«Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы. Деревня»

Untitled

Sheila Fitzpatrick

STALIN'S PEASANTS

Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization

New York Oxford Oxford University Press 1894

Шейла Фицпатрик

СТАЛИНСКИЕ КРЕСТЬЯНЕ.

Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня

Москва

РОССПЭН 2001

ББК 63.3(2)6-28 Ф 64

Данное издание выпущено в рамках программы

Центрально-Европейского Университета «Translation project»

при поддержке Центра по развитию издательской деятельности

(OSI — Budapest) и Института «Открытое общество».

(Фонд Сороса) — Россия

Издание осуществлено при финансовой

поддержке Отдела культуры

посольства США в РФ

Перевод с английского языка Л.Ю.Пантиной

Фицпатрик Ш.

Ф 64 Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. / Пер. с англ. — М.: «Россий­ская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2001. — 422 с.

Обращаясь к истории проведения коллективизации, автор рас­сматривает различные стратегии, взятые на вооружение российски­ми крестьянами, чтобы справиться с последствиями удара, нанесен­ного им государством в ходе коллективизации, и те способы, с по­мощью которых они пытались поставить колхозы на службу собст­венным интересам, а не только интересам государства.

© Перевод — «Российская политическая

энциклопедия», 2001 © Qxford University Press, 1994 © Серия — «Российская политическая ISBN 5-8243-0238-3 энциклопедия», 2001

М.Д. и Д.М.Ф. с любовью От автора

Эта книга создавалась на протяжении долгого времени, и я должна поблагодарить многих за помощь и участие в работе над ней. Выражаю особую благодарность тем, кто был настолько ве­ликодушен, чтобы прочесть всю рукопись и дать критический ее анализ, подробный и исключительно полезный: Джону Бушнеллу, Майклу Даносу, Дэвиду Фицпатрику, Ричарду Хелли, Стивену Хоку, Линн Виола и Аллану Уайлдмену. За ценные замечания к отдельным главам благодарю Джонатана Боуна, Лорейн Дастон, Джули Хесслер, Джерри Хафа и Роберту Мэннинг.

Я делала доклады на основе глав данной книги в Мичиган­ском университете в Энн-Арборе, в Бард-Колледже, Корнеллском университете, Тюбингенском университете, Университете Торонто, Монешском университете, Австралийском национальном универ­ситете, Рурском университете в Бохуме, Кельнском университете, Фрайбургском университете и на семинаре Чикагского универси­тета по изучению России и Советского Союза, а также по сравни­тельной политике и исторической социологии. За ценные замеча­ния и соображения, высказанные как в этом, так и во многих дру­гих случаях, мне особенно хотелось бы поблагодарить Леору Аус-лендер, Катерину Кларк, Ранаджита Гуху, Стивена Л. Каплана, Дэвида Лэйтина, Колина Лукаса, Нелли Ор, Уильяма Пэрриша, Т.Х.Ригби, Уильяма Розенберга, Юрия Слезкина, Питера Соло­мона, Сьюзен Соломон, Рональда Суни и Эндрю Вернера.

Все мои аспиранты в Чикаго так или иначе внесли свой вклад в работу над этой книгой, но особой благодарности заслуживают те, кто были моими помощниками в исследованиях и архивных разысканиях: Гольфо Алексопулос (помогавшая работать в мос­ковских архивах), Джеймс Эндрюс, Джонатан Боун, Николас Глоссоп и Джошуа Сэнборн.

Выражаю мою признательность за всесторонние помощь и со­действие в получении справок, материалов и доступа к информа­ции В.В.Алексееву, Г.А.Бордюгову, В.П.Данилову (ему я весьма обязана за сообщение о существовании архива «Крестьянской га­зеты»), покойному В.З.Дробижеву, Джун Фэррис, Беате Физе-лер, Арч Гетти, Константину Гуревичу, Джеймсу Харрису, А.Ка­пустину, А.Кирину, В.А.Козлову, Хироаки Куромия, Гарри

Личу, Т.Мироновой, Джейн Ормрод, Е.И.Пивовару и Т.И.Слав-ко. Благодарю Эдварда Касинеца, начальника отдела славянских и балтийских стран Нью-Йоркской публичной библиотеки, за по­мощь в подборе и размещении иллюстраций на суперобложке дан­ной книги.

Первая часть моей работы была выполнена еще в Техасском университете в Остине, и мне хотелось бы выразить свою благо­дарность всем моим остинским коллегам, а особенно тем, кто под­держивал меня и помогал мне не в службу, а в дружбу. Это: Майрон Гутманн, Майкл Кац, Роберт Кинг, Уильям Ливингстон, Стэндиш Мичем, Джагат Мехта, Дженет Мейзел, Сидни Монас и Уолт Ростоу.

При работе над этой книгой мне оказывали содействие Фонд Гуггенхейма, Фонд Джона и Кэтрин Макартур, Исследователь­ский институт Техасского университета в Остине, IREX, Россий­ский государственный гуманитарный университет и Чикагский университет (выражаю особую признательность Эдварду Ломанну как декану факультета социальных наук, Джону Бойеру во всех его ипостасях и Джону Коутсворту как заведующему кафедрой истории).

Раздел «Как мыши кота хоронили» впервые появился в более пространной редакции в журнале «Russian Review» (1993. Vol. 52. № 3). Выражаю глубокую благодарность журналу за разрешение опубликовать его в данной книге.

ХРОНОЛОГИЯ

Декрет о земле

О земле // СУ РСФСР. 1917. № 1. Ст. 3.

Начинается мобилизация рабочих — « 25-тысячников »

Сталин провозглашает политику «ликвидации

кулачества как класса»

К вопросам аграрной политики в СССР // Сталин. Сочинения. Т. 12. С. 141-172.

5 января 1930 — Резолюция ЦК о повышении темпов коллек­тивизации и раскулачивания

О темпе коллективизации и мерах

помощи государства колхозному строительству //

КПСС в резолюциях... Т. 4. С. 383-386.

Январь 1930 — Кампания по сплошной коллективизации,

закрытие сельских церквей

1 марта 1930 — статья Сталина «Головокружение от успехов»

Головокружение от успехов // Сталин. Сочинения. Т. 12. С. 191-199.

октября 1917 Ноябрь 1929

декабря 1929

I марта 1930 30 июля 1930

II августа 1930

30 июня 1931 20 мая 1932

Первый устав сельскохозяйственной артели Примерный устав сельскохозяйственной артели... // СЗ СССР. 1930. № 24. Ст. 255.

Упразднение сельской общины (мира)

О ликвидации земельных обществ в районах сплошной коллективизации // СУ РСФСР.

1930. № 51. Ст. 621.

Резолюция ЦК о всеобщем обязательном на­чальном образовании

О всеобщем обязательном начальном обуче­нии // КПСС в резолюциях... Т. 4. С. 473-476.

Закон об отходничестве

Об отходничестве // СЗ СССР.

1931. № 46. Ст. 312.

Закон, разрешающий крестьянам вести торговлю О порядке производства торговли колхозов, колхозников и трудящихся единоличных крестьян... // СЗ СССР. 1932. № 38. Ст. 233.

7 аюуста 1932 — Закон об охране социалистической собственности

Об охране имущества государственных пред­приятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собствен­ности // СЗ СССР. 1932. № 62. Ст. 360.

Зима 1932

27 декабря 1932

Январь 1933

Начало голода в основных зернопроизводящих районах Украины

Закон, устанавливающий паспортную систему

внутри страны

Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке пас­портов // СЗ СССР. 1932. № 84. Ст. 516.

Резолюция ЦК о создании политотделов МТС Цели и задачи политических отделов МТС и совхозов // КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 78-89.

Февраль 1933 17 марта 1933

Ноябрь 1934

Февраль 1935 17 февраля 1935

7 июля 1935

Первый съезд колхозников-ударников

Новый закон об отходничестве

О порядке отходничества из колхозов // СЗ СССР. 1933. № 21. Ст. 116.

Резолюция ЦК о ликвидации политотделов МТС О политотделах в сельском хозяйстве // КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 198-204.

Второй съезд колхозников-ударников

Второй устав сельскохозяйственной артели Примерный устав сельскохозяйственной арте­ли... // СЗ СССР. 1935. № 11. Ст. 82.

Закон, предоставляющий землю «в вечное

пользование» колхозам

О выдаче сельскохозяйственным артелям госу­дарственных актов на бессрочное (вечное) поль­зование землей // СЗ СССР. 1935. № 34. Ст. 300.

Ноябрь 1935

Декабрь 1935 Декабрь 1935

Съезд стахановок-«пятисотниц» свеклосахар­ного производства

Съезд стахановцев-комбайнеров

Съезд стахановцев-хлеборобов, на котором прозвучали слова Сталина: «Сын за отца не отвечает»

19 декабря 1935 — Закон об укреплении колхозов в нечерно­земной полосе

Об организационно-хозяйственном укреплении колхозов и подъеме сельского хозяйства в областях, краях и республиках нечернозем­ной полосы // СЗ СССР. 1935. № 65. Ст. 250.

Февраль 1936 Осень 1936

Съезд стахановцев-животноводов

Неурожай во многих областях, приведший к голоду зимой и весной 1937 г.

27 февраля 1937 — Законы, отдающие в некоторых областях земли совхозов колхозам

20 марта 1937 Июль 1937 Осень 1937

Об отрезке земель от совхозов, хозяйств орсов и подсобных предприятий... и об увеличении за этот счет земель колхозов // СЗ СССР. 1937. № 16. Ст. 49-58.

- Прощение недоимок по зернопоставкам за 1936 г.

О снятии недоимок по зернопоставкам

за 1936 г. // СЗ СССР. 1937. № 21. Ст. 79.

Секретная инструкция Сталина, предписыва­ ющая провести облаву на вернувшихся из ссылки кулаков и уголовных преступников

Показательные процессы над сельскими район­ ными руководителями, обвиняемыми в жесто­ ком обращении с колхозниками, нарушении устава сельскохозяйственной артели и саботаже

19 апреля 1938 — Закон, запрещающий массовые исключения из колхозов

О запрещении исключений колхозников из колхозов // СЗ СССР. 1938. № 18. Ст. 115.

19 апреля 1938 — Закон о неправильном распределении дохо­дов в колхозах

О неправильном распределении доходов в колхозах // СЗ СССР. 1938. № 18. Ст. 116.

мая 1939

декабря 1939 21 апреля 1940

Декрет «О мерах охраны общественных земель

от разбазаривания»

О мерах охраны общественных земель от раз­базаривания // СЗ СССР. 1939. № 34. Ст. 235.

Декрет о посевах

О порядке планирования посевов зерновых культур в колхозах // СЗ СССР. 1940. № 1. Ст. 3.

Закон, разрешающий выплату ежемесячного оклада председателям колхозов (вначале для восточных районов СССР, впоследствии был распространен и на другие районы)

Об оплате председателей колхозов в восточных районах СССР // СЗ СССР. 1940. № Ц. Ст. 271.

ВВЕДЕНИЕ

Зимой 1929—1930 гг. советская власть развернула кампанию по проведению сплошной коллективизации сельского хозяйства. Поддержки в деревне кампания не встретила (да и когда крестья­не активно поддерживали программы коренных перемен, провоз­глашаемые государством?), но власти об этом не слишком и забо­тились. Коллективизация проводилась не снизу, а сверху, госу­дарство было ее инициатором, и новые коллективные хозяйства организовывались людьми пришлыми — работниками сельсоветов и приданными им в усиление десятками тысяч городских комму­нистов, рабочих и студентов, специально командированных для этой цели в деревню.

Многие из городских чужаков, проникнутые духом Культур­ной Революции1, которая была тогда в самом разгаре, были ис­полнены воинственного стремления к переменам и презрения к темноте и отсталости крестьянской массы. Они видели свою мис­сию в социалистическом переустройстве деревни и осуществляли ее в самых крайних формах, в результате чего создание колхозов зачастую сопровождалось насильственным закрытием сельских церквей и публичным уничтожением икон. Но насилие при прове­дении коллективизации отнюдь не ограничивалось подобными символическими действами, и его не следует списывать на иници­ативу исполнителей на местах. Сама стратегия коллективизации, разработанная верховной властью, уже включала в себя насильст­венные меры, а именно экспроприацию и высылку сотен тысяч кулацких семей. Политика массового раскулачивания была про­возглашена одновременно с началом кампании коллективизации зимой 1929—1930 гг. Хотя вступление в колхоз объявлялось делом добровольным, с самого начала стало ясно, что смутьяны, не желающие туда вступать, попадут под весьма растяжимую ка­тегорию кулаков и окажутся в списках на раскулачивание и вы­сылку.

Первый, еще не слишком организованный этап коллективиза­ции в январе и феврале 1930 г. пришелся на инертный период сельскохозяйственного цикла. Поэтому обобществление хозяйств непосредственно выражалось в том, что государственные уполно­моченные забирали у крестьян скот (лошадей, коров, свиней, овец), а кое-где даже и кур, и объявляли все отобранное колхоз­ной собственностью. В начале марта Сталин назвал такое огуль­ное обобществление скота ошибкой и заявил, что крестьянин имеет право в своем личном, необобществленном хозяйстве дер­жать корову, мелкий скот и птицу. Но ущерб уже был нанесен,

10

как в области экономической (угроза захвата скота повела к мас­совому его забою крестьянами, а обобществленные животные во множестве гибли от неумелого и небрежного ухода), так и в том, что касалось отношения крестьян к колхозам. По их мнению, кол­лективизация началась с обычного ограбления, впоследствии влас­ти отказались от подобной практики лишь частично (лошади оста­лись колхозной собственностью), а возмещать крестьянам убытки никто и не думал.

Коллективизация явилась жестоким ударом по российскому крестьянству. Правда, на его памяти государство не впервые ре­шало перестроить сельское хозяйство страны во имя экономичес­кого и социального прогресса. Первой попыткой такого рода яви­лась отмена крепостного права в 1861 г., после которой прави­тельству зачастую приходилось посылать в деревню войска, чтобы заставить крестьян подписать акты, обязывающие их уплатить за землю. Второй попыткой стала столыпинская аграрная реформа, начатая в 1906—1907 гг., которая — в нарушение традиций и не­взирая на то, что сами крестьяне оказывали предпочтение струк­турам, предупреждавшим экономическое расслоение деревни и сводившим к минимуму хозяйственный риск, — поощряла самых предприимчивых из них выходить из сельской общины (мира) и становиться независимыми мелкими фермерами (хуторянами). Но ни одна из прежних государственных реформ не проводилась та­кими насильственными, принудительными мерами, не предполага­ла такого прямого и всестороннего наступления на вековые крес­тьянские ценности и не забирала у крестьян так много, давая вза­мен так мало.

Главной целью коллективизации было увеличить размеры го­сударственных хлебозаготовок и не дать крестьянам придержи­вать зерно, не выбрасывая его на рынок. Крестьяне это отчетливо понимали с самого начала, поскольку кампания по проведению коллективизации зимой 1929 — 1930 гг. стала по сути кульминаци­онным пунктом в ожесточенной борьбе, которая более двух лет велась между крестьянами и государством из-за хлебозаготовок. При коллективном, механизированном ведении хозяйства значи­тельно повысится урожайность, обещало государство, но, даже если так и было на самом деле, крестьяне от этого ничего не вы­игрывали. Многие из них называли коллективизацию «вторым крепостным правом», ибо воспринимали ее как механизм эконо­мической эксплуатации, с помощью которого государство могло вынудить крестьян отдавать за номинальную плату гораздо боль­шую часть собранного урожая, чем они сами продали бы в рыноч­ных условиях.

В этой книге я рассматриваю различные стратегии, взятые на вооружение российскими крестьянами, чтобы справиться с пос­ледствиями удара, нанесенного им государством в ходе коллекти­визации, и те способы, с помощью которых они пытались поста­вить колхозы на службу собственным интересам, а не только ин-

11

тересам государства. Подобные стратегии можно назвать «страте­гиями подчиненных»2, ибо они неразрывно связаны с подчинен­ным статусом крестьян в обществе и их положением как объектов агрессии и эксплуатации со стороны вышестоящих органов и от­дельных лиц. Однако в моем понимании стратегии подчиненных не сводятся к различным способам сопротивления властиЗ и вклю­чают в себя уловки, с помощью которых слабые пытаются защи­тить себя и отстоять свои права друг перед другом, так же как и перед сильными; планы достижения индивидуального успеха, так же как и коллективный протест. В общем и целом эти стратегии представляют собой набор способов, позволяющих человеку, на долю которого выпало получать приказы, а не отдавать их, доби­ваться того, чего он хочет.

СТРАТЕГИИ СОПРОТИВЛЕНИЯ

Поведение российских крестьян после коллективизации зачас­тую принимало формы «повседневного сопротивления» (выраже­ние Джеймса Скотта), обычные для подневольного и принуди­тельного труда во всем мире: работа спустя рукава, непонимание получаемых распоряжений, безынициативность, мелкое воровство, невыходы в поле по утрам и т.д.4. Подобное поведение характер­но было для русского мужика в эпоху крепостного права, а в на­чале 30-х гг. он, безусловно, отчасти сознательно вернулся к прежним приемам и уловкам, разыгрывая роль крепостного, вы­нужденного отрабатывать барщину. Когда в 1931 — 1932 гг. новым колхозникам стало окончательно ясно, какую огромную часть урожая намерено отбирать у них государство, пассивное сопротив­ление крестьян, выраженное, в частности, в демонстративной апа­тии и инертности, нежелании сеять, сокращении посевных площа­дей, приняло такие размеры, что Сталин называл это «итальян­кой» (итальянской забастовкой). Голод 1933 г. явился результа­том такого столкновения непреодолимой силы (государственных требований выполнения плана хлебозаготовок) с неподатливым объектом (упорным пассивным сопротивлением крестьян).

Открытые вооруженные выступления против коллективизации в центре России случались сравнительно редко, отчасти потому, что государство их безжалостно подавляло (любого смутьяна тут же объявляли кулаком и отправляли в Гулаг либо ссылали в Си­бирь), отчасти из-за того, что деревенская молодежь — основная потенциальная боевая сила — массами покидала деревню, устрем­ляясь на заработки в города или на промышленные новостройки.

Важное место среди стратегий сопротивления коллективиза­ции, избираемых российскими крестьянами, занимало бегство, но это не были обычные побеги рабов или крепостных от хозяина, стремящегося их вернуть и удержать. Правда, колхозы часто пы-

12

тались воспрепятствовать выходу тех или иных своих членов точно так же, как это делала община в течение длительного пе­риода круговой поруки — коллективной ответственности по вы­купным платежам за землю после крестьянской реформы 1861 г., однако государство, являвшееся в конечном итоге главным хозяи­ном своих крестьян, весьма вяло и довольно двусмысленным об­разом противодействовало уходу их из колхозов, когда вообще обращало на это внимание. В основе воззрений коммунистическо­го руководства в период коллективизации лежало представление, что в деревне находится как минимум 10 млн человек избыточно­го населения, которое рано или поздно должно будет пополнить собой рабочую силу в городах. Экспроприируя и ссылая кулаков, власть сама удалила из российских деревень свыше миллиона крестьян и побудила к бегству еще большее число людей, опасав­шихся, что их постигнет та же судьба. Даже после введения в 1933 г. паспортной системы отток сельских жителей в город не прекращался, и власти относились к этому движению снисходи­тельно, а временами даже активно его поощряли.

В середине 30-х гг. колхозная система укрепилась, соответст­венно изменилась и стратегия поведения крестьян. Многим из них безоговорочный выход из колхоза стал казаться менее привлека­тельным, чем более неопределенное и двусмысленное отходничест­во, то есть отъезд в другие места на заработки, временные или се­зонные (по крайней мере теоретически), который не влек за собой отказа от членства в колхозе. К концу 30-х гг., к немалой досаде правительства, удивительно большое число крестьян находили способы сохранять свое членство в колхозе — и тем самым лич­ные приусадебные участки, — мало или совсем не работая в самом колхозе.

Еще одной стратегией сопротивления являлись постоянно хо­дившие в деревне апокалиптические и антиправительственные слухи. Власти это прекрасно понимали, и тщательное отслежива­ние ими «разговоров и слухов»5 стало теперь истинным подарком для историков. При первом всплеске движения за коллективиза­цию основная масса слухов гласила, что вступать в колхозы — опасно, безрассудно, противоречит божеским законам: коллекти­визация — это второе крепостное право, прежние помещики вер­нутся, те, кто вступили в колхозы, умрут с голоду, дети колхоз­ников будут отмечены печатью Сатаны, близится Страшный Суд, Бог покарает вступивших в колхозы и т.д. На протяжении всех 30-х гг. самым упорным был слух о том, что скоро будет война, иностранные армии вторгнутся в Россию и колхозы будут отмене­ны.

Сопротивление крестьян государству в некотором отношении принимало религиозную окраску. В 20-е гг. православие в россий­ской деревне было в упадке: церковь находилась в смятении в ре­зультате отделения ее от государства после революции, протес­тантские секты получили много новых приверженцев, среди моло-

13

дежи, особенно возвратившихся с фронта солдат, стало модным демонстрировать свое безбожие и презрение к попам. Однако кол­лективизация — а точнее, сопровождавшие ее массовое закрытие церквей, сожжение икон, аресты священников — мгновенно воз­родила православную набожность. Часто по пятам за коллективи-заторами в деревнях ходили плачущие и причитающие крестьянки вместе с сельским священником, распевающие «Господи, поми­луй»; такого же рода демонстрации проводились перед сельсове­тами. Мотив попрания государством исконной веры крестьян занял центральное место в образной системе, используемой селом для выражения протеста против коллективизации.

Подобное облечение конфликта между крестьянами и государ­ством в религиозные формы имеет в России долгую историю. До­статочно вспомнить отождествление старообрядцами Петра Вели­кого с Антихристом и государственное преследование сектантов в эпоху поздней империи. Вот и во время коллективизации крестья­не для выражения протеста обратились к символике православия. Однако к концу 30-х гг. истинно православное содержание рели­гиозной формы выветрилось или по меньшей мере все больше и больше подавлялось старообрядчеством, сектантством, народными верованиями. Крестьяне создавали доморощенные религиозные обряды и подпадали под влияние многочисленных харизматичес­ких и протестантских сект, ведущих в деревне полуподпольное су-ществованиеб.

Насколько можно судить, огромное большинство российских крестьян в 30-е гг. считали себя верующими, и более половины из них рискнули заявить об этом открыто, отвечая на соответствую­щий вопрос при проведении переписи населения в 1937 г. (после целой лавины слухов о политическом значении этого вопроса и вероятных политических последствиях утвердительного или отри­цательного ответа на него). В государстве, проповедующем ате­изм, публичное признание себя верующим неизбежно содержало оттенок протеста, но в том, что касается крестьян, может быть верно и обратное: их протест почти неизбежно принимал религи­озную окраску. За примерами из самых разных областей взаимо­действия крестьян с государством ходить недалеко. Так, то, что власти называли уклонением колхозников от полевых работ, сами колхозники объясняли необходимостью соблюдать те или иные церковные праздники (которые зачастую нельзя было бы найти ни в одном церковном календаре). И в 1937 г., когда государство недолго экспериментировало с выборами в Верховный Совет, предоставляя возможность выбирать из нескольких кандидатов, тех «церковников и верующих», которые, по словам советских газет, пытались злоупотребить новыми правилами выборов, веро­ятно, с тем же успехом можно было бы назвать обычными крес­тьянами, поднявшими религиозное знамя, как всегда, используе­мое деревней для выражения политического протеста.

14

Определение принципов ведения коллективного хозяйства

Не все из стратегий подчиненных, принятых на вооружение российскими крестьянами, были связаны именно с сопротивлени­ем. Многие из них имели отношение к установлению принципов коллективизации, т.е. к процессу выработки условий ведения кол­лективного хозяйства. До того как коллективизация началась фактически, не существовало никаких наметок по ее проведению, никаких установочных документов, вряд ли они даже обсужда­лись, — и никакого свода инструкций. Хлебозаготовки — вот почти единственный механизм, связанный с коллективизацией, который был опробован заранее. Даже раскулачивание, при всем размахе поставленных им организационных задач и огромных по­литических и социальных последствиях, проводилось при мини­мальных продумывании и подготовке, почти экспромтом.

У партийных руководителей насчет колхозов имелось одно-единственное твердое убеждение: их основная функция — выпол­нение государственных планов по заготовке зерна и другой сель­скохозяйственной продукции. Сверх того «колхоз» в начале 30-х гг. был в сущности пустым словом. Что на самом деле означало это слово, должно было быть определено на практике, в ходе своего рода трехсторонних переговоров между центральной властью, местными руководителями и крестьянством. В отношении своего внутреннего устройства колхоз должен был стать тем, что сделают из него крестьяне и местное руководство, он не являлся чем-то за­данным, и форма его находилась в процессе творения. Должен ли колхоз быть коммуной, где вся собственность находится в общем владении, или артелью, в которой крестьяне сообща обрабатыва­ют колхозные поля, но сохраняют и свои личные хозяйства? Со­впадает ли колхоз по своим размерам и устройству с деревней и общиной? Могут ли колхозники свободно уезжать на заработки на сторону? Имеют ли они право выращивать овощи и разводить кур в своем хозяйстве? Могут ли они продавать свою продукцию на рынке? Могут ли иметь корову, двух коров или лошадь? Как доход колхоза должен распределяться между его членами? Все эти и многие другие вопросы оставались открытыми.

Коммунисты вначале воображали, что колхоз должен быть крупным сельскохозяйственным объединением (значительно боль­ше прежней деревни), в котором все сельскохозяйственные про­цессы будут модернизированы и механизированы. На местах ру­ководство и присланные из города коллективизаторы часто счита­ли своей задачей доведение обобществления хозяйств до самой высокой степени, какая только возможна, и запрещали крестья­нам сохранять какую бы то ни было личную собственность. Сверх этого их соображения были весьма смутны. Любые черты старой деревни, от чересполосицы до патриархальной власти, автомати­чески не одобрялись. Поскольку в деревне предполагалось суще-

15

ствование классового расслоения, т.е. наличие эксплуататоров-ку­лаков и эксплуатируемых бедняков, коллективизаторы всячески пытались также осуществлять принцип «И последние станут пер­выми», подразумевавший покровительство беднякам и преследо­вание кулаков.

Большинство крестьян вообще не хотели никаких колхозов. Но, когда колхозы стали реальностью, у крестьян, естественно, появились свои соображения относительно каких-то минимальных требований, предъявляемых к колхозной жизни. Они хотели иметь коров и считали, что государство должно наделить коровой каждый двор, где таковой нет. Они хотели, чтобы им вернули обобществленных лошадей, чтобы дали возможность обрабатывать личные наделы (которые государство называло «приусадебными участками») так, как они считают нужным, и не облагали произ­веденную ими продукцию налогом. Они полагали, что колхоз и, сверх того, непосредственно государство должны помогать крес­тьянам в неурожайные годы. После уборки урожая, по их мне­нию, следовало в первую очередь удовлетворить их нужды, а потом уже проводить хлебозаготовки. Эти общие принципы, разу­меется, покрывают собой многочисленные расхождения интересов и предпочтений крестьян сообразно региону их проживания, воз­расту, полу, наличию или отсутствию источника дохода на сторо­не и т.д.

Большую часть всего происходившего в 30-е гг. можно рас­сматривать как процесс притирания, перетягивания, притяжения и отталкивания, в ходе которого различные заинтересованные сто­роны стремились поставить колхозы на службу своим интересам. В первые годы коллективизации основное место занимала борьба из-за размеров обязательных государственных заготовок, разре­шившаяся, катастрофически для обеих сторон, голодом 1932 — 1933 гг. Хотя планы заготовок в результате этого голода временно были снижены, тем не менее государство не отказалось от своего решения забирать у крестьян гораздо большую часть урожая, чем та, которую они продали бы ему по своей воле, и это определило как природу советских колхозов, так и отношение к ним крестьян в течение всего сталинского периода советской истории.

Другие вопросы давали больше простора для компромисса и своего рода повседневных переговоров и соглашений, являющихся по большей части необходимым составным элементом любых че­ловеческих взаимоотношений. По некоторым пунктам, например в вопросе о размерах колхозов, государство изменило свои первона­чальные установки. По другим, таким как обязательное обобщест­вление лошадей, оно стояло на своем, невзирая на постоянный нажим со стороны крестьянства. А были и такие вопросы (к при­меру, размеры приусадебных участков, объем трудовых обязан­ностей колхозников), которые стали предметом нескончаемого спора, причем границы допустимого на практике постоянно сме­щались в ту или иную сторону.

16

Употребляемая нами метафора «переговоры» ставит вопрос о том, какой же идеал «хорошей жизни» лежал в основе желаний и требований крестьян, и вопрос этот непрост, ибо в российском селе в дискурсе крестьян существовало несколько таких идеалов. Они, вероятно варьировались в зависимости от места проживания, пола, возраста и социального положения крестьянина в деревне. Кроме того, российский крестьянин, по-видимому, имел в своем распоряжении целый набор идеалов хорошей жизни, подобно на­бору поговорок и полезных советов, и в каждый данный момент выбирал из них тот, который наиболее соответствовал обстоятель­ствам.

Некоторым крестьянам при определенных условиях хорошей жизнью казалось возвращение к тому, что ученые иногда называ­ют «традиционной» деревней, имея в виду замкнутую в себе сель­скохозяйственную общину, равнодушную или враждебную к внешнему миру, к другим государствам и городам, руководствую­щуюся принципами «нравственной экономики» и «ограниченного блага». Нужно сказать, что подобная традиционная деревня всег­да была скорее умозрительной конструкцией, чем исторической реальностью, но эта конструкция существовала и в умах россий­ских крестьян, а не только в умах антропологов, что и было самым драматическим образом продемонстрировано в 1917 — 1918 гг., когда, к изумлению многих российских интеллигентов, община возродилась, взяла под свой контроль захват и раздел по­мещичьих земель и заставила вернуться многих «выделившихся» из общины в ходе предвоенных столыпинских реформ. Еще раз это проявилось, хотя и с меньшей силой, в первые годы коллек­тивизации, когда крестьяне часто требовали, чтобы колхоз рас­пределял хлеб между дворами по уравнительному принципу, при­нимая в расчет размеры каждой семьи («по едокам»), а не трудо­вой вклад ее членов в работу колхоза7.

С указанным выше идеалом хорошей жизни соперничал дру­гой, порожденный опытом советской новой экономической поли­тики (нэпа) в 1920-х гг. и предвоенными столыпинскими рефор­мами: превращение крестьян в независимых мелких фермеров, ко­торых государство в значительной степени предоставляет самим себе, которые производят продукцию на рынок и желают больше­го, нежели просто поддерживать свое существование. Именно эти цели преследовали некоторые предприимчивые колхозники — близкие родственники «разумных крестьян» Попкина8, — посто­янно пытавшиеся найти способы увеличить размеры своих приуса­дебных участков и свои торговые обороты, и именно в этом кон­тексте можно понять существовавшую среди колхозников, столь часто порицаемую тенденцию рассматривать свои участки как частную собственность (понятие, вроде бы чуждое для «традици­онных» российских крестьян), которую отдельные лица могут сдавать и брать в аренду, покупать или продавать, как им забла­горассудится.

17

Третий идеал хорошей жизни, возможно, самый поразитель­ный из трех, — представление о таком колхозе, где благосостоя­ние и безопасность колхозников обеспечены целым рядом госу­дарственных мер, таких как пенсии, гарантированный минимум дохода, восьмичасовой рабочий день, оплата больничных листов, льготы матерям и даже оплачиваемый отпуск. Подобные требова­ния звучали в заявлениях и письмах отдельных крестьян в органы власти (в отличие от требований «традиционных» и «разумных» крестьян, выражавшихся скорее действиями, нежели словами). Их источником служило отчасти сложившееся еще при крепост­ном праве идеализированное представление о «хорошем хозяине», помогающем своим крестьянам в годину бедствий. Но главным об­разом, по-видимому, российских крестьян вдохновляло прочтение новой советской Конституции, служившей предметом организо­ванного сверху всенародного обсуждения в 1936 г., и знание о тех выгодах, которыми пользуются городские рабочие, получающие твердый ежемесячный оклад. Крестьяне желали пользоваться теми же преимуществами, которые уже имели рабочие в городах и которые Конституция обещала всем советским гражданам. В своих требованиях они говорили о гарантиях и льготах как о своих законных правах, цитируя Конституцию. Этот факт можно истолковать как неявное признание того, что по крайней мере в одном отношении у крестьян и социалистического строя были общие ценности, однако он может свидетельствовать и просто о достаточной чуткости крестьян, просивших именно того, что госу­дарство, казалось, считало себя обязанным дать. Я называю по­добные представления «идеалом всеобщего госиждивенчества», распространившимся в российской деревне вместе с созданием колхозов.

Стратегии активного приспособления

«Тайные протоколы» жизни российских крестьян9 — т.е. то, что они говорили друг другу как собратья по подчиненному поло­жению, вдали от ушей властей предержащих (как они дума­ли), — показывают постоянное и непримиримое ожесточение про­тив колхозов на протяжении всех 30-х гг. По крайней мере, так говорят нам донесения советских органов внутренних дел, касаю­щиеся крестьян. Конечно, эти тайные протоколы, так же как их публичные двойники, освещают лишь одну сторону картины. Крестьянин мог привычно ругать колхозы в разговоре с товари­щами по несчастью, членами братства униженных и оскорблен­ных, и столь же привычно в присутствии начальства соглашаться с тем, что колхоз принес ему все мыслимые и немыслимые выго­ды, причем ни одна из этих затверженных позиций не могла слу­жить отражением его истинного мнения как мнения отдельного че­ловека, имеющего свой собственный счет прибылей и убытков,

18

принесенных колхозом ему лично, собственные претензии и стремления.

Точно так же, как в умах крестьян существовал целый ряд идеалов хорошей жизни, в их распоряжении имелся и ряд страте­гий поведения в ситуации, сложившейся после коллективизации. Стратегию пассивного сопротивления использовали в той или иной степени большинство крестьян. К ней присоединялась стра­тегия пассивного приспособления, т.е. неохотного признания новых правил игры, рожденных появлением колхозов, и старания как можно лучше применить их в своих интересах. Однако нали­цо были и стратегии активного приспособления, и те, кто выбирал их, не пользовались популярностью у односельчан, исходивших из принципа «ограниченного блага» (согласно которому член об­щины, претендующий на больший кусок пирога, тем самым уменьшает куски остальных).

Существовало три основных пути активного приспособления: занять руководящую должность в колхозе, стать механизатором, работающим часть года на местной МТС, или стать стахановцем. По первому пути шли главным образом люди сравнительно зрело­го возраста, второй в основном выбирали молодые мужчины, хотя власти делали все возможное, чтобы открыть доступ в ряды меха­низаторов женщинам. Третий путь в принципе был открыт любо­му колхознику, не занимающему руководящего положения в кол­хозе. На практике эту возможность использовали по большей части молодые механизаторы и, что самое важное, женщины: обычные полевые работницы, доярки, скотницы.

Руководящий пост в колхозе имел большее значение, чем в об­щине, и приносил более существенное вознаграждение, как фор­мальное, так и неформальное, в особенности это касалось долж­ности председателя колхоза, в меньшей степени — колхозного бригадира или бухгалтера. Все же, после недолгого периода не­разберихи в начале 30-х гг., преемственность между общиной (официально упраздненной в России в 1930 г.) и колхозом оста­валась весьма заметной. Во-первых, колхоз территориально часто совпадал с прежней общиной и являлся ее непосредственным пре­емником как административная и организационная единица. Во-вторых, колхоз и община выполняли сходную функцию посредни­ка в отношениях между крестьянами и государством. Особенно явно их сходство выражалось в том, что как община в течение полувека после крестьянской реформы несла коллективную ответ­ственность по выкупным платежам, так и колхоз нес коллектив­ную ответственность по выполнению обязательных заготовок.

Изгнание кулаков и временное господство городских пришель­цев в начале 30-х гг. разорвали было преемственность между ру­ководством прежней общины и колхоза, однако к середине 30-х гг. среди крепких крестьянских семей, которых прежде отталкивала и пугала коллективизация и подвергали гонениям союзники госу­дарства из числа бедноты, стала появляться тенденция возвра-

19

щаться на сцену и принимать на себя бразды правления в колхо­зах, как прежде в общине.

Должность председателя колхоза по многим признакам можно сравнить с должностью сельского старосты, но председатель поль­зовался большей властью, большими экономическими выгодами и подвергался большему риску. Можно провести также параллель между ролью председателя и колхозных бригадиров, с одной сто­роны, и, с другой стороны, — так называемых большаков в круп­ном помещичьем имении, привилегированной группы, помогавшей управляющему имением держать в повиновении остальных крес­тьян10. Колхозный председатель служил главным посредником в отношениях между колхозной деревней и государством, в частнос­ти между деревней и районными властями. Именно ему приходи­лось доказывать району, что планы заготовок такой-то и такой-то сельхозпродукции слишком высоки, и добиваться их снижения; сообщать крестьянам, что район собирается принять серьезные меры для прекращения мелкого воровства и использования кол­хозных лошадей в личных целях; находить оправдания при невы­полнении планов заготовок и т.д.

Как местные, так и присланные со стороны председатели игра­ли эту роль, хотя и по-разному. Председатель со стороны пользо­вался большим доверием и престижем в сношениях с внешним миром. Он мог говорить с районом его языком и почти на равных. Однако местный председатель лучше знал деревню и ее реальные производительные ресурсы, к тому же односельчане ему больше доверяли. К середине 30-х гг. большинство председателей колхо­зов были местными — из той же деревни или по крайней мере из того же района — и лишь малая часть их (около трети) состояла в коммунистической партии.

Председатели колхозов могли пользоваться весьма существен­ными материальными выгодами. Во-первых, им платили лучше, чем остальным колхозникам, даже до того, как они добились ус­тановления долгожданного ежемесячного денежного оклада в на­чале 40-х гг. Во-вторых, их положение давало им массу привиле­гий, включая фактический контроль над колхозным имуществом, например лошадьми, и распоряжение денежными доходами кол­хозов. Однако эта должность была связана и с определенным рис­ком: председатель мог быть арестован, если колхоз срывал план государственных заготовок. К тому же должность председателя колхоза не давала честолюбивому крестьянину возможности под­няться по административной лестнице. Районное руководство могло поручить председателю возглавить другой колхоз или на­значить его председателем сельсовета, но обе эти должности были отсечены от установившейся бюрократической структуры; у пред­седателя колхоза или сельсовета было мало шансов занять какой-либо административный пост в районе.

Молодые колхозники, становившиеся механизаторами (тракто­ристами и комбайнерами), составляли еще одну привилегирован-

20

ную группу. За работу на МТС в течение шести месяцев в период роста и созревания зерновых им платили гораздо больше, чем простым колхозникам, их мобильность и существовавшие для них возможности продвижения значительно превосходили возможнос­ти других крестьян. Но механизаторы в колхозной жизни стояли на отшибе, и не только потому, что работали на МТС, а и потому, что с большой долей вероятности могли в самом скором времени воспользоваться своими техническими знаниями и навыками как билетом для отъезда из деревни и вступления в ряды городских рабочих.

Для колхозной жизни в 30-е гг. симптоматично стремление мо­лодежи уехать, так как только за пределами деревни ей мог вы­пасть шанс пробиться в жизни. В этом проявлялось наиболее ха­рактерное различие между молодежью и стариками, ибо молодым уехать было так же легко, как трудно пожилым, но, со всей оче­видностью, данное различие не приводило к конфликту между по­колениями. Коллективизация изменила отношения отцов и детей. Столкновения ценностей и пренебрежения родительским авторите­том, столь типичного для молодежи 20-х гг., больше не замеча­лось. Напротив, родители, по-видимому, были всецело согласны с тем, что уехать из деревни — самое лучшее, что могут сделать их дети, особенно сыновья.

Стахановское движение было развернуто с целью поощрения личной инициативы в деле повышения производительности труда. Оно зародилось в промышленности и было перенесено в деревню в середине 30-х гг. В колхозе, как и на заводе, стахановцем назы­вался работник, перевыполнявший норму, — тот, кто по своей воле работал усерднее или дольше остальных. При этом сам ра­ботник получал премию, но у начальства появлялся повод повы­сить нормы всем прочим. Стахановцы во всех отраслях, в том числе и в сельском хозяйстве, вызывали негодование других ра­ботников и часто становились объектами злобной мести, но кол­хозные стахановцы составляли особую категорию, потому что ими часто становились женщины, работавшие в поле или на ферме. Их самоутверждение на трудовом поприще влекло за собой по­прание авторитета мужчин (отцов и мужей) в семье. Лозунги ос­вобождения женщин от патриархального гнета, сопровождавшие стахановское движение, несомненно, настолько же привлекали не­которых крестьянок (главным образом молодых, но порой и жен­щин более старшего возраста, овдовевших или брошенных мужья­ми), насколько казались оскорбительными большинству крестьян.

Вообще женщину, стремившуюся воспользоваться возможнос­тями, которые ей предоставляло провозглашенное освобождение, и становящуюся председателем колхоза, трактористкой или стаха­новкой, судили гораздо строже, чем мужчину, делавшего то же самое. Если дело касалось мужчин, то к стратегиям приспособле­ния, избиравшимся отдельным человеком (семьей), относились с большой долей терпимости. Но с женщинами, особенно не обреме-

21

ненными обязанностями главы семьи, все обстояло иначе. Со ста­хановками, в частности, нередко обходились как с предательница­ми, заслуживающими общественного презрения, даже несмотря на то, что власти могли сурово покарать за подобные выпады.

Остается открытым вопрос, насколько стратегии активного приспособления, взятые на вооружение некоторыми колхозника­ми, могут свидетельствовать о «советизации» деревни, то есть о примирении ее с ценностями, провозглашаемыми существующим стро­ем, и усвоении этих ценностей. Примирение как таковое в 30-х гг. всегда было поверхностным; наверное, только послевоенное вос­становление колхозов (вопреки широко распространившимся на­деждам на деколлективизацию) убедило крестьян, что колхозы были и будут. Крайне тяжкое бремя обязательных государствен­ных заготовок в течение всех 30-х гг. также не способствовало примирению с принципом коллективного хозяйствования.

Одним из факторов, препятствующих советизации, явилось то, что крестьяне, наиболее расположенные к восприятию советских ценностей, обладали и наибольшими возможностями покинуть де­ревню и устроить свою жизнь в городе. Этот процесс быстро унес из колхоза большинство его немногочисленных искренних привер­женцев (молодежь, бросающую вызов мудрости своих предков, крестьян-рабочих, стоящих одной ногой как бы в двух мирах, бывших красноармейцев); в дальнейшем молодые колхозники не­скончаемым потоком покидали село для службы в армии, работы на шахтах и промышленных новостройках, для продолжения об­разования — и никогда больше не возвращались. В первые годы существования колхозов, когда от половины до трети сельских жителей еще не вступили в них и бандитские налеты на колхозы (часто осуществляемые кулаками, подвергнутыми экспропри­ации), не были редкостью, начал, по некоторым признакам, раз­виваться своего рода колхозный патриотизм, основанный на со­перничестве между колхозниками и единоличниками. Однако всего за несколько лет почти все единоличники, обложенные реп­рессивным налогом, принуждены были вступить в колхозы, и этот источник колхозного самосознания и патриотизма иссяк.

Стратегии манипулирования

В российском селе 30-х гг. царил раскол. Правда, большая часть сельских жителей сходилась во мнении по некоторым основ­ным пунктам, например: что коллективизация — это плохо, что налоги и государственные планы хлебозаготовок слишком высоки, что район должен перестать вмешиваться и отдавать невежествен­ные распоряжения относительно таких сельскохозяйственных работ, как сев или уборка урожая. Но это вовсе не значило, что вмешательство государства сплотило деревню. Скорее, верно было обратное, а уж в какой степени — это зависит от того, какой мы

22

должны считать деревню 20-х гг.: в высшей степени раздроблен­ной (как думали современные советские наблюдатели) или срав­нительно единой (как полагают западные историки)11.

Коллективизация ухудшила экономическое положение боль­шинства крестьян и тем укрепила их хроническую привычку зави­довать соседям. Раскулачивание, которому подвергли некоторые семьи, давая возможность остальным нагреть руки на их несчас­тье, невероятно повысило число взаимных обид и претензий в де­ревне. Ликвидация мира, естественно, уменьшила способность сельской общины держать в узде своих членов и улаживать ссоры, по крайней мере до тех пор, пока колхоз не утвердился на позиции преемника сельского мира. Коллективный принцип, фор­мально воплощенный в колхозном строе, по-видимому, не нахо­дил никакого отклика среди российских крестьян, несмотря на на­следие общинного быта. Крестьяне никогда не соглашались с тем, что являются в каком-то смысле совладельцами колхозной земли и имущества. Они предпочитали изображать себя рабочей силой, которую используют на колхозных полях ради чьей-то выгоды.

Возможно, когда-то российских крестьян и отличали велико­душие, взаимовыручка, общинная солидарность, с такой носталь­гией описывавшиеся славянофилами и народниками, хотя, навер­ное, разумнее будет отнестись к подобным рассказам скептичес­ки1 2. Во всяком случае мало что свидетельствовало об этом в те десять лет, которые последовали за коллективизацией, когда в на­строении крестьян, казалось, преобладала смесь возмущения, злобы и апатии. Российское село 30-х гг. напоминало мексикан­скую деревню — не идиллическую, как у Роберта Редфилда, а раздираемую склоками, как у Оскара Льюиса, — или, скорее, унылую и злобную деревню южной Италии 50-х гг., где (по сло­вам одного социолога) нищета и чувство неполноценности в соче­тании с эксплуатацией со стороны севера породили уверенность, что единственной возможностью достичь хорошей жизни является эмиграция13.

Самая глубокая пропасть пролегла в российском селе 30-х гг. между бывшими бедняками и бывшими кулаками (или родствен­никами кулаков). Это различие отчасти основывалось на экономи­ческом положении крестьян до коллективизации, но отражало также и официальный статус, полученный ими в период проведе­ния коллективизации, когда некоторые семьи были заклеймены как кулацкие вследствие раскулачивания какого-либо их родст­венника, а другие составили группу бедняков, которая помогала коллективизаторам, нередко завладевая при этом конфискованной у кулаков собственностью. Конфликт между этими двумя группа­ми был ожесточенным, сложным и длительным.

Вопреки утверждениям славянофилов, раздробленность и междоусобная вражда не являлись для российской деревни чем-то новым. Еще в недавнем прошлом столыпинские реформы и граж­данская война до предела обострили существовавший там антаго-

23

низм. Ничего нового не было и в том, что крестьяне выносили свои раздоры за пределы деревни, жаловались местным властям, писали ходатайства и доносы. Однако в 30-е гг. поток жалоб и доносов из деревни принял поистине беспрецедентные размеры. Это объяснялось не только повышением уровня грамотности (в Советском Союзе в начале десятилетия на селе грамотными были менее 70% мужчин, не достигших 50 лет, и менее 40% женщин, а в конце — 85 — 90% мужчин и более 70% женщин), но и сильней­шим поощрением со стороны властей индивидуальных ходатайств, жалоб и доносов. Советские руководители 30-х гг. считали их важным каналом информации снизу, компенсирующим недоста­точное административное присутствие государства в сельской местности. В этой единственной области сталинский режим, обыч­но пренебрегавший (в лучшем случае) интересами и нуждами крестьян, проявлял чрезвычайную отзывчивость. Руководство чи­тало письма крестьян, проводило расследования по их жалобам и зачастую действовало на основании их доносов.

В российской деревне существовала давняя традиция составле­ния ходатайств и жалоб, как коллективных, так и индивидуаль­ных, адресованных властям, но практика 30-х гг. имеет некоторые отличия. Во-первых, большинство ходатайств были индивидуаль­ными, а не коллективными. Крайне редко колхоз обращался с коллективным ходатайством или жалобой, как это часто делала община, потому что советская власть могла заподозрить заговор или покарать село за организацию массового протеста. Во-вторых, в подавляющем большинстве случаев в селе 30-х гг. крестьяне, не занимавшие руководящих постов в колхозе, писали жалобы и до­носы на тех крестьян, которые их занимали.

Доносы на должностных лиц, в особенности на председателей колхозов, в таком большом количестве посылавшиеся крестьяна­ми в газеты, в местные и центральные органы власти, можно сравнить с жалобами на управляющего поместьем при крепостном праве, которые крестьяне слали хозяину поместья в Петербург или Москву. Но для этого вида жалоб существовал прецедент и в советское время. В 20-е гг., когда советская власть еще считала неудобным поощрять осведомительство и доносительство, напоми­навшие о старом режиме, она все-таки создала институт «сельских корреспондентов» (селькоров) — внештатных деревенских добро­вольцев, регулярно писавших для советских газет заметки с разо­блачениями преступлений местных кулаков, разложившихся чи­новников и священников. Селькорами 20-х гг. часто были учителя и другие люди, занимавшие в деревне маргинальное положение, они сотрудничали с советской властью (и тем самым порывали с «отсталой» деревней), следуя своим идеологическим убеждениям. В 30-е гг. термин «селькор» стал употребляться весьма вольно, пока, наконец, различие между селькорами и обычными авторами крестьянских писем совершенно не исчезло. Лишившись идеоло­гической убежденности, письма с разоблачениями из деревни све-

24

лись к доносам и стали общепринятым оружием, используемым в деревенских склоках.

Крестьяне быстро усвоили, какого рода обвинения вызывали автоматическую реакцию властей. «Связь с кулаками» служила излюбленным мотивом обвинений и контробвинений до периода Большого Террора, когда общим местом стали «связь с врагами народа» и расплывчатое понятие «троцкистская контрреволюци­онная деятельность». Подобные «идеологические» обвинения, как правило, сопровождались более конкретными, такими как обвине­ние в расхищении или злоупотреблении колхозными фондами. Расследования, провоцируемые этими письмами, сплошь и рядом заканчивались арестами, уголовным преследованием и смещением колхозных должностных лиц и сельских руководителей низшего звена со своих постов.

Непрерывный поток доносов, может быть, и служил в каком-то отношении интересам государства, но, с другой стороны, силь­но вредил административной стабильности и не давал создать опытные, квалифицированные кадры сельских руководителей. Вовсе не государству, а доносчикам-крестьянам в действительнос­ти приносила выгоду подобная практика. Правда, тут был и свой риск: иногда проведенное расследование уличало доносчика, а не его жертву, и именно его постигала кара. Однако шансы на бла­гоприятный исход дела все же были достаточно велики. В услови­ях 30-х гг. донос являлся важной разновидностью стратегии под­чиненных, используемой российскими крестьянами. Это была не стратегия сопротивления, а стратегия манипулирования государст­вом, механизм, побуждавший государство не только защищать крестьян от издевательств местного начальства (что, возможно, было в интересах государства, так же как и крестьян), но и вме­шиваться в деревенские склоки (что несомненно было исключи­тельно в интересах крестьян-жалобщиков).

ПОТЕМКИНСКАЯ ДЕРЕВНЯ

В 30-е гг. российским крестьянам необходимо было выбирать стратегию поведения для того, чтобы справляться не только с ре­ально существовавшими колхозами, но и с потемкинской дерев­ней, т.е. с идеализированным и искаженным представлением госу­дарства о сельской жизни.

Потемкинство царило в речах Сталина, в которых не уделя­лось никакого внимания недостаткам и противоречиям настоящего и говорилось не о мире, каким он был, а о том, каким он должен был стать, каким он, как думали советские марксисты, обязатель­но будет. Образом этого мира заменял картину реальной жизни метод социалистического реализма в литературе и искусстве. По­темкинская деревня обладала всеми благами и высокой культу-

25

рой, каких не было и в помине в настоящей российской деревне; крестьяне там были счастливы и не думали возмущаться совет­ским строем; там царил вечный праздник и всегда светило солнце. Именно потемкинскую деревню можно было увидеть в кино — бывшем единственным источником информации о деревенской жизни для Сталина, как впоследствии заявлял Хрущев14, — и не только в кино.

Многие публичные ритуальные действа с участием настоящих крестьян, как, например, всесоюзные съезды колхозников-ударни­ков или стахановцев, на деле служили изображению потемкин­ской деревни. Роли крестьян в этом спектакле играли не профес­сиональные актеры, а, если можно так выразиться, профессио­нальные крестьяне, специализировавшиеся на воплощении образа советского крестьянства. Среди крестьян, которых посылали на съезды стахановцев и выбирали депутатами в Советы, некоторые становились настоящими знаменитостями, как, например, Паша Ангелина или Мария Демченко, которым персонально поручалось разыгрывать роль крестьянок перед Сталиным и другими полити­ческими руководителями реальной жизни, регулярно присутство­вавшими на этих съездах. Но и на местном уровне был спрос на потемкинских крестьян: стахановки областного масштаба произно­сили речи, благодаря секретаря обкома за подаренную швейную машинку; местные газеты помещали фотографии, на которых ста­хановки районного масштаба доили коров или внимательно слу­шали речи на собрании в районе.

Потемкинство имело место и в практике повседневной жизни деревни, а именно на многочисленных формально проводившихся колхозных собраниях, представлявших собой главное культурное достижение, связанное с коллективизацией. Но деревня часто была сурова к тем, кто чересчур увлекался потемкинским обра­зом, и сам этот образ стал главной темой деревенских шуток и анекдотов. Тем не менее, потемкинство открывало крестьянам новые возможности для манипулирования, как в положительном смысле (энергичный колхозный председатель сам натаскивал какую-нибудь доярку на роль стахановки, желая использовать ее общественный вес в районе или области), так и, по большей части, в отрицательном (у крестьян появлялся повод критиковать местных руководителей и колхозное начальство за то, что под их руководством деревня не может достичь надлежащего потемкин­ского уровня).

Во время Большого Террора, когда во многих районных цент­рах проходили показательные процессы местных руководителей, показания свидетелей-крестьян служили доказательствами для об­винения их в жестоком вымогательстве, незнании сельского хо­зяйства и равнодушии к страданиям крестьян. Все это было поли­тическим театром — следовательно, частью потемкинского мира, — но свидетели играли в нем самих себя, а не потемкин­ских крестьян, и высказывали свои истинные претензии. Процес-

26

сы, пожалуй, можно было бы назвать выражением протеста крес­тьян, замаскированным узаконенным потемкинским фасадом. С точки зрения государства, такая комбинация представлялась опас­ной, поэтому неудивительно, что показательные процессы подоб­ного рода продолжались всего несколько месяцев и затем их сняли с репертуара.

В потемкинском мире колхозники были «сталинскими крестья­нами», отличавшимися особой, даже какой-то интимной привязан­ностью к вождю, которую выражали ораторы на съездах стаха­новцев. Эта сторона потемкинской деревни нередко принималась за чистую монету сторонними наблюдателями, в особенности теми, кто находился под впечатлением традиции «наивного монар­хизма», якобы существовавшей в среде российского крестьянства. Можно ли принимать на веру торжественные заявления крестьян, арестованных в 1860-е гг. за бунты против местных властей, об их верности царю — само по себе вопрос15, но уж их потемкинские образчики в сталинскую эпоху точно на веру принимать нельзя. Последние следует рассматривать диалектически (пользуясь из­любленным эвристическим приемом советского марксизма) скорее как антитезу, чем как тезу советской действительности, и читатель должен помнить, что заглавие американского издания моей книги «Сталинские крестьяне» призвано передать иронию, скрываю­щуюся за этим выражением.

Судя по донесениям органов внутренних дел, российские крес­тьяне питали к Сталину сильнейшую антипатию, возлагали на него лично вину за коллективизацию и голод и встречали все его последующие шаги навстречу им с неизменным глубоким подозре­нием, постоянно отыскивая кроющийся в них подвох. Эта враж­дебность, хотя и в меньшей степени, переносилась на всех прочих политических руководителей, в том числе и «мужика» Калинина, за исключением тех, кто, подобно Зиновьеву, был официально объявлен врагом советской власти и тем заслужил честь имено­ваться другом крестьянства. Когда в 1934 г. был убит Киров, якобы самый популярный из советских руководителей, его опла­кивали только крестьяне потемкинской деревни, а реальные их двойники, если верить донесениям, выражали удовлетворение, что хоть какой-то коммунистический лидер пал от руки убийцы, и сожалели лишь о том, что жертвой был не Сталин.

РАМКИ ИССЛЕДОВАНИЯ

В данной работе рассматривается эпоха 30-хгг., хронологичес­ки ограниченная коллективизацией 1929 — 1930 гг. и вступлением Советского Союза во Вторую мировую войну в 1941 г. Этот пери­од выделяется в истории российских колхозов по нескольким при­чинам. Во-первых, колхоз 30-х гг. в основном совпадал по разме-

27

рам с прежним селом, чего больше не было после укрупнения колхозов в начале 50-х гг. Во-вторых, в течение всего этого пе­риода российское село не могло оправиться от удара, нанесенного ему в самом начале коллективизацией и голодом. Колхозы еще не воспринимались крестьянами как непреложный факт, и негодова­ние против советского строя еще не улеглось под влиянием време­ни и сложных испытаний германского вторжения и Второй миро­вой войны.

Эта книга — о российских крестьянах. «Российские крестья­не» — довольно проблематичное понятие, потому что сами крес­тьяне в России обычно осознавали свою принадлежность к дерев­не или определенному региону больше, чем к нации, но для моих целей оно подходит, поскольку меня в первую очередь интересо­вала реакция на испытание, выпавшее на долю всем российским крестьянам, — коллективизацию. Коллективизация, навязанная государством без учета специфических местных условий, не толь­ко придала крестьянству по всей России одинаковую организаци­онную структуру (колхоз), но и породила сходные культурные модели сопротивления и адаптации. В меньшей степени эта об­щность распространялась на другие советские республики, в част­ности Украину и Белоруссию. Конечно, в разных регионах Рос­сии тоже существовали серьезные различия в том, что касалось опыта коллективизации и культурного строительства колхозов, но рассмотрение их выходит за рамки моего исследования.

1. Село в 20-е гг.

ОБЩЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ

Население России — около 140 миллионов человек накануне Первой мировой войны — к моменту большевистской Октябрь­ской революции на четыре пятых оставалось сельским и преиму­щественно крестьянским. В Европейской России почти половина сельского населения была грамотной, но под этой цифрой скрыва­лось резкое расхождение между почти всеобщей грамотностью среди молодых мужчин и гораздо более низким уровнем грамот­ности женщин и пожилых людей. Старики в деревне еще помнили крепостное право, отмененное в 1861 г., и следы этого института оказывали влияние на многие стороны жизни крестьян вплоть до начала двадцатого столетия1.

Старые категории времен крепостного права часто использова­лись в официальных документах при определении социального положения крестьян. Перепись населения 1897 г. требовала от респондентов из крестьянского сословия указывать категорию, к которой они относились до 1861 г.: «помещичий крестьянин», «го­сударственный крестьянин», «монастырский крестьянин» и т.д. По сообщениям счетчиков, многие крестьяне в 1897 г. заявляли, что не могут припомнить свой прежний статус. Была ли эта за­бывчивость истинной или являлась формой протеста, в любом случае крестьяне на рубеже веков скорее могли бы отождествлять себя с подобными социальными категориями, чем с более дробны­ми старыми, вроде «однодворцев» или «вольных хлебопашцев», которых Петр Великий свел в единую категорию государственных крестьян; крепостничество придало российскому крестьянству однородность, по крайней мере внешнюю. Официально применял­ся и другой способ идентификации — по сельскому обществу (миру), к которому принадлежал крестьянин2.

Сами себя сельские жители России называли крестьянами (от слова «христиане»), хлеборобами, хлебопашцами и православны­ми. Последнее, разумеется, относилось только к славянам, состав­лявшим огромное большинство сельского населения в центре Ев­ропейской России. На севере, юге, востоке и западе Европейской России имелись также инородцы и иноверцы, как русские называ­ли народы неславянского происхождения и неправославной веры: финны на севере, тюркоязычные мусульмане, татары и башкиры, в Поволжье на востоке, поляки-католики и евреи (исключенные из сферы сельскохозяйственных занятий) на западе, не говоря уже о казаках (этническая смесь славян и татар, исповедующих

29

православие) и немецких колонистах (по большей части протес­тантского вероисповедания) на юге3.

Россия — страна, объединяющая огромное разнообразие при­родных условий. В Европейской России положение крестьян пло­дородной, но перенаселенной черноземной полосы на юге во мно­гих отношениях существенно отличалось от положения их собра­тьев, живущих в менее плодородной нечерноземной полосе ближе к северу, где больше были развиты ремесла и торговля, хотя кре­постное право являлось историческим опытом обеих этих групп4. Но этот опыт сам по себе был разным в зависимости от того, должны ли были крепостные отрабатывать для хозяина барщину или платить ему оброк. Барщинная повинность считалась наибо­лее тягостной и обременительной, оброк же, повсеместно распро­страненный в Нечерноземье, сближал положение крепостного с по­ложением государственного крестьянина.

В Сибири крестьяне никогда не были закрепощены, а казачьи поселения на Дону и Кубани с самого начала состояли из беглых крепостных центральных областей России. На Украине и в Цент­ральном сельскохозяйственном районе России господствовали зе­мельный голод и перенаселенность, тогда как в Сибири и на Дальнем Востоке земли было в избытке, а населения очень мало. На севере Европейской России деревни в 20 — 25 дворов были нормой, в Центрально-Черноземной области типичная деревня со­стояла из 100 — 200 дворов, а в казачьих станицах на южных гра­ницах России и на Северном Кавказе население насчитывало от 5000 до 10000 чел., или свыше 1000 дворов.

В начале XX в. крестьяне все еще платили выкупные платежи, установленные крестьянской реформой 1861 г. Способ проведения реформы лег наибольшим бременем на крепостных помещичьих крестьян, составлявших немногим меньшую, но значительно более обделенную группу, чем государственные крестьяне. Они осво­бождались с землей, но обязаны были уплатить за нее. Эти пла­тежи (поступавшие государству, которое, в свою очередь, уплачи­вало компенсацию землевладельцам) были рассрочены на сорок девять лет с момента окончания некоего переходного периода «временной обязанности», длившегося иногда несколько лет, в те­чение которого бывшие крепостные продолжали отрабатывать барщину и вносить оброк хозяевам.

Форма освобождения крестьян вызывала многочисленные на­рекания. Хотя реформа по идее должна была принести крестья­нам выгоду, выработанный в итоге сложный механизм ее проведе­ния явно в первую очередь служил интересам землевладельцев и государственной казны, а не бывших крепостных. Крестьяне чув­ствовали себя обманутыми, потому что им приходилось платить за землю, которую они традиционно считали своей, поскольку обра­батывали ее. Крестьян плодородного черноземья возмущал и тот факт, что часть земли, которую они раньше возделывали для себя, была отрезана и отдана землевладельцам. Протест в деревне

30

выражался по-разному. Несколько раз случались бунты, причем крестьяне заявляли, что прочитанный им местными властями до­кумент — не настоящий и что местные чиновники и землевладель­цы вступили в заговор с целью скрыть от народа истинные наме­рения милостивого царя. Нередко крестьяне отказывались, подчас с оружием в руках, подписывать грамоты, устанавливающие фи­нансовые обязательства и земельное устройство отдельной общи­ны5.

Во многих российских селах, принадлежавших помещикам, господская и крестьянская земля были слиты или перемешаны, и крестьяне обрабатывали все вместе. В 1860-е гг. протесты крес­тьян еще не включали в себя заявлений, что и помещичья земля по праву принадлежит им, хотя впоследствии такие претензии по­явились тоже.

В течение периода выкупа (закончившегося в итоге револю­цией 1905 г.) очень многое напоминало крестьянам об эпохе кре­постничества. Коллективная ответственность по выкупным плате­жам препятствовала отъезду отдельных крестьян или крестьян­ских семей из деревни, ограничивая свободу передвижения точно так же, как это раньше делало крепостное право. Бывшие хозяева не только сохранили свои поместья (и зачастую нанимали крес­тьян для работы в них), но и все еще пользовались значительной властью в деревне. Даже мир, орган крестьянского самоуправле­ния, выступавший посредником между деревней и государством и распределявший между дворами общинную землю, нес на себе от­печаток порядков эпохи крепостничества: к примеру, если в одной деревне жили крестьяне, принадлежавшие двум разным хозяевам, или бывшие помещичьи и государственные крестьяне, то эти две категории входили в два разных сельских мира.

В 1890-е гг. в России начались быстрая индустриализация и рост городов. Городское население увеличилось с 6 млн чел. в 1863 г. до 12 млн в 1897 г. и более 18 млн к началу 1914 г. Это, разумеется, означает, что большое число крестьян уходили на ра­боту в город, невзирая на сохранявшиеся ограничения свободы передвижения. В добавление к постоянному потоку мигрантов, многие из которых сохраняли свои земельные наделы и оставляли семью в деревне, появилось много крестьян-отходников, курсиро­вавших между деревней и городом и работавших часть года в ка­честве наемных рабочих. Отход был явлением традиционным, но бремя выкупных платежей в сочетании с экономическим развити­ем страны в пореформенную эпоху вызвало пятикратное увеличе­ние ежегодного числа отходников за 1860—1900 гг. Перед самой войной крестьянам-отходникам ежегодно выдавалось почти 9 млн паспортов6.

Крестьян нечерноземной полосы, включавшей в себя Санкт-Петербург, Москву, Иваново и другие крупные промышленные центры, быстрая индустриализация конца XIX — начала XX в. затронула сильнее всего, но ее влияние чувствовалось и в Цент-

31

ральном сельскохозяйственном районе, например, в перенаселен­ных Тамбовской и Воронежской губерниях члены многих крес­тьянских семей работали в отходе на шахтах украинского Донбас­са. Этнографы, собравшие массу данных о российском крестьян­стве периода 1890-х — начала 1930-х гг., отмечают, что во многих регионах Центральной России в жизнь крестьян стали проникать городские нравы и предметы быта, порой вызывая жесточайшие конфликты между консервативным старшим поколением (в осо­бенности семейными патриархами) и молодежью.

В 1905 г. в крупных городах Российской империи вспыхнула революция, перекинувшаяся и в деревню. Крестьяне жгли поме­щичьи дома, прогоняли помещиков, и правительству потребова­лось два года, чтобы окончательно «усмирить» деревню, приме­няя широкомасштабные насильственные и карательные меры. Тогда был создан революционный Крестьянский союз, потребо­вавший отдать «землю тем, кто ее обрабатывает». Многие либера­лы придерживались убеждения, что удовлетворить крестьян может только та или иная форма законодательного отчуждения и передачи им помещичьих земель. Однако правительство империи во главе с премьер-министром П.А.Столыпиным приняло после революции 1905 г. другое решение.

В ходе столыпинских реформ, начатых в 1906 г., государство перестало поддерживать мир, в котором раньше видело полезное с административной точки зрения учреждение, имеющее глубокие корни в прошлом России, и приступило к демонтажу традицион­ной системы общинного землепользования. При старой системе надел крестьянского двора был нарезан на ряд узких полосок, разбросанных по всей общинной земле. Он це считался частной собственностью, и его нельзя было покупать или продавать (Крес­тьянский союз придерживался этого же принципа в 1905 г.). Во многих селах поддерживалось традиционное равенство между дво­рами с помощью периодически проводившегося миром передела полосок. Это лишало крестьян всякого стимула к мелиорации почв и было признано главным препятствием на пути модерниза­ции российского сельского хозяйства.

Столыпинские реформы были направлены на то, чтобы выде­лить крестьянские дворы из общины, способствовать созданию из «крепких и сильных» хозяев нового класса независимых мелких собственников, способного модернизировать сельское хозяйство и не заинтересованного в революции, и дать возможность более сла­бым хозяевам продать свою землю и стать наемными рабочими в сельском хозяйстве или промышленности. Процесс этот был слож­ным. В первую очередь двор на законном основании отделялся от общины. Затем принадлежащие ему полоски сливались в единый надел, так называемый отруб. После этого крестьянская семья могла выселиться из деревни и построить отдельную усадьбу на своей земле (хутор).

32

Реформы, так и не завершенные к началу Первой мировой войны и остановленные в 1915 г., проводились с большой осто­рожностью, с помощью целой армии агрономов и землемеров, по­могавших крестьянам советом и делом, но все же вызвали в де­ревне глубокий раскол. Меньшинство предприимчивых крестьян с задатками капиталистов, так одобрявшимися Столыпиным, те самые, кого большевики впоследствии назвали кулаками, привет­ствовали реформы. Некоторые бедняки тоже рады были возмож­ности продать землю, но другие относились к реформам с опас­кой, поскольку их вынуждали пуститься в свободное плавание на свой страх и риск, не надеясь на спасательный круг в лице сель­ского мира. Многие крестьяне смотрели на выделившихся как на предателей мира и исконных традиций и осуждали их стремление воспользоваться шансом и жить лучше своих односельчан.

Деревня не была непосредственно вовлечена в кризис, завер­шившийся свержением царской власти в результате Февральской революции 1917 г., когда Россия еще участвовала в Первой миро­вой войне, но, как и в 1905 г., потребовалось немного времени, чтобы отголоски городской революции докатились и туда. Весной 1917 г. начались захваты земли крестьянами, и к лету солдаты уже толпами дезертировали из армии, стремясь поскорее вернуть­ся в свои села и принять в этих захватах участие. Временное пра­вительство, созданное после Февральской революции, медлило с решением земельного вопроса. На выборах во Всероссийское уч­редительное собрание, состоявшихся в ноябре, крестьяне голосо­вали за партию, пользовавшуюся у них наибольшей популярнос­тью последние пятнадцать лет, — партию эсеров. Большевики, партия городских рабочих, были меньше известны в деревне, но они первыми одобрили захваты земли, и с тех пор, как они завое­вали народную поддержку в городах и в армии, крестьяне стали то и дело слышать о них от возвращавшихся отходников и дезер­тиров.

Захватив в октябре 1917 г. власть, большевики (к которым вскоре присоединилось, хотя и ненадолго, левое крыло партии эсеров) в числе первоочередных мер издали декрет о земле, вы­полняя «крестьянский наказ» по этому вопросу. В нем провозгла­шались: немедленная экспроприация помещичьих земель; переда­ча этих земель (а также земель, принадлежавших царской семье, церкви, монастырям, государственным учреждениям и т.д.) наро­ду; отмена частной собственности на землю; признание принципа уравнительного распределения и принципа «Землю — тем, кто ее обрабатывает». Каждая деревня сама должна была решить, какую форму землепользования избрать: традиционную общинную или какую-то другую, например, коллективные хозяйства (артели) или хутора'.

При переделе земли, проводившемся кое-где в 1917—1918 гг., община играла главенствующую роль, к изумлению многих обра­зованных людей, полагавших, что время ее прошло. Общинное

2 - 1682 °°

землепользование и чересполосица прочно утвердились во многих местах, и зачастую крестьяне силой принуждали выделившиеся хозяйства вернуться в общину. Так, например, в губерниях Сред­него Поволжья доля хозяйств на отрубах и хуторов упала с 16% в 1916 г. почти до нуля в 1922 г. По вопросу о том, можно ли это рассматривать как проявление классовой борьбы против предпри­имчивых крестьян (кулаков) как социальной группы, мнения рас­ходятся. Однако слово «раскулачивание», означавшее насильст­венную экспроприацию кулаков, впервые появилось именно в то время, и, несомненно, тогда бывали случаи экспроприации и кон­фискации собственности кулаков на местах, возможно, в резуль­тате стихийной инициативы крестьян, а скорее всего — под влия­нием посторонних пришельцев из города и Красной Армии. Во всяком случае ожесточенные раздоры и междоусобицы в деревне часто изображались впоследствии как конфликт между бедными и богатыми (или просоветски и антисоветски настроенными) крес­тьянами в ходе гражданской войны**.

Хорошее поначалу отношение крестьян к советской власти сильно испортили продразверстки во время гражданской войны, начавшейся в середине 1918 г. и тянувшейся до конца 1920 г. Как красные, так и белые армии реквизировали зерно, но крестьяне обычно считали красных меньшим из двух зол, так как боялись, что белые в случае победы восстановят в правах помещиков. Од­нако все возраставшая жестокость, с какой большевики отбирали хлеб до последнего зернышка, оттолкнула крестьян, особенно в главных зернопроизводящих районах — Центральном Черноземье и Среднем Поволжье. Другой причиной недовольства были по­пытки большевиков расколоть деревню, объявляя своими союзни­ками бедняков, на которых крепкие хозяева зачастую смотрели как на лодырей и тунеядцев. Комитеты бедноты, созданные под влиянием большевиков, чтобы помогать им отбирать у кулаков хлеб (и оспаривать власть сельского мира), были крайне непопу­лярны в России, и от них пришлось отказаться, хотя на Украине подобные организации просуществовали до 20-х гг.

Конец гражданской войны ознаменовался восстаниями крес­тьян против советской власти в Тамбовской губернии и на Украи­не; в 1921 — 1922 гг. Поволжье было охвачено голодом и эпиде­мией тифа. И восстания, и голод явились, по крайней мере отчас­ти, результатом безжалостных военных продразверсток9. В начале 1921 г., когда в стране царила экономическая разруха, советская власть вынуждена была пойти на значительные уступки крестья­нам: заменить продразверстку фиксированным продовольствен­ным налогом (впоследствии превращенным в денежный) и снова открыть рынки, в большинстве мест закрытые в эпоху военного коммунизма. Отказавшись (во всяком случае на данный момент) от идеи союза с бедняками, большевики провозгласили новую по­литику смычки со всем «трудовым крестьянством» — кроме кула­ков, которых они по-прежнему считали капиталистическими экс-

34

плуататорами и естественными противниками советской власти. Эта политика, известная под названием «новой экономической по­литики» (нэпа), оставалась в силе до конца 20-х гг., когда нача­лась коллективизация.

С введением нэпа для российского крестьянства начался отно­сительно благоприятный период. Революция все же принесла ему определенную выгоду, невзирая на все лишения и потери во время империалистической и гражданской войн и голода. Главная выгода состояла в том, что прежние землевладельцы бежали из деревни (а многие в конце гражданской войны вообще эмигриро­вали из страны) и крестьяне получили помещичью землю, а также земли, принадлежавшие прежде церкви, монастырям, царской семье и государству. Общая площадь перешедшей к крестьянам земли, часто преувеличиваемая советскими пропагандистами, со­ставляла 40—50 млн гектаров (110 — 140 млн акров). В Европей­ской России одно крестьянское хозяйство получило в среднем 1 — 5 акров пахотной земли (часть которой прежде сдавалась в арен­ду), а также право пользования лугами и лесами, принадлежав­шими раньше помещикам10.

С другой стороны, население Европейской России уменьши­лось с 72 млн чел. в 1914 г. до 66 млн в 1920 г., а общая убыль населения Советского Союза за период 1915 — 1923 гг. оценива­лась в 25 — 29 млн чел. Среди погибших непропорционально вели­ка была доля молодых мужчин; это повлияло на соотношение женщин и мужчин в деревне даже сильнее, чем в городе. В 1920 г. среди сельского населения сорока пяти губерний Европей­ской России в возрастной группе 19 — 29 лет на 100 мужчин при­ходилось 230 женщин. Демобилизация лишь незначительно изме­нила ситуацию, поскольку демобилизованные стремились устро­иться в городах. Шесть лет спустя в деревнях Европейской Рос­сии в возрастной группе 25 — 35 лет на 100 мужчин все еще при­ходилось 129 женщин11.

Наряду с потерями в людях велики были потери скота, осо­бенно тяглового (лошади в военное время подлежали реквизи­ции). Количество лошадей на территории Советского Союза уменьшилось с 34 млн в 1916 г. до 23 млн в 1923 г. и даже нака­нуне коллективизации еще не достигло довоенного уровня. В 1922 г. более трети крестьянских дворов в РСФСР не имели ни­какого тяглового скота12.

Российское сельское хозяйство оставалось на весьма примитив­ном уровне. Железный плуг далеко не всюду еще заменил тради­ционный деревянный, основными орудиями при уборке урожая служили серпы и косы. Картину из давних времен, изображаю­щую ряды мужчин, женщин и подростков, засевающих узкие по­лоски земли или жнущих серпами хлеб, можно было воочию на­блюдать в российской деревне 20-х гг. Для будущих модернизато­ров сельского хозяйства положение складывалось невеселое. От­мена столыпинских реформ означала, что в основных сельскохо-

35

зяйственных областях России 98 — 99 % крестьянских земель были нарезаны на полосы и находились в общинном пользовании, за­частую подвергаясь постоянным переделам.

Земельный кодекс 1922 г. позволял отдельным хозяйствам по­кидать общину. Но тут большевики оказались перед дилеммой: поощряя крестьян оставаться в рамках общины, они должны были бы распроститься с надеждой на какие-либо значительные улучшения в сельском хозяйстве, а поощряя выход из общины, они открывали дорогу сельскому капитализму столыпинского толка. На практике некоторые местные земельные отделы, воз­можно, под влиянием землемеров столыпинских времен, посту­пивших на службу к советской власти, следовали политике осто­рожного поощрения отделения отрубов и хуторов, и число таких хозяйств постепенно росло в западных губерниях и в Централь­ном промышленном районе (например, в Ленинградской, Иванов­ской и Тверской губерниях), где застрельщиками этого движения выступали крестьяне-рабочие. Тем не менее, к 1927 г. доля хо­зяйств на отрубах и хуторов была сколько-нибудь значительной лишь в северо-западном и западном регионах РСФСР (соответст­венно 11% и 19%)13.

После революции резко сократились доходы крестьян от не­сельскохозяйственных работ и ремесел. Разруха в промышленнос­ти, вызванная гражданской войной, вынудила отходников и крес­тьян-рабочих (многие из которых, по-видимому, уже полностью ассимилировались в среде рабочего класса) вернуться в родные деревни. Последние снова уехали в город, как только в первой половине 1920-х гг. стали открываться заводы и шахты, но рабо­ты всем не хватало, и профсоюзы делали все возможное, чтобы ограничить приток рабочих из деревни. Другая важная форма до­революционного отходничества — сезонные сельскохозяйственные работы в крупных коммерческих хозяйствах — перестала сущест­вовать вместе с исчезновением таких хозяйств. В течение 20-х гг. положение улучшилось, и число отходников между 1923—1924 и 1927 — 1928 гг. выросло больше чем вдвое, но и в 1928 г. уровень отходничества (чуть меньше 4 млн чел.) далеко не достигал до­военного (около 9 млн отходников в год)14.

Сельские ремесла и мелкое сельское промышленное производ­ство тоже находились в упадке, особенно в первые годы нэпа, по причине разрушения сложившейся системы торговых связей во время гражданской войны. Например, в Пензенской губернии ос­новное местное ремесло — бондарное (производство бочек для рыбной промышленности) — совершенно заглохло с исчезновени­ем посредников, поставлявших сырье и распространявших гото­вую продукцию. Единственной процветающей отраслью сельской промышленности являлось изготовление самогона, широко развер­нувшееся в ответ на введение сухого закона в 1914 г. Большеви­ки, придя к власти, на несколько лет продлили сухой закон, но в 1925 г. отменили его по фискальным соображениям. Власти про-

36

водили энергичные кампании против самогонщиков, но результа­ты были ничтожны. По оценкам советских статистиков, в 1928 г. более 40% крестьянских хозяйств в России гнали самогон, произ­водя в общей сложности 6,15 млн л в год15.

Продовольственный налог, введенный в начале нэпа, позднее был превращен в денежный и получил название сельскохозяйст­венного налога. Он являлся главным источником государственно­го дохода, и для городского населения эквивалентного налога не существовало. Хотя сельхозналог был дифференцирован (кулаки платили больше, а небольшая группа беднейших крестьян осво­бождалась от налога совсем), он лег тяжким бременем на огром­ное большинство крестьян. Доходы от несельскохозяйственных работ тоже были обложены налогом с 1926 г. По словам Ю.Лари­на, известного большевистского экономиста, общее налогообложе­ние крестьян (включая косвенные налоги) было ниже, чем до ре­волюции, но прямые налоги возросли, и крестьяне, несомненно, чувствовали, что налоговое бремя для них стало гораздо тяжелее, чем прежде. В Новгородской губернии, например, налог на сред­нее крестьянское хозяйство вырос от 12 примерно рублей (4% от чистой прибыли) в 1905 — 1912 гг. почти до 24 довоенных рублей (14% от чистой прибыли) в 1922—1923 гг. К этой налоговой сис­теме, превращавшей крестьян в основной источник дохода для го­сударства, добавлялась советская ценовая политика, направленная на то, чтобы изменить условия торговли не в пользу крестьян: цены на промышленные товары неизменно устанавливались высо­кие, а на сельскохозяйственную продукцию — низкие16.

После налетов большевистских продотрядов в гражданскую войну период нэпа был относительно спокойным, и администра­тивное присутствие новой власти в деревне свелось почти к мини­муму. Коммунисты на селе в 20-х гг. были редкостью. Сельские партийные организации в начале 1925 г. насчитывали 160000 чле­нов, правда, в следующие три года это число удвоилось. Боль­шинство сельских коммунистов действительно были крестьянами по происхождению, но на текущий момент меньше трети из них работали на земле. Остальные главным образом занимали админи­стративные посты17.

Органом административной власти в деревне являлся сельсо­вет, но это учреждение существовало лишь номинально и зачас­тую состояло из председателя, получавшего 12 руб. в месяц (сумма, совершенно недостаточная, чтобы прожить), и секретаря, иногда оплачиваемого, а иногда и нет. Эту должность нередко за­нимал бывший волостной писарь. У сельсоветов в 20-е гг., как правило, не было своего бюджета и никаких источников доходов; если председатель сельсовета не имел собственной лошади, то приходилось просить какого-нибудь крестьянина отвезти его каж­дый раз, когда ему нужно было съездить в уездный центр. В среднем лишь один из шести председателей сельсоветов середины

37

20-х гг. состоял в коммунистической партии. Разумеется, все они были крестьянами, и общепризнанной квалификацией, дававшей возможность занять эту должность, являлась служба в Красной Армии во время гражданской войны18.

Сельские общины, входившие в числе б—8 в юрисдикцию ти­пичного сельсовета, были куда более эффективными и уважаемы­ми учреждениями. Они могли облагать сборами своих членов и иметь другие источники дохода, как, например, сдача земли в аренду и т.п. Община (земельное общество) являлась юридичес­ким лицом, могла заключать контракты, возбуждать дело в суде и находилась в официальных сношениях с правительственными уч­реждениями; ее руководитель, как правило, принадлежал к числу «деловых и влиятельных людей», умеющих вести дела с государ­ством по самым разным вопросам. Большевики смотрели на общи­ну с растущим подозрением, которое вызывал у них ее статус со­перника сельсовета: эти два учреждения один большевистский журналист в 1928 г. назвал «двумя крестьянскими активами в де­ревне». Впрочем, многие крестьяне с ним не согласились бы, по­скольку для них местным органом власти была только община19.

В период нэпа большинство жалоб крестьян на большевиков были связаны с налогообложением. Иногда крестьяне сравнивали сельхозналог с оброком времен крепостничества, и ходили слухи, будто настоящая причина, по которой государство его взимает, — выплата компенсации бывшим землевладельцам и промышленни­кам за собственность, утраченную во время революции. В Тамбове (где антисоветские настроения по-прежнему были сильны) даже распространился слух, что на самом деле произошел тайный пере­ворот, буржуазия снова у власти «и теперь налог пойдет за нало­гом»20.

Еще одной причиной недовольства служило предпочтение, ко­торое большевики оказывали городским рабочим. Большевики, будучи марксистами, называли себя рабочей партией, а свой строй — диктатурой пролетариата. Они признавали, что крестья­не принадлежат к «трудящимся массам», угнетавшимся царизмом, и, следовательно, являются частью их естественной социальной базы, однако в отношении большевиков к этим двум группам и в обращении с ними заметно было резкое различие. В глазах боль­шевиков крестьяне исторически являлись жертвами, но все же не были пролетариями и обладали «мелкобуржуазной» сущностью, которой лишь отсталость деревни не давала развиться в капита­листическую. Большевики видели в деревне инертную, косную, суеверную, неевропейскую, несовременную Россию, которая должна была подвергнуться революционной социалистической мо­дернизации.

В крестьянских жалобах на предпочтение, отдаваемое рабо­чим, делался упор на тот факт, что заработок рабочего не обла­гался налогом, а заработок крестьянина-отходника с 1926 — 1927 гг. — облагался. По сообщениям студентов педагогических

38

вузов, проходивших практику в деревне, крестьяне говорили: «Все для рабочего, а крестьян обманули», жаловались на преиму­щественный доступ к образованию для рабочих и полагали, что «в конце концов на партийных должностях будут только рабо­чие». Были и другие похожие сообщения о жалобах на то, что у рабочих есть профсоюзы, защищающие их интересы, а у крестьян нет, и что у рабочих лучше медицинское обслуживание. «У нас рабочий на первом месте, и никакими цифрами и словами этого не скроешь». «У власти стоит куда больше рабочих, чем крестьян. Но ведь в нашей стране крестьян больше». Говорили даже, что политика большевиков в отношении производства водки и крими­нализация самогоноварения направлены против крестьян21.

В большинстве сообщений высказывалась мысль, что типич­ное отношение крестьян к советской власти в 20-е гг. не было ни резко положительным, ни резко отрицательным. Чаще всего крестьяне видели в ней такое же правительство, как любое дру­гое, а не революционную народную власть. Одни критиковали коммунистов за атеизм и называли их «жидами», другие гово­рили, что они карьеристы, третьи называли их утопистами, лишь на время отказавшимися от фантазий эпохи военного коммуниз­ма. Сторонние наблюдатели (по большей части коммунисты, сле­дует заметить) находили в деревне мало признаков сожаления о царе или прежней верности эсерам; по их мнению, большин­ство крестьян с уважением относились к Ленину и другим по­литическим лидерам, самой острой критике подвергая местное руководство. В сельской местности, прилегавшей к крупным про­мышленным центрам, где существовали многосторонние контакты между крестьянами и городскими рабочими, крестьяне проявля­ли к советской власти более теплые чувства: в Московской гу­бернии даже пели «советские частушки». В центральных сель­скохозяйственных губерниях, наиболее тяжко пострадавших от продразверсток в гражданскую войну, напротив, сильнее чувст­вовалась враждебность (в Рязани частушки были «явно контр­революционные, желчно-злобные»). Но большинство крестьян потеряли интерес к политике22.

КУЛАЦКИЙ ВОПРОС

Согласно марксистскому анализу большевиков в начале XX в. капитализм только начал пускать корни в российской деревне. Сама по себе эта тенденция развития являлась «прогрессивной», поскольку рыночно-ориентированные мелкие фермерские хозяйст­ва представляли собой более высокую ступень, нежели натураль­ное хозяйство традиционной деревни, однако в условиях социа­листического строя она несла в себе угрозу. Если бы среди рос­сийского крестьянства появился настоящий слой капиталистов, он

39

обязательно встал бы в оппозицию социалистической советской власти. Большевики, фигурально выражаясь, очутились между Сциллой закоснелого традиционного мира и Харибдой крестьян­ского капитализма. Кулак внушал им страх и как нарождающий­ся капиталист, и как самое влиятельная сила в общине.

По словам Сталина, «из 100 коммунистов 99 скажут», что ско­рее готовы бить кулака, как они это делали во время продразверс­ток в гражданскую войну, чем, следуя политике нэпа, избегать конфронтации и проводить смычку с середняком. «Люди вводили нэп, зная, что нэп есть оживление капитализма, оживление кула­ка», — сказал Сталин в 1925 г., но коммунисты инстинктивно ви­дели в кулаках врагов23.

Во время гражданской войны многие дореволюционные кула­ки лишились своего имущества или бежали с белыми. По оценкам советских статистиков, к концу гражданской войны лишь 3% крестьянских хозяйств можно было отнести к категории кулацких (ср. с 15% до революции). Но коммунисты боялись, что процесс раскулачивания не доведен до конца, особенно за пределами цент­ральных российских губерний, в Сибири, на Северном Кавказе, в Крыму, на Украине, и что нэп породит новых кулаков. Экспро­приация кулаков в Центральной России лишь обострила антаго­низм между большевиками и поддерживавшими их крестьянами, с одной стороны, и кулаками — с другой. Униженный, разоренный бывший кулак представлял большую опасность, чем кулак, толь­ко нарождающийся. Как писал один большевистский интеллигент в 1924 г.: «Может быть, сейчас у данного крестьянина скота мало и хозяйство небольшое. Но это — раскулаченный кулак, у кото­рого революция обрезала крылья. В политике он даже более сви­репый враг революции, чем тот буржуй, что нажил сейчас и поль­зуется нажитым»24.

Динамика сельского хозяйства и будущая эволюция крестьян­ства служили в 20-е гг. предметом жарких дебатов. Эта дискуссия продолжала старый спор между марксистами и народниками, тя­нувшийся с 1880-х гг. На одной стороне стояли марксистские со­циологи и экономисты, в особенности связанные с Сельскохозяй­ственным институтом Коммунистической академии. Они ожидали и боялись эволюции деревни в сторону капитализма, с тревогой подмечали признаки растущего классового расслоения крестьянст­ва и считали общину лишь тормозом на пути преодоления отста­лости деревни. На другой стороне была группа ученых-немарксис­тов, связанная с Тимирязевской сельскохозяйственной академией и возглавляемая А.В.Чаяновым, отрицавшим развитие капиталис­тических отношений в деревне. Чаянов объяснял расслоение де­ревни естественной цикличностью крестьянской жизни; в каждый заданный отрезок времени, считал он, какие-то крестьянские хо­зяйства процветают, так как имеют много трудоспособных членов и мало неработающих иждивенцев, а другие приходят в упадок по причине неблагоприятного соотношения работников и иждивен-

40

цев, но эта ситуация не является постоянной, и в основе ее не лежит эксплуатация бедных богатыми25.

Среди руководителей большевистской партии существовали разногласия по вопросу о том, насколько близка и сильна кулац­кая угроза, однако все, как правило, сходились во мнении, что необходимо пристально следить за развитием классовых отноше­ний в деревне и что отношение того или иного крестьянина к со­ветской власти скорее всего непосредственно связано с его классо­вой принадлежностью. В статистических справочниках 20-х гг. крестьяне никогда не обозначаются просто — «крестьяне», но классифицируются как «бедняки», «середняки» и «кулаки». Было выведено следующее процентное соотношение этих групп по стране в конце гражданской войны: 35 — 40% бедняков и батраков, 55 — 60% середняков и 3% кулаков26.

Выявление классовых отношений в деревне оказалось нелег­ким делом. Крайне трудно было найти подходящие критерии для определения факта существования классового расслоения и экс­плуатации. Сначала полагали, что эксплуататорами являются крестьяне, использующие в своем хозяйстве наемный труд, но в реальности ситуация оказывалась куда сложнее. Например, безло­шадный (следовательно, бедный) крестьянин мог платить богато­му односельчанину, имеющему лошадь, за вспашку своей земли. Кроме того, изыскания большевиков в этой области сильно тормо­зила привычка давать заведомо неверную информацию, вырабо­танная поколениями и поколениями крестьян в ходе общения со сборщиками податей. Крестьяне знали, что большевики не люби­ли кулаков, и имели представление о том, по каким признакам власти надеялись распознать последних. Так, например, судя по докладу о работе сельских изб-читален в Сибири, кулаки брали «преимущественно юридические книги» и знали Земельный ко­декс, Уголовный кодекс и прочие законы и указы советской влас­ти лучше, чем работники местных органов правосудия27.

Классификация крестьян по классовой принадлежности в 20-е гг. имела вовсе не чисто академическое значение. Классовая принад­лежность определяла правовой статус человека и затрагивала мно­гие важные стороны его жизни. Кулаки и прочие «классовые враги» пролетариата с 1918 по 1936 г. были лишены избиратель­ных прав, они облагались чрезвычайным налогом, их подвергали дискриминации при приеме в учебные заведения и пр. и пр. Мест­ные советы должны были хранить списки кулаков по каждому из­бирательному округу, периодически внося в них добавления и из­менения. Бедняки, напротив, освобождались от сельхозналога, пользовались льготами при приеме в средние и высшие учебные заведения, в комсомол и коммунистическую партию28.

За период 1921 — 1927 гг. экономическая статистика не показы­вает ярко выраженной тенденции классового расслоения: группа кулаков в составе всего крестьянства увеличилась лишь на одну или две десятые доли процента. А вот политические тенденции в

41

это время были весьма тревожными. «Кулацкая угроза» стала главной темой внутрипартийных дискуссий, причем левая оппози­ция и сталинцы соревновались, кто займет более жесткую пози­цию в этом вопросе. На выборах в Советы в 1927 г., после того как местные избирательные комитеты получили наказ повысить бдительность в отношении кулаков и других классовых врагов, избирательных прав лишилось в два-три раза больше людей, чем в 1925 и 1926 гг.29.

Если обратиться к точке зрения крестьян, то крепкий хозя­ин — тот, кого большевики чаще всего называли кулаком, — слу­жил в деревне объектом восхищения, зависти и, наверное, злобы. Его голос имел особый вес в общине. Он был нередко самым зна­ющим и дельным в селе, лучше всех умел вести дела с городски­ми людьми и правительственными учреждениями. Более слабые хозяева не осмеливались ему перечить, потому что им могла пона­добиться его помощь, например, ссуда зерном в самые трудные месяцы перед новым урожаем. Во времена невзгод крестьянину не к кому было обратиться, кроме как к более зажиточному одно­сельчанину. Условия, на которых зажиточные крестьяне оказыва­ли помощь и давали ссуды, могли быть более или менее тяжелы­ми, но чаще всего создавали отношения зависимости наряду с от­ношениями эксплуатации (или даже в большей степени отноше­ния зависимости, чем эксплуатации).

Что же касалось бедняков, то общественное мнение в деревне, по всей видимости, проводило различие между теми, кто обеднел не по своей вине, а в силу несчастного стечения обстоятельств (например, смерти главы семьи или гибели лошади), и теми, кто был беден вследствие своей неумелости, пьянства, лености. Крес­тьяне нередко выражали досаду и недоумение по поводу того, что большевики отдавали таким «лодырям» предпочтение перед хоро­шими, работящими хозяевами, самостоятельно пробивающими себе дорогу в жизни. В деревне видели, что бедняки в результате этого предпочтения получали значительные преимущества — целый ряд льгот и привилегий, зачастую ставивших бедняков в лучшее положение, чем середняков.

Стоит задуматься над письмом, которое в 1926 г. прислал в ЦК партии крестьянин, назвавший себя «бедным середняком»:

«Я имею лошадь, корову и 3 овцы, за то меня беднота зовет буржуем, а никто не обсудит, сколько приходится середняку ра­ботать, тяжелее, чем бедняку. Мне своего корму на содержание скота не хватает, то я должен занимать у бедняков, за что я им землю обрабатываю. А бедняцкое дело побольше поспать... [Бед­няк] идет стройно, чистенький, штанишки, сапожки и рубашка по форме и фуражка, из-под которой опрятно волос торчит... Вдруг середняк побогаче меня — сапоги в грязи, голенища перекосову-рились, галкам ночлег, только рубаха без пуговиц, наверное, еще в воскресенье лицо умывал, которое напоминало вид его, — схва­тил махорку, керосину и скорее домой, чтобы лошадь не была го-

42

лодной. Бедняки — к заведующему — одолжите папирос на дву­гривенный. Тут же садится и раскуривает, и думаю, какая приви­легия есть, потом одумался, правда, налогу нет, лошадь не тра­тит, словом, повинностей никаких, что заработает — все на себя, а пашню я ему заработаю, но для меня обидно, что меня еще и буржуем называют... »30

Было бы ошибкой думать, будто наличие классовых конфлик­тов в деревне целиком являлось выдумкой большевиков. Выше­приведенное письмо свидетельствует о том, что сами крестьяне за­частую отчетливо осознавали свою принадлежность к категории бедняков, середняков или крепких хозяев и враждебно относи­лись к представителям других категорий. Слово «буржуй», новое для деревни, завоевало в 20-е гг. большую популярность, это при­знавали даже те, кто в целом подвергал сомнению существование классового расслоения в среде крестьянства31. Однако возникала немалая путаница в понятиях вследствие того, что названные ка­тегории не были чисто экономическими, а изображаемые больше­виками отношения эксплуатации между кулаками и бедняками не соответствовали реалиям тогдашней деревни. «Классовая» при­надлежность, заявляемая крестьянами, настолько же определя­лась политической лояльностью и исторической памятью, на­сколько реальным экономическим положением.

Некоторые разногласия в деревне зародились в столыпинскую эпоху и даже раньше, но многие возникли в период гражданской войны. Крестьяне, которых большевистские продотряды с помо­щью местных активистов из комитетов бедноты лишили коров и лошадей, нескоро могли об этом забыть, так же как и выдававшие их продотрядам активисты. В местностях, много раз переходив­ших во время войны из рук в руки, то к красным, то к белым, жертвы предательств, доносов, мести, конфискаций и переделов собственности без конца менялись местами.

Когда крестьянская газета «Беднота» в 1924 г. проводила среди своих читателей опрос на актуальную тему: «Кто такой кулак?», авторы огромного числа писем ссылались на опыт граж­данской войны. Многие респонденты (большинство из них, но не все, были крестьянскими активистами) утверждали, что нынешнее экономическое положение — не главный отличительный признак кулака. Главное, говорили они, — это прошлое крестьянина, его отношение к советской власти и общий нравственный облик. Если он алчен и скуп — он кулак. Если стал заниматься торговлей — неважно, насколько мелка торговля или насколько велика была нужда, заставившая его это сделать, — он тоже кулак, «паразит» на теле деревни, как выразился один респондент. Другой респон­дент, из Гомеля, углубился в историю, с гордостью заявляя, что даже в голодные годы после крестьянской реформы, когда крес­тьянам в его губернии приходилось туго и многие вынуждены были уехать на шахты, ни один из них не занялся торговлей, по­тому что «не наше это дело, для этого шинкарь имеется»32.

43

Часто встречался в деревне особого рода классовый антаго­низм — между отходниками и кулаками, несомненно, имевший свою историю, берущую начало в дореволюционную эпоху. Имен­но бедняков в первую очередь нужда гнала работать на шахты, и, возвращаясь в деревню, они, в силу давней вражды и недавно об­ретенных уверенности в себе и организаторских способностей, ста­новились наиболее вероятными соперниками зажиточных, фер­мерски-ориентированных крестьян, заправлявших в общине33.

В 1917 — 1920 гг. в деревню хлынул поток возвращавшихся от­ходников и даже рабочих крестьянского происхождения, отсутст­вовавших годами и десятилетиями. Одних после революции при­влекло известие, что в деревне делят землю, другие бежали из го­лодающих городов во время гражданской войны. Вернувшимся давали землю, но у них зачастую не было другого необходимого имущества: лошадей, коров, плугов. Эти «бедняки» нередко вы­ступали зачинщиками конфискаций «лишнего» скота и инвентаря у зажиточных крестьян, помогали большевистским продотрядам отыскивать припрятанное зерно и становились активистами в ко­митетах бедноты. Представления большевиков об их союзнике — деревенском бедняке — в значительной степени сложились под влиянием этих вернувшихся отходников и рабочих, грамотных, повидавших мир, а также солдат, демобилизованных из армии в то же время или несколько лет спустя.

Конфликт между отходниками и кулаками во время граждан­ской войны описывают многие источники. Вот, например, сообще­ние из Смоленской волости34:

«В волости после социалистического землеустройства и урав­нительного перелома земли произошло некоторое уравнение, и вчерашние кулаки сегодня стали середняки. Одним из таких "не­удачников" был крестьянин В. из дер. Тростяки. Он имел три ло­шади, великолепное хозяйство, а теперь: "Шахтеры все отняли!"

"Шахтерами" он называет тех крестьян, которые по бедности раньше ходили в Юзовку, а теперь на едока получили одинако­вую с ним».

Многие вернувшиеся отходники и рабочие снова подались в город в середине 20-х гг., но многие остались, или по своей воле, или потому, что не смогли найти работу. Например, в Саратов­ской губернии отходники, вынужденные остаться в деревне из-за безработицы, не только испытывали материальные лишения, но и «вступали в острый конфликт с кулацкой верхушкой»35.

КОНФЛИКТ НА РЕЛИГИОЗНОЙ ПОЧВЕ

Большевики были атеистами. Они называли религию предрас­судком и обвиняли церковь в продажности и лицемерии. Особен­но враждебно относились они к православной церкви, долгое

44

время бывшей верной опорой царизма. Новое Советское государ­ство официально провозгласило отделение церкви от государства декретом 1918 г., положившим конец финансовой поддержке цер­кви и объявившим национализацию церковной собственности (хотя церкви было предоставлено право пользования зданиями и предметами культа, необходимыми для отправления обрядов). Церковные школы были секуляризованы и перешли в ведение го­сударства; регистрация рождений, смертей, браков передавалась гражданским властям; был узаконен развод. Конституция РСФСР гарантировала свободу совести, а также «свободу религи­озной и антирелигиозной пропаганды»36.

На местах обхождение революционеров с церковью и священ­никами часто было куда более грубым и враждебным, чем можно было бы предположить, судя по умеренному тону декретов цент­ральной власти. Местные советы нередко силой закрывали церкви и даже разрушали их. В городах во время гражданской войны за­прещали звонить в колокола, а священникам не разрешали пока­зываться в общественных местах в церковном облачении. Консти­туция 1918 г. лишила избирательных прав монахов и священни­ков (а также пасторов, раввинов, мулл и прочих служителей культа) вместе с другими «эксплуататорскими классами».

Комсомол особенно отличался воинствующим безбожием. Было много сообщений о том, как комсомольцы срывали службы в сельских церквях, разыгрывали всякие шутки со священниками и служками, устраивали пародии на православную литургию на площади перед церковью и т.д. Следует заметить, что в 20-е гг. комсомол в деревне был представлен гораздо сильнее, нежели коммунистическая партия: к концу десятилетия число членов сельских комсомольских организаций в три-четыре раза превыша­ло число членов сельских партийных организаций; комсомольское движение привлекало крестьянскую молодежь, в особенности мужского пола, в таких масштабах, что партия никак не могла с ним соперничать37.

Крестьяне старшего возраста часто называли комсомольцев «хулиганами», и в самом деле, сельские комсомольцы 20-х гг. во многих отношениях казались прямыми потомками тех сорванцов, чье буйное и непочтительное поведение — подражавшее поведе­нию их городских сверстников — возбуждало негодование дере­венской общественности в предвоенные годы. Сельский комсомол и в особенности его антирелигиозная деятельность, говорил один советский этнограф, «привлекают как раз озорников, тех, от ко­торых "отцы" отказались давно, и дают им новую идейность и новую работу...»38

В 1923 г., с некоторым запозданием привнося дух нэпа и в об­ласть религии, XII съезд партии подчеркнул, особо ссылаясь на крестьян, как важно не допускать оскорбления чувств верующих и издевательства над их верой. Он также отметил и сурово осудил «комсомольские увлечения по части закрытия церквей». В следу-

45

ющем году XIII съезд партии снова постарался предупредить «какие бы то ни было попытки борьбы с религиозными предрас­судками мерами административными, вроде закрытия церквей, мечетей, синагог, молитвенных домов, костелов и т.п.»39. (Этот повторный призыв к терпимости, следует заметить, свидетельству­ет не столько об умеренности и благоразумии партийных руково­дителей в вопросе о верующих, сколько о нетерпимости и воин­ственном антирелигиозном пыле рядовых партийцев.)

Православная церковь в течение десятилетия после революции находилась в агонии, лишенная своего положения государствен­ной церкви и большей части собственности, терзаемая неуверен­ностью и внутренними раздорами. Был избран первый за двести лет патриарх — Тихон, — встретившийся с огромными труднос­тями как в управлении церковью, так и в налаживании отношений с Советским государством. Изъятие в 1922 г. церковных ценнос­тей — золота, серебра и драгоценных камней — для оказания по­мощи голодающему Поволжью привело к сильнейшему ожесточе­нию и взаимным обвинениям. Приблизительно в то же время цер­ковь раскололась на последователей Тихона и приверженцев «живой церкви» (в которой позже тоже произошел раскол); пат­риарх Тихон некоторое время провел под арестом и вынужден был подписать обязательство отказаться от всякой антисоветской деятельности40.

Но все происходившее было далеко от деревни. «Белое» духо­венство — приходских священников, которые могли вступать в брак и не имели никаких надежд на духовную карьеру, — от без­брачного «черного» духовенства и церковных иерархов всегда от­деляла глубокая пропасть. Приходские священники традиционно получали очень малую финансовую поддержку от церкви, если вообще получали (хотя в период поздней империи предпринима­лись усилия изменить это положение и установить для них ежеме­сячное содержание), и жили на то, что поступало от прихожан, главным образом на плату за требы. Сельское духовенство равно­душно отнеслось к соперничеству между тихоновцами и «живой церковью»: у него хватало своих забот. Сельсоветы во многих случаях отбирали у священников землю и дома под предлогом, что те, как паразиты, «живущие нетрудовыми доходами», не имеют на них права41.

Многие священники бежали к белым, из оставшихся большое количество отрекалось от своего сана и подыскивало другой род занятий. Нередко приходилось слышать о священниках, ставших учителями, секретарями сельсоветов, сельскими писарями, журна­листами, пропагандистами атеизма, хлеборобами и даже плотни­ками. Один батюшка заведовал сельским драмкружком и сам играл на сцене (его «самыми любимыми ролями — были роли попов»)42.

Образ попа в русском фольклоре всегда наделялся отрица­тельными чертами. Поп обычно изображался скрягой, лентяем и

46

пьяницей. Крестьяне, переезжавшие в города в ходе индустриали­зации, как и их собратья в Западной Европе, постепенно теряли свою набожность, по крайней мере, переставали соблюдать цер­ковные обряды. В начале XX в. деятели церкви выражали трево­гу по поводу растущего равнодушия к религии в деревне и все большего числа жалоб на расходы по содержанию приходских священников, непомерную плату, которую те требуют за отправ­ление различных служб (крестин, свадеб, похорон). Один право­славный деятель объяснял это явление, в числе всего прочего, дурным влиянием отходников: «Люди, побывавшие в городах и на фабриках, относятся к религии холодно и даже враждебно»43.

Многие говорили о сдержанном отношении крестьян к религии и священникам в 20-е гг. Я.А.Яковлев, будущий нарком земледе­лия, повсеместно наблюдал это «наплевательское отношение» и делал ироническое предположение, что единственный способ вновь разжечь в деревне религиозный пыл — это закрыть церкви указом сверху. Однако община обычно готова была прийти на по­мощь приходскому священнику: порой последнему давали земель­ный участок или помогали его обрабатывать. Яковлев отмечал также, что в одном селе люди, при всем их внешнем равнодушии к религии, «кормили 8 человек, обслуживающих церковь, и не могли прокормить одного учащего детей», хотя и заявляли, будто понимают всю важность школьного образования. За исключением водки, плата священнику (главным образом за совершение раз­личных обрядов) еще в конце 20-х гг. составляла самую большую расходную статью бюджета крестьянской семьи44.

Показателем отношения крестьян к церкви может служить тот факт, что в 20-е гг. в деревне начали распространяться граждан­ские браки и разводы. Конечно, большинство крестьянских пар по-прежнему венчались в церкви, но и свадьбы помимо церкви, по словам современников, стали в деревне «обычным явлением», по крайней мере в нечерноземной полосе Европейской России. «В каждом селе есть 3—4 семейства невенчанных», говорили они, и крестьяне относятся к этому беззлобно. Когда Морис Хиндус в 1929 г. вернулся в родную украинскую деревню, он был поражен тем, насколько молодежь не знает церковных обрядов и не инте­ресуется ими45.

Безразличие к религии было характерно для демобилизован­ных солдат, многие из них даже объявляли себя атеистами. «В каждом селе имеются атеисты, не верящие в бога. Об этом гово­рят громогласно. Крестьяне принимают без удивления...» Впро­чем, по общему признанию, под давлением традиций сельского быта подобные настроения за несколько лет могли измениться. Вот один пример: «Вернулся я из Красной Армии, — рассказы­вает демобилизованный, — в церковь сперва не ходил. Встре­тил меня как-то поп и говорит: "Эй, солдат, что в церковь не хо­дишь? Венчать не буду"... А тут мать пристает. Задумал жениться

47

— пришлось идти в церковь. Теперь женился и в церковь не хожу»46.

Пожилые женщины обычно оставались тверды в своей вере. Среди них появлялось множество слухов о божественных знаме­ниях, вроде чудесного обновления икон в разных местах страны, куда богомолки совершали настоящие паломничества. То здесь, то там верующим являлись знаки, предвещающие Божью кару, кото­рая обрушится на богохульников-большевиков. В Курской губер­нии в середине 20-х гг. ходил слух, «...будто в Курске на один монастырь сошел святой крест. Крест этот видели многие, в том числе и коммунисты. Последние сели на аэроплан и пытались схватить крест. Но он не давался — и коммунисты так и не до­гнали его»47.

В селе 20-х гг. налицо был острый конфликт между поколе­ниями, особенно в промышленных губерниях Нечерноземья. «Мо­лодежь не хотела больше носить старый деревенский костюм, вос­принимая его как символ вековой отсталости». «Большой попу­лярностью пользовался у мужчин военный костюм, оставшийся у многих после первой мировой и гражданской войн... В военном и полувоенном костюме ходили бывшие солдаты, сельские активис­ты, комсомольцы, т.е. все те, кто причисляли себя к передовым людям. Отцовской одежде завидовали парни-подростки, которые также старались нарядиться в шинель и буденновку». Деревен­ские девушки, к ужасу своих матерей, начали употреблять пудру и румяна. Городские танцы, танго и фокстрот, вытеснили старые народные пляски48.

В некоторых местах огни большого города и зарево революции настолько вскружили молодым голову, что те стали презирать и деревню, и родителей, и вообще земледельческий труд. Один сту­дент-этнограф так выразил в 1923 г. общее настроение молодежи в своей родной деревне под Волоколамском, недалеко от Москвы:

«"Старики — дураки. Ломают, ломают, а все ничего нет. Им больше нечего делать, как пахать. Все равно деваться некуда", вот слова и реплики по адресу своих отцов со стороны молоде­жи...»

Чего же хотели молодые?

«Бежать, бежать скорее. Куда-нибудь, только бы бежать: на заводы ли, в армию ли, на курсы ли комсостава — все равно. Прожить бы вольной птицей!»4^

Отношение к религии почти всегда занимало главное место в этом конфликте поколений. Сыновья, реже — дочери, отказыва­лись носить крест, не проявляли уважения к церкви и священни­кам; их матери, а иногда отцы, напрасно бранились и умоляли. По мнению известного этнографа В.Богораза, подобная форма иконоборчества имела глубокие исторические корни. Насмешки над священниками и пренебрежение к религии не были чем-то таким, что занесли в деревню городские комсомольцы и комму­нисты. Скорее наоборот, заявлял он, революционеры-марксисты

переняли обычные черты деревенских вольнодумцев, «богобор­цев»: «Постоянная пища деревенской ком-ячейки это анекдоты о попах, с хреном, с горчицей, вообще анекдоты "для курящих"». В глазах народа, полагал Богораз, враждебное отношение к церкви, попам и религиозным «предрассудкам» являлось главной запове­дью коммунизма. Крестьяне, по-видимому, соглашались с этим выводом: лингвистические исследования, проведенные с целью выяснить, насколько крестьяне понимают новую советскую лекси­ку, показывают, что слово «коммунист» часто означало для них «тот, кто в бога не верует»50.

НАКАНУНЕ

Лихорадочная сплошная коллективизация и массовое раскула­чивание, начавшиеся зимой 1929 — 1930 гг., явились кульминацией нараставшего в течение двух с половиной лет политического и со­циального напряжения. Такая перемена курса вовсе не отражала реальные процессы, происходившие в среде крестьянства, и не была результатом какой-либо продуманной аграрной политики партии. В действительности политическое руководство страны в эти годы лишь от случая к случаю уделяло внимание сельскому хозяйству и крестьянам, сосредоточившись главным образом на внутрипартийных делах и подготовке первого пятилетнего плана, который должен был ознаменовать вступление Советского Союза в новую эру быстрого индустриального роста в условиях центра­лизованного планирования.

Тон задавало ожидание войны в 1927 г. — совершенно беспоч­венный, но почти истерический страх перед неминуемым скорым нападением капиталистических держав. В результате повысилась активность органов внутренних дел, и все общество было озабоче­но выискиванием шпионов, разоблачением заговоров и внутрен­них врагов. Бизнес городских частных предпринимателей (нэпма­нов) был прикрыт, многие из них подверглись арестам. Сталин, уже явно захвативший политическое лидерство, заставил исклю­чить Троцкого и других лидеров оппозиции из коммунистической партии и отправил их в ссылку; затем он начал игру в кошки-мышки с более умеренной «правой оппозицией» в Политбюро. За­кончилась эта игра поражением и публичным унижением лидеров правой оппозиции в 1929 г. Из всех вариантов первого пятилетне­го плана был принят самый амбициозный; как сказал Сталин, ис­пользуя обычную риторику времен гражданской войны: «Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики». В партии и правительственном аппарате шли чист­ки «правых оппозиционеров» и «классовых врагов». Воинствен­ные молодые коммунисты-радикалы атаковали позиции культур­ной гегемонии старой интеллигенции под лозунгом пролетарской

49

Культурной Революции, а комсомол повел энергичное наступле­ние на религию.

В деревне начались проблемы с государственными заготовка­ми, в 1927 г., несмотря на хороший урожай, уровень их был не­ожиданно низок. Возможно, сыграла свою роль военная истерия: ожидая скорой войны, крестьяне не хотели продавать хлеб. Дру­гая причина заключалась в том, что государство, намереваясь со­здать капитальные резервы для индустриализации, установило слишком низкие закупочные цены на сельскохозяйственную про­дукцию. Ситуация не обязательно должна была стать критичес­кой, но Сталин, не обращая внимания на доводы будущей правой оппозиции, пожелал считать ее таковой. Несомненно, он предви­дел конфронтацию с крестьянством, поскольку в высших эшело­нах партии распространилось мнение, что нужно «выжать» из крестьян средства на индустриальные проекты первой пятилетки, и вот, было решено щелкнуть кнутом и показать крестьянам, кто в стране хозяин51.

Как обычно, во всем обвинили кулаков, но пострадали не только они. Сталин заявил, что кулаки пытаются саботировать го­сударственные хлебозаготовки, придерживая зерно, и рекомендо­вал карать за сокрытие зерна, как за «спекуляцию», по ст. 107 Уголовного кодекса. Однако ссылка на Уголовный кодекс была чистейшей фикцией: кризис хлебозаготовок предполагалось разре­шить в первую очередь не судебными, а внесудебными мерами, с помощью насилия и запугивания. Главная роль при этом отводи­лась ОГПУ. Десятки тысяч коммунистов были посланы в дерев­ню, чтобы помогать проводить хлебозаготовки. Хотя Сталин и от­рицал это, однако всем было ясно, что власти возвращаются к прежним методам времен гражданской войны, казалось, отошед­шим в прошлое с введением нэпа. Если крестьянин не хотел про­давать хлеб, у него его реквизировали52.

И в первые месяцы 1928 г., и в 1929 г. применялись «чрезвы­чайные меры» по проведению хлебозаготовок. Заготовительные отряды и местные власти закрывали рынки, ставили посты на до­рогах, чтобы не дать крестьянам сбыть зерно частным перекупщи­кам, обыскивали амбары, арестовывали кулаков, мельников и других «укрывателей», конфисковывали зерно, а также лошадей, молотилки и другое имущество. Невыполнение плана хлебозагото­вок рассматривалось как политическое преступление. Государст­венные уполномоченные произносили перед крестьянами речи, уг­рожали им и доходили даже до рукоприкладства. Как и в 1918 г., бедняки вознаграждались за донесения о зажиточных односельча­нах, прячущих зерно.

Иногда крестьянское хозяйство экспроприировалось полнос­тью. Писатель М.А.Шолохов рассказывал об одном казаке из его родных мест на Кубани, у которого в 1929 г. отобрали все имуще­ство вплоть до одежды всей семьи и самовара за то, что он не смог уплатить изрядный дополнительный налог зерном и налич-

50

ными, произвольно навязанный ему после того, как он уже упла­тил обычный сельхозналог и сдал 155 пудов зерна в заготконтору. По словам Шолохова, ни этот казак, ни другие крестьяне даже не могли пожаловаться на несправедливое обложение, потому что районные власти запретили почтовому отделению принимать теле­граммы с жалобами и отказывали в проездных документах тем, кто собирался отвезти их в Москву лично53.

Отовсюду сыпались сообщения о том, что не только кулаки, но и середняки, и даже бедняки подвергаются аресту и конфиска­ции имущества. Но эти отдельные репрессивные меры были лишь частью картины. В 1929 г. была введена контрактная система, обязывавшая все село (строго говоря, сельское общество или мир) сдавать определенное количество зерна государству. Если село не выполняло своих обязательств, его наказывали. Например, на Средней Волге в 1929 г. заготовительные отряды «блокировали» провинившиеся села, проводили повальные обыски и держали «укрывателей» по нескольку дней под арестом в неотапливаемом амбаре. Вокруг села устраивались демонстрации с черными фла­гами и лозунгами типа: «Смерть такому-то селу», «Бойкот селу», «Въезд и выезд запрещаются»54.

Сталин выдвинул идею сплошной коллективизации в своей речи по поводу кризиса хлебозаготовок в январе 1928 г., намек­нув попутно на возможность массовой экспроприации кулаков. Несмотря на то что приняты были энергичные меры, чтобы обес­печить выполнение плана хлебозаготовок, сказал он, следует ожи­дать такого же саботажа в следующем году, и вообще всегда до тех пор, «пока существуют кулаки». Но кем заменить кулака как основного поставщика зерна? Сталин предложил как можно бы­стрее увеличить в хлебной торговле долю государственных и кол­лективных хозяйств, чтобы «в течение ближайших трех-четырех лет» они смогли обеспечить по меньшей мере треть поставок зерна и тем самым снизить для государства угрозу кулацкого сабота­жа55.

Помимо этих общих рекомендаций, представления о коллекти­визации у Сталина оставались весьма смутными. Неясно было, идет ли речь о добровольной или принудительной коллективиза­ции и какую форму коллективного хозяйства имеет в виду Ста­лин: коммуну, где обобществлялось решительно все; артель, где обобществлялись средства производства; или ТОЗ, где в совмест­ном владении находились только земля и основной сельскохозяй­ственный инвентарь. Больше всего сбивало с толку то, что хотя, судя по некоторым сталинским замечаниям, колхоз должен был в корне отличаться от уже существовавших в Советском Союзе кол­лективных хозяйств, но Сталин, по-видимому, и сам не знал, в чем должно заключаться это отличие.

По Сталину, колхоз — это крупное механизированное сель­скохозяйственное объединение вроде коммерческого хозяйства, производящего продукцию на рынок, при капиталистической сис-

51

теме, то есть то же самое, что и совхоз (государственное хозяйст­во с наемными рабочими). Несмотря на то что, с марксистской точки зрения, между этими двумя формами существовали корен­ные структурные различия, Сталин видел в них лишь общее — средство модернизации советского сельского хозяйства. Цель кол­лективизации, сказал он в мае 1928 г., заключается в том, «чтобы перейти от мелких, отсталых и распыленных крестьянских хо­зяйств к объединенным, крупным, общественным хозяйствам, снабженным машинами, вооруженным данными науки и способ­ным произвести наибольшее количество товарного хлеба»56.

Едва ли могло быть что-то более далекое от этой модели, чем уже существовавшие в 1928 г. коллективные хозяйства. Как пра­вило, все они были мелкими, экономически слабыми, не могли выжить без государственных дотаций и не являлись сколько-ни­будь значительными поставщиками продукции на рынок. В сере­дине 1928 г. 33000 коллективных хозяйств объединяли менее 2% крестьянских дворов, в средний колхоз входили всего 12 дворов — примерно одна шестая среднего села или земельного общества57.

Коллективные хозяйства — коммуны, как их обычно называ­ли в 20-е гг., — представляли собой незначительные социально-экономические единицы, в глазах народа они связывались с пере­житками утопических мечтаний времен гражданской войны. Жив­шие по соседству крестьяне часто говорили, что коммунары — это горожане, непривычные к сельскому труду. Многими коммунами руководили харизматические лидеры, без которых они сразу бы развалились. Молотов впоследствии заявил (довольно неожидан­но), будто и он, и Сталин осуждали эту черту коммун и поэтому предпочли артельную форму коллективизации58. Скорее всего, дело тут было в том, что харизматические личности, возглавляв­шие коммуны, далеко не всегда оказывались коммунистами. Не­которыми коммунами, достигшими наибольшего успеха, руководи­ли сектанты, например, Чуриков, прославившийся в 20-е гг. своим крестовым походом против пьянства, создал процветающую коммунальную молочную ферму под Ленинградом59.

В конце 20-х коллективные хозяйства вновь стали пользовать­ся вниманием властей, в них появилась современная техника, в некоторых — даже собственные трактора, они стали достигать большего экономического благополучия, нежели их предшествен­ники. Но, увы, при более пристальном рассмотрении многие из них оказывались, с точки зрения советской власти, лжеколхоза­ми. В Сычевском районе Западной области, например, группа торговцев и кулаков, внеся по 3000 руб. с человека, создала кол­хоз, приносивший значительную прибыль благодаря новейшей мельнице, работавшей на нефтяном двигателе; в Рославльском районе на базе бывшего помещичьего имения был образован кол­хоз «Коминтерн» под руководством бывшего управляющего. Газе­ты 20-х гг. часто упоминали еще один тип лжеколхозов — «свя­тые» колхозы, возникавшие на землях бывших женских и муж-

52

ских монастырей, члены которых на поверку оказывались бывши­ми монахинями и монахами. В одном таком колхозе, сумевшем даже получить государственный кредит на устройство птицефер­мы, по сообщению газеты, монахини -«хищнически эксплуатирова­ли» наемных работников60.

В 1928 г. советские руководители впервые повели среди крес­тьян активную пропаганду коллективного хозяйствования, убеж­дая их вступать в существующие колхозы, которые часто распола­гались в бывших помещичьих или церковных владениях и земли которых примыкали к землям сельчан. Прогресс в этом деле был сравнительно невелик, поскольку крестьяне должны были всту­пать в колхоз добровольно, по принципу «двор за двором». Впро­чем, намеченные в данной области планы первой пятилетки, на­чавшейся в 1929 г., тоже были довольно скромны: предполага­лось, что к концу ее будут коллективизированы менее 15% крес­тьянских хозяйств61.

Крестьяне заявляли властям, что им нужно время, чтобы по­смотреть, как работают колхозы, и убедиться в их преимущест­вах. «Мы, конечно, не против сплошной коллективизации, — го­ворили они, — но вступать в колхоз пока воздержимся». Однако трудно поверить в искренность подобного дипломатического отве­та. Обследование сельсоветов Шахтинского района, предпринятое в конце 1929 г., принесло много неприятных открытий относи­тельно степени готовности местного населения к проведению кол­лективизации: «Тяги в колхозы нет», «Вопрос о сплошной кол­лективизации прорабатывался, но население отказывается идти в колхозы», «Настроение против колхозов — общее, даже у бедно­ты»62.

Между тем продолжавшийся между крестьянами и государст­вом конфликт из-за хлебозаготовок порождал напряженность и насилие в деревне. Не то чтобы там разразилась настоящая клас­совая война между кулаками и беднотой, как обычно заявляли со­ветские историки, но даже более или менее воображаемая классо­вая борьба, придуманная коммунистами, производила вполне ре­альное разрушительное действие. Организуйте меры против кула­ков так, чтобы они проводились «в порядке инициативы снизу (курсив мой. — Ш.Ф.), от бедноты», инструктировали райкомы партии местных должностных лиц, и даже такие надуманные ини­циативы вносили раскол в деревню. Крестьяне на Урале жалова­лись: «Собраний бедноты собирать не надо, а то они вносят раз­мычку среди крестьянства»^.

Напряженность отношений в повседневной жизни села может проиллюстрировать самый обыденный инцидент, произошедший в далеком уральском селе весной 1929 г. Сельская беднота и креп­кие хозяева справляли Пасху раздельно. Все напились. Один бед­няк, недавно вступивший в коммунистическую партию, отправил­ся с бутылкой в руке на тот конец, где жили зажиточные сельча­не. Один из них вышел и стал оскорблять бедняка, называя его

53

«бумажным коммунистом». Тот ударил обидчика бутылкой по го­лове64.

Признанные кулаки — те, кого считали таковыми в деревне или кого занесли в списки кулаков местные избирательные комис­сии, — оказались в положении прокаженных, остальные крестья­не сторонились их, боясь прослыть подкулачниками. Зажиточные крестьяне (тип «крепкого хозяина») все больше беспокоились, как бы их не объявили кулаками. Крестьянские активисты стал­кивались с растущей враждебностью со стороны односельчан, воз­лагавших на них вину за жестокость, с какой государство прово­дило хлебозаготовки. Некоторые бедняки из категории «лодырей» помогали властям отыскивать утаенное зерно, чтобы получить долю от конфискованного, другие изобретали собственную такти­ку вымогательства, вроде той, о которой сообщали в начале 1930 г. из Западной области: «Если ты не дашь мне 20 руб., я тебя обложу индивидуальным налогом, конфискую все твое иму­щество и тебя выселю как кулака, ты ведь знаешь, что я акти­вист-колхозник и что хочу, то и сделаю»65.

На выборах в сельские советы, состоявшихся в начале 1929 г., статус бедняка значительно чаще, чем когда-либо прежде, служил наилучшей рекомендацией для выдвижения кандидата. Число крестьян, лишенных избирательных прав как кулаки, росло, вместе с тем росло и количество зарегистрированных жалоб на не­правильное определение классовой принадлежности. Хотя выборы проводились под контролем сверху и списки кандидатов составля­лись заранее, все-таки оставалась возможность высмеивать и отво­дить кандидатов, бойкотировать выборы. В советской печати по­явились зловещие сообщения о создании политических альянсов между кулаками и середняками, кулаками и попами, кулаками и сектантами в разных регионах страны. Смутьяны выступали на избирательных участках «с карикатурами и пародиями» на канди­датов, размахивали собственными лозунгами, сравнивающими «лодырей и нищих» из официального списка с «хозяйственными, самостоятельными» крестьянами, которых напрасно чернят боль­шевики. Распространялись антисоветские листовки, и один ком­ментатор отмечал, что гораздо чаще, чем в прошлом, приводились доводы, оперирующие понятиями ума и компетентности («Почему я богатый? Значит, умный. А раз умный, могу и советом править умно»66).

Уровень преступности в деревне в течение 1929 г. был необыч­но высок: за девять месяцев было зарегистрировано больше тыся­чи преступлений, совершенных «классово чуждыми элементами», в том числе 384 убийства и более 1400 поджогов. Эскалация на­силия началась летом и достигла своего пика осенью в сезон хле­бозаготовок. Почти ежедневно в печати появлялись сообщения о нападениях на сельских должностных лиц, коммунистов и сель­ских активистов и об их убийствах. Главной мишенью служили председатели и секретари селдьсоветов, а также члены заготови-

54

тельных отрядов. Шолохов рассказывал, что в июне на Дону впервые со времен гражданской войны появились вооруженные банды. К концу года такие же банды были замечены и в Сиби­ри67.

По материалам, печатавшимся в октябре «Беднотой», газетой сельских активистов, можно выделить несколько категорий на­сильственных преступлений. К первой категории относились пре­ступления против представителей советской власти, бывших в де­ревне чужаками. Подобные деяния могли совершать озлобленные кулаки либо другие крестьяне, которых подговаривали и направ­ляли кулаки. На Украине, к примеру, один кулак, как сообща­лось, после того как у него конфисковали имущество за неуплату сельхозналога, напал с топором на милиционера. В Калуге кулаки избили двух советских пропагандистов, присланных из города. Остальные жители села не реагировали на их крики о помощи. В конце концов, обоих раздели догола и оставили на дороге, пред­упредив: «Беги, не оглядывайся, а то застрелим»68.

Вторая категория — преступления против местных советских активистов. Например, в Среднем Поволжье члена сельсовета Анастасию Семкину убили, а тело сожгли. В Центральном про­мышленном районе местный крестьянин А.Н.Борисов, председа­тель сельсовета, был убит выстрелом через окно, очевидно, в от­местку за действия против кулаков. По сообщению газеты, «тов. Борисов был настолько популярен и любим крестьянством, что отдать ему последний долг собралось почти все население шести окружающих сел и деревень. За гробом шло 2000 душ»69.

Третью категорию составляли нападения на бедняков, доно­сивших властям на других крестьян. В Сибири один бедняк был убит за то, что рассказал представителям власти, кто из его одно­сельчан прятал зерно. В Грузии кулак, при одобрении остальных жителей села, ночью убил и тайно захоронил бедняка по фамилии Папашвили. После смерти Папашвили был объявлен «активис­том», однако ничего конкретного о его деятельности не говори­лось. Вероятно, он тоже являлся осведомителем70.

Помимо прямого насилия деревенские активисты подвергались общественному остракизму. В одной деревне Иркутской области два активиста, Климентьев (коммунист) и Вакуленко, стали объ­ектами сильнейшего негодования со стороны односельчан. После того как разнесся слух, будто Климентьев предлагает снести мест­ную церковь, сельчане задумали его убить, но отказались от этой мысли по настоянию местного учителя. Вместо этого был созван сельский сход, и крестьяне проголосовали за то, чтобы исключить Климентьева и Вакуленко из общины и запретить им пасти свой скот на общинных выгонах. Климентьев, заявлялось в постанов­лении общины, исключается за то, что «вступил в партию, не крестил ребенка, снял иконы и сжег их». Причина исключения Вакуленко формулировалась коротко и ясно: «За активную совет­скую работу»71.

55

Жесточайшие конфликты вспыхивали в деревне в связи с со­зданием колхозов. Осенью 1929 г., когда члены нового колхоза в Западной области вышли пахать, «явилась на месте работы толпа женщин, вооруженная топорами, вилами, кольями, и совершили нападение на колхозников: избили одного колхозника и жену председателя, уничтожили 12 плугов, попортили упряжь, одной лошади выбили глаз». По словам представителей власти, рассле­довавших этот случай, нападение было спланировано и организо­вано кулаками, наблюдавшими за побоищем из укрытия поблизос­ти".

«Наступил героический период нашего социалистического строительства», — восклицал раскаявшийся оппозиционер Г.Л.Пятаков в октябре 1929 г.73. Подобно прежнему «героическо­му периоду» гражданской войны, то было время, когда даже наи­более разумные и здравомыслящие люди в партии поддавались общему поветрию и начинали верить в рай земной, ожидающий за ближайшим углом. Юные энтузиасты-комсомольцы в исступлении кидались в атаку, разоблачая правых оппозиционеров и классо­вых врагов, наводя страх на бюрократов, ломая все, что они счи­тали наследием старого мира. Жажда немедленных революцион­ных перемен становилась все сильнее из-за неустройств и неста­бильности в реальной повседневной жизни: кругом не прекраща­лись слухи о скорой войне, коммунисты и государственные слу­жащие трепетали под бдительным оком комиссий по чистке, в го­родах уже вводились карточки на продукты питания и другие ос­новные товары.

Во второй половине 1929 г. начали происходить некоторые важные процессы. Во-первых, ускорился темп коллективизации. За четыре месяца (с июня по сентябрь 1929 г.) число колхозов, составлявшее в начале этого периода 1 млн, почти удвоилось. В некоторых важных зернопроизводящих районах местное руковод­ство рапортовало о необычайных успехах в деле коллективиза­ции: например, на Северном Кавказе к концу лета были коллек­тивизированы 19% крестьянских хозяйств, на Нижней Волге — 18%. В ноябре один район на Нижней Волге заявлял, что там коллективизированы более 50% хозяйств. «Реальность превосхо­дит все наши планы!» — ликовал один высокопоставленный ру­ководитель, ответственный за коллективизацию сельского хозяй­ства74.

Эти чрезвычайные достижения отчасти объясняются тем, что областные и районные руководители с удвоенным рвением взя­лись за дело и нажим коммунистов на крестьян усилился: элемент добровольности при объединении в колхоз практически исчез. Вместо того чтобы спрашивать крестьян: «Кто за коллективиза­цию?» или хотя бы: «Кто против коллективизации?», власти за­давали грозный вопрос: «Кто против советской власти?»75

Существовала и другая причина успеха кампании коллективи­зации: местные руководители нашли превосходный способ сокра-

56

тить путь. Они перестали убеждать отдельные дворы вступить в колхоз, как делалось раньше, и завели обычай записывать туда одним махом целые деревни — т.е. превращать существующую общину в колхоз с помощью простой процедуры голосования76. При этом в повседневной жизни села могло не происходить ника­ких резких перемен, зато в официальных отчетах появлялись вну­шительные цифры. Рассказывали даже истории о городских пио­нерах, отправлявшихся в то или иное село, произносивших зажи­гательную речь на сходе и затем торжественно объявлявших: «Я его коллективизировал!»

Несмотря на то что новая стратегия предоставляла широкие возможности для очковтирательства, она имела существенное зна­чение. Раньше крестьяне, вступавшие в колхоз, считались по сути отделившимися: решение вступить в колхоз само собой подразу­мевало решение выйти из общины. Новая стратегия лишила кол­лективизацию этой черты. Более того, если большинство членов сельской общины записывалось в новый колхоз, а меньшинство не соглашалось это сделать, то уже это меньшинство невольно оказы­валось в положении отделившихся.

Еще один важный момент заключался в том, что во второй по­ловине 1929 г. участились случаи экспроприации кулаков местны­ми властями (раскулачивания). Центр пока еще не провозгласил политику массового раскулачивания, но было ясно, что, несмотря на неоднократно повторявшиеся за последние два года заверения коммунистических лидеров, будто у партии нет таких намерений, идея радикального решения «кулацкого вопроса» носилась в воз­духе. Отдельные случаи экспроприации имели место в связи с хлебозаготовками, и правительство поддержало эту тенденцию, санкционировав указом от 28 июля 1929 г. конфискацию и прода­жу с торгов имущества кулаков, являвшихся «злостными саботаж­никами хлебозаготовок». В течение 1929 г. секретариаты Калини­на и Сталина получили не меньше 90000 жалоб крестьян на про­тивоправные, произвольные и насильственные действия, совер­шенные по отношению к ним, в том числе и на раскулачивание'7.

Новая стратегия коллективизации придала еще большую акту­альность проблеме: что делать с кулаками? В частности, во всей остроте встал вопрос о том, могут ли кулаки вступать в колхоз. Ведь они являлись членами сельской общины. Если колхоз созда­вался на основе общины, то существовала возможность, что кула­ки автоматически войдут в него и захватят власть в новой струк­туре так же, как раньше захватили власть в общине. С точки зре­ния большевиков, такой оборот событий был крайне нежелателен, но придумать подходящую альтернативу было трудно. Нельзя же сослать всех кулаков «на пустующие окраины либо на необитае­мый остров», как саркастически предлагал один высокопоставлен­ный руководитель сельского хозяйства летом 1929 г.78. Или все-таки можно? Этот невысказанный вопрос все больше занимал умы коммунистов.

57

Следует упомянуть еще один момент — быстро набиравшую обороты антирелигиозную кампанию, связанную в первую очередь с деятельностью комсомола. Комсомольцы, к негодованию верую­щих, устраивали на улицах городов во время Пасхи шумные и многолюдные антирелигиозные «карнавалы». Осенью газеты по­местили ряд тревожных репортажей о раскрытых ОГПУ антисо­ветских заговорах, в которых принимали участие церковники и сектанты. Были также сообщения о конфликтах, вспыхивавших в деревне в ходе проведения хлебозаготовок и коллективизации, где главную роль играли попы и верующие: например, в одном селе Ивановской области разъяренная толпа под предводительством «попов и кулаков» пыталась устроить самосуд над местными ком­мунистами и комсомольцами, после того как те захотели распа­хать старое кладбище и пронесся слух, будто они оскверняют мо­гилы и собираются закрыть церковь'9.

Участились случаи закрытия церквей в городах по инициативе местных городских властей наряду с довольно нелепой кампанией по переплавке колоколов «на нужды индустриализации». На Ук­раине в деревню из города хлынули толпы юных энтузиастов, снимавших колокола с сельских церквей. Кульминацией антире­лигиозного движения явился экстраординарный эпизод, произо­шедший в Донбассе, в Горловке, в декабре 1929 г. Там на площа­ди были торжественно сожжены 4000 икон, причем на улицах плясала и веселилась толпа шахтеров, насчитывавшая 15000 — 18000 чел.80.

СЛУХИ О КОНЦЕ СВЕТА

По мере того как ускорялся темп коллективизации и росла на­пряженность, слухи наводняли деревню81. Говорили, что близится день Страшного Суда, что на земле уже появились посланцы Антихриста, что с неба упала книга, в которой крестьянам запре­щается вступать в колхозы. Когда в один сельский район под Псковом прибыл для проведения коллективизации отряд рабочих, протестанты возвестили, что это явился Антихрист, чтобы «насаж­дать дьявольские гнезда» и «ставить дьявольские клейма» на крестьян. В Западной области коллективизаторы прослыли по­сланцами Антихриста, которые «обещают лучшую жизнь и запи­сывают в пекло»82.

В тех же апокалиптических терминах российские крестьяне более двух столетий назад выражали свой страх и негодование по поводу реформ Петра Великого. Однако не все слухи конца 20-х гг. нынешнего столетия укладывались в традиционную схему. Мы можем обнаружить в «народной молве» того времени большое разнообразие сюжетов и оборотов речи. Одни слухи брали за ос­нову Апокалипсис, другие использовали образы русских сказок и

58

народных предании, а третьи — отражали лексику советских газет и даже их содержание: в некоторых слухах, касающихся по­литики и международных отношений, определенно прослеживает­ся отпечаток марксистского мировоззрения.

В разговорах о коллективизации выдвигались различные гипо­тезы, объясняющие действия государства. Одна гипотеза предпо­лагала, что коллективизация — результат сделки между Совет­ским правительством и правительствами других стран, предоста­вивших убежище экспроприированным землевладельцам, возмож­но, это первый шаг к возврату бывшим владельцам земель, захва­ченных в 1917 — 1918 гг., или даже к возвращению крестьян в до­реформенное положение крепостных. В Великих Луках летом 1929 г. крестьяне говорили, будто коллективные хозяйства созда­ются, потому что бывшие землевладельцы, находящиеся в эмигра­ции, поставили Советскому правительству ультиматум: их имения должны быть восстановлены и возвращены им, «иначе все госу­дарства пойдут на Россию войной». Даже в 1931 г. в Ленинград­ской области ходил подобный слух: «Колхозы потому организу­ются, чтобы восстановить хозяйства помещиков, после чего явится барин и будет хозяйничать»83.

