг чтения Наталии Николаевны или дочерей. Надо ли говорить, что, будучи профессиональным газетчиком, я ненавижу всяческую цензуру. Но что делать с пишущими или вещающими людьми, если освобождение от таковой оборачивается разнузданностью, выворачиванием наизнанку того самого нутра, которое и нутром-то оставалось не в силу естественной стыдливости, а исключительно “страха ради иудейска”. И раз не умеют иные творческие натуры сами себя ограничить, удержать в установленных веками пределах, значит, надо власть употребить, чтобы защитить глаз и ухо тех, кому не хочется, чтобы вся жизнь превращалась в привокзальный сортир» (Изв., 23.1.93).

Безусловно, соглашаясь с мнением превосходной и авторитетной журналистки, нельзя все же не увидеть и некоторой справедливости такого, например, высказывания: «Россия до сих пор живет по законам средневековья. Так держать, ребята, выше планку общественной морали и нравственности, выше знамя советского образа жизни! Ну не хочешь ты читать – не читай, твою мать! Нет, все прочтут по десять раз, всем друзьям перескажут, потом в редакцию названивать примутся и матом ругать автора за этот самый мат! Страна стукачей! Что, вы этих слов не знаете, не слышали их никогда?» (Могутин Я. Грязные концы. Дубль. «Новый взгляд», 1993, 38). В самом деле, мало что у нас находится в таком плачевном состоянии, как толерантность, терпимость, и насаждавшийся пуризм в речи был следствием общего лицемерия. Таких ханжества и псевдопуританизма, какие были в тоталитарном СССР, давно уже нет, видимо, нигде.

Этот же журналист, отвечая на угрозу возбудить против него судебное дело за использование «цветистого мата», не без основания пишет: «У нас нет юридического определения абсцентной (обсценной? – В. К.), ненормативной, нецензурной, табуированной лексики, равно как и прецедента осуждения только по обвинению в использовании таковой… Подумайте, ребята из прокуратуры, прежде чем возбуждать (слово-то какое матерное!) уголовное дело». Надо сказать, что рассуждение это не было теоретическим: Ярослав Могутин и главный редактор еженедельника Евгений Додолев были привлечены к суду по статье «хулиганство» – за использование матерных слов. По данным газеты «Iностранец» от 20.4.94, первый был арестован, а второй «свалил» в США. Дело было затем прекращено в связи с думской амнистией. Хуже пришлось деятелям из еженедельника «Собеседник», арестованным за выпуск апрельского приложения «Мать», пестревшего матерщиной (Центр-plus, 1995, 48)…

В статье «Арго и культура», заключающей его уже упомянутый словарь, В. С. Елистратов остроумно называет арготизацию и варваризацию – не «порчей языка, не паразитическим наростом, а смеховой лабораторией языка». Он развивает мысль Б. А. Ларина о том, что «историческая эволюция любого литературного языка может быть представлена как ряд последовательных “снижений”, варваризаций, но лучше сказать – как ряд концентрических развертываний» (О лингвистическом изучении города. «Избранные работы». М., 1977, с. 176). Рассматривая арго как единицу взаимодействия языка и культуры, автор видит в нем «черновик будущей культуры», каковым был, по его мысли, язык Пушкина по отношению к литературному языку, ибо являлся варваризацией языка Ломоносова или Хераскова. Нормативный язык, по его определению, – не что иное, как арго интеллигенции, которая взяла на себя смелость нормировать язык. Мощные витки культурно-языковых снижений происходили и после Пушкина: разночинная варваризация середины XIX в., опрощение языка в связи с революцией 1917 года, перестроечная и постгорбачевская варваризация 80–90-х гг. XX в. (В. С. Елистратов. Сниженный язык и национальный характер. «Вопросы философии», 1998, № 10).

Несмотря на очевидные перехлесты и преувеличения, здесь есть и рациональное зерно живого отношения к жаргонам, которые способны, на самом деле, обогащать литературно-нормативный стандарт, хотя, несомненно, в безудержном потоке могут его и калечить.

В защиту мата выступили в 1993–1994 годах многие, в частности Ю. Рюриков в ярком памфлете «Русский “любострой” и русский мат». Разобравшись в происхождении “ломового духа”, к которому гораздо терпимее относились во времена Баркова и Пушкина, видя в нем “здоровое русское лихое озорство”, он считает, что «мат, вкупе с полуматом» приживается в литературе как речевой портрет персонажа, как сатирическое остроумие и, возможно, в других нужных для искусства целях. Однако в большинстве случаев “матопись” не может быть эстетически оправдана» (Книжное обозрение, 1993, 25).

Во всяком случае, видеть в использовании ненормативной лексики главную и единственную беду русского языка наивно и совершенно неправомерно. К сожалению, такая позиция встречается часто и, будучи бескомпромиссной, затмевает иные опасности. В передаче В. Листьева «Тема» 4 мая 1994 г. один довольно известный писатель, яростно защищая чистоту русской речи и ополчаясь на ругательства, допустил ряд ошибочных ударений, в частности сказал верова́ния. Когда аудитория вздрогнула, он ничтоже сумняшеся бросил: не до ударений, когда надо спасаться от мата!

Каковы бы ни были индивидуальные оценки, ясно, что в речи изменились, так сказать, пороги смелости, мера допустимости; норма стала более свободной – как в политике, торговле, одежде, танце, поведении и других сферах социальной жизни, так и в общении, в языке. В рассмотренных же примерах можно видеть доведение ориентации на разговорность до крайности моды (см. 0.4.); известная детабуизация очевидна.

2.3. Разрушение необходимого водораздела между «серьезными» стилями и устно-бытовыми типами речи, столь характерное сегодня для газетной практики, является лишь рефлексом происходящего в речи общества в целом или в речи некоторых его влиятельных слоев. Любопытно, что первыми ощутили и отразили изменение речевого вкуса, когда оно еще только зарождалось, поэты и писатели, а не журналисты, подчинившиеся новому вкусу, когда он обратился в крайности моды. Исследователи прозы и поэзии 60–70-х годов увидели в ориентированности на бытовую речь зарождающуюся и перспективную тенденцию всего развития речи и языка (см. упомянутые сборники: «Языковые процессы современной русской художественной литературы»).

Почти одновременно лингвисты (прежде всего, как уже отмечено, О. А. Лаптева) описали устно-разговорное влияние на научную и «радиотелевизионную» речь; была поставлена проблема нормативности некодифицированной литературной речи с призывом «признать существование особых разговорных норм наряду с привычными всем книжно-письменными нормами» (О. А. Лаптева. Говорят с телеэкрана. РР, 1993, 5, с. 49), утверждая их таким образом достаточно смело законной чертой и языка масс-медиа, и литературного языка в целом.

Любопытным проявлением тенденции к неограниченной свободе самовыражения, связанной с глубокой неудовлетворенностью жизнью и пессимистическим показным безразличием, может служить новая этикетная формула. Она выражает общее вкусовое настроение, моду на какую-то отчаянную печальную откровенность: на вопрос Как дела? отвечают – Как у всех, произнося эти слова со вздохом, нередко прямо-таки трагически. Ходячим выражением нынешних дней, возводящимся к западным иноязычным образцам, стало – Нет проблем! Интересной ситуацией его употребления может быть уличная встреча с ищущей приключений компанией: Ребята, нет проблем…, то есть своеобразная просьба встречного оставить его в покое, выражение покорности и нежелания развертывать конфликт.

Крайнюю популярность приобрела просторечная частица аж (а иной раз и ажно, ажник: Ажно жалко: мы в который раз упускаем инициативу. ЛГ, 1992, 50), прямо-таки вытесняющая литературные способы выражения усиления, интенсивности и важности следующего сообщения: Правительство Украины располагает аж 7 миллионами долларов (Изв., 12.10.92). За решетку увезли ученого аж через год (!) после «разглашения» гостайны (Изв., 30.10.92). Он был директором аж в пяти местах (Поиск, 1992, 43). Но тогда нужно увеличить и доходную часть местных бюджетов. И ее нам увеличивают – в среднем аж на 0,7 % (Изв., 5.1.93). Требования? Выплатить вэфовцам и так похудевшую от инфляции вполовину задержанную аж с августа зарплату (Изв., 24.12.92). С грехом пополам депутаты договорились о проведении в среду тайного голосования аж по четырем проектам решения (Куранты, 1993, 5). Сегодня в Москве ожидается аж до 8 градусов тепла (Коммерсант, 12.1.93). Взять хотя бы бывшее Министерство промышленности, вместо которого сейчас создано аж пять комитетов! (Куранты, 1993, 14). Император Александр II стал целью аж шести покушений (Куранты, 1993, 22). От Кутафьевой башни аж до старого здания МГУ (АиФ, 1995, 24).

Наблюдается экспансия и некоторых других просторечных частиц, являющихся строевыми элементами разговорного синтаксиса и влекущих за собой его рефлексы в письменных текстах: В узбекской истории присутствует еще и тревожный признак возврата к замашкам, которые, хотелось верить, навсегда похоронены. Ан нет. Их благородие, госпожа цензура, живет и благоденствует (Изв., 12.11.92). Логичнее было бы прекратить производство по этому делу. Ан нет (Куранты, 1993, 35). Маргарита как женщина «слабая» явно надеется на безнаказанность. Ан не тут-то было (Куранты, 1993, 38). Так будь честен: или застрелись… уйди в монастырь… Ан нет, снял погоны, нацепил крестик и давай Россию спасать (Изв., 1993, 38). Ну очень нежный шоколад со склада в Москве (Экстра-М, 1994, 1). Сам он вполне категорично утверждал, что внимание своему имиджу не уделяет ну абсолютно никакого (Пр., 15.1.94). Воров привлекают ну очень богатые занавески (Экстра-М, 1994, 9). Эвон, стало быть, где теперь пролегает граница (ЛГ, 1992, 50). И не только абы продать, а заключая подобные контракты (АиФ, 1993, 8). Последний пример, впрочем, можно скорее интерпретировать как возрождение архаики – вместе с ибо, дабы, доколе.

В общественной дискуссии о языке в начале 60-х годов центром оказался вопрос о правомерности употребления стилистически сниженных разговорных слов вроде загодя, давеча, градусник вместо заранее или заблаговременно, недавно, термометр. В 70-х годах в менее, правда, острой дискуссии споры сосредоточились вокруг проблемы, допустимо ли в литературном обиходе профессиональное слово проран. Сегодня (кстати, использование наречия сегодня в значении «сейчас, теперь, в настоящее время», а не только в значении «не вчера и не завтра» тоже вызывало тогда протест) ни одно из подобных слов не привлечет, видимо, особого внимания читателей газет.

Еще совсем недавно редакторы и корректоры вряд ли пропустили бы на газетную полосу глагол пахать в просторечно-шутливом значении «действовать, трудиться», синонимично ишачить и под., особенно без очевидной шутливости. Сегодня же это употребление совершенно нормально и в книге, и в прессе: Чем более придирчиво Любимов обижает нашего брата, тем быстрее растет ответный счет – у братьев на отца: мы столько лет на него пашем, мы для него… он бы без нас… (В. Смехов. Таганка. М., Поликом, 1992, с. 72). Теперь, когда демократия пошла вверх, ему бы пахать – работать засучив рукава (Труд, 5.12.91). Им еще «пахать» до Нового года (про артисток-проституток, завербовавшихся на работу в Японию. Изв., 3.9.92).

На страницах газет как сеть замелькали (в «извинительных» кавычках или все чаще без них) глаголы схожей семантики и экспрессии: выкачивать, отмывать, отстегнуть деньги, выбить товар, перелопатить информацию и т. д.:

В торговле боятся приватизации не только потому, что не хотят «крутиться» (АиФ, 1991, 49). Нашлись и такие, кто клюнул на эту злобную фальшивку (Пр., 8.4.91). Таможенники США побрыкались, не сразу приняли новые документы (КП, 18.4.91). И за что же нам такое наказание, сахара к чаю даже по талонам не купишь. Куда же он «уплывает»? (Пр., 25.10.91). Мидовское опровержение заместителя главы правительства, стало быть, объясняется тем, что тот в своих высказываниях «напорол» (Изв., 1.12.92). Вице-президент обрушил на зал такую прорву цифр и фактов, что вскоре слушатели потеряли всякую возможность следить за ходом доказательств (Изв., 3.12.92).

Рассматриваемые слова разговорно-просторечной принадлежности часто не отделимы от жаргонизмов, среди них все больше заимствований и калек. Вот выписки из репортажа об Арбате начала 90-х годов: По словам арбатских «брокеров», покупатель приходит сюда за воинской атрибутикой, матрешками и еще кое-каким «стаффом» (товар, который иностранцы стремятся купить в России, – часы-хронограф, икра, «палех» и т. д.). Иерархия здесь немудреная: продавцы, кто взирает на вас умильными глазами, сидя за столиками, хозяева, которые нанимают продавцов и владеют товаром на этих столах, утюги (фарцовщики), валютчики, бандиты, грабящие или защищающие «хозяев» в зависимости от количества уплаченных денег. Степень крутизны здешней публики определяется финансовым состоянием. Матрешечники-продавцы считаются просто «лохами»: и в английском они не секут, и зарабатывают только рублей по 500 в день… Самым благодатным периодом считается лето, поскольку «фирмы» (иностранцев) много… «Хозяева» получают больше, но и крутиться им, конечно, приходится поактивней… в 4 часа ночи встать да сгонять на вернисаж за товаром, потом на Арбат, чтобы поставить цены… Валютчики помогают народу избавиться от давления «конторы» (органов МВД)… Главное для современного «утюга» – «пробить» фирмача на дружбу… (АиФ, 1991, 51).

В целом, рассматриваемые приемы демократизации языка можно приветствовать, ибо они несут свежую струю ярких, истинно народных, насыщенных экспрессией элементов, разнообразящих речь. Вероятно, еще важнее, что они позволяют индивидуализировать, выявлять личность, ценить своеобычность и нестандартность высказываний, ведут к откровенности, открытости общения. Но в то же время на торжествующем вкусовом фоне, смешиваясь с маложелательными жаргонными элементами, они могут притуплять эстетическое ощущение чистоты и красоты языка – тонкое чувство, которое трудно приобрести и легко потерять.

Это наглядно показал в блестящей шутке «История отделения Нидерландов от Испании» Л. Н. Гумилев; вот этот текст, опубликованный в журнале «Даугава» (1989, 3), в сокращенном виде.

В 1565 году во всей Голландии пошла параша, что папа – антихрист. Голландцы начали шипеть на папу и раскурочивать монастыри. Римская курия, обиженная за пахана, подначила испанское правительство. Испанцы стали качать права… Тогда работяга Вильгельм Оранский поднял в стране шухер. Его поддержали гезы (урки, одетые в третий срок). Мадридская малина послала своим наместником герцога Альбу. Альба был тот герцог! Когда он прихилял в Нидерланды, голландцам пришла хана… В это время в Англии погорела Мария Стюарт. Машке сунули лиловый букет и пустили на луну. Доходяга Филипп послал на Англию непобедимую армаду, но здорово фраернулся… Голландцы обратно зашуровались и вусмерть покатились, когда дотыркали про армаду. Голландцы лепили от фонаря про победу, но им не посветило – осученных становилось меньше, чесноки шерудили рогами. Голландцы восстали по новой… Так владычество испанцев в Голландии накрылось.

Просторечие, жаргонизмы, иные нелитературные средства выражения, получая доступ в широкий образованный обиход, открывают ворота для общей безответственной неряшливости, порождающей ошибочные или пошлые словоупотребления, в которых слова выступают в несвойственных им значениях и в таких сочетаниях, которые коробят слух и оскорбляют здравый смысл, что сопрягается уже с оскудением логических понятий. И сегодня можно наблюдать многочисленные издержки, так сказать, безоглядной демократизации, излишней терпимости.

Подобное употребление имеет, поскольку звучит из уст высших и авторитетных лиц страны, известную воспитательную силу, разумеется, в отрицательном смысле. Оно, несомненно, служит одним из факторов наблюдаемого расшатывания нормативности литературного стандарта. Ведь вообще в природе вещей, что хорошие привычки требуют упражнения, а дурные развиваются сами.

2.4. Приемы либерализации речи и языка хорошо иллюстрируют слова разборка и тусовка, модная популярность которых удивительна. Жаргонное значение конфликта, сведения счетов развивается у глагола разобраться, как бы вытесняя исконный для этого смысла глагол рассудить с акцентом на оттенке рассчитаться: А о том, что скоро придется с нами (с журналистами «Московского комсомольца». – В. К.) «разобраться», они (налетчики из «Памяти». – В. К.) говорили без тени сомнения, поскольку «такая власть, как сейчас, долго не держится» (Изв., 14.10.92). Недавно мы положили «лицом в асфальт» группу из 60 человек, вздумавших разбираться в центре города (Изв., 19.5.93). В середине 1992 года он «разобрался» со своими конкурентами: одного убил на месте, другого смертельно ранил (Сегодня, 25.5.93).

Но еще употребительнее слово разборка, поразительно принятое литературным обиходом: Сценарий разборки с «Известиями»… (Изв., 4.9.92). Покупателю в случае отказа от сделки грозит уплата штрафа… Такие неприятные разборки с Фондом имуществ ожидают виновников в срыве аукциона (Изв., 28.9.92). Накануне омоновского рейда в Сигулде была получена оперативная информация о готовящейся крупной «разборке» между местными и приезжими (Изв., 29.9.92). Немецкое благотворительное общество… обвиняет главного редактора в присвоении дачи… «Разборка» в СЖ РФ не имела результатом какой-либо конкретный вердикт (Россия, 1992, 40). В отравленном промышленными выбросами Усть-Каменогорске произошел выброс очень опасного для всех яда межнациональной «разборки»… Приняты все меры для нераспространения межнационального конфликта (о столкновении казахов с чеченцами. Изв., 19.10.92). Такие разборки проходят по иному сценарию. Скорее всего, здесь имеет место конфликт между законным бизнесом и структурами, которые стремятся узурпировать экономическую и политическую власть (а не между криминальными группировками – речь идет об убийстве президента товарной биржи. Век, 1992, 11). Пока шли разборки между Комитетом по науке и народному образованию Верховного Совета РФ, Министерством образования и руководством будущей РАО, сотрудники академических НИИ начинали слегка дрожать от беспокойства… Специалисты из «Пролога», увы, не смогли дождаться окончания разборок с дирекцией (Поиск, 1992, 43). Среди группировок начались разборки… Сход подмосковных воров в конце сентября решил в разборки не влезать (Коммерсант, 29.10.92). «Разборки» не получилось. Операцию по предотвращению вооруженного столкновения между кавказцами и одной из московских банд… провели уголовный розыск, ОМОН и МБ России (МП, 17.12.92). Российское руководство в Москве чрезмерно занято взаимными разборками (АиФ, 1993, 2). Не могу себе представить мотивы убийства, возможно, это их внутренние разборки (Коммерсантъ-daily, 1993, 10). Происшедшее никак нельзя расценивать как мафиозную разборку. То, что пострадавшими оказались «лица кавказской национальности», оказалось чистой случайностью… Убийство может быть связано с «разборками» в сфере шоу-бизнеса (Коммерсант, 1993, 13). Она просто пообещала сопернице «крутую разборку» (Куранты, 1993, 31). Именно к России чаще всего обращают свои надежды многие тысячи тех, кто страдал и страдает от кровавых межэтнических разборок (Изв., 4.3.93). В разборке приняли участие с обеих сторон около десяти человек. Гости были расстреляны в упор… Преступники наглеют, позволяют себе устраивать разборки среди бела дня в самом центре города – с автоматами, гранатами (Изв., 19.5.93. № 92). Напоминает разборку мафиозных группировок с элементами партсобраний эпохи застоя (Новый взгляд, 1993, 35).

Сходных примеров, может быть, менее ярких и менее частотных, много; распространенность таких слов можно сравнить разве только с некоторыми насекомыми: Идет непомерных размеров растащиловка оцениваемого в несколько миллиардов рублей армейского имущества, которое попадает в руки теневых структур (Изв., 13.10.92).

Громадную активность в речи самых различных слоев общества приобрели слова неясного происхождения тусоваться, тусовка. Может быть, это результат искажения корня (переход а в у вполне возможен) в тасовать, тасовка (ср., впрочем, потасовка), актуализированных карточной терминологией? Даль регистрирует также в тискать значение «толпиться» и в тесать значение «продираться»; ср. затесаться. Современный журналист свидетельствует: «Этимология слова “тусовка”, кажется, восходит к карточному термину “тасовать”. Производные от этого понятия нагружены иронически-сниженными ассоциациями – “тусовщик”, “тусоваться” – и придают оттенок праздного времяпрепровождения. Но искусство – порождение праздного ума даже тогда, когда оно драпируется в прозодежду общественной пользы и в бархатные блузы Вечности. Романтические фигуры Ван Гогов, “одиноких гениев”, реализовались в историческом социуме лишь путем “протусовывания”» (Сегодня, 4.6.93).

Глагол тасоваться не чужд образцовым русским писателям: С тобою тасуюсь без чинов, Люблю тебя душою, Наполни кружку до краев… (А. С. Пушкин. Пирующие студенты, 1814 г.). И рикша подхватил оглобли и понесся вперед, поминутно пощелкивая звонком, прикрепленным на конце оглобли, и тасуясь с пешеходами, арбами и другими рикшами, бегущими взад и вперед (А. И. Бунин. Братья).

В форме тусоваться этот глагол приобрел сейчас весьма широкое значение «быть среди кого-чего-либо, проводить время, развлекаться, общаться, дружить, быть заодно» (ср. якшаться и под.) и удивительное распространение: Тысячи людей… день-деньской тусуются на площадке размером меньше гектара (о рынке автодеталей. Изв., 7.7.92). Хорошенько запомни всех этих взрослых в лицо, они все время тусуются по «ящику»… Они украли твою страну (МН, 1992, 5). В любое время дня и ночи можно видеть скопление людей, то обсуждающих какие-то проблемы, то тусующихся мелкими группами (Изв., 21.7.92). Он сейчас «тусуется» с Жириновским – это потребность рекламы: обратить на себя внимание любой ценой (В. Токарева о Э. Лимонове. АиФ, 1993, 7). Тусовалось человек 40, пили пиво, танцевали… Чужому в их тусовке делать нечего (Садовое кольцо, 1994, 12). Ср. также: На подступах к рынку каждый выходной кучкуются «лица кавказских национальностей» (Куранты, 1993, 24). По маркам автомобилей, кучкующихся у парадного подъезда, сразу видно, что хозяевам есть на чем прокатиться с ветерком (АиФ, 1993, 18). Кучкуются здесь мелкими стайками «ночные бабочки» (Изв., 15.4.94). Мы выходим из «Паласа» и видим активно гуртующихся девиц всех мастей (ВМ, 28.1.95).

Неизвестное же литературному словарю существительное тусовка распространилось еще более широко – так, что самый глагол тусоваться воспринимается как новейшее образование, так сказать «вторичного» происхождения. Оно имеет еще более очевидный жаргонный характер, но в последние два-три года выходит в общий обиход из артистической жеманно-грубой, «искусственной» речи (ср. модные слова недавнего учительско-школьного обихода: массовка, текстовка, речёвка). Семантика его достаточно эластична, как то свойственно всякому сверхмодному слову.

Значит опять «тусовка» между правящими структурами? (Изв., 30.8.91) Как одевается тусовка? (о молодежной моде. АиФ, 1991, 42). О следующей рок-тусовке будет объявлено дополнительно (о концерте трэш-металлического рока. Изв., 2.6.92). Руцкой лишь недавно стал посещать черносотенные тусовки и, видимо, лишь начал знакомство с Бердяевым: взял «Судьбу России», глянул в оглавление, запомнил броское название. «О вечно-бабьем в русской душе». Читать, похоже, не стал – и напрасно, ибо Бердяев писал нечто прямо противоположное сказанному Руцким (Куранты, 1.7.92). В конце января в Институте философии Российской АН прошла крупная интеллектуальная тусовка «Россия в поисках идентичности» – что такое современное русское самосознание. Такого научно-практического караван-сарая не было давно (МН, 1992, 2). Интенсивные репетиции останкинского демарша неоднократно проводили на Манежной площади, в тусовках у музея Владимира Ленина (Изв., 24.9.92). Я знаю отдельных людей, каждый из которых сам по себе удивителен и прекрасен, но, когда нас собирают вместе, это же просто кошмар! Тусовка, как говорят сейчас даже профессиональные журналисты (АиФ, 1993, 4). Он единственный человек из всей «тусовки», который стал знаменитым практически в 18 лет (Изв., 23.1.93). Андрей Вознесенский, завсегдатай тех древних поэтических «тусовок», уверен: стихи нужны на все времена (Куранты, 1993, 18). Марку 52 года, по образованию философ, вхож во все светские столичные салоны и в так называемую московскую тусовку, т. е. группу личностей, которые «бывают везде» (ЧС, 1993, 4).

Через ту же артистическую речь, красующуюся, как и всякая богемность, напускной хамоватостью, заразительной экстравагантностью, в литературный обиход приходит украинско-белорусское слово халява. Оно вполне литературно в украинском языке: …прятал Шевченко стихи за халявою. «Захалявна книжка» – Малая книжка стихов 1847–1850 гг, т. е. периода ссылки (Т. Шевченко. Мала книжка. К., Наукова думка, 1989, с. 25).

Газета «Поиск» (1993, 28) сообщила об употреблении этого слова в ритуале, выполняемом белорусскими студентами: Разносятся дикие крики «Халява, залетай!»… После троекратного призыва халявы с открытой зачеткой зачетку закрывают, чтобы халява не вылетела, и закрытой отдают преподавателю – он должен сам выпустить халяву на волю. Если все сделано правильно, даже при минимуме знаний получишь положительную оценку. Вот типичные примеры современного русского употребления этого слова: Можно ведь и на халяву поучаствовать… (Изв., 10.8.91). Тусовка на халяву (ТВ, 17.7.91; в устах известного кинодеятеля о дружеских встречах на дому во время кинофестиваля). Это как прежняя райкомовская халява, как поездки в загородные бани (МН, 1991, 29). Похоже, русское слово «халява» наряду со столь уважаемыми терминами, как «спутник» или «перестройка», входит в международный лексикон. «Прощай, Jaliava!» – такой заголовок одна из столичных мексиканских газет предпослала репортажу о начавшейся в стране кампании борьбы с расточительством государственных средств (статья озаглавлена «Прощай, халява!» – говорят мексиканцы. Изв., 26.11.92). Все делается «на халяву», задарма (РГ, 16.6.95). Обычно-то особенно не разгуляешься, но если фирма платит – это сладкое слово «халява» (С. Иванов, Л. Котюков. Смерть двойника. «Форум», 1993, 4, с. 105).

О значительном укоренении слова свидетельствуют производные: «Мать и дитя – не халявщики, а партнеры государства (Центр-plus, 1994, 39). Не для всех здесь благоприятный климат: халявщиков не любят (Московские окна, 1994, 2). Бастующие горняки в окружении политических холявщиков (написание через «о» – очевидная «гиперкорректная» ошибка; Изв., 4.2.95). Да они все мелкие халявщики! Чего их жалеть? Всю жизнь ловчили, выгадывали (ВМ, 25.2.95). Я понес свои кровные (а не халявные) деньги в этот банк (Изв., 1994, 207). Натиск лоббистов, живущих от «халявных денег», сводил на нет любые попытки (Изв., 10.3.95).

Показательным косвенным свидетельством реальности языковых процессов и их конкретной направленности могут служить смены научных интерпретаций в текущих лингвистических исследованиях. Показательно, например, что именно в 60–70-е годы возникает интерес языковедов к разговорной речи, причем он сопрягается с желанием обнаружить ее системность, приписать ей качество литературной допустимости. В то же время предпринимаются усилия для снятия границ между разговорной речью и просторечием (Г. Скляревская давно уже опровергла лексикологические и лексикографические основы применения помет «разг.» и «прост.» в русских словарях).

Не без влияния современных масс-медиа, сближающих через устную форму речи разговорность с книжностью, лингвисты все более интересовались в последние годы живой разговорной стихией. Библиография уже сегодня огромна; напомним лишь общеизвестные книги: Русская разговорная речь (М., 1973), Русская разговорная речь (М., 1978), Русская разговорная речь. Фонетика. Морфология. Лексика. Жест (М., 1983), Земская Е. А., Китайгородская М. В., Ширяев Е. Н. Русская разговорная речь. Общие вопросы. Словообразование. Синтаксис (М., 1981), Городское просторечие: проблемы изучения (М., 1984), Разновидности городской устной речи (М., 1988).

Все это само по себе свидетельствует о растущей роли разговорности в общественной, а не только личностной коммуникации. Ее свежесть, откровенность, экспрессия вполне соответствуют вкусам общества и эпохи. И нельзя не признать, что она является наиболее перспективным, органичным источником динамики литературного стандарта. Опросторечивание языка ставит и обостряет новый теоретический вопрос, имеющий важные культурно-практические следствия, – о наддиалекте-стандарте, который в отечественной традиции безоговорочно совпадал с литературным (или общим образованным) языком и часто (может быть, условно и наивно) с языком художественной литературы «образцовых авторов».

3. Внешние заимствования (американизмы и другое иноязычное влияние)

3.1. Заимствования из американского варианта английского языка многие считают самой яркой чертой нашего сегодняшнего языкового развития, сравнивая их поток с французским наводнением, пережитым в XVIII веке. Как и в большинстве стран мира, США в сознании россиян, особенно молодежи, все более укореняются в качестве центра, излучающего если не законодательно, то привлекательно технические новшества, образцы общественного порядка и экономического процветания, стандарты жизненного уровня, эстетические представления, эталоны культуры, вкусы, манеры поведения и общения.

В уже рассмотренных русских стилистических тенденциях, в ставке на «раскрепощенный» стиль, во многом базирующийся на просторечии и граничащий с вседозволенностью в выборе и композиции средств выражения, в их детабуизации, тоже можно видеть следствие этих излучений. В то же время иноязычные заимствования, как правило, носят письменный характер, отличаются мудреной непонятностью и соответствуют другой упомянутой черте сегодняшнего языкового вкуса – стремлению к «вокнижению», изощренности речи.

По моде дня английские слова заимствуются, даже когда налицо не менее точные русские эквиваленты, например: конверсия (преобразование), стагнация (застой), консенсус (согласие, соглашение), имидж (образ), плюрализм (многообразие, множественность мнений; ранее было известно как название некоего «идеалистического учения»), презентация (представление), коттоновый (хлопчатобумажный), коррумпированный (продажный), реперный (ключевой, важный – от репер «точка системы координат»), транспарентный (прозрачный), пилотный и пилотажный (опытный) и т. д.

Забавно, что подобными варваризмами часто заменяются обрусевшие французские слова. Так, вместо мультипликатор и мультипликационный начали говорить и писать аниматор, анимационный (художник-аниматор, анимационный телесериал – Изв., 20.5.93. № 93). И подобные примеры отнюдь не единичны: брифинг (пресс-конференция, инструктаж), дисплей (экран), рейтинг (авторитет, популярность), картридж (патрон), мейкап (макияж), сленг (жаргон), паблисити (реклама), шоу (спектакль). В целом, так сказать, понятие, которое в XIX веке обозначали как savoir-fair, ныне мы решительно именуем know-how, часто изображая это русскими буквами – ноу-хау. Заменяются и немецкие по происхождению слова, например: сандвич (бутерброд); бестселлер, хит (шлягер); броские слоганы, рекламные слоганы (т. е. лозунги): «Мы дети твои, Москва!» – слоган на площади… («За калужской заставой», 1997, № 18). Вместо меню, прейскурант, тариф укоренился прайслист.

Разумеется, сопоставляемые аналоги не воспринимаются как вполне равноценные синонимы, и нетрудно, скажем, установить различие между брифингом и инструктажем (см. заметку: М. У. Картоев. Брифинг или пресс-конференция? РЯШ, 1992, 3–4, сс. 57–59; ср. также: РЯЗР, 1988, 4, с. 127. Ср.: Сотрудники разведки… проводят с ним интенсивные дебрифинги, т. е. расспрашивают обо всем, что дефектор может знать – Изв., 27.1.95) или между имиджем и образом (см. заметку: Н. В. Старкова. Имидж. Русская речь, 1992, 5, сс. 61–62). Но дело ведь в том, что не предпринимается и попытки развить в русских аналогах нужное значение, предположим, оттенок пробы, разведывательного эксперимента в слове опытный, что, вне всякого сомнения, вполне возможно (вспомним, как в тонкий, утонченный было развито значение «рафинированный»), а сочетание опытный проект было бы ближе русскому сознанию, нежели пилотный проект (Пилотный проект в детском саду – РГ, 9.6.92).

Полезный оттенок смысла, выражаемого словами наблюдение и отчасти управление, можно, несомненно, развить в одном из них (ср. появление нового оттенка «управления» по английскому образцу в слове контроль: органы контроля в автомобиле), и тогда бы не было нужды в ставшем сейчас популярным варваризме мониторинг: Такие эксперименты уже ведутся параллельно с генетическим мониторингом за новорожденными (Пр., 12.12.89). Методически выверенный мониторинг сферы образования (УГ, 7.12.89). Мониторинг окружающей среды (Сегодня, 4.6.93. № 22).

Иными словами, создается избыточность наименований, что нарушает ономасиологическое развитие и, в конечном счете, противоречит коммуникативной целесообразности. Параллели с не очень ясной семантической дифференциацией снижают порог понимания текста и вызывают справедливое возмущение большинства читателей. Но, конечно, людям свойственно не прилагать усилий, там где можно без этого обойтись, к тому же сильно влияние моды.

Иностранное слово оказывается привлекательным еще и потому, что с ним не связано каких-либо ассоциаций, которые, особенно поначалу, могут нежелательно уводить от требуемого оттенка. Ни обзор, ни сводная аннотация не сосредоточиваются вокруг идеи «переваривания» поступающей информации, т. е. сокращенного обобщения наиболее ценного в ней, отчего и появляются основания для укоренения слова дайджест: Бывший военный разведчик Виктор Суворов написал книгу… Редакция подготовила «выжимку» (дайджест) с аргументацией… (материал дан под заголовком Дайджест – Изв., 16.1.93). Можно согласиться с полезностью заимствования термина фьючерс, хотя и есть не совсем, может быть, точные его русские эквиваленты предоплата, задаток и проплата (следил за проплатами по всей цепочке – Коммерсант, 1993, 9). Биржа готовится к торговле фьючерсами… Ход подготовки к презентации фьючерсной торговли… (Коммерсант, 1992, 46). Журнал «Спутник» уже много лет выходит с пояснением на обложке Дайджест советской прессы – по очевидной аналогии с американским журналом Reader’s Digest.

Интересно рассмотреть соотношение новейшего заимствования спонсор и давно известного меценат (см. также заметку «Спонсор и меценат». РЯЗР, 1992, № 5/6, с. 31). Ходячее мнение связывает слово спонсор и его производные – в отличие от ассоциируемой со словами меценат, меценатство бескорыстной поддержкой преимущественно отдельного лица – с, так сказать, юридическим лицом, желающим получить прибыль от своей благотворительности в виде освобождения от налогов или, по крайней мере, в виде рекламы. Так, на вопрос читателей, что значит новомодное словечко спонсор и синоним ли оно слову меценат, разъяснялось: Ни один гала-концерт не сможет обойтись без спонсора, который вкладывает в это празднество свои деньги. Как, впрочем, и меценат. Правда, последний делает это безвозмездно, а спонсор не прочь получить впоследствии прибыль. Наш век, к сожалению, устроен так, что меценатов становится все меньше, а спонсоров делается все больше. Одно понятие неизбежно сменяется другим, а поэтому неудивительно, что звучное новомодное слово сегодня у всех на слуху (СК, 29.12.88). Ср. также: Слово «спонсор» недавно вошло в наш обиход, но уже стало привычным. Все ищут спонсоров – организаторы новых предприятий, конкурсов… Еще не забыто древнее понятие «меценатство» Но, как известно, меценаты сегодня перевелись… В роли меценатов культуры в наши дни чаще выступают общественные организации (ЛГ, 1989, 42).

Примеры, однако, не подтверждают этого мнения; часто в одном тексте встречаются оба слова как взаимозаменяемые (их восприятие отразил М. Ботвинник в телепрограмме «Время» 21 мая 1988 г.: меценаты или, как сейчас говорят, спонсоры): Как-то быстро и незаметно в нашу жизнь ворвалось слово спонсор. Понятие вроде чужое, а сразу стало родным. Потому что спонсор – это тот, кто платит (Изв., 3.4.89). Необходимо… во-вторых, отработать систему налогообложения спонсоров или меценатов, как хотите, учитывая мировой опыт (из речи артиста К. Лаврова; Изв., 18.12.89). Быть меценатом или, как модно сейчас говорить, спонсором – почетно и приятно. Но прежде всего – это выгодная реклама (Пр., 22.5.90). Так ли уж незаменимо иностранное слово спонсор… Почему не сказать фирмы-устроители или фирмы, финансирующие… (ЛГ, 1986, 32). Отечественные коммерческие структуры и зарубежные спонсоры… (Изв., 8.1.92). Спонсором конференции стала американская компания (Коммерсант, 26.2.93). США убеждены, что Иран – самый опасный спонсор международного терроризма (Сегодня, 11.6.93).

Приведем примеры производных: Завершил свое путешествие журналист Г., за год прошедший «за три моря» путем Афанасия Никитина… Спонсорствовала индийская сторона (Вечерняя Москва, 3.1.92). Международную конференцию «КГБ вчера, сегодня, завтра»… спонсировал фонд Сороса (Сегодня, 1.6.93). Теперь фирма ищет коспонсора… Престиж «Известий» поможет убедить правительственные ведомства и предприятия стать коспонсорами конкурса на лучшее советское изобретение (Изв., 13.10.89). Интересно, что практически забытыми оказываются близкие по значению русские слова покровитель, поручитель, благотворитель, а также гарант и филантроп (тонкую, но тоже не во всем убедительную попытку семантического разграничения слов этого синонимического ряда см. в статье: Е. В. Ларионова. Спонсор и меценат. РР, 1992, 5, сс. 122–125).

Другим показательным примером может послужить слово саммит, получившее очень широкое распространение, несмотря на наличие равноценных встреча в верхах или на высшем уровне, существующих в русском языке со времен Н. С. Хрущева (см. В. Г. Костомаров. Уровень стандартов, уровень образцов, ВКР, вып. VII, 1966, сс. 169–178): В середине июня президент России Борис Ельцин летит в Вашингтон. Это будет его четвертый визит за океан и первая полномасштабная, официальная российско-американская встреча на высшем уровне. Вершина-1992, если поставить русское слово взамен уже внедренного английского – summit, саммит (Изв., 8.6.92). Каждый стремился написать о саммите что-то свое (Изв., 5.5.91). Другая «изюминка» саммита в Стамбуле – возможная встреча президентов Азербайджана и Армении (Изв., 25.6.92). Гамсахурдия может посетить Финляндию 15 июля – через несколько дней после окончания саммита, на который прибудут главы государств и правительств из 52 стран (Изв., 1.7.92). Мировой экологический саммит в Рио-де-Жанейро. Именно там канцлер Коль вызвал на откровенный разговор президента Чили (Коммерсант, 1992, 31). Российско-украинский саммит… На Минском саммите… (Коммерсант, 1993, 6).

Распространение слова сопровождается расширением его значения за пределы только встреч глав государств и смысловым изменением его возможных дополнений и определений: «Саммит» движения неприсоединения пройдет в сентябре в Джакарте (Изв., 10.8.92; кавычки показывают переносное значение – не о главах стран). «Волчий саммит» на Аляске… Губернатор созвал противников и сторонников контроля за популяцией волков на «волчий саммит» (Изв., 23.1.93).

Пытаясь предугадать будущее массивов заимствуемой сегодня лексики, существенно рассмотреть, как к ним относится, как их оценивает наше общество. Важно также, стремясь к максимальной объективности, выделить в них не только явно неоправданные, но и в определенной мере полезные слова.

При этом небезынтересен такой взгляд со стороны: «Если втянуть Россию в эру потребления высокотехнологичной продукции оказалось более трудной задачей, чем кто-либо мог предположить, то виноват в этом отнюдь не русский язык. С момента наступления эры перестройки жаргон американского бизнеса и электроники охотно приветствуется в России. Это самые разные слова – от бизнеса и компьютеров до гринов или баксов (долларов), пресс-релизов и имиджа».

Одна из причин, по мнению заокеанских наблюдателей, состоит в том, что в отличие от русского характера, который традиционно противится любым новшествам, русский язык с обилием в нем приставок и окончаний удивительно подходит для восприятия словесного импорта: «Громоздкое выражение видеокассетный плейер стало просто видиком. Добавьте окончание женского рода – и бизнесмен превращается в бизнесменку. Уменьшительное окончание – и автомобиль БМВ превращается в бээмвушку». Добавим новейшие Емеля – от e-mail, си-ди, сидюшник, сидяшка – от CD – compact disk.

Отмечается и противодействие вторжению такого импорта: «Лингвисты-патриоты упорно роются в лексиконе, существовавшем до 1917 года, в поисках терминологии, подходящей для новой эры, но без особого успеха. Например, маркет остался рынком, но они ничего не могли поделать с маркетингом – концепцией, чуждой как дореволюционной, так и советской России. Они не могли также помешать тому, что традиционный попечитель стал спонсором, а вклад – инвестицией. Устаревший российский термин вычислительная машина просто не годится для западного компьютера, термина, который ворвался вместе с леп-топом, флоппи, лазерным принтером, софтвером и даже джойстиками. Единственная уступка была сделана в отношении мауса, который по-прежнему называется по-русски мышью» (по материалам «Нью-Йорк таймс мэгэзин» – Изв., 6.2.93).

Увы, и рынок потеснен, ибо возникают супермаркеты: Слава Богу, появилось в нашем повседневном словаре слово супермаркет»… Паркуюсь на стоянке около входа в супермаркет (Лидер, 1995, 1). Попытка же создать что-то полусвое – суперсам – не удалась. Нет сегодня никакой серьезной конкуренции англизации не только в области электроники, но и в мире российской коммерции. И в иных сферах жизни и деятельности много англицизмов: За пределами МКАД будут строиться мотели и разгрузочные терминалы, а по периметру нового кольца – паркинги и паркоматы (Центр-plus, 1995, 1), ср., также банкомат.

3.2. Жизненно оправданными представляются обозначения новых (или прочно забытых, вроде акция, акционер, биржа, биржевик, брокер, маклер) явлений рыночной экономики, а также новой техники и технологии (см.: Н. Г. Комлев. Иностранное слово в деловой речи. М., Коммерческий центр деловых инициатив, 1992). Тут уместно вспомнить слова В. Г. Белинского о том, что в русский язык входит «множество иностранных слов, потому что в русскую жизнь вошло множество иностранных понятий и идей» (Карманный словарь иностранных слов 1845 года). Только в ту эпоху поставщиком была Франция, а сегодня – США, и имена, естественно, идут оттуда, откуда берем навыки, вещи и моду.

Иными словами, если мы обязаны французам словом ботинки, немцам – словом туфли, то, быть может, не стоит особо волноваться, услышав шузы и тем более сникерсы? И все же правы те, кто называет такие заимствования засоризмами, видя в них проявления эпидемии чужебесия. Дело даже не только в их смысловой идентичности, сколько именно в иностранности, неосвоенности и, соответственно, не полной понятности.

Забавно, например, такое рассуждение журналистки, не знающей важности различения долгих и кратких гласных в английском языке: Все в «сникерсах» – это не шоколадка, а кроссовки, кеды. От глагола «ту сник» – проскальзывать, прошмыгивать бесшумно, шоколадка тоже, надо полагать, в глотку проскальзывает с шумом только для кармана мамы-папы (Новый взгляд. МП, 1993, 38). Американское название теннисных туфель происходит, действительно, от глагола to sneak, но шоколадка названа по глаголу to snick, имеющему много значений, в частности, и «хрустеть». Подобные оплошности иной раз приводят в изумление: фразой «А теперь пойдите займитесь рыбалкой» переводчик телевидения передал, например, слова Иисуса Христа «Идите и будете вы ловцами человеков» (Изв., 21.10.94).

Вероятно, самым ярким примером может служить слово ваучер (американское voucher «поручительство, гарантия»), под которым стал известен приватизационный чек, врученный гражданам России в 1992 году. Слово впервые публично прозвучало в телеинтервью Е. Т. Гайдара 22 августа 1992 года и немедленно стало общеизвестным, хотя многие и ломали на нем сначала язык: ваучек, ауча, ваучер: Своего предела негодование автора достигает на теме ваучеров… И тут уж – хоть ваучерами называй, хоть чеками, хоть приватизационными… Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ Ваучер! Или – господин Ваучер? (Век, 1992, 11) Встреченное с неприятием, это слово вскоре дало производные (ваучеризировать, ваучеризация и ироническое волчеризация) и усилием масс-медиа (издавалась даже особая газета Ваучер) в кратчайший срок было освоено настолько, что, как сообщила газета «Известия» 25 августа 1992 года, в некой семье Ваучером был окрещен… новорожденный младенец! Сегодня это слово стало архаизмом, напоминающим о беспрецедентной афере в истории России.

С конца 80-х годов масс-медиа щедро копируют не совсем ясные понятия – ассоциация, акционерное общество, аренда, фирма, бизнес, бизнес-скул, спонсор, менеджмент, маркетинг. Для их понимания, по мнению журналистов, «нужна лоция»: Массы еще не овладели существом теории и их сложностями для перестройки и обновления нашего общества (Пр., 17.2.90). Акционерное общество. Консорциум. Очень долго эти понятия мы считали прерогативой исключительно капиталистической экономики. Загляните в Энциклопедический словарь двухлетней давности: «Акционерное общество – форма концентрации капитала и основная организационная форма капиталистического предприятия». Однако наши экономисты-практики сейчас переосмыслили эту формулу… Не в терминах дело, а в экономической выгоде (ЛГ, 1988, 13).

Отражая новый экономический порядок, такие термины давали повод опасаться наступающего краха планового социалистического хозяйства куда больше, чем загрязнения русского языка. Предчувствия не подвели, старая экономика рухнула, а все перечисленные слова и десятки других подобных претендуют на гражданство в литературном языке, если еще его не приобрели. Самое необычное и «трудное» слово естественно приживается, если называемая им реалия чувствительно (если не болезненно, как в случае с ваучером) касается каждого и всякого; ср., скажем, варрант (свидетельство АвтоВАЗа на покупку автомобиля – Изв., 3.3.95) сразу освоенное тысячами заинтересованных людей.

Пресса, радио и телевидение распространяют новые термины настойчиво и безостановочно, делом доказывая, что язык массовой коммуникации развивается с опережением и сильно воздействует на все стили речи. Получая опору в меняющейся жизни, особенно в ставшей влиятельной торгово-деловой, по большей части молодежной среде, обозначая явления, затрагивающие быт всего населения, они быстро перестают нуждаться в толкованиях.

Появившийся в газетах не ранее 1989 года лизинг (арендная сдача с выкупом по мере дохода) сейчас употребляется свободно, но еще 13 апреля 1990 года «Правда» просвещала читателей особой статьей «Знакомьтесь – лизинг»: Лизинг – это фактически форма материально-технического снабжения производства с одновременным кредитованием клиента… Лизинг – серьезнейший инструмент оборота капитала… Лизинговая фирма покупает для вас оборудование и сдает вам в пользование, оставаясь его владельцем. Отличие от аренды в том, что оборудование фирма, как правило, не забирает обратно. Заказчик выкупает его по остаточной стоимости… По лизингу можно привлечь к нам в страну западный капитал, оборудование, технологию, ноу-хау. По лизингу можно и экспортировать наши изделия… Вскоре термин стал употребляться без пояснений, хотя в кавычках (проведение операций «лизинг» и «факторинг» – Пр., 29.12.90), затем отпали и кавычки: лизинг, взять по лизингу, долгосрочный лизинговый оборот, лизинговые операции, оперативный лизинг (например, Изв., 10.8.91).

Сходный путь проходит масса терминов: маркетинг, инжиниринг, холдинг, консалтинг (сеть консалтинговых фирм – Изв., 29.10.91), клиринг (слово высмеивалось совсем недавно вместе с другими варваризмами в фельетоне с едким заголовком Каков клиринг менталитета? – Изв., 29.10.91), листинг (допуск ценных бумаг к торгам – Изв., 31.7.92), инвестор, респондент (в сущности, старое заимствование, одновременное с оппонент; см.: А. В. Зеленин. Респондент. Русская речь, 1992, 5, сс. 103–105), эмитент, дилер (дилинговые центры – Изв., 15.3.95), акцептант, риэлтер (Российская гильдия риэлтеров – предпринимателей, занимающихся недвижимостью – Изв., 20.7.92), дистрибьютор, сертификация, индексация, рестрикция (рестрикция платежных средств – Коммерсант, 1988, 14), бартерный (ср. бартер, по бартеру), брокерский (ср. брокер; на слуху январская 1992 года телереклама: Пока еще есть брокерские места, пока еще за рубли), менеджерский (ср. менеджер, менеджмент), венчурный (венчурные фирмы, которые охотно идут на риск – Изв., 20.7.92), эксклюзивный, инновационный, индикативный (индикативная программа банка – Пр., 3.4.92), инвестиционный, тендерный (тендерная комиссия – Изв., 12.2.92. Слово тендер издавна известно в русском языке, но как железнодорожный термин), грантовый (грантовое финансирование науки – Изв., 14.1.92).

Не случайно журналист свидетельствует: В нынешних условиях хорошо чувствуют себя коммерсанты и предприниматели, банкиры, биржевики и прочие брокеры, дилеры и дистрибьюторы (слов-то каких за последнее время прибавилось!). Иной раз язык сломаешь, пока выговоришь. В газетах и на телевидении столько места и времени отдается рекламе всевозможных товаров, что можно подумать: вся страна у нас завалена иностранными товарами, каждый имеет персональный компьютер, факс, радиотелефон, принтер и т. д. И заедают граждане все это всевозможными «марсами», «сникерсами», «серенатами». А уж если запивают, то непременно спиртом «Рояль» или водкой «Смирнофф». Ну а мы живем со стилем жизни, как в холдинг-центре (Изв., 3.4.93).

Вкус, торжествующий в рассматриваемой сфере и распространяющий моду на англоязычное звучание, иллюстрирует гремевший некоторое время по всей стране «Русский дом Селенга». Это, несомненно, удачное название, произносившееся диктором телерекламы с задушевной интонацией и явно воспринимавшееся несведущими людьми как имя то ли рыбы, то ли безвестной российской речушки, но в то же время и как-то по-иностранному модно, привлекло очень многих впоследствии прогоревших вкладчиков. Вообще же создатели этого «дома», отталкивались от английского термина selling, означающего на языке финансистов торговлю опционами или сложную форму безналичного кредитования: «договор селинга» – найма имущества клиента в виде некоторой суммы денег… «вторичный селинг» – наем денег предприятием (Коммерсант, 1993, 11). Понятие «селенг» можно перевести с английского как «доверительное управление». «При оформлении взаимоотношений с кампанией клиенту предлагалось на выбор два варианта: договор «гражданского селенга» и договор «текущего селенга». Первый является аналогом срочного вклада (Изв., 29.3.95).

«Дом Селенга» (е на месте и – результат скорее сознательной маскировки, чем простой малограмотности, как в последнем примере) занимался банковскими операциями – принимал вклады у населения, проводил факторинг, т. е. покупал долги предприятий. Оценивая его деятельность и само «мудреное слово селинг», некий обозреватель утверждал: Если уж искать какое-нибудь очень специальное слово, то можно было бы придумать что-то более соответствующее, «сбербанкинг», например (Изв., 6.4.93).

Интересен такой пример: Ньюсмейкер (которого с некоторой натяжкой по-русски можно назвать «делателем новостей») – это структура, организация, фирма или человек, которые определяют погоду в своей сфере и, таким образом, влияют на жизнь всех прочих структур, организаций, фирм или людей (Коммерсант, рекламный выпуск, 1992, сентябрь). Этот анонс вызвал реплику «Ньюсмейкеры» с такой грустной концовкой: В нашей полуголодной, полуразрушенной, полутемной стране – холдинги, билдинги, дилинги, клиринги, а сейчас еще и ньюсмейкеры? Это уже слишком (ЛГ, 1992, 43). Однако перед нами, видимо, целая словообразовательная серия; ср. хотя бы: маркетмейкеры (Капитал, 29.8.95).

К рассматриваемому тематическому ряду примыкают: рэкет, рэкетир и рэкетмен, мафия, мафиози, киднеппинг и под.: «Теневики» ладили с рэкетом… Для рэкета наступил «золотой век», потому что кооператоров и негосударственных миллионеров ни закон, ни власти не защищали. Формы рэкета были на редкость дикими (Столица, 3–4.1.92). Вольное или невольное стремление стереть различия между добродетелью и пороком отразилось и в языке, ставшем в известной степени аморальным. В нем как печальный знак времени появились под романтизированными заграничными ярлыками слова «путана», «рэкетир» и прочие, несущие шлейф «заграничного шика», укрывающего под флером истинный смысл понятий: проститутки, бандиты (Пр., 26.4.90). Киднэппинг для провинциального Ростова – явление довольно редкое (Изв., 15.3.95). Ср. также киллер (наемный убийца; в параллель русскому вальщик): киллер-команда (Изв., 21.3.95), профессия – киллер (АиФ, 1994, 3).

В написании этих слов, как и вообще новых заимствований наблюдается значительный разнобой (см. 7.6); пишут, скажем, и рэкет и рекет, киллер и килер, слэнг и сленг, истэблишмент и истеблишмент. Забавно написание слова киднэппинг, явно отражающее непонимание слова и наивное его ассоциирование с немецким словом Kind вместо английского kid: начинающие мафиози испытывают староамериканский способ криминального зарабатывания денег – кинднэппинг (Сегодня, 12.5.93). Ещё забавнее незнание слова baby-sitter и его ассоциация с известным словом sister: Бэби-систер было всего 14 лет (МК, 4.1.98).

3.3. Другую обширную и влиятельную группу составляют резко увеличивающие свою численность термины новых технологий, современного делопроизводства, компьютерных и информационных устройств. Ярким примером может служить слово факс, появление которого, как и самого прибора, у нас можно датировать 1988 годом. Об этом свидетельствуют и первоначальная неустойчивость обозначения (факсимильная установка, факсимильная машина, факсимильный аппарат, факс-аппарат, факс-машина, телефакс, слово же факс долго писалось в кавычках), и теперь уже смешные своей наивностью знакомящие объяснения в тексте первых примеров его употребления:

Как же полезна в работе эта вещь – факсимильный аппарат! В Японии наших дней он стал таким же обыденным средством связи, как и его старший по возрасту собрат – телефон. По своим размерам и форме он похож на пишущую машинку. Ставят его обычно рядом с телефонным аппаратом… выслать копии материалов «по факсу»… сколько факсимильных аппаратов имеется на фирме… связь осуществляют около 400 факсимильных установок… имеется около 200 «факсов»… (Пр., 17.10.88; характерен заголовок: «Факс» – это оперативность. Спутник деловой жизни Японии). Для связи с культурными центрами, фирмами и государственными учреждениями всего мира создается телефаксимильная связь. С ее помощью неотличимое от оригинала деловое письмо или, скажем, титульный лист книги попадают в Лондон или Нью-Йорк за несколько минут (СК, 17.12.88). Принцип работы факсимильной машины, передающей изображение с помощью электрического тока, был известен еще в прошлом веке. Современный телефакс представляет собой обычный телефонный аппарат с встроенным копирующим устройством… Не отстают от Страны Восходящего Солнца и Соединенные штаты, где факс-машин сейчас 2,5 млн. В чем же основные преимущества факс-связи? Она работает круглосуточно… Скорость передачи стандартной страницы печатного текста «по факсу» – 30 секунд (по телексу – 6 минут). При этом текст «выползает» из факс-аппарата в удобном для чтения виде… Все сообщения по факс-связи принимаются и печатаются на рулонах специальной и довольно дорогостоящей глянцевой факс-бумаги. Высокой остается и цена факс-аппаратов. В США, например, обычный телефакс стоит 700 долларов. В Советский Союз первые факс-машины были завезены в 1987 году (АиФ, 1989, 89). Когда ваши бизнесмены видят в иностранце потенциального партнера, они сразу же представляют набор стандартных просьб: компьютер, факс, ксерокс, одежда, поездки в США (АиФ, 1989, 89).

Другими примерами могут служить: ксерокс, видео (видеомагнитофон, видеокамера, видео-кассета, видеофильм, видеоклип и пр.), тьюнер, плейер, радиотелефон (и переносные радиостанции типа «уоки-токи» – Изв., 29.10.89), эквалайзер, скиннер, модем и факс-модем, телетайп, телекс, принтер, композер, флоппи-диск, компакт-диск и лазерный диск (ср.: компактный диск с записью его произведения разойдется большим тиражом – СК, 6.12.88; проигрыватель компактного лазердиска – Изв., 2.8.89), комкордер, транскордер (аппарат для «перегонки» записи с системы NTSC в PAL – Изв., 14.2.92), таймер, файл, бит и байт, хардвэр и софтвэр, клип, и-мейл (электронная почта) наконец – хайкер… Не представляется возможным даже приблизиться к исчерпывающему списку заимствований такого рода.

Чрезвычайно активно идет взаимодействие новейших терминов с привычными выражениями в ранее фактически отсутствовавшей в русской речи и сейчас активно складывающейся (нередко до смешного нерусской, разве только с русскими грамматическими приметами) сфере рекламы. Вот несколько типичных образчиков: Выставка-продажа «Импекс» предлагает – все за рубли! Без предоплаты! Только по факту! – IBM + PC/AT в различной конфигурации, разнообразную периферию, сканеры (с одним н! – В. К.), плоттеры, дигитайзеры, стриммеры, факсы… (МК, 4.5.91). «Дистрибьютер» предлагает стриммеры и стриммеры с интерфейсной картой и кассетой, ксероксы фирмы Canon, лазерные принтеры фирмы Hewlett-Packard, тонер для ксерокса, PAL-декодер… Зарядка картриджей ксероксов Canon… Тонер (порошок для заправки светокопировальных аппаратов)… (Коммерсант, 1992, 5). Предлагаем модемы, сертифицированные Министерством связи (Изв., 27.5.92).

Как и извечно, иностранные названия характеризуют модные мелодии и танцы: джаз, блюз, поп, твист, госпел и соул, рок-н-ролл, хард- и хэви-рок или тяжелый рок, металл, воркшон, трэш, рэп, техно; модную одежду: сафари, бермуды, боди (самой удобной и современной моделью одежды по-прежнему считается боди – Центр-plus, 1994, 35), слэксы или слаксы (брюки из хлопка всех размеров – Изв., 13.3.93), брюки-стрейч, леггинсы, дольчики, ликра или лайкра (купальники из лайкры «Tropikana» – МП, 30.7.93), кажется, уже устарелые джинсы, ливайсы, шорты, блейзер, батник, болонья, аляска. Интересный материал к последнему ряду дается в статье Л. К. Граудиной «Мы, мода и язык» (РР, 1992, 1), из которой хочется вывести не только тот смысл, который был заложен автором (анализ языка модных журналов), но и тот, который принят в данной работе – анализ моды в языке.

Характерно, что новые виды спорта последовательно именуются заимствованиями, что многие оправдывают необходимостью интернациональной унификации «большого спорта» в мире: бодибилдинг, ориентинг, фристайл. Вытесняются и вроде бы принятые переводы: гандбол вместо ручной мяч; ср. неопределенность термина футбол (европейский, американский).

Особый ореол приобрело уже сравнительно давно слово лейбл как знак качества и моды в явной ассоциации с жаргонным фирма́: Тут подскакивает ихняя ученица Сонька и говорит: «А где “лейбл”?» Как на Соньку все набросились: «Как ты выражаешься, мы тебя не этому учили, что это еще за “лейбл”?» Сонька чуть не плачет и объясняет, что “лейбл” – это такая маленькая этикетка, которая есть на каждой фирменной вещи, и что в этом году ей подарили привозной батник и там “лейбл” был (ЛГ, 1985, 36). Ср. оценочный жаргонизм фирма́, фирмо́вый, фирмо́вее, ударением и производными отличающийся от литературных фи́рма, фи́рменный).

Нетрудно понять, если не оправдать, как и почему усваиваются все эти слова, так же как, скажем, противопостав-ленные диск и сингл, заменивших русскую пластинку: Об этом Мадонна поет в своем новом сингле (АиФ, 1991,16). Сложившийся быт заставляет перенять много неожиданных предметов и их названий: Для обеспечения личной безопасности лучше завести газовый баллончик, шокер (электроразрядный прибор)… (АиФ, 1993, 5).

3.4. Английские слова получают распространение (может быть, вместе с ростом интереса к изучению английского языка, который сейчас в апогее моды) не только в русских, но и в оригинальных записи и произношении:

Мы продаем «ноу-хау» – техническую документацию (ЛГ, 1988, 29). По принципу cash and carry, т. е. получил деньги и прощай! Я беру брокерский процент и все – cash and carry, а еще могу кредитовать: я иду на риск, ибо думаю, что у вас есть хороший товар. Это оправдывает коммерческий риск (Из записи лекции менеджера. Известны и переводы этого термина – см. 6.1). Каратэ полного контакта или, как говорят, «фулл контакт каратэ» (Первая программа ТВ, 30.1.92). Один из факторов снижения себестоимости продукции на «Тоете» – это система «джаст ин тайм» – точно вовремя (Изв., 8.3.90). Предполагаем осуществлять траст-операции – доверительные операции, широко принятые в международной банковской практике (Изв., 29.12.89). Сфера рекламы и паблик-релейшн… Лидер рекламного бизнеса… (Изв., 3.2.92). Доступ к информации в режиме «он-лайн» (Изв., 25.5.92). Регистрация компаний «off-shore» (Изв., 11.8.92). Новая рекламная кампания – делаем промоушн Патриции Каас, которая посетит нас в начале сентября (Московская правда, 30.7.93).

Втискивать английские написания в текст стало поветрием: Словечко look, стиль look – одно из самых ключевых применительно к современной молодежной культуре, манере поведения и стилю бытия. Look – это современная разновидность дендизма, способ заявить своим костюмом свою философию жизни, его эксцентричностью бросить вызов общественному мнению, а вместе с тем суметь причуду собственного вкуса превратить в общественную моду… Вот, например, фотография: девушка на фоне угрюмой бетонной стены. Ее обнаженное тело создает типичный look «садомазо», являющийся, по сути, обертоном всего панк-стиля (ЛГ, 1986, 32; так, наверно, в бытность молодыми наши предки калькировали немецкое aussehen, обогатив глагол выглядеть значением «иметь вид»).

Любопытным примером может служить сочетание секонд хэнд, вытесняющее, несмотря на свою несовместимость с русской грамматикой, вполне синонимичные слова подержанный, комиссионный, не говоря уж о полностью соответствующем выражении из вторых рук: Бессистемный ввоз «сэконд хэндов» – отслуживших в большинстве свой век машин унижает наше национальное достоинство (Изв., 21.7.92). В салон-магазине фирмы вы можете выбрать автомобили «second hand» ведущих европейских фирм: Mercedes, BMW, Volvo, Lancia, Fiat (Изв., 13.9.91).

Рекорды англо-русских текстов ставит, конечно, реклама: Код-призрак, антисканер, антиграббер, антихайджек, 8 рубежей защиты производство Opel – срочная установка (Экстра-М, 1994, 88). Купальники с вырезом Sweet Heart, настоящая американская Barbie… В салоне представлены как новые, так и second-hand автомобили, машины hand-made класса, т. е. ручной сборки (Коммерсант, 1992, 10; здесь особенно очевидны посягательства на русскую грамматику).

Но и для нынешнего вкуса репортеров типичны тексты, вроде такого: «Мерседес-Бенц» – «ЛогоВАЗ»: многообещающий альянс… Ему оказалось по силам построить за свой счет великолепный сервисный центр со складскими помещениями и шоу-румом… Посетители получали возможность… проехать по московским улицам – для такого «драйвтеста» необходимы были только права… В ближайшем будущем на Кутузовском проспекте откроется автосалон Second-hand (Радикал. Приложение к газете «Деловой мир», 1992, 39).

Можно понять, зная ситуацию в обществе, желание ориентированной на Запад и ушедшей в некое подполье молодежи именовать свое состояние андерграундом, особенно если учесть нежелательный для нее пролетарско-революционный оттенок русского аналога. Слово приобретало значимость целого направления в молодежно-музыкальной идеологии (ср. самиздат, тамиздат и т. п.), отчего можно, например, говорить о «законах развития рок-н-ролла в России, выработанных в андерграунде еще в начале 80-х» (День, 22–28.3.92). Вероятно, слово диск и даже сингл короче, звучнее и дифференцированнее, нежели грампластинка. Допустимо и слово мэр, ибо оно обладает преимуществами в произношении и написании перед русскими эквивалентами градоначальник, городничий, городской голова. Труднее, но все-таки можно признать правомерность слов префект, субпрефект.

Однако приведенные в этом разделе серии примеров иноязычной, иного слова трудно подобрать, инвазии подводят нас к тем словам, заимствование которых не имеет каких-либо оснований, кроме давления моды. И нельзя не согласиться (только, пожалуй, заменив просторечно или диалектно окрашенное пацан на подросток) с таким рассуждением журналиста: «Но разве разумно с любой точки зрения обогащать русскую речь длинным, многосложным и неудобным словом тинэйджер?… В русском языка есть выразительное и короткое слово пацан, которым перекрываются почти все значения слова тинэйджер». В самом деле, этим словом по-английски называют лиц от 13 до 19 лет (числительное на teen, т. е. буквально «надцатилетние»).

И прав автор рассуждения, говоря, что чужеродное слово выглядит в окружении обыденных русских слов каким-то словесным протезом родной речи: «Типичный ученик тракториста из российской глубинки два раза поперхнется, прежде чем выговорит слово тинэйджер. Но как раз в этом видят особый шик некоторые городские юные пижоны. Они заучили полтора десятка английских слов и теперь разукрашивают ими свою трепотню, упиваясь подобным превосходством над колхозными сверстниками. Мне стало грустно, когда я прочитал в «Радикале» рекламное объявление о наборе в квазиэлитарную школу под названием «Тинэйджер». Таким названием профессиональные учителя из «Тинэйджера» только потакают пижонящимся недорослям вместо того, чтобы пристыдить их или посмеяться над ними» (Радикал. Еженедельное приложение к газете «Деловой мир», 1992, 39).

В речь, однако, льются, наряду с терминами экономики свободного рынка и новой техники, также слова, которым и при самом сильном желании вряд ли мыслимо найти смысловое или какое-либо иное оправдание. Изо дня в день по телевидению и не только по нему звучит, например, реклама: Это не обычная жвачка, а настоящий чуинг-гам. Если бы только подобной шуткой ограничивалось дело! Корреспонденция «Секреты Юниориента» (Изв., 7.2.89) сообщает, что эта компания «занимает весь 21-й этаж в роскошном билдинге», что «не в одном офисе дело», а в том, что «все выстроено по канонам японского менеджмента» и что введена «система бонусов».

В старании показать свою широту и ученость, точнее – свою приобщенность к американо-западному миру, журналисты нередко создают причудливую смесь иностранных слов, грубого просторечия и жаргона. В статье «Новое поколение выберет хоть что-нибудь» читаем: Мимо кассы. Apple pie по тридцатнику… Говорили, что sex, drugs и rock’n’roll убьют наше поколение. Но если бы не эти скромные развлечения, в вашей помойке нам была бы совсем хана. Вот я вижу, тонкий литератор и любитель Rolling Stones Василий Голованов, тоже из тридцатилетних, пишет в «Литературной газете», что носит в кармане нож. «Успеть бы хотя бы одному подонку перерезать горло»… Глупо, заплатив за билет до Франкфурта 20 тысяч, а до Нью-Йорка 95, возвращаться обратно – чтобы с тебя потом еще содрали? Спасибо! Уж лучше one way ticket, как пелось в популярной песенке (МН, 1992, 5).

Сюда же надо отнести о’кей и новомодные фифти-фифти, ноу проблем, кондиционер волос (шампунь и укладка), круиз, ленч, дедлайн (Завершился прием заявок для участия в конкурсе грантов. Дедлайн был 8 апреля – Поиск, 1995, 14.15). Спортивные комментаторы не могут обойтись без прессинга и форсинга, без аутсайдеров и рефери, без спурта и смэша… Воистину стали реальностью классические фразы из фельетонов десятилетней давности: Дайте мне вайтовые трузера на зиппере. Я буду в них кайф ловить! Мне ринганули, что ты новый диск купил. У нас сегодня сейшн – приходи, пошейкуем.

В последние годы появился термин – интержаргон, которым обозначают живущий в молодежных кругах сленг, вызванный увеличением информации, получаемой на английском языке, общей модой на него и на все американское, подражанием американскому образу жизни. Жаргон этот, связанный с приспособлением английских выражений, почерпнутых главным образом из фильмов и песен, торговых проспектов и броских упаковок, к родной фонетике и грамматике, существует во многих языках и в известной мере обеспечивает даже взаимопонимание его носителей, разумеется, в кругу общих интересов. Во всяком случае, он духовно объединяет молодежь одного настроения, служит средством самоутверждения.

Молодые люди возвышают себя в собственных глазах, когда щеголяют словечками гирла «девушка», кейс «портфель», трузера «брюки», лейбл «фирменная этикетка» – утверждал журналист несколько лет тому назад (ЛГ, 1986, 32). С самого начала интержаргон тесно связан с рок-музыкой и с тем андерграундом, о котором уже шла речь. Употребляя слова суперхит, смикшированные композиции, макси-сингл, диск-гигант, хэппенинг и десятки подобных, особенно же всеизвестные имена певцов и музыкантов, названия рок-групп и отдельных хитов, носители интержаргона сразу же устанавливают личностный контакт с собеседником, даже если он и иностранец того же умонастроения. Интержаргон все больше становился попыткой молодежи создать свой собственный мир, уйти на дистанцию от взрослых, долго ограждавших ее от остального мира и не обеспечивших ей американского уровня жизни. Это драматично показано в повести В. Кунина «Интердевочка» («Аврора», 1988, № 2) и в снятом по ней фильме, где, кстати, богато представлен и интержаргон.

Переплетая интержаргон со словоупотреблением (и только ли со словоупотреблением?) наркоманов, его носители в условиях свободного рынка стали богатеть и открыто бороться за свое место под небом. Это уже не наивная толпа всяких панков и хиппарей, а иерархически организованная тусовка, состоящая, по свидетельству знатока, из таких лиц, как вандерлоги (средней стоимости джинсы «Мальвина», свитер «Бойз», туфли-мокасины), бандиты (дорогой черно-малиново-зеленый спортивный костюм «Адидас», туфли «Инспектор» или высокие кроссовки, кожаная куртка; это «грозного вида ребята, что охраняют либо, наоборот, грабят кооператоров»), утюги, то бишь фарцовщики (очень дорогие джинсы, кроссовки и бейсболка американского производства; «утюжить – это не профессия, это образ жизни») и, наконец, живущие еще круче мажоры – металлисты, рокабилли, пижоны (одежда, купленная на доллары, например косуха – кожаная куртка с косой молнией, брюки от «Вандербильта», настоящий клубный пиджак) (АиФ, 1991, 42).

Появившиеся в новых газетах описания светских событий, игр в казино, ресторанных приемов и развлечений «ночной жизни» придают жаргону некую авторитетность и пропагандируют его. Как правило, это увязывается со звездами эстрады и модными танцами: Москва танцует рэгги… Случилось то, о чем Лада Дэнс в своей песне «Жить нужно в кайф» и не мечтала… В дискотеке клуба «Не бей копытом!.. доморощенные поп-вариации… «рэгги в ночи»… Выступавшая на открытии первой московской рэгги-дискотеки группа «Джи-дивижн» – проект довольно известного в городе растамана… (Экстра-М, 1995, 14).

Не случайно критик С. Золотусский жалуется на попсу, на «наступление пошлости, преобладание “социально близкого” языка, а значит и “мышления” (с ударением на ы)» и исчезновение рубрик серьезной поэзии и литературы в газетах и на ТВ, где крутят одни и те же клипы. «Жить нужно в кайф», – поет «бэби ту найт» с русско-нерусским именем Лада Дэнс. «Делай как я, думай как я», – делает удивительно одухотворенное лицо Богдан Титомир. Исполнение таких песен еще можно объяснить как сознательную гиперболу тусовочного языка трудных подростков, но когда исполнители начинают говорить «прозой» – исчезают сомнения (РВ, 7.12.93).

Они, эти подростки, хоть и уединяются, обособляются, объединяясь интержаргоном, уже претендуют на известность и общественное признание: Вы почему-то совсем не пишете о хайлафистах. Через пятнадцать минут за мной и моим парнем заедет его отец, и мы поедем в манеж (бассейн, бадминтон, библиотеку, дрессировать собак, заниматься музыкой…), а, представляете, мы не хотим никуда ехать – мы хотим выйти на улицу и сходить в дискотеку – просто побеситься. А нельзя – мамы скажут: «Не надо, лучше скажи, может, тебе еще чего-нибудь купить?» (КП, 28.1.92).

Этим, конечно, изничтожается сила интержаргона, прилипчивая заманчивость его средств с их зашифрованным смыслом, как, впрочем, и любого жаргона, сохраняющегося вопреки общественному осуждению и гонениям. Жаргоны всегда зарождались в сословных или профессиональных кругах, объединяя лиц одного занятия и общих потребностей, особенно когда нужно скрыть их от людей других групп, от «не наших». В то же время внутри себя они нуждаются в ярких и звонких, новых и острых средствах выражения, соответствующих корпоративному вкусу и противопоставленных общей норме. В силу этих особенностей они обычно неустойчивы, преходящи, но интержаргон заслуживает внимания именно потому, что, соответствуя нынешней общей ориентации русской публики, отнюдь не предстает быстротекущей модой и грозит засорением общего языка, длительной «стейтсовой» или «джапанской» болезнью.

Культура литературной речи, связанная с явно меняющимися сейчас эстетикой, этикой, психологией, вообще притуплена вульгарной привлекательностью жаргона, отчего и интержаргон может и не подвергнуться переоценке с возрастом, а из юношеского развлечения превратиться в постоянное увлечение. Излишняя до устрашения масса вполне и более или менее оправданных заимствований создает фон, на котором даже интержаргон может казаться согласным вкусу дня и оказывать деформирующее воздействие на литературный стандарт. Это одна из причин, почему трудно, говоря об иностранных словах в русском языке, обойтись без культурно-речевой оценки.

Но переходя к анализу противоречивых мнений о наблюдающемся иноязычном потопе, очень важно не сволакивать в одну кучу разные пласты заимствованных слов. Ведь принципиально различить те, что пришли в устном общении, и те, что появились в письме. Далеко не ко всем применим самый распространенный контраргумент: иностранное слово, де, малопонятно: «малопонятность», отстраненность от ассоциаций общего и бытового языка является важной и желательной чертой терминов, вообще научного языка, рубрикаторов бизнеса.

Не вдаваясь в эту интересную проблематику, укажем лишь на многозначительный для наших наблюдений факт: сегодня американизмы ведут наступление по всему фронту, ибо отвечают ценностным ориентациям и влиятельных в сегодняшнем обществе кругов, и простых людей, от высших руководителей до мелких бизнесменов, от интеллигенции до молодежных группировок, одинаково уставших от идеологического разнобоя после обвала державного здания у себя дома и ищущих спасения в заокеанских идеалах. Среди них и жаргонизмы, и научные термины, бытовые реалии и политические абстракции, охватывающие все сферы. Они ярко иллюстрируют совмещение сегодняшним вкусом разговорности и книжности.

3.5. По сложившейся традиции оценка заимствований у нас по большей части отрицательная, даже раздраженно-язвительная применительно и к отдельным словам, и к процессу как таковому: «На каком языке мы стремимся разговаривать? Вызывает недоумение стремление политиков, комментаторов, руководителей маленьких и солидных контор к месту и не к месту применить как можно больше иностранных слов. А в результате вся наша речь становится все темней и невнятней. Вот разговор почтенных дачников, услышанный в электричке: «Вчера ночью у меня приватизировали куст красной смородины». Стоящая вблизи симпатичная старушка одернула разговаривающих, что грех, мол, на людях так выражаться (КП, 18.7.92).

Приведя образец бытовой речи молокан в Америке – «Иван, закрой уиндоу, а то чилдренята простудятся», уже цитировавшийся журналист вопрошает: «Не кажется ли вам, дорогие читатели, что язык современной московской публики все больше начинает походить не на русскую речь, а на американо-молоканскую? Недавно московский «Коммерсантъ» начал издаваться под кентаврообразным названием «Коммерсантъ-daily». Конечно же, оригинальнее и живописнее было бы название «Коммерсантъ-симбун», особенно если бы слово симбун печаталось японскими иероглифами. Но ведь daily – это тоже шикарно!.. Называть ликвидаторов терминаторами (имеется в виду фильм, который, по справедливому мнению автора статьи, надо было назвать «Ликвидатор», а не «Терминатор», ибо терминатор по-русски это «граница между дневной и ночной зоной на поверхности планеты», а отнюдь не сыгранный Арнольдом Шварценеггером герой-уничтожитель. – В. К.) так же нелепо, как называть журнал магазином, банковский процент – интересом, диссертацию – тезисами, а самогонку – ликером. Английские слова magazine, interest, theses вместе с русскими словами магазин, интерес, тезисы составляют компанию так называемых «ложных друзей переводчика» (Радикал. Еженедельное приложение к газете «Деловой мир», 1992, 39).

Вот набор типичных высказываний, в которых, кроме доказательств нецелесообразности заимствований без особой надобности, обращают на себя внимание указания на неточности употребления заимствуемых слов:

Неужто вместо масс-медиа нельзя сказать средства массовой информации? Спонсор, макияж, мейкап, хиллер (исцелитель, по-английски пишется с одним л), коп (полицейский)… Ангажировать, ангажированность: писатель всегда ангажирован собственным талантом. Неангажированность – равнодушие к судьбам человечества… Фрустрационная толерантность в экстремальных условиях – устойчивость к предельным нагрузкам… Страшные вещи творятся! Художники коммерциализуются, политики коррумпируются, поэты ангажируются! Остается добавить, что, увидев такое, читатель фраппируется, а русский язык при этом компрометируется (Г. Павлов. Компрометация фраппированием, ЛГ, 1986, 32).

Менеджер – что это: зазывала, вышибала или какое-то устройство? Спонсор – обманщик или гуманный человек? Шоу – большая толпа на остановке, очередь за дефицитом? (Письмо читателя, Пр., 17.3.89).

В отличие от большинства других сфер материальной и духовной жизни великий и могучий русский язык не перестает обогащаться. Вот и с началом марта многие граждане России начнут называть других своих сограждан индосантами, индосатами и даже авалистами. Речь идет о вполне невинных финансовых терминах, обозначающих в первом случае – лицо, передающее права по чеку другому лицу посредством передаточной надписи, во втором – лицо, эти права получающее, в третьем – лицо, гарантирующее платеж по чеку (Изв., 14.2.92).

Рекламные объявления в газетах и журналах невозможно читать без обиды за русский язык. То и дело наталкиваешься на какие-то эксклюзивные права, форвардные контракты и фьючерные сделки. А как вам нравятся «трастовые услуги для организаций и частных лиц»?… Эксклюзивные значит исключительные, форвардные – упреждающие, фьючерные – будущие (автор тут ошибается: как уже замечено, правильно фьючерсные «относящиеся к фьючерсам, т. е. к предоплатам». – В. К.), а трастовые – принимаемые на веру… (Открытое образование, 1992, 1).

Сходной позиции, хотя, конечно, значительно аккуратнее, историчнее, придерживаются многие лингвисты. Констатируя неизбежность заимствований, они призывают к очень осторожному отношению к ним, утверждают принципиальную возможность и желательность любое понятие выразить средствами русского языка. Из последних публикаций такого рода назовем статью Н. В. Новиковой «Звонкое иноязычие» (РР, 1992, 3 и 4), которая подходит к заимствованиям с трезвых стилистико-социолингвистических позиций, но не удерживается и от в общем-то верного субъективного предупреждения: «Мы все более подвергаемся гипнотическому воздействию “американо-нижегородского” сленга, за которым довольно ясно стоит захлестнувшая многие слои нашего общества американомания». В самом деле, чувствительная во всем мире американизация у нас сейчас достигла размеров мании или, если вспомнить русский перевод, бесия.

Галопирующая американизация нашей жизни, в самом деле, очевидна повсюду – на университетских лекциях и в магазинах, в научных трудах и по радио, телевидению, в культуре и в быту, в русском языке. Исходя из ориентации на западные ценности демократии, рыночной экономики, прав человека, она питается более глубокими корнями в уставшем от имперско-тоталитарной изоляции обществе. Этот дух сильнее всего в молодежных слоях, определяя их психологию, притязания, их вкус, в том числе и языковой. Язык здесь ясно отражает и, отражая, сильнее укрепляет – с каким бы осуждением мы к этому не относились – новую ментальность современного поколения. Очень многие люди настроены сейчас не на возмущенно-безаппеляционное отвержение иностранщины, а на ее принятие, пусть и не всегда безоговорочное. И в речи американизмы вызывают, скорее, добродушное посмеивание, нежели непримиримое осуждение.

Это и позволяет использовать их в качестве средства мягкого подшучивания, насмешливого следования моде, например, в поздравлении к Международному женскому дню 8 марта: Сударыни! Женщины! Гражданочки! Просто леди и железные леди! Миссы и миссисы!.. Желаем вам счастья в менеджменте, хорошего семейного консенсуса и плюрализма в личной жизни! И чтоб у вас никогда не было стагнации, а, наоборот, презентации по всем статьям! Крепкого вам имиджа в труде, красивого фейса и отличного спонсора в быту! Короче, отличной вам альтернативы в семейной жизни… (ЛГ, 1990, 10). Не намного серьезнее и такие вирши, в которых больше иронии, чем негодования (ЛГ, 1989, 51):

Коллоквиум штормило. Схватились дискутанты. Один сказал: – Маркетинг! Другой отрезал: – Брифинг! А третий рявкнул: – Клиринг! И грохнул кулаком. Так в нашем регионе Достигнут был консенсус Посредством плюрализма, Хотя и эксклюзивно, Но что весьма престижно – Без спонсоров притом!

Впрочем, такой язык существует и вне доброй иронии. Вот отражение живой (отнюдь не шутливой!) речи в беллетристике: «Они ж тебя не будут по-настоящему кейсом по фейсу, а фейсом об тейбл. С понтом наставят игрушечный пистоль. (С. Иванов. Ну, Аристарх! «Форум», 1993, 1, с. 34).

История судит по-своему, и сегодня, через три-четыре года после своего массового появления, многие из использованных фельетонистами слов уже не обращают на себя внимания. Процесс заимствования вечен и при многих издержках в целом плодотворен; судьбы же отдельных слов неоднозначны. В принципе иноязычные слова – нормальное явление, и без них трудно приобщаться к мировой культуре. К тому же, как заметил еще А. С. Пушкин, русский язык снисходителен к чужим словам, «переимчив и общежителен», способен принять многое, сохраняя самого себя. Нельзя не упомянуть и то, что эти слова часто содействуют интернационализации – процессу, несомненно, прогрессивному, пока он не покушается на этническую самобытность.

Говорят: «Свое не полюбишь, чужое не поймешь». Верно! Но верно и то, что, не полюбив чужого, трудно понять свое! Увы, как свидетельство нетерпимого загрязнения языка, будет, скорее всего, истолкована (чуть было не написал, горе мне, интерпретирована!) такая адресованная в редакцию газеты читательская просьба, в которой с тем же успехом можно увидеть и доказательство желания публики принять новшества, особенно освященные авторитетом, и освоить их: В выступлении… применены термины, которых нет даже в БСЭ: эвентуальный, фаустрехт, саммит. Если есть возможность разъяснить мне эти термины, то я буду вам благодарен. Газета отвечала: Слово фаустрехт в переводе с немецкого означает кулачное право, а саммит в переводе с английского – встреча в верхах или встреча на высшем уровне. Эвентуальный – прилагательное французского происхождения следует читать как возможный (при известных обстоятельствах) или случайный (Пр., 28.1.90).

Еще показательнее позиция журналиста В. Выжутовича, который в передовице «Нет слов» (Изв., 1.10.89) восклицает: Слова консенсус, плюрализм, конверсия, войдя в обиход, закрепили политику гласности, демократических преобразований, стремления к разоружению. И если мы хотим навсегда избавиться от двоемыслия, давайте учиться выражать новую политику новыми же словами.

Разумеется, иностранные слова засоряют речь, особенно если есть им очевидные русские аналоги, если значение их неясно, необщеизвестно и когда их употребляют для ради моды и по худому знанию родного языка, неосмысленно, без надобности или, того хуже, чтобы замаскировать псевдоученостью недоумие. Но и тут жизнь оказывается своевольнее: как, скажите, рассудить нормативную правомерность новейшего или вновь возвращаемого слова мэр? Не так давно фельетонист изобразил как недопустимую нелепость переносное обращение к председателю горсовета народных депутатов Старой Руссы со словом мэр: «Если в Старой Руссе есть мэр, то кто же в Новгороде – губернатор?» Он решительно заявлял, что «мэры, муниципалитеты, губернаторы берутся у нас по великому небрежению к великому русскому языку. Злосчастный мэр – не то французский, не то английский, пересаженный на нашу землю, внедрился сначала в обиходную речь, а затем перекочевал на страницы газет. Он очень полюбился комментаторам и обозревателям, репортерам. Доброе, привычное, а главное, единоправильное слово председатель стало вдруг немодным» (Пр., 26.8.89). Сегодня «единоправильным» в Москве признано именно мэр, а в Новгороде – губернатор.

Не без смущенных оговорок (дескать, против фактов идти безнадежно), признают допустимость многих новых слов лингвисты, работающие в области нормализации языка и его преподавания. Так, в статье А. П. Окуневой и Л. Д. Захаровой под показательным заглавием «Новые слова или новая система отношений» (РЯ, 1992, 1–2, с. 17–19) утверждается правомерность слов маркетинг, менеджер, менеджмент, ноу-хау (ср. также: А. П. Окунева. Биржа, брокер, дивиденд… РЯ, 1991, 9, сс. 9–12).

Мнение, что могучий от природы русский язык от вторжения иноземных слов становится лишь более гибким и соотносительным с современной действительностью, разделяется многими. Вряд ли, впрочем, справедливо сделать вывод, будто надо взирать спокойно на происходящее: увлечение массой американизмов, дескать, временно, быстротечно и преходяще, язык, мол, сам переварит и освоит нужное и полезное, он сам себе санитар и очищается без наших усилий. А такие мнения в нашем обществе, смертельно уставшем от борьбы против всего и всех, укореняются все шире и шире. Их крайность столь же неприемлема, что и крайний нигилизм традиции.

Вообще культурно-речевую деятельность нельзя основывать на импрессионистских оценках. Сейчас стали говорить об «экологии языка» – науке, которая призвана органично совместить неизбежные изменения языка и заботу о его неприкосновенности как национального достояния, памятника истории. Мудр был Петр I, когда отписывал российскому послу: «В реляциях твоих употребляешь ты зело много польские и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно».

Как и во всем, тут нужна мера, те самые сообразность и соразмерность, о которых пекся А. С. Пушкин. Существует, видимо, некая норма поглощения иностранных слов русским языком, и если она соблюдается, процесс идет естественно, незаметно. Сегодня она, несомненно, превышена, к тому же заимствованиями из одного источника. Они оказываются чужеродно-однообразным и столь массивным телом, что напоминают опухоль в словарном организме, который не успевает создавать им противоядие или перерабатывать их, частично осваивать, частично отсеивать. Такая обработка к тому же не просто стихийна, она нуждается в сознательном управлении людьми.

Л. И. Скворцов в статье «Культура языка и экология слова» (РР, 1988, 4, сс. 3–9) определяет «лингвоэкологию» как бережное отношение к языку – орудию культуры и хранителю ее основного фонда, выразителю духа, опыта и «исторической памяти» народа. Важной задачей лингвистической экологии он признает выработку свободных от вкусовщины рекомендаций по употреблению иностранных слов, привитие широкой публике элементарной терпимости и уважения к правам ближнего: мне это не нравится, и я, конечно, этим не пользуюсь, но понимаю, что другим оно может быть по душе. Он пишет: «Не надо быть ура-оптимистом и полагать безоговорочно, что, мол, “русский язык сам собой правит”, а значит, все выправит и преодолеет. Но не будем впадать и в другую крайность и с пессимистическим оттенком призывать: «Спасите великана!»

В статье приводятся строки поэта Е. Винокурова, которыми закончим и наше рассмотрение заимствований:

И с каждым днем сильнее ценим все мы покой лесов и чистоту воды, в кругу экологической проблемы, охраны окружающей среды… и наш язык! Он часть большой природы!..

4. Переосмысления, сдвиги в семантике слов

4.1. Существенные перемещения лексических массивов, стилистические сдвиги, разнообразные семантические преобразования могут быть признаны весьма активным явлением в современном языкотворчестве – даже на фоне всеохватывающего обращения к нелитературным сферам языка или на фоне бурных процессов в словообразовании. Они наиболее прямолинейно, иной раз зеркально отражают происходящее в обществе, возникающие и уходящие потребности коммуникации, речевые вкусы, новое языковое чутье (см.: Ю. А. Бельчиков. «Что было выражено словом, то было и в жизни…» РР, 1993, 3; ср. также Р. Н. Попов. Новые слова на газетной полосе. РЯШ, 1993, 1).

В целом активно развернувшиеся процессы в семантической сфере можно охарактеризовать как диаметрально противоположные тем, что сознательно были запущены в советском обществе. Они имели целью создание базы для идеологической индоктринации людей, языковые механизмы которой убедительно исследованы в книге Н. А. Купиной «Тоталитарный язык» (Екатеринбург – Пермь, 1995). В настоящее время происходит последовательное разрушение описанных ею «идеологем», особенно созданных в политической, философской, религиозной (точнее: антирелигиозной), этической и художественной сферах, а также критический, часто сатирико-юмористический пересмотр соответствующих прецедентных «сверхтекстов». Полное развитие получают тенденции, скрыто наметившиеся в языке времен тоталитаризма.

Здесь трудно не вспомнить общеизвестную работу В. Клемперера «Lingua tertium imperii» (Berlin – Frankfurt/M., 1949). Семантико-языковые явления, связанные с тоталитарным обществом («язык тоталитаризма и тоталитаризм языка»), а затем с их преодолением в посттоталитарном обществе вызывают сейчас обостренный интерес не только в России, но и других странах, особенно в Польше и Украине. Достаточно назвать работу А. Вежбицкой «Антитоталитарный язык в Польше: механизмы языковой обороны» (ВЯ, 1993, 4); сборник «Мова тоталiтарного суспiльства (Киiв, 1995) и другие публикации.

Характерно замечание Б. Н. Ельцина: «Термин “оппозиция” у нас имеет неприятный оттенок. Произносят его с трудом. На полпути были найдены слова “альтернатива” и “плюрализм”. На реплику интервьюера: «Мне кажется, что “оппозиция” и “альтернатива” – это одно и то же, – Ельцин продолжил: «В принципе да. Но никто не хочет это признавать. Такие слова, как “оппозиция”, “фракция”, внушают некоторым страх. Они тут же ассоциируются со словами “враги народа”. Однако необходимо привыкнуть к тому, что в демократизирующемся обществе все это – реальные факты. И если сегодня кое-кому не удается произнести это слово, со временем он научится» (АиФ, 1989, 27).

