«Пути, которые мы избираем»

Александр Поповский Пути, которые мы избираем

…Нам не нужно… ни отказываться от претензий проникнуть глубже, чем поверхность природы, ни претендовать на то, что мы уже сорвали все покровы тайны с окружающего нас мира.

ЛЕНИН

Глава первая Его путь

Памятные речи

Теплый июльский вечер 1890 года. На обширном озере в Чухломе, далеком от железной дороги и губернского города Костромы, сидят в лодке два друга: сын зажиточного огородника Костя, или Константин Михайлович, как его начинают теперь называть, рослый загорелый парень с мягким взглядом больших светлых глаз, и друг его — уволенный по болезни солдат Михаил, бледный, худой, в изношенной военной гимнастерке и сильно потрепанных штанах. Весла сложены на дне лодки. Друзья удобно разместились. Михаил полулежит, подперев голову рукой, а друг его перегнулся к нему и горячо рассказывает:

— Четыре пятых атмосферных воздуха составляет азот. Соединения его находят в нефти, в дождевой и речной воде, в тканях животных, в мускулах, в крови, в лимфе, молоке…

— Готово, перескочил, — с досадой останавливает его бывший солдат, — не стерпел… С чего начал и куда заехал…

Несносный человек, он ищет химию не в колбе, не в кипящих растворах, а в живом организме, где ничего не увидишь и не поймешь.

Уходящее солнце бросает на друзей багряный отсвет. Михаил отмахивается от непрошеной ласки и поворачивается к солнцу спиной.

Рассказчик поднимает глаза к закату и, точно вдохновленный его пламенем, продолжает:

— По важности для жизни азот стоит на втором месте после воды. Без него животные организмы…

Снова друг спешит его остановить:

— Ближе к делу. Об этом в другой раз.

— Как можно иначе? — сердится Костя. — Организм — лаборатория, где вся химия заключена в одну оболочку. Нельзя так, Мишуха. Тебе знай только опыты делай, а человека по шапке!.. Молчи, не перебивай!

Михаил, насупившись, молчит. Взор его скользит по озеру, руки нетерпеливо вздрагивают. Низко над водой пролетает стая уток, слышны хлопанье крыльев и приглушенный крик вспугнутых птиц. Он смотрит с сожалением на уходящую дичь и вздыхает. Темнеет. Вдали загораются бледные огни монастыря и тает во мгле шпиль колокольни.

Константин умолк. Он опустил руку за борт лодки, и поверхность воды зашевелилась, окрашиваясь синевой. Михаил приподнимается и сурово сдвигает брови.

— Все? — спрашивает он.

— Как будто.

Константин с облегчением вздыхает и растягивается в лодке. Трудный урок выполнен, можно и отдохнуть. Слово за другом.

— Изволь, критикуй.

Критиковать обязательно: и себя, и другого, и прочитанную книгу. На этот счет у них твердое правило. Они недавно проштудировали «Книгу бытия» и подвергли библию пристрастной критике.

— Начнем с главного, — почесывая затылок, говорит Михаил. — Не быть тебе химиком, Костя, не способен ты науку понять, живые организмы тебя сбивают…

При их бедных возможностях, когда, кроме спиртовки и дрянненькой колбы, ничего больше нет, увлечение физиологией губительно.

— Возражаю, — решительно перебивает его Константин. Он сдал недавно экзамен на аттестат зрелости и не потерпит беспочвенной критики. — В учебнике черным по белому написано…

— Мало ли что написано! — машет рукой Михаил. — В библии сказано: «Вначале бог сотворил небо и землю», а мы с тобой опровергаем.

Оскорбленный Костя теряет терпение — под сомнение поставлено его знание предмета.

— Только, пожалуйста, без сравнений!

— А я и вовсе обойдусь, — меланхолически произносит Михаил. Он рад случаю избавиться от неблагодарной задачи.

— Как угодно, Михаил Ильич, — с преувеличенной вежливостью говорит Константин. — На науке свет клином не сошелся, поговорим о других делах.

У них нет других интересов, за это можно поручиться. Земляки и соседи, они большие друзья, однако ни давнее соседство, ни любовь к озеру не связали их так, как сблизила наука, страстный интерес к тайнам природы.

Началось с того, что молодой Константин проникся уважением к смышленому солдату, вернувшемуся со службы с коробом всяческих сведений. Михаил, со своей стороны, привязался к умному и начитанному соседу. Так они подружились. Подписчики «Губернских ведомостей» и журнала «Вестник и библиотека самообразования», друзья черпали знания из этих источников. Книжка «Химик-любитель» безвестного автора и «История свечи» Фарадея убедили их, что на свете нет ничего важнее химии. Они раздобыли кое-какой «инвентарь» — колбы, спиртовку и градусник, вступили в дружбу с аптекарем, хранителем прочих сокровищ, и объявили целью своей жизни изучение вещества.

Глухой монастырь у Чухломы — место ссылки монахов — стал «академией» друзей. Здесь добывались учебники по химии и физике. Химик-монах, отец Рафаил, открыл им доступ в свою лабораторию. На карманные деньги Константин выписал из столицы «Основы химии» Менделеева. Книга трудна, непонятна, далеко еще друзьям до нее, и все-таки они ее штудируют, усваивают новые идеи ученого. Еще более строго утверждается правило: всегда сомневаться, всем возражать, критиковать беспощадно каждую строку, всякое слово…

Безмерно велика сила ранних впечатлений молодости. Случайная встреча, услышанная фраза, неожиданное пребывание в той или иной общественной среде предопределяют нередко нашу судьбу. Зрелость и старость бессильны овладеть так сердцем и умом. Наша знаменитая соотечественница Софья Ковалевская увлеклась математикой под влиянием своего дяди, любителя высшей математики, и пятнадцати лет поражала окружающих своими необыкновенными успехами. Немецкий ученый Либих объяснял свое увлечение химией тем, что странствующий химик, приготовлявший на ярмарке гремучее серебро, пленил его, воображение. Сын солдата Екатеринбургской горной роты Иван Ползунов, выросший в заводской среде, рано задумался над печальной долей горнорудных рабочих и двадцати лет изобрел паровую машину, облегчающую человеческий труд, предвосхитив изобретение Уатта на десять лет. Двадцатилетний Фарадей, малограмотный переплетчик, прослушав лекции знаменитого химика и физика Дэви, посвящает себя науке. «Не думайте, — пишет он, — что я был очень глубоким умом и выделялся ранней зрелостью. Я был очень живой юноша, с большой силой воображения, охотно верил «Тысяча и одной ночи», как словарю. Факты привлекли меня, и это меня спасло…»

Впечатлительная молодость, ее вера и страсть породили немало величайших откровений. Ньютон сделал свои открытия — исчисление бесконечно малых, закон тяготения и анализ света — на двадцать пятом году жизни. Гениальный русский хирург Николай Иванович Пирогов стал профессором двадцати шести лет. Посетив известного французского хирурга и анатома Вельпо, Пирогов застал его за изучением анатомического атласа, составленного им, Пироговым, в России. «Не вам у меня, — сказал француз молодому Пирогову, — а мне у вас учиться…» Линней создал систему размножения растений двадцати четырех лет. Основатель современной эволюционной палеонтологии Владимир Ковалевский, труды которого Дарвин считал важнейшей опорой своего учения об эволюции, был юристом по образованию и курса биологии в официальной школе не прослушал. Увлеченный наукой об ископаемых животных, он двадцати пяти лет сделал свои первые замечательные открытия. Леониду Васильевичу Соболеву было двадцать четыре года, когда он открыл причину, вызывающую заболевание диабетом, и средство его лечения.

Такова юность, такова сила ее увлечений!

Время за полночь. Мрак, рассеянный луной, распался. Над водой застыл бледный свет. Но друзьям предстоит обсудить еще одно дело, оба помнят о нем, но точно избегают касаться его. Михаил как-то заметил:

— Пора домой возвращаться, а мы о главном не говорили.

Тогда Константин вдруг заволновался, вытащил сверток со снедью и стал угощать друга:

— Успеем, Мишуха, закусывай.

Он придвинул ему ломтиками нарезанную колбасу, два яйца и завернутую в бумажку соль. Друзья оживились, речь зашла о городских новостях.

— Конец нашей Чухломе, — шутил и смеялся Михаил: — за год родилось на десять человек меньше, чем умерло. Чистая Франция!

— И промышленность понемножечку глохнет, — заметил Константин: — двадцать пять заведений, а рабочих без малого семьдесят три.

Обсудили и последнюю новость: шли слухи, что проводят железную дорогу. До ближайшей станции будет не сто пятьдесят, а семьдесят пять километров.

— К озеру подбираются, — прикидывался озабоченным Михаил. — Штука серьезная. Сорок восемь квадратных километров воды, второго такого моря не сыщешь. И другого добра у нас сколько угодно, — продолжал он с притворной серьезностью. — Исправник — пьяница, пристав — жулик, городовые — взяточники. Эх, тебе бы, Костя, по /юридической части пойти — закон отстаивать, за справедливость стоять.

Так началось обсуждение того вопроса, которого оба избегали. Надо было решить, кем быть Константину, чему посвятить свою жизнь. Отдаться ли химии, изучать ли естествознание для собственного удовольствия или пойти на юридический факультет.

— Мало ли кому что не по душе, — сурово поучал его друг. — Станешь адвокатом, до высоких чинов доберешься, будет своя опора у бедняков. Вот когда за правду бороться…

Служение народу, конечно, важное дело — всюду пьянство, невежество и произвол, — но легко ли расстаться с любимым занятием? Он мысленно видел себя химиком.

— А что, если так, — робко возражает молодой человек: — стать, к примеру, врачом, физиологом, изучать болезни людей — ведь тоже народу облегчение?

И, пользуясь заминкой, тем, что друг не приготовился к ответу, он спешит продолжить:

— В одной Чухломе сколько зла! Чем только знахари народ не калечат! Давлеными улитками, жабьим сердцем кормят больных, мышиный помет заставляют глотать. Вот где нужен свет знания!

Уже не впервые в жизни Константина возникает затруднение подобного рода. Так же нелегко решался вопрос, идти ли ему в семинарию или в гимназию. Никто дома не знал, что тайком добытые книжки, прочитанные на чердаке, не оставили у мальчика ни веры, ни уважения к церкви. В ту памятную пору Константин темной ночью поплыл в монастырь к отцу Рафаилу за советом. Сосланный монах всю ночь напролет увещевал мальчика, читал ему «Трактат о человеческой природе», «Естественную историю страстей и трагедий» Юма, внушал ненависть к церкви и настойчиво советовал учиться в гимназии. Из семинарии, куда родители отдали его, он скоро вернулся. Трактаты Юма засели в голове вольнодумца, и молодого философа выгнали из школы.

Тучи краем закрыли луну, и озеро сразу померкло. Ночь густо осела кругом. Константин жарко убеждает друга, вдохновенно звучит его речь:

— Народу можно всяко служить, были бы желание и верность идее. Кто больше сделал для человечества — Дарвин или Бисмарк, Кеплер или Наполеон, Пирогов или Плеве? Химик Пастер стоит тысячи адвокатов, братья Ковалевские — всех английских министров. Не так ли?

Михаил молчит. Что он может возразить?

— Я окончу университет, — льется страстная речь Константина, — стану ученым, и ты, Мишуха, будешь моим первым помощником. Не придется тебе ездить по ярмаркам, помогать матери в торговле, мы будем неразлучны всю жизнь.

Возбужденный картиной, им самим нарисованной, он не видит усмешки друга. Где уж вместе работать — один полон энергии и здоровья, а другой доживает последние дни: туберкулез подтачивает его силы.

— Я и книги уже достал, — шепчет будущий физиолог.

Он вынимает из сумки несколько книжек и прижимает их › к сердцу. Пальцы, чуть касаясь, скользят по страницам, он не дышит, захваченный радостью. Дается же людям такая любовь! Впрочем, как не любить книги? Кто другой расскажет ему о химии жизни и вещества, откроет неведомые тайны? Да, всего больше в мире он любит книгу. Рваная ли, старая — неважно. Он подберет каждый листик, склеит, обрежет и сохранит, как реликвию.

Михаил машет рукой и скорбно усмехается.

Когда Константин вернулся из города в студенческой фуражке и в куртке с голубыми петлицами, его друг умирал от туберкулеза.

Скорбные размышления и счастливая встреча

Учение длилось недолго. Мечтатель из Чухломы тайком едет в Женеву. Он на скверном счету у полиции. У нее достаточно для этого оснований. Его речи порой слишком страстны, полны туманных идей о служении народу, о борьбе с произволом. У него опасная манера не в меру цитировать философов. «Тьма тягостна, — повторяет он, — не только для глаза, но и для слуха; зато внесение света в тьму, сколько бы труда оно ни стоило, несомненно должно доставлять наслаждение и радость». Надо было уехать, пока не поздно. Естественный факультет не окончен, но он думает сейчас о другом. В Цюрихе и Женеве читают лекции знаменитые химики — не заняться ли ему химией?

Полтора года спустя он снова на родине, в Казани, и вновь перед ним нерешенный вопрос: продолжать ли занятия на естественном отделении, стать со временем биологом или, может быть, учителем? Ведь он обещал посвятить свою жизнь служению народу, облегчать его страдания, бороться с невежеством и темнотой. Два чувства боролись в молодом человеке — страсть к любимой науке и сознание долга перед народом. Выход был найден: он поступит на медицинский факультет и станет со временем врачом.

Случилось в ту пору студенту Быкову купить за бесценок небольшую книжонку. В ней автор рассказывал о пищеварительных железах, о химических процессах, скрытых в глубине организма. Перед молодым человеком возник удивительный мир, созданный чудесным методом исследования Ивана Петровича Павлова. Молодой человек дает себе слово следовать примеру великого ученого, когда-нибудь разработать такую же наглядную методику для своих будущих работ.

Благополучно окончен университет, сданы выпускные экзамены, но как далек теперь Быков от мысли стать медиком! Не такой он представлял себе медицину. Вместо строгой науки и нерушимых канонов — неустойчивые и шаткие принципы. Где порядок идей, понятия недуга, система лечения? Где чудесные средства, целительные микстуры, свет истинного знания? Множество страданий, не всегда верно понятых, и столько же бальзамов, целительных средств, ничем не обоснованных. За правилами следуют исключения» над истинами нависают противоречия. Все спорно до самых основ. О болезнетворном микробе говорят, что он источник всех зол, несет страдания и смерть человеку. Этой губительной силе противостоят иммунные тела и фагоциты — слуги и друзья организма. Исход борьбы зависит от силы и сопротивления сторон. Жизнь — борьба, выживают наиболее сильные. Таков язык обобщений и теорий. А за стеной этих строгих канонов высятся горы исключений. Микробы действительно сильны, в их власти убить любого из нас, однако бывает, что ослабленный больной легко переносит жестокую болезнь, а сильный человек погибает. Одного убивает незначительная простуда, а другой без вреда для себя купается в проруби морозной порой… Палочка Коха рассеяна всюду, ее можно найти у всякого, а болеют туберкулезом немногие. Одни — смертельно, другие — подолгу и тяжело, а третьи носят всю жизнь врага в себе и доживают до глубокой старости.

Как будто микробы отбирают свои жертвы по какому-то принципу, но кто объяснит, каков он?

Вмешательство хирурга приносит одним исцеление, а другим, наоборот, ряд новых страданий. Ни один врач у операционного стола не поручится за исход операции, сколь бы легка она ни была.

Напрасно Быков искал ответа в анналах минувшего. Поколения врачей записали свои наблюдения, бесспорные, верные; их надо было, однако, толковать. Взаимно противоречивые, друг друга исключающие и дополняющие, — можно ли им доверять? Горы наблюдений, лишенных системы, множество сил, неверно приложенных, разбросанных без единства. Нет объемлющей теории, разброд господствует там, где должен быть величайший порядок.

Тысячи лет велись наблюдения над проявлениями жизни. О том, что происходит в живом организме, созданы горы измышлений. Где нет знания законов, творится произвол. Ни в одной из наук не было столько беспочвенных «открытий», которые держались бы тысячелетиями, как в медицине и биологии. «Всякий раз, — учит Платон устами Тимея, — когда тело испытывает гнев при известии об угрожающей его членам опасности, эти последние слышат сквозь узкие трубки сердца то ободрение, то угрозы, исходящие от разума, и повинуются. А чтобы сердце не страдало от гнева и страстей, обуревающих порой тело, боги обложили сердце легкими, как подушками, чтобы они, воспринимая в свои полые трубки воздух и питье, охлаждали сердце, освежали и облегчали его жар». Знаменитый мудрец, а вместе с ним и древние смешивали аорты с нервами, бронхи — с пищеводом. Понадобились века, прежде чем утвердилось убеждение, что мозг не «холодильник» сердца, а «седалище интеллекта», не из сердца берут начало нервы органов чувств, а из мозга. Тысячи лет держался миф о развитии человеческого зародыша. Еще в XVII веке ученые утверждали, что в шестой день творения, шесть тысяч лет назад, бог создал разом зародыши двухсот миллионов человек.

Фантазии чередовались с подлинным пророчеством, но идеи, не подкрепленные авторитетом науки, не приносили плодов. Время от времени их извлекали на свет в целях защиты или нападения и редко — для пользы знания. Недостаточно обоснованные утверждения, скомпрометированные приемами ловких софистов, они вставали из гроба, чтобы лечь на пути подлинного искателя истины. Перед Дарвином стояла тень поэта Лукреция и философа Эмпедокла — авторов идеи естественного отбора. За восемнадцать веков до рождения Дарвина поэт в стихах написал:

Испокон века от гибели племя свое сохраняют Хитростью, или отвагой, или же ловким проворством, Но были звери еще, коим не дано было умения Жизнь защищать своей собственной силой. Звери такие добычей и жертвой других становились И попадали в оковы злосчастного рока, покуда Все поколение их наконец не исчезло в природе…

Эмпедокл учил, что целесообразные формы живой природы возникли путем борьбы и выживания наиболее приспособленных видов.

Левенгуку, открывшему микроорганизмы, и Пастеру, изучившему их болезнетворность, противопоставляли Марка Теренция Варрона, который за сто лет до нашей эры утверждал, что воздух болотистых мест насыщен невидимыми животными, вызывающими тяжелые заболевания. Когда открыли микроб чумы и указали на крыс как на виновников болезни, ученые начетчики объявили открытие не новым. Они ссылались на древних, которые знали, что крысы связаны с чумой, и во время эпидемии выпускали для борьбы с ними змей…

Ни в прошлом, ни в настоящем не нашел Быков ответа на свои сомнения. Вместо строгой науки всюду царили шаткие принципы, нетвердые представления и домыслы. Догадкам и гипотезам не может быть места там, где решается судьба человека. Жать руку обреченному, убеждать его, что все обстоит хорошо, обманывать его и себя? Ни за что, никогда! Врачебное искусство должно быть точным, как математика. Формулами и законами следует ограждать жизнь людей. Он посвятит себя поискам этих законов.

Быков уходит в физиологическую лабораторию, искать в живом организме ясных и точных ответов. В свободные часы он вникает в тайны «химизма», столь крепко связанные с тайной живого вещества. Старое влечение им снова овладевает. Он читает лекции по химии в фельдшерской школе, ночи просиживает в лаборатории. Друзья застают его занятым по горло делами. Здесь он днюет и ночует, в колбе греет себе чай, в чашке варит обед и тут же в реторте проводит химические эксперименты…

К его увлечению здесь относятся более чем равнодушно. Вопросам химии не придают большого' значения. Регулирующей основой жизненных явлений тут признают деятельность нервов. Никаких уклонений, принципы школы суровы и строги.

Неблагодарная обстановка для того, кто склонен химии уделять слишком много внимания. Ему тесно в Казани, нет приволья для мысли, нет учителя с твердой рукой и проникновенным взором в приводу.

Молодому ученому становится все более не по себе, нагрянули сомнения, неверие в собственные силы; ни к чему его работы не приведут, ничего у него в Казани не выйдет. Говорят, его пошлют за границу, но он мечтает совсем о другом. Хочется бросить все — лекции, занятия, писание статей — и отправиться к Павлову, в Петербург. Там все пойдет по-другому, только там ему будет хорошо…

Он посылает ученому письмо, признается в своем желании стать его помощником и просит разрешения приехать. Ответ был коротким, ободряюще ласковым. «Приезжайте, — говорилось между прочим в письме, — я сделаю ваше пребывание полезным и приятным». Письмо было прочитано множество раз и заучено Быковым наизусть. Все в нем волновало: и манера ученого объясняться, как с равным, и проникновенная простота языка.

Холодным январским днем 1914 года молодой человек переступил порог Института экспериментальной медицины и с бьющимся сердцем спросил знаменитого Павлова. Он приготовился увидеть сурового ученого, молчаливого, строгого, нетерпеливого, и напряженно обдумывал, как с ним держаться, что ему сказать и с чего начинать.

На лестнице раздались быстрые шаги, и смущенный провинциал увидел того, кого с таким волнением ждал.

— Здравствуйте, Константин Михайлович! — как старому знакомому, пожимал ученый руку приезжему. — Как поживаете? Хорошо съездили? Устали небось?

«Откуда он знает мое имя, отчество? — думал удивленный Быков. — Неужели это Павлов?»

Как в самом деле не растеряться — знаменитый ученый с первого письма запомнил его имя!

— Что же вы молчите? — торопил его Павлов. — Рассказывайте… Что нового в Казани? Говорят, физиологи у вас первоклассные… Пойдемте, я покажу вам, что хорошего у нас…

Он увлек своего гостя, долго водил его по лаборатории, запросто рассказывал, точно старому другу…

Быкову не удалось обосноваться у Павлова. Помешала война: его, как врача, призвали нет военную службу. Научные занятия были заброшены. Дни он проводил в госпитальных палатках, ночами изучал философию Канта и переводил с латинского Гарвея. Лишь семь лет спустя осуществилась мечта молодого ученого. Зимой двадцатого года он пишет Павлову письмо; на этот раз он останется в Петрограде, если ему будет позволено. Ответ прибыл по телеграфу: «Приезжайте».

В товарном вагоне, снабженный документами всяческих военных и гражданских инстанций за множеством подписей и печатей, молодой ученый отправился в путь к своему знаменитому учителю.

Снова тот же радушный прием, то же искреннее, сердечное отношение.

— С приездом, Константин Михайлович, с приездом! Теперь, выходит, всерьез? Ну-ну, в добрый час…

Он знакомит Быкова с ассистентами, рассказывает о последних экспериментах. Теперь дело за новым помощником, лаборатория ждет его трудов и идей.

— С чего же мне начинать? — робко спросил молодой человек.

— А вы собачку готовьте.

На языке лаборатории это значило: оперативным путем вывести наружу проток слюнной железы и выработать у животного ряд условных рефлексов.

— А с темой как будет? — робко спросил Быков.

— Есть у вас тема — хорошо. Нет — я вам дам свою.

Так просто они и столковались.

В лаборатории Павлова, как и в Казани, Быков мог убедиться, что склонность его к химии вряд ли встретит здесь одобрение. Тут, как и там, господствует стремление изучать закономерности нервной системы, исследовать организм средствами физиологии. Можно было ожидать, что между учителем, склонным к «нервизму», и учеником, увлеченным «химизмом», возникнут нелады. Случилось иначе: Павлов отнесся к склонности Быкова сочувственно, и ученик занялся той областью, где безраздельно господствует химия. Кровеносная система, выделения почек и печени, деятельность селезенки и кишечного тракта привлекли его внимание на долгие годы.

Опасные связи

Разгадка тайн физиологии — великая сложность, мучительный труд. Она возможна лишь тогда, когда силы природы хоть чуть приоткроют свою тайну. Победа науки нередко предполагает счастливое вмешательство случая.

Один из врачей обратился как-то к Быкову с просьбой помочь ему изучить в опытах на животном процесс отделения мочи. Дело было в лаборатории Павлова. Быков согласился. Он обучил врача методике физиологических опытов и подготовил собаку: удалил у нее мочевой пузырь и вывел наружу мочеточники. Выделения почек больше не накоплялись в организме, а беспрерывно поступали в подвешенные склянки. По делениям на них можно было определить количество собранной жидкости.

Однажды врач сказал Быкову:

— У меня что-то не клеится, никак не пойму. Я вливаю собаке одно и то же количество воды, а выделение мочи с каждым днем нарастает. Согласитесь, это более чем непонятно. Я не могу изучить нормальные отправления почек. Помогите мне, пожалуйста, я вас прошу.

Ученый решил выяснить причину неудачи. Он прооперировал другую собаку и стал тот же опыт проводить на ней. Если животному ввести через прямую кишку сто кубических сантиметров воды, выделение мочи начинает увеличиваться. Физиологически это понятно: избыточная жидкость, всасываемая в кровь, разбавляет ее, и организм спешит расстаться с излишним балластом. Однажды Быков ввел в кишку воду и тотчас выпустил ее. В кровь она проникнуть не успела, а выделение мочи между тем нарастало. Это можно было бы примерно так объяснить: прямая кишка нервными путями связана с почками, механическое раздражение ее вызывает ответ органа мочеотделения. Физиолог посмеялся бы над таким утверждением, анатом не стал бы его обсуждать. Всего вероятней, что собака заболела или уже до операции была нездорова.

Неприятный сюрприз! Факты, добытые на больном животном, лишены достоверности и не могут служить науке.

«Попробуем еще раз, — решил Быков. — По ту сторону тупиков, учил Павлов, лежат дороги к широким открытиям».

С другой собакой повторилось то же самое. Вначале введенная жидкость поднимала на время выделение мочи, затем начиналось непонятное: почки усиливали свою деятельность, едва вода соприкасалась с кишкой. И с третьей и четвертой собаками происходило то же самое. Отклонение удивляло своим постоянством. Казалось, природа подсказывает исследователю тайну новой закономерности.

Однажды, когда опыт был случайно проведен в другом помещении, нормальный порядок восстановился: выделения почек стали строго соответствовать количеству вводимой в организм воды.

Шалости физиологии — кто их не знает! Быков решил уже вернуться к другим работам, оставленным по милости «навязчивого случая», как вдруг «непонятное» и здесь, в новом помещении, стало повторяться. Одно лишь прикосновение трубки к прямой кишке усиливало выделение мочи».

В дальнейшем достаточно было поставить собаку в станок, чтобы деятельность почек усилилась. Собачий станок в роли мочегонного! Трудно придумать что-нибудь фантастичней. Посторонние для организма предметы усиливали и ослабляли деятельность почек! Но каким путем?

Ответ мог быть только один: нервные окончания прямой кишки, соприкасаясь с водой или трубкой, сигнализируют об этом полушариям мозга. Оттуда следуют импульсы, побуждающие почки к различным действиям. После нескольких сочетаний образуется временная связь: сама комната, станок и прочая обстановка влияют на организм так же, как вливание воды.

Интересная схема, но врач не соглашался с ней. Из учебников известно, что внутренние органы лишены связи с корой головного мозга — органом, формирующим наше сознание. Мы тогда лишь узнаем о состоянии нашей печени, селезенки, сердца, желудка и почек, когда их поражает страдание.

Разочарованный опытами, врач решил покинуть лабораторию. Он потерял много времени, сделал все, что мог, и успеха, вероятно, не добьется. В последний момент врач обратился к физиологу:

— Станьте вы у станка, взгляните сами.

Быков занял его место и ввел подопытной собаке сто кубиков воды. Мочеотделение протекало нормально, выделяемая жидкость соответствовала по количеству вводимой.

— Можете продолжать опыты, — сказал он врачу, — собака вас больше подводить не будет.

Пророчество не сбылось: первый же опыт кончился тем же, что бывало уже не раз; количество выделяемой воды расходилось с количеством вливаемой воды. Когда место врача занял Быков, функция организма опять оказалась нормальной. Так повторялось несколько раз. Было похоже на то, что присутствие врача как-то отражается на деятельности организма, словно между почками животного и экспериментатором возникла временная связь.

Будь это так, рассудил Быков, не только врач и окружающая обстановка, но и все что угодно могло бы влиять на деятельность почек, Впрочем, это проверить нетрудно. Он пустит в ход метроном, и организму придется раскрыть свои карты.

Быков так и делает. Он вводит животному воду в прямую кишку, сопровождая вливание стуком метронома. Проходит некоторое время, и одни лишь удары аппарата возбуждают деятельность почек. И свисток, и звонок, и свет электрической лампочки в сочетании в процедурой вливания жидкости в организм образуют затем такую же временную связь. Почка оказалась способной поддерживать сношения с внешним миром, осуществлять эту связь через кору головного мозга.

Это казалось невероятным, исследователь даже растерялся. Если расчеты верны, в руках у него средство влиять на деятельность органа, управлять им извне, произвольно ускорять и замедлять его работу. Вызывать мочеотделение по звонку! Право, он, кажется, сделал открытие. Таких результатов никто еще как будто не получал. Дайте подумать. Неужели никто? Волнение мешало ему сосредоточиться и спокойно обсудить происшедшее.

«Надо передохнуть: горячая голова — неважный советчик», — сказал он себе.

Дома он уселся за письменный стол, открыл старую книгу в переплете из телячьей кожи — трактат о латинской грамматике — и стал любовно штудировать ее. Увлеченный и восхищенный языком древних римлян, он от грамматики перешел к речам Цицерона, к «Метаморфозам» Овидия, к подвигам Цезаря и стихам Горация. Поэта сменили книги русских клиницистов и исследователей: книжки, добытые у букиниста. Поля и обложки пестрели замечаниями на русском и латинском языках. Были среди них и рукописные издания, память о былом.

Теперь время, пожалуй, обсудить, что случилось. Итак, почки образуют временные связи. Можно их деятельность подчинить любому предмету и явлению внешнего мира. Трудно поверить, чтобы орган, управляемый нервной системой, независимой от больших полушарий, образовывал временные связи в мозгу.

«Независимости, — говорил Павлов, — тут нет никакой. К коре мозга должны быть пути от всякой нервной системы…» Так оно и есть, не от чего приходить в изумление. Опыты с мочеотделением — лишнее подтверждение идей Ивана Петровича. Ничего нового. Об открытии не может быть и речи. Блажен, кто не торопится с провозглашением «истин». Нет ничего лучше, как дать в таких случаях улечься волнению. Недурно заняться грамматикой, перелистать лишний раз коллекцию «ex libris» или, следуя примеру Ивана Петровича, уйти в созерцание картин. Хорошее полотно рассеивает тревогу и вносит в смущенное сознание покой.

Быков был уверен, что ничего важного не произошло. Временные связи, образуемые почками, так же закономерны, как временные связи слюнной железы. Все давно предуказано Павловым, никаких оснований для беспочвенных выводов и заключений.

Ученый был счастлив: он избегнул ошибки, а следовательно, и упреков в нескромности. Есть ли что-нибудь досадней ложной шумихи в науке!

Размышления Быкова шли плавно, спокойно, пока он с вершин умозрения не спустился на твердую почву действительности и не склонился над книгой.

Иной раз бывает, что до смешного бесспорные вещи вдруг усложняются, утрачивают свою простоту. Куда девается их призрачная непогрешимость, незыблемая строгость, казавшаяся каноном! Со страниц давно знакомых, изученных книг встали вдруг возражения, поколебавшие спокойствие ученого.

Слово взяли творцы физиологии, авторитеты науки. Их суждения были непримиримы. Великие свидетели, обогащенные знанием и логикой, они утверждали, что он сделал большое открытие.

Быков придвигает бумагу, чернильницу и садится писать. Затруднения всего легче решать на бумаге, по порядку, начиная с основы основ. Головной мозг — записано в учебниках физиологии — управляет двигательно-мышечным аппаратом, но внутренние органы, железы и кровеносные сосуды глубоко автономны. Их деятельность протекает согласно собственным законам, вне нашей воли и сознания, вне контроля коры головного мозга.

На бумагу ложатся неровные строки, ложатся неохотно, вкривь и вкось, — неприятно повторять «истины», давно опровергнутые опытом. Неловко оспаривать то, что должно быть по праву забыто, но теорию защищают сонмы ученых, она запечатлена в университетских учебниках. Неверная схема, у него множество возражений против нее. Ошибочно деление нервной системы на центральную и растительную, целиком независимую.

У Быкова свой метод доказывать и спорить: спокойно, уверенно, вдумчиво. На столе появляются книги-свидетели, книги-обличители с закладками и загнутыми уголками страниц. Руки его нежно касаются их, чуть-чуть, осторожно, как милых друзей. Любовь его к книге неизмерима.

Леро Быкова медленно скользит по бумаге, строки ровные, четкие, каждое слово продумано, взвешено, с ним трудно расстаться, где уж спешить. В памяти встает пример за примером.

Один вид кровоточащей раны вызывает у зрителя сужение кровеносных сосудов. Его тело дрожит от холода. «Кровь стынет в жилах», — говорим мы. Лицо смертельно бледнеет, в обескровленном мозгу блекнет сознание. Точно некая сила подготовила организм к испытанию. Резко меняется содержание крови, она обретает способность сворачиваться быстрей. Кто организует этот процесс? Чей импульс «подсказывает» кровеносному току защищаться от воображаемого зла?

Неприятная весть, обида и страдания резко меняют деятельность легких и всего аппарата обмена. Словно предупрежденные о предстоящей борьбе, о бедствии, угрожающем организму, в движение приходит сложная система защиты: учащается дыхание, накапливается кислород и спешно выводится углекислота. Мы говорим: человек задыхается от волнения. Тем временем из селезенки в кровеносную систему стремительно входит ярко окрашенная кровь — резерв красных телец — в подмогу. Сосуды кожи расширяются, тело краснеет — человеку сразу становится жарко.

Снова чья-то разумная воля связала внутреннее с внешним, далекое с близким.

Профессор Тушинский рассказывает о себе:

«Я болел сыпным тифом. Страдал тяжело, и однажды, разглядывая в постели свои руки, на каждом пальце заметил вмятину поперек ногтей. Они находились на одинаковом уровне от корня. Четыре месяца спустя, обрезая ногти, я эти вмятины срезал.

Пятнадцать лет спустя я и жена тонули в реке. Я плаваю скверно, а она едва умеет держаться на воде. Пока я напрягаю последние силы, меня не оставляет страшная мысль, что домой из нас двоих вернется, возможно, один. Выплыли благополучно. Через некоторое время я увидел на ногтях знакомые вмятины. Душевные волнения дали ту же реакцию, что и физический недуг.

Подобную же картину я наблюдал в своей клинике. У больного на ногтях тянулись поперек три розовые полосы. История их такова. Больной отбывал наказание. Поработает немного, ослабнет и сляжет в постель. Подкормится, отдохнет и снова вернется на работу. Так три раза в короткий срок. Ногти регистрировали каждый новый удар».

Во время несчастья, при встрече с хищным животным, когда бегство — единственное средство спасения, способности человека вдруг вырастают. Откуда-то берутся невиданная ловкость и сила. Люди переплывают бурные реки, одолевают преграды, обычно недоступные для них, изобретают мгновенно дерзкие планы, поражают своей уверенностью и бесстрашием. Одно лишь зрелище борьбы способно вдохновить нас отвагой, мы без лишних размышлений готовы ринуться в бой.

Чувствам боли, страха и ярости предшествует усиленное выделение сока надпочечников — адреналина. Он повышает свертываемость крови и давление в сосудах и освобождает сахар из печени для питания мышц. Измученный путник, возбуждаемый мыслью о ненавистном враге, почувствует при этом прилив свежих сил. Ведется ли спор вокруг мяча у футбольных ворот, идет ли борьба на публичном диспуте или серьезный экзамен подвергает испытанию нервную систему — адреналин спешит на помощь организму! И в крови и в моче в этом случае физиолог обнаружит сахар. Даже у члена команды, ожидающего очереди на футбольной площадке для вступления в игру, организм заранее подготовлен — анализ покажет у него избыток свободного сахара.

Всюду, где внешние силы ставят в трудное положение организм, внутренний аппарат спешит ему на помощь своими ресурсами. За внутренними переменами следует наружное проявление взволнованного чувства. Мы дрожим и обливаемся потом от страха, но страшно нам стало лишь после того, как в кровь вступили различные химические вещества и телом овладел озноб. Мы сжимаем кулаки и напрягаем мышцы от злобы, но гневом воспылали после того, как организм изнутри был приведен в возбуждение.

Внутренний мир оказался крепко связанным с внешним. Явления окружающей среды пускали или задерживали деятельность внутренних органов, перестраивали их взаимоотношения. Это могло осуществиться лишь через органы зрения, слуха, обоняния, иначе говоря — через кору полушарий, где формируется наше сознание. Физиологи не могли этого не разглядеть и к ложной схеме прибавили ложное исключение. Отдельные нервные связи, соглашались они, очевидно, представлены в полушариях мозга, и, когда душевные переживания приводят в возбуждение автономную систему, кора мозга приобретает известную власть над ней.

Ученый перелистывает книгу за книгой, строки густо ложатся на бумагу. Он не согласен ни с правилом, ни с исключением. Нет оснований утверждать, что растительная жизнь не регулируется высшим отделом мозга. Разве условный раздражитель — звонок, метроном или лампочка — не понуждает к деятельности слюнную железу? Только через кору полушарий подобное воздействие возможно. Какая тут автономия? Вид паштета или запах жаркого, одна лишь мысль о желанном блюде вызывает деятельность желудка, — какая тут независимость?

Даже такие, казалось бы, интимные процессы, как приспособление организма к самозащите, зависят от высшего отдела мозга.

Приноравливаясь к обстановке, карп меняет свою окраску, каракатица в минуту опасности раскрывает свой чернильный мешок и, окрашивая воду, спасается от врага. Но животные, лишенные зрительных, слуховых и обонятельных анализаторов — нервов, одним концом обращенных во внешний мир, а другим с полушария мозга, — теряют способность правильно пользоваться своими защитными средствами. В этом можно убедиться на опыте. Если пустить пескаря в стеклянную ванночку, под донышком которой лежит желтая бумага, рыбка вскоре окрасится в желтый цвет. Черная подстилка вынудит пескаря из желтого стать черным. Достаточно, однако, залепить глаза рыбке — и опыт повторить не удастся. Только зрительный нерв мог сообщить мозгу, какой именно цвет наиболее целесообразен в данный момент.

Где бы ни испытывали автономную систему, она всюду не свободна от влияния коры полушарий. Идеи Павлова нашли новое подтверждение.

Насладившись экскурсом в физиологию, Быков устремился к предмету своего давнего увлечения — к биохимии. Пусть кора больших полушарий регулирует деятельность почек, пусть ее импульсы усиливают или ослабляют отделение мочи, но какими путями следуют они? Павлов сказал бы, что возбуждение осуществляется нервными связями. А нет ли и другой, побочной линии? Иван Петрович не задавался такими вопросами; его склонность к «нервизму» отводила его от того, что называется «химизмом».

Ученый решил проверить догадку на опыте. Помимо нервных волокон, полагал Быков, в передаче возбуждения от коры полушарий к внутренним органам, возможно, участвует и кровь, Она приносит с собой химические вещества, действующие на почку возбуждающе.

— Неужели вы намерены еще что-то делать? — обеспокоился клиницист. — Мы, кажется, уже все уяснили.

— Я хотел бы узнать, — ответил ученый, — уцелеют ли у собаки временные связи, если разрушить нервные пути между почками и мозгом.

— Стоит ли осложнять уже достигнутый успех новой задачей? — недоумевал клиницист. — Зачем брать под сомнение то, что уже добыто, и таким упорным трудом?

— Стоит, — ответил Быков. — Откроем ли мы с вами новую линию связи или обнаружим, что единственная несовершенна, — и то и другое будет нашей удачей.

Врач неожиданно ударился в амбицию: он вовсе не намерен испытывать судьбу, физиология изрядно ему надоела, того и гляди угодишь с ней в болото.

Ответ серьезно обидел Быкова.

— Как хотите, я управлюсь и один. Вам одного ответа достаточно, а мне подай второй. Будет третий, не откажись.

Врач пытался смягчить свой отказ:

— Задача решена, какой смысл усложнять ее новой проблемой?

Ученый начал сердиться:

— Физиология не механика, там все проще и ясней; куда ни стукнешь молотком по железной полосе, ответ будет один. У нас, дорогой мой, не железо, а ткань. Одно и то же электрическое напряжение вызывает на языке ощущение кислого или горьковато-щелочного, в зависимости от направления тока; на коже — чувство ожога; в мышце — судороги; в глазах — зрелище ослепительной искры, светло-голубой или желто-красной, опять-таки зависимо от направления тока… Такова физиология. Ее сущность диалектична и чужда представлениям одностороннего механицизма…

На этом беседа их окончилась — одна из сторон сочла себя некомпетентной ее продолжать.

Вместо врача Быков пригласил себе в помощь студентку, способную девушку, много сделавшую для успеха задуманного дела.

— С чего бы вы начали? — задал он ей, по привычке, вопрос. — Подумайте-ка хорошенько.

Он однажды изложил уже ей свой план и забыл.

— Я лишила бы одну из почек связей с нервными центрами, а другую сохранила бы для контроля.

— Неплохо. Хорошо, — смущенно заметил Быков. — Это очень похоже на то, что я задумал.

Она невозмутимо продолжала:

— Проверила бы тщательно, как проявятся временные связи, когда нервные пути между почками и мозгом разрушены.

— Превосходно! Вы изложили мой собственный план.

— Ничего удивительного, — последовал спокойный ответ: — вы сами его мне рассказали.

— Неужели? — рассмеялся ученый. — Простите, запамятовал.

Быков и его ассистентка принялись дружно за опыты. Они удалили у собаки мочевой пузырь, вывели наружу мочеточники и выработали у нее временную связь. Звуки рожка стали действовать на организм" мочегонно. Спустя некоторое время была проделана другая операция: правую почку извлекли на свет и изрядно над ней потрудились; перерезали все нервные проводники, сняли капсулу, сквозь которую проходят нервные сплетения, и смазали мочеточник и сосуды раствором карболовой кислоты. Почку таким образом изолировали от внешнего мира. Никакие импульсы к ней дойти не могли.

— Прежде чем проверить, сохранились ли у собаки временные связи, — сказал Быков ученице, — я должен вас огорчить… Есть все основания полагать, что на сигналы из внешнего мира будут откликаться обе почки.

— Но ведь одну мы лишили проводников! — удивилась она. — Почему вы так думаете?

Роли переменились: на этот раз учитель был невозмутимо спокоен. Девушке казалось, что он что-то недоговаривает, и это огорчало ее.

— Потерпите, — ответил он, — узнаете.

В камере стояла абсолютная тишина, шла проверка временных связей. Ученый и помощница не сводили глаз со склянок, привешенных к мочеточникам собаки. Животное в станке казалось напряженным. Время от времени звуки рожка врывались в тишину и умолкали. В тесной клетушке это звучание, идущее откуда-то снизу, рождало смутное чувство тревоги. На собаку оно оказывало другое влияние: мочеотделение у нее нарастало. Быков не ошибся: лишенная нервных путей, правая почка, как и левая, сохранила временные связи, с той лишь разницей, что левая отзывалась на сигналы мгновенно, а правая несколько позже. Изолированная от внешнего мира, она стала медлительной, словно у левой была «телеграфная» связь, а у правой — одна лишь «почтовая». Когда вливание воды прекратили и временные связи стали угасать, правая почка еще долго откликалась на звуки рожка повышенным мочеотделением. Вместе с нервным аппаратом она лишилась возможности тонко и быстро приспособляться. Действующий регулятор был медлителен и малоподвижен… Путей, таким образом, оказалось два: нервный и кровеносный.

Не одна только почка, решает Быков, все внутренние органы должны быть подконтрольны полушариям. И печень, и сердце, и дыхательные органы, несомненно, образуют временные связи с явлениями внешнего мира. Пока это еще только гипотеза. Время ему поможет предвосхищение ума обратить в нерушимую истину. Быкову видится великая цель, работа на долгую жизнь: собрать человека воедино, найти связи, смыкающие его внутреннее хозяйство с сознанием, доказать власть коры над всеми проявлениями человеческой жизни. Какая почетная задача для физиолога!

На смену мечтам явилась действительность: у него нет лаборатории, нет и помощников. Этого надо еще добиться трудом и терпением. В науке авансов не раздают. И еще одно препятствие: он не свободен в выборе темы — он всего лишь ассистент, один из многих помощников знаменитого Павлова. Учитель не любит, когда идеи сотрудника далеко отстоят от задач лаборатории. Занятый исследованием больших полушарий, Павлов избегает всего, что не связано с этим. Временные связи внутренних органов не занимают его. Проницательный ученый уже заметил, что интересы помощника не всегда совпадают с задачами школы. Увлечение химией порой уводят сотрудника далеко. Жаль потерять ассистента, превосходного физиолога, но у Ивана Петровича было твердое правило — никого не удерживать. Он давно понял, что этот помощник не засидится у него, не из тех он, кто свою жизнь проводит над чужими идеями.

Тем временем Быков обзавелся лабораторией. Педагогический институт, где он читал лекции, стал местом его научных исканий, а студенты — сотрудниками. В этом были свои неудобства: будущий школьный учитель в роли исследователя внутренних органов — неважный помощник. Профессору оставалась единственная надежда, что студенты, полюбив физиологию, предпочтут ее педагогике.

Первой ученицей Быкова была молодая студентка Анна Риккль. Она знала литературу и педагогику, меньше зоологию и менее всего физиологию. Увлеченная планами ученого творить чудеса с помощью временных связей, студентка отказалась от профессии педагога. С ней Быков приступил к выяснению вопроса, подконтрольна ли деятельность печени коре полушарий.

Глава вторая Первая помощница

Нелегкое начало

— Я надеюсь, не вызову у вас недовольства, — начал Быков, подсаживаясь к станку, где студентка готовилась к опытам, — если прочту вам коротенькую лекцию о желчеотделении?

Он был немного смущен. Неудобно, конечно, приводить ассистентке сведения из университетского курса, но что поделаешь — помощница все еще слаба в физиологии.

— Ничего нового я вам не открою, напомню лишь старые истины, — мягко говорит он, боясь ее огорчить. — Слышали, разумеется, знаете, но повторение — мать учения. Лишний раз услышите — крепче запомните.

Тактичный учитель осторожно и коротко поведал ей о многом. Она должна знать, что печень — кладбище для красных кровяных телец. Они здесь распадаются на белковые вещества, из которых печеночные клетки образуют желчь. Сок этот из печени отводится по протоку в пузырь, а оттуда — в двенадцатиперстную кишку.

Внимательная слушательница разыскала тетрадку и, по привычке студентки, стала делать заметки. Учитель прочитал ей длинную лекцию о пищеварительных свойствах желчи. Сок этот усиливает фермент, который расщепляет жиры и способствует таким образом их усвоению в кишечном канале. В присутствии желчи возрастает сила ферментов поджелудочной железы, они словно обретают новые свойства. Желчь смачивает стенки кишечника, возбуждает его деятельность, усиливает сокращения кишечного тракта.

— Всего этого, разумеется, древние не знали, — шуткой закончил ученый, — и приписывали печени единственную способность — порождать сновидения…

После такого наставления можно было вручить студентке судьбу предстоящего опыта.

Собаке наложили фистулу — открыли доступ к желчному протоку через брюшную стенку и вставили в отверстие резиновую трубку для стекания сока в подвешенный цилиндр. Каждые пятнадцать минут девушка отмечала количество выделяемой желчи.

Трудное дело — решать задачи физиологии с помощью неопытных людей. Быков вскоре заметил, что каждый заданный урок ввергает студентку в волнение. Когда он сказал ей однажды: «От вас зависит обогатить физиологию открытием», — помощница совсем растерялась. Она долго просидела тогда у станка и взволнованно гладила стоявшую в лямках собаку…

В другой раз он заметил, что студентка не прочь повозиться с животными; пес стоял перед ней угрюмый, спокойный, а ей нравилось дразнить и валить его с ног. Увлеченная этим занятием, она нередко забывала следить, за фистулой, сделать запись в нужный момент.

Словно не замечая ее ошибок, ученый незаметно проверял каждый опыт сотрудницы и спокойно выслушивал ее.

Однажды она заявила ему:

— У нас сегодня как будто хорошая цифра. В цилиндре набралось десять кубиков желчи.

Всякому лестно добиться успеха. Влюбленная в свое новое дело, она жаждала удачи, но как разобраться, что ведет к цели и что, наоборот, к неудаче! Радоваться ли ей четырем или двенадцати кубикам желчи? Возможно, что и то и другое нехорошо.

— Сколько? — переспросил ее ученый.

— Десять, — неуверенно повторила она.

Быков промолчал. Через несколько дней студентка стала осторожней в своих предположениях.

— Четыре кубика желчи не слишком ли мало?. Как вы полагаете? — спросила она.

— Нет, ничего, — вскользь ответил учитель, — бывает и меньше.

Она так и не узнала тогда, что мясная пища и вода увеличивают отделение желчи.

Волнения неизменно затрудняли ее работу, и дело оттого подвигалось медленно. Проникнутая то страхом, то опасениями, она часто вытягивала трубку из фистулы, с тревогой проверяла, все ли на месте, чтобы тотчас вновь усомниться. Спустя много лет, когда прежняя студентка взбиралась на вершину Эльбруса, она не испытывала такого волнения, как в те дни у станка.

Чем ближе становился решающий день и определялась судьба эксперимента, тем менее надежной становилась помощница. Нужны были стойкость, терпение, а она твердила себе, что ничего у нее не выйдет, не такими руками делают открытия. Для этого нужны настоящие люди, не то что она — недоучка. Движимая любовью к науке, она в мыслях так высоко ее вознесла, что усомнилась в собственных силах, в способности быть ее творцом.

Особенно она волновалась, когда приходилось вводить в вену желчь. Собака стойко держалась, тихо скулила — ни протеста, ни злобы, точно она понимала важность эксперимента. Студентке тогда становилось не по себе. Повизгивания животного звучали упреком.

В такие, минуты всегда приходил на помощь Быков. Напомнив студентке, что она комсомолка, отважная альпинистка, мечтающая покорить вершину Эльбруса, он спрашивал, куда девается ее мужество в лаборатории. Или опыты в лаборатории менее важное дело, чем ее обязанности вожатой в пионерских лагерях? Говорят, что на комсомольских собраниях ее голос звучит уверенно, твердо; она не пожалеет нарушителя дисциплины и всегда отстоит свое убеждение. Почему же эти качества не проявляются в эксперименте?

За назиданием следовало утешение: не она одна склонна излишне сомневаться и не доверять себе. Страдал от «зверя сомнения» и Павлов. «Я, к сожалению, — признавался Иван Петрович, — награжден от природы двумя качествами. Может быть, объективно они оба хороши, но одно из них для меня очень тягостно. С одной стороны, я увлекаюсь и отдаюсь работе с большой страстью, но рядом с этим меня постоянно грызут сомнения…»

Волновалась, впрочем, не только сотрудница — у ученого были свои опасения: что, если опыты с желчеотделением ничего не дадут и временные связи на почке исключение? Удача позволила бы установить всеобщее значение временных связей для организма, неуспех, наоборот, сведет на нет все, что добыто доныне. Павлов, как-то присутствовавший на опытах, долго гладил собаку, застывшую в лямках, и проникновенно сказал: «Считайте себя счастливыми: вы видите явления природы, которые до нас никто еще не наблюдал». Теперь старый ученый ждет с нетерпением исхода этих работ.

Опыты затянулись и были нелегки. Три месяца ушло на изучение нормального отделения желчи. Было точно установлено количество и качество сока, обычно выделяемого печенью. Затем пустили в ход аппарат временных связей, чтобы средствами внешнего мира влиять на образование и отделение желчи. Метод мало отличался от приемов исследования мочеотделения. В вену вливали разбавленную желчь, что приводит обычно к большей выработке ее в печени, и выжидали, когда сама обстановка лаборатории начнет ускорять выделение желчи.

Простим природе ее странности; она любит, чтобы ей напоминали о ее же обязанностях. Верное средство заставить обленившуюся железу выделять свои продукты — смазать ее собственным соком. Слюнная железа, смазанная слюной, начинает усердно трудиться. Слизистая оболочка кишечника, обработанная кишечным соком, усиленно выделяет сок. В опыте на печени желчь, введенная в вену, ускоряет ее отделение.

Чтобы рассеять сомнения помощницы и сделать es работу плодотворной, Быков приходил к ней, читал ее протоколы, расспрашивал о планах, шутил и смеялся. Он цитировал классиков, сыпал пословицами. Сквозь шутки и смех она угадывала скрытую тревогу ученого, и, когда он спрашивал ее: «А вы убеждены, что это именно так, опыт точен, без всяких ошибок?» — она отвечала уверенно, с видом человека, у которого нет и не может быть сомнений.

— Клетки печени, — сказал он в один из таких дней, — несут много разнообразных обязанностей. Что за чудесную симфонию услышали бы мы, если бы это многообразие обрело звучание! Я часто думаю о том, до чего этот орган величественно сложен. Миллиарды его клеток, удивительно схожие между собой, заняты самыми различными делами. Они вырабатывают до двенадцати ферментов, кислоту, мочевину, желчь и краски. В этих крошечных химических лабораториях обезвреживаются яды, образуются путем соединения сложные тела…

Два дня собаке вводили желчь в вену, а на третий произошло следующее: одна лишь подготовка к вливанию, раскладывание инструментов и растирание спиртом места предполагаемого укола повысили желчеотделение. Сама процедура опыта и окружающее подействовали так же, как впрыскивание желчи в вену. Три недели это влияние не прекращалось, посторонние для организма причины управляли важнейшим органом пищеварения.

— Не проверить ли нам, — предложил ученый помощнице, — действительно ли это временная связь?

— По-моему, — ответила девушка, — все ясно и так.

— Допустим. Но мы еще не доказали, что кора полушарий способна это состояние контролировать, сменять возбуждение торможением. Что бы вы предложили? Не подумали еще? Не знаете? Жаль. А я надумал легкий и доступный способ… Не догадались? Ну что, например, способно подавить вашу радость, вызвать у вас скорбь и печаль?

На это ей легче ответить.

— Мало ли что… Неожиданное горе… Неприятная весть…

— Испуг, возмущение, — подхватил ученый.

— Да, конечно.

Быков, довольный, кивнул головой, ушел и вскоре вернулся с кошкой в руках. Завидев своего извечного противника, подопытная собака пришла в возбуждение, и тотчас у нее прекратилось выделение желчи.

— Вот мы и доказали, — сказал с улыбкой ученый, — что появление кошки в поле зрения собаки тормозит отделение желчи. Только кора головного мозга — орган, воспринимающий и перерабатывающий впечатления внешнего мира, — мог это торможение вызвать.

На следующий день ученый придумал нечто другое. Во время опыта вдруг громко зазвучала органная труба. Испуганная собака задрожала, громко завыла, устремив расширенные глаза туда, откуда шли звуки, и снова выделение жёлчи задержалось.

И Быков и его ученица Анна Викентьевна Риккль были довольны, успех принадлежал им целиком. По этому поводу неизменно серьезный и деликатный ученый обратился к. сотруднице с шутливой речью:

— Льщу себя надеждой, уважаемый друг, что на монументе в честь наших открытий потомки напишут то же примерно, что написано о Джоанне, матери Гарвея: «…мать семерых сыновей и двух дочерей, богобоязненная, скромная, любящая супруга, снисходительная, уживчивая соседка. Кроткая, почтенная мать семейства, усердная, рачительная хозяйка. Нежная, заботливая мать, любящая супруга, почитаемая детьми, любимая соседями, избранница господа…»

Помощница ученого не стала возражать. Она только считает надпись неполной. Кое-что следовало бы тут приписать.

— Что именно? — заинтересовался ученый.

И студентка произнесла без тени усмешки, всерьез:

— Пусть «мать семерых сыновей», «любящая супруга». А дочь? Тут я приписала бы: «дочь своего народа… жила в блистательную эпоху советской революции, когда крушились силы капитализма и утверждался социализм…» И еще бы я написала, что эпоху эту творил народ, душой которого была наша партия.

Она немного помолчала и, подумав, добавила:

— Начертала бы на этом камне и пророческие слова Белинского: «Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940-ом году — стоящею во главе образованного мира, дающею законы и науке и искусству и принимающею благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества».

— Превосходное дополнение! — заметил Быков. — Быть по сему…

Опыты продолжались. Работу перенесли в другое помещение, и тут случилось нечто непредвиденное: перемена обстановки снизила количество вытекающей желчи. Когда за станком вместо девушки стал другой лаборант, выделение еще упало.

Сам экспериментатор, помещение и станок образовали в мозгу собаки временную связь и влияли на образование желчи.

Когда вливания в вену сочетали со звонком или стуком метронома, эти условные раздражители влияли затем так же, как введение в организм разбавленной желчи.

Теперь положение изменилось, и осмелевшая ученица решила приободрить учителя.

— Мне кажется, Константин Михайлович, — сказала она, — мы очень помогли медицине, оказали ей серьезную услугу.

Он взглянул на нее и покачал головой:

— Где нам спасать медицину! Обосновать бы нам то, что врачам давно уже известно.

Странный ответ! Разве их работа не так уж важна?

— Я не совсем понимаю вас.

— Работа серьезная, не спорю, но умные врачи давно утверждали, что некие причины постороннего характера способны влиять на организм, изменять обмен веществ, работу кишечника, сердца. Случалось нередко, что мочеизнурение, желтуха, бронхиальная астма исчезали с переменой обстановки, окружающей больного. Происходило то, что мы называем угасанием или прекращением временной связи. Устранялось влияние неизвестного раздражителя, больного освобождали от невидимого врага. Из множества связей, образующихся в нашем мозгу, есть полезные и опасные для жизни. Любой предмет или явление в сочетании со случайным страданием может искусственно восстанавливать его, стать» незримым бичом организма…

Интимный разговор

Своеобразны и сложны пути физиолога, сложны его взаимоотношения с клиникой. Есть строгий неписаный закон: опыты вначале должны быть проведены на животном, и лишь добытое в эксперименте может быть проверено на человеке. Бывает иначе: наблюдения врача у постели больного увлекают физиолога, он обнаруживает у животного то, что не удалось открыть у человека. С помощницей Быкова Анной Риккль случилось нечто такое, что в практике физиологии почти не встречается. Она долгое время не знала, как вывести наружу кишечную петлю без ущерба для жизни собаки, и уразумела это в больничной палате.

Изучение временных связей на выведенной наружу кишечной петле упорно ей не давалось. Не помогала тщательность операций — оперированные животные погибали. Прошел год, полтора в напряженных опытах, и безрезультатно. Как в дни неудач, в пору первых исканий она шла за поддержкой к Быкову. Удрученная, она являлась к нему, чтобы в пятнадцатый раз предложить новую методику опытов.

— Превосходно, превосходно! — подбадривал ученый помощницу. — Так бы и сделали.

Но, едва она успевала дойти до дверей, он ошеломлял ее неожиданным вопросом:

— Вы все рассчитали? Подумайте лучше.

Прежде чем она могла ему ответить, следовал вопрос, за этим другой, и от метода исследования ничего не оставалось. Надо было начинать вновь.

В другой раз он ей говорил:

— Думайте сами, я не хочу это делать за вас.

Девушка приходила в отчаяние. Ей казалось, что ученый холодно относится к ней, едва скрывает свое пренебрежение. Оно и понятно — она всегда была скверной помощницей.

Это было не так, сотрудница ошибалась. Профессор верил в нее, знал, что она справится и без его помощи. Не в его правилах мешать инициативе учеников, воспитывать слепых исполнителей. Пусть привыкают больше верить в себя. Он продолжает беспощадно отклонять ее планы, на робкое признание «не знаю» нелюбезно отвечать: «Не знаете — значит, не наблюдательны».

Однажды ученый сказал ей:

— Я нашел любопытного больного, он может быть вам полезен. Займитесь им, если хотите.

Несчастный случай воспроизвел на человеке ту самую операцию, которую ассистентка не сумела проделать на собаке. Прохожего на улице искалечило трамваем. Из незаживающей раны живота выпадала наружу петля толстой кишки. Можно было по ней наблюдать сокращения и ритм кишечника. Истинно павловская методика на человеке — окошко в глубь организма.

Риккль перекочевала из лаборатории в клинику. Исследование обещало быть интересным: в ее распоряжении — человек, разумный помощник в работе.

Между больным и сотрудницей установились добрые отношения. Наблюдения шли под звуки аппарата, ведущего учет сокращениям кишечной петли. Записи переносились с закопченной ленты на бумагу и превращались в диаграммы со скачущими кривыми. Из них ассистентка узнала, что одно только приготовление к кормлению больного действует на кишку возбуждающе. Она сокращается, как бы подготавливаясь к передвижению пищи. Обстановка и условия больничного питания образовали временную связь с двигательным механизмом кишечника.

Опытами заинтересовался и Быков. Он подолгу изучал больного, задавал ему вопросы и получал ответы на ленте, написанные движениями кишечной петли. Беседы носили такой примерно характер.

— Мне говорили, — спрашивал Быков, — что вы любите бульон. Верно ли это?

— Верно, — удивленный неожиданным вопросом, отвечал испытуемый.

— Хотите, вам сейчас его принесут?

— Можно, не возражаю.

Перо аппарата делало резкое движение, кишечная петля подтверждала готовность к еде.

— Вы будете есть навар из прекрасной индюшки. Вам сейчас накроют на стол.

Кривая на аппарате росла, сокращения кишки становились все резче.

— В вашем бульоне, — продолжал ученый, — будут и овощи. Свежие, вкусные овощи. Перед обедом мы предложила вам водку и селедочку. Вы любите, кажется, и то и другое?

Ответ организма последовал тотчас: перо аппарата высоко подскочило, вычерчивая гребень нарастающей волны. Речь Быкова вызывала немедленной импульс из мозга к кишечному тракту. Вновь подтвердилось высказывание Павлова: «Окружающий мир отражается в мозговой коре человека не только в красках, формах, звуках и т. д., но и символически — в виде мимики, жестов, речи и письменности. Одна из основных особенностей человека — это наличие у него специальных форм социальной сигнализации. Слово, раз связанное в мозгу с понятием предмета, служит для человека тем же, что звонок и метроном для лабораторного животного».

Временные связи исчезают, если их не подкреплять. Движения кишки у больного — ответ пищевого рефлекса, а речь ученого — условный его раздражитель. Что, если эту сигнализацию сделать бесплодной? Исчезнет ли временная связь?

Быков приступает к проверке своего предположения. Он обсуждает с больным вопросы вкуса и полезности пищи, но не кормит его. Аппарат запечатлевает перемену: гребень диаграммы падает, запись идет все ровней и ровней, пока петля кишки не обретает покой.

Так, искусное описание торжественного обеда на страницах романа оставляет нас спокойными и волнует запах стряпни, когда она готовится для нас.

Еще одну услугу оказал физиологам этот больной: его рана подсказала ассистентке методику опыта на лабораторном животном. Была разработана и сама операция. Один край кишки прирастили к отверстию живота, другой наглухо зашили. Получилось нечто вроде бутылки, торчащей горлышком наружу. Нервные и кровеносные пути были при этом сохранены, и отрезок жил как бы общей жизнью с пищеварительным трактом. Подобно маленькому желудочку, созданному Павловым, кишечник собаки разделили на две неравные части: большая служила организму, а меньшая — науке.

Риккль могла наконец приступить к давно задуманному опыту. Она запирается в камере, теперь ей ничто не должно мешать. Собака неспокойно ворочается в станке, скулит, завывает: непонятные манипуляции с открыванием отверстий на брюхе, вливанием и выливанием растворов ей надоели. Ассистентка настойчиво творит свое дело. В трех бюретках перед ней сапонин — разбавленный яд, сахарный раствор — глюкоза и вода. Вот она вливает в отрезок кишки обильную дозу раствора глюкозы. Проходит некоторое время — и глюкозы в кишке остается меньше половины. Раствор сахара ушел в кровь через кишечную стенку. Это в порядке вещей: таков ход усвоения пищи. Опыт усложняют: в отверстие кишки, прежде чем вливать сахарный раствор, вводят сапонин. Ему свойственно увеличивать проницаемость слизистой оболочки кишечника, ускорять всасывание пищи в кровь.

Опыты ведутся под стук метронома: вначале звучание аппарата, затем вливание сапонина, позже — глюкозы. Так длится месяц, другой; миновало полгода. В одном из таких опытов ассистентка пускает метроном и не вливает в отрезок кишки сапонин. Казалось, теперь глюкоза всосется не скоро, слизистая оболочка не подготовлена. Проходит немного времени, и в кишечной петле не остается ни капли раствора; он прошел через стенки в кровь. Проницаемыми их сделал стук метронома — он подействовал, как сапонин.

И всасывание веществ из кишечного канала и проницаемость слизистой оболочки оказались подконтрольны коре полушарий.

Глава третья Два вопроса природе

Селезенка покорна временным связям

Готовность щедро расточать свои мысли, обогащать идеями других, нисколько не думая о собственном ущербе, — редкое свойство ученого. Павлов был расточителем, исключением из общего правила. Так много у него было идей и так мало он ими дорожил, что поколение учеников — ныне академики, известные ученые — создало свои школы, развивая отдельные мысли учителя. Вскользь допущенное предположение становилось источником творческих исканий на многие годы. Высказанное однажды Павловым соображение, что внутренние органы должны, как и мозг, образовывать временные связи, послужило для Быкова задачей на всю жизнь.

Добившись успеха в опытах на почке, печени, кишечнике, Быков не отступал уже от своей цели. Все недовершенное школой учителя он берет, чтобы довершить.

Предметом исследования сделали селезенку.

До недавней поры никто толком не знал, для чего служит это губчатое багряно-красное тело, заложенное природой в глубине левого подреберья, между почкой и кишками. Из учебников селезенка была почти изъята, ее объявили рудиментом — зачатком кровеносной системы. Ошибку исправили, когда стало известно, что селезенка — депо, хранилище запасов кровяных телец, жизненный резерв на случай испытаний. В нужную минуту она выбрасывает их в кровь, повышая активность организма. Удивительный орган напитан железом. На раздражения селезенка отзывается мгновенно. Особенно в пору опасности, когда поддержка организма жизненно необходима и промедление смерти подобно.

Селезенка давно привлекала внимание Быкова. Все в ней казалось ему любопытным: и нервные связи и химические процессы. Слишком сложны они здесь, очень спорно и туманно назначение самой селезенки. Орган с широким, многосторонним влиянием на жизнь, а между тем удаление его почти не отражается на организме. Не то орган кроветворный, не то разрушающий кровь, кладбище кровяных телец и в то же время их хранилище. Резервуар высококачественной крови, как бы убежище ее, и вместе с тем угнетатель костного мозга, могучего созидателя кровяных телец. Какая пестрота противоречий!

Вступает ли селезенка во временную связь с внешним миром, хотел знать Быков, или, глубоко запрятанная в недрах организма, она свободна от влияния больших полушарий? Чем регулируется этот аппарат, каково его назначение?

Изучить деятельность какого-нибудь органа — значит прежде всего увидеть его, ощупать, прослушать, проверить его выделения — познать в норме. Средств много: оперативно прокладывают к нему новые пути, выводят наружу внутренний проток, накладывают фистулу. Но как быть с органом, лежащим в самом кровеносном русле, постоянно наполненном кровью? Как ставить опыты на нем? Как изучать в норме, когда важную особенность его — чувствительно откликаться на малейшее психическое раздражение — наблюдать невозможно? Поколения физиологов пожимали плечами и оставляли решение этой задачи потомкам.

Быкова это не смутило. Он перемещает селезенку со всеми ее нервными и кровеносными связями из глубины подреберья под кожу живота, исправляет неудобство, созданное природой для физиолога. Орган выступает на брюхе собаки, как желвак. Теперь его можно прощупать, увидеть размеры, наблюдать за движением. Размышляя в те дни, ученый записал: «Расположение внутренних органов не может и не должно остановить физиолога. От него зависит разместить их по своему усмотрению. Селезенка будет так же исправно себя проявлять рядом с сердцем или где-нибудь между легкими, как и почка, перенесенная на затылок. Все зависит от техники и уверенности физиолога в себе».

Спустя много лет после этой операции одному из ученых удалось пересадить на ухо морской свинки ее молочную железу. Когда животное произвело на свет потомство, железа эта начала отделять молоко.

Впервые в истории физиологии деятельность селезенки изучалась на здоровом животном. В тетради наблюдателя появились любопытные сведения: «Укол булавкой в заднюю конечность животного или раздражение электрическим током вызывает резкое сокращение этого чувствительного органа… Появление кошки в поле зрения собаки регистрируется скачком селезенки». Каждое новое сокращение вносит свежую струю крови в общий поток, и, будь кожа животных, подобно нашей, прозрачна, мы, вероятно, увидели бы, как собака и кошка при встрече друг с другом багровеют от негодования.

Теперь, когда нормальное поведение селезенки было изучено, Быков приступил к выработке временных связей.

Опыты обставили со всеми предосторожностями. Морду собаки закрыли экраном, ни электродов, ни того, как прикладывали их к коже, увидеть она не могла. И все же после ряда электрических ударов одно лишь прикосновение к коже лишенного тока электрода вызывало движение селезенки. Безобидный предмет управлял деятельностью внутреннего органа. Когда временная связь угасала и прикосновение электрода не вызывало больше отклика селезенки, новый электрический разряд, пущенный в кожу, восстанавливал утраченное влияние.

Ученый передоверил власть электрода свистку. Уколы в конечность сочетали с непродолжительным свистом, и этот условный сигнал стал также вызывать сокращение селезенки. Чем сильнее и резче звучал раздражитель, тем тягостней было его влияние. Собака пугалась, делала оборонительные движения — свисток действовал на нее удручающе. Так безобидное звучание, совпавшее во времени с трудным испытанием, пугает нас порой всю жизнь.

Задача казалась решенной: кора мозга образует временные связи с селезенкой, влияет на ее деятельность, как и на печень и на почку. Но строгий к себе ученый стал придумывать возражения против того, что открыл.

«Все ли посредники между мозгом и селезенкой удалены, не играет ли здесь роль чувствительность кожи? Не вносит ли она, соприкасаясь с электродом, посторонние влияния собственной сигнализацией? Не создается ли этим разброд во взаимоотношениях между селезенкой и корой больших полушарий?»

Кожу живота лишают чувствительности и прикладывают к животу банку с нагретой водой. Температура действует теперь на селезенку непосредственно, и она от тепла сокращается. Опыт повторяют под стук метронома. Несколько таких сочетаний — и звуки аппарата действуют на селезенку, как горячая вода, желвак скачет под аккомпанемент метронома.

И еще один опыт.

Введенный в кровь адреналин — химическое вещество, выделяемое надпочечником, — вызывает сокращение селезенки. Если сочетать это впрыскивание несколько раз с движением маятника метронома, отбивающего сто двадцать ударов в минуту, один стук его будет действовать на селезенку, как адреналин.

Так удивительно точен этот действующий механизм, что маленькое изменение в ритме метронома делает проявление временной связи невозможным. То, что достигается при частоте в сто двадцать колебаний маятника в минуту, не повторяется при шестидесяти. Селезенка, вздрагивающая при одной частоте, сохраняет спокойствие при другой. Откуда эта способность так тонко различать сигналы из внешнего мира? Можно ли поверить, что между хранилищем кровяных телец и слухом животного существует прямая связь?

Разумеется, нет. Из коры головного мозга — органа, формирующего наше сознание, — в селезенку следуют сигналы. Селезенка, в свою очередь, дает знать о своем состоянии коре полушарий.

Способно ли сердце — этот чувствительнейший регулятор непревзойденной конструкции, пробуждающийся к жизни первым и умолкающий последним, — образовывать временные связи, становиться зависимым от предметов и явлений внешнего мира?

Считалось бесспорным, что сокращения сердечной мышцы не зависят от воли человека, что не в нашей власти замедлить или ослабить, ускорить или усилить сердцебиение, как и вызывать сокращение или расширение кровеносных сосудов. Между тем в действительности не всегда происходит так — Боткин наблюдал людей, способных произвольно управлять движением сердца. Один хорошо известный физиолог мог полностью прекращать свою сердечную деятельность. В Англии полковник Таусенд надолго останавливал биение своего сердца, при этом тело его холодело, глаза делались неподвижными и наступал длительный обморок. После нескольких часов такого состояния полковник вновь приходил в себя. Эти сеансы долгое время проходили без особых последствий, пока однажды на глазах у многочисленной публики не закончились катастрофой. Остановив свое сердце, Таусенд уже больше не пришел в себя…

Неожиданная радость, неприятная весть, обида и даже одно лишь представление о пережитом нарушают равновесие сердечного ритма. Наше сердце трепещет и замирает при одном воспоминании о былом.

Чувства, способные управлять сердцем, рассудил Быков, зарождаются в коре головного мозга, в той высшей инстанции, которая управляет органами и мышцами, целиком подчиненными нашей воле. Не естественно ли, что, влияя на сердечную деятельность, кора должна образовывать с нею временные связи? Так ли это, докажет опыт.

Нитроглицерин, введенный в кровь, обычно вызывает расширение сосудов и резкое учащение сердечных ударов. Собаке несколько раз вводили это вещество под звуки трубы и отмечали его действие регистрирующим аппаратом. После тридцати таких сочетаний сами по себе звуки трубы действовали, как нитроглицерин. И ритм сердечных ударов и сила их не отличались от ритма и силы, связанных с приемом нитроглицерина. Стимулы, следовавшие из мозга, действовали на сердце, как нитроглицерин.

Временные связи оказывались иной раз действенней фармакологических веществ и даже сводили их влияние на нет. Вот один из примеров.

Большая доза морфия обычно замедляет сердечную деятельность. Экспериментатор, решив выработать временную связь между деятельностью сердца и действием этого лекарственного вещества, сочетал его введение под кожу со звучанием трубы. После нескольких повторений сами звуки влияли на сердце, как морфий.

Исследователь не ограничился этим.

Продукт надпочечника — адреналин, будучи введен в организм, учащает сокращения сердца. Собаке, у которой звуки трубы были ранее уже связаны с действием морфия, ввели под звуки трубы адреналин. Надо было полагать, что продукт надпочечника проявит себя соответственно собственной природе. Случилось наоборот: организм отзывался на адреналин, как на морфий — вместо учащения сердечного ритма наступило его замедление. Условный раздражитель оказался сильней подлинного.

Средствами временных связей Быков воссоздавал самые разнообразные состояния живого организма: усиливал и ослаблял биение сердца, внедрялся в деятельность блуждающего нерва, регулирующего этот важный орган, и подрывал слаженность сердечного ритма. Звонки и гудки, а порой и сама обстановка опыта порождали у животных такие последствия, какие возникают лишь под действием химических веществ.

Врачи давно убедились, что под действием внешней среды мозг способен воспроизводить состояния, возникающие обычно под действием медикаментов, а также ослабить действие лекарства или вовсе устранить его влияние, когда оно циркулирует в крови. В лаборатории Быкова эти наблюдения получили научное обоснование.

Повесть о недосыпании

В физиологической лаборатории Педагогического института имени Герцена творилось нечто невообразимое. Слушатели, не состоявшие в числе поклонников профессора Быкова, утверждали, что все там сошли с ума. Оттуда круглыми сутками доносились крики студентов, возня, вой собак и смех. Уже несколько дней продолжались эти странные занятия; одни помощники покидали лабораторию, другие являлись им на смену. Уходящие выглядели крайне усталыми и едва держались на ногах.

За закрытыми дверьми действительно происходили странные вещи. Быков и студенты были заняты тем, что не давали уснуть истомленным бессонницей собакам. Они будили их окриком, стуком, дерганием цепи, подносили им к носу куски колбасы, белого и черного хлеба, обрызгивали и обливали холодной водой, стравливали собак. Случалось, кто-нибудь из сотрудников в это время засыпал, тогда его немедленно будили.

Вначале собаки старались удобней улечься, прислониться к стене, забиться в угол, затем стали засыпать где придется, застывая подчас в самом нелепом положении. С широко расставленными ногами, вытянутыми и напряженными, они, покачиваясь, дремали и, не пробуждаясь, валились с ног. Разбудить собаку становилось почти невозможным. Сонная, она ворочалась, махала хвостом, бессильная одолеть дремоту, при ходьбе шаталась, падала и засыпала. Ни зов, ни крики не могли заставить ее отозваться — повернет чуть-чуть голову и только ушами поведет. Взяв в рот хлеб или мясо, собака выбрасывала еду неразжеванной. Даже вид колбасы не вызывал у нее слюноотделения. Возбудимость животных катастрофически падала; прокалывание кожи и даже хвоста оставляло их внешне безразличными; маленькая передышка, пять минут сна, возвращала собаке прежние силы. Она оживлялась, словно проспала невесть сколько дней и ночей, но становилась легко возбудимой. Слабое поглаживание раздражало ее, она свирепела, кусалась. Вид безобидной дворняжки приводил ее в бешенство, Минуты возбуждения сменялись угнетением, упадком жизненных сил. То, что недавно так озлобляло, становилось глубоко безразличным. Спустя полчаса, час возбуждение вновь сменялось сонливостью.

Точно так же ведут себя люди, лишенные крова, спящие урывками, стоя и сидя, в переполненном вагоне железной дороги. Им не до еды, не до шуток, они раздражительны, вспыльчивы, готовы ради короткого отдыха, минутного сна отдать все на свете.

Быкова в этих опытах занимало не внешнее сходство физиологических явлений, а нечто другое: как отражается на организме длительное напряжение высших отделов центральной нервной системы, какие наступают изменения в клетках и органах, лишенных долгого отдыха, и, наконец, самое важное — каково влияние бессонницы на временные и врожденные связи. Ему надо знать силы и слабости временных связей, что угнетает и что укрепляет их.

Два года длились трудные опыты. Собак до тех пор держали без сна, пока не исчерпывались средства их разбудить или сердечная деятельность не грозила животному гибелью. Так было установлено, что восьмисуточное бодрствование животного приводит вначале к потере аппетита, расстройству кишечника, рвоте и обильному выделению пены; сильная одышка сменяется полным перерывом дыхания; судороги сотрясают организм, температура угрожающе падает, и начинается расстройство мозговой деятельности. Одна из собак, внезапно разбуженная, быстро вскочила, помчалась в весовую и села на весы. Снять ее оттуда было нелегко. Через некоторое время этот случай с ней вновь повторился.

Как ни тяжко страдало животное, как ни глубоко нарушались отправления организма, непродолжительный сон прекращал все болезненные явления; Уже на другой день поведение собаки резко улучшалось. Только деятельность сердца и температура становились нормальными лишь спустя несколько дней.

О том, как бессонница отзывается на временных связях, поведала собака Темп. Легко возбудимая, нервная, сильная и смелая, она на стук метронома частотой в сто двадцать колебаний в минуту обильно роняла слюну, ждала с нетерпением корма, беспокойно озираясь в станке. Прерывистый свет электрической лампы и долгий звонок также были у нее связаны с пищей. Только стук метронома с частотой в шестьдесят колебаний, никогда не подкрепляемый едой, оставлял ее внешне спокойной. После первой же ночи, проведенной без сна, временные связи ослабли, а после второй — вовсе исчезли. Условная сигнализация оставляла собаку безразличной, точно она не понимала ее. Заметно изменились врожденные связи. Пища, введенная в рот, не вызывала слюны. Возбудимость центральной нервной системы, ее способность откликаться на зов внешнего мира угрожающе снизилась. Казалось, организму нанесено поражение, от которого ему не оправиться.

Понадобились только две ночи нормального сна, и животное окрепло, временные связи обрели прежнюю власть над ним.

Из несложного опыта неожиданно вырос новый вопрос, серьезный, значительный, достойный венец великого дела. «Кора мозга, — подумал Быков, — находится под воздействием раздражений, идущих изнутри и извне. С одной стороны, внешний мир с его вечно меняющейся средой и сложной борьбой за существование, а с другой — интимный, внутренний. Два ряда требований следуют в кору мозга, и от того, как правильно ответить на них, зависит благополучие всего организма. Какому же из этих требований оказывается в полушариях предпочтение? Чьи притязания находятся в первом ряду? В опытах с бессонницей внутренний мир отодвинул внешний, погасил все радости и страсти. Так ли обстоит всегда?»

Никогда еще природе не задавали подобного вопроса. Три года ушли на исследования, прежде чем был найден ответ.

Глава четвертая Любовь к шейному узлу

Рукодельница

Круг ее интересов удивительно многообразен. Она окончила музыкальную школу и мечтала стать актрисой. Сцена, где сталкиваются чувства и страсти, где искусство обнажает глубочайшие тайны людской натуры, волновала ее воображение. Казалось, в этом ее призвание и счастье. Однако интерес к театру не помешал ей увлечься чисто практической деятельностью. Она поступила в механический техникум и преуспела в математике. — Влечение к технике вскоре было подавлено другим. Взволнованная драматическими коллизиями в произведениях Достоевского, девушка решила изучить психологию, вникнуть в механизмы, которые подобную сложность создают. Новое увлечение изменило и эти планы. Не психологом, а физиологом стала она и за успешную работу на одиночном нервном волокне была удостоена Павловской премии… Затем ее увлекла метеорология — проблема вихревых процессов в атмосфере. Не имея специального образования, она написала две серьезные работы и была утверждена инженером. Опубликованное исследование «К вопросу о суточном ходе коэффициента турбулетной диффузии» оказалось успешным. Девушка стала старшим инженером-гидрометеорологом. И все-таки она вернулась к физиологии.

— Вы слишком увлекаетесь, — говорили ей друзья, — уж очень у вас широкое сердце.

— Наоборот, — возражала она, — очень даже маленькое и к тому же склонное к большим заболеваниям. Кстати, оно смещено у меня вправо.

Эта анатомическая неудача природы не мешала ее сердцу быть одержимым большими страстями. Пятнадцати лет Вероника Сергеевна Шевелева окончила среднюю школу и спустя год приготовилась поступить на биологический факультет. Ей рекомендовали выждать немного и тем временем подрасти. Она не могла себе позволить тратить годы без пользы и, зачисленная в марте следующего года, до мая сдала все экзамены по курсу. Напряжение это стоило ей неприятных последствий: она вдруг обнаружила, что мир все более интенсивно окрашивается в алые тона. Вернуть вещам их нормальную окраску оказалось под силу лишь опытному окулисту. Сновидения девушки также приобрели несообразный характер: много времени спустя после экзаменов она все еще будила домочадцев взволнованными речами, обращенными к воображаемому экзаменатору.

Девятнадцати лет, на пятом курсе университета, она в лаборатории Быкова изучает строение нерва. Год спустя она заканчивает биологическое отделение и защищает работу на тему о влиянии фармакологических веществ на нерв. Откуда, казалось бы, такой интерес к нервному проводнику? Что ей до его способностей переходить из состояния возбуждения в торможение?

Оказывается, что в строении нервной системы и ее деятельности молодая студентка искала ответа на вопрос, что такое настроение. Как удается человеку выразить свои чувства в красках и словах, изменять средствами искусства настроение окружающих?

Оппонентом Шевелевой на защите дипломной работы выступил академик Ухтомский. Он, отказывавший в этой чести кандидатам наук, проявил интерес к дипломному сочинению студентки. Публично одобрив его, ученый выразил уверенность в том, что девушку ждет плодотворное будущее…

Когда профессор Быков впервые увидел Шевелеву, низко склонившуюся над нервно-мышечным препаратом лягушки, он долго не мог оторваться от глубоко поразившего его зрелища. Игла, которой она работала, казалось, жила собственной жизнью, говорила на своем языке. У студентки пятого курса были тонкие пальцы, подвижные и чуткие, проницательный взор и девятнадцать лет за спиной. Кто вдохновил ее часами глядеть сквозь лупу на нервные волокна? Кто учил ее их расщеплять? Какая причина так влечет ее к нерву? Уж не искала ли она в его таинственных недрах ответа на занимавшие ее фантазии?

На это она не могла бы ответить. Восхищенная и влюбленная в свой мучительный труд, она владела искусством черпать радости там, где другому это казалось невозможным.

Узнав ближе студентку, Быков сказал ей:

— Вас, видимо, занимает строение нерва. Не хотите ли вы посвятить себя неврологии?

На этот вопрос последовал несколько странный ответ:

— Меня занимает все, что определяет характер человека.

Ученый улыбнулся. Проблема души не была его специальностью. Для ее изучения еще не был поставлен ни один опыт.

— Всего лишь? И ничего больше?

— Нет, почему. Я люблю еще искусство.

Ироническую улыбку ученого она истолковала по-своему и поспешила добавить:

— Тут нет противоречия. Искусство есть проявление души, оно же определяет душевную деятельность человека.

Это объяснение не удовлетворило ученого. Беседа их окончилась, одна из сторон сочла себя некомпетентной ее продолжать.

Быков открыл, что у помощницы «золотые руки», и стал с особым интересом следить за ней. Верный своему правилу ободрять, убеждать, но не решать за сотрудника его задачи, ученый предоставил студентке свободу, готовый, однако, всегда прийти ей на помощь. Словно желая измерить силу ее дарования, он нагружал ее все более сложной работой. Когда удача сопутствовала девушке, он вдохновенно говорил ей о беспредельных просторах, открытых взору науки; в трудные минуты он, наоборот, был склонен признать, что природа нас держит на расстоянии от своих тайн, обнажая нашему уму лишь внешность вещей, скрывая закономерности, от которых действия этих вещей зависят…

— Самое трудное, — ободрял Шевелеву ученый, — дойти до сердцевины науки, пробиться сквозь тьму готовых понятий, мешающих прямо видеть предмет.

Изречения ученого ассистентка принимала как рабочие гипотезы — без лишних восторгов и огорчений. Она привыкла к его афоризмам и считала их как бы принадлежностью лаборатории. Впервые явившись сюда, она на транспарантах, развешанных на стене, прочитала те сентенции, которые услышала потом от Быкова. «Факты в тысячу раз важнее слов». «Если вы понимаете факты, вы понимаете все». Это были поучения Павлова. С другого плаката Менделеев внушал ей: «Наука есть достояние общего, и справедливость требует не тому отдавать наибольшую славу, кто высказал первый известную истину, а тому, кто сумел убедить в ней других, показал ее достоверность и сделал применимой в науке». В кабинете ученого девушка прочитала поучение Лобачевского: «Кажется, природа, одарив столь щедро человека при его рождении, не удовольствовалась этим, вдохнула в каждого желание превосходить других, быть известным, быть предметом удивления, прославиться и, таким образом, возложила на самого человека попечение о своем усовершенствовании. Ум в непрестанной деятельности стремится стяжать почести, возвыситься, и все человеческое племя идет от совершенства к совершенству, — и где остановиться?» Менее лирично звучало поучение Бэкона: «Оставьте напрасно трудиться, стараясь из разума извлечь всю мудрость; спрашивайте природу, она все истины хранит и на ваши вопросы вам ответит».

Однажды Быков спросил студентку:

— Не приходилось ли вам видеть опыты Като?

Ассистентка покачала головой.

— И не имеете о них представления?

— Нет, знаю хорошо.

— Попробуйте их проделать, — предложил ученый. — Мне думается, что у вас это выйдет неплохо.

Она смутилась от неожиданности. Эксперименты знаменитого японца поразили ученых всего мира, ей ли повторять их?

На XV Международном конгрессе физиологов в Москве участникам показали опыт, для объяснения которого мы позволим себе небольшое отступление.

В XVIII веке болонский врач и физиолог Гальвани открыл, что если соединить металлическим проводником мышцу лапки лягушки с ее нервом, то мышца так же вздрагивает, как если бы через нее пропустили электрический разряд. В животных тканях, таким образом, были впервые обнаружены электрические явления. В середине XIX века гальванометр наглядно зарегистрировал эти токи в сокращающейся мышце и нервном проводнике, по которому следует импульс. Было также установлено, что скорость его прохождения в двигательном нерве достигает ста метров в секунду.

Японский ученый Като на конгрессе в Москве решил доказать, что одиночное волокно нерва способно заменить весь нерв целиком. Еще утверждал японский физиолог, что сокращение мышцы не зависит от силы раздражения. Она либо вовсе не откликается, либо отзывается целиком. Сообщение ученого было подтверждено публичным экспериментом.

Один из ассистентов японского профессора выложил на стол крупную лягушку и из ее седалищного нерва выделил одиночное волокно. Раздражая его, электрическим током, экспериментатор приводил в движение мышцу задней лапки животного. Такой кропотливой работы с нервом никто еще до Като не проводил.

Весь ход эксперимента и приготовления, предшествовавшие ему, были окружены своеобразным церемониалом. За японским физиологом неотступно следовали семь ассистентов, семь маленьких человечков в черных костюмах. За несколько дней до показа этих опытов конгрессу они расположились в трех комнатах Института экспериментальной медицины. Там они тренировались: препарировали лягушек, точили и правили иголки на оселках. Сюда приходил Като инструктировать их.

— Я все-таки думаю, — убеждал студентку Быков, — что вы сумеете воспроизвести эти опыты.

— Вы серьезно полагаете, что это мне удастся?

— Да, несомненно.

— Может быть, — не без волнения сказала девушка, — но такую работу я бы предложила большому специалисту.

— Что вы разумеете под словом «специалист»? Неужели дипломированную известность?

— Хотя бы и так.

Этого только и надо было Быкову; девушка явно заблуждается, его долг — ей помочь, указать верную дорогу.

— Мы не должны уподобляться ученым ханжам, — назидательно начал он, — тем, которые приписывают диплому чудодейственную силу. Во всех областях научного знания есть великие открытия — дела рук недипломированных людей. Наш великий Ломоносов специального высшего учебного заведения не окончил, а труды его по физике и химии бессмертны. Не прослушал университетского курса и наш знаменитый Петров, впервые воспламенивший вольтову дугу. Ни Мичурин, ни Циолковский не были дипломированными учеными. Гельмгольц ни одной лекции по математике не прослушал; реформатор геометрии, механики, физики, термо— и электродинамики, он был только военным врачом.

Студентка отбивалась как могла:

— Като привез своих лягушек из Японии, у нас таких крупных нет.

Быкова это почему-то рассмешило:

— И хорошо, что нет! Проделайте опыт на маленькой лягушке, на более тонком нерве… Вам же больше славы и чести!

Ученый поучал и наставлял ее, терпеливо готовил к предстоящей работе. Все предусмотрел замечательный учитель — и удачу, и неудачу, и предстоящую победу.

— Я придерживаюсь правила великого Пирогова, — сказал он: — «Пусть учится тот, кто хочет учиться, это его дело. Но кто хочет у меня учиться, тот должен чему-нибудь научиться — это мое дело».

На VI Всесоюзном съезде физиологов, биохимиков и фармакологов в Тбилиси советские ученые могли убедиться, что удача японца превзойдена: студентка выделила из нерва маленькой лягушки одиночное волокно и не только повторила опыты, но и дополнила их следующими выводами.

Раздражая одиночным электрическим разрядом отдельное нервное волокно, связанное с мышцей лягушки, Като объявил эти результаты закономерными для сокращения нерва и мышцы вообще. С этим трудно было согласиться. Разве импульсы по нашим нервам следуют в одиночку? Великое множество раздражений из внешнего мира — запахи, звуки, зрительные и осязательные раздражения непрерывно направляются в различные отделы мозга. Оттуда потоком идут импульсы к органам, мышцам и железам. В жизни иначе не бывает. Какой смысл знать, как откликается нерв или отдельное его волокно на единичное раздражение, когда единичным оно бывает лишь в лаборатории? Правильней было бы выяснить, способно ли отдельное волокно так же проводить гамму импульсов, как проводит их нерв целиком.

Именно этим Вероника Сергеевна и занялась.

Она выделила из нерва одиночное волокно и пустила к мышце серию электрических разрядов. Они следовали непрерывно один за другим, как следуют импульсы из различных отделов мозга к двигательной мышце. Одиночное волокно с честью выдержало испытание. Оно подтвердило, что способно передавать поток возбуждений так же, как и нервный проводник в целом. Еще засвидетельствовало волокно, что на поток раздражений мышца отвечает не полностью, как полагал Като, а иначе: чем чаще эти импульсы, тем энергичней деятельность нерва.

Таково было начало.

Год спустя Шевелева была зачислена в аспирантуру.

— Я хочу получить у вас тему, — сказала она Быкову, — и самостоятельно поработать над ней.

Ничего удивительного: ей двадцать лет, пора вплотную заняться физиологией.

Быков улыбнулся. В деловом тоне девушки не было и следа самоуверенности. Она выполнила урок, справилась с заданием успешно, не сидеть же ей теперь без дела.

— Я об этом уже подумал, — сказал ученый, — и подготовил для вас новую задачу. Крепкий орешек, — немного помедлив, добавил он, — но вы справитесь с ним. Вы повторите на теплокровном животном то, что сделали недавно на лягушке.

— То есть как? Выделить из нерва теплокровного животного одиночное волокно? — удивилась она. — Но ведь этого никто еще не делал!

— Не делал, — согласился ученый, — но вы ведь хотели поработать фундаментально…

Ей показалось, что он смеется над ней, и она смущенно опустила глаза:

— Извините, я этого сделать не смогу.

Пропустив мимо ушей ее возражение, ученый мягко сказал:

— Вы продолжите работу, которую, будучи студентом, я сам начинал.

Дальше следовала речь, обильно насыщенная латинской и греческой лексикой, увы, недоступная для непосвященного уха.

В области шеи, там, где из черепа исходят нервные стволы, природа заложила на их пути крошечные, с горошину, узелочки. Назначение их не очень ясно, зато известно, что нерв, подходящий к узлу, обрывается у входа, хотя и продолжает быть проводником дальше из узелка к работающему органу. Студенту Быкову поручили в свое время в университете раздражать током нерв, подходящий к узлу, и записывать возбуждение, наступающее в проводнике, следующем из шейного узла. Задача казалась несложной: после включения электродов оставалось лишь регистрировать ответы организма. «Но что значит «регистрировать»?» — спросил себя молодой человек. Наблюдать поведение животного и гадать о его состоянии? Нет, ему нужна наглядная, объективная методика, и он обязательно ее найдет.

Нерв, отходящий от верхнего шейного узла, вызывает сокращение мигательной перепонки в глазу кошки — так называемого третьего века. Что, если это третье веко присоединить к рычажку записывающего аппарата? Раздражаемый током нерв будет сокращать мигательную перепонку, которая своим движением произведет соответствующую запись на вращающемся барабане. И сила раздражения и частота импульсов станут очевидными. Новая методика будет так же беспристрастно служить науке, как и слюнная железа служит в опытах Павлова.

Таковы были первые шаги будущего ученого.

— Из нерва, который подходит к шейному узлу, — объяснил сотруднице Быков, — вы выделите одиночное волокно и убедитесь, пройдет ли по волокну электрическое раздражение и отзовется ли на него третье веко.

— Я не совсем понимаю, — заметила девушка, когда ученый замолк, — почему вас так занимает шейный узел? Мы могли бы попробовать на другом проводнике.

Кто мог подумать, что этот вопрос так заденет ученого? Он испытующе взглянул на собеседницу и нетерпеливо заходил по кабинету.

— Впрочем, это неважно, — как бы извиняясь за свою неосторожность, вполголоса произнесла она, — я с удовольствием этим займусь… Обязательно займусь…

— Вам все-таки следует знать, — все еще в раздумье, словно отвечая на собственные мысли, сказал Быков, — почему меня так занимает шейный узел…

Он опустился на стул рядом с ней и, как человек, имеющий ей доверить нечто такое, что касается лишь их одних, нагнувшись к девушке, тихо заговорил:

— Не кажется ли вам, что узел представляет собой маленькую центральную нервную систему, как бы вынесенную за пределы головного мозга? Возбуждение, которое нервы приносят, изменяется в узле, чтобы следовать затем по определенному пути. Разве не происходит то же самоё в мозгу? Этим не исчерпывается сходство. Узлу свойственно возбуждать и тормозить мышцу. Ведь в нем развиваются импульсы, задерживающие сокращение мигательной перепонки животного. И еще одно сходство: нервы, приходящие к шейному узлу, обрываются в нем, чтобы в его лабиринте найти новую связь с нервом, идущим из узла в мозг…

Воспоминания об опытах студенческой поры, о замечательных свойствах шейного узла, некогда так волновавших его воображение, настроили ученого на торжественный лад. Он подумал, что этот крошечный орган отражает величие мозга, как планета — беспредельность озаряющего ее Солнца.

— Мы не знаем, где именно в больших полушариях, — продолжал Быков, — зрительный, слуховой или обонятельный нерв приходит в соприкосновение с нервом, идущим к мышце или внутреннему органу. Зато известно, что раздражения, идущие по чувствительным нервам в мозг, выходят оттуда качественно иными, с точным «адресом» и «датой» прибытия к рабочему месту. Вдумайтесь хорошенько: изучая процесса, текущие в шейном узле, физиолог как бы исследует самый мозг. То, что нелегко проследить в черепе, можно наблюдать в узле. Я живу этими идеями двадцать с лишком лет и глубоко сожалею, что не мне, видимо, придется их осуществить. Может быть, вы будете счастливей меня…

Девушке послышались в его голосе грустные нотки. Она взглянула на добрые серые глаза ученого и подумала, что ей повезло: у нее чудесный учитель, превосходной души человек.

Первые опыты не давались молодой аспирантке. Она не была хирургом и считала, что обучиться этому искусству нелегко. Много хлопот причиняла ей подопытная кошка. Трудно было с ней совладать и еще труднее ее усыплять. Кошек, кстати сказать, она не любила и даже побаивалась их.

Быков научил аспирантку обнажать шейный узел и нерв, идущий к нему, показал, как прикреплять к рычажку аппарата третье веко животного, которое сокращалось, когда нерв раздражали электрическим током. Лента на барабане тем временем регистрировала частоту сокращений мигательной перепонки. Методика опыта была разработана безукоризненно. Возбудив нерв шейного узла, можно было тут же наблюдать результаты возбуждения.

— Возьмите эту кривую, — сказал он однажды помощнице, протягивая запись, сделанную им некогда на закопченной бумаге. — Она пролежала у меня двадцать пять лет. Внесите ее в вашу работу.

Кривая не очень нужна была девушке, но она деликатно спросила:

— Вы полагаете, она пригодится?

— Да, вероятно.

Она взяла кривую, но в работу ее так и не внесла.

— Не торопитесь с выводами, — наставлял он ее, — изучайте методику, думайте над ней и избегайте поспешных открытий.

Требования ученого не имели ни малейшего шанса на успех. Руки Шевелевой не могли не спешить и не доискиваться чего-либо нового.

Прошло немного времени. Аспирантка научилась сажать кошку под колпак, где эфир ее усыплял, и приспособилась обнажать симпатический нерв у шейного узла. Теперь она могла уже позволить себе приступить к заданию ученого.

Склонив голову и надвинув на глаза шлем со вделанными в него увеличительными стеклами, она днями и неделями трудилась. Надо было видеть, как ее пальцы снимали прозрачную оболочку нерва, как стальные острия терзали нервные волокна, а взор, казалось, пронизывал их структуру, чтобы понять всю сложность работы. Площадь ее деятельности не превышала одного сантиметра — во всем животном ее занимал лишь крошечный кусочек нерва. Она сидела порой по многу часов, бессильная оторваться от мучительного труда. Все исчезало в эти часы: лаборатория и весь мир. Лишь приход ученого приводил ее в себя, она откидывала козырек шлема и опускалась на стул.

— Вы напоминаете мне арабскую лошадь с шорами на глазах, — сказал он ей однажды: — мчитесь бешеным галопом, пока не сорветесь и не свалитесь с ног.

Когда лаборантка спросила ее однажды, как не надоест ей без устали копаться в этих «серых, безрадостных жилках», девушка улыбнулась.

— В этом нерве, который не толще суровой нитки, — сказала она, — природа упрятала четыре тысячи волокон. Рыться в них одно удовольствие. Я могу их заставить приводить в действие органы и мышцы, заложенные бог знает где. Может ли это быть скучным?

Аспирантка справилась с первой частью работы. Между узлом и нервом, идущим к нему, легло одиночное волокно, остальные были перерезаны. Нервная нить была едва различима и даже под лупой становилась ненамного внушительней. Ни один из сигналов организма, следовавших из возбуждаемого нерва через узел и дальше — к третьему веку, не мог миновать этот мостик. Первое же раздражение должно было ответить, пройдут ли сигналы по одиночному волокну или застрянут у «переправы».

Легко было японцу решать эту задачу на холоднокровном животном: его не связывало ни время, ни состояние подопытной лягушки. Не вышло на одной — к его услугам вторая, пятая, десятая, сотая. Опыты могли идти беспрерывно, длиться сколько угодно, самочувствие лягушки не принималось в расчет. Сейчас работы велись на теплокровном животном, которое долго нельзя держать под эфиром. Никто ей не позволит погубить столько кошек, сколько Като уничтожил лягушек… Все преимущества были на стороне знаменитого японца; даже иглами, которыми он работал, ассистентка не располагала.

И все же работу довели до конца. В один прекрасный день она приложила электроды к одиночному волокну и пустила электрическое напряжение. Вместо обычной доли секунды потянулись тревожные минуты — одна, другая — и наконец третье веко стало сокращаться.

В анналах науки будет записано, что закономерность, установленная японским физиологом на нерве лягушки, была не только подтверждена русской девушкой на теплокровном Животном, но и значительно углублена и расширена.

Дальнейшие опыты принесли Шевелевой неудачу. Они наполнили ее сердце тревогой и горечью. Быков был свидетелем жестоких сомнений помощницы, он же предсказал ей успех…

Началось с того, что отдельные волокна стали отказываться проводить электричество. Выделенные из одного и того же нерва, они по-разному ладили с электродами: одни аккуратно сокращали третье веко подопытной кошки, а другие этого сделать не могли. Напрасно девушка искала разгадку, вновь и вновь повторяла свои опыты с начала.

Проходили недели в экспериментах, в тщетных поисках и сомнениях. Упрямая искательница никому из друзей о своих трудностях не говорила, не жаловалась и не спрашивала чужого совета. На вопросы ученого, как идут ее опыты, отвечала, что проверяет одно обстоятельство, от которого многое зависит.

Проверив еще раз методику, Шевелева углубилась в расчеты. Это означало, что ее неугомонные пальцы нашли себе желанный труд. Назиданиям ученого грозила опасность быть затертыми потоком новых идей. Они действительно явились, и девушка успела даже о них помечтать.

У Шевелевой были не только замечательные руки, но и глубокий, проницательный взор. Она так долго склонялась с лупой над нервом, пока не обнаружила нечто такое, чего раньше не замечала. В нерве оказались четыре изолированных друг от друга пучка. Нерв словно состоял из различного рода проводников.

Она рассказала ученому о своей находке и пожаловалась на то, что отдельные волокна нерва отказываются действовать на третье веко кошки.

Ее голубые широко раскрытые глаза со взглядом, неизменно устремленным вдаль, выражали волнение и растерянность. Эти волокна изрядно расстроили ее. Не могут же они не проводить электричество. Тут что-то не так. Она сделала все, что зависело от ее искусства и стараний… Нет, в том, что случилось, пожалуй, и самому Быкову не разобраться.

Ученый поспешил успокоить ее: нет никаких оснований сокрушаться, все закономерно, более чем естественно. Никто до нее так глубоко не заглянул в строение нерва, to, что она сделала, исключительно важно, но почему третье веко должно во всех случаях сокращаться?

— Наши нервы не только возбуждают мышцу, — объяснял он ей, — но и угнетают ее.

— Вы хотите сказать…

Он не дал ей договорить и жестом предложил молчать. Занятый собственными мыслями, он отстранялся от всего, что могло поколебать их размеренный ход.

— Проверьте проводимость каждого пучка в отдельности. Не спешите с решением, будьте строги к себе и к научному выводу.

Ученик Павлова унаследовал от своего учителя привязанность к факту, который в его представлении олицетворял самое истину.

Тема о свойствах отдельного волокна и его проводимости отступила на задний план. Мысли девушки витали вокруг вновь открытых четырех пучков.

— Вы допускаете мысль, — спросила она ученого, — что под одной оболочкой возможна исключающая друг друга деятельность?

— Не я один это допускаю, — ответил он, — Иван Петрович Павлов был убежден, что в нерве заключены волокна, задерживающие деятельность органов. То же самое думают за границей. Никто еще, к сожалению, этого не подтвердил.

Ученый пришел к Шевелевой в лабораторию, долго разглядывал расщепленный нерв и, взволнованный, пожал ей руку.

— Ищите, — сказал он ей, — вы стоите у преддверия большого успеха. Помните, я вас предупреждал, что с шейным узлом легче связаться, чем отделаться от него. В вашей работе я не оставлю вас. Будем собираться в положенный час, я, как всегда, буду пунктуален и точен.

Оговоримся и на этот счет: ни торжественный тон, ни искренний блеск его глаз не обманули аспирантку. Она знала ученого и не могла даже мысленно представить себе его точным.

Первое время Быков исправно ее навещал, расспрашивал и давал советы.

— Только не увлекайтесь, следуйте от факта к факту, не спешите привлекать всех и вся в поддержку надуманной теории.

Она обещала быть строгой к себе и тут же высказывала произвольные теории, отступала от задачи и уносилась бог весть куда. Он низводил ее на землю, напоминал о том, что фантазия должна держаться как можно ближе к земле. Смущенная девушка соглашалась и заговаривала об опытах, которые она проведет, о сложных комбинациях, способных объяснить ей значение пучков.

— Превосходная мысль, — соглашался ученый, — попробуйте. Я приду к вам на опыты. Буду ровно в два часа.

В два часа он сообщал ей, что уезжает на совещание.

— Поработайте сами, — был его совет, — завтра эти опыты повторим.

«Завтра» походило на «сегодня» и напоминало собой последующие дни. Неодолимые препятствия держали ученого на расстоянии от шейного узла. Он пробовал перехитрить судьбу, не назначал часа своего прихода, но и это не помогало.

Как много значит опора, на которую хоть мысленно можно опереться! Девушка трудилась и мечтала, отрывалась от томительных исканий и уносилась туда, где желаемое так легко становится действительным. Лишь напоминание об учителе возвращало ее непокорную мысль к истине, постигаемой трудом и терпением.

Однажды, когда ученый, покинув свой кабинет, решительно направился к аспирантке, он за дверью услышал ее возбужденный голос: девушка нараспев читала стихи. Она читала взволнованно, вкладывая в пушкинские строфы восхищение и радость удачи. У нее были для этого все основания. Она так долго подводила к пучкам электроды и пускала по ним электрический ток, пока не убедилась, что только один из пучков не вызывает сокращений третьего века. Однако, если этот пучок раздражать одновременно с другими или после одного из них, он сдерживает сокращения третьего века. Между проводниками, поднимающими жизнедеятельность мышцы, природа вплела один тормозной. И тут, как и во всем, природа сочетала контрасты, чтобы из различий создать единство.

О печальном просчете ученого

Шевелева встретила свой успех со смешанным чувством облегчения и тревоги. Она исполнила первую часть задачи. Труд был не легкий, теперь все позади, она снова свободна и может передохнуть. У нее много времени, так много, что его некуда будет девать. Ее дни и недели прошли в суровом однообразии: она ни разу не побывала в театре, перестала ходить на концерты, не помнит, когда садилась за рояль. Счастливая, как школьница, она радовалась вновь обретенной свободе. Время от времени являлись сомнения и заставляли ее призадуматься. Так ли уж хорошо, что работа окончена? Опыты над нервом доставили ей много счастливых часов. Сколько находок и сколько неожиданного в каждой из них! Она привыкла думать о своих опытах не только в лаборатории, она мысленно проделывала их за обеденным столом, по дороге домой, перед сном в постели. Тишина и сумрак ночи, покой, наполнявший ее, рождали плодотворные мысли. Они запоминались и помогали ей в лаборатории. Кто знает, что принесет с собой новая тема. Уж лучше бы прежняя не так скоро исчерпала себя.

У Быкова не было причин предаваться мрачным размышлениям, жалеть о законченной работе. Аспирантка исчерпала свою тему, но проблема далеко не решена. Все еще не ясно, как эти различные нервные пучки осуществляют на мышцу свое влияние.

— Подведем первые итоги, — предложил помощнице ученый. — Вам удалось выделить одиночное волокно из нерва теплокровного животного и выяснить его проводимость. Вы доказали, что волокна, входящие в состав нервного кабеля, несут неоднородную службу. Оболочка нерва как бы заключает в себе две души — жадную к подвигу и склонную к воздержанию… Не значит ли это, — продолжал он, — что пучки выделяют неодинаковые вещества? Я представляю себе это так: импульс следует вначале из головного мозга электрическим разрядом; там, где нерв соединяется с внутренним органом, мышцей или железой, из его ткани выделяется росинка большой возбуждающей силы. Все просто и ясно, непонятно дальнейшее: как может один и тот же химический продукт, выделенный нервом, одновременно возбуждать и тормозить мышцу? Возможно ли одним и тем же воздействием добиваться противоположных результатов? Дальнейшие поиски должны продолжаться без промедления. Это мой вам совет… Не обязательно, чтобы ученики повторяли ошибки учителей…

Последнюю фразу ученый произнес тихо, вполголоса, как бы для самого себя, но Шевелева отчетливо расслышала ее.