Повод к таким слухам, по-видимому, в какой-то степени пода­ло сообщение (опубликованное в советской печати в 1928 г.) о письме князя П.П.Волконского из Парижа, в котором тот под­тверждал претензии на свои бывшие поместья в Рязанской губер­нии. Письмо было прочитано на митингах бывших крестьян этих поместий и вызывало, по словам газет, проклятия и возмущенные протесты84. Можно усмотреть также менее непосредственную связь упомянутых слухов с широко публиковавшимися материала­ми шахтинского дела 1928 г., где утверждалось, будто руководи­тели промышленности замышляли вернуть некоторые предпри­ятия бывшим владельцам под видом концессий.

Существовала еще одна гипотеза, что коллективизация, конеч­но, задумана в интересах прежних землевладельцев, но инициато­рами ее являются бывшие помещики, пробравшиеся в советский государственный аппарат и добившиеся большого влияния в Нар­комате земледелия85. Тут развивалась очень модная в советской печати конца 20-х гг. тема «классовых врагов» среди специалис­тов государственного аппарата, использующих свое положение, чтобы манипулировать коммунистами и извращать политику пар­тии.

Технологический аспект коллективизации вызывал массу ком­ментариев. Крестьяне, как правило, с подозрением относились к новым технологиям: на Украине осенью 1929 г. появление первых тракторов порой встречали со злобой. Подозрения выливались в самые разные формы, как архаические, так и вполне современ­ные. По одним слухам, относящимся к архаическому типу, аббре­виатура МТС расшифровывалась так: «Ммр топит сатана. Не ходи в колхозы». В других — содержалось довольно разумное

59

предположение, что новые МТС являются функциональным экви­валентом прежних поместий: они должны «закрепостить населе­ние, превратить хлеборобов в рабов». Были также слухи, очевид­но, обязанные своим возникновением поддерживаемой большеви­ками популяризации научных знаний, будто «трактор отравляет землю своими газами и через 5 — 10 лет земля перестанет ро­дить»86.

Аэропланы, вызывавшие огромный интерес в Советском Союзе в 20-е гг., так же как в Германии и США, фигурировали и в не­которых слухах по поводу коллективизации. Было предположе­ние, будто они служат для сбора информации о посевах, которая позволит государству увеличить планы хлебозаготовок: в Думи-ничском районе крестьяне говорили «о том, как через их мест­ность пролетал аэроплан, который засеял все крестьянские поля, и государство узнает, сколько в их районе будет хлеба, а летал он здесь, потому что коммуна организована, а поэтому надо эту ком­муну ликвидировать»87.

Другие слухи, связанные с авиацией, представляли аэроплан чудо-птицей, которая избавит «настоящих крестьян» от самозван­цев-колхозников: «Колхозники, мол, все безбожники, они колоко­ла с церквей будут снимать и будут грабить все, что найдут, у на­стоящих крестьян. И это, вишь, только травят колхозников с крестьянами, а после этого всех колхозников посажают на аэро­план и увезут на Соловки...»88

Страх перед угрозой, которую несла коллективизация тради­ционному укладу крестьянской жизни, выражала настоящая эпи­демия истеричных рассказов о том, что все колхозники будут якобы спать под одним одеялом, что жены у них будут общие, что колхоз «сошьет одну ватную курточку на всю семью и заста­вит ходить в ней, как арестантов» и т.д. Мельница слухов произ­водила и некоторые рецепты возможных способов сопротивления, например: «Зачем сеять, если всему скоро конец?» Раздавались порой довольно трезвые оценки и прогнозы: «В колхозе сидят на голодном пайке, а все излишки отбирает государство»; «В колхо­зах будут введены розги и палки»89.

2. Коллективизация

ВАКХАНАЛИЯ

В начале 1930 г., зимой, когда крестьяне обычно не работали и сидели по домам, буря, подготовлявшаяся почти два года, нако­нец разразилась с неистовой силой. Вдохновленные Сталиным, заявившим в декабре, что пришла пора приступить к «ликвидации кулачества как класса», коммунисты и комсомольцы толпами хлынули на село, чтобы разделаться с кулаками, коллективизиро­вать деревню, закрыть церкви и вообще втащить отсталое крес­тьянство за шиворот в социалистический двадцатый век. В основе действий этих воинствующих модернизаторов, разглагольствую­щих, запугивающих, арестовывающих непокорных, лежал неза­мысловатый принцип: либо вступайте в колхозы, по сути говори­ли они крестьянам, либо рискуете оказаться в числе кулаков и от­правиться на Соловки или в Сибирь.

Крестьяне, со своей стороны, отвечали плачем, стенаниями и всякого рода пассивным сопротивлением исподтишка, но в целом проявляли покорность судьбе, записывались в колхозы, не находя другого выхода и не поднимая открытого мятежа. Конечно, мно­гие видели в колхозах возврат к крепостному праву, но это было, по крайней мере, знакомое зло, к тому же данное зло они пере­живали все вместе, сообща, а не предоставленные самим себе, как несчастные кулаки. Высылка кулаков вызывала у некоторых крестьян сочувствие, но большинство относилось к ней равнодуш­но (или с тайной надеждой получить в конечном итоге больший кусок пирога?). Самое худшее в раскулачивании было то, что оно носило неупорядоченный, произвольный характер: кто угодно мог пасть жертвой несчастного стечения обстоятельств или чужой злобы, хотя, конечно, одни подходили на эту роль гораздо боль­ше, чем другие.

В беспримерном наступлении на вековые крестьянские ценнос­ти и традиции, которое велось в течение января и февраля 1930 г., по всей видимости, наибольшее возмущение вызывала атака на религию. Однако не стоит заблуждаться: вряд ли крес­тьяне долго сохраняли вновь обретенную демонстративную при­верженность к православной церкви. Чаще всего они скоро пере­ставали соблюдать обряды, выказывали равнодушие или ударя­лись в сектантство. Просто это была самая надежная почва для сопротивления коммунистам (ибо в данной области последние могли иногда позволить себе отступить, и порой так и делали), а может быть, крестьяне считали благоразумным, заявляя свой про-

61

тест, уладить таким образом отношения с Богом на случай, если тот все-таки собирается обрушить громы и молнии на богохульни­ков и нечестивцев.

Коллективизация

Четких инструкций по проведению коллективизации не было. Распоряжение правительства провести в некоторых областях «сплошную коллективизацию» показывает лишь назревшую неот­ложность задачи, однако никто не объяснил, какую форму кол­лективного хозяйства желает создать советская власть, не говоря уже о том, как этого достичь. Политбюро утвердило подробный примерный устав сельскохозяйственной артели только 1 марта 1930 г., в тот самый день, когда первый оголтелый натиск коллек-тивизаторов был остановлен статьей Сталина «Головокружение от успехов». Даже тогда Политбюро не сказало открыто — если во­обще имело это в виду, — что колхоз должен создаваться на ос­нове прежней сельской общины. В результате полные энтузиазма местные руководители заболели «гигантоманией», стремясь, чтобы коллективные хозяйства были как можно больше и лучше (на бумаге), и это гораздо сильнее вредило делу, чем если бы их планы были теснее связаны с реальностью.

То, что центр не дал надлежащих инструкций по проведению коллективизации и раскулачивания, нельзя рассматривать как обычный просчет. Скорее, это представляется определенной стра­тегией, главной целью которой было заставить местные кадры стремиться сделать максимум возможного и тем самым достичь быстрых результатов, а заодно и узнать пределы этого максиму­ма. Руководители на местах, из кожи вон лезшие, чтобы коллек­тивизировать сельское хозяйство в своем районе, могли не знать, что в сущности означает коллективизация, но они отлично знали, что при ее проведении «лучше перегнуть, чем недогнуть» (как для их собственной карьеры, так и для дела). Знали они и то, что, соблюдая букву закона, революционных социальных перемен не достигнешь. Руководитель Колхозцентра так напутствовал свою армию перед великой битвой: «Если в некотором деле вы перегнете и вас арестуют, то помните, что вас арестовали за рево­люционное дело»1.

Как заявлялось в передовице смоленской областной газеты в январе 1930 г., коммунисты, проводящие коллективизацию и рас­кулачивание, не должны хныкать и спрашивать центр, как им вы­полнять поставленные задачи, ибо это — признак «правизны». Подобная «тенденция мягкотелости, примиренчества, попытка от­срочивания практического проведения в жизнь политики ликвида­ции кулачества» является «главной опасностью» в настоящее время — т.е. это считалось большей опасностью, чем любые

62

ошибки, проистекающие от чрезмерного рвения, воинственности и спешки2.

Такой метод, дававший коммунистам полную волю следовать собственной интуиции, характерный для менталитета пролетар­ской Культурной Революции, в значительной степени объясняет хаотическую смесь тяги к насилию, пылкой убежденности и уто­пизма, проявляемых коммунистической стороной в возникшей конфронтации. Это, конечно, объясняет и то, почему было сдела­но так много вопиющих ошибок (неверно оценивались как реаль­ные возможности, так и намерения партийной верхушки). Не имея четких инструкций относительно природы колхозов, которые они должны были организовывать, местные руководители зачас­тую предпочитали форму коммуны, где обобществлялось все и даже трапезы происходили совместно, всем прочим менее ради­кальным формам. Порой они даже ухитрялись превзойти обыч­ную для коммун 20-х гг. степень обобществления имущества: в одном уральском районе одежду обобществили тоже, и крестьяне должны были, выходя на работу в поле, брать какую придется одежду из общей кучи, «что вызвало недовольство среди колхоз­ников»3.

Коллективизаторы часто старались обобществить в крестьян­ских хозяйствах все вплоть до поросят и кур, считая, что их за­слуга будет больше, если они отрапортуют, что создали коммуну, а не артель. В Татарской республике некоторые призывали обоб­ществлять «все, кроме домов». Тот же максимализм заставлял не­которых руководителей утверждать, что крестьяне, с тех пор как они вступили в колхоз, не вправе иметь личные приусадебные участки или продавать продукцию с этих участков на рынке, и даже отрицать законность существования самих крестьянских рынков. В целом ряде мест Центрально-Черноземной области зимой 1929—1930 гг. рынки и базары, как сообщалось, были за­крыты административным распоряжением4.

Не только работники районных и сельских советов принимали самое активное участие в коллективизации. Для этой кампании проводилась широкая мобилизация городских коммунистов, ком­сомольцев, рабочих и студентов, командировавшихся в село кто на краткий, кто на долгий срок. Преимуществом этих людей было то, что они не имели никаких местных связей, а недостатком — то, что они чаще всего ничего не знали ни о деревне, ни о сель­ском хозяйстве. С точки зрения крестьян, все они были «чужака­ми». Некоторым из них была доверена серьезная, долгосрочная миссия, например, «25-тысячникам» — рабочим-добровольцам с крупных предприятий, из числа которых вышли многие колхоз­ные председатели первых лет коллективизации. Другие являлись обычными сорвиголовами «комсомольско-хулиганского» типа, обуреваемыми жаждой действия (обычно заключавшегося в том, чтобы пить и громить церкви).

63

Порой в одну и ту же деревню наезжали несколько разных бригад и оставались там неделями. Одна женщина, специалист по дошкольному образованию, мобилизованная в такую команду, рассказывала, что ее бригада, представлявшая Ленинградское от­деление Союза научных работников, оказалась в некой деревне Псковского района одновременно с другой бригадой — с завода «Красный Треугольник». По меньшей мере 18 человек собирались каждую ночь, еще больше приходили днем, и несколько ошелом­ленные сельчане покорно кочевали с собрания на собрание и с них — на лекции по таким далеким от происходивших событий предметам, как наука и устройство детских садов: «Как объясня­ли мне, они боятся что-нибудь пропустить, как бы без них чего не решили, а кроме того, сейчас время свободное (поскольку была зима. — Д/.Ф.)...»5

Собрания представляли собой существенный момент начально­го процесса коллективизации. Как мы увидим дальше, в зимнюю кампанию 1929 — 1930 гг. принципу добровольности придавалось не слишком много значения, тем не менее, как и во многих других случаях взаимоотношений коммунистов с крестьянами, коммунис­ты ревностно заботились о соблюдении демократической формы. Это означало, что крестьян нужно было всеми правдами и неправ­дами убедить поставить подпись под документом о коллективиза­ции. Отсюда и бесконечные собрания всей сельской общины (за исключением кулаков, объявленных недостойными вступления в колхоз), продолжавшиеся по многу часов изо дня в день. Комму­нисты объясняли, упрашивали, угрожали до хрипоты, стараясь заставить крестьян проголосовать за колхоз. Крестьяне иногда слушали молча и скептически, но нередко спорили, выдвигали возражения или пытались найти такую форму согласия, которая на деле ни к чему бы их не обязывала.

На этих собраниях крестьяне демонстрировали все свое мас­терство в тактике уклончивости и проявляли чудеса изобретатель­ности. Сообщалось о множестве разных уловок, позволявших пре­рвать собрание, прежде чем от собравшихся потребуют подписи. В решающий момент врывались старухи, распевающие «Христос воскрес». Печи начинали нещадно дымить. Кто-нибудь прибегал с известием, что в соседней деревне пожар. Или, для разнобразия, еще пример: «Вбегают ребятишки с криком: "Дяденька, дяденька, вашу лошадь угнали". Все присутствующие словно по команде вы­бегают на улицу. Собрание срывается»6.

Временами эта уклончивость принимала явно издевательский оттенок. Например, крестьяне, казалось, были счастливы запи­саться в колхоз — и в последнюю минуту отказывались. В одном селе бригада городских рабочих, приехавшая провести собрание по поводу коллективизации, обрадовалась было, когда сельский исполнитель «привел организованную группу в 25 крестьян, кото­рые шли с пением революционных песен, но на собрании все вы­ступали против коллективизации...»7

64

Много было подобных примеров издевательства крестьян над представителями власти, в особенности городскими чужаками. В одном селе Ленинградской области сельский сход принял ряд по­становлений по поводу коллективизации — непогрешимо просо­ветских по форме, однако отрицательных, а не положительных по содержанию. В Таганрогском районе собрание бедноты и середня­ков проголосовало следующее постановление: «В колхоз не пой­дем, семфондов сдавать не будем, т.к. задавили хлебозаготовки, но решение сплошной коллективизации приветствуем»8.

Коллективизаторы использовали разного рода угрозы, пытаясь заставить крестьян вступить в колхоз. Наиболее обычным было предложение выбирать между двумя альтернативами: записаться в колхоз или быть высланным в качестве кулака. Так, один предсе­датель райисполкома на Урале объезжал сельсоветы в сопровож­дении начальника районной милиции и говорил крестьянам: «Кто в колхоз — записывайся у меня, кто не хочет — у нач. милиции» (двенадцать человек, отказавшиеся вступить в колхоз, были арес­тованы тут же на месте)9.

Альтернативы, предлагавшиеся другими коллективизаторами, мало отличались от вышеприведенной: в колхоз или на Соловки; в колхоз или в Нарым. В одном селе Центрально-Черноземной об­ласти10 представитель райкома отдал приказ, чтобы все крестьяне вступили в колхоз в течение 24 часов. «Лодыри», обещал он, даже если они бедняки или середняки, предстанут перед револю­ционным трибуналом. И это была не пустая угроза: много было известно случаев, когда крестьяне, отказывавшиеся вступить в колхоз, действительно арестовывались или заносились в список на высылку как кулаки11.

Порой коллективизаторы даже размахивали на собраниях ре­вольверами, угрожая застрелить отказывающихся вступать в кол­хоз^. В одном селе крестьян терроризировали ночными вызовами в сельсовет, где их иногда задерживали на несколько дней. Оче­видец писал в органы власти:

«Ночными вызовами, арестами и угрозами люди были доведе­ны до крайней степени затаенного страха. Я видел, как издева­лись над народом местные заправилы Берсенев, Копылов, Рябцев. Они говорили: "Горе вам, не подчиняющимся нам". Никто не смел жаловаться, ибо за жалобы жестоко расплачивались»13.

В другом районе поступали несколько мягче:

«"Коллективизаторы" ходили по дворам с оркестром. Вызыва­ли на улицу крестьян. Если он соглашался вступить в колхоз, ор­кестр играл бравурный туш, если отказывался — капельмейстер взмахивал своей палочкой и медные трубы устрашали нереши­тельного единоличника — "похоронным маршем"»14.

Местные власти использовали в качестве средств убеждения прямое насилие и унижения, хотя в разных местах — в разной степени. Чудовищный случай был на Урале (этот регион вообще отличался высокой степенью насилия при проведении коллективи-

3 — 1682 65

зации): коллективизатор из района вызывал отдельных крестьян на допрос по поводу их отношения к колхозу, и там их «били ку­лаками, прижигали папиросами тело, ставили на колени, выдерги­вали бороды, инсценировали расстрел». Часто сообщалось о том, как непокорных крестьян сажали «в холодную». Одну женщину схватили, когда она только вышла из бани, с мокрыми волосами, и потащили на допрос. Во время допроса «у нее коса замерзла в сплошную сосульку»15.

Коллективизаторы придумывали самые разнообразные униже­ния, например, заставляли крестьян раздеваться и пить воду из ведра, словно лошади. Поразительно, какую важную роль, судя по слухам, в этих издевательствах играли волосы. Один уполно­моченный из района, как говорили, выдирал у крестьян клочья волос из бород, насмешливо восклицая: «Вот утильсырье — это заграничный товар». Во время этой коллективизационной вакха­налии произошел и еще более нелепый эпизод: убедив крестьян проголосовать за колхоз, группа коммунистов обрезала волосы у 180 женщин, объясняя это тем, «что волосы женщины носят зря, волосы можно продать, купить трактор, и тогда будем'пахать на тракторе»16.

Прием с раздеванием могли использовать обе стороны. Были случаи, когда должностные лица таким образом унижали крес­тьян, например, в Челябинске крестьянок подвергали личному обыску, заставляя раздеваться до сорочек в присутствии мужчин. А вот в Западной области такую своеобразную форму принял крестьянский протест. Когда представители власти ходили от дома к дому, описывая имущество перед коллективизацией, их «встретила у себя одна женщина совершенно нагой и говорила: "Ну-ка, описывайте"»17.

Местные власти, так заботившиеся о соблюдении демократи­ческой формы при записи в колхозы, как только подписи были получены, начинали творить произвол, безжалостно отбирая в колхоз лошадей и коров без всяких разговоров и даже без пред­упреждения: «Я пошла в ЕПО за керосином, вернулась домой, а корову за это время уже увели», — рассказывала одна крестьян­ка. Если хозяева запирали животных в хлеву, то, например, в одном уральском районе, «срывались замки и скот уводился силой», хотя женщины «с ножами и вилами» пытались остано­вить их1**.

Подобная манера забирать в колхоз скот у коллективизирован­ных хозяйств несомненно несла на себе отпечаток метода прину­дительной конфискации, применяемого к хозяйствам раскулачен­ным. У некоторых отбирали семенное зерно, невзирая на возму­щенные протесты крестьян, а иногда и другие ценности. На Урале один председатель сельсовета, «взяв 7 человек понятых, совершил налет на престарелых женщин коммуны, живущих в одном доме, отобрал 520 рублей денег и внес их в коммуну, написав заявление от имени старух, что деньги они вносят добровольно»19.

66

Результатом всего этого стал высокий (по крайней мере на бу­маге) процент коллективизированных хозяйств за очень короткое время наряду с огромными потерями экономических ресурсов де­ревни. По официальным данным, к 20 февраля 1930 г. крестьян­ские хозяйства в Советском Союзе были коллективизированы на 50%, причем в Центрально-Черноземной области — на 73 — 75%. Однако крестьяне начали забивать и продавать скот, или боясь раскулачивания в том случае, если у семьи было две лошади либо две коровы, или не желая отдавать животных в колхоз даром. Бойни не справлялись с возросшей нагрузкой; и, хотя целый ряд организаций, в том числе Союз кооперативов и совхозы, покупали у крестьян скот и пытались сохранить поголовье, большое коли­чество купленных животных пало из-за отсутствия надлежащего ухода, нехватки кормов и помещений20.

Раскулачивание

Массовую экспроприацию кулаков формально проводили спе­циальные комиссии при сельсоветах, возглавляемые «работника­ми райисполкомов» (в том числе, по-видимому, представителями ОПТУ) и включавшие представителей сельсоветов, местных парт­организаций, а также деревенской бедноты и батраков21.

Когда Сталин на встрече с аграрниками-марксистами в декаб­ре 1929 г. провозгласил политику «ликвидации кулачества как класса», составить списки на раскулачивание оказалось нетрудно (по крайней мере в принципе). Такие списки уже имелись в мест­ных избирательных участках, поскольку кулаки находились среди лишенных права голоса на выборах в Советы. Но в рискованном положении были и многие лица, не попавшие в список лишен­цев, — например, зажиточные середняки, экономически близкие к кулакам, или известные деревенские смутьяны (особенно те, кто выступал против коллективизации). «Кулачество и АСЭ настро­ены панически, — ежечасно ожидают своего выселения», — гово­рится в одном зимнем рапорте, сохранившемся в Смоленском ар­хиве22.

Яркую картину положения пока еще не раскулаченных потен­циальных жертв рисует письмо крестьянина Новгородской облас­ти родственнице, работающей на текстильной фабрике в Москве:

«Настя, дорогая Настя, у нас очень много неприятностей и дела очень плохи, имущество наше все описали, но голосу меня не лишили, и не знаю, выгонят меня из своего дома или нет... А брата Колю лишили голосу, и на 28 марта ночью приехали бри­гадники и отправили из своего дому со всей семьей неизвестно куда. Имущество и весь скот арестован, и не знаю, куда его денут. Наверно, беднота заберет этот скот. Беднота замучила весь народ, на кого захотят, на того и налепят, и им вся вера. Прошу тебя, Настенька, нельзя ли так куда сходить к начальникам

« 67

вашим и узнать право, если такое гонение народу. У нас в одну ночь 60 семей убрали, и неизвестно куда, так что и я беспокоюсь, и если меня выгонят, то придется мне с моим семейством умирать с голоду...

Дай мне, пожалуйста, поскорее ответ, мне самому к Вам при­ехать походатайствовать или сама разузнаешь. Я давно приехал бы, так мне не дают разрешения поехать куда-либо. У нас на­сильно принуждают в колхоз, но народ не желает, были записав­шиеся, но опять выписались...»23

Комиссия Политбюро, возглавляемая В.М.Молотовым, в сере­дине января наметила основные руководящие установки по раску­лачиванию, включая распоряжение отправить около 60000 кула­ков в «концентрационные лагери» и сослать 150000 кулацких семей на Север, в Сибирь, на Урал и в Казахстан. С этого момен­та за дело взялось ОГПУ, мобилизовав для выполнения гигант­ской задачи весь свой аппарат, призвав отставных чекистов из ре­зерва и добавив своим войскам «1000 штыков и сабель». Дирек­тива ОГПУ требовала раскулачить 3—5% всех крестьянских хо­зяйств24.

На Средней Волге крайком 20 января принял план: немедлен­но арестовать 3000 человек и организовать массовую высылку до 10000 кулацких семей за период 5—15 февраля. (Вероятно, тако­ва была стандартная процедура, потому что власти в Москве и Иваново поступали так же, хотя намечаемые ими цифры были не­сколько ниже.) 29 января, когда крайком собрал секретарей рай­комов, чтобы дать им инструкции, собрание приняло повышенные обязательства: арестовать 5000 кулаков и выслать до 15000 семей25. В целом ряде мест планы были перевыполнены, в част­ности, Центрально-Черноземная область достигла невероятной цифры — там подверглись раскулачиванию 15% всех крестьян­ских хозяйств26.

По сообщениям очевидцев, в Западной области многие район­ные руководители считали, что чем больше хозяйств они раскула­чат, тем лучше, и постоянно вносили в списки новые имена. Порой эти имена выбирались произвольно, вследствие личных счетов или чрезмерного внимания к социальному происхождению. Так, в списках на раскулачивание оказалось, без всяких к тому оснований (как выяснилось впоследствии), множество сельских учителей. С Урала сообщали, что активисты одного заводского поселка раскулачили старика, который при царской власти был деревенским жандармом, хотя у того не было «ни земли, ни ло­шади, ни коровы». Другие попадали в число жертв, потому что их отцы когда-то до революции или при Временном правительстве занимали какой-либо пост в местных органах власти27.

Любой, кто проживал в одном доме с кулаком, даже в качест­ве жильца или работника, подлежал раскулачиванию или, по меньшей мере, подвергался конфискации имущества, неизбежно сопровождавшей этот процесс. В Свердловском районе, например,

68

дочь батрака Клавдия Ушакова работала днем на сельской фабри­ке, а по вечерам — у кулака Белякова за жилье. Когда Белякова раскулачили, заодно конфисковали и все имущество Ушаковой28.

Иногда встречались такие жертвы, которых скорее выбрала бы в этом качестве деревня, нежели коммунистическая партия. В эту категорию попадали многие непопулярные сельские активисты (учителя, бывшие красноармейцы), как можно видеть из их удов­летворенных впоследствии жалоб на незаконное раскулачивание. В одном селе в список кулаков внесли местного вора — в точнос­ти так же, как в дореформенную эпоху деревня сдала бы его в рекруты29.

Первым шагом к раскулачиванию была опись имущества кула­ков. Проводилась она с целью помешать кулакам распродать иму­щество, пока власти не соберутся конфисковать его, но, конечно, зачастую в результате вся семья или некоторые из ее членов тай­ком скрывались ночью из деревни. Описи сеяли панику и отчая­ние. Вот один пример:

«В деревне Маслово Ржевского района комиссией произведена опись у 62-летней старухи-вдовы за то, что муж ее торговал еще в дореволюционное время и умер 25 лет тому назад. Эта старуха живет бедно. Дети работают на поденных работах, активные. В результате эта гражданка пришла в сельсовет, с плачем говоря: "Лучше застрелите меня на родине, куда я пойду, мне 62 года"»30.

Нередко опись и конфискация происходили одновременно — а иногда имущество конфисковали без всякой описи. Обычно бри­гаду по раскулачиванию составляли несколько работников район­ного или сельского совета, которым иногда помогали местные бед­няки и комсомольские активисты. Порой участие в раскулачива­нии принимали рабочие из близлежащих городов; в Западной об­ласти, а возможно, и в других местах, к делу привлекали и воен­ных из местных гарнизонов, однако районное руководство быстро отказалось от подобной практики. Даже без военных раскулачи­вающие, в особенности комсомольцы, любили изображать участ­ников боевой операции и ходили по деревне, размахивая винтов­ками, «грозя людям, стреляя собак»31.

Бывали случаи изнасилований и другие акты немотивирован­ного насилия. В Башкирии одна волостная партийная ячейка ре­шила следовать «линии Троцкого» (sic!) и ликвидировать мест­ных кулаков в течение пяти дней, «...для чего была организована ударная группа, именовавшаяся "красными фашистами"... Эти "красные фашисты" на самом деле превращались в уголовников, допускали бесчинства, пьянство, присваивали вещи раскулачен­ных и т.д.»32.

Предположительно раскулачивающие должны были конфиско­вывать кулацкие средства производства и передавать их в качест­ве основного капитала новым коллективным хозяйствам. На прак­тике, однако, они частенько хватали все, что попадалось под руку, и оставляли у себя добрую часть отобранного. (Впоследст-

69

вии, когда некоторые жалобы на неправильное раскулачивание были удовлетворены и экспроприация жаловавшихся объявлена незаконной, один коммунистический руководитель признавался: «Мы имеем целый ряд случаев... когда имущество неправильно раскулаченных полностью не возвращается только потому, что на­ходится в личном пользовании тех, кто раскулачивал»33.)

Иногда раскулачивающие даже не скрывали, что видят в кон­фискации санкционированное ограбление. Под Вязьмой «при де­лежке имущества, изъятого у кулаков Бухаринского района, одно­му гражданину достались кровать и диван; он лег на диване и го­ворил — "Поспал поп, теперь поспим мы"». При конфискации от­бирали одежду, порой снимая ее прямо с крестьян, и потом ее но­сили раскулачивающие. Когда, к примеру, рабочие из Иваново раскулачивали одного мельника, одна работница сняла с его доче­ри теплую юбку со словами: «Довольно тебе ходить в ней, надо и мне походить». В деревне вблизи Козельска лица, проводившие раскулачивание, ходили в овчинных тулупах, конфискованных у двух кулаков. Если раскулачивающим случалось найти еду и на­питки, они зачастую поглощали их тут же, на месте. В Вельском районе члены бригады по раскулачиванию у одного зажиточного крестьянина «забрали яйца и сварили яичницу». Другая сельская бригада, «раскулачивая» священника, нашла у него большое ко­личество меда: «...тут же его съели; ели все. Вообще при раску­лачивании в Станищевском сельсовете была установка: "пей, ешь — это наше"»34.

Разумеется, подобное поведение не оставалось незамеченным. Обо всех приведенных выше случаях кто-то сообщил в высшие инстанции, и они пополнили собой перечень «перегибов», о кото­рых говорилось в мартовской статье Сталина «Головокружение от успехов», призывавшей остановить вакханалию коллективизации. Этим «кем-то» мог быть какой-нибудь сосед, решивший написать на местных руководителей донос вроде приведенного ниже (при­сланного из Пермской области):

«При раскулачивании гр. з. Ашапа Тимшина Ивана Андрееви­ча [те, кто] производили раскулачивание, съели тут же мед, папи­росы положили в карман, а тоже и серебряные часы в опись не были внесены и положены в карман милиционером Игошевым. Каким-то образом кулацкие часы с золотым ободком попали сек­ретарю Ординского райкома партии тов. Останину...»35

О присвоении имущества раскулаченных писали очень много, а вот сообщения о том, что раскулачивающие за взятки вычерки­вали некоторые имена из списков на раскулачивание, встречаются сравнительно редко36. Тем не менее, представляется весьма веро­ятным, что некоторые председатели сельсоветов (имевшие доступ к подобным спискам) предупреждали старых друзей, чтобы те ус­пели вовремя скрыться из района.

Раскулаченные семьи, наряду с экспроприацией, подлежали высылке (первая и вторая категории — за пределы области, тре-

70

тья категория — за пределы района). Иногда решение о высылке принималось с соблюдением всех необходимых формальностей, см., например, резолюцию, принятую сельсоветом в Ленинград­ской области:

«Выселить из пределов Новосельского района, как незаконно­го эксплуататора земли, как кулацкое хозяйство, которое нажито в дореволюционное время кабальными сделками (заклад билетов на воспитанников, торговля, кабальный наем рабочей силы), как служившего во время прихода белых старостой сельского о-ва, как индивидуальное хозяйство, имеющее нетрудовой доход, как вообще социально опасный элемент, кулака Егорова В.И., а также членов его семьи: жену Екатерину Васильевну и сыно­вей — Семена, Василия и Ивана»37.

Однако зачастую в определении дальнейшей судьбы раскула­ченных царила сплошная импровизация, а какие-либо принципы и правила придумывались уже задним числом. Раскулачивание почти всегда означало немедленное выселение раскулаченных из дома. Но что должно последовать за выселением, было уже не так ясно. Иногда раскулачивающим казалось достаточным забрать у кулака движимое имущество, ободрать со стен обои и выгнать его на улицу. Такое решение в самом скором времени создавало про­блемы для всей деревни: «Эти раскулаченные ходят и бродят по улицам, огородам и нервируют крестьянскую массу». В одном районе Татарской АССР раскулаченные, оставшиеся тут же, по соседству, терроризировали сельчан, которые вынуждены были «ложиться спать одевшись и с вилами в руках» из страха перед ночными налетами. В ответ местные власти начали настаивать на высылке кулаков, даже если те принадлежали всего лишь к тре­тьей категории. Некоторые такие кулаки сами в отчаянии просили хоть как-то решить их судьбу:

«14 фев. с.г. к пом. прокурора по Карачевскому району и в наш оперпункт приходило до 20 кулаков с вопросами "куда идти, дайте квартиру, арестуйте, избавьте от детей"»^8

Одним из способов решения проблемы был арест кулаков. На­ряду с милиционерами и работниками ОГПУ аресты проводили районные чиновники, работники сельсоветов, председатели колхо­зов и вообще все члены бригад по раскулачиванию. Арестованных отправляли, часто без всяких сопроводительных документов, не только в местную тюрьму или отделение милиции, но даже в рай­советы. Прокуратура лихорадочно пыталась придать этому хаосу сколько-нибудь законную форму, добиваясь, чтобы на каждого арестованного было хотя бы заведено дело: «Имели место случаи, когда прокурора буквально "ловят" в 11 — 12 час. ночи на заседа­ния для дачи заключения по делам, которые в ту же ночь подле­жат отправке»39.

По некоторым сообщениям, крестьяне равнодушно относились к судьбе кулаков или даже горячо приветствовали раскулачива­ние. Бедняки в одних случаях являлись инициаторами раскулачи-

71

вания, в других — принимали в нем активное участие. Были села, где не только выносили постановления, призывающие к рас­кулачиванию, но и требовали смертной казни для кулаков. Один очевидец утверждал, что не заметил среди крестьян Западной об­ласти никаких признаков жалости к кулакам, лишь временами проявлялось некоторое сочувствие к их детям40.

Однако гораздо больше было рассказов о сочувствии кулакам. В нескольких случаях целые села ходатайствовали об освобожде­нии своих кулаков. По донесениям ОГПУ, в одном селе большин­ство крестьян проголосовали против изгнания местных кулаков, «т.к. они не чувствуют обиды с их стороны». В другом селе бед­нота «вынесла постановление "восстановить в правах ликвидиро­ванных кулаков"». Один колхоз в Московской области отказался принять имущество раскулаченных, мотивируя это тем, «что чу­жого и не нажитого своим трудом ему не нужно». «Кто эти кула­ки? — писал один крестьянин в начале 1930 г. в местную газе­ту. — ...те, которые пользовались чужим трудом, теперь таковых нет у нас в деревнях... В деревнях теперь раскулачивают... тех тружеников, которые никогда чужой труд не эксплоатировали, а все время живя не батраком, а отходя в отхожий промысел... и непосильным своим трудом улучшали свое собственное хозяйст­во»41.

Порой сельчане оказывали активное противодействие высылке кулаков. В Викуловском районе на Урале, когда вывозили кула­ков, собралась целая толпа, кричавшая: «Выселять кулаков не дадим, долой коммунистов, бей их, собак!» Освободив кулаков, собравшиеся вознамерились отомстить за их арест председателю сельсовета, но тот вовремя скрылся42.

Еще чаще случалось, что крестьяне плакали, когда увозили кулаков. «В Брянском округе, при прохождении через ст. Болва эшелона с 200 выселяемыми кулаками, в том числе и попами, пос­ледние пели похоронно-религиозную песню — "Волною морской", чем вызвали у собравшихся на станции зрителей жалость, часть которых плакала...» На деревенских посиделках в Мануйлово мо­лодые кулаки играли на аккордеоне такие жалобные песни, что «заставили плакать и всю молодежь». В другом селе бедняки уст­роили кулакам, уезжающим в ссылку, настоящие проводы. Слу­чаи пышных общественных проводов с непременной водкой, похо­жих на проводы рекрутов в прежние времена, отмечались и на Урале43.

Многие крестьяне, очевидно, смотрели на раскулачивание как на часть общего наступления на село. «Арестами и высылкой ку­лаков коммунисты стараются запугать остальных, чтобы никто не мешал строить колхозы и чтобы все крестьяне шли в колхозы». Часто можно было слышать мнение, что, как только разделаются с кулаками, наступит очередь середняков или всей крестьянской общины44.

72

Антирелигиозная кампания

Антирелигиозная кампания кое-где затронула деревню еще до нового года, особенно вблизи городов. Появился ряд сообщений о закрытии церквей или передаче их «под временные зернохранили­ща» после уборочной страды 1929 г. В одном заводском поселке Владимирской области в конце года местные «парни» организова­ли антирождественское карнавальное шествие, затем собрались на крыльце церкви, где шла служба, и стали швырять в дверь камни45.

Однако по-настоящему широко кампания развернулась в янва­ре 1930 г., одновременно с раскулачиванием и коллективизацией. Остается неясным, кто дал распоряжение о ее проведении, если такое распоряжение вообще было; по всей видимости, происхо­дившее в основном являлось результатом местной инициативы. Как выразился один очевидец, «наша Калуга была объявлена районом сплошной коллективизации, и тут же началось сплошное закрытие церквей»46.

Закрывая церкви, так же как и заставляя крестьян записы­ваться в колхозы, коммунисты, как правило, настаивали на со­блюдении демократических форм. Им было важно, чтобы местное население приняло резолюцию с требованием закрыть церковь. Однако добиться такой резолюции честными методами было еще труднее, чем заставить крестьян проголосовать за коллективиза­цию, так что нередко приходилось прибегать к недозволенным приемам. В одном уральском селе, например, коллективизаторы безуспешно пытались получить согласие схода на закрытие цер­кви. Тогда они сменили тактику:

«Ретивые организаторы пошли по домам спрашивать каждого в отдельности и под угрозой налогов за Церковь заставили подпи­сываться каждого, в то же время церковного старосту выселили и лишили всего имущества. Местные хулиганы выбили в Церкви 17 окон, когда церковники пришли жаловаться в сельсовет, им ответили "у вас есть бог, вы ему и жалуйтесь, пусть он вас и ох­раняет, а мы же взыщем с вас за изломанные окна". На другой день... хулиганы вновь выбили несколько окон. А из попов сдела­ли мучеников. У местного попа отобрали крест, а религиозных женщин вызывали в сельсовет, стращали налогами...»47

Со священниками, а также с раввинами, пасторами, муллами и прочими служителями культа, повсеместно обращались как с кулаками; в первые месяцы 1930 г. многие из них были арестова­ны, «раскулачены» и высланы. Один активист из Союза воин­ствующих безбожников жаловался на бригады коллективизаторов, не желающие советоваться с его организацией: «У нас совершенно самовольно производят аресты и высылки, а потом посылают нас — пойдите, успокойте нашу массу, взволнованную нашими действиями». Некоторые священники подвергались нападению местных хулиганов, как, например, на Урале, где «...к местному

73

попу в 12 часов ночи ворвались 3 хулигана под видом борьбы с религией, произвели в квартире погром, избили священника и его 48

В результате всего за несколько недель, в самый разгар кам­пании по раскулачиванию и коллективизации, в сельской местнос­ти было закрыто значительное количество — едва ли не большин­ство — действующих церквей. Так, например, в Спас-Деменском районе Западной области, насчитывающем около 50000 чел. насе­ления, имелось 11 церквей; в указанный период закрылись все кроме двух, а несколько месяцев спустя сообщалось, что и в двух оставшихся невозможно проводить службы, так как священники уехали, а церковное имущество конфисковано^.

Союз безбожников имел мало отношения к развертыванию антирелигиозной кампании. Хотя его лидеры, с одной стороны, радовались, видя столь неожиданное массовое движение, с другой стороны, оно вызывало у них тревогу. Уже в конце января они выражали озабоченность по поводу неподготовленности кампании и отсутствия политического такта, проявившихся при закрытии церквей и снятии колоколов, неблагоприятного влияния таких действий на темпы коллективизации и, конечно, по поводу того, что вся кампания проходит без какого бы то ни было руководства со стороны Союза. Ярославский заявил на собрании Союза без­божников в марте: «Перед нами налицо громадное антирелигиоз­ное движение, идущее снизу. Нам нужно прямо сказать, что мы организационно этого движения не охватываем... например, за­крытие церквей, снятие колоколов — все это произошло без вся­кого участия Союза Воинствующих Безбожников»50.

Большинство очевидцев называли инициаторами подобных действий комсомольских активистов. Обычно в сообщениях не го­ворится достаточно отчетливо, были ли эти молодые люди мест­ными или приехавшими из города, однако наверняка среди них находились городские комсомольцы, посланные своими ячейками на село помогать проводить коллективизацию. Карнавальное ис­ступление, с каким они кидались в атаку на церковь, рвение, с каким святотатствовали и богохульствовали, и негодование, вызы­ваемое всем этим у сельских жителей старшего возраста, состав­ляют один из наиболее драматических моментов коллективизации. '

В селе Новоуспенское Западной области комсомолец Василий Смирнов, его брат Сергей и их дружки, находившиеся в различ­ной степени опьянения, превратили закрытие местной церкви в импровизированное театральное представление. Под предлогом описи церковного имущества они забрали ключи у церковного сторожа. «Прибыв в церковь, Смирновы и Боков зажгли свечи, нарядились в поповские облачения и в церкви открыли танцы. При выходе на улицу бродили по деревне в поповском облачении с разожженным кадилом в руках под звон колоколов, при этом Смирнов заявлял: "Пусть нас считают за хулиганов, а если попы в течение 300 лет так делают и ходят и им ничего не бывает, а

74

потому мы совершенно правильно поступали"». Затем вся компа­ния спустилась в церковный подвал и, обнаружив там склеп мест­ной помещичьей семьи, Жидковых, взломала его. «Увидев, что покойники забальзамированы, подняли жену б. помещика из гроба и поставили стоять, причем последней палкой проткнули живот...»51 Покончив с Жидковыми, братья Смирновы устроили в церкви танцы для деревенской молодежи. Из других сел Запад­ной области, где закрывались церкви, поступали похожие сообще­ния. В одном из них говорится, что молодежь проголосовала за то, чтобы закрыть церковь и устроить в ее здании танцы, но среди людей старшего возраста «несколько женщин по поводу та­кого события плакали». В одной деревне Курской области секре­тарь райисполкома, закрыв церковь, изъял оттуда все ценности, а затем «нарядили лошадей в венцы и ризы и так с колхозниками подъехали к РИКу, где и состоялось собрание»52.

Публичное уничтожение икон, церковной утвари и прочих изъятых из церкви ценностей было излюбленным занятием комсо­мольских бригад. Иконы часто бросали в костер на площади, как в Горловке. Описывался один случай, когда комсомольцы прине­сли иконы на местный базар и разыграли пародию на казнь, стре­ляя по иконам и затем вешая на них таблички с надписью: «Мы, ударная бригада, расстреляли такого-то угодника за то-то и то-то». В другом месте расстрельная команда официально пригово­рила святых, изображенных на конфискованных иконах, к смерти «за сопротивление колхозному строительству» — и затем привела приговор в исполнение, расстреляв иконы53.

Многие коллективизаторы придерживались взгляда, что крес­тьяне, вступившие в колхоз, не должны держать в домах иконы или ходить в церковь. Новым колхозникам часто приказывали принести и сдать иконы. Иногда последние сжигались на площа­ди, иногда с них снимали серебряные оклады «на нужды инду­стриализации»54. В одной деревне пионер предложил на собра­нии, чтобы все жители деревни, включая местного священника, сдали свои иконы. В результате были собраны и сожжены на пло­щади в базарный день 8 возов икон. Это вызвало в деревне вели­чайшее возмущение. Когда на следующем собрании один крестья­нин «выразил мысль, что мы за бога», раздался «гром аплоди­сментов»55.

В итоге все подобные действия привели к тому, что демонстра­тивная поддержка, оказываемая крестьянами церкви и своим свя­щенникам, достигла беспрецедентного размаха и в сопротивлении крестьян коллективизации появилась значительная символическая составляющая. Женщины в сопровождении священника часто хо­дили по деревне за коллективизаторами с плачем, причитаниями и пением отрывков из литургии. В Спас-Деменском районе, про­тестуя против закрытия церквей, «группа женщин до 300 чел. уст­роили шествие с пением "христос воскрес"»56.

75

Увидев парад комсомольцев в облачениях только что раскула­ченного священника, крестьяне, записавшиеся было в колхоз, не­редко пытались взять свои подписи обратно. В одной карельской деревне, где в колхоз вступили все крестьяне, все они тут же вышли из него, когда учитель-комсомолец произнес речь с призы­вом закрыть церковь: «Собрались бабы, докладчик еле избежал самосуда». В другой деревне во время организации колхоза арес­товали священника, и весь процесс был сорван: «Собираются бабы, поднимают крик. Разгоняют собрание, а бабы заявляют: "До тех пор не уймемся, пока попов не дадите". И пришлось от­пустить попа» 57.

В одном селе Западной области все 200 хозяйств вышли из колхоза, после того как местные активисты сняли в церкви иконы и «тут же изрубили топором, в целях отделения металлических частей для утильсырья». На Средней Волге возмущение, вызван­ное антирелигиозной кампанией, повело к «открытым антисовет­ским выступлениям» во многих местах. В Сибири, где за первый квартал 1930 г. были сняты 90% колоколов и закрыты 250 цер­квей, на религиозной почве разразилась «жестокая классовая борьба», по словам члена местного отделения Союза воинству­ющих безбожников. Сами безбожники пугались дела своих рук. Тот же корреспондент сообщал, что в закрытых церквях «само­возгораются свечи, ночью слышится пение молитв и даже комму­нисты боятся проходить мимо этих церквей»58.

БОРЬБА

Кампания коллективизации .зимой 1930 г. явилась началом жесточайшей борьбы между государством и крестьянами, продол­жавшейся более трех лет. Открытый мятеж был не в обычае у крестьян, особенно в Центральной России. Преобладала форма пассивного сопротивления, но уж она приняла широчайшие мас­штабы, включая отказ проводить сев, угрожавший как существо­ванию самих крестьян, так и успеху государственных планов. Первые ответные шаги режима были примирительными («Голо­вокружение от успехов», март 1930 г.). Однако он и не думал от­казываться от основной цели коллективизации и вскоре перешел к политике жестоких репрессий и экономического вымогательства. К концу 1932 г. сельское хозяйство было коллективизировано более чем на 60% — и главные зернопроизводящие районы стра­ны оказались на пороге голода, знаменовавшего собой кульмина­цию борьбы за коллективизацию.

4Головокружение от успехов*

В начале марта 1930 г. Сталин опубликовал свою статью «Го­ловокружение от успехов», в которой осуждал «перегибы», допу-

76

щенные местными руководителями, и нарушение ими принципа добровольности коллективизации, особенно в местностях с нерус­ским населением (т.е. на окраинах Советского Союза, где оказы­валось наиболее ожесточенное сопротивление). По словам Стали­на, некоторые представители власти на местах чересчур форсиро­вали темпы коллективизации, принуждали крестьян, вместо того чтобы убеждать, и зашли слишком далеко в обобществлении крес­тьянской собственности, обобществляя коров, свиней и даже кур. В действительности, заявлял Сталин, полностью обобществленная коммуна — вовсе не та форма колхоза, к которой следует стре­миться. Главной целью должна быть артельная форма, при кото­рой крестьяне могут иметь в личном хозяйстве корову, огород, мелкий скот и птицу59.

Сталин не отрекся публично от антирелигиозной кампании, хотя и отозвался с презрением о «"революционерах", которые дело организации артели начинают со снятия с церквей колоко­лов». Но Центральный Комитет принял в то же самое время по­становление, осуждающее насильственное закрытие церквей без согласия местного населения, которое «льет воду на мельницу контрреволюции и не имеет ничего общего с политикой нашей партии»60.

Причина столь внезапного отступления, по-видимому, заклю­чалась в том, что партийные лидеры запаниковали, когда в фев­рале стали поступать сообщения о возмущении крестьян во мно­гих местах, включая Украину, Казахстан, Сибирь и Центрально-Черноземную область. Положение казалось крайне опасным, объ­ясняли они в секретном письме местным партийным организациям несколько месяцев спустя:

«Если бы не были тогда немедленно приняты меры против ис­кривлений партлинии, мы имели бы теперь широкую волну по­встанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших "низовых" работников была бы перебита крестьянами, был бы со­рван сев, было бы подорвано колхозное строительство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внешнее положение»61.

Если теперь, задним числом, опасность и кажется преувели­ченной, то для такого преувеличения высшее партийное руковод­ство имело основания: ему многое нужно было объяснить местным парторганизациям, которые оно сделало козлами отпущения за просчеты, лежавшие в значительной степени на его совести. Ста­тья «Головокружение от успехов» была откровенным предательст­вом местных коммунистических кадров и вызвала у многих из них гневную реакцию. «Местных работников статья Сталина про­сто ошарашила. Некоторые до сих пор еще утверждают, что ста­тья Сталина появилась несвоевременно, т.е. говорят "все шло хо­рошо, появилась статья Сталина и все испортила"», — сообщали из Западной области. Прочитав «Головокружение от успехов», один партийный секретарь в Поволжье «"с горя" напился и в сердцах изорвал портрет т. Сталина»62.

77

Крестьяне, разумеется, реагировали совершенно иначе. Мно­гим из них статья «Головокружение от успехов» давала зеленый свет, позволяя выйти из колхоза. В следующие несколько недель буквально миллионы крестьян сняли свои подписи из списков членов колхоза: за одну ночь деревни, на бумаге «коллективизи­рованные на 90%», снова становились обычными деревнями, хотя и потерявшими значительное количество тяглового и прочего скота. По стране доля крестьянских хозяйств, зарегистрирован­ных как коллективизированные, сократилась с 57% в марте до 28% два месяца спустя; в Центрально-Черноземной области с 83% до 18%63.

Однако выход из колхоза оказался не таким простым делом. Первейшую проблему представляло возвращение крестьянам скота, если он был отобран колхозом. Конфискованное имущество чаще всего вернуть было практически невозможно. В некоторых случаях обобществленные животные пали от небрежного ухода или были проданы; в других — колхоз или лицо, в распоряжении которого они находились, не желали их отдавать. Как откровенно высказался на местной партийной конференции один районный партийный руководитель: «Мы признаем, что допустили переги­бы, мы говорим голословно, что признаем ошибки, но факт оста­ется фактом, что у мужика, который имел жеребенка и лошадь, мы этого жеребенка продали»64. Кроме того, много скота забили сами крестьяне в знак протеста против коллективизации, а крес­тьянин без лошади или коровы не мог выжить как хозяин-едино­личник.

Второй проблемой для крестьянина, вступившего в колхоз и решившего из него выйти, являлось получение обратно земли. Об­щина в результате коллективизации развалилась и больше не могла решать вопросы распределения наделов. Теперь определять, какая часть деревенских земель должна составлять наделы крес­тьян, было делом местного сельсовета или самого колхоза — властные полномочия этих двух организаций и их взаимоотноше­ния между собой еще не определились с достаточной ясностью. Разумеется, колхоз был заинтересован в том, чтобы сохранить за собой лучшие земли. Крестьянин, выходивший из колхоза, не мог просто потребовать обратно полоски или участок, которые он об­рабатывал раньше. Он получал новый надел, как правило, хуже старого, и зачастую с такими проволочками, что практически по­кинуть колхоз до весеннего сева в 1930 г. оказывалось невозмож­ным. Нередко колхоз лишал крестьян доступа к пастбищам и воде65.

Вскоре стало ясно, что государство вовсе не желает отпускать крестьян из колхозов, несмотря на «Головокружение от успехов», и что провозглашенный принцип добровольности — чистое наду­вательство. Совершая в конце марта инспекционную поездку по южным зернопроизводящим областям, Молотов сказал Северо-Кавказскому крайкому, что лучше всего не давать крестьянам

78

уходить из колхозов, пока не закончен весенний сев. Конечно, это противоречит подтвержденному Центральным Комитетом принци­пу добровольности, признал он, но тактика партии заключается в том, чтобы «сманеврировать» — укрепить колхоз и, прежде всего, упрочить его положение нового «хозяина» в деревне, засеяв как можно большую площадь деревенских земель66.

Продолжавшиеся экспроприации, аресты и высылка кулаков также показывали истинные намерения режима. Сталинские рас­суждения о «перегибах» в марте никак не касались раскулачива­ния. Несколько месяцев спустя он заметил, что раскулачивать се­редняков — неправильно, однако по отношению к кулакам его по­зиция осталась неизменной: «Терпеть дальше этих пауков и кро­вопийц незачем», — сказал он колхозникам 25 апреля. Весной 1931 г. по всей стране прокатилась новая волна раскулачивания, даже более мощная, чем в прошлом году. Деревни нечерноземной полосы, где сельское хозяйство было менее распространено, до сих пор часто вообще избегали раскулачивания (наверное, пото­му, что там и не было настоящих кулаков). Теперь и до них дошла очередь, а зернопроизводящие районы, принявшие на себя удар в первый раз, пострадали вторично67.

Эти меры принесли желаемый эффект. В весенней посевной 1930 г. лишь 26% крестьянских хозяйств участвовали в качестве членов колхозов, и в течение года это число повысилось незначи­тельно. Зато с января по март 1931 г. — когда прошла вторая волна раскулачивания — цифра резко подскочила с 30% до 42%. К концу посевной 1931 г. в Советском Союзе оказались коллекти­визированы более половины всех крестьянских хозяйств, и более 60% — после уборки урожая68.

Сопротивление крестьян

В первые месяцы 1930 г. много говорилось о крестьянских волнениях, вызванных коллективизацией, но наиболее серьезные открытые выступления случались на окраинах, в Казахстане, Си­бири, в горах Северного Кавказа, в казачьих областях на юге России и на Украине. В центральных районах России волнения характеризовались сравнительно небольшими масштабами. В Там­бовской области было несколько вооруженных восстаний «быв­ших антоновцев», принимавших участие в мятеже 1921 г., но во­обще для Европейской России подобные явления не были нормой. В большинстве случаев речь шла о кратких инцидентах, когда местные крестьяне в количестве нескольких сотен человек, а то и меньше, собирались перед сельсоветом или в районном центре, протестуя против отдельных актов раскулачивания или закрытия церквей69.

Одно из самых нашумевших происшествий такого рода имело место 22 февраля в Астраханской области. Пьяная толпа в не-

79

сколько сотен человек, вооруженных кольями, топорами и вила­ми, собралась по сигналу набата и осадила здание сельсовета, где забаррикадировалась комиссия по раскулачиванию. В последовав­шей за тем свалке были убиты и ранены 6 коммунистов. В Брян­ской области три-четыре сотни крестьян напали на комсомольских активистов, снимавших колокола с церквей, избили их и выгнали из деревни. Когда расследовать этот инцидент приехали предста­вители власти из района и области, толпа набросилась на них с кольями и вилами'О.

Зачастую ведущую роль в выступлениях против коллективиза­ции играли женщины, что, по-видимому, сильно беспокоило пар­тийное руководство, особенно после волны «бабьих бунтов», про­катившейся в феврале по Северному Кавказу. Однако вряд ли справедлив был вывод, будто женщины сильнее настроены против коллективизации, чем их мужья. Громогласные протесты женщин, скорее, выражали общее настроение сельской общины, — но такая форма протеста с меньшей вероятностью влекла за собой карательные меры со стороны властей. Мужчины, по мнению одного очевидца, были вполне согласны со своими женами, но считали, что для них безопаснее держаться на заднем плане, предоставляя активно действовать женщинам («Бузи, Матрена, тебе ничего не будет»). Представители власти не осмеливались арестовывать женщин, даже в том случае, когда пятьдесят чело­век их сорвали собрание с криком: «Долой колхозы! Вздуем вы­ступающего! Вернем царя!» Особенно старухи могли безбоязненно дать волю своей ярости, подобно той семидесятилетней крестьян­ке, которая сорвала сход: «вышла церед всеми и стала плясать и петь антиколхозные частушки»71.

Кроме того, совершалось бесчисленное множество нападений на отдельных коллективизаторов, застигнутых врасплох. Часто бывали случаи, когда какой-нибудь крестьянин или несколько крестьян подкарауливали ночью «25-тысячника», поджигали избу председателя сельсовета, стреляли из-за угла в представителя со­ветской власти. В одном сибирском селе было совершено зверское нападение на учителя — советского активиста, его «несколько раз ударили топором, приговаривая: "Вот тебе за хлеб, вот тебе за церковь, вот тебе за коммунию"». Порой и женщины набрасыва­лись на коллективизаторов, но они, в отличие от мужчин, редко действовали в одиночку. В Западной области женщины «схватили председателя сельсовета и насыпали снегу в штаны». В Дагестане «разъяренные толпы женщин» кричали: «..."долой колхоз", "отдай сельскохозяйственный налог", "верни права лишенцам". Агронома бросились бить. Сельсовет разгромлен...»?2.

Одной из самых распространенных форм протеста, поистине сокрушительной по своим экономическим последствиям, стал забой скота. В Центрально-Черноземной области за первые три месяца 1930 г. было забито 25% крупного рогатого скота, 53% сви­ней, 55% овец и 40% кур. По возможности крестьяне старались

80

выручить за свой скот деньги: по всей России государственные бойни и конторы по заготовке мяса и кож не справлялись с воз­росшей нагрузкой, а на Северном Кавказе, где страховка за поте­рю лошади превышала ее рыночную стоимость, многие забивали лошадей ради страховки. Но, несомненно, чаще всего забой скота происходил исключительно в знак протеста, и за ним следовали дни, когда семья объедалась мясом, — своего рода прощание с прежней жизнью. На вопрос, зачем им понадобилось забивать ло­шадь или корову, крестьяне обычно давали один из двух стан­дартных ответов, безусловно свидетельствующих скорее о хитрос­ти, чем о наивности (как часто думали должностные лица): «Идите в колхозы без средств производства — там дадут» или «Колхозы машины дадут — режь скот»73.

Прочие формы сопротивления относились к разряду пассив­ных. Уже в самые первые месяцы коллективизации крестьяне на­чали проявлять ту апатию, вялость, несамостоятельность, какие стали так характерны для них в последующие десятилетия суще­ствования советских колхозов. Один руководитель из Москвы, ез­дивший в марте с инспекцией по областям, был поражен настро­ениями крестьян, полагавших, что в колхозе кто-то все для них сделает. Они осаждали председателей, требуя настелить им полы, выдать мясо, обувь и другие вещи. Один председатель, которого колхозники изводили просьбами дать им молоко и масло, «вы­прыгнул в окно и убежал»74.

В своих мемуарах генерал Григоренко (сам крестьянин по про­исхождению) рисует интересную картину степной украинской де­ревни Архангелки, которую он в качестве парторга посетил летом 1930 г. Несмотря на то что уборочная страда была в разгаре, де­ревня казалась вымершей. «Восемь человек работали на одной молотилке в одну смену. Остальные работники — мужчины, жен­щины, молодежь — сидели вокруг или лежали в тенечке. Когда я пытался заговорить, мне отвечали неохотно, с полнейшим равно­душием. Если я говорил, что зерно осыпается и портится, то слы­шал в ответ: "Конечно, портится"... Люди чувствовали такое от­вращение к принудительной коллективизации, что совершенно поддались апатии»75.

Многие крестьяне, пытаясь сопротивляться законными средст­вами, писали просьбы и ходатайства. В основном писали в област­ные центры или в Москву, не рассчитывая найти правосудие у себя в районе. Огромное число жалоб и просьб было связано с действиями бригад по коллективизации и раскулачиванию, из них большая часть касалась раскулачивания. В Сибири, например, на 1 июня 1930 г. было зарегистрировано более 35000 жалоб на не­справедливое раскулачивание или лишение права голоса, и почти 50% из них признаны оправданными. В Центрально-Черноземной области, по неполным данным, прокуратура поддержала более 30000 жалоб середняков, протестовавших против неправильного раскулачивания76.

81

Мельница слухов

Деревенские слухи раз и навсегда приклеили коллективизации ярлык «второго крепостного права», но в них редко содержался призыв к восстанию; чаще всего муссировалась тема возможной войны, передавались известия о международном осуждении анти­религиозной кампании и коллективизации, выражалась надежда на чудесное избавление униженного и оскорбленного российского крестьянства с помощью иностранцев. «Весной будет война». «Скоро будет война, крестьяне воевать не хотят и не будут, крас­ноармейцы откажутся идти в окопы, и тогда Советская власть падет». Говорили «о резне коммунистов, когда падет соввласть, упоминали о Ворфоломеевской ночи»77.

Все эти слухи, очевидно, возникали в результате чтения и тол­кования крестьянами советских газет. Об угрозе иностранной ин­тервенции газеты твердили более или менее постоянно еще с 1927 г. Более свежую пищу для разговоров дало язвительное, но в основном точное освещение в советской печати негативной меж­дународной реакции на дело меннонитов (препятствия, которые советская власть чинила немецким колонистам, пожелавшим, от­части в знак протеста против коллективизации, эмигрировать из страны); сообщалось в ней также о весьма жестком послании папы римского в январе 1930 г., призывавшем прекратить гонения на верующих в Советском Союзе.

Слухи, ходившие в Западной области, где жило довольно зна­чительное число католиков, изображали папу героической личнос­тью и потенциальным спасителем: «Папа римский за нас заступа­ется»; «Папа римский объявил войну большевикам». Похожие слухи распространялись и в других частях страны даже спустя больше года после папского послания. Православные крестьяне на Южном Урале весной 1931 г. говорили, «что римский папа защи­щает верующих, требуя взамен от них сильнейшего отпора кол­хозному движению». В одной деревне Московской области, всего в 40 км от промышленного центра Орехово-Зуево, среди крестьян можно было услышать: «Войска папы римского с барабанным боем двигаются к Москве»7^.

Если от папы помощь не придет, может быть, вмешаются дру­гие члены международного сообщества? «Весь мир за нас»; «Весь мир против советской власти», — говорили наиболее оптимистич­но настроенные крестьяне. В Западной области были «упорные слухи», будто какой-то английский корабль спас сотни людей, за­ключенных на Соловках, «из милосердия к обездоленным в СССР». В казачьем районе на Дону один священник заверял свою паству, что «христолюбивое воинство будет наступать из Америки», а на Урале даже прошел слух, будто рабочие Америки (жизнь которых часто служила темой для советских газет) услы­шали «вопли обиженных крестьян» и написали Сталину, выражая

82

свое возмущение по поводу коллективизации и закрытия цер­квей^.

Целую лавину слухов вызвала кампания по сбору металлолома и прочего утильсырья на нужды индустриализации и экспорта. Даже по советским стандартам эта кампания представляла верх нелепости. В 1929—1930 гг. настоящая лихорадка охватила школы, молодежные организации, добровольные общества, сорев­новавшиеся друг с другом, кто соберет рекордное количество утиля. Союз воинствующих безбожников, к примеру, разослал своим членам список материалов, которые необходимо собирать, включавший жестянки, старую обувь, вишневые косточки, проб­ки, веревки, куски резины и человеческие волосы. Коллективиза-торы, снимавшие колокола и оклады с икон, часто оправдывали свои действия именно лозунгами этой кампании («Металл на нужды индустриализации!» )80.

Насилие, бесчеловечность, эксплуатация — вот преобладаю­щие мотивы слухов, связанных с кампанией по сбору утильсырья. Помимо переплавки колоколов и иконных окладов самой попу­лярной темой служил сбор человеческих волос. Говорили, будто всем женщинам обрежут косы, сдадут в утиль и экспортируют в Китай; будто старообрядцам будут отрезать бороды и «обстрижен­ные волосы... отправлять за границу и обменивать на тракто­ры»81. Как ни странно, тема утильсырья пришлась по душе как той, так и другой стороне: выше в этой главе уже рассказывалось о случаях, когда коллективизаторы действительно отрезали косы, «чтобы купить трактор», или выдирали волосы из бород «на утильсырье».

Мысль о коллективизации как втором крепостном праве была основным мотивом слухов в начале 30-х гг. «Человек, который попадет в колхоз, очутится в рабстве, как при крепостном праве». Аббревиатуру ВКП (Всесоюзная коммунистическая партия) рас­шифровывали как «второе крепостное право». Впрочем, хотя обычный термин «крепостное право» и употреблялся порой, как показывают вышеприведенные примеры, но чаще крестьяне, гово­ря о коллективизации, использовали слово «барщина»: «В колхо­зы сгоняют насильно и вводят барщину»; «В колхозе будет бар­щина, приезжают 25000 рабочих баринами»82.

Отражение тем и образов, используемых слухами, можно уви­деть в гневных письмах крестьян Западной области в газеты и ор­ганы советской власти. «Все как-то непонятно, в особенности для темного крестьянина, — пишет Прокофий Максимович Киселев из деревни Завидовка. — Вот пример, к чему и что вышло при­мерно с гужповинностью, т.е. можно считать, или принудработа крестьянину за то, что он живет в соввласти, потому что на мужи­ке ездили как раньше, так и ездят теперь. Или это еще ворочается старое крепостное право». «Колхоз это такая барщина, — вторит ему другой крестьянин, — лишь только не хватает кнута»83.

83

Неправда, будто крестьяне вступают в колхозы добровольно, пишет бедняк Иван Чугунков: «Вы же силой гоните ее [массу] в колхоз. Для примера я возьму свой сельсовет Юшковский, к нам приезжала бригада красноармейцев, этой бригадой были охвачены все населенные уголки, и вы думаете, что они организовали кол­хоз, нет, не организовали, батрак и бедняк выступали против этого строительства и говорили, не хотим мы барщины, не хотим крепостного права»84.

Коллективизация — плохая идея, говорится в письме Игната Рубцова из деревни Бордашевка. Предполагаемый «актив бедно­ты» — это всего лишь «полдесятка лоботрясов, пьяниц, которые способны на всякие вещи». Всякий, кто усердно работает, теперь кулак, пишет другой крестьянин, «а те, которые пьянствовали, бродяжничали, во власти обирают его до ниточки, в пользу кол­хоза»85. Лучше отказаться от глупой мысли о коллективизации, советует крестьянин, пожелавший остаться неизвестным. Дела идут в десять раз хуже, чем было при царе, лучше дать крестья­нам свободно торговать, дать им обувь, и еще: «Дайте молодежи гулянье открывать, почему вы в деревне закрыли, даже в деревню нельзя ходить, сидим, как козы дикие, в помещении»86.

ГОЛОД

Голодом 1932 — 1933 гг. завершилась борьба между государст­вом и крестьянами из-за планов обязательных зернопоставок, не­разрывно связанных с коллективизацией. Так считают не только большинство историков — точно так же считали и крестьяне, об­винявшие Советское правительство за этот голод даже сильнее, чем обвиняли его за голод в Поволжье в 1921 —1922 гг. (возник­ший в результате реквизиций) или его имперского предшественни­ка за голод 1891 г. (в результате высоких налогов и большого экспорта зерна). Хотя голод 1932 — 1933 гг. — случай вопиющий, однако некоторая доля ответственности государства — и народное мнение об ответственности государства — являются скорее нор­мой, чем исключением, в современной истории голода. Как указы­вает экономист Амартья Сен, голод редко случается исключитель­но по причине засухи или неурожая и редко является следствием абсолютного дефицита продуктов питания в стране87.

В следующих разделах речь идет главным образом о трех ас­пектах голода 1932—1933 гг. Первый аспект — борьба за хлебо­заготовки и ее связь с крестьянским сопротивлением коллективи­зации. Второй — как эта борьба отражалась и интерпретирова­лась крестьянами, с одной стороны, и властью — с другой. Тре­тий аспект — жестокие репрессии среди крестьян в первые меся­цы 1933 г., когда голод был в самом разгаре88.

84

Борьба за хлебозаготовки

Голод можно объяснить тем, что государство установило слиш­ком большие планы хлебозаготовок. Но тогда возникает вопрос, каков же был реальный потолок этих планов и как его можно было определить. Урожай 1932 г. был всего третьим по счету с начала коллективизации, и государство еще только пыталось по­нять, сколько оно может выжать из крестьян при новом порядке. Крестьяне же, со своей стороны, делали все возможное, чтобы по­нять, до какого минимума они могут сбить планы обязательных поставок — даже снижая общий объем произведенной продукции, если будет на то необходимость.

Государство составляло планы заготовок, наугад определяя размеры будущего урожая. И это было только начало. Как только всем объявлялись планы на текущий год, тут же следовала обыч­ная реакция — начиная от рядовых колхозников и далее вверх по ступеням административной лестницы, от сельсовета до района, области и даже республики — все пытались торговаться. Каждый колхоз, район и область доказывали, что по ряду объективных причин спущенный им план невозможно выполнить. При этом каждый колхоз, район и область знали, что если они в этом году выполнят план полностью, точно и в срок, то в следующем году им его повысят, а то и спустят дополнительный план еще в этом году.

Крестьяне имели обыкновение всячески преувеличивать свои трудности и преуменьшать собранный урожай. Районные руково­дители это прекрасно понимали и в разговоре с колхозными пред­седателями не обращали внимания на подобные доводы. Однако, разговаривая с областным руководством, они пользовались тем же приемом. В области, в свою очередь, грубо обрывали жалобы района — и включали их в отчеты, направлявшиеся в республи­канские органы и в Москву. Даже администраторы, пламенно преданные делу коммунизма, не могли устоять перед этой несо­крушимой логической цепочкой. Действие ее несколько наруша­лось крайне жесткими мерами принуждения, включавшими немед­ленный арест, которые высшие органы власти применяли к низ­шим. Но государственное принуждение — не слишком надежный метод, чтобы узнать, сколько зерна реально могут дать колхоз, район или область. Достигая определенного уровня, оно лишь препятствовало передаче достоверной информации с мест в Мос­кву и тем самым мешало правительству принимать взвешенные решения89.

И с точки зрения крестьян, и с точки зрения государства, новая практика проведения хлебозаготовок имела сильное сходст­во с традиционным ритуалом сбора податей. В каждой деревне сборщику податей приходилось выслушивать скорбные повество­вания: посевы гибли на корню, на скотину нападал мор, все муж­чины уходили в отход, горели избы и амбары и т.д. и т.п. Сбор-

85

щик был привычен к таким историям, однако кое-что могло ока­заться правдой. Его работа и заключалась в том, чтобы опреде­лить положение данной конкретной деревни по сравнению с ос­тальными и сумму, которую он реально может с нее получить.

Тем не менее, некоторые характерные черты отличали хлебо­заготовки начала 30-х гг. от веками заведенного порядка. Во-пер­вых, это было дело новое, не позволявшее опираться на опыт про­шлого; Москва и ее уполномоченные сильнее подвергались риску неверно оценить ситуацию.

Во-вторых, под давлением первого пятилетнего плана Москва более чем обьгано была склонна к иррациональным суждениям. С одной стороны, власти питали глубокое убеждение, что следует максимально повысить планы хлебозаготовок и экспорт зерна для обеспечения нужд промышленности. С другой стороны, за время первой пятилетки они приобрели привычку принимать совершен­но фантастические экономические планы. Подобная привычка, не­сомненно, даже для промышленности являлась пагубной, но все же не такой фатальной, как для сельского хозяйства. Если планы промышленного производства оказывались чересчур завышены, то рабочие все равно получали свою зарплату и свои карточки. Если же завышались и безжалостно выжимались планы хлебозагото­вок, крестьяне рисковали остаться без еды на зиму и без семян для весеннего сева.

Третья характерная черта хлебозаготовок начала 30-х гг. — враждебное отношение крестьян к коллективизации. Оно выража­лось повсеместно в нежелании работать на колхоз — в том, что руководитель сибирской партийной организации Сергей Сырцов назвал «производственной апатией и производственным нигилиз­мом, которые проявляются у значительной части крестьянства, во­шедшей в колхозы», — и особенно в нежелании сеять хлеб, пока большую часть урожая отбирают в счет хлебозаготовок. «Хлеб все равно заберут», — говорили крестьяне Днепропетровской области весной 1933 г., отказываясь начинать сев даже несмотря на то, что получили специальную семенную ссуду. Ежегодные «посев­ные кампании» в начале 30-х гг. превратились в постоянные схватки между государством, твердо намеренным поддерживать на прежнем уровне размеры колхозных посевов и обеспечить их соответствие планам хлебозаготовок, и крестьянами, решавшими сократить посевы «государственного» хлеба, даже рискуя при этом остаться голодными^О.

Как и во время реквизиций в гражданскую войну, борьба за хлебозаготовки приняла наиболее ожесточенный и отчаянный ха­рактер в главных зернопроизводящих районах страны: на Украи­не, Северном Кавказе, Средней Волге и в Центральном сельско­хозяйственном районе России, включавшем Тамбовскую и Воро­нежскую области. Именно эти местности, и Казахстан в придачу, оказались охвачены голодом в 1932 — 1933 гг. В нечерноземных

86

областях севера и запада борьба была менее острой, и голода в тот период они не испытали.

После прекрасного урожая в 1930 г. государство повысило планы хлебозаготовок. Но урожай 1931 г. уже не был так хорош, особенно на Украине, сильно отставшей от спущенного ей плана поставок зерна. В 1931 г. в счет хлебозаготовок там отбиралось 33% собранного урожая — в сравнении с 27% в 1930 г. На Север­ном Кавказе, представлявшем собой богатый хлебный рынок, го­сударство забрало в 1931 г. 63% урожая, тогда как в 1930 г. — 46%91. В результате неурожая и высоких норм зернопоставок у колхозов осталось очень мало зерна для распределения между колхозниками. (Процедура проведения хлебозаготовок, установ­ленная государством на тот момент, позволяла колхозу взять 10 — 15% урожая авансом для раздачи своим членам немедленно после уборочной, затем предписывала сдать зернопоставки и создать се­менной фонд. Лишь по выполнении всех этих требований колхоз мог пустить оставшееся на натуральную оплату работы колхозни­ков в течение года. Однако в начале 30-х гг. для этой цели зачас­тую ничего не оставалось, и колхозники могли получить только аванс.)

Подобные планы хлебозаготовок во многих областях поставили крестьян в трудное положение и повсеместно рассматривались как несправедливые и грабительские. Государство не только забирало гораздо больше зерна, чем крестьяне сочли бы возможным выбро­сить на рынок как излишек, но и платило за него крайне мало. В 1931 г. заготовительные организации платили колхозам 5 — 6 руб. за центнер ржи и 7 —8 руб. за центнер пшеницы, что, по словам со­ветского историка, было куда ниже их себестоимости92.

Крестьяне реагировали по-разному. Одни разочаровывались в колхозе и подавались в отход; другие писали жалобы Сталину93; большинство же принималось воровать. Весной в Западной Сиби­ри целые группы колхозников совершали налеты на колхозные амбары, где хранились семена, уводили коров и лошадей из кол­хозного стада. Летом 1932 г., когда созрел новый урожай, набеги на колхозные поля и групповое хищение зерна стали во многих местах обычным явлением. Сообщали даже о сельских сходах, на которых собравшиеся крестьяне решали забрать зерно, прежде чем оно достанется государству. Иногда налеты совершались «бандитами» и «кулаками», т.е. крестьянами, не вступившими в колхоз, но чаще это было дело рук самих колхозников, «воровав­ших» собственное зерно, чтобы не дать государству отнять его путем хлебозаготовок94.

Кое-где крестьян толкал на воровство в первую очередь голод, однако в других местах главным побудительным мотивом явно служил гнев. Воровали всякую колхозную собственность — «ло­паты, колеса, все что угодно» — и порой исключительно по злобе, поскольку украденные вещи находили тут же, поблизости, изломанными и выброшенными. Центрально-Черноземная область

87

весной и летом 1933 г. была охвачена такой эпидемией воровства, что колхозники боялись выходить в поле, оставляя избы без при­смотра^.

Государство ответило законом от 7 августа 1932 г. (как гово­рят, плодом личного творчества Сталина), объявив во всеуслыша­ние, что колхозное зерно и вообще все, принадлежащее колхозу, является государственной собственностью, «священной и непри­косновенной», и те, кто эту собственность расхищает, дорого за это заплатят. Закон гласил: «Покушающиеся на общественную собственность [включая колхозную] должны быть рассматривае­мы как враги народа». Лица, виновные в краже зерна из амбара, колосков с поля или скота, подлежали высшей мере наказания (расстрелу) с конфискацией всего имущества96.

Главным объектом преследования по закону от 7 августа стали крестьяне. За первый квартал 1933 г. трое из пяти осужденных по новому закону являлись колхозниками. Среди жертв оказались взрослые и дети, до уборки урожая пробиравшиеся на поля с ножа­ми и ножницами и срезавшие колоски, старый колхозный сторож, стянувший три картофелины, после того как три дня не ел, и кол­хозница, укравшая три пуда пшеницы из колхозной кладовой и по­лучившая 10 лет ссылки; у нее осталось трое маленьких детей «в тяжелом материальном положении». Закон от 7 августа делал ос­новной упор на борьбу с кулаками как источником наибольшей уг­розы для социалистической собственности, однако крестьяне тол­ковали его смысл по-своему. «Добрались до бедняков и середня­ков», — вот что говорили о новом законе в деревне97.

Среди крестьян после уборки урожая царили уныние и отчая­ние. Таким же было и настроение коммунистов — как тех, кто из Москвы забрасывал руководителей на местах приказами выпол­нить план хлебозаготовок любой ценой, так и тех, кто работал в зернопроизводящих районах и понимал, к чему это может привес­ти. Конфронтация усиливалась.

Колхозники вслух говорили о своем нежелании сдавать зерно. По некоторым сообщениям с Украины и Северного Кавказа, «многие колхозники выступали на собраниях против навязанных им хлебозаготовительных планов, отказывались выходить на ра­боту». Местные руководители доносили, что крестьяне убирают хлеб так же вяло, как сеяли его весной. Например, в колхозе «Молотов» на Средней Волге посевная длилась 42 дня и уборка урожая затянулась «до глубокой осени», из-за чего много зерна пропало. Несмотря на огромные усилия, предпринимаемые госу­дарством, чтобы помешать расхищению и сокрытию зерна на всех стадиях, от созревания до уборки и обмолота, крестьяне не пере­ставали воровать и пытались прятать хлеб от заготовителей. Слу­чались нападения на подводы, вывозящие зерно из района, иног­да, чтобы преградить им дорогу, разрушали мосты98.

88

Если план хлебозаготовок после уборочной 1932 г. не выпол­нялся, как было, например, на Украине, Москва вторично посы­лала заготовительные отряды. Впрочем, такое случалось и в тех местностях, которые свой план выполнили: им спускался допол­нительный, так называемый «встречный» план. Крестьяне, разу­меется, протестовали, доказывая, что у них осталось зерно только на семена и для собственного потребления до нового урожая. Но они говорили так и раньше — это заготовители привыкли слы­шать от них всегда. Обычно государство заявляло, что заготови­тели ни в коем случае не должны трогать семенные фонды, даже если им нужно любой ценой выполнить план.

В конце декабря 1932 г. Политбюро, в бешенстве и смятении из-за провала хлебозаготовок, издало распоряжение, чтобы колхо­зы, не выполнившие план, сдали «все имеющееся зерно, в том числе и так называемые семенные фонды (курсив мой. — Ш.Ф.)»99. Порочный круг замкнулся. Если крестьяне будут отка­зываться сеять, то государство и не будет оставлять им семена для посева. После этого, по логике вещей, не придется ждать ни уро­жая, ни зернопоставок. Игра будет окончена.

Восприятие и оценка

Между тем, что говорила и думала о голоде власть, и тем, что говорили и думали о нем крестьяне, лежит глубокая пропасть. Мнение власти было известно крестьянам, и они порой высмеива­ли и опровергали его. Мнение крестьян не так хорошо было из­вестно власти, несмотря на старательно собираемую ОГПУ ин­формацию, поскольку довести эту информацию до сведения руко­водителей-автократов, не желавших ее знать, было делом нелег­ким и опасным. Память о голоде и в корне различное к нему от­ношение обеих сторон сохранялись на протяжении всего пред­военного периода. Именно эта страница истории сформировала определенный взгляд на советскую власть в сознании крестьянст­ва, так же как и взгляд на крестьянство в сознании руководителей партии и государства.

Советские средства массовой информации не признавали факт голода в Советском Союзе, зато все газеты зимой и весной 1932 — 1933 гг. наперебой рассказывали своим читателям о страшном го­лоде и неурожаях во всем остальном мире. «Это не кризис, это катастрофа», — трубил один заголовок. Речь шла о Польше, где крестьяне якобы вынуждены были просить милостыню, чтобы прокормиться. «Вымирающие деревни» — называлась другая ста­тья — о Чехословакии. «Катастрофа сельского хозяйства... Голод несмотря на хороший урожай. Рост крестьянских волнений» — это о Китае. «Зарубежное крестьянство в тисках нищеты и разо­рения» — так была озаглавлена передовица, сообщавшая, что фермеры в Соединенных Штатах и Канаде находятся на грани

89

банкротства, а в Польше, Словакии, Закарпатской Украине, Вен­грии, Румынии, Югославии и Болгарии — катастрофический не­урожай пшеницы100.

Замалчивая голод, советская печать следовала примеру Стали­на. В январе 1933 г. он похвалялся заслугами советской власти «в уничтожении... обнищания и пауперизма в деревне», а в февра­ле—в самый разгар голода — заявил, выступая перед колхозны­ми активистами, что коллективизация спасла «не менее 20 милли­онов бедняков... от нищеты и разорения»101.

Как же в таком случае объяснялось появление крестьян с не­сомненными признаками голодного истощения, переполнявших железнодорожные вокзалы и станции, попрошайничавших на ули­цах Харькова и Москвы? На языке советских газет это называ­лось спектаклем, уловкой, чтобы вызвать сочувствие. Мнимые жертвы, оказывается, «пытались инсценировать "голод"», занима­лись «симуляцией голода и голодания*. Появившиеся в городах Поволжья нищие «выдавали себя за разоренных колхозников». Те, кто пытался бежать с Украины в Россию, были вовсе не жер­твами голода, а пропагандистами-антисоветчиками, распростра­нявшими слухи о голоде по наущению Польши. Голод представ­лял собой всего лишь предлог, чтобы не выполнять обязательства по хлебозаготовкам: например, один крестьянин «морил семью го­лодом и агитировал' "Вот видите, семья с голоду пухнет, а с меня семена требуют"»102.

Наряду с подобными утверждениями, отдающими патологией, Сталин предложил довольно рациональный, хотя и односторон­ний, анализ причин голода. Крестьяне устроили «итальянку», го­ворил он. Нежелание работать в колхозе и сдавать зерно государ­ству — это форма политического протеста. Отвечая писателю М.А.Шолохову, протестовавшему против насильственных мето­дов, которые коммунисты применяли к голодающим крестьянам в его родных местах, на Кубани, Сталин заявил, что Шолохов кое-что упускает из виду: «...уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили "итальянку" (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели "тихую" войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов...»10-*

Если предположить, что крестьяне вели войну, то вела ее и власть. Так, по словам украинского партийного руководителя П.Постышева, обязательные зернопоставки являлись не только средством обеспечения государства хлебом, но и «орудием», «ме­тодом перевоспитания». Заставляя колхозников выполнять план, власть приучала их к социализму и колхозам10^.

Весть о голоде разнеслась среди крестьян по беспроволочному телеграфу слухов, проникла даже в Нечерноземье, не затронутое голодом непосредственно, например в Западную область. Отход-

90

ники приносили новости о голоде на Украине, мгновенно распро­странявшиеся по окрестным селам. Молчание советской печати не осталось незамеченным и способствовало усилению скептицизма, с каким крестьяне и раньше относились к прочитанному в газетах или услышанному от официальных пропагандистов. «...Вы нам пишете, что в иностранных державах очень большое количество ходит без работы и нищих и голодных, но... наоборот, не за ру­бежом, а в СССР», — писал один крестьянин М.И.Калинину не­сколько лет спустя105.

С точки зрения крестьян, отказ в помощи голодающим облас­тям со стороны государства являлся нарушением общественного договора между правительством и народом, а может быть, знаком того, что государство и не заключало такого договора с колхозни­ками. Это было хуже, чем при крепостном праве, потому что барин все же помогал своим крестьянам при крайней нужде. В го­лодающем Среднем Поволжье считали само собой разумеющимся, что ответственность за голод всецело несет государство, и подо­зревали здесь скорее злой умысел, чем несчастное стечение обсто­ятельств. Оставался один вопрос: зачем государству это нужно?

По мнению одних, жадность заставила его настолько завысить планы хлебозаготовок и тем самым вызвать голод. Был такой слух, будто голод и создание магазинов Торгсина106 — две сторо­ны единой стратегии, направленной на то, чтобы выкачать у насе­ления припрятанные запасы золота. Как полагали другие, очевид­но под влиянием заявлений, подобных постышевскому, о воспита­тельной роли хлебозаготовок, голод должен был показать крес­тьянам, что им лучше смириться с коллективизацией, или пока­рать их за плохую работу в колхозах. Наиболее едкое замечание на этот счет, ходившее в 1933 г. в саратовских и пензенских селах, сравнивало методы государства по «перевоспитанию» крес­тьян с методами знаменитого циркового дрессировщика Дурова, не кормившего своих животных за непослушание107.

РЕПРЕССИИ

Объединенный пленум ЦК партии и Центральной контрольной комиссии в январе 1933 г. подчеркнул намерение высшего руко­водства проводить безжалостную репрессивную политику в отно­шении крестьянства. Каганович объявил о создании для этой цели новых контролирующих инстанций в деревне — политотделов МТС. Десятки тысяч городских коммунистов были мобилизованы для работы в этих политотделах (повторялась, в еще более гроз­ном виде, мобилизация 25-тысячников 1929 г.). Перед ними стоя­ла задача очистить колхозы от «чуждых» элементов, провести чистку местных партийных кадров (обращая особое внимание на «умеренных», заявлявших, что голод не позволяет им выполнить

91

план хлебозаготовок) и обеспечить проведение посевной на кол­хозных полях, в особенности в главных зернопроизводящих — следовательно, голодающих, а местами и мятежных — районах страны: на Северном Кавказе, Нижней и Средней Волге и в Цент­рально-Черноземной области108.

В первые месяцы 1933 г. начались жесточайшие репрессии против колхозов, не выполнивших свои обязательства по зернопо­ставкам, главным образом на Украине и Северном Кавказе. Для таких случаев завели «черные доски». Попасть на черную доску для колхоза почти равнялось коллективному смертному пригово­ру. Это означало изъятие всех товаров из местных кооперативных магазинов, полное запрещение торговли, опечатывание складов с зерном, предназначенным для потребления, изъятие семенного фонда, который распределялся окрестным колхозам. Если после всего этого колхоз не исправлялся, его распускали и все его иму­щество (включая скот и инвентарь) конфисковывали. Применя­лось и еще более суровое наказание: высылка на север целых кол­хозов с Северного Кавказа109.

В то же время прокатилась новая волна арестов, ссылок и ис­ключений из колхозов «кулаков» и «подкулачников». В некото­рых отношениях она отличалась от прежних кампаний по раску­лачиванию. Во-первых, большинство этих «кулаков» не имели ни­чего общего с соответствующей социально-экономической катего­рией: это были просто крестьяне, которых власти считали смутья­нами. Во-вторых, большая часть жертв состояла в колхозах, и от колхозов часто требовали содействия в преследованиях. Так, на­пример, в один колхоз на Средней Волге явился местный чинов­ник (вероятно, работник политотдела МТС) со списком «кула­ков» данного колхоза (некоторых из них планировалось отдать под суд за не определенные пока преступления) и потребовал, чтобы колхоз сам провел у себя чистку и исключил их из своих членов. По словам представителя Наркомата земледелия, присут­ствовавшего в качестве наблюдателя, состоялось «чрезвычайно бурное» колхозное собрание, продолжавшееся до 4 часов утра. Большинство в конце концов проголосовало за исключение «кула­ков», однако неохотно, «при упорном сопротивлении» друзей об­виняемых («подкулачников»)110.

Как объяснял Сталин, кулаки сменили тактику. Они не осме­ливались больше открыто бороться против советской власти и колхозов, а противодействовали тайно, «тихой сапой», под мас­кой покорности и лояльности:

«Они сидят прямо в колхозе, занимают должности кладовщи­ков, завхозов, счетоводов, секретарей и т.д. Они никогда не ска­жут: "Долой колхоз". Они "за" колхоз. Они за хлебозаготовки — но требуют создавать всякие резервы для животноводства, стра­ховки и пр.; требуют, чтобы колхоз "выдавал на общественное пи­тание от 6 до 10 фунтов в день на работника"».

92

Несмотря на внешне миролюбивое поведение, заявлял Сталин, эти кулаки совершают дерзкие акты саботажа, вредительства, ло­мают машины, поджигают амбары, губят лошадей и другой скот. А сверх того, они воруют. «Они чуют как бы классовым инстинк­том, что основой советского хозяйства является общественная соб­ственность, что именно эту основу надо расшатать»111.

В это же время Сталин сделал несколько весьма отрезвляю­щих замечаний по поводу колхозов. Коммунисты не должны «идеализировать» колхоз, «переоценивать» его, «превращать в икону», предупреждал он. Колхозная форма организации — это «оружие, и только оружие», которое может быть использовано как государством, так и против государства (например, при не­давних восстаниях колхозов на Северном Кавказе). Коммунисты должны без колебаний карать любое проявление неподчинения в колхозе. Всем колхозам или колхозникам, не признающим совет­скую власть, следует нанести «сокрушительный удар»112.

У нас нет достоверных цифр, позволяющих определить мас­штабы репрессий в первые месяцы 1933 г., но дело, несомненно, приняло серьезный оборот. На Ленинградскую область, скорее потребляющую, чем производящую зерно, удар не был направлен в первую очередь, к тому же руководитель ленинградской партий­ной организации (С.М.Киров) был известен тем, что проводил коллективизацию сравнительно мягкими методами, но даже там более 7000 крестьянских семей — т.е. одна семья на каждые два колхоза — были вычищены из колхозов как кулацкие, подвергну­ты аресту и высылке113.

Легко понять, почему советские кампании чисток автоматичес­ки приводили к перегибам, если обратить внимание на бюрокра­тическую процедуру отчетности. Каждый политотдел МТС дол­жен был заполнять печатную форму, озаглавленную: «Очистка колхозов от классово-чуждых и антиколхозных элементов. Вы­движение новых кадров». По каждому колхозу ответственный за него работник МТС вносил следующие цифры: сколько снято и вычищено руководителей и рядовых колхозников; сколько выдви­нуто. Естественно, работники, желающие отличиться, хотели ви­деть в обеих колонках высокие результаты, по возможности пре­вышающие установленные или подразумевавшиеся плановые цифры, так же как они старались перевыполнить планы хлебоза­готовок или увеличить размеры засеянной в колхозе площади. В Центрально-Черноземной области политотделы МТС смогли отра­портовать, что вычистили 3677 чел., занимавших руководящие должности в колхозах (председателей, бухгалтеров, бригадиров, конюхов и пр.), и сняли еще 20000. Кроме того, они разоблачили, исключили из колхозов и арестовали почти 11000 «классово-чуж­дых элементов», проникших в колхозы в качестве рядовых чле-

нов114.

93

Удар по тормозам

Репрессии, свирепствовавшие в течение всего десятилетия, в первые месяцы 1933 г. достигли своего пика. Государство очень скоро почувствовало, какое бремя возложило на себя, проводя принудительные меры с такой интенсивностью. Еще в 1932 г. про­блемы, связанные с расселением огромного количества выслан­ных, заставили правительство попытаться — по всей видимости, безрезультатно — приостановить поток депортируемых из Цент­ральной России115.

В мае 1933 г. в партийные и правительственные учреждения, судебные органы и органы внутренних дел была разослана секрет­ная инструкция, подписанная Сталиным и Молотовым и призы­вавшая прекратить массовые репрессии. «В результате наших ус­пехов, — заявлялось в ней, — в деревне наступил момент, когда мы уже не нуждаемся в массовых репрессиях, задевающих, как известно, не только кулаков, но и единоличников, и часть колхоз­ников». За исключением чрезвычайных случаев, пора отказаться от применения массовых высылок и «острых форм репрессии в деревне»116.

Эта секретная инструкция дает запоминающуюся картину раз­гула репрессий и арестов, прочно вошедших в практику комму­нистического руководства, испытывавшего давление как сверху, так и снизу. Областные руководители, говорится в инструкции, постоянно просят Москву санкционировать все новые высылки крестьян: «В Центральном Комитете и Совнаркоме... находятся заявления о немедленном выселении около 100000 семей». Массо­вый характер приняли «беспорядочные аресты»:

«Арестовывают председатели колхозов и члены правлений колхозов. Арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают районные и краевые уполномоченные. Арес­товывают все, кому не лень и кто, собственно говоря, не имеет ни­какого права арестовывать. Не удивительно, что при таком разгу­ле практики арестов органы, имеющие право ареста, в том числе и органы ОГПУ и особенно милиция, теряют чувство меры и за­частую производят аресты без всякого основания, действуя по правилу: "Сначала арестовать, а потом разобраться"»117.

Отметив, что подобные методы «изжили себя», ЦК и Совнар­ком приказывали «немедленно прекратить массовые выселения». Выселить из областей их нынешнего проживания предписывалось не более 12000 крестьянских семей. Правом ареста должны были обладать исключительно работники прокуратуры, ОГПУ и мили­ции. Только лица, обвиняемые в таких тяжких преступлениях, как контрреволюционная деятельность, терроризм, вредительство, бандитизм и убийство, могли содержаться под стражей до суда, причем работникам ОГПУ, прежде чем произвести арест, необхо­димо было получить санкцию прокурора. Исключение составлял широкий спектр политических обвинений (терроризм, взрыв, под-

94

жог, шпионаж, дезертирство, политический бандитизм, оппозици­онная политическая деятельность)118.

Согласно инструкции, на тот момент в тюрьмах СССР находи­лись 800000 заключенных (не считая тех, кто был в исправитель­но-трудовых лагерях и колониях)11!). Это число в течение двух месяцев должно было быть снижено вдвое, чтобы разгрузить тюрьмы. Мелких правонарушителей следовало отпускать на сво­боду, прочих — отправлять в исправительно-трудовые лагеря ОГПУ; кулаков, приговоренных к 3 — 5 годам заключения, — вы­сылать вместе с семьями в специальные места поселения120.

Майская инструкция, по всей видимости, успешно приостанови­ла массовые высылки и принудительное переселение крестьян. В дальнейшем в течение 30-х гг. они не достигали такого размаха, как в 1930 г., хотя к подобной практике вновь вернулись в 40-е гг., когда были депортированы целые этнические группы и большое ко­личество жителей вновь присоединенных к Советскому Союзу Прибалтийских государств и бывшей территории Восточной Поль­ши. Что же касается произвольных арестов, то это явление, разуме­ется, не исчезло совсем из деревенской жизни в последующее деся­тилетие. Однако майская инструкция способствовала некоторому ослаблению репрессий, и количество «несанкционированных» арестов, проводимых в деревне лицами, не имеющими на то права, никогда больше не достигало пика, отмеченного в безумные первые годы коллективизации.

3. Исход

Для миллионов крестьян коллективизация повлекла за собой не вступление в колхоз, а уход из деревни. На каждые 30 чело­век, ставших колхозниками в 1929—1932 гг., 10 — оставляли крестьянский труд и становились наемными рабочими. При этом некоторые поступали на работу в совхозы, однако большинство покидало деревню совсем. В начале 30-х гг. миграция из села в город достигла беспрецедентных масштабов. Более 2,5 млн крес­тьян переселились в город в 1930 г., 4 млн — в 1931 г., тогда как в конце 20-х гг. в среднем переезжало около 1 млн в год. Все 12 крупнейших городов Советского Союза сильно разрослись за этот период; шесть из них — быстро растущие промышленные центры: Свердловск и Пермь на Урале, Сталинград и Горький на Волге, Сталино (Юзовка) в Донбассе и Новосибирск в Сибири — в 1929—1932 гг. удвоили и утроили свое население. Число жите­лей Москвы почти удвоилось — с 2 млн чел. до 3,7 млн чел. (на 181%). Следующие по величине города империи — Ленинград, Баку и Харьков — выросли почти так же резко1.

За период 1928—1932 гг. из деревни в город переселилось в общей сложности около 12 млн чел. Такой сильный отток населе­ния был частью вынужденным, частью добровольным. Одни крес­тьяне насильно высылались из своих сел в связи с раскулачивани­ем, и почти половина из них в конце концов стали рабочими на предприятиях. Другие бежали сами из страха перед раскулачива­нием или ненависти к колхозам. Третьи уезжали потому, что в ре­зультате промышленного роста в годы первой пятилетки в горо­дах создавались новые рабочие места2.

Коммунистические теоретики 20-х гг., как правило, считали, что деревня перенаселена. Один уважаемый экономист, специалист по отходничеству, исчислял «избыток» сельского населения в 10 млн чел.; оценки других колебались от 5 млн до 30 млн3. Бы­страя индустриализация должна была, по их мнению, перетянуть этот избыток в состав городской рабочей силы. Однако никто, по-видимому, не ожидал великого исхода, совершившегося в таких масштабах и с такой внезапностью в годы первой пятилетки.

Невозможно представить себе все влияние коллективизации на российскую деревню, не принимая во внимание этот исход. Коли­чество крестьянских хозяйств в Советском Союзе сократилось с 26 млн в 1929 г. до 19 млн в 1937 г.4. Такая огромная убыль на­селения неизбежно означала деморализацию деревни даже в том случае, если бы колхозная система оказалась менее эксплуататор­ской и более привлекательной. Мужчины уезжали чаще, чем жен­щины, а среди покидавших деревню мужчин большинство состав-

96

ляли молодые, сильные, энергичные — у них было больше воз­можностей уехать. Оставшиеся в деревне часто теряли супруга или взрослых сыновей, от которых можно было бы ждать под­держки в старости.

Как это ни парадоксально, массовый отъезд крестьян одновре­менно и снижал вероятность активного сопротивления коллекти­визации, и лишал колхоз большей части его сторонников в дерев­не. С уходом столь многих молодых мужчин российские села те­ряли потенциальных предводителей вооруженных восстаний; кроме того, надежда найти работу за пределами села умеряла гнев и отчаяние крестьян. В то же самое время великий исход уносил в своем потоке значительное число «советских элементов» дерев­ни: юных комсомольцев, которые помогали закрывать церкви и жечь иконы, пока не уезжали учиться или строить Магнитку; ве­теранов Красной Армии, которых нередко посылали в другие места в качестве организаторов и администраторов; отходников и сельских ремесленников, которые могли найти работу на предпри­ятии. Крестьянин, занимавший в 20-е гг. прогрессивную, совре­менную, урбанистически ориентированную, просоветскую пози­цию, в начале 30-х гг. обладал наибольшими возможностями для устройства в городе. К 1932 г. нередко оказывалось, что самые стойкие защитники первых колхозов и самые пламенные их про­тивники уже покинули деревню навсегда.

Те, кто оставался, были, по многим признакам, деморализова­ны и сломлены массовыми высылками и самой коллективизацией. Безусловно, бывают случаи, когда крестьянство даже при сильной миграции может сохранить чувство самоуважения, осознание цен­ности своего труда и образа жизни (стоит вспомнить Ирландию), однако такие примеры крайне редки. Деморализованную россий­скую деревню 30-х гг. можно сравнить с деревней в южной Ита­лии 50-х гг., когда высокая степень эмиграции и ощущение эконо­мического гнета привели к обесцениванию крестьянской жизни в глазах самих крестьян5. После коллективизации стало почти ак­сиомой мнение, что «хорошей жизни» можно добиться только за пределами села и самые смышленые из крестьянских детей непре­менно должны ехать в город, как только подрастут. «Умные давно из колхоза уехали; остаются только дураки», — так счита­ли повсюду в деревне, хотя и не всегда говорили это вслух6.

ПУТИ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ

Те почти 12 миллионов крестьян, которые в годы первой пяти­летки уехали из деревни, покидали ее разными путями. Самый страшный и тернистый путь выпал раскулаченным, отбывавшим под конвоем ОГПУ в места заключения или в ссылку. Затем сле­дует назвать паническое бегство крестьян, боявшихся раскулачи-

4 — 1682

вания или, в 1932 г., — голода. Третий путь был «нормаль­ным» — крестьяне шли в отход, чтобы заработать денег на сторо­не, и не возвращались. Иногда превращение крестьянина в посто­янного наемного рабочего совершалось внезапно, иногда — затя­гивалось на годы. Выбрать этот путь крестьян побуждали различ­ные мотивы. Одни уезжали, потому что чувствовали отвращение к коллективизации, других манили новые рабочие места, откры­вавшиеся в городах и на стройках. В сознании многих мигрантов, несомненно, оба эти мотива неразрывно переплетались.

Во время кампании раскулачивания в начале 30-х гг. кулаков разделили на категории по степени опасности, которую они пред­ставляли для общества. Хуже всего было попасть в первую кате­горию: таких кулаков отправляли в лагеря, а тех из них, кого считали «наиболее злостными к.р. элементами», расстреливали. Семьи кулаков первой категории высылались. Комиссия Молото-ва установила приблизительное число кулаков первой категории, подлежащих отправке в лагеря, в 60 000 чел. Кулаков второй ка­тегории ОГПУ депортировало вместе с семьями в спецпоселения на Север, в Сибирь, на Урал и в Казахстан. По рекомендации ко­миссии Молотова депортации подлежали 150000 семей7.

Кулаков менее тяжких категорий экспроприировали (т.е. кон­фисковывали все имущество и выселяли их из дома), так же как принадлежащих к первой и второй категории, но от них не требо­вали покинуть район проживания, и местные власти должны были проследить за их обустройством на самых плохих землях. В придачу к официальным категориям тут же появилась неофици­альная — «самораскулаченные». Это были крестьяне, попавшие или боявшиеся попасть в список на раскулачивание. Они распро­давали свое имущество и бежали, не дожидаясь экспроприации. Между тем, подобные действия считались противозаконными: со­гласно указу правительства от 1 февраля 1930 г. кулацким семьям запрещалось продавать имущество и самовольно покидать место жительства8.

Наиболее сильный и драматический эффект произвела первая волна раскулачивания в 1930 г., однако вторая кампания 1931 г. превосходила ее по своим масштабам почти вдвое (по недавно по­лученным из бывшего Советского Союза данным, была раскулаче­на четверть миллиона хозяйств). Экспроприации и высылки про­должались и в 1932 г., и в первые месяцы 1933 г. Районные и областные руководители с головой ушли в это дело, не обращая внимания на попытки центра снизить темпы и стенания перегру­женных работой должностных лиц в местах ссылки. Само собой, «планы», намеченные комиссией Молотова, были многократно перевыполнены, во всяком случае в отношении высылки. Недавно обнаруженные в архивах материалы позволяют довести предпола­гаемое число семей, раскулаченных и сосланных в 1930 и 1931 гг., до 381000. Согласно памятной записке, посланной Ста­лину Г.Ягодой, главой ОГПУ, в январе 1932 г. 1,4 млн чел. были

98

высланы и переселены на Урал, в Сибирь, Казахстан и Северный край. Хотя высылки, по самым скромным оценкам, продолжались еще 18 месяцев, цифра Ягоды, по-видимому, не была превзойде­на, учитывая высокую смертность среди спецпереселенцев в пути и на новом месте. Когда в начале 1935 г., через полтора года после того, как прекратились массовые депортации, в спецпоселе­ниях провели перепись, там жили почти 1,2 млн кулаков и членов их семей^.

Около 60% сосланных кулаков в конце концов стали работать на производстве, где после нескольких первых лет их положение уже мало чем отличалось от положения остальных (вольных) ра­бочих, разве что ссыльным не разрешалось покидать место ссыл­ки. В начале 1935 г. примерно 640000 сосланных кулаков и чле­нов их семей трудились на промышленных предприятиях, состав­ляя отдельный корпус огромной (более 10 млн чел.) армии крес­тьян, вступивших в ряды наемной рабочей силы в первой полови­не 30-х гг. Ю.

После десятилетий почти полного молчания о жизни сослан­ных кулаков начали появляться мемуары и записи устных расска­зов. К наиболее примечательным произведениям такого рода отно­сятся воспоминания Ивана Твардовского, брата поэта Александра Твардовского. Их отец Трифон Твардовский был кузнецом в одном селе Западной области. К началу коллективизации Алек­сандр уже уехал учиться в Смоленск, собирался вступить в пар­тию и начал приобретать известность как «пролетарский поэт». Весной 1930 г. семью Твардовских обложили тяжелым индивиду­альным налогом, и отец скрылся, уйдя в отход — в Донбасс. Годом позже, после лихорадочных и бесплодных скитаний Ивана и его старшего брата Константина по Волге, Черному морю и Дон­бассу, семью раскулачили. Всех, кто оставался дома, забрали в райцентр, чтобы отправить в ссылку. Там к ним присоединились Константин, сидевший в тюрьме в Смоленске (по-видимому, за неуплату индивидуального налога), и Трифон, взятый под стражу сразу по возвращении из Донбасса. Александр, который, возмож­но, знал, а возможно, и не знал, что случилось с его семьей, ос­тался в стороне и отделался сравнительно легко, хотя следующие пять лет жизнь его была омрачена тем, что в любой момент по­стыдная тайна — наличие раскулаченного отца — могла рас­крыться и тогда его карьера рухнула бы.

После раскулачивания семью Твардовских запихнули в товар­ ный поезд вместе с другими ссыльными и отправили на Урал, где несколько лет прошли в скитаниях с места на место, безуспешных попытках вернуться на Смоленщину, постоянной борьбе за суще­ ствование и за сохранение связи между членами семьи. Они под­ держивали контакты с родным селом: друживший с ними сосед играл для ссыльных Твардовских роль «почтового ящика», но через несколько лет им пришлось признать, что вернуться они не смогут. Тогда они стали добиваться получения паспортов и ГОрОД- ^в УУ

ской прописки, чтобы заложить более прочный фундамент новой жизни — жизни городских рабочих. В конце концов, в разной степени преисполнившись ожесточения против существующего строя и Александра, ставшего к середине 30-х гг. восходящей звездой советской литературы, они кое-как приспособились к но­вому существованию в качестве рабочих и городских жителей11.

Многие нераскулаченные или раскулаченные, но не выслан­ные крестьяне бежали из деревни, боясь, что их постигнет такая же судьба. Из всего числа крестьян, официально раскулаченных в 1930 — 1932 гг. (приблизительно 600000 семей), выслано было, наверное, около половины. Из оставшихся некоторое, неизвестное нам, число расстреляли или отправили в Гулаг, а всех прочих, выселенных из домов и лишенных всего имущества, оставили на произвол судьбы. В принципе местные власти должны были пере­селить этих кулаков третьей категории на бросовые земли в пре­делах района, но на практике такое вряд ли случалось. Большин­ство бежало из деревни и находило работу в городе. Наравне с ними бежали и члены четверти миллиона семей, называвшихся «самораскулаченными», т.е. те, кто продавал имущество и скры­вался прежде, чем у государства доходили руки до экспропри­ации. Несколько миллионов крестьян — мужчин, женщин и детей — покинули деревню подобным образом12.

Материалы, касающиеся таких побегов, разрознены и непол­ны. В Смоленском архиве есть беглые упоминания о ряде случа­ев. Крестьянин по фамилии Балашев до 1921 г. работал на произ­водстве, но в 20-е гг. вернулся к земле. Он преуспел, и в резуль­тате получил в 1931 г. индивидуальное «твердое задание», не только обременительное само по себе, но и опасное, потому что «твердозаданец» был ближайшим кандидатом в кулаки. Попав в категорию «твердозаданцев», он сразу покинул деревню и вернул­ся к жизни рабочего на производстве. В деревне Щетинино «кулак Горенский продал дом, кузницу, имущество, до основания вырубил лес, уехал в Гжатск, где купил дом, оставил в нем семью и сам уехал в Москву». Локшина, вдова мельника, после того как в 1932 г. ее лишили права голоса, уехала в Москву и стала рабо­тать на кожевенном заводе. В Комаричском районе четыре мель­ника бросили свои мельницы и бежали13.

Иногда эти отрывочные сведения дают нам некоторое пред­ставление о процессе и механизме отъезда. Так, кулаки, прожи­вавшие в поселке Покровщина Западной области, провели собра­ние и решили: «Нам сейчас остается только одно, — скорее сни­маться с места и скорее уезжать, пока еще не арестованы». Из Ставропольского края 1 марта 1930 г. поступило донесение, что «кулацкие хозяйства ночью нагружают свое имущество на подво­ды... и увозят в неизвестном направлении». Для таких отъезжаю­щих было весьма желательно, хотя и не жизненно важно, иметь документы, удостоверяющие их некулацкое происхождение. Петр Щербаков из села Верное Западной области был раскулачен, но

100

подкупил председателя сельсовета, подарив тому швейную машин­ку, и получил документ о том, что является •«середняком»; оба вместе пили всю ночь, после чего Щербаков навсегда покинул село. Группе раскулаченных крестьян из Мордовии не так повез­ло с документами, зато их односельчане создали свое землячество на московском автозаводе, так что раскулаченным удалось полу­чить там работу и места в заводском общежитии1'*.

«Лысый Митрофан» из родной деревни писателя Михаила Алексеева Выселки в Саратовском крае бежал от раскулачивания в казахские степи, оставив жену и детей. В деревне его больше не видели, но, по непроверенным слухам, он позже стал председате­лем колхоза-миллионера в Казахстане. Приблизительно в это же время уехали из Выселок и многие другие. Деревенский летопи­сец Иннокентий Данилович даже составил список:

«В Саратове их около двухсот — к ним следует прибавить по­томство, родившееся уже в городе и знавшее о Выселках лишь по рассказам отца да матери; в Алма-Ате — десять; в Новосибир­ске — пять; в Воркуте — семь; на Камчатке — одиннадцать, на Сахалине — десять».

Среди уехавших был, например, середняк Епифан Леснов, ра­ботавший впоследствии на стройках и заводах в Москве и Киеве. Он, как рассказывал Иннокентий Данилович, «испугался колхо­за, заколотил наглухо окна, жену под мышку — и айда в город. Взял я грех на свою душу — раздобыл ему в сельском Совете нужную справку. Укатил мой Епифан. Выпили с ним на проща­ние поллитровку — и все...»15.

Для многих уехавших важнейшим побудительным мотивом слу­жил соблазн городской жизни и работы на производстве. Быстрый рост индустриальной рабочей силы начался в 1929 г. В 20-е гг. найти работу на заводе было трудно, в промышленности царила сильная безработица, и профсоюзы делали все возможное, чтобы удержать предприятия от найма новоприбывших из деревни, не имеющих профсоюзного билета. Профсоюзы и в 1929 г. относи­лись к наплыву крестьян в город без всякого энтузиазма, в част­ности, потому, что согласно первому пятилетнему плану даже к концу пятилетки (1932 г.) предполагалось существование около полумиллиона безработных. Однако в начале 1930 г. биржи труда с трудом могли обеспечить предприятия достаточным количеством рабочих, несмотря на то что на них были зарегистрированы свыше полумиллиона безработных, и всю первую половину года периодически выражалась острая тревога по поводу нехватки ра­бочих рук в развивающихся отраслях промышленности16.

С этого момента и до временного кризиса в 1932 г. спрос на рынке рабочей силы превышал предложение. Крестьяне, поки­дающие деревню, — четыре пятых из них находились в трудоспо­собном возрасте (16 — 59 лет) — без труда находили работу по причине большого спроса на неквалифицированную рабочую силу в промышленности, строительстве, государственной торговле и об-

101

щепите. Большинство из них приезжали в город сами, часто еще не имея ясного представления, являются ли они мигрантами или отходниками, которые рано или поздно вернутся в деревню. Не­которых набирали предприятия; в принципе они должны были за­ключать с колхозами договоры по оргнабору и вербовать рабочих из числа колхозников, но на практике брали любого, кто являлся на сборный пункт. (В донесении 1931 г. из Центрального земле­дельческого района отмечалось, что из 22000 крестьян, набранных в одном районе для работы на шахтах Донбасса, «довольно зна­чительный процент» оказались членами кулацких семей.) В Со­ветском Союзе за этот период удвоилось общее число наемных ра­ботников с ежемесячным окладом, и были созданы 16 — 17 млн новых рабочих мест. По меньшей мере 10 млн новых рабочих со­ставляли крестьяне10.

Невозможно определить точно, скольких отъезжающих крес­тьян «притягивала» промышленность, а скольких «отталкивала» коллективизация. Нет никаких сомнений в том, что с открытием новых рабочих мест в промышленности после «мертвого сезона» в период революции, гражданской войны и нэпа многие уехали бы искать работу в город при любых обстоятельствах. Когда работа в городах была доступна, молодые и бедные крестьяне постоянно отправлялись туда за лучшей долей. Подобный путь описан в вос­поминаниях Н.П.Сапожникова, крестьянина из бедной семьи уральских казаков, ставшего знатным сталеваром в Магнитогор­ске. Сапожников закончил шестой и последний класс местной школы в конце 20-х гг. «...На этом мое образование закончи­лось, — пишет он, — восьмилетка была в городе, ехать туда было не на что. В то время до нашей станицы дошли слухи, что у горы Магнитной будут строить чугуноплавильный завод... Слух о том, что у горы Магнитной величайший в мире завод строиться будет, взбудоражил всех — и старых и малых. Рассказывали, что народу туда едет видимо-невидимо. Собрались и мы: я и двоюрод­ный брат»18.

Конечно, нам не дано знать, имелись ли у Сапожникова дру­гие причины для отъезда, кроме тех, о которых он счел нужным написать в своих воспоминаниях, опубликованных в сборнике, прославляющем советскую индустриализацию. Скорее всего, им, как и многими другими людьми, двигали смешанные мотивы. Мо­лодой крестьянский паренек из семьи, оказавшейся после коллек­тивизации в тяжелом положении, мог покинуть деревню как из-за семейных проблем, так и из-за собственного стремления в город. Точно так же и сын раскулаченного, бежавший из села и нашед­ший пристанище на заводе, мог «сочинить» историю своего отъез­да в сапожниковском духе и поверить в собственное сочинение.

Среди уезжавших в город были крестьяне, сравнительно хоро­шо настроенные по отношению к коллективизации. Как это ни по­кажется парадоксальным, но таково было естественное следствие того факта, что меньшинство сельских жителей, имевших в 20-е гг.

102

городскую, советскую ориентацию, одинаково способны были как поддерживать колхозы, так и приветствовать новые возможности, открывавшиеся в городе. Эту группу «покидающих, любя» состав­ляли отходники, сельские ремесленники (кузнецы, портные, стро­ители), которым проще было стать индустриальными рабочими, молодежь, вовлеченная в орбиту комсомола, которая рассеивалась в самых разных направлениях (учеба, служба в армии, работа на производстве). Многие из бывших красноармейцев, столь зримо присутствовавших на селе в эпоху, предшествовавшую коллективи­зации, тоже исчезли оттуда в начале 30-х гг., по-видимому, перей­дя в городскую промышленность или разраставшийся бюрократи­ческий аппарат.

Беглый портрет крестьянина, не так уж плохо относящегося к колхозу, но собравшегося уезжать, можно найти в воспоминаниях Е.Герасимова о коллективизации в Спасе-на-Песках. Как-то раз в 1930 г., проезжая деревню Макрушино, Герасимов застал любо­пытную сцену: молодой парень-колхозник тащил за рога обоб­ществляемую корову, а бывшая ее владелица держала животное за хвост, крича, что не отдаст. Муж этой женщины стоял, молча наблюдая за событиями: «Его хата с краю, он хоть и записался в колхоз, но вербовщик, приехавший из города, уже завербовал его на ударную стройку пятилетки — в кармане и аванс, и договор. А за бабу свою он не ответчик. Ну что с ней поделаешь? Извест­но — темнота, несознательность, дурость одна деревенская»19.

Среди отъезжающих были и настоящие колхозные энтузиасты. Например, 18-летний Николай Миняев из Московской области пламенно защищал колхоз и ссорился по этому поводу с отцом. В результате подобных ссор в деревне не стало места для них двоих — и сын уехал:

«В 1929 г. мне пришлось вести большую "войну" с отцом, ко­торый не хотел вступать в колхоз... Я ушел от него. Стал жить у своего приятеля, комсомольца Ивана Климова. Вскоре мы с Кли­мовым поехали в Баку, и я поступил на судостроительный завод. Комсомольская организация мобилизовала меня в торговый флот Каспийского бассейна. Там я работал на судне матросом второго класса».

Тем временем Миняев-старший вступил в колхоз. Через не­сколько лет Николай вернулся, женился на деревенской девушке, но в 1935 г. снова стал подумывать об отъезде. Не то чтобы у него убавилось энтузиазма в отношении колхоза — просто и он, и его жена закончили семилетку, а это значило, что им, как и мно­жеству других молодых энтузиастов 30-х гг., нужно было уехать, чтобы продолжить образование. Она собиралась стать актрисой. Он хотел быть инженером20.

Писатель М.Алексеев показывает еще один случай отъезда эн­тузиаста, связанный на этот раз со стремлением сделать карьеру на советской работе. Мишка Зеленов, секретарь и комсомольской,

103

и партийной ячеек в родной деревне писателя Выселки, был в на­чале 30-х гг. «самым большим активистом на деревне», одним из первых организаторов колхозов и нес личную ответственность за снятие колоколов с местной церкви. По версии односельчан, «в самое-то худое время Мишка в город подался, испужался, знать, трудностей».

У Зеленова, конечно, была своя версия происшедшего. «Меня выдвинули», — говорил он. Зеленое получил высокий админи­стративный пост в Саратове, периодически наезжал в свою дерев­ню и предавался воспоминаниям о героической борьбе за коллек­тивизацию и первых днях колхоза21.

В июле 1932 г. многие выступавшие на Третьей украинской партийной конференции сообщали, что из-за голода крестьяне ук­раинских сел бегут в Москву, Ленинград, на Северный Кавказ, в украинские города в поисках пищи и средств к существованию. Социалистический эмигрантский журнал привел одно такое сооб­щение: «На юго-востоке... деревня голодает. Железнодорожные станции Украины, Дона и Северного Кавказа и пр. хлебородней-ших в прошлом районов теперь переполнены толпами голодаю­щих крестьян из ближайших деревень, которые умоляют проезжа­ющих дать "корочку хлеба"...»".

Создался значительный контингент крестьян-беженцев, бро­дивших по стране. В 1933 г. М.И.Калинин получил слезное пись­мо от крестьян, которые в 1932 г. были исключены из колхоза и «сделались бродячими по всему Советскому Союзу». Обойдя Си­бирь, Среднюю Азию, Северный Кавказ и даже Дальний Восток, «многие вернулись на свое родное место и теперь не имеют крова и куска хлеба». Около 40000 крестьян бежали из голодающих районов из-под Саратова и Куйбышева в 1932 — 1933 гг., найдя пристанище в Гавриловском районе Тамбовской области. Им по­везло больше, чем другим: по сообщению от 1937 г., они получи­ли землю и лошадей как единоличники и неплохо зарабатывали на жизнь извозом23.

В Казахстане массовый исход принял особенно драматический характер. В 1932 г. целое племя казахов-кочевников — «не менее 2 млн», по недавно появившимся советским материалам, — свер­нули свои юрты, сели на лошадей и ушли из колхозов, где были поселены. Одни пересекли китайскую границу, другие отогнали свои табуны в Поволжье, третьи не знали, куда податься. «Ог­ромные толпы» казахов заполонили железнодорожные станции и города Казахстана. Караганда, по словам очевидца, «буквально была окружена кольцом откочевщиков»24.

Многие украинские крестьяне подавались на шахты Донбасса. Но некоторым путешествие было не по силам, как, например, деду советского журналиста Юрия Черниченко. Двоюродный брат Черниченко рассказывал:

«Мы в то время жили в Донбассе, в Сталино, в тот год к нам приехало 15 человек родственников. Знаешь, страшно вспомнить

104

то время: опухшие, голодные... Отец спросил у теток, почему ста­рика не привезли. Тетя Варя сказала — очень плохой, не доехал бы... "Но вы-то доехали — и он бы доехал". Стали по возможнос­ти собирать и отправлять посылки. Но дедушка был слаб ходить на почту и поручал получать посылки невестке Степаниде, она по­лучала и кормила свою семью, все остались живы, а дедушки не стало...»25.

Коммунисты тоже бежали из голодающих районов. Около 30000 коммунистов исчезли с Северного Кавказа в разгар голода, а в Казахстане половина всех членов партии покинула свои посты26. В автобиографическом романе М.Алексеева «Драчуны» описывается саратовская деревня после того, как последние заго­товительные отряды покинули ее осенью 1932 г., вывезя послед­ние запасы хлеба по «встречному плану», и пришла зима. Дерев­ня казалась забытой, брошенной всем остальным миром на произ­вол судьбы. Среди тех, кто уехал, был и отец писателя, председа­тель сельсовета, который незадолго до этого развелся с женой. Он получил работу в райцентре и переехал туда с другой женщи­ной27.

Анализ миграции городского населения в Советском Союзе по­казывает превышение прироста над убылью на 2,7 млн чел. в

г. — меньше, чем рекордные 4,1 млн чел. в 1931 г., но выше, чем показатель предыдущего 1930 г. Впрочем, еще за не­ сколько месяцев до введения паспортов и городской прописки в

г. передвижение по железной дороге было запрещено без специального разрешения, власти старались не пускать крестьян в большие города и выгоняли нищих. Сотни тысяч крестьян были арестованы на станциях и отправлены назад в свои деревни28.

Кроме различных возможностей, предоставлявшихся в городе, у крестьянина, решившего покинуть деревню и/или колхоз, был еще один выбор — пойти работать в совхоз в качестве наемного работника. Государственные планы модернизации сельского хо­зяйства предусматривали как создание колхозов, так и широкое развитие государственных хозяйств. Географическое положение совхозов совпадало с положением прежних коммерческих хо­зяйств и плантаций, чьи земли совхозы отчасти унаследовали: они были сконцентрированы в Поволжье, на Северном Кавказе, в За­падной Сибири, на Украине и в Крыму.

С августа 1929 г. по август 1930 г. число лиц, работавших в совхозах, выросло с 663000 чел. до 1100000 чел., а в августе 1931 г. составило более 2 млн чел. Своего максимума оно достиг­ло в августе 1932 г. — почти 2,7 млн чел. Только 44% от этого количества составляли постоянные работники; за следующие 5 лет количество постоянных работников уменьшилось незначительно, а вот общее число работников, включая временных, резко упало. В 1937 г. в совхозах работали только 1,2 млн чел. (66% из них — постоянно). Совершенно очевидно, что крестьяне использовали совхозы как убежище на время голода, так же как бездомные

105

дети использовали детские дома зимой. Когда кризис миновал, многие вернулись в деревню и снова стали работать в колхозе29. В отличие от крестьян, совхозные рабочие получали вожделен­ную социальную категорию «пролетарии» (как батраки в 20-е гг.), но в начале 30-х гг. это их преимущество было одним из очень не­многих — и его главный практический результат, преимуществен­ный доступ к среднему и высшему образованию для детей, в глазах большинства сельчан стоял в лучшем случае на втором месте. Сов­хозы начала 30-х гг. не могли привлечь крестьян из-за плохих ус­ловий быта и низкой оплаты труда. Работать в совхозе, как прави­ло, означало жить в наскоро возведенных временных жилищах самого примитивного типа — бараках и землянках. Типичное сов­хозное жилье начала 30-х гг. не имело ни отопления, ни кухни, ни водопровода, ни ванной. Рабочие скудно питались в общей столо­вой, где часто не хватало самого необходимого, например ложек и мисок. До 1933 г. совхозным рабочим запрещалось держать скот или возделывать приусадебные участки. Крестьянам довоенного периода пойти в совхоз казалось не лучше, а возможно, и хуже, чем в прежние времена пойти батрачить на местного кулака, когда заставляет нужда30.

РЕГУЛИРОВАНИЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ

После революции внутренние паспорта были упразднены. В 20-е гг. правительство предпринимало лишь формальные попытки контролировать или отслеживать перемещения крестьян31; глав­ным образом они регулировались нехваткой рабочих мест и уси­лиями профсоюзов, стремившихся ввести в промышленности практику найма на работу только членов профсоюза. Естественно, когда в 1929 г. поток крестьянских мигрантов стал нарастать, профсоюзы забили тревогу по поводу «крестьянизации» рабочей силы в промышленности, поскольку уровень безработицы тогда все еще оставался высоким, а промышленный рост, предусмотрен­ный первым пятилетним планом, был делом будущего. Партийное руководство тоже забеспокоилось, ибо, как показывали проверки, те, кто покидал деревню и устраивался на производство, были не бедняками, как в прошлые годы, а зажиточными крестьянами и кулаками, не видевшими для себя будущего в занятии сельским хозяйством3^.

Тем не менее, руководство не предпринимало каких-либо се­рьезных мер, чтобы остановить этот поток, а за несколько месяцев соотношение спроса и предложения на рьшке рабочей силы изме­нилось. К лету 1930 г. многие развивающиеся промышленные предприятия стали испытывать острую нехватку рабочих рук, а биржи труда оказались неспособны удовлетворить их требования. Высшее руководство, занимавшееся вопросами труда и занятости,

106

уже обдумывало в панике, какие меры принуждения и поощрения могут заставить крестьян в достаточном количестве уехать из де­ревни и поступить на производство. Как это ни кажется смешно в свете последующего развития событий, но они боялись, что кол­лективизация помешает притоку крестьян в промышленность. Один руководитель мрачно заметил в январе 1930 г.:

«Жизнь в деревне начинает улучшаться, и не будет такой при­тягательной силы идти в город на заработки, которая была до на­стоящего времени. Не будет той колоссальной нужды, которая гнала многих идти в город на заработки»33.

Главной причиной тревоги служило то, что новые коллектив­ные хозяйства энергично отстаивали свое право контролировать перемещения своих членов (как это делала община в пореформен­ную эпоху) и, вдобавок, пытались вычитать из платы колхозни­кам все их заработки, полученные на стороне. Работники, ведав­шие вопросами труда и занятости, сообщали о сильнейшем сопро­тивлении колхозных правлений отходничеству колхозников в 1929 — 1930 гг. Вербовщики с промышленных предприятий стали часто натыкаться на резкий отпор колхозной верхушки («Когда мы указываем, что это неправильно, что срывает строительство, они отвечают, у нас свое строительство») или вынуждены были платить колхозу большие деньги за то, чтобы он дал своим чле­нам разрешение на отъезд34.

Столкновение интересов колхозов, желавших удержать при себе своих членов, и промышленных предприятий, стремившихся завербовать их на работу, было воспроизведено и на уровне высо­кой политики. Первые полтора года после начала коллективиза­ции (в 1930 г.) мощная промышленная бюрократия (возглавляе­мая членом Политбюро Серго Орджоникидзе) настойчиво добива­лась признания приоритета нужд промышленности в решающие годы первой пятилетки, тогда как правительственное учреждение, занимавшееся вопросами коллективизированного сельского хозяй­ства (Колхозцентр, возглавляемый Я.А.Яковлевым), боролось за интересы колхозов35.

Несмотря на сильнейший отток крестьян из деревни в город и на промышленные стройки в последующие два года, промышлен­ность продолжала страдать из-за острой нехватки рабочих рук, потому что не существовало эффективного механизма, который мог бы взаимно регулировать предложение рабочей силы (посту­павшей в основном из областей Центральной России) и спрос на нее (существовавший в первую очередь на новых предприятиях и стройках в отдаленных частях страны). Советские «промышлен­ники» чувствовали, что дефицит рабочей силы ставит первый пя­тилетний план под угрозу срыва.

Партийное руководство, сильно недооценивавшее в тот момент масштабы миграции из села после коллективизации, согласилось с точкой зрения «промышленников». Нет больше смысла рассчиты­вать на самотек рабочей силы из деревни, сказал Сталин на встре-

107

че с руководителями советской промышленности в июне 1931 г. В результате успеха коллективизации, уничтожившей нищету в де­ревне, традиционное «бегство мужика из деревни в город» оста­лось в прошлом36. (Когда в конце года были подсчитаны цифры миграции село — город, оказалось, что превышение количества приезжающих в город над количеством отъезжающих оставалось на своем обычном высоком уровне: 4 млн чел. в год.)

Решение, принятое по итогам июньской встречи, демонстриро­вало победу интересов промышленности над интересами коллекти­визированного сельского хозяйства. Указ правительства об отход­ничестве, изданный 30 июня 1930 г., явился ответом на мольбы промышленных руководителей и со всей определенностью уста­навливал, что колхоз не имеет права препятствовать отъезду своих членов для работы на производстве, а, напротив, должен всячески содействовать ему. Согласно указу колхозу не позволя­лось вычитать из платы колхознику его заработки на производст­ве. Колхозники, бывшие в отходе, имели равные права на долю урожая с теми, кто участвовал в уборочной. Если отходник из колхоза решал остаться рабочим на предприятии, ему не нужно было для этого разрешение колхоза, а колхоз не должен был на­казывать членов его семьи, оставшихся в деревне37.

Закон о паспортизации

Уже через восемнадцать месяцев власти снова пришлось заду­маться, так ли желательна неконтролируемая миграция из села в город. Главной причиной для этого послужили вспыхнувший в ос­новных зернопроизводящих районах Советского Союза голод и последовавшее с наступлением зимы 1932 г. бегство умирающих от голода крестьян в города, вызвавшее кризис. Города, и так уже переполненные мигрантами прошлых лет, оказались не в силах справиться с новым притоком. Карточная система, от которой за­висело выживание городских жителей, грозила полностью рух­нуть. Кроме того, промышленность, хаотично развивавшаяся в последние три года, исчерпала возможности роста, и ее нужда в рабочей силе временно была удовлетворена с лихвой.

Три важных меры, предпринятые зимой 1932 — 1933 гг., долж­ны были оградить города от наплыва голодающих крестьян и предотвратить развал городской системы снабжения и распределе­ния. Во-первых, закон о трудовой дисциплине призван был сокра­тить число пользующихся рабочими карточками и смягчить жи­лищный вопрос. Во-вторых, реорганизация карточной системы предотвращала дублирование карточек и связывала их получение непосредственно с местом работы. Третьей мерой, наиболее важ­ной и имевшей самые длительные последствия, являлось введение внутренних паспортов и городской прописки, направленное на то, чтобы остановить приток крестьян в города и, в то же время,

108

очистить города от нежелательных и нетрудовых элементов. Кроме того, приближалось время весеннего сева, и новый закон должен был ограничить отъезд крестьян из колхозов.

Хлебные карточки были введены в советских городах в

г., а в следующие несколько лет большинство основных про­ дуктов питания и промышленных товаров стали отпускаться по карточкам. Число людей, охваченных централизованной системой распределения хлеба по карточкам, выросло с 26 млн чел. в

г. до 33 млн чел. в 1931 г. и 40 млн чел. — в 1932 г. Это значит, что государству в 1932 г. пришлось кормить на 7 млн ртов больше, нежели в 1931-м, и подобное увеличение количества едо­ ков превосходило даже 4-миллионный прирост городского населе­ ния в том же году38.

Закон о трудовой дисциплине от 15 ноября 1932 г. не просто давал директорам предприятий право, но и вменял в обязанность увольнять любого работника, прогулявшего хотя бы один день без специального на то разрешения. В законе подчеркивалось, что уволенные работники должны быть немедленно выселены с ве­домственной жилплощади и лишены карточек. В качестве допол­нительной меры правительство в начале декабря реорганизовало карточную систему, передав непосредственно в ведение предпри­ятий как выдачу карточек, так и отпуск по ним товаров своим ра­ботникам через систему закрытых распределителей. Администра­ция предприятий стала выдавать новые карточки в начале года, и тут же посыпались сообщения, что из системы распределения уда­лось исключить «десятки тысяч прихлебателей» и «мертвых душ»39.

Новый закон, провозглашающий введение внутренних паспор­тов, был издан 27 декабря 1932 г. Паспорта выдавались «всем гражданам Союза ССР в возрасте от 16 лет, постоянно проживаю­щим в городах, рабочих поселках, работающим на транспорте, в совхозах и на новостройках», — иными словами, всем городским жителям, и наемным работникам, даже совхозным, но не крестья­нам (неважно, будь они колхозниками или единоличниками). Чтобы получить паспорт, граждане должны были быть прописаны в городе по новой, более строгой системе. В новом паспорте указы­вались полное имя владельца, его возраст, национальность, соци­альное положение, постоянное место жительства и место работы.

С введением городской прописки население городов подвер­глось основательной чистке. Лицам, которые не работали на госу­дарство, не учились и вообще «не занимались общественно-полез­ным трудом» (за исключением инвалидов и пенсионеров), отказы­вали в прописке и изгоняли их из города. Особые усилия направ­лялись на то, чтобы избавить рабочие поселки и стройки от «ук­рывающихся кулацких, уголовных и иных антиобщественных эле­ментов». Лицам, не получившим паспортов, предписывалось по­кинуть город в течение 10 дней40.

109

Введение вновь внутренних паспортов, долгое время поносив­шихся как инструмент репрессий при царизме, было шагом не­ожиданным и (для многих коммунистов старшего поколения) не­понятным. Авель Енукидзе, секретарь ЦИК, находившийся, как и многие, в замешательстве, пытался, однако, объяснить, что дан­ная мера не является такой регрессивной и репрессивной, какой кажется. Правительству, говорил он, не оставалось иного выбора, кроме как принять меры, чтобы остановить «это бессмысленное, иногда бесцельное, передвижение огромной массы населения из деревни в город и из города в город» в последние восемнадцать месяцев. Косвенным образом Енукидзе признал некий антикрес­тьянский оттенок этих мер, заявив, что они направлены на защиту городов не только от городских тунеядцев и преступников, но и от «гастролеров из деревни, которым не по душе пришлась кол­лективизация сельского хозяйства»41.

Как указывал японский историк Нобуо Шимотомаи, настро­ение партийного руководства в то время приобрело характер от­четливо антиколхозный, а не только антикулацкий, как прежде. Нападки на крестьянство — иногда под маской нападок на кула­ков, иногда открыто — занимали центральное место в коммента­риях по поводу новых законов. В редакционной статье одной га­зеты, комментирующей закон о прогулах, цитировалось изречение Ленина о том, что работник-крестьянин стремится дать советскому государству «работы поменьше и похуже и содрать с "него" денег побольше» 42.

Месяц спустя «Правда» в своей передовице, посвященной за­кону о паспортизации, пошла еще дальше. Неохотно признавая, что среди вновь набранных рабочих есть люди, достойные восхи­щения, особенно «рабочая молодежь и колхозники», она напира­ла на то, что новостройки заполонили «сотни классово-чуждых пролетариату и деклассированных людей, которым чудятся воз­можности легкой наживы, которые пытаются разложить, ослабить железную дисциплину социалистического труда». В представле­нии «Правды» прибытие новых рабочих-крестьян превратилось в злонамеренное вторжение кулаков, решивших «прожить привы­чно, т.е. паразитически, не трудясь». «Разоблачаемые в "родных" селах и районах передовыми колхозниками, партийцами и комсо­мольцами, сотни и тысячи кулаков и их приспешников... устрем­ляются, проникают в жизненные центры нашей страны — в горо­да, на новостройки, в рабочие поселки»43.

Все это, несомненно, отражало растущие параноидальные страхи высшего руководства, непосредственно связанные с голо­дом и его замалчиванием. В одной примечательной секретной те­леграмме по поводу бегства крестьян, разосланной партийным ор­ганизациям приблизительно в то же время, Сталин и Молотов за­являли, что бегство крестьян в города определенно не является результатом голода. Массовый исход крестьян с Украины, ут­верждали они, организовали «враги Советской власти — эсеры и

НО

агенты Польши», которые хотят вести в России антисоветскую пропаганду и подстрекать против советской власти крестьян в районах, не затронутых голодом44.

Газетные комментарии подчеркивали связь закона о паспорти­зации с законом о прогулах, принятым в ноябре 1932 г., который обязывал промышленные предприятия увольнять прогульщиков, лишать их карточек и выселять из ведомственного жилья45. После того как закон о прогулах ударил по «псевдорабочим, дезоргани­зующим труддисциплину и разваливающим производство», «пос­ледующим шагом» было «вытряхнуть этот социальный мусор из переуплотненных городов, разгрузить наши индустриальные цент­ры от людей, не несущих никакого общественно-полезного труда». Удаление «отбросов», заявляли газеты, позволит «сохра­нить жилищный фонд советских индустриальных центров для размещения тех кадров рабочих и специалистов, в которых страна действительно нуждается». Оно даст возможность избавиться от кулаков, воров, спекулянтов и мошенников и справиться с про­блемами, вызванными наплывом раскулаченных, часть которых стала спекулировать карточками. «Очистить, разгрузить наши го­рода, новостройки, рабочие поселки от этих паразитических эле­ментов — важнейшая задача», — утверждала «Правда», настоль­ко важная «политическая задача», что решать ее призвано ОГПУ46.

Паспортизация началась в Москве 5 января 1933 г., и первы­ми паспорта получили рабочие девяноста ведущих предприятий. Лица, не получившие паспортов, должны были покинуть город, и им запрещалось селиться в любом другом городе, где введена пас­портная система47.

«Нью-Йорк тайме» сообщала в январе, что «уже понемногу начался отъезд людей из Москвы» в связи с близящейся паспор­тизацией. По словам газеты, «недавняя проверка, проведенная на Московском электрическом заводе, одном из крупнейших заводов города, показала, что из 5000 (примерно) его работников 800 че­ловек не получили паспортов, так как были отнесены к категори­ям бывших белогвардейцев, кулаков, лишенцев и уголовных пре­ступников». Несколько недель спустя та же газета поместила на своих страницах репортаж из Финляндии о «поголовном выселе­нии» из Ленинграда лиц, не получивших паспортов: «Огромные толпы народа бродят по дорогам вокруг города в поисках пищи и крова... Некоторых из выселенных отвезли по железной дороге в сельскую местность минимум за 60 миль от Ленинграда»48.

По словам, очевидно, хорошо информированного корреспон­дента «Социалистического вестника», первоначально планирова­лось выселить из одной только Москвы полмиллиона человек, но «несчастные, обреченные на разорение, привели в движение такие силы, что число выселяемых сейчас уменьшено: из Москвы, на­пример, выселят лишь 300 тыс. (!), а всего из крупных городов предполагают выселить 800 тысяч. Выселяемые обречены прямо

111

на голод и бездомность, т.к. у них отбирают продовольственные карточки и им не позволяют взять с собою свою мебель и даже размер разрешенного к вывозу платья ограничен». Помимо тех, кому было отказано в прописке и предписано выехать из города, многие люди из группы риска (бывшие кулаки, нэпманы и про­чие, лишенные права голоса), по всей видимости, покинули его добровольно, как только была объявлена паспортизация4^.

Весна 1933 г. ознаменовалась ревностными усилиями по выяв­лению и удалению из промышленности «классовых врагов», а также сокращению штатов работников, которых нужно было оп­лачивать и обеспечивать карточками. В Баку, где нашли работу многие раскулаченные, «напряженная борьба на заводах за чисто­ту рабочих рядов» началась вместе с паспортизацией и продолжа­лась всю первую половину 1933 г. Было арестовано множество «кулаков», и в отчетах намекалось на забастовки и «умышленную дезорганизацию производства»5*).

В то же время правительство приняло меры, чтобы не дать го­лодающим крестьянам покидать свои села. Препятствуя бегству голодающих с Украины в РСФСР, в большей части которой го­лода не было, советский нарком путей сообщения А.А.Андреев издал приказ, воспрещающий продажу железнодорожных билетов в сельской местности на Украине без предъявления командиро­вочных удостоверений от местных властей; наряды ОГПУ прове­ряли все поезда на границе, вылавливая безбилетников. В других регионах страны тоже использовались кордоны и заградительные отряды, чтобы помешать передвижениям крестьян. Согласно не­давней советской публикации, весной 1933 г. были пойманы и во­дворены назад в свои села 220000 крестьянских беженцев51.

Кроме того, правительство спешно приняло 17 марта 1933 г. новый закон об отходничестве, налагавший на этот вид деятель­ности гораздо большие ограничения. По новому закону отходники должны были получать разрешение колхоза на отъезд; каждый, кто уезжал или оставался вдали от колхоза без такого разреше­ния, исключался из колхоза и не мог рассчитывать на уже зара­ботанную выплату по трудодням. В особенности «всех летунов колхозников, которые к севу самовольно уходят из колхоза, а потом к уборке и молотьбе возвращаются», новый закон предуп­реждал о том, что они не будут участвовать в ежегодном распре­делении хлеба после уборки урожая5^.

ЖИЗНЬ ПРИ ПАСПОРТНОЙ СИСТЕМЕ

Ограничения передвижения крестьян, введенные в ответ на зимний кризис 1932 — 1933 гг., надолго пережили сам кризис. Внутренняя паспортная система действовала на протяжении всей советской эпохи, а крестьяне получили право на автоматическое

112

получение паспорта не раньше 70-х гг. Точно так же осталось в силе требование, чтобы колхозники получали разрешение колхоза на отход; практически закон 1933 г. об отходничестве в целом так и не был отменен, несмотря на то что целый ряд позднейших ука­зов и политических заявлений противоречили его статьям об ис­ключении из колхоза53. Эти ограничения раздражали крестьян. Во время всесоюзного обсуждения новой Конституции в 1936 г. многие из них писали, что колхозники должны иметь право рабо­тать там, где хотят, а колхоз не должен отказывать им в разреше­нии на отъезд для работы за его пределами54.

На практике, однако, ограничения передвижения крестьян вовсе не были так строги, как в теории. Исключение составлял лишь 1933 г., первый год существования паспортной системы, когда были предприняты действительно серьезные и довольно ус­пешные усилия, чтобы сократить отходничество и крестьянскую миграцию в город. Начиная с 1934 г., несмотря на формальные ограничения, вызывавшие раздражение и недовольство колхозни­ков и заставлявшие их чувствовать себя гражданами второго сорта, для трудоспособных колхозников уехать на время или на­всегда не являлось особой проблемой, а в иные годы, когда в про­мышленности не хватало рабочих рук, правительство активно по­ощряло их к этому.

После кризиса 1933 г. наблюдался постепенный рост город­ской экономики в течение 30-х гг., количество наемных работни­ков увеличилось с 24 млн чел. в 1932 г. до 34 млн чел. в 1940 г. Это увеличение было не таким резким, как в годы первой пяти­летки, когда число занятых на предприятиях удвоилось почти за четыре года, однако достаточным, чтобы требовать постоянного притока рабочей силы из деревни. По расчетам советских ученых, за период 1935 — 1940 гг. около 7 млн крестьян стали наемными рабочими. Большинство из них были колхозниками, уезжающими на работу в города. Городское население возросло с 40 млн чел. в 1933 г. до 56 млн чел. в 1939 г., что показывает соотносимые мас­штабы миграции из села в город55.

Это ни в коей мере не противоречило намерениям власти. Главным ее приоритетом большую часть периода 30-х гг. оставал­ся промышленный рост, а промышленность могла развиваться, только постоянно вербуя новых рабочих из крестьян. Вряд ли колхозы были заинтересованы в том, чтобы отдавать своих луч­ших работников, но, как дал понять Сталин в 1931 г., там, где интересы промышленности и колхозов вступали в конфликт, по­беждать должна была промышленность. И действительно, в конце 30-х гг., когда увеличившийся призыв в армию, казалось, исчер­пал ресурсы рабочей силы в колхозах, Сталин, тем не менее, при­звал колхозы выполнить свой долг перед промышленностью и да­вать ей по меньшей мере полтора миллиона молодых колхозников в год. В результате активисты-общественники Щербинского райо-

113

на на Кубани вызвали другие районы на соревнование — чьи кол­хозы обеспечат больше работников для производства5**.

Существовали разные способы перемещения. Для молодых колхозников основными путями служили продолжение образова­ния и призыв в армию. Для остальных отход — временный отъезд на заработки за пределы колхоза — часто бывал первым шагом к отъезду навсегда. Масштабы отходничества из колхозов достигли примерно 4 млн чел. в год во второй половине 30-х гг., приблизительно на таком же уровне было отходничество в конце 20-х — до сильного оттока сельского населения в годы первой пя­тилетки57. Каждый год многие отходники возвращались в колхоз, но кое-кто и не возвращался. Порой это было следствием осознан­ного решения влиться в ряды городского рабочего класса, и на такое решение указывало, например, то, что человек перевозил из деревни в город жену и детей. Но зачастую осознанное решение не принималось: просто отходник все реже и реже наведывался в деревню (к своей жене и родным), пока, наконец, не переставал приезжать совсем.

Уехать из колхоза на заработки вне сферы сельского хозяйст­ва можно было двумя способами. Первый способ представлял собой традиционный индивидуальный отход: отдельные крестьяне уезжали по собственной инициативе и искали работу самостоя­тельно. Многие, ушедшие работать на производство, и все, рабо­тавшие в других сферах деятельности, выбрали путь индивиду­ального отходничества. Второй способ назывался «организован­ный набор рабочей силы» (оргнабор): колхоз подписывал с про­мышленным предприятием договор, обязуясь послать на данное предприятие определенное количество работников на конкретный период времени; предприятие обещало обеспечить транспорт, жилье и пр. На практике метод оргнабора применялся в первую очередь для вербовки крестьян из Центральной России на работу в отдаленные местности (на лесоповал, шахты, стройки, новые предприятия Сибири и Урала и т.д.). Хотя статистика по этому вопросу скудна и крайне запутана, представляется, что в конце 30-х гг. примерно половина покидавших деревню уезжала по орг-набору, а другая половина шла в индивидуальный отход58.

Несмотря на свое название, оргнабор вовсе не являлся вы­сокоорганизованным и умело планируемым методом вербовки ра­бочей силы. После упразднения в 1933 г. Наркомата труда не существовало никакого центрального правительственного органа, ответственного за набор и распределение рабочей силы. Хотя в конце 30-х гг. и предпринимались попытки рационализировать практику вербовки рабочих для производства59, рациональное планирование так и не стало ее отличительным признаком. Спе­циалист по экономической географии описывает функционирова­ние системы оргнабора в 30-е гг. следующим образом:

«В этом деле редко, а то и никогда не осуществлялось центра­лизованное планирование или руководство, и вместо целенаправ-

114

ленного перемещения избытка сельского населения в местности с дефицитом рабочей силы в промышленности реальный процесс набора протекал в крайне анархических формах. Отдельные пред­приятия посылали вербовщиков, обещавших набрать массу потен­циальных рабочих в селах, и без того страдающих от острой не­хватки рабочих рук. Завербованным порой приходилось отправ­ляться на огромные расстояния — встречаясь по пути с другими завербованными, движущимися в обратном направлении. Завербо­ванные были неопытными сельчанами и не отвечали требованиям квалифицированного труда. Во время вербовки много денег рас­ходовалось на выплату авансов крестьянам, уже набравшим аван­сы от других вербовщиков...»60.

Промышленные предприятия в густонаселенной Европейской России и на большей части Украины обычно без труда находили рабочих и без специальной процедуры оргнабора. На практике они даже предпочитали обходиться без оргнабора, потому что иначе им пришлось бы подписывать договор, гарантирующий ра­ботникам жилье, которого ни одно предприятие в 30-е гг. не имело в достаточном количестве. Например, завод «Калинин» в 1937 г. сообщал, что хотя он и нанял в этом году более тысячи рабочих, но не подписывал никаких договоров оргнабора — и не мог бы этого сделать, поскольку у него нет жилья для новых ра­ботников. На липецкой фабрике, в том же году нанявшей по орг-набору меньше 10% своих новых работников, найм рабочих «у проходной» казался гораздо более легким выходом, хотя на это смотрели косо и заводская администрация вынуждена была оправ­дываться за свои действия в ежегодных отчетах61.

Полезным находили оргнабор предприятия, расположенные вдалеке от ресурсов крестьянской рабочей силы: большие новые промышленные объекты на Урале, в Сибири и на Дальнем Восто­ке, лесозаготовки, шахты в отдаленных частях страны и т.п. Шахты и металлургические заводы Донбасса практиковали оргна­бор в деревне точно так же, как вербовали рабочих в Централь­ной России до революции. Вся процедура была на самом деле очень схожа с процедурой вербовки капиталистическими предпри­ятиями при царизме. Вербовщики раздавали взятки, обещали зо­лотые горы и рассказывали заманчивые истории о чудесной жизни на шахтах и заводах, как делали их предшественники в царское время, а колхоз в данном случае играл роль прежней сельской общины62.

В принципе советский вербовщик, проводящий оргнабор, дол­жен был приехать в колхоз, обсудить с председателем и правле­нием возможность отправки группы работников на свое предпри­ятие, рассказать колхозникам об условиях труда и затем соста­вить договор, взаимовыгодный и для колхоза, и для предприятия. Если это был вербовщик с шахты, он мог предложить колхозу уголь, разные технические услуги и дефицитные товары вроде гвоздей, стекла и труб.

115

На деле процесс вербовки протекал несколько иначе. Чтобы приступить к делу, вербовщик, по-видимому, давал взятку и пред­седателю колхоза, и председателю сельсовета. Он редко давал себе труд подумать, какой набор промышленных товаров и услуг может быть полезен данному колхозу, а просто предлагал деньги. В документах центральной Угольной администрации подобные выплаты деликатно именовались «соцпомощью», и в 1937 г. обыч­ная ставка была — около 10 руб. за каждого завербованного кол­хозника. Впрочем, вербовщики жаловались, что такая ставка слишком низка, чтобы привлечь колхозные правления, особенно если колхозники должны будут оставаться на шахтах во время уборочной63.

Угольная промышленность в 1937 г. завербовала 5145 крес­тьян, причем свыше 4000 из них — в колхозах, но вряд ли хоть в одном случае вербовки составлялся формальный договор. Вер­бовщики объясняли это тем, что, несмотря на все их усилия, кол­хозные правления «обычно отказываются заключать договоры... накладывающие на них какого-либо рода обязательства»64.

При некоторых обстоятельствах оргнабор мог быть делом более тягостным и принудительным, чем в описанных выше слу­чаях. Так бывало, когда местные власти мобилизовали крестьян на краткосрочные тяжелые работы на лесозаготовках или каком-нибудь срочном строительстве. На лесозаготовки крестьяне моби­лизовались со своими лошадьми, как когда-то при гужевой повин­ности (разница была в том, что теперь крестьянам платили). На колхозы это ложилось тяжелым бременем, вызывавшим сильное возмущение. Кроме того, состав рабочей силы на большинстве таких объектов отличался своеобразием. Северная лесная про­мышленность почти не имела постоянных работников и в этом от­ношении зависела в равной степени от Гулага и колхозов. Напри­мер, в 1937 г. в коллективе Усть-Ваенгской механизированной лесопилки трудились 115 местных жителей, 200 заключенных из колоний и 103 крестьянина, мобилизованных из Куйбышевской области. Из 13000 сплавщиков, работавших летом 1939 г. в Ар­хангельском крае, меньше четверти составляли постоянные работ­ники, половину — крестьяне-оргнаборщики, остальные были за­ключенными65.

Молодым покинуть колхоз было сравнительно легко. Во-пер­вых, молодые мужчины, призванные на службу в армию, по окон­чании срока службы получали паспорт, и многие предпочитали не возвращаться в колхоз. В сталинскую эпоху, да и в течение двух десятилетий, прошедших после смерти Сталина до реформы пас­портов в начале 70-х гг., это публично не признавалось, но на по­добные факты часто ссылались крестьяне в своих жалобах в орга­ны власти. К примеру, в одном письме Сталину и Калинину из Восточной Сибири приводилось такое «лучшее доказательство» бедственного положения коллективизированной деревни: «...крас­ноармейцы, отслужившие срок службы в РККА, очень редко при-

116

виваются к колхозу, а большинство разузнают, чем в колхозе пах­нет, и сматываются на производство в город»66.

Во-вторых, дорогу из колхоза открывало образование. Это ка­салось не только сравнительно небольшого числа колхозников, способных поступить в институты и техникумы, автоматически по окончании получавших паспорта и по большому счету никогда не возвращавшихся в колхоз67. В какой-то степени это касалось всех молодых колхозников, желавших продолжить образование после окончания местной сельской школы (в начале 30-х гг., как прави­ло, четырехлетки; к концу десятилетия — семилетки). Если моло­дой колхозник или колхозница уезжали в город, чтобы закончить семь классов, шансы на то, что он или она вернутся жить в кол­хоз, значительно уменьшались.

Даже шестинедельные курсы колхозных бухгалтеров, водите­лей грузовиков или трактористов в райцентре могли дать предпри­имчивому молодому крестьянину билет в большой мир. В 30-е гг. таких курсов была масса, и выбор кандидатов для обучения на них являлся одной из важнейших прерогатив колхозного правления. (Были и курсы для председателей колхозов, и сообщения о предсе­дателях, уезжавших на такие курсы и больше не возвращавшихся.) Счетоводство и бухгалтерия явно представляли собой специальнос­ти, которые могли найти применение и вне колхоза. Впрочем, на практике колхозные механизаторы — колхозники, обученные во­дить грузовик или трактор, производить простейший ремонт меха­низмов или работать на токарном станке, по-видимому, пользова­лись даже большим спросом. В результате текучесть кадров среди колхозных механизаторов была невероятно высокой: едва обучив­шись, они находили работу с ежемесячным окладом на МТС, в сов­хозе или на заводе и исчезали из колхоза.

На это исчезновение трактористов обратил особое внимание на встрече с колхозными активистами в 1933 г. нарком земледелия Я.А.Яковлев:

«ЯКОВЛЕВ: У нас много трактористов-летунов — сегодня он здесь, а завтра где там — этого никто не знает. Мы проверяли в ряде МТС, где же их трактористы?.. Процентов 30—40 насчита­ют. А остальные где? А эти остальные делают так: месяц поучил­ся, удостоверение получил — "Я тракторист" — и сбежал из села. А вы, ударники, прощаете им. Верно? Сколько у вас тракторис­тов сменилось за последние годы? Половина? (Голоса: Больше!) Больше, безусловно! Во многих МТС на тракториста учатся сей­час столько же людей, сколько работало в прошлом году. Это значит, что многие МТС превращали в проходной двор: тракто­рист в одну дверь вошел, в другую вышел...»68.

Разумеется, молодым колхозным механизатором, уходившим работать в город, паспорта автоматически не выдавались, так же как и другим отходникам, решившим не возвращаться в село. Но совершенно очевидно, что если у колхозника была постоянная ра-

117

бота в городе, то легализация его статуса как городского жителя не стоила особого труда — и ни в коем случае не представляла такой чудовищной проблемы, как, например, в настоящее время получение вида на жительство для нелегальных иммигрантов в Соединенных Штатах.

Как дети, так и родители в деревне прекрасно понимали, что образование и профессиональное обучение открывают дорогу в го­родскую жизнь. Несомненно, именно по этой причине крестьяне в 30-е гг., как оказалось, придавали большое значение образова­нию. Когда в 1936 г. их попросили присылать свои замечания к проекту новой Конституции, они особенно подчеркивали важность права на образование и доступа в среднюю и высшую школу для крестьянской молодежи, несмотря на то что дети, получившие об­разование, как с грустью признавали некоторые, были потеряны для села и родителям не приходилось ожидать от них поддержки в старости69.

Часто крестьяне жаловались на то, что колхозные правления не отпускали колхозников на курсы бухгалтеров, водителей, трак­тористов и т.п.; или посылали их на курсы, но отказывались оп­лачивать учебу; или не разрешали окончившему курсы работать за пределами колхоза, который нуждался в работниках данной специальности70. Были и не менее пламенные жалобы на правле­ния, не разрешавшие уезжать колхозникам, которые хотели уйти работать на производство. Колхоз не должен отказывать в таких разрешениях, заявляли в своих письмах крестьяне, надо, чтобы «...каждый трудящийся мог работать, где ему нравится... Многие колхозники имеют желание работать на заводах и могут дать хо­рошие показатели в своей работе и улучшить свою жизнь»71.

То, что молодые имели возможность уехать из села и действи­тельно уезжали толпами, вызывало у старшего поколения смешан­ные чувства. С одной стороны, здесь была тревога о будущем (кто будет заботиться о родителях в старости, если дети уедут?) и даже обида. С другой стороны, достижения молодого поколения могли стать для старших источником гордости. Понятно, что пуб­лицисты 30-х гг. всячески старались подчеркнуть именно этот вто­рой момент. Популярным журналистским приемом было застав­лять крестьян какого-либо села (колхоза) перечислять имена своих детей или односельчан, уехавших учиться и получивших хорошо оплачиваемые городские профессии. Вот один пример:

«Три старика из села Новорусаново, Жердевского района — Тучин, Короткое и Коротин — заинтересовались вопросом, кто из их односельчан учится в средних и высших учебных заведениях и кто стал специалистом. Они подсчитали... что 75 являются сту­дентами вузов, а 439 чел. занимаются в начальных и неполных средних школах. Сын колхозника Авдеева стал летчиком, сын Михалова учится в дорожном техникуме, дочь Шашина стала учительницей и т.д. В дореволюционное время из этого села обу-

118

чалось только 40 чел.; да и те в большинстве из кулацких и по­повских семей»72.

В соседнем районе такие же подсчеты были сделаны в селе Налжи, оказавшемся родиной более сорока бывших колхозников и сельчан — все моложе 33 лет, — которые пополнили ряды новой интеллигенции, в том числе 9 учителей, 2 агрономов, 3 лет­чиков, 3 бухгалтеров и 7 офицеров Красной Армии73.

Трудно сказать, испытывали ли крестьяне на самом деле тако­го рода гордость за своих уехавших детей или журналисты не­сколько присочинили. В любом случае крестьяне, несомненно, осознавали, что сельская жизнь обесценилась в глазах младшего поколения — и, таким образом, в их собственных глазах тоже. Крестьянские письма Сталину и Калинину в 1937 г. несут на себе отчетливый отпечаток упадка духа, и их авторы скрепя сердце со­глашаются с мнением молодых, что в городе жизнь лучше. Один крестьянин из Восточной Сибири с ностальгией вспоминает доб­рые старые дни нэпа, «когда люди интересовались жить и рабо­тать в крестьянстве» и в селах царило экономическое оживление и ключом била жизнь. Теперь же, продолжает он, все изменилось:

«С 1930 г. с коллективизацией все богатство провалилось, как сквозь землю... Люди работают словно принудительно, большин­ство уходят из колхозов в город, совершенно не интересуются жить в колхозе... Уходят люди в город на производство — дес­кать, там порядки лучше»74.

В том же духе писал Калинину другой крестьянин из Киров­ской области:

«Я читаю... о достижениях колхозов, но все это поверхност­но... Положение свидетельствует фактом, а именно текущностью колхозников из колхозов. И в настоящее время в колхозах оста­лось, если считать старое население, которое было до колхозов, только осталось 50%.

Но чем объяснить текущность колхозников из колхозов, я думаю, тем, что колхозы и колхозники обижены правительством. А именно то, что сравнить рабочих на фабриках, то они гораздо живут лучше колхозников, но если доказать этот факт — есть колхозники, которые уехали из колхозов уже года 2 и пристро­ились на предприятиях, пишут, что в настоящее время жить на заводе и фабриках стало лучше, чем в колхозах. Там каждый день известно, сколько он заработает, пишут, можно зарабатывать от 15 руб. и больше и на заводе все можно купить, и мануфакту­ру и другие товары можно купить сколько угодно, и пишут, что я живу здесь гораздо лучше, чем в колхозе.

Но попробуй купить колхозник в своей местности — так что мануфактуры здесь не купишь, и колхозники ходят плохо оде­тые... Сейчас у нас существует живая очередь, в которую колхоз­ники не поспевают, да им из деревни ходить некогда...»75.

119

4. Коллективизированное село

В 1930 г. «колхоз» был пустым словом, формой, которая еще должна была наполниться содержанием. Советская власть призы­вала к коллективизации, не указывая точно, что это должно озна­чать на деле. Основной тип коллективного хозяйства, существо­вавший в 20-е гг., — небольшая коммуна на земле, не принадле­жащей селу, — явно не мог служить образцом. Пока не закончи­лась первоначальная массовая кампания коллективизации, не су­ществовало никаких руководящих установок относительно струк­туры коллективного хозяйства: Примерный устав сельскохозяйст­венной артели, узаконенный 1 марта 1930 г., был опубликован в том же номере «Правды», что и статья Сталина «Головокружение от успехов». Таким образом, этот устав не мог служить руковод­ством для коллективизаторов, а являлся, скорее, обобщением не­давнего опыта, полученного советской властью.

Ответы на вопрос «Что такое колхоз?» появлялись постепен­но, со временем. Некоторые из ответов давались в официальных декларациях или правительственных постановлениях. Например, вопрос о праве колхозника держать корову был разрешен статьей «Головокружение от успехов», а о праве вести торговлю — май­ским указом 1932 г. Другие ответы порождались практикой реаль­ной жизни, но никогда не объявлялись официально и не форму­лировались как определенная политика (например, доминирую­щая роль колхозного председателя или статус двора как основной хозяйственной единицы в колхозе). Некоторые решения, вроде пересмотра вопроса о приусадебных участках в 1935 г., появля­лись в ходе открытых переговоров властей с представителями крестьянства.

В основе всех этих столь различных процессов лежал своего рода диалог между правительством и крестьянами. В процессе взаимодействия крестьян и государства неизменно существовали определенные постоянные моменты. Государство хотело получать больше зерна; крестьяне хотели отдавать как можно меньше. Го­сударство обычно хотело довести обобществление собственности (особенно земли, тягловой силы) до максимума; крестьяне жела­ли свести его к минимуму. Государство стремилось расширить сферу своего контроля, к примеру, давая подробные посевные планы и инструкции по основным сельскохозяйственным процес­сам, тогда как крестьяне старались как можно больше ограничить вмешательство государства.

Конечно, «государство» в действительности представляло собой не монолит, а сплетение взаимосвязанных, но различных интересов. Интересы центрального руководства партии и прави-

120

тельства (предположим, ради удобства изложения, что оно было монолитно) не были тождественны интересам районной админи­страции. Интересы районной администрации не совпадали с инте­ресами уполномоченных по заготовкам, присылавшихся из цент­ра, или государственных промышленных предприятий, желавших нанять на работу колхозников, не говоря уже о политотделах МТС. А еще необходимо принять в расчет конфликты по поводу полномочий и субординации, вспыхивавшие между 25-тысячника-ми и работниками районных и сельских советов в начале 30-х гг. или между районом и политотделами МТС в 1933 — 1934 гг.

Крестьянство тоже нельзя было рассматривать как сплоченную массу. Существовали сильные региональные различия: на юге, на­пример, вопросы торговли (и, следовательно, размеров приусадеб­ных участков, политики в отношении фруктовых садов и т.д.) приобретали первостепенную важность, так же как и в колхозах, поставляющих свою продукцию в соседние крупные города; в менее плодородных областях Центрального промышленного райо­на, как правило, больше внимания уделялось правилам, регулиру­ющим отходничество и занятия несельскохозяйственным трудом. Были различия, связанные с возрастом и полом. Постепенно по­являлись и такие, которые зависели от положения в колхозе: у председателя были одни интересы (отчасти интересы колхоза в противостоянии району, отчасти свои личные), у трактористов другие, у полевых работников — третьи. Интересы «колхоза» (здесь имеется в виду не только колхоз как организация, но и сельская община) и отдельных колхозников зачастую расходи­лись, как, например, в вопросе об отходничестве и людских ре­сурсах колхоза.

В этой главе рассматриваются три важных аспекта процесса колхозного строительства первой половины 30-х гг. Первый из них касается территории и размеров колхоза и тесно связан с ключевым вопросом об отношении нового колхоза к старому селу и общине. Второй аспект — членство в колхозе, в частности, права и обязанности колхозников и пределы дисциплинарной власти колхоза. Последняя рассматриваемая тема — это обсужде­ние принципов организации колхоза на Втором съезде колхозни­ков-ударников в 1935 г. и новый вариант Устава сельскохозяйст­венной артели, принятый съездом.

ЗЕМЛЯ

Летом 1929 г. советская власть избрала новую стратегию кол­лективизации, пытаясь записывать в колхоз не отдельные крес­тьянские дворы, а целые села и земельные общества1. Именно по такому принципу проводилась коллективизация в бурные первые месяцы 1930 г. В общих чертах этот принцип колхозного стро-

121

ительства сохранился на протяжении всего десятилетия. Когда летом 1930 г. община в России была упразднена, колхоз стал de facto ее преемником2. Иными словами, колхоз 30-х гг. представ­лял собой коллективизированное село.

Правда, коммунистам нелегко было с этим согласиться. С их точки зрения, «село» означало мелкую, технологически отсталую, традиционную крестьянскую организацию, тогда как «колхоз» по определению принадлежал к совершенно иному миру крупного, механизированного, социалистического сельскохозяйственного производства. Советские комментаторы, как в то время, так и позднее, проделали поразительную работу, всячески затемняя во­прос о базовой единице коллективизации. Село было косвенным образом признано естественной основой советского колхоза не раньше 1935 г.3.

В пылу первоначального натиска коллективизации коммунис­ты не просто носились с идеей колхоза, который был бы крупнее села, — они пытались создать такой колхоз на практике. Вот что вызвало недолгий период гигантомании в первые годы коллекти­визации в Советском Союзе. Гигантомания родилась из той же странной смеси модернизаторских устремлений, насильственных методов и утопических фантазий, какая была характерна для про­летарской Культурной Революции и нашла столь драматическое выражение в разгроме коллективизаторами сельских церквей. Коллективизаторы-коммунисты видели свою цель в социалисти­ческой модернизации сельского хозяйства. Это означало переход от экономически нерационального, мелкого, традиционного земле­делия к современному, экономически рациональному, крупному, неразрывно связанному с механизацией. Считая понятие «тради­ция» синонимом отсталости, нерациональности и предрассудка, советские коммунисты не прислушивались к здравым доводам рассудка, говорившим, что строить новое легче на базе существу­ющих структур.

Задним числом именно термином «гигантомания» можно обо­значить пристрастие коммунистических руководителей и коллек-тивизаторов в 1929 и 1930 гг. к нереально огромным коллектив­ным хозяйствам. В те годы районные и областные власти, сорев­нуясь друг с другом, создавали колхозы-гиганты, занимавшие (на бумаге) десятки тысяч гектаров — иногда целые районы — и включавшие в себя дюжины и даже сотни сел и поселков4. Из­любленной формой коллективного хозяйства была коммуна, пред­полагавшая максимальное обобществление собственности. Предав­шись утопическим фантазиям и бездумному теоретизированию, местные власти кое-где планировали создание коммун, охватыва­ющих целые районы с сотнями деревень. К примеру, один руко­водитель сельского хозяйства из Москвы, посетивший некий район на Урале, докладывал в марте 1930 г.:

122

«По заданию Рик'а 12 агрономов в течение 20 дней безвыход­но и без выездов на места составляют оперативно-производствен­ный план несуществующей районной коммуны...»5.

Такой же гигант был создан, если верить бюрократическим от­четам, в Великих Луках, в Западной области. Затем, когда сочи­нители планов увидели, что громоздкое сооружение не способно функционировать, они решили разделить колхозную площадь на 32 квадрата, в среднем по 2500 га каждый. На каждый квадрат должен был приходиться один колхоз; квадраты определялись по карте без всякого учета реально существующих деревень, посел­ков, рек, холмов, болот и прочих демографических и топографи­ческих особенностей местности6.

Не только из-за утопических фантазий местные власти не же­лали видеть в селе базовую единицу коллективизации. В донесе­нии из Западной области в начале 1930 г. отмечалось, что там, где с одобрения властей создавались колхозы на основе села, они, как правило, выбирали из своих членов компетентное правление и бы­стро ориентировались на выполнение новых задач. Однако такое положение часто не устраивало районное руководство, говорилось в донесении, поскольку колхозы приобретали слишком большую самостоятельность. Коммунисты с подозрением относились к ре­ально избранным правлениям колхозов-сел, несомненно опасаясь, что там придет к власти прежняя верхушка общины и поведет хо­зяйство по традиционной колее. Преимущество колхозов-гигантов, с точки зрения коммунистов, заключалось в том, что их правле­ния никак не могли в сколько-нибудь полном значении этого слова выбрать крестьяне. В колхозе-гиганте можно было подо­брать в формально избранное правление свои кадры, разделить площадь колхоза на участки и поставить на каждом участке члена правления («как в старое время управляющих», — с иронией го­ворилось в донесении)7.

В 1932 — 1933 гг. «квадратную теорию» коллективизации осу­дили как нереалистичную, и критики, говоря о наиболее фантас­тических амбициях местных коллективизаторов, начали использо­вать уничижительный термин «гигантомания». Из огромного числа колхозов, с гордостью взявших себе название «Гигант» в первые годы коллективизации, лишь немногие остались гигантами в действительности. Так, например, колхоз «Гигант» в Сердоб-ском районе Саратовской области в 1934 — 1935 гг. включал в себя меньше 150 дворов — типичная величина села в Среднем Повол­жье8.

На Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. слово «село» в проекте нового Устава сельскохозяйственной артели было заменено на «селение» по предложению делегатов, стремив­шихся не оставить местным властям лазейки, чтобы игнорировать село как основную единицу (в Уставе 1930 г. использовалось мно­жественное число — «селения» )9.

123

Отвод земель единоличникам

В вопросе о земле ситуация на селе в первой половине 30-х гг. была чрезвычайно запутана из-за того, что не все крестьянские дворы состояли в колхозе. Село разделилось на колхозников и единоличников, однако процентное соотношение этих двух групп постоянно изменялось. В 1933 г. единоличники еще составляли 35% крестьянских хозяйств РСФСР, в 1935 г. доля таких хо­зяйств понизилась до 17%, а в 1937 г. — до 7%10. Колхоз de facto унаследовал земли села, но единоличники тоже предъявляли на них претензии, которые нельзя было не принять во внимание. Как же следовало делить землю между обеими группами?

В начале 30-х гг., когда коллективизировали село (или часть его дворов), первоочередной мерой был раздел общинной земли на пропорциональной основе между колхозом и единоличными хозяйствами. Коллективизация проводилась в большой спешке, предполагалось, что раздел будет временным, поэтому его на ско­рую руку производила комиссия сельсовета, где были представи­тели и от колхоза, и от единоличников. Иногда поля данного села делились на два больших клина, один отходил колхозу, другой — единоличникам. В других случаях между двумя группами распре­делялся ряд небольших участков. Поскольку в первые годы число членов колхоза было весьма неустойчиво, раздел зачастую пере­сматривали каждый год перед посевной, чтобы привести его в со­ответствие с процентным соотношением дворов, состоящих и не состоящих в колхозе11.

Получившуюся в итоге путаницу трудно себе представить. На­чальство нередко меняло свои намерения на ходу и произвольно наделяло землей хозяйства, которым покровительствовало. Пра­вила не учитывали всех возможных случаев: если единоличник вступал в колхоз, предполагалось, что его надел должен был при­соединяться к колхозным землям; если же колхозник уходил из колхоза, чтобы хозяйствовать единолично (что в первые годы вовсе не было редкостью), он не мог отделить от колхозной земли свой надел. В заметке из Великолуцкого района в 1933 г., напри­мер, описывается, как после совершенно хаотичного раздела земли местными властями перед самым весенним севом «колхоз­ники вышли в поле, а единоличники в июне все еще толпились у дверей сельсовета и районного земельного отдела, не зная, где им сеять. Даже получив землю, они не были уверены, сеять или нет, потому что зимой, может быть, землю отберут»12.

Дело осложнялось еще и тем, что единоличники по-прежнему придерживались традиционного метода обработки земли череспо­лосицей, а колхоз обязан был уничтожать чересполосицу, запахи­вая межи перед первым колхозным севом13. В принципе это было разумно, однако порой полоски единоличников вклинивались в колхозную землю. При большом количестве единоличников кол­хозу нелегко было избавиться от чересполосицы и обрабатывать

124

землю единым клином. По сообщениям газет, в середине 30-х гг. во многих колхозах все еще существовала чересполосица14.

«Отрезки*

В ходе коллективизации колхозы потеряли значительное коли­чество земли, принадлежавшей раньше селу и обрабатывавшейся крестьянами: районные власти решали передать ее совхозам или различным учреждениям и организациям. Это влекло за собой массу претензий со стороны крестьян, так же как и в эпоху крес­тьянской реформы 1860-х гг. В центральные органы управления сельским хозяйством сыпались слезные жалобы и просьбы вер­нуть эту землю. Так, в 1932 г. колхоз «Красная Звезда» в Запад­ной Сибири жаловался, что райзо передал двум совхозам всю его пахотную землю, а взамен дал 200 га на расстоянии 12 км от кол­хоза и сенокос — удаленный на все 40 км15.

Было много других жалоб подобного рода. В одном из наибо­лее нелепых случаев имел место своего рода круговой обмен зем­лей между соседними колхозами. Колхозники уже готовы были начать весенний сев, когда «на территории колхоза появились представители райзо и молча занялись переделом земли», отказы­ваясь как-то объяснить или оправдать свои действия. В другом случае большое число крестьян из сел Подольского района в 1931 г. бежали от коллективизации, бросив 5000 га земли, кото­рые были переданы местным совхозам. На следующий год неко­торые из бежавших передумали, вернулись в свои села, вступили в колхозы и начали ходатайствовать о возвращении им земли16.

Во время обсуждения новой Конституции в 1936 г. некоторые крестьяне Воронежской области, по донесениям НКВД, высказы­вали «контрреволюционное» мнение, что вся земля и инвентарь, принадлежащие совхозам, должны быть переданы колхозам17.

В феврале 1937 г. правительство решило вернуть отнятые сов­хозами и другими организациями отрезки колхозам в Москов­ской, Оренбургской, Западной областях и в Восточной Сибири, а также в других регионах и республиках Советского Союза. В Омской области (Восточная Сибирь) колхозы в результате увели­чили общий объем своей площади на 2,3 млн га1^.

Стабилизация землепользования

Хотя правительство в сентябре 1932 г. постановило, что колхо­зам гарантируется право на пользование землей, которую они об­рабатывают, понадобилось еще несколько лет, чтобы ситуация стабилизировалась. Представитель Центрального Комитета жало­вался в 1933 г.:

«В каждом районе, куда ни приедешь, с кем ни поговоришь, каждый рассказывает, что до сих пор еще, несмотря на то что

125

есть запрещение правительства, колхозы у нас укрупняют и разу­крупняют, от одного колхоза к другому прирезывают землю по каким-то известным району соображениям, но колхознику часто не известным» 19.

Правда, в конце 1935 г. ЦК сам добавил путаницы, распоря­дившись слить «чрезвычайно мелкие» колхозы нечерноземной по­лосы в более крупные объединения — конечно, «при условии строжайшего соблюдения принципа добровольности». Местные власти, по крайней мере в Западной области, поняли так, что им дали зеленый свет для нового укрупнения, и руководствовались при этом принципами рационального планирования, не обращая внимания на сложившиеся традиции и существующую систему расселения. Годом позже «Правда» бранила руководство Запад­ной области за то, что оно без нужды обижало местное крестьян­ство и поддалось гигантомании, насильно сливая средние и мел­кие колхозы, включая порой до 17—18 селений в один колхоз20.

Можно было бы предположить, что профессиональные земле­меры и землеустроители будут являться ключевыми фигурами коллективизации. Однако в первой половине 30-х гг. они, по всей видимости, играли совершенно незначительную роль. Для тща­тельных обмеров, сопровождавших создание новых коллективных хозяйств в 20-е гг., не хватало времени, еще большим препятстви­ем, несомненно, служили перемещения сельского населения и энергичный захват земли совхозами и другими учреждениями. Районные земельные отделы в те годы даже и не пытались про­вести в колхозах научное землеустройство; они лишь давали «зем-леуказания»21. Незначительный статус землемеров и землеустрои­телей являлся также результатом политической опалы, в которой находилась их профессия. Многие из них работали еще со времен дореволюционных столыпинских реформ и в 20-е гг. продолжали (с одобрения Советского правительства, что несколько удивитель­но) помогать крестьянам отделяться от общины, объединять свою землю в один клин и становиться единоличными мелкими хозяе­вами. Но коллективизация полностью дискредитировала подоб­ный подход. Власти организовали в начале 30-х гг. показатель­ный процесс А.Чаянова, знаменитого теоретика семейной фермы, и других специалистов по сельскому хозяйству; многие менее из­вестные землемеры и землеустроители были арестованы как «вре­дители»22.

Землемеры в массовом порядке снова вышли на сцену только в середине 1935 г., когда правительство издало закон, дающий колхозам право на «вечное пользование» землей, с той оговоркой, что в будущем колхозные земли могут быть увеличены (по мере того как последние единоличники будут вступать в колхозы), но ни при каких обстоятельствах не уменьшены. Это означало, что следовало определить точную площадь колхозных земель, провес­ти межевание и топографическую съемку земли, поставить меже­вые столбы. Срочно потребовались более 800000 землеустроите-

126

лей, чтобы, как объявил Наркомат земледелия, рационализиро­вать и консолидировать колхозные земельные площади, разре­шать межевые споры и там, где это необходимо, навсегда уничто­жить чересполосицу. (В распоряжении земельных отделов на тот момент находилась едва ли десятая часть от требуемого числа, и на лиц этой профессии по-прежнему сыпались обвинения во «вре­дительстве». Всего за несколько месяцев до того в Горьком про­шел показательный процесс землеустроителей, обвинявшихся в том, что провоцировали недовольство крестьян, неумело произво­дя «отрезки», и в покровительстве единоличникам^.)

Межевание колхозных земель и выдача актов на них продол­жались весь 1936-й и часть 1937-го года, встречая множество трудностей. Во-первых, не хватало землемеров и землеустроите­лей для такой огромной работы. Во-вторых, крестьяне часто оста­вались недовольны результатами, не получая в конечном итоге земли, которая была им нужна или которую они исторически счи­тали своей.

Крестьяне Псковского района жаловались, что землеустрои­тель, приехавший в их село, чтобы разделить землю между вновь организованными колхозами и одиннадцатью единоличниками, потребовал за свои услуги по 80 коп. с человека, но ни разу не побывал в поле. Он просто взял план сельских земель и «ткнул пальцем», показывая границы между колхозной землей и надела­ми единоличников. В результате весенний сев задержался, потому что никто не знал, где ему сеять. В Андреевском районе Западной области колхозники возмутились, получив акты на землю, грани­цы которой не совпадали с традиционными границами земель их сел. В одном колхозе, по их словам, отрезали 40 га лучшей земли, а колхозную межу провели так, что «надо перебраться через три оврага и речку», чтобы попасть из села на колхозные поля24.

В Западной области, где, по-видимому, процесс выдачи актов на землю встречал больше затруднений, чем где-либо еще, в об­ластной земельный отдел в середине 1937 г. поступила почти ты­сяча жалоб, хотя примерно пятая часть всех колхозов актов еще не получила. Наиболее часто звучали просьбы о возвращении от­резков и замене тощих и заболоченных земель, а также жалобы на то, что у крестьян отбирали приусадебные участки, прилегаю­щие к их домам, выделяя взамен в качестве приусадебных участ­ков неудобно расположенные земли в полях. Некоторые колхозы жаловались на объявление их лесных угодий государственными: это означало для них запрет на рубку леса. Все подобные жалобы фигурировали в качестве основных доказательств на процессах эпохи Большого Террора, состоявшихся в Западной области осе­нью 1937 г.25.

Несмотря на все досадные проблемы, связанные с землеполь­зованием, довоенный российский колхоз являлся по сути коллек­тивизированным селом и обрабатывал более или менее те же

127

самые земли, которые раньше обрабатывали крестьяне, входив­шие в общину. В 1937 г., когда были коллективизированы более 90% всех крестьянских хозяйств, средний колхоз в РСФСР вклю­чал 67 дворов (в среднем по Союзу — 76 дворов). За этой сред­ней величиной скрывались широкие различия по регионам, по­скольку разной была заселенность территории на плодородном юге и в нечерноземной полосе. На северо-западе страны, в том числе в Западной области, средний колхоз включал лишь 37 дво­ров26.

Впрочем, в результате поспешного и произвольного проведе­ния межей в начале 30-х гг. случаев, когда колхозные земли не совпадали точно с землями прежней общины, было не счесть. Это порождало постоянные жалобы и взаимные претензии: коллекти­визированные села, потерявшие землю, энергично старались вер­нуть выгоны и пахотные земли, переданные соседним селам или совхозам, а те, на кого свалилось такое благодеяние, стремились сохранить свои приобретения. Все это лишь усиливало взаимное озлобление и раздоры, столь характерные для российской деревни в 30-е гг.

ЧЛЕНСТВО В КОЛХОЗЕ

Звание колхозника в 30-е гг. означало не просто род занятий. В советском обществе оно представляло собой особый правовой статус. Легче всего это понять, если провести аналогию с сослов­ным статусом в царской России. Если вы, к примеру, принадле­жали к купеческому сословию или сословию государственных крестьян, то данный узаконенный статус определял ваши права, привилегии и обязанности в отношении государства. Точно так же обстояло дело для колхозника в сталинской России. У него были особые обязанности, в виде налога и трудовых повинностей, кото­рых не несли другие группы граждан. Колхозник не мог иметь лошадь и должен был просить разрешения, чтобы уехать работать на сторону. С другой стороны, он имел право на приусадебный участок земли больших размеров, чем у любой другой социальной группы, и право торговать продукцией с этого участка — данным правом одинаково пользовались и колхозники, и единоличники.

В 30-е гг. некие сословные признаки появились у всех соци­альных групп27, но колхозное крестьянство, безусловно, продви­нулось дальше всех по этому пути. Например, при проведении переписей 1937 и 1939 гг. членство в колхозе рассматривалось как особый статус, который следовало указывать дополнительно, на­ряду с родом занятий — подобное требование существовало также для разного рода парий общества вроде спецпоселенцев, но не для свободных граждан. В результате снова встает вопрос о связи коллективизации с крепостничеством, но тут есть одно существен-

128

ное различие: статус крепостного по сути всегда означал минус, а вот статус колхозника мог быть и плюсом. Подобно крепостным, колхозники часто делали все возможное, чтобы сбежать из колхо­за и найти работу где-нибудь в другом месте. Однако, в отличие от крепостных, когда колхозники устраивались на другую работу, им не было особой нужды скрывать свой статус или избавляться от него: советские власти не устраивали облав на колхозников и не возвращали их в села. Более того, в условиях сельской жизни потеря колхозного статуса (в результате исключения или роспус­ка колхоза) нередко являлась катастрофой высшего масштаба.

В середине 30-х гг. колхоз представлял собой ассоциацию сельских землепользователей, как и его предшественник — общи­на. Точнее, это была ассоциация землепользователей, получавших от колхоза плату по трудодням (единица измерения, выражавшая как характер труда, так и время, затраченное на него). Лица с ежемесячным окладом заработной платы, как, например, учителя и агрономы, после самых первых лет коллективизации обычно не были членами колхоза, хотя имели право вступить в него и пона­чалу активно поощрялись к этому28. Почти наверняка такое поло­жение дел было вызвано инстинктивной реакцией на возникнове­ние негласной советской сословной системы, в которой сословие государственных служащих пользовалось более высоким стату­сом, нежели сословие колхозников.

Колхоз являлся кооперативной и (в принципе) добровольной ассоциацией, каждый из членов которой владел долей общего имущества. Эта доля (паевой взнос) первоначально «приобрета­лась» колхозом, когда крестьянин, вступающий в коллектив, вкладывал в него свои средства производства. Если впоследствии этот крестьянин уходил из колхоза, он должен был, по идее, по­лучить наличными большую часть своего пая (хотя, нужно ска­зать, на практике данная процедура была крайне сложна и запу­тана), а если переходил в другой колхоз, имущество, равноценное внесенному им, должно было передаваться новому колхозу29.

Проблема двора

Членство в колхозе, в отличие от членства в общине, было ин­дивидуальным, а не подворным. Советские писатели и публицис­ты любили превозносить этот факт, поскольку он, во-первых, давал женщинам равные права с мужчинами, а во-вторых, должен был уничтожить традиционный патриархальный гнет в крестьян­ском хозяйстве. Вначале думали, что крестьянский двор просто потеряет свое значение как социо-экономическая единица в селе. Коллективизация «уничтожает понятие крестьянского двора», сказал высокопоставленный работник органов труда в 1930 г. Юристы в начале 30-х гг. считали, что двор потерял свой статус юридического лица30.

129

5 - 1682 ^

Однако, с крестьянской точки зрения, двор по-прежнему оста­вался основной единицей села. Иногда, судя по некоторым сооб­щениям, они даже не знали, что членство в колхозе индивидуаль­ное, или знали, но выражали свое несогласие с этим положением, разрешая голосовать на общих колхозных собраниях только гла­вам семей3!. В действительности приоритет двора в выполнении повседневных функций, в том числе в экономических и финансо­вых отношениях с государством, остался прежним, вне зависимос­ти от того, признавали его юристы юридическим лицом или нет. Именно колхозный двор, а не отдельный колхозник, имел приуса­дебный участок и корову; именно с колхозного двора государство требовало уплаты местных налогов и выполнения обязательств по зернопоставкам.

Точка зрения крестьян на практике возобладала над точкой зрения коммунистов, и в 1935 г. это было косвенным образом признано: новый Устав сельскохозяйственной артели в статьях о приусадебных участках и содержании домашнего скота называл в качестве единицы, наделяемой соответствующими правами, крес­тьянский двор32. Затем в 1936 г. сталинская Конституция реши­тельно признала колхозный двор юридическим лицом, гарантируя его права на приусадебный участок. В результате советским юрис­там пришлось, применяясь к новой ситуации, подумать над опре­делением колхозного двора. Определение оказалось на удивление широким. Любое крестьянское хозяйство, в составе которого был член колхоза, называлось колхозным двором, имеющим право на более низкую ставку налогообложения и больший приусадебный участок, чем единоличное хозяйство. При этом член колхоза не обязательно должен был быть главой семьи, а все остальные члены семьи могли быть единоличниками, совхозными рабочими, работать вне сферы сельского хозяйства — это никак не наруша­ло колхозный статус двора33.

Смешанные колхозные дворы встречались очень часто. Прове­ряющий из Наркомзема сообщал в 1935 г. об одном южном кол­хозе, где в 70 колхозных дворах фактически было только по одному члену колхоза, все прочие или вели единоличное хозяйст­во, или работали на шахтах и железной дороге. В качестве при­мера он приводил семью Яцковых, состоявшую из матери-колхоз­ницы и трех сыновей старше 20 лет — зажиточных единолични-ков34.

Обычным явлением были браки между колхозниками и едино­личниками. Во всех подобных случаях колхозники обычно гово­рили властям, что не могут пока внушить супругам или родителям свою прогрессивную точку зрения. В действительности же они, скорее всего, старались воспользоваться преимуществами остав­ленной законом лазейки: единоличник мог держать лошадь, а колхознику полагался больший приусадебный участок. Конечно, это не всегда получалось, поскольку местные власти не были склонны неукоснительно соблюдать все законодательные нюансы.

130

Но если дело все-таки выгорало, роли в смешанном дворе распре­делялись так: жена вступала в колхоз, потому что женщинам в колхозе обычно позволяли работать на своем приусадебном участ­ке большую часть времени, чем мужчинам, а муж (со своей лоша­дью) оставался единоличником-^.

Прием в колхоз

Вступить в колхоз имели право все «трудящиеся», и у колхоза не было четко оговоренного права отказать им. Впрочем, в начале 30-х гг. в колхозы не допускались кулаки и священники, а также члены их семей. Через несколько лет этот запрет был снят снача­ла для детей кулаков, а потом и для самих кулаков, но для сель­ских священников и, по-видимому, их детей остался в силе36.

Особые проблемы возникли в 1933 году, когда голодающие крестьяне, например на Северном Кавказе и в Краснодарском крае, отчаянно пытались весной вступить в колхозы, потому что у них не было семенного зерна. Их заявления буквально затопили колхозы, которые не в состоянии были принять всех. Местная га­зета, смущенная этой дилеммой, высказывала мнение, что нужно принимать тех, чьи заявления «искренни»3?.

К середине 30-х гг. кризис миновал, и колхозы, по идее, вновь должны были принимать всех желающих подходящего социально­го происхождения. Однако теперь, когда фортуна окончательно оказалась на стороне колхозов, а единоличники становились все большей редкостью, колхозники часто не хотели принимать в свой коллектив единоличников, отчасти потому, что смотрели на них с возмущением, как на пришедших к шапочному разбору, когда колхозные старожилы преодолели все самые большие труд­ности, но главным образом потому, что единоличники приходили с пустыми руками: их скот и инвентарь были либо распроданы, либо конфискованы за неуплату налогов, либо пропали во время голода. Колхозники не имеют права отказывать в приеме едино­личникам, сказал один партийный деятель на съезде колхозников-ударников в феврале 1935 г., но у них есть право требовать, чтобы те заплатили сумму, эквивалентную стоимости всего скота, проданного за последние два года, с рассрочкой на какой-либо ра­зумный период времени. Это положение было записано в новый Устав сельскохозяйственной артели, утвержденный на съезде и изданный в 1935 г. Тем не менее, еще в 1937 г. бывали сообщения о том, что колхозы не хотят принимать «голых» единоличников, а районные власти не считают нужным заставлять их делать это38. Впрочем, по мере сокращения числа единоличников к концу деся­тилетия этот вопрос терял остроту.

В первые годы коллективизации лишь немногие крестьяне дей­ствительно стремились стать членами колхоза, но со временем по­ложение изменилось. Во второй половине 30-х гг. нередко можно

« 131

было встретить крестьян, гневно протестующих, когда им отказы­вали в приеме или исключали из колхоза. Разумеется, причиной тому были преимущества, которые давал статус колхозника, пре­имущества двоякого рода. Одни касались жизни на селе и пред­ставляли собой выгоды колхозного статуса по сравнению с едино­личным: например, право на больший приусадебный участок, более низкое налогообложение или покос на колхозных лугах. Но были свои преимущества и в сохранении статуса колхозника чело­веком, работавшим в основном за пределами села, по найму: под­спорье для семьи, оставленной в селе, «страховка» на случай по­тери трудоспособности или увольнения, а иногда и просто гаран­тия респектабельности (т.е. некулацкого происхождения) в глазах городских работодателей. В Калининской области в 1937 или 1938 г., к примеру, крестьянка-единоличница Агафья Зверева по­дала жалобу на местный колхоз, отказавший ей в приеме, и выиг­рала дело. Оказалось, однако, что причина, по которой она так добивалась приема в колхоз (и по которой колхоз отвечал ей от­казом), заключалась в следующем: она хотела работать в Ленин­граде, «для каковой цели ей нужна была справка, что является колхозницей»39.

Исключение из колхоза

Колхоз имел право исключать своих членов, хотя согласно Ус­таву 1935 г. (параграф 8) за исключение должно было проголосо­вать большинство на общем собрании, где присутствовали не менее двух третей колхозников. Это рассматривалось как крайняя мера, исключенные колхозники имели право подать апелляцию районным властям с требованием восстановления, и их действи­тельно часто восстанавливали. Если следовать правилам (что вряд ли имело место во всех случаях), процедура исключения бывала очень сложной. Члены колхоза теоретически являлись совладель­цами колхозного имущества. Даже если они покидали колхоз в результате исключения, а не по своей воле, колхоз обязан был выплатить им денежный эквивалент первоначального паевого взноса40.

На практике исключения случались часто. Во-первых, предсе­датели колхозов и другие сельские должностные лица нередко ис­пользовали исключение из колхоза как дисциплинарную санк­цию — то же самое, что увольнение нерадивого или строптивого работника. Во-вторых, сами колхозники склонны были исключать дворы, которые, по их мнению, не оправдывали себя, особенно в тех случаях, когда в колхозе не хватало рабочих рук, а отсутст­вующие колхозники отказывались вернуться из отхода. Короче говоря, колхоз в некоторой степени унаследовал от крестьянской общины старую традицию круговой поруки и стремление наказы­вать дворы, неспособные нести свою долю общего бремени.

132

Голод 1932 — 1933 гг. породил чрезвычайную ситуацию и в том, что касалось исключения из колхоза, а не только приема в колхоз. Весной, когда в районах, недавно до нитки обобранных государством, семенное зерно осталось только в колхозах и совхо­зах, членство в колхозе приобрело необычайную важность. «Ис­ключение из колхоза для колхозника смерти подобно. Если кого исключают, то он плачет и просится не исключать его», — докла­дывал политотдел МТС на Северном Кавказе. В то же время кол­хозы сами находились на грани голодной смерти. Тяжелые обсто­ятельства заставляли исключать колхозников, которые весной и летом были в отходе, чтобы те осенью не явились и не потребова­ли своей доли урожая. Исключение из колхоза — это «оружие» в руках колхоза против «лодырей», сказал колхозным активистам в начале 1933 г. зав. сельскохозяйственным отделом ЦК Я.А.Яковлев41.

Однако два года спустя, после исключения «сотен и тысяч колхозников» в качестве дисциплинарной меры, Яковлев загово­рил совершенно по-другому. Следует избегать исключения из колхо­за, заявил он на Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. Председатели колхозов и другие сельские представители власти не должны пользоваться им как способом поддержания дисципли­ны и наказания провинившихся или прогульщиков. При крайней необходимости такой меры колхозник должен быть исключен по решению общего собрания, а ни в коем случае не по прихоти председателя или какого-либо другого сельского представителя власти. Через несколько месяцев эти слова получили подтвержде­ние, когда представитель ЦК А.Жданов резко порицал Саратов­ский обком партии в числе прочих грехов и за то, что он допустил настоящую эпидемию «беспочвенных исключений» колхозников42.

Несмотря на все это, наказания в виде исключения из колхоза оставались общей практикой, и главными, но не единственными жертвами их стали отходники и их семьи (на которые в колхозе зачастую смотрели как на иждивенцев, бремя, которое глава семьи повесил на шею колхозу). Из одного колхоза Ленинград­ской области в разное время были исключены более трети всех дворов. Некоторые исключенные жаловались в район, однако ни­каких действий по их восстановлению предпринято не было. У других не хватало храбрости или знания своих прав, чтобы про­тестовать. «Я никуда не жаловалась, потому что думала, что так полагается», — сказала крестьянка из Воронежской области, ис­ключенная из колхоза, после того как вышла замуж за железно­дорожника, несмотря на то что она продолжала жить и работать в колхозе4^.

Последствия исключения часто бывали тяжелыми, особенно для тех, кто не имел, в отличие от отходников, источника дохода на стороне, потому что крестьяне, как правило, уходили из кол­хоза без земли, без лошади, без сельскохозяйственного инвентаря. «Исключить колхозника из колхоза... значит не только опозорить

133

его в общественном мнении, но и обречь его на голодное сущест­вование», — отметил ЦК в 1938 г. Правда, в некоторых случаях крестьянин, исключенный из колхоза, мог переехать в другое село и вступить в колхоз там. Закон этому не препятствовал, но на практике такое, по-видимому, бывало редко, если только у крес­тьянина не было в том колхозе близких родственников. Женщи­ны, выходившие замуж за крестьян из других сел, могли перейти в колхозы, членами которых были их мужья, а пожилые крестья­не иногда переезжали в колхозы, где жил кто-то из их детей. Имеется упоминание по крайней мере об одном случае, когда крестьянин, хронически не ладивший с руководством своего кол­хоза, был исключен, переехал в родное село жены и смог всту­пить в тамошний колхоз44.

Зимой 1937 — 1938 гг., во время Большого Террора, исключе­ния из колхоза вновь приняли эпидемический характер4^. В ре­зультате весной 1938 г. появилось постановление правительства, осуждавшее огульные исключения и запрещавшее «проведение чистки под каким бы то ни было предлогом» в колхозах. Но в политике не произошло никаких существенных сдвигов. Немно­гим более года спустя новое постановление, вводившее обязатель­ный минимум трудодней, порицало «лжеколхозников», которые желают пользоваться преимуществами статуса колхозника, не уча­ствуя в общем труде, и рекомендовало не считать таких людей членами колхоза4^.

Для крестьянина существовала и другая возможность потерять свой статус члена колхоза — развал или роспуск самого колхоза. В большинстве известных случаев это происходило в результате массового выхода колхозников, голода или произвольных кара­тельных санкций со стороны местных властей, вызывавших глубо­кое негодование крестьян. В голодный 1933 год многие колхозы прекратили свое существование, по крайней мере на время. Не­сколько подобных случаев, хотя и при менее экстремальных об­стоятельствах, было весной 1937 г. после неурожая во многих ре­гионах страны в 1936 г.47.

Примеры массового выхода из колхоза как коллективной акции политического протеста крайне редки, однако по меньшей мере один такой случай упоминается в материалах Смоленского архива. В колхозе «Село», само название которого говорит о не­сколько отчужденном отношении к советским ценностям, вспых­нуло столь острое недовольство, что «в половине июля [1934 г.] все колхозники подали заявление о выходе из колхоза и стали ко­сить хлеб единолично». Это спровоцировало районное руководст­во на действия, которые впоследствии были сурово осуждены вышестоящими инстанциями: оно послало вооруженный отряд из 42 чел. в поле, где работали бывшие колхозники, и пыталось взять 8 заложников. В последовавшей стычке один колхозник был убит, а другой тяжело ранен48.

134

Насильственный роспуск колхоза местными властями, случав­шийся чаще, чем перестрелки в поле, почти в такой же степени вызывал неодобрение вышестоящего руководства. Подобные акции обычно проводились, если какой-либо местный орган влас­ти желал прибрать к рукам колхозную землю либо другое имуще­ство, или в качестве чрезвычайной карательной меры, если колхоз в каких-то существенных вопросах, вроде посевных планов или назначения председателя, не подчинялся району. Например, в 1933 г. в Днепропетровске местный сельсовет ликвидировал кол­хоз «Красная Заря», очевидно, пытаясь таким способом взять под свой контроль колхозный скот. В 1937 г. в Курске несколько кол­хозов были распущены против воли своих членов, потому что со­седний совхоз хотел получить их земли49.

Некоторые случаи ликвидации колхозов получили печальную известность в 1937 г., когда районные руководители, несшие за них ответственность, оказались на скамье подсудимых в показа­тельных процессах по обвинению в контрреволюционном сабота­же коллективизации. Главным мотивом для ликвидации этих кол­хозов служило желание наказать колхозников за неподчинение районным властям, но, без сомнения, и кое-что из конфискован­ного имущества осело в руках разных чиновников.

Ликвидация колхоза на деле означала ликвидацию всей эконо­мики села и полное разорение отдельных колхозных дворов: кол­хозники «плакали», услышав эту новость. Когда в 1936 г. в Яро­славской области был насильственно распущен колхоз «Новая жизнь», район захватил все его имущество, включая скот, распре­делил землю (в том числе и приусадебные участки) между сосед­ними колхозами и обложил бывших колхозников чрезвычайным «единоличным» налогом. То же самое произошло в Кирилловском районе Ленинградской области, разве что там власти не додума­лись до «единоличного» налога, зато вместе с колхозным имуще­ством конфисковали самовары и другую личную собственность50.

СЪЕЗД И УСТАВ

К концу 1934 г. Центральный Комитет решил, что существую­щий Устав сельскохозяйственной артели, спешно принятый в марте 1930 г., устарел и его нужно заменить новым, соответству­ющим эволюции колхоза за прошедшие четыре с половиной года. С этой целью он созвал Второй съезд колхозников-ударников, ко­торый должен был послужить консультативным органом и помочь сформулировать новый Устав. Съезд проходил в Москве в февра­ле 1935 г.

В какой-то степени этот съезд представлял собой пример мни­мого участия в решении политических вопросов, часть широкой картины «потемкинской деревни», о которой пойдет речь в сле-

135

дующей главе. Хотя делегатов выбирали из колхозников, лишь «передовые» колхозы, заранее намеченные районными властями, имели право провести такие выборы. На съезде должны были быть представлены «колхозники-ударники», это понятие обозна­чало скорее тех крестьян, которые были в хороших отношениях с существующей властью, чем тех, которые пользовались уважени­ем в селе. Проект Устава подготовил сельскохозяйственный отдел ЦК без какого-либо официального участия со стороны крестьян, и делегаты, по-видимому, получили копии проекта лишь в день от­крытия съезда5*.

Тем не менее, Второй съезд не укладывается полностью в руб­рику «потемкинство». В отличие от Первого съезда колхозников-ударников, жалкой пародии, состоявшейся в самый разгар голода в 1933 г., где звучали лживые рассказы делегатов о колхозных триумфах и не было никакого истинного обмена мнениями, Вто­рой съезд стал трибуной настоящей дискуссии, в ходе которой де­легаты предоставили партийным руководителям немало полезной информации и предложений, основанных на местном опыте. Предложения делегатов даже нашли некоторое отражение в окон­чательном тексте Устава, хотя на съезде и не было ничего похо­жего на формальный парламентский процесс предложения и голо­сования поправок. Впрочем, Второй съезд вовсе не следовал об­разцам западного парламентаризма. Лучше будет сравнить его с российской моделью консультаций государства с обществом в XVIII в. — с Законодательной комиссией, созывавшейся в 1760-е гг. Екатериной Великой. Эта комиссия не вырабатывала никакого за­конодательства и не посягала на власть императорского престола, но служила для передачи наверх информации и высказывания местных забот и претензий (в ограниченных пределах).

Колхозные активисты

Второй съезд был местом встречи лидеров Коммунистической партии и представителей ЦК, с одной стороны, и колхозных ак­тивистов — с другой. Сталин присутствовал на нем постоянно и принимал участие в работе редакционной комиссии съезда (гото­вившей окончательный текст Устава сельскохозяйственной арте­ли), хотя и не выступал с официальной речью на пленарном засе­дании. Нарком земледелия М.Чернов возглавил редакционную комиссию и произнес заключительную речь. Но ключевой фигу­рой в выработке Устава 1935 г. и формулировании сельскохозяй­ственной политики в целом был, несомненно, Я.А.Яковлев, недав­но оставивший пост наркома, чтобы возглавить сельскохозяйст­венный отдел ЦК. Яковлев в 20-е гг. стал подлинным знатоком крестьянских проблем, несмотря на свое городское, еврейское происхождение и дореволюционное прошлое студента-революцио­нера и недоучившегося инженера из С.-Петербурга. Очевидно,

136

веря в совещательную политику и творчество масс сильнее, чем большинство большевиков его поколения, он долгое время был редактором «Крестьянской газеты», которой крестьяне чаще всего адресовали свои жалобы и ходатайства52.

Со стороны крестьян, около четверти из 1433 делегатов Второ­го съезда составляли председатели колхозов, чуть большую часть — 27% — бригадиры. 4% делегатов были трактористами и комбайнерами, остальные — рядовыми колхозниками, большинст­во которых несомненно являлись активистами, вступили в колхоз с самого начала и были ему безусловно преданы. При подготовке Второго съезда, так же как и Первого, в инструкциях, данных местным властям, особо подчеркивалась важность выбора делега­тов, непосредственно занятых в колхозном производстве, — по-видимому, это условие было поставлено, чтобы предотвратить автоматическое избрание одних колхозных председателей53.

Докладывая о составе Второго съезда, представитель мандат­ной комиссии (Н.Ежов, в то время еще сравнительно незаметный секретарь ЦК) с одобрением отметил, что доля делегатов-комму­нистов понизилась до 27% в сравнении с 40% на Первом съезде 1933 г. Причина положительного отношения Ежова к данному факту заключалась в желании партийного руководства сделать съезд выразителем мнения крестьян (разумеется, под своим кон­тролем), а крестьяне, даже «прогрессивные», как было прекрасно известно, обычно не состояли в партии. По тем же соображениям Ежов одобрил то, что со «старым» колхозным движением Второй съезд связывали менее тесные узы, чем его предшественника. Че­тыре пятых делегатов Первого съезда вступили в колхозы до 1930 г. На Втором съезде соответствующая цифра составляла только 40%, и всего 6% делегатов были ветеранами колхозного движения со времен, предшествующих 1928 году54.

Съезд показал, однако, что между мнением колхозных акти­вистов и простых крестьян лежит пропасть. Правда, несколько де­легатов приехали с особыми наказами от своих односельчан-кол­хозников, и две женщины — председатели преимущественно жен­ских коллективов — с несомненной искренностью выступали от лица «наших женщин»55. Но говорить от лица колхоза было вовсе не то же самое, что говорить от лица деревни. Во множестве сел всего несколько лет назад колхозники — люди, составлявшие ядро колхоза и не пытавшиеся выйти из него после статьи «Голо­вокружение от успехов», — представляли собой обороняющееся меньшинство. Это совершенно отчетливо проявлялось в выступле­ниях делегатов Второго съезда. Многие из них, казалось, прихо­дили в замешательство, когда партийные руководители пытались обращаться к ним как к представителям избирателей (коллективи­зированного села), а не борцам за дело колхоза, как было заведе­но на Первом съезде.

Невозможно представить себе другую такую неяркую группу, как колхозные активисты начала и середины 30-х гг. В первые

137

годы коллективизации местный сельский актив — т.е. крестьяне, искренне преданные делу Советов и колхоза, — полностью скрылся в тени чужаков, 25-тысячников и им подобных, приез­жавших на село, чтобы организовывать колхозы и руководить ими. Судя по имеющимся скудным биографическим сведениям о делегатах Первого съезда, они, как правило, являлись бывшими бедняками и батраками, зачастую имели в прошлом опыт работы на производстве или воевали в рядах Красной Армии в граждан­скую войну. К другим типам первых активистов, не так хорошо представленным на съезде, относились вдовы, которым пришлось встать во главе бедных хозяйств и которых нередко третировала об­щина, и молодые крестьяне — члены или горячие почитатели ком­сомольской организации. Активистов-мужчин, в отличие от вдов, влек к себе широкий мир за пределами села, и в начале 30-х гг. у них было много возможностей вступить в этот мир56.

На Втором съезде мы встречаем гораздо большее разнообразие типов активистов. На одном конце широкого спектра находились активисты старой школы, крестьяне-ветераны в армейских шине­лях, заканчивавшие свои выступления славословиями в адрес Красной Армии и ее командарма Ворошилова. Зачастую они были членами партии и рассказывали леденящие кровь истории о своей борьбе с местными кулаками. Хороший пример такого типа — Дмитрий Корчевский, сын бедняка, работавший на металлурги­ческом заводе в Донбассе и служивший в царской армии, где он возглавлял революционный комитет, прежде чем вернуться в род­ное село и стать председателем сельсовета в 1924 г. и председате­лем колхоза — в 1931 г. По словам Корчевского, местные кулаки вступили в заговор, чтобы его убить, и спасло его только вмеша­тельство ГПУ57.

На другом конце спектра были молодые крестьяне, в качестве трактористов нашедшие свою нишу в колхозе. Воинственная, ре­волюционная психология была для них нехарактерна или очень мало характерна. Некоторые из них получили сравнительно хоро­шее образование и, вероятно, происходили из семей крепких се­редняков, как, например, Алексей Солодов из Харьковской облас­ти, у которого один из братьев работал машинистом на железной дороге, а другой — сельским учителем. Другие раньше принадле­жали к бедноте, подобно передовику-трактористу из Сталинграда Никифору Шестопалову, бывшему неграмотным, когда его выдви­нули в первый раз, и вспоминавшему, как над ним насмехались другие крестьяне5**.

Писатель Всеволод Иванов для серии «литературных портре­тов» делегатов съезда, публиковавшейся в «Известиях», взял ин­тервью у Трофима Кажакина из Московской области, рассказав­шего историю своей трудной жизни — он «с пятнадцати лет кир­пич бил, а это такая работа, что хуже ее нету, набьешь себе таких болезней, в особенности если ты стремился к сельскому хозяйству и склонен затосковать». Однако, с тех пор как Кажакин стал

138

председателем колхоза, жизнь его улучшилась; недавно он даже купил пальто за 100 рублей. Константин Паустовский, беседовав­ший с председателем из Казанской области Андреем Лазаревым, человеком средних лет, с трудом мог добиться, чтобы тот сказал что-то о себе как личности. Лазарев почти всю жизнь прожил в деревне, имел старика-отца, плетущего лапти и веревки, жену, до сих пор неграмотную, и четырех детей. Под нажимом интервьюе­ра он неохотно признал, что воевал в гражданскую, но развивать эту тему отказался59.

Среди наиболее заметных делегатов были несколько женщин, явно избранных в качестве образцов для подражания. Одна из них — Паша Ангелина, бригадир женской тракторной бригады на Украине и будущая всесоюзная знаменитость. Еще одна — Екате­рина Кульба, молодая доярка из Минского района, с большим чувством говорившая об угнетении женщин «помещиками и кула­ками и даже своими мужьями», не дающими женщинам выступать на собраниях или принимать участие в общественной жизни. По­добно Корчевскому, Кульба относилась к типу борцов, и опыт борьбы с классовыми врагами наложил на ее речи неизгладимый отпечаток. В данном случае «классовый враг» для нее воплотился в одном работнике сельсовета; Кульба и ее товарищи-активисты в 1933 г. писали в «Правду», сигнализировали в политотдел МТС до тех пор, пока этот работник не был снят с должности и отдан под суд60.

Повестка дня

Среди главных вопросов, обсуждавшихся на Втором съезде, были: размеры приусадебного участка, льготы колхозницам-мате­рям, допуск кулаков в колхозы, правила приема в колхоз и ис­ключения из колхоза. Партийное руководство по всем этим вопро­сам занимало демонстративно примирительную позицию, выказы­вая желание уйти от конфронтации, возникшей в связи с коллек­тивизацией. Добрая половина колхозных активистов была настро­ена куда менее примирительно, чем партийные лидеры, мягко уп­рекавшие их за это. Повторялась, в смягченном варианте, тактика сталинского «Головокружения от успехов», когда режим внезапно отступил с максималистских позиций, поставив в трудное положе­ние местных руководителей и коллективизаторов. В данном слу­чае, однако, отступление совершалось гораздо более искусно. Не­которые делегаты были в замешательстве, но общего возмущения не последовало. Доступность личного общения с высшими руково­дителями во время съезда, огромное количество льстивых публи­каций в печати, широко освещавшей это событие, и множество фотографий, для которых Сталин и другие партийные лидеры терпеливо позировали вместе с делегатами, производили в массе делегатов благоприятное впечатление.

139

Сталин и приусадебный участок

Приусадебный участок был одной из важнейших тем, обсуж­давшихся на съезде. Это был также один из ключевых моментов для демонстрации примирительного настроя партийных лидеров по отношению к крестьянству. Делегатов заблаговременно не предупредили, и в результате, намеренно или нет, подобная де­монстрация была проведена отчасти за их счет.

Проект Устава, очевидно, включал статью о праве колхозни­ков на небольшие приусадебные участки, размеры которых дол­жен был определять Наркомзем61. Хотя делегаты в общем не вы­ступали открыто против приусадебных участков, они всячески вы­ражали недовольство этой идеей, по причинам, как идеологичес­ким (ведь они в прошлом так упорно боролись за принцип кол­лективной обработки земли), так и практическим (приусадебные участки будут отвлекать колхозников от работы на общественных полях). Большинство выступавших подчеркивали важность того, чтобы размеры приусадебных участков были минимальными и чтобы на них не разрешалось возделывать зерновые культуры62. Экономически нерационально тратить время на маленький при­усадебный участок вместо большого колхозного поля, говорил де­легат из Курска. Женщины и так слишком много времени работа­ют на своем дворе; кроме того, крестьяне будут выращивать пи­щевые культуры, а не лен, который так нужен на местах и госу­дарству в целомбЗ.

Как признался Тимофей Власенко, делегат из Шишково, в во­просе о приусадебном участке он вынужден был примкнуть к мне­нию съезда. Однако, согласившись с этим мнением в принципе, он тут же попытался конкретизировать его по-своему, предложив дать «старым» колхозникам постоянное преимущество перед ос­тальными сельчанами:

«ВЛАСЕНКО. Коснусь вопроса о приусадебных землях. До съезда я думал так: надо колхознику давать поменьше земли, но я оказался не прав... Мы на днях начнем разрабатывать свой кол­хозный устав по примерному уставу, выработанному на съезде, и тогда наши усадебные земли закрепим за колхозниками также на­всегда.

ГОЛОСА. А как насчет единоличников?

ВЛАСЕНКО. Будет земля в самой деревне — дадим, не будет, придется занимать подальше, в поле. Лучшие куски земли получат колхозники...»64.

Дискуссия о приусадебных участках, начатая на общем собра­нии съезда, продолжалась на заседании редакционной комиссии, органа, включавшего 170 человек (в том числе Сталина и М.Чер­нова, преемника Яковлева на посту наркома земледелия), избран­ного съездом для выработки окончательной редакции Устава сель­скохозяйственной артели. Протокол этого заседания не вошел в

140

отчет о работе съезда, но одна ленинградская делегатка, бывшая членом редакционной комиссии, рассказывала следующее:

«Особо много разговоров было по второму разделу устава — о земле. И любопытно вот что отметить. Тов. Чернов спросил: "Кто желает высказаться?" Рук поднялось столько, что не знали, кому дать слово первому... Большой спор зашел о размерах при­усадебных участков. Одни предлагали дать под усадьбу 0,12 гек­таров, другие 0,25 гектаров. Я лично предлагала 0,45 гектаров. Некоторые же высказывались за то, что приусадебные земли на­делять по едокам. Наша делегатка Карютина... выступила против надела по едокам. "Едоки прибывают и убывают, так что каждый год придется переделывать усадьбу", сказала она.

Выслушав всех остальных, т. Сталин высказал и свое мне­ние. — Вы собрались, — сказал он, — и все люди передовые, и это очень хорошо, что вы больше думаете работать на колхозной земле, чем на своих участках. Но не надо забывать, что большин­ство колхозников хотят сад посадить, огород завести, пасеку по­ставить. Колхозники хотят культурно жить, а для всего этого 0,12 гектаров мало. Нужно дать от четверти до половины гектара и даже до одного гектара в отдельных районах»65.

Это выступление Сталина в защиту приусадебных участков из всех его высказываний на съезде приобрело наибольшую глас­ность. Докладывая съезду об итогах работы редакционной комис­сии, Чернов широко цитировал замечания Сталина. Затем Яков­лев передал их партийным организациям Москвы и Ленинграда. Наконец, 13 марта выступление Сталина на заседании редакцион­ной комиссии было опубликовано в «Правде»66.

Делая свои замечания, Сталин явно пытался обозначить пози­цию сочувствия простым крестьянам и их стремлению к достой­ной жизни, дистанцируясь (как и в «Головокружении от успе­хов») от тех партийных руководителей низшего звена и активис­тов, которые проявляли нетерпимость по отношению к крестьян­ским чаяниям и склонность к перегибам. Если хотите, чтобы кол­хоз работал, сказал он, нужно принимать в расчет, что у крестьян есть не только общественные интересы, но и личные. Вы должны позволить им иметь приусадебные участки приемлемых размеров и некоторое количество домашнего скота. Беда ваша в том, не по­стеснялся заявить активистам Сталин, что «вообще вы хотите за­жать колхозника. Это дело не выйдет. Это неправильно»67.

Сталин и женский вопрос

Еще раз Сталин активно вмешался в работу съезда, когда речь зашла о женщинах-крестьянках. Он выступал по этому вопросу на Первом съезде, объявив женщин «большой силой» в колхозе. Неясно, какие именно мотивы им двигали. Иногда Сталин и дру­гие лидеры поднимали женщин на щит, чтобы заручиться их под-

141

держкой, потому что рассматривали их как угнетенный класс в деревне («суррогат пролетариата», по выражению Грегори Массе-ла). В других случаях руководство заходило с противоположной стороны и пыталось примириться с женщинами, считая, что кол­лективизация задела их сильнее, чем мужчин (в этом смысле Ста­лин упоминал на Первом съезде «маленькое недоразумение... о корове», временно испортившее отношения советской власти с крестьянками, пока вопрос не был окончательно прояснен в статье «Головокружение от успехов»)68.

На Втором съезде «женской» темой замечаний Сталина стали льготы колхозницам-матерям. Проект Устава, представленный съезду, включал положение о помощи беременным колхозницам, но никаких особых льгот им не обещал. Федотова, делегат из Ле­нинграда, участвовавшая в работе редакционной комиссии, рас­сказывала:

«Тов. Сталин очень заботливо, очень чутко относился к нам, женщинам-колхозницам. Он прислушивался ко всем нашим заме­чаниям и много говорил об облегчении труда колхозниц... Тов. Сталин не согласился с высказыванием отдельных колхозников о том, что женщин надо освобождать только за две недели до родов. Он сказал: — По моему мнению, нужно колхозницу осво­бождать за месяц до родов и на месяц после родов. И оплатой нельзя их обидеть. За эти два месяца надо платить в половинном размере от их средней выработки»6^.

Чернов по сути в своем докладе съезду рассказал то же самое, и это место в его выступлении было встречено «бурными аплоди­сментами» делегатов70, хотя не все из них выказывали такой же энтузиазм, делая замечания в ходе обсуждения. Вышеприведенное положение было включено в Устав. Впрочем, стоит заметить, что Сталин вовсе не проявил чрезмерной щедрости, предложив двух­месячный отпуск по беременности и родам: одна делегатка, пред­седатель колхоза, состоящего преимущественно из женщин, пред­лагала, чтобы отпуск длился три месяца, и сообщила, что в ее колхозе это уже стало правилом71.

Вопрос о возвращении кулаков

Проект Устава содержал статью, позволявшую принимать в колхоз раскулаченных, доказавших своим поведением, что они исправились и не являются больше врагами советской власти. В своей речи на открытии съезда Яковлев остановился на этом во­просе несколько подробнее, указав на трудовой вклад бывших ку­лаков «на различных участках работы, в том числе в северных лесах, на Беломорском канале», и призывая не следовать полити­ке «мести»72. Однако в этой речи была, безусловно намеренно, допущена неясность относительно того, какие категории раскула­ченных имел в виду Яковлев, говоря о возможном приеме их в

142

колхоз. Шла ли речь о контингенте Гулага (кулаках «первой ка­тегории»), судя по словам о Беломорском канале? Или о сослан­ных кулаках («второй категории»), на которых вроде бы указы­вали несколько упоминаний о «ссылке»? И если так, то что имен­но предлагал Яковлев: принимать их в колхозы в местах нового поселения или разрешить им вернуться в родные села? А может быть, наконец, он имел в виду в первую очередь кулаков «третьей категории», раскулаченных, но не сосланных и не отправленных в Гулаг, а оставшихся в селе?

По мнению делегатов, задававшихся этими вопросами, они ус­лышали в речи Яковлева по крайней мере намек на возможность того, что кулакам, насильственно удаленным из деревни в резуль­тате депортации или ареста, разрешат вернуться. Такая перспек­тива явно приводила делегатов в ужас, хотя ввиду позиции, заня­той руководством, выражались они обиняками. Читая между строк, можно заметить, что местные активисты ничего, кроме смуты, междоусобицы и насилия в деревне, от такого поворота со­бытий не ожидали. Они, разумеется, тоже говорили о недопусти­мости «мести» — однако думали при этом главным образом о воз­можной мести раскулаченных сельским активистам.

«Если советская власть будет говорить, что нужно принимать бывших кулаков, то мы будем принимать, — говорил один из вы­ступавших, председатель колхоза с севера, после того как выска­зал свои сомнения, процитировав слова Сталина о необходимости постоянной бдительности в отношении классовых врагов, — но мы будем зорко смотреть, что представляет собой этот человек». Надо внимательно следить, чтобы эти бывшие кулаки в самом деле были «овцами», а не только «овечью шкуру носили», пред­упреждал другой колхозный председатель. Несколько выступав­ших заявили, что не возражают против того, чтобы сосланным ку­лакам, которые исправились, разрешили вступать в колхозы — но только не в их колхозы. Пусть становятся колхозниками там, в дальних краях, куда их сослали, а «обратно нам посылать не нужно». В особенности это касается Украины, добавил один обес­покоенный украинский председатель. Исправившиеся или нет, раскулаченные все равно «особо опасны» для пока еще шатких и (дальнейшее не было произнесено вслух, но подразумевалось) не оправившихся от последствий голода колхозов. «Я бы считал, что... пускать в слабые колхозы тех кулаков, которые высыла­лись в Соловки, — от этого нужно было бы воздержаться»73.

В окончательной редакции Устава сохранилась весьма дву­смысленная формулировка первоначального проекта. Таким обра­зом, формально уступки встревоженным делегатам сделано не было, хотя позже Яковлев воспользовался некоторыми выраже­ниями из их выступлений, когда объяснял партийным активам Москвы и Ленинграда, что «[исправившихся кулаков] с оглядкой и строгой проверкой, чтобы под видом исправившихся не пролез-

143

ли волки в овечьей шкуре, Примерный Устав разрешает прини­мать в состав членов артели...»74.

Вопросы членства в колхозе и исключения из колхоза

На Первом съезде, проходившем в тот год, когда массовое бег­ство из села перед лицом надвигающегося голода вызвало пугаю­ще огромную нехватку рабочих рук во многих колхозах, прави­тельство, как и делегаты, придерживалось весьма жесткой линии в вопросе об исключении из колхоза и о праве колхоза требовать возвращения отсутствующих или «лодырей». Однако в 1935 г. си­туация уже была иной. Нехватка рабочих рук больше не являлась для колхозов острой проблемой, гораздо более тревожным явле­нием стали произвольные исключения колхозников, и партийное руководство, наконец, сочло своевременным объявить, что насто­ящий приоритет имеет задача привлечения крестьян в колхоз, а не отталкивания их.

В проекте Устава предлагалось поэтому наделить правом ис­ключения из членов колхоза только общее колхозное собрание (т.е. отобрать это право у председателей колхозов и сельсоветов, а также заезжих районных чиновников) и потребовать, чтобы ис­ключение утверждалось только в том случае, если за него прого­лосуют две трети членов колхоза. Большинство делегатов выска­зались за это предложение и согласились, что ситуация с исклю­чениями совершенно вышла из-под контроля, однако в их выступ­лениях явственно сквозила тревога по поводу того, как смогут колхозные руководители поддерживать дисциплину среди колхоз­ников и заставлять их выходить в поле, если в их распоряжении не будет такой санкции, как исключение из колхоза7^. Как при­знался один делегат после съезда, старому колхозному активисту трудно было смириться с таким попустительством в отношении обязанностей членов колхоза7*>.

Вопрос о приеме в колхоз новых членов был на Втором съезде еще более щекотливой темой. В своей речи на открытии съезда Яковлев напомнил аудитории, что цель правительства — вовлечь в колхозы все крестьянство, а не сохранить существующее разде­ление села на колхозников и единоличников. Он отметил тенден­цию некоторых колхозных активистов заставлять единоличников помаяться в отместку за прежнее враждебное отношение к колхо­зу, несмотря на то что теперь они хотят вступить в него. Многие колхозные руководители «выдерживают» единоличников, пока те, в конце концов, не махнут рукой и не уедут из деревни, сказал Яковлев. Когда единоличники подавали заявления о приеме, кол­хозы требовали от них немедленной уплаты вступительного взно­са, эквивалентного полной стоимости скота или инвентаря, кото­рый единоличник продал за последние 4 — 5 лет, чтобы не ока-

144

заться в списке кулаков. Это, совершенно очевидно, было не под силу большинству единоличников, подававших заявления о при­еме в колхоз скорее всего потому (хотя Яковлев и не сказал это вслух), что их разорили чрезвычайные налоги и хлебозаготовки. Новый Устав разрешал колхозам требовать компенсацию у жела­ющих вступить в них, только если те в последние два года рас­продавали лошадей и семенное зерно. Если же вступающие не могли собрать такую сумму, их все равно следовало принимать в колхоз, позволяя выплачивать долг в течение шести лет77.

Это явилось для делегатов горькой пилюлей. В конце концов, они-то, вступая в колхоз, отдали в него своих лошадей и инвен­тарь. Почему же крестьянам, продавшим или забившим свой скот, теперь можно приходить с пустыми руками? Где справедливость, если вступающим позже всех — тем, кто годами насмехался над колхозами, — прием в колхоз обойдется дешевле, чем первым его членам, самой надежной его опоре? В ходе дискуссии, развернув­шейся на съезде, целый ряд делегатов выражал это горестное не­доумение и предлагал различные поправки с целью ужесточить правила приема новых членов колхоза78. «...В докладе товарища Яковлева насчет Устава многое нам непонятно, — заявил один председатель колхоза из Сибири. — Например, относительно того, что вступающий в колхоз единоличник как будто бы мелкий инвентарь не должен сдавать в колхоз, оставляя его в своем еди­ноличном пользовании для огорода. Товарищи, к моему отъезду к нам должны были вступить 20 новых колхозников. Если у них ос­танется в пользовании мелкий инвентарь, а мы мелким инвента­рем считаем плуг и борону, тогда и старые колхозники будут про­сить отдать им для огородов плуги и бороны... А если это так, то... может нарушить дисциплину колхоза»7^.

В окончательной редакции Устава, выработанной редакцион­ной комиссией, были учтены некоторые возражения делегатов: новые члены колхоза должны были выплачивать взнос «до шести лет» (а не просто «шесть лет»), что оставляло колхозу больше возможности припомнить им прошлые грехи. Кроме того, плуги и бороны были отнесены к категории крупного сельскохозяйствен­ного инвентаря, т.е. подлежали обобществлению80.

Когда Тимофей Власенко, делегат от Ленинградской области, вернулся в свое село Шишково и делал доклад о работе съезда, этот вопрос все еще терзал его. Начал он с честного изложения новой официальной линии в отношении приема в колхоз, имев­шей существенное значение для Шишково, где до сих пор было 30 дворов единоличников:

«Еще недавно можно было слышать такие разговоры: "На кой черт их принимать, когда у них ничего нет". По новому уставу мы их должны принимать и дать шестилетнюю рассрочку для того, чтобы они сумели снести всю плату за лошадь и семена, которые они разбазарили».

145

Сказав это, Власенко, однако, тут же свернул на привычные рельсы:

«Многие единоличники... рассуждали неверно: "Пусть колхоз­ники строят, а мы поглядим, придет время, и мы сядем к накры­тому столу". Нет, товарищи, это не выйдет. Поработали мы, по­трудились, так будьте добры, верните ваше разбазаренное имуще­ство»^ .

Примерный устав сельскохозяйственной артели был опублико­ван в качестве общего, но не обязательного руководства. Каждый колхоз должен был обсудить его, модифицировать применительно к местным условиям, утвердить голосованием и зарегистрировать в райзо. Демократический характер этого документа подчеркивался тем, что он был обнародован не как правительственное постановле­ние, а как решение Второго съезда колхозников-ударников, просто утвержденное высшими органами партии и правительства82.

Демократичность и необязательность Устава во многом была обманом. Однако в том, что партийное руководство представляло его как результат компромисса с крестьянством, обмана не было. Второй съезд и Устав окончательно установили, что колхоз явля­ется организацией на основе села, сочетающей элементы общест­венного и личного сельского хозяйства, которая могла и должна была устроить всех крестьян (за исключением остававшихся в не­милости кулаков), а не только меньшинство сельских активистов, и не пользовалась чрезмерной дисциплинарной властью над свои­ми членами. Это было самое ободряющее заявление, какое слыша­ла деревня за многие годы. Устав 1935 г. стал, как справедливо выразился один эмигрантский писатель, манифестом «колхозного нэпа», примирительной интерлюдией после политики конфронта­ции и принуждения, проводившейся в эпоху коллективизации83.

5. Второе крепостное право?

В представлении Сталина колхоз был крупным, современ­ным, механизированным хозяйством, в экономическом и соци­альном отношении на годы опережающим отсталое, мелкое хо­зяйство российского крестьянина1. Именно такой образ колхоза пропагандировался советскими публицистами и запечатлелся в сознании множества сторонних наблюдателей. При чтении совет­ской прессы 30-х гг. трудно за потемкинским фасадом разгля­деть черты реальной российской деревни, и не только из-за без­застенчивых преувеличений и прямой лжи, ставших обычными для всех писавших о сельском хозяйстве в эпоху коллективи­зации, но и потому, что для описания крестьянского хозяйства в его колхозном обличье был изобретен целый новый язык.

Одним из следствий (если не целью) применения этого нового языка стало совершенное затемнение каких-либо преемственных связей с прошлым. Кто бы мог, опираясь на знание реалий крес­тьянского труда и быта до коллективизации, догадаться об истин­ном содержании понятий «трудодень», «ревизионная комиссия», «бригадир», «выполнение плана сева», «неделимый фонд», «ме­ханизатор», «ударник», «стахановец», «оргнабор», «единолич­ник», не говоря уже о таком неуклюжем акрониме, как «трудгуж-повинность»?

Крестьяне, по крайней мере часть их, постепенно привыкали пользоваться новым языком. В этой связи родился новый жанр деревенского юмора — люди начали, в целях достижения коми­ческого эффекта, пересыпать обычную, повседневную речь «со­ветскими» словечками^. При всем том суть коллективизации они понимали совершенно иначе, нежели Сталин. Для них это был не рывок в будущее, а откат к прошлому.

Немедленно напрашивающейся исторической аналогией явля­лось крепостное право3. Использование подобной аналогии крес­тьянами, которых силой заставляли вступать в колхозы, было, по­жалуй, неизбежно в любом случае, но в какой-то степени оно дей­ствительно соответствовало истинному положению дел, особенно проведение аналогии с барщиной. Подкрепляющие его аргументы заключались в следующем. В колхозе, как и в прежнем помещи­чьем имении, крестьяне обязывались по меньшей мере половину своего времени работать на чужих (т.е. колхозных) полях прак­тически без оплаты. Жили они за счет продукции собственных маленьких участков, но за то, чтобы получить достаточно времени на их обработку, крестьянам постоянно приходилось бороться. Как во времена крепостничества, крестьяне не имели права уйти работать на сторону без разрешения. Это означало, что колхозни-

147

ки относились к особой категории граждан второго сорта, подобно крепостным. Они должны были нести трудовые повинности в пользу государства. Местные представители власти, председатели колхозов и бригадиры нередко играли роль помещиков и их уп­равляющих, подвергая простых колхозников побоям и оскорбле­ниям.

Ограничения свободы передвижения крестьян, введенные зако­ном о паспортизации в 1932 г., трудовая повинность, размеры обя­зательных поставок и уровень цен на сельхозпродукцию, навязыва­емых государством колхозам в 30-е гг., придали немалый вес ана­логии с крепостным правом. Пока государство забирало большую часть выращенного колхозом урожая, платя за нее до смешного мало, большинство колхозников за свою работу на колхозных полях наличными не получали почти ничего, а размеры натураль­ной оплаты колебались, падая порой ниже прожиточного миниму­ма. Если это и не было барщиной в буквальном смысле слова, по­скольку крепостным не полагалось никакой платы за работу на полях хозяина, то, во всяком случае, недалеко от нее ушло.

В отношении крестьян к работе в колхозе проявлялись многие черты, свойственные подневольному труду. Они работали мало и неохотно, поздно выходя в поле и стараясь ускользнуть оттуда как можно раньше. Работу начинали только по приказу бригадира и продолжали лишь до тех пор, пока бригадир за ними следил. Тащили из колхоза все, что могли, выказывая тем самым полное неприятие мысли, будто общественная собственность в какой-либо мере является их собственностью, а не государственной. Они из­бегали прямой конфронтации со своими хозяевами, но пускались на всевозможные хитрости и обман, демонстрировали нарочитую глупость, чтобы не выполнять распоряжений. Среди них часто проявлялись «иждивенческие настроения» (как называли это сби­тые с толку представители власти), выражавшиеся в том, что крестьяне приступали к работе, только получив точные инструк­ции, и в трудные времена ожидали подачек от властей.

Судя по этой последней черте, память о крепостном праве пре­терпела в сознании крестьян более сложное преломление, нежели показывала их антиколхозная риторика, — и, вероятно, их отно­шение к колхозу отличалось такой же неоднозначностью. Хода­тайства и жалобы крестьян, так же как и повседневная практика, свидетельствовали о существовании в селе-колхозе 30-х гг. не­скольких расхожих представлений о «хорошей жизни».

Требования возврата лошадей, расширения приусадебных участков, усилия, предпринимавшиеся крестьянами, чтобы выиг­рать больше времени на обработку своих участков, а не колхоз­ных полей, связаны с одним идеалом хорошей жизни — мелким малоприбыльным хозяйством такого типа, какое было у большин­ства крестьян в период нэпа. Однако существовали и рыночно-ориентированные крестьяне — в основном по России они состав-

148

ляли меньшинство, зато преобладали в конце 30-х гг. в Причерно­морье и овощеводческих районах вокруг больших городов вроде Москвы и Ленинграда, — и их представления о хорошей жизни носили более отчетливый капиталистический оттенок. Эти крес­тьяне использовали приусадебные участки для производства про­дукции на рынок и расширяли их площадь путем нелегальной по­купки и аренды земли4.

Согласно третьей концепции хорошей жизни государство должно было нести патриархальную или патрональную ответст­венность за колхозников, какую (по крайней мере в идеале) нес помещик за своих крепостных. Это подразумевалось во многих жалобах крестьян, где те выражали глубокое возмущение руко­водителями, не помогавшими колхозникам в беде (при неурожае, потере лошади, пожаре и прочих стихийных бедствиях) — т.е. поступавшими не так, как поступал добрый барин при крепостном праве. О том же самом свидетельствовали, пожалуй, еще более неожиданно, все учащавшиеся требования, чтобы государство предоставило и колхозникам такие льготы, как пенсии, нормиро­ванный рабочий день и гарантированный минимум зарплаты, быв­шие достоянием городских рабочих и служащих5.

ОБЩЕСТВЕННОЕ И ЛИЧНОЕ

Термин «колхоз» означал коллективное хозяйство. Но что такое коллективное хозяйство? Какая часть земли, скота, сельско­хозяйственного инвентаря и повседневной жизни крестьянина под­лежала обобществлению? По этому вопросу велись дискуссии6, но окончательное решение дал лишь практический метод проб и оши­бок в ходе коллективизации начала 30-х гг. В итоге крестьяне по­теряли свои наделы общинной земли и лошадей (ставших собст­венностью колхоза), но сохранили коров, свиней, кур и приуса­дебные участки.

Приусадебный участок в 30-е гг. являлся одним из основных источников средств существования для крестьян, поскольку нату­ральные и денежные выплаты колхозникам были непредсказуемы и, как правило, очень малы. В 1935 г. Сталин открыто признал двойственную сущность колхозника, члена производственного коллектива во время работы на колхозном поле и единоличного хозяина во время работы на приусадебном участке. Признал он и то, что крестьяне часто вынуждены жить за счет своих приусадеб­ных участков, потому что колхозы еще недостаточно сильны7.

Колхоз давал крестьянину существенную часть его рациона, однако это не были мясные и молочные продукты. Основным про­дуктом питания являлись крупы, и их крестьянин главным обра­зом получал от колхоза. Далее следовал картофель: треть необхо­димого количества в середине 30-х гг. поставлял крестьянину

149

колхоз, две трети — приусадебный участок. Почти все мясные, молочные продукты и яйца, потребляемые крестьянами, обеспечи­вали им приусадебные участки. Согласно исследованиям бюджета колхозных дворов в 1937 г. многие продукты колхозники потреб­ляли в меньшем количестве, чем в 1923 — 1924 гг. Уровень потреб­ления молочных продуктов в 1937 г. составлял немногим более половины от уровня 1923—1924 гг., потребление круп и мяса тоже несколько снизилось. Взамен крестьяне ели больше картош­ки8.

Приусадебный участок имел для крестьян важное значение не только как источник продуктов питания, но и как источник товар­ной продукции. В 1932 г. крестьяне (колхозники, единоличники и колхозы в целом) получили право продавать излишки продукции на колхозном рынке9, — что во многих отношениях являлось ано­малией в обществе, где любого рода торговля, производимая гражданами, за исключением колхозников и крестьян-единолич­ников, рассматривалась как «спекуляция», уголовное преступле­ние. Однако, если бы крестьяне не могли торговать, государство лишилось бы возможности собирать с них весьма значительные налоги, установленные в 30-е гг.

Хотя колхоз, наряду с натуральной оплатой, должен был обес­печивать своим членам и денежный доход, менее 10% денежных доходов колхозных дворов поступали из этого источника. Более половины давали торговля и продажа государству по контракту продукции приусадебных участков. Доля торговли была скром­ной — бюджетные исследования в середине 30-х гг. показали, что крестьяне пускали в свободную продажу 17 — 22% мяса и сала и 6 — 7% молочных продуктов, произведенных в приусадебном хо­зяйстве (правда, эти цифры не дают полной картины легальной торговли и деятельности черного рынка), — но к концу 30-х гг. она, по-видимому, резко увеличилась. Отход также служил в 30-е гг. важным источником денежного дохода для колхозного двора. По подсчетам экономиста А.Бергсона, в 1937 г. советские колхозные дворы зарабатывали на стороне наличными почти столько же, сколько получали за работу в колхозе (включая, наряду с выпла­тами на трудодни, премии и оклады председателей колхозов)10.

Повинности

Крестьяне платили государству как деньгами (налоги), так и натурой (обязательные поставки). В каждом случае для колхоза существовал один пакет обязательств, для отдельного колхозного двора — другой11. Основными налогами в 30-е гг. являлись сель­скохозяйственный налог, культурный налог (культжилсбор, вве­денный в 1931 г.) и местные налоги (самообложение). Налоговое бремя было значительно тяжелее, чем до коллективизации, в пер­вую очередь в результате большого повышения налогов в годы

150

первой пятилетки. Если подсчитать в чистом виде (как вполне могли сделать российские крестьяне, даже не являясь экономиста­ми), собранные с крестьян налоги за период 1929 — 1934 гг. уве­личились более чем на 500% — с 405 млн руб. в 1929 — 1930 гг. (когда существовал один сельскохозяйственный налог) до 2197 млн руб. в 1934 г. (когда в придачу к сельхозналогу крес­тьянам пришлось платить новый культурный налог и «доброволь­но» покупать облигации государственного займа на еще более зна­чительную сумму)12.

Разумеется, то был период сильной инфляции: даже по совет­ским данным, индекс цен, если принять за 100% уровень 1928 г., к 1937 г. вырос до 536%, а американский экономист Дж.Чепмен считает, что он был значительно выше. Однако крестьян рост цен не затронул в такой степени, как городских работников. С их точки зрения, налоговое бремя следовало рассматривать не в кон­тексте снижения покупательной способности рубля, а в контексте резкого сокращения денежных доходов крестьян, сопутствовавше­го коллективизации. В середине 30-х гг. это бремя, по-видимому, несколько уменьшилось, но затем в 1939 г. последовало новое по­вышение налогов, причем сельхозналог стал взиматься не по еди­ной, а по прогрессивной ставке, которая могла доходить до 15% от прибыли с приусадебного участка13.

Наряду с налогами и на колхозе, и на отдельном колхознике лежали обязательства по поставкам, — которые один американ­ский экономист удачно назвал «натуральным налогом»14. Колхоз должен был сдавать государству определенное количество зерна, картофеля и другой продукции. Зернопоставки колхоза составля­ли значительно большую часть урожая, чем продали бы крестьяне до коллективизации, а цены, по которым расплачивалось за них государство, по словам советского историка, были «символически­ми», «в 10 — 12 раз ниже рыночных», а часто и ниже себестоимос­ти продукции. После того как урожай был собран, в первую оче­редь производились обязательные поставки. Затем зерно ссыпа­лось в семенной фонд колхоза, и лишь после выполнения всех обязательств колхоз мог распределить остатки между своими чле­нами в зависимости от того, как они работали в течение года15.

Колхозный двор должен был сдавать государству мясо, молоч­ные продукты, яйца и другую продукцию со своего приусадебного участка — совсем как крепостной двор помещику в прежние вре­мена. Согласно правилам проведения государственных заготовок, впервые вступившим в силу в 1934 г., каждый колхозный двор (и, конечно, каждое единоличное хозяйство) обязывался к сдаче определенного количества мяса и молока, даже если не имел ни свиней, ни овец, ни коров. Это вызывало сильнейшее возмущение и являлось темой многих жалоб крестьян16.

Тот факт, что государство устанавливало планы заготовок раз­личной сельскохозяйственной продукции, сам по себе уже обязы­вал колхозы и отдельные колхозные дворы выращивать опреде-

151

ленные культуры в определенных количествах. Но государство не желало пускать это дело на самотек, опасаясь, что если не про­контролировать посевные работы, то к моменту уборки урожая крестьяне найдут массу оправданий и отговорок, объясняющих, почему они не могут предоставить требуемые продукты. Именно подобными соображениями были продиктованы печально извест­ные «посевные планы», в которых райзо давал колхозам указа­ния, какие культуры на какой площади возделывать.

Ежегодный «посевной план» района включал даже приусадеб­ные участки. Впервые взявшись за эту задачу в 1935 г., Воронеж­ский райзо дал колхозникам подробные инструкции, сколько вы­ращивать на приусадебных участках зерна, льна, картофеля, ка­пусты, огурцов, моркови, свеклы, гороха и помидоров. Это так возмутило колхозников, что они грозились отказаться от предла­гаемых им по недавно принятому Уставу сельскохозяйственной артели приусадебных участков, не желая принимать их на столь тягостных условиях. Ретивые воронежские чиновники со своим планированием посадок капусты и огурцов действительно зашли слишком далеко, однако земельные отделы все же имели право и даже обязаны были составлять посевные планы для приусадебных участков по таким культурам, как, например, картофель, — куль­турам, включавшимся в планы государственных заготовок17.

Колхозники относились к посевным планам резко отрицатель­но, как потому, что работники земельных отделов часто ничего не понимали в сельском хозяйстве, так и потому, что предпочтения государства в отношении тех или иных культур не обязательно со­впадали с предпочтениями крестьян. На этой почве вспыхивало множество конфликтов между районным руководством и колхоза­ми, и во время Большого Террора, когда крестьян поощряли вы­ступать с претензиями против местных представителей власти, такие конфликты служили одним из главных источников крес­тьянских жалоб. Вероятно, в ответ на них ЦК в конце 1939 г. сде­лал уступку колхозам, позволив им (хотя и в строго ограничен­ных пределах) самим решать, какие зерновые культуры сеять, и запретив району вмешиваться, пока колхоз способен выполнять планы обязательных поставок. Неясно, какой результат это дало на практике, в любом случае он оказался недолговечным. Вскоре после войны район снова получил право определять посевные планы колхозов18.

Помимо налогов и обязательств по поставкам, колхозники несли трудовые и гужевые повинности (трудгужповинность) в рамках системы трудовых повинностей, установленной в начале 30-х гг. Непосредственные истоки этой системы восходят к эпохе гражданской войны, но, если взглянуть шире, она представляла собой возрождение практики крепостничества. Нести трудовые повинности обязаны были все крестьяне, а не только колхозники (тогда как все наемные работники на жалованье от повинностей освобождались), однако поскольку колхозников было гораздо

152

легче мобилизовать, чем единоличников, то всей тяжестью это бремя падало на колхозы.

Трудгужповинность требовала от крестьян шесть дней в году участвовать в дорожных работах, приводя для этого собственных или (если речь шла о колхозниках) колхозных лошадей. Женщи­ны обязаны были выполнять повинность в возрасте от 18 до 40 лет, мужчины — от 18 до 45. Когда трудовая повинность впе­рвые была введена в 1929 г., предполагалось, что услуги крестьян будут оплачиваться, однако вопрос об оплате был снят дополни­тельными узаконениями 1931 и 1932 гг. Юристы порой все еще утверждали, что крестьяне должны получать плату, но, судя по материалам, обычно они не получали ничего. Из Белоруссии в 1932 г. сообщали, что не желающие исполнять трудовую повин­ность могли откупиться деньгами. Те, кто не выходил на работу, подлежали штрафу «в размере до 10-кратной стоимости работы» за каждый пропущенный день19.

В начале 1930 г. была введена еще одна трудовая повинность: крестьяне в лесных местностях обязывались зимой отправлять ра­бочие бригады и лошадей на лесоповал и лесосплав. В данном случае им платили за работу, но не за использование лошадей; мобилизованные отсутствовали дома неделями, а то и месяцами. Для колхозов эта повинность была весьма тягостной, и они неред­ко игнорировали указания послать колхозников на лесозаготовки или всячески уклонялись от их выполнения. Наконец, не следует забывать и о том, что у работников районных и сельских советов вошло в привычку рассматривать колхозную рабочую силу и кол­хозных лошадей как некие свободные ресурсы, которые они могут мобилизовать в любое время для каких угодно целей (см. гл. 8). Законодательно подобная практика никак не была закреплена, од­нако являлась существенным элементом материального и психоло­гического бремени, лежавшего на плечах коллективизированного крестьянства в 30-е гг.20.

Приусадебный участок

Приусадебный участок по сути представлял собой усадьбу, т.е. землю вокруг жилого дома, включающую огород и, может быть, несколько плодовых деревьев. Крестьянские усадьбы, разумеется, различались по своим размерам, и, конечно, советская власть не могла не попытаться урегулировать этот вопрос и установить еди­нообразие. На Втором съезде колхозников-ударников надлежа­щий размер приусадебного участка стал предметом самых ожив­ленных дебатов, причем активисты проявляли меньшую щедрость, нежели Сталин. Окончательное решение, записанное в Уставе сельскохозяйственной артели 1935 г., гласило, что в большинстве регионов приусадебные участки колхозников должны иметь раз-

153

меры 0,25 — 0,5 га (около 1 акра), не считая площади, занятой крестьянской избой21.

Размеры приусадебных участков единоличников, а позднее — работников на постоянном окладе, живущих в деревне, также в конце концов были установлены официально: они должны были быть меньше приусадебных участков колхозников22.

Перед местными властями встала гигантская задача привести все сельские усадьбы в соответствие с узаконенными размерами. Дело это было хлопотное, повлекшее за собой множество кон­фликтов. Так как многие коммунисты считали, что колхозникам лучше не иметь приусадебных участков вообще, то районные и местные власти часто старались свести разрешенную норму до ми­нимума. К примеру, на правом берегу Волги Саратовский обком партии установил размеры приусадебных участков всего лишь в 0,1 га (за что его в июле резко осудил Жданов). Колхозники же, со своей стороны, упорно и порой небезуспешно боролись за по­вышение размеров участков в своих районах23.

В Киевской области, так же как и на Северном Кавказе, воз­никли проблемы с крестьянскими усадьбами, включавшими пло­довые сады и, следовательно, превышавшими установленную мак­симальную площадь. Местные власти задавались вопросом, не следует ли им заставить колхозников рубить плодовые деревья, пока их участки не сократятся до предписанных размеров? На­чальник облзо посоветовал руководствоваться здравым смыслом и стараться не обижать крестьян без нужды: если не будет возмож­ности включить отрезки садов в общий колхозный сад, предло­жил он, лучше оставить плодовые деревья в покое24. Однако не в характере местных представителей советской власти было прислу­шиваться к здравому смыслу, и топор несомненно погулял весной 1935 г. по многим вишневым садам.

Существование твердо установленных размеров приусадебного участка предполагало также, что некоторые колхозники имеют право требовать дополнительных земель, поскольку их участки слишком малы. Такие прирезки иногда делались за счет соседних усадеб, превышавших норму, а там, где это было невозможно, колхозники добивались выделения земли под приусадебный учас­ток из колхозного поля. В результате, с точки зрения советской власти, понятие приусадебного участка становилось опасно растя­жимым. Несмотря на весьма существенную разницу между при­усадебным участком в 1 акр и наделом в 20 акров, бывшим нор­мой для Европейской России до революции25, партийные руково­дители постоянно беспокоились, как бы приусадебные участки колхозников не начали вгрызаться в колхозные поля, постепенно отхватывая все больше и больше, и не превратились в один пре­красный день снова в наделы, не оставляя места коллективному хозяйству.

В начале 1934 г. партийная организация Белоруссии подвер­глась суровому порицанию со стороны ЦК за то, что позволила

154

колхозникам занять под приусадебные участки добрую часть кол­хозных полей. «Доходили до того, что приусадебные участки фактически превращались в основные хозяйства». Та же озабо­ченность выражалась, правда без указания на конкретные мест­ности, в постановлении 1939 г. о защите колхозных общественных земель от разбазаривания, вызвавшем, как уже отмечалось, новую кампанию по усечению участков. Повсеместно распространилась практика «всякого рода незаконных прирезок участков сверх предусмотренных», заявлялось в постановлении, в том числе «на­деления» колхозников землей в колхозных полях. Если земля приусадебного участка расположена в поле, а не вокруг дома крестьянина, то приусадебный участок «теряет характер подсоб­ного хозяйства» и становится предметом первоочередного внима­ния колхозного двора, члены которого порой могут жить исклю­чительно за счет своего участка и практически прекращают тру­диться в сфере общественного хозяйства26.

Вряд ли можно сомневаться в том, что таким путем крестьяне хотели осуществить фактическую деколлективизацию. Однако по имеющимся материалам невозможно с достаточной ясностью уста­новить, удалось ли им в конце 30-х гг. сколько-нибудь значитель­но преуспеть в этом деле, и если да, то в каких частях страны. Интересно, однако, что, несмотря на энергично проведенное в 1939—1940 гг. усечение размеров приусадебных участков, точно такие же процессы, как осуждавшиеся в постановлении 1939 г., стали происходить в колхозах, когда они более или менее оста­лись без надзора во время Второй мировой войны. Как показыва­ют исследования Ю.В.Арутюняна, в годы войны приусадебные участки имели общую тенденцию к расширению, а колхозные поля — к сокращению. Иногда перемены совершались разитель­ные, как, например, в одном колхозе на Нижней Волге, где пред­седатель раздал колхозным дворам в придачу к имеющимся у них приусадебным участкам более чем по 30 акров колхозной земли. В то же время приусадебные участки все чаще стали засеваться зерновыми — что в 30-е гг. было в основном прерогативой обще­ственного хозяйства и в личных хозяйствах не одобрялось, а то и прямо запрещалось. В 1945 г. 31% приусадебных участков колхоз­ников был отведен под зерновые (ср. с 19% в 1940 г.)27.

Следует отметить еще некоторые последствия государственного регулирования вопроса о приусадебном участке. Участок не яв­лялся личной собственностью и по закону не мог продаваться или сдаваться в аренду (хотя на деле очень часто становилось извест­но о такого рода сделках). Однако дом и другие строения, стояв­шие на участке, были личной собственностью, и крестьяне вполне законно могли их продавать или сдавать. Это порождало множе­ство сложностей. Сообщалось об одном случае, когда колхозник хотел продать и дом, и участок другому сельчанину, не являвше­муся членом колхоза. Колхоз воспротивился продаже и лишил колхозника права на участок, передав его другому колхознику.

155

Когда несостоявшийся продавец обратился в местный суд, послед­ний подтвердил законность продажи как дома, так и участка. Но затем, в свою очередь, в судебные органы обратился колхоз, и суд высшей инстанции постановил, что законной являлась только продажа дома28.

Как правило, дом оставался в личной собственности, даже если его владелец уезжал из села. Правда, бывали и особые об­стоятельства: если, например, село вначале коллективизировалось как коммуна, а не как артель, то дома тоже становились общест­венной собственностью. В конце 30-х гг. ярославский железнодо­рожник И.И.Березин ввиду плохого состояния здоровья и близко­го выхода на пенсию попытался вернуть себе свой дом в деревне, оставленный им в 1930 г. вскоре после организации там колхоза-коммуны, членом которого он недолгое время был. С тех пор кол­хоз «Маяк» уже успел стать артелью. Березин утверждал, что, поскольку в колхозе-артели его дом с самого начала не подлежал бы обобществлению, он сохраняет право собственности на него; эти аргументы были отвергнуты на основании того, что Граждан­ский кодекс установил по таким делам четырехлетний срок иско­вой давности29.

Решение сделать двор единицей, наделяемой приусадебным участком, послужило для больших крестьянских дворов стимулом к разделению, чтобы новые дворы получили от колхоза собствен­ные участки. Вероятно, это явилось одной из причин — хотя ни в коем случае не единственной причиной — исчезновения в 30-е гг. больших семей, состоящих из многих поколений (см. гл. 7). Но тут существовали возможности для мошенничества: как отмечалось в постановлении 1939 г., некоторые дворы симулировали разделе­ние, чтобы получить право претендовать на дополнительный учас­ток, однако на деле продолжали действовать как одна экономичес­кая единица30.

ТРАКТОР И ЛОШАДЬ

Коллективизация якобы принесла в российское село трактор и комбайн, вытеснившие лошадь как основную тягловую силу. На деле происходило не совсем так. Во-первых, коллективизация и голод вызвали катастрофический падеж скота, особенно лошадей. В 1928 г. крестьяне Советского Союза владели 33 млн лошадей. Вступая в колхозы, они должны были отдавать лошадей туда. Однако в конце 1932 г., когда в колхозы вступили около 60% крестьянских дворов, в собственности всех колхозов Советского Союза находилось только 12 млн лошадей. С января 1929 г. по январь 1934 г. общее число лошадей в хозяйствах всех типов со­кратилось с 33 млн до 15 млн31.

156

Тракторы и комбайны пришли в деревню в начале 30-х гг., но их количество было недостаточно, чтобы компенсировать ужасные потери в живой тягловой силе — и более того, собственно до села они не дошли. На деле в начале 30-х гг. села потеряли даже те тракторы и комбайны, которые были у них во время коллективи­зации, в результате политики концентрации всех сложных сель­скохозяйственных машин в машинно-тракторных станциях (МТС) и совхозах-**.

Сеть МТС, в июне 1930 г. еще минимальная, быстро разрос­лась, после того как в декабре того же года ЦК постановил, что МТС должны играть ведущую роль в механизации и оперативном управлении общественным сельским хозяйством. К концу 1932 г. в стране было уже 2446 МТС, насчитывавших почти 75000 трак­торов и обслуживавших якобы 50% посевных площадей колхозов. Хотя к последнему утверждению следует относиться с известной долей скептицизма, нет сомнений в том, что МТС стали стержне­выми организациями в деревне 30-х гг., в первую очередь как центры механизации сельского хозяйства, но наряду с этим и как центры политического контроля. В 1933 — 1934 гг. политотдел МТС даже узурпировал место района как главной административ­ной единицы на селеЗЗ.

Смышленые парни из села приходили в МТС учиться работе на новых машинах, приобретая таким образом связи вне села и профессиональные навыки, которые зачастую через несколько лет уводили их на поиски своего счастья в город. Тракторы и комбай­ны появлялись в селе во время весеннего сева и уборки урожая — за эти услуги МТС получали от колхозов большую оплату нату­рой. По заявлениям МТС, в конце 1934 г. они обслуживали 64% всей посевной площади колхозов, а в конце десятилетия — 94%. В действительности же с МТС было много проблем. Особенно в Нечерноземье значительная часть работ в колхозе все еще произ­водилась с помощью традиционного конного плуга. Даже в более плодородных местностях колхоз, обладавший достаточной тягло­вой силой, мог предпочитать обходиться без услуг МТС из-за вы­сокой их стоимости34.

Таким образом, лошадь, а не трактор, являлась по-настоящему важным элементом сельской жизни. В сущности, можно утверж­дать, что лошадь в 30-е гг. стала в социоэкономическом отноше­нии даже важнее, чем прежде. Лошади служили главным предме­том споров. Обычно они были в деревне единственным доступным транспортным средством, а часто и единственной доступной тягло­вой силой для вспашки и прочих сельскохозяйственных работ. Колхозы отчаянно в них нуждались, как и отдельные колхозни­ки. Кроме того, сельским представителям власти тоже нужны были колхозные лошади. Обобществление лошадей стало одним из немногих вопросов, по которому позиция государства остава­лась непоколебимой. Несмотря на то что Устав сельскохозяйст­венной артели 1935 г. сделал крестьянам некоторые уступки, в

157

частности в том, что касалось приусадебных участков, возврат ло­шадей в собственность дворов даже не обсуждался. Когда колхоз­ники Западной области по этой причине отвергли Устав и потре­бовали вернуть им лошадей, их требование было названо «контр­революционным»^.

Крестьянскому двору лошадь была нужна для гужевой пере­возки и торговли, для вспашки приусадебного участка и как лич­ный транспорт, а также как средство заработать денег на стороне, скажем, трелевкой леса. Самой горькой пилюлей для колхозника оказалось то, что его лишили лошади и вообще права держать ее, в то время как единоличники по-прежнему имели лошадей. В те­чение нескольких лет некоторые дворы ухитрялись обходить этот камень преткновения: жена вступала в колхоз, а муж оставался единоличником и сохранял свою лошадь, но это решало проблему лишь на короткий срок. Большинству колхозников, когда им тре­бовалась лошадь для чего-либо кроме работы на колхозных полях, приходилось нанимать ее. Если в селе жили единоличники с лошадьми, можно было нанять у них. Иначе крестьяне вынуж­дены были платить колхозу за использование тех самых лошадей, которыми они когда-то владели, — и даже в этом случае не было гарантии, что председатель не откажет. В конце концов, помимо рядовых колхозников в колхозных лошадях нуждались многие: например, председатели колхозов и сельсоветов, даже районные чиновники, бравшие лошадей для деловых поездок36.

Отказ дать лошадь колхознику, когда она ему была нужна, — одна из самых распространенных тем жалоб на колхозных предсе­дателей. Обычно в таких жалобах крестьяне всегда заявляли, будто лошадь понадобилась для поездки в больницу (что, пожа­луй, создает чрезмерно радужную картину состояния здравоохра­нения в деревне), стараясь не приводить столь же возможные, но менее уважительные причины вроде поездки на рынок, в соседнее село в гости, вспашки приусадебного участка и т.д. Как возмущен­но писал в «Крестьянскую газету», жалуясь на своего председате­ля, один колхозник из Калининской области, ему ни разу за три года членства в колхозе не дали лошади, чтобы съездить в больни­цу или за дровами: «Я лично и многие другие колхозники обраща­ются за лошадью к единоличнику. Это прямо позор». Другой крес­тьянин из Тамбовской области писал, что единственный способ по­лучить лошадь в его колхозе — поставить бутылку председателю37.

Устав сельскохозяйственной артели 1935 г. гласил: «Из обоб­ществленного рабочего скота правление артели в случае необходи­мости выделяет несколько лошадей для обслуживания за плату личных нужд членов артели». Согласно позднейшему разъясне­нию Наркомзема к «личным нуждам» относились поездки на рынок, в гости, работа на приусадебном участке. Если лошадь бралась для транспортировки дров или поездки в больницу, кол­хозник не должен был платить за нее38.

158

Статья о лошадях, как сообщала местная газета, вызвала в Ле­нинградской области горячие споры после публикации Устава. Практика использования лошадей там была весьма различна. На­пример, в колхозе «Страна Советов» Островского района правле­ние за поездку в больницу на колхозной лошади взимало с колхоз­ника 5 коп. за километр, за поездку в гости — 10 коп. Газета пред­упреждала: «Маловато считаете, товарищи колхозники... Это про­сто замаскированное нарушение примерного устава, попытка со­хранить старый способ беспорядочного бесплатного пользования колхозной лошадью». С другой стороны, расценки 40 — 50 руб. в день, установленные в колхозах, находившихся возле самого Ле­нинграда (и, вероятно, обслуживавших ленинградские городские рынки), были, по мнению газеты, чересчур высоки. Правильная плата за пользование колхозной лошадью, заявлялось там, должна составлять несколько рублей в день в зависимости от района39.

Позиция властей заключалась в том, что владение лошадью в какой бы то ни было форме несовместимо со статусом колхозни­ка. Если колхозники скидываются, чтобы купить лошадь в личное пользование, это плохо. («На этой лошади они выполняют всякие частные подряды, отказываясь от работы в колхозе».) Если кол­хозник владеет лошадью на паях с единоличниками — это тоже плохо40.

Тем не менее, обобществление лошадей, разумеется, далеко не всегда проводилось с такой строгостью, как хотелось бы руковод­ству. Не все колхозы брали с колхозников деньги за пользование лошадьми, а некоторые даже позволяли бывшим владельцам про­должать ухаживать за собственными обобществленными животны­ми. Из Западной области сообщали об одном случае, когда кол­хоз, включавший 35 дворов и имевший в общей сложности 27 ра­бочих лошадей, держал животных на колхозной конюшне, однако ответственность по уходу за конкретной лошадью возлагал на от­дельный двор и оставлял в распоряжении двора упряжь данной лошади (седло, уздечку и т.д.). За пользование лошадьми ника­кой платы с колхозников ни взималось, и правление никак это пользование не ограничивало. В селе Вирятино Тамбовской обл. новый колхоз в самом начале потерял столько лошадей, что един­ственный выход видел в некоторой деколлективизации. «Чтобы спасти лошадей и рогатый скот, бывших владельцев каждого жи­вотного назначили ухаживать за ним. Каждый крестьянин, забо­тясь о "своей" лошади, не перетруждал ее и кормил из собствен­ных запасов, если в колхозе не хватало кормов. Так продолжа­лось несколько лет, пока с коллективизацией не примирились»41.

ТРУД И ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА

Хотя колхоз теоретически являлся кооперативной организа­цией равных партнеров, расслоение в его внутренней структуре

159

произошло быстро. Такое расслоение, основанное на типе работ, выполнявшихся членом колхоза, в деревне было новостью. В самом деле, как это ни смешно, если вспомнить всю тревогу боль­шевиков в 20-е гг. по поводу возможности экономической диффе­ренциации крестьянства, наглядную картину подобной дифферен­циации представил лишь колхоз 30-х гг.

Часто высказывались предположения, будто исторический опыт общины развил у российских крестьян эгалитарные и коопе­ративные инстинкты. В отношениях и поведении колхозников после коллективизации можно найти некоторые свидетельства в пользу этой гипотезы. Особенно в начале 30-х гг. крестьяне часто стремились к тому, что в советском языке получило название «уравниловка», пытаясь делить доход колхоза поровну между дворами, принимая во внимание размеры семей, а не количество трудодней, заработанных каждым взрослым членом колхоза42. Но уже с середины 30-х гг. об уравниловке почти не слышно. Напро­тив, появилась заметная тенденция к усилению дифференциации платы за различные виды труда в колхозе, и со стороны колхоз­ной верхушки и квалифицированных специалистов (например, трактористов) стали наблюдаться определенные старания улуч­шить положение высших слоев колхозного общества, добившись для них установленного ежемесячного оклада или гарантирован­ного минимума денежного дохода.

В колхозе 30-Х'гг. возникли два привилегированных слоя. Первый — группа «белых воротничков»: председатель колхоза, члены правления, бухгалтер, бригадиры, завхоз и постоянно рас­тущий список других должностей (завскладом, завклубом, заве­дующий избой-читальней, руководитель хора, заведующий хатой-лабораторией, почтальон и пр.), предоставлявшихся колхозной администрацией своим родственйикам и друзьям. По словам со­ветского ученого, данная группа составляла около 5% всех членов колхоза, хотя это почти наверняка заниженная оценка, особенно для конца десятилетия, когда разрастание колхозной администра­ции стало главной причиной беспокойства в центре. Мужчины в 1937 г. составляли 75% группы служащих и зарабатывали 90% об­щего количества ее трудодней43.

Члены группы «белых воротничков» получали оплату по тру­додням, как и остальные колхозники, несмотря на энергичные и порой успешные попытки председателей и бухгалтеров добиться ежемесячного оклада. Тем не менее председатели, члены правле­ния и бригадиры обычно зарабатывали гораздо больше рядовых колхозников, не только потому, что их трудодни официально оце­нивались по высшей ставке, но и потому, что, как правило, счи­талось, будто они работают весь год семь дней в неделю. Хотя по результатам выборочных проверок, проводившихся правительст­венными статистиками в 1937 г., выработка служащих в среднем составляла лишь 1,2 трудодня за каждый рабочий день, но все же работникам колхозной администрации платили за 30 рабочих дней

160

в месяц, тогда как большинство колхозников в 1937 г. в среднем работали не больше 20 дней в месяц44.

Кроме того, члены группы служащих по обыкновению (хотя и не по закону, за исключением председателя) освобождались от ра­боты в поле, а иногда ухитрялись освободить от нее и своих жен. Здесь можно провести параллель с описанным американским ис­ториком С.Хоком расслоением крепостной деревни, где «больша­ки» — мужчины пожилого возраста, главы дворов — составляли сравнительно привилегированную группу, из которой выходили все крепостные должностные лица, такие как управляющие и над­смотрщики, и члены которой были свободны от обязательных по­левых работ45.

Второй слой представляли «голубые воротнички» — группа механизаторов, владевших как современными профессиями трак­ториста, комбайнера, шофера, так и традиционной профессией кузнеца. Из общего числа членов колхоза в конце 30-х гг. 7%, по подсчетам советского историка46, приходилось на долю квалифи­цированных рабочих, но в этой группе была большая текучесть кадров, поскольку большинство в этой категории составляли мо­лодые мужчины и многие из них вскоре использовали свои техни­ческие навыки, чтобы получить работу в городской промышлен­ности. Члены группы «голубых воротничков», а в некоторых слу­чаях и их жены, также освобождались от работы в поле, и их трудодни рассчитывались по более высокой ставке, чем трудодни рядовых колхозников. Поскольку их квалификация пользовалась спросом в деревне, механизаторы зачастую выговаривали себе превосходные условия, в том числе оклад (нелегальный), выпла­чивавшийся из колхозных фондов: согласно одному сообщению из Татарской республики в 1938 г., колхозные шоферы получали на­личными 150, 200 и 300 руб. в месяц, а также оплату натурой47. Кроме того, трактористы и комбайнеры обладали чрезвычайной привилегией, которой не было даже у председателей, — гаранти­рованным государством минимумом денежного и натурального до­хода (введенным для трактористов в 1933 г.) и заработной пла­той, выплачиваемой государством через МТС (введенной для ком­байнеров в 1935 г.)4».

В отличие от «белых воротничков», постоянно занятых тем, чтобы расширить прерогативы колхозной администрации, и быв­ших первейшими участниками большинства деревенских междо­усобиц и склок, механизаторы были ориентированы вовне. Для этих молодых людей центром жизни являлась местная МТС, а не колхоз, многие собирались через несколько лет покинуть село. Они, как правило, не оспаривали ни авторитета, ни прерогатив колхозного начальства, не играли заметной роли в деревенских раздорах и не писали жалоб. Советские средства массовой инфор­мации идеализировали колхозных механизаторов, но и без того ясно, что они действительно являлись надеждой колхоза — самы­ми завидными женихами для девушек, колхозниками с наилучши-

6-1682 1б1

ми жизненными перспективами и самыми «современными», совет­скими взглядами.

Третья группа колхозников — те, кто работал в поле косами и серпами или ухаживал за скотом, — представляла собой колхоз­ный люмпен-пролетариат, не имевший ни квалификации, пред­ставлявшей какую-либо ценность за пределами хозяйства, ни до­ступа к благам конторской службы или руководящей должности. Летом, во время пика сельскохозяйственных работ, число женщин на полевых работах в 1937 г. несколько превышало число муж­чин, хотя трудодней женщины вырабатывали меньше. Зимой, когда мужчины шли в отход, а женщины занимались домашними делами, число работающих мужчин превосходило число женщин почти вдвое, правда, общее число занятых в колхозе составляло лишь половину от того, что было летом49.

Работы, которыми обычно или чаще всего занимались женщи­ны, — уход за скотом (кроме тяглового), работа в колхозных яслях — оплачивались плохо, особенно когда выполнялись именно женщинами. За день работы на скотном дворе мужчины в среднем вырабатывали 1,3 трудодня, женщины —1,1 трудодня. День рабо­ты в сфере культуры или ухода за детьми, бывших преимуществен­но женскими, приносил в среднем меньше 1 трудодня. Во всех видах работ в колхозе средняя выработка мужчины за день состав­ляла в 1937 г. 1,4 трудодня, а женщины — 1,2 трудодня50.

В целях поощрения лучших работников из рядовых колхозни­ков — ударников, как их называли в начале 30-х гг., или стаханов­цев, если воспользоваться словом, обозначавшим передовиков про­мышленного производства и заимствованным деревней в 1935 г., — выдавались премии. В данной группе преобладали молодые неза­мужние женщины. Это, безусловно, несколько восстанавливало ба­ланс привилегий в колхозе, но положение простой колхозницы, ставшей стахановкой, было неоднозначным. Перевыполнение норм вызывало в колхозе, как и в большинстве других мест, острое не­довольство, особенно когда дело касалось женщин; те, кто стремил­ся работать дольше или производительнее в поле или на скотном дворе, нередко подвергались насмешкам и даже нападкам. Еще одна проблема заключалась в том, что почетное звание стахановки присваивалось колхозными руководителями-мужчинами (в част­ности, бригадирами) их подчиненным-женщинам, следовательно, фаворитизм и злобные сплетни являлись практически неотъемле­мым элементом процедуры премирования.

Организация труда

Официально основной трудовой единицей на колхозных полях являлась бригада. В самом начале многие колхозы организовыва­ли бригады-дворки, представлявшие в действительности группы дворов, которые работали совершенно так же, как до коллективи-

162

зации, — обрабатывали те же наделы, что и раньше, использова­ли прежний севооборот вместо установленного колхозом (или районом для данного колхоза), а порой даже тот же скот и инвен­тарь, который принадлежал им, пока не стал колхозным имуще­ством. Нужно сказать, что это считалось мнимой коллективиза­цией и осуждалось в передовице «Правды» от 16 февраля 1932 г. Работа крестьян дворами, заявляла «Правда», противоречила духу коллективизации51.

Бригада должна была отвечать за определенный участок на колхозном поле и быть постоянной, а не составляемой для кон­кретной цели, рабочей группой. Возглавлял ее бригадир, которого выбирало колхозное правление. Бригадир отвечал за выход бри­гады на работу, наблюдал за выполнением поставленных ей кол­хозной администрацией задач, вел учет работы, сделанной каж­дым колхозником, и причитающихся ему трудодней52.

Там, где бригадная система действительно функционировала, организация полевых работ представляется похожей на организа­цию труда в совхозе и, вероятно, в большом имении времен кре­постного права. По свидетельству современника из крупного зер-нопроизводящего южного колхоза, крестьян будили звоном коло­кола в 5 ч. утра, через час они должны были собраться перед зда­нием правления, чтобы получить задания на день. Бригадиры каждый вечер собирались вместе с председателем и другими пред­ставителями администрации, составляли план работ на следую­щий день и выслушивали рапорты колхозных ударников. Как уже отмечалось ранее, колокол, созывавший колхозников на рабо­ту, зачастую был церковным колоколом, которому нашли новое применение после закрытия церквей в начале 30-х гг.53.

Дело не всегда шло гладко, особенно в первые годы. Колхозам потребовалось время, чтобы организовать бригады и приучить крестьян к новому стилю работы. Даже в середине 30-х гг. органи­зация и разделение труда во многих колхозах существовали лишь в зачаточной форме. По словам летописца двух соседних деревень Воронежской области, в тамошних колхозах в 1930 и 1931 гг. не было ни настоящих бригад, ни системы учета: все выходили в поле и работали вместе, урожай распределялся между дворами традици­онным способом, т.е. по едокам, а не по количеству затраченного труда. Лишь в 1932 г. производственные бригады и система оплаты по трудодням (см. ниже) стали неотъемлемой частью колхозной структуры54.

В мелких колхозах, в частности в Нечерноземье, бригадная система в середине 30-х гг., вероятно, носила оттенок некоей фик­ции. В среднем советском колхозе было только две-три бригады, и одна из них чаще всего являлась небольшой специализирован­ной бригадой по уходу за колхозным скотом55. Более мелкая про­изводственная единица, звено, стала появляться во второй поло­вине 30-х гг. В 1939 г. XVIII съезд партии рекомендовал повсе-

6* 163

местное создание звеньев, но реальное значение они приобрели не раньше послевоенного периода56.

Многим колхозным руководителям приходилось побиться, чтобы выгнать крестьян в поле и заставить их работать. Порой бри­гадиры и председатели ходили утром по селу и стучали в двери. В колхозе «Красная елка» Ленинградской области в 1937 г., как пра­вило, выходили 10—11 из 27 взрослых членов колхоза и не начи­нали работу до И часов утра. На крестьян, не выходивших или опаздывавших на работу, обильно сыпались штрафы и другие на­казания. В колхозе «Гигант» на Средней Волге в 1934 — 1935 гг. за эти и другие прегрешения были оштрафованы 89 колхозников (61% всех членов колхоза). Иногда штрафы бывали весьма значитель­ны: из годового заработка вычиталось от 10 до 15 трудодней57.

Нежелание колхозников трудиться на колхозных полях часто объясняли тем, что они предпочитают работать у себя на приуса­дебных участках, или какими-то другими экономическими причи­нами. Например, члены колхоза «Искра социализма» Краснодар­ского края в 1938 г., как сообщалось, не видели смысла работать на колхоз, потому что он платил им недостаточно и, в частности, оплачивал трудодни только натурой, а не деньгами. На работу выходили лишь несколько дюжин из 180 трудоспособных колхоз­ников: «...Остальные болтаются с угла в угол, а некоторые совсем категорически отказываются от работы под разными предлогами, то больная, то своя работа, то нет сапог и жакетов...»5»

Председатель колхоза в Ярославской области обнаружил, что всю рабочую силу его хозяйства поразил тот же недуг, и написал в «Крестьянскую газету» отчаянное письмо, спрашивая, что ему делать:

«...В данный момент колхозники бросили колхозную работу, ушли на сторону или работают возле своих домов, у колхоза еще не выполнены гособязательства по зерну и картофелю. Скот к зи­мовке не подготовлен, дворы не ремонтируются, колхозники за трудодни не идут, бригадиры от своих обязанностей отказывают­ся...»^

Крестьяне часто мотивировали плохую работу отсутствием мо­ральных стимулов. В своих письмах в «Крестьянскую газету» в 1938 г. они нередко заявляли, будто оскорбительное поведение председателей и бригадиров, несправедливость и нечестность местных руководителей отбивают у них всякую охоту трудиться. Как писал один колхозник из Тамбовской области, раз жены председателя сельсовета и прочих представителей администрации в поле не выходят, то и другие крестьяне не видят смысла это де­лать60.

Пенсионер, проживавший в одном селе той же области, описал следующую картину:

«12 июля утром иду на колхозный луг, где должна происхо­дить уборка сена, подходя к сидящим колхозницам, спрашиваю, почему сидите, отвечают, что не знаем, что делать, бригадиров ни

164

одного нет на лугу. Колхозница Богачкова Анна Васильевна и другие жалуются, что при таком руководстве и пьянке правления и бригадиров нет охоты ходить на работу»61.

Подоплекой жалоб на плохое руководство, лишающее крес­тьян желания работать, служили как злоба на колхозных активис­тов (поскольку постоянные жалобы такого рода могли навлечь на последних неприятности со стороны вышестоящих инстанций), так и обычное для крепостных или недовольного пролетариата стремление всячески уклоняться от работы. Сталин в 1933 г. об­винил крестьян в том, что они устроили «итальянку», и подобное поведение оставалось характерным для многих колхозников на протяжении всех 30-х гг. Лишь изредка они использовали как оружие более явную форму забастовки. В одном исключительном случае в 1938 г. колхозники, ожесточенно конфликтовавшие с районом по вопросу назначения председателя, по-видимому, от­крыто пригрозили забастовкой в своем письме в «Крестьянскую газету». Само письмо в архиве отсутствует (газета, скорее всего, переслала его в органы внутренних дел), однако в деле есть встревоженный ответ работника «Крестьянской газеты», выражав­шего сочувствие требованиям крестьян, но настоятельно предосте­регавшего их от такого способа протеста, как забастовка62.

Энергичные инициативы стахановцев поистине дисгармониро­вали с общей атмосферой апатии и недовольства. Неудивительно, что в колхозе «Красный партизан» Западной области разъярен­ные односельчане набросились на стахановца Д.Кравцова, пред­ложившего остаться сверх рабочего дня, чтобы закончить косьбу. Стахановка из свекловодческого колхоза в Курской области столкнулась хоть и не с прямым насилием, но со столь же враж­дебной реакцией. Она со своей командой, стремясь получить вы­сокий урожай, тщательно удобрила свой участок, внеся 10 ц золы и 9 ц куриного помета, а затем бригадир в последний момент перераспределил участки, так что им досталась неудобренная земля, поросшая сорняками, заявив при этом: «Вы, стахановки, мешаете всему колхозу»63.

Оплата трудодней

Поскольку колхоз являлся коллективным предприятием, его члены были партнерами, обязанными делить доход между собой. Доля каждого начислялась по трудодням — по сути это была сис­тема сдельщины, при которой крестьянину платили в зависимости от проработанного времени и уровня квалификации, требуемого для выполнения поставленных задач. Полевые работы оценива­лись по низшей ставке, далее на этой шкале располагались живот­новоды, трактористы, бригадиры и в самой высшей точке — пред­седатели64.

165

Принцип оплаты по трудодням был непопулярен среди крес­тьян, вынашивавших идею уравнительного распределения, т.е. оп­латы по дворам, дифференцированной лишь в зависимости от раз­меров двора. Большинство колхозов начинали в первые годы с уравнительного распределения, и переход на оплату по трудодням встретил весьма значительное сопротивление. Несмотря на четкие предписания Устава сельскохозяйственной артели, даже в 1936 и 1937 гг. еще были, судя по сообщениям, колхозы, распределяв­шие доход между дворами «по едокам». Кроме того, если зара­ботки и начислялись по трудодням — т.е. в зависимости от рабо­ты, проделанной отдельным колхозником, — то выдавались обыч­но не отдельному человеку, а двору. В Центральной России писа­ли об этом не только в 30-е, но и в 50-е гг.65.

В среднем член колхоза в 1937 г. заработал 197 трудодней, в пересчете на двор — 438 трудодней*56. Однако начисление трудо­дней различным колхозникам сильно варьировалось. 21% колхоз­ников заработали в 1937 г. менее 51 трудодня, 15% — 51 — 100 трудодней, 25% - 101-200, 18% - 201-300, 11% - 301-400 и 9% — более 400 трудодней67.

Во-первых, различные работы оценивались по-разному: рабо­чий день председателя стоил больше рабочего дня среднего кол­хозника (1,75 — 2,00 против 1,3 трудодня); кроме того, считалось, что председатель работает все дни в году, тогда как полевым ра­ботникам платили только за те дни, когда они действительно вы­ходили в поле. В 1937 г. средний колхозник (как мужчина, так и женщина) получал плату за 19 дней работы в январе и 20 дней — в июле, тогда как председатель — неизменно за 30 — 31 день в месяц68.

Во-вторых, различие в оплате зависело и от того факта, что сильно различалась степень участия колхозника в общем труде. Это служило предметом забот властей, делавших все от них зави­севшее, чтобы справиться с двумя главными причинами малого участия в работе колхоза: отходничеством мужчин и занятостью женщин на приусадебном участке. Из общего числа колхозниц трудоспособного возраста, составлявшего в Советском Союзе в 1937 г. почти 20 млн чел., 7 млн вырабатывали меньше 50 трудо­дней. Причины такого минимального участия в работе на колхоз заключались в том, что женщины могли позволить себе сидеть дома или считали более выгодным трудиться на своих участках. Даже те из них, кто заработал значительное количество трудо­дней, трудились в колхозе только в самую горячую пору. Зимой, как отмечалось ранее, соотношение мужчин и женщин, работав­ших в колхозе, было 2:169.

Несмотря на все призывы к обратному, в крестьянской семье царил обычай, согласно которому, если и муж и жена были рядо­выми колхозниками, муж больше времени проводил на колхозных полях, а жена — на приусадебном участке. В 1939 г. попытались вынудить женщин работать в колхозе, введя минимум трудодней.

166

Но, как писала с возмущением всесоюзная сельскохозяйственная газета, колхозники, например в Саратовской области, полагали, что «если муж работает хорошо, то жене можно совсем не рабо­тать, потому что он один выработает минимум трудодней и за себя и за жену. Поэтому здесь большинство жен трактористов, брига­диров и некоторых членов правления по-прежнему не работают в колхозе, а занимаются исключительно своим личным хозяйст­вом...» Согласно другому сообщению колхозниц, впервые вышед­ших на работу, другие женщины насмешливо называли «трусли­выми воронами, напугавшимися постановления»70.

В 30-е гг. трудодни оплачивались в основном натурой (зерном, картофелем и другими продуктами питания), хотя теоретически колхозы должны были производить как натуральные, так и де­нежные выплаты. Строго воспрещалось выдавать колхозникам плату натурой («аванс») после урожая, пока не выполнены зада­ния по государственным поставкам. Поскольку эти задания были велики, в неурожайный год у колхоза оставалось мало зерна для раздачи.

Размеры натуральных выплат на трудодень в течение 30-х гг. повышались. В 1932 г. средний советский колхоз выдавал на тру­додень 2,3 кг зерна, а в 1937 г. (самом урожайном за десятиле­тие) — почти 4 кг, не считая картофеля, гороха и других продук­тов, тоже распределявшихся по трудодням. Таким образом, в 1937 г. колхозный двор в среднем получил на трудодни 1636 кг зерна, или примерно по килограмму в день на каждого члена семьи. Проблема заключалась в том, что в оплате трудодней могла существовать чудовищная разница в зависимости от плодо­родности региона, урожайности, величины обязательных поставок и производительности колхоза. Так, колхоз «Пугачев» в Башки­рии выдал в 1937 г. 8 кг зерна на трудодень. Однако за год до того, когда во многих регионах был неурожай, колхозы Ленин­градской области вьщавали на трудодень менее трети килограмма зерна71.

Что касается выплат наличными, по официальным данным, средний колхозник получил в целом за год 108 руб. в 1932 г. и 376 руб. в 1937 г. Но и здесь были огромные различия по регио­нам и колхозам. Многие колхозы вообще не выдавали на трудо­дни наличных денег, и не только в случае временного экономичес­кого кризиса, как, например, в Нечерноземье в 1936 г. Подобное происходило и в некоторых колхозах плодородных сельскохозяй­ственных регионов после обильного урожая 1937 г. В 1940 г. 12% всех советских колхозов не выдали на трудодни наличных. В Тамбовской области эта цифра составляла 26%, в Рязанской — 41%72.

Денежные выплаты колхозникам были столь малы, потому что председатели и правления колхозов сплошь и рядом находили до­ходам колхоза иное применение. Неделимый фонд колхоза, пред­назначавшийся в основном для финансирования колхозного стро-

167

ительства и закупки скота и сельскохозяйственной техники, предоставлял массу возможностей, для многих председателей куда более привлекательных, чем законная оплата трудодней кол­хозников. К примеру, его можно было использовать для выплаты окладов председателю и бухгалтеру (см. гл. 7), а можно — для найма рабочей силы, либо в случае действительной нехватки рук, либо чтобы освободить членов колхоза для других занятий.

Согласно Уставу сельскохозяйственной артели ежегодные взносы в неделимый фонд колхоза должны были составлять 10 — 20% его денежного дохода. Признав, что на практике эта цифра часто превышалась и средства для наличных выплат колхозникам на трудодни оставлялись совершенно недостаточные, правительст­во прибегло к новой тактике: постановление 1938 г. «О непра­вильном распределении доходов в колхозах» требовало, чтобы как минимум 60% всего денежного дохода колхоза использовалось для оплаты трудодней колхозников, и повторяло прежние ин­струкции, согласно которым не более 2% могло идти на «админи­стративные и внутренние расходы» (главным образом плату на­личными колхозной администрации). Тем не менее, понятно, что данное предписание, так же как и предшествующие, часто игнори­ровалось73.

По мере того как колхозы преуспевали, в особенности на юге, к концу 30-х гг. стали множиться сообщения об их попытках вы­рваться из рамок кооперативной структуры и перейти к своего рода сельскому капиталистическому рынку труда.

Помимо колхозных председателей, предпринимавших непре­станные усилия, чтобы добиться для себя ежемесячного оклада, все прочие представители администрации и должностные лица так же стали требовать от колхоза регулярной заработной платы вмес­то непредсказуемых натуральных и денежных выдач на трудодни, основанных на пропорциональном распределении продукции и прибылей хозяйства. Среди тех, кто, по сообщениям, получал в колхозах Куйбышевской области в 1938 г. регулярную заработ­ную плату, назывались бригадиры, бухгалтеры, конюхи, шоферы и сторожа. Писали о таком же требовании, выдвинутом рядовыми колхозниками в Ленинградской области. Колхозники пытались также, не доверяя учету трудодней, заключать с колхозом кон­тракты на выполнение конкретных работ. В одном колхозе Ле­нинградской области колхозники, работавшие на конюшне, требо­вали платить им по 5 руб. за каждую привезенную бочку воды. В зажиточном колхозе на Средней Волге один колхозник купил пару быков и предложил предоставить их для работ в колхозе, если ему будут платить наличными по той же ставке, как едино­личникам74.

Несмотря на запрещение колхозам нанимать работников на стороне, такая практика существовала повсеместно, особенно в тех районах, где близость к городским рынкам давала колхозни­кам много возможностей для извлечения значительных дополни-

168

тельных доходов. Один колхоз в Ленинградской области потратил в 1936 г. 4500 руб., нанимая посторонних для работы в поле. Другой колхоз нанимал работников за 6 руб. в день, не считая приличных выплат натурой, тогда как собственные его члены по­лучали всего 60 коп. на трудодень. В колхозе «Пятилетка» Кали­нинской области, где особенно часто прибегали к найму рабочей силы, половина колхозников трудилась на местных кирпичном и стекольном заводах, а для полевых работ колхоз нанимал едино­личников. Впрочем, если верить официальной статистике, подоб­ные случаи являлись исключением. В большинстве мест колхоз в среднем нанимал в течение года меньше 10 чел. на 3 — 4 дня рабо­ты75.

Наконец, и отдельные колхозники, случалось, нанимали «за­местителей», работавших за них в колхозе. Так, например, в кол­хозе «Сталин», находившемся в 3 км от областного центра Орд­жоникидзе, жена колхозника Николая Пискачева посылала в поле вместо себя свою домработницу, а сама торговала на черном рынке в городе. В колхозе «Буденный» Киевской области колхоз­ник С.Лымарь нанял работать вместо себя в поле единоличника. Лымарь рассчитывался с единоличником наличными, а колхоз оп­лачивал Лымарю трудодни76.

ПРЕТЕНЗИИ КРЕСТЬЯН

Многие претензии крестьян к колхозу, подоплекой которых служила жажда перемен, звучали в их замечаниях и предложени­ях в ходе всесоюзного обсуждения новой советской Конституции в 1936 г.77. В своих письмах некоторые крестьяне — мы не можем судить, какова была их доля от общего числа, так как письма в архивах несомненно в какой-то степени подбирались спе­циально, — выражали крайне негативное отношение к колхозам, описывая условия в них как эксплуататорские, сродни крепостни­ческим. К примеру, колхозник из Московской области, недавно не получивший разрешения уйти из колхоза на производство, раз­разился следующей инвективой:

«...Колхозы остаются как государственные рабы? За что с нас берут дань? Колхоз платит сено, рожь, пшеницу, овес, картошку и другие продукты. И его считают великим достижением, побе­дой. С членов колхоза берут и картошку, налог, самообложение, культналог, шесть дней отработкой гужповинности, молокопостав­ки, мясопоставки, хотя и не имеешь коровы.

Мы все со слезами отдали в колхоз: лошадь, телегу, борону и весь инвентарь. Получаем по трудодням.

Пролетариат имеет дом, корову, кур, огород и проч. А мы за что же платим? За то, что мы колхозники?.. Могу я себя чувст­вовать свободным, когда я считаюсь, как барский?»78

169

Крестьянин из Башкирии писал в том же духе:

«Но всем тем и всеми теми правами, которыми пользовались ку­лаки, помещики и спекулянты, теперь пользуется наше правитель­ство. Например, хлеб принимается в государство зерно 6 коп. кгр., а продается 75 коп. печеный и т.д. Все это разве не спекуляция, разве не эксплуатация?»79

Мнения, выражаемые открыто на публичных обсуждениях в колхозах, обычно звучали умереннее, нежели приведенные выше цитаты, но бывали исключения, о которых тут же сообщалось в НКВД, — как правило, короткие ироничные реплики вроде пред­ложения воронежской крестьянки переделать статью Конститу­ции, гласившую: «Кто не работает, тот не ест», в положительное утверждение: «Кто работает, тот ест»80.

Сильное недовольство вызывали обязательные поставки моло­ка, мяса и других продуктов с приусадебных участков отдельных колхозных дворов. Крестьяне постоянно указывали на несправед­ливость того факта, что рабочие и служащие, живущие в деревне и тоже имеющие участки, не должны были сдавать эти поставки, и требовали упразднить или по крайней мере сократить мясо- и молокопоставки с дворов, потому что, по их словам, под таким бременем «трудно выжить в колхозе, не то что на заводе или в совхозе». С другой стороны, рабочих и служащих, имеющих участки, считали крестьяне, тоже следовало бы обязать сдавать государственные поставки81. «Нужно отменить мясо- и молокопо­ставки, как был крестьянин рабом, так и остается. Довольно уж мякины наелись»82.

Вероятно, настоятельность именно этого требования была свя­зана с тем, что 1936 год во многих частях страны выдался засуш­ливым и неурожайным. Официальные лица, анализировавшие дискуссии среди крестьян Западной области, отмечали, что часто проявлявшиеся там «нездоровые настроения» (т.е. антиправитель­ственные высказывания) несомненно вызваны страхом голода. Об этом ярко свидетельствовали слова одной колхозницы, что «скоро крах, молодежь вся почернела, замучилась от работы, а на полях ничего нет, и все мы будем голодные, а единоличник будет есть пшеничный хлеб»83.

В письмах постоянно звучала мысль, что коллективизирован­ное крестьянство является в советском обществе эксплуатируемым и лишенным всех привилегий классом. Обычно проводилось срав­нение положения крестьян и городских рабочих и выдвигалось требование равных прав — власти считали подобные заявления «типично антисоветскими». Особую сферу дискриминации, о ко­торой чаще всего говорили крестьяне, представляли собой пенсии и прочие государственные льготы, доступные городским работни­кам на постоянном окладе, но недоступные колхозникам. В пись­мах по поводу Конституции (от представителей всех социальных групп), приводимых А.Гетти, самую обширную категорию состав­ляют письма с предложениями гарантировать крестьянам такие же

170

государственные льготы, в особенности пенсии, какие имеют го­родские рабочие84.

«Чем мы, колхозники, хуже рабочих? Но если мы станем ин­валидами, новая Конституция говорит, что государство не даст нам никакой помощи. Эта Конституция хороша только для рабо­чих. А что до нас, крестьян, то нас снова погоняют кнутом, толь­ко вдвое сильнее, чем в прошлые годы»85.

Огромное большинство писавших на эту тему считало само собой разумеющимся, что государство должно обеспечить гражда­нам, в том числе (или особенно) колхозникам, пенсии по старости или инвалидности. Лишь немногие придерживались более тради­ционного для крестьян взгляда, предлагая заботу о престарелых и немощных родителях возложить на их детей, которых государство должно заставить платить, если они уехали работать в город («хотя одну треть жалования, а две трети оставлять», — предло­жил один колхозник)86.

«Когда будут стерты грани между городом и деревней?» — спрашивали крестьяне Западной области, по крайней мере так это звучало в пересказе должностных лиц, докладывавших об обсуж­дении Конституции. Но эта фраза, являвшаяся на первый взгляд лишь отзвуком оживленных теоретических дебатов, шедших в среде марксистской интеллигенции несколькими годами раньше, в устах крестьян приобретала вполне конкретный смысл: «коллек­тивизированное население», по их мнению, должно было пользо­ваться теми же преимуществами, что и работники на постоянном окладе. «Почему в колхозе не введут 8-часовой рабочий день?» — интересовались многие крестьяне (еще один «типично антисовет­ский» вопрос). Многие крестьянские письма содержали предло­жение дать колхозникам, помимо пенсий по старости и инвалид­ности и 8-часового рабочего дня, один выходной день в неделю, как у рабочих, и ежегодный оплачиваемый отпуск. Двойная опла­та за сверхурочную работу — тоже неплохая мысль, считал один из тех, кто выступал за 8-часовой рабочий день: почему рабочие пользуются этой привилегией, а колхозники должны работать «12 часов в день, а иногда и 27 [sic!] часов»? Если бы у колхозников было больше свободного времени, писал один корреспондент, они могли бы принять более активное участие в обсуждении новой Конституции87.

Крестьяне, отстаивавшие подобные идеи, совершенно упускали из виду тот факт, что, будучи членами кооператива, они получают плату за свой труд по совершенно иному принципу, нежели наем­ные работники. Большинство из них писали так, словно колхоз­ники находились на своего рода государственном пособии, и тре­бовали превратить его в заработную плату. «Как ни говорят, что колхознику хорошо живется, а труд колхозника все равно самый дешевый». Доход колхозника должен быть поднят до уровня до­хода городских рабочих и служащих, считали авторы писем88.

171

Те немногие, кто обращал внимание на формальную сторону вопроса, полагали, что следует отказаться от кооперативной структуры колхоза и сделать колхозников государственными слу­жащими. Если колхозники будут регулярно получать зарплату, они не будут подвергаться риску из-за плохого урожая, писал один колхозник. Это звучало как предложение превратить колхо­зы в совхозы, однако вовсе не того хотели крестьяне в середине 30-х гг., когда условия в совхозах были плохими, а совхозным ра­бочим не разрешалось держать скот и иметь приусадебный учас­ток. Подчеркивая данный момент, один из выступавших за назна­чение колхозникам оклада государством придумал новое название для предлагаемой им организации — «государственные хозяйст­ва» (госхозы)89.

У многих колхозников не было никаких сомнений в том, что государство обязано обеспечить благосостояние своих крестьян, неважно, каким путем это может быть достигнуто. «Нужно, чтобы государство кормило и одевало», — как лаконично выразился один крестьянин90.

6. На обочине

Хотя колхозники, работавшие преимущественно в сфере сель­ского хозяйства, занимали в деревне центральное место, они все же не были единственными ее обитателями. Во-первых, там жили единоличники, не вступившие в колхоз. Существование их, с ис­торической точки зрения, было недолгим, однако, пока оно дли­лось, единоличники составляли альтернативное крестьянское «со­словие» с правами и обязанностями, отличными от прав и обязан­ностей колхозников. Это давало колхозникам основу для сравне­ния с собственным положением и предоставляло широкий спектр возможностей для того, чтобы манипулировать колхозными пра­вилами и обходить их, особенно в тех случаях, когда один двор объединял и колхозников, и единоличников. Главной отличитель­ной чертой положения единоличника было то, что он, в отличие от колхозника, имел право держать лошадь.

Во-вторых, были такие колхозники, которые занимались глав­ным образом не сельским хозяйством, а различными кустарными промыслами. Как правило, экономическая структура колхоза не благоприятствовала кустарям, и многие традиционные сельские промыслы в 30-е гг. исчезли. Сельских мельников обычно высы­лали как кулаков; сельские кузнецы чаще всего уезжали работать в город, а оставшиеся находились с колхозом в весьма сложных, зачастую натянутых отношениях.

Еще одну маргинальную группу составляли хуторяне, которые формально могли быть членами колхоза, принимая самое мини­мальное участие в коллективизированном земледелии. Их изоли­рованное от села положение затрудняло установление каких-либо тесных связей с колхозной жизнью. Только в конце 30-х гг. были предприняты серьезные попытки ликвидировать это слабое место в колхозной структуре, и местные власти получили распоряжение организовать переселение хуторян и обеспечить их жильем в де­ревне.

В селе 30-х гг. проживало множество крестьян, все свое время или часть его проводивших на заработках. Являясь нередко чле­нами колхоза, с колхозным земледелием они сохраняли лишь ми­нимальную связь. Наемных работников можно разделить на две группы: тех, кто постоянно жил в деревне, работая в соседнем совхозе или на каком-то другом местном предприятии, и отходни­ков, живших и работавших за пределами деревни на протяжении различных периодов времени.

Отходники играли важную роль по двум причинам. Во-пер­вых, их заработок для многих колхозных дворов представлял су­щественный дополнительный источник дохода. Во-вторых, эти

173

крестьяне стояли одной ногой в двух мирах, будучи жителями и деревни, и города. Именно они поставляли большую часть инфор­мации, на основе которой формировался взгляд других колхозни­ков на внешний мир. Несомненно, глядя, главным образом, их глазами, колхозники обретали способность к сравнению, приходя к столь частому и столь горькому выводу о том, что после коллек­тивизации крестьяне стали гражданами второго сорта.

ЕДИНОЛИЧНИКИ

В 1932 г. 39% крестьян в Советском Союзе еще не были кол­лективизированы. К 1937 г. таких осталось всего 7%, общее число единоличников сократилось до 7,5 млн работников и иждивенцев (работники делились на мужчин и женщин почти поровну, в от­личие от занимавшихся сельским хозяйством колхозников, среди которых женщины составляли 63%)1. Таким образом, речь шла об исчезающем под давлением чрезвычайного налогообложения и прочих форм официальной дискриминации виде. На протяжении всего десятилетия семьи единоличников непрерывным потоком по­кидали деревню, вливались в колхозы и совхозы. После того как в 1938 г. новый закон заставил единоличников отказаться от ло­шадей, вне колхоза оставались лишь отдельные старики либо экс­центричные личности. Тем не менее, еще в 1935 — 1936 гг. едино­личники представляли собой реальный фактор социально-эконо­мической жизни села.

Как мы знаем, главным преимуществом единоличника перед колхозником было право иметь лошадь. Поэтому единоличники становились сельскими возчиками, перевозя продукцию на рынок, сдавая колхозникам подводу с лошадью для поездки на рынок или по делам в райцентр, лошадь для вспашки приусадебного участка и пр.2. Подобная предпринимательская, рыночно ориенти­рованная деятельность не могла не вызывать неприязни у право­верных коммунистов, впрочем, последние не одобряли самого су­ществования единоличников, невзирая на их род занятий. Ведь в эту группу входили кулаки! Эта группа выступала против колхо­зов и отравляла умы колхозников! Тем не менее, единоличники со своими лошадьми и подводами выполняли в деревне весьма полез­ную функцию. Когда они в конце концов ушли со сцены, даже у правоверных коммунистов были кое-какие причины прагматичес­кого характера, чтобы пожалеть о них.

В начале 30-х гг. большинство единоличников, несомненно, за­нимались земледелием. Однако из всех сельских занятий земледе­лие меньше всего давало им возможность выжить, и к 1938 г. лишь незначительная часть сохранившихся единоличников обра­батывала землю. Причина заключалась в том, что земледельцы, так же как колхозы и колхозники, должны были выполнять спус-

174

каемые райзо посевные планы и обязательства по государствен­ным поставкам.

Среди единоличников в начале 30-х гг. была группа так назы­ваемых «твердозаданцев», сравнительно зажиточных хлеборобов, которым давались большие посевные планы и задания по госпо­ставкам и особое уничижительное название которых постоянно на­поминало об опасной близости к категории кулаков. Такие крес­тьяне либо стремились уехать из села, либо пытались обрести убе­жище в колхозе, избавившись от злосчастной клички, и после 1933 г. о них уже не приходится слышать.

Единоличники печально прославились как «отказывающиеся сеять». Это странное обвинение означало, что они предпочитали оставлять свои наделы необработанными и жить за счет извоза и торговли на черном рынке, чтобы не быть охваченными системой обязательных государственных поставок. В одном селе Западной области в 1936 или 1937 г. лишь 5 из 22 единоличных дворов за­нимались сельским хозяйством, а когда местные власти попыта­лись отвести им землю, больше половины отказались от нее из-за госпоставок3.

В Омской области, где единоличники составляли около 5% крестьянского населения, почти все они весной 1935 г., не желая принимать посевные планы, впервые спущенные районом едино­личникам, отказались сеять, заявив, что у них нет семян. Одни пошли работать в совхоз. Другие поспешно вступили в колхоз. Не­сколько семей погрузили вещи на подводы и отбыли из села в по­исках нового места жительства, где нет посевных планов. Кроме того, большое число мужчин внезапно исчезало из деревень:

«Наиболее распространенным методом саботажа в ряде райо­нов был уход мужчин "без оставления адреса". Перед самым севом, продавая лошадь, глава семейства "уходил неизвестно куда". В одной деревне в Иконненском районе все 17 единолични­ков продали к моменту сева своих лошадей и ушли, оставив на месте жен и детей. Жены ссылались на то, что они не знают, куда уехали мужья, и что они сеять не могут — лошади нет (взамен лошадей были куплены мужьями коровы)»4.

Поскольку государство ставило перед собой цель «выжимать» единоличников до тех пор, пока с них уже нечего будет взять, им часто давали заведомо нереальные планы и задания по госпостав­кам. Не выполнявших эти планы постигала суровая кара. Так, на­пример, в Ярославской области в 1936 г. народный суд оштрафо­вал единоличницу Анну Авдеевну Базанову за невыполнение по­севного плана на 400 руб., а затем «[передал решение] судебному исполнителю, который на сумму 400 р. продал с торгов имущест­во гр. Базановой». Впрочем, Базанова отделалась сравнительно легко: в подобных обстоятельствах единоличников зачастую про­сто «раскулачивали» (т.е. местные власти конфисковали все иму­щество) и/или бросали в тюрьму. В Сибири в 1936 г. были заве­дены уголовные дела на семерых единоличников, не сдавших

175

980 ц зерна в счет госпоставок. Шестеро из семи «кулаков-анти­советчиков», как назвали их в газетном репортаже, получили от 3 до 10 лет лишения свободы, седьмой был приговорен к высшей мере наказания5.

Впрочем, могло быть и так, что земельные отделы в силу чрез­вычайной занятости или небрежности не составляли посевных планов для единоличных дворов и не давали им заданий по гос­поставкам. Колхозники часто на это жаловались, особенно когда дело касалось мясо- и молокопоставок с приусадебных участков, одинаково обязательных как для единоличных, так и для колхоз­ных дворов. В 1938 г. из Плюсского района Ленинградской облас­ти сообщали:

«Из 500 единоличных хозяйств, насчитывающихся в районе, к выполнению различных государственных обязательств привлечено только 244 хозяйства. Десяти единоличным хозяйствам до сих пор не вручены государственные обязательства на поставки карто­феля, мяса и молока. Из 66 хозяйств, привлеченных к молокопо­ставкам, продукцию сдают лишь 46 хозяйств, а остальные 20 ук­лоняются... Из 244 хозяйств, получивших обязательства, зерно сдают только 4 хозяйства...»6

Самым тяжким бременем для единоличников являлись налоги. Они были обязаны платить те же налоги, что и колхозники (см. выше, с. 150), но для колхозников ставка налога была единой, а для единоличников теоретически рассчитывалась по скользящей шкале, а на практике чаще всего определялась местными властями совершенно произвольно и с заметным карательным уклоном. Сверх того, единоличники в 1932, 1933 и 1934 гг. облагались чрезвычайным единовременным налогом. Налог этот в 1932 и 1933 гг. составил в целом 166—170 млн руб., а о карательной сущности его говорит тот факт, что реально собранная в 1933 г. с единоличников сумма (не считая 548 млн руб., уплаченных ими в счет обычного сельхозналога) более чем в пять раз превышала за­планированную в годовом бюджете. В 1934 г. единовременный налог составил 331 млн руб. — 60% от суммы, собранной в счет сельхозналога со всех крестьян (и единоличников, и колхозни­ков)7.

Встречались порой жалобы на то, что единоличники в отдель­ных регионах (например, в Западной Сибири в 1933 г.) платят меньше, чем колхозники, и, учитывая произвольные принципы налогообложения единоличников, подобное было вполне возмож­но. Однако в целом на типичное единоличное хозяйство в начале 30-х гг. каждый год обрушивался сокрушительный, невообрази­мый налог. Около года хозяйство могло платить, выбиваясь из сил, продавая лошадь, корову, другое имущество, в надежде, что проявляемая таким образом воля к сотрудничеству отведет от него гнев государства. Но в конце концов становилось ясно, что налоги всегда будут сокрушительными и невообразимыми, и единолични­ки сдавались, либо вступая в колхозы (понятно поэтому, почему

176

те, кто вступал в колхоз в числе последних, приходили с пустыми руками), либо покидая деревню**.

Отношения единоличников с колхозниками и колхозом по не­обходимости были многоплановыми. Дома и дворы колхозников и единоличников часто соседствовали, обе группы связывала слож­ная сеть родственных уз. Кроме того, в середине 30-х гг. один двор нередко включал в себя и члена колхоза, и единоличника, последним обычно был муж. Если единоличник обрабатывал зе­мельный надел, тот, как правило, выделялся из земель колхоза (села) и по прошествии времени должен был быть возвращен кол­хозу (единоличникам земля «в бессрочное пользование» не предо­ставлялась). Если колхозник исключался из колхоза и оставался в селе, он автоматически становился единоличником.

В начале 30-х гг., когда колхозники и единоличники составля­ли в селе противоборствующие лагеря, более или менее равные по величине, группы эти обычно враждовали между собой. Об этом вспоминает один эмигрант из крестьянской семьи, описавший пер­вые годы существования колхоза в своем селе. Единоличников, по его словам, «раздражало то, что колхозникам давались опреде­ленные привилегии, и они высмеивали их при любой возможнос­ти. Они старались воспользоваться любой неудачей молодого кол­хоза. Колхозники не оставались в долгу, обыкновенно предостере­гая: "Хорошо смеется тот, кто смеется последним! Вас задушат на­логами, и вы все равно к нам придете — вот тогда и поплаче-те!"»9.

В этом конкретном селе колхоз первоначально не вызывал ни­какого энтузиазма, разве что у детей; основная группа колхозных дворов вступила туда не по убеждению, а из страха перед раску­лачиванием. Тем не менее, вступив в колхоз и оказавшись объек­тами злобных насмешек единоличников, новоиспеченные колхоз­ники начали ощущать нечто вроде колхозного патриотизма. «Успех в делах колхоза стал вопросом чести и самоуважения каждого его члена», — пишет мемуарист10. (Следует отметить, что то же самое повторяли советские историки, но их легко запо­дозрить в тенденциозности.)

Недоверие, враждебность и, прежде всего, чувство отчужден­ности демонстрирует спор между колхозниками и единоличника­ми в одной деревне в Нечерноземье, о котором рассказал в 1930 г. посетивший деревню журналист. Газета послала фотогра­фа сделать снимки колхозных активистов. Однако в данном кол­хозе активисты представляли собой мрачную группу пожилых солдатских вдов, с ног до головы в черном, и фотограф, чтобы оживить картину, пригласил сняться несколько молодых крестья­нок из семей единоличников. Но председатель колхоза, тоже вдова, и слышать об этом не захотела:

«— Нет, так мы не согласны. Кто не записался в колхоз или кто записался, а потом выписался, с теми мы сниматься не жела­ем. Снимайте их отдельно, если хотите.

177

И все ее старые активистки, ликбезовки, как их называли в деревне, дружно поддержали свою председательницу:

— Не согласны. Не желаем. Пусть отдельно фотографируются. А тут и единоличницы надвинулись и зашумели.

— Ах, какие барышни стали, как в колхоз вступили! К ним из города в тарантасе приезжают, на карточку их снимают — к ним близко не подходи теперь! — разъярились они и по здешнему обычаю стали громко плеваться».

В результате возмущенные активистки гордо удалились, тем съемки и закончились11.

Нежелание принимать в колхоз новых членов, приходивших с пустыми руками, о котором много писали в середине 30-х гг., на­ряду с очевидными экономическими мотивами, отчасти было вы­звано тем же духом колхозного самосознания и патриотизма. Дети, конечно, в особенности принимали его близко к сердцу, и некоторые «Павлики Морозовы» 30-х гг. — подростки, доносив­шие на своих родителей (см. гл. 9), — были детьми единолични­ков, ставшими патриотами колхоза под влиянием своих школьных сверстников. Например, в 1935 г. семиклассник Сережа Фадеев пришел к директору школы и сообщил, что его отец и еще один единоличник дважды пробирались ночью в поле и спрятали там 80 пудов картошки. Юного Фадеева явно удручал тот факт, что лишь его семья и еще один двор во всей деревне до сих пор не вступили в колхоз12.

По мере того как уменьшалось число единоличников, все реже встречались сообщения о вражде между двумя лагерями и все чаще — о сложной сети экономических взаимоотношений между единоличниками и колхозниками, порожденных различиями в правах и обязанностях этих групп. Многие отношения такого рода были связаны с лошадью единоличника, которую колхозник нани­мал для поездки на рынок или вспашки приусадебного участка, другие — с наймом рабочей силы. Когда колхозы нанимали ра­ботников на стороне, а во второй половине 30-х гг. это случалось постоянно, чаще всего таковыми становились единоличники13.

В 1938 г. несколько колхозников жаловались в «Крестьянскую газету», что единоличники из их села договорились скосить луг соседнему колхозу в обмен на часть сена. Это несправедливо, счи­тали колхозники, в первую очередь потому, что единоличники «наши», а не их. Кроме того, многие из тех единоличников жена­ты на колхозницах и по закону являются членами колхозных дво­ров, следовательно, их обязательства по мясо- и молокопоставкам ниже, чем должны быть у единоличников. Неправильно облегчать им госпоставки и разрешать наниматься косить сено в другом кол­хозе, что колхозникам запрещалось. («Крестьянская газета» не стала разрешать сложный вопрос о справедливости. Она лишь проинформировала колхозников, что наниматься на работу за долю от урожая — незаконно14.)

178

В последние годы десятилетия число единоличников в боль­шинстве регионов стало крайне незначительным. В основном дворы их были маленькими и бедными и состояли главным обра­зом из пожилых семейных пар, чьи дети уехали в город. В отно­шении к ним местных властей былые карательные наклонности сменились презрением. В Обояньском районе Курской области, где в 1938 г. оставалось более тысячи единоличных хозяйств, рай­онные власти пренебрежительно называли единоличников «неис­правимыми» и «закоренелыми» и дали им кличку «индусы». («Коммунист Шатохин, работник Обояньского финансового отде­ла, называет единоличников индусами даже в официальных доку­ментах»15.)

Положение единоличника стало проявлением эксцентричности, вызывающим насмешки в деревне и возмущение собственных детей. Писатель М.Алексеев рассказывает историю, похожую на историю Сережи Фадеева, случившуюся в его родном селе в Са­ратовском крае. Спиридона Подифоровича Соловья, последнего единоличника села, другие крестьяне прозвали «музейным экспо­натом» за его упорное нежелание вступать в колхоз, несмотря на угрозы, уговоры, чрезвычайное налогообложение и, наконец, кон­фискацию лошади в 1938 г. Оба его сына ссорились с ним из-за этого. Старший уехал из деревни. Младшего, Ваньку, настолько мучило и ожесточало упрямство отца, что в 1945 г. он в отчаянии поджег родительский дом. Признавшись в содеянном, Ванька от­правился в колонию для несовершеннолетних, а его отец, совер­шенно сломленный, на следующий же день покинул село навсег­да16.

Для большинства единоличников (хотя и не для Спиридона Подифоровича) последним ударом стал изданный летом 1938 г. закон, облагавший единоличных крестьян особым налогом на ло­шадь в размере от 275 до 500 руб. Единственным способом избе­жать уплаты налога — или конфискации лошади за неуплату — было вступить в колхоз и отдать лошадь17. Большинство оставав­шихся еще единоличников так и сделали, и на этом их короткая глава в истории страны закончилась.

КУСТАРИ

Коллективизация крайне отрицательно повлияла на кустарное производство в деревне. Кустари всякого рода — мельники, плот­ники, гончары, портные, сапожники, кузнецы — автоматически становились кандидатами на раскулачивание. Они производили продукцию на продажу или оказывали платные услуги; в некото­рых случаях у них были связи с предприимчивыми посредника­ми, распространявшими их продукцию. Многие очевидцы изумля­лись тому, как быстро и повсеместно сошла на нет практика сель-

179

ских промыслов. Коллективизация уничтожила многие деревни, издавна специализировавшиеся в определенных отраслях, напри­мер, плетении кружев или изготовлении обуви. Кустари чаще всего покидали деревню и вступали в городские ремесленные ар­тели: как писал в 1930 г. один эмигрантский журнал, «все, свя­занные с городом и имеющие кое-какие ремесленные навыки (плотники, кузнецы, бондари, шорники и проч.), старались пере­браться в город...»18.

Другие крестьяне просто прекращали заниматься ремеслами, либо потому, что не могли достать сырья, либо потому, что в пер­вую очередь должны были заботиться о своем участке, чтобы про­кормиться. Как мы увидим в последующей главе, они перестали даже изготавливать одежду и другие вещи для себя.

Даже после того, как первый сокрушительный удар остался позади, промыслы оставались в жалком состоянии, поскольку колхозная структура создавала множество помех для их развития. Колхозникам не запрещали прямо продавать на колхозном рынке предметы собственного производства, но это явно не одобрялось. Кроме того, занятие ремеслом не давало им трудодней. Если же ремеслами занимались единоличники, это лишь укрепляло мнение властей, что все они по натуре спекулянты. В одном селе Ленин­градской области единоличников обвиняли в том, что они, «сабо­тируя государственные задания», делали свечи, выручая за них 12 — 15 руб. в день (вместо того чтобы выращивать хлеб и сдавать его государству)19.

В 1933 г. председатель сельсовета и председатель колхоза из Вологодской области, издавна славившейся своими промыслами, написали правительству письмо, в котором порицали сложившую­ся ситуацию и прослеживали ее динамику. Деревне нужны такие товары, как, например, бочки для засолки огурцов, отмечали они, но их негде взять, потому что крестьяне больше их не делают. Плетение веревок раньше было специальностью двух сел. Но вот они прекратили этим заниматься, и теперь во всей области не най­дешь веревки. Знаменитый промысел вологодских кружевниц еще жив, но зависит от доброй воли колхозных председателей, осво­бождающих кружевниц от полевых работ. А ведь порой, по сло­вам авторов письма, хорошая кружевница, которая могла бы про­изводить товар на экспорт, принося государству доход в валюте, все время проводит в поле или на скотном дворе. Почему умерли промыслы? Потому что колхозы рассматривают их как побочные занятия и не платят за них по трудодням.

«;В... деревне Пестово — теперь это колхоз "Правда Севера" — там есть такие мастера-войлочники, что диву дадитесь. Пойдет такой мастер в поле — заработает трудодень, а то и полтора. Тру­додень ныне хорошо весит — тут тебе и хлеб, и картошка, и мясо. Ну, а пойдет подхомутник делать — нет ему такой выго­ды»20.

180

Без двух видов ремесел нелегко было обойтись деревне — ре­месла кузнеца и мельника. И те, и другие в 30-е гг. являлись фи­гурами неоднозначными, и тех, и других не хватало. После впол­не понятного процветания в 20-е гг. большинство из них было раскулачено или покинуло деревню, боясь раскулачивания. (Куз­нецы, по-видимому, чаще уходили работать на производство, мельников раскулачивали.) Оставшиеся занимали особое положе­ние: они были полезны, а то и просто необходимы, в силу своей квалификации, но притом социально подозрительны (особенно мельники), часто находились в сложных отношениях с колхозом и все еще имели возможность, невзирая на все правила и ограни­чения, окружавшие их деятельность, жить лучше остальных крес­тьян.

Фигура кузнеца была особенно одиозна. Традиционно внушав­ший страх как человек, якобы сведущий в черной магии, кузнец по-прежнему связывался в сознании людей с некими злыми сила­ми. В одном районе Западной области среди И «оппозиционеров» (бывших эсеров, религиозных деятелей и сочувствующих партий­ной оппозиции), над которыми был в 1936 г. установлен надзор, находились три кузнеца и один плотник21. Часто заявлялось, будто сельские (колхозные) кузнецы — бывшие кулаки22.

Собственно по вопросу о том, в каких отношениях к колхозу должны находиться кузнецы после коллективизации, не было ни­какой ясности. В Уставе сельскохозяйственной артели 1930 г. не рекомендовалось обобществлять кузницы, но не говорилось там и обратного. Единственным официальным руководством могло слу­жить распоряжение Наркомзема от 3 июля 1934 г., гласившее, что если кузнец вступает в колхоз, то его кузница может быть обоб­ществлена — только с его согласия и по желанию колхоза. Но вряд ли это было нормой в первой половине 30-х гг. Скорее, более типична для этого времени ситуация, в какой оказался куз­нец М.П.Степанов, обратившийся в 1935 г. за советом в «Крес­тьянскую газету». Степанов вступил в 1931 г. в колхоз, но кузни­ца и орудия труда остались его собственностью. Колхоз отвечал за снабжение его сырьем и, очевидно, платил ему по трудодням за работу. Теперь же колхоз пожелал обобществить кузницу и обо­рудование, и Степанов хотел знать, имеет ли он на это право23.

«Крестьянская газета» не могла дать ответа — только что опубликованный Устав сельскохозяйственной артели 1935 г. вновь не прояснил вопроса о кузнецах — и обратилась за указа­ниями в Наркомзем. Но и наркомат пришел в замешательство. За­меститель наркома А.И.Муралов составил инструкцию, в которой говорилось, что кузницы не должны обобществляться; если кол­хоз хочет владеть сельской кузницей, он должен купить ее у куз­неца. Однако сам нарком, М.Чернов, с этим не согласился. Он написал свою инструкцию, согласно которой при вступлении куз­неца в колхоз кузница и оборудование (кроме мелкого инструмен-

181

та) должны были обобществляться, и представил ее на утвержде­ние в ЦК Я.А.Яковлеву24.

Неясно, как официально была разрешена эта проблема, хотя в одном сообщении 1938 г. из Ленинградской области говорилось, что кузнецы не хотят вступать в колхоз, потому что это означает обобществление их кузниц и оборудования. Насколько известно, кузнецы продолжали работать по разного рода соглашениям с колхозами, и колхозы, имевшие свою кузницу, — в 1936 г. таких было меньше 40% — считали, что им повезло. Кузнецы — «самые забытые, самые бесконтрольные люди в колхозе», замечал один автор, писавший о проблемах сельского хозяйства, в 1938 г., до­бавляя, что вопросы о том, как должны строиться их отношения с колхозом и как им платить, обычно остаются для районных властей неразрешимой загадкой25.

Если кузнец являлся членом колхоза, что, по-видимому, к концу десятилетия было в порядке вещей, ему следовало платить по трудодням за работу, которую он делал для колхоза. А за ра­боту для отдельных колхозников? Это была основная деятель­ность кузнеца, и за нее он брал наличными. «...Чинит лопаты, лудит самовары, делает ножи... превратив колхозную кузницу в частную лавочку». Колхозники часто жаловались, что кузнецы наживаются, требуя высокую плату за свои услуги26.

Что касается работы кузнецов на колхоз, то здесь во второй половине 30-х гг. встала та же проблема, что и с председателями, бухгалтерами и прочими лицами, имеющими особую специаль­ность: кузнецы хотели оплаты по фиксированной ставке и добива­лись ежемесячного оклада вместо выдач на трудодни. Много было сообщений о кузнецах, полностью перешедших на оклад (250 руб. в месяц, по словам одного корреспондента из Новосибирска) или работавших за трудодни плюс дополнительное денежное жалова­нье27.

Жалобы на «алчность» кузнецов, требующих высокую плату у колхоза или отдельных колхозников, сопровождались жалобами такого же рода и на других кустарей. К примеру, плотник Зай­цев, чья работа, по-видимому, пользовалась большим спросом в Рыбинском районе, запросил у одного колхоза 4930 руб. (т.е. оп­латы 1000 трудодней по ставке 4,93 руб.) за постройку овощного склада, занявшую всего лишь 100 дней, и в конце концов согла­сился на 3235 руб. Затем он начал строить для колхоза интернат, но, проработав несколько дней, разорвал контракт, уехал и взял какой-то частный подряд. Зайцев относился к колхозникам неува­жительно: он называл их бездельниками, которые «напрасно по­лучают трудодни»28.

Мельники представляли собой еще более подозрительную группу, чем кузнецы и плотники, — настолько подозрительную, что на протяжении всех 30-х гг. существовала острая нехватка квалифицированных и благонадежных лиц для управления мель­ницами. Как сообщал в начале 1935 г. представитель Центрально-

182

го комитета Союза мельников, на маленьких мельницах вроде тех, что работали на колхозы, все еще было много классовых вра­гов. Например, в крымском колхозе «Красный Перекоп» мельни­ком был человек, имевший раньше собственную мельницу (оче­видно, в другом селе) и раскулаченный. Множество сел во время коллективизации лишились своих мельниц из-за раскулачивания мельников. Инспекция колхозов в 1936 г. выявила, что лишь 25% из них имеют действующие мельницы2^.

Таким образом, понятно, что в 30-е гг. очень трудно было найти опытного нераскулаченного мельника. По-видимому, это одна из причин, почему колхозные мельники, как правило, нани­мались со стороны, а не являлись членами колхоза. В деревне Набелье Ленинградской области колхоз нанял для работы на мельнице бывшего ее арендатора, когда он снова появился в тех краях в 1934 г.: он был раскулачен и затем, по-видимому, провел какое-то время в тюрьме или в лагере. Когда спустя несколько лет его арестовали по обвинению в мошенничестве, колхоз нанял на мельницу другого бывшего кулака30.

В Козельском районе Западной области райком послал некое­го Барышева починить плюсскую турбинную мельницу, бывшую собственностью Западного мельничного треста и дававшую элект­ричество в 4 соседних колхоза. Барышев добился, чтобы мельни­ца опять заработала, и трест назначил его управлять ею. Но затем райком получил информацию, что Барышев являлся «кулаком, якобы даже раскулаченным», и утвердил назначение лишь на время проведения дальнейшего расследования. Оказалось, что Ба­рышев — сын бывшего управляющего поместьем, сам бывший владелец мельницы и «во всяком случае... классово-чуждый чело­век». Райком решил уволить его, несмотря на то что в районе не было другого «мельника-специалиста» и 4 колхоза в результате могли остаться без электричества3*.

В 30-е гг. нехватка мельников и действующих мельниц, как мелких, так и крупных, стала критической. Крестьяне постоянно жаловались на огромные очереди на немногих работающих мель­ницах (не говоря уже о взятках, которые приходилось давать мельнику, чтобы оказаться в числе первых), а газеты то и дело неодобрительно писали, что в таком-то и таком-то районе в самый разгар уборочной страды не действует ни одна мельница32.

Во второй половине 30-х гг. на страницах газет все чаще стали появляться заметки, выражающие сожаление по поводу гибели ре­месел, в особенности «народных промыслов», обладающих экс­портным потенциалом. Приметой времени стал показ традицион­ных произведений орловских кружевниц, вышивальщиц и стекло­дувов в орловском павильоне на широко разрекламированной Все­союзной сельскохозяйственной выставке в Москве в конце десяти­летия33.

Прежние промысловые села, переименованные в «промысло­вые колхозы» (промколхозы), стали возрождаться после периода

183

распада и рассеяния начала 30-х гг.34. В конце 1936 г. московская газета хвасталась, что некоторые из них уже принесли миллион рублей чистого дохода. Среди названных ею предприятий в Мос­ковской области был гончарный промколхоз «Путь к социализму» в Раменках, принесший доход в сумме 630000 руб.35. Правда, к подобным заявлениям следует относиться достаточно скептически. В действительности промколхозы (за исключением занятых в до­бывающих отраслях промышленности, рыбной, горной, лесной, пушной), по всей видимости, оставались явлением второстепен-нымЗб.

Примерно в то же время (1936 г.) газеты с большим энтузиаз­мом писали о колхозных цехах как возможном источнике дохода. Ряд колхозов в Московской области делали гитары, балалайки, мандолины и другие музыкальные инструменты; один из них за

7 месяцев работы выручил 4500 руб. Снова занялись своим делом кружевницы, зарабатывая теперь деньги для колхоза (не преми­ нули отметить публицисты), а не для капиталистов-посредников.

8 колхозе «Новый путь» в 1936 г. 100 колхозниц производили 6—8 м кружева в день, зарабатывая до 10 руб. Как заработки кружевниц делились между самими кружевницами и колхозом, не сообщалось. Однако в рассказе о плотницком цехе в колхозе «Правда» Верейского района Московской области говорилось, что колхоз вносил 80% чистой прибыли в свой неделимый фонд, а 20% распределял между плотниками — соотношение, которому мог бы позавидовать прежний капиталист-посредник3?.

Разумеется, были проблемы с распространением продукции. Не зря такое множество процветавших промколхозов находились в Московской области, в непосредственной близости от самого крупного торгового центра страны. Чтобы предприятие такого рода работало, нужно было найти государственное или коопера­тивное учреждение, желавшее покупать его изделия для собствен­ного потребления или распространения. Даже в Москве это пред­ставляло серьезную проблему, а уж в провинции отыскать легаль­ного распространителя было поистине невозможно. Когда колхоз­ники из села Усадище захотели возродить старинный промысел по изготовлению лопат для местных рынков Пскова, Острова и Порхова, они так и не нашли оптового покупателя на свой товаров.

Конечно, нельзя не вспомнить о возможностях, предоставляв­шихся черным рынком. Например, в старинном селе бондарей Ду-бовка на Верхней Волге в 1933 г. работал промколхоз, однако, как отмечал один критик, его продукцию редко можно было найти на дубовском колхозном рынке: «чуть не ежедневно спеку­лянты отгружают товар для отправки его в Саратов или Сталин­град»39. Несомненно, и колхозы Московской области часто зани­мались подобными делами. В последние годы десятилетия порой складывалось впечатление, будто обеспечение прикрытия для про­изводства на черный рьшок стало чуть ли не смыслом существо-

184

вания московских колхозов. Подобную тенденцию заметили и ор­ганы правосудия: прошел целый ряд процессов по делам колхо­зов, свернувших с честного пути и завязавших деловые сношения с городскими «жуликами». В одном случае такого рода колхоз Московской области разрешил городскому предпринимателю, че­ловеку совершенно постороннему, организовать в своих помеще­ниях цех по производству карт и других школьных принадлеж­ностей. Другой колхоз, в Раменках, к югу от Москвы, использо­вался как ширма для нелегального производства галантерейных товаров40.

ХУТОРЯНЕ

Хутора, отдельные, изолированные от села хозяйства, созда­ние которых поощрялось дореволюционными столыпинскими ре­формами, по-прежнему были довольно широко распространены в определенных регионах Советского Союза, например, на западе (Западная область России, Белоруссия, некоторые районы Украи­ны) и в Сибири. Иногда хуторяне номинально являлись членами колхоза, иногда — нет. В начале 1939 г. общее число хуторов (коллективизированных и неколлективизированных) почти дости­гало миллиона41.

На западе и северо-западе большинство хуторов были «кол­лективизированы» в первой половине 30-х гг., а некоторые колхо­зы даже состояли главным образом из хуторов. Неясно, как это выглядело на практике, но, по-видимому, в подобных случаях колхоз чаще всего служил ширмой для индивидуального хозяйст­вования. Один партийный работник из Ленинградской области, где было много коллективизированных хуторов, в 1934 г. нереши­тельно заметил, что «нам придется это дело исправить», чтобы в колхозах, созданных на базе хуторов, на первый план вышла именно коллективная форма землепользования.

В постановлении ЦК по Нечерноземью, принятом в конце 1935 г., отмечалось, что хуторская форма землепользования по сути лишает коллективизацию всякого смысла, и предлагалось местным властям оказывать материальную поддержку тем хуторя­нам, которые захотят переехать в село. Однако, поскольку данная рекомендация была высказана весьма мягко и не сопровождалась ни угрозами, ни обещаниями специальных ассигнований из бюд­жета, которые обычно подхлестывали активность на местах, дело шло вяло. Один район Ленинградской области рапортовал, что вопрос о переселении хуторян поставлен «на повестку дня», — в действительности это означало, что один (всего лишь) тамошний колхоз на базе хуторов приступил к строительству села и пересе­лению туда семей из отдаленных усадеб42.

185

В постановлении по Нечерноземью содержалось также распо­ряжение укрупнять колхозы, созданные на базе крайне малых по­селений (от 5 до 10 дворов), часто состоявших из хуторов. Стара­ясь выполнить это указание, власти в Западной области порой за­ходили слишком далеко, сливая в один колхоз большое количест­во мелких поселков. Позднее подобная практика подверглась кри­тике как новое проявление гигантомании, и большинство таких колхозов снова были разукрупнены. Этот урок заставил местных руководителей в Западной области отказаться от дальнейших по­пыток решить проблему хуторов43.

В Сибири большинство хуторов оставались неколлективизиро-ванными вплоть до середины 30-х гг. и даже дольше. Лишь 14% хуторов Западной Сибири входили в состав колхозов в 1934 г., а в восточносибирской тайге, по сообщениям того же года, сущест­вовали преимущественно хуторские районы, почти совершенно не затронутые коллективизацией. Говорили, что мелкие, разбросан­ные далеко друг от друга хутора давали убежище множеству «ку­лаков, единоличников, не желавших вступать в колхозы и сбе­жавшихся сюда из других районов»44.

В начале 1937 г. Политбюро решило приступить к переселе­нию хуторян Калининской (бывшей Тверской) и Ленинградской областей, а также Белоруссии, в села. Воплощению в жизнь про­граммы переселения, рассчитанной на 26000 дворов, по всей види­мости, помешал Большой Террор4^.

Реальное наступление на хутора началось только после мая 1939 г., когда ЦК решил, что в рамках колхозной системы хутор больше не имеет права на существование и все «коллективизиро­ванные» хуторяне в северных и западных районах страны долж­ны быть переселены в деревни к 1 сентября 1940 г. Данное реше­ние касалось 666000 хуторских хозяйств, главным образом на Ук­раине, в Белоруссии и Смоленской области. Был разработан план создания или радикальной перестройки 5500 колхозных сел для размещения бывших хуторян. Разразившаяся война прервала эту крупномасштабную и дорогостоящую операцию, однако к лету 1941 г., по-видимому, большинство хуторян-колхозников и неко­торые ^коллективизированные хуторские хозяйства переехали в села46.

ОТХОДНИКИ И ДРУГИЕ НАЕМНЫЕ РАБОТНИКИ

В первые годы коллективизации работа за пределами колхоза часто служила предметом споров, поскольку колхоз считал себя вправе претендовать на часть заработков своих членов. При об­суждении этого вопроса в центральных правительственных орга­нах, ведавших вопросами труда, в январе 1930 г. выступавшие

186

рассказывали, что между отходниками и остальными сельчанами идет «форменная драка»: «Крестьяне говорят, если входишь в колхоз, дай 50 — 75% от заработка». Колхозцентр предлагал более умеренные отчисления в размере 30 — 40%, и даже работники ве­домства труда и занятости считали, что колхоз может забирать себе 15 — 20% от заработков своих членов, полученных на стороне. Однако решением правительства в 1931 г. колхозу запрещалось взимать какую-либо часть дополнительных заработков его членов, остававшихся полностью в собственности отходников на протяже­нии всех 30-х гг.47. Спорили в первые годы и о том, нужно ли колхозникам разрешение колхоза, чтобы уйти в отход или устро­иться на какую-либо работу на стороне. Правительственное поста­новление в марте 1933 г. разрешило этот вопрос в пользу колхоза. С тех пор была установлена формальная процедура, согласно ко­торой колхозники должны были получать справку с разрешением на отъезд из колхоза и затем, подобно единоличникам, обращать­ся за паспортом в сельсовет. Паспорт выдавался только на три ме­сяца, но его можно было продлевать по месту работы без повтор­ных обращений в колхоз и сельсовет48.

Как мы уже видели, в 30-е гг. колхозникам почти всегда уйти в отход или даже уехать насовсем было гораздо легче, чем это предусматривалось постановлением 1933 г., потому что практичес­ки при любых обстоятельствах власти отдавали предпочтение нуждам промышленности — в том числе обеспечению свободного притока рабочей силы — перед нуждами сельского хозяйства. Хотя постановление 1931 г. об отходничестве представляло собой попытку взять под контроль государства крестьянскую рабочую силу с помощью системы контрактов между промышленными предприятиями и колхозами, система эта, называемая оргнабором, работала плохо и нисколько не исключала возможности индиви­дуального отходничества. Во-первых, обычно не составляло труда (за плату) получить справку в колхозе и паспорт в сельсовете. Во-вторых, колхозники могли, в конце концов, уехать даже без справки и паспорта. Несмотря на законы, грозившие предприяти­ям строгими взысканиями, если те будут нанимать колхозников у проходной, без справок и паспортов, предприятия систематически нарушали эти правила49.

Колхозники — наемные работники (отходники в этой группе составляли две трети) занимались самой разнообразной деятель­ностью: работали в городах и на промышленных стройках, в сов­хозах и МТС, нанимались по контракту на лесоповал и шахты, были служащими в сельсоветах и в районе и т.д. Одни (зареги­стрированные отходники) отсутствовали в колхозе с его разреше­ния. Другие работали по контракту оргнабора, заключенному кол­хозом с промышленным предприятием или трестом. Значительное число людей подрабатывали тут же поблизости, на что официаль­ного разрешения колхоза не требовалось. Бывали периоды остро-

187

го экономического кризиса, когда практически все трудоспособное население колхоза уходило, чтобы где-нибудь заработать денег.

В большинстве своем колхозники, отправлявшиеся на заработ­ки, считали, что выгоднее всего для них работать на стороне, не отказываясь при этом от своего членства в колхозе. Такая работа давала им твердый доход наличными, а также (тем, кто находил постоянное место работы и вступал в профсоюз) возможность по­лучить пенсию и другие льготы. Членство в колхозе обеспечивало семью хлебом и картофелем (если жена зарабатывала трудодни), а также приусадебным участком больших размеров, чем у дворов, в колхозе не состоящих.

Это «стремление к наибольшей выгоде» отчетливо видно в ре­акции некоторых отходников на ужесточение правительством пра­вил членства в колхозе и введение минимума трудодней в 1939 г.:

«Из города Тбилиси срочно выехал член артели им. Стальско-го. Он благополучно прибыл в селение Тохчар... Дагестанской республики, явился в правление колхоза им. Стальского и заявил, что "приехал отработать полагающийся минимум" — 60 трудо­дней — после этого возвратится на прежнюю работу. Правление пошло гостю навстречу. "Договорились", чтобы он отремонтиро­вал мельницу, за что ему запишут в трудовую книжку 60 трудод­ней. На второй день этот "кустарь" нанимает 5 чел. и через 2 дня заканчивает ремонт мельницы»5".

В Центральном промышленном районе большинство отходни­ков работали на государственных предприятиях, как правило, промышленных. На юге, более коммерчески ориентированном, на первый план выступали отходники с предпринимательской жил­кой. В Лакском районе Дагестана-, по-видимому, сложились для них особенно благоприятные условия, судя по газетному сообще­нию 1939 г.:

«В городе Сталинабаде проживает свыше 50 колхозников из Лакского района Дагестанской АССР. Все они имеют справки о том, что являются членами колхоза. Каждый из них имеет кустар­ную мастерскую и имеет десятки тысяч дохода, а сельскохозяйст­венный налог платят больше всего лишь на 20—40 рублей, чем колхозники-односельчане, работающие только в колхозе»51.

Чаще всего колхозник, ушедший на заработки, был членом кол­хозного двора, обрабатывавшего свой приусадебный участок; жена такого колхозника обычно работала и на колхозном поле. Но так бывало не всегда. Порой отходник забирал всю семью в город. По закону он имел право сдать свой дом, но не участок (даже если под «участком» подразумевался двор возле дома). Тем не менее, как говорилось в правительственном постановлении 1939 г., нередко имели место случаи, «когда приусадебный участок колхозника пре­вращается на деле в частную собственность колхозного двора, кото­рой распоряжается не колхоз, а колхозник по своему усмотрению: сдает его в аренду, сохраняет приусадебный участок в своем поль­зовании несмотря на то, что не работает в колхозе»52.

188

Из всех крестьян наемные работники, особенно отходники, больше всего заботились об отстаивании своих прав. В целом из-за их двойственного статуса вопрос об их правах и обязанностях был сложным. Колхозы и местное руководство нередко игнорировали или неверно толковали закон, да и сами законы далеко не всегда были четко сформулированы и свободны от противоречий. Поэто­му колхозники — наемные работники постоянно писали жалобы, обращались в «Крестьянскую газету» за разрешением запутанных проблем и, по-видимому, даже подавали иски в суд. В своих жало­бах, написанных лучше, чем большинство крестьянских писем, они изображали себя законопослушными гражданами общества, живу­щего по писаным законам. К принципам естественной справедли­вости или обычного права если и прибегали, то редко.

Большинство их проблем было связано с налогами и обяза­тельствами по поставкам. Колхозник из Ярославской области, ра­ботавший на должности служащего, жена которого трудилась в колхозе, спрашивал «Крестьянскую газету», правильно ли мест­ные власти считают, что его семья должна платить сельхозналог и выполнять задания по госпоставкам. По его мнению, это было не­правильно, поскольку глава семьи является работником на посто­янном окладе. Такой же вопрос задавал секретарь сельсовета из Татарской республики, у которого жена продолжала работать в колхозе. (Консультанты «Крестьянской газеты» дали два различ­ных толкования закона на этот счет: жителю Ярославской области ответили, что обязанности по налогам и поставкам определяются занятием главы семьи, а автору письма из Татарской республики сообщили, что семья должна платить сельхозналог, пока хотя бы один член ее занят в сельском хозяйстве53.)

Конечно, в действительности интерес колхозников, работаю­щих по найму, к закону и различным формальностям скрывал под собой желание понять, как можно ими манипулировать. Кол­хозник из Воронежской области в своем письме в «Крестьянскую газету» рассказал такую историю. Двое членов его колхоза обра­тились за справкой, чтобы уйти в отход — работать на сахароза­воде. Колхоз не хотел давать справку, но вмешался секретарь райкома, по-видимому, потому, что на сахарозаводе не хватало рабочих, и эти двое получили и справки, и паспорта. Однако всего через несколько недель оба вернулись в родной колхоз и по­ступили на работу в местную МТС. По мнению автора письма, вся история с сахарозаводом были ими затеяна «из-за паспортов и справок», чтобы обрести свободу передвижения54.

Отношения между колхозом и его ушедшими на заработки членами чаще всего нельзя было назвать сердечными. Других колхозников возмущало, что отсутствующие и их семьи пользуют­ся всеми преимуществами членства в колхозе, не внося надлежа­щего вклада в его работу. Иногда колхоз отказывал своим членам в праве на отходничество, пытался заставить отсутствующих вер­нуться или наказывал отходников, исключая их жен и престаре-

189

лых родителей. Подобные действия почти всегда предпринима­лись в результате местной инициативы, а не распоряжений сверху, и сильно напоминали такие же меры против отходников в дореволюционной деревне55. Часто исключенных отходников, после их успешных жалоб в район, приходилось восстанавливать. В общем и целом отнюдь не власти, а сами колхозы стремились держать в узде и контролировать своих уходящих на заработки членов.

Наиболее отрицательно колхоз относился к отъезду колхозни­ков в тех случаях, когда весь доход от работы на стороне шел в карман отдельного лица, а колхозу ничего не доставалось. Но у колхоза было много способов превратить отъезд его членов в до­ходную статью. Если говорить об индивидуальном отходничестве, взятки председателю, а возможно, и членам правления, за необхо­димую справку стали обычным явлением.

«Нужно получить паспорт, а на получение паспорта нужно по­лучить документы и за эти документы нужно сделать запой и свадьбу, как привыкли называть колхозники, вернее, у этого кол­хозника вечера 3 — 4 пьянствуют правленцы и работники сельсове­та».

«Если попросит бедняк справку в отходничество, — жалова­лась в 1938 г. группа колхозников-«бедняков», как они себя на­звали, из Курской области, — [председатель] не даст потому, что с него взять нечего »5^.

Контракты по набору рабочей силы из колхоза на промышлен­ное предприятие (оргнабор) могли принести даже большую выгоду.

«Вербовщик приезжает... вербовать плотников... Управление Колхоза говорит, дайте 12 рублей, дадим плотников, вербовщик начинает торговаться, и тогда колхоз просит 7 рублей в день, а когда вербовщик указывает на договор, он совершенно уезжает без людей».

Председатель колхоза мог заработать и на соперничестве между вербовщиками, принимая «авансы» одновременно от не­скольких организаций57.

Впрочем, на практике право колхоза отказать в справке обла­дало, по-видимому, весьма ограниченным действием. Правда, кол­хоз мог не давать разрешения на отъезд, по крайней мере времен­но, если там не хватало рабочих рук, и колхозники формально не вправе были покидать колхоз по собственной инициативе, без раз­решения. Но как же тогда множество случаев отъезда без всяких справок? Главный вопрос заключался в том, есть ли у колхоза право воспользоваться единственной доступной ему санкцией — исключением. Разбирая бесчисленные дела об исключениях из колхоза на подобном основании, вышестоящие инстанции в сере­дине 30-х гг. почти всегда выносили решение не в пользу колхоза. Как постановил по одному такому делу заведующий Переслав-ским райзо в 1938 г., «отход на сторону ни в коем случае не может служить причиной исключения из членов, тем более семья остается членами колхоза»58.

190

В то же время исключения такого рода были широко распро­странены. Типичен пример отходника из Калининской области, исключенного, после того как отказался повиноваться распоряже­нию колхоза уволиться с завода и вернуться. Его жену и родите­лей постоянно стали изводить члены колхозной администрации. Исключенный написал письмо с жалобой на то, как обращаются с ним и его семьей5^.

Председатели и другие представители колхозной администра­ции часто объясняли свое стремление установить контроль над от­ходничеством экономическими причинами — насущной потребнос­тью в рабочей силе и тем, что обязательства колхоза по госпостав­кам, трудовым повинностям и пр. определяются исходя из числа его членов, зарегистрированных официально, а не находящихся на месте в данный момент. Жалоба, написанная в 1939 г., по-ви­димому, колхозным председателем, достаточно веско обосновыва­ет такую позицию. Из колхоза, где проживал автор письма, столько народу ушло в отход, что колхоз не смог выполнить тру­довую повинность на дорожных работах: в результате он был оштрафован на 2400 руб., которых, естественно, не мог заплатить. По мнению писавшего, несправедливо разрешать отходникам оста­ваться на стороне, сколько им будет угодно, тем самым увеличи­вая финансовое бремя, лежащее на колхозе, и лишаясь их учас­тия в платежах. Вот пример:

«Колхозник нашего колхоза Харламов Г.И. и его жена в 1937 г. подали заявление правлению колхоза о разрешении уйти на побочные заработки. Общее собрание разрешило временно Харламову уйти на посторонние заработки до 1 мая 1938 г. Но Харламов после этого не вернулся в колхоз работать и забрал даже свою жену для работы на льнозаводе. Такая же практика имеет место и в других колхозах. Все это делается с целью укло­ниться от платежей по обязательным поставкам и налогам. Стари­ки родители у него остались в колхозе. Хозяйство облагается на­логом и поставками как хозяйство колхозника. Живет он у роди­телей и ходит работать на льнозавод...»60

Бухгалтер из колхоза «Красный Перекоп» тревожился о том же. Он спрашивал «Крестьянскую газету», что делать с отходни­ками, которые ушли из колхоза на длительный период времени, работают на заводах, шахтах и железных дорогах и не хотят воз­вращаться. «По нашему колхозу есть таковых 62 чел., из которых большинство в колхозе не работают 4 — 5 лет. Поэтому по книге учета членов колхоза и их семей числится колхозников очень много, а фактически работает очень мало». Администрация колхо­за хотела исключить отходников, но боялась, что по закону это не положено6!.

Колхозная администрация часто вымещала зло на остававших­ся в деревне членах семей отходников. У колхозницы Бересневой «за то, что муж Бересневой является отходником и не возвраща­ется в колхоз, — были отобраны 7 пудов проса и свинья», пред-

191

седатель забрал даже пальто ее дочери, из-за чего девочка пять дней не ходила в школу. После того как колхозник Казаков из колхоза «Красное знамя» Западной области ушел работать на завод, его сына и дочь исключили из колхоза, в результате сын «в отчаянии бросился под поезд». Из другого колхоза той же об­ласти исключили шестидесятилетнюю женщину, выработавшую 92 трудодня, потому что две ее дочери без разрешения ушли рабо­тать на льнозавод. Колхоз «Красная долина» исключил из своих членов жену и брата колхозника Андрея Маслова, работавшего на железной дороге, после того как тот проигнорировал приказ пред­седателя вернуться62.

Не одна только колхозная администрация считала, что отход­ники обязаны подчиняться колхозной дисциплине. Многие, если не большинство, рядовые колхозники придерживались того же мнения. Когда крестьян Западной области в 1935 г. знакомили с примерным Уставом сельскохозяйственной артели и спрашивали их замечания и предложения, по словам должностных лиц, докла­дывавших о проведении обсуждения, наблюдалось «большое стремление что-нибудь записать в устав, ограничивающее отход». Сообщали они и о том, что ввиду острой нехватки рабочих рук в колхозах области на общих собраниях колхозов был принят ряд резолюций, приказывающих отходникам вернуться на летние по­левые работы под угрозой исключения их семей из колхоза63.

Так же как в крепостном и пореформенном селе, в колхозе ощутимо чувствовалось бремя коллективной ответственности по налогам и обязательствам — знаменитой круговой поруки. Созна­ние того, что отходники — дезертиры из колхоза, добивающиеся жизненных благ нечестным путем, превосходно выражено в пись­ме крестьянина из Краснодара, сравнивающего собственное безуп­речное поведение с эгоистичным поведением отходников:

«Я, Скворцов, с 1930 г. в колхозе и не был летуном, перено­сил все невзгоды, лишения и не позволял делать отходничество и гоняться за длинными рублями, показывая собой примерного строителя колхозной жизни»64.

Такие же претензии к отходникам, продолжающим пользо­ваться привилегиями колхозников, выражались в письме из кол­хоза «Красный труженик» Свердловской области, где спрашива­лось, может ли колхоз исключить 15 дворов. Члены этих дворов, по словам авторов письма, все свое время работают на лесозаго­товках, однако по-прежнему пользуются правом пасти своих коров в колхозе, «что является очень неприятным для добросо­вестных членов артели»65.

Группа колхозников из колхоза «Ленин» Курской области на­писала донос на отходников, без разрешения бросивших колхоз и устроившихся на работу в районе.

«Председатель мер никаких не принимает. Но мы начали сиг­нализировать в район, не дожидаясь председателя и колхоза66, и

192

подан был список в райком о тех лицах, которые самовольно ушли»67.

Из колхоза «Пушкин» Воронежской области (называвшегося раньше «Смерть капиталу») тоже жаловались на несанкциониро­ванное отходничество: сначала один колхозник без разрешения стал работать служащим в местной МТС, а теперь пятеро или шестеро собираются сделать то же самое. На общем собрании кол­хозники проголосовали за то, чтобы запретить самовольный уход и потребовать от всех организаций, принимающих ушедших на работу, прекращения подобной практики. Резолюцию собрания правление послало в организации, о которых шла речь, и просило секретаря райкома поговорить с их директорами. Однако пока ре­зультатов это не принесло. Колхоз, подчеркивалось в письме, дей­ствительно остро нуждается в некоторых из этих людей, потому что они умеют чинить сельскохозяйственный инвентарь, необходи­мый для уборочной. Если они не вернутся, все в колхозе потеря­ют в заработке за год68.

Исключение отходника из колхоза с карательными целями могло иметь и другую подоплеку. Некоторые из жаловавшихся утверждали, что их исключили из-за давней вражды с кликой, за­правляющей в колхозе. Именно такую причину своего исключе­ния из колхоза «Красный пахарь» Калининской области в 1938 г. называл отходник А.Кукушкин. Член партии с 20-х гг., Кукуш­кин до коллективизации был рабочим, хотя продолжал жить в родной деревне и обрабатывать земельный надел с помощью своей семьи. Он стал одним из первых активистов колхоза и в этом ка­честве нес ответственность за внесение 8 зажиточных дворов де­ревни в список «твердозаданцев». Потом эти дворы вступили в колхоз, фактически стали там верховодить и принялись мстить прежним врагам. Не удовлетворившись исключением Кукушкина, его немедленно обложили налогом как единоличника, заявив, что он торговал на базаре мясом. (Это было правдой, по признанию самого Кукушкина, хотя продал он не так много, как говорили.) Налог с него требовали дважды, в первый раз 384 руб., потом 107 руб. «Если уплатить весь этот налог, то нарушить надо хозяй­ство, продать корову и дом, только это я имею»69.

Впрочем, колхозы не всегда так плохо обходились с отходни­ками-коммунистами. Некоторые их весьма ценили как посредни­ков между селом и внешним миром, которые могли помочь одно­сельчанам найти работу в городе, дать характеристику, пустить жалобу по инстанциям или представлять интересы колхоза в кон­фликтах с другими организациями. Когда колхозы спорили с рай­оном, желавшим назначить неугодного им председателя, что слу­чалось постоянно с середины и до конца 30-х гг., они иногда пы­тались разрешить проблему, выдвигая кандидатуры «своих» ком­мунистов, которые работали за пределами села, но семьи которых состояли в колхозе. Например, в 1936 г. один колхоз Западной области, сильно пострадавший материально от некомпетентности

193

председателя, выбрал нового — местного коммуниста Семена Митрошина, работавшего на цементном заводе. В сходной ситуа­ции в Ярославской области колхоз «Женский труд» попросил В.Е.Сысоева, коммуниста из той же деревни, работавшего служа­щим в районе на хорошей должности, вернуться и занять пост председателя. Стратегическая цель была ясна — заставить район снять свою (неприемлемую) кандидатуру председателя, предлагая альтернативный вариант, который устроил бы и село, и район70.

Подведем итоги: если сравнить уровень отходничества в конце 30-х гг., в 20-е гг. и в начале 1900-х гг., мы увидим, что в 30-е гг. он был выше, чем в 20-е, несмотря на отток более 10 млн крес­тьян в начале десятилетия, по всем расчетам, почти исчерпавший избыток сельского населения. Однако число отходников в конце 30-х гг. не достигло показателя предвоенных лет, хотя отчасти это можно объяснить ростом количества рабочих мест для проживаю­щих в селе колхозников поблизости от дома. Во второй половине 30-х гг. примерно в каждом четвертом колхозном дворе в Совет­ском Союзе был отходник и в каждом третьем — наемный работ­ник71.

Тем не менее, уровень отходничества к концу 30-х гг. доволь­но сильно понизился по сравнению с предреволюционным десяти­летием. Возможная гипотеза, которая еще ждет подтверждения со стороны специалистов по истории экономики, такова, что финан­совое бремя, лежавшее на плечах крестьян, в конце 30-х стало меньше, чем 20 — 25 лет назад. Если и так, оно все же оставалось весьма существенным. Выплаты наличными в колхозе были малы и ненадежны, и заработки на стороне представляли важнейшее подспорье для любого крестьянского хозяйства, неспособного про­дать на рынке достаточно продукции с приусадебного участка, чтобы уплатить налоги, — т.е. для значительной части хозяйств. Даже в урожайном 1937 году весь денежный доход советских кол­хозников, полученный в колхозе, вряд ли превышал доход от по­бочных заработков на стороне72.

Крестьяне так же неприязненно относились к отходникам, как и при крепостничестве и в пореформенную эпоху, считая, что те увиливают от своей доли общинных (колхозных) повинностей. Это одно из самых ярких свидетельств того, что колхоз действи­тельно выполнял функции преемника сельского мира с его прин­ципом разделенной ответственности, причем карательная сторона этого принципа и вызываемая им взаимная зависть, возможно, как всегда, проявлялись сильнее, чем взаимная поддержка, кото­рая, по идее, должна была быть его естественным следствием.

Стоит отметить поразительно большое число колхозников, мало или совсем не работавших в колхозе. Из 36 млн колхозников и кол­хозниц трудоспособного возраста (16 — 59 лет), согласно исследо­ваниям, проведенным Госпланом в 1937 г., более 13 млн чел. — 37% — являлись по сути пассивными членами колхоза, вырабаты­вающими меньше 51 трудодня (т.е. работающими в колхозе не

194

более 45 дней в году), и почти 5 млн чел. из этого числа не выра­батывали трудодней вообще. Примерно половину пассивных кол­хозников составляли отходники (4 млн чел.) и колхозники, жив­шие в деревне, но работавшие на стороне (2,3 млн чел.), осталь­ные — женщины, трудившиеся на приусадебных участках. Ис­пользуя замалчивавшиеся данные переписи 1937 г., можно подсчи­тать, что группа пассивных членов колхоза включала 42% всех женщин трудоспособного возраста и 30% мужчин73.

Выборочная проверка колхозов в 10 областях, проведенная в том же году, подтвердила впечатление, что значительное число колхозников занимались чем угодно, только не работали в колхо­зе. В зимние месяцы, по данным проверки, в среднем колхозном дворе (размеры его не указаны) работал только один его член, принадлежащий к возрастной группе 16 — 59 лет. Лишь на не­сколько месяцев летом средний двор давал двух работающих. Более того, в отдельных регионах степень участия в работе кол­хоза была гораздо ниже. Например, в Киевской и Воронежской областях средний двор — мужчины, женщины и дети — отраба­тывал в колхозе всего около 260 дней в год74.

В мае 1939 г. высшее партийное руководство, встревоженное ростом числа сообщений о нехватке людей в колхозах и о том, как колхозы тратят все свои наличные средства, нанимая работни­ков со стороны, провело в ЦК несколько встреч с секретарями об­комов и райкомов, чтобы выяснить, в чем дело. Один за другим выступавшие говорили о том, как велико число колхозников — во многих местах треть и больше, — которые вместо колхозных тру­додней находят иные источники средств существования. На юге они неплохо зарабатывают на жизнь, торгуя продукцией своих приусадебных участков, в Центральном промышленном районе, как правило, становятся рабочими, оставляя семьи в деревне, а в некоторых случаях, как докладывал секретарь Московского обко­ма, в придачу к заработной плате извлекают дополнительный доход, сдавая свои приусадебные участки другим колхозникам и единоличникам75.

Результатом вышеописанных встреч стало введение постанов­лением майского пленума 1939 г. минимума трудодней — первая серьезная попытка ограничить для колхозников возможности под­рабатывать на стороне после установления паспортной системы и ограничения отходничества в начале 1933 г.76. Вскоре началась война, и потому трудно судить, насколько действенной оказалась эта мера. Пока наличная оплата труда колхозника оставалась крайне низкой, у него был сильнейший стимул, чтобы искать ис­точник дохода на стороне. Положение существенно не менялось вплоть до резкого повышения денежных выплат колхозникам во времена Хрущева, которое, по-видимому, и стало причиной того, что широко распространенная практика отходничества отошла в прошлое.

7. Власть

Советская власть осуществлялась в деревне насильственными, произвольными, зачастую жестокими мерами. Но, как историчес­ки сложилось в России, представители власти были рассеяны в небольшом количестве на обширной территории, поэтому, по мне­нию крестьян, забывать о них было для советской власти столь же характерно, как и терроризировать их, и первое подчас вызы­вало не меньшее возмущение, чем второе. В начале 30-х гг. в де­ревню хлынул поток горожан, проводивших коллективизацию, затем в 1933 г. последовал уже менее мощный наплыв коммунис­тических кадров для политотделов МТС, которые должны были справиться с волнениями, вызванными голодом. Однако подав­ляющее большинство людей со стороны через несколько лет вер­нулись в город. В обычные времена присутствие коммунистов в деревне было подвержено сезонным колебаниям. Множество их приезжало с различными официальными миссиями осенью, на время проведения государственных заготовок, несколько меньшее число являлось весной на посевную, но зиму с крестьянами про­водили очень немногие1.

В среднем сельском районе СССР с населением 40 — 50 тыс. чел. в середине 30-х гг. имелось 100 оплачиваемых административ­ных работников, 40 из них работали в райцентре, 60 — в сельсове­тах2. В иерархии районной администрации главным человеком был первый секретарь райкома партии, председатель исполкома район­ного совета (РИКа) занимал второе место. Для крестьян еще одной ключевой фигурой являлся заведующий земельным отделом райис­полкома (райзо). К земельным отделам, организованным в конце 1934 г., перешли многие дисциплинарные и контрольные функции, выполнявшиеся раньше политотделами МТС. В сферу их полномо­чий входило утверждение и смещение колхозных председателей, а также составление посевных планов для отдельных колхозов.

В деревне то и дело звучало слово «район» («район прика­зал», «вы за это ответите перед районом»), и районные руководи­тели во время редких визитов в колхозы держались как важные шишки. Крестьяне всячески домогались привилегии быть послан­ными в район, скажем, на курсы животноводов, а получить рабо­ту в районе означало огромное жизненное достижение. Но во всех прочих отношениях «район» не слишком заслуживал названия культурного центра. Печальным примером может служить город Грязовец (население 8400 чел.), центр Грязовецкого района (насе­ление 90000 чел.) Вологодской области, который в 1932 г. мог по­хвастаться железнодорожной станцией, водопроводом в 21 доме,

196

гостиницей на 30 мест, аптекой и пожарной командой, разъезжав­шей на трех телегахЗ.

В середине 30-х гг. районная администрация в Советском Союзе имела телефонную связь с областью в четырех случаях из пяти и могла дозвониться лишь до двух третей своих сельсове­тов — если телефоны работали, что в то время случалось далеко не всегда. В очень немногих колхозах в 30-е гг. был телефон: если район хотел связаться с колхозом, ему приходилось вызы­вать председателя в райцентр или посылать в колхоз своего пред­ставителя (обычно в двуколке или верхом)4.

Сельский совет в середине 30-х гг. являлся административной единицей, на территории которой проживали около 2000 чел. В его юрисдикцию входили от 3 до 10 колхозов в зависимости от местности, в среднем районе насчитывалось примерно 20 сельсове­тов. «Село» исторически означало сельское поселение со своей церковью (в отличие от «деревни», не имевшей церкви), но в 30-е гг. село лишилось церкви, мало что получив от советской власти вза­мен. Сельсовет по сути был организацией, собирающей налоги, вплоть до 1937 г., когда функция сбора государственных налогов (кроме местного «самообложения») перешла к району. По словам очевидца, работа его «сводилась к тому, что председатель сельсо­вета пробегал по деревне, собирая налог, собирал самообложение, заставлял ехать за дровами, следил за выполнением обязательного постановления о трудгужевой повинности». Начиная с 1933 г. сельсовет также выдавал паспорта крестьянам, уезжающим на за­работки5.

Сельсовет середины 30-х гг. состоял из председателя на окла­де и секретаря и располагал скромным бюджетом (в размере до половины месячного оклада председателя), который председатель мог использовать для найма дополнительного персонала, как пра­вило, сельского участкового, не имевшего специального образова­ния, и сельского исполнителя. В 30-е гг. председатель сельсовета получал 100 — 200 руб. в месяц, в зависимости от величины райо­на, а секретарь — 80—160 руб. Этого хватало на жизнь, в отли­чие от жалких 20 руб. в месяц, выплачивавшихся в 1926— 1927 гг., и, конечно, сам факт постоянного ежемесячного оклада повышал статус должности. Тем не менее, должность председате­ля сельсовета, по-видимому, не слишком отличалась по своему статусу от должности председателя колхоза, судя по частым сооб­щениям о перемещениях кадров с одного из этих постов на дру­гой. Как и колхозный председатель, председатель сельсовета обычно был выходцем из местных крестьян — зачастую из колхо­за, находящегося в юрисдикции данного сельсовета, и семья его продолжала работать в колхозе6.

Одна из самых примечательных особенностей советской власти в деревне середины 30-х гг. — слабое присутствие коммунистичес­кой партии. После первых лет коллективизации коммунистов в

197

сельской местности было немного, и число их на протяжении почти всего десятилетия неуклонно понижалось7.

Пик роста членства в партии на селе пришелся на 1932 г., явившийся кульминацией четырехлетнего периода беспрецедент­ного набора в партию среди сельского населения, более чем удво­ившего число коммунистов, входивших в первичные сельские пар­тийные организации. На 1 января 1933 г. в деревне насчитыва­лось почти 900000 членов партии (что составляло чуть меньше четверти от общего числа по стране), две трети из них состояли в партийных организациях колхозов8.

Однако после 1933 г. эта цифра стала быстро уменьшаться. Сельские парторганизации особенно пострадали от партийных чисток в 1933 г. Многие из них потеряли тогда от четверти до трети своих членов, что, должно быть, находилось в непосредст­венной связи с повальными арестами в тот же период сельских должностных лиц за «либерализм» по отношению к крестьянству. На Северном Кавказе, разоренном голодом и казачьими бунтами, 26000 чел. были исключены из партии в ходе официально объяв­ленной партийной чистки и еще 13000 чел. — за отдельные про­ступки, в том числе дезертирство со своего поста и бегство из района, — в целом исключенные составили приблизительно поло­вину всех членов региональной партийной организации. По стране почти каждый четвертый председатель колхоза или сельсовета, состоявший в партии, был исключен в 1933 г., а ряды коммунис­тов — простых колхозников поредели еще сильнее. Новая полоса чисток в 1934 г. нанесла даже больший урон, лишив все сельские парторганизации в целом трети оставшихся членов, а колхозные ячейки — почти 40%. Чистки 1935 — 1936 гг. повлекли за собой дальнейшие потери, хотя уже не в таких масштабах, как за два предыдущих года. В результате установленного в 1933 г. морато­рия на прием в партию на место исключенных почти до самого конца десятилетия не приходили новые члены партии9.

К началу 1937 г. сельские парторганизации насчитывали мень­ше 400000 коммунистов, в том числе колхозные ячейки — меньше 200000. Коммунисты, занимавшиеся крестьянским трудом, состав­ляли меньшую часть от общего числа членов партии, чем в 1927 г. (соответственно 11% и 14%), и даже в абсолютном выражении эта цифра была ненамного больше (205000 чел. в 1937 г.)10. В Вель­ском районе Западной области, согласно одному источнику, в 1937 г. насчитывалось всего 239 членов и кандидатов в члены партии1!.

Оскудение партийных рядов влекло за собой несколько послед­ствий. Во-первых, не находилось достаточно коммунистов для за­мещения высших руководящих должностей в райцентре, не говоря уже о сельсоветах и колхозах. В 1938 г. в Советском Союзе комму­нистом был лишь каждый пятый председатель колхоза, тогда как в начале 30-х гг. — каждый второй, а в начале 1936 г. — еще почти каждый третий. Сельсоветы демонстрировали еще более печальную

198

картину: в январе 1936 г. коммунисты среди их председателей со­ставляли меньше пятой части12.

Во-вторых, в деревне второй половины 30-х гг., вероятно, больше было бывших коммунистов. В колхозе, не имеющем в своем составе членов партии, вполне мог жить хоть один бывший ее член, нередко удрученный своим исключением и связанной с этим потерей жизненных благ. По-видимому, этим отчасти объяс­няются неожиданно чуткое внимание к политике на селе (см. гл. 11) и «оппозиционные настроения» (крайне редко связанные с какой-либо организованной партийной оппозицией), постоянно отмечаемые в деревне.

В отличие от 20-х гг., в 30-е и комсомол не перехватил иници­ативу. За исключением нетипичного периода первой пятилетки, комсомольцы не играли сколько-нибудь заметной роли в сельской властной структуре. Почти не было комсомольцев среди председа­телей колхозов (4 — 5% в 1936 г.), так же как среди директоров МТС и их заместителей. Причина этого, несомненно, заключалась в том, что молодые крестьяне, серьезно приверженные комсомоль­скому движению, столь же серьезно были настроены покинуть село. Хотя комсомол в 1935 г. официально стал массовой моло­дежной организацией, что должно было повысить его влияние в среде непролетарской молодежи, на деревне это почти никак не отразилось: общее число сельских комсомольцев в 1938 г. лишь на 36% превосходило показатель 1927 г., когда комсомол был еще элитарной организацией для избранных1^.

СЕЛЬСКАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ

С точки зрения крестьян, весь государственный администра­тивный аппарат, громоздившийся над колхозом, был создан, чтобы наживаться за их счет. «Сельсоветчики и комсомольцы только и знали — это ходить по деревням и "выкачивать" нало­ги», — жаловались крестьяне из Западной области в 1935 г.14. Ощущение эксплуатации со стороны властей усугублялось тем, что новые «хозяева» — от района до сельсовета — часто пользо­вались своей властью самым произвольным и жестоким образом и, казалось, рассматривали колхозную собственность как свою. «Произвол» в сочетании с «неуважением» к крестьянам, как на словах, так и на деле, служили главной темой крестьянских жалоб и претензий.

Сельская администрация печально прославилась своим прене­брежением к законным формальностям. У большинства должност­ных лиц напрочь отсутствовало понимание важности соблюдения правовых форм и процедур, а политика партии в 30-е гг. вряд ли могла пробудить в них это понимание. Правовая и судебная сис­тема была разрушена и скомпрометирована в результате использо-

199

вания ее в политических целях. Местные руководящие кадры вы­ступали при этом и в роли преследователей, и в роли жертв.

Путаница в вопросе о правах собственности обостряла пробле­мы, стоящие перед правовой системой. Являлась ли «обществен­ная собственность» на самом деле государственной, как о том вроде бы свидетельствовали жесткие санкции против ее расхище­ния, установленные законом от 7 августа 1932 г., или это была собственность колхоза, т.е. отдельной общности колхозников? Экспроприация кулаков создала зловещий прецедент, память о котором сохранялась в течение всего десятилетия. Когда предста­витель власти отбирал у крестьянской семьи все имущество (что нередко выглядело не столько как карательная санкция, сколько как грабеж), он обычно называл это «раскулачиванием» даже спустя годы после того, как кампания вроде бы закончилась.

Сами руководящие работники, часто бывшие самодурами и вымогателями, подвергались такому же произволу со стороны вышестоящего начальства. Положение всех должностных лиц в деревне на протяжении десятилетия оставалось весьма ненадеж­ным. Среди них царила чрезвычайно высокая текучесть кадров, а те, кого увольняли за невыполнение («саботаж») планов государ­ственных заготовок или другие подобные прегрешения, рисковали лишиться партбилета и попасть под суд. Хуже всего, по-видимо­му, дела обстояли в 1932 — 1933 гг., во время голода. За этот пе­риод столько представителей сельской администрации — особенно председателей колхозов — было арестовано за «саботаж хлебоза­готовок», что в 1935 г. правительство пошло на чрезвычайную меру, объявив отмену приговоров и амнистию заключенным по делам такого рода на том основании, что «совершенные указанны­ми выше должностными лицами преступления не были связаны с какими-либо корыстными мотивами и являлись в подавляющем большинстве случаев результатом неправильного понимания осуж­денными своих служебных обязанностей...»15.

Руководителей более высокого уровня (районных) данная мера, по-видимому, не затронула, поскольку они реже привлека­лись к уголовной ответственности за невыполнение планов хлебо­заготовок. Тем не менее, их тоже частенько снимали с должности или внезапно переводили в другое место. По сообщению из Ле­нинградской области, там в первой половине 1936 г. были смеще­ны с занимаемых должностей треть всех инструкторов райкомов и более одной пятой всех председателей сельсоветов. В одном райо­не увольнению и переводу подверглись две трети председателей сельсоветов16.

Вымогательство

Часто встречались жалобы на то, что средства, собранные с крестьян в виде налогов или подписки на государственные займы,

200

оседают в карманах чиновников. Председатели колхозов порой считали себя обязанными делать подношения районному начальст­ву, «чтобы иметь защиту в районе». Главной темой жалоб крес­тьян на председателей сельсоветов служила произвольная конфис­кация скота и другого имущества под предлогом неуплаты нало­гов: до апреля 1937 г. это практически не являлось незаконным, отражая свободу нравов сельской администрации непосредственно после коллективизации и раскулачивания. Выдача паспортов стала еще одним прибыльным видом деятельности для работников сельсоветов, поскольку, как правило, сопровождалась взяткой, по крайней мере в виде бутылки водки. Один председатель сельсове­та в Саратовской области конфисковал гармонь, которой премиро­вали бригаду трактористов-стахановцев (с тех пор, писала газета, он «целыми днями сидит дома и играет на этой гармони»)17.

Даже в рамках закона новые хозяева обладали некоторой властью, позволявшей им распоряжаться крестьянским трудом. Согласно законам о трудовых повинностях, изданным в начале 30-х гг., колхозы и единоличные хозяйства обязаны были бес­платно отрабатывать на государство определенное число дней в году, используя собственных лошадей. На практике эти трудовые повинности толковались гораздо шире, нежели предусматривал закон. Местные власти рассматривали колхозы как своих васса­лов, нисколько не уважая их автономии и прав собственности. «Дергают крестьян, кому не лень и когда вздумается»18.

Местное руководство часто пользовалось колхозами как удоб­ным резервом рабочей силы для самых различных нужд и кампа­ний. Если району или сельсовету нужны были рабочие для како­го-либо строительного или восстановительного проекта, в ближай­ший колхоз поступало распоряжение выделить их — зачастую бесплатно. Столь же сомнительных воззрений сельская админи­страция придерживалась относительно колхозной собственности, считая ее собственностью государственной, находящейся в распо­ряжении руководства, когда бы это ни потребовалось. Чаще всего это касалось лошадей, но распространялось и на любое другое колхозное имущество — от телег до свободных изб в деревне. «Приказывают колхозу, не спрашивая у него, отправить туда-то и туда-то столько-то лошадей и машин. Отбирают у колхоза лошадь для разъездов районного начальства, дом, бричку. Заставляют колхозы брать на свою оплату людей, не работающих в колхозе, не имеющих прямого отношения к колхозному производству»19.

Подобное поведение не только противоречило закону и вызы-валдо возмущение колхозников, но и создавало колхозу немалые трудности:

«Наш колхоз небольшой, состоит всего из 20 хозяйств, тягло­вой силы имеет 14 голов, причем организован недавно — осенью 1934 г. Через день (это в лучшем случае), а чаще ежедневно предсельсовета т. Крупкин отрывает из колхоза как тягловую

201

силу, так и лошадей на постройку школы, на свои личные разъ­езды и даже на разъезды кооператоров...»20

Банковский счет колхоза представлял еще один удобный ре­зерв для районных ведомств, истощивших свои фонды, а порой и с колхозной землей обращались так же вольно. Бежицкий горсо­вет однажды решил полностью ликвидировать соседний колхоз и передать его земли заводу «Красный Профинтерн». В результате колхозники лишились всего колхозного имущества, включая 400 пудов пшеницы, лошадей и инвентарь стоимостью 37000 руб., а новые владельцы устроили в городе банкет, обошедшийся в 2300 руб.21.

Помимо эксплуатации колхозов сельская администрация прак­тиковала также вымогательство у отдельных хозяйств или лиц. Без всякого сомнения взяточничество, традиционно характерное для низшего чиновничества в России, никуда не делось и в 30-е гг. Не­которые его формы были освящены традицией, например, подно­шение водки и продуктов сельского хозяйства при посещении должностного лица («только заколешь теленка или свинью, [пред­седатель сельсовета] тут же явится и заберет бесплатно 4 —5 кг мяса»). Другие, такие как конфискация имущества крестьянина, восходят непосредственно к практике раскулачивания в начале 30-х гг., обращаемого в прямую выгоду себе лицом, проводящим конфискацию (как в случае с председателем сельсовета, отобрав­шим у крестьян, не выполнивших обязательства по госпоставкам, 22 лошади, которого видели потом разъезжающим по району на одной из них)22.

Паспорта и разрешения на отходничество продавались (т.е. выдавались за взятку) почти на регулярной основе, то же можно сказать и о справках о социальном положении («А. происходит из семьи бедняков, темных пятен в биографии не имеет», «Б. [на самом деле дочь священника] происходит из трудящейся семьи се­редняков»). В одном донесении органов внутренних дел из Запад­ной области говорится, что кулак Петр Щербаков подкупил пред­седателя местного сельсовета Игнатова швейной машинкой, чтобы получить документы и уехать работать на Украину, и Игнатов любезно аттестовал его как середняка23.

Воспитательные меры и санкции

В распоряжении начальства был следующий набор мер в отно­шении провинившихся крестьян: побои, штрафы, арест, конфис­кация скота или другого имущества, экспроприация и, наконец, исключение из колхоза. В случаях коллективного неподчинения руководители могли ликвидировать целый колхоз, что означало коллективную экспроприацию, порой сопровождавшуюся насиль­ственным включением бывшего колхоза в совхоз и мгновенным превращением колхозников в безземельных сельскохозяйственных

202

рабочих. Большинство этих методов были с точки зрения закона весьма сомнительны, а то и откровенно противозаконны24.

Аресты и штрафы повсеместно практиковались в чрезвычай­ных масштабах; отсюда постоянный поток инструкций из Мос­квы, вновь и вновь повторяющих, что право производить арест принадлежит только органам милиции и НКВД (хотя в действи­тельности все руководители пользовались этой мерой против крес­тьян), запрещение «налагать произвольные и незаконные штра­фы» и отмена в 1935 г. многих приговоров, вынесенных колхоз­никам в начале 30-х гг., так же как это было сделано в отношении сельских должностных лиц25. Сталин и Молотов указывали в сек­ретной инструкции в мае 1933 г.:

«Имеются сведения, из которых видно, что массовые беспоря­дочные аресты в деревне все еще продолжают существовать в практике наших работников. Арестовывают председатели колхо­зов и члены правлений колхозов. Арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают районные и краевые уполномоченные. Арестовывают все, кому не лень и кто, собствен­но говоря, не имеет никакого права арестовывать...»26

Москва также постоянно предостерегала против увлечения ис­ключением из колхоза (поскольку в результате коллективизиро­ванные крестьяне снова превращались в единоличников), а еще хуже относилась к ликвидации колхозов или насильственному включению их в совхозы. Тем не менее, местное руководство, по всей видимости, нередко пользовалось в качестве дисциплинарной меры угрозой ликвидировать провинившийся колхоз2?.

МУЖЧИНЫ, ЖЕНЩИНЫ И РУКОВОДЯЩИЙ ПОСТ

Сельские руководители на уровне районных и сельских сове­тов были, как правило, мужского пола, крестьянского происхож­дения и малограмотны. Они часто приходили на административ­ную работу после службы в Красной Армии (по крайней мере от­служив обязательные два года). Руководители районного уровня обычно состояли в партии, в сельсоветах дело обстояло наоборот. Так или иначе, в их биографиях, как правило, имелись темные пятна. Члены партии получали партийные взыскания, временно исключались и даже приговаривались к лишению свободы по раз­личным обвинениям, от «саботажа государственных заготовок» до растраты казенных средств, беспартийные еще чаще в прошлом отбывали срок в тюрьме, нередко раньше состояли в партии, но были исключены.

Возьмем, к примеру, группу руководителей из Красногорского района Западной области в 1937 г., состоявшую из секретаря рай­кома, председателя райисполкома, трех заведующих отделами

203

райисполкома и одного председателя сельсовета. Все они, кроме одного, родились между 1899 и 1901 гг., в деревнях, находивших­ся либо в Западной области, либо вблизи от ее границ, по нацио­нальности были русскими. Происходили из довольно зажиточных семей (заведующий райзо, например, был сыном бывшего «твер-дозаданца») и окончили три-четыре класса сельской школы. Председатель сельсовета за предыдущее десятилетие три раза был под судом за должностные преступления и хулиганство и дважды отбывал короткие сроки заключения. Один из районных руково­дителей тоже чуть не попал в тюрьму за невыполнение плана хле­бозаготовок. Исключением в этой группе являлся самый старший по должности, секретарь райкома, еврей из одного из городов об­ласти. Он окончил высшую партийную школу (т.е. имел нечто вроде среднего образования), был, по-видимому, мобилизован в деревню в начале 30-х гг., да так там и остался28.

В том, что женщины в сельской администрации любого уровня были представлены слабо, не было вины центральной власти, не­уклонно и решительно поддерживавшей выдвижение женщин на руководящие должности в деревне. Сталин расточал крестьянским женщинам множество авансов, начав со сделанного в 1933 г. заяв­ления, что женщины в колхозе «большая сила» и нужно поощ­рять занятие ими ответственных постов, а затем вмешавшись в об­суждение вопроса об отпусках по беременности и родам для кол­хозниц на Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. (где почти треть делегатов составляли женщины, что, безусловно, от­ражало политическую тенденцию, а не реальное положение вещей). Сталин также снова и снова подчеркивал важность осво­бождения крестьянской женщины от гнета патриархальной семьи и много раз показывался на публике в обществе стахановок, таких как ударница-свекловод Мария Демченко и трактористка Паша Ангелина29. Председатель ВЦИК М.И.Калинин, наиболее тесно связанный с крестьянскими проблемами член партийного руковод­ства, неустанно выступал за выдвижение женщинЗО.

Можно даже сказать, что советская власть в 30-е гг., если речь заходила о деревне, питала предубеждение против мужчин в пользу женщин, поскольку отрицательные образы, например ку­лака, всегда были мужскими, а положительные, например крес­тьянина-стахановца, — как правило, женскими. Это понятно, если рассмотреть центр тяжести власти в деревне: мужчины обла­дали властью, следовательно, от них исходила большая угроза; женщины были бесправны, следовательно, не представляли угро­зы и их даже можно было привлечь к сотрудничеству как эксплу­атируемую группу. Существовали и практические соображения. В резолюции ЦК 1935 г. указывалось, что, поскольку женщины со­ставляют большинство в колхозах значительной части Нечерно­земной полосы, необходимо проводить в этом регионе активную политику выдвижения женщин на руководящие постыЗ!.

204

Все же, как известно, женщине трудно было занять на селе руководящую должность. Главная причина состояла в том, что крестьяне, как мужчины, так и женщины, относились к этому не­одобрительно, а местные власти, как правило, разделяли их мне­ние. Стоило женщине стать председателем колхоза или сельсове­та, как тут же появлялись злобные сплетни и слухи по поводу ее личной жизни и покровительства, якобы оказываемого ею родст­венникам мужского пола32. Более того, представительство жен­щин на оплачиваемых сельских административных должностях в течение десятилетия не увеличивалось, как следовало бы ожидать, принимая во внимание высокую степень заинтересованности в этом правительства, а, напротив, уменьшалось — еще один при­знак ослабления влияния центральной власти в деревне. Мария Шабурова, деятельница всесоюзного масштаба, занимавшаяся женским вопросом и ставшая впоследствии наркомом социального обеспечения, выражала в 1934 г. досаду и разочарование по пово­ду проявляющейся на селе тенденции к отказу от выдвижения женщин. Многие женщины были назначены на руководящие посты в начале 30-х гг., говорила она, однако теперь все эти до­стижения перечеркнуты. В Западной области, к примеру, число женщин — председателей сельсоветов упало с 206 до 58. В Гру­зии и Армении в 1931 г. эту должность занимали 50 женщин, те­перь же осталось только четыре. В 1936 г. лишь 7% председателей сельсоветов и менее 3% председателей колхозов были женщина­ми33.

О том же писала в 1937 г. группа женщин из Островского райо­на Псковской области, жаловавшаяся в местную газету, что в райо­не нет ни одной женщины — председателя сельсовета и только две женщины являются председателями колхозов. Правда, в райиспол­коме было несколько женщин, но они играли там чисто декоратив­ную роль, им не давали никакого реального дела и «для приличия» приглашали «лишь на пленумы райисполкома». Авторы письма об­виняли бывших районных руководителей (жертв Большого Терро­ра, над которыми только что был проведен показательный процесс) в том, что они «всеми способами старались оттереть женщин от ру­ководящей работы, держать их под спудом», требовали отныне более энергично вьщвигать на ответственные должности женщин и даже называли некоторые кандидатуры34.

Многие женщины, занимавшие руководящие посты в начале 30-х гг., были бедными вдовами, часто батрачившими некогда в 20-е гг. на кулаков. Например, Агриппина Городничева жила в деревне в Московской области, пока ее муж не умер в начале 20-х гг. Не в силах справиться с хозяйством одна, она уехала в Москву и 7 лет работала домработницей. Когда ей было уже под пятьдесят, началась коллективизация; она вернулась в деревню и стала ак­тивной сторонницей колхоза. В 1933 г. она была председателем ревизионной комиссии колхоза и заместителем председателя сель-

205

совета. «Тетка Варя», главная героиня рассказа советского журна­листа о коллективизации в Спасе-на-Песках, маленькой деревуш­ке в Нечерноземье, осталась вдовой в Первую мировую войну, была активисткой комитета бедноты в гражданскую и стала пер­вым председателем колхоза в начале 30-х гг. Однако в середине десятилетия руководство в колхозе захватили мужчины, и тетка Варя была отстранена35.

СТИЛЬ РУКОВОДСТВА

В пределах своего района в глазах местных крестьян районные руководители являлись фигурами первейшего масштаба. Неудиви­тельно, что некоторые из них проникались преувеличенным созна­нием собственной значимости и даже поощряли установление местного «культа личности». В этом они, без сомнения, были не только верными последователями Сталина, но и прямыми потом­ками тех тупых, невежественных, чванливых российских провин­циальных чиновников, которых в XIX в. высмеял Салтыков-Щед­рин в своей «Истории одного города» — летописи некоего города Глупова. Районные руководители такого сорта требовали от под­чиненных особого почтения и заискивания:

«Секретаря райкома партии Поварова и председателя рика Горшкова неизменно величали "Васильичем" и "Ефимычем": "Ура Ефимычу!" — под этим знаком прошло не одно собрание, руково­димое Горшковым...»

Они были также подвержены вспышкам дурного нрава, наво­дившим страх на подчиненных:

«Председатель одного из сельсоветов рассказывал: "На сове­щаниях председателей сельсоветов Горшков, когда расходился, стучал так кулаком по столу, что телефонная трубка на пол лете­ла. Мы воспринимали этот пример и переносили его в сельсове­ты... Худо быть в контрах с Горшковым: за критику, как курицу, потом общиплет тебя: семена получишь позже других сельсоветов, уполномоченного пришлет тебе малограмотного..."»36

Запугивание — не тот административный стиль, который вы­звал бы осуждение в 30-е гг. Решительность и твердая рука высо­ко ценились. Сами коммунисты считали примером для себя «ко­мандную» модель времен гражданской войны; руководящие кадры на селе зачастую носили с собой оружие. Они жили в су­ровом враждебном мире, где бандиты — чаще всего раскулачен­ные, скрывавшиеся в лесах, — стреляли в представителей власти из-за угла, а угрюмые крестьяне смотрели в сторону. Зачастую руководители действовали по законам военного времени, бросая провинившихся крестьян в тюрьму без всякого соблюдения фор­мальностей. Но и сами они подвергались со стороны вышестояще­го начальства суровым карам, вплоть до заключения в тюрьму

206

или лагерь, если не выполняли посевные планы или обязательства по заготовкам.

В общении с вышестоящим начальником для руководителя главным было продемонстрировать свою твердость, умение отда­вать приказы и добиваться их исполнения:

«2 августа на поселок колхоза приехал председатель сельсове­та Соколов и председатель рик'а Кубышкин. Председатель Патри­кеев, чтобы показать свою дисциплину, — в этот момент на улице встречает колхозницу Костину Ольгу и начинает ее всячески ма­терить, почему не идешь на работу. А у Костиной двое детишек, один из них грудной и второй 2-х лет»37.

Учитывая давление, которое оказывалось на руководителей, мы вряд ли должны удивляться, встречая случаи, когда стиль за­пугивания переходил почти в клиническую картину истерии. Возьмем дело Белоусова, секретаря райкома из Западной области, чье поведение вызывало столько жалоб, что из области послали инструктора с заданием провести расследование. Он сообщил сле­дующее:

«Белоусов страшно груб, особенно с председателями сельсове­тов, ругается матом как совершенно обезумевший человек, особен­но по утрам (трещит голова после пьянки), кричит, ругается матом и зло срывает на телефоне, разбивает вдребезги, каждую пятидневку монтеры чинят его. У населения сложилось мнение, что это психопат, с большой опаской обращаются к нему, предпо­читая лучше уйти ни с чем, чем слушать его матерщину. Доста­точно привести еще один факт. В прошлом году во время сева, в колхозе им. Буденного, Пустошкинского сельсовета, в пьяном виде набросился на председателя этого колхоза и, прицелившись в него из нагана, заорал: "Застрелю, мать... и т.д." Последний после этого болел».

Получив этот отчет, непосредственный начальник Белоусова признал, что Белоусов склонен к грубости, но ссылался на смяг­чающие обстоятельства. По его словам, тот вел себя подобным об­разом не из-за пьянства; всему виной была «психо-неврастения», от которой Белоусов лечился два года назад38.

Крестьяне без конца писали жалобы на местных руководите­лей, задиравших, оскорблявших их, угрожавших им или постоян­но пьянствовавших. Получая возможность высказать подобные обвинения публично, например на показательных процессах 1937 г., они делали это весьма пространно и с пафосом3**. И все же такого рода жалобы на оскорбительное поведение и запугива­ние носили несколько формальный характер; крайне редко можно уловить в них подлинное негодование, столь часто присущее рас­сказам о воровстве или произвольной конфискации имущества ад­министрацией. Если представители власти напивались, скверно­словили, колотили крестьян, это давало последним подходящий повод, чтобы пожаловаться в высшие инстанции, — в особенности если у них имелись и другие претензии к руководителям, о кото-

207

рых шла речь. Однако создавалось некое впечатление, будто на самом деле все негласно признавали, что дело руководителя — буйствовать, так же как дело крестьян — жаловаться.

В свете обычаев, принятых при взаимоотношениях российских крестьян и чиновников, не было ничего невозможного (а по всей вероятности, это было даже желательно или обязательно) в том, чтобы после какой-либо возмутительной выходки со стороны на­чальства немедленно следовало шумное гулянье, в котором участ­вовали и представители власти, и крестьяне. Естественно, ни те, ни другие не могли сообщить о чем-то подобном в вышестоящие инстанции, так что свидетельства такого рода трудно отыскать. Мы можем уловить лишь намек на это в поразительном сообще­нии областной газеты о странном поведении одного заготовитель­ного отряда, перемежавшего свирепые и безжалостные допросы провинившихся крестьян «бешеной пляской» под гармошку40.

Более ясное представление о происходившем можно получить, читая воспоминания Арво Туоминена, финского коммуниста, со­провождавшего в 1934 г. заготовительный отряд, получивший за­дание собрать в одном районе Тульской области 8000 т зерна сверх плана. В каждом колхозе пятеро членов отряда с «болтающимися у пояса маузерами» созывали общее собрание и всячески запугивали колхозников, пока те не проголосуют за принятие встречного плана. Один колхоз проявил особое упорство; в конце концов, отряд арес­товал председателя и других «вожаков», их посадили в грузовик и пригрозили обвинить в «спекуляции хлебом». Колхозники все еще отказывались голосовать за встречный план.

«Наконец, после полуночи один старик сказал: "Ничего хоро­шего из этого не выйдет. Они придут и завтра, и послезавтра, до тех пор пока никого не останется".

Маслов [начальник заготовительного отряда] тут же снова приказал поднять руки и на этот раз добился большинства, незна­чительного, но вполне достаточного. В память мне врезался горь­кий возглас старика, когда [при свече] писали протокол собрания: "Вы бы хоть привезли с собой керосина, чтобы мы могли видеть, где подписать это грабительское постановление!"

...Затем последовала самая изумительная сцена. Когда граби­тельское постановление было подписано, заправлявший грабежом спросил, нет ли у кого гармони, чтобы можно было сплясать. И подумать только! Гармонь нашлась, неарестованные колхозники встали в круг, один начал играть, другие хлопали в ладоши в такт, а в центре круга несколько колхозников, политрук и люди из ГПУ плясали гопака...»41

ПРЕДКОЛХОЗА

Для успеха колхозного дела председатель был важнейшей фи­гурой. В его задачу входило руководить работой, управлять кол-

208

лективом и служить посредником между колхозниками и райо­ном. Однако о должности председателя, невзирая на всю ее зна­чимость, даже не упоминалось в первом Уставе сельскохозяйст­венной артели, поспешно составленном в марте 1930 г. В этом Ус­таве говорилось только о правлении, избираемом собранием чле­нов колхоза. Тут, возможно, проявился некий идеологический за­скок сталинского руководства — мнение, очевидно, проводимое Сталиным и Молотовым в конце 20-х, что колхозы не должны че­ресчур зависеть от харизматического лидерства активной цент­ральной фигуры, председателя. С другой стороны, это могло от­ражать обеспокоенность тем фактом, что на тот момент многие колхозы организовывали и возглавляли городские чужаки, напо­минавшие, так сказать, своим административным подходом преж­них помещичьих управляющих. Так или иначе, в новом варианте Устава сельскохозяйственной артели в 1935 г. уже было четко ус­тановлено, что правление колхоза возглавляется председателем, избираемым на общем собрании колхозников42.

Председатель колхоза занимал промежуточное положение между колхозниками и сельской властной структурой. С одной стороны, он (или, гораздо реже, она) мог командовать крестьяна­ми и эксплуатировать их экономически почти так же, как делали его вышестоящие начальники. Разница между ним и начальника­ми из района заключалась в том, что последние получали долж­ностной оклад, а ему платили по трудодням, т.е. рассматривали его как колхозника (хотя и высокооплачиваемого). Кроме того, существовали некоторые различия в зависимости от того, был председатель чужим или местным. Если в данной деревне или даже в данной местности он являлся чужаком, «присланным из района», то по своему положению был ближе к председателю сельсовета, получавшему должностной оклад, а если местным, членом сельской общины, — то к остальным крестьянам, напоми­ная по своему статусу и функциям прежнего сельского старосту.

В высказываниях крестьян мы можем найти свидетельства обеих трактовок фигуры председателя — как одного «из них» и как одного «из наших». Например, на одном показательном про­цессе в 1937 г. крестьяне-свидетели резко критиковали председа­теля колхоза вместе с директором МТС за то, что те навязали колхозу неправильный севооборот. Тот председатель явно считал­ся одним «из них». Но вот другой председатель — женщина (одна из сравнительно немногих, занимавших этот пост), свиде­тельствовавшая на процессе и гневно говорившая о невыполнимых посевных планах, спущенных «ими» из района, выступала в роли одной «из нашихИЗ.

Чужие и местные

В первые годы коллективизации председателями колхозов чаще становились чужаки — рабочие-25-тысячники, коммунисты,

209

присланные из города, чем члены сельской общины. В особеннос­ти характерно это было для основных зернопроизводящих райо­нов: на Северном Кавказе, к примеру, в 1930 г. две пятых пред­седателей составляли 25-тысячники. Но уже к середине 30-х гг. пришельцы из города стали редкостью, и подавляющее большин­ство колхозных председателей были местными крестьянами44. «Чужие» председатели не имели непосредственных предшествен­ников в историческом опыте деревни, а вот «местные» продолжа­ли долгую традицию назначаемых или выборных деревенских ру­ководителей — управляющих и надсмотрщиков, волостных и об­щинных старост, — которые не только выполняли функции уп­равления и поддержания дисциплины, но и должны были дейст­вовать как посредники между деревней и внешней властью.

Разумеется, существовали различия в зависимости от местнос­ти. На совещании председателей колхозов в начале 1935 г. один выступавший сообщал, что в Курском районе, относящемся к Центральному земледельческому району РСФСР, более 90% пред­седателей — местные, тогда как другой выражал сожаление по поводу того, что в Киевском районе, все еще с трудом оправляв­шемся от сокрушительных последствий голода, «среди председа­телей колхозов практически нет местных». Три года спустя ин­спекция Мелитопольского района на юге Украины показала, что 76% лиц, являвшихся на тот момент председателями колхозов, происходили из того же села, а еще 7% — из других сел в той же местности45.

Неопубликованные материалы неофициальной встречи предсе­дателей колхозов, состоявшейся в апреле 1935 г. в Наркомземе, дают нам редкую возможность бросить взгляд на личность «чужо­го» председателя переходного периода. Из двадцати с лишним участников встречи, вызванных из различных регионов страны, почти все были «чужими» председателями — верными и испытан­ными коммунистическими кадрами, последние пять лет беспре­рывно занятыми ликвидацией узких мест, бросаемыми из одного разваливающегося колхоза в другой и испытавшими все тяготы жизни в деревне в эпоху коллективизации и голода.

Типичен для всей этой группы послужной список председателя колхоза «Киров» Винницкой области на Украине Французова:

«Я работаю сам 2 года в этом колхозе, я сам рабочий, работал на производстве и в 1930 г. только прибыл в Антониевский район, откуда меня в 1931 г. послали в колхоз того же района, отсталый колхоз, я там проработал 8 месяцев, колхоз поднялся... После этого меня снимают опять на районную работу, и в 1933 г. я ухожу в колхоз "Большие Тузы", где все правление было снято за вредительскую работу в колхозе...»46

Другие выступавшие также описывали работу «чужого» пред­седателя как странствующего профессионального ликвидатора прорывов и узких мест. Лишь в последние два года, говорил один из них, председатель со стороны стал задерживаться в одном кол­хозе на более или менее продолжительное время: «А до этого

210

года, если не объедет за год председатель 5 колхозов, то что он за председатель, мякиш какой-то»4?.

Некоторые выступавшие проводили четкую границу между собой и «местными» председателями. Сами являясь чужаками, они в принципе не высказывали возражений против местных кан­дидатур в председатели. По их мнению, положение местного председателя отличалось известными преимуществами: он держал собственный скот, имел приусадебный участок и, следовательно, мог себя прокормить. Один выступавший, переживший голод в Киевской области в качестве «чужого» председателя, резко под­черкнул этот момент:

«Условия председателя, в особенности того, который приезжа­ет в район — не свой человек, очень трудные. Взять 1933 год, когда я приехал в колхоз, — целый год я буквально голодал, хотел взять денег, ничего не было. Хлеба нет, авансирования нет. Сейчас хорошо, что я получил на трудодни, имею хлеб, — если меня перебросят в другой колхоз, я имею базу. Но представьте себе, что взяли председателя из Москвы и послали его на место. Он должен ждать нового урожая...»48

На местах считали само собой разумеющимся, что чужой пред­седатель, являясь на новое место работы, вынужден был присваи­вать кое-какой колхозный скот, чтобы выжить. Хотя об этом не принято было говорить вслух, даже неофициально, киевского председателя спровоцировали наивные вопросы чиновника из нар­комата, по-видимому, думавшего, что коровы растут на деревьях или, по крайней мере, появляются волшебным образом в резуль­тате постановлений из Москвы:

«ВОПРОС. Корову имеете?

ОТВЕТ. Нет, своей не имею, взял одного поросенка.

ВОПРОС. Почему не имеете коровы?

ОТВЕТ. Вы также, вероятно, не имеете.

ВОПРОС. Вы председатель колхоза.

ОТВЕТ. На это нужно иметь не меньше 1000—1500 рубли­ков... Когда я пришел в колхоз, там была одна корова и один бык. Так что, если бы я и хотел взять, я не мог бы взять, а теперь мы имеем 66 шт. рогатого скота, попробуйте взять телку.

ВОПРОС. Значит, не собираетесь долго сидеть...»49

Чужой председатель редко задерживался на своем посту на­долго. Но и местный тоже. Центральное руководство постоянно осуждало исключительно высокую текучесть кадров среди колхоз­ных председателей, однако без всякого толку. На январь 1936 г. 37% всех председателей колхозов и их заместителей в Советском Союзе работали на своей должности меньше года, и лишь 18% за­нимали ее 3 года или дольше. И это еще был сравнительно мир­ный период в деревне: в бурную эпоху начала 30-х гг. или во время Большого Террора 1937 — 1938 гг. текучесть была куда выше50.

Тому было много причин. Одна из них заключалась в том, что председателей делали козлами отпущения, если колхоз не выпол-

211

нял свои обязательства по госпоставкам. В середине 30-х гг. за 14 месяцев 73% председателей колхозов в Кировской (Вятской) области были сняты с должности и вдобавок отданы под суд за «экономический саботаж» (две трети из них были осуждены). Председатель-коммунист из Вельского района Западной области, которому грозило обвинение в растрате 4000 руб., с горечью заме­тил, что он в этом колхозе седьмой председатель и, по-видимому, будет седьмым, попавшим в тюрьму, — «выходит, что все предсе­датели колхоза плуты и воры, и я тоже». Впрочем, в иных слу­чаях увольнение не представлялось большим злом: «Я здесь в Белом работаю с 1932 г., — говорил директор местной МТС, — и каждый год меня снимают с работы, и каждый год восстанавли­вают»^.

По словам Я.А.Яковлева, партийного руководителя, отвечав­шего за сельское хозяйство, таков был один из способов, с помо­щью которого районное начальство пыталось уйти от ответствен­ности:

«Для иного районного руководителя снять с работы председа­теля колхоза — это вроде того, что получить удостоверение на звание хорошего администратора. Если спросят такого "админи­стратора", почему у него дело плохо с посевом, или с уборочной, или с хлебозаготовками, — у него всегда наготове доказательство своей энергичной деятельности: мы свое дело сделали, мы сняли столько-то председателей»52.

Кроме того, когда около середины 30-х гг. развернулось движе­ние за «колхозную демократию», снятию с должности председате­лей колхозов — теперь уже по большей части местных — стали способствовать сами колхозники. На председателей писали и доно­сы — испытанный метод, широко и успешно применявшийся крес­тьянами, желающими избавиться от неугодного председателя.

Если мы пристальнее вглядимся в отчет партийного работника, расследовавшего один из таких доносов, то найдем еще одну при­чину высокой текучести кадров среди председателей — трудность подыскания подходящей кандидатуры. Жертва доноса Василь­ков — бывший коммунист и районный работник, исключенный из партии и смещенный со своей должности в результате скандала (по-видимому, его поймали на воровстве). Несомненно, его дру­зья в районе сочли, что ему лучше отсидеться в родной деревне, и назначили его туда председателем колхоза. Однако эта кандида­тура не представлялась идеальной: Васильков должен был пла­тить алименты первой жене, жившей в деревне, усугублял поло­жение и его отец, проживавший там же и отказывавшийся всту­пать в колхоз. Два местных коммуниста, которые могли бы стать альтернативными кандидатами на руководящий пост, тоже оказа­лись не на высоте: один грамотный, но неподходящий по социаль­ному происхождению, другой из бедняков, как полагается, но «мягкотел, не инициативен». Что касается трех колхозных брига­диров, возглавивших антивасильковскую кампанию, то и они не

212

вызывали доверия: один был когда-то осужден за скупку крадено­го, другого недавно осудили за словесное оскорбление и угрозу физическим насилием, третий пил. Колхозники уже выбрали но­вого председателя, докладывал партийный следователь, и он под­ходит по всем статьям, за исключением того, что работает не в колхозе, а на местной фабрике53.

Как уже отмечалось, женщины во второй половине 30-х гг. редко занимали должность председателя колхоза. На Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. было несколько впечатля­ющих фигур ярко выступавших женщин-председателей: напри­мер, Маремьяна Карютина, уверенная в себе, несгибаемая пятиде­сятишестилетняя делегатка, председатель колхоза в Ленинград­ской области с 1929 г.; Александра Левченкова, молодая женщина с коротко стрижеными волосами и решительными взглядами, председатель колхоза в Воронежской области. (В обоих случаях коллективы колхозов, возглавляемых ими, были в основном жен­скими, потому что все мужчины ушли в отход или стали город­скими рабочими.) Но эти женщины представляли собой исключе­ние: женщина — председатель колхоза являлась даже большей редкостью, чем женщина — председатель сельсовета. По всей стране в начале 1935 г. их было 7000 чел., и, по-видимому, это был наивысший показатель на протяжении десятилетия54.

Более типичной представительницей этой группы, чем Карю­тина и Левченкова, была, вероятно, Апполонова, председатель колхоза в Западной области, чье дело стало предметом расследо­вания областного инспектора в 1936 г. Главная проблема Апполо-новой состояла в том, что под нее подкапывался молодой колхоз­ник, недавно вернувшийся в деревню после окончания совпарт­школы и явно считавший, что он лучше подходит на должность председателя. Партийный следователь нашел, что Апполонова на посту председателя делает все, что может, и не оказывает неза­конного покровительства (в чем обвинял ее противник) своему брату и его семье, однако очень плохо образована: «Энергичная женщина... вдова, имеет 4 детей, крепко борется за работу, но всю работу разлагает»55.

Сравнительно немногие женщины, попадавшие в колхозное руководство, обычно занимали должности ниже председательской (заведующие животноводческой фермой, бригадиры животново­дов, звеньевые). Тетка Варя, первый председатель колхоза в Спасе-на-Песках, отстраненная в середине 30-х гг., стала скром­ной звеньевой, и нет ничего невозможного в том, что Апполонову ждала такая же судьба56.

Заработок и привилегии председателя

Согласно правилам, председатель колхоза являлся членом колхоза, которому следовало платить, как и остальным колхозни­кам, по принципу трудодней — т.е. выдавать долю колхозного

213

дохода, пропорциональную количеству выработанных трудодней. Выплата ежемесячного оклада какому-либо члену колхоза проти­воречила бы принципу кооперации, и колхозу действительно за­прещалось платить кому-либо оклад или заработную плату (ис­ключение делалось для агрономов и других технических специа­листов, нанимаемых колхозом)57.

Хотя председатели колхозов должны были получать плату по трудодням, это вовсе не значило, что им платили так же, как про­стым колхозникам. В трудоднях выражается не только отработан­ное время, но и стоимость проделанной работы. Работа председа­теля в крупных колхозах оценивалась в 2 трудодня за рабочий день, в более мелких — в 1,75 трудодня. А главное — председа­телю каждый день года засчитывался как рабочий. Простой кол­хозник мог считать себя счастливцем, если у него получалась хотя бы треть председательских 50 — 60 трудодней в месяц58.

Правила обязательного членства в колхозе и оплаты по тру­додням трудно было применить к «чужим» председателям. В осо­бенности первые из них, 25-тысячники, не подчинялись требова­нию, чтобы председатель был членом колхоза, и не зависели все­цело от трудодней, а получали оклад наличными. Позднее «чужим» председателям не создавали особых условий официаль­но, но им зачастую удавалось добиться их на практике. Председа­тель со стороны, по словам одного из таких председателей, по сути являлся «в колхозе наемным работником», немедленно по вступлении .в должность «устанавливавшим для себя месячный оклад и хлебный паек» и склонным обходить формальное требо­вание о вступлении в колхоз. («На предложение колхозников о вступлении в колхоз Иванов равнодушно отвечает: — Я у вас вре­менно, вступать незачем»5^.)

Большинство чужих председателей все же вступали в колхоз, хоть это и было чистой формальностью, однако большинство же при этом получало оклад или, по крайней мере, некоторую сумму наличными ежемесячно в придачу к натуральным и денежным вы­платам на трудодни. В разных регионах страны в середине 30-х гг. складывалось по-разному, но общим везде было то, что правила ус­танавливал местный обком или крайком и колхоз вьщавал налич­ные. Местным председателям, по-видимому, платили по трудо­дням, как остальным колхозникам60.

На встрече председателей колхозов в 1935 г. М.Чернов, пре­емник Яковлева на посту наркома земледелия, решительно выска­зался в поддержку принципа оплаты по трудодням, приводя тот довод, что председатель должен чувствовать, что его материаль­ное благополучие неотделимо от материального благополучия кол­хоза. Он отверг идею гарантированного минимума для председа­телей, какого уже добились трактористы, однако ему пришлось смириться с реальностью и согласиться на выплату председателям дополнительно 50—150 руб. в месяц наряду с обычными выплата­ми на трудодни61.

214

В течение нескольких лет после этого число чужих председа­телей уменьшалось, а число местных, которым удавалось добиться для себя оклада, — росло. Местным председателям колхозов — не говоря о других представителях администрации, таких как бухгалтеры и бригадиры, — куда больше хотелось бы получать оклад (хотя бы и выплачиваемый из средств колхоза), чем оплату по трудодням, потому что постоянный оклад защищал бы их в не­урожайные годы. Кроме того, это был вопрос статуса: оплата по трудодням означала принадлежность к «сословию» колхозников, оклад же переводил их в более высокое «сословие» администра­тивных кадров.

Вопрос об установлении оклада колхозной администрации в 1936—1937 гг. несколько раз поднимался в печати. Сторонники этого предложения утверждали, во-первых, что к председателям колхозов следует относиться так же, как к другим руководителям (имеющим ежемесячный оклад, выходные дни, ежегодный опла­чиваемый отпуск и т.д.), а во-вторых, что выплата им оклада или чего-то подобного и так уже стала общей практикой, невзирая на закон62.

Осенью 1937 г. администрация нескольких областей по собст­венному почину приняла резолюции, санкционирующие постоян­ную выплату колхозным председателям наличных в размере до 250 руб. в месяц наряду с оплатой трудодней. Это вызвало гнев­ную реакцию Москвы. В начале 1938 г. вмешались ЦК партии «и лично товарищ Сталин», указав руководству одной из заблудших областей, что оно проводит «политически неверную линию», и за­ставив его отменить прежнее решениебЗ.

Следующие несколько лет царила путаница. В Калининской области, одной из тех, которые получили нагоняй от Сталина за то, что установили плату председателям наличными, работники земельного отдела одобряли лишь непосредственную оплату тру­додней и ничего больше. В Свердловской области среди руковод­ства появилось мнение, будто недавно правительство санкциони­ровало денежную плату колхозным председателям в некоем сек­ретном постановлении. За подтверждением обратились в «Крес­тьянскую газету», но та смогла ответить лишь, что, «насколько нам известно», такого постановления не существует64.

Вопрос был разрешен только в 1940 — 1941 гг., и то окольным путем, с помощью ряда постановлений по различным регионам страны, санкционировавшим ежемесячную выплату денежных сумм председателям колхозов. Эти суммы, в размере от 25 до 400 руб. в месяц в зависимости от денежного дохода колхоза, должны были стать доплатой к натуральному заработку председа­теля по трудодням. Такое решение, хотя и оставлявшее простор для двусмысленных толкований (а что, если доход колхоза будет от года к году подвержен сильным колебаниям?), по-видимому, послужило в дальнейшем основой для послевоенной системы, при которой председатели стали получать оклад наряду с оплатой тру­додней65.

215

Вне зависимости от того, получал ли председатель колхоза ре­гулярную доплату, он, разумеется, пользовался привилегией до­ступа к денежным доходам колхоза. Как отмечалось ранее, про­стые колхозники многих регионов страны в 30-е гг. получали очень мало денег за свою работу; почти все платежи им выдава­лись натурой. Тем не менее, у колхоза были деньги от продажи сельскохозяйственной продукции государству и на рынке. Боль­шая часть их шла в неделимый фонд колхоза, предназначенный для строительства, закупки сельскохозяйственного инвентаря и на прочие общественные нужды. Согласно Уставу сельскохозяйст­венной артели до 2% из него можно было пустить на «админи­стративно-хозяйственные расходы» (в основном на оплату услуг агрономов и землемеров, для найма кустарей или дополнительной рабочей силы на уборку урожая и т.д.). Ловкие председатели час­тенько находили способы воспользоваться для личных нужд как неделимым фондом, так и 2 процентами, ассигнуемыми на адми­нистративные расходы.

Именно эти «2 процента» (а на практике зачастую и больше) повсеместно шли на денежную доплату председателю, а иногда и другим работникам правления колхоза. Из неделимого фонда чаще всего, по-видимому, председатели заимствовали деньги на постройку себе новых домов. М.Алексеев описал подобную прак­тику, существовавшую в его родной саратовской деревне, где столько председателей выстроили себе дома, что целый конец де­ревни получил название Председателевка. Рассказчик-крестьянин у Алексеева говорит:

«Их, председателей то есть, меняют через каждые два-три года, бывает, что и через год меняют. Этого времени, понятно, маловато, чтоб колхозные дела поправить, но зато вполне хватает, чтоб своим собственным хозяйством обзавестись — домишко по-красивше наших спроворить, гусей-утей расплодить, сад зало­жить, корову-симменталку, овечек, пару кабанчиков... Сымут с должности, а ему, председателю то есть, и горюшка мало... Во-о-на сколько их накопилось с тридцатых годов — не счесть! А ра­ботники из этих бывших, прости, дорогой товарищ, как из хрено­вины тяж. Пойти, скажем, рядовым на поле либо на трактор сесть — прежнее председательское звание не дозволяет»66.

Освобождение от полевых работ являлось еще одной важной привилегией должности председателя. Согласно правилам предсе­датель, находящийся в должности, мог быть освобожден от рабо­ты в поле, если только колхоз не слишком мал67, однако данная привилегия официально вовсе не распространялась на бывших председателей. Тем не менее, в российской деревне существовала давняя традиция освобождать от полевых работ большаков общи­ны, и многие бывшие председатели явно ее возродили. Кроме того, привилегию освобождения от выхода в поле часто распро­страняли на семью председателя, а также на других представите­лей колхозной администрации — бухгалтеров, бригадиров — и

216

членов их семей. Как жаловался крестьянин из Восточной Сиби­ри, наличие этой «массы неработающего народа: председателей, бухгалтеров, бригадиров и т.д.» представляет собой одну из худ­ших черт колхоза по сравнению с селом до коллективизации. Претензии со стороны колхозников, работающих в поле, в особен­ности вызывало распространение названной привилегии на жен и дочерей председателей колхоза и сельсовета, а также других представителей администрации68.

Председатели, ведущие себя как «колхозные царьки», имено­вали себя «хозяевами» и смотрели на колхоз как на свою вотчи­ну. Они распоряжались колхозным имуществом, как им заблаго­рассудится, и нередко становились мишенью жалоб и обвинений со стороны остальных крестьян. Чаще всего звучали обвинения в продаже на рынке колхозных продукции и имущества и присвое­нии выручки; расширении собственного приусадебного участка; захвате в единоличное пользование колхозных лошадей и грузо­виков; покровительстве родственникам, которые освобождались от полевых работ, посылались на курсы в район и пр.69.

Большое негодование вызвали председатели, подчеркивавшие свое превосходство над рядовыми колхозниками. Крестьяне одно­го краснодарского колхоза были глубоко возмущены своим пред­седателем, который, «разъезжая на автомашине, обгоняя идущих колхозников, не приказывал шоферу остановиться и запрещал брать на машину...»70. Когда председатель и другие члены прав­ления колхоза «Политотдел» Западной области вместе с женами устроили отдельное от других колхозников и гораздо более пыш­ное празднование годовщины Октябрьской революции, между обеими группами произошла жестокая пьяная драка71. Крестьяне одного сталинградского колхоза считали поведение председате­ля — чужака, «присланного райкомом партии», — недопустимым не только потому, что он ворует, но и потому, что «совершенно не разговаривает» с колхозниками и «явно пренебрегает ими»72.

Тамбовский колхозник так писал в «Крестьянскую газету», жалуясь на поведение председателя:

«Имеется ряд безобразий, на что колхозники волнуются и го­ворят, что мы не хозяева, а батраки. Наше, говорят, дело — толь­ко работай, а распоряжается колхозным добром один председа­тель колхоза тов. Авидов».

Из-за Авидова колхозники потеряли всякий интерес к труду, заявлял автор письма. Любимая присказка Авидова: «Я — хозя­ин». Но, по мнению автора, это неверно: «А устав сельскохозяй­ственной артели говорит — колхозники хозяева»73.

* Колхозная демократия*

Крестьяне далеко не всегда домогались должности предколхо-за. Они, возможно, считали ее, как и должность главы прежней

217

общины, скорее бременем, чем привилегией'''*. Кроме того, в пер­вые годы многие надеялись, что колхозы окажутся явлением не­долговечным. Однако с течением лет крепкие хозяева на селе все больше связывали свою жизнь с колхозом и становились заинте­ресованы в том, чтобы управлять им. Нагляднее проявлялись воз­можности для достижения индивидуального или семейного мате­риального благополучия, предоставляемые руководящим постом (в большей степени, чем в прежней общине). Крестьяне начали зариться на должность соседа в колхозе, доказательством чему явилось множество своекорыстных доносов на работников адми­нистрации.

Все же, без сомнения, в положении колхозного председателя были свои недостатки. Он подвергался гораздо большему риску, чем рядовые колхозники, попасть под суд за «саботаж хлебозаго­товок» и получить значительный тюремный срок. Даже в конце 30-х гг., когда риск стал меньше, а материальная выгода — боль­ше, порой встречаются признаки негативного отношения к этой должности: иногда это своего рода упрямое нежелание сотрудни­чать («вам, коммунистам, этот колхоз был нужен, вы им и руко­водите»); иногда сознание огромной тяжести работы председателя и задачи выполнения непомерных требований государства. При­шлите нам «твердого и стойкого партийца», умоляли летом 1937 г. в своем ходатайстве в Западный облзо колхозники из Вельского района, задавленные экономическими проблемами свое­го колхоза75.

Одна из главных функций предколхоза заключалась в посред­ничестве между селом и районными властями. Чтобы успешно иг­рать эту роль, председатель должен был быть принят обеими сто­ронами: если его «выбирало» село, требовалось утверждение кан­дидатуры районом; если «назначал» район — утверждение селом. Подобное положение не слишком отличалось от порядков в име­нии князя Гагарина Мануйлово в прошлом веке: там управляю­щий (бурмистр) «выбирался местными крестьянами и из местных крестьян и утверждался Гагариным»76.

Первым вариантом Устава сельскохозяйственной артели (1930 г.) предусматривались выборы правления колхоза (не пред­седателя, поскольку эта должность в первом Уставе не упомина­лась) общим собранием его членов. Правительственное постанов­ление от 25 июня 1932 г. «О революционной законности» содер­жало напоминание о важности соблюдения «принципа выборнос­ти» колхозных правлений77.

В пересмотренном Уставе сельскохозяйственной артели 1935 г. впервые говорится о председателе колхоза и устанавливается пра­вило, согласно которому председатель, так же как и члены прав­ления, должен избираться общим собранием колхозников. Озна­чало ли это прекращение практики фактического назначения кол­хозных председателей? Я.А.Яковлев, обращаясь ко Второму съез­ду колхозников-ударников (значительную часть делегатов которо-

218

го составляли председатели, несомненно, получившие свою долж­ность в результате фактического назначения, а не подлинных вы­боров), так далеко заходить не стал. Колхозы достигли такого этапа, сказал он, когда им необходимы «постоянные руководящие кадры», председатели, которые должны «знать по-настоящему свои поля», а не заезжие пожарники. Кроме того, важно, чтобы у председателя вошло в обыкновение проводить настоящие колхоз­ные собрания, где присутствовали бы не горсточка активистов, а большинство колхозников. Яковлев явно рекомендовал ввести в практику колхозного руководства большую дозу демократии. Од­нако он не предлагал отнять у районных властей полномочия по выбору председателей или поощрять колхозников оспаривать выбор района7^.

Вопрос о «колхозной демократии» (хотя тогда это еще так не называлось), подразумевавшей более активное участие колхозни­ков в процедуре выбора и смещения председателей, был поднят в 1935 г. и в течение нескольких последующих лет приобретал все большую остроту. Постановка его безусловно отражала наличие конфликтов по этому поводу на местном уровне, но примечатель­ный факт, что некоторые советские газеты с самого начала ухва­тились за данную тему и неутомимо развивали ее, заставляет по­дозревать также существование неких закулисных политических интриг79. С наступлением эпохи Большого Террора в 1937 г. дело «колхозной демократии» — всегда предоставлявшее повод для критики нарушающих ее руководителей, особенно районных, — много выиграло вследствие общей установки режима в то время на заигрывание с народом под лозунгом «Долой начальников».

В газетах за 1936 г., так же как и в материалах Смоленского архива того же периода, можно найти частые и повсеместные со­общения о конфликтах по поводу выбора и смещения председате­лей колхозов. В газетных репортажах все больше просматривает­ся тенденция отдавать предпочтение колхозникам (которым «не дают осуществлять их демократические права») перед районным руководством («нарушающим Устав сельскохозяйственной арте­ли» тем, что назначает и снимает председателей колхозов, не со­ветуясь с колхозниками). В одном сообщении говорится, что «председателем колхоза колхозники выбрали своего колхозника», но район не утвердил их кандидата. Районное руководство насто­яло на кандидатуре чужака, «который не был избран общим со­бранием колхозников, а поставлен на эту работу в административ­ном порядке», что спровоцировало колхозников на отказ выхо­дить в поле. Газета обвиняет в этом не крестьян, а негибкость района. В другом случае районные руководители, заставившие один колхоз принять, одного за другим, двух неугодных предсе­дателей, не создавая даже видимости совещания с колхозниками, заслужили суровый выговор от правительственной комиссии80.

Судя по материалам Смоленского архива, партийные инструк­торы, расследовавшие подобные конфликты в Западной области,

219

определяя, кто виноват, район или колхозники, проявляли извест­ную объективность. Они критиковали районные власти, если те игнорировали жалобы крестьян на непопулярного председателя, не обсуждали с колхозниками заранее кандидатуры в правление либо навязывали кандидата, оказывавшегося некомпетентным или нечистым на руку, тем самым как бы признавая за колхозниками некое право вето в отношении назначений из района. С другой стороны, партийные следователи поддерживали район, если кол­хозники (или какая-то их группа) выдвигали кандидата, пред­ставлявшегося нежелательным, например, как случалось не од­нажды, только что вышедшего из тюрьмы81.

Термин «колхозная демократия», неизбежно привносящий в оценку любого конфликта некий антирайонный и проколхозный оттенок, появился в 1937 г. Это было, по-видимому, скорее ре­зультатом недавнего публичного обсуждения новой Конституции, чем каких-либо особых политических установок в отношении председателей колхозов. Один крестьянин, написавший в «Извес­тия», жалуясь на председателя своего колхоза, некоего Федосова, принять которого колхозников заставила местная МТС, ссылался на Конституцию и ее статью о тайном голосовании:

«[Его] прислали с таким расчетом, что надо обязательно про­вести, т.е. избрать его председателем, мотивируя, что политотдел лучше знает, значит, надо обязательно избрать. Ну, конечно, из­брали. А что получается от таких выборов? А если бы избирали т. Федосова тайным голосованием, то наверняка колхозники не избрали бы т. Федосова потому, что никто не знал, что он за че­ловек, хозяин, как он может руководить таким большим хозяйст­вом...»82

В апреле 1937 г. одна местная газета опубликовала подборку писем колхозников на тему нарушения колхозной демократии районными руководителями. В некоторых из описанных случаев причиной конфликта становилась нежелательная инициатива района:

«Когда на ежегодном собрании колхоза "Привет Октябрю" колхозники стали обсуждать кандидатов в председатели, заведую­щий райзо Бойко, присутствовавший на собрании, предложил не­коего Никитенко. Колхозники пытались возражать; говорили, что не знают Никитенко, что он даже не член колхоза. Тогда Бойко повысил голос: "Я — заведующий райзо, колхозы подчиняются мне, и вы должны меня слушать. А что Никитенко не член ваше­го колхоза, так это мелочи — мы его сделаем колхозником в две секунды"».

В других случаях инициативу проявляли колхозники — на­пример, голосуя за смещение прежнего председателя «за разбаза­ривание колхозных средств и грубое обращение с колхозниками» и выбирая нового, — но район отказывался утвердить их реше­ние83.

220

На показательных процессах, проходивших осенью 1937 г., крестьяне-свидетели рассказывали множество историй о том, как местные руководители пренебрегали желаниями колхозников при выборе и снятии председателей, и газетные отчеты о процессах передают их негодующие речи:

«Спросите любого колхозника колхоза "Красный битюг", по­чему вы выбрали Заздравных председателем, и вам ответят: "Да мы его не выбирали, его нам Кордин назначил. Мы протестовали, не хотели брать, а его насильно навязали"»84.

«Крестьянская газета» в 1938 г. с большим сочувствием откли­калась на жалобы такого рода в своей (неопубликованной) пере­писке с крестьянами и часто, основываясь на сообщавшейся в жа­лобах информации, направляла районным руководителям письма с резкими упреками. Например, в письме секретарю Краснодар­ского крайкома партии сотрудник «Крестьянской газеты» писал:

«Мы считаем, что заведующий райзо нарушил принцип кол­хозной демократии и дал возможность негодным руководителям разваливать колхоз, вопреки сигналам колхозников»85.

Крестьянские корреспонденты газеты тоже стали агрессивнее заявлять свои претензии. Когда район попытался заставить кол­хоз «Молотов» в Ворошиловградском крае принять своего канди­дата на пост председателя, колхозники стали выражать (как они написали в «Крестьянскую газету») справедливое возмущение. «Кто выбирает правление — вы или мы? — кричали они предста­вителям района. — Кто в-колхозе хозяин?»86

Конечно, все это происходило в период Большого Террора, когда к «сигналам снизу» о злоупотреблениях на районном и об­ластном уровнях относились со всей серьезностью. Тогда, несо­мненно, влияние крестьян на назначение и смещение председате­лей колхозов достигло своего пика, однако «колхозная демокра­тия» оказалась всего лишь временным лозунгом, а не коренным пересмотром отношений между районом и колхозом87. Но все же, пока этот лозунг действовал, по крайней мере, некоторые колхоз­ники смогли извлечь из него всю возможную пользу. Семь пред­седателей недавно были сняты «самими колхозниками», раздра­женно жаловался районный прокурор на закрытом партийном со­брании в марте 1937 г.; формально может показаться, что это про­исходило надлежащим образом, по инициативе района, добавил он, однако на самом деле все, что оставалось делать представите­лю района, — это «написать протокол» так, как сказали ему кол­хозники88.

ПОСЛЕДСТВИЯ БОЛЬШОГО ТЕРРОРА

В деревне, так же как и в Москве, Большой Террор нашел свое наглядное воплощение в инсценировке показательных про-

221

цессов. Но процессы, прошедшие в 1937 г. в сельских райцент­рах, по своей подоплеке отличались от московских. И те, и дру­гие проводились над контрреволюционными «врагами народа», бывшими партийными руководителями, однако на сельских пока­зательных процессах «враги народа» — значило «враги крестьян­ства». На скамье подсудимых там сидели бывшие районные на­чальники вместе с группой лиц, занимавших более низкие долж­ности, таких как председатели сельсоветов и колхозов, которых обвиняли в плохом обращении с крестьянами, нарушении прав колхозников, определенных Уставом сельскохозяйственной арте­ли, и делали ответственными за катастрофические провалы кол­хозного земледелия89.

Эти «враги» не являлись плодом фантазии. Они представляли собой повседневных врагов крестьян в реальной жизни (по край­ней мере, их сценический образ) — тех самых районных «царь­ков», вымогателей — председателей сельсоветов и садистов — председателей колхозов, описанных выше в настоящей главе и столь часто фигурировавших в крестьянских жалобах в высшие инстанции.

Конечно, показательные процессы не были точным отражени­ем реальности Большого Террора в деревне. В жизни начальники действительно становились жертвами репрессий, но не обязатель­но плохие и не только начальники. Простые колхозники тоже рисковали стать ими, хотя и в гораздо меньшей степени, чем ру­ководящие кадры и коммунисты. Под угрозой (как всегда) нахо­дились бывшие кулаки и их родственники, по-видимому, прово­дился принцип облавы на всех обычных подозрительных лиц. Де­ревенские жертвы террора всех категорий — социальные отще­пенцы с криминальным прошлым, незаконно вернувшиеся ссыль­ные, подпольные религиозные деятели — во время Большого Тер­рора были выметены подчистую и во многих случаях казнены без большой огласки.

Несмотря на все это, Большой Террор 1937 — 1938 гг. в дерев­не явился меньшим событием, чем в городе. «Кого там было арес­товывать? Бедных женщин, занимавшихся ткачеством? Все было спокойно», — так А.Н.Яковлев, идеолог перестройки, вспоминает о времени Большого Террора в маленькой волжской деревушке, где он вырос. Однако, как он замечает чуть ниже, его отец (по-видимому, занимавший в деревне какую-то руководящую долж­ность) «избежал в 1937 г. ареста только потому, что армейский приятель предупредил, что за ним должны прийти». Не то чтобы в 1937 — 1938 гг. в деревне не было террора, скорее — не было особого террора. Деревня с начала коллективизации пережила много вспышек репрессий, порой гораздо более опасных для про­стых крестьян. Может быть, отцу Яковлева арест грозил уже не первый раз. Во всяком случае он знал, что делать: «спрятался и переждал, пока не схлынула волна арестов», и через несколько дней опасность миновала^О.

222

Руководство под ударом

Волны репрессий распространялись по бюрократической лест­нице, пугая и деморализуя кадры на всех уровнях. Обкомы, под­вергшиеся чистке, в свою очередь проводили чистку в подчинен­ных им райкомах, райкомы действовали так же по отношению к подчиненным им кадрам на селе (председателям сельсоветов и колхозов). Так описываются процессы Большого Террора в мемо­рандуме ЦК для внутреннего пользования, написанном во второй половине 1938 г., когда импульс террора уже затухал. Сельские кадры в панике, сообщалось в меморандуме. Число членов сель­ских партийных организаций (включая райцентры) с 1 января 1937 г. по 1 июля 1938 г. сократилось на 62000 чел. (12%). В Но­восибирской области, где на 5000 колхозов не осталось ни одного коммуниста, председатели колхозов «считаются обреченными по­пасть на скамью подсудимых, а затем в тюрьму». Председатель одного колхоза «предложил своей жене готовить сухари для того, чтобы взять их с собой в тюрьму»92.

Такому же риску, хотя и в несколько меньшей степени, под­вергались и те председатели колхозов, которые не были членами партии. Увеличившаяся в 1937 — 1938 гг. текучесть кадров среди председателей и других работников правления показывает, что репрессии и здесь оказали значительное влияние. В конце 1937 г. 40 — 50% председателей колхозов, бригадиров и заведующих кол­хозными фермами, а также 35% бухгалтеров и счетоводов работа­ли на своем месте меньше года. В 1938 г. 54% председателей за­нимали эту должность меньше года, тогда как в 1934 г. таких было 30%92. Конечно, эти показатели текучести кадров нельзя ме­ханически приписывать арестам и приговорам к тюремному за­ключению. Арест вовсе не обязательно сопутствовал снятию с должности и далеко не всегда являлся прелюдией к длительному заключению. Скорее всего, лишь небольшая часть сельских долж­ностных лиц, потерявших работу в 1937 — 1938 гг., попала в Гулаг.

Порой председатели сельсоветов и колхозов становились жер­твами Большого Террора из-за ареста своих патронов в районном руководстве. Так, в одном районе Курской области заведующий райзо был арестован как враг народа. Этот чиновник недавно снял с работы председателя колхоза «Красная Заря» по жалобе нескольких колхозников, которые считались его протеже. Его арест дискредитировал колхозников, жаловавшихся на поведение председателя, и двое из них также были арестованы (один по об­винению в контрреволюционной агитации, другой — как «соци­ально-вредный элемент» )93.

Процесс втягивания низших руководящих кадров в жернова Большого Террора с падением их начальников иллюстрируют по­казательные процессы, состоявшиеся осенью 1937 г. во многих районах. На этих процессах фигурировала группа районных руко-

223

водителей — почти неизменно включавшая секретаря райкома и председателя райисполкома вместе с еще несколькими высшими должностными лицами, например заведующими отделами райис­полкома, — обвиняемых в плохом обращении с колхозниками и вредительстве в сельском хозяйстве. К ним присоединялось неко­торое число руководителей низшего звена, председателей сельсо­ветов и колхозов, объявляемых в обвинительном заключении ору­диями врагов народа из районного руководства. Эти низшие адми­нистративные кадры, как правило, отделывались более легкими приговорами, а иногда осуждались за обычные, не «контрреволю­ционные» преступления94.

Низшие руководящие кадры (колхозные председатели, бух­галтеры, председатели сельсоветов) могли стать жертвами террора и в том случае, если были связаны с какими-либо экономическими провалами, например, полным развалом колхоза или вопиющим отставанием от плана хлебозаготовок. Репортаж из Сибири, опуб­ликованный осенью 1938 г., описывает следующий инцидент:

«В конце июля заведующий Солтонским райземотделом Кош-каров держал напутственную речь перед выезжающей в колхозы группой счетных работников. — На вашу долю падает задача не только глубоко обследовать колхоз... но и всемерно выявлять вра­гов народа. По тому, кто и сколько из вас выявит врагов народа в колхозах, будем судить о качестве проделанной вами работы. Кто-то задал оратору вопрос: — Как же нам искать врагов? Кош-каров не замедлил с ответом: — Вы, счетные работники, ищите с карандашом в руках путем подсчетов. Если, скажем, в колхозе недосев или недобор зерна против плана, недобор от падежа скота, переведите все на рыночную стоимость и, если цифра боль­шая, ищите врага!»95

Представители сельской администрации могли подвергнуться репрессиям в результате доноса снизу. Из сел потоком хлынули жалобы на руководителей и должностных лиц, особенно предсе­дателей колхозов и сельсоветов. «Крестьянская газета» в 1938 г. получала столько доносов на местное руководство, что собирала такие письма под особой рубрикой «Злоупотребление властью и вредительство». Трудно сказать наверняка, предшествовала ли эта лавина жалоб сигналу из центра, узаконивающему и поощряюще­му жалобы на начальство, или последовала за ним. Еще в апреле 1937 г. заведующий отделом писем «Крестьянской газеты» инфор­мировал Западный обком партии о потоке полученных от колхоз­ников жалоб на злоупотребления и правонарушения должностных лиц в области96.

По заведенному порядку подобные жалобы и доносы расследо­вались; в 1937 — 1938 гг., как видно из архивных документов, рас­следования зачастую приводили к снятию с должности, а порой к аресту и уголовному преследованию9?. Такие доносы — или обви­нения, на них построенные, — легли в основу районных показа­тельных процессов, шедших осенью 1937 г.

224

Отзвуки в колхозе

В ситуации, когда сельские должностные лица находились под угрозой и сознавали необходимость демонстрировать повышенную бдительность, проникновение атмосферы Большого Террора в колхоз было неизбежно. Критика рядовыми колхозниками руко­водства в то время воспринималась особенно остро; критикуемые в ответ разражались гневными инвективами, используя, к изумле­нию своих жертв, лексику Большого Террора. Один краснодар­ский колхозник в 1938 г. жаловался в «Крестьянскую газету»:

«[Председатель] начал глушить критику, обвинил всех высту­павших, а мне сказал, что ты поддерживаешь контрреволюцион­ную группировку... Прошу, помогите мне, почему меня называют, что я контрреволюционную группировку поддерживаю, какой я контрреволюционер?. >98

Другой колхозник тоже писал, что председатель ответил на его критику в стенгазете ожесточенными нападками, тоже в стен­газете, ругая его «нехорошими клеветническими словами»: «палач, фашист, троцкист, отщепенец»99.

В одном письме 1938 г. в «Крестьянскую газету» рассказыва­лось о колхозном председателе, который всегда был пьяницей, самодуром, злоупотреблял своей властью, а в обстановке усилен­ной подозрительности по отношению к «вредителям», «саботаж­никам» и «террористам» окончательно перешел все границы:

«Не пройдет ни единого дня, кого бы из колхозников не мате­рил председатель Патрикеев, и каждого называет "вредитель", из колхоза выгоню и посажу в тюрьму... Однажды Патрикеев приез­жает в поле и набрасывается с руганью на члена правления, он же бригадир колхоза: "Ты, еврейская порода, вредитель, я тебя сейчас исключу из колхоза, посажу в тюрьму"... [После этого он] набрасывается на колхозников, которые возили с поля зерно на склад колхоза, Андриевского Николая, члена правления колхоза, Шашкина Дмитрия и др. Называл вредителями, от них пошел в квартиру председателя ревизионной комиссии колхоза Лежепеко-ва Якова, требуя от Лежепекова вина, и начинает дебоширничать: "Все равно я вас посажу, вредители"...»100

Попадались сообщения и о том, что руководители, демонстри­руя свою бдительность, арестовывали невиновных колхозников по надуманным обвинениям в «контрреволюционных преступлени­ях»101. Но, по-видимому, рядовым колхозникам, которых коснул­ся Большой Террор, как правило, грозило скорее исключение из колхоза, чем арест. Согласно одному сообщению, только в Алтай­ском крае за первую половину 1938 г. были исключены из колхо­за почти 2000 хозяйств. Конечно, исключения постоянно практи­ковались в колхозах, однако в данном случае мы, очевидно, имеем дело с настоящими «чистками» колхозов по образцу 1933 г., когда многие коллективные хозяйства очищались от «ку­лацких элементов» под руководством новых политотделов МТС.

8 — 1682

В 1937 — 1938 гг. в качестве основания для исключения приводи­лись как «связь с врагами [народа]», так и «связь с кулаками». В одном колхозе 14 семей были исключены (в присутствии пред­ставителя района) как «чуждые и кулацкие элементы». В другом исключили одновременно 4 семьи на том основании, что они «опасные люди», две семьи были особо отнесены к «врагам наро­да» Ю2.

В апреле 1938 г. ЦК осудил «неосновательные исключения» из колхозов, указав, что некоторые местные руководители поощ­ряют колхозы исключать «социально чуждых», и запретил «под каким бы то ни было предлогом» проводить чистки в колхозах103.

Каждый, у кого был свой скелет в шкафу, будь то должност­ное лицо или простой колхозник, находился в группе риска в такие периоды высокой политической напряженности, как время Большого Террора. Например, крестьянин, имевший раньше не­приятности из-за голословных утверждений, будто у него тетка из дворянской семьи, а ее сын — бывший эсер, обнаружил, что ему снова придется держать ответ за это в 1937 г. Коммунист — пред­седатель колхоза, в свое время не предоставивший лошадь по рас­поряжению местного военкома, тоже обвинялся в сокрытии своего социального происхождения, общении с классовыми врагами и был исключен из партии. В ряде случаев сообщалось о крестьян­ских семьях, уже потерявших одного или нескольких членов, вы­сланных в начале 30-х гг., и теперь терявших еще кого-то. Напри­мер, в Смоленской области в 1938 г. один человек, находясь под следствием, показал: «Два брата... в 1930 г. были раскулачены и высланы. Третий брат арестован в 1937 г. органами НКВД по ст. 58 п. 10 УК» Ю4.

Облава на маргиналов

Экстраординарный и малоизвестный аспект Большого Террора в деревне и в городе представляла собой операция по захвату и ликвидации десятков тысяч отщепенцев общества, проводившаяся во второй половине 1937 г. Сталин подписал секретный приказ об этой операции 2 июля 1937 г., распорядившись, чтобы все мест­ные партийные организации устроили облаву на «бывших кула­ков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высыл­ки вернувшихся в свои области». Эти люди, говорилось в прика­зе, «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности». Самых опасных следовало арестовывать и немедленно расстреливать. Ос­тальных — арестовывать и высылать или отправлять в Гулаг1°5.

Нам мало что известно об обстановке, в которой появился этот приказ, лишь недавно обнаруженный в секретных архивах бывше-

226

го Советского Союза. Он отражает обычный для Советов парано­идальный страх перед кулаками, однако есть в нем нечто, более присущее германскому нацизму, нежели советскому коммунизму, в частности, идея о том, что социальных улучшений можно до­биться, избавив общество от «нечистых», отклоняющихся от нормы, маргинальных его членов.

В распоряжениях Ежова, изданных во исполнение вышена­званного приказа 30 июля, намечены плановые цифры по количе­ству подлежащих казни и ссылке для всех областей и краев, рас­считанные на основе полученных с мест сведений о наличии соот­ветствующего контингента. В целом по Советскому Союзу предус­матривались немедленный расстрел без суда 70000 чел. и ссылка 186500 чел. Первая цифра включала также 10000 заключенных, уже находившихся в Гулаге, которые должны были быть расстре­ляны. Ежов сделал все возможное, чтобы четко очертить социаль­ные категории, ставшие мишенью проводимой операции, но все же в его пояснениях заметна некоторая нотка замешательства, как будто он был не совсем уверен, чего, собственно, хотел Сталин. Категории Ежов назвал следующие:

«бывшие кулаки, ранее репрессированные, скрывшиеся от репрессий, бежавшие из лагерей, ссылки и трудпоселков»;

«в прошлом репрессированные церковники и сектанты»;

лица, участвовавшие в вооруженных восстаниях против совет­ской власти или бывшие членами антибольшевистских политичес­ких партий;

уголовные преступники, отбывшие срок заключения, рециди­висты, принадлежащие к преступному миру («скотоконокрады, воры-рецидивисты, грабители и др.»).

Пока у нас слишком мало сведений о том, как выполнялись эти распоряжения. Их влияние на контингент Гулага, вероятно, выразилось в резком увеличении с января 1937 г. по январь 1939 г. в советских лагерях числа заключенных, охарактеризован­ных как «социально вредные и социально опасные элементы» (со 106 до 286 тыс. чел.). В отчете о «кулацкой операции» в Орен­бургской области говорится, что были арестованы 3290 чел. и на 16 сентября 1937 г. 1650 чел. уже приговорены к расстрелу. По-видимому, речь идет о той самой операции, объявленной Стали­ным и Ежовым в июле, поскольку к расстрелу приговаривали осо­бые тройки и число приговоренных приблизительно соответствует плановой цифре для Оренбурга — 1500 чел. Вне засекреченных архивов встречаются лишь разрозненные сведения об этом эпизо­де. Например, сюда, вероятно, можно отнести запутанный случай, рассказ о котором содержится в архиве «Крестьянской газеты»: жалоба крестьянина на председателя колхоза подтвердилась, и председатель подвергся уголовному преследованию, однако в от­чете следователя указано, что жалобщик, оказавшийся квартир­ным вором с криминальным прошлым, был «в 1937 г. взят НКВД как социально вредный элемент»106.

227

Если оставить в стороне «кулацкую операцию», мы не можем с достаточной достоверностью количественно оценить последствия Большого Террора для колхозной администрации и рядовых кол­хозников. Даже если бы имелись полные данные об арестах, осуждениях, увольнениях и исключениях из колхоза на селе, воз­можность определить, какие из них следует отнести к «обычным», а какие — к «вызванным Большим Террором», оставалась бы весьма спорной. В деревне подобное случалось постоянно, и еще с начала коллективизации граница между уголовными и полити­ческими преступлениями совершенно стерлась.

Для городского населения, во всяком случае части его, Боль­шой Террор стал выдающимся катаклизмом, оставившим неизгла­димый след в памяти, но для населения сельского все было иначе. Если говорить об ударах, нанесенных крестьянству, террор 1937 — 1938 гг. бледнеет в сравнении с коллективизацией и раску­лачиванием в начале 30-х гг. Если говорить о страданиях крес­тьян, куда более страшен был для них голод в 1932 — 1933 и даже в 1936—1937 гг., а богатый урожай 1937 г., наверное, некоторым образом компенсировал впечатление от волн репрессий, прокатив­шихся в деревне в 1937 — 1938 гг. Имеющиеся источники не содер­жат никаких свидетельств того, что словосочетание «1937 год» когда-либо звучало для крестьян столь же зловеще, как и для го­родского, образованного населения. В их памяти события того пе­риода отложились как совершенно незначительные по сравнению с коллективизацией, голодом и Второй мировой войной.

8. Культура

РЕЛИГИЯ

Сопровождавшее коллективизацию наступление на религию в деревне нанесло ей тяжкий урон. По крайней мере половина цер­квей, действовавших в конце 1929 г., по оценкам одного западного наблюдателя, к 1933 г. были закрыты. Число священников и дру­гих служителей культа в СССР, судя по переписи, сократилось с 79 тыс. чел. в 1926 г. до 31 тыс. чел. в 1937 г. Разумеется, за этими цифрами скрываются значительные расхождения по регионам, о которых у нас пока мало информации. Согласно одному источни­ку, в Сталинградской области в начале 1936 г. функционировали только 300 православных церквей, тогда как в 1929 г. — 2000. А вот в Западной области в 1937 г. действовали 852 храма, включая католические костелы и синагоги1.

Как это отражалось на религиозных верованиях крестьян и даже на соблюдении ими обрядов, конечно, другой вопрос. Досто­верную информацию на этот счет отыскать трудно. Перепись 1937 г., в отличие от переписей 1926 и 1939 гг., включала вопрос о вероисповедании. Он крайне волновал население, и некоторые верующие решили не афишировать своих убеждений. Тем не менее внушительное число — 57% населения в возрасте от 16 лет и старше (56 млн чел., в том числе 42 млн православных) объяви­ли себя верующими. Как и следовало ожидать, верующие, как правило, принадлежали к людям старшего поколения и были менее грамотны, чем неверующие. Лишь 45% возрастной группы от 20 до 30 лет назвали себя верующими, тогда как в группе от 50 до 60 лет такое заявление сделали 78%2.

Повсеместное закрытие церквей и исчезновение священников крайне затрудняли крестьянам отправление религиозных обрядов. На венчание, крестины, похороны приходилось привозить свя­щенника из какого-нибудь дальнего села. Обычно для этого еще требовалось найти лошадь — задача нелегкая в 30-е гг., когда по­давляющее большинство лошадей принадлежало колхозам. Не­удивительно, что появлялось множество сообщений о резком со­кращении проведения религиозных обрядов в деревне в 30-е гг. Проверка колхозников Центрально-Черноземной области в 1934 г. показала, что в возрастной группе 25 — 39 лет 38% женщин и 10% мужчин все еще соблюдали религиозные обряды, однако в группе 16 — 24 лет так поступали лишь 12% женщин и 1% мужчин. В одном селе Тверской области в 30-е гг. только 35% свадеб было

229

отпраздновано с соблюдением ритуала венчания — в сравнении с 88% в 20-е гг.З.

Лишившись священников и действующих церквей, верующие зачастую поневоле вынуждены были изменить свою религиозную практику, если не отказаться от нее совсем. Это произошло даже с православными, несмотря на жесткую приверженность данной церкви к установленным ритуалам на протяжении всей ее исто­рии. Все больше и больше верующих обходятся без священника, потому что у них нет выбора, сообщал один корреспондент Союза безбожников. Православные-миряне становятся «самосвятыми» священниками, проводят службы и отправляют обряды. В селе Павловка Днепропетровской области, где церковь закрыли и свя­щенника не было, бывший член церковного совета служил молеб­ны и совершал обряды у себя дома. По воспоминаниям писателя М.Алексеева, за неимением церкви в его родной деревне в Сред­нем Поволжье, его тетка Агафья и другие пожилые крестьянки собирались по воскресеньям для проведения служб в избе Ага­фьи. В одном селе Киевской области литургию и молебны служи­ла крестьянка, «облачившись в поповские ризы»4.

Неудивительно, что в подобных обстоятельствах разногласия между православными и старообрядцами кое-где потеряли свое былое значение. По мнению некоторых наблюдателей, секты силь­но выиграли за счет православия. Делегаты Второго съезда воин­ствующих безбожников докладывали о расцвете сектантских орга­низаций, порой возглавлявшихся бывшими православными свя­щенниками, чьи церкви недавно закрыли, и рассказывали, что в колхозах «говорят, что попы плохи, а сектанты хороши», — и выдвигают «сектантские лозунги» вместо коммунистических5.

Ф.Путинцев, видный специалист по сектам в Союзе безбожни­ков, в 1937 г. писал, что крестьяне, остававшиеся верующими, по­ворачивались от православия к сектам, поскольку те не подверга­лись в начале 30-х гг. таким преследованиям, будучи менее замет­ными и в меньшей степени институционализированными. По сло­вам Путинцева, сектантам нередко удавалось обращать политику государства себе на пользу. К примеру:

«[Сектанты] охотно агитировали за закрытие церквей и дава­ли подписи под заявлением о закрытии церквей, но вместо одной закрытой церкви старались открыть один или несколько молит­венных сектантских "клубов" на дому. Сейчас эти сектантские "клубы", существующие во многих селах и городах, стараются объединиться и перейти на положение официально зарегистриро­ванных сектантских общин и групп»6.

По свидетельству переписи 1937 г., несомненной популярнос­тью пользовались протестантские и другие секты. Все христиан­ские секты в совокупности имели почти миллион приверженцев — не намного меньше числа их членов в конце 20-х гг., по имевшим­ся данным. Протестантские секты, насчитывавшие в 1937 г. более

230

450000 членов, особенно выделялись, как и в прошлом, среди прочих конфессий высокой грамотностью и большим количеством приверженцев среди молодежи7.

Впрочем, и менее просвещенные православные секты имели преданных последователей. В сообщении из Западной области в 1936 г. отмечалось наличие там 10 различных религиозных сект, объединяющих более 6000 верующих. Имеющиеся сведения раз­розненны и отрывочны, поскольку секты обычно старались скры­вать свою деятельность от глаз возможных правительственных ос­ведомителей (и историков). Но в те редкие моменты, когда они выходили на свет, как во время внезапного всплеска религиозной активности в связи с принятием новой Конституции, городских наблюдателей поражало богатое разнообразие сектантских верова­ний в деревне: «"Трясуны", "прыгуны", евангелисты, всевозмож­ные "святые"», — с ноткой растерянности писал ярославский журналист8.

Хотя перепись 1939 г., в отличие от переписи 1937 г., не со­держала вопроса о вероисповедании, она, тем не менее, предоста­вила государственным уполномоченным еще одну возможность «выявить» практикующих верующих. На этот раз ряд сект реши­ли отказаться отвечать на любые вопросы счетчиков, очевидно, в знак общего неприятия государственной власти. Такие отказы были зафиксированы в самых разных регионах и последовали от столь разнородных групп, как, например, федоровцы в Воронеже и баптисты в Поволжье. Согласно одному отчету из архивов бюро переписи, две сестры-староверки в селе Климово Московской об­ласти «сообщили о себе только фамилию, а на вопрос о главе семьи ответили, что для них главой семьи является бог»^.

Религиозные праздники

Коммунисты полагали и надеялись, что крестьяне, с повыше­нием их культурного уровня в ходе коллективизации, перестанут праздновать религиозные праздники, но эта надежда рухнула в 30-е гг. Старые праздники по-прежнему отмечались в деревне на­ряду с несколькими новыми, революционными. В большинстве своем, однако, эти «старые» праздники были по сути скорее язы­ческими, нежели христианскими, хотя советские комментаторы редко проводили между ними разницу. Особенно стойкой привер­женностью крестьян, по-видимому, пользовались такие дохристи­анские праздники, как Параскева Пятница (связанная с язычес­ким культом плодородия) и день Ивана Купалы. Это может слу­жить подтверждением гипотезы этнографов Стивена и Этель Данн (основанной на послевоенных исследованиях Центральной Рос­сии), что длительное воздействие советского натиска на веру со­рвало большую часть православного покрова с дохристианской ре-

231

лигии российского крестьянства, не затронув основных народных ритуалов и верований10.

У некоторых наблюдателей сложилось впечатление, будто на деле колхозники стали праздновать больше религиозных праздни­ков, чем крестьяне в прошлом. «Сейчас "воскрешают" даже и такие "праздники", о существовании которых и в лучшие для цер­кви времена мало кто помнил, — писал корреспондент ленинград­ской газеты в 1938 г. — В некоторых наших районах таких "праздников" насчитывают до 180 в год...»11 Поскольку суть праздника заключалась в невыходе на работу, подобное внимание к соблюдению ритуалов скорее представляло собой форму сопро­тивления, нежели свидетельствовало о набожности.

Больше всего докучали советским властям праздники, имев­шие место в летние месяцы, когда, по логике сельскохозяйствен­ного календаря, крестьяне должны были интенсивно трудиться. Вместо этого колхозники устраивали себе выходные, напиваясь на местных ярмарках. Череда религиозных праздников в июле, включавшая день Ивана Купалы (дохристианский) 7 июля и Пет­ров день 12 июля, вызывала наибольшие опасения, поскольку проходила в пору сенокоса. Петров день, по сообщениям из раз­ных областей, праздновали «в большинстве колхозов», невзирая на задержку сенокоса. В одном сельсовете Ленинградской области в 1938 г. «в разгаре сеноуборки колхозники прогуляли из-за ре­лигиозных праздников 288 человеко-дней»; в Свердловской об­ласти крестьяне одного колхоза «не работали несколько дней, пьянствовали в связи с праздником Петра и Павла, когда надо было каждый день использовать для уборки сена»12.

«Три дня подряд десятки колхозников праздновали "пятни­цу"13. А в это время подкошенное сено лежало неубранным. Затем два дня подряд шел дождь. А еще через день подошли "Иваны". И снова десятки колхозников Скрыповского, Косоно-говского, Славковского, Солинского и других сельсоветов гуляли на ярмарках... Многие колхозы за это время немало погноили сена.

Колхозам предстоит убрать богатый урожай. А впереди — длинная цепь праздников и сопровождающих их ярмарок. В Славковском районе устраивается 85 ярмарок, и почти все ярмар­ки приходятся на летнее время»14.

Впрочем, не все коммунисты и советские работники готовы были воевать с крестьянами из-за ярмарок. «Что ярмарки! — за­явил будто бы один районный руководитель. — Да это же здесь обычное явление!» По праздничным и базарным дням прекращали работу не только крестьяне, сельские «советские» учреждения — колхозное правление и клуб — закрывались тоже, судя по одному сообщению. Сельские коммунисты наверняка сами отправлялись на ярмарку:

«Муж и жена Лебедевы — члены партии. Оба клянутся, что в бога не верят. Но на "троицын день" и "Параскеву пятницу", а

232

также на "Иванов день", они одеваются в лучшие платья и идут на ярмарку, ничем не отличаясь от отсталых колхозников»^.

Из областей, где колхозы должны были зимой давать людей на лесозаготовки, поступали жалобы на празднование зимних праздников, в частности Крещения. Например, в одном колхозе Северного края в 1936 г. председатель и бухгалтер «организовали пьянку в честь "крещения"», вместо того чтобы обеспечить выпол­нение колхозниками заданий по лесозаготовкам. Более того, пред­седатель колхоза, «узнав, что в колхозе готовятся к "празднику", 14 января с лесозаготовок дезертировал...» В одном колхозе Ле­нинградской области в праздновании Крещения был усмотрен осо­бенно дерзкий антиправительственный оттенок, поскольку главное развлечение там состояло в катании на санях с использованием колхозных лошадей. Один бригадир «взял племенную кобылу и в пьяном виде ухарски катался по деревне... сажал в сани своих родственников-раскулаченных»16.

Сильнейшее пьянство, составлявшее неотъемлемую часть сель­ского праздника, служило поводом и оправданием для разного рода антиобщественных и антисоветских выходок. Например, колхоз «Третий Интернационал» в Омской области, по сообщени­ям, потратил в 1939 г. 30000 руб. на выпивку в ходе трехдневной пирушки, отмечая религиозный праздник. Драки и пожары были обычным явлением во время подобных праздников, в придачу к этому пьяные часто распевали издевательские частушки про ком­мунистов, нередко случались нападения на непопулярных пред­ставителей «советской» группировки в деревне, стахановцев и селькоров, и даже убийства их. В одном районе Московской об­ласти за год в дни религиозных праздников были убиты 7 тракто­ристов, премированных доярок и прочих активистов, а в другом районе в такие дни произошло 22 пожара в течение года17.

Календарь религиозных праздников мог предоставить еще один способ уколоть существующую власть, оправдывая сопротив­ление вызывавшим столь глубокое возмущение распоряжениям района относительно времени сева, сенокоса, уборки урожая и т.д. Колхозники призывали на помощь целый набор народных примет на этот счет: так, скот следовало выгонять на пастбище не раньше Егорьева дня, 6 мая, косить сено только начиная с Петро­ва дня, 12 июля, сеять озимые после Аленина дня, 3 июля, и т.д. В 1938 г. крестьяне в некоторых местностях все еще настаивали на том, чтобы начинать пахать в день Еремея-Запрягалыцика, сеять лен на «Алену — сей лен», а гречиху на Акулину-Гречиш-ницу18. Трудно определить, действительно ли это соответствовало старинным традициям или представляло собой плод недавнего изобретения. Однако в любом случае можно предположить, что древние обычаи приобретали особую силу в глазах крестьян, когда последние получали непрошеные указания из районного зе­мельного отдела.

233

Портреты деревенских верующих

Редкую возможность увидеть отношение отдельных крестьян к религии предоставляет нам агитатор Союза безбожников Г. Сор-нов, ездивший от газеты «Безбожник» с лекциями по селам Туль­ской, Рязанской и Московской областей и проводивший диспуты на религиозную тему*9. Сорнов, уроженец тульского села, рабо­тал в Москве; атеистическую пропаганду вел, очевидно, на обще­ственных началах. Как пропагандист он разительно отличался своей открытостью и доступностью: во время посещений деревни любил проводить часы досуга в обществе «местных охотников, рыбаков, сказочников» наряду с колхозными активистами и бывал счастлив, если верующие и даже церковные деятели прихо­дили на проводимые им собрания.

Вот он описывает одну из фанатично приверженных церкви крестьянок — Е.И.Моросанову из колхоза «Максим Горький»:

«Активная поборница поповских интересов, бегает по селам за подписями верующих по поводу разных поповских ходатайств. Убедившись в полнейшей безопасности участия в читках, она и здесь выступает как ярая церковница. Читаются, например, ста­тьи, разоблачающие роль попов в империалистическую войну; Моросанова становится на дыбы в защиту попов; попы-де моли­лись не за победу своих правительств, а за смирение сердец пра­вителей, дабы они прекратили кровопролитие...»

В противоположность Моросановой Григорий Колосков, глава приходского совета в Рязанской области, «посещал только "из­бранные" лекции, где собирались 5 — 7 человек и твердые верую­щие были в большинстве». Выступал он лишь по некоторым темам, обычно отвечая на сорновские «разоблачения» чудес и от­дельных верований. Так, например, он сказал:

«Не прав "Безбожник", утверждающий, что нет святости в крещенской воде, что нет чертей; вот Ф.Колоскова видела в свя­той воде богородицу, а безбожник М.Титов встретился с дьяво­лом, теперь верует, спокаялся...»

Односельчанин Сорнова А.Федин был глубоко верующим че­ловеком в течение 50 из 53 лет своей жизни — местный священ­ник всегда приводил его в пример как образец благочестия, и, по словам Федина, «его тошнило от слов "неверие в бога"». Теперь, однако, он поколебался в своей вере, у него появилось много со­мнений и вопросов, которые ему хотелось бы обсудить. Напри­мер: «Бога нет — откуда же тогда мир? Кто сотворил человека? Откуда на земле жизнь?»

Семидесятитрехлетний М.Г.Ходаков из колхоза «Пролетар­ский путь», наблюдая человеческие горести и упадок нравов, давно в душе пришел к убеждению, что Бога нет. Его особенно интересовала история успешной эксплуатации церковью челове­ческих страданий, а о преступлениях и пороках отдельных свя­щенников — главный козырь советской антирелигиозной пропа-

234

ганды — он слушал без всякого интереса. Т.Ф.Андреев из колхо­за «Первое августа», напротив, был «готов слушать сутки напро­лет о жадных, корыстных, обанкротившихся попах». Это явля­лось результатом печального личного опыта:

«При плате за венчание Андреев недодал попу рубль — дедов­ский долг. Поп Митрофан за это заставил Андреева ожидать вен­чания 7 часов (!). Отпустил лишь в глухую зимнюю ночь, в буран. Свадебный поезд заблудился и заночевал в овраге, все по-обмерзли. Сорок лет этому делу, а Тарас Федорович не может за­быть поповское издевательство...»

И.В.Жаров представлял собой крестьянского «богоискате­ля» — он примыкал к различным религиозным группам, включая баптистов и евангелистов, чтобы посмотреть, какая вера лучше. Теперь он считал себя атеистом; особый интерес у него вызывали лекции о сектантах и научное опровержение библейских преда­ний. Но его критика религии была избирательной. Например, он неизменно возражал против того аргумента, что наука доказала несостоятельность библейского утверждения, будто мир существу­ет 7000 лет, следовательно, Библию нельзя принимать на веру буквально. По словам Жарова, этот довод основывался на невер­ном прочтении Библии (время в первые дни творения текло не так, как сейчас), и, когда на сорновских лекциях затрагивалась данная тема, он всегда выдвигал это возражение.

Сосуществование

Представители государства в деревне, по идее, должны были быть заклятыми врагами религиозных предрассудков. Однако эти представители были немногочисленны, малограмотны и зачастую по своему культурному уровню не слишком отличались от осталь­ного крестьянства. Сельским коммунистам (этой осаждаемой со всех сторон группе) постоянно приходилось объяснять партийным комиссиям по чистке, почему священника видели входящим к ним в дом, почему их тещ хоронили с соблюдением религиозного об­ряда и почему они пили со всей деревней в день местного святого. (Обычно вину сваливали на женщин, даже в советской семье как бы имевших патент на предрассудки и невежество20.)

В течение ряда лет после неистовой атаки на религию в 1929 — 1930 гг. и внезапной ее остановки государство проводило в отно­шении сельских священников и верующих политику сравнитель­ной терпимости. Уже закрытые церкви снова открывать не стали, однако дальнейшее их закрытие и издевательство над верующими не поощрялись. В 1936 г., когда молодые комсомольские лидеры включили в свою политическую программу привычный воинствен­ный пункт о «борьбе с религией», Сталин заставил принять более мягкую его редакцию, согласно которой комсомол должен был «терпеливо разъяснять молодежи вред суеверия и религиозных

235

предрассудков». В духе времени один секретарь обкома наказы­вал своим подчиненным «не оскорблять чувства верующих» и «решительно не допускать никаких выходок по отношению к ве­рующим». Для Союза воинствующих безбожников наступили трудные дни, и его глава Емельян Ярославский в 1937 г. жало­вался Центральному Комитету партии, что люди перестали рабо­тать и «на меня... за последнее время часть товарищей смотрит как на какого-то чудака, еще занимающегося работой, которую все давным-давно забросили»21.

Разумеется, некоторых сельских коммунистов по-прежнему раздражала церковь, в особенности ее потенциал как источника антиколхозной агитации. Так, например, корреспондент из Горь-ковской области жаловался в «Антирелигиозник» на подрывную деятельность местного священника и агрессивной верующей «ма­тушки Марии» в колхозе «Красные холмы»:

«"Матушка" проводит среди женщин религиозные беседы... В селе много единоличников. Из-за "страха божьего" они не идут в колхоз. Клуб "матушка" называет "чертовым домом". Наслушав­шись ее россказней, три девушки — Надя Тюмина, Таня Шумил-кина и Варя Петрунина — перестали гулять с остальной молоде­жью и объявили себя "монахинями"...»22

Но было и множество сообщений о местных должностных лицах и председателях колхозов, нашедших приемлемый способ сосуществования с верующими, терпящих, к примеру, колхозниц, ревностно «бегающих по селам за подписями верующих по поводу разных поповских ходатайств». В Московской области один кол­хозный председатель «дьякону Комарову... выдал справку о том, что он общественный работник и организовал из молодежи "хо­ровой кружок". В действительности "хоровой кружок" был ис­пользован для пения в церкви...»23

Священники не имели права вступать в колхозы даже после того, как по новой Конституции 1936 г. их восстановили в граж­данских правах; даже их детей, по-видимому, не принимали в колхозы до самого конца 30-х гг. Но в некоторых колхозах — не­ясно, скольких именно — этот запрет игнорировали и рассматри­вали священника как полноправного члена сельской общины. По словам Ярославского (который, возможно, преувеличивал), «большое число» председателей колхозов одновременно занимали должность церковного старосты. Бывали случаи, когда председа­тели отряжали колхозников для бесплатного ремонта церкви или предоставляли колхозных лошадей в распоряжение местного свя­щенника, чтобы тот мог объехать свой приход. Однажды предсе­датель сельсовета привлек священника на помощь, собирая под­писку на государственный заем, и затем, в знак признания его за­слуг, «поместил имя попа... на красную доску!»24

Председатель Сухомлинского райсовета Свердловской области якобы зашел так далеко, что назначил нового священника, когда в его районе образовалась вакансия, послав епископу вежливое

236

уведомление о своей акции. Из татарских сел Верхнего Поволжья сообщали, что колхозники не только зарабатывали трудодни на заготовке дров для мечетей, но и пытались взять мулл на содер­жание колхоза и платить им по трудодням. Во время обсуждения новой Конституции в 1936 г. из Свердловска поступило предло­жение в том же духе: «Церковь взять в управление колхоза; кол­хоз будет получать все церковные и священческие доходы, а свя­щенник будет зарабатывать по своей профессии в колхозе трудо­дни»25.

Священники оказывали ответные услуги местным властям. Порой они ссужали им деньги на покрытие платежных ведомос­тей. В селе Колодезь Западной области у священника была ло­шадь, и он всегда охотно одалживал ее колхозникам или местно­му учителю для поездок в город. Он находился в самых теплых дружеских отношениях с советскими активистами села — народ­ным судьей, доктором, учителем, председателем колхоза и брига­дирами. «Можно ли после этого удивляться тому, что некоторые колодезские коммунисты... принимали попа на Пасху?» — горест­но вопрошала местная газета26.

Надежды и страхи

Во второй половине 30-х гг. при обращении к религиозному вопросу страх у крестьян мешался с надеждой. С одной стороны, они надеялись, что государство окончательно откажется от гоне­ний на церковь (как это и произошло несколько лет спустя, когда началась Вторая мировая война). Данную надежду питало в пер­вую очередь провозглашение свободы вероисповедания в новой Конституции 1936 г. С другой стороны, существовала боязнь но­вого витка преследований, вызванная как Большим Террором, так и общим тревожным настроением в связи с угрозой войны, и на­шедшая выражение в очередной лавине апокалиптических слухов.

В 1936—1937 гг. советская печать повсеместно отмечала при­знаки «оживления церковников и верующих» в деревне. Толчок ему дали, по всей видимости, два внешних фактора: принятие новой Конституции Советского Союза, бывшей предметом всена­родного обсуждения в 1936 г., и проведение в январе 1937 г. пере­писи населения. Главным образом, вдохновляющую роль для ве­рующих сыграла Конституция, гарантировавшая свободу вероис­поведания и восстанавливавшая священников в их гражданских правах. При проведении переписи вызывал волнение вопрос о ве­роисповедании, послуживший для некоторых крестьян знаком кардинального сдвига в позиции режима27.

Крестьяне были хорошо осведомлены о новой Конституции, поскольку принимали участие в организованном властями публич­ном ее обсуждении. Многие посчитали, что статья о свободе веро-

237

исповедания дает зеленый свет ходатайствам об открытии сель­ских церквей:

«В селе Краснополье поп развернул кампанию среди части от­сталых колхозников за то, чтобы его вернуть в это село "на служ­бу". В селе Таромском группа баптистов начала собирать подписи под требованием предоставить им специальное помещение для со­браний»28.

В Москву или областной центр отправлялись ходоки с крес­тьянскими просьбами об открытии церквей. На одном таком хода­тайстве стояло 700 подписей. Крестьяне писали в газеты и прави­тельственные органы, требуя открыть церкви и ссылаясь при этом на новую Конституцию29.

В деревне кое-где ходили слухи, дававшие весьма оптимисти­ческую редакцию статьи Конституции о свободе вероисповедания. Один колхозник, вернувшись с военных сборов, впервые с 1917 г. обнаружил у себя в доме иконы. Когда он потребовал у своего сына объяснений, тот сказал: «По новой Конституции, обязатель­но в каждом доме должны быть иконы, об этом говорят ребята по селу» 30

Священнослужители и верующие поторопились объявить, что своей Конституцией государство санкционировало религию и больше нет нужды стыдиться быть верующим. Подкрепляя слова действием, один пастор «открыл в молитвенном доме нечто похо­жее на клуб. Он организовал для молодежи небольшую библиоте­ку, а для любителей пения — хоровой кружок». Много было со­общений о том, что священники начали принимать более заметное и весомое участие в сельских делах:

«Во многих местах попы стали ходить на собрания (родитель­ские, колхозные и проч.), стали частыми посетителями изб-чита­лен, библиотек, бесед и докладов. В селе Хватовке, Арзамасского района, поп потребовал от сельсовета, чтобы его пригласили на заседание сельсовета».

Чаще всего в сообщениях такого рода говорилось о священни­ках, вызывавшихся работать на ниве культуры, возглавлять кол­хозные клубы и библиотеки. «Ввиду того, что я по Сталинской Конституции сейчас равноправный, прошу дать мне работу в ка­честве заведующего клубом», — писал районным властям один из

То был период, когда движение за «колхозную демократию» достигло наибольшего размаха и многие колхозы переизбирали свою администрацию. Несмотря на то что, как уже указывалось, священники формально не имели права вступать в колхоз, неко­торые из них это сделали и даже были выбраны колхозниками на руководящие должности. Сообщалось об избрании священников и псаломщиков колхозными председателями, заместителями предсе­дателей, председателями колхозных ревизионных комиссий (прав­да, районные власти тут же отменяли результаты таких выбо­ров)32.

238

В самой церкви тоже бывали выборы. Так, в одном уральском сельсовете в 1937 г. церковный совет решил провести собственные выборы на основе тайного голосования. В Горьковском крае рай­онный совет получил 11 просьб санкционировать церковные выбо­ры (старост и церковных советов). Вероятно, таким образом ве­рующие, будучи столь много наслышаны о советских выборах и колхозной демократии, просто следовали веяниям времени, одна­ко коммунисты пришли в замешательство и преисполнились подо­зрений, задаваясь вопросом, что затевают церковники. Это явно какая-то уловка с их стороны, замечала одна провинциальная га­зета, цели которой пока не раскрыты33.

Когда оживление в сфере религии коснулось политики, как случилось во время выборов 1937 г. в Верховный Совет3**, немед­ленно последовал вполне ожидаемый финал. Наряду с массовыми арестами деятелей церкви и сектантов поднялась волна истерии по поводу антисоветских заговоров под религиозной маской. Одна ленинградская газета, к примеру, рассказывала о шпионе, кото­рый перешел границу, нацепив фальшивую бороду и изображая нищенствующего монаха. Его схватили, после того как кто-то до­гадался, что борода фальшивая, и сорвал ее35.

Большой Террор вызвал страхи разного рода. Коммунисты бо­ялись религиозного заговора с целью свержения существующего строя. Верующие, как всегда в моменты возрастания социальной напряженности, думали, что не за горами конец света. В ежеднев­ных сообщениях советских газет о нарастающей угрозе войны и разоблачении все новых и новых предателей, шпионов, актов са­ботажа и заговоров крестьяне видели обещание еще больших мы­тарств и беспорядков в будущем.

«Слух шел от избы к избе. Две юркие старухи быстро про­скальзывали в дом, таинственно оглядывались и как бы нехотя присаживались на лавку. Затем они испускали тяжелые вздохи и в ответ на расспросы говорили: "Беда, бабыньки, висит над нами! Близок день кары божией. Началась война, голод... Молитесь".

И, перекрестившись, спешили дальше...

Этот пример вражеской деятельности церковников не едини­чен в Мгинском районе... Церковники все чаще стали заходить в избы колхозников и вести там антисоветские разговоры, угрожая при этом "страшным судом" тем, кто не ходит в церковь»36.

Ширились пророчества о голоде, слухи о скорой войне и про­чие неуточненные «антисоветские» слухи (по-видимому, предска­зания падения советской власти). Странствующие богомольцы и богомолки распространяли таинственные «письма из Царствия Небесного» и «письма из Иерусалима», предрекающие грядущий конец света. В Псковской области, пограничной зоне, где паспор­та выдавались всем гражданам, включая колхозников, крестьяне несколько месяцев кряду отказывались получать паспорта и под­писывать какие-либо официальные документы. По их словам, странствующие монахи и «блаженные» говорили им, что скоро

239

конец света и пришествие Антихриста, и советовали прервать все контакты с государством37.

Как часто бывало в России, религиозный язык в деревне отли­чался заметной антиправительственной окраской38. Антихрист и государство оставались неразрывно связанными в представлении российского крестьянина, как и двумя столетиями раньше, после великого раскола. Стремление коммунистического режима припи­сывать политическое значение любому проявлению религиозных чувств в народе являлось не только результатом навязчивых идей, свойственных партии, но и отражало некоторые черты реальнос­ти, характерные для российской деревни.

БЫТ

Несмотря на отсталость российской деревни в последовавшее за коллективизацией десятилетие, некоторые основные приметы быта, в том числе крестьянская одежда, в 30-е гг. претерпели ра­зительную трансформацию от традиции к современности. Дело тут, пожалуй, было не столько в том, что крестьяне перешли некий психологический Рубикон, сколько в том, что в ходе кол­лективизации исчезли промыслы, от которых зависел традицион­ный уклад крестьянской жизни.

Две основные причины вызвали внезапный развал сельских промыслов в начале 30-х гг. Во-первых, раскулачивание: сельские кустари, зачастую принадлежавшие к зажиточной прослойке в де­ревне, подвергались особому риску получить ярлык кулака. По­мимо тех из них, кто был раскулачен и выслан, множество ос­тальных в 1929—1930 гг. покинули деревню, стремясь избежать подобной участи. Вторая причина заключалась в неблагоприятном климате для кустарного производства на селе, сложившемся после коллективизации. Колхозник не вырабатывал трудодней, занима­ясь ремеслом, и оно не давало ему такой возможности прокор­миться, какую давала обработка приусадебного участка. Такие культуры, как лен и конопля, служившие сырьем для многих про­мыслов, нередко переставали выращиваться: колхозы ставили во главу угла производство зерна, а колхозники не могли выделить для льна и конопли место на собственных маленьких участках. Приусадебный участок чаще всего полностью отводился под пи­щевые культуры. Единоличник же, продолжавший заниматься ре­меслом, рисковал быть обвиненным в капиталистическом уклоне (поскольку торговал) или саботаже государственных заготовок (поскольку не посвящал себя целиком земледелию) и подверг­нуться чрезвычайному налогообложению на доходы от промыс-ла39.

«Кроме меня нет пчеловода, и прекратится производство вале­нок», — писал Иван Макаров, крестьянин из Московской облас-

240

ти, в Наркомзем в феврале 1933 г., ходатайствуя о пересмотре ре­шения колхоза исключить его как кулака40. Наркомат не ответил, и Макаров, несомненно, уехал искать работу в Москву, а колхоз­ники остались без меда и новых валенок. Возможно, они стали покупать сахар и резиновые сапоги в местном кооперативе, если, конечно, там можно было найти эти товары. Невзирая на статис­тические данные об увеличении поставок промышленных товаров в деревню, с гордостью приводившиеся советскими историками, очевидно, что снабжение сельской торговой сети было крайне не­регулярным. Дефицит оставался нормой, шла ли речь о традици­онной кустарной или современной фабричной продукции.

Разумеется, некоторый элемент свободного выбора при замене сельской материальной культуры городской можно предположить. Это могло означать (как неустанно твердили советские историки в эпоху, предшествовавшую гласности), что крестьяне усваивали современные, «советские» ценности. Но могло быть и так, что данный процесс отражал упадок духа и нравов, столь очевидный при рассмотрении многих аспектов жизни коллективизированного села, — ослабление веры в традиции, вызванное ощущением гнета, заброшенности и принадлежности к гражданам второго сорта в советском обществе.

Материальная культура

Во многих областях России крестьянки в конце 20-х гг. еще пряли и ткали сами, а лапти служили на селе привычной обувью. Например, в Рязанской области, как отмечали этнографы, повсе­местно носили лапти и было распространено домашнее ткачество. До начала 30-х гг. верхнюю одежду, как правило, изготавливали из домотканой материи, и шили ее либо местные (из деревень, специализировавшихся на портняжном промысле), либо бродячие портные. Разумеется, молодое поколение и в 20-е гг. проявляло интерес к городской одежде и модам, в особенности в нечернозем­ных областях, как, например, Тверская, где было много город­ских отходников. Но это, как и прочие городские нововведения вроде развода, употребления губной помады, членства в комсомо­ле и атеизма, воспринималось большинством сельчан как нарочи­тое отрицание общепринятых норм, признак падения нравов в послевоенный и советский периоды41.

После коллективизации обстановка мгновенно изменилась. Резко сократилось домашнее ткачество. Деревни, специализиро­вавшиеся на портняжном, как и на всех прочих промыслах, на­пример знаменитое село сапожников Кимры, исчезли. Бродячие портные и другие кустари и торговцы попали под подозрение как потенциальные разносчики слухов, настраивающие крестьян про­тив колхозов, и нередко арестовывались или изгонялись местны­ми властями42.

241

На Рязанщине молодые женщины сменили традиционные до­мотканые поневы на свитера и юбки, как в городе. Многие отка­зались и от прежних кос, спрятанных под платком, стали ходить простоволосыми; самые смелые — трактористки-стахановки и иже с ними — коротко стриглись. Лапти во многих регионах вышли из употребления (хотя в Тамбовской области еще и в 50-е гг. крестьяне носили их во время жатвы). Пожилые деревенские женщины оставались приверженными традиционной одежде, зато мужчины всех возрастов почти совершенно отказались от прежне­го крестьянского костюма в пользу городского пиджака и кепки. Старая «грязная» одежда — лапти, домотканый зипун, грубая де­рюга — исчезла, говорил в 1935 г. колхозник из Курской облас­ти, «сейчас мы носим одежду фабричную»43.

Одним из промыслов, которое коллективизация привела к со­крушительному падению, являлось самогоноварение. В 20-е гг. это была развитая отрасль сельской промышленности, но она, ра­зумеется, требовала наличия у крестьян излишков зерна или кар­тофеля и возможности доставать сахар. При колхозной системе и больших планах государственных поставок в 30-е гг. гнать само­гон в домашних условиях стало значительно труднее. По всей ви­димости, самогоноварение почти полностью сошло на нет, судя по редким упоминаниям о нем как в архивных, так и в опубликован­ных источниках. Крестьяне, должно быть, «разучились» гнать самогон, высказывал предположение один наблюдатель44.

Если они пили (что наверняка происходило реже, чем им бы хотелось), то обычно им приходилось пить водку государственно­го производства, покупаемую в местном кооперативе. Государство, отказавшись от курса на трезвость, которого придерживалось в 20-е гг., охотно снабжало крестьян водкой в 30-е, поскольку она представляла собой немаловажный источник дохода, однако водки все равно не хватало, и абсолютное потребление ее, безус­ловно, резко снизилось по сравнению с концом 20-х гг. Кроме того, в деревне стало меньше мест, где можно было бы выпить вне собственной избы, так как большинство кабаков, являвшихся частными предприятиями, были закрыты45.

В 30-е гг. на селе начали появляться некоторые крупные изде­лия современного промышленного производства. Первыми туда пришли трактора и комбайны, квинтэссенция индустриальной продукции, связанной с коллективизацией, правда, в небольшом количестве. К тому же в течение нескольких лет вся эта техника была отнята у колхозов и передана районным МТС, хотя работа­ли на ней колхозники и использовалась она на колхозных полях.

Согласно принятой нами схеме можно сказать, что трактор яв­лялся фабричным заменителем исчезающего домашнего тяглового средства — лошади, наиболее пострадавшего в эпоху коллективи­зации и голода. Таким же заменителем лошади, остававшейся де­фицитным товаром на протяжении всех 30-х гг., служили грузо­вики, которые наиболее крупные и зажиточные колхозы стали

242

приобретать во второй половине десятилетия. Еще в 1935 г., когда в Московской области колхозы одного сельсовета сложились на покупку 1,5-тонного грузовика, отремонтировали дорогу и назна­чили человека на должность водителя, это было чем-то новень­ким, однако уже в 1937 г. колхозам были проданы сотни грузови­ков, особенно в таких процветающих сельскохозяйственных райо­нах, как Краснодарский край, Днепропетровская область и Крым46.

Трудно найти достоверные данные для сравнения уровня жизни на селе в 30-е и 20-е гг. В основном со всей очевидностью можно заключить, что еды и питья в деревне после коллективиза­ции стало меньше. Зияющую брешь в привычном укладе бытия пробили бегство и высылка людей наряду с закрытием освящен­ных традицией заведений, от церквей до кабаков и мельниц.

В сфере здравоохранения и медицинского обслуживания кар­тина была мрачной. Несмотря на постоянные упоминания о «по­ездках в больницу» в крестьянских жалобах («лошадь была нужна мне, чтобы отвезти жену в больницу»), вряд ли такие по­ездки часто могли иметь место, потому что медицинские учрежде­ния на селе были редкостью. В 1932 г. в сельской местности одна больничная койка приходилась примерно на тысячу человек, правда, в 1937 г. это соотношение несколько выросло — до 1,6 койки на тысячу человек. Согласно переписи, в 1937 г. 110 млн чел. сельского населения обслуживали менее 12000 вра­чей, 54000 фельдшеров и акушерок и менее 7000 фармацевтов. Все усилия советской власти убедить обучавшихся в городе вра­чей практиковать в сельской местности или хотя бы в райцентрах пропадали втуне, а двойственное ее отношение к фельдшерам, по-видимому, препятствовало расширению фельдшерской сети в предвоенный период. Нива сельской медицины в 30-е гг. в значи­тельной степени была отдана на откуп традиционным знахаркам, заключает один историк российского общественного здравоохране­ния47.

Порой утверждают, будто крестьяне враждебно относились к современной медицине и больше доверяли знахаркам, но, тем не менее, они жаловались в своих письмах по поводу Конституции 1936 г. на неудовлетворительность медицинского обслуживания на селе. Главной темой жалоб служило то, что и в этом случае город­ское население находилось в привилегированном положении по сравнению с крестьянами, говорилось также о дороговизне выпи­санных лекарств и медицинских услуг. Многие письма патетичес­ки описывали тяжелое положение вдов и детей, лишенных меди­цинского ухода, поскольку они не могут себе этого позволить. «Раньше, в прошлые годы, пойдем в больницу бесплатно. Сейчас платишь за какую-нибудь разведенную хиной воду 50 к. или 70 к., а если мази, то рубль берут»48.

Во многих селах коллективизация на деле вызвала экономи­ческий и технический регресс вследствие оттока людских ресур-

243

сов. Уроженец глухой деревеньки Вятской области, посетив в се­редине 30-х гг. родные места, обнаружил, что из-за нехватки ке­росина крестьяне там вернулись к освещению лучинами. Саратов­ская деревня, где вырос писатель М.Алексеев, несколько лет пользовалась электричеством в 20-е гг., когда была проведена линия электропередачи, а ток давала турбина местной водяной мельницы. Подача электричества прекратилась после раскулачи­вания мельника в 1929 г. и не возобновлялась до конца 50-х гг. Вообще такое благо современной цивилизации, как электричество, в большинство сел Советского Союза пришло только в хрущев­скую эпоху. Накануне Второй мировой войны электрифицирован был лишь каждый двадцать пятый колхоз, и даже в 1950 г. — не больше чем каждый шестой49.

РАСПАВШИЕСЯ СЕМЬИ

После коллективизации нравы в деревне упали. Тому были как демографические, так и политические причины. Сильнейший отток населения уносил самых молодых и честолюбивых, и во многих регионах преимущественно мужчин. Согласно переписи 1937 г., количество женщин среди самодеятельного населения колхозов Советского Союза превышало количество мужчин почти в пропорции 2:1 (18 млн женщин на 10 млн мужчин)50.

«Сколько таких бобылок, брошенных своими мужиками еще в начале тридцатых годов, встречал я уже в деревнях, — писал Е.Герасимов, летописец истории деревни под названием Спас-на-Песках в российском Нечерноземье. — С кучей полуосиротевших детей тянули на своем горбу колхозы»51.

Тетка Варя, одна из центральных фигур в документальной по­вести Герасимова, была в Спасе-на-Песках первым колхозным председателем. Она осталась вдовой в Первую мировую войну. Вместе с группой женщин, находившихся в таком же положении (так и прозванных «вдовы»), возглавила колхозный актив в нача­ле 30-х гг. У тетки Вари был взрослый сын, однако в 1929 г. он с женой уехал работать на завод в город и практически полностью исчез из ее жизни. Десять лет тетка Варя растила их сынишку вместе с осиротевшей племянницей и двумя внучатыми племянни­цами52.

Еще один персонаж герасимовского повествования — бабка Маня, которую он мельком видел в 1930 г., когда она отчаянно сопротивлялась обобществлению своей коровы, в то время как ее муж Филя молча наблюдал за происходящим. Филя уехал из де­ревни в том же году, и о нем ничего не было слышно (кроме одного раза, когда односельчанин случайно встретил его в Сред­ней Азии) в течение тридцати пяти лет. Затем, после полной при-

244

ключений жизни, долгих странствий и двух других браков, он вернулся в деревню и снова стал жить с бабкой Маней53.

Третью историю рассказал Герасимову человек, которого он встретил на рыбалке, на речке вблизи Спаса-на-Песках. Этот че­ловек был местным уроженцем, но, как и многие другие, уехал в 1930 г. и стал теперь москвичом. Он оставался в браке со своей деревенской женой, но после коллективизации жил отдельно от жены и детей 17 лет.

«У всех тогда семейная жизнь пошла кувырком. Ну куда возьмешь семью, когда на стройплощадке одни котлованы, а во­круг дикая тайга? Потом можно было взять, обещали мне на Кузнецкстрое комнату в семейном бараке, но к тому времени в колхозе жизнь стала налаживаться, жена снова корову купила. А меня почетной грамотой наградили и путевку дали в Москву на курсы десятников — ну как отказаться? Проучился год в Москве и там же остался на работе. Приезжаю в деревню, зову жену. "В столице будем жить, комнату дают". — "А с хозяй­ством как?" — спрашивает. "Да плюнь ты на него, — говорю, — какое у тебя хозяйство — одна корова". — "А изба?" — "Все продадим". — "Нет, — говорит, — знаю, как в городе люди живут. Тут картошка своя, молоко свое, а там же все за деньги". Так до войны и не уговорил...»54.

Раз в деревне было много распавшихся и неполных семей, стало быть, много было и сирот — детей, лишившихся одного или обоих родителей и брошенных на произвол судьбы. Их так же на­зывали беспризорными, как и тех, гораздо более известных, без­домных детей 20-х гг., которые сбивались в банды в городах и бродяжничали на железных дорогах. Но это было второе поколе­ние беспризорных — детища коллективизации, миграции, раску­лачивания и голода.

Особую категорию в начале 30-х гг. составляли сироты из семей кулаков, оставленные сосланными или бежавшими родите­лями. Для деревни они представляли огромную проблему, не только в материальном, но и в моральном отношении.

«Бывает так: у малыша арестованы родители, ходит он по улице и плачет, все жалеют его — и женщины, и мужчины, но усыновить, взять в дом не решаются. "Сын кулака все же, да еще активиста, как бы чего не вышло"».

Автор этой смелой статьи о тяжелом положении кулацких детей — Н.Крупская, вдова Ленина, в 1929 г. занимавшая высо­кий пост в системе народного образования. Ее наблюдения под­тверждались сведениями из первых рук. Один советский писатель в автобиографической повести, опубликованной в 60-е гг., описы­вал, как его родители — крестьяне — ссорились по этому поводу: отец, коммунист и председатель колхоза, говорил, что с кулацки­ми детьми надо обходиться как с классовыми врагами, а его жена никак не могла с этим согласиться55.

245

Как указывала Крупская, официально поощряемое враждеб­ное отношение к «кулацким детям» было тем более возмутительно и бессмысленно, что на деле многие из них являлись детьми при­емными или воспитанниками, взятыми в семью батрачить — в ка­честве пастухов и нянек. Преимущество труда приемного ребенка заключалось не только в его дешевизне, но и в том, что он не влек за собой опасной отметки об использовании наемных работ­ников — не членов семьи (главный признак кулацкого хозяйст­ва). По иронии судьбы, государство во второй половине 20-х гг. активно поощряло усыновление детей крестьянами и мастеровы­ми, чтобы разгрузить детские дома56.

Порой деревне многие годы приходилось иметь дело с различ­ными сторонами проблемы кулацких детей. В одно село Брянско­го района вернулись после смерти обоих родителей четверо детей кулака, сосланные со своей семьей на Урал. Колхоз принял сирот, старший был крепким молодым человеком, двое подрост­ков, шестнадцати и тринадцати лет, тоже годились для работы в колхозе. Но затем дети стали просить вернуть им отцовскую избу, бывшую теперь собственностью колхозного председателя. Эту просьбу местные власти решительно и неоднократно отклоняли, даже после того, как представитель Западного обкома отреагиро­вал на ходатайство троих младших детей и вступился за них5?.

Говорят, в прежние времена сельская община признавала свою обязанность заботиться о сиротах, оставшихся без крова, хотя крестьянский обычай гласил, что в первую очередь обязанность эта лежит на многочисленной родне. Если в 1933 г. в районах, ох­ваченных голодом, колхозы, бьющиеся изо всех сил, чтобы вы­жить, не могли поступать таким образом и города Украины и Се­верного Кавказа пережили наплыв «бездомных, больных и исто­щенных детей» из деревни58, это удивлять не должно. Пожалуй, гораздо более примечательно (поскольку означает продолжение деморализации и распада общины) то, что и несколько лет спустя села по-прежнему систематически отказывались нести какую-либо ответственность за своих сирот.

«Одним из главных "поставщиков" беспризорных детей явля­ется деревня. Ребенка, у которого умерли родители, сельсовет не­медленно направляет в город или в ближайший детдом. Абсолют­но ничего не делается для того, чтобы каким-то образом помочь ребенку на месте силами колхозной общественности...» По словам заведующего Ленинградским отделом народного образования, 70% сирот в подведомственных ему учреждениях были из деревни59.

В 1935 г. новый закон о бездомных детях возложил ответст­венность за назначение опеки над сиротами и размещение их на председателей сельсоветов, предупреждая, что те не должны по­зволять сиротам бродяжничать. Тот же закон обязал колхозы сде­лать приоритетным направлением помощь сиротам и временно нуждающимся детям, установив возмещение из центрального бюд-

246

жета в размере 30 руб. на каждые 100 руб., потраченные на сирот60.

Несмотря на все эти распоряжения, год спустя Западному об­кому пришлось напоминать районной и сельской администрации о том, что она не выполняет своих обязанностей по отношению к сиротам и детям остро нуждающихся колхозников, в том числе одиноких матерей. По словам обкома, такие дети вынужденно бродяжничают и опускаются. Сельсоветы и колхозы должны взять на себя ответственность за них, а не «отказываться от забо­ты о детях-сиротах... под явно неправильными, несоветскими мо­тивами: "Они приезжие, дети чуждых"». Обком предупреждал, что все обнаруженные бродяги и беспризорники будут возвра­щаться на первоначальное место жительства, а сельские долж­ностные лица, ответственные за их бездомность и бродяжничест­во, — преследоваться в судебном порядке61.

Брак и развод

Уже ясно, что крестьянская семья в 30-е гг. переживала труд­ные времена. Поскольку от колхозов не требовали представлять подробные сведения о составе семей, а этнографов и социологов после коллективизации с успехом изгнали из российской деревни более чем на 20 лет, надежные данные весьма скудны. Тем не менее, очевидно, что размеры средней семьи значительно умень­шились. В конце 20-х гг. средняя крестьянская семья состояла примерно из 5 человек. Десятилетием позже, по подсчетам совет­ских историков, ее размеры колебались от 3,9 до 4,4 чел. По мне­нию советских этнографов, это означало, что нуклеарная семья полностью и окончательно заменила собой прежнюю большую семью62. Безусловно, колхозная система способствовала разделе­нию больших разветвленных семей посредством норм выделения приусадебных участков. И все же делать вывод, что российская деревенская семья в 30-е гг. непременно была нуклеарной, лишь на основании ее малых размеров не представляется разумным, так как свидетельства очевидцев говорят об обратном. Собравшаяся с бору по сосенке семья тетки Вари — вдова с внуком и племянни­цей (у которой со временем появились две дочери без мужа) — отнюдь не являлась чем-то необычным.

Согласно данным советской статистики, рождаемость на селе в 30-е гг. резко сократилась. В 1913 г. показатель рождаемости в де­ревне, 49 новорожденных на 1000 чел., значительно превышал го­родской показатель (30 новорожденных на 1000 чел.). В 20-е гг. он несколько уменьшился, а затем в 30-е стремительно пошел вниз. К 1935 г. рождаемость на селе упала до 32 новорожденных на 1000 чел. и оставалась приблизительно на этом уровне всю вторую половину десятилетия. В 1940 г. уже не было существенной разни-

247

цы между рождаемостью в деревне (32 новорожденных на 1000 чел.) и в городе (31 новорожденный на 1000 чел.)63.

Статистика плодовитости обнаруживает ту же закономерность, хотя в данном случае временные рамки более эластичны. Что ка­сается населения Европейской России, заметное снижение плодо­витости, связываемое западными демографами с модернизацией, было выявлено в нескольких губерниях еще при переписи 1897 г., более чем в половине губерний ко времени переписи 1926 г. и во всех областях в 1940 г.64.

Хотя о разводах в деревне 30-х гг. надежной статистики нет, очевидно, что среди молодых крестьян разводы не были редкос­тью, особенно в местностях, находившихся неподалеку от боль­ших городов. «В наших селах молодые люди все еще часто напи­ваются и все еще часто женятся и разводятся», — неодобрительно замечал молодой крестьянин-стахановец в середине 30-х гг.65. Вот пример подобного поведения:

«16 мая колхозник М.С.Матюхин, подобрав несколько парней из своей бригады, во главе с бригадиром Смолкиным, подхватив гармошку, пошел сватать Пекарникову Пашу.

На столе в доме Паши появилось вино, закуска. Зазвенели стаканы. Все перепились. Опьяневшая молодежь разошлась по домам, а скороспелый жених Матюхин остался ночевать в доме Паши. Ушел он рано утром и больше не являлся»66.

Во многих рассказах о сватовстве и свадьбах нехватка в дерев­не молодых мужчин неизменно признается решающим фактором действительности. Яркий пример представляет сообщение из кол­хоза «Молотов» Рыбновского района, расположенного вблизи границы между Московской и Рязанской областями. В этих мес­тах семья жениха по традиции платила выкуп за невесту (клад­ку), компенсируя семье невесты потерю рабочих рук и приобретая права на ее производительные возможности. Давать за невестой приданое в Центральной России не было принято, но там, где этот обычай существовал, приданое оставалось неотчуждаемой собственностью жены и не являлось платой семье жениха. Судя по вышеупомянутому сообщению, родители молодых девушек, на­перекор всем традициям, стали платить значительное денежное «приданое» — по сути выкуп за жениха, — чтобы добыть мужей своим дочерям67.

«Молодой колхозник Кирюшин Кузьма возомнил, что он из всех женихов лучший жених, и приданого взял с родителей своей невесты Марфы Катоминой 1000 руб. Родители Марфы пытались протестовать. Долго торговались с родителями Кирюшина Кузь­мы. Кирюшин Кузьма поставил "ультиматум": "Или 1000 прида­ного, или на вашей дочери жениться не буду"».

В довершение всех бед в некоторых случаях женихи, забрав деньги, не выполняли своих обязательств:

«В нынешнем году женился молодой колхозник Облезов Васи­лий на Ромашкиной Нюре. Приданого взял 700 руб., и кроме

248

этого родители Нюры одарили подарками всех родных жениха... Поженили Нюру с Василием, пожила Нюра 2 месяца замужем и пришла обратно домой к родителям. Прогнал ее Облезов. Жизнь Нюры оказалась разбитой. А Облезов Василий, набивший себе высокую цену, думает жениться снова и без труда заработать еще 700 руб.».

•«Колхозник Гусев Кузьма женился на колхознице Морозовой Нюре. Взял приданого 700 руб. Пожил с ней полгода, прогнал Нюру и снова женился на другой девушке, и снова взял придано­го 500 руб.».

Хотя общественность, естественно, осуждала вымогательство такого рода, преобладающее «советское» отношение к разводам в деревнях не было огульно критическим. Несмотря на то что 30-е гг. действительно являлись периодом «великого отступления» от рево­люционных ценностей в вопросах семьи и брака, по утверждению Н.Тимашева, этот феномен скорее был характерен для города. Крестьянок по-прежнему поощряли освобождаться от тирании мужей и отцов, и они отстаивали свой статус независимых колхоз­ных работниц, равных мужчинам. Даже развод не казался слиш­ком высокой платой за это. На ритуализованных в высшей степени всесоюзных собраниях стахановцев крестьянки часто рассказывали истории своей борьбы с непросвещенными мужьями, порой оканчи­вавшейся повышением сознательности последних, порой — разво­дом, и присутствовавшие при этом партийные руководители апло­дировали им. Повествование 28-летней колхозницы из Московской области типично для «передовой» советской крестьянки 30-х гг.:

«Пошла я наперекор мужу и стала работать членом сельского совета и, как только колхозы объявились, сразу же пошла в кол­хоз... Муж стал совсем как зверь. Не стало мне с ним житья, пришлось через совет действовать и разводиться»68.

Однако такие разводы в деревне 30-х гг. все же случались реже, чем разводы по инициативе мужей — точнее, бегство мужей. Как бабка Маня в повести Герасимова, многие крестьянки оказывались в двусмысленном положении: фактически не заму­жем, но официально не разведенные, с мужем, который работал где-то в городе или на промышленной стройке и мог в какой-то момент вернуться, а мог и не вернуться. Эти женщины (в отличие от своих мужей) не могли снова выйти замуж, но, несомненно, некоторые из них вступали во внебрачные связи. Судя по разроз­ненным и отрывочным сведениям о сексуальной жизни деревни 30-х гг., можно почти с уверенностью сказать, что крестьянская община уже не в состоянии была применять суровые санкции за добрачные и внебрачные связи, как раньше. Отметим, к примеру, письмо колхозницы из Западной области, осуждающей тот факт, что «в деревнях девушки с юных лет нарушают свою честность» с парнями, которые потом исчезают, «отчего происходит в совет­ской деревне уменьшение законных браков»69.

249

Матери-одиночки составляли в колхозе достаточно важную ка­тегорию, чтобы быть упомянутыми в законе о бездомных детях. Одна такая молодая женщина — по-видимому, нетипично уверен­ная в себе и образованная — вспоминала, как вернулась в 1930 г. из большого города и вступила в колхоз незамужней, беременной в 18 лет; деревенские женщины «смотрели на меня косо, никуда на работу не брали». Однако 5 лет спустя она стала колхозным бухгалтером и кандидатом в члены партии, «теперь со мной счи­таются»'0.

Протоколы обсуждения в одной деревне проекта закона 1936 г. об абортах, опубликованные в ленинградской газете как часть материалов о всесоюзном обсуждении предложения прави­тельства объявить аборты вне закона и ограничить разводы, дают любопытную картину позиции крестьянских женщин по этим во­просам71. В целом женщины колхоза «Великий путь» Ленинград­ской области выступали против абортов, бывших, по их мнению, в основном приметой городской жизни. Они считали аборты опас­ными («человек помирает от абортов»), полагали, будто аборты способствуют стремлению мужчин к случайным связям («у кого нет ребят, тот и хватает сегодня одну, завтра другую»), а кроме всего прочего, были твердо уверены, что и другие должны испы­тать то, что испытали они: «Наши матери рожали, мы рожали, и вы, молодые, должны рожать». «Я родила девять человек и хоть бы что. Пускай и другие не уступают мне».

Правда, звучали и отдельные возражения, очевидно, со сторо­ны молодых:

«ВОПРОС ИЗ УГЛА. А как учиться с ребятами? ОТВЕТ СОСЕДКИ: Надо, голубушка, на это время попри-гладить хвостик...

ЖЕНЩИНА В КРАСНОЙ КОСЫНКЕ. А я только хотела сделать аборт.

ПОЯСНЕНИЕ СОСЕДКИ: Нет, теперь колхозника прине­сешь. (Смех.)»

Многие крестьянки решительно стояли на том, что сделавшие аборт должны понести наказание. В первую очередь это касалось городских женщин, о которых говорили с презрением, как о без­нравственных личностях, и со злобой, как о потенциальных со­блазнительницах деревенских мужчин.

«АЛЕКСАНДРА ЮДИНА [пожилая колхозница, председа­тель собрания]: Какое наказание за аборты, говорите мне по этому пункту.

ГОЛОСА: Общественное порицание мало за незаконный аборт.

АНУФРИЕВА ОЛЬГА: За первый раз надо больше давать. 600 рублей штрафу им.

ЕЛИЗАРОВА ТАТЬЯНА: Городских надо на высидку от­правлять, а деревенских штрафовать на 300 рублей: тогда не будут за мужиками бегать!

250

ЮДИНА: Значит, за первый раз штрафовать? ГОЛОСА: Да, да! В деревне мало делают абортов».

Женщины пылали злобой против мужчин, в особенности не­верных или отсутствующих мужей. Выдвинутые в проекте закона предложения штрафовать мужчин, много раз вступающих в брак, и наказывать тех, кто уклоняется от уплаты алиментов, были встречены с энтузиазмом. В довершение всего, женщины хотели отмены «свободных» (незарегистрированных) браков, поскольку те лишь поощряли мужскую безответственность:

«ЗАЙЦЕВА. За регистрацию развода платить должен муж. Брак надо обязательно регистрировать, фактических не призна­вать. Распутников надо сажать в тюрьму. Мой муж агроном. Кроме моих детей платит алименты еще одной и сейчас опять завел третью. Для таких, кроме тюрьмы, ничего не придумаешь».

Конечно, с точки зрения этой группы, проект закона шел не­достаточно далеко в деле наказания заблудших мужчин. Там предлагалось брать плату в размере 50 руб. за регистрацию пер­вого развода, 150 руб. — за регистрацию второго и 300 руб. — за регистрацию третьего. Но женщины из колхоза «Великий путь» проголосовали за повышение платы до 200, 500 и 600 руб. соот­ветственно72.

ОБРАЗОВАНИЕ

30-е гг. — период распространения на селе образования, опла­чиваемого крестьянами посредством особого культурного налога и местного «самообложения». Всеобщее начальное образование (с 1 по 4 класс) стало в Советском Союзе обязательным как в городе, так и в сельской местности с 1930/31 учебного года. В сельских школах обязательный для всех учащихся 5-й класс был введен с 1937/38 учебного года, б-й класс — со следующего года, 7-й — с 1939/40 года. Таким образом, в принципе все крестьянские дети в конце 30-х гг. получали по меньшей мере семилетнее обра­зование, а не четырехлетнее, как в начале десятилетия73.

На практике ситуация была сложнее, но, несомненно, число де­ревенских детей, обучающихся в начальной и средней школе, в 30-е гг. значительно выросло. Количество учеников сельской на­чальной школы между 1928/29 и 1932/33 гг. увеличилось с 8 до 14 млн чел. и до самой войны оставалось в пределах 14 — 16 млн чел. Количество учеников сельской средней школы (с 5 по 7 класс) за период с 1932/33 по 1940/41 г. более чем утроилось, достигнув почти 7 млн чел. Соотношение числа учеников начальной и средней школы, которое в 1932/33 г. было 5:1, к 1940/41 г. стало меньше чем 2:1. Помимо того, в 1940/41 г. в деревне был почти миллион учеников 8—10 классов, что означало десятикратный прирост за

десятилетие74.

251

Разумеется, картина доступа к образованию в российской де­ревне по-прежнему, как и в 20-е гг., искажалась в результате пре­обладания в начальных классах учеников-переростков. Практичес­ки крестьянские дети и поступали в школу, и заканчивали ее поздно. Например, возрастная группа 12 — 14 лет должна была обучаться в 5 —7 классах. Но на деле в сельских школах 1937 г. 53% 12 —14-летних все еще учились в начальных классах75.

Впечатляющее распространение начального и среднего образо­вания в деревне за период 30-х гг., по-видимому, означает, что крестьяне все больше убеждались в преимуществах образования. Это, безусловно, было связано с осознанием ими того факта, что образование дает молодому поколению возможность покинуть колхоз.

Тем не менее, многие крестьяне поначалу неприязненно отне­слись к законам, вводившим обязательное начальное, а затем среднее образование. В годы наивысшего сопротивления, 1930 и 1931, обязательное начальное образование воспринималось как элемент той же системы государственного принуждения, результа­том которой стала коллективизация. Одни и те же слухи ходили о школе и о колхозе: ученики будут заклеймены печатью Анти­христа, девочек, весящих 64 кг, пошлют в Китай, косы у них от­режут и сдадут в утиль76.

Со временем возмущение крестьян по поводу обязательного образования сосредоточилось главным образом на его стоимости. Распространение образования на селе в значительной степени фи­нансировалось за счет нового налога — культурного (культжил-сбор), введенного в 1931 г. и легшего на крестьянство тяжким бременем (он составлял от 15 до 80 руб. с двора, причем средний крестьянский двор платил в счет культурного налога почти столь­ко же, сколько в счет сельхозналога). Сверх того, крестьянам приходилось оплачивать ремонт школы и прочие связанные с ее содержанием расходы путем «самообложения»: эта форма местно­го .налогообложения крестьянства в 30-е гг. не сохранила даже ви­димости добровольности, присущей ей в 20-е, и была крайне не­популярна. Колхозные дворы в 1934 г. платили по самообложе­нию от 5 до 20 руб. Наконец, крестьяне оплачивали из своего кармана учебники и письменные принадлежности для своих детей и должны были обеспечивать их одеждой и обувью, чтобы они могли ходить в школу77.

Грамотность среди взрослого сельского населения в 30-е гг. тоже повысилась, хотя вовсе не так разительно, как заявляли со­ветские пропагандисты. Согласно данным переписей, грамотность сельского населения в возрастной группе от 9 до 49 лет выросла с 51% в 1926 г. до 84% в 1939 г. Для деревенских мужчин в дан­ной возрастной группе это означало рост числа грамотных с 67% в 1926 г. до 92% в 1939 г.; для женщин - с 35% до 77%. Теперь, когда вышли на свет замалчивавшиеся цифры по 1937 году, дан­ные 1939 г. выглядят несколько завышенными, и, вероятно, от

252

них следует отнять 7 — 8%. Даже в этом случае всеобщий рост гра­мотности впечатляет — или впечатлял бы, если бы власти не объ­являли о 90%-ной грамотности среди взрослого населения Совет­ского Союза с 1932 г.78.

Проблемы сельской школы

Благосостояние сельской школы в значительной степени зави­село от отношения председателя сельсовета. Роль районного отде­ла народного образования, контролировавшего назначение учите­лей и определявшего приоритеты в деле школьного строительства, также была важна. Но именно сельсовет отвечал за сбор и расхо­дование средств, полученных по «самообложению», выделение жилья и подсобного участка учителям, отопление школьных поме­щений и общую сохранность школьных зданий. Сельсовет же пла­тил учителям зарплату до 1936 г., когда эта обязанность перешла к районному отделу народного образования7^.

Местные колхозы (и их председатели) также могли сыграть большую роль, облегчая или затрудняя дело развития образова­ния на селе. Если председатель колхоза не желал помогать с транспортом, чтобы добраться до школы, находившейся на значи­тельном расстоянии от села, дети из этого колхоза не могли регу­лярно посещать занятия. Если детям полагалось горячее питание в школе, обеспечить школу всем необходимым для этого должен был местный колхоз (или колхозы). Если школу следовало отре­монтировать, как правило, это означало, что туда посылали кол­хозного плотника и засчитывали ему трудодни. Наконец, если председатель колхоза отправлял всех подростков 12 — 14 лет рабо­тать в поле, как порой случалось, им было не до того, чтобы си­деть на уроках80.

У председателей сельсоветов школы большим вниманием не пользовались: их главными обязанностями были сбор налогов и выполнение заданий по поставкам. «Моя работа — хлебопостав­ки. Школа ко мне никакого отношения не имеет», — раздраженно заявил один председатель. Такую позицию можно было понять. По словам другого председателя сельсовета, «как ни напирай со штурмом о всеобуче и ликбезе, все-таки за слабость на этом фрон­те не посадят в тюрьму». Общесоюзная газета союза учителей «За коммунистическое просвещение» не часто удостаивала председате­лей сельсоветов доброго слова. Но иногда обнаруживался подхо­дящий герой: «Председатель сельсовета т. Баранов — подлинный борец за советскую школу. Он приходит сюда проверять темпера­туру, он заботится о дровах, о завтраках для детей»81.

В другом случае газета сообщала о председателе сельсовета из Новгородского района, возглавившем борьбу общественности за постройку средней школы, чтобы местные дети не ходили за 30 км в 5 — 7 классы. Район отказался санкционировать ассигнова-

253

ния на строительство новой школы. Но крестьяне семи мелких колхозов, расположенных в той местности, под началом председа­теля сельсовета приступили к делу на свой страх и риск. Дерево и рабочую силу они обеспечили самостоятельно, а за гвоздями, оконным стеклом и другими промышленными товарами обрати­лись к своим шефам — новгородской фабрике, администрация и рабочие которой, как сообщалось, помогли крестьянам этого села и советом, и делом82.

Больше всего крестьян раздражало, что, несмотря на их весь­ма существенный вынужденный вклад в развитие образования в виде культурного налога и самообложения, им приходилось нести еще много расходов на школу, требовавшую дальнейшего индиви­дуального и коллективного финансирования. Крестьяне жалова­лись, что не могут послать детей в школу, потому что не в состо­янии купить книги и письменные принадлежности, не говоря уже о необходимой одежде и обуви83.

Почти все рассказы газет об успехах школьного дела включа­ют упоминание о сборе денег среди крестьян, часто на сумму по­рядка тысяч рублей84. Это еще больше разжигало возмущение при сравнении долей участия крестьян и государства в расходах на образование в деревне. Во время выборов 1934 г. в местные со­веты один колхозник по фамилии Павлов, незадолго перед тем уволенный с должности бригадира, явился на собрание избирате­лей и устроил скандал при обсуждении вопроса о школьном фи­нансировании. Его колхозу, по-видимому, уже сделавшему значи­тельный добровольный взнос на содержание школы, предложили взять на себя повышенные обязательства в честь выборов, и это переполнило чашу терпения Павлова. Он стал нападать на прави­тельство, перекладывающее все школьные расходы на местное на­селение, и сравнивать политику советской власти и царизма не в пользу первой. Несмотря на его выступление, колхозники все же проголосовали за выделение дополнительных средств8^.

Учителя

Учителя вели в деревне жизнь трудную, без всякой увереннос­ти в завтрашнем дне, как это было все время после революции и даже до нее. В отношении многих предметов первой необходимос­ти они зависели от сельской администрации и сельчан. Ими помы­кали районные отделы народного образования, то и дело внезапно переводившие их из одной школы в другую, заставляя бросать хоть какую-то, с трудом созданную, хрупкую материальную базу — скромную избу, маленький огород. Создается впечатление (хотя точных данных на этот счет нет), что среди учителей мень­шая часть, чем в 20-е гг., были уроженцами той деревни, в кото­рой они преподавали, меньше было состоящих в браке с крестья­нами или крестьянками или имеющих в деревне близких родст-

254

венников, которые могли бы помочь им в трудные времена. Това­ры по карточкам, которые, по идее, должны были иметься в ма­газинах, то и дело исчезали. Зарплату платили нерегулярно, часто с запозданием. Когда после присоединения старших классов к существующей начальной школе нагрузка учителя возрастала, невозможно было добиться санкции района на соответствующее повышение зарплаты86.

Иллюстрацией к тому, как много значили враждебность или равнодушие местных властей, служит рассказ молодого учителя, впервые приступившего к работе в начальных классах в одной де­ревне Курской области:

«...В первые же дни я встретил большие препятствия со сторо­ны правления колхоза и совхоза. Уже зима, а в школе нет дров. Ребята занимаются в шубах. Ни правление, ни сельсовет, несмот­ря на просьбы, школе не помогли. Так же безответственно отно­сится правление колхоза к ремонту школы»87.

Женщины — составлявшие среди сельских учителей почти по­ловину88 — становились объектами вполне предсказуемых домо­гательств, особенно юные выпускницы педагогических институ­тов. Один такой эпизод имел место в Кинешемском районе Ива­новской области с молодой учительницей, воспитанницей детдома, посланной им на учебу в пединститут и приехавшей, по-видимо­му, на свое первое место работы после окончания учебы. Предсе­датель сельсовета и секретари партийной и комсомольской ячеек деревни делали ей известного рода предложения и были отвергну­ты. В результате предсельсовета уволил ее как «морально неус­тойчивого человека»89.

Сообщалось и о других затруднениях. Одна сельская школа располагалась в бывшем доме священника, где священник сохра­нил за собой комнату, отделенную от классной комнаты лишь тон­кой перегородкой. Он завел обыкновение срывать уроки, громким голосом читая молитвы; кроме того, «во время уроков поп захо­дил в класс, беседовал с учениками на "божеские" темы и доби­вался того, чтобы ученики при его входе в класс вставали». В до­вершение всего, священник этот был подписчиком «Правды», тогда как школьные учителя не имели возможности подписаться ни на «Правду», ни на «Известия»90.

Жилье учителям часто выделяли совершенно неподходящее. Например, сельский учитель из Харьковской области жаловался в газету, что он и его жена, тоже учительница, живут в хате, соло­менная крыша которой прогнила и в дождь пропускает воду, что у них нет ни места, где держать корову, ни уборной. Директор школы жил в таких же условиях, а четвертая учительница «всю зиму жила в кухне директора, а теперь переселилась в кухню школы». Председатель сельсовета не только сложил с себя вся­кую ответственность за содержание этих строений, но и грозил оштрафовать учителей, если те их не отремонтируют91.

255

Писатель Ф.Гладков в 1934 г. совершил поездку в свою род­ную деревню в Куйбышевской (бывшей Самарской) области и рассказал об ужасающем состоянии школ в тех местах92. Куда бы он ни попал, писал Гладков, везде видел ветхие, полуразрушен­ные школьные здания. Некоторые из них использовались во время заготовок под склады зерна. Колхоз в Чернявке, родной деревне писателя, был зажиточный, однако его руководство со­вершенно не интересовалось школой, которая в прежние (дорево­люционные) времена процветала.

«В Чернявке школьное здание было когда-то неплохим. Один из заведующих школой с любовью богато озеленил школьный участок. Рядом — учительский дом. Весь обширный участок был обнесен оградой. А теперь забор изуродован бродячим скотом, зе­леные насаждения одичали, сор, грязь, бурьян вокруг здания. Ступеньки крылечек сгнили. И когда пришлось обратить внима­ние колхозных руководителей на это разрушение, они равнодуш­но отвечали:

— Некогда об этом думать: у нас сейчас хлебопоставки, мо­лотьба. Плотников нет. Да и не наше это дело — это сельсовет должен заботиться о школах».

В школе не хватало тетрадей, карандашей, карт, пока Гладков не купил их сам. Учителя пали духом. «У них нет напора, воли к борьбе, нет власти, чтобы бороться за школу». Они были отда­ны на милость местных начальников, любой из которых считал себя вправе устроить им разнос.

«Ведь это же преступление, когда... председатель колхоза, да еще в пьяном виде, врывается в школу во время занятий и распо­ряжается в классе, как самодур! Не один учитель жаловался мне на свое уязвимое положение: у них начальников "выше головы", начиная от райсовета и райнаробраза и заканчивая председателем колхоза и председателем сельсовета, и каждый первым делом раз­дает приказы...»

Исторически сельские учителя всегда были жертвами произво­ла местных властей. В то же время их, как группу, отдельную от крестьянской общины, традиционно воспринимали как агентов или, по крайней мере, союзников государства. После революции подобная двойственность сохранилась. В 20-е гг. коммунисты от­носились к сельским учителям с подозрением, поскольку многие из них были эсерами и происходили из семей зажиточных крес­тьян или священников; во время Культурной Революции их часто травили, а порой и по-настоящему «раскулачивали». При всем том в конце 20-х гг. учитель принимал самое непосредственное участие в делах государства в сфере образования (введение обяза­тельного начального обучения, кампания по ликвидации неграмот­ности) и зачастую выступал с разъяснением, если не прямой за­щитой колхозной политики. В результате учителя наряду с совет­скими работниками и коллективизаторами нередко в тот период становились жертвами нападений озлобленных крестьян93.

256

Когда первый угар коллективизации прошел, сельские учителя вновь оказались в двусмысленном положении, особенно часто терпя плохое обращение со стороны местных чиновников, но ос­таваясь при этом представителями советской власти. Учитель играл центральную роль в распространении новой «советской» культуры на селе, начиная с организации культурной программы революционных праздников и заканчивая пропагандой чистки зубов и ведением курсов ликбеза. Многие учителя избирались членами сельских советов94 — должность, по большей части чисто символическая, демонстрировавшая связь фигуры учителя с систе­мой советских ценностей.

Распространение образования на селе в 30-е гг. повлекло за собой значительное увеличение количества сельских учителей, более чем удвоившегося с 1930 по 1940 г.95. Многие из этих но­воиспеченных педагогов едва ли были грамотнее своих учеников.

8 начале 1934 г. 60000 учителей имели за плечами меньше семи классов общеобразовательной школы. Даже два года спустя, когда ситуация несколько улучшилась, лишь около трети учите­ лей закончили педагогические институты или специальные курсы. С повсеместным открытием в деревне 5 — 7 классов средней школы преподавать в них пришлось многим учителям начальных классов, не обладающим соответствующей квалификацией96.

В середине 30-х гг. в печати начали превозносить старое поко­ление учителей (больше всего пострадавшее от подозрений в том, что оно социально или политически «чуждо» советской власти) и ставить его в пример новобранцам на педагогическом поприще. Некоторые газеты помещали на своих страницах рассказы о преданных своему делу учительницах, преподававших в одной и той же сельской школе тридцать лет, умевших поддерживать порядок среди учеников и давать им основы знаний. А.Бубнов, нарком просвещения РСФСР, затронул эту тему в 1936 г., под­черкнув роль дореволюционной учительской когорты (составляв­шей в Сибири около пятой части всех учителей) как примера для молодых педагогов. В 1939 г. Президиум Верховного Совета на­градил 4000 сельских учителей почетными орденами и медаля­ми — хотя, как говорят, профессия учителя была лишь одной из целого ряда профессий, отмеченных таким образом, и далеко не самой первой9'.

Отношение крестьян к образованию

И в 20-е, и в 30-е гг. крестьяне, писавшие властям по поводу образования, часто просили построить в их районе новую школу или оказать финансовую поддержку, чтобы их дети могли учить­ся, то есть обеспечить их бесплатными завтраками, письменными принадлежностями, учебниками, помочь с одеждой. Подобные просьбы звучали стандартно, и трудно как следует провести срав-

257

9 — 1682

нительный анализ, чтобы выяснить, насколько широко такое от­ношение было распространено в деревне и насколько твердо его придерживались98.

Признаком того, что крестьяне после коллективизации стали ценить образование выше, чем раньше, может служить быстрое развитие сельской школьной системы. Правда, правительство в начале 30-х гг. сделало начальную школу обязательной и провоз­гласило курс на всеобщее начальное, а затем всеобщее семилетнее обучение. Но одних планов государства редко бывает достаточно, чтобы добиться таких перемен, особенно если большую часть рас­ходов на образование несут сами крестьяне. Следует предполо­жить, что школы каким-то образом удовлетворяли нужды крес­тьян в большей степени, чем до коллективизации".

Одна возможная причина этого заключается в том, что в нача­ле 30-х гг. власть отказалась от прежней поддержки прогрессив­ных педагогических методов — предмета особой ненависти роди­телей-крестьян, постоянно требовавших, чтобы их детей учили ос­новным навыкам чтения, письма и счета. Педагогические рефор­мы начала 30-х гг., решительный отказ от педагогических экспе­риментов 20-х гг. положили конец столь частым в предыдущий период жалобам крестьян на несоответствие школьной программы их нуждам. Эти реформы восстановили в правах не только тради­ционные методы обучения, но и по большей части традиционную школьную программу: в 1934 г. ЦК даже предостерегал школы, чтобы они не перегружали учащихся идеологическими предметами (теория марксизма-ленинизма, материалы партийных съездов), которые недоступны их пониманию и вызывают скуку100.

Однако более важной причиной перемен в отношении к обра­зованию являлось то, что образование стало приносить особую практическую пользу деревенским родителям и их детям. Раньше только меньшинство ориентированных на город крестьян видело в образовании способ улучшить свою жизнь. В 30-е гг. вследствие сопутствовавшего коллективизации обесценивания деревенского образа жизни и ограничения свободы передвижения крестьян по­средством паспортной системы, по-видимому, практически все крестьяне усвоили подобный взгляд. Образование давало билет для отъезда из колхоза. Оно служило средством вступить в ряды городского рабочего класса, в глазах крестьян — привилегирован­ной группы, занимающей в советском обществе положение выше, чем их собственное.

Естественно, некоторые родители, придерживаясь узких свое­корыстных интересов, утверждали, что если они оставят ребенка в школе после 4 класса, то он потом «уйдет и забудет нас», а, имея лишь 4 класса образования, «будет работать в колхозе и за­рабатывать себе на хлеб и будет кормить меня». Однако большин­ство родителей либо ставили благополучие детей выше собствен­ного, либо рассчитывали, что дети, ставшие работниками с твер­дым окладом, даже если не будут жить в деревне, лучше смогут

258

позаботиться о них в старости. Сами дети особенно четко просле­живали связь между образованием и жизненным успехом. Напри­мер, все учащиеся 5 — 7 кл. одной сельской школы в Серпухов­ском районе Московской области хотели продолжить обучение101.

Поскольку уехать из деревни для продолжения учебы было так важно, значительная часть крестьянских жалоб на тему обра­зования касается помех, чинимых их отъезду, или труднодоступ-ности для них высшего образования. Архивы полны ходатайств о продолжении учебы от молодых колхозников и жалоб на тех, кто отказывает им в этой возможности. По мнению одного автора хо­датайства, новая советская Конституция должна была запретить колхозам мешать отъезду молодых крестьян на учебу, невзирая на нужду в рабочей силе10*.

Еще одной распространенной темой писем было предложение сделать городские техникумы и училища более доступными для крестьян либо посредством введения специальных квот по приему (как те, что в 20-е гг. существовали для пролетариев и их детей), либо с помощью более щедрого выделения стипендий. Государст­во должно ввести льготы, чтобы дети колхозников были представ­лены в вузах в той же степени, как и выходцы из других соци­альных групп, писал один крестьянин во время обсуждения Кон­ституции. В противном случае «выходит, что учиться смогут в высших учебных заведениях только дети учителей, докторов, ин­женеров, профессоров и т.п.»103.

Польза образования для коллективизированного села заключа­лась не только в облегчении отъезда. Образование способствовало и продвижению в сельской среде. Колхоз ввел систему поощрений для колхозников, основанную на предоставлении возможности приобрести особые навыки или какую-либо официальную специ­альность, подобного в деревне никогда еще не существовало. Если колхозника посылали в райцентр на шестинедельные курсы счето­водов или птицеводов, это открывало ему путь к выдвижению из рядовых полевых работников на более высокую и лучше оплачи­ваемую должность колхозного счетовода или заведующего птице­фермой. Поэтому среди колхозников велось соревнование за право попасть на такие курсы (отбор достойных обычно был пре­рогативой председателя). От крестьян приходило множество писем с жалобами на то, что их не послали на курсы водителей, или бухгалтеров, или животноводов. Протестовали они и в тех случаях, когда по окончании курсов не получали надлежащего признания и работы по специальности в колхозе или МТС104.

Письма крестьян 30-х гг. отражали их твердое убеждение, что образование — их право. В свою поддержку они цитировали новую Конституцию.

«Считаю, что каждый гражданин, в том числе и колхозник, имеет право на образование, это же говорится в проекте новой конституции», — писал молодой колхозник из Ленинградской об­ласти, возмущенный тем, что правление колхоза не дало ему воз-

9. 259

можности уехать учиться. «Золотыми буквами написано в Ста­линской Конституции: каждый гражданин Советского Союза имеет право учиться», — заявлял разгневанный колхозник из Во­ронежской области, которому не разрешили пойти на курсы, чтобы приобрести квалификацию тракториста или шофера105.

То было решительное утверждение ценностей определенно «со­ветских», не являющихся частью традиционной крестьянской цен­ностной системы, редкий в 30-е гг. пример, когда большинство взрослых крестьян всем сердцем приняли ключевой компонент со­ветской идеологии — провозглашение центральной роли образова­ния как средства индивидуального продвижения и улучшения жизни общества.

9. Злоба

Злобы, ненависти и ожесточения в десятилетие, последовавшее за коллективизацией, хватало в деревне с избытком. Государство начало коллективизацию и проводило ее в принудительном поряд­ке, против воли крестьян, и нет сомнений в том, что именно госу­дарство и его уполномоченные служили главными мишенями для их негодования. Но не единственными — значительная доля крес­тьянской злости оказалась направлена на собратьев. Хотя коллек­тивизация нанесла удар крестьянству в целом, это вовсе не зна­чит, что она способствовала солидаризации деревни. Напротив, российское село (колхоз) 30-х гг. кажется местом, где вовсю про­цветали склоки и разброд, а взаимная поддержка и солидарность среди крестьян встречались редко. Разумеется, государство вряд ли могло приветствовать проявления подлинного духа солидар­ности в новых колхозах, поскольку это открывало бы возмож­ность активного коллективного сопротивления и, вероятно, воз­рождало бы общинные традиции, которые государство предпочи­тало похоронить. Но не видно и никаких признаков того, что сами крестьяне стремились к единству и гармонии в деревне, ко­торые пролили бы бальзам на раны, нанесенные коллективиза­цией. Наоборот, на протяжении всех 30-х гг. в российском селе, как кажется, царил дух неудержимой злобы.

Ряд обстоятельств вызывали или усиливали разлад в деревне. Во-первых, насилие и общее беззаконие, порожденные коллекти­визацией и в первой половине десятилетия главным образом нахо­дившие выражение в бандитизме, нападениях на советских работ­ников и селькоров, стычках между коллективизированными и не-коллективизированными крестьянами, а во второй половине — в нападениях на стахановцев. Во-вторых, — неопределенный статус бывших кулаков и раскулаченных, постоянно создававший про­блемы на протяжении всего довоенного периода. В-третьих, — сильнейшие внутрисельские раздоры, часто связанные с обидами и претензиями, возникшими в ходе коллективизации и раскулачи­вания, но подпитывавшиеся и стремлением соперничающих дере­венских группировок захватить в свои руки контроль над ключе­выми постами в колхозе. В-четвертых, — распространенная среди крестьян практика доносов и жалоб властям. Этот обычай имел некоторую историческую традицию, а вдобавок еще и поощрялся советским режимом.

ПРЕСТУПНОСТЬ И НАСИЛИЕ

Бандитизм, пышным цветом расцветший во время граждан­ской войны, но в 20-е гг. умерший, в результате коллективизации

261

возродился с новыми силами. Раскулаченные кулаки часто воз­главляли банды, которые, как говорят, были меньше тех, что дей­ствовали в гражданскую, и насчитывали, как правило, от 2 до 5 человек. Согласно донесению органов внутренних дел Западной области в 1934 г., они были вооружены револьверами, обрезами и охотничьими винтовками, однако в среднем на каждую банду в данном регионе приходилось всего 1 — 2 единицы огнестрельного оружия. Колхозы и колхозные активисты служили главной мише­нью их преступной деятельности, включавшей «зверские убийст­ва» колхозных руководителей, физическую расправу с колхозни­ками, поджоги и прочие формы уничтожения колхозного имуще­ства. Сводка 1931 г. по Сибири, где бандитов было особенно много, показывает, что от их налетов пострадало более 40% кол­хозов. В целом по Союзу, согласно колхозной переписи, прове­денной весной 1931 г., каждый шестой колхоз подвергался бан­дитским нападениям1.

Хотя бандитизм, как негативное социальное явление, не слиш­ком широко освещался в советской печати, время от времени в ле­нинградской газете «Крестьянская правда» появлялись яркие, живые рассказы на эту тему. Так, в одной деревне Порховского района (Ленинградская область) бандиты убили колхозного пред­седателя и тяжело ранили районного милиционера. Председатель, коммунист-двадцатипятитысячник, услышал о том, что в доме одного из колхозников скрываются подозрительные личности. Придя туда с милиционером, он встретил двух вооруженных го­ловорезов: М.Е.Орехова по кличке «Черт», не имеющего постоян­ных занятий и места жительства, и Филарета Дружинина по кличке «Поп», сына бывшего архиерея этого района. Орехов имел 5 уголовных судимостей, а Дружинин бежал из тюрьмы, куда попал за воровство в колхозе. При появлении председателя и милиционера двое бандитов открыли огонь из винтовок и затем скрылись. Орехова схватили почти сразу же, однако Дружинина задержали не раньше чем через несколько месяцев, на квартире его отца в Ленинграде, где милиция обнаружила 5 револьверов и большое количество боеприпасов2.

Месяц спустя та же газета рассказывала еще об одном случае бандитизма, на этот раз в Крестецком районе. Здесь бандитами были Алексей Столбнев, лицо без постоянных занятий и места жительства, и Васильев-Лаврентьев, названный «твердозадан-цем», т.е. в глазах советской власти почти кулак. Оба сидели в тюрьме, вероятно, за какие-то прегрешения, связанные с коллек­тивизацией, но бежали и нашли укрытие у родственников Столб-нева, Петра и Марии Столбневых, подделав удостоверения лич­ности на официальных бланках, которыми их снабдил бывший председатель сельсовета. Получив револьверы и обрез от Петра Столбнева, тоже имевшего в прошлом судимости за поджог и ху­лиганство, и боеприпасы от другого твердозаданца, они начали терроризировать местные колхозные кадры:

262

«С некоторых пор активистам-колхозникам Кушневеровского сельсовета Крестецкого района стало опасно выходить вечером на улицу и особенно проходить мимо леса. Из леса стреляли. Стре­ляли по тем людям, которые разоблачали классовых врагов, очи­щали деревню от хулиганов. Нападению подвергся коммунист На­умов, дважды стреляли в заведующего школой Бюнгера, случайно спаслись от смерти секретарь сельсовета Гаврилов и ветеринарный техник Ульянов...»3

Столбнев и Васильев-Лаврентьев одними из первых получили смертный приговор за бандитизм, введенный в РСФСР в марте 1935 г. и широко применявшийся, по крайней мере вначале. В Московской области 63% осужденных за бандитизм в течение ме­сяца после принятия соответствующего постановления были при­говорены к смерти. Применение смертного приговора за банди­тизм, по-видимому, смущало юристов, однако, по всем признакам, пользовалось большой популярностью среди населения — цент­ральный юридический журнал даже рекомендовал судьям не слишком идти в этом вопросе на поводу у настроений обществен­ности4.

В 1937 г. органы внутренних дел Горьковского края рапорто­вали о ликвидации действовавшей долгое время банды Романова, прославившейся не только вооруженными грабежами в Воскресен­ском районе, но также поджогами и убийствами сельских активис­тов. По словам чекистов, банда возглавлялась кулаками и состоя­ла из молодых уголовников, родители которых были «социально чуждыми» (по-видимому, кулаками, священниками, нэпманами и т.п. — все они занимали положение отщепенцев в советском об­ществе). Это одно из последних сообщений о бандитизме такого типа, с участием экспроприированных кулаков, мстящих колхо­зам, охватившем страну в первые годы после коллективизации. Впоследствии бандитизм еще продолжал мучить деревню, но при­нял более традиционную форму налетов и грабежей крестьянских селений, совершаемых разбойниками, скрывающимися в лесах^.

После коллективизации в деревне пышным цветом расцвело также «хулиганство». Это была новая форма антиобщественного поведения, разительно отличавшаяся от хвастливого иконоборчества, попрания родительской власти хулиганами-подростками в 20-е гг. Новое деревенское хулиганство имело мрачную, мстительную, антисоветскую окраску, и взрослые оказывались повинны в нем столь же часто, как и подростки. Как говорил в середине 30-х гг. один советский правовед, данный тип хулиганства, как правило, имел связь с протестом против хлебозаготовок или государствен­ных посевных планов, в число его проявлений входили срыв кол­хозных собраний и физическая расправа с должностными лицами6. Крестьяне часто совершали хулиганские действия в состоянии опьянения, придававшем им смелость и позволявшем впоследствии отрицать наличие антисоветского умысла. В отличие от прежнего

263

деревенского хулиганства, представлявшего по сути вызов тради­ционным крестьянским ценностям и связывавшегося в сознании ок­ружающих с комсомолом и просоветской ориентацией, новое хули­ганство, по всей видимости, стало формой сопротивления крестьян государству, порожденной возмущением против коллективизации.

Угрозы колхозным руководителям, вспышки неповиновения при проведении хлебозаготовок, избиение активистов, срыв собра­ний — вот характерные проступки, преследовавшиеся в то время по закону как хулиганство. Юридический журнал приводит в пример случай в одном сельсовете, где администрация созвала со­брание, чтобы организовать среди крестьян «добровольную» под­писку на государственный заем. «Группа хулиганов», узнав об этом, «...ворвались на заседание, подняли дебош, разбили лампу и всех разогнали»; затем принялись громить здание правления. В другом случае хулиганские действия были совершены во время проведения хлебозаготовок: пьяный колхозник ворвался в амбар, где молотили зерно, «открыл стрельбу в колхозников, работав­ших на молотьбе, двоих ранил и сорвал молотьбу»7.

Особенно ярким примером хулиганства в знак неповиновения может служить поведение одного колхозника по фамилии Щед-ров, «...во время заготовок явившегося на работу пьяным»:

«Проезжая пьяным верхом на лошади, Щедров увидел комис­сию по заготовкам картофеля, стал оскорблять ее и хулиганить, уселся на лошади лицом к хвосту и, проезжая по деревне, дергал лошадь за хвост, крича: "Вот как надо сдавать заготовки"»8.

Страдала деревня и от обычных форм хулиганства, являвших­ся показателем упадка нравов среди населения. В деревне Арши-ница Западной области 14-летний мальчик, сын твердозаданца, не вступившего в колхоз, застрелил 15-летнюю девочку во внезапном приступе злобы, без всякого определенного мотива. Расследова­ние, проведенное обкомом, показало, что Аршиница и соседняя деревня печально прославились многочисленными случаями хули­ганства. По словам 60-летней женщины из аршиницкого колхоза, «с наступлением вечера мы уже привыкли закрывать двери и окна. На огородах нельзя ничего садить. Нельзя слова сказать против хулиганов...»9.

Как ни странно, по-видимому, в 30-е гг., как и в 20-е, в дерев­нях не было регулярной милиции (или отделов НКВД), и не­многочисленная районная милиция выбивалась из сил, пытаясь поддерживать порядок в окружающей сельской местности10. Не­удивительно, что крестьяне то и дело жаловались: «Преступления у нас... остаются безнаказанными», — и предлагали различные способы, чтобы исправить положение дел, например, говорили, что самосуд, старую форму сельского народного правосудия, «нужно просто разрешить законом». В ходе обсуждения новой Конституции 1936 г. некоторые предлагали также дать работни­кам сельсоветов право арестовывать хулиганов и воров на месте, «а иначе они скроются и их больше не поймаешь»11. На практи-

264

ке, как явствует из многочисленных донесений и замечаний, адми­нистрация колхоза и сельсовета зачастую присваивала себе это право без всякой легальной санкции. Одним из последствий недо­статочного внимания властей к поддержанию правопорядка в де­ревне было то, что каждому административному работнику прихо­дилось исполнять обязанности милиционера.

В первой половине 30-х гг. вражда между колхозниками и единоличниками, не вступившими в колхоз, нередко вела к наси­лию и беспорядкам. Поступали сообщения о деревнях, где едино­личники наклеивали колхозникам на окна листовки с угрозами убить их всех. В некоторых местах колхозники, вернувшись с поля, обнаруживали, что их личное имущество украдено, причем это были не обыкновенные кражи, а «более демонстративного по­рядка хищения, когда неподалеку находят похищенные предметы уничтоженными» *2.

Обычным делом в начале 30-х гг. были акты насилия в отно­шении колхозных руководителей и активистов. Особенно часто подвергались им председатели колхозов и сельсоветов, но учителя и прочие представители местной «интеллигенции» тоже рискова­ли. В одном уральском селе «группа пьяных колхозников с кри­ками "кровопийцы" ворвались в Правление и пытались избить счетовода», а один разъяренный колхозник, явившись к председа­телю и не найдя его дома, в отместку избил его жену. В Киров­ской области в 1934 г. учительница была серьезно ранена, когда взорвали ее дом, якобы чтобы покарать ее как советскую акти­вистку13.

Селькоры — внештатные корреспонденты газет, чьи разобла­чения местных правонарушений вызывали сильное раздражение в деревне, — в начале 30-х гг. часто становились жертвами наси­лия. Приобретшее широкую известность дело такого рода — убийство Стригунова, колхозного бригадира и селькора из Воро­нежской области, находившегося в затяжном конфликте с верхо­водившей в деревне группировкой, пришедшей к власти и в кол­хозе. Безуспешные покушения на его жизнь имели место и зимой 1931 г., и осенью 1932 г. (тогда в него выстрелили через окно и промахнулись), наконец, летом 1933 г. он был убит. После этого газеты и органы правосудия развернули широкую кампанию по защите селькоров и ужесточению наказаний для тех, кто нападал на них. В 1932 г. в судах РСФСР рассматривались 462 таких дела; в 1933 г. только в первой его половине их было зарегистри­ровано 31314.

Во второй половине 30-х гг. колхозные стахановцы стали по­стоянными жертвами нападений со стороны остальных крестьян, завидовавших их привилегиям или возмущенных их сотрудниче­ством с советской властью. Стахановское движение, начавшееся в 1935 г. в промышленности и быстро распространившееся на сель­ское хозяйство, объединяло отдельных рабочих или колхозников, добровольно перевыполнявших нормы и повышавших производи-

265

тельность своего труда, и участники его публично прославлялись и вознаграждались государством. По идее, повышение производи­тельности труда должно было достигаться с помощью усовершен­ствования или рационализации методов производства, но в колхо­зе это зачастую означало просто выполнение большего количества работы. Стахановцы-мужчины в сельском хозяйстве обычно были трактористами или комбайнерами, а женщины — игравшие в сельском стахановском движении куда большую роль, нежели в городском, — часто работали доярками или скотницами.

Стахановцев везде не любили, как штрейкбрехеров и виновни­ков повышения норм, но в деревне подобное отношение проявля­лось чаще и принимало более насильственные формы. Односель­чане часто избивали и угрожали смертью известным стахановцам, когда те возвращались с областных или всесоюзных совещаний, где отмечались их достижения. На одного стахановца, не назван­ного по имени, другой колхозник набросился «за то, что он в конце рабочего дня предложил докосить оставшиеся 2 га семенни­ков клевера». Женщины-стахановки нередко подвергались поно­шению и прямым нападениям как со стороны других женщин, так и со стороны мужчин. В Сычевском районе Западной области летом 1937 г. были отмечены 19 криминальных инцидентов, свя­занных со стахановским движением в сельском хозяйстве. Типич­ные преступления против стахановцев — побои, оскорбления, все­возможные издевательства, порча льна, выращенного стаханов­скими отрядами. Жертвами главным образом становились женщи­ны, нападавшими были мужчины!5.

Во время Большого Террора на селе появилась особая катего­рия преступлений — преступления против жертв НКВД и членов их семей либо преступления, совершаемые лицами, заявляющими о своих связях с НКВД. Примером может служить попытка изна­силования колхозницы из Краснодарского края Елены Сусловой, муж которой незадолго до того был арестован как «враг народа». Как описывается в полуграмотном письме в «Крестьянскую газе­ту», насильник, бывший председатель станичного совета Пантелей Павленко, «напился пьяный, часов в 8 вечера пришел на кварти­ру к Сусловой Елене и говорит: "Иди в стан, совет, вызывает тебя НКВД". Женщина испугалась, спрашивает зачем. Он отвечает, оттуда не вернешься, а на пути, говорит, все в моих руках, могу спасти тебя. Суслова стала просить его, он набрасывается на нее и начинает безобразничать. Суслова стала защищаться и стала просить его. Если ты упираешься, говорит Павленко, то будет хуже, посадим. Ты знаешь, сейчас сажают ни за что»16.

В другом случае, тоже описанном в жалобе, направленной в «Крестьянскую газету», банда молодых крестьян — по крайней мере один из них имел уголовное прошлое — в 1937 — 1938 гг. терроризировала деревню Малиновка Саратовской области более года, заявляя, что им ничего не будет, потому что у них связи в

266

районном отделе НКВД. Однажды они при свете дня вломились к колхознику Арсентию By ко лову, требуя у него водку и закуску. «"В противном случае, — говорили они Вуколову, — мы дадим на вас материал, по которому вас выселят из Саратовской области". Причем Конюхов, Сапрыженков и Мельников говори­ли, что они в почете у руководителей района, особенно у одного работника следственного органа Аркадакского района»17.

ТЕНЬ КУЛАКА

Хотя кулаков в российской деревне экспроприировали и в большинстве случаев сослали или отправили в Гулаг, на том дело не кончилось. Их тень все 30-е гг. нависала над деревней. Раску­лачивание оставило за собой кучу ходатайств, судебных дел, иму­щественных споров, рассмотрение которых затянулось на годы. Родственники сосланных и арестованных кулаков, заклейменные как пособники, прилагали все усилия, чтобы смыть с себя пятно. Некоторая часть кулаков, раскулаченных, но не арестованных и не сосланных, по каким-либо причинам решившая не следовать примеру большинства и не бежать в город, искала способ выжить в деревне. «Разоблачение» бывших кулаков, пытающихся скрыть свое истинное лицо, стало привычным ритуалом как в колхозах и совхозах, так и на городских предприятиях. Крестьяне, занятые внутренними склоками, поняли, что ни один аргумент не произво­дит на советскую власть такого впечатления, как обвинение про­тивника (неважно, обоснованное или нет) в «связях с кулаками».

Раз кулаки (реальные или воображаемые) сошли со сцены, их место заняла новая опасная категория: раскулаченные. Существо­вание бывших кулаков порождало бесконечные правовые и адми­нистративные проблемы. Надо ли разрешать им вступать в кол­хоз, если их поведение доказывает их внутреннее перерождение? Надо ли разрешать им возвращаться в свои деревни, если раньше они были сосланы? Могут ли они быть реинтегрированы в обще­ство, и если да, то как и где? Несмотря на запрет на возвращение сосланных кулаков в родные деревни, кое-кто из них вернулся и был готов в любой момент, как только представится возможность, предъявить претензии на дом, конфискованный под колхозное правление, или самовар, ставший собственностью колхозника, а другие, поселившиеся в близлежащих городах, периодически на­езжали в деревню, напоминая односельчанам о потенциальной возможности таких претензий. Некоторые бывшие кулаки во вто­рой половине десятилетия вступали в колхозы, и, вероятно, на за­конных основаниях, хотя — следуя причудливо извращенной со­ветской административной логике — законность их держалась в секрете. Кое-кто из них даже становился председателем колхоза, что не противоречило закону, но встречало глубокое неодобрение.

267

Партийное руководство проявляло неуверенность, и, по-види­мому, мнения по вопросу о том, как быть с бывшими кулаками, разделились. Крестьяне же, со своей стороны, относились к по­тенциальному и фактическому возвращению раскулаченных очень настороженно. Объяснялось это не столько застарелой ненавистью к кулакам, сколько опасением, что с возвращением выселенных начнется новый виток взаимных обвинений, мести и встанут все­возможные щекотливые вопросы насчет проданного имущества, конфискованного у кулаков.

Политика в отношении бывших кулаков

Политика партии и государства в отношении кулаков в 30-е гг. (после окончания последней из кампаний по раскулачиванию в 1932 — 1933 г.) была заметно непоследовательной, а порой проти­воречивой. На повестке дня стояли два главных вопроса: можно ли полностью восстановить сосланных кулаков и их детей в граж­данских правах, включая право на возвращение, и достойны ли бывшие кулаки и их дети стать членами колхоза.

Сосланные кулаки были по закону восстановлены в граждан­ских правах в мае 1934 г. — однако, как разъясняло дополни­тельное постановление в январе 1935 г., это не означало для них права покинуть место поселения. Таким образом, формальная ус­тупка становилась по сути бессмысленной. Ссыльные не могли вернуться домой, и этот запрет оставался в силе до конца 40-х — начала 50-х гг. (хотя дети ссыльных получили свободу передви­жения в 1938 г.)18.

Кажется, все-таки был момент, когда партийное руководство (или хотя бы часть его) подумывало о том, чтобы разрешить ссыльным кулакам вернуться в свои деревни. Яковлев, зав. сель­скохозяйственным отделом ЦК, явно намекал на такую возмож­ность в своей речи на Втором съезде колхозников-ударников, по­священной проекту Устава сельскохозяйственной артели. Однако делегаты встретили подобное предложение без всякого энтузиаз­ма, и публично оно больше не выдвигалось19.

Что касается вопроса о праве бывших кулаков на членство в колхозе, то Устав сельскохозяйственной артели, утвержденный Вторым съездом в марте 1935 г., попытался его прояснить, но в результате только еще больше запутал. Яковлев, по всей видимос­ти, и тут занимал «мягкую» позицию, предлагая принимать в кол­хоз бывших кулаков, которые действительно исправились. Имен­но такое прочтение соответствующего пункта Устава он дал позд­нее партийным активистам, но на самом деле в этом пункте гово­рилось несколько иное. Устав позволял вступать в колхоз детям кулаков, а также разрешал ссыльным кулакам и членам их семей вступать в существующие колхозы или создавать новые в местах

268

их поселения. О том, могут ли не сосланные кулаки вступать в колхоз в своей родной деревне, умалчивалось20.

В декабре 1935 г. какие-то подводные течения в политике пар­тийных верхов вызвали новую попытку уточнить и разрешить ку­лацкий вопрос. По словам одного советского историка, ЦК решил снять запрет на прием бывших кулаков в колхоз в ходе дискус­сий, приведших к принятию постановления о коллективизирован­ном сельском хозяйстве в Нечерноземной полосе. Должно быть, ЦК вдобавок принял решение сохранить этот пункт в тайне от всех, кроме узкого круга коммунистического руководства: его нет в опубликованном тексте постановления, как нет и ссылок на него в тогдашней печати21.

Почти в то же время Сталин и Яковлев совместно поставили маленький спектакль на тему исправившихся кулацких детей на съезде стахановцев-комбайнеров. Один из делегатов, А.Г.Тильба из Башкирии, рассказал, что он, сын сосланного кулака, сам про­бился в жизни, начав с работы на стройке, и стал комбайнером-рекордсменом в совхозе. Однако из-за его кулацкого происхожде­ния местное руководство не хотело посылать его на всесоюзный съезд стахановцев, невзирая на все его достижения, и понадоби­лось вмешательство Яковлева, чтобы он получил приглашение22.

Когда Тильба закончил свой рассказ, Сталин ободряюще ото­звался со своего места: «Сын за отца не отвечает». Это замечание было помещено в газетах наряду с отчетом о съезде, и слова Ста­лина быстро вошли в советский фольклор. Однако, что совершен­но нетипично, советская печать не подхватила и не развила эту тему; встречались даже выражения несогласия с политикой ослаб­ления бдительности по отношению к детям классовых врагов2-*.

Политика примирения с бывшими классовыми врагами все еще оставалась неизменной к моменту торжественного обнародования новой сталинской Конституции в 1936 г., несмотря на разлад и неуверенность, царившие за кулисами в течение двух лет ее со­ставления. Конституция гарантировала избирательные и прочие гражданские права всем гражданам, включая бывших кулаков. Более раннее законодательство отчасти предвосхищало эту ста­тью, но именно в ее появлении и коммунисты, и кулаки усмотре­ли некий поворотный момент. В Сычевском районе Западной об­ласти секретарь райкома собрал председателей сельсоветов и велел им уничтожить все списки кулаков, лишенцев и твердоза-данцев, которые остались в районе с начала 30-х гг. Официально принимать бывших кулаков в колхоз еще не разрешили, однако к 1937 г. подобная практика уже была широко распространена. Не­которые из них восприняли новую Конституцию как знак того, что пришло время ходатайствовать о возвращении конфискован­ных земли и имущества24.

Многие крестьяне, участвовавшие в организованном сверху всенародном обсуждении новой Конституции, выражали сомнения по поводу политики примирения с бывшими кулаками. Кулаки

269

злорадствуют, писал колхозник из Горьковского края, потому что видят в такой политике начало восстановления старого порядка. Они выжидают момента, чтобы отомстить всем, кто принимал участие в раскулачиваниях 1930 г. или получил от них какую-либо выгоду. Поэтому будет очень плохо, если бывшим кулакам станут доступны административные посты, даже позволять им го­лосовать и вьщвигать свои кандидатуры на советских выборах — преждевременно. Только дети кулаков, «та молодежь[, которая] уже впитала наши ценности и не разделяет взглядов своих отцов», готовы к этому. Нехорошо давать бывшему кулаку право избирать и быть избранным, писал другой крестьянин, потому что, даже если он кажется примирившимся с советской властью, внутри он «полон злобы и вражды... Он, несомненно, по старой привычке станет сбивать своим медным хвостом бывший трудя­щийся пролетариат, который не в редких случаях и сейчас еще не вполне стал зажиточным и среди которого есть много неграмот­ных и малограмотных»25.

Эти неутихающие подозрения вырвались наружу во время Большого Террора, как на местах, так и в центре. Как мы уже видели, в июле 1937 г. Сталин негласно распорядился выловить и расстрелять десятки тысяч вернувшихся из ссылки бывших кула­ков и других «закоренелых преступников». Несколько месяцев спустя руководство Сычевского района, пытавшееся следовать по­литике классового примирения, было обвинено на местном показа­тельном процессе в «создании хорошей обстановки» кулакам. По­всеместно поднялась новая волна террора против лиц, имеющих связи с кулаками или кулацкое прошлое, и унесла многих быв­ших «классовых врагов», ставших теперь «врагами народа»26.

Стратегии выживания

Большинство раскулаченных, но не сосланных и не посажен­ных в тюрьму кулаков бежали из деревни в город. Тем не менее, довольно много их осталось и в деревне, ведя существование от­щепенцев (хотя порой и процветая). Одни остались в своих род­ных селах, другие перебрались к родственникам, живущим по со­седству. Так как скот и инвентарь у них отобрали, в вступать в колхозы им в первые годы после коллективизации не разрешали, то снова завести хозяйство было трудно. Формальное положение о кулаках «3-й категории», обязывающее переселять их на бросо­вые земли в пределах района, на практике, по-видимому, мало что значило. В действительности бывших кулаков бросали на про­извол судьбы. Они сами должны были искать не только способ поддерживать свое существование, но и жилье (поскольку их дома при раскулачивании отходили колхозу).

Что им было делать? Чтобы выжить, бывшие кулаки просто обязаны были так или иначе нарушать советские законы, и, разу-

270

меется, регулярно их нарушали. Кто-то приобретал участок земли, нелегально или окольными путями, и обрабатывал его. Часто для этого нужно было дать взятку председателю колхоза или сельсовета, поскольку колхозы вели весьма активный (хотя и совершенно незаконный) бизнес, сдавая в аренду участки отсутст­вующих. Практиковался и самовольный захват государственных земель. По сообщениям из Донецкой области в 1935 г., среди тех, кто незаконно завладевал участком государственной земли, строил на нем избу и амбар из ворованного государственного леса и на­чинал его возделывать, были местные «кулаки» (т.е., скорее всего, раскулаченные). Как отмечалось в одном негодующем пись­ме, эти крестьяне, пока их не поймали с поличным, находились в наивыгоднейшем положении, не платя налогов и не получая ни посевных планов, ни заданий по госпоставкам27.

Некоторые бывшие кулаки переселялись в другую деревню и зарабатывали на жизнь промыслами, торговлей на черном рынке или (как сообщалось в одном случае) тренировкой лошадей; дру­гие, используя личные связи, перебирались на новое место и всту­пали в колхоз. Ради того, чтобы купить дом в деревне — не го­воря уже о приусадебном участке, — вершились всякого рода темные дела. Так, например, один бывший «кулак», по-видимому, деревенский сапожник, изгнанный из родного села, поселился в соседнем районе, где получил должность служащего с помощью своего покровителя-коммуниста, возглавлявшего местный отдел путей сообщения. Он завел также частную сапожную мастерскую, наняв двоих подмастерьев, торговал сапогами, семенами клевера с черного рынка (по 250 руб. за пуд), а иногда и водкой. На новом месте жительства колхоз дал ему участок земли, конфискованный у местного крестьянина (вероятно, после взятки колхозному пред­седателю), вдобавок сельсовет дал добро на приобретение им фруктового сада28.

Конечно, многие раскулаченные уехали в город. Но это не значит, что они там затерялись. Город часто был близко, и пере­селившиеся туда кулаки периодически наезжали в родную дерев­ню, в основном, с точки зрения властей, чтобы нервировать кол­хозников и строить всякие козни. М.Алексеев в своей автобиогра­фической повести вспоминает о постоянных визитах в его саратов­скую деревушку группы раскулаченных, которые жили теперь на окраине Саратова и успешно занимались торговлей на черном рынке. В газетной статье 1937 г., где речь идет об одной деревне Симферопольской области, отмечается, что «кулаки, высланные из деревни Стиля в период раскулачивания, часто наезжают в де­ревню» и что бывший деревенский мулла тоже побывал там и вся­чески поносил советскую власть в разговорах с сельчанами. Из деревни Моховатка Воронежской области все кулаки во время коллективизации уехали работать в Воронеж и другие города, но несколько лет спустя одна группа тайно вернулась ночью и изби­ла до полусмерти одного из организаторов колхоза2^.

271

Раскулачивание начала 30-х гг. породило массу правовых, имущественных и семейных сложностей, дававших о себе знать на протяжении всего десятилетия. Некоторые раскулаченные фик­тивно разводились, чтобы оставить имущество своим женам, хотя власти скептически взирали на подобные уловки. На Урале, к примеру, жена раскулаченного подала иск о возвращении ей кон­фискованного имущества мужа, мотивируя это тем, что сама она не крестьянка, а принадлежит к рабочему классу. (Иск был от­клонен на том основании, что в последние 5 лет до раскулачива­ния она жила и работала как крестьянка и кулацкая жена30.)

Внимание центрального юридического журнала привлек один случай, когда жена кулака, подавшая иск о возвращении полови­ны конфискованного имущества, воспользовалась лозунгом осво­бождения женщины: признавая, что муж ее в самом деле кулак, она заявляла, что в течение 20 лет совместной жизни была у него батрачкой, а не партнером-эксплуататором. Другая жена крестья­нина, исключенная вместе с мужем из колхоза на том основании, что ее покойный свекор был торговцем, тоже, составляя ходатай­ство в Наркомзем, призвала на помощь квази-феминистскую фра­зеологию. Колхоз, утверждала она, не должен относиться к ней просто как к придатку своего мужа, их дела следует рассматри­вать отдельно. Какое бы ни было вынесено суждение о социаль­ном положении мужа, писала женщина, сама она из семьи бедня­ков, свекра (умершего в 1922 г.) никогда не знала и поэтому «не могла заразиться его идеологией»31.

Сосланным кулакам возвращаться в свои деревни было запре­щено. Но это не значит, что никто из них не возвращался. Мно­гие тут же бежали из мест поселения, куда их отправляли как ссыльных или осужденных, правда, если они появлялись в род­ной деревне, их чаще всего ловили и высылали обратно. Такими неудачливыми беглецами были несколько братьев поэта А.Т.Твар­довского. Ссыльные могли также покинуть место поселения, дав взятку председателю сельсовета, чтобы тот санкционировал их отъезд под предлогом отходничества. (Согласно недавним иссле­дованиям, как раз в такого рода преступлении Павлик Морозов, знаменитый юный доносчик, обвинял своего отца, председателя сельсовета3^.)

Как ни парадоксально, официальный запрет на возвращение в свою деревню действовал только в отношении сосланных кулаков («второй категории») и не касался кулаков «первой категории», считавшихся столь опасными, что их отправляли в тюрьму или в лагерь. По крайней мере некоторые из них, отбыв 3—5 лет в за­ключении, возвращались домой и становились источником множе­ства неприятностей и конфликтов33.

Вернувшимся, несомненно, безопаснее было жить не в своей деревне, где они были известны властям, а где-нибудь в другом месте. Такой путь избрал Пилюгин, крестьянин из Донецкой об­ласти, возвратившийся туда в 1934 г., после того как был выслан

272

ОГПУ несколькими годами раньше за агитацию против колхоза. Хотя семья Пилюгина не хотела расстаться с приусадебным участ­ком в деревне, сам он решил, что благоразумнее будет куда-ни­будь уехать. Пилюгин продал дом и участок односельчанину (со­вершив незаконную сделку) и подался в другой район области, где незаконно поселился на государственной земле и построил себе дом. (Будучи человеком с предпринимательской жилкой, он позднее продал и эти дом и землю еще кому-то за 400 руб., а затем начал все сначала***.)

Другие вернувшиеся кулаки показывались в деревне, только чтобы выправить документы, необходимые для новой жизни в го­роде. Например, в село Любыш Западной области возвратился в 1935 г. после 5 лет ссылки Василий Кузин, «известный кулак не только в Любыше, но во всем Дятьковском районе», бывший крупным торговцем и сдававший землю в аренду. Дочь его, по-ви­димому, была колхозной активисткой, а сын — членом партии. Кузин уговорил председателя сельсовета восстановить его с женой в списке граждан, имеющих право голоса, затем успешно выхло­потал себе паспорт и отбыл в ближайший город36.

Положение бывших кулаков улучшилось после того, как ЦК негласным постановлением в конце 1935 г. разрешил перековав­шимся кулакам вступать в колхоз. Но данное постановление, ра­зумеется, создало новые проблемы, и одна из наиболее досадных касалась бывшего жилья кулаков. Эти дома, конфискованные во время коллективизации, как правило, были лучшими в деревне. Они становились законной собственностью колхоза (хотя порой на них зарилось и захватывало их вышестоящее начальство), не­редко отдавались под колхозное правление, клубы, школы, ясли и другие общественные учреждения. Кроме того, дома (но не участки, на которых они стояли) могли быть более или менее за­конно проданы. Когда же бывших кулаков принимали в колхоз, многие из них в первую очередь пытались вернуть себе прежнее жилище.

В 1936 г. в печати регулярно стали появляться сообщения о возвращении домов бывшим кулакам. Например, в Борисовском районе Курской области в 1936 г. и первой половине 1937 г. по меньшей мере 75 домов вернули кулакам, их бывшим владельцам, невзирая на протесты остальных сельчан; подобные же случаи, по словам газет, происходили повсюду в области36. Вероятно, чаще всего в действительности имела место продажа колхозом домов бывшим владельцам, хотя об этом редко говорилось открыто, но бывало и так, что раскулаченные (и те, кто по-прежнему жил в деревне, и те, кто не жил) воспринимали новую политику по от­ношению к кулакам как позволение ходатайствовать о безвозмезд­ном возвращении имущества, неправомерно конфискованного у них во время коллективизации3?.

Передача домов редко обходилась без вражды и стычек, по­скольку возвращение дома бывшему владельцу означало выселе-

273

ние нынешних его обитателей. Свое негодование по поводу воз­врата домов кулакам выражали крестьяне-свидетели на некоторых районных показательных процессах 1937 г. Так, например, на процессе в Курском районе местных руководителей обвиняли в потворстве бывшим кулакам, вернувшимся из ссылки и лагерей, заключавшемся в том, что последним позволили вступить в кол­хоз и в ряде случаев получить обратно свои дома; двое из облаго­детельствованных таким образом кулаков проходили на этом про­цессе вместе с районным руководством. В Смоленской области во время такого же процесса крестьяне свидетельствовали об «огром­ном ущербе», нанесенном колхозам района бывшими кулаками, сделавшимися колхозными председателями38.

Крестьянин из Курской области написал гневное письмо в том же духе в «Крестьянскую газету», рассказав, как один предпри­имчивый колхозный председатель выкрутился во время неурожая 1936 — 1937 гг., приведшего колхоз на грань экономического краха и заставившего 20 семей бежать из области в поисках пищи и за­работка. Этот председатель «начал вербовать кулаков в колхоз, говорить кулакам: "Выплачивайте за дома деньги и живите и хо­дите работать в колхоз"». Таким образом он продал бывшим ку­лакам 8 домов с прилегающими участками, обеспечив себе (будем милосерднее и скажем — колхозу), пожалуй, единственный суще­ственный доход за весь год39.

Раз бывших кулаков принимали в колхоз, существовала воз­можность, что эти люди, многие из которых, должно быть, за­правляли в деревне до коллективизации, снова займут руководя­щие должности. Разумеется, советская власть никак не могла при­ветствовать такое развитие событий. Приветствовали ли его крес­тьяне — другой вопрос, на который не так-то легко ответить. По­ворот к расширению «колхозной демократии» в середине 30-х гг., придавший больше веса слову крестьян при выборах колхозного председателя, наверняка делал возможным переход власти к прежней деревенской верхушке. Насколько можно судить по имеющимся сведениям, кое-где так и было. Однако бдительность властей — а возможно, и неоднозначное отношение самих крес­тьян к возвращению кулаков — препятствовали широкому рас­пространению этого явления.

Анализировать свидетельства о бывших кулаках в колхозном руководстве сложно, потому что крестьяне, когда писали доносы и жалобы на своего председателя (эта тема подробнее рассматри­вается ниже в данной главе), почти неизменно называли его «ку­лаком» , невзирая на его действительный социальный статус в про­шлом, ибо это был хороший способ опорочить его в глазах влас­тей. Тем не менее, зачастую можно выяснить, является ли такое обвинение более или менее справедливым или более или менее ложным, и, следовательно, сделать некоторые выводы о реальном положении дел.

274

Представляется в высшей степени невероятным, чтобы 100%-ный кулак — из тех, кто, как глава хозяйства, был раскулачен по 1 или 2 категории и сослан или заключен в тюрьму, — во второй половине 30-х гг., вернувшись в деревню, стал председателем кол­хоза40. Но был целый ряд сообщений о сыновьях сосланных ку­лаков на председательском посту и о колхозах, где председатель, не будучи сам кулаком, якобы являлся марионеткой «кулацкой клики». Помимо того, как мы увидим ниже, некоторые крестьяне жаловались на то, что и в колхозе остаются бедняками, а зажи­точные хозяева, всегда заправлявшие в деревне, по-прежнему их третируют.

В одном колхозе Ленинградской области, к примеру, в 1935 г. один сын местного кулака был председателем, другой — бригади­ром, а их отец, тоже колхозник, работал в колхозе свинопасом и получил в качестве премии (от сына-председателя) двух свиней. В другом колхозе, на этот раз в Западной области, председателем был сын бывшего старосты, недавно вернувшегося в деревню из тюрьмы, где отсидел срок за противодействие коллективизации. В Тамбовской области ряд руководящих постов, включая пост пред­седателя колхоза, занимал в 30-е гг. сын зажиточного мельника и владельца сыроварни, благоразумно распродавшего имущество на­кануне коллективизации41.

В 30-е гг. нередко считалось, что человек, занимавший до кол­лективизации руководящую должность на селе — волостного старшины или сельского старосты, — все равно что кулак, и порой это служило основанием для раскулачивания. «Кто сидит заместителем председателя РИК'а? Давыдов Виктор — сын стар­шины», — писал один селькор, подводя итог своим рассуждени­ям, что в районном руководстве полно кулаков-вредителей. По меньшей мере в одном случае стихийные перевыборы председате­ля колхоза, проходившие в 1936—1938 гг. во многих селах, пове­ли к замене непопулярного районного назначенца кандидатурой по выбору колхозников — бывшим старшиной^.

ДЕРЕВЕНСКИЕ РАСПРИ

Деревенское общество 30-х гг. было раздроблено, в нем кипе­ли распри. Некоторые из них, несомненно, носили характер се­мейного или этнического соперничества, разделявшего деревню из поколения в поколение. Но многие склоки и взаимные претензии возникли в результате конфликтов, порожденных крупными об­щественными событиями. В первую очередь речь идет о коллекти­визации и раскулачивании, по самой своей природе вызывающих раскол, во время которых одни крестьяне улучшили свое положе­ние, а многие другие были глубоко задеты. Важную роль играло и ожесточение эпохи гражданской войны, даже зависть и претен­зии времен довоенных столыпинских реформ не забывались.

275

Целью множества деревенских усобиц второй половины 30-х гг. была руководящая должность в колхозе и, следовательно, кон­троль над колхозным имуществом и распределением льгот. Рань­ше, во времена общины, руководящий пост не был связан с такими привилегиями, и обычно его не слишком домогались. Впрочем, при новом порядке у высокого поста имелись и свои недостатки — по­вышенный риск ареста. Если, как кажется, в 30-е гг. произошел на­стоящий взрыв распрей и фракционной борьбы на селе, то это, ско­рее всего, явилось результатом как распада традиционных общин­ных структур, способствовавших солидарности и единству деревни, так и того, что коллективизированная деревня получила в свои руки новое оружие (исключение из колхоза, доносы о кулацком происхождении или связях с врагами народа).

Сведение счетов

«К.Р.Бердников, помнишь, каким паразитом ты был до рево­люции, как ты эксплуатировал деревню своей паровой мельни­цей... Помнишь, как твои закрома лопались от зерна, когда дерев­ня пухла с голоду... Помнишь, как в годы гражданской войны ты брал у остальных ценные вещи за ведро картошки и выменивал целую упряжь за тарелку супа. Помнишь, как ты врывался в сель­совет, и сколько бедняков сажал в погреб и бил по морде... Мо­жешь ли ты сосчитать, сколько батраков гнули на тебя спины?..

К.Ф.Петрин, не рядись в лохмотья бедняка. Они пропитались кровью коммунистов, которых ты предал в 1919 году... В 1919-м у тебя жили двое красноармейцев-коммунаров... Пришли казаки из банды Шкуро и Мамонтова, и ты свистел им и махал рукой... и показал, где прятались коммунары... Ты думал, люди об этом забыли. Нет, все это знают. Знают, что ты готов любого колхоз­ника выдать белой сволочи...»43

Эти страстные обвинения были вывешены на стене в колхозе «Красный Октябрь» (бывшее село Ново-Животинное) Воронеж­ской области в 1931 г., по-видимому, в связи с раскулачиванием Бердникова и Петрина. С помощью подобных упражнений в ри­торике какой-то местный мастер пера воспользовался случаем по­казать, что умеет выразить воинственное классовое сознание не хуже любого журналиста «Правды». Как бы то ни было, в Ново-Животинном, конечно, существовало ожесточение, восходящее ко временам гражданской войны. Порой это ожесточение имело еще более давнюю историю. В конце 30-х гг. один крестьянин в своем доносе на клику, заправляющую в его колхозе «Вал революции», припомнил не только то, что бухгалтер отступал вместе с армией Деникина, но и то, что председатель «до революции имел столы­пинский участок 13 гектаров»44.

Затяжная вражда между С.Ф.Русановым и Федором Письмен­ным в крымском колхозе «Красная Армия» была представлена

276

(по крайней мере сторонниками Русанова) как продолжение про­тивоборства сторон в гражданскую войну. Русанов, бедняк, стоял за красных и был членом ревкома. Письменный происходил из за­житочной семьи, поддерживавшей белых; его брат, по словам ав­торов письма, командир карательного отряда Белой армии, был расстрелян коммунистами в 1921 г. В 20-е гг. Русанов, ведущий советский активист в селе, постоянно конфликтовал с местными кулаками, в том числе П.Л.Котовым, по поводу сдачи земли в аренду и эксплуатации бедняков. Когда началась коллективиза­ция, Русанов вступил в колхоз и стал его председателем. Но и Письменный вступил в колхоз, так же как Котов и другие враги Русанова. У Письменного, «тонкого и хитрого человека», были друзья в сельсовете, и он сумел даже перетянуть на свою сторону некоторых бедняков. Когда в 1932 г. колхоз столкнулся с боль­шими экономическими трудностями, Письменному удалось смес­тить Русанова с поста председателя. Русановский лагерь в ответ предал огласке историю распри в «Красной Армии» — изложен­ную выше — с явным намерением дискредитировать Письменного как кулака45.

Коллективизация породила новые претензии и поводы для вражды. Вступившие в колхоз первыми порой противостояли при­шедшим позднее; родственники раскулаченных — тем, кто участ­вовал в этой операции или что-то выиграл от нее; а стукачи, осо­бенно селькоры, доносившие на других крестьян, объявляя их ку­лаками, вызывали особую ненависть.

В первые дни существования колхоза «Красный кооператор» в Западной области молодой крестьянин по фамилии Борздов, ком­сомолец, участвовал в конфискации имущества зажиточного крес­тьянина Меркалова. Сын Меркалова, в середине 30-х все еще не вступивший в колхоз, затаил на него зло за это. Его вражда к Борздову все усиливалась из-за явных успехов последнего на по­прище колхозного тракториста. В 1934 г. на годовщину Октябрь­ской революции Меркалов устроил попойку, пригласив Борздова и еще одного колхозника, Бандурина, уже проявлявшего раньше склонность к насилию и отсидевшего в тюрьме за нападение и ос­корбление действием. В итоге Борздов был так жестоко избит Меркаловым и Бандуриным, что скончался от побоев46.

Подобных сообщений об актах мести за обиды, нанесенные во время коллективизации и раскулачивания, совершаемых порой спустя годы, было много. Например, партийный работник, расследо­вавший донос колхозника Кабанкова на председателя колхоза, при­шел к выводу, что обвинения Кабанкова не обоснованы, а мотивом их послужило желание отомстить председателю за раскулачива­ние и высылку всех его дедов и бабок. Такой же мотив — «мстит за раскулаченного брата» — приписывался другому колхознику, постоянно жаловавшемуся на руководство своего колхоза47.

Коллективизация не только поставила одну семью против дру­гой по разные стороны баррикад, пропасть пролегла и внутри

277

семей. Крестьяне — родители писателя Н.Воронова постоянно ссорились и в конце концов развелись из-за того, что отец ратовал за колхоз, а мать — нет. А вот более вопиющий случай — крес­тьянка, принадлежавшая к секте евангелистов и решительно вы­ступавшая против колхоза, зарубила своего спящего мужа топо­ром, по слухам, за то, что он был колхозным активистом. Павлик Морозов, знаменитый юный доносчик, о котором будет рассказа­но ниже в этой главе, был убит своими родными за донос на отца. Убийства в семьях, расколотых коллективизацией, распространи­лись достаточно широко, чтобы заставить юристов спорить о том, должны или нет подобные случаи преследоваться как политичес­кие преступления48.

В Сибири разногласия по поводу коллективизации привели к братоубийству. Крестьянин-активист И.К.Коваль был одним из организаторов колхоза в селе Бажей. Его брат и другие родствен­ники тоже сначала вступили в колхоз, но потом вышли из него и подговаривали выйти остальных. В отместку активист устроил обыск у брата. Было найдено припрятанное зерно, брата объяви­ли лишенцем, ему грозили раскулачивание и высылка. В итоге, когда И.К.Коваль вместе с другим колхозным активистом во время уборочной страды 1932 г. сторожили на лугу колхозных лошадей и инвентарь, его брат и еще один родственник напали на них и забили до смерти49.

Там, где к конфликтам, связанным с коллективизацией, добав­лялась межэтническая напряженность, возникала особенно взры­воопасная смесь. В качестве примера можно указать колхоз «Дзержинский» в Воронежской области, объединявший русских и украинских крестьян. Этот колхоз был организован в 1929 г. в селе Тумановка, бывшем крепостном селе семьи Тушневых, груп­пой красноармейцев, уроженцев Брянской области. Позднее туда переселились несколько украинских семей из соседнего села. Три эти группы — тумановские крестьяне, брянский контингент и ук­раинцы — так и оставались отграниченными одна от другой и ан­тагонистическими, сводя на нет все усилия целого ряда председа­телей по эффективному управлению колхозом. Старожилы и брянцы, и те и другие — русские, иногда объединялись, ругая ук­раинцев («вы, "хохлы", черт вас понаносил сюда»), но бранились и друг с другом:

«С первых дней организации коммуны и до сего времени не потухает вражда между старыми жителями сельца Тумановки, из которых три семьи во время коллективизации раскулачены и вы­сланы и у которых остались ближайшие родственники, и прибыв­шими новыми семьями, которые организовали коммуну, часто в открытую ругаются, то старожилы говорят, вас черти принесли, если бы вас не было бы, то здесь и колхоза не было бы, а новые жители говорят старым, что это вам, говорят, не помещик Туш-нев, которому вы поклонялись и т.д. как богу и крали у него чего хотели»50.

278

«Классовая борьба*- в деревне 30-х годов

Теоретически коллективизация уравняла крестьянство и устра­нила прежние классовые конфликты в деревне между кулаками и бедняками. На практике же ситуация была сложнее. Во-первых, как говорилось в гл. 5, появилось классовое расслоение в колхозе между привилегированными группами, монополизировавшими ад­министративные посты и работу с техникой, и рядовыми колхоз­никами, трудившимися в поле. Правда, это расслоение смягчалось частой сменяемостью председателей и, следовательно, нестабиль­ностью колхозной управленческой элиты.

Во-вторых, прежние крестьянские «классы» — частью реаль­ные, частью выдуманные большевиками в 20-е гг., мысль о кото­рых, однако, постоянно внедрялась в сознание крестьян с помо­щью неопровержимого факта раскулачивания, — продолжали свое призрачное существование в коллективизированном селе. Один из уникальных вкладов Сталина в марксистскую теорию — открытие, что с уничтожением социальных классов усиливается классовое сознание выживших их представителей51. Это положе­ние, конечно, применялось к раскулаченным, чья прежняя при­надлежность к социально-экономическому классу кулаков вроде бы больше не существовала. Но кроме того оно применялось, хотя и в меньшей степени, также к тем крестьянам, бедняцкий статус которых подтверждался их вступлением в колхоз на раннем этапе и назначением на должности в колхозной администрации и сель­советах.

Мы уже сталкивались с некоторыми из многообразных случа­ев употребления термина «кулак» в речи крестьян 30-х гг. Термин «бедняк» встречался реже (поскольку имел позитивное, а не нега­тивное значение и меньше годился для доносов), но, тем не менее, оставался в обращении. Он использовался главным образом для демонстрации лояльности и политической благонамеренности, как, например, в невольно комичной преамбуле к жалобе колхоз­ницы Екатерины Беловой в Комиссию партийного контроля:

«Сама я по происхождению дочь бедного крестьянина... Все время была беднячкой и уже перед коллективизацией достигла положения ниже среднего крестьянского хозяйства»52.

Сельский руководитель-коммунист мог указывать на свое бед­няцкое происхождение точно так же и с той же целью, с какой городской коммунист назвал бы себя «сыном рабочего класса». Низкое социальное происхождение служило порукой тому, что он не участвовал в делах старого режима, а продвижение в ряды новой элиты подразумевало, что он выиграл от революции и, сле­довательно, является пламенным советским патриотом.

Более удивителен второй случай употребления данного терми­на: находились крестьяне, все еще писавшие о себе как о бедня­ках в прежнем буквальном смысле слова (т.е. как о нуждающих­ся) 5 и даже 10 лет спустя после коллективизации и, более того,

279

заявлявшие, что более зажиточные семьи в деревне поносят их и смеются над ними, как до коллективизации. В одном письме 1938 г. крестьянин жаловался, что председатель колхоза, проис­ходивший из зажиточной семьи, презирает бедняков и называет их «вредителями, лодырями и разлагателями»53.

Группа крестьян из колхоза «Серп и молот» Курской области писала в «Крестьянскую газету», что председатель, сын бывшего старосты, плохо обращается с бедняками в колхозе, особенно с се­мьей Гумниковых (которым принадлежат по крайней мере 3 из 5 подписей под письмом). Он (а возможно, его отец) точно так же вел себя до революции, когда «издевался над бедняками, вы­гонял бедных сирот [например, В.З.Гумникова] из хаты». И те­перь продолжает в том же духе, не давая беднякам (в частности, Л.З.Гумникову) лошадь, чтобы поехать в больницу. Более того, он подвергает бедняков дискриминации, выдавая разрешение на отходничество только тем колхозникам, которые в состоянии дать ему взятку54.

Другая группа бедняков, из колхоза «Красная заря» Ленин­градской области, жаловалась, что кулаки забрали власть в кол­хозе и систематически злоупотребляют ею:

«Председатель колхоза Михаил Парихин во всем потворствует кулакам и мошенникам. Бывший мясоторговец и владелец коже­венного завода кулак Тимофей Парихин приходится председателю двоюродным братом. В колхозе ему поручают самые выгодные и легкие работы... Бывшие бедняки Арсений Максимов, Мирон Го­лицын и др. имеют работу только летом, а зимой всю работу председатель колхоза распределяет между своими сватьями и ку­мовьями»55.

Молодые крестьянские активисты и селькоры, хотя и сравни­тельно немногочисленные, в деревенских сварах служили словно бы громоотводом, притягивающим к себе молнии. Один из них, Лебусенков, председатель сельсовета в Западной области, в 1936 г. написал в газету паническое письмо о преследовании его кулаками. Лебусенков был одним из трех коммунистов в районе. Его величайшим врагом в деревне был Петров, школьный учи­тель, до коллективизации являвшийся зажиточным крестьянином и продолжавший вести единоличное хозяйство, преподавая в школе. Вражда началась после того, как Лебусенков сообщил властям, что Петров бьет своих учеников, и тот получил выговор от районного отдела народного образования.

Петров по доколхозным или дореволюционным меркам был человек с положением: Лебусенков называет его «бывшим цар­ским офицером», очевидно, имея в виду, что он выслужил чин во время Первой мировой войны. А его брат и племянник после рас­кулачивания стали бандитами, так что Лебусенков боялся за свою жизнь: «Прямо мне говорил Петров: "Я тебя еще живого не выпу­щу — имей в виду", — а у него брат и племянник — бандиты, и я боюсь...» После инцидента с Петровым Лебусенков чувствовал

280

себя обязанным уйти с поста председателя сельсовета, но боялся, особенно потому, что участвовал в раскулачивании в той же де­ревне:

«Ведь я человек не грамотный, молодой, могут отыграться на мне, это я понимаю, и особенно сейчас, нет у нас секретаря Рай­кома ВКП(б) т. Большунова, который бы, конечно, не отдал меня в плен кулакам и жуликам, а ведь я уже работаю 8 лет на Совет­ской работе, много обострился с мужиками в момент раскулачива­ния, да и много людей мстят...»56

В сходной ситуации оказался еще один селькор, Максимов, молодой крестьянин из Дорогобужского района, который, вступив в 1932 г. в комсомол, прочел «книги Ленина, Сталина, Маркс Эн­гельса» (sic!) и убедился в реальном существовании классовой борьбы. Это заставило его написать районному прокурору донос на колхозного председателя, бывшего мельника по фамилии Ер­маков, как на кулака, разбазаривающего и расхищающего колхоз­ное имущество и отдавшего все лучшие должности в колхозе чле­нам своей семьи (его мать занималась молокопоставками, сын был счетоводом, отец — колхозным сторожем, а жена заведовала мо­лочной фермой).

Прокурор не отреагировал на сигнал Максимова, зато отреаги­ровали Ермаковы. Максимова немедленно исключили из колхоза. Невзирая на неудачу, он остался в деревне, продолжая досаждать колхозному руководству. Он тайно «собрал актив колхоза около реки в лесочке». Он расследовал проникновение председателя ук­радкой, среди ночи, на колхозный склад. В этом последнем слу­чае Ермаков, догадавшись, что за ним шпионят, взял ружье и вы­стрелил в Максимова. «Что теперь мне делать, — в отчаянии писал тот, — они стали мне угрожать убийством и поджогом моего дома»57.

В Калининской области одного селькора выжили из колхоза руководители, которых он критиковал, и вся тяжесть их гнева об­рушилась на его 65-летнюю мать. Она написала в «Крестьянскую газету», рассказав историю своего преследования:

«Мой сын, Румянцев Иван, в течение долгого времени являет­ся селькором разных советских редакций. Посредством чего он разоблачал, невзирая на лица, все чуждое, что мешает развитию социалистического строительства. Но этому настал конец.

Я и мой сын в 1930 г. вступили во вновь организуемый колхоз "Победа", в котором честно работали до 1936 г. Как сына, равно и меня за последнее время правленцы изнуряли. На основе чего сын был вынужден подать заявление об отпуске его в город Ле­нинград на жительство, несмотря что я остаюсь одинокая. После отъезда сына меня, 65-летнюю женщину, правление колхоза вы­чистило с колхоза (те же люди, которых мой сын разоблачил). В то же время, т.е. в конце 1936 г., сельсовет начислил мне госпла­тежей 912 рублей, что противоречило всем советским законам. Срок уплаты дали в течение 24 часов. По истечении указанного

281

времени сельсовет произвел тщательный обыск в моем доме, взло­мали в амбаре замки и отобрали имущество вплоть до тельного белья...»58

Фракционный дух

«Вредный и беспринципный фракционный дух» царил, по за­ключению следователя НКВД, в мае 1936 г. в колхозе «Ленин­ские дни» Западной области. История конфликта в «Ленинских днях» восходила к периоду коллективизации, возможно, к антаго­низму между тремя маленькими деревушками, объединенными в один колхоз. Он обострился в 1935 г., когда предводитель одной фракции Денис Дольниченков стал председателем. Семеро крес­тьян, занимавшие административные посты в колхозе, были его сторонниками и, очевидно, его креатурами, поддерживали его и двое рядовых колхозников. Оппозиционная фракция возглавля­лась Петром Журавлевым, колхозным ревизором, о котором гово­рилось, что он инвалид, и состояла из 11 рядовых колхозников, включая трех братьев Журавлева. Остальные колхозники, кажет­ся, всего 80 человек, сохраняли нейтралитет.

В августе 1935 г. Петр Журавлев, воспользовавшись своей должностью ревизора, сообщил в райсовет, что в поле осталось несжатым много хлеба. Было проведено расследование, повлек­шее за собой увольнение бригадира Михаила Харитоненкова, при­надлежавшего к фракции Дольниченкова.

Дольниченковская группировка восприняла это как крупную провокацию и нанесла ответный удар. В результате ее интриг бра­тья Журавлева Николай и Егор в августе 1935 г. были отданы под суд за хулиганство, осуждены и посажены в тюрьму. Через 2 дня после вынесения приговора люди Дольниченкова инсцени­ровали покушение на Харитоненкова и попытались свалить вину на Петра Журавлева, цитируя злобные угрозы, высказанные им вечером после осуждения братьев.

В марте 1936 г. Николай Журавлев, освобожденный из тюрь­мы досрочно, вернулся в деревню. Он ухаживал за Екатериной Ивановой, племянницей знатной колхозницы Домны Голубевой, ударницы и депутата, не принадлежавшей ни к одной из фрак­ций. Вечером в день его возвращения в клубе были танцы. После них Николай проводил Екатерину и Домну домой, и его пригла­сили остаться ночевать. Домна уступила влюбленным свою кро­вать и ушла спать в другую комнату. К несчастью, все забыли о слабоумной Домниной сестре Ульяне, делившей с ней спальню. Ульяна, которая не ходила на танцы и к моменту их возвращения уже спала, проснулась, «заметив на койке сестры "ненормальное", подняла шум и затем, выбежав на улицу, подняла тревогу», пере­будив всех соседей. Не разобравшись, что происходит, Домна во-

282

рвалась в комнату и бросилась на Николая с палкой. Тот оттолк­нул ее, она упала и сломала руку.

Фракция Дольниченкова увидела новую возможность дискре­дитировать Журавлевых и обвинила Николая в попытке убийства сельской активистки (Домны Голубевой). Но этот трюк не удал­ся. По словам следователя НКВД, «конфликт был ликвидирован тем, что Журавлев женился на Ивановой Екатерине»59.

История в «Ленинских днях» выделяется тем, что участвовав­ших в ней явно интересовала борьба как таковая, а не достижение какой-либо цели. Более типично для враждующих сторон было иметь в виду ясную цель — добиться власти в колхозе и контроля над его имуществом и распределением должностей. Архивы «Крестьянской газеты» содержат множество примеров такого рода. Зачастую соперничающие фракции в селе/колхозе сменяли друг друга у кормила власти, словно при двухпартийной системе, где район играл роль электората. Одна фракция добивалась на­значения своего ставленника председателем, раздавала своим чле­нам самые важные и вожделенные посты, от бригадира до сторо­жа. Через некоторое время случались какие-нибудь неприятнос­ти — не выполнялись планы госпоставок, сгнивал урожай карто­феля, слишком много колхозников уходили в отход, и колхоз ос­тавался без рабочих рук, или руководство чересчур открыто про­матывало колхозное добро. Противная сторона, видя в этом свой шанс, писала жалобы и доносы властям, которые проводили рас­следование и обнаруживали, что хищения и плохое управление действительно имели место. Район назначал председателя из оппо­зиционной фракции, и все начиналось сначала.

В некоторых случаях соперничающие фракции представляли разные социально-политические группы на селе. Так было, напри­мер, по словам райкомовских аналитиков, консультировавшихся с «Крестьянской газетой», в колхозе «Красный пахарь» Смолен­ской (бывшей Западной) области. «Кулацкую» фракцию возглав­лял Т.И.Шалыпин, в прошлом твердозаданец. К «советской» фракции принадлежал бригадир Зуев, который «в прошлом... вел активную борьбу против кулацко-зажиточной части деревни, за что его и сейчас многие ненавидят». Вероятно, из-за своего про­шлого Зуев не стал занимать пост председателя, когда его фрак­ция была у власти. Эта честь досталась некоему Полякову, воз­можно, в прошлом зажиточному крестьянину, поскольку райком (поддерживавший его) не стал давать ему социально-политичес­кой характеристики. Конфликт Шалыпина — Зуева, развитие которого в эпоху Большого Террора очерчено в следующем разде­ле, годами то и дело возникал на повестке дня в районе, как со­общал страдальческим тоном «Крестьянской газете» заведующий отделом жалоб Смоленского райзо60.

Распри нередко порождали сильнейшее взаимное ожесточение. «Ненависть окружает меня за эти дела, если бы не кузнец, то давно бы выгнали», — писал крестьянин из Краснодара61. Ожес-

283

точение это отчасти следует объяснять чрезвычайной серьезностью ущерба, который враждующие стороны могли нанести друг другу. Набор карательных мер против своих врагов, непосредственно до­ступных руководству колхоза или сельсовета, варьировал от по­вседневной дискриминации (назначение на плохие работы, отказ дать колхозную лошадь или разрешение на отходничество) до се­рьезных санкций, таких как исключение из колхоза и конфиска­ция имущества. А при поддержке района можно было наказать противников куда суровее — посредством уголовного преследова­ния и приговора к заключению в тюрьму или лагерь: аппарат на­силия Советского государства легко приводился в действие с по­мощью ловко составленного доноса или нужных связей в районе. Читая письма в «Крестьянскую газету», поражаешься тому, с какой беспощадностью и неистовостью воюющие колхозные фрак­ции вновь и вновь наносили друг другу удары, либо непосредст­венно, либо манипулируя государственным аппаратом насилия.

Можно привести в пример 8-летнее сражение между руковод­ством колхоза «Пролетарский рассвет» в Сталинградской области и колхозником А.С.Захаровым. Началось оно в 1930 г., по-види­мому, в связи с коллективизацией. У Захарова, очевидно, вошло в обычай обличать грехи колхозных начальников, пользовавших­ся покровительством руководства на районном уровне, как на колхозных собраниях, так и в письмах с жалобами в вышестоя­щие инстанции. В свою очередь, местное начальство завело обык­новение возбуждать против Захарова уголовное преследование, по каким обвинениям, нам неизвестно. За период 1930 — 1938 гг. За­харов 6 раз был под следствием, 3 раза осужден и в общем и целом провел в тюрьме 4 года. При последнем его аресте, в 1937 или 1938 г., его семью исключили из колхоза. Жена его продала все, что было, и уехала в свою родную деревню, в соседний район. Впрочем, Захаровым повезло: покровители их преследова­телей в районе пали жертвами Большого Террора. После этого За­харова выпустили из тюрьмы, и он перебрался в деревню жены, где смог вступить в колхоз «Комсомол»62.

ДОНОСЫ

Доносы — осведомление властей о проступках других граж­дан — в 30-е гг. стали элементом культуры быта российской де­ревни. Хотя наибольшую известность приобрела история юного доносчика Павлика Морозова, доносительство не было преимуще­ственно свойственно подросткам, пионерам или комсомольцам. Большинство из писавших доносы, судя по почте «Крестьянской газеты», являлись простыми крестьянами, как правило, взрослы­ми мужчинами. В отличие от Павлика Морозова, донесшего на отца, большая часть корреспондентов «Крестьянской газеты» изо-

284

бличали своих начальников, а в отличие от писем селькоров 20-х гг., опиравшихся в своих доносах на советские, недеревенские ценнос­ти, в основе их обвинений лежала крестьянская, а не коммунисти­ческая мораль.

Существовал ряд возможных мотивов написания доноса. Одним из них служила идеологическая преданность, как в случае с мифологизированным Павликом и многими реальными селько­рами. Другим — поиски правосудия в стране, где правовая систе­ма действовала плохо. Третьим — личная злоба и сведение сче­тов. С функциональной точки зрения, на практику доносительства (поощряемую государством) можно смотреть «сверху вниз» как на механизм государственного контроля и средство выявления об­щественного мнения. Но возможен и взгляд на функцию доноса «снизу вверх»: если государство использовало подобную практику для контроля за своими гражданами, то и отдельные граждане могли использовать ее в целях манипулирования государством.

Павлик Морозов

Имя Павлика Морозова — мальчика, донесшего на своего отца-кулака и в отместку убитого дядьями в сентябре 1932 г., — известно всем советским людям. Павлик действовал, как утверж­далось, подобно любому честному юному пионеру того периода, т.е. в ситуации, когда преданность семье вступила в конфликт с преданностью государству, благородно поставил интересы госу­дарства на первое место. Его убийство привело к организации по­казательного процесса в деревне Морозовых, Герасимовке, в Свердловской области, освещавшегося местными журналистами и привлекшего внимание ЦК комсомола. На Съезде советских писа­телей в 1934 г. М.Горький привел Павлика Морозова в пример как образец советского героизма, и на десятилетия он стал своего рода святым покровителем пионерской организации, его увекове­чивали в памятниках, превозносили на митингах и в детских кни-

Когда писатель Юрий Дружников в 70-е гг. тщательно иссле­довал легенду о Павлике Морозове, оказалось, что подлинная ис­тория событий несколько иная — но не менее интересная и харак­терная для того времени. Отец Павла, как выяснилось, не был ку­лаком. Он был председателем сельсовета в глухой деревушке на Северном Урале, еще не коллективизированной, служившей при­бежищем для раскулаченных крестьян, высылавшихся из других частей страны. За несколько лет до случившегося Григорий Мо­розов оставил жену и детей и сошелся с более молодой женщиной из той же деревни. Возмущенному Павлу, старшему сыну лет 13 — 14, пришлось занять место отца в хозяйстве и управляться со злой (и, по всем свидетельствам, ленивой) матерью. Он не был

285

пионером, пионеров тогда среди крестьянских детей вообще было мало, не говоря уже о такой глухомани, как Герасимовка.

Павел не доносил, что отец прячет зерно, как часто полагают, хотя мысль о доносе, возможно, пришла ему в голову после того, как учитель в школе расспрашивал детей о потайных складах зерна в деревне. Он обвинил отца в том, что тот, будучи предсе­дателем сельсовета, выписал одному из недавно прибывших ссыльных кулаков справку, что он является герасимовским бедня­ком и ему разрешено покинуть деревню для занятий отходничест­вом. Может быть, донести на отца, бросившего семью, было соб­ственной идеей Павла, а может быть, его подбили на это мать или двоюродный брат, который сам хотел стать председателем сельсо­вета. Так или иначе, в конце 1931 г. отец был арестован и бес­следно исчез в лагере. Через несколько месяцев Павла и его млад­шего брата нашли в лесу убитыми. Кто именно их убил, неясно, но среди тех, кто обвинялся в этом преступлении, были дед и бабка Морозова со стороны отца, молодой двоюродный брат и два ДЯДИ64.

Примерно в то же время появились сообщения о ряде случаев идеологически мотивированного осведомительства среди подрост­ков. Некоторых осведомителей хвалили и награждали: например, Сережа Фадеев, рассказавший директору школы, где его отец припрятал картофель, получил путевку в Артек, знаменитый пио­нерский лагерь в Крыму65. Но другие разделили судьбу Павлика Морозова.

Никита Сенин, 15-летний пионер из Западной области, оха­рактеризованный как школьный активист и прилежный ученик, еще в 13 лет стал селькором районной газеты. (Он также с 14 лет был корреспондентом Сухиничской метеорологической станции и, несомненно, прожил бы дольше, если бы ограничился записью ин­формации о погоде.) В своих письмах Никита вскрывал злоупот­ребления в сельсовете, школе, на местной почте, которой заведо­вал «человек, полностью разложившийся» — с весьма уместной фамилией Кулаков, бывший также вожатым местного пионерского отряда. Никита написал на Кулакова донос в райком комсомола, где говорилось, что пионеры его деревни считают последнего не­подходящим вожатым, потому что он пьет и бьет их. Будучи на­чальником почтового отделения, Кулаков, естественно, вскрывал и читал всю корреспонденцию, так что он узнал о поступке Ники­ты и пригрозил ему плохими последствиями, если он и дальше будет писать такие письма. В конце концов, Кулаков приобрел ружье (это обошлось ему в 150 руб.). Спустя несколько дней он упросил Никиту доставить мешок с почтой в райцентр, Козельск, подкараулил его на дороге и убил66.

Поток доносов крестьянских детей на своих родственников и соседей достиг пика в начале 30-х гг. Позже, несмотря на офици­альные славословия в адрес Павлика Морозова, такого рода дей­ствия поощрялись меньше и даже в какой-то степени не приветст-

286

вовались67. Во время Большого Террора от детей ожидалось изо­бличение отцов и матерей, арестованных как враги народа, но лишь после того, как свершился факт ареста, — их активно не поощряли давать ход делу, донося на родителей.

Письма крестьян о злоупотреблении властью

Наушничество являлось укоренившейся традицией в Совет­ской (и даже досоветской) России. Рядовых граждан поощряли сигнализировать вышестоящему начальству о разложении и не­компетентности бюрократии низшего звена, и письма в газеты представляли собой один из общепринятых способов сделать это. Крестьяне-наушники, писавшие в газеты, в 20-е гг. получили на­звание селькоров.

Фигура селькора ассоциировалась с советскими, передовыми ценностями и критикой деревенской отсталости и убожества. Он жил в деревне, но был там в какой-то степени чужаком, зачастую демобилизованным красноармейцем или учителем. Чувствуя внут­реннее родство с новым строем и его революционными целями, селькор 20-х гг. хотел быть «глазами и ушами Советской власти» в деревне, т.е. разоблачать в письмах различные антисоветские и реакционные явления (засилье кулаков в общине и эксплуатацию бедняков; разложение и пьянство должностных лиц; коммунис­тов, позорящих партию тем, что избивают своих жен или крестят детей, и т.д.). По идее, то были не личные претензии селькора, а советские претензии, и селькор был не доносчиком и предателем крестьянской общины, а исключительно активным общественни­ком и смелым гражданином. Конечно, крестьяне далеко не всегда смотрели на дело таким образом. Известные селькоры нередко подвергались остракизму, а порой и погибали от рук односельчан.

Традиция воинствующего селькорства еще процветала (хотя и с изрядными потерями) в годы коллективизации. Но к середине 30-х гг. она значительно ослабла, вероятно, потому, что многие естественные кандидаты на эту роль покинули деревню. Селькоры классического типа встречались все реже, и такие газеты, как «Крестьянская газета» или «Беднота», больше не хранили спис­ков имен, адресов и биографических данных «наших» селькоров, как в 20-е гг. Термин «селькор» становился все неопределеннее и все чаще применялся к любому, кто был готов взять ручку и бу­магу и купить 20-копеечную марку, чтобы отправить в газету письмо с разоблачением «злоупотребления властью». В 1938 г. примерно 2 из каждых 5 писем, получаемых газетой, попадали в рубрику «злоупотребление властью» и являлись по сути доносами на колхозных председателей и других административных работни­ков68.

Кто писал эти письма? В противоположность дореволюционно­му обычаю составления крестьянских ходатайств, почти все пись-

287

ма приходили от отдельных лиц и маленьких групп, а не крес­тьянских общин в целом69. (В коллективной жалобе колхоза со­ветская власть могла усмотреть подстрекательство к мятежу.) Среди авторов индивидуальных писем классические селькоры и истинные общественники составляли довольно незначительное меньшинство. Как уже отмечалось, классический селькор — те­перь, в отличие от 20-х гг., почти всегда комсомолец или комму­нист — являлся исчезающим, хотя еще и не совсем вымершим видом. Граждане-общественники — те, кто вроде бы не имел зуб на кого-либо и не преследовал личных целей, а заботился об ис­правлении несправедливостей и улучшении положения дел, — обычно представляли собой либо живущих в деревне пожилых людей, порой вышедших на пенсию рабочих, либо бывших сель­чан, живущих в городе или служащих в армии, которых крестья­не попросили действовать от их имени. Самое трогательное впе­чатление производит пожилой крестьянин, написавший свою жа­лобу на злоупотребления в колхозе в середине родительского письма сыну-горожанину:

«Ты, сынок родимый Митя, сходи, что я тебя просил, в редак­цию и объясни все, что я тебе писал, и попроси, чтобы обратили внимание, это вредительство надо выводить, тогда будем жить хо­рошо, а то они опять, кулаки, по-кулацки стали делать»70.

«Лжеселькорами» власти именовали довольно большое число категорий жалобщиков, располагавшихся на другом конце спект­ра: самозванцев, кляузников, ненормальных. Самозванцы — это те, кто пользовался самовольно присвоенным статусом селькора, оправдывая свои неудачи или плохую работу: например, крестья­нин, жаловавшийся, будто его исключили из колхоза за то, что он сигнализировал о непорядках, тогда как на самом деле (по словам работника, проводившего официальное расследование) истинной причиной его исключения было то, что он не ходил на работу, притворяясь больным, и каждый летний день проводил на реке с удочкой71. «На меня гонение, как на селькора» — обычная песня тех, у кого было много взысканий и темных пятен в биографии.

Кляузники — деревенские сплетники (как правило, мужчины, вопреки расхожему стереотипу), собиравшие любые порочащие кого-либо сведения, даже самые тривиальные, и считавшие своим долгом давать им ход. Поначалу их письма, как правило, бывали посвящены какому-либо лицу, облеченному властью, председате­лю колхоза или бригадиру, но быстро сбивались на всякие посто­ронние темы вроде кражи капусты с чьего-то огорода. Кляузники часто упоминали о своем неустанном труде, заключавшемся в на­писании каждый год десятков писем в газеты, районные и област­ные органы власти, прокуратуру, НКВД и т.д.

Писали письма и ненормальные всякого рода, например, пара­ноики вроде крестьянина Воробьева из Тамбовской области, жало­вавшегося, будто другие колхозники с ним не разговаривают, чтобы довести его до болезни. «Почти каждый день он пишет

288

письма в органы, в письмах заявляет, что все районные руководи­тели враги народа, — писал районный прокурор в «Крестьянскую газету». — Я предупредил Воробьева насчет его глупой писани­ны, отнимающей массу времени у следственных органов и других организаций, куда он пишет жалобы...»72. Еще один автор доно­сов был дискредитирован, когда журналист областной газеты при­ехал с расследованием в деревню и обнаружил, что имеет дело с фантазером, вообразившим себя директором школы и одновремен­но важным чином НКВД:

«Везде и всюду он заявляет колхозникам, что работал "на­чальником следственного органа", и что если у кого есть жалобы, пусть ему отдадут, а он их пустит в ход»73.

Три самые крупные категории авторов писем можно обозна­чить так: истцы, просители и интриганы.

Истцы считали свои законные права нарушенными в какой-то конкретной ситуации и добивались правосудия. Они, по всей ви­димости, использовали письма как замену судебных исков или до­полнительную к ним меру — что лишний раз показывает, как плохо действовала в деревне правовая система74, — и предпочи­тали основывать свои аргументы скорее на букве закона, чем на принципах естественной справедливости. Истцы были грамотнее большинства авторов писем и писали более бесстрастным тоном. Главное место в этой группе занимали отходники, конфликтую­щие с колхозом.

Просителями были простые колхозники, считавшие себя бес­правными жертвами местного начальства и взывавшие к властям «наверху», чтобы те исправили зло. Злом в их глазах было какое-либо нарушение справедливости или принятого порядка вещей, вне зависимости от того, являлось ли оно также нарушением за­кона или нет. Большинство среди просителей составляли рядовые колхозные работники, необразованные и неискушенные. Женщи­ны были представлены в этой группе лучше, чем в других. Пись­ма просителей обвиняли председателей и бригадиров в неоказании помощи в нужде; брани, побоях и оскорблениях; воровстве и об­мане при начислении трудодней; кумовстве и, как правило, созда­нии неравного положения колхозных дворов; в том, что они в своем колхозе «ведут себя как царьки».

Просители обращались к представителям государства и по другим поводам, например за помощью или советом. По возмож­ности они делали это лично, а не только в письменной форме. На­пример, в 1933 г. политотделы МТС в Центрально-Черноземной области сообщали, что в день туда приходят по 15 — 20 колхозни­ков с вопросами, просьбами и жалобами — в том числе, с удив­лением отмечали они, с заявлениями о разводе75.

Интриганы соперничали с теми крестьянами, которые в теку­щий момент занимали важнейшие посты в колхозе и сельсовете. Они писали жалобы в надежде дискредитировать и добиться сме­щения этих должностных лиц и часто оказывались вовлечены в

289

10 — 1682

порочный круг взаимных доносов и склок, описанных в этой главе выше. Как правило, уверенные в себе, умеющие выражать свои мысли, они вовсю пользовались советским жаргоном, их письма пестрели выражениями вроде «зажим критики», «контрре­волюционный» и имели характер доносов в прямом смысле слова — передачи порочащей информации о других лицах в орга­ны внутренних дел. Один сельский «интриган» из Западной об­ласти, Шишков, изобличал председателя сельсовета Ботенкова как «социально-чуждый элемент». В результате Ботенков был уволен, а председателем сельсовета назначен Шишков. Но Ботен­ков тоже был интриганом. Когда жена Шишкова, напившись в одном застолье, стала подпевать антиправительственные частуш­ки, Ботенков тут же написал донос властям, надеясь добиться увольнения Шишкова и своего восстановления в прежней долж­ности76.

Использование доносов

Писание доносов, ходатайств и жалоб в сталинской России имело то большое преимущество, что при этом были хорошие шансы получить желаемый результат. Власти внимательно читали такие письма граждан. Это была одна из немногих форм участия в политической жизни, доступных рядовым гражданам; и среди писем разного характера донос оставался самым мощным орудием.

Конечно, гарантий благоприятного исхода для авторов доносов и ходатайств не существовало. Даже если вышестоящая инстанция вмешивалась, выступая в защиту просителя, местные власти могли игнорировать ее указания. Что касается доносов, написание их было не лишено риска. В архивах «Крестьянской газеты» есть упоминания о ряде случаев, когда расследование, вызванное пись­мом крестьянина, заканчивалось арестом автора районным НКВД как смутьяна, тунеядца или представителя «социально-чуждого элемента»77. Частые просьбы, чтобы имя автора письма не назы­валось, отражали вполне обоснованный страх, что районные влас­ти могут принять подобные меры, защищая себя и своих ставлен­ников.

Однако спортивный шанс на успешный исход доносительства существовал, не только потому, что власти приветствовали инфор­мацию такого рода и предупредительно на нее откликались, но и потому, что режим подчинялся неким автоматическим рефлексам, которыми умный гражданин мог воспользоваться в своих интере­сах. Важнейшим из них являлась обостренная чувствительность в вопросе о классовых врагах. Если вы хотели руками государства устранить своего врага в деревне, достаточно было назвать его ку­лаком.

В 30-е гг. объявлять своих противников в деревенских распрях или борьбе за власть кулаками стало обычной практикой. В ряде

290

случаев такие заявления имели под собой некоторое основание: лицо, о котором шла речь, действительно до революции либо в 20-е гг. имело процветающее хозяйство или свое дело, либо кто-то из его ближайших родственников был раскулачен в начале 30-х. Но чаще имели место большие натяжки в самой тривиальной био­графии, когда, например, какой-нибудь давно умерший дядя был торговцем или тещин брат — раскулачен.

Вся прелесть голословных утверждений о чьем-то «кулацком» происхождении заключалась в том, что можно было с увереннос­тью рассчитывать на самую энергичную реакцию советской адми­нистрации. Судя по поведению Западного обкома, известному нам благодаря Смоленскому архиву, власти неизменно посылали в де­ревню следователя, когда звучали такие заявления, и следователи добросовестно прокладывали путь через нагромождения обвине­ний и контробвинений, стремясь ухватить неуловимую истину в вопросе о том, кто кулак, а кто нет. Читая их многостраничные отчеты (которые, между прочим, содержат некоторые интересней­шие социологические исследования российской деревни 30-х гг.), трудно не увидеть, что партия, одержимая страхом перед кулака­ми, стала плясать под дудку крестьян, которые вертели ей, как хотели.

Та же мысль появлялась и у следователей, для которых подоб­ные доносы стали удручающей рутиной. Вообще-то со стороны коммуниста — следователя или руководителя — было неразумно сразу отклонять доносы на «кулаков», поскольку он сам рисковал в таком случае быть обвиненным в том, что симпатизирует кула­кам. Однако порой какой-нибудь руководитель все-таки нетерпе­ливо отмахивался от такого доноса, как это сделал районный про­курор, резко прокомментировавший письмо, которое переслала ему «Крестьянская газета», следующим образом: «Павлов кула­ком никогда не был, и вообще в селении Меретяки кулацких групп не существует, а существует отсутствие труддисциплины, и нет дружественных связей среди колхозников»78.

Офицер НКВД, выехавший расследовать донос в колхоз «Ле­нинские дни» Западной области, тоже был настроен скептически. Отметив, что село погрязло в своего рода фракционной борьбе, в которой каждая сторона то и дело обвиняет другую в связях с ку­лаками и торговцами, он заключил, что обвинения эти в общем пустые, хотя и не всегда совершенно безосновательные. Но самое интересное в его рапорте то, что, несмотря на такой вывод и в целом положительное суждение о способностях председателя кол­хоза, на которого поступил донос, он все же рекомендовал смес­тить последнего. Из-за дореволюционных занятий своих родных торговлей, объяснял он, председатель всегда будет мишенью доно­сов со стороны своих соперников в этом разбившемся на фракции селе, и сохранение его на этом посту не стоит таких хлопот^.

Во времена Большого Террора доносы, где шла речь о связях с «врагами народа», неизвестных посетителях или каком-нибудь

291

сборище, которому можно было присвоить ярлык конспиративно­го, еще успешнее, чем обвинения в «кулацком» происхождении, провоцировали рефлекторную реакцию властей. Это не укрылось от крестьян-доносчиков, и многие из них мгновенно овладели со­ответствующей терминологией. Ближе к концу 1936 г. кто-то на­писал в «Крестьянскую газету», обвиняя председателя колхоза по фамилии Суханов «в сочувствии троцкистско-зиновьевскому тер­рористическому центру», — НКВД счел обвинение беспочвенным, доложив в то же время, что в результате несчастного и его детей «травят» в селе и в школе80.

«Троцкист Я.К.Коробцов... стал на путь террора», — воскли­цал в начале 1937 г. один из корреспондентов «Крестьянской га­зеты», колхозник из Курской области81. (Это значило, как выяс­нилось, что Коробцов совершил нападение на колхозного сторо­жа, пытаясь украсть со склада семенное зерно.) Крестьянин из Краснодарского края, обвиняя правление своего колхоза в том, что оно платит по трудодням только натурой, а не деньгами, за­мечал:

«Вот, читая газету "Крестьянскую" о процессе вредителей, ди­версантов, отъявленных убийц наших родных вождей, невольно и думаешь — нет ли и их здесь руки...»82

Ничто дальше в письме не заставляет предположить, будто сам автор принимал эту идею всерьез и собирался конкретизиро­вать намек. Это была лишь уловка, призванная привлечь внима­ние властей и скорее побудить их расследовать финансовую дея­тельность колхозной администрации.

Сельским интриганам Большой Террор предоставлял золотой шанс прогнать действующих председателей колхоза и сельсовета, связав их с опальными «врагами народа» в районном руководст­ве. Это выглядело вполне правдоподобно, поскольку администра­тивные работники низшего звена почти всегда назначались район­ными руководителями и часто вполне заслуживали названия их клиентов в системе бюрократического патронажа. Есть много при­меров переориентации давних деревенских распрей в соответствии с новым политическим моментом. Селькор, давно имевший зуб на парторга своего колхоза, писал, что теперь он понял: его враг все это время выполнял «троцкистские задания бывшего секретаря Райкома». Другие закоренелые склочники добавили новый аспект в свои доносы на руководителей колхоза, указывая, что те явля­лись протеже двух бывших районных руководителей, недавно ра­зоблаченных как враги народа^.

10. Потемкинская деревня

ПОТЕМКИНСТВО

Если типичная российская деревня 30-х гг. была голодной, унылой, обезлюдевшей и деморализованной, то существовала и другая деревня, счастливая и процветающая, кишащая народом, оглашаемая веселыми звуками аккордеона и балалайки, — в вооб­ражении. Я называю ее потемкинской деревней, однако в совет­ской жизни ее значение не ограничивалось созданием декоратив­ного фасада, призванного произвести впечатление на важных гос­тей. Потемкинская деревня существовала в угоду образованному советскому обществу — и даже, в какой-то степени, в угоду крес­тьянам. Как и другие образы в стиле социалистического реализма сталинского периода, образ Новой Советской Деревни, так любов­но создававшийся в газетах, кино, политических речах и офици­альной статистике, отражал не жизнь, как она есть, а ту жизнь, какую надеялись увидеть добрые советские граждане. Потемкин­ская деревня была как бы анонсом грядущих благ социализма1.

Много лет спустя один выходец из крестьян, чья успешная го­родская карьера началась в 30-е гг., вспоминал, в какое глубокое горе повергло его в 1936 г. заявление Сталина, отбросившего мета­фору социалистического реализма насчет «строящегося» в СССР социализма, о том, что социализм в основном уже построен:

«Я тогда только вернулся из своей вятской деревни, заброшен­ной в глуши лесов, отрезанной бездорожьем от мира. Там в избах — грязь, тараканы, из-за отсутствия керосина пришлось вернуться от лампы к лучине. Но я вроде бы ничего этого не за­мечал — ведь нам впереди светил маяк, светлое будущее, которое мы строим своими руками. Пусть нам придется трудиться с на­пряжением всех сил еще пять, десять лет, все равно мы своего до­бьемся! И вдруг оказалось: то, что меня окружает, — это и есть социализм, правда, построенный лишь в основном. Никогда — ни до, ни после — не переживал я такого разочарования, такого горя»2.

Среди крестьян, живущих в деревне, такая приверженность метафорам социалистического реализма встречалась редко, а то и вовсе не встречалась. На селе потемкинская картина крестьянской жизни воспринималась скептически и стала привычной мишенью крестьянских шуток и саркастических замечаний. Но в то же время потемкинство от случая к случаю приносило свои плоды крестьянам и в реальной действительности. Им порой перепадали крошки с богато накрытых столов потемкинской деревни. Некото-

293

рым из них доводилось пользоваться товарами и удобствами, в потемкинской версии доступными крестьянским массам, хотя в ос­новном все эти блага приходили в деревню лишь в воображении крестьян.

Главную роль в создании потемкинской деревни играла прес­са наряду с профессиональными писателями, артистами, кино­режиссерами. Публикуемая советская статистика, появлявшаяся в 30-е гг. под заголовками типа: «Наши достижения» или «Со­циалистическое строительство», в первую очередь служила по­темкинским целям. Съезды крестьян-стахановцев, где рекордсме­ны — трактористы и доярки — с нежностью распространялись о премиях, полученных ими за работу, представляли собой еще одну сторону того же процесса.

После того как писатель Ф.Гладков навестил в 1935 г. свою родную деревню на Волге, он написал как потемкинский очерк о ней, так и куда более взволнованный рассказ, в котором внимание акцентировалось на заброшенности школы и тяжелом положении учителей3. В потемкинской версии он оперировал одним из из­любленных тропов сталинского социалистического реализма — антитезой деревенской нищеты в прошлом и колхозных триумфов в настоящем/будущем. Когда-то, писал Гладков, здесь были «нищие, жалкие поселения: чумазые мазанки, с гнилыми крыша­ми, смердящие навозом, без палисадников. Улицы были голы, пыль­ны, скучны, неприветливы». Теперь все изменилось (меняется):

«Теперь почти в каждом селе видишь зеленые насаждения перед фасадом, фруктовые сады. Избы часто покрыты железом или новой чесаной под глину соломой, выбеленные или гладко об­мазанные глиной, как отштукатуренные. Улица очищается, стано­вится просторной, зеленой, площади обсаживаются деревцами... В окнах — белые занавески, часто тюлевые. На подоконниках — цветы».

Внутри на стенах висели «революционные картины, портреты вождей, фотографии», имелась книжная полка («колхозник много и жадно читает») с трудами вроде сталинских «Вопросов ленинизма». Повсеместно вошли в употребление велосипеды. Сло­вом, «дыхание города чувствуется во всем, даже в облике и одеж­де колхозников».

Белые тюлевые занавески и цветы на подоконниках в потем­кинской деревне были обычной деталью обстановки. В доме на столе часто красовались радиоприемник или швейная машинка, стояли кровати. Потемкинские дома строились по современному типу, делились на комнаты в отличие от традиционных крестьян­ских изб. Вот типичные сообщения местных газет из тех, что ре­гулярно появлялись в печати, освещая перемены в крестьянском быту. Колхозник из Воронежской области Н.А.Федерякин, быв­ший бедняк, построил себе дом с 4 комнатами, железной крышей и оштукатуренными стенами; еще трое крестьян в том же колхозе строят «кирпичные дома из 3 — 4 просторных комнат».

294

И.Д.Балюк, колхозник с Алтая, купил в дом «мягкий диван, вен­ские стулья, патефон». У Веры Панкратовой, ударницы из колхо­за «Истра», по словам одной газеты, даже был телефон, который провели в ее избу в 1935 г. Она стала первой (и, скорее всего, единственной) крестьянкой в Горьковском крае, удостоенной такой чести*.

Потемкинский колхоз мог похвастать множеством новых адми­нистративных зданий, культурных и медицинских учреждений, учебных заведений. Например, в одном сибирском овцеводческом колхозе-«миллионере», как с гордостью говорилось в письме члена этого колхоза, опубликованном в общесоюзной газете, было 15 общественных зданий, в том числе школа-семилетка, читальня, библиотека, роддом и ясли; колхоз имел 3 грузовика. Потемкин-ство не ограничивалось собственно деревней, оно шло и в поля. Тракторист, премированный за ударный труд, рассказывал на Втором съезде колхозников-ударников, какие удобства были у них созданы для тех, кому приходилось ночевать в поле в разгар сельскохозяйственной страды: «Была^ нас будка на 16 мест, в которой каждому трактористу была отведена отдельная койка; в будке были радио, патефон, часы и музыка»5.

Вероятно, то, о чем поведал сталинградский тракторист, имело место в одном отдельно взятом случае и вряд ли стало нормой. Однако в протоколах закрытого собрания, посвященного вопросу о формах оплаты работы председателей колхозов, сохранившихся в архиве Наркомзема, можно обнаружить более убедительные свидетельства того, что потемкинские приметы встречались не только в воображаемом, но и в реальном мире. Председатель кол­хоза из Винницкой области, не имевший оклада и получавший плату по трудодням, недовольно заметил, что районные власти не установили в его колхозе оклада никому, кроме музыканта, чья работа — великолепный пример потемкинства в реальной жизни — заключалась в том, чтобы играть веселые мелодии кол­хозникам, работающим на свекловичных полях6.

Музыка в потемкинском мире играла важную роль. Газеты часто помещали маленькие заметки о музыкальных занятиях кол­хозников и снабжении музыкальными инструментами сельских потребителей. В 1933 г. на одной фотографии с подписью: «Рас­тет зажиточность колхозных масс, растет их культурный уро­вень» — красовался крестьянский мальчик, играющий на скрип­ке: это был ученик особой музыкальной школы для детей колхоз­ников в г. Урюпинске на Нижней Волге. В 1937 г. сельские по­требители в Западной области заказали 4 рояля; 50 пианино и 50 комплектов оркестровых инструментов были проданы в том же году колхозам Днепропетровской области; краснодарские колхоз­ники приобрели более сотни комплектов оркестровых инструмен­тов за первые семь месяцев 1938 г.7.

Местные партийные и правительственные органы несли ответ­ственность за музыкальное образование и вообще культурное вос-

295

питание крестьянства. Партийная организация Московской облас­ти, всегда задававшей тон, в 1935 г. объявляла, что собирается организовать в колхозах, помимо 3000 хоров, 4000 драмкружков, 500 струнных ансамблей и 131 районного духового оркестра, еще и 100 фортепианных классов. Колхозников всячески поощряли создавать самодеятельные театральные коллективы, изокружки, оркестры и хоры. Лучшим участникам самодеятельности открыва­лась возможность ездить на областные и всесоюзные фестивали и конкурсы (как показано в кинофильме «Волга-Волга»)8.

Хотя в потемкинской деревне не забывали и о народном твор­честве, в первую очередь акцент делался на высокую культуру. Например, в планы Московской областной парторганизации вхо­дило создание 100 колхозных кружков по изучению иностранных языков. Газеты с одобрением писали об инициативах колхозников Московской области и Саратовского края, организовывавших «Пушкинские комитеты» для подготовки к 100-летней годовщине гибели поэта и «Пушкинские уголки» в колхозных клубах. Еще более примечательную инициативу в сфере высокой культуры вы­двинул один сельсовет в Курской области, проведший в 1936 г. местную конференцию «читателей произведений Анри Барбюса»9.

Еще одним из главных видов деятельности в потемкинской де­ревне был спорт. Памятный пример колхозной спортсменки — молодая колхозница с Кавказа Б.Ш.Мистостишхова, рассказав­шая о своих достижениях на всесоюзном съезде стахановцев:

«МИСТОСТИШХОВА. В своем колхозе я рекордистка кол­хозных полей. Но я не только рекордистка колхозных полей, я готова к труду и обороне. (Указывает на значки "Готов к труду и обороне"10 и "Ворошиловский стрелок".)

СТАЛИН. Сколько вам лет?

МИСТОСТИШХОВА. 17 лет. Кроме того я рекордистка-аль­пинистка. Я вместе с товарищем Калмыковым первая взошла на высочайшую гору Европы — Эльбрус... Я готовлюсь сейчас пры­гать с парашютом. До сих пор не успела потому, что после штур­ма Эльбруса не хватало времени. Но, товарищи, я заверяю това­рища Ворошилова, что и в парашютном деле я буду впереди муж­чин...»11

В 1936 г. представитель отдела физкультуры и спорта ЦК комсомола сказал на Всесоюзном съезде комсомола, что в стране вряд ли найдется колхоз, где нет группы физкультурников, пло­щадок для волейбола и футбола — игр, еще совсем недавно неиз­вестных в деревне. (Такое откровенное потемкинство было ошиб­кой, потому что зал был полон истинных энтузиастов спорта, ко­торые знали, что это неправда, и стали выкрикивать гневные оп­ровержения. Данное заявление — чушь, сказал позднее один вы­ступавший. «В большинстве колхозов мы не имеем ни физкуль­турных коллективов, ни физкультурных площадок».) В том же году Московская областная администрация заявила, что ею орга-

296

низовано почти 2000 спортивных соревнований в сельской мест­ности12.

Такие количественные показатели культурного прогресса — проведено 2000 спортивных соревнований, организовано 3000 хоров, 100000 учащихся окончили школу, распространен 1 млн экземпляров газет — являлись важной стороной потемкинского «культурного строительства» в Советском Союзе. Статистика стала служанкой потемкинского предприятия. Где-то в эпоху кол­лективизации кардинально изменились функции советских статис­тических справочников. В 20-е гг. многочисленные статистические справочники предназначались для интеллигентов-марксистов (в том числе и в политическом руководстве), которым нужны были данные для социологического, политического и экономического анализа. В 30-е — сравнительно немногие издававшиеся справоч­ники стали преимущественно источником статистических иллю­страций для пропагандистов и журналистов, пишущих о потем­кинском мире. Предпочтение отдавалось статистике роста, как правило, выраженного в процентах от показателей какого-нибудь исключительно плохого года, например 1932-го. Излюбленными объектами такой статистики в деревне были образование и грамот­ность, стахановское движение, клубы и кружки, спортивные со­ревнования, чтение газет, количество радиоприемников и кино­проекторов и снабжение потребительскими товарами13.

В этой последней области в справочниках делался упор на «культурные» потребительские товары: велосипеды, мотоциклы, швейные машинки, карманные часы, будильники, радиоприемни­ки, патефоны, духовые инструменты (для оркестров) и пианино. Во -всех случаях статистика показывала заметный рост производ­ства и продажи в сельских кооперативных лавках. Например, в 1938 г. сельским потребителям было продано в 50 раз больше ве­лосипедов и в 20 раз больше патефонов, чем в 1933 г. (Разумеет­ся, в 1933 г. сельским потребителям были доступны лишь 5000 ве­лосипедов и никаких пианино, мотоциклов, радиоприемников, швейных машинок, карманных часов и будильников14.) Несмотря на то что спрос на данные товары в 30-е гг. намного превышал предложение, они даже рекламировались в журналах и местных газетах, часто с фотографиями или рисунками изделий.

Если бы товары, направлявшиеся в сельские кооперативы, были равномерно распределены между советскими колхозами, каждый колхоз мог бы приобрести один мотоцикл и один патефон и почти каждый имел шанс заполучить одну швейную машинку и карманные часы. На каждый шестой колхоз приходился бы один будильник, а на каждый сотый — мотоцикл15. В действительнос­ти, конечно, многие из этих товаров улетучивались, даже не дойдя до сельского кооператива, или продавались горстке колхо-зов-«миллионеров» плодородного юга. Но в принципе — излюб­ленное советское выражение — они были доступны крестьянам. Для рядового колхозника стать владельцем часов, швейной ма-

297

шинки или железной кровати было маловероятно, но все-таки не совсем невозможно.

Крестьяне могли не только приобретать эти товары обычным путем, через торговую сеть, но и получать в качестве премии за отличную работу в колхозе. Такого рода премии давали колхоз­ным ударникам и стахановцам. Премирование носило характер лотереи, т.е. при этом не учитывались конкретные нужды или по­желания премированного. Это было, пожалуй, справедливо, по­скольку число колхозников, обладавших работающим мотоцик­лом или часами, без сомнения, неизмеримо уступало числу тех, кто мог претендовать на эти предметы. Функциональность не вхо­дила в число достоинств советских культурных товаров для села. Они являлись символами современности и социалистических на­дежд, а не предметами обихода.

Во второй половине десятилетия перечисление наград на все­союзных и областных съездах стахановцев стало традиционной чертой — одним из обязательных ритуалов. Но еще прежде, чем подобная декламация превратилась в стандартную формулу, крес­тьянские делегаты на различных собраниях порой по собственной инициативе с гордостью упоминали о своих наградах:

«За мою работу два года бригадиром меня премировали 20 раз (аплодисменты). Все премии я перечислять не буду, но скажу: у меня не было хаты, меня колхоз премировал хатой, от края я по­лучил велосипед, патефон, часы, от района — ружье»16.

Потемкинская деревня была связана с широким потемкинским миром огромных заводов и Современных технологий, о которых крестьяне знали, главным образом, понаслышке или из газет. Один из самых мощных символов этого широкого мира представ­лял собой самолет. В 20-е гг. крестьяне уже начали включать его в свой фольклор, а в 30-е им порой удавалось и увидеть его в на­туре. Комсомольцам одного сельсовета Воронежской области уда­лось организовать полет на какие-то соревнования на самолете из областного центра, и они испытывали «великую гордость». В от­сталом Вельском районе Западной области колхозники на полном серьезе собрали 22000 руб. на постройку самолета, который дол­жен был называться «Вельский колхозник». (По последним сооб­щениям на эту тему, они все еще дожидались своего самолета; по-видимому, местные власти, чувствуя выспренность этого жеста, не спешили предпринимать конкретные шаги по превращению 22000 руб. в самолет17.)

Своего апофеоза потемкинская деревня достигла в кино. Сразу в нескольких фильмах второй половины 30-х гг. картина колхоз­ной жизни была нарисована яркими красками, без полутонов, и сопровождалась непрерывными пением и танцами — нечто сред­нее между американским мюзиклом «Оклахома!» и массовой сце­ной из какой-нибудь оперы Римского-Корсакова. Фильм «Богатая невеста», снятый в Киеве в 1938 г. режиссером И.Пырьевым, с музыкой популярного композитора И.Дунаевского, тут же просла-

298

вился и получил в марте 1938 г. специальную премию Верховного Совета18. Следующей картиной того же режиссера стали «Тракто­ристы», с музыкой братьев Покрасс. Фильм «Волга-Волга» (1938), снятый на «Мосфильме» Г.Александровым, с музыкой И.Дунаевского, относился к тому же жанру, хотя и не был непо­средственно посвящен колхозу.

«Богатая невеста», которую критик того времени назвал жизне­радостной и реалистической картиной, «первой по-настоящему удач­ной кинокомедией на колхозную тему», являлась архетипом фильма в жанре «парень плюс девушка плюс трактор» эпохи 30-х гг.

Киновед Дж.Лейда так пересказывает ее сюжет:

«"Богатая невеста" — это Марина Лукаш, ударница в своем украинском колхозе. Колхозный счетовод видит в браке с ней наилучший шанс обеспечить свое будущее и, когда красивый тракторист начинает угрожать его планам завоевать Марину, сче­товод искажает производственные показатели последнего, чтобы такой "позорный" работник представлялся явно неподходящей партией для получающей премии Марины. Но любовь и ревизоры торжествуют, и все это сопровождается песнями и танцами, от ко­торых больше веет духом полей, нежели официальной помпой»19.

По мнению советского критика того времени, статус Марины как ударницы, вырабатывающей 400 трудодней в год, следовало отметить особо. Хотя отношения Павло Згары и Марины — их личное дело, пояснял он, но и коллектив имеет здесь свой закон­ный интерес.

«"Выходишь замуж? Поздравляю! Ну, а ты узнала, какой он работник? На каком он счету в своей МТС — ударник он, стаха­новец или... лодырь?" — спрашивает бригадир... Личное ли это дело? Нет, не только личное. Бригада должна быть уверена в том, что Марина, выйдя замуж, останется такой же ударницей, как была»20.

Постоянно поддерживать потемкинский образ жизни — т.е. такой, который соответствовал бы «советским» ценностям и отве­чал воззрениям образованных горожан на будущую жизнь села, — было не по силам почти всем колхозам, кроме очень не­многих, по причинам экономического характера. Тем не менее, потемкинские эпизоды — воронежский полет на самолете, зимние эксперименты с самодеятельным театром, премирование швейной машинкой местной стахановки, вспышка спортивного энтузиазма, ведущая к приобретению волейбольного мяча, — случались в жизни всех колхозов, за исключением разве что самой глуши. Они происходили обычно по инициативе кого-нибудь посторонне­го и заканчивались, когда этот посторонний переключал свое вни­мание на что-то другое.

Крестьяне часто говорили о потемкинских представлениях с насмешкой, однако их отношение к ним — особенно к фильмам в голливудском стиле, с песнями, танцами и веселым смехом, царя­щими в потемкинской деревне, — не всегда бывало отрицатель-

299

ным. В конце концов, почему бы и не помечтать немножко? Тетка Варя, центральный персонаж повести Герасимова о Спасе-на-Пес-ках, по словам автора, ходила на каждый фильм, который крути­ли в деревне после войны, когда впервые удалось приобрести про­ектор. Сидя в первом ряду, с ребятишками, она внимательно смотрела музыкальные комедии о потемкинской деревне и шути­ла: «Вот и мы, говорят, скоро будем жить, как на картинах пока­зывают»21 .

НОВАЯ СОВЕТСКАЯ КУЛЬТУРА

Ядром новой советской культуры на селе были собрания. В от­личие от потемкинских товаров вроде радиоприемников и роялей, собрания являлись частью повседневной жизни колхозников — обязательные, постоянные, ритуализованные, они требовали от крестьян знания советских процедурных правил и семантических оборотов, доселе неизвестных. Наряду с чтением газет собрания представляли собой основной вклад коллективизации в культур­ную жизнь села.

Со времен революции собрания и публичные выступления всегда как магнитом притягивали незначительное меньшинство крестьян, жаждущих участия в политической жизни. «Когда в город поедешь, возьми меня с собой... — просил крестьянский парнишка заезжего городского комсомольца. — На оратора буду учиться». Бывшая батрачка, выступавшая на одном из всесоюз­ных съездов Советов, так рассказывала о своем вовлечении в об­щественную деятельность:

«"Лобанова любит ходить на собрания", — говорили обо мне женщины. И это была правда. Я почувствовала интерес к общест­венной деятельности и ходила на все собрания»22.

Сельские активисты вроде Лобановой в награду получали воз­можность присутствовать на все новых и новых собраниях, кон­ференциях и съездах, все выше и выше уровнем. Чем уровень становился выше, тем дальше нужно было ехать — сначала в рай­центр, потом в область и, наконец, — удел немногих счастливчи­ков — в Кремль, в Москву. Собрания служили естественной сре­дой обитания для активиста, и, следовательно, опыт ведения со­браний высоко ценился в этой среде. На Втором Всесоюзном съез­де колхозников-ударников в 1935 г. в Москве на большинстве за­седаний председательствовали крестьянские делегаты. Чувство от­ветственности и возбуждение, охватывавшие их от сознания того, что они ведут собрание, где присутствуют сотни людей, а Сталин и другие руководители партии сидят рядом в президиуме, очень живо переданы в ряде статей и интервью, опубликованных на первых страницах «Правды» и «Известий» («Заседание я вела

300

твердой рукой» — самодовольно гласил заголовок над рассказом колхозницы Т.П.Шаповаловой)23.

Большинство крестьян ходить на собрания не любили, но все же ходили, потому что присутствие на собраниях в колхозе и сельсовете считалось обязательным, а отсутствие могло быть рас­ценено как политическая демонстрация. Местная администрация беспрестанно созывала собрания, как потому, что этого требовало вышестоящее начальство, так и потому, что считала проведение собраний своей работой и любила демонстрировать свою сноровку в этом деле. (Периодически вышестоящие руководители порицали подчиненных за чрезмерное увлечение собраниями, не приносящи­ми конкретных результатов.)

Одна пожилая крестьянка высказала в разговоре с советским социологом предположение, что культура собраний, пришедшая в деревню вместе с коллективизацией, явилась причиной падения набожности:

«С колхозами вроде некогда нам стало думать о боге, о молит­ве и постах; днем работаешь, вечером по хозяйству хлопочешь, а там, смотришь — кино хорошее привезли или собрание назначи­ли — надо идти. Перед сном лишь вспомнишь, что не помолилась сегодня. — Ну, думаешь, уже завтра помолюсь, так и откладыва­ешь»^

Существовала или нет такая причинно-следственная связь, в любом случае правда то, что в результате повсеместного закрытия церквей, кабаков и прочих общественных мест собрание в колхоз­ном клубе оставалось для крестьян одной из главных возможнос­тей пообщаться в нерабочее время.

Самым важным колхозным собранием в году было общее со­брание, на котором заслушивался годовой производственный отчет и проводились выборы правления и председателя. Проводи­лись и собрания, где обсуждались с уполномоченными по государ­ственным заготовкам планы поставок. Временами собрания, по­священные выборам и поставкам, бывали весьма оживленными и даже бурными, если колхозники решались оспорить выдвинутую районом кандидатуру председателя или протестовали против спу­щенных им планов госпоставок. Но как правило, они проходили монотонно, формально и по раз и навсегда установленному сте­реотипу.

Первую их часть занимали доклады председателя и ревизион­ной комиссии, неограниченные по времени, полные цифр и такого количества советского жаргона, какое только было доступно вы­ступавшему. Порой основным оратором становился представитель района или МТС, приезжавший провести нового ставленника на пост председателя либо отчитать колхозников за опоздание с севом или чересчур массовый характер мелкого воровства во время уборочной, при этом председатель колхоза и бригадиры должны были выступать с «самокритикой», т.е. каяться и просить прощения за прошлые ошибки. Вторая часть собрания неизменно

301

включала формальную процедуру голосования: либо объявлялись кандидаты в правление и на пост председателя, с последующим голосованием простым поднятием рук, либо вносились предложе­ния утвердить отчет председателя, принять обязательства колхоза по госпоставкам и т.д. В большинстве случаев все пункты равно­душно и привычно принимались25.

Районные ораторы периодически ездили по колхозам с докла­дами о текущем моменте и недавних партийных и правительствен­ных постановлениях. В 1939 г. в Омской области, по данным одного из потемкинских статистических справочников, упоминав­шихся выше, было прочитано 13 416 таких докладов. Как прави­ло, они были нудными, лишенными всякой конкретики и связи с непосредственными нуждами крестьян, как признавали и партий­ные специалисты по агитации и пропаганде в центре. Реального обмена мнениями между оратором и аудиторией практически не было, и прения обычно проводились кратко и формально. Район­ные пропагандисты особенно любили рассказывать колхозникам о «международном положении», употребляя термины и географи­ческие названия, незнакомые и непонятные многим крестьянам. (Впрочем, популярность слухов и частушек, отражавших крес­тьянские представления о реальном международном положении, показывает, что доклады все же имели кое-какой эффект, хотя и не совсем такой, как было задумано26.)

Колхозными собраниями отмечались также советские памят­ные годовщины и революционные праздники. Главные советские и революционные праздники — годовщина Октябрьской револю­ции (7 ноября), 1 мая, Международный женский день (8 марта), День Парижской Коммуны (18 марта) — как правило, до коллек­тивизации в деревне не отмечались, разве что их праздновали не­сколько комсомольских энтузиастов, но село в целом участия в этом не принимало. В колхозе же эти праздники, наряду с памят­ными датами Кровавого воскресенья (9 января) и смерти Ленина (относимой то на 21, то на 22 января), отмечались, по заведенно­му порядку, торжественными собраниями в клубе27. Главная от­ветственность при этом, по всей видимости, лежала на учителе, по крайней мере в первые годы, когда официальная развлекательная часть программы революционных праздников обычно представля­ла собой какое-нибудь школьное представление или чтение стихов и, может быть, краткое выступление одного из местных руководи­телей, посвященное значению празднуемого события28.

Не считая официальных собраний, в 30-е гг. (но не раньше) в деревне по-настоящему отмечали по крайней мере два революци­онных праздника — 7 ноября и 1 мая.

Празднование годовщины Октябрьской революции, по-видимо­му, было введено на селе под сильным нажимом сверху после коллективизации и в первые годы не обходилось без тревожных явлений, таких как хулиганство и вспышки антисоветских настро­ений. В одних местах новый праздник пришелся по душе: напри-

302

мер, в колхозе «Красный боец» в 1931 г. по этому случаю заку­пили 100 литров водки и пили 5 дней, с 6 по 10 ноября. В дру­гих — колхозники роптали из-за отсутствия водки в магазинах. Одобрением властей, конечно, пользовалась официальная часть программы, а не последующее пьянство. Правилами государствен­ной торговли в 1930 г. даже запрещалось продавать спиртное на 7 и 8 ноября, 22 января, 1 и 2 мая29.

Однако за несколько лет обычай отмечать праздник 7 ноября' попойками за счет колхозных средств явно стал во многих местах доброй традицией. Праздновали и 1 мая: «Будет колхоз делать обед, — писал старик-колхозник в 1938 г. своему сыну, — нава­рили пива и вина набрали по четвертинке на человека». За ис­ключением торжественной части в клубе, советские празднества по форме сильно напоминали прежние религиозные. Не редкос­тью в эти дни были и случаи поджогов и насильственных преступ­лений30.

Тиражи газет в деревне резко выросли после коллективизации, от менее 10 млн экз. в 1928 г. до более 35 млн экз. в 1932 г. В одном зажиточном мелитопольском селе-колхозе, где в 1936 г. проводилось исследование читательского спроса, 412 из 555 дво­ров выписывали по крайней мере одну газету, а многие — две-три. Конечно, это была потемкинская статистика, но газеты, осо­бенно «Крестьянская газета», в жизни крестьян имели реальное значение. Скорее всего, лишь горстка фанатичных поклонников упомянутой газеты относилась к ней с таким энтузиазмом, какой продемонстрировал делегат Второго съезда колхозников-ударни­ков, сказавший, что она дала ему образование. Но десятки тысяч писем, приходивших в редакцию, свидетельствуют о наличии ре­альной связи между газетой и ее подписчиками — пусть даже самая важная информация шла от читателей к газете, а не наобо­рот31 .

Радио, по-видимому, играло менее важную роль, несмотря на широкую рекламу этого нового средства массовой мнформации. Даже в конце 30-х гг. только четверть всех сельских клубов имела собственные радиоточки, и они частенько выходили из строя. Из Московской области, например, в 1935 г. сообщали, что там действительно работает только треть радиоточек32.

В 30-е гг. впервые существенное воздействие на деревню ока­зало кино. Крестьяне обычно ездили смотреть его в райцентр, по­скольку на селе все еще было сравнительно мало кинотеатров и проекторов (в 1937 г. — 13000 кинопередвижек и всего 2500 ки­нотеатров, оборудованных для показа звуковых фильмов). Репер­туар был скудным. Западные фильмы больше не импортирова­лись, а самые знаменитые советские ленты — в 1939 г., например, таковыми являлись «Петр Первый», «Александр Невский» и «Ленин в Октябре» — ходили в 800 — 850 копиях и демонстриро­вались снова и снова33.

303

Особенно полюбили кино молодые крестьяне. «Трудно пере­дать, с каким восторгом относится к кино колхозная моло­дежь», — сказал один выступавший на Десятом съезде ВЛКСМ, описывая успех кинофестиваля в Воронежской области, который посетили тысячи энтузиастов из колхозов, насчитывавших 7000 юных и взрослых колхозников. Выборочный опрос, проведенный в 1938 г. среди молодых колхозников (в возрасте до 23 лет), по­казал, что почти все они в прошлом году побывали в кино, а 37% — 16 раз и больше. В среднем каждый из них видел 4 —5 из 11 фильмов, признанных в Советском Союзе лучшими, к которым относились, например, «Чапаев», «Великий гражданин» (драма о политической интриге, порожденной убийством Кирова), «Детст­во Горького» и «Богатая невеста»34.

Вообще говоря, понятие «новой культуры», пришедшей в со­ветскую деревню после коллективизации, к деревенским школьни­кам применимо больше, чем к любой другой категории сельского населения. Именно эта группа с наибольшим энтузиазмом воспри­нимала поветрия и увлечения, приходившие в 30-е гг. из россий­ского города: звуковое кино, спорт, прыжки с парашютом, даль­ние перелеты, арктические исследования. В одном из наиболее примечательных пассажей своих беллетризованных воспоминаний о крестьянском детстве М.Алексеев рассказывает, с каким жаром он и его 15 —16-летние сверстники предались этим «советским» увлечениям осенью 1933 г., когда начался новый школьный год и можно было выбросить из головы воспоминания о голоде, в предыдущем году унесшем жизни половины односельчан. Когда в райцентре шел фильм «Чапаев», вся школа, чтобы посмотреть его, провела ночь в сквере перед кинотеатром; герой картины «во­рвался в наши души и навсегда покорил их». Когда ледокол «Че­люскин» с экипажем полярников застрял во льдах, эти деревен­ские дети следили за драматической историей спасения экипажа (неделями освещавшейся советскими средствами массовой инфор­мации в сводках новостей) с тем же страстным вниманием, что и городские их сверстники:

«О челюскинцах и их спасителях мы узнали в поле, где сра­жались с... злющим сорняком, и орали "уРа" Д° хрипоты, когда последний челюскинец был снят со льдины и вывезен... на Боль­шую землю. От великой радости мы не слышали даже зуда в ла­донях, не чувствовали и усталости, просили бригадира, чтобы ос­тавил нас на поле и ночью»35,

ЗНАТНЫЕ ЛЮДИ

В представлениях о советском крестьянине и его отношении к советской власти в 1935 г. произошел перелом. В первой половине 30-х гг. фигура колхозного активиста — находчивого, энергично-

304

го, несгибаемого, сознательно усвоившего советские ценности — предлагалась другим крестьянам в качестве образца для подража­ния. Были проведены и широко освещались два всесоюзных съез­да активистов, или «колхозников-ударников», а также множество областных съездов. Второй всесоюзный съезд прошел в марте 1935 г., и его задачей было обсудить проект нового Устава сель­скохозяйственной артели, подготовленный сельскохозяйственным отделом ЦК, и формально утвердить его от лица крестьянства. Но с принятой активистами на себя ролью представителей крестьян­ства возникли проблемы. Во-первых, многие из них были предсе­дателями колхозов и бригадирами, а не простыми колхозниками. Во-вторых, как показал Второй съезд, отношения активистов с пассивным (или враждебным) крестьянским большинством в период коллективизации оставили горькое наследие, в результате чего они не хотели и не могли представлять интересы большинства.

С появлением в 1935 г. стахановского движения образцовый тип колхозного активиста стал уступать место новым фигурам — «знатным людям» из крестьян. Активист жил в мире власти, ес­тественной средой обитания знатных людей стал рекламный по­темкинский мир. Типичные колхозные активисты принадлежали к мужскому полу и обычно были русскими, типичными знатными колхозниками стали женщины, часто представительницы какого-нибудь колоритного этнического меньшинства. Хотя, как правило, чтобы стать знатным, необходимы были производственные дости­жения, как только барьер был взят, основным занятием знатных людей (пока не прошла слава) становились присутствие на съез­дах и митингах, позирование перед фотографами и встречи с по­литическими руководителями. Одной из главных функций знат­ных людей всесоюзного уровня было давать Сталину возможность разыгрывать мудрого и заботливого вождя-отца со своими любя­щими дочерьми-крестьянками.

Хотя Второй съезд еще был достаточно самостоятельным со­бранием, с реальной повесткой дня, культ Сталина, в создании которого знатные люди из крестьян позднее сыграли существен­ную роль, уже был налицо. Сталин опоздал на полчаса на первое заседание редакционной комиссии, потому что фотографировался с делегатами. Как свидетельствуют многие рассказы, эти фото для делегатов имели огромное значение; те, кому удалось постоять рядом с ним или увидеть его вблизи, неизменно бывали глубоко взволнованыЗб. О том, как Сталин вошел и занял свое место в президиуме на третьем заседании, в стенографическом отчете го­ворится следующее:

«Его появление встречается бурными, долго не смолкающими аплодисментами. Раздается возглас одной из делегаток съезда: "Да здравствует наш вождь, великий учитель Сталин!"»37

Один из делегатов, отчитываясь перед своими односельчанами в Ленинградской области на чрезвычайно долгом, затянувшемся на 6 часов, вечере вопросов и ответов, подчеркивал символич-

305

ность того факта, что заседания съезда проходили в Кремле: «А разве это могло быть раньше? Разве нас бы пустили в этот дво­рец? Никогда!» Это, видимо, задело чувствительную струнку в душе его слушателей-крестьян, один из которых в истинно потем­кинском духе осведомился, знают ли об этом событии в капита­листических странах Запада: «А заграничные послы были на съезде?» — спросил он с надеждой38.

Одна из первых и наиболее долговечных знатных колхозниц, Паша Ангелина, присутствовала на съезде в качестве делегата. Выступая разумно и по существу, она все же не преминула дать обещание вспахать на своем тракторе 1200 гектаров. Это, по-види­мому, явилось первым шагом на поле обращенных к Сталину тор­жественных клятв повысить производительность труда, которое позже превратилось в арену состязаний39.

Когда стахановское движение в конце 1935 г. развернулось во всесоюзном масштабе, по-настоящему пышным цветом расцвели новые ритуалы с участием крестьян и руководителей. В промыш­ленности, где движение зародилось, термин «стахановец» означал рабочего, перевыполнявшего норму за счет рационализации тру­дового процесса. Однако в сельском хозяйстве о рационализации речь могла идти в гораздо меньшей степени, и там термин «стаха­новец» мало отличался от предыдущего — «ударник». И стаха­новцы, и ударники в сельском хозяйстве были крестьянами, кото­рых премировали за более высокую производительность и более упорный труд, чем у других. Им давали премии в виде швейных машинок и одежды, а кроме того, они получали в высшей степени вожделенную привилегию поехать на съезд стахановцев в район­ный или областной центр, а то и в Москву. В иерархии крестьян-стахановцев низы, совершавшие поездки и пользовавшиеся из­вестностью лишь местного значения, продолжали работать на полях и фермах, где часто сталкивались со злобой и враждебнос­тью со стороны остальных. Верхи же ездили на всесоюзные съез­ды стахановцев в Кремль40, где немногие избранные, бывшие до­статочно привлекательными или остроумными, окутывались маги­ческой потемкинской дымкой, где они шутили со Сталиным и другими членами Политбюро, давали интервью журналистам и посылались в качестве знаменитостей в поездки по стране.

Конференции и съезды имели серьезное значение как часть со­ветской системы поощрений, а также как торжественные поста­новки, в которых Советское государство выводило на сцену самых достойных и ярких своих граждан. Поэтому неудивитель­но, что крайняя бестактность одного местного руководителя, орга­низовавшего «съезд лодырей», на который пригласили худших работников колхоза, заслужила резкий выговор ЦК партии41.

Ударники и стахановцы — вместе с разными другими «про­стыми людьми», которых прославляли в 30-е гг. средства массо­вой информации, такими как «матери-героини», — вошли в новую советскую категорию знатных людей. Две самые знамени-

306

тые крестьянки в этой категории — Паша Ангелина и Мария Демченко. Ангелина родилась в 1912 г. в бедной крестьянской семье греческого происхождения на Украине, вступила со своей семьей в колхоз в 1928 г., в следующем году стала трактористкой, а в 1933 г. организовала первую женскую тракторную бригаду в СССР. Демченко, того же года рождения, была комбайнером свекловодческого колхоза на Украине и начала движение «пяти-сотниц», торжественно заверив Сталина, что соберет не меньше 500 центнеров сахарной свеклы с гектара — почти в 4 раза боль­ше средней нормы42. Обе эти женщины, явно обладавшие редки­ми способностями и инициативностью, выбрали профессию меха­низатора, где преобладали мужчины. Но многие другие знатные колхозницы были простыми доярками или свинарками, объясняв­шими свои успехи нежной заботой о подопечных и любовью к Сталину.

Когда культ Сталина и съезды стахановцев были еще молоды, один советский журналист — явно завороженный новым ритуа­лом, но все же больше зритель, чем участник — написал по этому поводу почти антропологические наблюдения:

«То стихая, то нарастая, с новой силой вспыхивали аплоди­сменты в честь вождя народа товарища Сталина. Когда все еще стихало, из глубины зала кто-то вдруг крикнул взволнованным голосом по-казацки приветственный возглас в честь Сталина. Встали стахановцы, встал Сталин, вожди партии и правительства и долго, молча, горячо аплодировали друг другу...

Когда Серго Орджоникидзе закрыл вечернее заседание, тыся­чи людей поднялись, как один, и возгласы в честь Сталина, в честь нашей партии, огласили высокие своды зала. И так же, как и при утренней встрече, Сталин ответил стахановцам горячими аплодисментами, широким приветственным жестом простился с делегатами совещания...»43

Риторика и иконография культа Сталина многим обязаны этим стахановским съездам 30-х гг. Именно на них фотографы запечат­лели новый имидж Сталина: добродушный, держащийся по-оте­чески, прямой без высокомерия и претензий, человечный вождь, легко смешивающийся со своим народом. В середине 30-х гг., до Большого Террора, Сталин в подобных случаях часто появлялся в компании других членов Политбюро, с которыми фотографиро­вался всего лишь как первый среди равных (выходцам с Кавказа, Орджоникидзе и Микояну, вместе с общительным Ворошиловым лучше всех удавалось создать эту атмосферу непринужденного то­варищества). Члены Политбюро слегка поддразнивали бойких де­вушек-стахановок и любезно ободряли робких. Отношения, про­никнутые доверием, теплотой, чувством юмора, показаны, на фоне красот природы, на одной из известнейших икон того перио­да — сделанной Б.Игнатовичем в 1936 г. фотографии Сталина и комбайнера-стахановки Марии Демченко, подписанной: «Расцвет Советской Украины».

307

Разговаривая с крестьянками-стахановками, члены Политбюро употребляли фамильярное обращение «ты». Это явно должно было вызывать чувство неформальности, интимности общения, хотя циники могли бы дать другие толкования. В следующем об­мене репликами между Сталиным и нервничающей девушкой-ком­байнером семейный характер взаимоотношений настойчиво реко­мендуется:

«ПЕТРОВА. Товарищи, я работаю на комбайне первый год. Скосила 544 гектара, получила 2250 рублей... Я волнуюсь, не могу говорить.

СТАЛИН. Говорите смелее, здесь все свои.

ПЕТРОВА. На будущий год я беру обязательство скосить 700 гектаров. Вызываю на социалистическое соревнование по Совет­скому Союзу всех девушек. (Аплодисменты.)

МОЛОТОВ. Хорошо выходит, говорите.

ПЕТРОВА. Я волнуюсь.

СТАЛИН. Ничего, ничего, хорошо выходит, посмелее... Здесь своя семья»44.

Для знатной колхозницы первая встреча со Сталиным была моментом огромнейшего ритуального значения, о котором расска­зывали снова и снова, для некоторых — даже моментом самоосо­знания:

«И, когда товарищ Сталин говорил, что "только колхозная жизнь могла сделать труд делом почета, только она могла поро­дить настоящих героинь-женщин в деревне", — я чуть не заплака­ла, потому что эти слова были словами о моей жизни и о жизни миллионов таких же, как я, женщин.

Я слушала товарища Сталина, и передо мной прошла вся моя жизнь с детства и до самой встречи с товарищем Сталиным...»45

Зачастую подобные повествования принимали сказочный ха­рактер; некоторые крестьянки-стахановки преуспели в этом на­правлении по крайней мере не меньше, чем псевдонародные ска­зители, публиковавшие эпические произведения во славу Стали­на. Возьмем, к примеру, рассказ Марии Демченко о ее первой встрече со Сталиным на последующем съезде стахановцев:

«Вот они вышли к нам — товарищи Сталин, Молотов, Кага­нович, Ворошилов, Калинин, Орджоникидзе, Микоян...

Товарищ Сталин стоял среди своих помощников веселый, махал нам рукой (вот так!) и внимательно, очень внимательно и как-то особенно приветно оглядывал колхозниц.

Когда аплодисменты утихли, он посмотрел на меня и прогово­рил:

— Ну что же, товарищ Демченко, рассказывай...

Все рассказала...

Я смотрю на товарища Сталина — как он слушает, и по лицу его вижу, что он не пропускает мимо ушей ни одного слова: то улыбнется, то задумается, то головой вот так: дескать, правильно!

После колхозниц стал говорить он сам.

308

Вся его речь, каждое его слово так мне легли в память, что не забыть мне никогда...

Под конец своей речи он посмотрел на своих соратников и проговорил:

Ну, что же им?.. Немножко подумал, сказал:

Надо им дать ордена...

Замерло сердце. "Неужели такое нам счастье, что не только мы видели товарища Сталина, не только разговаривали с ним, но и получаем от него награду, выше которой нет"...»

После того как медали были вручены и фотографии сделаны, Сталин подошел к Демченко и, как в русской сказке, предсказал ей будущее:

«Я говорю: "Товарищ Сталин, свое обязательство я выполни­ла. Хочу, чтобы вы мне дали какое-нибудь новое задание".

Он чуточку подумал, сказал:

Учиться хочешь?

Так хочу, что и рассказать не умею.

Он повернулся к своим соратникам, говорит:

— А знаете, товарищи, Демченко на учебу идет. Агрономом будет.

Тут мы с ним попрощались»46.

На съездах стахановцев обсуждение шло чисто риторическое, а не по существу, поэтому неудивительно, что именно там в пер­вую очередь рождались льстивые эпитеты для Сталина. Крестьян­ки-стахановки оказывались самыми изобретательными на этот счет, в особенности нерусские, и некоторые из них были настоя­щими специалистами по дирижированию овациями толпы.

«Спасибо товарищу Сталину, нашему вождю, нашему отцу, за счастливую, веселую колхозную жизнь!..

Он, великий Сталин, внимательно слушает всех нас на этом совещании, любит нас великой сталинской любовью (бурные ап­лодисменты), день и ночь думает о нашей зажиточности, о нашей культуре, о нашей работе...

Да здравствует наш друг, наш учитель, любимый вождь миро­вого пролетариата товарищ Сталин! (Бурные аплодисменты, пере­ходящие в овацию. Крики "ура".)»47.

Главной представительской функцией всесоюзных съездов ста­хановцев было продемонстрировать зажиточное, демократическое Советское государство и счастливое крестьянство. Лейтмотивом их стал лозунг, взятый из речи Сталина на съезде ударников и ударниц комбайнеров 1 декабря 1935 г.: «Жить стало лучше, ве­селее »48.

Счастье могло пониматься по-разному, в частности как избав­ление от прежней нищеты. Члены тракторной бригады Ангелиной (в 1935 г. все в возрасте около 20 — 30 лет) на вопрос одной газе­ты, что в том же возрасте делали их матери, с пафосом отвечали:

309

«Мать с 13 лет ходила внаймы. Потом вышла замуж. Была красива, а то разве батрачку кто-нибудь бы взял? Осталась негра­мотной.

Мать в мои годы (19 лет) работала по найму у помещика. От тяжкого труда у матери появились болезни: умерла она еще моло­дой, когда мне было только 6 лет»49.

Рассказывая историю своей жизни на съездах стахановцев, крестьянские женщины обязательно подчеркивали контраст между прошлыми мытарствами и нынешним счастьем:

«Я была батрачкой, осталась от отца четырехлетней сиротой и все время жила у чужих, работала в нужде, и никогда в моей жизни раньше не было веселых дней. Теперь я колхозница-удар­ница и знатный человек в своем районе...

Много я трудилась и тогда, когда была батрачкой, но за этот труд никто меня не уважал: ни хозяин, ни соседи. Только в кол­хозе завоевала трудом уважение к себе и полное равноправие со всеми колхозниками...»50

Изложение автобиографии и рассказ о своих производствен­ных достижениях представляли собой два ключевых компонента стандартной речи на съезде стахановцев. Если выступали стаха­новки, особенно крестьянки, существовала еще одна важная де­таль: перечисление материальных поощрений. Женщины откро­венно гордились своими новыми вещами, что раньше вполне могло бы быть расценено как дух мелкобуржуазного стяжательст­ва, партийные вожди нередко подбадривали их шутливыми реп­ликами и вопросами.

«За ударную работу я получила в 1935 году от райкома пар­тии и райисполкома премию в 700 рублей. На эти деньги я при­обрела себе мебель. Кроме того, ко мне в квартиру провели теле­фон... От Народного комиссариата пищевой промышленности я получила 1000 рублей, а колхоз премировал меня домом и коро­вой...

Я сама за хорошую ударную работу три раза была премирова­на районными организациями, четыре раза — центральными орга­низациями. Получила в премию кровать, патефон и другие необ­ходимые культурные предметы. Я могу вам сообщить, что я те­перь не живу в старой глинобитной избе, а я получила в премию дом европейского типа. Я культурно живу...

Все, что на мне надето, я получила в премию за хорошую ра­боту в колхозе. Помимо платья и обуви я получила швейную ма­шину в Нальчике...

За уборочную я премирована шелковым платьем стоимостью в 250 рублей»51.

Четвертым моментом в речах крестьянок-стахановок обычно было утверждение, что колхоз освободил их от гнета патриар­хальной семьи, поскольку в колхозе они самостоятельно зараба­тывают трудодни. Эта тема получила свое канонические оформле­ние в замечаниях Сталина на встрече со стахановками свеклович-

310

ных полей в ноябре 1935 г.52. Один пассаж, несомненно давший основную идею фильму «Богатая невеста», представляет собой пересказ Сталиным слов одной делегатки Второго съезда колхоз­ников-ударников, с которой он разговаривал:

«Год тому назад никто ко мне на двор из женихов заглядывать не хотел. Бесприданница! Теперь у меня пятьсот трудодней. И что же? Отбою нет от женихов, хотят, говорят, жениться, а я еще посмотрю, сама выбирать буду женишков»5^.

Яковлев рассказывал о таком же разговоре с одной колхозни­цей:

«Я ее спрашивал между прочим, не вышла ли она замуж. Го­ворит — нет. Спрашиваю — почему? Говорит — "пары пока не находится, а торопиться мне некуда. Кабы было, как в 1929 году, за любого пошла бы с двумя детьми да со свекровью, а теперь — 600 трудодней!"»54

Тема освобождения пользовалась особенной популярностью среди стахановок, принадлежавших к этническим меньшинствам. Следующие две цитаты взяты из выступлений Паши Ангелиной и бригадира из Армении З.С.Будягиной:

«Ведь наши девушки-гречанки раньше не только не знали трактора, они боялись даже выходить на улицу, открыть свое лицо, посмотреть на мужчину. Раньше было так, что если девуш­ка выйдет с открытым лицом на улицу и посмотрит на мужчину, то она уж не выйдет замуж, она — самая последняя девушка. А теперь благодаря нашему вождю и учителю товарищу Сталину де­вушки-гречанки добились такого положения, что мы сейчас идем впереди многих мужчин».

«Товарищ Сталин очень правильно говорил, что женщина раньше была угнетенной. В особенности это было видно в нашей армянской деревне, где женщина была настоящей рабыней. Сей­час наши колхозницы стали свободными, сейчас они иногда зара­батывают больше, чем мужья. А когда зарабатываешь больше, чем муж, как он сможет угнетать? Тогда у него язык становится короче » 55.

Многие стахановки говорили о конфликтах с мужьями, воз­никших в результате их освобождения в колхозе. Иногда отста­лый муж становился наконец на верный путь, как в следующем, звучащем несколько свысока, рассказе:

«Когда я вступила в колхоз в 1929 году, мне приходилось бо­роться не только с отсталыми колхозниками, но и со своим род­ным человеком — мужем. Но я поборола его. Мой муж теперь вступил в колхоз и уже работает неплохо. В 1935 году он стал ударником, несколько раз премировался, получал хорошие пре­мии»56.

В других случаях, как, например, в описанном стахановкой из Башкирии, освобождение жены приводило к распаду брака:

«...Меня выдали замуж. Выдали по старому, тогда еще не от­жившему, обычаю, против моей воли.

311

Прожив с мужем полтора года, я разошлась с ним и стала самостоятельно работать в колхозе. Тут я получила возможность хорошо жить»57.

ВЫБОРЫ

Советские выборы в общем и целом принадлежали к потем­кинскому миру. До 1937 г. делегаты на всесоюзные и республи­канские съезды Советов избирались каждые два года на основе непрямых выборов, часто голосованием, причем по существовав­шей избирательной системе не только были лишены права голоса кулаки и прочие «классовые враги», но также голоса городских рабочих имели значительный перевес над голосами крестьян58. Разумеется, сельские советы избирались непосредственно сель­ским населением, но нерегулярно (за все десятилетие такие выбо­ры состоялись лишь три раза — в 1931, 1934 и 1939 гг.) и по за­ранее подготовленному списку кандидатов. Сельские выборы порой проводились с помпой: например, в 1934 г. в Рудненском районе для оживления избирательных собраний привлекли целый оркестр из местных музыкантов: гармониста, балалаечника, скри­пача и литаврщика. Однако вплоть до 1937 г. демократический фасад был настолько хрупок, что правительственное постановле­ние, отбирающее у сельсоветов полномочия по сбору налогов и передающее их району, поставило это решение в связь с новой (sic!) ролью сельсоветов «как выборных органов Советской влас­ти в деревне» по новой Конституции59.

Демократический аспект республиканских и всесоюзных съез­дов Советов заключался преимущественно в избрании делегатами множества людей скромного общественного положения — крес­тьян, рабочих, женщин, представителей этнических меньшинств. Они входили в категорию знатных людей сталинской эпохи, кото­рых мы уже встречали на съездах стахановцев и других меро­приятиях. Группы колхозников-ударников, стахановцев и совет­ских депутатов в значительной степени совпадали друг с другом. Ряд делегатов Второго съезда колхозников-ударников уже были делегатами съезда Советов или членами ВЦИК и ЦИК СССР: на­пример, Диомид Сидоров, колхозный председатель-коммунист из Московской области, и Прасковья Фомина, беспартийная заве­дующая животноводческой фермой из Северного края, оба были членами ВЦИК; Тамара Шаповалова и Марфа Коняева, рядовые колхозницы из Воронежской и Киевской областей, беспартий­ные, — членами ЦИК СССР. Как простодушно рассказывала Шаповалова, ее в последнее время куда только не избрали: кроме ЦИК СССР, она была еще членом Воронежского облисполкома, райисполкома и правления своего колхоза — и все это, заявила она, без освобождения от полевых работ в колхозе^0.

312

Кандидатов для выборов в советы подбирали в соответствии с неофициально существовавшей системой квот, чтобы получить надлежащим образом сбалансированный список, как можно ви­деть из записки, под грифом «Совершенно секретно», партийного секретаря Западной области одному районному руководителю, со­ветующей подобрать в качестве кандидатов для предстоящих вы­боров в советы «рабочих и работниц (лучших из стахановцев на производстве) — 7, колхозников и колхозниц 4 чел., представи­телей интеллигенции (инженеры, агрономы, учителя, врачи) 1 чел.» и добиться, чтобы в списке было по меньшей мере 3 жен­щины и чтобы не больше половины кандидатов были коммуниста­ми и комсомольцами61.

Присутствие крестьян и представителей каких-нибудь экзоти­ческих племен, соответственно одетых, в качестве делегатов на съездах добавляло живые краски в обязательные газетные отчеты о заседаниях и производило глубокое впечатление на иностран­цев, как отмечала А.Л.Капустина, колхозница из Ленинградской области, ставшая в 1935 г. депутатом ЦИК СССР:

«Я была 7 ноября в нашей Ленинградской области на празд­нике. На трибуне встретилась с иностранными рабочими и через переводчиков беседовала с ними. Я рассказала им, что в нашей стране женщины широко вовлечены в управление государством, что я, простая в прошлом, забитая женщина, являюсь членом со­юзного правительства... Они так удивлялись, что записали мой адрес, посмотрели мой документ, увидели мой значок и, наконец убедившись, покачали головой. Да, товарищи, для них это чудо, ибо там этого быть не может»62.

Между прочим, эта тема легла в основу одной из великих лент 30-х гг. «Член правительства» (1939), рассказывающей о колхоз­нице, ставшей членом советского парламента^.

Новая Конституция все изменила — или казалось, что измени­ла. Еще в начале 1935 г. ЦК партии решил демократизировать из­бирательную систему, заменив непрямые выборы прямыми, введя тайное голосование и покончив с дискриминационным перевесом голосов городского населения над голосами сельского населе­ния64. Затем появилась новая Конституция (проект ее был опуб­ликован 12 июня 1936 г.), в которой провозглашалось, что все граждане страны имеют равные права и могут избирать и быть из­бранными «независимо от расовой и национальной принадлежнос­ти, вероисповедания... социального происхождения, имуществен­ного положения и прошлой деятельности»65. В начале 1937 г. было объявлено, что первые прямые выборы в Верховный Совет СССР состоятся в том же году.

Эти выборы будут демократическими, говорил Жданов Цент­ральному Комитету партии на февральско-мартовском пленуме 1937 г. Они не только будут проводиться на основе всеобщего, равного и прямого избирательного права, с предоставлением права голоса бывшим классовым врагам и единым принципом

313

представительства66, но кроме того — чудеса, да и только! — за каждое место будут бороться несколько кандидатов, и не будет списков, подготовленных заранее партийными организациями. Такой переход не будет легким, предупреждал Жданов. Комму­нисты должны научиться соревноваться с беспартийными канди­датами и быть готовы к тому, что какие-то коммунистические кан­дидаты провалятся на выборах. Они должны отказаться от при­вычного образа мыслей, сложившегося у них за годы удобного за­кулисного подбора кандидатов, избрание которых на практике было пустой формальностью67.

Разумеется, в изложенной Ждановым программе немедленной демократизации имелись некоторые ограничения. Во-первых, в 1937 г. должны были состояться выборы только в Верховный Совет, а не в местные советы68. Таким образом, они не затрагива­ли жизненных интересов избирателей и местных советских чинов­ников, о чьих местах непосредственно речь пока не шла. Во-вто­рых, коммунистическая партия не собиралась отказываться от практики нажима в тех ситуациях, когда появлялась угроза ее диктатуре. Жданов подчеркнул, что если новые процедуры будут способствовать демагогическим атакам на местных советских ра­ботников — если, короче говоря, все выйдет из-под контроля, — то партия должна, не колеблясь, принять решительные меры6^.

Что стояло за новой политикой и насколько серьезно собира­лось партийное руководство проводить ее — вопросы, на которые пока нет окончательного ответа. Возможное объяснение таково, что в самом начале действительно существовало некое стремле­ние к демократизации, однако к тому моменту, когда Жданов вы­ступал на февральско-мартовском пленуме, оно уже почти исчез­ло, и программе следовали по инерции. Это был, следует напо­мнить, тот самый пленум, на котором Молотов, Сталин и Ежов выдвинули чудовищные обвинения во вредительстве и заговорщи­ческой деятельности против высокопоставленных коммунистов, дав тем самым сигнал к началу Большого Террора. При таком на­чале эксперимент по установлению советской демократии заранее был обречен на провал70.

Не прошло много времени, как появились первые тревожные признаки. Наппример, в аккоджинском колхозе Симферополь­ской области чтение и обсуждение Положения о выборах, органи­зованное прямо в поле местным коммунистом Козловым, приняло совершенно не тот оборот, когда крестьяне решили устроить себе развлечение за счет Козлова. Все началось с того, что один член полевой бригады сказал: «Все, что вы нам здесь рассказываете, очень интересно, но желательно увидеть, как это выглядит на практике. Нельзя ли сейчас же провести пробные выборы?»

К этому предложению присоединились и другие колхозники, и Козлов наивно согласился провести шуточные выборы в сельсовет и его ревизионную комиссию. Затем были выдвинуты 9 кандида­тов на 5 мест в сельсовете и 5 — на 3 места в ревизионной комис-

314

сии. И началась потеха: колхозники принялись за «гнуснейшее издевательство» над местными активистами и должностными ли­цами, бывшими в числе кандидатов. «Якобы в "шутку" обливали грязью председателя колхоза т. Дитрих, в прошлом батрака и тракториста. Они "отвели" его из "списка для тайного голосова­ния"...»

Веселье продолжилось вечером в колхозном клубе, в присут­ствии колхозного парторга и представителя райкома. Шуточные выборы были проведены и, естественно, закончились поражением нынешнего руководства сельсовета. Представитель райкома решил замять дело, не предавая огласке. Но посоветовал коммунистам колхоза «больше не устраивать репетиции выборов»71.

Этот инцидент показывал скорее низкое мнение колхозников об активистах и коммунистах и их сардонический взгляд на по­темкинские аспекты советской жизни, чем какие-либо серьезные планы в отношении предстоящих выборов в Верховный Совет. Но некоторые из собранных НКВД примеров «антисоветских» прояв­лений свидетельствуют о более зловещих настроениях части сель­ских избирателей. В Воронежской области кое-кто из крестьян го­ворил: «Жаль, что расстреляли зиновьевцев. Мы бы при новых выборах голосовали за них». Некие «контрреволюционные груп­пы» в той же области призывали крестьян бойкотировать комму­нистических кандидатов и выбирать «своих людей». Один гово­рил: «Теперь выборы будут тайные, и мы будем голосовать за своих людей, а не за коммунистов. За коммунистов подавляющее большинство населения голосовать не будет, и власть переменит­ся». Другой, якобы когда-то поддерживавший Антонова, предво­дителя крестьянского восстания 1921 г. на Тамбовщине: «При перевыборах советов надо выбирать беспартийных и бывших ку­лаков. Эти люди умнее коммунистов и не желают чужого, а ком­мунисты только грабят народ» 72.

Согласно многим сообщениям, наиболее энергично ухватились за возможности, предоставляемые новой избирательной процеду­рой, верующие и священники, восстановленные в правах Консти­туцией 1936 г. Священники и пасторы поспешили предложить местным властям свои услуги в качестве агитаторов и пропаган­дистов новой Конституции и Положения о выборах, проводили с этой целью собрания в церквях и молитвенных домах и даже хо­дили по домам с пропагандой советских выборов73. Вдобавок не­которые из них поняли, что могут баллотироваться и сами, канди­датами от своих прихожан.

Согласно инструкциям, изданным летом 1937 г., кандидаты на выборы могли выдвигаться партийными и комсомольскими орга-низациямии, профсоюзами, промышленными предприятиями, кол­хозами и разными другими организациями, в том числе «другими организациями, зарегистрированными в установленном законом порядке»74. По-видимому, составители этих инструкций упустили из виду тот факт, что, поскольку советские законы требовали,

315

чтобы все религиозные организации регистрировались государст­вом, буквальное толкование постановления давало право выдви­нуть своего кандидата любому православному приходу страны. А вот от внимания верующих этот момент не ускользнул. Когда одна областная газета опубликовала стереотипную «разоблачи­тельную» статью о сыне священника, какой-то читатель написал протестующее письмо, где говорилось, что статья полностью про­тиворечит духу «новой, радостной для всех жизни», предопреде­ленной Конституцией, которая гарантировала, что «не только сын, но и сам священник имеет право труда даже в верховных ор­ганах власти»75.

Скоро посыпались сообщения о том, что активность, проявлен­ная священниками и верующими в связи с выборами, вовсе не объясняется чисто альтруистическими мотивами. В одном районе старообрядцы попытались организовать свой съезд, чтобы соста­вить список кандидатов-старообрядцев в Верховный Совет. В дру­гом баптисты и православная секта федоровцев решили вместе вступить в предвыборную борьбу и устроить штаб-квартиру в будке путевого обходчика на железной дороге. Распространялись «иерусалимские письма» и памфлеты со списками православных кандидатов. Священники читали проповеди, в которых разъясня­ли, что по Положению о выборах религиозные организации имеют право выдвигать кандидатов; на Украине священникам разных об­ластей велели скоординировать свою предвыборную стратегию и совершить «предвыборные поездки». Проводились приходские со­брания по выдвижению кандидатов; в церквях устраивались опро­сы для выяснения настроений народа. Когда заезжий лектор по атеизму спросил крестьян в одной деревне, за кого они будут го­лосовать на выборах, половина стала выкрикивать: «за отца Ни­колая», тогда как другая половина пыталась их заглушить76.

НКВД доносил Сталину в октябре, что православные активис­ты и сектанты призывают крестьян голосовать против коммунис­тов и пытаются снова открывать церкви и молитвенные дома без официального разрешения77. В такой трактовке, как и в истори­ях, рассказываемых газетами, лидерство приписывалось «церков­никам», а крестьянам отводилась роль пассивно следующих за ними. Однако в действительности, возможно, часто бывало наобо­рот. В современной российской истории «церковники» если и ру­ководили политическим движением в низах, то очень редко. Зато есть масса прецедентов, когда крестьяне выражали свой протест государству под маской борьбы за веру78.

Эта гипотеза получает подтверждение в поступившем в июне 1937 г. от одного сельского руководителя из Вельского района За­падной области сообщении о том, что «люди, 20 лет не ходившие в церковь, теперь ходят». Далее он продолжает, обнаруживая смятение, гнев и страх, владевшие в то время многими коммунис­тами:

316

«Попы отвечают, что их выбрала масса, что, мол, у нас есть заявление от массы об открытии церкви, что это заявление в каком-то синоде. Я же таких, как председатель сельсовета, заяв­лений не видел и не знаю, и сомневаюсь, чтобы они подавали. Дальше так, товарищи, нетерпимо. Необходимо нам в будущем, прорабатывая решение партии, выявлять вредителей и их су­дить»7^

Этому совету вскоре последовали. К середине лета советское руководство было уже по-настоящему встревожено «оживлением» религии и его возможными последствиями на выборах. Первой его реакцией было развязать террор против православных иерар­хов. НКВД объявил о раскрытии ряда контрреволюционных заго­воров, возглавлявшихся церковниками, обычно епископами и дру­гими прелатами православной церкви, посылавшими священников как своих агентов вести подрывную деятельность в деревнях. В довершение повсеместно прошла, хотя и с куда меньшей оглаской, облава на странствующих богомольцев, сектантов и прочих в рам­ках «кулацкой операции»80. Наконец, снова началось закрытие церквей и преследование религиозной деятельности на местном уровне. В некоторых районах Западной области, как потом сооб­щалось, секретари райкомов создали особые отряды, единствен­ной задачей которых было закрывать церкви. В одном районе, где поспешно принятое решение привело к закрытию всех церквей, «в работу включили избирательные комиссии, которые в своих свод­ках о ходе избирательной кампании регулярно сообщали о... за­крытии церквей»81. (Впрочем, по прошествии нескольких месяцев подобные акции были осуждены как «перегибы» и кампания про­тив церкви прекращена.)

Самым сокрушительным ответным ударом партийного руко­водства явилось изменение правил выборов в Верховный Совет в разгар избирательной кампании. Основных изменений было два. Во-первых, православные приходы и прочие религиозные органи­зации безоговорочно исключались из числа организаций, имею­щих право выдвигать кандидатов. А.И.Стецкий, зав. отделом аги­тации и пропаганды ЦК и один из главных составителей новой Конституции, разъяснил, что на самом деле Конституция вовсе не давала религиозным организациям права выдвигать кандидатов на выборы в советы. Он обвинил церковь и различные секты в не­правомерном присвоении себе этого права и в том, что они «оду­рачивают» поддерживающий их простой народ. Спустя несколько месяцев — слишком поздно, чтобы это имело какое-то реальное значение, — работники агитпропа придумали лучший аргумент: выдвижение церковными группами кандидатов на выборы в сове­ты нарушает конституционный принцип отделения церкви от госу-дарства8^.

Во-вторых, партийное руководство внезапно полностью отка­залось от идеи выборов в Верховный Совет со многими кандида­тами. Этот удивительный переворот, очевидно, произошел на пле-

317

нуме ЦК, состоявшемся 11 — 12 октября83. Решение не предава­лось гласности до декабря, почти до самых выборов, когда не имеющие соперников кандидаты в каждом избирательном округе получили эвфемистическое название представителей «блока ком­мунистов и беспартийных». Предположительно сразу после ок­тябрьского пленума местным партийным организациям были на­правлены секретные инструкции по поводу данного решения и его выполнения. Во всяком случае уже 21 октября газеты сообщили, что в трех московских избирательных округах прошли первые со­брания по выдвижению кандидатов, где бесспорную победу одер­жали соответственно Сталин, Молотов и 34-летняя работница-вы­движенка, на тот момент председатель Таганского райисполкома, Прасковья Пичугина84.

Это значило, конечно, что выборы в Верховный Совет пойдут по прежнему потемкинскому пути, причем при значительном не­довольстве со стороны крестьян и тревоге со стороны коммунис­тов-организаторов. Тысячи городских рабочих были отправлены агитаторами в деревню, чтобы бороться с «контрреволюционной клеветой» насчет выборов85.

«Клевета», тем не менее, продолжалась. В Воронежской об­ласти православные и баптисты агитировали против официальных кандидатов в Верховный Совет, в одном случае «даже на колхоз­ном собрании». Монахини отвлекали колхозников от избиратель­ной кампании, предрекая скорое наступление дня Страшного Суда. Священники ездили по деревням, советуя людям во время тайного голосования «вычеркивать в избирательных бюллетенях фамилии всех намеченных кандидатов, а вместо них вписывать другие фамилии»86. В селе Старый Оскол кем-то был предложен в качестве кандидата «некто Горозанкин — родственник одного из соучастников злодейского убийства С.М.Кирова», что, несомнен­но, повергло местное руководство в панику, когда данная связь обнаружилась. В колхозе «Победа» неизвестные саботажники со­рвали плакаты, призывающие голосовать за «лучших людей» — расхожее выражение того времени, обозначавшее лояльных и пра­ведно мыслящих граждан, формально беспартийных87.

Когда в конце года выборы наконец состоялись, «блок комму­нистов и беспартийных» одержал громкую победу, якобы завое­вав 90 млн из 91 млн поданных голосов. Таким образом, по край­ней мере в потемкинском мире доверие крестьян к государству ос­талось незыблемым. Что же касается доверия государства к крес­тьянам, символически выражаемого количеством мест, предостав­ленных крестьянам в Верховном Совете, то кремлинологический анализ дает смешанные результаты. Крестьяне «завоевали» 27% мест в Верховном Совете, избранном в конце 1937 г. Это совсем не так впечатляет, как их представительство на Чрезвычайном съезде Советов, созванном в конце 1936 г. для ратификации новой Конституции, где крестьянами были 40% делегатов. С дру­гой стороны, это намного лучше их представительства в прежнем

318

советском парламенте (ЦИК СССР), где было лишь 15% крес­тьянских депутатов88.

Для меньшинства крестьян, избиравшихся депутатами советов, получавших стахановские награды и фотографировавшихся со Сталиным на всесоюзных съездах, потемкинская деревня, несо­мненно, имела реальное значение, ибо они являлись ее воплоще­нием в глазах внешнего мира. Конечно, их подлинные связи с другими крестьянами ослабевали, когда они становились знамени­тостями. Даже если они не покидали деревню физически, их на­стоящей социальной средой, как правило, становились районные и местные сельские чиновники. А многие из них через несколько лет уезжали из деревни на учебу и, если возвращались, работали агрономами либо директорами МТС (как Мария Демченко и Паша Ангелина).

Крестьянству же в целом потемкинская сторона жизни порой служила источником развлечения или даже воодушевления, но чаще вызывала презрительное равнодушие, досаду или гнев.

«Дорогие вожди, Вы видите очень слепо, — писал сибирский крестьянин Сталину и Калинину в 1937 г., — Вы только слышите на разных всякого рода съездах, совещаниях какое-то количество во всем довольных людей в лице делегатов, а также вся наша пресса втирает Вам очки о колхозной деревне. Фактически в кол­хозах наблюдается печальная картина, особенно если сравнить с годами нэпа...»89

Другой колхозник, из Калининской области, заканчивал свое письмо в газету о положении в колхозе так:

«Вот, уважаемая "Крестьянская газета", какие у нас творятся безобразия, а родной наш учитель т. Сталин думает, у нас все в порядке, люди живут прямо в раю»90.

Если некоторые колхозники и полагали, будто на Втором съезде колхозников-ударников должны были присутствовать ино­странные послы, чтобы своими глазами убедиться в том, что про­стые крестьяне заседают в Кремле, то многие другие весьма бес­церемонно высказывались по поводу самой необходимости этого съезда:

«Верховодцам коммунистам надо чем-либо заниматься, вот и выдумали новый устав, рисуют на бумаге зажиточную жизнь, а все это брехология»91.

11. Мыши и кот

«Мыши», о которых идет речь в названии главы, — это совет­ские крестьяне, чье поведение в подчиненном положении рассмат­ривается в данной книге. «Кот» — это хищник-начальник, другая часть уравнения власти и подчинения. Символы кота и мышей ис­пользовались в русских лубках конца XVII — начала XVIII века, там кот традиционно отождествлялся с Петром Великим. В нашем повествовании кот — это зачастую Сталин, олицетворение власти в народном сознании. Но было и множество более мелких котов. Для крестьян важнейшими из них являлись «маленькие Сталины» районного масштаба, олицетворявшие власть на местном уровне.

Настоящая глава рассматривает два аспекта взаимоотношений мышей и кота, связанные с этим образом. Тема первого разде­ла — слухи, в особенности касающиеся властей и политики. Слухи настолько же являются средством для выражения народно­го мнения, насколько и для распространения информации. С по­мощью слухов, ходивших в деревне в 1930-х гг., советские крес­тьяне пытались интерпретировать события в стране и даже за ру­бежом и, подобно кремлинологам, тщательно анализировали офи­циальные заявления правителей, стараясь вскрыть их истинный смысл и мотивы, стоящие за ними. Следует сказать, что этот кремлинологический подход показал глубокое недоверие крестьян ко всему, что «они» (начальство, партийные пропагандисты, газе­ты) говорят.

В более ранние исторические периоды слухи среди крестьян озвучивали миф о «добром царе», благим намерениям которого в отношении народа препятствуют злые царедворцы. Правда, по­добных слухов не слишком много было во времена Петра Велико­го, то же можно сказать и о сталинском времени. Слухи, ходив­шие в деревне в 1930-х гг., примечательны не только почти пол­ным отсутствием «наивного монархизма», но и выражаемой ими глубиной народной оппозиции Сталину.

Второй раздел главы посвящен показательным процессам над бывшими районными руководителями, прошедшим осенью 1937 г. во многих сельских районах. Эти процессы, часть более широкого феномена Большого Террора, на первый взгляд, имеют отноше­ние исключительно к противоборству в сфере власти, т.е. к миру котов. Однако ситуация была гораздо сложнее. Мыши-крестьяне оказывались вовлечены в районные показательные процессы на многих уровнях. Они были первыми жертвами жестокостей, вы­могательства и других правонарушений, вменяемых в вину долж­ностным лицам; они же служили главными свидетелями против обвиняемых в суде.

320

Районные показательные процессы несомненно задумывались как спектакль, обращенный к крестьянам «наивно-монархическо­го» толка. С их помощью крестьянам как бы говорили, что насто­ящая советская власть — не та, с которой они сталкивались в по­вседневной жизни, и тот факт, что Сталин, олицетворение власти, карал теперь местных руководителей за их грехи, был призван продемонстрировать это.

Однако крестьяне остались глухи к подобному обращению. В деревне неизвестны слухи о благих намерениях Сталина или его роли в спасении мышей от хищничества мелких котов. Напротив, мыши-крестьяне, по-видимому, утверждались в своем мнении, что кот есть кот, просто одни коты больше и опаснее других. Вывод, сделанный ими из кровавой гибели столь многих котов в 1937 г., судя по «народной молве»1, состоял в том, что режим находится в кризисе и близок к падению, а война неминуема. Что касается самих районных процессов, то крестьяне, игнорируя заключенное в них обращение режима, превращали процессы в своего рода карнавал — время шумного веселья, когда мир «становится с ног на голову» и слабый может безнаказанно высмеивать сильного.

ОБРАЗ СТАЛИНА В ДЕРЕВЕНСКОЙ МОЛВЕ

Трудно выяснить, что на самом деле думали крестьяне — вер­нее, что они говорили между собой, а не лицам, облеченным влас­тью, посторонним или образованным людям. Само собой разуме­ется, большинство наших источников — это либо сообщения по­сторонних лиц о крестьянах, либо сведения об общении крестьян с посторонними. Слухи представляют собой исключение из этого правила. К счастью для историков, советские органы внутренних дел собирали слухи как показатель настроений в народе и обще­ственной реакции на правительственные меры. Подбор несомнен­но осуществлялся тенденциозно, поскольку НКВД и его предше­ственников всегда в первую очередь интересовала та часть разго­воров среди крестьян, которая имела отношение к политике и го­сударству; и в 1930-е гг. слухи и мнения, о которых они доноси­ли, почти всегда носили крамольный характер.

Вопрос о том, насколько при этом искажалось реальное поло­жение дел, остается открытым. У финского коммуниста Арво Ту-оминена, повидавшего советскую деревню в 1934 г. в качестве члена хлебозаготовительного отряда, сложилось убеждение, будто крестьяне говорят о существующем строе не иначе как в бунтар­ском духе:

«По первому моему впечатлению, оказавшемуся прочным, все были настроены контрреволюционно и вся деревня восставала против Москвы и Сталина»2.

'/2 11-1682

Возможно, столь единодушное антисоветское настроение, по крайней мере частично, являлось следствием прибытия в деревню отряда Туоминена. Но равным образом возможно, как полагал Туоминен, что обычаи общения крестьян между собой требовали безоговорочно негативной оценки существующего строя и всех его действий. Это характерно для разговоров подчиненных лиц в армии, школах, тюрьмах и других закрытых учреждениях во всем мире, при этом для тех же самых подчиненных лиц столь же ха­рактерно проявление позитивного, гражданственного отношения в разговорах с вышестоящими. Таким образом, даже если мы вслу­шаемся, благодаря НКВД, в частные разговоры советских крес­тьян, вопрос о том, что же на самом деле они думали, останется до некоторой степени нерешенным.

Принимая во внимание это предостережение, мы все-таки можем узнать, какие мысли поверяли друг другу советские крес­тьяне посредством слухов в 1930-е гг. В области политики и пра­вительства их излюбленными темами были вероятность междуна­родного краха или свержения существующего строя, а также воз­можность и вероятные последствия войны. Уделялось внимание и признакам инакомыслия в партийном руководстве, и влиянию иностранных держав на советскую политику. Что касается пар­тийных лидеров, крестьяне выказывали стойкое враждебное и по­дозрительное отношение к Сталину — даже более враждебное и подозрительное, нежели к советскому строю в целом. В деревне, как замечал Туоминен, «не услышать было гимнов великому Ста­лину, какие слышишь в городах»3, в слухах господствовало мне­ние, что Сталин, как организатор коллективизации, — закорене­лый враг крестьян, и крестьяне желали его смерти, свержения его режима и провала коллективизации даже ценой войны и ино­странной оккупации.

О коллективизации и голоде

Сталин дебютировал в роли главного героя деревенской молвы в марте 1930 г., после своего письма «Головокружение от успе­хов», возлагавшего на местных руководителей вину за перегибы, сопровождавшие коллективизацию. Эта лицемерная уловка яви­лась, как можно было ожидать, глубоко оскорбительной для ком­мунистов местного уровня, изо всех сил старавшихся выполнить партийные указания. Сталин и Политбюро, публикуя письмо, по-видимому, строили политический расчет на том, что выгода от благодарности крестьянства перевесит цену, которую придется при этом заплатить. Почти наверняка они пытались пробудить в крестьянстве «наивно-монархический» дух.

Крестьяне несомненно поняли, что послание обращено именно к ним. Со всей страны приходили сообщения о том, как в деревне старались раздобыть экземпляр газеты со статьей «Головокруже-

322

ние от успехов», переплачивая за нее по ценам черного рынка и расстраивая усилия некоторых местных коммунистов остановить ее распространение (в одном районе Северного края «у крестьян, читавших статью Сталина, отбирали газеты, вырывали их из рук»; где-то еще были конфискованы все экземпляры газет, по­ступившие в деревни по персональной подписке). На Урале крес­тьяне специально посылали в город ходоков, чтобы те купили «Правду» со статьей Сталина, «и именно "Правду", а не местную газету, так как последним совершенно не доверяли, причем за номер газеты платили до 10 рублей». Когда газету удавалось до­стать, она ходила по рукам и перечитьшалась снова и снова4.

Взяв на вооружение сталинскую статью, крестьяне, как могли, старались использовать ее против местного руководства. В одной уральской деревне группа крестьян в сопровождении сельского священника устроила шествие, потрясая газетными вырезками со статьей и угрожая привлечь местные власти к суду за «"незакон­ную" организацию колхозов». Быстро распространялись слухи: «Сталин сказал, рано еще строить колхозы» или «Сталин прика­зывает разогнать все коммуны и колхозы». В Мишкино на юге Урала даже прошел слух, будто Сталин приедет лично, чтобы за­щитить кулаков и наказать бедняков и колхозников, в результате целые группы кулаков сидели на железнодорожной станции в ожидании прибытия Сталина5.

Эти последние, несомненно, являлись крестьянами знаменито­го «наивно-монархического» толка. Но они были из отдаленной местности и в культурном отношении далеко отстали от крестьян, думавших о возбуждении судебного дела; сообщения о подобного рода поведении крайне редки. Большинство донесений о реакции крестьян гласит, что они стремятся воспользоваться сталинским письмом, но свое мнение о его авторе и намерениях последнего держат при себе. Следующий бум крестьянских разговоров о по­литике пришелся на годы голода, 1932 — 1933. Согласно донесени­ям ОГПУ по Западной области, крестьяне с тревогой комментиро­вали весной 1932 г. слухи о голоде на Украине, говоря о возмож­ности войны и революции (были слухи, будто революция начнет­ся 1 мая) и выражая надежду, что в случае войны советский строй падет. По их мнению, советская власть скрывала от них важную информацию (которая, конечно, была), а газеты и пропа­гандисты все врали. Среди высказываний, о которых доносило ОГПУ, встречались следующие:

«Я думаю, скоро будет война, тогда колхозы развалятся, я первый уйду с колхоза. Сейчас говорят, что уже поляк и японец идут войной, только от нас скрывают».

«Объясните мне такой вопрос, какое это будет на 1-е мая "кро­вавое воскресенье", по деревне идут разговоры, что на 1-е мая пойдет война, везде и всюду большевиков будут резать».

«Думаю, если будет война, ни один не пойдет в защиту совет­ской власти»6.

■л... 323

Мнение крестьян о Сталине, по сообщениям ОГПУ, было еди­нодушно отрицательным. Один колхозник сравнивал его с Лени­ным, отнюдь не в пользу Сталина:

«...т. Сталин слишком большим темпом стал зажимать по этой части... Иначе обстояло дело, если бы был жив Ленин, [нрзб.] че­ловек с высоким образованием и имел много жизненного опыта, а у Сталина, к сожалению, этого нет»7.

Среди крестьян Западной области ходил загадочный анекдот по поводу сталинского лозунга «Социализм в одной стране». Ста­лин поехал на Кавказ в отпуск и, пока был там, работал пасту­хом, потому что некому было пасти овец (намек на отток населе­ния из деревень вследствие коллективизации). С горы спустился Карл Маркс и услышал, как Сталин поет: «Мы социализм в одной стране построим». Маркс спрашивает, кому он поет. Ста­лин отвечает: «Пою песню своим баранам, т.е. партии»8.

Недоверия крестьян к Сталину и его песням не смягчил ста­линский призыв к колхозникам становиться зажиточными на Пер­вом съезде колхозников-ударников в январе 1933 г. Как отметило ОГПУ, реакция была мрачной и подозрительной, боялись ловуш­ки. Станешь зажиточным, говорили крестьяне, тебя тут же раску­лачат9.

О существовании еще большей враждебности, направленной лично на Сталина и М.И.Калинина, председателя ЦИК СССР, сообщалось из охваченного голодом Поволжья в 1932 — 1933 гг. (на Калинина, единственного высокопоставленного партийного руководителя крестьянского происхождения, прежде смотрели как на защитника крестьянства; однако за время голода его акции упали, и с этих пор он стал мишенью особой злобы и насмешек в деревне). В ходе хлебозаготовок 1932 г. деревню наводнили слухи, будто хлеб предназначался не для того, чтобы кормить го­рода и Красную Армию (как заявляло советское руководство), а на экспорт. Появились частушки и прибаутки по поводу государ­ственных экспортных планов. Вину за голод возлагали на Стали­на, «заварившего все это» в 1932 г., и жизнь при Сталине срав­нивалась с жизнью при Ленине, отнюдь не в пользу первой:

Когда Ленин был жив, нас кормили.

Когда Сталин поступил, нас голодом морили10.

Об убийстве Кирова

В середине тридцатых советская власть изо всех сил старалась наладить отношения с крестьянством, это наглядно продемонстри­ровали собеседования с крестьянами перед обнародованием Уста­ва сельскохозяйственной артели, уступки, содержащиеся в Уста­ве, амнистия в 1935 г. для колхозников и председателей колхозов, осужденных за экономические преступления несколькими годами ранее, некоторое смягчение отношения к кулакам и закрепление

324

земли за колхозами в вечное пользование. Сталин лично сделал ряд примирительных и даже заискивающих жестов: например, на­стаивал на расширении личных приусадебных участков, предло­жил на Втором съезде колхозников-ударников давать отпуск по беременности и родам женщинам-колхозницам, тепло принимал крестьян-стахановцев; сюда же можно отнести его знаменитое из­речение: «Сын за отца не отвечает».

Если все это и вызывало положительные отклики среди крес­тьян, наши источники этого не показывают. Донесения фиксиро­вали реакцию кислую и настороженную: крестьяне смотрели в зубы дареному коню и постоянно склонны были видеть худшее в любых действиях властей. Так, даже закрепление земли за колхо­зами в вечное пользование породило ропот насчет того, что это новая форма закрепощения и крестьян «навечно закабаляют в колхозе», а амнистия 1935 г. в деревне истолковывалась как по­пытка Сталина вызволить руководителей низшего звена, понес­ших наказание за «перегибы» во время коллективизации11.

Судя по материалам Смоленского архива, главной темой, воз­буждавшей усиленные толки в деревне того периода, служило убийство С.М.Кирова, ленинградского партийного лидера, совер­шенное в декабре 1934 г. Большинство ученых, как западных, так и советских, благосклонно смотрят на Кирова как на популяр­ного лидера умеренного толка, не склонного к насилию, благо­даря которому коллективизация в Ленинградской области была проведена в сравнительно мягкой форме. Согласно потемкин­ской картине крестьянской жизни, убийство Кирова вызвало взрыв народной скорби и возмущения, выразившихся в горест­ном «Плаче о Кирове», сложенном народной сказительницей Е. П. Кривошеевой12.

В реальной жизни реакция была совсем другой. Сведения, ста­рательно собранные партийными следователями и НКВД в Запад­ной области, указывают, что убийство Кирова отнюдь не оплаки­валось в деревнях, а порождало возбуждение и злорадное удовле­творение. Это объяснялось вовсе не особой неприязнью к Кирову, о котором крестьяне Западной области мало что знали. Очевидно, им просто приятно было слышать, что погиб какой-то коммунис­тический лидер, особенно в обстоятельствах предполагаемого внутреннего конфликта в руководстве, это возрождало надежду на падение режима. В слухах, сопровождавших смерть Кирова, проскальзывала единственная нотка сожаления из-за того, что убили не Сталина.

Немедленно появились частушки, посвященные убийству Ки­рова. Почти все, обнаруженные в Западной области, связывали с убийством Кирова предположение, будто Сталина может посгиг-нуть та же участь. В одной песенке обыгрывалась отмена хлебных карточек 1 января 1935 г., всего несколько недель спустя после убийства:

325

11 — 1682

Когда Кирова убили, Торговлю хлебную открыли. Когда Сталина убьют, Все колхозы разведут .

Популярный припев, использовавшийся во многих частушках того времени, выражал основную идею в сжатом виде:

Убили Кирова, Убьют и Сталина14.

В одном варианте, который подвыпившие колхозницы распе­вали на духов день, припев приобретал особенно зловещий отте­нок:

Убили Кирова, Убьем и Сталина .

Реакция на убийство Кирова носила столь примечательный ха­рактер, что должна была произвести глубокое впечатление на всех коммунистов, читавших донесения органов внутренних дел. Если предположить, что настроения крестьян Западной области являлись типичными, Сталину явно было о чем беспокоиться, включая возможность покушения на него самого, поскольку, каза­лось, недостатка в желающих сделать это не будет. Многие исто­рики видят в убийстве Кирова руку Сталина, хотя данное обвине­ние остается недоказанным. Если и так, для него должна была стать большой неожиданностью столь широкая народная поддерж­ка его планов устранения коммунистических лидеров.

Множество крамольных и угрожающих замечаний и жестов отмечалось в связи с убийством Кирова. В правлении одного кол­хоза бывший член партии «подошел к портретам тт. Ворошилова и Орджоникидзе (sic!), проколол ножами лица, говоря, что за Кировым надо расправиться и с этими». Были похожие донесения и касательно портретов Сталина. В некоторых случаях говорилось о намеках, будто Сталин как-то замешан в убийстве Кирова16.

В одной деревне бывший комсомолец Архипов хвалился перед группой колхозников, что если бы он когда-нибудь оказался рядом со Сталиным, то убил бы его, причем некоторые из его слу­шателей выражали согласие. Девятилетний сельский школьник на собрании своего пионерского отряда заявил: «Долой Советскую власть, когда я вырасту большой, убью Сталина». Молодой кол­хозник закончил перебранку с председателем местного сельсовета словами: «Будет тебе, как было Кирову»17.

Одной из причин, почему убийство Кирова оказалось настоль­ко мифологизировано в народном сознании, были действия самой коммунистической партии. В начале 1935 г. Центральный Коми­тет разослал местным организациям письмо с грифом «совершен­но секретно», где говорилось, что убийство Кирова является ре­зультатом антисоветского заговора во главе с Г.Зиновьевым, быв­шим руководителем ленинградской партийной организации, и другими старыми оппонентами Сталина. Все партийные и комсо-

326

мольские организации обязаны были «проработать» это письмо и затем тщательно изучить списки своих членов на предмет выявле­ния скрытых предателей и классовых врагов.

Это повлекло за собой обычные «разоблачения» и исключения из партии и комсомола18, а вдобавок подстегнуло новый всплеск антиправительственных песен и слухов, которые пересказывались и осуждались в бесчисленных «выступлениях с самокритикой». Другой момент — то, что имя Зиновьева впервые привлекло вни­мание крестьян: именно с этих пор, через десять лет после завер­шения своей политической карьеры, он стал заметной фигурой в деревенской молве.

Вторая причина столь широкого — и специфического — резо­нанса, вызванного убийством Кирова в деревне, — несомненно, наличие там сравнительно большого числа недовольных бывших коммунистов и комсомольцев. Подавляющее большинство их со­ставляли не оппозиционеры, а простые люди, исключенные из партии в ходе чисток 1933 — 1935 гг., в основном за бытовые про­ступки, такие как растраты, взяточничество, пьянство, или «эко­номические» преступления вроде невыполнения плана хлебозаго­товок. Не стоит думать, будто большая часть из них были «анти­советчиками», пока их не выгнали из партии, но есть все основа­ния считать, что они стали таковыми после, так как исключение весьма неблагоприятно отозвалось на их положении и перспекти­вах^.

Как отмечалось в одной из предыдущих глав, в 1935 г. в де­ревне, вероятно, больше было коммунистов бывших, чем настоя­щих, и в донесениях партийных органов и органов внутренних дел множество антисоветских высказываний в колхозах после убийства Кирова приписывались именно им. Это понятно, так как бывшие коммунисты наверняка больше интересовались политикой и лучше были осведомлены о партийных делах, чем простые крес­тьяне, и наверняка чувствовали гнев и разочарование в партии, изгнавшей их из своих рядов. Имеет смысл и гипотеза, что крес­тьяне в 1930-е гг. получали свое истинное политическое воспита­ние от бывших коммунистов, а не от партийных пропагандистов. Разумеется, не бывшие коммунисты ответственны за антисовет­ские настроения крестьянства, порожденные всем опытом коллек­тивизации и голода, однако они, возможно, учили крестьян быть антисоветчиками на советский манер («политически грамотны­ми»).

Об угрозе войны

«Я попросил слова и стал рассказывать колхозникам о между­народном положении, о сущности капиталистического окружения и между прочим упомянул, что у нас не найдется ни одного чест­ного колхозника, который бы хотел войны, т.к. война приносит

327

людям огромные бедствия и т.д. В это время вскакивает с места колхозник Юденков Игнат и, злобно трясясь, выкрикнул: "А туды ее мать, чем такая жизнь! Пусть — война! Скорей бы! Я первый пойду!"»20

Возможность нового объединенного военного нападения ино­странных держав, имеющего целью стереть с лица земли первое в мире социалистическое государство, была ночным кошмаром со­ветских руководителей с самой гражданской войны. Советская пресса в 1930-е гг. постоянно твердила о миролюбивой природе Советского Союза и тенденциях к разжиганию войны, проявляю­щихся в капиталистических странах, особенно после прихода к власти Гитлера в Германии и установления экспансионистского милитаристского режима в Японии. Средства массовой информа­ции всегда говорили о войне как о катастрофе для Советского Союза, в особенности если она начнется слишком рано, прежде чем индустриальное развитие страны наберет достаточные оборо­ты. По этому вопросу, одному из немногих, взгляды властей и большинства образованных советских граждан совпадали.

Крестьяне смотрели на вещи иначе. Во-первых, их раздражали лекции и часто сопровождавшие их требования денег. Когда заез­жий пропагандист в одном колхозе призвал крестьян принять участие в государственном займе с целью укрепления советской военной мощи, «посыпались короткие возгласы» со стороны воз­мущенных колхозников («какой тут заем, когда хлеба нет», «нам никто не дает»)21. Во-вторых, судя по содержанию ходивших слу­хов, многие, если не большинство крестьян вовсе не считали, что война — это так уж плохо, если она приведет к свержению суще­ствующего строя.

Зачем работать, говорил один смутьян колхозникам в Перм­ской области в октябре 1938 г., «ведь идет война и скоро будет переворот, будем делить землю». В Ленинградской области в 1937 г. «по деревням странствовал 16-летний мальчик с евангели­ем и призывал молодежь не ходить в кино, клубы и красные уголки, бороться против советской власти, т.к. "скоро фашисты начнут войну"»; некоторые христианские секты «распространяли провокационные слухи, цитируя "Протоколы сионских мудрецов", что послужило бы на руку фашистам в случае войны». Предыду­щей зимой Западный обком отмечал, что православные и сектант­ские группировки стали хвалить капиталистические и фашистские системы и пытались создавать тайные повстанческие организации «на случай войны»22.

Злополучная перепись населения 1937 г. вызвала в народе не­заурядные споры на темы религии и политики. В центре дебатов стояла проблема: следует ли верующим правдиво отвечать на во­прос о вероисповедании в анкете? Все полагали, что признавшие себя верующими попадут в особый список; вопрос заключался в том, хорошо это или плохо? Конечно плохо, говорили многие. За­несенных в список верующих будут клеймить позором, арестовы-

328

вать, судить, облагать особыми налогами, ссылать, выгонять из колхозов, расстреливать. Однако некоторые приходили к другому выводу. Допуская вероятность войны и переворота, они считали благоразумным и предусмотрительным признать себя верующими. «Неверующим хорошо будет при советской власти, но ненадолго. После войны будет хорошо верующим».

В случае войны «все сведения о неверующих будут иметь Польша и Германия», и их наверняка будут преследовать так же, как советская власть преследовала верующих. Если произойдет внутренний переворот, новое правительство, вероятно, тоже ис­пользует вопрос о вере как тест на лояльность; вот поэтому одна женщина попросила записать ее верующей, заявив проводившему перепись, что, «если будет новый переворот, ей и детям ее будет лучше». Однако ожидавшие японской оккупации предпочитали писать «неверующий», так как, по слухам, «кто запишется веру­ющим, тех японцы перебьют»23.

Некоторые толковали вопрос анкеты о вероисповедании как своего рода референдум, итоги которого должны будут воздейст­вовать на советскую политику, либо непосредственно, либо в ре­зультате международного давления. Подобное мнение наверняка отражает интерпретацию крестьянами официально организованно­го обсуждения новой Конституции, в котором они только что уча­ствовали. Многие думали, будто, получив большинство ответов «да» на вопрос о вероисповедании, власти будут вынуждены вновь открыть церкви.

Были слухи, что это не столько референдум, сколько потенци­альное оружие для международной дипломатии, которое поможет советским дипломатам продемонстрировать «респектабельность» Советов и продвинуть вперед дело коллективной безопасности. «Государство желает точно установить, сколько в нашей стране имеется религиозных, чтоб доказать иностранным государствам наличие религиозных и что религия в нашем государстве не при­тесняется, поэтому следует писаться "православными"». По мне­нию других, положительный ответ мог помочь международному сообществу оказать нажим на советское правительство, «потому что та перепись пойдет на рассмотрение Лиги Наций, а Лига Наций спросит у тов. Литвинова, почему мы закрыли церкви, когда у нас много верующих»24.

О такой же вере в эффективность иностранного давления НКВД сообщал раньше по поводу статьи новой Конституции, воз­вращавшей гражданские права священникам: «Это изменение про­изошло в результате того, что на Советский Союз воздействовали иностранные государства»25.

Во время Большого Террора на показательных процессах в Москве рассказывались леденящие кровь истории о саботаже, за­говорах и предательском сговоре с капиталистическими врагами Советского Союза бывших партийных и государственных руково­дителей, которые публично каялись в своих преступлениях. Про-

329

цессы, очевидно, были призваны мобилизовать народную под­держку режима. Сталин тогда же попытался как бы объединиться с «маленькими людьми» против вероломных начальников, заявив: «Руководители приходят и уходят, а народ остается. Только народ бессмертен» 26.

Однако все эти попытки в деревне не увенчались успехом. По­жалуй, суд над Зиновьевым и Каменевым за соучастие в убийстве Кирова возымел даже обратный эффект. По принципу «враг моего врага — мой друг», сектанты в Ленинградской области мо­лились за души Зиновьева и других старых большевиков — «тер­рористов» после их казни летом 1936 г. Точно так же, прочитав отчеты о втором большом московском процессе в январе 1937 г., автор анонимного письма пришел к выводу, что, раз Сталин нена­видел Троцкого, стало быть, Троцкий был противником коллекти­визации и другом русского крестьянина2?.

Сталинская декларация солидарности с «маленькими людьми» в октябре 1937 г., по-видимому, не произвела в деревне никакого впечатления. Действительно, одной из наиболее характерных черт тысяч писем крестьян в «Крестьянскую газету» в 1937 — 1938 гг. является то, как редко они отдавали дань культу Сталина, даже формально. Резко контрастируя с поведением «потемкинских» крестьян во время публичных мероприятий, авторы писем — даже ходатайств — редко рассыпались в похвалах и благодарнос­тях Сталину или цитировали его изречения. Обычно они вообще избегали упоминаний о нем.

Конечно, были исключения, вроде Степаниды Никитичны Ярославцевой, 52-летней колхозной активистки, написавшей пись­мо, чтобы выразит* благодарность «вождю народов, Великому Сталину» за освобождение пенсионеров от обязательств по госпо­ставкам. Были крестьянские ходатайства, адресованные лично Сталину и Калинину, хотя и не обязательно в низкопоклонничес­ком духе. Даже в тех редких случаях, когда крестьяне восхваля­ли Сталина в своих письмах, они обычно делали это довольно двусмысленным образом. Так, один крестьянин, сначала процити­ровав изречение «нашего любимого вождя народов и всего про­грессивного человечества, т. Сталина», что «надо прислушиваться к голосу масс», тут же стал жаловаться, что прежние его письма Сталину остались без ответа, то есть Сталин не следует собствен­ному совету28.

В 1939 г., когда в Центральном Комитете обсуждались меры по укреплению колхозной дисциплины, Сталин якобы был обес­покоен возможной реакцией на них крестьян. Но коллеги по Политбюро заверили его: «Народ уже давно ждет»29. Это служит невольным показателем реального отношения крестьян к Сталину, проявляющегося в слухах, — ничего хорошего от него не ожида­ли. Сталин, вероятно, полагал, что в народе сложился его образ как доброго, но грозного царя, вершителя правосудия, милующе­го и карающего. Но поразительно, как редко подобный образ фи-

330

гурирует в слухах или других истинно народных источниках (в противоположность псевдонародным, потемкинского типа). Па­мять о коллективизации не давала образу Сталина как «доброго царя» утвердиться в предвоенной деревне (хотя после войны, по-видимому, положение изменилось). Если Сталин и делал какие-то уступки или примирительные шаги, они воспринимались крестья­нами с недоверием и подозрительностью. Если же он закручивал гайки, это не казалось им предательством, поскольку взаимного доверия не было и так, а лишь еще одним подтверждением сло­жившегося мнения о Сталине как о враге крестьян № 1.

КАК МЫШИ КОТА ХОРОНИЛИ

«Как мыши кота хоронили» — старинный русский лубок, вы­ражающий, как часто полагают, народное ликование по поводу смерти Петра Великого3*). На нем изображена группа танцующих, веселящихся мышей, провожающих в последний путь тело огром­ного кота, крепко-накрепко привязанного к носилкам, словно бы для того, чтобы исключить любую возможность неожиданного воскрешения. Это кажется подходящей метафорой для экстраор­динарной цепи показательных процессов сельских руководителей, происходивших в районных центрах по всему Советскому Союзу осенью 1937 г., в самый разгар Большого Террора31. Кот — это подсудимые на показательных процессах, бывшие руководители, носящие теперь клеймо «врагов народа», обвиняемые в превыше­нии власти, насилии над крестьянами и систематическом наруше­нии Устава сельскохозяйственной артели. Мыши, радующиеся па­дению кота, — это крестьяне-свидетели, на показаниях которых строились дела против руководителей.

Районные показательные процессы следовали образцам трех знаменитых московских процессов 1936, 1937 и 1938 гг., особенно в том, что подсудимые являлись бывшими политическими лидера­ми (районного и государственного уровня соответственно), обви­нялись в контрреволюционных преступлениях и назывались «вра­гами народа». Но были и существенные отличия. На московских процессах судили старых большевиков (Г.Зиновьева, Л.Каменева, Н.Бухарина и др.), имевших за плечами долгую историю служе­ния революции, и вменяли им в вину фантастические, немысли­мые преступления против государства, включая изощренные заго­воры, терроризм, вредительство, контакты с Троцким и иностран­ными разведками. Их дела основывались в первую очередь на их собственных признаниях. На районных же процессах подсудимые были руководителями низшего звена, вполне правдоподобно обви­няемыми в злоупотреблениях против крестьян и плохом руковод­стве сельским хозяйством; их дела базировались главным образом не на признаниях, а на показаниях колхозников.

331

Подобно всем показательным процессам, районные процессы представляли собой политический спектакль, развязка которого была известна заранее, а не «нормальное» судебное разбиратель­ство, в ходе которого подсудимый может быть, а может и не быть признан виновным. Тем не менее данный политический спектакль был гораздо реалистичнее и ближе к земле, нежели мелодрамати­ческие московские представления. Легко было поверить, что обви­няемые действительно совершали все деяния, приписываемые им: запугивание и насилие над крестьянами, принуждение их к непо­сильным обязательствам по госпоставкам, навязывание «нереаль­ных посевных планов» и т.п. Единственной натяжкой являлось то, что эти деяния признавались криминальными, что они якобы в той или иной степени отличались от обычного поведения мест­ной советской власти, когда дело касалось сельского хозяйства и госпоставок. Короче говоря, от районных показательных процес­сов веяло духом статьи «Головокружение от успехов»: верховная власть, откликаясь на проблемы колхозов, перекладывала вину на местное руководство.

Организация районных показательных процессов

Показательные процессы не были новостью в Советском Союзе 1930-х гг., и процессы районного уровня редко удостаива­лись освещения в центральной печати. Тем не менее весной и летом 1937 г. «Правда» поместила репортажи о нескольких рай­онных показательных процессах, касающихся сельского хозяйства и крестьянских дел. Кажется очевидным, что «Правда» тем самым предлагала определенную модель, неявно поощряя област­ное руководство к организации таких же процессов в своих сель­ских районах. Примерно месяц спустя после репортажей в «Прав­де» показательные процессы состоялись во многих частях страны, и все они в общем следовали одному образцу. Дела слушались на выездных сессиях областного суда и подробно освещались в об­ластных газетах. Это продолжалось несколько месяцев, а потом вдруг резко прекратилось. После декабря 1937 г. уже нет сообще­ний о сельских районных процессах такого типа.

Количество, синхронность и сюжетное единообразие процессов явно исключают возможность проявления стихийной местной ини­циативы, хотя несомненно местные происшествия создавали спе­цифический контекст. По всей вероятности, обкомы и отделы НКВД получили секретные инструкции по организации таких процессов, а в области уже выбирали районы, в которых они должны были быть проведены.

В первом из репортажей «Правды» говорилось о показатель­ном процессе над бывшими партийными и советскими руководите­лями в Лепельском районе в Белоруссии, состоявшемся в марте. Подсудимым вменялась в вину незаконная конфискация имущест-

332

ва крестьян в счет задолженности по налогам, хотя недавно из­данное постановление прощало недоимки, учитывая чрезвычайно плохой урожай в 1936 г. По сообщению «Правды», лепельские следственные органы обратили внимание на жалобы местных крестьян и прокурор Белоруссии возбудил дело по распоряжению А.Вышинского, Генерального прокурора СССР. Крестьяне высту­пали свидетелями на процессе, проходившем в здании лепельско-го городского театра, и суд якобы пачками получал письма с бла­годарностью за избавление от притеснений3^.

Три месяца спустя «Правда» писала о похожем процессе в Ширяевском районе Одесской области. Там районная верхушка оказалась виновна в «возмутительном» обращении с колхозника­ми и постоянном нарушении прав, данных им Уставом сельскохо­зяйственной артели, включая незаконную конфискацию имущест­ва, вымогательство, ночные' обыски, произвольное установление налогов и принудительную подписку на государственные займы, навязывание непосильных обязательств по госпоставкам в 1936 г. и «издевательство над колхозниками». Эти преступления при­влекли внимание Центральной контрольной комиссии, поручив­шей прокурору Украины возбудить дело. Главными свидетелями против обвиняемых на ширяевском процессе выступали крестьяне, более трети из них были вызваны в суд для дачи показаний33.

Через несколько недель в «Правде» появились сообщения о подобных процессах в Новоминске, Казачьем районе Азово-Чер-номорской области и Даниловском районе Ярославской области. На новоминском процессе вскрылась картина жестокой экономи­ческой эксплуатации колхозников со стороны местных властей, вынудившей крестьян тысячами уходить из колхозов. На дани­ловском процессе районное руководство обвинялось в незаконной ликвидации колхоза «Новая жизнь» и присвоении его имущества после того, как оно оказалось неспособно разрешить свой кон­фликт с колхозниками34.

В начале августа «Правда» развернула материалы о ширяев­ском и даниловском процессах в редакционную статью, предосте­регающую местных руководителей от плохого обращения с крес­тьянами. Районные власти, заявляла «Правда», смотрят сквозь пальцы на всевозможные нарушения прав колхозников. Они про­извольно распоряжаются колхозной землей и колхозным имуще­ством, рассматривая их «точно свою собственность, свою вотчи­ну»; они даже ликвидируют целые колхозы, как случилось в Да­ниловском районе. При этом они забывают провозглашенный со­ветской властью девиз: «Колхозники являются хозяевами своего колхоза»35.

В результате была создана своего рода «образцовая фабула»36 на тему злоупотреблений и эксплуатации коллективизированного крестьянства советским руководством на местном уровне, поло­женная в основу тридцати с лишком показательных процессов, со-

333

стоявшихся в сельских районах Советского Союза в сентябре и октябре 1937 г. Фабула в целом такова:

Враги народа, связанные взаимным покровительством и круго­вой порукой, пробрались на ключевые посты в районе и исполь­зовали свое служебное положение, чтобы без зазрения совести грабить крестьян. Из-за глупости и невежества руководителей в вопросах сельского хозяйства их постоянное администрирование и вмешательство в дела колхозов нанесли последним огромный ущерб. Крестьяне, оскорбленные и возмущенные, изо всех сил со­противлялись незаконным требованиям. Они подавали в суд, пи­сали жалобы в высшие инстанции, но в результате круговой пору­ки жалобам не давали хода. Наконец, правда о скандальном по­ведении местных руководителей вышла наружу, и виновные пред­стали перед судом. Простые люди — требовавшие самого сурово­го наказания для своих бывших притеснителей — восторжествова­ли над начальниками, обманывавшими и оскорблявшими их.

Данная фабула в основе своей — продукт творчества правдин-ских журналистов, действовавших, вероятно, по указанию Полит­бюро и сельскохозяйственного отдела ЦК. Однако ее наложение на специфическое обстоятельства в каждом отдельном случае — уже дело местных органов. Несомненно здесь были замешаны действия НКВД, хотя и в меньшей степени, чем в Москве, где признания обвиняемых являлись ключевым моментом и «сцена­рии» основывались на искусном их переплетении. Не будем забы­вать и о вкладе журналистов областных газет, создававших лите­ратурное оформление (под сильным влиянием Салтыкова-Щедри­на), чьи подробные репортажи о районных показательных процес­сах послужили для меня основным источником.

Однако именно жалобы и доносы крестьян — письма «о зло­употреблениях» рассматривались в одной из предыдущих глав — почти наверняка составили фундамент, на котором строились рай­онные процессы. Как мы уже видели, крестьяне в 1930-е гг. не­престанно писали жалобы на свое непосредственное начальство. Они писали руководителям партии и государства, Сталину и Ка­линину; писали в высшие органы власти, союзные и республикан­ские; писали в местные партийные органы, прокуратуру и НКВД; писали в местные газеты; писали в центральные газеты, особенно в «Крестьянскую газету». Они писали жалобы по поводу и без повода, обоснованные и необоснованные и, как правило, посыла­ли их за пределы своего района, в областной центр или даже в Москву, будучи уверены, что начальники в их районе покрывают друг друга. Подобные жалобы зачастую побуждали областные или районные власти начать официальное расследование деятель­ности председателей колхозов и сельсоветов.

Хотя и невозможно доказать, что жалобы крестьян играли важную роль во всех случаях, на целом ряде процессов говори­лось о том, как они подтолкнули к действиям следственные орга­ны, выявившие правонарушения. На местные жалобы как на сти-

334

мул к началу официального расследования указывалось во время трех из четырех «образцовых» процессов, освещенных в «Прав­де»: в лепельском деле внимание Вышинского привлекли «жало­бы трудящихся Лепельского района»; «жалобы колхозников» упоминаются в ширяевском деле; и в Данилове «письма селько­ров» вскрыли злоупотребления местного руководства, которое, разумеется, всячески зажимало критику в свой адрес37.

Подобными ссылками на жалобы и ходатайства из деревни изобилуют районные показательные процессы, прошедшие осе­нью. В Андреевке, например, свидетели-крестьяне говорили, что они посылали телеграмму наркому земледелия. В Щучьем жалобу посылали во ВЦИК. В Алешках председатель сельсовета напра­вил жалобу крестьян на другого руководителя в Комиссию совет­ского контроля в Москву38.

Как проходили процессы

На показательных процессах обвинение предъявлялось всей районной верхушке, а не отдельным руководителям. Стандартный набор подсудимых включал первое лицо в районе, бывшего секре­таря райкома (иногда обвинявшегося заочно, с указанием, что он уже арестован и ликвидирован ранее), председателя райисполко­ма, второе лицо в руководстве, заведующего райзо и еще несколь­ко руководителей, имевших дело с крестьянами, плюс несколько председателей сельсоветов и колхозов.

Обычной практикой стало предъявлять районной верхушке (хотя председателям колхозов и сельсоветов не обязательно) об­винение по ст. 58 Уголовного кодекса (контрреволюционная дея­тельность)3^ Несмотря на использование ст. 58, обвинения редко имели хотя бы отдаленно политический оттенок. Не говорилось о связях с иностранными разведками или политическом терроризме, не делалось серьезных попыток доказать наличие контрреволюци­онного заговора. Никто из подсудимых никогда не принадлежал к партийной оппозиции, даже контакты с троцкистами и другими оппозиционерами крайне редко фигурировали в обвинительных заключениях, возможно, потому, что немногим руководителям местного, районного уровня могла выпасть возможность встре­титься с такими почти сказочными персонажами40.

Подсудимых на сельских районных процессах настойчиво по­буждали признать свою вину, как это было и в Москве. Однако они гораздо меньше были настроены сотрудничать со следствием, нежели их московские товарищи по несчастью, особенно когда дело касалось контрреволюции. А.И.Солженицын рассказал об одном районном процессе (в селе Кадый Ивановской обл.), на ко­тором, по его словам, отказ обвиняемого на суде от своего преж­него признания расстроил все дело41. Судя по отчетам о процес­сах, имеющимся в моем распоряжении (кадыйского среди них

335

нет), подобные отказы не были редкостью. Правда, они не произ­водили такого драматического эффекта на ход процесса, как это описано у Солженицына, поскольку ключевым моментом обвини­тельного заключения являлись сокрушительные показания крес­тьян-свидетелей, а не признание обвиняемого.

В Алешках (Воронежской обл.) никто из главных обвиняемых вину свою не признал. Хотя основной фигурант, бывший секре­тарь райкома, признался во время предварительного следствия в контрреволюционной деятельности, на суде он от своих слов отка­зался и с этого момента утверждал, что виновен только в неспо­собности держать в узде некоторых ретивых подчиненных, кото­рые вели себя недальновидно и обижали местное население. Вто­рой по значимости подсудимый, бывший председатель райиспол­кома, проявлял такое же упорство, постоянно ставя под сомнение показания свидетелей и уверяя, что они сводят с ним личные счеты («Он поминутно вскакивает и заявляет суду, что свидетель находится с ним во враждебных отношениях»). Еще один подсу­димый, председатель сельсовета, чье оскорбительное поведение в отношении крестьян едва ли не вошло в поговорку в районе, при­знался в злоупотреблении властью, но упорно отрицал, что вел какую-либо контрреволюционную деятельность42.

В Андреевке (Западная обл.) бывший старший инспектор Анд­реевского райзо К.В.Румянцев вступил в яростный спор с проку­рором по поводу своей роли в принудительном слиянии мелких колхозов. Сливать или не сливать — было вечной проблемой для Западной области вследствие непостоянства политики центра по данному вопросу и наличия множества крайне мелких колхозов. Терпение Румянцева истощил призыв прокурора признаться в том, что это слияние представляло собой контрреволюционную политику, направленную на возмущение крестьянства против со­ветской власти.

«РУМЯНЦЕВ. Я не виноват. Я не знал, что принудительное слияние есть контрреволюционная деятельность...

ПРОКУРОР. Вы это преступление совершили сознательно?

РУМЯНЦЕВ. Я сознательно выполнил волю заведующего райзо и райкома»43.

Процессы проходили в самых больших помещениях в район­ных центрах. В качестве публики привозили крестьян из соседних колхозов. Они являлись как на праздник (возможно, в городе продавали водку после представления или даже во время его), ап­лодировали «своим» свидетелям, когда те описывали чинимые им обиды и притеснения, и освистывали, по крайней мере фигураль­но выражаясь, негодяев, пытавшихся оправдать свои действия.

Местные газеты часто сообщали, будто крестьяне требовали для обвиняемых смертного приговора, даже когда прокурор этого не требовал или судья выносил приговор более мягкий. Не стоит принимать все за чистую монету, поскольку подобный глас народа зачастую режиссировался советской властью, но в тех случаях,

336

когда крестьяне знали подсудимых и имели к ним веские претен­зии, это вполне могло быть правдой. Как бы то ни было, приго­воры на осенних процессах действительно выносились более суро­вые, чем на «образцовых» процессах весной и летом. Десять лет заключения с конфискацией имущества — самый строгий приго­вор на любом из «образцовых» процессов, причем некоторые под­судимые отделывались всего шестью месяцами. Не приговаривали к смертной казни и на двух процессах, состоявшихся в августе (Борисовка Курской обл. и Андреевка Западной обл.). Однако на множестве процессов, прошедших в сентябре и октябре, стали обычными приговоры к высшей мере наказания двум-трем высо­копоставленным подсудимым, остальные получали от восьми до десяти лет лишения свободы44.

В Андреевке провели повторное слушание дела с целью ужес­точения приговора после вмешательства Сталина. Вышло это так. Новый секретарь обкома Коротченко допустил ошибку, хвастливо отрапортовав Сталину (перед вынесением приговора) об успеш­ном вкладе андреевского процесса в дело воспитания крестьянства и повышения бдительности. Сталин откликнулся на следующий день кратким указанием расстрелять всех андреевских вредите­лей. Так как суд уже успел приговорить обвиняемых к различным срокам лишения свободы, пришлось немедленно назначить по­вторное слушание45.

Обвинения

Многие действия, которые руководителям вменяли в вину на районных процессах, не являлись преступлениями в обычном смысле слова. В каких-то случаях их явно делали козлами отпу­щения после экономических провалов в районе. В других — им приходилось отвечать за поступки, неразрывно связанные с их родом деятельности, и за государственную политику, непопуляр­ную среди местных крестьян. В общем и целом наиболее харак­терной общей чертой «криминальных» деяний, приписываемых обвиняемым, являлось то, что они наносили ущерб крестьянам, задевали их достоинство и чувство справедливости.

Злоупотребление властью — один из основных пунктов обви­нения, и показания крестьян-свидетелей на эту тему наиболее ко­лоритны. Брань, оскорбления, побои, издевательства, запугива­ние, несанкционированные аресты — об этом шла речь повсемест­но, когда говорили о поведении сельских властей по отношению к крестьянам. На одном процессе восьмидесятилетняя крестьянка «со слезами» поведала, как председатель сельсовета избил ее мужа и швырнул его в тачку; муж умер от побоев через две неде­ли. Другой свидетель описывал, как районный руководитель од­нажды загнал четырех колхозных бригадиров на печь и заставил сидеть там четыре часа под охраной деревенского милиционера.

337

Когда председателя колхоза спросили, почему он допустил такое, тот ответил: «А что я мог поделать? Ведь Семенихин был хозяин, он и меня мог загнать на печь»4^.

О безобразном поведении Радчука, председателя сельсовета, говорили многие крестьяне на новгородском районном процессе. Для него обычным делом было физическое насилие и вторжение в дома колхозников (связанное с разного рода вымогательством). Одна свидетельница описывала, как Радчук стал ломать дверь ее дома.

«Сейчас, — кричит, — вышибу дверь топором и покажу тебе. Я испугалась, выскочила в окно и побежала на почту звонить мужу в Новгород. А когда вернулась, Радчук уже ушел, а дверь была разбита топором»47.

Произвольные штрафы и прочие денежные поборы (порой именовавшиеся «налогообложением» или «взносами в счет госу­дарственного займа») со стороны местных властей постоянно яв­лялись источником недовольства. В Ширяево, например, как го­ворили, был создан целый «ночной отряд», врывавшийся к крес­тьянам глубокой ночью с обыском и описывавший имущество. С точки зрения крестьян, это было вымогательством независимо от того, шли деньги государству или отдельным руководителям, впрочем, зачастую предполагалось, что последнее вернее. По их словам, Кочетов в Алешках в 1935 и 1936 гг. оштрафовал колхоз­ников в общей сложности на 60000 руб.: «Штрафы он налагал по личному усмотрению и по любому поводу: за невыход на работу, за непосещение занятий по ликвидации неграмотности, за "невеж­ливые выражения", за непривязанных собак»48.

Председатель райисполкома Семенихин, подсудимый на том же процессе, по показаниям свидетелей, проявил еще большую изобретательность в сборе средств с населения.

«В 1936 г. из Алешек уезжали на Дальний Восток 200 завер­бованных на стройку колхозников. Они уже готовились сесть в поезд, когда явились три милиционера, прочли длинный список имен и всех вызванных отвели под конвоем в райисполком в ка­бинет председателя.

— А-а, недоимщики! — приветствовал их Семенихин. — Уд­рать думали? А ну, плати живей! Плати, а то из кабинета не вы­пущу и посадку в вагон не разрешу. И сундуки ваши отберем.

Он поставил у дверей милиционера и приказал: выпускать только по предъявлении квитанции об уплате.

Так председатель райисполкома "выжал" из колхозников 700 рублей последних сбережений»49.

Во многих местностях денег у колхозников практически не было и вымогалось в основном имущество. Звучало множество разнообразных рассказов о том, как руководители сельских и рай­онных советов вели себя «как в собственной вотчине» и взимали «дань» с населения. Один председатель сельсовета брал 4 —5 кг мяса с каждого забитого теленка или свиньи, да еще и водку,

338

каждый раз, как посещал деревню. Другой «открыл себе неогра­ниченный и безвозвратный "кредит" на продукты: даже по ночам, случалось, поднимал он с постели заведующего магазином, тре­буя, чтобы ему немедленно были отпущены водка и закуски. А когда ему как-то понадобилась картошка, он просто прислал за ней в ближайший колхоз с сопроводительной запиской на имя за­ведующего хозяйством». Председателей колхозов обвиняли в том, что они обращались с колхозной собственностью как со своей лич­ной, продавали дома, сдавали в аренду землю (незаконно) и клали в карман прибыль50.

В одном районе председатель исполкома завел при райиспол­коме так называемое «подсобное хозяйство» с тридцатью овцами, десятью коровами, семью лошадьми и пр., реквизированными в разных частях района, и кормил свое стадо кормами, отобранны­ми у колхозов. Он добился особых успехов в разведении свиней, торговал свининой на местном рынке и сдал на 1500 руб. мяса в заготконтору. Крестьяне иронически говорили: «Райисполком завел у себя кулацкое хозяйство!»51

Куда хуже, чем регулярное «взимание дани» по мелочам, бы­вало, когда колхозника одним махом обдирали как липку. В одном случае, о котором шла речь на процессе в Щучьем, предсе­датель сельсовета, позарившись на огород одного колхозника, его «немедленно раскулачил и отобрал все имущество». Когда он узнал, что жена его жертвы успела продать кое-какую утварь до конфискации, «он отобрал деньги и своим издевательством довел ее до того, что она была отправлена в психиатрическую больни­цу» 52.

Другое распространенное обвинение заключалось в том, что местное руководство и чиновники выгоняли колхозников из кол­хоза не в установленном законом порядке, а в отдельных случаях даже ликвидировали целые колхозы. Почти двадцать свидетелей из колхоза «Путь к социализму» (Воронежская обл.) показали, что были исключены из колхоза незаконно. Среди них была Мат­рена Окунева, рассказывавшая:

«Меня исключили из колхоза за то, что я вышла замуж за ра­бочего железнодорожника, хотя я и продолжала жить в Липягов-ке и работать в колхозе. Я никуда не жаловалась, потому что ду­мала, что так полагается. Вскоре после этого ко мне во двор за­явились Кашкин и Кабанов [председатель колхоза и парторг] и потребовали, чтобы я шла на прополку свеклы. Я отказалась, по­тому что считалась исключенной из колхоза. Тогда Кашкин за­явил, что сельсовет штрафует меня на 50 рублей... У меня взяли мужнин пиджак, причем Кабанов сказал: "Говори спасибо, мы могли бы сжечь тебя, да соседей жалко"»53.

В других упоминавшихся случаях исключений речь по сущест­ву шла о несанкционированном отъезде колхозников, оказавших­ся на грани голодной смерти из-за неурожая 1936 г. Например, по заявлению свидетелей на островском процессе (Псковская обл.),

339

более тысячи дворов в районе ушли из колхозов в 1935 — 1936 гг., поскольку не могли существовать на то ничтожное количество хлеба, которое давал им колхоз54. В Нерехте (Ярославская обл.) крестьяне обвиняли районное руководство в «массовых исключе­ниях и понуждениях к выходам из колхозов» в тот же период. Эти свидетели, по-видимому, считали, что районные начальники, подобно владельцам поместий при крепостном праве, обязаны по­могать своим крестьянам в трудные времена. К примеру, они с возмущением рассказывали, как «после того, как в колхозе был пожар и сгорело 16 домов, [председатель] обратился к обвиняемо-мому Бегалову [председатель райисполкома] за помощью, заяв­ляя, что иначе колхозники разъедутся. В ответ на просьбу обви­няемый Бегалов сказал: "Черт с ними, пусть разъезжаются"». В результате двадцать дворов вышли из колхоза55.

Самым вопиющим преступлением в списке обвинений на рай­онных показательных процессах 1937 г. была ликвидация целого колхоза. В случае с колхозом «Новая жизнь» в Данилове (один из тех, о которых писала «Правда») районное руководство кон­фисковало все колхозное имущество и скот — а потом, в довер­шение всех обид, потребовало, чтобы бывшие колхозники немед­ленно заплатили тяжкий налог, взимавшийся с единоличников. Когда был ликвидирован колхоз «Вперед» в Кириллово, его землю распределили между соседними колхозами, потому что «колхоз... якобы отказался сам от земли», как гласила официаль­ная запись. Районные власти приступили к конфискации колхоз­ных лошадей, сельскохозяйственного инвентаря, запасов семенно­го картофеля и прочей коллективной собственности. С точки зре­ния крестьян, до коллективизации владевших той же самой собст­венностью в своих единоличных хозяйствах, ликвидация колхоза стала вторым и окончательным захватом их имущества. Неудиви­тельно, что кирилловские крестьяне, по словам свидетелей, плака­ли, когда распустили их колхоз56.

Известен только один случай ликвидации колхоза в плодород­ной Черноземной полосе страны, и произошел он несколькими го­дами раньше, чем в Нечерноземье. Как показали свидетели на про­цессе 1937 г. в Ивнинском районе Курской области, в 1933 г. — во время голода — колхоз «Ленин» был ликвидирован распоряжени­ем местной МТС, а его земля отдана соседнему совхозу, несмотря на то что 28 дворов из 31 голосовали против. В результате этого крестьяне за одну ночь оказались на положении безземельных сельскохозяйственных рабочих57.

И в Данилове, и в Кириллово ликвидации колхоза предшест­вовал конфликт колхозников с местной властью. В Кириллово это была острая конфронтация из-за весеннего посевного плана на 1936 г., который общее собрание колхозников отказалось при­нять, к ярости председателя сельсовета, присутствовавшего на со­брании; в отчете о кирилловском процессе намекалось на то, что ликвидация колхоза стала по сути карательной мерой местной

340

власти в ответ на неподчинение колхозников. Впрочем, сообщения о даниловском процессе содержали предположения, что районное начальство руководствовалось более корыстными мотивами при ликвидации, возможно, желая завладеть колхозным имуществом для себя или своих друзей.

Сельскохозяйственные неудачи занимают видное место в обви­нительных актах. В том, что советское руководство на селе обви­няли в неурожаях, нет ничего нового. Однако в одном, весьма важном, отношении обвинения на районных процессах 1937 г. от­личаются от прежних. Руководителям не ставили в вину невыпол­нение планов хлебозаготовок, как частенько бывало в начале 1930-х гг. На этот раз их судили за неудовлетворение нужд крес­тьян — то есть за выдачу на трудодни столь малого количества хлеба, что колхозники оказывались на грани голодной смерти.

Большинство дел такого рода связаны с крайне плохим урожа­ем 1936 г., последствия которого проявились наиболее остро вес­ной и летом 1937 г., перед новым урожаем58. Как признался на красногвардейском процессе председатель колхоза Алексеев, он развалил колхоз экономически и, поняв это, реагировал следую­щим образом:

«В 1936 г. колхозники ничего не получили на трудодень. Когда я увидел все это, то решил бежать из колхоза. Я заявил об этом председателю райисполкома Горнову. Он мне сказал: "Беги скорей"».

Алексеев последовал дружескому совету, но недостаточно бы­стро (видимо, он совершил ошибку, пытаясь вывезти семью и ис­пользуя для этого колхозных лошадей). Он был арестован НКВД вместе с Горновым^Э.

В Островском районе из-за неурожая 1936 г. доходы колхозов упали на 20 — 50%, говорилось на островском процессе. Но, по­скольку выполнение планов госпоставок ставилось на первое место по сравнению с нуждами крестьян, многие колхозы гораздо больше урезали натуральные выплаты своим членам. На процес­сах 1937 г. это рассматривалось как преступление. На обвиняе­мых руководителей возлагали ответственность за уход большого числа голодающих колхозников, подавшихся на заработки в горо­да или совхозы, чтобы как-то выжить60.

На ряде процессов крестьяне-свидетели утверждали, что рай­онное руководство виновно в бедах колхозников, так как его не­лепые распоряжения вызвали снижение урожайности. Главной темой подобных жалоб служат «нереальные посевные планы». Несмотря на то что в обязанности земельных отделов райисполко­мов входило предписывать коллективным хозяйствам, какие куль­туры, где и когда сеять, крестьяне могли, благодаря атмосфере, в какой проходили процессы, говорить о таких распоряжениях с не­прикрытым негодованием и презрением. В Красногвардейске, по сообщениям газет, показания крестьянина из колхоза «Тридцать

341

лет Красной Армии» произвели «огромное впечатление» на «всех присутствующих на суде»:

«[Свидетель] говорит о том, как колхозники пробовали про­тестовать против вредительских планов и специально поехали в райзо к Маннинену. Нагло усмехаясь, этот враг народа заявил колхозникам: "Если пойдете в область жаловаться на наши планы, прибавим еще"»61.

Свидетели-крестьяне приводили много примеров агрономичес­ки безграмотных распоряжений района и МТС. Одному колхозу приказали распахать заливные луга и пустоши, лишив его паст­бищ для скота. В другом — директивы района по посевной исхо­дили из заведомо неверного утверждения, будто данный колхоз располагает более чем 200 га сенокосов, что, по словам крестьян, вдвое превышало их реальную площадь («вредители засчитали как сенокосы пастбища, зыбучие пески и приусадебные участки колхозников »)62.

Еще одно бедствие в сельском хозяйстве, бывшее в центре внимания на некоторых процессах, — большой падеж скота. В Щучьевском районе (Воронежская обл.), где за первую половину 1937 г. пала почти тысяча лошадей, это объясняли нехваткой кор­мов в связи с неурожаем 1936 г. и эпидемией, начавшейся на Щу­чьевском государственном конезаводе и быстро охватившей весь район. Подсудимым в Щучьем вменяли в вину не умышленную преступную деятельность, а преступную халатность63.

В двух других случаях (в Крестцах и Сычевке) руководителей районов, где имел место большой падеж скота, обвинили в умыш­ленном заражении животных. Директор сычевского совхоза (быв­ший член партии эсеров) обвинялся в том, что руководил загово­ром с целью уничтожения совхозного скота и, используя как при­крытие царившие в хозяйстве антисанитарные условия, заразил 80% животных. Затем в дело якобы должен был вступить сычев-ский районный ветеринар и распространить эпидемию на всю страну, послав животных из зараженного стада на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку в Москву64.

Сходные обвинения предъявлялись руководителям района на порховском процессе, хотя в данном случае саботажем якобы за­нимались крестьяне — один единоличник, выполнявший приказы секретаря райкома, и бывший кулак, недавно вернувшийся из ссылки и работавший в колхозе конюхом, который действовал по собственной инициативе, из мести6^.

На некоторых показательных процессах поднимался вопрос о покровительстве бывшим кулакам. Материалы этих процессов по­зволяют уяснить, сколько проблем возникало в связи с возвраще­нием кулаков и секретным постановлением, разрешающим прини­мать их в колхозы66. На первое место выходят конфликты из-за конфискованного кулацкого имущества. О руководителях, каким-либо образом помогавших бывшим кулакам, всякий раз говорили, что они подкуплены, и никто не вспоминал о провозглашенной в

342

1936 г. государственной политике реинтеграции кулаков. Крестья­не-свидетели жаловались, что кулакам удавалось получить назад отобранные у них дома и лошадей, что им в колхозах давали хо­рошую работу и что, попав в колхоз, они принимались мстить ак­тивистам.

Как заявил прокурор на процессе в Борисовке (Курская обл.), в 1936 и первой половине 1937 г. кулакам вернули 75 домов, и 134 кулака были восстановлены в правах. Свидетели находили это тем более обидным, что партийный секретарь Федосов весьма жестоко обходился с простыми крестьянами в районе: «У населе­ния отбиралось все, вплоть до чулок, а кулакам возвращали за­конно отобранное у них имущество». Кроме того, по словам сви­детелей, когда колхозники пожаловались секретарю райкома на уступки бывшим кулакам, тот «ориентировал присутствующих на заседании на примирение с классовыми врагами». (Это трактова­лось как совершенно очевидное противоречие политике партии67.)

Так было не только в Курске. В Сычевке (Западная обл.) двух районных руководителей обвиняли в том, что они извращали политику партии по отношению к кулакам, заявляя, будто пора забыть идею классовой вражды и назначать людей на должности по их заслугам, а не по классовому происхождению. Они не толь­ко приказали председателю сельсовета уничтожить списки кула­ков и прочих лишенцев, но еще и выбрали нескольких бывших кулаков колхозными председателями, ставили бывших торговцев заведовать сельскими кооперативами и назначили сына помещика директором школы. Это, как говорилось на процессе, вызвало не­годование в деревне. По заявлениям свидетелей, кулаки, ставшие председателями колхозов, нанесли огромный вред, преследуя ста­хановцев и убивая лошадей68.

«Нарушение колхозной демократии» — одно из стандартных обвинений, выдвигавшихся против районных руководителей на показательных процессах 1937 г. Согласно установкам, принятым на этих процессах, район практически всегда оказывался неправ, если возникал конфликт между ним и колхозниками по поводу выборов или увольнения председателя. По словам крестьян-свиде­телей и прокуроров выходило, будто колхозники пользовались непререкаемым авторитетом в данном вопросе. Например, в Ка-зашкине (Саратовский край) районное руководство обвинялось в том, что оно игнорировало протесты колхозников и навязало им в председатели бывшего чиновника из района. Новый председатель был уличен в расхищении колхозной собственности, что стало до­казательством правоты колхозников69.

Были заявления о том, что руководители районных и сельских советов шли на крайние насильственные меры в конфликтах с колхозниками по поводу выбора председателя. Ликвидация кол­хоза «Новая жизнь» в Даниловском районе — один из примеров. В другом случае свидетели Я.Н.Гольцев и В.А.Мишин рассказа­ли, «что, когда на общем собрании в колхозе "1-го Мая" одни

343

колхозники выступили с критикой работы правления и требовали снятия председателя колхоза за бездеятельность, председатель сельсовета Кочетов разогнал собрание и четыре наиболее актив­ных колхозника, в том числе и свидетели, были арестованы по его провокационному и ложному заявлению»70.

Добродетельные крестьяне и порочные начальники

Согласно фабуле районных процессов, порочные начальники эксплуатировали крестьян и совершали злоупотребления, а крес­тьяне были их жертвами. Нет почти никаких оттенков в черно-белой картине противостояния крестьян и их начальников (от председателя колхоза до секретаря райкома) и никаких намеков на возможность преодоления разделявшей их пропасти. Ту же ри­торическую фигуру можно найти в письмах крестьян в «Крестьян­скую газету»: начальники (включая председателей колхозов, а иногда и бригадиров) — «они»; колхозники — «мы». Конечно, в реальной жизни дихотомия правящих и управляемых в советской деревне второй половины 1930-х гг. значительно сложнее, по­скольку председатели были в основном из местных крестьян и этот пост зачастую становился объектом жестокой конкурентной борьбы между различными деревенскими группировками. Однако такие нюансы никогда не всплывали на процессах, где драма раз­ворачивалась вокруг противостояния добродетельных крестьян на свидетельском месте и порочных руководителей на скамье подсу­димых.

Обычно крестьяне-свидетели играли главную роль в создании подобного сюжета. Но бывали и исключения. Например, на про­цессе в Щучьем, выделявшемся среди других районных процессов тем, что подсудимые пошли на сотрудничество с обвинением, двое подсудимых так ответили на вопрос прокурора, почему они не пытались вовлечь крестьян и рабочих в свою антисоветскую дея­тельность:

«СЕДОВ [директор сахарозавода]: Безусловно, если бы они [рабочие] узнали, что я троцкист-вредитель, они бы разорвали меня...

ПОЛЯНСКИЙ [директор МТС]: Да если бы я им только на­мекнул о вредительстве, они [крестьяне] в лучшем случае избили, а то просто убили бы»71.

Свидетельства крестьян на процессах рисуют множество ярких картин того, как местные начальники издевались над ними и упи­вались своей властью:

«Ах, так, ездишь во ВЦИК! У нас власть на местах. Что хочу, то и сделаю».

«Я — коммунист, а вы — беспартийные, сколько вы ни наго­вариваете на меня, все равно вам веры не будет».

344

«Ты бы такую сволочь лучше застрелил, все равно ничего тебе за него не будет» (замечание районного руководителя подчинен­ному, избившему крестьянина).

«Подохло бы человек 5, научились бы, как нужно работать, стервецы и бездельники» (слова районного руководителя, обра­щенные к колхозникам во время голода 1933 г.).

«Хлеб надо дать лошадям, а колхозники обойдутся и без хлеба»72

В сообщениях о процессах подчеркивается «глубокая нена­висть», с какой крестьяне говорили о своих бывших притесните­лях на суде. Перед процессами и во время их проведения, по сло­вам газет, из соседних колхозов шли резолюции и петиции с тре­бованием смертного приговора обвиняемым, которые награжда­лись такими эпитетами, как «презренная гадина» и «гнусные гады». Постоянно описывались переполненные залы суда, внима­тельно слушающая публика, полная негодования против обвиняе­мых.

«Каждый вечер около школы собираются толпы колхозни­ков... За время процесса областному прокурору, присутствующе­му на суде, передано лично гражданами до 50 заявлений с указа­нием на новые факты злоупотреблений и беззаконий, совершав­шихся Семенихиным, Колыхматовым и другими»73.

Одна из самых драматичных сцен, описанных в прессе, — когда крестьянка Наталья Латышева, пройдя на свидетельское место, повернулась к бывшим руководителям Новгородского района.

«ЛАТЫШЕВА: Товарищи судьи! Разве это люди? Гады они, людоеды. (В зале движение, возгласы одобрения, на скамье под­судимых — замешательство.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Свидетель, от вас требуются факты.

ЛАТЫШЕВА: Вы уж меня простите, товарищи судьи, но как увидела я этих гадов, сердце не выдержало. И это факт, что они гады!.. Вот они сидят здесь, проклятые, никогда им этого колхоз­ник не забудет»74.

В истории, поведанной Латышевой, как и в рассказах многих других свидетелей на процессах, вмешательство района в сельско­хозяйственные дела — в частности, определение посевных пла­нов — выглядит необоснованным и нелепым, поскольку районные чиновники совершенно невежественны. К примеру, колхозу Латы­шевой район никак не давал создать коневодческую ферму и за­ставлял возделывать невыгодные и не соответствующие местным условиям культуры. Но колхозников было не запугать.

«ЛАТЫШЕВА: Но мы не сдались. Мы решили завести рыса­ков. Так и сделали, не сломили нас враги колхозов. На удивление всем, выстроили конеферму, а сейчас у нас 21 лошадь чистопо­родного орловского племени. (По залу стихийно проносятся апло­дисменты, слышатся голоса: "Молодцы!", "Правильно!")...

345

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Имеете ли вы, свидетель, что-либо еще до­бавить?

ЛАТЫШЕВА: Имею. (Колхозница поворачивается к подсуди­мым и, стоя лицом к лицу с врагами народа, громко произносит.) А все-таки наша взяла, а не ваша. Мы победили!»75

«Наша взяла, а не ваша!» Как хотелось бы закончить рассказ на этой торжествующей ноте. Но в самом ли деле крестьяне одер­жали крупную победу над своими притеснителями? На лубочной картинке «Как мыши кота хоронили» мыши радуются тому, что кот умер сам, а не тому, что им удалось убить его. Точно так же и на процессах 1937 г. крестьяне вряд ли могли бы сказать, что это они «убили кота»: районные руководители, чье падение они встречали с таким ликованием, были не свергнуты в результате местных крестьянских бунтов, а сметены политическим ураганом, налетевшим из Москвы. Крестьяне, самое большее, могли чувст­вовать себя причастными к этому событию, поскольку они не только давали показания на процессах, но и раньше писали мно­жество писем с жалобами и разоблачениями местного начальства. Однако можно утверждать, что доля их участия в происходящем была не больше, чем у зевак, сбежавшихся поглазеть на публич­ную казнь.

Процессы 1937 г. привели к устранению целой когорты сель­ских руководителей, многие из которых, вероятно, печально про­славились своими злоупотреблениями и продажностью. Но они не изменили властных отношений на селе в их основе, не упраздни­ли колхозы, даже не повлияли существенно на те стороны колхоз­ной жизни, которые наиболее тяготили крестьян. Правда, в деле выбора и отстранения председателя голос колхозников во второй половине 1930-х гг. приобрел больший вес, но такая тенденция наметилась еще до процессов и не являлась их результатом. В 1938 г. были изданы правительственные постановления, защищав­шие членов колхоза, в особенности отходников и их семьи, от не­обоснованного исключения, уменьшавшие для колхозных предсе­дателей возможности самовластно распоряжаться колхозной соб­ственностью и использовать ее в целях наживы, а также увеличи­вавшие денежные выплаты колхозникам на трудодни. В 1939 г. еще одно постановление ограничивало (по крайней мере формаль­но) право районного руководства устанавливать посевные планы для колхозов7^.

Тем разительнее последующий переход государства к политике большего принуждения и администрирования в отношении колхо­зов. Важнейший пример тому — постановление 1939 г., обязавшее колхозников вырабатывать определенный минимум трудодней, не только значительно ужесточившее колхозную дисциплину, но и фактически отменившее прошлогоднее постановление, регламенти­ровавшее исключение из колхоза. В том же самом постановлении рекомендовалось урезать приусадебные участки колхозников, чтобы заставить их больше работать на колхозной земле; соответ-

346

ственно все участки были перемеряны государственными землеме­рами, и половина дворов в колхозах потеряли землю. Вдобавок ввели новый налог на крестьянские фруктовые сады; колхозникам запретили косить для своих коров сено на колхозных лугах; уве­личились планы поставок хлеба и мяса; в результате натуральная оплата трудодней была снижена без компенсации в форме по­вышения оплаты денежной77.

Подобные новшества несомненно удручали колхозников, но не стоит думать, будто они явились для них сюрпризом. Латышева и другие крестьяне-свидетели, конечно, прекрасно понимали, «когда столь резко критиковали свое бывшее начальство, что участвуют в политическом спектакле, а не в политической революции. По письмам, приходившим в «Крестьянскую газету» в 1938 и начале 1939 г., не видно, чтобы крестьяне пережили страшное разочаро­вание, когда государство не выполнило того, что, казалось, обе­щали процессы 1937 г. Эти процессы не стали в сознании крес­тьян какой-то вехой, поворотным моментом; новые притеснения, с их точки зрения, были делом обычным, хоть и дурным.

В конце концов, может быть, в данном случае имеет значение само событие, а не его последствия. Процессы можно рассматри­вать как советскую версию карнавала — народного праздника (как правило, санкционированного государством), где на один день мир встает с ног на голову, люди веселятся в ярких кос1ю-мах, сословные границы стираются, разрешаются насмешки и глумление над власть имущими78. Но особенность карнавала в том и состоит, что он длится всего день или неделю. Потом при­личия и социальные барьеры восстанавливаются, а то и укрепля­ются. Реальные властные отношения остаются незатронутыми. Карнавал — не революция.

Впрочем, иногда карнавал выходит из берегов. По мнению Со­лженицына, так и случилось с районными процессами 1937 г.; и, хотя его рассказ, основанный на одном-единственном примере, дает несколько одностороннюю картину, в этом он, возможно, прав. В Кадые, по словам Солженицына, судебное заседание вышло из-под контроля и превратилось в свалку79. Так могло быть и в других случаях; по вполне понятным причинам област­ные газеты, послужившие для меня основным источником, о них не писали. Во всяком случае волна районных показательных про­цессов схлынула так же быстро, как и поднялась: к декабрю 1937 г. все закончилось. Напрашивается закономерный вывод, что в центре решили прекратить процессы такого типа.

Вообще это была весьма смелая, даже опасная идея — органи­зовать показательные процессы, на которых звучали реальные претензии к государственным служащим и государственной поли­тике, где обвиняемые и обвинители (крестьяне-свидетели) явля­лись реальными, местными людьми, хорошо знавшими друг друга. Ходом московских процессов гораздо легче было управ­лять, несмотря на проблемы, возникавшие в связи с опорой ис-

347

ключительно на признания обвиняемых. Там тоже уничижались сильные мира сего, однако как-то невзаправду, обезличенно, на фоне таинственном и экзотическом (шпионы, иностранцы, загово­ры, саботаж, заграничные поездки). Их обвиняли в гнусных пре­ступлениях, но — за исключением «вредительства» (подстроен­ные несчастные случаи на производстве, толченое стекло, подсы­панное в масло, и т.п.) — то были преступления против комму­нистической партии и государства, а не против всего народа.

Подобная смелость говорит о том, что Сталин или его подруч­ные рассчитывали извлечь из показательных процессов полити­ческую выгоду. По-видимому, намеревались дать народу излить накопившуюся зависть и ненависть к тем, кто обладал привиле­гиями и властью: Сталин воздал коммунистам-начальникам по за­слугам — слава Сталину! Такая политическая уловка может рас­сматриваться как продолжение тактики 1930 г., выразившейся в статье «Головокружение от успехов», когда Сталин попытался свалить вину за проведение коллективизации на местных руково­дителей, допускавших «перегибы».

Подобного рода намерение ясно просматривается в репортаже «Правды» об одном из «образцовых» процессов (в Данилове Яро­славской обл.). Когда процесс закончился, сообщала газета, крес­тьяне Даниловского района написали Сталину, благодаря его за то, что защитил их от врагов и восстановил их колхоз (который был распущен упомянутыми врагами, районными руководителя­ми)80. «Правда» искусно рисовала образ «доброго царя» — Ста­лина, всеведущего и милосердного, услышавшего о несправедли­востях, творимых злыми боярами и чиновниками, и пришедшего на выручку простому народу.

Беда в том, что крестьяне не поверили этой заманчивой сказ­ке. Памятуя о сдержанности в восхвалении Сталина, проявленной ими в жалобах и прошениях, еще интереснее наблюдать, как упорно образ «царя-освободителя» игнорировался крестьянами-свидетелями на процессах. Не обращая внимания на намеки «Правды», свидетели на районных процессах не ставили суд над разложившимся местным руководством в заслугу Сталину. Они не сообщали о каких-либо ответах на их жалобы, не приписывали Сталину решающей роли в событиях и в своих показаниях неиз­менно избегали «наивно-монархических» формулировок типа: «Если бы Сталин знал, что происходит...». Они не посылали ему писем с благодарностью за избавление от притеснителей (а если и посылали, газеты об этом молчат). Фактически в тысячах строк, посвященных процессам местными газетами, вообще нет упомина­ний о Сталине.

Неизменно впечатляет упорная враждебность, которую крес­тьяне питали к Сталину из-за коллективизации. Без сомнения, они рады были увидеть унижение своих угнетателей в 1937 г. — так сказать, бросить камень в свое бывшее начальство, стоящее у позорного столба. Это было злорадное удовлетворение такого же

348

рода, как выраженное в старинном лубке «Как мыши кота хоро­нили» или в частушках и высказываниях по поводу убийства Ки­рова. Но при всем том у крестьян совершенно отсутствовало ма­лейшее желание разделить это удовлетворение со Сталиным, при­знать его своим другом, раз, по его словам, у него те же враги, что и у них. Если вид районного руководства на скамье подсуди­мых или известие о смерти Кирова вызывали такое злорадство, то разве не получили бы они еще большее удовольствие, узнав о па­дении Сталина?! Как пелось в частушке, «убили Кирова, убьем и Сталина»81.

И может быть, восклицание Латышевой: «Наша взяла, а не ваша!» — не так уж лишено оснований? В самом ли деле мыши на похоронах кота плясали под дудку Сталина? Или они пели свою собственную крамольную песенку «Убили Кирова»?

Послесловие

В этой книге речь идет о довоенной истории советских колхо­зов. Почти весь период 30-х гг. крестьяне медленно оправлялись от удара, нанесенного коллективизацией. Восприятие коллективи­зации как второго крепостного права за десятилетие, несомненно, несколько ослабело, но не исчезло совсем, как не исчезло и рав­нодушное, как у всех крепостных, отношение к работе на колхоз­ных полях. Главная причина этого заключалась в том, что колхоз продолжал служить государству средством экономической эксплу­атации крестьянства в форме больших заданий по обязательным госпоставкам, оплачиваемых государством по крайне низким ценам.

В иных вопросах крестьянам лучше удавалось приспособить колхозы к собственным нуждам. Заметное исключение представ­ляет лишь вопрос о владении лошадьми, в котором государство ни на йоту не сдвинулось со своей позиции. Но у колхозников все же были коровы и приусадебные участки; они не встречали зна­чительных препятствий (по крайней мере со стороны государст­ва), если хотели уехать на заработки на сторону; немалая часть уехавших сохраняла свое членство в колхозе, нисколько там не работая. Политотделы МТС в середине десятилетия исчезли, так же как и большинство председателей-чужаков, столь типичных для первых лет существования колхозов. Хотя колхоз и подчи­нялся району, фактически пользовавшемуся полномочиями назна­чать председателей, среди них становилось все больше местных, и в каких-то отношениях село (колхоз), казалось, успешно вновь брало в свои руки управление своими внутренними делами.

Как мне представляется, среди крестьянских устремлений эпохи 30-х гг. можно выделить три основных типа. Крестьяне-«традиционалисты» хотели, чтобы им оставили их лошадь и коро­ву и дали спокойно добывать себе пропитание обработкой земли в составе некоей общинной структуры, препятствующей экономичес­кому расслоению. «Предприниматели» хотели не только обеспечи­вать себе средства существования, но и получать прибыль от тор­говли на рынке, иметь возможность покупать и арендовать землю и становиться зажиточными по столыпинскому образцу. «Колхоз­ники-госиждивенцы» хотели, чтобы государство вело себя как хо­роший хозяин: предоставило им пенсии и всевозможные социаль­ные льготы, которые защищали бы их от риска пойти ко дну в неурожайный год. Стремления первого из этих трех типов в тече­ние десятилетия, по всей видимости, ослабели, тогда как второго и третьего типов — усилились.

350

Это не значит, что крестьяне смирились с колхозами как с не­преложным фактом их бытия. То, что они этого не сделали, под­тверждается постоянным, на протяжении всех 30-х гг., существо­ванием в деревне слухов о том, что скоро будет война и колхозы разгонят. И действительно, когда в 1941 г. война началась, мно­гие крестьяне на оккупированных территориях Украины и Юга России первое время приветствовали захватчиков или, по мень­шей мере, готовы были терпеть их в надежде, что они уничтожат колхозы. Подобное отношение переменилось лишь после того, как стало очевидно, что у немцев нет такого намерения*.

Поскольку коллективизация представляла собой государствен­ный проект, имеющий целью как эксплуатацию, так и модерниза­цию, логично было бы ожидать, что одним из ее результатов ста­нет вовлечение деревни в более тесные политические и культур­ные взаимоотношения с городом — чтобы влить российское село в состав формирующегося советского народа. Именно в 30-е гг. ощущение принадлежности к новой общности — советскому наро­ду — широко распространилось среди городского населения. Но население сельское этот процесс, кажется, не затронул сколько-нибудь заметно (за исключением молодых крестьян, собиравших­ся покинуть деревню и устроить свою жизнь в городе).

В селах стали читать больше газет, чем раньше; больше крес­тьянских ребятишек ходили в школу и учились там дольше. Од­нако не велось никакого значительного строительства железных и автодорог, которые могли бы прочнее связать село с городом, а кампания по индустриализации, вместо того чтобы принести в де­ревню электричество, напротив, часто оставляла крестьян даже без керосина для ламп. Уровень жизни и потребления крестьян после коллективизации резко снизился и за весь предвоенный пе­риод так и не достиг снова уровня, существовавшего до 1929 г. Кроме того, крестьяне чувствовали, что коллективизация превра­тила их в граждан второго сорта. Поэтому, вероятно, не стоит удивляться ни разительному отсутствию патриотизма, хоть совет­ского, хоть русского, продемонстрированному слухами о войне, постоянно ходившими в деревне, ни столь близкому сходству на­дежд колхозников на освобождение руками немецких оккупантов с надеждами крепостных на Наполеона в 1812 г. Если в России и произошло превращение «крестьян в советских граждан», это слу­чилось уже после Второй мировой войны2.

Вторая мировая война принесла новые страдания крестьянст­ву, принявшему на себя главное бремя огромных потерь, понесен­ных Советским Союзом. Она сильно увеличила демографический дисбаланс в деревне. Нехватка мужчин, дававшая себя знать уже в 30-е гг., резко увеличилась. В начале 1946 г. среди всех трудо­способных колхозников РСФСР четверть были мужчины, три четверти — женщины, и даже в 1950 г. мужчины все еще состав­ляли лишь треть трудоспособных колхозников. Нехватка мужчин являлась результатом не только военных потерь, но и решения

351

выживших не возвращаться в колхоз после войны. Хотя две трети личного состава Советской армии были призваны из колхозов, только половина уцелевших вернулась туда после демобилизации. Отток населения из деревни в город продолжался и после войны, несмотря на существовавшую по-прежнему паспортную систему. В 1950—1954 гг. 9 млн сельских жителей навсегда переселились в город. Доля сельского населения по стране неуклонно снижалась, упав в 1961 г. ниже 50%-ного уровняЗ.

Как крестьяне на оккупированных территориях поначалу на­деялись на отмену колхозов немцами, так же и крестьяне по всей стране, когда война уже близилась к концу, стали говорить о больших переменах, которые наверняка принесет мир. Повыше­ние терпимости к религии во время войны, на уровне высокой по­литики выразившееся в заключении в 1943 г. государственного конкордата с православной церковью, а на местном уровне — в осторожном выходе на свет «подпольной» религиозной деятель­ности, несомненно, способствовало таким надеждам. Во многих колхозах во время войны приусадебные участки колхозников были увеличены за счет колхозной земли, и некоторые предпри­имчивые крестьяне получили большую прибыль, продавая голода­ющим горожанам продукты на черном рынке. Везде ожидали, что после войны советская власть либо отменит, либо значительно мо­дифицирует колхозы4.

Надежды колхозников на послевоенное послабление разруши­ло постановление правительства от 19 сент. 1946 г. «О мерах по ликвидации нарушений Устава сельскохозяйственной артели в колхозах», предписывавшее всем, кто присвоил колхозную землю, вернуть ее и определявшее различные меры по укрепле­нию колхозной дисциплины5. Планы поставок и налоги выросли более чем когда-либо, а денежная реформа 1947 г. уничтожила сбережения крестьян из группы предпринимателей военного вре­мени. В конце 40-х гг. была проведена коллективизация (и раску­лачивание) в Прибалтийских республиках и на других вновь при­соединенных территориях, и это послужило лишним подтвержде­нием того факта, что колхозы являются одним из ключевых эле­ментов советской системы. Период с конца войны и до смерти Сталина в 1953 г. стал для крестьян самым тяжелым из всех, пережитых ими с начала 30-х гг.

В 1950 г. власть сделала важный шаг назад, решив слить су­ществующие колхозы в более крупные объединения. Число колхо­зов упало с 250000 в 1949 г. до 124000 в 1950 г. и впоследствии продолжало уменьшаться — до 69000 в 1958 г. и 36000 в 1965 г. К середине 60-х гг. средний колхоз включал более 400 дворов, тогда как до реформы — около 80. Это означало, что село больше ни в каком смысле не являлось самоуправляющейся или сколько-нибудь значительной хозяйственной единицей. Кроме того, новые колхозы были так велики, что требовали профессионального уп­равления. В 1955 г., как бы возвращаясь в первые годы коллек-

352

тивизации, власти развернули кампанию по отправке в деревню 30000 добровольцев — 30-тысячников, — которые должны были стать председателями колхозов6.

Укрупнение усилило проявившуюся еще в конце войны тен­денцию к назначению жестких колхозных председателей, часто чужаков. Многие, сделавшиеся председателями в послевоенные годы, были ветеранами армии и коммунистами. Эти новые пред­седатели отличались от своих предшественников конца 30-х гг. и военного времени. Председатель такого типа «принес... с войны строгость и дисциплину, дикую разруху решил одолеть отчаянной атакой, как брал недавно вражеские окопы. Его уши глохли под­час от бесчисленных жалоб и просьб людских, которые не мог он никак исполнить, а слово "давай!" стало в его лексиконе самым ходовым и результативным» 7.

Хотя в послесталинскую эпоху поведение колхозных председа­телей стало менее жестким, поворот к назначению «карьерных» председателей — профессиональных администраторов, придержи­вающихся авторитарного стиля в отношениях с крестьянами и, как правило, сохраняющих дистанцию между собой и ими, — со­вершился окончательно. Эти новые председатели, которые по своему складу и происхождению были ближе к районным чинов­никам, чем к крестьянам, брали на себя всю ответственность за колхоз и принимали все решения. Они мало чем отличались от директоров совхозов (уже в 30-е гг. ставших администраторами с ежемесячным окладом), так же как и укрупненные колхозы все меньше отличались от совхозов.

По стилю управления, как отмечали в 60-е гг. два западных наблюдателя, колхозные председатели и директора совхозов похо­дили на помещиков и управляющих прежних времен, а поведение крестьян точно так же имело много общего с поведением крепост­ных. «Судя по действиям одного пожилого совхозного рабочего, которого мы встретили на улице... низы также всячески старались проявлять покорность и смирение. Завидев директора, этот ста­рый мужик внезапно остановился, сорвал с себя шапку и, прижав ее к груди, принялся непрестанно отвешивать короткие поклоны, как бедный крестьянин времен царизма»8.

По заключению этих наблюдателей, колхозники по-прежнему относились к работе в колхозе, как к барщине:

«Колхозный "крепостной" выполняет свои трудовые обязан­ности перед "хозяином" небрежно, нехотя. Он не заботится о пло­дородии "коллективной" земли. Она не его. Он не видит ни кол­лективных сорняков, ни ржавчины на коллективной технике, ни личной коровы, объедающей коллективное поле. Он крадет у кол­лектива или привычно смотрит сквозь пальцы, как крадут его со­братья... »9

Колхозных председателей нового поколения можно сравнить с советскими директорами в промышленности. Они были такими же дельцами и комбинаторами на селе. Как их коллеги в промышлен-

353

ности, заправляющие делами в «заводских городах» советской провинции, председатели колхозов и директора совхозов выступа­ли в роли хозяев своих маленьких вотчин, поддерживая полезные связи в районе и выше, совершая разные хитроумные сделки с колхозной продукцией, чтобы их колхоз получил нужное ему ко­личество удобрений или не был задавлен слижком тяжкими пла­нами госпоставок. Один советский журналист в 60-е гг. заметил:

«Почти вся экономическая и социальная власть в сельском об­ществе сосредоточена в его руках, и он вынужден пользоваться ею, в первую очередь, чтобы решать свои производственные про­блемы. Он — главная сила, "делец", который всем заправля­ет.. >Ю

Другие перемены в политике послесталинского периода оказа­лись еще важнее для эволюции колхозов в последние четыре де­сятилетия советской власти. После жестких требований позднего сталинского периода партийные руководители в послесталинскую эпоху согласились между собой в том, что бремя, лежащее на крестьянстве, следует облегчить. И его действительно значительно облегчили, сначала при Хрущеве, потом при Брежневе. В резуль­тате жизнь российского крестьянина в последнюю четверть совет­ской эры резко улучшилась.

В конце 50-х — начале 60-х гг. Хрущев раз в пять повысил закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию. Средний доход колхозника от работы в колхозе (и денежный и натураль­ный) за период 1953 — 1967 гг. вырос в абсолютном выражении на 311%. Это означало, что основные средства к жизни колхозникам все больше давал заработок в колхозе, а не доход с приусадебного участка. В то же время часть колхозного заработка, выдававшаяся наличными, в большинстве колхозов 30-х гг. ничтожная, значи­тельно увеличилась, так что в середине 60-х гг. колхозники уже получали основную часть заработка наличными, а не натурой11.

Хрущев попытался компенсировать это повышение доходов, урезав официально разрешенные размеры приусадебного участка и штрафуя тех колхозников, которые не отрабатывали установ­ленное количество времени на колхозной земле. Но после его па­дения эти меры были отменены. При Брежневе приусадебный участок уже не являлся ключевым элементом системы выживания для крестьянина, как в 30-е гг., однако все еще играл важную роль как в крестьянском хозяйстве, так и в экономике в целом, поставляя во второй половине 70-х гг. треть всей продукции жи­вотноводства и десятую часть всех пищевых культур и все еще за­нимая треть времени крестьянина12.

Крестьяне всегда мечтали о таком положении, когда они будут защищены от риска разорения в неурожайные годы. В ходе об­суждения Конституции 1936 г. они предлагали распространить на колхозников меры социального обеспечения, доступные городским работникам, а некоторые даже выдвигали идею гарантированного

354

минимума заработной платы. Эти чаяния «колхозников-госижди­венцев» сбылись в 60-е гг.

Во-первых, колхозники в 1964 г. стали получать пенсии по старости. Поначалу они были значительно меньше пенсий город­ских рабочих и служащих, однако в 1968 г. пенсионный возраст для колхозников снизили до 60 лет у мужчин и 55 у женщин, как и в городском секторе, а колхозные пенсии повысили. В 1970 г. последовало введение государственного страхования здоровья для всех колхозников, хотя размеры его, как и размеры пенсий, были более скудными, чем для городских рабочих1^.

Во-вторых, в 1966 г. был введен гарантированный минимум заработной платы для колхозников. Заработная плата, рассчиты­вавшаяся на основе платы за такую же работу в совхозах, была одинаковой как для передовых колхозов, так и для тех, которые находились в состоянии экономического упадка14.

Естественно, зарплата колхозников намного отставала от зар­платы городских рабочих, средняя заработная плата в колхозе в 1971 г. составляла 78 руб., тогда как в городском секторе — 126 руб. Впрочем, на самом деле разница была не так велика, если помимо наличных начислялся и заработок в натуре. Кроме того, в сельской местности за период 1950—1976 гг. доходы вы­росли гораздо значительнее, чем в городе. По подсчетам Г.Шре-дер, средний заработок (в натуре и наличными) сельскохозяйст­венных рабочих за этот период более чем утроился, а у несельско­хозяйственных рабочих — только удвоился. В 1950 г. средний доход работающего в сельском хозяйстве составлял 56% от сред­него дохода работающих в других сферах экономики; в 1976 г. — уже 88%15.

Если в 60-е гг. совершили скачок вперед доходы и материаль­ное благосостояние на селе, то в 70-е деревня наконец начала до­гонять город и в сфере культуры. В 70-е — 80-е гг. разительно повысился образовательный уровень сельского населения. В 1970 г. только 318 на 1000 чел. сельских жителей в возрасте 10 лет и старше имели среднее образование, тогда как среди го­родского населения — 530 на 1000 чел. К 1989 г. эти цифры со­ответственно были: 588 на 1000 чел., 666 на 1000 чел.16.

В 70-е гг. в деревню в массовом порядке пришло телевидение, и к 1980 г. на каждые 100 семей там приходился 71 телевизор (в городах — 91). В то же самое время примерно 6 из 10 семей в деревне имели холодильники и стиральные машины; даже автомо­били начали во второй половине 70-х гг. появляться на селе в зна­чительном количестве17.

Несмотря на столь заметные улучшения, деревня во многих отношениях все еще далеко отставала от города. Хотя в большин­стве сел в 60-е гг. появилось электричество и почти в 60% сель­ских домов к 1976 г. был газ, число сельских жителей, имеющих в доме отопление, горячую воду, ванные, телефоны, оставалось невелико, и многим по-прежнему приходилось таскать воду в вед-

355

pax из колодца. Обследование сельских жилищ, проведенное в 1977 г. в Новосибирской области, выявило, что лишь пятая часть их имела водопровод, десятая часть — отопление и 4% — телефо­ны. Сельские дороги также оставались в плачевном состоянии. В 1976 г. только 9% сельских населенных пунктов в Советском Союзе располагалось у мощеных дорог. Сельские улицы все еще представляли собой «типичные широкие проселки старой России, а тротуары — тропинки в грязи на обочине»18.

Остаточные признаки статуса колхозников как «граждан вто­рого сорта» дожили до 70-х и даже 80-х гг. Когда в 1969 г. был обнародован третий Устав сельскохозяйственной артели, колхоз­никам все еще не разрешалось держать лошадей (некоторые вещи остаются неизменными при всех переменах!) и не выдавались автоматически паспорта. В конце 70-х гг. состоялись дискуссии на тему, не пора ли разрешить им держать лошадей. Но лошади так и остались в России дефицитом, а политики из старой гвардии по-прежнему считали, что частная собственность на «средства произ­водства» абсолютно несовместима с социалистическим сельским хозяйством. В 1982 г. правительство смягчило правила, разрешив иметь лошадей совхозным рабочим и всем прочим сельским жите­лям кроме колхозников. Как это ни невероятно, но формальное запрещение колхозникам держать лошадей, кажется, сохранилось вплоть до распада СССР в 1991 г., хотя и не так уж строго со­блюдалось в последнее десятилетие1^.

С решением проблемы паспортов у советской власти тоже были трудности, но тут прогресс оказался не таким жалким, как в вопро­се о лошадях. К 70-м гг. советские политические лидеры признали, что оставлять колхозников на положении граждан второго сорта в связи с отсутствием права на автоматическое получение паспорта не подобает. Однако они боялись, как бы устранение формального препятствия к отъезду из деревни не повысило и так уже тревожив­ший их уровень миграции. Накануне Второй мировой войны, не­смотря на сильную миграцию в города в 30-е гг., две трети населе­ния Советского Союза все еще оставались в селе. В 1959 г. доля сельского населения сократилась до 52% (109 млн чел.). К 1970 г. она упала до 44% (106 млн чел.), а к концу десятилетия составляла лишь 38% (менее 100 млн чел.)20.

Политики, как можно было бы подумать, должны были прий­ти к совершенно очевидному выводу, что закон о паспортизации не стал сколько-нибудь существенной помехой отъезду. Вместо этого они размышляли о том, насколько все будет хуже, если крестьянам действительно начнут выдавать паспорта. К моменту выхода в 1974 г. нового закона о паспортах вопрос о правах крес­тьян был проработан кое-как. Однако в течение нескольких лет разум восторжествовал. К 1980 г. крестьяне получили паспорта, и исторические неравноправие, созданное в 1933 г., было оконча­тельно ликвидировано21.

356

К концу брежневского периода большинство исторических не­справедливостей были устранены. Сельское население жило лучше, чем когда-либо, и, по-видимому, работало меньше, чем когда-либо. Оно сократилось от двух третей всего населения в 1939 г. до одной трети полвека спустя, а колхозное население со­кратилось еще больше и в 1979 г. насчитывало всего 39 млн чел. (15% всего населения; менее 40% сельского населения). Это был результат не только миграции из села в город, но и перехода кол­хозников в совхозы — теперь куда более привлекательное место, нежели в 30-е гг., где, как правило, и платили лучше22.

Признаков предприимчивости среди стареющего крестьянского населения было не различить невооруженным глазом, разве что председатели колхозов являлись энергичными предпринимателя­ми советского типа (скорее комбинаторами, чем рационализатора­ми). Зато признаки всеобщего госиждивенчества были налицо. Колхозники достигли своей долгожданной цели — почти полнос­тью избавиться от риска. Государство отпускало сельскому хозяй­ству дотации — в таких размерах, что Сталин, не говоря уже о старых большевиках-марксистах 20-х гг., перевернулся бы в гробу, — практически без всякого эффекта. Низкая производи­тельность советского сельского хозяйства стала притчей во язы­цех.

Так что же удивительного в том, что крестьяне, когда их при­звали сбросить оковы колхозов и храбро ринуться в новый мир независимого капиталистического фермерства, ответили глухим молчанием. Стареющие колхозники, обеспеченные гарантирован­ным минимумом заработной платы, пенсиями и страхованием здо­ровья, естественно, смотрели на перемены в позднюю советскую и раннюю постсоветскую эпоху с опаской и часто рассчитывали на то, что их председатели будут возглавлять их и руководить их действиями в новой ситуации.

«Мы плакали, когда в сорок девятом гнали в колхоз, а теперь будем плакать, когда станете из колхоза гнать!» — говорили в 1990 г. литовские крестьяне. Колхоз внезапно стал казаться весь­ма привлекательным, даже в Прибалтике, где крестьяне лишь 40 лет были оторваны от прежних традиций единоличного хозяй­ствования, что же говорить о России, оторванной от них почти на 60 лет — более чем на 2 поколения! Молодые не хотят выходить из колхоза, говорил ошеломленному российскому журналисту сельский механик в Литве, потому что у них нет интереса делать деньги и они не хотят работать; старые — потому что нет смыс­ла — они просто дожидаются выхода на пенсию".

В России появлялись сообщения о враждебности по отноше­нию к предприимчивым людям, пытавшимся выйти из колхоза или приезжавшим в село, чтобы стать независимыми фермерами, очень напоминавшей прежнюю враждебность сельской общины к «выделившимся». «У кого совесть есть, торговать не пойдет». «Мы к колхозу привычные». «Кто хочет уйти из колхоза, того и

357

хоронить не будем. Не будет тому гроба из колхозного пиломате­риала!»24

Колхоз пережил советскую систему, создавшую его (будущее покажет, надолго ли), а «крепостной» менталитет колхозников сохранился и после того, как государственное принуждение, поро­дившее его, сменилось государственными подачками. Нескончае­мый поток крестьян-мигрантов принес с собой в город их привы­чку работать спустя рукава и презрение к понятию государствен­ной (общественной) собственности. Когда Советский Союз нако­нец свершил свой земной путь, колхоз и его проблемы могли бы *' служить олицетворением всего советского общества: не представ- О ляющего больше опасности, как в прошлом; не управляемого без- \ жалостными и внушающими страх начальниками; инертного, тя­желого на подъем и пассивно сопротивляющегося переменам — общества, члены которого по большей части презрительно отно­сятся к идее общественного блага, подозрительно — к энергичным или удачливым соседям, постоянно чувствуют себя ущемленными тем, что «они» (начальники) делают, но не шевельнут и пальцем в своей твердой решимости не делать ничего самим.

О библиографии и источниках

Опубликованных вторичных источников по российской деревне 30-х гг. сравнительно немного, и зачастую они не лучшего качества. Если гово­рить о советских ученых, 30-е гг. были весьма неудобным периодом для историков, а коллективизация и ее результаты — опаснейшей из тем. На Западе же о деревне после коллективизации почти ничего не написано. Это, несомненно, следствие трудности работы с неадекватными и недо­стоверными опубликованными источниками, недоступности (до самого недавнего времени) советских архивов и того факта, что сама российская деревня более полувека после коллективизации была по сути недоступна для приезжих с Запада, невозможен был даже туризм, не говоря уже о работе в поле.

Основные монографии, посвященные колхозу 30-х гг., принадлежат М.А.Вылцану: Завершающий этап создания колхозного строя (1935 — 1937 гг.). М., 1978; Советская деревня накануне Великой Отечественной вофны (1938—1941 гг.). М., 1970. Есть две полезные статьи И.Е.Зелени­на о колхозах в первой половине 30-х гг.: Колхозное строительство в СССР в 1931 -1932 гг. // История СССР. 1960. № 6; Колхозы и сель­ское хозяйство СССР в 1933-1935 гг. // Там же. 1964. Me 5. О раскула­чивании — классический труд Н.А.Ивницкого: Классовая борьба в де­ревне и ликвидация кулачества как класса (1929—1932 гг.) М., 1972. В числе работ о колхозном населении и миграции из села в город: Выл-цан М.А. Трудовые ресурсы колхозов в довоенные годы (1935—1940 гг.) // Вопросы истории. 1973. № 2; Арутюнян Ю.В. Коллективизация сельско­го хозяйства и высвобождение рабочей силы для промышленности // Формирование и развитие советского рабочего класса (1917—1961 гг.). М., 1964. Местные публикации исследований крестьянства часто более познавательны, чем центральные, напр.: Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. Новосибирск, 1973; Он же (вместе с Е.В.Кошеле-вой и В.Г.Чарушиным). Крестьянство Западной Сибири в довоенные годы (1935-1941). Новосибирск, 1975.

В отличие от 20-х гг., периода, весьма богатого этнографическими и социологическими работами о российской деревне, в 30-е гг. подобные исследования почти совершенно отсутствовали. Два исключения: Шува-ев К.М. Старая и новая деревня. Материалы исследования с. Ново-Жи-вотинного и дер. Моховатки Березовского района, Воронежской области, за 1901 и 1907, 1926 и 1937 гг. М., 1937; Арина А.Е., Котов Г.Г., Лосе­ва К.В. Социально-экономические изменения в деревне. Мелитопольский район (1885 — 1938). М., 1939. В послесталинский период к такой лите­ратуре можно отнести: The Village of Viriatino. An Ethnographic Study of a Russian Village from before the Revolution to the Present / Ed. by S.Benet. New York, 1970; Анохина Л.А., Шмелева М.Н. Культура и быт колхозников Калининской области. М., 1964, а также статьи, посвящен­ные различным регионам, печатавшиеся в 60-е гг. в журнале «Советская этнография *■.

Существует ряд полезных документальных публикаций, в частности серия местных сборников о коллективизации, как правило, охватываю­щих период 1927 — 1937 гг., которые появились в 70-е гг. Их названия

359

обычно стандартны, напр.: Коллективизация сельского хозяйства в Цент­рально-Черноземной области (1927 — 1937 гг.). Воронеж, 1978. Более по­дробное описание данного источника, снабженное аннотированной библи­ографией см.: Viola L. Guide to Document Series on Collectivization // A Researcher's Guide to Sources on Soviet Social History in the 1930s / Ed. by S.Fitzpatrick, L.Viola, Armonk, N.Y., 1990. Еще один важный источ­ник для любого исследователя крестьянства — двухтомник советских и российских законов и постановлений о колхозах за период конца 1920-х — конца 1950-х гг.: История колхозного права: В 2 т. М., 1958—1959.

Примерно с 1988 г. советские (позднее — постсоветские) ученые по­лучили возможность публиковать до недавних пор засекреченные архив­ные материалы, посвященные таким щекотливым темам, как раскулачи­вание и голод 1932 — 1933 гг., хотя объем подобных публикаций пока еще (написано в январе 1993 г.) сравнительно невелик. К ним относятся: До­кументы свидетельствуют. Из истории деревни накануне и в ходе коллек­тивизации 1927 — 1932 гг. / Под ред. В.П.Данилова, Н.А.Ивницкого. М., 1989; Зеленин И.Е. О некоторых •«белых пятнах» завершающего этапа сплошной коллективизации // История СССР. 1989. Jvfe 2; Кондра-шин В.В. Голод 1932—1933 годов в деревнях Поволжья // Вопросы исто­рии. 1991. № 6; Тепцов Н.В. Правда о раскулачивании (Документаль­ный очерк) // Кентавр. 1992. Март —апрель.

Западные ученые в основном сосредоточили свое внимание на темах коллективизации и голода. Заметные работы принадлежат Р.В.Дэвису: The Socialist Offensive. The Collectivization of Soviet Agriculture, 1929 — 1930. Cambridge, Mass., 1980; The Soviet Collective Farm, 1929-1930. Cambridge, Mass., 1980; М.Левину: Russian Peasants and Soviet Power: A Study of Collectivization. London, 1968, а также некоторые очерки в его книге: The Making of the Soviet System. New York, 1985; Л.Виола: Best Sons of the Fatherland. Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization. Oxford, 1987, а также ее статьи: Bab'i Bunty and Peasant Women's Pro­test during Collectivization // Russian Review. 1986. Vol. 45. № 1; The Peasant Nightmare: Visions of Apocalypse in the Soviet Countryside // Jour­nal of Modern History. 1990. Vol. 62. № 4; Р.Конквесту: The Harvest of Sorrow. Soviet Collectivization and the Terror-Famine. Oxford, 1986. Сле­дует упомянуть также трехтомник: Commission on the Ukraine Famine. Report to Congress. Washington, 1988 — подготовленный Дж.Мэйсом и его коллегами.

С исследованиями периода после голода дело обстоит еще печальнее. На эту тему есть важная статья Р.Мэннинг, основанная на материалах Смоленского архива: Government in the Soviet Countryside in the Stalinist Thirties: The Case of Belyi Raion in 1937 // The Carl Beck Papers in Rus­sian and East European Studies. 1984. № 301. В ценном сборнике очерков под редакцией Дж.Р.Миллара: The Soviet Rural Community. Urbana, 111., 1971 — содержится много интересного о 30-х гг., в особенности статья: Hough J.F. The Changing Nature of the Kolkhoz Chairman. Истории совет­ской сельскохозяйственной политики в довоенный период не существует, хотя один из ее аспектов рассматривается в работе Р.Ф.Миллера: One Hundred Thousand Tractors. The MTS and the Development of Controls in Soviet Agriculture. Cambridge, Mass., 1970. На смену первой в этой об­ласти работе экономиста Н.Ясны: The Socialized Agriculture of the USSR. Stanford, 1949 — пришла лишь изданная на немецком языке книга С.Мерля. Работа С.Маслова: Колхозная Россия. Прага, 1937 — дает

360

ценнейшее описание функционирования первых советских колхозов, явно основанное на свидетельствах очевидцев.

Некоторые важнейшие западные работы по теме принадлежат евро­пейским и японским ученым. Лучшее исследование организации и эконо­мики советского сельского хозяйства 30-х гг.: Merl S, Bauern unter Stalin. Die Formierung des Kolchossystems 1930-1941. Berlin, 1990. В до­полнительном томе: Sozialer Aufstieg im sowjetischen Kolchossystem der 30er Jahre? Uber das Schicksal der bauerlichen Parteimitglieder, Dorfsowjetvorsitzenden, Posteninhaber in Kolchosen, Mechanisatoren und Stachanowleute. Berlin, 1990 — рассматриваются вопросы социальной мо­бильности и социальной дифференциации. Японский историк Н.Шимото-маи опубликовал две статьи на английском языке: A Note on the Kuban Affair (1932-1933). The Crisis of Kolkhoz Agriculture in the North Cau­casus // Acta Slavica Iaponica. 1983. Vol. I, а также поэтически озаглав­ленную: Springtime for the Politotdel: Local Party Organization in Crisis // Acta Slavica Iaponica. 1986. Vol. IV. Стоит упомянуть также работу: Werth N. La Vie Quotidienne des Paysans Russes de la Revolution a la Col­lectivisation (1917 — 1939). Paris, 1984 — хотя главное достоинство этой книги заключается в историко-антропологическом описании российской деревни 20-х гг.

В отношении опубликованных первичных источников 1930-е гг. пред­ставляют настоящую проблему для историков. В 1929—1933 гг. почти все добротные источники периода 20-х гг. либо перестали издаваться, либо заметно снизили количество и качество информации. Поскольку данный вопрос подробно рассмотрен в справочнике «A Researcher's Guide to Sources on Soviet Social History in the 1930s», я коснусь его здесь в общих чертах. Основная проблема заключается в том, что жесткая цензу­ра и самоцензура сталинского периода не только препятствовала публи­кации сведений о сельскохозяйственных провалах и претензиях крестьян, но и способствовала печатанию хвастливых, дутых отчетов о достижени­ях в сельском хозяйстве и довольстве среди крестьян. По этой причине первичные опубликованные источники много говорят нам о потемкинской деревне и очень мало о реальной.

Журналы 30-х гг. часто приносят разочарование. Можно перерыть годовую подшивку журнала «Социалистическая реконструкция сельского хозяйства», так и не встретив фигуры реального крестьянина. «Молодой колхозник» — один из немногих журналов, содержащих материал, инте­ресный для социального историка, но он выходил чуть больше года. Для историков крестьянства, как и для всех социальных историков, лучшими журнальными источниками являются правоведческие журналы, особенно такие, как «Советская юстиция», больше занимавшаяся конкретными де­лами и проблемами их решения, чем правовой теорией. Полезный обзор источников такого рода представляет статья П.Соломона: Legal Journals and Soviet Social History // A Researcher's Guide...

Статистические справочники 30-х гг. (в отличие от справочников 20-х гг.) по большей части принадлежат к потемкинскому миру рекламы, чем к будничному миру рутинного сбора данных. Лучшие среди них — общие статистические справочники, выходившие в 1934, 1935 и 1936 гг. под на­званием «Социалистическое строительство СССР. Статистический еже­годник», однако следующий и последний том серии: Социалистическое строительство Союза ССР (1933—1938 гг.). Статистический сборник. М. — Л., 1939 — пример вопиющей неадекватности. Полнее об этом см.:

12 - 1682

Wheatcroft S.G. Statistical Sources for the Study of Soviet Social History in the Prewar Period // A Researcher's Guide...

Среди статистических публикаций, посвященных конкретно сельско­му хозяйству, «Сельское хозяйство СССР. Ежегодник 1935» (М., 1936) и «Сельское хозяйство СССР. Статистический справочник» (М., 1939) сосредоточены почти исключительно на экономических и технологичес­ких аспектах, а «Колхозы во второй сталинской пятилетке. Статистичес­кий справочник» (М., 1939) почти полностью носит потемкинский харак­тер. Более полезный сборник колхозной статистики: Производительность и использование труда в колхозах во второй пятилетке / Под ред. И.В.Саутина. М.— Л., 1939 — имеет тот недостаток, что не дает сведе­ний о критериях выборки данных при обследовании 430 колхозов в 10 областях Советского Союза, откуда и взяты приведенные в нем цифры. Ярким примером той же проблемы является проведенное в 1938 г. обсле­дование колхозной молодежи, результаты которого опубликованы в книге: Социальный облик колхозной молодежи по материалам социоло­гических обследований 1938 и 1969 гг. М., 1976. Обследование проводи­лось среди небольшой группы молодых колхозников, отобранных по принципу, о котором можно только догадываться, по-видимому, из тех, чей уровень зажиточности и культуры был выше среднего.

Недавно корпус опубликованных статистических данных пополнился очень важными материалами переписи 1937 г., долго скрывавшимися из-за содержащейся в них неудобной информации о потерях среди населе­ния. Хотя цифры и не сведены окончательно в таблицы, они дают куда больше, чем скудные (и, вероятно, дутые) данные переписи 1939 г., на которые раньше часто опирались ученые. Материалы переписи 1937 г. опубликованы теперь в: Всесоюзная перепись населения 1937 г. Краткие итоги. М., 1991, а также, с обстоятельным комментарием, в: Поля­ков Ю.А., Жиромская В.Б"., Киселев И.Н. Полвека молчания (Всесоюз­ная перепись населения 1937 г.) // Социологические исследования. 1990. № 6, 7.

В будущем, если бывшие советские архивы останутся открытыми для западных ученых, социальные историки, возможно, предпочтут работать с архивными, а не опубликованными источниками. Но у меня, когда я начала собирать материал для этой книги, такого выбора не было, поэто­му я решила попытаться преодолеть потемкинский барьер путем чтения как можно большего количества газет. Хотя и из центральной прессы можно извлечь многое, в особенности из «Правды», «Известий», сель­скохозяйственной газеты «Социалистическое земледелие» и «Крестьян­ской газеты», лучшие газетные источники 30-х гг. представлены прессой областной. Чаще всего в этой книге я цитировала следующие областные газеты: «Горьковская коммуна» (Горький), «Коммуна» (Воронеж), «Коммунист» (Саратов), «Красная Татария» (Казань), «Красное знамя» (Томск), «Красный Крым» (Симферополь), «Курская правда» (Курск), «Молот» (Ростов-на-Дону), «Рабочий край» (Иваново), «Рабочий путь» (Смоленск), «Северный рабочий» (Ярославль), «Советская Сибирь» (Новосибирск), «Социалистический Донбасс» (Сталино), «Тамбовская правда» (Тамбов), «Тихоокеанская звезда» (Хабаровск), «Уральский ра­бочий» (Свердловск) и «Звезда» (Днепропетровск). Следует особо отме­тить ленинградскую газету «Крестьянская правда», специализировав­шуюся на проблемах села и являвшуюся подарком судьбы для исследо­вателя крестьянства почти до 1938 г., после чего ее качество снизилось.

362

Крупнейшая проблема, с которой сталкивается историк крестьянства 30-х гг., заключается в том, что почти все источники, как опубликован­ные, так и архивные, совершенно игнорируют самих крестьян и жизнь села. Даже зная, что государство в первую очередь заботило получение продукции, поражаешься такой односторонней сосредоточенности на про­изводстве и поставках. О колхозном скоте сведений больше, чем о кол­хозных дворах: человеческий фактор совершенно отсутствует. Проблему усугубляет тот факт, что мало выходило мемуаров о жизни села в 30-е гг. В сталинскую эпоху мемуарный жанр был чем-то подозрительным, однако даже в последние годы, когда появилось много воспоминаний об этом пе­риоде, среди них нет почти ничего о деревне. Это лишний раз показыва­ет, насколько мало контактов с деревней имело российское образованное общество в то время.

Среди немногочисленных имеющихся воспоминаний лучшие — это «Страницы пережитого» И.Твардовского (Юность. 1988. № 3), написан­ные крестьянином (братом поэта А.Твардовского), чья семья была раску­лачена и выслана, и «Путешествие в Спас-на-Песках» Е.Герасимова (Новый мир. 1967. № 12), рассказ журналиста о борющемся с труднос­тями колхозе/селе, над которым его газета в 30-е гг. «взяла шефство». «The History of a Soviet Collective Farm» (New York, 1955) Ф.Белова — это воспоминания послевоенного эмигранта, бывшего некогда председате­лем колхоза на Украине. Значительные эпизоды, связанные с деревней, есть также в следующих произведениях мемуарного характера: Grigorenko P.G. Memoirs. New York, 1982; Tuominen A. The Bells of the Kremlin. Hannover; London, 1983; Soviet Youth. Twelve Komsomol Histo­ries / Ed. by N. K.Novak-Deker. Miinchen: Institut fur Erforschung der UdSSR, 1959. Ser. 1. № 51; Kravchenko V. I Chose Freedom. New York, 1946. М.Хиндус (Red Bread. London, 1931) описал свое посещение род­ной деревни на Украине во время коллективизации. Есть также несколь­ко книг с воспоминаниями знатных кохозников сталинской эпохи, в том числе Ф.Дубковецкого (На путях к коммунизму. Записки зачинателя колхозного движения на Украине. М., 1951).

Некоторые из советских художественных произведений о селе пред­ставляют собой либо замаскированные мемуары, либо замаскированные реальные истории, рассказанные очевидцами. Таковы, например, роман М.Алексеева «Драчуны» (М., 1982), содержащий поразительные свиде­тельства о голоде 1932—1933 гг. в родной деревне автора на Средней Волге; его же повесть «Хлеб — имя существительное» (написана в 1961 — 1963 гг.; опубликована в сб.: Алексеев М. Вишневый омут. Карю-ха. Хлеб — имя существительное. [М., 1981]), прослеживающая судьбы деревенских жителей, описанных в «Драчунах», вплоть до Второй миро­вой войны; роман Б.Можаева о коллективизации «Мужики и бабы» (М., 1988), а также: Скромный Н. Перелом // Север. 1986. № 10-12 (о вы­сылке кулаков); Антонов С. Овраг // Дружба народов. 1988. № 1—2.

Использование художественных произведений, в том числе беллетри-зованных мемуаров и беллетризованных биографий, как исторических источников представляет вполне понятные трудности. Однако следует от­метить, что в начале 60-х гт. и во второй половине 80-х гт. это был в Советском Союзе излюбленный жанр для воссоздания истории сталин­ской эпохи. Советские читатели, чтобы узнать правду о прошлом, обра­щались к художественной литературе, и авторы произведений в этом жанре стремились избежать упреков в каких-либо исторических неточ­ностях. К примеру, первая журнальная публикация можаевских «Мужи-

12* 363

ков и баб» (Дон. 1987. № 3. С. 96—106) включала послесловие со ссыл­ками на архивные источники! (Что, впрочем, не помешало научному ис­торическому журналу критиковать Можаева как плохого историка. См. замечания В.П.Данилова: Вопросы истории. 1988. № 3. С. 22.)

Советские архивы, в том числе и закрытые материалы, только начи­нали открываться для западных ученых, когда я проводила свои иссле­дования и писала эту книгу. Некоторые архивы, например Центральный партийный архив, стали для меня доступны лишь после того, как я за­вершила первый вариант рукописи. Поэтому я не буду пытаться дать ис­черпывающий анализ содержимого бывших советских архивов. Однако несколько общих замечаний следует сделать, прежде чем охарактеризо­вать основные архивные источники, использованные в этой книге.

Обширный массив материалов, хранившихся в советских архивах, состоит из отчетов государственных и партийных бюрократических ин­станций. Тип и характер информации, передаваемой по бюрократической цепочке, всегда отражают климат, в котором работает бюрократический аппарат. В сталинскую эпоху климат был весьма суровый, и посланцам, приносящим дурные вести, в самом деле грозил расстрел. По этой при­чине советские бюрократические документы подвергались самоцензуре, столь же жесткой, как и официальная цензура публикуемых материалов. К 1937 — 1938 гг. даже дела ЦК и Политбюро проходили сильнейшую самоцензуру. Чем более деспотическим становился сталинский режим, тем труднее было высшему руководству получать достоверную информа­цию по обычным бюрократическим каналам.

Эта ситуация заставила руководство искать или создавать другие ис­точники информации. Первым из альтернативных источников являются регулярные секретные донесения органов внутренних дел (ГПУ, ОГПУ, НКВД) и специальные рапорты особых следователей, поступавшие поми­мо милицейских и чекистских каналов. Подобные расследования назна­чались в результате вопиющих промахов при осуществлении заданной политики («перегибов»), жалоб и доносов населения и разного рода скандалов. Для социального историка это великолепные источники, но они имеют свою внутреннюю тенденцию: данные каналы существовали специально для передачи дурных новостей. Особый следователь, при­шедший к выводу, что вся проблема в расследуемом им случае состоит всего лишь в неумелости и неопытности руководства, мог быть заподо­зрен в соучастии или укрывательстве; о работнике НКВД, взявшем за правило сообщать хорошие новости из деревни (об укреплении морально­го облика села, улучшении руководства, росте колхозного самосозна­ния), могли сказать, что он ведет неправильную линию в работе. Делом работников органов внутренних дел и особых следователей было откапы­вать грязь.

Второй альтернативный канал информации представляли собой про­шения, жалобы и доносы, посылавшиеся в инстанции отдельными граж­данами. В сталинскую эпоху это активно поощрялось, и крестьяне, так же как и городские жители, писали их в огромных количествах, обраща­ясь во всевозможные инстанции — партийные комитеты, прокуратуру, газеты, правительственные учреждения, НКВД, а также лично полити­ческим лидерам, особенно Сталину и Калинину. Множество таких писем сохранилось в архивах учреждений, куда они были посланы (один такой архивный фонд будет подробно рассмотрен ниже). Эти пока практически не востребованные источники много дадут социальным историкам в буду­щем.

364

Ниже перечислены основные архивы и архивные фонды, которые я использовала в этой книге. Поскольку в сносках материалы из бывших советских архивов описаны лишь по номерам фондов, описей, дел, лис­тов, я привожу здесь некоторые сведения о содержании и происхождении источника. За исключением Смоленского архива, который находится в США и материалы которого можно получить на микрофильмах Нацио­нального архива Соединенных Штатов, а также уральского архива ГАСО, находящегося в Екатеринбурге (бывшем Свердловске), все про­чие перечисленные архивы хранятся в Москве.

Смоленский архив

Часть архива Западного обкома партии, трофей времен Второй миро­вой войны, захваченный сначала немцами, потом американцами. Подроб­нее о его истории и содержании см.: Getty J.Arch. Guide to Smolensk Ar­chive // A Researcher's Guide... Кроме партийных материалов в архиве на­ходятся материалы, поступавшие в обком из других учреждений, напри­мер, донесения НКВД и крестьянские письма с жалобами, пересланные газетами. Среди документов, оказавшихся особенно полезными для моих исследований, — материалы о «перегибах» при проведении коллективи­зации в 1930 г., донесения НКВД и отчеты инструкторов обкома, посы­лавшихся в села расследовать жалобы. Следует отметить, что Западная область — не идеальный пример для историка российского крестьянства в целом: для нее характерны малоплодородные почвы, мелкие колхозы, самый большой процент хуторов в России, высокий уровень отходничест­ва и сравнительно незначительные масштабы сельскохозяйственного про­изводства.

РГАСПИ

Российский государственный архив социально-политической инфор­мации, бывший РЦХИДНИ (Российский центр хранения и изучения до­кументов новейшей истории), в советские времена — ЦПА (Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС).

Он стал для меня доступен только в самом конце работы над этой книгой, и мое знакомство с его материалами было, по необходимости, беглым. Я просматривала и использовала в книге следующие фонды: Ф. 5. Оп. 4 (Сельскохозяйственный отдел ЦК); Ф. 17 (ЦК КПСС). Оп. 2 (пленумы); Оп. 3 (Политбюро); Оп. 7 (Отдел статистики); Ф. 112 (политотделы МТС); Ф. 78 (личный архив М.И.Калинина); Ф. 77 (лич­ный архив А.А.Жданова); Ф. 89 (личный архив Ем.Ярославского).

ГАСО

Государственный архив Свердловской (ныне Екатеринбургской) об­ласти.

Материалы, использованные мной после короткого визита в этот архив, относятся как к открытым, так и к закрытым до недавних пор фондам исполкома Свердловского облсовета (Ф. 88; Ф. 88/р; Ф. 88/52) и к архиву Уральского областного суда (Ф. 1148).

365

ГАРФ

Государственный архив Российской Федерации, бывший ЦГАОР СССР (Центральный государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства СССР).

Для настоящего исследования данный архив не был главным, однако из него использованы следующие фонды: Ф. 374. Оп. 9 (Народный ко­миссариат рабочей и крестьянской инспекции СССР, сельскохозяйствен­ная инспекция); Ф. 5407 (Союз воинствующих безбожников); Ф. 5451 (Центральный совет профсоюзов); Ф. 5515. Оп. 1 (Народный комисса­риат труда; протоколы коллегий); Ф. 3316 (Всесоюзный Центральный исполнительный комитет съезда Советов). Оп. 34, 39 (прошения и жало­бы), 41 (письма по поводу Конституции 1936 г.).

РГАЭ

Российский государственный архив экономики, бывший ЦГАНХ (Центральный государственный архив народного хозяйства СССР).

В основном использованы фонды: Ф. 7486 (Народный комиссариат земледелия СССР), в особенности оп. 19 (секретариат); Ф. 396. Оп. 10, И («Крестьянская газета», письма в редакцию 1938 и 1939 гг.). Большая из этих двух описей, оп. 10, содержит около 160 дел с письмами, клас­сифицированными по областям и частично по теме. Использованные мной материалы оп. 10 относятся к следующим областям: Челябинской (Д. 149), Горьковскому краю (Д. 23), Ярославской (Д. 160 — 162), Ива­новской (Д. 34), Калининской (Д. 39), Краснодарскому краю (Д. 64 — 67), Курской (Д. 81, 86 — 88), Саратовскому краю (Д. 121), Смоленской (Д. 129), Свердловской (Д. 122), Сталинградской (Д. 137), Тамбовской (Д. 141 — 143), Воронежской (Д. 15, 19) и Татарской республике (Д. 145).

«Крестьянская газета» (РГАЭ. Ф. 396)

Поскольку архив «Крестьянской газеты» явился для данной книги важнейшим источником, он заслуживает большего, чем просто беглое упоминание. В первых девяти описях содержится обширное и богатое со­брание крестьянских писем 20-х гг. Письма за весь период 30-х гг., кроме 1938 и 1939, утеряны (а собрание за 1939 г. очень мало, потому что газета была закрыта в начале весны). Подавляющее большинство этих писем, написанных от руки и почти всегда подписанных, — от сель­ских жителей, главным образом колхозников. Многие авторы составляли и писали свои письма сами, судя по диалектным особенностям языка и грамматическим и орфографическим ошибкам, но меньшая часть (20 — 30%) писем написаны гладко, на правильном русском советском языке. Последние обычно принадлежали колхозным бухгалтерам и учителям, но были некоторые и от рядовых колхозников, возможно, попросивших на­писать письмо более грамотного односельчанина.

Эти письма не предназначались для публикации, и очень немногие из них действительно были опубликованы. Их посылали, надеясь получить практический результат, в частности информацию о правах и обязаннос­тях колхозников и колхоза, добиться исправления несправедливости с помощью государства, наказания обидчиков. В редакции был целый

366

отдел, в задачи сотрудников которого входило отвечать на вопросы, да­вать советы, направлять жалобы и доносы в соответствующие инстанции (обкомы и райкомы партии, обл- и райисполкомы, прокуратуру, НКВД) и держать их на контроле, чтобы убедиться, что необходимые меры при­няты.

Письма в архиве «Крестьянской газеты» делятся в основном на 2 категории. Первая — это просьбы дать какие-либо сведения, разъяснить соответствующее законодательство; вторая — жалобы и доносы. Пись­ма, где запрашивается информация, преимущественно касаются налого­обложения, прав и процедур, связанных с такими вопросами, как при­усадебные участки, трудовые повинности, исключение из колхоза, оп­лата трудодней. Например: может ли колхоз заставить отходника вер­нуться и принять участие в земледельческом труде в колхозе? Если кузнец вступает в колхоз, обобществляются ли кузница и инструменты? Должно ли единоличное хозяйство, состоящее из двоих престарелых родителей и сына — работника на окладе, платить сельхозналог и мест­ные налоги?

Вопросы по налогообложению, как правило, задавали простые крес­тьяне. В этой категории есть и другие письма, написанные колхозными председателями и бухгалтерами. Вот эти письма и ответы, данные «Крестьянской газетой» (иногда после консультации с Наркомземом), представляют собой чрезвычайно ценный источник информации о том, как на практике применялись законы, относящиеся к колхозу, и какие существовали общераспространенные способы эти законы обходить.

Ко второй категории писем относятся жалобы и доносы на местную администрацию, колхозных председателей и бригадиров. В архиве «Крестьянской газеты» за 1938—1939 гг. они собраны в отдельное дело под заголовком «Злоупотребление властью и вредительство» и состав­ляют 30 — 40% среди всех писем 1938 г. К сожалению, поскольку пись­ма предыдущих лет в архиве «Крестьянской газеты» отсутствуют, нель­зя сказать с достаточной степенью уверенности, что крестьяне были та­кими же энергичными жалобщиками и доносчиками и до Большого Тер­рора 1937—1938 гг. Но все же подобные письма наверняка не являлись характерными исключительно для 1938 года, хотя раньше, возможно, их было гораздо меньше: в Смоленском архиве, например, содержится ряд писем от крестьян Западной области, направленных «Крестьянской газетой» в обком для проведения расследования и принятия мер в 1935 и 1936 гг. Большинство писем из папки «Злоупотребление властью» написаны простыми (не занимающими административных должностей) крестьянами о крестьянах, занимающих административные должности в колхозе или сельсовете. Наиболее часто жертвой доноса является председатель колхоза.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

ВВСКУ

ви

ГАРФ ГАСО ИКП

ИСК

КГ КолСЗ

КолСК

КолСП

КолЦЧО

КП

КПСС в резолюциях.

КрП

МКрГ

РГАСПИ

РГАЭ

Решения партии и

правительства...

СА

СВ

СГ

СГП

сдк сз

СЗ СССР

Второй Всесоюзный съезд колхозников-удар­ников. 11 — 17 февраля 1935 г.: Стеногра­фический отчет. М., 1935 Вопросы истории

Государственный архив Российской Федерации Государственный архив Свердловской области История колхозного права: В 2 т. М., 1958-1959

История советского крестьянства: В 5 т. М., 1986

Крестьянская газета

Коллективизация сельского хозяйства в Се­веро-Западном районе (1927 — 1937 гг.). Л., 1970

Коллективизация сельского хозяйства на Се­верном Кавказе (1927-1937 гг.). Краснодар, 1972

Коллективизация сельского хозяйства в Среднем Поволжье (1927-1937 гг.). Куйбышев, 1970

Коллективизация сельского хозяйства в Центрально-Черноземной области (1927-1937 гг.). Воронеж, 1978 Комсомольская правда Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конфе­ренций и пленумов ЦК (1898-1970): В 15 т. 8-е изд. М., 1970-1984 Крестьянская правда (Ленинград) Московская крестьянская газета Российский государственный архив социально-политической истории Российский государственный архив экономики Решения партии и правительства по хозяй­ственным вопросам: В 2 т. М., 1967 Смоленский архив Социалистический вестник Советское государство Советское государство и право Справочник деревенского коммуниста. М., 1936 Социалистическое земледелие Собрание законов и распоряжений рабоче-крестьянского правительства СССР (с 1938 г. — Собрание постановлений и распоряжений правительства СССР)

368

Соцстрой — Социалистическое строительство СССР:

Статистический ежегодник. М., 1934, 1935, 1936

Сталин. Сочинения — И.В.Сталин. Сочинения. Т. 1 — 13 (М.);

Т. 1 (14) - 3 (16) (Под ред. Р.Макнила. Стэнфорд)

СУ РСФСР — Собрание узаконений и распоряжений рабо-

чего и крестьянского правительства РСФСР

СЮ — Советская юстиция

SR — Slavic Review

Примечания

Введение

О Культурной Революции, эпизоде «классовой борьбы» с «буржу­ азной интеллигенцией» в годы первой пятилетки, см.: Cultural Revolu­ tion in Russia, 1928—1931 / Ed. by S.Fitzpatrick. Bloomington, Ind., 1978.

Термин «подчиненные» и концепцию подчиненности (subalternity) в исследованиях крестьянства ввели д-р Ранаджит Гуха и его коллеги. См.: Selected Subaltern Studies / Ed. by R.Guha, G.C.Spivak. New York, 1988. P. 35 and passim.

Здесь мой подход к вопросу отличается от подхода Джеймса Скот­ та (Domination and the Arts of Resistance. Hidden Transcripts. New Haven, 1990).

Scott J.C. Weapons of the Weak. Everyday Forms of Peasant Resis­ tance. New Haven, 1985. См. также: Hoch S.L. Serfdom and Social Control in Russia. Chicago, 1986. Ch. 5; Frederickson G.M., Lasch C. Resistance to Slavery // The Debate over Slavery / Ed. by AJ.Lane. Urbana, 111., 1971. P. 223-244.

См.: Yang A.A. A Conversation of Rumours: The Language of Popu­ lar Mentalites in 19th-century Colonial India // Journal of Social History. 1987. Spring.

О связи религии и политического протеста в российской деревне см.: Dunn S.P., Dunn E. The Peasants of Central Russia. New York, 1967. P. 104 — 105. Классический труд по проблеме религии и сопротивления государству в России: Cherniavsky M. Old Believers and the New Relig­ ion // The Structure of Russian History: Interpretive Essays / Ed. by M.Cherniavsky. New York, 1970. P. 140-188.

О «нравственной экономике» см.: Thompson E.P. The Moral Econ­ omy of the English Crowd in the Eighteenth Century // Past and Present. 1970. Vol. 50. P. 76-136; Scott J.C. The Moral Economy of the Peasant. New Haven, 1976. О том же в приложении к российским условиям см.: Figes О. Peasant Russia, Civil War. The Volga Countryside in Revolution (1917-1921). Oxford, 1989. Ch. 3. Об «ограниченном благе» см.: Fos­ ter G.M. Peasant Society and the Image of Limited Good // American An­ thropologist. 1965. Vol. 67. № 2. P. 293-315.

Popkin S.L. The Rational Peasant. The Political Economy of Rural Society in Vietnam. Berkeley, 1979.

О тайных и официальных «протоколах» см.: Scott J.C. Domina­ tion and the Arts of Resistance. P. 4 —5 and passim.

О большаках см.: Hoch S.L. Serfdom and Social Control in Russia. Chicago, 1986. P. 129-132.

Западные ученые (Lewin M. Russian Peasants and Soviet Power. London, 1968; Shanin T. The Awkward Class. Oxford, 1972) энергично ос­ паривают советское убеждение, что деревня в 20-х гг. была расколота по классовому признаку. Что касается классов, они несомненно правы, но упускают из виду тот факт, что, вероятно, именно существование силь-

370

ной раздробленности и вражды в деревне привело советских марксистов к убеждению, будто они наблюдают там классовую борьбу.

12. См. недавнюю этнографическую работу в этом духе: Громы­ ко М.М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. М., 1986.

Redfield R. Tepoztlan: A Mexican Village. Chicago, 1930; Lewis О. Tepoztlan Restudied. Urbana, 1951; Lopreato J. Peasants No More. Social Class and Social Change in an Underdeveloped Society. San Francisco, 1967.

Речь на XX съезде партии (1956), см.: The Anti-Stalin Campaign and International Communism. A Selection of Documents. New York, 1956. P. 77.

См.: Field D. Rebels in the Name of the Tsar. Boston, 1976.

Глава 1

Итоги всесоюзной переписи населения 1959 г. СССР. Сводный том. М., 1962 (население территории Российской империи, вошедшей в состав Советского Союза); Всесоюзная перепись населения 17 декабря 1926 г. Краткие сводки. М., 1928. Т. 5. С. XIV, 2-7 (грамотность насе­ ления в возрасте восьми лет и старше в 1926 г.).

Пландуновский В. Народная перепись. СПб., 1898. С. 339 — 340, Прил. 1; Энциклопедический словарь. СПб.: Брокгауз, Ефрон, 1895. С. 26а. Стб. 693.

Об этническом составе населения России см.: ВИ. 1980. № 6. С. 41-44.

Черноземная полоса, названная так из-за характерной для нее почвы, богатой гумусом, тянется по территории Украины и Европейской России. На юге она ограничена Черным и Каспийским морями, на севе­ ре — воображаемой линией, соединяющей Киев на Украине, Тулу в Центральной России, Казань на Волге и Пермь на Урале.

См.: Field D. Rebels in the Name of the Tsar; Wildman A.K. The Defining Moment, Land Charters and the Post-Emancipation Agrarian Set­ tlement in Russia, 1861-1863 // The Carl Beck Papers & East European Studies. 1996. № 1205.

Исторические записки. 1974. Вып. 94. С. 70 — 71.

Декрет о земле 26 октября 1917 г. (ст.ст.) // Решения партии и правительства... Т. 1. С. 15—17.

См.: Данилов В.П. Советская доколхозная деревня: население, землепользование, хозяйство. М., 1977. С. 106—107; История СССР. 1981. № 1. С. 37 — 84 (о судьбе выделившихся крестьян в 1917 г.); Боль­ шевик. 1927. № 22. С. 46 (о раскулачивании). Сомнение в реальном су­ ществовании раскулачивания в тот период см.: Shanin T. The Awkward Class. P. 145-152.

О продразверстках и голоде в Поволжье см.: Figes О. Peasant Rus­ sia, Civil War. P. 267-273.

Поляков Ю.А. Переход к нэпу и советское крестьянство. М., 1967. С. 100; Shanin. The Awkward Class. P. 153-154.

Данные взяты из: Поляков Ю.А. Советская страна после окончания гражданской войны: территория и население. М., 1986. С. 120, 146 — 148; Lorimer F. The Population of the Soviet Union. Geneva, 1946. P. 29-30; Всесоюзная перепись населения 17 декабря 1926 г. Т. 5. С. 2 — 5.

371

Данилов В.П. Советская доколхозная деревня: население... С. 298; Поляков Ю.А. Переход к нэпу... С. 377.

Данилов В.П. Советская доколхозная деревня: население... С. 107, 115, 139-143, 171.

Исторические записки. 1974. Вып. 94. С. 71—72, 110; Отход сельского населения на заработки в СССР в 1926—1927 гг. М., 1929.

Розницкий Н. Лицо деревни по материалам обследования 28 во­ лостей и 32 730 крестьянских хозяйств Пензенской губернии. М.— Л., 1926. С. 13; Трезвость и культура. 1929. № 19. С. 3.

Davies R.W. The Development of the Soviet Budgetary System. Cambridge, 1958. P. 68, 114 — 115, 117; Ларин Ю. Вопросы крестьянского хозяйства. М., 1923. С. 117 — 118; Феноменов М.Я. Современная дерев­ ня. Л.-М., 1925. Т. 1. С. 202.

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 7. Д. 315. Л. 58; Социальный и националь­ ный состав ВКП(б). Итоги всесоюзной партийной переписи 1927 г. М. — Л., 1928. С. 80, 87, 89.

Atkinson D. The End of the Russian Land Commune, 1905-1930. Stanford, 1983. P. 299-300; Carr E.H. The Foundations of a Planned Economy 1926-1929. London, 1971. Vol. 2. P. 251; Голубых М. Очерки глухой деревни. М.-Л., 1926. С. 10-12; Shanin T. The Awkward Class. P. 194.

Большевик. 1928. № 9. С. 79-80.

Селищев A.M. Язык революционной эпохи. 2-е изд. М., 1928. С. 215; Шафир Я. Газета и деревня. 2-е изд. М., 1924. С. 100-101.

Заметки о деревне (из деревенской практики студентов АКВО) / Под ред. Г.И.Окуловой. М., 1927. С. 34; Большаков A.M. Деревня, 1917-1927. М., 1927. С. 425; Голубых М. Очерки глухой деревни. С. 73.

Большаков A.M. Деревня. С. 423 — 425; Феноменов М.Я. Совре­ менная деревня. Т. 2. С. 38 — 39, 95 — 96.

Сталин. Сочинения. Т. 7. С. 335, 337. Название «коммунист», официально принятое в 1918 г., в 20-е гг. сплошь и рядом употреблялось наряду с названием «большевик».

Деревня при НЭП'е. Кого считать кулаком, кого — тружеником. Что говорят об этом крестьяне? М., 1924. С. 7. Количественные данные см.: Изменения социальной структуры советского общества, октябрь 1917—1920. М., 1976. С. 226. Два мнения по поводу доли оставшихся кулаков по регионам см.: Большевик. 1927. № 22. С. 40 — 60; 1929. № 12. С. 43.

См.: Сох Т. Peasants, Class and Capitalism. The Rural Research of L.N.Kritsman and his School. Oxford, 1986; Solomon S.G. The Soviet Agrarian Debate. Boulder, Colo., 1977.

Изменения социальной структуры... С. 222 — 227.

Пленум Сибирского Краевого Комитета ВКП(б) 3 — 7 марта 1928 года: Стенографический отчет. М.; Новосибирск, 1928. С. 1, 21.

Более подробное освещение этого вопроса см.: Fitzpatrick S. The Problem of Class Identity in NEP Society // Russia in the Era of NEP / Ed. by S.Fitzpatrick, A.Rabinowitch, R.Stites. Bloomington, 1991. P. 12-33.

Данилов В.П. Советская доколхозная деревня: социальная струк­ тура, социальные отношения. М., 1979. С. 309 — 321; Carr E.H. The Foundations of a Planned Economy. Vol. 2. P. 278-280.

Коммунист. 1990. № 5. С. 80. См. также: Большаков A.M. Де­ ревня. С. 426.

372

Деревня при НЭП'е. С. 19, 38-39.

Там же. С. 29-30, 53-54, 75-76 и ел.

См., напр.: Историко-бытовые экспедиции 1949—1950. Материа­ лы к вопросу расслоения крестьянства и формирования пролетариата в России конца XIX — начала XX века / Под ред. А.М.Панфиловой. М., 1953. С. 158.

Гагарин А. Хозяйство, жизнь и настроение деревни. М. — Л., 1925. С. 41.

Козлов В.А. Культурная революция и крестьянство 1921 — 1927. М., 1983. С. 105.

Декреты советской власти. М., 1957-1959. Т. 1. С. 210-211, 237-239, 247-249, 371-373; Т. 2. С. 553.

Анохина Л.А., Шмелева М.Н. Культура и быт колхозников Ка­ лининской области. М., 1964. С. 267; Kenez P. The Birth of the Propa­ ganda State. Cambridge, 1985. P. 173.

Молодая гвардия. 1925. № 8. С. 104; Комсомол в деревне. Очер­ ки / Под ред. В.Г.Тан-Богораза. М.-Л., 1926. С. 9, 115; Weiss- man N.B. Rural Crime in Tsarist Russia: The Question of Hooliganism, 1905-1914 // SR. 1978. Vol. 37. № 2. P. 228-240; Тан-Богораз В.Г. Ста­ рый и новый быт. Л., 1924. С. 18.

Декреты советской власти. Т. 2. С. 561; КПСС в резолюциях... Т. 2. С. 469-472; Т. 3. С. 84-85.

См.: Carr E.H. Socialism in One Country. London, 1964. Vol. 1. P. 38-46.

Freeze G.L. The Parish Clergy in 19th Century Russia. Crisis, Re­ form, Counter-Reform. Princeton, 1983. P. 453; Werth N. La vie quotidi- enne des paysans russes de la revolution a la collectivisation (1917—1939). Paris, 1984. P. 188—189; Гагарин А. Хозяйство, жизнь и настроение де­ ревни. С. 84.

Школа и учительство Сибири. 20-е — начало 30-х годов. Новоси­ бирск, 1978. С. 37 — 42; Голубых М. Очерки глухой деревни. С. 53 — 55; Брыкин Н. В новой деревне. Л., 1925. С. 22-23, 100-104.

Емельях Л.И. Крестьяне и церковь накануне Октября. Л., 1976. С. 48-51.

Яковлев Я. Наша деревня. Новое в старом и старое в новом. 3-е изд. М.—Л., 1925. С. 120, 123; Обновленная деревня: Сборник / Под ред. В.Г.Тан-Богораза. Л., 1925. С. 118; Анохина Л.А., Шмелева М.Н. Культура и быт... С. 269; Яковлев Я. Деревня, как она есть. (Очерки Никольской волости). 3-е изд. М., 1924. С. 98; Трезвость и культура. 1929. № 24. 4-я с. обл.

Мурин В.А. Быт и нравы деревенской молодежи. [М.,] 1926. С. 37, 96; Яковлев Я. Деревня, как она есть. С. 97; Hindus M. Red Bread. London, 1931. P. 48-49, 184-185, 195-196.

Яковлев Я. Деревня, как она есть. С. 98; Он же. Наша деревня. С. 120; Розницкий Н. Лицо деревни... С. 115 — 116.

Шафир Я. Газета и деревня. С. 114—115.

Анохина Л.А., Шмелева М.Н. Культура и быт... С. 145; Hin­ dus М. Red Bread. P. 59 — 60; Очерки быта деревенской молодежи. М., 1924. С. 19-20.

Очерки быта деревенской молодежи. С. 10—12.

Тан-Богораз В.Г. Старый и новый быт. С. 18; Селищев A.M. Язык революционной эпохи. С. 215.

373

Более подробно о кризисе 1927—1929 гг. см.: Lewin M. Russian Peasants and Soviet Power.

Сталин. Сочинения. Т. 11. С. 4-5.

Московские новости. 1987. 12 июля. С. 9. Примеры, имевшие место в Сибири, см. в сообщении Эйхе: За четкую классовую линию: Сборник. Новосибирск, 1929. С. 37-38.

ГАРФ. Ф. 374. Он. 9. Д. 418. Л. 6.

Сталин. Сочинения. Т. 11. С. 4 — 5.

Там же. С. 88.

Народное хозяйство СССР. Статистический справочник 1932. М.-Л., 1932. С. 130-131.

Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф.Чуева. М., 1991. С. 280-281.

О коммунах 20-х гг. см.: Wesson R.G. Soviet Communes. New Bruns­ wick, 1963. О Чурикове: Воинствующее безбожие в СССР за 15 лет / Под ред. М.Енишерлова и др. М., 1932. С. 149-150; Безбожник. 1929. № 23. С. 14.

СА. ВКП. 261: 5-6; 260: 267; Беднота. 1929. 6 нояб. С. 4.

Davies R.W. The Socialist Offensive. The Collectivization of Soviet Agriculture, 1929-1930. Cambridge, Mass., 1980. P. 112.

Цит. по: Чернопицкий П.Г. На великом переломе. Сельские сове­ ты Дона в период подготовки и проведения массовой коллективизации (1928-1931 гг.). Ростов н/Д, 1965. С. 91-92, 101.

КолСК. С. 150; История коллективизации сельского хозяйства Урала (1927-1937). Пермь, 1983. С. 73.

Судебная практика. 1931. № 1. С. 12.

СА. ВКП. 260: 31.

Антирелигиозник. 1930. № 2. С. 56; История коллективизации сельского хозяйства Грузинской ССР. Тбилиси, 1970. С. 237; Революция и культура. 1929. № 3. С. 19. Подробнее об этих выборах см.: Carr E.H. The Foundations of a Planned Economy. Vol. 2. P. 274-289.

Кукушкин Ю.С. Сельские советы и классовая борьба в деревне (1921-1932 гг.). М., 1968. С. 225; СА. ВКП. 261: 38-39; Московские новости. 1987. 12 июля. С. 9; Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. Новосибирск, 1973. С. 201.

СА. ВКП. 162: 31-32; Беднота. 1929. 10 окт. С. 4; 31 окт. С. 4.

Беднота. 1929. 10 окт. С. 4; Чернопицкий П.Г. На великом переломе. С. 37, 40; Беднота. 1929. 25 окт. С. 4 (см. также: Там же. 30 нояб. С. 4).

Беднота. 1929. 29 окт. С. 4; История коллективизации сельского хозяйства Грузинской ССР. Тбилиси, 1970. С. 237.

История советского крестьянства и колхозного строительства в СССР. М., 1963. С. 319.

СА. ВКП. 261: 32.

Цит. по: Davies R.W. The Socialist Offensive. P. 148.

Ibid. P. 133, 151.

Atkinson D. The End of the Russian Land Commune. Stanford, 1983. P. 356.

Об этой новой стратегии впервые заговорили на конференции колхозников, состоявшейся в июле 1929 г. См.: Atkinson D. The End of the Russian Land Commune. P. 356.

Кукушкин Ю.С. Сельские советы... С. 227 — 228; Вощанов П. «Кулаки» // КП. 1989. 8 сент. См. также: Viola L. The Campaign to

374

Eliminate the Kulak as a Class, Winter 1929-1930: The Reevaluation of the Legislation // SR. 1986. Vol. 45. № 3. P. 503-524.

Цит. по: Davies R.W. The Socialist Offensive. P. 138.

Наша газета. 1929. 4 июля. С. 1. О заговорах, раскрытых ОГПУ, см.: Беднота. 1929. 2 окт. С. 4; 10 окт. С. 4; 15 окт. С. 4; Наша газета. 1929. 12 нояб. С. 4.

Антирелигиозник. 1930. № 2. С. 19-21; Наша газета. 1929. 24 дек. С. 2; ГАРФ. Ф. 5407. Оп. 1. Д. 47. Л. 65, 69.

Превосходная статья Л.Виолы, посвященная этой теме (The Peas­ ant Nightmare: Visions of Apocalypse in the Soviet Countryside // Journal of Modern History. 1990. Vol. 62. № 4. P. 747-770), появилась уже после того, как был написан этот раздел.

82. Январский объединенный пленум МК и МКК, 6—10 января 1930 г. М., 1930. С. 40; КолСЗ. С. 163; СА. ВКП. 434: 214.

СА. ВКП. 434: 214; КолСЗ. С. 223.

Наша газета. 1928. 31 янв. С. 1.

СА. ВКП. 261: 104.

ГАРФ. Ф. 5407. Оп. 1. Д. 47. Л. 83; КолСК. С. 179.

СА. ВКП. 434: 161.

Колхозник. 1935. № 3. С. 3.

Январский объединенный пленум... С. 40; КолСК. С. 179; Анти­ религиозник. 1930. № 8-9. С. 26; СА. ВКП. 434: 214.

Глава 2

1. Десятая Уральская областная конференция ВКП(б), бюлл. 2. Свердловск, 1930. С. 18. Цит. по: РГАЭ. Ф. 7446. Оп. 10. Д. 178. Л. 161. Цитата приведена в авторском послесловии к роману Б.Можаева «Мужики и бабы» (Дон. 1987. № 3. С. 104).

2. Рабочий путь (Смоленск). 1930. 29 янв. С. 1. . 3. ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 39.

СА. ВКП. 260: 7; Стенографический отчет XV областной партий­ ной конференции (5 — 15 июня 1930 г.). Казань, 1930. С. 120; Малафе­ ев А.Н. История ценообразования в СССР (1917-1961 гг.). М., 1964. С. 147 — 149; КолСЗ. С. 174; Шарова П.Н. Коллективизация сельского хозяйства в Центрально-Черноземной области (1928—1932 гг.). Воро­ неж, 1963. С. 155, 164.

Научный работник. 1930. № 5-6. С. 72.

СА. ВКП. 261: 74; КолСЗ. С. 162.

ЦГАОР. Ф. 5451. Оп. 15. Д. 33. Л. 99.

Цит. по: Чернопицкий П.Г. На великом переломе. С. 156.

ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 39. См. также: ЦГАОР. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 79; КолСК. С. 224.

В Центрально-Черноземную область (ЦЧО) были объединены с 1928 по 1934 г. Воронежская, Курская, Орловская и Тамбовская облас­ ти.

СА. ВКП. 151: 194; 260: 21; 261: 32-33; Шарова П.Н. Коллек­ тивизация... С. 153; ЦГАОР. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 79; ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 38; КолЦЧО. С. 131.

СА. ВКП. 261: 32-33, 102; ЦГАОР. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 78, 79.

ГАСО. Ф. 88/р. Оп. 1а. Д. 57. Л. 28.

375

ГАРФ. Ф. 374. On. 9. Д. 418. Л. 5.

ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 38; СА. ВКП. 151: 194; ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 39.

ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 38; Десятая Уральская областная конференция ВКП(б), бюлл. 6. С. 14—15.

ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 37; СА. ВКП. 261: 69.

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 61. Л. 2; ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 39.

ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 37-38.

Davies R.W. The Socialist Offensive. P. 26, 270; ГАРФ. Ф. 5451. On. 14. Д. 13. Л. 32-36.

Кукушкин Ю.С. Сельские советы... С. 229.

Сталин. Сочинения. Т. 12. С. 166-170; СА. ВКП. 260: 24.

ГАРФ. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 89.

Тепцов Н.В. ОГПУ против крестьян (Документальная история сталинского геноцида). 1991. Неопубл. рукопись. С. 8, 11; РГАЭ. Ф. 9414. Оп. 1. Д. 1944. Л. 13-14.

История СССР. 1989. № 3. С. 43.

Тепцов Н.В. ОГПУ против крестьян. С. 15.

СА. ВКП. 260: 18, 20; ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 37-38; Ф. 88. Оп. 1. Д. 62. Л. 180.

ГАСО. Ф. 88/р. Оп. 1. Д. 54. Л. 196.

Там же. Ф. 88. Оп. 1. Д. 62. Л. 180; Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 39.

СА. ВКП. 260: 29.

Там же. 260: 43, 161.

ГАРФ. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 5. См. также: ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 37.

Стенографический отчет XV.областной партийной конференции... С. 130.

СА. ВКП. 260: 10-11, 31, 36-37. Похожие случаи на Урале см.: ГАСО. Ф. 88-р. Оп. 1. Д. 54. Л. 9; Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 39.

ГАСО. Ф. 88. Оп. 1. Д. 62. Л. 126.

Одно сообщение из Татарской АССР см.: ГАРФ. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 78.

КолСЗ. С. 163-164.

СА. ВКП. 260: 30; Стенографический отчет XV областной пар­ тийной конференции... С. 129, 183, 237; СА. ВКП. 260: 19.

СА. ВКП. 260: 30, 31, 45.

Там же. 260: 12-13, 34, 37.

ГАСО. Ф. 88. Оп. 1. Д. 62. Л. 171, 177; СА. ВКП. 260: 41; ГАСО. Ф. 88/р. Оп. 1а. Д. 57. Л. 30; ГАРФ. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 63; СА. ВКП. 260: 24-25; 261: 102.

ГАСО. Ф. 88/р. Оп. 1а. Д. 5. Л. 54.

СА. ВКП. 260: 24-25, 42; 261: 73; ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 40.

СА. ВКП. 260: 16, 27; ГАСО. Ф. 88/р. Оп. 1а. Д. 57. Л. 53.

Беднота. 1929. 10 нояб. С. 4; ГАРФ. Ф. 5407. Оп. 1. Д. 47. Л. 72, 73.

ГАРФ. Ф. 5407. Оп. 1. Д. 47. Л. 65.

ГАСО. Ф. 88/р. Оп. 1а. Д. 57. Л. 30.

376

ГАРФ. Ф. 5407. On. 1. Д. 47. Л. 76; Д. 49. Л. 16, 36; ГАСО. Ф. 88/р. Оп. 1а. Д. 57. Л. 43.

СА. ВКП. 261: 70-71.

ГАРФ. Ф. 5407. Оп. 1. Д. 44. Л. 83-84; Д. 47. Л. 7-8, 17.

СА. ВКП. 261: 69-70.

Там же. 260: 6, 43; ГАРФ. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 7.

ГАСО. Ф. 88/р. Оп. 1а. Д. 57. Л. 30; СА. ВКП. 151, 194, 261: 70-71.

ГАСО. Ф. 88/р. Оп. 1а. Д. 57. Л. 43; СА. ВКП. 260: 6.

СА. ВКП. 261: 70-71.

Там же. 151: 194.

Там же. 260: 6, 146; Антирелигиозник. 1930. № 3. С. 125.

СА. ВКП. 261: 70-71; ГАРФ. Ф. 5407. Оп. 1. Д. 44. Л. 84.

«Головокружение от успехов», опубл.: Правда. 1930. 2 марта, см.: Сталин. Сочинения. Т. 12. С. 191 — 199. См. также с. 208 — 209.

Сталин. Сочинения. Т. 12. С. 199. Резолюцию ЦК без даты «Не­ медленно ликвидировать искривления политики партии» см.: КП. 1930. 15 марта. С. 1.

Цит. по: Тепцов Н.В. ОГПУ против крестьян. С. 20-21.

СА. ВКП. 261: 74; Стенографический отчет XV областной пар­ тийной конференции... С. 124; ГАРФ. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 70.

Davies R.W. The Socialist Offensive. P. 442-443.

Стенографический отчет XV областной партийной конференции... С. 198.

Подробное освещение этого вопроса см.: Davies. The Socialist Of­ fensive. Ch. 6.

Цит. по: Чернопицкий П.Г. На великом переломе. С. 124—125.

Сталин. Сочинения. Т. 12. С. 225; Davies R.W. The Socialist Of­ fensive. P. 379; Кентавр. 1992. Март-апр. С. 50-55; Conquest R. The Harvest of Sorrow. Oxford, 1986. P. 123.

История СССР. 1960. № 6. С. 23.

Тепцов Н.В. ОГПУ против крестьян. С. 20-21; Шарова П.Н. Коллективизация... С. 155. По недавним оценкам, за первые два с поло­ виной месяца 1930 г. произошло свыше 2 тыс. случаев крестьянских вол­ нений, в которых приняли участие ок. 700000 чел.: История СССР. 1989. № 3. С. 44.

Очерки истории астраханской партийной организации. Волгоград, 1971. С. 348; СА. ВКП. 261: 47; 151: 194.

Тепцов Н.В. ОГПУ против крестьян. С. 18; СА. ВКП. 261: 70; КолСЗ. С. 162. См. также: Viola L. Bab'i Bunty and Peasant Women's Protest During Collectivization // Russian Review. 1986. Vol. 45. № 1. P. 23-42.

Антирелигиозник. 1930. № 8-9. С. 24; СА. ВКП. 261: 71-72; ГАРФ. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 79.

Шарова П.Н. Коллективизация... С. 156; Наша газета. 1929. 17 дек. С. 2; 21 дек. С. 4; КолСК. С. 225-226; The Village of Viriatino. An Ethnographic Study of a Russian Village from Before the Revolution to the Present / Trans, and ed. S.Benet. New York, 1970. P. 180.

РГАЭ. Ф. 7486. On. 19. Д. 61. Л. 5.

Grigorenko P.G. Memoirs. New York, 1982. P. 39.

ГАСО. Ф. 88/p. On. la. Д. 57. Л. 60; Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. Новосибирск, 1973. С. 293 — 294; Шаро­ ва П.Н. Коллективизация... С. 166.

377

СА. ВКП. 261: 71; ГАСО. Ф. 88/р. Оп. 1а. Д. 57. Л. 53. Отно­ сительно слуха о Варфоломеевской ночи сделано примечание, что, судя по этой исторической ссылке, «в агитации кулакам помогает кое-кто из городской буржуазии».

СА. ВКП. 261: 71; 151: 194; Воинствующее безбожие. С. 135.

СА. ВКП. 261: 16, 71; КолСК. С. 283; ГАСО. Ф. 88/р. On. la. Д. 57. Л. 59-60.

ГАРФ. Ф. 5407. Оп. 1. Д. 44. Л. 93.

Январский объединенный пленум... С. 40; Народное просвеще­ ние. 1930. № 7-8. С. 8; Антирелигиозник. 1930. № 8-9. С. 26. См. также выше, с. 65 — 66.

Антирелигиозник. 1930. № 4. С. 97; W.H.Chamberlin. Russia's Iron Age. London, 1935. P. 79; СА. ВКП. 434: 214; 151: 194.

СА. ВКП. 261: 80; 434: 163.

Там же. 261: 101.

Там же. 261: 79, 102.

Там же. 261: 94-95.

См.: Sen A. Poverty and Famines. Oxford, 1981; Arnold D. Fam­ ine. Social Crisis and Historical Change. Oxford, 1988.

Количественные оценки последствий голода — вопрос сложный, и у нас не будет достоверных цифр, пока демографы не разберутся с но­ выми данными, вышедшими на свет, после того как были открыты совет­ ские архивы. По данным недавних советских работ, основанных на ар­ хивных материалах, число погибших в 1933 г. находится в пределах 3 — 4 млн чел. (см. работы В.В.Цаплина (ВИ. [1989]. № 4. С. 175-181) и Е.А.Осокиной (История СССР. [1981]. № 5. С. 18-26)), но это, конеч­ но, еще не последнее слово по этой проблеме. В общем и целом призна­ но, что наибольшие потери понесла Украина, затем Казахстан, Северный Кавказ, Среднее и Нижнее Поволжье и Центрально-Черноземная об­ ласть. Однако подробный демографический анализ последствий голода по регионам остается делом будущего.

Хороший пример процесса блокирования информации — дело Те­ рехова, партийного секретаря на Украине, наказанного за неудачную по­ пытку рассказать Сталину о царящем там голоде. См. рассказ об этом: Commission on the Ukraine Famine. Report to Congress. Washington, 1988. Vol. 1. P. XV. Похожую историю, рассказанную Шеболдаевым, ру­ ководителем партийной организации Северного Кавказа, см.: Молот. 1934. 23 янв. С. 2.

Цит. по: Davies R.W. The Socialist Offensive. P. 300; История СССР. 1989. № 2. С. 15. Подобные замечания на Северном Кавказе см.: Молот (Ростов н/Д). 1933. 28 марта. С. 2.

Shimotomai N. A Note on the Kuban Affair (1932-1933). The Cri­ sis of Kolkhoz Agriculture in the North Caucasus // Acta Slavica Iaponica. 1983. Vol. I. P. 40-41.

ИСК. Т. 2. С. 428-429 (прим. 147).

История СССР. 1960. № 6. С. 27.

Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. С. 443; СЮ. 1933. № 16. С. 6; СГ. 1933. № 5. С. 35-36.

СЮ. 1932. № 25-26. С. 7; РГАСПИ. Ф. 112. Оп. 26. Д. 21. Л. 56, 154.

Сталин. Сочинения. Т. 13. С. 392 (прим. 61); СЗ СССР. 1932. № 62. Ст. 360.

378

СЮ. 1935. № 28. С. 8; 1934. № 13. С. 6-7; 1935. № 19. С. 12; СГ. 1933. № 5. С. 33.

История СССР. 1989. № 2. С. 15 (похожее донесение ОГПУ За­ падной обл. см.: СА. ВКП. 166: 797); РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 229. Л. 130; Молот. 1933. 12 марта. С. 1; ВИ. 1991. № 6. С. 180.

История СССР. 1989. № 2. С. 14. Следует заметить, что, забрав осенью семенное зерно, государство вынуждено было весной возвращать его (в виде «семенных ссуд»).

СЗ. 1932. 12 нояб. С. 4; 16 нояб. С. 4; 28 нояб. С. 1; 17 дек. С. 4.

Сталин. Сочинения. Т. 13. С. 196, 247.

Молот. 1933. 10 марта. С. 1; История СССР. 1960. № 6. С. 27; 1989. № 3. С. 46. Курсив мой; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 106. Л. 17.

Цит. по: Правда. 1963. 10 марта. С. 2.

Известия. 1933. 22 июня. С. 3.

СА. ВКП. 166: 327; Коммунист. 1990. № 1. С. 100.

В магазинах Торгсина начала 30-х гг., предшественниках валют­ ных магазинов, дефицитные товары продавались только за золото, сереб­ ро и иностранную валюту.

Кондрашин В.В. Голод 1932 — 1933 годов в деревнях Повол­ жья // ВИ. 1991. № 6. С. 180.

Подробнее см.: Shimotomai N. Springtime for the Politotdel: Local Party Organization in Crisis // Acta Slavica Iaponica. 1986. Vol. IV. P. 1-34.

О «черной доске» см.: Рабочий (Минск). 1933. 5 янв. С. 1; Молот. 1933. 14 марта. С. 1; 6 мая. С. 2. О коллективных высылках см.: Молот. 1933. 28 марта. С. 1; История СССР. 1989. № 2. С. 11; Shimo­ tomai N. A Note on the Kuban Affair. P. 47-48.

НО. РГАЭ. Ф. 7486. On. 19. Д. 229. Л. 131.

Слова Сталина процитированы Кагановичем, см.: Большевик. 1933. № 1-2. С. 17. См. также: Сталин. Сочинения. Т. 13. С. 207-208, 229-230.

Большевик. 1933. № 1-2. С. 18; Сталин. Сочинения. Т. 13. С. 226 — 228; Мошков Ю.А. Зерновая проблема в годы сплошной коллек­ тивизации сельского хозяйства СССР (1929-1932). М., 1966. С. 217.

Бюллетень объединенной V областной и III городской Ленин­ градской конференции ВКП(б). Л., 1934. № 5. С. 32-33.

РГАСПИ. Ф. 112. Оп. 26. Д. 21. Л. 254-255. В ЦЧО в 1933 г. было 15800 колхозов (Соцстрой. 1935. С. 318-319).

См.: Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. С. 441; ГАСО. Ф. 88. Оп. 1. Д. 64. Л. 27, 29.

СА. ВКП. 178: 134-135. Курсив мой.

Там же. 178: 134.

Там же. 178: 135.

Эта цифра совершенно очевидно не включает тех, кто находился в исправительно-трудовых лагерях. В начале 1933 г. их было 334 300 чел., год спустя — 510307 чел.: Аргументы и факты. 1989. № 45. С. 6; Социологические исследования. 1991. № 6. С. 11.

СА. ВКП. 178: 135, 138.

Глава 3

1. Вдовин А.И., Дробижев В.З. Рост рабочего класса СССР 1917 — 1940 гг. М., 1976. С. 127; Труд в СССР: Статистический справочник. М., 1936. С. 7; Соцстрой. 1934. С. 356-357.

379

Подробнее об этом явлении и его количественных характеристиках см.: Fitzpatrick S. The Great Departure: Rural-Urban Migration, 1929 — 1933 // Social Dimensions of Soviet Industrialization / Ed. by W.G.Rosen­ berg, L.Siegelbaum. Bloomington, 1992. P. 15-40.

Исторические записки. 1974. Вып. 94. С. 63.

Народное хозяйство СССР. С. 130; Социалистическое строительст­ во Союза ССР (1933-1938 гг.): Статистический сборник. М.-Л., 1939. С. 85.

См.: Lopreato J. Peasants No More.

КрП. 1937. 2 сент. С. 2 (замечание местного чиновника, с возму­ щением процитированное колхозником).

Тепцов Н.В. ОГПУ против крестьян. С. 8; Davies R.W. The Social­ ist Offensive. P. 247-251.

Документы свидетельствуют. М., 1989. С. 330.

Цифры приведены Даниловым (SR. 1991. Vol. 50. № 1. Р. 152) и Ивницким (История СССР. 1989. Кя 3. С. 44).

Ивницкий Н.А. Классовая борьба в деревне и ликвидация кула­ чества как класса (1929 — 1932 гг.). М., 1972. С. 326. Беллетризованный рассказ о дискуссии по поводу переселения промышленного и аграрного см.: Скромный Н. Перелом // Север. 1986. № 10. С. 52-64. О кула­ ках — рабочих на производстве см.: Scott J. Behind the Urals. Bloom­ ington, 1973. P. 29-30, 85; Littlepage J.D. In Search of Soviet Gold. New York, 1938. P. 80.

Твардовский И. Страницы пережитого // Юность. 1988. № 3. С. 10 — 30. См. также: Скромный Н. Перелом — и публикации А.Джапа- кова (Труд. 1990. 10 янв.) и П.Вощанова (КП. 1989. 8 сент.).

Об источниках этих цифр см. выше, прим. 9.

СА. ВКП. 416: 64; 151: 561; 416: 74; 260: 27.

Там же. 260: 25; КолСК. С. 274; СА. ВКП. 416: 180; Труд. 1933. 14 июля. С. 4.

Алексеев М. Хлеб — имя существительное // Алексеев М. Вишне­ вый омут. Карюха. Хлеб — имя существительное. М., 1981. С. 435, 436, 443.

ГАРФ. Ф. 5515. Оп. 1. Д. 224. Л. 112-113; Итоги выполнения первого пятилетнего плана развития народного хозяйства СССР. М., 1933. С. 174.

Труд в СССР: Статистический справочник. М., 1936. С. 8; Сес­ сия ЦИК Союза ССР 6 созыва: Стенографический отчет и постановления 22-28 декабря 1931 г. М., 1931. Бюлл. 17. С. 9; Соцстрой. 1935. С. 474 — 475; Вдовин А.И., Дробижев В.З. Рост рабочего класса СССР. С. 109; Итоги выполнения... С. 174.

Были индустриальные. М., 1973. С. 280.

Герасимов Е. Путешествие в Спас-на-Песках // Новый мир. 1967. № 12. С. 63-64.

Молодой колхозник. 1935. № 1. Без пагинации.

Алексеев М. Хлеб — имя существительное. С. 440 — 441.

The Black Deeds of the Kremlin. A White Book. Vol. 2. The Great Famine in the Ukraine in 1931-1933. Detroit, 1955. P. 455-456; CB. 1932. № 10-11. С 23.

РГАСПИ. Ф. 78. On. 1. Д. 456. Л. 54; C3. 1937. 11 сент. С. З.

История СССР. 1989. № 2. С. 3; VIII казахстанская краевая кон­ ференция ВКП(б) 8—16 января 1934 г.: Стенографический отчет. Алма-

380

Ата, 1935. С. 46, 159, 226-229, 235. См. также: Шестой пленум Казах­ского Краевого Комитета ВКП(б). 10—16 июля 1933 г.: Стенографичес­кий отчет. Алма-Ата, 1936. С. 149, 260.

Литературная газета. 1988. № 15. С. 10. О бегстве в Донбасс см. также: Commission on the Ukraine Famine. Vol. 1. P. 242, 253.

Молот. 1934. 23 янв. С. 2; VIII казахстанская краевая конферен­ ция... С. 159.

Алексеев М. Драчуны. М., 1982. С. 258-263, 273-274, 290.

Труд в СССР. С. 7; The Black Deeds of the Kremlin. P. 465-466.

Зеленин И.Е. Зерновые совхозы СССР (1933-1941 гг.). М., 1966. С. 42; Он же. Совхозы СССР в годы довоенных пятилеток 1928 — 1941. М., 1982. С. 48, 104.

Зеленин И.Е. Совхозы СССР... С. 203, 207-208, 215. В 1932 г. постоянные работники совхозов (включая служащих, технический и ад­ министративный персонал) получали в среднем 68 руб. в месяц, а вре­ менные — 52 руб. В 1935 г. эти цифры составляли соответственно 119 руб. и 84 руб. Стоит сравнить со средним заработком шахтеров на угольных шахтах в 1935 г. - 213 руб.: Труд в СССР. С. 110, 270.

Narkiewicz О.A. The Making of the Soviet State Apparatus. Man­ chester, 1970. P. 109-110.

Исторические записки. 1974. Вып. 94. С. 112; ГАРФ. Ф. 5515. Оп. 13. Д. 14. Л. 122-123, 163; Оп. 1. Д. 146. Л. И, 102.

ГАРФ. Ф. 5515. Оп. 1. Д. 235. Л. 24. Более подробно об этом см.: Fitzpatrick S. The Great Departure.

ГАРФ. Ф. 5515. On. 1. Д. 235. Л. 22-23.

Подробное описание этих конфликтов см.: Панфилова A.M. Фор­ мирование рабочего класса СССР в годы первой пятилетки. М., 1964.

Сталин. Сочинения. Т. 13. С. 53.

Schwarz S.M. Labor in the Soviet Union. New York, 1951. P. 56-57.

Малафеев А.Н. История ценообразования в СССР. М., 1964. С. 138.

СЗ СССР. 1932. № 78. Ст. 475; Труд. 1932. 5 дек. С. 1; 1933. 6 янв. С. 2; 9 янв. С. 1.

СЗ СССР. 1932. № 84. Ст. 516, 517. См. также: Там же. 1933. № 11. Ст. 60, 61; № 46. Ст. 273. Исключение из правил было сделано для крестьян, проживающих в пределах 100 км вокруг Москвы и Ленин­ града и в пограничных зонах, — им выдавались паспорта (см.: КрП. 1935. 23 мая. С. 4).

Третья сессия ЦИК Союза ССР VI созыва: Стенографический отчет. 23-30 января 1933 г. М., 1933. Бюлл. 24. С. 6-8.

Труд. 1932. 17 нояб. С. 1; Shimotomai N. Springtime for the Poli- totdel.

Правда. 1932. 28 дек. С. 1.

История СССР. 1989. № 3. С. 46.

СЗ СССР. 1932. Ne 78. Ст. 475.

Труд. 1932. 29 дек. С. 2; Правда. 1932. 28 дек. С. 1.

Труд. 1933. 2 янв. С. 2.

The New York Times. 1933. 22 Jan. P. 15; 5 Feb. P. 1.

CB. 1933. № 3. С 16; № 8. С. 16.

VII съезд коммунистической организации Закавказья: Стеногра­ фический отчет. Тифлис, 1934. С. 159—160. Примеры из других городов

381

см.: История индустриализации Нижегородского — Горьковского края (1926-1941 гг.). Горький, 1968. С. 276; Труд. 1933. 6 янв. С. 2.

The Black Deeds of the Kremlin. P. 466; Молодой коммунист. 1988. № 4. С. 85.

Молот. 1933. 20 марта. С. 2.

См. с. 133-134, 144-145, 190-192.

ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 107. Л. 61; Д. 81. Л. 49.

Изменения социальной структуры советского общества 1921 — се­ редина 30-х годов. М., 1979. С. 194, 196; Сонин М.Я. Воспроизводство рабочей силы в СССР и баланс труда. М., 1959. С. 143.

Сталин. Сочинения. Т. 1 (14). С. 362-363; СЗ. 1939. 30 марта. С. 3.

ВИ. 1973. № 2. С. 24.

Там же; Сонин М.Я. Воспроизводство рабочей силы... С. 182.

ИКП. Т. 2. С. 46-48; СЗ СССР. 1939. № 49. Ст. 397.

Helgeson А. С. Soviet Internal Migration and its Regulation since Stalin: The Controlled and the Uncontrollable. Ph. D. diss. Berkeley, 1978. P. 167.

61. История индустриализации Центрально-Черноземного района (1933-1941 гг.). Курск, 1972. С. 2, 282-283, 288-289. См. также: Ин­ дустриализация СССР 1933—1937 гг. Документы и материалы. М., 1971. С. 282-283, 288-289, 414, 445-446, 489-490.

В 1937 г. в Донбассе около 30% новых рабочих на шахтах и 40% — на металлургических заводах были наняты по оргнабору вербов­ щиками с предприятий: История рабочих Донбасса. Киев, 1981. Т. 1. С. 248 — 249. О вербовке на шахты Донбасса в 1870-е и 1880-е гг. см.: Историко-бытовые экспедиции 1951—1953. Материалы по истории про­ летариата и крестьянства России конца XIX — начала XX века / Под ред. А.М.Панкратовой. М., 1955. С. 71.

Индустриализация СССР. С. 486-490.

Там же. С. 486-487; ГАРФ. Ф. 5515. Оп. 1. Д. 235. Л. 22.

65. История индустриализации Центрально-Черноземного района. С. 445—446; Рабочие северо-запада РСФСР в период строительства со­ циализма. Л., 1979. С. 12-13.

Коммунист. 1990. № 1. С. 98. См. также: Zaslavsky V., Luryi Yu. The Passport System in the USSR and Changes in Soviet Society // Soviet Union/Union sovietique. 1979. Vol. 6. Pt. 2. P. 141.

Zaslavsky V., Luryi Yu. The Passport System... P. 141.

68. Первый Всесоюзный съезд колхозников-ударников передовых колхозов, 15—19 февраля 1933 г.: Стенографический отчет. М.—Л., 1933. С. 113. Об этом явлении см. также: Борисов Ю.С. Подготовка про­ изводственных кадров сельского хозяйства СССР в реконструктивный период. М., 1960. С. 275; Формирование и развитие советского рабочего класса (1917-1961 гг.). М., 1964. С. 111.

См. с. 258-260.

ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 107. Л. 69-70; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 15. Л. 19; Д. 23. Л. 4.

ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 107. Л. 61.

Коммуна (Воронеж). 1937. 3 февр. С. 3.

Там же.

Письма из деревни. Год 1937-й // Коммунист. 1990. № 1. С. 98.

Там же. С. 101-102.

382

Глава 4

Я рассматриваю земли села и общины после 1917 г. как эквива­ лентные, хотя это непременно влечет за собой некоторое упрощение. В 1917 г. на территории РСФСР было около 110000 сельских обществ (общин). В 20-е гг. официально регистрируемой единицей стало земель­ ное общество. К этой категории относились крестьянские общины (неко­ торые из них, с подачи советских органов, ведавших земельными вопро­ сами, были разделены на две или три части), а также более мелкие зем­ лепользователи. Число зарегистрированных земельных обществ в РСФСР в 1928 г. составляло 319000, число коллективных хозяйств на той же территории в 1940 г. — 167000. Данные взяты из: Данилов В.П. Советская доколхозная деревня: население... С. 97; Арутюнян Ю.В. Со­ ветское крестьянство в годы Великой Отечественной войны. М., 1963. С. 386.

Строго говоря, речь идет о земельном обществе — двойнике общи­ ны в советском законодательстве. Это оно было упразднено указом пра­ вительства РСФСР в июле 1930 г.: ИКП. Т. 1. С. 306-307.

См. ч. 1 Устава сельскохозяйственной артели 1935 г. (Решения партии и правительства... Т. 2. С. 519), где население колхоза определя­ ется как «трудящиеся крестьяне села (станицы, деревни, хутора, кишла­ ка, аула) ... района».

См.: Davies R.W. The Soviet Collective Farm, 1929-1930. Cam­ bridge, Mass., 1980. P. 34-55.

РГАЭ. Ф. 7486. On. 19. Д. 61. Л. 6.

CA. ВКП. 151: 193-194/

РГАЭ. Ф. 7486. On. 19. Д. 61. Л. 7; CA. ВКП. 151: 115-116.

Социалистическое землеустройство. 1933. № 1. С. 1; Jsfe 25. С. 3; СДК. С. 453.

ВВСКУ. С. 226. О формулировках в Уставе 1930 г. см.: ИКП. Т. 1. С. 172.

Изменения социальной структуры советского общества. С. 243.

Бочков Н.В., Першин П.Н., Снегирев М.А., Шарапов В.Ф. Ис­ тория земельных отношений и землеустройства. М., 1956. С. 172—173, 190.

Ленинский путь (Великие Луки). 1933. 2 июля. С. 3. См. также: Коммуна. 1933. 17 июля. С. 3; КолСП. С. 560.

См. ч. 2 Уставов 1930 и 1935 гг.: ИКП. Т. 1. С. 173; Решения партии и правительства... Т. 2. С. 519.

14. Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя (1935-1937 гг.). М., 1978. С. 46; КрП. 1936. 4 окт. С. 1.

РГАЭ. Ф. 7486. Он. 19. Д. 257. Л. 58.

Там же. Л. 220-221; Д. 259. Л. 166. См. также: Д. 229. Л. 223- 224; Д. 257. Л. 21, 55.

Неизвестная Россия XX века. Архивы. Письма. Мемуары. Т. 2. М., 1992. С. 276.

СЗ СССР. 1937. № 16. Ст. 49-58; Гущин Н.Я. Сибирская дерев­ ня на пути к социализму. С. 366.

Материалы первого всесоюзного съезда колхозников-ударников передовых колхозов. 15-19 февраля 1933 г. М., 1933. С. 113.

СЗ СССР. 1935. № 65. Ст. 520; СА. ВКП. 390: 348, 352-359, 368-369; Правда. 1936. 16 мая. С. 3.

383

Гущин Н.Я., Кошелева Е.В., Чарушин В.Г. Крестьянство Запад­ ной Сибири в довоенные годы (1935—1941). Новосибирск, 1975. С. 17.

Социалистическое землеустройство. 1935. № 1 — 2. С. 4; РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 257. Л. 166 и ел.; История СССР. 1989. № 3. С. 52.

ИКП. Т. 1. С. 458-460; Бочков Н.В. и др. История земельных отношений и землеустройства. С. 211-212; РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 412. Л. 42; Социалистическое землеустройство. 1935. № 6 — 7. С. 2.

КрП. 1935. 15 апр. С. 3; Рабочий путь. 1937. 5 сент. С. 3; 8 сент. С. 4.

Рабочий путь. 1937. 5 авг. С. 1. О процессах см. с. 336 — 337.

26. Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 63.

Подробную аргументацию см.: Fitzpatrick S. Ascribing Class: The Construction of Social Identity in Soviet Russia // Journal of Modern His­ tory. 1993. Vol. 65. № 4. P. 745-770.

См., напр.: На путях к новой школе. 1930. № 2. С. 76; ГАРФ. Ф. 5451. Оп. 14. Д. 11. Л. 183; КрП. 1935. 27 февр. С. 2.

Разъяснение этих вопросов см.: РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 39. Л. 466, 492; Оп. И. Д. 44. Л. 74, 76.

ГАРФ. Ф. 5515. Оп. 1. Д. 235. Л. 28; СЮ. 1937. № 12. С. 22.

СА. ВКП. 390: 339-340, 342.

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 520. Заметим, что в проекте Устава, представленном Второму съезду колхозников-ударников, приусадебным участком определенных размеров наделялся не двор, а от­ дельный колхозник. Несколько депутатов выступили, критикуя непрак­ тичность такого подхода: Второй Всесоюзный съезд колхозников-ударни­ ков. С. 69.

СЮ. 1937. № 20. С. 14.

РГАЭ. Ф. 7386. Оп. 19. Д. 410. Л. 2.

СГП. 1939. № 4. С. 54-55.

См. с. 130-132, 236-237.

Молот. 1933. 4 апр. С. 2.

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 524; СЗ. 1937. 14 нояб. С. 3.

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 524; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 39. С. 492.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 11. Д. 44. Л. 76.

КолСК. С. 567; Яковлев Я.А. Вопросы организации социалисти­ ческого сельского хозяйства. М., 1933. С. 47 — 48. Жалобу отходника, которому колхоз отказался выдать хлеб на заработанные 130 трудодней, см.: СЗ. 1932. 16 нояб. С. 3.

СДК. С. 168-169; Правда. 1935. 12 июля. С. 4.

Коммуна. 1937. 2 сент. С. 3.

КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 315; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 34. Л. 326; Д. 137. Л. 50-54.

См. с. 225-226.

СГП. 1940. № 2. С. 29; Решения партии и правительства... Т. 2. С. 650-652; КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 398-404.

См. гл. И.

СА. ВКП. 178: 60.

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 257. Л. 184-188; Курская правда. 1937. 2 окт. С. 1; 16 окт. С. 4.

384

Красный Крым (Симферополь). 1937. 2 авг. С. 2; КрП. 1937. 20 окт. С. 3.

Об организации съезда см.: Вылцан М.А. Завершающий этап со­ здания колхозного строя. С. 25, 28; СЗ. 1935. 31 янв. С. 1. Заметим, что весь процесс был чрезвычайно ускорен: от распоряжения Политбюро провести съезд (в соответствии с инструкциями ноябрьского пленума ЦК) до дня открытия съезда прошел всего один месяц, и задействован­ ным в подготовке съезда партийным руководителям наверняка чрезвы­ чайно мешал кризис, разразившийся в результате убийства С.М.Кирова в декабре. Подробное описание процесса выборов делегатов на съезд см.: КрП. 1935. 3 февр. С. 4.

Полный список участников и стенографический отчет о работе съезда см.: ВВСКУ. Яков Аркадьевич Яковлев (наст. фам. Эпштейн, 1896—1938) — интересная и довольно противоречивая фигура в полити­ ке 20-х и 30-х гг., личность, которая еще ждет своего биографа. Работая в 20-е гг. в аппарате ЦК, Яковлев написал два ценных социологических исследования послереволюционной российской деревни: «Деревня, как она есть» (1923) и «Наша деревня» (1924). Он стал наркомом земледе­ лия и председателемм Колхозцентра в 1929 г. и занимал первую из этих должностей до 1934 г., т.е. непосредственно ведал сельским хозяйством в период худших перегибов коллективизации. Однако его письменные ра­ боты и речи по крестьянскому вопросу отмечены прагматизмом и здра­ вым смыслом. Кроме того, Яковлева, как главного редактора «Крестьян­ ской газеты», следовало благодарить, по крайней мере отчасти, за необы­ чайную отзывчивость этой газеты к нуждам крестьян (выражавшуюся больше не в публикациях, а в обращении с крестьянскими жалобами (см. с. 366 — 367)). Зачастую он действовал за кулисами в защиту жертв не­ справедливости и произвола властей. Биографические данные см.: Боль­ шая советская энциклопедия. 1-е изд. М., 1931. Т. 65. С. 463; 3-е изд. М., 1978. Т. 30. С. 486; Деятели СССР и революционного движения Рос­ сии. Энциклопедический словарь «Гранат». М., 1989. Т. 2. С. 276 — 278; ВИ. 1975. № 5. С. 213-220; Medvedev Zh. Soviet Agriculture. New York, 1987. P. 115.

ВВСКУ. С 186—187; Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 25; КГ. 1933. 4 февр. С. 4.

ВВСКУ. С. 185—187; Первый Всесоюзный съезд колхозников- ударников... С. 317.

Об этих наказах, сводившихся по сути к проблемам налогообло­ жения и надлежащего разрешения таких вопросов, как отходничество и включение в колхозы хуторян, см.: КрП. 1935. 3 февр. С. 4; 5 февр. С. 3. Выступления женщин-председателей см.: ВВСКУ. С. 49, 182.

Биографические сведения о делегатах Первого съезда см.: Пер­ вый Всесоюзный съезд колхозников-ударников... С. 166, 205, 256; Извес­ тия. 1933. 17 февр. С. 2. О вдовах, поддерживавших колхозы в нечерно­ земной полосе, см.: Анохина Л.А., Шмелева М.Н. Культура и быт... С. 32, 273; Герасимов Е. Путешествие в Спас-на-Песках.

Из «литературного портрета» Корчевского, сделанного Н.Асее­ вым (Известия. 1935. 17 февр. С. 5). Это был один из серии портретов, принадлежащих перу известных писателей, командированных газетой на съезд. О других ветеранах см.: ВВСКУ. С. 73 — 74, 213.

Известия. 1935. 17 февр. С. 5 (портрет Солодова, принадлежа­ щий перу В.Лидина); 12 февр. С. 1; ВВСКУ. С. 198 (Шестопалов).

Известия. 1935. 17 февр. С. 1.

385

Об Ангелиной см.: Большая советская энциклопедия. 2-е изд. Т. 2. С. 383; ВВСКУ. С. 102. О Кульбе: ВВСКУ. С. 197. О других жен­ щинах-делегатах см. ниже, с. 213, а также: ВВСКУ. С. 124, 215.

ВВСКУ. С. 48, 69.

Там же. С. 93, 102, 118, 194, 213.

Там же. С. 75-76.

КрП. 1935. 28 февр. С. 2.

Там же. 27 февр. С. 2.

ВВСКУ. С. 227; СДК. С. 159-160; Правда. 1935. 13 марта.

Сталин. Сочинения. Т. 1 (14). С. 53-54.

Там же. Т. 13. С. 252-253; Massell G. The Surrogate Proletariat. Moslem Women and Revolutionary Strategy in Soviet Central Asia, 1919 — 1929. Princeton, 1974.

КрП. 1935. 27 февр. С. 2.

ВВСКУ. С. 230.

Там же. С. 49.

Там же. С. 19.

Там же. С. 81-82, 130, 177, 213. См. также: Там же. С. 60.

СДК. С. 167 (курсив мой).

ВВСКУ. С. 19-20, 44, 76, 120, 162.

КрП. 1935. 28 февр. С. 2.

ВВСКУ. С. 17-18.

Там же. С. 48, 68, 130, 176, 215.

Там же. С. 85.

Там же. С. 228, 230.

КрП. 1935. 28 февр. С. 2.

Его полное название — «Примерный устав сельскохозяйственной артели, принятый II Всесоюзным съездом колхозников-ударников и ут­ вержденный Советом Народных Комиссаров Союза ССР и Центральным Комитетом ВКП(б)». Текст см.: Решения партии и правительства... Т. 2. С. 519-529.

Термин «колхозный нэп» впервые был использован Сергеем Мас- ловым (Колхозная Россия. Прага, 1937. Гл. 8).

Глава 5

Сталин. Сочинения. Т. 14. С. 108.

Хороший пример тому содержится в рассказе Можаева, написан­ ном от первого лица: Можаев Б. История села Берхова, писанная Пет­ ром Афанасьевичем Булкиным // Можаев Б. Надо ли вспоминать старое? М., 1988.

См., напр.: СА. ВКП. 261: 80, 101; 434; 164.

О крестьянах этого типа см. доклад партийного работника из Рос­ товской области на закрытом заседании ЦК в мае 1939 г.: РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 4. Д. 18. Л. 5-6.

Данное положение в значительной степени обязано своим появле­ нием замечаниям Стивена Хока по первому варианту рукописи.

О дискуссии по поводу трех основных форм коллективного хозяй­ ства, существовавших в 20-е гт. (ТОЗ, артель, коммуна), см.: M.Lewin. Russian Peasants and Soviet Power. P. 109—112.

386

7. Сталин. Сочинения. Т. 1 (14). С. 53-54; СДК. С. 159. О двойст­ венной сущности колхозника см.: The Soviet Rural Community / Ed. by J.R.Millar. Urbana, 1971. P. 54-56.

8. Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 200, 202, 208.

9. Решения партии и правительства... Т. 2. С. 388 — 389.

Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 203— 204; Гущин Н.Я. и др. Крестьянство Западной Сибири в до­ военные годы. С. 175; Bergson A. The Real National Income of Soviet Rus­ sia since 1928. Cambridge, Mass., 1961.

Иногда колхозы выплачивали все налоги за отдельные дворы из колхозных фондов, но на это смотрели косо. См., напр.: СА. ВКП. 390: 319.

Данные о поступлениях в государственный бюджет за 1929/30 — 1937 гг. см.: Дьяченко В.П. История финансов СССР. М., 1978. С. 285; Индустриализация СССР. С. 58-60, 75, 88-89, 103, 119-120, 126, 134 — 135, 140. О государственных займах см.: Holzman F.D. Soviet Taxa­ tion. Cambridge, Mass., 1955. P. 202 — 204. Хотя теоретически подписка на государственные займы была добровольной, местными властями ока­ зывался жесточайший нажим на крестьян, и было много сообщений о на­ казаниях вроде отказа в приусадебном участке или оплате трудодней, ко­ торым подвергали (незаконно) тех, кто не хотел подписываться. СА. ВКП. 183: 20.

Holzman F.D. Soviet Taxation. P. 192-199, 252-259; Chap­ man J. Real Wages in Soviet Russia since 1928. Cambridge, Mass., 1963. P. 157; Davies R.W. Soviet Budgetary System. P. 282-283.

Holzman F.D. Soviet Taxation. P. 159 and passim.

Коммунист. 1987. № 16. С. 37. Рассмотрение системы государст­ венных заготовок и ее значения см. в блестящей статье М.Левина: «Ta­ king Grain»: Soviet Policies of Agricultural Procurements before the War // The Making of the Soviet System. New York, 1985. P. 165-170.

Напр.: РГАЭ. Ф. 396. On. 10. Д. 160. Л. 414. Также см. ниже, с. 170.

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 410. Л. 44-46; ИКП. Т. 1. С. 449.

О конфликтах из-за посевных планов см. ниже, с. 340 — 242, а также: Fainsod M. Smolensk under Soviet Rule. Cambridge, Mass., 1958. P. 267. О резолюции ЦК от 28 дек. 1939 г. см.: ИКП. Т. 2. С. 127-128.

ИКП. Т. 1. С. 329; СЮ. 1931. № 23. С. 18-19; 1934. № 27. С. 5; Рабочий. 1932. 29 марта. С. 2.

Об уклонении от трудовых повинностей см.: СЮ. 1934. № 27. С. 19—20; Красное знамя (Томск). 1936. 12 дек. С. 3. О том, как мест­ ные власти распоряжались колхозниками и их лошадьми, см. ниже, с. 201-202, 217.

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 520.

В 1935 г. было установлено, что приусадебные участки единолич­ ников должны быть примерно на 10% меньше участков колхозников того же района. В 1939 г. норму для единоличников понизили до 0,1—0,2 га, а для наемных работников, проживающих в деревне, установили макси­ мальную норму 0,15 га (включая площадь, занятую домом). За инду­ стриализацию. 1935. 16 марта. С. 2; Решения партии и правительства... Т. 2. С. 711; Важнейшие решения по сельскому хозяйству за 1938 — 1946 гг. М., 1948. С. 136-137.

387

Правда. 1935. 12 июля. С. 4 — 5; Из истории партийных органи­ заций Урала (1917-1967). Пермь, 1967. С. 142; СА. ВКП. 186: 62-63.

РГАЭ. Ф. 7486. Он. 19. Д. 410. Л. 1-2, 75.

Эта цифра, соответствующая приблизительно 1910 г., взята из: Ларин Ю. Экономика досоветской деревни. М. — Л., 1926. С. 115—116.

Рабочий. 1934. 16 янв. С. 7; Решения партии и правительства... Т. 2. С. 707-713.

Арутюнян Ю.В. Советское крестьянство в годы Великой Отечест­ венной войны. М., 1963. С. 344-346.

СЮ. 1935. № 24. С. 4; КрП. 1936. 11 сент. С. 2.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 160. Л. 130-131.

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 708.

Народное хозяйство СССР. С. 188-189; История СССР. 1960. № 6. С. 36; Народное хозяйство СССР в 1960 году. Статистический еже­ годник. М., 1961. С. 448.

История СССР. 1960. № 6. С. 20; Сельское хозяйство СССР: Статистический сборник. М., 1960. С. 58.

Miller R.F. One Hundred Thousand Tractors. Cambridge, Mass., 1970. P. 36-43. О политотделе МТС см. ниже, с. 196.

Цифры взяты из: Miller R.F. One Hundred Thousand Tractors. P. 50; Belov F. The History of a Soviet Collective Farm. New York, 1955. P. 16.

СА. ВКП. 186: 62-63.

СГП. № 4. C. 54 — 55; Вылцан М.А. Советская деревня накануне Великой Отечественной войны (1938-1941 гг.). М., 1970. С. 53-54; Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 38.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 39. Л. 276; Д. 142. Л. 71.

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 520; Труд. 1935. 9 мая. С. 1.

КрП. 1935. 6 апр. С. 2-3.

Там же. С. 3; 1936. 14 июля. С. 3.

СА. ВКП. 355: 280-281; The Village of Viriatino. P. 180. См. также: СА. ВКП. 390: 252, 259-260.

См., напр.: ВВСКУ. С. 31.

Вылцан М.А. Советская деревня накануне Великой Отечествен­ ной войны. С. 56; Merl S. Social Mobility in the Countryside. 1988. Un­ published paper. P. 9, 14; Производительность и использование труда в колхозах во второй пятилетке. М.—Л., 1939. С. 85—123 (табл. 60). Спи­ сок категорий служащих, входящих в «административный и служебный аппарат» колхоза в 1933 г., см.: Деревенский юрист. 1934. № 1. 2-я с. обл.

Производительность и использование труда... С. 83, 85—123. Эти проверки, о репрезентативности которых трудно судить, охватили 370 колхозов в 9 регионах Советского Союза.

Hoch S. Serfdom and Social Control in Russia. Chicago, 1986. P. 126-132, 135.

Вылцан М.А. Советская деревня накануне Великой Отечествен­ ной войны. С. 144.

СЗ. 1938. 4 июля. С. 3.

Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 116-117.

Производительность и использование труда... С. 98, 104, 111, 117.

388

Там же. С. 97, ПО, 123.

Бригадная система организации труда в колхозах / Под ред. Н.Н.Анисимова, И.С.Шахова и др. 2-е изд. М.-Л., 1932. С. 52.

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 380-382; СДК. С. 156.

Маслов С. Колхозная Россия. С. 210 — 213.

Шуваев К.М. Старая и новая деревня. Материалы исследования с. Ново-Животинного и дер. Моховатки Березовского района, Воронеж­ ской области, за 1901 и 1907, 1926 и 1937 гг. М, 1937. С. 61. См. также: СА. ВКП. 390: 252, 259-260.

Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. С. 25 — 26; Jasny N. The Socialized Agriculture of the USSR. Stanford, 1949. P. 335- 336; СЮ. 1938. № 1. С 26.

Социалистическая реконструкция сельского хозяйства. 1939. № 9. С. 8; Jasny N. The Socialized Agriculture... P. 336-337.

Молот. 1933. 16 марта. С. 1; КрП. 1935. 3 марта. С. 2; 1937. 5 авг. С. 3; МКрГ. 1936. 18 дек. С. 2; СДК. С. 453.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 65. Л. 286.

Там же. Д. 161. Л. 372.

Там же. Д. 143. Л. 25.

Там же. Д. 142. Л. 72.

Там же. Д. 65. Л. 471.

СА. ВКП. 386: 370; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 87. Без паг.

Советское крестьянство. Краткий очерк истории (1917—1970). 2-е изд. М., 1973. С. 278; Коллективизация сельского хозяйства центрально­ го промышленного района (1927—1937 гг.). Рязань, 1971. С. 513; Выл- цан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 116.

Молот. 1934. 2 янв. С. 1; КрП. 1936. 6 сент. С. 1; Красная Баш­ кирия. 1937. 11 авг. С. 3; СА. ВКП. 390: 252, 259-260; The Village of Viriatino. P. 251; Dunn S.P., Dunn E. The Peasants of Central Russia. New York, 1967. P. 47-48.

ВИ. 1973. № 2. С 24, 27.

Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 101.

Производительность и использование труда... С. 83, 85, 91; см. ниже, с. 213 — 217.

Поляков Ю.А., Жиромская В.Б., Киселев И.Н. Полвека молча­ ния (Всесоюзная перепись населения 1937 г.) // Социологические иссле­ дования. 1990. Хо 7. С. 53; Индустриализация СССР. С. 514.

СЗ. 1939. 17 авг. С. 2. См. также: СЗ. 1939. 6 янв. С. 2.

Островский В.Б. Колхозное крестьянство СССР. Политика пар­ тии в деревне и ее социально-экономические результаты. Саратов, 1967. С. 57; Советское крестьянство. С. 328; Красная Башкирия. 1937. 11 авг. С. 3; КрП. 1937. 24 авг. С. 2; 26 авг. С. 2; 27 авг. С. 2.

Советское крестьянство. С. 328; КрП. 1935. 23 марта. С. 2; 1937. 1 сент. С. 2; Решения партии и правительства... Т. 2. С. 646; Остров­ ский В.Б. Колхозное крестьянство СССР. С. 58.

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 525, 648. Примеры нарушений см.: СДК. С. 166; СА. ВКП. 390: 253.

СЗ. 1938. 28 мая. С. 3; КрП. 1937. 28 июня. С. 3; СЗ. 1938. 28 мая. С. 3.

КрП. 1936. 6 сент. С. 1; 1937. 24 авг. С. 2; 27 авг. С. 2; СЗ. 1938. 8 июля. С. 3; Производительность и использование труда... С. 125.

389

Социалистическая реконструкция сельского хозяйства. 1938. № 9. С. 8; СЗ. 1939. 2 февр. С. 3.

По всей стране, в колхозах и на предприятиях, осенью 1936 г. было проведено почти полмиллиона собраний; были сделаны, в устной или письменной форме, сотни тысяч замечаний и поправок к проекту Конституции. См.: Строительство советского государства. Сборник ста­ тей к 70-летию Э.Б.Генкиной. М., 1972. С. 76; История СССР. 1976. № 6. С. 122. Про обсуждение Конституции см.: Getty J.Arch. State and Society under Stalin: Constitutions and Elections in the 1930s // SR. 1991. Vol. 50. № 1. P. 23-28.

ГАРФ. Ф. 3316. On. 41. Д. 107. Л. 69-70.

Там же. Л. 69.

Неизвестная Россия XX века. С. 276.

ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 107. Л. 77. См. также: Там же. Д. 193. Л. 107; СА. ВКП. 500: 127, 183-184.

СА. ВКП. 500: 127.

Там же. 500: 184.

Там же. 500: 127; SR. 1991. Vol. 50. № 1. Р. 25. Из собранных Гетти 2627 писем жителей Ленинградской области и 474 — Смоленской (Западной) (ЦГАОР. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 127-129) - в эту категорию («гарантированное страхование, отпуска, пенсии крестьянам, как и рабо­ чим») попадают 32% ленинградских писем и 22% смоленских.

Неизвестная Россия XX века. С. 272 — 273 (рапорт НКВД о вы­ сказывании крестьянина при обсуждении Конституции в Ивановской об­ ласти) .

Мнения большинства (пенсии — обязанность государства) см.: ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 81. Л. 74, 121; Д. 82. Л. 45, 73; Д. 83. Л. 2, 79, 112; Д. 107. Л. 8, 73; СА. ВКП: 500: 126. Мнения меньшинства см.: ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 82. Л. 37.

СА. ВКП. 500: 126; ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 81. Л. 55, 58- 59; СА. ВКП. 500: 126, 184. См. также: ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 81. Л. 60, 72, 74; Д. 107. Л. 7, 8, 26-27.

СА. ВКП. 500: 127.

Неизвестная Россия XX века. С. 276. Отметим, что выступавший старательно избегал термина «совхозы», хотя там тоже платили заработ­ ную плату. Крестьяне явно не хотели лишаться своих приусадебных участков, жить в холодных бараках и питаться в грязных общественных столовых, как это было в совхозах начала 30-х гг.

СА. ВКП. 500: 125.

Глава 6

Изменения социальной структуры советского общества. С. 243; По­ ляков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 53.

О занятиях единоличников см.: СЗ. 1938. 21 авг. С. 2.

Рабочий путь. 1937. 29 сент. С. 2.

СЮ. 1935. № 19. С. 5-6.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 162. Л. 398; Советская Сибирь. 1936. 2 окт. С. 3.

КрП. 1938. 12 сент. С. 3. См. также: Там же. 1937. 1 сент. С. 2.

Дьяченко В.П. История финансов СССР. М., 1978. С. 286; Инду­ стриализация СССР. С. 29, 60, 89.

390

Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. С. 350 — 351. О единоличниках и налогах см. также: РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 162. Л. 43; СА. ВКП. 362: 32-33, 37.

Soviet Youth. Twelve Komsomol Histories / Ed. by N.K.Novak- Deker // Institut fur Erforschung der UdSSR. Series 1. № 51. Miinchen, 1959. S. 189.

Там же.

Герасимов Е. Путешествие в Спас-на-Песках. С. 75.

КрП. 1935. 23 апр. С. 4.

Молот. 1933. 1 апр. С. 3; Гущин Н.Я. и др. Крестьянство Западной Сибири в довоенные годы. С. 22, 45; КрП. 1937. 24 авг. С. 2; 27 авг. С. 2.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 34. Л. 432-433.

СЗ. 1937. 14 нояб. С. 3.

Алексеев М. Хлеб — имя существительное. С. 403—407.

Вылцан М.А. Советская деревня накануне Великой Отечествен­ ной войны. С. 54 — 56.

Бюллетень оппозиции. 1930. № 11. С. 25 (материал об Узбеки­ стане). О гибели ремесел и художественных промыслов в годы первой пятилетки см.: Fitzpatrick S. After NEP: The Fate of NEP Entrepreneurs, Small Traders, and Artisans in the «Socialist Russia» of the 1930s // Russian History/Histoire russe. 1986. Vol. 13. № 2-3. P. 209-220.

КрП. 1935. 12 апр. С. 3.

КГ. 1933. 8 дек. С. 3.

СА. ВКП. 500: 133-136.

Молот. 1933. 15 марта. С. 2; Красный Крым. 1933. 18 февр. С. 2; СЗ. 1932. 3 дек. С. 2.

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 412. Л. 91.

Там же. Л. 86-89.

КрП. 1938. 18 нояб. С. 4; Вылцан М.А. Завершающий этап со­ здания колхозного строя. С. 179; СЗ. 1938. 9 июня. С. 2.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 39. Л. 13; СЗ. 1938. 9 июня. С. 2; Молот. 1933. 28 июня. С. 2.

СЗ. 1938. 9 июня. С. 2; КрП. 1935. 27 июля. С. 3; СЗ. 1938. 12 мая. С. 3; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 129. Без паг.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 160. Л. 23.

Труд. 1935. 2 янв. С. 2; Красный Крым. 1933. 18 февр. С. 2; Выл­ цан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 179. См. также: СА. ВКП. 362: 371.

КрП. 1938. 10 июля.

СА. ВКП. 176: 123, 145.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 66. Л. 368; КрП. 1938. 2 сент. С. 3; Курская правда. 1937. 15 авг. С. 2.

СЗ. 1938. 29 мая. С. 2; 30 сент. С. 3; 16 окт. С. 3.

См.: Бударев А. Мелкая промышленность на путях социалисти­ ческого переустройства. М., 1931.

МКрГ. 1936. 17 дек. С. 3.

По словам А.Кауфмана (Small-Scale Industry in the Soviet Union. New York, 1962. P. 43), промколхозы в 1935 г. насчитывали 645000 чле­ нов. Из них 76% работали в кузницах, рыболовных, мукомольных и лесозаготовительных артелях. В переписи 1937 г. зарегистрировано 507000 членов промколхозов (не считая членов семей — иждивенцев): Поляков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 53.

МКрГ. 1936. 2 сент. С. 4; 6 сент. С. 4; 17 дек. С. 3.

391

КрП. 1938. 6 июля. С. 3.

Василевский К.В. Промкооперация СССР от первой пятилетки ко второй. М.-Л., 1933. С. 47.

Рабочая Москва. 1938. 11 нояб. С. 2; 21 дек. С. 4.

Вылцан М.А. Советская деревня накануне Великой Отечествен­ ной войны. С. 44.

Бюллетень объединенной V областной и III городской Ленинград­ ской конференции ВКП(б). Л., 1934. № 5. С. 31-32; СЗ СССР. 1935. № 65. Ст. 520; КрП. 1935. 5 дек. С. 3. См. также: СА. ВКП. 390: 347; Рабочий путь. 1937. 27 сент. С. 2.

См. выше, с. 125-127.

Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. С. 349 — 350.

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 983. Л. 142-147.

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 711; Островский В.Б. Колхозное крестьянство СССР. С. 174—175; Вылцан М.А. Советская де­ ревня накануне Великой Отечественной войны. С. 46 — 47; СЗ. 1939. 24 авг. С. 1; 17 сент. С. 4. В постановлении особо упоминались Смоленская (бывшая Западная), Калининская и Ленинградская области РСФСР, Бе­ лоруссия и Украина.

ГАРФ. Ф. 5515. Оп. 1. Д. 235. Л. 21-32. О постановлении 30 июня 1931 г. об отходничестве см. выше, с. 107 — 109.

ИКП. Т. 1. С. 416; СЮ. 1934. № 17. С. 22; № 18. С. 23; Дере­ венский юрист. 1934. № 23. С. 10.

См., напр.: КрП. 1935. 29 мая. С. 4, а также выше, с. 115—116.

СЗ. 1939. 20 июня. С. 4.

Там же. 29 авг. С. 2.

КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 399.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 162. Л. 302; Д. 145. Л. 116.

Там же. Д. 15. Л. 50.

См.: Burds J. The Social Control of Peasant Labor in Russia: The Response of Village Communities to Labor Migration in the Central Indus­ trial Region, 1861-1905 // Peasant Economy, Culture, and Politics, 1800- 1921 / Ed. by E.Kingston-Mann, T.Mixter. Princeton, 1991. P. 52-100.

РГАЭ. Ф. 396. On. 10. Д. 143. Л. 97; Д. 87. Без паг.

Цит. по: ГАРФ. Ф. 5515. Оп. 1. Д. 235. Л. 22; Индустриализа­ ция СССР. С. 486 - 487; Коммуна. 1937. 28 авг. С. 4.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 160. Л. 142. Другие подобные поста­ новления ярославских властей см.: Там же. Л. 5, 136.

Там же. Д. 39. Л. 271. См. также: Северный рабочий (Яро­ славль). 1935. 18 июля. С. 2; КолСП. С. 509-510.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 39. Л. 306-307.

Там же. Д. 160. Л. 151. См. также неопределенный ответ облзо: Там же. Л. 144.

Коммуна. 1937. 12 янв. С. 3; СА. ВКП. 390: 343-344.

СА. ВКП. 186: 62-63.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 65. Л. 103.

Там же. Д. 122. Без паг.

Под словом «колхоз» в данном контексте, по-видимому, имеется в виду общее собрание колхоза.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 88. Без паг.

Там же. Д. 15. Л. 51.

392

Там же. Д. 39. Л. 265-269. После того как «Крестьянская газе­ та» переслала это письмо в местный райком партии, Кукушкин был вос­ становлен в колхозе.

СА. ВКП. 386: 83; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 161. Л. 221.

ВИ. 1973. № 2. С. 22; Индустриализация СССР. С. 513-514.

Bergson A. The Real National Income... P. 118.

Поляков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 53; Индустриализация СССР. С. 513-514.

Производительность и использование труда... С. XI, 85—123.

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 4. Д. 18. Л. 5-111.

О минимуме трудодней см. выше, с. 166—167.

Глава 7

О советском и российском руководстве низшего звена см.: Man­ ning R. Government in the Soviet Countryside in the Stalinist Thirties: The Case of Belyi Raion in 1937 // The Carl Beck Papers in Russian and East European Studies. 1984. № 301; Starr S.F. Decentralization and Self-Gov- ernment in Russia 1830-1870. Princeton, 1972.

Цифры взяты из: Соцстрой. 1936. С. 548-549; Труд в СССР. С. 30 — 31. Персонал МТС не учитывался. Сельский район управлялся районным исполнительным комитетом (РИК), в отличие от города, уп­ равлявшегося городским советом.

Данные из: Статистический сборник по Северному краю за 1929 — 1933 гг. Архангельск, 1934. С. 33, 213, 214, 217.

Соцстрой. 1936. С. 505; Manning R. Government in the Soviet Countryside... P. 31.

Соцстрой. 1936. С. 548-549; СЗ СССР. 1935. № 42. Ст. 358; 1937. № 22. Ст. 85; 3 сессия ЦИК СССР 6 созыва: Стеногр. отчет. М., 1933. Бюлл. 20, 21.

Соцстрой. 1936. С. 548-549; Труд в СССР. С. 30-31; СЗ СССР. 1937. № 66. Ст. 397; Carr E.H. The Foundations of a Planned Economy. Vol. 2. P. 251; Шуваев К.М. Старая и новая деревня. С. 52.

Впервые на это указал Д.Торнили (The Rise and Fall of the Soviet Rural Communist Party, 1927-1939. Basingstoke, UK, 1988).

РГАСПИ. Ф. 17. On. 7. Д. 315. Л. 58. Деревенские коммунисты подразделялись по типам своих партийных организаций: колхозных, сов­ хозных, территориальных и организаций МТС.

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 7. Д. 309. Л. 140; Молот. 1934. 23 янв. С. 2; Thorniley D. The Rise and Fall... P. 143-144.

РГАСПИ. Ф. 17. On. 7. Д. 315. Л. 55, 58. Отметим, что данные о сельских членах партии в 1937 г., хранящиеся в РГАСПИ, не включа­ ют 118000 чел. из «учреждений с райцентров» — категория сельских парторганизаций, не называвшаяся в прежние годы.

Manning R. Government in the Soviet Countryside... P. 8. По дру­ гим данным, во всей Смоленской (бывшей Западной) области на 1 янв. 1938 г. был 5651 член сельских парторганизаций: РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 7. Д. 315. Л. 30.

Hough J.F. The Changing Nature of the Kolkhoz Chairman // The Soviet Rural Community. P. 105; Вылцан М.А. Завершающий этап созда­ ния колхозного строя. С. 234; СССР — страна социализма: Статистичес­ кий сборник. М., 1936. С. 93.

393

Труд в СССР. С. 326; Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 232; Thorniley D. The Rise and Fall... P. 20.

CA. ВКП. 415: 128.

СЗ СССР. 1935. № 44. Ст. 365; СЮ. 1936. № 16. С. 15.

КрП. 1936. 15 сент. С. 4.

Молот. 1937. 15 апр. С. 3; Дьяченко В.П. История финансов СССР. С. 318; Коммунист (Саратов). 1937. 2 сент. С. 2.

СЗ. 1932. 16 нояб. С. 2; СЮ. 1934. № 27. С. 5.

СА. ВКП. 190: 185; СЗ. 1932. 16 нояб. С. 2; СЮ. 1934. № 19. С. 7.

СА. ВКП. 190: 185. См. сходные жалобы: РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 122.

Северный рабочий. 1937. 22 сент. С. 2. См. также: СЗ СССР. 1935. № 65. Ст. 520; СЗ. 1938. 29 авг. С. 3; 1939. 15 июня. С. 1.

Коммуна. 1937. 4 окт. С. 2; СА. ВКП. 190: 222.

Курская правда. 1937. 23 авг. С. 4; 30 авг. С. 4; СА. ВКП. 178: 160.

См. многие примеры ниже, в гл. 11.

СЮ. 1935. № 15. С. 20; № 27. С. 1.

СА. ВКП. 178: 134.

Пример см.: Tuominen A. The Bells of the Kremlin. Hannover; London, 1983. P. 118.

Данные из: Рабочий путь. 1937. 29 авг. С. 1. Эти руководители были обвиняемыми на показательном процессе (см. гл. 11), но это вовсе не делает их пример нерепрезентативным.

Сталин. Сочинения. Т. 13. С. 251-252; Т. 1 (14). С. 74-77; ВВСКУ. С. 184, 186. См. также гл. 9 и 11.

КрП. 1935. 27 марта. С. 4; МКрГ. 1936. 26 сент. С. 2.

СЗ СССР. 1935. № 65. Ст. 520.

32. СА. ВКП. 166: 722; 355: 286-291; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 129. Без паг.

4 сессия ЦИК Союза ССР 6 созыва: Стенографический отчет. М., 1934. Бюлл. 24. С. 10—11; Чирков П.М. Решение женского вопроса в СССР (1917-1937 гг.). М., 1978. С. 178; Serebrennikov G.N. The Posi­ tion of Women in the U.S.S.R. London, 1937. P. 107.

КрП. 1937. 29 авг. С. 2.

Женщины в сельсоветах. М., 1934. С. 16; Герасимов Е. Путеше­ ствие в Спас-на-Песках. См. также воспоминания Е.Бушмановой (Жен­ щины Урала в революции и труде. Свердловск, 1963) и П.О.Дегтяревой (Работница. 1935. № 7. С. 5).

СЗ. 1937. 26 июля. С. 2.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 145. Л. 310-311.

СА. ВКП. 386: 174-175.

39. О жалобах см. с. 287 — 290; о показательных процессах см. гл. 11.

Коммунист (Саратов). 1937. 2 сент. С. 2.

Tuominen A. The Bells of the Kremlin. P. 117-123.

ИКП. T. 1. С 175; Сто сорок бесед с Молотовым. С. 280-281; Решения партии и правительства... Т. 2. С. 529.

КрП. 1937. 26 авг. С. 2; 2 сент. С. 2.

Viola L. The Best Sons of the Fatherland. Oxford, 1987. P. 118. Вывод об «окрестьянивании» председателей колхозов в 30-е гг. впервые был сделан на основании данных о членстве в партии Дж.Ф.Хафом: The Soviet Rural Community / Ed. by J.R.Millar. P. 104- 106.

394

РГАЭ. Ф. 7486. On. 19. Д. 399. Л. 24, 65-66; Арина А.Е., Котов Г.Г., Лосева К.В. Социально-экономические изменения в деревне. Мелитопольский район (1885-1938). М., 1939. С. 215.

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 399. Л. 44.

Там же. Л. 66.

Там же. Л. 65.

Там же. Л. 65-66.

СЗ. 1932. 16 нояб. С. 2; СЗ СССР. 1935. № 65. Ст. 520; Спра­ вочник партийного работника. М., 1936. С. 450—451; Труд в СССР. С. 27. О текучести кадров в 1937-1938 гг. см. ниже, с. 223-224.

СЮ. 1935. Х« 15. С. 20; СА. ВКП. 111: 6, 11.

ВВСКУ. С. 28.

СА. ВКП. 386: 79-83.

ВВСКУ. С. 33, 49, 60-61. В январе 1937 г., по данным переписи населения, насчитывалось 5997 женщин — председателей колхозов: Все­ союзная перепись населения 1937 г. Краткие итоги. М., 1991. С. 142, 155.

СА. ВКП. 355: 286-291.

Герасимов Е. Путешествие в Спас-на-Песках. С. 73. 16% заведу­ ющих колхозными животноводческими фермами, 22% бригадиров живот­ новодов и две трети звеньевых были женщинами. См.: Serebren- nikov G.N. The Position of Women in the U.S.S.R. P. 107.

ИКП. T. 1. С 431-433.

Постановление Наркомата земледелия от 28 февраля 1933 г. об оплате председателей, процитированное представителем Наркомата на со­ брании в 1935 г., см.: РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 399. Л. 2-3. В очень мелких колхозах (20 — 30 дворов) председатель должен был получать плату по той же ставке, что и бригадир, но имел дополнительные 10 тру­ додней в месяц.

Viola L. The Best Sons of the Fatherland. P. 56-57, 182; Деревен­ ский юрист. 1934. № 8. 2-я с. обл.; КрП. 1938. 20 сент. С. 3.

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 399. Л. 23-25, 44, 65, 106, 118-123, 153, 158-159.

Там же. Л. 170-173.

КрП. 1936. 10 окт. С. 2; 1937. 16 нояб. С. 3.

Курская правда. 1937. 30 сент. С. 1; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 39. Л. 2; Коммуна. 1937. 8 сент. С. 1; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 39. Л. 59; ИКП. Т. 2. С. 42-44.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 39. Л. 5, 57; Д. 122. Без паг.

Основное постановление, датированное 21 апреля 1940 г., уста­ навливает доплату как привилегию для «восточных районов СССР» (СЗ СССР. [1940]. № И. Ст. 271). В ответ на просьбу Московской и Смо­ ленской областей распространить на них эту привилегию соответствую­ щее постановление было издано 5 июня 1940 г. Другие области были включены в сферу ее действия последующими десятью постановлениями в июле 1940 г. — марте 1941 г. Полный список см.: Важнейшие решения по сельскому хозяйству... С. 288.

Алексеев М. Хлеб — имя существительное. С. 347. См. также: РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 65. Л. 288; Д. 86. Без паг.

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 399. Л. 176.

Коммунист. 1990. № 1. С. 98; СА. ВКП. 203: 17.

395

КрП. 1935. 8 апр. С. 3; 1937. 18 июля. С. 1; 20 авг. С. 3; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 87. Без паг.; Рабочий путь. 1937. 29 июля. С. 2; СА. ВКП. 203: 17.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 65. Л. 463.

СА. ВКП. 351: 139.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 137. Л. 80.

Там же. Д. 142. Л. 215-216.

The World of the Russian Peasant: Post-Emancipation Culture and Society / Ed. by B.Eklof, S.Frank. P. 14.

СА. ВКП. 362: 214-215.

Bohac R. Everyday Forms of Resistance: Serf Opposition to Gentry Exactions, 1800-1861 // Peasant Economy, Culture and Politics. P. 239.

ИКП. T. 1. С 222.

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 528-529; ВВСКУ. С. 28-30.

В первую очередь следует назвать ленинградскую газету «Крес­ тьянская правда», придерживавшуюся, как правило, либеральной изда­ тельской политики. См.: КрП. 1935. 1 февр. С. 3; 2 дек. С. 4.

СЮ. 1936. № 8. С. 7; Социалистический Донбасс. 1936. 10 дек. С. 2.

См., напр.: СА. ВКП. 362: 25; 386: 79-83, 100-103; 390: 21-22.

Там же. 203: 39-42.

Молот. 1937. 15 апр. С. 3. Похожие материалы см.: КрП. 1937. 20 авг. С. 3; Коммунист (Саратов). 1937. 14 сент. С. 3; Северный рабо­ чий. 1937. 5 апр. С. 1.

Коммуна. 1937. 4 окт. С. 2.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 65. Л. 238.

СЗ. 1938. 11 июля. С. 3.

См., напр.: Алексеев М. Хлеб — имя существительное. С. 355.

СА. ВКП. 111: 10.

См. ниже, с. 335-336.

Washington Post. 1991. 16 Aug. A38.

РГАСПИ. Ф. 17. On. 7. Д. 315. Л. 14-15, 23.

Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 114—116; Entrepreneurship in Imperial Russia and the Soviet Union / Ed. by G.Guroff, F.V.Carstensen. Princeton, 1983. P. 263.

РГАЭ. Ф. 396. On. 10. Д. 88. Без паг.

О процессах см. ниже, гл. 11.

СЗ. 1938. 21 сент. С. 3.

СА. ВКП. 203: 163. О доносах см. гл. 9.

97. О случаях, когда объект доноса постигла кара, см.: РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 121. Л. 52-55; Д. 142. Л. 729; Д. 161. Л. 53. Об одном случае, когда жалоба привела к обратному результату и наказание понес жалобщик, см.: Там же. Д. 64. Л. 165. О еще одном случае, когда пострадали обе стороны (жалобщика арестовали, тех, на кого он жало­ вался, сняли с должности), см.: Там же. Д. 143. Л. 325.

Там же. Д. 65. Л. 46.

Там же. Д. 87. Без паг. Это были обычные бранные слова, упот­ ребляемые в языке марксистско-ленинской полемики 20-х и 30-х гг.

Там же. Д. 145. Л. 310-311.

СЗ. 1938. 3 февр. С. 3.

СЗ. 1938. 4 сент. С. 2; 21 сент. С. 3. О чистках 1933 г. см. выше, с. 92.

396

Решения партии и правительства... Т. 2. С. 650 — 652. По дан­ ным Н.Дугина (На боевом посту. 1989. 27 дек. С. 3), за период 1937 — 1939 гг. число заключенных, относящихся к категории «социально вред­ ных и социально опасных», почти утроилось (от 103513 чел. до 285831 чел.), а число заключенных всех политических категорий (контр­ революционная деятельность, государственная измена, шпионаж и т.д.) выросло больше чем вчетверо (от 118393 чел. до 503166 чел.). Число за­ ключенных всех уголовных категорий за тот же период снизилось от 421687 чел. до 417552 чел.

СА. ВКП. 111: 22; 321: 291; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 129. Без паг.

Труд. 1992. 4 июня. С. 1: публикация документов из сверхсек­ ретных «особых папок», находящихся в руках Президентской комиссии по рассекречиванию архивов.

См. данные Н.Дугина по Гулагу (На боевом посту. 1989. 27 дек. С. 3). Данные по Оренбургу см.: Тепцов Н.В. О ГПУ против крестьян. С. 35; Труд. 1992. 4 июня. С. 4. Дело из материалов «Крестьянской га­ зеты» см.: РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 143. Л. 211-213.

Глава 8

Curtiss J.S. The Russian Church and the Soviet State. Gloucester, Mass., 1965. P. 267; Всесоюзная перепись населения 1926 года. Вып. 34. М., 1930. С. 97; Поляков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 53; ГАРФ. Ф. 5407. Оп. 1. Д. 106. Л. 97; СА. ВКП. 500: 294.

Данные взяты из: Поляков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 69. О реакции на вопрос о вере в переписи см. ниже, с. 328 — 329.

Молодежь СССР: Статистический сборник. М., 1936. С. 286; Ано­ хина Л.А., Шмелева М.Н. Культура и быт... С. 281.

Антирелигиозник. 1939. № 6. С. 3; Алексеев М. Хлеб — имя су­ ществительное. С. 378 — 379. См. также: Красный Крым. 1937. 12 июля. С. 2.

Антирелигиозник. 1939. № 6. С. 4; ГАРФ. Ф. 5407. Оп. 1. Д. 44. Л. 83; Д. 47. Л. 100; Антирелигиозник. 1930. № 5. С. 119.

Антирелигиозник. 1937. № 6. С. 14.

Среди протестантов в возрасте от 16 лет и старше грамотными были примерно 88 %, среди католиков — 67%, среди православных — 57%. Поляков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 69.

СА. ВКП. 500: 294; Северный рабочий. 1937. 10 сент. С. 3. О рас­ цвете сект в 30-е гг. см.: Fletcher W.C. The Russian Orthodox Church Un­ derground, 1917-1970. London, 1971. Ch. 4.

Материалы к серии «Народы Советского Союза». Перепись 1939 г. Документальные источники Центрального Государственного Ар­ хива Народного Хозяйства (ЦГАНХ) СССР. М., 1990. Т. 4. С. 732- 734.

Dunn S.P., Dunn E. The Peasants of Central Russia. New York, 1967. P. 94-110. См. также: The Soviet Rural Community. P. 370.

КрП. 1938. 26 дек. С. 2. См. также: Антирелигиозник. 1939. № 5; The Village of Viriatino. P. 273.

КрП. 1935. 18 июля. С. 1; Антирелигиозник. 1939. № 5. С. 39.

397

Праздник Параскевы Пятницы был 10 ноября, но еще до главно­ го торжества в течение всего года в ее честь отмечались 12 других пят­ ниц. См.: Ivanits L.J. Russian Folk Belief. Armonk, N.Y., 1989. P. 33-34.

КрП. 1937. 26 июля. С. 2.

Советская этнография. 1958. № 4. С. 115; КрП. 1937. 26 июля. С. 2.

Антирелигиозник. 1937. М° 1. С. 55.

Там же. 1939. № 5. С. 40; СА. ВКП. 355: 36-39.

Антирелигиозник. 1939. № 5. С. 40. Все даты праздников даны по новому стилю.

Рассказ Сорнова и все последующие цитаты взяты из: Антирели­ гиозник. 1939. № 11. С. 54-55.

См., напр.: СА. ВКП. 412: 32, 33.

РГАСПИ. Ф. 89. Оп. 4. Д. 66. Л. 73; СА. ВКП. 500: 293; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 612. Л. 10.

Антирелигиозник. 1937. № 7. С. 10.

Там же. 1939. № 11. С. 55; СЮ. 1935. № 12. С. 9.

Антирелигиозник. 1939. № 10. С. 54; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 34. Л. 313; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 612. Л. 10; СЮ. 1939. № 12. С. 40; Социалистическая Осетия. 1937. 6 авг. С. 2; Прамнек Е. Отчет­ ный доклад V городской и областной партийной конференции о работе обкома ВКП(б). Горький, 1937. С. 22; Горьковская коммуна. 1937. 28 июля. С. 3.

Антирелигиозник. 1937. № 8. С. 3; 1939. № 6. С. 2; ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 107. Л. 83.

Горьковская коммуна. 1937. 28 июля. С. 3; КрП. 1937. 17 сент. С. 3; Рабочий путь. 1937. 4 авг. С. 2.

О Конституции см. с. 312 — 319; о реакции на проведение перепи­ си в 1937 г. см. с. 328-329.

Звезда (Днепропетровск). 1937. 23 марта. С. 3. См. также: КрП. 1937. 5 авг. С. 2.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 145. Л. 286-287; Антирелигиозник. 1937. № 9. С. 12-13; ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 84. Л. 72; СА. ВКП. 500: 183; ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 84. Л. 72. Следует отметить, что в ходе обсуждения Конституции власти получали также множество писем с требованием не предоставлять священникам избирательных прав. См., напр.: ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 107. Л. 11.

Профсоюзы СССР. 1938. № 5-6. С. 16-19.

Цит. по: КрП. 1937. 22 июля. С. 2; Горьковская коммуна. 1937. 28 июля. С. 3; Прамнек Е. Отчетный доклад... С. 23. См. также: Анти­ религиозник. 1937. № П. С. 9; Профсоюзы СССР. 1938. № 5-6. С. 16-19; Рабочий путь. 1937. 4 авг. С. 2.

Антирелигиозник. 1937. № 8. С. 12; № И. С. 9; Коммуна. 1937. 22 нояб. С. 2; Горьковская коммуна. 1937. 28 июля. С. 3.

КрП. 1937. 20 июня. С. 3; Горьковская коммуна. 1937. 28 июля. С. 3.

См. ниже, с. 315-317.

КрП. 1937. 9 авг. С. 4.

КрП. 1937. 22 июля. С. 2.

Северный рабочий. 1937. 3 авг. С. 2; 10 сент. С. 3; Красная Баш­ кирия. 1937. 29 июля. С. 2; КрП. 1937. 20 июня. С. 3; 2 авг. С. 2-3. Подробнее о таких слухах см. гл. И.

398

См.: Dunn S., Dunn E. The Peasants of Central Russia. P. 104- 105.

Можаев Б. Мужики и бабы // Дон. 1987. № 3. С. 68; КГ. 1933. 8 дек. С. 3; КрП. 1937. 2 авг. С. 3. См. также: Fitzpatrick S. After NEP. P. 209-220.

РГАЭ. Ф. 7486. On. 19. Д. 259. Без паг.

Советская этнография. 1966. Л° 5. С. 106—108; Анохина Л.А., Шмелева М.Н. Культура и быт... С. 144—146.

Советская этнография. 1965. № 5. С. 107; The Village of Viriat- ino. P. 231. О бродячих торговцах см.: Судебная практика РСФСР. 1931. № 16. С. 9; СЮ. 1932. № 10. 4-я с. обл.

Советская этнография. 1965. № 5. С. 107; The Village of Viriat- ino. P. 237-238; ВВСКУ. C. 74-75.

CA. ВКП. 166: 737.

Согласно официальной статистике, потребление водки государст­ венного производства в 1936 г. составляло 3,6 л на человека за год, в сравнении с 8,1 л до войны. В 1935 г. водки выпускалось (за исключе­ нием экспортных и промышленных нужд) 320 — 330 млн л в год, тогда как в 1913 г. — около 432 млн л, однако производительность росла. Более поздних данных нет: Справочник по сырьевой базе спиртовой про­ мышленности Наркомпищепрома СССР. М., 1934. С. 4; Справочник по сырьевой базе спиртовой промышленности Наркомпищепрома СССР. М., 1936. С. 3—4; Микоян А.И. Пищевая индустрия Советского Союза. [М.], 1939. С. 88. О низком уровне пьянства в деревне в «плохие време­ на» перед войной см.: Можаев Б. История села Берхова... С. 482.

КрП. 1935. 18 апр. С. 3; КрК. 1937. 16 окт. С. 4; Красная Башки­ рия. 1937. 15 авг. С. 4; СЗ. 1938. 12 авг. С. 4; Звезда. 1937. 5 окт. С. 4.

Социалистическое строительство Союза ССР. С. 133; Всесоюзная перепись населения 1937 г. С. 61, 157; Health and Society in Revolution­ ary Russia / Ed. by S.Gross Solomon, J.F.Hutchinson. Bloomington, 1990. P 135 — 139.

ГАРФ. Ф. 3316. On. 41. Д. 81. Л. 74; Д. 82. Л. 84; Д. 107. Л. 26-27, 78; CA. ВКП. 500: 126; ГАРФ. Ф. 3316. On. 41. Д. 107. Л. 81.

Рогалина Н.Л. Коллективизация: Уроки пройденного пути. М., 1989. С. 198; Алексеев М. Хлеб - имя существительное. С. 398-403; ИСК. Т. 3. С. 113; Народное хозяйство СССР 1922-1972 гг. С. 116. См. также: Tuominen A. The Bells of the Kremlin. P. 117-123.

Поляков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 53. О преобладании женщин см. также: ВВСКУ. С. 49-61; СЗ СССР. 1935. № 65. Ст 520; Женщина в колхозах — большая сила. Воронеж, 1934. С. 59, 70.

Герасимов Е. Путешествие в Спас-на-Песках. С. 64.

Там же. С. 79-80.

Там же. С. 64.

Там же. С. 66-67.

На путях к новой школе. 1930. № 4 — 5. С. 15; Воронов Н. Юность в Железнодольске // Новый мир. 1968. № 11. С. 42.

На путях к новой школе. 1930. № 4 — 5. С. 15. О такой политике см.: Carr E.H. Socialism in One Country. Vol. 1. P. 35 — 36; Stevens J.A. Children of the Revolution: Soviet Russia's Homeless Children (Bespri- zorniki) in the 1920s // Russian History/Histoire russe. 1982. Vol. 9. № 2-3. P. 259-261.

CA. ВКП. 355: 125-132, 181.

399

Worobec CD. Peasant Russia. Family and Community in the Post- Emancipation Period. Princeton, 1991. P. 70-74; Молот. 1933. 26 апр. С. 3; 30 июня. С. 2; СВ. 1933. № 12. С. 15; Сборник циркуляров и разъ­ яснений Народного Комиссариата Юстиции РСФСР, действующих на 1 мая 1934. М., 1934. С. 169.

За коммунистическое просвещение. 1935. 12 июля. С. 3.

КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 206-211; Вылцан М.А. Завер­ шающий этап создания колхозного строя. С. 206.

СА. ВКП. 500: 13.

ИСК. Т. 3. С. 114; Вылцан М.А. Советская деревня накануне Ве­ ликой Отечественной войны. С. 25; Советская этнография. 1956. № 3. С. 19.

Сифман Р.И. Динамика рождаемости в СССР. М., 1974. С. 48; Вылцан М.А. Советская деревня накануне Великой Отечественной войны. С. 141-142.

Coale A., Anderson B.A., Haerm E. Human Fertility in Russia since the Nineteenth Century. Princeton, 1979. P. 42—43. Основные показатели, используемые ими, — «общая плодовитость», определяемая как число новорожденных у женщин в возрасте от 15 до 50 лет в достаточно боль­ шой группе населения, относительно которой имеется достоверная статис­ тика, и «брачная плодовитость», касающаяся лишь женщин от 15 до 50 лет, состоящих в браке.

КП. 1935. 9 дек. С. 3.

Молодой колхозник. 1935. N° 4. С. 2-3.

Там же. О выкупе за невесту и приданом до революции см.: Worobec CD. Peasant Russia. P. 63-64, 156-158; Hoch S.L. Serfdom and Social Control in Russia. Chicago, 1986. P. 95-105.

Timasheff N.S. The Great Retreat. New York, 1946; Новый мир. 1935. № 8. С. 261. О стахановках и разводах см. ниже, с. 311—312.

ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 82. Л. 22. См. также: Советская эт­ нография. 1956. № 3. С. 22-23.

Новый мир. 1935. № 8. С. 261.

КрП. 1936. 4 июня. С. 2.

Проект закона был опубликован: Правда. 1936. 26 мая. Оконча­ тельную редакцию, датированную 27 июня, где сохранена та же шкала платы за развод, что и в проекте, см.: СЗ СССР. 1936. № 34. Ст. 309.

Соответствующие правительственные постановления и партийные резолюции см.: Народное образование в СССР. Общеобразовательная школа: Сборник документов 1917-1973 гг. М., 1974. С. 42, 109-113, 115-116.

Культурное строительство СССР: Статистический сборник. М., 1956. С. 122-123.

Поляков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 67.

За всеобщее обучение. 1931. № 4. С. 10; За коммунистическое просвещение. 1931. 8 янв. С. 1; Народное просвещение. 1930. № 7—8. С. 20. См. также: Fitzpatrick S. Education and Social Mobility in the So­ viet Union, 1921-1934. Cambridge, 1979. P. 161-163.

Дьяченко В.П. История финансов СССР. С. 285; Davies R.W. The Development of the Soviet Budgetary System. P. 225; Индустриализация СССР. С. 58, 60; За коммунистическое просвещение. 1934. 1 июня. С. 1.

Цифры по 1926 и 1939 гг. см.: Итоги Всесоюзной переписи насе­ ления 1959 года. СССР. Сводный том. М., 1962. С. 88; данные 1937 г. см.: Поляков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 65 — 66; заявление в

400

1932 г. см.: Итоги выполнения пятилетнего плана развития народного хо­зяйства СССР. М., 1933. С. 222. К несчастью, данные о грамотности в переписи 1937 г. не разделены на цифры по городу и деревне. Перепись 1937 г. выявила 75% грамотных среди всего городского и сельского насе­ления в возрасте от 9 до 49 лет в совокупности (86% среди мужчин, 65% среди женщин).

Дьяченко В.П. История финансов СССР. С. 319.

За коммунистическое просвещение. 1934. 4 нояб.; 1935. 20 дек. С. 3.

Там же. 1934. 4 нояб.; За всеобщее обучение. 1931. № 4. С. 11; За коммунистическое просвещение. 1934. 18 янв. С. 2.

Там же. 1937. 21 сент. С. 3.

ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 107. Л. 77. Автор, колхозник из Харьковской области, писавший в 1936 или 1937 г., заявляет, что книги для четверых детей, учащихся в школе (с 1 по 7 кл.), стоят ему 80 руб. в год. См. также: Там же. Д. 84. Л. 74.

84. См., напр.: За коммунистическое просвещение. 1934. 18 янв. С. 2; РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 412. Л. 38.

За коммунистическое просвещение. 1934. 3 дек. С. 3.

Там же. 1935. 18 сент. С. 2; 24 нояб. С. 3; 6 дек. С. 3.

Там же. 6 дек. С. 3.

Женщины в 1937 г. составляли 48% среди сельских учителей и 67% среди городских, согласно данным переписи: Всесоюзная перепись населения 1937 г. С. 145, 158.

За коммунистическое просвещение. 1934. 8 окт. С. 3.

Там же. 1935. 14 июля. С. 2.

Там же. 16 авг. С. 3.

Гладков Ф. О сельской школе // За коммунистическое просвеще­ ние. 1935. 24 нояб. С. 3. О другом рассказе Гладкова о той же поездке, написанном совершенно в ином духе, см. ниже, с. 294.

Народное просвещение. 1930. № 6. С. 16-17; № 7-8. С. 8-10.

За коммунистическое просвещение. 1934. 4 дек. С. 4.

Культурное строительство СССР. С. 84 — 85 Отметим, что эти официальные цифры — 340000 сельских учителей в Советском Союзе в 1930/31 г. и 842000 в 1940/41 г. - могут быть занижены. Число чело­ век, назвавших себя учителями при проведении переписи 1937 г., более чем на 100000 превышает официальную цифру на 1936/37 г.: Поля­ ков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 57; Культурное строительство СССР. С. 80-81.

Коммунистическое просвещение. 1934. № 6. С. 87; 1935. № 1. С. 99.

КрП. 1936. 6 сент. С. 3; За коммунистическое просвещение. 1934. 18 янв. С. 2; Коммунистическое просвещение. 1936. № 5 — 6. С. 33 — 34; Клочко В.Ф. Культурное строительство в советской деревне в годы пяти­ летки (1933-1937). М., 1956. С. 68.

Подобные жалобы 30-х гг. см.: ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 81. Л. 74; Д. 107. Л. 78. Об отношении крестьян к образованию в 20-е гг. см.: Большаков A.M. Деревня. С. 238-239, 246, 426; Fitzpatrick S. Edu­ cation and Social Mobility... P. 171-172.

По вопросу о требованиях крестьян и их удовлетворении до рево­ люции см.: Eklof В. Russian Peasant Schools. Officialdom, Village Cul­ ture, and Popular Pedagogy, 1861-1914. Berkeley, 1990. P. 475-482 and passim.

401

Народное образование в СССР. С. 165—166. Жалобы крестьян на передовые педагогические методы см.: Крестьяне о советской власти. М.-Л., 1929. С. 156-157, 164-165, 166-167, 178-179, 182-185; Fitzpatrick S. Education and Social Mobility... P. 19-25, 136-157. О ре­ формах 30-х гг. см.: Fitzpatrick S. Education and Social Mobility... P. 220-233.

ГАРФ. Ф. 3316. On. 41. Д. 107. Л. 45; За коммунистическое просвещение. 1934. 18 янв. С. 2.

ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 107. Л. 30.

Там же. Л. 52.

См., напр.: РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 15. Л. 19; Д. 23. Л. 4, 74; Д. 81. Л. 25, 56, 91.

КрП. 1936. 6 сент. С. 3; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 15. Л. 19.

Глава 9

Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. С. 432; Ис­ тория СССР. 1960. № 6. С. 31 (прим.); СА. ВКП. 351: 87-88.

КрП. 1935. 4 февр. С. 4; 2 апр. С. 3.

Там же. 4 марта. С. 3.

СЮ. 1935. № 13. С. 10; № 14. С. 2, 7; 1936. № 15. С. 17-18. См. также: КрП. 1935. 27 марта. С. 4; 28 марта. С. 4.

Горьковская коммуна. 1937. 14 июля. С. 3; Звезда. 1937. 9 авг. С. 4.

СЮ. 1934. № 2. С. 17.

Там же. См. также: СГ. 1933. № 4. С. 66.

Там же. С. 67.

СА. ВКП. 415: 128.

См.: Manning R. Government in the Soviet Countryside... P. 16; Weissman N. Policing the NEP Countryside // Russia in the Era of NEP / Ed. by S. Fitzpatrick, A.Rabinowitch, R.Stites. Bloomington, 1991. P. 174 — 191. В 30-е гг., как и в 20-е, сельские исполнители, избираемые на уровне сельсоветов, имели мало власти и обычно бездействовали.

СА. ВКП. 500: 127; ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 107. Л. 55. См. также: Там же. Д. 84. Л. 89; Д. 107. Л. 9, 31.

СЮ. 1933. № 16. С 4; ГАРФ. Ф. 5451. Оп. 15. Д. 33. Л. 100; СГ 1933. № 5 С 27

СА. ВКП. 351: 28; ГАСО. Ф. 1148. Оп. 148 р/2. Д. 65. Л. 42; РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 4. Д. 1. Л. 37.

КГ. 1933. 21 нояб. С. 3; 26 нояб. С. 3; 28 нояб. С. 3; 30 нояб. С. 4; И дек. С. 2.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 145. Л. 286; СА. ВКП. 386: 369-370; СЮ. 1936. № 3. С. 5; СА. ВКП. 190: 195 - 196.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 66. Л. 180.

Там же. Д. 121. Л. 53-55.

СЗ СССР. 1934. № 33. Ст. 257; 1935. № 7. Ст. 57; Трифо­ нов И.Я. Ликвидация эксплуататорских классов в СССР. М., 1975. С. 389 — 391. Отметим, что, несмотря на ограничение свободы передвиже­ ния, ссыльные кулаки призывались в армию во время Второй мировой войны. Трифонов (с. 391) называет 1947 г. в качестве даты отмены огра­ ничений свободы передвижения для бывших кулаков. Совсем недавно В.Н.Земсков опубликовал секретное постановление Совета Министров СССР от 13 авг. 1954 г. («О снятии ограничений по спецпоселению с

402

бывших кулаков и других лиц»), что заставляет сделать вывод о более поздней дате (Социологические исследования. [1991]. № 1. С. 10).

ВВСКУ. С. 19. См. также выше, с. 142-144.

СДК. С. 167; ИКП. Т. 1. С. 429. Кулацким детям никогда офи­ циально не было отказано в приеме в колхоз, следовательно, их право на членство в колхозе никогда официально не восстанавливалось. Но это право все же было подтверждено мартовским указом 1933 г., возвращав­ шим избирательные права кулацким детям, не проявляющим антиобщест­ венных тенденций (СЗ СССР. [1933]. № 21. Ст. 117), и положением о праве на членство в колхозе в Примерном уставе сельскохозяйственной артели 1935 г. (ИКП. Т. 1. С. 429), открыто включавшим детей лишен­ цев и ссыльных кулаков, которые «заняты общественно-полезным трудом и трудятся добросовестно».

Вылцан М.А. Завершающий этап создания колхозного строя. С. 251; СЗ СССР. 1935. № 65. Ст. 520.

КП. 1935. 2 дек. С. 2.

См., напр.: КП. 1935. 28 дек. С. 1.

История СССР. 1976. № 6. С. 117, 119, 126; Рабочий путь. 1937. 16 окт. С. 2; СЗ. 1937. 28 дек. С. 3; Курская правда. 1937. 26 авг. С. 3; 29 авг. С. 3; 2 сент. С. 3; 14 окт. С. 4; Рабочий путь. 1937. 16 окт. С. 2; Строительство советского государства. С. 77.

ГАРФ. Ф. 3316. Оп. 41. Д. 107. Л. 12, 58. По словам одного со­ ветского историка, проанализировавшего 6369 замечаний к этой статье Конституции, систематизированных Президиумом Исполнительного Ко­ митета Всероссийского съезда Советов, большинство было против возвра­ щения избирательных прав кулакам и священникам; Арч Гетти обнару­ жил ту же тенденцию в своей подборке писем по поводу Конституции из Ленинградской и Западной областей (История СССР. [1976]. № 6. С. 125-126; SR. [1991]. Vol. 50. № 1. Р. 25).

Рабочий путь. 1937. 16 окт. С. 2; также см. выше, с. 222, 225- 226.

СЮ. 1935. № 32. С. 1; РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 412. Л. 30.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 161. Л. 473; Д. 19. Л. 25; КрП. 1935. 2 июня. С. 2.

Алексеев М. Хлеб — имя существительное. С. 435 — 436; Крас­ ный Крым. 1937. 17 сент. С. 2; Шуваев К.М. Старая и новая деревня. С. 48.

ГАСО. Ф. 88. Оп. 1. Д. 62. Л. 95; СА. ВКП. 260: 24-25.

СЮ. 1933. № 1. С. 18; РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 259. Без паг. Хотя вторая женщина беднячка по происхождению, стиль и содержание ее письма безусловно показывают, что она получила по крайней мере среднее образование.

СГ. 1933. № 5. С. 32-37; Молот. 1934. 23 янв. С. 2; СЮ. 1933. № 22. С. И; Юность. 1988. № 3. С. 11-30; Дружников Ю. Вознесение Павлика Морозова. Лондон, 1988. С. 30 — 54.

СЮ. 1934. № 17. С. 22.

СЮ. 1935. № 32. С. 1.

СА. ВКП. 386: 80.

Красный Крым. 1936. 17 сент. С. 2; КрП. 1936. 2 сент. С. 3; Кур­ ская правда. 1937. 26 авг. С. 3; 29 авг. С. 3; 2 сент. С. 3; 14 окт. С. 4; СЗ. 1937. 28 дек. С. 2.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 160. Л. 64; Д. 162. Л. 160. По меньшей мере в одном из двух подобных случаев район отклонил ходатайство.

403

Курская правда. 1937. 14 окт. С. 4; Рабочий путь. 1937. 16 окт. С. 2.

Курская правда. 1937. 14 окт. С. 4; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 86. Без паг. (письмо селькора Веровойки от 27 марта 1938 г.).

Наиболее близкий к этому пример, который мне удалось найти (Курская правда. 1937. 14 окт. С. 4) — история «репрессированного» прежде крестьянина, который вернулся в деревню, был принят в колхоз и сразу стал там бригадиром.

Примеры взяты из: КрП. 1935. 8 апр. С. 3; Рабочий путь. 1937. 29 июля. С. 2; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 143. Л. 216. См. также: СЗ. 1932. 4 нояб. С. 1; Молот. 1933. 21 апр. С. 1; Красная Башкирия. 1938. 14 мая. С. 2; СЮ. 1935. № 12. С. 9; КрП. 1935. 28 февр. С. 2; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 86. Без паг. (письмо Веровойки, 27 марта 1938).

КГ. 1933. 21 нояб. С. 3; РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 87. Без паг. (жалоба из колхоза «Серп и молот» Советского района); Д. 145. Л. 495-496.

Шуваев К.М. Старая и новая деревня. С. 43 — 45.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 86. Без паг.

Красный Крым. 1933. 1 февр. С. 2.

СА. ВКП. 415: 13.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 87. Без паг.; Д. 129. Без паг. (дело Ильи Митронова).

Новый мир. 1968. № 11. С. 41-56; Антирелигиозник. 1930. № 8-9. С. 24; СЮ. 1932. № 3. С. 23.

СЮ. 1932. № 3. С. 23-24.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 19. Л. 195-196, 200.

Подробнее об этом см.: Fitzpatrick S. L'Usage bolchevique de la Class // Actes de la Recherche en Sciences Sociales. 1990. Vol. 85. P. 78- 79.

СА. ВКП. 190: 26.

РГАЭ. Ф. 396. On. 10. Д. 19. Л. 24.

Там же. Д. 87. Без паг.

КрП. 1935. 22 февр. С. 3.

СА. ВКП. 386: 144-147.

Там же. 190: 131 -132.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 39. Л. 477.

СА. ВКП. 500: 76-77.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 129. Без паг.

Там же. Д. 65. Л. 245.

Там же. Д. 137. Л. 50-60.

Основное изложение истории Павлика Морозова в советском духе см.: Большая советская энциклопедия. 3-е изд. М., 1974. Т. 16. С. 580; Зори советской пионерии. Очерки по истории пионерской орга­ низации (1917-1941). М., 1972. С. 72.

Дружников Ю. Вознесение Павлика Морозова. С. 10, 20, 30 — 55.

КрП. 1935. 23 апр. С. 4. Другие примеры см.: Conquest R. The Harvest of Sorrow. Oxford, 1986. P. 295; Зори советской пионерии. С. 72-73; Молодой колхозник. 1935. № 6. С. 10—11.

СЮ. 1935. № 9. С. 15-18.

См., напр., редакционную отповедь потенциальному доносчику на отца в: Красная Татария. 1938. 5 апр. С. 2.

См. характеристику этих материалов в разделе «О библиографии и источниках».

404

Были исключения из этого правила во время раскулачивания, когда некоторые деревни посылали общие ходатайства в защиту раскула­ ченных: ГАСО. Ф. 88 (1). Оп. 1. Д. 62. Л. 171, 177.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 161. Л. 473. Несмотря на этот бесхит­ ростный призыв, автор письма еще отнюдь не исчерпал своих возможнос­ тей. Он уже послал письмо в местную газету и собирался подать жалобу в народный суд, если жалоба в «Крестьянскую газету» останется без от­ вета.

Там же. Д. 65. Л. 265-268.

Там же. Д. 143. Л. 311.

Красный Крым. 1937. 15 сент. С. 2.

О тяжелейшей нагрузке районного судьи см.: Manning R. Govern­ ment in the Soviet Countryside... P. 14—16.

РГАСПИ. Ф. 112. On. 26. Д. 21. Л. 128-129.

CA. ВКП. 355: 29.

РГАЭ. Ф. 396. On. 10. Д. 64. Л. 165; Д. 143. Л. 211.

Там же. Д. 145. Л. 448.

СА. ВКП. 500: 76-77.

Там же. 239: 28.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 87. Без паг.

Там же. Д. 66. Л. 7.

Там же. Д. 142. Л. 670; Д. 129. Без паг. (письмо Т.И.Шалыпи- на).

Глава 10

Более подробно об этом см.: Becoming Cultured: Socialist Realism and the Representation of Privilege and Taste // Fitzpatrick S. The Cultural Front. Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca, 1992. P. 216 — 237.

Рогалина Н.Л. Коллективизация: Уроки пройденного пути. С. 198.

Правда. 1935. 16 сент. С. 3. О другой версии см. с. 256.

СЗ. 1938. 3 янв. С. 2; Коммуна. 1936. 8 июля. С. 4; КрП. 1935. 1 апр. С. 4.

СЗ. 1938. 3 янв. С. 2; ВВСКУ. С. 70.

РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 19. Д. 399. Л. 79.

КГ. 1933. 21 нояб. С. 3; Рабочий путь. 1937. 16 авг. С. 4; Звезда. 1937. 5 окт. С. 4; СЗ. 1938. 12 авг. С. 4.

За коммунистическое просвещение. 1935. 18 дек. С. 2; Культурная жизнь в СССР 1928-1941. Хроника. М., 1976. С. 504, 514, 620-621 (перечисление фестивалей).

За коммунистическое просвещение. 1935. 18 дек. С. 2; Культурная жизнь в СССР... С. 493, 523, 530. Барбюс, известный французский пи­ сатель, симпатизировавший Советам, автор антивоенного романа «Огонь» и биографии Сталина, был одним из участников потемкинского сборника о Советском Союзе: Глазами иностранцев: Иностранные писате­ ли о Советском Союзе / Под ред. М.Живова. М., 1932.

«Готов к труду и обороне» — советский эквивалент скаутского значка.

Героини социалистического труда. М., 1936. С. 71.

12. Десятый съезд Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи 11 — 12 апреля 1936 г.: Стенографический отчет. М.,

405

1936. Т. 1. С. 288; Т. 2. С. 118; Веселов А.П. Борьба Коммунистической партии за проведение культурной революции в деревне в годы коллекти­визации. Л., 1978. С. 106.

Наиболее четко эти тенденции прослеживаются в справочниках конца 30-х гг.: Социалистическое строительство Союза ССР (1933 — 1938 гг.): Статистический сборник. М.—Л., 1939; СССР страна социа­ лизма: Статистический сборник. М., 1936.

Социалистическое строительство Союза ССР. С. 143.

Расчеты по: Там же. С. 85, 143.

ВВСКУ. С. 70.

Десятый съезд ВЛКСМ. Т. 1. С. 271-272; СА. ВКП. 203: 188.

СЗ. 1938. 24 марта. С. 1.

Leyda J. Kino. London, 1960. P. 342.

СЗ. 1938. 26 марта. С. 4.

Герасимов Е. Путешествие в Спас-на-Песках. С. 78.

Тан-Богораз В.Г. Обновленная деревня: Сборник. Л., 1925. С. 8; Работница. 1935. № 5-6. С. 16.

Известия. 1935. 16 февр. С. 1.

Анохина Л.А., Шмелева М.Н. Культура и быт... С. 281.

Описание основано на статье А.Янова «Колхозное собрание», опирающейся на наблюдения 1960-х гг. (International Journal of Sociol­ ogy. 1976. Vol. 6. № 2-3. P. 13-15).

Гущин Н.Я. и др. Крестьянство Западной Сибири в довоенные годы. С. 194—195; СДК. С. 484. О взрыве негодования после одной речи о международном положении см. с. 293.

Kenez P. Birth of the Propaganda State. P. 138; Зори советской пионерии. С. 74; ИСК. Т. 2. С. 391.

См.: СА. ВКП. 166: 767-768.

СА. ВКП. 166: 737, 774; ГАСО. Ф. 88. Оп. 1. Д. 66. Л. 20.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 161. Л. 473.

Культурное строительство СССР. С. 300, 322; Арина А.Е. и др. Социально-экономические изменения в деревне. С. 215; ВВСКУ. С. 213.

Вылцан М.А. Советская деревня накануне Великой Отечествен­ ной войны. С. 24; За коммунистическое просвещение. 1935. 14 окт. С. 3.

Культурное строительство СССР. С. 300 — 301; Социалистическое строительство Союза ССР. С. 129, 130.

Десятый съезд ВЛКСМ. Т. 1. С. 277; Социальный облик колхоз­ ной молодежи по материалам социологических обследований 1938 и 1969 гг. М., 1976. С. 23 — 24. Отметим, что обследование явно ориентирова­ лось на зажиточные колхозы.

Алексеев М. Драчуны. М., 1982. С. 312-314.

КрП. 1935. 27 февр. С. 2; ВВСКУ. С. 209; Дубковецкий Ф. На путях к коммунизму. Записки зачинателя колхозного движения на Ук­ раине. М., 1951. С. 41-44.

ВВСКУ. С. 78.

КрП. 1935. 3 марта. С. 2.

ВВСКУ. С. 61; КрП. 1935. 27 февр. С. 2; Героини социалисти­ ческого труда. С. 48.

К всесоюзным съездам такого типа относились съезды женщин «пятисотниц» в свеклосахарном производстве (ноябрь 1935 г.), ударни­ ков и ударниц комбайнеров (декабрь 1935 г.), ударников-хлеборобов (трактористов и молотильщиков, декабрь 1935 г.), колхозников и кол­ хозниц Таджикистана и Туркменистана (декабрь 1935 г.), колхозников и

406

колхозниц Узбекистана, Казахстана и Каракалпакии (декабрь 1935 г.), ведущих работников животноводства (февраль 1936 г.), льноводов и ко­ноплеводов (март 1936 г.): ИСК. Т. 2. С. 349; Вылцан М.А. Завершаю­щий этап создания колхозного строя. С. 121 — 130.

Справочник партийного работника. М., 1935. Вып. 9. С. 192 — 193.

Их биографии см. в «Большой советской энциклопедии» (2-е изд.).

КрП. 1935. 16 нояб. С. 3. Эта статья, полностью посвященная описанию ритуала, — в советской журналистике того времени случай из ряда вон выходящий — была опубликована без подписи.

Героини социалистического труда. С. 44 — 45.

Там же. С. 40.

Там же. С. 36-38.

Там же. С. 72, 75, 98.

Сталин. Сочинения. Т. 1 (14). С. 106.

КП. 1935. 9 дек. С. 3.

Героини социалистического труда. С. 40, 128—129.

Там же. С. 54-55, 71, 101-102, 129.

См.: Сталин. Сочинения. Т. 1 (14). С. 74-76.

Там же. С. 75-76.

ВВСКУ. С. 34.

Героини социалистического труда. С. 53, 57.

Там же. С. 92-93.

Там же. С. 87.

См.: Carr E.H. The Bolshevik Revolution, 1917-1923. London, 1966. Vol. 1. P. 153—154; Советское государство и право в период стро­ ительства социализма (1921-1935 гг.). М., 1968. С. 2, 217-218. В РСФСР была сложная система, при которой трудно точно оценить пере­ вес голосов. В других республиках он прямо устанавливался 5:1 в пользу городов.

Вылцан М.А. Советская деревня накануне Великой Отечествен­ ной войны. С. 192; За коммунистическое просвещение. 1934. 21 нояб. С. 2; СЗ СССР. 1937. № 2. Ст. 85.

Данные о делегатах см.: Правда. 1935. 12 февр. С. 2; 15 февр. С. 1 — 2; Известия. 1935. 12 февр. С. 1; 16 февр. С. 1. Российский и со­ ветский парламенты, в 1937 г. получившие название Верховных Советов, раньше были известны как акронимы ВЦИК и ЦИК (Всероссийский и Всесоюзный Центральные Исполнительные Комитеты съезда Советов).

СА. ВКП. 191: 32.

Героини социалистического труда. С. 162—163.

См.: СЗ. 1938. 18 нояб. С. 4. Там рассказывается о встрече ре­ жиссера и сценариста фильма с группой знатных колхозников для про­ верки реалистичности сценария.

История СССР. 1976. № 6. С. 117; КП. 1935. 8 февр. С. 2; 7 Съезд Советов: Стенографический отчет. М., 1935. Бюлл. 17, 41.

История советской конституции (в документах) 1917—1956. М., 1957. С. 726.

Каждый избирательный округ избирает одного депутата и пред­ ставляет 300000 чел. населения. Постановление о выборах в Верховный Совет СССР 9 июля 1937 г. // СЗ СССР. 1937. № 43. Ст. 182.

Труд. 1937. 11 марта. С. 1—2 (речь Жданова на пленуме ЦК); КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 286-287 (резолюция ЦК).

407

Выборы в местные (областные, районные, городские и сельские) советы по новой Конституции в первый раз прошли в декабре 1939 г. Ко­ жевников Е.М. Исторический опыт КПСС по руководству Советским го­ сударством (1936-1941). М., 1977. С. 95-96.

Труд. 1937. 11 марта. С. 1-2.

Иную точку зрения см.: Getty J.Arch. State and Society under Stalin: Constitutions and Elections in the 1930s // SR. 1991. Vol. 50. № 1. P. 18 — 35. По протоколам пленума складывается сильное впечатление, что члены ЦК с таким страхом ждали следующих выступлений (Молото- ва, Ежова и Сталина о вредительстве) и так заняты были мыслью, как выжить самим, что не обратили никакого внимания на доклад Жданова о выборах. Председателю для проведения прений приходилось вызывать людей поименно. «Какие перевыборы?» — в какой-то момент рассеянно поинтересовался Сталин. Выступавшие с трудом вспоминали, о каких выборах идет речь: с одним или многими кандидатами, несмотря на тер­ пеливые разъяснения Жданова. Калинин, председатель ЦИК, признался в незнании новых избирательных процедур и заявил, что если люди на­ деются получить от него подробные инструкции, то их ждет разочарова­ ние. Сверх того, один выступавший связал демократическую тенденцию с именем Радека, ныне дискредитированного «врага народа». РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 612. Л. 4-40 (гл. обр. 8, 10, 18, 24, 34).

Красный Крым. 1937. 3 авг. С. 3.

Неизвестная Россия XX века. С. 276-278.

Профсоюзы СССР. 1938. № 5-6. С. 16-19; Коммуна. 1937. И окт. С. 2; 22 нояб. С. 2.

СЗ СССР. 1937. № 43. Ст. 182; Рабочий путь. 1937. 3 июля. С. 1—2; 26 сент. С. 2. Колхозов вначале не было в числе организаций, могущих выдвигать кандидатов, но последующие разъяснения включали в этот список и их.

Звезда. 1937. 23 марта. С. 3. Это анонимное письмо главному ре­ дактору опубликовано не было; выдержки из него цитировались (с несо­ мненным неодобрением) в тексте статьи, посвященной антирелигиозной пропаганде.

КрП. 1937. 2 авг. С. 2-3; Коммуна. 1937. 22 нояб. С. 2; Проф­ союзы СССР. 1938. № 5 - 6. С. 16 - 19; Антирелигиозник. 1937. № 8. С. 2; Коммуна. 1937. 22 нояб. С. 2; Северный рабочий. 1937. 10 сент. С. 3. См. также: КрП. 1937. 20 июня. С. 3; СО. 1937. 6 авг. С. 2; Ком­ муна. 1937. 21 авг. С. 1.

Неизвестная Россия XX века. С. 278.

О религии как средстве выражения народного протеста в России см. статью Э.Данн (The Soviet Rural Community / Ed. by J.R.Millar. P. 374).

CA. ВКП. Ill: 74.

О заговорах см.: Безбожник. 1937. № 7. С. 8. Об арестах см.: Неизвестная Россия XX века. С. 278 — 279, а также выше, с. 226 — 228.

Рабочий путь. 1937. 4 дек. С. 2. См. также: Курская правда. 1937. 2 нояб. С. 2.

Рабочий путь. 1937. 10 сент. С. 2; Коммуна. 1937. 22 нояб. С. 2.

См.: Getty J. Arch. State and Society under Stalin. P. 31.

Рабочий путь. 1937. 21 окт. С. 1; Правда. 1937. 12 нояб. С. 3.

Рабочий путь. 1937. 28 сент. С. 1.

Коммуна. 1937. 12 нояб. С. 1; 22 нояб. С. 2.

Курская правда. 1937. 2 нояб. С. 2; Коммуна. 1937. 27 нояб. С. 1.

408

Кожевников Е.М. Исторический опыт КПСС... С. 88; Рабочий класс в управлении государством (1926—1937 гг.). М., 1968. С. 97 — 98.

Коммунист. 1990. № 1. С. 98.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 39. Л. 276.

СА. ВКП. 186: 63.

Глава 11

См.: Yang A.A. A Conversation of Rumors.

Tuominen A. The Bells of the Kremlin. P. 113.

Там же.

ГАРФ. Ф. 374. On. 9. Д. 418. Л. 70; ГАСО. Ф. 88/р. On. la. Д. 57. Л. 59-60.

ГАРФ. Ф. 374. Оп. 9. Д. 418. Л. 70; ГАСО. Ф. 88/р. On. la. Д. 57. Л. 30, 59-60; СА. ВКП. 151: 194.

СА. ВКП. 166: 178, 180, 184.

Там же. 166: 216. Это сообщение пришло из нерусского (еврейско­ го?) колхоза.

Там же. 166: 399.

Там же.

10. ВИ. 1991. № 6. С. 180.

КолЦЧО. С. 278-279; Можаев Б. История села Берхова... С. 478.

«Плач» был опубликован в «Правде» (1936. 1 дек.). См.: Miller F.J. Folklore for Stalin. Russian Folklore and Pseudo-Folklore of the Stalin Era. Armonk, N.Y., 1990. P. 11.

СА. ВКП. 415: 22. Есть вариант: «Когда Кирова убили,/ По пуду соли дали./ Когда Сталина убьют,/ По два пуда нам дадут» (Там же. 415: 6).

Разные варианты см.: СА. ВКП. 352: 132; 237: 39.

Там же. 355: 33 (курсив мой).

Там же. 352: 115; 355: 48, 51, 57.

Там же. 415: 22, 19.

Материалы обсуждения секретного письма ЦК в комсомольских организациях см.: Там же. 415.

Об исключениях из партии см. с. 198—199.

20. СА. ВКП. 362: 240 (донесение НКВД из Вельского района, 16 июля 1937).

Там.же.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 11. Д. 44. Л. 64; КрП. 1937. 2 авг. С. 2-3; СА. ВКП. 500: 296. Западный обком, кажется не воспринял эти «по­ встанческие» организации серьезно.

Поляков Ю.А. и др. Полвека молчания. С. 68.

Там же.

Неизвестная Россия XX века. С. 279.

Сталин. Сочинения. Т. 1 (14). С. 254.

КрП. 1937. 2 авг. С. 2-3; СА. ВКП. 415: 142.

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 10. Д. 162. Л. 222; Д. 88. Без паг. (письмо И.А.Кошкина и др.). Примеры крестьянских писем Сталину см. выше, с. 119, 319.

29. Волкогонов Д. Триумф и трагедия // Октябрь. 1988. № 11. С. 105.

409

Лубок /The Lubok / Сост. Ю.Овсянников. М., 1968. С. 11-14. Эта интерпретация оспаривается в: SR. 1991. Vol. 50. Jsfe 3. P. 560 — 562.

Последующее изложение основано на материалах газет о 30 рай­ онных показательных процессах, прошедших в 11 областях и краях РСФСР, плюс 2 процесса на Украине и 1 — в Белоруссии. Общее число таких процессов неизвестно, однако на основе собранного материала можно заключить, что они состоялись по крайней мере в 3% сельских районов России.

Правда. 1937. 9 марта. С. 6; 10 марта. С. 6; 11 марта. С. 6; 12 марта. С. 6.

Сообщения о ширяевском процессе появлялись в «Правде» (1937. 15 июня. С. 4; 16 июня. С. 4; 17 июня. С. 6; 18 июня. С. 6; 19 июня. С. 6), «Социалистическом земледелии» (1937. 18 июня. С. 4; 21 июля. С. 1) и некоторых областных газетах.

Правда. 1937. 2 июля. С. 6; 5 июля. С. 5 (новоминское дело); 15 июля. С. 1; 29 июля. С. 6; 30 июля. С. 6; 31 июля. С. 6 (даниловское дело).

Правда. 1937. 3 авг. С. 1.

Об «образцовой фабуле» (master plot) см.: Clark К. The Soviet Novel. History as Ritual. Chicago, 1981. P. 5-15.

Правда. 1937. 9 марта. С. 6; 16 июня. С. 4; 30 июля. С. 6.

Рабочий путь. 1937. 8 сент. С. 4; Коммуна. 1937. 1 сент. С. 4; 6 окт. С. 2.

Отметим, что этого не было в первоначальном сценарии «Прав­ ды», видимо, потому, что понятие «враги народа» и применение ст. 58 получили широчайшее распространение уже после марта 1937 г. (когда «Правда» поместила первый материал об «образцовом» деле), но до конца августа, когда покатилась волна районных показательных процес­ сов. На лепельском процессе в марте обвиняемые были осуждены по ст. 196 Уголовного кодекса БССР (нарушение советских законов и злоупот­ ребление служебным положением), а на даниловском — по закону от 7 августа 1932 г. за уничтожение социалистической собственности. «Прав­ да» не указывала конкретную статью Уголовного кодекса, примененную в новоминском и ширяевском делах, но, наверное, не преминула бы сде­ лать это, будь то ст. 58.

Один обвиняемый признался, что был знаком с неким троцкистом в Москве в 1928 г., сразу после окончания партийной школы. Другой позво­ лил бывшему троцкисту, директору местного ветеринарного техникума, скрыться и избежать ареста. Коммуна. 1937. 3 сент. С. 3; 3 окт. С. 2.

Solzhenitsyn A.I. The Gulag Archipelago. New York, 1973. Vol. 1- 2. P. 419 — 431. Кадыйская история, которую Солженицын, вероятно, слышал в лагере от одного из обвиняемых на том процессе, подана в зна­ чительной мере с точки зрения подсудимых, подчеркивавших, что они являются невинными козлами отпущения и жертвами фракционных ин­ триг в областном руководстве.

Коммуна. 1937. 29 авг. С. 4; 3 сент. С. 3; 4 сент. С. 4. Другие схожие случаи протестов и отказа признать свою вину см.: Курская прав­ да. 1937. 29 авг. С. 3; Северный рабочий. 1937. 30 июля. С. 4.

Рабочий путь. 1937. 5 сент. С. 3.

Газеты сообщали о приговорах по 10 делам, в 11-м случае о при­ говоре можно было догадаться: КП. 1937. 29 авг. С. 3; 2 сент. С. 2; 20 окт. С. 3; Курская правда. 1937. 4 сент. С. 2; Рабочий путь. 1937. 29 авг.

410

С. 3; 18 окт. С. 2; Коммуна. 1937. 6 сент. С. 4; б окт. С. 2; Московская колхозная газета. 1937. 3 нояб. С. 4.

См. шифротелеграммы из личного архива Сталина, опубликован­ ные в «Известиях» (1992. 10 июня. С. 7; я очень признательна Арч Гетти, обратившему мое внимание на эту публикацию), а также: Рабочий путь. 1937. 2 сент. С. 1.

Коммуна. 1937. 30 авг. С. 4; 4 сент. С. 4.

КрП. 1937. 3 сент. С. 2.

СЗ. 1937. 21 июля. С. 1; СЮ. 1937. № 20. С. 22.

СЮ. 1937. № 20. С. 24.

Коммуна. 1937. 28 сент. С. 2; СЮ. 1937. № 20. С. 22; КрП. 1937. 17 авг. С. 4.

СЮ. 1937. № 20. С. 24; Коммуна. 1937. 4 сент. С. 4.

Коммуна. 1937. 28 сент. С. 2.

Там же. 2 сент. С. 3.

КрП. 1937. 28 авг. С. 1.

Северный рабочий. 1937. 22 сент. С. 2.

СЗ. 1937. 26 июля. С. 2; КрП. 1937. 20 окт. С. 3.

Курская правда. 1937. 2 окт. С. 1; 16 окт. С. 4.

Исключение представляет нерехтинский процесс, где председате­ ля райисполкома обвиняли в плохом обращении с крестьянами во время голода 1933 года. Северный рабочий. 1937. 22 сент. С. 2.

Московская колхозная газета. 1937. 5 окт. С. 2.

Там же. 28 авг. С. 1.

КрП. 1937. 2 сент. С. 2.

Там же. 26 авг. С. 2; 2 сент. С. 2.

Коммуна. 1937. 28 сент. С. 1-2; 3 окт. С. 2.

КрП. 1937. 28 окт. С. 4; Рабочий путь. 1937. 12 сент. С. 2; 16 окт. С. 1, 2. У Р.Мэннинг есть захватывающий рассказ, основанный на материалах Смоленского архива, о событиях в Сычевке, приведших к показательному процессу («The Case of the Miffed Milkmaid»).

КрП. 1937. 30 июля. С. 2-3.

См. выше, с. 268-269.

СЗ. 1937. 26 июля. С. 2; 28 дек. С. 3; Курская правда. 1937. 23 авг. С. 4; 26 авг. С. 3; 29 авг. С. 3; 2 сент. С. 3; 14 окт. С. 4.

Рабочий путь. 1937. 16 окт. С. 2.

Коммунист (Саратов). 1937. 14 сент. С. 3.

Северный рабочий. 1937. 30 июля. С. 4; Коммуна. 1937. 4 сент. С. 4.

Коммуна. 1937. 3 окт. С. 2.

Там же. 6 окт. С. 2; КрП. 1937. 27 авг. С. 2; Коммуна. 1937. 28 сент. С. 2; Северный рабочий. 1937. 22 сент. С. 2; КрП. 1937. 2 сент. С. 2.

КрП. 1937. 26 авг. С. 2; 2 сент. С. 2; Коммуна. 1937. 4 сент. С. 4. См. также: Звезда. 1937. 20 сент. С. 1.

КрП. 1937. 3 сент. С. 2.

Там же.

КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 313-320; ИКП. Т. 2. С. 127 — 128.

КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 398-404; Nove A. An Economic History of the U.S.S.R. London, 1972. P. 257-258.

О карнавале см.: Davis N.Z. The Reasons of Misrule // Davis N.Z. Society and Culture in Early Modern France. Stanford, 1975; Burke P. Popular Culture in Early Modern Europe. London, 1978. Ch. 7.

411

Solzhenitsyn A.I. The Gulag Archipelago. P. 419-431. В Кадые, как рассказывали Солженицыну, подсудимые заявили, что процесс под­ строен НКВД, и защищались так смело, что все симпатии толпы оказа­ лись на их стороне.

Правда. 1937. 31 июля. С. 6.

СА. ВКП. 355: 33.

Послесловие

См.: Dallin A. German Rule in Russia, 1941-1945. A Study of Oc­ cupation Policies. London, 1957 (особенно с. 370 — 371); The Impact of World War II on the Soviet Union / Ed. by S.J.Linz. Totowa, N.Y., 1985. P. 77-78.

См. исследование инкорпорации крестьян в состав французской нации в XIX в.: Weber E. Peasants into Frenchmen. Stanford, 1976.

История СССР. 1982. № 5. С. 130; Fitzpatrick S. War and Society in Soviet Context: Soviet Labor Before, During and After World War II // In­ ternational Working-class and Labor History. 1989. Vol. 35. P. 45; Сонин М.Я. Воспроизводство рабочей силы в СССР и баланс труда. М., 1959. С. 144, 148; Народное хозяйство СССР 1922-1972 гг. С. 9.

О народных ожиданиях см. интервью с Г.А.Бордюговым «Укра­ денная победа» (КП. 1990. 5 мая. С. 2). О религии см.: W.C.Fletcher. The Russian Orthodox Church Underground. London, 1971. P. 152-162. О событиях в колхозе см. постановление 19 сент. 1946 г. (СЗ СССР. 1946. № 13. Ст. 254).

СЗ СССР. 1946. № 13. Ст. 254.

Hough J.F. The Changing Nature of the Kolkhoz Chairman. P. 109- 111; Adams A.E., Adams J.S. Men versus Systems. Agriculture in the USSR, Poland and Czechoslovakia. New York, 1971. P. 22.

Цит. по: Советская Россия. 1968. 6 февр. С. 1 (Hough J.F. The Changing Nature of the Kolkhoz Chairman. P. 106-107).

Adams A., Adams J. Men versus Systems. P. 55.

Ibid. P. 30. Такие же замечания по поводу колхоза 70-х гг. см.: Laird R.D., Laird В.A. The Soviet Farm Manager as an Entrepreneur // Guroff G. Entrepreneurship in Imperial Russia and the Soviet Union. Princeton, 1983. P. 258-259.

Слова А.Янова цит. по: Adams A., Adams J. Men versus Systems. P. 31. О предпринимательской натуре современного колхозного председа­ теля см.: Laird R., Laird В. The Soviet Farm Manager... P. 258-283.

Bronson D.W., Kruger C.B. The Revolution in Soviet Farm House­ hold Income, 1953-1967 // The Soviet Rural Community. P. 223.

The Soviet Rural Community. P. 155; Laird R., Laird B. The Soviet Farm Manager... P. 278-281.

СЗ СССР. 1964. № 29. Ст. 340; Encyclopedia of Soviet Law / Ed. by FJ.Feldbrugge. Leiden, 1973. Vol. 2. P. 366-367. До создания Всесо­ юзного фонда страхования здоровья актом 1970 г. колхозы должны были выплачивать своим членам пенсии по старости, нетрудоспособности и оп­ лачивать больничные листы по собственному усмотрению и из собствен­ ных средств. См. Устав 1935 г., § 11 (Решения партии и правительства... Т. 2. С. 524-525).

Medvedev Zh.A. Soviet Agriculture. New York, 1987. P. 347.

412

Encyclopedia of Soviet Law. Vol. 2. P. 366; Schroder G.E. Rural Living Standards in the Soviet Union // The Soviet Rural Economy / Ed. by R.C.Stuart. Totowa, N.Y., 1983. P. 243. Категория -«сельскохозяйст­ венные рабочие» включает и колхозников, и совхозных рабочих.

Ryan M. Contemporary Soviet Society: A Statistical Handbook. Aldershot, Hants., 1990. P. 135. Хороший обзор социокультурных перемен в Советском Союзе с 1950-х гг. см.: Lewin M. The Gorbachev Phenome­ non: A Historical Interpretation. Berkeley, 1988. Part 1.

Schroder G.E. Rural Living Standards... P. 247-249.

Народное хозяйство СССР 1922-1972 гг. С. 116; Schroder G.E. Rural Living Standards... P. 250, 254; Adams A., Adams J. Men versus Sys­ tems. P. 93.

Medvedev Zh.A. Soviet Agriculture. P. 381-382.

Ryan M. Contemporary Soviet Society. P. 19.

Zaslavsky V., Luryi Yu. The Passport System... P. 137-144; Med­ vedev Zh.A. Soviet Agriculture. P. 323. Отметим, что уровень миграции в город в последующее десятилетие заметно снизился. За период 1979 — 1989 гг. сельское население уменьшилось в абсолютном выражении лишь на 1 млн чел. (Ryan M. Contemporary Soviet Society. P. 19).

Итоги всесоюзной переписи населения 1959 года. СССР. Сводный том. С. 13; Ryan M. Contemporary Soviet Society. P. 19; Итоги всесоюз­ ной переписи населения 1979 г. Т. 7. М., 1990. С. 6. За период 1950 — 1980 гг. число совхозных рабочих более чем утроилось, а число колхоз­ ников уменьшилось наполовину (Schroder G.E. Rural Living Standards... P. 247-249).

Огонек. 1990. № 38. С. 8.

The New York Times. 1992. 17 Feb. P. 1; Current Digest of the Soviet Press. 1992. № 18. P. 8.

Именной указатель

Авдеев — 118

Авидов — 217

Александров Г. В. — 299

Алексеев В.В. — 5

Алексеев М.Н. - 101, 103, 105,

179, 216, 230, 244, 271, 304, 363,

380, 381, 391, 395-397, 403, 406 Алексеев — 341 Алексопулос Г. — 5 Ангелина П.Н. - 26, 139, 204,

306, 308, 311, 319, 386 Андреев А. А. — 112 Андреев Т.Ф. - 235 Андриевский Н. — 225 Анисимов Н.Н. - 389 Анохина Л.А. - 359, 373, 385,

397, 399, 406 Антонов А.С. — 315 Антонов С. — 363 Ануфриева О. — 250 Апполонова — 213 Арина А.Е. - 359, 395, 406 Арутюнян Ю.В. - 155, 359, 383,

388

Архипов — 326 Асеев Н.Н. - 385 Ауслендер Л. — 5

Базанова А. А. — 175

Балашев — 100

Балюк И.Д. - 295

Бандурин - 277

Баранов - 253

Барбюс А. - 296, 405

Барышев — 183

Бегалов — 340

Белов Ф. — см. Belov F.

Белова Е. - 279

Белоусов — 207

Беляков — 69

Бергсон А. — см. Bergson A.

Бердников К. Р. — 276

Березин И.И. - 156

Береснева — 191

Берсенев — 65

Богачкова А.В. — 165

Богораз (Богораз-Тан) В.Г. - 48,

373, 406 Бойер Дж. — 6 Бойко - 220 Боков - 74

Большаков A.M. — 372, 401 Большунов — 281 Бордюгов Г. А. — 5, 412 Бордзов — 277 Борисов А.Н. — 55 Борисов Ю.В. - 382 Ботенков - 290 Боун Дж. — 5 Бочков Н.В. - 383, 384 Брежнев Л.И. - 354 Брыкин Н. - 373 Бубнов А.С. - 257 Бударев А. — 391 Будягина З.С. - 311 Бухарин Н.И. — 331 Бушманова Е. — 394 Бушнелл Дж. — 5 Бюнгер — 263

В., крестьянин — 44 Вакуленко — 55 Василевский К.В. - 392 Васильев-Лаврентьев — 262, 263 Васильков — 212 Вдовин А.И. - 379, 380 Вернер Э. — 5 Веровойка — 404 Веселов А.П. - 406 Виола Л. — см. Viola L. Власенко Т. - 140, 145, 146 Волкогонов Д.Ф. — 409 Волконский П.П. — 59 Воробьев - 288 Воронов Н. - 278, 399 Ворошилов К.Е. - 138, 307, 308,

326

Вощанов П. - 374, 380 Вуколов А. - 267 Вылцан М.А. - 359, 383-390,

392, 394, 396, 400, 403, 407 Вышинский А.Я. - 333

414

Гаврилов — 263

Гагарин А. — 373

Гагарин, кн. — 218

Генкина Э.Б. - 390

Герасимов Е. - 103, 244, 245,

249, 363, 380, 385, 391, 394, 395,

399, 406

Гетти А. — см. Getty J.A. Гладков Ф.В. - 256, 294, 401 Глоссоп Н. — 5 Голицын М. - 280 Голубева Д. - 282 Голубева У. — 282 Голубых М. - 372, 373 Гольцев Я.Н. — 343 Горнов — 341 Городничева А. — 205 Горозанкин — 318 Горький М. - 285 Горшков — 206

Григоренко П.Г. - 81, 363, 377 Громыко М.М. — 371 Гумников В.З. - 280 Гумников Л.З. - 280 Гуревич К. — 5 Гусев К. - 249 Гутманн М. — 6 Гуха Р. — см. Guha R. Гущин Н.Я. - 359, 374, 377-

379, 384, 387, 389, 391, 392,

402, 406

Давыдов В. - 275

Данилов В.П. - 5, 360, 364, 371,

372, 380, 383 Данн С. - см. Dunn S.P. Данн Э. — см. Dunn E. Данос М. — 5 Дастон Л. — 5 Дегтярева П.О. - 394 Демченко М.С. - 26, 204, 319 Джапаков А. — 380 Дитрих — 315 Дольниченков Д. — 282 Дробижев В.З. - 5, 379, 380 Дружинин Ф. - 262 Дружников Ю. - 285, 403, 404 Дубковецкий Ф. - 363, 406 Дугин Н. - 396, 397 Дунаевский И.О. - 298, 299 Дьяченко В.П. - 387, 390, 394,

401 Дэвис Р.В. - см. Davies R.W.

Егоров В.В. - 71

Егоров В.И. - 71

Егоров И.В. - 71

Егоров СВ. - 71

Егорова Е.В. - 71

Ежов Н.И. - 137, 227, 314, 408

Екатерина II - 136

Елизарова Т. — 250

Емельях Л. И. - 373

Енишерлова М. — 374

Енукидзе А.С. - ПО

Ермаков — 281

Жаров М.В. - 235

Жданов А.А. - 133, 154, 313,

314, 365, 408 Живов М. - 405 Жидковы — 75 Жиромская В.Б. - 362, 389 Журавлев Е. - 282 Журавлев Н. - 282 Журавлев П. - 282

Заздравных — 221

Зайцев - 182

Зайцева - 251

Захаров А.С. - 284

Зверева А. - 132

Зеленин И.Е. - 359, 360, 381

Зеленов М. - 103, 104

Земсков В.Н. - 402

Зиновьев Г.Е. - 27, 326, 327, 330,

331 Зуев - 283

Иванов Вс. - 138

Иванова Е. - 282

Ивницкий Н.А. - 359, 360, 380

Игнатов - 202

Игнатович Б. - 307

Игошев — 70

Кабанков — 277

Кабанов - 339

Каганович Л.М. - 308, 379

Кажакин Т. - 138

Казаков - 192

Калинин М.И. - 27, 91, 104, 116,

119, 204, 308, 319, 324, 330, 334,

364, 365, 408 Каменев Л.Б. - 330, 331 Каплан С. — 5 Капустин А. — 5

415

Капустина А.Л. - 313

Карютина М. - 141, 213

Касинец Э. — 6

Катомина М. — 248

Кауфман А. — 391

Кац М. - 6

Кашкин — 339

Кинг Р. - 6

Кирин А. — 5

Киров СМ. - 27, 93, 304, 318,

324-327, 349, 385, 409 Кирюшин К. - 248 Киселев И.Н. - 362, 389 Киселев П.М. - 83 Кларк К. — см. Clark К. Климентьев — 55 Климов И. — 103 Клочко В.Ф. - 401 Коваль И.К. - 278 Кожевников Е.М. - 407, 408 Козлов В.А. - 5, 373 Козлов — 314 Колосков Г. — 234 Колоскова Ф. — 234 Комаров — 236 Конюхов — 267 Кондрашин В.В. - 360, 379 Конквест Р. — см. Conquest R. Коняева М. - 312 Копылов — 65 Кордин — 221 Коробцов Я.К. - 292 Коротан - 118 Коротков — 118 Коротченко — 337 Корчевский Д. - 138, 139, 385 Костина О. - 207 Котов Г. Г. - 359, 395 Котов П.Л. - 277 Коутсворт Дж. — 6 Кочетов - 338, 344 Кошелева Е.В. - 359, 384 Кошкаров — 224 Кошкин И.А. - 409 Кравцов Д. — 165 Кривошеева Е.П. — 325 Крупкин - 201 Крупская Н.К. - 245, 246 Кубышкин — 207 Кузин В - 273 Кукушкин А. - 193, 392 Кукушкин Ю.С. - 374, 376 Кулаков - 286

416

Кульба Е. - 139, 386 Куротия X. — 5

Лазарев А. - 139 Ларин Ю. - 37, 372, 388 Латышева - 345, 346, 349 Левин М. — см. Lewin M. Лебедевы — 232 Лебусенков — 280 Левченкова А. — 213 Лежепеков Я. — 225 Ленин В.И. - НО, 324 Леснов Е. - 101 Ливингстон У. — 6 Лидин В. - 385 Литвинов М.М. - 329 Лич Г. - 5-6 Лобанова — 300 Локшина — 100 Ломанн Э. — 6 Лосева К.В. - 359, 395 Лэйтин Д. - 5 Лукас К. - 5 Льюис О. — см. Lewis О.

Макаров И. - 240, 241

Макнил Р. - 369

Максимов А. — 280

Максимов — 281

Малафеев А.Н. - 375, 381

Маннинен — 342

Маркс К. - 324

Маслов А. - 192

Маслов С. - 353, 360, 386, 389

Маслов - 208

Массел Г. — см. Massel G.

Матюхин М.С. - 248

Мейзел Дж. — 6

Мельников — 267

Меркалов-отец — 277

Меркалов-сын — 277

Мерль С. — см. Merl S.

Мехта Дж. — 6

Микоян А.И. - 399

Миллар Дж.Р. — см. Millar J.R.

Миняев Н. - 103

Миронова Т. — 6

Мистостишхова Б.Ш. — 296

Митронов И. — 404

Митрошин С. — 194

Михалов — 118

Мичем С. — 6

Мишин В.Н. - 343

Можаев Б.А. - 363, 375, 386,

398, 399, 409 Молотов В.М. - 52, 68, 78, 94,

98, НО, 203, 209, 314, 318, 374,

394, 408 Монас С. — 6 Морозов Г. — 285 Морозов П. - 272, 278, 284, 285,

403, 404

Морозова А. — 249 Моросанова Е.И. — 234 Мошков Ю.А. - 379 Муралов А.И. - 181 Мурин В.А. - 373 Мэйс Дж. - 360 Мэннинг Р. — см. Manning R.

Наполеон 1 — 351 Наумов — 263 Никитенко — 220

Облезов В. - 248, 249

Овсянников Ю. — 410

Окулова Г.И. — 372

Окунева М. — 339

Op H. - 5

Орджоникидзе С. - 107, 307, 308,

326

Орехов М.Е. - 262 Ормрод Дж. — 6 Осокина Е.А. — 378 Останин — 70 Островский В.Б. - 389

Павленко П. - 266

Павлов, колхозник, бывший брига­дир - 254

Павлов, колхозник, жертва доно­са - 291

Панкратова A.M. — 382

Панкратова В. — 295

Панфилова A.M. - 373, 381

Папашвили — 55

Парихин М. - 280

Патрикеев - 207, 225

Паустовский К.П. - 139

Пекарникова П. — 248

Першин П.Н. - 383

Петр I - 14, 29, 320, 331

Петрин К. - 276

Петров - 280

Петрова - 308

Петрунина В. - 236

Пивовар Е.И. — 6 Пилюгин - 272, 273 Пискачев Н. - 169 Письменный Ф. — 276 Пичугина П. - 318 Пландуновский В. — 371 Поваров - 206 Покрасс, братья — 299 Поляков Ю.А. - 362, 371, 389,

391, 393, 397, 399, 400, 409 Поляков — 283 Полянский — 344 Попкин — см. Popkin S.L. Постышев П.П. - 90 Прамнек Е. — 398 Путинцев Ф. - 230 Пырьев И.А. - 298 Пэрриш У. — 5 Пятаков Г.Л. - 56

Радек К.Б. - 408 Радчук - 338

Редфилд Р. - см. Redfield R. Ригби Т.Х. - 5 Римский-Корсаков Н.А. — 298 Рогалина Н.Л. - 399, 405 Розенберг У. — см. Rosenberg W.G. Розницкий Н. - 372, 373 Романов — 263 Ромашкина А. - 248, 249 Ростоу У. — 6 Рубцов И. - 84 Румянцев И. - 281 Румянцев К.В. — 336 Русанов С.Ф. - 276, 277 Рябцев — 65

Салтыков-Щедрин М.Е. — 206

Сапожников Н.П. — 102

Сапрыженков — 267

Саутин И.В. - 362

Седов — 344

Семищев A.M. - 372

Семенихин — 338

Семкина А. — 55

Сен А. — см. Sen A.

Сенин Н. - 286

Сидоров Д. - 312

Сифман Р.И. - 400

Скворцов — 192

Скотт Дж. - см. Scott J.C.

Скромный Н. - 363, 380

Славко Т.И. - 6

417

Слезкин Ю. — 5

Смирнов В. - 74, 75

Смирнов С. — 74, 75

Смолкин — 248

Снегирев М.А. - 383

Соколов — 207

Солженицын А.И. - 335, 347, 410, 412

Соловей М.С. - 179

Соловей СП. - 179

Солодов А. - 138, 385

Соломон П. — 5, 361

Соломон С. — см. Solomon S.G.

Сонин М.Я. - 382, 412

Сорнов - 234, 398

Сталин И.В. - 7-10, 12, 26, 27, 40, 49, 50-52, 61, 62, 67, 70, 76, 77, 87, 90, 92-94, 98, 107, НО, ИЗ, 116, 119, 120, 136, 139-142, 147, 149, 153, 203, 209, 215, 227, 235, 269, 293, 300, 305, 307-311, 314, 316, 318 — 326, 330, 331, 334, 337, 348, 349, 364, 369, 372, 374, 376-379, 381, 382, 387, 394, 406, 408-410

Степанов М.П. - 181

Стецкий А.И. - 317

Столбнев А. - 262, 263'

Столбнев П. — 262

Столбнева М. — 262

Столыпин П.А. — 32, 33

Стригунов — 265

Суни Р. - 5

Суслова Е. — 266

Суханов - 292

Сверцов С. — 86

Сысоев В.Е. - 194

Сэнборн Дж. — 5

Твардовский А.Т. - 99, 100, 279,

363

Твардовский М.Т. - 99, 363, 380 Твардовский Т. — 99 Тепцов Н.В. - 360, 376, 377, 380,

397

Тильба А. Г. - 269 Тимашев Н. - 249 Тимшин М.А. — 70 Титов М. - 234 Тихон, патриарх — 46 Торнили Д. — см. Thorniley D. Трифонов М.Я. - 402

418

Троцкий Л.Д. - 69, 330, 331 Туоминен А. — см. Tuominen A. Тучин - 118 Тушнев — 278 Тюмина Н. — 236

Уайлдмен А. — см. Wildman А.К. Ульянов — 263 Ушакова К. - 69

Фадеев С. - 178, 179, 286 Федерякин Н.А. — 294 Федин А. - 234 Федосов - 220, 343 Феноменов М.Я. — 372 Физелер Б. — 5 Фицпатрик Д. — 5 Федотова — 142 Фомина П. - 312 Французов — 210 Фэррис Дж. — 5

Харитоненков М. — 282

Харламов Г.И. — 191

Харрис Дж. — 5

Хаф Дж.Ф. - см. Hough J.F.

Хелли Р. - 5

Хесслер Дж. — 5

Хиндус М. - 47, 363, 373

Ходаков М.Г. - 234

Хок С. - см. Hoch S.L.

Хрущев Н.С. - 26, 354

Цаплин В. В. - 378

Чарушин В.Г. - 359, 384 Чаянов А.В. - 40, 126 Чепмен Дж. — см. Chapman J. Черниченко Ю. — 104 Чернов М. - 136, 140, 141, 181,

214

Чернопицкий П.Г. - 374, 375, 377 Чирков П.М. - 394 Чугунков И. — 84 Чуев Ф. - 374 Чуриков — 52, 374

Шабурова М. — 205 Шалыпин Т.И. - 283, 405 Шаповалова Т.П. — 301 Шаповалова Т. — 312 Шарапов В.Ф. - 383 Шарова П.Н. - 375, 377

Шатохин - 179

Шафир Я. - 372, 373

Шахов М.С. - 389

Шашин - 118

Шашкин Д. - 225

Шебоддаев — 378

Шестопалов Н. — 138, 385

Шимотомаи Н. см. Shimotomai N.

Шишков - 290

Шмелева М.Н. - 359, 373, 385,

397, 399, 406

Шолохов М.А. - 50, 51, 90 Шуваев К.М. - 359, 389, 393, 404 Шумилкина Т. — 236

Щедров - 264

Щербаков П. - 100, 101, 202

Эйхе - 374 Эндрюс Дж. — 5

Юденков И. - 328 Юдина А. - 250, 251

Ягода Г. Г. - 98, 99

Яковлев А.Н. - 222

Яковлев (Эпштейн) Я.А. — 47, 107, 117, 133, 136, 140-145, 182, 212, 214, 218, 219, 268, 269, 373, 384, 385

Янов А. - 413

Ярославский Ем. — 74, 236, 365

Ярославцева С.Н. — 330

Ясны Н. — см. Jasny N.

Яцковы — 130

Adams A.E. - 413 Adams J.S. - 413 Anderson В.А. - 400 Atkinson D. - 372, 374

Belov F. - 363, 388 Benet S. - 359, 377 Bergson A. - 150, 387, 393 Bronson D.W. - 412 Bohac R. - 396 Burds J. - 392 Burke P. - 411

Сагг Е.Н. - 372-374, 393, 399,

407

Carstensen F.V. - 396 Chamberlin W.H. - 378

Chapman J. - 151, 387

Cherniavsky M. - 370

Clark K. - 5, 410

Coale A. - 400

Conquest R. - 360, 377, 404

Cox T. - 372

Curtiss J.S. - 397

Dallin A. - 410, 412

Davies R.W. - 360, 372, 375,

376-378, 380, 383, 387 Davis N.Z. - 411 Dunn E. - 231, 370, 389, 397,

399, 408 Dunn S.P. - 231, 370, 389, 397,

399

Eklof B. - 396, 401

Fainsod M. - 387

Feldbrugge FJ. - 412

Field D. - 371

Figes O. - 370, 371

Fitzpatrick S. - 360, 370, 372,

380, 384, 390, 399-402, 404,

405, 412

Fletcher W.C. - 397, 412 Foster G.M. - 370 Frank S. - 396 Frederickson G.M. - 370 Freeze G.L. - 373

Getty J.A. - 5, 170, 365, 389, 390,

403, 407, 408, 411 Grigorenko P.G. — см. Григорен-

ко П.Г.

Guha R. - 5, 370 Guroff G. - 396, 412

Haern E. - 400 Helgeson A.C. - 382 Hindus M. — см. Хиндус М. Hoch S.L. - 5, 161, 370, 386, 388,

400

Holzman F.D. - 387 Hough G.F. - 5, 360, 393, 394,

412 Hutchinson G.F. - 399

Ivanits L.J. - 398 Jasny N. - 360, 389

Kenez P. - 373, 406 Kingston-Mann E. - 392 Kravchenko V. - 363 Kriiger C.B. - 412

419

Lane A.J. - 370

Laird B.A. - 412

Laird R.D. - 412

Lasch С - 370

Lewin M. - 360, 370, 374, 386,

387, 413

Lewis O. - 23, 371 Leyda J. - 406 Linz S.G. - 412 Littlepage J.D. - 380 LopreatoJ. - 371, 380 Lorimer F. — 371 Luryi Yu. - 382, 413

Manning R. - 5, 360, 393, 401,

405, 411

Massell G. - 142, 386 Medvedev Zh.A. - 385, 413 Merl S. - 360, 361, 388 Millar J.R. - 360, 387, 394, 408 Miller F.J. - 409 Miller R.F. - 388 Mixter T. - 392

Narkiewicz O. - 381 Novak-Deker N.K. - 363, 391 Nove A. - 411

Popkin S.L. - 17, 370

Rabinowitch A. - 372, 402 Redfiedl R. - 23, 371 Rosenberg W.G. - 5, 380 Ryan M. - 413

Schwarz S.M. - 381

Scott J.C. - 12, 370, 380 Sen A. - 84, 378 Serebrennikov G.N. - 394, 395 Shanin T. - 370-372 Shimotomai N. - 361, 378, 379,

381

Siegelbaum L. - 380 Solomon S.G. - 5, 372, 399 Schroder G.E. - 412, 413 Spivak G.C. - 370 Starr S.F. - 393 Stevens J.A. - 399 Stites R. - 372, 402 Stuart R.C. - 413

Thompson E.P. - 370 Thorniley D. - 394 Timasheff N.S. - 400 Tuominen A. - 208, 321, 322, 363, 394, 399, 409

Viola L. - 5, 360, 374, 375, 377, 394, 395

Weber E. - 412 Weissman N.B. - 373, 401 Werth N. - 361, 373 Wesson R.G. - 374 Wheatcroft S.G. - 362 Wildman A.K. - 5, 371 Worobec CD. - 399, 400

Yang A. A. - 370, 409 Zaslavsky V. - 382, 413

Оглавление

От автора 5

ХРОНОЛОГИЯ 7

ВВЕДЕНИЕ 10

СТРАТЕГИИ СОПРОТИВЛЕНИЯ 12

ПОТЕМКИНСКАЯ ДЕРЕВНЯ 25

РАМКИ ИССЛЕДОВАНИЯ 27

1. СЕЛО В 20-Е гг 29

ОБЩЕЕ ПОЛОЖЕНИЕ ДЕЛ 29

КУЛАЦКИЙ ВОПРОС 39

КОНФЛИКТ НА РЕЛИГИОЗНОЙ ПОЧВЕ 44

НАКАНУНЕ 49

СЛУХИ О КОНЦЕ СВЕТА 58

2. КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ 61

ВАКХАНАЛИЯ 61

БОРЬБА 76

ГОЛОД 84

РЕПРЕССИИ 91

3. ИСХОД 96

ПУТИ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ 97

РЕГУЛИРОВАНИЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ 106

ЖИЗНЬ ПРИ ПАСПОРТНОЙ СИСТЕМЕ 112

4. КОЛЛЕКТИВИЗИРОВАННОЕ СЕЛО 120

ЗЕМЛЯ 121

ЧЛЕНСТВО В КОЛХОЗЕ 128

СЪЕЗД И УСТАВ 135

5. ВТОРОЕ КРЕПОСТНОЕ ПРАВО? 147

ОБЩЕСТВЕННОЕ И ЛИЧНОЕ 149

ТРАКТОР И ЛОШАДЬ 156

ТРУД И ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА 159

ПРЕТЕНЗИИ КРЕСТЬЯН 169

6. НА ОБОЧИНЕ 173

ЕДИНОЛИЧНИКИ 174

КУСТАРИ 179

ХУТОРЯНЕ 185

ОТХОДНИКИ И ДРУГИЕ НАЕМНЫЕ РАБОТНИКИ 186

7. ВЛАСТЬ 196

СЕЛЬСКАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ 199

МУЖЧИНЫ, ЖЕНЩИНЫ И РУКОВОДЯЩИЙ ПОСТ 203

СТИЛЬ РУКОВОДСТВА 206

ПРЕДКОЛХОЗА 208

ПОСЛЕДСТВИЯ БОЛЬШОГО ТЕРРОРА 221

421

8. КУЛЬТУРА 229

РЕЛИГИЯ 229

БЫТ 240

РАСПАВШИЕСЯ СЕМЬИ 244

ОБРАЗОВАНИЕ 251

9. ЗЛОБА 261

ПРЕСТУПНОСТЬ И НАСИЛИЕ 261

ТЕНЬ КУЛАКА 267

ДЕРЕВЕНСКИЕ РАСПРИ 275

ДОНОСЫ 284

10. ПОТЕМКИНСКАЯ ДЕРЕВНЯ 293

ПОТЕМКИНСТВО 293

НОВАЯ СОВЕТСКАЯ КУЛЬТУРА 300

ЗНАТНЫЕ ЛЮДИ 304

ВЫБОРЫ 312

И. МЫШИ И КОТ 320

ОБРАЗ СТАЛИНА В ДЕРЕВЕНСКОЙ МОЛВЕ 321

КАК МЫШИ КОТА ХОРОНИЛИ 331

ПОСЛЕСЛОВИЕ 350

О БИБЛИОГРАФИИ И ИСТОЧНИКАХ 359

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ 368

ПРИМЕЧАНИЯ 370

Реклама на сайте