Обсуждение подобных противопоставлений встречается беспрестанно: …поставил в один смысловой ряд такие понятия, как «оппозиция» и «экстремизм». Здоровая, нормальная, товарищеская оппозиция – величайшее изобретение демократии. Но пока живо поколение, что изучало «Краткий курс истории ВКП(б)», слова «оппозиция», как и «фракция», вселяют суеверный ужас и для употребления не годятся (Изв., 5.7.89). Надо было по всем линиям подчеркивать не оппозицию, а противостояние (АиФ, 1994, 8).

Уход от классового принципа понимания социального устройства ведет последовательно к диаметральному семантико-оценочному пересмотру таких слов, как, с одной стороны, плюрализм, капиталист, империализм, социал-демократический, национализм, коммерсант, фермер, торговец, миллионер, рынок (рыночная экономика, нравы свободного рынка), приватизация, разгосударствление, частный (частная собственность, частная торговля, частная фабрика), с другой стороны, социализм, ленинизм, пропаганда, коммунистический, диктатура, пролетарский, суверенитет, патриотизм, советский, плановый (плановое хозяйство, пятилетний план, перевыполнение плана), соцсоревнование. Сменили знак полярности, как бы обменялись местами в оценочно-идейном плане понятия верный ленинец, атеист, коммунист, комсомолец, пионер и антисоветчик, верующий, социал-демократ, диссидент, бой-скаут.

Изменение отношения к обозначаемым реалиям, меняет содержательную оценку и стилистическую окраску слов акция, биржа, маклер, безработица, забастовка, стачком, голодовка, демонстрация (демонстрация протеста, несанкционированная демонстрация), оппозиция, конфронтация, суверенитет, сепаратизм, консолидация, полиция, чиновник. Напротив, такие нейтральные слова недалекого прошлого, как большевизм (необольшевизм), номенклатура (партноменклатура), аппарат (советский аппарат, партаппарат), обком, райком, партком и под., получают резко негативную окраску.

В то же время по существу сходные реалии меняют свой словесный облик, подчеркивая переход в принципиально иную понятийно-идеологическую систему. Так, слово соборность заменяет коллективизм, утрачивая свойственную людям советского воспитания ассоциацию со словом собор, с названием церкви. И не случайно читательница задает вопрос: «В одной из телевизионных передач услышала слово “соборность”, хотя речь шла не о религии, а об охране природы. Как это понять?»

Газета помещает такой ответ: Термин «соборность» в русской религиозной философии означал свободное единение людей на основе любви друг к другу и к Богу. В современном языке религиозный смысл понятия, как это нередко случается, отошел на задний план. Под соборностью все чаще начинают понимать добровольное объединение усилий для достижения каких-либо жизненно важных целей… Идея собирания, «соборности» сейчас чрезвычайно актуальна. Моральное оздоровление общества, борьба против загрязнения среды, за возрождение полузабытых культурных ценностей – все это настоятельно требует свободного союза людей независимо от их убеждений и жизненной ориентации (Пр., 3.3.89).

Сходным образом слово духовность успешно вытесняет былые партийность и народность, оказавшись, как это ни странно, вполне взаимозаменяемым с ними в нынешней официальной риторике. Монолитное единодушие и единомыслие предстают авторитарностью и тоталитаризмом, «одноглазым» или «однополушарным» мышлением. Одно и то же событие, именовавшееся революцией, теперь обозначается как переворот.

Это хорошо ощущается журналистами, вызывая замечания вроде: Сегодня соцсоревнование стали называть рейтингом (АиФ, 1994, 5). Победа иностранного аналога в параллелях, рассмотренных в 3.1, объясняется именно вкусовым желанием людей уйти от словоупотребления советской эпохи.

Старый партийный термин отмежеваться заменяется заимствованным аналогом дистанцироваться, впервые отмеченном в 1971 году (Словарь-справочник «Новые слова и значения», М., 1984), массово употребляемым (без кавычек) с начала 90-х годов: Себя называет лейбористом и резко дистанцируется от коммунистов (РВ, 20.10.93). В силу своих религиозных убеждений, вековых традиций и обычаев старообрядцы дистанцируются от политики (Голос Родины, 1993, 44). Партия «Выбор России» начинает раскалываться. Одна часть дистанцируется от Ельцина, другая намерена быть в открытой оппозиции Черномырдину (Пр., 21.1.94). Ельцин в послании дистанцируется от правительства (Пр., 1.3.94). Николаеву, если он собирается «служить до генералиссимуса», сподручнее дистанцироваться от нынешней президентской команды (Изв., 9.2.95). Он дистанцировался от наиболее влиятельных структур и людей (Изв., 15.2.95).

Постоянно возникают своеобразные семантико-лингвистические конфликты. Перестали, например, соответствовать традиционной противопоставленности в качестве политических терминов прилагательные левый (теперь – демократ, либерал, революционер) и правый (теперь – коммунист, «державник», совсем парадоксальное «красно-коричневый»). Развернутую игру с применением этих слов и цветообозначений в политике дает статья «Радикальные центристы и романтические прагматики»: Необычайную путаницу вносит определение «правого» и «левого»… Наша шкала политических движений «перевернута» по отношению к западной, в «леваках» у нас ходят верные тэтчеровцы, а в «крайне правых» – «багровые» большевики… «Западную» шкалу можно представить в виде радуги – «красные» – коммунисты, «оранжевые» – левые социалисты и анархисты, «желтые» – социал-демократы, «зеленые» – либералы, «голубые» – либеральные консерваторы, «синие» – правые консерваторы, «фиолетовые» – правые радикалы и фундаменталисты. Обрамляют этот спектр инфракрасные сталинисты (маоисты) и «ультрафиолетовые» наци… Наши демократы переливаются всеми оттенками «зеленого» – от «салатовых» из блока «Новая Россия» до изумрудных «демороссов» и сторонников «экономической свободы» цвета «морской волны». А сбоку – «посиневшим» Аксючицем к ним притиснут «ярко-голубой» Травкин… Гражданский союз ходил бы в «желтых» и «розовых», считаясь левой социал-демократией, еврокоммунистами, короче – «лево-левым центром» (РВ, 15.9.93).

Обдумывая перемещение понятий такого рода, В. Аксенов в сочинении «В поисках грустного беби» (New York, 1990) замечает: «В мире в виде фона для вполне отчетливой и наглой политики царит терминологическая, семантическая, лингвистическая и эстетическая неразбериха» (сс. 62–63). Кроме слов левый и правый это иллюстрируется такими примерами путаницы со словами наши, ваши, новые и старые русские: «Ты говоришь “наши” про “наших”? Про наших советских или про наших американских?… Давай договоримся: их наши – это уже не наши, а наши наши – это наши, о’кей?» (сс. 254–255); «“Новые американцы” или, если угодно, “новые русские”» (в противоположность «старым» американцам русского происхождения – с. 262).

Изменили свой смысловой статус и слова демократ, консерватор, причем последнее по-прежнему хранит оттенок „ретроград, враг прогресса“ и тем отличается от своего значения на Западе – „защитник частной собственности перед государственной“. Порой наивное, но всеохватывающее стремление уйти от «тоталитарного языка» от свойственных ему семантики и словоупотребления, а где возможно и от материальных слов, активизирует понятие пере и самоё приставку. Крайней иллюстрацией стал великолепный глагол военного быта 1993 года – переприсягнуть, как и слово перестройка, ставшее лозунгом последнего периода истории СССР.

Здесь можно говорить об омонимичности или о «контрастивной полисемии» – смысл слов для разных социальных групп и для разных этапов истории общества в целом различен до полярности.

Целые группы наиболее употребительных слов и фразеологии выходят из обихода, приобретают анахронический оттенок устарелой чужеродности. Так, практически вышли из общего употребления и воспринимаются как архаизмы названия еще недавно официальных учреждений, вроде ЦК КПСС, КГБ, обком, райком, народный контроль. Эти процессы монографически исследованы в кандидатской диссертации Е. Ю. Красниковой «Влияние современных общественно-политических факторов на развитие и функционирование социально-оценочной лексики русского языка» (М., 1994). Автор отмечает

(1) расширение семантического объема слов, создание новых кругов значений: в словах, в которых основное значение нейтрально, а оценочный компонент связан с одним из лексико-семантических вариантов – застой, застойный, перестройка, перестроечный, аппаратный, аппаратчик, очеловеченный, капитализация, а также сталинский, хрущевский, брежневский; в словах, в которых оценка выражена имплицитно и содержится в коннотации – собственник, частный, частнособственнический, рынок, рыночный, бизнес, бизнесмен, большевизм, большевистский, товарищ, функционер, номенклатура, номенклатурный, административный, унитарный, революционный, коммунистический, социалистический;

(2) оживление вышедших из употребления слов, изменение их оценочной окраски: господин, предприниматель, предпринимательство, частник, собственник, а также фракция, оппозиция;

(3) появление новообразований с оценочным значением: брежневизм, рашидовщина, чурбановщина, номенклатурщина, митинговщина, номенклатурщик, приватизатор, теневик, совок, совковый;

(4) появление заимствований для обозначения и оценки новых явлений общественной жизни: мэр, спикер, приватизация, конверсия.

Все эти изменения подтверждаются анализом стилистических помет в современных словарях, а также системных отношений – синтагматических (изменения в словосочетаемости), парадигматических (антонимические, синонимические, гипонимические), сигматических (отношение к обозначаемым реалиям), прагматических (отношение участников общения; говорящего к а) действительности, б) содержанию высказывания, в) адресату).

4.2. Принято мнение, что доля новых значений в общей массе лексических новаций невелика (составители серии «Новое в русской лексике» оценивают их не более 10 %, причем преимущественно в общественно-политической терминологии) и что переосмысления не всегда дают действительно новое номинативное значение. Вопреки ему нынешний фактический материал свидетельствует об активизации расширения, углубления семантической структуры слов, актуализации их второстепенных, малоизвестных значений, возникновения совсем новых значений (обычно под иноязычным или каким-либо иным влиянием – областническим, жаргонными, профессионально-терминологическим) именно как о магистральных путях сегодняшней динамики всего русского словаря.

Наибольшую группу составляют новые значения или переосмысления, служащие средством номинации новых реалий. С лингвистической точки зрения мы имеем здесь дело с разнообразными явлениями энантиосемии и ономасиологии (ВЯ, 1993, 1, с. 157). В большинстве случаев причиной тут выступают потребности политического развития, меняющихся институтов власти и социальных структур. Однако затрагиваются и иные словарные пласты, например обозначения новых предметов быта. Расширяется и специализируется значение многих слов, по той или иной причине попавших в общественно значимый контекст. При этом даже явные новые значения, не говоря уже о только формирующихся и не отграничившихся еще от существующих, оказываются столь естественными для нынешнего языкового вкуса, что не воспринимаются говорящими как новые.

Так, не сразу был отмечен новый собственно именной смысл слова перестройка как политико-экономического термина, обозначающего реформу или реконструкцию жизни нашей страны – с известной аналогией китайскому термину гайгэ „реформа, реконструкция с китайской спецификой“ (между прочим, и свободу слова, обозначенную у нас как гласность, в КНР тоже назвали с подчеркиванием китайской специфики – кайфан „открытость“ – Изв., 19.5.88). Отсюда, кстати, понятно, почему другие языки эти слова не переводили, а заимствовали: перевод невозможен «по той простой причине, что в жизни других народов и государств отсутствуют соответствующие явления, а значит, для них нет и названия» (Л. П. Катлинская. Новое ли слово «перестройка»? РЯ, 1991, 1, c. 24). По той же причине этот термин стал вскоре архаизмом и на родине.

В значении, отличном от первоначального отглагольного, оно было использовано М. С. Горбачевым на июньском пленуме ЦК КПСС и, отрываясь от непосредственных связей с перестроить(ся), вступая в соотношение с именами реформа, преобразование, обновление, реконструкция и под., быстро нейтрализовало естественные для отглагольного существительного связи управления, легко утратило дополнения, приобрело принципиально новую сочетаемость (уроки перестройки, в духе перестройки, партия перестройки, творчеством масс сильна перестройка, перестройка и новое мышление, противники перестройки), породило производные (перестройщики, перестроечный, антиперестроечный, доперестроечный, ср. новейшее постперестроечный). Апофеозом можно считать дефиницию Перестройка есть соединение социализма и демократии в книге «Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира» (М., 1987; ср.: Краткий политический словарь, 4-е изд., М., 1987).

Являясь в этом смысле неологизмом, слово немедленно стало интернационализмом и столь же немедленно историзмом – в полном соответствии с яркостью и преходящностью обозначенного явления.

Справедливости ради следует отметить, что слово перестройка знало пору актуализации в качестве политического термина и раньше, в середине 20-х годов, когда вообще в моде были понятия строить, стройка, строительство: вся страна – одна великая стройка, партстроительство, языковое строительство, новостройки и т. д. Им обозначали качественное превращение (сейчас бы сказали: перерождение) партии из общественно-политической организации в «партию-государство». Слово это произнесено 57 раз в докладе Л. Кагановича партсъезду, который узаконил перестройку функциональных отделов обкомов, крайкомов и ЦК ВКП(б) в целостные производственно-отраслевые отделы. Как и нынешняя, та перестройка имела роковые последствия для нашей страны.

Интересными примерами появления новых значений могут послужить слова подвижка и прорыв (см.: В. Г. Костомаров. Перестройка и русский язык. РР, 1987, 6, сс. 3–11). Словари толкуют первое как геологический термин; его нормальное значение таково: В результате активных подвижек земной коры Австралия… стала приближаться к Японии (Изв., 29.12.87). В эпохи, когда шли подвижки континентов и менялись их конфигурации, океан влиял на колебания климата более активно (Изв., 16.7.89).

Очевидно его необычное значение в таких контекстах: Утверждение суверенитета республик начинает, кажется, вызывать подвижки и в союзных структурах (Изв., 25.10.90). Есть какие-то подвижки и в других областях советско-американских отношений (М. С. Горбачев. Пр., 8.4.85). Обозначились подвижки и по проблемам Корейского полуострова (Пр., 22.5.89). Мы видим реальные подвижки в улучшении снабжения и обслуживания людей (Изв., 3.7.89). Нет существенных подвижек и в вопросе о нашей задолженности (Изв., 23.9.92). Сократилось число ДТП… Аварии, конечно, происходят. Но главное, говорят, наметилась подвижка (Изв., 19.1.93). В ходе переговоров с украинской делегацией по стратегическим силам… никаких существенных подвижек в лучшую сторону в течение двух дней не произошло (Изв., 4.3.93). Нормативно понятие успеха, изменения к лучшему, шага к достижению цели по-русски обозначается словом продвижение (в речи того же Горбачева: Мы не можем отрицать наших больших продвижений – Пр., 14.1.90), но подвижка кажется свежее, «ароматнее».

Не менее желанным представляется современному языковому вкусу в близком значении „крупный успех, принципиальное достижение“ слово прорыв, определяемое нормативными словарями как „место, где что-то прорвано“ и „нарушение хода работы, срыв, остановка в работе“ и даже в специальном военном значении прорыв фронта, прорыв из окружения отнюдь не имеющее обязательно положительного характера (поэтому оправдано уточняющее обстоятельство, вскоре, впрочем, утраченное: Значительного прорыва вперед не было – Изв., 20.7.89): Решение главы государства Шри-Ланки… расценивается как крупный прорыв в урегулировании этнического конфликта (Пр., 18.4.89). В 20-е годы мы добились крупных прорывов в биологии, физике, экономике (Изв., 3.7.89). Формулировка: строить «социалистическую рыночную экономику» рассматривается как теоретический прорыв (о XIV съезде Компартии Китая. Изв., 19.10.92).

Новое значение слова прорыв позволительно интерпретировать не только как самобытное развитие семантики, но и как результат американского влияния. Вот авторитетное свидетельство: В 1946 году Небольсин основал свою компанию. Вскоре произошло то, что американцы называют словом «прорыв». «Ю. С. стил корпорейшн» заказала компании проект… (Пр., 3.11.89). В самом деле, для публицистики США обычны такие контексты, как Major technological breakthroughs, such as the ones in electronics, that have occured in our era, inevitably alter man’s image of himself and of his environment… a list of recent Russian breakthroughs that have found demand on the world market (We/Мы, 1993, 17). Такое употребление естественно у русских эмигрантов (например, в эссе Ю. Мамлева «В поисках России» говорится, что при чтении русской классики за рубежом «возникновение новых духовных прорывов неизбежно – тем более что вы подсознательно соотносите вселенную русских книг, их подтекст с окружающим миром» – ЛГ, 1989, 39), а также и у журналистов-международников, от которых идет и в более широкий обиход.

Многие исследователи отмечали специфическое развитие семантики слов застой и гласность, которые послужили ключевыми символами эпохи, оставшейся в памяти как «Горбачевская перестройка», и стали уже если не архаизмами, то историзмами: Перестройка сформулировала теоретические концепции прорывного характера – и натолкнулась на живучесть догматических настроений, на доперестроечный идеологический фундаментализм (А. Н. Яковлев. Пр., 8.2.90).

Новые значения – путеводный знак дня. С перестройкой, гласностью, подвижками и прорывами связаны лишь несколько своеобразных лет 1986–1990 гг. Трудно угадать, выживут ли они действительно как явления лексикона; в повседневном обиходе они уже кажутся устарелыми, скомпрометированными и в обиход нового поколения могут, видимо, войти лишь как окрашенные принадлежности прошедшей эпохи. В то же время примеры свидетельствуют, что тот же прорыв сохраняет свое в известной мере странное, но эмоциональное значение положительного достижения – уже вне ясных ассоциаций с употреблением М. С. Горбачева и его единомышленников, но в явном согласии с языковыми вкусами и настроениями эпохи, с общими устремлениями к либерализации средств выражения, к опрощению и нелитературной экспрессии.

Много новых значений связано с различного типа переносами. Новые экономические условия существования людей породили, например, в слове челнок (ср. челночный „регулярно перемещающийся туда и обратно“; тут возможно и влияние американского употребления слова shuttle – „поезд, самолёт, совершающий частые рейсы между двумя пунктами“) обозначение лица, занимающегося переброской товара для выгодной продажи через границы страны: Тем, кого в народе зовут «челноками», не нужны никакие двусторонние межправительственные соглашения… Посадка «челноков» на рейс Москва – Пекин закончилась чуть ли не дракой (МН, 1993, 17). Наши российские коробейники (на жаргоне новоявленных «бизнесменов» – «челноки») не вызывают положительных эмоций (Пр., 11.1.94). Сошедшие с поезда челноки располагались тут же, на привокзальной площади и торговали продуктами в жуткой грязи (Изв., 16.11.94). «Челноки» сделали турецкие гардины весьма популярным товаром в России. Историческая роль «челночной» торговли еще ждет своего описания (Изв., 29.3.95). Поезд Гомель – Москва набит людьми, которых прежде звали презрительно «мешочниками», а теперь они – «челноки», коммерсанты (Изв., 31.3.95).

4.3. К семантическим процессам, активно развернувшимся в современном русском словаре, следует отнести актуализацию отдельных единиц. Ярким примером служат уже рассмотренные нами смены ориентаций и оценок в терминах и формулах обращения, а также реабилитация массы топонимов. К жизни вернулись многие слова, которые, казалось, навсегда вышли в тираж: гильдия, купец, негоциант, гувернантка, гимназист, гимназия, лицей и др. Возрождаются, на глазах утрачивая насаждавшуюся их увязку с враждебным миром насилия, забытые дореволюционные и новые заимствования типа акцептант, аукцион, брокер, дивиденд, менеджмент, корпорация, концерн, трест и под.

Это остро ощущается всеми – с осуждением ли, с одобрением, удивлением: Бонна, гувернантка, экономка – слова дореволюционного лексикона. Но запестрели они в газетных объявлениях (АиФ, 1994, 5). На смену многолетнему, как фикус, социалистическому понятию «достал» всплыло и пошло в обращение – «купил». Удивительно, право. Пошел и купил. (Изв., 20.10.94). Ср. и такую оценку: Она мало чего знала про американский бизнес, тогда и слово-то это было почти ругательным (Форум, 1993, 4, с. 55).

Наводится порядок в новом распределении власти, что сопровождается возвращением в обиход слов мэр, мэрия, префект, субпрефект, префектура, департамент, муниципальный и пр. В ходе ликвидации в конце 1993 года параллелизма властных структур устраняются советы, а самое это слово и сочетания с ним заменяются иными: администрация, дума, глава администрации, губернатор и т. д.

Громадные массивы слов переходят из пассивного словаря в активный или из узкой, по большей части оценочно окрашенной сферы функционирования в общее употребление. В первую очередь это лексика, сознательно устранявшаяся из обихода из-за своей действительной или мнимой принадлежности к отвергаемым и даже к разрушаемым социальным институтам.

Ярким примером служит актуализация конфессиональной лексики и идиоматики: ад, аллилуйя, алтарь, амвон, аминь, ангел, апостол, архимандрит, (архи)епископ, благовест, благодать, Бог, вера, вериги, вечеря, владыка, всенощная, геенна, Господь, грех, греховный, духовник, заповедь, заутреня, звон, исповедь, киот, ковчег, коленопреклоненный, колокольный, крест, крестить и креститься, лампадный, литургия, мирской, митрополит, молитва, монастырь, настоятель, нимб, обряд, осанна, окропить, освятить, отпевать, пастырь, патриарх, покаяние, поститься, праведник, православие, приснопамятный, провидение, промысл, пророк, (прото)иерей, протопоп, рай, риза, рождество, святой, священник, складень, Спас, судный, суетный, схима, таинство, упокой, херувим, хоругвь, храм, церковь.

Все эти термины в словарях советской эпохи имели пометы типа арх., стар., устар. В дореволюционной России:… У верующих:… Все они сейчас выписаны нами из текущей периодики, и эти пометы, конечно, уже никак не соответствуют их восприятию. Нормой сейчас стало, например, нейтральное употребление многих слов и выражений, которые в советскую эпоху имели насмешливо-иронический оттенок: праведник, праведный, вечная память, почить в бозе, ничтоже сумняшеся, как на духу и подобные.

Сюда примыкают и восстанавливаемые (ибо их незаконно зачисляли в религиозную лексику из-за старославянского происхождения и преждевременно обращали в архаику) общелитературные слова из старой книжности с высокоторжественным, поэтическим и иногда ироническим оттенком: благорасположенность, благотворитель, воистину, вопрошать, глашатай, гордыня, деяние, державный, духовный, жертвенный, инакомыслие, кончина, лик, милость, нетленный, падший, подвижник, покаяние, покаянный, ратный, стезя, судилище, супостат, учтивость и т. д.

Важно заметить, что церковно-славянизмы, в отличие от предшествующей эпохи, не воспринимаются как сугубо книжные и не создают эффекта пестроты текста. Это стоит в связи с общей стилевой тенденцией к все более дробным текстам, включающим на меньших отрезках контрастные единицы, прежде всего совмещающие книжные и разговорные элементы. Ее действие усиливается тем, что, сразу приняв эти средства выражения естественными словами жизни, лишь временно находившимися под искусственным запретом, люди предпочитают их даже, когда имеются более нейтральные синонимы (скажем, стеречь, метать, а не охранять, бросать).

Оживают даже специфические слова вроде аскеза „отказ от благ, подвижничество“. Во всяком случае, вполне нормально сейчас воспринимаются такие, например, фразы, в которые автор не вкладывает и из которых читатель не извлекает иронии: Что касается рекламы, то и она не должна безобразить лик стольного града (Куранты, 1993, 31). Торжествующему вкусу соответствуют призывы вернуться к сочетанию сестра милосердия (вместо медсестра) или к словам прошение, проситель (вместо заявление, заявитель).

Заметно ускоряется, вообще-то идущий беспрерывно, процесс уточнения многих наименований. Поиск исходного, «верного» значения слова становится доминантным и всеохватывающим, приобретая нередко и тенденциозную односторонность. Устанавливая, скажем, что вроде бы нейтральное слово мероприятие происходит от выражения принять меры (я знал, что это значит, когда в детстве отец грозил: смотри – приму меры!), люди сегодня склонны приписать ему неприятный оттенок дисциплинарности: принять меры, прежде всего, значит „приструнить, наказать“.

Люди уже избегают употреблять это слово в контекстах вроде план мероприятий профкома, провести собрание и другие мероприятия и обозначают им только карательные милицейские акции: Находясь в нетрезвом состоянии, три гражданина в штатском обыскали задержанного, вывернули ему карманы… В ходе проведения этих мероприятий довольно быстро выяснилось, что никаких наркотиков у прохожего нет (Изв., 22.10.92). Был предъявлен ордер на обыск его квартиры… «Добро» на это мероприятие дал МБР Генеральный прокурор… Обыск был абсолютно бессмысленным мероприятием, поскольку МБР обнаружило только огромное количество папок с научными работами (Изв., 23.10.92). Проводилось мероприятие под кодовым названием «Гастролеры». Говоря по-простому, в Москве была облава на иногородних преступников (Изв., 27.1.93).

Бывший вице-премьер, отстаивая опущение слова народного в названии Министерство образования, заметил: «Разве бывает антинародное образование?» В этом, несомненно, отразилось общее настроение, но отнюдь не вдумчивый анализ, который подсказал бы более уместный антоним ненародный, и уберег бы министра от вряд ли им осознанного, но по небрежности формулировки ощутимого призыва к замене образования эгалитарного, всеобщего элитарным, избранным. Вызывают сомнение и возражения против словосочетания ответственный работник на том основании, что нет, де, безответственных, но это антоним для значения „имеющий развитое чувство долга“, здесь же в виду имеется значение „принимающий по должности решения“ (антонимы технический, не-ответственный). Самое сочетание отвращает, потому что много бед принесли эти номенклатурные ответработники, но это уже не лингвистическая проблема.

Уходя от двоемыслия и деформации общечеловеческих понятий идеологическими шорами, только естественно стремиться к новым нескомпрометированным словам или к «очищению» старых слов. Наиболее серьезны процессы своеобразного восстановления первоначального смысла во многих словах, деформированных в смысловом отношении внесением идеологического ограничителя. Так, понятия справедливости и правосудия сужались определениями советская справедливость, пролетарское правосудие, а самые слова как бы теряли полный диапазон своей семантики; ср.: выдающийся виртуоз, монументальный памятник, реальная действительность, а теперь и альтернативные выборы.

Философ М. Капустин в статье «Однополушарное мышление» указал на ненаучность и нелогичность соединения гетерогенных понятий, находящихся в разных плоскостях, например в распространенных определениях меньшевиствующий идеализм, социалистический реализм и под. (ЛГ, 1989, 24). Обеднение содержания понятий определениями типа социалистический реализм, социалистический гуманизм, социалистический интернационализм, социалистическая демократия поясняется так:

«Социалистический реализм – это не какой-то более богатый и глубокий реализм, чем все его прежние разновидности, не тот реализм, который в максимальной степени отражает всю правду жизни, а тот, который отражает требования из 5–7 пунктов, сформулированных разными Ждановыми и Ермиловыми… Социалистический гуманизм – это не какое-то там “абстрактное” (“трухлявое” или как там еще?) человеколюбие, ставящее превыше всего жизнь и счастье человечества и отдельного человека, но “гуманизм”, на знамени которого написано “Кто не с нами, тот против нас”… Социалистическая демократия часто означала не ту, которая выше, шире, глубже не-социалистической и до-социалистической (“буржуазной”, “рабовладельческой” и т. п.), а ту, которая у́же, которая “не для всех” и которая приводила в итоге к ситуации “человека-винтика”, которая прекрасно уживалась с уничтожением крестьянства, травлей интеллигенции, обожествлением Вождя» (Г. Водолазов. Ленин и Сталин. «Октябрь», 1989, б, с. 4).

К сожалению, пример заразителен, и мода давать подобные определения не изжита; социализм продолжают называть бюрократическим, государственным, авторитарным, деформированным… «Возникают в итоге определения, разрушающие сами себя. Бюрократический (т. е. не демократический) социализм – это же не социализм, это все равно, что «горячий лед» или «холодный огонь» (там же, с. 28).

Снятие прежней идеолого-политической печати со словосочетаний такого типа увязывается как с признанием приоритета общечеловеческих ценностей (их называли классово-враждебными или абстрактно-гуманными), так и с тяжелыми воспоминаниями действительности, маскировавшимися этими формулами (ср.: Бурные дебаты идут у нас вокруг места общественных наук… начать переход высших учебных заведений на новую систему преподавания гуманитарных и социально-политических наук, как их теперь называют – Изв., 25.10.90).

Выражение культ личности появилось как обозначение величайшего достижения гуманистической культуры при смене классицизма – возвышения человека, личности как высшей ценности; советская эпоха вложила в него прямо противоположный смысл (народная мудрость среагировала на эту подмену известным анекдотом брежневских времен: был в Москве, рукоплескал лозунгу «все для блага человека» и даже видел… самого человека).

Соответственно семантические процессы приобретают болезненную остроту и протекают чрезвычайно бурно, с перехлестами. Так, стремление уйти от политико-управленческого значения слова советский приводит вообще к отказу от этого прилагательного, к образованию нового производного от слова совет, когда это необходимо по стечению обстоятельств: Безнаказанное распространение околосоветовской группировкой огульных обвинений… стало чуть ли не нормой (о процессах, инспирированных Верховным Советом РФ. РВ, 18.8.93). Один из лидеров верховносоветовской группы (РВ, 21.8.93).

Беда еще и в том, что отмежевание новых словоупотреблений, их идеологическая стерилизация сопровождается сплошь и рядом их новой идеолого-политической односторонностью. Об этом хорошо сказано в статье «Оборотни в мире слов»: Люди, которым слова – профессиональный инструмент, в кошмаре: слова, на вид надежные, пахнут ложью… Омонимы: наш спикер ничего общего со speaker’ом не имеет… Назвав государственный бандитизм «административно-командной системой», его укрепили… Мэр, президент, субпрефект – маскировка, ибо на деле у нас это не полнокровные слова. Консерватизм в мире слов отражает отсутствие динамики в мире реальности. Нынешняя политика увлечена экспортом слов, потому что иного экспорта нет, – реформа, приватизация, ваучер. «Ваучер» не является ваучером, «приватизация» – приватизацией, «парламент» – парламентом. Каждый удав именует себя брандспойтом (МН, 1992, 51–52).

Слова, получившие новое значение, употребляются и в прежнем, но со временем второе может стать нежелательным и устаревшим, даже забытым. Время может превратить устойчивые лексико-семантические варианты слова в разные слова-омонимы.

По аналогии с термином «советизмы», т. е. слова, отразившие события и преобразования жизни после 1917 года, анализируемые нами актуализирующиеся значения, переосмысления, возвращенные в живой обиход забытые слова и т. д. могут рассматриваться как «постсоветизмы» или даже «антисоветизмы», ибо их семантика содержит долю «несоветское» вместо «советское». Они отрицают то, что называлось «советским образом жизни» с его собственно идейно-социалистическими и иными характеристиками; «не наше» изображается в них как «наше» и наоборот. Скажем, дефиниция слова биржа сейчас нейтрализована, тогда как в словарях советской эпохи была идеологизирована (вводилась пометой «В буржуазных странах:…»). И, напротив, слова, обозначавшие советские реалии, теперь «напрашиваются» на ограничительную помету (пионер – член детской организации, существовавшей…).

4.4. На общей волне наблюдается семантическое развитие и слов, непосредственно не отягченных очевидными идеологическими или социально-политическими коннотациями. Показательны такие употребления: К итогам референдума надо подходить взвешенно, очень взвешенно… Итоги референдума отнюдь не однозначны… Прилагательные взвешенный и неоднозначный явно приобретают новое для себя значение „осторожный, продуманный, некатегоричный“, но лишенное их определенности.

Можно напомнить уже рассмотренное драматически (принципиально лучший), асимметричный (совершенно неожиданный), качественно (в принципе – иначе: Ей надо было придумать, как теперь говорят, что-то качественно новое (Форум, 1993, 4, с. 54). Привычные огласить, про(за!)читать решительно заменились стилистически нейтрализованным озвучить: Президент же свою новость – а он подчеркнул, что озвучивает ее впервые, – подал не в условном, а в изъявительном наклонении… В сущности, ничего специфического в этом вечном процессе обновления приевшихся средств выражения (о вечном поиске «свежих слов» писал Л. А. Булаховский в «Курсе русского литературного языка», М., 1937, сс. 60–61) нет, кроме необычно высоких темпов его нынешнего развертывания.

Волна обновления захватила как бы заодно с идеологически окрашенными и совершенно немаркированные, вполне нейтральные средства выражения. Появляется, например, техническое значение „присоединяемая аппаратура различного назначения“ у слова периферия: Компьютеры, принтеры, периферия по самым низким ценам (Изв., 14.10.92). Во многих подобных случаях (ср. ставшее важным не только для перелетов в самолете, но и для тривиальной поездки в автомашине приказание Застегните ремни, которое привело бы в недоумение русского человека еще десятилетие тому назад) достаточно трудно с определенностью говорить о сдвигах в семантической структуре слова (например, слова ремень), хотя налицо чувствительные стилистико-оценочные и смысловые изменения.

Любопытно употребление слова оригинальный в значении „фирменный“ (иноязычное влияние?): Постоянно в продаже оригинальные запасные части для автомобилей «Шкода» (Экстра-М, 1998, 24; там же: драматическое видение от «Самсунг»).

Типичны такие замены, как разнорабочий (вместо чернорабочий – устранение неуважительного оттенка в именовании профессии), работодатель (заменяющее слово наниматель с его неприятной ассоциацией с синонимичными, в сущности, словами хозяин, эксплуататор). Слово промышленность совсем, кажется, вытеснило свой синоним индустрия, и сейчас говорят тяжелая промышленность, а сочетание легкая индустрия вообще не кажется возможным. Кино у нас уже не художественное (в отличие от документального), а игровое, как и анимационное вместо мультипликационного. Неверие в правильность привычных средств выражения доходит до абсурда, заставляя обсуждать грамматические формы типа проезд автобусов/автобусам запрещен или заменять общеизвестное сокращение ЧП, че-пе (чрезвычайное происшествие) сокращением ЧС (чрезвычайная ситуация), видимо, для того, чтобы не путать первое с чрезвычайным положением (после ГКЧП).

Вкус произволен, мода прихотлива, и иной раз трудно уловить причины предпочтений. Так, приобрели популярность слова незатейливый, незатейливо в значении „простой, бесхитростный“: Ну совсем незатейливые избранники. Взяли и переименовали Савельевский переулок в Пожарский переулок (Изв., 25.5.93). Бывшие партийные и советские номенклатурщики таким незатейливым образом высказали свою тоску по былой послушной прессе (Изв., 15.6.93). Мы можем сделать незатейливый вывод, что, несмотря на конфликт с президентскими структурами, Лужков хорошо контролирует ситуацию в Москве (Изв., 25.3.95). Ясно, конечно, что это слово может быть употреблено и иронично о чем-либо сложном и хитром, отчего и возникает привлекающая к нему экспрессия «затейливости».

Весьма актуализировалось слово неоднозначно, часто эвфемически замещающее более конкретные резко критически, с возмущением (Забастовка была воспринята неоднозначно). Употребляют слова логично, натурально в значении „естественно, конечно“: Вкладчики, натурально, бросились к кассам (Изв., 22.2.95). Вместо исходный, начальный стали говорить стартовый (стартовая ситуация), вместо например – условно говоря и примерно: Есть и сейчас счастливые люди, такие же, примерно, как деловой Ярмольник (АиФ, 1994, 17).

О связи модных слов и значений с социальной престижностью прекрасно писала Г. А. Золотова, анализируя современное употребление слова сложно там, где должно быть в согласии с существующей семантической нормой слово трудно (Что сложно, а что трудно? РР, 1993, 2).

Прилагательное риско́вый стало явно популярнее, чем рискованный (см.: В. Г. Костомаров. Рисковый – где ударение и чем отличается от рискованный? РЯЗР, 1989, 2), комфортный – чем комфортабельный, центровой – чем центральный. Видимо, людям нравится более краткий, выразительный, не совсем, если угодно, литературный вариант; при этом происходят и некие семантические процессы, глубину которых, впрочем, вряд ли правильно преувеличивать. Так, нельзя утверждать, что центровой значит «из центра» – уже потому, что в первом примере это явный синоним центрального: «Секстон-ФОЗД», центровой московский рок-клуб, планирует устраивать утренники специально для детей (Куранты, 1993, 8). Досье на центровые фигуры советской разведки (АиФ, 1991, 51). Еще недавно забитая и неотесанная провинциалка превратилась в длинноногую и высокомерную «центровую» проститутку (РВ, 24.7.93). Его новоиспеченной супругой стала центровая проститутка (РВ, 28.7.93).

Журналисты, в деятельности которых стремление к обновлению вообще увязывается с конструктивным принципом ухода от штампа, со всей очевидностью действуют по принципу «только не так, как было». Желание сказать необычно, уйти от привычного и надоевшего становится всеохватным. Если, скажем, традиционно французских королей по-русски называют Людовиками, а английских Генрихами, то нынешний газетчик обязательно напишет Луи и Генри: Монополист ведь всегда действует по пословице короля Луи XV – после меня хоть потоп (Куранты, 20.5.92); ср.: Сегодня в Малом академическом театре Петербурга представляется комедия Генриха фон Клейста (по-теперешнему – Кляйста) «Разбитый кувшин» (Сегодня, 30.4.93). Ср. также: Чарлз Дарвин (Изв., 9.10.89) вместо привычного Чарльз.

По той же логике, правда, наряду с привычным названием – Финляндия, репортер пишет: В самой же Суоми коммунисты долгие годы работали в подполье (Изв., 16.11.92). Американский штат Виргиния теперь назовут Вирджиния, название города и известной ткани произнесут не Босто́н, а Бо́стон, как и Лос-Анджелес (Изв., 15.5.93; МП, 2.12.92) вместо Лос-Анжелос, ланч вместо ленч, джаз-бэнд (Коммерсант, 1992, 33) вместо джаз-банд.

Тут, конечно, работает и упоминавшийся фактор «выправления по оригиналу», который, впрочем, постоянно наталкивается на сопротивление традиции – как в общем, так особенно в индивидуальном употреблении. Так, например, несмотря на практику газет и телевидения, многие учебники, карты и книжные издания придерживаются традиционного названия штата в США: Уголовный кодекс штата Виргиния ставит под запрет «коррупцию или взяточничество для всех лиц, кроме кандидатов на выборах» (Л. Дж. Питер. Принцип Питера. М., Прогресс, 1990, с. 99. Перевод Л. В. Степанова).

Любопытным примером подчинения моде на обновление во что бы то ни стало может служить вопрос, приписываемый газетой профессору экономики: Что скрывается за убойной критикой российского экспорта? (Сегодня, 14.5.93). Разумеется, значение „губительный, смертоносный“ есть в употребленном прилагательном, связанном все же прежде всего со значением „предназначенный для убоя“, но предпочтено оно более нормативному для данного контекста убийственный, несомненно, только для ради свежести. Иной раз в ослеплении модой журналист не замечает прямой нелогичности или даже противоречивости используемых «свежих» слов: Проблема не в том, чтобы сгладить очередной прокол, а в том, чтобы исключить вероятность самого появления таких накладок (Изв., 19.5.93) – прокол оказывается синонимом накладки!

Речевое чутье часто воспринимает замены или подмены, рассматриваемые в данном разделе, как неправильности, но социально-политические причины обычно оправдывают многие, казалось бы, незаконные расширения активности одного за счет другого. Сила распространяющегося вкуса не дает задуматься над оттенками установившегося смысла, она, скорее, придаст ему новые оттенки, видоизменит его. В модных предпочтениях – свидетельство состояния духа, интеллекта, нравственных побуждений, коммуникативных интенций, свойственных времени и обществу.

В общем поиске новых, «нескомпрометированных» слов наиболее «чистыми», не отягченными неприятными обертонами, но, напротив, ассоциируемыми с заморскими образцами, которым многие жаждут подражать, а, следовательно, наиболее модными предстают иностранные слова. Именно этим объясняется широкий поток или даже потоп англоязычных заимствований, который замечен и обеспокоил всех ревнителей чистоты русской речи. Это влияние хорошо ощутимо и в нынешнем семантическом развитии русских слов, и не будет, очевидно, ошибкой квалифицировать многие из приводимых ниже примеров как калькирование или косвенное заимствование.

Такие случаи весьма разнотипны, и, если глагол бежать в значении „баллотироваться, выдвигать свою кандидатуру“ (Но как бы силен ни был Бейкер, не он «бежит» в президенты. Бежит Буш, и перед ним стоит теперь сверхзадача: создать такой лозунг, который, будь он брошен в массы, массами будет подхвачен – Изв., 17.8.92) остается экзотической калькой, то модное употребление слова вызов в значении английского challenge нельзя не признать очевидным и перспективным развитием семантики русского слова: Мы должны действовать очень ответственно с тем, чтобы мы были на высоте вызова времени (М. С. Горбачев на пресс-конференции на Мальте. Пр., 4.12.89). Новые вызовы времени диктуют необходимость переосмысления нашего отношения к ООН (Изв., 9.1.91). Если же для того, чтобы эти выборы состоялись, в качестве последнего аргумента, нравственного вызова Борису Ельцину понадобится выставить и свою кандидатуру на перевыборы, думаю, на это надо идти (Г. Э. Бурбулис. РВ, 7.9.93). Современная мировая система капитализма справится с вызовами начала XXI века (Свободная мысль, 1994, 12–28, с. 125).

Точно так же прочно укореняется коммерчески-организационная формула базирующийся в… (based in…): Дж. Сорос решил стать акционером базирующейся в Денвере золотодобывающей компании (ФИ, 1993, 26). Она приобретает актуальность в условиях монополизации, свойственной свободному рынку, и децентрализации, но в достаточно упорной конкуренции с иными возможностями обозначения нужного смысла – со штаб-квартирой в… с главной квартирой в… квартирующее в… центральный офис которой находится в…: «Правительство национального единства», квартирующее в общественном центре Моссовета (Сегодня, 1993, 8). Русский Дом Селенга, квартирующий в Волгограде… Товарищество, зарегистрированное в г. Волгограде (Изв., 9.4.93). Федерация кикбоксинга со штаб-квартирой в Киеве (Изв., 10.4.93). Лидер «Вьетнамской партии возрождения», имеющей штаб-квартиру в Калифорнии (Изв., 24.4.93). Тут хочется вспомнить сомнительный, но популярный и всепригодный оборот получить (иметь) постоянную прописку в…

Из-за конкурсов красоты, поразивших вначале воображение неожиданностью и потребовавших для выхода на международную арену унифицированного термина – названия участницы, у нас распространяется с 1990 года новое значение слова модель опять же по английскому образцу. Вообще случаи объединения или совмещения под влиянием языка-донора в одном слове значений, для которых в языке существуют разные слова, крайне редки и, строго говоря, противны здравому смыслу. Они, очевидно, возможны при очень сильном, граничащем с поклонением, стремлении к подражанию.

Факт остается фактом: в соответствии с многозначностью model как обозначения лица без дифференциации значений натурщица и манекенщица встречаем и русское слово в таких ранее невозможных контекстах: Модели или, скорее, натурщицы фотографа (Пр., 21.5.88). Мисс фотомодель Таллинн-88… Лучшей моделью года среди профессиональных манекенщиц признана Гунита… (Пр., 1.1.89). Москвичка Н. – «Супермодель России»!.. Девушка будет представлять Россию на ежегодном конкурсе «Супермодель мира» в Лос-Анджелесе (МП, 2.12.92). Требуются не стандартные фотомодели или манекенщицы, а девушки с весьма пышными формами. Их намерены искать в российской глубинке (Коммерсант, 1993, 6). В мире, где полным-полно моделей и супермоделей, натурщицы и натурщики выглядят анахронизмами… Труд натурщиков оплачивается так, что не идет ни в какое сравнение с сотнями тысяч долларов, которые платят в час модным манекенщицам (Нью-Йорк таймс, русское недельное обозрение. 12–25.10.93). В. Юдашкин… провел несколько кастингов среди московских манекенщиц; фотографии отобранных моделей будут переданы в Париж (Сегодня, 1994, 178).

История некоторых семантических явлений достаточно сложна. В слове команда развивается значение „группа ближайших помощников политических деятелей, руководителей“ (А. Г. Голодов. Команда – политический термин? РЯШ, 1989, 6), но толчком к его развитию, видимо, послужило употребление слова team. Уже не менее двух десятилетий в словах присутствие, присутствовать медленно, но определенно развивается по английской модели дипломатическое значение каких-то форм военно-политического иностранного вмешательства. Это значение охватывает и новые зоны приложения, например: «Самсунг» расширяет свое присутствие на Дальнем Востоке (Об открытии в Хабаровске торгового дома; Сегодня, 13.4.93).

Разумеется, далеко не всегда стимул к развитию нового значения можно с уверенностью обнаружить в иноязычном образце. К рассмотренным примерам, вроде подвижка, можно добавить раунд „этап переговоров“, мораторий „прекращение испытаний“, афганец „участник афганской войны“, диалог, конверсия, спектр, накопитель. Однако не подлежит сомнению, что основная масса новых значений в последние годы формируется по англо-американским образцам (ср. визитница, органайзер из кожи – Лидер, 1995, 1).