— О каких ошибках вы говорите? — спросила она. — Или это мне показалось?

— Нет, нет, это так. Речь действительно идет об ошибке, о печальном просчете ученого. Вы знаете, конечно, имя того, кому мы обязаны учением о веществах, выделяемых нервом» Зовут его Отто Леви, и открытие свое, отмеченное Нобелевской премией, он сделал в том же тысяча девятьсот двадцать первом году, когда я это открытие упустил. История моей неудачи послужит вам на пользу и многое вам объяснит.

Он пригласил ее пройти к нему в кабинет, придвинул стул и, мерно шагая из угла в угол, стал рассказывать:

— После того как я студентом сделал первую работу на шейном узле, я двенадцать лет спустя решил изучить самый узел, его стойкость и жизненность в опыте.

Шейный узел, как вам известно, лежит на жизненно важных путях, и животное долго не выживает под опытом. Не мне вам объяснять, как дорога в этом случае каждая минута. Нельзя ли добиться того, спросил я себя, чтобы сделать орган независимым от сердца, регулировать его питание по своему усмотрению, сохранить его жизнь и после смерти организма? Современная физиология ставит опыты на органах и тканях умерших людей и животных, наблюдает образование мочевины в вырезанной печени и так называемой гиппуровой кислоты в изолированных почках. Русский ученый Кулябко заставлял биться человеческое сердце спустя сутки после смерти организма. Другой русский исследователь, действуя лекарствами на вырезанный из организма кишечник животного, вынуждал его сокращаться в течение двух суток. При этом отмечалось, что он всасывает раствор сахара и потребляет углеводы. Различные ткани развиваются в искусственной среде многие месяцы и годы, а обезглавленная бабочка шелкопряда живет даже больше обычного: вместо пятнадцати — двадцать три дня. Мой предмет изучения — нервные клетки узла — был менее благодарным материалом. Крайне нестойкие в физиологическом опыте, отрезанные от кровеносной системы, они, как правило, быстро угасали.

Пользуясь методом, разработанным мною еще в студенческие годы, я изолировал шейный узел от снабжающей его кровью артерии, лишил нервные ткани питания и через известные промежутки провел их жизнедеятельность. Нерв, раздражаемый электрическим током, вызывал возбуждение в шейном узле и приводил к сокращению третье веко.

Убедившись, что нервные клетки сравнительно устойчивы в опыте, я стал разрабатывать систему их искусственного питания. Опыт должен был ответить, как долго продержится шейный узел, если в сосудах вместо крови будет струиться питательный раствор. Сделать орган независимым от сердца, регулировать его питание по своему усмотрению, немаловажно для экспериментатора. Методику опыта заранее рассчитали: жидкость, пропущенная в артерию, оросит шейный узел, пройдет дальше в вену, отрезанную от венозной системы, и, закончив свой круг, изольется на ватный тампон.

Опыт удался. У меня были все основания быть довольным собой. Крошечный орган, с горошину величиной, стал инструментом физиологии. Искусственно питаемый и раздражаемый электрическим током, он четко отвечал сокращением третьего века. Когда подопытное животное погибало, узел все еще продолжал жить и откликаться на раздражения.

И в методе и в опытах я старался быть точным, все было подмечено и учтено. Одно лишь ускользнуло от моего внимания: я не исследовал жидкость, оттекавшую на тампон, не изучил ее состава после того, как она омыла шейный узел. Этим было упущено замечательное открытие. Его сделал Отто Леви.

Вот как это произошло… Уж вы простите меня, я говорю общеизвестные вещи; мне кажется, что сейчас стоит об этом вспомнить… Блуждающий нерв, как вы знаете, замедляет сокращение сердца, а симпатический, наоборот, ускоряет. Леви раздражал блуждающий нерв изолированного сердца лягушки, в полостях которого вместо крови циркулировал физиологический раствор; затем собранную жидкость, оттекающую после опыта, впрыскивал в сердце другой лягушки, нерв которой не раздражали. Введенный раствор действовал так же, как если бы у лягушки возбуждали блуждающий нерв. Подобных же результатов добились другие, раздражая так называемый симпатический нерв, следующий к сердцу. Оттекающую от сердца жидкость впрыскивали другой подопытной лягушке, и раствор ускорял сокращения сердца, то есть действовал так, как если бы возбуждали током симпатический нерв. Один из физиологов видоизменил этот опыт. Раздражая блуждающий нерв у беременной самки животного, он наблюдал ослабление сердечного ритма у детеныша. Нерв матери не мог непосредственно влиять на состояние плода. Это действовали химические продукты, принесенные в кровь.

Ученый замолк, виновато взглянул на слушательницу и сказал:

— Прошу еще раз прощения, я вынужден сделать экскурс в еще более далекое прошлое.

В минувшие века, когда сведения о нервах были недостаточны, полагали, что Циркулирующая в сосудах кровь, флегма и желчь служат единственным средством связи для органов и тканей. В восемнадцатом веке выяснилось, что под влиянием раздражений в нерве возникает электрический ток — молниеносный передатчик возбуждения. Ученые исчислили, что скелетная мышца откликается на раздражение через две или три тысячные секунды; нервный ствол способен проводить пятьсот волн возбуждения в секунду, а мышца воспринимает до двухсот. В результате этого открытия теория о значении кровяного тока как передатчика возбуждения была решительно отставлена.

В середине прошлого века возникает учение о железах внутренней секреции, о веществах, обращающихся в русле крови, и отставленная теория вновь воскресает. Утверждается убеждение, что сигналы к исполнительным органам идут не по одной, а по двум колеям: по нервным волокнам и по так называемому гуморальному руслу — току крови, лимфы и выделений желез. В науке заговорили о двух видах связи — «телеграфной» и «почтовой». Еще более усложнился вопрос после опытов Леви. Этот ученый смешал все представления о связях.

Новое учение утверждало, что нет ни «почты», ни «телеграфа». Выделения желез, лимфа и кровь сами действуют на нервы, усиливая и ослабляя их раздражимость. Те, в свою очередь, выделяют химические продукты, используя кровеносную систему как связь.

Позже была раскрыта и природа этих веществ. Химический состав, выделяемый блуждающим нервом, подобен уксуснокислому холину, а симпатического — адреналину… Бесчисленные опыты подтвердили, что уксуснокислый холин, выделяемый нервом, действительно служит передатчиком нервного импульса. Две особенности присущи этому веществу: высокая активность (стотысячная доля грамма приводит в действие мышцу, пятьдесят граммов его, введенных в артерию морского ската, вызывают у рыбы электрический разряд высокого напряжения) и вторая — способность вещества мгновенно разрушаться. Так вот, — с неожиданно прорвавшимся вздохом произнес Быков, — сообрази я тогда исследовать раствор, оттекающий из узла после его раздражения, я открыл бы в нем химические вещества — передатчики нервного возбуждения. Нетрудно было догадаться, — продолжал ученый, — что импульсы, следующие из мозга к органам и мышцам, осуществляются также химическим продуктом, как это было установлено на нервах сердца. Но как обнаружить вещества, вырабатываемые в центральных нервных приборах? Мозг обычно изучался вне организма, в искусственной среде, и выводы неизменно оставались спорными. Нужна была новая методика, особенный способ исследования, и нашел его русский ученый Кибяков. Он повторил мой опыт на шейном узле, собрал раствор, оттекающий из узла после раздражения нерва, и обнаружил в нем вещества, подобные адреналину. Впервые в нервном аппарате, столь схожем с мозгом, открыли продукт, рождающий импульс в организме… Так случилось, что мою ошибку исправил другой и добился заслуженного успеха.

Как видите, мой друг, — закончил он шутливо, — не во всех случаях можно посоветовать ученикам следовать примеру учителя… Теперь вернемся к нервным пучкам — вашему последнему открытию. Я полагаю, что они выделяют неодинаковые вещества и этим достигаются различные результаты. Происходит это, вероятно, так. Из центральной нервной системы импульс следует электрическим разрядом по нервным проводникам до их окончаний. У точки соединения с мышцей, железой или внутренним органом из нерва выделяется росинка большой возбуждающей силы. Одно и то же вещество, выделяемое нервом, не могло бы осуществлять и возбуждение и торможение. Надо полагать, что этих веществ по меньшей мере два. Я надеюсь, Вероника Сергеевна, что вы их найдете и определите химическую природу каждого. Займитесь этим сейчас же, безотлагательно…

Странные исчезновения

В это время произошло событие, о котором много и долго толковали в институте. И Шевелевой и ее учителю оно доставило много горьких минут.

Началось с того, что аспирантка Шевелева вдруг стала подолгу исчезать из лаборатории. Происходило это с наступлением вечера, когда привыкли обыкновенно видеть ее за работой. На расспросы она. отвечала неохотно, пробовала даже утверждать, что никуда из лаборатории не отлучалась ни сегодня, ни вчера, ни позавчера. Кто-то пустил слух, что девушка вечерами появляется в университете на кафедре физиологии и исчезает в кабинете академика Ухтомского. Вслед за ней туда приходит электрофизиолог, за ними изнутри запирается дверь, и проникнуть в помещение никому не удается, Так как никто толком не знал, что творится за запертой дверью, прошел слух, что в кабинете академика образовалась «башня молчания»…

«Тайна» рассеялась на заседании сессии физиологического института Академии наук. Ухтомский сделал доклад о своем новом исследовании и с благодарностью отметил эксперименты Шевелевой, основной его помощницы в этом труде.

После окончания сессии Быков пришел к аспирантке и, не справляясь о ее опытах, как это делал обычно, сухо сказал:

— Аспирантка Шевелева, я отказываюсь от вас… Я отказываюсь осуществлять руководство вашей работой.

Таким рассерженным она еще не видела его. До чего может человек измениться! Он даже не взглянул на нее. У девушки перехватило дыхание, и она промолчала.

— У вас скверный характер, непослушные мне не нужны! При чем тут характер? Она всегда слушалась и никогда не возражала ему.

— Вы несправедливы, Константин Михайлович, — попробовала она защищаться.

Но ученый не дал ей договорить:

— Вы нарушили верность нашей школе, польстились на то, чтобы служить двум богам.

«Польстилась на то, чтобы служить двум богам! Какая несправедливость!»

— Я думала, наоборот, вам будет приятно, что аспирантка справляется с вашей работой и успевает быть полезной другим…

Могла ли она повести себя иначе? Ухтомский пригласил ее и сказал: «Я прошу вас совместно с электрофизиологом проделать работу на одиночном волокне седалищного нерва лягушки». Сказать ему «нет», «ни за что»? Обидеть прежнего учителя и друга, удивительного ученого и мыслителя?… Он так много в свое время для нее сделал, столькому ее научил…

— Я не могла поступить иначе, не сердитесь, я вас прошу.

В ответ на эту мольбу последовал поток иронических фраз и язвительная усмешка.

— Я думала, — твердила аспирантка, — что разнообразие планов двух школ поможет моему научному развитию.

Как он несправедлив! За три недели она проделала такую большую работу. До вечера трудилась здесь, рядом с кабинетом Быкова, затем допоздна, порой до полуночи, — в университете. Ухтомский всячески ей помогал. Сколько она натерпелась в его злополучном кабинете, где температура воздуха, по странному капризу академика, не превышала десяти градусов тепла! Холод все же ее одолел, она свалилась и заболела.

Быков был неумолим:

— Вы ничего не понимаете в отношениях между школами…

От этих слов ей стало больно, она поежилась, и голос ее утратил свою мягкость, голубые глаза широко раскрылись и стали круглыми. Ответ аспирантки прозвучал сухо, но все еще сдержанно:

— Я не вижу противоречий между вашими школами. Я думала, что они служат общим целям науки.

— Вы говорите глупости!

— Я не знала, что наука разделена на вотчины, границы которых переступать нельзя.

На это последовал такой поток нелюбезностей, что девушка низко опустила глаза и прошептала:

— Наш разговор не может продолжаться, извините.

— Я отказываюсь от вас, — бросил он ей на ходу, — до свиданья!

На следующий день в канцелярию института поступило заявление Быкова: он отказывался от непослушной аспирантки и просил учебную часть дать ему указания, как с ней быть.

Учебная часть была весьма озадачена: оставить аспирантку без руководителя бессмысленно — что ей в лаборатории делать одной? С другой стороны, жаль увольнять многообещающую девушку, столь талантливо проявившую себя. Ее пригласили в учебную часть, официально подтвердили, что ученый от нее отказался, и обещали по этому поводу вынести решение.

Быков перестал навещать свою прежнюю помощницу, друзья по работе стали ее избегать, некоторые перестали даже раскланиваться. Во все времена, и в войне и в мире, измену отмечают презрением. Поражало невозмутимое спокойствие аспирантки, не помышлявшей, очевидно, оставлять институт. Она продолжала аккуратно являться на работу, вывешивала на двери транспарант с надписью: «Тише, идет опыт, не мешайте!» — и оставалась в лаборатории весь день. Так проходили недели.

Еще один только раз спокойствие аспирантки было нарушено. Ей сообщили, что в ее рабочую комнату вселяют кандидата биологических наук, который будет ее руководителем.

Горькие минуты, выпавшие на долю Быкова, в известной мере извиняли его резкость. Это не была вспышка гнева, голос внезапно прорвавшихся чувств. Она причинила ему боль, хорошо знакомую тем, кому в короткие мгновения приходилось расставаться с самыми заветными мечтами. Эксперименты над шейным узлом не были для Быкова работой в обычном смысле; с этими опытами его связывали счастливые воспоминания студенческих лет, горечь ошибки, разочарования и вера в предстоящий успех. С тех пор как Кибякову удалось доказать, что импульсы к мышцам, следующие через шейный узел, возникают под действием веществ, образующихся в самом нерве, Быков не прекращал уже собственных исследований. Если бы удалось обнаружить вещества, которыми сам мозг осуществляет свое управление организмом, работы, начатые Леви на сердце лягушки и продолженные Кибяковым на шейном узле, были бы им, Быковым, счастливо завершены.

Опыты тогда начались удачей, вмешательство счастливого случая предопределило успех.

Ассистентка Анна Риккль в течение некоторого времени изучала изменения дыхания у животного после того, как раздражался конец блуждающего нерва, который следует в мозг. Деятельность этого нерва весьма многообразна: он расширяет кровеносные сосуды, замедляет сокращения сердца, усиливает движения кишечника и задерживает дыхание. Многие испытали его особенности на собственном опыте. Мы иногда говорим: «Так испугался, что сердце упало», или: «Захватило дыхание от волнения». Однажды, когда Риккль в присутствии Быкова регистрировала дыхание животного, ученый спросил ее:

— Вы не будете возражать, если я воспользуюсь вашим опытом для решения побочного вопроса?

С удовольствием! Она не возражает.

— Вот и хорошо. Вы только позвольте мне еще немного подумать.

Ему вдруг пришла в голову интересная мысль, она просто осенила его. Он, кажется, нашел способ выяснить, осуществляет ли мозг руководство организмом посредством выделяемых им веществ. Это не будет эксперимент на искалеченной лягушке, в сосудах которой вместо крови обращается физиологический раствор. Опыт будет проведен на теплокровном животном, совершенно здоровом, пригодном для длительного исследования. Ничто не помешает потом исследовать химическую природу этих веществ, если они окажутся в крови.

— Выслушайте меня, — снова обратился/Быков к сотруднице. — Прошу вас, будьте внимательны к тому, что я скажу.

Ученый выглядел взволнованным и, как всегда в таких случаях, старался говорить возможно ясней. Она угадала его состояние и отложила работу.

— Раздражая конец блуждающего нерва там, где он следует к сердцу лягушки, Леви открыл вещества, которые возбужденный нерв выделяет. Мы попытаемся то же самое найти в мозгу. Слушайте дальше, это не все. Раздражая конец блуждающего нерва, вы вызываете изменения в дыхательном центре. Как мы объясняем это? Нервные проводники в мозгу под влиянием вызванного вами возбуждения отделяют там химические продукты, которые изменяют дыхание. К этим веществам следует подобраться. Они должны быть в крови, отходящей от центральной нервной системы. В свое время я не сообразил собрать раствор, оттекавший из шейного узла, разрешите теперь исправить ошибку.

— Вы думаете, — спросила она, — что изменения в дыхании собаки после раздражения блуждающего нерва связаны с появлением в мозгу возбуждающих веществ?

— Думаю, что так. Давайте проверим.

Они будут раздражать конец блуждающего нерва, извлек кут из вены кровь, которая омыла мозг, выждут, когда дыхание животного станет нормальным, и, не раздражая больше нерва, введут эту же кровь в артерии. Если в кровеносном токе действительно растворены продукты, действующие возбуждающе на центр дыхания, они, придя из артерии в мозг, обнаружат себя. Животное будет так же страдать, как если бы снова раздражали его блуждающий нерв.

Опыт проделали. Быков не ошибся. Собака задыхалась от собственной крови, перенесенной из вены в артерию.

И еще один подобный эксперимент.

Раздражение симпатического нерва обычно приводит к учащенному дыханию подопытной собаки. Однажды, когда ученый после такого опыта извлек кровь, омывшую полушария мозга, и ввел ее другому животному, у него участилось дыхание, как если бы раздражали его симпатический нерв.

Анализ определил химическую природу выделений: в первом случае в мозгу отделялось вещество, подобное уксуснокислому холину, а во втором — подобное адреналину.

Снова сказалась методика Павлова. Мозг животного обратили в лабораторный аппарат. В кровяном токе открыли вещество, определили его действие и назначение, прежде чем химики смогли его увидеть.

Природа, создавшая высокоорганизованное животное, предвидела опасности, грозившие ему от всяких случайностей, и естественным отбором значительно ослабила эту угрозу. Там, где закупорка кровеносных сосудов могла лишить организм питания, выросла сеть параллельных канальцев-сосудов. Рядом с нервными стволами разместились сплетения, несущие подсобную службу. Сигналам и импульсам, следующим в мозг и обратно, также обеспечена запасная колея. В самом нерве вдоль магистрали, по которой движется импульс, вырабатываются вещества большой возбуждающей силы. На «станциях» и «полустанках» изливаются в кровь вестники идущего сигнала. Так параллельно с телеграфом несутся отправления почтой. «Жизнь есть совокупность отправлений, противящихся смерти», — сказал французский врач Биша. Было бы невозможно бороться за существование, если бы к жизни вел один путь, а к гибели — тысяча.

Быков мог бы на этом успокоиться, но он увяз в химии, а с ней расстаться ему было нелегко. Он решил ближе узнать выделения нервов, изучить их, и кто знает, не пригодятся ли они во врачебной практике.

Так как в крови эти вещества разрушаются, едва они выполнили свое назначение, опыты велись с физиологическим раствором, искусственно циркулирующим в кровеносной системе. Любитель изящного опыта, Быков воспользовался методикой другого русского ученого, удивившего в свое время мир.

Последуем за Быковым в его лабораторию, присмотримся ближе к эксперименту.

Перед нами рыбья голова на пробковой пластинке. Она закреплена металлическим зажимом, точно от нее ждут серьезного сопротивления. Кругом ни капли воды, а голова вот уже много часов чувствует себя превосходно. Она дышит, распахивает и закрывает жаберные крышки, вращает глазами. Точно ее никогда не извлекали из воды, она захватывает ртом воображаемую воду, глотает ее. Рыба как бы уверена, что плывет, плавники движутся то спокойно, то резко, как бы унося ее вперед. Пережив свое тело, голова словно акклиматизировалась в лаборатории, окончательно приспособилась к земной атмосфере.

Приготовления к этому опыту проходят быстро и точно. Вращающийся нож мгновенно отделяет голову от туловища, проворные руки быстро закрепляют ее на пластинке, торопятся сохранить жизнь мозгу — деликатнейшему органу, всегда умирающему первым. Черепные сосуды соединяют с аппаратом, откуда поступает богатый кислородом солевой раствор. Там, где эта жидкость оттекает из мозга, трубка связывает вену с пробиркой. Таков метод обращения водной обитательницы в земную.

Затем начинается другая часть работы. Экспериментатор находит окончания блуждающего и симпатического нервов и раздражает их электрическим током. Голова рыбы, как и шейный узел, превращена в химический аппарат для накапливания продуктов, выделяемых мозгом. Много часов живет этот чудесный инструмент физиологии. Лишь прекращение питания в связи с уходом сотрудников лаборатории приводит его к гибели.

Раствор, оттекающий из мозга рыбы, оказал серьезную услугу науке. Будучи введен в кровь теплокровного животного, он производил на организм решительное действие. Продукты блуждающего нерва усиливали движения кишечника, а симпатического, наоборот, сдерживали.

Во время Международного конгресса физиологов в дни жаркого августа 1935 года рыбью голову показывали гостям-иностранцам. В эти дни жизнь ее длилась по восемь и больше часов. Перед ней прошли знаменитые физиологи. Они долгое время любовались препаратом, восхищались, жали руку Быкову и неизменно повторяли: «Очень хорошо, превосходно!» Бельгиец Бакк провел около часа у рыбьей головы, расспрашивал, допытывался, просил сообщить ему на родину результаты работ. Японский делегат Като поручил своему ассистенту изучить методику улавливания мозговых веществ из рыбьей головы.

Можно ли было не поражаться: чувствительнейший из мозговых центров — дыхательный — до последней минуты не обнаруживал ни малейшего признака упадка.

Один из гостей не без иронии заметил Быкову:

— Это не ваш стиль работы, не так ли? Павловская школа, насколько я знаю, предпочитает вести опыты на здоровом животном.

Ученый усмехнулся:

— Вы считаете, что рыбе чего-нибудь не хватает? Опыт производится в нормальных для рыбы условиях…

Успех был немалый. Впервые закономерности, установленные на двигательных нервах и на шейном узле, были прослежены в полушариях головного мозга. Частный закон стал всеобщим. Удивительно ли, что ученый продолжал тянуться к крошечному органу, некогда пленившему его воображение, жил мыслями о нем, словно тайны, заключенные в шейном узле, не знали себе равных в мироздании.

Работа Шевелевой, ее серьезное увлечение строением нерва и предстоящие поиски веществ, выделяемых пучками, вызвали у Быкова душевный подъем, доступный лишь тем, кто научное искание способен возвысить над всеми благодатями неба и земли. Горячая приверженность девушки к предмету его давних мечтаний, ее глубокий интерес к механизмам шейного узла всколыхнули в нем чувства, которые не могли ему позволить оставаться в стороне от ее дела.

Там, где страстное влечение к познанию природы сближает людей, время сливает их мысли и чувства, и никто уже из них не может себя отделить от другого. Сколько раз, наблюдая за работой аспирантки, мысленно следуя за каждым ее движением, ученый вдруг воодушевлялся новой идеей, важной для понимания того, что прежде казалось неясным. Он готов был уже поделить с ней находку, и вдруг девушка принималась именно об этом с ним говорить, так излагать его мысли, словно она подслушала их…

Они как бы жили общими мыслями — физиолог и его ученица. Бывало, он приходил к ней с новыми планами, с твердым намерением все перестроить на другой лад, и тут же выяснялось, что он опоздал. Она сегодня лишь подумала о том же и незадолго до его прихода планы эти осуществила…

Не раз случалось, что ученого, занятого делами, далеко отстоящими от шейного узла, вдруг потянет туда, где Шевелева, склонившись над усыпленным животным, выделяла одиночное нервное волокно. «Хорошо, что вы пришли! — обрадовано встречала его аспирантка. — Я ничего тут не пойму, хоть бросай опыт. Хотела даже просить вас прийти…» И мысли и чувства их шли одной колеей, удивительно ли, что они совпадали?

Ученый верил, что с этой помощницей он доведет свои искания до конца. Ничто не помешает ему изучить механизмы, остававшиеся до сих пор сокрытыми. Была опасность, что аспирантка, воспылавшая столь внезапной любовью к узлу, так же внезапно остынет к нему. Кто заподозрит в постоянстве девушку двадцати двух лет?… Быков был твердо убежден, что никому не удастся отклонить ее от цели, она останется верной себе и ему, и вдруг случилось иначе — девушка втайне от него увлеклась делом, чуждым его интересам. Зашло ли ее новое увлечение далеко и она не вернется к шейному узлу, или, раскаявшись, сама уже не рада тому, что случилось, как бы там ни было, он, Быков, этой обиды ей не простит.

Примирение

Шевелева решила продолжать свою работу. Она проследит, действительно ли пучки выделяют неодинаковые вещества и этим достигаются различные влияния на мышцу. Заодно она выяснит природу этих химических соединений. Жаль, что учитель не объяснил ей, как промывать шейный узел, как из оттекающей жидкости выделять накопившиеся в ней вещества. Никто другой этой методике ее не научит, никто не сумеет помочь. Ничего не поделаешь, придется самой…

То были трудные дни в жизни молодой аспирантки. Приступив рано утром к работе, она нередко приходила в себя, когда часы возвещали полночь. Ее усталые руки отдыхали, но долго еще напряженно трудилась голова. Ночь становилась пособницей дня, в ее тишине зарождались идеи, которые завтрашний день осуществит. В этом безудержном труде не было радости — творческой награды исследователя. За успехом неотступно следовали тревога, мысли о том, что она ничего еще не добилась, время уходит, ей не поспеть к сроку, которого, кстати сказать, никто ей не ставил. Когда усталость брала верх и закрадывалась жажда покоя, она подстегивала себя мыслью о том, как важны ее опыты, как удивится и обрадуется Быков, убедившись, что она это время не проводила без дела и продолжала работать над узлом. Особенно понравятся ему ее кривые — Быков знает толк в этих тщательных записях регистрирующего аппарата и любовно уснащает ими свои статьи.

Так шли недели, миновал месяц, к концу шел второй. Молодая аспирантка усердно работала. Во многом она с трудом разбиралась, многое одолевала на ходу, не всегда хватало опыта, знаний. Недоставало и того, кто так искусно и с пользой возвращал ее к действительности. Некому было сказать ей: «Куда вы несетесь, не чуя земли! Остановитесь, Вероника Сергеевна, довольно! Ну где ваши факты? К чему эти головокружительные планы?» Она соскучилась по его беседам, ярким обобщениям, при свете которых тупики приобретают перспективу… Ее работа над шейным узлом шла успешно. Давно была усвоена методика исследования. Аспирантка перевязывала у кошки сосуды, снабжающие и отводящие кровь от узла, и пускала в опустевшую артерию питательный раствор. Оросив шейный узел, жидкость из артерии переходила в вены и оттекала из единственной веточки в пробирку. Сделав орган независимым от общего круга кровообращения и регулируя его питание по своему усмотрению, аспирантка намеревалась искать в растворе, омывающем узел, вещества, образующиеся в каждом из пучков нерва.

Таков был инструмент физиологического эксперимента. Дальнейшее ничего нового не заключало. К нервным пучкам подводили электроды и раздражали электрическим током нервную ткань. После каждого раздражения Шевелева собирала оттекающую жидкость и изучала ее. Так был получен желанный ответ. Химический анализ подтвердил, что пучки, вызывающие сокращение третьего века, выделяют уксуснокислый холин, а пучок с тормозящим влиянием — вещество, подобное адреналину.

Не ошиблась ли она? Возможно ли, что нерв выделял неоднородные продукты? Нет ли тут упущения? Строго говоря, для природы ничего невозможного нет, но научные решения следует принимать осторожно.

Опыт повторили с небольшим изменением. Электроды подвели к трем пучкам, вызывающим возбуждение третьего века, и включили электрический ток. Четвертый — тормозной — при этом не раздражали. Зато в раствор, питающий узел, пустили адреналин — продукт, схожий с выделениями четвертого пучка. Результат был такой же, как если бы одновременно раздражали все четыре пучка; возбуждение неизменно умерялось торможением.

Этим наблюдением было попутно разрешено другое недоразумение. Кибяков в свое время, исследуя раствор, оттекающий из шейного узла после раздражения идущего к нему нерва, обнаружил, как известно, в найденном им веществе свойства, подобные адреналину. Открытие Кибякова получило признание в стране и за границей, однако некоторые исследователи утверждали, что в растворе содержится не адреналин, а уксуснокислый холин. Открытие Шевелевой примиряло эти противоречия — в выделениях нерва оказывалось и то и другое.

В один из мартовских дней, когда аспирантка, все еще предоставленная самой себе, сидела с низко надвинутым на глаза шлемом и расщепляла лежащий на пластинке симпатический нерв, подливая время от времени кошке эфир, в дверь постучались и вошел Быков. Он был в аккуратно застегнутом халате, чисто выбритый, свежий. И движения и взгляд выражали сдержанную благожелательность.

— Я не помешал вам? — спросил ученый. — Вы, кажется, заняты. Я зайду позже.

— Нет, нет, что вы!..

Он нисколько ей не мешал. Она вовсе не занята, положительно не занята ничем. Опыт закончен, осталось несколько слов внести в протокол…

Аспирантка порывисто придвигает ученому стул и, словно опасаясь, что он снова исчезнет и не скоро покажется, просит его:

— Садитесь, пожалуйста, я слушаю вас.

Он не может сесть, пока она стоит, им уж лучше побеседовать стоя.

— Как идут ваши дела? Много успели? Дела? Хорошо, превосходно. У нее много новостей для него… Она чуть не проговорилась, что два месяца уже ждет его прихода. Каждый день она себе говорила: «Быков, вероятно, сегодня придет, не может же он пренебречь такими материалами. Ему необходимо познакомиться с ними».

— Я приготовила доклад. Хотите, прочту вам?

Он берет из ее рук доклад и, бережно сложив его, говорит:

— Я прочту позже. Расскажите, что вы успели сделать?

Ученый внимательно выслушивает ее и признательно кивает головой.

— Вы окончили аспирантуру, можете писать диссертацию. Времени вам осталось немного, завтра последний ученый совет в нынешнем, сорок первом году. Надо завтра же работу подать.

То есть как это — подать? У нее ни строки не написано, она над этим не подумала еще…

— Написать диссертацию за один день? — не верит девушка своим ушам.

На это следует его спокойный ответ:

— Я объяснил уже вам, что завтра последний ученый совет…

— Но почему именно в нынешнем, сорок первом году?

— Потому что наука, — отвечает он ей в тон, — не может ждать. У нее свои планы, независимые от ваших капризов.

Ученый мягко берет аспирантку за плечи, приводит ее к себе в кабинет и так же мягко усаживает в кресло:

— Устраивайтесь и пишите здесь.

Назавтра Шевелева вручила ученому материалы диссертации. Труд вчерне был готов.

— Готовьтесь защитить диссертацию, вам отпущено пятнадцать дней.

Пятнадцать дней? Она не справится в такое короткое время. Какие основания спешить? С нее довольно того, что работа была сделана за ночь. К защите она намерена готовиться всерьез.

— У вас скверный характер, — напомнил он ей, — я заявляю это вам уже не впервые.

— Простите меня, Константин Михайлович, — говорит она, — я буду стоять на своем.

— Аспирантка Шевелева, — произносит он строго, — я предлагаю вам исполнить приказ! Кстати, о самой диссертации — я просил вас не философствовать. Физиология — наука, основанная на фактах, а вы позволили себе всякого рода отвлечения. Взяли бы пример с Павлова и Гарвея, с этих подлинных рыцарей факта.

Первого июля, в один из тех дней, когда самолеты врага обрушили на город огонь и металл, аспирантка с противогазом через плечо явилась защищать свою диссертацию. Труд обнимал сорок шесть страниц и назывался: «Механизмы передачи возбуждения в верхнем шейном узле».

В три часа дня оппонент поздравил аспирантку с удачей, и ей присудили ученую степень.

В дни голода и блокады она продолжала занятия. В институте давно уже никого не осталось, уехал и Быков с Морской академией, а молодая кандидатка биологических наук не оставляла работы. В вечерние часы она готовила для фронта сестер, а ночами проверяла затемнение на улице и гасила зажигательные бомбы на крыше.

Судьба привела ее на Урал, на скромное положение вычислителя геофизической обсерватории. Полем ее деятельности был краешек стола, а инструментом исследования — логарифмическая линейка. Ей поручили тему и направили с экспедицией в Среднюю Азию. Спустя год в «Известиях Академии наук СССР» появилась ее первая работа о смешиваемости атмосферы по вертикали, а вслед за тем и вторая — об определении скорости ветра на различных высотах по наземным данным. Ее назначили на должность старшего научного сотрудника, определили инженером, а вскоре и старшим инженером…

Любила ли Шевелева свою новую профессию? Разумеется, любила. Она так же забывалась за своей новой работой, как и за физиологическим опытом. И здесь, как и там, мысли не давали ей ни минуты покоя. За успехом следовали тревога и опасения: она мало чего добилась, почти ничего, время уходит, ей не поспеть уже к сроку, которого, кстати сказать, никто ей не ставил. От этих волнений, как и от тех, в Ленинграде, она освобождалась лишь в театре, где ее сердце, склонное к тревогам, обретало покой.

Пять лет Шевелева ревностно служила метеорологии, все более отдаляясь от шейного узла и от многого другого, что недавно еще составляло смысл ее жизни. Ночь перестала быть пособницей дня. Из палатки, затерянной в песках Средней Азии, она ночами смотрела на беспредельное небо, унизанное звездами, на лунный диск, осаждаемый облаками, ловила скорбные звуки далекого комуза и думала, что прошлое уже не вернется, с физиологией покончено, и навсегда. Жаль, что через ее жизнь прошла великая радость, истинное счастье, которое, вероятно, уже не повторится…

Старший инженер Шевелева

Вернувшись из эвакуации в Ленинград, старший инженер Шевелева с прежним рвением продолжала свои метеорологические исследования. В Институт экспериментальной медицины она не показывалась и не обнаруживала намерения вернуться туда. И академик Кочин, представивший к печати ее исследование по метеорологии, и сотрудники геофизической обсерватории не заметили в молодой девушке каких-либо перемен. Поговаривали даже, что старший инженер разрабатывает новую значительную тему.

До известной степени это было действительно так. Перемены наступили после того, как друзья из физиологической лаборатории, случайно встретив Шевелеву, привели ее в институт. Быков пригласил девушку к себе, рассказал о том, что было проделано в эвакуации, расспросил о ее успехах в метеорологии и просто предложил:

— Погуляли, и довольно, пора за дело браться. Когда вы придете на работу?

— На работу? Хотя бы завтра, — ответила она шуткой, уверенная почему-то, что и он пошутил.

— Соскучились, я вижу. Что ж, приходите завтра. Я, кстати, прикажу вашу комнату оборудовать. Договорились?

— Нет, Константин Михайлович, не договорились, — рассмеялась она, — ведь мы с вами шутим.

— Почему? — не понял он. — Я совершенно серьезно говорю.

Откуда он взял, что она склонна вернуться в лабораторию? Она просто пришла проведать друзей.

Быкову пришлось повторить вопрос.

— Я не смогу, Константин Михайлович… У меня, по правде сказать…

— Ладно, — благодушно перебил он ее, — приходите в четверг. Так и быть, погуляйте недельку.

Быкову изменила присущая ему проницательность, он смущение девушки принял за выражение покорности. Уверенный в своей помощнице, мог ли он подумать, что снова ее потерял!

— Я не решила еще, заниматься ли мне физиологией… Как ей трудно было эту фразу произнести! Бывают же на свете нелегкие признания.

— Заниматься ли вам физиологией? — недоумевал ученый. — Чем же другим?

— Я говорила уже вам, что работаю инженером-метеорологом.

Ученый не считал физиологию единственно достойной наукой, но с метеорологией он встречался лишь на страницах газет, где компетенция этой науки исчерпывалась сводкой погоды… Он решительно не понимал, как можно физиологию, науку, объемлющую психологию и философию, ставить рядом с наукой о погоде….

— Неужели вы так увлечены этой… вашей метеорологией? Прогрессируете, Вероника Сергеевна! — Ученый уже не скрывал своего раздражения. — То скакали с кафедры на кафедру, теперь наловчились — из института в институт…

К черту деликатность! Надо же объяснить этому взбалмошному созданию, что она великое дело приносит в жертву капризу.

— Как вам угодно, составляйте себе на здоровье таблицы и сводки, сомневаюсь только, моя милая, чтобы вы в этой области сделали погоду…

Его обидная речь и колкие шутки причинили девушке боль. Она опустила глаза и тихо сказала:

— Вы напрасно так судите о метеорологии, наши работы помогали авиации во время войны.

— Возможно, не спорю, — небрежно заметил ученый, не склонный в тот момент признавать какие-либо заслуги за метеорологией. — Однако, прежде чем бросить якорь на чужом берегу, извольте исполнить свой долг перед физиологией… Ваша диссертация никому не известна, ее надо напечатать. Этот труд принадлежит не вам одной, на него справедливо претендует наука. Не желаете или не можете работать, отдайте ваши материалы другим, они извлекут из них пользу.

Ничто так не способно тронуть чувствительное сердце, как напоминание о нравственном долге. Над жизнью Шевелевой царило его строгое веление. Выпадали ли на ее долю заботы о ближнем, трудилась ли она во имя науки, для блага грядущего, ее сознание и воля всегда были покорны голосу долга. Слова ученого, звучащие как предостережение и упрек, не могли оставить ее равнодушной. Она с тревогой подумала, что в судьбе ее снова произошла перемена, кто еще знает, как и чем это кончится.

Прежде чем уйти, Шевелева прошла в свою рабочую комнатку, в которой провела три с лишним года. Все в ней было на месте — транспарант на дверях, колпак для усыпления животного, — но она могла бы поклясться, что маленькая комнатка стала еще меньше. Как уместить свою мысль, витавшую до сих пор в атмосферном океане между небом и землей, в этом крошечном уголке лаборатории!

Вернувшись домой, девушка раскрыла учебник физиологии, пролежавший пять лет на дне чемодана, и не отложила его, пока не прочитала до конца. На следующий день она впервые после пяти лет проглядела свою диссертацию, и с этого момента ее судьба была решена…

В конце 1945 года Быков предложил Шевелевой новую тему. Она записала указания ученого и тут же решила эти опыты не проводить. Она займется разработкой собственной темы, важной и срочной. Быков обязательно одобрит ее.

Надобность в этой работе возникла давно, еще задолго до написания диссертации. Началось с исключения, с незначительного факта, грозившего опрокинуть самое открытие. Размеры опасности были велики, ассистентка учла их и тем решительней отодвинула задание Быкова.

В прежних опытах наблюдалось — и не раз, — что нервный пучок, призванный тормозить сокращения третьего века, почему-то не задерживал мышцу века, а возбуждал. Адреналин, выделяемый этим пучком, действовал так же, как уксуснокислый холин, — как продукт пучков, вызывающих возбуждение. Наблюдалось это обычно, когда опыты затягивались и нервные аппараты уставали. Что происходило тогда в шейном узле, какие причины лишали адреналин его угнетающего действия на мышцу, было неясно. Проверочные опыты снова подтвердили, что одно и то же химическое вещество в различное время по-разному себя проявляет.

Пусть переутомление, рассуждала Шевелева, отражается на состоянии нерва, но какие перемены в нем наступают? То ли адреналина выделяется мало, то ли свойства его становятся иными? Нужен ясный ответ, иначе исключение опрокинет самое правило и все, что связано с ним.

То был критический момент. Многообещающий и опасный, он вызывал у ассистентки душевный подъем, доступный лишь тем, кто способен научное искание возвысить до страсти, до самоотречения.

Мысль о двойственном влиянии нервного пучка оттеснила от Шевелевой круг обычных интересов. Возникшая загадка требовала объяснения и все настойчивей и решительней напоминала о себе. В эти трудные дни ассистентка быстро исчерпала себя. Исполненная решимости, она явилась к Быкову и твердо сказала:

— Мне кажется, что дальнейшие опыты напрасны. Было бы целесообразно на этом остановиться.

Он придвинул ей стул и спокойно спросил:

— Вы обдумали свое предложение?

— Да.

— Обстоятельства иной раз диктуют нам остановиться, но подлинный ученый пуще смерти боится заминки… Солдату положено держать порох сухим, а ученому — нервы взвинченными. Темперамент — вещь надежная, но одного притока крови к покровам недостаточно даже для потоотделения. Требуется еще, чтобы нервы были возбуждены… Наука тоже нуждается в спортивной форме, нельзя нам успокаиваться и остывать.

Опыты продолжались. Им предшествовали следующие соображения Шевелевой. Раз импульсы осуществляются определенными химическими веществами, не все ли равно, будут и они накапливаться в шейном узле при раздражении нерва или их будут вводить извне? Она оставит электроды в покое 1 обратит шейный узел в арену борьбы химических продуктов. Так будет легче добраться до истины.

По-прежнему у кошки перевязывали сосуды, снабжающие отводящие кровь от узлах и пускали в опустевшую артерию питательный раствор. Оросив шейный узел, жидкость переходила из артерии в вены и оттекала из единственной веточки в пробирку. Новым было то, что в этот циркулирующий раствор добавляли уксуснокислый холин или адреналин самых разнообразных пропорциях. Уксуснокислый холин, как правило, вызывал сокращение третьего века. Зато адреналин в одном случае умерял возбуждение мышцы, а в другом — угнетал. Найти прямую зависимость между вводимым веществом и ответом организма не удалось. Это был тупик, и, сколько Шевелева ни повторяла себе, что по ту сторону тупиков лежит дорога к широким открытиям, положение от этого не менялось.

Невеселые думы все чаще одолевали ассистентку. Если пучок, который принимали за тормозной, способен, как и прочие три, вызывать возбуждение, что прибавили новые исследования к ранее известным? Так ли уж важно, что нерв состоит из четырех пучков, если их действие однородно?

Лишь тот, кто осуществил мечту своей жизни, кто робкую догадку наделил чертами действительности, кто вкусил радость исполненного долга, поймет чувство исследователя, который сразу потерял все, что обрел…

Быков между тем после долгой отлучки вернулся в Ленинград. Он не забыл о поручении, оставленном ассистентке, и при первой же встрече спросил:

— Как ваши опыты? Интересных добились результатов?

— Не могу похвастать. Я сильно запуталась и перестала что-либо понимать.

Опытный физиолог, не раз видевший себя на вершине удачи и не раз вынужденный отрекаться от того, что недавно казалось бесспорным, он сочувственно кивнул ей головой.

— На чем вы застряли?

— Я утонула в шейном узле, — последовал двусмысленный ответ.

Она рассказала ему о своих затруднениях, о сомнениях, не решенных в диссертации, и чем больше он слушал ее, тем напряженней о чем-то размышлял.

— Вы пробовали, говорите, вводить в узел уксуснокислый холин и адреналин? В каком сочетании?

Он остался недоволен ответом.

— Надо комбинировать то и другое в самых различных пропорциях, — сказал Быков. — Тут имеет значение каждая тысячная доля миллиграмма.

Нелегкий урок задал ученый помощнице. Слишком много ответов предстояло получить от верхнего шейного узла. Каждая новая комбинация химических веществ с разницей в сотую долю миллиграмма требовала сноровки, внимания и времени. Все должно было решаться как можно быстрей — в станке лежало теплокровное животное, которое долго под наркозом оставлять нельзя. К концу дня у девушки от напряжения болели глаза, от паров эфира кружилась голова и ноги подкашивались от усталости. Это было не только испытание терпения, но и тяжелый физический труд.

Тридцать дней длились поиски нужной комбинации. Мрачные опасения не давали ассистентке ни минуты покоя. Ей казалось, что сочетаниям не будет конца, а потраченный труд напрасен. От этих дум ее руки не опускались, а двигались еще быстрей, работа становилась более напряженной и страстной.

Иногда в настроении ассистентки происходила перемена. Она длилась недолго, но всякий раз выбивала ее из колеи. В, разгар эксперимента, хлопот и раздумья ей начинало вдруг казаться, что решение близко, еще один опыт, другой — и шейный узел раскроет свою тайну. Возбужденная кажущейся удачей, она легковерно доверялась фантазии, все необыкновенно вдруг упрощалось, важное казалось необязательным. Она была готова многим пожертвовать, от многого отказаться. Кропотливые расчеты оскорбляли ее чувства. Чего стоит будничная регистрация явлений в сравнении с предстоящим успехом? Зачарованная, она забывала делать записи в тетрадь наблюдений, не запоминала сочетаний химических веществ, применяемых в опыте. Тем печальней было возвращение к действительности.

Ученый, снисходительный к слабостям девушки, осторожно низводил ее на землю. Физиолог, говорил он, тот же художник: преувеличивая, он невольно создает карикатуру, прикрашивая — идеализирует. Надо быть реалистом, выдвигать на первый план то, что наиболее характерно.

Время умиротворяло взвинченные чувства, образ мыслей принимал реальные очертания, и поиски комбинации продолжались. Ученый напряженно следил за ходом ее опытов, нередко сам принимался за эксперимент и терпеливо ждал результатов.

Они скоро стали известны, и, как это часто бывает в физиологии, вместо одного тупика возник другой, не менее устойчивый и крепкий.

В результате двадцати четырех комбинаций, долгих месяцев труда и исканий выяснилось, что так называемый тормозной пучок нерва ничего тормозить не способен. Химические продукты, выделяемые им, могут только создавать известные взаимоотношения между пучками нервов, но не действовать самостоятельно. Торможение третьего века зависит не от концентрации адреналина в узле, а от количества уксуснокислого холина, того самого вещества, которому, наоборот, свойственно вызывать возбуждение. Немного его в узле — и адреналин своим появлением действует возбуждающе; велика концентрация уксуснокислого холина — и уже ничтожная доля адреналина угнетает мышцу третьего века. Действие адреналина зависит от состояния органа, на который он влияет, от того, в какую среду он попал и какое соотношение сил застал в организме.

Таков итог. О таких успехах говорят, что они никого не вводят в заблуждение, но, подобно Млечному Пути, никуда не ведут. Исследователь вправе поздравить себя с удачей, но наука, увы, себе этого позволить не может.

Так ли уж важно знать физиологу, что адреналин, сопутствуя уксуснокислому холину, усиливает или ослабляет его деятельность, регулируя при этом неизвестные соотношения? Как он «сопутствует» и какие именно возникают соотношения, экспериментатор не знал, как и не знал, где искать на эти вопросы ответа.

Из множества планов, щедро рожденных фантазией ассистентки, один имел шансы уцелеть. Его внутренняя логика была убедительна и могла стать преддверием предстоящих исканий.

Из двух неизвестных, рассуждала ассистентка, — среды, в которой развивается физиологический процесс, и адреналина, определяющего этот процесс, — первое неизвестное относится к понятиям непостоянным, и экспериментировать им нелегко. Зато второе постоянно и легко поддается исследованию. Природа адреналина изучена, с него она и начнет.

Что известно об адреналине? Каковы его свойства, достоинства и пороки?

Этот вопрос ассистентка обратила к литературе. Она бродила по библиотекам, делала выписки из книг, рылась в собственных записках, собранных разновременно по различному поводу. Все значительное и маловажное, удачное и неудачное в своих и чужих экспериментах, все, что касалось адреналина, копила она.

У адреналина наряду с общеизвестными свойствами есть и другие, менее очевидные и даже лишенные определенности. Так, например, появление адреналина в крови приводит к выходу из печени сахара в состоянии, годном для питания мышц. Адреналину свойственно также повышать жизнедеятельность организма — ускорять кислородный обмен. Бывает, однако, и по-другому: присутствие адреналина приводит иной раз не к повышению, а к снижению обмена. И в целом организме, как и в шейном узле, пути адреналина неисповедимы.

Таковы удивительные свойства вещества, выделяемого одним из пучков в нервном стволе.

Шевелева приняла на веру, что и в шейном узле адреналин проявляет себя так же, как в прочих частях организма: повышает кислородный обмен и освобождает сахар, чтобы снабдить им мышечную ткань. Какое из этих двух свойств способствует торможению или возбуждению, должен был ответить опыт.

Снова у ассистентки были два неизвестных; оба имели отношение к адреналину, вернее, к тому, какое из его свойств преобладает в шейном узле.

Изучение вещества, выделяемого нервным пучком, превратилось в математическую задачу. Определенное сменялось неопределенным, недавно еще бесспорное — неизвестным, органические продукты уступали место искусственным, а выделение нервной ткани — впрыскиванию извне химических продуктов. Все находилось, выражаясь словами Гераклита, «в состоянии неостанавливающегося течения, в котором нет ничего определенного, в котором не за что ухватиться, где все ускользает из рук, где все меняется, переходит одно в другое, где, словом, нет бытия, а есть лишь становление».

Ученый и его помощница все дальше уходили от нервных к физико-химическим комбинациям. Единственно неизменным оставался шейный узел — крошечный плацдарм для поисков истины.

Бывают у исследователя минуты прозрения, мгновения, исполненные пророческой силы. Память, оплодотворенная страстным напряжением, обнажает сокровища, погребенные временем, и мысли, двинутые порывом, скрепляются в образ, в идею. Есть люди, чья мысль загорается только от жара своего горячего сердца и поддерживается высоким накалом чувств.

Шевелевой пришло на память вычитанное где-то сообщение, что адреналин не только освобождает сахар из печени, но извлекает его также и из других тканей. Этот, казалось, незначительный факт поднял бурю в душе ассистентки. Нельзя ли задачу с двумя неизвестными решать раздельно? Расчленить оба свойства адреналина и каждое в отдельности проверять?

Вот как развивалась мысль Шевелевой.

Если действие адреналина сводится к освобождению сахара из тканей для нерва и для мышцы третьего века, нельзя ли подменить адреналин в шейном узле препаратом сахара — глюкозой? В этом случае возбуждение и торможение проявятся так же, как если бы в шейный узел вводили адреналин или раздражали электрическим током тормозной пучок нерва. Если же здесь действует другое начало адреналина — особенность его повышать кислородный обмен, — то с этим справится препарат щитовидной железы тироксин. Пусть эти химические продукты, примененные в отдельности, ответят, почему так называемый тормозящий пучок столь непоследовательно возбуждает и угнетает третье веко подопытной кошки.

Первым попробовали тироксин. Его ввели в шейный узел, когда нервный проводник, доведенный до усталости, перестал сокращать мышцу третьего века. Влияние тироксина не прошло бесследно: замершее веко оживилось и под действием тока стало сокращаться. Так продолжалось недолго. Возбуждение скоро сменилось торможением, тироксин утратил свое влияние на мышцу.

Затем в шейный узел ввели препарат сахара. Третье веко отозвалось ускоренным сокращением. Усталость исчезла, словно в организм влили свежие силы. И этот подъем продержался недолго — чем больше глюкозы вводила ассистентка, тем медленнее восстанавливалась утраченная энергия.

Как это объяснить? Орган как будто в полном порядке: приток кислорода благодаря тироксину повышен, питание глюкозой достаточно, — какая же сила оттесняет возбуждение, вызванное электрическим током, и обращает тироксин и глюкозу в средства, парализующие мышцу третьего века?

Задача с неизвестными не была решена, механизмы нервных пучков все еще оставались неразгаданными.

На помощь исследовательнице снова явились затерянные и забытые сокровища памяти; пришли как нельзя более кстати, и маленькое сердце, одержимое великим терпением, исполнилось новых надежд.

Биохимики, изучающие свойства нервного волокна в пробирке, наблюдали следующего рода явления. При растирании нерва в соляном растворе, чтобы извлечь из него уксуснокислый холин, количество этого холина нарастало, как только к нему прибавляли глюкозу. Было также замечено, что подвергнутая расщеплению глюкоза порождает продукты, из которых образуется уксуснокислый холин.

Эти факты принесли с собой решение: они разъяснили ассистентке механизмы возбуждения и торможения. Прежняя загадка предстала в следующем виде.

Раздражение током вызывает в нервных пучках, идущих к шейному узлу, отделение уксуснокислого холина и адреналина. Первый поддерживает возбуждение, а второй освобождает сахар из окружающих тканей, чтобы это возбуждение питать. Накопленная глюкоза становится, таким образом, не только источником энергии, но и материалом для нарастания уксуснокислого холина и возбуждения в нервном узле. Так длится до тех пор, пока не наступит перевозбуждение проводника и не упадет его способность проводить раздражение мышцам. Новое прибавление адреналина уже не угнетает, а возбуждает мышцу. Извлекая из окружающих тканей глюкозу, адреналин увеличивает собой количество уксуснокислого холина, который, конечно, не дает торможению улечься…

И возбуждение и торможение способно при известных условиях осуществляться одним и тем же химическим веществом.

Не только адреналин, подытожила Шевелева, но и уксуснокислый холин не всегда верен своей природе. И он вместо возбуждения вызывает угнетение третьего века, если этому предшествует длительное раздражение пучков. Все законы в физиологии относительны; двойственная способность нерва поднимать жизнедеятельность и задерживать ее оказалась условной… Чем сложнее механизм, тем легче разрушить его; зато сложность позволяет ему тонко приспосабливаться к меняющимся условиям среды. Снабдив нервы способностью поднимать и задерживать жизнедеятельность тканей, природа создала контрольный механизм, ограждающий клетку от продуктов перевозбуждения.

Свойственна ли эта механика только нерву шейного узла?

Нет, отвечает Быков. Механизмы, открытые на шейном узле, характерны для всей центральной нервной системы. Смена возбуждения и торможения в головном мозгу осуществляется теми же средствами и в той же последовательности, как и в шейном узле.

В каждом физиологическом и патологическом процессе, подытожил Быков, одновременно играют роль твердое и жидкое, нервы и кровь. Жизненные явления можно сравнить с удивительной музыкой, полной прекрасных созвучий и потрясающих диссонансов. Только в совместном действии всех инструментов заключается гармония, и, в свою очередь, только в гармонии заключается жизнь…

Снова встретились ученый и его ассистентка, чтобы подсчитать свои трофеи, успехи и неудачи. Обсуждалось новое задание, о котором мы расскажем, когда оно осуществится. Что было предметом беседы? Разумеется, нерв, столь близкий сердцу ассистентки, и шейный узел, занимающий все помыслы Быкова…

Глава пятая Профессор и его ученик

Кружок любителей физиологии

Профессор Быков весьма сдержанно относился к своему ученику и имел к тому некоторые основания. — Я не понимаю его, — жаловался ученый, когда речь заходила о студенте Рогове. — Неглупый человек, тихий, спокойный, старательный и даже энтузиаст, одним словом — хороший малый, а вот за что ни возьмется, обязательно напутает. Ужасно упрямый, зато иной раз скажет такое, что все ему простишь.

Эти суждения учителя не были тайной для ученика. Он выслушивал их с глубоким беспокойством, опуская при этом голову, словно прятал от окружающих выражение суровой непреклонности на лице и глубокое безразличие к похвалам и упрекам.

Они познакомились в Педагогическом институте имени Герцена в Ленинграде, где Константин Михайлович Быков вербовал себе сотрудников среди студентов. Был 1925 год.

— Кто подготовит хороший доклад, — обещал профессор молодым друзьям, — останется при моей кафедре.

Какому студенту не покажется лестным стать сотрудником ученого, сумевшего так расположить их к науке о творческих силах организма!

Так возник в институте кружок любителей физиологии — претендентов на звание аспиранта. Одним из них был Александр Алексеевич Рогов.

Молодой человек не случайно заинтересовался этой новой для него дисциплиной. Физиология понравилась ему тем, что, в отличие от прочих, она была бедна аксиомами и богата теориями, к тому же спорными. Она напоминала ему карту, покрытую белыми пятнами, неразведанный архипелаг на краю света. За что ни возьмись — простор для исканий, есть над чем поработать. Можно и самому докопаться до истины. Опыты будут, вероятно, вестись на людях, вот где раскроется душевная деятельность, подлинная психология человека. Какая перспектива для педагога, посвятившего себя обучению и воспитанию людей!

Увлеченный этими мечтами и страстной проповедью Быкова, Рогов с таким рвением занялся физиологией, что удивил своих сверстников по курсу. Ни усмешки товарищей, ни холодные взгляды преподавателей, питавших неприязнь к поклонникам Быкова, не могли его охладить. Маленький, тщедушный третьекурсник с восторженным взором и не совсем внятной скороговоркой стал ратоборцем павловского учения. Это несколько расположило профессора к молодому энтузиасту.

— Вы всё привыкли делать с душевным рвением? — спросил он студента.

— Нет, не все, — спокойно ответил студент.

— Значит, физиология вам особенно понравилась?

— Не больше, чем педагогика.

Ученый помолчал, улыбнулся собственной мысли и после некоторой паузы добавил:

— Ну да, это понятно — ведь вы намерены стать педагогом.

— И знать, тем не менее, физиологию, — поспешил подтвердить Рогов, — так знать, чтобы не краснеть перед моими учениками…

Прежде чем дать Рогову тему для доклада, Быков повел его в Институт экспериментальной медицины и долго знакомил с аппаратурой, учил, как ставить собаку в станок, как наклеивать баллончик на проток слюнной железы. У одной из дверей профессор остановился и торжественно сказал:

— Здесь работает Иван Петрович Павлов. Со временем познакомлю вас с ним.

День этот надолго запомнился студенту. Особенно взволновало его зрелище опыта в «башне молчания», где собака роняла слюну под звуки трубы и камертона. Об этих опытах он слышал еще в учительской школе, из которой пришел в институт. И тогда они поразили его.

Взволнованный и восхищенный студент дал себе слово стать физиологом-педагогом. И преподавателем и исследователем будет он. Ничего невозможного в этих планах нет. Ведь и профессор Быков — в прошлом безвестный провинциал, сын огородника из Чухломы.

Внимание ученого, его советы и наставления, преподанные с тактом искусного педагога, растрогали сердце студента. Чувство признательности было свойственно его горячей натуре. До сих пор сохранил он привязанность к сельскому учителю, некогда посоветовавшему ему стать педагогом. Мог ли он остаться равнодушным к тому, кто внушил ему любовь к физиологии?

Однажды Быков передал ему оттиск статьи, напечатанной в «Физиологическом журнале», и сказал:

— Познакомьтесь, пожалуйста, с этой работой. Вдумайтесь хорошенько, я спрошу потом ваше мнение. Мы попробуем продолжить описанные тут опыты.

Из этой статьи Рогов узнал, что один из многолетних ассистентов Павлова проделал следующий опыт. Через выгнутую кольцами металлическую трубу пропускали холодную воду, и в этот охлажденный змеевик экспериментатор вводил свою руку. Кровеносные сосуды от стужи сужались. Это было в порядке вещей, физиологически закономерно. Однажды ассистент ввел руку в змеевик под звуки рожка. Та же ледяная вода, та же кольцами согнутая труба, единственно новое — тихое звучание где-то вдали. Казалось, что общего между кровеносной системой и чьим-то наигрыванием на пастушьем рожке? Однако после двадцати пяти сочетаний связь стала прочной: кровеносные сосуды сужались и в неохлажденном змеевике. Звуки свирели действовали на них, как охлажденный металл. Сигналы, казалось безразличные для организма-т-звучание свирели, — управляли кровообращением.

Это можно было объяснить только так: остуженный змеевик вызывает в нервных окончаниях руки раздражение, волна возбуждения от охлажденной руки идет в головной мозг, оттуда следуют импульсы к кровеносным сосудам, побуждая их к различным ответам. После нескольких сочетаний — охлаждения руки и звучания свирели — звуки сами по себе действуют, как охлажденный змеевик. Иначе говоря, образуют, в головном мозгу временную связь.

Нет ли тут ошибки? Действительно ли это временная связь? У экспериментатора были основания для сомнений. Так ли изучено влияние музыки на организм? Никто еще не объяснил, почему одна звуковая гамма ввергает нас в скорбь, а другая навевает веселье. Танцевальная музыка побуждает к движениям даже тех, кто не расположен к танцам. Под звуки музыки изменяются сила сокращения мышц и проявления нервной системы. В зависимости от темпа — медленного или быстрого — замедляется или учащается дыхание, наступает перемена в настроении. Различные тоны и даже разная сила их колеблет давление крови в сосудах и сокращение сердца. От типа музыкального инструмента зависит, как отзовется одна и та же нота или мелодия на кровообращении.

Такой раздражитель нельзя считать безразличным для организма. Кто знает, возникнет ли подобная связь, если свирель заменить чем-нибудь другим.

Опыт видоизменили. Охлаждение сочетали не со звуками свирели, а с распылением аммиака. До чего, казалось бы, различные раздражители, и тем не менее неприятный запах образовал такую же временную связь и действовал на сосуды так же, как и нежная мелодия свирели.

Случилось однажды, что просветы сосудов при охлаждении руки недостаточно сократились. Исследователь призвал на помощь временную связь: он взял в руку ком снега, как бы намереваясь пустить его в ход. Одного лишь представления испытуемого о холоде было достаточно, чтобы сосуды резко сократились.

В другой раз сужение просветов не соответствовало силе действия раздражителя.

— Что с вами? — спросил ассистент испытуемого.

— Я подумал, — ответил тот, — что будет очень больно.

Представление о предстоящем испытании — казалось бы, посторонняя для кровообращения причина — подействовало так же, как самое страдание.

На этом описание опытов в статье обрывалось.

Эффектные и многообещающие, они не были продолжены. Ассистент Павлова заинтересовался другой работой и к прерванным исследованиям не возвратился.

— Что вы поняли из прочитанной статьи? — спросил своего помощника Быков. — Надеюсь, вы внимательно изучили материал?

Рогов вообразил, что его экзаменуют, и задумался.

— Автор статьи, — не сразу заговорил он, — не делает прямых выводов, он намекает на то, что кровеносные сосуды подконтрольны головному мозгу, но такие предположения делались и до него.

Это было верно подмечено, и все-таки Быкову показалось, что молодой человек туго соображает и с трудом связывает свои мысли.

— Кто же высказывал подобные предположения?

Студент вынул из кармана сложенную вчетверо бумажку и, сдерживая свою скороговорку, насколько мог внятно прочитал вслух:

— «Русская исследовательница Манассеина, изучавшая в 1882 году влияние щекотания на состояние сосудов, утверждает, что одно приближение кисточки к месту предполагаемого раздражения вызывает такие же изменения в сосудах, как если бы их непосредственно раздражали».

Он спрятал бумажку в карман, извлек оттуда другую и с той же методичностью прочитал:

— «В своей диссертации, опубликованной в 1885 году, русский ученый С. Истманов приводит следующие наблюдения: когда испытуемому показывали предмет, которым прежде раздражали ему кожу, в его кровеносной системе наступали изменения, возникающие обычно при действительном раздражении. Один лишь вид раздражителя действовал на организм, как если бы его раздражали».

Студент не только прочитал статью, но и всю литературу, на которую ассистент Павлова ссылался. Рогов мог бы добавить, что под влиянием душевных волнений кровеносные сосуды становятся как бы пористыми и кровь выступает на теле. Шея и грудь покрываются кровавым потом. Незаслуженная обида, страх, опасение вызывают у некоторых кровотечение из кожи головы и из краев век. Дочь бельгийского рабочего Луиза Лато прославилась тем, что по пятницам у нее открывались изъязвления и раны в тех местах, где, по преданию, вбили гвозди в распятого Христа. У Катерины Эмерих в тех же местах появлялась кровь, когда она напряженно глядела на распятие.

Студент закончил объяснение обширной цитатой из Дарвина, которую произнес наизусть:

— «Краснение есть наиболее своеобразное и наиболее характерное для человека выражение чувств. Обезьяны краснеют от злости, но понадобилось бы большое число доказательств для того, чтобы мы поверили, будто какое бы то ни было животное может краснеть от стыда… Мы не можем вызвать румянца никакими физическими средствами, то есть никаким воздействием на тело. Влияние должно быть оказано на дух».

Быков одобрительно кивнул головой. Можно было признать начало удачным, и он пригласил помощника сесть. Придвигая ему стул, он заметил:

— Нам лучше сесть. Со стороны может показаться, что один из нас нависает над другим. На стульях пропорции соблюдаются лучше.

Это утверждение было тут же опровергнуто, едва они уселись: высокий профессор и малорослый студент и на стульях выглядели непропорционально…

— Я имею в виду, — сказал спустя некоторое время Быков, — эти опыты продолжить. Представьте себя на моем месте. С чего бы вы начали?

Рогов торопливо сунул руку в карман, как бы затем, чтобы и на этот раз выудить оттуда нужный ответ. Пошарив рукой, он вынул ее и задумался.

«Тугодум», — решил про себя Быков.

— Я бы эти опыты раньше проверил, присмотрелся, а потом уж стал бы думать о дальнейшем.

Студент рассудил, как солидный исследователь, можно было этим удовлетвориться, и все же ученый продолжал:

— Вы не доверяете автору статьи?

Рогов смутился, густо покраснел и сразу утратил способность говорить ясно и отчетливо.

— Ведь вы спрашивали, как поступил бы я на вашем месте, — сбивчивой скороговоркой оправдывался он. — У меня такое правило: то, что я собственными руками не сделал и своими глазами не увидел, я принять не могу… «Надо все самому», — любил повторять мой отец.

— Ваш отец был физиологом?

— Нет, хлебопашцем, — с достоинством ответил студент.

«Тугодум», — твердо решил Быков.

Несколько дней спустя Быков принес в институт аппарат, соединенный регистрирующим прибором, и свинцовую трубку для змеевика. Прибор этот — плетисмограф — записывал объем крови в отдельных частях организма. Пользоваться им было крайне несложно. Испытуемый вводит левую руку в змеевик, орошаемый холодной водой, а правую — в замкнутую посуду, соединенную с записывающим прибором. Так как всякое сужение кровеносных сосудов одной руки вызывает такое же изменение у другой, можно проверить кровообращение руки, лежащей в змеевике, по записи, сделанной сосудами другой.

Любопытен принцип записывающего прибора.

Объем мышечных тканей сравнительно постоянен; совершенно очевидно, что увеличение или уменьшение объема руки может объясняться только расширением сосудов — наполнением их кровью или отливом из них. Эти смены бесстрастно записывает вращающийся барабан плетисмографа.

— Соберите установку, — сказал студенту Быков, — найдите себе помощника и проверьте опыты со змеевиком. «Свои руки не обманут» — так, кажется, вы говорили? Хорошо. Поступайте, как понимаете, я вам не помеха.

Рогоз так и поступает. Аппарат немудреный, ему приходилось и посложнее собирать. Доводилось всякое делать, было у него где и чему поучиться. С плетисмографом он справится, на этот счет можно не сомневаться.

Уверенность эта продержалась недолго. Для будущего педагога настали трудные дни. Быков делил с ним и радости и заботы, но надо быть справедливым, забот на долю студента выпадало изрядно. У него не оставалось ни секунды свободного времени. Надо было успеть и лекции прослушать, и барабаны аппарата закоптить, к опыту все приготовить, по этажам побегать — то за гвоздями, то за снегом для охлаждения воды. Делая одно, он забывал о другом, и это причиняло ему огорчения. Неужели так несовершенна человеческая природа, что заниматься могут люди только одним делом? Нелегко было Рогову ладить с помощниками: они являлись не вовремя или вовсе избегали показываться ему на глаза. Профессор требовал работы и сердился.

— «Беззаботность, — цитировал он кого-то из философов, — есть прямая отрава для всякого размышления и свободного исследования».

Никаких оправданий, никаких! Надо управляться. Объяснения излишни, совершенно ни к чему. И что за странная манера находить оправдание во что бы то ни стало!

— Вы слишком торопитесь, мой друг. Говорите отчетливей. Спешить надо не со словом, а с делом. Действуйте!

Рогов сдержанно выслушивал укоры, спокойно сносил обиды и одинаково молча радовался или грустил. Он по-прежнему напряженно подыскивал помощников и терпел в этих поисках неудачу. Легко сказать «действуйте». Какими средствами? Где взять людей? Кому покажется лестным играть роль экспериментального кролика? Попробовал бы кто другой на его месте ставить опыты без нужных физиологических аппаратов и в таком неудобном помещении. Ведь тут все приспособлено для педагогики, для нужд учителей… Молодой человек упрашивал друзей, совестил одних, ублажал других, сулил научить их методике дела и даже уплатить им из собственных средств.

Воспитаннику земской учительской школы, мечтавшему о скромном призвании учителя, познание физиологии давалось нелегко.

В неудачах Рогова бывала порой и доля его собственной вины. В безудержном рвении все переделать на свой лад он задумал улучшить плетисмограф, приспособить его к обстановке лаборатории. План был прост и многообещающ. Зачем, например, циркулирующей холодной и теплой воде, сообщающейся со змеевиком по системе резиновых трубок, изливаться в подставленное ведро, когда она может уходить в водопроводную раковину? Разве это не проще и удобнее?

Изобретение Рогова не отличалось совершенством. Система трубок отказывалась служить и попеременно выходила из строя. Вода заливала пол, просачивалась под деревянную перегородку, уходила в соседнюю комнату и вызывала недовольство сотрудников. В суматохе и волнении Рогов среди опыта забывал о регистрирующем приборе и о помощнике, чья рука лежала в замкнутом сосуде. Вопреки советам Быкова держать испытуемых подальше от планов экспериментатора, им становилось известно то, что не следовало знать.

Надо было отказаться от бесполезной затеи, вернуть аппарату его прежний вид, а упрямец не сдавался. Ничего, ничего, все станет на место, вода будет изливаться в водопроводную раковину. Аппарат не бог весть какой мудреной системы, ему встречались механизмы посложней…

Так длилось до тех пор, пока не вмешался Быков. Он внимательно обследовал установку, отпустил по адресу студента нелестное замечание и спросил:

— Зачем вы мудрите? К чему эта механика? Какой в ней толк?

Дай ему волю, он такое напутает, что не развяжешь потом.

— Я хочу сделать как можно лучше, — последовал спокойный ответ. — Не беспокойтесь, я добьюсь своего.

Заверения прошли мимо ушей физиолога. Он иронически улыбнулся и возразил фразой, смысл которой оставил Рогова спокойным. Студент догадался, что сказанное служит не в его пользу, и покорно опустил глаза.

На следующий день Быков застал ту же картину: система трубок обильно орошала стены и пол, измученный Рогов одной рукой сжимал протекающие трубки, другой что-то исправлял в записывающем приборе, бросая между делом тревожные взгляды на громко тикающие часы. Все это выглядело так забавно, что ученый не удержался от смеха.

— Упрямец вы, упрямец, каких свет не видел! — внутренне довольный настойчивостью помощника, сказал Быков. — Не будем тратить время, поставим наш плетисмограф так, как ему стоять положено.

Он засучил рукава, и с этой минуты Рогову стало ясно, что ему придется от своей затеи отказаться…

Опыт с охлаждением руки, некогда проведенный в лаборатории Павлова, повторили. Наблюдая за приготовлениями, Быков не был спокоен, но с испытуемым, как обычно, держался любезно.

— Спокойствие, спокойствие, молодой человек, — подбадривал он его. — Просуньте руку вот так… Будьте решительны и смелы. Помните, что вы служите науке.

В лаборатории зазвучал метроном, и тотчас пустили холодную воду. Рука испытуемого лежала в аппарате, скованная стужей. В суженных просветах сосудов движение крови замедлялось. Записывающий прибор показал, что объем руки стал значительно меньше.

Опыты продолжали, и после двадцати сочетании звучания метронома и охлаждения руки у испытуемого образовалась временная связь. В змеевике не было ни капли холодной воды, а в руке замедлялось кровообращение, словно русло его сковывал жестокий мороз. Звуки метронома обрели власть над кровеносной системой.

— У меня от стука маятника, — нередко признавались некоторые из студентов, — мороз по спине пробегал.

И так велика была эта власть, что предвестник охлаждения — стук маятника — действовал вернее и дольше самой ледяной воды.

Тяжелое бремя возложил Быков на плечи помощника.

После первых же опытов испытуемые студенты нередко исчезали и больше не появлялись. «Служение делу науки» не вдохновляло их, и Рогову приходилось искать новых друзей или убеждениями и посулами воспламенять сердца прежних помощников.

Быков в утешение говорил студенту:

— Не огорчайтесь, Александр Алексеевич. Много людей остаются на всю жизнь с непрорезанными зубами мудрости, и заметьте, для них это не представляет ни малейшего неудобства…

И, как бы в подтверждение того, что он, профессор Быков, понимает и сочувствует Рогову, он все чаще приходил ставить опыты, читал и сравнивал кривые, записанные помощником, чинил плетисмограф или приносил для аппарата новую трубку.

Нет ничего легче, как подвергнуть сомнению результаты, добытые в физиологическом опыте. Наука знает немало примеров, когда удача, достигнутая тяжким трудом, оказывалась низвергнутой случайным экспериментом. Не избег этого испытания и Рогов. Все его успехи оказались вдруг лишенными научной достоверности. Неожиданно выяснилось, что власть метронома над кровообращением преувеличена и в значительной мере условна. В прежнюю работу, вероятно, закралась серьезная ошибка.

Вот что предшествовало этому.

В одном из опытов, прежде чем пустить в змеевик холодную воду, Рогоз нажал кнопку электрического звонка. Трудно сказать, зачем это понадобилось ему, но результаты были более чем неожиданны. Сосуды руки ответили на это резким сужением просветов. И со вторым и с третьим испытуемым повторилось то же самое. Затикает ли в тиши метроном или вспыхнет вдруг электрическая лампа — кровообращение в руке резко меняется. Самые разнообразные причины оказывали на сосуды такое же действие, как холод, и достигалось это первым же сигналом, прежде, чем могла возникнуть временная связь. Кровеносная система оказалась игрушкой посторонних влияний.

Рогов некоторое время еще пытался найти происшедшему объяснение, затем махнул рукой и засел за свою любимую педагогику. Тут все было просто и ясно до очевидности. Хороши мысли философа Сковороды — изобличителя дворянско-помещичьей системы воспитания, вдохновенны идеи Новикова и революционного демократа Белинского. С восторгом и любовью повторял молодой человек суровые речи Герцена: «Не истины науки трудны, а расчистка человеческого сознания от всего наследственного хлама, от всего осевшего ила, от принимания неестественного за естественное, непонятного за понятное».

Как это все справедливо! Кто поручится за то, что, бессильный отличить естественное от неестественного, он, Рогов, в своих опытах не напутал?

Еще долго его мысли оставались в плену идеи далекого и недавнего прошлого, нелегко было будущему педагогу расстаться с любимыми книгами.

Чего же искал он у этих дорогих его сердцу мыслителей? Неужели помощи в своих затруднениях?

Нет. Уверенный в том, что вдохновенное чувство способно опрокинуть все тупики, разрушить все преграды на свете, он искал в них одного лишь — вдохновения.

Студент поведал профессору о своих неудачах. Он ничего, кажется, не жалел для дела, старался и не щадил усилий. Увы, все оказалось напрасным.

— Присядьте, пожалуйста, и успокойтесь, — сказал ему учитель. — Вы плохо усвоили то, чему учились, и не все поняли в книгах до конца.

То обстоятельство, что ученый спокойно выслушал рассказ и словно не придал ему серьезного значения, сразу же ободрило студента. Он опустился на стул и, не сводя настороженного взгляда с Быкова, мысленно прикидывал, что его ждет.

— Надо вам знать, Александр Алексеевич, — продолжал Быков, — что у нормальных людей давление крови устойчиво и держится на сравнительно постоянной высоте. Только душевные волнения и напряжения мышц нарушают это постоянство. С исчезновением причин, поколебавших душевное равновесие, кровообращение выравнивается. Обо всем этом я не раз уже вам говорил.

— Я хорошо это помню, — попытался вставить слово студент.

Но профессор не стал его слушать.

— Говорил я вам также, — не меняя тона, продолжал ученый, — что наши сосуды необыкновенно подвижны. Что бы ни коснулось наших органов чувств — холод ли, жар, неожиданный шум, смена освещения, чувство радости или страха, даже легкое прикосновение к кожным покровам, — ничто не остается без ответа сосудов. Ответ их колеблется от едва уловимого сужения или расширения просветов до предельно острого невроза. Во всех случаях жизни первый отклик организма на раздражение, — сужение сосудов.

Профессор замолчал и с досадой взглянул на студента.

«Ничего вы не усвоили! — мысленно добавил он. — Упрямец вы и тугодум».

— Я старался все усвоить, — спокойно произнес Рогов, — но не всему в литературе поверил. Мне казалось невероятным, чтобы вдыхание аромата духов или решение арифметических задач уменьшало объем предплечья, а какое-нибудь другое удовольствие или неудовольствие увеличивало его. Сомневаюсь также, чтобы вены и артерии при первой же вспышке электрического света сужали свои просветы.

Ученый мог убедиться, что Рогов над многим подумал, проявил осторожность, хотя самое существенное и упустил.

— Нельзя проявить какое-либо чувство без того, чтобы не вызвать раздражения нервной системы, ускорения пульса, дыхания и сужения кровеносных сосудов, — сказал ученый. — Страх, например, сильнейшим образом сокращает просветы сосудов и может даже привести к остановке кровообращения. Был такой случай. Знаменитый хирург, опасаясь, что обескровленный больной не вынесет операции, крикнул ему в критический момент: «Возьмите себя в руки или вы умрете!» Страх смерти привел в действие все ресурсы организма, и оперируемый был спасен. Каждому психическому состоянию, надо вам знать, соответствует определенное изменение в кровообращении и дыхании. Советую вам этого не забывать.

Рогов обязательно это запомнит. Теперь, когда выяснилось, что всякий внешний раздражитель — будь то дребезжание звонка, стук метронома или вспышка света — способен с первого же раза оказывать влияние на сосуды, он знает, как поступить. Прежде чем вырабатывать временную связь, следует испытать сосуды исследуемого — испытать стуком метронома, звучанием колокольчика, вспышкой электрического света, ничем эти сигналы не связывая. Кровеносная сеть как бы «свыкнется» с ними и не будет на них откликаться.

Школьный учитель

Снова встретились ученый и его помощник. Их беседа затянулась надолго, но ко временным связям кровеносной системы разговор не имел отношения. Профессор счел своим долгом отметить трудолюбие и старания Рогова, поздравил его с успехом и заодно — с окончанием педагогического института. Похвально, что он выбрал темой для дипломной работы опыты, проведенные в физиологической лаборатории. Превосходное начало для будущего физиолога. Не всякий мог бы похвалиться такой удачей на школьной скамье.

— Я надеюсь, Константин Михайлович, — после некоторой паузы сказал бывший студент, — что вы позволите мне продолжать наши исследования.

На эту скромную просьбу Быков поспешил ответить согласием. Конечно, позволит, какой странный вопрос! Им предстоит еще серьезно потрудиться, работы хватит на целую жизнь.

— У меня не будет возможности уделять много времени физиологии, — смущенно заметил помощник: — я стал педагогом и на днях приступаю к занятиям.

Какое странное решение! Он будет школьным учителем, а как же с физиологией, с опытами на кровеносной системе?

Рогов, кажется, проявлял к ним большой интерес, радовался и был счастлив малейшей удачей. Кто мог подумать, что его увлечение так скоро пройдет! Принял решение и даже не предупредил! Хорош помощник, нечего сказать! Тратишь время, трудишься, терпишь упрямство человека, а он, оказывается, Преследует какие-то непонятные цели…

Верный своей манере держаться тем деликатнее, чем сильнее обида, нанесенная ему, ученый сказал:

— Жаль, что вы покидаете нас. Мы не смеем вас, конечно, удерживать. Всякий знает, что нелюбимая специальность делает человека несчастным. И все-таки очень и очень жаль.

Рогова это растрогало. Ученый коснулся чувствительнейшей стороны его души, разгадал сокровенные думы. Подобная чуткость одинаково заслуживает признательности и доверия.

— Я никогда и не помышлял вас покидать, — сказал он. — Ваши занятия меня очень увлекли. Я полюбил физиологию и с болью в душе вынужден стать педагогом… На это есть свои причины.

Простодушное признание помощника не оставило профессора в долгу. Он кивком головы подтвердил свое согласие с его убеждениями. Склонный сейчас больше слушать, чем говорить, ученый меланхолично заметил:

— Профессия учителя — почетное занятие, я отлично вас понимаю.

— Меня вывел в люди мой школьный учитель, — продолжал растроганный молодой человек. — Звали его, помню, Василий Гаврилович… Когда я в 1916 году окончил сельскую школу, он, прощаясь, сказал мне: «Вам надо учиться. Отправляйтесь в Петроград и поступайте в Земскую учительскую школу. Вас обеспечат там всем, вплоть до книги и тетради. Через несколько лет вы выйдете оттуда учителем. Я в этой школе когда-то учился, хочу, чтобы и вы окончили ее».

Рогов умолк и задумался. В эту минуту он был мыслями далек от лаборатории: лицо его, вдохновленное воспоминаниями, показалось Быкову мужественным и непреклонным.

— Василий Гаврилович, — продолжал Рогов, — привил мне любовь к естественным наукам. Он взял с меня слово, что я буду учителем, и я искренне мечтал стать таким, как он…

— От вас теперь зависит осуществить свою мечту, — неопределенно заметил профессор.

— Не совсем, Константин Михайлович, не совсем… Я увлекся физиологией, горячо полюбил ее, и мне будет нелегко с ней расставаться. Поэтому я и просил разрешения некоторое время поработать у вас…

Искренность помощника не могла не тронуть ученого. Он сам был учителем и не мог не понять своего ученика. «Этот юноша, — подумал Быков, — хочет сочетать педагогику с физиологией. Что ж, дадим ему экспериментировать, посмотрим, какой из этого выйдет толк. Может, впрочем, получиться и недурной гибрид…»

Жизнь Рогова весьма усложнилась: он писал дипломное сочинение, преподавал естествознание в школе и продолжал свои опыты в институте. С некоторых пор сюда стали приходить его ученики — молодые друзья с алыми галстуками. Они приезжали на Мойку с Петроградской стороны, занимали свои места у змеевика и охотно выполняли требования исследователя. Это были добросовестные и верные помощники; не в пример взрослым, они никогда не опаздывали и подолгу сохраняли интерес к физиологии.

Рогов превращал свои опыты в школьные занятия; показывал своим пионерам аппаратуру, с увлечением рассказывал о Павлове, выговаривал непослушным, хвалил усердных и всех без разбора наделял мелочью на трамвай.

В ту пору, когда Рогов вел свои исследования на кровеносных сосудах, одна из студенток педагогического института, помощница Быкова, проделала следующий опыт. В течение некоторого времени собаке давали корм под стук метронома и отказывали ей в пище, когда звучал колокольчик. Первый сигнал вызывал у животного слюноотделение, а второй — торможение, подавление чувства голода.

Упрочив эти временные связи, студентка стала запрягать собаку в тележку и вынуждала ее возить двадцать шесть килограммов груза со скоростью пять километров в час. Уставшее животное заключали в станок и проверяли его состояние. Работа в упряжке резко сказывалась на прочности временных связей: звуки метронома, вызывавшие слюноотделение, утрачивали свое влияние на слюнную железу. Зато звон колокольчика, подавляющий чувство голода, еще более упрочивал свою власть. Собака спокойней относилась к лишениям, которые недавно переносила с трудом. Знакомая картина из повседневной жизни: усталый жаждет покоя, страсти теряют свою силу над ним. Ему легко отказаться от того, что недавно было желанно. Ограничения не печалят и принимаются без труда.

Быков решил этот опыт повторить на человеке, выяснить, в какой мере мышечное напряжение отражается на прочности временных связей, предварительно выработанных и закрепленных на кровеносных сосудах. Рогов внимательно выслушал профессора и попросил его вновь повторить. Ему все ясно до конца, ничего сложного в этих опытах нет, но он не уловил самого важного: что именно хотел бы Быков установить?

Пока ученый излагал свою мысль, помощник напряженно слушал его, повторял про себя каждую фразу и торопился ее записать.

— Теперь я надеюсь, — терпеливо заметил ученый, — вы поняли меня?

— Вы хотите узнать, как влияет на кровообращение утомительный труд? Кажется, так? Я не понимаю: зачем это вам?

Такие разговоры возникали каждый раз, когда помощнику предлагали новую тему. Прежде чем взяться за нее, он считал необходимым засыпать ученого вопросами, по многу раз возвращаться к ним и даже порой вступать в спор. Профессор охотно ему отвечал, терпеливо выслушивал потоки сомнений и удовлетворял любопытство ученика. Он принадлежал к тому роду людей, у которых мысли рождаются в беседе и в споре совершенствуются формулировки.

— Зачем это нам? — немного подумав, повторил Быков. — Мы изучаем влияние внешней среды на состояние организма, почему бы также не исследовать механизм переутомления?

К этому вопросу молодой человек был готов.

— Разумеется, надо, но какой в этом толк? Всякое чрезмерное напряжение мышц отражается на кровеносной системе. Это известно, и очень давно.

Ученый невольно улыбнулся: помощник вызывал его на откровенность, чтобы больше узнать о предстоящей работе.

— Вы ухитрились в одном возражении допустить три погрешности. Для физиолога это слишком много.

Быков говорил спокойно и благодушно — этот упрямец все больше нравился ему.

— Во-первых, я просил вас исследовать влияние переутомления не на сосуды, а на временные связи, выработанные у них. Временные связи, к вашему сведению, — это то, что наш мозг воспринял и запечатлел из внешнего и внутреннего мира. Умещаются эти связи, как вам известно, в коре головного мозга. Мы должны выяснить, как отражается мышечное перенапряжение на способности головного мозга удерживать то, что он усвоил. Сужение сосудов, вызванное стуком метронома, есть временная связь, которая по своему механизму не отличается от всякой другой… Перейдем ко второму упущению.

Поглощенный собственными мыслями, Рогов не заметил наступившей паузы.

— До нас физиологи, — продолжал ученый, — действительно изучали кровеносную систему, ими были проведены весьма изящные опыты, но деятельность сосудов они не связывали с деятельностью полушарий мозга, хоть и подозревали, что такая связь существует. Лишь павловская школа предполагает, что орган, формирующий наше сознание, должен также контролировать и кровеносную сеть. Вам следовало бы об этом вспомнить, прежде чем спорить и возражать. Наконец, третье. Общеизвестно, что «игра» наших сосудов — прилив крови к внутренним органам, а также отлив ее к кожным покровам и к центральной нервной системе — связана с нашими переживаниями: радостями и печалями, счастливыми и несчастными мгновениями в жизни. Никто еще, однако, эту связь между психическими переживаниями и «игрой» кровеносных сосудов последовательно не изучил. Если бы в ваших опытах выяснилось, что физическое перенапряжение приводит к тому, что стук метронома утрачивает свою власть над кровеносной сетью, это означало бы, что переутомление не дает внешним раздражителям действовать на кору головного мозга, ослабляет доступ впечатлениям из окружающего мира. Там, где нет раздражителей, нет и перемен в кровообращении. Скажете, что это не очень ново. Каждому школьнику известно, что в усталую голову наука не вхожа, исчезает даже то, что крепко сидело. Не ново, не спорю, но мы — физиологи, и нас интересуют механизмы, которые самое состояние определяют. Ваши опыты ответят; существует ли интимное взаимодействие между корой головного мозга, формирующей наше сознание, и кровеносными сосудами.

Объяснения ученого доставили помощнику удовольствие. Об этом говорили его восторженный взор и благодарная улыбка. Он любил эти беседы, они открывали перед ним глубины и дали науки, звучали откровением. Сейчас он надеялся, что будет сказано и большее, ждал терпеливо, не без волнения. Уже с самого начала, как только тема предстоящей работы стала ясна, он с недоумением подумал: почему профессор ограничивается изучением только физического переутомления? Разве умственная усталость не сказывается на состоянии временных связей? Спросить его об этом Рогов не решался. Такого рода инициатива была им однажды проявлена и оставлена без ответа. Затягивая беседу, помощник надеялся, что ученый набредет на эту мысль и предложит ее.

Иначе расценил затянувшуюся беседу Быков. Он еще раз подумал, что Рогов с трудом воспринимает новые идеи и не усваивает прежних уроков. Мало помогает ему трудолюбие и еще меньше — упрямство.

Рогов решил действовать на собственный риск. Он позволит себе расширить задание — провести опыты не только над физически, Но и над умственно усталыми людьми. Быков вряд ли одобрит его — ученый не склонен поощрять своеволие и не любит отклонений от темы. Придется об этом пока умолчать и признаться, когда опыты будут закончены. Какой советский ученый отвергнет успехи помощника единственно потому, что они достигнуты без его разрешения? И рассердится — не беда. Быков не сошлет его, как инквизиция сослала Везалия, замаливать в святых местах свои научные грехи. Бедный анатом, он потерпел кораблекрушение и погиб! Будем надеяться, что тут обойдется без бурь и волнений, благополучно. Чтобы задобрить учителя, Рогов преподнесет ему изящные кривые той и другой работы. Какое сердце ученого устоит перед таким обольщением? Если опыты не принесут желанных результатов, ничего с него не спросят и не упрекнут.

Рогов призвал на помощь своих друзей и помощников — студентов института. Он выработал у них временные связи, заставил кровеносные сосуды изменять свои просветы под стук метронома, как если бы на них действовали стужей, после чего приступил ко второй части опытов.

Он наполнил вещевые мешки кафельными плитками, собранными среди хлама во дворе, и предложил испытуемым прогуляться с этим грузом по набережной.

— Тут шестнадцать килограммов, — говорил своим помощникам Рогов, — не бог весть какая ноша. Пройдитесь вдоль Мойки и приходите сюда через час.

Один из студентов сознался, что ему в таком виде неудобно появляться на Мойке — могут встретиться знакомые, и Рогов с ним согласился.

— Да, да, вы правы… Я и сам так подумал. Профессор предупреждал, чтобы вид груза и ношение его не стесняли испытуемого. Прогуляйтесь часик по двору… Я бы на вашем месте охотнее прошелся по набережной. Куда приятнее глядеть на реку, чем на кирпичные стены института.

После таких утомительных прогулок плетисмограф подтверждал, что кровеносные сосуды студентов, недавно еще сокращавшиеся под стук метронома, теперь безразличны к нему. Временные связи либо слабо проявлялись, либо вовсе не давали о себе знать. В научном опыте подтвердилось то, что было известно из практики: усталая кора мозга слабо удерживает недавние впечатления…

О результатах этой работы Быков не скоро узнал. Помощник твердо решил сообщить о них позже, когда будет проделана другая часть опытов — проверено влияние умственного труда на прочность временных связей.

Что бы ни случилось и как бы ни повел себя Быков, он, Рогов, придает этим опытам серьезное значение. Они сомкнут общей закономерностью мир физический и духовный, труд мышечный и умственный. С ним могут не согласиться — это будет в порядке вещей, — но его, Рогова, долг твердо стоять на своем. Мало ли примеров, когда высокие идеи не признавались долго в науке. Современник Ламарка Кювье как-то сказал о нем: «Никто не считает его философию настолько серьезной, чтобы нужно было ее опровергать». Время рассудило их. Есть, однако, задачи, с которыми медлить нельзя. Вопрос о влиянии умственного переутомления на прочность временных связей к такого рода задачам и относится.

Инструктируя своих испытуемых перед новыми опытами, Рогов счел нужным прочесть им коротенькую назидательную лекцию. Пусть каждый помнит, что от его стараний зависит, обогатится ли наука важнейшим открытием или истина по-прежнему останется недосягаемой. У него нет возможности контролировать их. Можно проверить, хорошо ли прилажен мешок с кафельными плитками, но нет средств убедиться, действительно ли напряженно прошли практические занятия в институте и насколько внимательно прослушана лекция профессора. Он умоляет испытуемых именем науки, которой они дорожат, доводить себя до крайнего изнурения, не щадить своего внимания, напрягать память, пока хватит сил, из любого занятия сделать истинное испытание для мозга…

Они торжественно обещали не щадить себя.

Пока студенты, выполняя не предусмотренное планом задание, набивали свои головы знаниями, перенапрягали память и внимание, Быков аккуратно приходил в лабораторию и, просмотрев тетрадь наблюдений, обращался к помощнику с одним и тем же вопросом:

— Что у вас нового, Александр Алексеевич?

В последнее время опыты не содержали ничего интересного, и ученый уходил разочарованным или, подавляя неудовольствие, бросал:

— Работать надо, как Павлов, не щадя своих сил, трудиться, как Введенский, отдавший свою жизнь изучению нервно-мышечного аппарата.

Рогов молча выслушивал упреки. Лицо его при этом выражало такую покорность, что Быкову становилось не по себе. Признание собственной вины — оружие обоюдоострое: облегчая сердце виновного, оно обременяет порой совесть того, кто от этой вины уже пострадал…

Надо прямо сказать, молодой человек находился в серьезной тревоге. Он предчувствовал бурю и мысленно готовился к ней. Ученый в гневе бывает суровым, умеет браниться и распекать. «Не следует браться не за свое дело, — скажет он тоном, который уже сам по себе служит доказательством его правоты. — Вы позволили себе нескромность, полагая, будто знаете лучше других, что важно и неважно в физиологии».

Испытуемые честно исполняли свой долг. После напряженных умственных занятий они приходили в лабораторию, чтобы дать плетисмографу вычертить в линиях влияние метронома на их кровеносные сосуды. Во всех случаях повторялось одно и то же: недавно еще прочные временные связи почти вовсе не проявлялись. В этот момент они разделяли судьбу давно усвоенных знаний, смытых временем и давно поблекших в мозгу.

Рогов мог наконец считать, что гроза миновала. Довольный удачей, Быков с интересом выслушает его, многозначительно кивнет головой и, как всегда, когда опыт доставляет ему удовольствие, скажет: «Вот мы махнули куда… Идеи Павлова опять себя оправдали… Хорошо… Вы дельный человек, Александр Алексеевич… Немного упрямый, а в общем — хороший малый…»

В ответ на это Рогов развернет перед профессором свои тщательно отработанные кривые, в которых отразилась вся сложность исследований, успехи и неудачи молодого искателя истины.

Он не ошибся. Быков с интересом выслушал его, просмотрел записи плетисмографа и с удовлетворением сказал:

— Хорошо!

Рогов выжидал. Он знал, что за этим будет сказано нечто как будто само собой разумеющееся и вместе с тем неожиданное, новое.

— Умственное переутомление, — заключил Рогов, — приводит к тому же, что и физическое. Мы убедились, что между корой головного мозга и кровеносными сосудами существует интимное взаимодействие. Усталая голова потому и не приемлет науку, что там как бы образуется барьер для раздражений, идущих из внешнего мира. Возникает своего рода замкнутый механизм, ограждающий мозг от перенапряжения.

— Я так и думал, — безмятежно согласился ученый, — разве я вам этого не говорил?

Рогов чуть улыбнулся и с едва заметной иронией сказал:

— Конечно, говорили, и говорили, вероятно, не раз…

Сосуды образуют временные связи

Был 1928 год — первый год первой пятилетки. Чье сердце тогда не было исполнено счастливых надежд! Удивительно ли, что молодой педагог с большей охотой штудировал пятилетний план и обсуждал его со школьниками, чем бывал в лаборатории Быкова. Именно в этом 1928 году между профессором и его учеником произошла любопытная беседа.

— Вы, я вижу, решили посвятить свою жизнь преподаванию, — начал ученый. — А как же с вашим намерением сочетать физиологию с педагогикой? Мы решили вас оставить аспирантом при кафедре анатомии и физиологии. Со временем — и, надеюсь, скоро — вы получите ученую степень.

Предложение вызвало долгое раздумье, слишком продолжительное, чтобы можно было предвидеть решительное «да».

— Я всегда мечтал сочетать исследовательскую деятельность с педагогической…

— И превосходно! Сможете руководить студенческими семинарами, — продолжал Быков, — возможно, даже с начала года.

Чаша весов заколебалась, слишком веским был довод, брошенный ученым.

— Мне кажется, — упавшим голосом произнес Рогов, — что я рожден быть учителем. Ученый из меня не выйдет.

— Почему? Наука не привлекает вас?

Рогов встрепенулся, словно эти слова больно задели его.

— Привлекает, Константин Михайлович, и очень, но каждому, как мне кажется, отведено свое. Нам как бы положено заниматься одним и мечтать о другом.

Он заметно побледнел от волнения.

— Никому ничего не положено, — притворно сердился профессор, — все зависит от нас. Надо смело и уверенно следовать за своей мечтой, чтобы осуществить ее.

— Было бы нелогичным, — слабо защищался Рогов от внезапно нагрянувшего искушения, — расстаться со школой… Я полюбил своих воспитанников, и мне будет трудно без них…

Быков уловил происшедшую перемену и деликатно закончил шуткой:

— Не следует бояться того, что принято считать нелогичным. Природа учит нас, что и нелогичное укладывается в порядок вещей.

— Неужели так? — удивился помощник, все еще не отделавшийся от раздирающих его сомнений.

— Несомненно, — последовал обнадеживающий ответ. — Красные тельца крови, призванные питать организм кислородом, вопреки всякой логике склонны к сближению с окисью углерода, которая нас убивает. Мозговые ткани так тяготеют к алкоголю, что их порой невозможно разлучить. Не в кишечнике и не в крови задерживается этот зловредный продукт, а в жидкости, омывающей мозг. Вот вам и логика. Теперь позвольте сообщить вам, что мы вновь приступаем к опытам над кровообращением. Будем вырабатывать временную связь, которая не сужает, а расширяет сосуды. Заставим человека покраснеть при одном лишь зажигании лампочки.

На этот раз ученик не задал ни единого вопроса. Его молчание означало согласие.

— Мы выяснили с вами, — сказал Быков, — что можно средствами временных связей вызывать сужение кровеносных сосудов и замедлять кровяной ток. Может ли так же условный раздражитель расширять сосуды и усиливать кровообращение? Из практики мы знаем, что, предавшись горестным или радостным воспоминаниям, многие могут краснеть и бледнеть. Особенно это удается актерам. Они вызывают у себя румянец или бледность во время игры, а в некоторых случаях и состояние, близкое к обмороку.

Таково было введение, за которым последовали удивительные дела.

Профессор и его сотрудник не замедлили приступить к работе.

Прежнюю методику не изменили: в змеевик пускали теплую воду, исследуемый вкладывал между кольцами руку, плетисмограф регистрировал изменение объема в кровеносной сети.

Внешне все обстояло благополучно, а в опытах возникла заминка. Вопреки логике просветы сосудов от тепла не расширялись, а суживались, законы физики и физиологии были посрамлены.

— Константин Михайлович, — жаловался помощник ученому, — артерии и капилляры испытуемых ведут себя странно: они откликаются на тепло, как на холод.

— Проверьте методику, — предложил Быков. — Прежде чем отчаиваться, посоветуйтесь с аппаратурой.

Рогов с завидным искусством стал прибавлять и снижать температуру воды в змеевике, варьировать, как изысканный кулинар и дегустатор, шкалу тепла от одного градуса до границы терпимого. После многократных повторений неведомая помеха сразу исчезла, и сосуды стали от тепла расширяться.

Новые затруднения возникли, когда вспыхивала красная лампочка. Свет ее сужал сосуды, как ни жарко пылал змеевик.

На эту жалобу помощника ученый только пожал плечами:

— Я уже говорил вам, что наши сосуды, как пугливая барышня, опасаются всего на свете, всегда готовы сузить свои просветы. И неожиданно нагрянувший жар, и вспышка электрической лампочки, и многое другое приводит их в волнение. На это следует ответить упорством: вы снова и снова повторяете свое, защита слабеет, и вы можете делать что угодно. Такова логика обороны и нападения.

Это был намек на пристрастие Рогова к логическим понятиям. Улыбка аспиранта подтвердила, что ироническое замечание ученого достигло цели.

Совет прошел не без пользы: Рогов до тех пор повторял сочетания света и тепла, пока вспышка лампы, подобно горячей струе, не стала расширять просветы сосудов.

— До чего они капризны! — жаловался друзьям молодой аспирант. — Я теряюсь порой и не знаю, что с ними делать…

Много хлопот причиняют ему также испытуемые…

— Просишь, умоляешь их: «Сидите без мыслей и дум, что у вас за манера размышлять? И думать, казалось бы, не о чем. Забудьте о своих делах и заботах!» Так нет же, сидит себе этакий упрямец, всякие прелести и ужасы лезут ему в голову, а сосуды то и дело скачут. «О чем вы думаете? — скажешь ему. — Вы мне опыт портите!..»

Однажды, когда Быков вмешался в работу, произошло нечто невообразимое: все временные связи исчезли, хоть опыт бросай.

— Что мы наделали! — спохватился Рогов. — Испытуемого отделяет от нас тонкая перегородка, отсюда все слышно. Вы новый для него раздражитель, и вот результат — сумбур и непоследовательность в состоянии сосудов.

Уж эти сосуды! Ни секунды они не бывают спокойными.

— Ничего с ними не поделаешь, они и ночью не отдыхают, — пошутил Быков. — Особенно если приснится неладное.

Когда временные связи были упрочены, ученый спросил помощника:

— Какой следующий шаг предложили бы вы?

Это был трудный вопрос, непосильная задача для Рогова, и он промолчал.

— Хотите, подскажу вам? Сосуды сужаются под звучанье метронома, отбивающего сто двадцать ударов в минуту, и расширяются при зажигании лампочки красного цвета. Что, если уменьшить частоту колебаний маятника до шестидесяти и вместо красной зажигать зеленую лампу? Отметит ли кровеносная система эту разницу?

Рогов пожал плечами и тоном, в котором трудно было отличить иронию от недоумения, сказал:

— Вы словно хотите проверить слух и зрение сосудов.

— Нас интересует, — возразил Быков, — насколько полон контроль головного мозга, как тонко он различает сигнализацию. Если большие полушария учтут изменения в окраске лампы или в частоте колебаний метронома, можно будет с уверенностью признать, что ни одна перемена в сосудах не проходит без участия коры полушарий.

Метроном, отбивающий сто двадцать ударов в минуту, и потоки холодной воды были снова приведены в действие. Все шло как обычно: стук аппарата уже на восьмом сочетании сужал сосуды руки. Помощник ученого взволнованно следил за стрелкой часов. Сейчас профессор изменит частоту колебаний маятника и стук станет реже. «Почует ли это организм? Перестроит ли свой ответ? Неужели различит? — задавал себе Рогов вопросы. — Возможна ли такая поразительная точность?» Решалась судьба опыта и судьба молодого экспериментатора. После удачи ему уже не расстаться с Быковым, не расстаться никогда.

Частоту колебаний маятника изменили. Стук стал реже. Рука испытуемого лежала в змеевике, плотно касаясь его стенок; внешне все обстояло по-прежнему, а кровеносные сосуды не сокращались. То, что было достижимо при ста двадцати колебаниях в минуту, при шестидесяти стало невозможным. Зеленая лампочка не могла добиться того, что удавалось красной.

— Мы можем себя поздравить, — сказал Быков. — Временные связи — тонкая штука. Кору мозга не обманешь, она умеет отличить ложную тревогу…

Профессор был ласков, он жал руку помощнику, мало напоминая сейчас прежнего Быкова, подчас резкого и недоброго во время работы.

Отчего мы краснеем и бледнеем!

С некоторых пор Рогов стал осаждать Быкова расспросами. То, что интересовало его, имело одинаковое отношение и к физиологии и к психологии. Ему хотелось понять, как может, например, человек меняться в лице, краснеть и бледнеть мгновенно. Ведь всякому раздражению соответствует определенная перемена в состоянии сосудов: либо они расширяются — и краска заливает лицо, либо сужаются — и покровы бледнеют.

По приливу крови к ушам определяют также психическое состояние животных. Такая особенность наблюдается и у некоторых людей.

Ученый объяснил это своеобразной природой душевных волнений, которые вызывают «игру сосудодвигателей». Он ссылался на психологию, но обосновать это физиологически избегал.

— Мы наблюдаем нередко, — не унимался помощник, — что одна и та же психическая причина, один и тот же раздражитель вызывает одновременно противоположные отклики организма. Где закономерность? Как это объяснить?

— Где закономерность? — как бы про себя повторил ученый. — В самом деле любопытно. Хорошо бы разобраться в этом механизме, он обещает быть интересным.

— Я наблюдал это, — сказал Рогов, — в одном из моих опытов.

У змеевика сидел молодой человек. Его сосуды на звонок отвечали сужением, а на электрический свет — расширением. Чередуя слишком часто холод и тепло в змеевике, Рогов заметил, что деятельность сосудов извратилась: они расширялись от холода и сужались от тепла… «Что это у вас сегодня вода не холодная?» — спросил испытуемый, когда рука его лежала в ледяном змеевике. И условные раздражители вызывали извращенный ответ — звонок действовал не как холод, а как тепло, свет не расширял, а сужал сосуды. Когда в один из таких моментов случайно раздался стук метронома, ничем не связанный с опытом, наступил переполох. Сосуды стали то расширяться, то сужаться. Если бы эти перемены могли отразиться на лице, мы сказали бы, что человек то краснеет, то бледнеет от волнения.

Рогов и не подозревал, какое важное явление он наблюдал. То, что он увидел, был сосудистый невроз — болезнь, широко известная в медицине. Средствами временных связей — невинным тиканьем метронома, звонком колокольчика и вспышкой электрического света — ему удалось заглянуть в тайну того, что врачи называют болезнью сосудов. Нельзя было упускать удачное начало. Долг обязывал Быкова истолковать то, что Рогов увидел, физиологически исследовать картину незнакомого страдания.

Быкову не впервые с помощью звонка, метронома и ламп расстраивать отправления организма, ставить вопросы природе. Но на этот раз возникла необычайная трудность. Опыты предстояло вести на человеке, и кто знает, как это отразится на нем. Вправе ли ученый рисковать здоровьем людей? Вдруг случится несчастье? Нельзя! Невозможно! Пусть во имя человечества, всего святого, все равно — не следует смешивать цену жизни человека и кролика.

Спор был старый, известный тем, кто когда-либо приближался к границам физиологии и медицины. Прошли недели в размышлениях, и выход был найден. Ученый как-то обратился с вопросом к помощнику:

— Скажите, Александр Алексеевич, испытуемый после того, как в его сосудах наступал разброд, легко приходил в нормальное состояние?

— И быстро и легко, если предоставить испытуемому отдых, — ответил Рогов. — Как только прекращалось слишком частое чередование холода и тепла, разброд сменялся покоем.

«Так и следовало ожидать, — подумал Быков. — Жизнь многообразна и сложна, человек часто подвергается подобным испытаниям, и организм должен располагать возможностью их устранять. Можно с чистой совестью проверить наблюдения на человеке».

Нелегкая задача изменять деятельность сосудов по собственному плану. Ни в книгах, вдохновлявших ученого, ни в устных высказываниях его современников он ответа не находил. Надо было его искать, и задача тем более осложнялась, что у плетисмографа сидел человек. Быков это понимал. Но мог ли он отказаться от намеченной цели? Перед его мысленным взором за лабораторией неизменно виделась клиника…

К прежним опытам ничего не прибавили. Поворот выключателя электрической лампы расширял у испытуемого кровеносные сосуды, стук метронома их сужал. Изменили только порядок: испытания холодом и теплом происходили не последовательно, а вперемежку. Мускулатуру сосудов лишали передышки. Вот звучит метроном, проходит полминуты, минута — и идет ледяная вода, за этим тотчас загорается электрическая лампа — нагретый змеевик уже дышит теплом.

Так длится недолго, в состоянии сосудов наступает перелом. Электрический свет, способствовавший их расширению, начинает вдруг сосуды сужать, а метроном — расширять. Что удивительно — колебания маятника частотой в шестьдесят ударов в минуту, прежде безразличные для организма, приобретают вдруг власть над ним. С каждым новым испытанием разлад увеличивается. То, что рождало возбуждение, вызывает торможение, и наоборот. Как будто сбитый с толку организм все стал воспринимать превратно: холод — как тепло, а тепло — как холод.

Результаты превзошли ожидания ученого. С помощью условных раздражителей он вызвал сосудистый невроз — болезнь, широко известную клинике. Стуком метронома и сиянием электрических ламп воспроизвели состояние, возникающее в результате сильнейших нравственных и физических страданий.

Помощник Быкова не подозревал, как много в те дни передумал ученый. Это не были размышления перед серьезным затруднением, неожиданно возникшим в работе. Это были мысли об итоге, сопоставление того, что известно, с тем, что предстоит найти. Ученый узнал, что явления внешнего мира, посторонние для организма, могут на время овладевать источником жизни — кровяным потоком — и расстраивать его. В самой природе вызванного расстройства Быков увидел нечто родственное с неврозом, воспроизведенным Павловым. Перенапрягая у собаки мозговые процессы испытаниями, знаменитый физиолог наблюдал изменения в поведении животного. Вид пищи, дотоле вызывавший у собаки возбуждение, порождал торможение. Собака не роняла слюну и отступала перед вкусно пахнущим мясом. Но едва пытались это мясо унести, животное бросалось за ним. Павлов назвал эту фазу парадоксальной. В опытах с кровеносной системой, перенапряженной испытаниями, организм также откликался парадоксально — расширением сосудов вместо сужения и наоборот.

То, что Павлов открыл на пищевом центре мозга, Быков и его помощник подтвердили на сосудодвигательном…

Рогов перенес свои исследования в клинику. Рано или поздно он должен был к такому решению прийти. Творческие пути физиолога, как бы они ни были переплетены, неизменно ведут из лаборатории в больничную палату. Сколь бы успешны ни были опыты над животными, наступает момент, когда добытые материалы необходимо проверить у изголовья больного. Так в свое время Иван Петрович Павлов после долгого изучения природы возбуждения и торможения в лаборатории перенес свои исследования в клинику. Он нашел больного с глубоко поврежденной нервной системой, почти отрезанного от впечатлений внешнего мира: единственный глаз и одно ухо — все, что осталось у больного от органов, воспринимающих окружающее. Достаточно было их закрыть, и ясность сознания меркла. На человеке, таким образом, было подтверждено, что мозг, огражденный от внешних раздражений, покорный закону торможения, погружается в покой.

В клинике разрешал свои сомнения и Быков.

Трудами Павлова было установлено, что каждый род пищи вызывает желудочный сок определенного состава, однако не было известно, в какой мере этот сок зависит от большего или меньшего расположения организма к тому или иному роду пищи. Продолжая исследования Павлова, Быков нашел в клинике больных со сквозным отверстием в пищеводе, из которого пища выпадала, а из желудка тем временем изливался желудочный сок. Можно было измерить его кислотность, изучить химический состав. Эти больные дали возможность физиологу установить, что менее желанная еда встречает в желудке сдержанный прием, а более желанная — обильное выделение сока.

Наблюдение над больными позволило также изучить состояние головного мозга во время умственного и физического напряжения, во сне и бодрствовании. Исследуя больных с проломленным черепом, пострадавших от несчастного случая, ученые могли убедиться, что умственный труд увеличивает объем головного мозга, неожиданный шум и возбуждение вызывают приливы крови и разбухание его; сон уменьшает объем полушарий, мозг опускается и чуть холодеет. С пробуждением прежний его объем восстанавливается.

Решение Рогова продолжить свои исследования в больнице пришло после серьезных и трудных размышлений. Привычку думать вслух, подолгу спорить с невидимым противником молодой человек приобрел в короткий срок своей учительской практики.

— Поздравляю, Александр Алексеевич, с окончанием работы, — сказал себе Рогов, — поздравляю с успехом…

Ассистент Быкова встретил свою удачу со смешанным чувством облегчения и тревоги. Он выполнил свое дело как мог, труд был сложный, нелегкий, теперь все позади, он свободен и может передохнуть. Опыты над сосудами доставили ему много счастливых часов. Сколько нового и неожиданного было в каждом эксперименте! Он привык всюду думать о них. Со старой темой он сжился, кто еще знает, что принесет с собой новая.

«Зато твердо решено, — утешал он себя, — что кора головного мозга контролирует деятельность кровеносных сосудов. Эту истину не оспоришь, двух мнений быть не может». И тут же рождались возражения. Не с тем, чтобы достигнутое объявить спорным, нет! Беседа Рогова с самим собой служила контролем, в какой мере им усвоен прежний урок.

— А как вы ответите на такой вопрос, — продолжал допрашивать себя Рогов. — Вышла, к примеру, из строя кора головного мозга — что станет с оркестром, когда дирижер не у дел?

Ассистент любил подобного рода экзамены, они давали ему возможность проверить себя, без опасения выслушать насмешку или упрек.

— Без коры головного мозга, — следует бодрый ответ, — дирижерство переходит к подкорке.

Это означало, что регулирование берет на себя сосудодвигательный центр, расположенный ниже коры мозга.

— Правильно, — соглашается Рогов, — но вы ни словом не обмолвились, как этот центр осуществляет свой контроль.

Рогов мог себе этого вопроса и не задавать. Никто еще на него не ответил. Предполагалось, что деятельность сосудов определяется участием сосудодвигательного центра и коры головного мозга, но отделить их друг от друга, расчленить то, что в нормальных условиях проявляется как целое, никто еще не пытался.

— Вот вам и тема, — приходил к заключению Рогов. — Подберите больных, у которых кора одного из полушарий утратила свой контроль над половиной тела, а следовательно, и над ее сосудистой системой, и извольте ту и другую половину изучать. В вашем распоряжении будут сосуды двоякого рода: здоровой части тела и больной. Первая отрезана от коры мозга и управляется сосудодвигательным центром, а вторая — тем и другим.

С этими мыслями Рогов предстал перед Быковым. Он не спешил их выкладывать, выжидая, что ему скажет ученый.

— Вы намерены готовиться к докторской диссертации? — одобрительно заметил Быков. — Не возражаю, пора. Я посоветовал бы вам обосноваться в больнице и там изучить болезни сосудов.

Другой не стал бы выжидать, когда ему предложат его собственный план. Выложив ученому свои соображения, он доставил бы ему истинное удовлетворение. Какой наставник не порадуется успеху ученика, его способности предвосхитить идеи учителя? Увы, Рогов не умел ладить с удачей. Он упрямо не замечал ее и обнаруживал свою благодетельницу, когда она захлопывала дверь перед самым его носом.

— Это очень интересно, — не слишком внятно ответил он, — я над этим уже думал…

Он выслушал соображения профессора и убедился, что они повторяют его собственные. Что оставалось ему делать? Рассказать о себе, о своих думах? Так ли уж важно Быкову знать, что идея ученого случайно пришла в голову его ассистенту?

Довольный тем, что своим молчанием он оградил себя от неловкого положения, Рогов добавил:

— Я, пожалуй, послушаюсь вашего совета и возьму эту тему для диссертации.

— Будьте строги к себе, — не в первый раз предупреждал профессор ассистента, — не витайте в облаках и звездных пространствах, астрономы вам этого не простят.

— Простят, и охотно, — осторожно заметил Рогов, — астрономы к нам весьма и весьма благоволят… Кеплер занимал кафедру медицины, Тихо Браге создал эликсир против повальных болезней, Коперник лечил больных, и, говорят, успешно…

Замечание вызвало у профессора улыбку.

— Что вас угораздило так далеко метнуть? Я не очень уверен в подлинности этих фактов…

Лучше бы профессору не касаться истории, тонкий знаток и ценитель ее, он в своем ассистенте имел сильного соперника. Весь свой досуг этот страстный человек посвящал науке о прошлом.

«Не только астрономы, все кому не лень занимались медициной, история на этом решительно настаивает… Искатели золота; пастухи, охотники, кузнецы, банщики, цирюльники и даже палачи соперничали с лекарями. Герцог Людвиг Вюртембургский вынужден был в конце шестнадцатого века запретить пастухам подавать помощь роженицам…»

Обо всем этом Рогов подумал, но сказал другое:

— Вашей темой я обязательно воспользуюсь…

Оркестр без дирижера

Был 1933 год, когда ассистент перенес свои исследования в клинику. Он был преисполнен готовности упорно трудиться, но ничего пока делать не мог. Кафедры физиологии Третьего Ленинградского медицинского института, где Рогова утвердили ассистентом, еще не существовало. Ее нужно было лишь создать. На учреждение новой кафедры в бывшей Обуховской больнице правительство отпустило огромную сумму, и Рогову предстояло изрядно потрудиться, прежде чем здесь возникнут условия для работы и преподавания.

Мы не станем описывать, с каким усердием ассистент бродил по складам и магазинам в поисках приборов для будущей лаборатории, как эти старания были отмечены местным комитетом профессионального союза почетной грамотой и избранием Рогова в местком. Воздадим должное трудолюбию молодого ученого — он успевал в то же время много учиться, чтобы «перестроиться, — как он говорил, — с педагогической линии на медицинские пути».

Лишь тот, кто знал Рогова с его взволнованным сердцем и неистребимой жаждой до всего докопаться, разведать и заглянуть в самый корень, все делать самому, своими руками, — мог представить себе его состояние, когда он привез свой плетисмограф в клинику и с бьющимся сердцем стал устанавливать его.

«Прежде чем браться за дело, — предупредил себя ассистент — повторим с вами, Александр Алексеевич, азы физиологии. Первое правило — не спешить, действовать размеренно, быть мягким и сердечным с испытуемым. Не одной лишь холодной логикой вникать в природу, а взволнованной мыслью. Избегать всяких фантазий и беспочвенных дум. Быков и виду не подаст, что не одобряет ваших рассуждений, выслушает, промолчит, а возможно, и скажет: «Я вам этого никогда не говорил; чем вы слушаете, друг мой?»

После такого наставления, столь похожего на нотацию учителя неуспевающему ученику, ассистент приступил к делу.

Прошло то время, когда Рогоз мог сразу приниматься за несколько дел, думать об одном и делать другое. Теперь его мысль, устремленная к цели, ничего постороннего не воспринимала. Надо подготовиться к работе. И он окружает себя учеными трудами, новыми и старыми диссертациями, известными и неизвестными сочинениями и месяцами штудирует их. Книг у него много. Высокие полки, заставленные ими, тяжелой тенью громоздятся в тесных комнатушках его квартирки, лишая обитателей доброй доли света и воздуха.

Все, что было известно об исследуемом предмете, изучил ассистент. Он мог теперь без запинки привести все теории о болезнях, связанных с параличом кровеносных сосудов, указать, какое из учений уцелело в науке, какое осмеяно и забыто. Занявшись исследованием, Рогов ничего так страстно не желал, как добиться успеха и вызвать одобрение Быкова. Скромные сердца не страшатся лишений, легко переносят неудачу, но втайне жаждут любви и награды.

Исследования проводили по методу павловской школы — с помощью метронома, змеевика и прочих средств лаборатории. Изучались больные, перенесшие кровоизлияние в мозг. Пораженная кора одного из полушарий не воспринимает раздражений, и часть тела лишена чувствительности.

Итак, каковы отправления сосудодвигательного центра, когда высший отдел мозга — кора — не проявляет себя?

Ольга Степановна Петрова, почтенная мать обширного. семейства, позволила Рогову заключить ее правую, здоровую руку в плетисмограф, а левую, нечувствительную, — в змеевик с проточной холодной водой. Она поверила, что экспериментатор в белом халате врач, и безропотно исполняла его требования. Он платил ей признательностью и искренним желанием помочь.

Охлаждение одной руки вызывает, как известно, сужение сосудов и на другой. Регистрирующие приборы, как правило, это подтверждают. У Петровой запись, сделанная сосудами больной руки, не отражала состояния здоровой. Аппарат запечатлевал лишь едва заметные сокращения, которые повторялись стереотипно. Отрезанные от источника, даровавшего им подвижность и силу, сосуды казались безжизненными. В пораженном организме больной рядом уживались струящийся поток и инертная заводь.

Прежде чем продолжить изыскание, надо было себе уяснить, действительно ли отрезаны для пораженной части тела все пути к коре мозга. В этом ли причина страдания сосудов?

У Рогова было верное средство задавать мозгу вопросы и получать на них ответы. Он попытался выработать временные связи между корой мозга и сосудами больной руки — свяжет их деятельность звучанием метронома, пустит в ход эту механику и будет выжидать результатов. Если бы удалось таким образом вызвать импульсы из мозга к пострадавшим сосудам, было бы очевидно, что между пораженной частью тела и корой полушария сохранилась некоторая связь.

Здоровую руку больной вводили в холодный змеевик под тиканье маятника метронома. После нескольких повторений сосуды образовали временную связь и сокращались под размеренный стук аппарата. Добиться того же от больной руки не удавалось, она оставалась безмолвной. Два почерка запечатлел записывающий прибор — страстный, живой и однообразный, безжизненный.

Таково было начало.

Ассистент терпеливо продолжал свои поиски: мерно отбивал удары метроном, сокращались сосуды здоровой руки, и с каждым новым звучанием крепла временная связь.

Труден и сложен ход мыслей исследователя! Порой случайный шаг приносит ему удачу, а выношенная идея, неуязвимая, как математическая формула, оказывается бесплодной. Рогов принял решение, на первый взгляд ни с чем не сообразное: он попробует сохранить выработанную на сосудах здоровой руки временную связь, охлаждая не здоровую, а парализованную конечность. Он знал, что пораженная рука бессильна дать о себе знать мозгу и временная связь на здоровой конечности без подкрепления холодом угаснет. Рогов это знал и все же ввел в плетисмограф не здоровую, а больную конечность.

Результаты были более чем неожиданны: сосуды руки пораженной части тела от холода сократились! То же самое повторилось, когда заходил маятник метронома, звучание которого ранее образовало временную связь с сосудами здоровой конечности. Оживление сосудов больной руки длилось, однако, недолго.

Взволнованный ассистент не верил своим глазам. Как может орган, утративший представительство в коре головного мозга, хоть на время доводить до коры свои ощущения? Ведь только оттуда могли эти импульсы последовать. Ассистент обратился к больной с наводящим вопросом:

— Как вы себя чувствуете, Ольга Степановна?

Она кивнула головой и чуть пожала правым плечом.

— Ощутили ли вы что-нибудь в больной руке?

Будь это так, все было бы понятно. Там, где есть чувствительность, там и нервная проводимость.

Ольга Степановна поспешила его разуверить:

— Нет, нет, моя левая рука не отличает тепла от стужи.

«Вы поглядите, — мысленно убеждал ее ассистент, — стук метронома сужает сосуды правой руки».

— Спора нет, — продолжала больная, — правая все время держится молодцом; иное дело левая — не слушается.

Рогов проверил свои наблюдения на ряде больных, и каждый раз повторялось то же: звуки метронома только на некоторое время проявляли свою власть над кровообращением больной руки. Холод, бессильный вызвать сокращения сосудов парализованной конечности, не мог, конечно, поддерживать временную связь у здоровой. Пострадавшая половина тела по-прежнему лишена была возможности давать о себе знать коре мозга.

Но как же удавалось сосудам парализованной руки хотя бы некоторое время поддерживать временную связь? Лишенные возможности сообщать о своем состоянии органу, формирующему нашу чувствительность, как могли они получать от него стимулы к действию? А ведь случалось не раз, что испытуемая говорила:

— От стука вашего аппарата мою больную руку как будто холодом щиплет.

Рогов тотчас останавливал маятник метронома и вводил больную руку в ледяной змеевик; орган, способный откликаться на зов условного раздражителя, тем более отзовется на действие безусловного — холодной воды.

— Что вы чувствуете теперь? — спрашивал ассистент.

— Не щиплет больше, — следовал уверенный ответ. — У вас тут, вероятно, теплая вода.

Надо было мужественно признать, что дальнейшие искания бесполезны, то, что казалось счастливой находкой, ничего замечательного не содержало. Чего стоит успех, которому нельзя найти объяснение? Никто не поверит тому, что парализованная рука, нечувствительная к температурным изменениям, была способна довести чувство холода до коры мозга. Хорошо бы опыт повторить в присутствии Быкова, пусть он в этой путанице разберется. Нельзя же прятаться от факта, закрывать глаза, когда долг повелевает раскрыть их, и возможно шире…Впрочем, что говорить, ничего из этой затеи не выйдет! Ученый посмеется и скажет: «Проверьте еще раз, потолкуйте с методикой, в ней все дело…»

Никто ему теперь не поможет, объяснение придется искать самому. Он еще раз изучит литературу, не пожалеет ни времени, ни труда. В книгах содержатся ответы на затруднения всех времен и народов. Надо только суметь эту мудрость извлечь. Всему свой черед, дойдет и до методики и до самих опытов, ответ будет найден, несмотря ни на что.

Ассистент не отступил перед обширной программой, он добросовестно истомил свою память, отдаваясь размышлениям с ожесточением фанатика, с настойчивостью человека, ищущего в прошлом, как в перспективе, нужное ему обобщение. Как всегда в пору творческого подъема, все, что мелькало в его сознании, спешно заносилось на бумагу. Рогов писал днем и ночью, за работой и по дороге домой. Запись не прекращалась и во время прогулок. Радуясь солнцу и синему небу, он мечтательно бродил по зеленому полю, близкому его сердцу с тех давних пор, когда он еще мальчишкой бегал по пашне босиком…

Груды книг так же мало помогли ассистенту, как проверка методики и самих опытов: никакого объяснения тому, каким образом рука, лишенная чувствительности, откликается на холод и стук метронома сужением сосудов, он там не нашел. Решение пришло спустя много лет, и содействовал этому замечательный случай, о котором Рогов узнал из еженедельной клинической газеты за 1882 год.

Мужчина средних лет, рассказывала известная ученая Манассеина, захворал неизвестной горячечной болезнью, после которой наступил паралич левой руки и ноги. Все ухищрения медиков не смогли вернуть больному утраченного здоровья. Один из врачей предложил своеобразный способ лечения: по нескольку раз в день щекотать пером ладонь и подошву больного, пока это не вызовет у него приступа смеха. Ничего, что рука, лишенная деятельности и питания, уменьшилась в объеме и длине, последующий массаж восстановит ее работоспособность.

Первые сеансы щекотания длились подолгу, парализованный не скоро обнаруживал чувствительность, затем приступ смеха наступал быстрей и быстрей. Два месяца спустя больной был здоров.

Рогов понял это по-своему.

И в этом случае и во многих других, когда врачи полагают, что нервные проводники поражены, они в действительности только угнетены. Щекотание, усиливая процессы возбуждения, ослабляло, таким образом, действие тормозов и улучшало проводимость в заторможенной нервной системе.

Поражала вера врача, часами водившего перышком по телу в надежде оживить умирающую конечность. До чего всемогущ великий целитель страданий — терпение! Ему, Рогову, этот урок послужит на пользу. Он всегда будет помнить о тех коротких мгновениях, когда сосуды парализованной руки, лишенные связи с мозгом, все же откликались на холод и условный сигнал. Этому должен быть найден ответ. Такие загадки не могут оставаться без выяснения.

Ассистент вернулся к вопросу, как обстоит дело с оркестром, когда дирижера нет, как проявляет себя кровеносная система, когда кора мозга не регулирует ее.

В прежних опытах здоровая рука испытуемой сокращением своих сосудов записала, что она от холода уменьшается в объеме. Левая — больная, — охлажденная в змеевике, свидетельствовала, что сосуды ее сокращаются вяло, едва заметно, спадание их стенок и расширение следует стереотипно. Испытуемая при этом утверждала, что холода не ощущает.

С тех пор как Рогов увидел эти кривые, его мысль неизменно возвращалась к ним. Подобную запись, такую же слабую игру кровеносных сосудов, однообразную, медленную, лишенную резких смен, он встречал у детей, переживших осаду Ленинграда, пострадавших от голода и лишений. Было тогда время войны, и Рогов перешел на службу во флот. Осажденный Ленинград, отрезанный от суши врагом, был связан со страной единственной дорогой через Ладожское озеро. По этому пути ушла из города Военно-морская медицинская академия, ушел и госпиталь с больными детьми. Истощенные голодом, изнуренные болезнями, эти дети и в глубоком тылу легко заболевали воспалением легких и умирали от малейшего охлаждения.

Ассистент академии Рогов получил задание выяснить причины, вызывающие гибель детей, помочь врачам найти средства лечения.

Результаты исследования были неутешительные. Кровеносные сосуды больных находились в состоянии упадка; ни раздражения холодом или теплом, ни что-нибудь другое не возбуждали их деятельности. Временные связи не вырабатывались вовсе. Лишь в менее острых случаях или по мере улучшения здоровья возникало едва заметное оживление сосудов, но и при этом нельзя было предвидеть, правильно ли отзовутся они на раздражение. Не исключалось, что холод вызовет их расширение, а тепло — сужение. В этом состоянии организма временные связи вырабатывать удавалось, но, созданные с огромным трудом, они легко исчезали.

Рогов пришел тогда к убеждению, что у пострадавших детей нарушена регуляция тепла — кровеносная система, призванная откликаться на изменения в окружающей среде, не защищает больше организм.

В результате этих работ Рогов мог убедиться, что нормальная деятельность кровеносной системы складывается из влияний двух механизмов: примитивного, так называемого сосудодвигательного центра головного мозга, приспособленного реагировать на воздействие внешней среды и расположенного ниже коры, и второго — заложенного в коре головного мозга и исторически развившегося значительно позже. Пока незыблемо господство коры, оба механизма функционируют исправно, сообща. Когда же возбудимость коры мозга снижается вследствие болезни или ухудшения питания, примитивный аппарат — сосудодвигательный центр — утверждает свое господство.

Обо всем этом Рогов вспомнил особенно отчетливо теперь, рассматривая запись регистрирующего аппарата, сделанную сосудами парализованной руки его больной.

В двух различных случаях — голодного истощения и кровоизлияния в мозг — проявления сосудов были одинаковы. Наблюдение, сделанное в детской клинике, повторилось у постели парализованных больных.

Слишком далекая параллель. Нет ли здесь ошибки? Действительно ли сосуды, лишенные связи с корой мозга, регулируются механизмами, заложенными в них самих, и контролируются сосудодвигательным центром, расположенным ниже коры? Существует ли на самом деле такая сигнализация? Каким образом это проверить? Факты, не подтвержденные опытом, лишены интереса для клиники.

Решение пришло не сразу и совершенно неожиданно далеко от стен клиники и лаборатории.

Этот день в жизни Рогова ничем особенным не отличался, если не считать маленькой неприятности у остановки автобуса на Кировском проспекте. В момент, когда он намеревался войти в машину и занес уже ногу, чтобы стать на подножку, чья-то сильная рука оттолкнула его, и двери перед ним закрылись. В ожидании автобуса Рогов уселся неподалеку на скамейку. Кругом было зелено, тихо, и, поддавшись течению мыслей, он скоро забыл о том, что случилось. Вначале он подумал о предстоящем выступлении на партийном собрании и потянулся к портфелю, чтобы перелистать доклад. Тут ему припомнились исследования в клинике, и намерение осталось невыполненным.

Опять этот несносный сосудодвигательный центр! От него Рогову покоя нет. Снова о том же: о нервном механизме, заложенном в стенках сосудов, и о двух регуляторах — в коре и под корой головного мозга. Неужели нет средства разъединить их и каждый в отдельности изучить? Врачи спросят его: как распознавать и лечить болезни кровообращения, когда функции частей, образующих это целое, не исследованы?

Автобусы проходили один за другим, ассистент их не видел, не слышал гудков, не замечал прохожих. Так длилось до тех пор, пока бурное течение мыслей не улеглось и в них не водворился порядок. Удивительно, как это он раньше не сообразил. Есть ли что-нибудь проще на свете? Влияние коры головного мозга — этого высшего регулятора — устранено болезнью. Если вывести из строя и сосудодвигательный центр, то по новому состоянию, возникшему в сосудах, легко будет увидеть, чего именно лишились они. Каковы пределы деятельности этого регулятора… И сделать это будет нетрудно…

В тот же день Рогов, впрыснув пятьдесят кубических сантиметров новокаина в мышцы и клетчатку парализованной руки, лишил сосуды способности воспринимать раздражения. Ни один сигнал не мог теперь следовать в мозг к сосудодвигательному центру.

Затем наступила последняя часть опыта: лишенную чувствительности руку ввели в охлажденный змеевик. И ассистент тут же мог убедиться, что предположения его оправдались — всякая деятельность сосудов полностью прекратилась.

Успех не вскружил ему голову, наоборот — он сразу же допустил, что выводы его преждевременны и, возможно, даже неверны. Ученик оказался верным манере своего учителя, Быкова, подвергать сомнению все, что кажется вначале бесспорным, не дать ошибочному суждению утвердиться. «Ничего не упускайте, — учил Павлов, — даже случайных явлений, не имеющих подчас прямого отношения к делу. Это залог новых открытий и успехов». «Пожалуй, лучше, — советовал престарелый Ламарк, — чтобы вновь открытая истина была обречена на долгую борьбу, не встречая заслуженного внимания, нежели любое порождение человеческой фантазии встречало благосклонный прием…» Слова эти принадлежали ослепшему в труде и лишениях ученому, чьи открытия не встретили достойного приема у современников. Мог ли Рогов пройти мимо них?

Мало ли какие изменения, пытался ассистент подкрепить свои сомнения, могли возникнуть в организме после кровоизлияния в мозг. Нельзя же опыты, проведенные над пострадавшей нервной системой, считать безупречными и результаты их объявлять общей закономерностью. Он не одобрил бы ученого, который позволил бы себе подобное легкомыслие. В этот момент ассистент напоминал собой защитника, который, узнав об уликах, отягощающих вину его подзащитного, спешил сообщить о них суду.

Он не успокоится, пока не проверит свое заключение на сосудистой системе здоровых людей. Друзья не оставят его без поддержки и позволят ему подвергнуть их испытанию. Не так уж будет сложно воспроизвести у них состояние, схожее с параличом, как бы отрезать руку от контроля коры головного мозга, затем новым вмешательством лишить эту же руку влияния сосудодвигательного центра и полностью таким образом прекратить сокращение сосудов.

На помощь исследователю пришли добровольцы. Они согласились рассеять его сомнения и послужить науке.

Первое же испытание подтвердило предположения Рогова. Введенный в руку испытуемого новокаин лишил кожу чувствительности, то есть способности воспринимать и доводить раздражения до коры головного мозга. Возникло примерно такое же состояние, как у перенесших кровоизлияние в мозг, — деятельность сосудов приняла примитивный характер. Вторая доза новокаина, впрыснутая в толщу мышц и клетчатки, лишала руку связи с сосудодвигательным центром — а с этим прекращались и сокращения сосудов…

Исследователь достиг своей цели: он разъединил важнейшие регуляторы кровообращения, чтобы иметь возможность изучать каждый в отдельности. У врачей не будет оснований быть им недовольными.

Факты и терпение

Рогов подвел итог своим находкам. Их было немало.

В трех этажах нервной системы складываются нормальные отправления кровеносной системы: в коре головного мозга, где контролируются отношения источника жизни к внешнему миру, в сосудодвигательном центре, расположенном в нижнем отделе больших полушарий, и отчасти в спинном мозгу. Сигнализация следует снизу вверх — от примитивных механизмов, заложенных в сосудах, через спинной мозг к сосудодвигательному центру более позднего образования и, наконец, к коре — высшему творению природы. По мере того как звенья этой цепи выходят из строя, соответственно изменяется и картина кровообращения. Живые и подвижные сосуды погружаются в примитивно однообразную деятельность, а после вмешательства новокаина, лишающего их чувствительности, вовсе перестают себя проявлять.

Каково же участие спинного мозга в управлении сосудами? К чему сводится деятельность этого посредника на пути к вышестоящим центрам? Рогов должен это выяснить, иначе его труд не будет завершен.

Размышляя над тем, как изучить влияние спинного мозга на кровеносную систему, исследователь заинтересовался состоянием больных, у которых повреждены связи между головным мозгом и спинным. В таком организме, надо полагать, единственным регулятором кровеносных сосудов становится спинной мозг.

Больную Арину Ивановну Стеблеву Рогов запомнил надолго — она много способствовала ему в его трудных исканиях.

Левая рука ее не воспринимала ни тепла, ни боли. Врачи нашли у больной разрушения в спинном мозгу. Ни раздражения, возникающие в сосудах, ни импульсы, следующие к ней из мозга, не достигали цели, тогда как сосуды правой руки легко образовывали со звучанием метронома и с чувством холода временную связь и сокращались нормально. Охлаждение левой руки вызывало лишь однообразное и слабое сужение сосудов. Медленно возникало сокращение просветов, еще медленней наступал покой. В этой автоматичности не было места приспособлению к влияниям внешней среды. Действующий механизм принадлежал организму, у которого как бы нет еще больших полушарий мозга. Сопоставив записи, сделанные кровеносными сосудами этой больной, с записями своих прежних больных, пострадавших от кровоизлияния в мозг, Рогов нашел различие. У тех уцелела нервная связь с сосудодвигательным центром головного мозга и состояние кровеносной системы было значительно лучше. Деятельность сосудов была менее стереотипна, сокращения просветов достигали несколько больших размеров. Спинной мозг, таким образом, уступал в своем искусстве управлять сосудами и коре головного мозга и сосудодвигательному центру, который у прежних больных сохранял свой контроль.

Однажды найденная истина вновь была подтверждена: все три инстанции — кора, сосудодвигательный центр головного мозга и спинной мозг, возникшие на различных стадиях развития, приспособились дополнять друг друга, чтобы общими усилиями сделать кровеносную систему совершенной…

Казалось бы, все регуляторы определены, степень участия их в кровообращении выяснена, задача физиолога решена. Рогов мог бы с чистой совестью считать проблему исчерпанной. Увы, исследователю, как и снаряду, пущенному в мировое пространство, не дано знать, где и когда его движению и взлету придет конец. Неожиданное препятствие, мелькнувшая мысль, как будто даже и неважная, могут далеко отвести его от орбиты общепринятых идей, толкнуть на деятельность, казалось бы противную здравому смыслу.

Снова ассистенту пришла на память история, рассказанная Манассеиной о спасительном щекотании ладони и подошвы больного, и он задумался: действительно ли разрушены нервные пути у Арины Стеблевой или только заторможены? Нельзя ли, наконец, пути эти проторить, снять утвердившееся угнетение? Не так уж трудно проверить догадку. Он выработает у больной временную связь на сосудах пораженной руки. Понадобятся, конечно, и выдержка, и терпение. Что ж, зато и награда будет велика.

«Надо попробовать», — окончательно утверждается в своем решении Рогов.

Полагают, что проводники между спинным и головным мозгом у этих больных разрушены, но кто поручится, что это так? Долг физиолога — указать врачам новые пути, наполнять их сердца надеждой…

Надо учиться у великих натуралистов, наставлял Рогов себя, брать пример с них. «Никогда не беритесь за последующее, — учил Павлов, — не усвоив предыдущего… Научитесь делать черную работу в науке. Изучайте, сопоставляйте, накопляйте факты… Факты — это воздух ученого, без них вы никогда не сможете взлететь… Пытайтесь проникнуть в тайну их возникновения, настойчиво ищите законы, ими управляющие…» Факты и терпение — вот что движет вперед науку!.. Дарвин разрабатывал учение о происхождении видов двадцать один год, писал книгу о выражении ощущений тридцать три года, вел опыты над земляными червями двадцать девять лет. Работы по систематике доводили его до исступления. «Описав известное число форм, как отдельные виды, — пишет он в своих воспоминаниях, — я разорвал рукопись и соединил их в один вид, снова разорвал рукопись и наделал отдельных видов, там опять соединил их — и наконец заскрипел зубами и спросил себя: за какие грехи терплю я такое наказание?»

Рогов твердо решил следовать этим примерам. Свыше ста сочетаний холода и звучания метронома торжественно подтвердили, что сигнализация охлажденной руки не достигает головного мозга больной. Плетисмограммы свидетельствовали это прямыми линиями, лишенными признаков оживления, а Рогов своих опытов не оставлял. Всемогущая природа, терпеливо творящая из крошечной клетки огромного жирафа, меловые скалы и коралловые рифы южных морей, должна ему прийти на помощь. Надо поменьше жалеть себя, твердил ассистент, еще не все возможности исчерпаны.

Однажды больная явилась в лабораторию взволнованная и счастливая. Ей очень хотелось что-то рассказать, но она не решалась начать разговор. Ассистент усадил больную и тут только заметил ее блаженную улыбку и насыщенные радостью глаза.

— С вами что-нибудь случилось, Арина Ивановна, или это мне показалось? — спросил он, настраивая змеевик и записывающий аппарат.

— Да, да, случилось… у меня сегодня радость, какой еще не бывало. Я получила письмо от сына, которого считала погибшим. Он жив и здоров, скоро приедет сюда, в Ленинград.

Пока Рогов налаживал аппаратуру, она без умолку говорила о своем «мальчике», рассказывала о его детстве, успехах в науке и о многом другом.

Начались опыты. Зазвучал метроном. Больная рука заняла свое место в охлажденном змеевике, и тут случилось то, чего так страстно добивался Рогов: стук аппарата вызвал сильное сужение сосудов в парализованной руке. И второй и третий опыты закончились тем же: сигнализация сосудов доходила до коры больших полушарий.

Увы, в дальнейшем удача не повторилась — временная связь исчезла.

Что это значит? — недоумевал ассистент. Чем объяснить перемену? Удалось ли ему проторить заторможенные пути, дать нервному импульсу дорогу, или все объясняется душевным состоянием больной, неожиданной вестью, вдохнувшей в нее бодрость и силу? Что бы ни произошло, одно несомненно: возбужденная кора мозга восстановила нервные пути, которые считались разрушенными. Накал чувств растопил преграду. Подобные случаи нередки. Врачи наблюдали перемены, поражающие воображение, кажущиеся невероятными, как чудо.

Один из клиницистов рассказывал о своем больном, семидесятилетнем старике, страдавшем параличом половины тела и потерей речи. Свыше года парализованный не говорил. Случилось однажды, что на его глазах женщина выбросилась с четвертого этажа и упала у его ног на мостовую. Потрясенный старик закричал: «Женщина выбросилась из окна!» — и заговорил. Одновременно исчез паралич половины тела, и больней выздоровел.

Геродот рассказывает, что немой сын Креза при виде перса, хотевшего заколоть его отца, воскликнул: «Не убивай Креза!» И с тех пор заговорил.

Врач-психиатр приводит пример выздоровления психически больной, состояние которой было признано безнадежным. Она заболела под влиянием испуга и совершенно оправилась, когда ей стало известно, что муж, разуверившись в ее излечении, стал добиваться развода…

Один клиницист, обследовав девушку, потерявшую голос под влиянием испуга, прижег ей гортань крепким раствором медного купороса. Это не алогло оказать ни малейшего действия на течение болезни, и все же девушка тут же заговорила. После второго прижигания она полностью оправилась. Этот врач утверждает, что такие же результаты он наблюдал, когда для обследования горла вводил зеркало в рот…

Другой клиницист и прославленный химик предположили, что закись азота действует благотворно на параличи, и решили проверить догадку. Один из больных, наслышавшись о знаменитых ученых, согласился испытать их лечебное средство. В условленный день врач, желая определить температуру больного, ввел ему термометр в рот. Парализованный сразу же почувствовал облегчение. Экспериментаторы оставили прежнее намерение испробовать влияние закиси азота на этом больном и ограничились тем, что вводили ему в рот термометр. Улучшение продолжалось, и паралич вскоре полностью исчез.

Многие врачи умышленно вызывали у своих пациентов нервный подъем и этим нередко излечивали их. Ипохондрикам и истерикам, страдавшим от воображаемых болезней, они посылали анонимные письма, полные обвинений и угроз. Возникавшие вследствие этого огорчения и заботы отвлекали больных от их состояния, и болезнь быстро шла на убыль. Один из врачей, исчерпав все средства лечения ипохондрика, обрушился на него с резкими упреками, обвинил в непристойном поведении и пригрозил удалить его из больницы. Этого было достаточно, чтобы судорожно сведенная в течение четырех лет нога больного в тот же день распрямилась. Истеричка с подобным же заболеванием выздоровела после того, как ее обвинили в воровстве. Во всем этом ничего чудесного нет. Врачи знают силу подогретого чувства, внезапно вспыхнувшего страха или восхищения. Знаменитый невролог В. М. Бехтерев настаивал на том, что «если больному после разговора с врачом не стало легче, то это не врач».

От Рогова зависело теперь, воздаст ли он должное чудеснице природе и к наблюдениям других прибавит еще одно — свое или использует задачу для дальнейших исканий. К чести его надо сказать, что он на этом не остановился.

Опыты над больной продолжались, но к прежней методике добавили новую деталь. Так же монотонно тикал метроном, рука, лишенная чувствительности, лежала в охлажденном змеевике, плетисмограф вел учет сокращений сосудов; новым были беседы между ассистентом и больной.

— Вы рассказывали мне, Арина Ивановна, — с интересом расспрашивал Рогов, — как ваш сын блестяще дрался на фронте и его наградили медалью. Расскажите, за что именно отличили его.

Какая мать, вспомнив героические подвиги сына, не придет при этом в волнение!

В другой раз разговор шел о гражданских доблестях сына.

— Если я не ошибаюсь, — интересовался ассистент, — он собирался стать медиком? Как шли его занятия в институте? Вы, кажется, говорили, что знаменитый хирург решил оставить его при своей кафедре?

И так каждый раз. Счастливые воспоминания честно служили науке. Возбужденный ими мозг растворял все препятствия в спинном мозгу, и сигналы сосудов достигали цели. Действуя словом и охлаждая при этом парализованную руку, Рогоз постепенно образовал временную связь на звуки метронома. Трудно сказать, как возникавшие в руке раздражения, минуя преграду в спинном мозгу, доходили до возбужденной коры полушарий, как на этих зыбких путях временная связь укреплялась. Достоверно только то, что однажды, когда раздалось мерное тиканье метронома, больная, взволнованная разговором о сыне, заявила, что почувствовала холод в парализованной руке. Плетисмограф подтвердил это колеблющейся чертой — графическим изображением резкого сужения сосудов.

Врачи часто наблюдали, как возбужденное чувство творило у людей чудеса, но никто еще из физиологов этим чувством не экспериментировал. Можно с уверенностью сказать, что первым это сделал Рогов.

Те, кому придется заниматься сирингомиэлией — болезнью, поразившей Арину Ивановну, — подумают о Рогозе и, прежде чем поверить, что между спинным и головным мозгом мостов больше нет, вспомнят о больной, спасенной терпением исследователя. Да, бывает, что связей действительно нет, но случается также, что они лишь угнетены. Сорвать эти мрачные узы торможения может только ураган, бурный подъем взволнованного сердца…

Благополучный конец

Ассистент пришел к академику и сказал:

— Я приступаю к работе над диссертацией, и мне хотелось бы услышать, что вы скажете о ней. Я изложу вам содержание будущей работы. Весь материал готов.

Ученый выслушал повесть о долгих годах исканий, о тысячах опытов, принесших исследователю скромный ответ, и о множестве опытов, проведенных без пользы. Всякое бывало. Пятнадцать лет — немалый срок. О многом ассистент успел передумать, много сомнений одолеть, теперь все зависело от того, как отнесется к «его замыслу профессор.

— Хорошая работа, чрезвычайно важный научный эпизод, — сформулировал свою оценку ученый. — Не вижу только конца. Выводов нет.

Как так «выводов нет»? Над этим он, кажется, немало потрудился. Все как будто на месте.

— Вы разглядели механизм в целом, — продолжал ученый, — части которого нам не были известны. До сих пор регуляторами кровеносного тока считали сосудодвигательный центр продолговатого мозга и центр спинного. Система оказалась значительно шире: выяснилось значение коры головного мозга как высшего центра, изучены чувствительные аппараты, заложенные в стенках сосудов. Не пролив ни капли крови, вы расчленили человеческий организм, чтобы, исследуя деятельность отдельных частей, понять функцию целого… По своим приемам это напоминает методику Менделеева: из элементов была создана система. И все-таки исследование не доведено до конца. Я не вижу в нем ответа на вопрос: каково значение вашей работы для медицины? Сейчас это занимает меня как физиолога, а совсем еще недавно, когда я тяжко болел, я спросил бы вас об этом как больной.

Ученый рассказал о себе следующее.

В 1943 году, беседуя как-то с одним из своих знакомых, он почувствовал вдруг, что у него двоится в глазах. Собеседников перед ним было двое. Быков протер глаза, но странное состояние не изменилось. Он сделал несколько шагов и почувствовал сильное головокружение. Его уложили в постель. Перекладывая в тот же день грелку с руки на руку, больной не ощутил ее тепла. Правая рука утратила способность различать температуру. Быков-физиолог оттеснил Быкова-больного и принялся ставить на себе опыты. Он взял стакан горячей воды и стал прикладывать его к правой стороне тела — к предплечью, к плечу, к боковой поверхности груди, к ногам. Всюду вместо тепла он ощущал уколы наподобие ударов индукционного тока. Поставив себе диагноз, ученый продолжал наблюдения, изложенные им затем в книжке под названием «Опыты и наблюдения над самим собою». В ней он рассказывает, как, засыпая, терял представление об очертаниях своего тела — одна половина как бы исчезала, тогда как другая бодрствовала. Кто знает, чем бы кончились эти эксперименты, если бы врачи не спохватились и не прервали исследования академика…

— У меня, как видите, — заключил ученый, — были все последствия, схожие с явлениями кровоизлияния в мозг. Скажите, пожалуйста, мог ли бы я воспользоваться вашим исследованием как лечебным пособием для себя?

Ассистент был смущен. Упрек был серьезный, но как мог ученый не увидеть, что практические выводы сами собою разумеются?

— Я, видимо, плохо вам рассказал… — начал Рогов.

Но Быков его остановил:

— Вы хотите сказать, что намерены включить в диссертацию страницы, посвященные способу применения ваших идей?

Рогов не скрыл правды от ученого:

— Нет, я не решался этого делать.

— Жаль, — недовольно пожал плечами ученый. — Физиологическое исследование, проведенное на человеке и не доведенное до клиники, мертво.

— Вы не должны с меня спрашивать то, что может быть по силам вам одному, — не без волнения произнес ассистент.

Апелляция слабого к сильному порой выгодней для первого, чем для второго. Там, где черствое сердце не откликается, его постигает бесславие.

Разговор принимал неприятный оборот, и, подавленный неудачей, молодой человек замолчал. Его огорченный вид нисколько не тронул Быкова; он за лабораторией всегда видел клинику и требовал того же от учеников.

— Доложите, пожалуйста, что вы можете предложить медицине.

Рогов решительно встал и отодвинул стул, словно тот мешал его размышлениям. Доложить? Это он сделает охотно. Ученый может быть спокоен, они не останутся перед врачами в долгу.

— Опыты, поставленные на пострадавших от кровоизлияния в мозг, показали, — уверенно начал он, — что временные связи между корой головного мозга и сосудами у больных образуются задолго до того, как в выздоравливающей руке начинает появляться чувствительность. Пользуясь методом условных раздражителей, врачи могут вовремя узнать, начались ли процессы выздоровления или паралич остается стойким.

— Еще что? — спросил Быков.

— На больных сирингомиэлией мы убедились, что нервный подъем, неожиданная радость могут привести к восстановлению чувствительности там, где такая перемена казалась невозможной. Если возбуждение коры может стать средством лечения, не следует этим пренебрегать. В нашем распоряжении немало лекарственных средств, которые действуют не менее возбуждающе, чем радостная весть и неожиданно счастливая встреча.

Ученый с удовлетворением улыбнулся. В мыслях, высказанных Роговым, было много зрелого и оригинального.

— Врачи знают, — продолжал Рогов, — что температура парализованной руки ниже температуры здоровой, но как это понять? Мы объясняем это тем, что деятельность сосудов пораженной конечности носит глубоко примитивный характер… Первые признаки потепления руки могут служить свидетельством постепенного включения высших центров головного мозга.

— Вот-вот, — одобрительно кивал головой ученый. — Не забудьте так и написать в диссертации…

На этом их беседа закончилась.

Некоторое время спустя работа была защищена, и в 1949 году Рогов наконец добился своего: он мог стать профессором и сочетать исследовательскую и педагогическую деятельность.

Глава шестая Маленькая ассистентка

Ее звали Регина Павловна Ольнянская

За короткое время своего знакомства Быков близко узнал девушку и оценил. Он впервые ее встретил в университете во время защиты дипломной работы. И тема, и метод, а главное, тщательность опытов заинтересовали его. Исследование называлось «Доминанта у моллюсков» и должно было подтвердить давно известное положение, что стойкое возбуждение, возникшее в одном из центров нервной системы, может оттеснить прочие жизненно важные отправления и на время овладеть всем организмом. Так, например, доведенное до предела чувство голода подавляет всякое другое ощущение и даже делает нечувствительной боль. Страх перед опасностью тормозит ощущение голода. Мать, озабоченная болезнью ребенка, не ест и не спит, не чувствует лишений и усталости.

Студентка необыкновенно усложнила свои искания тем, что предметом изучения избрала организм длиной в два-три сантиметра, с примитивными нервными узлами вместо головного мозга и с жизненной средой, умещающейся в скорлупке ракушки. Она освобождала животное от твердого покрова вокруг полости рта, проникала к головным ганглиям и, раздражая их, вызывала у моллюска движение мышцы. Возникшее в нервной системе возбуждение было столь велико, что любой нервный узел в организме, не имеющий прямого отношения к мышце, будучи раздраженным, возбуждал ее.

Восхищенный трудолюбием и стараниями студентки, ее удивительным искусством, Быков выступил в защиту дипломной работы.

— Почему вы избрали моллюска объектом исследования? — спросил он ее. — Или вам его предложили?

Маленького роста, с виду подросток, с печальным взглядом больших серых глаз, она говорила вполголоса, неуверенно и робко.

— Наша школа, как вы знаете, главным образом изучает свойства нервного волокна на изолированных нервно-мышечных препаратах. Я предпочитаю решение на целом животном… Приятней наблюдать ответ целого организма, чем только части его. Пусть это моллюск в три сантиметра длиной, зато — животное, не препарат.

— Довольны вы работой? — заинтересовался ученый.

Она пожала плечами, хотела что-то сказать, но только крепче стиснула тетрадь в руках.

— Зверек небольшой, да к тому же слизняк, но вы не унывайте, работа сделана на пять, — сказал ей в утешение Быков.

Шутливое замечание ученого должно было ободрить студентку, изнывавшую под бременем собственной скромности.

Они встретились снова в другом месте — на заводе «Треугольник», она — практикантка, изучающая физиологию труда, а он — консультант лаборатории. Был 1929 год — время крупных перемен в формах и организации фабричного производства. Творческая мысль рабочих отказывалась от старых и создавала новые приемы работы. Кустарный способ производства, при котором изделие целиком вырабатывается одним человеком, сменился широким разделением труда. Утверждался метод, известный под названием «поточный». Физиологам предстояло изучить новые приемы работы, помочь рабочим в их полезном начинании.

Быков вскоре убедился, что Ольнянская умеет искусно измерять обмен газов в организме и знает аппаратуру, которая тогда лишь входила в обиход. Девушка, в свою очередь, успела заметить, что консультант постоянно куда-то торопится, приходит с опозданием; неожиданно вспомнит, что его где-то ждут, и ужасно засуетится. Увлеченный работой, забудет обо всем и ни разу не взглянет на часы. Одним словом, ученый был со временем не в ладах. Он любил книги, преимущественно старые, скупал охотно картины, приносил свои покупки и подолгу рассказывал о них. Для него книги как бы хранили запах веков. Картины отражали то незримое сияние, которое так восхищает вдохновенные сердца. И о картинах, и о книгах, и о многом другом ученый умел взволнованно и красочно рассказывать.

— Мир звуков и красок в природе, — сказал он как-то Ольнянской, — необычайно разнообразен, но скупая природа не одинаково щедро раздает эти блага. По-одному звучит мир для насекомых, по-другому — для зверей и человека. Собаки и крысы, строение слуха которых так похоже на наше, воспринимают лишь шумы и не различают чистых тонов. Кошки путают цвета, распознают лишь красный, оранжевый и желтый; муравьи убегают от синей, фиолетовой и ультрафиолетовой окраски и не обращают внимания на красную; пчелы, наоборот, различают ее… Не очень щедро природа одарила и человека. Говорят, что наш глаз и ухо — удивительнейшее произведение технического искусства, но в сравнении с аппаратами современной лаборатории наше зрение и слух грубы. Фотографическая пластинка, соединенная с телескопом, открывает в небе миры, свет которых не производит ни малейшего впечатления на сетчатку глаза. Мы никогда не различим того, что можем увидеть лишь сквозь стекла микроскопа. От ультрафиолетового цвета до крайних пределов спектра насчитывается до девяти октав световых колебаний; нам из них доступна лишь одна…

Ученый подолгу и с увлечением беседовал с ней, просил без стеснения обращаться к нему за советом и помощью.

Однажды он предложил ей отправиться с ним в экспедицию в высокогорные районы Кавказа.

— Вы прекрасно умеете определять газообмен, — сказал он, — знаете аппаратуру и будете нам полезной. Нас интересует влияние разреженной атмосферы на организм.

Ей польстило внимание ученого, и все же она спросила:

— Вы полагаете, что эта работа будет также полезна и для меня?

Он не расслышал прозвучавшей иронии и поспешил ее заверить:

— Разумеется да! Вас ждет серьезная практика.

— А если исследования придется вести на людях, — продолжала она, — возможно, и на вас, как вы к этому отнесетесь?

Он заверил ее, что все охотно придут ей на помощь, в испытуемых недостатка не будет…

Быков вскоре убедился, что его робкая сотрудница умеет быть твердой, неумолимой, способна настойчиво домогаться ответа, не отступать, пока не добьется своего. По приезде на место она тут же определила количество поглощаемого им кислорода и выдыхаемой углекислоты и объявила, что будет опыты ставить именно на нем. Где бы они ни находились, усердная сотрудница являлась к нему рано утром с табуретом. Ни протесты, ни жалобы не могли ее тронуть, она без слов приступала к делу. Он поднимался на табурет, проделывал по ее требованию упражнения, терпеливо отдаляя минуты предстоящего завтрака. Нельзя было смотреть без улыбки, как эта маленькая девушка командовала солидным и рослым ученым, распекала его и требовала точности в движениях. Он просил извинения, смущался и в оправдание говорил, что высокий рост в молодости имеет нечто благородное и не лишен приятности, но под старость он становится в тягость. Маленькой Ольнянской это должно было служить утешением.

— Вы замучаете меня! — сердился ученый, завидев ее с табуретом в руках. — Мне некогда сегодня, у меня каждая минута рассчитана.

Этот довод нисколько ее не убеждал — все отлично знали, что меньше всего у Быкова рассчитано время.

— Не срывайте мою работу, — строго заявляла она, — у нас общая цель, я делаю это не для себя. Цивилизованный человек, говорили вы, весьма усердствует в трех вещах: он слишком много сидит, слишком много ест и слишком много думает… Гимнастика вам не повредит.

И в Пятигорске и в горах на высоте в два километра над уровнем моря диалог повторялся с неизменным результатом для начальника экспедиции.

Ольнянская жаловалась сотрудникам, что ей трудно с ним совладать: с завтраком подождать ему невмоготу, лишний раз подняться на табурет он не хочет.

Однажды она заметила, что задолго до упражнений у ее испытуемого повышается газообмен. Она была уже готова объяснить происшедшее нежеланием Быкова проводить упражнения, но спохватилась. Разве газообмен зависит от нас? В нашей ли воле заставить клетки поглощать больше или меньше кислорода?

— У вас происходят странные вещи, — сказала девушка, — я получаю временами не то…

— Как так не то? Говорите яснее.

— Очень просто: у вас повышается обмен прежде, чем вы еще приблизились к табурету.

— Проверьте методику, — посоветовал он ей. — То, что вы говорите, лишено смысла.

— У меня все в порядке, — уверяла она его, — проверьте сами, я вас прошу.

Быков знал аккуратность своей помощницы и все-таки сказал:

— Мы посвятили себя столь важному делу, что не можем себе позволить быть легковерными.

Странное явление вновь повторилось, но найти ему объяснение не удалось. Экспедиция покидала горные районы и возвращалась в Ленинград.

Ольнянской не повезло, ее работа, проделанная в горах, осталась без применения и в отчет экспедиции не вошла.

В Ленинграде маленькая сотрудница зачастила к ученому. Она терпеливо выжидала, когда он останется один, и робко приступала к объяснениям. Быков знал наперед, о чем будет речь, предвидел длинную беседу, настойчивые просьбы и молчание, от которого становится не по себе.

— В физиологии не должно быть научного брака, — говорила она, — тут что-то есть, мы должны разобраться.

— Почему вы так настаиваете на этих материалах? — спрашивал он. — Займемся чем-нибудь другим.

Девушка деловито ему объясняла, что ни о чем другом не может быть речи.

Напрасно ученый пытался ее переубедить, доказывал примерами, как гибельно держаться былых заблуждений.

Надо иметь мужество отказаться от них. Иоганн Мюллер сжег свои первые научные труды, основанные на идеалистических ошибках натурфилософов.

Она спокойно выслушивала его, но не уступала. Непоколебимой уверенностью звучали ее утверждения, что внутреннее чувство имеет свои закономерности. История знает немало примеров, когда интуиция оказывалась сильнее доводов рассудка. Надо себе раз навсегда уяснить, почему газообмен поднимался у испытуемого, как только он приближался к табурету.

Маленькая упрямица добилась своего: Быков предложил ей повести эти исследования на людях.

— Повторите с ними то, что вы проделывали со мной. Очень возможно, что у них образуется временная связь между обстановкой лаборатории и процессом газообмена…

Что же вынудило Быкова согласиться с Ольнянской и даже предсказать ей успех? Доводы ли сотрудницы на него повлияли, или помощь неожиданно явилась со стороны — случайное наблюдение оплодотворило мысль ученого?

Ни то, ни другое. Не в правилах Быкова стеснять инициативу учеников…

Ассистентка находит погрешности в человеческой природе

Новые опыты ничем не отличались от тех, которые проводились в горах, где Быков представлял собой испытуемого.

— Приготовьтесь к опыту! — властно звучала ее команда.

Исследуемый вставал, чтобы исполнить ее приказание. В ход пускался метроном, и тотчас следовала вторая команда:

— Начинайте работу!

Человек взбирался на табурет, спускался на пол и вновь поднимался. Физическое напряжение все более нарастало, учащалось дыхание, росло потребление кислорода. Упражнение повторяли шестнадцать раз; за словесным приказанием следовал стук метронома. На семнадцатый раз звучание аппарата уже задолго до начала упражнения резко повышало дыхание, потребление кислорода усиливалось. Каково бы ни было положение испытуемого, чем бы ни был он занят или увлечен, звуки метронома расширяли его легкие, потоки кислорода устремлялись к тканям.

— Вот это то самое, что нам надо, — с удовлетворением заметил Быков, когда маленькая ассистентка на двух испытуемых показала ему силу временной связи. — Пойду расскажу Ивану Петровичу, он любит интересные факты.

Павлов выслушал Быкова и задумался.

— Интересные факты, что и говорить. Не то еще узнаете. Главное — не зазнаваться, не успокаиваться. Размахнулись вы, батенька, широко, хватит работы на целую жизнь.

Назавтра Быков сообщил ассистентке мнение Павлова:

— Иван Петрович одобрил вашу работу; так, говорит он, и должно быть. Поздравляю. В вашем распоряжении важные материалы, можете их опубликовать.

Она немного подумала.

— Я хотела бы эти материалы еще раз проверить. Позвольте мне повременить.

— Не возражаю, — ответил он, — в физиологии все возможно: следующие опыты могут принести с собой исключения.

Профессор не сомневался в силе ее доказательств, через голову ученицы он видел путь, который ей предстоит. Больше всего обрадовала его осторожность Ольнянской. Она напомнила ему собственное недоверие к себе, нелюбовь к поспешным решениям.

— Можно повременить, как хотите. Позвольте только в связи с этим привести вам историческую справку. Известный вам Гарвей сообщил о своем открытии кровообращения в Лондонской королевской коллегии в 1615 году. Обнародовать же свой труд он согласился лишь в 1628 году — тринадцать лет спустя… Похвально, конечно, но нас вы, надеюсь, так долго не заставите ждать?

Однажды сотрудница явилась к ученому глубоко взволнованная и огорченная.

— У моих новых испытуемых не образуются временные связи. Метроном не изменяет их газообмена.

Это было невероятно: человек обречен образовывать временные связи до последнего вздоха. «Отсеченная гильотиной голова, — шутил Быков, — некоторое время еще живет и, кто знает, возможно, образует временные связи».

— Вы бы для проверки посмотрели сами, — попросила аспирантка.

Она не может без него вернуться к себе, виновники неудачи ждут ее в лаборатории.

Он пригласил девушку сесть и долго расспрашивал о подробностях неудавшегося испытания.

— Не сообщали ли вы им, зачем мы проводим эти опыты?

Она отрицательно покачала головой.

— Я предупреждала их, чтобы они серьезно относились к нашему делу. Это важные исследования, и результаты целиком зависят от них. Объяснила им, кстати, что в течение суток мы вдыхаем около пятнадцати тысяч литров атмосферного газа.

— Только? Не сообщили ли вы им также, что в легких человека насчитываются сотни миллионов пузырьков микроскопических размеров? Вы имели случай рассказать им, что миллиарды капилляров пронизывают организм и что общая протяженность их в полтора раза больше окружности земного шара.

— Зачем? — удивилась она.

— Чтобы осложнить свою работу и даже сделать ее бесполезной.

— Я полагаю, — со вздохом сказала она, — что они это знают и без меня. В руках у одного из них я часто видела книги о Павлове, и мы с ним даже беседовали о природе временных связей.

Сообщение помощницы не пришлось по вкусу ученому.

— Совершенно излишне, — заметил он, — чтобы испытуемые знали физиологию лучше нас. Вообразите, что известная улица или какой-нибудь уголок на земле навевает вам радость и служит источником приятных чувств. Вас приводят туда и предупреждают: «Мы знаем, что вам здесь бывает хорошо, позвольте нам в этом убедиться». Как вы полагаете, много ли шансов к тому, что желанная радость проявится? Вместо возбуждения наступит торможение — вас охватит чувство обиды. Нечто подобное наблюдается у ваших исследуемых: временные связи у них образуются, но кора полушарий задерживает их проявления.

— Как же быть дальше? — упавшим голосом произнесла девушка. — Придется сызнова начинать, с другими людьми?

— Зачем? Растормозите испытуемых, и вы получите другие результаты. Повысьте возбудимость коры хотя бы кофеином или спиртом, и торможение ослабнет.

В следующий раз аспирантка перед опытом угощала испытуемых чаем. Вместе с сахаром в стакан незаметно опустили кофеин. Быков не ошибся: временные связи в тот день проявились, звуки метронома обрели власть над газообменом испытуемых.

Начатые работы были продолжены на заводе, где Ольнянская в свое время встретилась с Быковым. Она предвидела значительные трудности, знала, как нелегко будет добиться поддержки мастеров и бригадиров. Начальник цеха, сухой и упрямый человек, не любит, когда отвлекают бригаду от дела. Как еще отнесутся рабочие? Ничего не поделаешь, надо ко всему быть готовой, хотя бы пришлось и с теми и с другими поспорить.

— Чем вам так понравился наш шинный завод? — спрашивали ее. — Ставили бы свои опыты в лаборатории.

На это она отвечала:

— Мне нужна повседневная жизненная обстановка, то, что называется естественной средой. Искусственная подводит меня. Нравится мне также надевание камер на болванки. Где и как я могла бы наблюдать исследуемых за такой трудоемкой работой?

Строгая и деловитая, не склонная к шуткам и болтовне, когда дело касается науки, она требовала уважения к своей работе, просила, настаивала, порой сердилась, пока ей не уступали.

Весной 1930 года между Ольнянской и Быковым произошел такой разговор.

— Некоторые обстоятельства меня здесь удивили, — не скрывая своего смущения, начала она, — я хотела бы послушать ваше мнение… Тут кроется что-то не совсем понятное, но что именно, трудно решить…

Ученый предложил ей перейти от общего к частному и передвинуть заключение ближе к концу.

— Мы обычно узнаем, — методически, с расстановкой продолжала она, — о потраченной нами энергии по количеству поглощенного организмом кислорода и степени его окисления в клетках. Мы привыкли считать, что потребление этого газа растет во время работы и падает в состоянии покоя. — Ольнянская говорила подробно, объясняла каждый термин, точно отвечала на экзамене. — Сейчас я наблюдаю нечто другое. На моих глазах совершенно нормальные люди, будучи в покое, поглощают кислорода больше обычного.

Она является по утрам на завод, отбирает из бригады рабочих и измеряет у них газообмен. Так как выдыхаемая углекислота есть результат сложнейших химических процессов организма, им определяют тяжесть нагрузки и количество затрачиваемой рабочим энергии.

Раздается гудок, бригада приступает к работе, и тут начинается то самое, что так поразило ее: исследуемые рабочие продолжают сидеть неподвижно, а дыхание их учащается, как и у тех, кто работает. Точно гудок подсказал одинаково всем: поглощайте кислород, будет трудное дело. Подготовительные операции окончены, бригада приступает к основному делу, а потребление кислорода у работающих и неработающих одинаково растет.

Бригадир прерывает наблюдения ассистентки:

— Кончайте опыт, пора взяться за дело.

Он обращается к ней, рабочих это как будто не касается, а дыхание у них учащается. Снова чье-то влияние повысило газообмен.

— Погодите, погодите, — просит она бригадира, — тут что-то не так… Я только проверю.

— Вы задерживаете нас, освободите людей, — настаивает он.

— Подождите немного, я сейчас кончу, — сердится она. — Не мешайте мне, я занята научной работой!

В эту минуту ему лучше оставить ее в покое. Маленькая сотрудница не уступит, будет просить, пообещает управиться как можно скорей, не остановится перед тем, чтобы резко оборвать его, но опыты доведет до конца.

«Как тут разобраться? — недоумевает Ольнянская. — Рабочие не волнуются, это видно по всему, наоборот — они смеются, довольные своим положением, а газообмен нарастает, словно они уже порядком потрудились».

— Приходите завтра, — говорит она испытуемым, — только пораньше, часов за шесть до начала работы.

Она смутно догадывалась, в чем тут причина.

И за шесть, и за восемь, и за десять часов газообмен у них был повышен. Она просила их прийти в выходной день. Они пришли утром в лабораторию, надели дыхательные маски, готовые сидеть неподвижно, сколько им прикажут. В этот день газообмен был нормальный. Рабочих повели в мастерские. Вид бездействующего цеха не оказал на них влияния: вдыхание кислорода не превышало естественной нормы.

— Я понимаю это так, — закончила Ольнянская свои объяснения. — Настраиваясь на ту или иную работу, мы как бы подготовляем организм к ожидающему его испытанию. Объясните мне, пожалуйста, как это перевести на язык физиологии? Какие механизмы тут действуют?

Ученый внимательно выслушал ее. Она давно уже кончила, а он все еще о чем-то размышлял.

— Почему вы молчите? — нетерпеливо спросила она. — Уж не думаете ли вы о чем-нибудь другом?

— Нет, нет… Да, так что же вы хотите?

Мысли его действительно были заняты другим. Профессор подумал, что завод может стать еще одним местом для научных исканий. Наблюдения девушки интересны, хотя о них рано судить.

— Чем объяснить эту несообразность? — не отступала она. — Вы согласны, что это именно так?

— Согласен, конечно, вы правы. Мало ли какие несообразности бывают на свете! Известный вам Гарвей родился в «день всех глупцов» — первого апреля. Тот, кто сдвинул с места небесный свод и опрокинул теорию Птолемея, Исаак Ньютон, занялся к старости комментариями к откровениям апостола Иоанна и примечаниями к апокалипсису. Все ли возможно объяснить?

— Не шутите, пожалуйста! — просила его девушка. — Вы должны мне ответить, правильно ли я рассуждаю.

Он ответил ей другой аллегорией:

— Фридрих Энгельс говорил: «Здравый человеческий смысл, весьма почтенный спутник в четырех стенах своего домашнего обихода, переживает самые удивительные приключения, лишь только он отважится выйти на широкий простор исследования».

Историко-философские упражнения профессора свидетельствовали, что под внешним спокойствием скрывается напряженная работа мысли. Он цитировал ей ученых и мыслителей и с серьезным видом преподносил их премудрость.

— «Жизнь коротка, — легкомысленно вещал он, — путь искусства долог, удобный случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение трудно…»

И после короткой паузы:

— Ничего несообразного я не увидел. В организме, где селезенка, печень, почки и кровеносная система образуют в головном мозгу временные связи с явлениями и предметами внешнего мира, газообмен не может представлять собой исключение. Это особенно наглядно у людей, подвергнутых гипнозу. В зависимости от того, внушают ли им, что они выполняют более или менее тяжелую работу, у них колеблется потребление кислорода. Мне пришла мысль предложить вам разработать этот вопрос в лабораторном эксперименте… Я думаю, что ваше сердце, — закончил он, — на этот раз вас не подвело.

Исполненная благодарности к тем, кто своим терпением и выдержкой помог ей завершить исследование, маленькая ассистентка, прощаясь с рабочими, обратилась к ним с прочувствованной речью.

— У нас, советских физиологов, — сказала она, — живет добрая традиция: высоко ценить тех, кто нам помогает в нашей нелегкой работе. Иван Петрович Павлов нередко ставил своего служителя Ивана Шувалова в пример нерадивым ассистентам. Восхищение ученого способностями этого человека было столь велико, что он рекомендовал его обществу физиологов, и те избрали служителя членом своей научной организации. Для другого служителя, Ивана Трофимовича, великий физиолог исхлопотал привилегию именоваться «ученым-мастером». Такова традиция нашей школы. Она могла утвердиться лишь в нашей стране, где одинаково почетен и умственный и физический труд. Позвольте мне от всего сердца пожать вам руку, товарищи…

Научные пути Ольнянской весьма усложнились. Она окончила биологическое отделение университета, занималась физиологией труда, теперь ей предлагают работу, граничащую с медициной.

— Вряд ли я справлюсь. Вы забываете, что я не врач.

Ответ профессора отличался изобилием цитат и исторических справок.

— Нашли о чем беспокоиться! Ни Пастер, ни Мечников не были врачами. Первый начал кристаллографом, а второй — этнографом и зоологом. Ученый Дюма обратился к Пастеру с просьбой исследовать болезни шелковичных червей. Тот отказался: он не знает медицины и не хочет совать свой нос в чужие дела. Дюма ему на это ответил: «В этом и вся прелесть, что вы не медик, — у вас не будет иных выводов, кроме тех, которые вы получите из собственных наблюдений». Величайшая революция в самых основах врачебной науки за тридцать веков ее существования произведена именно этими людьми, чуждыми врачебной профессии…

Уверены ли вы в своих опытах?

Весть о работах Ольнянской обошла всю страну. За границей к ним отнеслись с недоверием. Изменение газообмена под влиянием временных связей казалось невероятным. Кора полушарий, возможно, влияет на отдельные органы, врачи это подметили давно, но что мозг регулирует дыхание клеток, контролирует горение в них, с этим решительно не соглашались. За границей о работе Ольнянской писали: «Если приведенные факты окажутся верными, это будет равносильно перевороту в физиологии».

Ученые имели основания не слишком доверять молодой ассистентке. Считалось бесспорным и непререкаемым, что деятельность дыхательных механизмов независима от больших полушарий мозга. Потребление кислорода и выделение углекислоты — величины постоянные и строго зависят от веса, возраста и роста людей. Нельзя произвольно ни удвоить, ни утроить поглощение и выделение этих газов. Некоторые отечественные ученые осудили работы молодой ассистентки. На конференции специалистов в Москве много резкого было сказано по адресу ученицы и учителя.

— Уверены ли вы в своих опытах? — спросил Быков. — Не ошиблись ли вы? Проверьте еще раз.

Ассистентка не пожалела ни времени, ни труда, повторила все опыты, проделала их заново.

— Вот и отлично! — проверив ее материалы, заметил Быков. — Мы доказали, что временные связи вносят изменения в то, что принято считать «основным обменом». Это наше убеждение. Теперь мы можем продолжить изыскания. В ваших наблюдениях, если я не ошибаюсь, повышенный газообмен держался у рабочих неделями. Повторите это в лаборатории на подопытных животных.

— Но мы не ответили нашим критикам, — недоумевала ассистентка.

— Это и будет ответом, лучшего придумать нельзя.

— Я понимаю, — соглашалась она, — но мы не должны молчать… Следует этим людям дать решительный отпор. Не щадить их самолюбия…

Вот уж с этим он не согласен. Откуда такая непримиримость?

— Я наших критиков не считаю своими врагами. Не знаю, как вы. Мы члены одной научной семьи — скорее братья, чем недруги. Не видели вы, Регина Павловна, жестоких людей, не видели и мучеников науки… Преследуемый и осмеянный немецкими учеными, выбросился из окна своего дома автор закона о сохранении и превращении энергии Р. Майер. Противники заключили его в дом умалишенных, откуда он вырвался с трудом. Ту же судьбу разделил австриец Земмельвейс, подаривший человечеству первые идеи об антисептике. Изгнанный из города, где он спас тысячи женщин от родильной горячки, он умер в доме умалишенных. Критики, как видите, бывают разные. Парижский парламент осудил книгу Вольтера как «скандальную, противную религии, добрым нравам и уважению к власти» на сожжение рукою палача у подножия большой лестницы здания парламента. С нами подобное не может случиться, выходит, что нам и враждовать не с кем… Вы послушайте, как отзывается о своем английском окружении кроткий и деликатный Фарадей…

Ученый порылся в боковом кармане, развернул записную книжку и прочитал:

— «Как слабо, суеверно и лишено веры, — пишет он в одном письме, — слепо и трусливо наше общество, как оно смешно, если его оценивать по уму составляющих его людей. Сколько несогласий, противоречий и глупостей! Когда я беру среднее значение из многих людей, встречавшихся мне в последнее время, и принимаю это среднее за норму, то в отношении послушания, наклонностей и инстинкта склонен собаку ставить выше их…»

Что оставалось ей возразить? Она склонила голову и опустила глаза.

Шли годы. Маленькая ассистентка неутомимо трудилась, но никто не встречал ее сообщений в журналах, она не печатала их.

Всегда озабоченная, по горло занятая делом, она становилась все более точной в экспериментах, суровой и требовательной к себе. Этому отчасти способствовал Быков. Выслушав обычно ее сообщения, он просматривал листы протоколов, неизменно спрашивал ее, уверена ли она в своих опытах, на закралась ли ошибка в расчетах. Легко сказать «уверена»! Ведь это физиология, в которой все вероятно и возможно… В оправдание своей осторожности он говорил о том, как величественно сложен организм, как легко поскользнуться и сбиться с подлинного пути. Взволнованная его предупреждением, она все более проникалась недоверием ко всякому заключению, недостаточно обоснованному строгим доказательством, ко всему, что способно зародить подозрение у Быкова.

Убедившись, что девушка почти не покидает лабораторию, ученый стал поручать ей хозяйственные дела: поговорить с одним, помочь другому, приглядеть, распорядиться, — одним словом, быть хозяйкой отдела. На ней лежала обязанность обеспечить лабораторию всем необходимым — инструментами, химикалиями и даже выписывать корм для собак. К ней стали обращаться вначале сотрудники, затем представители администрации.

Она помогала соблюдать правила охраны труда, обходила лаборатории свои и чужие и, обнаружив нарушение, спешила его устранить. У нее хватало времени разрабатывать программы научных заседаний, производственных совещаний, заботиться о том, чтобы никто не ускользнул от исполнения общественного долга. Она проводила эти работы с той же уверенной осторожностью, с какой ставила опыты и изучала газообмен…

Робкая, исполнительная, она умела быть твердой, проявляла настойчивость, а порой и упрямство. Быков, не расположенный ко всякого рода капризам, сердился, возражал, долго и упорно с ней не соглашался и, махнув наконец рукой, нередко уступал. Особенно сказался ее характер в случае с прибором, причинившим ученому немало забот.

Это был обыкновенный измерительный прибор, крайне важный для ее опытов. Принадлежал он университету и неизвестно каким образом обосновался в лаборатории Быкова. Один раз в году, когда на кафедре физиологии лекции приближались к разделу «Дыхание», Ольнянская теряла душевный покой. Из университета поступало строгое требование вернуть аппарат, не задерживать практических занятий студентов. Ассистентка не спешила с ответом. Тогда с напоминанием являлся Быков. Он просил ее поторопиться. Она давала обещание вернуть аппарат и все-таки не возвращала. Проходило время, раздел «Дыхание» на кафедре сменялся другим, и об аппарате забывали. На следующий год история вновь повторялась.

Однажды Быков вызвал ассистентку и твердо сказал:

— Отошлите прибор, не задерживайте его больше, я вас прошу.

Он ждал возражений, жалоб и просьб и был удивлен ее согласием.

— Хорошо, — сказала она, — я сделаю.

— Вы будете аккуратны? — переспросил ученый.

— Да, да, обязательно.

Маленькая ассистентка обратилась в управление института, в чьем ведении находилась лаборатория Быкова, с просьбой сообщить ей, числится ли за университетом какое-либо оборудование, принадлежащее институту. Ей важно это узнать, и как можно скорее.

Предположения ее оказались правильными: исправный кредитор оказался весьма неисправным плательщиком: за ним числилось немало чужого имущества. Она настояла на том, чтобы кредитору предложили вернуть оборудование института, после чего он получит свой прибор.

Быков так и не узнал, почему вдруг прекратились претензии университета на газообменный аппарат…

— Вы отдали прибор? — спросил как-то ученый сотрудницу.

— Нет, — спокойно ответила она.

— Хорошо сделали, — сказал он, — хорошо!

Случалось, что девушку вдруг покидала ее деловитая строгость. Она становилась любезной и мягкой и даже подолгу могла болтать. Никто не узнавал в ней прежнюю ассистентку — молчаливую, сдержанную и непримиримую. Удивительно, что это происходило, когда дела и заботы особенно донимали ее и возбужденная мысль стояла перед трудной задачей. Оказывается, что так ей легче обдумать будущий опыт, принять решение, с чего начинать. Странная способность под покровом покоя домогаться победы в тяжелой борьбе! Пройдет некоторое время, состояние беззаботности минует, и она станет прежней, дела и заботы пойдут своим чередом.

Маленькую ассистентку, обремененную множеством дел, можно нередко встретить у Быкова. В кабинете у него всегда много людей, он до крайности занят, и ей приходится подолгу его ждать. Особенно могут затянуться его разговоры с другими, когда встреча с помощницей ничего хорошего ему не сулит. Она имеет основания быть им недовольной: ученый обещал явиться на опыт и не пришел, обещал что-то выяснить и забыл… Он угадывал ее настроение по сдержанным движениям, сгорбившейся фигурке и низко опущенным глазам, но, пока в кабинете остается хоть кто-нибудь, кроме него, она будет терпеливо молчать.

Бывает и так — профессор, завидев помощницу, оставляет все дела, чтобы расспросить:

— Что у вас нового? Добились чего-нибудь? Расскажите.

Кабинет его рядом с ее лабораторией, он знает все, что творится у нее, но она умеет с увлечением рассказывать, и ему просто приятно послушать ее.

Годы мало изменили ассистентку, не изменили они и Быкова. По-прежнему обширен круг его интересов, по-прежнему тесно ему в лаборатории. Он любит многое другое и не менее страстно. Его волнует коллекция ex libris, новый экспонат в обширном альбоме, оригинальное измышление библиофила, театр и музыка, выставка живописи. Случается, что Быков оставляет замечательный опыт, не доводит его до конца и спешил к букинисту порыться в книгах, купить уникум, украшенный редким автографом. Быкова знают коллекционеры и скупщики картин, они не раз убеждались, что он за деньгами не постоит, отдаст последнее за сущую безделицу.

Ни книги, ни коллекции, ни живопись не служат, как у Павлова, целям единой задачи. И то, и другое, и третье имеет свое назначение и цель.

Оттого что его чувства так обогащены, ему мало содержания без яркого облачения формы. Удачный эксперимент удачен вдвойне, когда результаты добыты остроумной методикой. Форма должна восхищать, рождать любовь и внимание к делу. Во время операции приборам положено блестеть, лежать на столике ровно по ранжиру. Рабочая комната сотрудников и сами они должны производить приятное впечатление. Кабинет в лаборатории доставляет Быкову много хлопот: хорошо бы его украсить цветами, поставить рояль и модную мебель, обязательно красного дерева. Таковы его взгляды — содержание должно быть облечено в изящную форму, и чем больше в этом вкуса, тем лучше.

— Вы были вчера в Филармонии? — спрашивает ученый Ольнянскую. Он знает, что она, как и он, любит музыку и балет.

— Нет, — отвечает она.

— Тогда нам не о чем с вами говорить.

Он пришел рассказать ей о новой интересной идее. Хотелось это выразить на примере композиции из вчерашнего концерта. Так, прямо, говорить неинтересно.

Однажды он ей сказал:

— Удивительно, до чего тесно связаны в нашем воображении звуки и краски! У некоторых людей восприятие музыки сопровождается таким мельканием красок перед глазами, что они лишены возможности слушать ее.

О таких людях, как Быков, говорят, что они недостаточно целеустремленны, но это неверно. Двадцать пять лет верен Быков своей первоначальной идее и, не прельщаясь другими, изучает временные связи внутренних органов. Он не двойствен, нет, нет, это неверно, он множествен.

Много мыслей, много дел, надо всюду поспеть, везде справиться. Внимание распылено. Он не всегда управляет вещами, они часто господствуют над ним. Ученый рвется к труду, к незаконченной работе над верхним шейным узлом, начатой еще в студенческие годы, — хочется вникнуть в его тайну, познать механику нервного импульса. Каждый раз он дает себе слово предоставить помощников их собственной судьбе, насладиться общением с природой. День ускользает в суете и заботах, приходит вечер и с ним — сознание того, что мелочи поглотили еще один день в его жизни.

Что делать? Как быть? Когда мысль об этом становится невыносимой, он усилием воли вынуждает себя запереться в лаборатории. Один, без забот и тревог, он совершенно меняется, и на короткое время находит выход его неуемная страсть.

Пришло то время, когда Институт экспериментальной медицины с небольшим числом отделов и ограниченным кругом научных сотрудников ютился в тесных помещениях на Аптекарском острове. Возникло новое обширное здание, прежний институт вырос в крупнейшее учреждение страны. Огромные средства, отпущенные правительством, обратили его в подлинный рассадник знания. Образовалось множество лабораторий, втрое больше стало ассистентов. Замечательные работы, проведенные в последние годы, позволяли надеяться, что на Международном конгрессе физиологов в Ленинграде в 1936 году Всесоюзный институт экспериментальной медицины займет достойное место.

Ольнянская тем временем искала возможности воспроизвести на лабораторном животном то, что она увидела на рабочих, — повышенный газообмен, способный держаться неделями. К ее услугам теперь была хорошо оснащенная лаборатория, все необходимое для успеха. Работа была не из легких, препятствия вставали уже с первых шагов. Сложно было изучить у собаки газообмен. Казалось, чего проще: надеть животному маску, соединить ее с прибором, а там только отмечать, сколько в норме потребляется кислорода и выдыхается углекислоты. На первый взгляд просто, но как только собаке надевали маску, она движением лапы сбрасывала ее. Как убедить животное лежать в сковывающем его газообменном аппарате два-три часа подряд? Как в таком состоянии ставить опыты на нем? Маленькой ассистентке не нравилась методика опыта. «Собака должна быть свободной, — настойчиво повторяла она, — в вынужденном спокойствии ничего нормального нет. Павлов учил экспериментировать на свободном и здоровом животном». Ей не жаль времени — ни года, ни двух, — нельзя из-за мелочи портить серьезное дело. Упрямица добилась своего: шесть месяцев спустя собака приспособилась лежать неподвижно по нескольку часов…

Вторая часть опыта состояла в том, что животному вводили под кожу тироксин — препарат щитовидной железы, повышающий обычное потребление кислорода и выдыхание углекислоты. Его влияние длится в течение шести дней. Подъем этот идет волнообразно и постепенно снижается до нормы. Пять раз Ольнянская вводила собаке тироксин, а на шестой вместо препарата щитовидной железы впрыснула ей соляной раствор — жидкость, лишенную всякого влияния на газообмен. Раствор действовал так же, как и тироксин, — он повысил газообмен на несколько дней. И волнообразный характер подъема и медленный спад напоминали кривую газообмена при впрыскивании тироксина. Снова и снова собаке вводили соляной раствор, и ответы организма были такими, как если бы вводили тироксин. Что же способствовало этому? Оказывается, что сама обстановка опыта, приготовление к нему и укол стали условными раздражителями и образовали в коре мозга временную связь. Мгновенное воздействие условных возбудителей перестраивало деятельность организма на много дней.

— Я думаю, Константин Михайлович, — уверенно заметила ассистентка профессору, — что мы сумели на животном воспроизвести то же, что наблюдали у рабочих: у тех и других обстановка внешней среды надолго повышает газообмен.

Ученый помедлил с ответом.

— Сходство, к сожалению, неполное. Разве длительное повышение газообмена у рабочих достигалось уколом?

— Но ведь это физиологический раствор, — возражала она, — он не способен ни усиливать, ни ослаблять дыхание наших тканей.

— Конечно, — согласился ученый, — но мы тогда лишь вправе проводить физиологические параллели, когда причины и следствия в лаборатории и на заводе во всех своих частях совпадают.

Этим был намечен ход дальнейшей работы.

— Что же вы мне посоветуете? — спросила девушка.

На этот раз Быков не торопился с ответом, он знал, что она управится и без него.

— Почему вы молчите? — сердилась ассистентка. — Так ли уж трудно ответить?

— Нетрудно, — поспешил он разуверить ее, — но, перед тем как ответить, иной раз хочется немного подумать.

Остальное досказала его улыбка. Это значило, что дальнейшее ей придется разработать самой. Он не станет ни связывать ее инициативу, ни искать за нее решение.

В новые опыты было внесено небольшое изменение. Каждый раз, когда собаке вводили под кожу тироксин, завешивались окна лаборатории и зажигался электрический свет. На пятом сочетании одно лишь затемнение помещения и поворот выключателя оказывали такое же влияние на организм, как и впрыскивание препарата щитовидной железы.

Так в опытных условиях лаборатории были изучены закономерности тех временных связей, которые в течение недели держат приподнятым газообмену человека, сохраняют в творческой готовности горение в его клетках…

Секрет щитовидной железы

Молодая физиология успела уже создать ряд законченных типов ученых. Их можно встретить в лабораториях, на совещаниях, на шумных дискуссиях.

Есть ученые — авторы всеобъемлющих учений, люди с претензией разрешить все нерешенное в науке. Они убеждены, что именно им судьба определила вывести физиологию из состояния разброда, сделать ее подлинной наукой. Их спасительное учение опирается на «опыт минувших поколений», на высказывания древних и на факты, не нашедшие «объяснения в клинике». Учение это не лишено своего рода достоинств: в нем немало умозрительных суждений, сравнения неожиданны и парадоксальны, обобщения остроумны, ярки. И стиль и манеры ученого находят последователей, взволнованные клиницисты обнаруживают доказательства в пользу новой теории. Проходит десять лет, и о спасительном учении больше не вспоминают. Неудачливый теоретик, ни науке, ни практике не послужив, не сумел за это время ничего к своему учению прибавить.

Есть ученые — сугубые эмпирики. Их творчество — сплошное блуждание. Сегодня их увлекла случайная тема, завтра другая и неожиданно третья. И методы и объекты различны. Не все ли равно, какие задавать природе вопросы и как их решать? И старания и труды этого рода ученых порой восхищают и радуют: в них точность анализа и глубина. Они добросовестно накапливают факты и доказательства, но бессильны свести свои наблюдения в стройную систему, сделать обобщающий вывод из них.

Есть еще одна категория ученых. Скромные в своих целях и устремлениях, строгие к себе и к другим, они верны определенной теории и только в ее свете истолковывают добытый материал. Им не чужд интерес и к другим теориям и даже к материалам, которые подкрепляют спорную идею. Они изучают часть целого в самом организме, живущем и действующем во всем его многообразии, но не пренебрегают и тем, что добыто в пробирке. Все разнообразие идейных течений, все, что живет и умирает в науке, служит их задачам и целям. В пламени, где сгорают чужие ошибки, закаляются их собственная теория и принципы.

Таким был Павлов.

И творческий облик и характер Быкова напоминают нам Павлова. Безудержный, настойчивый, не отступающий ни пред чем, как похож этот ученик на учителя! Самоотверженный, пылкий, готовый, подобно Ледюку, автору электронаркоза, лечь на стол, чтобы на себе проверить точность эксперимента, он не щадит своих сил, не знает усталости. Он заражает своей страстью студентов, педагогов обращает в физиологов, увлекает своими проповедями, медиков и при больницах образует круг клиницистов, готовых выводы лаборатории применить в своей практике. Его идеи заинтересовывают семью, жена становится его лаборанткой, без специального образования и подготовки, она принимается изучать физиологию. Дочь, изучающая музыку, начинает подумывать о медицинском институте.

Как и Павлов, он заботится о своих помощниках, слабых сотрудников поручает сильным, сам готов помочь тем и другим. Он никого не подавляет, каждый делает то, что его занимает. Своими идеями ученый делится охотно. Любезный и внимательный, он легко раздражается, становится резким и нетерпимым…

Изо дня в день растут богатства лаборатории, множатся сокровища, почерпнутые из золотоносного источника павловских идей. Быков жадно и страстно вгрызается в природу, за грань того, что недавно еще казалось непостижимым. Работа поглощает его, иной раз кажется, что от успеха зависит вся его жизнь, но вот опыты окончены, выводы сделаны, и он легко расстается с тем, что стоило ему так много усилий. В этой смене труда и забот нет ни минуты свободного времени, нет возможности обобщить и запечатлеть результаты многолетних исканий. По этой ли причине, или потому, что минувший успех его больше не занимает, Быков за всю жизнь написал одну только книгу «Кора головного мозга и внутренние органы». На замечания друзей, что надо больше писать, заботиться о своей репутации, он шутливо оправдывается цитатами из древних:

«Не все могут быть Фомой Аквинатом, о котором римский папа сказал: «Он сотворил столько же чудес, сколько написал благочестивых статей».

Оставаясь верным себе, он из скромности умалчивает о многом. Сам о себе он говорить не умеет, да и, как ему кажется, не о чем. В лаборатории идет большая работа, добыты серьезные факты, но это скорее заслуга Ивана Петровича Павлова. Он только продолжает дело учителя. Когда во время Международного конгресса физиологов в Ленинграде его лабораторию стали посещать знаменитости, Быков весьма удивился и не поверил, что его доклад мог их так заинтересовать.

Смущенный и растерянный, он заговаривал то с одним, то с другим, начинал и не кончал свои объяснения, замечая с усмешкой:

— Физиологи народ деликатный: и похвалят, и улыбнутся, и даже знаменитым объявят.

Он не тщеславен. Ученик столь же помышляет о славе, сколько его учитель Павлов. К чему она ему? Разве известность облегчает трудности опытов? Или служит гарантией против ошибок? Намеки окружающих, что так жить непрактично, он выслушивает с улыбкой и при этом не без иронии расскажет предание о греке Эмпедокле. Этот философ из жажды бессмертия бросился в кратер вулкана, надеясь, что народ поверит в его вознесение на небо. Однако медный сандалий, выброшенный извержением вулкана, выдал тайну несчастного честолюбца. Наука — не предприятие с прибылями. Не обязательно, чтобы из фактов, добытых в лаборатории, можно было шить сапоги…

И ученик и учитель находились под властью давнего увлечения. Одному молодость внушила страсть к химии, а другому — к познанию нервных связей. В этом «общем» особенно сказывается различие этих людей. Ученик не смел, как учитель, послушаться чувства, которое влекло его идти собственным путем. Влекомый страстью искать в химии ответы на явления жизни и склонностью к идеям павловской школы, он оказался на распутье. Это не была случайность — Быков иначе не мог поступить. Такие люди достигают успеха, не страдая от тирании собственной целеустремленности. Время от времени в нем пробуждалось давнее влечение к химии, и он, не задумываясь, шел навстречу ему. Так случилось и на этот раз.

Из опытов Ольнянской возник весьма любопытный вопрос. Затемнение помещения и зажигание электричества влияют на организм, как впрыскивание препарата щитовидной железы. Как это объяснить? Повышается ли газообмен оттого, что железа в этот момент выделяет тироксин, или нарастание вызывается другими причинами?

Из врачебной практики известно, что увеличение газообмена и горение вещества в тканях связано с нарастанием гормонов щитовидной железы в крови. Происходит ли то же самое под действием временных связей? Понуждает ли кора мозга железу к действию? Это тем более занимало Быкова, что он угадывал в механизме сложные химические взаимоотношения.

— Надо выяснить, — сказал он ассистентке, — вступает ли условный раздражитель в какую-либо связь с железой. Вы догадываетесь, конечно, с чего начинать?

С чего начинать, она, конечно, не знала.

— Подумайте хорошенько, — добавил он. — Я займусь этим позже, на досуге.

Маленькая ассистентка обратилась к источнику сомнений ученого — к щитовидной железе — с твердым намерением выяснить ее участие во временной связи, но так ничего и не узнала.

— Допустим, — объяснил ей Быков, — что именно выделения железы повышают дыхание животного в момент включения света и затемнения окон. В таком случае достаточно изолировать железу от нервных связей с полушариями — и временная связь не сможет осуществиться.

— Вы хотите, чтобы я оперировала собаку, — почти с испугом спросила она, — вырезала у нее железу или что-нибудь другое?

— На первых порах вы перережете нервы, связывающие железу с головным мозгом…

Девушка отрицательно покачала головой:

— Этого я делать не буду… Не в моих силах причинять собаке боль…

Надо же так плохо знать свою ассистентку! Кто хоть раз ее видел среди собак, слышал, как нежно она их окликает, просит, увещевает, отдает им свой завтрак, не допустил бы и мысли, что она согласится причинить им страдание. Как это возможно, ведь они — ее друзья и помощники… Впрочем, не впервые она отказывается от опыта, связанного с операцией. В заводской лаборатории понадобилось как-то отрезать у кролика ухо. Девушка соглашалась оперировать грызуна лишь под наркозом. Ей не позволили, и опыт не состоялся.

— Отлично, — согласился Быков, — оперировать будут другие, возможно даже я.

На том и порешили. У собаки пересекли нервы, связывающие железу с центральной нервной системой, и, когда животное оправилось, приступили к опытам. Собаке несколько раз вводили под кожу тироксин, затем, как и в прежних опытах, до операции вместо препарата впрыскивали физиологический раствор. Результаты были более чем неожиданны: условный раздражитель — соляная жидкость — по-прежнему действовал на организм, как препарат щитовидной железы. Завешивание окон и выключение света приводило к тем же известным результатам. Все это было до крайности странно. Импульсы из больших полушарий не могли дойти до щитовидной железы.

Как же осуществлялась временная связь? Неужели в этом случае организм повышает газообмен с помощью другого аппарата?

— Вырежьте железу, — посоветовал Быков, — так, пожалуй, будет яснее.

Щитовидную железу удалили и тогда убедились, что временные связи у собаки не образуются. Введенный тироксин поднимал потребление кислорода, но добиться того же условными средствами — завешиванием окон и включением света — не удавалось. Организм лишился своего тироксина, и импульсы из мозга были бессильны поднять газообмен.

Ассистентка могла считать задачу решенной. Она установила, что пути временных связей идут от полушарий к тканям через щитовидную железу. Волна возбуждения из коры мозга понуждает ее отдавать свой секрет.

Быков немало смутил маленькую труженицу, когда однажды между делом сказал ей:

— Я бы все-таки проверил вашу собаку. Вы полагаете, что она не образует временных связей на газообмен, так как ее лишили железы. Возможно и другое: животное после операции стало неспособным образовывать временные связи вообще.

Нарушив душевный покой ассистентки, ученый счел своим долгом добавить:

— Нам предстоит еще решить, как доходили импульсы из мозга к тканям тогда, когда мы в первом опыте лишили железу нервных путей. Нет ли здесь обходного пути?

В переводе на обыденный язык это значило: надо выяснить на опыте, движутся ли импульсы из больших полушарий только через железу или природа позаботилась о запасном пути. Маленькая ассистентка кивнула головой: этих заданий ей хватит надолго. Быков всегда найдет повод усомниться.

Ольнянская когда-то прочитала, что после удаления или повреждения щитовидной железы усиливается деятельность придатка мозга — гипофиза. Действие секрета этой железы приближается тогда к действию щитовидной железы. Не есть ли этот придаток то самое звено, столь заботливо сокрытое природой?

Ассистентка выложила ученому свою догадку и детали предстоящего опыта. Он ободрил ее, и благодарная девушка приступила к работе. Она выбрала здоровую собаку и стала вводить ей тироксин. Когда включение света и завешивание окон стали повышать у животного газообмен, ассистентка скрепя сердце проделала первую операцию: она наложила кольцо на ножку придатка мозга и нарушила таким образом его отправления. Как и следовало ожидать, временные связи сохранились.

Устранив возможное влияние придатка мозга, Ольнянская рассчитала, что в распоряжении организма остается лишь одна колея — от головного мозга к щитовидной железе — и единственный источник тироксина. Перерезать нервные проводники у щитовидной железы — значит сделать проявление временных связей невозможным.

Вторая операция подтвердила этот расчет: импульсы из коры мозга до тканей не доходили. Условные раздражители не могли повысить газообмен.

Открытие было сделано: на пути следования возбуждения из коры полушарий стояли две железы — щитовидная и придаток мозга, — обе они способствовали газообмену.

Нелегко далась эта удача Ольнянской. Семь лет понадобилось для решения вопроса, какими путями следует тироксин из щитовидной железы, чтобы оказать влияние на газообмен. Было сделано, более сотни тысяч анализов, проведены десятки тысяч опытов. Особенно трудно давалось образование временных связей. На выработку одной из них или для получения твердого «нет» уходил порой год. Оно и понятно: ответ организма на введение тироксина длится неделю, а чтобы подобную же реакцию получить на такие внешние раздражители, как завешивание окна, зажигание электричества или введение соляного раствора, нужны пятьдесят — шестьдесят сочетаний. Всякое «да» или «нет» возникало в результате пятидесяти недель работы… А ведь помимо этого у маленькой ассистентки множество всяких прочих забот. На ее попечении большое хозяйство: она заведует лабораторией газообмена и теплообмена, замещает Быкова по всевозможным делам, отвечает за то, что водопровод неисправен, планы отдела не сданы в срок, и за многое другое, крупное и малое. Ее восемь сотрудников также требуют к себе внимания: их надо учить, за ними нужно следить, устранять все, что мешает им плодотворно трудиться. Непрерывно приезжают к ней молодые и убеленные сединами ученые, они приносят свои диссертации в надежде найти совет и поддержку. В одном случае она выступит оппонентом, в другом — ограничится изучением материала, прочтет и исправит упущения.

«В вашей работе, — скажет она приезжему диссертанту, — наряду с хорошим есть много незрелого, не доведенного еще до конца. Защита может кончиться не в вашу пользу. Вдумайтесь лучше в принципы павловской физиологии, а затем приходите ко мне. Ни себе, ни другим я не прощаю несерьезного отношения к труду…»

Право, семь лет не такой большой срок, совсем не большой для Ольнянской.

Ни одна работа лаборатории Быкова не имела такого успеха. На Международном конгрессе в Ленинграде доклад был выслушан с большим интересом. Крупнейшие ученые пришли в институт, чтобы своими глазами увидеть, как маленькая ассистентка проводит опыты на неподвижно лежащей собаке.

Проблема газообмена заинтересовывает Быкова. Он раздает своим помощникам ряд тем и добивается важных результатов. Вот наиболее значительные из них.

Вдыхание углекислого газа приводит обычно к раздражению дыхательного центра в мозгу, который, в свою очередь, резко повышает дыхание. Один из сотрудников давал двум испытуемым вдыхать этот газ, сопровождая опыт зажиганием электрической лампы. Нескольких таких сочетаний было достаточно, чтобы одна лишь вспышка света повышала вентиляцию легких вдвое против нормального.

Регина Ольнянская внесла свою лепту в эти работы. Недостаток ее интересного открытия — его пессимистический вывод. Кто мог подумать, что в поисках закономерностей газообмена она откроет погрешность в человеческой природе, несообразность в самом организме, которую, увы, не изменить…

Это случилось в Пятигорске, где Ольнянская решала вопрос, как лучше принимать минеральную воду — горячей или холодной, до или после прогулки. Не стоило бы и останавливаться на этом исследовании, если бы оно не привело к любопытным последствиям.

Наблюдения велись во вкусе маленькой ассистентки: при участии метронома и группы людей. Юноши в возрасте до двадцати лет маршировали в кислородных масках, взбирались на скамейки, мчались взад и вперед по коридору. Специальные приборы при этом отмечали поглощение кислорода испытуемыми и выдыхание углекислоты. Когда нормальный газообмен подопытных людей был изучен, Ольнянская вписала в дневник наблюдений: «Теперь мы решим, как действует на газообмен обычная вода, принятая незадолго до прогулки». Только изучив нормальную функцию, можно распознать ее отклонения.

Испытуемым преподносили стакан воды натощак, а затем предлагали прогуляться под стук метронома. Размеренность в движениях служила гарантией, что в этой «прогулке» каждый потратит одинаковую долю усилий. Результаты оказались неожиданными и весьма удивили ассистентку: приборы свидетельствовали, что холодная вода значительно повысила газообмен, то есть подняла потребление кислорода в тканях. Выводы противоречили данным науки. Считалось установленным, что и в тепле и в холоде работающая мышца потребляет одинаковое количество энергии. Никакие изменения температуры не способны этот расход поколебать. Не странно ли, что холод, введенный внутрь, ведет к излишнему горению вещества — повышенной растрате питания? Снова и снова бесстрастные аппараты свидетельствовали, что холодные ессентуки, как и обычная вода, одинаково повышают газообмен. Вывод был ясен: утренние прогулки после приема ессентуков не служат средством экономии энергии.

Пришло время решить, как влияет на человека теплая минеральная вода. Маленькая ассистентка вновь «запрягла» подопытную братию, поила ее горячими ессентуками и водила «гулять» под монотонные звуки метронома.

Результаты опытов были не менее разительны: минеральная и обычная вода, подогретые до сорока пяти градусов, сберегали энергию во время движения. Стакан горячей воды экономил известную часть человеческих сил. Как это объяснить? Никакими энергетическими свойствами горячая вода не располагает. Неужели согретый изнутри организм становится более экономным? В таком случае, мышечный аппарат несовершенен. Каждый глоток холодной воды расточает нашу энергию.

Не этим ли объясняется страсть жителей Азии к горячему чаю? Он дает им возможность с небольшой затратой сил делать большие переходы в горах. Так же инстинктивно угадывали, вероятно, жители осажденного Ленинграда, как важно согреть голодный организм изнутри. Истощенное население всячески изощрялось принимать воду и пищу в горячем виде. Следуя традициям славной школы Павлова, ассистентка поспешила проверить, регулирует ли кора больших полушарий деятельность вновь открытого механизма, и прибегла к методике временных связей. Десять дней она поила подопытную команду горячей водой, затем перевела на холодную. Перемена не отразилась на ответах организма: обстановка, помещение и сама ассистентка образовали временную связь в мозгу испытуемых. Холодная вода и на этот раз экономила энергию марширующих, как и горячая.

Ольнянская подводит итоги

Война привела ее во Фрунзе. После года пребывания в осажденном Ленинграде она, больная, отправилась в Среднюю Азию. Только что вернулись с отрогов Тянь-Шаня и готовились к новой экспедиции сотрудники Быкова, изучавшие, как приспосабливается организм к горным условиям существования.

Был 1942 год, фронтовая медицина нуждалась в сыворотках. Каждая лошадь своей кровью приносила излечение десяткам раненых солдат, но так как фуража не хватало — его направляли на фронт, — лошадей приходилось пасти в горах. Были опасения, что в разреженной атмосфере высокогорного пастбища кроветворение у животных упадет. Выщипывание травы — великий труд; хватит ли сил у обескровленной лошади продержаться на подножном корму?

Занятые заботами о нуждах армии, исследователи не забывали и своего долга перед наукой. Казалось заманчивым проследить изменение жизнедеятельности животного по мере его приспособления к горным условиям. В лаборатории Быкова не раз наблюдали, как с переменой внешних условий у животного перестраиваются его жизненные функции. К услугам ученых были отроги Тянь-Шаня, извечные пастбища лошадей и овец. Как не воспользоваться этой великолепной природной лабораторией?

Известно, что бедная кислородом атмосфера — серьезная угроза для организма. Из всех газов, насыщающих артериальную кровь животных, девяносто семь процентов составляет кислород. Если снизить процент кислорода в крови человека до восьмидесяти, он теряет сознание, а при семидесяти погибает. Едва ли не единственным исключением из этого правила оказывается еж. Обмен веществ у него не изменяется и после того, как он пролежал свернутым около часа почти без дыхания и в крови осталось всего сорок процентов кислорода. Это свойство вполне понятно: ведь в свернутом виде еж не только защищается, но и проводит зимнюю спячку.

И овцы и лошади, пасущиеся в горных условиях, развиваются в среде, недостаточно насыщенной кислородом. Позаботилась ли природа, чтобы и у них были регуляторы, ограждающие организм от кислородного голодания?

Опыты велись на киргизских и европейских лошадях. Как и следовало ожидать, первые, давно акклиматизировавшиеся в горных условиях, чувствовали себя прекрасно, а вторые, недавно приведенные на пастбища Тянь-Шаня, страдали горной болезнью. У них нарастали одышка и сердцебиение. Пребывание животных в разреженной атмосфере, где организму так трудно накопить кислород, осложнялось еще тем, что время от времени у них извлекали для изготовления сыворотки по нескольку литров крови. Обострялось кислородное голодание организма и вместе с тем не увеличивалось количество красных телец, которые бы этот голод снижали, находилось ли животное в горах Тянь-Шаня или на равнине, количество красных кровяных телец — этих разносчиков кислорода по тканям — было одинаково.

Все казалось загадочным. Приспосабливание организма к условиям местности, расположенной высоко над уровнем моря, как сказано в учебниках, достигается следующими физиологическими переменами: увеличением числа красных телец в крови, учащением дыхания, расширением полостей сердца и сосудов. Такая дополнительная поддержка необходима для организма, чтобы восполнить усилия, которые приходится тратить в горах. Тут напрягаются мышцы, которые поддерживают трубчатые кости скелета, мышцы стенок живота и удерживают внутренние органы на месте.

Не все в учебниках оказалось верным. У лошадей в горах Тянь-Шаня кроветворение не нарастало. Почему? Нельзя же одним и тем же количеством кровяных телец разносить вдвое возросший груз вдыхаемого воздуха. В теле животных природа упрятала настоящие барометры, чувствительные к малейшей перемене давления. В отдельных замкнутых полостях организма давление больше или меньше атмосферного — как же удается киргизской лошади поддерживать свое существование в горных условиях без дополнительной помощи дыхательной и кровеносной систем?

При обсуждении плана летних работ Ольнянской предложили именно эту тему, прочие были уже разобраны.

— Что делать, Регина Павловна, — несколько смущенно сказали ей, — остались только овцы. Как вы на это посмотрите?

Экспедиция сулила ей мало приятного. Предстояло скитаться по горным пастбищам, жить в юрте, в палатках, терпеть всяческие лишения, а порой и недоедать. Знали это и побывавшие на Тянь-Шане физиологи, но тем не менее, сочли необходимым, чтобы их исследования по акклиматизации продолжала именно она. Ее умение предъявлять к себе суровые требования и выполнять их в удивительно короткий срок, искусство влюблять в свою работу помощников и, наконец, безупречность ее экспериментов привлекали к ней симпатии каждого, кто ее знал. Никто не обольщался насчет того, что маленькую ассистентку с серыми глазами, исполненными недоверия ко всему на свете, легко будет уговорить. Раз отказавшись, она ни за что уже не уступит.

— Вы, кажется, бывали в горах с Константином Михайловичем, — напомнили ей, — и проделали там работу по газообмену?

— Да, — спокойно ответила Ольнянская. — Исследование опубликовано и широко известно.

Но к чему экскурсы в прошлое? Она помнит о своем долге и знает, что фронт нуждается в поддержке. Она прибыла из осажденного города не затем, чтобы оставаться в бездействии, равнодушной к нуждам страны.

— Хорошо, я поеду, — сказала ассистентка. — Я давно собиралась там побывать.

Она нисколько не пугается трудностей. Удивительно только что не кому-нибудь другому, а именно ей достались эти злополучные овцы. Экспедиция будет нелегкой, лето пройдет в суровых условиях, без удобств, вдали от родных и друзей…

Ассистентка стала готовиться в путь. Вместе с группой студентов — ее спутников и помощников — она сконструировала маски для овец, подготовила аппаратуру, упаковала примусы, бензин, керосин, продукты питания. Этим грузом предполагали навьючить лошадей, но из горького опыта Ольнянская знала, что поклажу иной раз придется носить на себе, и по многу километров кряду.

Свои исследования она начала с того, что попросила чабанов подняться с отарой не на три километра, как обычно, а на четыре. Ей надо узнать, сколько кислорода поглощают овцы в наименее благоприятных условиях и как быстро у них там нарастает количество красных телец. И то и другое она намерена изучить при различном атмосферном давлении.

Маленькая ассистентка проследовала за отарой по отрогам Тянь-Шаня и после первых же опытов Занесла в свои протоколы нечто казавшееся ей невероятным: «Количество красных телец у овцы здесь не нарастает, а падает. У местной породы, более приспособленной к жизни в горах, снижение это велико, у европейских — несколько меньше». Природа действовала как бы вопреки логике. Чем трудней становилось добывать кислород, тем более сокращались средства его доставки органам и тканям. Насыщенность артериальной крови этим жизненно важным газом едва достигала половины естественной нормы. Подобное состояние для человека означало бы неминуемую смерть.

Ольнянская подолгу оставалась в, походной лаборатории за микроскопом, озабоченно бродила среди овец, снова и снова обследовала их и удивлялась. Животные аппетитно щипали траву, температура их тела и дыхание были нормальными. Небольшая одышка у европейских пород не меняла картины общего благополучия. Как это возможно, не понимала она, с такой недостачей кислорода в крови жить, размножаться и нагуливать вес? Всемогущий костный мозг, вырабатывающий у человека биллионы красных телец в сутки, в Тянь-Шане сдавал. В красном море крови, где каждую секунду терпят крушение и идут ко дну десятки миллионов телец и столько же других выходят из «гаваней» костного мозга, в алые каналы тела, творились непонятные вещи.

Занятая своими мыслями, маленькая ассистентка неохотно вступала в беседы с сотрудниками, на шутки отвечала упорным молчанием и только к овцам — виновникам ее беспокойства — обнаруживала нежность и ласку. Удивительна ее любовь к животным! В их окружении она становится другой, даже непримиримость ее смягчается.

Ольнянская приступила к опытам в отарах овец, которые пасутся круглый год на высоте двух с половиной километров. Здесь, среди полностью акклиматизированных животных, она стала выяснять, насыщается ли со временем их кровь необходимым кислородом или низкий уровень кроветворения, возникший в горах, остается без изменения.

Исследования ассистентки ничего не дали: у овец, постоянно пасущихся в горах, было меньше красных телец, чем у зимующих на равнине, реже дыхание и ниже обмен веществ.

Как объяснить такую несообразность? Где распорядительность и рачительность природы? Как можно в атмосфере, бедной кислородом, ухудшать состав крови, ослаблять способность организма защищаться от удушья? Зачем обитателям равнин преимущества, столь необходимые тем, кто зимует в горах?

Снова маленькая ассистентка нашла погрешность в творении природы, удивилась и отчаялась.

— Я не понимаю ее, — говорила она, — надо же так напутать!

— О чем вы говорите? Неужели о природе? — недоумевали студенты-помощники, пораженные ее дерзостью.

— Никакой целесообразности! — настаивала Ольнянская. — Никакой!

Конечно, никакой! Где она видела эту разумную направленность? Не в таком ли творении природы, как монстрилла, являющаяся на свет без пищеварительного аппарата, или у бабочки шелкопряда, лишенной ротового отверстия и обреченной поэтому на голодную смерть? Или в роковом влечении насекомых к огню, где они находят смерть и страдания? Кто поверит в разумную направленность природы, наблюдая судьбу бабочки-психиды, чей век равен одному дню; поденки, живущей лишь несколько часов; или пчелы, погибающей в борьбе потому, что орган защиты — жало, — проникая в тело врага, увлекает за собой ее внутренние органы. Не человеческий ли организм, склонный вырабатывать на собственную погибель сильные яды и злокачественные вещества — молочную кислоту из желудочного сока, убийственные токсины при ожоге, — отмечен печатью целесообразности?

Кто знает, как долго Ольнянская оставалась бы в кругу своих печальных сомнений, если бы ей не пришла мысль сравнить обмен веществ у овец, постоянно пасущихся на малой и большой высоте. Это сопоставление не только не облегчило, а еще более усложнило задачу. Кто бы подумал, что газообмен у акклиматизированных горных овец тем ниже, чем выше расположено пастбище! Какая несообразность! Чем меньше кислорода в атмосфере и чем труднее протекает газообмен, тем меньше кровяных телец в организме и ниже обмен веществ.

Маленькая ассистентка отдала дань удивления природе и продолжала сопоставлять. На этот раз рядом стали овцы киргизской породы, европейской и помесь. Она искала механизмы приспособления и пыталась найти их на различных ступенях акклиматизации.

То, что Ольнянская увидела, было подлинным открытием. Жизнедеятельность овец, предки которых приспособились жить в горах, автоматически регулировалась атмосферным давлением. Их ткани довольствовались крайне малым количеством кислорода и снижали свой обмен наполовину. У киргизских овец это регулирование было совершенно, у помеси и европейских пород — недостаточно. Разреженная атмосфера вызывала у неакклиматизированных животных учащенное дыхание и уменьшение количества кровяных телец. Этим ограничивалась приспособляемость организма. Он не достиг еще той стадии приспособления, когда в зависимости от давления воздушной среды автоматически снижается или повышается дыхание и газообмен.

Ткани неакклиматизированных овец требовали столько же кислорода в горах, сколько и на равнине. Связанные видовым родством, высокогорные и равнинные овцы обнаруживали такое различие между собой, словно принадлежали к разным животным видам.

Закономерность была установлена, но забот у Ольнянской не стало меньше. Предстояло еще выяснить, приобретается ли это свойство в течение жизни или передается от родителей потомству.

Те, кто посылал маленькую ассистентку в горы, имели основания быть довольными своим выбором. Неутомимая и настойчивая, она стремительно, следовала от опыта к опыту, не давая себе передышки. Когда усталые помощники заговаривали о том, как хорошо бы денек погулять, она с недоумением спрашивала их:

— Зачем это вам?

В ее представлении такого рода желание лишено всякого смысла.

— Нам не отпущено запасных дней, — назидательно говорила она, — надо укладываться в жесткие сроки…

На этом разговор обрывался.

Вопрос о том, в какой степени ягнята рождаются приспособленными к горным условиям, вызвал среди студентов страстные споры и разнообразнейшие предположения. Ольнянская выслушивала их взволнованные речи и, ограничившись улыбкой или пожатием плеч, продолжала трудиться. В ее распоряжении были непогрешимые методы исследования, им принадлежало последнее слово.

Результаты первых опытов, проведенных над ягнятами в передвижной лаборатории на высоте двух с половиной километров над уровнем моря, поразили исследовательницу и ее сотрудников: овцы горной породы принесли ягнят со всеми чертами равнинных. Они рождались с одышкой, с большим количеством красных телец в крови и повышенным обменом. Признаков приспособления, свойственных матери, у потомков не было.

Ольнянской нелегко было найти этому объяснение. Она могла строить гипотезы, проводить параллели, искать поддержку в литературе, но не слишком оттягивать свой ответ. Его ждали с нетерпением взволнованные помощники.

Как это понимать? Неужели страдания родителей не послужили на пользу потомству? Киргизские овцы провели тысячелетия в отрогах Тянь-Шаня, возможно ли, чтобы акклиматизация не стала наследственной?

Ни себе, ни сотрудникам она не могла еще на это ответить. Со спокойствием человека, уверенного в непогрешимости науки, она призывала помощников к выдержке, настойчиво просила их не забегать вперед, помнить слова Ивана Петровича: «Терпение, терпение и терпение». Возможно, что в опытах где-то вкралась ошибка; стоит ее найти, и все «станет на место». Промах мог быть допущен у газообменного аппарата, за микроскопом, при подсчете красных телец. Придется все заново тщательно проверить, решительно ничего не упустить.

Прошло двадцать дней, и в состоянии горных ягнят наступила перемена: они стали напоминать своих родителей. Теперь их жизнедеятельность определялась атмосферным давлением окружающей среды, они чувствовали себя в горах прекрасно, тогда как равнинные ягнята не изменились и во всем походили на своих матерей.

— Как это понять? — не уставали допытываться молодые помощники. — Почему ягнята киргизской породы отличались вначале от родителей? Не могли же они за несколько недель приспособиться? А если так, то почему это не произошло с равнинными?

Ольнянская не спешила с ответом.

— Вы уверены в том, — спросила Ольнянская своих помощников, — что ягнята в первые дни не походили на своих предков?

— Конечно, уверены. И равнинные и горные вели себя одинаково.

— Так и должно быть. Разве у них не общие предки? — отвечала она.

— Мы говорим о родителях, — вставил самый молодой и самый нетерпеливый из сотрудников.

— Ничего не поделаешь, — прервала его Ольнянская, — природа хранит черты не только ближайших родителей, но и предков, живших миллионы лет назад. Именно эти последние особенно дороги ей, и оттого все ягнята в первые дни так похожи на своих общих равнинных предков. По мере укрепления коры головного мозга — вместилища более поздних приобретений организма — древние механизмы оттеснялись.

На этом опыты Ольнянской оборвались.

Мы когда-нибудь узнаем продолжение этой занятной истории…

Прежде чем перейти к следующему итогу, подведенному маленькой ассистенткой, позволим себе небольшое отступление.

В лаборатории Быкова задались как-то целью выяснить, в какой мере обмен веществ может стать зависимым от временных связей и до какой степени велико их влияние. Врачам будет интересно узнать, что горение вещества в тканях может, помимо всего, поощряться и задерживаться временными связями внутренних органов.

Опыты проводились на животных средствами условных раздражителей и привели к весьма неожиданным результатам.

Собаке давали в продолжение нескольких дней сахарный раствор и после каждого кормления измеряли газообмен. Принятая пища повышала потребление кислорода и выделение углекислоты. Все это было в порядке вещей. Спустя некоторое время экспериментатор стал замечать, что в часы, когда собаке обычно давали сахарный раствор, у нее нарастает потребление кислорода, повышается температура тела и учащается дыхание. Обмен веществ усиливался без всякой видимой причины.

Кормление сахаром сочетали с жужжанием индукционного аппарата и повторили процедуру тринадцать раз. На четырнадцатый — животному под жужжание аппарата вместо раствора дали чистую воду. Результаты были такими же, как если бы в организм ввели сахарный раствор. И подъем газообмена и продолжительность его повторялись с удивительной точностью. Эта связь могла долго держаться, если время от времени подкреплять ее сахарным раствором.

Интересные опыты многое поведали о временных связях, возбуждающих и угнетающих обмен веществ, но не раскрыли самого важного: какие перемены при этом возникают в тканях? Все глубокое, интимное ускользнуло от наблюдений экспериментатора.

Ничего, что многие уже брались за эти опыты, и не так уж важно, почему они не довели их до конца. Говорят, нелегко, но должен же кто-нибудь и трудными вещами заниматься. Эту задачу Ольнянская возложила на себя. Методом исследования она избрала мнимое кормление по Павлову. Оригинальный способ великого физиолога должен был помочь ей заглянуть в тайну тайн организма.

То была трудная пора в ее жизни. Только что отгремела жестокая война. Город-герой начинал оправляться от нанесенных ран, институт с трудом восстанавливался: не было освещения, отопления, животных. Все приходилось делать самой. Регине Павловне нелегко было собрать своих помощников, рассеянных войной по стране, найти и водворить на место аппаратуру и приборы. Вновь созданная правительством Академия медицинских наук требовала от института более тесных связей с больницами и клиниками. Круг работ вырос, а творческая обстановка налаживалась медленно.

К удивительным особенностям маленькой ассистенткң следует отнести ее уверенность в том, что она создана для исследования временных связей, что физиология газообмена — ее кровное дело и никому, кроме нее, до него дела нет. Нет нужды спорить, никто не посягает на обширное поле деятельности Ольнянской, положительно никто, можно за это поручиться. Придирчивые люди могли бы, наоборот, задать ей несколько недоуменных вопросов. Как, например, объяснить ее неизменную готовность впрячься в любую колесницу, тащить через меру, изнемогать, и лишь потому, что в колесницу уже впрягся другой, такой же упрямый искатель? Легче сносить невзгоды вдвоем? По вспаханной борозде хомут плеча не оттянет? Этого об Ольнянской не скажешь. Она не из тех, кто ищет легких успехов. Она просто не любит, чтобы предметом ее влечения — газообменом — занимались другие. Мало ли какие бывают на свете причуды? Да и у кого хватит сил делить предмет своей страсти с кем бы то ни было?…

Итак, какие перемены возникают в тканях, когда утрачена связь между обменом веществ и внешней средой!

Если собаку накормить мясом, у нее повысится газообмен. Однако тот же кусок, съеденный не сразу, а пятью частями — через каждые тридцать — сорок минут, повысит намного общее количество поглощенного кислорода. Такая расточительность организма была для Ольнянской невыносима. Совершенно очевидно, что все рожденное жизнью может гореть и обречено на то, чтоб сгореть, но всему своя логика и мера. Эти и многие другие наблюдения привели ее к мысли, что самый прием пищи должен служить пусковым механизмом для целого ряда процессов.

Первая часть опытов не требовала ни особого искусства, ни предвидения, и мы не станем подробно останавливаться на них. Подопытную собаку в продолжение нескольких дней кормили мясом и при этом записывали ее газообмен. Как и следовало ожидать, организм животного после еды все больше и больше поглощал кислорода и выделял углекислоты. Своего предела подъем этот достигал спустя семь часов, а спад наступал через двенадцать часов после еды. Выяснив ответ организма на прием мясной пищи, ассистентка приступила к другой части опыта.

Собаку оперировали — перерезали у нее пищевод и наложили фистулу на желудок. Теперь, когда ее кормили, пища выпадала из отверстия на шее и в пищеварительный тракт не попадала. Кормление было мнимое, и все же газообмен нарастал: он достигал предела спустя шесть часов и завершал свой спад через девять.

Однажды ассистентка ввела собаке мясо не через рот7 а через фистулу желудка. Не все ли равно, как пища угодит в пищеварительный тракт? Надо было полагать, что регистрирующий аппарат вычертит кривую газообмена, характерную для организма, насытившегося мясом, Регина Павловна на этот раз просчиталась: потребление кислорода стало нарастать не сразу, а лишь спустя три часа, интенсивность газообмена также упала. Побудительные силы, ускоряющие обмен веществ во время и после приема пищи, вдруг утратили свое влияние на организм. Какую бы пищу ни вводили в желудок помимо полости рта — мясо, хлеб, молоко, подъем газообмена запаздывал. Еда оказалась не механическим актом в общей цепи превращения веществ, а в первую очередь сигналом, вызывающим химические изменения во всем организме. Неужели сигнализация из полости рта, недоумевала Ольнянская, в каждом случае предупреждает организм и клетки: «Выделяйте азот, к вам проследовали белки», или: «Сжигайте углеводы, готовьте место сахару».

Надо знать Ольнянскую. Увлеченная идеей, она ни перед чем не остановится. Самым трудным было найти творческий прием для дальнейших исканий. Нельзя сказать, чтобы в них был недостаток. Исследовательница оказывала им сердечный прием, отклоняла одни, проявляла симпатии к другим, пока не остановилась на несколько странном решении. Она будет вводить через рот некоторое количество сахара и проследит, в какой мере усилится его концентрация в крови.

Какой, казалось, в этом толк? Можно заранее сказать, что съеденный сахар на некоторое время задержится в крови. Оказывается, она задумала провести это испытание не на животном, а на человеке: мнимо накормить испытуемого и убедиться, что сахар, не достигнув желудка, все равно повысит количество глюкозы в крови.

Любой сотрудник лаборатории охотно согласится съесть несколько конфет и отдать каплю крови науке, но какую методику избрать?

— Как это сделать? — спрашивала она помощников. — Что бы вы посоветовали?

Никто ей помочь не сумел, и ей пришлось самой найти выход. Она дала испытуемому вместо сахара раствор сахарина — вещество, схожее с сахаром только по вкусу и не имеющее отношения к углеводам. Расчет физиолога был ясен: если нервные окончания полости рта действительно способны сигнализировать о том, какие именно вещества проследовали, то организм, обманутый вкусом сахарина, станет усиленно выделять сахар в кровь. Он растратит свои запасы, не получив ничего взамен.

Так и случилось: не поглотив ни крошки сахара, по одному лишь сигналу органов вкуса организм приготовился к приему углеводов. Количество сахара в крови испытуемого выросло. Успех наполнил сердце ассистентки надеждой. Опыты последовали один за другим безудержно быстро. Было похоже на то, что она стала наконец на твердую почву и знает теперь, как ей быть.

Раствор сахарина был предложен собаке. Она только лизнула его и отказалась пить. К напитку прибавили молоко. Животное неохотно проглотило его, но в крови сахару не прибавилось. Там, где человек дал себя обмануть, анализаторы собаки оказались настороже. Животное обнаружило совершенство, недоступное человеку.

Одна из чудесных особенностей материалистического научного познания — его глубокое проникновение в сущность вещей, познание природы не только во имя познания, но и ради уразумения того, чем найденная закономерность может служить человеку. Обретенная истина должна стать методом дальнейших исканий, теория — практикой, — таков материалистический принцип.

Маленькая ассистентка, воспитанная в духе марксистских идей, строго следовала этому правилу. Обнаружив, что пища в ротовой полости диктует организму дальнейший образ действий, она задумала использовать эту сигнализацию для господства над целым рядом химических процессов в пищеварении. Ничто не помешает ей путем одиночных долгих или повторных сигналов различной частоты и напряжения понуждать организм выделять ничтожные количества сахара или насыщать им кровь.

Эту сложную проблему, за которую еще не брался ни один физиолог, Ольнянская разрешила с помощью обыкновенной конфетки. В одном случае испытуемый проглатывал ее, а в другом — подолгу сосал. Быстро съеденный леденец — короткий сигнал — не повышал ни уровня газообмена, ни количества сахара в крови. Чем дольше, однако, конфетка оставалась во рту и сигнализация становилась настойчивей, тем больше кровь насыщалась сахаром и повышался обмен.

Этот опыт объяснил другое любопытное наблюдение. Давно было замечено, что люди, занимающиеся физическим трудом, охотно примешивают к своей пище сахар и с особым удовольствием поедают его во время тяжелой работы. Физиологи объясняли это необходимостью пополнить запасы для питания мышц. Никому в голову не приходило, что углеводы одним лишь своим появлением в полости рта ускоряют выход сахара в кровь, который тут же становится источником сил.

Ольнянская не была бы достойной ученицей своего учителя Быкова, если бы сочла свое дело оконченным. Пусть обмен веществ зависит от нервных сигналов, возникающих во время приема пищи, пусть вкусовые ощущения оказывают влияние на весь ход жизнедеятельности, но какова природа этих механизмов? Временные ли это связи или врожденные?

Ассистентка начала со смелого допущения, что между едой и обменом веществ издавна установились временные связи. Вкусовые ощущения, исходящие от определенных питательных веществ, возникали так часто, что одно прикосновение их к полости рта действует на обмен веществ, Это всего лишь предположение, которое надо еще доказать.

Вот как Ольнянская выполнила задуманный план.

В опытах с мнимым кормлением мясо, как известно, выпадало из отверстия на шее и до желудка собаки не доходило. Газообмен между тем нарастал. После опытов обычно прожеванное мясо вводилось в фистулу желудка и служило для животного питанием. Что, если вслед за мнимым кормлением, повторенным много раз, не вкладывать пищу в желудок, а следовательно, не подкреплять предполагаемую временную связь? Будет ли по-прежнему повышаться газообмен при каждом новом кормлении животного или связь эта быстро угаснет?

Опыт был поставлен. Животное кормили, но выпадавшее мясо в фистулу желудка не вводили. В первый день у мнимо накормленной собаки газообмен продержался одиннадцать часов. В последующие потребление кислорода упало, затем снова снизилось, и наступил день, когда оно уже больше не повышалось. Собака поглощала мясо, железы желудка, деятельность которых врожденная, обильно изливали сок, а газообмен оставался низким.

Вывод был ясен: нарастание газообмена во время и после еды — свойство приобретенное, это временная связь. Не будучи подкрепленным пищеварительной деятельностью или хотя бы ощущением полноты желудка, газообмен постепенно спадает.

Разговор по душам

«— Вы утверждаете, Константин Михайлович, что внутренние органы сигнализируют о себе коре больших полушарий, а стало быть, чувствительны к боли. Вам известен этот опыт: если повысить стрихнином возбудимость нервной системы кролика, так взвинтить ее, что одно прикосновение к коже вызывает судороги, животное все-таки останется спокойным, хотя бы в это время резали и кололи его сердце, желудок, кишки и печень. А раз нет болевой чувствительности, то есть раздражения не достигают высших нервных центров, невозможно и регулирование ими внутренних органов. Не так ли? На этот вопрос, столь часто повторяемый противниками, Быков отвечает словами Павлова.

«При нынешнем изучении механизмов нервной системы, — говорит Павлов, — опыты делаются на только что искалеченном операцией животном. Естественно, что мы очень затруднены открыть законы нормальной деятельности нервной системы, так как нашим искусственным раздражением приводим ее в хаотическое состояние…»

Быков мог бы кое-что добавить от себя, но он деликатно предоставляет слово оппоненту.

Ученый сидит за столом, перед ним бумага и чернила: затруднения ему легче решать одному. Сомнения осаждают его, это их голос размеренной речью звучит у него в ушах: «Так ли, профессор? Не ошиблись ли вы?» Быков встает. Он устал спорить с собою, возражать явным и воображаемом противникам. Он раскрывает книгу, перелистывает страницы — и то, что ему недавно казалось бесспорным, вдруг утрачивает свою достоверность. Он бьется с сонмом противников, спорит, возражает и наконец отодвигает бумагу и чернила. В соседней комнате играют Бетховена. Знакомые звуки успокаивают, ему становится легче, но прежние мысли вновь возвращаются, и спор разгорается.

«Какие у вас основания утверждать, — слышится ему возражение, — что во внутренних органах зарождаются импульсы, которые доходят до коры мозга, что эта сигнализация осуществляется специальными приборами, заложенными в стенках внутренних органов?»

На поставленный вопрос Быков должен ответить, как бы несправедливы ни были судьи.

«Мало того, — мысленно отвечает он, — кора мозга, восприняв эту сигнализацию, передает ее из одного внутреннего органа в другой. Так осуществляется взаимосвязь между отдельными частями организма и нарастает деятельность одних механизмов и слабеет активность других. В период роста припухает щитовидная железа и вырождается зобная. Гормоны желез изменяют состояние обмена: снижают и повышают выделение фосфора, кальция, магния, калия, натрия, возбуждают кроветворные органы. Одни усиливают белковый и солевой обмен, другие задерживают тот и другой. Под влиянием забот, напряженного внимания или выжидания люди перестают нормально дышать, теряют аппетит. Внезапный страх подавляет молочную железу — у кормилицы может исчезнуть вдруг молоко. Радость, наоборот, повышает деятельность желез и органов. Заслышав ржание жеребенка, кобылица роняет молоко на ходу».

«Все это не ново, — слышится Быкову знакомое возражение. — Чарлз Дарвин в свое время утверждал, что в желудке «заложены интеллект, сознание, темперамент и чувства». Нельзя не согласиться с тем, кто сказал: «Печаль, которая не проявляется в слезах, заставляет плакать другие органы». «Но где доказательства, — настаивает противник, — что эти процессы регулируются корой полушарий? Почему не допустить, что они замыкаются под корой или в спинномозговом стволе — центре автоматической деятельности?»

— Доказательства? — повторяет про себя Быков. — Сколько Угодно. Вот они.

Мы вливали собаке воду в желудок и в это время подкармливали ее мясо-сухарным порошком. Другой собаке в момент такого же орошения желудка пускали в кожу электрический ток. Третьей при тех же обстоятельствах вливали в рот кислоту. После нескольких сочетаний у животных образовались временные связи. На вливание жидкости каждая собака отвечала по-разному: первая облизывалась, вторая отдергивала лапу, а третья с чувством отвращения роняла слюну. Раздражение желудка стало условным возбудителем самых различных ответов. Столь сильна была сигнализация изнутри, что малейшее промедление в подаче пищи после орошения желудка вызывало у собаки тревогу: она поворачивала голову к кормушке, облизывалась и непрерывно роняла слюну. Все ее существо находилось под впечатлением разрыва между вливанием воды и отсутствием пищи в кормушке. Другая собака, у которой вливание воды было связано в мозгу с ощущением боли от электрического разряда в кожу, преображалась, едва орошение желудка прекращалось. Оборонительная поза сменялась непринужденной, она отряхивалась, виляла хвостом и, довольная, лаяла. Вливание воды и конец этой процедуры действовали на нее так же, как возникновение и прекращение боли. Любопытно, что введение в желудок сахарного раствора вместо воды не вызывало у животного оборонительных движений.

Как это объяснить? Слизистая оболочка желудка лишена связи с лапой собаки, с кожным покровом и со слюнной железой. Только через кору мозга, где образуются временные связи, могли сигналы желудка доходить до скелетной мускулатуры, до кожи и железы. Тонкой и чувствительной оказалась эта сигнализация. Собаке вливали через фистулу желудка воду, нагретую до тридцати шести градусов, и при этом не давали ей есть. Вливая же воду двадцати шести градусов, неизменно кормили ее. В первом случае собака роняла слюну, а во втором — сохраняла внешнее спокойствие. Из желудка в кору полушарий была доведена такая подробность, как разница температуры в десять градусов тепла. В Индии существует обычай, согласно которому заподозренный в преступлении должен пожевать и выплюнуть горсть священного риса. Обильно смоченный слюной рис свидетельствует о невиновности человека. Страх быть уличенным задержал бы у виновного слюноотделение…

Все ключи к жизни и ее тайным источникам находятся во власти высшего отдела центральной нервной системы. Измученные долгим переходом солдаты падают от усталости. Беспрерывные бои истомили их. Они ложатся, готовые забыть об опасности. Но явился полководец, их любимый товарищ в бою, и точно освободил заторможенные силы… То, что казалось не под силу организму, стало возможно по воле высшего мозгового центра коры головного мозга. На путях и перекрестках жизни нет мертвого покоя; беспрерывно идут сигналы от низшего к высшему и дальше к соседу, близкому или дальнему, кого сигнализация эта касается. Спинной мозг бывает передатчиком, головной же — высшим арбитром и регулятором».

«Любопытная схема, — припоминает Быков едкое замечание одного из противников, — ее надо, очевидно, так понимать: из внутреннего мира беспрерывно следуют сигналы: «Мы здесь на посту, нам мешают такие-то силы, шлите поддержку из резервов», «Воздействуйте на моего соседа, он расстраивает мою жизнедеятельность: если помощь не явится, случится несчастье!», «У меня все благополучно, кислотность чуть повышена, сигнализируйте железам — дать щелочи». Обдумывая научную теорию, исследователь может услышать донесение желудка в кору мозга: «Я переполнен, прекратите впредь набивать меня вкусными вещами, близится опасность несварения».

Вульгарность раздражает ученого, и он становится вдруг деликатным. Странная манера чрезмерной любезностью подчеркивать снисходительность к противнику.

«Так нельзя понимать научную схему, — мысленно объясняет он своему оппоненту. — Тут нет разброда, бестолкового перезванивания вверх и вниз. Перенаполнение мочевого пузыря задерживает деятельность почек вплоть до полного их выключения. Сигналы идут по совершенно определенной магистрали — от мочевого пузыря в кору мозга, а оттуда к почкам. Каждый орган сигнализирует о себе и на что-то претендует, но только кора мозга может повысить или понизить деятельность одной системы на пользу другой. Когда у собаки удаляют мозжечок и она лишается способности сохранять равновесие тела, кора полушарий принимает эти функции на себя. В этой сложной механике не все гладко и просто. Миллионы лет формировался организм. Менялись климаты, среда, под их влиянием возникали и отмирали комбинации из органов и нервов. Исчезновение их не всегда было полным: ненужные, обреченные, они оставались среди живых. Триста таких рудиментов сохранял в себе человек. Природа долго хранит память о своих мертвецах. Как в былые эпохи, когда деятельность их была необходима, они продолжают сигнализировать в мозг, напоминать о себе, требовать и на чем-то настаивать…»

Чем резче звучит голос противника и злее его замечания, тем предупредительнее ответы Быкова:

«И все-таки слаженность тут необыкновенная. У собаки образовали две временные связи на пищу. И звуки метронома и орошения желудка вызывали у животного слюноотделение — внутреннюю подготовку к еде. Два сигнала находились в руках экспериментатора: один — из внешнего мира, а другой — из внутреннего. И тот и другой через кору мозга адресовались к слюнной железе. Казалось, если пустить в ход оба раздражителя сразу, организм собаки ответит так же, как на каждый из раздражителей в отдельности. Случилось другое. Орошение желудка и стук метронома, вызывавшие в отдельности слюноотделение, будучи приведены в действие одновременно, создали в организме сумбур. Собака то роняла слюну, то, заторможенная, обнаруживала признаки страха. Казалось, силы, пришедшие из органа слуха и из желудка — извне и изнутри, столкнулись и вступили в единоборство. Когда сумятица улеглась, проверили влияние каждого раздражителя в отдельности. Собаке ввели воду в желудок. Организм ответил обильным слюноотделением. Зато звуки метронома почти не действовали на железу. Голос изнутри заглушал требование внешнего мира: именно этим сигналам мозг отдавал предпочтение. Но если так мощно звучат требования внутренних органов, почему же мы так редко их слышим? Мы тогда лишь ощущаем свой желудок и печень, когда их поражает страдание. Справедливый вопрос, но что стало бы с нами, если бы тысячи сигналов беспрерывно загромождали мозг? Облегчило бы это наше существование? Природа отвела от нас эту угрозу. Ученый может спокойно работать, ему не помешают сигналы внутренних органов. Кора мозга отодвинет непрошеного вестника в запас. Ту же участь разделят раздражения из внешнего мира. До нашего слуха не доходит бой часов, когда мы заняты делом, но в пору ожидания, когда время приближает желанную минуту, их тиканье становится невыносимым. Во дворе дома днем и ночью слышится грохот машин. Жилец-механик к этому грохоту привык и не слышит его. Зато у себя на заводе малейший шелест и отзвук в громыханий парового агрегата глубоко волнуют его».

Мысленный спор нарастает. Быков не склонен никому уступать. Он ссылается на прошлое, обращается к настоящему; уверенны и спокойны его рассуждения.

«Нам все ясно с начала до конца. Мы умеем на врожденных связях — инстинктах — вырабатывать такие же — условные, подменяя звонком и метрономом действительное отношение организма к внешнему и внутреннему миру. Больше того — мы научились видеть, как эта подмена развивается, то замирая, то нарастая, от одного зажигания лампы или невинного бульканья воды; умеем взвешивать и проверять свои наблюдения, придавать им точность научного положения.

Вот один из таких примеров.

Мы знаем, что множество раздражений повседневно осаждает наш мозг. Отражается ли это на состоянии нормально действующего организма? Влияет ли приходящий в кору мозга сигнал на отправления органов, нисколько не связанных с ним? И эту проблему мы разрешили. У трех собак были выработаны временные связи: электрический свет символизировал пищу и вызывал у животных слюноотделение, и бульканье воды, связанное в мозгу с видом пустой кормушки, рождало торможение. Закрепив эти условные связи, мы у одной из собак вывели наружу мочеточники, чтобы выделение мочи происходило на наших глазах. Двум другим впрыснули химическое вещество пилокарпин, вызывающий непрерывное слюноотделение. Теперь наглядно действовали у одной собаки почки, а у другой и третьей — слюнная железа.

Если в такую относительно нормальную обстановку, рассудили мы, ворвется посторонний сигнал, как он отразится на моче— и слюноотделении?

Мы зажгли электрическую лампу, связанную в коре мозга животного с получением еды, и возбудили таким образом пищевой центр. Сразу же обнаружилось, что из мочеточников в склянку все меньше стекает мочи. Не только количественно, но и качественно она изменилась. Очередь пришла другому раздражителю: забулькала вода, зазвучал голос торможения. Этот раздражитель был связан у собаки с видом пустой кормушки, и, как ни странно, он усилил мочеотделение. То же самое повторилось у собак, которым впрыснули пилокарпин. Электрический свет — сигнал возбуждения — деятельность железы подавил, и выход слюны снизился, а тормозной, наоборот, слюноотделение повысил.

Чтобы сделать третий опыт еще более наглядным, мы несколько усложнили его. В пищу животному подбавили полграмма йода, который после приема обычно выделяется слюной. Подействует ли сигнал из внешнего мира на этот процесс? Так ли значительно его вмешательство? Ответ не оставил ни малейшего сомнения. Сигнал торможения — булькающая вода — увеличивал выделение йода, а электрический свет — сигнал возбуждения — его сокращал. Посторонние для организма раздражители, глубоко безразличные для почек и возбужденной пилокарпином железы, угнетали их отправление. Так чувство острого голода подавляет у нас другие желания. Голодная слюна гасит все помыслы и страхи.

Таково заключение! Средствами временных связей мы не только судим о том, что творится во внутренних органах, но и научились возбуждать и тормозить жизнедеятельность организма».

Быков спокойно встает из-за стола, ему нечего больше прибавить. Павлов учит: всегда сомневаться, критиковать, проверять, но не застревать на распутье, смело идти по намеченному пути. Он так и поступит.

Глава седьмая Лицом к лицу с природой

В поисках самого себя

— Пошлите меня куда угодно, хоть на Камчатку, только избавьте от физиологии труда! Я не могу и не хочу ею больше заниматься.

Физиолог Слоним произнес это твердо, с той ноткой решимости в голосе, которая не оставляет места для сомнения. Он не был постоянным сотрудником Быкова, они только встречались на одном из заводов, где оба изучали физиологию труда. Просьба молодого человека озадачила ученого своей неожиданной настойчивостью. Куда его устраивать? Профессор руководил тогда маленьким отделом прикладной физиологии, где, кроме него, было место лишь для служителя. Время от времени к нему в лабораторию приходили поработать физиологи. «Платить мы вам не будем, — предупреждал он их, — зато вы усвоите учение об условных рефлексах». Среди добровольцев помощников бывал и Слоним, однако к условным рефлексам он интереса не проявлял. Теперь он просит помощи, готовый отказаться от физиологии труда и заняться исследованием временных связей — делом столь же нелюбимым и нежеланным. Что с ним случилось? Почему вдруг?

— Извините, я вас не понимаю. Как можно пренебрегать таким благородным занятием, как исследование человеческого труда? В нашей стране, где труд так почетен, какое основание сторониться, избегать его изучения? И на Камчатке вы, кстати, встретитесь с тем же. Неладное вы задумали, мой друг.

Слоним решительно покачал головой:

— Мне кажется, Константин Михайлович, что я полностью себя исчерпал. Я не смогу быть полезным этому делу… Не будем вдаваться в подробности, как и почему, мы не вправе заниматься наукой, к которой утратили интерес.

Молодой человек был взволнован и, как показалось ученому, немного растерян.

— Подумайте еще раз, — сказал ему Быков, — физиологии труда предстоит великое будущее… Впрочем, как вам угодно… Чем вы хотели бы заняться?

— Меня не привлекает лаборатория, — ответил тот. — Физиологию я предпочел бы изучать в естественной среде, в самой природе.

Ученый удивился:

— То есть вне лаборатории и рабочей обстановки?

В ответ прозвучало решительное «да».

В этом не было ни капли здравого смысла. Отказаться от приборов и аппаратов, от удобств лабораторных приспособлений, столь облегчающих научный труд! О, этот малый — изрядный чудак. Впрочем, он не слишком оригинален. Легче пренебречь благами науки, чем обогащать ее трудом и усердием.

— Любопытно узнать, — заинтересовался ученый, — как же вы представляете себе работу в естественной среде?

— Я не сижу в лаборатории, у собачьего станка, — последовало не слишком логичное объяснение. — Это мне не под силу.

Быков улыбнулся. Этот бледный и худощавый молодой человек с внешностью горожанина, ни разу не бывавшего в лесу, питал страстную привязанность к природе. Рассказывали, что он проводит обычно свой отдых в горах, проделывает пешком по многу километров, ночуя в походной палатке. Страх и лишения не способны удержать его от самых опасных переходов. В пустыне Каракумы он гоняется за жуками и выслеживает ящериц в барханах. Удивительно ли, что он в близкой его сердцу природе готов уместить все храмы науки, изучать физиологию в песчаной степи и на снежных вершинах Тянь-Шаня?

— Объясните мне, прошу вас, — повторил ученый, — как вы представляете себе занятия физиологией в природной среде.

Слоним коротко ответил:

— Не знаю.

Быков вспомнил, как сухо и холодно этот помощник принимал его советы прилагать учение Павлова к исследованиям физиологии труда и с какой охотой изучал средства облегчить труд штукатуров, выясняя преимущества терки перед лопаткой, и сказал:

— Мне кажется, что вы еще себя не нашли. Физиология, по-видимому, не ваша стихия.

На это последовала длинная тирада, безудержное и страстное признание:

— Я не спорю, Константин Михайлович, возможно и так, но физиология, которая не объясняет, как приспособляются животные к своему образу жизни, как изменяются отправления организма, как вообще осуществляется жизнь на земле, — действительно не моя стихия. В природе, то разгораясь, то затухая, пылает извечный огонь, идет борьба и утверждение одних за счет других. Все, что живет, неотвратимо стремится куда-то вперед. В беспрерывной суете идет вытеснение, переход с места на место, чтобы из худшего прошлого перейти к лучшему будущему. Победители расширяют свой жизненный круг, но в новых условиях терпят лишения: наследственные свойства животных, некогда утвердившиеся в другой обстановке, не соответствуют отвоеванной среде. Климат, пища и средства ее добывания ломают и рушат врожденные свойства, изменяют частично органы и функции. В результате зарождается новый животный вид… Где эти закономерности изучены физиологами, укажите мне? Скажете, что это не наше дело, происхождением видов занимаются другие? Не могу согласиться.

Все это он произнес одним духом, с той страстной горячностью, когда кажется, что напряжение мысли и накал чувств достигли своего предела…

— Те, кто экспериментирует на кроликах, свинках и белых мышах, — продолжал он, — могут думать, конечно, что эти лабораторные создания — копии тех, которые населяют природу, но это не так. Исследуя физиологические механизмы собаки, голубя и песца, ученые упускают из виду, что различные животные пользуются ими по-разному. Нельзя закономерности, установленные на одних организмах, так легко распространять на другие. Без учета природных особенностей животного все наши расчеты неверны. Вот вам характерный пример. В зимний день я выгоняю в лес собаку. У нее превосходная шерсть, она сильна, здорова, и все же судьба ее предрешена: если она не найдет дорогу домой, то погибнет от голода. Иное дело выпущенный на волю песец, так похожий на нашу собаку. В лесу он наловит себе птиц. Или будет охотиться за рыбой; не поймает живую — найдет мертвую, выброшенную на берег реки. Наша собака в лесу будет мерзнуть, а песец разляжется брюхом кверху, словно стужа ему нипочем. У обоих как будто одинаковые нервные механизмы и физиологические функции, а каковы результаты? Судьбу животного решают не только его физиологические свойства, но и биологические, и в первую очередь — способ добывания' пищи. Он перестраивает на свой лад жизненные отправления организма. В лаборатории этого, конечно, не учтут: там поставят в станок песца и собаку, чтобы на одинаковые раздражения получать одинаковые ответы…

Речь была еретична, ее обличительная манера и страстное звучание не могли скрыть рискованность некоторых положений.

— Не очень вразумительно, — задумчиво проговорил ученый, — и все потому, что вы не нашли себя. Ищите, я вам помогу.

Быков не ошибся — Слоним действительно не нашел еще себя.

За тридцать лет своей жизни он о многом успел передумать, многое узнать: побывал на медицинском факультете, оставил его и ушел на биологический; разочаровался и в том и в другом и все же стал врачом. Вскоре он бросил медицину и занялся гигиеной труда. Его последним увлечением была физиология труда, от которой он также решил отказаться. Молодой человек переходил от одной крайности к другой, бессильный умерить свой душевный разброд.

Своим друзьям он говорил:

— Эти науки, несомненно, важны и интересны, но меня они почему-то не занимают. Мне, здесь попросту скучно и не по себе.

На медицинском факультете ему понравилась анатомия. Организм оказался слаженной конструкцией; кости и мышцы точно подсчитаны и размещены по полкам анатомического музея. Это соответствовало склонности Слонима к системе и порядку. Природу он любил не только изучать, но и систематизировать. Его коллекция жуков и бабочек не знала себе равной среди прочих других. Всюду ему хотелось видеть четкие соотношения, запечатленные в строгих пределах. В истории его привлекала хронология. В ее точных границах перед ним вставали пространство и облик эпохи, которые он таким образом явственно чувствовал и ощущал. Все, что не поддается классификации, будь то музыка, литература или словесность, не могло его занять. Многообразна его библиотека, обширны ее пределы и велик его интерес к ней. Ведь помимо всего книги можно располагать в таком и этаком порядке, нумеровать, шифровать и каталогизировать…

Все учебные предметы, кроме анатомии, оставили Слонима равнодушным. Занятия по физиологии казались однообразными и утомляли его. И вчера и сегодня все тот же нервно-мышечный препарат лягушки, над которым всю жизнь провел знаменитый Введенский, чьему примеру следовать призывают студентов. Ненамного привлекательней были атрибуты другой физиологической школы. Чудесный пособник науки, помогший Павлову в его великих открытиях — собака с выведенной наружу слюнной железой, — Слонима не заинтересовал. Он отказывался от советов запасаться терпением, подсчитывать капли слюны и заносить эту арифметику в дневник наблюдений.

Не обрадовали молодого человека и занятия по биологии. Диплом позволял ему выбрать любое направление — стать зоологом, палеонтологом, микробиологом. Увы, мысли его были заняты не тем, иные думы смущали его воображение. «Есть на свете счастливцы — они огибают экватор, охотятся в джунглях, изучают зверей в природе и в неволе. На каком факультете получили они свою специальность?…»

Рано отчаиваться, мир клином не сошелся, он вернется к медицине, прослушает курс и будет медиком-естествоиспытателем. Многие врачи древности совмещали то и другое, а некоторые к тому же и философию. Ничего невозможного в таком решении нет: разве экспериментальная медицина — не ветвь биологии?

Пример древних ненадолго вдохновил Слонима. Гигиена труда, которой он занимался, еще будучи студентом, не пришлась ему и теперь по душе. Почетное звание санитарного медика, посещение заводов и обследование на них условий труда, писание актов — все это тоже не для него.

Молодой человек решил уйти на военную службу. Там, в здоровой обстановке труда и дисциплины, его мысли улягутся, чувства станут ровней и найдется разумный выход.

Этому плану не суждено было сбыться — военное ведомство отказалось числить у себя солдата весом в пятьдесят два килограмма. Неудачник принял другое решение. Он будет медиком, обыкновенным практикующим врачом. Вопрос о профессии решен раз навсегда!

В туберкулезном диспансере молодой дебютант поначалу проявил себя успешно. Он научился искусно брать кровь из вены, и эту способность вскоре отметили, что, однако, не помешало ему влить однажды лекарственный раствор мимо вены в ткани и ухудшить состояние больного. От неудачливого медика поспешили отказаться.

Тогда Слоним увлекся физиологией труда, той самой наукой, от которой впоследствии выразил желание бежать на Камчатку. Случилось это не сразу. Вначале как будто все шло хорошо. Он с интересом изучал влияние тяжелых работ и высоких температур на человека, чтобы научным анализом прийти на помощь рабочим. Исследователь мог по количеству поглощенного организмом кислорода и выделенной углекислоты определить, сколько в тканях сгорело вещества, израсходовано калорий и сколько понадобится пищи для восстановления нарушенного баланса. Газообмен указывал, в какой степени трудовая операция обременительна для человека и выполнима ли вообще.

Слоним уверовал в могущество метода исследования и ждал от него всяческих чудес. В сообществе с другими экспериментаторами он даже написал о своих успехах объемистый труд.

Напрасно Быков убеждал его изучать у рабочих временные связи, возникающие в процессе труда. Слонима эти просьбы неизменно смущали: он читал о слюнных временных связях, знал, что они успешно изучались на собаках, но как их связать с газообменом, с состоянием рабочего, разгружающего фарфор?

Когда трудоемкие работы стали выполняться машинами, увлечению Слонима пришел конец. Искусство рабочего сводилось теперь не к физическому напряжению, а к сноровке и ловкости. Чтобы изучать эти новые формы труда, нужна была новая методика. Три года Слоним искал ее и, разочарованный, обратился за помощью к Быкову…

Был 1932 год.

Молодой физиолог и ученый встретились снова. Они сидели в лаборатории — той самой, где ничтожное число штатных сотрудников было обратно пропорционально объему заданий, — и беседовали. Слоним жаловался на судьбу. Опять ему приходится все начинать сызнова. Годы уходят без утешительного итога. Физиология труда для него, Слонима, была ошибкой, этак можно и всю жизнь погубить.

Слоним мог бы этого не говорить — Быков понимал молодого человека и всячески хотел ему помочь.

— Я кое-что придумал. Полагаю, Абрам Данилович, что это вас устроит. Поезжайте в Сухуми — изучать физиологию обезьян. В питомнике много различных животных, там в некоторой степени естественная среда. Изучайте приспособительные механизмы у зверей, сочетайте в себе натуралиста и физиолога, но избегайте чрезмерного любования природой. намерен вас в чем-либо стеснять; я следую в этом отношении примеру моего учителя — Ивана Петровича Павлова. Ищите себя.

Встреча завершилась сюрпризом, значение которого один лишь Склоним мог оценить. В его распоряжении будут птицы и звери обезьяны и рептилии в их естественной среде, а может быть, даже и скорпион… Он сможет ставить опыты, изучать животных в вольерах, где условия жизни приближаются к природным. Он избавится от города с его гнетущим шумом и сумятицей, от театров и Филармонии, посещение которых отнимает много времени, избавится наконец от временных связей, от необходимости объяснять ими свои наблюдения. А что важнее всего — у него будет свобода действий. Есть ли на свете благо превыше свободы!

— Я с радостью поеду, если вы направите туда и Ольгу Павловну Щербакову, — осторожно произнес молодой человек.

Это была его жена, долгое время работавшая помощницей Быкова.

— Хорошо, я согласен, поезжайте вдвоем.

Слоним находит себя

Молодой исследователь прибыл в Сухуми и остался доволен тем, что увидел. В его распоряжении были вольеры с животными, свобода действий и опытная помощница. Оставалось наметить план и приступить к его осуществлению, а Слоним почему-то не очень спешил впрягаться в работу. Он с завидным спокойствием слонялся по прямым, заново отстроенным улицам, по ботаническому саду, среди субтропических насаждений Синопского парка, подолгу оставался у моря и штудировал историю города. Словно целью его было изучение памятников старины, он интересовался всем, что относилось к столице абхазов в бытность ее милетской колонией Диоскурией, римским городом Севастополис и генуэзским поселением. От его пытливого взора не ускользнули ни руины крепости византийской архитектуры, ни остатки Великой абхазской стены. Наблюдения записывались, подкреплялись свидетельством литературы и обогащались фантазией натуралиста.

Так проходили недели и месяцы, а работа над животными в желанной обстановке естественной среды не начиналась. Слоним бродил между клетками обезьян, наблюдал поведение зверей, подолгу глядел на морские просторы под крутыми холмами питомника — и ничего не предпринимал.

Странное поведение молодого человека не было случайным.

В течение всей своей жизни Слоним питал нежную склонность к животным. Замкнутый и малообщительный в детстве, он дарил свою привязанность природе, скупо представленной в его квартире. С годами любовь эта крепла; кроме аквариума, собак, коллекции бабочек и садков с лягушками, в доме стали появляться клетки с пернатыми, банки с тритонами, жуками-плавунцами. Молодой любитель природы мечтал о квартире, где водились бы мокрицы и тараканы, над которыми так интересно вести наблюдения. Животные не были здесь предметом эксперимента, они заменяли мальчику детскую компанию. У каждого обитателя была своя ласковая кличка, и обращались с ним здесь как с другом. Они жили тут подолгу, и юный природолюб не забывал своих питомцев и после их смерти.

В сознании мальчика, а затем юноши утвердилось представление об этом окружении как о чем-то сугубо близком и родном чуждом задачам науки. В каждой области знания — свое отношение к живым организмам: зоология, исследующая сходства и различия животных видов и многое другое, пользуется для этого сопоставлением тканей, черепов и костей; физиология, изучающая деятельность живого организма, прибегает к опытам, которые либо обрекают животное на гибель, либо некоторое время сохраняют его. В Сухуми Слоним столкнулся с животными, обитающими почти в естественной обстановке, столь напоминавшей ему домашнюю. Как примирить привычное представление о животных-питомцах с отношением физиолога к подопытному зверьку? Как сочетать пассивное созерцание с действенным экспериментом? Слоним горячо убеждал себя, что пора взяться за дело, медлить дольше нельзя, но что именно делать и с чего начинать, положительно не мог придумать. От прежних намерений перенести науку в природу, изучать физиологию в среде зверей, решительно ничего не осталось. Положение было трудное, скажем прямо — незавидное. Психологи определили бы такое состояние чем-то вреде психического кризиса.

Тем временем Щербакова нашла себе работу и даже сделала попытку увлечь этим делом своего руководителя.

Несколько лет назад Быков пригласил студентку Щербакову исследовать трудовые процессы на заводе «Красный треугольник». Надо было так наладить работу, чтобы она протекала без резких сдвигов, ритмично. С тех пор метроном и секундомер стали спутниками ее творческой жизни. В Сухумском питомнике Ольга Павловна занялась изучением суточного ритма — сменой деятельности и покоя — у самых различных животных. Она верила, что эти исследования послужат на пользу биологии, физиологии, медицине, и не без основания. Ведь суточная ритмика свойственна всем позвоночным. Спим ли мы ночью или работаем днем, остаемся ли круглые сутки в постели или не отдыхаем вовсе — в организме покой сменяется бодрствованием, колеблется уровень температуры, кровяного давления, количества сахара в крови, изменяется деятельность желудочно-кишечного тракта, почек и печени. Колебания эти извечны, как приливы и отливы на морском берегу.

Прежде, однако, чем Слоним успел увлечься работой помощницы-жены, он возненавидел условия, в которых работа протекала. В лаборатории стоял несмолкаемый рев, стук и скрежет, издаваемый множеством животных. Три макаки-лапундр, два макаки-резус, два огромных гамадрила, два медведя, шакал, несколько собак и грызунов выражали свое самочувствие всяк на свой лад. Подавленный и раздраженный, Слоним как-то сказал Щербаковой:

— Кажется, Гёте заметил, что там, где кончается слово, начинается музыка.

— Тут происходит наоборот, — деловито ответила она, — музыка предшествует слову.

Она чувствовала себя в этой стихии как нельзя лучше. Когда Слоним предложил ей перенести свою деятельность куда-нибудь в вольер или в отдельное помещение, она сказала:

— У нас действительно шумно, ни подумать, ни почитать невозможно. Измерять температуру и потоотделение можно было бы и в другом месте, со временем оно так, вероятно, и будет, но долг наш — прежде всего узнать животных, а для этого они должны быть у нас на виду.

Население питомника пришлось ей по душе, и она скоро к нему привязалась. Проводила ночи без сна у изголовья больной обезьяны, выхаживала и лечила ее всякими средствами. Она умела подмечать малейшую перемену в самочувствии зверька — как он выглядит, как ест, всем ли доволен.

— По праву старшего научного сотрудника я должен тебе заметить, — сказал как-то Слоним жене, — что ты обратила лабораторию в Ноев ковчег. Так дольше продолжаться не может.

Она не спорила с ним, но порядка не изменяла. Население лаборатории пополнилось ежами, лесными и полевыми мышами, енотовидными собаками, дикобразами, собакой динго и барсуком. Исследовательница аккуратно измеряла у них температуру, изучала двигательную активность, частоту дыхания и физико-химические изменения в различное время суток. Слониму эти работы казались бесполезными. Так ли уж важно, сколько прыжков проделает за день или ночь гамадрил, по имени Храбрый, или его подруга Виринея? Сколько этих сальто придется на первую и сколько на вторую половину дня? Поучительно, конечно, что в знойные дни обезьяны проявляют благоразумие и предпочитают не делать вертикальных движений, столь тягостных в жаркую пору, но куда эти опыты ведут?

Щербакова не прерывала своих занятий. Она не теряла надежды собственным примером повлиять на упорствующего мужа и время от времени применяла для этого средства научного воздействия.

— Я не представляю себе проблемы более заманчивой, чем суточная и годичная ритмика. Для биолога это сущий клад.

Так как он не спешил ни возражать, ни соглашаться, она неторопливо развивала свою идею.

— Все сложные организмы проникнуты влиянием этой периодичности. Собака динго, которая водится в Южном полушарии, не поддается акклиматизации и в наших широтах приносит потомство холодной зимой — в пору, когда в Австралии стоит жаркое лето…

На Слонима это не производило ни малейшего впечатления. Он отводил глаза от клеток, из которых неслись лающие крики гамадрилов, и коротко отвечал:

— Неинтересно.

Щербакова привыкла к таким ответам и с чувством человека, выполняющего некий моральный долг, продолжала выкладывать свои соображения:

— Сидящий в темной коробочке таракан, лишенный возможности отличать время суток, обнаруживает характерную для него подвижность именно ночью. То же самое повторится с совой, запертой в темный чулан. Свойственная птице привычка к ночной охоте подскажет ей наступление сумерек. Суточные колебания роста, присущие растению, проявят себя также и в затемненной комнате, где свет и мрак не сменяют друг друга. Те же суточные колебания обнаружит и стебелек, пробившийся из семечка в темном помещении, хотя солнечный луч еще ни разу не упал на него.

Щербакова тщательно собирала подобные сведения, чтобы, при случае преподнести их ему. Не замечая его недовольства, она рассказывала:

— Персик, посаженный на жарком острове Мадейра, верный своей природе, сформированный в другом климате и среде, через год периодически сбрасывает свои листья; сосны цветут. через три года, яблони — ежегодно; два раза в секунду сокращается мышца нашего сердца; через каждые два с половиной часа пищеварительные железы выделяют свой сок в кишечник. Легкие человека наполняются воздухом через три-четыре секунды; у различных животных сроки эти разны, зато всегда определенны и ритмичны. Короче, ритмика — это образ жизни, продиктованный условиями внешней среды.

— Меня не надо убеждать, — холодно останавливал он ее, — я найду свою тему.

Зачем ее искать, не понимала она, когда кругом их так, много! Недостаточно еще изучены зимняя и летняя спячки животных. Неполно исследована суточная смена активности и покоя у человека, мы все еще не знаем, какие механизмы вызывают чередование бодрствования и сна. Можно ли оставаться равнодушным к таким исключительно важным вопросам?

Он все-таки убедил ее перенести некоторые опыты за пределы лаборатории и для этой цели помог оборудовать домик в глубине парка. Здесь Ольга Павловна не только исследовала смены периодов деятельности и покоя у обезьяны, но и научилась эту ритмику изменять. Затемняя помещение днем и освещая его ночью, она перестроила с течением времени ритмику обезьян: подвижность, свойственная им в течение дня, стала проявляться во второй части суток. И температура тела, и дыхание, и другие особенности суточных чередований изменялись при этом. Происходило и наоборот: особенности дневной жизнедеятельности проявлялись ночью. То, что казалось врожденным, обнаружило явную зависимость от условий внешней среды.

Выяснилось также, как этот ритм вырабатывается в молодом организме и как переиначивается, когда окружающая обстановка меняется. Именно зрительный аппарат и возникающие в нем раздражения служат сигналом для всяческих перемен в суточной ритмике организма. Ведь только сменой освещения и ничем другим были достигнуты все перемены в состоянии обезьян…

Таковы были успехи помощницы Слонима, маленькой настойчивой женщины, которую в питомнике звали «маленьким комендантом». Она вела упорную борьбу со своим старшим научным сотрудником, искусно командовала стадом диких и полудиких зверей и всегда добивалась успеха. Ее верным оружием было терпение, которого Слоним не одобрял. Из всех высоких проявлений человеческой натуры примеры труда и терпения извечно служат укором бесплодным мечтателям.

Один только раз Ольга Павловна не сдержалась.

— Ты напоминаешь мне рыцаря, — сказала она, — закованного в латы в век пороха и атомной энергии. Так легко оказаться за пределами современности.

— Уж не считаешь ли ты меня донкихотом? — спросил он.

— У каждого времени свои донкихоты и рыцари, — с той же серьезностью, с какой она обсуждала результаты опытов, ответила Щербакова. — Рыцарь, подобный Карлу Великому, одним ударом рассекающий всадника с лошадью, разгибающий без труда четыре подковы, способный за обедом поглотить четверть барана, двух кур и гуся, в наше время смешон…

Слоним не заметил, как благотворное влияние жены сказалось на нем. Исподволь она приучила его к мысли, что наблюдения над животными можно сочетать с серьезным научным делом, что любовь и терпение, проявленные при этом, нельзя отделять от самого опыта.

— Не изучив их, — настаивала она, — мы не сможем полагаться на добытые результаты. Животное надо изучить и понять, в книгах об этом не слишком много написано.

Слоним занялся задачей, весьма схожей с той, которая решалась на фарфоровом заводе, где он исследовал действие высоких температур на состояние человека. Только теперь задача ставилась шире: какими средствами организм отстаивает свою нормальную температуру в различных условиях внешней среды; как удается ему на полюсе и на тропиках держать в равновесии тепло своего тела. Все это было недостаточно изучено, и Абрам Данилович, следуя своей склонности водворять всюду систему и порядок, увлекся теплообменом.

Организм животного нуждается в постоянном притоке всякого рода веществ: кислорода, воды и продуктов питания. Претерпев различного рода превращения, эти вещества становятся источником тепла. Ни на минуту не останавливается круговорот обмена: вещества воспринимаются из окружающей среды и после сложных изменений возвращаются природе. Человек поглощает в день до пятисот литров кислорода, который способствует сжиганию жиров, белков, углеводов и не пощадит самого организма, если приток питательных средств не восстановит потери. В течение суток дыханием выделяются один килограмм углекислоты и три килограмма воды. Все клетки тела вовлечены в газообмен. Помещенный в герметически закрытый сосуд, кусок живой мышцы продолжает поглощать кислород и выделять углекислоту. Установлено, что в течение дня химические процесса организма образуют теплоту, достаточную, чтобы вскипятить двадцать семь литров воды. Обратив эту тепловую энергию в двигательную, физики подсчитали, что она способна поднять полмиллиона килограммов на высоту одного метра. Через организм человека в его короткий век проходит более семидесяти пяти тысяч литров воды, семнадцать с половиной тысяч килограммов углеводов, две с половиной тонны белков и тысяча двести шестьдесят килограммов жиров.

Организм животного может приспособиться к окружающей температуре, либо повысив свой обмен веществ, либо соответственно его снизив. Внешнее охлаждение диктует ему усиленно потреблять кислород, чтобы ускорить горение жиров, белков и углеводов, получить необходимое тепло. В нагретой среде газообмен падает и горение веществ замедляется. Несколько иначе это происходит у человека. Лишенный жирового слоя и волосяного покрова животных, он представляет собой самый обнаженный из организмов, снабжаемых теплой кровью. Теплота его тела уравновешивается не столько химическими средствами — изменением газообмена, повышением и снижением обмена, веществ, — сколько физическими, и главным образом деятельностью кровеносных сосудов и потоотделительной системы.

Вот как это происходит.

Охлаждение тела вызывает потребность в некотором повышении питания. Дополнительная пища, однако, лишь частично усиливает воспроизводство тепла, остальное довершают мышцы, составляющие третью часть нашего веса, печень с ее большой химической лабораторией, органы пищеварения, почки, легкие и даже мозг. Каждый орган, каждая ткань в отдельности собирает тепло из своих многочисленных клеток — печей слабого горения. Когда охлаждение становится значительным, в движение приходят мышцы и непроизвольным дрожанием образуют дополнительное тепло. Нельзя двинуть пальцем без того, чтобы не увеличить теплоту в организме. Бегуны доводят температуру тела до сорока и выше градусов. Солдаты с грузом амуниции в течение пяти-шести минут похода дополнительно нагреваются на полградуса.

Большую услугу оказывает человеку его кожа — два и семь десятых метра ее площади густо пронизаны кровеносными сосудами. Артериолы, снабжающие кровью эту площадь, обладают чувствительными кранами. От холода они закрываются, и отдача тепла во внешнюю среду уменьшается. Высокая же температура, наоборот, увеличивает просветы сосудов, и кожные покровы, способные отдать три четверти тепла своего тела, усиленно начинают его излучать. Этому способствует и потоотделение. Из пятисот желез, расположенных на каждом квадратном дюйме кожи, выделяется жидкость, одна капля которой уносит из тела тепло, достаточное, чтобы нагреть две другие капли влаги выше точки кипения воды.

Эти механизмы глубоко экономны, они делают человека в известной мере независимым от погоды и климата. Не слишком многое изменится от того, будут ли его окружать полярные льды Арктики или джунгли жарких тропиков; он не нуждается в столь повышенном питании зимой, как нуждаются в нем звери и домашние животные.

Медики изучили способность человека защищаться от охлаждения в различную пору его жизни. Наиболее уязвимы пожилые люди, а также дети вскоре после рождения. Большая часть недоношенных младенцев погибает от охлаждения при обычной комнатной температуре.

Этим исчерпывались знания Слонима о теплообмене. Не многим больше мог он рассказать о так называемых регуляторах, столь различных у животного и у человека. Как было ему не увлечься теплообменом? Эти механизмы, различные у человека и позвоночного животного, как бы являли собой утвердившийся в природе разлад. Слониму предстояло искать этому непорядку объяснение, найти последовательность там, где ее, казалось, не было.

Уже первые опыты должны были смутить молодого физиолога. Не так легко выяснить отношения между организмом и температурой внешней среды. Усложняющих обстоятельств много. Как, например, удержать обезьяну в резиновой маске, когда нужно определить ее нормальный газообмен? Всякий эксперимент должен протекать в непринужденной для подопытного организма обстановке, иначе гамадрилы или макаки, возбужденные необычным состоянием, начнут усиленно поглощать кислород, и опыт тем самым будет испорчен. Совершенно очевидно, что метод исследования, годный для собаки, не годится для обезьяны и тем более для шакала или дикобраза.

Однажды в Сухуми прибыл ящик такого размера, что протащить его в ворота питомника нечего было и думать. Ящик пришлось переносить по частям. Это была газообменная камера, построенная в свое время физиологом Сеченовым для своих опытов. В ней можно было создать любую температуру и, не касаясь животного, помещенного в камере, оставлять его в ней на несколько дней. Когда приборы, насосы и баллоны были водворены на место, подтвердилось, что камера точно учитывает потребляемый организмом кислород и выделяемую им углекислоту.

Опыты над обезьянами принесли много неожиданного. И собака и гамадрил одинаковыми средствами уравновешивали теплоту своего тела с температурой окружающего воздуха. Потребление кислорода повышалось, когда камеру охлаждали, падало, когда ее нагревали. В первом случае сгорание жиров, белков и углеводов ускорялось, во втором обмен веществ замедлялся.

— Столь близкое родство с человеком, — удивился Слоним, — и такое различие в регулировании тепла! Что сказал бы Дарвин, если бы узнал, что функции внутренних органов обезьяны ближе к природе собаки, чем человека? Как это все-таки объяснить?

Щербакова, к которой был обращен этот вопрос, будучи занята вычесыванием блох у юной макаки, не могла сразу ответить.

— Несообразно, конечно, очень несообразно… Надо бы попробовать еще на макаках.

Слониму этот совет показался легкомысленным. Не одобряя Щербакову за ее излишнее увлечение ритмикой, склонный по всякому поводу объяснять ее поступки женским упрямством, он, однако, дорожил советами жены.

— Над научными рекомендациями, — возразил ассистент — следует иной раз подумать. Я не вижу тут логики. При чем тут макака? И гамадрил и макака одинаково отстоят от человека и не слишком далеки друг от друга.

— Я бы все-таки попробовала, — меланхолически повторила помощница.

— Хорошо, — уступил он, мысленно проклиная ненавистное слово «попробовать» и женскую логику, столь постоянную в своем упрямстве.

В камеру заключили макаку-лапундер, затем макаку-резус и испытали их холодом и теплом. Исследователь был снова озадачен: не в пример гамадрилу эти обезьяны реагировали на холод, как человек. Не химическая регуляция главным образом, а физическая проявила себя; организм регулировал свой тепловой баланс не повышением газообмена и ускорением распада веществ, а деятельностью тканей, сосудов и потоотделительной системы.

Учению Дарвина, оказывается, ничто не угрожало: гамадрил просто-напросто исключение.

Всему как будто найдено было сносное объяснение, на помощь закону пришло исключение, но до благополучного конца было еще далеко. Слонима ждало разочарование, и именно оно пробудило в нем страстное увлечение, приведшее его потом к удаче.

По его распоряжению камеру нагрели до сорока градусов и посадили в нее собаку. Через пятнадцать минут она широко раскрыла рот, высунула язык и стала дышать с такой частотой, что вдохи и выдохи с трудом поддавались учету. Бессильная выделить избыточное тепло потовыми железами, не развитыми у нее, собака облегчала свое состояние ускоренным дыханием. Вместе с обильным слюноотделением испарялось большое количество воды, а с ней уходило много тепла с поверхности дыхательных органов и полости рта.

Место собаки в нагретой камере занял родственный ей ночной хищник — шакал. Он спокойно сидел в своем заточении, глубоко равнодушный к жаре. Проходили часы. Температура камеры не изменялась, и так же неизменно чувствовал себя шакал. Слоним сам обеспокоился: пленник ничем себя не ограждает от перегрева, чего доброго, его хватит тепловой удар! Снова и снова измеряли у шакала температуру, но до опасного предела все же было далеко. Лишь спустя пять часов зверь стал дышать несколько чаще.

Слониму было над чем призадуматься. И в строении организма и в поведении собаки и шакала много общего. Откуда такое различное отношение к холоду и теплу? Два родственных вида обезьян и крайне близкие по происхождению собака и шакал каждый по-разному уравновешивает тепло своего тела с окружающей температурой, тогда как столь чуждые друг другу гамадрил и собака защищаются от охлаждения одинаковыми средствами. Как примирить это с представлением об эволюции? Разве обезьяна и собака занимают в ней одинаковую ступень? Природа приспособления не знает границ, но то, что естественно для видов животных, далеко отстоящих друг от друга, невозможно для организмов одного и того же вида. Климат и среда могли бы постепенно вызывать у животного вида большую или меньшую устойчивость к новым условиям существования, но тут изменилась физиологическая функция — сами механизмы обмена.

На все эти сомнения был найден ответ, и, надо признаться, он стоил исследователю немалых усилий. Помогли ему так называемые кривые, к которым Слоним питал глубокое расположение. Сопоставляя таблицы некоторых опытов, он заметил, что макаки переносят высокую жару легче, чем гамадрилы. Это казалось вполне естественным: первые обитают в тропических лесах, а вторые — в скалистых горах Абиссинии, не ниже двух тысяч метров над уровнем моря. Если питомец жарких тропиков легко мирится с высокой температурой, то обитатель горной Африки с трудом ее переносит. Понятно также и поведение шакала. Выходец из жаркой Индии и Цейлона легко переносит жаркий климат камеры, в котором собака мучительно страдает.

Трудно было с этим не согласиться. Между тем такое заключение противоречило теории теплорегуляции, признанной в науке бесспорной.

В течение многих лет научная мысль искала объяснения основного обмена веществ. Много труда было положено на изучение того, каким образом организм ограждает себя of перегревания и переохлаждения. Исследовалось значение и волосяного покрова, и подкожной жировой клетчатки, и черного пигмента, поглощающего солнечное тепло, и даже свойство куколок и яиц переносить крайне высокую или низкую температуру. Так, шелковичный червь, замороженный до твердости стекла, будучи отогретым, продолжает ткать свой кокон. Его куколки в продолжение десяти часов выдерживают тридцатипятиградусный мороз, а в течение шести минут — семидесятипятиградусный. Много любопытного принесло наблюдение над одной из ящериц Америки, меняющей свою окраску, чтобы накопить в своем организме тепло. Ее тело, нагревшись под солнцем до сорока одного градуса, меняет пигмент — кожа бледнеет, и дальнейшее нагревание замедляется. В тени снова выступит темная окраска, чтобы на многие часы сохранить в организме накопленное тепло.

Температура тела бабочки, обычно мало отличающаяся от температуры окружающего воздуха, повышается на четыре-пять градусов, когда ее крылышки приходят в движение. Подвергая таракана большему или меньшему кислородному голоданию, вынуждали его организм ускорять или ослаблять образование тепла. Эти исследования стали возможны благодаря изобретению электрического термометра и многих других исключительно чувствительных аппаратов. Один из таких приборов — болометр — улавливает теплоту зажженной свечи на расстоянии двух километров.

Так утвердилось убеждение, что обмен веществ зависит от размера поверхности тела, от температуры окружающей среды, химического состояния организма и его питания. Расходование тепла автоматично и строго зависит от этих норм. У некоторых животных дополнительно учитывались и волосяной покров, и отложение жирового слоя, и многое другое. С течением времени, как это обычно происходит в науке, возникли новые факты, несовместимые с теорией. Наблюдались случаи, когда организм, перемещенный из своей привычной среды, долго еще поддерживает обмен и вырабатывает тепло, как если бы он оставался в прежней обстановке. Гумбольдт рассказывает, что во время путешествия по Южной Америке он настолько привык к тропической жаре, что, вернувшись в Европу, некоторое время еще тепло укрывался при двадцати градусах выше нуля. Другой путешественник после долгого пребывания в Восточной Сибири, где он зимовал в походной палатке, плохо чувствовал себя затем при средней температуре нормально отапливаемого дома. Все это не вязалось с теорией о регуляторах, которые автоматически переключаются под действием сменяющегося холода и тепла. Утвердившиеся представления не могли также объяснить, каким образом согревают себя столь маленькие животные, как белки, синицы и крапивники, зимующие у Полярного круга; почему обмен у коровы в три раза выше, чем у оленя. Ни размером животных, ни покровом шерсти нельзя объяснить, почему один организм тратит тепла в три раза больше другого.

К этим возражениям Слоним мог бы прибавить и свои. Он не осмеливался утверждать, что они несовместимы с общепринятым положением в науке, предпочитая сомневаться в собственных выводах. Где ему было набраться решимости и выступить против известной теории! В человеческом обществе нет ничего более жестокого и непримиримого, чем научная догма, освященная временем.

Слоним был молод и скромен и не пренебрег учением, против которого невольно восстал. Почувствовав, что с возникающими противоречиями ему не справиться, он поспешил за советом в Ленинград, к Быкову.

Ученый выслушал ассистента и спросил:

— Как вы объясняете результаты наблюдений?

Слоним ждал этого вопроса, но ответить ему было нелегко.

— Вы хотели бы узнать…

Быков угадал мысли помощника и поспешил его предупредить:

— Мы с вами не на зачетной сессии, вам незачем отвечать мне строго по курсу и по учебным пособиям…

Превосходно, он так и поступит.

— Я пришел к заключению, — начал помощник, — что отношение животного организма к холоду и теплу зависит от условии его существования, климата и других причин внешней среды. Эти свойства скорее благоприобретены, чем врождены.

Он произнес это одним духом и вздохнул, как человек, облегчивший свою совесть чистосердечным признанием.

Ученый помолчал и неожиданно спросил:

— Вы говорили о привыкании к определенной температурной обстановке. Пробовали ли вы оставлять животных на продолжительный срок в камере — на неделю, другую и более?

«Так ли уж это важно? — подумал Слоним. — Допустим, что привыкнут, какие отсюда выводы?»

— Нет. Я оставлял их в камере на четыре часа.

— Обязательно посадите на большой срок. Будут интересные результаты.

— Я не очень понимаю, в какой мере это облегчит мои затруднения.

В этом ответе было больше безразличия, чем любопытства. Ассистент не слишком скрывал свое равнодушие к совету ученого.

— Объясню, объясню, — с едва уловимой улыбкой произнес Быков.

Будь Слоним немного прозорливей, он увидел бы иронию в прищуренных глазах собеседника.

— У нас, видите ли, существует такое убеждение, что, если в коре мозга, в двух точках ее, одновременно возникло возбуждение, между ними может образоваться временная связь. Так, например, возбужденный центр теплообмена может связаться с любой точкой коры, пришедшей в раздражение от зрительных, слуховых и прочих причин. Я сообщаю это вам потому, что знаю ваше нерасположение к временным связям и не очень уверен, что вы запомнили этот павловский закон. Свыкание Гумбольдта с тропической жарой Южной Америки настолько, что он в Европе страдал от холода при двадцати градусах тепла, объясняется образованием временной связи между теплорегулирующим центром и температурой окружающей среды.

Беседа принимала малоинтересное для Слонима направление, и он попытался перевести разговор.

— Мои предположения о решающем влиянии внешней среды на отношение организма к теплу и холоду могут показаться еретичными, но я…

— Очень еретичными, — не дослушав, согласился ученый, — хозяина организма недоглядели — кору головного мозга. Я полагаю, что ваши зверьки, посаженные на недельку в теплое помещение, образуют с ним временную связь и будут даже тогда снижать свой обмен, когда камера остынет.

— Иными словами, — произнес крайне смущенный ассистент, — мои выводы ошибочны.

Быков улыбнулся. Нерасположение помощника к учению Павлова было так велико, что он становился в тупик там, где все было так очевидно.

— Я этого не говорил… Я вам только напомнил, что в центральной нервной системе заложены механизмы временных связей, которыми пренебрегать нельзя.

У Быкова были основания так утверждать. В научной литературе время от времени приводились наблюдения, наводившие на мысль, что кора головного мозга контролирует обмен веществ. Известно, что у больных с пораженной центральной нервной системой изменяется потребление кислорода. Организм крупного животного, у которого выключен наркозом головной мозг, снижает обмен веществ до уровня, свойственного мелким зверькам. Под действием наркотических средств у лягушки исчезают сезонные изменения обмена.

— После того как вы образуете временные связи у зверей, — продолжал Быков, — удалите у них кору мозга, и вы убедитесь, что эти связи исчезнут.

Предложение ученого вызвало невольную улыбку помощника. Быков, видимо, забыл, с какими зверями Слониму приходится работать.

— Это, Константин Михайлович, невозможно. Никто не позволит мне калечить обезьян. Обезьяна, лишенная коры, как и человек без полушарий мозга, становится идиотом.

Помощник был прав, и ученый поправился:

— Я имел в виду выключать кору мозга легким наркозом, который не вносит разброда в деятельность центра, регулирующего тепло.

На этом их беседа окончилась.

Слоним вернулся в Сухуми, и спустя некоторое время на имя Быкова прибыло длинное письмо:

«Глубокоуважаемый Константин Михайлович!

Мы выполнили ваши указания, они очень помогли нам, но позвольте раньше сообщить вам любопытную новость. Нас тут, в Сухуми, заинтересовала собака динго. Этот ночной хищник, населяющий, как вам известно, леса западной и юго-западной Австралии и Новой Гвинеи, весьма напоминает нашу овчарку: такого же плотного сложения, стоячие уши и пушистый хвост, только окраска не серая, а рыжая. Мы решили изучить ее теплообмен. В первых же опытах эта обитательница тропиков поставила нас в тупик. У нее и у шакала, населяющего субтропики, а также у собаки умеренного пояса уровень обмена был резко различен. Климат страны, в которой эти звери развивались, оказался сильнее кровного родства: он перестроил свойственных их природе теплообмен. Мы были довольны началом и не скрывали этого. Я считаю, Константин Михайлович, что исследователь, который не способен удивляться и не умеет в каждой мелочи, даже общеизвестной, увидеть событие, никогда никого не удивит…

По вашему совету мы стали сажать в теплую камеру обезьян и держать их там по неделе. Вышло так, как вы предсказали: снизив в теплом помещении свой обмен, организм макаки и гамадрила не повышал его и тогда, когда испытательная камера остывала. Так, видимо, происходит и в природе, когда наступает необходимость приспособиться к изменившимся условиям среды, — старые связи помогают животному экономить ресурсы тепла…

Не следует забывать, Константин Михайлович, что эти факты добыты не на кроликах, кошках и морских свинках, которые хоть и принадлежат к различным отрядам, однако давно их не представляют. Лабораторные обитатели развиваются в искусственной неизменной среде, к которой нет нужды приспособляться. Признаюсь, Константин Михайлович, с тех пор, как я ближе узнал зверей, подопытные грызуны и кошки мне стали неприятны. Слишком непривлекательна посредственность их чувств и поведения. Не верится даже, что предки этих животных были зверями, истинным порождением природы…

Я вам очень признателен за совет выключать кору мозга у животных. Мне, неопытному физиологу, это казалось ненужным для наших работ. Очень не хотелось тратить попусту время, и я каждый раз мысленно затевал с вами спор.

«Избавьте меня от этого, — убеждал я вас, — право, избавьте».

«Нельзя, — отвечали вы мне, — надо выяснить участие больших полушарий, сделать явление понятным для физиологов».

На это я горячо возражал:

«Предо мной раскрывается перспектива, а я по вашему совету должен себе сказать: «Перспектива потерпит, надо раньше выяснить физиологическую сущность явления и сделать ее доступной для ученых страны».

«Что вы упрямитесь? — слышалось мне ваше возражение. — Иного выхода нет: ничего вы иначе не добьетесь, ваши факты будут поверхностными, лишенными научных основ».

Уж очень, Константин Михайлович, не хотелось мне связываться с этой корой, и я как мог отбивался:

«Почему бы ею не заняться другим, а я тем временем двинусь вперед».

Я отводил этими разговорами свою душу и в конце концов следовал вашему совету.

Мы дали шакалу наркоз, устранили таким образом контроль больших полушарий и поместили животное в камеру, нагретую до сорока пяти градусов. Результаты тут же сказались. Обитатель субтропиков проявил еще большее безразличие к жаре и не скоро стал учащенно дышать. Собака под наркозом тоже изменилась. Она, подобно шакалу, долго не обнаруживала влияния жары, и тепловая одышка появилась у нее и у шакала одновременно. Под корой головного мозга — хранителя свойств, накопленных организмом в своей недавней истории, — оказались регуляторы, некогда общие у собаки и шакала.

Серьезные перемены произошли с обезьянами. Макаки и гамадрилы, подвергнутые наркозу, стали скверно переносить жару. Гамадрилы утратили способность хорошо себя чувствовать на холоде. Словно волшебная рука сорвала со зверей все приобретенное, непрочно обосновавшееся на наследственной основе. Только теперь, когда кора больших полушарий утратила свою власть над образованием и распределением тепла, обмен веществ в организме животных стал таким, каким он описывается в учебниках. Расход энергии зависел от поверхности тела, от температуры окружающей среды у\ уровня питания организма. Распределение тепла стало автоматично. И какими безобидными средствами был достигнут успех! Ни единой капли крови, ни малейшего страдания. Я подумал, как примитивны в сравнении с этим методы исследования западных ученых! Одни удаляли у собак большие полушария и приходили к заключению, что искалеченное животное, помещенное в ледник, теряет очень много тепла, организм угрожающе снижает температуру тела. Другие вырезали отдельные участки коры мозга у обезьян и находили затем перемены в потоотделении. Во всех подобных случаях ответ был один: да, температура тела сильно колеблется, она утрачивает свою устойчивость… Дальше этого искания не шли.

Вы были правы, Константин Михайлович, я жал вам мысленно руку и дал себе слово впредь не затевать с вами споров.

Удивительно, как легко мы становимся пленниками собственных идей, как трудно нам отказаться от нового представления, раз усвоив его. Я понял наконец значение временных связей и не мог больше не думать о них. Мы задумали необычайно дерзкий эксперимент. Если кора мозга, рассудили мы, регулирует обмен тепла у животных, она пускает, вероятно, в ход и тепловую одышку. Нельзя ли в таком случае это состояние животного связать с каким-нибудь раздражителем и эту одышку воспроизводить стуком метронома или светом лампы? На всякую деятельность организма можно образовать временную связь, тепловая одышка не исключение. Так рассудили мы и не ошиблись. Расчет был верен, потому что правильной была исходная идея.

Мы накормили мясом собаку и оставили ее в жарко нагретой камере. Когда началась тепловая одышка, наши аппараты записали частоту дыхания, короткие передышки и смену температуры животного. В то же время метроном ритмично отбивал удар за ударом. Через несколько сочетаний тепловой одышки и ее предвестника — стука метронома — собака в нормальной среде, не съев ни крошки мяса, ответила на звучание метронома припадком. И смена температуры, и ритм учащенного дыхания, и короткие перерывы — все совпадало с записью прежней одышки. Можно было это состояние воспроизводить в заранее намеченные сроки. Мы управляли дыханием животного, деятельностью центра, регулирующего тепло, ввергая организм в сумбур и возвращая ему покой.

Таков регулятор тепла в организме. Его совершенство не знает себе равного среди механизмов точной механики. Управляет им кора головного мозга.

Было интересно проследить, как и когда эта регуляция впервые возникает. Казалось очевидным, что надо исследовать новорожденных зверьков, прежде чем кора мозга у них окрепла. Интересная мысль, но как ее осуществить? Кто нам доверит новорожденных обезьян? В зоологическом саду нас выслушать не пожелали: «Не тратьте попусту времени, не просите — ни обезьян, ни шакалят мы вам не дадим, вы их обязательно загубите». Мы молили, настаивали — и без малейшего успеха. Уж очень волновала нас предстоящая работа, мы положительно мечтали о ней. Как всегда, когда желание непреодолимо, ничто перед ним не устоит. Выход был найден. В одной из лабораторий питомника изучали действие теплового удара на организм макаки. Когда один из таких опытов был закончен, обезьяна почти погибала. Мы выходили зверька, и нам его отдали. Макаку мы выменяли в зоологическом саду на шакалят.

Новорожденных обезьян мы получили за другие услуги. В питомнике случается, что самки плохо ухаживают за детенышами, не кормят их грудью и обрекают таким образом на голодную смерть. Мы обязались вскормить несколько таких обезьянок и поставили опыты на них.

То, что мы увидели, вознаградило нас за все испытания. Новорожденные щенки и шакалята, словно животные одного помета, одинаково переносили холод и тепло. Лишь на двадцатые сутки у них обнаруживались первые различия, которые завершались к пятому месяцу. У крошки макаки и у крошки гамадрила образование и выделение тепла также было вначале одинаково. Все изменялось по мере того, как кора головного мозга крепла… И у наших детей, как вам известно, происходит примерно то же: на холоде газообмен у них повышается и образование тепла нарастает, в тепле то и другое автоматически падает. Пока кора головного мозга не окрепнет, теплообмен ребенка и новорожденного животного мало чем отличается.

Мы позволили себе сделать следующий вывод. Отношение организма к окружающей его температуре определяется деятельностью врожденного аппарата и временных связей, возникших в той же климатической среде. Как всякое новое свойство, исторически поздно сложившееся, оно вызревает вместе с корой больших полушарий, в которой некогда закрепилось как приобретенная связь и стало впоследствии частично врожденным…»

Письмо заканчивалось выражением чувства признательности.

Опыт в дороге

В 1935 году, вскоре после Международного конгресса физиологов, Слоним и Быков снова встретились в Ленинграде. Они видались в дни конгресса, но, занятые каждый своими думами и чувствами, не говорили о делах. То были напряженно-волнующие дни. Только что Павлов произнес с высокой трибуны свою речь о мире, глубоко взволновавшую делегатов. «Мы с вами, столь разные, — сказал он собравшимся иностранцам, — сейчас объединены горячим интересом к нашей общей жизненной задаче. Мы все — добрые товарищи, во многих случаях даже связанные явными чувствами дружбы. Мы работаем, очевидно, на рациональное и окончательное объединение человечества. Но разразись война — и многие из нас станут во враждебные отношения друг к другу, как это бывало не раз. Не захотим встречаться, как сейчас. Даже научная оценка наша станет другой. Нельзя, отрицать, что война, по существу, есть звериный способ решения жизненных трудностей, способ, недостойный человеческого ума с его неизмеримыми ресурсами…»

На всю жизнь запомнил Слоним взволнованный облик ученого и его страстную речь о мире.

Встреча Быкова и его помощника произошла в институте и касалась работ, проведенных недавно в Сухуми. Ученый потребовал наглядных доказательств, что между центром, Регулирующим тепло в организме, и корой головного мозга возникают и упрочиваются временные связи.

— Попытайтесь воспроизвести это на животных, которых легко добывать. Мы не должны себя ограничивать в экспериментальном материале. Удалить кору у собаки — дело сложное, займитесь лучше птицами, крысами, белками… Проделайте эти опыты здесь. Я думаю, — сказал Быков, — что вам незачем возвращаться в Сухуми: над обменом тепла можно и здесь, в Ленинграде, работать.

Здесь, в Ленинграде? До чего забывчив этот Быков! Давно ли он, уступая просьбе помощника, отправил его в Сухуми, ближе к природе, дальше от лабораторных животных? Остаться в Ленинграде? Зачем? Чтобы ставить опыты на кроликах, на одомашненном, противоестественном создании?

— Мне будет трудно здесь работать, я не принесу вам пользы. Мы. не раз, говорили об этом, и вы соглашались со мной. Если уж так необходимо, я останусь в Ленинграде на некоторый срок.

Ученый не забыл своего обещания и не намерен был отказываться от него. Глубоко безразличный к животному миру, населяющему джунгли Новой Гвинеи и скалистые вершины Абиссинии, он искал повода вернуть помощника туда, где вопросы физиологии так легко разрабатываются на лабораторных животных. Величайшие сомнения человечества были Павловым разрешены на собаках. Шакал и собака динго не понадобились ему.

— Подумайте еще раз, — увещевал помощника Быков, — наш институт расширяется, нам отпущены огромные суммы. Мы организуем обширную лабораторию, с большим числом животных. Свяжемся с зоологическим садом и будем оттуда получать материал. Нет у вас в Сухуми такой операционной, как у нас. Ее только что отделали, значительно улучшили, и мы поможем вам удалять полушария у животных…

Слоним оставался непреклонным, и рассерженный ученый закончил:

— Отправляйтесь в библиотеку и засядьте за книги. Проштудируйте предмет, которым намерены заняться. Я подозреваю, что вы не слишком обременены сведениями по теплообмену. Да, да, не уверен. Не нравятся мне ваши камеры, от них не скоро добьешься результатов. Настоящая методика должна быть мгновенной, как действие слюнной железы.

Опять его разлучали с вольерами, с помощниками и друзьями — гамадрилами, макаками, собакой динго и шакалами. Прощай, звериная семья, в среде которой так легко и приятно работать! Отныне его лабораторией будет тесная комнатка, обставленная клетками с заключенными в них узниками мышиного и кроличьего мира. Быкову не нравится камера, ответ организма должен быть мгновенным — что ж, придется и с этим согласиться…

Вновь разработанная методика исследования была проста и наглядна. Белую мышь помещали в стеклянный сосуд и опускали его закупоренным в холодную или теплую ванну. Этому предшествовало звучание колокольчика или вспышка электрической лампы. Вслед за погружением сосуда, спустя две минуты, аппараты отмечали уже повышение или понижение обмена. После нескольких сочетаний один лишь свет или звонок действовал так же, как холодная или теплая ванна. Связь эта, однако, была недостаточно прочной и быстро исчезала. Новые усилия восстанавливали ее, но ненадолго.

Неудача всерьез рассердила Быкова. Помощник словно взялся ему доказать, что успешные опыты возможны только в Сухуми.

— Вы уверены, что ваши мыши видели свет или слышали звон колокольчика?

— Разумеется, уверен.

— Какие у вас на то доказательства?

— Доказательств? Сколько угодно. Едва вспыхивал свет, за которым следовала холодная ванна, мышка сворачивалась, как бы застигнутая холодом. Иначе реагировала она на звонок, который воспринимала как теплую ванну. Зверек спешил растянуться и лечь на живот… Мне кажется, что эта методика ничего нам не даст, — неожиданно закончил Слоним. — В природе не бывают столь короткие смены температуры, оттого и опыты не приводят к образованию прочной временной связи.

Доводы казались справедливыми, и Быков уступил.

— Тогда займитесь собаками. Выработайте у них временные связи на теплообмен, затем удаляйте кору…

Слоним изнемогал в Ленинграде, он тосковал по Сухуми, по своим зверям, жаль было себя и бесцельно потраченного времени. Несколько раз он пытался заговорить об этом с Быковым, и вдруг счастливое событие рассеяло тоску и печальные думы ассистента: его увлекла необычайно интересная тема.

Началось с протеста. Ассистентка Ольнянская, маленькая женщина с серыми глазами, усомнилась в том, достаточно ли безупречны опыты с теплообменом, проведенные в Сухуми. Ее собаки, например, не склонны повышать свой обмен на холоде и снижать его в тепле. Слоним может считать добытые им факты бесспорными, она их не признает.

Первые подозрения возникли у нее случайно. В лаборатории, где ставились опыты, испортилось как-то паровое отопление. В помещении стало холодно, температура все более и более падала, а газообмен у собак оставался прежним. Животные потребляли столько же кислорода, сколько и в те дни, когда отопление было исправно. Разве не очевидно, что окружающая температура внешней среды не находится в связи с обменом веществ в организме?

— Извините меня, — сказала Ольнянская, — я, возможно, огорчила вас, но справедливость прежде всего.

Таково ее правило, ничего не попишешь. Надо знать Регину Павловну: она верит только собственным глазам, никакие заклинания на нее не подействуют.

Слоним не стал ей возражать. Он не мог не прислушаться к голосу ассистентки, проведшей недавно серьезную работу по газообмену. Ее подозрения напомнили ему его собственные сомнения, не раз возникавшие в Сухуми. Особенно запомнилось одно из них, связанное с неудавшимся опытом. Случилось, что тепловой агрегат, нагретый до пятнадцати градусов, разладился и обезьяну много раз приходилось выводить и вновь сажать в клетку. Когда вслед за тем температуру повысили с пятнадцати до двадцати пяти градусов, организм почему-то не снизил обмена, словно не ощутил перемены. Были и другие подобные случаи, о которых Слоним вспомнил сейчас.

— Поставим с вами опыт, — предложил он ассистентке, — и проверим. Посмотрим, что выйдет у нас.

— Посмотрим, — согласилась она.

Пусть только Слоним не обольщается, она будет строга, наука не терпит компромиссов.

Решено было проверить, действительно ли животное и в холоде и в тепле сохраняет одинаковый обмен!

Опыты проходили в следующем порядке: собаку вводили в помещение, нагретое до двадцати двух градусов, и в продолжение пяти часов измеряли ей температуру, количество поглощенного кислорода и выдыхаемой углекислоты. В комнате было жарко, и собака, растянувшись, лежала на полу. Газообмен у нее падал, температура тела снижалась. Через несколько дней обнаружилось странное явление: за час до ухода животного из лаборатории у него начинал повышаться обмен. Организм как бы готовился к переходу в холодный собачник и настраивался на другую внешнюю среду. Это была временная связь, возникшая в результате смены помещений с различным уровнем тепла, приходом и уходом в определенное время.

На одиннадцатый день экспериментаторы открыли форточки, закрыли батарею и охладили помещение до десяти градусов тепла. Теперь все напоминало обстановку того дня, когда паровое отопление вышло из строя.

Как же воспринял перемену организм?

Ничто в его состоянии не изменилось. Обмен веществ продолжал оставаться прежним, хотя в новой ситуации и потребление кислорода и выделение тепла были уже недостаточными. Временная связь между теплорегулирующим центром и комнатой оказалась сильнее жизненных нужд организма. Ассистенты сидели в теплой одежде, а собака по-прежнему лежала, растянувшись на полу. На пятом часу, перед самым концом опыта, организм, несмотря на то что, готовился к переходу в более теплое помещение, не снижал, а повышал обмен.

— Вы не находите, что я была права? — спросила Ольнянская на седьмые сутки.

— Пока это так, — спокойно ответил Слоним. — Посмотрим, что будет завтра.

Восемь дней положение оставалось без перемен. На девятые сутки собака как бы ощутила перемену. Она перестала ложиться плашмя и свертывалась баранкой. У нее начал повышаться газообмен и нарастать температура тела… Временная связь, господствовавшая над обменом, угасла, и организм откликнулся на холод присущим ему ответом.

Присутствовавший на одном из опытов Быков долго изучал стопку кривых, бесстрастных свидетелей человеческих стараний, и сказал:

— Должно быть, и летчик, проведший зиму в Арктике, позже, в южных широтах, продолжает жить прежней температурой и газообменом. Кабина самолета и одежда сохраняют свое влияние на мозговые центры, регулирующие дыхание и тепло… Вас удивляет, что временные связи предупреждали организм об ожидающих его переменах? Мне думается, что в этом их назначение. Жизнь была бы невозможна, если бы всякая смена во внешней среде после ряда повторений все же заставала организм врасплох…

Опыты в Сухуми не были ошибочны.

Ученый был доволен помощником. Тот понял наконец всю важность учения Павлова и великое значение временных связей. Никто уже теперь не оторвет его от них…

— Я полагаю, что ваши опыты не совсем закончены, — сказал Быков, — организм собаки о многом еще умолчал.

Он был прав. Слоним и Ольнянская продолжили эти работы. С трогательной любовью к делу, глубоко убежденные, что интересы науки превыше всего, они разработали план дальнейших исканий. Никто не предполагал, что эти опыты приведут к удивительным успехам.

Физиологи заинтересовались следующим.

Собака уходит из лаборатории с обменом, рассчитанным на температуру, которая ждет ее в собачнике. Не приходит ли она также на опыты с заранее настроенным теплообменом? Будь это так, хорошо бы узнать, где эта перестройка происходит.

Путь животного из собачника стал пролегать через нейтральную комнату с другой температурой. Исследователи вскоре обнаружили, что обмен уже здесь соответствовал тепловому режиму того помещения, куда животное еще только вели. Сочетание времени и среды с различным уровнем тепла привело к образованию временных связей. Один лишь вид комнаты перестраивал деятельность организма несколько раз в течение дня.

Так завершилось начало работы, которую ассистенты для краткости назвали «Опыты в дороге». Продолжил ее Слоним со своими помощниками, и затянулась она на много лет.

Ассистент занялся подведением первых итогов. У него было над чем призадуматься. Он изрядно проблуждал в своей жизни, и вот наконец как будто нашел себя. Последние опыты подтверждали, что надежды не обманули его, но что означают эти удачи, куда они ведут? К широким просторам Или в тупик? К счастливому продолжению или вынужденному признанию, что надежда разрешилась крошечной удачей, от которой, возможно, нет путей? За первой надеждой встанет другая, но что, если за новым успехом вновь встанет незыблемый тупик? Счастливы те, кто ключом вновь обретенного метода открывают заветные тайники и находят сокровища знаний на долгом и трудном пути…

Перед внутренним взором исследователя снова и снова проходят итоги последних работ. В них все ясно и бесспорно: организм после долгого пребывания в тепле не почувствовал наступившей стужи. Это кора головного мозга, настроив его на теплую среду, обратила комнату в искусственный климат. Не служат ли тем же для человека его одежда и жилище, настраивая организм на условную среду, ставшую для него второй природой?

«Какой вывод отсюда? — спрашивает себя физиолог. — Куда эта мысль ведет?»

И вместо ответа у Слонима рождается новый вопрос:

«А что происходит в тех жизненных ситуациях, когда человек оказывается вне пределов своего искусственного климата — жилища? Собака, лишившись привычной температуры опытной комнаты, продолжает некоторое время сохранять прежний обмен, а что происходит с человеком? Ограничивается ли тогда организм одной лишь физической теплорегуляцией — поддержкой сосудов, потовых желез и мышц — или ему приходит на помощь химическая теплорегуляция, свойственная обширному кругу зверей и недостаточно развитая у человека?»

Исследователь оказался у преддверия новых исканий, у заветных тайников, отмыкаемых ключом вновь обретенного метода. С его помощью он будет искать в обычных условиях человеческой деятельности подтверждения тому, что было открыто в «Опытах на дороге».

В помощницы себе Слоним привлек сотрудницу железнодорожной лаборатории Антонину Гавриловну Понугаеву. Она некогда занималась физиологией труда и, подобно Слониму, завершила круг своих сомнений и испытаний в лаборатории временных связей.

— Нам нужны испытуемые, — объяснил он ей, — обязанные по роду своей деятельности подолгу оставаться на морозе, физически не напрягаясь. Всего более для этой цели подходят, как мне кажется, кондуктора товарных поездов, присматривающие с площадки тормозного вагона за железнодорожным составом. Что вы по этому поводу скажете?

Она предпочла помолчать.

Слоним познакомил ее с научной задачей, красочно описал условия работы на тормозной площадке быстро мчащегося поезда и выразил уверенность, что исследование прославит ее.

— Я знаю, — закончил он наставлением, — что любое важное дело можно замучить сомнениями, разменять чувство уверенности на тысячи страхов и опасений, переминаться с ноги на ногу, вместо того чтобы двигаться вперед. От вас я этого не жду.

Сотрудница поспешила его надежды рассеять.

— Никуда я не поеду ни на тормозной, ни на другой площадке. Все это чистая фантазия, и только, — спокойно заявила она. — Мой совет вам: выбросьте эти проекты из головы.

Пора ему знать, что красноречием ее не обманешь. Она умеет отличать серьезное дело от легкомысленной затеи. Пусть ищет себе другого помощника, такого рода путешествия решительно не в ее вкусе.

Ответ не удивил ассистента: из опыта он знал, что все свои творческие подвиги она начинает с протеста.

— Поговорим спокойней, — предложил он, не слишком уверенный в том, что именно спокойствие поможет делу. — Нет ничего невозможного в том, что разнообразия ради вы поедете в Малую Вишеру не в классном вагоне, а на открытой площадке. Во имя науки…

— То, что вы предлагаете, — не дала она ему докончить, — ничего общего с наукой не имеет. Здравомыслящие люди не переносят свою лабораторию на площадку товарного поезда.

Понугаева допустила ошибку, которой Слоним не преминул воспользоваться.

— Я не могу с вами согласиться, — возразил он. — Современные ученые устанавливают свою аппаратуру и на вершинах недоступных гор, и на дне океана и не переносят ее в звездные пространства лишь потому, что там пока нет для них опоры… Поговорим определенней, — мягко пригласил он ее. — Что именно смущает вас в моем предложении?

Его спокойная настойчивость была тяжким испытанием для нее, она все еще делала вид, что не уступит, но сила ее протеста слабела.

— Как вы разместите на тормозной площадке резиновые мешки, которые испытуемый должен наполнять своим дыханием? Рейс продолжается пять-шесть часов, легко ли столько времени высидеть на холоде?

Когда эти сомнения были разрешены, возникли другие:

— Мы потеряем только время, маски не подойдут к лицу испытуемого, мешки будут пропускать воздух.

Новые возражения возникли, когда казалось, что согласие их примирило.

— Вы говорите, нам дадут шинели и ушанки, — сказала она, — но в таком обмундировании не очень приятно возвращаться домой.

Он указал ей дорогу, где никто из знакомых не встретит ее, заверил, что шинель к ней пойдет, внешность ее выиграет от ушанки…

На том они порешили.

Путешествие началось со станции Сортировочная и было весьма неприятным и трудным. Физиологи надели кондуктору маску и заодно ставили опыты на себе. Исследователи обратились в испытуемых, вернее — в контрольных подопытных, как это практикуется в лабораторных экспериментах.

Поезд шел до Любани без остановок и дальше до станции Малая Вишера. Студеный ветер неистовствовал на тормозной площадке, Слоним и его помощница, изнемогая от холода, тщетно пытались согреться, тогда как кондуктору вьюга была нипочем. Он спокойно всматривался в даль, то к чему-то прислушивался или постукивал гаечным ключом. Физиологам дорога казалась бесконечной, холод их донимал, время тянулось мучительно долго.

Что же делало кондуктора неуязвимым для холода? Неужели его организм согревал себя по-иному?

Исследование подтвердило, что это так: обмен веществ у кондуктора шел интенсивно, тогда как у физиологов он едва нарастал. Химическая теплорегуляция, малодейственная у человека, теперь снабжала испытуемого теплом. По мере того как поезд ускорял движение, учащалось дыхание кондуктора и повышался газообмен. Годы работы на холоде пробудили у него процессы, несвойственные тем, кто неизменно пребывает в пределах своего искусственного климата. Между обменом веществ у испытуемого и у животных, приспособленных к низким температурам, не было коренного различия.

Опыты на площадке товарного вагона продолжались. Иной раз физиологи сопровождали испытуемого или снаряжали его на станции Сортировочная всем необходимым, а сами дачным поездом спешили в Любань. Там они встречались, снимали маску и уносили с собой мешки.

Возвращаясь однажды на тормозной площадке в Ленинград, Слоним и его помощница наблюдали нечто удивительное. Обмен веществ у кондуктора, вначале высокий и устойчивый, по мере приближения к станции Сортировочная начинал снижаться. Холод и ветер свирепели, измученные физиологи едва держались на ногах, а кондуктор расстегивал воротник шинели, ему становилось жарко, хотя теплота его тела едва достигала тридцати шести градусов. Что же случилось? Какое тепло и откуда неожиданно обрушилось на кондуктора?

Позже все разъяснилось: тепло это находилось вне испытуемого — в комнате отдыха, к которой поезд все ближе подходил. Пока товарный состав следовал в сторону от Ленинграда, обмен у испытуемого нарастал. Словно предугадав грозящее организму охлаждение, высшие нервные центры посылали импульс за импульсом: «Дышите глубже и чаще, ускоряйте распад веществ, выделяйте больше тепла». По мере же приближения к Ленинграду, где кондуктора ждали кров и тепло, физиологическое состояние менялось. Потребление кислорода становилось меньше и меньше, обмен веществ падал, хотя температура тела снижалась. Этот поворот в центральной нервной системе был вызван временной связью; она возникла между помещением для отдыха и теплорегулирующим аппаратом коры головного мозга.

Физиологи решили проверить эти выводы на себе. Они отправились по тому же маршруту в Любань и возвратились на Сортировочную. Слоним и его помощница находились в удобном вагоне пассажирского состава и не были связаны с какой-либо работой. Пока поезд следовал от Ленинграда до Любани, газообмен почти не изменялся. Иначе происходило на обратном пути: по мере приближения к городу потребление кислорода снижалось, хотя температура оставалась прежней. Организм как бы учитывал, что путешествию приходит конец, близится теплый кров, и сдерживал процессы распада, сокращал накопление тепла.

Кора головного мозга, должно быть, учитывает все перемены, которые нас ждут: и приближающийся конец рабочего дня, и возвращение домой после утомительного перехода или долгого пребывания на холоде или жаре. Временные связи становятся сигналами для снижения обмена до наступления отдыха, до перехода из одной температуры в другую.

— Как вы полагаете, — спросил как-то Слоним свою помощницу, — откуда черпает свою тепловую устойчивость наш кондуктор? Какие раздражители пробуждают к деятельности его химическую регуляцию и ускоряют обмен веществ: действие ли ветра, движение ли поезда или само время, установленное для отъезда?

Она осталась верной себе и решительно отвергла все его догадки.

— Ни то, ни другое, ни третье. Сама тормозная площадка образовала временную связь с регуляторами теплообмена и управляет ими.

В этом возражении было все, чтобы задеть ассистента: и резкое нежелание с ним согласиться, и уверенный тон, непоколебимый, как сама истина.

— Вы могли бы доказать, — спросил он ее, — что обмен веществ у кондуктора интенсивней на площадке, чем на земле?

— Доказать? Над этим надо подумать. Впрочем, можно попробовать.

Через несколько дней Понугаева располагала уже доказательствами, что потребление кислорода и выделение тепла у кондуктора неодинаково на площадке вагона и за ее пределами. «Рабочее место» поднимало газообмен и ускоряло образование тепла в организме.

— Я думаю, — заметила ободренная успехом сотрудница, — что, если испытуемого усадить подальше от площадки, он, как и мы, будет мерзнуть на холоде. Он только и герой на своем капитанском мостике.

В этом утверждении была своя логика, и трудно было с ней не согласиться. Слоним и на этот раз уступил. Годы общения с Быковым научили его видеть в чужом суждении задатки подлинной истины.

— Не возражаю, — одобрил он ее, — будьте только осмотрительны с методикой.

Она выбрала для опыта небольшой дворик, защищенный от ветра, и в морозный день, когда столбик ртути упал до минус восемнадцати, посадила кондуктора во дворе. Верная своему правилу служить контролером в работе, она уселась возле испытуемого. Прошло немного времени, и кондуктор стал жаловаться, что ему невмоготу, он замерзает, а спустя два часа, не вытерпев, поднялся с твердым намерением уйти.

— Замерзаю, не могу, увольте, — не слушая ее обещаний и уговоров, повторял он, — сил нет сидеть.

У кондуктора были серьезные причины для жалоб: газообмен у него почти не нарастал, организм, так успешно справлявшийся с холодом на площадке вагона, здесь ему словно изменил…

Весной того же года на одном из съездов санитарных медиков Слоним мог убедиться, что проделанные им опыты не прошли без пользы для врачей. Они давно уже в своей практике отметили, что кондуктора товарных поездов редко болеют гриппом, между тем как машинисты и их помощники, работающие обычно в тепле, склонны к простуде. Никому в голову не приходило, что люди на открытой площадке вагона лучше защищены от переохлаждения, чем те, кто находится у огня паровозной топки…

Дальнейшие опыты проводились без участия Слонима. Ассистент в ту пору был занят другим. Он целыми днями охотился за бабочками, вечерами обдумывал различные планы, которые рано или поздно ему пригодятся, или переписывал и перенумеровывал сложенные у него под спудом кривые. Работа над ними — лишний повод развлечься, поразмыслить над тем, как много неразгаданного таится в изгибах причудливых линий, в этих иероглифах, начертанных природой…

Понугаева тем временем неотступно следовала за своими испытуемыми, измеряла у них газообмен. Короче, инициатива изучения теплообмена у рабочих, проведших много лет в холодильнике, принадлежит только ей. Она снова убедилась, что химические регуляторы, столь развитые у животных, не менее энергично проявляют себя у людей. Окружающая стужа им не мешает сохранять нормальную температуру…

Один только раз понадобилась услуга Слонима. Сотрудница пожаловалась ему, что испытуемые вступают в холодильную камеру уже с повышенным газообменом. Камеры лежат в конце длинного коридора, и надо предварительно его миновать. Пройденный путь, как и всякий физический труд, усиливает обмен в организме. Легко ли исследовать влияние холода на образование внутреннего тепла, когда исходный обмен повышен? Он посоветовал ей опыты проводить по-другому: испытуемого не вводить, а вносить в холодильную камеру. Она не возразила ему и была вознаграждена удачей: обмен веществ и газообмен у испытуемого на этот раз не стали почему-то повышаться. В холодильнике ему было так же холодно, как и кондуктору вне тормозной площадки.

— Как вы это объясните? — спросил ее Слоним.

Она пожала плечами, но тут же сообразила и ответила:

— Между теплорегулирующим центром в мозгу и окружающей обстановкой установилась временная связь. Один вид холодильника взвинчивает у рабочих обмен.

— До сих пор верно, — согласился ассистент.

— К условным раздражителям, вызывающим подъем обмена веществ, — продолжала она, — относится и положение человеческого тела. Горизонтальное состояние затормозило временные связи, как задержал бы их стук метронома, пущенный вместо обычного звонка…

Тут Слоним позволил себе вмешаться. Нет оснований полагать, что причиной его вмешательства была ревность, хотя спор и отмечен печатью соревнования. Он не оспаривал выводов аспирантки, но они свидетельствуют и о другом. Различие между вертикальным и горизонтальным положением сводится к разной степени напряжения мышц. Это новое обстоятельство дает ему, Слониму, право вернуться к опыту, проведенному на железной дороге, и усомниться, действительно ли одна только тормозная площадка пускает в ход механизмы, ускоряющие обмен веществ у кондуктора. Опыты в холодильнике показали, что не только извне — от рабочего места и внешней температуры — следуют сигналы к регуляторам теплообмена, они идут также изнутри — от напряженных мышц человека… Образуют же внутренние органы временные связи с внешним миром, почему бы отказать в этом мышцам?

Ей пришлось согласиться и на этот раз уступить.

Еще раз было доказано, что действие холода и тепла на наш организм контролируется органом, формирующим наше сознание, — корой больших полушарий. Властно вмешиваясь в обмен веществ, она гарантирует живому существу сохранность температуры его внутренней среды.

Давно пришло время вернуться в Сухуми, а увлеченный исканиями ассистент не помышлял об отъезде. Удачные опыты на площадке товарного вагона и в камерах холодильника внушили ему мысль обратиться к населению гор и лесов, к обитателям гнезд и берлог, чтоб в новых опытах решить, только ли человек и собака образуют временные связи с окружающей температурой или все живое на свете покорно этим связям как закону.

«После того как натуралист рассмотрит строение внешних и внутренних частей животного и найдет их применение, он должен отложить свой скальпель в сторону, бросить исследования, покинуть душный кабинет и уйти в чащу, чтобы там изучать жизнь животных», — мысленно сказал себе Слоним и без особых огорчений устремился не в природу, а в лабораторию. Он не забыл о Сухуми, он успеет туда, — сейчас Ленинград так же дорог его сердцу, как столица субтропиков. К его услугам здесь отряды обезьян, хищников, грызунов и возможность с помощью Быкова выяснять значение коры больших полушарий.

Итак, образуют ли организмы временные связи с окружающей температурой и в какой мере они этим связям покорны?

Опыты проводились по установившейся методике: животных оставляли в теплом или холодном помещении на три-четыре часа. Испытания повторяли до пятнадцати дней, затем камеру остужали или нагревали, чтобы решить, образовалась ли временная связь, то есть продолжается ли прежний обмен веществ в новой тепловой среде или одна перемена автоматически вызывает другую.

Опыты на обезьянах, лисицах, песцах и ежах, на голубях, шакалах и собаках подтвердили, что обмен веществ у них покорен временным связям. Господство высшего отдела центральной нервной системы над теплообменом исчезает, как только удаляют кору больших полушарий. Особенно наглядно происходила эта перемена у голубя.

Выработанные до операции временные связи с температурой опытной камеры исчезали у птицы, как только у нее удаляли большие полушария мозга. Поведение голубя решительно менялось: он становился беспомощным, утрачивал способность находить себе пищу, и его приходилось кормить и поить. Безразличный ко всему, что творится вокруг, голубь подолгу сидел неподвижно. Движения его становились однообразными. Исчезало представление о полезном и вредном. Начав хлопать крыльями или чистить перья, он долго не останавливался: чистил лишь небольшой уголок тела, пока не вырвет на нем все перья. Вместе с жизненным опытом птица лишилась способности образовывать временные связи. Сколько раз ни сажали ее в камеру, организм откликался стереотипным ответом: на холод — ускорением обмена веществ, а на тепло — снижением.

Исследователя ожидала серьезная неудача, одна из тех, что подолгу не забываются, оставаясь тягостным испытанием на творческом пути.

Белые мыши, кролики, крысы, морские свинки не образовывали временных связей с окружающей температурой и перестраивали свой обмен по мере того, как изменялась внешняя среда. И одомашненные грызуны, и дикие песчанки, привезенные в Ленинград, оставались верными своей природе. Семьсот опытов, проведенных на одних и тех же животных, убедили экспериментатора, что менее совершенные по своей природе ежи располагали механизмом, которого не было у грызунов.

Как это объяснить?

Ответ последовал не скоро, лишь спустя много лет. Слоним оставлял Ленинград с твердым намерением решить этот вопрос с глазу на глаз с природой. Что бы ни говорили, полагал он, великая лаборатория земли менее склонна к ошибкам, чем ее бледная копия, освященная в храме науки.

В пещере Адзаба

Слонима ждало в Сухуми серьезное испытание. Одна из сотрудниц встретила его неожиданной вестью.

— Я убедилась, — произнесла она, — что все разговоры о химической регуляции лишены всякого основания. Пусть это вас не удивит, — сочувственно добавила сотрудница: — ученые Запада давно пришли к заключению, что этой Химической механики нет. Все, что сказано о ней, с начала и до конца неверно.

Сотрудница не была одинока в своих сомнениях. Уже более ста лет физиологи расходятся во мнениях по этому вопросу и не могут прийти к соглашению. Один из ученых — находчивый француз — составил даже список сторонников и противников учения о химическом теплообмене и предложил решить спор большинством голосов.

Сотрудница подкрепила свои слова стопкой кривых, обрамленных внушительной колонкой цифр, и снисходительно добавила:

— Я всегда подозревала, что вы стоите на ложном пути.

Слоним спокойно выслушал ее, вспомнил, что сотрудница неравнодушна к иностранным авторитетам, чтит их суждения превыше всего, и приступил к проверке ее документации.

Проверка убедила его, что записи не содержат ошибок, работа проведена со знанием дела. Неоднократные опыты подтверждали, что обмен веществ у енотовидной собаки остается на одном уровне при температуре пять и двадцать пять градусов выше нуля. Потребление кислорода и выдыхание углекислоты не нарастает на холоде и не снижается в тепле.

— Каждый мыслящий физиолог должен был понять, — продолжала сотрудница, безразличная к тому, какое впечатление произведут ее слова на ассистента, — что рано или поздно с химической регуляцией будет покончено.

Был конец 1936 года — канун VI Всесоюзного съезда физиологов в Тбилиси, на котором намечался и доклад Слонима. Много опасений и надежд волновали тогда ассистента: как отнесутся ученые к его экспериментам, к попытке сочетать биологию с физиологией, не осудят ли они самые методы и результаты работ? И вот не угодно ли, на съезде ему нечего делать, все положения доклада в основе подорваны. Как их теперь защищать?

Это было бы тяжелым ударом для Слонима. Ему пришлось бы отказаться от того, что было добыто многолетним трудом, отказаться от опытов над теплообменом. Кто знает, хватит ли у него сил начинать теперь сызнова?

Сотрудница тем временем не умолкала. Она говорила о скромности, украшающей ученого, о том, что с выводами не следует торопиться, наука не терпит скороспелых решений. Слоним попробовал вставить слово, но поток поучений и жестоких намеков не оставлял места для возражений. Зачем ей слушать его, он ничего не прибавит к тому, что говорил на производственных совещаниях, на ученом совете, в парткоме, в профкоме и в печати. Во всем виновато легковерие людей, легко поддающихся внушению…

Еще и еще раз рассматривает Слоним записи сотрудницы и спрашивает:

— Вы были аккуратны с методикой? Не ошиблись ли вы?

— Разумеется, аккуратна!

У него хватает еще дерзости пускаться в рассуждения! Он мог бы из уважения к ее пятидесяти годам помолчать, степень доктора чего-нибудь да стоит…

Тут уж Слоним не сдержался:

— Не всегда, Анна Григорьевна, стоит! Известный вам из литературы попугай Жако хоть и прожил сто лет, ничего после себя, кроме яркого оперения, не оставил… В другой раз я расскажу вам о заслугах лошади архиепископа города Меца, которая прожила целых пятьдесят лет… Отвечайте, вы ставили и контрольные опыты? — раздраженно бросил он, проклиная в душе сотрудницу питомника и заодно физиологию, основы которой так легко расшатать.

— Нет. Я для верности, — сказала она, — по пятнадцать раз каждый опыт проверяла.

Важность этого признания не сразу дошла до ассистента.

— По пятнадцать раз проверяли? — переспросил он. — Хорошо. Очень хорошо. Надеюсь, не подряд!

— Не в перебивку же!.. Изо дня в день я две недели непрерывно ставила енотовидную собаку в условия плюс пять, затем в той же камере сразу же повышала температуру до плюс двадцать пять.

Надо же было так безбожно напутать. Упрямая, путаная душа! Слоним даже рассмеялся от удовольствия. За две недели пребывания в холоде между теплорегулирующим центром животного и камерой возникла временная связь. Сколько бы потом ни повышали температуру, газообмен у собаки не мог изменяться.

Противники учения о химической теплорегуляции могли бы из этой ошибки извлечь полезный урок. Они и сами поступали, вероятно, так же: повторяли свои опыты при определенной температуре множество раз, пока возникавшая у животных временная связь не сбивала экспериментаторов с толку…

И натешился же Слоним над незадачливой сотрудницей, насмеялся над ее слепотой.

— Все, моя милая, надо в меру любить, даже немеркнущие авторитеты иностранных ученых… Я понимаю — ценить научное слово, серьезное открытие, добрый совет, но перед именем терять благоразумие, и только потому, что оно звучит по-французски, по-английски или как-то иначе, нехорошо.

На этом месте сотрудница вздумала было возразить. Она решительно с ним не согласна и слушать не хочет его.

— Что такое — не согласны! — дал он волю своему гневу.

Она, причинившая ему столько огорчений, смеет еще возражать!

Итак, все остается по-прежнему, сотрудница просто ошиблась. Можно продолжать счастливое начало, углубиться в природу, чтобы остаться с глазу на глаз с ней. Вопросов у него много, Первый и главный — почему грызуны не образуют временных связей с температурой внешней среды. Ежи, животные с менее развитой нервной системой, владеют этой способностью легко. Где тут причина? Не расспросить ли об этом летучих мышей? Они, подобно ежам, насекомоядные, ведут ночной образ жизни и к зиме впадают в спячку. Или исследовать тех и других одновременно?

Не в правилах Слонима откладывать принятое решение. Он без проволочек отправляется в Сальские степи за ежами. Ему не впервые разъезжать по стране с капканами и клетками. В изобретенном им чемодане никто не угадает клетку для зверей, за шторками ящика не заподозрит обиталище грызунов. Он привозил на самолете и взрослых шакалов, выращенных в Сухумском питомнике. Работа трудная, неприятная, и в дороге порой не все обходилось гладко. На долю исследователя выпадало немало горьких минут. То пассажиры не мирились с запахом псарни, наполнившим самолет, то звери вели себя непристойно… Путешествие в Сальские степи было тоже нелегким. Сорок ежей, пойманных и водворенных в подвал, не послужили науке. Они в первую же ночь прорыли себе выход на свободу. Другая партия степных обитателей была уже готова к погрузке в вагоны, когда неожиданно возникло затруднение. Санитарный надзор категорически запретил перевозку: в списках животных, допущенных к проезду по железной дороге, ежи не нашли себе места. В камере хранения, где ящики оставались до прибытия поезда, произошел переполох. С наступлением вечера помещение наполнилось скрежетом и шипением, ввергшим персонал в смятение и страх. Нелегко было убедить испуганных сотрудников, что ничего страшного нет, — обитатели ящиков, верные своей природе, готовятся к ночному походу за добычей. Еще одна опасность была впереди, но знал о ней только Слоним.

Близилась осень, и невольное сожительство не склонных к общению ежей могло завершиться печально: впавшие в спячку рисковали быть съеденными бодрствующими.

Путешествие тем не менее завершилось благополучно, и ранней весной Слоним занялся летучими мышами.

Все попытки до сих пор изучить теплообмен у этих крылатых зверьков ни к чему не приводили. Оторванные от своей обычной среды, они впадали в сильнейшее беспокойство, перегревались и погибали. Слоним и не подумал повторять чужие ошибки — заняться отловом летучих мышей. Как этих обжор прокормить? К каждой пришлось бы приставить двух человек, чтобы добывать ей пищу.

Был апрель месяц, когда Слоним и его помощники с рюкзаками за плечами двинулись к селению Верхние Эшеры, где исстари пещеру населяют летучие мыши. В двенадцати километрах от Сухуми они увидели в скале огромную щель, к которой вели широкие каменные ступени. Посреди пещеры бежала шумная речка — единственный источник воды на двадцать километров в округе. С потолка свисала черная гирлянда из множества спавших мышей, на земле слоем до восьми метров лежал помет, накопившийся за тысячелетия.

Здесь решено было обосноваться и работать.

В пещере Адзаба, между скалистыми вершинами Кавказских гор, усилиями молодых исследователей закладывался очаг науки. На крюках, вбитых в неподатливые стены, легли дощатые полочки, на них расставили измерительные приборы, клетки, инструменты, реторты, спиртовки. Нишу осветили керосиновыми фонарями, вход завесили материей, а размякшую от сырости землю прикрыли досками. Всякое бывало в этом необжитом уголке: речка раздувалась, заливала лабораторию, и исследователи бродили под сводами пещеры в воде и грязи.

Оставалось привезти газообменную камеру, ту самую, что не умещается на платформе товарного вагона и приводится в действие электрическим мотором. Но как ее доставить? Как пустить в ход?

Ничто не остановило искателей. В три дня сконструировали переносную камеру, напоминающую по форме ведро. Вентилировал ее не электрический мотор, а резиновая груша, сжимаемая рукой сотрудника. Термометр, манометр и приборы для анализа газов довершили устройство аппарата. Он умещался в двух рюкзаках, а то и укладывался в одном…

— Мы будем так работать, — предупреждал своих помощников ассистент, — чтобы мыши не чувствовали нашего присутствия. Естественная обстановка ничем не должна нарушаться… Здесь, в боковом проходе, подальше от стада, будет лаборатория. В этой нише мы устроим жилище для подопытных зверьков. Сюда летучие мыши не залетают, они, как видите, предпочитают селиться около входа.

Сотрудницы поспешили его предупредить, что они согласны оставаться в пещере лишь до темноты и пусть он не рассчитывает, что кто-нибудь из них отважится заночевать здесь.

Приятно слушать и читать о диковинных событиях в подземельях и в пещерах, увлекательно ступать под сводами обиталища древнего человека, но в нем, как и во дворце, воздвигнутом на сцене, тяжело и неприятно жить. Слоним выразил готовность нести ночные дежурства в «летучемышином царстве» и установил подобие ложа у скалистой стены.

Он с удовлетворением мог теперь сказать, что приблизился к объекту исследования и остался наконец наедине с природой.

В первый же вечер, едва солнце склонилось к закату, гирлянда в пещере пришла в движение, с шумом и писком зашевелилась, и тысячи крылатых зверьков, словно по команде, двинулись к выходу. К двум часам ночи они вернулись и живой гирляндой снова повисли на прежнем месте. То же самое повторилось и на другой день. Ритм жизни мышей имел строгие очертания.

Время от времени спящих зверьков снимали со стен и отсаживали в клетки, которые ставились на сутки в миниатюрные камеры. Беспомощные и сонные животные не оказывали сопротивления, раскрывали рот, как бы для того, чтобы укусить, но не кусались, расправляли крылья и делали слабые движения, бессильные подняться и улететь. Тепло их тела было чуть выше окружающей температуры. Каждые два часа резиновой грушей отсасывали пробу воздуха из камеры и отмечали показания термометра.

После нескольких суток наблюдений Слоним подвел первые итоги и с той поры лишился покоя. Мудрено сохранить равновесие, когда вместо ответа на скромный вопрос возникает бездна сомнений, вместо ясности — путаница и неопределенность.

Чем, например, объяснить свойство летучей мыши снижать свой обмен так, что образование тепла почти прекращается и остывшее тело не отличается от мертвого? Или еще. В пещере непроглядная тьма, такая, что светочувствительная пластинка ничуть не тускнеет, а человек, проведший здесь пять-шесть часов, теряет счет времени, между тем мыши с поразительной точностью чувствуют приближение сумерек. За три часа до вылета из пещеры у них повышается обмен и тело понемногу теплеет. На добычу они вылетают теплокровными; вернувшись, остывают, чтобы к следующему вылету вновь потеплеть. Даже заключенные в камере, непроницаемой для света и звуков, мыши теплеют и остывают в одни и те же часы. Что подсказывает им приближение сумерек и приводит в действие механизм теплообмена? Что это, наконец, за механизм — врожденный или приобретенный?

Допустим, что мышь обречена днем остывать, замирать у преддверия смерти и к ночи теплеть, чтобы вновь возвратиться к жизни, — неужели организм, покорный внутреннему закону, безразличен к внешнему миру? Ни стужа, ни жар, угрожающие жизни, не могут его поколебать?

Вся научная группа в пещере Адзаба с волнением следила за тем, как откликнется организм зверьков на смену окружающей температуры. Уступит ли он опасности и приспособит свой обмен или, подавленный силами собственной природы, погибнет?

Мышей испытывали в нагреваемых и охлаждаемых камерах в самое различное время суток — и всегда с одинаковыми результатами. В продолжение дня организм зверьков не мог приспособиться к наружному холоду или теплу. Подобно холоднокровным, они, лишенные собственной температуры, целиком зависели от окружающей. Когда холод внешней среды становился угрожающим для жизни, летучая мышь, не оказывая ни малейшего сопротивления, погибала. Все изменялось с наступлением сумерек. Природа зверька как бы становилась другой: охлаждение вызывало у него ускоренный обмен веществ, а в нагретой камере обмен замедлялся.

Весной в пещере Адзаба произошло важное событие — у летучих мышей появились детеныши. В сонном царстве стало шумно и неспокойно. Маленькие зверьки, вцепившись в грудь матери, льнули к соскам, оглашая пещеру несмолкаемым чмоканьем. Они не отрывались от своих кормилиц и в ночные часы, когда те носились по воздуху в поисках пищи. Было нечто трогательное в том, что мать своим телом грела крошечного питомца, призывала его сосать, когда чмоканье прекращалось. В то же время вид крылатой самки с малюткой у груди производил неприятное, пугающее впечатление. Не без основания французский естествоиспытатель Кювье считал этих зверьков предками обезьяны и человека.

Появление детенышей ознаменовалось переменами в жизни летучих мышей. Обзаведшись потомством, самки перестали днем засыпать и все время оставались теплыми. Это обстоятельство вызвало среди людского населения пещеры острый и долгий спор. Каждый толковал перемену по-своему. Верх взяло мнение Слонима: температура организма у самок поддерживается деятельностью молочных желез. В теле, лишенном тепла, кровообращение замедлено и образование молока было бы невозможно.

Предположение, возникшее в пещере в результате сомнений и страстных споров, подтвердилось. Мыши, у которых отнимали детенышей, уже через сутки ничем не отличались от прочих: они остывали и не просыпались до сумерек.

Когда исследования перенесли на отлученных крошек зверьков, выяснилась интересная подробность: у них отсутствовала своя температура; и ночью и днем они оставались холодными. Такими детеныши рождались и, отторгнутые от матерей, погибали. Своей жизнью и смертью они как бы подтверждали, что жизненный ритм летучих мышей — остывание днем и потепление к ночи — образуется с течением времени и потомству не передается.

Так ли это на самом деле?

Трудно вникнуть в природу зверька, мало исследованного наукой, но Слоним не мог уже отступить. Он прибыл сюда в надежде узнать, почему грызуны не образуют временных связей с температурой внешней среды, и оказался в плену у новой задачи.

В пещере Адзаба продолжалась работа. Летучих мышей отсаживали в отдельные камеры, подальше от стада. В некоторых случаях камеры уносили за несколько километров, но расстояние не отражалось на зверьках. Словно особый заводной механизм отсчитывал время, чтобы в известный момент пустить в ход сложную систему организма: мыши просыпались в те самые мгновения, когда в пещере пробуждалось стадо.

Где этот механизм расположен? В чем его сила? Что позволяет ему господствовать над жизнедеятельностью организма?

Для решения этих вопросов Слоним поспешил в Ленинград, к Быкову.

Он подробно рассказал ему о своих удачах и сомнениях и закончил признанием, что не нашел механизма, который два раза в сутки меняет состояние летучей мыши. Ученый внимательно рассмотрел материал и спросил:

— Вы уверены в том, что эти свойства не наследуются мышами?

— Не сомневаюсь.

— В таком случае, механизм не составляет секрета. Он находится там же, где и прочие временные связи. Удалите у зверька кору головного мозга, и вы его лишите привычного ритма. В Саблинской пещере неподалеку от Ленинграда зимуют ваши зверьки. Наберите их побольше, и мы ими займемся.

Было зимнее время, и летучие мыши, погруженные в спячку, висели гроздьями под сводами пещеры, когда Слоним и его сотрудницы явились за ними. Заключенную в клетку добычу доставили в лабораторию. Тут возникла досадная неприятность. Зверьки нашли лазейку из темницы и по вентиляционным каналам проникли во все этажи института. Новая партия мышей была уже с большей осмотрительностью доставлена на место и оперирована Быковым. В черепе зверька Слоним увидел гребнем возвышающуюся кору больших полушарий мозга.

Послеоперационный период прошел успешно, и ассистент мог вернуться в Сухуми, чтобы продолжать свои опыты на мышах, лишенных коры больших полушарий.

Прежде чем расстаться с помощником, Быков пригласил его в кабинет и между прочим спросил:

— Вы всегда, Абрам Данилович, хотели быть как можно ближе к предмету исследования, жить среди зверей, наблюдать их каждый день в естественной обстановке. Довольны вы тем, чего достигли?

Разумеется, доволен. Разве представленные им работы не убеждают, что общение с природой — лучшее средство против лабораторных заблуждений?

Ученый одобрительно кивнул головой:

— В этом вы меня убедили. Исследования в обезьяньем питомнике рассеяли ваше предубеждение к временным связям. Другому заблуждению пришел конец в стаде летучих мышей…

Ученик сделал недоуменное движение, а учитель спокойно продолжал:

— Я прекрасно понимаю, как трудно уйти из-под власти заблуждений, они цепко нас держат и без борьбы свою жертву не отдают.

— Я не очень понимаю, — сказал ассистент, — о чем вы говорите?

— Какой вы нетерпеливый, — остановил его ученый. — Ваши работы вас убедили, что обмен веществ зависит, помимо прочего, от внешней среды, в которой организм развивался. Нет закона обмена, одинаково пригодного для всего живого на свете. Способ добывания пищи и географическая обстановка серьезно отражаются на обмене веществ. Сейчас вы увидели и нечто иное. В пределах той же географической среды, при одинаковом способе добывания пищи обмен у животных различен в течение суток. Одно не исключает другого, но знать общие законы и не желать видеть, из чего они складываются, значит, мой друг, скользить по верхам… Все изучавшие теплообмен занимались и другим: чередованием жизненных смен в продолжение суток, месяцев и лет… Той самой ритмикой, которой так успешно занимается Щербакова. Ведь вы не очень благоволите к ее трудам…

Ученый улыбнулся, протянул руку помощнику и добавил:

— Надеюсь, вы оцените прекрасные исследования вашей сотрудницы и на этом не остановитесь. Займетесь ритмикой — и суточной и сезонной.

Еще о летучих мышах

Со страстью человека, увидевшего цель своих долгих и трудных исканий, ассистент принялся за свои незаконченные работы. Он трудился, не замечая времени, терял в пещере счет часам и дням. Куда-то исчезли неудобства лаборатории, приютившейся в скале, и само мрачное углубление в горах не представлялось ему тягостным. Он мог бы поклясться, что пещеру временами заливало светом и в ней словно утверждался солнечный день…

Опыты обещали удачу, и первым вестником их были летучие мыши, лишенные коры, выпущенные Слонимом на волю. Уже в самом полете крылатых зверьков сказались результаты операции: они не выбирали направление, летали до тех пор, пока не натолкнутся на препятствие.

Теплообмен у мышей зависел от того, в какое время суток удаляли у них кору полушарий. Если операция происходила с наступлением сумерек, в часы полета, они оставались теплыми. Та же операция, проделанная над остывшими зверьками, обрекала их навсегда оставаться холодными. И двигаться и висеть они умели, как прочие, но перед вылетом на добычу не нагревались, холод сковал их навсегда.

С удалением коры исчезал единственный регулятор ритмики. Теплообменный центр, покорный высшей инстанции — коре, продолжал осуществлять ее последнюю волю, но был бессилен что-либо видоизменить. Точно аппарат, у которого сломали пусковое приспособление, организм мог продолжать свою жизнедеятельность лишь в том направлении, в каком он был ранее запущен.

Еще раз подтвердилось высказанное Павловым убеждение, что кора головного мозга располагает не только пусковым механизмом, но и «ключом для приспособления к событиям внешнего мира». Один из физиологов продемонстрировал это на эффектном примере: он обезглавил змею и, пока ее тело извивалось, приставил к туловищу раскаленный прут. Змея обернулась вокруг прута и, сгорая, не переставала обвиваться… Механизм был пущен, но, никем не управляемый, не смог защитить организм от гибели.

«Вообразим себе, что эти взлеты и падения обмена веществ, — размышлял ассистент, — не врожденное, а приобретенное свойство. В таком случае оно поддерживается теми причинами, которые его породили. Но где их искать? В самом зверьке или вне его? Какой раздражитель понуждает организм летучей мыши снижать жизнедеятельность в течение дня, пробуждаться в точно определенное время и восемнадцать часов из двадцати четырех пребывать в состоянии оцепенения? Не сама ли пещера? Или так велико влияние стада? Не находится ли раздражитель в самом организме?…»

Такую задачу легче поставить, чем решить. Не выстроить же перед мышью все раздражители из внешнего мира, способные достичь ее чувства, чтобы среди тысячи вероятных возбудителей обнаружить один илң несколько истинных. Если бы такой опыт и был возможен, он все равно не принес бы пользы. Слишком своеобразен испытуемый зверек и недостаточно известна его природа. Такого рода опыты проводились физиологами, но только над животными, обстоятельно изученными. Так, один из ученых расставил перед ягненком, не отведавшим еще молока матери, всевозможную пищу: уксус, масло, мед, воду, молоко и вино, как бы приглашая его ответить, какое из предлагаемых яств соответствует требованиям его врожденной склонности. Ягненок обнюхал пищу и, отказавшись от всего прочего, выпил молоко…

Много лет спустя Слоним и его помощница провели такой же эксперимент с более неожиданными результатами. У только что родившихся щенят, не коснувшихся еще груди матери, вывели наружу проток слюнной железы и подвергли этих новорожденных различным испытаниям. Им подносили мясо, молоко, сыр, ваниль, керосин, мыло, касались мордочек щеткой, бумагой, картоном. На все эти раздражения новорожденные не выделяли слюны. Стоило, однако, ткнуть слепого щенка в обрывок шерсти, хотя бы в овчинный воротник» и слюна начинала выделяться. Организм рождался со свойством откликаться на шерстяной покров, окружающий грудь матери, как на пищу. Это был врожденный рефлекс. Когда бутылку с горячей водой обвивали куском меха, щенята жадно тянулись к ней. Тяготение к теплу оказалось также врожденным.

У Слонима не было возможности произвести такой опыт с летучими мышами, и он не спешил к своей цели. Понадобятся годы труда и терпения, прежде чем природа позволит ему приблизиться к ней. Он по-прежнему проводил дни и ночи в пещере, но, истомленный однообразием, чуждым его натуре, все чаще задумывался, захваченный новыми идеями. В голове рождались проекты и планы, не очень реальные и не слишком доступные осуществлению. У него появилось свободное время для непринужденных бесед. Он охотно вылавливал пещерных пауков, не похожих на своих собратьев. Удачный улов располагал его к долгим научным экскурсам. Сотрудницы узнавали, что пауки удивительно чадолюбивы, любовь их к потомству не имеет себе равной среди беспозвоночных… Гроза мошек и мух, паук беспомощен против одного из видов ос, которые откладывают яйца под самым его сердцем. Вылупившиеся личинки присасываются к своей жертве, выпивают кровь и пожирают внутренности… Помимо пауков, Слонима привлекали и слепые кузнечики, каких у него в коллекции не было, и крысы, и мыши. Кто предугадает, какие неожиданности заключает в себе случайная встреча в пещере?

Ему приходит в голову развлечься, и, как в дни ранней юности, он пускает ящерицу в прозрачную банку и наблюдает, как хвостатая рептилия гоняется за мухами. Жизнь пленницы становится предметом его забот и размышлений.

Иногда вечером он выбирался из пещеры и уходил в колхоз, где у гостеприимных абхазцев разместились сотрудники экспедиции. Тут у него другие заботы, другие дела: побывать у любознательных хозяев, рассказать о том, что творится в пещере, какие причины привели группу сюда. Абхазцы расскажут о своих колхозных делах, спросят совета и уж обязательно добьются, что Слоним расскажет им что-нибудь новое о великом Павлове и его замечательном ученике.

Досуг не отвлекал мысли Слонима от нерешенной задачи о раздражителях, вызывающих рост и падение обмена веществ у летучих мышей, чередование сна и полетов в различное время суток. Надо было решить, как эти связи возникают и гаснут, и Слоним отодвигает все радости передышки, все, что недавно тешило его, отодвигает далеко и надолго. Есть люди, чья мысль загорается от горячего сердца и поддерживается высоким накалом чувств, но есть и другие: их страсти безмолвствуют, когда рождается новая идея.

Вот что он исподволь подсмотрел у природы.

С наступлением зимы летучие мыши улетают на юг и возвращаются ранней весной, когда в Абхазии еще холодно. Разместившись в освещенной и полуосвещенной частях пещеры, крылатые зверьки впадают в спячку. Спят круглые сутки, не пробуждаясь по вечерам. Уже изрядно тепло, а они все еще дремлют на свету.

Ранним летом мыши переселяются в глубину пещеры. Вылеты за пищей становятся чаще и в определенное время. В нервной системе зверьков, где идет отсчет времени, часы солнечного заката начинают действовать как раздражители и вызывать пробуждение. Между временем наступления сумерек и корой головного мозга образуется прочная временная связь. Отныне над жизнедеятельностью летучих мышей господствует время, оно поочередно выключает одни физиологические системы и включает другие.

Приходит осень. Насекомых больше нет. Вылеты за пищей бесполезны, но все еще могущественны временные связи, и летучие мыши в сумерках теплеют и долго летают под сводами пещеры, не покидая ее. В обычный для возвращения с охоты час они остывают и засыпают. Долго так продолжаться не может: временные связи, не подкрепленные причинами, их породившими, — пищей, угасают. Нет насекомых, и сумерки бессильны пробудить зверьков…

Гипотеза о жизненном ритме, возникающем весной и исчезающем осенью, чтобы в следующем году вновь возродиться, подкупала своей простотой и законченностью. Такая ситуация казалась вполне возможной. Слоним не раз убеждался, что температура тела зверьков, зимовавших в пещере под Ленинградом, оставалась круглые сутки без изменений, прежний ритм себя не проявлял. Казалось, не было повода для колебаний, а сомнения не оставляли его. Произошло то, что так знакомо многим ученым: исследователь усомнился в том, что увидел. Напрасно искал он ошибок в записях аппаратов, напрасно время от времени возвращался в пещеру — подозрения не покидали его. Гипотеза о ритме, возникающем весной, чтобы исчезнуть до следующего года, не убеждала его. Ритм бодрствования и сна, подъема и падения обмена веществ, вероятно, лишь замирает к зиме. Весеннее солнце, пробуждающее сокрытые силы природы, пробуждает и жизненный ритм мышей.

Много лет спустя, когда Слоним давно уже не занимался летучими мышами, явилось настоящее решение. Помог ему тогда Быков.

Пришла война, затем осада Ленинграда. Институт эвакуировали в глубокий тыл, и только редкие письма поддерживали творческую связь учителя с учеником. В одном из них ученый обрадовал помощника новостью: в его распоряжении находится прибор, с помощью которого можно измерять температуру на расстоянии.

Сообщение глубоко взволновало ассистента. Этот аппарат ему пригодится, он решит с ним задачу о ритме летучих мышей. Наконец-то он узнает, исчезают ли временные связи зимой или, раз приобретенные, служат организму всю жизнь.

При первом же посещении Ленинграда Слоним поспешил с прибором в пещеру. Не прикасаясь к спящим мышам, он мог проследить малейшие колебания их температуры. Надежды не обманули его: прибор обнаружил то самое чередование физиологических смен, которое, казалось, зимой исчезает. К восьми часам вечера тела летучих мышей начинали теплеть. Зверьки не просыпались, не шевелились, а обмен у них нарастал. Несколько часов уровень тепла оставался повышенным, а затем постепенно спадал… Казалось, организм вспоминает зимой о сумерках летней поры, о пробуждении в темной пещере и счастливом полете за добычей…

Ритм не исчезает, заключил Слоним, смены чередуются, но они протекают в нижних этажах головного мозга, ниже «порога» чувствительности. Наступит весна, она нагреет пещеру, ослабленный ритм усилится, и временная связь, некогда образовавшаяся между временем наступления сумерек и корой больших полушарий, вновь даст о себе знать — летучие мыши устремятся из пещеры за добычей.

Суточный ритм

Из всего, что Быков преподал помощнику, особенно запомнилась Слониму последняя фраза: «Надеюсь, вы оцените прекрасные работы Щербаковой и на этом не остановитесь, займетесь ритмикой — и суточной и сезонной». Сейчас, когда опыты над летучими мышами обнаружили, как неодинакова теплота тела животного в различное время суток, ассистент не мог уже исследовать теплообмен без учета колебаний, которым этот обмен время от времени подвержен. Именно теперь работы Щербаковой приобретали особое значение.

Ольга Павловна и сама за эти годы многому научилась и в своих изысканиях ушла далеко. Избрав суточную ритмику предметом исследования, она уже не расставалась с ней. Изучая животных, их жизненный ритм, она думала о том, как важны ее опыты именно сейчас, когда миллионы новых рабочих приходят на заводы из деревни, из школы и надо приучать их к труду. Стремительно множатся промышленные предприятия, и ее помощь еще долго будет нужна. Суточная периодика — сложная штука, чего только не заключает она: смену активности и покоя, труда и отдыха, приема пищи и голодания, сна и бодрствования, колебания температуры тела, кровяного давления и перемены в биохимических системах. Как не просчитаться и не оплошать?

Щербакова родилась и выросла на заводском дворе у Невской заставы и помнит, как отец ее, старый инженер, жалуясь на плохую постановку работы, мечтал о том времени, когда ученые со своими знаниями придут наконец на завод. Не случайно она избрала физиологию труда, не случайно оказалась помощницей Быкова на «Красном треугольнике» в годы, когда вводился поточный метод работ. Константин Михайлович поныне доволен тем, что она не рассталась с периодической ритмикой, продолжает некогда начатое им дело.

Пятнадцать видов животных исследовала Щербакова и у каждого нашла свои колебания тепла, свой обмен веществ в различное время суток. Изменив образ жизни обезьяны, она создавала условия, при которых эта ритмика перестраивалась. Двигательная активность животных, проявляющаяся обычно днем, переместилась на ночь. Уровень дыхания и температура тела и прочие состояния ночного ритма стали дневными. Все это было достигнуто необыкновенно скромными средствами — переменами в условиях внешней среды. Подобно Слониму, Щербакова была убеждена, что природа, диктующая животному определенный образ жизни, располагает всем необходимым, чтобы этот порядок изменить. Нет нужды прибегать к замысловатым приемам, надо находить их в естественном окружении организма. Следуя этому правилу, она выкроила из одних суток двое и понудила обезьян перестроить жизненный ритм на иной лад.

Начиналось с незначительных перемен. Помещение, в котором находились обезьяны, стали освещать с семи часов утра до часа дня, а затем с семи часов вечера до часа ночи. Соответственно изменили и время кормления. На это внешнее вмешательство организм ответил целым рядом внутренних изменений. В продолжение суток животные стали дважды засыпать и пробуждаться, перестроилось кровообращение, дыхание и другие отправления. Столь глубоки были физиологические перемены, что, после того как искусственное освещение заменили обычным, двигательная активность обезьян не сразу стала нормальной. Биохимические перемены держались еще до семи суток.

И до Щербаковой удавалось извращать суточный ритм у человека, однако никто не знал, какой орган регулирует эти чередования, какие причины их поддерживают: передаются ли они от родителей потомству и может ли внешняя среда оказывать влияние на ритмику. Некоторые ученые избегали искать в физиологии ответа и объясняли суточную и сезонную периодику влиянием космических сил, положением Земли в мировом пространстве…

Щербакова разрешила эти сомнения науки. Она доказала, что суточный ритм — явление земное, физиологическое и что во власти человека его изменить.

Какой же орган или система дает первый толчок к этим сложным изменениям в организме?

Щербакова не только ответила на это, но сделала всякое иное толкование невозможным. Именно глаз и возникающие в нем раздражения дают начало формированию и изменениям в суточном ритме. Ведь только со сменой освещения и ни с чем другим связывались перемены у обезьян. В борьбе за существование и добывание пищи именно глаза несут наибольшую ответственность. И растительный покров, который надо разглядеть, чтобы найти в нем питание, и близость врага, которого необходимо обнаружить вовремя, — вся эта деятельность главным образом осуществляется глазами.

Жизненный ритм, заключила Щербакова, определяется средой, в которой животное отстаивает свое существование. Природа понуждает организм не только изменять обмен веществ, чтобы приспособиться к внешней температуре, но и перестраивать свой образ жизни: засыпать и просыпаться, есть и размножаться в соответствии с условиями добывания пищи…

Слоним воздал должное работам жены, одобрил их научно-материалистическую основу, но вместе с тем разглядел в них значительный изъян.

— Работу нельзя считать завершенной, — сказал он ей однажды, — исследование застряло на полпути.

Ольга Павловна в это время рассматривала диаграмму, на которой причудливые линии рассказывали о чем-то весьма сокровенном, занимавшем ее.

— Было бы очень нескромно с моей стороны, — пожимая плечами, произнесла она, — даже мысленно допустить, что я в силах завершить какую бы то ни было проблему…

Рука ее потянулась к диаграмме и заодно захватила объемистую книжку на краю стола.

— Пусть зрительный аппарат зачинает формирование ритмики, — продолжал Слоним, безразличный к тому, что, увлеченная чтением, Щербакова не слушает его, — но раздражения в сетчатке глаза должны куда-нибудь адресоваться.

Она догадывалась, о чем будет речь, знала, что Слоним не успокоится, пока не заставит ее с ним согласиться, знала и многое другое, но не спешила ему уступить.

— Обязательно адресуются, — с внушительной мягкостью ответила она: — раздражения внешнего мира из глаза следуют в мозг…

Этот ответ, скорее уместный для студентки первого курса, чем для научного сотрудника, имел своей целью выиграть время. Она готовила ответ и искала его на страницах книги. Он привык к упрямству жены и не сомневался, что благоразумие возьмет у нее верх.

— Раздражения из глаза следуют в кору головного мозга, — поправил он ее, — который и регулирует суточный ритм у обезьян… Только такой и возможен ответ.

Удивительно, до чего этот человек переменился! Некогда безразличный к временным связям, он так уверовался в них, что считал всякое исследование лишь тогда завершенным, когда в нем доказан контроль коры больших полушарий.

— В науке ничего категорического нет…

Она нашла наконец то, что искала, и была готова ответить ему.

— Нет и ничего завершенного, — с удовлетворением продолжала Ольга Павловна. — Возьмем для примера Ньютона. Его научные идеи, казалось бы, бесспорны, а появись этот ученый сейчас среди нас, он почувствовал бы себя неважно… Что значит его учение о свете без того, что стало известно потом? Ни о сущңости световой энергии, ни о том, что свет есть лишь форма электрических явлений, знаменитый математик не знал.

Она заглянула в книгу и продолжала:

— Если бы ему показали обычную фотографию и спросили, знает ли он что-нибудь о действии света на некоторые соли металлов, вряд ли наш физик сообразил бы, что на этом основана современная фотография.

Снова наступила короткая пауза, и возражения с той же методичностью продолжались.

— Какое легкомыслие не доводить свои труды, до конца… — с серьезным видом продолжала Щербакова. — Ньютон, исследовавший действие призмы на световой луч, — один из косвенных изобретателей спектроскопа. Мы этим прибором изучаем Солнце, скорость движения отдаленных звезд, открываем новые элементы материи, а что об этом знал Ньютон? Воображаю его удивление, если бы ему показали наш барометр, измеряющий теплоту горящей свечи на расстоянии километра… Трудно, очень трудно довести научное открытие до полного его завершения.

Точно не было ее длинной тирады и насмешливой улыбки, ассистент спокойно сказал:

— Я сразу же подумал о временных связях, когда опыты помогли из одних суток выкроить двое. Между кормлением, зажиганием и гашением света, с одной стороны, и течением времени, которое отсчитывается в нервной системе, — с другой, возникла прочная связь. Приближение известного часа вызывало в одном случае готовность принимать пищу, а в другом — торможение коры головного мозга и наступление сна. Органы как бы отсчитывали время, и каждый по своим часам…

Теперь, когда сотрудница воспользовалась своей привилегией поспорить, ей оставалось лишь уступить. Он знал, что так кончится, был уверен, что она его поймет.

Закономерность, установленную на обезьянах, Слоним поспешил проверить на человеке. Если верно, что кора головного мозга действительно регулирует суточный ритм организма, работы Щербаковой должны получить применение в гигиене и в клинике. Результаты тем более обещают быть интересными, что наблюдения над людьми будут проведены вне лаборатории, в естественной среде, там, где жизненные условия эти связи образовали и закрепили.

Суточная периодика задолго приковала к себе внимание Слонима. Нерешенный вопрос о том, почему грызуны не образуют временных связей с температурой внешней среды, приведший его в пещеру к летучим мышам, был снова отодвинут. Предстояло обосновать замечательные исследования помощницы, и ничто уже этому не могло помешать.

Слоним недооценил силу собственного влечения к физиологии труда. Напрасно он утверждал, что полностью себя исчерпал и готов от нее «бежать на Камчатку». Опыты на площадке товарного поезда и в холодильных камерах были исследованиями физиологии труда. Могло ли быть иначе? Нельзя исключить человека из природы, как нельзя из общественных отношений исключить его труд…

Первые наблюдения проводились на железной дороге в Ленинграде, в помещении диспетчера Московского и Витебского вокзалов. Испытуемые много лет несли ночные дежурства, и можно было полагать, что суточный ритм у них извратился. Исследования велись очень долго и без результатов, никаких отклонений в суточной периодике не оказалось. Зато наблюдалось странное явление: в часы приема и сдачи дежурств температура тела у принимающего и сдающего свои обязанности была различна. Происходила ли смена глубокой ночью или поутру, температура тела того, кто оставлял работу, была ниже и пульс более медленный, чем у того, кто к ней приступал.

Повторение одной и той же ситуации в продолжение многих лет привело к тому, что сдача дежурства стала сигналом предстоящего отдыха. Организм, как бы почувствовав, что все трудности позади, нет надобности больше напрягаться, вопреки требованию суточного ритма снижает температуру тела. Только кора головного мозга могла подобную зависимость установить.

Результаты этих опытов все же не удовлетворили ассистента. Они не дали ему увидеть извращение ритма, как наблюдала его Щербакова. Он не сомневался, что периодические смены бодрствования и покоя, колебания температуры и биохимические изменения действительно регулируются высшим отделом головного мозга, мог и сам привести множество фактов, но где доказательства, полученные в физиологическом опыте?

Бывают у исследователя минуты прозрения, мгновения, исполненные пророческой силы. Ассистент не только допустил, что суточный ритм регулируется корой головного мозга, но и поверил, что малейшее ослабление контроля должно приводить к извращению ритма.

Убедило его в этом следующее.

В ночные часы, когда возбудимость коры слабеет и влияние ее становится недостаточным, организм претерпевает серьезные изменения. Так, все попытки выработать ночью временные связи у обезьян ни к чему не приводят.

Некоторые животные утрачивают способность сопротивляться во время сна. Сонную обезьяну можно без опасения брать в руки. В лаборатории как-то даже случилось, что крысы отъели у спящего гамадрила хвост.

Сонное состояние, предшествующее замерзанию, ускоряет гибель захваченных холодом людей и животных. Упадок! деятельности коры больших полушарий — этого важного регулятора тепла — лишает в таких случаях организм защиты. В зимних походах, особенно в Заполярье, обморожения главным образом наблюдаются ночью. Отсутствие света, обычно возбуждающего деятельность коры, приводит к тому, что организм скорее остывает. Было подсчитано, что в ночных сменах на заводах увечья более часты, чем днем. С наступлением ночи повышается температура больных, и весьма вероятно, что высокая смертность в ночные часы связана с падением активности коры, ослаблением ее способности направлять деятельность теплорегулирующего центра…

Само собой разумеется, рассудил Слоним, что в ночные часы должна также страдать и суточная ритмика. Если создать в эту пору дополнительные трудности для организма, контроль коры поколеблется. Перед исследователем предстанет не только извращенная ритмика, но и виновник извращения.

Подтвердить эту гипотезу призвали обитателей питомника: обезьяну, барсука и ежа.

Организм гамадрила снижает ночью теплоту своего тела на четыре градуса. Таков порядок вещей, одно из требований суточного ритма. Экспериментатор усложнил состояние животного, поместив его на ночь в камеру, нагретую до тридцати семи градусов. Справится ли заторможенная кора с трудной задачей, сбалансирует ли теплоту, как этого требует периодическая ритмика, снизит ли температуру тела на четыре градуса? Высший отдел мозга не сумел ночью исполнить свой долг: уровень тепла остался таким, как днем, высоким — суточный ритм извратился.

Другим подопытным был склонный к одиночеству ночной хищник барсук. Некоторые особенности его сезонной ритмики имели известные преимущества для исследователя.

За лето отъевшись и накопив много жиру, зверек обычно расходует эти запасы зимой. Его органы чувств не притупляются и во время спячки; сокращение сердца и дыхание не замедляются, не падает также теплота тела, как у сурков, сусликов, хомяков и ежей. Это свойство дремлющего зверька не остывать и сохранять свою обычную температуру позволило экспериментатору следить за ее колебаниями.

Полудремлющего барсука посадили в нагретую камеру. Организм зверька автоматически снизил обмен и теплоту тела. В холодном помещении произошло обратное — обмен веществ и образование тепла возросли. То же самое произошло бы и с бодрствующим зверьком. Но вот исследователь сажает полусонного барсука в теплую камеру, повторяет этот опыт двадцать с лишним раз, а затем охлаждает помещение. Организм бодрствующего зверька несомненно образовал бы временную связь и откликнулся на холод, как на тепло; у полусонного барсука происходило иначе: в тепле его обмен падал, а на холоде нарастал. Сезонное угнетение коры головного мозга приводило к тому же, что и суточное: временные связи не возникали.

Ежи из Сальских степей внесли свою лепту в искания Слонима. Они провели зиму да открытом балконе лаборатории в Сухуми и, вопреки своей природе, в спячку не впали. Они бодрствовали, когда полагалось, поджав голову к брюшку и свернувшись клубком, крепко спать. На этот раз ритмика была извращена не вмешательством экспериментатора, не угнетенным состоянием высшего отдела головного мозга, а чрезмерным его возбуждением.

Когда этих же зверьков надолго оставляли в прохладной камере, чтобы вызвать дремоту, предшествующую спячке, они цепенели от холода, словно осень застала их в Сальских степях. И в этом состоянии у них возникали временные связи. После многократного пребывания в холоде ежи впадали в дремоту и в жарко нагретой камере.

Таков был итог. Наблюдения над обезьянами, испытанными в ночном опыте, и над барсуками, впавшими в спячку, подтвердили, что сезонный и суточный ритмы приходят в упадок, когда кора мозга заторможена и деятельность недостаточна.

Едва ли возможны более веские доказательства, что именно этот орган контролирует все связанное с периодической ритмикой.

Два разговора

Весной 1940 года страна отмечала пятидесятилетие основания Всесоюзного института экспериментальной медицины, и Слоним с делегацией ученых выехал в столицу Киргизской республики. Во Фрунзе он сделал доклад о работах продолжателей Павлова, рассказал о своих исследованиях, и его пригласили занять кафедру физиологии в медицинском институте. Корпус будущей лаборатории был еще в лесах, столица Киргизии заново отстраивалась, намечался филиал Академии наук.

В июне Быков и его помощник встретились в Ленинграде, и между ними произошел серьезный разговор. Беседа, вначале деловая и спокойная, приняла неожиданно крутой оборот.

Случилось это вскоре после того, как Слониму была присвоена ученая степень доктора медицинских наук. Быков поздравил его с успешной защитой, выразил удовлетворение, что диссертация не вызвала особых возражений, и, по обыкновению, закончил следующим:

— Пора вам наконец обосноваться в Ленинграде и поработать с нами. В Сухумский питомник мы пошлем другого. Рекомендую вам проштудировать физиологию. Мне кажется, что вы недостаточно ее знаете.

На эти добрые пожелания, высказанные с подкупающей теплотой, помощник ответил благодарностью. Он так и поступит, засядет всерьез за этот важный предмет.

— Я намерен, Константин Михайлович, занять кафедру физиологии во Фрунзе… Меня приглашают туда профессором медицинского института.

Ученый внимательно оглядел собеседника и не без иронии спросил:

— Вам что, приглянулся этот город или на то есть иная причина?

— Я не должен упускать случая, — спокойно ответил ассистент, — кафедра мне крайне необходима. И город неплохой: близко пустыня, тут же хребет Киргизского Ала-Тау и разнообразнейший животный мир. Все под руками, как в лаборатории. Из Фрунзе, как вам известно, начал свои путешествия Пржевальский.

Быков решительно не понимал, как пустыни и горные хребты могут способствовать учению о временных связях. При чем тут фауна края и знаменитые путешествия Пржевальского?

— Кем вы, Абрам Данилович, все-таки собираетесь стать — биологом или физиологом? Удивительно, как легко вы теряете ориентацию!

Он будет физиологом и никем другим, но до чего этот Быков верен себе: он за стенами лаборатории решительно ничего не видит.

— В пустыне, Константин Михайлович, можно многое сделать…

— Еще бы, — усмехнулся Быков: — наловить скорпионов, ящериц, жуков — все отборный материал для коллекций.

Перечень обитателей пустыни грешил неполнотой, но эта ползающая братия не случайно пришла на память Быкову. Кто-то рассказал ему, как Слоним воспроизводит фрагменты пустыни в Ленинграде. В песчаной степи он соберет останки скорпионов, жуков и ящериц, рассеянных ветром по пескам, смонтирует барханы в ящике песка и расположит на них мертвых насекомых. Тем, кому это зрелище не понравится, он заметит, что такие вещи требуют воображения: там, в пустыне, это выглядит величественно, а здесь, в городе, — миниатюрно…

Слоним не забыл прекрасных дней, проведенных в Каракумах, редких растений и любопытных животных, рассеянных по песчаной степи, и в споре с учителем решил опереться на авторитет, которым тот пренебречь не сможет.

— Не я один, Константин Михайлович, держусь такого мнения — так думает и Щербакова.

На это последовал невозмутимо сдержанный ответ:

— Никуда я вас отсюда не пущу, будете работать в Ленинграде.

Надо же быть таким фантазером! К его услугам первоклассная лаборатория, а он тянется к пустыне, к отрогам Тянь-Шаня!

— Над своими решениями надо думать, — сердился ученый. — Учли вы, по крайней мере, что вас там ждет? Вдали от идей павловской школы, без творческой помощи вы далеко не уйдете, извольте нас потом догонять. Пора образумиться. В науке причуды не приводят к добру.

Напрасно ученый его отчитал, он вовсе не намеревался порывать с Ленинградом, Ученик понимал, что значит лишиться учителя, и предвидел эти трудности.

— Я прошу вас не считать, что мы с вами расстаемся надолго. Три-четыре тысячи километров не бог весть какая даль. Надо будет — я и пешком их одолею. Право, мне некуда от вас уходить. Мне кажется, что, втолковывая студентам физиологию, я сам ее лучше пойму.

Ученый знал своего помощника, его неодолимое влечение к природе и понял, что уговоры ни к чему не приведут.

— На кого вы оставляете лабораторию газообмена? Или вы еще не подумали об этом?

Вопрос был рассчитан на то, чтобы тронуть сердце ассистента. Лишь тот, кто ценой трудов и испытаний нашел своим склонностям творческий выход, кто после долгих и страстных испытаний обрел себе наставника-друга, поймет, с каким чувством Слоним оставлял Ленинград.

— Лабораторию газообмена в мое отсутствие придется поручить… — Он немного подумал и добавил: — Регине Павловне Ольнянской…

— Хорошо, я отпускаю вас на год. Будущей осенью мы вас ждем…

Ни осенью, ни два года спустя Слоним в Ленинград не вернулся. Наступила война, и лишь через три года ученый и его помощник встретились. За это время произошли два события: Быков заболел, и некоторое время его жизнь находилась в опасности, тяжко заболела и Щербакова. Врачи нашли. у нее туберкулез и предложили надолго оставить работу.

— А сколько я протяну, если буду по-прежнему трудиться? — совершенно серьезно спросила она.

Врач не мог сказать всю правду и продолжал настаивать на своем.

— Я постараюсь беречь себя, — спокойно решила эта отважная женщина и, отказавшись от всякого общения с людьми, заперлась на год писать свою работу.

В осажденном Ленинграде, где она оставалась после отъезда Слонима во Фрунзе, здоровье ее еще больше пошатнулось, и вскоре «маленького коменданта» Ольги Павловны Щербаковой не стало.

В 1942 году, в разгар войны, Быков пригласил своего бывшего помощника в Москву, и здесь между ними произошел второй разговор. Он затянулся на двое суток. Сотрудники ученого терялись в догадках, не зная, чему больше удивляться: долготерпению Быкова или неутомимости его ученика, Чем могли рассказы о шакалах и дикобразах, взятые, казалось, со страниц хрестоматии, пленить воображение Быкова?…

— Я сдержал свое слово, — начал Слоним свой длинный рассказ, — и во Фрунзе занялся физиологией. Проводил дни и ночи в операционной, фабриковал павловские желудочки, фистулы и всякого рода свищи. Я не рассчитывал пользоваться этой методикой, вам известны мои взгляды на лабораторные опыты, — мне просто не хватало искусства оперировать, а физиологу надо быть и хирургом. Я разделяю нелюбовь Павлова к разрушительному вмешательству ножа и всегда буду утверждать, что, устранив в опыте какой-нибудь орган, мы далеко еще не покончили с ним. Целая система, исторически сложившаяся, и множество рудиментов, иногда связанных с ней, долго еще будут давать о себе знать и мешать нашим расчетам.

Мне давно уже казалось, что я слишком задержался на терморегуляции. Ведь помимо обмена тепла между организмом и внешней средой происходит обмен кислорода, углекислоты, пищевых веществ и воды. Пусть уровень теплообмена зависит от образа жизни животного. А другие жизненные явления? Свободны ли они от влияния среды и от контроля коры головного мозга? Над этим, сказал я себе, надо подумать, стоит и потрудиться.

Мы судим об обмене веществ главным образом по количеству вдыхаемого кислорода и выдыхаемой углекислоты, другими словами — по головешкам большого пожарища. Самое горение в различных частях живого целого ускользает от нас. Это баланс без деталей, которые составляют его. Не учтены и силы, способствующие и задерживающие это горение. Какая великая сложность, и как мало мы ее понимаем! Кто-то сказал, что наши знания об обмене веществ напоминают собой представление о жизни населенного дома, составленное по одному лишь тому, какие продукты питания в него доставляют и сколько увозится мусора.

Вот уже скоро два века, как мы считаем, что обмен нарастает при мышечной работе, при падении температуры внешней среды и во время приема пищи. Эти правила не оспариваются и сегодня, хотя многое не согласуется с ними. Так, обмен у собаки, повышенный на холоде, не удвоится от того, что животное при этом накормят. Где-то в организме эти комбинации сочетаются. Одни дополняют друг друга, а другие, наоборот, исключают… Любопытно и такое наблюдение. Физическая работа усиливает газообмен, то есть горение вещества в организме. То же самое происходит под действием холода. Однако мышечный труд, выполненный на морозе, газообмен не увеличивает. В этом балансе, как видите, многое от нас ускользает.

Я решил приблизиться к истокам газообмена, заглянуть туда, где отдельные органы, взаимодействуя, ускоряют и ослабляют обмен веществ. Меня интересовали не головешки, а само пожарище, из чего оно складывается…

Быков слушал своего помощника с глубоким вниманием. Одиң только раз он чуть улыбнулся, хотел что-то заметить, но промолчал. Ученый открыл у молодого профессора новую черту — упрощать свои мысли, чтобы сделать их более доступными, так говорить о науке, словно его окружают студенты первых семестров.

— Для начала я заинтересовался, — продолжал Слоним, — как отражается деятельность такого важного органа, как желудок, на обмене веществ. Позже предполагалось проверить влияние желез и мышц. Опыты велись по правилам, предписанным классической физиологией, и, надо признаться, были крайне нелегки. Начали мы следующим образом.

Собаку научили лежать спокойно, пока исследуют, сколько она в покое поглощает кислорода и выделяет углекислоты.

Позже ее оперировали и выкроили маленький павловский желудочек. Животное содержалось на голодном пайке, и можно было наблюдать, как из фистулы периодически вытекает желудочный сок. Тут мы встретились с первой загадкой: животное при этом снижало потребление кислорода и отдачу углекислоты. Нас учили, что сокоотделение, возникающее в результате еды, усиливает газообмен, в наших же опытах происходило обратное: отделение сока его тормозило.

Было интересно узнать, кто в этой путанице повинен. Как поведет себя организм, если сокоотделение сочетать с кормлением? Снизится ли при этом потребление кислорода? Ведь каждый из этих процессов — отделение сока и еда — теоретически должен усиливать газообмен.

Чтобы проследить за отделением желудочного сока, не смешанного с пищей, желудок наполнили воздухом из резинового баллона. У собаки возникло. чувство насыщения, хотя она не получила ни крошки еды, и началось отделение сока. Два состояния утвердилось в организме: подлинное голодание и кажущаяся сытость. Нечто схожее с тем, что происходит, когда собаку содержат на голодном пайке, с той лишь разницей, что пустой желудок теперь был наполнен воздухом.

Следовало ожидать, что, как и в прежнем опыте, газообмен у животного упадет. Ничего похожего — потребление кислорода, наоборот, возросло. Нам нелегко было вначале это понять, и только позже мы разобрались. Ведь полнота желудка для организма связана обычно с чувством насыщения, это ощущение всегда сопровождалось нарастанием потребления кислорода, и в результате между ними давно образовалась временная связь. Из коры мозга, куда доходили сигналы из желудка, как бы следовали импульсы: «Ускоряйте обмен веществ, накопляйте энергию, предстоит большой труд — переварить и вытолкнуть пищу в кишечник». Падение обмена при отделении желудочного сока возмещалось его подъемом, возникающим при насыщении.

Мы узнали, таким образом, что влияние желудка на газообмен складывается не из двух одинаковых, а противоположных влияний: деятельности желез и приема пищи. Возникает ли нечто подобное между желудком и органами других систем? Вопрос этот имел серьезное значение — ведьмы искали истоки обмена веществ, причины, ускоряющие и осложняющие эту важную деятельность организма.

Мы остановились на скелетно-мышечной системе.

Мне слышится, Константин Михайлович, ваше возражение: тут нечего изучать, отношения эти достаточно изучены, к ним не много можно прибавить. Простите меня, я исходил из того, что все наши представления о связи между отделением желудочного сока и работой мышц неверны. Неправильна методика, с какой были добыты научные доказательства, ошибочен самый расчет. Как проводились обычно эти исследования в лабораториях? Собаку ставили на вращающееся колесо, которое могло ее сбросить, если она бегом на месте не удержится от падения. При этом ученые наблюдали прекращение выделения желудочного сока. Так возник повод для ложного обобщения, будто всякая деятельность мышц задерживает сокоотделение.

«Соответствует ли это действительности? — спрашивал я себя. — Нет ли тут ошибки, поспешного решения, основанного на недоразумении? А если собака мчится домой, где ее ждет желанная пища, неужели и тогда у нее железы желудка заторможены? Неужели человек, направляющийся после завтрака на работу, лишен возможности эту пищу переваривать, пока он находится в дороге? Нет, — подумал я, — при беге собаки на колесе действуют иные причины и следствия. Не деятельность мышц, а угроза опасности, страх руководит поведением организма. Тот самый страх, который сужает просветы кровеносных сосудов, задерживает слюноотделение, парализует также желудочную железу…» Я долго не осмеливался на этой гипотезе настаивать.

Проверить ее казалось мне возможным лишь в условиях естественной среды, без насилия над природой животного. Чтобы избегнуть ошибок, допущенных в опыте над животным на вращающемся колесе, надо было подобрать организм, у которого движения, связанные с добыванием пищи, не служат ему, однако, средством защиты. Трудная задача, почти неосуществимая! Кому из позвоночных ноги не помогают добывать себе питание и не служат также средством защиты? Надо ли скачком настигнуть свою жертву или бежать от сильного врага, — действуют те же мышцы конечности. Приближение опасности возбуждает движение ног. Возникает потребность бежать, хотя бы бегство это было опаснее той угрозы, которой человек или животное стремится избежать.

Я нашел зверька, который при виде опасности не обращается в бегство, а сворачивается калачиком, выставляя врагу свои острые иглы. Все прочие его движения связаны с поиском пищи и ничем другим. Такова природа ушастого ежа. Никто ему не страшен, даже змея. На змеиный яд у него свое противоядие.

Одна из моих студенток наложила ему фистулу на желудок. Это был первый такого рода опыт, никто еще до нас подобной операции на ежах не делал. Бедняжка студентка изрядно потрудилась, прежде чем увидела, как из отверстия заструился желудочный сок. Опыт потребовал много дней и недель, и единственным утешением девушки были в ту пору ее песни, которые она день и ночь распевала. Мы шутя просили ее не вырабатывать у ежа временной связи на звучание колоратурного сопрано.

Слоним улыбнулся и помолчал, как бы отделяя этим деловую часть разговора от шутки…

— Оперированный еж был помещен в заново сбитый ящик, где ни пищи, ни запахов ее не было и в помине. Зверек в течение дня дремал, и в пробирку, подвешенную к фистуле, не поступало ни капли желудочного сока. Вечерами и ночью, когда приходило время охотиться, еж бегал часами из угла в угол, вставал на задние лапки и передними царапал деревянную стенку. Тем временем из фистулы непрерывно стекал желудочный сок. Особенно наглядна была связь между деятельностью желез и движениями мышц, когда ежа дразнили видом лягушки, которую он настигнуть не мог. Каждому энергичному движению соответствовало возрастающее отделение сока. Едва, однако, потревоженный зверек сворачивался или забивался в угол, выделение желез прекращалось. Движения мускулатуры не тормозили, а, наоборот, поощряли выделение желудочного сока.

Как же эта связь образовалась?

Проследим, как еж добывает себе пропитание. Он выходит на охоту с наступлением времени вечернего лёта насекомых. На каждом шагу он находит себе жуков, улиток, червей — добыча дается ему без борьбы, и еж бродит, истекая желудочным соком и слюной. Между сокращением мышц и железами желудка образовалась, таким образом, прочная связь. То же самое происходит у других насекомоядных — у летучих мышей. Перед вылетом из пещеры мы привязывали им кусочек ватки во рту, и выяснилось, что движения в поисках добычи вызывают и у них обильное слюноотделение.

Можно с уверенностью сказать, что у животных, развивающихся в других жизненных условиях, эти связи будут иными. Все определяется образом жизни организма, возникшим и оформившимся в определенной среде. Задача, разрешенная на вращающемся колесе, верна для одной ситуации и не может быть обобщена. Мы доказали это наглядным примером. Образ жизни ежа изменили, его стали кормить не вечерами, а по утрам, — суточная ритмика зверька извратилась: подвижность и сокоотделение начали проявляться в другой части суток. Что считалось врожденным, оказалось приобретенным: и ночная охота, и дневной сон, и многое другое были лишь временными связями. Кора мозга, закрепившая их в определенной среде, даст им в другой иное направление, едва в этом наступит потребность.

Слоним помолчал и вопросительно взглянул на Быкова: не слишком ли пространно его сообщение, не много ли внимания уделено излишним подробностям? Впереди долгий и важный разговор, достаточно ли у них времени?

Ученый поощрительно кивнул головой и жестом пригласил его продолжать.

— С тех пор как выяснилось, — продолжал Слоним, — что обмен веществ у собаки, живущей в тропиках, отличается от обмена у шакала, населяющего субтропики, и собаки, обитающей в умеренном поясе, я ни о чем другом уже думать не мог. Если влияние среды, где развивается животное, сильнее кровного родства, то все наши представления об обмене веществ неполноценны. Правила, установленные в лаборатории, должны быть заново проверены. Вне обычного окружения животного, его среды обитания нет нормальной жизни — и не может быть науки о ней.

Тысячи примеров приходили мне на память, один убедительней другого. Никакое животное не похоже так на волка, как собака, и вместе с тем трудно найти существа более различные по своим наклонностям, нраву и уму… Зайца не сразу отличишь от кролика, столь схожи они, между тем первый селится на земле, а второй роет себе нору. Наша белка гнездится на дереве, а гудзонская — в земле, между корнями сосен, которыми она питается… Какие огромные просторы для научного анализа, какой благодарный труд! Я предвидел, что одному мне не справиться с ним, и стал себе подыскивать помощников. Я видел, как вы, Константин Михайлович, подготовляли себе ассистентов; как терпеливо внушали будущим педагогам азы физиологии, убеждая неуспевающих, что именно они обогатят науку чудесами… С каким спокойствием и выдержкой проверяли вы работы новичков и цитировали им при этом Гиппократа: «Во всякой болезни присутствие духа и вкуса к еде — признак благополучия». Мне вы однажды напомнили слова Павлова: «Вся прелесть научных исканий в том, что они каждый раз ставят новые загадки, которые надо объяснить, в которых надо разобраться…»

Я поныне уверен, что творить науку может всякий, кто истинно любит природу. По этому принципу я стал подбирать себе помощников. Биолог или медик, врач на пароходе, курортолог или студент, кто бы он ни был и какое расстояние ни отделяло его от меня, будет делу полезен, если он этим делом дорожит. Куда бы я ни приезжал, надолго ли, на короткое ли время, мне казалось важным и тут найти себе помощника. Потом возникала с ним переписка, он бывал у нас, мы навещали его, помогали ему в трудную минуту. Я не был одинок в моих научных исканиях, потому что со мной и вокруг меня трудились истинные натуралисты, и как вы убедитесь, трудились мы не напрасно.

Я продолжал изучать обмен веществ, его зависимость от среды обитания животного.

С некоторых пор нас озадачили наблюдения, проведенные над водным обменом у грызунов: сусликов, песчанок и тушканчиков. У нас были основания интересоваться ими. Эти прожорливые зверьки наносят страшный вред полям Киргизии. Они портят посевы и огороды, ничто не ускользает от их острых зубов.

Все мы знали из книг, что поглощение воды и выделение ее организмом зависят от степени затрачиваемой животным энергии. Больше деятельности — больше потребление пищевых веществ и воды, заключенной в них. Так написано в учебниках, как не поверить. Еще там сообщается, что обитатели полупустыни, подолгу остающиеся без влаги, накапливают ее из водорода расщепленной пищи и вдыхаемого кислорода.

Желтые суслики, тушканчики и большая песчанка обнаружили способность жить интенсивно и тратить ничтожное количество воды, почти не испаряя ее. Природа как бы взяла себе за правило поражать наше воображение при каждом знакомстве с ней и заодно посмеяться над нашими знаниями. То, что мы увидели у грызунов, было неожиданностью для науки. Физиологи, как вам известно, в пустыне не бывают и тайны водного обмена постигают на кроликах в лаборатории.

Мы понимали, что значит влага для организма, как велико ее значение для жизни. Кто не запомнил из студенческого курса, что она составляет шестьдесят пять процентов веса тела; скелет состоит наполовину из воды, эмаль зубов содержит пять с лишним, а мозг — восемьдесят пять процентов ее. Чем тоньше отправления и деятельность ткани, тем больше в ней воды.

Мы готовы были признать, что бедная влагой среда обитания изменила у зверьков механизм распределения воды в организме, что водный обмен, как и теплообмен, зависит от образа жизни животного, но кто с нами согласится? Нужны были доказательства, и мы пустились в поиски их.

Мы обратились к известному ученому, имя которого вы позволите мне не называть, за советом. Знаменитый биолог выслушал нас и сказал:

«То, что вы нашли, ни в коем случае не находка. Организм, способный жить интенсивно и тратить ничтожно мало воды, невозможен в природе. Науке такой феномен неизвестен. Это просто вам показалось».

Утверждения ученого напомнили мне разговор между средневековым астрономом, открывшим пятна на Солнце, и «просвещенным» кардиналом. «Сын мой, — заверил его кардинал, — я много раз читал Аристотеля и могу тебя уверить, что ничего подобного нет у него. Ступай с миром и верь, что пятна, которые ты видишь, находятся в твоих глазах, отнюдь не на Солнце…»

У нас был обширный опыт прошлого, мы знали силу влияния географической среды, верили Дарвину, что она требует от организма порой невозможного, и видели, как это невозможное осуществлялось. «А вы не допускаете мысли, — спросил я биолога, — что у обитателей полупустыни мог возникнуть регулятор, который помогает им экономить влагу? При другом режиме питания он станет излишним, и водный обмен сделается таким, каким он свойствен животным умеренного климата…»

Он отрицательно покачал головой:

«Не допускаю и не рекомендую вам допускать».

Мы пошли своим путем: стали давать суркам, тушканчикам и песчанкам сочный корм, какого не сыщешь в пустыне. Грызуны стали расточительными: тратили столько же воды, сколько их сородичи, обитающие в плодородных долинах. Повторилось то же самое, что мы наблюдали у шакала, гамадрила, енотовидной и домашней собак. Способ добывания пищи и географические условия, в которых развивается организм, перестроили их водный обмен. Приобретенное свойство не стало еще наследственным, хотя и казалось таким. Благоприятное питание в лаборатории легко эту регуляцию устранило.

Беседа продолжается

— Мы изучали обмен веществ, — продолжал Слоним, — его зависимость от среды обитания животного и не могли себе позволить оставлять на нашей карте белые пятна. В прежних опытах над обитателями полупустыни мы увидели, как под влиянием новых форм жизни водообмен в организме перестраивается. Пришло время вникнуть в сущность этих механизмов, заглянуть в них поглубже: как выпитая вода насыщает ткани и распределяется в крови, в каком порядке и в какой мере эта влага задерживается там.

Для нас было ясно, что, чем глубже мы намерены заглянуть в организм, тем сложнее и многообразнее должны быть методы исследования. Было также очевидно и другое: только сохраняя естественные отношения между органами, устранив все, что способно затемнить их нормальную связь, можно надеяться на удачу.

Для опытов мы взяли собаку с фистулой желудка, откуда вода могла быть удалена прежде, чем она всосется в кровь. Такой организм, возбуждаемый жаждой и удовлетворяемый мнимым питьем, функционировал как бы на холостом ходу.

Мы ставили животное в станок и давали ему пол-литра воды, которая тут же вытекала из фистулы. Первые наблюдения глубоко озадачили нас. Поглощение воды, как ни странно, резко снижало ее выделение, кровь в сосудах сгущалась и словно куда-то отливала. Почки не только не ускоряли свою деятельность, но даже ослабили ее. Вспомним, как это происходило в ваших работах: чем больше собаке вводили воды, тем энергичнее шло ее выделение. Мы могли допустить, что организм распознал обман и не воздействовал на мочеотделительную систему и не усилил ее деятельности, но почему она упала? Результаты порядком нас удивили, и мы стали доискиваться причин.

В дальнейшем мы узнали, что заторможенность почек после мнимого питья держится не более часа. Затем наступает перемена: недавнее торможение сменяется возбуждением — обильным отделением мочи. Не странно ли? Мнимое питье, не обогащающее организм ни каплей влаги, изменяет соотношение воды в крови и в тканях, вначале задерживая, а потом возбуждая деятельность почек. Какие импульсы вызывают эти перемены?

Допустим, что эти раздражения образуются на пути следования воды: в слизистой оболочке рта, в мягком нёбе, в пищеводе. В таком случае, исключив эти нервные влияния, опыты с мнимым питьем, вероятно, дадут другие результаты. Так мы и сделали: воду стали вводить незаметно для собаки в фистулу и тотчас выпускать наружу. Напрасно мы ждали других результатов: все оставалось так же, как если бы жидкость проходила через пищевод. Начиная от полости рта до желудка включительно ответ организма на мнимое питье был одинаковый.

Утоление жажды, пришли мы к заключению, ведет в первую очередь к насыщению тканей водой. Уже первый глоток как бы подготовляет организм к предстоящему поступлению воды. Движение ее из полости рта по пищеводу сопровождается сигналами, которые приводят к перемещению влаги из кровеносного русла во внутренние органы и ткани. На наших глазах мнимое питье пускало этот механизм, и поступление жидкости к почкам сокращалось. Понадобится час, прежде чем их деятельность станет нормальной…

— Не знаю, как вы отнесетесь к нашим работам, — не без волнения произнес Слоним, — нам они стоили больших трудов.

Быков некоторое время подумал и сказал:

— Продолжайте, я вас слушаю.

— Что еще вам сказать? Мы не оставались в стороне от интересов страны, в которой жили и трудились. Участвовали в общественной жизни. Бывали на стройке Большого Чуйского канала, днем работали заступом, а вечерами читали киргизам лекции, рассказывали им о влиянии климата их страны на организм человека, о наших физиологических работах. Это была благодарная аудитория, и мы поныне вспоминаем о ней с удовольствием… Я не могу не признаться, Константин Михайлович, — закончил Слоним, — что в настоящее время ничто для меня так не устарело, как мои диссертации — кандидатская и докторская. Я очень далек от тех положений, которые приведены в них…

Таков был разговор, который затянулся на двое суток. Ученый внимательно выслушал признание сотрудника и сказал:

— Вы неплохо усвоили историю приспособления физиологической функции и роль коры полушарий в этих, процессах. Я бы этот раздел назвал интеграцией… Вы крепко угодили в круг павловских идей, и со временными связями вам уже не расстаться.

Он оглядел худощавую фигуру Слонима, его бледное лицо, которого не коснулось знойное солнце Киргизии, и сочувственно добавил:

— Пустыня и горы вам действительно пригодились, но вы порядком, я вижу, себя извели. «Природа не храм, а мастерская, — говорил наш Тургенев, — и человек в ней работник».

Участливый тон растрогал молодого исследователя, он промолчал, но его выразительная мимика ответила ученому тем же: «И вы не бог весть как счастливо отделались от болезни…»

— Согласны вы послушаться моего совета? — спросил Быков.

— Разумеется, — с готовностью ответил ассистент.

— Так вот, надевайте погоны и вступайте во флот. Я договорюсь, чтобы вас определили на морскую службу. Военно-Морскому Флоту нужны физиологи. Все мы служим, пора и вам исполнить свой долг.

Ничего нового в этом предложении не было. Все встречи с Быковым завершались советом, настоятельной просьбой или приказом переехать в Ленинград. Однако было бы безумием оставить Среднюю Азию, институт и помощников, расстаться с Киргизией, в которой так много сделано и не меньше предстоит завершить. Что будет с его опытами над овцами, сусликами и ежами?

— Я не могу согласиться… В Ленинграде мне, право, нечего делать… Я охотно перееду в другой раз. Войдите в мое положение…

Быков движением руки остановил помощника и с усмешкой сказал:

— Впрочем, уступаю, устраивайтесь где хотите. Этого можно было от вас ожидать, очень я вам нужен. Устраивайтесь, не тратьте со мной попусту время. Вы уже профессор, обойдетесь и без меня.

Спор был долгий, упорный и завершился примирением — Слоним согласился оставить город Фрунзе и перейти в Военно-Морскую медицинскую академию.

Мрачные размышления Слонима

Кто-то сказал, что физиология — наука неспокойная. Она волнует сердца исследователя тревогой и нередко отказывает ему в праве утешиться успехом. В нее, как в девственный лес, легко углубиться и так же легко сбиться с пути. Слоним узнал это на собственном опыте. Он вник в сущность явлений, сменяющих друг друга во время еды, отделил врожденное от приобретенного и мог бы свой труд считать завершенным. Чего еще желать? Опыты, проверенные множество раз, подтверждались. Все, казалось, обстояло превосходно, а исследователь находил причины считать удачу неполной и даже сомнительной. «Нет ничего проще, — рассуждал он, — как грубо рассечь жизненно сложное явление и связать каждую из частей с определенным понятием. Где гарантия, что, отделяя приобретенное от наследственного, разрез пришелся к месту и не была задета соседняя ткань?»

Слонима поразила болезнь, одинаково прилипчивая к отважным талантам и посредственностям. Ему померещились пагубные отклонения в пройденном пути и жестокий тупик впереди. Эта мысль его ослепила. С упрямством человека, одержимого верой в свою мечту, он обратил испытания в источник раздумья и самоосуждения. В том, что случилось, виноват он один. С собой надо быть правдивым. Куда делась его решимость обратить природу в физиологическую лабораторию, покончить раз навсегда с искусственной средой, населенной звериными выродками? Чем его опыты оригинальней, а методика лучше других? Те же кролики в клетках, зверьки в противоестественных камерах, под стеклянным колпаком. Газообмен изучается в состоянии покоя, в состоянии, неестественном для организма. Он хотел сочетать биологию с физиологией, как Быков соединил физиологию с химией, — почему не осуществились его, Слонима, мечты?

Тот не мудрец, у кого не хватает мудрости пересилить себя. Сколько исследователей были отмечены незабываемой удачей потому, что они сохранили нерушимую верность великой лаборатории земли! Путешествие на корабле «Бить» — пять лет общения с природой — открыли Дарвину дорогу к бессмертию; полвека изучения природы растения, исследование ее в естественной среде покрыли имя Мичурина неувядаемой славой. Надо быть верным себе и своим склонностям, нельзя проследовать в будущее, отрешившись от самого себя.

Оценка прошлого никогда не бывает беспристрастной; она зависит не столько от того, каким в действительности было «вчера», сколько от того, как выглядит наше «сегодня». Счастливое, оно затмевает минувшее, несчастное — озаряется его сиянием. Так между светом и тенью колеблются наши чувства.

Перемену в душевном состоянии Слонима заметили в лаборатории: нельзя было этого не заметить. Он перестал заниматься делами, словно они не касались его. Прежде, бывало, едва поспеют одни опыты, он уже думает о других: проектирует, строит новые приборы, переделывает старую аппаратуру, и вовсе не потому, что надо спешить, а просто ради порядка. Одно должно следовать за другим, система не терпит разброда. Впереди множество планов, и нельзя допустить, чтобы первые задерживали последующие. Обычно внимательный к каждой новой идее, жадный к исканиям учеников, он теперь без увлечения присутствовал на занятиях. «То, что не трогает его, — говорили окружающие, — он не только не видит, но и не слышит, сколько с ним об этом ни говорить».

В те дни он любовно ухаживал за зверьками, купал их, смазывал мазью глаза, перевязывал ушибы, расчесывал шерсть. В разговорах с окружающими охотно вставлял нравоучительные примеры, как бы списанные со страниц хрестоматии. Истории эти не всегда были кстати и тем менее приятны, что рассказчик имел обыкновение повторять их по нескольку раз. Одну такую повесть с назиданием, что следует не только наблюдать, но и кое-чему учиться у животных, сотрудники запомнили наизусть.

Это была история о прихотливой гусенице из рода тиридия, которая питалась листьями растений из семейства пасленовых. Исключение она делала для брунфельсии из семейства норичниковых. Ученые заинтересовались странным выбором гусеницы и убедились, что она более сведуща в ботанике, чем специалисты. Брунфельсия на самом деле оказалась членом семейства пасленовых.

Если бы помощники Слонима могли всюду следовать за ним, их озадачило бы и многое другое. В те дни он подолгу бродил по магазинам Ленинграда, искал канделябры для своей коллекции и богемский бокал с изображением охоты на лицевой стороне стекла… Вечера он проводил в своей библиотеке. Взобравшись на лесенку, устраивался там и стремительно просматривал большое количество книг. Читать от корки до корки не в его вкусе, да и какой в этом толк? Задачи биологии не решаются среди манускриптов. Свидетельства ученых о природе истины не могут заменить самую истину… В каждой из книг он все же что-то находил и старательно запоминал — труд его не был напрасен.

Тревожная мысль ученого искала ответа в лаборатории, устремлялась в природу, от домашних животных — к зверям: не здесь ли, не там ли решение? Шло время, и с ним утверждалась уверенность, что врожденное надо изучить таким, каким оно является на свет, прежде чем оно обросло приобретенным. Не так уж трудно разглядеть, с чем организм пришел в этот мир. И еще утвердилось убеждение, что в условиях, где природа непрерывно меняет функции организмов, где близкие по крови животные утрачивают основные признаки родства, нужна великая осторожность в выводах. Долг исследователя — чаще возвращаться к человеку, чтобы добытое в опытах не увело его далеко в сторону.

Таков был ход мыслей, приведших Слонима в детское отделение родильного дома. Тут он проверит все, что открыто в связи с газообменом, и уже точно отграничит врожденное от приобретенного.

Надо отдать ему справедливость, он всю силу своего ума обратил на методику новой работы. Сконструированная им газообменная камера напоминала собой хрустальную колыбель с ложем для испытуемого. С первой минуты появления на свет новорожденный оставался под бдительным оком исследователя. Все перемены, связанные с кормлением, тщательно изучались в продолжение десяти дней. С искусством подлинной няньки Слоним выхаживал детей, стараясь быть полезным и персоналу. Сестре он говорил:

— Дети страдают от малейшего колебания температуры. Прежде чем нести ребенка из детской через коридор в палату, уравняйте тепло в этих трех помещениях.

Врачу он советовал:

— Дети очень чувствительны к атмосферному давлению. В дурную погоду они начинают капризничать, и врач в таких случаях, прежде чем обратиться к термометру, взглянет на барометр…

Исследование детей продолжалось.

Новорожденному дали несколько граммов молока, столько примерно, сколько он способен в один раз извлечь из груди матери. Эту первую трапезу ему влили в рот. Она была усвоена, и тем не менее газообмен — потребление кислорода и выделение углекислоты — нисколько не изменился. То же испытание, повторенное десять дней спустя, когда ребенка уже кормили грудью матери, обнаружило нечто другое. Несколько граммов молока, проглоченные из ложечки, сразу же повышали обмен веществ.

Что за это время случилось? Каким образом организм, неспособный вначале повысить газообмен, сумел это сделать впоследствии? Допустим, что кормление грудью стало сигналом для повышения обмена, но что именно: прикосновение ли к груди, сосание или что-нибудь другое?

Этот вопрос был предложен другому младенцу. Вместо первой трапезы ему дали пустую соску и ничего больше. Десять минут длились бесплодные усилия ребенка, ни капли молока он из рожка не извлек, а газообмен у него вырос. Сосательные движения губ оказались для организма более существенными, чем подлинное кормление из ложечки. Ребенок, не пробовавший еще молока, словно был подготовлен к тому, чтобы воспринимать его способом строго определенным. Вне этих условий естественный обмен извратился… С годами, когда сосание станет излишним, уже не движение губ, а желание будет усиливать газообмен. Новый способ питания создаст другую обстановку, которая будет им управлять. Привычка к чистому столу, к определенному виду и характеру еды сделает невозможным ее усвоение в условиях, противных сложившимся навыкам. Усвояемость того, что мы едим, не ограничивается одними лишь, химическими качествами пищи. Существенны и запах, и вкус, и степень привлекательности — все разнообразие раздражителей, которые пускают в ход сложные механизмы пищеварения.

Таковы были наблюдения, сделанные Слонимом в стеклянных камерах родильного дома. Опыты многому его научили, но и зародили много печальных дум.

Еще раз подтвердилось, что между приемом пищи и обменом веществ нет строгих границ и трудно сказать, где одно сменяет другое. Пища только еще во рту, а в тканях и в клетках идет ее «дележка». Она может не дойти до адресата, а место ей уготовлено. Если собаку с перерезанным пищеводом кормить мясом, а в желудок вводить другие вещества, организм жестоко пострадает. Нечто подобное наблюдают врачи после дней великого поста. В течение долгого времени питание состояло из картофеля, рыбы и постного масла. Неожиданно наступила перемена: появились свинина, сыры и сметана. Что, казалось, особенного? Пищеварительная лаборатория одинаково способна растворить и усвоить то и другое. Между тем организм приходит в упадок: расстроено пищеварение, ослаблена деятельность печени, селезенки и сердца. Никакими излишествами этого не объяснить. Всему виной сигнализация, идущая из полости рта. Шесть недель непрерывно она извещала, что по пищеводу следует картофель, рыба и хлеб. Между организмом и едой образовалась временная связь. Прием пищи автоматически вызывал определенные перемены в организме. Окончился пост с его однообразным рационом, и вдруг пришли вещества, которых в организме не ждали. Все органы и их деятельность оказались задетыми катастрофой.

Хорош механизм, хороши его приборы, но где универсальные раздражители, возбуждающие обмен, общие для всего живого на свете? У ребенка это сосание, у собаки — обоняние. Когда ей надевали маску со шлангом и протягивали его в соседнюю комнату к лежащей на столе колбасе, у животного повышался обмен. У кролика, не различающего сладкое от кислого, соленое от пресного, способного грызть брюкву, морковь или высушенные веники, обмен возбуждается жеванием. Ему достаточно сгрызть десять граммов веника, не проглотив почти ничего, чтобы обмен вырос и продержался на новом уровне два-три часа. У человека от жевания резинки или ваты, марли или дерева никаких перемен в организме не наступит. Только воздействие на обоняние и вкус может ускорить у него обмен. И резинка и вата усилит обмен, если чуть подсластить, подкислить их, прибавить немного соленой или горькой воды.

И питание, и теплообмен, суточная и сезонная ритмика утверждаются в организме под влиянием образа жизни, возникшего в связи с добыванием пищи, но как в этом многообразии разобраться? Как отделить наследственное от приобретенного, чтобы разрез пришелся к месту и не была задета соседняя ткань?

Догадался ли Быков о сомнениях помощника или кто-то ему сказал о них, но однажды у них произошел такой разговор.

— Мне рассказали о вас занятную вещь, — сказал учитель ученику. — Говорят, вы отказываетесь от услуг сотрудниц, если они не умеют шить себе платье и за этим обращаются к портнихе?

— Я не отказываюсь, но считаю это важным для меня и для них, — спокойно ответил Слоним.

— Я не вижу связи между искусством модистки и физиологией. Не будете ли вы добры мне объяснить?

— Вы не видите связи, — с тем же спокойствием продолжал ученик, — а для меня она очевидна. Я всегда полагал, что девушка, умеющая искусно шить и вязать, так же искусно сделает операцию, мастерски наложит швы и старательно запишет опыт. Ведь и вы отбираете учеников с расчетом на то, что наиболее способные достанутся вам.

Ему не удалось скрыть упрек в своих словах. Быков пожал плечами, но промолчал.

— Вы, пожалуй, и правы, — после некоторой паузы сказал ученый, — такие аспирантки действительно бывают способней других, но встречаются также исключения. Выбор помощника — трудное дело. Я иной раз пускался на верный риск и, представьте, не ошибался…

Смысл сказанного был ясен. Посылая его, Слонима, в Сухуми, он шел на верный риск.

— Вы напрасно проводите между нами параллель… — начал ученик.

Но учитель не дал ему кончить:

— Я просто хотел вас предупредить, что у каждого правила свои исключения…

— Я не могу вам в этом подражать, слишком велико между нами различие. Вы человек большого масштаба, исключительного опыта и знаний. Не всякому дано разрешить столько споров и сомнений, как вам, выйти победителем из сложной борьбы.

Ученый мысленно поблагодарил собеседника за то, что тот первый заговорил о том, к чему, казалось, будет трудно подступиться.

— Мне действительно нелегко было себя отстоять, — с сочувствием в голосе сказал Быков. — Мои старые склонности и сейчас беспокоят меня, а когда-то я и вовсе был у них в плену. Однако то, что случилось, заслуга не моя: кажущийся нам свободный выбор есть только необходимость, результат нерушимой цепи причин и следствий, осознанных и неосознанных реакций организма.

Слоним почувствовал, что ученый пытается утешить его, и холодно отклонил эту попытку.

— Однако же нерушимая цепь причин и следствий, благоприятствовавшая вам, — произнес он, — не каждого награждает своей поддержкой, и в этом, вероятно, своя закономерность.

Быков сделал вид, что не расслышал иронии. Исполненный сочувствия, он был глух ко всему, что могло отвратить его от помощника.

— Разве вам не удалось сблизить предмет своего увлечения с физиологией? Никто так не связал биологическую науку с идеями Павлова, как вы. Случайные трудности заслоняют от вас истинное положение вещей. Вы не первый, мой друг, склонный преувеличивать свои затруднения и не замечать их у других.

На этот дружеский призыв к взаимному пониманию последовало замечание, проникнутое горечью:

— Вам ли, Константин Михайлович, жаловаться! Вы не встречали в жизни и тысячной доли того, что пережил я. Всегда легче утешить, чем понять глубину чужого несчастья. Мне некого упрекать в том, что случилось. Никто не стал на пути моих исканий, не захлопывал дверей предо мной, я всюду и всегда встречал участие и поддержку. Надо ли было загнать отару овец на вершину Тянь-Шаня, нужны ли были добровольцы для научных испытаний, скот и животные для экспериментов — и вы и другие спешили мне помочь. Я просто запутался, и в этом состоянии лучше не трогать меня.

— Не вы первый столкнулись с трудностями, — сказал учитель ученику, — не вам одному видится тупик впереди. Кто не изведал силу этих препятствий!

Так словом и делом ученый возвращал помощнику покой.

— Не нравится вам наша лаборатория, — закончил Быков, — разрабатывайте свои проблемы в природе. Кто вас неволит идти против себя? Возьмите любой ваш незаконченный опыт и доделайте его где-нибудь подальше от нас… Я готов вас понять и рад вам помочь, хоть и не встречал в своей жизни затруднений…

Встреча кончилась удачей. Маленькая война завершилась победой. Верх одержали оба — ученый и его ученик.

На беговой дорожке

Так и быть: он возьмется за один из недоконченных опытов, перенесет его туда, где бьется подлинная жизнь, и далеко от своих кроликов и лаборатории будет искать научную истину.

В прошлом он исследовал взаимоотношения между движениями животного и отделением желудочного сока. Ему удалось опровергнуть представление, будто работающие мышцы тормозят сокоотделение. На опытах с ежами было доказано, что деятельность желез нарастает по мере того, как усиливается активность животного. То же самое наблюдалось у летучих мышей, слюноотделение которых возникало во время полета — в момент напряжения всех мышц. Нет противоречия между этими важными системами. Однако многое еще осталось неясным. Хорошо бы узнать, зависит ли уровень обмена веществ от того, ведет ли животное подвижный или малоподвижный образ жизни? Может ли он вырасти под влиянием изменившихся условий среды? Эти вопросы одинаково интересны для физиологов и клиницистов. Врачи давно добиваются действенных средств, чтобы управлять обменом.

Свою работу Слоним начал с отрицания. Он докажет, что лабораторные выродки — белые крысы биологически отклонились от своего вида. Дикая крыса, вынужденная добывать себе пищу работой конечностей, несравненно больше потребляет кислорода и выделяет углекислоты даже в состоянии покоя. Между ними столько же общего, сколько между болонкой и песцом.

Проверка подтвердила это предположение: обмен веществ у белой крысы был действительно ниже, чем у серой. Ободренная удачей, мысль исследователя позволила себе новое допущение. Эта разница — сущая условность; достаточно изменить образ жизни грызуна, и обмен станет другим. Обитатели лаборатории уподобятся их дико живущим собратьям.

Замысел осуществили следующим образом. Исследователь усложнил жизнь беленьких крысят, наполнил ее трудом и испытаниями. Он посадил их в клетки, которые находились от кормушек на расстоянии полутора метров. За пищевым рационом приходилось по многу раз бегать взад и вперед. Движения стали необходимыми для существования грызунов, и это сказалось на обмене веществ. С активностью вырос и жизненный уровень: они тратили теперь в состоянии покоя больше энергии, чем их родители и сверстники в лаборатории.

Несмотря на кажущуюся удачу, ассистент все же не поверил, что перемены, происшедшие с белыми зверьками, пожизненны. Возросший уровень их обмена казался временной связью, поддерживаемой видимостью расстояния между кормушкой и клеткой и необходимостью его пройти.

Мысль о пространстве, способном действовать на обмен, увела исследователя от животных к человеку. Свою смутную догадку он пытался подкрепить такого рода примером: всякий, кто вступает в огромное помещение, будь то обширный зал или пакгауз, ощущает некоторую перемену в своем самочувствии. Это, несомненно, результат серьезных физиологических сдвигов. Именно видимость пространства, а не что-нибудь другое извратила обмен у крысят…

Гипотеза ассистента не нашла поддержки у сотрудников. Казалось невероятным, чтобы каждый перекресток или обширная площадь могли вызывать подъем и падение газообмена. Не верилось также, что истина почти в руках у него, понадобятся всего лишь две-три недели, и догадка получит подтверждение. Они знали цену его увлечениям и на страстные уверения отвечали снисходительной улыбкой…

Опыты велись в счастливых субтропиках, где Слониму так часто сопутствовала удача.

Испытуемого человека сажали на балкон, представив его взору морские просторы и бесконечные горные цепи. Пространства было много, времени еще больше, а результатов, увы, никаких. Газообмен оставался без изменения независимо от того, расстилались ли перед испытуемым обширные дали или взгляд его упирался в стену.

Слоним нашел своей неудаче оправдание.

— Ничего удивительного, — говорил он, — взрослые люди умеют тормозить такие реакции. Что им до моря и до гор — они знают, что это пространство им не пройти и не одолеть…

Испытанию подвергли детей семи-восьми лет. Их ставили на длинной аллее, в одном случае лицом к уходящей дорожке, а в другом — к стене.

Организм детей остался глухим к манипуляциям Слонима.

— Этого надо было ожидать, — заверял он друзей и помощников: — для ребенка аллея — чуждое пространство. Он по ней не побежит. Надо найти существо, для которого расстояние было бы сигналом к движению.

Сомнения сотрудников не были напрасны — тема разрабатывалась несколько лет, и разрешила ее Ольнянская.

Изучая под Ленинградом овец, она как-то заметила, что газообмен у них нарастает в поле и уравновешивается в загоне. Трудно было понять, что именно взвинчивает обмен веществ у животных: ожидаемая пища, зрелище ландшафта или предстоящее передвижение. Маленькая ассистентка начала исследовать каждое явление в отдельности. В загон принесли клочок ландшафта — зеленую траву, и газообмен у овец вырос. Результаты не удовлетворили ее. Кто поручится, что именно зрелище пищи, а не предстоящее передвижение повысило у животного обмен веществ? Физиология не терпит неясностей, ничто постороннее не должно затемнять картину. Долой дальние просторы, долой все, что напоминает о движении! Ольнянская поворачивает овец к стене, и обмен у них падает. Новый поворот в сторону пастбища — и обмен веществ вновь нарастает. «Животный объект», для которого пространство — сигнал движения, был таким образом найден.

Предположения Слонима подтвердились, но с научной проблемой не было покончено. Тайна, выведанная у белых крысят, цепко держала исследователя. Оставалось все еще неясным, именно ли временная связь, поддерживаемая видимостью расстояния между кормушкой и клеткой и необходимостью его пройти, повысила уровень обмена у грызунов. Не находил себе также объяснения вопрос, почему опыты с людьми не дали результатов. Может быть, следовало заранее подготовить испытуемых? Человек должен знать, какой труд его ждет, быть готовым пройти отделяющее его от цели расстояние. Только тогда зрелище простора отразится на обмене веществ. Слоним найдет этих людей и более благоприятную обстановку.

Опыты, начатые на крысятах и продолженные на овцах, были перенесены на стадион. Экспериментатора привлекли стартовая дорожка и состояние бегуна на ней. Тут пространство служит сигналом движения и нет нужды вводить испытуемого в круг чуждых ему задач.

Первое же наблюдение, проведенное на спортсменах, должно было удовлетворить исследователя: обмен у испытуемых возрастал перед бегом и сразу же падал, когда им сообщали, что соревнование не состоится. Это значило, что кора головного мозга, куда сходятся все нити наших дел и желаний, подчиняет ресурсы организма предстоящим испытаниям. Зрелище стартовой дорожки играет при этом не последнюю роль. Все части целого, в том числе железы, уже заранее сотрудничают, прежде чем мышечное напряжение наступило.

Маленькое наблюдение, сделанное случайно, привязало Слонима к теме, полностью, казалось, исчерпанной.

Изучая спортсмена задолго до его прихода на стадион, исследователь заметил, что обмен у него повышен. И у второго и у третьего бегуна наблюдалось то же самое. Мысль о предстоящем соревновании усиливала обмен уже с утра, взвинчивая его по мере приближения начала старта. По этому признаку Слоним вскоре научился определять степень опытности спортсмена. Взволнованное состояние новичка — готовность к бегу и страх перед возможной неудачей — то усиливало, то резко снижало обмен. У искусного бегуна это происходило равномерно, достигая своего предела к началу соревнования.

Не только зрелище пространства — дистанции будущего пробега, но и мысль о нем изменяла уровень обмена. Перед физиологом раскрывались безграничные возможности задавать природе вопросы, и он не преминул воспользоваться ими. Науке не безразлично узнать, учитывает ли организм весь путь предстоящего пробега заранее и сразу же выделяет необходимые вещества для поддержания высокого обмена или отпускает их частями. Нельзя ли в таком случае исследовать механизм расходования энергии в продолжение бега? Что, если дать спортсмену пробежать мнимую дистанцию? Подсмотреть, с какой интенсивностью будет освобождаться энергия для деятельности, которая не состоится. Слониму не впервые подобными средствами пускать различные механизмы на холостом ходу.

Вот как эти опыты проходили.

Спортсмену предлагали пробежать сто метров, напутствуя его наказом:

— Постарайтесь достичь рекордной быстроты. Добейтесь успеха во что бы то ни стало.

За сорок метров до конечного пункта неожиданно следовал приказ:

— Остановитесь!

Обиженный спортсмен возражал:

— Вы не должны были этого делать… Я приготовился бежать на сто метров. Вы мне портите спортивную форму.

Тут являлся Слоним со своей аппаратурой, чтобы установить, сколько энергии израсходовано и сколько ее до финиша осталось. Результаты поставили бы кого угодно в тупик. Организм израсходовал все, что причиталось на весь пробег. Обменный аппарат уже в самом начале отпустил мышцам питательных веществ на сто метров. Кора головного мозга не только подготовила спортсмена к предстоящему испытанию, определила уровень необходимой энергии, но и целиком ею снабдила.

Из теоретических обобщений возникла практическая задача… Если кора больших полушарий так тонко регулирует организм бегуна, нельзя ли средствами временных связей поставить под контроль расход его энергии, сознательно повышать и снижать ее. Врачи запомнят того, кто сделал первую попытку научно обосновать труд спортсмена.

Исследования проводились на малоискусном бегуне, склонном, как и все новички, легко заражаться спортивным пылом и так же быстро его терять. Первое время ему давали задание пробежать расстояние в сто метров и при этом учитывали его газообмен. Когда уровень обмена был изучен, бегуна внезапно останавливали примерно на полпути от старта. Первое время энергия, рассчитанная на весь маршрут, растрачивалась уже вначале. Однако, по мере того как внезапные остановки на шестидесятом метре повторялись, трата энергии становилась экономней. Вопреки предупреждению, сделанному бегуну, что впереди — дистанция на сто метров, организм отпускал мышцам питание лишь на шестьдесят метров. Между расстоянием, где бег несколько раз прерывался, и корой головного мозга возникла временная связь. Она действовала вопреки уверенности спортсмена, что заданная дистанция будет полностью пройдена.

Первая попытка научно проанализировать мышечную деятельность спортсмена, регулировать и экономить его энергию завершилась удачей.

За Полярным кругом

Когда профессор Быков предложил Слониму изучить физиологию труда в климатической обстановке Заполярья, тот сразу же согласился.

— Пора вам заняться человеком, бог с ним, с вашим зверьем.

— Я давно собираюсь туда, — чуть не выболтал помощник причину своей поспешной готовности. — Мне думается, что это будет интересно.

— Вот и хорошо! Поезжайте не откладывая, давно пора этим заняться.

Что же заинтересовало так ученого в Заполярье? Какие цели ставил он себе?

Наука выяснила, как влияет в отдельности окружающая температура, лучистая энергия и влажность воздуха на организм. Однако в том сочетании, когда эти явления природы в целом образуют климат, их действие на нас все еще не ясно. Мало изучено влияние холода Крайнего Севера на человека. Между тем заселение Восточной Сибири и мест, расположенных за Полярным кругом, появление крупных городов с большим населением там, где недавно расстилались мертвые поля, не позволяло эту важную проблему откладывать. Слоним больше других подходил к предстоящей работе: он владел методом исследования обмена, который вернее всего отражает состояние организма.

Сборы в путь продолжались недолго. Из кладовой был извлечен спальный мешок — неразлучный спутник в дороге. Он послужил уже Слониму в пустыне, в горах, в пещере Адзаба, пришел черед послужить в Заполярье. До чего приятная штука этот мешок! Его можно сунуть под лавку в зале ожидания на вокзале, положить где-нибудь у пакгаузов, разложить у причала, улечься, как в постели, на берегу, устроиться читать и писать. Затянутый капюшон обратит его в закрытое помещение, в подлинный человеческий кров…

Уже на следующий день по прибытии на место Слоним приступил к делу. Ранним утром, прежде чем труд и жизненные волнения нарушат у испытуемых размеренный ход организма, он измерял у них дыхание, состояние крови и основного обмена.

Полученные результаты сопоставлялись и систематизировались. Согласно своей склонности во всем искать порядок, строгую последовательность фактов и идей, исследователь долго и упорно трудился, но о влиянии климата Заполярья на человека так ничего и не узнал. Кто мог подумать, что обмен веществ у людей здесь протекает крайне различно — по-одному у тех, кто прибыл на север недавно, и по-другому у старожилов. У первых он соответствовал общепринятым нормам, у вторых представлял собой отклонение.

То обстоятельство, что обмен новоселов не совпадал с обменом старожилов, не очень смутило исследователя. У него были свои расхождения с природой, и он обрадовался случаю еще раз поспорить с ней.

Обмен веществ у человека, помимо суточных колебаний, зависит также от времени года. Так, с наступлением весны он нарастает, осенью идет на убыль, достигая в декабре самой низкой ступени. В этой физиологии Слоним не находил ни капли здравого смысла. У преддверья лета, когда греющее солнце позволяет организму экономить собственное топливо и снизить горение в тканях, обмен почему-то усиливается. Осенью и зимой, когда человек с трудом согревается, то образование собственного тепла снижается. Как все, что не укладывается в человеческой логике, перемены эти признали неотвратимыми и отнесли к разряду космических.

Слоним с этой версией не согласился, надзвездные сферы лежали вне круга его интересов. Он был убежден, что законы природы — творение земное, и лабораторию их видел в естественной среде.

Чем больше Слоним думал и сравнивал, тем более убеждался, что в климате севера кроются причины, которые удерживают обмен на низком уровне, не дают ему возрастать весною и летом. У приезжающих сюда сезонные колебания постепенно слабеют и с течением времени исчезают.

Какие силы и чем порожденные эту ритмику нарушают, трудно сказать, но не кроется ли тут разгадка самой природы явления, той самой «нелепости», в которой нет ни капли здравого смысла?…

Как скромно ни выглядели первые наблюдения, в них обозначился проблеск надежды. Сезонный ритм, казавшийся чем-то незыблемым, проявил склонность сглаживаться и исчезать в Заполярье, быть зависимым от внешней среды — влияния климата. Весьма вероятно, что сезонные колебания обмена, возникающие в средних широтах весной, тут, на севере, невозможны потому, что здесь лета почти не бывает. Неудивительно, что в Заполярье, где средняя годовая температура не многим отличается от декабрьских холодов средних широт, обмен установился на низком декабрьском уровне…

Предположения казались убедительными, нельзя было против них возражать, но не менее вероятным представлялось и другое.

«Человеческий организм, — думал Слоним, — возбуждается и тормозится не только причинами, непосредственно влияющими на него, но и сигналами, следующими из внешней или внутренней среды. Тепло и холод для нас ощутимы не только своими непосредственными действиями, но и сопутствующими признаками — видом снега или солнца, ветром или пейзажем.

Мы часто становимся жертвой ложных сигналов и платимся за это простудой. Мы готовы утверждать, что на улице теплее, чем на лестничном пролете дома, только потому, что там, на просторе, сигналы зимы — ветер и снег — призывают организм согреваться, а здесь ничто не напоминает о холоде. Нам кажется, что стужа в бесснежную пору более чувствительна, чем в дни, когда кругом нарастают сугробы. В морозный день вдруг выглянет солнце, и лучи его рассыплются по земле. Столбик ртути в термометре стоит неподвижно, а нам почему-то становится теплей… Всюду, где организм приходит в соприкосновение с окружающей средой, его оберегают благотворные сигналы. В тех случаях, когда сигнализатор не установлен или прервана связь, человеку грозит катастрофа.

Слоним вспоминает один из опытов, проведенных над молодым испытуемым.

Решался вопрос, как поведет себя организм в остывающей среде, если сигналы не смогут его предупредить о происходящей перемене. И ветер, и снег, и сияние солнца — благодатные приметы холода и тепла, — неужели их отсутствие может парализовать механизм теплообмена и сделать человека беспомощным?

Опыт обставили со всеми предосторожностями, ничто не должно было причинить испытуемому вред. Молодой человек сидел в жарко натопленной комнате, не подозревая, что ледяная вода, циркулирующая в стенах помещения, непрерывно охлаждает его. Вид натопленной печи сигнализировал мозгу о необходимости расширить сосуды, снизить обмен, и ничто не предупреждало о холодной стене, поглощающей собственное тепло испытуемого. Температура кожи резко снижалась, организм нуждался в воспроизводстве тепла, а расширенная кровеносная система безрассудно его расточала.

Прошло часа два, прежде чем испытуемый ощутил холод. Он потянулся к термометру, висевшему около печи, и сказал:

— Странное дело, двадцать пять градусов выше нуля, а я весь продрог, промерз до костей…

Опыт повторили на другом добровольце. Снова комнату нагрели до двадцати пяти градусов, ледяная вода охлаждала стены и заодно испытуемого. В одном лишь опыт изменили: задолго до того, как доброволец почувствовал, что он продрог, ему дали в руку обрубок железа. Металл отнимал ничтожную долю тепла, но, связанный в мозгу с представлением о холоде, он своими сигналами заменил те, которые должны были поведать о холодной стене… В самочувствии испытуемого наступила перемена, он вздрогнул от стужи и поспешил застегнуть пиджак.

«Сезонные колебания обмена, — возвращается к своим мыслям Слоним, — несомненно покорны сигналам весны. Но какова их природа? Неужели это свет? Весьма возможно. Что еще возбуждает так наши чувства, поднимает настроение и услаждает восприятие окружающего? Всякая жизнедеятельность усиливается на свету; ни один луч, коснувшийся глаза, не проходит бесследно для организма. Он ускоряет сердечный ритм, усиливает сокращения кровеносных сосудов, возбуждает нервный и железистый аппарат. Подавленность меланхолика рассеивается после пребывания в комнате, освещенной красным светом, а возбуждение маньяка падает под действием голубого или фиолетового освещения.

Почти все живое покорно солнечному свету. Его лучи пробуждают зверей от спячки, влекут только что вылупившуюся гусеницу вверх, зовут ее к листьям, которые послужат ей кормом. Что было бы с нами, если б стебель растения не имел свойства тянуться к солнцу, а корень — уходить подальше от него?

Ничего удивительного, что обмен веществ у человека именно на свету нарастает. Разве освещенная растительная клетка не начинает энергичней жить: пропускать через себя соки и соли, усваивать углерод и вырабатывать крахмал? И электропроводность некоторых проводников, и течение химических процессов нередко зависят от освещения. Хлор с водородом взрываются под действием света!..»

Тут размышления исследователя оборвались. Какая мешанина, какой сумбур! Чего тут только нет: и живое и мертвое — все в одну кучу. Быков спросит его:

«Неужели между организмом и веществом вы не увидели разницы? Принято эти категории подразделять…»

Принято, верно, но так ли эти категории разделимы? В ином организме меньше живого, чем мертвого. В древесине, составляющей главную массу дерева, столько же признаков жизни, сколько в костях, ногтях и в волосах. И вода, пропитывающая ткани, и растворенные в них вещества — маслянистые, жировые, крахмал, сахар, металлы и минералы — весьма далеки от жизни. Живое и мертвое находится в таком нерушимом единстве, что расчленить их невозможно. Расставаясь с мертвым, живое расстается с самим собой. Такова диалектика жизни.

Именно свет — эта сигнализация весны — вызывает сезонные колебания обмена!

«Погодите, погодите, — призывает себя к порядку Слоним, — солнечный ли свет? Да ведь на севере его весною больше, чем на крайнем юге! Дни продолжаются круглые сутки, и всяких излучений, видимых и невидимых, хоть отбавляй…»

Неужели температура? Горячее солнце весны?

Одна из сотрудниц Быкова, вспоминает ассистент, обследовавшая приезжих на курорты Абхазии, как будто так и решила. У прибывающих с севера на юг наблюдалось нарастание обмена. Они словно проделали свое путешествие по времени — из декабря в май. Весьма похоже на то, что весенняя теплынь своими сигналами вызывает сезонные колебания обмена. Только так остается предположить… Впрочем, нет, нет, эта сотрудница открыла и другое… У москвичей и у ленинградцев, прибывающих в Абхазию не весной, а зимой, в декабре, обмен повышен. Весны нет и в помине, над остывшей землей вихрится снег, холодное море тонет во мгле, а неведомые сигналы делают свое: наполняют легкие кислородом и ускоряют в тканях обмен. Какая бессмыслица — весенние настроения в декабре! Нет, температура тут ни при чем. Не в тепле дело.

Снова и снова мысли Слонима возвращаются к благодатной весне, возбуждающей радость и жизнь. Пусть не сияние солнца, не горячие лучи его служат сигналами для сезонных колебаний обмена, но что же другое?

Припоминаются исследователю его путешествия по великим просторам страны: по полям и пустыням, по отрогам Тянь-Шаня. Перед мысленным взором встает зеленое мора в ярком кружеве цветов: дубы, эвкалипты, магнолии. На серебристый ковыль наплывает изумрудная зелень. Под красочным покровом субтропиков тонет скудный северный пейзаж — снежный покров да чахлые березки. «Не ландшафт ли страны, — вдруг спрашивает себя Слоним, — просторы степей, горы, которые так легко пересечь, будоражат наши чувства, ускоряют дыхание, обмен веществ?» За этой мыслью следует другая, первая привела ее с собой: «Как обмену не воспрянуть в Абхазии хотя бы и в декабре? Разве снежные равнины не позади и не исчезли потонувшие в метелях леса? Впереди дни без морозов и мглы, они бывали уже источником веселья и радости и не сегодня-завтра наступят вновь. Равнины Заполярья ни в мае, ни в июле не станут сигналами весны. И ландшафт и просторы должны быть желанны и достижимы…»

Так оно и есть, именно в этом причина, и все-таки в Заполярье достаточно средств, чтобы повысить уровень обмена в весеннюю и летнюю пору. Пусть заснеженные пространства не призывают к движению, пусть декабрь мало разнится от апреля и июля, — от человека зависит пробудить свою деятельность разумной и полезной работой. Специальный режим творческого труда и подлинный интерес к физическим упражнениям могут стать чем-то большим для человека, нежели бессознательный отклик механизмов обмена на сигналы природы.

Слоним решает заняться крысами

Начальник любезно принял офицера медицинской службы Слонима и предложил ему сесть.

— Мне рассказывали, — начал он, — о ваших исследованиях. Мы обсудим их и примем конкретные меры… Что вы в дальнейшем намерены делать?

Он не скрывал своих симпатий к ученому и искренне интересовался его планами.

— Полагаю заняться крысами.

— Да? — удивился начальник. — Мне казалось, что вы изучаете только людей.

— Нет. Крысы давно меня привлекают. Не скрою от вас, они-то главным образом меня сюда и привели.

— Это ваше задание?

— Как вам сказать… — не сразу нашелся Слоним. — Генерал-майору Быкову я об этом не говорил, но он, вероятно, догадывается.

Слоним не ошибся, Быков сразу же заподозрил, что у помощника собственные цели в Заполярье. «Запомните мои слова, — сказал он сотрудникам: — мы скоро услышим о его опытах на белых медведях или грызунах…»

— Принимайтесь за дело, — сказал Слониму начальник, — я охотно вам помогу… Вы считаете, что борьбу с крысами надо усилить?

— Право, не знаю, — пожал плечами молодой ученый, — я об этом не думал. Моя задача заключается в другом. Меня интересует природа грызуна, его приспособляемость к окружающим условиям. Вы знаете, конечно, до чего эти зверьки живучи. Нет таких средств, которые дали бы нам возможность избавиться от них. К ядам они привыкают, становятся к ним нечувствительны или научаются их вовсе избегать. Все ухищрения науки бессильны, они возмещают свои потери беспримерной плодовитостью. Одна пара способна наплодить в три года двадцать миллионов потомства… В Англии их живет около ста сорока миллионов, на каждого взрослого жителя приходится, таким образом, по семейству крыс.

Слоним мог бы еще добавить, что в течение многих лет он тщетно пытается решить, образуют ли грызуны временные связи с окружающей температурой. Пытается, но безуспешно.

Начальника крысы интересовали с другой стороны. Он ненавидел эту ораву, нагрянувшую на Заполярье, и искренне желал ей гибели. Научные проекты физиолога не захватили его.

— Стоило ли за крысами ездить так далеко! — недоумевал он. — Этой твари и в Ленинграде немало.

Слоним не мог ему позволить хоть в какой-либо мере заблуждаться. В серьезном деле недомолвки недопустимы. Стоило ли ездить так далеко? Какой странный вопрос! Разумеется, стоило. Начальнику следует знать, что крысы не везде одинаковы. У каждого вида своя физиология, своя история и будущее. Одни уже прошли вершину развития, другие приближаются к ней. И живут и размножаются они различно. Александрийская крыса обосновалась на судах дальнего плавания и редко встречается в портах. Черная ведет оседлый образ жизни. Она заселяет верхние части строений — чердаки, хлебные амбары и даже дупла деревьев. Серая, наоборот, обитает в сараях, огородах и в подпольях домов.

Два нашествия крыс знало человечество: одно во время переселения народов и другое в начале XVIII века. В первом случае миром овладела черная, а во втором серая крыса. Всеядная и плодовитая, она заселяла город за городом, завладела Парижем и Лондоном, достигла Нового Света и, вытеснив черную соперницу, за полвека утвердилась на всей земле.

— Я все-таки не понимаю, почему вы именно в Заполярье решили изучать это черное, серое и прочее зверье.

Начальник нисколько не сердился, наоборот — экскурс в историю и биологию грызуна настроил его на благодушный лад.

— На наших глазах произошло третье нашествие, — спокойно продолжал Слоним. — За Полярным кругом грызунов этих никогда не бывало. С постройкой северных городов и заселением их человеком грызуны проникли и обосновались на севере. Пришло время разведать по свежим следам, что дает серой крысе такие преимущества, какая физиологическая система способствует ее приспособлению. Только зная природу врага, можно его уничтожить…

Таков был план. Предстояло много работы, и Слоним стал обзаводиться помощниками. Он спешит навестить медиков флота, призванных вести борьбу с грызунами. Некоторые работают в отдаленных местах, за много километров, но неудобства пути его не смущают.

— Вам приходится по долгу службы, — говорит он врачам — вскрывать и уничтожать множество крыс. Не согласитесь ли вы кое-что сделать для моих изысканий? Вы на этом материале могли бы подготовить научную работу и защитить ее у нас.

Предложение не всем казалось серьезным, один из врачей позволил себе даже обидную шутку:

— Вы думаете, что достаточно распотрошить сотню-другую диких зверьков, чтобы стать достойным ученого звания?

Выслушав сомнения собеседника, Слоним принимался терпеливо объяснять:

— Мы хотели бы себе уяснить физиологическое состояние крыс в различных широтах нашей страны. Вы можете нам серьезно помочь. Прежде чем вскрыть исследуемого зверька, поместите его в камеру и запишите газообмен. Вся аппаратура умещается в этом ведре…

Врачи охотно с ним соглашались. В короткое время Слоним заручился поддержкой медиков и физиологов Мурманска, Ленинграда, Севастополя, Сухуми и многих других городов. От Крайнего Севера до субтропиков шли к нему вести. В одном случае сообщалось, что серые крысы, проникшие в холодильник с тушами замороженного мяса, интенсивно там размножаются. Тридцать градусов холода — обычная температура бетонных камер хранения — не мешают нормальному существованию зверька. Другой исследователь обнаружил серых крыс в термоизоляционной прокладке парового котла. Зверьки различных возрастов — от детенышей до зрелых самок и самцов — проводят свою жизнь в температуре сорок — пятьдесят градусов выше нуля.

В обезьяньих вольерах Сухумского питомника выяснилось другое: суточный ритм серого грызуна — его ночная активность и дневной покой — оказался извращенным. Организм зверька целиком подчинился условиям жизни обезьян. Часы их кормления стали определять время его бодрствования и сна.

Что делает таким устойчивым серого грызуна? Откуда эта способность выживать при любых обстоятельствах?

Слоним стал изучать крыс на прибывающих в Мурманск английских судах. Он спускался в глубокие трюмы и возвращался оттуда с уловом. Пойманных зверьков сажали в переносную камеру, где измеряли у них газообмен. Как и следовало ожидать, черный грызун — обитатель средних широт — легко переносил высокие температуры и перегревался лишь при двадцати пяти градусах тепла, но плохо себя чувствовал на севере. Его серый, заполярный собрат резко от него отличался; как истый северянин, он не страдал от свирепых морозов, предпочитал их жаре и перегревался уже при пятнадцати градусах выше нуля. Географическая среда перестроила его физиологические отправления, как переделала их у песца, гамадрила, макаки и у многих других.

Слоним встретился с интересным явлением, но не остановился на нем. Ему в ту пору нужны были не наблюдения и факты, а законы, определяющие их.

«Если между черными грызунами среднего пояса, — подумал он, — и серыми, заполярными, наблюдается такое резкое различие, оно должно быть не меньше между теми же черными, живущими на корабле, и их черными собратьями, обосновавшимися на севере».

Предположение это не оправдалось. Черный обитатель Заполярья оказался теплолюбом, ютился исключительно в отапливаемых помещениях и не покидал пределов человеческого жилья. Он сохранял свою склонность к растительной пище и неохотно питался чем-либо другим. В газообменной камере он не отличался от тех, которые были выловлены на кораблях, так же плохо согревался на холоде и легко переносил высокую температуру. Черная крыса оказалась неспособной акклиматизироваться, испытание и время не придавали ей новых свойств.

К загадке, что делает таким устойчивым серого грызуна, присоединилась другая: какие физиологические причины предопределили незавидную судьбу его черного собрата.

Испытанию подвергли серую крысу в ее обычной температурной среде. Работы велись в различных широтах — от Крайнего Севера до субтропиков. Изучалось состояние зверька и теплообмен в разнообразных климатических условиях. Нужен был четкий, недвусмысленный ответ, и Слоним предупреждал своих помощников:

— Берегитесь ошибок, не слишком доверяйте собственным глазам, добивайтесь объективных доказательств.

Прошло немало времени, прежде чем стопка кривых и протоколы наблюдений пришли из Севастополя, Мурманска, Сухуми и Ленинграда. Записи говорили о великих стараниях, об ухищрениях, продиктованных страстной любовью к науке, и об удивительных вещах, открытых проницательным глазом человека. Серый грызун оказался многоликим, его физиологические механизмы по-разному проявляли себя в различных пунктах страны. Климат Ленинграда придал ему свойства млекопитающего средних широт. Он мирился с температурой, в которой его собрат, серый грызун Заполярья, погибал. И отклик организма на холод, и двигательная активность в течение суток были чужды природе северного зверька: в Сухуми и Севастополе серый грызун приобрел особенности животного крайнего юга. Жаркий климат субтропиков, невыносимый для крыс Заполярья и Ленинграда, не мешал ему тут жить и размножаться.

Один из помощников Слонима повторил эти эксперименты природы у себя в лаборатории. Он обратил серую крысу средних широт в заполярную. Трех недель пребывания в ледяном погребе было достаточно, чтобы перестроить ее обмен. Нагретая камера с тем же успехом фабриковала субтропических зверьков.

Исследование закончили проверкой суточной периодики, устойчивости ее у испытуемых видов. Можно было не сомневаться, что приспособляемость серого грызуна связана с гибкостью его нервных механизмов. И все же Слоним обратился за новыми подтверждениями.

В клетках, где аппараты записывали движения животных, рассадили черных, серых и александрийских крыс. Каждой уделили угол в лаборатории и предоставили вдоволь пищи. Рабочая обстановка и близость людей подействовали на пленников удручающе. Неподвижные в течение дня, они ели и двигались лишь по ночам или днем, когда помещение случайно пустовало. Черный грызун и его александрийский сородич так и не изменили своего поведения. Иначе повели себя серые зверьки. Уже через несколько дней с ними произошла перемена: они перестали считаться с неудобствами обстановки и близостью людей, ели и двигались непринужденно. Снова, таким образом, сказалась способность нервной системы одолевать препятствия среды.

Как было серому грызуну не вытеснить черного и не заселить весь мир? Ни климат страны, ни своеобразие средств питания не мешали его размножению. На редкость совершенные нервные связи давали ему возможность приспособляться к любым условиям существования в сроки, недоступные ни одному из позвоночных.

Почему же все-таки грызуны не образуют временных связей с температурой внешней среды!

Когда Слонима спросили, почему он вернулся к старому, неудавшемуся опыту, он сказал:

— На совести физиолога не должно быть незавершенных работ. Язык природы ясен и определенен. Только тот, кто не способен его понять, может мириться с неудачей.

Исследования в Заполярье убедили его, что грызуны должны образовывать временные связи с температурой внешней среды. Пора наконец решить, возможно ли, чтобы столь чуткие к климату животные, легко приспосабливающиеся к теплу и холоду, не устанавливали с окружающей температурой временной связи. Разве стужа и жара, вызывающие у грызунов колебания обмена, протекают вне времени и пространства и ничто не сопутствует им? А если сопутствует, что мешает этим явлениям связаться в мозгу грызуна с ощущением холода или тепла и влиять на организм?

Прежние исследования были, вероятно, порочны, неудачна методика. Что, например, хорошего в опыте с мышью, заключенной в сосуд, погруженный в воду? В естественной жизни подобная ситуация невозможна, он холод и тепло воспринимает не в ванне, а в обычных условиях свойственной ему обстановки. Можно ли подобными методами познавать законы природы? Нужны средства, более близкие к естеству животного.

Мысли Слонима обращаются к прошлому, к давним наблюдениям и свидетельствам ученых. Он ищет в прежних исследованиях ответа на то, что занимает его сейчас.

Известно, что обезьяны в холодные ночи собираются группами для ночевки. Прильнув друг к другу, они сокращают поверхность тела, сберегают собственное тепло. У полевок, белых крыс и овец наблюдается то же. Вместе с Понугаевой, помощницей, некогда отличившейся в опытах на кондукторах товарного поезда, Слоним приступил к новым исканиям.

Для начала проверили, будет ли колебаться газообмен у мышки-полевки оттого, что она находится в кругу подобных себе. Проведенные опыты решительно подтвердили, что в сообществе мышей организм грызуна сжигает меньше вещества, чем в одиночку.

Исследователь и его сотрудница приступили ко второй части эксперимента. Они соорудили металлическую клетку с тремя стеклянными перегородками и за каждую поместили по зверьку. Полевки находились как бы в тесном соседстве, но не могли друг друга согревать. Трудно было поверить, что мнимая близость станет временной связью и окажет на зверьков такое же действие, как подлинная. Между тем случилось именно так: обмен у мышек, разделенных прозрачным барьером, резко упал. Организм принял явление, сопутствующее согреванию, за самое тепло и сократил воспроизводство его у себя. С такими же результатами закончились опыты на гамадрилах и сусликах — и у этих животных мнимая близость проявляла себя как подлинная.

Долгожданное решение как будто пришло. Исследователи обнаружили давнюю связь, закрепившуюся у полевки в ее прошлой жизни. Один вид сотоварок, согревавших ее, изменял у нее уровень обмена. Теперь уже трудно было поверить, что грызуны не образуют временных связей с окружающей температурой. Физиологи могли порадоваться и тому, что успеху способствовала методика, заимствованная из лаборатории природы.

Все выглядело более чем благополучно, а Слоним не был удовлетворен. Слишком легко далась ему удача, серьезные успехи достигаются трудом и терпением. Легкие победы — великое искушение, опасно им доверять. Рано делать заключения, надо проверить: в тепле ли тут дело, не кроется ли за этими колебаниями обмена что-нибудь другое? Ни времени, ни сил не следует жалеть. Быков в таких случаях говорил: «Надо работать и верить, сомнение — плохой помощник в труде». И еще он добавлял: «В аптеке нет средства, чтобы пессимиста обратить в оптимиста». Лишняя проверка не повредит. Павлов проделывал тысячи опытов и столько же контрольных, прежде чем поверить в свое заключение. Так и придется поступить.

Допустим, что у полевки обмен снижается оттого, что ее согревают товарки. Позволим себе думать, что по этой причине один только вид их действует на центр обмена, как само согревание. В таком случае ничего не изменится, если вместо подруг сохранить в клетке лишь одно их тепло.

Раз возникшая мысль никогда не залеживается у Слонима. Уверенный в том, что физиолог не должен скупиться на опыты, он и на этот раз поспешил разработать методику исследования и приступить к работе.

За стеклянную перегородку посадили полевку, а за тремя другими расположили электрические лампы, тщательно обернутые в серую бумагу, под цвет зверьков. Они грели с интенсивностью двух мышей. У полевки была видимость какого-то сообщества, согревающего ее, и следовало ожидать, что образование собственного тепла у нее упадет. Этого не случилось. Одного согревания оказалось недостаточно, зверек нуждался в окружении — в стаде. Не временные связи наблюдали в этом случае исследователи, а новое явление — стадный рефлекс.

Снова искания отвели Слонима в сторону от старого, незавершенного опыта. Опять он не выяснил, образуют ли грызуны временные связи с температурой внешней среды. У физиолога, говорят, не должно быть неудавшихся опытов, все они куда-нибудь да ведут. А если они все-таки не удаются, как быть?

У Слонима и его помощницы не было выбора, и они повернули по новому пути.

Прежде чем пуститься в неведомую дорогу, предстояло еще убедиться, что найденный рефлекс действительно стадный, и найти ему научное подтверждение.

Верная мысль, но как ее осуществить? Физиологи этим рефлексом не занимались, наблюдения натуралистов над стадным чувством не шли дальше внешнего поведения вида. Может быть, проследить, как поведут себя зверьки-одиночки? Но удастся ли постичь физиологию стадности, изучая зверьков-одиночек, лишенных этого инстинкта? Если бы оказалось, что их организм не снижает обмена в кругу себе подобных, это могло бы стать доказательством, что свойство, обнаруженное на мышах, — стадного происхождения.

Для опытов избрали ежей. Непримиримые одиночки, они не образуют колоний, охотятся далеко друг от друга и враждуют между собой. Свести их не представляло особого труда, остальное доделали записывающие аппараты. Они засвидетельствовали, что близость не порождает у них стадных явлений, и в одиночку и вместе они одинаково интенсивно поглощают кислород и выделяют углекислоту. Однако, если ежей постепенно сближать, у них начнет повышаться обмен. Возникнет состояние, напоминающее встречу соперников на ринге.

В этом различном поведении ежа и полевки, одиночки и стадного зверька, Слоним нашел ответ, почему встреча мышей задерживает у них образование тепла. То же самое наблюдал он у летучих мышей. Малейшее скопление зверьков приводило к снижению у них обмена. Лошади, пока содержатся в стойле, не обнаруживают суточной ритмики; температура их тела днем и ночью одинакова. Изменения наступают, как только животных сгоняют в табуны. Скотоводам известно, что нагул у коров особенно нарастает в стаде. И еще один любопытный пример. Когда было замечено, что в прохладные ночи обезьяны собираются, чтобы согреться своими телами, Слоним предложил одному из сотрудников изучить их обмен, когда они находятся вдвоем, втроем или в одиночку. Итоги исследования не удовлетворили его, и он посоветовал помощнику делать измерения раздельно, не смешивать макак с гамадрилами. Результаты изменились, но более понятными не стали. Трудно было тогда понять, почему первые в своем окружении сохраняют обмен без изменений, а вторые его снижают. То, что оказалось необоснованным, сейчас выглядело закономерным. В состоянии гамадрилов проявилась их стадность, несвойственная макакам, живущим в одиночку.

Так, сопоставляя найденное в опытах с тем, что сохранила ему память, Слоним мог вникнуть в открытое им явление. Не все в нем было ясно, многое не находило себе объяснения. Почему, например, стадное чувство приводит к экономии энергии? Какие причины способствуют этому? Ответить казалось тем более нелегко, что видимых поводов для колебания обмена не было.

Слоним начал с аналогии, с поисков такого же уровня обмена в различном состоянии грызунов, какой возникает при стадном чувстве. Многочисленные измерения, стопки кривых дружно утверждали, что наиболее низкая трата энергии у мышей соответствует состоянию полнейшего покоя или пребывания в стаде. Как в своем кругу не утвердиться покою: все тут свои и готовы постоять друг за друга, ничто не порождает ни страха, ни тревоги. Организм, избавленный от чувства беспокойства, может себе позволить снизить напряжение, а с ним и обмен, снизить резко: на одну треть и больше.

Еще один вопрос.

Проявление стадности — несомненно рефлекс, но какой именно: врожденный или приобретенный? Как это физиологически проверить?

Чтобы ответить на этот вопрос, у исследователя был безошибочный ход, определенный и точный, более верного себе представить нельзя. Экспериментатор отнял у полевок новорожденных детенышей и вырастил их отдельно от матери и сверстников. В один прекрасный день выкормышей посадили в общую клетку и предоставили аппаратам установить, сказывается ли эта близость на обмене веществ у зверьков. Кривые засвидетельствовали, что у полевок, впервые собранных в группу и впервые увидевших себе подобных, обмен резко упал. Рефлекс был врожденным.

Выработать временную связь на этот инстинкт долго не удавалось. Пока полевок объединяла подлинная близость, стадный рефлекс себя проявлял. Стоило опустить между ними барьер, невинную стеклянную перегородку, и свойства инстинкта исчезали. Лишь два месяца спустя, когда кора мозга у выкормышей окрепла, стало возможным образование временных связей. Один внешний вид полевок вызывал у другой падение обмена.

«Я не понимаю, что вас удивляет!»

— Я не понимаю, что вас удивляет? — в третий раз повторял Слоним. — Что необыкновенного в моем сообщении? Кошка ничем не отличалась от многих других. Мы вывели ей наружу проток слюнной железы, и все это увидели своими глазами…

Быков покачал головой и, не глядя на помощника, спросил:

— Зачем это, Абрам Данилович, понадобилось вам?

На лице Слонима отразилось страдание. Он пожал плечами, наморщил лоб и наконец улыбнулся:

— Вся моя работа, Константин Михайлович, преследует единственную цель: выяснить зависимость физиологической функции животного от его способа добывания пищи. Я делаю это давно и не без вашего ведома… Я в толк не возьму, как могли вы, такой тонкий наблюдатель, ученый с редким чутьем и опытом, не оценить наши факты. Подумайте только: мы показываем кошке молоко — слюны нет, суем ей под нос колбасу — никаких перемен. Заметьте, она этой колбасой интересуется, бросается на нее, а слюны не дает. Мы уступаем. Желанная пища в лапах у нее, а железа точно мертвая — молчит… Кошке позволили съесть колбасу, и тогда лишь появилась слюна. Какая несообразность! Ведь собаке достаточно показать крошку хлеба, чтобы в склянку побежала слюна.

— Вы проверили все опыты? Учли различные тормозящие влияния?

То, что Слоним говорил, было слишком неправдоподобно, чтобы принять это всерьез. Быков не скрывал своего предубеждения и отделывался короткими репликами или молчанием.

— Все было учтено, — заверял ученого помощник. — Мы подумали, не тормозит ли обстановка деятельность железы, и стали опыты проводить в различных местах. Не сказывается ли на животных время суток, степень их сытости? Мы торопим порой организм с ответом, а он не успевает его дать. Нельзя ли и над этим подумать? Где уверенность, что присутствие исследователя не тормозит слюнную железу? На каждое сомнение мы отвечали опытами: по часу держали колбасу перед кошкой, оставляли ее с приманкой наедине, кормили впроголодь или вовсе не давали никакой пищи… Как можно не видеть, что это событие исключительной важности и значения!

— Вы, кажется, говорили, — заметил Быков, — что ваши кошки роняли слюну, когда в их присутствии кормили других животных…

— И даже людей — в том и в другом случае реакция была одинаковая.

— Мы видели то же самое у собак, — сказал Быков. — Покормите-ка двух при третьей — голодной, она такое слюноотделение закатит, словно ей рот кислотой обожгли…

Слоним даже улыбнулся от удовольствия; уж очень сильное оружие дал ему ученый против себя.

— Не только собаки, — сказал он, — но и обезьяны ведут себя так. Эти животные, как вам известно, не помогают друг другу в нужде. Голодный павиан или макака напрасно будет тоскливо озираться, умоляюще смотреть на жующих собратьев — никто ему не бросит куска. Однажды мы такую голодную макаку выставили к вольеру, где кормилось стадо, и продержали ее там в течение дня. Время от времени у нее брали кровь на исследование. Что же оказалось? Каждый раз, когда стаду давали есть, у голодного животного резко снижалось количество сахара в крови. Под действием волнующего зрелища организм поглощал свои последние запасы питания. Мы шутя назвали это рефлексом зависти. Очень возможно, что и собаки и кошки им одержимы…

Беспристрастие помощника понравилось ученому, и он одобрительно кивнул головой.

— Позвольте теперь вас спросить, — продолжал Слоним, — что, если собаке, в присутствии которой кормят другую, показать колбасу, как она себя поведет?

Вопрос был более чем наивный: у животного, разумеется, будет выделяться слюна.

— А вот у кошки происходит иначе. Пока в ее присутствии кормят других, она отделяет слюну, но, если в тот момент показать ей колбасу, отделение слюны прекратится. Как бы вы, Константин Михайлович, этот факт объяснили?

— Послушаем, как это толкуете вы, — после некоторого раздумья сказал Быков.

Слоним испытующе взглянул на ученого и, видимо довольный тем, что прочитал у него на лице, продолжал:

— Я думаю, что у хищника, каким является кошка, один лишь вид пищи не может раздражать слюнную железу. Между моментом, когда добыча обнаружила себя, и возможной поимкой ее может пройти много часов, день или два. Если бы в продолжение этого времени железы хищника оставались напряженными, кошка изошла бы слюной и желудочным соком. Только животные, поедающие пищу, как только ее увидели, выделяют тут же слюну. Для них вид еды — это сигнал питания.

— Простите, — остановил его Быков, — я знаю такого зверя, который ловит птиц и мышей и исходит соком и слюной, как собака.

— Вы имеете в виду ежа? — подхватил Слоним. — Еж не охотник. Он не таится, не подстерегает свою жертву, а бросается очертя голову, как только увидит ее. Поймал — хорошо, промахнулся — не беда, идет дальше. Всегда готовый напасть и тут же съесть добычу, он все время истекает слюной и соком.

— Короче говоря, — тоном неодобрения произнес Быков, — вы додумались, что кошка не выделяет слюны при виде пищи, а следовательно, не образует со слюноотделением временных связей.

— Этого я не говорил, — запальчиво ответил Слоним. — Кошка, как и все позвоночные животные на свете, выделяет на пищу слюну, но мышка в подполье и колбаса в чужих руках — не предметы питания, а объект будущей охоты. Их надо еще добыть или, как сказал бы человек, заработать.

— Не стану с вами спорить, — последовал холодный ответ, — всякий зарабатывает свой хлеб как может, но мне все же кажется, что ваша кошка — частный случай.

— А я думаю, например, что собака — частный случай.

— Вот мы и договорились, — вставая, сказал Быков. — По-вашему выходит, что Павлов разработал учение о временных связях на частном случае из животного мира, а по-моему, дело обстоит не так…

То, что помощник позволил себе, казалось Быкову непростительной дерзостью. Он был уже готов отпустить нелестную шутку по адресу Слонима и его кошки, но умоляющий взгляд заставил ученого замолчать.

— Погодите, Константин Михайлович, вы не поняли меня. Я хотел лишь сказать, что вид пищи не вызывает у кошки слюны, только это и ничего больше. Функция изменилась и стала такой, как этого требуют условия существования, вернее способ добывания пищи. Не будем с вами спорить, обсудим наши расхождения спокойно.

Взволнованная речь ученого, столь много потрудившегося над своей работой, тронула Быкова, он опустился на стул, пожал благодушно плечами и сказал:

— Извольте, я согласен. Мне показалось, что вы все уже сказали.

— Нет, нет, не все. Раз вы заподозрили, что я покушаюсь на основы учения Ивана Петровича, позвольте мне в свою защиту привести некоторые известные вам факты. Вы помните, как озадачило Павлова и его учеников то обстоятельство, что щенки, никогда не видавшие мяса, жадно тянулись и хватали его зубами, но при этом слюны не выделяли? Много было высказано тогда предположений, и все согласились, что по наследству передается лишь двигательный ответ организма. Слюноотделение возникает позже, когда образуется и закрепляется вкус. Павлов, наблюдавший один из таких опытов, сказал: «Замечательно, что слюны ни капли не было, а щенки кидались, значит, что-то было…» Теперь мы можем сказать, что они наблюдали охотничий рефлекс…

Ученый задумался. Доводы Слонима не лишены были интереса. Быков, перевидавший на своем веку несчетное количество четвероногих, сам не раз убеждался, что собаки, которые стремительно бросаются на пищу, выделяют меньше слюны, чем их более пассивные собратья.

— Не расскажете ли вы нам, Абрам Данилович, куда девается у собаки охотничий рефлекс с его задерживающим влиянием на слюнную железу?

Это был трудный вопрос, но будем справедливы: в душе ученый желал помощнику удачи.

— Рефлекс устранился путем искусственного отбора. На протяжении тысячелетий человек искоренял хищные склонности собаки. Непокорные натуры, упрямые преследователи домашних птиц и животных, уничтожались. Кошек, наоборот, отбирали для охоты за грызунами и тем сохранили их хищные свойства. Охотничий рефлекс у щенят — один из задатков, с которым природа расстается не скоро. То, что некогда было свойством организма, стало ненужным придатком у зародыша и будет еще долго проявляться в каждой новой жизни на короткий срок.

Сомнения ученого были поколеблены, но, строгий ко всему, что имеет притязание стать достоянием науки, он шутливо сказал:

— Не доверяйте кошкам, они коварны. Кошки путаницы, они путают цвета, видят одно, а воспринимают другое… И вообще кошки бывают разные…

Исследования продолжались. В помощники Слоним пригласил себе молодого человека, недавно окончившего медицинский институт. Он был не слишком тверд и не слишком сведущ в науках, но любил хирургию, с которой учитель мирился с трудом. Юноша научился выводить у кошек проток слюнной железы, ловить их на черных лестницах жилых помещений, лазал по чердакам и отстаивал свою добычу от притязаний домохозяек. Высокий, худой, с вдохновенным взором больших черных глаз, он дневал и ночевал в кругу своих пленниц. Работа была не из легких. Физиологи, разделяя нелюбовь Павлова к кошкам, не выводили у них протока слюнной железы, не разработали практики такой операции и не изучали слюноотделения.

Однажды Слоним сказал своему молодому помощнику:

— Наши кошки, возможно, потому не роняют слюны, что пища лишена внешних признаков жизни. Не предложить ли им что-нибудь живое, хотя бы живую мышь? Достаньте кошку, прооперируйте ее, и мы этот опыт проделаем.

В лаборатории появился полувзрослый кот — маленькое тощее создание по кличке Подхалим. Студенты выловили его в одном из подъездов и подарили лаборатории. Спустя несколько дней на щеке у животного появилась градуированная склянка, куда по капельке стекала из протока слюна. Слоним предложил коту на выбор молоко, мясо и колбасу и был весьма озадачен результатами — в склянку обильно побежала слюна. Исследователь не верил своим глазам. Он снова и снова ставил перед животным пищу и убеждался, что между откликом железы собаки и подопытного кота никакой разницы нет. Неужели Быков всерьез говорил, что кошки бывают разные?

Опыты продолжались. Перед кошками ставили клетку с белыми мышами, и, пока возбужденные хищницы суетились вокруг ограды, отделяющей их от белых зверьков, изучалось состояние слюнных желез. Как ни странно, слюноотделение у кошек не возросло. Слоним готов был поздравить себя с удачей, торжественно повторить, что физиологические свойства одомашненной собаки нельзя произвольно распространять на хищную кошку, но неожиданно возникло новое затруднение. Во время опытов в лабораторию проскользнул кот Подхалим и приблизился к клетке. Он поглядел на мышей и глубоко безразличный отвернулся. Его железа, столь щедро изливавшая слюну, когда глазам представлялась всякая снедь, сейчас проявляла полнейшую сдержанность.

Равнодушие хищника показалось подозрительным, и, удалив кошек из помещения, Слоним выпустил зверьков из клетки. Близость мышей не отразилась на поведении кота. Несколько часов он продолжал оставаться среди них, глубоко безразличный к своему окружению. В этот момент было трудно поверить, что Подхалим — истинный отпрыск свирепого племени кошачьих.

Иначе повели себя пущенные в лабораторию кошки. Они наглядно доказали, что роняют слюну, лишь поедая зверька, и не выделяют ее во время охоты.

Миролюбие Подхалима стало понятно, когда опыты повторили на котятах. Бессильные кормиться охотой, они также роняли слюну на всякую снедь. Пока хищник не умеет находить себе добычу, заключил ученый, его слюноотделение не отличается от слюноотделения собаки, новый способ добывания пищи изменяет функцию железы.

В этот трудный момент юный помощник с вдохновенным взором больших черных глаз нашел слабое место в гипотезе Слонима и поспешил привести свои возражения.

— Пусть вид мяса, — сказал он, — не вызывает у кошки слюны потому, что за ним еще надо охотиться, но молоко ведь не добыча, оно не бывает предметом охоты, почему же хищник и на него реагирует, как на мясо и колбасу?

Слоним сделал вид, что весьма озадачен вопросом, и после некоторого раздумья спросил:

— А как вы объясняете, почему кошки и все представители этого семейства по многу раз в день умываются? Вам известно, конечно, что у них жесткий язык, а тигр может одним движением языка слизать кожу у человека…

Молодой человек промолчал.

— Вдумайтесь хорошенько: чем отличается кошачья охота от волчьей или медвежьей?

К такому вопросу будущий физиолог был подготовлен. В последнее время он изучил все, что касается обширного семейства кошачьих.

— Кошка настигает жертву из засады, подпускает на расстояние прыжка, а волк в основном свою добычу догоняет.

— Очень хорошо. Вот и сообразите, — продолжал Слоним, — почему хищнику нужна частая баня. Неужели не ясно? Не будь он так чистоплотен, жертва по запаху могла бы узнать о присутствии врага. Ведь их отделяет лишь дистанция прыжка…

Ответ не удовлетворил молодого человека. Что общего между умыванием хищника и отношением его к молочной пище?

— Мы с вами отдалились от темы, — сказал он, — меня занимало другое.

— Какое там другое! Молоко — та же непойманная мышь, кошка все воспринимает по-кошачьи… Поведение хищника определяется его образом жизни и прежде всего — способом добывания пищи. Нет рефлексов, данных раз навсегда, независимых от среды, в которой развивается организм. Крот питается червями, но преподнесите ему червяка, едва ли такой подарок его устроит. Он должен потрудиться, прорыть метр-два земли, прежде чем настигнет добычу. Без тяжелой работы жизнь этого труженика немыслима, он переохлаждается и погибает. Для него наш червяк — непойманный червяк, его нужно еще вырыть.

Некоторое время спустя Слоним получил возможность подтвердить эти мысли в опыте над лисицей. Хищницу, как и кошку, искушали мясом, колбасой и живой мышью, подносили пищу ко рту, а слюнная железа оставалась заторможенной. В одном лишь лисица не походила на кошек: вид молока вызывал у нее слюноотделение.

То обстоятельство, что котята не умеют ловить мышей и так не похожи на своих родителей, заставило Слонима призадуматься. Как это возможно, чтобы хищник так долго был не способен заниматься свойственным ему промыслом? Тысячелетия приручения бессильны угасить врожденную склонность зверя. Может быть, в прошлом кошка охотилась не за мышами, а за каким-нибудь другим зверьком? Ее родина Египет, там она обитала на деревьях и питалась, конечно, не мышами, а птицами. В долине Нила зимует много пернатых, они прилетают туда отовсюду. Не за ними ли охотились далекие предки кошки?

Чтобы проверить это предположение, ученый пускает к Подхалиму чижа. Недавно еще столь миролюбивый к мышам, он бросается на птичку и поедает ее. Ему тут же дают беленькую мышку. Зверек разделяет судьбу чижа, кот убивает его, но не поедает. На колбасу он по-прежнему роняет слюну. Природа хищника проснулась, но не изменилась еще функция слюнной железы.

Слоним задумал ускорить пробуждение зверя, приучить кота к свойственному ему занятию. Если в результате железа перестанет отделять слюну на вид пищи, исчезнут последние сомнения.

Излишне описывать, как исследователь будил хищную натуру молодого кота, как голодное животное с трудом привыкало терзать свою жертву. Случилось то, чего ожидали: как только Подхалим убил первую мышь и тут же ее съел, он утратил способность ронять слюну на вкусную снедь, зрелище пищи больше не раздражало слюнную железу.

Снова встретились академик Быков и его помощник. На этот раз беседа их не затянулась.

— Я рассказал вам все, что мы узнали, — закончил Слоним. — На днях мы получили новое доказательство нашей правоты. Помогли нам сибирские долгошерстные кошки, и помогли хорошо. Они очень красивы, служат предметом забавы, но вовсе не ловят мышей. Было интересно познакомиться с животным, утратившим свой хищный инстинкт, посмотреть, как ведет себя слюнная железа зверя, переставшего заниматься охотой. У котят она раздражается при виде пищи, у кошки — лишь во время еды, а что происходит, когда хищнику изменяет его природа и он перестает быть самим собой?

Мы собирали этих кошек всюду, где только представлялось возможным, и потрудились не даром. Из первых же опытов выяснилось, что они во всем напоминают котят — роняют слюну на всякую снедь.

Быков слушал помощника и о чем-то напряженно думал. Временами казалось, что он далек мыслями от своего собеседника.

— Если с вами согласиться, — задумчиво произнес ученый, — надо допустить, что все травоядные животные, лишенные хищных рефлексов, должны выделять слюну на вид пищи. Особенно это относится к грызунам, пробующим все на зуб.

— Совершенно верно, — подтвердил Слоним. — Мы на опытах убедились, что любое явление раздражает у них железу. Даже такое постороннее, как смена белого экрана на серый. Удивительно подвижная реакция!

— Не более подвижная, — заметил Быков, — чем реакции кровеносных сосудов, сердечный мышцы, желудочно-кишечного тракта, газообмена и обмена веществ. Не более подвижная, чем нервные процессы и многое другое… Не правда ли? «Окружающая животная среда, — учил нас Павлов, — так бесконечно сложна и находится в таком постоянном движении, что сложная замкнутая система организма, лишь тоже соответственно колеблющаяся, имеет шансы быть с ней уравновешенной». Мне думается, — все еще занятый своими мыслями, продолжал он, — что на очереди у нас встанет обезьяна. Ее отношение к пище должно быть несколько иное, чем у травоядных и хищников. Тут овладение пищей зависит от руки, органа, неизвестного ни одному из животных, кроме человека… Мы встретимся, вероятно, с новой закономерностью. Слюноотделение может оказаться в плену у руки…

— Не кажется ли вам, — заметил Слоним, — что такое положение противоречило бы убеждениям Ивана Петровича? Слюнная железа обезьяны, полагал он, подчиняется тем же законам, что и собачья.

— Вы так думаете?

— Так, по крайней мере, полагал Павлов.

Академик улыбнулся: помощник угодил в капкан, который он расставил для другого.

— Я такого высказывания не слышал от него. Откуда почерпнули вы эту новость?

Уверенность начинала покидать Слонима, в голосе его зазвучали нотки сомнения:

— Сотрудники Ивана Петровича пришли к такому заключению…

Тут Быков счел возможным сделать некоторую паузу. Она означала передышку для одного и суровое испытание для другого.

— Высказывания учеников, — сказал он, — не следует смешивать с убеждениями учителя. Я далеко не уверен, что Павлов во всем согласился бы со мной, будь он сегодня между нами. Вы запомнили одни опыты, но ведь были и другие. Любознательные люди подметили, что, если показывать обезьяне плоды и не выпускать их из рук, она свирепеет, но желудочный сок не отделяется у нее. Иным будет ответ, если резать плоды на части, как бы приготовлять их для нее: тогда у обезьяны начнется сокоотделение… Рекомендую эти опыты к вашему сведению… Еще раз напоминаю вам: овладение пищей у обезьян зависит от руки, органа, которого нет у других животных… У Энгельса в его работе о роли труда в процессе очеловечения обезьяны сказано по этому поводу много интересного. «Рука, — говорит он, — служит преимущественно для целей собирания и удержания пищи…»

В первых же опытах Слоним имел возможность убедиться, что советы ученого имели глубокий смысл. Слюнные железы обезьяны оставались в покое, пока плоды находились вне досягаемости протянутой руки. По мере их приближения слюна отделялась все интенсивней и достигала своего предела, когда пальцы обезьяны касались желанных плодов. Способ добывания пищи животного и тут подчинил себе деятельность слюнной железы.

Автор на этом прерывает свою повесть. Слишком много еще идей осаждает Слонима, слишком много начато и не довершено. Ему хотелось бы еще узнать, к какому рефлексу следует отнести поведение мышки, готовой ринуться в отверстие металлической трубки, чуть наполненной, землей. Скажут, ее влечет к кажущейся норе, но ведь точно так же поведет себя серенький грызун, который родился и вырос в клетке, не видел норы и не жил в ней. У полевки, мышки или суслика, посаженных в камеру на земляной пол, сразу же повышается газообмен. Допустим, что вид почвы, в которую зверьки готовы зарыться, подготовляет организм к предстоящему труду, но ведь обмен будет тот же, хотя бы земли было мало, так мало, что и рыть ее не придется. Почему этот безымянный рефлекс не проявляется, когда камеру покрывают органическим стеклом или пластмассой?

Рассказывают, что сибирская лайка, которая следует за санями в дороге, будет дни и ночи стеречь оброненный багаж. Ничего съестного он в себе не содержит, а собака от него не уйдет, с голоду подохнет, а с места не тронется. Как этот рефлекс назвать?

Мышь, выпущенная на пол, покрытый светлыми и темными пятнами, предпочтет задержаться на темных. Что за влечение ко всему мрачному и страх перед светом и яркой окраской? Почему обезьяна, выбравшись из клетки или из рук экспериментатора, бросается в окно, а крыса или мышь бежит в темный угол?

На все эти вопросы Слониму предстоит когда-нибудь ответить. Мы еще вернемся к ним.

Прошли долгие годы с тех пор, как Быков направил своего помощника в Сухуми. Многое изменилось для прежнего ассистента: достойное подражания оказалось спорным и даже сомнительным, невероятное стало вероятным. В одном лишь он поныне верен себе: его опыты должны вестись без станков и камер, в естественной среде, в великой лаборатории, именуемой природой.

Слоним не прочь иногда потрудиться и в обычных условиях, но эти «обычные» он будет сам создавать. Свою новую лабораторию в Больших Колтушах Слоним проектирует в следующем еще.

Здание представляется ему строго изолированным, чем-то вроде уединенного островка. В верхнем этаже — ряды комнат для химических и прочих работ, в нижнем — подобие природной среды. Отепленные веранды, сообщающиеся с вольерами сетчатыми ходами, станут местом обитания мелких животных, хищников, птиц и грызунов. Наблюдательные пункты науки и регистрирующие приборы, искусно спрятанные в недрах вольеров, позволяют этот зверинец изучать издалека. Обмен веществ будет записываться под открытым небом, в камерах, построенных из стекла.

К услугам каждого вида — свойственная ему привычная среда: завалы из деревьев, посевы злачных культур, стога сена и соломы, В этом мире, отгороженном от всего окружающего, царит ничем не нарушаемый покой. Здесь нет дорог, есть только тропинки…

Самый нижний этаж приспособлен для животных подземного мира. В глубоких норах, уходящих далеко за пределы здания, самопишущие приборы отмечают течение зимней и летней спячки зверей. Искусственный климат сделает возможным эти опыты разнообразить.

Трудно изучить обмен веществ у крота, когда он роет земляные ходы, или у летучих мышей — в полете, у лисицы и ласки — в пору охоты, у серны — во время бега. Над всем этим предстоит еще подумать. Надо так приспособить исследование жизненных процессов, чтобы не вставать между животным и его обычной средой. Для зайца и тушканчика исследователь, кажется, нечто подобное придумал. Механизмы будут действовать как явление природы. Кто не видел, как эти зверьки подолгу скачут впереди автомобильных фар в степи? Что, если пустить в норе замкнутую ленту огней? Не побегут ли зверьки по воле экспериментатора из края в край подземного коридора? При лесонасаждении грызуны выкапывают и поедают посаженные желуди, как искусно ни заделали бы лунку после посадки. Необходимо оградить лесоводов от вредителя. Спрашивается, как это сделать? Надо также помочь каракулеводам изучить физиологию пастьбы и многое другое, но это будет уже решаться с глазу на глаз с природой…

Глава восьмая Чувство и предчувствие

Еще один чудак!

Абрам Танхумович Пшоник был педагогом. Окончив курс естественных наук в Одессе, молодой человек увлекся психологией и стал ее пленником. Читал ли он детям курс биологии, проверял ли работы учеников — вопросы, связанные с изучением мышления и чувств, не покидали его. «Как, например, — спрашивал он себя, — идет усвоение знаний? Как они наслаиваются в мозгу? Что такое память? Где границы ассоциаций? Как эти процессы развиваются?» В психологии он ответа не нашел, и в душе у него начался разлад. Именно это привело учителя в Ленинград, в тот самый институт, где Быков приобщал к физиологии педагогов. Обстановка столичной лаборатории, камеры для выработки временных связей, о которых он так много читал, знакомство с профессором — учеником и последователем Павлова — произвели на него большое впечатление.

Свое отношение к физиологии он так объяснил Быкову:

— Я смотрю на эту науку как на средство всерьез осмыслить психологию. Меня интересует не собака с выведенным наружу протоком слюнной железы, а человек с его душевными ощущениями. Я хочу понять, как объективное преломляется в субъективном и внешний мир отражается в восприятии людей. Мы знаем, что перевоспитание достигается переменой среды, социальной направленностью и возникновением подлинных идеалов, — я хотел бы проследить эти перемены в организме так, как вы наблюдаете движение крови в сосудах, сокращения мышцы, регистрировать их на аппарате.

«Еще один чудак! — подумал Быков. — Сколько их тут бродит со своими идеями! Все они являются, отрывают от дела и требуют к себе внимания и времени».

Ученый выслушал молодого человека и сказал:

— Я должен вас огорчить. Мы так далеко еще не зашли и не скоро до этих высот доберемся. Мы скромные люди, нас занимают временные связи. Вам будет скучно у нас.

Пшоник виновато взглянул на ученого и не без волнения произнес:

— Я не предъявляю претензии к науке, это не так. Меня привела сюда необходимость, и мне ничего другого не остается, как просить вашего разрешения остаться у вас.

— Пожалуйста, — любезно предложил Быков, — я вам не помеха.

Молодой человек немного помолчал и с грустью в голосе сказал:

— Я думал, что вы поможете мне.

— Вряд ли, — последовал сочувственный ответ.

— Почему? Разве это так трудно?

— Да, нелегко. В науке все легкое уже сделано, впереди самое трудное. Нас с вами, молодой человек, интересуют разные вещи. Вам, психологу, объясни, как рождаются чувства, а меня занимают лишь их проявления и взаимосвязь. Далеко еще нам до того, чтобы как следует уразуметь законы воспитания.

Педагог был крайне огорчен, и голос его, вначале уверенный и звучный, упал до полушепота:

— Вы напрасно разочаровываете меня. Я нуждаюсь сейчас в поддержке, и вы не должны мне отказывать в ней.

— Отказывать? — удивился ученый. — Никто не намерен вас разубеждать! Приступайте к работе, а там видно будет.

Какой фантазер! И придет же человеку в голову этакий вздор! Зачем бы он стал его расхолаживать? Мало ли каких взглядов держатся его ученики и думают и работают каждый на свой лад.

— Займитесь собачкой, выведите у нее проток слюнной железы и выработайте временные связи. Поможете нам осмыслить психологию — скажем спасибо и руку пожмем.

Вскоре ученый и его новый помощник встретились снова.

— Как ваши дела? — спросил Быков.

— Неважно, — ответил тот. — Моя собака не образует временных связей.

— Где же вы откопали такое диковинное животное? Покажите мне его.

— Собачка неважная, — пожаловался молодой физиолог, — склонна к аффектам, эмоциональна, психически неуравновешенна…

— Остановитесь, пожалуйста, — перебил его ученый. — Что вы сыплете психологическими терминами? Какая-нибудь шавка, а вы такое приписываете ей, что об ином человеке этого не скажешь. Учитесь у Павлова, он не философствовал.

Тут Пшоник неожиданно ударился в амбицию.

— Я с вами не согласен, — заявил он. — Павлов был философом-материалистом, смелым в своих решениях ученым.

— И философом и смелым, но не любил терминологии, взятой из арсенала психологов… Запомните, пожалуйста, и это… Что же с вашей собачкой?

— Не пойму, Константин Михайлович. Звонок приводит ее в бешенство, она лает, скулит, рвется из станка…

Ученый задумался и сказал:

— Выясните ее происхождение: где она жила, как вела себя дома. Вот уж где не грех вам вспомнить свою педагогику.

Совет пригодился молодому физиологу. Собака оказалась приученной хозяином откликаться на звонок лаем. Когда условным раздражителем вместо колокольчика сделали метроном, временные связи стали вырабатываться.

Год провел Пшоник у собачьего станка, с горечью убеждаясь, что лабораторные занятия не приблизили его к решению тех вопросов, ради которых он прибыл сюда. Давно сданы испытания, изучена техника физиологического опыта, ну, а дальше как быть?

Аспиранту все более становилось не по себе. Его потянуло к прежним занятиям, в школу, к ученикам, вспомнилась психология, которую он с такой любовью преподавал, пришли на память лекции, задушевные беседы в школьной семье. С тех пор прошли годы, а как невелики его успехи! В одну из таких трудных минут Пшоник принял решение. Он обратился в райком с просьбой дать ему возможность читать лекции по психологии.

— Так ли у вас много времени? — спросили его.

Нет, времени у него в обрез. Но сейчас, ему кажется, он психологию читал бы по-другому. Прочитал бы курс — и излечился от нее навсегда. Да, дело за аудиторией.

Быков пригляделся к ассистенту и сделал первое открытие. Спокойный и ровный, как символ терпения, с выдержкой, не знающей границ, помощник совмещал в себе великодушие учителя с покорностью ученика.

— Вас, кажется, интересует, — заметил ученый, — область мысли и знания?

— Да, меня занимает все, что определяет душевный мир.

— Всего лишь? И ничего больше?

Настойчивость Пшоника начинала ему нравиться.

— А как бы отнеслись к задаче из области чувств?

— Я не вижу тут границ, — осторожно заметил Пшоник.

— Не видите? — переспросил физиолог. — Границы равнобедренного и разностороннего треугольников, разумеется, более определенны, чем границы мысли и чувства.

Аспирант поспешил исправить положение:

— Я охотно займусь сферой чувств.

— В таком случае, исследуйте влияние холода и тепла на кровеносные сосуды.

— Влияние холода и тепла на кровеносные сосуды? Так ли уж это интересно?

— Результаты опытов, — продолжал Быков, — пригодятся вам для исследования чувствительности кожи.

Чувствительность кожи? Разве о ней не все сказано? Ученый не на шутку его удивил.

Философское спокойствие помощника настроило профессора на морализующий лад.

— «Во всякой науке, — процитировал он ему Гарвея, — нужны прилежные наблюдения и советы собственных чувств. Мы не должны полагаться на чужой опыт, у нас должен быть свой, без которого нельзя стать достойным учеником естествознания…» И еще говорил Гарвей: «Не предвзятое мнение, а свидетельство чувств, не брожение ума, а наблюдение должно убеждать нас в истинности или в ложности учения».

Свидетельство Гарвея не оказало на Пшоника должного впечатления. Он твердо стоял на своем.

— То, что написано о кожной чувствительности, кажется мне бесспорным. Я не вижу основания не доверять опыту других.

Быков сделал второе, не менее интересное открытие: педагог свято чтит авторитет книжной истины, чтит его выше научного факта.

— Что же вам кажется бесспорным в учении о кожной чувствительности? — спросил несколько озадаченный Быков.

— Я решительно считаю, — уже не смущался ассистент, — что холод, тепло, давление и боль воспринимаются каждое различным прибором. Мельчайшие точки, приспособленные для приема этих раздражений, рассеяны всюду в коже.

— Вы, однако, неплохо знаете предмет, — добродушно заметил ученый. — И вы уверены, что точка, предназначенная давать ощущение холода, не откликнется болью, если стегнуть ее электрическим током?

— Ни в коем случае. Любое раздражение вызовет у нее присущий именно ей стереотипный ответ. Мы знаем, где эти точки находятся, сколько их в коже на каждом квадратном сантиметре: болевых не больше ста, холодных — тринадцать, тепловых — до двух… Всего: первых — девятьсот тысяч, вторых — четверть миллиона, третьих — тридцать тысяч, а точек давления — полмиллиона.

Аспирант торжествовал. Выражение его лица как бы говорило: «Науку надо охранять от посягательств. Одно дело критика, а другое — защита научного наследства».

— Допустим, что вы действительно правы, — сказал Быков, — однако ваша математика не объясняет самой сущности этих приборов. Мы не видели их в действии, не наблюдали в покое, не знаем, наконец, как они построены. Почему бы нам этим не заняться?

Можно, конечно, он нисколько не возражает. Одно дело — сомневаться в том, что бесспорно, другое — расширять общепризнанную истину.

— Теперь разрешите вам заметить, — с деланной серьезностью продолжал Быков, — что вы о многом позволили себе умолчать.

— Разве? — смутился помощник. — Что ж, я с удовольствием послушаю вас.

— И покаетесь, если упустили нечто важное?

— Несомненно.

— Вы ни словом не обмолвились о точках, вызывающих ощущение щекотки и зуда, не упомянули точек болей: колющих, режущих, давящих, стреляющих, рвущих, грызущих, сверлящих, дергающих, острых и тупых… Скажете — об этом еще спорят, таких точек, возможно, и нет. Охотно допускаю, думаю даже, что никаких точек вообще в тканях кожи нет.

Помощник слишком поздно сообразил, что ученый над ним посмеялся.

— Я расскажу вам об одном замечательном опыте, — продолжал между тем Быков. — Из него мы узнали, что так называемые точки боли порой ведут себя так, точно их нет и в помине. Знаменитый физиолог Цион, медленно варя живую лягушку, неизменно убеждался, что она незаметно для себя переступает опасную для жизни границу и, не проявляя беспокойства, погибает. В этом опыте точки боли как бы не затрагиваются горячей водой, ничто не сигнализирует о грозящей организму опасности…

На этом разговор их окончился.

Предложение Быкова серьезно встревожило Пшоника. Ему предлагали опровергнуть общепризнанную теорию. Ни опыта, ни знаний для этого у него нет. Уж лучше бы эту тему предложили другому. Просить об этом поздно, ученый откажет. Пшоник знал это и промолчал.

Таково было начало.

Аспирант взялся за дело без излишней веры в него, заранее убежденный в своей неудаче. Кожная чувствительность казалась ему научно решенной. Чего ради заноситься и выступать против бесспорных идей?

Итак, где искать истину? На чьей стороне? Определяется ли чувствительность кожи специализированными точками или точек этих вовсе нет? Достоверны ли теории, запечатленные в многочисленных ученых трудах, или верны догадки Быкова?

Метод, избранный Пшоником для своих опытов, показался бы многим неудачным. Кисть руки юноши покрывали чернильными точками, охлаждали и нагревали их и при этом записывали показания испытуемого.

«Какой наивный прием, — скажет объективный наблюдатель, — основываться на свидетельстве человеческих чувств! Так ли совершенно наше восприятие? Разве методы психологии одинаково пригодны и для физиологии?»

Пшоник прекрасно это понимал и сумел оградить свои исследования от случайностей. Он скоро убедился, что испытуемые ошибаются в своих ощущениях, воспринимают холод, как тепло, и наоборот, или вовсе не обнаруживают чувствительности. Одна и та же точка, одинаково раздражаемая, подсказывает им различные ответы. Предоставив испытуемым толковать свои ощущения как им угодно, ассистент позаботился и о контроле.

Пока левая рука подвергалась воздействию холода или тепла, правая находилась в аппарате, чувствительном к малейшим переменам в состоянии сосудов. Вращающийся барабан вел строгую запись объема крови в кровеносном токе руки. Так как всякое охлаждение и согревание одной руки вызывает сужение или расширение сосудов на другой, можно было все ответы левой руки проверить на записи, сделанной сосудами правой. Эти письменные признания контролировали устные свидетельства испытуемых.

Своих добровольных помощников Пшоник предупреждал:

— Вы ничего не узнаете из того, что я делаю, это не касается вас. Вы не должны во время опыта размышлять, забудьте о своих заботах, выбросьте их из головы.

И, как бы в доказательство того, что ему все известно и ничего не удастся скрыть от него, он среди опыта бросает молодому человеку:

— Чему вы радуетесь?

Они не видят друг друга, их отделяет плотный экран, откуда это известно ему?

— У меня сегодня удача, — смущенно признается испытуемый, — очень большая. Я даже не улыбался, а только об этом на секунду подумал.

— Удача! — негодовал Пшоник, рассматривая запись кровеносных сосудов на ленте, которая запечатлела эту перемену. — Ваша удача все испортила мне. Забудьте о ней.

Иногда он вспоминал назидание Быкова и, не то обращаясь к себе, не то к испытуемым, горячо говорил:

— Никакого воображения, никаких ассоциаций, эмоций, аффектов и прочей психологической трухи! Выбросьте этот хлам из головы…

Сам он спокоен и сдержан, его малейшее волнение передается испытуемым, и тогда записям пульса нельзя будет верить. Когда опыты проводили на собаках, оказалось, что и с ними следует быть осторожными. Малейшие перемены в самочувствии экспериментатора отражаются на животных, и работу приходится заново начинать. Уже с первых шагов он стал опасаться собственных чувств.

Проведенные опыты установили, что специализированные точки не выдержали экзамена.

«Неужели нет приборов, воспринимающих отдельно холод и тепло? — Ассистент отказывался верить собственным глазам. — Неужели все написанное об этом лишено основания?»

Есть ли большая тирания, чем узаконенное временем ложное учение! Нелегко было Пшонику отречься от того, что давно почиталось достоянием науки. Он был педагогом — хранителем знания, отнюдь не судьей, чего ради ему спешить с заключением? Не лучше ли еще раз поразмыслить, оглянуться, проверить, не грубы ли его приемы исследования, не слишком ли механистичен подход? Он мог порой повести себя необдуманно, забыть, что перед ним человек, и неосторожным словом или действием допустить ошибку. И показаниям плетисмографа нельзя доверять безгранично: испытуемого могла поразить неприятная мысль, внезапный испуг, от которых бросает в холод и жар. Для чувствительных точек это, правда, не имеет значения — независимо от происходящих в организме перемен они на любое раздражение должны откликаться соответственно своей природе, — и все же над этим следует подумать.

Решено было опыты поставить иначе, заново их проверить. Пшоник искусственно создает постоянную температуру руки; что бы ни произошло в организме, в кисти будет неизменный уровень тепла. Откликнутся ли специализированные точки присущим их природе ответом, если в это время точки охлаждать?

Аспирант нагревает левую руку испытуемого и затем охлаждает на ней намеченные чернилами места. На этой площади много так называемых Холодовых точек, они должны себя обнаружить.

Ничего подобного не произошло: испытуемые утверждали, что чувствуют одно лишь тепло. С этим соглашалась и правая рука — сосуды ее расширялись. Что бы это значило? И человек и его кровеносная система твердили о тепле, но ведь точки руки, то есть отдельные места на ней, испытывали холодом? Где же те кожные приборы, которые на любое раздражение извне должны отозваться ощущением холода?

Может быть, закономерности, свойственные этим точкам, станут более очевидны, если опыт проделать наоборот — охлажденную руку испытывать теплом?

Аспирант упорно сражался за жизнь бесславно умиравшей теории. Он добросовестно потрудился, но опыты ничего не принесли: остуженная рука не обнаруживала ни малейшего тепла, как долго и упорно ни согревали бы эти точки. Сократившиеся сосуды, скованные холодом, не расширялись. Организм оставался верным себе: он отзывался на охлаждение и нагревание всей руки, безразличный к манипуляциям на отдельных ее частях.

— Вышло по-вашему, — признался ученому аспирант. — Я верил в эту теорию, считал ее нерушимой… Вы как-то говорили, что причины и следствия постигаются опытом, отнюдь не верой и почтением к авторитетам. Я, кажется, в этом убедился…

Некоторое время спустя Быков сказал аспиранту:

— Пора нам вернуться к прерванным опытам. Как вы думаете?

— Я хотел даже об этом вас попросить.

— Вот и хорошо, сейчас же и приступим… Мы с вами узнали, что в коже нет точек, воспринимающих раздельно холод и тепло. Одни и те же нервы усваивают все колебания температуры — от арктического мороза до тропической жары. Следует еще решить, контролируются ли эти нервные приборы корой головного мозга. Могут ли высшие отделы центральной нервной системы изменять наши ощущения холода и тепла, ослаблять и усиливать их, устранять и воссоздавать?

Так началась вторая часть исследования.

То обстоятельство, что научная теория, казавшаяся безупречной, на практике не оправдалась, настроило Пшоника на скептический лад. С придирчивой страстностью сурового критика копил он теперь все, что свидетельствовало против низвергнутой теории. Не спеша, обстоятельно собирал он улики против нее.

Считалось установленным, что нервные приборы, вызывающие чувствительность кожи, воспринимают температуру и передают раздражение в головной мозг. Там формируются наши ощущения. Ни усиливать, ни ослаблять приходящие раздражения, ни влиять на чувствительность нервных приборов кожи головному мозгу не дано. Все автоматично с начала до конца.

На это у Пшоника были свои возражения, и число и убедительность их с каждым днем нарастали. Не хватало лишь одного — аудитории, которой он мог бы свои мысли изложить. И прежде всего это необходимо было ему самому. В кругу слушателей необыкновенно расцветает его фантазия: ему приходят в голову неожиданные примеры, красивые сравнения, художественные образы, припоминается нечто такое, что казалось давно забытым. Разъясняя другим сущность предмета, он глубже вникает в него и обнаруживает пути там, где их как будто и не было. Как много значит живое общение с людьми! Он пробовал представить себе аудиторию, мысленно увидеть множество глаз, обращенных к нему с интересом, но мысль от этого не становилась острее, фантазия не рождала ни страсти, ни вдохновения. Сотрудники лаборатории не были склонны превращать лабораторию в форум, и только в домашнем кругу его чувства находили удовлетворение. Происходило это обычно вечерами, когда домочадцы собирались за ужином. От их слуха не ускользали глубокие вздохи, идущие, казалось, от полного до краев сердца, и разговор как бы невзначай завязывался. В тот день, когда Быков предложил ему выяснить, влияет ли кора мозга на ощущение холода и тепла, его речь за столом звучала особенно жарко.

— Разумеется, влияет только так. Взять хотя бы, к примеру, такое обстоятельство. Под влиянием душевных волнений чувство холода вдруг сменяется жаром, жар, в свою очередь, ознобом. Кругом лютует мороз, а человек его не ощущает. Душевные волнения сковывают нас холодом, хотя бы нервные приборы воспринимали в это время тепло. Похолодевшего на экзамене студента никакими средствами не отогреть, пока в нервной системе не настанет успокоение. Занятые важным делом или застигнутые опасностью врасплох, мы, словно оберегаемые невидимою силою, не ощущаем ни мороза, ни жары. Зато, когда занятие лишено интереса и не волнует нас, легкое пощипывание заморозка воспринимается как разряд электрического тока, весенняя теплынь — как мучительный зной. Влюбленные могли бы рассказать, как ночами, оставаясь на лютом морозе, они не замечали его.

И еще один довод против развенчанной теории. Если так автоматично восприятие внешней температуры и так определенны ответы мозга на них, почему мы после длительного пребывания на холоде продолжаем его чувствовать, когда нас уже давно окружает тепло? Под покровом гостеприимного дома продрогший путник еще долго страдает от стужи, перенесенной им в пути. Говорят, что из него в это время «холод выходит», но ведь это никому еще не удалось доказать…

Он никогда не поверит, что кора больших полушарий — лишь механический приемник нервного возбуждения, возникающего в кожных приборах. Кора — прежде всего регулятор, от нее зависит не только возникновение чувства холода и тепла, но и управление им.

С таким убеждением аспирант приступил к доказательствам.

Левую руку исследуемых вновь подвергали испытанию, правая по-прежнему служила для контроля. Нагревали и охлаждали не отдельные точки, а всю поверхность руки. И еще одно новшество сопровождало опыт: перед нагреванием руки вспыхивал свет, а перед охлаждением звучал звонок. После нескольких сочетаний условного и безусловного раздражения одна лишь вспышка электричества раздвигала просветы кровеносных сосудов, звонок, наоборот, их сжимал.

— Что вы чувствуете сейчас? — спрашивал экспериментатор испытуемого.

— Тепло, — отвечал человек на вспышку электрической лампы.

— А теперь? — следовал новый вопрос.

— Холодит, — говорил испытуемый, когда звонок сокращал кровеносные сосуды.

Чувства холода и тепла возникали теперь независимо от внешней температуры. Пшоник на этом не остановился. Он допустил, что условные раздражители — свет и звонок — могут стать сильнее безусловных — холода и тепла, — и решил это доказать. Предположение не обмануло его. Влияние условных раздражителей на чувствительность кожи была так велика, что электрический свет вызывал у испытуемого ощущение тепла, хотя бы руку при этом охлаждали. Сосуды, покорные сиянию лампы, вопреки законам физиологии расширялись при охлаждении.

Пшоник представил ученому увлекательный план и после долгих размышлений приступил к завершающим опытам. Тот. кто в те дни наблюдал ассистента, не мог не заметить в нем больших перемен: он стал более медлителен и еще более спокоен. Клочки бумаг, покрывавшие пол лаборатории, несли печать его тягостных сомнений и дум. Неутомимая рука, следуя давней привычке, уснащала рисунками все, что могло служить этой цели. Профили юношей и девушек, руки с нанесенными на них точками, экран, аппаратура, старательно выведенные губы и глаза причудливо смешались с нотными ключами — свидетелями склонности Пшоника к музыке. Дома в те дни только и было разговора что о предстоящих испытаниях словом. Да, да, именно словом: вместо звонка и электрического света, предшествовавших охлаждению и нагреванию кожных покровов, будут следовать устные предупреждения: «даю холод», «даю тепло». Психологов это порядком озадачит, но что поделаешь, пусть постигают науки. Напомним им, кстати, слова Белинского: «Психология, не опирающаяся на физиологию, так же несостоятельна, как и физиология, не знающая о существовании анатомии».

Пшоник привел свой план в исполнение. Нескольких сочетаний действия температурного раздражителя и словесного было достаточно, чтобы слово исследователя обрело власть над кожной чувствительностью.

— Что вы чувствуете? — спрашивают испытуемого после слов «даю холод».

— Меня пробирает озноб, я холодею, — следует ответ.

Сократившиеся сосуды правой руки это подтверждали.

— А теперь — после слов «даю тепло»? — спрашивал экспериментатор.

— Мне становится жарко…

Бывали порой и неудачи, от которых Пшоник терял свое завидное спокойствие, терзался сомнениями и долго не находил выхода. Так, в один несчастный день трое испытуемых не подчинились команде исследователя. Предупреждения «даю холод», «даю тепло» не вызвали соответствующего отклика. Удрученный ассистент предался невеселым размышлениям. Когда знания физиолога оказались бессильными, на помощь им пришел опыт педагога. Суждения пошли по новому руслу: вопросы к природе сменились вопросами к чувствам людей.

— На что вы жалуетесь? — допытывался учитель у добровольцев.

Странный вопрос! Им по двадцать с лишним лет, они отменного здоровья и не видят основания пенять на судьбу.

— Может быть, вы влюблены? — интересовался учитель.

— И да и нет. Впрочем, это несущественно.

— Не случилось ли с вами, скажем, беды?

Они три ночи не спали, готовились к трудным зачетам, не было у них большей беды.

Это и надо было педагогу. Новые обстоятельства пригодились физиологу. Испытуемым предложили отоспаться, и спустя несколько дней команда «даю холод», «даю тепло» имела полный успех.

Оправдались подозрения Пшоника. Слово оказалось более действенным раздражителем, чем само охлаждение и нагревание руки. Господствующее влияние принадлежало отныне не окружающей температуре, а условному сигналу, закрепившемуся в коре больших полушарий. Именно здесь формируются ощущения, отсюда следуют импульсы к кровеносным сосудам. Только кора может воссоздать жар и озноб, хотя бы внешняя среда к этому в данный момент не располагала.

Разгадал Пшоник и другое: почему человек после долгого пребывания на холоде продолжает мерзнуть и в тепле.

Временные связи, возникшие между средой, где происходило охлаждение, и большими полушариями мозга продолжают и в тепле вызывать дрожь и озноб. Так длится до тех пор, пока новый раздражитель — теплая комната — не образует новую связь, и тогда озноб сменяется ощущением тепла.

Где границы между истинным и кажущимся!

В жизни Пшоника наступила важная перемена — он оставил Ленинград и переехал в город Энгельс, куда его пригласили на кафедру анатомии и физиологии. Это не был разрыв с любимым кругом идей и учителем. Пшоник покидал Ленинград с тяжелым чувством, но иначе поступить не мог. Давняя тоска его по аудитории, жажда воссоединить исследовательскую деятельность с педагогической еще более усилились в последние годы и не давали ему покоя. Чего он только не делал, чтобы утолить эту страсть в Ленинграде! Он находил время нести обязанности пропагандиста, читать лекции в школах, на избирательных участках, на собраниях, заседаниях общества и кружков. В одном случае его речи посвящались Павлову, в другом — ленинизму, материалистической основе и диалектике естествознания. Его слушали с интересом и благодарностью, а он, взволнованный, думал, что хорошо бы иметь постоянную аудиторию, круг молодежи, с которой можно было бы встречаться изо дня в день.

Четыре года провел помощник Быкова в городе Энгельсе, но связи с учителем не порывал. Расстояние не разъединяло, а еще больше сближало их. В 1940 году педагогу напомнили, что его ждет в Ленинграде незаконченное дело, он оставил Поволжье, чтоб под эгидой Быкова искать в физиологии границы между истинным и кажущимся…

В одной из бесед вскоре после приезда в Ленинград Пшо-ник высказал такое предположение:

— Чувство боли потому так различно, что способность людей образовывать временные связи неодинакова.

Такими домыслами, не совсем обоснованными и недостаточно проверенными, голова ассистента была полна. Ученому время от времени приходилось распутывать клубок его замысловатых идей.

— Но ведь не всякая боль есть кажущаяся, — возражал Быков. — Существуют истинные страдания, основанные на печальной правде. Не объясните же вы желчную колику условными связями.

— Все человеческие страдания, — глубокомысленно настаивал помощник, — как истинные, так и кажущиеся, одинаково формируются в коре больших полушарий под влиянием раздражителей внешней среды. Нам трудно их разграничить.

— Вам, возможно, и трудно, зато другим удается. Кстати, надо вам сказать, что болевые ощущения образуются значительно ниже коры — в зрительном бугре головного мозга.

— Эта теория устарела, — неожиданно вырвалось у ассистента.

— Я и сам так полагаю, — добавил Быков, — что чувство боли регулируется корой полушарий, но это еще надо доказать. Ваш категорический тон заставляет меня думать, что вы действительно склонны принимать кажущееся за свершившееся. Нельзя смешивать реальное с воображаемым.

Пшоник стоял на своем, нисколько не склонный отступать.

— Не мне вам говорить, Константин Михайлович, что под влиянием психических переживаний люди чувствуют боли там, где их нет. Наши страдания зависят не столько от силы падающих раздражений, сколько от степени возбудимости нервной системы. Шекспир где-то говорит, что человек может держать в руке пылающий уголь и чувствовать, что рука его мерзнет, если он в это время будет думать о Кавказском леднике; может не цепенея кататься в декабрьском снегу, представляя себе жару далекого юга. Одинаковое воздействие вызывает у одного животного муки, у другого относительно слабую боль, а у третьего не порождает никаких ощущений. Мученики за веру нечувствительны к страшным испытаниям. Джордано Бруно пел псалмы на костре, русские революционеры шли без страха и тревоги на подвиг и смерть. Ожидание боли усугубляет ее ощущение, и наоборот, она становится неощутимой или почти неощутимой, когда внимание от нее отвлекается. В опыте ассистентки Ерофеевой, проведенном у Павлова, животные реагировали на боли страстным желанием есть. Только кора полушарий может действительное делать кажущимся, усиливать и ослаблять наши страдания.

На короткое время психолог оттеснил физиолога, литературные источники и примеры из истории подменили собой научные факты. Быков не любил эти рецидивы у помощника и холодно сказал:

— Лабораторная практика вас мало чему научила. Книжная мудрость все еще заслоняет от вас мир. И я в хрестоматиях читал о гибели Бруно, знаю, что мученики шли с песнями на смерть, кое-что слышал о Ерофеевой и даже опыты ее наблюдал. Я мог бы многое и от себя прибавить: слепые способны иметь зрительные галлюцинации, глухие — отчетливо слышать воображаемые голоса, а люди с пораженным обонянием — воспринимать запахи… И все-таки это не дает нам права что-либо решать без проверки.

Мы не будем приводить всю беседу ученого с его помощником. Пшоника нелегко было разубедить. Поверив во всемогущество коры полушарий, он не сомневался, что она, как некая высшая сила, целиком управляет аппаратом страдания.

— Вы намерены исследования вести на людях? — спросил Быков.

В душе ученый был доволен этой склонностью Пшоника. Физиолог, таким образом, располагает нормальным организмом с естественным откликом на воздействие извне. Над испытуемым не приходится чинить насилия, он не страдает от вмешательства хирурга. Нравилось Быкову, что вместо звонков и метронома помощник прибегает к слову — естественному раздражителю для человека. Смущало немного внешнее сходство с методами работы психологов.

— Не злоупотребляете ли вы словесным раздражителем? — спросил ученый. — Все это, мой друг, от чужой школы…

— Совершенно верно, — не возражал Пшоник, — но я над словом утвердил физиологический контроль: человек собственной кровью свидетельствует о своем состоянии, — закончил он шуткой.

— Ваш контроль может быть недостаточен, — серьезно продолжал Быков. — Произнесенное слово, возможно, имеет добавочное влияние на нас. Не получилась бы у вас субъективная кадриль… Я бы вместо плетисмографа придумал что-нибудь другое.

Предложение ученого не имело успеха.

— Это совершенно невозможно, — последовал непоколебимый ответ, — все способы исследования, включая подсчет отделяемой слюны, несовершенны. Они свидетельствуют о начальном состоянии и конечном результате — о раздражении, возбуждении или торможении — и ничего о том, как развиваются эти явления в организме. Я хочу видеть, как одно нервное состояние переходит в другое, развертывается, чтобы дойти до своего предела или внезапно оборваться…

Какая методика даст мне возможность заявить испытуемой: «Что с вами, мой друг, вы говорите что-то несусветное вашими сосудами» — и услышать искреннее признание: «Ах, вы не знаете, я всю ночь не спала, у меня ребенок хворает».

Уверенный в себе и в своих средствах исследования, Пшоник пустился в поиски границ между истинным и кажущимся.

Методику опытов не изменили: те же испытуемые и аппарат, чувствительный к колебаниям кровяного тока; устные свидетельства человека, с одной стороны, и контрольная запись — с другой.

На тыльную сторону руки испытуемого наложили пластинку, нагретую до шестидесяти трех градусов. Сосуды, обычно расширяющиеся от тепла, на болевое ощущение ответили сокращением. Другая пластинка, нагретая лишь до сорока градусов и приложенная к внутренней части предплечья, сосуды расширяла.

Кожу руки, таким образом, подвергали испытаниям в двух различных местах, вызывая в одном ощущение боли, а в другом — тепла. Однажды экспериментатор произвел перемену: он перенес горячую пластинку на внутреннюю сторону предплечья, а теплую — на тыльную сторону руки. Надо было ожидать, что наступит перемена в состоянии сосудов и в ощущениях людей. Ничего подобного не случилось: испытуемые не почувствовали разницы. Теплая пластинка жгла им руки, а накаленная вызывала ощущение тепла. Плетисмограф подтверждал, что нагретая до шестидесяти трех градусов пластинка действует, как теплая, расширяя просветы капилляров, а теплая, как болевая, — сокращает их.

Что бы это значило? Как эту непоследовательность объяснить? Неужели пластинки образовали с кожным участком через кору головного мозга временную связь и их наложение вызывает заранее готовый ответ?

Пшоник повторил этот опыт на других испытуемых, сопровождая наложение горячей пластинки звонком, а теплой — миганием электрической лампы. После нескольких таких сочетаний звон действовал на сосуды, как острая боль, а мигание света — как тепло.

— Что вы чувствуете сейчас? — спрашивал исследователь, когда звучал колокольчик.

— Вы причиняете мне боль, — отвечал испытуемый, — пластинка жжет мне руку.

В тот момент к нему никто не прикасался.

То же самое повторялось, когда вместо звонка следовало предупреждение «даю боль». Аппарат подтверждал, что человек ее ощущает.

Когда ассистент доложил результаты Быкову, тот немного подумал и спросил:

— Что вы теперь намерены делать?

— Мы доказали, что воображаемые страдания ничем не уступают действительным. Попытаемся решить, — продолжал Пшоник, — способны ли импульсы, вызывающие эту кажущуюся боль, подавить всякое реальное ощущение.

— Вы хотите сказать, — заметил ученый, — что Джордано Бруно не знал страданий на костре.

— Да, — ответил помощник, — то же самое относится и к Тарасу Бульбе. Помните, как он на костре напутствовал казаков: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!»

Быков улыбнулся. Сверкающий взор Пшоника как бы говорил: «Уж это одно подтверждает мою теорию».

— Но Тарас Бульба в некотором роде литературный тип, — недоумевал ученый, — образ, созданный фантазией художника.

Сомнения учителя нисколько не смутили ученика.

— Я имел в виду не Тараса, а Гоголя. За сто лет до нас он высказал мысль, что глубокая вера в идею способна парализовать всякое страдание. Не хотите примера из литературы, приведу вам исторический факт. В ходе своих работ Иван Михайлович Сеченов прибегнул к следующему опыту. Он опустил в крепкий раствор серной кислоты свою руку и понуждал себя усилием воли не отдергивать ее. Стиснув зубы и задерживая при этом дыхание, он некоторое время продолжал оставаться в таком положении, пока не убедился, что ощущение боли исчезает… Мы пойдем дальше и, возможно, докажем, что большие полушария могут мнимое обращать в действительное, усиливать и ослаблять реальную боль.

Быков давно уже убедился, что его помощник умеет долго вынашивать свои идеи и ничего, кроме них, не видеть.

— Мне кажется, что вы усвоили серьезную истину, — поощрительно сказал ученый: — лучше собственным путем углубляться во мрак неведомых глубин, чем тянуться к чужому свету. Действуйте смело, вы на верном пути.

Удивительно просто справился с задачей неутомимый экспериментатор. Каждый раз, когда на тыльную сторону руки испытуемого накладывали пластинку, нагретую до шестидесяти трех градусов, звучал вестник страдания — звонок. Так длилось до тех пор, пока между капиллярами и болевым ощущением, связанным с наложением пластинки, не образовалась стойкая связь. Теперь экспериментатор стал понемногу снижать температуру раздражителя. По-прежнему заливался колокольчик, на руку ложилась пластинка, но жар ее с каждым опытом спадал. Постепенно охлаждая ее, ассистент довел температуру с шестидесяти трех градусов до сорока трех — с границ боли до пределов безболезненного тела. Казалось бы, и сосудам следовало изменить свое состояние, но этого не произошло. Напрасно исследователь глаз не сводил с аппарата: сократившиеся от боли капилляры оставались без изменения. Покорные звонку — сигналу страдания — они не расширялись, когда самого страдания уже не было.

— Что вы ощущаете? — спрашивал ассистент испытуемого после того, как остывшая пластинка чуть пригревала руку.

— Больно, — отвечал он, — жжет как огнем!

«Нервные окончания руки страдают от воображаемых ожогов, — подумал ассистент. — Что, если лишить их чувствительности? Удастся ли коре полушарий воспроизводить ранее испытанную боль?»

Опыт, проведенный Пшоником, был великолепен. Руку испытуемого лишили чувствительности, впрыснув под кожу новокаин. Такая конечность как бы отрезана от внешнего мира: ни горячая, ни теплая пластинка не действуют больше на нее. Безжизненной, однако, рука оставалась до тех пор, пока ее испытывали жаром и теплом. Нечувствительная к внешним раздражениям, она продолжала быть покорной большим полушариям. Первое же дребезжание колокольчика опрокинуло возведенные ассистентом препятствия: звонок, связанный в мозгу с ощущением страдания, вызвал острую боль. Испытуемый жаловался на боли в руке, которая лишена была способности чувствовать. Так перенесший ампутацию конечностей долгие годы ощущает страдания кисти или стопы, которых он давно лишился.

Пшоник был прав. Импульсы, вызывающие кажущуюся боль, могущественны не менее подлинных болевых импульсов. Кора мозга владеет секретом делать воображаемое действительным, усиливать и ослаблять страдания.

Пути предчувствия

Быков застал Пшоника в глубоком раздумье. Он сидел за столом своей крошечной лаборатории и, подперев голову рукой, смотрел куда-то поверх раскрытой книги. Чтобы не помешать его размышлениям, ученый молча опустился на стул. Некоторое время они без слов оставались друг подле друга, каждый занятый собственными мыслями. Первым заговорил ассистент. Ему пришла почему-то в голову странная история, и он обрадовался случаю ее рассказать.

— Вообразите себе поздний вечер в городском парке. Светлый, лунный, такой, что не наглядишься. Где-то грохочет трамвай, звучат сирены машин, и доносится голос из радиорупора. Бы бродите по аллее, глаз не отводите от луны и прозрачных тучек вокруг нее. В глубине души рождаются прекрасные мелодии, мысли уносят вас далеко, и с каждым мгновением куда-то исчезает городской шум. Кругом тишина, бескрайний покой. В такие минуты, будь то осень или зима, вас обдает дуновением лета, и это тепло еще дальше отодвигает окружающий мир. Все раздражители как бы растворились. Такие мгновения рождают поэтов.

Лирическое вступление помощника не оставило ученого в долгу. Он благодушно улыбнулся и поспешил вставить:

— А иной раз и физиологов. Не отказывайте и нам в праве на вдохновение.

Ассистент словно не расслышал замечания учителя. Он был мысленно там, где дуновение лета в осеннюю ночь отводит действительность в другое русло.

— Проходит время. Минуты ли, часы — все равно. По-прежнему ласково светит луна, бродят светлые тучки на небе, а на земле все переменилось. Шумит взбудораженный город, рыщет в голых деревьях холодный ветер, и оглушающая музыка несется из рупора. «Что случилось?» — спросите вы. Ничего заслуживающего внимания. То ли знакомый окликнул вас, то ли думы нагрянули… Меня, Константин Михайлович, занимает вопрос, куда девались раздражения — зрительные, слуховые, — когда луна их словно затмила? Что стало им на пути и где они, наконец, застряли?

Возбужденный собственной фантазией, ассистент встал, прошелся по своей маленькой лаборатории и, словно опасаясь, что его прервут, на ходу продолжал:

— Мне кажется это странным и почти необъяснимым. Почему, например, одни вещи глубоко затрагивают нас, а другие как бы обходят наши чувства? У одних раздражитель поднял настроение или, наоборот, вселил тревогу и страх, а мы его вовсе не ощутили. Непостижимым путем это жизненное явление достигло сознания одних и было отвергнуто восприятием других. Будучи голодны, мы тонко различаем запахи кухни и можем не воспринять аромата духов. Сытый не почует стряпни и проявит чувствительность ко всякого рода ароматам. Никаким возбуждением отдельных центров этого нельзя объяснить. Ведь и в состоянии полнейшего покоя большинство раздражений не достигает наших чувств или доходит частично: вас окликают, вы не слышите голоса, но автоматически оборачиваетесь…

— Для иллюстрации вашей идеи, — сказал ученый, — напомню вам один из примеров, приведенных Павловым… В одной постели спят две сестры. Из колыбельки среди ночи раздаются всхлипы ребенка. Одна сестра просыпается, торопится успокоить дитя, другая не слышит, спит как убитая. Но вот за окном раздаются шаги. Сестра-мать крепко спит, а та, которая ждет вестей от больного супруга, вдруг просыпается…

Таких примеров миллион, привести их на память легко, труднее найти им объяснение. Пшоник знает, что все органы, сосуды и мышцы сигнализируют о своем состоянии в головной мозг и снабжены аппаратами, воспринимающими импульсы из этой высшей инстанции. Кто ему скажет, по какому принципу одни сигналы достигают органа, формирующего наше сознание, а другие остаются за порогом? Куда деваются раздражения, отвергнутые корой? Кто их поглощает? Они не могут исчезнуть. И за порогом наших чувств эти импульсы должны оказывать влияние на нашу жизнь.

Быков испытующе взглянул на помощника и, словно отвечая собственным мыслям, задумчиво проговорил:

— Так вот вы о чем… Вас интересуют события, разыгрывающиеся ниже порога сознания, то, что психологи называют подсознанием… Так бы и сказали… Куда деваются импульсы, спрашиваете вы, отвергнутые корой больших полушарий? Я полагаю, что и те и другие сигналы из внешнего и внутреннего мира «хранятся» под порогом коры больших полушарий и постоянно отражаются на нашем существовании. Каждая временная связь складывается из внешних и внутренних влияний, действующих сейчас и некогда оставшихся за порогом сознания. В новой ситуации они получат доступ к коре и выполнят свое назначение…

— Мне кажется, — несколько сдержанно произнес Пшоник, — что в этом случае мы решаем скорей психологическую, чем физиологическую задачу.

Ученому послышался в этом ответе едва скрываемый холодок. Помощник, видимо, не ждал, что все объяснится природой временных связей.

Удивленный взгляд учителя несколько смутил ученика, и он поспешил поправиться:

— Я, как и вы, не отрываю эту сигнализацию от той, которая следует из внутренних органов, у них общая природа…

Быков промолчал. Он знал своих помощников, знал, как трудно им порой его понять. Все они пришли к нему взрослыми людьми, с собственными целями в жизни, стали физиологами и оставили занятия, к которым готовились с детства. Удивительно ли, что у каждого из них свои рецидивы — свой груз заблуждений и ошибок. Всякое бывало: и Пшоник и другие не всегда соглашались с учителем, уходили, чтобы вновь вернуться к нему.

Много времени спустя ассистент представил Быкову объемистую статью, густо начиненную плетисмограммами, схемами и кривыми. В ней говорилось о «сенсорном» и «пресенсорном», об «аксонрефлексах», о «латентной фазе», которая сменяется «нулевой», об «интраорганных рецепторах» и о многом другом. Если отказаться от стиля автора статьи, от его склонности к психологической терминологии, к греческой и латинской лексике, и если присовокупить то, что в статью не вошло, хотя и было предметом размышлений исследователя, события, изложенные в рукописи, можно было бы представить в следующем виде.

Увлеченный мыслью проследить восхождение внешнего раздражения до коры головного мозга, туда, где нечувствительное становится чувствительным, увидеть, как предощущение останавливается под порогом сознания, чтобы прорваться и стать ощущением, он приступил к опытам.

Ему нужен был раздражитель, который медленно дает о себе знать и постепенно становится чувствительным. Импульсы, возникающие под его действием, должны исподволь следовать к цели — к высшим отделам мозга. Растянутое во времени раздражение даст ему возможность разглядеть все стадии его продвижения.

Из всего арсенала современной фармакологии ассистент избрал самое несложное средство — горчичник. Он не сразу вызывает ощущение боли, а если разжижить горчицу, можно его чувствительность еще более замедлить.

Первыми помощниками Пшоника были члены его семьи, на них он проверил то, что потом повторил на испытуемых. С часами в руках исследователь наблюдал, как розовела кожа на руке дочери, как под действием горчичника нарастала краснота, а с ней и боль, изучил, какой концентрации должна быть горчица и сколько времени отделяет одно самочувствие испытуемой от другого.

Своих добровольных помощников в лаборатории он предупредил:

— Не беспокойтесь, пожалуйста, опыты не причинят вам боли. Ваше дело сидеть спокойно, опустив руки в аппарат, где ведется учет биению пульса и сокращениям сосудов.

Он, разумеется, не обмолвился, что наложил им на руки небольшие горчичники — пластинки диаметром в три сантиметра. Никто не должен был знать, что опыты связаны с горчицей.

В то время Пшоник не все еще продумал и плохо представлял себе, куда исследования его приведут.

Итак, руки испытуемых, опущенные с горчичниками в аппарат, биением собственного пульса записывали состояние кровеносных сосудов. Исследователю оставалось лишь наблюдать.

В течение первых восьми минут ни в состоянии пульса, ни в самочувствии испытуемых перемен не произошло. На девятой минуте линии записи на закопченной бумаге аппарата стали искривляться — это значило, что стенки сосудов расширялись. Прошло еще три минуты, и обозначилась новая перемена — стенки стали спадать, и тут же испытуемые ощутили жжение на запястье рук. Три стадии определились в опыте: начальный покой, длившийся восемь минут, предощущение, отмеченное на девятой минуте расширением сосудов, и, наконец, чувство боли, совпавшее с их сужением. Физиолога интересовала пауза предощущения, когда импульсы «стучатся» у преддверия мозга, чтобы там породить ощущение.

Может ли экспериментатор способствовать тому, чтобы предчувствие стало подлинным чувством, или, как сказал бы психолог, подсознательное обратилось в сознательное?

Пшоник призвал на помощь метод временных связей. Подавленные импульсы, рассудил он, те же безразличные для мозга раздражители, каких множество на каждом шагу. Удается же физиологу открывать им дорогу в мозг? И бульканье воды, и звучание трубы, не достигающие подчас сознания, достигнут его, если связать их с жизненно важным чувством. Нельзя ли и паузу предчувствия, вернее — подавленные импульсы, связать в коре мозга с действием условного раздражителя и сделать их таким образом чувствительными?

Какое наивное предположение! Можно образовать временную связь между голодом, болью, страхом, с одной стороны, и любым раздражителем — с другой. Условная сигнализация будет затем действовать так же, как голод, боль и страх. Но можно ли предощущение, то есть состояние, когда самого чувства еще нет, связывать с чем бы то ни было? Минуты предчувствия — это мгновения, когда механизмы будущего чувства пущены в ход, но не доведены до конца. Могут ли они стать почвой для временной связи?

Это был серьезный вопрос. Исследователю предстояло над многим подумать, долго и упорно трудиться, искать в книгах совета, как подступиться к так называемому предощущению. Все призвал себе на помощь экспериментатор: и науку, и искусство, и литературу. Подле ученых трактатов легли романы, повести, стихи. Исследователь не жалел для них ни усердия, ни времени. Сколько мыслителей и художников оставило плоды своего вдохновения — неужели они не помогут ему? Чувства, предчувствия, проснувшиеся и забытые, вновь воскресшие, чтобы исчезнуть, — кому, как не художнику, знать их природу! О них повествует великий Пушкин:

Бурной жизнью утомленный, Равнодушно бурю жду, Может быть, еще спасенный, Снова пристань я найду. Но, предчувствуя разлуку, Неизбежный грозный час, Сжать твою, мой ангел, руку Я спешу в последний раз.

О предчувствии страдания, о том ощущении легкого дуновения, которое предшествует припадку; повествует Достоевский.

Аура — это сигнал из глубины организма, который достигает сознания, это предчувствие, воплощающееся в чувство. Что дает ауре силу доходить до коры?

Благотворная мысль, она вернула исследователя к физиологии. Почему только аура? Ведь и сигналы из внутренних органов, не достигающие обычно коры, одолевают это препятствие и с деятельностью печени, почек, селезенки и сердца вырабатывают временную связь. Любой внешний раздражитель, будь то звучание трубы, луч света или дуновение ветра, действие которых совпало с возбуждением, возникшим в одном из таких органов, будет его затем возрождать — станет, таким образом, его спутником в следовании к коре головного мозга. Собака, которую подкармливали во время орошения желудка водой, роняла слюну всякий раз, когда орошение повторялось. Сигналы из желудка, не доходящие обычно до больших полушарий, доходили до них.

Так родилась идея найти импульсам предощущения спутника, способного довести их до коры, Надежду эту возложили на свет синей лампы.

В условиях работы ничего не изменилось: тот же аппарат, ведущий учет колебаниям кровяного тока, те же маленькие горчичники на запястьях рук. Единственное новое — это электрический свет, вспыхивающий на девятой минуте, в момент расширения сосудов — вестника предощущения.

Много времени потребовали испытания. Немало сочетаний было проделано, и без результатов. Поразительно упорство, с которым предощущение отказывалось вступать во временную связь со светом. Казалось, из этой затеи ничего не выйдет. Исследователь начал уже подумывать о том, чтобы отказаться от опытов, и снова его выручила память. Как мог он забыть, что и на внутренних органах временные связи образуются с трудом! Физиолог не вправе пренебрегать аналогией. Обнаружив одно какое-либо сходство между явлениями, нужно искать и другое. Этого нельзя забывать.

На шестидесятом сочетании времени наступления предчувствия со вспышкой электрического света образовалась временная связь. На испытуемых не было горчичников, но, когда вспыхнул синий свет, сосуды рук расширились и через три минуты — период предощущения — стали сужаться. При этом возникла острая боль. Зажженная лампа вызывала точно такое же ощущение, как если бы кожу прижигали горчицей. Две стадии из трех были воспроизведены действием условного раздражителя. Образовавшаяся временная связь поражала своей устойчивостью. Подобно временным связям внутренних органов, она прочно держалась независимо от того, подкрепляли ли ее подлинным раздражителем — действием горчичника. Не в том ли сила кажущегося страдания сердца, печени, легких, кишечника, что сигналы из этих органов, раз прорвавшись к мозгу, куда им обычно доступа нет, упорно не угасают?

Спутник оправдал возложенные на него надежды — состояние предощущения было воспроизведено одной лишь вспышкой электрической лампы. Всемогущая кора головного мозга, способная все воссоздать — от страданий, лишенных всяких причин, до чувства острого холода в жаркий день, — подтвердила, что в ее власти управлять стадией предощущения. Ничего пока больше. Никаких обещаний открыть сигналам предчувствия доступ в мозг эти опыты не давали. Подавленные импульсы, бессильные дать знать о болезненном действии горчичника, по-прежнему оставались за порогом сознания. Пшоник помнил свою задачу: проследить их восхождение туда, где нечувствительное становится чувствительным, и продолжал изыскания.

Нельзя ли добиться, чтобы спутник, так чудесно справившийся с одним, успешно сделал и другое: помог импульсам прорваться к большим полушариям?

План исследователя сводился к следующему.

Стадия предчувствия длится обычно три минуты. Если понемногу ее сокращать, она со временем, возможно, вовсе исчезнет? Предощущение, таким образом, станет ощущением, импульсы сразу же после стадии покоя получат доступ к коре. Цель будет достигнута.

Сочетая в опыте вспышку синего света с моментом наступления предощущения, Пшоник как-то включил лампу на полминуты позже обычного. Сосуды откликнулись расширением, а затем сужением просветов, но стадия, предшествующая наступлению чувствительности, продлилась не три, а две с половиной минуты. Словно этим был повернут неизвестный регулятор, в опытах наступил перелом. Свет синей лампы по-прежнему вспыхивал на девятой минуте, а промежуток между первой и третьей стадией — периодом покоя и наступлением боли — уменьшался. Фаза предощущения с каждым разом сокращалась, пока не исчезла вовсе. Электрическая лампа, зажженная, как всегда, на девятой минуте, сразу же вызвала сужение сосудов и слабое жжение в руках испытуемой. Состояние предчувствия как бы исчезло и длилось всего лишь сорок секунд. Начальная стадия покоя почти без промежутка перешла в последнюю — чувствительную. Импульсы предощущения из неощутимых стали ощущаемыми. Тут не могло быть ошибки, перемена произошла у всех на глазах.

Это сказалось на самочувствии испытуемых. Одна из них призналась потом:

— У меня было такое чувство, словно вот-вот что-то должно случиться.

Стадия предощущения продлилась у нее всего лишь пятнадцать секунд.

Другая испытуемая сказала:

— Не знаю, с чего это, найдет вдруг на меня словно предчувствие какое, ждешь, что сейчас обязательно тут же защиплет рука…

— Вообразите, Константин Михайлович, мою радость в тот день. Неужели, спрашивал я себя, так далеко шагнула физиология, что можно вызывать состояние предчувствия, приближать и отодвигать его наступление? Если это так, то мы не без гордости можем сказать, что увидели это впервые. Никто не обвинит нас в нескромности, никому это в голову не придет. До сих пор мы вызывали у животных ощущения и чувства, чтобы изучить их природу. Мы вынуждали инстинкты подавлять привычки животного и, наоборот, навыками оттесняли врожденные свойства поведения, навязывали, наконец, организму ощущения, которых не было у него, но навязывать ему предчувствия и экспериментировать ими никому еще, право, не удалось… Еще радовало меня сознание, что моя работа доставит удовольствие вам. Я знаю, как влечет вас к тайнам тайн организма, к самим истокам его, знаю, как страстно ваше стремление познать сущность жизни. Не потому ли, кстати сказать, так велика ваша любовь к книге — этому вечному носителю человеческой мысли?

…На этом исследования не оборвались, задача не была еще решена.

Наблюдения убедили ассистента, что и начальную фазу можно, вероятно, передвинуть, открыть доступ ее сигналам за порог сознания. Едва раздражитель прикоснулся к коже руки, залпы импульсов устремляются к мозгу, чтобы породить ощущение. Они либо поглощаются где-то ниже коры, либо терпят сопротивление на своем пути. Свет синей лампы, однажды сокративший паузу предощущения до полного исчезновения, должен был и на этот раз расчистить импульсам начальной стадии путь в кору мозга, чтобы неощутимое сделать сразу же ощутимым.

Опыты велись в следующем порядке. Прежде чем опустить руки в аппарат, на запястья испытуемых накладывались небольшие горчичники. Проходило восемь минут, и вспыхивала синяя лампа. После каждых двух опытов включение электрического света передвигалось на полминуты назад и на столько же сокращалась начальная стадия. Чувство боли наступало все быстрей и быстрей, и на сорок восьмом опыте вся эта стадия заняла лишь тридцать секунд. Уже спустя полминуты после наложения горчичника и вспышки синего света наступало сужение сосудов и боль. То же самое происходило при одной лишь вспышке света, когда горчичника не было на руке.

Между внешним раздражением и корой больших полушарий исчезли пороги — барьеры, созданные природой, чтобы оградить мозг от перенапряжения. Упорное повторение одних и тех же воздействий позволило предощущению стать ощущением. Импульсы достигли своего назначения, когда для них были проторены пути.

В жизненной практике эта закономерность особенно наглядна. Охотник, по признакам не совсем ясным для него самого, угадает близкую смену погоды, почует приближение опасного зверя и неведомо каким слухом услышит птичий зов: Все эти сигналы природы, некогда остававшиеся за порогом сознания, лишь с годами пробились сквозь препятствия к коре. Возможно, свет солнца или луны, багрянец рассвета или алый закат были спутниками этих импульсов, ставших постепенно чувствительными. Не объяснит нам охотник, как это произошло, не скажет и служитель водолечебницы, как удается ему прикосновением локтя определять температуру воды с точностью до половины или четверти градуса. Не расскажет и актер, какие логические причины руководили им на сцене, когда внезапный поворот в исполняемой им роли оказался неожиданным для него самого. Почему он не смог это вновь повторить? И дегустатор, различающий тончайшие нюансы запаха и вкуса, и механик, способный по глухому звучанию, доступному ему одному, почуять в механизме разлад, сумели множество сигналов из внешнего мира поднять выше порога сознания. Они могут считать эту сигнализацию проявлением предчувствия или наития, но она давно уже стала достоянием их чувств.

Медицинская практика знает тоже немало подобных примеров.

Об одном враче было известно, что он может произвольно вызывать различной интенсивности боль в любой части своего тела. Ее распознавали по пульсации сосудов в местах, ставших болезненными. Наиболее ощутительными становились боли в ладонях рук, и стоило немалых усилий их прекратить. Клиницисты наблюдали людей, способных произвольно сужать и расширять зрачки глаз, независимо от силы источника света; увеличивать и уменьшать удары пульса и останавливать биение своего сердца…

Нелегко далась Пшонику удача. Бывали минуты, исполненные безмерных надежд и безграничного разочарования. И то и другое не умещалось в груди ассистента и настойчиво рвалось наружу. Бессильный сдержать поток счастливых идей, он спешил порадовать ими своих слушателей. Пылкий пропагандист оттеснял исследователя, и в речах о сокровищах естествознания и философии неожиданно звучали чудесные признания о предчувствии, миновавшем запретный порог, чтоб воплотиться в чувство…

Долго длится увлекательная речь, давно пора кружководу закончить, время кружковцам уходить, а волнующая повесть продолжается… Не так уж важно, из кого состоит аудитория: из рабочих ли завода, крестьян подшефного колхоза или кружка слепцов, изучающих анатомию с закрытыми глазами, перебирая в руках скелетную кость.

— Ну, что вам сказать, — проговорил Быков после того, как прочитал доклад Пшоника. — Мир несравненно богаче мира наших ощущений. Магнитная стрелка непрестанно сообщает о возмущениях и магнитных бурях, а мы в эти мгновения ощущаем лишь покой… Вы сыграли на коре мозга, как на рояле. Мотивы чувствительности легко сменяются у вас нечувствительностью, и наоборот. Есть у вас тут и пиано, и крещендо, и фортиссимо. Мы смогли наконец увидеть, как объективные явления внешнего мира преображаются в чувства и ощущения. Бытие определяет сознание…

— Я с вами согласен, — ответил Пшоник, — мы могли убедиться, как материалистично все сокровенное в нас. Идеалистическая философия становилась в тупик перед вопросами предчувствия, наития и нечувствительности к физическим страданиям. Ее сторонники пожимали плечами и говорили: «Не знаем и не узнаем!» Извините, узнаем, и до конца! Не правда ли, Константин Михайлович?

Ученый улыбнулся и сказал:

— До конца не удастся. Напомню вам Энгельса: «Мы никогда не узнаем того, в каком виде воспринимаются муравьями химические лучи…» Так и сказано у него. И дальше: «Кого это огорчает, тому уже ничем нельзя помочь…»

Язвительная шутка вызвала улыбку и у учителя и у ученика.

— В этой работе, — после некоторого молчания произнес Пшоник, — осуществилось мое давнее желание вникнуть в физиологическую сущность предощущения, этого начала всякого ощущения.

— Мне кажется, что теперь нас не разделяют различия во взглядах, — с улыбкой сказал Быков, — в докладе вы подтвердили, что сигналы, связывающие внутренние органы с высшими отделами мозга, — той же природы, что импульсы подощущения. Состояние предчувствия могут с одинаковым правом изучать все: и психологи и физиологи…

— Я подумал о том, — мечтательно произнес Пшоник, — как это случилось, что сигналы, идущие от внутренних органов, от самой, казалось, жизненной основы, отодвигаются под порог ощущения и заглушаются голосами извне? Не знаю, согласитесь ли вы, но я пришел к убеждению, что в ходе эволюции по мере того, как усложнялась внешняя среда как арена борьбы за существование, сигналы внешнего мира эту власть захватили и их зов приобрел первостепенное значение…

Ученый кивнул головой: разумеется, так, иначе это объяснить невозможно…

Глава девятая У изголовья больного

Опыты надо ставить на человеке

Когда Иван Терентьевич Курцин впервые переступил порог деревянного флигеля в Институте экспериментальной медицины и предстал перед Быковым, он был крайне смущен приемом. Ученый внимательно оглядел своего нового аспиранта, скользнул взглядом по его высокой фигуре, широким плечам, мускулистой шее и сильным рукам и спросил:

— Вы занимаетесь гимнастикой?

Аспирант даже растерялся от неожиданности:

— Я… собственно говоря… врач. По конкурсу зачислен к вам в аспирантуру. Физкультурой занимаюсь давно. Числюсь чемпионом по боксу полусреднего веса. Звание это получил на ринге.

— У вас выправка спортсмена… Вы и футболом занимаетесь?

— Обязательно. Ни одного матча не пропускаю…

— Что вы читали по физиологии? — спросил Быков и, не Дожидаясь ответа, продолжал: — Впрочем, все равно: проштудируйте лекции Павлова «О работе главных пищеварительных желез». Проделайте несколько опытов, хронических и острых.

Предложение ученого не пришлось по вкусу молодому человеку, он смущенно огляделся, опустил глаза и сказал:

— Что угодно, только не острый опыт. У меня на это духу не хватит. Мучить животных я не умею.

На лице его явственно отразилось отвращение. Быков невольно рассмеялся. Уж очень не вязалось признание молодого человека с его крупным и сильным телом.

— Хорош боксер, нечего сказать! Какой же из вас физиолог, если вы скальпеля боитесь?

Насмешка ученого задела аспиранта, он тряхнул головой, прочесал пальцами свою густую шевелюру и, глядя своему собеседнику прямо в глаза, твердо сказал:

— Я врач и скальпеля не боюсь. Ваш институт тем меня и привлек, что он экспериментальный. Здесь можно искать, до всего дознаваться и не складывать рук перед обреченным больным… Другое дело убить собачку без пользы… Простите меня, — несколько смутившись собственной смелости, добавил он.

Ученый пожал плечами, подумал что-то не очень лестное о молодом человеке и поспешил отпустить его.

Беседа с Быковым не слишком обрадовала Курцина. Не понравился ему тон — деловой и холодный, загадочная улыбка, часто появлявшаяся на губах собеседника, а больше всего — совет заняться опытами в лаборатории. Не этого он ждал. Ни слова о человеке, о клинической практике, о новых средствах лечения опасных болезней. Хороша медицина! А еще «экспериментальная»! «Проделайте несколько опытов, хронических и острых». Зачем? Уж не думают ли они сделать из него физиолога?… Стоило ли ради этого оставлять родные места: Ростов, где он учился, деревню, в которой прошло его детство, променять степные просторы на край болот и лесов, темные южные ночи — на бледную немочь белых ночей… «Не затем я сюда приехал, — хотелось ему бросить ученому. — Не время теперь собак изучать, надо подумать о клинике, о нуждах врача».

Давно уже беспокоит его мысль о том, как бессильна порой медицина, как далеко еще до желанного дня, когда человек научится одолевать болезни. Все более блекнут его радужные иллюзии, восхищение и вера в благодетельное искусство врача, дарующего больному покой и здоровье. Они возникли давно, в далеком детстве, под влиянием дяди — известного ученого-медика. В его приёмной мальчик впервые столкнулся с людскими страданиями, увидел больных, с благоговением взиравших на спасителя-врача, услышал рассказы о чудесных исцелениях, возвращении умирающих к жизни и труду и возмечтал стать врачом, обязательно знаменитым, как дядя… «Будешь верить в свое дело и любить его, — поучал профессор племянника, — не то, что доктором или академиком — любимцем народа будешь… Нет большей чести для человека…»

Как было не возмечтать?…

Влияние дяди-профессора не осталось без отклика — Курцин решил стать медиком. Теперь племянник встречался с дядей на кафедре, где тот читал студентам курс диагностики внутренних болезней.

Профессор часто приглашал студента в свою клинику, показывал ему больных, объяснял течение болезни, невольно обнаруживая силу и слабости врачебного дела. Однажды он сказал ему, указывая на мужчину средних лет, крепкого сложения и не слишком болезненного на вид:

— Обследуй-ка его… Диагноз, — продолжал он по-латыни, — неоперабельный рак правого легкого.

Студент выслушал больного, отвел профессора в сторону и спросил:

— Что значит «неоперабельный»? Почему?

— Потому что мы не умеем еще оперировать целое легкое, — с грустью ответил тот.

— Как так не умеем? Всему должна быть причина. Почему бы не попробовать?

— На ком? На человеке?

— Да, на человеке, — нисколько не смутился студент.

Профессор многозначительно покачал головой:

— Эксперименты на человеке запрещены. И это, конечно, справедливо.

— А обрекать людей на гибель только потому, что мы их лечить не умеем, можно?

В другой раз профессор повел студента в анатомический зал, где на мраморном столе лежал труп девушки лет двадцати, и, указывая на него, сказал:

— Она умерла от так называемого белокровия — неполноценной деятельности костного мозга. Вскрытие ничего нам не объяснило, и я не поверю, что в этом прекрасном и совершенном создании был плохой костный мозг. Нет! Тут разразилась катастрофа, которую мы не умеем еще объяснить.

Профессор не догадывался, какие страсти разбудил в молодом человеке. Вдохновив своего питомца на верность идее, он первым эту веру поколебал.

На четвертом курсе явилось новое испытание. Студент увлекся невропатологией — наукой о нервной системе и ее страданиях. Все в ней казалось ему достойным удивления; проводники к мозгу и к органам серьезно изучены, по одним лишь симптомам врач определит, в какой части спинного или головного мозга возникла закупорка кровеносного сосуда или наступило излияние крови в мозг. Нарушена ли только деятельность системы — и тогда нет повода для мрачных опасений, или опухоль грозит гибелью организму, ничто не ускользнет от пытливого взора невропатолога.

Диагноз будет бесспорен, но больному от этого легче не станет.

— Почему вы не действуете? — спрашивал врачей студент.

— Что бы вы предложили? — интересовались они.

Странный вопрос! Мало ли существует средств для спасения человека.

— Исследовать мозг, изучить состояние оболочек.

Оказывается, что в клинике не вскрывают череп без исключительных причин.

Новое разочарование постигло его во время практики в лаборатории. Молодой врач изучал природу чумного микроба. Не в пример медицине, в микробиологии все было понятно и все дозволялось. Вот он, виновник болезни, под стеклом микроскопа. Одна капля сулемы — и нет его и в помине. Ясен образ врага, известны средства борьбы с ним. Есть же безумцы, посвящающие себя медицине — науке трудной и сложной, полной жестоких запретов…

Микробиология не привлекла молодого врача, и он ушел в клинику, не в обычную, а в экспериментальную, в знаменитый Павловский институт. Кто мог подумать, что тут ему предложат возиться с собаками, в острых опытах черпать идеи!

Полгода спустя Быков пригласил Курцина к себе и сказал:

— В бывшей Обуховской больнице собрались врачи, готовые вместе с нами изучать пищеварение. Мы хотели бы определить вас туда.

Более приятного предложения аспирант не мог себе пожелать. В клинику, да притом в хирургическую, — превосходно, чудесно!.. Он любит хирургию давно, с тех пор, как узнал ее, любит за то, что операция так напоминает исследование, целительное для больного и нужное для искусства врача.

И с темой ему угодили. С каким удовольствием он в университете изучал кровеносную сеть! Особенно занимал его желудок — густо пронизанный артериальными и венозными сосудами. Он нагнетал в них быстро стынувшую красную и синюю жидкость, а самый желудок растворял в соляной кислоте. Мышечная и сосудистая ткань исчезала, оставалось алое и синее сплетение — застывшая схема кровеносного тока…

— С удовольствием пойду в клинику. Это по моей части. Там и опыт поставишь и человека спасешь.

— Какой опыт? — переспрашивает ученый. — У нас нет там собак. Экспериментировать вам не придется.

— Почему не придется? — недоумевает аспирант. — Можно, и сколько угодно.

На лице у него улыбка, он напоминает шалуна, который спрятал игрушку и заставляет других ее искать.

— На ком же вы намерены ставить опыты? — начинает сердиться ученый. — Неужели на больных?

— Именно на них, — спешит молодой врач заверить профессора.

Тот кивает головой и уже без тени раздражения спрашивает:

— Вы будете выводить им наружу слюнную железу или у вас имеется про запас другая методика?

— Зачем? Ведь мы намерены изучать пищеварение, главным образом деятельность желудка.

Какая странная манера объясняться! Пойми, что он этим хочет сказать.

— Значит, будете накладывать фистулу и перерезать у больных пищевод?

— Я позволю себе напомнить вам Павлова, — произносит аспирант. — «Неисчислимые выгоды и чрезвычайное могущество над собой получит человек, когда естествоиспытатель подвергнет другого человека такому же внешнему анализу, как должен он это сделать со всяким объектом природы, когда человеческий ум посмотрит на себя не изнутри, а снаружи».

— Как же вы все-таки поступите? — уловив смущенный взгляд аспиранта, повторяет ученый свой вопрос.

— Все это уже сделали до меня: и пищевод перерезали, и фистула наложена. Чего не сделает врач, чтобы спасти больного? Почему бы нам таких не понаблюдать? Найти их нетрудно: один пострадал от несчастного случая, другой вольно или невольно сжег себе пищевод… Я бы на них повторил опыты Павлова с мнимым кормлением. У человека мы такое с вами откроем, чего у собаки не увидим вовек…

Так вот что он имел в виду! Можно, конечно, прием не новый, известный давно. Не всегда только найдешь нужных больных.

Аспирант неожиданно обнаружил себя молодцом, у него и логики и здравого смысла более чем достаточно. Наблюдения в клинике — разумное дело, почему не воспользоваться случаем, одинаково важным для физиолога и медика? Величайшие возможности таятся в свидетельствах практикующих врачей. Не раз бывало, что их наблюдения становились запалом для исследователя и возникали открытия, прежде казавшиеся невозможными…

— Итак, вы хотите опыт с мнимым кормлением проверить на человеке? — спросил Быков.

— Да, пора бы, — уверенно произнес Курцин, — никто еще не брался за это всерьез. Что же касается больных, то позволю себе заверить вас, что здоровье и достоинство человека я ставлю выше всего. Ни себе, ни другим не позволю смотреть на больного как на экспериментальный материал. Физиологом я, возможно, и не стану, но врачом буду всегда.

Искренность аспиранта и его заверения не могли не растрогать ученого.

— Что же, уступить вам? — спросил он, внутренне уверенный, что не уступить нельзя.

— Да, обязательно, — подхватил аспирант. — Мы должны обратиться к человеку. Лабораторное животное эту задачу нам не решит.

— Вы как-то говорили, что на острый опыт у вас духа не хватит, — неожиданно вспомнил Быков. — Вы что же, жалеете животных?

— Жалею и очень люблю…

Глаза его покрылись мечтательной дымкой, голова чуть склонилась набок.

— Я люблю лошадей, чистокровных, горячих… Люблю их видеть на скачках, во всей животной красе… И собаки мне приятны, но только не в станке…

Первая удача

Ни в одной области знания развитие творческой мысли так не зависит от искусства ученого, как в хирургии. Возникшая идея ждет веками хирурга, который докажет ее осуществимость и сделает опыт достоянием других.

В начале XX века возникла мысль об операции, которая предотвращала бы гибель и мучения больных, страдающих от сужения пищевода. Эти несчастные, лишенные возможности проглотить пищу, либо умирали голодной смертью, либо обрекали себя на существование с искусственным отверстием в желудке. Операцию предлагалось делать так: отсечь у больного кишечную петлю с ее кровеносными сосудами, питающими ткани, затем один конец отрезка приживить выше места, где наступило сужение пищевода, а другой вшить внутрь желудка. Эту кишку-пищевод, поскольку протянуть ее под грудиной невозможно, предполагалось уложить в туннель, искусственно образованный над грудиной под слоем кожи и клетчатки на груди. Единственное неудобство: когда комок пищи пройдет по новому тракту, будет видно, как пищевод сокращается.

Осуществить такую операцию не удалось. Оперированные не выживали: начиналось омертвение кишки-пищевода, и больной либо погибал, либо вновь подвергался операции, результаты которой врач был бессилен предрешить.

Успех пришел лишь после того, как операцию видоизменили. Сделал это русский хирург, внук писателя и философа А. И. Герцена, — Петр Александрович Герцен. Он стал отсекать лишь один конец кишечной петли, приживляя его выше места сужения пищевода. Пища, таким образом, изо рта непосредственно направлялась в кишечник. Там, где пищевод проходил мимо желудка, Герцен делал небольшие отверстия в кишке-пищеводе и желудке и, сращивая их края, частично вовлекал желудок в пищеварение.

Позже эту операцию улучшили и значительно ускорили, она длилась уже не годы, а месяцы. Больному на первом этапе накладывали фистулу желудка, пищевод перерезали выше места его сужения, край пищевода выводили наружу и приживляли в отверстии на шее. При таком положении пища следовала лишь до конца верхнего отрезка и выпадала наружу в сосуд. Оперированный собирал ее и воронкой вводил через фистулу в желудок. На следующем этапе эту внешнюю связь между полостью рта и пищеварительными органами заменяли внутренней — конец изолированной кишки становился пищеводом.

Впервые увидев таких больных в хирургической клинике, Курцин подумал, что хорошо бы на них проверить опыт Павлова с мнимым кормлением — собирать у этих больных пищу, выпадающую из отверстия в сосуд, и при этом наблюдать, что происходит в желудке. Однако, прежде чем приступить к опыту, надо было ближе узнать больных. Они должны были стать его друзьями и помощниками.

Их было трое: юноша двадцати лет и две девушки — пятнадцати и восемнадцати лет. Старшая в результате несчастной любви приняла едкую щелочь.

«Эти люди душевно потрясены, — сказал себе Курцин, — надо вдохнуть в них надежду и веру». Приглядевшись к своим новым знакомым, он убедился, что они тяготятся необходимостью выплевывать пищу, чтобы снова вводить ее в фистулу желудка, и нашел средство помочь им. Он предложил соединять пищевод и желудок серебряной трубочкой с резиновым шлангом. Это будет искусственный пищевод, да и самую рану никто не увидит: девушка прикроет ее платком, а юноша — галстуком.

— Какое удобство, — убеждал он врачей. — Зайдет наш паренек в бар, выпьет кружку пива, крякнет, улыбнется, и никто не подумает, что у него нет пищевода… Мы должны это сделать, потому что нет у них других, более близких друзей.

Никто с ним не спорил, не возражал, а он снова и снова возвращался все к той же мысли.

Таков стиль работы советского врача: прежде чем лечить физические раны, он возвращает больному душевный покой…

Как было пареньку с таким врачом не подружиться? Удивительно ли, что девушка подарила этому врачу дюжину платочков, любовно вышитых ее рукой.

Опыт с мнимым кормлением во всех подробностях повторял знаменитый эксперимент Ивана Петровича Павлова, с той лишь разницей, что испытания проводились на человеке. Больному давали жареную рыбу, которая, будучи им проглочена, не доходила, однако, до желудка, так как пищеводную трубку на этот момент отводили в сосуд. Из фистулы тем временем показывались первые капельки желудочного сока, то есть повторялось все так же, как в опытах Павлова: еда служила возбудителем сокоотделения. Из полости рта по блуждающему нерву импульсы следовали к желудку. Что это именно так, а не иначе, великий физиолог доказал простым приемом: он рассек блуждающий нерв, и еда уже не вызывала отделения сока.

Легко было проделывать такие опыты в лаборатории. Но каково Курцину повторять их в клинике?

И у человека и у животного блуждающий нерв одинаково действует на железы желудка.

Но Быков обязательно спросит:

«А вы проследили пути передачи нервного импульса из полости рта к внутренним органам? У животных-то они известны. А у человека?»

Что на это ответить? Не рассекать же у испытуемых блуждающий нерв!

«Вот вам и опыты на человеке, — иронически скажет ученый. — Попробуй обойтись без лаборатории». Возможно, впрочем, и другое: Быков поможет ему, подскажет выход из затруднения. Надумает такое, что удастся, быть может, закончить работу в клинике. «Вот вам, — скажет, — совет. Действуйте, Иван Терентьевич, да смелей. Не пристало нам с вами трудностей страшиться».

Надо знать Константина Михайловича. Он именно так и сделает.

Но в таком случае его, Курцина, долг — еще раз подумать самому, хорошенько потрудиться, прежде чем обращаться за помощью к другим.

С этими мыслями он принялся за дело — и неожиданно нашел поддержку в фармакологии. Она подсказала ему, как проследить пути передачи нервного импульса из полости рта к внутренним органам. Он впрыснет испытуемым по ампуле атропина и на короткое время выведет этим из строя блуждающий нерв. Возникнет ситуация, как если бы его пересекли. Больному это не принесет ни малейшего вреда.

Закономерность, установленная Павловым на животных, подтвердилась на человеке. После введения атропина еда не вызывала у исследуемых отделения желудочного сока… И эту научную задачу удалось разрешить у изголовья больного. Важность ее вскоре сказалась и принесла медицине великую пользу.

История одного спора

Выслушав аспиранта, Быков сказал:

— Мы снова убедились, что мнимое кормление вызывает у желудочных желез отделение сока. Проверьте теперь, можно ли так же вызвать сокоотделение, раздражая желудок механически.

Странное предложение! До чего эти физиологи склонны избегать клинических тем! Что толку в таком эксперименте?

— Мне кажется, — осторожно заметил Курцин, — что опыты ничего не дадут. Павловская школа держится твердого мнения на этот счет.

— Знаю, знаю, — охотно подтвердил Быков, — однако же медики с ними не согласны. Рассудите нас, попробуйте проверить на людях. Собака собакой, а человек — особая статья, — шутя повторил он слова аспиранта.

— Пробовали и на людях, без малого сто лет, как пробуют, — возражал аспирант.

Курцин как мог отбивался от нежеланной работы. К чему она ему? Никому эти опыты не принесли ни радости, ни удовлетворения. Противники спорят по сей день.

— Многие врачи утверждают, что мы неправы. Иван Петрович нам скажет спасибо, если мы внесем ясность в этот вопрос. Попытайтесь бородкой пера или стеклянной палочкой раздражать стенки желудка. Посоветуйтесь с физиологами, они многое вам расскажут…

Спасибо за рекомендацию, но уж советоваться он будет с клиницистами. У них и опыта больше, и знаний не меньше, и добыли они их не на кроликах и собаках, а на человеке. Не следует переоценивать могущество лабораторного опыта; все тайны организма, его расцвета и упадка, страданий и благополучия будут раскрыты у изголовья больного…

— Врачи говорят, — как бы невзначай вспоминает вдруг аспирант, — что сотрудники Павлова допустили в этих опытах ошибку.

— Возможно, — легко уступает Быков.

— Так думают и некоторые физиологи.

— Физиологи? — переспрашивает ученый и некоторое время молчит.

— Многие физиологи, — невозмутимо продолжает аспирант, — согласны с врачами, что механическое раздражение желудка вызывает отделение сока.

Ученый подумал, что помощник вызывает его на откровенность, и неопределенно кивнул головой.

— И врачи и физиологи, — после короткой паузы продолжал говорить Быков, — будут вам благодарны, если вы разрешите затруднение науки и ответите, достаточно ли одного механического раздражения, чтобы железы выделяли желудочный сок.

Учитель был великодушней ученика. Он знал, что аспирант питает симпатию к клинической практике, мыслит как врач и не слишком доверяет лабораторному опыту, но зачем он противопоставляет физиологу врача? Какой в этом смысл? Через всю жизнь пронес Быков свою любовь к медицине, его привязанность к ней жива по сей день, по ту сторону лаборатории ему неизменно видится клиника…

Судьбе было угодно, чтобы благотворное влияние врачей, счастливо возникшее в дни детства Курцина, получило свое продолжение. Место дяди-профессора занял профессор Обуховской больницы Михаил Алексеевич Горшков. Знаток желудочно-кишечных заболеваний, он поддержал в аспиранте интерес к врачеванию и со временем стал его духовным отцом.

Как большинство практикующих терапевтов, профессор верил, что ложе больного — лучшая школа для познания организма. «Пройдут годы, — говорил он, — и наши потомки будут так же улыбаться над нашими потугами разгадать болезни человека по состоянию кролика, как мы взираем с улыбкой на римских гадателей, судивших о человеке и его судьбе по кишкам распотрошенной курицы».

Страстный приверженец лекарственного лечения, он воздавал должное отсталым народам, раньше нас оценившим достоинства сенеги, ипекакуаны, листьев кока и хинной корки и применявшим до нас лечение водой, паровые ванны, поглаживание и поколачивание больной части тела.

Аспирант не все разделял в суждениях профессора.

— Я не могу, Михаил Алексеевич, согласиться с вами, — сказал он ему однажды. — В ваших суждениях много восторга по адресу далекого прошлого и ни одного доброго слова в пользу тех, кто живет и трудится с нами сегодня. Как коммунист и врач, я должен вступиться за прогрессивные идеи современности. Потомки, возможно, и улыбнутся «над нашими потугами разгадать болезни», но и будут восхищаться нами.

Курцин был склонен к радикальным средствам лечения, к решительному вмешательству врача.

— Я далек от мысли выступить против лекарственных средств лечения, — сказал он Горшкову, — но как хирургу мне близки слова Парацельса: «Покой лучше тревоги, но тревога полезнее покоя».

Когда Курцин сообщил Горшкову, чем он намерен заняться, и спросил его совета, тот неожиданно пришел в волнение.

— Почетная задача, — сказал он, — весьма почетная, поздравляю.

Чем она почетная? Уж не тем ли, что к сотне противоречивых опытов ему предстоит прибавить сто первый?

— Я не вижу в этой работе ничего привлекательного для себя.

До чего молодежь безрассудна! Не приступив еще к делу, не потрудившись над ним как следует, не пожертвовав для идеи минутой покоя, они готовы от нее отречься.

Ученый помолчал, благодушно усмехнулся и с укоризной в голосе произнес:

— Было время, мой друг, когда хирургов называли шарлатанами и в метрических свидетельствах, выданных ремесленникам, писали: «Рожден в законном браке, не имеет в родне крепостных, цирюльников, банщиков и хирургов». Заплечных дел мастера причислялись также к медицинской профессии. Они, как известно, не только решали вопросы жизни и смерти, но и лечили… Снимая с дыбы свою жертву, палач должен был вправлять вывихнутые суставы. В ту пору с медиков немного спрашивали. Но вы живете, Иван Терентьевич, в советское время, когда звание исследователя делает честь человеку. Будьте же строже к своим суждениям… Порученным вам делом занимался и я. До меня интересовался им Павлов, были выводы, подкрепленные его авторитетом, и все же я дерзнул… Иван Петрович не обиделся, когда я ему заявил: «Железы желудка отвечают сокоотделением на раздражение зондом». Он пришел к диаметрально противоположному заключению, однако, выслушав меня, спокойно сказал: «Попробуем еще раз». Я был тогда не один; десятки врачей повторили мои опыты и согласились со мною. В лаборатории Павлова, где давно уже не исследовали пищеварение, вновь принялись за старое. Собакам через пищевод вводили тонкий зонд и раздражали им желудок. Опыты повторяли множество раз — и безрезультатно: железы оставались безмолвны. На съезде терапевтов было вновь и окончательно подтверждено, что механическое раздражение бессильно вызвать отделение желудочного сока… На вашу долю, мой друг, — закончил профессор, — выпала почетная задача — стать арбитром в этом старом споре…

— Простите меня, Михаил Алексеевич, — менее уверенно произнес аспирант, в равной мере смущенный упреками ученого и его искренним признанием, — эта работа не имеет значения для нас. Клиника проживет без нее…

— Ошибаетесь, мой друг, — сказал профессор. — Будет время, и вы посмеетесь над своими словами. Сейчас, когда полагают, что механическое действие на стенки желудка не усиливает отделение желудочного сока, мы разрешаем больному, страдающему повышенным сокоотделением, принимать грубую пищу. Опыт подсказывает, что этого делать нельзя, но ведь теория говорит другое.

Не без волнения приступил Курцин к заданию Быкова.

Молодой паренек, над которым проводились испытания с мнимым кормлением, согласился послужить науке. Он аккуратно приходил по утрам, готовый сделать все, о чем попросят. Исследования проводились в помещении, изолированном от всего, что могло напоминать о пище. В этой стадии исканий не было врага более опасного для опытов, чем мысль — живое представление о еде.

— Не курите, пожалуйста, — просил паренька аспирант, — отрешитесь от того, что на свете существуют завтраки и чаи… Хотите, я расскажу вам о чудесной кобылице, которая побила все рекорды на свете… Не интересуетесь лошадьми? Жаль, очень жаль… А как вы относитесь к боксу?

Непринужденный разговор имел назначение отвлечь испытуемого от мыслей о завтраке, который будет возможен лишь спустя два часа.

— Надо вам знать, — утешал он больного, — что воздержание в пище — мудрейшее изобретение самой природы…

Постится головастик, прежде чем стать лягушкой, куколка, готовящаяся стать бабочкой… И летняя и зимняя спячка без пищи — все это вынужденный и порой полезный пост.

Настроив испытуемого на благодушный лад, исследователь приступил к делу.

Промыв больному желудок, он стал раздражать его бородкой пера. Прошло немного времени, и надо прямо сказать — занятие утомило аспиранта. Уверенность в том, что у него ничего не выйдет, серьезно мешала ему. Павлов учил, и не без основания, что железы желудка откликаются лишь на строго определенные раздражения: на пищу и продукты ее расщепления, — чего ради спорить и возражать? Если механическое действие и способно вызвать отделение желудочного сока, то только в желудке, наполняемом пищей.

Может быть, попробовать средствами, близкими к естественному насыщению, оказать давление на стенки желудка? Ввести в фистулу резиновый баллон, наполнить его воздухом, затем постепенно снижать давление, как это происходит в желудке, когда пища частично переходит в двенадцатиперстную кишку. Короче — скопировать все этапы пищеварения. Пробудит ли этот опыт железы к действию?

Курцин так и поступил. В желудок ввели баллончик из тончайшей резины, наполнили воздухом и подставили склянку к свищу. Исследователь ждал ответа на вопрос: достаточно ли одного растяжения стенок желудка, чтобы железы пришли в возбуждение?

Прошло пять минут, и прозрачная влага капля за каплей потекла в пробирку.

— О чем вы думаете, мой дорогой? — с тревогой спросил аспирант.

Уж не случилось ли чего-нибудь с испытуемым? Не взбрело ли ему в голову мысленно представить себе сдобную булку?

— Со мной? Ничего… И думать я как будто не думал.

— Не подводите меня, — просил исследователь, — давайте лучше потолкуем с вами о чем-нибудь.

Темы о футболе, о боксе и кобылицах были снова отвергнуты, и аспирант поспешил заговорить о другом: о спасительных способах лечения холодом и об отважных друзьях медицины. Какое только испытание не готовы они принять во славу советской науки! Сколько мужества надо, чтобы дать себя охладить до двадцати восьми градусов, пролежать обнаженным среди мешков льда. Испытуемые при этом впадали в состояние, схожее со спячкой, и с перерывами просыпали до сорока суток. Эти страдания не были напрасны — метод лечения холодом был утвержден. Пусть над этим призадумаются те, кто не способен просидеть без мысли о пище два-три часа.

Простим Курцину его кажущуюся суровость и невеселую повесть о подвижниках науки. На что только не отважится нежное сердце врача, исполненное любви к медицине и к своим подопечным…

Опыт в клинике повторили. В желудок ввели баллончик из тончайшей резины, наполнили воздухом и подставили склянку к свищу.

Спустя пятнадцать минут пробирка наполнилась жидкостью до краев. Аспирант подставил другую и вскоре поспешил в лабораторию. Что принес ему этот опыт? Железы желудка выделяют воду и соли, слизь, соляную кислоту и ферменты. Чего же в этой склянке больше? Каково, наконец, качество самого желудочного сока?

Он опустил в пробирку несколько капель химического реактива, и жидкость в ней покраснела. Какая удача — резко кислая реакция, сок высокой переваривающей силы. И все это добыто механическим раздражением желудка…

Час спустя экспериментатор сказал испытуемому:

— Я скоро отпущу вас. Небось изголодались?

Тот отрицательно покачал головой:

— У меня и аппетита-то нет.

— Куда же он делся?

— Я и сам не пойму, куда он пропал. Был и не стало его.

Три часа непрерывно выделялся желудочный сок. Когда воздух был удален и резиновые стенки спались, возбуждение желез еще некоторое время продолжалось.

И на другом и на третьем больном подтвердилось, что механическое давление на стенки желудка, независимо от того, наполняют ли его пищей или растягивают резиновым баллоном, возбуждает деятельность желез. И еще было установлено, что в наполненном желудке возникают импульсы, ослабляющие возбудимость пищевого центра в мозгу, и чувство голода идет на убыль.

Курцина стала тревожить странная мысль: не слишком ли он легковерен, полагая, что затруднения столетней давности, стоившие исследователям величайших усилий, именно им разрешены? Среди тех, кто занимался этим вопросом, были опытные и мудрые люди, необычайно искусные мастера. Каждый из них так же думал, вероятно, как он: «Слава богу, с Карфагеном покончено». До какого-то' момента все шло хорошо, затем возникали изъятия из правил: одно исключение влекло за собой другое, из-под ног ученого ускользала почва, теория тускнела, и на смену ей появлялись другие.

Таких примеров в физиологии немало. Взять хоть бы историю с зондом, во всех отношениях поучительную и интересную. Внутренняя поверхность желудка усеяна, как известно, нервными окончаниями, возбуждающими железы к отделению сока, едва пища коснется стенок желудка. Однако введение зонда и его раздражающее действие не всегда вызывает сокоотделение.

Как это объяснить? Можно этот опыт и самому проверить, но заранее известны его результаты. Вначале возникнет незначительное препятствие — несоответствие между тем, что должно быть, и тем, что есть на самом деле. Исследователь разработает новую методику, утвердит свои поиски в другом направлении в надежде получить недвусмысленный ответ. Ничего из этой затеи не выйдет…

Тут Курцину неожиданно приходит в голову идея: что, если этот опыт поставить иначе? Все вводили испытуемому зонд через рот, а если его ввести через фистулу в желудок? Ничего лишнего на пути исследования, никаких побочных влияний!

Опыт был проведен и удался. На раздражения зонда железы желудка ответили сокоотделением. Не столь обильным, как в опыте с баллоном, но чем больше поверхность подвергалась воздействию, тем больше желудочного сока выделялось.

Беспокойные мысли аспиранта унялись ненадолго. Доколе будет он оставаться без помощи, во власти тревог и сомнений? Зачем ему так много брать на себя? Пусть взглянут на его работу и выскажут свои соображения другие. Нельзя же требовать от аспиранта, чтобы он на собственный риск разрешал вековые затруднения.

Быков просмотрел протоколы и, возвращая их Курцину, сказал:

— Выходит, что врачи были правы?

— Не знаю, — ответил помощник. — Приходите — увидите.

— Продолжайте работать, я завтра буду у вас. Приду не один, готовьтесь гостей принимать.

На следующий день в больничные палаты явились Быков и Горшков. В их присутствии Курцин провел опыты с баллоном и зондом, введенным через фистулу в желудок. Ученые тщательно проверили все подробности работы, цифры наблюдений, вновь и вновь возвращались к протоколам исследований и признали удачу аспиранта.

— Вот что значит содружество физиологии с клиникой! — сказал взволнованный Быков. — Наши учителя Павлов и Боткин прекрасно это понимали.

Горшков о чем-то подумал и с грустью произнес:

— Не все физиологи это понимают. Когда я установил, что одно только зондирование вызывает отделение желудочного сока, никто не пришел проверить меня, зато многие вдосталь посмеялись. Меня называли недальновидным, близоруким и даже слепым…

— Скажу вам в утешение, — усмехнулся Быков, — что близорукость и даже слепота не могут помешать ученому быть прозорливым. Человек, который лучше других разглядел законы иммунитета — Мечников, — был наделен весьма слабым зрением… Я разделяю мысль Павлова, — продолжал он, — которую он высказал в связи со смертью Боткина. «Покойный, — сказал Иван Петрович, — был лучшим олицетворением законного и плодотворного союза медицины и физиологии, тех двух рядов человеческой деятельности, которые на наших глазах воздвигают здание науки о человеческом организме и сулят в будущем обеспечить человеку его лучшее счастье — здоровье и жизнь». То обстоятельство, — закончил Быков, — что мы сейчас тут, служит лучшей иллюстрацией к этим словам…

Занятые разговором, ученые словно забыли об аспиранте. Он стоял поодаль, занятый собственными мыслями.

— Я сделал одно любопытное наблюдение, — напомнил Курцин о себе, — мне хотелось бы послушать ваше мнение.

Ученые насторожились.

— Я заметил у испытуемых в момент, когда баллон заполнял желудок, обильное выделение слюны. У меня возникло подозрение, что это неспроста. При насыщении, очевидно, из желудка следуют импульсы к слюнной железе… Я повторил опыт и убедился, что мы имеем дело с рефлексом…

— Каким? — заинтересовался Быков. — Врожденным или условным?

— Я не подумал об этом, — тоном глубокого безразличия произнес аспирант.

— О чем же вы думали? — укоризненно спросил ученый.

Курцин не обратил внимание ни на тон собеседника, ни на перемену в его настроении и спокойно продолжал:

— Мне казалось очень важным, что мы сможем помочь врачам распознавать болезнь желез. Если после короткого раздражения стенок желудка не наступает отделение сока, надо считаться с заболеванием…

Физиолог многозначительно взглянул на терапевта. Курцин в этом взгляде прочел осуждение.

— Не спешите, Иван Терентьевич, с рекомендациями, — произнес Быков. — Ваши опыты неполны и нуждаются в серьезной проверке, По сути дела, мы не много прибавили к тому, что давно известно клиницистам.

Как это понять? Ему задали урок на тему, давно разработанную медициной, и его же в этом винят.

— Вы исследовали сокоотделение желудка, — продолжает Быков, — вызванное раздражением баллона, и намереваетесь это научно обобщить, но ведь нормальные люди не питаются через фистулу… Пищеварение складывается: из участия полости рта, пищевода, нервных аппаратов, связанных с ними, и в конечном счете желудка… Физиологи вас спросят: «Почему вы исключили влияние прочих отделов пищеварительного тракта на желудочные железы?» Что вы ответите им?

— Вы хотите сказать, что найденная закономерность может не повториться…

— Я хочу сказать, — мягко перебивает его Быков, — что медицина не нуждается в исследованиях, не доведенных до конца. Вы изучили людей с поврежденным пищеводом, ограничив наблюдения на одном лишь желудке…

Какая несправедливость! Его ли тут вина?

— Вы знали, чем я занят, — оправдывается обиженный Курцин, — и сами же эту работу мне поручили…

Ученый пропускает мимо ушей реплику Курцина и продолжает:

— Проведите на людях мнимое кормление и сочетайте это с растяжением желудка. Пусть пища и не достигла пищевого тракта, зато побывала в полости рта. Это даст возможность участвовать всей нервной сигнализации… Добьетесь успеха, никто не помешает вам рекомендовать свое заключение врачам.

Если так угодно Быкову, извольте. Он проведет эти опыты по всем правилам физиологической премудрости. Какое счастье, что медики, лечившие наших дедов, не стали дожидаться, когда физиологи осчастливят их открытиями, сделанными на вполне здоровом организме и на системах, действующих целиком! Спасибо Мудровым, Захарьиным, Остроумовым, Снегиревым и миллионам других, лечивших русский народ средствами интуиции и опыта… Что ж, Константин Михайлович, ваш заказ принят и будет исполнен в срок.

По этому случаю Курцин призвал своих больных и долго увещевал их проявить терпение, — испытаниям скоро придет конец.

— Я прекрасно понимаю, — говорил он, — что вам надоели мои манипуляции, согласен, что наука порой утомляет, но кто из вас решится мне отказать?

Никто не собирался ему возражать, и он, взволнованный, заверял испытуемых, что их жертва не будет напрасна, наука не забудет своих друзей.

— Я тем временем расскажу вам о вчерашних скачках. Это был удивительный день. Никто из нас не ждал, что эта пегая замухрышка Зорька оставит позади красавца Капитана. Виноват, конечно, тренер, пустяковый человек. Нельзя половинчатыми мерами подходить к серьезному делу. Умри, но доведи до конца!

История о неудаче Капитана была достаточно велика, чтобы рассказа хватило до конца испытаний. Больные меж тем ели с аппетитом жареную рыбу, не подозревая, что трубка искусственного пищевода отведена в сторону и пища дальше рта не идет. Тем временем в фистуле расправлялся баллон, нагнетаемый воздухом. Он раздвигал стенки желудка, воссоздавая у испытуемого чувство сытости и даже пресыщения…

Так ли уж важно было проследить участие всей нервной сигнализации в пищеварении от полости рта до желудка?

Да, Быков был прав. Опыт принес неожиданные результаты. И по количеству и по качеству, по переваривающей силе и кислотности желудочный сок превосходил все, что было добыто при одном лишь раздувании желудка или мнимом кормлении.

Ученый запомнил нелюбезную реплику Курцина с его поспешным решением рекомендовать новый метод врачам и, выслушав своего помощника, заметил:

— Наш знаменитый соотечественник Николай Егорович Жуковский говорил своим ученикам: «Математическая истина только тогда должна считаться вполне обработанной, когда она может быть объяснена каждому из публики, желающему ее усвоить». Что годится математикам, годится, я думаю, и нам, физиологам…

У физиологии оказалась своя математика, своя форма анализа и времени. От того, в какой мере учтены соотношения частей в организме и все связи в физиологической системе, зависит порой, своевременны ли советы физиолога врачам.

Старый спор между школой Павлова и клиницистами был наконец разрешен.

Исследователь не забыл тех, кто содействовал его удаче. Когда испытуемые оправились от перенесенных страданий и выздоровели, Курцин пришел к директору больницы профессору Горшкову и сказал:

— Мои больные много перестрадали. Надо им помочь приобщиться к труду, и как можно скорее. Один из них пристрастился к киномеханике, он мог бы у нас работать монтером; девушка не прочь стать лаборанткой, а младшую надо определить в школу.

Профессор оценил душевное движение физиолога и просьбу удовлетворил.

Задача Павлова

Вскоре Быков сообщил аспиранту, что Павлов заинтересовался проведенными опытами и просит сделать ему доклад.

Это глубоко взволновало молодого физиолога.

— Не пригласить ли Ивана Петровича в нашу клинику? — предложил Курцин. — На больных все выглядит эффектней.

Быков улыбнулся. Аспирант не знал Павлова, его суровую строгость к себе и другим, нелюбовь к внешним эффектам.

— Будьте готовы к любым неожиданностям. Иван Петрович может засыпать вас вопросами, не дать вам ни минуты для размышления… Докладывать буду я, захватите с собою материалы.

Павлов принял их у себя дома, тепло поздоровался с Горшковым и Быковым, познакомился с аспирантом и стал усаживать гостей:

— Садитесь, пожалуйста. Прошу вас располагаться.

Тех, кто медлил, он насильно усаживал:

— Прошу без церемоний, будьте как дома.

После короткого разговора на общие темы приступили к делу. Павлов слушал доклад с напряженным вниманием, обнаруживая свое нетерпение короткими замечаниями: «Ага… Да, да… Ну-с! Ну-с!.. Понимаю…» Он с интересом просмотрел протоколы и, видимо вспомнив свои расхождения с Горшковым, кивнул головой в сторону Курцина:

— Вашу точку зрения отстаивает. Крепкого сторонника нашли… Не скрою от вас, Михаил Алексеевич, и мне приходилось с этим встречаться. На случайное раздражение вдруг железы сок выделяют. Я объяснял это не механическим воздействием, а чем-то другим, более сложным. То ли вид служителя, который кормит собаку, то ли запах пищи вмешался… Целиком или частично, а без временных связей не обошлось.

Прощаясь, Павлов снова повторил:

— Станете искать, обязательно набредете на временные связи. Предупреждаю, работы будет много.

— Вы знаете историю «проблематичной земли Визе»? — спросил Быков аспиранта на следующий день.

Курцин был не слишком искушен в географии, и вопрос заставил его задуматься.

— Так назывался остров, — сказал ученый, — открытый профессором Визе за письменным столом, вроде того как Иван Петрович только что набрел на мысль, которую он нам изложил. Так вот, профессор Визе, изучая дрейф одного из полярных кораблей, обратил внимание на то, что в одном месте морское течение, резко отклоняясь от неизвестного препятствия, относило судно в сторону. Предполагая на этом месте остров или отмель, географы пунктиром отметили воображаемую землю на карте, а полярники стали ее искать. В 1930 году остров был открыт именно там, где его пунктиром наметили… От нас, Иван Терентьевич, зависит, чтобы предвосхищение Ивана Петровича также утвердилось как подлинное открытие в науке.

Так возникла задача: искать в деятельности желез влияние временных связей, отделять врожденное от приобретенного — безусловное от условного.

Как ни велик был авторитет Павлова, предложенная им тема не слишком обрадовала аспиранта. Ему казалось, что она не столь уж важна для медицины. Исследование потребует много месяцев, а возможно, и лет, часть опытов придется вести на собаках, в условиях лаборатории. Опять его отвлекают от собственного дела, которое привело его сюда. Сегодня одна серьезная задача, завтра — другая. Когда же он наконец станет опытным врачом?

Когда Быков спросил помощника: «Вы поняли, чего ждет от вас Иван Петрович?» — аспирант почувствовал, что от задания ему не уйти.

— Понял, Константин Михайлович, — безразлично ответил он, — сделаю все, что смогу.

Работы действительно было много. Предстояло изучить механизм сокоотделения, узнать, контролирует ли нервная система деятельность желез целиком. И только тогда можно было бы сказать, зависят ли их функции от влияния временных связей.

Как аспирант ни избегал лабораторного эксперимента, как ни ухитрялся находить испытуемых в клинике, на этот раз ему пришлось уступить — оперировать собаку и вести на ней наблюдения.

На заре своей творческой жизни Павлов проделал следующий опыт. Он оперативным путем разделил желудок животного на две неравные части. В большей шло нормальное пищеварение, а в меньшей, куда пища не проникала, отражались все процессы, происходившие рядом. Нервные связи между ними были сохранены, и сокоотделение, возникшее в одной части, продолжалось в другой. С помощью этого живого прибора ассистент задумал выполнить заданный Павловым урок.

«Обе части желудка, — рассудил Курцин, — как бы дополняют друг друга и в то же время раздельны. Вообразим, что мы большую половину наполнили воздухом, создали в нем состояние мнимого пищеварения. Что произойдет в меньшей половине? Допустим, что сокоотделение, вызванное баллоном в большей части желудка, автоматически продолжится в меньшей, — не будет ли это означать, что механизм передачи целиком нервный?»

Задуманный опыт оказался удачным, но удача, увы, не принесла с собой удовлетворение, ее омрачили сомнения.

Можно ли на основании этого опыта утверждать, что именно нервная система регулирует железы желудка полностью? Разве к маленькому желудочку не подходят кровеносные сосуды? Кто поручится, что в них не растворен какой-нибудь возбудитель, который довершает действие нервного импульса? Быков спросит его: «Вы твердо уверены в том, что увидели? Пытались ли вы опровергнуть себя? Павлов говорил: «Только тот может сказать, что он жизнь изучил, кто нарушенный ход ее сумел вернуть к норме». На вашем месте, Иван Терентьевич, я трижды проверил бы себя, а где есть возможность, восстановил бы то, что недавно нарушил».

А что он скажет врачам? Пожмет плечами и промолчит или сошлется на то, что все наши знания условны? Нет, там, где решаются судьбы людей, не может быть места гаданию. За дело надо взяться серьезно, с сознанием ответственности и долга. Никто не обязывает его спешить…

Из двух возможных вариантов он выберет менее вероятный: нервная передача подменяется где-то химической. В таком случае маленький желудочек, если лишить его нервных связей с большей частью, где идет пищеварение, должен все же выделять сок. Химические вещества, принесенные кровью, довершат то, чего не доделали нервы. Такая ситуация вполне возможна, а раз так, ее надо проверить.

Аспирант перерезает ветвь блуждающего нерва, который связывает обе части желудка, и лишает меньшую половину регулятора. Теперь раздражение, вызванное баллоном, застрянет у разрушенных нервных путей и приведет к отделению сока лишь в одной половине. Случись иначе, было бы ясно, что, помимо нервов, на железы действуют также и химические вещества.

Это предположение не оправдалось: из фистулы изолированного желудочка не выделялось ни капли сока. Можно было с чистым сердцем признать, что без участия нервов железы не возбуждаются и никакие другие вещества эту функцию не восполняют. Едва Курцин с этим согласился, у него возникли новые сомнения. Надо ли удивляться, ведь он был прежде всего врачом и не мог себе позволить легкомысленное решение. Ведь от этого зависело не только правильное понимание физиологической функции, но и как лечить возникшие страдания.

«Мы убедились, — подытожил Курцин, — что маленький желудочек, отрезанный от влияний блуждающего нерва, не выделяет сока, даже если в большом его очень много. Но где гарантия, что все пути химического воздействия проверены? Так, в привратнике желудка — этом страже, охраняющем выход пищи из желудка в кишечник, — выделяется во время пищеварения химическое вещество, которое с током крови возвращается в желудок, чтобы новым раздражением побуждать железы не ослаблять уже развивающееся сокоотделение. Очень возможно, что эти выделения привратника каким-то образом подменяют собой нервный импульс. Правда, эти вещества появляются лишь во второй стадии пищеварения, когда железы успели полностью себя проявить, — но и эти сомнения надо бы отсеять…»

Только организм, лишенный привратника, а следовательно, его выделений, ответит ему, подменяют ли химические вещества, принесенные током крови, нервную передачу, или линия эта непрерывна. Для большей достоверности он исследования на собаках оставит и продолжит их на человеке.

На этом опыты в лаборатории окончились. Курцин решил начать работать в хирургической клинике с твердым намерением найти там больного, лишенного привратника, и с его помощью решить задание Павлова.

Печальные размышления исследователя

В жизни Куртина наступили перемены. Внешне как будто ничего не произошло. По-прежнему энергично продолжал он свои опыты, по-прежнему его часто встречали в многочисленных клиниках и институтах Ленинграда — то в поисках больных, то среди присутствующих на конференциях, собраниях или в консилиумах. Никто бы не мог его в чем-либо упрекнуть, кроме него самого.

Он приехал сюда издалека, оставив город и родных, товарищей и друзей в Ростове, с единственной целью стать подлинным врачом, не быть вынужденным, как другие, складывать руки перед обреченным больным. Вера в успех ни на минуту не покидала его. «Будешь верить в свое дело, — запомнил он напутствие своего дяди-профессора, — не только доктором или академиком — любимцем народа станешь. Нет большей чести для человека». Еще запомнились слова Пирогова: «Ищите вдохновения… без вдохновения нет воли, без воли нет борьбы, а без борьбы — ничтожество и смерть…»

Шли годы. В лаборатории и в клинике все шло хорошо, всего было вдоволь: и творческих удовольствий и вдохновения. Каждый опыт приносил новые радости, но незаметно зато исчезали прежние. Все меньше оставалось места для всего того, что делало его некогда счастливым. Исчезали милые привычки, согревавшие его в детстве, склонности и увлечения юности; все реже его тянуло из лаборатории к морю, к Неве, в березовую рощу за городом, так напоминающую перелески у родного села.

Мысль о передышке вызывала у него тысячи возражений: «Нет, нет, не сейчас, не сегодня и не завтра. Разумные люди не бросаются навстречу первому проблеску солнца или журчанию ручейка». Сила этих запретов все росла, и все трудней становилось распоряжаться собой, поступать так, как прежде бывало.

Случалось, но все реже и реже, что замкнутый круг размыкался, внутренние запреты слабели. Звучание ли ручейков становилось чрезмерным или солнечные блики слишком густо ложились на мрачные стены лаборатории, — Курцин вдруг оставлял рабочую комнату и стремительно уходил. Он спешил на ипподром, на спортивную площадку, на стадион, как спешат на свидание к старым, но все еще милым друзьям. Проходил день-другой — и беглец возвращался, чтобы вновь погрузиться в любимый повседневный труд.

Хирурги, вырезая язву желудка, нередко вынуждены удалять пораженный болезнью привратник. Организм обходится без стража, охраняющего выход пищи в кишечник, как обходится подчас без части кишечника, без селезенки и желудка. В распоряжении Курцина было трое больных, все необходимое для дальнейших исканий и ни малейшего представления о том, как и с чего начинать. У испытуемых нет ни желудочной фистулы, нет отверстия в глотательном горле, как вводить им баллон, как наблюдать отделение сока.

Многих физиологов это вынудило бы вернуться в лабораторию и продолжить опыты на животном. Курцин не мог на это пойти. Искренне убежденный, что лабораторные исследования бесплодны и не стоят одного наблюдения на больном, он предпочел изменить метод работы, приспособить его к человеку. Люди стоят того, чтобы ради них потрудиться, пораскинуть умом. Есть же упрямцы, готовые верному делу предпочесть сомнительный успех, пожертвовать всем, лишь бы не рискнуть испытанной методикой. У больных нет фистулы — и прекрасно: почему бы не вводить им баллончик через рот и полым зондом откачивать накопившийся сок? Проглотить эти предметы не представляет для больного труда, а в остальном результаты будут те же.

Все трое больных, лишенные привратника, проглотили резиновый баллон, и, когда струя воздуха раздвинула стенки желудка, организм вновь подтвердил, что нервная система целиком сохраняет контроль над железами: из полого зонда побежал сок. У испытуемых нет привратника, значит, нет и веществ, действующих на железы через кровь. Самый строгий судья ничего больше не спросит с него. Может быть, только еще раз повторить… Тут начинаются новые сомнения — законные подозрения ученого. Где, например, гарантия, что какие-нибудь другие неизвестные нам гормоны не восполняют деятельность нервов? Мы не можем их назвать, но никто нас не уверит, что веществ этих нет. Если бы у организма, лишенного привратника, был также рассечен и блуждающий нерв, сомнениям, пожалуй, пришел бы конец. У такого больного раздраженные железы бездействуют. Случись, что у него все-таки отделялся бы желудочный сок, пришлось бы признать, что деятельность нервов все-таки подменяется чем-то вроде гормонов.

«Где бы найти человека без привратника и с перерезанным блуждающим нервом?» — мечтал ассистент. Ему приходилось уже однажды с помощью атропина лишать нерв проводимости, этим как бы рассекать его. Теперь он искал больного с рассеченным нервом — настоящую лабораторную модель.

В ту пору ассистент, ищущий в частях законы целого, изучающий на человеке то, что принято познавать на животном, напоминал собой художника и скульптора Микеланджело. Придавая трупам различные положения, исследуя части тела, рассеченные его рукой, знаменитый ваятель изучал размеры и пропорции, постигая в мертвом теле то, что познается в живой натуре.

Своей удачей Курцин был обязан непозволительной ошибке американца Дрехштедта, автора неудачного метода лечения язвы желудка. Полагая, что эта болезнь поддерживается разъедающим действием сока желез, он предлагал рассекать блуждающий нерв, регулирующий сокоотделение. Избавленные от действия кислот, язвы должны были постепенно исчезнуть. Несмотря на то что операция лишала организм основного средства пищеварения — желудочного сока — и наносила больному жестокий удар, зарубежные хирурги, а отчасти и наши эту операцию применяли.

Больные, лишенные привратника и оперированные по методу Дрехштедта, помогли Курцину завершить первую часть гадания. Железы желудка у этих испытуемых не откликались на раздражения баллоном, ничто не побуждало их отделять сок, когда деятельность нервов исключалась.

Аспирант приступил ко второй части задания: выяснить, в какой мере кора головного мозга — вместилище временных связей — способна связывать эти железы с тем, что происходит во внешнем мире.

Надо прямо сказать: Курцин подошел к новым опытам с предвзятым решением. С некоторых пор, увлеченный временными связями, он был уверен, что все в организме зависит от состояния больших полушарий; и течение болезни определяется именно там. И еще верил он, что предстоящие исследования окажут великую услугу больному и врачу.

Как всегда в начале работы, два голоса дали знать о себе, оба принадлежали аспиранту.

«Опыты надо ставить на больном человеке, — настойчиво твердил один, — нельзя отступать от раз принятого порядка. В науке компромиссы нетерпимы».

«Может быть, допустить исключение? — неуверенно возражал другой. — Временные связи проще вырабатывать на животных. Кто знает, какие еще потребуются операции. Удастся ли в клинике найти таких больных?…»

«Обходились же мы без собак до сих пор, — не уступал клиницист физиологу, — какие основания отказываться от прежнего метода работы?»

В круг сомнения вплетались неожиданные соображения.

«Быков не согласится, — настаивал физиолог, — обязательно спросит: «Почему вы пренебрегли практикой павловской школы и опыты с временными связями, не проверив в лаборатории, перенесли в клинику?»

На это у аспиранта готов ответ:

«Человеческий организм, говорили вы, Константин Михайлович, представляет нередко более удобный и скорый, ведущий к цели объект, чем организм животного. Во многих случаях он представляет собой исключительный объект, который не может быть заменен никаким животным…»

Курцин решил действовать в зависимости от обстоятельств.

Итак, покорен ли желудок и его железы коре головного мозга?

Вопрос этот имеет полувековую историю. Движения желудка под влиянием психической причины впервые наблюдали с помощью рентгена. Сокращения усиливались, когда животное находилось в состоянии покоя, и прекращались в минуты возбуждения. «Хотя воля, — писалось по этому поводу, — не может контролировать мышечную деятельность желудка, она порой достигает этого косвенным путем».

То, что исследователям казалось исключением, результатом действия окольным путем, Быков обосновал как закономерность. Он доказал, что между корой головного мозга, где формируется воля, и желудком существует интимная связь. От того, будут ли собаке вливать теплый бульон в желудок или в двенадцатиперстную кишку, зависит характер сигналов, которые придут в полушария, и самый ответ на них коры. Бульон, введенный в желудок, ослабит временные связи, а в кишечнике, наоборот, укрепит их. Умению пользоваться математическим анализом мы обязаны временным связям, закрепившимся в коре головного мозга. Однако на сытый желудок, как известно, расчеты даются с трудом и не всегда точны. Пройдет час-другой, пища проследует в двенадцатиперстную кишку, и знаний словно прибавится.

Курцину предстояло продолжить то, что так удачно начал Быков, — доказать, что и железы, как и мышцы желудка, покорны коре головного мозга. От больших полушарий зависит, усилить или ослабить сокоотделение или даже вовсе его затормозить.

Средством лабораторного исследования избрали мнимое кормление — чудесный инструмент физиологии, созданный Павловым.

У собаки с фистулой желудка и перерезанным пищеводом связывали в мозгу появление пищи в кормушке со стуком метронома, светом лампы или звонком. Эти сигналы вызывали у животного слюноотделение. Съеденная пища выпадала из отверстия на шее, но ее собирали и вводили в желудок. Мнимое кормление становилось подлинным и укрепляло силу условных раздражителей.

Однажды экспериментатор накормил животное, но пищу в желудок не ввел. Собака осталась голодной, и надо было ожидать, что временные связи, как обычно при пустом желудке, полностью проявят себя. Случилось иначе: мнимо накормленный организм повел себя, как насытившийся; условные сигналы метронома и колокольчика частично утратили свое влияние. Уже одно жевание пищи вызвало такие же изменения в высших нервных центрах, как само насыщение. Шесть часов длилось это состояние: пятнадцать минут мнимой еды насытили животное надолго.

Итак, между верхним отделом пищеварительного тракта — полостью рта, с одной стороны, и корой головного мозга — с другой — существует теснейшая связь. Таковы ли эти отношения и с нижним отделом — желудком?

Результаты наблюдений оказались удивительными.

Оперированным собакам вводили в желудок резиновый баллон, нагнетали его воздухом и таким образом проверяли стойкость временных связей. Повторилось то же, что и в опыте с мнимым кормлением: искусственно наполненный желудок, как и естественно насыщенный, задерживал проявления временных связей. Достаточно было, однако, воздух из баллона удалить, и условные связи восстанавливались.

И верхний и нижний отделы пищеварительного тракта, проверенные в отдельности, подтвердили, что они подконтрольны органу, формирующему наше сознание. Оставалось выяснить влияние пищеварительного тракта в целом на устойчивость временных связей.

Мнимая трапеза и мнимо насыщенный желудок, проведенные одновременно, настроили собаку на благодушный лад. Она стала ласковой и повеселела. Условные раздражители полностью утратили свое влияние на нее. Кажущаяся сытость ослабила деятельность высших нервных центров. Так продолжалось, пока баллон оставался раздутым, но, едва из него удаляли воздух, тормозящие импульсы из желудка в кору мозга исчезали и временные связи восстанавливались.

Несмотря на удачу, снова столкнулись клиницист и физиолог, и снова аспиранту пришлось водворять внутри себя мир. Случилось это после одной из бесед с Быковым.

— У меня возникли затруднения, — признался Курцин. — Не знаю, право, как мне с ними управиться.

Ученый посочувствовал, но ничего не сказал. Он любил всякого рода тупики и препятствия в исследовательской работе и с интересом ждал сообщения помощника.

— Мы знаем, — продолжал аспирант, — что сокоотделение — свойство врожденное. Известно также, что деятельность желез регулируется корой, но где границы между наследственными и приобретенными регуляциями и как они сочетаются?

— А зачем это вам? — спросил Быков.

Курцин замялся, об этом он охотнее бы промолчал.

— Врачи спросят нас: как определить расстройство, возникшее в результате неполноценности желез, и болезнь, связанную с торможением нервных регуляторов?

— Вы уверены, что механизмов сокоотделения два? — заинтересовался Быков.

— Мне кажется, что так, — смущенно подтвердил помощник.

Ученый усмехнулся от удовольствия. И лабораторные работы и наблюдения над больными давно подсказывали, что железы желудка регулируются двояко. Теперь, когда Курцин об этом заговорил, догадка показалась ему более чем вероятной.

— Попробуйте раздражать железы желудка, когда кора мозга угнетена и, следовательно, временные связи бездействуют. Исключив один механизм, вы полнее измерите силу другого.

Какой чудесный совет! До чего остроумный и простой! Наконец-то он, Курцин, вернется к своим испытуемым и лабораторным опытам наступит конец. Нет, какая прекрасная мысль! Ученый как бы угадал его затаенное желание. Опыт несомненно будет успешным!

Несколько добровольцев согласились подвергнуть себя испытанию, помочь исследователю в его трудных исканиях. Они терпеливо научились проглатывать баллон, постепенно нагнетаемый воздухом, и дали, таким образом, измерить количество выделяемого ими в норме желудочного сока. Однажды ночью, когда испытуемые, проглотив баллоны, уснули, аспирант, склонившись над спящим, стал откачивать через трубку сок. Количество его на этот раз было ничтожно. Сказалось угнетенное состояние коры головного мозга, а следовательно, и слабость временных связей. Врожденные свойства у бодрствующих и во сне значительно уступали приобретенным. Наибольшая сила раздражения принадлежала импульсам, идущим из высшего нервного центра — коры головного мозга.

Павлов не ошибался, полагая, что железы не свободны от влияния условных рефлексов. Опыты на щенках подтвердили, что в первый месяц их жизни никакие механические раздражения желудка не способны вызвать у них сокоотделение. Не образуются в эту пору у них и временные связи на пищу. У детей они возникают лишь в два с половиной года и до семилетнего возраста продолжают быть неустойчивыми. Господство коры больших полушарий утверждается по мере созревания и совершенствования организма.

Врожденное и приобретенное было обосновано и разграничено.

Судьбе было угодно, чтобы Быков и его ассистент довершили и другое открытие Павлова, оказали медицине неоценимую услугу.

Много лет назад великий физиолог облагодетельствовал человечество, разработав способ добывания чистого желудочного сока у собак. Люди, лишенные собственного желудочного сока, нашли в новом препарате избавление от тяжелых страданий.

Со временем, однако, выяснилось, что новое средство не совсем полноценно. В нем нет свойственных лишь желудочному соку человека гормонов, оберегающих организм от малокровия. Некоторые больные после удаления желудка или части его в связи с этим заболевают.

Все попытки клиницистов получить в чистом виде желудочный сок человека ни к чему не приводили. Уверенные в том, что механическим раздражением нельзя добиться отделения сока, врачи извлекали его лишь после так называемого завтрака. Смешанный, однако, с пищей, он для лечебных целей не годился.

Два резиновых зонда и баллончик сделали невозможное возможным. В руках экспериментатора оказалось средство не только возбуждать железы для определения их качества, но и собирать сок для страдающих недостатком собственного.

Благодетельное начало, положенное Павловым, было завершено в лаборатории Быкова. Вместо неполноценного секрета желез собаки клиника получила натуральный — человеческий сок.

Трудная разведка на кривизне

Наш известный соотечественник хирург Иван Иванович Греков как-то обратился к Быкову:

— Объясните мне, пожалуйста, мой друг, почему опухоли и язвы желудка возникают обычно на его малой кривизне? Ведь слизистая оболочка на этой кривизне абсолютно ничего не выделяет… Случись беда на большой кривизне, не было бы и сомнений. Там — потоки кислот, как не нагрянуть несчастью. Давайте, Константин Михайлович, подумаем. Мы вам в клинике лабораторию оборудуем, материалы дадим, все, что спросите, отпустим… Угодно, я с Иваном Петровичем побеседую, попрошу направить вас сюда? Или вы не склонны променять лабораторию на клинику?

На это Быков ему ответил:

— Я не мыслю своей работы без тесной дружбы с клиницистами. Мои идеи рождаются в больничной палате. Экспериментируя на кролике, я думаю о больном человеке.

Павлов дал свое согласие, и Быков углубился в тайну малой и большой кривизны. Он разделил желудок собаки на Две неравные части, повторил в точности творение Павлова и — простим Быкову его отступничество — отгородил рядом еще один желудочек, вдоль линии малой кривизны. В одной части будет идти нормальное пищеварение, а в двух других, связанных общей нервной системой, — выделяться желудочный сок. Количество и качество его послужат ответом на поставленный экспериментатором вопрос.

Проходили недели в напряженных наблюдениях. У фистул маленьких желудочков велся тщательный счет выделения. Каждая капля заносилась в журнал: физиологи и химики изучали ее, сравнивали и строили по ней заключения. Так было установлено, что сок, вопреки господствующему убеждению, на малой кривизне отделяется уже в первые секунды, идет он обильно, его кислотность значительна, переваривающая способность огромна. Немного позже появляются первые капли из большой кривизны. И количеством и качеством они уступают соку соседнего желудочка. Прежние знания клиницистов оказались ошибочными.

Знаменитый хирург напряженно следил за экспериментами физиолога. Он был заинтересован в этой работе, вся его жизнь была посвящена хирургии внутренних органов.

— Чем вы нас обрадуете? — спросил он Быкова. — Ищете истину на кривизне?

— Мне кажется, — ответил ученый, — что мы ее откроем на малой.

— На малой? — удивился хирург. — Вы ставите под сомнение наши знания?

Быков пожал плечами:

— Стоит ли об этом жалеть! Я где-то, Иван Иванович, читал, что действия медиков, не располагающих точным методом диагностики, напоминают схватку бойцов, сражающихся с завязанными глазами. Такие врачи чаще поражают жизнь, чем отвращают смерть.

Именно на малой кривизне, как убедился Быков, возникает первое возбуждение, распространяясь по всей оболочке желудка. Один за другим включаются все три поля его, взаимно задерживая и ускоряя выделение желудочного сока. То, что принималось за единый процесс сокоотделения, оказалось суммой трех различных слагаемых.

— Я считаю несомненным, — сказал Быков, — что язвы желудка возникают именно там, где им и полагается возникнуть. Способствует этому высокая кислотность желудочного сока на малой кривизне.

Заключение ученого опрокидывало все представления хирургов, но факты были убедительны, и никто против них не возражал.

История эта имеет свое продолжение.

В лабораторию Быкова как-то приехал молодой клиницист. Ему надо было сделать небольшую работу — изучить влияние меда на пищеварение. Врачи давно уже пришли к заключению, что мед задерживает выделение желудочного сока, и рекомендуют больным как средство ослабить деятельность желез. Приезжий врач имел в виду проверить это путем физиологического опыта.

Ученый подготовил ему собаку с двумя фистулами, сообразно числу маленьких желудочков. Исследования предполагалось вести так: кормить животное медом, изучая при этом выделение желудочного сока.

С первого же момента возникли, казалось, неодолимые трудности: собака не была расположена к меду. Она решительно отказывалась от приторной кашицы, застревающей у нее в глотке. Исследователь, в свою очередь, настаивал на своем: он морил ее голодом, подогревал злосчастный мед, надеясь тем самым усилить у собаки аппетит и вынудить ее покориться неизбежному. Вслед за первым затруднением возникло и второе: выделение желудочного сока из фистулы резко понизилось. Особенно скверно проявил себя желудочек, выкроенный на малой кривизне. Он источал кровянистую влагу. Встревоженный врач обратился к Быкову:

— Я готов воздать должное вашему изобретению, ему предстоит великое будущее, но в моих опытах желудочек, право, не нужен и даже отчасти мешает.

Во всем виновато злосчастное творение Быкова, этот ненужный придаток к желудочку Павлова.

Очередная неудача не заставила себя ждать.

Теперь за опыты взялся Курцин. Он тщательно проверил состояние собаки, убедился, что на слизистой оболочке желудка нет повреждений, и перестал давать животному мед. Из маленьких желудочков вскоре побежал чистый сок. Опять в рацион ввели нежеланное блюдо, и прежние нарушения повторились. Первым сдал желудочек, выкроенный на малой кривизне. Болезненный процесс протекал в нем острее и резче. Исследователь неустанно проверял результаты и до тех пор повторял их, пока не убедился, что питание медом извращает отправление желудка и вызывает у собаки тяжелый невроз.

Создать у животных временную связь и вызывать расстройство условными средствами не стоило Курцину большого труда. Одно приготовление медового блюда или появление служителя, который эту пищу собаке подавал, вызывало у собаки расстройство.

— Итак, что мы узнали? — подытожил ученый. — Безвредный, казалось, для животного мед причинил ему страдания, Пища нежеланна — этого достаточно, чтобы выделение сока и кислотность его упали.

Вывод крайне поразил Курцина. Неужели это так? Павлов в свое время установил, что на каждый род пищи организм выделяет— сок различного качества. Неужели большее или меньшее расположение к блюду отражается также на свойствах желудочного сока? Врачи нечто схожее наблюдали, физиологи — никогда.

Чтобы выяснить это, аспирант перенес свои опыты из лаборатории в клинику. Наблюдения велись на больных с разрушенным пищеводом. Пища у них выпадала из отверстия на шее, а из желудка тем временем изливался желудочный сок. Его можно было измерить и взвесить, выяснить кислотность, изучить состав.

Ассистент повторяет опыт «мнимого кормления», проведенный Павловым на животных. Вместо собаки с перерезанным пищеводом и фистулой желудка у него разумное создание — человек. Его организм ответит, почему порция безвредного меда так глубоко уязвила подопытную собаку, верно ли, что желанная пища встречает в желудке особый прием.

Курцину не понадобилось придумывать методику, истина была добыта легко: больным давали различную пищу и исследовали их желудочный сок. Кривые, выведенные на листах наблюдения, подтверждали заключение Павлова. Каждый род пищи вызывает определенный желудочный сок. И еще открыл ассистент: рыбное блюдо — любимое — встречало в желудке сок такой высокой кислотности, какой слизистая оболочка желудка на другую пищу не выделяла. Менее желанные, мясные блюда встречали более сдержанный прием.

У исследователя было достаточно доказательств, что однообразная и неприятная пища задерживает выделения слизистой оболочки желудка и, вероятно, приводит к неврозу.

Эта замечательная работа, особенно метод ее помогли Курцину увидеть неполноту своих исканий и вовремя исправить одну серьезную ошибку.

Труд исследователя сравнивают обычно с работой строителя, воздвигающего здание из отдельных блоков и кирпичей. Это не так. Исследования протекают в обратном порядке: воссозданию предшествует разрушение, объект изучения расчленяется, чтобы вновь возникнуть из отдельных частей. «Сначала, — говорит А. И. Герцен, — ум человеческий дробит предмет, рассматривает, так сказать, монады его, — вот анализ; потом складывает их и получает полное познание… объемлющее части, — вот синтез».

Пришло время для Курцина обозреть наконец целое, кропотливо исследованное по частям, убедиться, что позади нет крупных промахов и при встрече никто не бросит ему: «Спасибо, Иван Терентьевич, удружили…, Пробовали делать по-вашему, не вышло».

Не так уж много предстояло проверять: тракт исследований весьма невелик, он начинается в полости рта и завершается в желудке.

Курцин мысленно обозревает пройденные этапы, все стадии пищеварения с момента, когда запах или вид яств вызывает первое сокоотделение.

Вот еда поступила в полость рта, и железы желудка вновь возбудились. Пищевой комок последовал дальше, коснулся желудка, стал его наполнять, и вновь желудочный сок отделился. Пища приблизилась к привратнику — и снова возникло отделение сока. Завершилась первая стадия — нервная, за ней последует вторая — химическая. Не нервы теперь будут возбуждать железы, а расщепленная пища, ее вещества. Они успели всосаться в кровь и с током ее вернуться в желудок, чтобы не дать возбуждению улечься. Позже из кишечника придут вещества, которые эту деятельность желез остановят.

Таков круг изысканий пройденных этапов в их последовательности.

Курцин мысленно обозревает свои удачи и неудачи и вдруг останавливается в недоумении. «Погодите, Иван Терентьевич, — говорит он себе, — у вас тут прореха. Что прореха — провал! Как можете вы судить о состоянии желез по соку, извлекаемому после раздражения желудка баллоном? Вы этим лишь узнали, как протекает первая стадия пищеварения, а как во второй? Не пострадал ли привратник? Не ослабела ли сила его гормонов? Возможно, они вовсе не поступают в желудок? Врачи отвергнут ваш баллон со всей его механикой. Им нужна картина, и обязательно полная. В анализируемом соке должен быть ответ, какова работоспособность желудка, как протекает в нем пищеварение. Врачей интересует не только первая — нервная, но и вторая — химическая фаза…»

Движимый тревогой за судьбу тех, кого страдания привели в клинику, преследуемый опасениями допустить ошибку и ввести в заблуждение врачей, Курцин снова вернулся в лабораторию. Здесь на животных он проследит, как развиваются заболевания и с какими изменениями в состоянии желез они связаны. Объектом испытания будет собака, а возбудителем болезни — медовая диета.

Аспирант повторил опыты Быкова и был свидетелем того, что увидел ученый. Четырехдневное кормление животного медом привело к расстройству пищеварения на долгий срок. Резко снизилось отделение сока и повысилась его кислотность. Возник разнобой между отдельными частями желудка: на малой кривизне еще обильно выделялся желудочный сок, а на большой его уже не было. Мясо, вызывающее резкое возбуждение желез, и молоко — весьма слабое, обнаруживали противоположные свойства.

Множество болезненных, явлений, обычно наблюдаемых у человека, ассистент увидел у собак. Бывало, пища, введенная в желудок животного, не вызывала отделение сока в продолжение первой стадии пищеварения или, наоборот, железы не выделяли ни капли сока на вещества, поступающие с током крови во второй стадии.

Теперь уже Курцин мог с уверенностью сказать, что различные расстройства пищеварения проистекают от неблагополучия в одной из его стадий. Каждая из болезней несет на себе черты одной из них — нервной или химической фазы.

Результатом этих работ был новый метод извлечения желудочного сока, разработанный в лаборатории. Не в пример прежнему, он мог многое сообщить о работоспособности желудка. Как и ранее, баллоном раздвигали стенки желудка и откачивали зондом сок, но исследование этим не исчерпывалось. К началу второй фазы пищеварения, когда расщепленные вещества с током крови спешат возбудить угасающую деятельность железы, в желудок вводили бульон или спиртной раствор, которые через час уже всасывались в кровь. Новая порция сока, извлеченная из желудка, должна была ответить, откликнулись ли железы на раздражения, возникающие во второй стадии пищеварения, и какого качества выделенный сок…

Никогда еще медицина не располагала тэкиал исчерпывающим методом исследования пищеварительной функции. Эти опыты многое принесли науке, но еще больше — самому Курцину. Он увидел, что в физиологии одинаково необходимы испытания на человеке и на животном. И лабораторными средствами можно послужить медицине.

Первые водоросли в безбрежном океане

Прошли годы с тех пор, как Курцин начал свои первые изыскания. Многое за это время изменилось. Прежний чемпион по боксу полусреднего веса давно оставил свое увлечение молодости. Позади осталась и футбольная площадка с ее шумными радостями. Не всегда у него достаточно времени, чтобы побывать на матче, и в последние годы число пропущенных игр стремительно растет. Его высокая фигура, широкие плечи, мускулистые руки и шея и в сорок с лишним лет все еще говорят о силе и физической гармонии. Многое изменилось и в его взглядах на физиологический эксперимент. Он примирился с мыслью, что опыты должны вестись на животных и результаты этих экспериментов могут служить человеку. Поверил он также в силу временных связей, в значение их для больного и врача. Аспирант стал ассистентом, доктором медицинских наук, автором нового метода исследования желудочно-кишечного тракта, у него появились свои ученики. В одном лишь остался он верным себе — по-прежнему работа тем более волнует его, чем очевиднее ее польза для клиники.

С некоторых пор его новые идеи все чаще возникают у постели больного. Не физиологические проблемы вдохновляют ассистента, а жалобы больных и собственные наблюдения над течением болезней.

Михаил Алексеевич Горшков не оставлял без внимания молодого исследователя. Он приходил к нему в палату, чтобы подсказать выход из затруднения, ободрить и приучить к испытаниям.

— Есть люди науки, — говорил профессор, — чувства которых нуждаются в подогреве. Им надо рассказывать о чужих страданиях, о нашей обязанности перед народом и собственной совестью… Не уподобляйтесь им.

— Я, Михаил Алексеевич, не могу быть забывчивым к нуждам больных, — ответил ему ассистент, — не могу себе этого позволить. Забуду я о своих обязанностях как врач, мне напомнит об этом долг советского человека, долг коммуниста.

Иногда эти беседы носили непринужденный характер, и было трудно решить, кто из собеседников профессор и кто ассистент. Говорили обо всем, спорили и возражали друг другу.

— Не думали ли вы над тем, — спросит ученый, — какие тайные узы связывают музыку с пищеварением?

Указания профессора на давнюю склонность человека сопровождать обеды и пиршества музыкой могут вызвать возражения ассистента. Вспыхнут разногласия, которые непременно завершатся примирением.

Профессор Горшков сказал как-то Курцину:

— Много уже сделано для того, чтобы изучить заболевания желез желудка. В некоторых случаях мы можем организму помочь. Менее благополучно обстоит с пониманием механизма сокращений желудка. Бывало не раз, что ослабление этой функции влекло за собою более печальные последствия, чем болезнь желез. Разберитесь в этом, и, — закончил он шуткой, — потомки оценят вашу заслугу — на медали в честь исследователя начертают: «Счастлив познавший причины…»

Речь шла о весьма серьезном явлении. Желудок, подобно сердцу, ритмично пульсирует. До пяти раз в минуту в нем возникают сокращения. Они начинаются у входа в желудок и завершаются у привратника. Их назначение: смешивать и проталкивать пищевой комок в кишечник. Без этих сокращений нормальное пищеварение невозможно. Клиницисты давно добиваются узнать, чем определяется пульсация и в какой мере она связана с другими заболеваниями.

Идея профессора пала на благодатную почву. Ассистент давно заметил, что между сокоотделением и сокращениями желудка наблюдается определенная связь. Были основания полагать, что сокращения эти возникают под действием пищи на мышцы желудка. Чем значительнее давление, тем интенсивнее пульсация. Подобные предположения высказывались и ранее, однако без достаточных доказательств.

Первые же испытания на животных, а затем на людях подтвердили, что введенный в желудок баллон значительно усиливает сокращения желудка. Пульсация становится тем сильнее, чем больше нагнетаемый воздух оказывает давление на мышцу. В желудке оказались нервные механизмы, вызывающие не только сокоотделение, но и пульсацию собственных стенок.

Картина менялась, когда опыты повторяли на больных. Тут результаты зависели от характера и течения заболевания. Количество и сила пульсации были значительны у людей с повышенным отделением желудочного сока и недостаточны, когда образование его почему-либо снижено или возникала раковая опухоль. У таких больных механические раздражения не могли оживить движения желудка.

Ассистент, таким образом, не только изучил механизм сокращения, но и сделал его средством распознавания болезней. В этом помогла ему разработанная им методика исследования. Только отказавшись от общепринятых приемов, не всегда прочных и весьма спорных, Курцин мог добиться успеха.

Врачи не замедлили задать ему новый урок, и ассистент не мог его не принять. У него была возможность заглядывать в глубь организма и видеть то, что до него казалось недоступным.

Врачи и физиологи нередко отмечали, что между состоянием желудка и болезнью печени существует какая-то зависимость. Так, вслед за образованием язвы желудка изменяется и желчеотделение. Или наоборот — воспаление желчного пузыря, приступы желчно-каменной болезни отражаются на сокращениях желудка и отделении сока. Нельзя ли с помощью новой методики вникнуть в тайну этого соподчинения? Кто знает, какие закономерности кроются здесь.

Рассказывают, что Колумб, увидев первые водоросли в безбрежном океане, догадался о близости материка. Ничтожно малое приоткрыло бесконечно великое. Когда Курцин убедился, что наполнение желудка становится сигналом для сокращения мышц и сокоотделения, он за этими частностями разглядел широкий простор для обобщения. Не служит ли желудок с его чувствительной поверхностью, спросил он себя, местом, откуда исходит влияние на всю пищеварительную систему, и, в частности, на печень?

Ускоряет же раздувание баллона в желудке отделение слюны, Более часа длится напряжение желез, пока баллон не опустеет. Почему бы не быть такой же связи между функционирующим желудком и прочими частями пищеварительной системы?

С таким убеждением Курцин приступил к исследованию печени и желчного пузыря.

Чтобы видеть, как эти органы себя поведут под давлением резинового баллона, он вывел у собаки желчный проток и образовал фистулы пузыря и желудка. Исследователь мог, таким образом, видеть действие баллона на печень и пузырь. Результаты сказались быстро. Сигналы наполненного воздухом желудка ускоряли воспроизводство желчи, усиливали сокращение желчного пузыря, а с этим и выход этого сока в двенадцатиперстную кишку. Все эти механизмы, приведенные в движение баллоном, замирали, как только исчезала причина, возбудившая их.

Благополучно обосновав то, о чем клиницисты лишь догадывались, Курцин вернулся в клинику, чтобы проверить лабораторные наблюдения. У изголовья больного он по-прежнему чувствовал себя хорошо. Тут все было подлинно, безыскусственно и достоверно. Он и теперь не склонен отречься от того, что сказал однажды Быкову:

«У человека мы такое с вами откроем, какое у собак не увидишь вовек…»

В новых опытах ничего не изменили. Наполненный желудок больного приводил желчный пузырь в движение, частота его ритма и сила сокращений зависели от свойств пищи. Вещества, привлекающие много желчи в кишечник, вызывают бурную деятельность пузыря, тогда как пища, способствующая лишь образованию желчи, эти движения замедляет. Одно жевание вкусного бутерброда выводит желчный пузырь из состояния равновесия. Его сокращения продолжаются до десяти минут, хотя съеденный бутерброд в желудок и не попадает. К таким же результатам приводит разговор с испытуемым о предстоящей еде или ее приготовление у него на глазах.

В сложной системе пищеварения все части ее покорны коре головного мозга, все они образуют временные связи с предметами и явлениями внешнего мира. Желчный пузырь не оказался исключением.

Всего этого наука не знала. Никому еще не удалось записать сокращения желчного пузыря у человека. Некоторые ученые все еще полагают, что этот орган не более важен, чем отросток слепой кишки, и даже выход желчи из печени осуществляется как бы помимо пузыря. Опыты на только что казненных преступниках, проделанные за рубежом, ничего нового не открыли. Из трех экспериментаторов двое утверждали, что электрическое раздражение вызывало у трупов сокращение пузыря, третий этого не наблюдал. В Штатах Америки из сорока восьми опрошенных клиницистов тридцать шесть отказались признать за желчным пузырем какое бы то ни было значение. Неудивительно, что во всех случаях желчно-каменной болезни врачи, сообразуясь с этой теорией, спешат удалить желчный пузырь…

«Часто говорится, и недаром, — учил Павлов, — что наука движется толчками, в зависимости от успехов, делаемых методикой. С каждым шагом методики вперед мы как бы поднимаемся ступенью выше, с которой открывается нам более широкий горизонт с невидимыми раньше предметами».

Методика, разработанная в лаборатории Быкова, так высоко вознесла физиологическое исследование, что разрозненное предстало как единое, вскрылись внутренние связи, ускользавшие от взора науки.

Ничтожно малое приоткрыло безмерно великое.

О поджелудочной железе

Повесть о том, как Курцин увлекся мыслью найти сокрытые связи между желудком и поджелудочной железой, с какой неутомимостью и остроумием он шел к своей цели, заслуживает того, чтобы о ней рассказать отдельно.

Вначале казалось, что тема исчерпана и ничего к ней прибавить нельзя. Известные физиологи XIX века, как и современности, сделали все, чтобы изучить железу. В 1875 году студент Петербургского университета Иван Петрович Павлов был удостоен золотой медали за экспериментальное исследование «О нервах, заведующих работой поджелудочной железы». Работа была нелегка и стоила экспериментатору величайших усилий. Всякое болевое раздражение во время опыта и операции прекращало деятельность этого крайне чувствительного органа. Физиолог, добравшись до железы, заставал ее полумертвой…

Когда был усовершенствован способ выведения наружу протока поджелудочной железы, многое в ее природе объяснилось. Стало известно, что гроздевидное тело, лежащее позади желудка, названное анатомами за его сходство со слюнными железами «брюшной слюнной железой», выделяет прозрачную жидкость, именуемую панкреатическим соком. В нем содержатся три растворимых фермента, расщепляющих белковые, крахмалистые вещества и жиры.

В 1888 году Павлов, исследуя деятельность поджелудочной железы, установил, что ею непосредственно управляют отдельные волокна блуждающего нерва. Помимо этого, желудочный сок, обычно насыщенный соляной кислотой, проникая вместе с пищей в двенадцатиперстную кишку, раздражает окончания ее нервов. Возбуждение передается блуждающим нервом поджелудочной железе, которая выделяет богатый щелочью сок.

Четырнадцать лет спустя англичане Стерлинг и Бейлис проделали следующий опыт. Они удалили у животного все нервы, связывающие железу с организмом, и доказали, что отделение секрета не прекращается. Не блуждающий нерв, утверждали зарубежные ученые, а химические вещества, образующиеся в двенадцатиперстной кишке, побуждают железу выделять свой секрет. Не будучи в состоянии правильно воспроизвести опыт русского ученого, они решили, что нервы вообще на поджелудочную железу не влияют.

В предисловии ко второму изданию своей книги «Лекции о работе главных пищеварительных желез» Павлов в связи с этим писал:

«В свое время и на основании достоверных фактов мы решили, что имеем дело с рефлекторным раздражением железы кислотой со слизистой оболочки верхнего отдела тонких кишок. Случайный опыт физиологов привел их к открытию здесь особенного, совершенно неожиданного механизма…»

На этом признании, кстати слишком поспешном, история не кончилась. Некоторое время спустя один из учеников Павлова посетил Англию и воспроизвел там перед Старлингом и Бейлисом опыт с перерезкой блуждающего нерва. Англичане согласились и признали существование двоякого механизма — нервного и химического.

Много лет спустя другой ученик Павлова снова отстоял открытие русского ученого. Исследуя влияние блуждающего нерва на поджелудочную железу, он убедился, что нерв этот возбуждает деятельность железы особым путем — выделяете кровеносный ток химические вещества. Оба возбудителя — и нерв и секрет, выделяемый двенадцатиперстной кишкой, — проявляют себя через одну и ту же среду…

В 1950 году теория Стерлинга и Бейлиса была опровергнута полностью. В лаборатории Быкова установили, что секрет двенадцатиперстной кишки действует на поджелудочную железу не иначе как через окружающие ее нервные окончания… Павлов был прав: только нервам дано управлять деятельностью поджелудочной железы.

Задолго до того Павлов вновь возвращается к поджелудочной железе, на этот раз не по своей инициативе.

К знаменитому физиологу обратился с просьбой молодой патологоанатом Леонид Васильевич Соболев. Он намерен исследовать причину диабета и нуждается в помощи физиолога — автора нового метода перевязки протока поджелудочной железы.

«Беседуя с Соболевым по поводу его работы, — вспоминал потом Павлов, — я был поражен массой мыслей и глубокой вдумчивостью в затронутых им вопросах. Соболев производит на меня впечатление выдающейся личности».

То, что двадцатитрехлетний анатом нашел в поджелудочной железе, слишком значительно, чтобы не остановиться на этом подробно.

Причина диабета долгое время оставалась неизвестной. Первыми изучали это расстройство клиницисты, открывшие связь между сахарной болезнью и поджелудочной железой. Они доказали это на опыте: животные, у которых удаляли железу, заболевали диабетом.

Наблюдалось и другое. Физиологи перевязывали у животных проток здоровой железы, не давали ее соку выхода в кишечник, а диабет почему-то не наступал. Перевязанная железа затем погибала, а сахарный обмен нисколько от этого не страдал. Достаточно было, однако, эту погибшую железу удалить, как немедленно наступал диабет… Стоило только вырезанную железу вновь вшить, и течение болезни обрывалось. То же самое происходило, когда вместо целой железы вшивали лишь одну двенадцатую часть ее…

Полагали, что железы, помимо того что участвуют в пищеварении, чему служит проток, ведущий в кишечник, выполняют еще одну, неизвестную функцию. В них образуются вещества, поступающие непосредственно в кровеносные сосуды. Все попытки извлечь этот сок искусственным путем не привели к успеху. Не дали результатов все усилия лечить больных диабетом вытяжками, полученными из поджелудочной железы.

Создался тупик. Научная мысль на этом остановилась.

Рассуждения Соболева развивались примерно следующим путем.

Заболевание диабетом связано каким-то образом с изменениями в самой поджелудочной железе. Перевязка ее протока, из которого в кишечник поступает пищеварительный сок, не отражается на сахарном обмене. Гибель железы, если только она не удалена из организма, также не порождает диабета. Не очевидно ли, что в самой железе находится нечто живущее своей самостоятельной жизнью, способное пережить поджелудочную железу?

И как анатом и как физиолог Соболев решается искать это таинственное «нечто».

Он будет перевязывать проток поджелудочной железы у подопытных животных и наблюдать под микроскопом, какие клетки при этом выживают. Они-то, вероятно, и порождают вещества, способствующие нормальному сахарному обмену.

Список животных, изученных на опыте, был более чем внушителен: тридцать кроликов, четырнадцать собак, двенадцать кошек, пять быков, пять телят и пять баранов, четыре свиньи, множество голубей, кур и уток, кукушка, ворона, коршун и ястреб.

Первый кролик, которому перевязали проток железы, был убит через сутки после операции, второй — после двух, шестой — на пятый день, а последний — спустя двести дней. Поджелудочные железы кропотливо изучались, и во всех случаях наблюдалась одна и та же картина. Вынужденная бездействовать, железа вырождалась, а отдельные крошечные скопления клеток в ней продолжали жить и снабжаться кровью. Среди умирающей и вырождающейся ткани островками сохранялась ничем как будто не нарушаемая жизнь. Именно эти островки привлекали внимание исследователя. Он проследил их состояние на огромном материале и добился того, чего никому до него не удавалось достичь…

За тридцать лет до того, как Соболев приступил к своим экспериментам, в 1869 году, ученый Лангерганс, изучая строение поджелудочной железы, обнаружил в ней островки из клеток особого типа. Он не мог объяснить их значения и ничего не прибавил к тому, что увидел, но имя Лангерганса крепко пристало к островкам. Позднейшие исследователи пришли к заключению, что островки эти суть истощенные клетки поджелудочной железы и не имеют самостоятельного значения.

Именно эти островки, как бы далеко ни зашло вырождение железы, не сдавались в опытах Соболева. Молодой ученый решил, что островки эти — железы, выделяющие секрет, способствующий сахарному обмену. Дальнейший ход его мыслей шел примерно следующим путем. Если островки так независимы от пищеварительной деятельности поджелудочной железы, то повреждение ее не должно отразиться на их состоянии, и наоборот, у больных диабетом именно они должны нести на себе следы поражения.

Чтобы убедиться в этом, Соболев изучает трупы людей, погибших от различных болезней, связанных с поражением поджелудочной железы, а также трупы умерших от диабета.

Удача сопутствовала молодому ученому. В случаях, когда болезнь косвенно поражала поджелудочную железу (при склерозе сосудов, туберкулезе, сифилисе и некоторых других заболеваниях), клетки островков не погибали. Они проявляли стойкость к различным вредным влияниям, большую способность сопротивляться, чем пищеварительная часть железы. Иными были результаты, когда анатом вскрывал умерших от сахарного мочеизнурения. Тут неизменно обнаруживалось резкое уменьшение количества островков, а иногда и полное их отсутствие. Сохранившиеся островки представлялись резко измененными.

Орган, регулирующий сахарный обмен, был открыт. Но исследователь на этом не успокоился. Он решил доказать современникам, что островки — не истощенные клетки, а нормально действующая ткань.

Предметом интереса молодого ученого были дети-недоноски и умершие вскоре после рождения. Их поджелудочная железа подтвердила, что пищеварительная часть железы слабо развита, а островки столь многочисленны и совершенны, какими они не бывают у взрослых людей. Откуда бы взяться отжившей и вырождающейся ткани у ребенка-недоноска?

Изучая островки у новорожденных телят, исследователь отметил, что этих клеток у них в пять раз больше, чем у быка, и по величине они не уступают бычачьим.

Соболев заключает свою диссертацию следующими словами:

«…Назначение островков — регулирование углеводного обмена в организме. С гибелью островков эта функция выпадает и наступает сахарное мочеизнурение… В перевязке протока мы обладаем средством анатомически изолировать островки и изучать химизм лишь этих одних элементов». Он рекомендует больным пользоваться «железами новорожденных телят, у которых островки развиты сравнительно с пищеварительным аппаратом весьма хорошо и железа поджелудочная у новорожденных почти не способна к пищеварительной работе, а поэтому можно надеяться, что пищеварительные соки не будут мешать действию островков…».

Так трудами русского ученого обнаружилось еще одно свойство поджелудочной железы.

Спустя двадцать лет после опубликования открытия Соболева канадский врач Бантинг поразил мир сообщением о том, что он нашел средство лечить диабет инсулином — вытяжками из поджелудочной железы теленка…

И строение и деятельность поджелудочной железы были исследователями строго изучены, не были оставлены без внимания и связи с желудком. В конце девятнадцатого — начале двадцатого века знали уже, что введение эфира в желудок вызывает отделение поджелудочного сока, что возбуждение железы наступает обычно прежде, чем пища переходит из желудка в двенадцатиперстную кишку. Было также известно, что количество веществ, отделяемое железой, зависит от объема и удобоваримости пищи: крупно изрубленные куски мяса приводят к более обильному сокоотделению, чем мелко изрезанные. Чтобы проследить скорость отделения поджелудочной железы, пробовали также растягивать желудок баллоном. Опыт проводили над свежеоперированным животным, усыпленным наркозом, и неудивительно, что чувствительные к боли железы обманули надежды исследователя, не откликнулись на раздражение.

Курцина вдохновляло желание увидеть между желудком и прочими частями пищеварительной системы непосредственную связь. Он верил, что насыщение служит сигналом для включения деятельности поджелудочной железы и что эта сигнализация опережает действие блуждающего нерва и выделения двенадцатиперстной кишки, двигающиеся к железе с током крови.

Как всегда, когда Курцин пускался в дебри исканий, его вдохновляли думы о клинике. Если бы удалось найти механизм, связывающий этот орган с желудком, думал он, врачи могли бы узнавать о состоянии железы по сокращениям желудка. Это тем более необходимо, что поджелудочная железа заложена глубоко в организме и исследование ее почти невозможно.

Первые же опыты серьезно обнадежили ассистента. Двести пятьдесят кубических сантиметров воздуха или воды, наполнившие баллон в желудке животного, уже через минуту вызывали отделение поджелудочного сока. Выделения усиливались в три с лишним раза, когда содержимое желудка увеличивалось вдвое, и почти прекращались, когда объем воды или воздуха превышал пятьсот кубических сантиметров. В этом случае у животных наступала рвота — результат вмешательства защитных механизмов. Удаление раздражителя — воды или воздуха — резко меняло деятельность железы. В любой части желудка, на дне ли, на большой или малой кривизне или в привратнике, — всюду были рассеяны нервные сигналы, способные возбудить железу.

Результаты не совсем удовлетворили ассистента. Опыты проводились на животном, а так ли это происходит у человека? Нигде на белом свете желудок собаки не набивают воздухом или водой. Как еще откликнется железа при подлинном насыщении? Пища бывает и холодная и теплая — как отразится на сокоотделении та же вода в баллоне высокой или низкой температуры?

Опыты дали недвусмысленный ответ. Сигнализация из желудка в поджелудочную железу поражала удивительной точностью. Вода, нагретая до десяти градусов, вызывала лишь десять кубиков сока в час; тридцати восьми градусов — тридцать девять кубиков за то же время и сорока пяти градусов — сорок пять кубиков.

Еще больше вырастало сокоотделение, когда желудок собаки с перерезанным пищеводом вначале раздражали баллоном, наполненным воздухом, затем водой сорока пяти градусов тепла и лишь потом давали ей есть. При этом мнимом кормлении количество поджелудочного сока достигало семидесяти пяти кубиков в час — значительно более, чем при подлинной еде. В руках исследователя был прием — с помощью различной сигнализации заставлять железу давать больше или меньше сока.

Еще один вопрос к природе.

Воздействуя на желудок, мы можем оказать влияние на поджелудочную железу. Медики спросят: насколько эти влияния продолжительны, можно ли повторными раздражениями усилить возбудимость железы, когда в этом возникает потребность?

Опыты ответили недвусмысленным «да». Длительное раздражение желудка баллоном повышало отделение желез не только во время еды, но и в продолжение последующего времени.

Все эти опыты Курцин повторил на больных и получил те же результаты,

О так называемой «сшибке»

Врачи, собравшиеся в 1950 году послушать Курцина на одном из своих собраний, имели все основания проявить нетерпение. В продолжение полутора часов он подробно говорил об условных рефлексах, о «возбуждении» и «торможении», о «дифференцировке» и «сшибке». Они много раз слышали об этом, читали в книгах, но почему он вдруг вздумал потчевать их физиологией? Где обещанное сообщение о неврозе желудка и язвенной болезни?…

Курцин догадывался о настроении своих слушателей и всячески старался разнообразить затянувшееся вступление. Он придумывал примеры из клинической практики, отпускал шутки, цитировал Павлова и красноречивыми жестами призывал своих слушателей к терпению.

Свою речь ассистент начал издалека, с той поры, когда Павлов занялся «сшибкой» — возбуждал животных сверхсильными раздражителями, перенапрягая их вынужденным торможением, и, «сталкивая» эти состояния подъема и угнетения, вызывал экспериментальный невроз. Все это Курцину хотелось показать на примере и обязательно из клинической практики, удивительно ли, что вступление так затянулось?…

— Я понимаю ваше нетерпение, — как бы извинялся ассистент, — я бы рад не томить вас, да примеры уж очень хороши. Вот еще один — сам Павлов приводит его для объяснения невроза… Дочь присутствует при последних минутах отца. Она знает, что он скоро умрет, но от больного скрывает правду, уверяет, что все превосходно, замечательно. У самой горе, тоска смертная, а надо улыбаться, утешать старика. К чему это ведет? Конечно, к неврозу. Почему? Столкнулись два нервных процесса: возбуждение — хочется плакать, рыдать и торможение — подавляй свою скорбь, улыбайся и держись. Столкнулись и стукнулись… Или такой еще пример: меня оскорбили, ранили в самое сердце, а ответить, проявить возбуждение нельзя. Тормози, одолевай раздражительный процесс… Вот и невроз. То же самое и на собаках выходит. Нагружу тормоза через силу, задам трудных задач — и готов сокол, сорвался. Не одни наши собаки нажили во время наводнения 1924 года в Ленинграде невроз, сколько людей пострадало тогда!

Вот и все. Теперь пора перейти к делу, никаких больше отступлений, конец.

Мы задумали вызвать у собаки невроз и проследить, как это отразится на деятельности желез. Не мне вам рассказывать, каково влияние душевных страданий на нормальное пищеварение. Еще Мудров говорил: «Должно удалить больного от забот домашних и печалей житейских, кои сами по себе болезни…»

Собаке наложили фистулу желудка и выкроили маленький изолированный желудочек, в который, как известно, пища не попадает. Благодаря общим нервным связям в нем отражаются все процессы, происходящие по соседству. Затем у животного выработали серию временных связей. Звучание метронома частотой в сто двадцать ударов в минуту и зажигание электрической лампы, подкрепляемые обычно пищей, стали сами по себе вызывать отделение слюны. Стук метронома частотой в шестьдесят ударов в минуту ничего хорошего собаке не сулил, и раздражитель поэтому вызывал у нее торможение. Интересно было проверить, как эта мозговая работа отражается на состоянии желудочных желез.

Выяснилось, что она действует угнетающе. Для вас, клиницистов, это не новость, нечто подобное вы видели в клинике, и неоднократно. Тем интересней мне казалось проследить, что будет дальше.

Опыты продолжались. Мы снова и снова вызывали перенапряжение мозговых центров и каждый раз убеждались, что сокоотделение снижалось. Железы желудка болезненно откликались на испытания коры больших полушарий мозга… Должен вам сказать, что в ответственных случаях я опыты делаю сам и никому их не доверяю. Ждать подолгу решения мне не под силу, а ошибка помощника отодвинет результаты на несколько дней…

Пришло время перейти к последней части опытов, столкнуть состояния возбуждения и торможения, вызвать битву в коре головного мозга. Это было нелегко, и я, признаться, не сразу добился удачи. «Во врачебном искусстве, — говорит Мудров, — нет врачей, окончивших свою науку». То же самое относится и к физиологии.

Мы приступили к этим экспериментам. Наши приемы не изменились: свет лампы и метроном, отбивающий сто двадцать ударов в минуту, вызывали готовность к еде, а метроном с замедленным звучанием — торможение. В опыт ввели маленькое новшество: прежде чем включить условные раздражители, призывающие организм к еде, звучал сигнал торможения — жестокая весть, что пищи не будет и голод придется подавить. Так продолжалось не больше минуты и повторялось в течение нескольких дней. Прежде, чем поесть, собака подвергалась угнетению, которое сменялось возбуждением, связанным с получением еды.

Первое, что мы увидели, — это резкое снижение выделения слюны. Сигнал торможения не давал железе возбудиться, хотя условный раздражитель — свет лампы, сменивший его, — призывал ее к действию. Изменилось и поведение собаки. Послушная и уравновешенная, она стала беспокойной, по всякому поводу отчаянно лаяла и рвалась из станка. У нее порядком испортился характер.

Что же случилось, спросите вы, с деятельностью желудочных желез?

Мы проверили их состояние в первый же день и были поражены результатом. У накормленного животного вначале не выделилось ни капли желудочного сока. Он появлялся не на пятой, а на восемьдесят пятой минуте. Количество его было недостаточно, кислотность слабая, а переваривающая сила ничтожная. Так проходили недели и месяцы, состояние собаки оставалось тяжелым. Напрасно мы ждали перемен, прежняя возбудимость желез не восстанавливалась. Едва собаку вводили для опытов, она погружалась в состояние полусна, вяло реагировала на сигналы, сулившие ей пищу, и часто отказывалась от еды, будучи голодной. Мы вынуждены были прекратить дальнейшие опыты над ней.

Кажется невероятным, чтобы стуком метронома можно было извратить функции желез, вызвать расстройство высшей нервной деятельности, ввергнуть организм в состояние хаоса, но мы имели возможность проверить себя и убедиться, что не ошиблись. Некоторое время спустя, когда собака полностью выздоровела, мы ввели ее в камеру, где наши опыты когда-то надломили ее. Она оставалась там пятнадцать минут в состоянии полнейшего покоя, не подвергаясь никаким испытаниям. Четверть часа — небольшой срок, но дорого она за это поплатилась. Собака заболела, и в течение суток деятельность ее желез была угнетена.

Вот вам и временные связи. Вы скажете, конечно, что у людей так не бывает. Столь незначительное событие, как вынужденный отказ от принятия пищи, не может повлиять на деятельность желез. Вам и в голову не пришло бы искать причину болезни желудочных желез в подобной случайности. Позвольте привести вам любопытную иллюстрацию к моим словам…

Ассистент подумал, что он слишком злоупотребил вниманием аудитории, клиницисты, вероятно, устали слушать его, и добавил:

— Иллюстрацию на человеке… Я имею в виду клинический случай. Наблюдали мы как-то больного с фистулой желудка. Нас интересовало, в какой мере мозг регулирует выделения желез желудка. Все шло хорошо, мы беседовали с испытуемым о жареной форели, дивных бефах и соусах, вели абстрактные рассуждения, не подкрепленные ни видом, ни запахом пищи. Распаленный аппетит и взвинченное воображение больного позволили нам увидеть, как в склянку набегал чистый желудочный сок. Весь разговор длился десять минут, а сокоотделение затянулось на много часов. Было похоже на то, что кора отпускала на каждое воображаемое блюдо положенную порцию желудочного сока.

Среди беседы к нам пришла медицинская сестра, чтобы взять кровь из пальца больного. Укол иглы прекратил сокоотделение на несколько минут. Настроение испытуемого резко изменилось, он стал мрачным и долго выражал свое недовольство происшедшим.

Мы повторили этот опыт, вызвали у испытуемого отделение желудочного сока и сразу же заговорили о том, что придется еще раз взять у него кровь. От одного предупреждения железы желудка перестали отделять сок.

Нельзя недооценивать силу временных связей.

Один из моих помощников выяснил в свое время, что сладкая пища ведет к расширению кровеносных сосудов, а горькая, кислая и соленая — к большему или меньшему сужению их. После многих сочетаний условного раздражителя — света лампы — с приемом этих веществ одна лишь вспышка красной лампы действовала на сосуды, как глюкоза, свет зеленой — как хинин, свет синей — как соляная кислота, а обыкновенной — подобно раствору соли. Во всех опытах вспышка электрического света оказывала большее действие на сосуды, чем сами вкусовые вещества.

Однажды экспериментатор решил столкнуть состояние возбуждения сосудов, связанное с приемом глюкозы, с процессом торможения. Он зажег красную лампочку, связанную в мозгу испытуемого с ощущением сладкого, и дал ему глоток хинина. Условный раздражитель подавил чувство горечи. Сосуды ответили так, словно в рот испытуемого ввели не горькую жидкость, а сахарный раствор. В других таких опытах люди затруднялись определить вкус выпитого хинина или принимали его за сладкий раствор.

Как же отражается, спросили мы себя, столкновение процессов возбуждения и торможения — эта битва в коре мозга — на других частях желудочно-кишечного тракта? Взять хотя бы поджелудочную железу.

Эти опыты, как и прежние, мы не рисковали ставить на людях. У меня, как вы знаете, все сотрудники — врачи и среди них ни одного физиолога. Все мы помним отлично наставления Боткина: «Нельзя позволить себе экспериментировать без громадной осторожности на человеке… Всегда следует иметь в виду тот спасительный страх, чтобы не повредить больному, не ухудшить чем-либо его состояние…»

Мы вывели у собаки проток поджелудочной железы наружу и одновременно образовали фистулу желудка. Можно было таким образом животное кормить и при этом регистрировать отделение поджелудочного сока.

В один прекрасный день, когда собака насыщалась мясом и хлебом, перед ней внезапно появилась кошка. Собака оставила еду и с лаем ринулась на непрошеную гостью. Несколько раз возвращалась она к пище и вновь бросалась на кошку. Ожесточенная стычка между чувствами голода и вражды — столкновение пищевого и оборонительного инстинктов — пагубно отразилась на поджелудочной железе. В течение двух недель выделение сока было крайне повышенно.

Опыты видоизменили. На помощь призвали индукционную катушку. В момент, когда собака начала есть, ее поразил электрический ток. Экспериментатор заблаговременно прикрепил один электрод к металлической фистуле желудка, а другой — к миске. На собаку это произвело гнетущее впечатление. Она отскочила и попятилась, испуганно глядя на посуду, всегда, казалось, дружелюбную к ней. Миску она возненавидела и отказывалась брать из нее пищу. Сильно изменилась деятельность поджелудочной железы и повысилось количество отделяемого ею сока. Наполненный воздухом желудок возбуждал теперь железу в тринадцать раз больше обычного.

Я не очень понимал то, что случилось, и спросил однажды академика Быкова:

«Как вы думаете, почему желудочные железы сократили после сшибки сокоотделение, а поджелудочная, наоборот, усилила?»

Он, вероятно, уже подумал над этим и так изложил свои соображения.

«Не находите ли вы, — сказал он, — что было бы нецелесообразно, если бы невроз приводил к полному прекращению пищеварения? Сомневаюсь, чтобы такой организм уцелел в результате естественного отбора».

«Вы хотите сказать, — спросил я, — что одна железа заменяет в этом случае другую?»

«Я подозреваю, — ответил он, — что щедрость поджелудочной железы рассчитана в этом случае на то, чтобы полностью компенсировать бездействие желез желудка. Благо они могут друг друга подменять…»

Четыре месяца болела собака. Она отказывалась есть в моем присутствии и брала пищу лишь из рук служительницы. Было очевидно, что между видом экспериментатора и корой головного мозга животного образовалась временная связь. Мое появление во время еды вызывало у собаки состояние, схожее с действием электрического тока.

Из всего этого я заключаю, — закончил Курцин, — что при определенных условиях, под влиянием высшего регулирующего центра, могут наступить в отправлениях органа такие изменения, которые приведут к глубоким нарушениям всего организма. Разлад станет, в свою очередь, источником неверной информации в мозг, и оттуда последуют опасные для жизни импульсы. На этой почве возникнет язва желудка или двенадцатиперстной кишки. Клиника знает немало подобных примеров. Во время неприятельских налетов на Лондон число прободных язв желудка и желудочных кровотечений достигало небывалых размеров…

Такова гипотеза. Над ней Курцину придется еще потрудиться. К тысяче опытов, проделанных на оперированных собаках, ста сорока наблюдениям над оперированными людьми и множеству исследований желез желудка — у здоровых и больных — предстоит еще многое прибавить.

Курцин с одинаковым усердием продолжает свои изыскания и в захолустной больничке и в столичной клинике, ищет средства обратить свои предположения в строгую научную теорию…

Ему все дано для успеха: и прекрасный Институт физиологии имени Павлова, и безграничная моральная и материальная поддержка Советской страны, и серьезные научные достижения русской физиологии. Он может с уверенностью сказать: «Мы только потому так высоко стоим, что стоим на плечах гигантов». Высоко вознесенная русская физиологическая мысль Сеченова, Павлова, Введенского и Ухтомского послужит крепкой опорой советскому исследователю Ивану Терентьевичу Курцину.

Глава десятая Душевные лекарства

Намерение, которое не осуществилось

Случай этот сам по себе мало чем отличался от множества других трагических курьезов, обычных для медицины, насыщенной фактами и бедной доказательствами. Рассказывая о нем Быкову, профессор Андреев не подозревал, что разговор так неожиданно обернется.

В одну из больниц Ленинграда доставили девушку, весьма истощенную, с неукротимой рвотой. Больная стонала и жаловалась, что живот ее полон червями и она заживо гниет. Терапевты предположили у нее опухоль желудка и рекомендовали ее оперировать.

Профессор сделал операцию, изучил желудок и пищевод больной, но ничего не обнаружил. Памятуя древнее изречение, что «медицина излечивает редко, облегчает часто и утешает всегда», он сказал девушке:

— Я вырезал у вас изрядную опухоль, теперь вы будете совершенно здоровы.

Больная вскоре оправилась, и ее перевели в терапевтическую клинику. Проходит несколько дней, и девушку снова доставляют к хирургу, с болезненной рвотой. Консилиум специалистов настаивает на том, что страдания связаны с болезнью желудка. Хирург мог ошибиться, операцию надо провести заново. Андреев возражает, не соглашается, но спорить бессмысленно, девушка гибнет, и ничем другим ей помочь нельзя. Вскрыли полость живота, и консилиум убедился, что хирург не ошибся — пищевод и желудок в порядке. Девушка умерла от истощения, наука не смогла ей помочь. Профессор решил найти объяснение тому, что случилось. Он отправляется на поиски друзей умершей — анамнез должен быть собран, пусть с опозданием.

История оказалась несложной. На окраине города снимала комнату девушка-кондуктор. Нелюдимая, скромная, она встретилась с молодым человеком и полюбила его. Пошли счастливые дни, свидания, прогулки, приятные заботы о новом платье. Однажды на вечеринке они сидели рядом, смеялись и шутили, вдруг ее стошнило, и изо рта выполз глист. Это ее потрясло. Какое несчастье, она полна червями, они ползут уже изо рта! Начались рвоты — стремление организма избавиться от воображаемого зла, — и в результате кажущаяся болезнь привела девушку к гибели.

— Врачи, как вам известно, — закончил Андреев, — называют подобные страдания психоневрозами. Как вы, Константин Михайлович, объясните механизм такого рода заболевания?

Печальная история вызывает у Быкова глубокое раздумье. Он опускает глаза, складывает руки на коленях и в таком положении некоторое время сидит неподвижно.

— Девушка, значит, погибла, — задумчиво произносит он. — Жаль!

Ему приходит на память ряд подобных примеров из далекого и недавнего прошлого. Истории скорбные, необъяснимые, все еще ожидающие своего разрешения.

Здоровый и крепкий садовник жалуется врачу на острые боли где-то в желудке, пробуждающиеся у него при виде красной герани. Книга с алым обрезом причиняет ему нестерпимые муки. Едва книга отложена, боли стихают. Болезнь возникла во время работы. Он переносил горшки красной герани, когда случайное расстройство причинило ему страдание. Врачи утверждают, что он внушает себе эти боли, он же винит в своих муках все оттенки красного цвета.

Быков мысленно читает книгу страданий, перелистывает жизнь за жизнью, штудирует свидетельства своих современников.

Бывали случаи, когда припадки пляски святого Витта или паралич у родителей вызывали такое же заболевание у находившихся тут же детей. Упоминание о воде в присутствии страдающего водобоязнью может вызвать у него повторение припадка. Дюбуа рассказывает, что два брата были укушены бешеной собакой. Один из них должен был немедленно уехать в Америку, и его потеряли из виду. Когда он по прошествии двадцати лет вернулся и узнал, что брат его тогда умер от водобоязни, он, потрясенный этим известием, заболел и умер. Врачи, лечившие его, подтвердили, что наблюдали у него все симптомы водобоязни…

Жена, много перетерпевшая от дурного характера мужа, почувствовала как-то во время ссоры болезненное сжатие в желудке. После этого она долго не могла есть. Боль исчезла, и случай забылся. Проходит много лет, муж умирает, и сын, как отец в свое время, становится источником горя для матери. Каждый раз, когда она видит его, желудок у нее мучительно сжимается.

Еще одна скорбная страница.

У девочки поднимается рвота, едва она почует запах лука. За рвотой следует озноб, сердцебиение и чувство беспричинного страха. Восемь лет назад, когда умерла ее сестренка, в доме варили снадобье из лука. Девочка стояла у изголовья умирающей, не сводила с нее глаз, обнимала и прикасалась к ней во время агонии. Ей сделалось тогда дурно, сильно забилось сердце, стало знобить и появилась рвота.

Пока Быков говорил, хирург, сосредоточенный, ходил взад и вперед по комнате. Время от времени он останавливался у книжного шкафа и пристально смотрел сквозь стекло на корешки книг. По выражению его недовольного и даже сердитого лица можно было с уверенностью сказать, что ему не до книг. Ему просто безразлично, на чем остановить глаза. Когда ученый замолк, хирург нетерпеливо пожал плечами и с укоризной сказал:

— Пример не служит ответом. Вы как бы ответили вопросом на вопрос. У меня в короткое время было два трудных случая, они занимают меня, и я хотел бы услышать ваше мнение.

Леонид Александрович Андреев был в высшей степени искусным хирургом и в лаборатории Павлова долгие годы сочетал хирургию с физиологическим экспериментом. Его блестящая операция на органах слуха позволила ему сделать нечто такое, что до него казалось неосуществимым. Разрушив тонкой иглой отдельный участок улитки слухового аппарата, он лишил животное возможности воспринимать звуковые колебания от трехсот пятнадцати в секунду и ниже. В остальном слух функционировал исправно.

Трудный случай, о котором упомянул хирург, имел место недавно в одной из хирургических клиник.

Туда доставили больную лет двадцати пяти, высокую, стройную, со здоровым румянцем на щеках и выражением глубокого страдания на лице. Опираясь на костыли, она ставила ноги не спеша, осторожно и с трудом переступила порог приемной. Без костылей она терялась, беспомощно вытягивала руки, как бы опасаясь потерять равновесие. Никаких признаков болезни хирург у нее не нашел. После долгой непринужденной беседы больная рассказала, что в своем несчастье винит свекровь. Та извела ее попреками, смеялась над ней и жестоко на людях обижала. Дошло до того, что при виде обидчицы у невестки подкашивались ноги. Одно воспоминание о ней положительно валит несчастную с ног.

Надо было проверить заявление больной и тем самым решить, оставить ли ее в хирургической клинике или передать врачу-невропатологу. Андреев поступил иначе: он предложил больной пройтись по кабинету и, шагая с ней рядом, вдруг резким движением выбил из ее рук костыли и решительным тоном приказал: «Идите, вы здоровы!»

После короткого испуга больная без костылей направилась к выходу.

— Я прекрасно понимаю, Константин Михайлович, — сказал хирург, — что в психоневрозах ничего нового нет. Но проблема вот уж сколько десятилетий не двигается с места. Никто так не близок к тому, чтобы рассказать нам природу этой болезни, как вы.

— Допустим, — согласился Быков.

— Такой возможностью не следует пренебрегать.

— Вы хотите мне что-нибудь предложить?

Они были друзьями, и Андреев позволил себе быть откровенным до конца.

— Я рекомендовал бы вам сочетать физиологические опыты в лаборатории с наблюдениями в клинике.

— Вы уверены, — многозначительно спросил Быков, — что это так легко? Ведь клиницисты народ неподатливый, я бы сказал — трудновоспитуемый.

Улыбка Андреева напомнила ему, что перед ним клиницист, и он поспешил добавить:

— Хирурги, разумеется, тут ни при чем… Я имел в виду невропатологов, тех, кого это касается. Я обращался к ним, и, надо вам сказать, они плохо мне помогали. Их пугали наши приемы, недостаточно проверенные практикой, и на мое предложение провести исследование на больном обычно отвечали: «Человек не собака, нельзя экспериментировать на нем».

«Но ведь то, что вы делаете изо дня в день, — говорил он им, — тот же эксперимент. Его единственное преимущество — столетия печальной славы».

В этой косности была своя закономерность. Быкова она не удивила. Ни один новый шаг в медицине не обходился без жестокой борьбы. Известно, с какой неприязнью врачи встретили хинин, лечение холодной водой и массаж. Сколько трудностей выпало на долю Ремака, прежде чем гальванический ток признали в Германии. Два десятилетия парижский факультет медицины отказывался признать учение Пастера. Парижская академия, та самая, которая отвергла громоотвод Франклина и назвала первое судно Фультона утопией, высмеяла Дженнера, автора противооспенной прививки. В некоторых странах день рождения знаменитого англичанина был объявлен праздничным днем, а во Франции и в Англии противились введению прививок. Печальные последствия не смущали врачей и ученых. В Лондоне хирурги отвергли антисептику Листера. Столичные клиницисты тогда лишь признали своего соотечественника, когда важность открытия была признана всем миром. В средние века научные разногласия решались проще и радикальнее: после смерти Роджера Бэкона его книги, заключавшие опасные новшества, были цепями прикованы на самых верхних полках оксфордской библиотеки, отданные во власть пыли и насекомых.

— Физиология животного как таковая, — настаивал Быков, — никого из нас не интересует. Мы ищем закономерностей, полезных человеческой клинике. Вам и вашим больным посвящены наша жизнь и труды.

«Мы предпочитаем ошибочную практику столетий, — как бы отвечали они ему, — сомнительной теории вчерашнего дня».

Они напоминали ему человека, который, заболев страхом смерти, утопился, чтобы избавиться от гнетущей скорби и тоски. Не зная толком механику этих явлений, смутно представляя себе значение коры полушарий, владеющей ключом к болезни и благополучию, врачи обращались к таинственным источникам, чтобы с помощью одного неизвестного воздействовать на другое, столь же непонятное и необъяснимое. Знаменитый клиницист XIX века Мудров окружает свои рецепты ритуалом. Богатым он прописывает дорогие лекарства в красивых пузырьках и обертках, религиозным советует принимать капли с молитвой и надеждой, бедным рекомендует домашние снадобья. «Назначат ли больному, — говорил он, — бром, глицерофосфат или пропишут, украсив греческим или латинским названием, громким, пышным и обязательно длинным, пилюли из хлебного мякиша или растение львиный зев, влияние их будет одинаково, если убедить больного, что от них у него наступит облегчение. Тогда лекарство будет принято с восхищением, а сие восхищение, радость и уверенность бывают иногда полезнее самого лекарства. Есть душевные лекарства, кои врачуют тело, — объясняет он, — они почерпаются из науки мудрости, чаще из психологии. Сим искусством печального утешишь, сердитого умягчишь, нетерпеливого успокоишь, бешеного остановишь, дерзкого испугаешь, робкого сделаешь смелым, скрытного — откровенным, отчаянного — благонадежным. Сим искусством сообщается больным та твердость духа, которая побеждает телесные болезни, тоску, метание и которая самые болезни тогда покоряет воле больного… Восхищение, радость, уверенность больного тогда полезнее самого лекарства».

Понимал это, очевидно, и Гиппократ. Прием больных он окружал ритуалом. Пока врач искал средства облегчить страдания больного, тот возносил молитвы богам.

У многих больных прекращаются боли при появлении врача или даже при одном приближении к приемной его. Уход врача в соседнюю комнату возобновляет страдания больного. Это дало основание распространенному мнению, что каждый носит в себе своего врача и что верное средство расстроить здоровье — вечно думать и беспокоиться о нем.

«Надо вам знать, — говорил Парацельс, — что воздействие воли — немалая статья во врачевании».

Павлов рассказывал о своем учителе Боткине:

«Лечило часто одно его слово, одно посещение больного. Сколько раз приходилось слышать от его учеников-клиницистов печальное признание, что те же рецепты и, по-видимому, при подобных же случаях оказывались недействительными у них, творя чудеса в руках учителя».

«Если больному после разговора с врачом не становится легче, — говорил Бехтерев, — то это не врач…»

Группа врачей Копенгагена условилась проверить силу самовнушения на человеке. Они обратились к властям с предложением умертвить осужденного преступника не колесованием, как практиковалось тогда, а путем вскрытия вен. Просьбу удовлетворили. Приговоренному завязали глаза и предупредили, какого рода смерть его ждет. Когда были закончены приготовления, осужденному сделали незначительные надрезы на коже и пустили по руке струю теплой воды, которую он должен был принять за обильное кровотечение. Одна уверенность в том, что он истекает кровью, вызвала у него судороги, холодный пот, и наступила смерть. Картина умирания во всех деталях напоминала гибель обескровленного, хотя в сосудах человека оставалось еще крови на долгую жизнь.

Поколения врачей и ученых задавали себе вопрос: где локализуется эта целебная сила, как овладеть ею? Люди выздоравливали от заговоров и колдовства, оттого, что принимали после еды двадцать жирных улиток, предварительно растертых в ступе, напивались кровью змеи или съедали птичье сердце. Было очевидно, что подобное «лечение» обязано своим успехом воле к здоровью, столь сокрушительной, что рядом с этой направленной силой все лечебные средства ничтожны.

Один из врачей рассказывает о случае из собственной практики:

«В 1862 году меня позвали хлороформировать молодую девушку, глубоко истеричную и нервную, которой надо было удалить две опухоли на голове. В операционной я заметил, что нет пузырька с хлороформом. Я осмотрел ингалятор, он оказался пустым, от него даже не пахло хлороформом. Я наложил маску на лицо девушки, чтобы приучить ее дышать через марлю, и, к своему удивлению, заметил, что она начинает засыпать. С ней заговорили, и в тот же момент рука ее соскользнула со стола. Мне пришло в голову ущипнуть больную, выяснить, какую боль позволит ей перенести ее истерическое состояние. Она оставалась недвижимой. Я ущипнул ее так сильно, как только мог. Девушка продолжала спать. Я попросил хирурга начать операцию без хлороформа. Он разрезал ей одну опухоль и вылущил кисту. Я снял с лица девушки маску и предложил хирургу продолжать. «Подождите минуту, — сказал он мне, — она как будто приходит в себя». Дыхание, до того совершенно спокойное, стало порывистым, и больная зашевелилась. Я снова наложил ей на лицо маску и вскоре убедился, что она спит. Пока длилась операция, девушка не шевелилась. Во время перевязки я спросил, чувствовала ли она что-нибудь. «Нет, — сказала девушка, — я ничего не помню». Она поныне убеждена, что мы наркотизировали ее…»

Профессор Ланг рассказывает о наблюдении, сделанном им в своей клинике. Одного из больных с повышенным кровяным давлением лечили токами ультравысокой частоты. Процедура неизменно помогала ему, ослабляя напряжение в артериальных сосудах.

Однажды больного усадили в кабину, предупредили, что ток включен, а ток почему-то включить забыли. Дежурный врач, обнаружив упущение помощницы, обратил внимание, что давление крови и без действия токов упало. Одно пребывание в кабинете привело к перемене в состоянии кровеносных сосудов. Врачу пришла в голову озорная мысль.

— Я хочу полечить вас, — сказал он больному, — новым видом энергии, мало известным у нас. Говоря откровенно, я даже не знаю, как эта процедура отзовется на вас.

Врач включил токи ультравысокой частоты, всегда помогавшие больному, и убедился, что на этот раз они утратили свою лечебную силу. Токи не снизили кровяного давления.

Назавтра больного предупредили, что новый метод отставлен и лечить его по-прежнему будут токами высокой частоты. Как и следовало ожидать, токи вновь обрели свою благотворную силу.

«Не думайте о болезни, — уговаривают врачи таких больных. — Вы внушили себе, что у вас печень болит. Поменьше прислушивайтесь к ней. Вы совершенно здоровы».

Клиническая практика обогащалась все новыми и новыми идеями.

Врачи противоречили себе и данным науки. Не было еще Павлова и его школы. Быков не сказал еще своего слова. В физиологии господствовала теория, что внутренние органы независимы от коры полушарий. Область мысли и духа не связана с растительными функциями человека.

Врачи стали давать больным странные советы:

«Перемените обстановку — она источник ваших страданий. Какая-нибудь мелочь в домашнем окружении вредит вам больше тысячи простуд. Откажитесь от старых привычек, переезжайте на другую квартиру».

К этим наставлениям, больше для формы, Присовокупляли лекарство, лишенное всяких лечебных свойств.

Быков остановился перед самовнушением, как некогда Павлов перед «разумом» и «душевной слепотой». Снова понятие из психологии, лишенное плоти и крови, стояло на пути физиологии. Как экспериментировать этой отвлеченностью, с чего начинать? Известно, что через кору головного мозга можно воздействовать на любой орган, возбуждать и подавлять его деятельность. Но как этого достигнуть самоубеждением? Мы никогда не говорим себе: «Я хочу заболеть истерией, лишиться возможности управлять своим телом, увидеть себя в язвах, быть одержимым мучительной рвотой». Клиника утверждает, что самовнушение есть бегство в болезнь, но ни один больной не сознался еще в этом. Не возникает ли это страдание помимо воли человека? Не следует ли искать причину в силах, окружающих нас?

Если бы не свидетельства врачей и ученых, кто поверил бы тому, что вид алой герани, запах жареного лука, появление свекрови или сына могут сделать человека инвалидом? Нечто подобное Быков наблюдал на опытах в лаборатории. Красная лампочка расширяла сосуды животного, метроном их суживал. Свисток вызывал судорожные движения селезенки, завешивание окна и включение света на время усиливало газообмен. В опытах Пшоника звонок и мигающая лампа навязывали организму страдания и устраняли их. Таких примеров у него сколько угодно. И в лаборатории и в клинике действовали одни и те же механизмы и силы. Различными средствами в нервной системе вызывали возбуждение или угнетение. Затем условия среды и обстановка замещали первопричину, воспроизводили страдания независимо от воли организма.

Ученый занялся делом, несвойственным для физиолога: он стал штудировать патологические случаи, известные в клинике под рубрикой «психоневрозы». Неблагодарная задача — с твердой почвы эксперимента ступить на путь зыбких умозаключений, но Быков был верен себе: он не делал различия между клиникой и лабораторией. Анализ множества случаев и свидетельства из литературы говорили за то, что никакого «самовнушения» нет. Факты повествовали о тяжких страданиях людей, о жажде вернуть утраченное здоровье и о жестоком враге, невидимом и страшном, преследующем этих несчастных.

Профессор Андреев не отказался от мысли увлечь Быкова проблемой самовнушения. Снова и снова возвращался он к ней, приводил доказательства, что психоневрозы необычайно распространены, врачи не научились распознавать их и в результате много ненужных страданий, бесполезных операций и загубленных жизней.

— Вы вправе, Константин Михайлович, недоумевать: чего ради дались мне эти психоневрозы? — сказал однажды Андреев. — И как хирургу и как физиологу мне бы следовало заниматься чем-нибудь другим.

Быков знал, что друг его в последнее время зачастил к невропатологам в клинику, слышал также стороной, что Андреев не на одном из научных заседаний призывал физиологов искать объяснение психоневрозам.

— Не удивили вы меня, Леонид Александрович, — ответил Быков. — Иван Петрович учил нас не оставаться равнодушными к требованиям клиники. Сам он, как вы знаете, восьмидесяти лет заинтересовался психиатрией и стал ее изучать.

Упоминание об учителе, о его любви к медицине было прекрасным началом для завязавшейся беседы. Хирург не преминул воспользоваться благоприятным моментом.

— Как бы вы, Константин Михайлович, — сказал он, — объяснили следующий случай? Академик Тарханов рассказывает о больном, которого тошнило при звуках скрипки. Это началось у него на пароходе, в дни ранней юности, когда морская болезнь, разыгравшаяся у него, совпала с игрой на борту слепого музыканта. Очень похоже на временную связь и в то же время, как мне кажется, не то.

Быков вспоминает опыты, проведенные одной из помощниц Павлова. Она впрыскивала под кожу собаки фармакологическое средство, вызывающее рвоту. С тех пор одно лишь появление ассистентки, вид шприца или придвинутый тазик неизменно вызывали у животного рвоту. Сколько вещей, не имеющих отношения к жизни собаки, угнетало ее!

— Вы считаете это временной связью? — спрашивает Андреев. — Но ведь временные связи угасают, если не подкреплять их. А тут выходит, что условный раздражитель — скрипичная музыка — действует исправно и без участия безусловного — морской качки.

— Не все вы, Леонид Александрович, учли, — с легкой укоризной замечает Быков. Он несколько даже смущен тем, что такой превосходный хирург и физиолог не учел самого главного. — Воображение человека упустили! В одном случае оно творит чудеса, а в другом — страшнее губительной заразы.

Кто не знает, что разговоры о тошнотворных запахах, о касторовом масле или о чем-нибудь подобном вызывают у некоторых тошноту и даже рвоту. При виде острого предмета, которым хотят провести по стеклу или фарфору, у многих появляется ощущение оскомины в зубах: людей охватывает дрожь при мысли об ощущении, которое могло бы возникнуть. «Я не могу, — говорит Герберт Спенсер, — представить себе, что вытираю сухой губкой аспидную доску, не испытывая такого же содрогания, какое причинил бы мне самый этот факт». Общение с людьми, страдающими чесоткой или вшивостью, причиняет некоторым мучительный зуд. Студенты-медики в продолжение курса обнаруживают у себя симптомы всяких болезней и явлений. Некоторые кормилицы ощущают прилив молока всякий раз, когда слышат детские крики.

Хирург недоволен ответом. Он не то что считает эти рассуждения неверными, — ему хотелось бы услышать другое. Сказать, что в основе психоневроза лежит условная связь, возникающая помимо воли больного, значит одно неизвестное заменить другим. Что это даст врачу? Кто удовлетворится этим?

— Воображение, конечно, может служить подкреплением, — соглашается Андреев, — и все-таки мне кажется, что объяснить природу самовнушения будет весьма нелегко. Возьмем, к примеру, такой клинический случай. Спящему приснилось, что в дом пробрались грабители. Он с сильно бьющимся сердцем встает, задыхается, раскрывает окно и жадно вдыхает свежий воздух. Припадок скоро проходит. На следующую ночь в то же время он без всякого уже повода просыпается, снова сердцебиение и удушье. Так длится несколько дней.

Быкову приходит на память одна из работ его помощника Слонима. У собаки, которой дали съесть порцию мяса в жарко натопленном помещении, вызывали тепловую одышку. После многократного сочетания тепловой одышки и стука метронома одно звучание аппарата воспроизводило это состояние у животного. Собака задыхалась в холодном помещении, не съев ни крошки мяса. С высунутым языком и налитыми кровью глазами, она часто дышала, жадно заглатывала воздух, которого ей не хватало.

То, что в клинике казалось непонятным, физиологи воспроизводили в эксперименте. И в лаборатории и в клинике действовали одни и те же механизмы и силы. Различными средствами вызывали возбуждение или угнетение в нервной системе. Затем условия среды и обстановки замещали первопричину, воспроизводили страдания независимо от воли человека.

Много лет назад, еще в первые годы своей работы у Павлова, Быков наблюдал такой интересный случай. Крупный пес Филин, весом больше пуда, спокойный, солидный, уравновешенный, обнаруживал беспокойство всякий раз, когда раздавался свисток частотой в тысячу пятьсот колебаний в секунду. Он поднимал голову, вытягивал морду и надрывно завывал. Другая частота колебаний оставляла собаку спокойной. Сколько опыт ни повторяли, поведение животного не изменялось.

Ученый, заинтересованный этим, выяснил, что сотрудники лаборатории, ставившие опыты на Филине, выработали у него временную связь: звуки свистка частотой в тысячу пятьсот колебаний означали лишения — кормушку без пищи. С тех пор прошло много времени, угроза голода давно миновала и экспериментатор и времена не те, а условный сигнал все еще восстанавливает картину минувших страданий…

Вспоминая об этом, Быков думает теперь, что врачи такой случай отнесли бы к психоневрозу, а источником болезни объявили бы самовнушение.

Нет того, что называют «бегством в болезнь», нет самовнушения, есть болезненные явления, навязанные организму извне. В основе психоневроза лежит причина, независимая от воли больного. Найти ее под спудом пережитого, разрыть наслоения, отложенные временем, и устранить все, что питает болезнь, — не есть ли это угашение временной связи?

Из множества связей, образующихся в нашем мозгу, есть благоприятные и опасные для жизни. Радостная весть, неожиданный приезд любимого человека, письмо близкого друга, исцелившие смертельно больного, могут сохранить над ним свою власть. Благотворные силы будут жить в обстановке, в предметах — свидетелях радостного события, образовавших временную связь в мозгу исцеленного. Нам понятно теперь, какие сокровища таят в себе письма, пожелтевшие от времени, уединенная скамейка у могилы близкого человека, содержание писем, заученных на память. Не примелькавшееся изображение, не тоска по умершему трогают подчас, а свойства вещей и явлений будить ощущения и чувства. Никакая память так не восстановит картины страсти и скорби, счастья и горя, как эти предметы и явления, образовавшие в мозгу нерушимую связь.

— Условимся с вами, — предложил Андреев, — собирать материал в лаборатории и в клинике и время от времени обсуждать его. Попробуем каждый на свой лад решать задачу самовнушения.

Намерению друзей не дано было осуществиться. Профессор Андреев вскоре тяжко заболел и умер.

Тайны исцеления

Новыми путями, не совсем ясными, клиницисты приблизились к мечте человечества — силой слова изменять течение болезни. Врачей не удовлетворяли уже лекарства и народные средства; они искали доступа к страдающему органу, чтобы непосредственно воздействовать на него. Новый метод изумлял своей необычностью. Внушением делали нечувствительными всякого рода операции, произвольно ослабляли и ускоряли пульс, снижали у диабетиков сахар в крови, снижали кровяное давление, изменяли температуру тела. Замечание врача: «Вы ничего не видите и не слышите, мир звуков и красок умер для вас» — делало испытуемого глухим и слепым. Внушив человеку, что он лежит на снегу, значительно увеличивали обмен веществ у него. Невинная бумажка, подобно горчичнику, вызывала на коже ожог. Замечание врача: «Вы съели пищу с удовольствием» — изменяло качество и количество желудочного сока. Действие лекарства приурочивали к известному часу, касторовое масло обнаруживало свое влияние через несколько суток после его приема, соответственно воле врача.

Внушением лечили бессонницу, утрату аппетита, рвоту у беременных, алкоголизм, морфинизм, нервную астму, заикание, запоры, расстройства зрения, травматические неврозы.

В течение многих десятилетий на глазах у физиологов происходили поразительные вещи, а физиологи словно не замечали их. Нормальные люди под влиянием внушения ощущали себя как бы вылитыми из воска, из железа, из стекла, видели себя то свирепыми животными, то слабыми, беспомощными людьми. У них менялось поведение, вкус, почерк и облик. Они заговаривали на давно забытых языках, пьянели от воды, страдали от воображаемого запаха. Им внушали, что они знаменитости, давно ушедшие из жизни великие люди, и они как бы переносились в минувшую эпоху, говорили ее языком, мыслили понятиями тех времен, забыв о существовании железных дорог и авиации. Все силы организма оказывались в плену у внушения. «Я прикладываю монету на внутреннюю поверхность вашего предплечья, — предупреждают испытуемого, — она накалена. Вам больно». Кожа краснеет, обнаруживается припухлость, чувствуется жжение на месте, где лежала холодная монета. Через некоторое время в центре воображаемого ожога образуется пузырь. От мнимого удара появляются синяки, острые отеки, в жаркий солнечный день обмораживаются пальцы.

Восприимчивость человека к внушению, утверждает Дюбуа, неизмерима. Оно вторгается во все отправления организма, вводит в заблуждение наше суждение и создает настроение иллюзии, против которой нельзя защитить себя, даже напрягая все умственные силы.

Следует не забывать, что большинство нормальных людей настолько податливы и легковерны, что легко им внушить сон среди белого дня, хоть бы у них не было потребности в отдыхе. Под влиянием внушения они становятся марионетками; можно лишить их кожные покровы и внутренние органы всякой чувствительности, вызвать у человека раздвоение личности и бредовые явления. Не без основания полагают, что добрая половина человеческих болезней обусловлена влиянием психических причин.

Веками и тысячелетиями перед человечеством стояла необъяснимая тайна. Что такое внушение? Чем объяснить, например, благотворное влияние, оказываемое иногда так называемым заговором, помощью колдуна и заклинателя? Средствами невежества и заблуждения нередко спасали больного от гибели. И наложения рук, и прикосновение к реликвии, и мистические обряды, молитвы, исповеди приносили порой исцеление. Помогали амулеты, каменные и металлические пластинки с вырезанными на них заклинаниями, реликвии святых, магические печати, Вольтовы кресты. Все они надевались на голое тело, и прикосновение к ним напоминало человеку, что «врач» при нем… «Знахарь — первый предшественник врача, — говорит Кречмер. — Если врач не может колдовать, его место заменяет магнетизер или пастух. Колдовство — самая примитивная, первичная форма психотерапии».

История подтверждает верность этой мысли.

Светоний и Тацит свидетельствуют, что царь Пирр и император Веспасиан прикосновением большого пальца ноги излечивали страдающих селезенкой.

Некоторые писатели Франции и Англии утверждали, что их короли возложением рук исцеляют больных зобом. Когда в 1606 году в Англии вспыхнула чума, унесшая сто тысяч жителей, газета «Интеллидженс» напечатала объявление:

«Сим объявляется, что его величество изъявило свое непоколебимое решение никого более не исцелять до конца сего апреля и до следующего дня Михаила Архангела. Это объявляется на тот предмет, дабы все лица, к коим сие относится, приняли это к сведению и не терпели разочарования в своих надеждах».

С венценосцами конкурировали «пророки» и «святые». Их сжигала ревнивая к чужой славе церковь или изгоняли конкуренты-медики. В конце XVIII века в Вене, Париже и Мюнхене прославился немецкий врач Франц Антон Месмер. Наложением магнита и поглаживанием больного он достигал удивительных успехов. «Все, что он совершал, — свидетельствует очевидец, академический советник Остервальд, — дает основание предполагать, что он подсмотрел у природы один из ее самых таинственных движущих моментов». Месмер совершенствует свой метод. Его больные собираются вокруг бадьи, берутся за руки и исцеляются. Пристрастная комиссия специалистов объявила Месмера обманщиком, его изгнали из Парижа, но на смену ему пришли другие врачи, горячие сторонники внушения.

Попытки лечения внушением не имели у врачей успеха. Они отказывались к нему прибегать. Как, в самом деле, опереться на средство, относительно которого ничего не известно? Ни механизм, ни свойства внушения наукой и практикой не исследованы. Где гарантия, что излечение одного недуга не повлечет возникновения другого? Не правы ли те, которые утверждают, что воздействие внушением приводит к угнетению воли больного, ослабляет защитную способность организма? Внушение объясняли как воздействие на инстинкт. Поведение внушаемого уподобляли поведению обезглавленной лягушки, действия которой целесообразны, хотя и лишены контроля головного мозга. Эти путаные измышления отпугивали врачей от нового лечебного средства. Много повредили новому учению фантастические измышления «гипнотизеров». Даже творцы и мастера внушения много лишнего вносили в свою повседневную практику.

Точно так же, как Плиний смешивает в своей географии действительность с фантазией, населяя конкретные земли племенами безносых, безглазых, безротых, одноногих или с вывернутыми вперед пятками, эти люди примешивали к подлинным фактам нелепые выдумки, усложняя и без того трудную проблему…

Учение о временных связях внесло ясность в эту темную область.

Было время, когда в лаборатории Быкова Анна Риккль вырабатывала у детей временные связи. Безусловным раздражителем служил шоколад или пряник, а условным — рисунки этих лакомств. После нескольких сочетаний один вид рисунка вызывал у ребенка слюнотечение. В этом сказалось различие между высшим аппаратом человека и животного. У собаки безусловный раздражитель не может быть заменен изображением. Лампа, нарисованная лучшим художником, оставит животного безразличным, если средством условного раздражения служит подлинная лампа. Дети одинаково отделяли слюну на рисунок и на слово «шоколад». Слово действовало так же, как само лакомство. У ребенка временные связи вырабатывались быстро, иногда с первого раза, стойко держались и быстро угасали, когда их не подкрепляли.

Прекрасная иллюстрация к учению Павлова! «В процессе эволюции, — говорил он, — произошла чрезвычайная прибавка, у человека образовалась вторая сигнальная система. Окружающие мир воспринимается двумя системами мозговой коры: непосредственной и символической. Каждое раздражение, приходящее извне, отображается образными и словесными сигналами во второй системе. Многочисленные раздражения словом, с одной стороны, удалили нас от действительности, и мы должны это помнить, чтобы не исказить наши отношения к действительности. С другой стороны, слово сделало нас людьми…»

Ученик Павлова, известный психиатр Иванов-Смоленский, сделал удачную попытку изучить значение слова в акте внушения. Он подвергал испытанию детей до десяти лет и определял ответ организма по состоянию зрачков.

Перед ребенком зажигали электрическую лампу, а затем гасили ее. При свете зрачок сужался, а в темноте расширялся. Движение зрачка непроизвольно, ребенку не дано управлять им. После нескольких сочетаний звучания аппарата и вспышки света один лишь стук метронома действовал на глаз, как ослепительный свет, — в кромешной темноте зрачки резко сужались. То же самое повторялось, когда освещение сочетали не со звучанием аппарата, а со словом «метроном», произносимым исследователем или испытуемым. Слово становилось непререкаемой силой, оно управляло сокровенными функциями жизни: ребенок шепчет про себя «метроном», и зрачки его в темноте покорно сужаются.

Теми же средствами исследователь замедлял сокращения сердца и пульса у испытуемого. Давление на глазные яблоки детей приводит обычно к замедлению сердечного ритма, а у некоторых — даже к замиранию его. Связав это со звучанием колокольчика, исследователь по звонку замедлял и ускорял биение сердца и пульса. Можно было с тем же успехом звучание колокольчика заменять словом «звонок», произносимым кем-либо со стороны или самим испытуемым.

Так механизм внушения был впервые физиологически обоснован.

Константин Михайлович Быков хоть и не молод, однако не прочь помечтать. Идея изменять течение болезни путем внушения не вызывает у Быкова ни опасений, ни тревог. Она кажется ему вполне своевременной, врачи могут себе позволить следовать ей. Этому, однако, должна предшествовать огромная работа, труд, рассчитанный на поколение физиологов. Быков мысленно видит ее. Ученые заняты великой задачей — изучают взаимосвязь между отдельными частями организма. Составляется карта путей, пересечений и запасных дорог, атлас обширного внутреннего хозяйства, перечень. взаимных влияний между любым органом и любой железой. Все учтено, физиология человека записана в формулах, переведена на язык точных законов. Врач не ошибется, когда силой слова пожелает воздействовать на страдающий орган. Излечение одного недуга не повлечет возникновения другого. Не пострадает при этом ни воля человека, ни защитные способности организма.

Ученый видит новую клинику, не похожую на обычную. В ней почти нет хирурга. Лечит воля врача, опирающаяся на сигнализацию коры полушарий. Искусный диспетчер шлет импульс за импульсом в различные концы великого сложного — того, что мы называем человеком. Ничто диспетчера не обманет: ни карты, ни атлас; тут нет гадания, неуверенности и страхов. Каждый импульс из мозга рассчитан, диспетчер усиливает и ослабляет деятельность органов, выключает и включает их с помощью слова.

Нельзя, конечно, без меры давать волю фантазии, но в жизни Быкова фантазия так часто становилась реальностью, мечты воплощались в действительность, что он привык на мечты смотреть, как на то, что обязательно должно осуществиться.

Глава одиннадцатая и последняя Инстинкт

Когда физиология и психология поведают нам, почему одни люди рождаются со склонностью творить и созидать, а другие, наоборот, созерцать и восхищаться тем, что до них было сделано, тогда и мы, возможно, ответим, как возникла у Александра Николаевича Промптова любовь к пернатым и почему наблюдения над ними доставляли ему радость и счастье.

Он полюбил птиц с той самой поры, когда впервые услышал соловьиную трель в прибрежном кустарнике Волги. Болезненный мальчик, горбатый, худой, он не уставал лазать по деревьям, шарить по дуплам и кустарникам, добираться до гнезд. Какое множество их всюду, а больше всего на земле. И жаворонки, и коньки, и пеночки, и камышевки гнездятся внизу. Здесь им не страшны ни ворона, ни сорока, ни сойка — их известные враги… Мальчик жадно разглядывал обитателей гнезд, восхищался, наблюдал, но не разорял и не стрелял, хотя у него и было ладное, красивое ружье. Влюбленный в природу, он прилежно ее изучал, прислушивался ночной порой в лесу, у костра, к крикам мохноногого сычика, столь схожим с лаем собачонки; солнечным днем, притаившись в кустах, слушал посвист чечевицы и торопливый говорок серой славки.

«Густая заросль цветущей черемухи, — записывает позже юный натуралист. — Слышится звучная строфа чечевицы «ти-тю-ить, вий-тю». Вот и сама птичка на черемухе. Она выставила красную грудку, надула горлышко, подняла хохолок и с увлечением выводит свою свистовую песенку. Теперь надо держать ухо востро — не отзовется ли самка. «Пяй-пя!» — доносится из глубины черемухи, и на ветку выскакивает распушившаяся птичка. Самец вспорхнул и принялся ее кормить. Крылышки самки трепещут, она ерошит перья на голове и, проглотив пищу, кричит «пяй-пяйя». Они порхнули в гущу куста черемухи. Слышны возгласы, прерываемые кормлением, и медленно замирающая песенка. Вот и гнездо: оно почти на земле, на наружных корнях дерева. Внутри четыре зеленоватых яичка с бурыми крапинками».

Все восхищало его в кругу пернатых: урчащие возгласы и трели зеленушки, пташки с ярко-зеленой грудкой, «стукотня» коноплянок и трехсложная песенка большой синицы. В низкой прибрежной поросли однозвучно трещала речная камышевка, среди елочек и сосенок пели славка-мельничек и белоплечие зяблики — первые вестники весны, неумолчно щебетала пеночка-трещотка, далекой флейтой звучала песня золотисто-желтой иволги, и над всем птичьим хором разносились гулкие строфы певчего дрозда…

Все наблюдения тщательно заносились в тетрадь. Пение обозначалось, как «ти-ти-ти» или «тюрюк-тюрюк». Особенности его звучания, тембр и ритм отмечались как «слитно-свистовые», «слитно-трескучие», «скандированно-свистовые», в одно, два и три колена. Эту нотную запись, сложную и мудреную, понимал только автор ее. Влекомый страстью слушать птичьи голоса, он спускается на лодке с верховьев Уфы до ее устья. В лишениях и невзгодах трудного пути утешением служит ему пение приуральского зяблика, столь разное в различных краях. В каждой области словно своя песня.

Тысячу шестьсот песен записал птицелюб по одной лишь Московской области, пятьсот одиннадцать — вдоль реки Уфы. Сличив их, он мог убедиться, что приуральские зяблики возвращаются из теплых стран в Приуралье, московские же — только под Москву.

Шли годы. Давно окончена гимназия, в три года пройден курс естественных наук, а увлечение детства не забыто. По-прежнему выслеживает он гнезда птиц, изучает голоса и, подолгу просиживая с биноклем в кустах, наблюдает пестрое пернатое воинство. При нем неизменно книжка для записей и пробирка для сбора насекомых — корм пернатым друзьям. Он многому успел научиться: голос птицы стал речью, доступной ему. По голосу он узнает, чем занята певунья — вьет ли гнездо, кормит ли птенцов или только высиживает их. Ему нетрудно это проверить. Он пискнет птенцом, и мать обязательно отзовется. Занятая строением гнезда или насиживанием яиц, она к зову отнесется спокойно — нет птенцов, нет и чувства тревоги за них. Ему также легко затеять перекличку с самцом, вызвать его ревность к мнимому сопернику и готовность сразиться с ним.

Преисполненный любви к крылатым друзьям, он посвящает им свои заветные думы в стихах:

…Вот ласточка низко над полем несется. Так низко, что кажется — словно плывет. И что-то в душе промелькнет, встрепенется, Как будто былое на память придет. Вдали коростель забасил монотонно. Чу! Перепел крякнул! Жужжит стрекоза…, Как небо лазурно, безбрежно, бездонно! Глядишь — оторваться не могут глаза!., Лист на дубах пожелтел позолотой, Иней с рассветом сереет в тени, И паучки с хлопотливой заботой На паутине кочуют все дни, Стайками птицы вдаль улетают, Бросили гнезда, родные леса. Часто из бездны небес долетают Первых станиц журавлей голоса. Стайка синиц вдалеке тараторит, Пинькает зяблик на голом суку, Поздняя бабочка с осенью спорит, Ярко мелькая на тусклом лугу…

И по-иному научился Промптов заглядывать в гнезда, где развиваются новые жизни. Его помощницей в этих исканиях была Елизавета Вячеславовна Лукина. Она, как и он, любила голоса птиц и могла подолгу простаивать, заслушавшись пения синицы. Ни утренняя прохлада, ни роса не могли ей помешать эти песни дослушать. Ничто не могло помешать ей даже вьюжной зимой, когда ветер срывает с деревьев облака снега и застилает ими свет, пробираться по колено в сугробах к кормушкам в саду, чтоб подсыпать семян голодающим птицам. Она знала пернатых, различала их по голосу и охотно помогала им в беде. Перед ее домом на даче, на столиках, обитых высокими бортиками, всегда было вдоволь семян. Зимой корм насыпали на прибитых к столбу полочках, защищенных от снега низко надвинутой крышей. Такая же кормушка была привешена к окну ее комнаты.

В книжном шкафу Елизаветы Вячеславовны стояли книги: одни со знаком плюс, наиболее ей дорогие, другие — без всякой пометки и, наконец, со знаком минус. Одна из книг, с двумя плюсами, не прошла в жизни девушки бесследно. Автором ее был Промптов. Она обратилась к нему с просьбой сообщить ей литературу о жизни птиц. К письму был приложен план дачного участка с тщательно зарисованной группой деревьев. Читательница также просила посоветовать ей, как расставить скворечники на деревьях. Завязалась переписка. Письма девушки всегда украшал рисунок пернатой красавицы, ответы исследователя отличались вниманием и поощрением. Спустя несколько лет птицы как бы сосватали натуралистов — Лукина стала женой и помощницей Промптова.

Она умела, как и он, находить гнезда в лесу, наблюдать птиц в природе и лаборатории, подмечать характерное в их поведении и зарисовывать своих питомцев.

Наблюдения над жизнью в самом гнезде — дело нелегкое. Нужны сноровка, сметка, а пуще всего терпение. К каким только ухищрениям не прибегали исследователи!

Вот подвешенный скворечник, изготовленный ими. Его задняя стенка состоит из стекла и дает возможность наблюдать не только птичью семью, но и процедуру кормления, отношения родителей к птенцам. Просунув из чердака головку мнимого птенца, насаженную на кончик пинцета, и подставив матери в гнезде раскрытый клювик, легко выманить у нее пищу, извлечь пищу изо рта только что накормленного птенца.

Большая синица, над которой велись наблюдения, обнаружила удивительную чуткость. При малейшем шорохе извне она настораживалась, угрожающе шипела и раздвигала крылья, готовая дать отпор невидимому противнику. Сунув мнимому птенчику пищу, синица тут же спешила ее извлечь, если Промптов или его помощница мешкали сомкнуть пинцетом клюв. Подолгу оставаясь на полутемном чердаке под раскаленной зноем крышей, супруги наблюдали и записывали все, что видели. Однажды Лукиной посчастливилось стать свидетельницей того, как синица вынесла в клюве половинки скорлупок и бросила их на землю. Это значило, что в гнезде стало одной жизнью больше. В другой раз Промптов подглядел, как птица вынесла в клюве мертвого птенца — в скворечнике стало одной жизнью меньше.

С годами исследование стало возможно без стеклянного скворечника и даже без бинокля. Обо всем, что творилось в гнезде, Промптов узнавал у себя в кабинете. Помогла ему в этом его склонность к техническому эксперименту. В нем удивительно сочетались страстный наблюдатель природы и неутомимый механизатор. Еще мальчиком и юношей он носился с мечтой построить аппарат небывалой системы, невиданную паровую машину. Он конструирует летающие модели самолетов, хитроумные ловушки, действующие силой электрического тока. Теперь он из звоночка, купленного на рынке, индукционной катушки, выуженной из хлама, части сломанного водомера и колесика телефонного реле мастерит аппарат для подсчета птичьих прыжков в клетке.

Промптову не удалось построить паровую машину, в технических приемах самолетостроения его также опередили другие, зато он сделал аппарат, отмечающий события в птичьей семье. Механизм состоял из проволоки, приделанной к жердочке у гнезда, телеграфного прибора с часовым механизмом и катушки с движущейся лентой. Когда птичка, улетая и возвращаясь к птенцам, опускалась на жердочку, электрическая цепь замыкалась и аппарат, расположенный далеко от гнезда, отмечал эти сотрясения на ленте. Сигналы шли из скворечников, дупел и ласточкиных гнезд, облюбованных натуралистом. Всюду, где провод приближался к гнезду, записывались уклад и образ жизни пернатых.

Вначале исследователь контролировал свое изобретение биноклем, проверял каждую запись, затем учет целиком возложил на механизм.

Первые звуки аппарата начинались ранним утром, когда за пробуждением и первой песней самца следовал вылет самки из гнезда. Телеграфная лента сообщала натуралисту, что белолобая горихвостка и мухоловка успевают слетать и вернуться с добычей по два раза в минуту. Скворец «записал», что в течение дня он кормит птенцов до ста пятидесяти раз. Другие птицы количество трапез доводят до пятисот. Лишь большая гроза и сильный, порывистый ветер способны эту деятельность ослабить. Дольше всех держится в воздухе стриж, налетывая до тысячи километров за день… Неудивительно, что птицы, покрывающие такие расстояния изо дня в день, достигают при перелетах южной оконечности Африки.

И фото— и киноаппарат служили исследователю в его исканиях. С их помощью он подсмотрел трагическую схватку между новорожденным кукушонком и птенцами зарянки.

Началось с того, что кукушка отложила яйцо в гнездо ржавогрудой зарянки. Вылупившийся чужак нашел вокруг себя птенцов и приемных родителей, но, верный собственной природе, приложил все усилия, чтобы остаться единственным в новой семье.

Вот как выглядело на кинопленке то, что Промптов заснял в гнезде.

Крошечный птенчик зарянки невольно коснулся своей трясущейся головкой спины кукушонка. Тот встрепенулся, пригнул шею и, упершись толовой в гнездо, стал пятиться и подлезать под птенца. Закинув назад свои голые крылышки, как бы с тем, чтобы поддержать ими жертву, когда она угодит ему на спину, кукушонок продолжал двигаться к краю гнезда. Еще одно движение — и беспомощный птенчик зарянки оказывается в ямочке на широком крестце врага. Закинутые назад крылья охватывают пленника, как клещами. Прижимаясь к краю гнезда, кукушонок начинает приподыматься на расставленных ногах. Низко опущенная голова продолжает служить его опорой. Тело крайне напряжено; с трудом сохраняя равновесие, кукушонок все сильнее жмется к краю гнезда. Внезапное движение, короткий рывок назад — и жертва кувырком летит на землю. Вздрагивающее от напряжения тело кукушонка валится на дно гнезда. Через несколько минут чужак уже способен расправиться со вторым или покончить с первым, если попытка была неудачной.

Удивительный инстинкт поразил воображение молодого ученого. Откуда такая сила и слаженность движений у слепого кукушонка весом в шесть граммов? Что именно приводит этот механизм в действие?

На глазах у исследователя и его помощницы развернулось удивительное по своей сложности событие. Не все в этой картине до конца ясно, многое ускользнуло от наблюдателей, и Промптов снова и снова наблюдает расправу, расчленяет целое на части, чтобы найти этому рефлексу объяснение. Теперь, когда картина ясна, он попытается искусственно ее воспроизвести. Рука его кончиком карандаша или кисточки касается кожи кукушонка вокруг крестцовой ямки. Раздражение вызывает немедленный ответ организма: тело вздрагивает, голова низко пригибается, голые крылышки запрокидываются на спину, и дальнейшее стереотипно повторяется.

Не способствуют ли при этом успеху кукушонка какие-нибудь другие неизвестные причины? Откуда, например, у насильника столько сил и напора и почему так ничтожно сопротивление жертвы?

У кукушонка оказывается серьезный союзник — низкая температура гнезда. Пока мать зарянки на месте, тепло ее тела бодрит птенцов и расслабляет приемыша. Положение изменяется с вылетом самки из гнезда. Птенчики зарянки, лишившись тепла, как бы цепенеют от холода, а кукушонок, которого холод взбадривает, не встречая сопротивления, расправляется с ними. Таков механизм самосохранения, заложенный природой в организм кукушонка, вынужденного развиваться в чуждой для него среде.

Промптов не первый увидел это в природе. И до него натуралисты описывали, как голый и слепой кукушонок расправляется с птенчиками в чужом гнезде, однако никто не исследовал физиологические причины, усиливающие в этой схватке нервно-мышечные реакции одной стороны и ослабляющие — другой, Промптов рано проникся интересом к тому, что принято называть инстинктом. Где границы этого голоса исчезнувших поколений, который «эхом» отзывается в нашей нервной системе? — спрашивал он себя. Когда и как эти врожденные и безотчетные свойства сменяются и дополняются приобретенными навыками? Какова зависимость инстинкта от жизненного опыта птиц?

Натуралист искал ответа на вопрос, в такой же мере важный для науки о человеке, как и для науки о животном и насекомом. Где те инстинкты, которые служили нашему предку докаменной эры в борьбе за его существование? Так ли беспомощно было потомство, рожденное им, как дети современного человека? Сколько врожденных способностей, некогда усвоенных в жестокой борьбе, ныне безвозвратно исчезло! Ужели невозможно их воскресить? Юкковая моль, никогда не видавшая своих родителей, откладывая яички в завязь цветка, обязательно опыляет его, чтобы обеспечить личинки кормом… Может ли быть, чтобы природа, столь щедрая к насекомому, была так скупа к человеку? И еще занимал Промптова вопрос: все ли то, что мы считаем отголоском далекого прошлого, на самом деле наследственно? Не допускаем ли мы ошибку, считая врожденным многое из того, что в действительности усвоено в жизни?

Вот какие мысли занимали Промптова, крайне увлеченного классом пернатых в природе.

Все говорило за то, что птицы одного вида в естественной обстановке почти ничем друг от друга не отличаются. На сходные раздражения у них словно готов автоматический ответ. Отклики эти относительно целесообразны, но вся деятельность пернатых как бы зависит от внутренних толчков, размеренно сменяющих друг друга.

Так, например, весной возникают побуждения весеннего времени. Деревья и кустарники покрываются гнездами. Синица и скворец устраиваются в дупле или скворечнике, пеночка — в ямке под кочкой или кустом, зяблик — на дереве, конек и чибис — под кочкой, а славка — в развилке куста. Щегол строит свой дом из корешков и волокон, чиж — из прутиков и мха, мухоловка — из сухой травы. И материал и архитектура гнезда у каждого вида различны, установлены как бы раз навсегда. За периодом размножения следует новый толчок из щитовидной железы, и наступает линька. Новое воздействие других желез внутренней секреции создает готовность к перелету.

Все в поведении пернатых кажется непроизвольным: достаточно передвинуть гнездо на метр, и птица его не узнает. И в клетке она не признает его, если в результате перестановки изменился характер освещения. От света и тени, прямых или косых лучей зависит иной раз судьба птичьего семейства!.. Известно, например, что самец так называемой куриной птицы в заботе о будущих птенцах укрывает яйцо самки гниющими листьями и, разгребая и пригребая их, регулирует температуру этого естественного инкубатора. Этим исчерпываются его отцовские заботы о потомстве. К выведенным птенцам он безразличен, да и питомцы не нуждаются в нем: с появлением на свет они умеют уже летать и добывать себе пищу… Еще один подобный пример. Белые трясогузки, столь искусно охотящиеся за насекомыми, мирятся с тем, что в гнезде у них множество кровососов. Натуралисты наблюдали, как блохи, клопы и бескрылые мухи доводили птенцов до гибели, а мать оставалась при этом безучастной.

Когда пеночка-пересмешка вьет на березке гнездо, она вплетает в него полоску бересты и таким образом маскирует его. Инстинкту, увы, неведома мудрость — пеночка вплетает эту светлую полоску и тогда, когда строит свой домик на елке… Средство защиты невольно становится приманкой для врага. Примерно так же поступает североамериканская птичка, вплетающая в скромный фасад своего брачного жилища газетную бумагу. И еще один пример, известный каждому из собственных наблюдений. Птицы обычно ведут себя тихо, стараясь оставаться незаметными возле гнезда. Никто не должен знать места их обитания. Тем более непонятно поведение курицы, оглашающей кудахтаньем курятник до и после откладывания яиц…

Какое многообразие, какой неподвижный стереотип!

Каждая стадия в состоянии пернатых строго ограничена и необратима. Пока птица находится во власти инстинкта, диктующего ей вить гнездо, она высиживает и вьет, сколько бы раз ни разоряли его. Зато в пору высиживания или кормления птенцов ей нет дела до состояния гнезда. Певчий дрозд, например, отделав свой дом земляной обмазкой, не восстанавливает его больше, хотя бы яйцам и птенцам грозило выпасть и разбиться. Починка невозможна, время для этого прошло. Птицы бросают разрушенные гнезда, вьют заново, но не исправляют. Нечто подобное наблюдается у насекомых. Оса, таскающая пищу для личинок, не починит своего обиталища, хотя бы сок вытекал из отверстия и голодная смерть грозила потомству. Ласточка, лишившись птенцов, продолжает добывать для них пищу. Она несет свою добычу в любое гнездо, выдерживает бой с матерью-ласточкой за удовольствие сунуть муху в клюв чужому птенцу. Крошечная самка-чиж сидит в лаборатории на яйце кукушки. Едва приемыш родится, он вышвырнет ее чижат из гнезда. Ничто от этого не изменится: она по-прежнему будет прикрывать своим телом убийцу родных птенцов. Через неделю-другую он станет вдвое больше ее, но она все же будет продолжать согревать его своим тельцем.

Все в поведении пернатых выглядит слепым, безотчетным. Инстинкты у птенчика обнаруживаются уже с момента оставления яйца, а проявления самозащиты отмечаются у некоторых даже в яйце: в минуты опасности птенцы, покорные зову встревоженной наседки, умолкают под скорлупой — писк и стук изнутри прекращаются.

Все это не помешало Промптову разглядеть в поведении птиц многое такое, что приобретается только опытом. Так, пернатые научаются различать звуки и цвета, петь не только свои, но и чужие песни; наследственны только позывные сигналы и предупреждения о грозящей опасности. В пении скворца, например, опытный слух нередко различит отрывки несвойственного ему щебетания, и человеческий свист, и кудахтанье кур, и даже кряканье уток. Путем подражания птицы совершенствуют свои врожденные способности: чистить перья и купаться, криком оповещать других о радостях и тревогах соседей.

Накопленный опыт отражается, как известно, и на состоянии мозговых тканей. В зависимости от количества и качества приобретенных навыков нарастает число клеток в больших полушариях. Когда новорожденному щенку зашили глаза и спустя несколько месяцев исследовали у него ткани зрительной сферы мозга, оказалось, что они весьма отличаются от клеток мозга щенка, воспринимавшего зрительные впечатления нормально. Нечто подобное происходит и у пернатых: по мере того как организм обогащается навыками, клетки мозжечка увеличиваются в массе и становятся крупней.

Годы исследований убедили Промптова, что сами инстинкты не всегда свободны от влияния опыта. Некоторые формы поведения, известные как наследственные, не могли бы развиться без поддержки приобретенного опыта.

Примеров у Промптова было более чем достаточно.

Ласточка гнездилась на узкой полочке под коньком здания, и исследователь домогался узнать, сколько раз в день кормит она своих птенцов и надолго ли отлучается за пищей. Он подобрался к гнезду с намерением приделать жердочку — контакт для электрической проводки.

Работа близилась уже к концу, еще один удар молотка — и аппарат Морзе на квартире Промптова заговорит, но в последнюю минуту плохо рассчитанное движение разрушило у летка край гнезда. Из образовавшегося отверстия выглянули новорожденные птенцы.

— Какая неудача! — пожаловался Промптов жене. — Ласточка не станет в пору кормления исправлять гнездо — время для этого миновало… Из-за моей неосторожности погибнут птенцы.

Мысль об этом положительно изводила птицелюба. Его не раз видели взбирающимся по лестнице к карнизу дома, лазающим по дереву туда, где гнездам грозит свалиться. Для мухоловки он прибьет к стене консервную баночку, как бы приглашая ее свить тут новое гнездо. Заприметив вертишейку, он нанесет ей в дуплянку подстилки, — что с ней поделаешь, ни Стриж, ни вертишейка гнезд себе не вьют, устраиваются где и как попало… Надо же было такому случиться с ласточкой!

— Мы можем ей помочь, — предложила Лукина: — замажем отверстие глиной.

— Да, придется, — согласился он, обрадованный сочувствием помощницы.

На следующий день случилось нечто неожиданное: ласточка сама заделала отверстие глиной. Что бы это значило? Не находили этому объяснения супруги-исследователи. Птица «сообразила» починить брачное жилище, но ведь время для этого прошло, цикл гнездостроения миновал!

— Это исключение, — робко заметила Лукина. — Так, вероятно, не поступила бы другая.

Исследователь пожал плечами. Он таких исключений не наблюдал. Впрочем, возможно.

— Попробуем, — сказал он после некоторого раздумья, — проверим на опыте.

В тот же день была проделана такая же брешь в гнезде другой ласточки. И тут повторилось то же самое: птица закрыла ее глиной.

И третья, и четвертая, и пятая ласточки быстро исправляли повреждения. Щель промазывалась глиной, и даже форма летка там, где ее нарушали, восстанавливалась. Любопытно, что, пока шел ремонт, птицы не вылетали за пищей и не кормили птенцов.

Промптов мог убедиться, что городская ласточка исправляет свое гнездо не только до откладывания яиц, но и позже, во время выкармливания птенцов.

Другой вопрос, заданный ласточке, можно было выразить в следующих словах: «Если мы сделаем в гнезде лишний леток — еще одно входное отверстие, — согласишься ли ты пользоваться им?»

Птица ответила решительным «нет». Она наглухо заделала второе отверстие.

У исследователя и его помощницы возникла новая забота — придумывать задачи для ласточки.

— Птица, как мне кажется, — сказала Лукина, — не может нам уступить.

С этим Промптов не мог согласиться.

— Я хочу ее заставить пользоваться отверстием, искусственно проделанным в гнезде.

Заставить? Странное решение. А если ласточка заупрямится? Ведь бывает и так.

— Мы замажем глиной леток, — изложил Промптов свой план, — и откроем в гнезде другое отверстие. Если птица и на этот раз заделает отверстие, она невольно замурует своих птенцов. У нее будет выбор, пусть выходит из положения.

Ласточка обнаружила удивительную гибкость в своем поведении — она воспользовалась брешью как летком, хотя расположение его не соответствовало обычному месту.

Когда прежний леток был размурован, ласточка заделала временный вход.

Только жизненная практика могла подсказать птице правильное решение. Инстинкт явно подчинился влиянию накопленного опыта, так называемым временным связям.

Другой случай подобного рода был не менее нагляден.

Птицы, как известно, склонны привязываться к определенным местам — дереву, скворечнику, дуплу — и из года в год к ним возвращаться. Зяблик, к примеру, в продолжение многих лет вьет свое брачное жилище на одной и той же развилке. Эта привязанность, однако, не отражается на типе гнезда, свойственном виду птицы, на его форме и месте расположения. Хохлатая синица, обитательница низеньких трухлявых пеньков, нарушила это правило. Когда Промптов впервые приметил ее, она, верная своему обыкновению, гнездилась в невысоком полуразрушенном пеньке на лесосеке. Спустя год, пока птица кочевала после вывода птенцов, произошла перемена: пенек убрали, участок расчистили и начали возводить дом. Кругом стало людно и шумно, слышались звуки пилы, стук и грохот, а птица не оставляла лесосеку. Неподалеку от того места, где находился пенек, уцелела высокая береза. Хохлатая синица нашла в ней дупло и на высоте двадцати метров поселилась. На уровне, противном ее природе гнездиться, она вывела птенцов и добывала им пищу в тех же местах, где добывала ее в прошлом году. Снова обстоятельства внешней среды оказались сильнее инстинкта.

И еще одно любопытное свидетельство. Врожденная склонность к перелету удивительно своеобразна у птиц. В этом инстинкте пернатых много неясного, противоречивого и нецелесообразного. Так, известно, что некоторые птицы, направляясь на юг, избирают такие ни с чем не сообразные маршруты, что летят лишние тысячи километров. Эти маршруты, как стало известно, извечно отражают былую историю расселения пернатых — птицы, некогда жившие в Сибири, летят из Европы в Индию через Сибирь.

И даже на этом инстинкте сказалось влияние опыта: некоторые виды пернатых создали вторичные, более выгодные пути перелета. Они значительно короче.

Занявшись переоценкой того, что прежде казалось бесспорным, Промптов встретился с фактом, вначале удивившим его самого. Некоторые формы поведения, считавшиеся врожденными, в ряде случаев оказались благоприобретенными.

Ученый взял под сомнение склонность так называемых «оседлых птиц» к кочевкам без определенного направления. Эти передвижения происходят обычно в пределах сравнительно небольших районов, но порой распространяются на довольно значительные. Какова же природа этих кочевок? Связаны ли они, как и перелеты на юг, внутренним состоянием птицы или определяются причинами внешней среды?

Этот вопрос поныне еще не решен, но полагают, что кочевки некоторых пернатых предопределяются деятельностью желез внутренней секреции и относятся к свойствам наследственным.

Прежде чем приступить к изучению природы кочевок, Промптов изложил свои соображения помощнице.

— Я думаю, — сказал он, — что обстановка и главным образом недостаток пищи вызывают сезонные передвижения. С осенними перелетами они ничего общего не имеют.

Лукина в этом не сомневалась: из собственного опыта она знала, что ни одна из синиц, населяющих ее скворечники, не покидала насиженного места. Правда, их было немного, но не проверять же всех синиц в лесу!

Ученый и его сотрудница находились в то время на дачном участке в шестидесяти километрах от Ленинграда. Здесь на оборудованных кормовых столиках, обильно покрытых подсолнухом и коноплей, проводились опыты, тут же время от времени шел отлов и кольцевание прилетающих птиц.

— Наши наблюдения в этих местах убедили меня в моих предположениях, — рассказал Промптов. — Слишком часто попадали в наши сети синицы, окольцованные нами однажды. Что их удерживает здесь? Почему они не кочуют, как прочие? Некоторые остаются тут круглый год. Не потому ли, что наши столики доставляют им вдоволь питания?

Затем последовала программа, рассчитанная на несколько лет. Они будут круглый год оставлять на столиках корм, вылавливать и кольцевать синиц. Если кочевка этих птиц объясняется только недостатком питания, им незачем покидать гостеприимное место. Так ли это, выяснится с течением времени: в сети все чаще начнут угождать одни лишь окольцованные синицы.

Для исследователя и его помощницы наступила хлопотливая пора. Столики привлекали множество синиц. «Запомнились мне эти солнечные сентябрьские дни, — записала в свой дневник Елизавета Вячеславовна. — Липы стояли в саду сияюще-желтые, вперемежку с покрасневшими кленами. Тихо падали листья на землю, а кругом задорно и звонко перекликались большие синицы. И до сих пор я не забыла, как дрожали от волнения руки, когда вынимала из западни первую пойманную птицу. Это была хохлатая синица. Сначала она изо всех силенок пробовала вырваться, щипала мне пальцы. Потом притихла и теплым пушистым комочком лежала у меня в руке. От страха она совсем приплюснула хохолок к головке, а клювом больно вцепилась мне в палец и держит. Я ей надела первое кольцо из связки № 55131 и тихонько разжала пальцы». За двадцать месяцев было окольцовано сто пятьдесят восемь птиц. Многие с тех пор по десять раз угождали в сети и после каждого вылова с новой меткой выпускались на волю.

Искусственно созданное благополучие сделало синиц оседлыми. Промптов узнавал своих пленниц по тем меткам, которые он делал во время каждого вылова. И причудливо остриженный хвост, и лишние кольца на обеих ногах, и даже номер серии он зачастую отлично распознавал биноклем.

Ученому удалось удержать синиц от кочевок. То, что принималось за врожденное, оказалось целиком приобретенным, иначе нельзя было это объяснить. Будь эти перелеты наследственными, никаким благополучием нельзя было бы синиц удержать на месте.

И еще один случай такого же рода. Он заставил ученого потрудиться и о многом серьезно подумать.

Гнездящиеся птицы с глубокой тревогой встречают приближение кукушки. Навстречу непрошеной гостье несутся взволнованные выкрики из гнезд, некоторые самки налетают на нее и даже пытаются ее клюнуть. У них достаточно для того оснований: кукушки разоряют их гнезда, выбрасывают и губят птенцов; подкладывая свое яйцо, злодейка уносит яйца наседки, разбивает и поедает их.

Все в этих действиях целесообразно. Оставить свое яйцо среди чужих, уже насиженных, значит обречь кукушонка на то, чтобы вылупиться последним. Легко ли будет приемышу расправляться с уже подросшими птенцами? Иначе сложится его судьба в разоренном гнезде. Самка, лишившись собственных птенцов, вновь отложит яйца и начнет их высиживать. Первым вылупится кукушонок, и тем верней будет его победа в гнезде.

Инстинктивна ли неприязнь пернатых к кукушке или возбуждение птиц связано с опытом, с действиями хищницы, причинившей им в прошлом вред?

Промптов решил свести пеночек-весничек с кукушкой, подсмотреть и подслушать, к чему это приведет. Водворив на макушке небольшого деревца чучело с машущими крыльями и движущимся хвостом, он из засады приводил его в движение и записывал поведение пернатых.

Обнаружив кукушку, самец пеночки-веснички переставал насвистывать свое «фюить-фюить», поднимал свою зеленоватую, с легкой желтинкой головку, срывался с ветки и, стремительно приблизившись к воображаемому противнику, начинал издавать тревожное «и-пи-пи-пи-пи-пи». Все более и более возбуждаясь, пеночка вздрагивала, взмахивала крыльями, потрясала ими, а иногда, налетая на чучело, теряла скорость полета и почти падала наземь. На крики самца откликалась и самка. Она вылетала из гнезда, невольно тем самым обнаруживая свое брачное жилище. И крики и поведение птиц в каждом случае повторялись так одинаково, что Промптов и его помощница по первым же звукам узнавали нередко «кукушечью тревогу» в лесу.

И после того, как чучело было унесено, птицы долго еще не успокаивались. Ученый делал все, чтобы не дать этому возбуждению улечься. Он куковал кукушкой, воспроизводил тревожные выкрики пеночек, вновь и вновь поднимая затихавшую тревогу.

Пеночки-трещотки принимали кукушку еще более враждебно. После гневных криков, порханья и скачков они налетали на чучело, щипали и клевали его, садились ему на спину и на голову. Не оставалось сомнений, что реакция эта наследственна и, как все инстинктивные проявления, не зависит от «недоброй воли» птиц. Так же безотчетно они вьют гнезда, высиживают и защищают птенцов.

— Мне кажется, — сказала участвовавшая в этих опытах Елизавета Вячеславовна, — что нерасположение наших птиц к кукушке — свойство приобретенное. Ничего врожденного в их поведении нет.

Промптов, занятый в это время раззадориванием пеночек-трещоток, перестал насвистывать и удивленно взглянул на помощницу. Его вдумчивая подруга, осторожная в своих заключениях, вероятно, имела причины, чтобы так заявить. Впрочем, вряд ли она права.

— Нет ничего легче, как отрицать, — тоном неудовольствия и назидания произнес он. — Веснички и трещотки держатся другого мнения.

— Я наблюдала нечто подобное, — с прежним спокойствием продолжала Елизавета Вячеславовна, — несколько лет назад. Это случилось зимой на нашем дачном участке. Разметая у проруби снег, я вдруг слышу «пич-пич», и сразу же застрекотало несколько голосов. Пухляки закричали «кее-кее», затараторили хохлуши, принялись вопить оба поползня. Такой тревоги, помнится, еще ни разу не бывало в городке, и я побежала узнать, в чем дело. Уже издали я заметила, что у кормушек в саду ни одной птицы нет, все они — в лесу. Так и мелькают там по нижним веткам, кричат, но на землю не спускаются. Добежав до садовой калитки, я открыла ее и замерла от удивления: из леса навстречу выходит лисица! Увидев меня, она, насторожив уши, остановилась. Я стояла неподвижно. Лисица постояла, посмотрела и направилась в сторону от меня. Над ней с криками и стрекотанием порхали птицы. Непрошеный гость уходил в лес, а пернатые стаями преследовали ее. «Как дружно ополчились они на лисицу! — подумала я. — А ведь на собак они внимания не обращают». Не думаю, чтобы перед лисицей у них был врожденный страх. Я видела не раз, что молодые птицы даже кошек не боятся, и только беспокойство и предупреждающие крики старых птиц прививают им этот страх. Возможно, что кое-кому из них уже были известны лисьи проделки. Они первые закричали, а остальные стали им подражать… То же самое, полагаю, повторилось в нашем опыте с кукушкой.

Предположение Елизаветы Вячеславовны скоро оправдалось: не все пеночки-веснички и не все пеночки-трещотки относились враждебно к кукушке. Иные в это время спокойно пели и прыгали, склевывая с ветвей возле самого чучела насекомых. Не приходили в возбуждение от вида кукушки и зарянки.

Встреча с врагом не у всех пернатых рождала одинаковое отношение. Ничего свойственного всему виду птиц ученый не обнаружил. Наследственный враг вызывал у одних тревогу и страх, а других оставлял спокойными. То, что внешне выглядело врожденным, оказалось целиком приобретенным.

…Удачи и ошибки привели Промптова к мысли, что поведение пернатых надо изучать прежде, чем на них отразилось влияние внешней среды. Только тогда инстинкт предстанет в своем натуральном виде. Благодарная задача, но кто наблюдал его таким? Кто поручится за то, что врожденный ответ организма уже не подвергся какому-нибудь влиянию? Предмет исследований ученого был лишен очертаний, содержание и форма — расплывчаты и неопределенны. И все же Промптов-механизатор, Промптов-натуралист горячо увлекся предстоящим делом. Ему предстояло разобраться в механизме, который по сложности не знает себе равного: отделить извечное — врожденное, от преходящего — приобретенного.

Изучение инстинкта в его естественном виде проводилось ученым в самой природе, там, где он является на свет. Метод исследования этой чисто физиологической задачи ничего физиологического не содержал. Все сводилось к наблюдению и сравниванию. Повседневная жизнь в гнезде должна была служить предметом изучения, а опыты — контролем. Действующими лицами были птичка-зарянка, пеночка-весничка, мухоловка-пеструшка, серая мухоловка и другие пернатые. Все они в своих гнездах усердно трудились на благо науки, Ученый перекладывал яйца от одной птицы к другой и терпеливо выжидал результатов. Так случилось, что серая мухоловка, свившая себе гнездо на крыше старой бани, и зарянка, поселившаяся под гнилым пнем в лесу, оказались связанными узами научного опыта. Под мухоловкой лежали яйца зарянки, а под зарянкой — яйца серой мухоловки. Пеструшка тем временем высиживала горихвосток, а пеночка-весничка — пеночек-теньковок, и наоборот.

Смена воспитателей никаких перемен в инстинктах птенцов произвести не могла, такой цели никто и не ставил. Было важно другое: проследить, какие черты, характерные для вида, сохранятся у потомства в несвойственных ему условиях существования и как поведут себя приемные родители.

Зная природу изучаемых птиц — воспитуемых и воспитателей, — исследователь мог безошибочно отграничить врожденные черты вида от того, что впоследствии будет приобретено.

Пришли долгожданные дни, и в гнездах вывелись первые птенцы. Промптов узнал об этом по половинкам скорлупок, заботливо вынесенным самкой наружу. Сильный бинокль и кипрегель — зрительная труба геодезистов — раскрывали взору все, что творилось в птичьей семье. Первое время мухоловка подолгу грела птенцов-зарянок, вылетая лишь затем, чтобы схватить мелькнувшее поблизости насекомое. Самец не забывал исполнять свой долг — приносить подруге питание, но сам не кормил птенцов. В этом виноваты были приемыши — их шипение и цыканье, не похожее на писк малюток мухоловок, отпугивали его. И у птенцов были причины чувствовать себя неважно. Корм явно не соответствовал их вкусам. Вместо нежных улиток и членистоногих, живущих во мху и под отсыревшими листьями, им приносили жесткокрылых кузнечиков, шершавых стрекоз. Время сгладило эти нелады — приемные родители привыкли к шипению зарянок, а те, в свою очередь, приспособились к жесткому корму и глотали его, как птенцы-мухоловки. Самка выносила в клюве помет из гнезда, что свидетельствовало о благополучии приемышей.

Пришло время, и Промптов надел кольца на ножки зарянок, и вдруг случилось нечто, встревожившее птичью семью. Птенцы ранним утром выбросились из гнезда и спрятались в траве возле бани. Вдали маячил лес, и инстинкт звал их туда — в чашу. Сколько раз исследователь ни возвращал птенцов на место, они выскакивали и исчезали в траве. Врожденная склонность выбрасываться из гнезда усиливалась еще тем, что их манил к себе лес. Птенцов выпустили на волю, и две недели спустя в сети попала одна из этих зарянок — ее узнали по кольцу на ноге. Воспитание мухоловок мало отразилось на ней. Подобно своим сородичам, она издавала отрывистое «тик-тик-тик», выскакивая из-под елки, не семенила, а прыгала, вздергивала хвостик и кланялась — поскачет и снова отвесит поклон.

Тем временем в лесу, в ямке под елочкой, длинноногая зарянка вывела мухоловок. Ни сырая обитель под гнилым пнем, среди влажного мха, ни расположение гнезда, противное природным склонностям мухоловки, не помешали птенцам тут прижиться. Они вместо мух питались улитками и становились все более похожими на мухоловок. Сквозь узкую искусственную просеку Промптов, глядя в бинокль, мог убедиться, что и характер полета, и движения по земле, и способ преследования и схватывания насекомых птенцы не заимствовали у приемных родителей — зарянок. Могло ли быть иначе? Ведь свойства эти зависят от нервно-мышечных сочетаний, которые были врожденными. Иначе обстояло с пищей: приемыши без труда свыкались с характером корма, с растительной и прочей обстановкой, чуждой их естественной среде.

Удивительно скоро самка-зарянка привыкла к птенцам чужого вида, откликалась на их зов, образовала временную связь на поведение, несвойственное ее собственным птенцам. Кое-чему научились и птенцы-мухоловки: тревожный свист зарянки, высокий и протяжный, оказывал на них свое действие — они умолкали и тесней прижимались друг к другу в гнезде. Это была не врожденная, а приобретенная — временная связь.

У мухоловки-пеструшки вывелись птенцы горихвостки. Хриплый крик выкормышей, столь несхожий с писком птенцов мухоловки, нисколько не отпугивал пеструшек-родителей. Зато питомцы оставались верными себе. Когда Промптов, подражая горихвостке, издавал около гнезда тревожный позыв, птенцы тотчас умолкали. К тревожным же позывам мухоловки, ее характерному «пик-пик», приемыши оставались равнодушны.

Благополучие в гнезде продолжалось недолго. Все было ладно в птичьей семье лишь до первого вылета птенцов. Приемыши покинули гостеприимное гнездышко, приемная родительница отыскала их в листве и поспешила накормить. В этот момент произошло нечто неожиданное: из ближайшей рощи донесся зов горихвостки, гнездившейся там. Выкормыши откликнулись и один за другим стали перепархивать туда, откуда слышался клич. Напрасно кричала обеспокоенная кормилица — птенцы не вернулись к ней. Врожденные свойства птиц — откликаться движением на призыв — оказались сильней связи, образовавшейся между ними и мухоловкой.

В инстинктах пеночек-теньковок, высиженных пеночкой-весничкой, обнаружились свои особенности.

Есть у пеночки-веснички и у других птиц врожденное свойство отводить врага от гнезда. Распустив крылья и хвост, птичка, как подстреленная, ковыляет по земле, подпрыгнет и, чуть припорхнув вокруг посягателя, вдруг взметнется, чтобы вновь потащиться по земле, увлекая за собой врага дальше и дальше от птенцов. Заслышав крики матери, питомцы утихают и безмолвно прижимаются к гнезду. Блаженны пеночки-веснички, устроенные так, что крики родительницы вызывают у них именно такой ответ, но что делать теньковкам, у которых врожденные свойства иные? Удивительно ли, что всякий раз, когда беда приближалась к гнезду, приемная мать надрывалась, а пеночки-теньковки еще пуще шипели и дергались в гнезде…

Промптов многое увидел и узнал, и на его глазах пробуждались инстинкты, анализ отделял врожденное от приобретенного. Но как далеко еще было до исследования инстинкта в его естественном виде!..

Осенью 1940 года в творческой судьбе Александра Николаевича Промптова произошел крутой перелом. Он связал свою судьбу с институтом эволюционной Физиологии, основанным Павловым в Колтушах. В лабораториях академика Орбели долго недоумевали: что могло привести натуралиста-птицелюба в «столицу условных рефлексов»?

— Я хотел бы, — объяснил он, — изучать механизм образования инстинкта. Есть много общего в формировании наследственных задатков у человека и у певчей птицы.

Такое сравнение настроило многих на благодушно-шутливый лад.

— Вы хотите сказать, — возразили ему, — что врожденная способность к пению и у тех и у других возникает только со временем?

Промптов пожал плечами и промолчал. Он не любил, когда о его питомцах позволяли себе говорить несерьезно.

— Не мне вам доказывать, — сказал орнитолог, — что человеческий организм является на свет с несовершенной нервной системой. Органы чувств новорожденного почти полностью бездействуют. Наследственные задатки, способные проявляться у многих видов животных уже с момента рождения, у человека полностью завершаются значительно позже. Такими же беспомощными начинают свою жизнь и птенцы. Голые, глухие и слепые, они даже не имеют постоянной температуры. В эту пору их инстинкты столь пластичны и гибки, что ими можно, как мне кажется, произвольно управлять. Если наши рассуждения верны, то все это должно изучаться строгими методами, материалистической методикой Павлова. Только так и не иначе…

Он сыт по горло благоглупостями зоопсихологов, их произвольным толкованием поведения птиц, идеалистическими вывертами, чуждыми подлинной науке…

Идея изучать развитие инстинкта по мере того, как он обрастает временными связями, тем, что мы называем жизненным опытом, была встречена академиком Орбели с интересом. Павлов, изучавший природу условных рефлексов, их свойства регулировать, тонко направлять и сдерживать врожденные механизмы, не нуждался в детальном исследовании инстинктов. Работы Промптова могли бы восполнить представление о том, как согласует свою деятельность в сложном организме врожденное и приобретенное.

Так случилось, что физиологические закономерности, установленные Павловым на собаках, стали предметом дальнейшего изучения на птицах.

Истинному таланту присуща страстная склонность изменять и совершенствовать свои методы исследования, не задерживаясь и на тех, которые в свое время были плодотворны. Промптов решительно отложил свой бинокль и кипрегель и перенес свои наблюдения из природы в лабораторию. Не то чтобы результаты, добытые в лесу у гнезда, не удовлетворяли его, он и впредь не откажется изучать птиц в их естественной обстановке. Одержимый жаждой познать механизмы инстинкта, он задумал проследить поведение птенцов, лишенных влияния родителей, изучить их в лабораторной обстановке. В этом случае, казалось, врожденное предстанет в своем истинном виде, ничто постороннее его не заслонит.

Вряд ли кто-нибудь усомнится, что стройка гнезда, высиживание и выкармливание птенцов — деятельность глубоко инстинктивная, но где именно в этой деятельности врожденное восполняется приобретенным? Новый метод позволит выяснить, в какой мере инстинкты зависят от опыта, приобретаемого птицей в гнезде.

Работа предстояла нелегкая. Воспитывать птенцов со дня их рождения — невероятный по сложности труд. Промптову это известно. Некоторые пернатые — жаворонки, трясогузки, луговые и лесные коньки — ни при каких обстоятельствах не размножаются в неволе…

Исследователь и его подруга стали собирать насиженные и свежеснесенные яйца зерноядных птиц и подкладывать их своим лабораторным питомцам — канарейкам. В то же время выкармливались насекомоядные птенцы, вынутые из гнезд родителей.

Три века назад канарейка была вывезена с Канарских островов и с тех пор размножается в клетках. Неволя глубоко изменила ее: она стала менее подвижной, ручной и даже утратила отдельные врожденные свойства. В меру спокойная, уравновешенная, птица оказалась серьезным подспорьем для опытов по высиживанию чужих птенцов.

В лаборатории закипела работа. Десятки птенцов величиной с жука каждый с утра до вечера непрерывно напоминали о себе, настойчиво требуя пищи. Каждые пять минут пинцет вкладывал им в клюв крошки творога или муравьиные яйца. Когда крайний в ряду птенец, получив свою долю, умолкал, наступала пора кормить первого. Воспитателям не оставалось времени ни передохнуть, ни отлучиться из лаборатории. В трудах и заботах проходили недели.

Так явились на свет искусственно вскормленные птицы, выращенные вне своей обычной среды. Они не слышали ни песен сородичей, ни сигналов родителей о приближающейся беде, их не учили добывать себе пищу и спасаться от врагов. Их поведение определялось инстңнктами и навыками, усвоенными обитателями клеток. Эти заимствования, чуждые характеру вида, легко обнаруживали себя. Зная природу своих питомцев, Промптов мог без труда отличить навеянное от врожденного.

Как же вели себя эти птицы? Отразилась ли на них искусственная среда и отсутствие влияния родителей?

На этот вопрос ученый долго лишен был возможности ответить: помешала война. Пришли суровые дни блокады Ленинграда, институт опустел, сотрудники ушли кто на фронт, кто на заводы. Нечем стало кормить подопытных птиц, и Промптов, сохранив лишь десятка два выкормышей, выпустил остальных на волю. С этими питомцами он переселился в город. Осада становилась все более жестокой, на улицах разрывались артиллерийские снаряды, с самолетов обрушивались фугасные бомбы, а ученый-птицелюб, голодный, усталый, бродил в поисках корма для птиц. Он обходил рынки или добывал у знакомых отходы зерна и мучных червей для насекомоядных. Птенцам не хватало пищи, и ему приходилось делить с ними свой скудный паек. Он створаживал молоко и кормил творогом птиц — никто и ничто не могло убедить его поступить иначе. Когда для канарейки понадобились куриные желтки — птица пережевывает их и кормит ими птенцов, — ученый стал продавать свой паек хлеба, чтобы покупать яйца. Изредка из Колтушей присылали для птиц творожную лепешку. За ней приходилось далеко ходить, пересекать по снежной тропе Неву. И все же в те дни, когда выдавали этот паек, не было, казалось, в Ленинграде счастливее Промптова и его верной подруги.

В ту жестокую пору орнитолог-натуралист готовился стать физиологом. Давалось это ему нелегко. В валенках и в пальто, обессилевший от голода и холода, он сидел у окна, к которому в солнечные дни подвешивали клетки с озябшими птенчиками, и штудировал Павлова, переводил свои представления с языка натуралиста на язык физиолога.

Думал он и о том, как важно сейчас научно обосновать учение об инстинкте. Враг извратил толкование этой великой жизненной сущности, обратил созданную им химеру против человека и свободы. Именем этой лжи он сеет смерть и несчастья: потоком льется невинная кровь, восходит пламя костров, гибнут люди в газовых камерах. Всюду, где солдат с оружием отстаивает родную страну, должен стать рядом ученый, чтобы силой знания и любви к своей родине разить лицемерную нацистскую ложь.

Ухаживать за птицами приходилось Промптову одному. Елизавета Вячеславовна уже с утра отправлялась на завод и возвращалась домой поздно ночью. Весной работы стало еще больше. Справедливость не позволит нам умолчать о незаметном помощнике, который в те дни облегчал заботы ученого. Это был холостой самец — лесной конек, невзрачная серовато-коричневая птичка с трескучей трелью «кле-кле», со склонностью гнездиться под моховой кочкой на земле и своеобразно парящим полетом. Обуреваемый инстинктом носить птенцам корм, он охотно замещал воспитателя. Его сажали в клетку к выкормышам и ставили чашку с пищей. На такого кормильца можно было вполне положиться: он ничего не съест, не бросит свой пост, пока не скормит последнюю крошку.

Такой родительский жар свойствен не только лесному коньку. Самцы ткачиков и ремезов вьют гнезда для будущего потомства, черный дятел в дупле устраивает брачное жилище и даже участвует в насиживании…

Итак, лесной конек получил на свое попечение нескольких птенцов и чашку, полную творога. Промптов весь день не был дома. Прошло много времени, прежде чем он вернулся. Зрелище, представившееся его глазам, было. не из отрадных. Скормив весь творог, аккуратный служака принялся выдергивать у питомцев перья и совать им в рот вместо пищи…

Вечерами ученый и его неутомимая подруга много говорили о птицах. Она читала ему выдержки из дневника, он рассказывал о своих наблюдениях. Так возникла новая тема: «Наблюдения над птицами в дни осады Ленинграда». В этой работе описывалось, как город заселялся пернатыми по мере того, как люди его покидали. Птицы — обитательницы лесов и полей — заполнили улицы. В проломах стен вили гнезда' горихвостки, между рельсами трамваев суетились трясогузки. У Казанского собора, в кустарнике, серая славка высиживала птенцов. На осажденную твердыню нагрянули ласточки, птичка каменка селилась в развалинах домов. Исчезли воробьи — нахлебники человека.

Пернатые освоились в городе. Ни стрельба из зениток, ни взрывы артиллерийских снарядов их не пугали. По улицам слышалось пение синиц и зеленых лазоревок, неведомо откуда появились московки. Над Невским проспектом пели жаворонки. В мае можно было слышать пение пересмешек и пеночек-весничек. Вдоль набережных бегали белые трясогузки. Они гнездились в покинутых домах и под городскими мостами. На углу улицы Гоголя и Невского гнезда ласточек образовали колонию.

В дневнике Лукиной запечатлено много трогательного о птицах в блокаде.

«…Наблюдая за отгрузкой материалов для завода, я заметила, что на машину с ящиками маргарина спустилась стайка скворцов. Они деловито суетились взад и вперед, подбирали своими длинными, как пинцеты, клювами выступивший из щелей маргарин. Я никогда не видела, чтобы скворцы ели жир, да еще с такой удивительной жадностью… Во второй половине зимы на дворе завода появились стаи ворон. Они опускались на бочки с омыленным жиром, негодным для еды, и поглощали эти отбросы. Я поняла, что и они голодны!.. Зарево и канонада задерживали в городе птиц, которым пришло время лететь на юг. Скоро конец октября, а скворцы, вместо того чтобы лететь к Средиземному морю, все еще тут, над заводом. Они очень голодны, не обращая внимания на людей, собирают на ящиках застывшие капли маргарина… Голубей к зиме вовсе не стало, воробьи от голода и холода почти все погибли. Те, которые уцелели, пристраиваются к людям поближе. К нам в заводскую лабораторию залетели два воробья и остались тут жить. Мы крошим им хлеб и ставим снег для питья. Воду ставить нельзя, она замерзает. Другую пару приютили в одном из цехов… Идешь по улице весной, вдруг мимо порхнет горихвостка. Где же она поселилась? Вот она красуется с красновато-бурой грудкой, ярко-черной манишкой, синеватой спинкой и буро-коричневыми крыльями. Красноватый хвостик все время дрожит. Сидит в выбоине каменной стены, в кирпиче, словно в дупле обосновалась. Тут же выпархивают серые мухоловки. Их гнездо рядом — в разрушенной снарядом стене. Они на крыше ловят мух, живут здесь, как в лесу. Крик птенцов тут раздается так же отчетливо, как где-нибудь на берегу тихой, заросшей кустарником речки…»

Они беседовали — ученый и его подруга, и взволнованно обсуждали свои наблюдения, счастливые, что день не прошел для науки бесследно. Ко многому из того, что было рассказано, они вернутся еще, некоторые наблюдения станут темой отдельных исследований, а сейчас в эту ночь им предстоит лечь без ужина спать…

Миновала блокада, выжили ученый и его подруга, выжили и птицы. И соловей, и варакушка, и серая мухоловка, и белая трясогузка выдержали осаду Ленинграда. Промптов мог наконец вернуться к своим искусственно воспитанным птицам, чтобы разглядеть инстинкт в его естественном виде.

Вот выкормыш-зяблик, выведенный на свет канарейкой. Он не слышал песен своих собратьев по виду, вместе с ним жили только щегол и приемная мать. И зяблик стал рано им подражать. Ограниченный, однако, своими вокальными средствами — строением голосового аппарата, — он все своеобразие песен щегла и канарейки уложил в короткую законченную трель. Ни один зяблик, выросший в родительском гнезде, не признал бы по голосу сородича в этом певце. И с другими питомцами лаборатории случилось то же самое. Лишенные возможности усвоить пение родителей, они строили свою песню из всего, что звучало вблизи. И щебетание, и чириканье, и свист, и урчание скворцов укладывались в их своеобразный напев. Те же выкормыши, вокруг которых вовсе не было птиц, навсегда сохраняли щебет ранней поры своей жизни.

Позывные крики родителей на воле, их крики страха и угрозы машинально вызывают у птиц определенный ответ. И раздражитель — позывные голоса, и отклик организма — врожденные. Как же это проявляется у питомцев лаборатории?

У синиц, воспитанных в клетках, крики страха, тревоги и зова вызывают безошибочный ответ. Этим исчерпывается все, на что они способны автоматически отзываться. Сложность и богатство всего набора призывов им недоступны. В процессе борьбы за существование выросла и усложнилась звуковая сигнализация птиц. Одни возгласы служат средством общения родителей с детьми, другие — взаимопониманию самцов и самок, третьи — связью между особью и стаей в коллективной защите. Каждый крик — стимул, определяющий поведение птиц. Язык этот рождается в гнезде и совершенствуется в последующей жизни. Стереотипно повторяющееся звучание вырабатывает на это двигательный ответ, схожий с инстинктивной реакцией. Выкормышам эти преимущества не были известны. Они не только оставались глухими к многообразной сигнализации, но и не умели ее воспроизводить. Нечто подобное повторилось с инстинктом размножения.

В определенное время у птиц возникает стремление подбирать прутики, пух, стебельки. Влечение это с каждым днем нарастает. С утра до позднего вечера пернатый строитель жадно разыскивает все, что может служить его делу. Независимо от того, будет ли в клетке достаточно прутиков или не будет их вовсе, созидательный пыл проявится с одинаковым рвением. Лишенная строительных средств, птичка клювом захватит у себя перья на груди и, пригнув голову, будет носиться точно нагруженная добычей. Этот голод не утолить ничем, страсть не уляжется, пока не будет свито гнездо. Все последующее как бы предначертано: и характер и качество строительных средств, и местоположение брачного жилища, и даже время пребывания в нем. Луговой чекан пристроится под кустиком конского щавеля, на котором он так любит сидеть; чечевица обоснуется на черемухе; зеленая пеночка — в лесной канавке, в крутых мшистых склонах ее. Каждому виду словно предопределено, из какого именно материала ему строить гнездо, из чего вить основание и чем выстилать его. У коноплянок поверх прутиков ляжет слой перьев и волос, у щегла на волокнистом каркасе — растительный пух, у жаворонка на стеблях — сухая трава. Во всем как бы господствует извечный порядок, все словно отмерено раз и навсегда.

Промптов усомнился в непреложности и категоричности всех этих элементов инстинкта. Наблюдения не раз убеждали его, что при известных обстоятельствах птицы нарушают врожденный распорядок, отступают от присущего их виду шаблона. Так, в районах, прилегающих к госпиталям, исследователь находил гнезда славок и зябликов, свитые частью из ваты; гнездо зеленушки — с вплетенным марлевым бинтом и тонкой упаковочной стружкой. Одна птица даже оплела свое жилище нитками различных цветов. Елизавета Вячеславовна видела однажды, как синица-самка, прицепившись к голенищу валенка, расщипывала его сильным клювиком и целыми пучками уносила надерганный войлок в свою дуплянку.

Пернатые отказывались от материала, отведенного им природой, и обнаруживали свободу в выборе строительных средств. Собственные склонности и жизненный опыт порядком оттесняли требования инстинкта гнездостроения.

Промптов задался целью решить, зависит ли характер материала, из которого сложено гнездо, от ресурсов природы. Подсказывает ли опыт решение там, где у птицы есть возможность выбора?

Эксперименты проводились в пору гнездостроения. Исследователь вносил в клетку все необходимое для воссоздания гнезда и при этом наблюдал поведение птиц.

Пернатые явственно обнаруживали склонность к разнообразию и комфорту. Помимо еловых прутиков, составляющих основу гнезда, коноплянка не отказывалась от сена и мха. К обычной для нее подстилке из ниток, перьев и волос она прибавила паклю и вату. И канарейка, и зяблик, и чиж, и зеленушка, и мухоловка, и щегол благожелательно отнеслись к необычной для них хлопковой и льняной подстилке. Серая мухоловка свила свое гнездышко из прутиков и пакли вместо корешков и трав. Собственные склонности решительно определяли поведение птиц. Даже само формирование гнезда не было целиком автоматично. Сказывалось влияние нервно-мышечных согласований, усвоенных тренировкой при добывании корма или передвижении на ветвях, — опыт пользования клювом и лапками…

Так ли это на самом деле? Действительно ли труд и сноровка отражаются на качестве построенного гнезда? Разве эти приемы не наследственны?

Предметом исследования сделали канареек в возрасте одного месяца. Их разделили на две группы и разместили в клетках. В одних жердочки лежали горизонтально, и птицам легко было садиться, а в других вместо жердочек неудобно расположили ветви кустарника. Опора уходила из-под лапок канареек: ни садиться, ни примащиваться нельзя было без труда. Кусты клонились вниз, а почки звали, манили вверх, туда, где не устоять, не расправить крылья. Как только канарейки приноравливались доставать пищу, расположение веток меняли. Пернатым приходилось вновь приспосабливать свои движения. Это была тренировка, которой позавидовал бы искусный акробат.

Легче проводила дни первая группа канареек. По горизонтально лежащим жердочкам можно прыгать весь день, ни сноровка, ни искусство для этого не надобны.

Весной всех канареек разделили на пары и рассадили по клеткам, в которых вместо жердочек неудобно расставили ветви кустов.

Мы позволим себе здесь небольшое отступление.

С тех пор как канарейки были вывезены с Канарских островов и искусственно разводятся в клетках, они утратили способность вить себе гнезда на развилке куста. Птицы все еще пытаются приладить себе гнездышко, но из этого ничего не выходит. Чтобы помочь им, в клетку ставят веревочную чашечку, которой они пользуются для гнезда. Если не дать им этой искусственной основы, они будут порхать со строительными материалами в клюве, но брачного жилища так и не построят.

Тем любопытней было проследить, как поведут себя различно упражнявшиеся птицы.

Нетренированные канарейки, как и следовало ожидать, не могли соорудить гнезда. В бесформенную груду строительного материала они откладывали яйца, которые выпадали и гибли. Зато упражнявшиеся сверстницы пристыдили подруг: в своих крепко слаженных гнездах они вывели птенцов. Опыт, усвоенный ими на ветвях в клетке, усовершенствовал их мышечные координации и повысил способность пользоваться в работе лапками и клювом…

Пришла очередь решить, в какой мере инстинктивно у птиц самое насиживание яиц.

Влечение к насиживанию возникает у птиц под действием желез внутренней секреции — шишковидной железы и яичников. И срок и характер его зависят от времени, необходимого для вызревания птенцов. Это свойство пернатых оставаться на яйцах строго определенный срок объясняют исключительно действием инстинкта. Промптов добивался узнать, так ли это на самом деле или сроки эти условны и контролируются опытом птиц.

Эксперименты велись в природе и в лаборатории на коноплянках, зарянках и садовых славках. Подкладывая им насиженные яйца, ученый ускорял появление птенцов или, наоборот, подменяя насиженные яйца свежеснесенными или неоплодотворенными, этот срок удлинял. Так, зарянки вместо обычных тринадцати дней насиживали до тридцати. Садовая славка обзавелась птенцами на седьмой день. Канарейки проводили на яйцах от пяти суток до тридцати. Во всех этих опытах наблюдалась любопытная закономерность: в зависимости от удлинения или сокращения срока насиживания яиц соответственно раньше или позже пробуждался инстинкт кормления.

Бывало, и не раз, что, обнаружив досрочно рожденных птенцов, птичка, как бы пораженная неожиданным зрелищем, замирала. Некоторые упрямцы из молодняка пытались сидеть и на птенцах. Старые птицы, многократно гнездившиеся, легко одолевали свое «смущение» и начинали кормить птенцов. Было очевидно, что не безотчетный механизм определял время, необходимое для насиживания яиц, а реальный факт — появление потомства…

Не все в насиживании оказывалось инстинктивным. Многое зависело и от прежнего опыта наседки — от возникших и упрочившихся временных связей.

Интересные вещи стали твориться в лаборатории, когда предметом исследования стал инстинкт кормления птенцов. Эта деятельность у птицы пробуждается обычно видом раскрытого клюва и писком голодного птенца. Было важно решить, целиком ли безотчетно это врожденное свойство или птица может и не откликнуться на свой внутренний голос, действовать иной раз, как подскажет ей опыт.

В клетку самки лесного конька подсадили полуоперившихся птенцов горихвостки. Хотя позывы приемышей отличались от позывов крошек коньков, приемная мать привязалась к питомцам и выходила их. Выкормыши были вскоре унесены, и их место заняли птенцы серых славок. Воспитательница, у которой образовалась временная связь между инстинктом кормления и писком горихвосток, услышав новые голоса, впала в беспокойство, но все же стала кормить птенцов.

Спустя несколько дней горихвосток вернули под опеку конька. Прежняя временная связь пробудилась, и приемная мать отдавала им предпочтение перед славками.

Промптов задумал подвергнуть испытанию сокровеннейшее чувство лесного конька, поставить его перед выбором — кормить ли птенцов своего вида или чужого, с которым он образовал временную связь. Предпочтение, оказанное лесным конькам, подтвердило бы, что врожденная нервно-мышечная деятельность автоматически включается при криках родного птенца. Кто бы подумал, что самка лесного конька предпочтет чужих питомцев питомцам своего вида! Она яростно клевала и гнала подсаженных к ней коньков… Возможно, она со временем и привыкла бы к ним, как привыкла к горихвосткам и славкам, на позывы которых у нее образовалась временная связь, но это не устранило бы того факта, что птица может не откликаться на внутренний зов, противопоставить автоматизму собственный выбор, основанный на опыте и привычке.

Исследователь сделал следующий шаг: он задался целью решить, как далеко простирается влияние временных связей на половой инстинкт. В какой мере навыки способны этим инстинктом управлять? Как выглядело бы, наконец, поведение птицы, руководимое одним лишь инстинктом?

В своих ранних работах Промптов встретился как-то с серьезным препятствием. Пернатые, размножающиеся обычно весной и ранним летом, отказывались обзаводиться потомством в поздние летние месяцы. По этой причине порой даже приходилось начатые опыты оставлять. Полагая, что природная обстановка, раз связавшись в мозгу с известным поведением птицы, будучи искусственно воссозданной, может это поведение воспроизвести, Промптов устраивает в клетках видимость природной среды, весенней поры и добивается успеха. Еловые ветви, развилки куста в окружении свежей зелени, прутики, волос, перья, искусственное удлинение зимнего дня создают у самки готовность строить гнездо.

Всего вероятнее, что инстинкт размножения пробуждается весной под аккорды временных связей, под действием предметов и явлений, образовавших уже однажды эту связь в мозгу или образующих ее впервые…

Когда Промптов отсадил птенчика-зяблика, чтобы вырастить его вне птичьего круга, он не подозревал, как много неожиданного это принесет с собой. Кто бы подумал, что скромный питомец посрамит авторитеты науки, опровергнет утверждения Галлера и всех продолжателей его! «Животные по своей природе, — твердили они, — не нуждаются в каком-либо учении… Животные скорее вследствие игры инстинкта, нежели влияния разума, исполняют свои искусные действия». Самка зяблика доказала обратное. Лишенная опыта, заимствованного у родителей, и возможности кому-либо подражать, она не только не способна была многое делать, но не могла даже вывести птенцов.

Все проявления инстинкта были у нее наготове. Не хватало лишь одного — опыта, в какой связи и последовательности эту деятельность осуществлять. Птичка носила строительный материал, ворочалась в веревочной чашке, как бы формовала ее, но не вила гнезда. Собранные прутики и мох она перекладывала с места на место, роняла и поднимала, явно не зная, как поступить. Когда в клетку поставили готовое гнездо, она по частям его растащила. Яйца она откладывала где придется — в кормушке, водопойке — и ни разу не снесла их в чашке-гнезде. Подложенные ей чужие она расклевала. Ни минуты ее не видели в состоянии насиживания, хотя для этого у нее были все основания. Инстинкт кормления проявил себя не менее странно: птичка набрала полный клюв корма и долго носила его, не пытаясь кормить подсаженных к ней птенцов, Беспорядочны были и проявления инстинктов и самая последовательность их. Так, во время кормления снова начинался сбор гнездового материала.

Ученый мог убедиться, как мало сами по себе значат инстинкты, если временные связи не сопутствуют им. Врожденное оказалось врожденным лишь отчасти.

Так обстояло с питомцами, выросшими вне круга птиц. Не многим лучше вели себя выкормыши, воспитанные в лаборатории в птичьей среде. Они также были, неполноценны. Можно с уверенностью сказать, что только естественные условия природы с ее гаммой раздражителей, рассеянных всюду, внутри и вокруг гнезда, могут сформировать нормальный организм. Лишь родная стихия последовательно обогащает наследственные задатки жизненно важным опытом.

Выкормыши нисколько не дорожили свободой. Выпущенные на волю, они спешили вернуться под гостеприимный кров. Когда понадобилось как-то «сократить штат» синиц, Промптов надел одной из невольниц кольцо на лапку, записал номер и с грустью выпустил ее. К вечеру вольноотпущенница влетела в окно соседнего дома. Неспособная найти себе пищу, без умения ее искать и добывать, она стремилась вернуться туда, где корма всегда было много. Людские голоса, обычно пугающие птицу, не только не тревожили, а влекли ее. Инстинкт самосохранения не пробуждается прежде, чем организм научится различать добро и зло. Наши дети не избегают огня, пока не обожгут себе руки. Именно опыт укрепляет инстинкт самозащиты. Под надежной охраной человека выкормыш, не знавший испытаний, не отличает друзей от врагов. Возможно, он даже никогда их не узнает.

Взращенные вне своего естественного круга, где господствует борьба за существование, свободные от необходимости добывать себе пищу, питомцы лаборатории, бедные жизненным опытом, надолго сохраняют поведение птенца. Трех месяцев они всё еще ждут корма из рук, хотя бы пищи кругом было в изобилии. Наевшись, они тут же засыпают, чтобы, проснувшись, сообщить о вновь пробудившемся голоде. И движения и полет их несовершенны. Выпущенные из клеток, они, словно подверженные действию сбивчивых импульсов, то стремительно отлетают, то словно застревают на месте. Птицы, выросшие в нормальной среде, не признают их своими и не принимают в свой круг. Не различия в оперении и в инстинктах вызывают эту неприязнь, а особенности их поведения: степень оснащения временными связями — жизненным опытом.

Когда исследователь совмещает в себе черты натуралиста и конструктора, наблюдателя природы и творца хитроумных приборов, это обычно к добру не приводит. Трудно естествоиспытателю, склонному в наблюдениях обнаруживать законы, мириться с механизатором, ищущим новое в комбинации изолированных частей. На этот раз случилось иначе: и то и другое увлечение пришлись к месту, оба оказались кстати.

Промптова пленили механизмы инстинкта — нервно-мышечные сочетания, — одинаково близкие по своей сути конструктору и физиологу. В этой новой задаче не было приволья для механизатора, нельзя было эти аппараты разбирать на части, увидеть инстинкт расчлененным. Зато открывалась счастливая возможность, наблюдая единство врожденного и приобретенного, приблизиться к живым механизмам, чтобы их изучить.

Нам трудно сказать, когда эта задача впервые пришла ему в голову: за шахматной ли доской — излюбленным местом его отдыха, в кино ли, где ученый охотно и часто бывал, или за верстаком, когда он совершенствовал свои ловушки. Одно несомненно: новая задача не была плодом досужего мудрствования и любопытства. Промптов-натуралист не позволил бы Промптову-механизатору отводить исследование от нормального русла. Предстоящее имело свой смысл и значение.

Прежние исследования показали ученому, как проявляются врожденные свойства у птиц, воспитанных вне круга пернатых сородичей и вне присущих им природных условий. В первом случае инстинкты, не поддерживаемые влиянием птиц своего вида возмещали эту недостаточность навыками, заимствованными у чужих. В худшем положении оказывались те, которые выросли в лаборатории: они не были способны поддерживать свое существование.

Исследователь был близок к тому, чтобы различить границы между наследственным и усвоенным в жизни, но снова выросла помеха: мешала не сложность инстинкта, а необычайная подвижность временных связей. Приобретенное заслоняло врожденное уже с первых мгновений жизни. Едва птица впервые раскрывает глаза, поток навыков начинает вплетаться в ее поведение. Уже первые движения птенца не проходят бесследно для врожденных сочетаний двигательного аппарата; второй прыжок заключает в себе опыт предыдущей неудачи. Первый полет птицы всегда безуспешен. Будучи автоматичным, он при посадке нуждается в четкой координации крыльев, ног и хвоста — искусства, приобретаемого опытом. Легко ли в этакой динамике отделить наследственное от приобретенного? Какими средствами отличить пределы ловкости и силы, присущие виду, от того, что приобретено упражнением и трудом? Как решить, например, что именно в темпераменте свойственно птице и что стало наслоением последующих лет? Проследить эти особенности» на множестве особей одного вида? Разве относительно одинаковые условия жизненной среды, будь то в природе или в обстановке лаборатории, не выравнивают особенности типа?

Вот что занимало Промптова, когда он представил институту свой план. Чего бы это ни стоило ему, он должен увидеть инстинкт расчлененным, взглянуть на него непосредственно. В этом ему поможет метод скрещивания. В поведении потомства он будет выделять врожденные свойства каждого из родителей. Если гибрид чижа и канарейки станет подвешиваться вниз головой, чтобы с веточки достать себе семечко, как это свойственно чижу, можно будет не сомневаться, что такая координация врожденная. Чиж — великий подражатель, его пение — сплошной музыкальный плагиат. Воспроизводить чужую песнь может лишь тот, кому позволяют это голосовые средства. Окажись у гибрида способность имитировать, ее следовало бы признать врожденной. Изучить таким способом детали инстинкта — значит решить, где его основа и где наслоение, найти заветную черту, где врожденное граничит с приобретенным.

Для начала исследователь скрестил дикую коноплянку — обитательницу молодых рощ и зеленых изгородей — с узницей с Канарских островов. Предстояло выяснить, какие черты Родителей заимствуют гибриды. Что возьмет у них верх: вялость ли канарейки или неугомонность дикаря? И, что важнее всего, в каком виде эти свойства проявят себя?

Как именно измерить свойства птичьего темперамента, меру его подвижности и вялости — внутренний жар и холодность, — Промптова не затрудняло. Он рассадил по клеткам высиженных и выращенных в лаборатории птиц и занялся подсчетом, сколько прыжков сделает каждая в продолжение суток. Собранный им аппарат искусно раскрыл степень живости птичьих натур. Канарейка в течение дня перемахнула с жердочки на жердочку пять тысяч раз. Цифры эти были математическим выражением меры ее активности. Коноплянка, в свою очередь, попрыгала на славу: шестнадцать тысяч скачков за то же время записал аппарат на счет попрыгуньи.

Таковы были родители.

Гибриды унаследовали свойства дикой коноплянки. Посаженные в клетку, где жердочка замыкает электрическую цепь, неспокойные потомки за день проделывали по двенадцати тысяч скачков. С кем бы канарейку ни скрещивали — с чижом ли, зеленушкой или щеглом, — результаты были те же. Активность дикой птицы преобладала над свойствами одомашненной.

Важная деталь видового инстинкта — подвижность — была таким образом обследована. Временные связи будут с годами ее колебать, птицы станут степенней или, наоборот, более подвижными, но исследователя это уже не обманет. Цифры, занесенные в дневник наблюдений, будут как бы границей между тем, что гибридом усвоено и что у него врожденно.

Путем скрещивания обследовали и другую особенность полового инстинкта — гнездостроение. Предметом изучения было потомство канарейки и коноплянки, а темой — вопрос, чьи врожденные координации унаследуют гибриды. Какое гнездо они совьют? Канарейки, как известно, почти утратили способность строить себе брачное жилье. Тем любопытней, как поведут себя гибриды.

Снова сказалось преимущество дикого родителя: гибриды вили гнезда на развилке куста, как это свойственно коноплянкам. Наблюдая их приемы строительства, можно было в отдельных нервно-мышечных сочетаниях, характерных для одного из родителей, отграничить врожденное от приобретенного.

Между птенцами коноплянки и потомством канарейки существует еще такое различие. Коноплянкам свойственно перед первым вылетом и при малейшей опасности выбрасываться из гнезда, у канарейки этой особенности нет. Природа присвоила гибридам защитные механизмы дикого родителя. Малейшее сотрясение гнезда вызывало у птенцов паническое бегство.

Расчленение и изучение инстинкта продолжалось. Промптов искал новых и новых путей. Иногда они приводили к успеху. Так, сын певуньи-канарейки и имитатора-чижа не только оказался превосходным подражателем, но и оригинальным певцом, унаследовавшим от канарейки ее звонкие трели.

Бывали и неудачи: попытки скрестить воробья с канарейкой ни к чему не привели. Помешало так называемое несходство характеров. Вначале как будто все шло хорошо. Будущие супруги стали строить гнездо из материалов, сложенных в клетке. Канарейка забралась в веревочную чашку и долго подбирала под себя паклю и вату. Ее сменил воробей. Он яростно набросился на мягкую подстилку и в соответствии со склонностью обитателей застрехи стал паклей затыкать все щели клетки, где находилось гнездо. Канарейка еще раз собрала растерзанную подстилку и вновь уложила ее по-своему. Воробей не сдавался. Выждав, когда подруга покинет веревочную чашечку, он принялся за свое. На этот раз упрямец не упустил ни одной щелочки. От пакли и ваты не осталось в гнезде и следа. Различие в способах гнездостроения оказалось непреодолимым, и Промптов решил их разлучить.

Нелегкое дело получать гибридов у птиц.

В продолжение многих десятилетий изучение пернатых велось двояко: натуралисты наблюдали птиц в естественной обстановке, анализируя их поведение средствами психологии, а физиологи в лабораториях определяли их способность образовывать навыки, различать цвета, выбираться из лабиринта и многое другое. Биологи не связывали свои заключения с выводами физиологии, а физиологи, в свою очередь, не учитывали в своих опытах результатов, добытых биологией. И те и другие накопили немало замечательных фактов, но разрозненный, лишенный единства материал не способствовал пониманию видового поведения пернатых.

Промптов сочетал наблюдения биолога с экспериментом физиолога. Работы натуралиста с биноклем и кипрегелем в лесу, у стенки скворечника, на чердаке или за аппаратом, регистрирующим жизнь гнезда, восполнялись опытами над выкормышами и выведением гибридов-птенцов.

Именно догадка физиолога подсказала натуралисту, что гнездо — «лаборатория» в природе, где вырабатываются основные временные связи. Все в этом маленьком мире шаблонно: и жизнь, и среда, и питание. Шаблонны события, действия родителей, их движения и голоса, непоколебим стереотип поведения. И в дупле и под елкой, в низеньком кустарнике и на вершинах деревьев повторяется одно и то же. Из часа в час, чередуясь, идет одинаковый поток раздражений: за криком матери следует корм, за тревожным сигналом пробуждается страх. Сотни сигналов в течение дня ритмично и последовательно вызывают гамму ответов, составляющую в целом поведение птиц. На эту основу жизнь наслоит множество временных связей. Они будут задерживать отжившие навыки, чтобы, в свою очередь, разделить их судьбу. Так будет длиться, пока этим сменам не будет положен предел. Придет время — и навыки, приобретенные птицей, станут оковами для нее. Как застарелые привычки, они окостенеют, враждебные новым временным связям. Поведение птиц станет рутинным, как и поведение прочих животных на склоне лет.

В начальную пору жизни питомца лаборатории можно научить воспринимать чужое пение. Птица быстро усваивает это искусство. Однако то, что достижимо у источников птичьего века, невозможно спустя несколько лет. Птица не воспримет уже новых песен.

Промптов как-то приучил соловья и славку исполнять «чижика». До года птицы легко воспринимали музыкальную науку и с трудом ее усваивали в более поздние годы.

С возрастом автоматизм сковывает всю деятельность пернатых. Нет такой области в их поведении, которую бы рутина пощадила. Скворечник, перенесенный на десять метров от своего места, становится для стрижа чужим. Он бросит гнездо и не вернется в него. Однако, если передвижку делать постепенно — по одному метру в день, — птица своего жилища не оставит, но, возвращаясь в него, будет направлять свой полет туда, где стоял скворечник накануне. То же повторится, если подвешенный скворечник понемногу снижать. Подлетая к нему, стриж будет каждый раз задерживаться в том месте, где леток приходился раньше. Так силен этот автоматизм, что, летая с быстротой гоночной машины, птица ни на сантиметр не уклоняется в сторону. И еще: скворец, потерявший уже взрослым крыло, не способен перестроить свои движения. Свалившись на землю, он будет каждый раз беспомощно биться, полагаясь на опору, которой у него нет.

Малейшее нарушение жизненной системы причиняет птицам страдания. Выкормыши соловья, Черноголовки и трясогузки болезненно воспринимают всякую перемену в окружающей их обстановке. Незначительное перемещение клетки, в которой они прижились, действует на них угнетающе. Они отказываются от еды, перестают петь и даже заболевают чем-то вроде невроза.

Литература хранит немало схожих примеров, когда люди, лишившись привычной среды и обстановки или уволенные со службы, на которой провели много лет, хиреют и умирают…

Промптов мог наконец подвести итог.

Каждому виду свойственны присущие именно ему нервно-мышечные сочетания. Они определяют характер инстинкта. Эти врожденные сочетания усложняются временными связями, образуя все своеобразие поведения птицы. Накопленные навыки становятся со временем автоматичными, схожими внешне с безотчетными проявлениями врожденных свойств…

Так Александр Николаевич Промптов ответил на вопрос физиологии: «Приходит ли инстинкт в этот мир завершенным или сила его крепнет на земле?»

Одиннадцатого ноября 1948 года талантливого исследователя не стало — он умер пятидесяти лет.

Наука запомнит этого замечательного человека, сумевшего так много сделать для нее. Верный материалистическому принципу, он не последовал за авторитетами примитивной философии, сводящими многосложную жизнедеятельность животных к инстинктивным процессам, за теми, кто склонен видеть в пернатом «рефлекторную машину». Избегнув опасности механистического истолкования природы организма, Промптов не поддался идеалистическим заблуждениям. Отвергнув тех, кто навязывает птице свои собственные чувства или объясняет инстинкт неведомой «жизненной силой», советский исследователь остался верным материалистической теории. Поведение пернатых, устанавливает он, слагается из наследственных свойств, обогащаемых временными связями — жизненным опытом. Пределы этого процесса ограничены временем, которое приводит к образованию жизненного стереотипа.

За много лет до того, как Промптов практическим путем пришел к этому убеждению, Павлов теоретически так сформулировал эту идею:

«Так как животное со дня рождения подвергается разнообразнейшим влияниям окружающей обстановки, на которые оно неизбежно должно отвечать определенными деятельностями, часто закрепляющимися, наконец, на всю жизнь, — то окончательная наличная нервная деятельность животного есть сплав из черт типа и изменений, обусловленных внешней средой».

Все говорит за то, что в далеком прошлом временные связи, постепенно наследуемые, много сделали для того, чтобы обогатить и улучшить наследственное начало. Усвоенный опыт становился частью инстинкта. Этот процесс не прекратился и поныне. И животное и человек не могли бы совершенствоваться, если бы природа отказала им в наследовании приобретенных свойств.

Оглавление

Глава первая . Его путь

  Памятные речи

  Скорбные размышления и счастливая встреча

  Опасные связи

Глава вторая . Первая помощница

  Нелегкое начало

  Интимный разговор

Глава третья . Два вопроса природе

  Селезенка покорна временным связям

  Повесть о недосыпании

Глава четвертая . Любовь к шейному узлу

  Рукодельница

  О печальном просчете ученого

  Странные исчезновения

  Примирение

  Старший инженер Шевелева

Глава пятая . Профессор и его ученик

  Кружок любителей физиологии

  Школьный учитель

  Сосуды образуют временные связи

  Отчего мы краснеем и бледнеем!

  Оркестр без дирижера

  Факты и терпение

  Благополучный конец

Глава шестая . Маленькая ассистентка

  Ее звали Регина Павловна Ольнянская

  Ассистентка находит погрешности в человеческой природе

  Уверены ли вы в своих опытах?

  Секрет щитовидной железы

  Ольнянская подводит итоги

  Разговор по душам

Глава седьмая . Лицом к лицу с природой

  В поисках самого себя

  Слоним находит себя

  Опыт в дороге

  В пещере Адзаба

  Еще о летучих мышах

  Суточный ритм

  Два разговора

  Беседа продолжается

  Мрачные размышления Слонима

  На беговой дорожке

  За Полярным кругом

  Слоним решает заняться крысами

  Почему же все-таки грызуны не образуют временных связей с температурой внешней среды!

  «Я не понимаю, что вас удивляет!»

Глава восьмая . Чувство и предчувствие

  Еще один чудак!

  Где границы между истинным и кажущимся!

  Пути предчувствия

Глава девятая . У изголовья больного

  Опыты надо ставить на человеке

  Первая удача

  История одного спора

  Задача Павлова

  Печальные размышления исследователя

  Трудная разведка на кривизне

  Первые водоросли в безбрежном океане

  О поджелудочной железе

  О так называемой «сшибке»

Глава десятая . Душевные лекарства

  Намерение, которое не осуществилось

  Тайны исцеления

Глава одиннадцатая и последняя . Инстинкт

Реклама на сайте