«Либерализм: взгляд из литературы»

1008

Описание

Почему либеральная идеология становится в России все менее популярной и, в частности, утрачивает свои традиционно сильные позиции в художественной литературе? Эти вопросы стали стержнем серии дискуссий, проведенных Фондом «Либеральная миссия» и собравших известных российских критиков, издателей и социологов: Наталью Иванову, Андрея Немзера, Игоря Захарова, Бориса Дубина, Сергея Чупринина, Александра Иванова, Дмитрия Бака, Льва Гудкова, Льва Рубинштейна и др.



Настроики
A

Фон текста:

  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Текст
  • Аа

    Roboto

  • Аа

    Garamond

  • Аа

    Fira Sans

  • Аа

    Times

Либерализм: взгляд из литературы (fb2) - Либерализм: взгляд из литературы 1070K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Борисовна Иванова

Либерализм: взгляд из литературы

Литература и либеральное сознание в сегодняшней России

Известно: литература в России, и особенно в СССР, была «нашим всем» – и трибуной общественной мысли, и перманентным политическим диспутом, социологией и философией. Отнюдь не только собственно художественной литературой, литературой как искусством. Естественно, что при таком положении дел литература являла собой и место политических дискуссий, и место дискуссий о будущем России. Отсюда – ее особая влиятельность, отсюда – и особенный статус русского писателя («властителя дум»), не только призванного отвечать на острые вопросы действительности, но и ответственного за ее состояние. И прежде всего – за состояние общества.

То, что в других исторических условиях развилось бы самостоятельно, в России всегда принимало литературные формы. Вернее, так сращивалось с литературой, что отделить одного от другого почти невозможно, не повредив сущности.

Так и с либерализмом – как политическим течением, общественным сознанием, философским выбором. Диагноз, который ставит ему сегодня сама либеральная художественная словесность, неутешителен. Процитирую один из самых непосредственных парадоксальных примеров (цитата «вынута» из романа, выдвинутого на Букеровскую премию): «И все сразу заговорили о том, что в России сегодня наблюдается возникновение антисемитизма вовсе не в той среде, в которой привычно было антисемитизм наблюдать, – в среде либерально настроенной интеллигенции . Она обанкротилась, либеральная интеллигенция , потерпела провал на сломе эпох. Поэтому ненавидит и завидует всем, мало-мальски преуспевшим». [1]

1

Либерализм как течение мысли в России имеет недлинную и прерывную историю – в отличие от свободолюбия как личного нравственного выбора.

После октябрьского переворота либеральная мысль открыто существовала только в эмиграции.

«Либералами» внутри СССР именовали ту творческую интеллигенцию, которая приветствовала ослабление хватки режима (в «оттепель» и «перестройку», например), способствовала смягчению полицейских нравов и насаждению свободомыслия. Советскими либералами в разное время были А. Твардовский, К. Симонов, вся редакция журнала «Новый мир», так называемые «шестидесятники» (Е. Евтушенко, А. Вознесенский), театр Ю. Любимова на Таганке с его инсценировками прозы и стихов советских писателей-либералов. Был распространен среди литераторов советского времени и ситуативный либерализм: тот или иной писатель, соответствуя духу времени (и ловя этот дух), в периоды относительного либерализма властей («вегетарианские времена», по выражению Ахматовой) выступал как советский либерал, а в периоды идеологических «заморозков» – как опасливый ретроград. Подлинным либералом после 1968 года стал Юрий Трифонов, в повестях городского цикла («Обмен», «Долгое прощание», «Предварительные итоги») впервые безыллюзорно описавший советский либерализм и его представителей.

Исайя Берлин в книге «История свободы. Россия» анализирует то, что он называет «советским литературным пейзажем» [2] , существование русской интеллигенции при советском режиме, и говорит об «искусственной диалектике», с помощью которой власть от крайней точки фанатизма (политические чистки и казни, уничтожение «врагов», усиление пропаганды, насаждение страха – это теза) переходила к «некоторым послаблениям» (это антитеза). К либерализации «в отдельных областях, например в литературной критике, поэзии или археологии, <…> Снова легче дышится, слышны разговоры о мудрости правителей, о том, что наконец-то раскрылись их глаза на „произвол“; рождается надежда на расширение свобод; начинается оттепель». Далее Берлин пишет: «…непрерывная последовательность „либеральных“ и репрессивных шагов советских правителей строго сохраняется, хотя этот метод больше не поддерживается виртуозным мастерством (или личным садизмом) Сталина».

Одним из побочных последствий этого «метода», «оригинального изобретения Сталина», была, по Берлину, «полная деморализация слоя, который в СССР <…> обозначают словом „интеллигенция“». [3]

Однако именно эта «диалектика» как раз и имела среди своих последствий возникновение «советских либералов» – наряду с «советскими ретроградами» в литературе и искусстве. Притом и те и другие размещались внутри советской элиты. Советские либералы были ближе всего (по стилю жизни, если не по убеждениям – слишком сильное слово) к западникам; советские консерваторы – к почвенникам. Но наряду с этим существовало и другое – подспудное – направление либеральной мысли в литературе, из советского либерализма вышедшее в диссидентство.

В новых исторических условиях перестройки либерализм проявился как неозападничество, вступившее в острую полемику с так называемыми патриотами (конец 1980-х).

Либеральное направление в литературе 1960-х – начала 1980-х годов проявляло себя как в подцензурной, непечатной словесности, так и в сам– и тамиздате. Иные писатели появились одновременно и в «подцензурной» печати, и в самиздате. До поры до времени – например, до вызова официальной идеологической власти со стороны «Метрополя» (1979).

В подцензурной словесности либеральное направление не имело другой возможности, как говорить при помощи и через посредство так называемого эзопова языка, который требовал негласного договора между писателем и читателем (проза Юрия Трифонова, Фазиля Искандера и др.).

Сегодня либеральная мысль в литературе существует в свободных условиях. Ей не нужен эзопов язык, ей не приходится преодолевать государственные границы для того, чтобы дойти до печатного станка (тем более до Интернета). Однако споры о либерализме и литературе не утихают; более того, либеральное и антилиберальное течения являются реальными оппонентами в постсоветском литературном пейзаже.

Возникает вопрос: почему в дискуссиях о русском (о культурной русской идентичности, о национальной идее, национальном самосознании и т. д.) в обществе никогда не говорится о либерализме – как об одной из плодотворных традиций русской мысли?

Либеральные реформы, через которые Россия проходит вот уже полтора десятилетия, должны были так или иначе повлиять на содержание этих дискуссий.

И они повлияли. Но не так, как можно было бы предположить.

В российской литературе ХIХ века существовала сильная антилиберальная традиция.

Если сравнить русские корни либерализма (Новиков, Радищев, Герцен) с антилиберальными традициями, то станет очевидным: либеральное течение в истории России «подсоединялось» к революционной мысли. А гротескное изображение российских либералов, карикатура на либералов (и на их образ жизни, как бы оторванный от реальной российской действительности) присутствовали (в разной степени, но…) в антилиберальной литературе: в прозе Достоевского и Льва Толстого, Тургенева и Салтыкова-Щедрина, Чехова и Горького. Традиция гротескного изображения советско-русского либерала была поддержана Владимиром Маканиным (повесть «Один и одна»), Олегом Чухонцевым (поэма «Однофамилец»), Виктором Астафьевым («Царь-рыба», «Печальный детектив»). Можно ли заключить, что сами писатели парадоксальным образом послужили злорадному вытаптыванию маленького поля свободомыслия с его либеральными ростками, дали в руки своим оппонентам аргументы против, привычнее (опять же парадоксальным образом) ощущая себя в выжженном пространстве несвободы? Перефразируя Достоевского – точнее, Великого Инквизитора: сами свободу свяжут и к несвободе придут?

Болезненность проведения либеральных реформ в России 90-х годов прошлого века всколыхнула антилиберальную память литературы, возродила в литературном сознании гротеск и антилиберальную карикатуру; за ними стояло отрицательное отношение если не к самим реформам, так к способам их осуществления. В литературе и искусстве ретротенденции были насаждаемы – еще с самого начала 1990-х – отнюдь не антилибералами и консерваторами, а как раз либеральными авторами.

Все это накладывалось еще и на со школьной (советской) скамьи вбитое в головы понимание либерализма как безусловно ущербного, отрицательного явления, скомпрометированного самим ходом истории.

Разочарование в результатах «перестройки», в президентстве Ельцина, а затем и в действиях новой/старой номенклатуры развило и укрепило в обществе негативное отношение к либеральным переменам, выразившееся, например, в том, что идею введения цензуры поддержали три четверти опрошенных. Эта ошеломляющая цифра имеет самое непосредственное отношение к литературе, к борьбе в ней либеральных и антилиберальных тенденций. Очень быстро, как оказалось, в обществе начинают нарастать ретроградные настроения, забывается гнет несвободы, закрытость от мира, массовое стукачество, тотальный дефицит.

Следует напомнить о том, что само слово «либеральный» было скомпрометировано и самоназванием (карикатурным) партии Жириновского как либерально-демократической (ничего ни либерального, ни демократического в ее идеологии и ее действиях не было изначально). В то же время агрессивная атака на слово (и на писателей, разделяющих либеральные убеждения) шла – и идет – со стороны «левой» прессы («Завтра», «День литературы»).

Литература с начала 1990-х распалась на множество кружков и групп.

Литература, условно говоря антилиберальная, притянула, втянула в себя разные формальные и неформальные объединения. Помогло – опять же парадоксальным образом – ей и то, что она была «не при власти», что вся ее объединенная антилиберализмом идеология противостояла тем, кто выступал за демократические реформы, за свободу слова, за его раскрепощение. Тем, кто поддерживал демократические изменения и власть, которая их порою так неуклюже осуществляла.

2

Либеральная мысль открыто заявила о себе начиная с 1986 года – одновременно с освобождением литературы из-под государственного управления, а затем и из-под цензуры.

Свидетельством этого освобождения и транслятором либеральной мысли стали толстые литературные журналы: художественные разделы были полны републикаций из эмигрантской литературы, литературы метрополии, вынутой из-под спуда. Была легализована литература андеграунда. Разделы общественно-политические (в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Звезда», «Юность», «Нева», в еженедельниках «Огонек», «Московские новости») были отданы статьям и публикациям, открывающим адаптированную проблематику либерализма – через ранее «вытесненные» тексты – читателю. Адресат литературных журналов получал свой пакет: проза – стихи – философский трактат – историческая публикация – критика – эссе. Литературно-критические статьи ведущих критиков исполняли роль интегратора художественной и общественной мысли. В переломный, очень ответственный исторический момент бестселлерами стали роман Александра Бека «Новое назначение» (Знамя. 1986. № 10—11) вкупе с аналитической рецензией на этот роман Гавриила Попова (Наука и жизнь. 1987. № 4). Соображениями по поводу статьи Николая Шмелева «Авансы и долги» или заметки Л. Попковой «Где пышнее пироги» (Новый мир. 1987. № 5) обменивались наряду с впечатлениями от романов «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова («Дружба народов») или «Белые одежды» Владимира Дудинцева («Нева»).

Все эти либеральные симфонии были бы невозможны без продуманной политики журналов и без выбора четкой журнальной позиции. Однако качество рефлексии и комментариев по поводу «вытесненных», а теперь печатаемых текстов, как правило, не отличались глубиной и значительностью. «Для аналитического освоения этих „вытесненных“ текстов, созданных их авторами в совершенно других социальных и культурных обстоятельствах, по иным поводам и причинам, из иного мыслительного материала, как и вообще для работы с неочевидной проблематикой „забытого“, „промежуточного“ и „вычеркнутого“, у литературно-критического сообщества не оказалось необходимых средств, развитых языков обсуждения, способов сложной многоуровневой рефлексии. Популяризаторская профессорская публицистика тех лет – экономическая, историческая, правовая – по тогдашней необходимости или же по всегдашней советской привычке рассчитывала на троечников и при всей полезности намерений исчерпала свои возможности буквально за год-другой. Других интеллектуальных ресурсов за пределами привычной и в общем уже архаической для конца ХХ века роли просветителей власти и народа у отечественной интеллигенции не нашлось», – заключают социологи Лев Гудков и Борис Дубин [4] . Упрек знаменательный.

Итак, с 1986—1987 годов в обществе нарастает притягательность слова демократия . Официально объявленная Горбачевым «демократизация» страны трактуется как процесс, путь к демократии. Но демократ – это тот, кто уже есть. Кого надо услышать.

И писатели, литераторы в широком смысле слова, публицисты, литературные критики становятся ведущими в деле формирования стоящих перед обществом (и человеком) задач, трансляторами демократических убеждений – или, наоборот, их противниками (как заединщики из «Молодой гвардии», «Нашего современника», газеты «Московский литератор» и т. д.).

Роль литературы, писателя как властителя дум , сам вес его слова в этот период возрастает. Редкий номер влиятельной и влияющей на сознание общества газеты «Московские новости», стремительно набирающей популярность, обходится без манифестационных писательских выступлений: интервью, размышлений, «колонок». Газета советско-либерального направления заводит специальную рубрику для выступлений известных писателей-либералов; первыми здесь печатаются Вениамин Каверин, Юрий Нагибин, Владимир Дудинцев. Основополагающие тезисы у всех близки: свобода, нравственность, гуманность. Писатели демократической направленности организуют свое новое писательское сообщество «Апрель». Тиражи толстых литературных журналов стремительно растут и достигают запредельного уровня: 2, 5 миллиона экземпляров у «Нового мира», 1, 8 миллиона у «Дружбы народов», миллион у «Знамени». Читатели поддерживают направление, избранное журналами, которые публикуют запрещенную, «спрятанную» литературу. Поддерживают и демократические идеи: журнал «Огонек», маркировавший новую жизнь статьей о Николае Гумилеве (апрель 1986 года), становится местом встречи писателя-демократа с демократом-читателем (см. еженедельно публикуемые письма в редакцию – одну из самых живых и захватывающе интересных рубрик коротичевского «Огонька»).

Внутри КПСС образуется так называемая демократическая платформа .

Слово «либерал» по отношению к «советскому» явлению появляется в печати в кавычках. Его употребляют, например, П. Вайль и А. Генис в 1988 году – в книге «60-е», вышедшей сначала в США. «Либералом» авторы именуют А. Твардовского – в отличие от «охранителя» (тоже в кавычках по тексту) В. Кочетова. [5]

Идейная, общественно-политическая борьба в литературе конца 1980-х развела писателей, расколола литературу на два противостоящих лагеря – и либералам без кавычек в этой ситуации трудно было выдерживать либеральные принципы; либералы западнической ориентации (а либералов-«патриотов» тогда в наличии не было) соединялись с демократами. После августа 1991-го и особенно после начала либеральных экономических реформ в либерально-демократическом обществе происходят подвижки и изменения.

Но еще до этого, в конце 1980-х, в либерально-демократической среде образуются два направления: условно говоря, сахаровское и солженицынское. Начинается полемика – между критикой и публицистикой «Знамени», «Огонька», «Московских новостей» и «Нового мира». Со стороны последнего в адрес «Знамени» звучат термины «либеральная жандармерия», «либеральный террор» [6] , подхваченные не столько у публицистов конца ХIХ – начала ХХ века, сколько у критиков «Молодой гвардии» и «Нашего современника», у агрессивно «антилиберальных» Владимира Бондаренко, М. Любомудрова и М. Лобанова. Ситуация усложняется: либералы, естественно, реагируют на ложные, с их точки зрения, обвинения. Этот этап исторически фиксируется как первый раскол среди либералов. Литературная борьба вокруг идей Солженицына приобретает острый идеологический характер. К его авторитету, литературному, нравственному и политическому, апеллируют с разных сторон: либералы трактуют Солженицына как идеолога возвратного пути к государственнической, монархической России и чуть ли не «аятоллу» (например, А. Синявский); для других он провозвестник, «трибун и глашатай свободы <…> бескомпромиссно яростный обличитель всякой тирании, всякого насилия над человеком и обществом». [7]

После августа 1991-го размежевание среди литераторов-либералов обостряется: речь идет уже о выборе нового пути для новой России, нового государства.

3

Изменения, затронувшие в новый политический период все без исключения стороны жизни общества, вызвали осенью 1993 года новый политический кризис; борьба вокруг либеральных ценностей, либеральной идеологии приводит к новому расколу среди либералов. В результате реализации свободного предпринимательства, освобождения от ограничений, от контроля со стороны государства либералы разделились на активных сторонников и на не менее активных критиков осуществляемой политики. Либерал (в совсем недавнем прошлом) по убеждениям, постоянный (и пылкий по пафосной стилистике выступлений) автор «Московских новостей» Людмила Сараскина писала: «Та идеология, которая сегодня разрабатывается под видом либеральной, рассчитана даже не на двойной, а на тройной стандарт, когда цены опускают до уровня мировых, зарплату опускают до минимума советских, а благодарности за это ждут как за „наше счастливое детство“. Человека бросают в стихию рынка, но при этом рассчитывают на его социалистическую сознательность; человек на своей шкуре понял и осознал, что шоковая терапия провалилась, но „цивилизованным“ считается поведение, которое этого провала <…> как бы не замечает, ибо критиковать реформы „нелиберально“. Идеологи вульгарного либерализма пропагандируют преимущества либерального общества и либерального строя таким образом, будто мы эти преимущества уже попробовали и от них, как идиоты, отказываемся. Но спорить при этом интеллектуалу-одиночке опасно – заподозрят в симпатии к оппозиции и поставят на вид». [8]

На «круглом столе», проведенном в журнале «Знамя», был зафиксирован «раскол в либералах»; подобное происходило каждый раз перед лицом вызова исторической реальности, и этот раскол, по оценке событий 3–4 октября 1993 года, стал чрезвычайно острым. Более сорока писателей, подписавших обращение к президенту Ельцину, оказались автоматически зачислены (в том числе и отколовшимися, «бывшими» либералами) уже не просто в «либеральную жандармерию». В своей работе, отчасти посвященной итогам «литературного» 1993-го, я констатировала: «Распад либерального лагеря привел к тому, что не только „игра“ пошла на своей половине поля, но и „борьба“ – тоже» [9] . С тех пор, в связи с новыми историческими кризисами, сообщество либералов неоднократно переживало расколы. Следующим таким кризисом стала военная операция в Чечне: либералам, ее поддержавшим, оппонировали либералы, критикующие политику Ельцина. Но тогда противоречия и противостояния «тактически» отставили в сторону по причине надвигающихся президентских выборов 1996 года.

Еще один раскол вызвали дефолт 1998-го и оценка стратегии и тактики очередного либерального правительства С. Кириенко. Следующий – отставка Ельцина и назначение в наследники, а затем и выборы В. В. Путина… Начало второй чеченской кампании… И так далее – вплоть до наших дней.

Либерал потому и либерал, что гражданский выбор его принципиально свободен. И посему к объединениям он склонен гораздо меньше, чем к уединению (тем более если либерал – литератор). Либерала тяготит сама мысль об организации, об организованности – скажем, об организованном выступлении, митинге, в которых всегда участвовали (и которые организовывали) демократы.

Среди литераторов либералов последовательных, сохранивших свое лицо и идентичность в связи с расколами (и отходами в сторону), оставалось все меньше. И охотников нести на себе груз ответственности за либеральные реформы, либерализацию цен, либеральную политику Ельцина – тоже. Либералов, стремящихся разобраться во всем спектре проблем, с которыми столкнулось и продолжает сталкиваться общество, – еще меньше.

Либералы среди политиков в данном отношении положительного примера не подавали. Нарастающий в России кризис, постигший и без того неотрефлектированное по-настоящему либеральное движение, привел их к поражению на декабрьских (2003 года) выборах в Государственную думу.

Либерализм как течение современной мысли, реализовать которую пытались многие писатели (в своем творчестве – и в своей гражданской позиции, в своем гражданском выборе), также оказался неотрефлектированным. Как свод идей современный либерализм во всех своих противоречиях и кризисах так и не был предъявлен обществу.

Но борьба идей внутри либерализма – и, разумеется, оппонирование этим идеям – в литературе не прекращается. Напротив: новые импульсы она обрела именно с началом XXI века. В новом поколении литераторов появились радикальные оппоненты либерализму.

4

Является ли либерализм в России сегодня вообще идеологией? Или он был адаптированным умонастроением значительной части интеллигенции в советское время, в условиях советского режима?

Или либерализм – это защита ценностей свободы, которая в условиях бесцензурного существования утратила для литераторов свою важность?

Литераторы-радикалы стали поддерживать как раз антилиберальные тенденции в литературе. Воинствующий антилиберал Проханов получил за роман «Господин Гексоген» премию «Национальный бестселлер»; воинствующе антилиберальные сочинения – например, «Другая Россия» Эдуарда Лимонова – выходят в издательствах Ad Marginem и «Ультра. Культура», которые делают на антилиберализме свою либеральную издательскую политику.

Напор антилиберальной критики энергичен и, более того, агрессивен: целые медиапроекты, например газета «Консерватор» (вторая редакция), проводили последовательную и разработанную антилиберальную политику. Однако либералы не хотели и не хотят признавать не то что поражения – даже кризиса.

При этом антилиберальные тенденции были представлены на широком политическом (и литературном) фоне. И сопровождались целым спектром антилиберальных выступлений по самым разнообразным вопросам: антиамериканских, антиглобалистских, антизападных вообще. Трудности социально-экономического характера, переживаемые обществом, подогревали реваншистские, реставрационные настроения. Неотчетливость государственной идеологии, усиление рыночных реформ и сокращение социальных гарантий приводили – и приводят сегодня – к нарастанию враждебности населения России по отношению ко всему, обозначенному как либеральное .

Получается парадокс: в результате как затягивания непопулярных реформ, так и их ускорения все бóльшую силу набирает антилиберальное направление мысли – у разных писателей: от реликтов советской литературы до радикальных представителей авангардных и постмодернистских эстетик.

Здесь важны не только оттенки, но и складывающаяся из мозаики совокупная картина.

«Красный» реваншистский антилиберализм Юрия Бондарева, Михаила Алексеева, Валерия Ганичева, например, традиционен: в советские времена они противостояли советскому либерализму, распространенному в среде московского отделения Союза писателей, в «перестройку» яростно обличали Горбачева; сопротивлялись переменам, поддерживали Лигачева и объединялись вокруг известного «письма» Нины Андреевой в редакцию газеты «Советская Россия» «Не могу поступаться принципами».

Вторая составляющая антилиберального направления в литературе – это писатели, группирующиеся вокруг газет «Завтра» и «День литературы»: «красная» и «белая» идеи в смешанном виде. Александр Проханов и Владимир Бондаренко предоставляют место постоянным авторам, оппозиционным и к либерализму, и к самому путинскому правлению, которые они считают замаскированным, прозападным, а на самом деле – продолжающим «либеральное» дело Ельцина.

Ретроградный антилиберализм проповедует в своих статьях Александр Ципко, чаще всего на страницах теперешней «Литературной газеты», в прошлом – издания (по установке) советско-либерального, выделяющегося своим либерализмом из всей советской прессы. Официально – но в рамках – разрешенный либерализм, либерализм для «целевой» аудитории, «предназначенный» властью для позиционирования «Литературной газеты», был подхвачен и развит ее либеральными сотрудниками. Что касается современности, то сегодня «Литературная газета» в лице своего обозревателя Александра Ципко имеет одного из постоянных трибунов антилиберализма.

Несмотря на совершенно иную, противоположную А. Ципко идейную биографию, по нынешним позициям с ним смыкаются Александр Зиновьев – автор «Зияющих высот», философ-диссидент, эмигрант, а в последнее десятилетие, после своего возвращения в Россию, постоянный оппонент либеральной мысли, – и Виктор Третьяков, бывший главный редактор «Независимой газеты», ныне один из постоянных авторов «ЛГ».

«Литературная газета» осуществляет связь между писателями, условно говоря, еще советского антилиберализма с писателями-антилибералами других поколений. Если говорить о позиции газеты, то здесь знаковым стало возвращение профиля Горького – как основателя Союза писателей и инициатора возобновления газеты. (Реабилитация самой идеи Союза писателей как коллективного организатора единой литературной жизни идет через положительное переосмысление – после «перестроечного» низвержения – опыта в связи 70-летним юбилеем I съезда СП СССР [10] .)

Разновидности современного антилиберализма в литературе объединяет отрицательное отношение к недавним историческим периодам либерализации (Михаил Горбачев, «перестройка», «гласность») и либерализма (Борис Ельцин, Егор Гайдар, Анатолий Чубайс, либеральные реформы). Колеблется и до конца не определено отношение к Владимиру Путину. С одной стороны, приветствуется его борьба с олигархом (Михаил Ходорковский), ужесточение государственного контроля, идея возрождения «великой державы», опора на патриотизм и национальное прошлое, восстановление советских знаков и ритуалов, включение советского периода в положительную историосферу (красное знамя РА, старый/новый гимны), государственная поддержка православной церкви и т. д. Путин как бы идеально соединяет «красных» патриотов (чекистское прошлое, реабилитация брежневского и отчасти сталинского периода – вплоть до почетной памятной доски Ю. В. Андропову, пафосного выступления перед ветеранами на праздновании 80-летия ЧК – НКВД – КГБ и т. д.) с «белыми» (публичная воцерковленность, игра на воссоединение Зарубежной и Российской Церквей, апелляция к «великой России»). С другой стороны, Путин настораживает своим экономическим либерализмом. Сейчас, когда либералы от «Яблока» и СПС не попали в Государственную думу, именно Путин представляет правый фланг либерализма во власти, демонстративно поправляя, например, нелиберальный закон о митингах. Правда, Путин сам скорректировал этот либерализм антилиберальным законопроектом, ликвидирующим выборы губернаторов.

Отношение к предыдущим историческим периодам, их оценка объединяет антилибералов – ветеранов (М. Алексеев, Ю. Бондарев и др.), среднего (условно) поколения (А. Ципко, В. Третьяков и др.), экстремистов (Э. Лимонов с его национал-большевистской партией) с молодыми антилибералами – как радикалами, так и консерваторами от литературы. Праворадикален в своих текстах, проектах и выступлениях антилиберал и романтический консерватор Дмитрий Галковский [11] . Вызывающе антилиберальные выступления в «Независимой газете», направленные против «советских философов» и шестидесятников, книга «Бесконечный тупик», печатавшаяся фрагментами в журналах «Наш современник», «Новый мир», «Континент», так же резко антилиберальны, как и составленная им антология советской поэзии «Уткоречь» и статьи о советской поэзии.

Праворадикалы, леворадикалы, «монстры» советской литературы образуют не единство, а круги с пересекающимися поверхностями. Пересечения идут по следующим вопросам: 1) СССР и советское прошлое; 2) Российская империя, монархия; 3) коммунистическая партия; 4) Сталин и сталинизм; 5) антисемитизм, «антисемитофобия». Набор предпочтений может быть разным – но набирают из одного мешка.

5

Левые радикалы подсоединяют к положительному опыту советскую историю и советскую литературу, например советский «трэш» в проекте «Атлантида» издательства Ad Marginem с издательским слоганом «назад, в будущее!». «Эта литература безумно оптимистична (социализм и подразумевает социальный оптимизм, устремленность в «светлое будущее», идеальных положительных героев времени и однозначных врагов. – Н. И. ), люди верили, что будущее – за дверью (роль пропаганды в такого рода литературе. – Н. И. ) <…> „Атлантида“ направлена на возврат базовых понятий, которые нельзя терять. Это попытка преодолеть разрыв, когда в угоду политическим установкам в 90-е годы люди отказывались от родителей – простых советских служащих» [12] . Таким образом, цели, сформулированные издателем, – отнюдь не эстетические, а идеологические, с ключевыми словами «возврат базовых ценностей», где под базовыми определены советские . В отличие, например, от диссидента в советском прошлом Г. Павловского, который определяет базовые ценности как антисоциалистические и антисоветские: «А после того как кто угодно – хоть Калугин, хоть любой предатель – назвался диссидентом, слово ничего не значит. Вот пример: шестидесятников называют диссидентами, и они это повторяют. А тогда разницу хорошо ощущали, ведь Движение доопределилось именно после ошеломляющего предательства шестидесятниками, всей средой переметнувшимися в начале 70-х годов на сторону „реального социализма“. Диссиденты составились в Движение из тех, кто отказался предать базовые ценности». [13]

Показательной линией, разграничивающей либералов и антилибералов, является не отношение их к свободе (здесь почти все без исключения клянутся свободой и требуют свободы, – и как только либералы проявляют свою жесткую позицию к антилибералам, их тут же «ловят» на антилиберализме), а отношение к Западу.

Вспоминая время «перестройки» и идеологическое самоопределение в нем, Александр Ципко пишет: «… наша полемика с Игорем Клямкиным в конце восьмидесятых – начале девяностых годов по поводу истоков сталинизма как раз и была началом диалога между возрождающимися тогда „либералами-националистами» и зарождающимися „либералами-западниками“». Но здесь же Ципко обвиняет во всех придуманных им лично («как я убежден» – доказательств нет, только мысль о «враге») грехах именно «либералов-западников», оставляя, видимо, за собой определение «либерал», которое ему никак не соответствует: «Новые западники говорят себе (? – Н. И. ), что их больше всего заботит благосостояние, которого никогда в России не было, заботит будущее свободы в России. Но на самом деле ими, как я убежден , движет слепой, но всесильный инстинкт разрушения российской государственности» [14] . В мобилизационном духе высказывается публицист Егор Холмогоров: «И офицерский, и солдатский состав русской армии должны приобрести характер открытой касты, в которую вход – рубль, выход – вперед ногами. Другое дело – как достичь этого, преодолев демократию либеральную и социальную, как вызвать таким переходом у народа не недовольство, а энтузиазм?» [15]

Формируется отношение к Западу как к мифу – силе, так или иначе противостоящей, враждебной России. Антилиберализм продолжает традицию советского восприятия Запада – как врага (в широком контексте: от глобализма до НАТО, от ЕС и США до ВТО и Израиля). Публицист Гейдар Джемаль в беседе с Дмитрием Быковым заявляет: «Россия станет центром огромного интернационального проекта. <…> Безусловно антизападного, безусловно антипрагматичного и международного. <…> Не обязательно [исламского]. Но в любом случае религиозного. Тогда и национальная идея появится сама собой, и люди…» [16]

И здесь к вышеперечисленному конгломерату антилибералов примыкают новые составляющие: 1) правоконсервативная и 2) леворадикальная. Представленные в одном (молодом) поколении.

Правоконсервативная, как она себя заявила, – это группа литераторов во второй редакции недолго просуществовавшей газеты «Консерватор».

Дмитрий Быков: «Тактика их все та же – гуманизм на марше. Мы не хотим кровопролития. Мы не хотим ни великой России, ни великих потрясений (потому что сегодня уже ясно, что без великих потрясений никакой великой России не будет)» [17] . Это – мягкий вариант идеологического формулирования, дополненный в газете жесткими установками: «… все тот же прекраснодумный либерализм: мечтания о старосоветском Человеке Воспитанном, до которого гадкое человечество со щипцами все никак не дорастет. Все мешает „вредная невоспитанная обезьяна“ внутри человека, низшее животное начало. Просвещенческая у топия, ХIХ век… Философия класса, ничего не забывшего и ничему не научившегося. Помилуйте, господа. Помилуйте, господа. Ну при чем тут ваше „воспитание“. Для начала не надо быть падлой. Падлой не надо быть (лексически и синтаксически любопытный прием полемики; видимо, философски антилиберальный: заклеймить „личность“ оппонента блатным словечком. – Н. И .). И зарубить себе на носу, что измена Родине (а интеллигенция коллективно совершила именно это) себя не окупает (обвинение тянет на статью УК. – Н. И .). Вот тогда, может быть, вы и отползете от параши (уголовный, угрожающий язык. – Н. И .)». [18]

Совсем, казалось бы, с другой стороны входит в состав антилибералов леворадикальное направление. «Спецназ России», «Левая Россия», «Завтра» постоянно публикуют статьи, нет, точнее, по жанру это манифесты, предназначенные для стимуляции леворадикальных практик, и не только [19] . Здесь оказывается пригодной и опора на леворадикальные авторитеты из зарубежья («На самом деле ситуация с книгой Маркоса – это прорыв . <…> Выходили ведь и раньше книги левых теоретиков – буржуазные СМИ их игнорировали . Игнорировать Маркоса оказалось невозможно потому, что дети главных редакторов и редакторов отделов этих самых буржуазных СМИ стали читать Маркоса и зачитываться им» [20] ), и апелляция к сталинизму («Вершина существования Советского Союза – Сталинский проект представлял собой идеальный тип предельной эффективности. По-видимому, люди просто не в состоянии выдерживать существование с такой интенсивностью. <…> При Сталине это был, по-видимому, самый быстрый и эффективный селекционный механизм – поставить невыполнимую задачу и, выхватывая почти вслепую кандидатов с самого низа, мгновенно отбраковывать несправившихся, пока не находился тот, кто делал задачу выполнимой»). [21]

Леворадикалов и ультраправых консерваторов в России в равной степени разделяет и объединяет отношение к коммунизму и коммунистическим идеям, отношение к евреям и антисемитизму, к Сталину и Ленину. Если в газете «Консерватор» Дмитрий Быков (как один из замов редактора) представлял точку зрения скорее праворадикальную, то Дмитрий Ольшанский (другой замредактора) – скорее младолеворадикальную. Однако в статье к годовщине со дня рождения Ленина он кардинально пересматривает дело уже списанного «вдохновенного людоеда» [22] под знаком борьбы с либерализмом: «Несть числа дряни, что наговорена о Ленине в последние пятнадцать лет <…> либеральная публика визжала о „германских деньгах“ и в те времена, стыдливо умалчивая о средствах английских и общемасонских, потраченных на нее, такую неподкупную»; «…главный исторический смысл сделанного Лениным <…> расквитаться с Западом за новации гнусного Петра…»; «Именно Владимиру Ильичу должны мы сказать спасибо за то, что у нас до сих пор, слава Богу, не Европа…»; «…Ленин был наш выдающийся государственник и консерватор …» [23]

Главный редактор журнала «НЛО» Ирина Прохорова справедливо считает, что сегодня в обществе отсутствует «элементарная система координат» [24] , при этом имея в виду эстетическую, – но совершенно так же отсутствует (пример – выше) и политическая система координат, даже у писателей и журналистов, работающих вместе и должных предлагать обществу совместный четкий политический месседж. Отсюда не только неадекватность, но и раздвоенность политической идентификации – наряду с прямолинейностью (как у отдельного СМИ, так и – бывает – у одного литератора, у одного журналиста).

При сбитости, неадекватности реагирования, при отсутствии системы координат слова и понятия меняют, а то и теряют свое значение. Тем более если все это происходит еще и внутри кризиса самих политических идей.

Проект «Либерализм: взгляд из литературы» начинался осенью 2003 года, за полгода до «дела ЮКОСа» и за полгода до статьи «Кризис либерализма», присланной М. Ходорковским из тюрьмы. Но сама идеология либерализма еще до всего этого подвергалась – в течение последних лет – жесткой критике, констатирующей наличие серьезных проблем внутри либерализма в России. И очевидно, это не могло не затронуть литературу, не выразиться в литературной – в том числе – полемике.

Наблюдательный совет первой редакции газеты «Консерватор», просуществовавшей совсем недолго и выпустившей всего шестнадцать номеров, возглавила Татьяна Толстая. Она же попыталась формулировать на страницах «Консерватора» прежде всего идеологию либерального консерватизма. Первую редакцию в скором времени сменила вторая – и уже в пятом номере последовала отповедь Татьяне Толстой со стороны новой редакции «Консерватора», рвущей – наглядно для читателя – с редакцией старой. В памфлете Дмитрия Быкова «Из бывших» слово «фашист» (и однокорневые с ним), которое в интервью радиостанции «Эхо Москвы» Толстая употребила, оценивая окрашенность идеологии новой редакции, повторялось десять раз, с возмущением и негодованием по поводу Толстой. От «фашиста» (хотя выдержки и цитаты, приведенные выше, свидетельствуют о пропаганде изоляционизма и враждебности по отношению к «другим» – этнически в том числе; а зам. главного редактора Д. Ольшанский гордо определил на страницах газеты свои убеждения как «черносотенство») Быков агрессивно переходит к «либералу» и «либерализму» – и здесь контекст слова носит исключительно негативный характер: «Уж как-нибудь, наверное, Татьяна Никитична встречала слабоумных на своем веку – круг общения, чай, широкий, одних либералов штук сто»; «И Толстая <…> не может не видеть, до какой степени пошл весь этот круг и насколько тут неуместен человек с талантом. Однако здесь сейчас слава и зеленые либеральные ценности, а от таких вещей отказаться, увы, невозможно»; «Сейчас эти эссе, собранные в книги „День“ и „Изюм“, поражают бедностью мысли, ее ограниченностью, что в либеральных кругах всегда приветствовалось»; «…либеральная тусовка как затянула свою песню о желательности тихого омута, так и тянет ее до сих пор» [25] и т. д. Д. Быков клеймит либерализм и все связанное с этим понятием в своем памфлете, он же расправляется с либерализмом, его бесхребетностью в романе «Оправдание». Сюжет прост: Сталин и сталинщина выбирают из людей самых стойких, специально испытывая их в лагерях, – выживают (и тренируются) сильнейшие духом и телом, победившие в Великую Отечественную. Сюжет должен был, по намерению автора, вызвать возмущенную реакцию в либеральной литературной среде, – однако возмущение, если и последовало, касалось скорее языка данного сочинения, нежели авторских идей.

Практически одновременно с «Консерватором» обеих недолговечных редакций появились в печати рассказы и повести Владимира Маканина из задуманной им книги «Высокая-высокая луна»: «Неадекватен», «За кого проголосует маленький человек» (Новый мир. 2002. № 5), «Без политики» (Там же. 2003. № 8), «Долгожители» (Там же. 2003. № 9), «Могли ли демократы написать гимн…» (Там же. 2003. № 10). Маканин – писатель с явным даром общественно-политического предвидения, диагност и социальный критик, прекрасно ощущающий на уровне «камешка» сейсмические подвижки и грозящие обвалом изменения в обществе, кризисы и господство разных идей, их «круговорот», фиксирует внимание читателя на отсутствии энергии, исчерпанности, импотенции «либералов» и «демократов», не без сарказма и гротеска им изображенных. Еще в 2001 году литературоведом Андреем Зориным было отмечено как очевидное, что в стране и обществе «растут акции правого неоконсерватизма, своего рода неопочвенничество и новое государственничество. <…> Конечно, в этой волне кто-то четче и осмысленнее рефлектирует собственную эволюцию, а кто-то продолжает называть себя либералом». [26]

С начала ХХI века от самоопределения «либерал» (или тем более «демократ») не без «помощи» либеральной прессы и литературы, плоско, поверхностно, ангажированно муссирующих это слово (и понятие), начинает веять чем-то затхло-стоическим в духе ритуального шестидесятничества. Слово либерал попадает в одно смысловое гнездо со словом (и понятием) интеллигент , подвергающимся осмеянию и низвержению. «Так что прощай, интеллигенция, тебе уже почти никто руки не подает. А мы для своего культурного сословия найдем новое имя, приличное. Да и это, кстати, как будто неплохо звучит: русское культурное сословие». [27]

6

Неотрефлектированность и неоформленность, несформулированность либеральных идей объяснимы: границы либерализма в принципе подвижны, эластичны, но не беспредельны: он включает в себя различные области, адаптируя их; для либерализма «другой» – не враг, как для антилиберала, а действительно «другой», имеющий право на свою инакость.

Либерализм исповедует политкорректность и толерантность, подвергая критике соответственно неполиткорректность и нетолерантность. В свою очередь, либерализм со стороны антилиберализма подвергается сегодня обструкции в качестве идеологии свободного рынка и свободного предпринимательства в экономике, в качестве идеологии свободы – как вседозволенности – в литературе.

Одним из острых публичных конфликтов вокруг либерализма в литературе стал конфликт вокруг произведений Владимира Сорокина. Литературные либералы – в силу своего либерализма – защищали Сорокина от обвинений в порнографии; однако общественное мнение против Сорокина возбуждали те, кто на политической карте позиционируют себя как либералы («Идущие вместе» поддерживают государственную идеологию – так, как они ее понимают). А идейными союзниками «Идущих вместе» (демонстративно уничтожающими книги Сорокина) стали как раз антилибералы, выступившие против свободы печати. «Идущие вместе» попытались противопоставить книгам Сорокина и Пелевина книги Бориса Васильева, как раз вполне либерального по духу писателя (отказавшегося от манипулирования его именем в нечистой игре). Проверкой общества на либерализм стал и вопрос о цензуре. На самом деле борьба либеральных тенденций с антилиберальными происходит постоянно и внутри либеральных обществ (и даже стран, избравших либерализм основой своего устроения и политики – например, в США любой общественно важный вопрос дискутируется, в том числе и с противоположной либеральной точки зрения). Важно, что в конце концов побеждает – «лакмусовой бумажкой» здесь является либо запрет, либо разрешение. Границы для литературы, полагаемые обществом возможными, являются здесь серьезным, знаковым показателем.

Но либерализм в своей безграничности разрешений одновременно и парадоксально выступает ограничителем самого себя – через борьбу за разрешение оппонента (снятие с него запрета): например, новое либеральное и демократическое государство, возникшее после августа 1991-го, разрешило крайне антилиберальные периодические издания.

При этом если либерализм в литературе не оживляется инъекциями радикальных экспериментов, то не становится ли вялым, эпигонским, безжизненным? И сокращение территории влияния либеральных идей не происходит ли, в частности, за счет того, что многие либеральные писатели исчерпали – или исчерпывают – свою креативность, повторяя либеральные банальности? Ведь либеральные идеи – не стоячая вода, они нуждаются в движении и развитии.

Но либералы (в том числе и от литературы) отрекаются от либерализма, когда видят его трудности и не очень приятные последствия.

Вся история «интеллигенции при „свободе“ – стыд и позор, – пишет, например, Александр Агеев в дискуссионном „конференц-зале“ журнала „Знамя“. – <…> Первые шаги по либеральному пути были встречены почти единодушной интеллигентской истерикой: вся ответственность за безобразие происходящего была поспешно свалена на „чужую власть», как писал тогда Ю. Буртин. Расстрел Белого дома, первая чеченская война, залоговые аукционы, выборы 1996 года – все эти события тут же становились поводом для публичного „умывания рук“, и главным делом среднего „интеллигента“ было не понять логику событий, а яростно отмежеваться от государства, которое, между тем, худо-бедно продолжало защищать базовые свободы» [28] . В своем отходе (и страхе) «либеральная общественность не дала нам освободиться от тяжелой длани коммунистов, которые <…> потом смекнули, как им подфартило с союзниками. <…> Первый президент демократической России, выдающееся лицо российской истории, оказался трагической фигурой. Он победил коммунистов, но пал под ударами либералов». Философ Рената Гальцева, которой принадлежат эти слова, считает, что «поведение оппозиционно настроенных» привело к «тотальной идеологии беспредельного рассвобождения», отодвинув на задний план идеи классического либерализма [29] . Но нельзя было не заметить, что эта идеология клялась либерализмом и блюла свои границы, устраивая, по замечанию Л. Сараскиной, «тест» на вступление в либеральную партию – однозначным (и только!) отношением к тому или иному событию или деятелю [30] . А с другой стороны – как же обойтись без прямого, не виляющего ответа на грозные вызовы времени? На вопрос об 11 сентября, например, Семен Файбисович отвечает однозначно [31] , а Людмила Сараскина иронизирует через месяц с небольшим после катастрофы в Нью-Йорке: «И что-то не видно ни такого либерального СМИ, ни таких смельчаков-журналистов, которые бы, по громким примерам своих прославленных коллег, дерзнули пробраться горными тропами к тем, „кто не с нами“, чтобы дать им микрофон. И что-то не слышно правозащитников, готовых перед всем миром защитить право этих потенциальных героев на исполнение профессионального долга». То есть идти «горными тропами» к бен Ладену за его «правдой»: по идее почти совпадает с антиамериканским злорадством комментаторов в газете «Завтра». Сараскина утверждает, что это и есть плюрализм, либерализм и т. д. в действии .

7

Литература боролась за свободу – в течение десятилетий советской власти, даже внутри внешнего, порою почтительного, подчинения этой власти. Эзоповым языком написаны замечательные книги, авторы которых как бы заключали негласный договор с понимающим читателем, декодирующим зашифрованный текст.

Литература боролась за свободу – через самиздат. Ее авторы подвергались преследованиям, но саму литературу это не останавливало.

Как литература воспользовалась дарами свободы?

Андрей Немзер поставил свой диагноз: «Замечательное десятилетие», так называется сборник его статей и рецензий, посвященных литературе последних лет.

Алла Латынина – свой: ее статья «Сумерки литературы» открыла дискуссию в «Литературной газете».

«Русская литература умерла» – под этим слоганом прошла дискуссия на телеканале «Культура» в программе Михаила Швыдкого «Культурная революция».

Так или иначе, доказывая прямо противоположные тезисы, критики сходились в двух положениях: 1) литература потеряла свою былую влиятельность; 2) литература деидеологизировалась.

Никто не сопоставил эти два умозаключения в качестве причины и следствия, хотя они очевидно взаимосвязаны.

Выступая по поводу вручения ему премии Аполлона Григорьева за роман «Биг-бит», Юрий Арабов сказал, что русская литература последнего времени нарушила негласный общественный договор, отошла от читателя, отвернулась от него – и теперь наказана читательским (и общественным) равнодушием. Сосредоточенность на узких, частных, не представляющих никакого социального и идейного смысла вещах принесла литератору заслуженную непопулярность. Оказавшись на свободе, литература обрела права, но забыла свои обязанности.

Критика сегодня изолирует литературу и от общественной жизни, хотя здесь открывается много показательных параллелей. Например, правозащитник Людмила Алексеева в дискуссии «Свобода в современной России: какова ее ценность?», проведенной Фондом «Либеральная миссия», тоже назвала десятилетие (с 1991 года) «замечательным» [32] , сходясь с той частью литературной критики, которая положительно оценивает литературу, развивающуюся в условиях свободы . Евгений Ясин, открывавший эту дискуссию, утверждает: «…либо Россия будет свободной страной, либо у нее не будет перспектив», – обращая тем не менее тревожное внимание на то, что «гражданские права и свободы, как правило, не получают у людей высоких оценок в ряду ценностей». А ведь совсем – исторически – недавно дело до «прав» писателю было. И общество бурно реагировало на писательский месседж. И было не только гражданским обществом, но и читательским сообществом.

Однако многое за последние годы изменилось – в том числе и отношение писателя к своей общественной роли, которую он видит незавершенной только в том случае, если за нее достаточно хорошо платят. Ослабление интереса к литературе и ослабление интереса писателя к обществу – процесс двуединый.

Кризис и «затмение либеральных идей» (выражение Р. Капелюшникова [33] ) не только в ХIХ, но и в конце ХХ – начале ХХI века, т. е. уже в наше время, имеют свои причины: 1) либерализм действительно стал отождествляться с защитой существующего порядка вещей; 2) либеральная интеллектуальная программа не разрабатывалась. Еще Хайек писал, что строительство свободного общества надо сделать «интеллектуальным приключением», – в России же либерализм окуклился в бесконечные политологические напыщенные словопрения, «слова, слова, слова», от которых отшатнулись и общество, и литература. Так что разошлись в разные стороны все составляющие: либерализм остался наедине с собой; литература продолжала сокращать свое влияние (и ей тоже грозит остаться наедине с собой); а общество, равнодушно предоставленное самому себе и «либеральным реформам», которые легли непосильным бременем на десятки миллионов сограждан, постепенно перестало быть таковым – в гражданском смысле: «мы не можем сформировать либеральное общественное сознание» [34] . После «краткого прорыва к мечтательному либерализму» (Леонид Седов), после романтического периода свободолюбия литература стала снова возвращаться к «предромантическим» установкам (литература в ее самосознании – о конкретных художественных текстах речь не идет).

Достаточно сравнить отношение к литературным институциям и структурам сейчас и – десять–двенадцать лет тому назад.

Союз писателей СССР, заклейменный тогда как инструмент тоталитарного насилия и «коллективизации писателей», сегодня писателями разных поколений и разных, казалось бы, мировоззренческих установок оценивается как структура, сыгравшая безусловно позитивную роль в судьбе данного (опрошенного) писателя. [35]

Литературная карта мозаична. Сегодня в России не одна, а несколько литератур. Та литература, которая исторически еще совсем недавно была советской, ничего не забыла – и сейчас берет реванш (как может, конечно). Она действует теми методами, которые сформировали ее существование в 1950–1980-е годы, от сталинского времени – к брежневскому.

Литература либералов-шестидесятников во многом исчерпала свой потенциал, и даже самые либеральные ее призывы не приносят существенного отклика и не вызывают общественной поддержки.

Литература бывшего андеграунда выросла в сознательном отторжении общественного message\'а и, несмотря на смену социальных формаций, остается верной идее неучастия.

Либерализм, в том числе и стилистически, представляется (да и является) довольно скучным. То ли дело грозные акции, резкие, шоковые выступления, агрессивные высказывания, ненормативная лексика: это нарушает не только политкорректность, но и скуку.

Но одно дело, когда это происходит в давно сформировавшейся, спокойной, демократически развитой и экономически благополучной стране; другое дело – в постоянно грозящей обвалиться России. От такого «антилиберализма» отечественной выделки ищут убежища не в либерализме, а в автократии.

В России (и в ее литературе) либерализм никак не может (хотя бы интеллектуально) воссоединиться с консерватизмом. Либерализм, напротив, сочетается с… авангардом (таковы – исключительно – культурные акции под покровительством «либерального» С. Кириенко).

Спутанное сознание – запутанные отношения идей и идеологий.

В этой смуте и сумятице литература тратит свои ресурсы и вырабатывает новые стратегии, о которых и шла речь на «круглых столах» с участием писателей, критиков, издателей.

8

Настоящее исследование выполнялось в Фонде «Либеральная миссия» в рамках проекта «Открытая книга: живая дискуссия».

Работа продолжалась с октября 2003 по июнь 2004 года. В ней приняли участие многие известные критики, прозаики, поэты, социологи, издатели, редакторы литературных журналов, выступив на организованных Фондом семинарах – ситуационных анализах, которые были посвящены острым вопросам пересечения литературы с идеологией.

Как либеральные идеи и ценности отражаются в современной литературе? Чем объясняется усиление наступления на либеральную идею в российской словесности? Эти вопросы вместе со мной обсуждали Андрей Дмитриев, Алла Латынина, Андрей Немзер, Лев Рубинштейн, Сергей Чупринин.

Слово «либерал» и производные от него стали употребляться частью критиков с негативным оттенком; определение «консерватор» расплывчато, размыто. В литературе сегодня наличествует кризис литературных идей. Он связан с их неотрефлектированностью – или с разочарованием в них? А может быть, по утверждению И. Д. Осипова, «в русском либерализме проявился феномен „опережающего мышления“, который обусловил определенное несоответствие социальной философии либерализма конкретным социокультурным реалиям России» – не только начала ХХ века, как справедливо пишет автор, но и начала ХХI века? «Драма русского либерализма заключалась в отсутствии широкой социальной базы для реализации социальных идей» [36] – а что, если эта база вообще из трудно(не)достижимых? Возникает ощущение, что идея свободы, основополагающая идея либерализма, сегодня терпит поражение. Общество к ней равнодушно, для литературы она потеряла свою ошеломительную новизну и привлекательность.

Разочарование может быть связано и с тем, что, во-первых, свобода как таковая ничего не обеспечила, ничего не принесла «на блюдечке»; во-вторых, сам либерализм в России не создал до сих пор четко выраженную систему ценностей. Но ведь для литературы свобода творческого выражения была самой заманчивой и самой главной целью. Сейчас она приобретает новую креативность – уже не в либеральном духе, а в антилиберальном, радикальном, если не анархическом, разрушительном.

Оппозиция «неозападники – неославянофилы» сегодня уже во многом выглядит устаревшей, уходящей на периферию общественных дискуссий, после долгих лет обостренных взаимных обвинений она вытесняется на идеологическую обочину, становится второстепенной. Возникает ощущение, что «главный русский спор» [37] , на который ушло так много энергии, не то что бы закончен, отменен или «разрешен» – нет, он подвергается новым значительным «вливаниям», видоизменяется, перерождается – под влиянием глобальных сдвигов, угрозы террора и катастроф. Вытесняя и заменяя ту дискуссию, на первый план выходит (все более обостряясь в связи с вовлечением мощного актуального международного материала) оппозиция «либералы – антилибералы». В самых разных идеологических оттенках: к ней подключаются как литературные радикалы «слева» (в широком спектре от книг Э. Лимонова до текстов А. Цветкова, Себастьяна Найта, Гарика Осипова, Всеволода Емелина, Сергея Троицкого «Паука», Дмитрия Пименова и т. д.), так и ультраправые националисты (см. тексты А. Проханова, Дм. Ольшанского), а также те, кто именует себя настоящими, «правыми» консерваторами.

Либерализм в России почти всегда был консервативным: «конституирующим признаком либеральной социальной философии является мера, удерживающая свободный человеческий дух в общественных рамках и культурных формах» [38] . И тем не менее в России (исключая советский период) именно либерализм, насаждаемый «узким кругом интеллектуалов в элите», был орудием модернизации – в отличие от Европы, где либерализм возникает снизу. В России же «трагедия и русского консерватизма, и русского либерализма заключалась в том, что вопрос о динамике , о плавности преобразований, был <…> подменен вопросом о ценностях » [39] . То же самое происходит и сегодня, в том числе и в литературе: многие из критиков либерализма имеют в виду отнюдь не либерализм как таковой, а ведущую государственную идеологию (хотя именно государственная идеология прагматически «подключается» к либерализму – иначе невозможна никакая модернизация, удвоение ВВП и тому подобные близкие и далекие экономические цели, поставленные перед правительством).

А в литературе сегодня оппозиция либерализму выстраивается из «самоназывающегося» консерватизма, представленного самыми разными авторами – от праворадикального Михаила Ремизова [40] , взявшего в пример «либерального консерватора» Алексея Кара-Мурзу [41] , до Максима Соколова. [42]

Пристыженный либерализм всячески отрекается от идеологии и социальности в литературе, клянется неангажированностью, – радикализм слева и справа действует с открытых идеологических позиций (ниша ведь свободна – и ее немедленно заполняют): «Мы гениальные поэты, / Мы ничего не станем ждать, / Мы купим злые пистолеты / И будем нагло убивать». [43]

Из другого стихотворения: «Любить Автору и Рейхстаг, / Топор, и бритву в кокаине, / И свастику, и красный флаг, / И Гитлера, и Муссолини».

Ключевыми темами и стихов, и прозы становятся наряду с реабилитацией фашизма и прославлением коммунизма каннибализм, убийство, насилие, агрессия, террор: «Как я люблю тебя, Моцарт-товарищ, / Гитлер-товарищ не переваришь, / Гитлер амиго принцем Тамино / Нежно рисует домы в руине…» [44]

«Закрывая глаза, я вижу банды диких девочек, громящих города. Они орут, визжат, кидают камни и стреляют. Современное оружие не требует для употребления его мясомассных здоровяков-спецназовцев. Тот, кто может поднять автомат, – сможет и стрелять из него» [45] . Лимонова держали в тюрьме за хранение (распространение?) оружия, но кто подсчитал, как отзывается атака на подсознание – словом?

Антилиберальный проект в отличие от размытого, до конца не отрефлектированного либерализма существует в формах массовой культуры, пользуется массовым спросом. Массовым спросом пользуется антидемократизм, моральная извращенность, ксенофобия – в масслитературе. Фашизированная литература отражает целый комплекс массовых представлений.

В этой ситуации идеологическое противостояние антилиберализму (что подчеркивается на семинарах и «круглых столах»), который упрощает и уничтожает либеральное пространство, подменяет либеральные свободы, – разумно.

Однако это самостоятельный выбор каждого. Отсечение экстремизма для литературы чревато утратой энергии, смешивающей «радикальные» краски, – говорилось и об этом. Сочетать свободу личности и творчества с противостоянием «бесчеловечному свободному посланию, унижающему и уничтожающему свободу наряду с унижением и уничтожением других ценностей» (Андрей Дмитриев), – задача писателя, который заявляет себя либералом в нынешнем историческом моменте. Размежевание должно быть внятным.

Дискуссия развернулась вокруг гражданской войны в литературе, хотя разоружилась (в силу собственного либерализма) только одна сторона. Однако литература идейно бесконфликтная сегодня невозможна – расколото на «либералов» и «антилибералов» само общество, требующее от литературы адекватного отношения (или оставляющего литературу вне своих интересов).

Отсюда – еще одна важная тема.

Существует ли единое литературное поле? И если да, то как его описать? А разве едина – сама литература? Она «поле брани» антилибералов с либералами – или поле плодоносящей словесности?

Обсуждение этих насущных для литературы в целом вопросов с неизбежностью приводит к обсуждению роли и влияния литературной критики как одного из важнейших инструментов литературной мысли. В этом семинаре ситуационный анализ проводили Андрей Василевский, Борис Дубин, Игорь Захаров, Глеб Морев, Абрам Рейтблат, Михаил Эдельштейн, Евгений Сабуров.

Литературная критика, как утверждалось, сегодня не перегружает себя амбициозными интеллектуальными заданиями (а гражданскими – тем более). Она может анализировать разные типы и уровни «литератур» – и полемизировать вокруг своего предмета. Но литература как «потребление» имеет своего рекламиста, а литература как канон имеет своего популяризатора. Зачем – критика? Она работает с разными типами литератур как с фактами культуры, с тем, что там скрыто, а не распахнуто взору; с тем, о чем умалчивается за громкими словами (Б. Дубин). Размежевание в литературной критике, считает Г. Морев, происходит по формату, а не по идеологическому принципу. Но это – размежевание, значит, каждый критик работает в своем формате, полемика сама собой исключается. А критика без полемики умирает, критика возникает только на оппонировании (А. Рейтблат). Если же критики разумно распределяют себя по делянкам (условную Маринину не читаю, потому что мой профессиональный интерес лежит в толстожурнальной прозе), то пропадает целостность взгляда. То есть получается, что критик, выбирая себе литературу, исключает существование ее «поля». Но и «объять необъятное» (а в литературе сегодня явное перепроизводство текстов) тоже невозможно.

Важнее всего, чтобы критика в целом, как часть функционирующей литературной системы, не производила ухудшающего отбора [46] . Иначе книгоиздатель вправе заявить – и как профессионал, и как обыкновенный читатель: «Литературная критика потеряна для меня» (Игорь Захаров).

Для того чтобы представить целый спектр мнений и соображений по выдвинутым и возникшим в результате обсуждения проблемам, мы обратились к нескольким десяткам действующих литераторов – и, благодаря их за активное участие, публикуем заинтересованные, неординарные ответы.

На заключительном этапе работы Фондом «Либеральная миссия» была проведена большая дискуссия о состоянии литературы «Между либеральной идеей и антилиберальным проектом».

Несмотря на то что прозвучавшие в рамках дискуссии мнения, выступления в «ситанах», ответы на вопросы анкеты принадлежат литераторам и общественным деятелям, по большей части придерживающимся либеральных воззрений, их голоса разнообразны и довольно часто не согласны друг с другом. Было жаль терять это темпераментное разноголосье – и потому оно представлено в книге во всем многообразии. Думаю, что это существенно поколеблет миф о либерализме и либералах в литературе как о скучном и вялом явлении.

I Либература и радикалы: спор, атака, агрессия

1. Кризис либеральных идей или поиск альтернативы?

Наталья Иванова: «Атаки на либеральный проект достаточно сильны, и возможно, кризис либеральных идей в литературе действительно имеет место» .

Проект «Либерализм: взгляд из литературы» был начат Фондом «Либеральная миссия» в ответ на ту литературную и культурно-идеологическую ситуацию, в которой мы оказались в последнее время. Недавно на радиостанции «Свобода» один из членов жюри премии Андрея Белого в Санкт-Петербурге выразил радость по поводу того, что в прошлом году премию присудили Эдуарду Лимонову за «Книгу мертвых». Не хочу сравнивать членов жюри с Саввой Морозовым, но тем не менее получается, что люди, развивающие крупные литературные проекты, поддерживают леворадикальное направление, например присуждая эту премию.

Получается, что ту оппозицию, которая существовала прежде в нашей жизни и литературе, ту идеологическую дихотомию, которая формировала перестроечное время, т. е. оппозицию между либералами и неопатриотами или ультрапатриотами, сейчас сменила совершенно новая оппозиция, пришедшая со стороны радикальных флангов: леворадикального и праворадикального. И это также оппозиция по отношению к либерализму.

Спорщики давно уравнялись в неправоте, и вместо старых дискуссий о почвенничестве и западничестве, о демократизме, либерализме и консерватизме приходится вести новую. Эта новая дискуссия идет очень активно. Слово «либерал» и производные от него становятся, если еще не стали, ругательными в литературном кругу. Если человек позиционирует себя как либерал, а свои убеждения как либеральные – он вызывает недоброжелательную реакцию.

Все мы помним вторую редакцию газеты «Консерватор», которая явилась одновременно энергичным органом леворадикального и праворадикального толка. Как мне кажется, эта проблема достаточно актуальна и нуждается в осмыслении, которое уже начато на страницах периодической печати. Но пока нет четкого и ответственного понимания, почему и откуда пошли атаки на сам либеральный проект в русской литературе.

Более того, возникает вопрос: существует ли вообще этот либеральный проект? И если да, то когда он начался, что с ним происходило? Атаки на либеральный проект, на мой взгляд, достаточно сильны, и возможно, кризис либеральных идей в литературе действительно имеет место. Либералом быть сегодня немодно. Это не скандально, это не эпатирует, как «марксизм» директора издательства Ad Marginem Александра Иванова, «черносотенство» публициста Дмитрия Ольшанского, «фашизм» Михаила Трофименкова. Может быть, здесь еще и поколенческая реакция на либеральную идею старшего поколения и разочарование в ее именно литературных результатах? Все эти вопросы и подвигли меня на то, чтобы первый ситуационный анализ в рамках нашей дискуссии посвятить проблемам, связанным с либерализмом и антилиберализмом в литературе.

Для начала дискуссии я хочу процитировать Александра Ципко. В своей статье в «Литературной газете» (2003. № 14) он написал, упомянув присутствующего здесь вице-президента Фонда «Либеральная миссия»: «Наша полемика с Игорем Клямкиным в конце 1980-х – начале 1990-х годов по поводу истоков сталинизма как раз и была началом диалога между возрождающимися тогда „либералами-националистами“ и зарождающимися „либераламизападниками“». Уже сформировались органы печати антилиберальной направленности. Кроме «Консерватора», к ним можно причислить «Литературную газету», «День литературы», отчасти «НГ-Ex libris». Эта проблематика обсуждается и на страницах «Знамени», и в сетевом «Русском журнале». Собственно, все вышеназванные проблемы и составляют первый вопрос нашего обсуждения.

Сергей Чупринин: «Кризис либеральных идей в сегодняшней России связан с их неотрефлектированностью».

Несколько месяцев назад журнал «Знамя» решил принять посильное участие в предвыборной кампании. Возник замысел обратиться к идеологам крупных партий и движений и попросить их ответить: какова же все-таки политика их партий в области литературы и искусства? Какие законодательные предложения, какие культурные инициативы та или иная партия будет поддерживать в стенах Государственной думы, а какие, наоборот, блокировать?

Для нас было важно услышать как об отношении крупных партий и движений к цензуре, проблеме реституции, квотированию западной продукции в отечественном кинопрокате, видеобизнесе, на телевидении, в книгоиздании, так и об их отношении к новым, может быть пока еще непроработанным, идеям, например к замыслу обложить издание классики своего рода культурной рентой. В самом деле, ведь ни Пушкину, ни Диккенсу, ни их наследникам книгопроизводители ничего не платят. Почему бы из этих гипотетических гонораров не делать отчисления, которые, аккумулируясь, шли бы затем на поддержку современной литературы, современных писателей? И какую литературу, каких писателей таким образом поддерживать?

Увы, ничего из нашей затеи не вышло. Готовность внятно изложить свою точку зрения проявила только Коммунистическая партия Российской Федерации. У них есть убеждения, есть эстетические предпочтения и есть некоторая отрефлектированная культурная стратегия. Другим политикам, как выяснилось, сказать было решительно нечего. Явлинский отделался пустой фразой: «Надо на культуру больше денег давать, вот и вся политика». Руководители СПС и этого не сказали, пребывая в непонятной убежденности, что писатели, художники, музейщики, вообще работники культуры и так их поддерживают.

Выборы показали, что не поддерживают. Хотя бы потому, что, называя себя консерваторами, свои эстетические симпатии наши правые не раз и не два наглядно связывали отнюдь не с традицией, не с культурной нормой, а, напротив, с инновациями, с радикальными, авангардными или постмодернистскими проектами и персонами. Или хотя бы потому, что почувствовать разницу в предпочтениях Явлинского и Хакамады невозможно. А она должна чувствоваться, ибо речь идет не о частных вкусах, а о культурных стратегиях.

Поэтому мне и кажется, что одна из причин, вызвавших кризис либеральных идей в сегодняшней России, связана с их неотрефлектированностью, с тем, что никто или почти никто из нас не взял на себя труд внятно объяснить, что такое либерализм сегодня. Не по Милюкову и не по Хайеку – тут-то как раз кое-какой, хотя и недостаточный, материал накоплен, – а по состоянию на 2003 год, применительно к нашей жизни. Либеральный проект в российской словесности, вне всякого сомнения, реализуется уже второе десятилетие, но до сих пор не очень понятно, каков его вектор, где его границы и конфликтные точки. Написано очень малое и явно недостаточное количество сочинений наших литераторов, литературных критиков и литературных политиков, специально посвященных этим вопросам. Выходит, что и мы относимся к либеральному проекту примерно так же, как Явлинский.

«Пусть расцветает сто цветов», – говорит уважаемый либерал и полагает, что он сказал достаточно. Следующее звено рассуждений опущено. Поэтому для многих либерализм в литературе – это либо всеядность, отсутствие ясной вкусовой позиции, либо постмодернизм. А ведь постмодернизм – допустимый, но отнюдь не единственный из изводов либерального миропонимания. Так давайте скажем об этом. И скажем не только самим себе, но и публике.

Фондом «Либеральная миссия» издана книга «Либеральные реформы и культура». При том что подавляющее большинство изданий в стране так или иначе контролируется либерально ориентированными журналистами, пишут они о чем угодно, но только не о таких книгах, только не о том, что составляет существо их воззрений на жизнь и на литературу. Поэтому говорить о кризисе либеральных идей, мне кажется, преждевременно. Просто потому, что они – как свод идей – еще не были представлены российскому обществу.

Наталья Иванова: В чем, по-вашему, причина давления на либеральные ценности в современной словесности?

Сергей Чупринин: Мне кажется, я назвал одну из причин. Полная аморфность либералов, а часто и капитуляция – вместо ясного, энергичного, может быть, даже агрессивного предъявления символа своей веры. Отечественным либералам нужно брать пример с радикалов: их не так много, даже в новом поколении, но они атакуют и соответственно выглядят более убедительными, более живыми.

Алла Латынина:

«Сегодня идея свободы попадает в число обветшавших догм» .

Я не согласна с Сергеем Чуприниным в том, что либеральные идеи не были представлены в России. Либерализм не может быть идеологией. Но именно либерализм был господствующим умонастроением оппозиционного интеллигентского сообщества в условиях коммунистического режима. Идея свободы в условиях полицейского государства казалась самой важной и универсальной.

Сергей Иванович удивляется словам Явлинского. Но мы сами говорили то же самое. Вспомним публицистику конца 1980-х годов, ее основной пафос: пусть уйдут партия и государство, сгинут идеологические надсмотрщики, и тогда культура расцветет. Либеральный проект казался очень заманчивым и радужным, пока он был проектом. Журнальный, по преимуществу – публикаторский, бум конца 1980-х годов – момент успешного осуществления этого проекта. Когда ушло начальство, появилась цветущая литература. Никто не думал о предстоящих экономических проблемах.

Дальше начался печальный, но вполне предсказуемый процесс. Выяснилось, что ценности свободы в широких массах совсем не котируются и без справедливости она мало кому нужна. А справедливости либерализм не обещал. Ответственность за все негативные последствия реформ свалили на либералов, либерализм стал проигрывать по всем направлениям, потому что активно обороняться, не перестав быть либерализмом, он не может. В литературе либерализм также вышел из моды – причина тут и в поколенческом противостоянии. Защита ценностей свободы стала восприниматься как нечто старомодное и пресное. Либерализм вообще дает к этому основания. Есть остроумное рассуждение Василия Розанова о том, что в либерализме существуют некоторые удобства, без которых «трет плечо». В либеральной школе лучше учат, либерал лучше издаст «Войну и мир», но либерал никогда не напишет «Войны и мира». Либерал – он «к услугам», но он – не душа. А душа – это энтузиазм, вера, безумие, огонь, заключает Розанов.

Действительно, ни Толстой, ни Достоевский, ни Чехов либералами не были. Сегодня многим либеральные ценности кажутся пресными, а энтузиазм, вера, огонь снова в цене, даже если они отмечены безумием. Я не представляю себе, чтобы десятилетие назад за роман Проханова «Господин Гексоген» проголосовали люди типа Хакамады и Прохоровой, входившие в жюри премии «Национальный бестселлер». Сейчас же как позитивное качество романа как раз и называют его страстность, огонь. Что именно готов сжечь огонь – об этом не задумываются.

Показательна также кампания в защиту Эдуарда Лимонова. В прессе, которая считает себя либеральной, шли разговоры о том, что он политический узник, но попытки привлечь внимание к политической утопии Лимонова «Другая Россия» никакого успеха не имели. Книга совершенно легально печаталась; она рисует такие картины будущего, рядом с которыми Освенцим показался бы домом отдыха. В ней проповедуется культ «всеочищающего насилия», которое должно освободить планету от нынешней цивилизации и лишнего населения. Это не художественная литература, это именно проект для будущего Пол Пота, надеюсь, неосуществимый.

Прошли времена, когда политическая позиция Белова или Распутина делала их маргиналами в литературном сообществе. Фашистские проповеди Лимонова ничуть не настораживают жюри премии Андрея Белого, недавно воспринимавшейся как премия, главным основанием для которой считалась свобода художника от стесняющих догм. Теперь и сама идея свободы попадает в число обветшавших догм. А всякого рода радикализм, напротив, кажется притягательным.

Либерализм в России не сумел создать выраженную систему ценностей. Я думаю, это связано с тем, что либерализм не имеет в нашей стране традиций. Либеральные свободы ведут начало от аристократических привилегий, завоеванных Великой хартией вольности, а не от мощного напора демоса, который временами у нас возникал. Сейчас и этот напор ослаб. Идея свободы во всех ее проявлениях терпит поражение, и не только из-за давления сверху. Единственное, на что остается надеяться: рано или поздно она все же окажется востребованной.

Наталья Иванова:

Кто виноват в том, что либерализм не был проявлен, что система либеральных ценностей недостаточно четко отрефлектирована, в том числе в публицистике, в литературной критике, в культурологии, – ведь все сидящие здесь так или иначе выступают в средствах массовой информации? Это к вопросу об ответственности и о путях преодоления создавшегося кризиса.

Здесь уже прозвучало, что либеральная идея несвойственна массовой культуре. Я позволю себе в этом усомниться. Идея, месседж массовой литературы, телесериалов – это пропаганда определенной системы ценностей, чтобы люди, которые еще не вписались в современную ситуацию, могли так или иначе усвоить какие-то модели. Это отдельная проблема, но поскольку она была затронута, попрошу кого-то из выступающих обратить на нее внимание.

Алла Латынина: Либералы – это мы. Я считаю себя либералом. Это не мешает мне считать, что идеология либерализма терпит поражение.

Наталья Иванова: В конце 1980-х – начале 1990-х годов и Алла Николаевна, и другие критики употребляли в своих статьях выражение «либеральный террор». Либеральный террор – это террор либералов, которые преследуют тех, кто не исповедует систему либеральных ценностей. На протяжении всех 1990-х годов я видела, что либерального террора как такового нет. Очень показательны в этом смысле 1991 и 1993 годы. После того, что произошло, не было преследования коммунистической партии, не было запрета на профессии, не была пересмотрена коммунистическая идеология, не произошла декоммунизация страны. А нынешнее смешение стилей, когда Проханова поддерживают бывшие либералы, выглядит очень пошло.

Лев Рубинштейн:

«Многие из критиков либерализма имеют в виду не собственно либерализм, а, как ни странно, ведущую государственную идеологию» .

Мне кажется, что проблема не в том, сформулированы либеральные ценности или нет, а в том, насколько они укоренены в общественном сознании. С одной стороны, они укоренены недостаточно для того, чтобы некоторые радикальные проекты в культуре были вполне безопасны, как на Западе; но с другой – укоренены настолько, чтобы уже восприниматься частью культурного сообщества как мейнстрим, от которого необходимо дистанцироваться. Думаю, многие из критиков либерализма имеют в виду не собственно либерализм. Они имеют в виду, как ни странно, ведущую государственную идеологию.

Сейчас мы говорим в основном о литературе. Я полагаю, что радикальные проекты в рамках культурного функционирования не только неизбежны, но и необходимы, иначе и не будет никакой культуры. Мы все считаем себя либералами. Но при этом существуют два «крыла» – праволиберальное и леволиберальное. И если сторонники правого крыла либерализма, т. е. собственно либералы, совершенно справедливо понимают культуру как иерархическую систему, то приверженцы левоориентированного либерализма, по-моему, не менее справедливо понимают жизнь культуры как постоянное потрясение и пересмотр иерархий. Мне кажется, что нынешние борцы с либерализмом, во всяком случае многие из них, как это ни покажется странным, тоже носители либерального сознания.

Но то, что это происходит в рамках именно литературного процесса, представляется мне не вполне безопасным хотя бы потому, что литература в нашей стране по-прежнему легко отчуждается в идеологию и перестает быть видом по преимуществу искусства. В силу нашей исторически сложившейся литературоцентричности писатель для многих по-прежнему является носителем неких экстралитературных идей. В других видах искусства, например в современном изобразительном искусстве, гораздо более связанном с интернациональным контекстом, чем литература, радикальные действия скорее полезны, нежели вредны. В русской литературе, к сожалению, это не так. Хотя опять же подходить надо индивидуально. Потому что упомянутые здесь Бренер и Проханов – это не одно и то же, как и Лимонов и Сорокин. Хотя, к сожалению, сейчас с легкой руки Александра Иванова Сорокин вписался в несколько сомнительный ряд и, кажется, не ропщет на свое положение.

Наталья Иванова: Возможно, это происходит оттого, что в либеральном проекте 1990-х участвовали те же, кто и в либеральном проекте советского периода. Оттого, что в нелиберальном проекте советской литературы было либеральное крыло, представители которого перешли в исторически новый либеральный проект, и, как сказал Лев Рубинштейн, они здесь вполне уместны. Может быть, агрессия нарастает потому, что мы пытаемся решить идеологические противоречия путем атаки на творческую деятельность, как это произошло с Татьяной Толстой, отказавшейся от председательства в совете газеты «Консерватор» второй редакции. Сокращение территории влияния либеральных идей происходит за счет того, что очень многие либеральные писатели исчерпывают свою креативность на наших глазах.

Андрей Дмитриев:

«Антилиберальный проект пользуется серьезным массовым спросом» .

У представителей антилиберального проекта есть одна особенность – все они ориентированы на максимально широкий потребительский спрос на свои произведения и иные публичные высказывания. Представить себе какого-нибудь радикального антилиберала, который пишет для узкого круга посвященных, довольно трудно. Поэтому я предполагаю, что антилиберальный проект пользуется серьезным массовым спросом. Особенно на него рассчитывают молодые литераторы-антилибералы. И здесь дело не только в коммерции. Молодому человеку, еще несамодостаточному и не слишком уверенному в себе, естественно бежать от одиночества, стараться не оказаться на обочине потока, а по возможности – этот поток оседлать и возглавить. Вопрос в том, каков этот поток, этот спрос.

Здесь говорилось, что у нас нет гражданского общества и мы никак не можем его сформировать. Я считаю, что оно у нас уже сложилось, если под гражданским обществом подразумевать не круг людей, которые пишут друг для друга и читают друг друга, а общество, в котором каким-то образом представлены интересы всех слоев населения. Ведь что такое гражданское общество? Это некая сумма разрозненных в обыденной жизни граждан страны, имеющих свое, не обывательское, но именно гражданское представление о том, какой должна быть страна, и готовых в кризисный момент объединиться, чтобы реализовать эти представления. Такое гражданское общество в России уже есть, и достаточно фашизированное. Оно и предъявляет литераторам свои ожидания, т. е. свой спрос.

Меня удивила реплика Натальи Ивановой о массовой литературе. Адресую вас к двум статьям; одна из них – статья Дубина об историческом и историософском романе в массовой литературе, в свое время опубликованная в «Знамени» (2002. № 4), а другая – шокировавшая меня статья Иваницких «Masslit» в журнале «Дружба народов» (2003. № 10). Она посвящена нынешней массовой беллетристике и пересказывает немало ходовых сюжетов.

Массовая литература отличается чудовищным антилиберализмом, антидемократизмом, ксенофобией, моральной извращенностью, которые не снились даже Проханову с Лимоновым. Главный герой массовой литературы – это патриот-гебист, который насилует собственных дочерей, но зато с исключительной сексуальной силой, и при этом остается положительным героем, поскольку направо и налево убивает инородцев, депутатов и демократов. Подобная продукция издается огромными тиражами. Это абсолютно фашизированная литература, которая отражает спрос и соответственно сложившийся в массах комплекс гражданских представлений.

Какова в этой ситуации наша вина? Обозначенная мною фашизированность связана с реальным положением дел в стране, с бедностью и моральной уязвленностью населения, и здесь не все на нашей совести. Наша же ошибка в том, что, заявив о либерализме и о либеральных ценностях, мы сразу же исключили из этой системы ценностей идею свободы. Свобода – ценность абсолютная. Ее, как и прочие абсолютные ценности, можно рассматривать отдельно, саму по себе. Но если мы в общественной практике изымаем свободу из контекста прочих ценностей (будь то любовь, правда, добро, родина, культура, милосердие и т. д.) и во имя свободы позволяем всем кому не лень свободно над ними глумиться и свободно их попирать, то свобода в глазах миллионов людей меняет свой облик и, объективно оставаясь ценностью, становится для них неким символом зла.

Борясь за свободу, мы почти сняли с себя ответственность за сохранение иных, вроде бы обусловленных свободой, ценностей. Поэтому либеральный проект реализовывался так, чтобы, образно говоря, цвели все цветы, в том числе и ядовитые, лишь бы они цвели свободно. Я, конечно, огрубляю и упрощаю ситуацию, но вы проследите, как она развивалась.

Второе, в чем мы, безусловно, повинны, – это сдача позиций на вербальном уровне. Еще год назад чиновники и политики в который раз инициировали разговор о засоренности (их терминология) русского языка иностранными словами. Это было по преимуществу глупо, не рассматривался единственно важный в данном случае аспект. Дело в том, что замена некоторых русских слов иностранными имеет целью изымание значений этих слов из исторически сложившегося оценочного контекста. К примеру, когда мы говорим «убийца», этого достаточно, наше отношение к человеку, которого мы так называем, проявлено в самом слове, и, чтобы изменить сложившееся отношение, нужны дополнительные слова (скажем, «несчастный убийца» или «убийца поневоле»). А что обозначает слово «киллер»? Просто профессия, одна из многих.

И это имеет прямое отношение к нашему сегодняшнему разговору. Я не думаю, что слова «свобода», «поборник свободы», «борец за свободу» легко в открытую высмеять, спародировать, не так-то просто над ними глумиться: слишком силен их положительный, исторически сложившийся заряд. Слишком высока их традиционная оценка. Надо обладать достаточной смелостью, чтобы заявить: «Я ненавижу свободу, я не желаю России свободы».

Со словом же «либерал» легко можно делать все что угодно. И заявить о том, что «либеральный проект» – это «вражеский заговор», можно легко, без внутреннего усилия. Довольно сложно вслух отрицательно отозваться о народовластии, но глумиться над словом «демократия» – просто. Сегодня в массовом сознании, включая сознание немалой части интеллигенции, понятия «либерализм» и «свобода», «демократия» и «власть народа», «построение свободной страны» и «либеральный проект» – при всей, казалось бы, очевидной для нас синонимичности – разошлись слишком далеко.

Наталья Иванова: Хочу сказать по поводу массовой литературы. У нас вроде бы принята западная модель массовой литературы, вся ее жанровая палитра у нас присутствует, но тем не менее, действительно, в этом же спектре у нас присутствует комплекс антилиберальных идей. В западной массовой литературе, насколько мне известно, торжествует либеральная политкорректность.

Андрей Немзер:

«С одной стороны, либерализм изруган и старательно удушается, а с другой – остается тем воздухом, которым все дышат, тем пространством, в котором все обретаются, тем сводом правил, по которым идет игра» .

Очень многое из того, что было сказано, сказано точно. В то же время хотелось бы сместить некоторые акценты. Мне кажется приблизительной, упрощающей формулировка о роковой предназначенности России тоталитаризму и невозможности в отечестве демократии и либерализма. У нас постоянно расплывается само понятие либерализма. Разумеется, в узком смысле ни Толстой, ни Достоевский, ни Чехов либералами не были. Но Достоевский считал день 19 февраля 1861 года святым. Отмена крепостного права и вступление России на путь реформ мыслились им как великое дело – завершение «петербургского» периода русской истории. Соображения Достоевского о «русском социализме» были весьма далеки от того, что зовется социализмом. А идея свободы – постоянная и любимая идея Достоевского. Что, увы, не мешало ему грезить о Константинополе.

С Толстым ситуация тоже сложная. Ему случалось скептически (даже ядовито) высказываться о либеральном порыве рубежа 1850–1860-х годов («Два гусара», зачин «Декабристов»; конечно, это отрицание сыграло свою роль в формировании «Войны и мира»). Но заметим: случилось это не тогда, когда он приехал из Севастополя, а несколько позже. Тут был характерный жест разрыва с тем, что поначалу принималось. Но и позднее разговор шел на том же языке.

Чехова, как теперь Маканина, раздражала «вымытость» либерализма, раздражал либерализм, ставший системой общих мест. Но ни веры в свободного человека, ни мечты об одолении дикости он не терял. Чехов, конечно, критик интеллигенции, но и наши лучшие представления об интеллигенции также связаны с Чеховым. А уж как далек он был и от консервативного утопизма, и от оголтелого народолюбия, и от социалистических химер, кажется, и объяснять не надо.

К чему я занялся «уточнениями»? К тому, что во второй половине XIX века в России существовала свобода мысли, а уважение к личности и ее свободе были незамечаемой нормой. Потому здесь и смогла осуществиться великая литература, способствующая, со своей стороны, воспитанию личностного достоинства и «окультуриванию» социума.

Сколько бы ни говорили о «проклятой империи» и «царских жандармах», Россия была страной относительно свободной. Публичных дискуссий, резкой критики общественного уклада здесь было больше чем достаточно. Мы знаем, к чему это привело, но не должны забывать и о ценном ядре тогдашней социокультурной ситуации. Аналогии всегда хромают, но странно было бы их вовсе не замечать. Сейчас, как и век с лишним назад, либерализм, с одной стороны, изруган и старательно удушается, а с другой – остается тем воздухом, которым все дышат, тем пространством, в котором все обретаются, тем сводом правил, по которым идет игра.

«Экстремальные» издатели, публицисты, изобретатели опасных забав вроде премии «Национальный бестселлер» живут и действуют абсолютно по правилам свободного общества. При этом они говорят о конкуренции идей, о недостатке толерантности и о постоянном либеральном терроре. Поэтому мне кажется чрезвычайно важным то, о чем говорил Лев Рубинштейн. Либерализм как «среда обитания» принимается всеми: черносотенцами, коммунистами, левыми радикалами. Либерализм как система ценностей (безусловно, подразумевающая ответственность и элементы консерватизма) сперва окарикатуривается, а затем решительно отвергается. Его защитники объявляются «закосневшими», якобы навязывающими под видом свободы нечто мертвое и дурное. С одной стороны, здесь есть элемент идеологии, а с другой – четкий расчет на дискредитацию конкретных лиц и институций, конкурентная борьба, внешне вполне «демократическая». Я не могу согласиться с Натальей Ивановой по поводу якобы имеющего место раздражения на «либеральных» писателей и критиков позднесоветских времен. Критиков либерализма не волнуют Гранин с Оскоцким.

До определенного момента, по разным соображениям, все мы исходим из концепции, что сопротивляться нехорошо. У каждого есть право голоса. Если мы приверженцы либеральных ценностей, то пусть непременно расцветают сто цветов. Я этой позиции никогда не принимал. Писатель имеет право писать сочинение любого сорта и рода, но и я, литературный критик, имею право сказать, что это сочинение богомерзкое. И почему моя свобода литературного критика меньше, чем свобода сочинителя? Тезис «не должно быть идеологии» есть тезис насквозь идеологический. Почему в условиях свободы я должен отказываться от своих убеждений и маскировать их? Как происходил переход от крайней деидеологизации к крайней идеологизации, мы очень хорошо видели на примере Вячеслава Курицына, пару лет назад объявившего антиамериканизм насущной задачей.

Подсознательно все эти годы мы верили, что, так или иначе, все обойдется. Отчасти и поэтому мы имеем сегодня такой результат. И это касается не только литературы. Вспомните, сколько раз самые достойные лидеры либеральных сил свято уверяли нас, что «вопрос решен». Оказалось – нет. Не знаю, сколь продуктивен в экономике «принцип свободного движения», но в идеологии и культуре он не работает. Здесь он непродуктивен и, если угодно, антилиберален.

То, что есть молодые, которым хочется свободы и простора, – это совершенно нормально, они есть всегда. Но не всегда (хотя случается такое не только здесь и теперь) они используются идеологами и политиками крайних толков. По-моему, это следствие невероятного сумбура как в наших головах, так и в головах энергично наступающей креативной массы. Если бы все сводилось к тактической демагогии, было бы не так грустно. И невежество, и грубость можно перенести. Но когда все это соединяется с крайней безответственностью, становится плохо. Мы сами своей снисходительностью пестовали безответственность. Стало дурным тоном адекватно реагировать на хамство и ложь. А это, в свою очередь, стимулирует агрессию.

Наталья Иванова:

Недавно Анатолий Чубайс, соединив два противоречащих друг другу слова, произнес словосочетание «либеральная империя». Употребить эпитет «либеральная» по отношению к империи – значит отчасти погубить либеральный проект. Потому что слово «империя» принадлежит совершенно другому ряду, который ближе всего к людям типа Станислава Куняева. Это вроде бы не влияет никак на литературу, но это влияет на строй мыслей людей, которые тяготеют к одному или другому комплексу идей.

Я считаю, что нет кризиса либеральных идей, а есть кризис их презентации, позиционирования и осмысления в современной литературе и в современной жизни.

От либерализма отходят многие люди, среди них некоторые культурологи, политологи, эссеисты. Они уходят в сторону неоконсерватизма. А со стороны неоконсервативного направления мысли к либерализму никто не приближается. Очень мощной фигурой здесь был и продолжает оставаться Александр Солженицын. Мы сегодня не упоминали ни его, ни комплекс его идей. Однако насколько это значимо по отношению к проблематике, которую мы сегодня обсуждаем? Если мы просто обратим внимание на премию Солженицына, то увидим и либералов. Это Инна Лиснянская, например, Ольга Седакова, Владимир Топоров. Нелиберал совершенно не значит черносотенец. Тем не менее: существует размежевание или нет? Если да, то как оно оформляется в литературе?

Андрей Немзер:

Меня не раз упрекали за приверженность «тоталитаризму». Происходило это не случайно. Я никогда не считал воинствующий атеизм, небрежение культурной традицией, игнорирование национальной проблематики, плюрализм ради плюрализма (а не ради поиска истины), «рыночный детерминизм» в сфере культуры, «антиидеологизм» (т. е. идеологию особого сорта, к тому же – лицемерную) составляющими частями либерализма. О том, что эти тенденции неприятны и опасны, я говорил вполне отчетливо, подчас вызывая неприязнь у достойных и уважаемых мною людей.

Мне нравится старая формула: правее нас может быть только стена. Она означает не бессмысленное устремление вправо, а выработку стратегии, при которой ультраправые не могут занимать какого бы то ни было места в политическом, идеологическом и культурном спектре. Все ценное и значимое, что содержится в правой идее, должно присутствовать в либерализме. Решение серьезных проблем нельзя отдавать маргиналам и экстремистам.

Ровно то же самое я должен сказать про левый либерализм, мне лично не близкий. Он должен строиться по тому же принципу: левее нас может быть только стена. Как идею национального достоинства, так и идею социальной справедливости нельзя отдавать на откуп тем, кто в принципе не способен думать о чем-либо, кроме сиюминутных выигрышей, кто готов ради своих целей на любую демагогию. Мы очень долго это делали. Как те, кто находится на левом фланге, так и те, кто находится на правом фланге.

Совершенно не случайно в 1990-е годы был пафос деидеологизации, пафос так называемого центризма, воплощающего бесхребетность и отказ от последовательной мысли, от ценностных критериев. Господствовала идея толерантности и тех самых ста цветов, а всякая попытка указать, что цветут они разным цветом, воспринималась как желание эти цветы выдернуть. Господствовала мысль о всеобщей взаимной полезности. Это извращенное представление губит то культурное поле, в котором мы пребываем. Поле, в котором невозможно и не нужно обходиться без полемики и размежевания. Нужны и правые, и левые, но нельзя сразу быть и правым, и левым. Иначе получается та аморфная масса «либерализма вообще», на фоне которой выигрышно выглядят экстремисты.

А вот у них, у экстремистов, происходит совершенно удивительное (для тех, кто верен духу интеллектуальной честности, для тех, кто знает цену словам!) смешение «застенного» правого с «застенным» левым. В их среде, кроме тактических союзов, есть и готовность к кровавым идеологическим синтезам. Поэтому отвечаю на вопрос прямо. Я готов принять на себя функцию неоконсерватора, а «консервировать» я собираюсь (да и занимаюсь этим двенадцать последних лет) ту великую культурную традицию, которой жива Россия, неотъемлемая часть христианской цивилизации. Я «консервирую» те фундаментальные ценности, без которых, с моей точки зрения, культура перестает быть культурой, человек – человеком. Мне необходимы оппоненты, но я не могу и не хочу воспринимать в качестве оппонента того, кто находится «за стеной». Нам нужен конструктивный спор внутри и нужно четкое человеческое неприятие того, что «за стеной».

Стоит только начать говорить о конкретных именах, выяснится, что мы по-разному смотрим на конкретные стратегии. С моей точки зрения, сочинения Владимира Сорокина находятся за пределами культуры и его культ – страшная тенденция. Я готов дискутировать на эту тему и слушать контраргументы. Я считаю, что Сорокин – это на нынешнем этапе глубоко антилиберальное образование. И дело не в том, что его публикует тот же издатель, что и Проханова, это вторично. Я считаю, что тот посыл, которым он руководствуется, ведет к вытаптыванию традиций, а для меня вытаптывание традиций есть вытаптывание свободы. Я же так себя и позиционировал: я охранитель.

Хочу подчеркнуть, что движение «Идущие вместе» мне еще неприятнее, чем Владимир Сорокин. Потому что это то самое «застенное», что перехватывает и опошляет мои ценности, представляет их в чудовищном, антикультурном и антилиберальном духе и меня дискредитирует. А с Сорокиным пусть разбираются те, кто на левом фланге.

Наталья Иванова:

Когда издательство Ad Marginem стало раскручивать Проханова, редакции газеты «День литературы» ничего не оставалось (в ответ на попытку движения «Идущие вместе» дискредитировать Сорокина), как позиционировать себя в качестве его охранителей. В этот момент произошла новая структуризация литературно-идеологического пространства.

Сергей Чупринин тут говорил, что литературной и культурной политики партий не существует. Я же хочу привести слова господина Суркова, который сказал буквально следующее: «Нынешняя установка власти направлена на очищение литературного и культурного развития от всяческих проявлений экстремизма».

Лев Рубинштейн: Я не знаю, что опаснее: наличие экстремизма с той или с другой стороны или, условно говоря, попытки контроля со стороны администрации. Кто будет определять, что такое экстремизм? Это вопрос конвенции. Мы часто видимся, но почему-то редко говорим на серьезные темы. В рамках цивилизованного разговора чрезвычайно важны некие установленные в процессе диалога понятийные конвенции.

Андрей Немзер: Когда я писал о тех литераторах, которые, с моей точки зрения, сеют неразумное, недоброе, невечное, мне казалось, что я нахожусь в рамках приличий. Я не призывал заводить уголовные дела. Я не считаю разумным введение цензуры, полицейские преследования. Но идеологическое противостояние считаю возможным, разумным и необходимым. Если кто-то из этого сделает неадекватные выводы, значит, я плохо выразил свою мысль. То же самое относится к иной стороне. Я убежден, что восторги от текстов Сорокина связаны не только с «формой» (довольно однообразной) его опусов, но и с его идеологической доктриной, с теми взглядами на человека, историю, общество и культуру, которые он последовательно предлагает в своих сочинениях.

Наталья Иванова: Сорокин пользуется успехом не только у фашизированной публики. Теперь к вопросу о размежевании неоконсерватизма и либерализма, который я подняла в самом начале дискуссии, и о том, кто куда движется. Я прочитала книгу Михаила Елизарова «Pasternak». Это полное низвержение либерального проекта в русской литературе (на разных уровнях, не только в современной, но и в литературе ХХ века) на основе текста Бориса Пастернака; это полная дискредитация тех – в том числе и либеральных – идей, которые в нем присутствуют. Я возвращаюсь к роману «Голубое сало», в котором положено начало тому, что сделал Елизаров. В этом смысле Елизаров – эпигон Сорокина. Естественно, книга направлена не против Пастернака, а против либеральных идей как таковых, против упрощения Пастернака в либеральной трактовке, в либеральной интерпретации. Но Елизаров использует Пастернака в своих целях.

2. Результативность неоконсервативного и либерального проектов

Алла Латынина:

«Попытки отсечения экстремизма в литературе могут быть опаснее самого экстремизма».

Мне понравилась мысль Льва Рубинштейна о необходимости понятийных конвенций в рамках цивилизованного разговора. Даже с понятием «либерализм» у нас не все ладно. В частности, Наталья Иванова вспоминала о словосочетании «либеральный террор», которое я действительно использовала в моих статьях конца 1980-х годов, утверждая, что «либерального террора» как такового нет. Разумеется, на понятийном уровне его нет, «либеральный террор» – это оксюморон. Но подобная метафора могла появиться только из-за того, что либеральная точка зрения порой не является действительно либеральной и утверждается с тоталитарной логикой. Это происходило потому, что люди, причастные к либеральному проекту, очень часто оказывались людьми с тоталитарной психологией и коммунистическим сервильным прошлым. В известной мере они и скомпрометировали либеральную идею.

Но это уже прошлое, а сегодня я разделяю опасения Льва Рубинштейна, что попытки отсечения экстремизма в литературе могут быть опаснее самого экстремизма. Отсечение крайностей – прерогатива сильной власти. Если это случится, у нас появится политика в области культуры, на отсутствие которой сетовал Сергей Чупринин. Я бы предпочла ситуацию, кратко изложенную Григорием Явлинским: у государства должна быть одна политика в области культуры – денежная поддержка. Причем поддержка разных культурных явлений. Именно так работает система частных благотворительных обществ, грантов, фондов, издательских программ. Как только начинается отсечение справа или слева, либерализм кончается. При всем моем уважении к Андрею Немзеру, я готова признать за ним право отсекать крайности в своих статьях. Но не хотела бы видеть его в государственной комиссии по отсечению крайностей.

Наталья Иванова: В редакции журнала «Знамя» принято говорить так: мы печатаем все, кроме фашизма. Мы – либеральный журнал и поставили во главу угла либерализм. Православие, например, существует и как культурная конструкция. В нашем журнале православный фундаменталист может увидеть покушение на те ценности, которые он исповедует. И наоборот, человек, который исповедует православие в его фундаменталистском варианте, приносит свои тексты. Как к этому относиться журналу, который заявил свою либеральную позицию?

Алла Латынина:

У каждого журнала есть определенное направление. Все, что выходит за его пределы, журнал имеет полное право отбрасывать. А вот государство не имеет права оказывать давление на журналы, которые не вписываются в определенные рамки. Что касается размежевания неоконсерватизма и либерализма, мне кажется, что более актуально другое размежевание.

Либеральный проект, конечно, будет оппонировать устанавливающейся в стране государственнической идеологии, но в литературном смысле он не креативен. Произойдет смешение радикальных творческих стратегий. В политике мы уже наблюдали противоестественный блок коммунистов с Березовским. В литературе тоже сложился противоестественный блок авангардного издателя Иванова и советского писателя Проханова, который стараниями издательства Ad Marginem из разряда охранителей замшелого режима и обветшалых литературных традиций переведен в разряд радикалов и творческих революционеров.

Наталья Иванова: Молодые сознательно выбирают радикальный проект. Скандал заметнее. В любой западной литературе и вообще культуре существует эпатаж, существует скандал, существует установка отстранения от культурного мейнстрима.

Алла Латынина: Либеральный проект привлекал молодых, пока он был оппозиционным в тоталитарном государстве. Сейчас молодой частью читательской аудитории он воспринимается как рутинный.

Наталья Иванова:

Все, что в культуре связано с советским, воспринимается сегодня как радикальный, интересный, необычный, негосударственный проект. Он смыкается с праворадикальными движениями, и получается, что с разных сторон (как бы господин Сурков нас ни уверял в обратном) советский проект, так или иначе, реализуется руками либералов.

У меня возникают большие сомнения, что либеральный проект сегодня существует как государственный. Для меня было неожиданностью узнать, что государство дает деньги на три теле-и кинопроекта к 60-летию Победы в Великой Отечественной войне. Один проект – это телесериал, который трактует войну в стиле Бондарева, т. е. так, как это угодно ветеранам просталинской ориентации. Второй проект – либерально-шестидесятнический. А третий связан с чисто человеческим восприятием войны и ее последствий для отдельно взятого человека, семьи и т. д. Все эти проекты рассматриваются и, видимо, будут спонсироваться государством абсолютно наравне. Это к вопросу о государственной политике, о том, есть ли выбор или существует какой-то радикальный, отдельный от либерального, государственно-имперский проект.

Андрей Дмитриев:

«Размежевание должно быть внятным; в газете и журнале могут и должны сталкиваться очень разные взгляды – но в пределах возможностей цивилизации» .

Это не заказ государства. Проекты идут снизу, от наших кинопроизводителей и телевизионщиков. Государство дает на них деньги потому, что 60-летие Победы в 2005 году – это, видимо, последний юбилей для живых ветеранов, последний юбилей, на котором войну будут воспринимать как недавнее прошлое, как часть нашей живой жизни. Последующие юбилеи уже ничем не будут отличаться от юбилея войны 1812 года. Поэтому действительно сейчас готовятся разнообразные проекты. И я участвую в некоторых из них. Это конкурирующие проекты, и то, что разные люди лоббируют проекты с самыми разными, порой радикально противоположными идеями, – неизбежно. Какие проекты получат преимущество при получении на их реализацию государственных средств и, что важнее с точки зрения общественных настроений, частных денег – время покажет…

Но вернемся к нашим вопросам. Я думаю, что жестко оговоренная оценочная конвенция невозможна. Я, например, считаю, что Лев Гумилев – фашист (такова моя оценка его развернутых произвольных метафор, называемых научными концепциями), но ведь большинство порядочных, на мой взгляд, людей могут оценивать того же Гумилева совсем иначе.

И все-таки конвенции нужны. Первая конвенция (и об этом можно договориться) – о смене нашего взгляда на культурную ситуацию. По сей день мы упрямо продолжаем отделять семена от плевел по такому принципу: если серьезно и талантливо – это семена, если неталантливо и развлекательно – это плевелы. При таком подходе Сорокин – это семена, а Алексеев, главный персонаж статьи Иваницких, – плевелы. Если же сменить ракурс и рассматривать культуру с точки зрения либерального, а вернее было бы сказать – гуманистического проекта, с точки зрения утверждения ценностей, то Сорокин и Алексеев – это две версии одного послания.

При пока что существующем ракурсе происходят вполне курьезные вещи. Некая молодежная организация пытается привлечь Сорокина к суду (потому что он – из «серьезных»), мы выступаем в защиту Сорокина. Но если бы кого-нибудь из героев статьи Иваницких преследовала прокуратура (а ведь перед многими из них по части грязи, по интенсивности проповеди зла, по цинизму Сорокин – сущая незабудка, да и тиражи их многократно выше), стали бы мы защищать его, как защищали Сорокина? Думаю, не стали бы, хотя, по хартии ПЕН-клуба обязаны это делать. Мы не стали бы защищать этого автора по тем же причинам, по каким никакая организация, делающая себе карьеру на антисорокинских акциях, не стала бы преследовать массовую литературу. Потому что хотя масслит и плох, это всего лишь масслит.

Пора менять ракурс. Пора исходить из противопоставления: гуманистическое свободное послание, утверждающее свободу в ряду других ценностей, – бесчеловечное свободное послание, унижающее и уничтожающее свободу наряду с уничтожением и унижением других ценностей. И пусть будет неважно, талантливо исполнено послание или бездарно.

Вторая конвенция, достижение которой я считаю безусловно естественным и, следовательно, возможным, – это внятное обозначение идейного размежевания с врагами человечности и свободы. Для того чтобы жестко обозначить это размежевание, необходимо совершенно иначе структурировать дискуссию, идущую в стране. Попросту говоря, хватит усаживать за один стол палача и жертву. Не надо в одной передаче встречаться Лимонову и Ивановой. Такой способ дискуссии дезориентирует страну и искажает смысл самого слова «дискуссия».

Я возвращаюсь к статье Иваницких. Они ссылаются на статью Смита, который доказывает, что популярность масслита в стране – благо, поскольку народ голосует за такую литературу рублем, и это, стало быть, демократично… По конвенции, которую я предлагаю, статья Смита должна бы выйти в Ad Marginem у Иванова, а не в «НЛО» у Прохоровой.

Я предлагаю вернуться к ситуации 1980-х годов. Тогда она называлась «гражданской войной в литературе». Я – за гражданскую войну в литературе. За свободу и культуру в России стоит повоевать с теми, кто пытается уничтожить свободу и культуру, цинично используя свободу и вводя в заблуждение своей принадлежностью к культурному сословию. Но для этого требуется более внятно и доступно заявить свои цели, изложить свое отношение к ценностям и более жестко обозначить идейное размежевание с представителями и выразителями антилиберального, антигуманистического, антикультурного движения.

Размежевание должно быть внятным. И поэтому если вы не публикуете в своих журналах то, что вы не публикуете, это ваш нравственный выбор, ваша нравственная обязанность. В газете и журнале могут и должны сталкиваться очень разные взгляды – но в пределах возможностей цивилизации. Условно говоря, Дугин и Дубин ни при каких обстоятельствах не должны оказываться под одной обложкой, на одних газетных полосах.

Сергей Чупринин:

«У нас сложилась ситуация, при которой в одной культуре раздельно проживают две культуры и в одном обществе – два общества, и какой бы то ни было диалог между ними не только не идет, но он даже и не предполагается…» .

Я позволю себе воспользоваться двумя правами. Первое право – на спокойствие и нетемпераментность в полемике. И второе: право на то, чтобы быть непоследовательным и противоречивым, потому что мне показалось, будто мы говорим так, словно знаем не только истину, но и пути, ведущие к ней.

К вопросу о конвенциальности. Мандельштам писал, что нормальное состояние поэзии – война. Передышки, перемирия в ней случайны и временны. И действительно, мы привыкли к тому, что нормальное состояние литературы – это состояние постоянного конфликта, когда врага или, если угодно, оппонента словесно ставят к стенке либо отправляют «за стену».

Когда этого нет, то жизнь нам кажется скучной. Потому что выбор между книгами Марины Вишневецкой и Андрея Дмитриева, пусть даже между книгами Людмилы Улицкой и Олега Павлова вряд ли сильно развлечет читающее сословие. Интерес может вызвать только что-нибудь конфликтное. И у меня тоже. Поэтому я даже статью целую написал – «Свободные радикалы» (Знамя. 2003. № 9) – о тех людях в литературе, которым стало вдруг скучно, и они все замечательным образом нашли общий язык: ультраправые, ультралевые, талантливые, бездарные, уже создавшие что-то и те, кто не создаст никогда ничего существенного.

Как к ним отнестись? Андрей Дмитриев напомнил о сравнительно недавней «гражданской войне в литературе», когда бились, скажем так, коммунопатриоты и либерально ориентированные демократы. Что в ней мне кажется важным? Во-первых, то, что в словесной «гражданской войне» рубежа 1980–1990-х годов проявилось реальное размежевание внутри российского общества. Во-вторых, то, что она своим накалом будто смоделировала и тем самым заменила реальную войну. И наконец, та война между писателями (и прибавлю: между читателями) кончилась тем, чем и могла кончиться. А именно ситуацией апартеида, знакомой по южноафриканскому опыту или, если хотите, по Ленину, когда в одной культуре раздельно проживают две культуры и в одном обществе – два общества, и какой бы то ни было диалог между ними не только не идет, но он даже и не предполагается.

Андрей Немзер здесь рекомендовал (и эта последовательность меня смущает) всех, кто не с нами, считать находящимися вне культуры, то есть «за стеной». Но «за стеной» уже и сейчас довольно много пишущих (и добавлю: довольно много читающих) людей. И то обстоятельство, что для большинства из нас этих людей не существует и что Лев Рубинштейн даже не знает твердо, выходит ли «Наш современник», не отменяет реальности. А она свидетельствует: среди всех литературных журналов страны самый большой тираж не у «Знамени» или «Нового мира», а у «Нашего современника».

Пишущее сословие в России на две трети состоит из насельников коммунопатриотического Союза писателей России. И многие читают эти книги, эти журналы, не обращая никакого внимания ни на прозу Андрея Дмитриева, ни на стихи Максима Амелина, ни на «знаменский» месседж, как мы с вами не обращаем внимания на стихи Николая Дмитриева, на прозу Сергея Сибирцева.

Надо ли нам умножать число тех, на кого мы не хотим и не будем обращать внимания? И правомерно ли всех, кто исповедует иной символ веры, считать бездарностями? Например, мне звонит редактор «Нашего современника» Станислав Куняев, рекомендует «Знамени» некий текст. Идеологически он их, «красно-коричневый», но по эстетическим параметрам там не проходит, хотя талант автора налицо. «Знамя» отказывается печатать этот текст.

Так произошло с Лимоновым. Его возвращение в Россию началось с публикации в «Знамени», затем он вступил в жесткую конфронтацию со всем, что для «Знамени» дорого, и мы его больше не печатали. Казалось бы, ему прямая дорога в «Наш современник». Но очень быстро выяснилось, что там он идеологически близок, но эстетически чужд. Так он и стоит – «за стеной».

На рубеже 1980–1990-х годов мы с Аллой Латыниной состояли в отношениях своего рода приязненной оппозиции. Алла Николаевна тогда говорила: надо дать шанс нашим оппонентам, надо прислушиваться ко всему ценному и важному, что они говорят. А мне казалось, что с этой публикой нельзя говорить, незачем их слушать. Не уверен, что я был прав. Совершенно не вдаваясь в то, кто из наших оппонентов талантлив, кто не талантлив, мы сказали им: ваше место «за стеной».

Сейчас мы столкнулись с новым вызовом, и спор с радикалами идет по привычной российской схеме: кто кого. Иного опять не дано. А я хочу иметь не врагов, от которых нужно отгородиться, а оппонентов, с которыми не совестно спорить, уважая их право писать и думать по-другому. Мы же вновь говорим, что наши оппоненты либо бездарны, либо разрушительны для культуры, и мотивы у них исключительно низкие. Можно и должно спорить с Владимиром Сорокиным, абсолютно мне чуждым, но контрпродуктивно, на мой взгляд, заново выяснять, талантлив он или бездарен. Или: внес ли некоторый вклад в российскую словесность Виктор Пелевин? Я полагаю, что Виктор Пелевин внес исключительно положительный вклад в движение русской литературы. Он не бездарен и он необходим – как и Валентин Распутин, к примеру.

Наталья Иванова: Обозначились два важных вопроса. Первый: существуют ли границы либерального поля или они размыты? И второй вопрос: что такое либеральный проект в нынешнем контексте? Может ли каждый из присутствующих сказать, где он видит границы либерального поля?

Алла Латынина: Я считаю, что границы либерального поля очень размыты. Оно не может ограничиваться стеной, о которой говорил Андрей Немзер. Или это уже не либеральное поле. В этом несчастье и уязвимость либерализма.

Лев Рубинштейн: Я представляю себе эти границы достаточно широкими. По-моему, они определяются тем пространством, которое я могу обозначить как дискуссионное. Либеральное пространство – это сама по себе возможность диалога, а не суммы монологов. Почему эти люди находятся «за стеной»? Потому что они принципиально не готовы и не способны к диалогу.

Андрей Дмитриев: Я бы хотел уйти от абстрактной теории больших чисел, потому что в такой сфере, как культура, полем культуры является каждый ее представитель. И всякий раз, оценивая, входит он или не входит в общее поле культуры, нам приходится совершать некое нравственное и умственное усилие. Это бывает довольно сложно. Но совершенно ясно: если люди скандируют «Сталин, Берия, ГУЛАГ», они уже на другом поле. Не на поле культуры.

Андрей Немзер:

Когда я говорил о «стене», я не имел в виду апартеид. Я не говорил, что людей «за стеной» для меня нет. Я не лишал их права говорить, а себя – права их слушать. Я говорил: мы должны работать так, чтобы они не входили в значимое культурное (и политическое) поле. Важно не то, что делают они, а то, что делаем мы. В частности, важно не упускать из виду те реальные проблемы, которые либеральным истеблишментом зачастую упрощаются, что становится поводом для разного рода спекуляций (или искренних заблуждений).

Я никогда не говорил, что Пелевина не существует в поле нашей культуры. Я говорил, что он никак не соотнесен с либерализмом. Он левый – при этом с очевидным советским оттенком и с инфантильным высокомерием, присущим всем левым, а получившим свободу даром – особенно. Я не спорю, что он является фактом культуры. Является, и достаточно показательным. Своего рода «зеркало» нашей эпохи.

Граница либерального поля определяется всякий раз внутренним посылом, внутренним чувством. Грубо говоря, на кого писать рецензию, а на кого нет – это один вопрос. Вопрос, с кем садиться за стол, – это совсем другой вопрос. И слово «апартеид» стоило бы употреблять с большей осторожностью.

Алла Латынина: Мне очень понравился такой критерий, как способность к диалогу. Но я бы хотела разграничить политическую и эстетическую составляющую диалога. Я, например, считаю, что никакого политического диалога с Лимоновым быть не может – не спорить же с ним по поводу идеи закрытия городов и устранения при этом лишних людей. Но при всем экстремизме высказанных в «Книге мертвых» идей я не могу отрицать ни художественного таланта автора, ни того, что это – явление литературы. Значит, эстетический диалог возможен. Либерализм хорош тем, что он может осваивать экстремистские художественные проекты, легитимировать их. И вывешивать черный квадрат в Музее современного искусства.

Наталья Иванова: Все-таки что такое либеральный проект в нынешнем литературном контексте? Существует ли вообще либеральный проект? Если да, так же ли размыты его границы, как границы либерального поля?

Алла Латынина: То, что у нас происходит в последнее десятилетие с толстыми и тонкими журналами, с газетами, с разноречивой критикой, с множеством премий, с издательским бумом, который обеспечивает массовая литература, – это и есть либеральный проект. Он оказался не слишком привлекательным. Но когда его закроют, мы будем вспоминать о нем с сожалением.

Наталья Иванова: Стоит зайти почти в любой книжный магазин, как сразу видно, что либеральный проект осуществляется с огромной энергией: невозможно охватить взглядом то количество книг, которые издаются в абсолютно разных направлениях. Об этом же свидетельствует и количество театров, новых постановок, новых музеев, выставок, одна другой интереснее, перформансов, индивидуальных проектов. Мне кажется, вне зависимости от оценки, эта энергия является признаком того, что либеральный проект развивается. Если его не остановят, он будет развиваться очень успешно.

Алла Латынина: Энергия – это очень важная вещь. Я в восторге, когда вхожу в книжный магазин. Но подавляющее большинство того, что стоило бы купить, создано не сейчас. Креативная энергия ушла в издательский бизнес.

Наталья Иванова: Можно ли максимально конкретно оценить результаты радикального и консервативного проектов в современной литературной практике?

Андрей Немзер: Я не вижу ни консервативного, ни либерального проектов. Я никогда не отрицал того, что люди, думающие иначе, чем я, могут хорошо писать, никогда не говорил, что Распутин и Белов не талантливы. Если они сейчас пишут инерционно, то эта же инерция видна в работах Войновича, Искандера, Битова. Я привык оценивать писателя по его индивидуальности. Кстати, не уверен, что у меня преобладают этические мотивировки. Я не вижу ничего интересного в типе сорокинского письма. Мне кажется, оно достаточно примитивно – он занимается автоклонированием. Счастлив писатель, которому есть что сказать. Таких всегда мало. У нас было замечательное десятилетие в том смысле, что оно давало возможность каждому сказать то, что он хочет. Как писатели распорядились своей свободой – другой вопрос. За эти годы я написал достаточно отрицательных рецензий.

Сергей Чупринин:

Мне кажется некорректной формулировка этого вопроса. Слово «проект» вызывает ассоциацию с чем-то сознательно организуемым. В этом смысле я не знаю никакого консервативного проекта. В области культурной политики, культурного строительства никто ничего консервативного пока не создал. Радикальный проект в области культурного строительства действительно создается, но пока не увенчался ничем существенным. Если говорить о конкретных текстах, конкретных произведениях, созданных писателями, которых принято называть консервативными, то, мне кажется, этот ряд откроют романы «Генерал и его армия» Георгия Владимова и «Взятие Измаила» Михаила Шишкина.

Что касается писателей радикального направления, то, по-моему, в последние десять лет не было напечатано ничего сколько-нибудь достойного или меняющего литературную ситуацию. Самое интересное, что сделал Лимонов в литературном плане, было написано до начала 1990-х годов. То же самое можно сказать и о Сорокине. Новых, столь же ярких, дарований на этом поле так и не появилось.

Андрей Дмитриев:

Я тоже хочу сказать о некорректности вопроса. Потому что есть не проект, а дискурс – просветительско-гуманистический дискурс, с его либеральной составляющей. И есть дегуманистический, деконструктивный, бесчеловечный дискурс, пользующийся на практике возможностями либерализма, но при этом – без либеральной составляющей.

Если говорить о просветительско-гуманистическом дискурсе, то наиболее полно, с охватом всех ценностей, сработали три ушедших от нас писателя старшего поколения: Астафьев, Владимов и Давыдов (при всех изъянах позиции Астафьева-публициста). Что касается дегуманистического дискурса, то я думаю, что в нем нет того истового, почти религиозного драйва, который был у авангардистов начала ХХ века, с их искренней верой в то, что они делают. Этот дискурс слишком корыстен, циничен и технологичен. В нем слишком много коммерческого, того, что зависит от спроса и веяний времени. Эти люди при всей радикальности своих идей не настолько радикальны, чтобы пойти за свои идеи на костер. И если вдруг оказываются в узилище, то случайно, когда невольно нарушают правила игры государственных игроков.

Лев Рубинштейн:

Относительно формулировки вопроса я скажу, что, по-моему, он правильно поставлен, и ключевым словом тут, безусловно, является слово «практика». Все пишущие люди знают, что результат, особенно у достаточно одаренного человека, как правило, или не совсем совпадает с поставленной задачей, или вовсе не совпадает. Поэтому я не думаю, что по отношению к слову «практика» применимы эпитеты «консервативная» или «радикальная». Кому-то хочется быть или казаться консерватором, кому-то хочется быть радикалом.

Радикальная составляющая в культуре просто необходима, а в искусстве и подавно. Она необходима даже с самыми рискованными, с самыми шокирующими гуманистическое сознание интенциями. Я за радикальный проект, но я не вижу сейчас возможностей для его успешной реализации, потому что нет мощной консервативной составляющей. Понятно, что радикальное сознание пытается дразнить и сотрясать мейнстрим, но сам мейнстрим еще не сложился. Поэтому в литературе, в отличие от визуальных искусств, где традиции хоть как-то связаны с мировой практикой, радикальная составляющая выглядит уродливо, нелепо и в большинстве случаев маргинально.

Алла Латынина: Я согласна с Андреем Дмитриевым, что лучше говорить о дискурсе, нежели о радикальном и консервативном проектах. Разделение на просветительский и дегуманизирующий дискурс мне кажется более корректным. Радикальные художественные практики, безусловно, являются дегуманизирующими. Затрудняюсь ответить на вопрос, были ли они успешными. Наверное, были – настолько, насколько способствовали разрушению каких-то тоталитарных художественных практик (таков ранний Сорокин). Частично они были неуспешны, потому что деконструктивный заряд оказался тотальным и попал не в уродливый нарост на культуре, но в саму культуру (пример Сорокина).

Наталья Иванова: Оппозиции для литературы крайне важны и плодотворны. Я думаю, что результаты этих оппозиций никуда не исчезают. Апартеид, может быть, существует, но результаты дискуссий, их аргументация никуда не делись. Это вклад в литературу, она приобрела, а не утратила. Эта полемика и аргументация являются частью истории современной литературы и в то же время присутствуют постоянно в новых дискуссиях, которые способствуют развитию искусства.

II Ответственность и ответность литературной критики

1. Существует ли единое поле действия литературной критики?

Наталья Иванова:

Мы продолжаем обсуждать процессы, происходящие в современной литературе, их соотнесенность с либеральной идеологией. Сегодня речь пойдет о литературной критике. Первый круг вопросов нашей дискуссии связан с тем, что исторически происходило в нашей критике и что происходит сегодня.

Как мне кажется, на протяжении второй половины ХХ века литературная критика была четко разделена. Одно из напряжений, возможно самое главное для конца 1950-х и начала 1960-х годов, создавала оппозиция либералы – советские консерваторы, «Новый мир» эпохи Твардовского и журнал «Юность» – «Октябрь». Потом противостояли друг другу «Новый мир» – и «Молодая гвардия», «Новый мир» – и софроновский «Огонек». «Литературная газета» Александра Чаковского представляла собой допущенный сверху «либеральный» центр всех этих напряжений и пыталась снять некоторые из них. Тем не менее эти оппозиции продолжали существовать. Каждый лагерь отстаивал и пропагандировал среди читателей свои ценности, бдительно следил за чистотой своих рядов. Представить тогда, чтобы кто-то куда-то переходил, чтобы происходили какие-то подвижки в ту или иную сторону без ущерба для репутации того или иного критика, было просто невозможно.

На моей памяти действия такого рода характерны были только для одного критика, которому они присущи и сегодня. Речь идет о Льве Аннинском. Найти критика, который бы одновременно печатался, скажем, в «Новом мире» Твардовского и в «Октябре» Кочетова без урона для собственной репутации, более чем затруднительно. Аннинский продолжает это делать: он печатается и в «Дне литературы», и в «Литературной газете», и во многих других разнополюсных средствах массовой информации. У него своя собственная позиция. И когда спросили у него о причине этого, он ответил примерно так же, как ответила Мария Васильевна Розанова (а она тогда, к моему изумлению, впервые напечаталась в газете «Завтра», а потом в газете «День литературы»). Мария Васильевна сказала: «Я христианка, а христиане – это те, кто входят в клетку со львами. А те, кто не входят, трусы».

В конце 1980-х годов началась активная реанимация противостояния между «Новым миром» и «Нашим современником» в новой исторической ситуации. Линия раздела на либералов и патриотов прежде всего прошла по «толстым» литературным журналам, а также между «Огоньком» и «Московскими новостями». Это была не просто литературная критика – это была критика-публицистика.

Потом эти оппозиции стали постепенно переходить в другое качество, у каждого идеологического направления появилось свое поле деятельности. В ходе позиционных боев все аргументы были исчерпаны, и каждый продолжал собственное дело. В результате возникла парадоксальная ситуация. Если посмотреть на ультрапатриотов, то у них не произошло, на мой взгляд, никакого внутреннего разделения, скорее наращивание группы; а внутри либерально-демократического лагеря постоянно происходят новые расколы.

Сейчас это разделение, или, скажем так, напряжение, происходит между критиками актуальной словесности (условно говоря, постмодернистской литературы) и критиками литературы традиционалистского направления. Удивительно, но в «Новом литературном обозрении» (№ 62), целиком посвященном поэзии, совершенно отсутствует ее существеннейший спектр. Я могу назвать очень многих, кто остался за пределами критики: там нет ни Чухонцева, ни Инны Лиснянской. Трудно представить себе, что в «Новом литературном обозрении» или в журнале «Критическая масса» будет проанализирована проза Андрея Дмитриева.

В «Русском журнале» постоянно отслеживаются все литературные течения и сама литературная критика. Сеть стала средством обозначения любых позиций, местом, где можно обмениваться абсолютно разными впечатлениями, вступая в своего рода полилог. В свою очередь, публикацию некоторых произведений в печатных журналах осуществляют в качестве жеста. В «Критической массе» анализ традиционалистского текста будет жестом; если «Новый мир» печатает «Гамлета» Бориса Акунина или его же «Чайку» – это тоже жест.

Интересно мнение, в том числе Игоря Захарова как издателя, о том, существует ли единое поле действия литературной критики, вне зависимости от позиционирования самих критиков, от разделения на либералов и патриотов, традиционалистов и постмодернистов. Ведь невозможно себе представить, чтобы в прежние времена кто-то, как Дмитрий Ольшанский несколько лет назад, объявил себя черносотенцем и ушел в издание противоположного идеологического направления. А потом, когда это ему надоест, он заявил бы, что возвращается в «Новый мир», и его бы там приняли. Такое поведение можно расценить только как жест – идеологический или художественный. И если единое поле литературной критики существует, то я попрошу, чтобы вы его описали. Если же его нет, то можно ли наметить не только границы и линии оппозиции, но и пункты встречи, возможного диалога?

Борис Дубин:

«Литературная критика должна быть аналитикой культуры, прежде всего культуры сегодняшней» .

Казалось бы, на первый вопрос можно ответить просто: а как же, конечно, есть такое общее поле, это поле литературы. Но дело в том, что единую литературу вряд ли сейчас найдешь. Можно, конечно, попробовать выделить разные литературные континенты или контингенты по идеологическим пристрастиям, только вот где они в общей каше? Можно попробовать сделать это по типам коммуникаций (критика газетная, журнальная, сетевая; литература разного типа журналов, книжная авторская, книжная серийная и проч.). Уже теплее. Но мне кажется более интересным сделать это по функциям словесности. Образовались, условно говоря, три-четыре материка, которые почти не соприкасаются друг с другом и живут каждый в своем режиме. Может быть, это разные типы или уровни культуры, может быть – разные эпохи. Это такая российская особенность, что если уж возникает какое-то движение, то начинает двигаться сразу все.

Вообще литературная критика рождалась под большой западный проект модерного общества, под большую программу культуры. Так было уже у романтиков, у которых литература (не жанр, а функция) впервые стала предметом полемики. Литература – это то, о чем спорят, обо что копья ломают, на чем делают репутацию и рушат ее. В этом своем значении литература, собственно, и поднялась – как орган общества, как его критика (самокритика), наконец, как предмет критики. Есть сейчас такая литература? Вроде бы есть. Но копья уже не ломаются, репутации не рушатся. Каких-то новых или сколько-нибудь существенных определений литературы не введено – кажется, это никому и не надо.

Скажем, в 1920-е годы в Советской России и после Второй мировой войны в Европе озабоченность вопросами, что такое литература, что такое писатель, что такое поэт, как писать сегодня (и можно ли), была на много градусов выше. А сегодня и так можно, и сяк можно. Принципиальной полемики я не вижу. Если, конечно, не брать в расчет скандалы, только разве скандалы – это полемика? Скандалы делают в кружке, в «кланчике», как говорят у Пруста, а общество, большое общество, для скандала не требуется (и наоборот). Вот во что превратилось модерное значение литературы. Поскольку модерн на нашей почве, можно сказать, еще не родился (хотя несколько раз пытался), то и с принципиальными спорами тоже не ладится.

Сравнительно новое значение литературы – это литература как потребительское благо, если угодно – как товар. Она (книга, или серия, или глянцевый журнал) входит в потребительскую корзину. И тут уж у кого какая корзина. Если в корзине продукты с ближайшего рыночка, где подешевле, то и литература будет такая же. А если у вас потребительский пакет из «Глобал-сити» или из «Седьмого континента», то и литература будет соответствующая – модная, о ней будут писать в глянцевых журналах. Это будет литература звезд. Звезд, конечно, по нашим меркам, т. е. опять-таки мелковатых и скандальных, вроде, скажем, Елены Трегубовой или еще кого-то, кто сильно засветился. А засветиться можно сегодня только одним способом – через массмедиа. В этом смысле вся литературная тусовка, независимо от того, работает она на массы или нет, очень сильно, может быть даже полностью, зависит от массмедиа. Дело в самих техниках работы на публику – пиар, промоушн, брендинг. Это сравнительно недавнее явление.

Ну и, наконец, литература в совсем уж традиционном значении. Это высокий канон, классика, программная литература, «хорошая», «настоящая» книга. Опять-таки тут есть разные варианты. Скажем, у Солженицына в его литературно-критических статьях канон будет один (в него и Бродский едва войдет), в журнале «Новое литературное обозрение» – другой. В принципе представление о литературе как о каноне, образце – совсем уже затертое, школьное. Но оно остается в массовом сознании. Когда людей спрашивают, какой самый лучший писатель, они удивляются: как это какой, понятно, что либо Пушкин, либо Толстой. Так оно и десять, и двадцать лет назад было. А читают ли? Нет, не читают, но лучший писатель, конечно, Пушкин, лучший художник – Репин и т. д.

Вот такие сложились разные литературы. Остальное – дело совсем уж личное, под собственную ответственность, а на нее сегодня мало кто решается.

Так нужна ли критика литературе как потребительскому благу? Зачем товару критика? Рекламация – да: если товар плохой, можно сдать его, сказать, что за эту цену такой товар брать не будешь. Или можно организовать рекламу либо контррекламу. Вообще большой вопрос: чем сегодня должна быть литературная критика? И ответ у меня, как социолога, простой. Она должна быть аналитикой культуры. Раз уж так получилось, что в России литературная критика от Аполлона Григорьева до Блока всегда шла от словесности к более общим вопросам, то и сегодня не следует ограничиваться литературой.

А если литературная критика должна быть аналитикой культуры, то прежде всего культуры сегодняшней. И в этом смысле можно работать и с массовой литературой, и с товарной литературой, но как с фактами культуры: что стоит за этими фактами, какое представление о человеке эта словесность дает, кто и как ее воспринимает, что дальше с ней происходит? Есть же типы литературы, которые не складываются в домашнюю библиотеку, не передаются от поколения к поколению. Что можно сказать о литературном сообществе на основе такой литературы, что можно сказать об обществе в целом: чего ему не хватает, что у него болит?

Однако если на вопрос: «Что у тебя болит?» – отвечают: «Голова», то для настоящего врача это не ответ. Иначе говоря, критике придется научиться работать не только с тем, что предъявлено, но и с тем, что, может быть, только имелось в виду, с тем, для чего нет слов…Психология XIX века зашла в тупик и грозила умереть, пока Фрейд не включил «в игру», казалось бы, простую вещь. Он сказал: «А сейчас я вам покажу, что за этим стоит». Как бы и литературной критике найти такие слова, которые позволили бы описывать то, что люди вытесняют, называют другими именами, скрывают сами от себя и перекладывают на «врагов». Как бы даже самые очевидные вещи попробовать истолковать таким образом. Не те, о которых говорят, а те, о которых умалчивают.

Замечательна в этом смысле автобиография Донцовой. Предъявлено все: семейные фотографии, младенцы и собаки. За исключением одного – папы. А папа в январе – феврале 1966 года был одним из «общественных обвинителей» на процессе Даниэля и Синявского. Государство ему доверило эту высокую честь. Но в публичной, претендующей на бестселлерность автобиографии «звезды» места этому факту не нашлось. О бантиках есть, а об этом нет. А вот в свежем номере журнала «Иностранная литература» Петер Эстерхази рассказывает про своего отца, который, оказывается, стучал органам.

И с Донцовой все понятно, и с Эстерхази, кажется, тоже понятно. Но давайте попробуем как-то соединить эти два «понятно» на одном предметном столе. Замечательный венгерский писатель Петер Надаш пишет «Наш бедный Саша Андерсон», а у нас и о Саше Андерсоне не знают, и о том, что он был активным правозащитником в ГДР и одновременно агентом КГБ, не знают, и как к этому, вообще говоря, относиться, тоже не знают. Я не хочу сказать, что литературная критика должна заниматься по преимуществу такого рода предметами. Любопытен сам механизм отношения к тому, для чего в культуре, обществе, литературе как будто не хватает слов или как будто они не нужны. Как говорили раньше в высоких кабинетах: «Ну, вы же понимаете?.» Интересно то, что не выговаривается, но подразумевается.

Наталья Иванова:

Реплика по поводу сказанного Борисом Дубиным о том, что находится за текстом или проговаривается в тексте из того, что автор не хотел сказать, как о предмете анализа литературной критики, которая занимается массовой литературой. Под «занимается» я подразумеваю не сравнение, условно говоря, Марининой с Маканиным, что совершенно бессмысленно, а анализ того, что кажется массовой литературой.

Когда французы пригласили меня на конференцию, посвященную Марининой, я, можно сказать, вынужденно прочитала ее последний роман, где она пытается быть не только детективным писателем. Роман называется «Тот, кто знает», такая семейная сага в двух томах. При внимательном прочтении обнаружилась очень интересная сюжетная линия, за которой, как deus ex machina, стоит большой чин в Комитете государственной безопасности. События в книге разворачиваются в течение пятидесяти лет, все исключительно политкорректно, от преследований космополитов до сегодняшнего дня, с торжеством в финале среднего и малого бизнеса. Но, оказывается, за спиной героини всегда стоял этот самый чин из КГБ, который ее завербовал, когда она была еще студенткой ВГИКа, а потом провел через все жизненные перипетии, в том числе через перестройку, помог организовать свой бизнес. В конце она с ним встречается, и следует апофеоз взаимной благодарности.

Это как раз то, что сказалось. Причем сказалось, может быть, не только то, что писатель хотел утаить, как в случае с Донцовой. Может быть, это отвечает каким-то потребностям общества, которое покупает эти книги? Может быть, эта сюжетная линия появилась не случайно, а потому, что общество хочет быть уверенным в том, что в нашем постперестроечном пространстве действуют некие силы, которые это нестабильное пространство приводят в состояние стабильности и помогают «здоровым» силам наконец обрести себя. Для меня это было совершенно неожиданно и очень любопытно. Таким образом, я полагаю, литературная критика может подходить к литературным текстам с совершенно разным инструментарием, прежде всего культурологическим.

Глеб Морев:

«В современной литературной критике размежевание проходит не по идеологическому принципу, а по формату» .

Мне представляется принципиально важным следующее: если, как совершенно справедливо сказала Наталья Иванова, в традиционной русской литературной критике размежевание всегда проходило по идеологическому принципу, то для последнего десятилетия характерна другая «линия разрыва». Размежевание стало проходить по формату. Понятие «формат», часто применяемое по отношению к телевидению и радио, вполне применимо и к литературной критике. Формат – это, коротко говоря, поэтика текста, определяемая его прагматикой.

Например, есть литература, входящая в потребительскую корзину человека (о ней говорил Борис Дубин), который в супермаркете заодно с колбасой и сыром берет с полок что-то модное, что в структуре магазина классифицировано как литература. Кем классифицировано? Прежде всего СМИ: глянцевыми журналами, посвященными досугу и культуре быта и, кстати, продающимися рядом, в том же супермаркете. В этих СМИ также существует литературная критика, но критика совершенно другого формата, нежели русская Критика с большой буквы, привычная нам со школьных лет. У нее другая задача и соответственно другая поэтика: объемы текста, стилистика и пр.

Симптоматичную попытку дифференцировать «жанры» современной русской литературной критики предпринял недавно Сергей Чупринин. В его статье «Граждане, послушайте меня…» (Знамя. 2003. № 5) эксплицированы три типа литературной критики: традиционная «Критика», критика «гламурная» и критика «младофилологическая». (К представителям последнего направления, по версии Чупринина, принадлежит и ваш покорный слуга.) Не обсуждая здесь корректность каждого из этих определений, замечу, что разница между типами диагностирована верно: несовместимость этих «жанров» определена принципиальными различиями механизмов их функционирования, т. е. проходит по линии формата.

Наталья Иванова: Журналы «Новое литературное обозрение» и «Вопросы литературы» – это полемика форматов или полемика направлений?

Глеб Морев: На мой взгляд, это полемика форматов. «Новое литературное обозрение» создавалось как издание, оппозиционное по отношению к «Вопросам литературы» – символу советского литературоведения в его официозном варианте. И создавалось таким образом, чтобы продемонстрировать: возможен и другой – структурно, композиционно, методологически, стилистически – подход к литературоведению. Наибольшие усилия, с моей точки зрения, «Новое литературное обозрение» приложило к тому, чтобы показать, что у науки о литературе в России может быть другое, отличное от «Вопросов литературы» социальное лицо.

Наталья Иванова: Как вы считаете, роман Пелевина должен получить однозначную оценку в «Вопросах литературы»? Это «враг» для журнала такого типа или нет?

Глеб Морев: Не могу сказать, как в «Вопросах литературы» оценят роман Пелевина. Я этот журнал не читаю.

Наталья Иванова: Главный редактор журнала «Критическая масса», насыщенного разнообразными литературоведческими, культурологическими материалами, размещающего большое количество рецензий, в том числе на актуальную словесность, говорит, что не читает «Вопросы литературы»!

Глеб Морев:

Время от времени я просматриваю сетевую версию этого журнала. Но он не входит в круг моего регулярного чтения. И то, что я вижу, увы, не служит стимулом к тому, чтобы я изменил свою позицию.

Я хотел бы привести одну цитату к вопросу о том, кто что читает и кого что объединяет. «Ни в каких других полях <…> отношения между занимающими полярные позиции не достигают столь полного антагонизма, как в поле культуры. Писатели, художники, относящиеся к противоположным полюсам, могут не иметь между собой ничего общего, кроме факта участия в борьбе за навязывание противоположных определений того, что есть литературная и артистическая продукция. Прекрасной иллюстрацией различия между отношениями взаимодействия и конституирующими поле структурными отношениями служит то обстоятельство, что агенты культурного поля, занимающие полярно противоположные позиции, могут никогда не встречаться и даже систематически игнорировать существование друг друга, но тем не менее их практики глубинно обусловлены отношением взаимоотрицания, которое их объединяет». Это, разумеется, Бурдье.

Андрей Василевский:

«Критика создает литературу, а литература сегодня существует только во множественном числе» .

По дороге сюда я читал сегодняшние «Известия» и хочу привести цитату из очередной колонки Максима Соколова, которая имеет косвенное отношение к теме нашего разговора. Соколов приводит слова Владислава Суркова из Администрации президента, который так комментирует выборы 7 декабря: «Наступает новая политическая эпоха, ибо переходный период в России завершился, старая политическая система, основанная на марксистских догмах о правом и левом флангах, исчезла». Прямой связи между политикой и литературой нет, но все-таки культурно-политическое поле едино, и мы все дышим общей атмосферой. Так что заявление Суркова достаточно симптоматично, хотя бы потому, что он считает возможным или необходимым это публично артикулировать.

Идет процесс медленной диффузии между «патриотической» и «либеральной» сферами в местах их соприкосновения. Эта диффузия принимает самые разные формы. Скажем, в библиографических обозрениях журнала «Континент» художественная проза рассматривается как единое поле, без специального разделения на правую и левую, патриотов и демократов. О моей рубрике «Периодика» в «Новом мире» и говорить нечего – правое и левое в ней вперемешку. Или, например, литературный критик Павел Басинский – кто он? По образу мыслей, по комплексу идей он почвенник (без кавычек). Но я не могу его себе представить в Союзе писателей России, разве что зайдет туда и сразу выйдет. Он член Академии русской современной словесности. Работает в жюри премии имени Аполлона Григорьева. Давно работает – при разных главных редакторах – в «Литературной газете». И это органично.

Между прочим, в «Литературной газете» идет дискуссия о критике. Сначала писали, что литература умерла, потом – что критика умерла, а Владимир Бондаренко взял и написал, что всякий литератор, у которого есть хоть малейшее профессиональное чутье, знает, что никакого кризиса ни в литературе, ни в критике нет, потому что какой же может быть кризис, когда в ушедшем году напечатаны такие замечательные тексты… И тут, казалось бы, Бондаренко, очень ангажированный, партийный критик, должен называть только «патриотов», но он в подтверждение своей мысли приводит целую обойму имен совсем не партийных.

Так что где-то между правыми и левыми, почвенниками и демократами начинает завариваться общий бульон. Процесс диффузии идет и, видимо, будет идти и дальше.

Меня гораздо больше заботит не разделение литературы на правую и левую, а проблема разных «форматов». Кстати, Борис Дубин в своих статьях не раз повторял, что литература сегодня существует только во множественном числе. Это так. И, кстати, этим косвенно подтверждается, что единого поля литературной критики тоже не существует. Критика – сила средообразующая. Критика создает литературу. Она множество разных произведений разных писателей связывает, скрепляет, склеивает в то, что называется литературой. И если у нас одновременно существуют «разноформатные» литературы, то значит, и «разноформатных» литературных критик тоже должно быть много (по крайней мере, не одна).

Уже говорилось, что не надо сопоставлять «разноформатных» Маринину и Маканина. Согласен. Одна из наиболее забавных статей, которую я читал в последнее время, была опубликована в «Литературной России»: смоленский мальчик Максим Свириденко сравнивает Гарри Поттера с героем известной повести Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая». Понятно, по какой линии идет сопоставление: мальчик-сирота. Действительно, при желании сравнить можно все. Однако есть вещи, которые существуют в разных мирах, плоскостях, форматах.

И тем не менее в декабрьском номере «Нового мира» напечатаны две статьи: Солженицына – о прозе Василия Белова и Линор Горалик – о фэн-сообществах. Понятно, что у Солженицына и Горалик нет ничего общего – ни в тематике, ни в «месседже». Но еще важнее, что они пишут на разных языках: один, скажем так, с Марса, другой – с Венеры. Языки несовместимы, несоединимы. Понятно, что Солженицыну неинтересно было бы писать о фэн-сообществах, а Горалик – о прозе Белова. Но языком Солженицына и невозможно писать о фэн-сообществах, а языком Горалик – о Белове.

Мы, сотрудники журнала, прекрасно понимаем, что такое механическое соединение «разноформатных» статей в одном номере «Нового мира» у кого-то может вызвать (а у меня и в самом деле вызывает) улыбку. А что делать? Принцип работы «Нового мира»: печатать не все, но писать обо всем. Однако невозможно говорить «обо всем» на одном «литературно-критическом» языке. А разные языки, соприкасаясь, отторгают друг друга. Парадоксальная ситуация. Как из нее выходить? Не знаю.

Абрам Рейтблат:

«Если и возникает в литературной критике взаимодействие, то только по случаю скандала, как правило, с выходом в политические сферы» .

Я бы сравнил ситуацию в литературе с ситуацией в спорте. Когда играют Real и Manchester United – это футбол, когда играют «Спартак» и «Ротор» – это тоже футбол, когда играют журналисты и представители московской администрации – и это футбол. Но все это разный футбол, и интерес к нему у аудитории разного порядка. Тем не менее по телевизору я могу увидеть фрагменты каждого из этих матчей. Это к вопросу о месте, где могут сойтись разные литературы. Сходятся они на экране телевизора, а не в пространстве печатного слова.

Что касается демаркационных линий на литературном поле, то я их не вижу. Это как на столе, за которым мы сидим: чашки стоят, но не рядом, границ между ними нет, они существуют автономно. И, что интересно, каждую отдельную чашку не интересует, что происходит с соседней. Точно так же могут существовать литературные группы, у них могут быть свои критики, которые пишут о «своих» авторах, ну, может быть, что-то о соседней группе. Но другие группы им не близки и не враждебны, они их просто совершенно не интересуют, как одну чашку не интересует другая, как коллегу Морева не интересуют «Вопросы литературы».

Я не создавал «Новое литературное обозрение», но давно там работаю и совершенно уверен, что создатели этого журнала были в оппозиции не к «Вопросам литературы». Думаю, что оппонентом было ортодоксальное официозное литературоведение. И «Литературное обозрение» не воспринималось создателями «Нового литературного обозрения» как враг, тем более что часть из них там раньше работали. Поскольку я являюсь читателем «Литературного обозрения» с момента его издания, то могу сказать, что в 1970-х годах это был журнал, в каждом номере которого можно было прочесть что-то интересное. В первой половине 1980-х годов это было просто пустое место. Нельзя оппонентом выбирать пустое место, оппонентом должен быть враг, соперник.

Сейчас литературные группы не видят друг друга. А ведь критика возникает именно на оппонировании, когда ты стремишься доминировать в некотором пространстве. Ты двигаешь своих и забиваешь противника. И за счет этого возникает медиация, посредничество, когда ты видишь другого, когда он существует в твоем поле. В противном случае полемики не возникает. Вот вы говорите, что идет полемика между «Вопросами литературы» и «Новым литературным обозрением»… Я читаю не каждый номер «Вопросов…», поскольку редко нахожу там что-нибудь для себя интересное. И получилось так, что только три дня назад я увидел там статью, направленную против «НЛО» и опубликованную четыре месяца назад. Как можно в таком режиме полемизировать? В «НЛО» предыдущая аналогичная публикация «Вопросов литературы» была расценена как наезд. Само это столкновение любопытно, но его трудно назвать полемикой. Оно началось с фельетона, а не с проблемной статьи, и отклик в «НЛО» тоже был в фельетонном духе.

Так что если и возникает в литературной критике взаимодействие, то только по случаю скандала, как правило, с выходом в политические сферы. Как произошло, например, с присуждением премии роману Проханова. Будь это роман о деревне или о войне в Афганистане, может быть, его бы никто и не заметил. Но поскольку в его основе лежат болевые политические моменты современности, то возник скандал, и реакция других литературных групп (которые, повторю, в ином случае никогда бы не обратили внимание на данное произведение) была вызвана именно идеологическими и политическими его компонентами.

Михаил Эдельштейн:

«Процесс автономизации сегодня имеет большее значение для литературно-критической ситуации в целом» .

Мне кажется, что уже в ходе нашего «круглого стола» выявились два взгляда на состояние современной литературной критики – совершенно друг другу противоположные. С одной стороны, происходит своего рода автономизация. Есть момент несовместимости лагерей, несовместимости форматов. Люди расходятся, теряют друг друга из виду, и в итоге статья может дойти до адресата только через четыре месяца. С другой – идет обратный процесс, процесс диффузии, когда Линор Горалик и Александр Солженицын оказываются рядышком на страницах «Нового мира», что раньше, конечно же, было невозможно.

Когда я готовился к этому «круглому столу», когда прочитал первый вопрос и стал думать, какова же моя точка зрения по этому поводу, единственное, до чего я додумался, – это что у меня две точки зрения. Те, о которых я только что сказал. И выбор той или иной из них зависит прежде всего от позиции наблюдателя. Это классическая ситуация, когда стакан или наполовину полон, или наполовину пуст. Сергей Чупринин в уже упоминавшейся статье полемизирует с Дмитрием Баком, который замечает: «Даже и говорить лишний раз не стоит, что литературной критики как единого словесного и смыслового пространства больше не существует». Чупринин отвечает: «Да полно вам, Дмитрий Петрович, существует, и даже говорить лишний раз не стоит, как существует!» И я не могу однозначно сказать, кто из них прав.

Наверное, процесс автономизации сегодня все-таки имеет большее значение для литературно-критической ситуации в целом. К прежним демаркационным линиям прибавляются новые, и если оппозиция «либералы – почвенники» сегодня нам кажется нерелевантной, то для кого-то она составляет смысл жизни – достаточно посмотреть, например, газету «День литературы».

Позволю себе привести один пример. Однажды я принимал участие в работе Московской международной книжной выставки-ярмарки. Неподалеку был стенд «почвенного» издательства «Андреевский флаг», которое выпускает серию современной русской прозы. У них все дни напролет шли какие-то презентации, встречи с авторами, мальчики постоянно орали в мегафоны. И оттуда до меня доносились имена «презентируемых»: Лидия Сычева, Вера Галактионова, Вячеслав Дегтев, кто-то еще, то ли Артемов, то ли Афанасьев. И каждое имя сопровождалось цитатами из критиков. Ну, что-то вроде «Прозаик N, которого критик Х назвал открытием 2002 года» или «Лучшая писательница в современной русской литературе». И когда я это слышал, мне хотелось уползти и от своего прилавка, и заодно из профессии, потому что я ни этих критиков не знал, ни самих писателей, а это, оказывается, были «открытия», и лучшие из лучших.

Казалось бы, устаревшие оппозиции продолжают существовать и раскол по этим линиям остается реальностью. Но что характерно: тот же «Андреевский флаг» строил свои презентации во многом на использовании более звучных имен из либерального лагеря, только со знаком минус. Иными словами, важно оттолкнуться от какого-то берега, кого-то кому-то противопоставить. Это была идеологическая полемика, перешедшая на вполне прагматический уровень, ставшая частью рекламной кампании. Потому что если долго кричать «Лидия Сычева», то никто не отреагирует, а если кричать «Лидия Сычева, а не Татьяна Толстая», то кто-то на знакомое имя клюнет.

Наталья Иванова: Но, с вашей точки зрения, все это составляет единое поле? К тексту Пригова и к тексту Чухонцева вы подходите с одинаковым внутренним ощущением возможности анализа? Или вы все-таки делаете определенный выбор и сосредоточиваетесь на определенном направлении, на определенной поэтике, а другая вам совершенно неинтересна только потому, что вы работаете в «Русском журнале»?

Михаил Эдельштейн:

Скорее, я чего-то не читаю именно по причине того, что сотрудничаю с «Русским журналом»… Как-то Глеб Морев употребил в одном из своих интервью формулу «культурная невменяемость». Он сказал: «Мне неинтересна практика культурно невменяемых персонажей нашей сцены», и далее шли фамилии. На мой взгляд, весь наш разговор сводится к тому, что сегодня уместно говорить не о культурной, а о субкультурной вменяемости/невменяемости. Ведь коль скоро не существует единой культуры, то, значит, есть множество субкультур. И я сам охотно признаю свою невменяемость с точки зрения некоторых из них. Я, скажем, не слишком вменяем в том пространстве, которое структурируется премией имени Андрея Белого. Недавно я присутствовал на пресс-конференции финалистов этой премии, проходившей в рамках книжной ярмарки Non/fiction (вел ее тот же Глеб Морев), и понимал, что и имена я не все слышал, и половины текстов не читал. Не исключено, что и читать не буду. Потому что из прочитанного меня мало что обнадежило…

И тут я хочу сказать, что мне повезло: я всегда работал в таких изданиях, как «Русский журнал», где я имею полное право быть субкультурно невменяемым в каких-то областях, потому что меня никогда не заставят там писать про премию имени Андрея Белого. Я могу себе это позволить, потому что в «РЖ» не один обозреватель, как в большинстве СМИ, – там есть Александр Агеев, там есть Анна Кузнецова, там сотрудничают другие критики, которые могут писать про почвенников или про Пригова. Я, честно говоря, не очень представляю, как бы я работал в газете, где был бы единственным критиком. Я искренне сочувствую обозревателям, находящимся в таком положении. Мне пришлось бы тогда держать в голове все литературное поле, а не мою отдельную полянку. Сейчас это поле для меня, наверное, теоретически существует, но не думаю, что я изучил все его уголки в равной степени.

Так что я не читаю Маринину и не могу солидаризоваться с Натальей Ивановой, которая говорит: я критик, я должна читать Маринину, мне стыдно, что я ее не читаю. В основном я слежу за мейнстримом – за толстыми журналами и той книжной прозой, которая так или иначе к этой полянке прилегает.

Наталья Иванова: Андрей Василевский в нескольких словах пытался обрисовать позицию «Нового мира» и принцип его избирательности. Журнал «Знамя» в отличие от «Нового мира», наоборот, иногда соединяет совершенно разные по формату и по литературной политике тексты. Условно говоря, именно сочетание Фазиля Искандера со Светланой Литвак и делает «Знамя» «Знаменем». Другое дело, что в литературной критике журнала происходит даже больший отбор, чем тот, о котором говорил Андрей Витальевич.

Михаил Эдельштейн: Мне кажется, что под «толстым журналом» мы подразумеваем определенную традицию и достаточно ограниченный набор имен. Конечно, есть периферия, есть центр, но даже те финалисты премии имени Андрея Белого, которые публикуются в «толстяках», не являются частью этой субкультуры в полном смысле слова.

Игорь Захаров:

«Литературная критика потеряна для меня как для представителя широких читательских слоев» .

Я не понимаю, зачем нужна эта встреча. Я не понимаю Фонд «Либеральная миссия», который организовал обсуждение, не имеющее ни малейшего отношения ни к экономике, ни к жизни. Я вижу, что собрались записные пикейные жилеты, как говорили в старину, критики, которые пишут исключительно для самовыражения и иногда читают кого-то, но, как правило, гордятся, что не читают – одного, другого, третьего. Это нормально, но «живой жизни» здесь нет. Похоже на препирательство даже не СПС и «Яблока», а, скорее, тех партий, названия которых я даже не знаю, но которые получили по 0, 6% и вот теперь сидят и обсуждают свою идеологию.

Литературная критика потеряна для меня как для представителя широких читательских слоев. Потому что я, в отличие от того сапожника, который, как известно, ходит босиком, читаю, и я хочу издавать то, что мне нравится, тогда я вправе ожидать, что это понравится и вам. Я нуждаюсь в вас, но вы не удовлетворяете мои потребности. Я все время говорю, что не издаю художественную литературу. Это развязывает руки и позволяет издавать все, что захочется, не беря на себя никаких обязательств перед литературой. Я, например, понимаю, как сделаны биографии и мемуары, какие лучше, а какие хуже. А что мне делать с художественной литературой, не говоря уже о поэзии как ее части? Только следовать принципу «нравится – не нравится». Но это «непрофессионально».

Есть ли возможность жить на деньги покупателей вашей продукции? – вот критерий. Тогда вы не сможете сказать: мол, тем хуже для читателей, которые это не читают, меня не слушают и т. д. Но вы только обсуждаете, лучше или хуже то или иное произведение. Меня же беспокоит, что оно скучное и не имеет покупательского спроса, достаточного хотя бы для того, чтобы возместить типографские расходы. Но если вы убыточны здесь, тут и там – на что жить? Идея, что продажи Акунина должны окупать других авторов, – порочна. И я не думаю, что подобная практика существует в других издательствах. Ее не должно быть, а если она и есть, значит, надо говорить о меценатах, а не о возвращаемых деньгах. Если нельзя сделать так, чтобы деньги вернулись и еще три рубля сверху, то как к этому относиться? На мой взгляд, как к порочной практике.

Отвечая на поставленные вопросы, скажу, что, с моей точки зрения, литературная критика в настоящее время существует для самой себя, для удовлетворения собственных интересов.

Наталья Иванова: То есть, вы считаете, что она не влияет на выбор издателя?

Игорь Захаров: Да, она не влияет на выбор издателя. Она, к сожалению, не влияет и на выбор покупателей. Меня это беспокоит, а вот вас это раздражает – или вам это безразлично. Одни авторы зарабатывают очень мало, другие – много, но один автор не должен содержать другого. Если вы думаете, что это не так, то у нас с вами разные точки зрения. Вот, например, книга, которую собираются издать по результатам нашего заседания, – она будет продаваться или ее будут раздавать? Каким тиражом она будет издана? Вы говорите, что это неприличные вопросы, их нельзя задавать, и вообще мы сегодня обсуждаем «единое поле». Конечно же, я человек старого воспитания, старых понятий о ценностях, для меня небезразлично, почвенник ты или интернационалист, правый или левый, но этот мой интерес носит, так сказать, отвлеченный характер и к реальной жизни отношения не имеет. Подобная дискуссия сегодня во многом потеряла смысл. Меня это беспокоит, но, кажется, если вернуться к моему примеру с партиями, не прошедшими в Думу, совсем не беспокоит эти самые партии.

Евгений Сабуров:

«Для России кризис литературной критики – это кризис общекультурный» .

Я печатаюсь очень редко и стараюсь держаться подальше от литературной жизни. Но что касается литературной критики, то в 1960-е годы я был верным читателем упоминавшихся здесь «Вопросов литературы». Тогда это было единственное место, где хоть что-нибудь можно было прочитать. Поэтому меня волнует то, что происходит сегодня с литературной критикой. Понятно, что она выпала из контекста сегодняшней жизни, но куда и почему? И мне хочется сказать вот о чем.

Литературная критика как таковая меня всегда мало интересовала: пишущие люди критикой не интересуются. Зато она меня интересовала и интересует именно в ее политическом аспекте. Столкновения «Нового мира» с «Октябрем» – когда-то это было живо, интересно и совершенно нормально. Под лозунгом литературной критики в России всегда происходила политическая борьба. Игорь Захаров упоминал о партиях, которые не прошли в Думу. Я согласен, что их внутренние дискуссии никому не интересны.

Если говорить о человеческом капитале России, то он расколот, и никакого единого поля в этом смысле нет. Есть разлом, сходный с разломами, которые были в начале ХХ века, допустим, в европейских странах. Разлом, подразумевающий два типа человеческого капитала: один настроен на политический проект, другой – на изоляцию. Все очень просто. Вообще у нас анализ принято основывать на принципе подглядывания. Вот мы видим, что у соседа все хорошо, и тогда либо хотим сделать у себя так же, либо, если чувствуем, что не сможем или это для нас слишком дорого, говорим, что ни в каком развитии не нуждаемся. Замыкаемся в себе и всех убеждаем в том, что у нас другие культура, духовность и нравственность.

Человеческий капитал расколот в соотношении 40: 60. По разным исследованиям, в стране 40% модернистов и 60% традиционалистов, за счет старших возрастов. При этом мы наблюдаем действенную, эффективную, совершенно необыкновенную пропаганду со стороны изоляционистов и абсолютнейшее молчание, беспомощность, вялость тех, кто находится на модернистском крыле. Кстати, если вернуться к тем самым не прошедшим в Думу партиям, то стоит спросить: с чего это они вдруг стали говорить о «социальной справедливости»? Совершенно понятно, что для их электората это означает повышение налогов. Следовательно, для этого электората данный слоган не подходит, а чужой электорат этим партиям не поверит. На поле социальной справедливости они никогда коммунистов не обыграют. Так зачем они это декларируют?

Ведь что такое пресловутая «либеральная империя»? Если речь идет об империи, то, значит, есть некий центр, где все здорово, и из этого центра мы стараемся завоевать мир, или что-то в этом роде. Что из этого следует? Что Россия – это образец либерализма, которая будет завоевывать мир либеральной идеей? В чем вообще в данном случае смысл слова «империя»? Снова полная беспомощность.

Литературная критика в России всегда была окупаема именно потому, что это было политическое знамя. Именно в литературной критике вырабатывались те слоганы и идеи, которые вели страну. Так что кризис литературной критики – это кризис общекультурный. Что такое раскол человеческого капитала? Это раскол с точки зрения адаптации, прежде всего с точки зрения ощущения комфортности. Это кризис зарабатывания денег – в каком обществе я могу зарабатывать деньги, в каком не могу. Это кризис компетентности – с какой бумажкой идти в ДЭЗ, а с какой в суд. Критерии изменились. А то, что делают сейчас Сурков и так называемые центристы, крайне опасно.

Наталья Иванова:

В нашей дискуссии говорилось о «литературе по формату», «скандале вместо полемики», «литературе, существующей во множественном числе», «взаимоотрицании», «автономном существовании», «избирательности критики» и «взаимодополняемости критиков». Однако я так и не получила ответа на вопрос, что такое творческая индивидуальность в оценке разных литературных критиков. Может быть, расколотость, о которой говорил Евгений Сабуров, существует и в области литературы, и в области литературной критики, которая, как сказал Игорь Захаров, не интересует издателя? В самом деле, зачем критика, когда существуют книжные аннотации, в которых каждый писатель – великий? Поэтика аннотации, таким образом, вытесняет поэтику полемики, потому что аннотация не предусматривает полемики, если, конечно, не считать полемикой призыв: «Покупайте эту книгу, это не Татьяна Толстая, это гораздо лучше!»

Перейдем ко второму вопросу нашей дискуссии. Присутствует ли литературная критика в средствах массовой информации? Каково ее воздействие и влияние? Обладает ли критик литературной властью? Игорь Захаров уже начал отвечать на эти вопросы в своем первом выступлении. Продолжим тему…

2. Литературная критика в СМИ

Игорь Захаров:

«Литературная критика не удовлетворяет потребности читателей» .

В предыдущем выступлении я нападал на вас, критиков, в первую очередь, потому, что сам расстроен, так как вы, с моей точки зрения, не удовлетворяете мои читательские потребности. Во-первых, я хочу, чтобы меня информировали о том, какие интересные произведения появились, потому что мне за всем не углядеть. Во-вторых, я хочу, чтобы мне эти произведения интерпретировали, объяснили. В-третьих, начнется дискуссия, и я буду за ней следить, одна точка зрения мне понравится больше, другая меньше и т. д. Это я и называю живой жизнью, которая сейчас, к сожалению, отсутствует.

Я не вижу, например, классических рецензий в понимании XIX века. Если они и есть, то только в журналах, достать которые еще труднее, чем те книги, о которых в них говорится. И получается, что литературная критика – это внутреннее производство, не выходящее за пределы литературной тусовки. Разговоры для своих, для шести, шестидесяти или даже шестисот человек, но никак не для шестидесяти тысяч…

К сожалению, рецензий нет и в газетах, ежедневных и еженедельных. Если, конечно, не говорить о произведениях, которые вызывают безусловный интерес миллионов, о самых популярных именах: Пелевине, Марининой, Акунине и т. д. То есть о тех, о ком не написать было бы просто ремизом. О тех же, кто не входит в первую десятку или двадцатку, никто никогда ничего не напишет. Кроме того, довольно многие издания считают ниже своего достоинства писать про того или иного автора. Они так себя и позиционируют. Я, например, безрезультатно убеждал Сергея Пархоменко из прежних «Итогов», что не упомянуть о новом «не детективном» романе Марининой в еженедельном журнале, который пишет про всю жизнь, про всю страну, просто непрофессионально. Если не с литературной точки зрения, то с социокультурной уж наверняка. Меня это беспокоит. Я вижу в этом серьезную недоработку. Это, конечно, не злой умысел, не заговор литературных критиков, а следствие оторванности литературы, литературной критики от тех людей, которые еще не потеряли привычку ходить в книжный магазин и покупать книги.

Это становится более критичным по мере удаления от Москвы и Петербурга. Потому что возникают неизбежные проблемы распространения, доступности. Все, что уже сказано о разрушенных схемах, связях, об отсутствии интересов, – совершенно правильно. Кроме одного. Конечно же, в каком-нибудь отдаленном поселке водки потребляют больше, чем текилы, виски и коньяка. И тем не менее я рискну утверждать, что текила, виски и коньяк там есть. Чего же не хватает для того, чтобы в провинциальных городах было больше названий книг? Почему так сужен круг авторов? Потому, что торговые точки принадлежат книжным монстрам. Это не афишируется, и вы, возможно, об этом не знаете, но, к сожалению, дела обстоят именно так. Это монополизм. Прекрасно понимаю, что не в данной аудитории следует решать эту проблему, но не упомянуть о ней было бы несправедливо. Иначе опять получится, что все наши с вами разговоры к реальной жизни не имеют никакого отношения.

Наталья Иванова: Ни на одном телеканале, кроме, может быть, «Культуры», не существует такой должности, как литературный обозреватель, хотя спортивных обозревателей везде огромное количество. Никто ни в одной новостной программе не информирует, хотя бы в течение полутора минут, о том, что вышли книги, на которые стоит обратить внимание. Из литературных передач на канале «Культура» можно назвать «Графоман» Александра Шаталова, ежедневную программу Александра Александрова «Порядок слов», «Апокриф» Виктора Ерофеева и «Плоды просвещения» (но это, скорее, историко-литературная программа). Есть еще «Школа злословия», которая так или иначе иногда «требует к священной жертве» то Дмитрия Александровича Пригова, то Дарью Донцову. Однако очень часто это выбор модного писателя или модной книги, программа не ставит перед собой задачи информировать потенциальных читателей. Но вернемся к нашей теме: обладает ли литературная критика хоть какой-то литературной властью или это просто самоудовлетворение?

Абрам Рейтблат:

«Сегодня для большинства молодых литераторов критика – не профессия, а своего рода хобби» .

Возвращаясь к своему сравнению литературы с футболом, замечу, что каждый из названных мною матчей разного уровня по-разному значим и имеет разновеликую потенциальную аудиторию. Одно дело страсти на чемпионате мира, когда на кону честь нашей национальной сборной и всей страны. Это людей зажигает, может даже беспорядки вызвать в центре Москвы. Но то, как сыграет городская администрация с журналистами, вряд ли взволнует кого-то, кроме близких и друзей игроков. Об этом почти не говорилось за нашим столом, но читательская аудитория за последнее десятилетие резко сократилась, и даже для этой небольшой аудитории значимость литературы существенно снизилась. Поэтому особых страстей новые книги и литературные полемики не вызывают. Кто привык читать книги, тот их и сейчас читает. А волнуются люди сейчас по другим поводам.

Игорь Захаров говорил о том, что читатель не ориентируется в книгах, лежащих на лотках. Я тоже причастен к книгоизданию и думаю, что он несколько лукавит. Читатель прекрасно в лоточной продукции ориентируется, потому что книги объединены в серии и выходят в привычном серийном оформлении. Есть, например, мемуарная серия в издательстве Захарова… Я знаю людей, которые очередную книгу этой серии обязательно купят, и знаю любителей мемуарной литературы, которые этого не сделают никогда из текстологических и прочих соображений. Иными словами, люди прекрасно понимают, какой продукт они получат. Для подавляющего большинства современных читателей, повторю, соответствующим индикатором является серия.

У читателей «продвинутых», представителей другого социокультурного слоя, есть свои ориентиры. Они могут обращаться к «Книжному обозрению», к толстым журналам и т. д. Про тот тип литературы, который их интересует, информацию в этих изданиях они найдут. Другое дело, что им может быть физически недоступна сама книга. Механизмы книгораспространения пока не восстановились. Я думаю, что это одна из причин уменьшения читательской аудитории, помимо всех объективных социальных, экономических и социокультурных обстоятельств. Обычно к сокращению аудитории приводят высокие цены на книги. Но не думаю, что в нашем случае. Лет семь-восемь назад я принимал участие в исследовании покупки книг. Оказалось, что достаток покупателя не влияет на приобретение литературы. То есть доля покупающих книги среди бедных, средних по уровню дохода и богатых была одной и той же.

Теперь о власти критика в литературе. Она, конечно, есть, но сейчас очень невелика, и бороться за нее у критиков особого стимула нет. Ведь одно дело бороться за власть в стране, и совсем другое – в маленьком городке. Приведу в пример Каменева. Одно время он входил в руководство компартии, а потом его назначили руководить издательством «Academia». Была у него власть? Конечно, в издательстве была. Он мог решить, например: издавать книгу или не издавать. Но, разумеется, по сравнению с тем, что было раньше, возможности его несравнимо уменьшились.

Я не думаю, что издатели сейчас вообще не ориентируются на критику. Есть, конечно, разные типы издателей. Более или менее культурные издатели, точнее, издатели так называемых культурных книг, конечно, читают литературно-критические журналы, газеты, сетевые издания. Они не могут их игнорировать. В этом плане власть у критика есть. Но, повторю, власть небольшая. И, скорее всего, она опосредуется либо средствами массовой коммуникации, либо тем, что критик начинает руководить книжной серией или, как Виктор Топоров, премией. Кто он в последнем случае: литературный критик или литературный менеджер?

Наталья Иванова: Он литературный критик в своей книге, в литературно-критической серии «Инстанция вкуса», выходящей в издательстве «Лимбус-пресс». А в издательстве «Лимбус-пресс» он менеджер.

Абрам Рейтблат: Там, где у него есть власть, он выступает как менеджер, но вот вопрос: получил ли он эту власть и эту должность просто так, за свои менеджерские качества, или потому, что все-таки он литературный критик? Думаю, что знания и репутация литературного критика весьма важны для Александра Тимофеевского и других критиков, которые временами выступают в роли литературных менеджеров. И еще один момент. Я провел микроисследование на предмет того, что представляют собой по профессиональному типу люди, которые подвизаются в литературной критике. Скажем, в советскую эпоху литературный критик был профессионалом, т. е. он жил на те деньги, которые зарабатывал писанием литературно-критических статей. Это была его профессия. Он был связан с определенными журналами или газетами, потом выходили еще сборники его статей… Я думаю, что тогдашние критики в значительной степени и сегодня живут за счет своей литературно-критической продукции. А на что живут молодые критики, которым сейчас двадцать пять – тридцать лет? Оказывается, среди трех-четырех десятков авторов, печатающих рецензии и статьи о книгах, лишь для нескольких человек, литературных обозревателей в глянцевых журналах и в газетах, критика – основной источник дохода. Но они обычно являются лишь аннотаторами новых книг и информаторами о литературных тусовках. Новые литературные явления они, как правило, не анализируют и не оценивают. Получается, что для большинства молодых литераторов критика не профессия, а своего рода хобби.

Наталья Иванова: Литературный обозреватель в газете сегодня, как правило, один, а раньше в газете «Известия», например, могли выступать совершенно разные критики, представители разных поколений…

Абрам Рейтблат: Извините, что прерываю. Я изучаю литературные институты XIX – начала ХХ века и могу сказать, что и тогда у газеты был один обозреватель. В разных журналах и ситуация была разная, но в принципе в журнале печатались два-три ключевых критика, очень близких по своим оценкам. Многомерность общей оценки создавалась за счет мнений разных критиков, представлявших журналы с разными литературными программами. Среди нас находятся два критика из ведущих российских журналов, и их высказывания на нашем «круглом столе» подтверждают выводы социологов о том, что сегодня журналы отказываются проводить свою эстетическую программу и решают другие задачи; они не стремятся доминировать на литературном поле и защищать свою эстетическую, идеологическую линию.

Наталья Иванова: Идеологическая линия как раз существует…

Абрам Рейтблат: Идеологическую не в политическом, а в более общем культурном плане. Я имею в виду скорее литературную идеологию. Для меня Солженицын и Линор Горалик – это даже не Марс и Венера, а две разные галактики. Адресат у Горалик принципиально иной, чем у Солженицына. Если они оказываются под одной обложкой, это значит, что у журнала нет определенной эстетической и мировоззренческой программы.

Борис Дубин:

«Перед критикой стоит серьезнейшая задача: возвращать доверие – к себе, к профессии, к слову» .

Мне тоже кажется, что журналы, причем разные, сейчас фактически не являются журналами в том смысле, какой придавался им в XIX веке. Это, скорее, некий набор сценических площадок, которые время от времени предоставляются разным режиссерам и даже разным актерам, а то и разным театральным труппам. В этом я вижу влияние массмедиа, которые работают именно так. Ни один канал неможет монополизировать какую-то одну аудиторию. Он всегда сообразуется с разными слоями общества и в этом смысле представляет разных актеров на одной сцене.

Я вообще думаю, что за переменами, которые произошли, разворачивались и продолжают происходить, стоят очень масштабные социальные и экономические процессы. Представьте, что в вашем городе жил миллион человек, а через три года, причем мирных года, без войны, осталось 40 тысяч… Примерно то же самое произошло за несколько лет с толстыми журналами – их тиражи в среднем упали в 25 раз. Это коренное изменение. Не просто меньше людей – это другие люди, они живут в другой стране (в других рамках) и в другом социальном состоянии. И происходящие процессы – обвально-оползневого типа. Люди пытаются не рухнуть вместе с оползнем, ухватиться за что-то, быстро обжить клочок земли под собой и вокруг, чтобы потом опять поползти вниз, снова зацепиться, обжить…

Что мы имеем в качестве литературных сообществ сегодня? Многие литературные сообщества складываются как сообщества фэнов, самый известный пример – толкинисты. Это не те читатели, которые были у «Нового мира» и «Октября» в 1960-х годах или у того же «Нового мира», «Знамени», «Дружбы народов» на рубеже 1980–1990-х. Это совсем другой тип социальной организации, другой тип сообщества, который появился и кристаллизуется вокруг журналов.

Мы наблюдаем процесс создания и распространения моды – модные авторы, модные книги. Как работает журнал «Афиша»? Он убеждает: модная книга – это важная вещь. Спросите: что читают (смотрят, носят и т. д.) в этом месяце, в этом сезоне? – и любой человек от 18 до 35 лет в городе Москве, если вы его встретите рядом с РГГУ, МГУ или с любым другим вузом, назовет вам десяток имен, даже не задумываясь. Да вы и сами их знаете: Мураками, Павич, Кундера, Пелевин, Сорокин и т. д. Вся остальная страна может что-то читать, может что-то выписывать, но не это составляет ее жизнь (не зря ведь тиражи сократились в 25 раз). И надо себе отдавать отчет в том, что произошло. Перед критикой стоит серьезнейшая задача: возвращать доверие – к себе, к профессии, к слову.

Теперь о массмедиа, о том, есть ли сейчас у литературного критика власть, у кого именно она есть и над кем. Возьмем сетевую критику. По данным последних опросов нашего аналитического центра, регулярно, хотя бы раз в неделю, выходит в Интернет 1, 8% взрослого населения России. Вот реальная аудитория сетевой литературы и критики. Разумеется, в Москве, Питере и еще в десяти крупных университетских городах, если отобрать только молодежь, цифры будут другие – 15—20%. Значит, надо отдавать себе отчет в том, что есть такая – по объему, составу, запросам, навыкам – аудитория. И с ней надо работать.

Что сейчас говорят московские суперкрупные издатели? Что до города с полумиллионным населением они еще будут из Москвы дотягиваться, а ходить – нет, не будут, это слишком дорого и накладно. Какие-то книжки, конечно, туда будут время от времени попадать, какие-то журналы, кто-то в чем-то поможет и что-то будет происходить. Но реальная централизованная книгоиздательская политика будет осуществляться именно таким жестким образом.

И все-таки в двадцати крупных городах, в Москве, в Питере на наших глазах возникают новые аудитории, причем достаточно большие, чтобы не ограничиваться тиражами в одну и две тысячи. Но их надо отследить, надо наладить какие-то каналы регулярного взаимодействия с ними. Журналам, газетам, радио, телевидению придется настроиться на эти аудитории, если они хотят реально работать. Дальше, за рамками этих групп, – разрыв, провал, ничейная земля. А еще дальше – так называемое общество зрителей. Это люди, которые четыре-пять часов в день смотрят первые два телевизионных канала. Ни у одного книгоиздателя сегодня нет такой возможности дотянуться практически до каждой семьи.

Почему я говорю именно об обществе зрителей? Потому что они смотрят одно и то же в одно и то же время, и так каждый день, по четыре-пять часов. И это «общество» как раз и выбрало тех, кого выбрало, на последних думских выборах. Это не «вся Россия», и даже не половина, учитывая общую явку в 55% (отнимите тех, кто голосовал «против всех», и тех, кто отдал голос за «продемократические» партии). Это все-таки меньшая часть России. Но она реально представлена телевидением (или предоставлена телевидению?) в отличие от большей части страны, которая хоть в каком-то виде не представлена нигде и никем. Может быть, попробовать до этой аудитории дотянуться, если туда еще не дотянулась рука Кремля?

Наталья Иванова:

Есть такой анекдот, очень похожий на правду: «Вы видели вчера премьеру этого спектакля?» – «Да, видел». – «Ну и что думаете?» – «Я еще не читал The New York Times». И это действительно так: мнение литературного и театрального обозревателя The New York Times по поводу той или иной книги, спектакля, передачи обладает колоссальным влиянием. Мы, конечно, пытаемся идти в том же направлении, но сказать, что кто-то сейчас может на что-то повлиять…

Андрей Витальевич, читатели ориентируются на рекомендации «Нового мира», покупают книги, о которых вы упоминаете, ищут их?

Андрей Василевский:

«Влияние литературной критики накапливается годами работы примерно с одной и той же аудиторией, примерно в одних и тех же формах» .

Такое влияние, несомненно, существует. Но просчитать его невозможно, потому что нет прямой связи между прочитанной статьей и покупкой книги. Влияние накапливается годами работы примерно с одной и той же аудиторией, примерно в одних и тех же формах. Думаю, толстые журналы оказывают большое влияние на представления читающей аудитории о том, что такое вообще современная литература. Это литературно-критическое влияние проявляется не как «власть» (гром и молния). Это такая невидимая радиация. Она очень незаметно и постепенно создает представления о том, что входит в современную литературу, а что находится за ее пределами.

Я хотел бы поспорить с Игорем Захаровым, который сказал, что критика существует, в крайнем случае, для 600 человек. На самом деле это не так. Читательскую аудиторию «Нового мира» я оцениваю, как минимум, в 50 тысяч человек. Бумажный тираж – 9 тысяч. Но каждый экземпляр читает не один человек, обычно к индивидуальному подписчику присоединяются члены семьи, знакомые, а в библиотеках, особенно в провинции, просто стоят очереди за журналом. Умножаем 9 тысяч на три – уже 27 тысяч читателей. И примерно такая же аудитория у нас в сети, в электронной версии журнала. Таким образом, можно сказать, что устойчивая читательская аудитория «Нового мира» – 50 тысяч человек. Конечно, мало кто читает журнал от первой страницы до последней. Но среди этих 50 тысяч немалую часть составляют постоянно читающие последнюю, литературно-критическую треть номера, во всяком случае их уж никак не 600 человек.

Меня студенты часто спрашивают, чем критик отличается от филолога. Я отвечаю примерно так: филолог работает с уже оцененным материалом, причем оцененным не им, а критик работает с новорожденным материалом, который вообще еще не оценен и о котором никто ничего не знает. В чистом виде это делает Андрей Немзер в тех своих газетных колонках, где он обозревает новые номера литературных журналов. Места на аргументацию там, понятно, не остается. Он сообщает, что в таком-то номере такого-то журнала напечатан замечательный рассказ замечательного писателя Х, неудачный рассказ замечательного писателя Y, на редкость неплохой рассказ довольно посредственного писателя Z. И это тоже важно – сам непрерывный процесс называния и предварительного оценивания зачастую важнее, чем справедливость той или иной оценки. Подобно тому как правильное функционирование литературных премий может быть важнее имени лауреата.

Глеб Морев:

«Сейчас многие критики просто не владеют материалом,

о котором пишут» .

Я выскажу свою точку зрения на эволюцию критики в последние годы. Этот разговор нельзя вести в отрыве от истории эволюции СМИ. Я об этом один раз писал (НЛО. № 50) и позволю себе в чем-то повториться. Мне кажется, что в период с 1993 по 1998 год у нас происходил беспрецедентный расцвет «культурных» СМИ и, следовательно, критики, в частности литературной. Концепция «культурной» газеты, газеты влияния, принадлежит вполне определенному человеку, Александру Тимофеевскому-мл. Идея вкратце такова: в приличной, уважающей себя, влиятельной газете должен быть приличный, очень качественный отдел культуры, существующий безотносительно к тому, понятен ли он инвестору, понятен ли он профильному читателю. Отдел культуры должен быть хорошим по гамбургскому счету, когда авторитетные специалисты за очень приличные деньги пишут в газете о том, в чем профессионально разбираются.

Эта идея просуществовала до кризиса 1998 года. Последним ее оплотом был «Русский телеграф», потом он был закрыт, а другие издания со значимыми отделами культуры, такие, как «Коммерсантъ», реструктурированы. Попытки реанимировать эту модель массмедиа, как мы видим на примере газеты «Консерватор», проваливаются с треском и скандалом. Статус «культурных» полос газет резко упал. И качество тоже.

Культурные страницы газет перестали быть цельными проектами с большими персоналиями, с авторскими индивидуальностями, с карт-бланш на творчество. На освободившиеся места авторов-профессионалов пришли, условно говоря, мальчики и девочки – те, что сейчас пишут в «Коммерсанте», в «Еженедельном журнале»… К сожалению, это люди с низкой квалификацией. Как может профессиональное сообщество относиться к критике милой девушки из «Еженедельного журнала», когда она пишет: мол, очень странно, что премию «Триумф» дали Елене Шварц, ведь она ничем себя не проявила за последние годы… Я читаю и думаю: сколько же книг в год надо выпускать Елене Шварц, очень продуктивно работающей в последнее время, чтобы Галина Юзефович ее заметила? Критик просто не владеет материалом, о котором пишет. Перед нами безответственное, бессмысленное высказывание. И подобных высказываний очень много.

Приведу пример с близкой мне премией Андрея Белого. Почему она никогда не получает подробного, аналитического освещения в печати? Потому что очень сложно оценить премию, в которой, в отличие от большинства других литературных премий, не одна, а четыре номинации: поэзия, проза, гуманитарные исследования и «за заслуги». Нужно обладать профессиональным знанием, чтобы обо всем этом грамотно написать, и поэтому комментарии ограничиваются констатацией факта награждения. Когда вопрос оказывается чуть сложнее обычного, наши критики демонстрируют свою профессиональную непригодность.

История с романом Проханова «Господин Гексоген» свидетельствует, что в социальном смысле этот роман «сделан» отнюдь не критикой – хотя, казалось бы, классическая схема предполагает «создание» произведения критиком, делающим из него сенсацию. Роман «сделан» другой институцией – издательской. Как известно, сначала он вышел в несокращенном виде в газете «Завтра» и никем не был замечен. А когда «Господина Гексогена» выпустил в своем издательстве Ad Marginem Александр Иванов, имеющий определенную репутацию и проводящий определенную политику, роман стал фактом литературы или, если угодно, литературно-общественной жизни.

На мой взгляд, самый успешный литературно-критический проект сегодняшнего дня – проект Льва Данилкина из московского журнала городских новостей «Афиша». Он позиционирован как внешний по отношению ко всей литературной критике, и это один из определяющих компонентов его успешности. Данилкин не ставит себя рядом с Немзером или Юзефович, не втягивается в литературные полемики. Он позиционирует себя как человека со стороны, человека «из глянца», из другого контекста. Такое – не «цеховое» – письмо вызывает доверие достаточно широкого читателя, и оценки Данилкина реально влияют на уровень продаж – не в этом ли сегодня заключается влиятельность критика?

Михаил Эдельштейн:

«Газетная и тонкожурнальная критика, которую принято ругать, тем не менее чутко отреагировала на важное изменение в литературном процессе» .

Первое. Если вернуться к сравнению нынешней прессы и дореволюционной, то я не вполне согласен с Абрамом Ильичом Рейтблатом. В «Новом времени» сосуществовали Буренин, Бурнакин, Меньшиков, Перцов, Розанов – они постоянно писали о литературе, а некоторые из них вели собственные литературные рубрики. Таким образом, неспециализированные газеты вполне могли создавать литературную среду, литературный контекст, могли быть полем литературной полемики. И не просто могли – были. В том же «Новом времени», чтобы не отвлекаться сейчас на другие издания, было напечатано несколько совершенно разных по оценкам, по выводам отзывов о романе Мережковского «Александр I».

Представить такое в современной общеполитической газете невозможно. А так как критика в значительной степени «переселилась» в газеты, то из нее уходит полемика, и это факт, на мой взгляд, драматический. Критика ведь не монолог, а полилог, она не существует вне среды. Сегодня литературные обозреватели если и спорят, то не по поводу текстов, а по поводу каких-то окололитературных сюжетов: надо или не надо сажать Сорокина, давать ли премию Проханову. У меня много причин любить «Русский журнал», и одна из них та, что там еще возможна полемика, хотя, конечно, это уже суррогат нормальной профессиональной дискуссии.

Второе. Я бы хотел сказать несколько слов в защиту сегодняшней газетной и тонкожурнальной критики. Ее принято ругать, но она тем не менее чутко отреагировала на одно очень важное изменение в литературном процессе, на которое не отреагировали или отреагировали в недостаточной мере традиционные критики. Об этом очень точно сказал Николай Александров в интервью «Русскому журналу»:

«Не обращать внимания на западный контекст – это тупик… Мураками стал русским писателем по сути, он влияет на современную русскую литературу… сегодня не русские авторы, а, скажем, Бегбедер или Хег заполняют в России мейнстримовскую нишу».

Более того, на этот факт практически не отреагировала традиционная русская литература, «толстожурнальная» словесность. Мейнстрим не отреагировал. Пишущих людей, отреагировавших адекватно, пока единицы, и их опыт не слишком удачен. Например, Дмитрий Бавильский прямо говорит, что хочет как романист занять нишу русского Акройда, русского Фаулза. Для меня несомненно, что динамика будет именно такой, движение будет идти в этом направлении. Мейнстрим, не берущий в расчет, что Мураками стал русским писателем, что вкус потребителя сформирован им, Теру, Акройдом, будет маргинализироваться и скоро перестанет быть мейнстримом.

Наталья Иванова: Так что же, печатать Мураками в журнале?

Михаил Эдельштейн:

Мураками – хороший писатель. Если бы в толстых журналах печатались вещи уровня «Пинбол-73», я считал бы свое пребывание в профессии оправданным.

Как эта борьба за мейнстримовскую нишу скажется на критике? Очень просто: русским аналогом The New York Times станет «Афиша», «Газета» или даже «Еженедельный журнал» – но не «Знамя» и не «Новый мир». На первый план в критике выйдут – и уже выходят – люди, способные и желающие на эти изменения реагировать: Лев Данилкин, Николай Александров, Галина Юзефович, Лиза Новикова. Можно ругать их за произвольность оценок, как Данилкина, или за недостаточно свободную ориентацию в материале, как Юзефович, но тем не менее их тексты отражают то, что реально происходит сегодня не только с книжным бизнесом и с книгоизданием, но и с читателем, с обычным средним читателем, средним потребителем художественной литературы.

И сей факт не зависит от моих личных предпочтений. Взгляд Немзера может быть мне ближе, чем взгляд Юзефович, или я могу считать его более профессиональным, но из «Еженедельного журнала» человек получает представление о современной литературе, а из колонки Немзера он узнает о том, какой хочет видеть литературу Андрей Немзер. Из личной симпатии к героической деятельности Немзера я могу с его мнением знакомиться, однако к реальному литературному процессу оно мало имеет отношение. Адекватную картину, повторю, создают «Коммерсантъ», «Еженедельный журнал», «Афиша». Итак, в сухом остатке: Данилкин – это производная от реальной ситуации, Немзер – производная от представлений Немзера о литературе.

Евгений Сабуров:

«На самом деле влияние критиков поистине колоссальное,

но оно ими недоучитывается» .

Хочу продолжить разговор о футболе, но внести в приведенное сравнение некоторые коррективы. Сначала Real с Chelsea, потом «Спартак» с «Ротором», а вот дальше надо говорить о матче не между журналистами и администрацией, а между соседними селами. В таком матче страсти кипят не меньше, чем в высшей лиге. Я имею в виду, что должна быть интрига. Есть интрига – есть за чем следить.

Возьмем противостояние «Новый мир» – «Октябрь». Тут была интрига, потому что действительно был раскол. «Наш современник» не просто пользуется именем Татьяны Толстой как раскрученным брендом. Когда он говорит «я не такой», он создает интригу. В чем, на мой взгляд, издатель Захаров обвинял литературных критиков? В том, что они, не создавая у читателя впечатления интриги, не помогают ему, издателю, проводить агрессивный маркетинг. Интрига позволяет сохранять влияние.

На самом деле влияние критики поистине колоссальное, но оно ими недоучитывается. Здесь уже говорилось, что если периодическое издание читается, то его аудитория примерно в пять раз больше, чем количество проданных экземпляров. Чем определяется это влияние? Принадлежностью издания/критика к определенному культурному пласту, определенной культурной ориентацией. Вы говорите: уловить адресата. На самом деле вы адресата создаете.

В качестве примера можно привести реальную ситуацию. Что у нас творится со школьной программой по литературе? Это, как говорится, квинтэссенция всего. Никто ни о каких учениках давным-давно не думает. Составляют список. Далее происходит канонизация писателей, вошедших в этот список. Исключить писателя из списка – все равно что Второй Ватиканский собор провести. Это значит просто выкинуть его из сонма святых. Единственные, кто более или менее вменяем, это учителя. И вот учителя просят исключить из школьной программы, например, Гончарова. Насчет «Войны и мира», говорят они, мы так же себя обманываем, потому что роман не читают. Сейчас составители списка настаивают на исключении «Тихого Дона»… Тем самым последний класс по литературе ликвидируется.

Замечательный педагог и директор школы Рачевский как-то сказал мне, что школа живет веселым отрицанием программ: мол, все равно никто читать не будет, можно не волноваться. Но в то же время учителя, причем даже не московские, попросили кое-кого в программу ввести, а именно Пелевина и Паоло Коэльо. И это те самые учителя, которые кричали, что программа перенасыщена, что надо из нее все лишнее выкинуть. Школьные учителя литературы – это ведь ваша основная аудитория. Довоспитывали вы их. Создали читателя.

Наталья Иванова:

Итоги нашей сегодняшней дискуссии подводить преждевременно, потому что она бесконечна. Но вот что любопытно. Об общественной функции, об общественном влиянии критики мы практически не говорили, поскольку и общественное влияние литературы сейчас, мягко говоря, не очень велико. Раньше критика была силой, организующей собственные политические партии: существовала именно партия «Нового мира», а не просто читатели этого журнала. Партия людей, которые эту критику принимали в качестве программы своей жизни, а не только пользовались ею при выборе тех или иных книг. Сегодня критика, как и вся литература, сузила сферу своего действия и воздействия.

Сегодня говорилось о том, что в литературе и в критике присутствует некая размытость. Как человек темперамента прежнего времени, я отношусь к этим тенденциям, в том числе и в своем собственном журнале, без энтузиазма. Я считаю, что четкое позиционирование направления, которое издание избирает и проводит, даже несмотря на сокращение тиража, сделало бы его гораздо более влиятельным, чем сейчас. Пусть будет меньше людей, которые читают, зато их воздействие на общественное сознание возрастет.

В качестве адресанта, формирующего своего адресата, в последние годы мы не можем соревноваться с издательствами, которые издают и то, и другое, и третье, но очень стараемся на них походить. О каком влиянии литературной критики можно при этом говорить? Только о влиянии на тиражи, на покупки. Но влияние на общественное сознание… Это более сложная проблема.

Года два-три назад мы решили, что надо увеличивать количество материалов, напрямую, а не только опосредованно (как проза, поэзия и т. д.) воздействующих на сознание читателя. Я посмотрела № 12 «Нового мира», посчитала полосы – количество таких материалов действительно увеличилось. Тем не менее авторы рефлексируют над литературой, они общественное сознание и в голову не берут. Почему? Я несколько лет назад спрашивала об этом Селюнина, когда заказывала ему статью на злобу дня. Зачем же он будет писать, сказал он, если журнал выйдет через два месяца, когда ситуация изменится, а ему надо, чтобы материал завтра же появился в газете. Другой пример: мы напечатали статью о результатах выборов еще в предвыборном пространстве, в № 9, сейчас она выглядит довольно смешно.

И такой ритм у каждого толстого литературного журнала. Когда я печаталась в «Огоньке» 1989 года, то получала мешок писем и понимала, какое влияние статья оказывает. Сегодня после статьи звонит, например, Андрей Битов, Валерий Попов, и это просто реакция на литературно-критическую статью обиженного автора. Литературная критика, которая, с одной стороны, утратила общественное влияние, а с другой – не отслеживает реальную ситуацию ни культурологически, ни вообще литературно, – это же позор. Когда литературный критик и вообще литератор говорит: «Кто такой?» – это хуже, чем просто безграмотность. А молодая аудитория, выбирая, что читать, доверяет некомпетентному обозревателю, случайно попавшему во влиятельную газету. Именно случайно – будем реалистами.

III Литература между либеральной идеей и антилиберальным проектом

Евгений Ясин:

Фонд «Либеральная миссия» в свое время реализовал проект, целью которого было выяснить, что произошло с российской культурой в период реформ. Но культура – понятие весьма широкое, хотелось бы сузить поле обсуждения и поговорить о литературе.

Российская литература всегда обращалась с неким посланием к обществу. Она либо воспитывала, либо выступала распространителем тех или иных идей, либо способствовала осознанию обществом значимых для него проблем. И сегодня литература должна выполнять какую-то из перечисленных или подобную функцию. Мы рассчитываем понять, какую именно. Итак, речь пойдет о том, чем характеризуется в настоящий момент литературный процесс, с какими посланиями литература обращается к обществу и, собственно, сохранилась ли русская литература как таковая.

Наталья Иванова:

«Компрометация либеральных идей шла рука об руку с самокомпрометацией либеральной публицистики» .

Литературное пространство конца 1980-х – начала 1990-х годов, которые характеризовались публикаторским бумом, выдвинуло сопряженную с идеями того времени (времени так называемых «перестройки и гласности») литературу, анализирующую закрытые прежде стороны действительности (в довольно широком эстетическом диапазоне). В этом литературном пространстве происходило педалирование либеральной мысли – не только в прозе и публицистике, но и в поэзии, лирике, причем даже у тех поэтов, которые никогда не отличались приливами гражданского чувства. Александр Кушнер, например, воспел в лирических стихах газету «Московские новости».

Литература, питаемая идеей свободы (а это и есть смысл и главная ценность либерализма), существовала и до того, только вынуждена была либо пользоваться эзоповым языком, либо эмигрировать, причем эта эмиграция могла быть как «внешней» (когда автор уезжал в другую страну), так и «внутренней» (когда автор «уходил в себя»). Только на рубеже 1990-х легальная литература, литература «ворованного воздуха», смогла перейти с эзопова языка на прямую речь. Кстати, это расставание с эзоповым языком породило свои проблемы, но об этом отдельный разговор.

После десятилетий советских насмешек слово «либерализм» с конца 1980-х годов начинает свое победное шествие, давая жизнь и экономическим терминам («либеральные реформы»), и литературным понятиям. В редакции журнала «Знамя», например, среди ежегодных премий появилась премия «За произведение, утверждающее либеральные ценности». Ее лауреатами стали: Григорий Померанц («Записки гадкого утенка», 1993), Соломон Апт (переводы К. Ясперса и Г. Гессе, 1994), Сергей Гандлевский («Трепанация черепа», 1995), Фазиль Искандер («Думающий о России и американец», 1997), Владимир Шаров («Старая девочка», 1998), Андрей Дмитриев («Закрытая книга», 1999), Александр Чудаков («Ложится мгла на старые ступени…», 2000).

Кстати, одновременно с этой премией редакция учредила и премию «За произведение, утверждающее идеалы просвещенного патриотизма». Ее получили: Георгий Владимов («Генерал и его армия», 1994), Олег Ермаков («Последний рассказ о войне», 1995), Дмитрий Тренин («Российская оборонная политика и ближнее зарубежье», 1996), Семен Файбисович («Дядя Адик/Uncle Dick», 1997), Евгений Попов («Подлинная история „Зеленых музыкантов“», 1998), Юрий Арабов («Цезариада», 1999), Николай Работнов («Сороковка», 2000).

Премии можно совершенно спокойно поменять местами: как за либеральные ценности, так и за просвещенный патриотизм наград удостаивалась свободная по посланию проза, поэзия, эссеистика.

Однако очень скоро (в историческом масштабе) понятие «либеральный» приобрело оттенок чего-то сомнительного, а порой и отталкивающего. Причем в устах самих либералов. В обществе произошло отождествление понятия с реальностью, которая характеризовалась «либерализацией цен» и суровой «ценой либеральных реформ». После августа 1991 года в публицистике с легкой руки В. Бондаренко актуализируется термин «либеральный террор». [47]

«В который уже раз либеральная интеллигенция ставит перед собой вопрос: куда податься? Идти во власть, бежать в оппозицию, отправиться в народ? Как и в эпоху „Вех“, интеллигенция все еще обретается снаружи <…> „толкается на площади, голося и перебраниваясь“. И наиболее честный вариант для человека социально ориентированного, но мыслящего – вернуться в себя, как домой». [48]

Да, либеральная интеллигенция начала раскалываться (см. также материалы «конференц-зала» «Раскол в либералах» [Знамя. 2002. №1]). Однако «отколовшаяся» часть уходила не «в себя, как домой», а в антилиберализм.

Одновременно с распадом «гнезд интеллигенции» (творческие союзы и т. п.) происходило переосмысление места и роли мыслящего индивидуума, в том числе и писателя. Начало 1990-х годов – это время самой громкой полемики между либералами-«западниками» и «ультрапатриотами»).

Для постмодернистов и концептуалистов, при том что они, безусловно, исповедовали идею свободы, либерализм был теснее всего связан с неприемлемой «шестидесятнической» эстетикой. Д. А. Пригов, например, замечал: «Вот я сейчас долго работал с языком либеральной публицистики, которая достаточно взвинчена, истерична, сама не понимая того, что она скорее верлибровская поэзия, чем журналистика». [49]

Компрометация либеральных идей (в результате шока от проведения «либеральных реформ», событий октября 1993 года, неудач правления Б. Н. Ельцина и т. д.) шла рука об руку с самокомпрометацией либеральной публицистики (ее пафосность и истеричность отмечал не только Пригов). Поскольку для прозы и поэзии идея свободы была «организатором» поэтики и эстетики, раскол либеральной (условно говоря) литературы прошел как раз по этой линии. Получилось, что эстетически Г. Бакланов и Ю. Бондарев, А. Кушнер и Ю. Кузнецов, Д. Гранин и В. Распутин, Л. Зорин и В. Розов (разделенные идеологически) ближе друг к другу, чем либералы и демократы – по убеждениям: Г. Бакланов и В. Сорокин, А. Кушнер и Л. Рубинштейн, О. Чухонцев и Д. А. Пригов, Д. Гранин и Вик. Ерофеев.

Эпатаж, скандал, провокация стали эстетически привлекательными, они словно освежали спертый воздух замкнутого идейнолитературного пространства. И все это на фоне определенной идейной и эстетической усталости, исчерпанности и, как результат, снижения литературной продуктивности, клонирования вместо естественного развития, имитации вместо органического наращивания.

В последнее время наблюдается новая перемена блюд на общелитературном столе: идет атака на либералов со стороны литературных радикалов и литературных консерваторов. Но, что примечательно, началась она с атаки либералов на самих себя. Вот, например, М. Золотоносов пишет о Людмиле Петрушевской, «Новом мире» и Владимире Лакшине: «Это характерно для либерала-шестидесятника, привыкшего дышать ворованным воздухом». [50]

Что касается радикалов, то они присоединяют к антилиберализму либералов свое возрождение ценностей сталинской литературы. Симптоматичны попытки реабилитации цензуры [51] , силы, порядка, диктатуры, вплоть до фашизма.

Само появление в «Независимой газете» новой рубрики «Свежая кровь» говорит об игре с тоталитарно-фашизоидными понятиями, как, впрочем, и материалы газеты «Консерватор» второй редакции. Литераторы, выросшие в более или менее свободной стране, не испытавшие на себе «прелестей» советского режима, начали присоединяться к идеологии газеты «Завтра». Приведу слова вошедшего (введенного) сейчас в моду (либералами же!) Александра Проханова: «Крестовый поход детей» [с железными прутьями] – это ответ на распад, разврат, содомизм, процветающие в некогда священной Москве». [52]

Проханову вторят и сами «дети», например Дмитрий Быков: «Сегодня уже ясно, что без великих потрясений никакой великой России не будет» [53] , – и Михаил Ремизов: «Хотя бы шепотом мы должны оставлять за собой право спросить: а в какой атмосфере Россия имеет больше шансов на самоосуществление – в атмосфере мирового порядка или в атмосфере катастроф мирового порядка? Лично я вполне убежден в последнем». [54]

То есть пусть сильнее грянет буря! Вот они, наши новые буревестники!

Радикальный антилиберальный проект (называющий себя еще иногда консервативным), выросший внутри либерального, присоединил к себе также старых противников либерализма.

Все эти подвижки, оползни, расколы в литературе (и в литературной среде) совпадали с внутрироссийскими и глобальными изменениями (и были во многом спровоцированы ими). Литература, как живой организм, реагировала, а не только формировала – читателя, публику, народ . Литератор был еще и барометром, тем более что ему самому от либеральных реформ стало и лучше, и хуже, в зависимости от того, с какой стороны посмотреть: теоретически и практически (иногда за свой счет) он обрел возможность печатать все, что написал, но получил экономическую цензуру вместо государственно-политической. Гонорары свелись к минимуму. Поддержки от победителей та литературная инфраструктура, которая считала себя инициатором либерального поворота, не получила. Литература либералов недолго радовалась свободе – скоро она ощутила себя брошенной всеми: читателями, властями, издателями, журналистами. Она потеряла стимул и статус.

Переход на антилиберальные позиции осуществляется добровольно, а не по указке сверху и не по распоряжению «спонсора» (что касается «Литературной России», то она всегда была антилиберально-консервативной – и в советские, и в постсоветские времена). Среди литературных СМИ только никакое по идеологии «Книжное обозрение» нейтрально относится к либеральной идее. Можно сказать, что незавидная судьба этой идеи в литературной среде отражает общее сопротивление изменениям. Об отторжении либерализма в его российском варианте свидетельствует употребление эпитета «либеральный» – чаще всего в отрицательном контексте: «Литература была выброшена на помойку „потребительским человеком“, которого выпестовала неолиберальная пропаганда. Неолибералы с брезгливой недоверчивостью относятся к жертвенному, аскетичному сознанию, поскольку усматривают в нем социально-психологическую базу „тоталитаризма“. <…> „Свежая кровь“ кипела молодой, здоровой, милитаристской энергией. Но неолибералы занервничали, их руки привычно потянулись к чернильнице со словом на букву „эф“…» [55]

Это пример агрессивной компрометации либеральной идеи. Либералы («неолибералы») наделяются всеми признаками «врага», в данном случае врага подлинной, свежей, новой культуры, причем врага агрессивного («их руки… потянулись»), на них, по Фрейду, переносится собственная агрессивность, затем «они» (враги) разоблачаются.

Но существует и совсем иной литературный подход к идеям либерализма – скепсис, разочарование. Если обратиться к книгам лауреатов премии Аполлона Григорьева этого года, то и «Бессильные мира сего» С. Витицкого, и «ДПП(nn)» В. Пелевина, и «Биг-бит» Ю. Арабова констатируют кризис либеральных идей, разочарование в итогах либерализации современной России. У С. Витицкого интеллектуалы либерального толка все понимают и все могут предвидеть, но абсолютно ничего не могут изменить, они невлиятельны. У Ю. Арабова увлеченный в молодости «битлами» (Западом) композитор оказывается сегодня маргиналом, выброшенным на окраину. У В. Пелевина предприниматель разорен и вытеснен из страны – и из жизни. В повести, входящей в ту же книгу («Македонская критика французской мысли»), Пелевин использует такую метафору: перекачка нефти из России на Запад, в Европу, является перекачкой намеренно удешевленных многомиллионных жертв народа, принесенных в лагерях и на шахтах.

В этом контексте нынешний успех Александра Проханова, например, нельзя рассматривать только как результат удачного пиара со стороны издателя или организаторов премии «Национальный бестселлер». Кстати, в 1989 году организатор нынешнего успеха Проханова, В. Топоров, опубликовал в «Звезде» свои заметки «злого мальчика» под хлестким заголовком «„Бесы“ для бедных (тенденциозный роман наших дней)». Речь шла о Проханове…

Итак, подведем некоторые итоги. После перестроечной эйфории (1988—1991) наступило торможение. Сначала либералы предали демократов, «волна интеллигентского лозунгового либерализма стала спадать» [56] . Потом демократы предали либералов. Атмосфера «чернухи» и «стеба», всеобщей депрессии воцарилась в литературе. Энтузиазма – ноль, несмотря на все призывы «поддержать литературой» либеральные начинания. Конкурс на лучшую художественную книгу об успешном предпринимателе провалился (председатель жюри – Т. Толстая, имен лауреатов вспомнить невозможно из-за отсутствия какого-либо впечатления). Сегодня фашисты (те, кто сами себя так именуют) презирают и тех, и других.

Позиция либеральной творческой интеллигенции была вынужденно двойственной. Она должна была делать вид, что все хорошо, и оправдывать любые реформы. А как же иначе – ведь она боролась за все либеральное…

А теперь сакраментальный вопрос: кто виноват?

Можно, конечно, сослаться на исторические аналогии или закономерности исторического развития. Но, как говорил И. А. Крылов, не лучше ль на себя оборотиться и внимательно проанализировать свои культурные жесты.

Это «Старые песни о главном» и т. п., обернувшиеся «Главной песней о старом», т. е. гимном в новой обработке С. В. Михалкова.

Это равнодушие и апатия.

Это реакция на чеченскую войну.

Это то, что осталось незамеченным поколение авторов новой военной прозы: Вл. Березин («Свидетель»), Е. Даниленко («Дикополь»), Д. Гуцко и другие – о них недавно написал Александр Агеев, составив целый список. [57]

Далее: либеральная мысль в литературе работает, но противостоит ей не мысль, а проект. В этот антилиберальный проект входят:

1) литературные экстремисты, ищущие и находящие опору в Большом Советском Стиле, ниспровергающие либеральные ценности, воплощенные в конкретных текстах и исторических личностях; маргинальность при этом позиционируется как особое привлекательное качество, литература совмещается с идеологией и политикой;

2) призванные радикалами «патриоты» предыдущего литературного поколения: А. Проханов, В. Распутин и др.;

3) реанимированные фигуры советского литературного истеблишмента (Ю. Бондарев – последний яркий пример).

Антилиберальный проект, в котором, как мы видели, соединилось почти несоединимое, действует как система сообщающихся сосудов: Ad Marginem не только издает книги Проханова, но и открывает серию «Советский трэш», реанимируя «плохую» советскую шпионскую литературу; «День литературы» поддерживает молодых радикалов и реанимирует знаковые литературные фигуры советского прошлого, активно переписывая историю литературы и включая в антилиберальный проект гениев – от Мандельштама до Бродского, не гнушаясь их еврейским происхождением. Знаменательно высказывание Проханова по телевидению (цитирую по памяти): «…„патриотическому“ (антилиберальному) направлению необходимо внедряться в либеральные СМИ и издательства, позиционировать себя, легализоваться и „выедать“ либеральные образования изнутри».

И что же? Проханов оказывается востребован либералами и украшает собой, как новомодная фигура, телепрограммы – от «Школы злословия» до познеровских «Времен» – и газеты, например «Известия».

Внутренняя работа в обществе на протяжении последних пятнадцати лет шла на понижение, а крах реформаторских иллюзий (причем настоящее трактовалось как хаос и распад самой художественной либеральной интеллигенцией) привел к возврату (поискам в прошлом) идеи целого. И вот тут либерал из либералов – А. Б. Чубайс вбросил идею либеральной империи, которую, вероятно, хотел по-либеральному противопоставить державной идее, получающей властную поддержку.

Язык точнее всего регистрирует общественную температуру. Искусственное словообразование «либеральная империя» еще не попало в «Материалы к Русскому словарю общественно-политического языка ХХ века», собранные Гасаном Гусейновым; «либеральной империи» в упомянутых „Материалах…“ противостоит «имперский похренизм». Мне кажется, что «либеральный похренизм» звучит не хуже.

Борис Дубин: «Соединение либеральных благ с антилиберальной позой – вещь более чем распространенная в сегодняшнем постмодерном мире» .

По-моему, никаких осмысленных споров о либерализме и антилиберализме сегодня в России нет или уже нет, во всяком случае, я их не слышу. Есть шум, склока, провокация, скандал. Возможность что-то серьезно обсуждать в этой атмосфере, в общем, нулевая. Это первое.

Второе. Весь этот шум происходит в достаточно замкнутой среде, а если и выходит за ее пределы, то далеко не распространяется. Эта «узкая» среда включает в себя Москву, в гораздо меньшей степени Петербург плюс три-четыре крупнейших города, но там самостоятельных трибун почти нет, все равно приходится «кричать» через Москву.

Третье. Процесс, происходивший в последние годы с людьми, которые называли себя либералами, или с теми, кто раньше называл себя интеллигенцией, – это процесс разложения и распада. Эти люди не продуцируют новых идей, новых принципов, новых взглядов на мир, которые, с одной стороны, по-настоящему занимали бы их самих, а с другой – провоцировали бы окружающих на развитие, оппонирование или сколько-нибудь осмысленную систематическую деятельность по отношению к ним. Надо признать: бóльшая часть того, что совершается, – это демонстративные жесты в отсутствие идей и слов.

Жесты можно описывать, этим занимаются этология и проксемика, на жесты можно отвечать – опять-таки жестами. Но я бы призвал отличать от этой демонстративной жестикуляции вполне реальную, хотя чаще всего не демонстрируемую адаптацию. Это совсем другой процесс. И люди, которые публично клянутся, что они-де не либералы, прекрасно пользуются достижениями либерально-буржуазной цивилизации, начиная с массмедиа. Впрочем, ничего удивительного тут нет, ведь и 11 сентября башни в Нью-Йорке рушили не кремневыми ножами… Соединение либеральных благ с антилиберальной позой – вещь более чем распространенная в сегодняшнем постмодерном мире.

Однако я знаю, что такое либерализм в экономике, что такое либерализм в политике, но мне не очень понятно, что такое либерализм в литературе. Литература, по крайней мере русская, не всегда дружила с этим понятием. Когда Толстой говорил Тургеневу про его «либеральные ляжки», наверное, он имел в виду что-то малосимпатичное. А Блок, тот и прямо признавался: «Я поэт, следовательно не либерал» (что из этого воспоследовало для Блока, его круга и общества в целом, напоминать не стану).

Иными словами, если и можно говорить о работе либеральной мысли в российском интеллектуальном сообществе, то лишь с самыми серьезными оговорками. Между тем в других пространствах и временах такая работа – в сходных посттоталитарных обстоятельствах – оказалась возможной и продемонстрировала свою эффективность. Приведу лишь два примера иных подходов к осмыслению того, что в стране и в обществе происходит, что их может ожидать и каковы в этом смысле задачи интеллектуалов.

Один пример – послевоенная Германия. Другой – Польша после 1989 года.

И в части литературы, и в части гуманитарной аналитики, и в части социологии, и в части газетно-журнальной политической публицистики продуктивность интеллектуального слоя в этих странах, его способность вырабатывать собственные, действительно новые взгляды, которые позволяют понять, что происходило со страной, кто несет за это ответственность, как всем вместе и каждому в отдельности к этому относиться и как из этого выходить, являются для меня образцом. Ничего хотя бы отдаленно похожего в своем отечестве я за последние пятнадцать лет не вижу.

На мой взгляд, все дело в особенностях этого слоя, к которому мы все, здесь собравшиеся, принадлежим и по образованию, и по самоопределению. Даже если мы предпринимаем попытки дистанцироваться от него, соотносимся мы все равно именно с ним. Как сложился этот слой и каким пришел к 1985 году, как он жил после и в каком состоянии находится сейчас – вот это стоило бы обсуждать. А выкидывать друг другу таблички «Я либерал» или «Я не либерал», по-моему, смешно.

И последнее. Мне кажется симптоматичным и даже по-своему симпатичным переход массового читателя в России середины 1990-х годов (который о стычках либералов с антилибералами по большей части и думать не думает) от мужского «крутого боевика» к «женскому детективу». Сегодня автор и протагонист детектива – женщина, и, может быть, это означает, в частности, что на его страницах скорее всего не будет не только демонстративной чернухи и неприкрытой агрессии, но и оголтело антилиберальных символов и взглядов. Может быть, там не будет ярких либеральных идей, но броских антилиберальных штампов не будет уж точно – в отличие, например, от ходких романов Бушкова.

Денис Драгунский:

«Либерализм – явление очень временное и инструментальное» .

Мне трудно говорить о литературном процессе, потому что попытки за ним уследить не привели меня ни к чему. Однако, на мой взгляд, окололитературная полемика по поводу того, с кем мастера культуры, либералы они или антилибералы, естественна, хотя я согласен с Б. Дубиным, что она мало занимает широкие читательские массы.

Гораздо более важным мне представляется следующий момент. Весь народ отгадывает сканворды. Идешь мимо кафе, там сидит девушка и что-то пишет, думаешь – студентка с конспектом, ан нет, она сканворд решает. В сканвордах не слово пишется, а картинка рисуется; например, если посудина с длинной ручкой – пишем «сковорода», два колеса, седло и руль – велосипед. Это точка перелома. Покуда мы спорим о либерализме и антилиберализме, некая точка перелома на уровне IQ массового читателя уже достигнута. И это не случайно. Кризис либерализма в принципе тоже неслучаен.

Либерализм – явление очень временное и инструментальное. Когда Джефферсон говорил, что все люди имеют неотъемлемые права на жизнь, свободу и стремление к счастью, под этими «всеми людьми» он подразумевал взрослых оседлых белых мужчин. Остальные в данной категории не рассматривались.

Что это вообще за слово такое – «либерал»? Каково его происхождение? «Liber» по-латыни – «дитя». Поэтому знаменитая фраза Достоевского из письма к Александру II, что свобода русская, свобода истинная и полная, а не формальная и договорная, как на Западе, есть свобода детей вокруг отца, любящего и любви детей верящего, не кажется такой уж глупостью. Liber – дитя, которое находится в данной семье, и слово свобода происходит от корня «свой». То есть liber – это человек, пользующийся правами, утвержденными в «его семье». Остальные, получается, не liber. И, как следствие, чем больше мы распространяем идею свободы и права, тем больше разного малоприятного народа входит в орбиту либерализма, причем входит со своими ценностями и представлениями, которые отнюдь не являются либеральными.

В результате мы приходим к парадоксу, что любые универсальные права не универсальны, потому что они либо требуют признать тех, кто их отрицает, либо, наоборот, исключить таких людей из сферы своего действия. Именно поэтому рано или поздно, когда кончается эйфория революции, либерализм должен быть заменен другой идеей, более свойственной слабому человеку, – например идеей референции с какой-то сильной группой.

То, что происходит сейчас у нас, происходило во всех странах. Пугаться этого не стоит. Надо просто, чтобы писатели писали хорошие книжки, а критики их разбирали как с эстетической, так и с идеологической точки зрения.

Роман Арбитман:

«Современная массовая литература исподволь или сознательно носит антилиберальный характер» .

Мне кажется, что в дискуссии поднята достаточно серьезная проблема. Если бы речь шла об антилиберализме в литературе, которую традиционно принято считать «большой литературой», то к нему, наверное, можно было бы относиться более или менее спокойно. Серьезные прозаики, будь они либералы или антилибералы, достаточно вменяемые люди, и читатели их соответственно тоже достаточно вменяемы. Однако, к великому сожалению, Россия перестала быть самой читающей страной, и потому влияние серьезной прозы на массового читателя значительно уменьшилось.

Тут было названо имя Александра Бушкова, откровенного представителя настораживающей тенденции – вторжения антилиберальной тематики в массовое сознание посредством массовой же литературы. Вот это уже гораздо серьезнее, чем антилиберализм «большой литературы».

Прошли те времена, когда читатель занимался политическими проблемами путем чтения газет или просмотра теленовостей вкупе с политическими ток-шоу. Сегодня, к сожалению, один из способов включения массового читателя в политику – чтение массовой литературы. И если массовая литература исподволь или сознательно носит антилиберальный характер, то мы получаем соответствующую аудиторию, которая принципиально отличается от той, например, что присутствует здесь.

Эти аудитории все более отдаляются друг от друга. И что бы мы сейчас ни говорили, страна, увы, читает Бушкова и «черные романы», читает «литературу», в которой главные положительные персонажи – это адепты сильной руки и закручивания гаек. А поскольку по традиции для многих наших сограждан написанное пером является истиной в последней инстанции, то идеи, которые продуцируются через массовую литературу, постепенно становятся руководящей силой.

Мне кажется, проблема заключается в том, что серьезные критики не замечают или почти не замечают эту литературу. А ведь такие книги, повторю, суть трансляторы, которые влияют на умы. По-моему, стоит наконец обратить на них самое пристальное внимание.

Елена Иваницкая:

«Существуя без критического отклика, без профессиональной оценки, масслит давно и настойчиво воплощает антилиберальный проект» .

У детективно-фантазийного масслита специфические отношения с механизмами памяти. Автор, название, череда событий забываются, стоит только перевернуть последнюю страницу… Однако какая-то гадкая ложь оседает на душе, тем более едкая, что читатель вскоре уже и не вспомнит, откуда эти бредовые сведения и впечатления в его сознание просочились. Тут я абсолютно солидарна с Р. Арбитманом. Попробую конкретизировать то, о чем он говорил, опираясь на некоторые мотивы масслита.

Среди массовых продуктов можно выделить собственно пропагандистские сочинения: целенаправленно антилиберальные и такие, в которых пропагандистские антилиберальные мотивы присутствуют частично, поскольку это опознавательный знак современного масслита вообще.

Жесткий «порядок», наведенный преступными руками, представляется желанным путем развития России, ибо, настаивают авторы, в «понятиях» справедливость есть, а в свободе и демократии – нет.

Лица «нерусской национальности» под стеклом масслита – патологические убийцы, ненавидящие «эту страну». «Русские – Божьи внуки, все остальные – рабы» (Сергей Алексеев). Или: «Едва ли не все чеченцы (по крайней мере подавляющее их большинство) одержимы дьяволом» (Илья Деревянко «Перевернутый крест»). А вот сочинитель-кинолог пишет истории «про собаку». Уж казалось бы… Кстати, там, где «про собаку», вполне даже интересно, но и в таких детективах появляется обязательный мотив: инородцы губят Россию (Константин Уткин «Таежный потрошитель»).

Перес троечную и постперестроечную реальность, по утверждению авторов масслита, состряпало ЦРУ. Типичный пример – Илья Рясной «Белый легион». Патриоты из КГБ предлагали меры для спасения, однако «приняты они не были, и шанс предотвратить большую беду оказался упущен». Но все же удалось создать секретную структуру (этот самый «Белый легион»), которая сегодня спасает Россию. «Положение в стране расписывать надо? Что идет холодная оккупация? Что идет геноцид русского народа и мы стоим перед перспективой цивилизационного уничтожения? Главная задача „Белого легиона“ – реванш. Опыт развала не прошел даром. Мы теперь знаем, что надо, где друзья и где враги».

То, что в России существует глубоко законспирированная, стоящая над законом «спасительная» организация патриотов-реваншистов («Группа», «Контора», «Молния», «Белый легион», «Орден», «Русский орден», «Военный орден полярного орла»), – один из главных мифов сегодняшнего «мужского» масслита. Кроме Ильи Рясного, об этом пишут Александр Афанасьев, Сергей Алексеев, Андрей Ильин, Олег Маркеев, Владимир Трапезников, Владимир Угрюмов и многие другие.

Впрочем, надежда на тайный орден не отменяет надежды и на КГБ/ФСБ. Спасители России из тайных орденов и ФСБ либо оказываются православными фундаменталистами, либо исповедуют некое специфическое язычество в той или иной пропорции с православием.

В тех продуктах, которые не относятся к пропагандистским, все равно так или иначе названные мотивы присутствуют. Колоссально тиражируемая Татьяна Устинова, не умеющая элементарно соотнести улики с преступлением, пишет, в сущности, не детектив, а лав-стори («Мой генерал»), где герой тем не менее оказывается сотрудником КГБ/ФСБ, который оправдывает и практикует бессудные расправы при восхищенном одобрении героини и сочинительницы.

По своей второй профессии социального журналиста я много занималась проблемами людей с ограниченными возможностями и не могла не обратить внимания на то, что масслит поражен инвалидофобией. Так, преступниками оказываются все 100 процентов изображенных инвалидов: если не убивал самолично, значит, помогал и способствовал («Живописец» Натальи Орбениной, «Рукотворный ад» Юрия Кривоногова, «Влажные призраки» Александра Духнова, «Гусарская рулетка» Дили Еникеевой, «Игра на чужом поле» Александры Марининой и многое другое).

Пропагандистские антилиберальные сочинения – не самые тиражные, но авторов, производящих этот продукт, очень и очень много. В самых же тиражных тот или иной мотив из вышеперечисленных обязательно выскочит. Подводя итог, можно с уверенность сказать: существуя без критического отклика, без профессиональной оценки, масслит давно и настойчиво воплощает антилиберальный проект.

Анатолий Курчаткин:

«Либерализм – это идеология буржуазии, и после того как эта идеология получила столь широкое распространение,

появилась и тенденция отрицания либерализма» .

Мне кажется, что тема нынешнего разговора очень важна, и прежде всего в социофилософском плане. Слов «либеральные реформы», «либерал» в конце 1980-х годов в нашем лексиконе просто не существовало. Было понятие «демократические реформы», потом слово «демократ» заменило слово «либерал». При этом, что очень существенно, практически никто не давал определения, что же такое либерализм, не вспоминал, каково происхождение самого этого понятия.

А если вспомнить, то окажется, что либерализм как течение мысли, как понятие и как практика возник, когда народившейся буржуазии стало тесно в рамках монархии и она потребовала представительства, экономической свободы, а также свободы вероисповедания и передвижения. Все. О других важнейших понятиях, на которых зиждется человеческая жизнь, человеческое общество, таких, как милосердие и сострадание, речи не идет.

Либерализм – это идеология буржуазии, и совершенно естественным образом в 1990-е годы, после того как эта идеология получила столь широкое распространение, появилась и тенденция отрицания либерализма. Потому что либерализм в чистом виде, сам по себе не может принести процветание обществу. Либерализм чреват пролетарской революцией – вспомним XIX век. И этим же чревата нынешняя ситуация в России. Если мы сейчас говорим, что никакая пролетарская революция, революция низов и вообще революция у нас невозможна, то мы глубоко заблуждаемся.

Все экономисты, безусловно, знают Фредерика Бастиа. Этот современник Маркса был убежден: предприниматель заинтересован в том, чтобы хорошо платить своему рабочему и хорошо обращаться с другим предпринимателем, не ставить ему подножек. Бастиа исходил из определенных фундаментальных представлений о человеческой личности, которые, как оказалось, совершенно не работают в классическом либеральном обществе.

Однако либеральных обществ в чистом виде на Западе, в странах «первого мира», нет, и все это прекрасно понимают. Есть общества либерально-демократические. И ратовать за чисто либеральное общество – значит ратовать за нищету в стране, в которой будет жирующая и абсолютно не заинтересованная в процветании страны верхушка, что мы и наблюдаем сейчас. А самое главное: это значит вести страну к пролетарской революции, которая обязательно произойдет, если мы не будем отдавать себе отчет (и внедрять в сознание общества) в том, что случилось в стране, – а в стране уже случилась настоящая либеральная революция, и у нас существует либерализм в его классическом виде. И следовательно, Маркс скоро будет снова актуален и востребован.

Инга Михайловская:

«Не надо преувеличивать опасность потока дешевой литературы» .

Я согласна с предыдущим оратором в том, что у нас действительно произошла революция, изменились, если оперировать марксистской терминологией, отношения собственности, отношения власти. И эти изменения заставляют людей расходиться, становиться, так сказать, по разные стороны баррикад. Иными словами, если произошла революция, то возможна и контрреволюция, возможна реакция. Интересно, можно ли провести параллель между «либерализмом – антилиберализмом» и «революцией – контрреволюцией», или эти понятия находятся все же в разных плоскостях?

Я тоже считаю, что принятие или неприятие нового социального порядка в значительной мере зависит от степени адаптации человека к нему. Но вот что любопытно: бывает, народ уже адаптировался, а над интеллигенцией дамоклов меч висит – ведь у нас, в нашей традиции, интеллигент всегда должен быть против власти.

Наверное, не надо преувеличивать опасность потока дешевой литературы. Что бы ни говорили и ни писали, экономическое и политическое поведение широких масс остается прежним. Вернее, экономическое поведение меняется, а в политическом отношении мы наблюдаем в основном апатию. Но, может быть, эта апатия и нужна в данный период? Три поколения дефицита, голода, страха, боязни… Может быть, какое-то время надо отдохнуть, немного отойти от всего этого?

Илья Кормильцев: Общение с конкретными скинхедами, которые сами являются писателями, показывает, что эту литературу очень даже читают, более того – передают из рук в руки.

Олег Витте: Меня потрясла в нашем разговоре одна фраза, произнесенная бегло, мимоходом, как нечто само собой разумеющееся. Еще больше меня потрясло, что никто этой фразы не заметил, не возразил и не взбунтовался. В самом начале дискуссии Евгений Ясин, формулируя ее задачи, выразил сомнение: сохранилась ли русская литература как таковая, осталось ли что-нибудь от культуры в результате реформ. Поскольку сказано это было действительно мимоходом, я подозреваю, что это свидетельство некоего глубинного, фундаментального неверия нашего российского либерала в то, что от реформ может быть хоть какая-то польза. Я также утверждаю, что это – бессознательное ощущение огромного количества людей, которые провозглашают себя либералами. Поэтому и вся пропаганда либеральных ценностей выглядит не очень убедительной. На мой взгляд, разумнее было бы задать другой вопрос: прошли годы, а что нового возникло в культуре?

Алла Латынина:

«Либеральный проект в обществе включает в себя в том числе и антилиберальную литературу» .

Меня всегда занимал парадокс: почему русская литература, будучи вполне свободолюбивой, так не жаловала либералов? Не могу согласиться с замечанием Анатолия Курчаткина насчет того, что либерализм – идеология буржуазии. Во-первых, либерализм – не идеология. Во-вторых, у него происхождение аристократическое, а не буржуазное. Родословная свобод в либеральном понимании восходит к аристократическим привилегиям, к Великой хартии вольностей, а не к формуле «свобода, равенство, братство» Французской революции, попытка осуществления которой подвигла к изобретению гильотины. Другое дело, что либерализм изменчив и, защищая в современных условиях принципы неприкосновенности личности и частной собственности, он действительно защищает буржуазный строй. Не социализм же ему защищать.

Кстати, о социализме. Если был в истории литературы период, когда писатели ценили либерализм, так это поздние годы советской власти, начиная с 1960-х годов. Поскольку именно свобода подавлялась в обществе, а равенство декларировалось и выставлялось как идеал, хоть и труднодостижимый, поскольку личность ни во что не ставилась, а частная собственность была отменена, защищать либеральные ценности было и смело, и опасно, и, наконец, модно.

Как только либеральные ценности можно стало защищать публично, либерализм начал казаться пресным, тривиальным, плоским. Свободы было уже навалом, и литераторы затосковали по справедливости, по равенству, по революции, дерзости и новизне. Литература никогда не хочет быть мерой. А либерализм – это мера, он не любит крайностей ни справа, ни слева.

Либерализм сегодня немоден. Молодая литература играет с радикализмом, и либеральные ценности в ней невысоко ставятся. Здесь было сказано об идеологии скинхедов. Два года назад премию «Дебют» получили два автора, пишущие под псевдонимами Собакка и Спайкер, за повестушку, в которой описывается, как два молодых подонка шляются по Англии, ненавидя все установления этой страны победившего либерализма, – им бы негров избить да покой обывателей взорвать. Жюри пришло в восторг от свежести авторского взгляда и дерзости молодых проходимцев и ксенофобию фашиствующих юнцов легко простило.

Присутствующий здесь Илья Кормильцев издал книгу Лимонова «Другая Россия». Критика не удостоила ее своим вниманием, а зря, потому что аудитория у нее немалая и очень молодая, и читает она своего гуру внимательно. В этой книге предлагаются рецепты замечательного будущего: города разрушить, население их рассредоточить, образование отменить, одеть всех в одинаковую одежду, жить в кочевых коммунах героической жизнью, а тех, кто не захочет, – уничтожать.

Как согласовываются подобные вызывающе антилиберальные книги с либерализмом?

Парадокс либерального проекта заключается в том, что он адаптирует и Собакку со Спайкером, и Лимонова, и Сорокина, и Проханова. Потому что либеральный проект в обществе включает в себя в том числе и антилиберальную литературу. Лимонов говорит: мы будем всех либералов вешать и отстреливать. А мы говорим: мы тебя, Лимонов, расстреливать не будем, мы у тебя рукопись возьмем и издадим, и еще в газете о тебе доброжелательно напишем, и подписи в защиту собирать будем, и литературную премию дадим. Это все входит в либеральную идею. Но надо все же озаботиться тем, чтобы либеральная идея не была подорвана антилиберальным проектом.

Илья Кормильцев:

«Впервые за двести лет антилиберальный проект в России является частью мирового антилиберального проекта» .

Мне хотелось бы остановиться на особенностях нынешнего варианта антилиберального проекта, и в частности на том, как он сказывается на развитии литературы.

Если кто и самоопределял себя как либерала, то в том смысле, который не очень популярен в российской среде, – в смысле антигосударственном, анархическом по своей природе. Этот вариант либерализма не «дружит» с толстовско-гандианским вариантом, который в России, и особенно в Москве, как раз очень популярен. Таким образом, я на проблему либерализма смотрю с другой колокольни, и для меня либерализм – это не литературный стиль. Я с трудом себе представляю либеральный роман. Это, наверное, что-то очень скучное…

Наталья Иванова: Это Тургенев.

Илья Кормильцев:

Кстати, на мой взгляд, Тургенев в большинстве своих проявлений весьма плохой писатель – именно по причине вышесказанного. Либерализм – это некие социальные условия, которые предоставляют максимальную свободу личности для ее самовыражения. Я всегда считал это аксиомой и никогда не видел проблемы в антилиберальном дискурсе как таковом, если он не является господствующим и не требует от меня подчинения на уровне моего социального бытования.

Хочу подчеркнуть, что многие не замечают существенных особенностей нынешнего антилиберального проекта, сводя его к реставрации сталинизма, реставрации империи, к «новым песням о главном» и т. д. На самом же деле внимание следует обратить на то, что впервые со времен Священного союза, т. е. впервые за двести лет, антилиберальный проект в России является частью мирового антилиберального проекта. Именно это позволяет сегодня противоположным, казалось бы, сторонам оказаться по одну сторону баррикад, хотя, возможно, сами они этого не понимают.

Итак, каковы особенности нынешнего антилиберального проекта? Прежде всего, он не менее постмодерен, чем предшествовавшая ему либеральная провокация начала 1990-х годов. За ним не стоит ни «глубокая метафизика», ни «последняя истина», ни «единственно верное учение», ни вообще хоть сколько-нибудь продуманная миросистема. Он пользуется всем чем угодно и раскидывает карты в зависимости от требований момента: сегодня, например, нужно рассказать про свободу предпринимательства, а завтра – про исключительность русского народа.

И в этом смысле противостояние по той линии, которая существовала в традиционном либерально-диссидентском дискурсе в России в доперестроечные времена, просто невозможно, потому что для выражения противоположных идей часто используются одни и те же приемы, одни и те же жанровые характеристики, одни и те же образы.

Нынешний этап антилиберального проекта, повторю, не поддается осмыслению вне глобальных рамок. Но поскольку в советское время очень многое в либеральном проекте было ориентировано на поддержку Запада (причем в форме, как правило, государственнической, т. е. это была апелляция к врагу моего врага), сегодня, к сожалению, трудно осознать, что линия раскола в мире проходит уже не по географическим границам. Это и есть источник внутренней слабости либерального проекта в России, который готов выступать с критикой по поводу Путина, но гораздо в меньшей степени – по поводу Буша и уж тем более Шарона.

Я не думаю, что антилиберальный проект лишен идеологии. Просто пока он не готов ее заявить, потому что даже при нынешнем уровне моральной деградации социума не только в России, но и в мире, она может отпугнуть подавляющее большинство человечества. За либеральным проектом, безусловно, стоит криптоидеология, о которой можно судить только косвенно, по определенным признакам. На этой криптоидеологии, которая есть абсолютная противоположность свободе, только и может строиться любой нынешний либеральный проект. Поэтому для того, чтобы удержаться на том уровне значения русской литературы, который всегда был ей присущ, нынешний либеральный проект должен ставить вопросы космического характера, возможно религиозно-философские. А продолжать разбирать обломки вечного спора славянофилов и западников – значит обрекать себя на аудиторию в две тысячи дипломированных филологов.

Петр Мостовой:

Начну с небольшой зарисовки. 1980 год, Свердловск, ДК «Автомобилист», вручение единственной в то время негосударственной премии в области литературы. Я – член жюри. В память об этом событии у меня осталась примечательная фотография, на которой изображен Аркадий Стругацкий, стоящий на трибуне на фоне лозунга «Ум, честь и совесть нашей эпохи».

Эта фотография, которую я бережно храню, является для меня определенным символом той роли, которую литература тогда играла в формировании сознания самого широкого круга людей, молодых и не только. Почему? Потому что она предъявляла этим людям картину будущего, которое им хотелось бы создать, т. е. по существу выполняла ту миссию, какую литература в России выполняла всегда.

Для того чтобы осознанно пройти все фазы самоопределения, человеку, вообще говоря, многое нужно: он должен обладать культурой мышления, волевой культурой и т. д. Очень многим этот процесс самоопределения как раз и облегчала литература, предлагающая определенные образцы и цели.

Что мы наблюдаем сегодня? Мы видим, что количество грамотных, профессиональных инженеров не очень сильно сократилось, но количество читающих сократилось фатально. Я, разумеется, имею в виду читающих то, что хочется. Возможно, отчасти это следствие произошедшей в России революции и резкого уменьшения у людей количества свободного времени. Но я скорее склонен думать, что резко уменьшилось количество той литературы, которая помогает людям самоопределяться.

Раньше писателей называли «властителями дум». Не все читали их произведения, но то, что они писали, так или иначе обсуждалось, формировало общественное мнение; это было важно для отдельных людей и для тех слоев, с которыми люди себя отождествляли. Мне кажется, что сегодня мы утратили этот тип деятеля культуры.

Это просто констатация. Я пока не способен без должного анализа увязать произошедшее с социально-политическими и экономическими изменениями в стране. Но я точно не буду это увязывать с так называемым либеральным проектом в России. Более того, я утверждаю: не было никакого кризиса либерального проекта в России по той простой причине, что не было и самого либерального проекта. Было течение, порыв, но никто при этом не думал, что строить, зачем строить и какие цели следует ставить перед нацией, страной и каждым гражданином в отдельности.

Данное печальное обстоятельство обнажает реальную проблему, актуальную и для культуры, и для политики, и для власти в России, а именно проблему дефицита целеполагания и рефлексии по поводу того, что сделано, делается и должно быть сделано. Никто, повторяю, про это не думает. А ведь литература может влиять, и весьма эффективно, на процессы, происходящие в обществе, в массовом сознании и т. д., только когда она так или иначе высказывается по этому поводу.

И Проханова, между прочим, читают потому, что он в отличие от многих об этом думает и об этом говорит. И потому же читают Акунина, который предлагает по-своему блестяще исполненную консервативную и глубоко антилиберальную утопию. Заявлен некий идеал, являющийся источником цели, и поэтому людям хочется этому идеалу следовать. А то, что нам предлагается ретроспектива, так это, извините, понятно: великий полицейский может быть только в великой стране, а поскольку величие нашей страны в прошлом, то и действие вынесено в прошлое. Так что вопрос о том, что писать и что издавать, чрезвычайно актуален именно с точки зрения возможного будущего нашей страны.

Лев Гудков: Я почти полностью согласен со всем, что сказал Петр Мостовой. Это очень важно. Действительно, практически ничего из сферы анализа человеческого материала, целеполагания не делается, никто не озабочен точностью формулировок. Это не интересует ни литераторов, ни критиков. Критики мне вообще напоминают этаких литературных канареек, которые столбят свой кормовой участок и заняты только звуком собственного голоса.

Сегодня спор идет о словах, о символах, не более того. О флажках. Проблемы-то никто не разбирает. Я бы хотел предложить совершенно другой угол зрения.

Если судить по тому, как распространяется литература, то вектор силы, которая влияет на литературный процесс, направлен от массы к интеллигенции. Тон задает именно масса. А интеллигенция продолжает рассуждать о словах, символах, флажках…

Когда книжки передают из рук в руки – это другой тип распространения литературы, это другой тип культурного процесса. Сегодня речь идет не просто о сокращении тиражей и сокращении аудитории, а о падении авторитета интеллигенции. Она не в состоянии ни интерпретировать настоящее, ни предложить новые моральные авторитеты и ценности, ни даже проанализировать то, что происходит.

Владимир Маканин:

«Либеральная идея не нуждается в ограждении» .

Так много раз произносились слова «либеральный», «антилиберальный», что с какого-то момента они у меня стали путаться. Мне представилось, что если бы мы собрались как антилибералы и говорили об антилиберальном проекте, то, по всей вероятности, говорили бы то же самое. Я пришел чуть раньше и попал на какое-то другое заседание, перепутал двери. Постоял, послушал. Когда все-таки спросил: «Это „Либеральный проект“?» – то услышал: «Что-о-о?» А между тем разговоры были те же самые.

Редактор одного маленького журнальчика недавно очень серьезно сказал мне, что отклонил рукопись некоего молодого человека потому, что тот процитировал Маяковского. Можно ли такое отношение назвать либеральным? Наталья Иванова, всеми уважаемый критик, тоже как-то мне сказала, что они печатают только «наших». Либерал, как я понимаю, допускает и одно и другое, а есть еще и третье, и десятое. Вместо этого мы занимаемся поиском отступников. Боремся за чистоту идей и отсеиваем тех, кто не вполне соответствует. Однако при этом не замечаем, что вытаптываем свое собственное поле. Я как раз считаю, что либеральная идея не нуждается в ограждении. И когда ты говоришь: он «не наш», – это антилиберально.

Наталья Иванова: Это совершенно не моя терминология: наши – не наши. Это идеология (и терминология) шестидесятников, Аллы Гербер например.

Владимир Маканин:

Но то же самое и в большой политике. Не так давно Явлинский говорил, что не хочет объединяться, потому что ему «там» что-то не нравится. На мой взгляд, это тоже было отступничество – очень характерная черта нашей демократии, нашего либерализма. И я тогда подумал: что нас ждет?

Увидеть рядом с собой талант, признать его, на деле, а не на словах, – вот что трудно. Но если этого не произойдет, то я скажу вам, что случится через четыре года. Через четыре года, как только будет объявлен новый президент, партия власти тут же разделится на две большие группы: на тех, кто стоит ближе к креслу, и на тех, кто дальше от него. И они тоже будут друг другу противостоять. В российской либеральной идее есть очень ценный заряд, жаль, если он окажется пустым.

Марк Урнов:

«Кризис либерализма в стране налицо» .

Кризис либерализма в нашей стране, с моей точки зрения, есть. Не вдаваясь в рассуждения о том, что такое либерализм (это дискуссия не для сегодняшнего «круглого стола»), скажу лишь, что такое для меня либерал. Это человек незлобный, человек, который больше любит свободу, чем отсутствие рисков, наконец, это человек, который больше любит свободу, чем демократию.

Так вот, кризис либерализма для меня налицо. В обществе нарастают национализм, ксенофобия, нетерпимость, пафос агрессивной державности и государственного регулирования экономики. Обусловлено это, по-моему, тремя основными причинами.

Первая причина: в России на момент крушения коммунизма не существовало слоя, являющегося носителем либеральных ценностей. И взяться ему было неоткуда. В 1986 году я провел социологическое исследование ценностных ориентаций и политических предпочтений. Полученные результаты меня, мягко говоря, очень опечалили. Потому что столичная научная интеллигенция, которую тогда считали живым воплощением свободы и демократии, оказалась заражена глубочайшим и мощным авторитарным синдромом. Тогда я написал, что при отсутствии социального носителя либеральных ценностей дорога России к свободе будет долгой, извилистой и мучительной.

Вторая причина: разочарование населения, так как чудо не состоялось. В начале реформ люди действительно страстно ждали чуда. Считалось, что достаточно прогнать коммунистов, и года через три в стране наступит политическая и экономическая благодать. Чуда, понятное дело, не произошло. И, как говорится, «остался осадок».

Третья причина в том, что заработал хорошо известный социологам и политологам закон Токвиля. Почему в период дефолта вспышки авторитаризма и агрессии не было, а сейчас есть? Потому что сейчас благодаря стабильности и высоким ценам на нефть жизненный уровень начинает постепенно повышаться. Но ожидания и претензии растут быстрее. В результате – рост агрессии и поиск виновных в том, что дела обстоят не так, как хотелось бы.

Что же делать, чтобы общество не отторгло окончательно «либеральную прививку»? Потому что без такой прививки оно просто не выживет. Здесь два возможных направления действий. Одно касается массового сознания, другое – элит.

Сначала о массовом сознании. Серьезнейшей ошибкой либералов, достаточно долго находившихся во власти, было игнорирование моральных аспектов либерализма. Очень рад, что сейчас в среде творческой, пишущей интеллигенции эта тема начинает обсуждаться. Чтобы «зарядить» общество либеральными ценностями, либеральной нравственностью, можно и нужно работать и в публицистическом жанре, и в высокой литературе. Речь, разумеется, не о том, чтобы писатель бил себя в грудь и говорил, что он проповедует либерализм. Распространение либерализма с помощью литературы будет успешным только в том случае, если писатель сам является носителем либеральных ценностей, если из всего, что он пишет, это «сочится». Но таких писателей у нас, к сожалению, очень мало. Да и читают сейчас мало.

Теперь об элите. Совершенно необходимо, чтобы либералы-интеллектуалы выработали ответы на вызовы XXI века. Таких вызовов очень много: от войны с терроризмом до экологических проблем. Как, например, выживать либерализму в условиях войны – долгой войны с терроризмом, условия которой диктуют необходимость усиления роли спецслужб, контроля над передвижением и потоками частной информации? Ответов у либерализма – не только российского, но и мирового – сегодня нет. Однако их необходимо найти и дать, иначе либерализм может оказаться на идейной обочине. А это, как я уже говорил, было бы губительно для общества.

Даниил Дондурей:

«Общество согласно идти под патриотическими знаменами на либеральные реформы» .

Создание сценариев – это особый тип производства историй, производства мифов, производства реальности. Мне кажется, те, кто создает идеи, заказывает и пишет сценарии, авторы текстов для населения – это люди, обладающие колоссальной властью, и они вот уже десять лет занимаются реализацией антилиберального проекта. Они работают с абсолютно другими аудиториями. Журналы наши все вместе могут охватить 50—60 тысяч человек, а, например, чемпион последнего полугодия, телесериал «Участок», собирал 62 миллиона человек каждый вечер. Это принципиально другой масштаб воздействия.

Результат такого воздействия известен. Все социологические исследования последнего года говорят о чудовищном (я бы назвал его аморальным) состоянии умов населения. Либеральные реформы – это же не только экономика, не только некоторые семиотические знаки, которые подают авторы, это реальное умонастроение населения. Я могу привести некоторые цифры: 77% выступают за цензуру, 57 – одобряют Сталина, 76 – ратуют за пересмотр приватизации, 66% считают, что бизнес всегда преступен.

Откуда берутся эти гигантские цифры? За ответом далеко ходить не надо – посмотрите передачи Караулова, посмотрите «Бригаду», почитайте интервью с авторами сериалов, где слово «буржуй» употребляется исключительно в крайне негативном смысле (я имею в виду Сидорова, Балабанова, авторов «Антикиллера» и т. д.).

Повторяю, это очень мощный проект. Он так же не оформлен, как и либеральный экономический проект начала 1990-х годов. У него тоже нет таких текстов, где было бы сказано, что самое главное – не допустить позитивной информации. Это чистая технология, и она замечательно работает. «Интеллигенция» (редакторы новостей, ток-шоу, сериалов и т. д.) контролирует повестку дня, задействованы мощнейшие ресурсы по формированию общественного сознания. И никто ничего из Кремля не заказывает, по крайней мере сериалы. Это все делается по собственной воле.

Результат – колоссальная криминализация зрителя (до 75 боевиков в неделю), трансформация аналитики в развлечение «от Парфенова». Абсолютные чемпионы эфира – «Кривое зеркало», «Аншлаг» и иже с ними, входящие даже не в десятку, а в пятерку еженедельно.

Наши предприниматели в этом смысле тоже абсолютно антилиберальны. Хоть одна организация возразила против внедрения в общество в течение двенадцати лет (!) идеи преступности бизнеса в России? В то, что деньги – преступление, верит вся страна.

Что касается политической власти, то у нее свои интересы. Все исследования показывают: общество согласно идти под патриотическими знаменами на либеральные реформы. В этом смысле одна из основных драм заключается в том, что экономические движения – либеральные, а общество тем не менее готово к самым серьезным леворадикальным и фашистским переворотам.

В заключение скажу, что тексты для массмедиа вообще никогда не становятся предметом какого-либо анализа. Таким образом, реальное изучение самого важного института по управлению страной отсутствует. И это тоже не случайно.

Наталья Иванова: Любопытно, что автор сценария «Участка» – Алексей Слаповский, роман которого «Адаптатор» только что напечатан в третьем номере «Знамени». Кстати, этот роман разоблачает телевидение, адаптирующее реальность.

Даниил Дондурей:

Мне кажется, что мы коснулись одной из самых важных сегодня идеологем в развитии нашей страны. Топ-менеджеры телеканалов реально управляют страной, утверждая, что такие сериалы востребованы населением. В подтверждение придумали два показателя: рейтинг и долю. На этих показателях, постоянно ссылаясь на народ, они и строят свою гигантскую, примерно трех-четырехмиллиардную империю с определенной политикой, с соответствующими результатами. В то же время в огромном количестве работ убедительно доказывается, что народ любит и хочет то, что ему показывают чаще всего.

И последнее. Когда возникают кризисы, топ-менеджеры ТВ ставят в сетку советские фильмы и никогда – такое вот «сериальное» чтиво. Все прекрасно все понимают. Так что не надо думать и говорить, что народ у нас чудовищный.

Владимир Новиков:

«Либеральный дискурс преподавания литературы наиболее эффективен» .

Я с большим интересом слушал выступления Владимира Маканина и Марка Урнова. Владимир Маканин, как писатель, обладает редким ощущением духа времени. Например, «Кавказский пленный» он написал еще до начала первой чеченской войны. Так что к его словам о 2008 годе я прислушался внимательно. А Марк Урнов хорошо передал эмоциональный пафос либерализма.

Как говорил Вениамин Каверин, «у меня не политическая голова, у меня литературная голова». Тем не менее в ответственных ситуациях, когда возникал выбор: вести себя либерально или нелиберально, – он действовал как либерал. Однако надо думать о либерализме массовом, т. е. о представителях массовых интеллигентных профессий. Не случайно мы собрались в стенах высшего учебного заведения, а я к тому же пришел сюда с Моховой, с факультета журналистики МГУ. И больше всего либералом я себя ощущаю, работая со студентами.

Надо сказать, что, чем больше человек соприкасается с молодежью, тем больше у него поводов для оптимизма, тем нагляднее формирование новой интеллигенции, которая читает книги, и читает, надо сказать, на большем количестве языков, чем ее либеральные предшественники.

Давайте теперь посмотрим, как преподается литература в высшей школе. Точнее, кто ее преподает. Это может быть зюгановец, который борется за то, чтобы не очернять историю литературы и вернуть Фадеева вместо Мандельштама. Другой тип – православный доктринер, который преподает духовную поэзию и считает, что роман «Мастер и Маргарита» глубоко порочен, поскольку не соответствует православному канону. Третий тип – преподаватель, в чьем словаре самое простое слово «хронотоп», студенты преподавателя не понимают, и его метода тоже становится своего рода мракобесием.

И наконец, преподаватель-либерал, которому очень трудно защитить диссертацию, которого тормозят, но который может вполне компетентно поспорить с М. Л. Гаспаровым по поводу того, в какой степени Мандельштам был сталинистом, поспорить уважительно и в то же время убедительно. Он рискует говорить студентам, что и Сорокин все-таки неплохо, что это не похабщина, а художественный прием. Он включает в программу русской поэзии Окуджаву, Высоцкого и Галича. Если на кафедре такого преподавателя не будет, то студенты будут читать только Донцову и не будут знать о существовании толстых журналов, которые этот же либерал им приносит на лекции. Либеральный дискурс преподавания литературы наиболее эффективен со всех точек зрения. Все другое есть разные формы мракобесия. Таким образом, либерализм фактически – это антитеза мракобесию.

Анатолий Вишневский:

«Меня удивляют твердая убежденность в понимании истинной цены либерализма и явный и нарастающий перевес антилиберальных симпатий» .

Прежде всего хочу сделать комплимент журналу «Знамя». Прочел недавно напечатанные там «Дикополь» и «Быть Босхом», которые меня приятно удивили. Но будьте осторожны: печатая такие вещи, вы поднимаете планку, и очень многое, в том числе и в вашем журнале, оказывается ниже нее.

Чтобы критиковать Донцову и К°, большого ума не надо, вопрос в другом: предлагает ли убедительную альтернативу Донцовой то, что числится сейчас по ведомству серьезной литературы и публикуется в таких уважаемых журналах, как «Знамя». Не слишком ли много и там того же скольжения по поверхности, той же псевдожизни (разве что срезы жизни берутся другие)? Судя по тому, что здесь говорилось, серьезные литераторы так не думают. Они недовольны дешевой дамской литературой, равно как и читательским народом, который весь переключился на эту литературу, а то и вовсе на сканворды, но сами они, серьезные литераторы, конечно, безупречны. Нет ли здесь опасного заблуждения?

К какому читателю обращается сегодня серьезная литература и с каким посланием? Я не думаю, конечно, что читатель, открывающий свежий журнал или новую книгу, обязательно ищет на их страницах разрешения или хотя бы продолжения спора либерализма с антилиберализмом. Однако я не уверен и в том, что за пределами этого спора остается так уж много интересного. Потому что отношение к либерализму – это очень важная часть нашей сегодняшней картины мира, непрерывно меняющейся. Так какие же новые штрихи вносит в эту картину пишущий народ, обращаясь к народу читающему?

Две вещи удивляют меня, когда я задумываюсь над этим вопросом, когда читаю современную литературу или принимаю участие в обсуждениях, подобных сегодняшнему. Во-первых, это твердая убежденность в понимании истинной цены либерализма – идет ли речь о его одобрении или, напротив, отрицании. А во-вторых – явный и нарастающий перевес антилиберальных симпатий. Скажу сначала о втором.

Когда я слушал А. Курчаткина, опасающегося новой революции, мне вспомнились слова М. О. Гершензона в «Вехах» о том, что надо бояться народа «пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной». Я бы с удовольствием подписался и под тем, что писал сто лет назад Гершензон, и под тем, что сказал сегодня Курчаткин, – мне тоже не нужна еще одна «пролетарская» революция.

Но я пока воздерживаюсь ставить свою подпись и все жду, что же мне предложат взамен либерализма, – как мне кажется, эта альтернатива не была обозначена. А альтернативы, о которых я знаю: альтернатива Ленина, клеймившего «бесхарактерность и подлость либерализма»; или альтернатива Муссолини, разъяснявшего, что «либерализм отрицает государство в интересах индивида; фашизм снова утверждает государство как истинную реальность индивида», – не кажутся мне настоящими альтернативами. Для себя я давно уже понял, что все эти «закручивания гаек», в той или иной форме обычно противопоставляемые либерализму, – пустые хлопоты. Никаких проблем они не решают, а приход очередной «сильной руки» приводит обычно совсем не к тем – далеко не тем – результатам, на какие рассчитывают некоторые критики либерализма.

И я не могу понять, почему даже среди нескольких десятков человек, собравшихся в этом зале: писателей, журналистов, социологов, издателей, вообще представителей нашей, простите за выражение, «интеллектуальной элиты», – так мало тех, кого настораживает трагический опыт воинствующего антилиберализма. Разве вы забыли, что создание духовной атмосферы, подготовившей приход нацизма в Германии, было во многом делом рук высоколобых интеллектуалов, настаивавших на несовместимости либерализма с германской традицией и «прусской идеей»? «В Германии есть ненавистные и обесславленные принципы, но презрение в Германии вызывает только либерализм», – утверждал Шпенглер. Эта истина сгодилась в 1933 году, но вот уже больше полувека Германия живет в условиях экономического и политического либерализма и, кажется, не так уж от этого страдает. Зато у нас все чаще вспоминают о российской традиции и «русской идее», якобы не приемлющих ничего либерального. Самостоятельность ли мысли к этому подталкивает или тот же соглашательский инстинкт, который ведет Донцову к заранее любящему ее читателю?

Денис Драгунский полагает, что либерализм – вещь временная. Сейчас многие хоронят российский либерализм, как мне кажется, с излишней поспешностью. Тот же Муссолини, помнится, утверждал не без самодовольства, что «ныне либерализму остается лишь закрыть двери своих пустынных храмов». Но двери храмов европейского либерализма по-прежнему открыты, в том числе и на Апеннинском полуострове. Чем же объяснить такое упрямое самодовольство наших антилибералов?

Отчасти, я думаю, ответ на этот вопрос содержался в выступлении И. Кормильцева, заметившего, что антилиберальный проект в России существует не сам по себе, а вписан в мировой антилиберальный проект. Не в смысле, конечно, мирового заговора (я не очень понял его намек на «криптоидеологию»), а в том смысле, что в мире у антилиберального проекта очень много естественных сторонников. Как демограф, я это очень хорошо понимаю.

Четыре пятых населения сегодняшнего мира – представители допромышленных или раннепромышленных, слабо урбанизированных обществ. Естественная для них картина социального мира – сужающаяся кверху пирамида, изначально построенная по единому замыслу. На ее вершине сидит «первое лицо»: Бог, помазанник Божий, местный начальник – и управляет всем из единого центра. В этом мире либерализм как мировоззрение либо вовсе отсутствует, либо очень слаб. В эпоху глобальной модернизации, угрожающей самому существованию извечной незыблемой социальной пирамиды, антилиберальный дискурс становится стержнем, вокруг которого объединяются все традиционалистские, контрмодернизационные силы.

Либерализм же соответствует картине мира промышленных, городских, конкурентных обществ. Этот мир растет снизу вверх, как лес, управлять им из одного центра нельзя в принципе, он для этого слишком сложен. У старых, испытанных и, безусловно, имеющих большие заслуги перед историей социальных механизмов (их продолжают отстаивать противники либерализма) просто нет той степени разнообразия, которая позволяет управлять этим намного усложнившимся миром. Отсюда и круг либеральных идей, переносящих центр тяжести с механизмов централизованного управления на более эффективные в новых условиях механизмы социальной самоорганизации.

Но пока таких «сложных» обществ на Земле не так уж много, и они все явственнее оказываются в положении обороняющегося меньшинства. Конечно, мировая динамика противоречива. Во многих традиционных, «долиберальных» обществах нарастают модернизационные перемены, в них появляются основания для своего собственного либерализма, так что его глобальное будущее уже не кажется столь безнадежным. Только вот когда его семена прорастут по всему миру? Если либеральная картина мира не вполне вызрела даже в России, когда же придет ее черед в Китае, или в Индии, или в Африке? Пока мировая статистика явно не в пользу либерализма, почему бы не переметнуться на сторону большинства? И нельзя исключать то, что «перевес антилиберальных симпатий» почти в любой аудитории есть просто отражение этой самой мировой статистики. Тут уж ничего не поделаешь.

Но остается второе недоумение. Меня, как я уже сказал, очень смущает чрезмерная определенность некоторых, в том числе и здесь прозвучавших, высказываний. Что стоящего может сказать читателю писатель, который точно знает, что либерализм – это хорошо? Или наоборот – плохо? Если бы вопрос был простым, он давно был бы решен и перестал мучить наше общество. А коль скоро этого не происходит, значит, есть там какая-то глубина, до которой надо дойти. Глубокая же мысль, как было однажды сказано, это такая мысль, противоположная которой – тоже глубокая. А если ты, критикуя противоположную точку зрения, не видишь в ней никакой глубины, ничего, кроме объекта для высокомерного поношения и язвительных насмешек, то будь уверен: и твоя точка зрения – не более чем банальность.

Ставшая неотвязной в последние годы суетливая, в духе Бобчинского и Добчинского, поспешность в оценке того, что происходит сейчас в нашей литературе, а тем более в стране, не украшает ни сторонников либерализма, ни его противников. Но у «либералов» в России есть сейчас неоценимое преимущество: они – в меньшинстве. А правда часто не там, где сила.

Александр Мелихов:

«Хотелось бы выявить чарующий потенциал слова

„либерализм“» .

Литература и либеральный проект? Мне кажется, что ни один крупный писатель никогда не был увлечен никаким практическим проектом. Крупные писатели всегда увлекались утопиями: монархической, теократической, крестьянской. Или, скажем, отказывались вообще от мысли о возможности какой бы то ни было гармонии мира. Так или иначе, их всегда увлекала какая-нибудь тотальная греза, которая давала бы ответы на все вопросы бытия, в том числе и глубоко пессимистические, но честные. Мне кажется, что людей чарует только греза. И писатели, как творцы грез, являют собой просто человека в чистом виде, которого от животного отличает способность относиться к плодам своей фантазии гораздо более серьезно, чем к реальным предметам.

Недостаток либеральной идеи в России – это отсутствие чарующей грезы. Почему так феноменально победил марксизм? Потому что это была греза, явившаяся под маской науки. Какие-то прибавочные стоимости, какие-то сюртуки, но там, внутри, – братство людей, исчезновение эксплуатации, всеобщая гармония. А что предлагает миру либерализм? Он говорит, что все по-своему правы, никого нельзя осудить; так сказать, поклон влево, поклон вправо… Это, наверное, очень хороший практический распорядок, но это не может стать предметом литературы. Потому что «предметом» у большинства писателей все-таки является совершенство.

Мне хотелось бы выявить чарующий потенциал слова «либерализм». Вот если бы присутствующие здесь писатели ответили коротко, в чем для них заключается именно обаяние либерализма, а не инструментальное его понимание, может быть, выяснилось бы, что чарует как раз аристократизм, а не всеобщность. Так что же обаятельного и чарующего в слове «либерализм» для писателя? Если оно чарует, значит, в нем есть потенциал для литературы; если не чарует, тогда литература в либерализм не пойдет.

Анна Кузнецова:

«Либеральный проект в литературе – это свободное творчество, и сам автор – его воплощение» .

Обращает на себя внимание расфокусированность нашего разговора из-за того, что наполнение термина «либеральная идея» осуществляется в огромном диапазоне: от архаического и исторического значений до самых произвольных. Поэтому создается ощущение, что предмета разговора нет.

Тем не менее либеральная идея и антилиберальный проект – это реальное противостояние. Проект – это действенное воплощение идеи, поэтому либеральный проект вычленить труднее, чем антилиберальный, так как скорость конституирования этих идей в проекты разная.

Кризис либерализма часто ошибочно принимается за конец либеральной идеи, а это только ее начало. С глубокого кризиса всего общества такая идея и должна начинаться, поруганное ожидание чуда в сознании масс лежит в самом начале ее развития, дальше все зависит от того, насколько мы способны не поддаваться на провокации, требующие решительных действий: либеральная идея, повторю вслед за Аллой Латыниной, не должна быть подорвана антилиберальным проектом.

Наш разговор начинался с выступления Бориса Дубина, который сказал: он не знает, что такое либеральный проект в литературе. Мне кажется, я знаю. Это – автор. Поэтому я не согласна с Натальей Ивановой, которая считает, что Дмитрий Пригов – это либеральный проект. Я думаю, любой «проект» в литературе по сути антилиберален. Потому что либеральный проект в литературе – это свободное творчество, и сам автор – его воплощение.

Но нас сейчас интересуют массовые явления, а бытуя в массе, любая сложная идея обкатывается до самых общих очертаний. Это называется «пошло в народ». Вот почему либеральная символика в массах непопулярна. Популярна она может быть только там, где есть развитая личность. В массе идея свободы не отличается от идеи безграничной вольности, потому что сложное понятие «ответственность», выражающее это отличие, может найти отклик только, повторю, у развитой личности.

В результате мы имеем жесткое общество, в котором давно никого не шокирует вид бабушки, роющейся в мусорном бачке. Общество с резким имущественным расслоением, с безразличием сильных к «чужим проблемам» и – в ответ – с крепнущей идеей справедливости. А мы на своей шкуре, по своей истории знаем, чем идея справедливости чревата, когда она «пошла в народ».

Антилиберальный проект – это тоталитарный проект в том или ином приближении. Третье, может быть, дано, а может, и нет. Это нам еще предстоит узнать. Так или иначе, приближение к третьему начнется через гуманизацию общества. А гуманизация в русском обществе испокон века происходит через литературу. Если вспомнить политическую и тесно связанную с ней литературную ситуацию 60-х годов XIX века – это расцвет демократизации, радикальная постановка женского вопроса и нигилистический роман, в полемике с которым возник антинигилистический роман, гуманизирующий перехлесты эпохи: «Отцы и дети» Тургенева, «Преступление и наказание», потом «Бесы» Достоевского…

Как ни в каком другом обществе, в России литература очень важна. Это философия в образах, как выразился Белинский. Это тот покер, который не может учесть статистика, когда пророчит закат, например, толстых журналов – традиционная для России толстожурнальная культура возникла не вчера и не завтра погибнет. Вот почему я после окончания института пошла работать не в глянцевый журнал, как большинство моих сокурсников, а в не слишком процветающее «Знамя», которое к тому времени уже покинул Сорос.

Либеральная идея – интеллигентская идея развитой личности. Это проект «на вырост», на всю историю развития этой самой личности, пока она пройдет через возрастные поветрия и достигнет сознательного бытия. Провести либеральную идею в массы – долгосрочный проект, поэтому опираться здесь надо не на те СМИ, которые обычно выбирают политики, не на газеты. Газеты – тактическое оружие, а стратегическое, рассчитанное на время, – литература. Которая в такие времена, как нынешнее, уходит с открытой сцены и теплится, но не гаснет, – слишком традиция велика.

Наша литература – это потенциал гуманизации, либерализации нашего общества. Никакая идея, никакая публицистика, никакая наука этого не сделает. Художественная форма обладает таким потенциалом, каким не обладает прямое высказывание. Она воздействует на ум через сердце, вот в чем дело. Язык художественной литературы – романа, рассказа, стихотворения – доносит идею личной свободы, ограниченной личной ответственностью, потому что автор, создавший сложное и стройное произведение, – сам воплощение такой идеи. Язык художественной литературы доносит любую идею во всей ее многогранности, не опошлив, до любого читателя, даже не слишком умного, – в отличие от языка публицистической или научной статьи, который рассчитан на умных.

Поскольку художественный текст – это текст многоуровневый, читатель, воспринимая идею на том уровне, который ему внятен, ощущает присутствие всех остальных уровней, и они заставляют его расти. Это очень важно. Научный текст апеллирует к людям умным, публицистический – к эмоциональным, а художественный – ко всем. Поэтому литература – это мощное средство либерализации общества, которое мы недооцениваем. Подача материала в образах, а не понятиях, поворачивает идею таким образом, что воздействие на ум идет через сердце. У либеральной идеи нет другого хода к человеку – иначе она не будет отличаться от идеи тоталитарной.

Либеральный проект – это конституирование личности, поскольку личность объективируется только в измерении сопричастности – вне общности с другими людьми личность не достигает себя. И литературу как средство солидаризации нельзя потерять в демагогической полемике: мол, литература не должна поучать, а должна развлекать; мол, за хорошую литературу читатель голосует деньгами. В сегодняшнем море разливанном издательской продукции читателю может помочь только профессиональный навигатор, и такую функцию исполняют литературная премия и толстый журнал как собеседник, который доносит все эти сложные смыслы и информирует, что стоит читать, но не имеет средств рекламировать себя в этом качестве.

Литературный мэйнстрим, который поддерживает и опекает ассоциация критиков (Академия русской современной словесности – АРС’С), и толстые журналы либерального толка нуждаются в поддержке либеральных политиков, которые о существовании журналов с подзаголовками «литературно-художественный и общественно-политический» часто не знают или не помнят. Коль скоро вы хотите неуклонно, через все препятствия продвигать либеральную идею в жизнь, коль скоро вы хотите поднимать политическую культуру населения – поддерживайте эти институты, в каком-то смысле они действеннее газет.

Антилиберальные силы это чувствуют гораздо лучше нас. Посмотрите на тиражи «Нашего современника» – они огромны. Нацбестселлер – это тоже антилиберальный проект: национальная идея поднимает народ на какие-то третьи цели быстрее всех остальных, а либерализм не имеет таких средств очень быстрого воздействия.

Повторяю: настоящая литература в отличие от развлекательного чтива – мощное средство солидаризации. То, что мы называем литературой, а не чтивом, производится личностью и конституирует личность, воспринимающую этот целостный пучок смыслов.

Борис Дубин:

Можно реплику? К вопросу об авторе как либеральном проекте. Увы, именно в современную эпоху, «открывшую» автора как самостоятельную фигуру, явно разошлись искусство и благо, в том числе социальное. Трудно отказать Луи-Фердинанду Селину, фашисту и антисемиту, в том, что он, как ни противно это говорить, большой писатель. Думаю, этот факт придется признать. Но мы, к счастью, имеем право выбора. Так, может быть, выбирать в ориентиры не Селина или Эволу, Д’Аннунцио или Дрие ла Рошеля, а все-таки Германа Броха и Роберта Музиля, Джорджа Оруэлла или Томаса Манна?

Мне всегда было странно, что лучшим и, кажется, самым серьезным откликом, который прозвучал в России на главное событие ХХ века, осталась поэма Твардовского. Это поразительно. Катастрофа такого масштаба вызвала вот эту вещь – и все. Где отклик на мировую войну, кроме нынешних патриотических слюней? Где отклик на Шоа? Где отклик на изничтожение целых народов? Нынешняя словесность, нынешняя публичная культура вытесняет все это, серьезное и принципиальное, – настойчиво, цинично, при нашем, между прочим, с вами попустительстве.

Если уж говорить о либерале, то для меня воплощение либерала – сэр Исайя Берлин, тот самый, который не аристократ, поскольку либерал «по крови», рижский еврей. Берлин, который написал «Четыре эссе о свободе», но всю свою жизнь отдал тому, что занимался изучением двух вещей, со свободой несовместимых и свободе угрожающих, – коммунизма и национализма. Так, может быть, возьмемся за такие вещи или опять будем соль в стакане разводить и имитировать бурю?

Анна Кузнецова:

Но может быть, главным событием века стало не это? А, например, подавляющий процент в человеческой массе законченных эгоистов, которым нет дела до изничтожения народов? И не задача ли обществоведов изучать эти вещи, а не поражаться им, исходя из априорных постулатов, что важно, а что – ерунда? А русская литература и публичная словесность – вещи абсолютно разные.

Еще с полным риторическим успехом можно сказать, что главным событием XIX века была Крымская война, а отклик в литературе – три рассказа малоизвестного тогда Толстого. Потом главным был кризис абсолютной монархии – а в литературе писалось о ерунде какой-то, о проблемах дворянских семей…

Владимир Маканин: Сегодня нет отклика потому, что мы живем в такое время, когда средства массовой информации обратились не к человеку, а к статистике. И никуда от этого не деться. Вы находитесь в поле статистики, а не в поле человеческой жертвы. Упавший на голову кирпич – это не трагедия, это статистика, в этом весь ужас современных СМИ. Это наше время, что поделаешь.

Борис Дубин: Не соглашусь. Возьмите последних двух нобелевских лауреатов. Абсолютно современные писатели, оба пишут на современном материале. Имре Кертес, который пишет про холокост, и не только про холокост, несмотря на то что и телевизор смотрит, и статистику читает. И Джон Кутзее, герои-одиночки которого всегда внутри огромных масс, застигнутых общими катастрофами, когда и живут, и гибнут оптом.

Петр Мостовой:

Я с сожалением услышал сегодня, причем не раз, что отрицается возможность существования произведений, которые можно оценить в модальности «либеральный – антилиберальный». Я могу, к счастью, привести совсем свежий пример – произведение абсолютно либеральное не только по своему духу, но и по тексту, написанное на русском языке, изданное в российском издательстве. Есть только одно «но»: авторы этого произведения – увы, не русские писатели, а украинские.

Я имею в виду изданный в прошлом году роман Марины и Сергея Дьяченко «Пандем». Это развернутое размышление о том, что происходит, когда из самых благих побуждений свобода человека постепенно все больше и больше ограничивается. И как человечество сопротивляется этому, и к чему оно в результате приходит – к восстановлению совсем другой степени свободы, нежели та, которая была исходно ограничена. Это по-настоящему хорошая литература.

Александр Иванов:

«И либералы, и антилибералы проиграли третьей,

новой силе – массовой литературе» .

Мне бы хотелось процитировать одного либерального мыслителя XIX века, поскольку слово «либерализм», понятие «либерализм» в основном связано именно с этим временем. Карл Маркс в «Немецкой идеологии» говорит о духовной, интеллектуальной ситуации после победы буржуазной революции. (В такой же ситуации фактически находимся и мы последние десять–двенадцать лет.) Маркс пишет, что буржуазия берет на себя функцию объединяющего универсального лидера всех социальных слоев или групп, которые протестуют против старого феодального режима. И дальше очень важный момент: буржуазии в этот момент на достаточно долгое время удается создать то, что он называет иллюзией общих интересов, когда, например, пролетаризованные, модернизованные слои населения начинают поддерживать буржуазию в борьбе против феодализма.

Мне кажется, что это справедливо и по отношению к нам. Вообще советский либерализм связан для меня с особым антропологическим типом, вызревшим в 1960-е годы; я называю его «метро „Аэропорт“». Это особый социоантропологический тип, с очень объемными, интересными характеристиками (на них я не хотел бы сейчас останавливаться), который подготовил, революционизировал общественное сознание в 1960—1970–1980-х годах и к которому я во многом сам принадлежу. Он подарил стране то, что можно называть иллюзией общих интересов. И революционные события 1991—1993 годов тоже были связаны именно с этой иллюзией.

Примерно с конца 1990-х годов иллюзия общих интересов начинает постепенно утрачиваться, а советский либерализм – испытывать моральный, эстетический и духовный кризис. При этом проблема либерализма заключается в том, что сегодня, в российском контексте, степень этого кризиса еще недостаточна для выздоровления. То есть болезнь еще не проявила себя во всей своей полноте. Я полагаю, что в ближайшем будущем нас ожидают довольно фантастические, вульгарные проявления кризиса либерального сознания и либеральной политики, которую мы наблюдали в последние полгода реформ.

Для меня, например, совершенно невозможными представляются такие связанные с советским либерализмом эстетические и этические компромиссы, как, с одной стороны, Куршевель, а с другой – песни Окуджавы; как полное отсутствие гуманитарного, этического измерения в либеральной риторике последних десяти лет. При этом я не считаю, что у антилиберальных сил есть какие-то преимущества. Я думаю, что скорее всего выиграет третья сила, которая уже на наших глазах побеждает.

В заключение хочу вспомнить главный русский роман о либерализме – «Отцы и дети», точнее, его эпилог, в котором Тургенев рассказывает, что стало с его героями. Базаров умер, братья Кирсановы доживают последние годы; а самый интересный герой – их слуга. Оказывается, этот незаметный персонаж завел свое дело, разбогател и в разговоре вместо обеспечен произносит обеспючен .

Вот я и думаю, что и либералы, и антилибералы проиграли третьей, новой силе – массовой культуре. Это чудовищный вызов и для либерального, и для антилиберального культурного ареала со стороны таких фигур, как Дарья Донцова и Акунин. Чего стоит один только факт: весьма снобистское, интеллектуальное немецкое издательство пять месяцев назад заплатило Татьяне Устиновой за один ее роман аванс в 80 тысяч евро. Такого беспрецедентного аванса никогда ни один русский писатель на западном рынке не получал. Наши коллеги в Германии, в Англии и в Америке прекрасно понимают, где искать самые горячие темы.

Андрей Кузьмичев:

«Современный деловой человек как читатель гораздо либеральнее многих россиян» .

Мне, как автору колонки «Новинки книжных развалов» газеты «Ведомости», хочется поговорить о деловой литературе и о типе читающего делового человека. Ведь современный деловой человек, если он не работает на государство, как читатель гораздо либеральнее многих россиян. Но не потому, что может себе позволить купить практически любую книгу. Он либерал как экономист, потому что именно свобода позволила ему не только заняться любимым делом – бизнесом, но и реализовать свои возможности в новой России.

Возвращаясь к русской классике, я хотел бы вспомнить о том, как сто с лишним лет назад наглый русский мужик рубил вишневый сад. Эта тема всколыхнула общество, но она же потом повела за собой многих, в том числе известных писателей и ученых. Глубина этой темы просто поразительна – она прошла через две революции и осталась ведущей при советской власти. Был такой эпизод: в Большом театре на юбилее Московского Художественного театра (это время на исходе нэпа) все зрители, включая руководство Страны Советов, встали, когда один из основателей МХАТа предложил почтить память ушедшего из жизни Саввы Морозова.

Я помню период МММ с такими его новинками деловой литературы, как «Думай и богатей». Книга Наполеона Хилла выходила огромными тиражами. И многие люди, которые читали и читают такие книжки, до сих пор в теме. Те, кто реально в бизнесе, пятнадцать лет назад знали из книги Ли Якокку, как он поднял из пучины концерн «Крайслер». Сейчас они читают Энди Гроува и других авторов, в том числе книгу «Новейшая новинка» о Силиконовой долине. Бизнесмены очень точно чувствуют все изменения этого рынка.

Не далее как сегодня я анонсировал книгу двух шведских авторов «Нетократия». Название очень интересное, перевод – ужасен, но там есть выражение «гражданин сети». Оно в ходу уже не только в Европе, но и у нас в России. Я недавно спросил одного успешного молодого человека (ему тридцать с хвостиком), что он читает, где берет книги. Он ответил, что в магазине книги перестал покупать, скачивает с портала себе в ноутбук и работает только в сети. Значит, он уже стал гражданином сети. Это очень интересная тенденция, которую мы пока не замечаем.

Галина Козлова: Можно я за Устинову заступлюсь? Я правда считаю, что если кому-то надо было давать премию, то именно ей. В ее романах действительно в обязательном порядке присутствуют либо позитивный олигарх, который крутился, крутился и заработал деньги, либо честный правитель…

Дмитрий Бак:

«Либеральная мысль должна стать проектом» .

Мне кажется, разговор напрасно вращается только вокруг кризиса либерализма как такового. Я припоминаю историю, услышанную от Александра Жолковского. В пору разгрома «машинного перевода» всех диссидентствующих лингвистов собрали в одной конторе (кажется, «Информэлектро»), чтобы удобнее было за ними наблюдать. Больше никуда на работу не брали. И вот герой приходит к кадровику и подает заполненный «личный листок по учету кадров», в котором все прелести налицо: родственники за границей, пятый пункт и т. д. И кадровик изрекает бессмертный логический парадокс: «Ну да, позвонили, сказали всех брать… Но ведь не только же всех!»

Вот и мы говорим о кризисе либерализма, а речь должна идти о процессах, за последние годы исказивших все без исключения прежние культурные ориентации, типы самоидентификации: политические, литературные, просто поведенческие. Ведь посмотрите, были «коммунисты», «диссиденты», «верующие христиане», «прозаики-деревенщики», представители андеграунда, писатели-эмигранты – и где они теперь? Все преобразились неузнаваемо, и это не беда их и не вина, а какой-то объективный процесс.

Андеграундный Д. А. Пригов входит в мейнстрим, Гребенщиков поет во МХАТе, честный деревенщик печатает роман «Все впереди», эмигранты ММ и NN ездят из России на Запад и обратно, диссидент Л. на первых Мандельштамовских чтениях говорит, что отказывается от доклада, потому что поэзия Мандельштама больше не «ворованный воздух».

Тотальная реидеологизация, резко и непропорционально быстро сменившаяся постмодернистской деидеологизацией, сделала невозможными все традиционные способы культурной идентификации – не только либеральный. Я говорю именно о связи теории и практики, например «либеральной мысли» и «либерального проекта». Почему-то сейчас нельзя быть в прежнем смысле слова ни диссидентом, ни верноподданным, ни маргиналом, ни либералом – вот в чем надо разбираться!

Далее. Александр Иванов дельно говорил о приходе третьей силы. Так всегда бывает в культуре. Например, в 1880-е годы спорили, устоит ли русская классика (Тургенев–Гончаров–Достоевский) перед бешеным натиском новой, массовой, ничтожной, тенденциозной литературы (Салиас, Окрейц, Авсеенко, Мещерский). А тут берет и побеждает третья сила – Чехов и предсимволисты, которым в недалеком будущем предстоит создать новую парадигму. Они уже печатаются (Минский, Мережковский, Брюсов), а их не замечают, все выбирают между Тургеневым и Достоевским, с одной стороны, и князем Мещерским и Гейнце – с другой…

Но речь, собственно, даже не об исторических аналогиях. В формулировке темы сегодняшнего «круглого стола» специально подчеркнуто, что антилиберализм сознательно оформляется в виде проекта, а вот либеральная мысль остается мыслью и не более – в проект она превращаться не желает. Так вот, если допустить, что наша с вами, надеюсь, общая либеральная мысль желает выжить, то она должна создавать информационные поводы, должна стать проектом. Необходимо говорить не между собой в нашем интеллигентском гетто, а освоить другие, чужие языки, не гнушаться ими. Иначе – продолжение падения, опускание на дно, окончательный уход со сцены.

Мне кажутся странными рассуждения по поводу того, дозрела Россия до чего-то хорошего или еще не дозрела? Это все равно что победа революции в одной отдельно взятой стране: победим пока в отдельной, раз другие страны еще не созрели. Беседы промеж себя напоминают то ли споры в пионерлагере на тему «Может ли мальчик дружить с девочкой», то ли атеистические пропагандистские лекции в среде и без того неверующих. Вы попробуйте верующего убедить, что Бога нет (простите за каламбур – не дай Бог)!

Посмотрите, сколько информационных поводов создали авторы антилиберального проекта: «Консерватор», «Господин Гексоген», эскапады Дмитрия Ольшанского, процессы «Идущих вместе». Скажете, скандалы? Нет, информационные поводы! А где динамика в стане либералов? Что нового предложено? Да это политически самое косное воззрение (достаточно вспомнить косноязычие «яблочных» лидеров). Нельзя вернуть себе популярность эпохи Попова и Собчака. Попытка вернуть прежнее в неизменном виде всегда приводила только к Ватерлоо. Нужно меняться.

Ценнее в нынешней культурной палитре «креолизация», пересечение границ, новые альянсы, нормальные сдвиги политики и поэтики (вот я, как положено, и вспомнил о литературе!). Посмотрите на наших оппонентов: по крайней мере, два информационных повода, две коррекции курса, два альянса с бывшими оппонентами.

Первый – коммунопатриотический альянс начала 1990-х годов. Каким он казался сюрпризом (коммунисты, возрождающие РПЦ, и т. д.)! А ведь стерпелось-слюбилось, оказалось так естественно.

И второй сильный ход уже в конце 1990-х: альянс коммунопатриотов с маргиналами-авангардистами, который тоже до поры невозможно было вообразить. А вскоре и он стал казаться совершенно естественным и привлек к себе новых поклонников. В советское время каждый из этих трех персонажей гулял сам по себе: обкомовский инструктор, истово верующий и стиляга-маргинал. Теперь эта бодрая трехглавая гидра широко гуляет и по садам российской словесности, и по политической авансцене.

А мы тем временем продолжаем толковать о либеральных ценностях. Кому – разочарованному и не готовому к нашей мудрости народу? Так другого-то у нас нет. Когда-то Лотман провозгласил, что «литературоведение должно стать наукой». Так вот – либеральная мысль должна стать проектом. Пора!

Наталья Иванова:

Провокативно поставленный вопрос вызвал ответы, которые нуждаются в дальнейшем осмыслении. Проблема «либеральный – антилиберальный» существует (как существуют и связанные с ней проблемы) на очень разных уровнях, включая массовую литературу, так называемую элитарную литературу и систему ее продвижения.

Лет десять назад, встретившись в Нью-Йорке с одним очень известным издателем, я рассказала ему, что у нас есть замечательный писатель Маканин. И о чем же меня спрашивает этот издатель? Он спрашивает: «Сотрудничал с КГБ?» Я говорю: «Нет». Он: «Может быть, бабушку свою убил?» – «Нет». – «Вы что, хотите сказать, что он просто хороший писатель?» – «Да». – «Ну, тогда нет никакого смысла дальше это обсуждать».

И все-таки, несмотря на происходящее, мы должны и будем делать свое дело. Несет ли автор ответственность за то, что создает? Приведу в заключение нашей беседы слова, сказанные в 1919 году Михаилом Бахтиным: человек искусства ответствен за общество, в котором он живет, а общество ответственно за человека искусства. Это взаимная ответственность, и она существует.

Вот, например, слушала я сегодня на радиостанции «Свобода» беседу с Борисом Дубиным и другими такими же умными людьми, называется «Встреча в ОГИ». Речь шла о герое в литературе и в жизни. И один из участников беседы, настоящий интеллектуал, говорит: «Герой и негодяй… это одно и то же». Если интеллектуалы согласятся с тем, что герой и негодяй – одно и то же, если они согласятся с тем, что между либеральным и антилиберальным тоже никакой разницы нет, то, может быть, книга, которую напишет такой интеллектуал, и будет интересной, а вот наша жизнь – точно нет.

Евгений Ясин:

Я принимал участие в передаче Николая Сванидзе накануне принятия нового гимна России. Илья Резник зачитал прекрасный текст, сочиненный на мотив «Патриотической песни» Глинки, которая до этого была нашим гимном. Еще было около 120 вариантов – есть из чего выбирать. Но одному человеку хотелось другого гимна и других слов. И в этом все дело.

Помню, в 1993 году состоялся у меня разговор с Фазилем Искандером. Он говорил мне, что не знает, что писать, не понимает, что происходит. А я ему сказал: по-моему, не его дело понимать, что происходит, его дело – писать. Писатель по-другому осмысливает жизнь, и талантливый писатель все равно сильнее (талантливее!) тех идей, которые он хочет выразить. Разделяет писатель либеральную идею – хорошо. Но важно, чтобы это была литература.

Я согласен, что либерализм – прежде всего свобода творчества. Вообще свобода нужна только людям творческим. Об этом писал еще Джон Локк: свобода нужна немногим, но требуется убедить общество, что она нужна всем – потом это окупится, потому что свобода создает богатство, обеспечивает развитие. В этом смысле, я думаю, даже Проханов в душе либерал и рад тому, что может писать по-своему.

Но я бы хотел развести два момента. О первом я только что сказал: либерализм как свобода для людей творческих делать то, что они считают нужным. А второй момент тот, о котором говорил Локк: проповедь свободы, безусловно, нужна. Сейчас, на мой взгляд, наступило время перелома. Мы прошли революционный этап, потом – этап стабилизации и подошли к некой границе, за которой то, что мы принимали за свободу, и то, что мы принимали за демократию, у нас могут отнять.

Я глубоко убежден, что все недавнее время мы жили в обстановке этакого революционного хаоса, в условиях протодемократии, которая еще не была усвоена народом, никем не ценилась, просто потому, что не была впитана с молоком матери. Спрос на свободу и на демократию появляется только сейчас.

По большому счету неважно, какая у нас литература. Я с уважением отношусь к писателям, которых не читаю. Потому что глубоко убежден: большинство людей представление о хорошем и плохом, о должном и не должном получает из источников, которые не относятся к большой литературе. Добрые истины, в том числе и осознание ценности свободы, могут произрасти из любого материала: из сериалов, если они сняты на соответствующие темы, из книг Дашковой и Марининой, если они об этом пишут. Другое дело, что мало кто об этом пишет и снимает, чему я получил сегодня яркое подтверждение.

Конечно, писатель выбирает темы, которые, как ему кажется, будут интересны сегодняшнему читателю. Коммерциализация литературы – в некотором смысле процесс неизбежный. Однако если пишут о благородных бандитах или достоинствах КГБ, то это не только способ заработать – это обращение к темным инстинктам толпы, что, я думаю, недостойно настоящего литератора. И это уже вопрос ответственности писателя перед обществом.

Сейчас опять возникла ситуация, когда нужно оказывать сопротивление власти для того, чтобы начали расти свобода и демократия. Нужно создавать ту почву, на которой литература может возрождаться и обращаться с посланием к обществу.

IV Либерализм: взгляд из литературы

Писатели и критики отвечают на вопросы анкеты

1  Слова «либерал» и производные от него определенной частью литературных критиков нового призыва стали употребляться как бранные, а слово «консерватор» перестало соответствовать своему содержанию. Каковы особенности и в чем причина нового антилиберального наступления на либеральные ценности в современной словесности? Разочарование? Поколенческое противостояние? Компрометация либеральных идей?

2 После ожесточенной полемики неозападников и неославянофилов в конце 1980-х – начале 1990-х в литературе наступила пауза, период деидеологизации. Почему снова возникло идеологическое размежевание?

3 Как вы оцениваете результаты радикального и консервативного проектов в современной литературной практике?

4 Существует ли единое поле действия литературной критики вне зависимости от деления критиков на традиционалистов и постмодернистов? Если да, то опишите его. Если нет, то покажите границу, линии оппозиции и пункты встречи, т. е. возможного диалога.

Роман Арбитман:

1. На мой взгляд, ответы на вопросы анкеты очевидны и вполне банальны. Сегодня имеет место чисто поколенческая (даже еще проще – возрастная) конфронтация, причем речь идет вовсе не о принципиальном идеологическом противостоянии антилиберальных «детей» либеральным «отцам»: кризис порожден исключительно политической девственностью и элементарным невежеством значительной части критиков так называемого нового призыва… Прежде чем продолжить, следует оговорить два важных момента. Во-первых, среди упомянутого нового призыва, безусловно, есть знающие и думающие критики. Увы, они составляют в этой страте меньшинство и недостаточно заметны на фоне пассионарно-агрессивного большинства, получившего ныне трибуну в ряде СМИ. Во-вторых, упомянутое невежество «молодых» щедро авансируется и поощряется опытными взрослыми кукловодами из национал-патриотического лагеря. Но это, как говорится, уже совсем другая история. Теперь к нашей теме. Так сложилось, что в начале нового тысячелетия в игру дружной когортой вступили, условно говоря, тридцатилетние литературные критики и эссеисты: граждане России, чья сознательная жизнь пришлась на послеавгустовскую пору 1991 года. Гнет несвободы, закрытость от Запада, массовое стукачество, наглое торжество новояза, тотальный дефицит, очереди – всего этого нынешним тридцатилетним посчастливилось не испытать на собственной шкуре, а сугубо теоретическую осведомленность младших (если она и наличествовала) о былых мерзостях невозможно даже сравнивать с печальным личным опытом старших. Возникла коллизия непонимания. Да, сбылась вековая диссидентская мечта о первом «непоротом поколении», но очень странно сбылась. Весь позитив, вымечтанный «отцами» (свобода слова, свобода предпринимательства, частная собственность, свободный выезд из страны и пр.), для «детей» стал уже абсолютно естествен, а потому ценность послеавгустовских приобретений нашими тридцатилетними не ощущается как ценность – так люди, привыкшие дышать свежим воздухом, об этом воздухе не задумываются, воспринимая его как нечто само собой разумеющееся. Зато неизбежные печальные спутники буржуазно-либеральной цивилизации – коррупция, преступность, социальное неравенство, засилье идиотской рекламы – ныне стали очевидны. Сегодняшняя эмпирика легко перевесила вчерашнюю теорию. Раздражение, не подкрепленное трезвыми доводами рассудка, подтолкнуло к активности незрелые умы, отлилось в лихие критические экзерсисы. На короткий срок в Москве возник даже специфический провокативный еженедельник, чье название имело такое же отношение к консерватизму, как название ЛДПР – к либерализму с демократией. Все это пузырящееся, злобное, лихорадочное шевеление совпало по времени с безбашенным и почти безнаказанным (15 суток – не срок) революционаризмом юных маргиналов и с аккуратным, корыстным расчетом некоторых столичных издателей, решивших попользоваться на халяву раскрученными брендами и конвертировать протест в рыночный товар. Благо, слегка подзабытые идеи председателя Мао, Троцкого, Лабриолы, Маркузе и иных бородатых-усатых гуру всемирного левачества легко вытащить из шкафа вместе со старой буденовкой. И как ни старались умные-битые старшие объяснить глупым-небитым младшим, что любые игры с коммунизмом после ГУЛАГа столь же безнравственны, как и игры с фашизмом после Освенцима, этот ликбез успеха не имел. И не имеет до сих пор. Похоже, либеральная идея вновь войдет у нас в моду лишь тогда, когда общество лишится всех либеральных завоеваний: что имеем – не храним, потерявши – горько плачем.

2. Речь, повторяю, идет не об идеологическом размежевании, но о конфликте безответственных детишек-со-спичками и взрослых, на собственном опыте знающих, что такое пожар и как бывает больно от ожогов. Разумеется, российская интеллектуальная элита издавна страдала детской болезнью левизны и тягой к суициду – чего стоит обещание одного из «серебряновечных» поэтов «встретить приветственным гимном» тех, кто придет тебя уничтожить. Ничем не лучше декларативный мазохизм нынешних тридцатилетних (апелляция к госбезопасности, призывы тащить и не пущать, сладострастное топтание либералов и реанимация заскорузлой уваровской триады). По разные стороны баррикад сгрудились вовсе не сторонники/противники государственного Левиафана, но те, которые издавна научены этого Левиафана бояться, и те, которые просто не знают, насколько этот Левиафан может быть мерзок и кусач.

3. Никак. Если говорить именно о проектах, инициируемых для внутреннего пользования, то оба имеют пока сравнительно ограниченный ареал распространения (вся критико-литературная среда вполне герметична; пипл и не знает, какие бури грохочу т под стеклянным колпаком террариума). Другое дело, что радикальные и левацкие идеи начинают, увы, потихоньку культивироваться в массовой детективно-приключенческой литературе, быстро увеличивая свою аудиторию. Конечно, идеология реванша и отката назад едва ли разделяется всеми сочинителями. На одного упертого Александра Бушкова (с его изысканной формулировкой «патологический демократ») приходятся десятки формально-«беспартийных» его коллег. Это большинство только (говоря словами Галича) сервирует к столу дежурные блюда гражданских скорбей, считая необходимым по ходу повествования немножко потрафить потенциальному покупателю – обиженному, обозленному, недоумевающему и оттого агрессивному маленькому человечку, привычный миропорядок которого дал трещину. Сами того не замечая, сегодняшние авторы с пугающим энтузиазмом подрывают основы хрупкой стабильности, жизненно необходимой и им в том числе. Одна отрада: нынешний штурмовой отряд тридцатилетних пока еще по большей части обходит вниманием массовую литературу такого рода, не пропагандирует ее, а культивирует трудночитаемую (малотиражную) высоколобую заумь. Что несколько снижает общественную опасность этой публики.

4. Деление литературных критиков по указанному параметру если и есть, то весьма условное. Под критиками-постмодернистами понимаются, очевидно, граждане, которые нудный мониторинг литературного процесса периодически подменяют невнятными, хотя и яркими, протуберанцами собственного «эго» (подобными квазилитературными упражнениями ныне заполнена по большей части некогда любопытная газета, чье название имеет отношение к книжному знаку). Объектами внимания этого сорта критиков становятся сходные по невнятности, трудночитаемости и развязности образования, имеющие форму романов или повестей (рейтинги, отличные от нулевых, этим книгам делают все те же критики – по молчаливому уговору с издателями). Что же касается когорты критиков-традиционалистов, то под это определение, видимо, должны подходить те, кто занимается необходимым рутинным трудом, ежедневно перемалывая и подвергая анализу все мало-мальски любопытное в мейнстриме и за пределами оного. Поскольку число всплывающих литературных имен хоть и велико, однако конечно, то, по теории вероятности, пересечение обоих полей возможно. Но. Но. Но. Полноценный диалог сторон едва ли вероятен – как непредставимо конструктивное сравнение зеленого с квадратным. Речь идет о принципиальной несовместности подходов. Критики-постмодернисты (ладно, для простоты примем на время предложенные дефиниции) высокомерно видят в окружающей их литературной действительности один тупой первозданный хаос, что позволяет им бодро выхватывать из этого хаоса произвольные куски аморфной плоти и – по д-ру Франкенштейну – конструировать из них нечто отвечающее своим потребностям. Чтобы тут же, не отходя от кассы, это сконструированное с хрустом потребить и описать (замкнутый на себя внутренний цикл, по принципу: «Я тебя слепила из того, что было, а потом что было – то и полюбила»). Критики-традиционалисты не участвуют в мертворожденных проектах и франкенштейновых забавах, а оперируют реальными данностями, выполняя главную (скучную, неизбежную, исторически сложившуюся) профессиональную задачу – быть посредниками между читателем и произведением. Мало? Вполне достаточно.

Павел Басинский:

1. Начнем с того, что «либерализм» – понятие старое и очень традиционное. Ему в России больше 200 лет. Само собой, это обязывает либералов «нового призыва» относиться к нему серьезно. Вспомнить, например, что русские цари более полувека желали отменить крепостное право, но не решались это сделать, потому что были люди ответственные. И вот приходит «товарищ» Ельцин и говорит: берите свободы, суверенитета сколько хотите! Это не либерализм, это безответственность. Никакой либеральной идеи в России с начала 1990-х годов не осуществлялось. Осуществлялся жесткий, подлый и безусловно криминальный передел государственной собственности. Появились не либералы, а владельцы «заводов, газет, пароходов». И надо считать народ полным быдлом, чтобы предположить, что все это он примет как должное. А литературные критики? Они ведь тоже не из пробирок родились. И не самые глупые люди в стране. Нет никакого давления критики на либеральные ценности. Есть оскомина и тошнота у достаточно умных людей, вызванные слишком долгим проживанием в криминальном государстве.

2. Никакого размежевания нет. Есть циническое корпоративное согласие журналистов, поделивших между собой средства массовой информации, и есть корпоративное братство талантливых людей, которым нет дела до бесконечных подлогов, вранья, цинизма так называемых принципиальных «идеологов». «Мы с тобой одной крови, ты и я». То есть мы с тобой неглупые, талантливые журналисты. Мы не обворовывали страну, не лизали задницы олигархам, мы свободны. Вот и все.

3. Парадокс в том, что только консервативный проект и может быть радикальным. От либерализма несет плесенью, подлогом, фальшью. Что и кого от кого и чего освобождать? Образ нынешнего либерала – это Явлинский, сытый, читающий лекции на Западе, кормящийся с Запада и абсолютно ненужный России (что показали выборы). Это Хакамада, эдакая Багира в стае глупых русских волков. Радикален и авангарден может быть только консерватизм. Другое дело, что тут есть своя опасность: нацболы, фашисты и т. д. и т. п. Но это уже забота государства, ФСБ (служба, которую не устают третировать наши либералы, хотя им надо молиться на нее). Да так и раньше было. Понятно, что Леонтьев радикальнее Тургенева, а Розанов радикальнее Короленко.

4. Единое поле – современная русская литература. Но ее все понимают по-разному. И дело не только во вкусах, а в мировоззрениях и в образе жизни. Человек, проводящий за границей больше половины жизни, смотрит на мир и на литературу иначе, чем тот, кто живет даже в Москве. Оппозиция имеет место между теми, кто воспринимает литературу как «игру», забаву (пусть даже опасную), и теми, для кого это «серьезно», это «жизнь». Пункты встречи могут быть только спонтанными, на фуршетах, на выпивках и т. д. Журнальная и газетная критика давно не отражает «сшибки» идей, мнений. Это никому не нужно. Мизерные тиражи журналов развязывают им руки и позволяют печатать своих, и только своих. Так проще работать. Пусть «Новый мир» напечатает разгромную статью о Чухонцеве или Маканине, и я поверю, что критика у нас еще есть. Или пусть «Наш современник» напишет, что Распутин в последней повести как художник упал. Но этого не будет. Это не нужно никому. Всем и так хорошо.

Татьяна Бек:

1. Я думаю, что и впрямь произошла временная компрометация либеральных идей на местной отечественной практике, за которую вовсе не отвечают классики либерализма – выдающиеся философы и теоретики, зачастую диссиденты, подвижники, бессребреники. Неолибералы постсоветского типа – дело совсем иное, свежее «псевдо» в старолиберальной упаковке, которая все явственнее трещит по швам, рвется, идет клочьями. Нынешняя реальная российская жизнь явила миру тот феномен, который один мой знакомый обозначил в разговоре как «свирепый либерализм», граничащий, добавлю, с «социальным дарвинизмом». Посему маятник общественного мнения дрожал-дрожал да и качнулся в другую сторону.

2. «Смешались в кучу люди, кони…» Смешались – перебранились – разбежались. Пройдет время социально-политического кризиса – и на литературной карте останутся не конъюнктурные дискуссии и взаимооскорбления, а отдельные и одинокие литературные открытия, с идеологической установкой (а то и с корыстью) никогда напрямую не связанные.

3. Если условно отождествить «радикальный» проект с практикой журнала «Знамя», а «консервативный» – с «Нашим современником», то каждый новый номер «Знамени» (как и пребывающий в достойном художественно-публицистическом пространстве «Новый мир») я читаю с жадным интересом, а в «Нашем современнике» ничего для себя как читатель не нахожу. Кстати, «радикальный проект» гораздо шире, многоаспектнее и лояльнее к консервативно-провинциальной поэтике, чем наоборот, то есть чем проект «консервативный» – к талантливому модерну. Внутри первого кипит разнообразная литературная жизнь, а второй зажат плоскими идеологемами и старательно иллюстрирует политическое априори.

А еще в ответ на этот вопрос я спрошу: к какому «проекту» отнести стихи Олега Чухонцева, Светланы Кековой или Геннадия Русакова? Прозу недавно ушедшего Виктора Астафьева, или Александра Чудакова, или молодого Олега Павлова? Илью Фаликова – и стихи, и прозу, и книгу эссе «Прозапростихи» – к какому проекту пристегнуть, а?

Это все – поверх барьеров честная словесность, развивающая традицию в новом (трудном) контексте и на неосвоенном (опасном) витке.

4. Живое поле литературной критики дышит только там, где населяющие его участники способны услышать другого, не подозревая его заведомо в каверзе и бездарности. Таких, не испорченных заведомой самоуверенностью, критиков очень мало и в том и в другом клане (образцом внеклановой широты был, если объять взглядом все его творческое наследие, Корней Чуковский), и именно это препятствует возможности плодотворных дискуссий. Каждый из нас наверняка сталкивался и с либеральным «террором», и с постмодернистским, и с консервативным. А ведь ничто так не противопоказано критику и, шире, литератору, как исчерпаемость постулатами своего караса (у меня даже такие строчки в стихах есть: «Не человек, а единица клана – / оно, мой братец, хуже, чем зеро») – в означенном случае литератор быстро кончается творчески, глохнет эстетически… Настоящий либерализм, отстаивая идеалы свободы и самоуважения всякой личности, учит нас прислушиваться к чужой традиции, родословной и вере. Здесь, и только здесь расположены линии и точки возможной цивилизованной встречи, к которой мы, в России, пока, увы, почти не готовы. Сергей Гандлевский:

1. Повторное уточнение. Слова «консерватор» и производные от него, как уже оговорились составители анкеты, мною намеренно употребляются в том смысле, какой вроде бы вкладывали в данное понятие сотрудники и единомышленники одноименной газеты. Отсюда и кавычки. Если я заблуждаюсь насчет их взглядов, поскольку имею самое приблизительное представление об идеологии этого круга, прошу считать все нижеследующее холостым выстрелом.

Либерализм, как я его понимаю, не имеет ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Он в принципе лишен метафизического пафоса, потому что либерализму нет и не должно быть дела до предельных запросов жизни. Это род смирительной рубашки, которую сшило себе человечество, заметив за собой обыкновение время от времени впадать в буйное помешательство, отягченное членовредительством. Это всего лишь правила проведения общественной дискуссии, при соблюдении каковых высказаться могу т все желающие стороны, а оставшимся в меньшинстве гарантирована неприкосновенность. При условии, разумеется, что проигравшие примут к сведению сложившийся расклад сил и не посягну т на сами правила проведения дискуссии, то есть собственно на либерализм. (Например, в либеральном Израиле сторонники коммунистического образа жизни могут жить в маленьких оазисах коммунизма – кибуцах, но и ортодоксальные иудеи, не признающие светского государства, тоже не загнаны в подполье. Маловероятно, что коммунисты или фундамента листы, приди они к власти, уступили хотя бы гектар под заповедник либерализма.)

Но искусство, во всяком случае искусство в моем представлении, просто-напросто не умеет обойтись без метафизики, мается, как проклятое, у самого края бытия, где довольно безлюдно, раз за разом остается в меньшинстве, но свысока смотрит на победителей. У искусства в чести страсть (здесь оно вроде бы не противоречит христианству, считающему «теплохладность» немалым грехом), искусство уже двести лет декларирует «живи, как пишешь, и пиши, как живешь», – а либерализм, рыбья кровь, гнет свое, настоятельно рекомендуя существование при комнатной температуре.

Налицо разноприродность искусства и либерализма.

Напротив, тоталитаризм и искусство – одного поля ягоды в том смысле, что, так или иначе, имеют в виду истину: неспроста тираны XX столетия баловались кто живописью, кто стихами. «…Я сравнил бы нарушителя того закона, который запрещает проливать красненькое, с поэтом, с артистом…», – писал Набоков.

Отсюда и серьезное – от процветания за казенный счет до высшей меры наказания – отношение к художнику со стороны тоталитарных режимов.

Либерализм же только для сохранения лица прикидывается, что у него с искусством нет осложнений. Но шила в мешке не утаишь: искусство солоно, а либерализм – великий опреснитель. На такие малости, как религия, искусство, смерть, тщета людского существования, у либерализма как бы не хватает воображения – он слишком положителен и недалек.

Умеренный и аккуратный либерализм с переменным успехом пытается обуздать страстную и неразумную человеческую природу. Чья возьмет? Лучше бы ничья не брала. Окончательная победа либерализма как общественного устройства, но в первую очередь в головах, будет означать абсолютное торжество выхолощенного самоцельного распорядка, процедуры над сутью и смыслом происходящего – что-то вроде тепловой смерти, тихой эвтаназии.

Торжество либерализма не оставляет для искусства уважительной причины, выводя новую породу людей. Вездесущий рынок при помощи СМИ с их корыстными, недобросовестными или малограмотными специалистами изо дня в день подгоняет спрос под предложение, налаживает поточное производство культурного fast food’а, необратимо, быть может, видоизменяя вкусовые рецепторы человека, то есть человеческую природу. Когда в СССР на уличных транспарантах и в учебниках провозглашалось, что советские люди – новая историческая общность, это было сущей правдой. Но и либерализм оболванивает человека ничуть не меньше, только не из-под палки, а по-хорошему. (Что, замечу в скобках, уже немало: все-таки анестезия.)

Так исчезает публика, и слово «художник», в смысле кустарь, становится эвфемизмом для выражения «парень с приветом». А там через какое-то время могут отмереть за ненадобностью и сами позывы к кустарному творчеству и сопутствующие этой деятельности навыки. И все это не из-за чьего-либо злого умысла или заговора, а просто в силу рыночной логики и эволюционной нецелесообразности. Знакомый психиатр рассказывал мне, как одна женщина обратилась к нему с просьбой вылечить ее от ясновидения (причем не мнимого): пациентка устала чувствовать себя «белой вороной». Он и вылечил.

Вся эта эсхатологическая фантастика, повторю, реальна, на мой взгляд, только при полном триумфе либерализма. Вопрос: реален ли такой триумф?

Обида на либерализм – не новость: об этом и стихотворение Цветаевой «Читатели газет», и строки Блока о «куцей конституции». Показательно, что даже авторы, на собственном горьком опыте знакомые с «прелестями» существования под антилиберальным правлением, по здравом размышлении довольно-таки скептически отзывались о либеральных ценностях. Вспомним «Последнего поэта» Баратынского или «Из Пиндемонти» Пушкина.

Все вышесказанное – за упокой. До сих пор я был «попутчиком» нынешних «консерваторов», если я верно угадываю их настроение и ход мысли.

Теперь – за здравие. Здесь мне в другую сторону.

Энтузиастические государства на поэтических началах (коммунизм, фашизм и прочие «истинные» режимы) еще на памяти у миллионов обитателей планеты: там – тоже смерть, правда, не такая благостная и гипотетическая, как от либерализма. И скука смертная – добавлю как человек 1952 года рождения, современник и внимательный наблюдатель «зрелого социализма».

В помянутом стихотворении («Мать! Гутенбергов пресс / Страшней, чем Шварцев прах! // Уж лучше на погост, – / Чем в гнойный лазарет / Чесателей корост, / Читателей газет!») Цветаева, скажем прямо, хватила через край: порох все-таки опасней печатного станка, а газетное мелкотемье и безвкусица, по мне, предпочтительней смерти.

Однако то – поэзия, с нее, как говорится, взятки гладки… Но идти на поводу у лирического красноречия, даже талантливого, не понимать «шуток» и изъявлять готовность расшибить лоб (добро бы только свой)! Но из эстетических побуждений пытаться драматизировать общественную жизнь, чтобы она, как в старые «добрые» времена, порождала настоящее искусство и, в свою очередь, была его достойна, – подростковое самоуправство. Это все равно что палкой шуровать в кратере вулкана в надежде вызвать извержение и всласть полюбоваться на стихию. Во-первых, вряд ли получится; во-вторых, может получиться – и так убедительно, что эстетикой дело не ограничится. Если нашим «консерваторам» отказывает инстинкт самосохранения, то пусть хотя бы посовестятся: так называемые простые люди – люди как-никак, и не надо вовлекать их, словно Белку и Стрелку, в собственные декадентские эксперименты. Думаю, что абсолютное большинство народонаселения предпочтет прожить 300 лет воронами при либерализме, а не 30 – соколами при каком-нибудь другом «изме», где в нос шибает «красненьким».

Допустим, последнее предположение плоско и ошибочно в корне и «простые люди» говорят и думают одно, а в глубине души «просят бу ри» – как лемминги. Но и тогда не годится быть соблазнителем: «лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море» – есть и такое авторитетное мнение.

А кому либеральное прозябание кажется пресным – милости просим в горы с альпинистами, в пещеры со спелеологами, вокруг света в тазу и т. п.: благородная нервотрепка гарантирована, зато совесть чиста.

Я не большой психоаналитик, но в случае с нынешним «консерватизмом» трудно избавиться от подозрения, что «консерваторы» переваливают с больной головы на здоровую, проецируя вовне какие-то очень личные неблагополучия.

Возможно, что следствием повального либерализма станет окончательный упадок традиционных конфессий, истории, искусства и много чего еще, дорогого сердцу гуманитария. Но паника из-за либеральной угрозы представляется мне этакой пессимистической маниловщиной – можно приуныть и в связи с предстоящим угасанием Солнца. Или судить и рядить о нежелательных последствиях эксплуатации perpetuum mobile. Неужели нет более простых и насущных забот? Ведь даже знание о собственной неизбежной и внезапной гибели не парализует психически нормального человека вконец, и он трудится, плодится, суетится, как какой-нибудь бессмертный.

«Плохой мир лучше хорошей ссоры» – вот мудрость либерализма. И с нею легко согласятся люди средних лет и старше, умудренные опытом, понабивавшие себе шишек, разуверившиеся в единственности или даже существовании истины, порастратившие пыл и задор. Так что конфликт либеральных и антилиберальных настроений ко всему прочему еще и вечное возрастное противостояние. Мальчики на то и мальчики, чтобы браться «перекраивать карту звездного неба». Подозрителен молодой человек, ни разу не сказавший будничному миру: «Да пропади ты пропадом!» Ленин прав: левизна – и впрямь детская болезнь. Так что нынешние «консерваторы» с левой резьбой еще и инфантильны. А спички, как известно, детям не игрушка.

Довод, что показным радикализмом «консерваторы» всего лишь дразнят ура-либерализм, только подчеркнул бы подростковую подоплеку противоборства: зрелые люди думают самостоятельно, а не назло кому-то. Один чеховский герой в сердцах восклицает: «Дело не в пессимизме и не в оптимизме <…> а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума». Вот именно.

Либерализм, спору нет, нешуточное испытание – безвкусицей, среди прочего. Но человек с обостренной чувствительностью все-таки волен (и еще долго, надо думать, останется волен) выключить телевизор, выбрать себе компанию по вкусу, на худой конец – предпочесть полное одиночество. Нынешний «консерватизм» не меньшая пошлость, да еще к тому же чреватая общественными катаклизмами, от которых не спрячешься – будь хоть трижды анахоретом. «Пропади ты пропадом» буржуазному миру последний раз говорили в России взрослые дяди столетие назад. И чем все это кончилось?! Но мы-то богатые, «едва из колыбели, ошибками отцов и поздним их умом» – с нас и спрос другой.

Выбор, мне кажется, невелик: умереть цивилизации так называемой своей смертью в самом отдаленном будущем или – вследствие несчастного случая в исторически обозримые сроки. В отличие от более темпераментных и озабоченных эстетикой идеологий либерализм при всех его пороках позволяет выиграть время. А там – видно будет.

2. Либерализм перестал быть книжным понятием, сделался ежедневным опытом. Появилась возможность личного к нему отношения.

3. Мало читаю современников, не готов оценивать ответственно. Удачей либерального проекта считаю беллетристику Акунина, написанную с явной либерально-просветительской сверхзадачей.

4. Чуткий критик реагирует прежде всего на талант, а только потом на знамя, под которым писатель хочет себя видеть. Приятных неожиданностей можно и должно ожидать как «справа», так и «слева». Вот, собственно, и повод для объединения.

Борис Егоров:

1. Причины современного «антилиберализма» усматриваю в истории ХХ века. Россия к началу этого века с величайшим трудом освобождалась от многовекового барского и рабского сознания (две стороны одной медали); в круг интеллигенции (под интеллигенцией понимаю наличие не только образовательного ценза, но и нравственно-психологических черт: превосходства духовного над материальным и отдачи себя другим) стали активнее входить представители купечества и промышленников, духовенства и даже крестьянства. Революция 1917 года разрушила естественный исторический ход. Снова стали негласно культивироваться, при лицемерных лозунгах равенства, барство и рабство. Гонения на интеллигенцию шли параллельно с расцветом мещанства (главные черты его: бездуховность, эгоизм, зависть к успехам другого, ненависть к «чужим»). Ликвидация деспотического строя к началу 1990-х годов для почти господствующего в стране мещанства – не путь к либеральным и демократическим ценностям, а сигнал к безнаказанности и дикому обогащению. Многовековая ментальность раба, с верою не в труд, а в мгновенное чудо, раскованно проявилась в расцвете насилия, цинизма, прагматики и проч., и проч. Какой уж тут либерализм! Но опыт истории показывает: дикий капитализм героев ранних пьес Островского преображается в мир Третьяковых, Морозовых, Щукиных, а у чиновничьей власти вместо Аракчеевых оказываются Столыпины. И еще одно важное доказательство истории: законность и честность не только этически, но и материально более выгодны, чем беспредел и обман. Наш политический путь от Горбачева через Ельцина к Путину тоже впечатляет. Будущее – за либерализмом и демократией.

2. Вопрос нечеток. Что значит «новое»: имеются в виду те 1980–1990-е годы или же наши последние четыре-пять лет? В эти последние годы, пожалуй, наблюдается ослабление споров (острота дискуссий характерна для напряженных, переходных периодов, а сейчас – относительное затишье). Впрочем, крайние мнения есть всегда: откровенно лакейское западничество и космополитизм, с одной стороны, и шовинистическая ненависть ко всему инородному – с другой. Но ведь не такие крайности определяют серьезные сердцевины двух идеологий, которые, боюсь, всегда будут существовать. А может быть, и не надо бояться: однозначный, унифицированный мир непродуктивен и скучен.

3. Не понимаю вопроса. К настоящей художественной литературе, по-моему, неприменимы социально-политические термины.

4. Я могу назвать критику постмодернистской, когда авторы прежде всего желают себя показать, пококетничать, поэпатировать публику щекотливыми или грязными проблемами и образами, пожонглировать ими и т. д. Если некий В. Мерлин публикует в почтенном варшавском сборнике статью «Менструации Родины: след в литературе», то можно с уверенностью сказать: там только и будет субъективистский эпатаж читателей. Не знаю, какое тут можно найти «единое поле» и как тут вести диалог.

Бывают, впрочем, «выпендрежные» критики с рациональными зернами. У М. Золотоносова, помешанного на сексе и еврейском вопросе, всегда есть объективный материал. Тут можно вести диалог.

А критики в журналах, которые я читаю («Новый мир», «Звезда», «Нева»), в приличных газетах (А. Архангельский, И. Сухих, Н. Елисеев и им подобные), по-моему, не могут быть причислены к постмодернистам.

Никита Елисеев: 1. Прежде всего я начну с объяснений и оправданий. Мне как-то очень уж боязно рассуждать на такие темы, где потребно великолепное знание социологии литературы или, скажем, ее политологии, психологии. Но раз вы меня спрашиваете, то постараюсь в меру сил и умения ответить. Только надобно помнить, что мои ответы не более чем ответы дилетанта, невнимательного, пристрастного наблюдателя. Я бы мог, конечно, отшутиться всерьез, как это сделал Ганс-Магнус Энценсбергер. В ответ на какую-то анкету он написал: мол, что же это я, на трех или больше страницах изложу то, над чем думаю всю жизнь? Что для меня важно? Возьмите да и прочтите все мои статьи – там найдете ответы. Но я не Ганс-Магнус Энценсбергер.

Итак, во-первых, слова «либерал» и от него производные не то чтобы стали, они и не прекращали быть бранными словами для определенной части не только критиков, а российского общества в целом. Просто следует понять, принять, объяснить, может, и примириться с тем, что в России была, есть и (наверное) будет сильная антилиберальная традиция. Слово «консерватор» в России никогда не было бранью. Ну подберите какое-нибудь словосочетание, подобное бранному «гнилой либерал», к консерватору? Я бы, конечно, рискнул для нынешних российских неоконсерваторов применить словосочетание «отмороженный консерватор», но согласитесь: в нем (в этом словосочетании) присутствует некий демонизм. «Гнилой либерал» и «отмороженный консерватор» – понятно, на чьей стороне будут симпатии большей части нашего общества.

Я не решусь объяснять причины антилиберальной традиции в России. Может быть, тому причиной правовой нигилизм, очень нам свойственный. Либерализм ведь произрастает на почве уважения к закону. Там, где на вопрос, как судить – по закону или по совести, отвечают (как правило) «По совести!», сложновато обеспечить полноценное существование либерализма. При том что не следует забывать: отвечают подобным образом не дураки, подлецы и трусы, а, напротив, житейски опытные, порядочные люди. В противном случае, разве пошутил бы Александр Иванович Герцен таким вот образом: «Жизнь в России была бы и вовсе невыносима, если бы все законы в ней соблюдались».

Я понимаю, меня можно переспросить, поправить, сбить: а разве консерватизм, полноценный, сообразный консерватизм не произрастает на почве уважения к закону, к праву и тому подобных вещей? Я сразу соглашусь… и продолжу.

Во-вторых, слово «консерватор» в России никогда и не соответствовало своему содержанию. У здешних консерваторов всегда хотелось спросить, как спросил в давней своей статье Денис Драгунский: «А что вы, собственно, хотите консервировать? Хранить и лелеять?» Мне кажется, что в обществе, где возможны такие словосочетания, как «гнилой либерал» и «отмороженный консерватор», с той и другой традицией дело обстоит странно, вывернуто.

В-третьих, к всегдашней сильной антилиберальной традиции в российском обществе прибавилось общее мировое наступление на либеральные ценности – это очевидно. Почему такое происходит? Не знаю… Могу (рискну) предположить, что это связано с поражением (извините) революции. Впрочем, и поражение-то какое-то удивительное. Где же я читал… в какой-то газете давным-давно, в 1989 году, да, в те поры: там описывали парижский спектакль в ознаменование двухсотлетия Великой французской революции. Режиссер и артисты попросту инсценировали процесс над Марией-Антуанеттой. Зрители смотрели, слушали, а в конце спектакля голосовали: казнить королеву или нет. Какие-то шарики бросали в урну, черные, белые. Словом, накидали больше белых шаров, чем черных. Обозреватель, отнюдь не сочувствующий якобинцам в частности, революционерам вообще, с восторгом писал, что вот, мол, как отозвались парижские зрители на юбилей резни и безобразия, именуемых революцией. В полемическом зашоре он даже не заметил, что само по себе это голосование – уже неоспоримая, навек закрепленная победа революции. Ни у кого из зрителей даже мысли не шевельнулось, что это само по себе кощунственно – решать, виновна королева или нет. Судить помазанницу Божию. Все, привет, значит, революция победила.

И проиграла. Хочет того современный либерал или нет, но он – наследник революции. Не какой-то конкретной революции, а вообще революции или, если угодно, всех революций. Было много революции – будет много реставрации. Простейший закон: отогнутая в одну сторону палка, будучи отпущена, со свистом разогнется в другую. Иное дело, что в России эта реставрация приняла парадоксальные революционные формы. Я не знаю, почему так произошло. Может, это вообще свойство нашей страны – незамечаемые парадоксы. Ну, что-нибудь из быта: до чего же в России любят такой праздник, как Старый Новый год. Любят именно за сочетание несочетаемого – он старый, но он же и новый. Здорово!

Вот и все, что происходило в России с августа 1991-го, было таким Старым Новым годом, сочетанием несочетаемого, революции под видом реставрации. Чем-то эта общественно-политическая, эта социально-психологическая ситуация напоминала ситуацию первой буржуазной революции в Англии, когда «железнобокие» Кромвеля ни в коем случае не ощущали себя революционерами, напротив, суровыми традиционалистами, самыми что ни на есть консерваторами. В России все было еще хитрее, еще запутаннее. Вряд ли умнейшие и активнейшие деятели августа 1991-го не понимали: то, что они делают, – революция; но никто (за исключением Валерии Новодворской) на собственной революционности не настаивал. Настаивали на возрождении России, армии, флота, церкви, духовности – словом, настаивали на собственной консервативности. Ну и настояли в конце концов.

Ох, простите, я залез совершенно не в свою область, впрочем, какая область у литературного критика – своя? Мне положено о литературе. Но вы же сами ответили на свои литературные вопросы: в чем причина нынешней антилиберальной волны в российской словесности (и не только словесности!)? Разочарование? Конечно! Это самое разочарование вполне укладывается в закон «отогнутой палки» – патентую… Когда происходят резкие общественные изменения, сколько надежд сразу у всех рождается! Даже у тех, кто в детстве-отрочестве-юности прочел «Девяносто третий год» – «Мудрость чудака» – «Боги жаждут», даже у них в пору победоносной революции (а что это было в 1991, как не революционная победа?) рождается дикая, ни с чем не сообразная надежда: теперь все будет по-другому, теперь все будет по-хорошему.

А получается не то что по-прежнему, но не по-хорошему, по-сложному, по-запутанному, по непривычно, обидно новому. Как тут не появиться консерватизму, бытовому, житейскому, естественному после каждой ревволны? Тем паче что консерватизм этот подпитывается со всех сторон! Даже реформаторы клянутся в собственной традиционности, ну и как же тут не утвердиться неоконсерватизму?

Поколенческое противостояние? Разумеется! Отцы ели виноград прав человека, демократии, либеральных ценностей, значит, мы хлопнем пива истинных почвокорневых традиций. Здесь опять-таки некая сложность с терминами. Что такое неоконсерваторы? Что они хотят законсервировать? Позднесоветское общество? Но это странное, извращенное желание для консерватора. Истинно русское, православное общество? Но для того чтобы его восстановить, такую надо проделать архиреволюционную работу… Мне, по крайней мере, так кажется.

(Если говорить о неоконсерваторах в их позднесоветском изводе, то штука здесь состоит в том, что многие из этих неоконсерваторов очень молодые люди. Они выросли в окаянном, трансформирующемся обществе и просто не могут себе представить, что какие-то вещи отсутствовали в благословенном консервативном советском обществе. Они свыклись с чем-то и не в состоянии себе представить, что этого чего-то может не быть. Пива, например. Табличка «Пива нет». Пей ситро.)

Извините, опять занесло… Компрометация либеральных идей? Да! И в идейном плане это, может быть, самое главное, самое закономерное, самое парадоксальное и непреодолимое. Ее и не могло не произойти в обществе, отвергающем революцию, разоблачающем революцию, отталкивающемся от революции. Парадокс в том, что в этом самом обществе как раз и происходила революция! Еще один парадокс в том, что неоконсерваторы в немалом своем числе как раз и обращаются к тому обществу, что было создано революцией, – к позднесоветскому обществу. Но для распутывания этих парадоксов моих знаний положительно не хватает.

2. Между вашим утверждением и вопросом есть некое зияние, некая нестыковочка. Вы пишете: «…наступила пауза, период деидеологизации». И добавляете: «Почему возникло новое идеологическое размежевание?» Но в «паузе, периоде деидеологизации» нет никакого «идеологического размежевания» – ни нового, ни старого. Если бы вы спросили, окончился ли период деидеологизации, возникло ли новое идеологическое противостояние? – вот тогда бы я призадумался и ответил: наверное, нет. Наверное, не возникло. Может быть, оно не возникло из-за фактической победы неославянофилов при формальной победе неозападников. Современный неославянофил вполне может а la Яков Маякин из великой повести Горького, хмыкнув в бороду, ответить на выхрипнутое признание неозападника: «Ваша взяла!» – «Так ить, всегда возьмет!» Сколько бы ни было великолепных словесных, риторических побед над неославянофилами, верх взяли именно они, хотя формально (повторюсь) неозападники награждены всеми атрибутами победителя. О чем тогда спорить, как размежевываться?

3. Не понимаю вопроса. Просто не понимаю. Что такое «радикальный проект»? Кто его составляет? Дмитрий Пригов, Владимир Сорокин, Виктор Ерофеев, Эдуард Лимонов, Илья Стогоff? Кто составляет «консервативный проект»? Валентин Распутин, Александр Проханов, Павел Крусанов, Хольм ван Зайчик? Это – размежевание? Или я неправильно вас понял, неправильно «размежевал». Но ответить, пожалуй, придется: я никак не оцениваю результаты тех или иных литературных проектов, поскольку в литературных вопросах я – номиналист. Мне важен один писатель, одна его работа, роман, повесть. Я оцениваю не проекты, а одного-единственного писателя и один-единственный его текст. Вкусовщина, что поделаешь! Нравится «Лошадиный суп» Сорокина и его же «Машина» и не нравится его «Лед». Нравится «Евразийская симфония» Хольма ван Зайчика и не нравится «Укус ангела» Крусанова. Почему? Для этого надобно писать (в каждом отдельном случае) статьи. Другое дело, если речь пойдет о массовой литературе. Вот здесь то, что можно назвать «консервативным проектом», в самом деле побеждает. «Либералы» и «радикалы» в массовой российской литературе не приживаются, за исключением разве что Б. Акунина, да и тот… В массовой российской литературе (сколько я могу судить) – воздух для «отмороженных консерваторов». Все то же: слабость либеральной традиции в России.

4. Снова не понимаю вопроса, но безоглядно и нагло на него отвечаю. По-моему, единое поле действия литературной критики существует – это литература. Описать его я не решусь по понятной, право же, причине.

Евгений Ермолин:

1. Свобода в России с ее рисками и тревогой потеряла прелесть новизны, приелась. Сегодня она почти никому не нужна. Вот в чем, я думаю, дело. Свобода как ценность, как практика, как выбор не имеет кредита ни у российских элит, ни у массы. Они не понимают ее ценности, а часто видят в ней что-то опасное и вредное. Свободе люди стали предпочитать иллюзии «покоя», «стабильности», «сильного государства», «управляемой демократии», «справедливости»… Они стали жить зажиточнее и благополучнее, но это не научило их любить свободу именно и только за то, что она есть.

Когда общество духовно деградировало, впало в детскую бессознательность и безответственность, погрузилось в инфантильные грезы, – попутно выродились и представления о либерализме и консерватизме. Либерал воспринимается теперь как космополит, эгоист, гедонист и попуститель. Консерватор же истолкован как этатист, ура-патриот и неосоветский реваншист. Ничуть не удивительно, что такое настроение пришло и в критику, в литературную журналистику.

К сожалению, выродились и извращены не только представления, но и практика реализации той и другой жизненной позиции.

Есть много причин этого кризиса. Но одна из них – откровенная бесовщина, которая овладела модными художниками и теоретиками, позиционировавшими себя в парадигме «русского постмодернизма». Адепты этой идеологии узурпировали право называться либералами, по-шулерски перехватили козыри свободы. Загрузившись в столь удобные розвальни, постмодернистская богема погнала к яру активно потреблять удовольствия, а своих оппонентов по дороге убивала снисходительно-презрительными взглядами.

Что-то слышалось родное в песнях ямщика. Только на смену лозунгу «победа коммунизма неизбежна» пришел слоган «победа постмодернизма неизбежна». Иными словами, критикам этого поветрия или сомневающимся не было предоставлено никакой возможности не подчиниться якобы фатальной логике культурных процессов.

Реально это явление едва ли может считаться аналогом западному постмодернизму, разве что очень дальним родственником. Это скорее банальный цинический захлеб и разгул на фоне постсоветского раскрепощения. Что-то вроде русского вольтерьянства в описании Василия Ключевского. На Западе просто были выбраны подходящие ярлыки для обозначения отечественной болезни, эпидемически поразившей, последнее в основном, поколение советского андеграунда.

Это был просто обвал. Ведь именно литература в России веками формировала общественную повестку дня, именно здесь выносились на мирской и Божий суд главные мысли и чувства человека. И вдруг ни с того ни с сего всякая литературная мелочь забегала с криками о том, что ей, мелочи, страшно мешает духовная и социальная миссия словесности. Что ей тяжело нести. Что ей хочется легкости. Почти в одночасье пространство литературы оказалось заполнено отрыжкой пошлых игрищ.

Писатель (повторю, заявлявший себя «либералом») сбросил бремя ответственности за судьбу культуры, страны, народа. Он то ли утратил веру и убеждения, то ли перестал о них говорить, а главное – он замолчал и почти ни разу не возвысил свой голос по конкретному поводу, в связи с конкретным общественным конфликтом или человеческой трагедией. Когда народ потерял ориентиры, у нас почти не нашлось духовных авторитетов, которые бы взяли на себя миссию внесения ясности в помраченное сознание масс. (Практически не было и встречных попыток выстроить «политику» с опорой на реальный духовный авторитет.) Зато нашлись литераторы с талантом и именем, которые отвергли не только важность и насущность этих задач, но даже и само право на их постановку. Прописали литературу в детской, в коробке с игрушками. И в течение десятилетия таковые мазурики вытаптывали поле культуры, оскверняли ценности, разрушали иерархии, не предложив ничего взамен, кроме техник самодостаточной знаковой манипуляции.

На фоне недоумения и растерянности у читателя возникло горячее желание, во-первых, отождествить либерализм с самыми одиозными фигурами, а во-вторых, вместе с этими ребятами выплеснуть прочь и уважение к современной литературе как таковой, к современному писателю как таковому.

2. Не угодно ли: «пауза, период деидеологизации»! Никакой «деидеологизацией» там не пахло. Это было время процветания агрессивной идеологии релятивизма, цинического гедонизма и полной духовной расслабухи: баян-ширянов в полный рост. И некоторые литераторы (критики в том числе) купились на этот примитив. Свободу взысканий и тревог они принесли в жертву «интеллектуальной» моде, разоружились и впали в расслабленность.

Конечно, такое состояние не могло длиться вечно, хотя кое-кто, может статься, собирался бражничать до последней черты. Неодекаданс сошел на нет при первых признаках усыхания свободы, которое им же и было спровоцировано. Точнее, сдался, позорно разоружился и капитулировал. (Да и чем бы, впрочем, он мог ответить на атаки врагов свободы? Дешевизна его эскапад видна, например, в недавнем паническом интервью в германской прессе В. Ерофеева, в тусклом, перепуганном бормотании В. Сорокина.) Есть хаос, есть смятение, есть капитуляция заигравшихся сочинителей (кульминация такого настроения в литературе – роман С. Гандлевского «нрзб»: ну полный пстмдрн).

Теперь уже это явление исчерпало свой срок. Просто неловко видеть в журналах Ю. Буйду, В. Шарова или там А. Королева, которые этого не заметили. В. Пелевин живет на ренту. Даже М. Вишневецкая, автор весьма сомнительной книги «Опытов» (этакой мастеровито выложенной релятивистской мозаики), получила свои премии не за книгу в целом, а за один лишь «опыт», в котором как раз есть позитивное духовное содержание. И это, что ни говорите, показатель.

Новое же противоборство – это реальная борьба за реальные ценности. Такой она и должна быть. И мы обязаны в ней победить.

3. Современная литературная практика – это, наверное, литература нового века?

Коли так, то нужно сначала сказать, что «русский постмодернизм» в ней накрылся медным тазом. Некоторые из его адептов и сегодня мелькают на ТВ и продолжают титуловать себя «либералами»… Они даже по-прежнему (если не больше) влиятельны, превратившись, по сути, в персонажей масскульта, попсовых «звезд» и с выгодой эксплуатируя свой имидж шутов гороховых. Может быть, есть и те, кто раскаялись, сбрили волосы, посыпали голову пеплом и замаливают грех где-нибудь на Соловках. Хочется верить.

Новые сшибки, по крайней мере, честнее, в них больше предметов названы своими именами, в них меньше цинизма и подмен. Оттого ли, что подморозило, или нет, но воздух стал прозрачней. Все цвета времени становятся хорошо видны. Хотя реально я пока не вижу, к сожалению, четкого размежевания «проектов» (правильнее сказать, лагерей или уж – станов). Где реальные центры либерализма в литературе, где его штабы? Есть только одинокие воины и некоторые издания, в принципе предрасположенные к выражению либеральных ценностей, но, в общем-то, увы, в основном пока далекие от наступательного утверждения свободы как фундамента личностного самосозидания, как основы богоподобия человека, от бескомпромиссной реализации этой свободы в публичных актах духовного и социального выбора. Может быть, я излишне критичен. Хорошо бы ошибиться.

Да и неосоветский радикализм как выражение специфического консерватизма, клонящегося к мракобесию, у нас литературно беден. Это и закономерно, и утешительно. Э. Лимонов и А. Проханов как литературное знамя воинствующей реакции выглядят не очень убедительно. Их слава связана с конвульсивной попыткой лощеных тусовочных циников сконструировать из них идолов масскульта по признаку политической экзотичности… А другие «заслуженные радикалы» еще меньше заметны как творческие величины. Может быть, Л. Бородин? Или В. Бондаренко?

Время потихоньку расставляет все по своим местам. Чем ночь темней, тем ярче звезды – и не попсовые, а путеводные. Я надеюсь, что лучшим нашим писателям нового века дорога не свобода потребления, а свобода духовного взыскания. И я думаю, что нужно их назвать здесь. В сущности, это наша духовная элита. Прозаики и поэты: Ю. Малецкий, В. Маканин, А. Волос, Н. Горланова, А. Азольский, О. Павлов, Л. Улицкая, А. Вяльцев, А. Дмитриев, В. Попов, А. Курчаткин, Л. Юзефович, О. Чухонцев, Ю. Кублановский, И. Лиснянская, Г. Русаков, А. Кушнер, А. Беляков… Наверняка кого-то забыл упомянуть. Да, и серьезные критики, вот хотя бы некоторые: И. Роднянская, Н. Иванова, С. Чупринин, М. Ремизова, П. Басинский, Н. Елисеев, А. Немзер…

Конечно, они разные. При таком умонастроении не может быть стандартной иерархии ценностей. Творческая личность делает свой выбор в большом пространстве духа. Но именно на этих писателях прежде всего лежит бремя духовной ответственности за судьбу России, бремя учительства. А с учетом принципиального значения именно литературы для самоосознания народа можно сказать, что только они и могут (если смогут) определить вектор исторического выбора и обеспечить тем самым будущее России.

Я не раз уже говорил и еще раз скажу, что убежден: это огромное заблуждение, будто Россия способна существовать без актуальной духовноемкой литературы. Весь наш исторический опыт свидетельствует об обратном. Не будет серьезной и значительной русской литературы – не будет и России. Или это будет другая страна, «Россия». Чем меньше литературы, тем меньше России. То, что литература сейчас так слабо представлена в зоне общественного внимания, и означает впадание общества в злокачественное детство.

К счастью, литературное дело у нас далеко не безнадежно. Во дни сомнений это почти единственное, что способно утешить. Новое литературное поколение (скажем, прозаики Д. Гуцко, Д. Новиков, Р. Сенчин, А. Карасев, М. Свириденков, И. Кочергин, Вас. Орлова, С. Вербицкий, С. Шаргунов, Б. Гречин, Д. Артемов, поэты И. Белов, И. Волков, Н. Ключарева, С. Михайлов, И. Овсянников, С. Янышев, А. Беляева, группа Шторамаг, критики Г. Циплаков, В. Пустовая, А. Рудалев, Т. Михайлова и мн. др.) стихийно либерально и стихийно консервативно. Но уж, во всяком случае, не цинично. (Они даже из прозы умного циника Пелевина пытаются иной раз вычитать идеализм.) Было бы странно и страшно, если бы у нас народилось новое поколение «постмодернистов». Но пока, к счастью, ничего такого не наблюдается.

Это новое поколение, во-первых, обычно очень слабо ориентируется в литературе второй половины ХХ века, в том числе и в литературном обиходе 1990-х (спасибо школе и вузу, где таковые курсы преподаются из рук вон плохо), и зачастую также отождествляет это время с фигурами модных спекулянтов, но притом нередко еще и презирает последних. Это, впрочем, нормальная реакция человека на явленный воочию духовный распад.

Молодые люди, во-вторых, настроены, как ни странно, скорее идеалистично. По крайней мере, из тех, с кем я общался (но это довольно широкий круг). Им хочется иметь простые и окончательные ответы на весьма и весьма радикальные взыскания оскорбленного духа. Хочется служить истине и приносить жертвы на алтарь настоящего бога. Но трудно выбирать в ситуации, где свобода сплелась в один клубок с практикой ее безответственной реализации, с ощущением исторического провала, прозябания, умертвия. Им мало дано на выбор. Оказалось, что у нас практически не осталось широко признанных и при этом живых духовных авторитетов (они отвергнуты, развенчаны), у нас страшнейший дефицит здоровых ценностей и страшно искаженное, исковерканное культурное пространство. Вот часто именно отсюда идет увлечение державно-милитарной имперской риторикой, самыми грубыми вариантами национализма, эзотерической бесовщиной. Правда, талантливых юных фашистов мне наблюдать не привелось. Одна бездарь, и в основном – далеко за тридцать, а то и сильно за сорок.

В большинстве своем новые литераторы не приемлют, как мне кажется, не либеральные ценности, а то бездуховное прозябание, которое к ним прицепилось. Да, среди молодых есть те, кто называет себя анархистами или троцкистами, атеистами или неохристианами, но при этом пишет, к примеру, пронзительные, экзистенциально выверенные стихи. Я – за такой радикализм. Он основан на неприятии в мире того, что удручает и меня. Он означает неготовность к компромиссам с убогой социальностью и с духовной прострацией наших дней.

4. «Это – поле боя». Есть такой отличный роман у Грэма Грина.

И мне нечего добавить к английскому классику. Я давно чувствую себя солдатом безымянной войны за свободу.

Что еще сказать?. Критикам-«постмодернистам» пора разоружиться и признать, что они принесли литературе немало вреда и сильно содействовали тому социальному и культурному оползню, в котором мы пребываем. Мне их жаль. Они провалились, как давно никто не проваливался. Некоторые (В. Курицын) уже и удалились по-пластунски куда-то в благополучную сторону, фактически признав свое фиаско. Другие никогда и не пытались покинуть свое прекрасное далеко, откуда так комфортно, например, брать под защиту ничтожного Сорокина. Я вижу, как угасает эта волна, как из последних сил временами подгоняют ее отдельно взятые представители постмодернистского арьергарда. Опомнитесь, господа. Уже хватит.

Ситуация слишком трудная, момент слишком решительный, чтобы миндальничать. Реабилитация свободы – дело нелегкое. Речь не может идти о соглашениях или компромиссах, основанных на существующем статус-кво, во многом унаследованном от 1990-х или ставшем реакцией на недавнее прошлое. Речь должна идти о готовности к решительному переопределению и понятий, и стратегий.

Начну с себя. На протяжении 1990-х годов я обычно определял свою позицию как неоконсервативную, имея в виду совершаемый мною выбор традиционных ценностей христианско-гуманистической цивилизации в качестве смысловой опоры. Еще в «знаменских» статьях о Т. Кибирове и В. Павловой есть явные следы этого миросозерцательного уклона. В принципе я ему нисколько не изменил и ныне. Но в новой ситуации уже практически перестал употреблять понятие «неоконсерватизм», опасаясь быть неверно понятым (в общем-то, у нас ведь никто особенно не стремится верно и точно понимать позицию другого, это нужно признать). Кроме того, в последнее время я все более энергично пытаюсь утвердить свободу как экзистенциальную норму и как базисную основу христианского понимания человека, поскольку считаю, что это – главное требование момента.

Критик, мне кажется, должен и может решить проблему духовной коммуникации в нашем глухом и слепом мире, для человека с отшибленными духовными окончаниями. Я никому ничего не предписываю, но для меня самого наряду с талантом и мастерством важнейшей темой является духовный смысл литературного явления. Но и социальная полезность, да. (Мы отвернулись от этого: фи, какая добролюбовщина! В результате имеем только густопсовую пироговщину. Портяночную ольшанщину. Коричневые розы.)

Если литература в целом есть свободное самосознание общества и личности, то критик призван предельно оптимизировать процедуру такого самоосознания. Но не всякий сможет хотя бы осознать эту задачу, со своим наличным арсеналом идей и подходов к литературе. Некоторые литературные фельетонисты идут в обратную сторону, к отказу от свободы, в сторону агрессивного и воинственного ее обличения, утверждения идеалов казармы и барака. (Сами-то эти критики, как правило, ни в казарме, ни в бараке не обитали. Но это их, конечно, не извиняет.) Ну о чем мне, помилуй Бог, говорить с такими людьми? Я все знаю и про барак, и про казарму. Мотал я эти портянки, и никакой прелести в них не нахожу.

Игорь Клех:

1. Причина – элементарный «маятник»: справа терпели, теперь слева должны потерпеть. Поскольку всякое поветрие и всякая команда неизбежно разочаровывают людей. Важно только существование и сохранение механизма, позволяющего всякий раз сказать – и сказать так, чтобы послушались: уйдите, постылые! Поколенческое противостояние – катализатор истории. А поскольку проигравшие и выигравшие будут всегда, необходимы цивилизованные формы конфликта, диалога, сотрудничества и смены поколений. Иначе членовредительство неизбежно – как на картине Сальвадора Дали «Предчувствие гражданской войны». Потому что все хорошее на свете требует усилий, а все плохое происходит очень быстро и как бы само собой. Достаточно всем отвернуться от какой-то реальной проблемы или даже местности – и через два-три года готова очередная «черная дыра», зарастающая потом десятилетиями (Сомали, Афганистан, Чечня etc.). Вообще современная Россия – на удивление цивилизованная страна с достаточным числом нормальных людей, не позволяющих раздорам «овладеть массами».

Раздор – корень зол и сам по себе симптом одичания: где распадаются связи, там поселяются нищета и войны. Теперь это очевидно и для нас, уже нескольких поколений умудрившихся прожить без большой войны.

2. Определения «либерал», «консерватор», «западник», «славянофил» без уточнений представляются мне терминами-пустышками, давно не покрывающими реального размежевания. В чистом виде такое усеченное самоопределение может быть либо возрастным, либо клиническим. А в качестве ярлыка проистекает из лени (нас много, времени мало) и непродуктивно. Серьезная межа по существу проходит, на мой взгляд, только между либеральными консерваторами (для которых «свобода» и «память» одинаково значимы, в той или иной пропорции) и людьми «кесаря» (будет он белый, красный, красно-коричневый или обрезанный, им один черт, они покрасятся и обрежутся; Россию же они и вправду любят – ровно так, как блохи собаку). Остальные – либеральные и патриотические «трещотки» – это хворост истории, годный только на растопку. В чем и состоит их главное веселье, поскольку трудиться сообща они не хотят или не могут. Поскольку существует еще «молчаливое большинство» – без ясных взглядов, с одними настроениями и установкой на нормальную жизнь, «не хуже, чем у соседей». В литературной области никакого «нового идеологического размежевания» я не вижу, а вижу конкуренцию на почве братания у кормушки. Все 1990-е просидевшие в голодных резервациях люди «кесаря» (или «государевы холопы», цвет их знамен не имеет ни малейшего значения) сделали из своих взглядов «товар» и стали выходить с ним на рынок – как Проханов, Лимонов, геополитики всякие. Что это, как не разоружение перед ненавистной консумеристской цивилизацией? Стон о диктатуре у них песней зовется.

3. Что же касается литературы не как области, а как ценности, здесь все обстоит существенно иначе. Во-первых, в мировой литературе достижения так называемых реакционеров отнюдь не меньше достижений «революционеров». Что же касается литературной критики (если это не публицистика, т. е. пропаганда, а именно критика – работающая со смыслами и формой литературных высказываний), то для меня лично вопрос, каких общественно-политических убеждений придерживается критик, имеет значение, может, немногим большее, чем левша он или правша. Критерий один: и то, как он пишет, и то, о чем он пишет (в меньшей мере), должно быть талантливо. Талантливые произведения всегда умнее и глубже собственных авторов. Другой вопрос: где их столько взять? При том что холопья психология сужает и блокирует саму возможность их появления. Талант в отличие от способностей по определению обязан и может быть только неконформистским, точнее, внутренне, органически свободолюбивым. Остальное – позорное ремесло надсмотрщиков или нахлебников. Не поклоняющимся «кесарю» настоящим почвенником на моей памяти был только покойный Панченко. У него были острая мысль, чувство слова и кругозор. А охотнорядцев, велеречивых и дремучих, крикливых люмпенов, как, впрочем, и либеральных попугаев, я просто не в состоянии читать – смысла не вижу.

4. Теоретически такое поле есть – это квалифицированная критика, умеющая приподниматься (не отказываться, только приподниматься) над своими партийными, тусовочными и меркантильными интересами. Жизненно необходимо и, увы, пока невозможно в России издание типа нью-йоркских книжных обозрений (я не идеализирую, а имею в виду лишь их профессионализм и авторитет). Пока же толстожурнальная литература, несмотря на все премии, по-прежнему сама себя воспроизводит, обслуживает и потребляет. Ее критика все так же неповоротлива, дискурс выглядит архаичным, а аудитория продолжает сужаться. Книгоиздатели с успехом подменяют критику назойливым, но малоэффективным пиаром. Выходят сегодня несколько тонких журналов книжных рецензий – но только для гуманитариев-интеллектуалов и мизерным тиражом. Информацию о книгах и авторах стало удобнее всего получать в Интернете: она оперативна, разнообразна, – но очень неравноценна, от нее устаешь. Поэтому ориентирами для читателей служат несколько сетевых изданий и сайтов с более или менее устойчивой репутацией, а также аннотации в массовой бумажной периодике, почти повсеместно вытеснившие жанр книжных рецензий. С некоторым люфтом доверия с их рекомендациями все же считаются. Под Новый год в Москве можно было наблюдать картину: когда глянцевые журналы подводят итоги года, москвичи, вооружась ими, едут в магазины и строго по списку скупают рекомендованные CD, видеокассеты – и книги в том числе. Времени за всем уследить не хватает, а так достаточно высока вероятность выловить нечто стоящее. Поэтому и нужен «непопсовый» массовый журнал, хорошо финансируемый (чтобы привлечь лучшие перья) и независимый от издательского бизнеса, пишущий только о книгах и книжно-литературных событиях, насколько возможно – кратко и внятно. Мне говорили, что во Francfurter Algemeine какой-то отдел отдан «правым», какой-то «левым», что не мешает ей быть лучшей немецкой газетой. У нас такое пока невозможно (в «НГ-Ex libris» попытались – и получили нынешний маразм), но надо мечтать.

Олег Клинг:

1. То, что для части современных критиков (и не только нового призыва) слова «либерал» и производные от него стали употребляться в негативном, бранном контексте, происходит в русской литературе и критике и, естественно, в русском обществе не впервые. В общественной и литературной ситуации 1860-х годов было нечто сходное. Уже тогда в размежевании радикалов и либералов, с одной стороны, и либералов и консерваторов – с другой, в сознании русской интеллигенции слово «либерал» стало и негативным, и бранным. Причем это исходило не только от радикалов (Н. Г. Чернышевского, Н. А. Добролюбова, Д. И. Писарева, многих других, которые заполняли многочисленные страницы критики и публицистики в толстых журналах), но и от писателей, не принимавших радикальные воззрения. Пародия на либеральные идеи и стиль жизни – Павел Петрович Кирсанов в «Отцах и детях» И. С. Тургенева (другое дело – Николай Петрович Кирсанов, близкий автору). Но даже Л. Н. Толстой, разорвавший с радикальным «Современником» после прихода туда Чернышевского (он называл его идеи мертвечиной), не менее пародийно по сравнению с Тургеневым изобразил одного из первых проводников либеральных доктрин в России, который оказался при власти, – М. М. Сперанского. Даже восхищенный своим новым Наполеоном Андрей Болконский так воспринимает Сперанского: «…спокойствие и самоуверенность неловких и тупых движений», «…твердый и вместе с тем мягкий взгляд полузакрытых и несколько влажных глаз», к тому же «…руки… необыкновенно пухлые, нежные и белые». Дальше больше: «…холодный, зеркальный, не пропускающий к себе в душу взгляд…». Последняя ступень разочарования – после встречи с Наташей Ростовой: «Все, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно».

В нисхождении Сперанского в глазах Болконского Толстой дал модель взаимоотношений в России либеральных деятелей и общества, модель, которая повторилась на наших глазах в конце XX – начале XXI века.

К чему этот ликбез, цитатник? Дело не только в поразительном сходстве в судьбе нынешних идеологов либеральных идей и либеральных реформаторов ельцинского периода (первым этот путь прошел Е. Гайдар, затем А. Чубайс, Б. Немцов, другие). Главное – этот цитатник хорошо был усвоен на школьных уроках литературы несколькими поколениями советских и постсоветских школьников, которые на уровне не только сознания, но и подсознания привыкли к негативному контексту слова «либерал». Апофеоз – «премудрый пискарь» М. Е. Салтыкова-Щедрина.

Совсем немногие бывшие школьники, которые и составляют так называемый современный электорат, соотносили и соотносят понятие «либерализм» с его исходным значением, связанным со свободой. Уже дореволюционный «Словарь иностранных слов» (3-е изд. Пг., 1917) наряду с основным значением слова «либерализм» (1) («свободомыслие, стремление к новым и лучшим формам общественного устройства на основаниях общих равенства и свободы») давал и негационное, вытекающее из литературного восприятия толкование слова «либеральничать» (2): «рисоваться свободомыслием ради своекорыстных целей».

Естественно, в советскую эпоху слово «либерализм» на официальном, идеологическом уровне приобрело однозначно негативный оттенок. «Словарь иностранных слов» сталинского времени (4-е изд. М., 1954) целиком погружал это слово в контекст западной, буржуазной действительности: «Либерализм (3) <…> система экономических и политических взглядов, выражавших интересы промышленной буржуазии… В эпоху империализма и пролетарской революции л. становится глубоко реакционным явлением». По отношению к советской действительности допускалось лишь словосочетание «гнилой либерализм (4) – половинчатость, беспринципность, примиренчество, попустительство, отсутствие бдительности, мягкотелость».

В эпоху застоя слова «либерал» и «либерализм» чуть «потеплели». Появилось в «Словаре иностранных слов» (8-е изд. М., 1981) с пометкой «устное» новое значение «либерала» (5): «свободомыслящий, вольнодумец», а в статье «либерализм», тоже «устное», (5. 1): «свободомыслие, вольнодумство».

Однако это значение, восходящее к «оттепели», но абсолютно не равное «диссидентству», не могло изменить векового отрицательного смысла слов «либерал» и «либерализм».

И когда в конце 1980-х годов стала формироваться новая идеология, изначально ошибочно было назвать ее либеральной. Она не была либеральной по свой сути. Потому что не обещала экономического и политического равенства для всех слоев общества. А главное: слово «либерал» не могло оторваться от своего исторического семантического прошлого, разошедшегося в России с понятием «свобода». Наконец, слово «либерал» очень скоро себя скомпрометировало. К тому же появился (понятно чей) проект – Либерально-демократическая партия В. В. Жириновского. Здесь попадание сразу по двум целям: дискредитация ключевых опор нового движения – либерализма и демократии. Позднее другое словосочетание, наиболее часто встречающееся в речах политиков и в СМИ тех лет, – либерализация цен – придало слову либерализм устойчивый негативный эмоциональный фон. Идея «либеральной диктатуры», дефолт, многое другое окончательно вернуло слову «либерализм» бранный смысл.

Из пяти значений слова либерализм, приведенных выше (этот список неполон), стал актуализирован тот, что близок второму: (2) «рисоваться свободомыслием ради своекорыстных целей».

Но у слов своя, непредсказуемая жизнь. Кто знает, может быть, пройдет время, и в России слово «либерал» вернет свой изначальный смысл – связанный со свободой.

2. Полемика неозападников и неославянофилов конца 1980-х – начала 1990-х годов – продолжение векового спора, который и сейчас не угас. Только из сферы литературы и критики, из журналов, которые тогда были ареной столкновения интересов разных «партий» внутри КПСС, он перекочевал в политическую жизнь, в том числе предвыборную: сегодня ведь уже не надо, как прежде в России, а позднее в СССР, использовать литературу и критику для пропаганды политических идей – цензуры нет. Да и толстые журналы читает незначительная часть людей. Новое размежевание в критике пока еще четко не заявлено, о нем рано говорить как о литературном явлении. Ведь прежде крушение в новой России либеральных идей должно отразиться в художественных произведениях. Я знаю, что по крайней мере одно из них уже написано, хотя не опубликовано. Но скоро будет востребовано.

3. А что понимать под «радикальным» проектом? Левых в искусстве? Или правых опять же в литературе? Постмодернизм, в условиях своей стагнации, самовоспроизводства и слияния с коммерческим «искусством» (исключения здесь есть), сегодня уже не может считаться радикальным направлением. Постмодернизм в России, как русский символизм в 1907 году, пережил «торжество победителей» (статья начала ХХ века А. Горнфельда о модернистах). Постмодерн стал основным направлением в литературной практике, ориентированной на вкусы читателей, редакторов и критиков. Консервативный проект, если под ним понимать традиционализм, – это миф: искусство не может не меняться, не может ориентироваться только на традицию. Даже самый ярый традиционалист, хоть назови он себя гиперреалистом, получил еще с рождения прививку авангарда ХХ века, переболев им еще в период «писательской утробности».

4. Единое поле существует. Боюсь, в идеале. Это заветы литературной критики от Пушкина (и его предшественников) до обновленной, синтетической критики, появившейся в России после символистов, которые соединили «журнальное литературоведение» (Б. Эйхенбаум о Брюсове, Андрее Белом, Вяч. Иванове) и новую критику, построенную на принципах объективности, по крайней мере стремления к ней. Заветы адекватного прочтения текста. Но они нужны лишь единицам (и такие масштабные личности в журнальной критике сегодня есть). Многих же критиков больше занимает выражение своего «я» или интересы стаи, группировки. Субъективного вкуса. Я думаю, было бы интересно провести встречу, как прежде говорили, за «круглым столом» адептов двух «направлений» в критике. Из этого ничего путного не получится, но диалог нужен при любом исходе. Тема же: начался ли литературный XXI век, или в плане словесности мы все еще в веке XX.

Григорий Кружков:

1. Слово «либеральный» в некоторых кругах действительно вызывает испуг и ненависть. Но ведь так уже было в начале XIX века в России. Сейчас в обывательское сознание внедряется то же самое: «либеральный» значит развратный, заговорщицкий, антиправительственный. В начале XX века, особенно после большевистского переворота, «либералы» подверглись гонениям с другой стороны. Для большевиков они были «скрытой контрой» и опять-таки антиправительственным элементом.

Неудивительно. Слово «либерал» происходит от латинского корня «свобода». «С радостию приехал бы к вам в Одессу побеседовать с вами и подышать чистым европейским воздухом, но я сам в карантине, и смотритель Инзов не выпускает меня, как зараженного какой-то либеральной чумою» (А. С. Пушкин). Либерал всегда в оппозиции. На другой стороне – верные служаки, карьеристы или просто мракобесы. Во второй половине XIX века картина усложнилась: обозначилось второе противоречие – между просто «либералом» и «революционером». И тот и другой – за свободу, но один прет сломя голову, а другой – осторожно, чтобы не наломать дров. Либерал неожиданно оказался между консерватором и революционером. Естественно, его и били с двух сторон. Но не все. В русском обществе всегда было достаточно людей с умом и совестью, знающих смысл и цену этому слову. Это, говорили, либеральный деятель. Либеральный профессор Петербургского университета. Значит, презирает охранку, вступится за провинившегося студента, уйдет в отставку, но не станет делать грязное, несправедливое дело.

По сути, в основе либерализма лежит простое человеколюбие, желание защитить человека от гнета государства, предрассудков, несправедливости. Американский поэт Роберт Фрост в стихотворении «Урок на завтра» (1940) писал:

Я – либерал. Тебе, аристократу,

И невдомек, что значит либерал.

Изволь: я только подразумевал

Такую альтруистскую натуру,

Что вечно жаждет влезть в чужую шкуру.

Так в поэтическом переводе. Или, если буквально, две последние строки означают: «Я имею в виду такую альтруистичность, которая в любом споре становится на сторону своего противника». Разве это не точный портрет классической русской интеллигенции?

Либерализм – ответственность. Но у этого понятия ныне появился опасный дубликат, и у нас, и на Западе. Тот «либерализм» в кавычках, которым хотят заменить благородный либерализм наших дедов и прадедов, есть нечто совершенно противоположное: «человеколюбие», направленное только на себя, отстаивание любых своих желаний и прихотей, свобода от ответственности. Короче говоря, это моральный и политический релятивизм, обязательно связанный с тенденцией разрушения традиционной системы ценностей, то, о чем Мандельштам писал: «…есть ценностей незыблемая скала над скучными ошибками веков».

Все это уже было: например, в начале коммунистического века – «долой Пушкина», «долой стыд» и прочее в том же духе. И вновь как будто творится некий бесовский заговор. Разумеется, я говорю не о заговоре со списками, протоколами и тайными директивами, а о заговоре «энтропийном», когда, согласно термодинамике, систему размывает, разваливает, сводит к хаосу. В борьбе с энтропией нужно грести против течения, не лениться работать ручками. Должен быть, перефразируя того же Мандельштама, антизаговор против хаоса и небытия.

Спрашивается: в чем причина нового наступления на либеральные ценности? В безвольном, «энтропийном» поведении опустивших руки и плывущих по течению времени. Куда несет это течение? В сторону все большего захламления вещами, замусоривания голов ненужной информацией и – одновременно – все большего очищения их от всяких идеалов. Иными словами, причина в стихийном заговоре коллективной безответственности. И конечно, в сегодняшнем нажиме власти, чутко уловившей эти настроения и решившей, что теперь – можно, всем все по фигу, кроме зарплаты.

2. Действительно, после первоначальных яростных споров между писателями-почвенниками и просто писателями стороны разошлись и как бы перестали замечать друг друга. Объяснение элементарное. Сперва надеялись, что государство будет поддерживать, питать и осыпать благами Союз писателей, как это было при коммунистах. Но потом выяснилось, что государственным людям, озабоченным дележом нефтеносных бассейнов, абсолютно наплевать на деятелей культуры и пропаганды. Никакого наполненного корыта не появилось, не за что стало бороться и отталкивать друг друга. Ныне – другое дело. С чуткостью патентованных сейсмографов эти деятели (в особенности профессиональные патриоты) почувствовали, что выстраивается однопартийная вертикаль власти и она снова будет нуждаться в соответствующей идеологической вертикали. Дождь благ еще не пролился, но вот-вот прольется. Нужно себя демонстрировать и позиционировать.

3. Не совсем понимаю вопрос. Журнал «Знамя» – радикальный проект или консервативный? Допустим, журнал может быть проектом. Но писатель – он что, проект? Если да, то чей – папин-мамин, свой собственный или некоего идеологического центра? И кто такой радикал? Деррида? Флэнн О’Брайан? Пригов? Лимонов? Если же под радикальным подразумевать бесстыжее (матерщину, садизм, порнографию и т. п.), то результаты, на мой взгляд, самые страшные. Сводя психическую деятельность к инстинктам, а технологию – к производству кнопок, нажимающих на мозговые центры удовольствия, человек стремительно расчеловечивается, утрачивает образ Божий. Позволю себе снова процитировать Роберта Фроста:

Так отомстила нам любовь к сравненьям

По нисходящей линии. Пока

Сравненья наши шли по восходящей,

Мы были человеки – лишь ступенью

Пониже ангелов или богов.

Когда же мы в сравнениях своих

Спустились до того, что увидали

Свой образ чуть ли не в болотной жиже,

Настало время разочарований.

Нас поглотила по частям животность,

Как тех, что откупались от дракона

Людскими жертвами.

Дословно: «We were lost piecemeal to the animals, / Like people thrown out to delay the wolves» («Мы все погибли, разорванные зверями по одному, как люди, выброшенные из саней, чтобы задержать стаю волков»).

4. Только что литературную практику делили на консервативную и радикальную, а теперь критиков делят на традиционалистов и постмодернистов. Это немножко сбивает. Традиционалист и консерватор – одно и то же или нет? А постмодернист и радикал? Не многовато ли терминов?

Что же касается теории «единого поля», то о ней, кажется, мечтал еще Альберт Эйнштейн. Полжизни на это положил, но ничего не добился. Помню, в начале 60-х поэт Владимир Британишский писал: «Чужой, перестающий быть чужим, / Он говорит: „Я понял тебя, понял“. / Как физик одержим единым полем, / Так я всеобщим братством одержим». Романтическое было время, не дай Бог положить на него охулку! Но наши времена куда более прозаические, и «единством» называют что-то принципиально не эйнштейновское.

И хотя действительно в ряде литературных изданий существует нечто вроде единого печатного поля, на котором можно встретить людей с самыми несовместимыми взглядами, радости от этого мало: когда вперемешку печатаются почтенные люди и литературная шпана (а шпану ни с чем не спутаешь: трусливая агрессия, истерика, мораль «кодлы»), выигрывает в основном шпана.

Вы меня извините, конечно, но есть одно грубое русское выражение, звучит примерно так: я с ним на одном поле и отдыхать не сяду. Конечно, литературная критика – занятие суровое и не всегда приятное. Я это понимаю. Так что порой приходится садиться. Увы!

Марк Липовецкий:

1. Думаю, причина в том, что либеральные ценности потеряли остроту, стали в какой-то мере общим местом, а культура всегда стремится остранять общие места. Беда только в том, что либеральные ценности, во-первых, остались весьма поверхностно понятыми, а во-вторых, в ходе этой поверхностной стереотипизации сильно опростились, нередко превращаясь в свои противоположности – в догмы. Тут тоже, к сожалению, нет ничего нового. Я даже полагаю, что существует некая типология второго пореволюционного десятилетия, когда после периода смены вех и колебания мировых струн не только «массам», но и «мастерам культуры» хочется прочных иерархий, сильного государства, тянет к традициям и порядку. Отсюда сегодняшняя ностальгия по соцреализму, питаемая не только «старыми песнями о главном», но и особой версией постмодернизма – ее можно назвать постсоц (или же антиконцептуализм): читайте Крусанова и «Лед» Сорокина, смотрите Балабанова и Лунгина («Олигарх»). Я вовсе не утверждаю, что нынешняя любовь к консерватизму непременно сулит террор – у культуры свои ритмы, не обязательно совпадающие с политическими. Однако параллели между 1990-ми и 1920-ми, а текущего десятилетия – с 1930-ми лично мне многое объясняют в современной литературной и общекультурной ситуации.

Увы, либеральная идеология оказалась модой, а не внутренней революцией и потому не смогла существенно изменить сознание «деятелей культуры» нескольких поколений, которые, независимо от эстетической ориентации, довольно часто принимают тезис об отсутствии абсолютных истин только до той поры, пока речь не заходит об истине их собственных текстов: тут включается совершенно тоталитарный механизм шельмования оппонентов.

В чем причина? В ускоренности развития? Просто в торопливости? Или же в описанной Лотманом и Успенским бинарной логике русской культурной динамики, когда культура, подобно маятнику, движется от одного полюса к другому, минуя фазу компромисса? Я бы предпочел одно из этих объяснений простому (слишком простому!) аргументу относительно борьбы между поколениями за место под солнцем.

2. В том-то и дело, что деидеологизация была мнимой – а в сущности, и не могла быть иной. Светлана Бойм недавно очень точно написала, что «если в конце 1980-х деидеологизация была направлена на советскую идеологию, то теперь она направлена прежде всего на деидеологизацию 1980-х, на так называемый либеральный дискурс, который ассоциируется с этим временем, временем обманутых надежд». Стоит ли ломиться в открытую дверь и доказывать, что литература не бывает вне идеологии, если под идеологией понимать не государственную идею, а просто систему идей, непременно имеющих и политическое измерение – если, конечно, они продуманы до конца?

Поэтому, например, полемика вокруг постмодернизма, разумеется, была идеологической полемикой – те самые либеральные ценности, которым посвящен первый вопрос, именно в ходе этой полемики проблематизировались и стереотипизировались. Казалось бы, это полемика внутри либерального лагеря. Но если искать политические параллели, то размежевание тут напоминает войну между либералами и республиканцами в современной Америке. И те и другие вроде бы за либеральные ценности, но как по-разному они их понимают!

Напомню, кстати, что и идеологическое размежевание не сегодня возникло. Уже в 1995 году П. Басинский выступил с оскорбительной статьей против А. Немзера. Все это запомнили, но редко кто помнит повод к статье. А поводом была проза А. Варламова, который, как он сам признавался, сильно хотел печататься в «Москве» и «Нашем современнике», но полюбили его почему-то в «Знамени» и «Новом мире». Вот только Немзер не полюбил, за что Басинский и обозвал оппонента «человеком с ружьем», якобы не пускающим в литературу неугодных. Любой следящий за критикой знает, насколько абсурдно звучит это обвинение по отношению к Немзеру – на мой вкус, даже слишком щедрому на похвалу и буквально приведшему за руку в литературу Слаповского, Солоуха,

Володина, Успенского, Вишневецкую, Исхакова, Славникову, Мамедова и многих других (иной разговор, стоило ли это делать, но Немзер не жадничает). Зато сам Басинский занял почетную позицию охранителя устоев реализма, который в его понимании оказался религиозным искусством, движимым постижением «Божьей», абсолютной истины. Его филиппики против А. Королева или Пелевина быстро переросли в требование административных мер против развратителей молодежи Сорокина и прочих постмодернистов-абстракционистов.

Приведу пример из личного опыта: когда вышел наш с отцом учебник, Басинский напечатал в «ЛГ» прямой донос: он требовал оградить школьников от учебника, где содержится глава о Сорокине, и «разобраться» с тем, как ставятся грифы Министерства образования на такие непродуманные сочинения. Идеологические жесты, обозначенные этой заметкой, совершенно недвусмысленны и напоминают об официозной эстетике советских времен. Тот факт, что Басинский продолжает печататься в «ЛГ» (ставшей, по точному определению, мягкой версией «Завтра») и что он единственный из современных критиков включен в комитет Солженицынской премии, ясно показывает: казалось бы, эстетические разногласия на самом деле привели к идеологическому конфликту. Статьи Басинского сегодня радостно перепечатывает «Наш современник» – это факт наглядный. В сущности, и вся деятельность «Идущих вместе» непосредственно материализует идеологическую программу Басинского, О. Павлова и иже с ними. Это, подчеркну, было размежевание внутри одного поколения.

Новая волна конфликта, начатая полемикой внутри «Господина Гексогена», нацбеста и запущенная статьями Д. Ольшанского, – тоже не была межпоколенческой схваткой: все, наверное, помнят, что с Ольшанским, Пироговым, Данилкиным, «младо-Экслибрисом» спорили не только Немзер и Агеев, но и Кузьмин, и Львовский.

Одним словом, я полагаю, что нынешние идеологические конфликты – это лишь обострение не разрешенных, а загнанных вглубь и как бы не существовавших в течение 1990-х споров между неозападниками и неославянофилами, которые шли опять-таки с переменной интенсивностью и успехом с конца 1960-х годов и лишь в конце 1980-х достигли накала перестрелки. Разумеется, это не совсем то, что было. Консерваторы сегодня либо не грешат антисемитизмом, либо хорошо его скрывают. Хотя, конечно, Бондаренко с Прохановым и Ольшанский с Пироговым слишком из разного теста сделаны, чтобы их сотрудничество было долгим и счастливым. С другой стороны, и в либеральном лагере не все в порядке: назревшая несовместимость разных концепций либерализма отчетливо видна в спорах о Пелевине, Сорокине, Акунине, «Кукушке», Балабанове. Сами эти тексты и фильмы, собственно, возникают как попытки оформить новые (во всяком случае, для России) либеральные понятия. Кроме того, обострились споры и внутри либеральной западной культуры, от которых русский интеллектуал не изолирован сегодня так, как в 1960–1970-е. Но спор-то все о том же: об иерархиях и «вседозволенности»; о том, должна ли русская литература быть глашатаем истин вековых; о том, есть ли у России особый путь или она прореха на человечестве; о том, должно ли искусство ковать национальные ценности и быть верным великим традициям, или оно должно эти ценности и традиции проблематизировать; о том, есть ли у литературы «воспитательная» роль или только развлекательная функция и проч., и проч.

А почему эти споры обострились, тоже понятно. Я когда-то писал, что журнальная война конца 1980-х не случайно резко закончилась после августа 1991 года – это была война за влияние на власть, за культурную политику и вытекающие субсидии и привилегии. Революция 1991 года дала однозначные ответы на все упования, сведя культурную политику к ежегодной раздаче Госпремий; бороться можно было только за Сороса, но тут исход предрешен. В 2001-м появилась надежда на новое вмешательство государства в культуру, и тут захотелось выделиться из мейнстрима (либерального) путем демонстрации новизны, которая бы приятно порадовала глаз тех, кому опротивела «демшиза»; захотелось чего-нибудь остренького и тем, кому не режет слух новый гимн свободной России. Строго говоря, этот поворот бывших элитарных постмодернистов в сторону «нацбестселлеров» предвосхитил «выбор народа» в декабре 2003-го.

3. Как оценивать результаты консервативного проекта в литературной практике? Если речь идет о Проханове, Олеге Павлове, Р. Сенчине, А. Варламове, Б. Екимове, В. Личутине, то говорить не о чем: это эпигонская литература, повторяющая зады либо деревенской прозы, либо, в случае Проханова, нацистской публицистики и того, что М. Золотоносов называет СРА – «субкультура русского антисемитизма». Все остальное – это в той или иной степени результаты либерального проекта или, вернее, проектов: в диапазоне от Сорокина до Маканина, от Акунина до Шишкина, от Толстой до Павловой, от Гиршовича до Шарова, от Гениса до Немзера. Тут, как я уже написал, много разногласий, но говорить есть о чем.

4. Мне не очень понятен этот вопрос. Что значит «единое поле действий литературной критики»? Если это то поле, где критики соглашаются, – тогда такого поля нет, как, впрочем, никогда, даже в советские времена, и не было. Если же речь идет о том поле, на котором разворачивается критическая полемика, то это как раз тот самый спектр либеральной, в широком смысле, литературы, о котором вы спрашиваете выше. Проблема в том, что о многих фигурах противоположная сторона не высказывается. Было бы интересно составить реестр писателей, которые слышат только одобрение от своих друзей и единомышленников. Другой вопрос: возникает ли диалог по поводу спорных фигур, или же это просто канонада несовместимых оценок? Чаще всего – нет, не возникает. Но дрейф Ольшанского направо – это пример возникшего диалога с непримиримыми оппонентами. Если этот пример слишком мрачен, приведу другой, посветлее: одобрительная статья А. Латыниной о последней книге Пелевина в февральском «Новом мире»!

Александр Мелихов:

1. И разочарование, и поколенческое противостояние, и компрометация либеральных идей, несомненно, играют свою роль; я хотел бы только немного задержаться на самих понятиях «разочарование» и «компрометация». Воплощение каких бы то ни было идей всегда влечет за собой известное разочарование и компрометацию, поскольку все наши цели противоречат друг другу и могут достигаться лишь за счет друг друга, а потому что-то приобретая, всегда что-то теряешь. Но то, что у нас происходит, так ли уж связано с либеральными идеями? Тот факт, что либерализм явился нашему народу в одном пакете с экономическим и социальным кризисом, вряд ли может оказаться решающим для литераторов: их (нас) больше раздражают декларации, чем факты, мы в силу нашей профессии прежде всего люди слова. И по-видимому, мало кого из пишущих может не раздражать пошлость ультралиберальной публицистики. Монофакторные модели, которые опираются на «первичность» одного какого-то фактора, якобы определяющего все бесконечное многообразие социальной жизни, всегда убоги, и младенческая вера в рынок как демиурга всех производств, любой науки, морских глубин и звездных тел; вера в то, что все ценности выражаются ценой, что стремление к выгоде составляет альфу и омегу человеческих желаний, – все это скудодушие не может не оскорблять натуру хоть сколько-нибудь романтическую, – а кто из нас, литераторов, не романтик, кого из нас грезы не волнуют как минимум наравне с реальностью! Впрочем, отказ либерализма пошляков от всего сверхличного представляет даже и реальную социальную опасность. А в сфере искусства этот принцип – важно не мнение элиты, а покупательные способности и наклонности массы – уже привел к разрушительным последствиям всюду, куда бы он ни ступил. «Гуманистическая» вариация этого принципа – все должно служить человеку, и только он ничему не должен служить – приводит к близким результатам, но ей еще пока что нигде не дали достаточной воли.

Вместе с тем не нужно всякую вражду непременно выводить из идейных либо корыстных мотивов: существует еще и старая добрая немотивированная озлобленность на весь свет. Есть ведь даже такой психиатрический термин – дисфоричность, болезненная раздражительность. Причины ее могут заключаться и в неудачной биохимии, и в личной уязвленности, но результат оказывается тем же самым: озлобленного человека больше всего раздражают довольные, а либерал – существо в общем удовлетворенное мирозданием. Разумеется, он тоже может быть недоволен бюджетом, налогообложением или книготорговлей, но он тем не менее убежден, что это дело в принципе поправимое, что никакой обреченности человека на трагедию нет, что мир существует не для того, чтобы вечно бороться и стремиться к чему-то великому, а для того, чтобы благоустраивать жизнь и наслаждаться ею. Именно этой благодушной картины мира и не может простить либералу человек озлобленный.

Ну и помимо перечисленных, более или менее серьезных причин остается еще позерство парадоксалистов (которые в таком количестве уже и перестают быть чем-то экстраординарным); те, кто стремится поразить публику, бросая вызов либеральной респектабельности, – люди самые безобидные: они готовы довольствоваться тем, чтобы подложить под зад учителю канцелярскую кнопку, но о том, чтобы взорвать саму школу, не помышляют, а наоборот, в глубине души очень надеются, что школу и без них найдется кому защитить.

2. Новое идейное размежевание началось потому, что прошло достаточно времени для того, чтобы оно началось. Почему скандалы в коммунальной квартире начинаются не сразу? Сначала должны определиться интересы, претензии на сферы влияния, затем должна выявиться несовместимость этих интересов, а помимо всего прочего, люди должны еще достаточно надоесть друг другу.

3. Если говорить о среднем типе радикала и консерватора, то среди первых преобладают амбициозные психопаты, а среди вторых – малокультурные тупицы (часто, впрочем, не уступающие первым в агрессивности), и если говорить о политической жизни, то вторые представляются мне все-таки менее опасными. (Написал и тут же усомнился.) В искусстве же язвой радикализма является шарлатанство, а язвой консерватизма – эпигонство. И те и другие потрудились настолько эффективно, что дискредитировали и радикальный, и консервативный проекты. Теперь от «новаторства» на меня сразу же веет выпендрежем, а от «традиционализма» – провинциальной затхлостью. Что с этим делать, как разбить это наверняка несправедливое предубеждение, не знаю.

4. Можно было бы попытаться критикам разных направлений для начала составить хотя бы некий список общих интересов. Но это сложно, во-первых, по причине их возможного отсутствия (как примирить интересы Слона и Моськи?), а во-вторых, что не менее важно, не все критики могут обнародовать свои истинные интересы ввиду их слабой совместимости с целями литературы, как их, эти цели, ни понимать.

Владимир Новиков:

1. Для «определенной части литературных критиков нового призыва» манипулирование ярлыками «либералы – консерваторы» стало чем-то вроде детской игры в «казаки-разбойники». А детские игры быстро кончаются. Сколько месяцев смогла прожить либеральная газета с эпатирующим названием «Консерватор»?

Слово liberalis означает «свободный», и отрицание либерализма как такового – это ограничение собственной духовной свободы, неизменно заводящее в тупик. Когда цитируют блоковские слова «Я художник, следственно, не либерал», их вырывают из контекста судьбы Блока, заплатившего за свои утопические иллюзии гибелью от «отсутствия воздуха». Либерализм при всех его недостатках подобен кислороду: отсутствие этого элемента в общественной атмосфере убивает духовную жизнь.

О «консерватизме» тоже нельзя говорить без учета внутренней формы слова. Что пытаются сохранить, законсервировать нынешние «консерваторы»? Теперешнее промежуточно-хаотическое состояние? Эпоху СССР и КПСС? А если под «консервативными» ценностями иметь в виду Россию до октябрьского переворота, то восстановление и приумножение этих ценностей доступно только либеральной практике.

Теперь о компрометации либеральных идей в России после 1991 года. Не думаю, что большой ущерб нанесла им партия под названием ЛДПР: мало кто задумывается над тем, что в этой аббревиатуре значит буква «Л», – сущность данной партии для всех ассоциируется все-таки с буквой «Ж». Более всего этой компрометации, на мой взгляд, способствовал политический проект СПС. Как филолог не могу не обратить внимание на негативную магию букв: это ведь КПСС без одной литеры. Меня сразу неприятно удивила фантастичность, утопичность самой попытки придать позитивный смысл эпитету «правый». «В политике: консервативный, реакционный, враждебный всякому прогрессу» – так толкует его словарь Ожегова, и не думаю, что русский язык когда-нибудь развернется в этом вопросе на сто восемьдесят градусов.

Порядок вечен, порядок свят:

Те, что справа, всегда стоят,

А те, что идут, всегда должны

Держаться левой стороны.

Полагаю, что «Песенка о московском метро» Булата Окуджавы (где он прежде всего имел в виду левизну эстетическую, так называемый формализм) сохранится в веках в незыблемом виде, а историки будут разъяснять нашим потомкам, что только по чистому недоразумению Зюганова когда-то называли «левым».

Когда мы приезжаем в западноевропейскую страну, мы отнюдь не чаем обняться с тамошними «правыми», поскольку знаем, что это противники свободной мысли, догматики в вопросах морали, враги новаторского искусства, по большей части националисты, недолюбливающие иммигрантов, а зачастую и антисемиты. В экономических вопросах они стоят за принцип выживания, за неизменность приоритета силы и богатства.

Эспеэсовцы вроде бы декларировали свою приверженность либеральным ценностям. Но если понимать либерализм как «идеологическое и политическое течение, объединяющее сторонников демократических свобод и свободного предпринимательства» (согласно «Словарю иностранных слов»), то свобода предпринимательства для них оказалась несоизмеримо важнее демократических свобод. Вспоминаю разговор с одним западным славистом либерального склада: с сочувственным интересом относясь к нашим литераторам эспеэсовской ориентации, он не мог не отметить некоторое их «людоедство» в социально-экономических вопросах, их страстно-услужливое влечение к представителям крупного бизнеса и плохо скрываемое равнодушие к положению нищих тружеников-интеллигентов.

Провалился амбициозно-бездушный СПС. Увяло худосочное «Яблоко», которое многие из нас пытались подпитать, опуская бумажные листочки в урны, оказавшиеся в итоге траурными. Что делать нам, беспартийным либералам, дальше? Сохранять верность русскому интеллигентскому либерализму, при этом поругивая его по старинной традиции. А как же иначе? Без самокритичности нет ни интеллигенции, ни либерализма.

Но помимо общегражданского контекста (позиция в вопросах чеченской войны и смертной казни, отношение к шпиономании и ксенофобии), у литераторов есть еще и свой контекст, где они могут не просто присоединиться к чьей-то благородной общественной позиции, но и компетентно выступить по общественно значимым проблемам, в которых разбираются лучше, чем другие.

Такая ситуация возникла, когда писатель Владимир Сорокин подвергся судебному преследованию и публичной травле в связи с идиотским обвинением в «порнографии». У Сорокина скандальная репутация, он из тех писателей, против которых всегда выступает большинство – в любое время и в любой стране. Это как раз тот случай, когда либерально-интеллигентное меньшинство должно поднять голос. Однако попытка нескольких членов Академии русской современной словесности выступить публично в защиту Сорокина, в защиту свободы творческого поиска обернулась тем, что под материалом «Экспертиза не по заказу», опубликованным осенью 2002 года в журнале «Новое время», подписались только восемь из тридцати восьми членов академии (А. Арьев, А. Генис, А. Зорин, С. Лурье, М. Липовецкий, Е. Шкловский, М. Эпштейн и автор этих строк). Вот столько реальных (не на словах, а на деле) либералов оказалось в составе АРС’С.

«Негативное эстетическое отношение к поэтике Сорокина не может служить оправданием равнодушия к судьбе коллеги» – это положение я попросил включить в текст «Экспертизы» и продолжаю настаивать на нем как на аксиоме эстетического либерализма и либеральной эстетики. Лично я считал бы своим абсолютным долгом защищать от преследования писателя, мне эстетически чуждого, но признаваемого хотя бы двумя-тремя сочленами-академиками в качестве истинного таланта. С ужасом вспоминаю абсурдные высказывания некоторых коллег о «взаимном пиаре» Сорокина и «Идущих вместе». Пусть «дело Сорокина» заглохло, но общество получило первый прецедент преследования писателя властью после 1991 года (надеюсь, никто не считает «Идущих…» самодеятельной молодежной организацией, на свои средства воздвигавшей бутафорский унитаз).

Как мы хорошо помним, техника «введения единомыслия в России» в советские времена отрабатывалась на литературе и искусстве. После уничтожения плюрализма эстетического можно переходить и к реставрации однопартийной системы, и к созданию «единогласного» парламента. А начинаются подобные процессы с «пустяков» – публичного поношения какого-нибудь сочинителя, опусы которого к тому же нравятся отнюдь не всем. В ответственной ситуации с Сорокиным наше профессиональное критическое сообщество уклонилось от своего прямого гражданского долга – противостоять «антилиберальному давлению на либеральные ценности», и объективно способствовало «компрометации либеральных идей». Полагаю, что сейчас полезно поворошить старое и помахать кулаками после позапрошлогодней драки. Ибо повторы неизбежны.

2. Не вижу никакого нового размежевания. Скорее, можно говорить об идеологической бесхарактерности с обеих сторон. Певец сталинско-имперских идеалов Проханов легко вписался в либерально-медийный бомонд. А главное, ни «Новый мир» со «Знаменем», ни «Наш современник» с «Москвой» за последнее десятилетие не произвели на свет сколько-либо значимых «идеологем».

3. Что такое «радикальный проект»? Если посмотреть в корень слова (а «радикалис» – это именно «коренной»), то речь идет о сторонниках коренных, решительных изменений и преобразований. Тогда позвольте спросить: радикальных в смысле эстетическом или политико-идеологическом? Впрочем, свой вопрос тут же снимаю, поскольку в современной литературной практике ни того ни другого радикализма днем с огнем не сыщешь. А «консервативный проект» – вещь невозможная. На сие contradictio in adjecto еще полтора века назад грамотный Глумов деликатно указывал Крутицкому: «Прожект, Ваше превосходительство, когда что-нибудь предлагается новое; у Вашего превосходительства, напротив, все новое отвергается…» Уж извините меня за лингвистический ригоризм, но основной прием моей работы (и в критике, и в прозе) – сопоставление слов с обозначаемыми явлениями. Для меня по старинке «проект» – это не вялотекущий рутинный процесс, а замысел, план. Проект предлагает то, чего прежде не было. Девяностые годы литература прожила беспроектно, как пчела, а не как архитектор. Результат налицо. Сейчас пришло время концептуальных проектов поэзии и прозы XXI века, а то мы уже четвертый год живем по старым календарям.

4. Наверное, существует. Поскольку я, например, не принадлежу ни к тем ни к другим и, стало быть, пребываю «вне зависимости». «Традиционализм» в критике мне глубоко чужд, хотя он реален и неизбежен как своего рода физический недостаток большинства критических сочинений. «Традиционалисты» подходят к новым явлениям с меркой старого и устоявшегося. Ровно сто лет назад они писали, что драмы Чехова не могут называться драмами, а «Стихи о Прекрасной Даме» называли «прескверными стихами». Сегодня они не в состоянии прочитать смысл верлибров Геннадия Айги и не понимают, что все «безобразия» прозы Сорокина являются материалом, преобразованным по законам искусства.

Кто такие «постмодернисты» в критике, я просто не понимаю. Написавшие монографии о русском постмодернизме М. Липовецкий и М. Эпштейн – это скорее критики-энциклопедисты, эстетические плюралисты. Критики молодого поколения о постмодернизме уже не говорят и, по-видимому, правильно делают: данная категория приобрела ретроспективный характер, это конец ХХ века, но ни в коей мере не начало XXI.

Проблема «единого поля» и «границ» скорее связана не с эстетикой, а с политикой, с антагонизмом прогрессистов и реакционеров. Причем большую цельность сохранили последние, о чем можно судить по изобретенной Владимиром Бондаренко задорной формуле «пламенные реакционеры». Каковы лично у меня «пункты встречи» с гг. Бушиным, Бондаренко и иже с ними? Это книжные прилавки, на которых я иногда открываю их фолианты примерно с той же целью, с какой «арзамасцы» открывали тома графа Хвостова, – с намерением посмеяться. Если натыкаюсь на действительно смешное, то мысленно воссылаю названным авторам похвалы в духе Эразма Роттердамского (вы меня поняли?). Но, пожалуй, это трудно назвать диалогом.

Что же касается не смешных, а исключительно «пламенных» реакционеров, то за их духовной деградацией мне больше следить не хочется. Как историк литературы ХХ века, я помню, что был, скажем, Ст. Куняев, чью роль в русской культуре полагаю сугубо негативной и разрушительной. Те же мои коллеги, которые сегодня готовы брататься с Куняевым, на мой взгляд, неизбежно калечат сами себя, нарочно снижая свой собственный IQ, убивая в себе остатки эстетического чутья.

Вот так я вижу единое поле, в которое приходится выходить, чтобы опять в одиночку биться с мракобесием, конъюнктурным цинизмом и духовно-эстетической отсталостью.

Евгений Попов:

1. Слово «либерал» употребляется многими русскими литераторами, а не только критиками, как бранное, пожалуй что, уже гораздо более ста лет. Интересующихся историей вопроса отсылаю к роману Ф. Достоевского «Бесы», где в соответствующем контексте цитируется «Воплощенной укоризною / Ты стоял перед Отчизною, / Либерал-идеалист», к сборнику «Вехи» и возникновению термина «либеральная жандармерия». На семьдесят пять лет, благодаря Октябрьскому большевистскому перевороту, весомую долю участия в котором либеральное сознание, разумеется, отрицает, полемика в России на эту тему прекратилась. Никакого наступления на либеральные ценности в современной словесности я не ощущаю. «Гамбургский счет» по-прежнему существует, и место писателя в нашей литературе, слава Богу, до сих пор определяется только его талантом, а не тем, что напишут о нем критики, какого он «направления» или сколько его книжек продадут в магазине «Москва». Поколенческого противостояния я тоже не наблюдаю, хотя знаком со многими яркими представителями совсем нового поколения писателей, из которых особенно выделяю сорокалетнего рассказчика из Обнинска Петра Ореховского (чьи рассказы были впервые опубликованы в прошлом году на страницах журнала «Октябрь») и совершенно не похожего на него двадцатипятилетнего романиста Владимира Лорченкова из Кишенева, лауреата премии «Дебют–2003». Как не наблюдал и при советской власти, когда общался с такими разновозрастными индивидуальностями, как Семен Липкин, Лев Копелев, Юрий Домбровский, Белла Ахмадулина, Георгий Семенов, Генрих Сапгир, Венедикт Ерофеев, Людмила Петрушевская, Евгений Харитонов, Зуфар Гареев. Не говоря уже о двух «гуру» нынешней словесности Василии Аксенове и Василии Шукшине. Или о Валентине Распутине, которого я считаю крупным писателем, несмотря на неприятие многих элементов его жизненной позиции. В отличие от советского графомана Александра Проханова, который стоит ныне на отведенном ему литературными либералами пьедестале рядом с некогда юным, по-настоящему талантливым писателем-маргиналом Владимиром Сорокиным. Русская литература – живой организм, а не процесс, как бы этого ни хотелось тем критикам, которые исследуют ее, как патологоанатомы, или ощущают себя начальниками зверинца, где в клетках сидят подведомственные им животные – писатели и поэты. Разочарование – пожалуй что, да, но это скорее относится к области политики, которая не является в данном случае предметом анализа. Компрометация либеральных идей? Тоже да. Те коммунистические вольноотпущенники-интеллектуалы, которые еще вчера проповедовали «либеральные ценности» применительно к советской подлости, лишь только КПСС прокукарекала перестройку, вновь захотели «пасти народы» и делали это, пока окончательно не пролетели, как фанера над Парижем, со своими черно-белыми представлениями о жизни, где, к примеру, писатель-каторжник С. – это ретроград и фундаменталист, а изобретатель термина «литературный власовец» Р. – светлая личность. У нас вообще многое было перевернуто, консерваторами одно время повадились именовать новых «наследников Сталина», причем делали это не только они сами, но и либеральная критика, без боя уступившая им слово «патриот». Сейчас все, кажется, становится на свои места.

2. Я считаю это не идеологическим размежеванием между либералами и консерваторами, а поисками здравого смысла. Двенадцать лет русской свободы, которую я отсчитываю с августа 1991 года, – достаточное время, чтобы прекратить размахивать кулаками и толкать друг друга в грудь с известными словами «а ты кто такой». Идеологическое противостояние в настоящий момент я наблюдаю только между экстремистами и разумными людьми, к которым относятся и либералы, и консерваторы.

3. И на том и на другом поле литературной деятельности есть значительные достижения, которые можно будет оценить лишь по прошествии времени. Литературный консерватизм в этом смысле значительно устойчивее, и сочинения Ивана Бунина сейчас имеют для меня большие смысл и значимость, чем тексты подавляющей части его сверстников-декадентов, например Леонида Андреева, не говоря уже о начисто забытых либералах тех лет, звавших Русь к топору в чаянии «горящих зданий». С другой стороны, радикалы Джеймс Джойс, Генри Миллер и Даниил Хармс после ГУЛАГа, Освенцима и Хиросимы нынче выглядят консерваторами, потому что их произведения не протухли. Для меня сейчас убедительнее выглядит «консервативный проект», достаточно емкий для того, чтобы включить в себя не только реализм, но и так называемый «авангард».

4. Это единое поле существует в отдельных умах и изданиях, зачастую находящихся вне столицы, как, например, прекрасный литературный журнал «День и ночь» (который издает в Красноярске на «медные деньги» подвижник Роман Солнцев и который сейчас в очередной раз находится из-за финансовых трудностей на грани закрытия) или канувшая вследствие общественного равнодушия саратовская «Волга». В усилиях нищих ребят из Костромы, ежегодно устраивающих интернет-конкурс для литераторов вне зависимости от их идеологической, возрастной или эстетической принадлежности. В благородных попытках организаторов упомянутой премии «Дебют», которую недавно охаяла «Литературная газета» в статье под советским названием «Провокация». В непредвзятой оценке всего творчества Виктора Астафьева. В ежегодных всероссийских Форумах молодых литераторов, ежегодно проводимых Фондом социально-экономических и интеллектуальных программ. Диалог между либералами и консерваторами необходим, а общая национальная идея состоит в том, что нечего свинячить в собственном доме во всех смыслах этих глагола и существительного. Если критики этого до сих пор не понимают, то сие их беда, потому что они всего лишь пассажиры на корабле русской литературы, который в отличие от «Титаника» как плыл, так и плывет в одному Богу ведомом направлении.

Мария Ремизова: 1. В самой формулировке «новое антилиберальное наступление на либеральные ценности» содержится как бы некоторое подталкивание к ответу: да, мол, все это происки темных сил и прочие вихри враждебные… И как же просто было бы, коли в том была единственная причина! Ну да, с одной стороны, очевидно поощряемое сверху стремление к организации российского социума на принципах допотопного традиционализма с ценностями в духе «Домостроя» и уваровской триады. Естественно, что понятия «либеральный» и «либерал» в такой системе иначе как негативные функционировать не могут. Но ведь не одни лишь оголтелые «почвоведы» кривятся от этих слов. Даже люди откровенно либеральных убеждений, к числу которых я и сама имею честь принадлежать, сейчас с трудом переносят эту лексику. Разочарование? О, да! Весь запас доверчивого идеализма разлива 1991 года у меня, к примеру, истрачен. Истрачен он и у моих друзей. Пошлый фарс с бездарными (но отнюдь не бескорыстными) актерами, который мы вынужденно наблюдаем уже более десяти лет, развил в нас стойкую идиосинкразию к речевым оборотам типа «либеральные ценности». Слишком много гадостей прикрывали этим полотенцем, слишком уж оно поистрепалось и изгрязнилось. Да и невыносимо безвкусным выглядит вообще весь этот «либеральный» треп. Ну какой идиот мог придумать предвыборный лозунг «Хотите жить как в Европе?». В качестве более бездарной акции можно предложить разве что плевки в лицо коллективному избирателю прямо с телеэкрана. А сами идеи – во что они превращены раздражающе неотесанными скоморохами, вроде господина Немцова? Они же все перевернули с ног на голову: свобода для них синоним денег. А деньги соответственно – свободы. Просто взаимозаменяемые понятия. Идеи либерализма между тем, если кто забыл, изначально были замешаны на идеалах. Идеалах, категорически не сводимых к ценностям материального мира. Наши «либералы» кто угодно – дельцы, коммерсанты, политиканы, но только не идеалисты. Заикнись им про что-либо не имеющее в конечном счете отношения к выгоде, они же на смех поднимут. Свобода как категория, в том числе и социальная категория, в их сознании места не занимает. Такой вот, значит, получается у нас портрет «либерализма». Стоит ли удивляться, что он вызывает не слишком много симпатий?

2. Ответ очевиден: потому что молодое поколение неудовлетворено. И эта неудовлетворенность, естественно, ищет выражения в полярных формах: и в оппозиционности так называемым буржуазным ценностям, и в оппозиционности так называемым консервативным. (Определения, разумеется, условны, поскольку оппозиция к каждому из элементов возможна как справа, так и слева). Но главное, что на конфронтацию всегда толкает именно недовольство существующим положением вещей. Кроме того, возрождение волны, условно говоря, «охранительно-государственного» толка связано, мне кажется, еще и с некоторыми выгодами, которые пробивающиеся в литературу молодые люди надеются извлечь благодаря известной степени сервильности по отношению к генеральной линии власти. Что, впрочем, не исключает определенного небескорыстия и по другую сторону фронта. Вообще, отчетливо заметное стремление выступать в когорте с надеждой на последующие «награды» (в широком смысле) кажется мне наиболее отвратительной приметой времени.

3. Результаты любых «проектов» я заранее оцениваю отрицательно. Я не верю ни в искренность проектов, ни в искренность их участников. Меня же интересуют только бескорыстные и искренние вещи.

4. Я думаю, что это поле существует – постольку, поскольку люди способны реализовывать себя именно как критики, то есть неангажированные анализаторы текстов. На этом пятачке возможно все: и взаимопонимание, и конструктивный диалог, и даже конструктивная полемика диаметрально противоположных эстетических оценок. Вне этого поля критика не существует, она перестает быть критикой, превращаясь в публицистику (в лучшем случае) и политический ангажемент (в худшем).

Ольга Седакова:

1. Сразу хочу предупредить, что мои ответы основаны не столько на ситуации в нашей литературной критике (я недостаточно с ней знакома), сколько на общем впечатлении от всех публичных высказываний последних лет – художественных, журналистских, политических, общегуманитарных… Я буду говорить о «либерализме» и «консерватизме» как о настроениях, как о двух стилистиках (их в действительности больше, чем две).

До того как мы познакомились с двумя этими настроениями (противопоставляющими себя «деспотизму», «тоталитаризму» и т. п.) наяву, в нашей общественной реальности, «либерализм», с легкой руки Пушкина, да и в связи с самой этимологией слова, казался мне (как и С. С. Аверинцеву, с которым мы это обсуждали) привлекательнее, чем «демократия»: либерализм – позиция свободного человека, рожденного свободным, не раба (латинское liber). В «демократии» же слышалось не слишком позитивное значение греческого «демос» – народ (не толпа, но некое недифференцированное большинство). «Демократия» как будто предполагала неизбежное снижение интеллектуального, эстетического и т. п. критериев. Как в известных стихах:

Что геральдического льва

Демократическим копытом

Теперь лягает и осел.

«Либерализм» же, в пушкинской традиции, предполагал сохранность общего строя ценностей, личных и исторических, их иерархии – но при этом не навязывание всего этого другим. Сдержанность, общая доброжелательность, отказ от похоти власти, от агрессивности и алчности (liberalis – щедрый) – вот такой представлялась мне стилистика либерализма. Вообще говоря, аристократическая стилистика, если бы это слово – «аристократия» – можно было теперь употребить, не вызвав всеобщего возмущения. Своего (плохого, популистского) рода демократия была и в советском обществе, а вот чего там не было, так это либерализма. И его хотелось. Как хороших манер, как воспитанности и просвещенности – «людскости», как говорил Батюшков. Конечно, от несколько отстраненной благожелательности либерального человека до любви к ближним человека христианского – огромное расстояние, и тем не менее из всех возможных светских позиций именно либеральная (так, как она описана выше) казалась мне самой близкой к христианской социальной этике.

То, что мы узнали наяву под именем либерализма в 1990-е годы, как всем известно, ничуть не похоже на это книжное и этимологическое представление. Одна из самых представительных фигур радикального неолиберализма – Борис Парамонов. В его образе и во многих других, похожих на него «культуртрегеров», мы увидели, как теперь выглядит «либерал». Человек, позволяющий себе если не все, то многое, но другим – отнюдь! Махнет налево – улочка, направо – переулочек. Сколько развенчаний, деконструкций было произведено в эти годы: как радовались каждому новому крушению «кумира» или «репрессивной нормы»! Русская классика вообще, интеллигенция вообще, «вкус» вообще, «талант» вообще (стратегия, рынок – вот что делает Пушкина Пушкиным: между прочим, такого либерала, завидующего памятнику Пушкина, уже изобразил Булгаков в «Мастере»)… Ахматова как воплощение сталинизма. От всего освободились. Высший пилотаж – освободились от брезгливости к антилибералам (премии Проханову, симпатии к национал-коммунизму). Остались Сорокин и Бурдье. Боевые были наши либералы – и шутливые. Общий тон нашей либеральной (жалко портить это слово, но что поделаешь: самоназвание) прессы – насквозь шутливый, по мнению ее авторов. По моему же читательскому впечатлению – непристойно гаерский. Изнурительное однообразное шутовство. Главное, ни о чем не сказать с уважением или одобрением. Помню начало путевых заметок одного этаблированного поэта: «Болонья – самый мерзкий из итальянских городишек». Да, видали мы их все, итальянские городишки. Пришел, увидел, наплевал.

Что же касается радикально либерального искусства, акций и инсталляций вроде укусов посетителя, в которых виртуозен Кулик, или изрубления икон – то этот либеральный авангард уже изобразил Лесков в «Соборянах» (помните Варнаву с его вареным скелетом?). Все это считает себя просвещенным западничеством – но представляет собой дремучий угрюмый степной цинизм.

Очень жаль, что поле независимости не было использовано почти не для чего другого, как для негативизма всех видов. Либерализм такого рода не мог не провоцировать реакции на себя.

2. Либерализм и был западничеством, очередным явлением того особого российского западничества, который к Западу имеет очень мало отношения. Такого рода западничество в петровские времена выразилось в петиметрах и щеголях (как будто не было в это время Европы христианской, университетской и т. п.), в пореформенные годы XIX века – в нигилистах (как будто в Европе в то время не было чего-то другого), в пореволюционные годы – в либертинистских движениях типа «долой стыд». Нашим радикальным западникам что-то всегда не давало и не дает увидеть Запад. Впрочем, так же как почвенникам. И те и другие обладают одним и тем же мифом Запада – бездуховного, безнравственного и т. п., только делают из этого противоположные выводы: одни борются с этим мифом, другие торопятся его практиковать в родных палестинах. Запад Альберта Швейцера, Запад Поля Клоделя и многих других в этот миф никак не уместится. Не уместится и простая обыденность Запада. Морализм, законность, социальность с ее требовательностью к члену социума, взаимная почтительность и гуманность (gentle society) и другие вещи, на которых держится западная стабильность, – вот этого Варнава увидеть не может. Он видит там скандал. И все. И такой же скандал – но с нашим размахом – переносит в родные долготы. Скандал, конечно, на Западе тоже нередко случается, но все там отлично различат, где скандал, а где рутинная, добросовестная, трудовая обыденность. Где если нельзя – то уж нельзя. Так же недолго думая различат, где желтая пресса, таблоид, а где газета «кволити» – по одной стилистике заголовков. По этому признаку (и по многим другим) вся наша пресса с ее «эффектными» заголовками – крайний случай таблоида.

3. Что у нас имеется в виду под консерватизмом, мне вообще трудно понять. Все, что не либерализм? Что предпочитает «беспределу» «порядок», «крепкую руку»? Отличный выбор.

Столкновение двух этих начал принимает уже форму уголовных процессов, которые ставят человека (меня, во всяком случае) в крайне неловкое положение. Несомненно, я абсолютно против того, чтобы жгли книги любого содержания или за выставки экспонатов любого рода привлекали к уголовной ответственности. Но выступать поборником эстетики разложения, поскольку других форм либерального искусства как будто не предполагается, – не слишком радующая перспектива.

Кто наши консерваторы? Те, кто хочет возродить советский псевдоклассицизм? Или те, кто ищет в земле и почве? Вроде бы разные вещи. Консервативными у нас называют себя фашизоидные движения, да и неокомсомольские тоже как будто консервативны. Как это возможно – и что они консервируют? Говоря всерьез, консерватизм возможен там, где есть определенное и близкое прошлое, где есть бесспорное наследство, которое хотят хранить. У нас прошлых по меньшей мере два. Одно – реальное советское. Никакие эксцессы либерализма не заставят меня скучать по этому прошлому и что-нибудь из него консервировать. До сих пор в самой пошлой поп-песне я радуюсь тому, что это, во всяком случае, не «А нам, а нам выпало строить БАМ». Другое прошлое, досоветское – виртуальное, за пределами реальной истории. Сконструированное мифическое прошлое. Это призрак, а призрак страшнее любой неприглядной реальности, как замечал еще Блок.

Или, наконец, общечеловеческое наследство, мировая культура – точнее, для нас все-таки не мировая, а ограниченная ареалом христианских цивилизаций? Эта позиция была бы для меня самой приемлемой. Такое наследство не передается с кровью, в него каждый может вступить только личными усилиями. Усилиями «в просвещении стать с веком наравне». Но здесь, мне кажется, консервативная позиция и неуместна, и неплодотворна. Те, кто чувствуют нынешний момент этой общей цивилизации, согласятся, что это момент глубоко кризисный. В такое время консерватизм не помогает. Любовь к «священным камням» и верность им ничего не дадут. Потому что как вере нужны не только святыни, но живая святость, которая всегда нова и неожиданна, так и культуре нужно живое вдохновение. Оно спасет от крушения и надругательства «священные камни». Я глубоко убеждена, что все, что сохраняется в ходе исторического преемства, сохраняется не охранительством, а обновлением, новизной. Меня вполне устраивает определение Т. С. Элиота (которого по многим приметам относят к консерваторам): традиционно то, что представляет собой нечто новое по отношению ко всей традиции; то, что выдерживает суд традиции (статья «Традиция и индивидуальный талант»).

4. Это и ответ на последний вопрос. Это и есть поле действия – «талант, единственная новость», как сказал Пастернак. Общее это поле – или исключительно индивидуальное, поле это диалога – или радикального отчуждения от всей актуальной ситуации с ее спорами, не берусь сказать. Если же меня попросят поточнее определить, что имеется в виду под «талантом», могу только сказать: тот, кто спрашивает, таких дефиниций, и получив их, никогда не сможет применить; а тот, кто каким-то образом знает, – вопросов не задает. Дефиниция требует следующей дефиниции, и ряд этот уходит в дурную бесконечность, вроде тех, которыми любит играть постмодернизм. А можно просто довериться себе и услышать: вот новое.

Роман Солнцев:

1. Мы в России – вечные спринтеры, живем короткими дистанциями, надеясь и тут же отчаиваясь, при первой же неудаче. Хотя любим играть мускулами, обожаем миф про дурачка, который тридцать лет сладостно пролежал на печи и вдруг – сотворил чудо… А вот «вдруг» получается всегда с чужой помощью: щука ли помогла, сказочная ли подкова, об которую споткнулся… а еще вариант – мудрая девица, золотая коса.

Так что разделим проблему первого вопроса надвое: с точки зрения мужчин и с точки зрения женщин. Не берусь говорить за вторых, хотя полагаю: женщина более терпелива и медлительна в оценках…

А с точки зрения мужской: ну не могли семьдесят лет уравниловки и круглосуточной атаки на серое вещество народа пойти даром, тем более что наряду с этим существовали хорошие социальные условия: бесплатная медицина, дешевый транспорт. А для огромной страны, замечу, дорогой транспорт – это уничтожение единства нации. Интернет? Это, скорее, одиночество в космосе, виртуальная дружба непонятно с кем и для чего.

Короче: великую идею либерализма скомпрометировало верхоглядство экономических гениев, их равнодушие к растерянному народу, надежда на авось. Не просчитали скрупулезно, что нужно было – как минимум! – сохранить: вклады в сберкассах и дешевый транспорт. То есть умница Гайдар – хоть и работал в журнале «Коммунист», а может быть, как раз поэтому, – являясь в душе диссидентом, в мыслях был далеко впереди и поторопился… Как тот же Ваня, долго пролежавший на жаркой печи. Только не нашлось волшебной щуки, а поднялись пираньи с мутного дна, да и пираньи льстивые… и подкова пропала… а девица – золотая коса плюнула на своего алкоголика и поехала в гарем к турку…

Простите за вольное толкование мудрых идей экономики, но говорю как человек, живущий трудно, как многие миллионы, и по этой причине прекрасно понимающий озлобление стариков, разочарование среднего поколения, которому так и не дали открыть свое дело взяточники из структур власти: чиновники, милиция, бывшие председатели колхозов, СЭС, пожарные и просто бандиты. Молодежь – да, она знает английский, она сразу этому поверила, но сразу же и покатила на Запад…А кто не уехал – мечтают. Даже те, кого поддержали стипендиями и грантами, наконец, наши бизнесмены, даже пара олигархов. Но поскольку эти богачи сами живут все-таки не здесь, а вдали, их дети учатся там, то какому патриотизму могут научить?

Посему самое сильное, среднее, поколение никак не может быть в состоянии поколенческого противостояния с тем же Гайдаром. Налицо именно компрометация либеральных идей.

Не берусь утверждать, что наш народ «соборный»… эта песня тех, кто мечтает вернуть СССР. В том-то и дело, что народ у нас всегда был себе на уме. И легко подхватывал любые новые идеи. Особенно – через талантливые книги…И наши великие писатели (а почему, какой Фрейд это поймет и объяснит?) внушили народу, какой он есть или каким он должен быть, чтобы соответствовать прогрессу, – и нате вам: бунтари, цареубийцы, бесы…То есть в зачаточном состоянии они есть и были везде, но именно в России были гениально обрисованы и тем самым подготовили бесконечные смуты и революции.

Сегодня эту роль играет телевидение: мы внушаем народу, какие мы (нация остроумных воров, изобретательных убийц), – и после каждого сильного фильма или сериала через месяц-два все это исполняется «в натуре» по всей России. А литература, став на 90% игрушечной, свою миссию – как созидательную (поэзия), так и разрушительную (проза) – утеряла.

Так что перейдем к литературе.

2. Размежевание произошло единственно из желания найти виноватого и самому взорлить выше к власть предержащим. Даже невинное, естественное в свое время желание большой части писателей России отколоться от михалковско-бондаревского Союза сегодня ставится в вину: «Вы раскололи СП, вы раскололи страну. Мы патриоты, а вы, господа демократы, откровенные западники. Вы вознамерились разрушить великую державу».

Странная ситуация! Вспоминаю, как на съезде народных депутатов СССР мы с седьмой, что ли, попытки обломали наконец рога цензуре, вырвали из Конституции статью о руководящей и направляющей, единственной…И что же! Именно наши оппоненты всласть использовали все эти годы свободу слова, понося нас… того же Астафьева… Но Астафьев ли, вышедший из СПРФ, западник? Разве западники такие основатели Союза российских писателей, как Борис Можаев и Юрий Нагибин, Михаил Дудин и Юрий Карякин? Исследователь «Слова о полку Игореве» Игорь Шкляревский и прекрасная поэтесса, глубокий знаток всего русского Марина Кудимова? Конечно же, наши оппоненты под красным флагом прекрасно знают, что не так все, не так, но на смятенных людей впечатление производит не логика, а эмоция, резкие слова. Значит, надо поносить.

Но (если на секунду вернуться к той поре, когда именно демократы были во власти) ведь они нашему Союзу российских писателей не помогли ни рублем! Тот, бондаревский, Союз остался в роскошном особняке на Комсомольском проспекте, некий всеобщий михалковский Союз союзов занял дом Ростовых, а нашему СРП досталась крохотная – одна! – комнатка, за которую мы еще должны платить арендную плату. Что же вы, господа либералы, не помогали нам? А чтобы вас не упрекнули, что вы поддерживаете близких себе по взглядам. И что же, вас стали больше любить господа из газеты «Завтра»? Нет, конечно. О, как хорошо в демократической стране быть в оппозиции!

Так вот, в расслоившейся стране, в разорванной стране (уверяю вас: Москва это не Россия! И чем далее, тем резче различия) мы все устали. И «демократы», и «патриоты». И когда вдруг через десять– двадцать лет нас сводит судьба на каком-нибудь литературном празднике (конечно, не в Москве, а в провинции… в Томске… на Севере…), мы, к своему изумлению, чувствуем, что добрые ниточки юношеских времен не разорваны! И нам чрезвычайно интересно, что сегодня пишет тот или иной писатель из того «стана», как размышляют о жизни и литературе иные критики. Мы же перестали читать друг друга! Да, мы откололись, но именно оскорбительные печатные поношения нас разделили, как стеной. Скажем прямо: и среди «наши» есть неуступчивые фразеры. «Как, вы подали руку коммунисту?! Ах, ах!.»

Так вот, подустали. И вдруг показалось: такая все это чушь – неозападники… неославянофилы… Иной неозападник так владеет словом русским со всеми его зеркальными глубинами (Д. Быков), что иной неославянофил (пощадим), с трудом ворочающий слова, лучше бы занимался в школе глухонемых. Если посмотреть с более высокой точки зрения: Запад стремительно вторгся в Россию. Трудно не увидеть в творчестве того же В. П. Астафьева, писателя до кровиночки русского, да и в творчестве других крупных русских писателей – переосмысленных уроков Маркеса и Кафки, например. Но ведь и Россия покорила Запад! Не берусь судить про Америку, но многие европейские прозаики – верные ученики Достоевского. А наши гениальные программисты (только в Силиконовой долине в США около 20 тысяч молодых русских программистов!), а наши дерзкие художники, наши красавицы (мисс Европа, мисс Вселенная, жены и подруги великих художников, актеров, музыкантов мира), а наш балет, а наши баритоны и меццо-сопрано, наши спортсмены…

Само государство Россия, разумеется, сохранится, но сохранится ли узнаваемая культура? Наверное, надо терпеливо подождать год-два-десять… Вдруг да получится некий синтез, который устроит и неозападников, и неославянофилов?! То, что новый век принесет сюрпризы, несомненно. Ведь меняется и сам читатель! А для кого пишем?

Конечно, упертые сторонники любой крайней идеи останутся всегда, ибо лишь эта театральная упертость и есть единственное их качество, которое позволяет им быть заметными. Но чем крупнее талант, тем он больше любит все прекрасное.

3. Время покажет.

4. Мне трудно судить о критике в категориях для меня умозрительных. Под всем на свете все равно змеятся экономические категории. Например, «Литературная газеты», заявленная как свободная трибуна писателя, редко напечатает автора, который чем-либо не угодил ее главному редактору, причем порою по причинам совершенно далеким от литературы! Верно говорил Воланд про москвичей: их испортил квартирный вопрос… (или дачный, поправим для нынешнего времени)… Я лично это испытал на себе, поддержав в свое время старый президиум Международного литфонда (куда от Сибири, кстати, входили мы с Астафьевым). Я предлагал встретиться старому президиуму, легитимно избранному и подтвержденному тремя конференциями Литфонда, и новому, предложенному группой Михалкова-Полякова… но, кроме оскорблений на свою голову, ничего внятного не получил. И «ЛГ» в те дни не напечатала ни одной статьи, представляющей иную точку зрения… Разумеется, здесь ни при чем ни модернисты, ни традиционалисты, а здесь при чем своеволие, насильственно создаваемый из номера в номер образ той России, какой ее хочет видеть группа лиц, захватившая тот или иной орган. Но вся беда в том, что «ЛГ» – не «Вечерняя Москва» и даже не «Московские новости», России, в общем, наплевать, кто там главный редактор. «Литературная газета» традиционно выписывалась и читалась всею интеллигенцией России. И была – пусть не всегда – и в самом деле свободной трибуной для всех талантливых. Сегодня же она в первой своей тетради – вариант «Независимой газеты» старого засола со вполне симпатичными статьями самого В. Третьякова… Но в том, что касается второй тетради, – согласитесь, отбор авторов здесь на редкость удивительный. Большей частью здесь авторы с Комсомольского проспекта. Не понимаю, зачем Полякову надо было в таком случае переходить в наш Союз российских писателей, если теперь мы не читаем в «ЛГ» ни Жуховицкого, ни Ваксберга (могу назвать еще десяток блестящих критиков и публицистов, не говоря о ярких поэтах и прозаиках, немилых газете «Завтра», а стало быть, теперь и «ЛГ»)?!

Хочу еще обратить внимание на феноменальный почин «ЛГ»: в связи с победой центристских сил в Государственной думе в последних номерах началось откровенное шельмование членов Комиссии при Президенте РФ по госпремиям в области литературы. Мол, кто там такие? Кто им дал право судить? И вообще, там демократы первого призыва, модернисты, их пора гнать. В стране поменялся вектор. Вот мы – за Россию, за соборность, за духовность, а они…Некоторые письма очень отдают политическим доносом… Одно непонятно: зачем позорятся? Ю. М. Поляков талантливый писатель. Зачем это ему? Ведь ясно любому: с переменами в Администрации президента поменяют и эту комиссию. Зачем в спину-то пинать? Разве прозаик Борис Екимов не патриот, разве И. Шкляревский Родину не любит, разве Олег Чухонцев, будучи одним из лучших поэтов России, недостаточно строго судит о литературе? Разве Лев Аннинский, один из самых искренних критиков, не достоин работать в такой комиссии? А Фазиль Искандер, а Д. Гранин? Мы уйдем, уйдем скоро, без ваших оскорблений. Я понимаю, вам хочется туда других, а лучше – вас. И так и будет, наверное! Потому что действительно победила «новая КПСС»…

Так вот, господа, проводящие анкетирование, вы спрашиваете: существует ли единое поле действия литературной критики вне зависимости от деления критиков на традиционалистов и постмодернистов? Боюсь, нет. Его нет ни в каком смысле хотя бы потому, что нет возможности рядом напечататься и друг друга прочесть. Повторяю, «они» читают только своих. Как и «наши» иногда брезгливо заявляют: да чтобы я их читал?!

Объединяют же лишь редкие, великие удачи. Книги, которые, несомненно, будут освоены (пусть даже «через не хочу») всеми, или почти всеми, писателями и критиками.

Но пройдет время – и только эти книги и останутся. А вся мышиная возня, вся шушера со своим копеечным остроумием забудется, превратится в тлен. И будущему россиянину покажется, что вот, спал-спал одинокий великий писатель на печи, встал да и создал гениальное произведение. И все вокруг восхитились.

Если не мерить секундами и стометровками, так ведь оно есть.

Елена Чижова:

1. Ответ на этот вопрос (впрочем, как и на множество других «русских вопросов») следует искать не на узком профессиональном поле, в данном случае – литературной критики. Речь, скорее, здесь может идти о фатальном положении вещей или, если угодно, традиции, уходящей в историю Российской империи. Со времен Петра Первого главным свойством русской общественной мысли было и остается раскольничество. Из поколения в поколение мы словно имеем дело с двумя разными народами, волею судеб сосуществующих на одном имперском пространстве: российское общество рассчитывается «на первый-второй» и расходится по разным, но неизменно враждебным друг другу лагерям.

В зависимости от исторического момента (что можно проследить едва ли не по десятилетиям) каждый из лагерей поднимает на щит некое абстрактное понятие, которое соотносится с «вражеским» абстрактным понятием как два противоположных числа (+1) и (–1): консерватизм и либерализм, славянофильство и западничество, буржуазия и пролетариат, свобода и государственность. Список можно продолжить. Создается впечатление, что, войдя в «зрелый возраст», российский человек проходит своеобразную конфирмацию – произносит клятву верности. Проблема, однако, всякий раз состоит в том, что именно к абстрактным понятиям российское мышление не умеет относиться строго. Индивидуальное сознание наделяет избранный догмат не вполне ясным, даже для него самого, содержанием. Возможно, вследствие того, что русская церковно-философская традиция не прошла жесткой схоластической выучки, сформировавшей основы европейского мышления. Особенно это очевидно там, где русские заимствуют устоявшиеся европейские понятия (демократ, консерватор, либерал, социалист и т. д.). Их они примеряют особенно легко и охотно, превращая в карнавальные костюмы, под которыми всегда угадываются физиономии и фигуры, вкорененные в нашу историю.

Видимо, русский язык отстает в своем историческом развитии от основных западноевропейских языков, то есть эффективно работает с «коренными», конкретными понятиями: хлеб, вода, враг, смерть, мать, отец и т. п. Именно они дарят россиян богатством ассоциаций и метафизических смыслов, недостижимых в области абстракций («умом Россию не понять…»). Российский доморощенный мыслитель, присягнувший слову «консерватизм», вряд ли сойдется с английским консерватором, поскольку под этим словом подразумевает в лучшем случае некую мифологему, часто не имеющую ни малейшего отношения к собственно консервативной традиции.

Абстрактные понятия удобны для российского сознания и тем, что, служа красивыми лозунгами, одновременно являются и своего рода эвфемизмами, под которыми вольно подразумевать что-нибудь близкое и свое. Для каждого лагеря это свое представляет собой некоторое более или менее скользящее множество понятий, в приверженности к которым реализуются не столько выразители различных точек зрения, сколько устойчивые и вполне опознаваемые психофизиологические типы. Рискуя впасть в некоторое преувеличение, можно сказать, что в российских пределах «либеральность» и «консерватизм» свойства врожденные. Точнее всего это явление описывается термином «тотемизм». Подобно первобытным охотникам и собирателям, мы все – от дворника до президента – посылаем друг другу социальные, эстетические, этические и т. д. сигналы, расшифровать которые способны лишь мы сами и наши ближайшие соседи-враги. В каждой из этих областей у нас и младенец распознает «своего» и обсудит с ним насущные проблемы.

Я не стала бы преувеличивать «новизну» ситуации, сложившейся в российской словесности, и, во всяком случае, не объясняла бы ее ни личными разочарованиями, ни тем более поколенческим противостоянием. Не говоря уж о таком зыбком понятии, как российская либеральная идея. (Вообще-то, в области литературы общественно-политические пристрастия сами по себе «не работают»: «Бесы» проникнуты антилиберальными, охранительными идеями, в то время как «Что делать?» – образец социального либерализма.)

Я думаю, что в области литературной критики мы – в который раз – наблюдаем проекцию общероссийской ситуации. «Триумфаторы» 1990-х, выступавшие под лозунгами «конца культуры», дождались ответных ударов враждебного племени, называющего себя «консерваторами».

2. Я категорически не согласна с тем, что 1990-е годы стали временем тотальной деидеологизации, по крайней мере в области литературы. Советское идеологизированное сознание не могло индивидуализироваться в одночасье. Подлинная деидеологизация – долгий и мучительный процесс, требующий и времени, и личных усилий. Разрушение старой идеологии – его необходимое, но не достаточное условие. О болезненности этого процесса мне уже доводилось рассуждать на страницах журнала «Вопросы литературы» в статье «Новая агрессивная идеология». В ней речь идет о российском постмодернизме, явившемся (в отличие от западного) не столько новым литературно-художественным течением, сколько идеологией, пытающейся заполнить опустевшее пространство. Исходя из этого, на поставленный вопрос я ответила бы так: в современной литературно-художественной реальности можно говорить не о новом идеологическом размежевании, а скорее о новых формах российского раскола.

3. Я не литературный критик и честно признаюсь: этот вопрос ставит меня в тупик. Даже учитывая обобщенный характер такого подхода, угадывая в нем призыв взглянуть на литературный процесс со стороны, я не в состоянии рассуждать о литературе как о поле, на котором реализуются те или иные проекты. И дело здесь не в словах, а в принципе. Я могла бы назвать литературные произведения, опубликованные в последнее десятилетие минувшего века, которые показались мне бесспорными. Собственно, их два: «Время ночь» Людмилы Петрушевской и «Генерал и его армия» Георгия Владимова. Подумав, я перечислю и авторов, творчество которых мне, в большей или меньшей степени, близко. Я точно знаю, что к радикальным литературным проектам Владимира Сорокина отношусь с большой неприязнью, однако считаю их социальным, а не литературным явлением. Я не твердо уверена в том, к какому проекту следует отнести произведения Г. Владимова и Л. Петрушевской. «Консерваторами» этих писателей назвать не могу. «Радикалами» – тоже.

4. Вообще говоря, участи современного литературного критика позавидовать трудно. В условиях, когда чисто «эстетические» критерии размыты, приходится опираться на внеэстетические «костыли». Позицию критика в значительной степени определяют его биография, окружение, уровень культурности и т. п. «Традиционалисты», например С. Рассадин, тяготеют к иерархической модели мира и в этом смысле являются невольными сторонниками «идейности», то есть идейного принципа в культуре. «Постмодернисты», например В. Курицын, проповедуют единый «дискурс», в рамках которого «верх» не отличается от «низа», «хорошее» от «плохого», – своего рода плюрализм. Спор между ними бесполезен, поскольку дискуссия возможна там, где обе стороны признают истинным некий (пусть ограниченный и произвольный) набор аксиом. Если же такового нет, возможна лишь яростная перебранка противоборствующих сторон, более или менее заинтересованными свидетелями которой мы и являемся. Подобная картина характерна не только для России. Однако у нас, как всегда, есть и свои особенности.

Личный опыт убедил меня в том, что критерием разведения российских критиков по разным лагерям не может служить приверженность к той или иной художественной школе, которую каждый из них декларирует. Декларации такого рода вызывают у меня скорее настороженность, поскольку выдают идеологизированность или, если угодно, ангажированность. Проще говоря, деление критиков на «традиционалистов» и «постмодернистов» кажется мне, применительно к российской словесности, несущественным. Это деление скорее маскирует сущность явления, нежели его проясняет.

Собственно, большинство современных критиков, декларирующих свою приверженность «традиционализму» или «постмодернизму», видятся мне игроками одного – идеологического – поля, далекого от литературы. На этом поле они встречаются и соперничают, хвалят авторов своего «рода-племени» и ругают чужаков. В российской ситуации их взаимодействие представляется естественным. Для себя я называю их газетными.

Суждения газетных критиков, как правило расходящиеся в деталях, сходятся в главном: во-первых, они не стесняются в средствах выражения, во-вторых, заранее знают ответы на все вопросы, и, в-третьих, обсуждают два аспекта: личность самого автора и сюжет его произведения. Линия их оппозиции очерчивается идеологически. Пунктам их «встреч» несть числа: на каждое «а», звучащее с одной стороны, эхом откликается враждебное «б». Их диалог не просто возможен, но жизненно необходим обеим сторонам как органичный способ существования.

К этой когорте я относилась бы еще с большим раздражением, если бы не разделяла следующей мысли: «В истории многих народов нам известны периоды, когда в условиях духовного упадка люди просто способные прямо-таки осаждали руководство <…> академий и государств и всюду сидели очень талантливые люди, которые все хотели править, не умея служить. Распознать эту разновидность талантов вовремя, прежде чем они завладели основами какого-нибудь умственного труда, и с надлежащей твердостью направить их назад, к труду неумственному, часто бывает очень трудно» (Г. Гессе, «Игра в бисер»). В приведенной цитате описана модель интеллектуальной активности, приложимая к современной ситуации, однако с одним немаловажным уточнением: в наших условиях задача переориентации этого рода талантов не просто трудна – неразрешима.

Возвращаясь к вопросу о разделении критиков на два «лагеря», именно процитированную мысль я предложила бы в качестве критерия, поскольку наряду с критиками «газетными» есть и другие литературные критики, умеющие не править, но служить, в том значении этого слова, которое наряду с умением, талантами и навыками, обеспечивает уровень любой умственной деятельности.

«Безумная русская литература, – вопрошал Александр Блок в 1910 году, – когда же, наконец, станет тем, чем только и может быть литература – служением? Пока нет у литератора элементарных представлений о действительном значении ценностей – мира и человека, – до тех пор, кажется, никакие свободы нам не ко двору…» (Литературный разговор»).

Татьяна Щербина: 1. Литературная критика давно перестала быть «рупором»; писатели ее почти не читают, читатели – лишь натыкаясь на рецензии, из которых они хотят понять, стоит ли ту или иную книгу купить, и нимало не интересуясь ни литературным процессом, ни авторитетом критика. Политика в течение последних пятнадцати лет затмила все, и критика лишь повторяет ее виражи на своем поле. Чему удивляться, если в политике Путин покончил с либерализмом, народ, сам по себе, требует рабства, «элиты» боятся потерять «дольче вита», молодежь реагирует на то, что модно. Модны – успех, благополучие, богатство, и каждый из молодых людей связывает это не с «моделью» (хоть и понятно, что либо западная либеральная модель, либо – третий мир), а с оптимизацией личного поведения. А это – соответствие «генеральной линии», которая сегодня – особый путь России, могучая держава, русскость и лично Путин. В литературе 1990-х в моде был Мураками как литературное приложение к японской кухне, и «шок», лидером которого был Сорокин. С понятием либерализма связывался и шок («можно все»), и «интеллигентская» проза (Улицкая). Мода на «интеллектуализм» (Деррида и вся продукция издательства Ad Marginem 1990-х, до переориентации на Проханова), ассоциировавшаяся с западничеством, сошла на нет раньше других. Сегодня очередной «переходный период»; можно было бы прогнозировать ремейк брежневской ситуации с официальной и неофициальной культурой, но жизнь полна неожиданностей.

2. Новое идеологическое размежевание возникло опять же не в литературе исключительно. Поразительно, куда эволюционировали идолы перестроечной культуры: Гребенщиков смотрит в Гималаи и под телекамеры дружит с Грызловым, Кинчев ратует за православие и державность; прежде они ратовали за сокрушение режима, к которому тяготеет нынешний. Либеральная идея в России слаба. Здесь никогда не удавалось сформировать общество, в котором главное – человек. Либеральная идея слаба и сама по себе: не махать топором, а искать компромисс, думать о других, улыбаться – все это слишком тонкие вещи для населения России, неагрессивность воспринимается им как слабость. Бедность и отсутствие беспристрастного суда апеллируют к силе. Главное прибежище бедного и бесправного – национальное чувство как выражение протеста, агрессии, как нечто коммуникативное, объединяющее, позволяющее мечтать о собственном величии. Фашисты и скинхеды легко становятся героями, как сегодня шахиды у палестинцев. Сегодня возрос и их интеллектуальный ресурс – мистика, а церковь, как водится, поет государству «аллилуйя». Так что и здесь не найти отклика отдельно взятому человеку, а литература, видимо, не предлагает насущного: идеологией она не переплюнет политики, а своими традиционными достоинствами – кино. После векового расцвета, от Достоевского до Набокова и Бродского, отечественная литература ослабла.

3. Этот вопрос вызывает у меня улыбку. Литературное поле стало узким, большая часть жизненной энергии литературы ушла в другие сферы, у нее остались функции документа (жизнеописание, как последний букеровский роман-лауреат, и описание истории) и пляжно-транспортного чтения, заменяющего телевизор: детектив, женский роман. Поэзия отвечает потребности сопереживания, а становясь «радикальным проектом», быстро покидает саму область словесности. «Консервативный проект» породил «консервы», которые то ли на черный день, то ли на века; они, может, и будут открыты, но дефицит свежей пищи налицо. Кино 1990-х (не отечественное, разумеется) куда как более «высокая литература», чем сама литература. Все же в мире прозвучали Уэльбек и документальный роман Бегбедера («99 франков»), у нас – Пелевин до «Поколения П». Его психоделические сочинения – новые в русском языке. То есть я думаю, что дело не в результатах «проектов», а в слабой литературной пассионарности, если воспользоваться термином Л. Гумилева. Она же – слабая читательская востребованность, не в смысле массовости, а в смысле насущности. Возможно, издателям надо стать не просто «печатниками», а кураторами, продюсерами, как в изобразительном искусстве и кино. Единственным успешным представляется проект О. Г. И.

4. Единого поля действия литературной критики не вижу. Толстые литературные журналы были все эти годы советской отрыжкой, поскольку уже ни той роли не исполняли (когда ждали каждого номера «Нового мира»: что там скажет Лакшин), ни академическими изданиями не стали. Наверное, им стало «НЛО». Газетная критика – главная площадка на Западе, у нас лишь «Независимая» имеет еженедельное литературное приложение. Но дело не в критике, а в отсутствии единого литературного контекста. Есть много уголков, в каждом своя жизнь, своя литература, свой читатель. Если проект жесткого государственного давления установится и продлится, ситуация изменится. В предыдущие годы критика была похожа на абстрактное искусство.

Михаил Эпштейн: 1. Боюсь, что речь идет о более глубоких и долговременных процессах, чем «наступление», «разочарование», «компрометация». Всякий радикальный общественный переворот – а таковой и совершается в России с 1985 года – проходит через определенные фазы, условно говоря: реформа – революция – реставрация. На первом этапе возникает попытка реформировать, олибералить существующий режим (Керенский, Горбачев), но она проваливается, и ее лидер рассматривается как слабый, недостаточно жесткий, не сумевший удержать власть. Потом начинается собственно революция, производящая коренные преобразования, ломающая весь старый режим, аппарат, идеологию (Ленин и Ельцин). А вот их наследники, вроде бы предназначенные двигать революцию дальше, вступают на путь реставрации. Все разворошенное начинает заново укладываться, цементироваться. Прежняя элита, не сумевшая перековаться и все еще взывающая к идеалам «вольности святой», оказывается в тюрьме или в эмиграции. Ключевыми становятся понятия единства, родины, верности, служения и т. д. Либеральные ценности, ради которых начиналась революция, в этих условиях начинают восприниматься как вчерашние и позавчерашние. Порядок выше свободы. Единство выше многообразия. Судьбы народа важнее прав личности. Такая реставрационная фаза не может проскочить за год-два, ей требуется развертка в большом историческом масштабе, тем более что у России плохая наследственность: либералы-реформаторы в 1917 и года не продержались, революция продолжалась несколько лет, до середины 1920-х, а фаза строительства новой империи затянулась лет на шестьдесят. Конечно, есть надежда, что в XXI веке все движется быстрее, государственные и информационные границы проницаемы, так что этап консолидации-ретотализации может свернуться в десять–двадцать лет. Но есть и тревога: запущенные сейчас механизмы ведут в перспективе не к либерализации, а, напротив, к ожесточению власти, и даже нынешний лидер на фоне грядущих его сменить в 2008 году может восприниматься как либерал, яркий пережиток ельцинской эпохи.

2. Идеологизация – признак вхождения в третью фазу (см. выше). Очевидно, что либерализация, идущая до конца, вплоть до господства в обществе рыночных отношений, подрывает основания любой идеологии, в том числе и либеральной. Начинается видеология и видеократия – царство зрелищ, броское и бездумное бытие товара, красноречивое молчание золота. Как только государство начинает «качать права» и перекачивать их из рынка в свой «административный ресурс», начинается реидеологизация. При этом литература может даже оказаться в выигрыше. Слово снова в цене, а писатель снова в опасности.

3. Мне эти результаты неизвестны, и не думаю, что литература может развиваться или оцениваться по этим линиям разделения. Если Лимонов – это радикальный проект, Солженицын – консервативный, а, скажем, Т. Толстая – либеральный, то мне все эти писатели по-разному интересны, но я не приписываю их художественные достоинства каким-то политическим проектам. Вообще на либеральном поле писателей погуще, чем на всех других, но лишь потому, что «либеральный проект» тогда и оказывается вполне либеральным, когда предполагает свободу от идеологии. Не потому ли вопрос касается только двух явно идеологических проектов: радикального и консервативного, – а либеральный опущен? Помимо либерализма как политической ориентации, можно говорить еще о либеральности как неискоренимом условии культуры вообще. Свобода нужна писателю, художнику, мыслителю больше, чем всем другим членам общества, хотя обществу литература, искусство и философия нужнее всего тогда, когда оно несвободно. Подавляющее большинство писателей либеральны по смыслу своего призвания, а относятся ли они к стану либерализма, радикализма или консерватизма – это уже вторичный вопрос.

4. Есть общие профессиональные навыки, моральные установки, критерии художественности, которые и могут объединять сообщество критиков поверх всех идеологических барьеров. Как всякое профессиональное сообщество, оно имеет свои парадигмы, свои базовые ценности, свой круг заветных имен – от Пушкина и Гоголя до Набокова, Солженицына и Бродского. Можно напирать на одно имя в ущерб другому, но никого нельзя совсем отметать и выкидывать – это выводит за рамки профессии. Все критики пишут на русском языке, чувствуют разницу между плохо и хорошо написанным и понимают, что никакая сверхидея не придаст профессионального достоинства провальному тексту. Мне кажется, что нашей критике не хватает размышлений именно о собственной профессии, о ее теоретических и практических составляющих: что такое интеллектуальная метафора и как она соотносится с логическим аргументом; как со временем меняются язык и стилевая палитра критики; каковы законы самого свободного жанра – эссе; какие риторические приемы еще действенны, а какие уже устарели, и т. п. Как и в академическом или медицинском сообществе, у критиков должна быть своя профессиональная этика. Критика, конечно, ближе к общественным течениям и идеологиям, чем физика или биология, но и у критиков должно быть сознание ответственности не перед товарищами по партии или тусовке, а перед своей профессией, перед коллегами по цеху: от Аристотеля и Горация до Буало и Лессинга, В. Белинского и Д. Мережковского, В. Шкловского и Ю. Тынянова…

Участники дискуссий и анкетирования

Арбитман Роман Эмильевич 1962 г. р., литературный критик, прозаик. Окончил филологический факультет Саратовского государственного университета. Работал учителем в сельской школе, корректором в издательстве СГУ, заведующим отделом прозы в журнале «Волга», вел авторскую рубрику «Подземный переход» на полосе «Искусство» газеты «Сегодня» (1993—1996). Ныне – обозреватель газеты «Саратов – СП». Автор книг литературно-критических статей «Живем только дважды» (1991), «Участь Кассандры» (1993), статей и рецензий в периодике (в основном о проблемах «массовых жанров»). Под псевдонимом «Р. С. Кац» выпустил книгу «История советской фантастики» (1993, 2004). Под псевдонимом «Лев Гурский» публикует романы в жанрах политического триллера и «ехидного детектива» («Убить президента», 1995, «Спасти президента», 1998, «Траектория копья», 2004, и др.). По роману «Перемена мест» снят 18-серийный фильм «Д. Д. Д. Досье детектива Дубровского». Член Союза российских писателей, член Академии русской современной словесности (АРС’С).

Бак Дмитрий Петрович 1961 г. р., литературный критик, литературовед. Профессор кафедры истории русской литературы историко-филологического факультета РГГУ, заместитель директора Института европейских культур, руководитель Центра новейшей русской литературы. Член Ассоциации славистов США (AAASS), АРС’С. Читал лекции в университетах Германии и США. Автор более 200 работ (статей, рецензий, обзоров, переводов) в российской и зарубежной периодике, в научных сборниках и коллективных монографиях.

Басинский Павел Валерьевич 1961 г. р., литературный критик, кандидат филологических наук. Родился в городе Фролово Волгоградской области. Окончил Литературный институт им. Горького (семинар В. Сурганова), в котором затем преподавал (1986—1995). Печатается с 1982 года. С 1991 года – обозреватель отдела русской литературы в «Литературной газете». Публиковал критические работы в журналах «Вопросы литературы», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь» и др. изданиях. Автор книг «Сюжеты и лица» (1993), «Московский пленник» (2004); учебника «Русская литература конца XIX – начала ХХ века и первой эмиграции» (в соавторстве с С. Федякиным); составитель сборников произведений М. Горького, Л. Андреева, О. Мандельштама, М. Кузмина; антологий «Деревенская проза», «Русская проза 1950—1980 годов». Член Союза российских писателей, член АРС’С, член жюри премии А. И. Солженицына. Лауреат премий журнала «Октябрь» (1997), «Антибукер» (1999).

Бек Татьяна Александровна 1949 г. р., поэт, эссеист, доцент Литературного института им. Горького. Автор семи поэтических книг, последняя из которых «Сага с помарками. Избранное. 1965—2004» (2004), и сборника «До свидания, алфавит. Эссе. Мемуары. Беседы. Стихи» (2003). Составитель антологии акмеизма «Акмэ. Библиотека студента» (1997) и антологии «Серебряный век» (1997). Лауреат премий журнала «Звезда» (1995), журнала «Знамя» (1996), а также премии Союза журналистов России «Золотой гонг» за литературно-просветительскую колонку «Книгочейша» в «Общей газете» (2001).

Василевский Андрей Витальевич 1955 г. р., литературный критик. Окончил Литературный институт им. Горького (1985, поэтический семинар Е. Винокурова). Работал в журнале «Новый мир»: курьером, завхозом, заведующим библиотекой (1977—1990), ответственным секретарем (1990—1998). С марта 1998 года – главный редактор. Печатается как критик с 1976 года в «Литературной газете» и журналах «Новый мир», «Знамя», «Литературное обозрение», «Таллин», «Лепта», «Новая Европа», «Вопросы литературы». С 1995 года ведет постоянную рубрику «Периодика» в журнале «Новый мир». Член СЖ СССР (1987), президент (2001—2003) и член АРС’С.

Витте Олег Тумаевич 1950 г. р., политолог, ведущий эксперт Фонда эффективной политики (с 2000). Окончил экономический факультет ЛГУ. Работал в Институте социально-экономических проблем (Ленинград), в «Московских новостях» (1991), на 1-м канале ТВ (1992), в «Общей газете» (1993), в Рабочем центре экономических реформ при правительстве РФ (1993—2000), в штабе СПС (1999), в Центре стратегических разработок (2000). Автор многочисленных публикаций в политической экспертной сети «Кремль. Oрг» и периодических изданиях «Полития», «Предпринимательство в России», «Русский журнал», «Вопросы экономики», «Полис», «Свободная мысль».

Вишневский Анатолий Григорьевич 1935 г. р., руководитель Центра демографии и экологии человека Института народнохозяйственного прогнозирования РАН, главный редактор информационного бюллетеня «Население и общество» и электронного еженедельника «Демоскоп Weekly». Окончил экономический факультет Харьковского государственного университета им. М. Горького (1958), аспирантуру Киевского научно-исследовательского и проектного института градостроительства (1966). С 1958 по 1968 год работал в области градостроительного проектирования и исследования проблем урбанизации. С 1968 года основная область деятельности – демографические исследования. Автор 290 научных публикаций, в том числе книг «Демографическая революция» (1976); «Воспроизводство населения и общество. История, современность, взгляд в будущее» (1982); «Серп и рубль» (1998), а также документального романа «Перехваченные письма» (2001). Доктор экономических наук, действительный член Российской академии естественных наук, член Международного союза по изучению народонаселения (IUSSР) и Европейской ассоциации демографических исследований (EAРS).

Гандлевский Сергей Маркович 1952 г. р., поэт. Окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Работал школьным учителем, экскурсоводом, рабочим сцены, ночным сторожем; в настоящее время – литературный сотрудник журнала «Иностранная литература». В 1970-е годы входил в поэтическую группу «Московское время» (вместе с А. Цветковым, А. Сопровским, Б. Кенжеевым). Публикуется с конца 1980-х. Лауреат премий «Малый Букер» (1996, за повесть «Трепанация черепа»), «Антибукер» (1996, за книгу стихов «Праздник»).

Гудков Лев Дмитриевич 1946 г. р., доктор философских наук, заведующий отделом социально-политических исследований Аналитического центра Юрия Левады, заместитель главного редактора журнала «Вестник общественного мнения», преподаватель социологии культуры в Институте европейских наук при РГГУ и политической социологии в Московской высшей школе социальных и экономических наук. Автор многих книг и статей по проблемам теории и методологии социологии, социологии литературы, этно-национальным отношениям, проблемам трансформации в постсоветском обществе, в том числе: «Метафора и рациональность как проблемы социальной эпистемологии» (1994), «Негативная идентичность» (2004), «Культура повседневности в новейших социологических теориях» (1988), а также книг, написанных в соавторстве: с Б. В. Дубиным «Литература как социальный институт» (1995), «Интеллигенция: заметки о литературно-политических иллюзиях» (1995), «Введение в социологию литературы»; с А. Г. Левинсоном «Attitudes Toward Jews in the Soviet Union: Public Opinion in Ten Republics» (1993), «Attitudes Toward Jews in the Commonwealth of Independent States. Working Papers on Contemporary Antisemitism» (1994). Участник всех основных исследовательских проектов «старого» ВЦИОМа: «Советский человек, 1989—2003», «Бюрократия», «Русский национализм», «Итоги года: общество 1989—2003» и др.

Дмитриев Андрей Викторович 1956 г. р., прозаик и сценарист. Учился на филологическом факультете МГУ им. М. В. Ломоносова. Не закончив университет, поступил на сценарное отделение ВГИКа, закончил его в 1982 году. Прозу, эссе, статьи и интервью публикует с 1983 года в газетах «Известия», «Время МН», «Время новостей», «Общая газета» и журналах «Знамя», «Дружба народов», «Новый мир», «Итоги», «Русский журнал», «Континент», а также на радио и на ТВ. От журнала «Знамя», Конгресса русской интеллигенции и Фонда поддержки интеллектуальных и образовательных программ (Фонд Сергея Филатова) осуществляет общественную и педагогическую деятельность. Ведет мастер-классы на ежегодном Форуме молодых писателей России. Автор книг прозы «Поворот реки» (1998), «Закрытая книга» (2000) и «Дорога обратно» (2003), книги прозы и эссе «Призрак театра» (2004). Проза А. Дмитриева вошла также в четырехтомную антологию «Проза новой России» издательства «Вагриус» (2003). Автор и соавтор сценариев фильмов «Человек-невидимка» (1984), «Радости среднего возраста» (1986), «Алиса и Букинист» (1991), «Черная вуаль» (1994), «Ревизор» (1996), а также многих короткометражных фильмов. По мотивам повести «Призрак театра» снят художественный фильм «Третий вариант» по заказу НТВ. Фильм показан на телеканале в дни первой годовщины событий на Дубровке. Лауреат премий журнала «Знамя» «За утверждение принципов художественности в литературе» (1995) и «За утверждение принципов либерализма»; лауреат Большой премии им. Аполлона Григорьева (2001). Член ПЕН-клуба (Русский ПЕН-центр), член Союза кинематографистов России.

Драгунский Денис Викторович 1950 г. р., основатель и научный руководитель Института национального проекта «Общественный договор», главный редактор ежеквартального издания «Космополис: Журнал мировой политики», кандидат философских наук. Окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова (1973), преподавал в Дипломатической академии МИД СССР (1973—1979), писал пьесы и сценарии (1979—1989). С 1989 года занимается политологией и проблемами межнациональных отношений. Был старшим научным сотрудником Института мира США (1994—1995). С 1991 по 2004 год – обозреватель и член редколлегий журналов «Век ХХ и мир», «Дружба народов», «Итоги», «Новое время». Автор около 80 научных статей и обзоров и более 300 статей по общим вопросам российской и мировой политики. Составитель и главный редактор сборников «Ожог родного очага» (совместно с Г. Гусейновым, 1991), «Общественный договор: социологическое исследование» (2001), «Россия между вчера и завтра» (совместно с В. Преображенским, 2003), «Либеральные реформы и культура» (2003), «Экономическая интерпретация прав человека» (2004).

Дондурей Даниил Борисович 1947 г. р., кандидат философских наук, профессор Российской академии театрального искусства, член Союза художников РФ, Союза театральных деятелей РФ, секретарь Союза кинематографистов РФ. Окончил факультет теории истории искусств Академии художеств в Ленинграде и аспирантуру Института социологии АН. Занимается междисциплинарными исследованиями кино и телевидения, социологией художественной культуры, проблемами рыночных отношений в сфере культуры. Автор более 300 статей в специальной и массовой прессе. Один из авторов национальной концепции развития российского кино до 2007 года, член коллегии Госкино РФ.

Дубин Борис Владимирович 1946 г. р., социолог культуры. Закончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Работал в Государственной библиотеке СССР им. Ленина и Всесоюзной книжной палате (1972—1988). С 1988 года ведущий научный сотрудник Всесоюзного (затем Всероссийского) центра изучения общественного мнения; ведущий научный сотрудник Аналитического центра Юрия Левады («Левада-центр»). Преподаватель социологии в Институте европейских культур при РГГУ, в Московской высшей школе социальных и экономических наук. Переводчик французской, английской, испанской, португальской и польской поэзии и прозы, автор статей о мировой литературе, автор более 250 работ (о советской модели модернизации, социальной структуре советского и постсоветского общества, функциях интеллигенции; о роли средств массовой коммуникации в политической мобилизации и электоральной активности; о представлениях о власти, истории, ХХ веке в массовом сознании и мировоззрении интеллектуалов; о молодежи, пожилых людях и конфликте поколений; о досуге, религии и культуре в современной России) опубликованных в газетах и журналах «Московские новости», «Время новостей», «Известия», «Итоги», «Новый мир», «Дружба народов», «Вопросы литературы», «Свободная мысль», «Досье на цензуру», «Знамя», «Новое литературное обозрение», «Неприкосновенный запас», «Мониторинг общественного мнения», «Вестник общественного мнения». Член редакционного совета журналов «Иностранная литература», «Новое литературное обозрение», «Вестник общественного мнения», «Мосты». Автор книг «Слово – письмо – литература: Очерки по социологии современной культуры» (2001), «Интеллектуальные группы и символические формы» (2004). Один из авторов монографий «Книга и чтение в жизни советского села» (1978), «Проблемы социологии чтения», «Книга, чтение, библиотека: Зарубежные исследования по социологии литературы, 1940—1980» (1982), «Есть мнение!» (1990), «Советский простой человек» (1993), «Литература как социальный институт» (1994), «Интеллигенция» (1995), «Литература и общество» (1998).

Егоров Борис Федорович 1926 г. р., литературовед, доктор филологических наук (1967), профессор (1969). Работает в Институте российской истории РАН (с 1978 года), главный научный сотрудник. В центре научных интересов – своеобразие русской критики XIX века: славянофильство, социалисты-утописты, эстетическая критика. Автор книги «Борьба эстетических идей в России…» (1982, 1991), «Очерки по истории русской культуры XIX века» (1996, с соавторами). Председатель (с 1991) редколлегии «Литературных памятников».

Елисеев Никита Львович 1959 г. р., прозаик и литературный критик. Окончил исторический факультет ЛГПИ им. А. И. Герцена. Работает библиографом в Российской национальной библиотеке. Посещал семинар фантастов Бориса Стругацкого. С 1992 года публиковался в газете «Первое сентября», журналах «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Эксперт Северо-Запад», «Русский журнал» и др. Обозреватель журнала «Эксперт Северо-Запад». Лауреат премии журнала «Новый мир» (1998). Автор книги литературно-критических статей «Предостережение пишущим» (2002). Член АРС’С.

Ермолин Евгений Анатольевич 1959 г. р., литературный критик. Окончил факультет журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова (1981) и аспирантуру ВНИИ искусствознания (1987). Кандидат искусствоведения (1987), доктор педагогических наук (1999), профессор. Работал в ярославской газете «Юность» (1981—1989). Преподает в Ярославском педагогическом университете (с 1989 года); одновременно был заведующим отделом, заместителем главного редактора областной газеты «Золотое кольцо» (1990—1993). В 1998—2001 годах – председатель Ярославского регионального отделения СРП. Живет в Ярославле. Дебютировал как поэт в 1976 году: архангельская газета «Северный комсомолец». Печатается как критик в журналах «Континент», «Знамя», «Новый мир», «Дружба народов». Руководил мастер-классом критики на Втором и Третьем форумах молодых писателей в Липках (2002, 2003). Лауреат премий «Антибукер» (2000), журнала «Дружба Народов» (2001). Член СТД РФ (1992), СРП (1996), АРС’С (1997). Автор книг «Воспламененные к отечеству любовью. Ярославль 200 лет назад: культура и люди». (1990, в соавторстве); «Материализация призрака. Тоталитарный театр сов. массовых акций 1920—1930 гг.» (1996); «Символы русской культуры X—XVIII веков» (1998); «Культура Ярославля. Исторический очерк» (1998); «Святой великий князь Федор Ростиславич Черный, ярославский и смоленский. Взгляд с порога III тысячелетия» (1999); «Миф и культура» (2002).

Захаров Игорь Валентинович 1948 г. р., издатель. Окончил филологический и философский факультеты МГУ им. М. В. Ломоносова. Работал дипломатом в Канаде. Работал в издательстве «Новости», первым заместителем главного редактора «Независимой газеты». С 1998 года – владелец издательства «Захаров».

Иваницкая Елена Николаевна 1956 г. р., литературовед, критик, журналист. Окончила филологический факультет Ростовского государственного университета. Кандидат филологических наук (1984), доцент (1992). Преподавала на кафедре русской литературы РГГУ (1978—1992). В настоящее время работает корреспондентом социального отдела в педагогической газете «Первое сентября». Как критик и публицист сотрудничала с газетами «Демократический Дон», «Будни», «Независимая газета», «Новая газета», «Общая газета», «Литературная газета»; журналами «Вопросы литературы», «Литературное обозрение», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Родина», «Дон» и «Нева», сетевым «Русским журналом». Лауреат премии журнала «Октябрь» (1995). Автор книги «Мир и человек в творчестве Александра Грина» (1993). Член Союза российских писателей (1996).

Иванов Александр Терентьевич 1956 г. р., издатель. Окончил философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова, кандидат философских наук. Работал в Институте философии АН СССР и РИК «Культура» (с 1991). С 1992 года – владелец, директор и главный редактор издательства Ad Marginem.

Иванова Наталья Борисовна литературный критик, арт-критик, эссеист, литературовед, первый заместитель главного редактора журнала «Знамя». Окончила филологический факультет и аспирантуру МГУ им. М. В. Ломоносова, кандидат филологических наук. Автор более 500 работ по современной и классической русской литературе, опубликованных в журналах «Знамя», «Звезда», «НЛО», «Вопросы литературы», «Арион», «Новый мир», «Дружба народов» и др. изданиях. Лауреат литературных премий. Вела постоянные рубрики в журналах «Столица», «Дружба народов», сетевом «Русском журнале». Составитель, автор предисловий и комментатор сборников русской прозы ХХ века. Автор книг: «Проза Юрия Трифонова» (1984), «Точка зрения. О прозе последних лет» (1989), «Гибель богов» (1989), «Освобождение от страха» (1990), «Воскрешение нужных вещей» (1991), «Смех против страха, или Фазиль Искандер» (1991), «Борис Пастернак. Участь и предназначение» (2001), «Ностальящее. Собрание наблюдений» (2002), «Пастернак и другие» (2003), «Скрытый сюжет. Русская литература на переходе через век» (2003). Координатор проекта ОБСЕ, составитель книги «Кавказ: защита будущего» (2000). Член Международного ПЕН-клуба (русский ПЕН-центр). Учредитель, президент (1999—2001), член АРС’С.

Клех Игорь Юрьевич 1952 г. р., прозаик и эссеист. Окончил русское отделение филологического факультета Львовского университета. Работал в школе, затем в течение семнадцати лет реставратором витражей во Львове. С 1994 года живет и работает в Москве. Публиковался в журналах «Родник», «Новый мир», «Соло», «Золотой век», «Комментарии», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Иностранная литература». Автор книг прозы: «Инцидент с классиком» (1998); «Книга со множеством окон и дверей. Эссе» (2001). Член Союза российских писателей (1991), Русского ПЕН-центра (1996). Стипендиат Пушкинской премии Фонда А. Тепфера (Германия). Лауреат премии им. Ю. Казакова (2000), журнала «Октябрь» (2000).

Клинг Олег Алексеевич 1953 г. р., прозаик, критик и литературовед, профессор кафедры теории литературы филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, доктор филологических наук. Как критик и литературовед публикуется в журналах «Вопросы литературы», «Преображение» и др. Автор романа «Невыдуманный пейзаж» (1989), книги прозы «Бабочка не долетит до середины реки» (1995) и монографии «Александр Блок: структура «романа в стихах«. Поэма «Двенадцать«» (1998). Лауреат премии фонда «Литературная мысль» (1998).

Козлова Галина Алексеевна советник по развитию проекта «Россия и страны СНГ» Фонда Фридриха Науманна.

Кормильцев Илья Валерьевич 1959 г. р., рок-поэт, переводчик, эссеист, издатель. Учился на химическом факультете МГУ им. М. В. Ломоносова, окончил хим. Факультет Уральского университета (1981). Работал химиком, затем переводчиком. Писал тексты песен для рук-групп «Урфин Джюс», «Наутилус Помпилиус». Переводит прозу с английского и итальянского языков. Как переводчик и эссеист печатается в журнале «Иностранная литература».

Кружков Григорий Михайлович 1945 г. р., поэт, переводчик, прозаик, критик, эссеист. Окончил Томский университет (1971) и аспирантуру Колумбийского университета (2001), доктор философии (1998). Работал в журнале «Огонек» (1992—1994), преподавал в Колумбийском университете (1996—1998). Преподает в РГГУ. Публикуется с 1971 года в газетах, журналах и альманахах «Литературная газета», «Юность», «Литературное обозрение», «Новый мир», «Знамя», «Россия», «Звезда», «Арион», «Огонек», «Грани», «Иностранная литература», «Комментарии», «НЛО». Автор книг стихов: «Ласточка» (1982), «Черепаха» (1990), «Бумеранг» (1998); «На берегах реки Увы» (2002); и книги эссе «Ностальгия обелисков: Литературные мечтания» (2001). Автор книг для детей «Облако с крылечком» (1991), «Откуда что взялось. Сказки медвежьи, одуванчиковые, колдунские, совиные и так далее» (1995). Издал антологию английской поэзии абсурда в своих переводах «Книга NONсенса» (2000). Составитель, переводчик и комментатор сборников «Поэзия Ирландии» (1991), «Мед и мазут. Шесть ирландских поэтов» (2000), книг «Роза и Башня» (1999) и «Избранное» У. Б. Йейтса (2001), «Лирика» Дж. Джойса (2000). Член СП СССР (1983). Почетный дипломант Всемирного совета по детской книге (1996).

Кузнецова Анна Александровна 1966 г. р., поэт, прозаик, литературный критик, арт-критик, литературовед. В 1980-х годах по окончании музыкального училища (1985) преподавала в музыкальной школе (1985—1989). В 1990-х работала в сфере актуального изобразительного искусства (1990—1997), училась в Литературном институте им. Горького (1996—2001, семинар поэзии Е. Рейна), стажировалась в Кельнском университете (2000). С 2001 года – аспирант Литературного института, старший редактор, затем заведующий отделом библиографии журнала «Знамя», научный сотрудник «Библиотеки-фонда „Русское зарубежье“» (2004). Как арт-критик выступала в «Общей газете» и журнале «Знамя». Стихи, прозу, критические статьи и рецензии публиковала с 1997 года в журналах «Октябрь», «Знамя», «Арион», «Дружба народов», «Нева», сетевом «Русском журнале» и сборниках: «Погода на завтра» (1999), «Русский журнал – 2001» (2002). Вела в «РЖ» еженедельную рубрику «Водяные знаки» (2003—2004); с 2003 года ведет авторскую рубрику «Ни дня без книги» в журнале «Знамя». Кузьмичёв Андрей Дмитриевич 1955 г. р., доктор исторических наук, помощник научного руководителя ГУ–ВШЭ, профессор кафедры экономической методологии и истории. Окончил факультет государственного делопроизводства Историко-архивного института (1978), доктор наук (1996). Сфера профессиональных интересов – экономическая история, история управленческой мысли. Читает лекционные курсы экономической истории в ГУ–ВШЭ, а также курсы истории экономики, истории российского предпринимательства, истории и методологии менеджмента в других вузах. Автор публикаций в периодике, соавтор книг «Отечественное предпринимательство: очерки истории» (1995), «Русские миллионщики: семейные хроники» (1999), «Экономическая история России: очерки развития предпринимательства». (Волгоград, 2001).

Курчаткин Анатолий Николаевич 1944 г. р., прозаик, критик, эссеист. Окончил Литературный институт им. Горького (1972). В 1960-х работал фрезеровщиком и техником-конструктором на «Уралмаше» (1962—1963) и корреспондентом молодежной газеты «На смену!» (1966—1967); в редакциях журналов «Наш современник» и «Студенческий меридиан» (1973—1977). Прозу, статьи и эссе публикует с 1973 года в журналах «Октябрь», «Знамя», «Урал», «Грани», «Огонек» и др. Автор книг «Семь дней недели» (1977), «Переход в середине сезона» (1978), «Через Москву проездом» (1981), «Вечерний свет» (1985, 1989), «Истории разных мест» (1986), «Повести и рассказы» (1988), «Портрет романтического молодого человека» (1991), «Записки экстремиста. Книга ирреальной прозы» (1993), «Радость смерти» (2000). Член СП СССР (1977), исполкома Русского ПЕН-центра (1989—1999), редколлегии журнала «Советская литература (на иностранных языках)», редсовета журнала «Урал» (до 1999), общественного совета журнала «Октябрь». Лауреат премий журнала «Знамя» (1993), «Венец» (2001). Награжден медалью «20 лет Победы».

Латынина Алла Николаевна 1940 г. р., литературный критик. Окончила филологический факультет (1963) и аспирантуру философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, кандидат философских наук (1970). Работала в издательстве «Советский писатель» (1963—1965) заведующей историко-литературным отделом; обозревателем и редактором «Литературной газеты» (1969—1992; с 2001); заведующей отделом культуры «Общей газеты» (1992—1993). Публикуется также в журналах «Вопросы литературы», «Литературное обозрение», «Новый мир», «Знамя». Автор книг «Всеволод Гаршин. Творчество и судьба» (1986), «Знаки времени. Заметки о литературном процессе. 1970–1980-е годы» (1988), «За открытым шлагбаумом: Литературная ситуация конца 80-х» (1991). Лауреат премии СЖ РФ (1997). Член СП СССР (1979), Русского ПЕН-центра, редколлегии журнала «Московский вестник» (1989), общественной редколлегии книжной серии «Анонс» (1989—1990), журнала «Стрелец», член АРС’С.

Липовецкий Марк Наумович 1964 г. р., литературовед и критик. Окончил филологический факультет Уральского университета (1996), доктор филологических наук. Профессор русистики и сравнительного литературоведения Университета Колорадо в Болдере (США). Автор книг «Современная русская литература» (2001, 2003; в соавторстве с Н. Лейдерманом), «Russian Postmodernist Fiction: Dialogue with Chaos» (1999), «Русский постмодернизм: Очерки исторической поэтики» (2001; книга выдвигалась на Малую Букеровскую премию), «Поэтика литературной сказки: На материале советской литературы 1920–1980-х годов» (1992), «Свободы черная работа: Статьи о современной литературе» (1991). Автор многочисленных статей, публиковавшихся в центральных литературных и литературоведческих изданиях России и за рубежом: Russian Review, The Slavonic and East European Review, Russian Literature, Slavic and East European Journal, Studies in 20th Century Literature и др.

Маканин Владимир Семенович 1937 г. р., прозаик. Окончил механико-математический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова (1960), Высшие курсы сценаристов и режиссеров (1967). Работал редактором в издательстве «Советский писатель». После первого романа «Прямая линия» (1967) выпустил более 20 книг прозы, последние: «Удавшийся рассказ о любви. Повести, рассказы» (2000), «Линия судьбы и линия жизни. Романы» (2001). Публикуется в журналах «Знамя», «Октябрь», «Новый мир». Член СП СССР (1969), правления СП РСФСР (1985—1991), исполкома Русского ПЕН-центра (с 1989), общественного совета «Литературной газеты» (до 1999), общественного совета журнала «Знамя» (с 1987 года). Лауреат Букеровской премии (1992), премии журнала «Новый мир» (1995), Пушкинской премии Фонда А. Тепфера (1998), журнала «Знамя» (1998, 2000), Государственной премии РФ (1999). Награжден орденом «Знак Почета» (1984). Мелихов (Мейлахс) Александр Мотельевич 1947 г. р., прозаик, публицист, критик. Окончил математико-механический факультет Ленинградского университета (1969), кандидат физико-математических наук (1974), работал в НИИ прикладной математики при ЛГУ. К началу 1990-х опубликовал 60 научных работ. В 1990-е подрабатывал помощником «челнока», создал общество волонтерской психологической помощи потенциальным самоубийцам. В настоящее время – заместитель главного редактора журнала «Нева». Прозу публикует с 1979 года в журналах «Север» (под настоящей фамилией), «Нева», «Аврора», «Звезда», «Октябрь», «Новый мир». Как публицист и критик выступает в газетах и журналах «Учительская газета», «Литературная газета», «Московские новости», «Звезда», «Новое время», «Октябрь», «Знамя», «Радуга», сетевом «Русском журнале» и др. изданиях. Автор ряда книг прозы, последние: «Нам целый мир чужбина» (2003), «Чума» (2003). Автор ряда учебных пособий для школьного курса «Мировая художественная культура». Лауреат Набоковской премии СП СПб. (1993), премии Петербургского ПЕН-клуба, премии «Учительской газеты» «Серебряное перо» (1999), премии Общественного фонда «Антифашист» (2000). Член СП РФ, Русского ПЕН-центра, Совета друзей иерусалимского журнала «Время искать» (с 1998).

Михайловская Инга Борисовна 1931 г. р., социолог права, главный научный сотрудник Института государства и права РАН. Окончила юридический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова (1953), доктор юридических наук (1972), профессор (1981). Работала в Академии МВД СССР (1975—1979), была экспертом Совета Европы (1994—1996). Автор более 200 публикаций, в основном в журнале «Конституционное право: Восточноевропейское обозрение». Автор и соавтор ряда учебников и монографий, например «О положении личности в англоамериканском уголовном процессе» (1975), «Цели, функции и принципы российского уголовного судопроизводства» (2003).

Морев Глеб Алексеевич 1968 г. р., филолог, историк литературы. Главный редактор журнала «Новая русская книга» (1999—2002). С 2002 года – главный редактор обозрения «Критическая масса». Автор статей и публикаций по истории русской литературы первой половины ХХ века в «Лицах», «Лотмановском сборнике», «Минувшем», «Новом литературном обозрении», «Тыняновском сборнике», Europa Orientalis, Russian Literature и других изданиях. Составитель и (со)редактор: сборника «Михаил Кузмин и русская культура ХХ века» (1990), «Собрания произведений» Андрея Николева (А. Н. Егунова) (1993), собрания прозы Ю. Юркуна «Дурная компания» (1995). Подготовил к печати и прокомментировал «Дневник 1934 года» М. Кузмина (1998; шорт-лист премии Антибукер 1998 года). Член комитета премии Андрея Белого (с 1999 года).

Мостовой Петр Петрович первый вице-президент АО «Алмазы России – Саха», председатель Круглого стола бизнеса России, бывший член Федерального политсовета СПС, бывший председатель Федеральной службы по делам о несостоятельности и финансовому оздоровлению.

Немзер Андрей Семенович 1957 г. р., литературовед, литературный критик. Окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова (1979), работал заведующим отделом критики «Литературного обозрения» (1983—1990), обозревателем в газетах «Независимая газета», «Сегодня» (1994—1996), «Время МН», «Время новостей» (с 1999). Публикуется с 1979 года; также в журналах: «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Волга». Автор книг «Свой подвиг совершив» (1987, в соавторстве с А. Зориным и Н. Зубковым), «Литературное сегодня: о русской прозе 90-х» (1998), «Памятные даты» (2002), «Замечательное десятилетие» (2003), «Дневник читателя» (2004).

Попов Евгений Анатольевич 1946 г. р., прозаик. Окончил Московский геологоразведочный институт (1968). Работал геологом в Сибири. Прозу публикует с 1962 года в сибирской печати, с 1971 – в центральных журналах. В 1978 году был принят в СП СССР, из которого был исключен в 1979 в наказание за участие в редколлегии неподцензурного альманаха «Метрополь»; в декабре 1980 исключен также и из Литфонда СССР. В мае 1980 года вошел в неофициальный московский «Клуб беллетристов», участвовал в неподцензурном альманахе «Каталог». Выпустил на Западе книгу рассказов «Веселие Руси» (1981). После этих событий публиковался с 1986 года в журналах и альманахах «Юность», «Огонек», «Согласие», «Дружба народов», «Континент», «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Октябрь», «Вестник новой литературы» и др.; в сборниках «Весть» (1989), «Зеркала» (1989). Автор книг «Подлинная история „зеленых музыкантов“». (1999, 2001); «Тихоходная барка „Надежда“» (2001) и др. Член исполкома (с 1989), вице-президент Русского ПЕН-центра, сопредседатель СРП (с 1996). Член редколлегии журналов «Соло», «День и ночь». Лауреат премии журнала «Волга», премии им. А. Солженицына журнала «Стрелец» (1995), журнала «Знамя» (1998). Новиков Владимир Иванович 1948 г. р., литературовед, критик, прозаик. Окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова, доктор филологических наук, профессор кафедры литературной критики факультета журналистики МГУ. Преподавал в университетах Франции, Германии, Швейцарии. Печатался в газетах и журналах «Литературная газета», «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Звезда», «Вопросы литературы» и др., в зарубежных научных и литературных изданиях. Автор сборника статей «Диалог» (1986), книг «В. Каверин. Критический очерк» (1986, в соавторстве с О. Новиковой), «Новое зрение. Книга о Юрии Тынянове» (1988, в раздельном соавторстве с В. Кавериным), «Книга о пародии» (1989), «В Союзе писателей не состоял… (Писатель Владимир Высоцкий)» (1991), «Заскок. Эссе, пародии, размышления критика» (1997), «Роман с языком; Три эссе» (2001), «Высоцкий» (2002). Лауреат премий журнала «Литературное обозрение» (критика, 1986), журнала «Знамя» (критика, 1995), журнала «Звезда» (проза, 2000), журнала «Новый мир» (критика, 2002). Член-учредитель АРС’С.

Рейтблат Абрам Ильич 1949 г. р., критик и социолог литературы, ведущий научный сотрудник РГБ, заведующий рецензионным отделом журнала «Новое литературное обозрение». Окончил философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова (1972), кандидат педагогических наук (1982). Публикуется как критик с 1989 года в журналах «Литературное обозрение», «Вопросы литературы», «НЛО», De Visu, «Книжное дело», «Знамя». Основные книжные публикации: «От Бовы к Бальмонту: Очерки по истории чтения в России во второй половине XIX века» (1991); «Как Пушкин вышел в гении: Историко-социологические очерки о книжной культуре Пушкинской эпохи» (2001); составитель сборника «Видок Фиглярин: Письма и записки Ф. В. Булгарина в III отделение» (1998).

Ремизова Мария Станиславовна 1960 г. р., литературный критик, прозаик. Окончила факультет журналистики МГУ им. М. В. Ломоносова, работала в «Независимой газете». Публикуется в газетах и журналах: «Литературная газета», «Независимая газета», «Огонек», «Литературная учеба», «Лепта», «Континент», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Дружба народов», «Постскриптум». Член Академии русской современной словесности.

Рубинштейн Лев Семенович 1947 г. р., поэт, эссеист. Окончил филологический факультет Московского государственного педагогического института (1971). Работал библиотекарем, затем обозревателем в газете «Коммерсантъ-Daily» (1995) и журнале «Итоги» (1996—2001). Один из основателей «московской концептуальной школы». С 1979 года печатается за рубежом («А–Я»); с 1989-го – в России: сборник «Молодая поэзия – 89», «Антология русского верлибра», альманах «Поэзия», журналы «Митин журнал», «Литературное обозрение», «Третья модернизация», «Вестник новой литературы», «Театр», «Театральная жизнь», «Родник», «Даугава», «Воум!», «НЛО», «Новый мир». Автор книг: «Маленькая ночная серенада» (1992), «Все дальше и дальше (из «Большой картотеки»)» (1995), «Вопросы литературы» (1996), «Регулярное письмо» (1996), «Случаи из языка» (1998), «Домашнее музицирование» (2000). Член Союза российских писателей (1991), Русского ПЕН-центра. Член редсовета журнала «Литературное обозрение» (с 1997 года). Лауреат премии Андрея Белого (1999).

Сабуров Евгений Федорович 1946 г. р., научный руководитель Института развития образования ГУ–ВШЭ, профессор кафедры Математические методы в экономики Российской экономической академии им Г. В. Плеханова (с 2001), доктор экономических наук (1982). Окончил механико-математический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова (1970). Научные интересы: макроэкономика, социальная экономика, экономика образования, общественные и корпоративные финансы, экономика жилищного строительства. Автор более 300 научных публикаций, в основном посвященных макроэкономике, экономике жилищного строительства и образования. Автор книг «Реформы в России: первый этап» (1977) и «Власть отвратительна» (2003), соавтор коллективной монографии «Страна понятного завтра» (2001). Председатель попечительского совета Института экономики города, председатель правления фонда «Народная ассамблея», член попечительского совета Независимого института социальной политики.

Седакова Ольга Александровна 1949 г. р., поэт, филолог, культуролог-славяновед, эссеист. Окончила филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова (1973) и аспирантуру Института славяноведения АН СССР. Кандидат филологических наук (1983). Работает старшим научным сотрудником Института мировой культуры при МГУ. Пишет стихи с 1960 года. Печататься начала на Западе: журналы «Вестник РХД», «Грани». Первая публикация стихов в СССР – в журнале «Дружба народов» (1989). Стихи и эссе публикует в журналах «Митин журнал», «Новый мир», «Согласие», «Знамя», «Последний экземпляр», «Новая Россия», «Континент». Автор книг «Ворота, окна, арки. Книга стихов» (1986), «Китайское путешествие» (1990), «Шелк времени» (1994), «Стихи» (1994), «Дикий шиповник» (1997); «Старые песни» (1997); «Стихи. Проза» (2001). Лауреат премии Андрея Белого (1983), Парижской премии русскому поэту (1991), Европейской премии по поэзии (Рим, 1996), Ватиканской премии им. Вл. Соловьева (1998). «Женщина года» по списку Кембриджского международного биографического центра (1992). Солнцев Роман (Суфеев Ринат Харисович) 1939 г. р., поэт, прозаик, драматург, издатель, главный редактор журнала для семейного чтения «День и ночь» (Красноярск). Окончил физико-математический факультет Казанского университета (1962) и Высшие литературные курсы (1973) при Литературном институте им. Горького. Работал физиком, радиометристом в геологических партиях, учителем в школе. Публикуется с 1955 года в журналах «Сибирские огни», «Новый мир», издал около двух десятков книг стихов и прозы. По пьесам сняты кинофильмы: «Запомните меня такой» (П. Чухрай), «Торможение в небесах» (В. Бутурлин). Член СП СССР (1965), сопредседатель Союза российских писателей (с 1991), член Русского ПЕН-центра. Директор Красноярского фонда выживания, председатель Красноярского губернского собрания интеллигенции, Красноярского общества экологов. Член комиссии по государственным премиям при Президенте РФ (с 1997). Награжден орденом «Знак почета» (1984). Заслуженный работник культуры РФ (1991). Гран-при Страсбургского кинофестиваля (1992).

Урнов Марк Юрьевич декан факультета прикладной политологии ГУ-ВШЭ (с 2004), с 2003 – координатор клуба «Открытый форум» (с 2003), председатель Фонда аналитических программ «Экспертиза» (с 2000). В 1990-х был первым заместителем руководителя Рабочего центра экономических реформ при правительстве РФ (1997—2000), руководителем Аналитического управления Президента РФ (1994—1996), руководителем проектов (социология и политология) Горбачев-Фонда (1993—1994), директором политических программ Фонда «Центр политических технологий», старшим научным сотрудником (социология) Академии народного хозяйства при правительстве СССР (1991—1992). Автор книг «Био-социальная система „человек“» (1983, в соавторстве), «Партийная система в России в 1989—1993 годах: опыт становления» (1994, в соавторстве), «Средний класс в России: количественные и качественные оценки» (2000, в соавторстве), «Второй срок правления В. Путина: дилеммы российской политики». (2004, в соавторстве).

Чижова Елена Семеновна прозаик. Печатается с 2002 года в журналах «Звезда» и «Вопросы литературы». Лауреат премий журнала «Звезда» (2000), «Северная пальмира» (2000).

Чупринин Сергей Иванович 1947 г. р., литературный критик, главный редактор журнала «Знамя» (с 1993 года). Окончил филологический факультет Ростовского университета (1971) и аспирантуру ИМЛИ (1976), доктор филологических наук (1993). Работал в районной и областной газетах (1971—1973), обозревателем «Литературной газеты» (1976—1989), первым заместителем главного редактора журнала «Знамя» (1989—1993). Печатается с 1969 года: журналы «Дон», «Новый мир», «Дружба народов», «Вопросы литературы» и др. Составитель собраний сочинений П. Боборыкина, А. Куприна, сборников избранных произведений Н. Успенского, В. Дорошевича, Н. Гумилева, антологий «Слушайте, товарищи потомки», «Начало века», «Оттепель», «Взгляд». Автор книг: «Твой современник» (1979), «Чему стихи нас учат» (1982), «Крупным планом» (1983), «Прямая речь» (1988), «Критика – это критики» (1988), «Настающее настоящее» (1989), «Ситуация» (1990), «Новая Россия: мир литературы» (в 2 томах, 2002), «Перемена участи» (2003), «Русская литература сегодня: Путеводитель» (2003). Член СП СССР (1976), Русского ПЕН-центра (1987), академик-учредитель, президент (2003—2005) Академии русской современной словесности (1997). Преподавал на факультете журналистики МГУ, ведет (вместе с Татьяной Бек) семинар поэзии в Литературном институте (с 1986). Награжден орденом «Знак Почета» (1984), лауреат премий СП СССР (1979), «Литературной газеты» (1977, 1984), журналов «Литературное обозрение» (1973, 1989), «Октябрь» (1986), премии им. А. Блока (1999) и Царскосельской художественной премии (2001).

Щербина Татьяна Георгиевна поэт, эссеист, публицист. Окончила филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Участник международных фестивалей поэзии. Постоянно публикуется в антологиях, сборниках и периодических изданиях: «Огонек», «Новое время», «Взор», «Вестник Европы», «Октябрь», «БуржуАзия», «Известия», «Эгоист», «Вояж», «Гео» и др. Персональная страница на сайте www. mitin. com. Автор книг стихов «Ноль Ноль» (1991), «Parmi les alphabets» (1992), «L’ame deroutee» (1995), «Жизнь без» (1997), «Диалоги с ангелом» (1999), «Книга о плюсе и минусе, хвостатом времени… в стихах и прозе» (2001), Прозрачный мир (2002), «La vie sans» (2002), «Лазурная скрижаль» (2003), «Score of the game» (2003), «Life without» (2004).

Эдельштейн Михаил Юрьевич 1972 г. р. Окончил филологический факультет (1994) и аспирантуру (1997) Ивановского государственного университета, кандидат филологических наук, доцент кафедры теории литературы и русской литературы ХХ века ИвГУ. Область научных интересов – история русской критики конца XIX – начала XX века. Автор монографии «Экономическая деятельность Русской Православной Церкви и ее теневая составляющая» (2000; в соавторстве с Н. Митрохиным). Печатался в российской и зарубежной прессе, постоянный автор сетевого «Русского журнала», журналов «Новый мир» и «Знамя».

Эпштейн Михаил Наумович 1950 г. р., философ, культуролог, литературовед, эссеист, профессор теории культуры и русской литературы Университета Эмори (Атланта, США). Окончил филологический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова. Статьи публиковал с 1976 года в журналах «Вопросы литературы», «Родник», «Знамя», «Стрелец», «Континент», «НЛО», «Октябрь», «Звезда»; в сборнике «Зеркала» (1989). Автор шестнадцати книг, в том числе «Постмодерн в России: литература и теория» (2000), «Философия возможного. Модальности в мышлении и культуре» (2001); «Знак пробела: О будущем гуманитарных наук» (2004). Лауреат премий: Андрея Белого (1991); Liberty (2000); призер Международного конкурса эссеистики (Берлин-Веймар, 1999) и стипендиат Фонда веймарской классики (2000). Член российского ПЕН-клуба и Академии русской современной словесности.

Ясин Евгений Григорьевич 1934 г. р., научный руководитель ГУ–ВШЭ (с 1998 года), директор Экспертного института, президент Фонда «Либеральная миссия» (с 2000 года). Окончил Одесский гидротехнический институт (1957) и экономический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова (1963), доктор экономических наук (1976), профессор (1979). Работал мастером в тресте Мостостроя (1957), инженером проектного института Госстроя УССР (1958—1960), заведующим отделом, затем заведующим лабораторией НИИ ЦСУ (1964—1973), заведующим лабораторией Центрального экономико-математического института АН СССР (1973—1989). В 1989 году был заведующим отделом Государственной комиссии по экономической реформе при Совете Министров СССР (1989), перешел в Научно-промышленный союз СССР – ныне Российский союз промышленников и предпринимателей (работодателей) – в должности генерального директора Дирекции по экономической политике (1991). Создал Экспертный институт (1991), совмещал работу директора Экспертного института РСПП с обязанностями полномочного представителя правительства России в Верховном Совете Российской Федерации (с 1992 года). Как руководитель рабочей группы при председателе правительства РФ (1993) принимал активное участие в разработке экономических программ. Возглавлял Аналитический центр при Президенте РФ (1994), был назначен министром экономики РФ (1994), затем министром РФ (1997).

Summary

Liberal ideology traditionally took an important place in Russian fiction, so one may think that after the collapse of the Soviet Union and abolition of censorship, advocacy of liberal values should have become a topical theme in modern Russian literature. However, this did not happen. Why? Liberalism: The Perspective of Literature comprises the materials of the discussions organized by the Liberal Mission Foundation, in which leading Russian writers, critics, publishers and sociologists took part: Boris Dubin, Natalia Ivanova, Igor Zakharov, Dmitrii Bak, Aleksandr Ivanov, Lev Rubinshtein, Andrei Nemzer and others. The book makes an attempt to scrutinize the interrelation between modern fiction and public consciousness, and answer the question why liberalism is becoming less and less popular in Russian literature as well as Russian society itself.

Примечания

1

Рубина Д. Синдикат. М., 2004.

2

Берлин И . Литература и искусство при Сталине // Берлин И. История свободы: Россия. М., 2003. С. 391.

3

Берлин И . Молчание в русской культуре // Берлин И. История свободы.

Россия. C. 355—357.

4

Гудков Л., Дубин Б . Издательское дело, литературная культура и печатные коммуникации в сегодняшней России // Либеральные реформы и культура: Сб. статей. М., 2003. С. 41.

5

Вайль П., Генис А. 60-е. Нью-Йорк, 1988. С. 161.

6

Латынина А . Колокольный звон – не молитва // Новый мир. 1989. № 10.

7

Чупринин С . Ситуация // Знамя. 1990. № 1.

8

Сараскина Л . На безрыбье. Самоидентификация от противного и очень противного // Знамя. 1993. № 10. С. 166.

9

Иванова Н . Игра не по правилам // Иванова Н. Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век. СПб., 2003. С. 358.

10

См.: Крупин В., Шестинский О., Ваншенкин К. и др . Союз в моей жизни //

Литературная газета. 2004. 11—17 августа

11

Галковский Д. Пропаганда. М., 2003.

12

Михаил Котомин в беседе с Ольгой Дунаевской // Московские новости.

2003. № 21.

13

Павловский Г. «Поиски»: Провалившееся восстание / Беседовала Татьяна Трофимова // Русский журнал. 2003. 9 июня www. russ. ru/politics>.

14

Ципко А. На западном фронте // Литературная газета. 2003. 9–15 апреля. № 14.

15

Холмогоров Е. Оборонное сознание // Консерватор. 2003. 28 марта. № 11.

16

Джемаль Г. Новые люди сгустятся из тумана / Беседу вел Дмитрий Быков // Консерватор. 2003. 11 апреля. № 13.

17

Быков Д . // Консерватор. 2003. 30 мая. № 18.

18

Крылов К. Проклятая свинья жизни // Консерватор. 2003. 23 мая. № 17.

19

«Но несколько автоматов, приобретенных нацболами, – на мой взгляд, сущая ерунда по сравнению с той кошмарной утопией, которой грезит Лимонов, талантливо вбивая свои страшные бредни в неокрепшие мозги молодых маргиналов» ( Латынина А . Суд и автомат // Время MН. 2003. 22 апреля). Комментирует А. Василевский, составитель раздела «Периодика» в журнале «Новый мир»: «…она же замечает, что по сравнению с лимоновской „Другой Россией“ „Майн Кампф“ кажется невинной либеральной болтовней» (Новый мир. 2003. № 7. С. 216).

20

Тарасов А . На стороне Ацтеков: Послания моему редактору Антону Баумгарштейну // Левая Россия: Политический понедельник. 2003. 4 июля. № 14(90).

21

Асриян А . Сталинизм… // Спецназ России. 2003. № 3(78).

22

Архангельский А . А гроб и ныне там // Известия. 2003. 22 апреля. № 71.

23

Ольшанский Д . Керженский дух, игуменский окрик // Консерватор. 2003. 18 апреля. № 14.

24

Цит. по: Осминская Н . От литературного ренессанса к гуманитарной революции // НГ-Ex libris. 2003. 10 апреля. № 13.

25

Быков Д . Из бывших: Татьяна Никитична громко плачет, а мячик плывет //

Консерватор. 2004. 14—20 февраля. № 5(21).

26

Андрей Зорин в беседе с Модестом Колеровым // Время MН. 2001.

7 августа. № 137.

27

Лощиц Ю., Уханов И. Выстоять и выстрадать // Завтра. 2001.

8 сентября. № 38.

28

Агеев А . Выступление в «конференц-зале» «Раскол в либералах» // Знамя. 2002. № 1. С. 161.

29

Гальцева Р . // Там же. С. 163.

30

Сараскина Л . // Там же. С. 165.

31

Файбисович С . // Там же. С. 170.

32

Алексеева Л . // Стенограмма дискуссии «Свобода в современной России: какова ее ценность?», .

33

Капелюшников Р . // Там же.

34

Тимофеев Л . // Там же.

35

См.: Михалков С . Жил-был Союз… // Литературная газета. 2004.

11–17 августа. № 32/33.

36

Осипов И. Д . Историко-культурные основания российского либерализма //

Консерватизм и либерализм: история и современные концепции. СПб., 2002. С. 62.

37

См.: Блехер Л., Любарский Г. Главный русский спор: От западников и славянофилов до глобализма и нового Средневековья. М., 2003.

38

Осипов И. Д . Указ. соч. С. 60.

39

Консерватизм и либерализм: история и современные концепции. СПб., 2002. С. 11.

40

Ремизов М . Ответ консервативной критики. М., 2002.

41

Подмечено И. Роднянской: в своем отзыве на книгу М. Ремизова она характеризует автора как «самого яркого, самого талантливого из новых интеллектуалов, выстраивающих оппозицию к либерализму, а заодно и гуманитарному „морализму“ любых оттенков – в форме просвещенной версии фашизма». Оказывается, есть и такая. И о ней такой (версии фашизма) И. Роднянская говорит более чем либерально, бестрепетно уводя ее (версию фашизма) на академические высоты: «Говоря о доктринальном фашизме, очень прошу понимать это не как бранное словосочетание, увязываемое нашей пропагандой (? – Н. И. ) с гитлеровской практикой (?! — Н. И. ), а как обозначение вполне академической политической философии (Эвола, Джентиле)». М. Ремизов, как следует дальше, «перешагивает через табу „универсалистских абстракций“». Ценою реабилитации «просвещенной версии фашизма» становится низвержение И. Роднянской (вслед за автором рецензируемой книги) «пустопорожней процедурности и формализованности» понятий либерализма.

42

Соколов М . Чуден Рейн при тихой погоде: Поэтические воззрения россиян на историю. М., 2003.

43

Витухновская А . // Последние пионеры. М., 2003.

44

Лимонов Э . Опера и балет // Там же. С. 165.

45

Лимонов Э . Дикие девочки // Там же. С. 161.

46

Долгин А . Плацебо-эффект в литературе // Критическая масса. 2004.

№ 2. С. 41.

47

Латынина А. Колокольный звон – не молитва // Новый мир. 1992.

48

Сараскина Л . // Московские новости. 1992. 26 июня.

49

Пригов Д . // Московские новости. 1992. 12 июня.

50

Золотоносов М . // Московские новости. 2003. № 11.

51

Пирогов Л. Величие России прирастает цензурными комитетами // НГ-Eх libris. 2003. № 13.

52

Проханов А. Восстание детей // Завтра. 2001. 5 ноября. № 45.

53

Быков Д. Памяти последней попытки // Консерватор. 2002. № 18.

54

Ремизов М. Подарок судьбы // Русский журнал http: //www. russ. ru. 2002.

55

Пирогов Л. Забери меня на тот бугорок // НГ-Eх libris. 2004. 26 февраля.

56

Гудков Л. Русский неотрадиционализм и сопротивление переменам // Отечественные записки. 2002. № 3.

57

Агеев А . // Газета. 2004. 25 марта.

Оглавление

  • Литература и либеральное сознание в сегодняшней России
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • I Либература и радикалы: спор, атака, агрессия
  • 1. Кризис либеральных идей или поиск альтернативы?
  • 2. Результативность неоконсервативного и либерального проектов
  • II Ответственность и ответность литературной критики
  • 1. Существует ли единое поле действия литературной критики?
  • 2. Литературная критика в СМИ
  • III Литература между либеральной идеей и антилиберальным проектом
  • IV Либерализм: взгляд из литературы
  • Писатели и критики отвечают на вопросы анкеты
  • Участники дискуссий и анкетирования
  • Summary Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

    Комментарии к книге «Либерализм: взгляд из литературы», Наталья Борисовна Иванова

    Всего 0 комментариев

    Комментариев к этой книге пока нет, будьте первым!

    РЕКОМЕНДУЕМ К ПРОЧТЕНИЮ

    Популярные и начинающие авторы, крупнейшие и нишевые издательства