Вновь напрашивается аналогия с калькированием французского словоупотребления в XVIII–XIX вв., которое оказалось глубже, нежели просто заимствование (вспомним, хотя бы влиять на, трогательный, утонченный). Сегодня англо-американское влияние распространяется даже на, казалось бы, сверхрусские реалии: Шопперы – так цивилизованные люди называют хозяйственные авоськи (Экстра-М, 1994, 50). Оно прослеживается не только в прямых и, конечно же, в большинстве своем преходящих заимствованиях, но в менее заметных и более глубоких явлениях – в предпочтении определенных семантических типов и образов, в прагматике употребления, в синтаксисе, в стилистике.

4.5. Показательными примерами могут послужить сверхмодные значения слов обвал, обвалом, обвально и обвальный, связанное с американским выражением by landslide, и крутой, отражающее специфику tough (В. Г. Костомаров. Нерусские русские слова. РЯЗР, 1992, 5/6. Ср. также: Е. Н. Геккина. Обвальный. РР, 1993, 5).

Вероятно, не все русские сознательно ощущают, что слово крутой приобретает новое значение, даже если учесть его известные переносные значения „суровый, своевольный, резкий“ (крутой мужик, человек крутого нрава, а также крутые меры, крутые перемены), но нижеследующие контексты отмечаются только с конца 80-х годов:

Мужской клуб «Супер» – журнал для крутых бизнесменов (Реклама по телевидению – январь 1992 г.). Это не значит, что я такой э-э-э крутой – ну, в смысле хороший, верный жене (Интервью известного актера в новогодней телепередаче 31.12.91). У обывателей представление такое: телохранители – это здоровенные крутые костоломы (Столица, 3.1.92). КГБ и милиция провели в Москве серию громких арестов крутых и не очень крутых владельцев видеотехники (о «пиратском бизнесе» копирования видеолент с сексом и насилием. Изв., 14.2.92). В Питер приехала американская дама Джоанна Стингрей. Знаете, из тех герл, что очень хотят быть крутыми, но таланта-то нет. Она попыталась начать карьеру поп-певицы в Америке, но не вышло… Чтобы считаться крутым, мало только слушать записи или щеголять на крутом прикиде, надо ездить по городам, чтобы видеть своих кумиров живьем. Но это в последние годы с поездками стало легко, а в 70-х и начале 80-х надо было действительно быть крутым, чтобы попасть на фестиваль, скажем, в Ленинград (В. Марочкин. Рокеры – это вам не брокеры! День, 1992, 12). Ты стал крутым непонятно с чего (модная песня А. Пугачевой «Мимоходом», весна 1992). Тибальт – он всего лишь подкрученный дядька, а Ромео – крутой по-настоящему, почти Брюс Ли (КП, 25.3.92). «Разговор двух крутых мужчин» – так обозначил Б. Ельцин характер переговоров в Кремле с президентом Польши (Изв., 23.5.92). Крутым группировкам, успешно занимающимся перераспределением рыночных богатств в свою пользу, становится тесно в пределах родной Москвы (Куранты, 1993, 5). Сцена в бане смутила, как мне показалось, даже вполне «крутого» Александра Политковского (Изв., 23.1.93). Отныне есть кому приструнить «крутых ребят» из иных коммерческих структур (Изв., 18.2.93). Народ нынче пошел крутой – без ножа никуда не ходит (Куранты, 1993, 14). За преступниками гонятся два крутых детектива (Куранты, 1993, 28). Некая крутая структура «приговорила» журналиста (Изв., 3.3.95). Люди с крутым коммерческим прицелом сумели пройти напролом через все (Изв., 28.3.95). В храм науки приезжает отдохнуть душой и телом весь цвет московской крутоделовой интеллигенции (Педагогический калейдоскоп, 1994, 3).

Это значение, появившееся в среде просвещенной молодежи, увлеченной детективными романами, фильмами и песнями из США, развивается под несомненным влиянием американизмов a tough, a tough customer, tough guys (ср., впрочем, и жаргонное употребление hard-boiled). На это влияние указывает А. Д. Васильев в заметке «Крутой» (РР, 1993, 6), приводя свидетельство из молодежных романов 70-х годов, в частности из текстов В. Аксенова: круто сваренный парень и тафгай.

В словах крутой, крутизна ловко и привлекательно сочленяются положительные представления о силе, решительности, физической закалке и об агрессивности, опасной злости, просто бандитизме. Если угодно, здесь подспудно живет американский идеал сильного и доброго героя-ковбоя; его индивидуализм очень привлекает после переувлечения коллективизмом. Такой герой естественно противопоставляется слабаку, размазне.

Соответственно можно ожидать яркого, того же стиля и экспрессии, антонима, и он отыскивается, например, в жаргонизме лох: «Лох» на жаргоне крутых парней означает простака, обычного человека (Реклама фильма «Лох – повелитель воды», выпущенного на экраны в начале 1992 г.). Мы не хотим быть такими, как все, – мы просто желаем поиздеваться над вами, лохами (КП, 28.1.92). По Москве лохи шастают косяками. Операция по ограблению стариков и прочих лохов прошла с успехом (ВМ, 25.2.95; о вкладчиках прогоревших фирм). Лох пьет на халяву жадно и много… Слегка протрезвевший «лох» на «автопилоте» возвращается домой (АиФ, 1994, 6). Для утонченного профессионала-мошенника грубо обобрать лоха – все равно что расписаться в собственном бессилии. (АиФ, 1994, 12). Ср. использование уголовных жаргонизмов в политической статье Г. Попова «О кидалах, куклах и лохах»: На жаргоне «кидал» подмену пачки денег пакетом нарезанной бумаги называют «куклой», которую вручают обманутому покупателю («лоху» – на том же жаргоне). Не хотелось бы проводить аналогию, определяя, кто в данном случае «кидала», кто «кукла», а кто «лох». (Изв., 13.1.96).

Это слово, особенно в форме лоха, известно по диалектам в значении „простак, слабак, дурак“ (ср. лоший „плохой, дурной“); В. И. Даль видит в слове уменьшительное от названия рыбы – „отощавший лосось после нереста“.

C известной долей смелости во внезапной актуализации этого диалектизма тоже можно увидеть иноязычный стимул: хронологически она совпала с актуализацией американского жаргонизма wimp „cлабак, простак“ (cp. „мягкотелый“) в президентской кампании Дж. Буша, которого подозревали в недостаточной твердости. В американском политическом узусе связь между понятиями „cлабак“ и „крутой“ очевидна: A wet or a wimp is one who is opposed to a particular hard-line policy of a political party (W. R. Lee. New Words and Phrases in English. «Praxis», 1992, 3, p. 170). Разумеется, не исключаются и самобытные стимулы, например литературно-ироническое и просторечное употребление созвучного прилагательного лохматый в значении „необразованный, тупоумный“. Ср. также: Но не думайте, что Евтушенко, как положено поэту, хлюпик по определению. В иных ситуациях он по-своему крутой парень (РВ, 21.8.93).

Популярность сочетаний рассмотренного типа пробудила новые оттенки и в приложении определения крутой к названиям не-лиц, причем с чрезвычайным разнообразием смысловых оттенков, точнее – с чрезвычайно расплывчатым, но ярко эмоциональным смыслом. Можно сказать, что с учетом наметившихся семантических сдвигов оно все больше входит в моду, а частотность его применения, расширение круга его сочетаемости в свою очередь закрепляет и углубляет эти сдвиги:

Все зависит… от того, насколько крута модель его штанов (АиФ, 1991, 42). В центре… самое крутое движение в мире (КП, 4.1.92). Цены на кладбище крутые (ВМ, 4.1.92). Такие крутые условия добычи, как на сахалинском шельфе, встречаются не часто (так как бывают землетрясения, идет подвижка льдов. Изв., 12.2.92). С большим интересом читает об этой крутой дискриминации подросток… (Изв., 24.2.92). Нам дали крутого пинка (Огонек, 1992, № 11). «Крутой» ностальгии по Родине, совмещенной с неудовлетворенностью бытием, в «Тамарине» не чувствуется (Изв., 3.9.92). Ну вот, высказала самое рискованное – теперь бейте, поклонники «крутого» голливудского кино (Изв., 18.9.92). Самые «крутые» подробности из жизни рок-звезд (ВМ, 23.12.92). А призы! Тут тебе и чеки на тысячу долларов, и авиабилеты на Канарские острова… и самая крутая электроника (РВ, 11.9.93). В иные слова мы вслушивались совсем не так внимательно, воспринимая их как нечто необязательное, как добавление к крутому тексту (Третье сословие, 1993, 1). Рейд идет как-то буднично, ни тебе угроз, ни крутых задержаний… (Изв., 1993, 27). Она просто пообещала сопернице «крутую разборку» (Куранты, 1993, 31). Французский социализм никогда не был столь «крут», как совдеповский (Куранты, 1993, 35). Именно здесь предприняли столь крутой шаг (о провозглашении Вологодской области государством. Изв., 18.5.93). Депутат Думы… сделал ряд крутых заявлений (ВМ, 24.3.95). В бумагах был крутой компромат на весьма высокопоставленных лиц (КП, 5.10.95).

Многозначность или, точнее, эластичность, легкая растяжимость семантики распространяется и на производные: Крутые люди… Считается, что крутизна – это modus vivendi (т. е. более 300 долларов США на члена семьи в месяц). На самом деле крутизна – это состояние души. И это состояние часто приводит людей в суд. Самые крутые дела, как правило, доходят до Верховного суда России, откуда мы, в основном, и взяли всю эту галерею крутых лиц… Четырежды судимые люди обычно скрывают свою крутизну (Сегодня, 21.5.93, 18). «Телезахват» был подан очень круто – около 2 миллиардов милиция изъяла у бандитов с лету (Коммерсант, 1–7.3.93, 9)… Человека, в чем-то замешанного. Долг там не отдал или в крутизну пошел, беспредел за собой ведет (АиФ, 1994, 13).

Примеры, как говорят британцы, рассказывают свою историю, и их список показательно завершить такими словами видного лингвиста: «В нем (в городском просторечии. – В. К.) есть… и здоровые элементы, которые, пользуясь именно этими элементами, можно было бы назвать “крутой” образностью» (Ю. Д. Апресян. Интервью. РР, 1992, 2, с. 52. Подчеркнуто нами как компетентная стилевая квалификация нового значения слова крутой).

Модная ориентация на сниженный и оригинально-вольный стиль ведет к превращению сочетаний типа крутые ребята, крутая разборка в устойчивые. О высокой степени освоенности этого прилагательного, о его соответствии сегодняшнему общественному вкусу говорят и многие другие факты. Оно все чаще пишется без кавычек, его свободно приписывают лицам, вряд ли на самом деле им пользующимся. Так, если верить интервьюеру, директор Эрмитажа академик М. Пиотровский сказал: Страховые оценки наших «крутых» шедевров доходят до 60 млн. долларов, а, скажем, картины Леонардо да Винчи идут вообще без всяких оценок (АиФ, 1993, 3). Впрочем, кого сегодня у нас удивишь стилистической слепотой профессионалов пера или даже бранью, слетающей с уст хотя бы и профессора!

Модное, актуализированное слово легко перенимается, расширяя сферу своего влияния, затмевая другие возможности выражения данного смысла, безусловно, избираясь всякий раз как уникальная единица, предпочитаемая синонимам, соотносительным или параллельным средствам выражения, не имеющим и подобия экспрессии, столь соответствующей языковому вкусу сегодня. Так, на месте привычного высокие темпы читаем крутые темпы падения нефтедобычи, ибо подчеркивается оттенок „опасные, угрожающие“ (здесь нет возвращения к основному конкретному значению: крутой берег, обрыв, поворот!) и вместо падение добычи – обвал начинается и в других добывающих регионах (Изв., 18.2.92).

Последний пример приводит нас к рассмотрению столь же модного и развивающегося по тому же сценарию нового значения в словах обвал, обвалом, обвальный: Наши потенциальные партнеры и кредиторы не будут спешить ни с выводами, ни с «обвальной» помощью (Изв., 13.1.92). Все заявления об «обвальной» приватизации торговли являются чистейшей воды авантюрой. План «обвальной» приватизации был именно долгосрочным… Или слово «обвальная» кому-то эстетически не пришлось? (МН, 2.2.92). Обвал в нефтяной промышленности – это другой случай (Изв., 24.2.92). Об опасностях, связанных с такой крайностью, как приватизация обвалом, то есть непоследовательно, непланомерно, мы, поверьте, не думали (Изв., 26.2.92). Отметил свой трудовой путь актом обвальной приватизации государственного дачно-приусадебного хозяйства (Изв., 28.2.92). Происходит обвальный вывоз национальных ценностей из России (Изв., 4.6.92). Обвальная фермеризация невозможна (Изв., 17.9.92). В КНР… не будет обвальной приватизации госсобственности (Изв., 19.10.92). Резкий спад экономики и обвальный рост преступности – таковы реалии сегодняшнего Таджикистана (Изв., 11.11.92). Процесс дезинтеграции сделается тогда просто обвальным, и никакая сила (да ее и нет) уже не удержит Федерацию от распада (Изв., 12.11.92). Происходит обвальное падение курса рубля (Изв., 24.11.92). Произошло, как сейчас выражаются, обвальное падение выпуска книг (РГ, 29.12.92). Обвального выезда российских граждан за границу, слава Богу, сейчас нет (Куранты, 1993, 13). Игра на временное удорожание с последующим обвальным обесценением (Пр., 30.7.93). «Обвально» этот процесс не пошел (Куранты, 1993, 28). На это раз «обвал» случился не с рублем, а с бензином (ЛГ, 1994, 45).

Словари ничего похожего на подобное значение слова обвал („падение большой оторвавшейся от чего-л. массы“ и „груда камней, земли, снега, обрушившаяся с гор“, т. е. „обвалившееся место и то, что обвалилось“) не фиксируют, а прилагательного обвальный даже в естественном значении „к обвалу относящийся“, как и наречия обвалом вообще не регистрируют (отмечаются обвальчивый „рыхлый“ и обвалистый „легко обваливающийся“).

Перенос собственного значения обвала, оползня, подвижки какой-то массы, лавины на общественные явления наблюдается со всей очевидностью в американской политической образности: landslide (любопытно, что британский вариант этого слова landslip такого значения не приобрел) все словари отмечают в специфическом значении термина избирательных кампаний – „an overwhelming majority of votes for а political party or candidate“, „an election that sweeps a party or person into office“ и даже просто „any great victory“. Типичный для выборов в США контекст REPUBLICAN LANDSLIDE. The Republicans swept the nation, won overwhelmingly at all the stages… находит свое отражение и в русских текстах: По словам сенатора Бейкера, который в новом 97-м конгрессе США станет лидером на сей раз республиканского сенатского большинства, если выборы в Белый дом ознаменовались «лэндслайдом» (по-русски «обвал», политический термин, означающий сокрушительную победу или поражение), то выборы в конгресс были политическим землетрясением (Изв., 17.1.93).

Термин пришелся к месту при избрании Б. Н. Ельцина весной 1989 года. В его поразительно быстром распространении сыграли роль и тогдашнее всеобщее доброжелательство публики к новому вождю, и ее вкусовое пристрастие к американским порядкам, желание им подражать. В то же время термин родствен той фразеологии, от которой общество жаждет, но, как это ни забавно, никак не может уйти: обвал корреспондирует с образом давления, с подавляющим большинством при голосовании.

Его укоренению содействовало и то, что он впервые для русской семантики удачно сочленил идею „моментальности, разовости и неожиданности“ с идеей „всеохватности, масштабности“ обозначаемого действия. Это, между прочим, ощутимо на таком примере употребления наречия: Начинается главное: восстановление частной собственности, причем уже не в опереточных масштабах, а, можно сказать, обвально (Изв., 22.9.92).

Поскольку landslide фактически то же, что avalanche, можно было бы ожидать активизации в русской речи слова лавина (известная популярность наречия лавинообразно отмечается!). Однако экспрессия концентрируется, видимо, преимущественно на одном конкретном слове, теряя свою силу не только на смежных, но и ближайших однокорневых словах. Семантическое расширение слов крутой, круто, крутизна тоже лишь в небольшой степени затрагивает подходящие для этого русские слова: лихой или бесшабашный, видимо, слишком фольклорно маркированы; а дерзкий и лютый дают нежелательно однозначный акцент на грубости и на безжалостности.

Для рассуждения на эту тему любопытно добавить такие примеры, в которых по сегодняшней моде можно было бы описать прилагательное крутой: Сидят в уголке крепкие ребята и все примечают. И если у подгулявшего «лоха» есть что взять – они тут как тут (АиФ, 1994, 6). Не самое строгое, но звучное блюдо – бифштекс «Нью-Йорк» (МН, 1990, 23, с. 11). «Лихие» люди верх берут (Труд, 20.4.94). Это одна из разновидностей новых российских деловых людей… Осторожно! Лихие люди (МП, 27.5.93).

Заметим, что инициатор рассматриваемого значения В. Аксенов первоначально употреблял транслитерацию тафгай и переводил ее как жесткий парень. В начале века в сходном смысле употреблялось слово резвый: Мы вчетвером поедем в какое-нибудь резвое место (В. Набоков. Человек из СССР. В кн.: Пьесы. М., Искусство, 1990, с. 243).

Вкусовая увлеченность позволяет не замечать удивительного расширения семантической применимости слова и поразительно злоупотреблять им; в одном тексте находим: У нас крутой продюсер!.. Тачка, надо признать, была крутая. За рулем мужик такой холеный… Я в самой крутой группе играю… Это у нас самая крутая газета… Знают о цене, что ты платишь за эту внешнюю крутость (Новый взгляд, 1993, 39).

5. Новая фразеология

5.1. Всякий поворот общественной истории моментально создает свою фразеологию, отличную от фразеологии предыдущей эпохи, прежде всего в социально-политической сфере. Вот образчик сегодняшней фразеологии:

Аудитория «Коммерсант-Daily» образует верхушку пирамиды, называемой «новым классом». Этих людей в России отличает высокий уровень доходов, интенсивная работа, вера в успех, позитивное мышление. Они сами строят свою жизнь, не надеясь на поддержку государства или счастливый случай (рекламный выпуск упомянутой газеты в сентябре 1992 года). Заметим, что эта фразеология или, точнее, стоящие за ней реалии вызывают и негативное отношение: Обескураживает социальный портрет представителя этого класса, представителя «New Russians». (ЛГ, 1992, 43).

Характерно, что вслед за этим выражением появились и шутливо-насмешливые обозначения: Не самая большая часть нынешних студентов – богатые Буратино. Это молодые предприниматели, или, как их модно сейчас называть «новые русские» (АиФ, 1994, 20). Большая радость ожидает богатеньких буратин – теперь обучение в вузе на коммерческой основе могут оплачивать не только организации, но и частные лица (Экстра-М, 1994, 50). В отличие от многочисленных коммерческих вузов для богатеньких буратин институт этот предназначен для… инвалидов (Экстра-М, 1994, 75).

Любопытна в этом свете такая аллюзия: Легион нью-воришек, бизнесмены с повадками гангстеров начинают диктовать условия нашего существования (ЛГ, 11.3.92). После завершения вечера «новые русские» с широкими плечами распахивали дверцы своих авто для рядовых конкурсанток (Экстра-М, 1994, 14). Дамы вздрагивали от холода и жались к «новым русским», которые в этот момент заменили им манто (Экстра-М, 1994, 14). Моральная устойчивость начала ассоциироваться с дурным тоном, и в окружении «новых русских» обязательно должно фигурировать что-либо сексапильное (АиФ, 1995, 24). Нас уже не удивить ни такими развязками, ни такими разборками среди «новых русских» (Изв., 16.3.95).

Несмотря на все возражения, понятие, несомненно, актуально и его так или иначе необходимо обозначать. Вот портрет этих людей: Они ничего не боятся. Играют по-крупному. Нечисто и нахраписто. Идут на обман, подлог, подтасовки, на наглый прессинг по всему административному полю. Это одна из разновидностей новых российских деловых людей… Осторожно! Лихие люди (МП, 27.5.93). Эмиграции не нравятся «новые русские» – российские предприниматели, которые заполонили сейчас Европу (Новый взгляд, 1993, 35).

Примеры употребления бесконечны: Все те, кого сейчас принято называть «нью рашенз» (Сегодня, 10.3.93). В новой гражданской войне сражаться будут две нации: новые русские и старые русские – те, кто сможет прижиться в новой эпохе, и те, кому это не дано (Пр., 6.1.94). Сегодня домработниц нанимают не академики или артисты Большого театра, а «новые русские» – семейные и несемейные бизнесмены 25–30 лет (АиФ, 1994, 5). Теперь ТВ ориентируется на «новых русских», на нуворишей…. «Нью рашенз» такое ТВ очень даже удовлетворяет (ОГ, 1994, 23). Появление в престижном ночном клубе среди «новых русских» уже стало признаком хорошего тона… Вы «приняты» в тусовку (АиФ, 1994, 25). Старые демократы воспитывают «новых русских» (о дорогих языковых курсах в Швейцарии. Iностранец, 11.5.94). Эстетика современной российской действительности – это эстетики прежде всего «новых русских» – общественного слоя, с подчеркнутым вниманием относящегося к внешним проявлениям человека… Для «новых русских» – журнал «Империал» (Экстра-М, 1994, 20). Журналистские расследования, связанные с деятельностью, как их называют на Западе, «новых русских» – дело опасное (Изв., 3.3.95). Этих спортсменов даже нельзя назвать «новыми русскими», хотя они и требуют миллионы (Изв., 10.3.95).

Выражение возникло, скорее всего, в русской среде в подчеркнуто-демонстративной форме нью рашенз, которую сразу же «калькировали» как новые русские и одновременно перевели на латиницу New Russians. Эта псевдокалька с английского пришлась ко двору, соответствуя вкусовым ориентациям прежде всего представителей этого нового класса и подчеркивая их оценку остальными.

Косвенным доказательством именно такого пути служат аналоги выражения в других языках. Так, французы сначала, естественно, просто уточнили известное сочетание nouveau riches (ср. русское нувориши): nouveau riches russe. Затем, уже по русско-английскому образцу, употреблялось nouveau russe, которое, видимо, воспринималось как неконкретное. В конце концов, восторжествовало своеобразное латино-французское образование novorusse (персональное сообщение парижанина В. Мачиабели автору).

Характерно, что появление аналогичных людей в Китае тоже вызвало свое обозначение – da hu, буквально, «новые денежные люди».

Сочетание получает и иные, неожиданно-своеобразные значения, каким-то боком, впрочем, родственные указанному. Во-первых, это новоамериканцы русского происхождения (см. 4.1), во-вторых, это иностранцы: Мы – «новые русские»… По телевидению, на страницах газет мелькают выражения «этнические русские», «русскоязычное население», так вот по этой терминологии я бы отнес себя и мне подобных к «новым русским». Мы те, кто не только получил современное образование в российских высших учебных заведениях, но и нашли личное счастье. У нас прекрасные семьи, а у многих уже взрослые дети, в паспортах которых в графе национальность значится «русский» (слова бизнесмена из Шри-Ланки. Изв., 9.4.93. № 66).

В любом случае выражение явно будет жить, естественно порождая антитезу – старые русские, если нашему обществу суждено обостряющееся социальное расслоение на месте пусть и условно-декларативной монолитности «советского народа». И, разумеется, далеко не единодушно отрицательное отношение к «новым русским». В ходу рассуждения что, мол, чем больше людей купят себе «мерседесы», тем свободнее мне будет ездить на автобусе. И не без почтительного уважения к «скромному обаянию буржуазии» (Вести для вас, 28.4.95), в них многие видят «российских вельмож новой волны» (Изв., 28.3.95), с надеждой говорят «о молодой пока еще истории “новой России”» (Изв., 28.3.95), не обращая внимания на тех, кому кажется, что «новая Россия», процветающая за счет копеечной, а то и просто бесплатной силы, все больше начинает походить на «новую Германию» образца 43 года (КП, 27.5.95).

Фразеология отражает все существенные события политической жизни; достаточно вспомнить сочетание ближнее (или уточненно – новое) зарубежье, но лидирует сегодня сфера экономики и торговли, где коренная перестройка всех отношений требует новых терминов, обозначений и фраз.

Из сотен новшеств назовем в качестве примера такие: социально-рыночная политика государства, социально-экспортная переориентация промышленности, конверсия оборонной промышленности, освобождение от налогов прибыли, коммерческие структуры, налог с продаж, ввозить из-за старого и нового рубежа, торговые отношения с сопредельными странами, таможенные правила ближнего и дальнего зарубежья, ваучерная приватизация, оплата акций приватизационными чеками, инвестиционные фонды, акции гражданского неповиновения, забастовочное движение протеста, социальные отстойники, адресная помощь неимущим (Меры по социальной поддержке населения в Казахстане решено сделать адресными, т. е. предназначенными исключительно тем, кто в такой поддержке действительно нуждается. Изв., 27.11.92).

В значительной своей части новая фразеология базируется на уже рассмотренных семантических сдвигах и переосмыслениях. В ряде случаев очевидна прямая взаимозависимость и перекличка: державно-консервативные ориентации (напомним слово державники), Межрегиональная группа (ср. межрегионалы) и т. д. Во многих случаях перед нами перепроверка ходячих фраз недавнего прошлого на пригодность, а также отталкивание от них при создании новых фраз. Как и в сфере слов, простой уход старого и появление нового наблюдается здесь особенно часто.

Начавшись с замены максимы никто не даст нам избавленья… добьемся мы освобожденья своею собственной рукой не менее, видимо, однобоко-категоричным лозунгом нищим могут помочь только богатые, процесс высмеивания и насмешливого отбрасывания надоевших фразеологизмов захватывает все новые сферы. Нередко старые фразы становятся объектом игры, например репортаж о закупке за границей двигателей для самолетов озаглавливается А вместо сердца – импортный мотор (Изв., 11.11.92).

Осмысление того факта, что многие лозунги, призывы, крылатые слова мы десятилетиями, не задумываясь употребляли, верили в них, хотя они, как теперь оказывается, неправильны, искажают действительность, ведет к идейно-политической «чистке», заставляет людей настороженно искать все новые обманы, еще и еще случаи «обработки». Вспомним наивную «игру в антонимы», рассмотренную на примере слова ответственный, всем значениям которого приписывается в противоположность только безответственный.

Вообще нынешний вкус задает свои правила игры, его императив – принимать новое безоговорочно и отрицать старое категорически. Так отброшены, как и в сфере отдельных слов, десятки, если не сотни фразеологизованных сочетаний, внушавших благоговейное почтение в предшествующую эпоху, вроде классовое чутье, ленинский стиль руководства, демократический централизм, родное советское правительство, совесть эпохи (о партии), маяки пятилетки, экономика должна быть экономной. Новые устойчивые обороты описаны достаточно полно и подробно (см. хотя бы «Словарь перестройки» В. И. Максимова и др. – СПб., Златоуст, 1992).

Списки фразеологизмов, рожденных горбачевской перестройкой, весьма велики, и среди них явно немало находок, оказавшихся по вкусу обществу нынешней эпохи (см. А. М. Эмирова. Фразеология перестройки: тематика и семантика. РЯШ, 1990, 3). Напомним сейчас хотя бы такое доказавшее уже свою жизненность выражение:

Денег вполне хватало на оплату аренды, керосина, зарплату летчикам. Правда, не хватало самим кооператорам на зарплату себе. Но, главное, как у нас теперь говорят, «процесс пошел» (Изв., 14.9.92). Сессия поддержала требования участников митинга, в частности, о переселении чеченцев за пределы области. Увы, «процесс пошел». Первые чеченские семьи уже вылетели из Усть-Каменогорска (Изв., 12.10.92). Приступили к работе отделы по защите прав потребителей. Кажется, процесс пошел (Куранты, 1993, 13). Почему у нас процесс не пошел? (Изв., 28.1.93). «Обвально» этот процесс не пошел (Куранты, 1993, 28). Мы достали товар, и процесс, как говорится, пошел (АиФ, 1993, 21). Качество покупателю понравилось, и процесс, как говорится, пошел (АиФ, 1993, 23). Это было началом, но это был уже процесс, как говорил один «классик» – процесс пошел (РВ, 6.11.93). Процесс пошел, как совсем еще недавно по поводу и без повода любил глаголить один, теперь уже бывший президент (Пр., 11.2.94). Он – один из учредителей процесса, который пошел. Процесс в разгаре, а он опомнился: готов судить и себя, и процесс (Педагогический калейдоскоп, 1994, 4). Граждане, я-то при чем? Я же сказал, что процесс пошел (Пр., 30.3.94).

Популярность выражения делает его излюбленной основой для игры словами, для создания юмористических эффектов: Отсутствовал «подсудимый», исчезло «обвинение». Однако процесс пошел. Слушалось дело по иску… (Изв., 16.2.93). Процесс пошел. Уже арестовали (афоризм Н. Богословского. ЛГ, 1992, 50). Ср. новейшую частушку: Уборной не нашел, а процесс уже пошел. Видимо, не без влияния рассматриваемого оборота активизировалось и самое слово процесс: конституционный процесс, переговорный процесс, инвестиционный процесс, даже транспортный процесс (Печатным станком не решить ни социальных задач, ни оживить инвестиционный процесс… Осуществление транспортного процесса… РВ, 7.9.93).

Специальный анализ показывает, что громадную роль в складывании новой политической, газетно-публицистической фразеологии, включая сюда и терминологизуемые сочетания типа механизм рынка, партия войны играет метафоризация (см. материалы к словарю 1989–1991 гг.: А. Н. Баранов, Ю. Н. Караулов. Русская политическая метафора. М., 1991). Ср. шоковая капитализация, дикий рынок, горячая точка.

В фразеологии проявляется и общее стремление к вербальному обновлению, в частности и к изменению формы многих традиционных обозначений. Иногда достаточным оказывается просто обращение к другой грамматической структуре (властные органы предпочитаются привычному органы власти) или к замене одного из элементов синонимом (с весны 1993 г. в связи с работой над новой Конституцией актуализировались сочетания со словом легитимный вместо законный), иногда в моде оказывается какое-то выражение. Последние особенно многочисленны: вот что характерно (интересно), по идее, по определению, один к одному, не факт, что, с точностью до наоборот; ср. восходящее к военным временам, а сейчас активизировавшееся открытым текстом:

Вот что характерно: счет ведется на отдельные «персональные» мандаты, а не по системе «одна территория – один голос» (Сегодня, 8.6.93). Но вот что характерно. Максимальную шкалу аренды тут применяют к политическим движениям (РВ, 17.11.93). Что характерно – взять да увезти брошенное сразу нельзя. Собственность! (МК, 1994, 181). И что настораживает, так это… (МК, 14.9.98). Но было ли действо в зале «Россия» именно конкурсом? Вопрос, как говорится, интересный (РВ, 11.9.93). Ему подарили… несколько бутылок спиртного. «Хотя по идее, – заметил г-н Власов (праздновавший день рождения. – В. К.), – было бы правильнее, если бы угощал я, а не наоборот (Коммерсант, 1992, 12). За всех не скажу, а вот там, где я работал, ситуация один к одному (именно такая. ВМ, 22.2.95). В современной истории образования все повторилось. Только с точностью до наоборот (Педагогический калейдоскоп, 1995, 7). Программа выполняется с точностью до наоборот (РВ, 12.8.93). От руководства КС звучат едва ли не открытым текстом предложения А. Руцкому занять президентское кресло (Изв., 26.3.93). Все это нас приведет – будем говорить открытым текстом – к гражданской войне (В. Черномырдин. РВ, 25.9.93). Правительство должно будет уйти в отставку. И, как сейчас принято говорить, не факт, что нынешние члены Кабинета Министров войдут в состав нового Правительства (РВ, 28.10.93). Ср. также экспрессивно-бытовые выпал в осадок, ушел в тину, гиря уперлась в пол, сшил костюм не на свой рост.

5.2. О том, как идет энергичный поиск нужной фразеологии, складывающейся заново, но неизбежно отталкивающейся от прежней, можно судить по таким выпискам из одного газетного репортажа (Изв., 13.1.92): грандиозная манифестация, районный префект, военно-мафиозная хунта, по инициативе комитета национального неповиновения, от инициированной властями абсурдной самоблокады, этнический и местнический сепаратизм, популистская нервно-истерическая политика, клановые интересы, концептуальная программа выхода из кризиса, приоритетные направления – гармонизация межнациональных отношений и реальные экономические реформы, лидер осетинского движения, на уровне деклараций, прессинг со стороны оппонентов, проведение приватизации, политическая стабильность, легитимные избранники, жизнь непредсказуема настолько, насколько эклектична.

Значительная часть новой фразеологии связана с политической деятельностью, с борьбой политических течений, партий и групп в условиях плюрализма и демократических свобод: правовое государство, перестроечная фразеология, голос охлократии, митинговое право, обновленческое движение, автоматчики «спецназа» (Пр., 17.2.90), поколенческий опыт (У нас очень сложное общество, прежде всего, по поколенческому опыту – Пр., 16.4.89).

Осудив тоталитаризм, сращение партийного и советского аппаратов, превращение политической партии в класс командующей номенклатуры, руководство страны стремилось различить власть законодательную, исполнительную, судебную; зимой 1993 года стали говорить также об учредительной (президентской) власти, а еще позже о власти представительной (главы представительной власти регионов – РВ, 27.8.93, законодательные /представительные/ органы субъектов Российской Федерации – РВ, 10.11.93). Судя по прессе ни до, ни после принятия Конституции полной ясности в этих вопросах не было, и можно привести немало рассуждений вроде такого: страна получит не полупрезидентскую (и уж конечно не парламентскую) форму правления. Россия станет президентско-плебисцитарной республикой (РВ, 24.11.93).

Выражение партия войны (впервые прозвучавшее в устах А. Козырева) своеобразно коррелирует с выражением партия порядка, в котором ключевым выступает особое, негативно-оценочное значение слова порядок: «партия порядка» в Верховном совете (ЛГ, 17.6.92), апостолы «порядка» и «сильной руки» (Огонек, 1992, 2), навести в стране порядок (НГ, 12.12.91). Ср.: Иные обозреватели-либералы так увлеклись схваткой с «партией войны», что перевоплотились из журналистов в непосредственных участников политической борьбы (Пр., 22.2.95). Единственной реальной силой в регионе оказывается «партия войны» (Изв., 31.3.95).

Можно напомнить также выражения хельсинкский процесс, чехословацкая весна, бархатная революция, югославский вариант, беловежские соглашения, августовские дни (о путче 1991 года), а также Белый дом (на Краснопресненской набережной Москвы).

Первой кузницей новых политических терминов и организационных выражений стали заседания Верховного совета, широко транслировавшиеся и таким образом авторитетно и сразу распространявшие их по всей стране. Анализ этого процесса дан в серии уже упоминавшихся статей С. И. Виноградова «Слово в парламентской речи и культура общения» (РР, 1993, 2–4). Парламентское языкотворчество часто вызывает раздражение, ибо многие считают, что оно отражает недостаточную человеческую порядочность ряда депутатов. Одна молодая журналистка заметила: «У нынешней политической риторики аморфная логика и алогичная форма» (РВ, 28.8.93). Но, разумеется, в нем много и вполне полезного, и достойного.

Даже в чисто заседательской процедуре парламентарии стремились выйти за пределы старых формул, привычных для предшествующей эпохи, даже тогда, когда вряд ли менялась суть обозначаемого организационного действия. Так, классические формулы ведения партийного собрания – принять проект за основу, внести в текст поправки, принять решение в целом заменилась более дифференцированными принять в первом чтении, провести второе чтение, голосовать представленный проект с голоса, выступить по мотивам голосования, провести поименное голосование, мягкое (или бархатное) голосование и даже голосование вручную. Ср. также: определиться с повесткой дня, установить регламент, сослаться на норму, выступить по содержанию предложения, аргументировать формулировку, информационное заседание (сообщение, ответы на вопросы, но без дискуссии).

В первые же годы перестройки вместе с изобретением эффективного приема выражения несогласия с оратором – громких аплодисментов, не дающих ему продолжать речь, появился и термин для его обозначения: Больше челябинцу рта открыть не дали – его попросту «захлопали» (АиФ, 1993, 22). Часть зала в лучших съездовско-большевистских традициях принялась его захлопывать (Изв., 8.6.93. Истины ради, надо заметить, что такой традиции у большевиков не было). Характерна жалоба М. С. Горбачева в выступлении в Литве: Я вижу, что зал заряжен однозначно… уже не рассуждает, он декларирует. А если и появился кто-то несогласный – пусть он и неудачно выступил, даже если еще не созрел, чтобы представить серьезные аргументы, – то его уже сразу пытаются и затопать, и захлопать, и закричать» (Пр., 14.1.90; можно напомнить старое партийно-управленческое зарубить решение, кандидатуру, предложение).

В 1990–1993 гг. сложились такие, например, формулы: значимые члены президентской команды, поддержать линию на развод, добиться импичмента (или отстранения президента от должности), поиск компромиссного решения, национальное согласие, гражданское и политическое противостояние, гражданский мир, политическая стабильность, этнические конфликты, субъекты Федерации, разделение властей, органы федеральной власти, парламентские фракции, согласительная встреча фракций, согласительная комиссия, группы интересов, правительство интересов (противопоставляемое правительству реформ), представители интересов (т. е. отраслевых и региональных элит), консервативное большинство, голос оппозиции, красно-коричневые акции, криминогенная обстановка, приоритет конфликтных норм (Изв., 20.5.93), индекс лояльности, функции спикера, глава администрации края, проведение референдума и плебисцита, парад суверенитетов, бунт флотов (Изв., 1.6.93).

Интересны выражения, прямо связанные с отдельными личностями – видными общественными деятелями: агрессивно-послушное большинство (впервые в речи Ю. Афанасьева на I съезде народных депутатов России), так жить нельзя (по названию документального кинофильма С. Говорухина в 1990 г.; ср. его же выражение криминальная революция), колониальная демократия (термин А. А. Зиновьева), возрождение России (ключевой лозунг выборной программы Б. Ельцина), минное поле власти (выражение Г. Бурбулиса 1990 года, которое он повторял и позже: «Минное поле власти» – метафора, которая и сейчас употребительна – РВ, 7.9.93), чемоданы улик (связано с выступлением А. Руцкого). Хотели как лучше, а вышло как всегда (В. Черномырдин).

Нельзя, впрочем, не заметить, что возведение этих выражений к конкретным лицам достаточно условно, скорее, стоило бы говорить о том, что мы обязаны им массовым, прежде всего в масс-медиа, употреблению. Так жить нельзя, например, встречалось именно как устойчивое выражение текущего момента в литературно-интеллигентских кругах прошлого века (см. воспоминания Г. Чулкова «Книга о Леониде Андрееве». Берлин, 1922, с. 65).

Любопытно, что, вероятно, по инерции сходно с предшествующим этапом политическая терминология сегодня отличается единством: вопреки ожиданиям, ее составляющие имеют общий характер и очень слабо связаны с плюралистическими и часто взаимоисключающими направлениями отдельных масс-медиа. Видимо, размежевание социальных групп еще слабо отражено в языковых субструктурах; социальная диалектология здесь себя пока не проявила. Во всяком случае, даже при диаметрально противоположном понимании термины оказываются материально теми же самыми. Во всех изданиях популярны, например, выражения силовые структуры, силовые министерства:

От его инициативы дистанцировались не только вице-президент и генеральный прокурор, но и все «силовые» министры (МН, 1992, 51–52). Другие силовые структуры – министерство внутренних дел, информационно-разведовательная служба… (Изв., 21.4.93). Результат соревнования государственной власти за влияние на силовые структуры (Изв., 26.5.93). С трудом, но удалось наладить рабочее взаимодействие с силовыми министерствами, особенно с военным ведомством (Сегодня, 15.6.93). Силовые министры постоянно общались с Б. Ельциным (Пр., 30.7.93). Примаков несколько дистанцировался от других силовых министров (ВМ, 7.3.95). Редакция благодарит силовые структуры Хабаровска, столь оперативно и серьезно воспринявшие ситуацию (т. е. ФСК и МВД края. Изв., 3.3.95). Что касается чисто военных раскладов, то пока они производятся в рамках бюджетов силовых ведомств. Конечно, эти расходы подтолкнут «силовиков» обратиться в правительство и парламент с требованием дополнительных ассигнований (Изв., 10.1.95). Ср., также: Корыстная часть бурного «романа» японской секты с российскими «властными» структурами не должна затмевать чисто политических моментов (Изв., 28.3.95). «Кремлевские структуры» сами шепнули «кому надо» (о предстоящей денежной реформе. Пр., 13.4.95). Телекомпания НТВ, в адрес которой еще недавно прозвучали «властные угрозы» лишить ее возможности вещания, получила государственную лицензию (Изв., 2.2.95).

Даже такое, казалось бы, однозначно суггестивное выражение, как чемоданы улик можно встретить, естественно, с разной оценкой во всех изданиях: С недавних пор стало нарицательным словосочетание «одиннадцать чемоданов», запущенное в политический обиход вице-президентом России (Изв., 15.6.93). Прокуратура предъявляет парламенту «чемоданы улик» против должностных лиц (Изв., 25.6.93). Вместо психушек – «чемоданы» используют в борьбе против Президента и Правительства инициаторы новой волны репрессий (РВ, 29.7.93). Конкуренты накопили достаточно «компромата» друг на друга и держат его пока «в чемоданах» (АиФ, 1993, 28). Борясь с коррупцией, не стоит считать «чемоданы» (РВ, 7.8.93).

Поэтому многие из новейших фразеологизмов, отрываясь от рождающей их среды, легко нейтрализуются, становятся общеязыковыми. Так, выражение молчаливое большинство, вообще-то известное, но актуализированное во время работы съезда народных депутатов СССР, оказывается вполне уместным в таком сообщении о победе на выборах в Парагвае партии «Колорадо»: Продемонстрировал виртуозное мастерство в манипулировании мнением «молчаливого большинства» (Изв., 12. 5.93). Уместным оказывается, как мы видели, раздрай в речи Б. Н. Ельцина; ср. также принадлежащее М. С. Горбачеву выражение в статье Г. Зюганова: Однако, перефразируя известное выражение, процесс не пошел (Пр., 13.4.95).

5.3. Интересным примером может служить ставшее в последние годы ходячим выражение момент истины: Чем ближе праздник Нового года, тем вероятнее и наше приближение к своеобразному «моменту истины». Символический рубеж между прошлым и будущим не только объединяет людей, но и побуждает к осмыслению прошлого, зарождает надежды на лучшее (Изв., 28.12.92). Единственный момент истины мог заключаться в ответе на вопрос: кто лучше? Бабурин или Павлов (Изв., 10.4.93).

Нынешнее распространение выражения нетрудно связать с популярной программой А. Караулова «Момент истины». Об этом свидетельствуют и обыгрывания вроде «Момент без истины» (Заголовок. Пр., 11.3.94). Выражение осмысляется как недавно родившееся, связанное с изобретательно-оригинальным словоупотреблением М. С. Горбачева. Ход его становления нарочито беллетристически обнажается в статье С. Кондрашова «Момент истины»:

Момент истины – это тот решающий миг в корриде, когда торреро, в должную меру поиграв на глазах у зрителей с разъяренным быком, застывает в последней эффектной позе для смертельного удара шпагой. И этот же исполненный особого значения оборот испанской речи Михаил Горбачев ввел на заре перестройки и нового мышления в наш политический лексикон, придав ему иное значение: момент истины – переломный момент истории, когда надо было с Рональдом Рейганом «делом проверить слова», осуществив попытку прорыва (еще один перестроечный термин) из тупика гонки вооружений. И это было сделано, такой момент истины состоялся и не один. Состоялись и исторические прорывы. И дальше, грезилось, пойдет примерно как в благополучном индустриальном романе по методу соцреализма, описанному Александром Твардовским: «Мотор, запущенный впервые, парторг, буран, прорыв, аврал, министр в цехах и общий бал». Однако впервые запущенный мотор демократии уготовил вдруг нечто другое, в рифму и без оной: не бал, а обвал и развал, не аврал, а беспредел, не говоря уже о парторгах и генсеке. В общем, когда итоговый момент истины наступил в Беловежской пуще для обессилевшего зубра, само выражение, одновременно романтическое и роковое, уже не употреблялось, было отыграно, выпало из горбачевского лексикона. Человек, профессионально памятливый на ключевые слова меняющихся эпох, я решил возродить его в своей заметке «Момент истины». Несколько мыслей о первом частном визите Михаила Сергеевича в США (см. «Известия», номер 106). И придать ему, не скрою, саркастический оттенок. Вот-де он, новый момент истины: низложенный президент упраздненного Союза непопулярен дома, но пользуется славой и признанием за рубежом. И ударившись в отхожий валютный промысел, сразу после Японии летит в США, зарабатывая СКВ для своего фонда и, должно быть, для своей семьи… Момент-то истины в другом: ведь этот поклон доллару не просто еще один в ряду, но, напротив, из ряда вон, не частный случай, а как бы – через поездки Горбачева – «итог экономической политики его лет у власти». Вот он, момент истины, подтвержденный теперь им лично, человеком с президентской пенсией в жалкие четыре тысячи рублей: «Доллар правит бал…» (Изв., 29.6.92).

Справедливости ради стоит заметить, что история самого выражения момент истины требует более тщательного анализа. Оно, в частности, известно в терминологии войсковых разведчиков конца Отечественной войны. В романе тонко чувствующего слово и досконально знающего описываемую речевую среду В. Богомолова «В августе сорок четвертого» это выражение употребляется в ряду таких профессионализмов как прокачать «оценить обстановку», чистильщик «розыскник военной контрразведки», парш «агент-парашютист» и пр. К фразе героя Оптимально перед задержанием прокачать их на засаде с подстраховкой, попытаться заставить проявить свою суть – это уже залог или вероятная предпосылка незамедлительного получения момента истины! – заключил Поляков и улыбнулся. – Был бы момент истины, а костры мы и сами разложим! – дано примечание: Момент истины – момент получения от захваченного агента сведений, способствующих поимке всей разыскиваемой группы и полной реализации дела (Новый мир, 1974, 11, с. 15).

В дальнейшем повествовании это выражение используется неоднократно: Войсковые операции чаще всего дают трупы. А нам нужен момент истины. Сегодня же! И не обычный, а по делу, взятому на контроль Ставкой… Даже в этом состоянии его более всего занимал «момент истины»… До получения «момента истины», до осмысления и принятия им как старшим группы соответствующего решения он просто не имел права терять сознание… Это было необыкновенное, испытанное за войну лишь несколькими чистильщиками пронзительное ощущение – «момент истины» по делу, взятому на контроль Ставкой. Он чувствовал, что «лейтенант» не врет, и знал цену полученным от него сведениям. В эти мгновения только он, Таманцев, единственный обладал «моментом истины», и при мысли, что есть реальная возможность сегодня же взять и «Матильду» (а кто это сделает лучше, чем он, кто?!), у него захватывало дыхание (Новый мир, 1974, 12, сс. 203, 226, 227, 231).

В выражении момент истины мы имеем пример своеобразного интернационализма. Им пользуется, например, профессиональный британский разведчик Джеймс Бонд, герой нашумевших романов Айона Флеминга: Bond suddenly knew it was going to be an important moment of truth. He didn’t know what the truth was going to be (I.Fleming. On Her Majesty’s Secret Service. A Signet Book, New York, 1964, p. 36. Роман написан в конце 50-х годов). В книге Арпада Генца «Портрет неизвестного венгра» (М.: Рамо, 1993, с. 85. Пер. Г. Нановской) читаем: «Нет драмы, если это подлинная драма, в которой не было бы такого момента, когда сцена замирает и актер остается один на один со зрителем; в это мгновение все встает на свои места и ясно раскрывается суть действия. Такое мгновенье я называю «моментом истины»… В моей жизни, если воспринимать ее как драму со множеством действий, «моментом истины» был 1956 год».

Противоречивые мнения раздаются по поводу выражения в этой стране, которое, вероятнее всего, отражает совершенно нейтральное английское сочетание in this country (cp. in the old country): Начну с того, что меня сразу не устроило в текстах вашей собеседницы Ирины Святославовны. Я имею в виду часто употребляемое ею словосочетание – «в этой стране». Говорят, оно пошло от Александра Яковлева и прочих демократов: «надо спасать эту страну», «положение дел в этой стране» и т. п. Будто говорится о чем-то существующем отдельно от тебя. «В этой стране» – знак отчуждения. Характерно, что к этому словосочетанию прибегают и бойкие реформаторы, сулящие ей ренессанс, и Ирины Святославовны, ставящие на России крест, не верящие в ее будущность, – чего стоят хотя бы ее пассажи о том, что «в этой стране для восстановления генофонда и очищения от коммунистического и посткоммунистического ига потребуются столетия, как от татаро-монгольского нашествия»… Ясно, что для них родина – объект. Нынешние конструкторы дикого рынка стоят в позе экспериментаторов, которые вот сейчас с объектом поработают, перевернут его и придадут ему, наконец, удобоваримый вид. А объект-то этот, между прочим, не что-нибудь, а Россия. Моя и еще многих миллионов единственная страна. Моя, а не «ЭТА». Интервьюер, правда, осторожнее в оценке: Вы правы, сейчас многие так выражаются: «в этой стране», но я не думаю, что в этом проглядывает какая-то холодная отстраненность… Просто пример загрязнения речи прилипчивыми и модными оборотами (Изв., 23.4.92).

Писатель В. Крупин в статье «Забугорные голоса», однако, высказывается категорично: И вот демократия, о которой так долго и жадно говорили недовольные социализмом, свершилась, и можно борцами за демократию вернуться в эту, как они говорят, страну. Нет, не вернулись… Русскоязычные, русскоговорящие… Они не русскомыслящие… Разве может русский на русском языке называть Россию этой страной, как сплошь и рядом это делают русскоговорящие комментаторы! (Вехи, приложение к газете «Российские вести», 1993, 15). Ср. также: Не Москва, не Россия вас в беде бросила, а те, кто ее – и всех нас – предал. Те, для кого Россия – «эта страна» (Пр., 11.1.94).

Весьма любопытно выражение агенты влияния, вышедшее на широкую общественно-политическую арену наших дней из узкоспециальной терминологии разведки. Первичное значение этого сочетания ясно из интервью крупного деятеля государственной безопасности: Речь об «агентах влияния», о тех, кто, маскируясь и маневрируя, влияет на общественное мнение и государственную политику страны-объекта в интересах другой державы… Впервые об «агентах влияния» советская общественность услышала из речи председателя КГБ… Если в КГБ существовал термин, то должны были быть и советские «агенты влияния»… Советские «агенты влияния» во многом определяют лицо западной советологии… Агенты влияния – одна из подлых выдумок КГБ. Сам термин был придуман для очковтирательства. Потому что завербовать настоящего агента в политической элите западного общества крайне трудно (Сегодня, 16.6.93). Вот примеры нынешнего весьма свободного употребления этого выражения: Большинство участников поездок составляли члены парламентских фракций, активно ищущих иностранных «агентов влияния» (Сегодня, 1993, 3). Пощечина шахтерам. Оппозиция назвала их «агентами влияния»… Такая удобная, такая «исторически» понятная для советского, особенно пожилого человека ложь о «врагах народа», «шпионах», а в современном варианте еще и «агентах влияния»… Голик и Шашвиашвили известны как авторы статьи в «Советской России» об «агентах влияния» (Изв., 5.3.93). C кувалдой мы готовы пойти и в дальнее зарубежье, где, как предполагается, готовились «агенты влияния». Иначе какая же борьба без буржуазных агентов? (Изв., 5.6.93). А то, что они попытаются применить какие-то заковыристые методы, типа заявлений об агентах влияния… – так это, попросту говоря, кагебешные штучки, которые ни подтвердить, ни опровергнуть никогда не удастся (Сегодня, 8.6.93).

Как видно из примеров, фразеотворчество переплетается с семантическим развитием отдельных слов: их актуализация, выявление скрытых семантических и словообразовательных потенций (нередко по иноязычным образцам) активизирует новые сочетания, превращающиеся в фразы разной устойчивости. В то же время именно в употребительных воспроизводимых контекстах реализуются различные смысловые транспозиции, модификации и мутации, находящие и грамматическую поддержку.

Целый пучок новой фразеологии связан с метафорическим расширением слов пространство и поле. Коннотации понятия пространства, отходящие от собственно физического значения, ощутимы в фразе М. В. Ломоносова о «великом пространстве, коим русский язык повелевает», в пресловутой кальке военных лет с немецкого жизненное пространство. Нынешнее словоупотребление оригинальнее и идет значительно дальше:

Съезд продолжает разрушать ослабленное предыдущими решениями съезда и Верховного Совета – конституционное пространство страны (Изв., 30.3.93). После августа политическое пространство «расшито», возможна борьба без силовых приемов… Сделать «пространство выбора» для президента еще более узким (Изв., 8.4.93). Кризис власти в России смещается в конституционное пространство (Изв., 13.5.93). Ректоры университетов выступают за единое общеобразовательное пространство СНГ… Концепция нового этапа межгосударственных отношений в постсоветском пространстве… Вместо термина СНГ он использует другой – «постсоветское пространство» (Изв., 5.6.93). Находясь в «запредельном» психологическом пространстве, россияне ждут от правительства ясных шагов (ЧС, 1993. № 14). Писатели – за сохранение единого экономического и культурного пространства (Изв., 24.6.93). Бойтесь беспредела «конституционного пространства», в котором растворится любая власть (Изв., 5.6.93). Ср.: У Верховного Совета есть шанс направить конституционный процесс в конституционное русло (Изв., 9.6.93).

Синонимично пространству выступает поле, причем его конкретно-вещественное и отвлеченно-метафорическое значения создают условия для юмористического обыгрывания: Большая игра в коридорах власти на «конституционном поле»… IX съезд народных депутатов окончательно расколол пресловутое «конституционное пространство»… Мы существуем в безбрежном «конституционном пространстве» (недаром этот термин появился в речах депутатов!), но отнюдь не в строгих правовых рамках Основного закона государства (Изв., 7.4.93). Депутаты собрались и сели в конституционном поле… Установив практику перманентной перекройки основных законов, законодательный корпус de facto исходил из того, что искомое «конституционное поле» находится там, где в данный момент времени присели депутаты. А если «конституционное поле» находится как бы везде, где того хочет съезд, то практически оно вообще перестает существовать (Коммерсант, 1993, 12). В. Зорькин призывает не творить Конституцию на «неконституционном поле» (Сегодня, 18.5.93). Президент России и главы республик ищут согласия на новом конституционном поле (Изв., 27.5.93). Во имя личных интересов они загоняют нас в ловушку, которую называют «конституционным полем» (Сегодня, 17.6.93). Олег Лобов за единое антимонопольное поле СНГ (Сегодня, 12.5.93). Они ничего не боятся… Идут на обман, подлог, подтасовки, на наглый прессинг по всему административному полю (МП, 27.5.93). Две основные противодействующие силы, обозначившие себя ранее по вопросам проведения реформ и референдума, теперь противостоят друг другу в «конституционном поле»… Бойтесь беспредела конституционного пространства, в котором растворится любая власть (Изв., 5.6.93). В. Баранников не только сам остался в конституционном поле, но и призывает к этому других (Пр., 30.7.93).

Важно констатировать, что идет массовое напряженное фразеотворчество, дополняющее уже рассмотренную всеохватывающую (прибегая к модному слову – обвальную) проверку на точность и прочность, на пригодность для новых условий, всех привычных терминов, ходячих формул. Очень многие известные фразы удаляются в запасники и забываются, очень многие из сохраняющихся, как мы видели, вызывают сомнения, уточняются, меняются, переосмысляются семантически, оценочно, стилистически. На глазах складывается новая фразеология, новая идиоматика.

Эти процессы, как и формирование нового политического словаря под влиянием каждого «текущего момента», не заслужили, к сожалению, достаточного внимания со стороны лингвистов, не стали до сих пор объектом исследовательской русистики. Причиной тому и то, что филология традиционно признает достойным предметом анализа преимущественно лишь художественные тексты, и то, что коммуникация в политике, отражаемая масс-медиа, была у нас омертвелой, строжайше регламентируемой сверху.

В условиях сегодняшнего динамичного естественного развития эти причины отсутствия интереса обернулись, по совершенно справедливому мнению авторитетной исследовательницы, факторами повышенного внимания к тому, что она называет КСТМ – ключевыми словами текущего момента (Т. В. Шмелева. Ключевые слова текущего момента. Collegium /Киев/, 1993, 1, cc. 33–41).

Т. В. Шмелева обсуждает перспективы изучения лингвистических примет таких слов и состав их словаря. Среди первых перечисляются практически все стороны жизни слова – от его грамматики до места в композиции текста: высокая частотность, текстовое пространство (употребительность в заголовках), грамматический потенциал, сочетаемость, парадигматика (синонимические и антонимические отношения), онимическое употребление (в качестве названий), употребление в дефинициях, языковая рефлексия (сопровождение оценкой), использование в языковой игре. Для словаря ключевых слов характерной признается подвижность, быстрая сменяемость его состава; предварительные исследования показали, что в нем около сотни слов, распадающихся на пять семантических групп – время, социум, субъекты (эти три, видимо, константы словаря ключевых слов), право, рынок.

6. Активные процессы в словообразовании

6.1. Меняется продуктивность ряда словообразовательных моделей: некоторые ее увеличивают, другие сокращают. Исследователи отмечают повышенную интенсивность русского словообразования в целом, особенно в сегодняшней газетно-журнальной публицистике, пишут даже о «номинативном взрыве» как примете «языка перестройки» (ср. В. И. Максимов и др. Словарь перестройки. СПб., Златоуст, 1993).

Большинство авторов (например: Е. В. Говердовская. Новые существительные в лексике современного русского литературного языка. РЯШ, 1992, 3–4, с. 48) при этом полагают, что новации обновили словарный состав, «однако ни в коей мере не затронули ни сути лексической системы, ни системы словопроизводства современного русского литературного языка. Все новые слова образованы при помощи тех способов словообразования, по тем словообразовательным моделям, которые были продуктивны и раньше. Процессы заимствования и актуализации лексических единиц тоже развиваются традиционно. Но нельзя не обратить внимание на резко усилившееся (и не всегда оправданное) влияние английского языка».

Фактический материал вряд ли позволяет согласиться с этим самоуспокоительным выводом, который сам автор ослабил многозначительной ссылкой на англоязычное влияние. Если бы только!

Разумеется, не вызывают беспокойства словообразовательные модели, повышающие продуктивность строго в традиционных рамках, как, например, производство названий лиц с суффиксом -ик (-ник): бюджетник (как собирательное наименование всех живущих за счет бюджета – служащих, пенсионеров, учащихся: тех, кого раньше называли служащими, а теперь переименовали в «бюджетников». АиФ, 1994, 21), теневик («Теневики» помогают заключать коммерческие договора, имея при этом процент со сделок – с толкованием «лидеры криминального мира». Изв., 15.3.95; вышедшие из тени теневики. Изв., 16.3.95), боевик, биржевик, рыночник (на роль недостающего рыночника в Правительстве был выбран Гайдар. РВ, 7.10.93), налоговик (работник налоговой полиции: Четверо налоговиков уволены по причине «морального несоответствия. Изв., 2.2.95), силовик (Эстафетная палочка передана следующему силовику – Виктору Ерину. Изв., 27.1.95; Хуже не бывает, когда член правительства, министр-силовик… срывается на брань. Изв., 4.2.95), деловик (Коварство чеченских деловиков. НГ, 23.7.92).

Ср.: ужастик (Любители «ужастиков», т. е. триллеров. ВМ, 2.3.95; «Ужастик» хорошо смотреть на ночь, особенно после программы новостей – на фоне того, что сейчас происходит в действительности, целлулоидные страсти уже не кажутся страшными. МН, 1995, 4) или ужасник, а также страшилка (Я не поклонник ужасников. Сегодня, 8.6.93; Авторы актуальных страшилок не то прогнозируют, не то планируют. Обозреватель, 1995, 8, с. 6); бомжатник (Необитаемое здание, превратившееся в старый «бомжатник». Сегодня, 30.4.93).

К таким моделям можно отнести образование названий лиц с суффиксами -ец, – овец (горбачевец, гайдаровец, лужковец; ОМОНовец), процессов-действий на -ация (приватизация, гуманитаризация, либерализация, люмпенизация, купонизация, талонизация, информатизация, демократизация, суверенизация, долларизация и дедолларизация, ср.: тотальная «сникеризация» российского кондитерского рынка – Капитал, 29.8.95) или общественно-политических течений на -щина (сталинщина, брежневщина, горбачевщина, рашидовщина, чурбановщина, гайдаровщина (и гайдаризм), жириновщина, андреевщина, а также официальщина, а также митинговщина, преобразованщина (Я и такие, как я, уже намечены негласно в качестве неизбежных жертв надвигающейся «преобразованщины», а попросту говоря – контрреволюции. ЛГ, 1990, 42).

Однако рост продуктивности ряда моделей связывается с излишне вольным расширением круга производящих основ; особенно болезненно совмещение роста продуктивности отдельной модели за счет экспансии основ из просторечных и жаргонных сфер, а также иноязычных основ. Так, вызывают неодобрение многие новообразования с суффиксом -ость от глагольных основ: Отделы средств информации могут каждое утро созывать по каналам данных квоты смотримости передач предыдущего дня… Борьба за смотримость… (Гутен Таг, 1992, 9). Ограничения мотивировались стремлением улучшить собираемость налогов в госказну Изв., 23.3.95).

Другим примером могут послужить отыменные глаголы с инфинитивом на -ить: Достаточно добавить слог в начале или в конце, кое-что изменить, и новорожденного уже не узнают собственные родители. Например, «Ксерокс», компания, которая болезненно реагирует на то, что ее официальное название используется в качестве глагола, вполне может не обратить внимания на появление такого слова, как «отксерить» (Изв., 6.2.93). Попросил отксерить один документ (Сегодня, 25.6.93). Чего ж тут «референдумить», коли белорусы в большинстве своем говорят именно на русском (АиФ, 1993, 19).

Здесь уместно упомянуть рассматривавшиеся в разных разделах новые прилагательные (часто с суффиксом -ов-) в параллель к существующим: советовский и совковый, центровой, рисковый, комфортный, фирмовый. Различие тут глубже и скрытнее естественных соотношений: волжский – по реке Волге, волговский – по автомобилю «Волга», кристальный – от кристалл, кристалловский (качественная кристалловская водка рискует стать раритетом. Экстра-М, 1994, 7) – по заводу «Кристалл»; ср. также: П. Н. Нестеров… обосновал свою идею, опираясь на пионерные научно-технические достижения (Голос Родины, 1993, 48, с. 7); пионерский воспринимается, видимо, только как связанный с юными пионерами и потому избегается как советизм…

Наблюдается и прямое обращение к малопродуктивным или очевидно нелитературным словопроизводственным моделям, например, к бессуффиксным образованиям с собирательным значением (ср., впрочем, красота, краснота, а также беднота с этимологически выделяемым суффиксом): Баловался он и наркото́й (Куранты, 1993, 13). Собаки распознают «наркоту» даже тогда, когда бессильными оказываются все прочие индикаторы (Изв., 1993, 33). Некто Г. уже отсидел срок за «наркоту» (Изв., 15.3.95). Крутота́, вариант крутняк – как выражение восхищенной оценки (Русская речь, 1993, 1, с. 122). Ср. также: Лимита́ понаехала – жить невозможно (из речи москвичей, уничижительно относящихся к тем, кого официально называют лимитчики).

Заметно активизировалось производство суффиксальных универбов типа чернуха, порнуха: Ее (Л. Петрушевской. – В. К.) чернуха – не что иное, как любовь (АиФ, 1993, 7). Переведите дух от этой «чернухи» и решите еще одну задачку (Куранты, 1993, 37). И Дюма писал «порнуху» (Куранты, 1993, 35). Жесткий кинематограф, обозванный нами «чернухой», внутренне уже исчерпал себя… После «чернухи» должна, видимо, появиться «белуха»… С другой стороны, откуда «белухе» – то взяться? Уж скорее «ремеслуха»… Я ни один слабый фильм «застойного» периода не отдам за новомодные чернушные порнушки и порнушные чернушки (ЛГ, 1990, 32). И еще: в застенках советской гэбухи (Изв., 30.1.96).

Эти стяжения способом аффиксальной деривации обладают довольно разнообразной семантикой: весьма известное, приписываемое К. И. Чуковскому показуха „видимость успешной деятельности“ (ср. показушный, показушничать), уже устаревшая бормотуха, весьма новые и отчасти окказиональные групповуха „групповой секс“, джазуха „джазовая музыка“, видуха „видео“, кольцевуха „кольцевая дорога“, передовуха „передовая статья“, чернуха „черноволосая женщина“, а теперь – „черное явление“ и „критиканская, порочащая информация“. Исследовательница таких слов пишет: «Чернуха (и ей в противовес – белуха, светлуха) и порнуха приобрели широкое распространение, популяризируя самый способ компрессивного словопроизводства или семантической конденсации» (Л. А. Баранова. Использование экспрессивных словообразовательных средств разговорной речи в языке газет: социокультурный и лингвистический аспекты. В сборнике тезисов научно-практической конференции «Засоби масовой комунiкацii як форма бiзнесу», Киiв, 1992, сс. 39–40).

Можно привести и другие примеры активизации малопродуктивных моделей образования слов: На одном из сходняков преступной элиты чуть не «получил по ушам» (т. е. чуть не был лишен звания «вора в законе». – В. К.) за слишком вольное обращение с общаком – воровской кассой (Изв., 25.6.93). Впрочем, этот пример, скорее, иллюстрирует заимствование из жаргона отдельных слов.

Принципиальнее пристрастие именно к типам слов, например, к наречиям вроде втихую, что дает инновации: Организаторы и участники самых массовых криминальных «разборок» действовали внаглую, устраивали гонки с перестрелкой на виду у всего города (Изв., 21.3.95). Многие фирмы создавались, как говорит народ, «внаглую» (Изв., 8.2.95).

Обращает на себя внимание то, что особенно высоко продуктивными оказываются не суффиксальные дериваты, а исторически менее свойственные русскому языку различные словосложения и сложносокращения (ср.: Шанский Н. М. Слова, рожденные Октябрем. М., 1987, с. 121). Активно развивается образование слов по типу Космонавт-два, привлекшее к себе внимание Н. А. Янко-Триницкой ростом продуктивности еще в 50-е годы: Арабеск-86 (конкурс артистов балета в Перми в 1986 г.), Экстра-М (название бесплатной рекламной газеты), Эксполанг-93 (выставка в Манеже) и т. п. Причудливо используются типы сложений и сокращений в наименованиях различных банков, фирм, предприятий (см.: В. М. Лейчик. Алиса – имя собственное. РР, 1992, 6).

Как никогда много образуется прилагательных и имен лиц от буквенных аббревиатур, чего строго избегала, по крайней мере, письменная речь предшествующего периода, практически не допускавшая, скажем, слов ГАИшник, МИДовец, кагэбешник, кагэбешный и кэгэбистский (несмотря на его «кэгэбистское» прошлое – АиФ, 1989, 32), гекачепист, цэрэушник, ЦРУшный. Вот пример явных неологизмов: Такая вот жизнь у солдата-вэвэшника (т. е. конвойного, из Внутренних войск. АиФ, 1993, 7). Омоновец, омоновский (от ОМОН). Эмбээровцы забрали из редакции ксерокопию статьи… Эмбээровцы увезли Л. Ф. в следственное управление МБР в Лефортово (Изв., 23.10.92). Отыскать на российских или эсэнговских просторах… (Изв., 4.3.93). Большая группа директоров «вэпэковских» предприятий объяснит, почему оборонный заказ надо увеличить (Сегодня, 1.6.93).

Достойны монографического исследования и развивающие все большую активность образования вроде соврубли, комбанк, Верхсуд; ср. совнелегалвидео (советский «пиратский» видеорынок. Изв., 14.2.92). Сюда примыкают наименования партий, течений, фирм, банков: ДемРоссия, автоВАЗбанк, Внешторгбанк, Инкомбанк, Мосбизнесбанк, Торибанк, Уникомбанк, Инкорос – несть им числа. Во многих случаях первый элемент тут все более функционально совпадает с прилагательным: Вообще же загран- и центральный аппарат МИДа сократился до 40 % (АиФ, 1993, 23). Наряду с активно возникающими буквенными аббревиатурами вроде СП, СНГ, СКВ, ДПР, среди которых много и собственных названий, например, МММ (где нет проблем!), возникают крайне любопытные – хор (т. е. хорошо, ладно: Оч хор…), ре (рубль), рац (рационализаторское предложение), фан (…к немалому удовольствию местных фанов. Фан /от «фаната»/ – рьяный приверженец рок-музыки. «Юность», 1987, 6, с. 83), нал и безнал («наличные и безналичные» – о расчетах, например последовательно в «Коммерсанте», начиная с апреля 1992 г.).

В таких крайних явлениях образования слов, как и в отмечавшейся в 1.1 активизации вообще всякого рода шуток, переделок, каламбуров, проявляется действие общественного вкуса эпохи, ищущего свободы и оригинальной индивидуальности во что бы то ни стало. И здесь этот поиск ведет к нарочитому огрублению языка, к пристрастию к нелитературным моделям. При этом наблюдается не только заимствование подобных производных из жаргонов и просторечия, но именно создание неологизмов такого рода в рамках образованного языка.

В этом плане очень показательны слова подписанты, продаванты, покупанты, митинганты, рассмотренные в ряду шуток, игры словами и явно создаваемые грамотными носителями литературного стандарта. Явно образованными людьми созданы и такие неологизмы: «Холуяж» – так окрестил драматург В. С. Розов встречу творческой интеллигенции с Президентом (Пр., 19.1.94). Разговоры о «красной ртути» таят какой-то гигантский мухлёж (Пр., 20.1.94). Заметна именно активизация периферийных способов словопроизводства, что, разумеется, значительно повышает число вариативных средств выражения, принимаемых литературным стандартом.

Как бы ни отмахиваться от крайностей моды, нельзя не видеть, что их массовость может привести к известной деформации лексической системы языка, нормативных законов словообразования: они активизируют периферийные модели, передвигают их в центр, вовлекают в словообразовательный процесс новые основы, мало считаясь с их стилистико-семантической спецификой и даже с их морфонологическим строением.

6.2. В извечной конкуренции разговорно-непринужденных бессуффиксальных слов (загад, нагрев, повтор, окрик, наскок) и книжных суффиксальных (загадыванье, нагревание, повторение, окрикивание, наскакивание) первенство остается сейчас со всей очевидностью за первыми.

Отвечая нынешнему вкусу, образования вроде закуп и посыл (у торговцев), подклад (у швейников) входят сейчас в образованный обиход, отчасти утрачивая свой профессиональный характер: Деньги мы выдавали на закуп сельхозпродуктов (Изв., 21.1.86). Просим снять посыл газеты в наш адрес (РВ, 18.8.93). Возражая против этой просьбы книготорговца, журналист заодно иронизирует и над употребленным словом: Два раза подряд требуют прекратить «посыл». И товарищ в Москве «посыл» прекращает.

Входят и жаргонизмы типа оттяг, накат, наезд, рассмотренные в 2.1; а также прикид „одежда“ (ср. прикинутый „хорошо, модно одетый“, упакованный „богатый“). Они на глазах множат класс существительных ограниченной синтаксической функции (становление которого в русском языке было зарегистрировано акад. В. В. Виноградовым – обед был объедение): кач, ор, отпад, отлуп, просвет, завал, напряг. Все эти образования синтаксически «дефективны», ограничены в своих парадигмах и встречаются в строго ограниченных функциях: быть в отпаде, ну полный отпад! Иных падежных форм, в целом множественного числа у них практически нет, но важнее то, что они особенно продуктивны в нелитературных сферах языка.

Брали лучший прикид и шли танцевать рок-н-ролл (ТВ, Москва и москвичи, 16.9.92). Арбат, переулок Виктора Цоя. Ко мне обращаются застенчиво улыбающиеся юноша и девушка… В черном «прикиде» – они стараются во всем подражать своему кумиру (РВ, 21.8.93). Если вы собираетесь в Париж, обязательно берите с собой самые лучшие свои прикиды – хорошие шмотки там вы купить вряд ли сможете (АиФ, 1994, 25). Они дают завистливым и темным паренькам сразу все: модный прикид, престижную машину (Изв., 21.3.95). Раз не выйдешь, два не выйдешь, а на третий – принуд схлопочешь («Октябрь», 1963, 9, с. 161). Борясь против диктатуры, они навязывают диктатуру другой идеологии. Из этого посыла делается вывод: в таких условиях ни о каком плюрализме речь не может идти (Изв., 19.2.91). Отец из загранки такие шмотки привез – отпад! (МП, 18.2.87). Недавно получил я отлуп. Мастерский отлуп… Вручил мне отлуп руководитель Центробанка… Окажетесь, как и я, с отлупом (Куранты, 1993, 5). Плюралистические прихваты газеты (Новый взгляд, 1993, 38). В середине 80-х ходили по Москве слухи о художнике, который среди буйства захвативших столицу пост-авангардистских приколов нашел-таки свободную нишу, изобрел свой собственный вид стеба – имитацию гигантских монументальных полотен-монстров, характерных для тоталитарной эпохи (Сегодня, 1.6.93). «Правда» без напряга сорвала около 35 заседаний (ВМ, 12.8.93). Что, напряг с деньгами? – Денег у него выше крыши (ВМ, 28.1.95). Буза длилась часа два, понаехали начальники и сняли «напряг». Надолго ли? (Изв., 23.3.95).

Среди таких отглагольных образований встречаются довольно индивидуальные: Все приборы пошли на зашкал (Г. Медведев. Чернобыльская тетрадь. «Новый мир», 1989, 6, сс. 46, 53, 54, 74 и пр.). Сам «зашкал откровенности» в интервью вряд ли был бы достижим (Новый взгляд, 1993, 34). Частенько Леонидов уже с утра бывал озабочен только тем, как бы обеспечить самому себе опохмел (Пр., 8.2.76).

Рассматриваемый словообразовательный тип вовлекает в поле своего действия новый круг основ – уже не только глагольных, но и отадъективных. Показательна осторожность, с которой В. Н. Виноградова комментирует пример Весь каменный громозд вокруг и внизу был непрочным, зыбким (Ю. Нагибин. Эхо): «Довольно необычен окказионализм Ю. Нагибина громозд (вероятно, от прилагательного громоздкий). Это слово образовано по типу интим, серьез и т. п.» (Языковые процессы современной русской художественной литературы. Проза. М., Наука, 1977, с. 299).

На волне торжествующей моды и сам писатель мог воспринимать как свое изобретение слово, вообще-то давно известное: громозда, громозд в значении „куча, ворох, груда“ отмечает В. Даль, правда, в гнезде глагола громоздить. Подобные образования в целом сейчас сильнее увязываются с прилагательными: громозд с громоздкий (а не с громоздить), принуд с принудительный (а не с принуждать). Кстати, Ю. Нагибин чутко уловил поворот вкуса и в последнем его тексте «Тьма в конце туннеля» (М., 1994) подобных адъективных образований много, как, между прочим, и у В. Аксенова (например, в сочинении «В поисках грустного беби», New York, 1990).

Истинные неологизмы подтверждают это наблюдение: Беспросвет архаики – что с ним делать? (Л. Аннинский. Национальность против всемирности. «Дружба народов», 1990, 7, с. 210). Характерный для его творчества паронимический «безудерж» (В. П. Григорьев. В об. «Языковые процессы современной русской художественной литературы. Поэзия», М., Наука, 1977, с. 238). Чистейший импровиз? (Е. Парнов. Третий глаз Шивы. М., 1985, с. 249).

Интеллигентски-искусственные и окказиональные образования вроде шарм, интим, серьез, курьез встречаются достаточно часто с прошлого века: у П. Д. Боборыкина в «Долго ли: А вы думали, оттого, что я мешаю шутку с серьезом, так и веры мне нет? У И. Северянина, наряду с многочисленными традиционно-отглагольными промельк, ветропросвист и под.: Ведь это ж грандиоз! У Б. Зайцева в «Книге о Леониде Андрееве» (Петербург – Берлин, 1992, с. 85): Стремление к грандиозу.

Однако были распространены и многие термины такого образования. В оккультных произведениях начала века употреблялось слово астрал, в философских работах находим императив (в переводах Канта категорический императив), абсолют (у В. И. Ленина: Мы в «абсолюты» не верим, т. е. в абсолютные свободы. Соч. т. 32, с. 479; у него же национал, например, на VI Пражской конференции РСДРП; ср.: интернационал).

В таких случаях можно видеть интернационализмы (ср. интеграл, денатурат); в настоящее время легко подозревать и американское влияние: International or visa students usually do not at all mind associating with other internationals… Ihe internationals typically are not interested in being taken for Americans (I. Leki. Understanding ESL Writers. Portsmouth: Heinemann 1992, pp. 42, 43; internationals, т. е. international students противопоставляются immigrant or permanent-resident students). Сейчас в США распространились слова illegals, т. е. нелегальные иммигранты, а также locals, т. е. местные жители; при потребности их легко представить и в русском варианте.

Оттенок некой нелитературности, что подчеркивало написание в кавычках, долгое время оставался, у слова серьез. Вероятно, именно в силу этой экспрессии, несмотря на наличие вполне синонимичных традиционно-литературных вполне серьезно, всерьез, его употребительность росла особенно в ставшем почти устойчивом выражении на полном серьезе:

До воскресенья дай им срок, а после воскресенья у нас с ними серьез будет, так и скажи (И. Бабель. Мария. «Избранное», М., 1966, с. 394). В первом отделении эту песню «на полном серьезе» исполняла Н. Пантелеева (ЛГ, 1968, 43). Каждое утро вереницу лет занимаюсь на полном серьезе (балерина В. Кригер об утренней гимнастике. Пр., 19.7.76). Выходят в свет книги, в которых «на полном серьезе» (в рамках обычной «классической» системы стихосложения!) рифмуются «иногда» и «снега», «таская» и «вокзальных» или «в уме – аргумент – хлеб» (ЛГ, 1977, 50). И все это, что называется, на полном серьезе (ЛГ, 1978, 14). Можно ли спокойно относиться к тому, когда западная пропаганда на полном серьезе объявляет «видным поборником прав человека» в СССР законченного тунеядца и спекулянта (Изв., 7.5.77). Внимание. Затихните, дело на серьез пошло (А. Арбузов. Нас где-то ждут… «Театр», 1963, 1, с. 134). Их натаскивают, положительный или не положительный, прогрессивный или не прогрессивный образ Евгения Онегина, и стараются втолковать определенную формулу, что он-де типичный представитель «лишних людей»… Именно так, на полном серьезе, ожесточенно, тратя впустую драгоценное время, изучает литературу и, наверное, не только литературу наш ученик (Из статьи В. Тендрякова. ЛГ, 1968, 9). Сюда же примыкает и выказывающееся, как нынче у нас говорят, «на полном серьезе» предположение, что автомат, имеющий 10 в 20 степени различных состояний, мог бы написать «Евгения Онегина» (Ю. Барабаш. Алгебра и гармония. В кн. «Контекст – 1972», М., Наука, 1973, с. 171). Вряд ли есть смысл опровергать на полном серьезе подобные абсурдные и кощунственные утверждения (Изв., 15.11. 79). Администрация на полном серьезе рассматривала вопрос, не воспользуется ли Москва теми тремя часами, которые Джонсон будет находиться под наркозом… (ЛГ, 1979, 46). Повествование ведется, как говорят, «на полном серьезе» (ЛГ, 1985, 22). – Серьезно? – На полном серьезе, как говорят трагики в пивной (А. Азольский. Степан Сергеич. «Новый мир», 1987, 9, с. 84). В этом фильме ведь все делается взаправду, на полном принципиальном серьезе (о кинокартине «Чучело». ЛГ, 1988, 24).

Сходный путь проходят многие слова, воспринимавшиеся первоначально как индивидуальные окказионализмы, причем с годами число их медленно, но растет. Так, в 60-х годах чрезвычайно популярным стало слово примитив, сначала воспринимавшееся «волнительным» «изыском» (эти слова тогда же вошли вдруг в моду), но вскоре прямо-таки заменившее отвлеченное примитивность: Примитив, какой примитив! – думал Жихарев (Д. Гранин. После свадьбы. Л., 1959, с. 238). Народ и партия предъявляют нам требование ясности. Не упрощенности, не примитива, а четкости в художественном мышлении (Изв., 4.9.63). Первые кадры (и, увы, не только первые) сразу же обнаружили примитив в развитии действия (ЛГ, 1967, 8). Им активно нравится в романах и фильмах сентиментальная пошлятина, «клубничка», суррогат, примитив (ЛГ, 1968, 39). Все до примитива просто, отец, – суровая природа чукотской тундры решила проверить нас шестерых на выносливость (Пр., 1.4.85). Под словом «примитив», иногда выделяя это слово в кавычках, иногда нет, мы объединяем сегодня, не слишком заботясь о научной точности, большую группу весьма разнохарактерных и даже внутренне противоречивых явлений искусства (Л. И. Тананаева. О методике изучения примитивных форм в искусстве нового времени. В кн.: «Современные славянские культуры: развитие, взаимодействие, международный контекст», Киев, Наукова думка, 1982, с. 75).

Почти одновременно развивало популярность слово модерн: Художник с хорошим вкусом, большой выдумкой, здесь оказался в плену «модерна» (ВМ, 16.8.61). Эта гибкость, современность, эти превосходные церкви модерн, мимо которых они проезжали… (В. Каверин. Косой дождь. «Новый мир», 1962, 10, с. 91). Не правда ли, «шик-модерн»? И танцуют молодые люди, или, как они сами говорят, «кидают танчики», именно так, как танцуют на московских «танцплацах» в начале 60-х годов. И говорят именно на том жаргоне, который бытует в наши дни… Модерн, во всем модерн! И не во имя ли этого «модерна»… Когда смещаются пропорции, когда копеечный «модерн» выдается за современность… как же тут не волноваться, не встревожиться, не вступить в драку? (ЛГ, 16.11.61). «Модерн» федеральной деревни»… Несмотря на нашествие модерна, жители и архитекторы Бонна бережно хранят старинные сооружения (Изв., 10.12.76). Мебельные фабрики должны вырабатывать тот тип обстановки, который отражал бы дух и быт советского человека, «модерн», соответствующий запросам нашего покупателя (Изв., 13.1.66). В 1961 г. состоялось открытие построенного в стиле модерн здания западноберлинского оперного театра… У входа в оперу высится 20-метровая металлическая скульптура, исполненная также в стиле модерн (Изв., 19.2.76). Все мы были поражены его квартирой, уголком модерна на этой бесхитростной земле (В. Аксенов. Апельсины из Марокко. Цит. по: ЛГ, 9.2.63).

Примитив и модерн обязаны, возможно, своим укоренением в литературном языке тем, что выступают и как термины – названия стилей архитектуры и изобразительного искусства. Но и в целом русский лексикон обильно пополняется подобными образованиями, некоторые из которых, впрочем, тоже идут из профессиональной речи: актив, адекват, безысход, детектив, дефицит, интенсив, конструктив, наив, негатив, позитив, факультатив, функционал; ср. мемориал, политех, противогаз, а также Беломор-канал, Волго-Балт, Курилы, Транссиб (см.: М. Дерибас. Аббревиатуры русского языка. РЯЗР, 1992, 4). Они имеют по большей части параллельные книжные отвлеченные варианты (наивность, безысходность, адекватность, конструктивность), но часто коррелируют с конкретизирующими сочетаниями (конструктивное решение, негативные и позитивные аспекты, функциональное предназначение); они в известной мере сохраняют синтаксически дефектные характеристики, свойственные их отглагольным собратьям.

Первоначальная манерная, богемно-жаргонная природа или же профессиональное происхождение отадъективных образований высмеивалась многократно. Ревнители чистоты русской речи возражали, например, в 20-е годы против слова корректив, которое, очевидно, казалось тогда неудачным неологизмом (см. РР, 1992, 2, с. 47). В сатирических заметках вокруг Евг. Сазонова, например, еще в 70-х годах говорилось: Психологическая глубина, высокое эссенизационное мастерство, шарм, интим и наив – все это делает меня, не побоюсь сказать, ведущим мастером художественного слова (ЛГ, 1976, 23). По своему шарму, интиму и наиву автор меня даже перещеголял. Точнее говоря – переплюнул (ЛГ, 1980, 57); ср.: Куда мы летим? Мы летим в интим! (из эстрадных куплетов). Интим со слезой для широких масс!.. Идет распродажа и у поэта «интимного жанра». Интимист-массовик бойко зазывает покупателей, предлагая на выбор целые циклы: «Морщины», «Седины», «Слезы», «Грезы» (ЛГ, 1.5.65). Я иду, красиво лгу Про иву да про иволгу. Девчонка – зелень и наив. Ее волнует зелень ив (ЛГ, 22.2.66).

Но даже эти высмеиваемые слова осваиваются и нейтрализуются на общем фоне: Он как мог старался угодить Мане, создать ей располагающий интим (У. Т. Родригиш. Камнем в болото. Перевод с португальского Л. Бреверн. «Иностранная литература», 1965, 8, с. 9). По интиму принимает Борис Силыч? – Официально… (Н. Горбачев. Битва. «Роман-газета», 1978, 10, с. 17). Рассказать без восторга и интима о спецслужбах Британии (ЛГ, 1978, 44). На сознательность хотите взять?… Какой наив! (ЛГ, 1979, 52). А может, у них этот… интим? – спросил вышедший за Сипатовым Незайцев. – Делу время, интиму час! – отрубил Перехрестов… – Интимничаете? – нехорошим, козлиным дискантом пропел подкравшийся Перехрестов (ЛГ, 1980, 41). – Ты что, Георгий, шутишь? – На полном серьезе… Шарм, интим, наив – вот, на мой взгляд, основа семейной жизни (ЛГ, 1979, 5). Несмотря ни на что число примеров употребления таких слов росло и растет: Иронически произносил не очень понятные и раздражающие Ивана Михайловича слова, например: – Ах, какой наив! (Ю. Герман. Родные и знакомые. М., 1976, с. 392). Но мы опять впадаем в наив, пытаясь найти в ее действиях разумную цель (ЛГ, 1984, 12). «Шоу» неизбежно противоречит домашнему «интиму» (Д. Ухов. Рок-музыка. Взгляд из 80-х. «Иностранная литература», 1982, 4, с. 232).

Вообще популярная приемлемость таких слов объясняется и тем, что среди них много терминов (например, интим сосудов у медиков, интеграл у математиков). Их больше всего среди новейших образований (обычно вне однокоренного существительного на -ость): термояд, конструктив, криминал, весьма своеобразные Афган, нал и безнал. В подобных образованиях, например в терминал (у транспортников, затем у компьютерщиков), компакт (вошло в общий обиход сначала в форме компакт-диск), можно видеть и иноязычные заимствования, подводящиеся под собственную словообразовательную модель.

Именно поэтому термины такого строения легко принимаются общелитературным обиходом: Да, голеностоп побаливает, но я уверена, что дома меня подлечат и я смогу играть (Изв., 25.4.88). Загорелась лампа, излучающая ультрафиолет (Изв., 26.8.79). Я не имею в виду сакраментальную формулу: «Солнце, воздух и вода – наши верные друзья». Но ведь всегда считалось, что ультрафиолет целебен (Пр., 3.8.88). Три года вместе, он, кстати, как и я, был таксистом, водил большегрузы (Изв., 21.12.83). Чуть отдохнешь, и снова в путь пора. Мы водим большегрузы не для спорта… А в остальном все так. Мы шофера… (в стихотворении Р. Рождественского «Шофер»). Правила перевозки негабаритов (т. е. негабаритных грузов). Особенно увлекало Игоря Васильевича (Курчатова. – В. К.) в последние годы его жизни осуществление регулируемой термоядерной реакции. Термояд, как он окрестил его, представлялся ему работой, которая создаст для людей неограниченную энергобазу (Пр., 12.1.83).

Многие термины употребляются и в переносном значении, например слово ординар – термин, обозначающий уровень воды, применяется в значении „заурядный, посредственный“ (ср. ординарный): Кто-то из экзаменаторов поднимется над ординаром, кто-то опустится ниже. Экзаменационные требования – не линия, а полоса (Изв., 15.8.77). Фототермины позитив и негатив в значении „положительные (отрицательные) стороны, результаты“ тесно связаны с партийным жаргоном и в современное словоупотребление вошли через публичные речи М. С. Горбачева:

Каков, с нашей точки зрения, позитив в этом документе?… Сейчас не хочу излагать всю конкретику этой проблемы (Изв., 12.12.87). Я в появлении таких фактов вижу только позитив (СК, 24.5.88). Ср.: М. С. Горбачев прежде всего констатировал нарастание позитива в советско-американском диалоге (Изв., 22.6.91). Материал, который можно характеризовать как «негатив», просто запугивает читателя, если не говорит, как с плохим бороться, не внушает уверенности и оптимизма (МП, 11.9.86). Почему же тогда столько «негатива» образовалось за последнее время вокруг этого известного своей напористостью и энергией опытного руководителя? (Пр., 20.1.90). Мы видим и позитив, а с другой стороны – проблемы, которые требуют решения (Пр., 20.9.86). Ср. также: Поражает полнейшее отсутствие реальных решений. Их «конструктив» обязательно противоречит интересам многотысячных масс населения той или иной нации (ЛГ, 1988, 31). Я не увидел конструктивы в выступлении (АиФ, 1991, 9).

Сюда относится слово криминал, по свидетельству ученых, «разговорное», но в силу широкого употребления в газете оно приобрело, кроме того, функциональный оттенок публицистического стиля (М. Н. Кожина. Стилистика русского языка. Изд. 2, М., Просвещение, 1983, с. 115; ср. также: Скворцов Л. И. Теоретические основы культуры речи. М., 1980, гл. IV): Вмешательство родителей имело место. Ну и что же? Разве это криминал? (ЛГ, 1979, 11). Рыбалки, походы за грибами и катание на яхте… Спрашивается, какой здесь криминал? (ЛГ, 1984, 34). Не все так уж и криминально, если вникнуть… Криминал не у нас, а у легальных кураторов порядка (Изв., 18.3.93). Эта тема получила неожиданное продолжение и подтверждение еще одним криминалом, пресеченным работниками спецслужб (Куранты, 1993, 15). Слово встречается не только в абстрактном значении, но и как название лица: Новые компрадоры начали распродажу сырья и ресурсов. И лучших подручных, чем криминалы, им в этом деле не найти (Изв., 21.3.95).

Среди новейших новообразований много названий лиц (ранее известны единичные – театрал, профессионал, а также нелегал, испытавшее многочисленные смысловые преобразования – от дореволюционного обозначения подпольщика до современного разведчика): акселерат, инфантил, нейтрал, неформал, маргинал, межрегионал, натурал, фанат, эмоционал:

«Деятель науки» надеется выведать гораздо больше, чем иной агент-нелегал (Пр., 19.12.67). Мы, возможно, поручим ему встречи с советским «нелегалом» на территории США (ЛГ, 1977, 33). С разделением мира на противопоставленные идеолого-экономические лагеря, а также на нейтральные – впоследствии «третий мир», прижилось слово нейтрал: Крейг окинул гостиную взглядом, высматривая друзей, врагов, нейтралов (И. Шоу. Вечер в Византии. Перевод с англ. К. Чугунова. «Иностранная литература», 1975, 9, с. 181). Есть ли наша, родительская вина в том, что сын оказался инфантилом?… Так появляются будущие инфантилы… Инфантилы и акселераты не антагонисты. Многие из зреющих инфантилов удивляют и восхищают окружающих осведомленностью, сообразительностью, плановой речью… Инфантил – и не дитя, и не взрослый. Он пользуется преимуществами ребенка, освобождая себя от ответственности и забот взрослого (ЛГ, 1979, 52). Почему, бросаясь в другую крайность, нужно теперь объявлять всякого человека, занимающегося какой-либо внерабочей созидательной деятельностью, «духовным инфантилом»? Прошу прощения за нечаянный неологизм – посчитает ли дискуссия возможными принять его? (ЛГ, 1983, 13). Что для вас судьба каких-то «маргиналов», как теперь говорят. По делам вору мука… (ЛГ, 1990, 42). Приходилось мне встречаться с «маргиналами», людьми вроде бы отверженными обществом, и оказывалось порой, что они от общества сами отторглись, выбрали, как выражаются ученые, альтернативный необщепринятый образ жизни (Изв., 6.3.93). Все меньше тем, ситуаций и мест, позволяющих маргиналам бесплатно делать себе паблисити (Куранты, 1993, 23). Бесстрастная статистика свидетельствует, что значительную долю самых опасных, самых бесчеловечных злодеяний совершают люди, которых наука причисляет к маргиналам, т. е. тем, кто оказался за житейской гранью, оторвался от родной почвы и привычной среды (ВМ, 15.7.93). То вдруг печатно или прилюдно проштампуем его уродливым новообразованием «неформал». То пытаемся наделить всех национальными «табличками» – тоже с заранее подобранным набором свойств (Пр., 16.1.90). Как живут «неформалы» Ярославля?… Клуб фанатов футбольной команды… (ЛГ, 1987, 32). Не обошлось без люберов, брейкеров, рокеров и прочих неформалов (ЛГ, 1987, 42). Особенно важен разговор с теми ребятами, которые сейчас с гордостью называют себя «фанатами», им особенно свойствен нигилизм и жажда разрушения (ЛГ, 22.1.85).

Новейшим образованием можно счесть муниципал – название милиционера только что созданной муниципальной милиции: Когда «муниципалы» в очередной раз свернули за беглецами в один из дворов, машины там просто не оказалось (Центр-plus, 1994, 39). Ср., впрочем, и в ином значении: Муниципалы – представители муниципальных округов Москвы (Сегодня, 1994, 46). Популярен и термин регионал, имеющий ряд значений: Отсечение гражданских аналитиков, специалистов-регионалов, правоведов при разработке этой операции было ошибкой (Изв., 12.1.95).

В каждом отдельном случае можно преимущественно видеть то иноязычное влияние, если не прямое заимствование, то явно русское словотворчество: Лучше не пытаться «склеить» кого-нибудь из мальчиков – вполне можно нарваться на обыкновенного натурала и запросто получить по физиономии (из стенаний гомосексуалиста. Куранты, 1993, 33). Сотни людей выразили пылкое желание понять, утешить, разломать стены одиночества. Это – «эмоционалы». В письмах более рациональных и «трезвых» говорилось конструктивно о желании помочь устроить жизнь (ЛГ, 1980, 25).

Наиболее ярким и крайне популярным примером тут служит слово беспредел, ставшее чуть ли не символом эпохи (см.: Л. П. Катлинская. Из актуальной лексики. РР, 1993, 31, с. 51). Оно несомненное новшество литературного обихода наших дней, хотя, строго говоря, и не является неологизмом. Исследователи арго утверждают, что вообще многие слова рассматриваемого типа были первоначально принадлежностью воровского жаргона. В частности, «в арго 40–50 гг. беспредел – „группировка профессиональных преступников, не придерживающаяся воровских обычаев, традиций и законов“; в 80–90-х гг. – „рядовые преступники, заключенные“ и затем – „высшее беззаконие“» (М. А. Грачев. Третья волна. РР, 1992, 4, с. 63; ср. также словарь В. Быкова «Русская феня», М., 1994).

Носители литературного языка явно примирились с этим словом, хотя совсем недавно воспринимали его ненужным новшеством; интересно такое свидетельство: «Лет пять назад на экранах появился фильм со странным и малопонятным тогда названием “Беспредел”. Этого слова не найти ни в одном толковом словаре. Но оно стало самой веской и точной характеристикой всего происходящего с нами» (Изв., 15.11.94). Во всяком случае оно воспринимается сейчас в ряду рассмотренных образований, мотивированных прилагательным.

В этом плане интересно сопоставить такие тексты: У многих бандитов вызывают возмущение некоторые «беспредельные» порой действия азербайджанцев (Коммерсант, 1993, 8). Ввергнули страну в тиски хаоса, анархии и криминального беспредела… Коррупция достигла беспредельных размеров (Изв., 9.3.92). Попытка же оперативников выяснить, откуда ЦК взял 24 миллиона, выявила уж совсем запредельную картину (Изв., 19.5.92). Это вселяет оптимизм, поскольку очевидно, что депутаты видят, ощущают предел, за которым следует откровенное беззаконие (Изв., 9.10.92). Пьянство и хамство проводников – чуть ли не норма. Но то, что случилось 11 апреля, уже, по-моему, за краем (Изв., 12.5.93).

Слово приобрело громадную популярность в общем значении беспредельного беззакония, поразительно актуализировано и за последний год расширило зону применения за разумные пределы. Без него как бы невозможно обойтись, и редактор не замечает, когда даже рядом на одной полосе газеты оказываются фразы: Надо срочно остановить политический беспредел и Даже в нынешнем беспределе отчетливо и внятно прозвучало слово «нельзя» (в статьях А. Владиславлева и М. Лебедевой – Изв., 17.12.91) или: Весь этот наглый беспредел никого из них (милиционеров. – В. К.) не возмутил… и В последнее время принят целый ряд мер по пресечению уголовного беспредела на рынках (в репортажах о налете боевиков «Памяти» на редакцию «Московского комсомольца» и о порядках на рынке – Изв., 14.10.92).

Вот типичные примеры: Это был некий «беспредел» бытового хулиганства (Пр., 9.2.89. Наиболее ранний пример в нашей картотеке, характерно написание в кавычках). Беспредел – такая степень наглости и притеснения, которая выходит за рамки не только общечеловеческих, но и собственно «воровских» законов. Легко ли испытывать «беспредел» повсеместно? (Досуг в Москве, 1990, 3; о нравах в исправительно-трудовой колонии). Там полный беспредел и культ жестокости… есть места, куда милиция не может и сунуться (Изв., 6.11.91). Моральный беспредел особенно опасен в нынешних условиях разброда, дикого рынка, межнациональных распрей (МК, 1.2.92). В заявлении Госсовета говорится, что власти Грузии не намерены больше терпеть разгул анархии и беспредела в некоторых районах Западной Грузии (Изв., 30.3.92). Тут уже беспредел такой, что бригаде юристов разбираться надо (Изв., 25.2.92). Митинговый беспредел в Душанбе (ТВ программа «Вести», 28.4.92). «Философия жизни», о которой рок-музыканты любят рассказывать журналистам, это, по его мнению, увертка, оправдывающая беспредел на сцене, необходимый в чисто меркантильных целях (Изв., 2.6.92). Беспредел «оплаченной услуги» (МП, 15.7.92). В Благовещенске 40 вооруженных солдат пытались захватить телецентр… Их на этот шаг толкнуло своеволие, рукоприкладство и беспредел со стороны командиров части (НГ, 23.7.92). ВААП больше заботился об идеологической цензуре и беспрерывном (до полного беспредела) повышении собственных и государственных налоговых ставок на гонорары (Изв., 22.7.92). Только неисправимый идеалист может делать ставку на нравственное состояние общества при тотальном беспределе (Изв., 8.9.92). Модное слово «беспредел» уже не отражает ситуацию в криминальной сфере столицы. Сегодня можно смело признать, что идет самая настоящая война в городе (МП, 26.8.92). Множество детей, ставших в результате вооруженного беспредела сиротами… (Изв., 1.10.92). Беспредел – единственное слово, которое режиссер применяет к жизни и к фильму. И слабость, и силу картины видит он в беспределе (МП, 15.12.92). United States of беспредел (Новый взгляд, 1993, 40. Заголовок). Все чаще слышится: народу-де свобода во вред, от нее – только беспредел (Изв., 6.2.93).

6.3. Приверженность речевого вкуса к упрощенному, почти просторечному или раскованно-интеллигентскому словообразованию иллюстрируется многими примерами. Можно указать, в частности, на оказавшиеся в центре общественного внимания слова с суффиксом -ок, связанным в бытовой речи с разнохарактерной экспрессией: щенок (и все названия детенышей с формой множественного числа на -ята), сынок, браток, игрок, простачок, употребляющиеся и о людях лопушок, сучок, сморчок, сачок, молоток, кусок и т. д.

В 1992 году повсюду замелькало слово совок со значением „советский человек, гражданин бывшего СССР“ и с яркой окраской пренебрежительно-уничижительного самоистязания. Молва приписывает это слово индивидуальному изобретательству; хотя популярный певец А. Градский в телепередаче «Угадай, кто пришел» в феврале 1993 года и утверждал, что это он его изобрел, вряд ли у слова, в самом деле, был единоличный автор. По мнению исследователей оно появилось не ранее начала 90-х годов (Л. А. Баранова. Использование экспрессивных словообразовательных средств разговорной речи в языке газеты: социокультурный и лингвистический аспекты. В сборнике тезисов научно-практической конференции «Засоби масовой комунiкацii як форма бiзнесу», Киiв, 1992, сс. 39–40).

Нация переживает эпоху покаяния за преступления, в которых в общем-то не виновата, и чувство стыда и обиды за незаслуженные обвинения в соучастии сопрягается с растерянностью и мазохизмом. Им как раз и служит отвратительное словечко, и принижающее, и насмешливое, и позорящее, и как-то оправдывающее. «Никогда не говорите “совок”!» – так назвал свою статью журналист Э. Графов. С болью он признает: Я из «совков»… Так это же мое горе. Мне бы проще простого над этим в себе похохотать. Да не получается. Не умею я над горем насмехаться. Над своим, над нашим (ВМ, 31.3.92). Под этими словами подпишутся многие.

О. Чайковская вторит: «Совок»! – кто бы знал, как я ненавижу это слово! И к «менталитету», создавшему его, отношусь без уважения… Что такое «совок»? Нечто низменное, тупое, нечто вскормленное годами советской власти… Вроде бы их много, «совков», вроде бы они являют собой какую-то новую категорию… Перед нами просто ругательство, в соответствии с характером эпохи имеющее ядовитую политическую окраску. Кстати, не советский ли менталитет породил это словцо?… Слова уже вовсе теряют ответственность – мало нам «совков», мы узнаем, что наше общество, оказывается, «совковая жижа» (Век, 1992, 11).

Эта странная смесь оттенков отлично передана в подборке «Апология совка», где уже к заголовку дано примечание: Апология – автор и сам толком не знает, что это такое. А просто красиво. Автор, знаете ли, и сам совок. Вот несколько фраз из этого грустно-юмористического сочинения: Совок исповедует самое передовое в мире, единственно верное и всепобеждающее учение… В архитектуре совок больше всего ценит двери. Здания, им созданные, всегда полны дверей. Но пользуется он всегда одной, самой маленькой и неудобной. Остальные закрыты и никогда не отпираются… Совок ощущает себя центром мира. Да что там мира! Вселенной! Там, где находится совок в данную минуту, и есть центр… Совок больше предпочитает запрещать, чем разрешать. Самое употребительное слово в совковом языке – «нет»… Совок очень удивляется, когда обнаруживает, что кто-то его вдруг не любит… Совок любит разоблачать. Выводить на чистую воду… Любимая книга совка – жалобная. Совок обожает жаловаться… Совок – большой патриот. Он любит березы… Совок искренне удивлен, что за медицинскую помощь и обучение, оказывается, надо платить… Совок аполитичен и политичен одновременно… Совок – он и есть совок (МК, 30.7.92)

Слово подвигло многих авторов на пространные, прямо-таки философско-исторические размышления; вот выписки из статьи Ю. Левады «Где ищем себя, что находим» и из рассказа М. Мишина «Выше!»: Советские люди, «совки», как мы себя иногда именуем (странным образом сочетая гордыню с самоуничижением), пока не стали и долго еще не станут бывшими… Долго спорят о сути грубого слова «совок». Кладу конец спору. «Совок» есть продукт жизнедеятельности верхов, унижающих низы, и низов, презирающих верхи… Совок – это не хорошо и не плохо. Это отдельно. Мы, совки, могучая общность, нормальная для тех, кто внутри, и дикообразная для окружающих. Отсюда эти муки отделений, разделений и независимостей. Как общий ненормальный дом разделить на суверенные психпалаты? По какому принципу ни дели, а главное нераздельно: тут совок и там совок. У совка, как у исторической общности, – впереди вечность. Это у каждого персонального совочка – время (МН, 1992, 5). В этом же номере – в интервью и в телеобозрении – снова встречаем и прилагательное: Страсть планировать всегда была отличительной особенностью совковых политэкономов… организовать свои совковые конкурсы… Российский канал представил совковое православие. Теперь по пятницам детям рассказывает сказку отец Артемий.

Вообще производные образуются легко, к этим примерам добавим: Кассиры присваивают деньги, кладовщики продают «налево»… Все по-нашему, по-совковому (Куранты, 1992, 84). Как и в случае актуализированного понятия „рынок“ (см.: Т. В. Шмелева. Ключевые слова текущего момента. Collegium /Киев/, 1993, 1, с. 38), здесь возникает целый семантико-словообразовательный пучок, оказывающий влияние на всю систему лексики и словообразования (ср. хотя бы отмечавшийся факт старательного «ухода» от слова советский с образованием таких новшеств, как советовский, совковый). И, разумеется, опробование нового смысла порождает поистине бесконечные, часто весьма изобретательные и ранее немыслимые контексты:

Не позволю, чтобы меня держали за совка (Изв., 21.2.92). Поговаривают, что сейчас интенсивно печатаются российские деньги. Как их назовут неизвестно. Некоторые предлагают «совками» (Изв., 5.2.92). Совок, «хомо совьетикус», – страшное порождение коммунистической идеологии (1-я программа радио, 7.3.92). «Совок» жив и процветает… «Совок» придуман самими русскими для обозначения «посредственности, доставшейся в наследство от старорежимной советской действительности». «Совок» – мужчина – это двоюродный брат американского супермена с квадратной челюстью… «Независимая газета», склонная называть страну, где она выходит, «Абсурдистаном», дает «совку» следующее определение: «Бездумная жажда равенства, глубокая ненависть к преуспеванию других и процветающая лень» (Изв., 1993, 28). Кто мы действительно – несчастные «маргиналы», «гомо советикус», «совки» и как же в таком разе к нам следует относиться? (Куранты, 1993, 24).

По внутренней форме слово вписывается в длинный ряд метафорических названий людей с общим значением „глупый, тупой“ – таких, как балда, бревно, пень, дуб, дубина, лапоть, лопух. О таких ассоциациях свидетельствует карикатура А. Шабанова, где заросший щетиной тупица любуется собою, глядя в совок, как в зеркало. Этот образ, кстати, позволяет употребить слово и как обозначение всего распавшегося Союза, изображая его в виде кучи мусора в совке: В «совке» нерадивых детей попрекали Гайдаром, который в 16 лет уже командовал полком (Коммерсант, 1993, 16).

Но, разумеется, дело тут сложнее, и очевидны ассоциации с элементом сов-, производимым от совет, советский и имеющим известную, пусть словообразовательно связанную независимость: совхоз, совпартшкола, соврубль, соввласть, совправо, совпаспорт. Есть тут и отзвук подпольно-насмешливых обозначений совдепия, совдеповский, Софья Власьевна (т. е. соввласть) и т. д. Нельзя исключить и какого-то влияния созвучных слов в их пренебрежительных оттенках – сова (употребляется и о людях), совкий „сующийся во все“ (совок да не ловок).

Определяющим все же оказывается, несомненно, характер самой словообразовательной модели, разговорная экспрессия данного суффикса. Об этом свидетельствует другой неологизм – популярнейшее словечко нашего нынешнего быта комок. Так называют мелкие, видимо, получастные ларьки, коммерческие или коммерчески-комиссионные магазины. Корень этого образования, омонима к комок „кусочек“, извлечен, несомненно, из этих прилагательных, а суффикс помещает его в семантический ряд лоток, куток, толчок (ср. арготизм торчок „туалет“, как-то связанное с торчать, торч в жаргоне наркоманов – в том же значении наслаждения, что и ловить кайф, а также тащиться, таск) и, наконец, рынок, прилавок, то есть со словами, связанными с торговлей, причем торговлей мелкой, малоорганизованной, спекулятивной. Ощутимы, видимо, и насмешливые ассоциации с элементом ком-, извлекаемым из слова коммунальный или даже коммунистический (компартия, Коминтерн, комячейка).

Слово широко употребительно и в бытовом разговоре, теряя экспрессию, нейтрализуется как название-термин; оно достаточно массово проникает и в печать: В московском «комке»… (КП, 15.9.90). И если, скажем, джинсы вы можете купить в валютном магазине за 40–50 долларов, то, обменяв эти деньги по нынешнему курсу, вы получите 5–6 тысяч рублей, за которые свободно приобретете в «комках» четверо подобных штанов (Изв., 14.2.92). Кассовых аппаратов, как правило, в «комках» нет… Недавно побывал в том «комке»… (Изв., 2.3.92). Мэр Омска совершил неожиданный рейд по коммерческим киоскам, именуемым в народе «комками»… поехал проверить «комки» на предмет уплаты ими налогов… вышибал дверь «комка»… (Изв., 23.2.93). Я люблю по «комкам» мотаться (АиФ, 1993, 4). Заглянул в «комок» за сигаретами (Куранты, 1993, 15). По крайней нужде приобрел телефонный аппарат в каком-то «комке» (Куранты, 1993, 27). В массе своей пресловутые «комки» отнюдь не украшают городской пейзаж Москвы (ЧС, 1993, 3). «Комков» и «шопов» появилось немало (ЧС, 1963, 19). Слово дало производное: Представители «комкового бизнеса» приехали к мэру на разборку… «Комковый бизнес» игнорирует все без исключения виды налогов… Мэр заявил о своей решимости объявить войну «комковому бизнесу» (Изв., 23.2.93). На фоне богатых комковых витрин (Вехи, приложение к газете «Российские вести», 1993, 15). Их не отличить от всех прочих магазинов со стандартным комковым ассортиментом (АиФ, 1994, 18).

Суффикс -ок оказывается в целом актуализированным в силу своей разговорной раскованности, то и дело переходящей в насмешливое пренебрежение тем, что называется. Именно на это настроен сегодняшний общественно-языковой вкус, и можно ждать новых образований такого рода. В «Московских новостях» (1992, 5) читаем многозначительное: В Китае был Большой Скачок. В России – Большой Хапок. Ср. также: Мы не сможем выйти в цивилизацию без человека с первоначальным накоплением капитала, без яростного хапка (КП, 7.10.93). Политика «большого хапка» обернулась против них самих (Изв., 14.1.95).

Сходная экспрессия ощутима и в неологизме-названии лица качок, а не «накачанный», т. е. натренированный парень: Далее – по программе, автоматом трое крутых качков (АиФ, 1994, 5).

6.4. Языковой вкус сегодняшнего общества однако не ограничивается настроенностью на разговорную экспрессивность и достаточно четко балансирует ее со стремлением к книжности. В словообразовании это проявляется не только в сохранении и даже повышении продуктивности основных книжных суффиксов, но и в появлении принципиально новых моделей и словообразовательных элементов.

К книжному словообразованию по праву можно причислить иноязычные влияния, идущие через печатное слово, прежде всего через периодику. Как в английском языке прижился русский суффикс -ник после поразивших людское воображение и широко пропагандировавшихся масс-медиа спутника, лунника, затем отказника (bееtnik, flopnik, refusnik; ср. отмеченные случаи активной аналогии слову перестройка в 1.1), так и в русском языке значение словообразовательного форманта приобрело английское слово gate как второй элемент сложного названия Watergate (буквально «Водяные ворота»), ставшего после известных событий в здании этого фешенебельного Вашингтонского отеля нарицательным наименованием шумного политического скандала.

Сначала фигурирует все слово уотергейт или первое аналогическое образование ирангейт: Чилийский «ирангейт»… Причастность самых высоких сфер чилийского военного режима к этому южноамериканскому «ирангейту» (о незаконной торговле оружием. Пр., 15.3.90). Затем вычленяется формант -гейт как некоторая самостоятельная единица (ср. употребление суффикса -изм).

В принципе все последние американские администрации вели двуличную политику, носили маски… Сколько было всяких «гейтов»! Теперь «ирангейт» (Изв., 18.12.86). Он стал активным действующим лицом того широкого политического скандала, который зовется «Иран-контрасгейтом» (Пр., 11.5.87). Не новый ли «…гейт»? В то время как буря «ирангейта» обрушивается на нынешнюю американскую администрацию, за многие тысячи километров от Вашингтона – в Пакистане, судя по всему, тоже зарождается новая волна скандальных разоблачений. Она еще не получила пока своего названия, но частичка «гейт», символизирующая обычно крупную политическую аферу, очевидно, может в нем присутствовать. Речь идет опять о поставках, и опять американской военной техники. На сей раз душманским бандам (Изв., 19.5.87). Два «гейта» – одна мораль… «Уотергейт» сегодня – история. «Ирангейт» – злоба дня. Между ними пролегла целая анфилада всевозможных «гейтов» (из статьи, посвященной 15-летию Уотергейтского скандала. МП, 21.6.87). Паутина «гейтов» – Уотергейт, «ирангейт»… (Пр., 22.6.87).

Вычленившись подобным образом, элемент -гейт приобретает силу словообразовательного форманта. При этом первоначальное его значение оказывается полностью забытым, а круг основ, вовлекаемых в словопроизводство, практически неограниченным. Окказиональные слова в приводимых ниже примерах, заимствуемые, калькируемые и вновь создаваемые на русской почве, создают столь последовательные, частотные и многообразные ряды или серии, что можно всерьез говорить о появлении в русском языке нового суффикса. Даже, скажем, о слове Камиллгейт (Camillgate – Коммерсант, 1993, 10) трудно с уверенностью сказать, заимствование ли это или изобретение русских журналистов. Перечень примеров склоняет ко второму:

Теперь «ЮАРгейт»?… «ЮАРгейт» – новое нарушение суверенитета и законов Швейцарии (Изв., 14.12.86). «Кольгейт» – махинация с продажей документации на производство подводной лодки ЮАР при участии канцлера Коля (Изв., 21.1.87). Комиссии предстоит, в частности, выяснить, какую роль в боннском «ЮАРгейте», как окрестила эту аферу местная печать, сыграл канцлер Г. Коль (речь идет о тайных гешефтах ФРГ с ЮАР. Изв., 9.1.87). Азиатская ветвь «контрасгейта» (о тайном финансировании никарагуанских «контрас» Тайванем и Южной Кореей. Изв., 16.3.87). Послесловие к «Панамгейту»… Герои «Ирангейта» оказались и главными действующими лицами «Панамгейта»!.. «Панамгейт» провалился. Но списан ли он в архив? (ЛГ, 1987, 42). Вернемся к истокам этого скандального дела, которое швейцарская печать окрестила «израильгейтом» (Изв., 29.2.88). Много разговоров в эти дни о «слупскгейте». В Слупске, в помещении местного гражданского комитета «Солидарность» обнаружены находившиеся под штукатуркой подслушивающие микрофоны (Пр., 25.5.89). Точка в большом деле, окрещенном здесь «Виллогейтом»… Название «Виллогейт» произошло от завода «Вилловейл», где из готовых узлов производят сборку автомобилей (об одном из руководителей Зимбабве, занимавшемся спекуляцией автомобилями. Пр., 17.7.89). По аналогии с «уотергейтом» пресса заговорила о «сорильягейте» (о причастности шефа безопасности Мексики Антонио Сорилья к убийству. Изв., 9.8.89). Обстоятельства, связанные со скандалом «дунагейт»… (о подслушивании телефонных разговоров деятелей оппозиции в Венгрии. Изв., 5.3.90). Йомогейт (о связи Йомо – секретаря президента Аргентины и ее мужа с наркобизнесом. ТВ программа «Время», 14.8.91). Прокурор… займется тем, что в местной печати уже получило название «Иракгейт»… «Иракгейт» может превратиться в крупнейший скандал. Суть «Иракгейта»: крупными денежными инъекциями администрация Буша помогала Ираку перед его вторжением в Кувейт (Изв., 14.7.92). «Иракгейт» – это скандал, который начал разгораться в самые последние месяцы… «Иракгейт» – прямой удар лично по Бушу… «Иракгейт» – скандал накануне выборов… (Изв., 13.10.92). «Коллоргейт» угрожает отставкой президенту Бразилии (о скандале в связи с коррупцией Ф. Коллора. Изв., 27.8.92). Датский премьер уходит в отставку из-за скандала «Тамилгейт»… Разразился громкий политический скандал по типу «Уотергейт» в США. Его назвали «Тамилгейт» (о противодействии властей беженцам из Шри-Ланки. Изв., 16.1.93). Разгорается политический скандал, который уже нарекли «тамилгейтом» (Коммерсант, 1993, 5).

Из образований, произведенных, безусловно, в русском языке, отметим такие: Вы втягиваете меня в «космосгейт» (Изв., 6.3.87). Речь идет о многих Кремлевских уотергейтах или о Кремлегейтах (ТВ программа «Новости», 15.1.92). Любопытно своеобразное морфонологическое «опрощение» в таком примере: Латвийский «кэгэбейт» пока развивается вяло (о проверке депутатов ВС Латвии на сотрудничество с разведкой. Изв., 23.11.92). За рубежом это назвали бы «дача гейт» (о покупке спикером Думы дачной мебели в США. МН, 12.5.95).

Словообразовательное освоение форманта -гейт (ср. также в 7.1 растущую группу слов на -инг) – отнюдь не уникальное явление, но лишь иллюстрация активного процесса, отвечающего вкусу эпохи в его благожелательности как к иноязычному, так и к заумно-книжному. Яркой иллюстрацией может служить также слово трудоголик, появившееся в русском лексиконе под влиянием английского workoholic.

Литературно и научно это шутливое новообразование облагородила книга «Трудоголики, или респектабельные наркоманы», в которой социопсихолог из Торонто Барбара Киллинджер изложила свои наблюдения за воздействием на людей неутолимых законов конкуренции и становящегося привычкой напряженного ритма жизни. Она утверждает: Полная поглощенность работой не менее опасна, чем патологическая лень, и сродни наркомании или алкоголизму. Люди перерождаются в «трудоголиков»… «Трудоголик» оказывается скоро одиноким, его личность перерождается… Настоящий «трудоголик» безжалостен. Он способен на жестокость… Мысль об убийстве перестает ужасать респектабельного наркомана… Он стремительно подрывает и свое здоровье. «Трудоголик» больше, чем остальные, подвержен сердечным приступам, инсультам, болезни печени и хроническим депрессиям (цит. по заметке «Лодыри и “трудоголики”» – АиФ, 1991, 19). Слово получает достаточно широкое распространение:

Об Уайнбергере говорят, что он отпетый «уоркоголик». Слово это сравнительно новое в американском лексиконе. Образовано оно по аналогии с «алкоголиком», но от корня work, то есть «работа». «Уоркоголик» – работающий запоем (Изв., 7.4.83). Все опрошенные миллионеры – трудоголики. Средний рабочий день – 13 часов, каждый третий несколько лет не был в отпуске (МН, 1991, 29). Миллионеры-трудовики… работают по 12 и более часов в сутки (АиФ, 1991, 8). Она продолжает и здесь оставаться «трудоголиком». Встает рано, чтобы успеть к восьми утра в Сорбонну, где совершенствует французский язык (АиФ, 1991, 23). …является «трудоголиком» и уже в течение многих лет игнорирует выходные дни и не берет отпуска (Коммерсант, 1993, 12). Многие называют его трудоголиком. Другие сумасшедшим и диктатором (Коммерсант, 1993, 16). Трудоголик, он очень любит работу и своих внуков (Поиск, 1994, 24). Кто они? Фанатики, мазохисты, или, как говорят американцы, трудоголики? (про пожилых людей, не желающих уходить на пенсию – Изв., 1994, 199).

Рассматриваемый процесс иллюстрируется также такими образованиями: Западный мир охватывает эпидемия «покупкомании». В США, например, организованы даже общества помощи «покупкоманьякам», а в Нью-Йорке существует группа «Анонимные покупкоголики». Особенно страдают от этой «болезни» женщины, которые дня не могут провести без покупок. По мнению английских психиатров, заинтересовавшихся этой проблемой, «патологическая трата денег напоминает алкоголизм» (ЛГ, 1988, 42). Может быть, возвращается языковая эпидемия начала XIX века, когда массово рождались сложения со второй частью -мания или по-русски -бесие, которые блестяще исследовал акад. В. В. Виноградов в связи с историей слов мракобесие (обскурантизм), мракобес и под.

Русский язык активно подхватывает универсальные модели словосложений, развивающиеся в европейских языках, например: Евроденьги (ср. нефтедоллары), Еврокоммунизм, Еврорынок, Евросима (Wir wollen kein Euroshima – Мы не хотим Евросимы. Изв., 10.1.82), евромодель (Коммерсант, 7.10.93), еврозима (шутливое название «сиротской зимы» 1992–1993 гг. в европейских странах, может быть, калька с Eurowinter), а также евраизм (Я за «экономический евраизм» – РВ, 7.10.93) и т. п. Ср. также ряды вроде: охлократия, партократия и под.

В целом русский язык оказывается сейчас не просто терпимым, но именно восприимчивым к любым новообразованиям по иноязычным (и собственным периферийным) моделям: В Москве прошел фестиваль трэш-металлического рока «Адский аборт». Жертв нет. /… / Отношение властей к выступлению трэш-металлических групп… претерпело изменения. /… / Власти проглотят горькую пилюлю, приготовленную трэш-металлистами. Так было и во время последнего трэш-металлического шоу в парке Горького, где металлисты играли так, будто в зале сидел Дьявол /…/. Сам по себе трэш представляет из себя нечто, оставшееся в результате упрощения и утяжеления музыки от экологически чистых стилей хард- и хеви-рок… Эти стили похожи на трэш, как дом похож на пепелище. Но на дороге окончательной деградации хард- и хеви-рока трэш не стал последней остановкой. То, что играли в парке Горького отечественные «металлюги», определить как трэш было бы оскорблением уже к этому стилю. Полнейшая какофония, помноженная на русский мат и неумение играть на инструментах, представляла из себя новую ступень вырождения тяжелого рока – некий «совок-трэш», т. е. падение полное и окончательное (Изв., 2.6.92).

Невиданную ранее продуктивность развивает приставка пост- (и отчасти ее русский эквивалент после-):

Одно из наиболее неприятных явлений постперестроечной российской экономики… Последекабрьский период жизни… (Коммерсант, 1993, 5). Для восстановления генофонда и очищения от коммунистического и посткоммунистического ига потребуются столетия (Изв., 23.4.92). Сегодня добрососедские отношения России и Казахстана – определяющий фактор стабилизации ситуации на всем евразийском пространстве постсоветского периода (Изв., 16.11.92). Посттоталитарный восточноевропейский путь достижения конвертируемости… (Изв., 24.11.92). Постперестроечный российский «новояз»: натиск американизмов на русскую речь (Изв., 6.2.93). Кумиры постперестроечной эпохи… (АиФ, 1993, 4). Полковник Игорь Прелин очень любит такую посткоммунистическую арифметику… торгует бывшими секретами Лубянки (Изв., 1993, 18). Портрет художника в постсоветском интерьере (Изв., 1993, 37). Пакет его постреферендных указов содержит распоряжения об изменениях в органах госуправления (Изв., 12.5.93). Постсъездовская «суверенизация» автономий (Сегодня, 1993, 9). Сообщество вполне нормальных людей превратилось, как сказал один из депутатов Моссовета, в посткоммунистический отстойник (Куранты, 1993, 18). Руководительница центра постсоветских исследований… В среде постсоветских республик… (Куранты, 1993, 23). Наше собрание отражает постперестроечную ситуацию в России (Изв., 5.2.93). Постмодернизм в постсоветской литературе… посткоммунистическая элита… поставгустовская эпоха (Изв., 8.4.93). Россия единолично играет ту же роль в постсоветском пространстве… К выходу первого постбойкотного фильма (Сегодня, 25.5.93). Homo postsoveticus в зеркале демографии (Сегодня, 15.6.93). Есть московская интеллигенция, вольница посткоммунистического декаданса (Поиск, 1993, 28). Автор значительнейшего из постсолженицынских романов (РВ, 24.7.93). Явное освобождение Верхсовета от постреферендумного синдрома (РВ, 31.8.93).

Характерны и существительные: Виллы миллионеров становятся привычной принадлежностью подмосковного пейзажа эпохи постперестройки (Сегодня, 10.3.93). Это еще одна непривычная черта постперестройки (Сегодня, 8.6.93).

Разумеется, вкус к книжным новообразованиям поддерживается в первую очередь собственными словообразовательными средствами. Так, русский аналог рассматриваемой приставки также приобретает известную продуктивность: наряду с образованиями типа посткоммунистические страны, постперестроечная эпоха встречаются послеоттепельное разочарование, послепутчевая Россия (ср. перестроечный прилив веры и доперестроечный уклад жизни, а также доядерная эпоха).

Образования с этими ставшими вдруг популярными приставками вышли за пределы собственно политических терминов и обозначений: Буш делился планами постпрезидентской жизни (Изв., 10.11.92). Сейчас модно словечко «презентация». Но она бывает, когда книга только выходит, а мои «Видеомы» уже разошлись. Так что наш вечер – постпрезентация (Из интервью А. Вознесенского. Куранты, 1993, 18). Пост-Прокрустово ложе (ЛГ, 1992, 44). Ср. также: Наша предкапиталистическая отчизна (диктор ТВ программы «Вести», 31.1.93).

Ярким примером активизации книжной модели образования сложных прилагательных может быть чрезвычайно популярное русскоязычный (ср. термины четырехполосная автодорога, одноэтажная застройка, многоканальный телевизор, высокоразрешающая способность, крупнотоннажные суда и пр.).

7. Процессы, намечающиеся в грамматике и фонетике, орфографии и пунктуации

7.1. Слежение за языковой практикой масс-медиа вскрывает некоторые новшества даже в грамматике и фонетике, неизмеримо более устойчивых, чем стилистика, лексика, фразеология. Здесь «неологизмы» предстают, как известно из истории, первоначально по большей части в обличье нарушений нормы – орфоэпических, морфологических и синтаксических ошибок. Они вызывают в разные исторические периоды более или менее сильное сопротивление общества.

Сегодня таких ошибок особенно много, а нынешнее языковое чутье весьма терпимо даже к вольностям в правописании и расстановке знаков препинания. Масштабы динамики изменений таковы, что многие чуть ли не всерьез опасаются, что уже следующее за нами поколение заговорит на каком-то «новорусском языке», отвечающем вкусам, эмоциям и идеалам «новых русских».

Закрытые и малопроницаемые системы фонетического и грамматического ярусов языка, а также законодательно нормализуемые орфография и пунктуация, в принципе чуждые вариативности, в русской традиции отличаются особой ригидностью. Английский же язык Америки, на которую у нас равняются, отличается высокой вариативностью, известной свободой даже в правописании. У нас любое отклонение от принятых норм сразу же и безоговорочно воспринимается как нетерпимая ошибка даже тогда, когда оно происходит вполне в допускаемых системой рамках. Это качество, традиционное для русского литературного языка, сейчас предстает приметой того языка тоталитаризма, от которого общество хочет перейти к «младому неизвестному» языку демократической России. Насколько можно и нужно разрушить первый, чтобы перейти ко второму?

Такой «новый» язык (или его видимость?) создают, конечно, содержательные уровни семантики, лексики, стилистики. И вопрос, в сущности, сводится к тому, какие сдвиги в основах языка, в его фонетико-грамматическом «лице» детерминируются их изменениями. Несмотря на противодействие образованной части общества, консервативно охраняющей историческую устойчивость и одномерную неизменность норм фонетики, грамматики и орфографии, необычайная сила нынешнего языкового вкуса, делает и их податливыми моде, пусть и не до такой степени, как, скажем, в стилистике, по природе связанной с вариативностью средств выражения.

Примеры свидетельствуют о том, что в синтаксисе новые процессы порой идут не менее активно, чем в лексике, что даже морфология претерпевает сейчас заметные глазу сдвиги. «Выталкивание исключений», подведение их под регулярные ряды захватывает сейчас все новые грамматические формы. Сегодняшняя речевая практика, языковые идеалы масс-медиа, несомненно, характеризуются стремлением к известному упрощению системы, возникающему в периоды общественных перестроек и сопровождающего их бурного языкотворчества (это наблюдалось в русском языке 20-х годов, когда, кстати, и был предложен термин выталкивание исключений).

Уже отмечалась растущая на общей демократической волне либерализации терпимость к употреблению просторечных грамматических форм, несомненно, «ошибочных» с точки зрения литературной нормы. Все нейтральнее становится отношение к формам капает, глодает, махает, полоскает, метает, кудахтает, мяукает, пощипаем… при книжной норме каплет, гложет, машет, полощет, мечет, кудахчет, мяучит, пощипем…; ср. текет вместо течет, поехай, езжай вместо поезжай, съезди, отвлекемся вместо отвлечемся и т. д. Старые споры о возможности причастия будущего времени обретают новую перспективу: Освобождение Стародубцева выглядит событием сугубо индивидуальным, не отразящимся на судьбе дела ГКЧП (изв., 8.6.92). Понимаешь команду только тогда, когда получаешь тапком по морде (А. Маринина. «Украденный сон»).

Эпидемически распространяются просторечные формы ложить, заиметь (Ни одного африканца, который заимел бы свою фабрику, мне назвать не смогли – Изв., 24.11.88), употребление без уточнителей глаголов нарушать, переживать, соответствовать (кандидат соответствует, чтобы его избрать), определиться (к тому же с ненормативным ударением – Давайте опреде́лимся). Новую активность приобретает давно отмечаемая экспансия предлогов: об этом надо иметь в виду, видим о том, что… Все более укореняются, как-то нейтрализуясь, пошловато-вежливые подскажите, как пройти… мне подвезло, псевдообразные всю дорогу „все время, всегда, постоянно“, навалом „много“ и т. п.

Масс-медиа открыли ворота в письменность и в публичную устную речь для многих отдельных ошибочных с точки зрения литературного стандарта форм: Языковые перла (РГ, 2.9.95; ср., щупальца – щупальцы и т. п.); Ударил тапочком по лицу… Какой там тапочек при таких разрывах и переломах (МН, 1992, 51–52). В литературном языке тапочка – женского рода. Что разрешено и что запрещено часовому на посту? Разрешено, собственно, только одно: стоять с автоматом и бдить (АиФ, 1993, 7). Школьный отдел ЦК бдил, а попросту говоря – тормозил развитие мысли (Пр., 16.3.94). Словари отмечают только глагол бдеть, – ишь. Книжн. устар. „Бодрствовать, не спать“ и „неусыпно следить за“; ср. бдительный от основы настоящего времени.

Все свободнее употребляется разговорная форма местоимения их, которой вообще-то не избегали и ранее многие образцовые авторы: Национал-патриоты и шовинисты России, – сказал Л. Кравчук, – никак не могут смириться с тем, что «и флот, и прежде всего Севастополь, стали не ихними» (Изв., 11.11.92). Известную роль тут может играть не только большая экспрессия этой формы, но и общая актуализация в сегодняшней политической жизни противопоставления «своих», «наших», «нашинских» и «чужих», «ненашинских», «ихних» (ср. также белорусско-польское «тутейшие»).

Ради самого общего эффекта выразительности журналисты обращаются к форме нету и даже нетути (…прикинув сметную стоимость выемки зараженного грунта, покорно капитулировал перед астрономической суммой – у него таких средств нетути – РВ, 12.11.93).

Обнаруживаются перестановки во взаимоотношении множественности и собирательности. В частности, заметно увеличивается употребление во множественном числе слов singularia tantum, например: дорогие водки, мелкие бизнесы, предпринимательские риски. Этот процесс, обозначивший свою активность в предшествующем десятилетии, связан с освоением общим языком профессиональной речи (см. В. Г. Костомаров. О формах «инициативы», «договоренности». «Rustinar», 1978, 2, сс. 4–10):

В целях снятия взаимных озабоченностей нами было передано американцам такое предложение (Изв., 5.6.86). Страхование любых рисков начинается в Сибири (ФИ, 1992, 10). Эта таблица взята из исследования о предпринимательских рисках в России… Сегодня мы публикуем показатели рисков, которые были рассчитаны 20 октября 1992 года (Изв., 16.1.93). Мы предлагаем вам страховую защиту от рисков непогашения кредитов (Куранты, 1993, 18). А пока пошли прямые эфиры, наловчилась по части интервью (В словах диктора ТВ Ирины Мишиной. Семь дней. 1991, 48). Месяцы бесконечных «прямых эфиров», «горячих линий», «телемостов», «пресс-клубов» (РВ, 18.11.93). Продажа автомобилей, установка сигнализаций (Экстра-М, 1995, 31).

Такие формы, конечно, связаны и с семантическими процессами, и с синтаксическими. Так, к образованию формы множественного числа от слова бизнес толкает новое для русского языка словосочетание делать бизнес в значении „завести собственное дело, основать компанию, предприятие“: делайте бизнес с нами, они участвуют в мелких бизнесах, открыто около миллиона новых бизнесов.

Конъюнктурный языковой вкус заставляет вспоминать и укоренять сомнительные грамматические явления, например номинативное употребление инфинитива с предлогом: Пьесу читали, обсуждали, о ней спорили, перепечатывали, брали «на почитать» (ЛГ, 1967, 35). Я не против встречи и побеседовать (Изв., 31.1.84). За выпить дядя все сделает. За выпить – что угодно (У. Стайрон. И поджег этот дом. «Новый мир», 1985, 2, с. 201). Ни хлеба у вас, ни мяса, не говоря уже о выпить (Куранты, 4.1.93).

Внешнее (иноязычное) влияние по своей природе тоже не может быть безразличным для движения грамматической системы. Масса прямых и косвенных заимствований вынуждает морфологию как-то их осваивать и самой приспособляться к ним. Так, явно растет число несклоняемых существительных, поскольку среди заимствований оказываются единицы по своему исходу чуждые русскому склонению. Появляются многочисленные морфонологически чужеродные слова, затрудняющие формо- и словообразование, порождающие разнобой в своем оформлении и в своем «обрусении».

Нежелательную вариативность демонстрируют, например, прилагательные от слова фьючерс: фьючеРНые сделки (Открытое образование, 1992, 1. Эта форма несправедливо наводит на мысль, что прилагательное значит „будущий“), рынок фьючеРСких нефтяных контрактов (Коммерсант, 1992, 29. Эта форма ложно представляет исходное слово названием лица), фьючеРСНый рынок (БВ, 1992, 19), сложившиеся на тот момент фьючеРСНые котировки доллара (Изв., 3.2.93).

Кстати, самое слово фьючерс пополняет большую группу иноязычных существительных, заимствованных в форме множественного числа (вероятнее всего потому, что именно эта форма по логике значения наиболее употребительна), но воспринимаемой как единственное, например кекс (ср. cake – cakes), корнфлекс, рельс. Как простые, непроизводные слова они снабжаются еще и русской флексией множественности (впрочем, шорты, а не «шортсы»): наряду с достаточно старыми бутсы, джинсы, клипсы, терминами вроде сибсы, коммандосы, фолдерсы, в нее теперь входят баксы, слаксы, леггинсы, чипсы, сникерсы, скитлсы и пр. При необходимости употребить такое слово в единственном числе оно сохраняет английскую флексию: Бахрейнский динар и кипрский фунт более чем вдвое «весомее» американского «бакса» (АиФ, 1993, 18). Ср., однако, у живущего в США В. Аксенова: снимает так называемую «студию» за триста «баков» в месяц… двести «бакс» (В поисках грустного беби. New York, 1990, сс. 23 и 150).

Здесь уместно вспомнить «Жуков», которые так и остались в русской памяти без перевода и с вариативной формой множественности – «Битлы» и «Битлзы»: Страсти по «битлам»… Участники легендарного ансамбля «Битлз» (Пр., 18.2.94). Забавно, что и про одного участника этой группы можно сказать битлз: Первоначальный вариант песни «Yesterday» отличается от уже хрестоматийных строк, признал в интервью бывший «Битлз» Пол Маккартни (Изв., 11.3.95).

Заимствованное в форме множественности, мафиози воспринимается и как единственное (вместо мафиозо), и как множественное число. Подобная морфологическая субституция наблюдается, впрочем, довольно редко. Интересно такое замечание: Современная публика недавно обогатила свою речь словом экономикс… В скором будущем ждите нашествия слов электроникс, физикс, чайникс, валенокс и т. д. Эта ужасная картина усугубляется тем, что в нашей стране отсутствует лингвистическая защита для русского языка наподобие Французской академии в Париже… (Радикал. Приложение к газете «Деловой мир», 1992, 39).

Как-то деформирует русскую морфологию и быстро формирующаяся значительная по объему группа достаточно ей чуждых актуализированных существительных на -инг, заимствуемых из английского языка: блюминг, брифинг, демпинг, дилинг, инжиниринг, кастинг, киднеппинг, кемпинг, клиринг, консалтинг, лизинг, листинг, маркетинг, мониторинг, прессинг, рейтинг, тренинг, факторинг, форсинг, франчайзинг, холдинг, хэппенинг, чуинг(гам) и т. д. По замечанию румынского исследователя, «суффикс -инг, который является специфическим для английского языка, сохраняется и в русских эквивалентах, хотя сочетание НК в конце слова не характерно для русских слов» (М. Морару. Слова английского происхождения в русском и румынском языках. В сб. Filologie rusa, XIII, Bucuresti, 1993, p. 53).

Они, как правило, имеют дефективную парадигму склонения и пополняют группу singularia tantum: Тренинг на развитие наблюдательности (ЛГ, 5.12.87). Стандинг, или правила хорошего тона (М., СП «Соваминко», 1991. Заглавие книги). Подобно рассмотренным словам типа Уотергейт, вычленяющим псевдосуффикс -гейт, – инг тоже может выделиться в качестве словообразовательного форманта, присоединяемого и к русским основам. Вспомним уже рассмотренное селинг(а) и возникающее в ассоциации с ним сбербанкинг; ср. также: овладевайте приемами единоборств – кикбоксингом, скуловортингом и прочими (Пр., 14.1.94).

Стремление как-то упростить грамматическую систему, иметь меньше исключений и даже допустить больше вариантов в формальной структуре может быть истолковано как совершенствование языка и оправдано. Но трудно оправдать случаи грамматической небрежности, отход от традиционных форм при полной коммуникативной бесцельности, изменение их ради, так сказать, самого изменения. Они не могут не сбивать наблюдателя с взятой ориентации на констатирующую объективность, вызывают желание забыть о беспристрастности и согласиться со словами ревнительницы чистоты и правильности русской речи Т. Ф. Ефремовой, моего соавтора по словарю грамматической правильности: «Если языковое невежество будет продолжаться, скоро мы с вами не будем знать, как же следует склонять, спрягать и управлять» (Личное письмо в начале 1993 года).

7.2. Применительно к синтаксису можно отметить такие упоминавшиеся уже явления, как сдвиги в управлении, как экспансия предлогов и прочие, несомненно, воздействующие на грамматическую (если не собственно морфологическую, то на синтаксическую) структуру. Во многих случаях перед нами, видимо, чистейшие опечатки, описки, корректорские оплошности, но растущая их массовость, повторяемость, а порой даже известная системность не позволяют их просто игнорировать. И, конечно же, свидетельствует о терпимости языкового вкуса эпохи, о либеральности речевой жизни граждан уходящего от одномерного авторитаризма общества.

Очевидная системность наблюдается, например, в построении сложных структур; в ее основе можно обнаружить незаконное влияние английского синтаксиса, аналитизм которого позволяет рядополагать слова разного управления, не беспокоиться о согласовании и т. д.: Решение наиболее острых социальных проблем, в том числе жилищной, транспортной, здравоохранения, торговли и бытового обслуживания (Изв., 20.6.86). Обязательные условия – свободное владение английским языком, работа во всех средствах связи, уметь водить автомобиль (Изв., 30.1.91). Теперь любые действия… наказываются крупным денежным штрафом, административным арестом до 30 суток или же возбуждается уголовное дело (Изв., 13.9.91). Женщина назвать себя и от фотографирования отказалась (АиФ, 1991, 25). И курить нет, и огня нет. И в окне знакомом не горит свет (В. Цой. Время есть, а денег нет и в гости некуда пойти… «Семья и школа», 1991, 1, с. 47). Попались либо те, кто слукавил перед нами, либо действительно не сумевшие улететь до Нового года (Изв., 12.1.93).

Любопытным косвенным свидетельством укоренения подобного сочинения формально неоднородных словоформ служит попытка «Грамматики русского языка» 1970 года вообще отказаться от понятия однородных/неоднородных членов предложения, заменив их понятием открытых сочинительных рядов словоформ.

Сюда примыкают и все более частые случаи рядоположения переходных и непереходных глаголов при единой форме дополнения вроде: Эти три страны намерены реагировать на все, что может блокировать, мешать или замедлять этот процесс (Изв., 19.3.93). Это… позволяет иметь возможность отслеживать и влиять на ситуацию в регионах (Изв., 1995, 13). Он привык почитать и преклоняться перед Джейми (Сидни Шелдон. Сорвать маску). Мэр Москвы Ю. Лужков лично испытал и остался доволен новым общественным туалетом (Итоги, 11.3.97). Мы знаем и владеем обстановкой (В. Черномырдин, телеинтервью в сентябре 1996 г.). Ключевая вода, которая соответствует или превосходит все стандарты качества США и Европы (надпись на бутылке воды, которая «бутилирована по благословению Святейшего патриарха»). Ср.: содержание и уход за автомобилем (Экстра-М, 1995, 14).

Изменения в привычных правилах управления вообще особенно заметны в сфере глагола. В настоящее время получают новое распространение и все меньше маркируются как ошибочные такие известные достаточно давно факты, как абсолютивное употребление нарушать, защищать, переживать без дополнения: Граждане, не нарушайте! Защищать от инфляции трудно. А я сижу и переживаю. Многочисленны случаи различных контаминаций, неправомерного сопряжения разных сочетаний, вроде: Соблюдайте чистоту в урны. Своевременно оплачивайте за проезд.

Из новейших примеров укажем на использование глагола демонстрировать как непереходного, чаще всего в значении „устраивать демонстрацию, протестовать против“: работать совсем перестали, только и делают что демонстрируют. Очень часто игнорируется синтаксически нужное местоимение себе или собой, из себя: Никто не мог представить тогда, что война продлится 1418 дней (Изв., 22.6.93).

Бросается в глаза активизация либерального употребления винительного падежа вместо родительного при отрицании и при глаголах типа ждать, хотеть: это то, что ждет народ и что он хочет. Все чаще опускаются синтаксически необходимые распространители, например указание – кому досталось и, строго говоря, тоже необходимое прямое дополнение при глаголе привести в такой фразе: При обсуждении программы, предложенной Егором Гайдаром, досталось от законодателей как за попытки достаточно быстро вести страну к рынку, так и за невозможность быстро привести к рынку (Изв., 27.11.92).

Во многих случаях подоплекой деформаций нормативно-литературного синтаксиса выступает семантика, оттенками которой объясняются изменения и в морфологических характеристиках, и в синтаксических сочетательных потенциях, и в самих типах словосочетаний. В сущности, многие примеры, рассмотренные в качестве иллюстраций семантических переосмыслений и сдвигов в значении, могли бы быть повторены и здесь в грамматической интерпретации. Так, в прилагательном автономный по аналогии со словами свободный, освобожденный от чего-либо развивается несомненное значение независимости – в согласии с извечным российским пониманием свободы не как равенства, равных возможностей, не как состояния, а как действия, как борьбы за освобождение: Белый дом имеет свою медицинскую службу, автономную от Минздрава России (Изв., 22.10.92).

Свобода у нас – не европейское понятие самостоятельности, возможности жить и вести дела без ограничений, запретов и постоянного вмешательства со стороны, а нечто детерминированное необходимостью преодоления – крепостного права, иного произвола, неграмотности, отсталости, застоя, тоталитарного режима (см. 1.2, ср.: А. Д. Кошелев. К эксплицитному описанию концепта «свобода». В кн. «Логический анализ языка. Культурные концепты», М., 1981, cc. 61–64).

Понятие свободы причудливо переплелось с понятием воли (дать волю, вырваться на свободу, на волю). Отчего, по всей вероятности, Р. Рейган и прославился нелепым утверждением, будто в русском языке нет слова для обозначения понятия свободы. Английское соотношение freedom и liberty, в самом деле, иное, чем свобода и воля, на что и могли указать президенту его советники и «писатели речей», для ментальности которых главное в свободе – состояние рынка, неограниченное предпринимательство, торгашеская демократия.

После 1917 года слово, естественно, обросло и новыми аллюзиями, связанными с реализацией лозунга Робеспьера «Свобода или смерть», т. е. свобода становилась самоцелью, а не условием к улучшению жизни народа. Насаждается также и понимание свободы, как «осознанной необходимости». Однако в бытовом сознании под свободой все больше стало пониматься право безнаказанного говорения, любой критики и жалобы (какая уж это свобода, коль и выругаться нельзя!), протеста, вседозволенности в самовыражении. Именно это понимание объясняет ставшее, к сожалению, нередким утверждение: народу-де свобода во вред, от нее – только беспредел (Изв., 6.2.93).

Примечательно такое мнение: «Бродский не жил в России, где слово стало свободным, но и в несвободной России, и в свободной Америке он обладал самой высшей свободой – свободой слова… Главное в Бродском – это совершенно естественное и абсолютное чувство собственной свободы. “Свобода, – как-то сказал он, – это когда ты можешь идти в любом направлении”» (Изв., 30.1.96).

Псевдосинонимизация слова освобожденный „избавленный от чего-либо“ со словами свободный – собственно „проявляющий свою волю, не стесненный“, но вторично «не имеющий чего-либо» (свободный от недостатков) и автономный „самостоятельный, самоуправляющийся“ и ведет к неправомерным, строго говоря, сочетаниям последнего с предлогом от.

Новое семантическое наполнение слова рынок порождает, например, целую серию производных: рыночный (как качественное прилагательное со степенями сравнения – рыночнее, самый рыночный), безрыночный, квазирыночный, ультрарыночный, рыночно, рыночник, антирыночник, рынкофобия. «Это совершенно новое словообразовательное гнездо, новый факт русской грамматики» (Т. В. Шмелева. Ключевые слова текущего момента. «Collegium», 1993, 1, с. 36).

Другими примерами могут служить прозорливо отмеченный этой же исследовательницей глагол дистанцироваться (нами отмечен в 4.1.), а также силовой (см. 5.2), структура (дистанцировался от структур и людей, структура власти, властная, федеральная, президентская, коммерческая, влиятельная, криминальная, даже крутая структура). Активизируясь, с одной стороны, как понятие, явление, реалия, а с другой – именно как слово, они дают ряды новообразований и новые фреймы, даже серии новых устойчивых сочетаний и многие другие слова.

Вообще сферой наиболее активных подвижек в современном языке выступает сочетаемость слов. Рассматривая стилевые и стилистические новшества, мы, в сущности, видели, что новые нормы и закономерности складываются именно в сочетаемости, в ней и через нее идет движение периферийных явлений к центру. В русле общей настроенности на каламбур и парадокс раскалываются привычные сочетания слов и создаются «невозможные»: Сколько они вам платят «налогов»? – Прилично. Вплоть до очень прилично. Но, старик, за эти «налоги» они имеют покой (Изв., 18.3.93. Ср. уже отмечавшийся популярный ныне оборот с точностью до наоборот).

Интересным примером может служить продуктивность наречий типа по-новому, по-хорошему, которая временами превращается в модную экспансию с вытеснением более привычных наречных форм. Наречные образования из предлога по и дательного падежа качественного прилагательного, являющиеся параллельными вариантами наречий на -о от того же корня, свойственны просторечию и жаргону (в отличие от литературных образований такой модели от относительных прилагательных, не имеющих и вариантов на -о); на нынешней волне демократизации речи их широкое привлечение в литературный канон и известная стилистическая нейтрализация не вызывает удивления (см.: В. Г. Костомаров. По-быстрому значит быстро, а как «перевести» по-застойному? РЯЗР, 1993, 2).

Описываемые факты не ускользают из поля зрения серьезных исследователей-теоретиков, что лишний раз доказывает невозможность пройти мимо них как не заслуживающих внимания ошибок малограмотных людей. Правда, лишь немногие интерпретируют их как симптомы некоего естественного движения языка; обычен взгляд на них как на порчу с призывом воспрепятствовать ей как случайному и временному явлению. Такие авторы считают, что повторяется эпоха малограмотности 20-х годов, и с удовольствием цитируют слова князя С. М. Волконского: «Русский язык в опасности… Неряшливость, пошлость и всевозможные ошибочные обороты стали проникать в нашу речь… Повинен в наводнении родного языка иностранными словами и испошлении его истрепанными словечками и оборотами» (РР, 1992, 2, с. 33).

Как бы ни решалась проблема оценки, очевидны системность многих «ошибок» и несомненная объективность и закономерность тенденций к либерализации языка, лежащих в их основе. Это и создает твердую почву для вкусовой установки, не позволяя просто отмахнуться от ошибок, списать их на малограмотность. Все более становится нормой, например, анормальное употребление деепричастий, причем языковое чутье массово все больше типов такого употребления признает допустимыми (А. С. Петухов. Язык перестройки или перестройка языка? РР, 1992, 2).

Этот пример – несомненное проявление универсальной грамматической тенденции к упрощенчеству, к сокращению используемых возможностей. Е. А. Земская иллюстрирует ее, причем именно как объективный, а, может быть, и желательный процесс, только что упомянутым безобъектным употреблением переходных глаголов. Эта же тенденция предпочтений ведет к тому, что все реже употребляются видо-временные формы глаголов совершенного вида в прошедшем времени для обозначения повторяющихся и обычных действий (А. В. Бондарко. В ответе на анкету о состоянии русского языка. РР, 1992, 2, с. 53).

7.3. Наблюдения за синтаксисом нынешнего языка масс-медиа свидетельствуют об активности тех же тенденций, которые наблюдаются в лексике, – одновременного обращения к подчеркнуто книжным (часто иноязычным) образцам и к оборотам раскованной разговорной речи и просторечия. Использование конструкций книжно-письменного синтаксиса и синтаксиса повседневной устной речи на коротких отрезках текста, нередко рядоположенно, усиливает констатируемое сегодня на всех уровнях языка сближение и смешение языковых единиц, принципиально противопоставленных в традиционном русском языковом сознании.

Это, в свою очередь, ведет к снятию или, по крайней мере, к нивелировке противоположности письменной и устной форм речи, книжных и разговорных стилей, прежде всего в стихии массово-коммуникативной речи, прямо воздействующей на речь бытовую и могущей новым синтезом средств выражения обусловить значительную перестройку литературного синтаксиса.

В сфере предложения – это все более синтаксис, организуемый образом автора, непосредственно общающегося с читателем: Пожалуй, еще интереснее были сообщения М. Челнокова – это тот – помните? – он еще на заседании парламента швырнул свой ваучер в лицо вице-премьеру (Изв., 26.10.92). Истоки этого процесса стали полноводными уже в 60-х годах, отчего исследователи и обратили тогда внимание на актуализацию таких синтаксических явлений, как расчлененность высказываний приемами сегментации и парцелляции, синтаксическая несогласованность, употребление номинативов, имитация конструкций разговорной речи (см.: Морфология и синтаксис современного русского литературного языка. М., 1968, сс. 233–266. Ср. также: Н. Ю. Шведова. Активные процессы в современном русском синтаксисе (Словосочетание). М., 1966, а также сб.: Развитие синтаксиса современного русского языка. М., 1966). Все эти приемы приобрели еще больший вес в сегодняшнем русском языке.

Одновременно теряют свою актуальность такие явления, как номинализация (осуществить выполнение вместо выполнить, дальнейшее повышение вместо стало выше), бессубъектные обороты (неопределенно-личные, безличные, обобщенно-личные) и разного рода пассивные образования (придется, вероятно, мириться с тем…; его не зовут, ему не звонят…; когда в приемной наводили лоск, розу оставили…; сколько раз говорилось о нерациональном использовании металла…), приверженность к несовершенному виду глагола (и там, где обычно употребляли совершенный вид), избыточное употребление причастий. Иными словами, перестали быть сегодняшними приметами те явления, которые единогласно признавались наиболее яркими характеристиками языка предшествующей эпохи (см. хотя бы: P. Seriot. Analyse du discours politique sovietique. Paris, 1985, p. 125 и след.).

В построении предложений наблюдается вкусовое стремление к известной нечеткости, свободному конструированию. Так, ни редактор, ни корректор не пропустили бы, не говоря о том, что автор и не написал бы, фразу с таким синтаксическим «примыканием»: Приз за лучшее исполнение женской роли вручен шведской актрисе Пернилле Аугуст – Анна Бергман в фильме «Благие намерения» (Изв., 19.5.92).

Вероятно, не без английского влияния (вспомним обороты типа Washington, DC, или Seatle, Washington, на фоне нашей традиционной почтовой формулы с родительным падежом – Калининград Московской области) распространяются весьма необычные для русского синтаксиса словосочетания, например: Норткот Паркинсон, автор знаменитого Закона Паркинсона, скончался в Кентербери, юго-восток Англии, в возрасте 83 лет (ФИ, 1993, 20). Подобные номинативные формы своеобразного «анкетно-ответного» приложения в военных, морских и иных профессиональных сферах известны давно; ср. у А. Толстого в «Союзе пяти»: В журнале начальника порта отметили: «Яхта “Фламинго”, владелец Игнатий Руф, восемнадцать человек команды, вышла в 16.30, в направлении юго-запад» (сб. «У светлого яра Вселенной», М., Правда, 1988, с. 275).

В какой-то степени подобные словосочетания находят поддержку в канцелярских построениях, скажем, в формуле приказа: Мосгорплану (т. Степанов) профинансировать строительство указанных объектов…

Видимо, окончательно кодифицировалось сочетание семнадцать часов по Москве, явившееся логическим развитием целой серии выражений – в Москве пять часов, Московское время пять часов, пять часов (время московское), пять часов московского времени… Аналогично развивается формула адреса: пятый дом на Новой улице; дом номер пять, Новая улица; Новая, пять.

Любопытна сравнительно недавняя торговая формула, широко проникающая с рекламой в газетно-телевизионную речь в неустойчивом грамматическом и пунктуационном оформлении: В большом выборе ликеры – производство Германии (Изв., 4.3.93). Флакон туалетной воды De Viris, производство Франции (Изв., 9.1.86). В устной речи название страны часто ставится в именительном падеже, а слово производство может опускаться: колготки женские, (производство) США, продаются на втором этаже; в продажу поступили мужские костюмы, (производство) Англия, двубортные и однобортные. По крайней мере в коммерции вытесняются грамматически более приемлемые конструкции – американские колготки, костюмы из Англии, одеколон французского производства и подобные; ср., однако, почти уже кодифицированные обороты вроде: Одетый к случаю в свой оригинальный пиджак типа френч, в белой рубашке и с галстуком, Солженицын, тем не менее выглядел на думском фоне залетной птицей (Русская мысль, 1994).

Здесь кстати упомянуть новую (или активизированную старую) форму обозначения производящих фирм, в которой наблюдается достаточно свободное обращение с русскими падежами: браслет с изумрудами от Картье, мода от Кардена (примеры из рекламных газет 1994 года), технология от «Ксерокс» – идеальное зеркало Ваше и всего мира (Пр., 3.3.94), ручки от Parker продаются надежно закрепленными в футлярах с фирменной символикой (Изв., 16.11.94). Оборот на глазах расширяет сферу применения (Вас ждут новости спорта от Анны Дмитриевой и т. п.).

В свое время обратила на себя внимание, видимо, дипломатически весьма обоснованная, но в языковом отношении непривычная формула Федеративная Республика Германии (вместо привычного – Германия): Федеративная Республика Германии установила дипломатические отношения с Анголой (Изв., 17.8.79). Накануне визита во Францию, Федеративную Республику Германии, Англию… (Пр., 10.10.79). Вскоре, однако, журналисты вернулись к прежнему названию, что вызвало такой любопытный отклик:

В последнее время в советской печати стали писать «Федеративная Республика Германия» (а не Германии, как именуют свою страну сами западные немцы). Вероятно, раньше название Федеративная Республика Германии как бы подчеркивало, что исторически существуют две части одной Германии – Германская Демократическая Республика и Федеративная Республика Германии. Сейчас же, употребляя название Федеративная Республика Германия, наши средства информации так старательно акцентируют это окончание, что забывают изменять его даже в косвенных падежах. Я думаю, что в родительном падеже нужно употреблять: Федеративной Республики Германии, как, допустим, Народной Республики Болгарии (а не Болгария) (Пр., 10.9.89).

Рекомендации автора (между прочим, совершенно непонятно, на каких основаниях он полагает, что сами немцы название страны употребляли в родительном падеже; по-немецки этого, конечно, нет – Bundesrepublik Deutschland) письма затрагивают больной грамматический вопрос согласования приложений (в газете «Правде» или в газете «Правда»? в городе Нижнем Новгороде или в городе Нижний Новгород?), но нам они сейчас интересны как свидетельство живого типа синтаксического построения.

В тексты масс-медиа все обильнее включаются разговорно-просторечные конструкции, являющиеся принадлежностью устной речи, в частности, построения с междометиями и различными частицами (что, между прочим, объясняет и отмеченную в 2.3 их активизацию): Так, как это сделали бы в США, например, столкнись они с подобной проблемой (АиФ, 1993, 2; совсем недавно приоритет остался бы, несомненно, за книжной сослагательной конструкцией если бы столкнулись). Публикуя сложившиеся на тот момент фьючерсные котировки доллара, «Известия» отметили, что они ну никак не отражают инфляционных ожиданий. Прошли три недели – отразили (Изв., 3.2.93). Доказано, что такие пласты («черных глин», т. е. сланцев. – В. К.) полностью, ну абсолютно лишены нефти (Изв., 13.3.93). Ну, почему все наши большие и малые политики не могут сесть за один ну очень большой стол (АиФ, 1995, 46). Борьба с коррупцией, сильно разгоревшаяся аккурат перед сообщением Центробанка (МК, 30.7.93).

Новую популярность и отчасти некоторое переосмысление получают многие словосочетания, сложившиеся в речи «номенклатуры» тоталитарной эпохи. Интересным примером может служить выйти (выходить) на… в таких контекстах, как иметь право выходить (с предложениями) на политбюро, выйти на (уровень) министра, выйти на заведующего отделом. Есть основания полагать, что такое употребление обязано своим появлением военному языку, где терминологизированы издавна два типа оборотов: тактический – выйти на рубеж, выйти на фланг противника и иерархический – с жалобой выходят на непосредственного начальника (по аналогии с рапорт подают на имя…). В послевоенном быту естественно распространились, сначала иронически, затем почти нейтрально выражения типа бригадир не решает – выходи наверх, выше, на самого директора.

В настоящее время конструкция сохраняется, однако меняется круг управляемых слов: За один рабочий день главам государств удалось выйти на принятие 13 документов, причем немаловажных (Изв., 16.5.92; забавно, что в соседнем репортаже читаем: Лидеры Народного фронта Азербайджана немедленно вышли в телевизионный эфир с обращением к народу). Мы ищем выход, и мы уже сейчас вышли на переговорный процесс с Чечней. С Татарстаном назревает новый этап договорного процесса (КП, 6.6.92).

Естественно меняется и семантика всей конструкции – на месте значения „добиться внимания (контакта, встречи, приема)“ торжествует значение „удалось что-либо сделать (принять решение, начать переговоры)“; обернувшись как бы омонимами, разные значения позволяют не замечать невольную игру слов в последнем примере: ищем выход и вышли на…

7.4. Сдвиги в типах словосочетаний настолько значительны, что могут быть особой обширной темой. В развитие тезиса о разговорности и книжности как двух главных составляющих сегодняшнего языкового вкуса, интересно рассмотреть подробно один бросающийся в глаза пример следования иноязычным синтаксическим образцам.

В сочетании двух существительных, одно из которых служит определением другого многие языки обходятся без формального обозначения этого соотношения падежной формой или предлогом (и без применения прилагательного, которое образовано от определяющего существительного, а часто просто не существует).

В тюркских и иранских языках такую конструкцию принято называть «изафетом». В нем определяемое существительное получает аффикс, который сигнализирует, что стоящее перед ним существительное употреблено в роли прилагательного (инсан „человек“; hэрэкэт „поступок“ – инсан hэрэкэти, где и – аффикс, „человеческий поступок“). Во многих случаях аффикс не употребляется (Э. В. Севортян. К проблеме частей речи в тюркских языках. В кн. «Вопросы грамматического строя», М.: АН СССР, 1955, с. 208).

В английском языке вполне естественны, нормативны, нейтральны и очень распространены такие изафеты: им посвящена громадная литература, в частности классическая статья А. И. Смирницкого «О сочетаниях типа stone wall в английском языке». Слово изафет – при всей условности его употребления здесь – удобно, так как разграничивает словосочетания и сложные (составные) слова, по крайней мере, выделяет среди последних группу с определительными отношениями компонентов.

В нынешнем русском языке продуктивны и те и другие, а написания с дефисом и без него непоследовательны, тем более, что наблюдается много переходных случаев, но все они позволяют, видимо, говорить о дальнейшем продвижении русского словообразования в сторону аналитизма, об известном стирании границ между многими словами и словосочетаниями. Растущая значимость промежуточных между словами и словосочетаниями образований типа ракета-носитель (не ракетоноситель; в том же значении «несущая ракета»! Ср. ракетный носитель), для которых предложено особое название – биномины, прекрасно показана в диссертации М. В. Костроминой «Биномины в русском языке» (М., 1992). Нынешнее их распространение носит поистине эпидемический характер.

Отметим заодно и распространение своеобразных сочетаний глагольных форм: Отношения типа «встретились-разбежались» он не приемлет (МК, 3.7.94). Покажи мне хоть одного, кто бы помирал с голоду или был разут-раздет… Сейчас тружусь на ниве купи-продай… Ребята купи-продай зарабатывают… (АиФ, 1993, 19), плати и бери… купи-продай (Экстра-М, 1993, 15). Немалое количество наших сограждан вынуждены сегодня заниматься бизнесом «купи-продай» (Частный детектив, 1995, 11). Вся жизнь – купи-продай (ВМ, 28.1.95). Плати и забирай – примерно так в переводе с английского будет звучать термин cash-and-carry (Изв., 25.3.95). «Кэш энд керри» – новинка, которой еще предстоит завоевать рынок. «Магазин для магазинов», «мелкооптовая продажа», «кэш энд керри» – это разные названия одного и того же вида торговли… «Кэш энд керри» буквально переводится «плати и уноси» (Изв., 27.1.95).

В этих неоднородных примерах интересно сложное соотношение собственно русских разговорных конструкций с заимствованными, отчасти калькируемыми: wash’n’wear дает кальку (рубашки «стирай и носи»), тогда как rock’n’roll твердо укореняется в форме рок-н-ролл. Многие из образований такого рода носят явно интеллигентский характер: Многие избиратели попались в «да-нет» капкан (Пр., 19.1.94).

Весьма ярким примером новых для русского синтаксиса «изафетных» словосочетаний может служить название популярного фонда, который в соответствии с традиционными номинациями следовало бы именовать если не официально-советской формулой Фонд имени М. С. Горбачева, то более свободно – фонд Горбачева, Горбачевский фонд или даже просторечно Горбачевка (по аналогии с Библиотека имени В. И. Ленина, библиотека Ленина, Ленинская библиотека, Ленинка и сотнями подобных названий): Имущество, приобретенное Горбачев-фондом, деньги Горбачев-фонда, переданные Горбачев-фонду (МН, 1992, 51–52). Начался визит делегации Горбачев-фонда (Коммерсант, 1.12.92). Горбачев-фонд финансирует цикл телепередач… Руководитель пресс-службы Фонда Михаила Горбачева… Выпуск стал первым из цикла ежемесячных передач, снимающихся на деньги Горбачев-фонда (Коммерсант, 1993, 35).

Разумеется, нерусскость словосочетания не прошла не замеченной: Появился и «Горбачев-фонд» – этакая терминологическая помесь иностранного с нижегородским – в переводе на русский: фонд Горбачева (РВ, 2.10.93; автор ставит это рядом с Принт-банк и «муниципальной милицией» – по-русски городская некрасиво. Ср.: Бывший функционер… организовал частные курсы русского языка, назвав их не совсем по-русски «Центр – Пушкин» (Столица, 1995, 3, с. 8. Лучше бы, в самом деле, – Пушкин-центр!). Впрочем, окказионально подобные образования в русском языке известны: у А. И. Куприна в «Гамбринусе» находим: Сашка раздобыл где-то «Куропаткин-марш»… «Куропаткин-марш» был навсегда вытеснен новой песней.

На месте студенты Гарвардского университета вполне можно уже сказать студенты Гарвард (даже – Харвард) университета; что же касается названий, от которых нет русского прилагательного, то только так и можно: профессор истории Уэлсли колледжа (Изв., 8.9.92). Переводчики сейчас и не пытаются русифицировать и даже склонять, скажем, иностранные названия улиц, площадей: По Ванс-авеню торопливо шла женщина. Дойдя до Крамер-бульвар, она остановилась… На углу Ванс-авеню и Крамер бульвар… (Э. С. Гарднер. Мейсон рискует. Пер. Е. Дмитриевой и Т. Никулиной. М., Политиздат, 1991, сс. 119, 123 и др. Еще несколько лет тому назад было бы авеню Ванс, бульвар Крамер, а то и Крамера или Крамеровский и уж, несомненно, на углу бульвара Крамер или на углу Крамер-бульвара).

Все чаще и легче такие конструкции образуются и там, где естественнее были бы традиционные: Дягилевъ-центръ, Дягилевъ-центра (Коммерсант, 1993, 1) вместо Центр имени Дягилева или на худой конец в разговорной речи Дягилевский центр.

Но ведь по-русски сочетания с прилагательными и с родительным падежом по ряду обстоятельств, и в самом деле, бывают коммуникативно неудобными, особенно в случае иноязычных имен. В Баку, скажем, станцию метро предпочтительнее и по-русски называть Шаумян (Шаумян-станция, станция Шаумян), а не Шаумяновская, Шаумяна (неловкость ощутима и при собственно русских на Пушкина выходите? и под.). Также в географических названиях типа мыс Челюскин (Пр., 27.8.79), хотя – мыс Дежнева, ср. также Адлер-курорт и слитно Адлеркурорт и т. п.

Ситуация осложняется неловкостью конструкций типа Институт имени А. С. Пушкина, которая, если отбросить наивно законодательную практику присваивать именные названия верховными указами, приходит в странно-противоречивые отношения с нормативным для русского языка сочетанием Пушкинский институт или естественными для синтаксиса большинства языков сочетанием Институт «А. С. Пушкин» (так, например, у болгар) или Пушкин-институт (скажем, немецкое Puschkin-Institut).

Традиционно образцовый русский язык избегал подобных «аграмматичных» построений (допускались массово в профессиональной речи, особенно в технической и научной разнообразные сложения, например: крекинг-процесс, блюминг-стан, альфа-частицы, Х-лучи и т. д.; ср. компакт-диск, мини-диск, а также уик-энд). В настоящее время перед ними ворота в литературный обиход широко распахнулись.

Этому, несомненно, способствовали ставшие широко известными произведения русских писателей-эмигрантов, в речи которых под влиянием иноязычного окружения они более естественны. У В. Аксенова (В поисках грустного беби. New York, 1990), например, находим не только названия вроде Пенсильвания-авеню или явной кальки шоу-бизнес, секс-коммерция, флаг-башня, но и салат-бар (В салат-баре мы отоварились еще овощами – с. 48), бюро-шедевр (бюрократический шедевр: Теперь, при всем желании, к нашим бумагам невозможно придраться: совершенство! Бюро-шедевр! – с. 99) и даже Казань-юниверсити (Март, студенческая местность близ «Казань-юниверсити» – с. 96).

Конструкция оказывается чрезвычайно емкой и, несмотря на известное несоответствие русской грамматике, получает все большее распространение, прежде всего в различных названиях, как-то связанных с английскими образцами: бизнес-школа, московский телефонный бизнес-справочник (параллельный английский текст the Moskow business telephone guide наводит на мысль о том, что все эти бизнес-справочник, бизнес-университет, бизнес-клуб, а затем бизнес-туризм и пр. – собственно русские образования, даже и не кальки). В то же время английские образцы несомненны, что часто подчеркивается и сохранением подлинного написания:

В скором времени Россия сможет выйти на мировой рынок multimedia… Конференция «Мультимедиа: среда как культура, культура как среда»… Спонсором конференции стала американская компания RUI – генеральный представитель в России фирмы Apple Computer Co. (США) – одного из лидеров в области multimedia-систем (Коммерсант, 26.2.93, 35). В том же тексте встречаем – мультстудия, ср. мультипликация, мультфильм, мультик). Самый уязвимый пункт «know-how-центра» – отсутствие банковской поддержки (Коммерсант, 23.3.92). Охранники «Центр-системы»… предприятия «Центр-системы»… (Сегодня, 25.5.93). Так называемые траст-фонды (т. е. трастовые. ЧС, 24.3.93). Мы заинтересованы в ответственной солидной женщине, которую можно будет назвать офис-менеджер… А топ-модели нам не нужны (РВ, 11.9.93). Появилось множество шоколадных яиц – «киндер-сюрпризов». Были отлажены тест-системы (О лихорадке Эбола. АиФ, 1995, 46). С использованием этикеток с штрих-кодом (Пр., 23.11.95).

Но много новообразований, которые, вне всякого сомнения, созданы независимо на русской почве и которые нельзя уже не признать достоянием русского словаря, тем более, что они упорядочиваются в очевидные ряды или серии: шоп-тур, шоп-туризм и шопинг-туризм (Упал пассажиропоток и в странах модного ныне шопингового туризма – АиФ, 1993, 13), бизнес-туризм, попкорн-аппарат, имидж-центр, авто-шоу, шейп-шоу, ток-шоу, маски-шоу (и даже шоу-спектакль! На ТВ капитал-шоу), джаз-фестиваль (хотя совсем недавно были фестивали джаза и джазовые фестивали), гей-тусовка (МК, 3.7.94), интим-клуб (АиФ, 1994, 32), интим-услуги (Центр-plus, 1994, 36), киллер-команда (Изв., 21.3.95), тревел-чеки (Пр., 12.2.94; ранее – дорожные чеки).

Таким образом в современном русском языке складывается новый тип словосочетаний, параллельно с биноминами, с составными и сложными словами, воспринимаемыми русским языковым чутьем как универбы, что часто подчеркивается слитным написанием: компактдиск (компактный диск), лазердиск (лазерный диск), видеоклип (но – видео-кассета и т. п.). Водораздел оказывается колеблющимся и часто малоощутимым, что и подчеркивается разнобоем написания: траст-операция (трастовые услуги), паблик-релейшн, панк-стиль, шоп-туризм и пр.

В основной массе эти образования как-то калькируют англоязычные сочетания, выстраиваясь в очевидном порядке: факс = (аппарат, бумага, модем, машина, связь), видео = (диск, кассета, фильм), бизнес = (клуб, центр, сервис, скул, школа, ср. также бизнескласс (авиа-термин), мастеркласс) и т. д. Их классификацию пока дать трудно, ибо аморфность, неоформленность моделей как биноминов, так и «изафетов» дает жизнь и таким монстрам, как «Коммерсантъ-daily» и «Коммерсантъ-weekly» (кстати несклоняемым и в первом компоненте, что поддерживается не только отпугивающей новизной, но и – парадоксально – ером, смущающим глаз сегодняшнего читателя: прочитал в «Коммерсантъ-daily»!).

Иноязычный синтаксис поддерживается все учащающимися случаями прямых иноязычных вкраплений в русский текст вплоть до таких параллельных текстов: изучение иностранного языка с акцентом на бизнесспециализацию… with the emphasis on business specialization… Дается бизнес-специализация… (Из объявления. Характерно русское написание – с дефисом и слитно – при английском раздельном). Жизненность рассматриваемых сочетаний естественно связывается с продуктивностью биноминов, стоящих на границе слов и словосочетаний (т. е. образований вроде эмаль-провод, эмаль-провода – Коммерсант, 1993, 35), или таких названий, как «Президент-отель» в Москве.

Рассматриваемое явление привлекло внимание и популярной писательницы: Экспресс-опрос, пресс-релиз, ток-шоу, а теперь еще и это офис-применение («Прогрессивный дизайн, ориентированный на офис-применение») свидетельствуют о том, что не только английская лексика (или дубовая техническая латынь, процеженная сквозь английское сито) вдруг поманила нашу прессу своим западным звучанием, но и английский синтаксис, как василиск, заворожил и сковал мягкие мозги бывших комсомольцев, а ныне биржевых деятелей. Какого рода шоу? В английском контексте вопрос бессмысленный, так как в английском рода нет… В русском же, по-видимому, среднего, просто потому, что кончается на у. И вообще говоря, переводится как «представление». А ток значит «разговор», «беседа». В английском одно существительное, поставленное перед другим существительным, выполняет функцию прилагательного. А в русском не так. «Разговорное представление» (хотя, конечно, звучит тяжеловато): вот вам прилагательное, а вот вам и существительное. Оба склоняются за милую душу. Чем плохо-то? Может, англичане тоже склоняли бы свои слова, да не с руки. Замечу, кстати, что на языке оригинала все эти термины (talk show) пишутся без дефиса, так как это именно два слова, поставленные вот в такой, специфической, в высшей степени свойственной английскому языку позиции. А у нас норовят поставить дефис, слив два слова в одно, и не потому ли, что в русском языковом сознании, подобно следу от выпавшего гвоздя, все же остается воспоминание о нехватке чего-то: может быть, соединительной гласной? ВодОпад, темнОсиний и т. д. (Татьяна Толстая. Долбанем крутую попсу! МН, 1992, 11).

И, в самом деле, нам бы еще развить аффикс ирано-тюркского изафета, чтобы избежать смешения составных слов (биноминов) и словосочетаний, давно ушедших от представлений о приложении.

7.5. Достаточно трудно судить о новшествах в области произношения, в малоизменчивых фонетике и интонации. Но все же некоторые вкусовые установки и предпочтения моды очевидны.

Они связаны, прежде всего, с терпимостью к ненормативным ударениям вроде возбу́дить, на́чать, при́нять, приня́ла, углу́бить, сформи́роваться, преми́ровать, и́дут, заня́л, за́няла, заклю́чен, позво́нит, уда́лось, вне́сены, переве́ден, пе́редал, пере́дано, прове́ден, пережи́ла себя, углу́бленный, мину́л год, попал в кле́щи, в ясля́х, на стена́х, два шага́, окупятся сто́рицей, до́говор, догово́ренность, ква́ртал, при́говор, стату́я, ходата́йство, э́ксперт, феноме́н; ср. также произношения вопиет, повлекший.

Разумеется, ревнителей традиции все эти формы возмущают: «Произнесение значительным тоном с телеэкрана: “Наш уставный фонд (или совершенно безграмотно “уставной”) – 100 миллиардов рублей” – не более чем психологический трюк, рассчитанный на экономическую и правовую малограмотность населения» (АиФ, 1994, 1).

Заметны и попытки придерживаться иноязычного произношения в заимствованных словах. Обращают на себя внимание принятые многими радио- и телекомментаторами, выступающими в свою очередь их разносчиками, модные интонации, имитирующие английские, распространенные в молодежной среде и привлекающие молодежь своим «американским звучанием»: по области дождь на юге, на этом мы заканчиваем (так называемый accidental rise на подчеркнутых словах).

Явно перераспределяется членение на границе главного и придаточного изъяснительного предложений: сказал (пауза), что придет произносится по-новому – сказал что (пауза) придет. В бытовом разговоре нередко звучит даже сказал что? (пауза) придет, придет наверняка. В принципе нарушается, видимо, противопоставление прямой и косвенной речи в своеобразной разговорной несобственно прямой синтаксической конструкции. От нее один шаг до возможности опущения союза, что свойственно русской разговорной речи и стало нормой в английском языке: он сказал – придет обязательно. Можно, кстати, заметить, что в газетах явочным порядком давно установилась практика оформления прямой речи, отличная от насаждаемой «Сводом правил орфографии и пунктуации» (1956).

Активизировалось становление некоторых новых фонетических норм, признаки которых отмечались ранее часто как речевые небрежности (например, исчезновение аффрикат в разговорной речи, устранение йотированности в случаях типа в музее, еще, опущение гласных вроде коп(е)ративный и т. д.). Новейшие исследования отмечают общий процесс убыстрения речи, что влечет за собой структурно-фонетические изменения, особенно в заударной части слова. Эти процессы в свою очередь содействуют убыстрению речи (см., хотя бы И. М. Логинова. Описание фонетики русского языка как иностранного. Докт. дисс., М., 1995).

Отмечается возросшая терпимость к диалектным особенностям речи, например к «оканью» В. Солоухина или В. Белова. Впрочем, у образованной части населения по-прежнему вызывали неприятие, насмешку фрикативное Г и билабиальное В в произношении М. С. Горбачева, особенно в сочетании с его лексико-грамматическими диалектизмами и специфической жестикуляцией. Они к тому же легко гипертрофировались популярными юмористами-сатириками.

7.6. При новых правилах игры, диктуемых психологией перестраиваемой, реформируемой жизни, когда новое принимается безоговорочно, а старое отметается категорически – только потому, что оно старое, теряют свою безапелляционную обязательность даже орфографические и пунктуационные предписания.

Так, весьма естественно, вопреки действующим правилам, стали писать с прописной буквы многие слова религиозной тематики: Бог, Господь, Библия (ср. также: Л. П. Калакуцкая. Имена собственные в орфографическом словаре русского языка и других лингвистических словарях. ВЯ, 1993, 3). Не без стремления к уничижению (ср. предпочтение формы ленинщина перед формой ленинизм) появились написания вроде большевицкий принцип уравниловки (Эмиграция, 1993, 47).

Но важнее другое – то, что общество склонно к терпимости даже касаемо очевидных небрежностей, совсем недавно вызывавших не сдерживаемое возмущение, вроде орфограммы с бешеННой скоростью и, беЗконтрольная утечка оружия (РВ, 23.11.93). Русские газеты, отличавшиеся высокой грамотностью и корректорской пунктуальностью, сейчас без особого стеснения пестрят опечатками и прямыми ошибками.

В сущности, примеры можно найти, внимательно прочитав любой номер любой сегодняшней газеты: Отчего наши депутаты так Лужкова не взлюбили, чем он им насолил? (Куранты, 1993, 32). Их будет нехватать (Сегодня, 1993, 3), хорошую приобретение должен получить… при вывоз предметов культуры… (Коммерсант, 26.2.93). Гари Джибу договаривался… Гарри, к сожалению, теперь ничего о тех переговорах сказать не может (Изв., 25.6.93). Второй признак – реальная, а несловесная свобода частного предпринимательства (РВ, 8.7.93). Фактически спустил конфликт на тормоза (РВ, 9.7.93).

Сообразно собственным представлениям о правильности пишут зэк и зек, компакт-диск и компактдиск (производство проигрывателей компактдисков – Изв., 1.7.92. Ср. тут же флоппи-диск).

Противоречиво происходящее орфографическое (как нередко и морфологическое) освоение заимствований может также иллюстрироваться двойными написаниями, психологически часто ассоциируемыми именно с иностранным словом. Возникает немало осложнений (см. 3.2), заметно затрудняющих пишущих на фоне обилия массы заимствований. В силу гиперкорректности возникают уже отмеченные необоснованные орфограммы диллер и хиллер – видимо, по аналогии с киллер и потому что вообще двойное написание согласной воспринимается как более культурное, иностранное (по-английски dealer, healer, но killer).

Слово бизнес было исходно освоено вполне в русском духе с одним согласным, речевая практика склоняется к написанию одной согласной в слове офис, хотя привычно писали и с двумя, как в языке-источнике: Сообщения юного Маклина начали высоко ценить в лондонском Форин оффис (Изв., 20.2.93). Можно полагать, что осмыслены как бы два слова-омонима – оффис „ведомство в англоязычных странах“ (обычно в составных названиях, несклоняемое) и офис „кабинет, контора“. В новейших заимствованиях колебания бесконечны: дискетта и дискета (слово встречается и в форме мужского рода: дискет). Видимо, они должны проходить длительный период разнобоя до конечного упрощения, как то случилось, скажем, с коридор и галерея (интересно, что упрощение может начинаться с производных: оперетта, но опереточный, оперетка).

Какие в то же время могут быть силы у лингвистов-орфографов, если рекламодателям вдруг хочется заполонить все газеты и стены надписью Лотто Миллион (и наполнить эфир странным произношением как бы в два слова без редуцирования гласных: лОт-тО!), невзирая на имеющиеся в русском языке лото, лотерея? Или вспомним название столицы Эстонии – Таллинн…

Все более укореняются не предусмотренные «Сводом…» формы – о’кей, рок-н-ролл (Ганс – это рок-н-ролльное название, сленговое слово, которое может означать что угодно, его даже не обязательно переводить – Новый взгляд, 1993, 39) и пр. В сфере рекламы широко используется прием выделения в слове шрифтом или цветом некоторой части, имеющей самостоятельное значение и навязывающей нужную оценку-призыв: приватиЗАция, ОТОН вОТ ОН какой, сотрудничестВО! Ср. также: молва… преувеличивает влияние «антиСПИДовской» группировки (Новый взгляд, 1993, 40).

Все это, конечно, не остается незамеченным читателями, но они все реже – на волне общей терпимости и российского понимания свободы! – выражают протест: Слово дилер переводится как торговец и никогда не пишется через два л, а дистрибьютор означает только распределитель и больше ничего… В слове офис (контора) бывает только одно ф, а агенТство, прецедент и инцидент пишутся только так и никак иначе. А впрочем, что удивляться грамматическим ошибкам бывших технарей, решивших заняться бизнесом, когда на страницах центральной прессы можно увидеть и такое: «Новый Гуманитарный Университет возрАждающий лучшие традиции гуманитарного образования…» – да еще без очевидного знака препинания (Открытое образование, 1992, 1).

Можно было бы, по примеру сегодняшней молодой публики, с гордой или снисходительной улыбкой игнорировать подобные явления, несмотря на их массовость. Однако за ними со всей несомненностью просматриваются серьезные тенденции, в основе которых извечные сомнения в оптимальности правил правописания и расстановки знаков препинания, непреходящее желание их упростить. И если в более спокойные времена эти чувства сдерживаются стремлением держаться за традицию, культивировать преемственность, то в наши дни они порой становятся необузданными. Более того, эти чувства оказываются в русле установок, настроений и вкусов общества.

Об этом можно судить по такому пассажу журналиста: «В. Цой – вне логики и истины. В своем творчестве он отражает этот мир абсурда целиком. Его стиль – прежде всего простота, доходящая до отказа ставить знаки препинания в своих текстах. Он прост и наглухо скрыт от посторонних… Его стихи таковыми можно назвать только условно – ритма и рифмы на первый взгляд почти не видно… Он никого не учит и ничего не навязывает. В эпоху тотального безверия люди очень болезненно воспринимали малейшие намеки на принуждение в принятии каких-то истин… Он высвечивает полнейшую бесперспективность нашего теперешнего существования, оставляя нам надежду в нас самих (РВ, 21.8.93. Выделено мною. – В. К.).

Говоря о сегодняшнем функционировании русского языка, О. Б. Сиротинина выразила обеспокоенность состоянием «вспомогательных структур языка», что «может уменьшить и различительные возможности самого языка, т. е. привести его к упадку… Тире и двоеточие в бессоюзных предложениях стали употребляться без смыслового разграничения, появилось чисто формальное обособление в субстантивной группе и т. д.» (О. Б. Сиротинина. Ответ на анкету о состоянии русского языка. РР, 1992, 4, с. 55). Приведенные примеры уменьшения различительных возможностей знаков препинания свидетельствуют, несомненно, о действии той же общей тенденции нашей грамматики к упрощенчеству.

Любопытно, что сейчас стало модным восхититься старой орфографией и даже поставить на письме ер, ять, десятеричное i: газета и еженедельник называются Коммерсантъ-daily и Коммерсантъ-weekly, некий концерн именует себя Пересветъ (но без Ь на месте последнего Е!), имеется издательство Твердъ, издается еженедельная газета Iностранец и т. п. В основе этих написаний лежит стремление к письменной архаике, которое в сочетании с ориентацией на англоязычность, выступает еще одним доказательством того, что книжность является важной чертой сегодняшнего языкового вкуса.

Любование упраздненными буквами старой азбуки есть, конечно же, проявление крайности моды на книжность, о чем уже говорилось в 0.4. Не один Коммерсантъ-daily служит тут примером, есть еще и малотиражный литературный журнал The Golden Age – Золотой вЬкъ, Банкъ «Столичный» – Bank «Stolichny», Stilьная страница в «Московском комсомольце» и много других названий. Показательно, что некий «Рок-журналист» выпустил компакт-диск под названием Vreмя, впеrёd (АиФ, 1994, 1). Тут симптоматичны не только оглядка вспять, но и взгляд в кое-кем желаемое двуязычное будущее.

Разумеется, к дореволюционному правописанию, которое авторы этих написаний знают хуже, чем английскую орфографию (напечатал же Л. Колодный, что посетивший Россию отпрыск семьи Романовых подписался благородно, по-старому «с ятем на конце – Константинъ!»), эти орфограммы не имеют никакого отношения и служат всего лишь символами протеста и поиска, выражением настроения неудовлетворенности (упомянутые газета и еженедельник сокращенно себя называют Ъ!). Собственно, как и значок с изображением Николая II отнюдь не означает, что его носитель любит этого царя, но лишь его недовольство всем, что вокруг сейчас, это прием демонстрации своей позиции.

Но и отбрасывая подобные курьезы, нельзя не заметить, что общество в целом перестало следовать куда более важным законам и соблюдать куда более серьезные запреты. Чтобы люди слушались «Свода…», он должен стать из приказного, командно-императивного объяснительным, ориентирующим и не чуждаться объективно возникающих новшеств, вообще меняющегося вкуса. Конечно, сказанное не следует воспринимать как призыв к отказу от воспитания правосознания и законопослушания, однако дидактичность обречена, если не улавливает психологические и культурные тонкости, а в нашем случае еще и прогноз намечающихся языковых тенденций.

Историческая и научная обоснованность рекомендаций, даже их простота сегодня, видимо, не так важны, как учет настроения публики, ее психологической установки, ее готовности к изменению порядка. Нормализаторы, которые всегда более или менее консервативны, сегодня не в моде. Нельзя, конечно, забывать и о том, что трудности, стоящие перед орфографическими комиссиями, порой объективно непреодолимы и вынуждают идти на субъективно-вкусовые решения. В самом деле, рекомендации, основанные на стремлении к унификации, не так уж редко оказываются неэстетичными.

Исследователи орфографии указывают на неизбежность вариативности и даже разноголосицы (см. многочисленные работы В. Ф. Ивановой – авторитетнейшего в этой области автора, для нашей темы особенно интересна ее статья «О современном правописании и новом издании орфографического словаря» – РЯШ, 1993, 2). Соответственно, тому разбросу, который уже наблюдается, суждено расти.

Здесь к месту указать и на характер шрифтов, на модные начертательные новшества, отражающие, несомненно, воздействие компьютерной графики. По мере того как машина уподобляется человеку, человек (или, по крайней мере, его вкус) все более уподобляется машине. Сильным фактором выступают масс-медиа, особенно кино, телевидение и видео с их сложным взаимодействием речи и изображения, собственно языковых и иных приемов воздействия и передачи информации.

Одним из следствий компьютерного набора текста стала граничащая с неразберихой свобода переноса (вплоть до оставления на строке или переноса на другую одной буквы), что, конечно, весомо затрудняет беглое чтение: перманен-тный (Коммерсант, 1993, 12), материал о злоу-потреблениях (Изв., 31.3.93), представительство в Ге-рмании… владеет десятью фи-рмами (Изв., 8.4.93), пре-длагали (Изв., 26.5.93), бан-дформирования… Вашин-гтон (Сегодня, 25.5.93), бюрок-ратия, ко-мпания, ко-рректива, разо-йдись (в одном номере! НГ, 17.6.94).

В пунктуации наблюдается еще больший разнобой, нежели в орфографии.

Громадную роль в определении нынешнего орфографического вкуса следует приписать рекламе и в целом всем масс-медиа. Формируясь на рубеже лингвистических и графических, точнее – всех изохудожественных средств (вплоть до цвета и звука), они принципиально переплетают языковую и внеязыковую стороны, что и вызывает органическую потребность в новых типах письменного оформления текста. В случаях мотивированных нарушений рекомендаций «Свода…» победа поэтому часто оказывается на их стороне, и это, несомненно, следует учесть его составителям и совершенствователям.

Современную орфографическую ситуацию в целом можно охарактеризовать как «орфографическую рискованность», даже как «угрозу орфографической вседозволенности, анархии» (Русская словесность, 1995, 2, с. 85). Это, конечно же, есть следствие общественного вкуса в языковой коммуникативной сфере. И все это должна учесть комиссия, готовящая в Институте русского языка им. В. В. Виноградова проект нового «Свода правил орфографии и пунктуации».

Изложенные в этой главе наблюдения носят беглый и по необходимости (в силу неодинаковой исторической «крепости» разных ярусов языка) спорный характер. Автор, подбиравший увлеченно, хотя, может быть, не всегда разборчиво малейшие доказательства принятой им концепции влияния вкуса эпохи на языковую жизнь общества, рискнул все же говорить о намечающихся процессах на «непроницаемых» уровнях языка, ибо какие-то их признаки заметны, несомненно, даже на столь кратком временном отрезке.

8. Заключение

8.1. Развивая лейтмотив, заданный во Введении и неоднократно звучавший во всех главах, важно увязать языковой вкус и речевую моду как крайнее его проявление, в целом языковое чувство с нормой, уже прямо связанной с языковой системой.

При любом понимании соотношения языка и речи, ясно, что динамика первого определяется процессами речевой деятельности, хотя, разумеется, в системе языка откладывается далеко не все из происходящего в индивидуальной и даже общественной коммуникативной практике. Некое сито (может быть, это и есть важнейшая черта, «облагораживающая» функция литературного языка, «образованного стандарта»?) отсеивает изобретения моды да и многие издержки вкуса, вообще-то претендующего на фиксацию.

Языковая система лежит в основе речевой деятельности. Она детерминирует норму, языковое чутье, вкус и даже речевую моду, хотя эти категории во многом определяются также и экстралингвистически – социальными факторами, внеязыковой действительностью, даже сознательным научным воздействием, психологической установкой, воспитанием. В то же время эта система как первооснова, как сдерживающий и облагораживающий регулятор стихии общения в целом сама испытывает воздействие всех этих категорий в соответствии, так сказать, с влиятельностью, силой, существенностью каждой из них в из взаимосвязи.

Разумеется, взаимосвязь ее и их неравноценна в двух своих направлениях, но именно второе приводит к тому, что, как заметил, Евг. Замятин в статье «О языке», «каждой среде, эпохе, нации присущ свой строй языка, свой синтаксис, свой характер мышления, ход мыслей» (РР, 1993, 1, с. 26).

Категоричность этого мнения не должна смущать: язык способен принимать очень разные обличья, оставаясь самим собой. Этому служат его внутренние ресурсы, вариативность форм и особенно смыслов, но он остается длительное историческое время идентичным сам себе, несмотря на многие частные новшества и изменения на разных своих ярусах, прежде всего, в лексике, стилистике, синтаксисе. Такие изменения и новшества, вызываемые к жизни модой, диктуемые вкусом, если они поддержаны чутьем языка и кодифицированы нормой, запечатлеваются именно как элемент структуры языка – в исключительных случаях даже тогда, когда противоречат языковой системе, но не нарушают ее сущностных параметров.

Разумеется, при этом механизм опробования включается на полную силу, самый же процесс осуществляется через вариативность и смену норм. Узус, подчиняющийся языковому чутью, вкусу, даже прихотям моды, воздействует на норму, обеспечивающую преемственность литературного стандарта, бронируя его структуру от излишних изменений. Желание понять и изобразить эти взаимоотношения заставляет многих ученых уточнять, усложнять соссюровскую дихотомию (или отказываться от нее, признавая неделимость «языка-речи»!), вводя, по крайней мере, понятие «троякого аспекта»: узус – норма – система; ср. более модную сейчас триаду: способность – тексты – структура.

Повторим: как бы ни решались эти вопросы, ясно, что всевозможные отклонения в речи, тиражируемые изо дня в день, безусловно, влекут за собой структурно-языковые сдвиги, причем необязательно такие, которые можно причислить к желательным (см.: А. С. Петухов. Язык перестройки или перестройка языка? РР, 1992, 2). Имеем ли мы в результате некий новый язык? К счастью, нет, но привычный нам лик литературного языка меняется более или менее существенно. Если угодно, на нем появились морщины – не от старости, а от небрежения гигиеной.

На фоне торжествующей моды становится вполне возможным и массовое сознательное расшатывание нормы, что, наряду с речевым неряшеством, когда описок и ошибок перестали стесняться, может деформировать не только речь, но и самый язык. Примером сознательного отхода или ухода от литературно-языковой традиции может служить обострившееся стремление к обновлению применяемых языковых средств, к смене устоявшихся вариантов выражения, к новым типам словосочетаний, к непривычным построениям предложения. «Почва для усиленного хода языковой эволюции в революционный период самая благоприятная» (Е. Д. Поливанов. Избранные работы. Статьи по общему языкознанию. М., 1968). А мы живем сейчас именно в эпоху коренных реформ.

Русский язык (именно язык, а не только индивидуальная речь, даже не только норма) сейчас во многих точках и заметно деформируется, теряет идентичность с предшествующим своим видом. Оставаясь самим собой во всех сущностных чертах, он эволюционирует явно быстрее, чем положено. И это в известной мере оправдывает желания многих повторить сегодня слова ревнителей русского слова в послереволюционные 20-е годы: «Русский язык в опасности!».

В то же время не стоит преувеличивать угрозу: как и тогда, русский язык отнюдь не на краю гибели и даже не в кризисе. Он просто приобретает новый облик, что, как показывает история, всегда воспринимается, особенно лицами старшего поколения, как порча привычно-надежного. Тут уместно повторить тезис, к которому не раз подводил анализ фактического материала: предшествующая эпоха излишне тормозила все изменения языка, в том числе и оправданные (тут можно напомнить различения «естественных» и «неестественных» языковых изменений у голландских лингвистов).

В частности, как уже отмечалось (см. 0.4 – о встрече разных ориентаций на месте одной, признаваемой и насаждаемой установки, а также о унифицирующей – в соответствии с задачами пропаганды – роли масс-медиа) официально не одобрялся и подавлялся важнейший мотив языковой эволюции – наличие и взаимодействие диалектов, особенно социодиалектов, которым, строго говоря, отказывалось в праве на существование. Гетерогенность нынешней речевой жизни, естественно связанная с повышенной вариативностью и утвержденным авторитетным достоинством ряда субсистем, не может не сказываться на литературном каноне, внося в него без особого оправдания и общего согласия разные новшества.

Далеко не все новшества суть деформации, многие впоследствии оказываются нормой и совершенствуют самый язык. Только в самых исключительных случаях (при особо сильном и длительном давлении языка завоевателей, например) новшества достигают критической массы и действительно ведут к разрушению языка. Вообще же переход языка на новую ступень эволюции – постоянный исторический процесс, который полностью никогда, видимо, не является деградацией, оскудением, упадком, вырождением. В социальном плане этот переход, даже если его излишне высокие темпы грозят устойчивости и преемственности литературного выражения, есть звено вечного процесса приспособления языка к меняющимся условиям жизни общества, его идеалам, установкам, вкусам.

И вообще кто мы, чтобы судить, что есть обеднение, регресс языка и что есть его обогащение, прогресс? Не говоря о том, что по мнению фундаменталистов, эволюция есть вообще условный человеческий конструкт, применительно к языку, как и к искусству, художественному творчеству в целом, понятие прогресса, совершенствования, восхождения весьма относительно, а может быть и неприменимо. Если еще можно в какой-то мере объективно (количественно, анализируя развитость синонимии и т. д.) судить об оскудении или обогащении словаря, то что признать деформацией или развитием грамматики, фонетики? Не всегда помогает и предложенное Б. А. Серебренниковым различение абсолютного и относительного прогресса в языке.

Вводя понятия языкового вкуса и моды, мы пытались не столько объективировать ответ на эти непростые вопросы, сколько объяснить их социально-психологическую природу. Мы полагаем, что ее знание дает какую-то возможность управлять процессом эволюции, хотя бы уберегать общество от крайностей.

На вопрос, почему и особенно зачем в языке что-то меняется, а что-то остается стабильным, по глубокому замечанию академика Н. И. Толстого, которое могло бы служить эпиграфом к нашей книге, «отвечает история культуры, история общественной мысли и общественного вкуса» (Н. И. Толстой. История и структура славянских литературных языков. М., 1988. Выделение мое. – В. К.).

Разумеется, это не означает отрицание имманентных законов развития самой системы: язык есть «код плюс его движение» (Ю. М. Лотман. Культура и взрыв. М., 1992, с. 13).

При рассмотрении конкретного материала мы видели, что сегодняшние тенденции использования русского литературного языка и, следовательно, типичные черты его облика в ближайшем будущем складываются отнюдь не только из-за низкой грамотности и неряшливости, но в силу именно осознанной установки, желания следовать определенным вкусам, задаваемым влиятельной частью общества, в целом достаточно образованной и весьма неплохо знающей, но сознательно деформирующей нормы и стилевые закономерности литературно-языкового стандарта.

Между прочим, аналогично стоит говорить и о сегодняшней культуре: российское общество отнюдь не впадает в бескультурное одичание, но на первый план в нем, несомненно, выдвигается культура слоев еще недавно неэлитарных, периферийных или даже находившихся в сокрытии маскировки, а теперь ставших сразу наиболее влиятельными. Эта культура, хотя и приемлется далеко не всеми, затмевает всех и вся, будучи щедро финансируема и пропагандируема. И вряд ли это пройдет бесследно для русской культуры в целом, как не прошло для нее бесследно насаждавшееся чуть ли ни целое столетие известное разделение национальной культуры на две культуры.

8.2. Среди лингвистов, наблюдающих за живыми процессами наших дней, большинство склонно полагать, что все носят собственно речевой характер и не сопрягаются с какими-либо определенными процессами в языке или с заметными изменениями имманентных «внутренних законов» развития его системы.

20–23 мая 1991 г. в ИРЯ РАН прошла конференция «Русский язык и современность. Проблемы и перспективы развития русского языка». В ходе ее подготовки Н. Ю. Шведова высказала мысль о том, что сложное и противоречивое функционирование русского языка в нынешних условиях ведет к такому количеству «отрицательного» языкового материала, что заставляет беспокоиться о состоянии русского языка (ср. цитировавшуюся оценку его Л. К. Чуковской – «ужасающее состояние»). Это сочетание и стало ведущим для всей конференции и проведенного анкетирования крупнейших ученых. Практически все ответили оптимистическим несогласием с таким мнением (см. публикации – РР, 1992, 2–6).

Во-первых, многие отвергли самый термин «состояние языка» (полагая более уместным говорить о типических чертах языка 80–90-х годов, о тенденциях его развития, характерных для этого периода) – все понимали под ним нечто обязательно отрицательное, синонимизируя с кризисом, умиранием. Очень немногие понимали под состоянием очередной синхронный срез, ускоренный переход к некоему новому эволюционному этапу, который, конечно, связан с новшествами, антипатичными старшему поколению.

Во-вторых, все выразили крайнюю неудовлетворенность функционированием русского языка (необъяснимо отрывая функционирование от системы и, соответственно, систему от функционирования), речевой компетенцией очень многих его носителей, качеством многих порождаемых сегодня текстов. Язык же как структура, его грамматический строй, словарь и его описания возражений не вызывали, ибо, как бы скверно ни говорили люди, как бы уродливо ни писали журналисты, язык наш не оскудел и не выродился, раз есть на нем и доброкачественные, даже блестящие в языковом отношении тексты. То, что действительно наблюдается, так это падение уровня речевой культуры, плохое знание и использование ресурсов, имеющихся в языке.

Представляется, что эти тезисы противоречат друг другу. Они, например, игнорируют контраверзы вроде: один ли русский язык, скажем, в начале и в конце XVIII века, – т. е. как будто не признают известного свойства языка оставаться самим собой, меняясь, приобретая иной вид. Единогласие мнений возникло, видимо, по разным причинам. Каждый участник по-разному понимал соотношение языка и речи, системы и ее функционирования, но никто не хотел идти на отрицательную оценку русского языка, пусть даже на временном этапе его эволюции.

Характерно такое развитие «древесной метафоры»: «Применительно к современному русскому языку я все-таки вижу здоровое, крепкое дерево с мощным стволом и густой кроной. Многие ветви, правда, обломаны, деформированы, на некоторых видны безобразные наросты, кое-где листья уничтожены вредителями. Но дерево полно соков и энергии» (Г. Н. Скляревская, 5, с. 40). Но как при таких симптомах не обеспокоиться состоянием больного и верить в его энергию и соки?

В программном докладе Ю. Н. Караулова на конференции было справедливо замечено, что «текущим языком» лингвистика никогда по-настоящему не занималась. И это еще одна причина рассматриваемого противоречия: формулируя ответ на ключевой вопрос, авторы исходили не из анализа материала, а из своих оценок и навыков, полагая, что, находясь в речевой среде, они и из отдельных попавшихся им на глаза примеров, без систематического обследования этот материал знают. В такой ситуации лишь естественно, хотя для лингвиста и наивно, сравнить свое знание системы и ее образцовое использование с речью окружающих и сделать вывод, что первые безупречны, а вторая никуда не годится, не допуская печальной возможности, что она базируется на деформированной системе, именно на ином ее состоянии в головах окружающих.

В. Г. Гак посоветовал автору этой книги различить «качество языка» (его состояние) и «норму» – по аналогии с социолого-экономическим противопоставлением «качества жизни» и «уровня развития». Он указал при этом на изданную в Канаде книгу «Кризис языка»; это сочетание оказывается универсалией сегодняшнего развития: так оценивают свои языки французы, англичане, венгры и многие другие. Причиной служит, несомненно, общая либерализация, общий вкус нынешнего поколения, требующий выхода за пределы канона и стирания жанрово-стилевых ограничений, с чем никак не мирится старшее поколение.

Последовательный сбор материала, даже частичный – как в нашей работе, убеждает в том, что все-таки не о кризисе русского языка следует говорить, но именно о его состоянии. Оно включает и «качество» (т. е. речь) и «норму», ибо язык не остается безучастным к происходящему в речи (а это отнюдь не просто круг «культурно-речевых проблем»!) и, более того, начинает регулировать уже эту речь, сам переходя в новое качество.

Характерно, что для участников дискуссии фактически не вставал вопрос о хронологических рамках обсуждаемого состояния, и часто имелись в виду типичные черты, существенные своеобразия языка всей советской эпохи, никак, кстати сказать, не отличающейся гомогенностью языкового развития. Так, многие ссылались на «канцелярит» и номинализацию как самый яркий его симптом, на обороты тоталитарного единомыслия, на языковое единообразие и «пуританство» авторитарного режима, хотя сегодняшнему состоянию русского языка эти болезни предшествующих состояний как раз совершенно не свойственны: они заменились противоположностями – расширением границ литературного стандарта, размытостью и вариативностью норм, жадным обновлением средств выражения.

Нет сомнения в том, что сейчас разрушен или быстро разрушается литературно-нормативный язык образованной части общества с его положительно консервативной, интеллигентски и художественно облагораживающей сущностью и регулирующей, консолидирующей всю речевую деятельность нации ролью.

Заметим, кстати, что глубокие различия разных, даже противоположных по вкусовым тенденциям периодов развития «русского литературного языка советской эпохи» не учтены, к сожалению, в очень интересной и добротной работе – I.H. Corten. Vocabulary of Soviet Society and Culture. A Selected Guide to Russian Words, Idioms, and Expressions of the Post-Stalin Era, 1951–1953 (Duke University Press, Durham and London, 1992). Такое объединение или соединение, имеющее очевидную практическую ценность, конечно, противоречит нашей идее – рассмотреть в качестве движителя развития языковой вкус именно начала послегорбачевского «перестроечного» периода. Между прочим, будучи весьма наблюдательной исследовательницей, Ирина Кортен оговаривает, что «ситуация драматически изменилась после 1985 года» (Предисловие, с. 13).

И в самом деле, ситуация сейчас такова, что заставляет сомневаться в том, что все происходящее проходит мимолетно, никак не затрагивая систему русского языка. Нельзя, например, не прийти к выводу о заметных сдвигах в привычных соотношениях нейтральных и маркированных средств выражения, в традиционных принципах выбора и композиции их, в изменении их окрасок (чаще всего в сторону нейтрализации или даже детабуизации), иными словами о сдвигах в устоявшемся балансе центра и периферии. А это уже явно относится к системе, а не просто к сиюминутной и преходящей специфике функционирования языка, к «речевой добавке» (пользуясь термином М. Н. Кожиной).

Как уже замечено, дихотомия язык – речь, если ее понимать догматически, далеко не всегда обладает объяснительной силой. Связи кода и его функционирования столь органичны, взаимопереплетены, сложны и многогранны, что далеко не всегда удается эти два понятия разграничить и тем более противопоставить. В принципе все системные изменения начинаются в речи, хотя, разумеется, далеко не все речевое системно фиксируется. Можно думать, что сегодня в нем отражается и закрепляется слишком многое, что проверочно-охранный литературно-языковой механизм перегружен и пропускает излишне многое.

Во всяком случае, не кажется вполне правомерным утверждение, будто русский язык, развиваясь в полном соответствии со своими историческими традициями, вне какой-либо опасности, хотя пользующиеся им – в силу ли моды или своей персональной малограмотности – пренебрегают его нормами, стилевыми и стилистическими закономерностями, правилами выбора, отбора, композиции синонимических, параллельных, соотносительных средств выражения.

Состояние языка – это, конечно, оценочная категория и, как все социальные оценки, вполне во власти субъективизма, хотя по логике вещей и должна была бы базироваться на каких-то объективных качествах оцениваемого предмета.

Это отлично показал в своем ответе на анкету о состоянии русского языка Л. Н. Мурзин: «В массовом языковом сознании господствуют ложные ценности, трудно искоренимые предрассудки. Одни из них связаны с отношением языка к мышлению, а другие – с представлениями о языковой норме… Суждения о состоянии языка в значительной степени основаны на убеждении в принципиальной неизменности языка… Такой взгляд на язык влечет отрицание вариативности языковых единиц… Поэтому подлежат безусловному осуждению заимствования, диалектизмы, тем более сленговые формы и т. п. Говорящий, столкнувшись с возможными вариантами, якобы обязан выбрать один и только один, единственный, но правильный вариант, т. е. по существу лишен свободы выбора; язык навязывает ему свою волю. Это соответствует внедренной за десятилетия в наше сознание “социалистической морали”, идеологизированной культуре, устоявшемуся стандартному мировоззрению!»

Вдумчивый исследователь справедливо продолжает: «Сегодня, когда идеология рушится, а язык стремительно обогащается, протест у носителей языка вызывают новации разного рода…; с бедностью, как это ни парадоксально, они мирятся охотнее, чем с его обогащением. Очевидно, здесь сказывается также идеальность языковой нормы в общественном сознании, норма есть привычка говорить так, а не иначе; а привычка, как сказал поэт, свыше нам дана. Поэтому, уже в силу консерватизма общественного сознания, состояние языка оценивается негативно в большей степени, когда наблюдается языковая раскованность, обретает большую силу свобода языка, расшатываются языковые привычки» (4, сс. 52–53).

Указывая на то, что русский язык (в смысле его устройства, структурной целостности на сегодняшнем этапе эволюции) не утратил своей функциональной самостоятельности и активности, даже переживает пору особенно интенсивного развития, Г. Н. Скляревская справедливо пишет в своем ответе на анкету: «О жизнеспособности русского языка говорит, в частности, его словообразовательная активность: стоит появиться новой реалии, как вокруг обозначающего ее слова тотчас выстраивается целый ряд дериватов… О гибкости и жизнеспособности языковой системы свидетельствует также ее открытость. Поток заимствований в русский язык, принявший в последнее время, кажется, тотальный характер, не должен расцениваться как негативное явление: ведь на дальнейших этапах развития язык неизбежно отторгнет избыточные элементы, те, которые не адаптировались, при этом оставшиеся не засорят, а обогатят наш язык, как уже неоднократно случалось в прошлом. Открытость системы для периферийных средств (жаргонизмов, терминов и др.) также не следует драматизировать: происходит обычное перемещение языковых элементов по оси “центр – периферия”, только значительно более интенсивно, чем обычно» (5, сс. 39–40).

Несмотря на оптимистически-оправдательный тон этих слов, внутренне сама Г. Н. Скляревская, тонко и поэтически чувствующая слово, заметно обеспокоена именно состоянием языка. Правда, вербально тревогу у нее вызывает «массовое косноязычие, производящее впечатление национальной катастрофы», но многозначительны слова: «Неутраченная способность нашего языка к саморегулированию оставляет надежду на то, что современный язык освободится от порчи».

И в самом деле, наивно не видеть, что его явно и существенно деформирует отмечаемая ею перестройка центра и периферии, даже если и преуменьшать воздействие массы «непросеянных» англицизмов, неорганизованного и небрезгливого обильного потока жаргонизмов и пр. Этого, впрочем, делать не следует, так как такие явления тоже затрагивают сущность языка, о чем свидетельствует пусть излишне категоричное мнение В. Н. Телия: «Жаргоны никогда еще не способствовали подлинно национальному развитию языка» (5, с. 42).

Конечно, если под состоянием языка понимать почему-то обязательно его функциональную гибель, то можно подписаться под главным тезисом Г. Н. Скляревской – сегодня оно «не должно вызывать тревоги». Но достаточно приведенных ею самой характеристик сегодняшних живых процессов в русском литературном языке, чтобы утверждать, что перед нами именно новое его состояние – в смысле очередного этапа эволюции. Язык перестает быть идентичным самому себе во всех точках, т. е. переходит на следующий срез своей истории, отчего, конечно же, не перестает быть самим собой и не теряет функциональные потенции (скорее наоборот: он приспособляет их к новому состоянию общества).

Что при этом, особенно с учетом очень высоких темпов изменений, очевидно, так это неизбежность большого разброса оценок формы и сущности выявляющегося набора новшеств, вплоть до диаметрально противоположных мнений. В то же время русский литературный язык (а именно о нем мы и печемся!) не может не оставаться – с учетом и всех негативных перестроек его системы – высшей формой русского национального языкового развития. Как таковой он, естественно, хранит стабильность на оси времени, обеспечивая преемственность культурных и языковых традиций, всего общенационального единства.

Тут уместно напомнить, что и все плохое, что есть в индивидуальной речи, объясняется не только низким уровнем культуры говорящих, незнанием литературного языка, его норм и законов, но и тем, что слишком велики сегодня допуски в его составе и строе, слишком быстротечны перегруппировки и обновления его средств, а, следовательно, относительны самые свойства устойчивости, преемственности, всеобязательности. И, как неоднократно нами замечалось, двигателями этого выступают как раз весьма грамотные люди и в духе времени именно такое состояние языка приветствуют, охотно им руководятся в своей речевой практике влиятельные общественные слои, задающие тон всей коммуникации нашего общества.

Характерно весьма удачное обобщение из программного доклада на конференции Ю. Н. Караулова: «Ставя сегодня вопрос о состоянии русского языка, о состоянии текущей языковой жизни общества, мы должны прежде всего думать и говорить о среднем носителе русского языка, который является средоточием всех его нынешних плюсов и минусов, целью и смыслом нашей просветительско-образовательной деятельности, объектом многочисленных разнонаправленных, частично деформирующих, частично развивающих русский язык воздействий (прежде всего со стороны средств массовой информации), но одновременно и активным субъектом, творцом современного русского языка» (1. с. 4).

Такие оценки выражались и в ответах на анкету о состоянии русского языка. Так, Е. А. Земская написала: «Состояние современного русского языка не вызывает у меня тревоги. Язык раскрепощен, свободен… О хорошем состоянии языка свидетельствуют многие явления – расцвет публицистики, появление превосходных ораторов как в Верховном Совете… так и на телевидении… И еще одно соображение. Общение с лингвистами других стран (Германии, Финляндии и др.) показало, что мы гораздо большие пуристы, чем многие другие народы. Диалектная фонетика или просторечные вкрапления в речь немца или финна не производят на слушателя такого впечатления, как у нас» (3, с. 43).

Сходно высказался Л. Н. Мурзин: «Отрицательные (положительные?) оценки состояния языка и само состояние отнюдь не всегда соответствуют друг другу. Меня не смущают усиливающиеся голоса протеста против русского языка в его современном состоянии. Напротив, они служат достаточным основанием для оптимистического, если не мажорного тона, когда мы оцениваем русский язык в настоящее время и перспективы его развития» (4, с. 54).

Да, русский литературный язык остается литературным русским языком, хотя и предстает в ином, достаточно видоизмененном виде. Вероятно, в конечном счете он будет не хуже и не лучше, чем был вчера и позавчера, но более приспособленным к новым условиям и новому поколению россиян. Пока же можно и говорить, и беспокоиться о его состоянии, ибо оно мешает нормальному протеканию общения, уже потому что вызывает неудовлетворенность старшего поколения общества. Есть и другие причины; М. И. Черемисина, например, заметила: «Перестает различаться живое и мертвое в речи, жизни, душе» (6, с. 326).

Ангелу-хранителю России судить о том, насколько исторически плодотворны лежащие в основе нынешнего языкового состояния хозяйственно-производственные факторы «свободного рынка» и соответствующие мировоззренческие и вкусовые принципы.

8.3. Тема состояния русского языка связана даже не с какими-то определенными процессами или с изменением имманентных тенденций естественного исторического развития, а именно с тем «вирусом разрушения» (см. 0.5), который дает сегодня о себе знать во всем – в отношении к власти, дисциплине и порядку, к гражданскому спокойствию, к повседневному поведению и, конечно же, к самому языку как таковому, вне, так сказать, его употребления. Текущие в стране события, популистские настроения (и отражающая их фразеология), чувство вседозволенности, элемент анархии и общая неряшливость создают питательную среду для нигилизма, сознательного отказа от привычного, в частности и литературно-языковой нормы.

Общая социальная атмосфера, торжествующая мода, определяя общественный вкус, создают особо благоприятные условия для победы коммуникативной целесообразности. Употребляя этот термин, мы обращаемся к пониманию ее взаимодействия с заботой о неизменности традиционной правильности как антиномии, лежащей в основе динамики литературно-языковой нормы (см.: В. Г. Костомаров, А. А. Леонтьев. Некоторые теоретические вопросы культуры речи. ВЯ, 1966, 5).

Если нормальное развитие нормы обеспечивается равнодействием сохранности традиции и коммуникативной целесообразности, то сегодня влияние первой ослаблено, а вторая преувеличена и часто понимается искаженно. Так, например, коммуникативная целесообразность заставляет в противоречие к нормативному оглушению согласных на конце слов произносить звонкие звуки на конце форм коллеГ, коД (чтобы избежать коммуникативного смешения их с формами калек и кот). Ситуация осложняется появлением массы новых орфограмм вроде Молдова, Абульфаз, кыргыз и т. д.

Вообще динамика языка обусловлена социолингвистически, а тенденция к устойчивости и социолингвистически (без синхронной «неподвижности» язык не мог бы обеспечивать общение), и внутрисистемно («давление системы»). Так вытесняются несистемные окказионализмы, архаизмы и т. д.; так реализуются антиномии стандарта и экспрессии, экономии и избыточности и т. д. Система органичнее в центре, где она «давит» сильнее, именно в ядре связи элементов прочнее, его стандарты обязательнее. Периферия же характеризуется известной аморфностью, разнообразием, идущей постоянно и быстро сменой элементов и их видоизменением (см.: Н. В. Черемисина. О трех закономерных тенденциях в динамике языка и композиции текста. В кн.: «Композиционное членение и языковые особенности художественного произведения», М., 1987). Здесь, видимо, имеет объяснительную силу разрабатываемое рядом лингвистов понятие «энтропии упорядоченности».

Для конкретной реализации принципа коммуникативной целесообразности, для самого понимания людьми удобства, желательного идеала формы и стиля общения принципиальное значение имеет торжествующая в данный момент мода, определяющая общественный вкус. Именно здесь надо искать ключ к пониманию механизма выбора, отбора и композиции имеющихся в языке синонимических, параллельных, соотносительных средств выражения, а также и создания новых выразительных средств. Стоит сравнить речевую манеру интеллигенции старших поколений с речью современной интеллигенции среднего возраста, чтобы почувствовать анахронизм литературной нормы, хотя она не содержит в себе никакой излишней сентиментальности. Ярким примером тут как раз служит резкая смена эстетико-смысловых представлений об экспрессивных нормах речевого этикета, о формах обращения и других речевых формулах быта.

Норма, по Э. Косериу, есть дескриптивное явление; в культуре речи – это прескриптивное явление. Норма реализуется в речи вообще весьма колебательно и вариативно. Отсюда роль вариативности в функционировании и в самом развитии языка. Речь – то, что живо, многогранно. Норма же – идеал, который предписывается, квалифицируется, насаждается. Но вряд ли этот идеал достигается, и далеко не все отклонения от нормы суть ошибки, даже если старшему поколению да и многим из среднего и младшего они лично не нравятся, не свойственны, вызывают идеосинкразию.

Анализируя живые тенденции в словообразовании, мы наблюдали заметную активизацию необычных для литературного стандарта и малопродуктивных, периферийных моделей, их центростремительное движение: той же передвижке элементов периферии в центр (и обратно) содействует вовлечение в словообразовательный процесс новых основ, мало считающееся с их стилистико-семантической спецификой и даже с их морфонологическим строением. O перераспределении центра и периферии наглядно свидетельствуют, в частности, активизация в литературном употреблении мало- и даже совсем непродуктивных словообразовательных моделей, а также внелитературных.

Перегруппировка ядерных и периферийных моделей словопроизводства служит убедительным свидетельством общих глубинных сдвигов (подвижек – в исконном геологическом или даже геотектоническом значении) ядра и периферии современного русского языка. Это, несомненно, позволяет говорить о его нынешнем состоянии (при этом «состояние» не надо обязательно понимать как бедствие, порчу, гибель, но лишь как существенное изменение, преобразование, в какой-то мере утрату идентичности). Главное новшество – не в появлении нового, а в отказе от многих принятых средств выражения, в актуализации того, что было как бы забыто или лежало вне литературного канона.

Активизация редких, совсем недавно малопродуктивных или даже совсем непродуктивных, «мертвых» моделей образования слов, типов словосочетаний и т. д., а также заметные сдвиги на всех ярусах под сильным внелитературном и иноязычном воздействии приводят к тому, что исключения все более тяготеют превратиться в правила! Все это и заставляет многих вопрошать: не явился ли «новояз»?

Примеры свидетельствуют об активных процессах перестройки стилистической системы на базе двух сильных перекрещивающихся тенденций, порождаемых либерализацией общения, – к «оразговориванию» и к «вокнижению» всех типов (стилей) речи. Это, несомненно, не замедлит сказаться на системе и характере функциональных стилей, в основе которых лежат «стили языка». Сближение стилей литературного языка, по природе своей книжного даже при устной форме реализации, с раскованной разговорной речью становится глобальной, всеохватывающей тенденцией современного языкового развития. И здесь возникает небезосновательное опасение за судьбу традиций литературного выражения.

Увязывая ситуацию в языке с общим падением культуры, которую теперь не «уничтожают извне», не ссылают и расстреливают, а с «американской деловитостью и сутенерским безразличием выбрасывают на рыночную панель», «тихо удушают изнутри безразличием», писатель В. Непомнящий возмущается: Главный редактор самой многотиражной и самой «прогрессивной» московской газеты, говорящей языком улицы и подворотни, в ответ на упреки во всеуслышание заявляет, что язык у нас один – то есть литературного языка уже не признает… Язык ежеминутно уродуется средствами массовой информации, которые просвещение сменили на растление, пропагандируя бизнес как высшую ценность жизни, стимулируя в людях потребительские устремления, инстинкты корыстолюбия и похоти… переливая из интеллектуально-пустого в духовно-порожнее… Уничтожение различий между высоким и низким, черным и белым – и есть разрушение культуры (РВ, 11.9.93).

Отсутствие таких различий есть, конечно, и угроза литературному языку как высшей форме языка общенационального.

8.4. Стремление к объективности, оправдание наблюдаемых изменений языка не может, конечно, быть беспредельным. Переход в новое состояние неизбежен, но он должен обеспечить преемственность литературного выражения и не разрывать веками выработанные традиции. Не признавать наступления нового периода в развитии фактически значит игнорировать законное, приемлемое и незаконное, недопустимое, а на деле согласиться с порчей самого языка, списывая ее на неграмотность речи отдельных людей. Но эти процессы связаны, и угрозу не следует преуменьшать: истории известны примеры, когда гибель языков начиналась с деградации речевой практики общества.

К сожалению, язык отражает и даже отчасти фиксирует дремучую неграмотность и грубость некоторых парламентариев, сознательную ставку на «блатную музыку» многих газет, бездарность популистской фразеологии и рождающегося рекламного языка. А чего стоит уродливое следование американизированной молодежи зарубежному сленгу, а деловых людей – речи иностранных бизнесменов. Сейчас профессионалы пера, даже художники слова, часто высказывают свои суждения, не сверяя их со всем тем, что с ответственностью уже говорено и написано. И, к сожалению, подтверждают такие суждения практикой; много сомнительных языковых явлений несет ставшая популярной литература русской эмиграции. Влияние же талантливого и популярного писателя таково, что может прямым путем воздействовать на существо языка.

И для лингвистов в этих условиях началась новая эпоха: приказы не выполняются в самых серьезных сферах жизни общества, тем более мало кто склонен считаться с рекомендациями языковедов, коль скоро они идут хоть как-то вразрез с установившейся демократической или нередко псевдодемократической модой. Это обстоятельство как и выводы, следующие из него для практической культурно-речевой деятельности, особенно наглядно иллюстрирует орфографическая практика, по существу своему тесно связанная именно с императивно-командным принципом.

По мнению Ю. Н. Караулова, нельзя ограничиваться оценочным отношением и надо вскрывать причины нового лингвистического содержания самого объекта – (1) языка-системы, (2) языка – совокупности текстов и (3) языка – способности, принадлежности говорящих. В отличие от (1) и (2) последнее умозрительно: тут нет чего-то материализированного, доступного прямому наблюдению. Концепция языковой личности позволяет интерпретировать все три ипостаси в одном ряду, обнаруживая материального носителя (3) в Ассоциативно-Вербальной Сети русского языка. Эта сеть воспроизводится в свободном ассоциативном эксперименте и обладает свойствами, роднящими ее и с (1), и с (2). Объект тут – язык литературы и прессы плюс разговорная речь (к сожалению, не хватает для полноты картины речи русского зарубежья, исторических текстов и пр.). Получается, что состояние русского языка – это литературный стандарт с акцентом на (1), (2) и (3), причем в (1) изменений практически не обнаруживается (разве только в лексике), (2) и (3) связаны, а в (3) свобода в том, что влияет идеологическая позиция, общая культура и установка говорящего.

По мнению ученого, явления, знаменовавшие царившую последние полвека тенденцию – максимально сглаживать личностное начало, достигать расплывчатости, которая позволяла бы полиамбивалентно интерпретировать сказанное, характеризовали состояние сознания говорящих, но не состояние языка. В то же время, по его же формулировке, они составляют глубинный слой.

В самом деле, снижая свою актуальность при торжестве новых вкусовых установок, они отнюдь не исчезают, оставляют глубокий след. Даже поверхностные их проявления в виде набора штампов живут и вопреки желанию их забыть, если не как общеязыковые единицы, то как приметы эпохи или группы говорящих, то есть сохраняются в качестве принадлежности языка. Точно так же и даже в большей степени чертой языка становятся рассмотренные нами многочисленные новшества современной речевой практики.

Поэтому трудно согласиться с тем, что все это не относится к «состоянию системы», хотя, конечно, не идет речи о каком-то новом языке, как и раньше, строго говоря, не было особого «новояза», самодостаточной lingua sovietica, заменяющей русский язык или существующей параллельно с ним. Вообще такой newspeak, кажется, всерьез обсуждаемый лингвистами, – не более, чем сатирический прием, остроумная выдумка социального фантаста.

В то же время можно в этом видеть констатацию серьезных деформаций именно системы, отражающей речевую практику, когда она массово воспроизводима и выходит за рамки привычных речевых реализаций. Лингвистический смысл выражение «новояз» имеет не как обозначение какого-то нового языкового образования, но как обозначение ощутимых изменений в существующей языковой системе.

Отражение сегодняшнего состояния сознания говорящих, их нового вкуса, даже мимолетной моды не создают, конечно, нового языка, но отсюда отнюдь не следует, что они не меняют каких-то фрагментов системы, видоизменяя ее в целом. В сущности, весь рассмотренный нами материал свидетельствует как раз о том, что очень многие ее фрагменты подвергаются существенным изменениям, что наблюдаются сущностные сдвиги и перестановки в соотношении ядра и периферии системы.

Аргумент, что в эпоху «идеологической афазии» создавались и образцовые русские тексты не имеет достаточной доказательной силы. В русле сегодняшней демократизации языка тоже могут создаваться на нем самые разные тексты. Разумеется, нельзя не признать, что с субъективной и оценочно-нормативной точек зрения торжествующее сегодня личностное начало намного благороднее и перспективнее того, что объективно наблюдалось в период тоталитаризма. Но нельзя и не сказать, что взаимоотношения человека и языка достаточно сложны, неоднозначны и вряд ли легко уложить их в одну стройную теорию (вспомним хотя бы оценочные позиции Лео Вайсгербера).

Видимо, можно утверждать, что современное языкознание находится под знаком антропоцентризма (следствием чего и выступает попытка сделать понятие вкуса лингвистической или психолого- и эстетико-лингвистической категорией). В самом деле, язык приспособляется к нуждам людей в данный момент развития общества, страны, человечества в целом. И сегодня русский язык приспособляется к нашему переходу от единомыслия и конформизма к плюрализму и индивидуальному разнообразию, что в общечеловеческом плане, видимо, соответствует веку информатизации и высоких технологий. В этом процессе не может не быть издержек – ведь переходят люди к неизведанному и пугающему. К тому же массы, которые все же – главный творец языка, действуют по большей части бессознательно, «нутром чуя» неизбежное новое.

Если встать на точку зрения тех лингвистов, которые исторически протяженное и непрерывное движение языка увязывают не столько с эволюционной динамикой, сколько со взрывами или скачками, то можно – не без опасений и сожаления – предполагать в недалеком будущем серьезную перестройку русского литературного языка. Этим проблемам посвящена громадная и противоречивая литература: из новейших работ назовем близкую нам по выводам статью: М. Алексеенко. О специфике динамической синхронии лексики русского языка новейшего времени (в сб.: Historia i terazniejszosc Rosii w swietle faktow jezykowych. Krakow, 1993).

Для серьезной перестройки языка есть все условия: резко возросла плюралистическая информативность системы, очевиден поиск ее приспособления к новым потребностям общества, обострена борьба антитез – новаторства и традиции, периферии и центра социальных факторов и культурных, психических, эстетических и политико-экономических. Главное же в том, что изменился языковой вкус общества, общественное отношение к языку из идеолого-державного стало коммуникативным или, будем надеяться, культурно-коммуникативным и историчным.

Наивно думать, что можно повернуть вспять сегодняшнюю языковую ситуацию. Неизбежное, конечно, неизбежно. Опасность тут одна – любая односторонняя крайность моды, любая халтура уродуют национальный вкус, а он в свою очередь, меняя чутье языка, отравляет эстетическую флору настолько, что способен низвести язык Тургенева до краснобайства или удручающей скудости.

Помочь может только профилактика общей культуры, постоянное приобщение людей к образцам классики. Вероятно, противодействием этому отнюдь неоднозначно оцениваемому процессу могут стать и станут педагоги, прежде всего преподаватели языков. Велика ответственность работников средств массовой информации. Врачевание отравленных абракадаброй возможно, если вселить веру в бессмертие великих традиций языка.

Оглавление

От автора

Введение: постановка проблемы

1. Стилистика

2. Внутренние заимствования

3. Внешние заимствования (американизмы и другое иноязычное влияние)

4. Переосмысления, сдвиги в семантике слов

5. Новая фразеология

6. Активные процессы в словообразовании

7. Процессы, намечающиеся в грамматике и фонетике, орфографии и пунктуации

8. Заключение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg