«Прочитаем «Онегина» вместе»

Прочитаем «Онегина» вместе (fb2) - Прочитаем «Онегина» вместе 829K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Григорьевна Долинина

Наталья Долинина

Прочитаем «Онегина» вместе

«ДЕТГИЗ - Лицей» Санкт-Петербург 2005

ББК 46.2.2.1.1 Д64

Издание третье

Книга Н. Долининой (1928-1979) «Прочитаем «Онегина» вместе» посвящена, как видно из названия, роману А.С. Пушкина «Евгений Онегин». Это не научное исследование и не комментарий к роману, а свободный разговор с читателем о пушкинских героях и о личности самого Пушкина, поэта и гражданина. Автор книги размышляет о том, почему сегодня роман Пушкина остался для нас близким, беседует с читателем о дружбе, любви, эгоизме, честности, смысле жизни - о тех проблемах, которые волновали и будут волновать людей во все эпохи.

Автором использованы работы многих литературоведов о творчестве А.С. Пушкина.

Оформление Ю. Кисилев Обложка Ю. Чигирев

ISBN 5-8452-0232-9

© Н.Долинина, наследники 2005 © Ю.Чигирев, обложка 2005

© ДЕТГИЗ-Лицей 2005

Посвящаю эту книгу памяти моего отца Григория Александровича Гуковского

Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной.

Когда мне бывает трудно, я иду на Мойку, 12 - к Пушкину. Вхожу в его квартиру - последнюю кварти­ру, где он жил и где умер. Пробегаю через комнаты в ка­бинет, смотрю на его стол, на его книги. Потом иду об­ратно - в одной из комнат висит на стене под стеклом записка писателя Владимира Федоровича Одоевского: «Жуковскому, Плетневу или Далю. Напиши одно сло­во: лучше или хуже. Несколько часов назад Арендт наде­ялся». Я знаю, мы все знаем: Арендт - врач, лечивший Пушкина, надеялся зря. И все равно, все равно эта за­писка чем-то помогает мне: я вижу за ней друзей, любя­щих Пушкина, вижу его - измученного, раненого, уми­рающего человека - и этого человека я люблю.

За что люблю? За веселье, и мудрость, и грусть, и благородство. За верность той мечте о свободе, которую он пронес через нелегкую свою жизнь. За умение чувство­вать себя счастливым даже тогда, когда это очень труд­но. За то, что он любил людей и умел дружить с ними...

Первая страница романа в стихах «Евгений Оне­гин» - посвящение:

Не мысля гордый свет забавить, Вниманье дружбы возлюбя, Хотел бы я тебе представить Залог достойнее тебя...

Пушкин посвящает «Евгения Онегина» своему дру­гу Плетневу. Есть ли, может ли быть на свете лучший по­дарок, достойнейший «залог дружбы»? Для Пушкина так высока его дружба, что и этого подарка мало. А «Оне­гин» - вся его жизнь:

Небрежный плод моих забав, Бессонниц, легких вдохновений, Незрелых и увядших лет,

Ума холодных наблюдений И сердца горестных замет.

Все вложено в эту книгу: ум, сердце, молодость, муд­рая зрелость, минуты радости и горькие часы без сна - вся жизнь прекрасного, гениального и веселого челове­ка. Вот почему я каждый раз с трепетом открываю стра­ницы, которые прошу вас прочесть вместе со мной.

Кто главный герой романа «Евгений Онегин»? От­вет на этот вопрос кажется вполне ясным: конечно, тот, чьим именем назвал Пушкин свою книгу; конечно, Евге­ний - кто же еще? Даже Татьяна, даже Ленский играют в романе менее важную роль, а уж тем более Ольга, ста­рики Ларины, соседи-помещики, светские денди, кресть­яне... И в школьных учебниках мы читаем: главный ге­рой романа - Евгений Онегин, типичный молодой дво­рянин начала XIX века. Это, разумеется, правильно: без Онегина и романа бы не было.

Но этот роман не совсем такой, как другие извест­ные нам произведения того же жанра, и не только пото­му, что он - в стихах. Что-то еще отличает его, скажем, от «Героя нашего времени», или «Рудина», или «Войны и мира». Это «что-то» - постоянное открытое присутствие автора. Он все время здесь, на страницах своей книги. То выглянет из-за плеча героя и улыбнется нам, то поделит­ся своей печалью или радостью, то очень серьезно рас­скажет о своих мыслях, о своей любви, дружбе, работе...

Вот поэтому для меня главный герой романа - все-таки сам Пушкин. Как бы я ни сочувствовала Онеги­ну, как бы ни любила Татьяну, как бы ни жалела Лен­ского, для меня самым близким и интересным из всех лю­дей в романе остается автор. И можно попробовать, от­влекшись от привычного школьного представления, про­честь этот роман как роман про Александра Пушкина.

Начало первой главы «Онегина» мы все знаем наи­зусть с детства: «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог...» Речь идет о Евгении: это его дядя заболел, его мыслями (даже заключенными в кавычки) Пушкин начинает роман. И вся первая глава, казалось бы, рассказывает об Онегине: его детстве, юности, при­вычках, развлечениях, друзьях.

Эпиграф к этой главе: «И жить торопится и чувство­вать спешит» (Кн. Вяземский) - тоже про Онегина, это он «жить торопится»...

Но если прочесть главу повнимательней, мы увидим, что в ней не один, а д в а героя: Онегин и Пушкин. Им не только уделено почти равное количество строф, мы уз­наем об авторе почти столько же, сколько о герое. Они во многом похожи, недаром Пушкин сразу скажет об Оне­гине: «добрый мой приятель». Но много у них и разного. Трудно, конечно, сравнивать реально жившего велико­го человека с другим, созданным его фантазией, а мне все-таки каждый раз, когда я читаю роман, думается: насколько же Пушкин ярче, умнее, значительней челове­ка, которого мы называем «типичным представителем» его эпохи!

В то время, когда он начал писать «Онегина», пола­галось начинать большое поэтическое произведение тор­жественным вступлением, обращаясь к богам. Так, как начал Гомер свою «Илиаду»:

Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына...

Или так, как начал Пушкин свою оду «Вольность»:

Беги, сокройся от очей,

Цитеры слабая царица!

Где ты, где ты, гроза царей,

Свободы гордая певица?..

Так полагалось. А Пушкин начинает свой ро­ман в стихах совсем иначе. Он берет строчку из знакомой каждому его современнику басни Крылова «Осел и мужик» «Осел был самых честных правил...» и переделывает ее по- своему. Сразу, с первой же строки, он смело, весело, мо­лодо бросается в бой против того, что устарело, что ме­шает развитию литературы, что ему ненавистно: против сковывающих писателя правил и законов - за свободу мысли, свободу творчества. Никого он не боится: ни кри­тиков, ни ученых знатоков, ни даже друзей-писателей, ко­торые, конечно, рассердятся на него за подобное начало.

Итак, роман начинается без всякого вступления - мыслями героя, едущего к больному дяде, которого он не знает и не любит, чтобы

Ему подушки поправлять, Печально подносить лекарство, Вздыхать и думать про себя: Когда же черт возьмет тебя!

Одобряет Пушкин такое поведение Онегина? Пока мы еще не можем ответить на этот вопрос. Но дальше, читая роман, мы все узнаем: и что думает Пушкин об Оне­гине, и как он смотрит на принятые в свете родственные отношения, и какие люди ему по душе, кого он ненавидит и за что, над чем смеется, что любит, с кем борется...

Уже во второй строфе, знакомя нас с Онегиным, Пушкин напоминает и о себе:

Друзья Людмилы и Руслана! С героем моего романа Без предисловий, сей же час Позвольте познакомить вас...

И дальше - по поводу того, что Онегин «родился на брегах Невы»:

Там некогда гулял и я: Но вреден север для меня.

Всего несколько строчек сказано о самом поэте, а уз­наем мы из них очень многое: поэт жил в Петербурге, но теперь ему нельзя там жить; им написана поэма «Руслан и Людмила», у которой есть друзья, но есть и недруги, об этом известно читателю, знакомому с журналами: ведь во­круг «Руслана и Людмилы» разгорелся литературный бой.

Мы читаем следующие строфы - о воспитании Оне­гина, о том, что он знал и умел, - и невольно все время сравниваем его с Пушкиным, представляем себе Пушки­на. Автор и его герой - люди одного поколения и при­мерно одного типа воспитания; у обоих были французы- гувернеры; оба провели молодость в петербургском све­те; у них общие знакомые, друзья. Даже родители их име­ют сходство: Сергей Львович Пушкин, как и отец Оне­гина, «долгами жил... и промотался наконец». Но вот Пушкин сообщает читателю:

Мы все учились понемногу Чему-нибудь и как-нибудь...

Мы ведь знаем, что Пушкин учился в Лицее - самом серьезном и прогрессивном учебном заведении своего времени. Кто же - «все»? И неужели в слово «мы» Пуш­кин включает себя, Пущина, Кюхельбекера, Дельвига?

Понимать эти строки можно по-разному. Мне ка­жется, Пушкин имеет в виду не себя и своих друзей, а тех средних петербургских юношей, с которыми ему не раз приходилось общаться в свете. На их фоне Онегин, ко­нечно, мог «воспитаньем... блеснуть». Сам же Пушкин - другой. С того и начинается отличие автора от героя, что уже в лицейские годы Пушкину было доступно многое, недоступное Онегину. «Высокая страсть» к поэзии, ов­ладевшая Пушкиным и его друзьями еще в детстве, чуж­да Евгению:

Не мог он ямба от хорея,

Как мы ни бились, отличить.

Лицейское братство, книги, стихи, вольнолюбивые мечты, прекрасная царскосельская природа, романтические увлечения милыми девушками - так прошла юность авто­ра. А герой... В строфах X, XI, XII Пушкин рассказывает

«науке страсти нежной», которую Онегин знал «твер­же всех наук»:

Как рано мог он лицемерить...

...Казаться мрачным, изнывать,

Являться гордым и послушным...

...Как он умел казаться новым...

(Разрядка моя. - И. Д.)

Поэт находит самые точные, самые убедительные слова, чтобы объяснить, как несчастливо воспитали Ев­гения: чувствовать, страдать, радоваться он не умеет. Зато умеет «лицемерить, казаться, являться»; зато, как многие светские люди, умеет скучать, томиться...

Вот как по-разному воспринимают Пушкин и Оне­гин, например, театр. Для Пушкина петербургский те­атр - «волшебный край», о котором он мечтает в ссылке:

Услышу ль вновь я ваши хоры?

Узрю ли русской Терпсихоры

Душой исполненный полет?

А Онегин «входит, идет меж кресел по ногам, двой­ной лорнет, скосясь, наводит на ложи незнакомых дам...» А Онегин, едва взглянув на сцену «в большом рассеянье», уже «отворотился - и зевнул».

Почему так? Отчего Пушкин умеет радоваться тому, что наскучило, опостылело Онегину? Мы еще придем к ответу на этот вопрос. Сейчас мы вместе с Евгением вернулись из театра и вошли в его кабинет.

Белинский назвал роман Пушкина «энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведе­нием». Что такое энциклопедия? Мы привыкли представ­лять себе при этом слове многотомное справочное изда­ние- и вдруг: тоненькая книжка в стихах! А все-таки Белинский прав: дело в том, что в пушкинском романе сказано так много, так всеобъемлюще о жизни России в начале XIX века, что если бы мы ничего не знали об этой эпохе и только читали «Евгения Онегина» - то мы бы все-таки узнали многое.

На самом деле, прочтя только двадцать строф, мы уже узнали, как воспитывали молодых дворян, где они гуляли в детстве, куда ездили развлекаться, став взрос­лыми, что ели и что пили; какие пьесы шли в театре, кто была самая знаменитая балерина и кто самый знамени­тый балетмейстер. Теперь вам хочется знать, что поку­пала за границей и что вывозила за границу Россия XIX века. Пожалуйста: «за лес и сало» ввозились предметы роскоши: «янтарь на трубках Цареграда, фарфор и брон­за... духи в граненом хрустале» и многое другое, необхо­димое «для забав, ...для неги модной». Хотим узнать, как одевались молодые люди, как шутили, о чем думали и беседовали?! Скоро узнаем: Пушкин подробно и точно расскажет обо всем.

Еще один вопрос: почему так много иностранных слов в первой главе? Некоторые даже и написаны латин­ским шрифтом: Madame, Monsieur, l'Abbe, dandy, roast- beef, entrechat... И слова-то из разных языков: француз­ские, английские, латинские, опять английские, француз­ские... Может быть, Пушкину трудно обойтись без этих слов, он слишком привык к ним, всегда употреблял их? Вот в строфе XXVI он и сам пишет:

А вижу я, винюсь пред вами, Что уж и так мой бедный слог Пестреть гораздо б меньше мог Иноплеменными словами...

Когда мы начнем читать вторую, третью и другие главы, то убедимся: Пушкину вовсе не нужны «инопле­менные слова», он превосходно без них обходится. А вот Онегину - нужны. Пушкин умеет говорить по-русски блестяще, остроумно, богато - а герой его говорит свет­ским мешаным языком, где переплетается английский с французским и где не поймешь, какой родной язык у твоего собеседника. Более того, Пушкин сознательно, на­рочно извиняется перед читателем - а вдруг читатель не заметит «иноплеменного» словесного окружения Онеги­на! Нужно обратить его внимание на эти слова - иначе читатель недостаточно поймет героя.

Герой тем временем едет на бал.

Перед померкшими домами Вдоль сонной улицы рядами Двойные фонари карет Веселый изливают свет...

Улица спит. Дома спят. Обычные, простые люди дав­но уснули. А Онегин и те, кто живет, как он, только еще начинают развлекаться:

Толпа мазуркой занята; Кругом и шум и теснота...

Но ведь Пушкин тоже любит балы и сам призна­ется в этом:

Люблю я бешеную младость, И тесноту, и блеск, и радость, И дам обдуманный наряд; Люблю их ножки...

Пушкин - молодой, веселый, жизнелюбивый чело­век. В строфах XXXII и XXXIII он делится с читателем своими чувствами и воспоминаниями:

Дианы грудь, ланиты Флоры Прелестны, милые друзья!

Однако ножка Терпсихоры Прелестней чем-то для меня.

Такое игривое и, в общем-то, несерьезное восприя­тие женской красоты доступно и Пушкину, и Онегину - так относились к «милым дамам» в свете. Не случайно в строфе XXXII так много иностранных слов (а в следу­ющей - только одно) - здесь и богиня охоты Диана, и богиня цветов Флора, и муза танцев Терпсихора, «нож­ка» которой вызывает такие воспоминания:

Люблю ее, мой друг Эльвина, Под длинной скатертью столов, Весной на мураве лугов, Зимой на чугуне камина, На зеркальном паркете зал, У моря на граните скал.

Это - мир светских обедов, подстриженных парков с «муравой», гостиных, балов; мир, где не любят, а иг­рают в любовь, - мир Онегина. Пушкин тоже живет в этом мире, но он знает и другое отношение к женщине, ему доступна настоящая страсть:

Я помню море пред грозою: Как я завидовал волнам, Бегущим бурной чередою С любовью лечь к ее ногам! Как я желал тогда с волнами Коснуться милых ног устами! Нет, никогда средь пылких дней Кипящей младости моей Я не желал с таким мученьем Лобзать уста младых Армид, Иль розы пламенных ланит, Иль перси, полные томленьем; Нет, никогда порыв страстей Так не терзал души моей!

Светская «наука страсти нежной» выражается в мел­ких словах: «ножка Терпсихоры прелестней чем-то для меня» и т.д. Высокая страсть Пушкина не нуждается ни в перечислении античных богинь, ни в снисходительном «ножка»; она находит слова простые и торжественные: «С любовью лечь к ее ногам!» И не случайно в этой стро­фе так много старинных славянских слов: чередою, уста, младость, ланиты, перси...

Читаем дальше. Огромный город, столица Россий­ской империи, просыпается на заре:

Встает купец, идет разносчик, На биржу тянется извозчик, С кувшином охтенка спешит...

Поднимаются люди, у которых есть дело. Им нуж­но встать утром, чтобы работать, чтобы день не прошел зря. А Онегину некуда торопиться, незачем вскакивать с постели.

Но, шумом бала утомленный И утро в полночь обратя, Спокойно спит в тени блаженной Забав и роскоши дитя. Проснется за полдень, и снова До утра жизнь его готова, Однообразна и пестра. И завтра то же, что вчера.

И вот тут Пушкин задает самый главный вопрос - тот, на который и мы с вами ищем ответа, и после нас люди будут искать: «Но был ли счастлив мой Евгений?» (Разрядка моя. - Н. Д.)

На первый взгляд, жизнь Онегина привлекательна: развлечения с утра до глубокой ночи, и такие яркие, бо­гатые развлечения: прогулки, беседы с умными людьми, рестораны, театры, балы... Каждому захочется пожить немножко таким образом.

Немножко. Но - всю жизнь? Представьте себе: все­гда, каждый день, каждый месяц, каждый год, много лет подряд - одно и то же: прогулки все по тому же бульва­ру, беседы все с теми же людьми, те же блюда в рестора­нах, те же лица на балах - каждый день много лет под­ряд... Пушкин беспощадно точно определяет эту жизнь: «...однообразна и пестра. И завтра то же, что вчера».

Читая первую главу «Онегина», я всегда вспоминаю начало другой гениальной книги, вижу другого литера­турного героя: «Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смот­реть на них и слушать их ему было очень скучно». На вопрос: «Ну, для чего вы идете на войну?» - этот литера­турный герой отвечает: «Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь - эта жизнь - не по мне!»

Так говорит Андрей Болконский. А он ведь много старше Онегина: в 1805 году, когда начинается действие «Войны и мира», князю Андрею уже под тридцать лет, а девятилетний Онегин в это время еще гуляет по Летнему саду... Так много изменится в жизни России за те пят­надцать лет, что пройдут между первыми страницами «Войны и мира» и «Евгения Онегина»: ведь Евгений едет к дяде весной 1820 года. Так много произойдет в мире за пятнадцать лет: прогремит Отечественная война 1812 года, и пройдут русские войска по Европе, и выплывет зловещая фигура Аракчеева, и Александр I забудет свои либеральные настроения первых лет царствования, и вырастут новые люди: Рылеев, Пестель, Кюхельбекер, Пущин, Пушкин!- и возникнут новые, опасные для царя настроения - только свет петербургский останется тем же, по-прежнему «однообразна и пестра» будет его жизнь... И как Андрею Болконскому в 1805 году, так дру­гому умному, незаурядному человеку - Евгению Онеги­ну - тошно станет в этом свете в 1820 году, и он поду­мает про себя: «Эта жизнь - не по мне!» - и будет ис­кать, мучиться, страдать: куда уйти, что делать, чем за­полнить жизнь?!

Вот что, оказывается, привлекает Пушкина в Оне­гине: его неудовлетворенность той жизнью, которая удов­летворяет многих и многих людей света. Мы хорошо зна­ем этих людей по книгам. Скалозуб, Фамусов, всякие графини-внучки и княжны-дочки, Загорецкий, Репетилов, Наталья Дмитриевна... Берг и Борис Друбецкой, Иппо­лит Курагин и Анна Павловна Шерер... Все эти люди вполне довольны своим уделом, своей жизнью в свете, все они считают себя счастливыми.

Онегин не таков. Ведь не случайно Пушкин сразу, в самом начале романа, назвал его своим приятелем, не случайно свел в ресторане с Кавериным, а потом срав­нил с Чаадаевым - умнейшим человеком пушкинской поры! Правда, с Чаадаевым Онегина сближает только уменье модно и красиво одеваться - но все равно: не стал бы Пушкин зря, просто так, вводить в роман имена сво­их друзей! Что же это значит?

Пушкин задал очень важный вопрос: «Но был ли счастлив мой Евгений?» Отвечает он твердо:

Нет: рано чувства в нем остыли;

Ему наскучил света шум;

Красавицы недолго были

Предмет его привычных дум;

Измены утомить успели;

Друзья и дружба надоели...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

«Друзья и дружба надоели» - кто пишет эти слова? Неужели Пушкин? Тот Пушкин, который мальчиком еще сказал:

...Где б ни был я; в огне ли смертной битвы,

При мирных ли брегах родимого ручья, .

Святому братству верен я...?

Тот Пушкин, который Пущину писал: «Мой первый друг, мой друг бесценный», а Кюхельбекеру: «Мой брат род­ной по музе, по судьбам»? Тот Пушкин, чьи слова:

Друзья мои, прекрасен наш союз!

Он как душа неразделим и вечен... -

мы до сих пор повторяем с волнением и после нас будут повторять так же?

Чем чаще перечитываешь «Онегина», тем тверже убеждаешься: целой жизни не хватит, чтобы передумать, понять, вобрать в себя все, что вложено в эту тоненькую книжку. Вот, например, слова - наши обычные русские слова имеют очень много значений: смысл их зависит от того, кто их произносит, что в них вкладывается... Мож­но целую жизнь прожить - и так и не открыть для себя подлинного значения слова «дружба», так и считать сво­ими друзьями просто приятных знакомых, с которыми, в общем-то, ничто серьезное тебя не связывает и кото­рые потому легко надоедают. Так вот и жил Онегин. Ко­нечно, он умнее, глубже, честнее Молчалиных и Бергов - потому-то мир этих людей надоел ему. Но ведь Онегин встречал в свете Каверина, Чаадаева, Пушкина - что ме­шало ему сблизиться с э т и м и людьми?

А мешало, оказывается, многое. То, что Онегин не­счастлив, не вина его, а беда. Ему живется трудно:

Недуг, которого причину Давно бы отыскать пора, Подобный английскому сплину, Короче: русская хандра Им овладела понемногу; Он застрелиться, слава богу, Попробовать не захотел, Но к жизни вовсе охладел.

(Курсив Пушкина.)

Евгений не сразу примирился с горьким своим разо­чарованием, с ощущением своей ненужности:

Онегин дома заперся,

Зевая, за перо взялся,

Хотел писать, - но труд упорный

Ему был тошен; ничего

Не вышло из пера его,

И не попал он в цех задорный

Людей, о коих не сужу,

Затем, что к ним принадлежу.

Не может и не умеет Онегин того, что умеет и может Пушкин: «задорный цех» поэтов - не для него, и дело не только в том, что у Пушкина есть талант, а у Онегина - нету. Ведь Евгений даже книги читать не способен:

Отрядом книг уставил полку, Читал, читал, - а все без толку; Там скука, там обман иль бред; В том совести, в том смысла нет...

Беда Онегина в том, что «труд упорный ему был то­шен». В нем живы ум, совесть, мечтания, но нет у него способности действовать, быть активным, трудиться, верить людям - той самой способности, которой, напе­рекор своему веку, обладали Пушкин и его друзья.

Пушкин, Чаадаев, Онегин, Чацкий, Молчалин, Бо­рис Друбецкой, Пьер Безухов, Рылеев, Кюхельбекер, Ре- петилов, Петя Ростов, Грибоедов - все это люди пример­но одного поколения. (Примерно - потому, что точный ровесник Онегина - один Петя Ростов; Пушкин и Кюхель­бекер моложе, остальные - старше.) Но это именно и есть то поколение, которое сформировалось в первые годы царствования Александра I, - годы, наполненные либе­ральными обещаниями и относительной свободой после тирании Павла I. Это поколение приняло на свои плечи войну 1812 года и дало России декабристов. Почему же люди этого поколения - и реальные исторические лица, и литературные персонажи - почему они такие разные?

Мы и сейчас часто говорим о поколении в целом, совсем не учитывая того, что каждая возрастная группа людей вовсе не одинакова, что в каждом поколении есть свои борцы и мыслители, герои и философы, трусы и подлецы, карьеристы и стяжатели; есть свои яркие, вы­дающиеся личности - по ним-то мы чаще всего и судим обо всем поколении.

Но рядом с Чацким стоит Репетилов - пустой бол­тун, унижающий то дело, которому служит Чацкий. И Молчалин - сверстник Чацкого, а в то же время - враг его, может быть, опаснейший. И рядом с Пьером Безухо- вым живет Николай Ростов - милый, добрый человек, средний помещик; он искренне любит Пьера и все же, не колеблясь, обещает пойти против него с пушками, если Аракчеев пошлет...

Это - полюсы поколения, крайние точки. Онегин не стоит ни на одном из полюсов. Он умен и честен настоль­ко, чтобы не довольствоваться жизненными идеалами Берга или Бориса Друбецкого, чтобы не жить, как Мол­чалин; но у него нет того глубокого понимания жизни и людей, той силы личности, которая помогла бы ему вы­брать свой путь. Так что же в таком случае привлекает Пушкина в Онегине? Только его неудовлетворенность светскими буднями? Или еще что-то? Ответ на этот воп­рос дан в строфе XLV:

Мечтам невольная преданность, Неподражательная странность И резкий, охлажденный ум.

Для меня главное в этом сжатом рассказе о характе­ре - «мечтам невольная преданность». Каким мечтам? О чем может мечтать человек, все испробовавший и ни­чего для себя не нашедший?

Может быть, именно из-за этой преданности мечтам Онегин «застрелиться, слава богу, попробовать не захо­тел». Он все-таки надеялся, все-таки верил, что есть ка­кая-то другая жизнь - не та, которой живут Друбецкие и Скалозубы, - пусть еще недоступная ему, но должна же она быть! Эту веру, эту надежду и ценит в нем Пушкин, а к разочарованности своего героя поэт относится сочув­ственно, но в то же время с иронией.

Строфа XLVI кажется, на первый взгляд, очень по­нятной:

Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей; Кто чувствовал, того тревожит Призрак невозвратимых дней; Тому уж нет очарований, Того змия воспоминаний, Того раскаянье грызет... -

все это написано без кавычек, очень серьезно, и неиску­шенный читатель совсем уж начинает думать, что сам Пушкин «не может в душе не презирать людей», но вдруг видит следующие строки:

...Все это часто придает Большую прелесть разговору. Сперва Онегина язык Меня смущал; но я привык К его язвительному спору, И к шутке, с желчью пополам, И к злости мрачных эпиграмм.

Мы еще много раз увидим: «Онегина» нельзя читать бездумно - запутаешься. Пушкин многое говорит не пря­мо, не в лоб; он верит уму и догадливости читателя, ждет серьезного отношения к своим стихам. Вот и здесь вся первая половина строфы - это слова Онегина, привыч­ные, уже стершиеся слова, много раз им повторявшиеся, о презрении к людям, о том, что «нет очарований», - а

Пушкин тонко и мудро иронизирует над этими фразами Онегина: «Все это часто придает большую прелесть раз­говору» - и только! Все эти мрачные речи Онегина несе­рьезны для Пушкина, он-то знает другое: и люди быва­ют разные, и очарования в жизни есть всегда, надо уметь их найти - вот в чем задача!

Пушкину ведь очень нелегко жить - гораздо труд­нее, чем Онегину. Вот они бродят вдвоем по набережной - один разочарован в жизни, нет у него ни друзей, ни люб­ви, ни творчества, ни радости; у другого есть все это, но нет свободы - его высылают из Петербурга, он себе не принадлежит... Онегин свободен, но зачем ему свобода? Он томится и с ней, как без нее, он несчастлив, потому что не умеет жить той жизнью, какой живет Пушкин. А Пушкин счастлив все равно, даже лишенный свободы, даже высланный из Петербурга: он умеет так много - и мечтать, и любить, и работать!

Онегину ничего не надо - и в этом его трагедия. Вот он получил наследство от отца - и предоставил его заи­модавцам, «большой потери в том не видя». Вот он при­езжает в доставшееся ему после смерти дяди имение:

Два дня ему казались новы Уединенные поля, Прохлада сумрачной дубровы, Журчанье тихого ручья; На третий роща, холм и поле Его не занимали боле; Потом уж наводили сон...

Это Пушкин так видит: «уединенные поля, про­хлада сумрачной дубровы, журчанье тихого ручья...» Это для Пушкина «роща, холм и поле» - ценности гро­мадные, а Онегину все равно, он ясно видит, «что и в де­ревне скука та же»...

Мы приближаемся к концу первой главы. Состоя­лось наше знакомство с автором романа и с его героем. По возрасту Пушкин моложе Онегина. Но поэт - неза­урядная личность, человек яркий, талантливый, и есте­ственно, что он более мудр, чем Евгений, что внутрен­ний мир его более глубок. Духовные поиски, метания и потери Онегина знакомы Пушкину, он прошел через ра­зочарование, хандру, опустошенность - и преодолел эти «болезни века». При всей симпатии автора к герою, при общем воспитании, общем для обоих недовольстве ми­ром, в котором они живут, между Пушкиным и Онеги­ным есть громадная разница: они по-разному восприни­мают жизнь и людей. Читая роман дальше, мы увидим, как много бед принесли Евгению его холодность, его рав­нодушие к людям, его тоска и опустошенность...

Конечно, когда мы говорим об Онегине, мы не мо­жем не учитывать и не обвинять сформировавшую его среду, его век, его окружение - они отняли у Евгения уме­ние любить жизнь и наслаждаться ею. Но, читая Пушки­на, я, сегодняшний читатель, думаю о сегодняшнем дне. И вижу людей, которые скучают сегодня, когда никто не отнимает у них радостей жизни, просто они не хотят на­учиться ценить эти радости - научиться тому, что так ве­ликолепно умел Пушкин:

Я был рожден для жизни мирной, Для деревенской тишины: В глуши звучнее голос лирный, Живее творческие сны. ...Цветы, любовь, деревня, праздность, Поля! я предан вам душой.

Цветы, любовь, деревня - понятно: всему этому можно быть преданным душой. Но праздность? Ведь именно она опостылела Онегину, от нее бежал он из Пе­тербурга. Как же ею может дорожить Пушкин?

Праздность, как и деятельность, бывает разная. То­мительное безделье Онегина не имеет ничего общего с праздностью, знакомой Пушкину, - когда одинокие про­гулки или часы, проведенные в сумерках у камина, на­полнены мыслями, работой воображения, ума и сердца.

Когда душа человека пуста, ему тоскливо и скучно наедине с самим собой. В наше время на помощь такому человеку приходит техника: магнитофон, телевизор, ком­пьютер... Но ведь все это может надоесть точно так же, как надоели Онегину балы и карты. Спасает от тоски только душевная заполненность, богатство внутренней жизни - в нее входит и наслаждение природой, и «рос­кошь человеческого общения» (так говорил Экзюпери), и просто умение думать.

Конечно, жизнь яркого, думающего, значительного человека тоже не состоит из одного блаженства. Пуш­кин не хуже своего героя знал приступы грусти, отчая­ния, тоски. Но он умел преодолеть их, победить.

Прошла любовь, явилась муза, И прояснился темный ум. ...Погасший пепел уж не вспыхнет, Я все грущу, но слез уж нет, И скоро, скоро бури след В душе моей совсем утихнет: Тогда-то я начну писать Поэму песен в двадцать пять.

Есть у человека выход из любого, самого трагиче­ского положения. Всегда остается с нами природа, все­гда остаются друзья - если они настоящие, остается наш труд - если мы научили себя находить в нем радость. А это уже так много, так бесконечно много...

Пушкин кончает главу шутливо:

...Покамест моего романа Я кончил первую главу; Пересмотрел все это строго; Противоречий очень много, Но их исправить не хочу. Цензуре долг свой заплачу И журналистам на съеденье Плоды трудов моих отдам; Иди же к невским берегам, Новорожденное творенье, И заслужи мне славы дань: Кривые толки, шум и брань!

Но в этой шутливой концовке заложен глубокий и серьезный смысл. «Противоречий очень много» - так дол­жны были оценить труд Пушкина литературные против­ники. А он мужественно шел навстречу «кривым толкам, шуму и брани»; он строил новую литературу, а было ему, когда он кончил первую главу, двадцать пять лет!

Быть может, в Лете не потонет Строфа, слагаемая мной...

Первая глава - это свободный разговор поэта с чи­тателем, разговор дружеский, неторопливый, откровен­ный - с воспоминаниями, отклонениями от первоначаль­ной темы, с шутками и намеками... Пушкин все время стоит рядом с героем, иногда заслоняя его, иногда нена­долго скрываясь, но с первой до последней строфы он здесь, перед нами.

Вторая глава — совсем другая. Она удивительно ком­пактна, сжата. В ее сорока строфах рассказано о многих жизнях, об огромных человеческих проблемах, обо всей помещичьей деревенской жизни пушкинской поры, но сам Пушкин очень редко обращается к читателю, почти не показывается ему.

Пушкин оставил нам план романа с точным указа­нием, когда и где написана каждая глава, и с названиями глав, которые в этом плане именуются по-старинному «песнями». Первая песнь называется у Пушкина «Ханд­ра»: речь в ней идет о разочаровании, о тоске Онегина. И эпиграф соответствует пушкинскому названию главы: «И жить торопится и чувствовать спешит...». Эта строч­ка сразу заставляет читателя задуматься о судьбе героя. Вторую песнь Пушкин называет «Поэт». Значит, для него главный герой главы - Ленский. А эпиграф говорит со­всем о другом.

Странный эпиграф у второй главы: «О rus! - Гора­ций. О Русь!». По-латыни «rus» значит деревня. Казалось бы, Пушкина просто забавляет занятное совпадение: по- латыни - деревня, а по-русски - Русь. Так похоже! Но если вдуматься, станет понятно, что восклицание «О Русь!» - горькое, даже трагическое; что русская деревня совсем не вызывает у поэта сладкого умиления.

Но примемся, наконец, читать главу.

Деревня, где скучал Евгений, Была прелестный уголок...

Прелестный? Для кого? Мы же помним, что Онеги­ну «два дня... казались новы уединенные поля», а «на тре­тий... его не занимали боле». Значит, это не онегинское восприятие деревни: «прелестный уголок»! И действи­тельно, в следующих строчках мы видим:

Там друг невинных наслаждений Благословить бы небо мог.

Мы только что говорили, что Пушкина не видно на страницах второй главы. Но он, оказывается, здесь, хоть его и не сразу замечаешь: он не выступает на первый план, но мы видим «деревню, где скучал Евгений», не оне­гинскими, а пушкинскими глазами. Что это за деревня? Она очень похожа на Михайловское:

Господский дом уединенный, Горой от ветров огражденный, Стоял над речкою. Вдали Пред ним пестрели и цвели Луга и нивы золотые, Мелькали села; здесь и там Стада бродили по лугам, И сени расширял густые Огромный запущенный сад, Приют задумчивых дриад.

Работая в Одессе над второй главой, Пушкин еще не знал, что скоро - не пройдет и года - он вынужден будет поселиться в этом «прелестном уголке», сосланный, поднадзорный. Но он уже давно знал, что русская дерев­ня далеко не так прекрасна, как кажется непосвященно­му взору. Еще в 1819 году, приехав в Михайловское во второй раз в жизни, двадцатилетний Пушкин увидел не только прелесть русской природы:

...Но мысль ужасная здесь душу омрачает: Среди цветущих нив и гор Друг человечества печально замечает Везде невежества губительный позор. Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой, Здесь барство дикое, без чувства, без закона, Присвоило себе насильственной лозой И труд, и собственность, и время земледельца...

(«Деревня». 1819 г.)

Вот эти страшные контрасты русской деревни XIX века сохранились в уме и сердце поэта. Не случайно уже в первой строфе слышна еле заметная ирония, когда Пуш­кин говорит о «прелестном уголке». Чем дальше описы­вает он деревню, тем слышнее ирония. Дом дядюшки Онегина назван «почтенным замком», хотя обставлен он весьма скромно: «два шкафа, стол, диван пуховый...» Слово «замок» вызывает мысли о феодале, которому под­чинены безропотные вассалы, о несправедливости, царя­щей там, где властвует «барство дикое».

Прочтя всего две строфы, читатель начинает пони­мать горечь эпиграфа: «О Русь!» Тяжело мыслящему, бла­городному человеку жить на Руси в пушкинскую эпоху.

Следующая, третья строфа рассказывает о жизни дяди Онегина, который

Лет сорок с ключницей бранился, В окно смотрел и мух давил.

В двух строчках - целая жизнь, и какой невырази­мой скукой повеяло от этой жизни: сорок лет без дела в глухой деревне!

О дяде Онегина не случайно рассказано именно здесь: попав в деревню, Евгений имеет полную возмож­ность повторить дядину жизнь - что же ему еще остается делать, как не браниться с ключницей и смотреть в окно? Но Онегин на такое не способен.

Один среди своих владений, Чтоб только время проводить, Сперва задумал наш Евгений Порядок новый учредить. В своей глуши мудрец пустынный, Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил; И раб судьбу благословил.

Среди умных, образованных, прогрессивно мысля­щих людей, знакомых Пушкину, был Николай Иванович Тургенев. Еще в 1818 году его брат Александр Иванович писал другу Пушкина поэту П.А. Вяземскому: «Брат воз­вратился из деревни и тебе кланяется. Он привел там в действие либерализм свой: уничтожил барщину и по­садил на оброк мужиков наших, уменьшил через то до­ходы наши. Но поступил справедливо, следовательно, и согласно с нашею пользою». Братья Тургеневы были не одиноки в своем либерализме. Мы знаем многих буду­щих декабристов, стремившихся облегчить положение крестьян, - даже в ущерб себе. Пушкин явно сочувствует и своим друзьям, и своему герою. Недаром он находит такое резкое, страшное слово: «и раб судьбу благосло­вил». Но Пушкин знает и другое:

Зато в углу своем надулся, Увидя в этом страшный вред, Его расчетливый сосед; Другой лукаво улыбнулся, И в голос все решили так, Что он опаснейший чудак.

Тот же Н. И. Тургенев пишет по этому поводу в сво­ем дневнике: «Со всех сторон все на нас вооружились, одержимые хамобесием... о нас разумеет эта публика как о людях опасных, о якобинцах».

Трудно Онегину в деревне - потому трудно, что он умнее, честнее тех людей, которые окружают его. И ему эти люди постылы, и он им враждебен; они злословят о нем:

«Сосед наш неуч; сумасбродит; Он фармазон; он пьет одно Стаканом красное вино; Он дамам к ручке не подходит; Все да да нет; не скажет да-с Иль нет-с». Таков был общий глас.

(Курсив Пушкина.)

Эти обвинения нам знакомы: «Шампанское стакана­ми тянул. - Бутылками-с, и пребольшими. - Нет-с, бочка­ми сороковыми». Так рассуждали о Чацком гости

Фамусова. В «Горе от ума» глухая старуха графиня-ба­бушка не услышала ни звука из того, что ей рассказал За- горецкий о Чацком, но слова нашла такие же, как соседи Онегина: «Что? К фармазонам в клоб? Пошел он в бу- сурманы?» Мы хорошо знаем еще одного «фармазона»: это Пьер Безухов из «Войны и мира». Он ведь одно время увлекался обществом франк-масонов (полуграмотные помещики исказили это слово и получилось: фармазоны). Сам Пушкин во время южной ссылки примыкал к киши­невской масонской организации. Среди масонов было немало передовых людей, будущих декабристов, потому их так ненавидели гости Фамусова и соседи Онегина.

Читая Первую главу, мы сравнивали Онегина с Пуш­киным, с Чаадаевым, Кавериным - с умнейшими, выдаю­щимися людьми своей эпохи. Евгений не таков, как эти люди, ему недоступны их знания, их таланты, их умение понимать жизнь, действовать. Но он много выше средне­го человека своего круга; в этом мы убеждаемся, читая вто­рую главу. И этого-то не прощает ему его круг.

За неделю до того, как вчерне закончить вторую гла­ву, Пушкин писал А. И. Тургеневу: «... Я на досуге пишу новую поэму Евгений Онегин, где захлебываюсь желчью». (Выделено Пушкиным.) За месяц до этого, в разгар работы над второй главой, Пушкин пишет в дру­гом письме - П. А. Вяземскому: «...О печати и думать нечего, пишу спустя рукава. Цензура наша так своен­равна, что с нею невозможно и размерить круга своего действия - лучше об ней и не думать».

Эти письма были написаны одновременно со вто­рой главой. Даже те пять строф, которые мы уже проч­ли, вовсе не безобидны. Онегин ввел в своей деревне но­вые порядки, «чтоб только время проводить», но в гла­зах соседей он тем не менее не просто «чудак», а «опас­нейший», да еще и не единственный в своем роде: не один молодой дворянин вел себя так, как он, и это вызывало ненависть мира Молчалиных и Загорецких. А Пушкин, будто бы и не показываясь на страницах романа, на са­мом деле явно симпатизирует Онегину и «захлебывается желчью» при мысли о его недоброжелателях.

Какими бы ни были разными Пушкин и Онегин, они из одного лагеря, их объединяет недовольство тем, как устроена российская действительность. Умный, насмеш­ливый, зоркий Пушкин первой главы остался таким же и во второй, но теперь читатель узнал о нем больше. Пе­ред нами - гражданин, человек, неравнодушный к судь­бе своей страны; ссыльный поэт продолжает думать и действовать так, как действуют поэты - словом. Корот­кий рассказ о жизни Онегина в деревне заключает в себе мысли и наблюдения, близкие к мыслям и наблюдениям декабристов.

Когда на сцене появляется Ленский, мы знакомим­ся с еще одним типом русского молодого человека пушкинской поры.

...С душою прямо геттингенской, Красавец, в полном цвете лет, Поклонник Канта и поэт. Он из Германии туманной Привез учености плоды: Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий и довольно странный...

В Геттингенском университете в Германии воспиты­валось немало русских юношей - и все они были известны своими «вольнолюбивыми мечтами». «Дух пылкий и до­вольно странный» был у другого «поклонника Канта и по­эта» - Кюхельбекера, того самого Кюхли, которого так дразнил в детстве и так любил всю жизнь Пушкин.

С Ленским в музыку пушкинских стихов врывается совсем новая мелодия - трогательно-нежная и немножко насмешливая.

От хЛадного разврата света Еще Увянуть не Успев, Его дУша была согрета Приветом дрУга, Лаской дев. Он сердцем миЛый был невежда, Его ЛеЛеяЛа надежда...

(Выделено мною. - Н.Д.)

Вся седьмая строфа построена на повторении звуков Л-У-У-У-У-Л-У-Л... И слова-то какие: увянуть, душа, лаской, милый, лелеяла!

Когда Пушкин в «Полтаве» описывает бой, у него звучат Ш, Р, Ж: «швед, русский колет, рубит, режет...»

Во вступлении к «Медному всаднику» слышен пир: «ши­пенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой» (Ш- П-П-П-Ш-П). А Ленского сопровождает мягкая, негром­кая музыка: нежные, возвышенные слова, плавные звуки Л-У создают ощущение легкой грусти, заставляют по­любить Ленского и даже проникнуться к нему жалостью, хотя оснований для жалости пока нет.

И Пушкин любит молодого поэта - нет сомненья. Но все-таки что-то настораживает в первых же строфах, посвященных Ленскому:

...Он сердцем милый был невежда... ...Цель жизни нашей для него Была заманчивой загадкой, Над ней он голову ломал И чудеса подозревал.

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Вдруг среди таких возвышенных поэтических слов простые и даже грубоватые: «невежда» ( хоть и «милый»); «голову ломал»! Более того: те высокие идеалы, которым верит, которым поклоняется Ленский, Пушкин называ­ет «чудесами»! И дальше снова - с тем же повторением звука «Л» - Пушкин рассказывает о стихах Ленского:

Он пеЛ разЛуку и печаЛь, И нечто, и туман ну даль, И романтические розы; Он пеЛ те даЛьные страны, Где доЛго в Лоно тишины ЛиЛись его живые сЛезы; Он пеЛ побЛекЛый жизни цвет Без маЛого в осьмнадцать Лет.

(Курсив Пушкина.)

(Выделено мною. - Н. Д.)

Вот эти две последние строчки - при всей их мело­дичности - уже не просто настораживают нас, а приот­крывают пушкинское отношение к Ленскому: любовно- ироническое. Наивный, восторженный мальчик воспевает «поблеклый жизни цвет» - увяданье. И это - «без мало­го в осьмнадцать лет».

В возрасте Ленского и Пушкин писал очень груст­ные стихи:

Встречаюсь я с семнадцатой весной...

Моя стезя печальна и темна...

Вся жизнь моя - печальный мрак ненастья...

(«Послание Горчакову»)

Печаль, слезы, разлука, тоска, разочарование - из­любленные темы поэтов-романтиков, а юный Пушкин был романтиком. Кюхельбекер вспоминал в 1824 году: «С семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость».

Но мы знаем: лично Пушкину такое восприятие жиз­ни не свойственно. Он отдал дань общему увлечению ра­зочарованностью - и преодолел это увлечение, как пре­одолел романтизм. В 1824 году Вяземский писал поэту- романтику А. А. Бестужеву: «Смотрите на Пушкина! И его грызет червь, но все-таки жизнь выбрасывает из него отпрыски цветущие. В других этого не вижу: ими овла­девает маразм...»

Работая над «Евгением Онегиным», Пушкин не только отошел от романтизма, но и понял его слабости - отсюда ироническое отношение к Ленскому. Но ведь, с другой стороны, разочарованность юного поэта отра­жает его недовольство окружающим миром, и это нра­вится Пушкину в Ленском; он любит в нем свою юность - потому Ленский вызывает не только его улыбку, но и со­чувствие.

Ленский наивен, не знает жизни, но Онегину, ко­нечно, интереснее с ним, чем с остальными соседями, ко­торые «благоразумно» беседуют

О сенокосе, о вине, О псарне, о своей родне.

В этом коротком перечне - полная картина их бес­смысленной, тупой жизни. И Пушкин - тот самый Пуш­кин, который только что говорил о Ленском с мягкой, доброжелательной улыбкой, о соседях Онегина говорит с настоящей злостью и настоящим презрением:

Все дочек прочили своих За полурусского соседа... Зовут соседа к самовару, А Дуня разливает чай, Ей шепчут: «Дуня, примечай!» Потом приносят и гитару: И запищит она (бог мой!) Приди в чертог ко мне златой!

(Курсив Пушкина.)

Итак, Онегин и Ленский подружились. Но они ведь такие разные:

Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой.

Подружились они потому, что все остальные совсем уж не подходили для дружбы, потому что каждый ску­чал в своей деревне, не имея никаких серьезных занятий, никакого настоящего дела, потому что жизнь обоих, в сущности, ничем не заполнена.

Так люди (первый каюсь я) От делать нечего друзья.

(Курсив Пушкина.)

Это «первый каюсь я» - характерно для Пушкина. Да, и в его жизни были такие дружеские отношения - от де­лать нечего - в которых пришлось потом горько каяться: с Федором Толстым - «Американцем», тем самым, о ко­тором Грибоедов говорит: «В Камчатку сослан был, вер­нулся алеутом, и крепко на руку нечист; да умный человек не может быть не плутом». Быть может, Пушкин, когда писал эти строки, думал и об Александре Раевском, своем «демоне» - много горя принес ему этот друг.

Большинство людей вовсе не склонно признавать свои заблуждения, в особенности, когда речь идет о че­ловеческих отношениях. В разладе любовном, дружеском всегда хочется обвинить другого и оправдать себя. Пуш­кин не делает этого: за тремя словами, стоящими в скоб­ках, скрыто большое мужество, хотя сказаны эти слова шутливо. Каяться в своих ошибках неприятно, но как иначе понять и самого себя, и других?

Для Пушкина дружба - не только одна из главных радостей жизни, но и долг, обязанность. Он умеет отно­ситься к дружбе и друзьям всерьез, ответственно, умеет думать о человеческих отношениях, и мысли его далеко не всегда веселы. В строфе XIV второй главы он с горечью размышляет:

Но дружбы нет и той меж нами. Все предрассудки истребя, Мы почитаем всех нулями, А единицами - себя. Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно; Нам чувство дико и смешно.

Прежде всего, кто это - «мы»? Онегин? Ленский? Сам Пушкин? Или - люди вообще? Попробуем начать рас­суждать со второго четверостишия: «Мы все глядим в На­полеоны...»

Мировая слава, завоеванная за какие-нибудь три­надцать лет безвестным корсиканцем Бонапарте; фанта­стический путь от капрала до императора, пройденный Наполеоном, - все это вскружило головы многим моло­дым людям - и во Франции, и в России. Герой романа Стендаля «Красное и черное» Жюльен Сорель мечтает вслед за Наполеоном пройти столь же блестящий путь. Андрей Болконский на поле Аустерлица ждет «своего Тулона» - того мгновенья, когда он сможет совершить подвиг, спасти русскую армию и прославиться. Из седь­мой главы мы узнаем, что и в кабинете Евгения стоял «столбик с куклою чугунной под шляпой, с пасмурным челом, с руками, сжатыми крестом», - модная тогда ста­туэтка Наполеона.

Наполеон привлекал молодых людей не только сво­им головокружительным успехом. В нем видели яркую, выдающуюся личность, которая сумела доказать всему миру свою силу и величие. С именем Наполеона стали связывать и такие философские проблемы, которые на самом деле не имели к нему отношения.

Русский молодой человек Родион Раскольников из романа Достоевского «Преступление и наказание»,

2 Н. Долинина

живший гораздо позже Наполеона, поставил перед со­бой вопрос: имеет ли он право убить одинокую старуху, чтобы завладеть ее богатством? Исходил он при этом из такого положения: старуха наживается на своем богат­стве, приносит людям вред. Он же, Раскольников, смо­жет использовать эти деньги, чтобы выучиться и прино­сить людям пользу. Значит, убийство старухи не преступ­ление; цель, которую поставил перед собой Раскольни­ков, оправдывает любые средства для достижения этой цели, даже убийство человека. Оправдывая свой посту­пок, Раскольников размышлял о Наполеоне: ведь ему же история простила множество погибших на войне во имя великих целей, которые тот ставил перед собой.

Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно...

Пушкин не разделял такой философии: «цель оправ­дывает средства». Он помнил лекции своего любимого ли­цейского профессора Куницына: «Человек имеет право на все деяния и состояния, при которых свобода других лю­дей по общему закону разума сохранена быть может... Не употребляй других людей как средство для своих целей...»

Человеку свойственно эгоистическое чувство свое­го превосходства над окружающими. Но Пушкин рано научился преодолевать в себе это чувство. Когда он го­ворит:

Мы почитаехМ всех нулями, А единицами - ссбя... -

«мы» означает у него то поколение, к которому он при­надлежал, то поколение, достоинства и недостатки ко­торого воплотились в Онегине.

Но ведь Онегин, Ленский и тем более Пушкин - все они действительно выше окружающих людей. Так, мо­жет быть, каждый из них имел право считать себя еди­ницей, а остальных - нулями? И тогда на самом деле ис­ключительные, выдающиеся личности имеют право жер­твовать интересами и судьбами рядовых людей во имя своих великих целей?

Эта теория приобрела немало сторонников и приве­ла человечество к многим трагедиям - даже в нашем, двад­цатом веке. В сущности, на ней строились «идеи» фашис­тов, дымили трубы Майданека и Освенцима: тысячи «ну­лей» были обречены теми, кто считал себя «единицами»!

С нашей точки зрения, приравнивать человека к ну­лю безнравственно. Никого нельзя считать нулем: ни себя, ни другого. Все люди - личности, все - единицы, каждый - неповторимое чудо.

Пушкин уже в свою эпоху понимал это, Онегин - нет. Пушкин говорит о нем: «Сноснее многих был Евге­ний...» - многих людей света. Но не умея уважать дру­гого, как себя, не умея нести ответственность за свои от­ношения с людьми, он не мог найти себе настоящих дру­зей - таких, какими были для Пушкина Дельвиг, Кюхель­бекер, Пущин, Жуковский, Вяземский, Плетнев...

Но вернемся к роману. Итак, Онегин и Ленский сблизились, и Евгений даже терпеливо выслушивал «юный жар и юный бред» суждений Ленского. Круг их разговоров серьезен, это не пустая болтовня:

Племен минувших договоры, Плоды наук, добро и зло, И предрассудки вековые, И гроба тайны роковые, Судьба и жизнь в свою чреду, Все подвергалось их суду.

Это - темы разговоров мыслящих людей. Те же про­блемы обсуждались будущими декабристами: читался «Общественный договор» французского просветителя Жан-Жака Руссо; решались задачи практического при­менения наук в сельском хозяйстве; о «добре и зле» сам Пушкин много говорил с Раевским, а в лицейские годы - с Кюхельбекером. В 1821 году Пушкин записал в своем дневнике: «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова... Мы с ним имели разговор - метафизический, политический, нравственный и проч.». Вполне может быть, что и с Пестелем Пушкин беседовал о добре и зле, что их занимали «предрассудки вековые и гроба тайны роковые». В черновике у Пушкина вместо слов «судьба и жизнь» было написано «царей судьба» - значит, и политические разговоры могли вести Онегин с Ленским.

Следовательно, оба они умны и образованны, но каждому из них недостает очень важных человеческих ка­честв. Каких же? Об этом мы еще будем говорить.

Наивный, искренний Ленский не умел и не хотел скрывать свои чувства:

Евгений без труда узнал Его любви младую повесть, Обильный чувствами рассказ, Давно не новыми для нас.

Что значит «давно не новыми для нас»? Настоящее чувство всегда ново, всегда неповторимо. А вот чувства Ленского «не новы», и в описании его любви нас опять настораживает та чуть насмешливая интонация, кото­рую мы уже заметили, когда впервые познакомились с Ленским:

Ах, он любил, как в наши лета Уже не любят...

В строфах XX-XXIII, описывающих любовь Лен­ского, опять возникает та же мелодия: длинные, нежные, романтические слова: «мечтанье», «печаль», «разлука», «девственным», «плененный», «умиленный», «дубравы», «ландыш», «восторгов», «цевницы», «игры золотые»... И, наконец:

Он рощи полюбил густые, Уединенье, тишину, И ночь, и звезды, и луну...

Не очень веришь любви Ленского, когда видишь, ка­кими романтическими атрибутами она непременно дол­жна сопровождаться. И думается: может, Ленский любит не столько Ольгу, сколько все это окружение: «и ночь, и звезды, и луну»? Но вот перед нами сама Ольга.

Всегда скромна, всегда послушна, Всегда как утро весела... ...Глаза как небо голубые, Улыбка, локоны льняные, Движенья, голос, легкий стан...

Как выглядит Онегин? Какие у него глаза, волосы, какого он роста? Пушкин не нарисовал его портрета, да и о Ленском мы знаем одну только деталь: «кудри чер­ные до плеч». И дальше - познакомившись с Татьяной - мы ничего не узнаем о ее внешности: не это важно Пуш­кину. И в Онегине, и в Татьяне, и в Ленском важно дру­гое: их духовный облик, мечты, страдания, мысли. А Оль­га выписана так подробно: глаза, локоны, улыбка, лег­кий стан - и так привычно! Чтобы читатель не за­блуждался, Пушкин и сам подчеркивает эту привычность, банальность внешности Ольги:

Все в Ольге... но любой роман Возьмите и найдете верно Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно.

Такая, как все! Самая обыкновенная провинциаль­ная барышня - и на нее, оказывается, обращены все вздо­хи, все восторги, все мечты. Ей посвящаются стихи, ей отдана «неземная» любовь Ленского - естественно, что у нас возникает сомнение: да знает ли Владимир Ленский свою избранницу? И если знает - как же любит?

А главное, здесь же, рядом, бродит по лесам, мечта­ет, думает совсем другая девушка.

Ее сестра звалась Татьяна...

Сам Пушкин делает такое примечание к этой строч­ке: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, напри­мер: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребля­ются у нас только между простолюдинами». И поясняет в следующих строчках:

Впервые именем таким Страницы нежные романа Мы своевольно освятим.

Нам странно представить себе, что в эпоху до «Ев­гения Онегина» это имя звучало совершенно так же, как теперь Матрена, Марфа, Прасковья, Лукерья, Фекла...

...с ним, я знаю, неразлучно Воспоминанье старины Иль девичьей!

Это Пушкин сделал нам подарок - одно из самых красивых женских имен. Дело, значит, не в имени, а в том, кто его носит, - ведь и фамилии Пушкин, Глинка, Толстой показались бы нам смешными, если бы не были прежде всего великими. Так же имена. Назвал Пушкин свою героиню Татьяной - и вот уже полтора века мы вос­хищаемся ее именем, даем его своим дочерям, влюбляем­ся в девушек, названных Татьянами...

Татьяне посвящены четыре строфы - в трех из них бросается в глаза настойчивое повторение частиц НЕ и НИ:

НИ красотой сестры своей, НИ свежестью ее румяной НЕ привлекла б она очей. ...Она ласкаться НЕ умела К отцу, НИ к матери своей; Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать НЕ хотела...

(Выделено мною. - Н. Д.)

И дальше: «ее изнеженные пальцы НЕ знали игл», «узором шелковым она НЕ оживляла полотна», «куклы... Татьяна в руки НЕ брала», «в горелки НЕ играла»...

Пушкин рассказывает не столько о том, какой была Татьяна, сколько о том, какой она не была: она не была обычной. Если «все в Ольге... но любой роман возьми­те» и т. д., то в Татьяне все свое, все необычное, не похо­жа она ни на девиц из романов, ни на ту Дуню, что «раз­ливает чай» и пищит: «Приди в чертог ко мне златой!», ни на свою сестрицу Ольгу и ее подруг.

...страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей. ...Она любила на балконе Предупреждать зари восход... ...Ей рано нравились романы... -

вот и все, что мы пока знаем о привычках, вкусах, инте­ресах Татьяны. Этого, казалось бы, совсем мало, но Пуш­кин пишет о ней очень серьезно, без улыбки, как о Лен­ском, без сожаления, как об Онегине, - и это настраива­ет нас на уважение к героине.

Но как только Пушкин переходит к родителям Тать­яны и Ольги, возникает усмешка:

Отец ее был добрый малый, В прошедшем веке запоздалый; Но в книгах не видал вреда; Он, не читая никогда, Их почитал пустой игрушкой...

Убийственная строчка: «в прошедшем веке запозда­лый»! Достойный сосед дядюшки Онегина, единственным чтением которого был «календарь осьмого года» (а дей­ствие происходит в1821-м!).

Вся история матери Татьяны и Ольги, описанная Пушкиным подробно, хотя и коротко, грустна именно потому, что обыкновенна. Была романтическая деви­ца, «писывала кровью она в альбомы нежных дев»... Не «писала» - писать можно и один раз, - а «писывала», то есть не раз, значит, проделывала это романтическое дей­ствие; «звала Полиною Прасковью... корсет носила очень узкий», а книг не читала: слышала о модном тог­да английском писателе Ричардсоне и его герое Гран- дисоне от своей московской кузины! И влюблена была очень возвышенно в романтического юношу, который на самом деле

...был славный франт, Игрок и гвардии сержант.

Невольно вспоминается Ленский с его неземной лю­бовью к такому земному созданию! Мать Татьяны и Оль­ги быстро преодолела свою любовь к «Грандисону»: ее выдали замуж за другого, а она «привыкла и довольна стала». Может, и любовь Ленского так же быстротечна?

Привычка свыше нам дана: Замена счастию она, -

грустно замечает Пушкин. К сожалению, это правда. Привычка определяет многое в жизни человека, иногда лишая его жизнь всяких духовных интересов, поисков, страстей... Так и Ларина силой привычки превратилась из возвышенного создания в чрезвычайно практиче­скую - чтоб не сказать низменную - особу:

Она езжала по работам, Солила на зиму грибы, Вела расходы, брила лбы...

Обыкновенная барышня стала обыкновенной бары­ней - вполне закономерное превращение! И дочь ее Оль­га спокойно может повторить путь своей маменьки. А вот дочь Татьяна - та не сможет, мы уже почувствова­ли это, хотя знаем о Татьяне совсем мало.

Пушкин грустно и насмешливо смотрит на стари­ков Лариных: они ведь добрые, в сущности, люди, а как тускло и мелко живут! «Привычки милой старины», цар­ствующие в доме Лариных, приятны поэту:

У них на масленице жирной Водились русские блины; Два раза в год они говели; Любили круглые качели, Подблюдны песни, хоровод...

Но эта размеренная, спокойная жизнь по раз навсег­да установленным традициям не освящена мыслью, де­лом; она бесполезна и потому страшна. А ведь отец Тать­яны Дмитрий Ларин тоже не всегда был «простым и доб­рым барином»: в молодости он участвовал в русско-ту- рецкой войне, заслужил чин бригадира и медаль за взя­тие Очакова - об этой медали вспоминает Ленский, по­сетив могилу старого Ларина.

Куда же все-таки уходят поиски, метания, стрем­ления молодости, когда приближается старость? И не­ужели неизбежно вот это превращение юного, страст­ного, деятельного человека в слишком уж спокойного, медлительно доживающего свой век обывателя? Неуже­ли привычка сильнее всех бурных сил, живущих в чело­веческой душе?

Ученик и последователь Пушкина Николай Васи­льевич Гоголь написал в шестой главе «Мертвых душ», в ужасе остановившись перед обратившимся в «прореху на человечестве» Плюшкиным: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое оже­сточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете по­том! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ни­чего не отдает назад и обратно!»

Нет, нельзя поддаваться привычке, надо нести с со­бой в зрелые и старые годы бодрость и дух молодости - об этом невозможно не думать, читая о судьбе отца и матери Татьяны.

Кладбище, на котором похоронен Дмитрий Ларин, естественно, вызывает у Ленского грустные размышле­ния. И вот тут впервые на всем протяжении главы перед читателем открыто появляется сам Пушкин. Сначала он как будто подхватывает грустные мысли Ленского:

Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им вослед идут... Так наше ветреное племя Растет, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придет, придет и наше время...

Пушкин пишет эти строки, когда ему вот-вот испол­нится двадцать пять лет: еще, казалось бы, рано задумы­ваться о смерти, о смене поколений, об уходе из жизни. Но Пушкин был мудр даже в молодости, он умел такое подарить людям, что дух захватывает и жить хочется:

Придет, придет и наше время. И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас!

В добрый час! Через семь лет, в трудные годы, пос­ле смерти Дельвига, Пушкин напишет в письме Плетне­ву: «Хандра хуже холеры - одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, погоди - умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата. Мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам дру­зья. Дочь у тебя будет расти, вырастет невестой. Мы бу­дем старые хрычи, жены наши старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята. Вздор, душа моя. Не хандри - холера на днях пройдет. Были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».

Это, может быть, самое трудное уменье, какого спо­собен достичь человек: не раздражаться на молодость за то, что она молода, а радоваться и любоваться ею. На­ходить радость в каждом возрасте, который приходит к человеку. Называть добрым тот час, когда придется уйти из жизни, потому что останутся другие люди, на­ступит их черед мечтать, любить, горевать, бороться, страдать - жить. Этим уменьем обладал Пушкин - он подарил, оставил его нам. А ему хотелось, чтобы мы его помнили:

Без неприметного следа Мне было б грустно мир оставить. ...Быть может (лестная надежда!), Укажет будущий невежда На мой прославленный портрет, И молвит: то-то был поэт!

Даже об этих серьезных, может быть, самых серьез­ных своих мыслях он говорит легко, с улыбкой, немнож­ко насмешливо, избегая высокопарности, торжественных слов, подшучивая над самим собой. Ему хотелось, что­бы мы его помнили, но он не желал остаться в нашей памяти классиком, «стариком» - он пишет об этом с иро­нией, но в то же время с благодарностью думает о тех, кто его не забудет:

Прими ж мои благодаренья, Поклонник мирных аонид, О ты, чья память сохранит Мои летучие творенья, Чья благосклонная рука Потреплет лавры старика!

Кто ей внушал умильный вздор, Безумный сердца разговор, И увлекательный и вредный?

«Куда? Уж эти мне поэты!»

Прощай, Онегин, мне пора. «Я не держу тебя: но где ты Свои проводишь вечера?»

У Лариных...

«Представь меня».

Ты шутишь.

«Нету».

Я рад.

«Когда же?»

Хоть сейчас. Они с охотой примут нас.

Поедем.

Перед вами - начало третьей главы «Онегина». Я только расположила пушкинские строки так, чтобы нам легче было услышать разговор друзей: Онегина и Ленского. Странно подумать, что разговор этот проис­ходит почти полтора века назад: «уж эти мне поэты», «мне пора», «я не держу тебя», «ты шутишь», «хоть сей­час» - все это привычные, сегодняшние разговорные вы­ражения, и даже не верится, что в начале девятнадцатого века люди уже говорили так...

Говорили - да! Но не писали! До Пушкина никто бы не осмелился ввести в поэтическое произведение та­кую будничную, прозаическую беседу. А Пушкин не бо­ялся «низких», «простых», «разговорных» слов и выра­жений, смело вводил их в поэзию.

В пушкинском плане романа третья песнь называ­ется «Барышня». И эпиграф подсказывает: глава эта бу­дет посвящена Татьяне. Вот этот эпиграф: «ЕПе etait fille, elle etait amoureuse». Malfilatre. В переводе это значит: «Она была девушка, она была влюблена». Мы сразу понимаем: Татьяна влюбится в Онегина. А Пушкин и не думает этого скрывать: в его романе главное не поворо­ты сюжета (все в нем очень просто), а мысли, чувства, искания героев и автора.

Глава начинается тем, что Онегин едет с Ленским к Лариным, чтобы «увидеть... предмет и мыслей, и пера» поэта. Онегин очень точно представляет себе, что ждет его у Лариных: «варенье, вечный разговор про дождь, про лен, про скотный двор...» И действительно, друзей встречает

Обряд известный угощенья:

Несут на блюдечках варенья...

Пушкин, как всегда, предельно краток. Мы ничего не узнали о том, как друзья провели вечер у Лариных, как Татьяна впервые увидела Онегина, что он ей сказал... Пушкин вообще не описывает этого вечера. Но тем не менее мы знаем о нем все. Татьяна не встретила гостей, а вошла в гостиную позже. Она молча сидела у окна - развлекала гостей, видимо, Ольга. Но умный Онегин сра­зу понял обеих сестер:

«Неужто ты влюблен в меньшую?»

- А что? - «Я выбрал бы другую,

Когда б я был, как ты, поэт»...

Каждый читает «Онегина» по-своему, и я вовсе не считаю свое прочтение правильным. Но для себя я знаю: вот здесь начинает складываться трагедия Онегина.

«Скажи, которая Татьяна?»

Ведь Евгений поехал знакомиться с Ольгой. Его ин­тересовала Ольга - возлюбленная друга. Почему же спра­шивает он не о ней, а о ее сестре? Почему говорит: «Я выбрал бы другую...» и тут же спохватывается: «Ко­гда б я был, как ты, поэт...»

Встретились два человека, которые могут дать друг другу счастье. Встретились - и заметили друг друга, и могли бы полюбить... Но Онегин отталкивает от себя эту возможность: он не верит в любовь, не верит в счастье, ни во что не верит, не умеет верить...

А Татьяна - умеет! И верить, и мечтать, и ждать, и надеяться, и любить:

Давно ее воображенье, Сгорая негой и тоской, Алкало пищи роковой; Давно сердечное томленье Теснило ей младую грудь; Душа ждала... кого-нибудь,

И дождалась... Открылись очи; Она сказала: это он!

Что это значит: «душа ждала... кого-нибудь»? Не­ужели Татьяне действительно все равно, кого полюбить? Ведь вокруг нее много молодых людей; мы познакомим­ся с ними в следующих главах - всякие Петушковы, Пых- тины, Буяновы, - но эти люди не привлекают Татьяну, она ждет кого-нибудь необыкновенного, отличного от всех, с кем ей приходилось до сих пор встречаться. «И дождалась!»

Белинский, объясняя характер Татьяны, говорит: «Весь внутренний мир Татьяны заключался в жажде любви; ничто другое не говорило ее душе; ум ее спал... Девические дни ее ничем не были заняты, в них не было своей череды труда и досуга... Дикое растение, вполне предоставленное самому себе, Татьяна создала себе свою собственную жизнь, в пустоте которой тем мятежнее горел пожиравший ее внутренний огонь, что ее ум ни­чем не был занят...

...И вдруг является Онегин. Он весь окружен тайной: его аристократизм, его светскость, неоспоримое превос­ходство над всем этим спокойным и пошлым миром, сре­ди которого он явился таким метеором, его равнодушие ко всему, странность жизни - все это произвело таин­ственные слухи, которые не могли не действовать на фан­тазию Татьяны, не могли не расположить ее к решитель­ному эффекту первого свидания с Онегиным».

Татьяна совсем не знает Онегина: она видела его один только раз, да еще слышала неодобрительные раз­говоры «расчетливых соседей». Она знает лишь, что Ев­гений не такой, как все вокруг, - этого оказывается дос­таточно, чтобы заинтересоваться, а потом и полюбить. Но ведь надо же знать, кого любишь! А Татьяна не знает людей - за исключением соседей, она никого не видела, - мужчины знакомы ей только по романам, она и наделяет Онегина качествами литературных героев:

Любовник Юлии Вольмар, Малек-Адель и де Линар, И Вертер, мученик мятежный, И бесподобный Грандисон, Который нам наводит сон, - Все для мечтательницы нежной В единый образ облеклись, В одном Онегине слились.

Рассказывая о любви Ленского, Пушкин никак не позволял читателю отнестись к этой любви слишком се­рьезно: мы видели его легкую улыбку, чувствовали его недоверие к возвышенным страстям героя. Описывая любовь Татьяны, Пушкин один только раз позволяет себе улыбнуться: «бесподобный Грандисон, который нам на­водит сон...» Но эта улыбка адресована не Татьяне, а Ри­чардсону - создателю нестерпимо скучного романа.

К любви Татьяны Пушкин относится всерьез и, бо­лее того, благоговейно. Почему же? Ведь на первый взгляд, это та же романтически-напыщенная, выдуман­ная страсть, что у Ленского: ведь Татьяна тоже

Вздыхает и, себе присвоя Чужой восторг, чужую грусть, В забвенье шепчет наизусть Письмо для милого героя...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Ведь Татьяна так же не знает и не понимает Онеги­на, как Ленский не знает и не понимает Ольги! И, каза­лось бы, Пушкин, рассказывая в строфах VIII-X о люб­ви Татьяны, выбирает такие же возвышенные слова, как те, которыми говорил о Ленском: «очи», «жаркий оди­нокий сон», «волшебной силой», «уныние», «сладостный роман», «обольстительный обман», «плоды сердечной полноты»...

Слова такие же, а отношение автора к герою - иное. И это отношение, естественно, передается читателю. Если Ленский «сердцем милый был невежда», душа у него «бе­зумная», блаженство «минутное», чувства «давно не

новые» - то Татьяну Пушкин называет «девой милой», «мечтательницей нежной».

Вот что пишет Белинский: «Здесь не книга родила страсть, но страсть все-таки не могла не проявиться не­множко по книжному. Зачем было воображать Онегина Вольмаром, Малек-Аделем, де-Линаром и Вертером?.. За­тем, что для Татьяны не существовал настоящий Онегин, которого она не могла ни понимать, ни знать; следова­тельно, ей необходимо было придать ему какое-нибудь значение, напрокат взятое из книги, а не из жизни, пото­му что жизни Татьяна тоже не могла ни понимать, ни знать. Зачем было ей воображать себя Кларисой, Юли­ей, Дельфиной? Затем, что она и саму себя так же мало понимала и знала, как и Онегина».

Татьяна очень мало знала жизнь, людей и даже себя, как и Ленский. Но по характеру она совсем иной чело­век, чем Ленский: «существо исключительное, натура глу­бокая, любящая, страстная» (Белинский). И если приду­манная любовь Ленского может оказаться недолговеч­ной, рассыпаться от первого же прикосновения жизни, то любовь Татьяны - настоящее, большое чувство, как бы по-книжному оно ни проявлялось. Вот почему Пуш­кин уважает эту любовь и преклоняется перед Татьяной.

В третьей главе Пушкин опять, не таясь и не пря­чась, беседует с читателем - на этот раз о книгах, о лите­ратуре, о деле поэта, о том, что волнует его больше все­го. Строфы XI-XII - короткая и предельно точная кар­тина современной Пушкину литературы:

Свой слог на важный лад настроя, Бывало, пламенный творец Являл нам своего героя Как совершенства образец. Он одарял предмет любимый, Всегда неправедно гонимый, Душой чувствительной, умом И привлекательным лицом. Питая жар чистейшей страсти, Всегда восторженный герой Готов был жертвовать собой, И при конце последней части

Всегда наказан был порок, Добру достойный был венок.

В четырнадцати строчках - полная, исчерпывающая характеристика законов литературы предшественников. Современные Пушкину книги - другие:

А нынче все умы в тумане, Мораль на нас наводит сон, Порок любезен и в романе, И там уж торжествует он. Британской музы небылицы Тревожат сон отроковицы...

Британская муза - это, конечно, творения Байрона и его последователей, романтические книги. Пушкин любит Байрона, преклоняется перед ним - и в то же вре­мя осуждает «безнадежный эгоизм» его героев.

Пушкин знает, что человек может и должен быть счастлив и приносить счастье другим. В своем романе он показывает, как несчастлив и горек жребий безнадежно­го эгоиста; он спорит с Байроном, ищет новых путей и в жизни и в литературе:

Быть может, волею небес, Я перестану быть поэтом, В меня вселится новый бес, И, Фебовы презрев угрозы, Унижусь до смиренной прозы...

Пушкин умеет писать о себе удивительно легко, а меж­ду тем - очень серьезно и про самое важное в его писатель­ской жизни. Шутливое «и, Фебовы презрев угрозы, уни­жусь до смиренной прозы» написано в 1824 году, а первое прозаическое произведение Пушкин начал писать через не­сколько лет. Но уже в это время он замышлял переворот не только в поэзии («Евгений Онегин»), но и в драматур­гии («Борис Годунов»), и в прозе (предполагаемый «роман на новый лад»). Что же это за будущий роман, о котором мечтает Пушкин?

НЕ муки тайные злодейства Я грозно в нем изображу, Но ПРОСТО вам перескажу

Преданья русского семейства... ...Перескажу ПРОСТЫЕ речи Отца иль дяди-старика...

(Выделено мною. - Н. Д.)

Эта простая программа не так уж проста, как кажет­ся. Прежде всего, Пушкин демонстративно отказывается от литературных позиций своих предшественников: «Не муки тайные злодейства я грозно в нем изображу...» Вре­мя, эпоха требуют от писателя не выдуманных колоссаль­ных страстей и титанических фигур, а простого изобра­жения простой жизни: «любви пленительные сны да нра­вы нашей старины», «несчастной ревности мученья, раз­лука, слезы примиренья» - вот что привлекает Пушкина. Это - обычная, будничная жизнь обычных людей, и в этой обычной жизни поэт хочет найти высокие страсти и пре­красные чувства, глубокие и сильные характеры...

Эту программу он уже выполняет - в стихах - в сво­ем романе «Евгений Онегин». В обыкновенной русской деревне среди глупых надутых помещиков и замученных ими крестьян, среди пошлых сельских барышень вырос характер яркий, сильный, способный на трудное счастье неразделенной любви...

Татьяна, милая Татьяна! С тобой теперь я слезы лью; Ты в руки модного тирана Уж отдала судьбу свою. Погибнешь, милая; но прежде Ты в ослепительной надежде Блаженство темное зовешь...

На протяжении пяти строк Пушкин два раза назы­вает Татьяну «милой», да и вообще это слово постоянно сопутствует Татьяне. «Волшебный яд желаний», «иску­ситель роковой», «недвижны очи», «мгновенное пламя» - все эти слова Пушкин употребляет всерьез; потому что любит Татьяна всерьез, а других слов она не знает.

Знаменитый разговор Татьяны с няней - две любви, две судьбы. Казалось бы, огромная разница: девушка- дворянка 20-х годов XIX века, окруженная вниманием семьи, заботами крепостных, - и крестьянская девушка чуть не середины XVIII века, ребенком еще отданная «в семью чужую», скорее как работница, чем как жена. Татьяне уже кажется невероятным такое замужество:

«Да как же ты венчалась, няня?» - Так, видно, бог велел. Мой Ваня Моложе был меня, мой свет, А было мне тринадцать лет.

Но ведь и судьба Татьяны, с нашей точки зрения, ужасна: запертая в деревне среди диких людей, она во­лей-неволей вынуждена повторить жизнь своей мамень­ки, выйдя замуж за какого-нибудь отпрыска Скотини- ных, или ждать, когда ее повезут «в Москву, на ярманку невест» - каким унизительным кажется нам подобное путешествие!

Татьяна пытается вырваться из этого привычного для сельской барышни круга. Она - первая! - пишет письмо Онегину. Даже и в наше время не принято девушке первой открывать свою любовь - и это ведь, в сущности, правиль­но: такие понятия, как гордость, честь, не стареют. Во вре­мена же Татьяны такой поступок был совсем уж неприлич­ным. А мы не только не осуждаем Татьяну, но и сочувству­ем ей. И читатели-современники сочувствовали. Потому что у нее есть могучий защитник - Пушкин. Он сравнива­ет искреннюю, бесхитростную Татьяну с девушками и жен­щинами света - и мы с отвращением смотрим на изобра­жаемых Пушкиным «причудниц»:

Внушать любовь для них беда, Пугать людей для них отрада. ...Они, суровым поведеньем Пугая робкую любовь, Ее привлечь умели вновь... ...Кокетка судит хладнокровно... ...говорит она: отложим - Любви мы цену тем умножим, Вернее в сети заведем...

Все эти дамы отвратительны своей неискренностью. А для Пушкина неестественность, лицемерие, фальшь - страшное зло! Гораздо позже, в 1833 году, в «Сказке о мертвой царевне» он снова воспоет простоту и естествен­ность царевны, которая «живет без всякой славы, средь зеленыя дубравы у семи богатырей». И в жене своей Пуш­кин больше всего ценил ее «милый, простой тон». В том же 1833 году он писал ей: «Ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышней». Потому и защи­щает Пушкин Татьяну, что

...в милой простоте Она не ведает обмана И верит избранной мечте...

Она «любит без искусства», «доверчива», «от небес одарена воображением мятежным, умом и волею живой, и своенравной головой, и сердцем пламенным и нежным». Главное же для Пушкина - «милая простота» Татьяны. Те самые условности света, которые заставят Онегина вы­стрелить в Ленского, не имеют для Татьяны значения. Она полюбила - и знает, что полюбила навсегда; это дает ей право написать своему избраннику.

Еще предвижу затрудненья: Родной земли спасая честь, Я должен буду, без сомненья, Письмо Татьяны перевесть. Она по-русски плохо знала...

Эти строчки каждый раз заново удивляют. Как?! Та­тьяна - «русская душою», Татьяна с ее любовью к рус­ским лесам, с ее няней, «выражалася с трудом на языке своем родном»? Как же она с няней разговаривала? С ня­ней, конечно, по-русски - но, видимо, только с няней да с дворовыми. Читала Татьяна по-французски и по-ан- глийски, писать ей тоже было легче на чужом языке - так ее воспитали.

Татьяна написала и сложила письмо в строфе XXI, кончающейся вопросом: «Татьяна! для кого ж оно?» Це­лых десять строф отделяют этот вопрос от самого письма. Пушкин описывает лицемерных светских красавиц, сооб­щает о своей нелюбви к ученым женщинам; обращается к «певцу пиров и грусти томной», поэту Баратынскому, с «просьбой нескромной»: «чтоб на волшебные напевы пе­реложил... страстной девы иноплеменные слова».

Пушкин сознательно нагнетает тот трепет ожида­ния, которым уже охвачен читатель. Что же написала

Татьяна Онегину? ЧТО и - КАК?! - если сам Пушкин не осмеливается «переложить» ее письмо «на волшеб­ные напевы»?

И вот, наконец, строфа XXXI - одна из самых неж­ных, и страстных, и сильных строф романа:

Письмо Татьяны предо мною, Его я свято берегу, Читаю с тайною тоскою И начитаться не могу. Кто ей внушал и эту нежность, И слов любезную небрежность? Кто ей внушал умильный вздор, Безумный сердца разговор, И увлекательный и вредный? Я не могу понять. Но вот Неполный, слабый перевод, С живой картины список бледный, Или разыгранный Фрейшиц Перстами робких учениц...

Письмо Татьяны пронизано тем же громадным чув­ством, о котором уже рассказывал нам Пушкин, и выра­жено теми же книжными словами, которые уже показал нам поэт: «несчастная доля», «души неопытной вол­ненья», «то в вышнем суждено совете», «до гроба ты хра­нитель мой», «ты в сновиденьях мне являлся», «кто ты, мой ангел ли хранитель или коварный искуситель»... Более того, в письме есть места, прямо заимствованные из любимых книг Татьяны: недаром она бродила по ле­сам, «воображаясь героиней своих возлюбленных твор­цов», и «в забвенье» шептала «наизусть письмо для ми­лого героя».

Но в том-то и дело, что Пушкин сумел показать, как за книжными словами живет настоящее чувство. Татья­на прекрасно понимает, что поступок ее неприличен с точки зрения привычной морали окружающих людей:

Я к вам пишу - чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать.

Любой знакомый Татьяне молодой человек стал бы презирать ее за то, что она первая написала ему письмо. Любой - но не Онегин! Неопытная Татьяна чувством по­нимает людей лучше, чем умом, она знает: Онегин не та­кой, как все, для него не такое значение имеют законы света, он не осудит, не станет презирать ее, - ведь эта самая необычность Онегина и привлекла ее к нему! Она верит Онегину:

Но вы, к моей несчастной доле Хоть каплю жалости храня, Вы не оставите меня.

Когда читаешь книги гениальных писателей, испы­тываешь трепет перед необъяснимым чудом. Как, отку­да, каким образом мог Толстой узнать, почувствовать и передать ощущения шестнадцатилетней девушки на ее первом бале? Кто дал Чехову этот дар проникновения в душу женщины, ждущей ребенка, или в мучительную тоску старого извозчика, у которого вчера умер сын - и некому поведать свою печаль?

Письмо Татьяны - одно из таких чудес. Оно все - порыв, смятение, страсть, тоска, мечта, и при этом оно все - подлинно, оно написано именно русской девушкой, начитанной и неискушенной, нежной и одинокой, чув­ствительной и застенчивой.

Татьяна начинает свое письмо, как полагается: она обращается к Онегину на «вы», объясняет мотивы свое­го поступка:

Поверьте: моего стыда Вы не узнали б никогда, Когда б надежду я имела Хоть редко, хоть в неделю раз В деревне нашей видеть вас...

Как и всякий влюбленный человек, Татьяна неволь­но обманывает себя. Ей только кажется, что это - уже счастье: «хоть редко, хоть в неделю раз» видеть Онеги­на. Разумеется, ей не хватило бы встреч раз в неделю, душа ее слишком богата, ей надо или все - или ничего. Поэтому она и пишет, не в силах ждать, не в силах пере­носить неизвестность: может быть, Онегин тоже заметил, тоже полюбил ее. Тогда - счастье, тогда - полная радо­сти жизнь. Если же нет - что ж, лучше горе, чем неизвест­ность. Татьяна пытается обмануть себя и в другом:

Зачем вы посетили нас? В глуши забытого селенья Я никогда не знала б вас, Не знала б горького мученья. Души неопытной волненья Смирив со временем (как знать?), По сердцу я нашла бы друга, Была бы верная супруга И добродетельная мать.

Верная супруга - кого? Петушкова? Скотинина? Да невозможно же это! Не могла Татьяна с ее пламенной ду­шой, с ее «воображением мятежным» полюбить обыкно­венного, низменного, средненького человека из окрест­ных поместий! Не могла - да и не хотела! Потому что для настоящего человека есть радость и в неразделенной любви. Есть радость в «горьком мученье» - такая чис­тая, огромная радость, какой никогда не узнать Ольге с Ленским при всем «благополучии» их любви

Татьяна и сама понимает, что обманывать себя не­зачем. Начав письмо спокойно, она через несколько строк сбивается на другой тон - взволнованный, страстный:

Другой!.. Нет, никому на свете Не отдала бы сердца я! То в вышнем суждено совете... То воля неба: я твоя...

В одном из пушкинских стихотворений есть такие строчки:

Пустое вы сердечным ты Она, обмолвясь, заменила...

Вот и Татьяна заменяет пустое «вы» сердечным «ты», сама не замечая этого, потому что слишком она полна своей любовью, своей печалью, своей надеждой...

«Здесь не книга родила страсть, но страсть все-таки не могла не проявиться немножко по-книжному...» Все, что пишет Татьяна Онегину, сбивчиво, искренне и... все- таки заимствовано из ее любимых романов:

...Я знаю, ты мне послан богом, До гроба ты хранитель мой... Ты в сновиденьях мне являлся... ...Ты чуть вошел, я вмиг узнала, Вся обомлела, запылала И в мыслях молвила: вот он! ...Ты говорил со мной в тиши, Когда я бедным помогала Или молитвой услаждала Тоску волнуемой души... ...Кто ты, мой ангел ли хранитель, Или коварный искуситель...

Все это - признания любимых героинь Татьяны, их слова, их чувства - но, в то же время, это и чувства са­мой Татьяны, только выраженные заимствованными сло­вами. Один-единственный раз прорывается ее собствен­ная интонация:

Вообрази: я здесь одна, Никто меня не понимает...

Мы уже видели: ни мать, ни отец, ни Ольга, ни сосе­ди, ни даже Ленский не в состоянии понять Татьяну. Ее может - и должен! - понять Онегин: недаром она так дол­го ждала его - «и дождалась!» А он не захотел, не сумел, испугался понять Татьяну.

Пушкин не любит многоточий, он почти никогда не употребляет их в своей авторской речи. Но здесь - в кон­цовке письма Татьяны - он три строчки из четырех зак­лючает многоточиями, и мы чувствуем смятение герои­ни, мучительную смену тоски и надежды... И снова воз­никает это «вы» - как и в начале, неудавшаяся попытка сохранить спокойный, вежливый тон:

Кончаю! Страшно перечесть... Стыдом и страхом замираю... Но мне порукой ваша честь, И смело ей себя вверяю...

Письмо написано. Но нужно ведь еще решиться его отправить!

Татьяна то вздохнет, то охнет;

Письмо дрожит в ее руке;

Облатка розовая сохнет

На воспаленном языке.

К плечу головушкой склонилась.

Сорочка легкая спустилась

С ее прелестного плеча...

(Разрядка моя. - И. Д.)

Пушкин не только понимает свою героиню, он лю­бит и жалеет ее. Всего два слова: «головушка», «прелест­ного» - но за этими двумя словами - нежность и сочув­ствие.

Наступило утро. Но Татьяна ничего не видит. «Она зари не замечает», и только появление няни прерывает ее задумчивость. Второй разговор Татьяны с няней сно­ва удивительно точно рисует два совсем разных мира: молодой, яркий, влюбленный, мятущийся мир девушки и спокойный, медлительный, скучно-однообразный мир няни. Татьяна в волнении, речь ее прерывиста:

Не думай... право... подозренье...

Но видишь... ах! не откажи.

Она просит няню послать «тихонько внука с запис­кой этой к О... к тому... к соседу...» А няня так далека от волнений любви, что ничего не может сообразить:

«Кому же, милая моя?

Я нынче стала бестолкова.

Кругом соседей много есть;

Куда мне их и перечесть».

Кто же поймет Татьяну, с кем разделить чувства, пе­реполняющие душу? Не с Ольгой же - она так спокойна и так прилично счастлива со своим Ленским! Нет, один Онегин может понять, один Онегин! И Татьяна отправ­ляет письмо.

Но день протек, и нет ответа.

Другой настал: все нет как нет.

Татьяна изведала муку ожидания вполне. Уже и Лен­ский приехал, а от Онегина - никакой весточки. Так и представляешь себе мучительную тоску Татьяны, ее не­терпение, видишь, как она выглядывает из окна, прислу­шивается к каждому звуку, доносящемуся с дороги: не топот ли его коня?! А кругом - обычная жизнь:

Смеркалось; на столе, блистая, Шипел вечерний самовар, Китайский чайник нагревая; Под ним клубился легкий пар. Разлитый Ольгиной рукою, По чашкам темною струею Уже душистый чай бежал...

Пушкин умеет рассказать о будничном вечере в поме­щичьей семье так, что читателю кажется: сам он сидит в го­стиной старого дома. Поэт замечает все милые мелочи быта: самовар, китайский чайник, душистый запах креп­кого чая - но Татьяне не до того: она видит все это каждый день, ей опостылели и эти чашки, и эти разговоры - ее дру­гое занимает; она, как миллионы девушек до и после нее, уносится мыслями в другой мир, уходит от привычного, обыденного, пишет на стекле заветный вензель...

Когда чего-нибудь очень ждешь, всегда пропуска­ешь необходимую минуту и это «что-то» совершается неожиданно. Так и Татьяна, прождав Онегина два дня, все-таки не была подготовлена к его приезду, все-таки восприняла топот его коня как что-то неожиданное, вне­запное. Она в таком волнении, что бежит от Онегина - бежит, сама не зная куда; бежит от встречи, которой жда­ла с таким нетерпением... В глазах у нее мелькают пред­меты: «куртины, мостики, лужок...», она их не замечает:

Татьяна прыг в другие сени, С крыльца на двор, и прямо в сад, Летит, летит; взглянуть назад Не смеет; мигом обежала Куртины, мостики, лужок, Аллею к озеру, лесок, Кусты сирен переломала, По цветникам летя к ручью, И, задыхаясь, на скамью Упала...

В первый раз за все три главы Пушкин переносит одно слово в следующую строфу: «упала...» А до этого- нагромождение глаголов, выражающих движение: «ле­тит, летит... обежала... переломала... летя... задыха­ясь...»- и, наконец, «на скамью упала...»

Что же такое - любовь, если она приносит такие муки? Может быть, лучше прожить жизнь спокойно, не зная ни ее быстролетных радостей, ни ее долгих мук? Вероятно, нельзя дать общего ответа на этот извечно мучающий людей вопрос. Татьяна, во всяком случае, предпочла беды и радости любви спокойному и рассуди­тельному течению привычной жизни. Онегин - тот вы­брал другое. Кто из них счастливее, кто богаче?

Татьяне кажется, что весь мир перевернулся, все во­круг должно быть так же взволновано, так же взвихре­но, как ее душа. Но - ничего подобного! - жизнь идет своей чередой:

В саду служанки, на грядах, Сбирали ягоды в кустах И хором по наказу пели (Наказ, основанный на том, Чтоб барской ягоды тайком Уста лукавые не ели, И пеньем были заняты: Затея сельской остроты!)

В жизни часто случается такое: горе перемешивает­ся с радостью, возвышенное с низким, громадные траге­дии с мелкими расчетами... Татьяну волнует одно: что скажет ей Онегин. А вот мать Татьяны обеспокоена со­всем другим: чтобы все ягоды были собраны, чтобы ни­чего не попало крепостным девушкам.

Татьяна не слушает песни девушек - ей не до нее. А песня эта прекрасна. Написал ее Пушкин в Михай­ловском в то самое время, когда, надев красную руба­ху, ходил на ярмарку слушать и записывать народные песни и сказки. Он подарил пачку записанных им песен собирателю народного творчества П. В. Киреевскому и предложил ему разобрать, «которые поет народ и ко­торые смастерил я сам». Песня девушек в «Евгении

Онегине» пронизана народным духом - и в этом ниче­го нет удивительного.

Но Татьяне не до песен - ей лишь бы как-нибудь со­владать со своим волнением, взять себя в руки. Вот на­конец ей это удается, - но, едва завидев Онегина, она сно­ва теряет самообладание:

Пошла, но только повернула В аллею, прямо перед ней, Блистая взорами, Евгений Стоит подобно грозной тени, И, как огнем обожжена, Остановилася она.

Если бы у такого свидания были свидетели, они, без сомнения, не увидели бы в Онегине ничего особенного, никакого «блистающего взора», и нисколько он бы не напомнил «грозную тень». Это - восприятие Татьяны, ро­мантической, влюбленной, страдающей, терзаемой рас­каянием, надеждой, страхом. Пушкин довел до самой высшей точки напряжение героини, а вместе с ней и чи­тателя. Но именно в этом самом месте, когда читателю уже не терпится узнать, что будет дальше, как сложатся отношения героев, Пушкин прерывает рассказ, со своим милым хитроватым юмором объясняя читателю:

Но следствия нежданной встречи Сегодня, милые друзья, Пересказать не в силах я; Мне должно после долгой речи И погулять и отдохнуть: Докончу после как-нибудь.

Но я плоды моих мечтаний И гармонических затей Читаю только старой няне, Подруге юности моей...

Четвертая песнь называется в пушкинском плане «Деревня». Но ведь о деревне рассказано и во второй, и в третьей главах, названных «Поэт» и «Барышня». Во второй главе самым важным для Пушкина лицом был Ленский, в третьей - Татьяна, отсюда и названия этих глав. В четвертой главе, как и в первой, на первом пла­не - Онегин, его жизнь в деревне. И снова, как в первой главе, рядом с героем открыто стоит автор.

Эпиграф к четвертой главе заставляет задуматься. «Нравственность - в природе вещей». Неккер. Кто такой Неккер и почему его цитирует Пушкин? С одной сторо­ны, это один из крупнейших французских банкиров, и может показаться странным, почему Пушкину понадо­билось именно у банкира заимствовать суждение о нрав­ственности. С другой стороны, Неккер - умный и обра­зованный человек, один из французских просветителей, друг Вольтера и отец умнейшей женщины-писательни­цы мадам де Сталь - цитата, кстати, взята Пушкиным из ее книги о французской революции.

Так что же Пушкин хотел сказать своим эпиграфом? Здесь возможно множество толкований: может быть, эпи­граф о нравственности полон иронии, а может, наобо­рот, предпослан четвертой главе вполне серьезно. Бес­спорно только одно: в этой главе для Пушкина особенно важны проблемы нравственные.

Беда многих великих произведений литературы в том, что их невольно растаскивают по кусочкам, ча­сто при этом забывая общий смысл произведения в це­лом. Мы повторяем чеховскую фразу: «В человеке дол­жно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли», даже не помня, откуда она, но, по крайней мере, Чехов действительно так думал, он солидарен со своим героем доктором Астровым, произносящим эти слова. С Пушкиным часто получается хуже. Слова и мысли Онегина, вырванные из контекста романа, при­обретают чуждый, даже ненавистный Пушкину смысл, а мы приписываем ему эти слова. Вспомните хотя бы строчку, о которой мы уже говорили: «Друзья и друж­ба надоели»!

Так происходит и с началом четвертой главы. Пушкин все еще испытывает терпение читателя, откла­дывает объяснение Татьяны с Онегиным и на протя­жении пяти строф рассказывает о взглядах и чувствах Евгения.

Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нравимся мы ей И тем ее вернее губим Средь обольстительных сетей.

Кто это написал? Пушкин! Выходит, он так счита­ет? Значит, он исповедует философию этакого игрока в любовь... А ведь Пушкин дальше пишет совсем дру­гое. Он прямо называет игру в любовь развратом и осуж­дает ее:

Но эта важная забава Достойна старых обезьян Хваленых дедовских времян...

Кстати, Пушкин думал об этих проблемах задолго до работы над четвертой главой и еще в 1822 году почти в тех же словах писал брату: «Чем меньше любишь жен­щину, тем верней овладеваешь ею. Но это удовольствие достойно старой обезьяны 18-го столетия».

Игра в любовь тем и страшна, что она опустошает душу:

Кому не скучно лицемерить, Различно повторять одно, Стараться важно в том уверить,

В чем все уверены давно... ...Кого не утомят угрозы, Моленья, клятвы, мнимый страх, Записки на шести листах...

Все эти атрибуты любви имеют бесценное значение, когда за ними - действительно любовь, настоящее чув­ство. Когда же они - только внешние проявления чув­ства, которого на самом деле нет, когда «моленья, клят­вы... записки» возникают просто по условиям и г- р ы, - тогда они, во-первых, безнравственны, а во-вто­рых, не могут не наскучить.

Это - мысли Онегина. Но в данном случае они со­впадают с мыслями Пушкина:

Так точно думал мой Евгений.

Здесь, в начале четвертой главы, Пушкин опять воз­вращается к петербургской жизни Онегина. То, что про­изойдет сейчас между Евгением и Татьяной, не случай­но, а подготовлено всей предыдущей жизнью Онегина. Когда-то в юности, едва вступив в свет, Евгений был ис­кренен, знал подлинные чувства:

Он в первой юности своей

Был жертвой бурных заблуждений

И необузданных страстей.

Но годы, прожитые в фальшивом мире, не прошли даром. «Роптанье вечное души» сменилось равнодуши­ем и к людям, и к чувствам:

В красавиц он уж не влюблялся, А волочился как-нибудь; Откажут - мигом утешался; Изменят - рад был отдохнуть.

Искренние увлечения сменились игрой; надежды и мечты молодости показались наивными, несбыточными; пришло неверие, а с ним - безразличие к жизни:

Так точно равнодушный гость На вист вечерний приезжает,

Садится; кончилась игра: Он уезжает со двора, Спокойно дома засыпает И сам не знает поутру, Куда поедет ввечеру.

(Курсив Пушкина.)

Жизнь - вист, карточная игра; ведется она, чтобы занять время - и только, чтобы как-то протянуть дни, «зевоту подавляя смехом»; так и Онегин прожил лучшие годы: с шестнадцати до двадцати четырех лет.

Вот как убил он восемь лет, Утратя жизни лучший цвет.

Убил! Это не случайное слово - у Пушкина не бывает случайных слов. Конечно, после «таких» восьми лет Евгений не подготовлен к настоящему чувству, не умеет предаться ему. Этим и объясняется его трагическое непонимание Татьяны. Ведь

...получив посланье Тани,

Онегин живо тронут был...

...И в сладостный, безгрешный сон

Душою погрузился он.

Быть может, чувствий пыл старинный

Им на минуту овладел;

Но...

65

Но... Что же помешало Онегину отдаться чувству? Почему он отодвигает, стряхивает с себя «сладостный, безгрешный сон»? Да потому, что сам себе не верит, по­тому, что, убивая восемь лет жизни, он и сам не заметил, как убил в себе высокое и оставил только низмен­ное, а теперь, когда это высокое готово воскреснуть, - он испугался. Испугался волнений любви, потрясений, страданий, и даже слишком больших радостей испугал­ся - предпочел холодный покой... Разумеется, себе само­му он не хочет признаться в этом и объясняет свои по­ступки для самого себя заботой о юной, неопытной, искренней Татьяне:

3 Н. Долинина

Но обмануть он не хотел Доверчивость души невинной. Теперь мы в сад перелетим, Где встретилась Татьяна с ним.

Проповедь Онегина, на первый взгляд, очень бла­городна. Будь на его месте обычный светский денди, он не преминул бы именно «обмануть... доверчивость души невинной», развлечься в деревенской глуши с наи­вной сельской барышней - и, расставшись с ней, едва она ему надоест, обречь ее на мученья и беду... Онегин не сделал этого - но ведь он не обычный светский ден­ди! Он - как-никак - добрый приятель Пушкина. Он знает цену свету и его «важным забавам», сам Пушкин любит в нем «мечтам невольную преданность» - и вот эти мечты готовы осуществиться: прекрасная, гордая, душевно богатая, возвышенная девушка предлагает ему свою любовь, а он бежит от нее, бежит от своей мечты. Во имя чего?

Когда бы жизнь домашним кругом Я ограничить захотел... ...То верно б кроме вас одной Невесты не искал иной... ...Но я не создан для блаженства; Ему чужда душа моя...

Это неправда! Как может человек говорить о се­бе: «я не создан для блаженства»?! Все люди созданы для счастья, но не все умеют быть счастливыми - вот Оне­гин не умеет, боится. Он проговаривается:

Скажу без блесток мадригальных: Нашед мой прежний идеал, Я верно б вас одну избрал В подруги дней моих печальных...

Значит, такая девушка, как Татьяна, была когда-то идеалом Онегина! Но идеал этот - «прежний», Онегин больше не верит в него; поздно, как ему кажется, встре­тил он Татьяну... Ненавидя и презирая свет, он тем не менее заражен его взглядами, его предрассудками:

Я, сколько ни любил бы вас, Привыкнув, разлюблю тотчас; Начнете плакать: ваши слезы Не тронут сердца моего, А будут лишь бесить его...

Почему Онегин так уверен, что иного «семейного счастья» быть не может? Потому что слишком много по­добных примеров он видел в свете:

Что может быть на свете хуже Семьи, где бедная жена Грустит о недостойном муже И днем и вечером одна; Где скучный муж, ей цену зная (Судьбу однако ж проклиная), Всегда нахмурен, молчалив, Сердит и холодно-ревнив!

Когда-то, в ранней юности, Онегин верил, вероят­но, в возможность высокой любви на всю жизнь. Но свет убил эту веру - и даже надежду на ее возвращение:

Мечтам и годам нет возврата; Не обновлю души моей...

Вот она - главная трагедия Онегина: «не обновлю души моей»! Конечно, с его точки зрения, он прав, он поступает благородно: не веря в возможность любви, от­казывается от нее, да еще и воспитывает попутно наив­ную Татьяну:

Учитесь властвовать собою; Не всякий вас, как я, поймет; К беде неопытность ведет.

В том-то и трагизм этого мучительного для обоих разговора, что к беде поведет не неопытность Татьяны, а опытность Онегина! Думая, что оберегает Татьяну, Онегин сам, своими руками, убивает свое будущее сча­стье, как убил восемь лет жизни, свои мечты, свои ис­кренние чувства...

Что было делать бедной Татьяне - как могла она не поверить Евгению, как могла не смириться со своей горькой долей? Ведь она совсем не знает Онегина. Мо­жет ли ей прийти в голову, что все благородные и, каза­лось бы, такие искренние слова об отказе от семейного блаженства на самом деле только стремление сохранить покой, уйти от душевных бурь; что на самом деле Оне­гин глубоко несчастлив от своего неверия, от своей опу­стошенности...

Вот так встретились в саду два человека, которые могли и должны были полюбить друг друга и быть счаст­ливыми. Встретились - и друг друга не поняли. И разо­шлись, несчастливые.

«Кто виноват?» Этот роковой вопрос Герцен сде­лал названием своего романа о человеке, похожем на Онегина. Кто виноват в трагедии людей ярких, благо­родных, но разочарованных в жизни, никому не веря­щих, превращающихся в «умные ненужности» и в «лиш­них людей»?

Едва кончилось объяснение Татьяны с Онегиным в саду, Пушкин обращается к совсем, казалось бы, не свя­занной с переживаниями героев теме. Целых пять строф (XVIII-XXII) он посвящает дружбе, родственным отно­шениям, любви - говорит о них вроде бы от себя, но мы уже знаем: не может Пушкин сказать о своих настоящих друзьях:

Врагов имеет в мире всяк, Но от друзей спаси нас, боже!

Речь идет о светских чувствах - тех самых, которые заменили в душе Онегина настоящие и погубили его сча­стье. Ведь в свете именно так и случается,

Что нет презренной клеветы, На чердаке вралем рожденной И светской чернью ободренной... ...Которой бы ваш друг с улыбкой, В кругу порядочных людей, Без всякой злобы и затей, Не повторил стократ ошибкой...

Пушкин имеет в виду конкретный факт: Толстой- Американец, называвший себя его другом, распростра­нял клевету на поэта в то время, как он был в ссылке и не мог ни опровергнуть слухов, ни вызвать Толстого на ду­эль... Но сколько таких конкретных фактов можно было найти в мире лицемерия, окружавшем Онегина, - и Пуш­кина окружавшем тоже...

Любые человеческие отношения оказываются ложью в этом мире:

Родные люди вот какие: Мы их обязаны ласкать, Любить, душевно уважать... ...О рождестве их навещать... ...Чтоб в остальное время года Не думали о нас они...

Вспоминается начало романа: Онегин, едущий к дя­де из-за наследства и вздыхающий: «Когда же черт возьмет тебя!»

Итак, ни дружбы, ни родства не существует в мире, где живет Онегин.

Зато любовь красавиц нежных Надежней дружбы и родства... ...Конечно так. Но вихорь моды, Но своенравие природы, Но мненья светского поток...

Вот в чем главная беда: «мненья светского поток» оказывается сильнее любого чувства, даже любви. А по­ток этот всегда мутен, всегда несет грязь! Страшный вы­вод делает Пушкин:

Кого ж любить? Кому же верить? Кто не изменит нам один? ...Любите самого себя, Достопочтенный мой читатель!

Пушкин, как и Герцен после него, не дает прямого ответа на вопрос: кто виноват? Но всем ходом событий он подсказывает читателю этот ответ: виноват стиль жиз­ни, бездеятельной и лицемерной, бесстрастной и пустой, который убил в Онегине живые чувства; то общество, ко­торое обрекает живущих в нем людей на подобие любви, подобие дружбы, подобие деятельности... Так вот и жи­вет Онегин: много раз обманувшись в людях, он теперь боится и не умеет любить кого-нибудь, кроме самого себя. Но Татьяне-то от этого не легче!

Увы, Татьяна увядает, Бледнеет, гаснет и молчит! Ничто ее не занимает, Ее души не шевелит... ...Но полно. Надо мне скорей Развеселить воображенье Картиной счастливой любви. Невольно, милые мои, Меня стесняет сожаленье; Простите мне: я так люблю Татьяну милую мою!

Все, что здесь сказано, - правда. Пушкин любит Та­тьяну и сочувствует ей - правда. В следующих строфах он «развеселит воображенье» картиной любви Ленского и Ольги - правда. Но только счастливая ли это любовь? Об этом Пушкин предлагает подумать читателю. Про­явления любви Ленского он рисует с почти неуловимой, но колкой иронией:

Он вечно с ней. В ее покое Они сидят в потемках двое; Они в саду, рука с рукой, Гуляют утренней порой... ...Он иногда читает Оле Нравоучительный роман... ...А между тем две, три страницы (Пустые бредни, небылицы, Опасные для сердца дев) Он пропускает, покраснев. Уединясь от всех далеко, Они за шахматной доской... ...Сидят, задумавшись глубоко, И Ленский пешкою ладью Берет в рассеянье свою.

Поедет ли домой, и дома Он занят Ольгою своей. Летучие листки альбома Прилежно украшает ей...

Итак, прогулки, чтение нравоучительных романов, игра в шахматы, стихи в альбоме - что ж, все это вполне возможные занятия для влюбленных. Но Пушкин не по­зволяет читателю отнестись к ним всерьез. Прогулки с Ольгой Пушкин называет «сладостной неволей»; в ро­манах Ленский, оберегая Ольгу, пропускает «опасные» страницы; игра в шахматы нужна, только чтобы поси­деть рядом, и, наконец, над альбомом Ольги Пушкин прямо смеется:

Конечно, вы не раз видали Уездной барышни альбом, Что все подружки измарали С конца, с начала и кругом.

Лет сорок назад альбомы такого типа и с теми же «Кто любит более тебя, пусть пишет далее меня» мож­но было встретить - и не так уж редко - у наших совре­менных девочек. Сейчас альбомы вывелись, их замени­ли тетрадки со стихами; часто в таких тетрадках запи­сываются действительно прекрасные стихи Блока, Есе­нина, Заболоцкого, Мартынова, Смелякова, но ведь и то, над чем смеялся Пушкин, осталось! Остались сде­ланные «назло правописанью» записи стихов «без меры», они бывают «уменьшены, продолжены», как у Ольги Лариной!

Надо сказать, что, как бы мы ни смеялись вместе с Пушкиным над глупенькими провинциальными ба­рышнями, мы в то же время должны быть им благодар­ны. Ведь их альбомы сохранили для нас бесценные со­кровища: стихи Пушкина, Лермонтова, Баратынского, Языкова и многих, многих великолепных поэтов. Сколь­ко пушкинских стихов осталось в альбомах барышень из Тригорского! И сам Пушкин, вдоволь насмеявшись, все- таки признается:

В такой альбом, мои друзья, Признаться, рад писать и я, Уверен будучи душою, Что всякий мой усердный вздор Заслужит благосклонный взор...

Эти смешные, наивные, но искренние альбомы Пуш­кин предпочитает «разрозненным томам из библиотеки чертей» - великолепным альбомам петербургских дам, где оставили свои стихи и рисунки лучшие люди эпохи, но где нет искренности, все дышит фальшью; Пушкин с ненавистью пишет о них:

И дрожь, и злость меня берет, И шевелится эпиграмма Во глубине моей души, А мадригалы им пиши!

Мадригал - хвалебное, воспевающее кого-нибудь стихотворение. Пушкин не хочет обидеть Ленского: мо­лодой поэт искренен, он «не мадригалы... пишет в аль­боме Ольги...»

Его перо любовью дышит, Не хладно блещет остротой...

Мы совсем уже готовы после таких строк поверить любви Ленского, как вдруг одна строчка снова настора­живает нас:

Так ты, Языков вдохновенный, В порывах сердца своего, Поешь, бог ведает, кого...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Значит, и Ольга - «бог ведает кто»?! Значит, она - вовсе не тот идеал, который видит в ней Ленский?!

Вот так, неназойливо, едва заметно Пушкин подска­зывает читателю: не верь глубине любви Ленского, нет там глубины... Более того, он сам все время отвлекается от этой «картины счастливой любви»: начал рассказы­вать о Ленском и Ольге в строфах XXV-XXVII и тут же отвлекся воспоминаниями об альбомах (строфы XXVIII-

XXX), вернулся к Ленскому в строфе XXXI - и снова за­был о нем, вспомнил Языкова, элегии, которые тот пи­шет, вспомнил бурный литературный спор с «критиком строгим» - другом своим Кюхельбекером.

Из десяти строф, казалось бы, посвященных любви Ленского и Ольги, на самом деле о них говорится только в пяти, да и то с легкой насмешкой. Незаметно, но на­стойчиво Пушкин подготавливает читателя к тому, что произойдет с героями дальше: к крушению их любви, такой возвышенной, но такой непрочной.

Совсем иначе, подчеркнуто просто, невесело, хотя, как всегда, шутливо рассказывает Пушкин о своей дере­венской жизни и работе:

Но я плоды моих мечтаний И гармонических затей Читаю только старой няне, Подруге юности моей, Да после скучного обеда Ко мне забредшего соседа, Поймав нежданно за полу, Душу трагедией в углу, Или (но это кроме шуток), Тоской и рифмами томим, Бродя над озером моим, Пугаю стадо диких уток: Вняв пенью сладкозвучных строф, Они слетают с берегов.

Там, в Михайловском, и сейчас сидят на пологом бе­регу озера такие же утки, и так же слетают они с берегов, услышав голос человека...

Горько и трудно, одиноко живется Пушкину в ссыл­ке. Но он не любит и не хочет долго жаловаться на свою жизнь. Одна строфа - читателю-другу она откроет многое, а с равнодушным и незачем делиться. Поэто­му, не рассказывая больше о себе, Пушкин переходит к Онегину:

А что ж Онегин? Кстати, братья! Терпенья вашего прошу:

Его вседневные занятья Я вам подробно опишу.

Как только ни обращался Пушкин к читателям! «Друзья «Людмилы и Руслана», «милые друзья», «дру- ги», «читатель благородный», «достопочтенный мой чи­татель», «друзья мои», «милые мои»...

Когда Пушкин пишет о свете, его законах, его мо­рали, - он и читателя видит перед собой нелюбимого, и обращается к нему с иронией: «достопочтенный», «чи­татель благородный»... Там же, где он пишет всерьез, где открывает свое, глубокое и возвышенное, понимание жизни, там и читатели для него - друзья, милые, други и, наконец, братья! А в седьмой главе мы прочтем: «Ах, братцы, как я был доволен...»

Так «что ж Онегин»? Его «вседневные занятья» очень напоминают жизнь самого поэта в Михайловском: Пуш­кин тоже вставал летом рано, «отправлялся налегке к бе­гущей под горой реке», переплывал ее, потом завтракал... Пушкин подшучивает над Онегиным:

Певцу Гюльнары подражая, Сей Геллеспонт переплывал...

Известно, что Байрон (в его поэме «Корсар» герои­ню зовут Гюльнара), несмотря на свою хромоту, отлич­но плавал и даже переплыл один раз Дарданельский про­лив, который в древности называли Геллеспонтом. Ко­нечно, небольшая русская речка возле поместья Онегина не Геллеспонт, но она - похожа на Сороть, которую пе­реплывал по утрам Пушкин.

В рукописи сохранилась строфа, не включенная Пушкиным в окончательный текст, где описана одежда Онегина, тоже очень напоминавшая одежду самого Пуш­кина в Михайловском:

Носил он русскую рубашку, Платок шелковый кушаком, Армяк татарский нараспашку И шляпу с кровлею, как дом

Подвижный. Сим убором чудным Безнравственным и безрассудным Была весьма огорчена Псковская дама Дурина...

(Курсив Пушкина.)

Это одеяние и особенно восприятие его «псковски­ми дамами» очень напоминает и ту одежду, в которой Пушкин бродил по ярмарке, собирая народные песни, и возмущение псковского дворянства «безнравственным и безрассудным» поведением поэта.

Мы снова видим, как много общего у Пушкина и его героя. Чем же занят Онегин в деревне?

Прогулки, чтенье, сон глубокий, Лесная тень, журчанье струй, Порой белянки черноокой Младой и свежий поцелуй, Узде послушный конь ретивый, Обед довольно прихотливый, Бутылка светлого вина, Уединенье, тишина...

Все это было и в жизни Пушкина. Но в ней было и то, чего лишен Онегин: труд, творчество. В этом огром­ная разница между поэтом и героем, между богатой, воз­вышенной, значительной жизнью - и бедной, тягостной, пустой...

Знаменитое, с детства каждому знакомое отступле­ние об осени и приближающейся зиме печатается в дет­ских книжках и хрестоматиях с сокращениями. А ведь у Пушкина важны каждая строчка, каждое слово! Вот мы видели, как живет Онегин летом, и даже позавидовали: «прогулки, чтенье, сон... обед - довольно прихотливый... уединенье»...

Но наше северное лето, Карикатура южных зим, Мелькнет и нет...

Как точно сказано: «карикатура южных зим»! Всем, кто проводил летние месяцы под Петербургом, на

Псковщине, знакома и понятна эта пушкинская формула. Лето быстро кончается, приближается зима.

Уж небо осенью дышало, Уж реже солнышко блистало, Короче становился день...

Мы привыкли повторять «Пушкин - реалист» и не всегда задумываемся, что это, собственно, значит. А вот вспомните начало стихотворения «Осень»:

Октябрь уж наступил - уж роща отряхает Последние листы с нагих своих ветвей; Дохнул осенний хлад - дорога промерзает - Журча еще бежит за мельницу ручей, Но пруд уже застыл...

Это не сентябрь и не начало октября, это именно середина октября по нашему календарю, а для пушкин­ской эпохи начало октября: отсюда и слова «уж насту­пил». И приметы природы не просто осенние, а рисуют ту пору, когда осень переходит к зиме: облетают послед­ние листья, дорога промерзла, и далеко слышны шаги человека или топот коня, стоячая вода в пруде замерз­ла, а бегущая в ручье еще не застыла. Это - пушкинская точность и пушкинская краткость описаний, пушкин­ский реализм. И он же - в осенней картине, о которой мы говорим:

Короче становился день, Лесов таинственная сень С печальным шумом обнажалась, Ложился на поля туман, Гусей крикливых караван Тянулся к югу...

Печальный шум падающих листьев и крик гусей - это именно конец октября, начало ноября. С такой же предельной точностью рисует Пушкин и наступление зимы:

Встает заря во мгле холодной; На нивах шум работ умолк...

Уже наступили темные зимние вечера, и уже «в избуш­ке, распевая, дева прядет, и, зимних друг ночей, трещит лу­чинка перед ней».

Пришла зима. «Мелькает, вьется первый снег». И сразу вас покидает то легкое чувство зависти, которое мы все-таки испытывали к Онегину летом.

В глуши что делать в эту пору? Гулять? Деревня той порой Невольно докучает взору Однообразной наготой. Скакать верхом в степи суровой? Но конь, притуплённой подковой Неверный зацепляя лед, Того и жди, что упадет. Сиди под кровлею пустынной, Читай: вот Прадт, вот W. Scott, Не хочешь? - поверяй расход, Сердись иль пей, и вечер длинный Кой-как пройдет, а завтра то ж, И славно зиму проведешь.

Не позавидуешь зимней жизни Онегина:

Один, в расчеты погруженный, Тупым кием вооруженный, Он на бильярде в два шара Играет с самого утра.

Одна радость - ждать, когда кто-нибудь приедет, хоть кто-нибудь... Выбирать друзей, даже собеседников, Онегин не может: рядом с ним только один не отврати­тельный ему человек - Ленский. Вот он и ждет Ленского к обеду - больше некого ждать.

В четвертой главе, как мы уже видели, Пушкин по­чти не уходит со страниц романа: он начинает главу сво­ими мыслями о «важной забаве... старых обезьян хвале­ных дедовских времян», он сам, от своего имени, подво­дит итог петербургской жизни Онегина, присутствует при его объяснении с Татьяной, с гневом рассказывает о свет­ской дружбе, любви; он сочувствует горю Татьяны, смеется над альбомами сельских барышень, спорит с Кю­хельбекером, страдает от вынужденного одиночества в Михайловском, а теперь рассказывает читателю о сво­их любимых винах, о том, как в молодости пил крепкое шампанское Аи, теперь же предпочитает более легкое красное вино Бордо...

Онегин и Ленский беседуют после обеда возле теп­лого камина, за бутылкой вина:

«Ну, что соседки? Что Татьяна?

Что Ольга резвая твоя?»

- Налей еще мне полстакана...

Довольно, милый... Вся семья

Здорова; кланяться велели...

Разговор неспешный, ленивый, не увлекающий со­беседников, - в сущности, говорить им не о чем: все уже много раз обсуждено, теперь осталось перебрасывать­ся неторопливыми словами, и важнее попросить еще вина, чем ответить на вопрос, заданный скорее из веж­ливости, чем из настоящего интереса... А любовь Лен­ского, эту возвышенную любовь Пушкин убивает од­ной фразой:

Ах, милый, как похорошели

У Ольги плечи, что за грудь!

Что за душа!..

Ленский же романтик, идеалист, - а душа Ольги, оказывается, стоит для него в одном ряду с прочими пре­лестями!

Ленский зовет Онегина на именины Татьяны и уве­ряет, что там не будет никакого «сброда», только «своя семья». Легкий, пустой, незначительный разговор, лег­кий обман: конечно, Ленский понимает, что на имени­ны непременно съедется вся округа, но ему хочется раз­влечь Онегина, сделать приятное Лариным - он от чис­того сердца немножко обманывает друга и не придает этому обману никакого значения. А между тем с этих случайно брошенных слов: «И, никого, уверен я!» - нач­нется конфликт, который приведет, в конце концов, к гибели Ленского, к трагедии Онегина, к несчастью Тать­яны...

Над Ленским нависает беда. И мы чувствуем эту беду, хотя сам он счастлив. Чувствуем потому, что Пушкин подготавливает нас к ней. Он называет Лен­ского «бедным» - в первый раз. Он сомневается в сча­стье поэта:

Он был любим... по крайней мере, Так думал он, и был счастлив. Стократ блажен, кто предан вере, Кто, хладный ум угомонив, Покоится в сердечной неге, Как пьяный путник на ночлеге, Или, нежней, как мотылек, В весенний впившийся цветок...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Пушкин сравнивает Ленского сначала с пьяным, а затем... с мотыльком! Эти странные, на первый взгляд, сравнения заставляют читателя задуматься. «Стократ блажен, кто предан вере», - с этим хочется согласиться, особенно после того, как мы поняли, что причина несча- стливости Онегина - именно его неверие в счастье. А все- таки почему же Ленский похож на «пьяного путника» - не потому ли, что жизнь предстает перед ним в тумане, что его вера, как и безверие Онегина, основана, в сущ­ности, на непонимании жизни и людей?

Задумавшись над отношением Пушкина к будуще­му Ленского, читатель непременно ощутит беспокойство за эту судьбу - так Пушкин заранее подготавливает бу­дущую трагическую, но неизбежную развязку.

Конец четвертой главы возвращает нас к Онегину:

Но жалок тот, кто все предвидит, Чья не кружится голова, Кто все движенья, все слова В их переводе ненавидит, Чье сердце опыт остудил И забываться запретил!

И наивная вера Ленского, и холодная «опытность» Онегина влекут за собой несчастье.

Пушкин умеет, как и Онегин, «все предвидеть», но его правда состоит в том, чтобы, зная жизнь и людей, все-таки не давать своему сердцу остыть, все-таки радо­ваться, и любить, и «забываться»...

И снится чудный сон Татьяне.

«Смеем уверить, что в нашем романе время расчис­лено по календарю», - пишет Пушкин в одном из приме­чаний к «Евгению Онегину». В романе нет ни одной даты, но, если внимательно читать его, можно точно устано­вить, когда происходят события. Онегин уехал в дерев­ню к дяде в то самое время, когда Пушкина выслали из Петербурга. Помните:

Онегин был готов со мною Увидеть чуждые страны; Но скоро были мы судьбою На долгий срок разведены. Отец его тогда скончался... ...Вдруг получил он в самом деле От управителя доклад, Что дядя при смерти в постеле...

Пушкин был выслан на юг весной 1820 года. Оне­гин уехал из Петербурга тогда же. До этого «убил он во­семь лет» в свете - значит, появился в обществе пример­но в конце 1812 года. Сколько лет могло быть Онегину в это время? В пушкинских черновиках сохранилось пря­мое указание на этот счет: Онегин «шестнадцати не боль­ше лет» появился в свете. Значит, Онегин родился в 1796 году, он старше Пушкина на три года. Встреча с Татья­ной, знакомство с Ленским происходят весной и летом 1820 года - Онегину уже 24 года, он не мальчик, а взрос­лый мужчина, особенно по сравнению с восемнадцати­летним Ленским. Неудивительно поэтому, что он отно­сится к Ленскому чуть покровительственно, по-взросло­му смотрит на его «юный жар и юный бред».

Но ведь дело не только в возрасте. Пушкин, как мы уже видели, моложе Онегина на три года, а он мудрее, мировоззрение его более глубоко, более зрело. Легкое же отношение к жизни всегда в конце концов обходится дорого: и Онегину, и Ленскому - обоим предстоит расплата за свое не серьезное и не мудрое восприятие жизни. В пятой главе завязывается, возникает тот трагический конфликт, который приведет друзей к расплате. Один заплатит за свою наивную восторженность жизнью; другой - за свой эгоизм, за не­умение думать о других людях - муками совести, горьким раскаянием, одиночеством, крушением всех надежд. Тра­гические события надвигаются - их неизбежность станет очевидной во время бала, на именинах Татьяны. Поэтому и глава была названа в пушкинском плане «Именины». Чита­тель еще не предвидит трагедии, но автор знает, что ждет героев впереди, - и с первых же строк пятой главы, таких спокойных, описательных, уточняет время, когда происхо­дят события, - зима 1821 года.

Описание этой зимы совпадает со свидетельствами со­временников Пушкина:

В тот год осенняя погода Стояла долго на дворе, Зимы ждала, ждала природа. Снег выпал только в январе На третье в ночь.

Такая бесснежная зима, конечно, многим запомни­лась - это было именно в 1821 году. Сам Пушкин ведь не был в это время в Михайловском и знал о поздней зиме по рассказам няни и соседей, может быть, барышень из Тригорского, в одной из которых современники виде­ли черты Татьяны.

Картина зимы, когда «крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь... бегает дворовый мальчик, себя в коня преобразив, в салазки жучку посадив» (курсив Пушкина), - эта картина, с такими зорко увиденными деталями, нравится нам с детства. И трудно себе пред­ставить, почему Пушкин оговаривается:

Но, может быть, такого рода Картины вас не привлекут: Все это низкая природа; Изящного не много тут.

Литература до Пушкина не признавала описания таких «низких» предметов, как дровни, лошадка, кибитка, тулуп, пальчик дворового мальчишки... Пушкина обвиняли в гру­бости, интересе к низменным предметам, упрекали за то, что он вводит в поэзию очень уж прозаические, житейские сло­ва. А он видел прекрасное в самой жизни: в тулупе, в дво­ровом мальчике - и еще с мягким юмором поддразнивал своих литературных противников:

Согретый вдохновенья богом, Другой поэт роскошным слогом Живописал нам первый снег И все оттенки зимних нег; Он вас пленит, я в том уверен...

Речь идет о друге Пушкина поэте Вяземском - его стихотворение «Первый снег» прекрасно, но оно напи­сано до Пушкина и так, как после Пушкина уже нельзя было писать, возвышенно и красиво:

Здесь снег, как легкий пух, повис на ели гибкой; Там, темный изумруд посыпав серебром, На мрачной он сосне разрисовал узоры...

слишком возвышенно, слишком красиво. Пушкин ува­жает, ценит и Вяземского, и «певца финляндки молодой» Баратынского, о котором он уже упоминал в третьей гла­ве, - но, ценя и уважая друзей-поэтов, он не может и не хочет идти их путем. Путь у него - свой. И героиня - своя, не похожая ни на одну из литературных героинь, именно потому, что она - из жизни, что таких девушек, как Та­тьяна, Пушкин видел, знал, пытался понять их.

Татьяна (русская душою, Сама не зная почему) С ее холодною красою Любила русскую зиму... Татьяна верила преданьям Простонародной старины... Ее тревожили приметы...

Так какая же она была, Татьяна Ларина? С одной стороны, очень близкая нам, совсем похожая на совре­менных девушек, любящих книги и природу, склонных, не очень афишируя это, и мечтать, и ждать «милого героя». С другой стороны, верила приметам, бледнела, увидев мо­лодую луну слева, а не справа; боялась встретить монаха; трепетала, когда заяц перебегал ей дорогу...

Вот такая она и была, очень противоречивая, очень разная. Ведь характер ее складывался под разными вли­яниями: то, что дали ей книги, рассказы няни, одинокие прогулки, сформировало ее мечтательность, гибкий ум, тонкие чувства, смелость в человеческих отношениях. Но с другой стороны, нянины сказки и старинные обычаи, жившие в доме, воспитали в ней и суеверие, и страх пе­ред потусторонними силами. Да и романтические книги, переполненные разными ужасами, тоже оставили свой след в душе Татьяны: как же не трепетать перед черным монахом!

Настали святки. То-то радость! Гадает ветреная младость, Которой ничего не жаль, Перед которой жизни даль Лежит светла, необозрима; Гадает старость сквозь очки У гробовой своей доски, Все потеряв невозвратимо; И все равно: надежда им Лжет детским лепетом своим.

Удивительное это свойство человеческого характе­ра: очень хочется, очень надо непременно заглянуть в бу­дущее, узнать, что будет завтра, и через год, и через де­сять дет. Но это невозможно и, пожалуй, хорошо, что невозможно. Разумом мы все это понимаем, а все-таки... все-таки очень хочется знать, что будет впереди! Пото­му-то так устойчивы всяческие гадания: на картах, на книгах, на лепестках ромашки.

Народные гаданья привлекали людей самого разно­го возраста еще и своей красотой, поэтичностью. Ведь сбывалось, по преданью, не всякое предсказание, а по­лученное в определенные дни, особенно на святках - зим­них праздничных днях от рождества (25 декабря по ста­рому стилю) до крещенья (6 января).

В темную зимнюю ночь гадать было страшно и в то же время очень заманчиво. Собрались девушки, расто­пили воск и льют его в холодную воду. Воск застывает, превращаясь в причудливые фигуры, - что они предска­зывают? Одной - явно жениха, вон какой красавец, с уса­ми, в шляпе; а другая - ужас какой! - видит не то леше­го, не то домового, с хвостом, с рогами... Девушки бро­сают воск и начинают гадать по-другому: опускают в во­ду свои колечки, накрывают платком блюдо с водой, а са­ми садятся вокруг и поют песни, вынимая кольца из воды. Под какую песню вынется колечко - то и сбудется. Татьяне не повезло:

И вынулось колечко ей Под песенку старинных дней: «Там мужички-то всё богаты, Гребут лопатой серебро; Кому поем, тому добро И слава!» Но сулит утраты Сей песни жалостный напев; Милей кошурка сердцу дев.

(Курсив Пушкина.)

Почему же песня о богатстве «сулит утраты»? Ока­зывается, дело не в содержании песни, а в тех приметах, которые с нею связаны. Песня про кота и кошурку пред­вещает свадьбу, а про богатых мужиков - смерть, горе. Нужно было знать массу примет и условий, чтобы гадать по кольцам, опущенным в воду. Зато вот простое гада­нье: выйти крещенским вечером, наставить зеркальце на небо - что увидишь, то и сбудется. Или - еще проще: выбежать за ворота и спросить имя у первого прохоже­го. Какое имя он назовет - так и зовут суженого.

Татьяне не повезло: в зеркальце она увидела только луну, а прохожего спросила:

Как ваше имя? Смотрит он И отвечает: Агафон.

(Курсив Пушкина.)

И тогда Татьяна решается на последнее средство: га­дать в пустой, заброшенной бане. Сесть одной за стол, накрытый двумя приборами, и ждать... Ровно в полночь за вторым прибором появится суженый.

Но стало страшно вдруг Татьяне... И я - при мысле о Светлане Мне стало страшно - так и быть... С Татьяной нам не ворожить.

Светлана - героиня баллады Жуковского. Она вот так же гадала ночью одна, к ней явился долгожданный жених, но - о ужас! - он оказался мертвецом, выходцем из могилы. Правда, в конце баллады выясняется, что все эти ужасы Светлана увидела во сне, что на самом деле жених ее жив, здоров и идет к крыльцу, навстречу неве­сте. Жуковский сочувствует своей героине:

О, не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана!

Эти строчки Пушкин делает эпиграфом к пятой гла­ве - конечно, не случайно. Главное место в этой главе занимает сон Татьяны - вещий сон, который очень ско­ро сбудется.

И снится чудный сон Татьяне. Ей снится, будто бы она Идет по снеговой поляне, Печальной мглой окружена; В сугробах снежных перед нею Шумит, клубит волной своею Кипучий, темный и седой Поток, не скованный зимой; Две жердочки, склеены льдиной, Дрожащий, гибельный мосток, Положены через поток...

Природа в сне Татьяны живая, земная, ничуть не ска­зочная: печальная зимняя ночь, бегущий ручей, хрупкий мостик из обледенелых жердочек... Каждый, кто бродил по ночному зимнему лесу, знает, как правдиво этот лес описан:

...недвижны сосны В своей нахмуренной красе;

Отягчены их ветви все Клоками снега; сквозь вершины Осин, берез и лип нагих Сияет луч светил ночных...

И ведет себя Татьяна в этом лесу вполне естествен­но, не как сказочная героиня, а как земная, реальная де­вушка, - она боится:

Снег рыхлый по колено ей; То длинный сук ее за шею Зацепит вдруг, то из ушей Златые серьги вырвет силой; То в хрупком снеге с ножки милой Увязнет мокрый башмачок; То выронит она платок...

Конечно, страшно одной ночью в темном лесу - тем­ном, но, право же, вовсе не сказочном. В самом обыкновенном лесу с Татьяной происходят уди­вительные приключения. Ей встречается не какой-нибудь другой зверь, а самый что ни на есть главный герой рус­ских сказок - медведь, Мишка, Михаил Иванович или Потапович. Он-то и приводит ее к таинственному ша­лашу, где «ярко светится окошко». Тут уж начинаются чудеса:

...за столом Сидят чудовища кругом: Один в рогах с собачьей мордой, Другой с петушьей головой... ...Вот мельница в присядку пляшет И крыльями трещит и машет; Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, Людская молвь и конский топ!

Мы знаем, что Татьяна с детства любила «страшные рассказы зимою, в темноте ночей», - в ее сне оживают чудовища народных сказок, но среди этих чудовищ ока­зывается Онегин, он властвует над всеми, «он там хозя­ин, это ясно...» В сне отражаются мечты Татьяны, ее на­дежды, ее любовь: Онегин спасает ее, он нежен и ласков с нею - такой сон понятен, объясним: ведь именно этого ждала девушка от гаданий, именно это хотела увидеть - любовь Онегина. Но в конце сна появляются Ольга и Ленс­кий, возникает ссора...

Спор громче, громче; вдруг Евгений Хватает длинный нож, и вмиг Повержен Ленский...

Как могла Татьяна предугадать случайную, нелепую ссору между друзьями, которая возникает через несколь­ко дней? Об этом у нас пойдет речь впереди. А пока вер­немся к испуганной Татьяне. Где искать ей объяснение своему сну? Кругом люди еще более суеверные, чем она сама. Разве что Онегин мог бы развеять ее грустные пред­чувствия, посмеяться над сном, а может быть, и задумать­ся над ним, и остановиться на своем страшном пути к ги­бели Ленского; но как же может Татьяна рассказать свой сон Онегину после его отповеди? А остальные - мать, сестра, няня - что им рассказывать, разве они поймут? Только начнутся ахи да охи, расспросы, догадки... Вот и остается один советчик -

...Мартын Задека,

Глава халдейских мудрецов,

Гадатель, толкователь снов.

Каких только книг не покупали легковерные чита­тели того времени! Ведь выбора не было - что привезут в именье, то и покупай. Так и Татьяне досталась гада­тельная книга:

Сие глубокое творенье Завез кочующий купец Однажды к ним в уединенье И для Татьяны наконец Его с разрозненной Мальвиной Он уступил за три с полтиной...

(Курсив Пушкина.)

Над Татьяной и ее сном Пушкин не смеется. Слиш­ком многое в этом сне трагично, слишком многое связа­но с жизнью, окружающей бедную девушку. Но над «глу­боким твореньем» Мартына Задеки Пушкин прямо-таки издевается:

Татьяна в оглавленье кратком Находит азбучным порядком Слова: бор, буря, ведьма, ель, Еж, мрак, мосток, медведь, метель И прочая. Ее сомнений Мартын Задека не решит...

Хорошо Ольге: она живет, «как ландыш потаенный, незнаемый в траве глухой ни мотыльками, ни пчелой». Ей ничто страшное не снится, потому что она ни о чем серьезном, ни о чем трагическом никогда не задумыва­ется. Хорошо Ольге... А так ли уж хорошо? Это ведь один из главных вопросов, которые задают себе люди во все времена: кому лучше жить - тому, кто не задумывается, дни его текут легко и однообразно, или тому, кто дума­ет, страдает, радуется полной мерой?

Кто счастливее - Гамлет или могильщик? Этот воп­рос, казалось бы никакого отношения не имеющий к «Ев­гению Онегину», обсуждался в одном девятом классе два урока подряд. Гамлет измучен мыслями и сомненьями, он задает себе бесконечные вопросы, ни на один из кото­рых не может дать прямого и окончательного ответа, страдает и терзается, ничего не может для себя решить твердо и до конца... И вот в одну из самых страшных минут его жизни - на кладбище, у могилы Офелии, - он встречает могильщика. Тот прожил жизнь не задумыва­ясь: копал могилы, нисколько не интересуясь, какие люди, страсти, мечты, идеи будут в них похоронены; для него в жизии все ясно, все просто, и череп королевского шута Йорика, валяющийся на кладбище, для него про­сто ненужная кость; а для Гамлета - напоминание о ве­личайшей беде человечества: смертности всех людей - даже самых умных, добрых, благородных...

Кому же лучше - Гамлету или могильщику? Ответ на этот вопрос каждый выбирает для себя сам. Можно выбрать путь могильщика, можно - Гамлета. Первому, безусловно, легче спокойнее, проще жить. Но счастливее ли? Жизнь второго полна страданий, но и радости его глубже, острее; да и в самом его страдании есть радость - оно дает познанье мира, то самое познанье, которое не­доступно могильщику.

Конечно, нелепо сравнивать Татьяну с Гамлетом - что может быть общего у наивной провинциальной девуш­ки, выросшей в русской деревне XIX века, с титаничес­ким характером эпохи Возрождения, с философом и му­чеником - принцем датским! А вот Пушкина и Шекспира можно сравнивать, можно ставить рядом - оба они зада­вали человечеству вопросы, мучающие нас до сих пор, - вопросы, на которые мы должны непременно отве­тить своей жизнью: будем мы мыслить или только су­ществовать?

В свое время, в своей деревне, среди своего окруже­ния Татьяна бессознательно, но твердо выбирает путь трудный, мучительный, но богатый, а Ольга - легкий, радостный... и нищий. Каждому свое.

События в романе развиваются - приближается са­мый острый момент развития сюжета, кульминация. На­ступает утро 12 января по старому стилю - именины Татьяны. Пушкин начинает описывать этот день легко, весело, пародируя известную в его время всем оду Ломо­носова «На день восшествия на престол Елизаветы Пет­ровны» 1746 года:

Заря багряною рукою От утренних спокойных вод Выводит с солнцем за собою...

В молодости Пушкин подражал поэтам-классицис­там, вполне серьезно писал, например, в «Кавказском пленнике»:

Заря на знойный небосклон За днями новы дни возводит...

Теперь он не просто отказался от подражания клас­сицизму, но и смеется над ним:

Но вот багряною рукою Заря от утренних долин Выводит с солнцем за собою Веселый праздник именин.

В этом пародийном четверостишии слово «веселый» звучит насмешливо, тем более, что мы знаем: Татьяне вовсе не весело; Онегин тоже скрепя сердце согласился по­ехать на праздник - кто же будет здесь веселиться?

С утра дом Лариных гостями Весь полон; целыми семьями Соседи съехались в возках, В кибитках, в бричках и в санях. В передней толкотня, тревога; В гостиной встреча новых лиц, Лай мосек, чмоканье девиц, Шум, хохот, давка у порога, Поклоны, шарканье гостей, Кормилиц крик и плач детей.

Прочтем еще раз повнимательней эти строки. Что- то они нам напоминают - что именно? Да мы же только недавно читали:

Лай, хохот, пенье, свист и хлоп, Лай мосек, чмоканье девиц, Людская молвь и конский топ... Шум, хохот, давка у порога...

Если сравнить эти строки из сна Татьяны и из опи­сания собравшихся на бал соседей, сразу становится яс­нее, кто именно снился Татьяне и почему среди чудищ оказался Онегин. Тупые, ничтожные соседи Лариных только внешне походили на людей, а на самом деле вот они какие: «один в рогах с собачьей мордой, другой с пе­тушьей головой... вот череп на гусиной шее вертится в красном колпаке...»

Татьяна видела во сне не сказку, не просто ужасы, рожденные фантазией. Ее тонкий, хотя и суеверный ум не мог не оценить по заслугам окружающих жалких лю­дей; она не смогла бы объяснить, конечно, почему ей ка­жется неизбежной ссора Онегина с Ленским, но ведь эта ссора и на самом деле была неизбежна: слишком холо­ден и себялюбив был Онегин, слишком наивен Ленский... Ничего таинственного, необъяснимого нет, оказывается, в сне Татьяны: просто любящее сердце помогло ей по­нять и предугадать приближение несчастья...

А чудовища из сна - вот они, наяву. И неизвестно еще, где они страшнее:

С своей супругою дородной Приехал толстый Пустяков...

Всего две строчки сказаны о Пустяковых, а больше ничего не нужно: супруга дородная, сам толстый, а фами­лия чего стоит: Пу-стя-ков...

Гвоздин, хозяин превосходный, Владелец нищих мужиков...

Первое, что приходит на память, - строчка Грибо­едова: «Сам толст - его артисты тощи». Здесь тот же ненавистный и Пушкину, и Грибоедову тип: «хозяин превосходный» в отличие, например, от Чацкого, кото­рый именьем управляет «оплошно», мужиков не муча­ет. Нет, хозяин превосходный - тот, у кого мужики нищие. Фамилия объясняет, как он управляет своими мужиками: Гвоздин - от выразительного глаго­ла «гвоздить».

Но этого мало. Среди гостей Лариных

Скотинины, чета седая, С детьми всех возрастов, считая От тридцати до двух годов...

Старый знакомый! Еще полвека назад Фонвизин в мечтах своих отнял имение у его сестрицы, Простако- вой, да и самому Скотинину пришлось с опаской убраться восвояси, но ничего дурного с ним не приключилось: жив, здоров, обзавелся женой, многочисленными чадами, и действительно в его деревнях - лучше живется свиньям, чем людям. А вот и молодежь:

Уездный франтик Петушков, Мой брат двоюродный, Буянов, В пуху, в картузе с козырьком (Как вам, конечно, он знаком)...

«Уездный франтик Петушков» - три слова, боль­ше ничего не сказано. Но мы зрительно ощущаем это­го пустопорожнего шалопая, с петушиным хохолком, в пестром одеянии, с дурным французским выговором и без единой мысли в голове. Буянов - герой поэмы Ва­силия Львовича Пушкина «Опасный сосед». Поэтому наш Пушкин и называет его двоюродным братом, раз он - создание дяди. Но самая страшная фигура завер­шает галерею:

И отставной советник Флянов, Тяжелый сплетник, старый плут, Обжора, взяточник и шут.

Слова падают, как ядра: обжора, взяточник и шут! Грубые слова с грубыми звуками: бж, р, вз... и, наконец, короткое, как удар: шут! Флянов снова вос­крешает в памяти знакомые лица: Фамусова с его важ­ными заботами: «ешь три часа - а в три дни не сварит­ся», «она не родила, но по расчету, по моему, должна родить...»; его обожаемого дядю Максима Петровича, умевшего «подслужиться» перед царицей, а для низших - «тупеем не кивнуть». Конечно, и Флянов - взяточник для маленьких людей, шут - для знатных.

Такой разнообразной компании не хватает, разуме­ется, и своего иностранца - вот он, тут как тут, «мосье Трике, остряк, недавно из Тамбова, в очках и в рыжем парике». Да еще с переделанной на подходящий к слу­чаю лад модной песенкой в кармане! Поневоле посочув­ствуешь Онегину, не желавшему принимать участия в этом сборище!

Современные Пушкину читатели возмутились тем, что крестьянскую девушку поэт назвал девой («в избуш­ке, распевая, дева прядет...»), а дворянских барышень - девчонками («Какая радость: будет бал! Девчонки прыгают заране...»). Пушкин знал, что им будут недо­вольны и читатели, и критики, когда писал эти строки, но все равно написал их. Он не боялся таких нападок и умел стоять на своем.

Здесь, в пятой главе, Пушкин в первый и единствен­ный раз на протяжении романа употребляет глагол «ку­шать», получивший в наше время широкое распро­странение.

Какая радость: будет бал! Девчонки прыгают заране; Но кушать подали. Четой Идут за стол рука с рукой...

В наше время слово «кушать» стало вытеснять сло­во «есть» - и напрасно. Это влияние мещанского пред­ставления, что «есть» - грубо, некрасиво, а кушать - «культурно». Совсем как гоголевские дамы, которые вме­сто «я высморкалась» говорили изящно: «я облегчила свой нос посредством платка». Во времена Пушкина «ку­шать» было лакейское слово, его произносили слуги, при­глашая к столу: «Кушать подано», подчеркивая этим сло­вом свою приниженность и благоговение перед господа­ми. Вот и здесь в повествование автора как будто врыва­ется голос лакея: «Но кушать подали...» У нас слуг нет, господ тоже, нам незачем стыдиться нормального рус­ского слова «есть» и заменять его жеманным «кушать» - ведь смешно и нелепо, когда взрослый дядя говорят о себе: «Я сегодня покушал...»

А обед между тем в разгаре:

На миг умолкли разговоры;

Уста жуют...

...Но вскоре гости понемногу

Подъемлют общую тревогу.

Никто не слушает, кричат,

Смеются, спорят и пищат.

Как мог чувствовать себя Онегин, попав на этот «пир огромный»? Мы еще во второй главе видели его отноше­ние к соседям: он мчался из своего поместья куда глаза глядят, «лишь только вдоль большой дороги заслышит их домашни дроги». А здесь, у Лариных, все общество в сборе, несмотря на уверения Ленского, что никого не будет, только «своя семья»... Онегин раздражен, а тут еще Татьяна бледнеет и краснеет, чуть не плачет, чуть не па­дает в обморок - это совсем уж выводит Евгения из себя.

Недовольство и раздражение Онегина понятны. Странно другое: рассердившись на Татьяну за «траги- нервические явленья», Евгений тут же пожалел ее: «Он молча поклонился ей, но как-то взор его очей был чудно нежен...» Сложно это - движения человеческой души. Единственный человек, вызывающий у Онегина добрые чувства, - Татьяна. Он ощущает ее прелесть, его привле­кает эта не похожая на обычных барышень девушка, но он сам себя отталкивает, запирается в крепости своего неверия, холодности, равнодушия...

На одну только минуту Онегин позволил себе быть искренним, отдаться чувству, но он уже недоволен собой, растет его раздражение. Пир между тем подходит к концу, гости начинают развлекаться, кто как может:

Довольный праздничным обедом, Сосед сопит перед соседом; Подсели дамы к камельку; Девицы шепчут в уголку; Столы зеленые раскрыты...

Подобные развлечения надоели Онегину еще в Пе­тербурге, а здесь и подавно. Гнев его снова обращается на Ленского:

К минуте мщенья приближаясь, Онегин, втайне усмехаясь, Подходит к Ольге. Быстро с ней Вертится около гостей... ...Все в изумленье. Ленский сам Не верит собственным глазам.

Что, собственно, произошло? Человек пригласил на вальс невесту друга - ни по каким светским канонам это не запрещено. Но здесь, в деревне, где так мало пищи для сплетен, это вызвало бурю пересудов... и раззадорило Онегина. Увидев, что его месть удалась, Онегин не оста­новился, как следовало бы, а продолжал развлекаться:

Онегин с Ольгою пошел; Ведет ее, скользя небрежно, И наклонясь ей шепчет нежно Какой-то пошлый мадригал, И руку жмет - и запылал В ее лице самолюбивом Румянец ярче. Ленский мой Все видел: вспыхнул, сам не свой...

Хороша же Ольга! Уж ей-то, кажется, следовало бы знать любимого человека, понимать его состояние, бо­яться огорчить его. Ничуть не бывало! Она ведь любит Ленского потому, что никого другого нет под рукой, а вот подвернулся Онегин - и нисколько она не думает о своем возлюбленном, веселится, наслаждается успехом, пересудами соседей...

Так из мелких, необдуманных, эгоистических поступ­ков Онегина и Ольги складывается трагедия. Далеко не все­гда большие беды и большие радости происходят от круп­ных, значительных причин. Очень часто совсем мелкие, не­заметные людские поступки приводят к огромным резуль­татам - плохим и хорошим. Мы так часто забываем об этом, так часто не ведаем, что творим, а потом, когда опомнимся, поймем, - уже поздно, уже принесли непоправимую беду другим или себе!

Разве может смеющаяся Ольга представить себе, что вот сейчас, принимая приглашение Онегина на последний танец - котильон, она приближает трагическую развяз­ку, что, может, из-за этого котильона Ленский через день будет убит? И Онегин, конечно же, не думает о тех по­следствиях, к которым приведет его «мщение». А между тем события развиваются, и направляет их не судьба, а сами люди.

Наивный, восторженный, ничего в жизни не пони­мающий Ленский уничтожен, разбит, раздавлен изменой друга и невесты. Изменой! Иначе он не может назвать то, что происходит. Ведь его представление о жизни пря­молинейно и кристально: «Он верил, что друзья готовы за честь его приять оковы», что возлюбленная глаз с него не будет сводить до могилы... Первое же столкновение его розовых мечтаний с жизнью разрушает весь его внут­ренний мир, красивый и хрупкий.

Прав Ленский или неправ, когда так резко осуждает Ольгу:

Возможно ль? Чуть лишь из пеленок, Кокетка, ветреный ребенок! Уж хитрость ведает она, Уж изменять научена!

Ведь Ольга не хитрит, она как раз совершенно есте­ственна: ей весело с Онегиным, она и веселится, ни о чем не думая, и вовсе не воспринимает это как измену.

97

Ленский обвиняет Ольгу не в том, в чем она действи­тельно виновата. Все гораздо проще, чем видится Лен­скому, и в то же время сложней. Не происходит никаких громадных событий: измен, трагедий. События совсем

4 H. Долинина

незначительные: маленькое предательство, очень маленькое, и заключается оно не в том, что Ольга разлюбила Ленского и полюбила Онегина. Она просто не думает о Ленском, толь­ко и всего. Ленскому этого не понять; в романтическом мире бедного поэта нет серой краски, есть только розовая и чер­ная. Для Ленского теперь наступила черная ночь. Все рух­нуло...

...Пистолетов пара,

Две пули - больше ничего -

Вдруг разрешат судьбу его.

Так кончается пятая глава. Мир мечты приходит в соприкосновение с миром реальности - и разрушается. Это трагично, но неизбежно - поэтому, жалея Ленского, Пушкин даже и здесь все еще чуть-чуть подсмеивается над ним: «две пули - больше ничего»; а что такое, собственно, случилось? Ведь можно еще повернуть вспять, ведь завт­ра все забудут о событиях на бале, все пойдет по-старо- му- так считают и Онегин, и Ольга... Но так не может считать Ленский, а до его смятения, страданий, горести никому нет дела.

На всем протяжении пятой главы сам Пушкин толь­ко раз предстал перед читателем - во время бала, чтобы напомнить о лирическом отступлении из первой главы, о «ножках... знакомых дам» и заявить:

С изменой юлости моей Пора мне сделаться умней, В делах и слоге поправляться И эту пятую тетрадь От отступлений очищать.

В последних четырех главах действительно меньше отступлений, чем в первых четырех. Но Пушкин вовсе не собирается отказываться от них совсем. В пятой главе ему хотелось быть незримым - мы и не видели его, но чувствовали все время, что он рядом: любили его любо­вью, ненавидели его ненавистью, а ему этого и надо было.

Простимся дружно, О юность легкая моя!

Там, где дни облачны и кратки,

Родится племя, которому умирать не больно.

Петрарка

Эпиграф к шестой главе разбивает все наши надеж­ды. Так нелепа и - внешне, во всяком случае, - незначи­тельна ссора Онегина и Ленского, что нам хочется ве­рить: все еще обойдется, друзья помирятся, Ленский же­нится на своей Ольге... Эпиграф исключает благополуч­ный исход. Дуэль состоится, кто-то из друзей погибнет. Но кто? Даже самому неискушенному читателю ясно: погибнет Ленский. Пушкин незаметно, исподволь под­готовил нас к этой мысли.

Случайная ссора - только повод для дуэли, а причи­на ее, причина гибели Ленского гораздо глубже, мы уже говорили о ней: Ленский с его наивным, розовым миром не может выдержать столкновения с жизнью. Онегин, в свою очередь, не в силах противостоять общепринятой морали, но об этом речь впереди.

События развиваются своим чередом, и ничто уже не может остановить их. А внешне ничего особенного еще не произошло: Ленский уехал домой, но ни Онегин, ни Ольга не придают этому значения. Онегин доволен сво­им мщением и не помышляет о последствиях, «Оленька зевала, глазами Ленского искала»... Бал кончился, но дом Лариных еще полон чудовищами:

Все успокоилось: в гостиной Храпит тяжелый Пустяков С своей тяжелой половиной, Гвоздин, Буянов, Петушков И Флянов, не совсем здоровый, На стульях улеглись в столовой...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Кто может помешать дуэли? Кому есть дело до нее? Все равнодушны, все заняты собой. Одна Татьяна стра^ дает, предчувствуя беду, но и ей не дано угадать все раз­меры предстоящего несчастья, она только томится, «тре­вожит ее ревнивая тоска, как будто хладная рука ей серд­це жмет, как будто бездна под ней чернеет и шумит...»

В ссору Онегина и Ленского вступает сила, которую уже нельзя повернуть вспять, - сила «общественного мне­нья». Носитель этой силы ненавистен Пушкину больше, чем Пустяков, Гвоздин, даже Флянов, - те только ничто­жества, угнетатели, взяточники, шуты, а теперь перед нами - убийца, палач:

Зарецкий, некогда буян, Картежной шайки атаман, Глава повес, трибун трактирный, Теперь же добрый и простой Отец семейства холостой, Надежный друг, помещик мирный И даже честный человек: Так исправляется наш век!

На таких людях, как Зарецкий, стоит мир Петуш- ковых и Фляновых; он - опора и законодатель этого мира, охранитель его законов и свершитель приговоров. В каждом слове Пушкина о Зарецком звенит ненависть, и мы не можем не разделять ее. Уже самая фамилия За- рецкого напоминает о грибоедовском Загорецком и его характеристике: «лгунишка он, картежник, вор... при нем остерегись: переносить горазд и в карты не садись: продаст». Поначалу пушкинская характеристика как будто просто продолжает грибоедовскую: «некогда буян, картежной шайки атаман, глава повес...» - но дальше Пушкин приоткрывает такие глубины мерзости, кото­рые даже грибоедовскому герою не снились. Как много можно сказать в двух словах! Трибун - это блестящий оратор, человек, ведущий за собой единомышленников на битву за высокие идеалы; у Пушкина Зарецкий - три­бун трактирный... Если трибун - то трактирный, если отец семейства - то холостой, если «надежный друг, помещик мирный» - то в следующей строчке: «и даже честный человек» - такова сила пушкинского сарказма, что это убивает все предыдущие слова. Все противоесте­ственно, античеловечно в Зарецком, и нас уже не удивляет следующая строфа, в которой выясняется, что и храбрость Зарецкого «злая», что «в туз из пистолета» он умеет по­пасть, но

в сраженье Раз в настоящем упоенье Он отличился, смело в грязь С коня калмыцкого свалясь, Как зюзя пьяный, и французам Достался в плен: драгой залог!

Честь, долг, патриотизм - все это недоступно Зарец- кому. Он готов снова попасть в плен, чтобы только опять пьянствовать в долгу французского ресторатора!

Многочисленные уменья Зарецкого - «весело поспо­рить, остро и тупо отвечать, порой расчетливо смолчать, порой расчетливо повздорить» - все эти уменья подлые, гнусные, но они ценятся тем обществом, в котором и Пушкину приходится жить! Даже Онегин, умный и бла­городный человек, не избегает Зарецкого: «Не уважая сердца в нем... он с удовольствием, бывало, встречался с ним...»

Исследователи творчества Пушкина видят в Зарец­ком черты современника Пушкина, называвшего себя одно время его другом, а потом сеявшего клевету на по­эта, - графа Федора Толстого, по прозвищу Американец, о котором мы уже говорили. Но в то же время Зарецкий гораздо больше, чем просто портрет знакомого Пушки­на или даже чем тип современного Пушкину человека из общества. Идет время, меняется жизнь людей, общество, происходят величайшие социальные изменения, а психо­логия человека меняется всего медленней. Когда мы се­годня читаем про Зарецкого, мы, конечно, не видим во­круг себя таких именно людей, но учимся у Пушкина от­личать показное благородство от настоящего, честную храбрость от бесчестной, сдержанность чувств - от под­лого умолчания, теплоту души - от прикрытого лакиро­ванной словесной добротой равнодушия...

А Ленский именно Зарецкому поручает отвезти Онегину «приятный, благородный, короткий вызов иль картель» (курсив Пушкина). Поэтический Ленский все при­нимает на веру, искренне убежден в благородстве Зарецко- го, считает его «злую храбрость» мужеством, уменье «рас­четливо смолчать» - сдержанностью, «расчетливо повздо­рить» - благородством... Вот эта слепая вера в совершен­ство мира и людей губит Ленского.

Но Онегин! Он-то знает жизнь, он отлично все по­нимает. Сам говорит себе, что он

Был должен оказать себя Не мячиком предрассуждений, Не пылким мальчиком, бойцом, Но мужем с честью и с умом.

Пушкин подбирает глаголы, очень полно рисующие состояние Онегина: «обвинял себя», «был должен», «он мог бы», «он должен был обезоружить младое сердце...» Но почему все эти глаголы стоят в прошедшем време­ни? Ведь еще можно поехать к Ленскому, объясниться, забыть вражду - еще не поздно... Нет, поздно! Вот мыс­ли Онегина:

«...в это дело Вмешался старый дуэлист; Он зол, он сплетник, он речист... Конечно, быть должно презренье Ценой его забавных слов, Но шепот, хохотня глупцов...»

Так думает Онегин. А Пушкин объясняет с болью и ненавистью:

И вот общественное мненье! Пружина чести, наш кумир! И вот «а чем вертится мир4

Пушкин не любит нагромождения восклицательных знаков. Но здесь он венчает ими подряд три строки: вся его мука, все негодование - в этих трех восклицательных знаках подряд. Вот что руководит людьми: шепот, хо­хотня глупцов - от этого зависит жизнь человека! Ужас­но жить в мире, который вертится на злой болтовне!

«Наедине с своей душой» Онегин все понимал. Но в том-то и беда, что умение остаться наедине со своей совестью, «на тайный суд себя призвав», и поступить так, как велит совесть, - это редкое уменье. Для него нужно мужество, которого нет у Евгения. Судьями оказывают­ся Пустяковы и Буяновы с их низкой моралью, высту­пить против которой Онегин не смеет.

Строчка «И вот общественное мненье» - прямая ци­тата из Грибоедова, Пушкин ссылается на «Горе от ума» в примечании. Но и предыдущая строчка отсылает чи­тателя к монологу Чацкого:

Поверили глупцы, другим передают, Старухи вмиг тревогу бьют; И вот общественное мненье!

Мир, убивший душу Чацкого, всей своей тяжестью наваливается теперь на Онегина. И нет у него нрав­ственных сил, чтобы противостоять этому миру, - он сдается.

Ленский всего этого не понимает. Нарастает траге­дия, а Ленский все еще играет в жизнь, как ребенок игра­ет в войну, похороны, свадьбу, - и Пушкин с горькой иронией рассказывает об игре Ленского:

Теперь ревнивцу то-то праздник! Он все боялся, чтоб проказник Не отшутился как-нибудь, Уловку выдумав и грудь Отворотив от пистолета.

Ленский и будущую дуэль видит в романтическом, книжном свете: обязательно «грудь» под пистолетом. А Пушкин знает, как оно бывает в жизни, проще и гру­бей: противник метит «в ляжку иль в висок» - и это зем­ное слово «ляжка» звучит страшно, потому что подчер­кивает пропасть между жизнью, как она есть, и представ­лениями Ленского.

И все-таки, если смотреть на вещи нормальными человеческими глазами, еще не поздно. Вот Ленский едет к Ольге - и убеждается, что она вовсе ему не изме­нила, что она

Резва, беспечна, весела, Ну точно та же, как была.

Ольга ничего не понимает, ничего не предчувствует, наивно спрашивает Ленского, зачем он так рано скрылся с бала...

Все чувства в Ленском помутились,

И молча он повесил но с...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Романтический герой, каким видит себя Ленский, не может вешать носа - он должен заворачиваться в чер­ный плащ и уходить, непонятый, гордый, таинствен­ный... Но Ленский на самом деле - просто влюбленный мальчик, который не хотел видеть Ольгу перед дуэлью, а все-таки сам не заметил, как «очутился у соседок»; ко­торый «вешает нос» от малейшей неприятности, - таков он есть, таким видит его Пушкин. А самому себе он ка­жется совсем другим - грозным мстителем, который мо­жет простить Ольгу, но Онегина никогда:

Не потерплю, чтоб развратитель...

...Младое сердце искушал;

Чтоб червь презренный, ядовитый

Точил лилеи стебелек...

Все эти громкие фразы Пушкин переводит на рус­ский язык просто и в то же время трагически:

Все это значило, друзья:

С приятелем стреляюсь я.

Вот так оно и бывает в жизни: надвигаются страш­ные события, их можно изменить, если люди приложат к этому усилия, но усилия не прикладываются - и собы­тия происходят неотвратимо. Если бы Ленский знал о любви Татьяны... Если бы Татьяна знала о назначен­ной на завтра дуэли... Если бы хоть няня сообразила рас­сказать Ольге, а та - Ленскому о письме Татьяны... Если бы Онегин преодолел свой страх перед общественным мненьем... Ни одно из этих «если бы» не осуществилось.

Петр Ильич Чайковский - замечательный компози­тор, и опера его «Евгений Онегин» - прекрасное музы­кальное произведение. Но, если мы хотим понять всю глубину пушкинского романа, нам непременно надо забыть либретто оперы - оно обедняет, а кое-где и прямо искажает текст Пушкина. Так происходит прежде всего с Ленским. В опере Ленский подан глубоко всерьез. Он стоит на авансцене в черном одеянии, снег падает на его плечи, и волшебная музыка заставляет нас не вслушиваться в стихи, которые он поет. В романе - все иначе. Пушкин сознательно снимает всякую романтическую окраску с поведения Ленс­кого перед дуэлью:

Домой приехав, пистолеты Он осмотрел, потом вложил Опять их в ящик и, раздетый, При свечке, Шиллера открыл...

Что еще может читать перед дуэлью Ленский, кроме как духовного отца всех романтиков - Шиллера? Так по­лагается по игре, в которую он играет сам с собой, но читать ему не хочется:

Владимир книгу закрывает, Берет перо; его стихи Полны любовной чепухи, Звучат и льются. Их читает Он вслух, в лирическом жару, Как Дельвиг пьяный на пиру.

Ведь Пушкин любит и жалеет своего героя, поче­му же он так странно говорит о его предсмертных стихах: «полны любовной чепухи», да еще и читает он их, «как Дельвиг»; это вызывает симпатию к Ленско­му, - но «как Дельвиг пьяный на пиру» - тут ведь уже насмешка слышится! И дальше Пушкин опять скажет шутливо:

Стихи на случай сохранились; Я их имею; вот они: «Куда, куда вы удалились, Весны моей златые дни?..»

(Разрядка моя. - И. Д.)

Пушкин написал за Ленского блистательное роман­тическое стихотворение - так думают некоторые литера­туроведы до сих пор. Так считал, видимо, и Чайковский, раз эти стихи вдохновили его на серьезную и грустную музыку. Так думал и Лермонтов: ведь он, в сущности, при­равнивает к Ленскому самого Пушкина:

И он убит - и взят могилой,

Как тот певец, неведомый, но милый,

Добыча ревности глухой,

Воспетый им с такою чудной силой...

(Лермонтов. «Смерть Поэта»)

Для Лермонтова, который сам был еще и в 1837 году поэтом-романтиком, такое восприятие стихов Ленского естественно. Но сегодня с этими стихами, на мой взгляд, происходит недоразумение.

Как можно не видеть в этих стихах пародии на романтизм? Они не только введены в роман насмешли­во - об этом мы уже говорили, - но и самые стихи по сво­им поэтическим достоинствам невозможны, неприемле­мы для зрелого Пушкина.

В молодости Пушкин сам мог бы писать так туман­но, неопределенно: «в глубокой мгле таится он» (день); но и тогда Пушкин старался не употреблять привычных, стертых, много раз употреблявшихся другими поэтами слов и образов. А у Ленского - подряд: златые дни, день грядущий, судьбы закон, луч денницы, таинственная сень, ранняя урна, рассвет печальный жизни бурной...

Зрелый же Пушкин, автор пяти глав «Онегина» и «Бориса Годунова», давно отошел и от того стиля, и от тех слов, которые употребляет Ленский. Через несколь­ко строф мы увидим, как Пушкин точно и зорко описыва­ет дуэль, а Ленский, только что осмотрев пистолеты, пишет: «паду ли я, стрелой пронзенны й»; ему точность описаний не важна.

Пушкин не просто написал за Ленского стихи, но и ясно выразил свое отношение к ним. Он еще раз подчер­кивает это отношение в строфе XXIII:

Так он писал темно и вяло (Что романтизмом мы зовем, Хоть романтизма тут нимало Не вижу я; да что нам в том?) И наконец перед зарею, Склонясь усталой головою,

На модном слове идеал Тихонько Ленский задремал...

(Курсив Пушкина.)

То литературное направление, которое создал Пуш­кин, гораздо позднее стали называть критическим реа­лизмом. Сам Пушкин называл его «истинным романтиз­мом», поэтому он и пишет, что не видит в стихах Лен­ского «романтизма... нимало».

Так что же, Пушкин не любит Ленского, только и знает, что смеяться над ним, не верит его чувствам? Нет, конечно. И любит, и верит. Ленский предельно искренен в своих стихах, но искренности еще мало для того, что­бы создавать настоящее искусство. Поэзия Ленского не­самостоятельна - это первый ее недостаток. Но и те выс­шие образцы, которым подражает молодой поэт, Пуш­кина не устраивают. В начале двадцатых годов Пушкин пользовался теми же рифмами, теми же поэтическими приемами, что и Ленский. Ведь и «Руслан и Людмила», и «Кавказский пленник», «Братья-разбойники», «Бахчиса­райский фонтан» - романтические поэмы. Но уже в «Цы­ганах» Пушкин развенчал романтического героя, а те­перь выступает против самого принципа романтической поэзии, подсмеиваясь над ней.

Ночь, проведенная Ленским перед дуэлью, характер­на для мечтателя: Шиллер, стихи, свеча, «модное слово идеал»... Равнодушный Онегин «спал в это время мерт­вым сном» и проснулся, когда давно пора было выехать к месту дуэли. Собирается Евгений торопливо, но без всяких вздохов и мечтаний, и описывает Пушкин эти сбо­ры очень коротко, четко, подчеркивая бытовые детали:

Он поскорей звонит. Вбегает К нему слуга француз Гильо, Халат и туфли предлагает И подает ему белье.

(Разрядка моя. - Н. Д.)

И вот они встречаются за мельницей - вчерашние друзья. Для секунданта Ленского, Зарецкого, все проис­ходящее нормально, обычно. Он действует по законам своей среды, для него главное - соблюсти фор­му, отдать дань «приличиям», традиции:

В дуэлях классик и педант, Любил методу он из чувства, И человека растянуть Он позволял не как-нибудь, Но в строгих правилах искусства, По всем преданьям старины (Что похвалить мы в нем должны).

Пожалуй, нигде еще так не прорывалась ненависть Пушкина и к Зарецкому, и ко всему его миру, как в этой последней саркастической строчке: «Что похвалить мы в нем должны...» - что похвалить? И кто должен похва­лить? То, что он не позволяет растянуть (страшное какое слово) человека не по правилам?

Удивителен в этой сцене Онегин. Вчера у него не хва­тило мужества отказаться от дуэли. Его мучила совесть - ведь он подчинился тем самым «строгим правилам искус­ства», которые так любит Зарецкий. Сегодня он бунтует против «классика и педанта», но как жалок этот бунт! Оне­гин нарушает всякие правила приличия, взяв в секундан­ты лакея. «Зарецкий губу закусил», услышав «представле­ние» Онегина, - и Евгений вполне этим удовлетворен. На такое маленькое нарушение законов света у него хватает мужества.

И вот начинается дуэль. Пушкин страшно игра­ет на словах «враг» и «друг». В самом деле, что они те­перь, Онегин и Ленский? Уже враги или еще друзья? Они и сами этого не знают.

Враги стоят, потупя взор.

Враги! Давно ли друг от друга Их жажда крови отвела? Давно ль они часы досуга, Трапезу, мысли и дела Делили дружно? Ныне злобно, Врагам наследственным подобно, Как в страшном, непонятном сне, Они друг другу в тишине Готовят гибель хладнокровно... Не засмеяться ль им, пока

Не обагрилась их рука, Не разойтиться ль полюбовно?.. Но дико светская вражда Боится ложного стыда.

...Плащи бросают два в р.а г а. Зарецкий тридцать два шага Отмерил с точностью отменной, Друзей развел по крайний след, И каждый взял свой пистолет.

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Та мысль, к которой Пушкин подводил нас всем хо­дом событий, теперь сформулирована коротко и точно:

Но дико светская вражда Боится ложного стыда.

(Разрядка моя. - #. Д.)

Но ведь Пушкин сам стрелялся с Дантесом! Если он понимал бессмысленность дуэли, почему сам прибегнул к ней? Дуэль Онегина с Ленским имеет только то сход­ство с дуэлью Пушкина, что она происходит тоже зимой, почти в те же числа на такой же белый снег через десять лет после того, как написана шестая глава, прольется кровь Пушкина. Но причины дуэли разные, хотя, каза­лось бы, оба поединка происходят из-за женщины. Даже если не учитывать того, что за спиной Дантеса стоит цар­ский двор, ненавидевший поэта и устроивший его трав­лю, даже если забыть об этом, Дантес действительно враг Пушкина, он оскорбил жену поэта, и Пушкин- рыцарь, благородная и мужественная личность - не мог смириться с оскорблением. Тут не было никакого лож­ного стыда, а была оскорбленная честь. В дуэли же Лен­ского с Онегиным все нелепо, противники до последней минуты не испытывают друг к другу настоящей вражды: «Не засмеяться ль им, пока не обагрилась их рука?» Быть может, нашел бы Онегин в себе смелость засмеяться, про­тянуть другу руку, переступить через ложный стыд - все повернулось бы иначе. Но Онегин этого не делает, Ленс­кий продолжает свою опасную игру, а в руках у секун­дантов уже не игрушки:

Вот пистолеты уж блеснули. Гремит о шомпол молоток. В граненый ствол уходят пули, И щелкнул в первый раз курок.

Пушкин описывает приготовления к дуэли с такой точностью, как будто составляет руководство по стрель­бе. Если бы мы ничего не знали об оружии пушкинской эпохи и его применении, мы по одному этому описанию могли бы восстановить это оружие: молоток, забиваю­щий шомпол; граненый ствол... «И щелкнул в первый раз курок» - какая безнадежность в этой строчке! В пер­вый раз - когда заряжают, но он щелкнет и во второй раз - во время выстрела...

Вот порох струйкой сероватой На полку сыплется. Зубчатый, Надежно ввинченный кремень Взведен еще...

Мы видели игру слов «враг-друг» в описании подго­товки к дуэли. Теперь, когда все уже готово, в последнюю минуту, Пушкин еще раз называет противников друзья­ми: Зарецкий, с удовольствием выполняя свои обязаннос­ти, «друзей развел по крайний след, и каждый взял свой пистолет».

«Теперь сходитесь».

Хладнокровно, Еще не целя, два врага Походкой твердой, тихо, ровно Четыре перешли шага, Четыре смертные ступени.

(Разрядка моя. - Н. Д)

Вот теперь они уже окончательно стали врагами. Уже идут, поднимая пистолеты, уже несут смерть... Так долго, так подробно Пушкин описывал подготовку к дуэ­ли, а теперь все происходит с непостижимой быстротой:

Онегин выстрелил... Пробили Часы урочные: поэт Роняет молча пистолет,

На грудь кладет тихонько руку И падает...

Второй раз на протяжении всего романа Пушкин не за­канчивает описание события в одной строфе, а резко пере­носит его в следующую. Так он сообщил нам смятение Та­тьяны перед свиданием с Онегиным:

И, задыхаясь, на скамью Упала.

Так он сообщает о смерти Ленского. Строфа XXX кон­чается строчкой: «роняет молча пистолет» и запятой - у чи­тателя есть еще надежда: может, только ранен? Но строфа XXXI снимает надежду:

На грудь кладет тихонько руку И падает. Туманный взор Изображает смерть, не муку.

И вот здесь, перед лицом смерти, Пушкин уже очень серьезен. Когда Ленский был жив, можно было, любя, по­смеяться над его наивной мечтательностью. Но теперь случилось непоправимое:

Младой певец Нашел безвременный конец! Дохнула буря, цвет прекрасный Увял на утренней заре, Потух огонь на алтаре!..

Те же самые слова, которые так любил бедный роман­тик: «младой», «буря», «увял», «потух огонь», - Пушкин отдает дань романтическому стилю Ленского, но уже в сле­дующих строках пишет о его смерти по-своему, по-пуш- кински:

Недвижим он лежал, и странен Был томный мир его чела. Под грудь он был навылет ранен; Дымясь, из раны кровь текла.

Это не «стрелой пронзенный» - здесь абсолютная, почти научная точность описания: «под грудь он был на­вылет ранен» - и вместе с тем та мрачная торжествен­ность, которую несет с собой смерть, высокие слова: «томный мир его чела...»

Тому назад одно мгновенье В сем сердце билось вдохновенье,

Вражда, надежда и любовь, Играла жизнь, кипела кровь...

Если умирает старый, больной человек, - все рав­но ничего не может быть страшнее минуты, когда вот - только что он шевелился, дышал, глаза жили - и нет ничего: недвижим и холоден... Но когда это происхо­дит с молодым, полным сил, только что блиставшим здоровьем и красотой...

Теперь, как в доме опустелом, Все в нем и тихо и темно; Замолкло навсегда оно. Закрыты ставни, окны мелом Забелены. Хозяйки нет. А где, бог весть. Пропал и след.

Сколько бы я ни перечитывала шестую главу, меня каждый раз заново поражает это сравнение погибшего человека с опустелым домом.

И - главное - сразу за привычными, много раз ис­пользованными романтиками сравнениями: «цвет... увял», «потух огонь»...

Мне всегда кажется, что, горюя о Ленском, жалея его, Пушкин в шестой главе еще больше жалеет Онегина.

Приятно дерзкой эпиграммой Взбесить оплошного врага; Приятно зреть, как он, упрямо Склонив бодливые рога, Невольно в зеркало глядится И узнавать себя стыдится...

...Но отослать его к отцам Едва ль приятно будет вам.

Что ж, если вашим пистолетом Сражен приятель молодой...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

113

Так Пушкин возвращается к словам-антонимам: враг друг, приятель. Так он, гуманист, разрешает проблему, волнующую людей всегда: имеет ли человек право лишить другого человека жизни? Достойно ли это - испытывать удовлетворение от убийства, даже если убит враг?

5 Н. Долинина

Разумеется, Пушкин не говорит здесь об убийстве вра­га во время войны. Его волнует другое: личная вражда. По­ставить врага в унизительное положение - да, это приятно. Но убить его, взять на себя единоличную ответственность за лишение человека жизни - нет! Даже если он твой враг - нет! А если друг?!

Онегин получил суровый, страшный, хотя и необ­ходимый урок. Перед ним - труп друга. Вот теперь окон­чательно стало ясно, что были они не врагами, а друзья­ми. Пушкин не только сам понимает мученья Онегина, но и читателя заставляет понять их:

Скажите: вашею душой Какое чувство овладеет, Когда недвижим, на земле Пред вами, с смертью на челе, Он постепенно костенеет, Когда он глух и молчалив На ваш отчаянный призыв?

Онегину невероятно тяжело. Но Зарецкого ничто не мучит. «Ну что ж? убит», - решил сосед.

Убит! .. Сим страшным восклицаньем Сражен, Онегин с содроганьем Отходит и людей зовет. Зарецкий бережно кладет На сани труп оледенелый; Домой везет он страшный клад. Почуя мертвого, храпят И бьются кони...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

В шести строчках два раза повторяется слово страшный. Пушкин нагнетает, сознательно усили­вает тоску, ужас, охватившие читателя. Вот теперь уже ничего нельзя изменить; то, что произошло, необрати­мо. И никакие романтические слова так не передали бы ужаса происходящего, как бытовая деталь: «Почуя мер­твого, храпят и бьются кони...»

Ленский ушел из жизни, уходит и со страниц рома­на. Мы уже говорили о том, почему он погиб. Нет места романтике и романтикам в слишком уж трезвом и слиш­ком низменном мире; Пушкин еще раз напоминает об этом, прощаясь с Ленским навсегда. Строфы XXXVI-XXXIX по­священы Ленскому - уже без малейшей шутливой интона­ции, очень серьезно. Какой был Ленский?

Во цвете радостных надежд, Их не свершив еще для света, Чуть из младенческих одежд, Увял!

Все в нем было прекрасно: «благородное стремление и чувств и мыслей молодых», и «бурные любви желанья, и жажда знаний и труда, и страх порока и стыда», и «сны поэзии святой»... Все это было прекрасно, но так недол­говечно...

В последний раз возникает в романе сопутствующая Ленскому стилистическая нота: все эти возвышенные сло­ва «жаркое волненье», «заветные мечтанья», «признак жизни неземной». Розовый мир поэта исчезает - он не мог сохраниться в соприкосновении с окружавшим его миром пошлости. Для Ленского возможны были три пути: гибель; разрушение мечтаний - замена их буднич­ной жизнью; и - третий - путь самого Пушкина, пере­смотревшего свои романтические увлечения.

Быть может, он для блага мира Иль хоть для славы был рожден; Его умолкнувшая лира Гремучий, непрерывный звон В веках поднять могла...

Но путь к славе не легок и не прост; хватило бы у Ленского мудрости, воли, таланта, труда, чтобы идти этим путем?

А может быть и то: поэта Обыкновенный ждал удел... ...Во многом он бы изменился, Расстался б с музами, женился, В деревне, счастлив и рогат, Носил бы стеганый халат; Узнал бы жизнь на самом деле... ...И наконец в своей постеле

Скончался б посреди детей, Плаксивых баб и лекарей.

Ужасно подумать, что такая судьба могла ждать чер­нокудрого мечтателя - но что поделать, она не просто возможна, а даже наиболее вероятна. Ведь прочны толь­ко выстраданные, проверенные умом, сердцем, делом убеждения, а Ленский-то жил в выдуманном мире, лю­бил выдуманную женщину...

Но что бы ни было, читатель, Увы, любовник молодой, Поэт, задумчивый мечтатель, Убит приятельской рукой!

Какое бы будущее ни предстояло Ленскому, Онегин отнял жизнь у человека, который мог быть счастлив. Пушкин ничего не говорит об Онегине, но мы неотступ­но думаем о нем. Как ему жить теперь в своем доме, где все напоминает о друге: вот здесь обедали вдвоем, в этой карете ездили к Лариным, об этих книгах говорили, из этого бокала любил он пить вино, здесь у камина сидел вечерами... Сколько должен был Онегин передумать, как истерзать себя за малодушие, за трусость, каким судом осудить?

Пушкин не обвиняет Онегина, а объясняет нам его. Неумение и нежелание думать о других людях оберну­лось такой роковой ошибкой, что теперь Евгений каз­нит самого себя. И уже не может не думать о содеянном. Не может не научиться тому, чего раньше не умел: стра­дать, раскаиваться, мыслить... Так смерть Ленского ока­зывается толчком к перерождению Онегина. Но оно еще впереди. Пока Пушкин оставляет Онегина на распутье - верный своему принципу предельной краткости, он не рассказывает нам, как Ленского привезли домой, как узнала Ольга, что было с Татьяной...

Все это мы отлично можем себе представить, зная характеры людей, близких Ленскому. А Пушкин не от­вечает на наши вопросы:

Что-то с Ольгой стало? В ней сердце долго ли страдало, Иль скоро слез прошла пора?

И где теперь ее сестра? И где ж беглец людей и света, Красавиц модных модный враг, Где этот пасмурный чудак, Убийца юного поэта?

Пушкин оставляет своих героев, чтобы встретить­ся с читателем лицом к лицу. Он обещает: «Со време­нем отчет я вам подробно обо всем отдам, но не теперь». И признается: «Хоть я сердечно люблю героя моего... но мне теперь не до него». Не до него - потому что на­стала пора рассказать читателю-другу об очень важных мыслях, чувствах, о новом понимании жизни, которое открылось Пушкину. Именно здесь, к концу шестой главы, после смерти Ленского, Пушкин прощается со своей молодостью. Это понятно: Ленский и есть моло­дость Пушкина, мечты, романтизм, восторженное от­ношение к жизни...

Лета к суровой прозе клонят, Лета шалунью рифму гонят, И я - со вздохом признаюсь За ней ленивей волочусь... ...Другие, хладные мечты, Другие, строгие заботы И в шуме света и в тиши Тревожат сон моей души.

Плохо это или хорошо, когда уходит молодость, ког­да появляются «другие, хладные мечты, другие, строгие заботы»? Есть радость и в мудрости, приходящей к чело­веку в зрелые годы, - если, конечно, она приходит. Ужас­на потеря юных идеалов и мечтаний, когда вместо них ничего не обретаешь; когда жизнь кажется пустой, зна­комой и неинтересной...

Так, полдень мой настал, и нужно Мне в том сознаться, вижу я. Но так и быть: простимся дружно, О юность легкая моя! Благодарю за наслажденья, За грусть, за милые мученья...

Разве легкая была у Пушкина юность? Неприязнен­ное, почти враждебное отношение родного отца, шести­летняя ссылка, нападки литературных врагов, недоволь­ство царя - у Пушкина было достаточно оснований счи­тать свою юность трудной. Но он сам умел внести в свою вовсе не легкую жизнь светлое, веселое, радостное - и с этим умением он вступает в зрелость, об одном меч­тая: чтобы сохранилось творчество.

А ты, младое вдохновенье, Волнуй мое воображенье... ...Не дай остыть душе поэта, Ожесточиться, очерстветь...

Это написано в середине 1826 года. Не только моло­дость прошла - погибли и отправлены на каторгу люди, которых он уважал, друзья: нет Рылеева, Пестеля, в Си­бири Пущин, Кюхельбекер. И сам он прошел через горе, разлуку, разочарование в людях - прошел и сохранил свою живую душу, и вдохновенье, и даже веселье...

Или с природой оживленной Сближаем думою смущенной Мы увяданье наших лет, Которым возрожденья нет?

...Я не люблю весны;

Скучна мне оттепель; вонь, грязь - весной я болен;

Кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены.

Суровою зимой я более доволен... -

так пишет Пушкин в стихотворении «Осень». В «Евгении Онегине» он подробно и грустно объясняет, почему не лю­бит весну.

Гонимы вешними лучами, С окрестных гор уже снега Сбежали мутными ручьями На потопленные луга.

Когда смотришь на картины, написанные великими мастерами, не только видишь то, что изобразил худож­ник, но и кажется тебе, что слышишь: вздохи отца над вернувшимся блудным сыном у Рембрандта; грубый хо­хот рубенсовских героев; шелест травы на полотнах Мане и Левитана...

Когда читаешь пушкинские пейзажи, не просто пред­ставляешь их себе, но видишь, как бегут ручьи с холмов, как «еще прозрачные, леса как будто пухом зеленеют...»

Улыбкой ясною природа Сквозь сон встречает утро года...

Сквозь сон улыбаясь, просыпаются дети - вот и ве­сенняя природа кажется ему ребенком, весело начина­ющим жить... И читатель настраивается на умиленно- восторженное восприятие весны, обновленной жизни... И кажется - улеглись зимние бури, сошел снег, повея­ло теплом - и растворятся горести, забудутся несчас­тья... Но во второй строфе Пушкин сразу снимает наше умиленье:

Как грустно мне твое явленье, Весна, весна! пора любви!

Почему же грустно? Любить весну, радоваться ей свойственно человеческой природе, а тут вдруг - грустно!

С каким тяжелым умиленьем Я наслаждаюсь дуновеньем В лицо мне веющей весны...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Пушкин, написавший эти строки, уже не тот, кото­рый весело, легко, задорно беседовал с нами на страни­цах первой главы. Прошло пять лет - и каких лет! «Бес­печный, влюбчивый», двадцатичетырехлетний, писал он «строфы, первые» в южной ссылке, не очень серьезно огорчаясь тем, что сослан, непобедимо веря, как и вся­кий очень молодой человек, что жизнь впереди - долгая и светлая. А жизнь не радовала. Одна ссылка сменилась другой; родной отец согласился следить за сыном; потя­нулись одинокие месяцы в Михайловском: зимние вече­ра при свечах в холодном, неудобном доме, и ни огонька кругом, и волки воют под самыми окнами, и только с ня­ней можно перемолвиться добрым словом, и неизвестно, сколько лет еще сидеть здесь взаперти... Но в одиноком этом доме он писал:

Да здравствуют музы, да здравствует разум!.. ...Да здравствует солнце, да скроется тьма!

И еще:

Куда бы нас ни бросила судьбина, И счастие куда б ни повело, Все те же мы: нам целый мир чужбина, Отечество нам Царское Село.

Он сохранил бодрость и мужество, остался верен сво­им друзьям и своей молодости.

А мысли у него были невеселые: мы знаем это из сти­хов Михайловского периода. Нечему было радоваться: что-то непонятное и страшное нависало над Россией, над родиной - Пушкин, историк и философ, не мог этого не чувствовать. Друзья, братья - Пущин, Кюхельбекер, дру­гие лицейские товарищи; не считаясь с опасностью, шли, может быть, на гибель. От Пушкина скрывали существова­ние тайного общества, и все же он чувствовал надвигающу­юся грозу. Она разразилась, когда Пушкин работал над чет­вертой главой «Онегина». Мучительная неизвестность - что в Петербурге? Потом - письмо Жуковского о следствии по делу декабристов, о стихах Пушкина, найденных чуть ли не у каждого из подсудимых; известие о казни одних друзей, о ссылке на каторгу других; вызов в Москву и встреча с царем...

Его везли в Москву «свободно, не в виде арестанта» (так было сказано в приказе), но в сопровождении фельдъегеря, и оставшаяся в Михайловском няня не зна­ла, куда и зачем его повезли, металась в отчаянии.

Разговор Пушкина с Николаем I широко известен. «Что сделали бы вы, если бы четырнадцатого декабря были в Петербурге?» - спросил царь. «Стал бы в ряды мятежников», - ответил поэт.

Он был гражданином, этот легкий и веселый человек. Шесть лет назад брат императора Николая Алек­сандр I отправил Пушкина в ссылку за то, что он «навод­нил всю Россию возмутительными стихами». Слово «воз­мутительный» употреблялось тогда в ином значении, чем теперь: призывающий к возмущению, к мятежу. Тогда он написал оду «Вольность», и послание к Чаадаеву, и «Де­ревню»; он показывал знакомым в театре портрет Лувеля, убившего родственника французского короля, с надпи­сью: «Урок царям», - но тогда он еще верил в конститу­ционную монархию. В «Вольности» он прославлял Закон, которому должны подчиниться и цари, и народы; в «Де­ревне» надеялся увидеть «рабство, падшее по манию царя».

За шесть лет он многое узнал, и передумал, и по­нял. В Михайловском он читал бесконечно, требовал от брата еще и еще книг; изучал «Историю государства Российского» Карамзина, думал над опытом русской истории. Незадолго до декабрьского восстания он кон­чал «Бориса Годунова» - трагедию, в которой главным героем стал народ.

Живая власть для черни ненавистна.

Они любить умеют только мертвых, -

говорил царь Борис в его трагедии.

Александр Пушкин в 1825 году понял то, чего не могли понять люди XVII века, герои его трагедии: всякая царская власть ненавистна народу. Трагедия кончается сценой возве­дения на престол Самозванца, которого народ поддерживал, пока он воевал против царя Бориса. Бояре обращаются к на­роду: «Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Ди­митрий Иванович!» Народ безмолвствует (выделено Пушкиным). Сначала Пушкин хотел кончить трагедию иначе: запуганный боярами народ кричит то, что от него требуют. Потом изменил концовку: в безмолвии народа он услышал ненависть и силу.

Гаврила Пушкин, предок Александра, воюющий на стороне Самозванца, говорит в трагедии такие слова:

Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?

Не войском, нет, не польскою помогой,

А мнением; да! мнением народным.

Мы не можем знать, о чем думал Пушкин, работая над своей трагедией осенью 1825 года, но мы знаем: он понимал, что всякая попытка захватить и сохранить власть без поддержки народа обречена на неудачу. «Сто прапорщиков не могут изменить государственный строй России», - сказал Грибоедов. Пушкин тоже пришел к этой мысли. И все-таки ответил на вопрос царя: «Стал бы в ряды мятежников».

Не мальчиком, не юношей - взрослым человеком разговаривал он с царем. Знал, какие последствия может иметь его ответ. И - сказал то, что думал. Не хотел и не мог иначе.

Зачем ему было рисковать собой, ведь друзьям от этого не стало легче? Может, благоразумнее было промолчать или сказать царю что-нибудь более для него приемлемое? Что бы от этого изменилось?

Изменилось бы то, что это был бы ответ другого че­ловека, не Пушкина. Пушкин не мог ответить ина­че, таков он был - и, написав Николаю I стихи, он поста­вил ему в пример Петра I и посоветовал:

Во всем будь пращуру подобен;

Как он, неутомим и тверд.

И памятью, как он, незлобен.

Царь не внял его советам. Он сам знал, как ему пра­вить Россией. Герцен писал об этом времени: «Одна лишь звонкая и широкая песнь Пушкина звучала в долинах рабства и мучений...» Но и этой песне подрезали крылья: в Петербурге в Институте литературы, который чаще на­зывают Пушкинским домом, хранится рукопись «Мед­ного всадника», исчерканная красным карандашом царя, - «Медный всадник» не был напечатан при жизни автора. После его смерти Жуковский нашел у него в сто­ле много стихов, о существовании которых даже самые близкие люди не знали. Десятую главу «Онегина» Пуш­кину пришлось сжечь - хранить ее было опасно.

Молодость не вернешь - он это знал. Вспоминать о ней было тяжко: слишком многие люди приходили на память - те, о ком он позже скажет: «Иных уж нет, а те далече...» Но идеалам своей юности он остался верен - одинокий, измученный человек.

Не случайно годы 1826-1830 биографы Пушкина на­зывают годами странствий: он места себе не находил, тоскливо было ему жить - и преодолеть тягостные мыс­ли было не так-то просто. Шестую главу «Онегина» он кончил в середине 1826 года и, хотя обещал читателям вернуться к своему герою, не возвращался к нему долго - трудное было время. Вот почему так грустно начинается седьмая глава; горькие мысли приходили ему на ум, ко­гда он видел просыпающуюся весну:

Или с природой оживленной Сближаем думою смущенной Мы увяданье наших лет, Которым возрожденья нет? Быть может, в мысли нам приходит Средь поэтического сна Иная, старая весна...

Что же случилось с героями романа? Онегина нет - и где он, неизвестно. Ленский похоронен, на могилу его еще недавно «ходили две подруги... но ныне... памят­ник унылый забыт». Ольга вышла замуж. Пушкин рас­сказывает о ее судьбе неуважительно, насмешливо. Из­бранник Ольги не имеет никаких человеческих качеств: он «улан» - и только! От этого дважды повторенного чина («улан умел ее пленить, улан любим ее душою») по­шлостью веет. Восторженный Ленский или бравый, впол­не земной офицер - не все ли ей равно, в конце концов...

Мой бедный Ленский! за могилой В пределах вечности глухой Смутился ли, певец унылый, Измены вестью роковой... ...Так равнодушное забвенье За гробом ожидает нас. Врагов, друзей, любовниц глас Вдруг молкнет. Про одно именье Наследников сердитый хор Заводит непристойный спор.

Татьяна бы не забыла Онегина. Татьяна могла вый­ти замуж, быть хорошей женой и даже полюбить друго­го человека, но у Татьяны все было бы настоящее: и горе, и радость, и любовь... А у Ольги - другая мо­раль, чем у Татьяны: ей, выходит, и правда, легче жить, чем сестре: вот поплакала, утешилась, вышла замуж, уехала с мужем в полк, опять поплакала, расставаясь с матерью и сестрой...

Но Таня плакать не могла;

Лишь смертной бледностью покрылось

Ее печальное лицо.

У Ольги впереди - ровный и легкий путь, без осо­бых страстей и страданий. У Татьяны - и слезы, и горе, и неизвестность. Трудно да и незачем доказывать, что ей живется на свете лучше, чем Ольге. Но - мы уже говори­ли об этом - что значит: лучше? Для одних людей путь Ольги бесспорно привлекательней, для других - все рав­но, все равно - путь Татьяны, как бы ни был он горек.

И вот одна, одна Татьяна! ...И облегченья не находит Она подавленным слезам, И сердце рвется пополам.

Боль и тоска по Онегину еще осложняются тем, что

Она должна в нем ненавидеть Убийцу брата своего...

Для Ольги этих высоких моральных категорий не су­ществует. Она живет по тем же привычным законам, что все люди вокруг: Зарецкий, Буянов, Пустяковы... Оне­гин убил Ленского не из-за угла, а на дуэли, в честном бою - такова уж судьба, что же Ольге ненавидеть Евге­ния? У Татьяны же, сверх общепринятой морали, есть еще та необходимая каждому человеку личная мораль, которая не позволяет ей забыть, простить...

Поэта память пронеслась Как дым по небу голубому, О нем два сердца, может быть, Еще грустят... На что грустить?..

Два сердца! Два: Татьяны и Онегина. Потому что они двое и лучше, и чище, и глубже остальных людей. Белинский говорил об Онегине, что «он не был ни хо­лоден, ни сух, ни черств, что в душе его жила поэзия и что вообще он не был из числа обыкновенных, дюжин­ных людей». Он и Татьяна могли быть счастливы вмес­те. Но они не понимали ни друг друга, ни даже самих себя. Только теперь, когда Онегин далеко, Татьяна мо­жет наконец хоть немного узнать человека, которого она полюбила навсегда.

Был вечер. Небо меркло. Воды Струились тихо. Жук жужжал. Уж расходились хороводы; Уж за рекой, дымясь, пылал Огонь рыбачий...

Мы читаем это - такое поэтическое - описание лет­него вечера, и нам в голову не может прийти, что именно оно вызвало нападки на Пушкина: что это за предмет для поэзии - жук! Какую красоту можно найти в рыбачь­ем костре! «Все это - низкая природа; изящного не мно­го тут», - эти слова Пушкину приходилось выслушивать не раз. Современники обвиняли его в грубости, в бедно­сти воображения. По поводу седьмой главы было осо­бенно много насмешек, толков, пересудов. Говорили - и даже в критических статьях - рассуждали о том, что Пуш­кин «исписался», что талант его иссяк...

«Я очень люблю обширный план твоего «Онегина», но большее число его не понимают... Высокая поэтическая про­стота твоего создания кажется им бедностию вымысла», - так писал Пушкину талантливый поэт Баратынский, тот са­мый, к которому Пушкин обращался с просьбой помочь ему «переложить» письмо Татьяны «на волшебные напевы». А сам Пушкин говорил: «Поэзию же, освобожденную от ус­ловных украшений стихотворства, мы еще не понимаем».

Даже многие друзья не понимали того, что сделал Пуш­кин для русской литературы. А он все шел своим путем, пока не поднялись новые друзья, ученики: Гоголь, позднее - Лермонтов, а за ним все те, кого мы сегодня называем классиками...

Летним вечером, бродя по окрестным лесам, Татья­на случайно заходит в поместье Онегина. Какая проза, казалось бы, окружает влюбленную девушку в этот воз­вышенный момент ее жизни:

К ней, лая, кинулись собаки. На крик испуганный ея Ребят дворовая семья Сбежалась шумно. Не без драки Мальчишки разогнали псов...

Но для Татьяны - а за ней и для Пушкина, за ним и для читателя все, что связано с Онегиным, окружено по­эзией. Она на всю жизнь запомнит этот вечер: и собак, и мальчишек, и жука, и рыбачий костер... Прекрасное - во­круг нас; прекрасны не вымыслы, мечты романтиков, а сама жизнь «со всем холодом, со всею прозою и пошлос- тию», - такую именно жизнь, по словам Белинского, Пуш­кин описал в своем романе. И в этой будничной, простой жизни нашел красоту...

Только теперь, войдя в опустелый дом Онегина, Та­тьяна начинает хоть по предметам, окружавшим Евге­ния, знакомиться с его бытом:

Она глядит: забытый в зале Кий на бильярде отдыхал, На смятом канапе лежал Манежный хлыстик...

Из рассказа старой Анисьи Татьяна узнает те под­робности жизни Онегина, которые уже знакомы чита­телю:

«А вот камин;

Здесь барин сиживал один.

Здесь с ним обедывал зимою Покойный Ленский, наш сосед».

Пушкин передает народную речь очень экономно: всего два слова в непривычном виде: сиживал, обедывал - и мы видим старую крестьянку с ее неторопливой певу­чей речью... В кратком рассказе Анисьи - вся деревен­ская жизнь Онегина: «Здесь почивал он, кофей кушал, приказчика доклады слушал и книжку поутру читал...»

Влюбленной Татьяне, попавшей в дом Онегина, «все здесь кажется бесценным». Кабинет Евгения - совершен­но такой, как десятки кабинетов модных молодых лю­дей начала XIX века, но Татьяна впервые оказалась «в келье модной», и ее поражает все:

И вид в окно сквозь сумрак лунный, И этот бледный полусвет, И лорда Байрона портрет, И столбик с куклою чугунной Под шляпой с пасмурным челом, С руками, сжатыми крестом.

А ведь в Онегине тоже живет романтик! Помните, еще в первой главе Пушкину нравилась его «мечтам не­вольная преданность»! И теперь мы видим в кабинете Евгения любимых героев романтической молодежи: Бай­рона и Наполеона. Пушкин тоже увлекался этими ярки­ми личностями: в стихотворении «К морю», одном из последних своих романтических стихов, именно Байро­на и Наполеона вспоминает он, прощаясь с морем. Но Пушкин преодолел и эту разновидность романтизма - эгоистическую, как и восторженную мечтательность Кюхли или Ленского; Пушкин пришел к трезвому и доб­рому взгляду на мир и людей. А для Онегина - такого, каким он жил в опустевшем теперь кабинете, - люди все еще делились на единиц и нулей, он все еще «глядел в На­полеоны».

Конечно, неопытной, хотя и чуткой Татьяне не по­нять всего этого сразу, с одного взгляда на кабинет Оне­гина. Перед ней только приоткрывается его жизнь. Но, когда «через день... вновь явилась она в оставленную сень», когда погрузилась в книги Онегина, всмотрелась в его пометки на полях, - тогда Татьяна, впервые за му­чительный год любви к Онегину, стала понемногу узна­вать и понимать его.

...Чтенью предалася Татьяна жадною душой; И ей открылся мир иной.

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Иной! Лучше или хуже, чем ее собственный, - это трудно определить сразу. Но конечно, совсем другой, чем тот, в котором она жила до сих пор. Сказки и преданья, приметы, народные обычаи и «разговор благоразумный о сенокосе, о вине», сентиментальные романы с их див­ными героями и жуткими злодеями - весь этот мир, зна­комый Татьяне, вдруг обрушился. Поэмы и романы, най­денные Татьяной в кабинете Онегина, были совсем не похожи на то, что она читала раньше. Здесь были книги,

В которых отразился век И современный человек Изображен довольно верно С его безнравственной душой, Себялюбивой и сухой, Мечтанью преданной безмерно, С его озлобленным умом, Кипящим в действии пустом.

Эта характеристика современного Пушкину умного, так называемого передового и очень несчастливого чело­века может быть применена и к Онегину. Очень важно по­нять, почему душу современного ему человека Пушкин на­зывает безнравственной. Он говорит об этой душе, что она «себялюбивая, сухая, мечтанью преданная безмерно» - где же безнравственность? Все дело в том, что у Пушкина была та самая личная мораль, которой обладала Татьяна и которой не хватало Онегину. Пуш­кин не ограничивался и не подчинялся удобной для всякой подлости и пошлости морали общества, в котором он жил. По его, пушкинской, морали себялюбие и душевная сухость - безнравственны. Потому что человек не для того живет на свете, чтобы любить одного себя. Потому что лю­бить одного себя невозможно без того, чтобы ранить и уби­вать - пусть даже только духовно - других людей.

В седьмой главе Онегин не появится перед читателем ни разу. Но мы не забываем о нем ни на минуту: он живет в любви Татьяны, в ее памяти, в ее пристальном внимании к вещам и книгам любимого человека, к каждому знаку, в котором ...Онегина душа Себя невольно выражает...

Трагедия, начавшаяся во время свидания в саду, углубленная смертью Ленского и отъездом Онегина, про­должается и теперь, когда его нет. «Получив посланье Тани, Онегин живо тронут был», но не смог преодолеть своего эгоизма, равнодушия, сухости и глухоты душев­ной... Он не сумел понять Татьяну и приблизиться к ней. Теперь Татьяна узнала Онегина - и тоже не сумела по­нять его. Мысли Татьяны о том, кого она полюбила, «по ком она вздыхать осуждена судьбою властной», - очень несправедливы, хоть во многом и верны:

Чудак печальный и опасный,

Созданье ада иль небес,

Сей ангел, сей надменный бес...

(Разрядка моя. - Я. Д.)

Татьяна не умеет мыслить иначе, чем научили ее сен­тиментальные романы. Человек, по ее мнению, может быть или прекрасным, или злым, ангелом или бесом, со­зданьем ада или неба... А Пушкин знает, что добро и зло живут в одном и том же человеке; что один и тот же че­ловек может быть прекрасным или отвратительным; что Онегин не демон и не святой; он человек, страдающий от своих ошибок и недостатков, одинокий, нуждающийся в любви и опоре...

Татьяне кажется, что книги Байрона и французских писателей, найденные ею в кабинете Онегина, вполне ис­черпывают и растолковывают характер их владельца:

Что ж он? Ужели подражанье, Ничтожный призрак, иль еще Москвич в Гарольдовом плаще, Чужих причуд истолкованье, Слов модных полный лексикон?.. Уж не пародия ли он?

Это очень горькие раздумья. Неужели тоска, разо­чарование Онегина - действительно, только подражание байроновским героям, в особенности Чайльд Гарольду? Да, «преждевременная старость души» - тяжелый крест не одного Онегина, а многих молодых людей и в России, и в Западной Европе. Но разве страдания Онегина дела­ются от этого неискренними? Разве легче ему нести свое одиночество, равнодушие к радостям жизни, неудовле­творенность ее законами оттого, что эти же чувства ис­пытывал Чайльд Гарольд?

Книги помогали Онегину понять самого себя, но не приносили облегчения. И уж конечно, он не подражал их героям, не был пародией - он искал забвения или со­вета, как избавиться от своей беды....

Не может Татьяна, при всей тонкости ее души, по­нять всего этого. Ей недостает и жизненного опыта, и той культуры ума, которая позволила бы сделать пра­вильные выводы из пометок Онегина на полях книг. Вот она и останавливается на горькой мысли: «Евгений - чужих причуд истолкованье... пародия».

Ужель загадку разрешила? Ужели слово найдено? Часы бегут; она забыла, Что дома ждут ее давно...

(Курсив Пушкина.)

Да, не просто быть думающим, чувствующим, ду­шевно богатым человеком. Ольга, например, отродясь бы не стала терзаться вопросами о том, что собой представ­ляет ее избранник. Нравится - полюбила, не нравится - разлюбила.

А Татьяне не нравится Онегин - такой, каким она его узнала вот здесь, в книгах. Но разлюбить его она уже не может, потому что, полюбив раз и навсегда, несет за него ответственность в своем сердце. Тем ведь и отли­чается настоящая любовь, что отвечаешь за того, кого любишь, - и никуда от этой ответственности не денешься.

Может, если бы Татьяна смогла дольше пробыть наеди­не с самой собой в доме Онегина, глубоко погрузиться в его мир, - она бы больше поняла. Но именно в этот самый момент глубокомысленные соседи решают, что ей пора за­муж, и советуют старушке Лариной везти ее

В Москву, на ярманку невест! Там, слышно, много праздных мест.

Они даже добрые, эти соседи: предлагают матери Та­тьяны взаймы, беспокоятся, как бы девушка не осталась незамужней... Только доброта их - на свой манер: не по­нимают они другого счастья, кроме своего. Бедная, бес­крылая доброта бедного, бескрылого мира. Но мир этот властвует над Татьяной, он постановил: ехать в Москву.

И Таня слышит новость эту. На суд взыскательному свету Представить ясные черты Провинциальной простоты, И запоздалые наряды, И запоздалый склад речей; Московских франтов и цирцей Привлечь насмешливые взгляды!.. О страх!

Принято считать, что молодость - самый легкий, без­заботный, свободный возраст. А ведь это не так. Очень много трудностей стоит перед человеком в. юные годы: все еще неясно в жизни, и мучают бесчисленные вопро­сы: как сложится моя жизнь, кем я буду, найду ли свою любовь, свое счастье? Страшно за свое будущее; страш­но быть не таким, как окружающие люди, а особенно - провинциальным, запоздалым, недостаточно модным... Всех этих мучений не избежала и Татьяна.

Куда, зачем стремлюся я? Что мне сулит судьба моя? - спрашивает она себя, и не находит ответа, и боится ехать в Москву, и жалко ей расстаться «с своими рощами, лу­гами», но в то же время и манит неизвестность, как вся­кого молодого человека: может, там, вдали, - счастье?

Но лето быстрое летит. Настала осень золотая. Природа трепетна, бледна, Как жертва, пышно убрана...

Всего три строчки сказал Пушкин о своей любимой осени - а как по-новому, неожиданно и прекрасно, вста­ет она перед читателем: «природа трепетна, бледна» - тут и светлое осеннее небо, и дрожащие листья, и вой ветра, грозный, предвещающий недоброе...

В пятой главе Пушкин не хотел соперничать с опи­савшим русскую зиму Вяземским. Здесь, в седьмой главе, он в восьми строках рисует зиму - и она именно русская:

Пришла, рассыпалась; клоками Повисла на суках дубов; Легла волнистыми коврами Среди полей, вокруг холмов...

Слышите посвист и вой ветра, сыплющего снег, - преобладают звуки п-с-в... Это - начало зимы. А вот она уже утвердилась:

Брега с недвижною рекою Сравняла пухлой пеленою; Блеснул мороз. И рады мы Проказам матушки зимы. Не радо ей лишь сердце Тани.

Не радо потому, что обрывается привычная, милая жизнь, когда можно в любую минуту выскочить на крыльцо «морозной пылью подышать», когда полагает­ся «первым снегом с кровли бани умыть лицо, плеча и грудь», - эта жизнь уходит, а что впереди?

Описание отъезда Лариных, разумеется, было вос­принято многими современными Пушкину критиками как непристойное нарушение поэтических норм. Но мы уже знаем, что Пушкин не боялся критиков.

Отъезда день давно просрочен, Проходит и последний срок. Осмотрен, вновь обит, упрочен Забвенью брошенный возок. Обоз обычный, три кибитки Везут домашние пожитки, Кастрюльки, стулья, сундуки, Варенье в банках, тюфяки, Перины, клетки с петухами, Горшки, тазы et cetera, Ну, много всякого добра. И вот в избе между слугами Поднялся шум, прощальный плач: Ведут на двор осьмнадцать кляч...

Если бы таким образом описывался выезд старой по­мещицы Лариной, над которой автор смеется, - тогда критики ничего не могли бы возразить. Но кроме ста­рушки Лариной, на «осьмнадцати клячах», с кастрюль­ками, горшками и тазами отправляется в Москву герои­ня романа, прекрасная возвышенная девушка, да еще влюбленная, да еще несчастная, этого не только враги Пушкина, но и многие друзья не могли ни понять, ни принять. Как - на фоне бранящихся баб, бородатого фо­рейтора, прощающейся с барами челяди - героиня про­износит романтическую речь:

«Простите, мирные места! Прости, приют уединенный! Увижу ль вас?..» И слез ручей У Тани льется из очей.

Голос автора, такой веселый в первых главах, теперь звучит грустно. Российские дороги, немало измучившие поэта, не меняются со времени Соловья-разбойника и- так думает Пушкин - если изменятся, то «лет через пять­сот». Тогда наступит блаженство:

Шоссе Россию здесь и тут,. Соединив, пересекут, Мосты чугунные чрез воды Шагнут широкою дугой, Раздвинем горы, под водой

Пророем дерзостные своды, И заведет крещеный мир На каждой станции трактир.

Это не насмешка - про трактир, это стон человека, много ездившего по стране, где

Трактиров нет. В избе холодной Высокопарный, но голодный Для виду прейскурант висит И тщетный дразнит аппетит.

Мне всегда страшно и больно думать, что такому человеку, как Пушкин, столько приходилось терпеть про­стых земных неудобств: писал он своего «Онегина» при жалкой свечке, умывался из ковшика, ездил в неудобных повозках, тащили его полудохлые клячи, нестерпимо мед­ленно - да еще ругань станционных смотрителей, да еще перекусить негде: «трактиров нет»... А у нас все это есть, только работать так, как Пушкин, мы не умеем.

И все-таки, несмотря на грустный жизненный опыт, на потери и беды, на крайнюю неопределенность в буду­щем, все-таки Пушкин не расстается с милым своим юмо­ром, с веселой насмешкой: «сельские циклопы» (он име­ет в виду кузнецов) у него благословляют «колеи и рвы отеческой земли», поскольку им достается немалый за­работок при починке непрерывно ломающихся колясок и карет; зимняя дорога у него гладка, «как стих без мыс­ли в песне модной». И только над бедной Татьяной он не смеется, а сочувствует ей:

...наша дева насладилась Дорожной скукою вполне: Семь суток ехали оне.

И тут же делится с читателем своей радостью - так ему было одиноко в Михайловском, и вот, наконец, уви­дел он Москву:

Ах, братцы! как я был доволен, Когда церквей и колоколен, Садов, чертогов полукруг Открылся предо мною вдруг!

И после интимного, чуть насмешливого тона - торже­ственные, возвышенные строки о Москве:

Как часто в горестной разлуке, В моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва... как много в этом звуке Для сердца русского слилось! Как много в нем отозвалось!

Пушкин умел отделять парадный, казенный патри­отизм царских манифестов и светских раутов от того на­родного патриотизма, который живет в душе каждого че­стного человека и который через полвека воплотил Тол­стой в «Войне и мире». И кто знает - не выросла ли по­разительная сцена, когда Наполеон ждет депутацию бояр с ключами от города, из коротких пушкинских строк:

Нет, не пошла Москва моя К нему с повинной головою. Не праздник, не приемный дар, Она готовила пожар Нетерпеливому герою...

Москва пушкинской эпохи - торговый город, оби­талище» старого российского барства, «ярманка не­вест»- описана с исчерпывающей полнотой: в девяти строчках Пушкин только перечисляет то, что видит Та­тьяна из окна возка: «будки, бабы, мальчишки, лавки, фонари, дворцы, сады, монастыри» и т. д. В этом спис­ке - все противоречия большого города: рядом оказыва­ются дворцы - и лачужки, купцы - и монастыри, апте­ки- и магазины моды... Но «бульвары, башни, казаки»- все это героиня Пушкина видит из окна. А тот мир, в ко­тором ей предстоит жить, напоминает знакомое окруже­ние - Петушковых, Гвоздиных и прочих...

Мы еще не говорили об эпиграфах к седьмой главе. Их три, и все они обращают наше внимание на Москву. Татьяна приедет в этот город только к концу главы - до этого произойдут многие важные события: известие о за­мужестве Ольги; знакомство Татьяны с книгами Онеги­на, а следовательно, и с его внутренним миром; проща­нье Татьяны с вольной деревенской жизнью...

Все это очень важно. Но самое главное в седьмой гла­ве все-таки московская жизнь. В пушкинском плане седь­мая песнь называется «Москва». Три эпиграфа, каждый по- своему, раскрывают отношение Пушкина к старинному рус­скому городу.

Москва, России дочь любима, Где равную тебе сыскать?

Дмитриев

Это - серьезный и восторженный отзыв поэта о го­роде, перед которым можно и нужно преклоняться, имя которого напоминает героические страницы русской ис­тории.

Второй эпиграф: «Как не любить родной Москвы?»- Баратынский. Можно принять его всерьез, если помнить предыдущий эпиграф из Дмитриева. Но можно понимать его и как переход к следующему, явно издевательскому эпиграфу из Грибоедова: «Гоненье на Москву! что зна­чит видеть свет! Где ж лучше? Где нас нет».

В сознании Пушкина живут две Москвы: величе­ственная, народная, героическая - и барская грибоедов- ская Москва, над которой он смеется.

Быт московского барства хорошо знаком Пушкину. Эти старые полуживые княжны, «простертые на диванах» и живущие событиями полувековой давности; их преста­релые слуги, вяжущие чулки в передних, чтобы хоть как- то заполнить тупое свое безделье; эти жеманные воскли­цания на «смешенье языков: французского с нижегород­ским» - все это Пушкин помнит с детства.

Но Пушкин не только подсмеивается над московской престарелой барышней - теткой Татьяны - он еще и жа­леет ее. Весь век свой прожить вот так - воспоминания­ми о бывшем Грандисоне, который теперь сына женил; весь век свой ничего не знать, кроме сплетен, ничего не уметь - только кокетничать в молодости да сватать в старости - ведь это жалкая жизнь!

Здесь, в этом новом для Татьяны мире московского барства, люди тоже не злые, а скорее даже приветливые, славные - пока каждый из них существует сам по себе. Вот тетушка Татьяны вспоминает возлюбленного сво­ей молодости, жалуется на больную одинокую старость.

Вот родственницы ласково встречают Татьяну и твердят то, что во все эпохи повторяют взрослые, видя выросших де­тей:

«Как Таня выросла! Давно ль Я, кажется, тебя крестила? А я так на руки брала!»... ... И хором бабушки твердят: «Как наши годы-то летят!»

Казалось бы, славные, простые люди. Но в пушкин­ской интонации начинают звучать и злость, и гнев:

Но в них не видно перемены; Все в них на старый образец... ...Все белится Лукерья Львовна, Все то же лжет Любовь Петровна, Иван Петрович так же глуп, Семен Петрович так же скуп, У Пелагеи Николавны Все тот же друг мосье Финмуш, И тот же шпиц, и тот же муж...

Это восприятие - не Татьяны, которая была малень­кой девочкой, когда видела в последний раз своих род­ственников и не помнит их совсем. Это - восприятие Пушкина. Не так уж безобидны эти бабушки, такие ми­лые по отношению к своей родне. Ведь именно они объ­явили безумным Чацкого, изгнали его из Москвы... Пуш­кин сознательно напоминает читателю «Горе от ума»: «Все тот же шпиц и тот же муж» почти цитата из комедии Гри­боедова. О московском барстве Пушкин скажет очень мало - он только напомнит, что есть пьеса, в которой опи­саны эти самые люди в эту самую эпоху... Почему полу­чается, что человек, сам по себе и не вредный, а даже доб­рый, оказывается страшен, когда объединяется с по­добными себе против чуждого ему нового, молодого дви­жения? Ведь и Фамусов у Грибоедова не тиран, не деспот, а любящий отец, хлебосольный хозяин - а вот именно он оказывается во главе травли Чацкого!

Пушкин знает: «человек по природе своей добр» - так говорил великий французский просветитель Жан- Жак Руссо. Возможности, заложенные в каждом челове­ке, прекрасны, но как осуществить их в мире зла и лицеме­рия? Из любой Лукерьи Львовны мог бы выйти отличный человек, и даже - из Молчалина. Но условия жизни, среда, законы общества сформировали в этих людях качества от­вратительные и заглушили добрые. И едва они оказываются все вместе, каждый из них перестает быть человеком, лич­ностью, превращается в часть машины, именуемой обще­ством...

Сельские дворяне все-таки лучше. Они что-то по­нимают хоть в сенокосе, у них общие обычаи с наро­дом, в их среде могла вырасти такая богатая и цельная личность, как Татьяна. А здесь, в Москве, «младые гра­ции» все на одно лицо, все сначала находят Татьяну странной,

Потом, покорствуя природе, Дружатся с ней, к себе ведут, Целуют, нежно руки жмут, Взбивают кудри ей по моде, И поверяют нараспев Сердечны тайны, тайны дев...

Что ж, это все само по себе не так уж худо, если бы не одно, как будто вскользь брошенное Пушкиным за­мечание:

Текут невинные беседы С прикрасой легкой клеветы.

А главное, что же находит Татьяна в этом мире, представлявшемся ей таким ярким, умным, блестящим?

Татьяна вслушаться желает В беседы, в общий разговор; Но всех в гостиной занимает Такой бессвязный, пошлый вздор; Все в них так бледно, равнодушно; Они клевещут даже скучно... ...И даже глупости смешной В тебе не встретишь, свет пустой.

Читая эту строфу, я всегда вспоминаю человека го­раздо старше Татьяны, и умней, и образованней ее, вот так же, с широко открытыми глазами вошедшего впервые в светскую гостиную - только петербургскую - и все мечтавшего услышать свежие слова, умные мыс­ли... Это - Пьер Безухов. Ничего, конечно, общего нет- только одно: тяжко живому, светлой души человеку в этом мире бездушия!

Разумеется, Татьяна не могла понравиться людям, воплощающим этот мир. «Архивны юноши толпою на Таню чопорно глядят и про нее между собою неблаго­склонно говорят», можно себе представить, что это в большинстве своем за юноши, если «служить в архи­вах» Чацкому советовал Молчалин! Но Пушкин верен себе: и здесь, в московской гостиной, он посылает на по­мощь Татьяне своего друга:

У скучной тетки Таню встретя, К ней как-то Вяземский подсел И душу ей занять успел...

Конечно, яркие, умные, добрые люди встречаются изредка и здесь. Но их немного, им тоже тоскливо... И не может Татьяна, привыкшая к свободной жизни и ес­тественным человеческим отношениям, смириться с мос­ковской шумной и бестолковой жизнью, с показными чувствами, с миром, где

... кажут франты записные Свое нахальство, свой жилет И невнимательный лорнет,

где

Шум, хохот, беготня, поклоны, Галоп, мазурка, вальс... -

вот и все, чем живут люди.

Вероятно, Ольге было бы весело на московском бале. На нее, должно быть, обратились бы и «дам рев­нивые лорнеты», и «трубки модных знатоков из лож и кресельных рядов». Ольга ведь и в деревне жила по­верхностной жизнью, какая царствует в Москве. Но Татьяна знает иную жизнь: мечты, глубокие и сложные мысли, серьезные чувства, настоящие страдания и под­линные радости.

Ей душно здесь... она мечтой Стремится к жизни полевой, В деревню, к бедным поселянам... ...Ив сумрак липовых аллей, Туда, где он являлся ей.

(Курсив Пушкина.)

И вот в такую минуту, когда «мысль ее далече бро­дит; забыт и свет и шумный бал», - в жизнь Татьяны вхо­дит то, что любая из присутствующих в зале женщин, молодых и старых, красивых и некрасивых, умных и глу­пых, назвала бы счастьем:

А глаз меж тем с нее не .сводит Какой-то важный генерал.

(Разрядка моя. - Н.Д.)

В либретто оперы «Евгений Онегин» генералу дана звонкая оперная фамилия Гремин, и он даже впрямую объясняет зрителю, как любит Татьяну и как она зажгла его жизнь. Ничего этого у Пушкина нет. О муже Татья­ны мы узнаем мало - меньше, чем об Ольге, меньше даже, чем о Зарецком, - и это тоже явное нарушение существо­вавших до Пушкина литературных норм: как-никак, муж героини - значительное лицо, а ему не дается даже фами­лии, даже возраста. Представление о муже Татьяны как о старом человеке тоже порождено оперой. Пушкин - здесь, в седьмой главе, - не дает никаких указаний на его возраст. Он вообще определяет генерала только двумя словами: «важный» - это восприятие тетушек, и «тол­стый» - это восприятие Татьяны. Но толстым ведь мо­жет быть и не старый человек!

Более подробно мы вместе с Пушкиным будем гово­рить о супруге Татьяны в связи с восьмой главой. Сей­час нас волнует другое.

Но здесь с победою поздравим Татьяну милую мою И в сторону свой путь направим, Чтоб не забыть, о ком пою... Да кстати, здесь о том два слова: Пою приятеля младого

И множество его причуд. Благослови мой долгий труд, О ты, эпическая муза! И, верный посох мне вручив, Не дай блуждать мне вкось и вкривь. Довольно. С плеч долой обуза! Я классицизму отдал честь: Хоть поздно, а вступленье есть.

(Курсив Пушкина.)

Удивительно верен себе Пушкин! Вдруг в конце предпоследней главы он пишет - по всем прави­лам классицизма - вступление!

Кто б ни был ты, о мой читатель, Друг, недруг, л хочу с тобой Расстаться нынче как приятель...

Весной 1942 года мой отец подарил мне на день рождения стакан семечек и... восьмую главу «Евгения Онегина». С тех пор прошло много лет, и, конечно, я по­лучала много подарков, но никогда уже не получу такого бесценного. Теперь я знаю «Онегина» наизусть, тог­да я вообще не читала его, слышала, правда, о его геро­ях, учила, как все дети, отрывок про солнышко, кото­рое реже блистало, и, разумеется, не могла даже при­близительно понять глубину и мудрость восьмой гла­вы, перед которой преклоняюсь теперь. Но тогда, дев­чонкой, слушая восьмую главу, я впервые не поняла еще, но ощутила, что есть высокая радость в душевном при­косновении к гению...

«Прощай! и если навсегда, то навсегда прощай». Эпиграф из Байрона ранит сердце - грустное это слово: «прощай!» - мучительно расставаться с близкими, а в восьмой главе много расставаний. Потеряют друг дру­га Онегин и Татьяна, расстанется с ними поэт, и с нами, читателями, он тоже простится в этой главе. Но прежде чем мы закроем последнюю страницу романа, наш Пуш­кин, уже не мальчик, а зрелый человек, столько дум пе­редумавший, столько чувств перечувствовавший, щед­ро - как только он умеет щедро - подарит нам и мысли свои, и чувства.

В восьмой главе Пушкин не уходит со страниц ро­мана. Он впрямую разговаривает с читателем, он не оста­вляет героев, потому что им трудно; он хочет помочь им жить - и нам тоже; он с открытой душой раздает нам то богатство, которое накапливал всю жизнь: мудрость и чистоту своего сердца...

В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал...

Я люблю Пушкина вот за это удивительное сочета­ние простоты и величия - он был мальчишкой, как все, он «читал охотно» веселую и не очень приличную книгу римского писателя Апулея и не хотел читать серьезного Цицерона, «полагавшегося» по программе... Он расцве­тал «безмятежно в садах Лицея», потому что, как ни много у детей своих трудностей, их восприятие мира все-таки, как правило, светло и... вот именно, разве най­дешь другое слово, именно безмятежно! Мальчишка как все - но уже поэт, потому что

В те дни в таинственных долинах, Весной, при кликах лебединых, Близ вод, сиявших в тишине, Являться муза стала мне.

Светлый звон слышится в первых восьми строчках главы, описывающих безмятежное и поэтическое детство. Короткие, прозрачные слова первого четверостишия о простом, обычном детстве сменяются длинными, возвы­шенными, когда в мир детства входит Поэзия: таинствен­ные долины; клики лебединые; воды, сиявшие в тиши­не... И как точно описано именно Царское Село!

Моя студенческая келья Вдруг озарилась: муза в ней Открыла пир младых затей, Воспела детские веселья, И славу нашей старины, И сердца трепетные сны.

145

Когда мне говорят «реализм» - я вспоминаю не дол­гие, подробные описания комнат, людей, полян, которые читала у других писателей, а эти вот легкие, шутливые строчки, по которым можно изучить историю русской ли­тературы. В одной строфе - семь лет жизни гениального мальчика, и мы все узнали из этой строфы: г д е он рос и к а к, ч т о любил, прилежно ли учился, в какой

6 Н. Долинина

маленькой комнате (похожей на монашескую келью) жил, а главное - о чем думал, о чем писал... Точность абсолют­ная, необыкновенная: к каждому слову можно подобрать, так сказать, факты: муза «воспела детские веселья» - вспом­ните стихотворение «Пирующие студенты» с привычной на­смешкой над бедным Кюхлей:

Вильгельм, прочти свои стихи, Чтоб мне заснуть скорее.

Или прямо перекликающееся с написанными через пятнадцать лет онегинскими строками послание Пущи­ну: «Веселье, будь до гроба сопутник верный наш!»

Муза воспела «славу нашей старины» - вот они, зна­менитые, читанные в присутствии Державина «Воспоми­нания в Царском Селе». А уж «сердца трепетные сны» - чуть не в каждом стихотворении: «К Наташе», «К живо­писцу», «Пробуждение», «Морфей», «Желание»...

Но уже тогда, в Лицее, четырнадцатилетний маль­чик знал, на какой путь вступает, понимал, что есть судь­ба поэтов в злом мире: «Их жизнь - ряд горестей, гремя- ща слава - сон», и все-таки выбрал себе этот путь - не другой. И пошел по своему пути, не отступая...

Мы снова возвращаемся к вопросу, который ставит жизнь перед каждым: как жить - легко и бездумно или трудно, но полной жизнью? Для Пушкина жизнь всегда была праздником - как бы горько ни было порой угоще­ние на этом празднике. И не случайно уже в детстве муза его устраивает «пир младых затей» - праздник дружбы, любви, творчества, веселья, наслажденья природой - бо­гатство необычайное принесла ему муза! А он не хотел хранить это богатство для себя одного.

Я музу резвую привел На шум пиров и буйных споров... ...И молодежь минувших дней За нею буйно волочилась, А я гордился меж друзей Подругой ветреной моей.

Тридцатилетний Пушкин, имеющий цензором само­го царя, не может ничего больше рассказать о той свет­лой эпохе, сыном которой он был и остался, - о «буйных спорах» декабристов, поклонявшихся его музе... Но и здесь он успевает сказать так много: «А я гордился меж друзей...» - где друзья? Погибли, сосланы, заточены в сырые казема­ты, объявлены государственными преступниками! А он по­мнит их, несет свет их дружбы, гордится их любовью к сво­ей музе...

Но я отстал от их союза И вдаль бежал... Она за мной. Как часто ласковая муза Мне услаждала путь немой Волшебством тайного рассказа!

Не только внешние факты биографии поэта переданы в начале восьмой главы: ссылка, Кавказ, Крым, Молдавия - но, главное, внутренний его мир, движение творческой мысли, развитие души его - все в этих строч­ках.

Молодой Пушкин на юге был романтиком. Зрелый Пушкин - реалист, описывая это время, вспоминает и прежние слова: «услаждала», «волшебством», «во мгле ночной», «немолчный шепот»... Но вот - после того, как муза «смиренные шатры племен бродящих посещала, и между ими одичала», -

Вдруг изменилось все кругом, И вот она в саду моем Явилась барышней уездной, С печальной думою в очах, С французской книжкою в руках.

И снова перед нами - зрелый Пушкин, автор «Оне­гина». Только пять строф понадобилось ему, чтобы вспомнить всю свою жизнь - нелегкую и счастливую, пе­реполненную бедами и радостями. Есть немало людей, уходящих от своей молодости без оглядки, - зачем хра­нить свежую наивность юных дней, без нее проще... Есть другие - они несут юность свою в сердце до гроба, оста­ются верны ей.

Таков Пушкин. Все, что он очень серьезно скажет нам о трудной жизни взрослого человека, - все окрашено чис­тым светом его юности, который он пронес через жизнь. Была молодость - она ушла. Были друзья - их погубили.

Но осталась память о них, верность этой памяти, тому делу, за которое они отдали жизнь, пошли в нерчинские рудники. Осталась муза. Она неизменна, она всегда останется честной и светлой, везде поможет жить.

И ныне музу я впервые На светский раут привожу...

В первой главе мы видели петербургский бал глаза­ми Пушкина - но мельком, в сущности, с улицы, через окно: «По цельным окнам тени ходят...» Мы успели уви­деть, как вошел Онегин, как «летают ножки милых дам», но не видели петербургского света близко и не слышали его суждений. Теперь, в восьмой главе, нас приводят на «светский раут» вместе с музой и заставляют смотреть вокруг ее любопытным и чистым взглядом. Но ведь и этот взгляд - пушкинский! Он, проведший в свете молодость, увлекавшийся «шумной теснотою», отвергнувший это увлечение, как многие другие, отлично знающий цену очарованиям и разочарованиям света, - он умеет взгля­нуть свежо, беспристрастно на то, что хорошо знакомо, и поделиться с любопытным читателем не только опы­том своим, но и новизной восприятия!

В свете многое привлекательно. Мы вместе с музой любуемся

шумной теснотою, Мельканьем платьев и речей, Явленьем медленным гостей Перед хозяйкой молодою, И темной рамою мужчин Вкруг дам, как около картин.

Не случайно же Пушкин почти дословно повторяет слова, найденные в первой главе: опять «шумная тесно­та» - атмосфера вечного праздника, легкости, веселья... И музыка - медлительная мелодия старинного танца зву­чит в пушкинских строках: «мельканье», «явленье мед­ленное» - слышатся неторопливые звуки полонеза...

Гоголь, издеваясь над балом в губернском городе N, сравнивает мужчин в черных костюмах, кружащихся во­круг дам в светлых платьях, с мухами на сахаре! Пушкин любуется живописной картиной бала, он видит «темную

раму мужчин вкруг дам»... Чистому взгляду музы не про­сто интересна, но и приятна внешняя сдержанность и красота светского сборища. Но...

Но это кто в толпе избранной

Стоит безмолвный и туманный?

Для всех он кажется чужим.

Мелькают лица перед ним

Как ряд докучных привидений.

Пушкин умеет смотреть сразу за всех: и за нас с вами, только на сцене видевших балы, и за свою «музу резвую», и за Онегина, знающего цену и внешней красоте света, и внутренней его низости. «Для всех он кажется чужим». Это новость. Онегину первой главы свет наскучил, опо­стылел, но он был там своим. А теперь - он чужой, и ему привычные лица кажутся «рядом докучных привидений».

Пушкин забрасывает читателя вопросами - и не так уж просто догадаться, от кого исходит каждый из этих вопросов:

Зачем он здесь?

Кто он таков? Ужель Евгений?

Ужели он?.. Так, точно он.

- Давно ли к нам он занесен?

Самый главный из этих вопросов и бесспорно при­надлежащий Пушкину - вот какой: «Зачем он здесь?» Мы не видели Онегина три года. Мы расстались с ним в горь­кую, переломную минуту его судьбы - он отказался от люб­ви, убил друга и ужаснулся тому, что совершил. Где он был эти три года, о чем думал, что чувствовал - мы не знаем. Но «зачем он здесь»? Мы все-таки верим в Онегина, в его душу, и очень не хочется думать, что здесь, в свете, он най­дет себе место и успокоение. Пушкин сам себя спрашивает и сам себе отвечает: «Ужели он?.. Так, точно он». Но в размышления поэта врывается другой голос, холодный, иронический голос светского человека: «Давно ли к нам он занесен?» И это «к нам», и то, что Онегин «занесен» ка- ким-то роком, судьбой, как будто не своей волей, не сам приехал, а занесен, - все это развивает уже высказанную мысль: «Для всех он кажется чужим». Пересуды светских франтов злы и разнообразны:

Все тот же он иль усмирился? Иль корчит так же чудака? Скажит, чем он возвратился? Что нам представит он пока?

Здесь каждое слово расширяет и углубляет пропасть между Онегиным и обычным светским человеком. Поче­му, спрашивается, он должен «усмириться»? Значит, в прежние годы, живя в свете, Евгений уже раздражал окружающих своей необычностью? Да, конечно, раз о нем говорят резкое слово: «корчит чудака».

Главная доблесть всякого мещанина - самолюбова­ние, самовосхваление. Те, кто не похожи на него, кажут­ся ему чудаками: разве можно искренне не хотеть похо­дить на него? Значит, все, кто не похожи на него, что-то из себя «корчат». И не случайно светские пошляки спра­шивают: «Чем ныне явится?» - ч е м, а не кем.

Предположения о том, каким «явится» теперь Евге­ний, сыплются одно за другим:

Чем ныне явится? Мельмотом, Космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой, Иль маской щегольнет иной...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Свет старается подогнать Онегина под привычный шаблонный тип - то, что человек может быть не таким, как все, и в то же время самим собой, непонятно свету. Все, что не похоже на общий уровень, объявляет­ся маской, и никому не приходит в голову, что именно люди общего уровня - маски, а те, кто не похож на них, - живые...

И, конечно, как всякая ограниченная душа, человек света считает себя всеведущим и дает указания:

Иль просто будет добрый малый, Как вы да я, как целый свет? По крайней мере мой совет: Отстать от моды обветшалой.

(Разрядка моя. - //. Д.)

Посредственность страх как не любит тех, кто выде­ляется. Ей обязательно нужно, чтобы все были похожи друг на друга, чтобы все были «средними», обычными, не «выскакивали»... Вот и советуют Онегину быть «добрым ма­лым», как все...

Пушкин стоял в стороне и слушал, как судили о его герое. Он терпел, пока Онегина называли то космополи­том - гражданином вселенной, то патриотом, то Гароль­дом - разочарованным героем Байрона, то квакером - религиозным сектантом... Но когда Онегину начали со­ветовать и указывать, как жить, Пушкин не выдержал и ворвался в разговор:

Знаком он вам? - И да и нет.

Это очень важная строчка. Да, конечно, Евгений знаком свету: он провел в нем восемь лет, и жизнь его была на виду у всех - «однообразна и пестра», как у «доб­рых малых». Но что-то в нем и раньше было не такое, как у других. А теперь, после трехлетнего отсутствия, может, разрослась в нем эта непохожесть на других? Вот почему человек света отвечает: «И да и нет». А Пушкин уже не хочет остановиться, уже бросился в бой за свое­го героя:

Зачем же так неблагосклонно Вы отзываетесь о нем?

За то ль, что мы неугомонно Хлопочем, судим обо всем...

Кто это - мы? Люди вообще? Или люди в пышном петербургском зале? Хотелось бы ответить: конечно, толь­ко светские бездельники. Но ведь и сейчас мы умеем - все еще умеем «неугомонно» и скоропалительно судить о тех, кого считаем странными! А Пушкина возмущает,

Что пылких душ неосторожность Самолюбивую ничтожность Иль оскорбляет, иль смешит, Что ум, любя простор, теснит, Что слишком часто разговоры Принять мы рады за дела, Что глупость ветрена и зла, Что важным людям важны вздоры, И что посредственность одна Нам по плечу и не странна?

Строфы IX-XI восьмой главы едва ли не самые важ­ные в романе. Они написаны подряд, без кавычек, и мы не сразу догадываемся, что говорит их вовсе не один че­ловек. Это принципиальный, идейный спор Пушкина с человеком из враждебного, ненавистного ему мира; это - два прямо противоположных мировоззрения.

Вмешавшись в светскую беседу об Онегине, Пушкин в строфе IX горько смеется над тем идеалом, который создали себе «важные люди». Посредственность, самолю­бивая ничтожность - вот кто счастлив, вот кто не вызы­вает удивления или недовольства. «Молчалины блажен­ствуют на свете!»

И сейчас же - в строфе X - эта самая посредствен­ность отвечает поэту, рисуя свой идеал:

Блажен, кто смолоду был молод, Блажен, кто вовремя созрел, Кто постепенно жизни холод С летами вытерпеть умел; Кто странным снам не предавался, Кто черни светской не чуждался...

«Смолоду был молод» и «вовремя созрел» - ведь это же тот самый тип человека, который забыл, предал свою юность, оставил «на дороге» ее идеалы и пошел дальше без них.

Жизнь, как у всех, расчисленная заранее, без неожи­данностей, без взлетов, без падений:

Кто в двадцать лет был франт иль хват,

А в тридцать выгодно женат;

Кто в пятьдесят освободился

От частных и других долгов,

Кто славы, денег и чинов

Спокойно в очередь добился...

Нам вполне знакомы такие люди. Вот Молчалин «в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгод­но женат». Вот Скалозуб «славы, денег и чинов спокойно в очередь добился». Конечно, каждый из них «жизни холод с летами вытерпеть умел»! Конечно, ни один из них «странным снам не предавался»! Но были ведь и дру­гие люди. Они добивались славы не в очередь - му­жеством, трудом, талантом. Они «предавались странным снам» и шли за эти «сны» на каторгу. Мы знаем таких людей и в книгах, и в жизни. Это Пьер Безухов и Андрей Болконский, это Пестель и генерал Волконский, полу­чивший высокий чин совсем молодым, это сам Пушкин он не хотел терпеть холод жизни и, конечно, не был сре­ди тех,

О ком твердили целый век: N.N. прекрасный человек.

Пушкин не просто смеется над взглядами своего про­тивника, он очень серьезно размышляет о них, спорит с ними. Настойчиво, дважды повторенное «блажен» сно­ва возвращает к тому, о чем Пушкин много раз застав­лял нас думать, - и правда: блажен, кто живет, как все, не выходя из общепринятых норм, так ему легко, так спо­койно!

Но грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана, Что изменяли ей всечасно, Что обманула нас она...

Что можно противопоставить сытому, убедительно­му идеалу пошлого человека? Как объяснить ему, что его размеренная жизнь, которой он так доволен, жалка, убий­ственна, недостойна? Пушкин находит самое веское до­казательство: нельзя предавать молодость! Нельзя - по­тому что как бы ни был ты доволен собой и сытым, без­бедным, бессмысленным своим существованием, как бы ни презирал всех, кто мыслит и живет иначе, - может, может наступить день, когда страшно станет от того,

Что наши лучшие желанья, Что наши свежие мечтанья Истлели быстрой чередой, Как листья осенью гнилой.

Пушкину никогда не пришлось остановиться в ужа­се перед своей жизнью; он остался молодым навсегда; он доказал нам:

Несносно видеть пред собою Одних обедов длинный ряд, Глядеть на жизнь, как на обряд...

В первой главе Пушкин и Онегин были очень раз­ные. Какие они теперь? Оба немало пережили за прошед­шие годы, оба познали горечь утрат и разочарований... Стали они ближе друг другу, чем раньше, или совсем ра­зошлись?

Окончательный текст романа - восемь глав - не дает нам ответа на вопрос, где был Онегин целых три года. Но сохранились отрывки из путешествия Онегина: ведь Пушкин сначала предполагал, что роман будет состоять из девяти глав: восьмая расскажет о странствиях Онеги­на, а девятая - о его встрече с Татьяной в Петербурге. Отрывки из путешествия Онегина помогают понять, что пережил он, к чему пришел, с каким душевным грузом явился в большой свет осенью 1824 года.

Даже самый маршрут Онегина интересен: Москва- Нижний Новгород - Астрахань - Кавказ - Крым - Одес­са... Евгений, ничего не видевший, кроме Невского про­спекта да своего поместья, узнает теперь свою страну, ее историю, не может не задуматься о ее прошлом и на­стоящем. Символ русской вольности - Новгород Вели­кий, Волга и «разбойные» песни бурлаков про Стеньку Разина, Кавказ с цветом русского офицерства, пропи­танного южно-декабристскими настроениями, наконец, Одесса весной и летом 1824 года - не раньше и не поз­же, чем там был Пушкин... Умный Онегин, да еще в том состоянии душевного потрясения, в котором он отпра­вился странствовать, не мог остаться равнодушным к огромному множеству навалившихся на него впечат­лений. Он не может не сравнивать старый, мятежный Новгород с нынешним, торгашеским, где «всюду мер­кантильный дух». Он видит на Кавказских водах раз­ных больных: и раненных в сраженьях, и наживших свои хворости бездельем, светской суетней... Пушкин много раз переделывал путешествие Онегина; трудно ему было: перо толкалось в запрещенные темы... По сохранив­шимся многочисленным наброскам мы видим, что поэт твердо решил познакомить своего героя с родиной: Оне­гин видел и аракчеевские военные поселения, и нищие деревни, и так опостылевшие самому Пушкину россий­ские дороги...

Разумеется, все это не развеселило Евгения. Через все его путешествие проходит горькое восклицание: «Тоска!» Страшно делается, когда вникаешь в мысли молодого здорового человека:

Зачем я пулей в грудь не ранен? Зачем не хилый я старик, Как этот бедный откупщик? Зачем, как тульский заседатель, Я не лежу в параличе? Зачем не чувствую в плече Хоть ревматизма? - Лх, создатель! Я молод, жизнь во мне крепка; Чего мне ждать? Тоска, тоска!..

Эти мысли Онегина по-разному рассматриваются литературоведами. Одни видят в них все то же недоволь­ство жизнью, ту же опустошенность, с какими Евгений весной 1820 года ехал в деревню к дяде. Другие считают, что причины тоски Онегина изменились: он познакомил­ся со своей страной, увидел и понял ее страдания, муча­ется от бессилия помочь ей, от того, что не видит для себя осмысленной жизни, осмысленной борьбы...

Мне кажется более правильным считать, что Евге­ний приезжает в Петербург обновленным. Он так много увидел и глазами, и сердцем, что не мог не измениться. Доказательства этому мы найдем и в самом тексте вось­мой главы.

Итак, встретив Онегина в Петербурге, Пушкин ко­ротко напоминает нам всю его жизнь: «убив на поединке друга» - теперь, по прошествии трех лет, нет сомнений, что Ленский был ему именно другом, а не врагом, -

Убив на поединке друга, Дожив без цели, без трудов До двадцати шести годов, Томясь в бездействии досуга... ...Оставил он свое селенье...

После трех лет странствий

Он возвратился и попал, Как Чацкий, с корабля на бал.

Почему - как Чацкий? Зачем понадобилось сравнивать Онегина именно с Чацким? Очевидно, потому, что при име­ни Чацкого прежде всего возникает мысль о непримиримой вражде к обществу, о глубокой внутренней жизни, которой не было у Онегина раньше...

Пушкин уважает своего читателя. Не навязывает ему разжеванных истин, а легко, между прочим, сообщает очень важные вещи и верит: читатель задумается - и пой­мет: не станет он зря поминать Чацкого - значит, есть что-то общее между ним и Онегиным, кроме возвраще­ния из дальних странствий. Что же?

Только успеешь задать себе этот вопрос, как Онеги­на уже нет - отошел, стоит где-то за колонной, наблюда­ет, что происходит на бале.

Но вот толпа заколебалась, По зале шепот пробежал... К хозяйке дама приближалась, За нею важный генерал.

Опять - «важный», и опять вовсе не сказано, что ста­рый генерал!

Пушкин любит Татьяну - и, пожалуй, нигде это так не чувствуется, как здесь, в восьмой главе. Именно та­кой описывает он ее, какой, вероятно, хотел бы видеть свою жену:

Она была нетороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаний на успех, Без этих маленьких ужимок, Без подражательных затей... Все тихо, просто было в ней...

Здесь, как и во второй главе, Пушкин описывает, ка­кой не была Татьяна, без чего обходилась: не тороплива, не холодна, не говорлива... Четыре строки подряд начи­наются предлогом без... Татьяна выделяется в большом свете своей простотой, естественностью.

Умный поэт Катенин писал Пушкину, что переход Та­тьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, ока­зался неожиданным. И Пушкин согласился с ним. А я беру на себя смелость не согласиться с Пушкиным - потому что вижу в этом описании ту самую Татьяну, которую мы узна­ли и полюбили еще в третьей главе, которую уже тогда любил Пушкин и не сумел полюбить Онегин. Ведь и тог­да была она «не холодна, не говорлива», «без притязаний на успех», уже тогда «все тихо, просто было в ней». Чем сумела она так поставить себя в свете, что

К ней дамы подвигались ближе;

Старушки улыбались ей;

Мужчины кланялися ниже...

Чином мужа? Но ведь не самый же важный он был из всех генералов! Пушкин и сам объясняет: в ней не было безвкусицы, вульгарности. А такой она была и раньше, в деревне. Мне кажется: Татьяна именно тем и победила свет, что не боялась его, не заискивала перед ним, а была к нему равнодушна, жила своей жизнью, далекой от этого мира пересудов и мелких, злобных радостей...

Восьмая глава вызывает больше всего споров и раз­нообразных толкований. Это естественно; такова особен­ность пушкинского романа: он сообщает читателю фак­ты, события, поступки героев и почти не дает психо­логического обоснования этих событий, поступков, фактов. Изменилась Татьяна только внешне или внутрен­не тоже? Что за человек ее муж? Почему Онегин, не по­любивший Татьяну в деревне, теперь охвачен такой все­поглощающей страстью? На все эти вопросы Пушкин не дает однозначного, окончательного ответа, предоставля­ет читателю право додумывать самому...

«Всех выше и нос и плечи подымал вошедший с нею генерал!» Принято считать на основании этих строк, что муж Татьяны спесив, не очень умен, самодоволен. А я вижу в этих строчках другое: он гордится не чинами и звездами, а женщиной, которую любит, - разве это не пре­красно?

При всем равноправии в общественной жизни, в труде, в дружбе - все равно есть от века и будут всегда разные нормы поведения для мужчин и женщин. И так же, как всегда неприятно видеть женщину или девушку, не умеющую сдержать проявлений своей любви, - так же всегда прекрасен мужчина, не скрывающий своего преклонения перед любимой. Ничего уж тут не поделаешь; это неравенство остается...

Онегин узнает Татьяну сразу, но не может пове­рить... чему? Не тому, что она изменилась. Зная жизнь света, он может себе представить, как трудно было не­богатым Лариным выбраться хотя бы в Москву. Где мог­ла познакомиться Татьяна с блестящим генералом? Как сумел он оценить ее, если сам Онегин... оценил, но побо­ялся ошибиться! Не изменения в характере или внешно­сти Татьяны, но изменения в ее судьбе кажутся ему неве­роятными. На вихрь вопросов лучше всего ответит сам генерал.

«Скажи мне, князь, не знаешь ты, Кто там в малиновом берете С послом испанским говорит?» -

еще лениво, длинно спрашивает Онегин, уверенный, что ошибся. Он говорит князю «ты» - и это лишнее доказа­тельство того, что муж Татьяны вовсе не старик. Князь настроен благодушно:

- Ага! Давно ж ты не был в свете. Постой, тебя представлю я. - «Да кто ж она?» - Жена моя.

Что-то дрогнуло в Онегине. Но, может... может, это еще не она? Во всяком случае, от ленивого тона не оста­лось и следа. Вопросы, восклицания сыплются быстро, коротко:

«Так ты женат! не знал я ране!

Давно ли?» - Около двух лет.

«На ком?» - На Лариной. - «Татьяне!»

Вот уже и нет никаких сомнений. И это восклица­ние: «Татьяне!» - сколько в нем.*. нет, не удивления, а го­речи; не просто самолюбивого чувства: вот, мол, люби­ла меня, а вышла замуж за другого, - чего-то гораздо более глубокого и сложного, чему Онегин еще не умеет найти названия...

Князь подходит К своей жене и ей подводит Родню и друга своего.

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Родня, конечно, может быть любого возраста. Но друзья обычно бывают хоть приблизительно сверстни­ками - так опять рушится оперная версия о старом муже. Но вот здесь, при первой же встрече в свете, мы видим то новое, что появилось в Татьяне: она стала сдержанной,

Ей-ей! не то чтоб содрогнулась

Иль стала вдруг бледна, красна...

У ней и бровь не шевельнулась;

Не сжала даже губ она.

Законы света жестоки. Если не подчиняться им, они сомнут человека. Татьяна выполнила эти законы только в одном: заперла свою душу так крепко, что до нее не добраться теперь - даже Онегину.

А Онегин, который так ловко умел скрывать напуск­ные страсти, вовсе не умеет таить настоящую, когда она пришла к нему впервые... Ему уже нет дела до того, что творится на бале, он весь в сомненьях:

Ужель та самая Татьяна...

...Та девочка... иль это сон?..

Много раз повторялось - и в разговорах о романе, и в серьезных книгах о нем, - что Онегина привлекли те­перь в Татьяне именно ее холодная сдержанность, ее по­ложение в свете; что он бы опять не заметил ее, встретив в деревенском саду. Я не верю этому.

С Онегиным происходит что-то новое: таким мы его еще ни разу не видели.

Он оставляет раут тесный,

Домой задумчив едет он;

Мечтой то грустной, то прелестной

Его встревожен поздний сон.

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Показные страсти его молодости не тревожили душу, не заставляли задумываться и мечтать. Теперь не то. Те­перь он, как и всякий влюбленный, занят «ею» непре­рывно - и так за душу берет это местоимение вместо име­ни: «Боже! к ней!..», которым Пушкин заставляет свое­го герой проговориться, открыть свою страсть.

Что с ним? В каком он странном сне! Что шевельнулось в глубине Души холодной и ленивой? Досада? суетность? Иль вновь Забота юности - любовь?

Почему нам так хочется, чтобы Онегин полюбил Та­тьяну, чтобы из трех предположений, высказанных Пуш­киным, верным оказалось последнее? Ведь любовь к за­мужней женщине не принесет Евгению счастья. Но опять- таки - что есть счастье? Покой? Тогда, конечно, не сле­дует Онегину влюбляться в Татьяну. Но если счастье - вовсе не в покое, а, наоборот, в полноте жизни со всеми ее тревогами, - тогда... тогда становится понятно, поче­му каждый читатель, молодой и старый, счастливый и несчастливый, желает Онегину мучений любви, а не ме­лочных переживаний досады или суетности. Мучения не замедлили явиться.

Онегин вновь часы считает, Вновь не дождется дню конца. Но десять бьет; он выезжает, Он полетел, он у крыльца, Он с трепетом к княгине входит...

Трепетное состояние Онегина передано всего не­сколькими словами: «он выезжает - он полетел - он у крыльца...» но мы видим: жизнь Евгения превратилась в сплошное ожидание встречи, он напряжен, он летит вперед, навстречу страданиям и радостям настоящей люб­ви, не рассуждая и не оглядываясь...

На вечере у Татьяны собирается «цвет столицы». Пушкин старается быть объективным: в гостиной кня­гини «легкий вздор сверкал без глупого жеманства», тут можно было даже услышать «разумный толк без по­шлых тем», а к мужу Татьяны Пушкин явно относится с симпатией:

С Онегиным он вспоминает Проказы, шутки прежних лет. Они смеются...

Да, Татьяна вышла замуж без любви. Но ведь не могла она - такая, какой мы ее знаем, - связать свою жизнь с че­ловеком низким, мелким. Вот гости, собирающиеся в гос­тиной Татьяны, - другое дело. Раз уж княгиня и князь живут в свете, они вынуждены принимать «необходимых глупцов». Как бы они ни отбирали лучших людей, как бы ни старались сохранить в своем доме «разумный толк», - пошлость про­никает к ним то в виде «на все сердитого господина», то в другом обличье:

Тут был Проласов, заслуживший

Известность низостью души...

И этих двух строк было бы достаточно для исчер­пывающей характеристики мира, где живет Татьяна, где предстоит жить и любить Онегину. Одна фамилия чего стоит: Проласов! Да еще «заслуживший известность ни­зостью души» - и, несмотря на это, а может быть, благо­даря этому, всеми принимаемый почтенный гость! Ка­ков же свет, если уважаемые в нем люди - Проласовы!

Но мой Онегин вечер целый

Татьяной занят был одной...

Пушкин нисколько не приукрашивает своего героя. Он признает, что Евгений думал о равнодушной кня­гине, а не о «девочке несмелой». И все-таки Татьяна привлекла его не пышным положением, а той душев­ной силой, которую Онегин увидел и почувствовал в ней. Пушкин знает психологию человеческую, и муж­скую в особенности:

Запретный плод вам подавай:

А без того вам рай не рай, -

горько шутит он. Но в размышлениях Онегина о Татьяне (на этот раз они сливаются с авторскими размышления­ми) видно и глубокое понимание того, что произошло:

Как изменилася Татьяна!

Как твердо в роль свою вошла!

Не просто изменилась, но «вошла в роль» - значит, Онегин понимает, что на самом деле Татьяна осталась прежней, что в душе ее, под маской равнодушной княгини, «законодательницы зал», живет та же «девчонка не­жная», грустившая о нем «во мраке ночи», цельная, чистая, любящая, страдающая.

Любви все возрасты покорны...

Эта строчка стала поговоркой, ее повторяют, не вдумы­ваясь, а между тем она начинает одну из самых трагических и самых глубоких строф романа. Автор либретто оперы «Евгений Онегин» позволил себе чрезвычайно вольно по­ступить с мудрыми пушкинскими строками. У него все просто: «Любви все возрасты покорны, ее порывы благо­творны и юноше во цвете лет, едва увидевшему свет, и за­каленному судьбой бойцу с седою головой...»

Здесь не только приписаны к двум пушкинским строч­кам просто плохие стихи, но искажена пушкинская мысль. Получилось этакое развеселое: любите, друзья, любовь во всяком возрасте приносит одну только радость... У Пушки­на все совсем иначе:

Любви все возрасты покорны; НО ЮНЫМ, ДЕВСТВЕННЫМ СЕРДЦАМ ЕЕ ПОРЫВЫ БЛАГОТВОРНЫ, Как бури вешние полям: В дожде страстей они свежеют, И обновляются, и зреют - И жизнь могущая дает И пышный цвет и сладкий плод.

Да, в юности любовь легка, и даже страдания ее лег­ки. Не только потому, что молодому человеку все в жиз­ни проще: он полон сил, веры в людей, в свое счастье - но и потому, что молодой человек в принципе одинок; он сам по себе, и отдать себя, свою душу, свою жизнь другому человеку - его естественная потребность; он этим никому не причиняет зла; он свободен...

Но в возраст поздний и бесплодный, НА ПОВОРОТЕ НАШИХ ЛЕТ, ПЕЧАЛЕН страсти мертвой след: Так бури осени холодной В болото обращают луг

И обнажают лес вокруг.

(Выделено мною. - Н. Д.)

Любовь зрелого человека трагична. Всегда. Как в пуш­кинское время, так и в наше. И не только потому, что зрелый человек чаще всего имеет семью, которая становится не­счастной, если он ее оставляет (так и здесь: Онегин свобо­ден, но у Татьяны есть муж, который любит ее и гордится ею). Это очень страшно - купить свое счастье ценой несча­стья близкого человека.

Но дело не только в этом. Зрелый человек обреме­нен опытом, которого нет у молодого: он то не верит сво­ей любви, то не верит чувству другого, боится потерь, разочарований; он устал страдать; ему уже дороже «по­кой и воля», чем «бурные волненья», он знает, какие муки может принести настоящая любовь, и страшится этих мук, он уже испытал все, к чему молодой человек стре­мится: горечь утрат и разлук, унижение ожидания, опус­тошенность потери...

Страшно зрелому человеку испытать любовь. Пуш­кин знает это, и Онегин тоже знает. Но - поздно! Сердце Евгения, закрытое для творчества, для любви, для тоски по делу, равнодушное сердце разочарованного денди, пе­реполнилось новыми чувствами еще во время путеше­ствия. Он возродился к жизни, а возродившись, полю­бил ту самую женщину, которую не умел любить преж­де, которая суждена ему судьбою.

Сомненья нет: увы! Евгений В Татьяну как дитя влюблен; В тоске любовных помышлений И день и ночь проводит он.

В письме Татьяны к Онегину Пушкин точно и тон­ко передал смятение, тоску, надежду влюбленной девуш­ки. Но ему самому была ближе и понятней зрелая страсть Онегина. Он писал восьмую главу тридцатилетним, он испытывал ту же опасную, трагическую и непреодоли­мую любовь зрелого человека, что и его герой... И мне, когда я читаю о любви Онегина, видится Пушкин с его нелегкой любовью к Гончаровой:

Ума не внемля строгим пеням, К ее крыльцу, стеклянным сеням Он подъезжает каждый день; За ней он гонится как тень... ...Она его не замечает, Как он ни бейся, хоть умри. Свободно дома принимает, В гостях с ним молвит слова три...

Читатели романа давно обратили внимание на очень простое его построение. Главные герои - ОН и ОНА - ме­няются ролями к концу книги. Сначала ОНА любит ЕГО, а ОН не замечает ЕЕ, ОНА пишет ЕМУ письмо и выслу­шивает ЕГО проповедь... Потом ОН любит ЕЕ, а ОНА не замечает ЕГО, ОН пишет ЕЙ письмо и выслушивает ЕЕ проповедь - только и всего... Но это простое построе­ние только подчеркивает сложность человеческих пережи­ваний, внешне укладывающихся в такую нехитрую схему. И может быть, читая письмо Онегина, мы, как никогда еще раньше, убеждаемся в справедливости пушкинской мыс­ли: каждый человек неповторимо индивидуален, он - чудо... Нигде так глубоко, так полно не раскрывается ха­рактер человека, как в любви: насколько же возвышенная любовь юной, неопытной Татьяны не похожа на возвы­шенную же любовь зрелого Онегина! И насколько глубже и прекраснее чувство Онегина!

Он начинает письмо очень похоже - конечно, по мысли, а не по словам - на письмо Татьяны:

Предвижу все: вас оскорбит Печальной тайны объясненье. Какое горькое презренье Ваш гордый взгляд изобразит!

Сразу вспоминается:

Я к вам пишу - чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать.

Онегин, как и Татьяна в свое время, начинает пись­мо с попытки как-то объяснить свой поступок, старает­ся писать сдержанно и даже не очень искренне:

Случайно вас когда-то встретя, В вас искру нежности заметя, Я ей поверить не посмел...

Какая же тут «искра нежности», если Татьяна не скрывала от него своей любви, огромного чувства, кото­рому он не хотел поверить... Вот где прорывается правда:

Свою постылую свободу Я потерять не захотел... ...Я думал: вольность и покой Замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан!

Через несколько лет, в 1834 году, Пушкин, уже же­натый на Гончаровой, снова придет к убеждению, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля». Теперь же, в 1830 году, и он, и его герой стремятся к бурям, надеют­ся на их освежающую силу...

Татьяна начала свое письмо сдержанно, на «вы» - и не выдержала холодного тона: «То воля неба: я твоя; вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой...» Онегин не заменяет «пустого вы сердечным ты», но и он, начав письмо спокойно, не выдерживает холодного тона, и мучительная страсть прорывается в его письме;

Нет, поминУтно Видеть Вас, ПоВсюдУ сЛедоВать за Вами, УЛыбку Уст, дВиженье гЛаз Ловить ВЛюбленными гЛазами..,

(Выделено мною. - Н. Д.)

Вдруг теперь, через столько лет, в письме Онегина начинает звучать нежная мелодия Ленского: в - л - у... Все, что он видел и пережил в жизни, весь опыт его вло­жен в эту любовь - последнюю его надежду...

Маяковский, по рассказам друзей, любил читать письмо Онегина наизусть и без конца повторял строки:

Я знаю: век уж мой измерен; Но чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я...

Когда мы говорим: «утром» - то противоположное понятие: «вечером». Привычный контраст: день-ночь, утро-вечер. Но Онегину не дожить до вечера, это очень долго.

Я УТРОМ должен быть уверен, Что с вами ДНЕМ увижусь я.

(Выделено мною. - Я. Д.)

Трудно писать такое письмо человеку, чью любовь ты отверг. Еще труднее понимать, что человек этот со­всем тебя не знает и может не поверить, увидеть «затеи хитрости презренной» там, где кипит мучительное и глубокое чувство... Трудно и потому, что каждому че­ловеку свойственно свое чувство, свои страдания считать исключительными. А Онегин, при всем уме, обыкновенный человек, и он считает истинным только свой опыт:

Когда б вы знали, как ужасно Томиться жаждою любви, Пылать - и разумом всечасно Смирять волнение в крови... ...А между тем притворным хладом Вооружать и речь и взор, Вести спокойный разговор, Глядеть на вас веселым взглядом!..

Как будто Татьяна не знает всего этого! Как будто ей не приходилось «смирять волнение в крови» и «вести спокойный разговор»; как будто сам Онегин не рассер­дился, когда она не сразу сумела сдержать себя на име­нинах!

Теперь ему даже подумать страшно о тех временах, когда он отверг свою любимую. Он не может понять себя самого, каким был он тогда, - не может, потому что те­перь он другой.

Если бы он, такой, как теперь, встретил Татьяну в деревне! Может, были бы они счастливы; может, и Лен­ский остался бы жив... Но увы, так вот и случается в жиз­ни: опыт приходит слишком поздно, и горько приходит­ся каяться за необдуманные поступки, и ничего в жизни нельзя повернуть вспять...

Татьяна не верит Онегину. Что она знает о нем? Каким представляет его? Таким, какого увидела в «опустелом ка­бинете» три года назад, на страницах его книг; в саду, когда пели девушки и сердце ее трепетало, а Онегин был холоден и многословен... Теперь она читает его письма - и не верит им. (Ведь Онегин написал Татьяне не одно письмо: «Ответа нет. Он вновь посланье. Второму, третьему письму ответа нет».) Почему же мы, читая письмо Онегина, видим в нем неподдельную муку, настоящую любовь, а Татьяна не видит или не хочет видеть?

Может быть, ее жизнь в свете дала ей печальный опыт познания людей: ей уже известно, что мелкие чув­ства могут внешне выглядеть так же, как истинные... Может быть, жизнь в свете научила ее не верить лю­дям - так считают некоторые исследователи творчества Пушкина. Во всяком случае, оружие у Татьяны одно - суровость:

Его не видят, с ним ни слова; У! как теперь окружена Крещенским холодом она! ...Надежды нет! Он уезжает, Свое безумство проклинает - И, в нем глубоко погружен, От света вновь отрекся он.

Внешне Онегин возвращается к тому образу жизни, который он вел в начале романа, когда мы только по­знакомились с ним:

И в молчаливом кабинете Ему припомнилась пора, Когда жестокая хандра За ним гналася в шумном свете...

Это очень важные строки. «Припомнилась пора»! Значит, тогда было другое время, другое состояние души, и сам Онегин был другой! Каков же он теперь?

Даже круг его чтения говорит очень много и очень определенно читателю-другу, современнику Пушкина. Гиббон, Руссо, Гердер, мадам де Сталь, Боль и Фонте- нель- философы, просветители, ученые... Это не «два-три романа, в которых отразился век», любимые Онегиным раньше. Это - круг чтения декабристов, людей свободомыс­лящих, стремящихся к действию...

Но этого мало. Перед Онегиным открывается теперь все то, что было ему недоступно три года назад.

Он меж печатными строками Читал духовными глазами Другие строки. В них-то он Был совершенно углублен. То были тайные преданья Сердечной, темной старины, Ни с чем не связанные сны, Угрозы, толки, предсказанья, Иль длинной сказки вздор живой, Иль письма девы молодой.

Духовный мир Татьяны - «преданья... старины», «сны», «сказки вздор живой» - поэтический народный мир открылся теперь Онегину. Вся его жизнь проходит перед ним, он вспоминает ее, снова передумывает, снова казнит себя:

То видит он: на талом снеге, Как будто спящий на ночлеге, Недвижим юноша лежит, И слышит голос: что ж? убит. То видит он врагов забвенных, Клеветников, и трусов злых, И рой изменниц молодых, И круг товарищей презренных, То сельский дом - и у окна Сидит она... и все она!..

(Курсив Пушкина.)

Как же можно говорить, что Онегин полюбил свет­скую даму? В мечтах своих он видит не гостиную, не бе- локолонный зал, а сельский дом - и е е в сельском доме! Он отрекся от своего прошлого и осудил все в этом про­шлом, ему ненавистны все воспоминания - кроме того, что связано с н е й... В княгине он увидел и полюбил ту самую «бедную Таню», которую не умел любить рань­ше. Его обновленной душе открылась любовь, он научил­ся думать, теперь он может постичь и поэзию. Если раньше «не мог он ямба от хорея, как мы ни бились, отличить», то теперь

Стихов российских механизма Едва в то время не постиг Мой бестолковый ученик. Как походил он на поэта, Когда в углу сидел один...

Онегин стал другим, а Татьяна осталась прежней. Но она не верит в перемену, происшедшую в нем...

Дни мчались; в воздухе нагретом Уж разрешалася зима... ...На синих, иссеченных льдах Играет солнце; грязно тает На улицах разрытый снег.

Каждый ленинградец знает, когда в нашем городе бывает такое: это март, именно только март: синие, ис­сеченные льды, солнце, съежившиеся почерневшие су­гробы... Мы помним: дуэль Онегина и Ленского состоя­лась зимой 1821 года. Весной того же года Онегин уехал странствовать, провел в путешествиях три года и к осе­ни 1824 года возвратился в Петербург. Встретил Татья­ну, полюбил ее, послал письмо, - не получив ответа, за­перся в «молчаливом кабинете», провел один зиму и вот теперь, в марте 1825 года, Онегин в последний раз уви­дит Татьяну, простится с ней и уйдет - куда? Мы еще за­думаемся об этом. А пока мы вместе с Онегиным «несем­ся вдоль Невы в санях», любуемся северной поздней вес­ной, невскими льдами, снегом...

Куда по нем свой быстрый бег

Стремит Онегин? Вы заране Уж угадали; точно так: Примчался к ней, к своей Татьяне, Мой неисправленный чудак.

(Разрядка моя. - И. Д.)

Мы уже видели: Пушкин очень редко переносит действие из одной строфы в другую. Так было, когда

Татьяна в смятении бежала в сад от приехавшего Онегина или - кто знает? к нему навстречу; так было, когда Ленс­кий упал на чистый снег, чтобы не подняться больше... И вот теперь опять - половина фразы «Куда по нем свой быс­трый бег» - завершает тридцать девятую строфу, вторая половина - «Стремит Онегин?» - начинает сороковую. Опять - резкий, решающий перелом в судьбе героя; опять - стра­дания, мучительное волненье... И здесь - впервые за все время - Пушкин не только признает любовь Онегина, но и преклоняется, отступает перед этой любовью. До сих пор он, Пушкин, автор, любил Татьяну больше всех. Он один имел право говорить о ней нежно: «голубушка», «пальчик», «ножка милая»; называть ее своей: «моей Татьяне все рав­но», «письмо красавицы моей», «я так люблю Татьяну ми­лую мою»... Теперь, когда Онегин полюбил по-настояще- му, Пушкин впервые признает его право назвать Татьяну своей: «примчался к ней, к своей Татьяне...»

Поэт, друг своих героев, всей душой желает им сча­стья. Но счастье невозможно.

Некоторые литературоведы видят трагедию восьмой главы в том, что теперь изменилась Татьяна, свет сло­мил ее, на этот раз она губит счастье свое и Онегина. Ведь Татьяна не своей волей вышла замуж, ее убедила мать, она «отдана», а не сама отдала свою судьбу - зна­чит, она имеет моральное право прервать отношения с нелюбимым человеком, но на это у нее уже нет реши­мости, нет сил, она боится света, заражена его моралью.

Я уже говорила: Пушкин не только ничего не навя­зывает читателю, но почти не сообщает мотивов, по которым действуют герои, - потому и возникают споры, разные точки зрения, каждая из которых по-своему опи­рается на пушкинский текст.

Я вижу у Пушкина прямые указания на то, что Та­тьяна не изменилась, осталась прежней:

Кто прежней Тани, бедной Тани Теперь в княгине б не узнал! ...Ей внятно все. Простая дева, С мечтами, сердцем прежних дней, Теперь опять воскресла в ней.

«Равнодушная княгиня», оказывается, называет свет­скую жизнь «постылой», мечтает о сельском кладбище, бед­ном доме, диком саде... Свет не испортил, не искалечил Та­тьяну, душа ее осталась прежней - но ведь прошло три года, она стала старше, многое узнала и увидела, - конечно, она не осталась совсем такой, как была. Если Онегин изме­нился внутренне, то Татьяна - скорее внешне. Она повзрос­лела, стала сдержанней, спокойней, мудрее, научилась обе­регать свою душу от чужого взгляда. И эта внешняя сдер­жанность при том же внутреннем богатстве, той же красоте душевной, которой она обладала в юности, еще больше при­влекает к ней Евгения. Встретив Татьяну в свете, он оценил не только глубину, но и силу ее души. Татьяна всего этого не понимает. Она упрекает Онегина:

Зачем у вас я на примете? Не потому ль, что в высшем свете Теперь являться я должна, Что я богата и знатна... ...Не потому ль, что мой позор Теперь бы всеми был замечен И мог бы в обществе принесть Вам соблазнительную честь?

Прежний Онегин - такой, какого раньше знала Та­тьяна, мог бы ухаживать за княгиней из таких вот мелких, недостойных побуждений. Прежний - но не но­вый Онегин, которого Татьяна не знает. Ей кажется: «А счастье было так возможно, так близко», - это неверно. Раньше счастье не было возможно, потому что Онегин не умел любить. Счастье возможно только теперь, с обновленным Онегиным, но... поздно. Чистый и цель­ный человек, Татьяна не может и не хочет обманывать мужа, которого она уважает. Уйти же от него к Онеги­ну - значило бы разрушить и свою жизнь (свет не про­стил бы такого поступка), и, главное, жизнь другого че­ловека, любящего ее, - Татьяна не считает себя вправе жертвовать счастьем мужа ради своего счастья.

Татьяне остается только страдать. Прежний Евгений, равнодушный и эгоистичный, не понял бы ее мучений. Теперь он понимает все - ни продолжать преследовать кня­гиню, ни отказаться от нее совсем Онегин не в состоянии. В такую вот «минуту, злую для него», Пушкин и оставляет своего героя.

В марте 1825 года, потеряв надежду на личное сча­стье, Онегин оказывается один в Петербурге. Что с ним будет? Запрется ли он снова в кабинете, бросится в свет­ский омут, найдет дорогу к декабристам? Этого мы не знаем. Нам известно только, что Пушкин написал и сжег десятую главу романа, до нас дошли зашифрованные от­рывки этой главы, из которых мы узнали, что она долж­на была рассказать читателю о декабристах. Нам очень хочется думать, что Онегин, по замыслу Пушкина, дол­жен был найти себе место на Сенатской площади.

Очень хочется думать так Но в основном тексте ро­мана Онегин остается на распутье - и читатель вместе с ним еще раз задумывается: что же есть жизнь? Как надо жить? Куда идти? Кого любить? С кем и за что бороться?

Среди этих размышлений Пушкин оставляет своего читателя. Он прощается с ним, как всегда, шутливо и, как всегда, - за шуткой очень серьезно:

Кто б ни был ты, о мой читатель, Друг, недруг, я хочу с тобой Расстаться нынче как приятель. Прости. Чего бы ты за мной Здесь ни искал в строфах небрежных, Воспоминаний ли мятежных, Отдохновенья ль о^ трудов, Живых картин, иль острых слов, Иль грамматических ошибок, Дай бог, чтоб в этой книжке ты Для развлеченья, для мечты, Для сердца, для журнальных сшибок Хотя крупицу мог найти За сим расстанемся, прости!

Читатель - как в пушкинское время, так и в наше - бывает разный, и Пушкин знает это. Но он верит своему читателю, верит: он писал свой роман для тех, кто ищет в нем пищу «для мечты, для сердца», а не просто «для развлеченья». Нам жалко расставаться с героями романа, оставлять их в трудную минуту. Но самое горестное - рас­ставаться с Пушкиным. Мы так привыкли к нему: к его муд­рым советам и веселым насмешкам, к его открытости, до­верию, доброте - и к его гневу, горечи, боли; нам будет не­доставать его легкой серьезности, его шутливой мудрости...

Впрочем, почему же будет недоставать? «Онегин» с на­ми - в любую минуту мы откроем его и встретимся с Пуш­киным.

Содержание

Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной

Быть может, в Лете не потонет Строфа, слагаемая мной.

Кто ей внушал умильный вздор, Безумный сердца разговор, И увлекательный и вредный?

Но я плоды моих мечтаний

И гармонических затей Читаю только старой няне, Подруге юности моей

И спится чудный сон Татьяне

Простимся дружно,

О юность легкая моя!

Или с природой оживленной.... Сближаем думою смущенной Мы увяданье наших лет, Которым возрожденья нет?

Кто б ни был ты, о мой читатель, Друг, недруг, я хочу с тобой Расстаться нынче как приятель

В серии «Школа плюс» вышли в свет: Н. Долинина «Прочитаем «Онегина» вместе» Н. Долинина «Предисловие к Достоевскому» П. Долинина «По страницам «Войны и мира» Д Аль «Истории из истории» И. Смольников «Годы и версты Пушкина» Р. Назаров «Несекретные секреты» книга о русском языке В. Перхин «Открывая красоты и недостатки...» литературная критика серебряного века

Готовится к изданию в 2002 году: Н. Долинина «Печорин и наше время»

Р\ Назаров «Дорога к храму» христианская энциклопедия для школьников

Издательство «Лицей» (ДЕТГИЗ), старейшее в Санкт-Петербурге издательство детской и юношеской литературы, приглашает в Дом Детской Книги: - выставки искусства книги; - встречи с писателями и художниками-иллюстраторами; -экскурсии «Как делается книга», «Как делается журнал»; -музыкально-литературные вечера; -выездные редакции литературного журнала для детей «Чиж и Ёж». Телефоны для справок и заявок: 312-5263,312-5127,314-0986.

Для среднего и старшего школьного возраста Серия «Школа плюс»

Долинина Н.Г.

Д 64 Прочитаем «Онегина» вместе: Эссе. - Изд. 3-е. СПб: ДЕТГИЗ-Лицей, 2005 - 176 с.

Редактор Е.В. Миненко Подготовка к печати В. Лысов

Подписано в печать 11.01.05. Формат 84X108V32. Гарнитура Тайме. Печать высокая. Усл. печ. л. 9,24. Уч.-изд. л. 9,40. Тираж 10 000 (2-й завод - 5000 экз.) Заказ № 9156.

Федеральное государственное унитарное предприятие «Детское государственное издательство ДЕТГИЗ - Лицей» Министерства культуры и массовых коммуникаций РФ, Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям. 191180, Санкт-Петербург, наб. р. Фонтанки, 78.

Отпечатано с фотоформ в ФГУП «Печатный двор» им. А. М. Горького Министерства РФ по делам печати, телерадиовещания и средств массовых коммуникаций. 197110, Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg