«Отсутствующая структура. Введение в семиологию»

Отсутствующая структура. Введение в семиологию (fb2) - Отсутствующая структура. Введение в семиологию 1754K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Умберто Эко

Отсутствующая структура. Введение в семиологию

Предисловие

1. Размышления 1980

Настоящее издание "Отсутствующей структуры" выходит в свет через двенадцать лет после первого. Слишком долгий срок для книги, написанной под влиянием дискуссий того времени: с тех пор многое изменилось, заметные перемены произошли и в наших взглядах. Слишком долгий срок, если принять во внимание, что вышедшая в 1968 году книга была постепенно заново переписана на добрую половину в связи с подготовкой переводов, которые, естественно, отличались от настоящего издания. К тому же в 1971 году я опубли­ковал исследование "Формы содержания", частично, а местами зна­чительно, переработав настоящий текст, а в 1975 году упорный труд над подготовкой английского (также расширенного) издания "Отсут­ствующей структуры" закончился тем, что я сдал в печать "Трактат по общей семиотике", который, трактуя проблемы, поставленные в этой книге, и не отказываясь от некоторых выводов, все же представ­ляет собой совершенно новую работу.

Итак, читатель вправе спросить, с какой стати книга переиздается без каких-либо изменений, если автор сам считает ее в значительной мере устаревшей.

Я мог бы на это ответить, что у книготорговцев и у публики она еще пользуется спросом, и в этой серии уже переизданы другие мои старые книги, такие как "Открытое произведение" и "Устрашенные и сплоченные". Кроме того, в данной серии (collana economica), как правило, переиздаются книги, служащие справочными изданиями и напоминающие о спорах минувших лет.

Но можно ответить и по-другому: в книге есть разделы, которыми, несмотря на имеющиеся в них ошибочные оценки, я и по сей день доволен, прежде всего в том смысле, что мне удалось разглядеть, что нас ждет. В частности, именно раздел Г, в котором обсуждаются философские основания структурализма, относится к тем частям, ко­торые сегодня я бы написал по-другому, и тем не менее как раз в нем, как мне кажется, я подметил кое-какие тенденции, впоследствии получившие развитие, как-то: распад структурализма как онтологии, рождение неоницшеанства, его смычка с марксизмом, явление постла-кановского маньеризма, новых философов, отрекающихся от столь характерных для структуралистского дискурса просветительских ил­люзий, я уж не говорю об общем "откате от структурализма", потому что мне это выражение не нравится, оно неопределенное, двусмыслен­ное и часто столь же неадекватное, сколь и выражение "кризис разу­ма", — однако о многом из того, на что сегодня навешиваются эти ярлыки, шла речь на этих страницах: я хочу сказать, они о многом предупреждали. Возможно, мои установки были неверными, что меня не радует, но я оказался прав, и это меня радует еще меньше. Впрочем, эти два неудовольствия все же доставляют мне некоторое удовлетво­рение.

Но пойдем по порядку. Между 1962 и 1965 годами, когда я подго­тавливал к публикации французское издание "Открытого произведе­ния" (см. введение к последнему изданию книги в этой же серии), мое отношение к проблемам коммуникации претерпело значительные из­менения: если вначале я опирался на теорию информации и англосак­сонские исследования по семантике, то позже мне сделались ближе структурная лингвистика и русский формализм. В 1964 году Барт опубликовал в 4 номере "Коммюникасьон" свои "Начала семиоло­гии". Мне кажется уместным напомнить здесь о том, чем стал для всех нас, интересующихся семиотикой, этот короткий, намеренно непри­тязательный и, в сущности, компилятивный текст, — ведь он подтолк­нул нас к выработке собственных представлений о знаковых системах и коммуникативных процессах, между тем как сам Барт все более отдалялся от чистой теории. Но не будь этой книги Барта, удалось бы сделать значительно меньше.

В 1967 году я преподавал теорию визуальных коммуникаций на архитектурном факультете во Флоренции, так сложился курс визуаль­ной семиологии, посвященный, естественно, коммуникативному ас­пекту архитектуры, и в нем были развиты некоторые идеи, возникшие у меня годом ранее во время летних чтений в Бразилии. Выдержки из него я решил опубликовать. Студенческое движение протеста тогда еще не набрало силы, но мне показалось неэтичным делать ротапринтную публикацию, которая могла обойтись студентам достаточно до­рого, в то время как я оказался бы с прибылью. Я договорился с Бомпьяни о напечатании нескольких сотен экземпляров без права прода­жи исключительно для распространения среди флорентийских студен­тов по цене, возмещающей типографские издержки. После оплаты типографской и переплетной работ цена издания оказалась ниже обычной.

Книга называлась "Заметки по семиологии визуальных коммуни­каций" и насчитывала двести страниц, включая те разделы, которые сейчас содержатся в "Отсутствующей структуре" под пунктами А,Б и В. Целями, которые я ставил перед собой в "Заметках", можно объяснить недостатки настоящей книги. Теоретическая часть была исключительно вводного порядка, предназначалась для студентов, не очень разбирающихся в современной лингвистике и имела компиля­тивный и нетворческий характер, поэтому сейчас она кажется мне наиболее устаревшей, и фактически я ее постепенно переработал в процессе подготовки всех иностранных изданий, включая "Трак­тат". Напротив, разделы Б (об иконических знаках) и В (об архитек­туре) представляют собой мой личный вклад. В разделе Б я впервые подвергаю радикальной критике понятие иконического сходства, в дальнейшем после некоторых исправлений и дополнений этот текст лег в основу разработанной в "Трактате" теории способов производ­ства знаков. Но сколь бы ни были опрометчивы мои тогдашние резо­ны, они вызвали множество споров, особенно среди теоретиков семи­ологии кино (участников недавних встреч в Пезаро 1967: Делла Вольпе, Пазолини, Метца, Гаррони и др.). Так или иначе, но именно часть, посвященная кинематографическим кодам, по сей день повсеместно переводится, и я ее регулярно встречаю в разного рода антологиях и хрестоматиях. В разделе В я разрабатывал принципы семиотическо­го подхода к архитектуре, которые сегодня мне кажутся небезошибоч­ными, однако я все оставил как есть, и этот текст также постоянно переиздается если и не как актуальное исследование, то по крайней мере как документ, положивший начало некоему дискурсу (см. напри­мер, недавно вышедшую английскую антологию Signs. Symbols and Architecture под ред. G. Broadbent, R. Bunt и Ch. Jenks. London, Wiley, 1980).

Итак, книга, как было сказано, в продажу не поступала. Но по­скольку я разослал несколько экземпляров своим коллегам и появи­лось несколько рецензий, ее стали спрашивать в книжных магазинах. Так, например, Пазолини написал пылкое опровержение ("Код кодов", позже опубликовано в "Ереси эмпиризма"), выразив надежду, что текст сделается доступен не только флорентийским студентам, в связи с чем последовало предложение эту книгу издать. Естественно, мне захотелось включить в нее новые материалы, и двести страниц превратились в четыреста.

В чем же отличие "Отсутствующей структуры" от "Заметок"? В том, что дискуссия, поначалу предполагавшая (в разделе В) разра­ботку семиотики архитектуры, постепенно переросла в дискуссию об отношениях между задачами семиологического (или семиотического) исследования и структуралистской методологии. Достаточно указать на то, что центральным в книге становится раздел Г, чем и объясняется появление термина "структура" в заглавии и перемещение слова "се­миология" в подзаголовок.

Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что сам замысел был непо­силен. С одной стороны, меня интересовали общие принципы семио-логического анализа, и я понимал, что такое исследование, хотя и обязано иметь в виду все последние достижения в области структур­ных лингвистики и антропологии, все же представляет собой нечто иное. В "Трактате" с этой проблемой покончено, она перестает суще­ствовать как проблема. Но в те времена, в 1967 — 1968 годах, не так-то легко было понять, чем отличается семиология от структурализма. Тогда еще не было ясно, что первая, если и не составляла науки, или монолитной дисциплины, во всяком случае обеспечивала принципи­альный подход к объекту, безразлично какому, СУЩЕСТВУЮЩЕ­МУ или ПОСТУЛИРУЕМОМУ. Тогда как второй представлял собой метод изучения тех или иных объектов.

Но чем объяснить столь частое отождествление "науки о знаках" (мы используем термин "наука" в самом широком и неопределенном смысле) и структурного метода? Конечно, прежде всего тем, что имен­но во Франции структурная лингвистика в то время больше всего стимулировала развитие науки о знаках. Но отчего эти чисто внешние обстоятельства, которые можно назвать культурным поветрием, так долго укрывали от нас истину, в то время как в творчестве Якобсона, например, уже явственно ощущалась много большая гибкость, позво­лявшая вводить в семиотический дискурс неструктуралистские эле­менты, например элементы теории Пирса?

Дело в том, что как раз во Франции, как мне кажется, и возобла­дало желание скрыть тот факт, что структурализм это метод, и очень плодотворный, выдав его — более или менее осознанно — за некую философию, видение мира, онтологию.

Так ли это? Ответ на этот вопрос содержится в разделе Г "Отсут­ствующей структуры". Изучение работ Леви-Строса убедило меня в том, что соблазн онтологизма ощущается во всех его произведениях, хотя, возможно, я был слишком несправедливо подозрителен по от­ношению к Леви-Стросу. Впрочем, я надеюсь, совершенно очевидно, сколь многим я обязан критикуемому мной мышлению. Появившиеся тогда исследования Деррида и Фуко (Делез еще не опубликовал своего "Различия и повторения") побудили меня засвидетельствовать рожде­ние постструктурализма, приводящего к созданию некой антионтоло­гии, выстраивающейся на основе противоречий структуралистской онтологии. Все признаки такого развития событий я усматривал в деятельности НОВОЙ КРИТИКИ во главе с Бланшо... И наконец, двумя годами ранее были опубликованы "Сочинения" Лакана, впро­чем, точнее, что произошло за год до выхода моей книги, так как они появились в конце 1966, а я писал о нем в начале 1968.

Я так подробно останавливаюсь на этих датах для того, чтобы объ­яснить, почему весь раздел Г в сущности оказался ПАМФЛЕТОМ. Я писал под впечатлением от только что прочитанного и от только что пережитых споров, это были не аналитические штудии, а полемика.

Я все это говорю потому, что сегодня мое прочтение Лакана мне представляется не вполне верным. Но что значит "верное прочтение", если сами уроки Лакана — не берусь судить, было ли у него такое намерение, — легли в основу теории деконструкции, свободного об­ращения с материей текста и, стало быть, права на почти богослов­ский подход к этому новому Писанию? Ясно, что мое прочтение Лакана было "симптоматическим", и я склонен согласиться с тем, что симптоматическое прочтение ущербно, коль скоро из текста надо извлекать только то, что хотел сказать автор, а не то, что хотя бы и вопреки авторским намерениям сказалось в тексте. Но мне трудно учиться у человека, оказавшегося весьма предрасположенным к тому, чтобы мое симптоматическое прочтение в свою очередь прочитать симптоматически.

Между тем не было недостатка в тех, кто старался объяснить мне мою ошибку. Я относился к Лакану как к философу, оперирующему философскими понятиями (а он действительно этими понятиями опе­рировал, причем сам возводил их к Хайдеггеру!). Но мне было сказа­но, что философские понятия, когда ими пользуется психоаналитичес­кий дискурс, обретают иной смысл. Такие термины, как Бытие, Исти­на или Другой, отнесенные к бессознательному, фаллосу и Эдипову треугольнику, это не то же самое, что те же понятия, отнесенные, скажем, к Богу или бытию как таковому. Так ли это? Возможно, это верно по отношению к Лакану, но я не уверен в том, что это так и для того, кто позже взялся бы перечитать Платона или Парменида, Хайдеггера или Ницше. Я хочу сказать, что мне и сейчас кажется, что, когда я писал: "начав отсюда, мы непременно придем туда-то", я, возможно, понимал Лакана слишком широко, но я указал путь, по - которому пошли многие из тех, кто так же свободно, как и я, прочитал Лакана. Вот почему я считаю, что, хотя я и предупредил читателя о полемическом, случайном и поверхностном характере моих выска­зываний, содержащихся в 5 главе раздела Г ("Структура и отсутст­вие"), все же я не совсем оказался в ней неправ. Пусть я не знаю, что такое "правота", но тут я прав.

Когда встал вопрос о том, чтобы переписать некоторые части книги для издания за границей, то именно эту главу я и попытался переделать, учтя упреки, которые к ней предъявлялись. Югославский, бразильский и польский переводы вышли слишком быстро и остались идентичными первому итальянскому изданию, которое здесь и вос­производится. Напротив, текст испанского, французского, немецкого и шведского переводов частично пересмотрен и обновлен. Во фран­цузском издании 1972 года я писал: "Эти переделки связаны не только с тем, что автор пересматривает свою книгу через несколько лет после написания, они обусловлены самой природой семиотической науки, дисциплины, которая, складываясь и перестраиваясь чуть ли не каж­додневно, обязывает ученых и читателей рассматривать всякое про­изведение как некий палимпсест".

Палимпсестом, должным образом выскобленным и заново напи­санным, был раздел А главы "Перипетии смысла", вошедшей в "Формы содержания"; я пересмотрел и сократил различные пункты раздела Г и, в частности, полностью переписал всю злополучную пятую главу. Короче говоря, я выбросил полемику с Лаканом. Посчи­тав свои доводы уязвимыми, я решил элиминировать полемику. Но ее упразднение вело к тому, что я мог лишиться того самого скрепляю­щего звена, которое позволяло мне обосновывать внутреннюю про­тиворечивость всякого онтологического структурализма и неизбежность его распада, если только структурализм не начнут восприни­мать как некий метод.

Как найти выход из этого тупика? В 1966 — 1968 годах я рассуждал приблизительно так: мне казалось, что в лакановском психоанализе имеют место более или менее эксплицитно выраженные философские идеи (от которых сам Лакан, собственно, и зависит), которые не могут не привести к таким-то и таким-то следствиям. Стало быть, речь идет о том, чтобы разобраться с этими самыми философскими идеями, и, таким образом, вся моя дедукция от предпосылок к следствиям пере­носится на почву философии, при этом я не ступаю на почву психоа­нализа, на которой чувствую себя неуверенно (и напрасно я сражался на чужом поле). Конечно, читатель с помощью некоторых примеча­ний сообразит, что мои доводы касаются также и Лакана, но в какой степени — уточнять не стану, ведь когда я расставлял все точки над i, ничего хорошего из этого не выходило. В этой истории Лакан высту­пает только передатчиком идей, которые могли бы иметь хождение и развиваться и без посредничества лакановского психоанализа. Я отдаю себе отчет в том, что у меня получается контрфактическое предложение типа "если бы Наполеона не было, то порядки в Европе 19 века все равно были бы теми же самыми, что и те, что установились после Венского конгресса", истинность которого вытекает — и, как сказал бы логик, вполне законно — из истинности следствия, не зави­сящей от истинности антецедента. Но пусть "ахронисты" оценивают, в какой мере мое решение предполагало понимание истории как ис­тории идей. Что мне точно известно, так это то, что сегодня постструктурализм, французский или какой-либо иной, пользуется теми самы­ми понятиями, о которых я писал, даже не очень разбираясь в лаканизме и в психоанализе.

Раз уж разговор пошел начистоту, я хотел бы отвести от себя подозрение в том, что, коль скоро книга переводилась во Франции в начале семидесятых, когда лакановское слово доминировало в куль­турной жизни страны, я просто боялся прослыть еретиком. Но отлу­чение все равно воспоследовало, и очень громкое, книга была откло­нена как моими прежними, так и новыми издателями, как могущая нанести ущерб достоинству Его Величества. Замечу в двух словах, что издание в Меркюр де Франс осуществлялось при поддержке именно тех французских интеллектуальных кругов, которые не разделяли ла-кановских взглядов и которым, следовательно, могла бы понравиться более развернутая полемика. Внесенные исправления связаны с жела­нием сделать строже аргументацию, а не с соображениями "полити­ческого" свойства. Впрочем, нельзя отрицать и психологических мо­тивов: когда все кругом говорят, что ты не прав, со страху начинаешь во всем на свете сомневаться. Но в конечном счете все образовалось, и переоценка не принесла никаких крутых перемен, по крайней мере, с теоретической точки зрения.

И все же новая версия не сводилась к исправлению как таковому, это была попытка доказать, что в чем-то я все-таки прав. Вот почему; отголоски моего тогдашнего отлучения слышны до сих пор. Мне остается добавить, что единственным человеком, в котором я никогда не замечал ни враждебности, ни желания прервать знакомство, — почему-то во Франции такое желание фатально сопутствует расхождению во мнениях, — но напротив, только искреннюю благожелательность, был сам Жак Лакан.

 Итак, я думаю, что после рассказа о теоретических превратностях, сопровождавших работу над разделом Г, и о частичных изменениях, на которые я пошел, надо сделать только одну вещь, чтобы покончить с этим предисловием: опубликовать впервые на итальянском языке ту часть, которая в иностранных изданиях заменяла собой параграфы с I по IX.4 (начиная с IX.5 и далее текст не менялся).

2. Размышления 1971/1972

2.1.Саморазрушение структуры

Предположим, что мы выявили структуру некоего языка, обозна­чим ее sa. Затем — структуру родственных отношений в селении, в котором говорят на этом языке. Назовем эту структуру родства sb. Наконец, предположим, что нам удалось выявить структуру, регули­рующую пространственную организацию селения. Назовем ее sc. Оче­видно, что это поверхностные структуры и в них можно обнаружить некое сходство в той мере, в какой они являются реализациями более глубинной структуры, назовем ее Sx.

Так вот, вопрос заключается в следующем: если я обнаружу какое-то новое явление, которое поддается описанию в тех же терминах sа, sь, sc, то мне не останется иного выхода, кроме как установить наличие четвер­той поверхностной структуры sd, для которой глубинная структура Sx предстанет совокупностью правил ее трансформации в sa, sb и sc. Если же, напротив, передо мной новый феномен, описываемый в терминах модели sd, гомологичной возможным моделям sa, sb и sg , то последние будут приводимы уже не к Sx, но к новой модели Sy. В свою очередь Sx и Sy также можно рассматривать как манифестации самой глубинной структуры Sn, как это показано на нижеследующем рисунке.

Вполне очевидно, что мы получили только ядро некоего более обширного разветвления, благодаря которому всякий раз, когда в этом возникнет ОПЕРАТИВНАЯ НЕОБХОДИМОСТЬ, мы смо­жем нисходить к более глубинным структурам. Но ясно, что этот метод основывается на двух фундаментальных принципах: a) структура Sn, описываемая как последняя, наиболее глубинная в этом ряду, является таковой только как рубеж, которого достигло познание, новое исследование может лишить ее статуса глубинной, статуса пос­леднего кода, преображая в одну из стольких промежуточных поверх­ностных структур; б) отступление от кода к метакоду возможно толь­ко при обнаружении новых феноменов, вынуждающих к перестройке объясняющих моделей, при отсутствии таковых феноменов у меня нет оснований для формулировки новых метакодов, разве что я этим займусь как некоей логической гимнастикой. Формулирование новых метакодов на уровне "emic" без материала "etic", оправдывающего это занятие, это всего лишь упражнение в абстрактной комбинатор­ной логике, которая производит инструментарий для объяснения ре­альности, но необязательно ее объясняет.

И все же именно с этим последним пунктом онтологический струк­турализм никак не соглашается Для него всякое абстрактное упраж­нение в комбинаторной логике поставляет "истинные" модели реаль­ности. Почему? Потому что он гипостазирует в качестве философской истины то, что было всего лишь осторожной оперативной гипотезой, с которой все и начиналось: мыслительные операции воспроизводят реальные отношения, а законы мышления изоморфны законам при­роды.

А раз так и в связи с тем, что метакод Sx, объясняющий поверхност­ные структуры sa, sb, sc, sd уже найден, онтологический сруктуралист может не ждать открытия феноменов иного порядка, чтобы показать, что (sa, sb. sg , sd) É Sy, где (Sx*Sy) É Sn. Онтологический структуралисг способен вывести Sn непосредственно из Sx. Всегда и везде. Онтологи-ческий структуралист видит в самой природе Sx (существующего объ­ективно, не как исследовательская гипогеза) некое ядро Sn, стало быть, еще более глубинное образование, зародыш всех возможных Кодов, Код Кодов, Пра-Код или, лучше, Пра-Систему, которая, присутствуя во всякой семиотической манифестации, подтверждает суще­ствование некоего потаенного начала. Иными словами, онтологический структуралист изучает Культуру, говоря о ней в терминах Natura Naturata, а в самом сердце этой Natura Naturata он выявляет — раз и навсегда — наличную и действующую Natura Naturans. Подобную операцию совершает Леви-Строс в финале "Сырого и вареного", когда пытается выявить в любом мифе какую-то элемен­тарную мифологическую структуру, которая a priori представляет собой структуру всякой умственной деятельности и, стало быть, структуру Духа. Фундаментальная функция мифа сводится к тому, чтобы "signifier la signification" (означать значение), такова структура бинарных оппозиций всякой коммуникации, основополагающий закон всякой умственной деятельности. "L'unique reponse que suggere се livre est que les mythes signifient 1'esprit, qui les elabore au moyen dumonde dont il fait lui-meme partie. Ainsi peuvent etre simultanement engendres, les mythes eux memes par 1'esprit qui les cause, et par les mythes, une image du monde deja inscrite dans 1'architecture de 1'esprit" (p.346). ("Единствен­ный ответ, который может подсказать эта книга, состоит в том, что мифы означают дух, их созидающий с помощью того самого мира, частью которого он является. Таким образом, могут порождаться одновременно как сами мифы, созидаемые учреждающим их духом, так и созидаемый мифами образ мира, уже нашедший себе место в устроении духа"). В этом смысле "la pensee mythique n'accepte la nature qu'a condition de la pouvoir repeter" (p.347) ("мифологическое мышле­ние допускает природу только при условии, что может ее воспроиз­вести"). Как уже было сказано, миф, как и Культура, это Natura Naturata, в которую заранее и непременно вписан учреждающий образ Natura Naturans.

Оппозиция, держащаяся на различии, — такова элементарная структура всякой возможной коммуникации. Бинарный принцип, ра­бочий инструмент логики кибернетического моделирования, преоб­ражается в Философский Принцип.

Но предположим, что мы действительно в состоянии отыскать во всякой выявленной нами поверхностной структуре структуру наибо­лее глубинную, Пра-Систему. Если это на самом деле Структура Реального, то по логике вещей она должна присутствовать и быть различимой в любой своей поверхностной манифестации.

Такая позиция предполагает два следствия философского характе­ра, которые мы и намерены обосновать: а) если Пра-Система сущест­вует, она не может быть системой или структурой; б) если бы она и представляла собой структурированную систему, ее нельзя было бы ни увидеть, ни определить. Итак, философским следствием признания Пра-Системы будет отрицание структурного метода в качестве метода познания реальности. Если структурный метод опирается на Пра-Систему, тогда реальность, опознаваемая в качестве структуры, есть псевдореальность, и никакие структурные модели Истине ни к чему. Структурные модели только маскируют Истину.

Надо сказать, что нас такой вывод нисколько не обескураживает: если мы полагаем, что структурные модели — не что иное, как чистые оперативные фикции, так это именно потому, что реальность богаче и противоречивее всего того, что о ней говорят структурные модели.

Но бывают утверждения и утверждения, философия и философия... И это значит, что всякая философия скрывает в себе какую-то идео­логию.

Наше утверждение можно понимать так: коль скоро реальность непознаваема, то единственный способ ее познать — это изменить ее; в таком случае структурные модели становятся орудием практики. А еще это утверждение может подразумевать, что коль скоро реаль­ность непознаваема, то задачей познания будет манипулирование ее фиктивными образами, открывающее доступ к таинственным Исто­кам этой противоречивой реальности, которая от нас убегает. В таком случае структурные модели представляют собой орудия какой-то мис­тической инициации, ведущей к созерцанию Абсолюта. Первое реше­ние предполагает, что познание имеет смысл в той мере, в какой оно действенно. Второе предполагает, что познание имеет смысл в той мере, в какой оно есть созерцание, — подобно отрицательному бого­словию оно заставляет ощутить присутствие Deus absconditus.

Почему же принятие идеи бинарной оппозиции в качестве метафи­зического принципа приводит к отмене самого понятия структуры? Подсказку мы можем найти у одного из теоретиков универсальной комбинаторики — у Лейбница.

В небольшой работе под названием De organo sive arte magna cogitandi (ubi igitur de vera characteristica, cabbala vera, algebra, arte combinatoria, lingua naturae, scriptura universali) Лейбниц напоминает, что "наилучший способ работы ума состоит в том, что он может открывать для себя немногие мысли, из которых по порядку происте­кает бесконечное множество других мыслей точно так же, как из нескольких чисел... можно вывести по порядку все остальные". "По­скольку понятий, которые постигаются, бесконечно много, то также возможно, чтобы понятия, постижимые сами из себя, были немноги­ми". Отступая к этим элементарным понятиям, Лейбниц выделяет только два из них: "Сам Бог и, кроме того, ничто, или лишенность, что доказывается неким удивительным подобием". Что же это за "удивительное подобие"? Это структура бинарного исчисления! В ко­тором "с помощью удивительного метода выражаются таким образом все числа посредством Единицы и Ничто". Перед нами философские корни бинарного исчисления: диалектическая взаимосвязь Бога и Ничто, Присутствия и Отсутствия.

Таков Лейбниц, не только математик, но и мыслитель-метафизик без околичностей и уверток. Лейбниц оставляет на долю того, кто примется размышлять о законах универсальной комбинаторики, не­малую метафизическую и онтологическую проблему. Нужно ли пони­мать диалектику присутствия и отсутствия как некий чисто артикуля­ционный механизм или же речь идет о метафизических началах? Прежде всего посмотрим, как выглядит эта диалектика у ведущих представителей лингвистического структурализма, оставляя пока в стороне метафизическую проблематику.

В структурированной системе любой элемент значим в той мере, в какой он этот, а не другой или другие элементы, на которые он указывает, тем самым их исключая. Не физическая субстанция плана выражения наделяет фонематический элемент значением, но его сама по себе пустая и замещаемая в системе валентность. Но для того чтобы родился смысл, нужно, чтобы был хотя бы один из членов оппозиции. Если же его нет, то и отсутствия другого члена также никто не увидит. Оппозициональное отсутствие становится значимым только в присут­ствии какого-то присутствия, его выявляющего. Субстанция плана выражения как раз и обеспечивает очевидность присутствия. Значимо то, что относится к "emic", но носителем значимостей всегда служит "etic". Или, лучше сказать, пустое пространство между двумя сущностями, которых нет, обретает значение только в том случае, если все три значимости — "да", "нет"' и пустое пространство между ними взаимообусловливают друг друга.

Отсутствие, о котором говорят структуралисты, касается двух фак­торов: 1) неважно, что стоит за "да" или "нет", важно, чтобы сущности, замещающие собой эти валентности, сопрягались друг с другом, 2) как только сказано "да" или "нет", это "да" или это "нет" обретает свой смысл только ввиду отсутствия другого элемента. Но что во всей этой механике значимых оппозиций в конечном счете главное, так это то, что она дает нам систематическую возможность узнавать то, что есть, по тому, чего нет. Структуралистское отсутствие говорит нам о том, что на месте того, чего нет, появляется что-то другое.

А коль так, то лингвист (или шире, семиолог) не обязан задаваться вопросом о том, что это за "присутствие" и что это за "отсутствие" способы ли это мышления или всего лишь гипотезы о способах мышления. На уровне "etic" это МАТЕРИАЛЬНЫЕ факторы. Но фило­соф, к примеру Лейбниц, неизбежно задается вопросом, не связаны ли эти присутствие и отсутствие с присутствием Бога как полноты бытия и отсутствием Бога, то есть с Ничто.

И если все это так, то уместен вопрос а не существует ли еще что-то, что могло бы объять оба полюса этой диалектики?

Богослов не затруднился бы ответом: в божественном уме никакой диалектики присутствия и отсутствия нет Бог — полнота собственного бытия. Он весь — присутствие. Именно потому божественное по­нимание не предполагает развития и Богу неведомы проблемы ком­муникации: все сущее в единый миг объемлется. Его взглядом (и ан­гельским умам тоже в какой-то мере дается эта привилегия — обнимать мир, причащаясь творящему видению Бога. Почему человек сообщает? Именно потому, что он не в состоянии охватить все единым взглядом. И поэтому есть вещи, которых он НЕ ЗНАЕТ, но о которых ему нужно СКАЗАТЬ. Недостаточность познавательных способнос­тей и превращает коммуникацию в чередование того, что мы знаем, с тем, чего мы не знаем. А как вообще может быть сообщено нечто неизвестное? Противопоставления и различения и заставляют неизвестное всплывать из глубин неведомого.

 Но тогда — и этот вывод так очевиден, что к нему не могли не придти все западные мыслители от фламандских и поздних немецких мистиков до Хайдеггера, — коммуникация существует не потому, что мне все известно, но потому, что есть вещи, МНЕ НЕИЗВЕСТНЫЕ. И не потому, что я есть все (как Бог), а потому, что я не Бог. То, что составляет меня как человека, так это то, что я не Бог, это моя отделенность от бытия, моя ненаделенность полнотой бытия.

Человек должен мыслить и сообщать и вырабатывать свой подход к реальности, потому что он ущербен и обделен. Он наделен обделенностью. Он и есть эта нехватка, рана, beance. Зияние. У Платона на этот счет есть понятие /opiauoc;. Что такое ^(opicr^ioc? Словарь дает "различие" или "отделение". Это различие по местонахождению в пространстве (^(ора). В том смысле, что сущее и Бытие различаются по месту. Вспомним об "изначальном месте": это то место, где поме­щается Бытие. Но мы-то не там. Мы всегда в ДРУГОМ МЕСТЕ.

Это "другое место" и есть отсутствие бытия, которое обязывает нас задаваться вопросами и отвечать.

Не то чтобы мы общались, используя оппозициональные различия как инструмент. Но мы общаемся, "говорим" именно потому, что мы онтологически укоренены в различии.

Эти платоновские мотивы подхватывает Хайдеггер и приходит к радикальным выводам в "Was heisst Denken?". Если в диалектике Присутствия и Отсутствия я — на стороне отсутствия, то я могу описывать присутствие, только "показывая" его. Всякий философ­ский дискурс исходит из Отсутствия. В лучшем случае, как это и про­исходит у Хайдеггера, мышление должно быть мышлением этого учреждающего меня различения, в котором я познаю Отсутствие, которое я и есть, а не Присутствие, от которого я по существу далек, находясь в ДРУГОМ МЕСТЕ.

В этой схватке решающая роль отводится языку. Через него Бытие "раскрывается". Может быть, потому, что язык в качестве метаязыка способен описывать диалектику присутствия и отсутствия? Очевидно, что нет, коль скоро язык (см. Лейбница) на этой диалектике и базиру­ется. Ответ Хайдеггера таков: язык это язык Бытия. Бытие говорит через меня посредством языка. Не я говорю на языке, но меня прого­варивает язык.

Идея Бытия, к которому мы имеем доступ только через язык, у Хайдеггера просматривается совершенно очевидно, идея языка, ко­торый не во власти человека, потому что не человек думает на каком-то языке, но язык мыслит себя в человеке 1. И именно плетения языка передают особые отношения человека с бытием.

А это отношения различия и членения. Предмет мысли это Разли-чие как таковое 2, различие как различие. Мыслить различие как тако-вое — это и значит философствовать, признавать зависимость человека от чего-то такого, что именно своим отсутствием его и учреждает, позволяя, однако, постичь себя лишь на путях отрицательного бого­словия. По Хайдеггеру, "значимость мысли сообщает не то, что она говорит, но то, о чем она умалчивает, выводя это на свет способом, который нельзя назвать высказыванием".

Когда Хайдеггер напоминает нам о том, что вслушиваться в текст, видя в нем самообнаружение бытия, вовсе не означает понимать то, о чем этот текст говорит, но прежде всего то, о чем он не говорит и что все-таки призывает, он выдвигает идею, которую мы находим у мно­гих теоретиков онтологического структурализма, превративших язык в потеху метафор и метонимий. Вопрос "кто говорит?" означает: "кто тот, кто к нам взывает, кто призывает нас к мышлению?" Субъект этого призыва не может быть ни исчерпан, ни охвачен какой-либо дефиницией. Разбираясь с одним на первый взгляд несложным фраг­ментом Парменида3, понимаемым обычно, как указывает Хайдеггер, так: "Необходимо говорить и думать, что бытие есть"4, он пускает в ход весь набор этимологических ухищрений с целью добиться более глубокого понимания, которое в итоге оказывается чуть ли не проти-

1 Из хайдеггеровских текстов, помимо Гельдерлин и сущность поэзии, см Письмо о гуманизме. Путь к языку (Мартин Хайдеггер Время и бытие. Статьи и выступления М , 1993), а также Введение в метафизику. Среди работ общего характера о Хайдеггере (на нее мы в первую очередь и опираемся) см Gianni Vattimo, Essere, storia e linguaggio in Heidegger, Torino, 1963, особенно главу IV, "Essere e linguaggio"

2 Cp Identic und Differenz, Pfullingen, 1957 (Хайдеггер М Тождество и различие М , 1997) См Vattimo, cit, pag 151 и целиком гл V

3 Was heisst Denken? Niemayer, 1954 Интерпретация парменидовского фрагмента во второй части главы V-XI/

4 Фрагмент гласит (в скобках часть, опущенная Хайдеггером): ^рт] то Xeyeiv те voeiv T'ESov ?^|xevai ioii yap Ctvcti. Анджело Пасквинелли (I Presocrutici, Torino, 1958) переводит "Из слова и мысли вытекает необходимость того, что бытие есть" Другие переводы "Говорение и мышление должны быть бытием" (Diels,Pflmi), "Могущее быть помысленным и сказанным должно быть" (Burnet), "Необходимо говорить и думать, что только бытие есть" <Vors ) Принятый русский перевод " мыслить и быть одно и то же", см фрагменты ранних греческих философов Часть I, М , 1989 С 287 воположным общепринятому толкованию. "Говорить" превращается в "позволить-встать-перед" в смысле "совлечь покровы", "позволить явиться", а "мыслить" понимается как "озаботиться" и "преданно охранять". Язык дает явиться тому, что мышление должно беречь и пестовать, не насилуя, не выпрямляя в сковывающих и умертвляю­щих дефинициях. И то, чему он позволяет явиться и что берет под охрану, это То самое, что притягивает к себе всякое высказывание и всякое мышление, позволяя им быть. Но это То конституируется как Различие, как то, что никогда не может быть сказано, потому что оно — в истоках всего того, что о нем будет сказано, потому что различие присуще нашим с ним отношениям, Двойственности сущего и Бытия5.

Итак, нас проговаривает язык, потому что в языке раскрывается Бытие. Хайдеггер в Einfurung in die Metaphysik воспроизводит плато­новское определение (о\юца — 5г|Хсо(ла тг\ (ptovrf лер1 tt]v oSa-iocv/греч./, Софист, 261) и переводит: "Offenbarung in Bezug und im Umkreis des Sems des Seienden auf dem Wege der Verlautbarung", что означает. "Раскрытие на пути оглашения, относящееся к бытию сущего и свер­шающееся в его округе". Таково "имя". В языке свершается явление (Erscheinen) бытия, и истина как oXri^eia это этимологически "непо-таенность", "состояние несокрытости". Выше в той же самой работе (IV,2) само бытие определено как такое "выказывание себя" , которое

5 По Лакану (Ecnis, р 655) "le drame du sujet dans le verbe, c'est qu'll у fait 1'epreuve de son rnanque-a-etre" (Драма субъекта состоит в том, что язык доказывет ему его собственную неукорененность в бытии) У того же Лакана мы обнаруживаем этимологические игры, сходные с теми, что практиковал Хайдеггер в отношении вышеупомянутого изречения Парменида, а именно интерпретацию знаменитого изречения Фрейда "Wo Es war, soil kh werden" (Там, где было Оно, должно быть Я) Слова Фрейда следуе! понимать не так, как их обычно понимают (место, где было Оно, должно быть занято Я —Le Moi doit deloger le Ca), а как раз наоборот в противоположном смысле, сходном с тем, какой придает фрагменту Парменида Хайдеггер Речь не о том, чтобы рациональная прозрачность Я вытеснила изначальную и темную реальность Оно, но о том, что нужно под-ступить к тому "месту", выйти на свет именно там, в том изначальном локусе, где пребывает Оно как "месго бытия". Kern unseres Wesens (ядро нашего существа) Мир обретается в ходе как психоаналитического, так и философского лечения, понуждающего меня задаваться вопросом, что такое бытие и что есмь я) только тогда, когда я соглашаюсь с тем, что я — не там, где я обычно обретаюсь, что мое место там, где меня, как правило, нет Нужно отыскать истоки, признать их cwvwm,hegen lassen, стать их сторожем и хранителем (Lacan, p 417, 518, 563) И совсем не случайно Лакан приписывает фрейдовскому изречению некую досократическую тональность Он отсылает к Хайдеггеру "Quand jc parle d'Heidegger ou plutot quand jc le traduis, je m'efforce a laisser a la parole qu'll profere sa significance souverame" (Lacan, p 528) (Когда я говорю о Хайдеггере и тем более когда я его перевожу, все мои усилия направлены на то, чтобы позволить слову высказать свой суверенный смысл) чередует потаение, обнаружение и исчезновение, это как вздох и выдох, ритм дыхания, задаваемый исходным различием.

Какие же из всего этого можно сделать выводы? А такие, что языку со всеми своими "именами" и комбинаторными нормами не удается полностью перекрыть означающими все то, что "и так" известно "до" языка. Но это язык всегда "до". Именно он обосновывает все осталь­ное. И следовательно, он не подлежит никаким "позитивным" иссле­дованиям, которые могли бы выявить его законы. Иными словами, то, что некоторые именуют "сигнификативной цепью", не может быть структурировано, поскольку она сама — Исток всякой структуры. Человек "обитает в языке". Всякое понимание бытия приходит через язык, и, стало быть, никакая наука не в состоянии объяснить, как функционирует язык, ибо только через язык мы можем постичь, как функционирует мир. Действительно, для Хайдеггера единственно воз­можное отношение к этому гласу бытия, каковым выступает язык, это "уметь вслушиваться", внимать, вопрошать, не торопить время, хранить верность тому, что говорит в нас. Как известно, привилегированной формой такого рода вопрошаний является поэтическое слово. Поэтическое слово объясняет вещи, но кто объяснит поэтическое слово и слово вообще? К языку, как и к бытию, кода не подобрать и структуры их не вывести. Только проявляясь исторически, в различ­ные ЭПОХИ по-разному, бытие выступает в форме структурирован­ных универсумов. Но всякий раз когда мы пытаемся возвести эти универсумы к их глубинному первоистоку, нам открывается неструктурированная и неструктурируемая безосновность.

Не секрет, что, совершая такую философскую операцию, Хайдеггер тем самым ставит под вопрос всю западную традицию, в которой бытие всегда мыслилось как "ousia" и, следовательно, как "присутст­вие" " (см. Einfuhrung, IV.4). Но если довести его мысль до логического конца, то под вопросом окажется само понятие "бытия". Тот, кто изучает язык как безосновность, изучает исходное различие, которое никак положительно не коннотируется и которое, хотя и побуждает к коммуникации, само по себе ни о чем не говорит, разве что о собст­венной нескончаемой "игре".

Жак Деррида — это тот мыслитель, который, начав с критики структурализма под влиянием Хайдеггера и Ницше, привел к логичес­кому завершению указанное направление философской мысли. При этом он сокрушает не только структурализм как философию (который «reste pris aujourd'hui, par toute une couche de sa stratification, et parfois la plus feconde, dans la metaphysique — le logocentrisme — que 1'on pretend au meme moment avoir, comme on dit si vite, "depassee"» (De lagrammatologie, pag.148) 6, он сокрушает само "онтологическое" мыш­ление, как того и желал Хайдеггер.

Если "различие" (difference), чье движение порождения Деррида называет differance, лежит в истоках всякой коммуникации, то она не поддается сведению к какой-либо наличной форме (р.83). Созидая все временные, человеческие, исторические горизонты, различные "эпохи", о которых говорит Хайдеггер, различие "en tant que condition du systeme linguistique, fait partie du systeme linguistique lui meme... situee comme un objet dans son champ."7 И стало быть, его невозможно описать как структуру.

Если различие — не более чем "след" (снова перед нами разрыв, "Ьёапсе", ^сорюцо^), то это не просто исчезновение источника: "elle veut dire ici que I'origme n'a meme pas disparu, qu'elle n'a jamais ete constituee qu'en retour par une non-origme, la trace, qui devient aussi 1'origine de 1'origine... Si tout commence par la trace, il n'y a surtout pas de trace origmaire" (p.90).8

Отметим, что подобный ход мысли имеет своим следствием ут­верждения, которые мы встречаем у классиков структурной лингвис­тики от Соссюра до Ельмслева. Соссюр говорил, что звук как матери­альная сущность не принадлежит языку, потому что языку принадлежит только система различий, которая наделяет звуки значениями. Выводы, к которым приходит Деррида, значительно расширяют сферу действия второго члена соссюровской оппозиции: не только система различий противопоставляется материальной реальности звука, но различие представляет собой структуру любой возможной материальной детерминации, такова структура детерминации, если ее еще можно назвать структурой. Но можно ли, ведь это уже не структура? Тогда что это?

Чтобы лучше понять, что у этой дефиниции различия есть свой "философский" резон, необходимо вернуться к нашему определению кода в его наиболее элементарном значении "системы". Система налагается на равновероятность источника информации для того, чтобы с помощью некоторых правил ограничить сферу

6 «сегодня все еще остается и в целом, и в его самом порой плодоносном метафизическом пласте логоцентризмом, который некоторые слишком скоропалительно полагают "превзойденным"»

7 "в качестве условия лингвистической системы само входит составной частью в лингвистическую систему помещаясь как объект в ее поле"

8 "(различие) означает здесь, что истоки никуда не делись, что оно и всегда-то было возвращением к не-изначальному, следом, который оказывается, таким образом, началом начал. Если все начинается со следа, то первоначального следа вообще не существует".

возможных событий. Система — это система вероятностей, сужающая изначальную равновероятность. Фонологическая система осущест­вляет выбор нескольких десятков звуков, встраивая их в оппозиции, и сообщает им дифференциальное значение. То, что было до этой операции, представляло собой недифференцированный универсум всевозможных шумов и звуков, соединяющихся вполне беспорядочно. Некая система начинает действовать, наделяя смыслом что-то такое, что первоначально этим смыслом не обладало, при этом некоторые элементы этого "что-то" возводятся в ранг означающих. Но пока системы нет и пока это нечто не наделено кодом, в нем возможно бесконечное количество сочетаний, которые обретут смысл только ПОЗЖЕ, после наложения какой-либо системы.

Что же это за нечто не-кодифицированное? Это источник инфор­мации или — если угодно — реальность. Это то, что до всякого семиозиса, то, что семиотика может и должна изучать, только если некая система ограничивает число возможностей, приводя это нечто к форме. Действительно, есть один-единственный способ изучать то, что может произойти в универсуме до- и не-кодифицированного, — прилагать к нему теорию вероятности. Но теория вероятности, ото­ждествляет ли она статистические законы с объективными законами хаоса-реальности или понимает их только как инструментарий, при­годный для предвидения, может сказать только одно: каким образом может произойти все что угодно там, где еще не оставила своего формирующего отпечатка система.

Так что же такое это нечто, чей ход человеческая мысль, не будучи способной выявить его структуру, пытается предугадать при помощи теории вероятности? Напомним о коммуникативной модели, пред­ставленной в А.I. Это Источник, Исток некой возможной коммуника­ции. Здесь можно было бы заметить, что "источник" это кибернети­ческий термин с довольно точным значением и употреблять его в фи­лософском смысле значит превращать в метафору. Несомненно также и то, что слова Источник и Исток (Fonte, Sorgente) заставляют вспом­нить о метафорах Гельдерлина, поэзией которого вдохновлялся Хайдеггер, когда судил о поэтической речи: "Неведомо, что делает поток", как неведомо и то, что происходит в источнике информации. Здесь и можно спросить о смысле использования понятийного аппа­рата статистики для описания ситуации без-начальности, которая к тому же описывается с помощью категорий, располагающихся, как это происходит у Лакана, как раз где-то посередине между филосо­фией и психоанализом- "Cet Autre, n'est nen que le pur sujet de la moderne strategic des jeux, comme tel parfaitement accessible au calcul de la conjecture, pour autant que le sujet reel, pour у regler le sien, n'a ay teniraucun compte d'aucune aberration dite subjective au sens commun, c'est-a-dire psychologique, mais de la seule inscription d'une combmatoire dont 1'ex-haustion est possible" (Ecnts, p.806).9

Между тем существует глубокая общность между пробабилисти-ческой концепцией и идеей игры, нашедшая выражение в формули­ровке "теории игр". Теория игр пользуется пробабилистическим ин­струментарием, чтобы узнать, что МОГЛО БЫ произойти там, где нет предопределенной структуры и где возможно все. Так и на философ­ском уровне при осмыслении не-изначальности, не обязательно при­нимающей мистический и "нуминозный" вид хайдеггеровского бытия, не-изначальность наводит на мысль об игре. Эта идея ницше­анского происхождения, она подхвачена Деррида и Фуко, которые пользуются ею в строго "философском" смысле

Ведь это у Ницше наиболее рельефно очерчивается тема человека как существа "без происхождения" и мира как поля вечной игры: «мы лишний раз убедились в "бесконечности" мира, поскольку не сумели доказать невозможность того, что он заключает в себе бесконечное число интерпретаций» (Веселая наука)10. Поиск не-изначальности преображается тогда в поиск "le sommet virtuel d'un cone ou toutes les differences, toutes les dispersions, toutes les discontinuitees seraient resserrees pour ne plus former qu'un point d'ldentite, d'impalpable figure du meme" (Foucault, Les mots el les choses, p341).11 Как уточняет Деррида (De lagrammatologie, p.73) самодвижение "differance" создает ситуацию игры, которая не есть "un jeu dans le monde", но "1еуем du monde" (не игра в мире, но игра мира).

Именно поэтому самые суровые упреки он адресует Леви-Стросу, последнему и наиболее выдающемуся представителю "онтологии присутствия" и, стало быть, метафизики структуры.

9 "Этот другой представляет собой не что иное, как чистый субъект современной стратегии игры, и как таковой он вполне доступен расчету вероятностей, если только реальный субъект, рассчитывая собственную конъюнктуру, не будет принимачь во внимание никаких отклонений, называемых субъективными в обычном смысле, то есть психологических, но только лишь вписывать себя в некую поддающуюся исчерпыванию комбинаторику"

10 Ницше Ф. Стихотворения. Философская проза. СПб , 1993. С. 515.

11 "вершины воображаемого конуса, в которой все различия, все рассеяния и все разрывы окажутся вновь стянутыми вместе, чтобы образовать не что иное, как некую точку идентичности, неосязаемый образ того же самого"

2.2 Онтологический структурализм и его идеология

Как же получилось так, что рассуждая о фонологических оппози­циях, мы пришли к оппозициям онтологическим? Возвратимся на миг к пути, проделанному лингвистом. Разговаривают два человека. Они издают звуки, которые суть материальные факты, могущие быть за­писанными на магнитофоне. Лингвист задается вопросом: как полу­чается, что эти звуки что-то «означают»? И получает ответ, они — и это некая гипотеза — определяются через оппозиции. Понятие оп­позиции — это рабочий инструмент, позволяющий объяснить, как получается, что два материальных события производят значения, как такая вещь, как мысль, может иметь материальное основание. Следо­вательно, лингвист выводит из "надстроечных" (accadimenti sovras-trutturali) — в смысле диалектического материализма — явлений яв­ления "базисные" (strutturali) — в смысле материалистической диалек­тики. Лингвист разрабатывает удивительную конструкцию универсу­ма "emic" только потому, что существует универсум "etic". Метамор­фозы философского порядка случаются тогда, когда лингвист или кто-то еще превращает инструмент объяснения (очевидно, временно­го пользования и полученный благодаря абстрагированию) в фило­софское понятие и принуждает инструментарий становиться причи­ной (causa causante) того самого явления, для исследования которого этот инструментарий и разработан. Emic становится причиной etic. Фонологические принципы, служащие для объяснения фонетических явлений, отныне их ОБОСНОВЫВАЮТ. Так того, кто стоял на ногах, ставят на голову. Так различие, которое поначалу объясняло, как два члена оппозиции, порознь бессмысленные, рождают смысл, преобра­зуется в источник значения. Теперь это уже не то, что объясняет значение, но то, что его причиняет. Оттесняя все прочие философские толкования, философские абстракции РАЗЛИЧИЯ и ОТСУТСТВИЯ преображаются в ПРИСУТСТВИЕ, и оно-то единственно и достойно упоминания.

Впредь всякий, кто хочет объяснить феномен коммуникации, если он последователен, должен считать, что:

а) язык предшествует человеку и даже учреждает его как такового;

б) не человек говорит на том или ином языке, но язык "проговари­вает" человека.

Утверждение (б) вовсе не значит, что человек всегда обязан мыс­лить и общаться на основе социально детерминированных кодов, этот вывод нас весьма устраивает с семиотико-методологической точки зрения, он важен как исходный пункт для разработки семиотики, которая всегда пытается показать, на основе каких существующих социальных и исторических кодов люди общаются. Но эта предпо­сылка подразумевает, что язык "проговаривает" человека согласно тем законам и правилам, которые человеку не дано познать.

Стало быть, структуры разных языков и исторически сложившиеся коды могут существовать, но это не структура языка как такового, не некая Пра-система, не Код кодов. Последний никогда не станет нашей добычей. Никакое металингвистическое изучение элементарных ме­ханизмов языковой деятельности невозможно именно потому, что в основе нашего говорения о механизмах таковой деятельности лежит сам язык. Изучать язык значит только ВОПРОШАТЬ язык, давая ему жить своей жизнью.

Язык никогда не будет, тем, что мы мыслим, но тем, в чем свершается мысль. Следовательно, говорить о языке не значит вырабаты­вать объясняющие структуры или прилагать правила речи к каким-то конкретным культурным ситуациям. Это значит давать выход всей его коннотативной мощи, превращая язык в акт творчества с тем, чтобы в этом говорении можно было расслышать зов бытия. Слово не есть знак. В нем раскрывается само бытие. Такая онтология языка умерщвляет всякую семиотику. Место семиотики занимает единствен­но возможная наука о языке - поэзия, ecriture.

Итак, всякое исследование структур коммуникации выявляет не какую-то залегающую в глубине структуру, а отсутствие структуры, локус непрестанной "игры".

На смену двусмысленной "структуралистской философии" прихо­дит нечто новое. Не случайно те, кто сделал наиболее последователь­ные выводы из этой ситуации - мы имеем в виду Деррида и Фуко — никогда не утверждали, что они структуралисты, хотя из соображений удобства структуралистами" называют целый ряд ученых, объединенных некой тематической общностью.

Если в истоках всякой коммуникации и, следовательно, любого культурного феномена лежит изначальная Игра, то ее не определить с помощью категорий структуралистской семиотики. Под вопрос ставится само понятие Кода. Корни всякой коммуникации уходят не в Код, а в отсутствие какого бы то ни было кода.

Как только язык начинают понимать как некую силу, действующую за спиной человека, как "сигнификативную цепь", которая строится в соответствии с собственными вероятностными закономерностями, онтологический структурализм (уже не структурализм) перестает быть методологией изучения культуры и превращается в философию природы.

Научный анализ cигнификативных цепей оказывается чистой уто­пией. Если цепь означающих и истоки это одно и то же, то как возможен ее объективный анализ, ведь означающие нуждаются в не­прерывном вопрошании, и, стало быть, в герменевтическом толкова­нии?

Как можно заниматься анализом означающих, пренебрегая теми значениями, которые они на себя принимают, если истоки "эпохаль­но" обнаруживают себя как раз в форме значений и придание "эпо­хальных" значений модусам, в которых бытие, всегда скрытое от глаз, приоткрывается, оказывается единственно возможной формой фило­софствования?

В одном итальянском интервью Леви-Строс заметил по поводу "Открытого произведения" (1962), что нет смысла ставить вопрос о структуре потребления произведения искусства: произведение можно рассматривать как некий кристалл, отвлекаясь от спровоциро­ванных им ответов адресата. Но если язык — это изначальный локус, тогда наше говорение есть не что иное, как вопрошание Бытия, и стало быть, не что иное, как непрестанный ОТВЕТ, оставляющий безответ­ным вопрос о реальной структуре языка.

Если Последняя Структура существует, то она не может быть определена: не существует такого метаязыка, который мог бы ее ох­ватить. А если она как-то выявляется, то она — не Последняя. Послед­няя Структура — это та, что, оставаясь — скрытой, недосягаемой и неструктурированной — порождает все новые свои ипостаси. И если прежде всяких определений на нее указывает поэтическая речь, то тут-то и внедряется в изучение языка та аффективная составляющая, что неотъемлема от всякого герменевтического вопрошания. И тогда структура не объективна и не нейтральна: она уже наделена смыслом.

Итак, отправляться на поиски ПОСЛЕДНЕГО ОСНОВАНИЯ коммуникации значит искать его там, где оно не может быть более определено в структурных терминах. Структурные модели имеют смысл, только если НЕ ставится вопрос о происхождении коммуника­ции. Как и кантовские категории, они имеют значение только в каче­стве критериев познания, возможного в круге феноменов, и не могут связывать феноменальный и ноуменальный миры.

Стало быть, семиотика должна набраться мужества и очертить собственные границы при помощи некоторой — пусть скромной — "Kritik der semiotischen Vernunft" (Критики семиотического разума). Семиотика не может быть одновременно оперативной техникой и по­знанием Абсолюта. Если она представляет собой оперативную техни­ку, то ей не следует предаваться фантазиям относительно того, ЧТО происходит в истоках коммуникации. Если же она — познание Абсо­люта, то она не может сказать ничего о том, КАК осуществляется коммуникативный процесс.

Если же, напротив, предметом семиотики становится Происхожде­ние всякой коммуникации, и это Происхождение никак не поддается анализу, оставаясь всегда "за кадром", "по ту сторону" ведущихся на его счет разговоров, тогда главный вопрос, которым должна задаться семиотика такого типа, это вопрос: КТО ГОВОРИТ?

Мы не собираемся отрицать здесь законность этого вопроса. Мы даже полагаем, что такая постановка вопроса открывает небезынте­ресные философские горизонты. Но вот тут-то и как раз потому, что вопрос этот веками порождал совершенно определенный тип фило­софствования, нам следовало бы еще раз набраться мужества и спро­сить также об идеологии такого вопрошания, даже если сам вопро­шающий заблуждается насчет мотивов своего вопроса. Выявлять идеологию — одна из задач семиотики. Но для этого надо верить, что семиотика возможна. А верить в то, что семиотика возможна, значит руководствоваться уже другой идеологией.

Введение

В этой книге мы задаемся вопросом о том, что такое семиотическое исследование и каков его смысл. Иными словами, такое исследование, в котором все феномены культуры рассматриваются как факты коммуникации и отдельные сообщения организуются и становятся понятны­ми в соотнесении с кодом.

Никто не спорит о том, что словесное высказывание, текст, состав­ленный при помощи азбуки Морзе, дорожный знак представляют собой сообщения, построенные на базе принятых кодов, но семиотике также приходится рассматривать сообщения, кажущиеся естествен­ными, немотивированными, спонтанными, рождающимися по анало­гии, например, такие как портрет Монны Лизы или образы Франки и Инграссии, и более того, она рассматривает факты культуры, на пер­вый взгляд, вовсе не связанные с коммуникацией, такие, как дом, вилка или система общественных отношений. Мы сознательно де­тально рассматриваем вопросы визуальной коммуникации и архитек­туры, — в противном случае семиотики уступят поле битвы лингвис­там и кибернетикам, чье оружие отличается точностью. Но если семи­отическое исследование по необходимости опирается на достижения лингвистики и теории информации, оно все же — и это одно из положений, которые здесь отстаиваются, — не исчерпывается ни лин­гвистическими, ни информационными методами

Естественно, возникает вопрос, имеет ли смысл рассматривать все феномены культуры как феномены коммуникации Даже соглашаясь с тем, что это проблема точки зрения, всякий может сказать, что все это придумано только для того, чтобы занять безработных интеллек­туалов Как писали недавно в одном остром памфлете, семиотические установки это не что иное, как очередное ухищрение бюрократии, стремящейся еще раз проконтролировать то, что и так уже давно под контролем, скажем, установить такую систему налогообложения, в которой "выступы" на домах будут считаться "балконами" И вся "новизна" в том и будет состоять, что давно известное повернут другим боком. Коварный умысел полемиста, прописывающего врага по ведомству крючкотворов, пробуждая тем самым таящегося в каждом из нас правдолюбца, ясен всем и вся. Но это как если бы Птолемей упрекал Галилея за то, что он, изучая все те же Солнце и Землю, зачем-то при этом упорно ведет отсчет не от Земли, а от Солнца. Так вот, может статься, что семиология, не претендуя на свершение вели­ких революций, осуществляет скромный переворот на манер Копер­ника.

***

Тот, кто согласен разделить эти воззрения, может приниматься за чтение первой части книги, которая на первый взгляд может показать­ся добросовестным изложением всего того, что по этому поводу ска­зано; но наговорено столько разных и часто противоречащих друг другу вещей, что при систематизации материала неизбежно пришлось осуществлять отбор. Вырабатывая дефиниции по ходу нашего пове­ствования, доступного, но не эклектического, объективного, но и пристрастного, приходилось кое-чем поступаться.

Далее рассматриваются визуальные коды от флажковой сигнали­зации до кинематографа, при этом оспариваются некоторые мифы о прикладной лингвистике как всеобщей отмычке (clavis universalis). В заголовке "Дискретное видение" слово "дискретный" использовано как антоним к слову "континуальный", с тем чтобы выделить пробле­му идентификации различительных признаков в визуальной комму­никации. Затем речь идет об архитектуре, градостроительстве и ди­зайне.

Здесь наша книга, дотоле исследовавшая вопросы кодов и их структур, стремящаяся по возможности исчерпывающе определить понятие "структуры", переходит к трактовке эпистемологических ас­пектов любого структуралистского дискурса. И обсуждает эту про­блему применительно к таким сферам, как этнология, литературная критика, музыкознание, психоанализ и история идей. У нас нет наме­рения оценивать достоинства отдельных исследований, но мы хотим с предельной ясностью продемонстрировать, какие философские вы­воды следуют из представления — иллюзорного — о структуре как о наличном, уже имеющемся, последнем и неизменном основании всех природных и культурных явлений, а также показать, что такой онто­логический статус предполагает, как мы увидим, разрушение самого понятия структуры, онтологию Отсутствия, Пустоты, которая, согла­сись мы с этим, означала бы бытийственную неукорененность любого нашего действия. Таков философский вердикт, истина в последней инстанции, обжалованию не подлежащая. И коли так, с этим велением Необходимости следует молчаливо согласиться, смирившись с реаль­ным положением дел. Почему и закрадывается подозрение, а не слишком ли быстро мы поверили в эту окончательность? Не получится ли тогда, что истина истиной, а Платон дороже — arnica veritas, sed magis amicus Plato?

***

Использование названия всей книги для заголовка четвертого раз­дела преследует двоякую цель: возбудить любопытство читателя и усыпить тревогу автора. Заявление о том, что такая вещь, как струк­тура и вдруг отсутствует, должно смутить читателя, ведь это та самая структура, которая заполонила собой всю культурную сцену совре­менности и к которой взывают всякий раз, когда возникает нужда в чем-то устойчивом, незыблемом в сравнении с тем, что зыбко, измен­чиво, преходяще. Автор, со своей стороны, избирает эту формулу, возлагая на себя обязательство coram populo* и желая положить конец сомнениям, пронизывающим его книгу от начала до конца, и именно поэтому настоящий труд может считаться не более чем введением в грядущее исследование. Исследование, возможное только в том слу­чае, если структуру (ту самую, которая, будучи признана объектив­ной, неизбежно претворится во что-то иное, в не-структуру) для поль­зы дела в методологических целях взять и объявить несуществующей. Если бы она существовала и мы могли ее открыть — однажды и навсегда, — семиотика, вместо того чтобы быть исследованием, пре­вратилась бы в свод основополагающих принципов, которые без про­медления прилагаются к любому явлению, гарантируя пригодность объяснений, добытых вчера, для любого завтрашнего события. Не разделяя такой уверенности, автор счел нужным поведать читателю о своих сомнениях, озаглавив книгу именно так, а не иначе.

Те же, кого философские вопросы не особенно занимают, могут спокойно пропустить четвертую часть и заняться обозрением пятой, где рассматриваются все направления и границы, в которых в наши дни может двигаться исследование знаков, вплоть до той последней черты, когда уже не приходится вести речь ни о коммуникации, ни о кодах, ни о конвенциях.

***

Итак, категорически отвергая метафизику некоего Кода Кодов, семиотическое исследование вместе с тем — как мы его себе представ­ляем — стремится показать, что всякий коммуникативный акт пере­насыщен социально и исторически обусловленными кодами и от них зависит. И еще оно, по-видимому, всегда склонно подтверждать то

* См. примечания переводчика.

обстоятельство, что не мы говорим с помощью языка, а язык говорит с нашей помощью, ведь случаи, когда это не так, гораздо более редки, чем принято думать, и всегда даны sub aliqua conditione*. Вместе с тем семиотическое исследование, признавая нашу зависимость от языка, рассеивая иллюзии по поводу свободы самовыражения, находит сво­боду и творчество там, где они, действительно, имеют место.

Знать границы, внутри которых язык говорит через нас, это значит не верить сказкам об излияниях творческого духа, свободном полете фантазии, о чистом слове, которое сообщает и убеждает посредством заключенной в нем тайной силы. Это значит трезво и осторожно подходить к случаям, когда действительно сообщается что-то, еще не учтенное языковыми конвенциями, то, что может стать достоянием общества, но что пока оно не разглядело.

Значение семиологии, расширяющей наши представления об исто­рическом и социальном мире, в котором мы живем, радикально воз­растает в связи с тем, что она, описывая коды как системы ожиданий, действительные в знаковом универсуме, намечает контуры соответст­вующих систем ожиданий, значимых в универсуме психологических феноменов и способов мышления. В мире знаков семиология раскры­вает мир идеологий, нашедших свое выражение в уже устоявшихся способах общения.

***

Отрицая Структуру во имя утверждения структур, мы продвигаем­ся в этой книге — автор прекрасно это сознает — с известной опаской. Иначе книга была бы не введением, а скорее, заключением.

По сути дела, она исследует семиологию собственно семиотичес­кими методами. Вместо того чтобы начинать с постановки проблем, проясняя их мало-помалу, мы сводим все интересующие нас феномены к довольно простой модели, взяв за основу простейший случай ком­муникации, а именно передачу сигнала от одного устройства к друго­му. Затем исходные понятия подвергаются критической оценке, рас­ширяются, предстают в ином свете, отвергаются, загоняются в рас­ставленные ловушки, испытываются на прочность. Так мы пытаемся избежать редукционизма, сводящего более сложные явления к более простым, и постепенно усложнить первоначальную модель, тем самым верифицируя ее. При этом мы надеемся, что книга не вполне отвечает максиме Уолта Уитмена: "Я себе противоречу? Да, противо­речу. Ну и что?" (которую, впрочем, следует принять к сведению), мы надеемся, что нам удастся в конце книги вернуться к исходной моде­ли, сделавшейся гораздо менее жесткой и более универсальной, спо­собной охватить не только самые простые и очевидные случаи, но и такие, в которых коммуникация — в универсуме культуры — реали­зуется в процессах означивания, разрывах и коллизиях, опосредованиях, столкновениях, противоречивом взаимодействии предполагае­мых констант и реального хода событий.

Мы хотели бы попросить читателя не слишком доверяться тому, что говорится в каждой главе, взятой отдельно. Кроме того, если побуждаемый желанием вынести окончательный вердикт читатель захочет спросить себя, что за книгу он держит в руках, структуралист­скую или антиструктуралистскую, то пусть знает, что автор заранее согласен с обоими ярлыками.

***

Нелишне заметить, что первая часть этой книги была опубликова­на ограниченным тиражом для учебных целей и в продажу не посту­пала. Она называлась "Заметки по вопросам семиологии визуальной коммуникации" и была посвящена Леонардо Риччи.

Значительная часть работы над текстами, вошедшими в раздел "Отсутствующая структура", была проделана во время подготовки трех лекционных курсов, прочитанных на факультетах архитектуры в Милане, Сан Паулу и Флоренции. Автор обязан молодым архитекторам постоянной озабоченностью и желанием укоренять сообщаемое в преобразуемом. Некоторые главы посвящены темам, обсуждавшим­ся на различных конференциях и коллоквиумах: в Брюссельском ин­ституте социологии, в CECMAS в Париже, во время дискуссий в Royaumont, в институте А. Джемелли (экспериментальное исследова­ние социальных проблем визуальной коммуникации), на конгрессе

"Vision-67" в Нью Йоркском университете, на семинаре по структура­лизму в Институте Грамши в Болонье, на Съезде по проблемам теле­видения, Перуджа, 1965, на Третьей международной выставке "Новое кино" в Пезаро и в Высшей школе социальных коммуникаций в Бергамо.

Ссылки подтверждают сколь многим я обязан разным ученым, с особой благодарностью я вспоминаю напряженные дискуссии с Роланом Бартом и группой Комюникасьон, в частности, Метцем, Бремоном и Тодоровым, беседы с Франсуа Валем, обсуждение статуса семи­ологии с Марией Корти и Чезаре Сегре, проблем архитектуры, на которые обратили мое внимание Витторио Греготти и Бруно Дзеви, а также советы Паоло Фаббри по части библиографии и содержания, когда книга уже обретала форму.

Милан, 1964—1968.

A. Сигнал и смысл (Общесемиологические понятия)

1. Мир сигнала

I. Знаковые системы

I.1.

Семиология рассматривает все явления культуры как знаковые системы, предполагая, что они таковыми и являются, будучи, таким образом, также феноменами коммуникации Тем самым она отвечает потребностям самых разнообразных современных научных дисцип­лин, как раз и пытающихся свести явления самого разного порядка к факту коммуникации Психология изучает восприятие как факт коммуникации, генетика устанавливает коды наследственной инфор­мации, нейрофизиология описывает процесс передачи сигналов с пе­риферии нервных окончаний к коре головного мозга, при этом все эти дисциплины неизбежно обращаются к математической теории ин­формации, которая и была создана для того, чтобы объяснить процесс передачи сигнала на уровне машины на основе общих положений физико-математических дисциплин По мере своего развития такие

1 См "Communications" № 4 Presentation Roland Barthes Elementi di semiologia Torino 1966 (Ролан Барт Начала семиологии ) В том, что семиология изучает только явления культуры, можно усомниться хотя бы потому, что существуют такие ее ответвления, как зоосемиотика, изучающая коммуникативные процессы в животном мире Однако, по-видимому также и эти исследования, скажем, изучение языка пчел, направлены на выявление систем конвенций, хотя бы и инстинктивного характера, и, стало быть, форм социальной регламентации животного поведения

33

науки, как кибернетика, занимающаяся вопросами контроля и управ­ления автоматическими системами и электронно-вычислительной техникой, сблизились с биологическими и неврологическими исследо­ваниями 2. Одновременно коммуникативные модели находят все более широкое применение при изучении жизни общества3 , при этом на редкость эффективным оказывается сотрудничество структурной лингвистики и теории информации , предоставляющее возможность применять структурные и информационные модели при описании культур, систем родства, кухни, моды, языка жестов, организации пространства и т. п., и даже эстетика иногда заимствует некоторые понятия теории коммуникации, используя их в своих целях . Ныне мы наблюдаем ощутимую унификацию поля, исследований, позволяю­щую описывать самые разнообразные явления с помощью одного и того же научного инструментария.

I.2.

Но если любой факт культуры это факт коммуникации и как таковой может быть рассмотрен по тем же параметрам, по которым рассматривается всякий коммуникативный акт, попробуем выделить элементарную коммуникативную структуру там, где имеет место самый, так сказать, примитивный случай коммуникации, например, рассмотреть передачу информации от одного простейшего автомати­ческого устройства к другому. И вовсе не потому, что сложнейшие коммуникативные феномены, включая эстетическую информацию, могут быть редуцированы к передаче сигнала от одной машины к другой, но потому что было бы полезно посмотреть, с чем мы имеем дело в самом простом и очевидном случае коммуникации, построив ее

2 См. J. R. Pierce, La teoria dell'informazione, Milano, 1963; AAVV, Filosofìa e informazione, "Archivio di Filosofia", Padova, 1967; Ross Ashby, Design for a Brain, London, 1960; W. Slukin, Mente e macchine, Firenze, 1964; AAVV, Kybernetik, Frankfurt. a. M., 1966; AAVV, La filosofia degli automi, Torino, 1965; A. Goudot-Perrot, Cybernétique et biologie, Paris, 1967.

3 См., например, Giorgio Braga, La rivoluzione tecnologica della comunicazione umana. Milano, 1964, u Comunicazione e società, Milano, 1961.

4 Особенно в работе "Лингвистика и теория коммуникации". Roman Jakobson, Saggi di linguistica generale, Milano, 1966 (и вся книга в целом); см. также Colin Cherry, On Human Communication, New-York, 1961; George A. Miller, Language and Communication, New-York, 1951, André Martinet, Elementi di linguistica generale, Bari, 1966 (особенно гл. 6, III); G. C. Lepschy, La linguistica strutturale, 1966 (приложение); J. K. Saumjan, La cybernétique et la langue, in Problèmes du langage, Paris, 1966.

5 Два наиболее примечательных примера: A. A. Moles, Théorie de l'information et perception esthétique, Paris, 1958. Абраам Моль. Теория информации и эстетическое восприятие. М., 1966. Мах Bense, Aesthetica, Baden Baden, 1965; общая библиография по теме приведена в главе "Apertura, informazione, comunicazione", Umberto Eco, Opera aperta, Milano, 2a edizione, 1967.

34

образцовую модель. И только когда нам удастся это сделать, когда мы сможем выделить коммуникативную структуру, лежащую в основе и более сложных случаев коммуникации, только тогда мы будем вправе рассматривать любое явление культуры с точки зрения коммуникации. При этом важно отметить, что, когда мы говорим о культуре, имеется в виду тот смысл, который вкладывает в это слово антропо­логия: культура это любое природное явление, преображенное чело­веческим вмешательством и в силу этого могущее быть включенным в социальный контекст .

II. Коммуникативная модель

II.1.

Итак, рассмотрим простейший случай коммуникации 7. Жите­ли долины хотят знать, когда вода в водохранилище, расположенном в котловине между двух гор, достигнет уровня, который можно опре­делить как опасный.

Обозначим этот опасный уровень как нулевой. Есть ли еще вода в водоеме, или она ушла, ее уровень выше нулевой отметки или ниже и насколько, с какой скоростью она поднимается — все это и многое другое составляет те сведения, или информацию о состоянии водоема, которую нам желательно получить. Источником этой информации служит сам водоем.

Предположим, что в водохранилище есть приспособление, что-то вроде поплавка, которое, оказавшись на нулевой отметке, приводит в действие передающее устройство, способное послать какой-нибудь сигнал, например, электрический. Этот сигнал идет по каналу связи, будь то электрический провод или радиоволна, и поступает в прини­мающее устройство в долине; приемник преобразует сигнал в сообще­ние, предназначенное адресату. В нашем случае адресат — это другое устройство, соответствующим образом настроенное и способное при получении того или иного сообщения начать регулировать сложив­шуюся ситуацию, например, привести в действие механизм для спуска воды.

6 Об антропологическом понимании термина "культура" см. Kardiner, Preble, Lo studio dell'uomo, Milano, 1963; Clyde Kluckhohn, Mirror for Man, N. Y., 1944; Tullio

Tentori, Antropologia culturale, Roma, 1960; Ruth Benedict, Modelli dì cultura, Milano, 1960; AAVV, La ricerca antropologica, Torino, 1966; Remo Cantoni, Il pensiero dei primitivi, Milano, 2a ed., 1963; Carlo Tullio Altan, Antropologia funzionale, Milano, 1966.

7 Приводимый ниже пример взят из работы Tullio de Mauro, Modelli semiologici — L'arbetrarietà semantica, in "Lingua e stile", I. 1.

35

Именно такая коммуникативная цепь возникает во множестве уст­ройств, называемых гомеостатами и предназначенных, например, не допускать превышения определенной температуры, обеспечивая ее регулировку при получении соответствующим образом закодирован­ного сообщения. Но такая же цепь возникает и в случае радиосообще­ния. Источником информации в таком случае выступает отправитель, который, прикинув, что он, собственно, хочет сказать, начинает гово­рить в микрофон (передатчик); микрофон преобразует звуки голоса в другие физические сигналы, волны Герца, передающиеся по каналу связи в приемник, в свою очередь преобразующий их в артикулиро­ванную речь, которую слышит адресат. Когда я с кем-то разговари­ваю, замечает Уоррен Уивер 8, мой мозг служит источником информа­ции, а мозг моего собеседника — адресатом; мой речевой аппарат является передающим устройством, его ухо — приемником.

Но как мы вскоре увидим, стоит нам поместить на противополож­ных концах коммуникативной цепи людей, ситуация чрезвычайно усложнится, поэтому вернемся к нашей первоначальной модели ком­муникации между двумя механизмами.

II.2.

Чтобы известить адресата о том, что вода достигла нулевой отметки, нужно послать ему сообщение. Пусть таким сообщением будет загорающаяся в нужный момент лампочка, хотя само собой разумеется, что у принимающего устройства нет никаких органов чувств и что оно не "видит" лампочки, — с него достаточно выклю­чателя, замыкающего и размыкающего электрическую цепь. Но для удобства мы будем говорить о загорающейся или гаснущей лампочке.

Однако состояния лампочки — это уже некий код: зажженная лампочка означает, что вода достигла нулевой отметки, в то время как не горящая лампочка говорит о том, что этого еще не случилось. Код, таким образом, устанавливает некоторое соответствие между означа­ющим (зажженная или погасшая лампочка) и означаемым (вода до­стигла или не достигла нулевой отметки). Впрочем, в нашем случае означаемое это не что иное, как готовность устройства определенным образом ответить на полученный сигнал, при этом означаемое и рефе­рент, т.е. то реальное явление, к которому относится знак (достижение водой нулевой отметки), — вещи разные, ведь устройство не "знает", достигла или не достигла вода нулевой отметки, прибор устроен так, что придает определенное значение сигналу "лампочка загорелась" и реагирует соответствующим образом .

8 Warren Weaver, The Mathematics of Communication, in "Scientific American", 181, 1949

36

Между тем существует также явление, называемое шумом. Шум — это возникающая в канале связи помеха, способная исказить физичес­кие характеристики сигнала. Это могут быть электрические разряды, внезапное обесточивание и т. п., из-за которых сигнал "лампочка не горит" может быть истолкован превратно, а именно понят так, что вода ниже нулевой отметки. Схема такой коммуникации дана на с. 13.

II.3.

Но это значит, что, если мы хотим уменьшить риск ошибки из-за шума, нам следует усложнить код. Допустим, мы установили две лампочки А и В. Когда лампочка А горит, это значит, что все в порядке; если А гаснет и зажигается В, значит, вода превысила уро­вень нулевой отметки. В этом случае мы удвоили затраты на комму­никацию, но зато уменьшился и риск ошибки, связанной с возникно­вением шума. Обесточивание погасило бы обе лампочки, но приня­тый нами код не предусматривает ситуации "обе лампочки не горят", и мы в состоянии отличить сигнал от не-сигнала.

Но может случиться и так, что из-за какой-то простейшей неис­правности вместо лампочки В загорится лампочка А или наоборот, и тогда в целях избежания этой опасности мы продолжаем усложнять код, увеличивая его комбинаторные возможности. Добавим еще две лампочки и получим ряд ABCD, в котором АС будет означать "без­опасный уровень", BD — нулевую отметку. Таким образом мы умень­шим опасность помех, могущих исказить сообщение.

Итак, мы ввели в код элемент избыточности: мы пользуемся двумя парами лампочек для сообщения того, что можно было бы сообщить с помощью одной лампочки, и, стало быть, дублируем сообщение.

Впрочем, избыточность, предоставляющая возможность дублиро­вать сообщение, не только обеспечивает большую надежность, услож­ненный таким образом код позволяет передавать дополнительные сообщения. Действительно, код, состоящий из элементов ABCD, до­пускает различные комбинации, например: A-B-C-D, AB-BC-CD-AC-BD-AD, ABC-BCD-ACD-ABD, а также другие сочетания "AB -С D" или же "A-C-B-D" и т. д.

Код, следовательно, предполагает наличие репертуара символов, и некоторые из них будут соотноситься с определенными явлениями, в то время как прочие до поры до времени останутся незадействован­ными, не значащими (хотя они и могут заявлять о себе в виде шума), но готовыми означить любые сообщения, которые нам покажутся достойными передачи.

9 Подробнее об этом в А 2 1 2

37

Схема 1. Коммуникативный процесс между двумя механизмами

38

Всего этого достаточно, чтобы код мог сигнализировать не только об уровне опасности. Можно выделить ряд уровней, последовательно описывающих переход от полной безопасности к состоянию тревоги, обозначая уровни ниже нулевой отметки -3, -2, -1 и т. д., и рад уровней выше нулевой отметки 1, 2, 3, от "очень тревожно" до "максимальная опасность", закрепив за каждым определенную комбинацию букв путем введения соответствующих программ в передающее и прини­мающее устройства.

II.4.

Каким же образом передается сигнал в кодах такого типа? Принцип их действия — выбор из двух возможностей, обозначим его как оппозицию "да " и "нет ". Лампа или горит, или не горит (есть ток в цепи, нет тока). Суть дела не меняется, если сигнал передается как-то иначе. Во всех подобных случаях имеется бинарная оппозиция, мак­симальная амплитуда колебания от 1 к 0, от "да" к "нет", от размыка­ния к замыканию.

Здесь не обсуждается вопрос о том, является ли метод бинарных оппозиций, позаимствованный, как мы увидим позже, из теории ин­формации, наиболее подходящим способом описания передачи информации и всегда ли и везде передача информации основана на двоичном коде (всякая ли коммуникация, когда бы и где она ни осуществлялась, базируется на последовательном двоичном выборе). Однако то обстоятельство, что все науки, от лингвистики до нейрофи­зиологии, при описании коммуникативных процессов пользуются бинарным методом, свидетельствует о его простоте и экономичности в сравнении с другими.

III. Информация

III.1.

Когда мы узнаем, какое из двух событий имеет место, мы получаем информацию. Предполагается, что оба события равноверо­ятны и что мы находимся в полном неведении относительно того, какое из них произойдет. Вероятность — это отношение числа воз­можностей ожидаемого исхода к общему числу возможностей. Если я подбрасываю монетку, ожидая, орел выпадет или решка, вероятность выпадания каждой из сторон составит 1/2.

В случае игральной кости, у которой шесть сторон, вероятность для каждой составит 1/6, если же я бросаю одновременно две кости, рассчитывая получить две шестерки или две пятерки, вероятность выпадания одинаковых сторон будет равняться произведению про­стых вероятностей, т. e. 1/36.

39

Отношение ряда событий к ряду соответствующих им возможнос­тей — это отношение между арифметической и геометрической про­грессиями, и второй ряд является логарифмом первого.

Это означает, что при наличии 64-х возможных исходов, когда, например, мы хотим узнать, на какую из 64-х клеточек шахматной доски пал выбор, мы получаем количество информации, равное Lg264, т. e. шести. Иными словами, чтобы определить, какое из шес­тидесяти четырех равновероятных событий произошло, нам необхо­димо последовательно произвести шесть операций выбора из двух.

Как это происходит, показано на рисунке 2, причем для простоты число возможных случаев сокращено до восьми если имеется восемь непредсказуемых, так как они все равновероятны, возможных исхо­дов, то определение одного из них потребует трех последовательных операций выбора. Эти операции выбора обозначены буквами. Напри­мер, чтобы идентифицировать пятый случай, нужно три раза произ­вести выбор в точке А между B1 и В2, в точке B2 между С3 и C4 и в точке СЗ выбрать между пятым и шестым случаями. И так как речь шла об идентификации одного случая из восьми возможных, то

Log28 = 3.

40

В теории информации единицей информации, или битом (от "bi­nary digit", т. e. "бинарный сигнал"), называют информацию, получае­мую при выборе из двух равновероятных возможностей. Следователь­но, если идентифицируется один из восьми случаев, мы получаем три бита информации, если один из шестидесяти четырех — то шесть битов.

При помощи бинарного метода определяется один из любого воз­можного числа случаев—достаточно последовательно осуществлять выбор, постепенно сужая круг возможностей. Электронный мозг, на­зываемый цифровым, или дигитальным, работая с огромной скорос­тью, осуществляет астрономическое число операций выбора в едини­цу времени. Напомним, что и обычный калькулятор функционирует за счет замыкания и размыкания цепи, обозначенных 1 и О соответст­венно; на этой основе возможно выполнение самых разнообразных операций, предусмотренных алгеброй Буля.

III.2.

Характерно, что в новейших лингвистиических исследовани­ях обсуждаются возможности применения метода бинарных оппози­ций при изучении вопроса о возникновении информации в таких сложных системах, как, например, естественный язык . Знаки (слова) языка состоят из фонем и их сочетаний, а фонемы—это минимальные единицы звучания, обладающие дифференциальными признаками, это непродолжительные звучания, которые могут совпадать или не совпадать с буквами или буквой алфавита и которые сами по себе не обладают значением, но, однако, ни одна из них не может подменять собой другую, а когда такое случается, слово меняет свое значение. Например, по-итальянски я могу по-разному произносить "e" в сло­вах "bene" и "cena", но разница в произношении не изменит значения слов. Напротив, если, говоря по-английски, я произношу "i" в словах

"ship" и "sheep" (транскрибированных в словаре соответственно "∫ip"

и "∫i:p") по-разному, налицо оппозиция двух фонем, и действительно,

первое слово означает "корабль", второе — "овца". Стало быть, и в этом случае можно говорить об информации, возникающей за счет бинарных оппозиций.

III.3.

Вернемся, однако, к нашей коммуникативной модели. Речь шла о единицах информации, и мы установили, что когда, например, известно, какое событие из восьми возможных осуществилось, мы получаем три бита информации. Но эта "информация "имеет косвен-

10 См библиографию в Lepschy, cit, и у Якобсона (Якобсон P. Избранные работы М , 1985)

41

ное отношение к собственно содержанию сообщения, к тому, что мы из него узнали. Ведь для теории информации не представляет интереса, о чем говорится в сообщениях, о числах, человеческих именах, лоте­рейных билетах или графических знаках. В теории информации зна­чимо число выборов для однозначного определения события. И важны также альтернативы, которые — на уровне источника — представляются как со-возможные. Информация это не столько то, что говорится, сколько то, что может быть сказано. Информация — это мера возможности выбора. Сообщение, содержащее один бит информации (выбор из двух равновероятных возможностей), отлича­ется от сообщения, содержащего три бита информации (выбор из восьми равновероятных возможностей), только тем, что во втором случае просчитывается большее число вариантов. Во втором случае информации больше, потому что исходная ситуация менее определен­на. Приведем простой пример: детективный роман тем более держит читателя в напряжении и тем неожиданнее развязка, чем шире круг подозреваемых в убийстве. Информация — это свобода выбора при построении сообщения, и, следовательно, она представляет собой статистическую характеристику источника сообщения. Иными слова­ми, информация — это число равновероятных возможностей, ее тем больше, чем шире круг, в котором осуществляется выбор. В самом деле, если в игре задействованы не два, восемь или шестьдесят четыре варианта, a n миллиардов равновероятных событий, то выражение

I = Lg2l09n

составит неизмеримо большую величину. И тот, кто, имея дело с таким источником, при получении сообщения осуществляет выбор одной из n миллиардов возможностей, получает огромное множество битов информации. Ясно, однако, что полученная информация пред­ставляет собой известное обеднение того несметного количества воз­можностей выбора, которым характеризовался источник до того, как выбор осуществился и сформировалось сообщение.

В теории информации, стало быть, берется в расчет равновероят­ность на уровне источника, и эту статистическую величину назывют заимствованным из термодинамики термином энтропия 11. И действи­тельно, энтропия некоторой системы — это состояние равновероят­ности, к которому стремятся ее элементы. Иначе говоря, энтропия

11 См Норберт Винер. Кибернетика С. E. Shannon, W. Weaver, The Mathematical Theory of information, Urbana, 1949, Colin Cherry, On Human Communication, cit, A. G. Smith, ed , Communication and Culture (часть I), N Y. 1966; а также работы, указанные к прим. 2 и 4.

42

связывается с неупорядоченностью, если под порядком понимать сово­купность вероятностей, организующихся в систему таким образом, что ее поведение делается предсказуемым. В кинетической теории газа описывается такая ситуация: предполагается, впрочем, чисто гипоте­тически, что между двумя заполненными газом и сообщающимися емкостями наличествует некое устройство, называемое демоном Мак­свелла, которое пропускает более быстрые молекулы газа и задержи­вает более медленные. Таким образом в систему вводится некоторая упорядоченность, позволяющая сделать прогнозы относительно рас­пределения температур. Однако в действительности демона Максвел­ла не существует, и молекулы газа, беспорядочно сталкиваясь, вырав­нивают скорости, создавая некую усредненную ситуацию, тяготею­щую к статистической равновероятности. Так система оказывается высокоэнтропийной, а движение отдельной молекулы газа непредска­зуемым.

Высокая энтропийность системы, которую представляют собой буквы на клавиатуре пишущей машинки, обеспечивает возможность получения очень большого количества информации. Пример описан Гильбо: машинописная страница вмещает 25 строк по 60 знаков в каждой, на клавиатуре 42 клавиши, и каждая из них позволяет напе­чатать две буквы, таким образом, с добавлением пробела, который тоже знак, общее количество возможных символов составит 85. Если, умножив 25 на 60, мы получаем 1500 позиций, то спрашивается, какое количество возможных комбинаций существует в этом случае для каждого из 85 знаков клавиатуры?

Общее число сообщений с длиной L, полученных с помощью кла­виатуры, включающей С знаков, можно определить, возводя L в сте­пень С. В нашем случае это составит 85 возможных сообщений. Такова ситуация равновероятности, существующая на уровне источ­ника, и число возможных сообщений измеряется 2895-ти значным числом.

Но сколько же операций выбора надо совершить, чтобы иденти­фицировать одно-единственное сообщение? Очень и очень много, и их реализация потребовала бы значительных затрат времени и энер­гии, тем больших, что, как нам известно, объем каждого из возможных сообщений равен 1500 знакам, каждый из которых определяется путем последовательных выборов между 85 символами клавиатуры... По­тенциальная возможность источника, связанная со свободой выбора, чрезвычайно высока, но передача этой информации оказывается весь­ма затруднительной .

12 G Т. Guilbaud, La Cybernétique P U F , 1954

43

III.4.

Здесь-то и возникает нужда в коде с его упорядочивающим действием. Но что дает нам введение кода? Ограничиваются комби­национные возможности задействованных элементов и число самих элементов. В ситуацию равновероятности источника вводится систе­ма вероятностей: одни комбинации становятся более, другие менее вероятными. Информационные возможности источника сокращают­ся, возможность передачи сообщений резко возрастает.

Шеннон 13 определяет информацию сообщения, включающего N операций выбора из h символов, как I = NLg2 h (эта формула напоми­нает формулу энтропии).

Итак, сообщение, полученное на базе большого количества симво­лов, число комбинаций которых достигает астрономической величи­ны, оказывается высокоинформативным, но вместе с тем и непереда­ваемым, ибо для этого необходимо слишком большое число операций выбора. Но эти операции требуют затрат, идет ли речь об электричес­ких сигналах, механическом движении или мышлении: всякий канал обладает ограниченной пропускной способностью, позволяя осуще­ствить лишь определенное число операций выбора. Следовательно, чтобы сделать возможной передачу информации и построить сообще­ние, необходимо уменьшить значения N и h. И еще легче передать сообщение, полученное на основе системы элементов, число комбина­ций которых заранее ограничено. Число выборов уменьшается, но зато возможности передачи сообщений возрастают.

Упорядочивающая функция кода как раз и позволяет осуществить коммуникацию, ибо код представляет собой систему вероятностей, которая накладывается на равновероятность исходной системы, обес­печивая тем самым возможность коммуникации. В любом случае ин­формация нуждается в упорядочении не из-за ее объема, но потому, что иначе ее передача неосуществима.

С введением кода число альтернатив такого высокоэнтропийного источника, как клавиатура пишущей машинки, заметно сокращается. И когда я, человек знакомый с кодом итальянского языка, за нее сажусь, энтропия источника уменьшается, иными словами, речь идет уже не о 85 сообщениях на одной машинописной странице, обес­печиваемых возможностями клавиатуры, но о значительно меньшем их числе в соответствии с вероятностью, отвечающей определенному набору ожиданий, и, стало быть, более предсказуемом. И даже если

13 Впервые закон сформулирован R.V L. Harthley, Transmission of Information, in "Bell System Tech. I", 1928. См. также, помимо Cherry, cit, Anatol Rapaport, What is Information?, in "ETC", 10, 1953.

44

число возможных сообщений на страничке машинописного текста неизменно велико, все равно введенная кодом система вероятностей делает невозможным присутствие в моем сообщении таких последо­вательностей знаков, как "wxwxxsdewvxvxc", невозможных в итальян­ском языке за исключением особых случаев металингвистических опи­саний, таких как только что приведенное. Она, эта система, не разре­шает ставить q после ass, зато позволяет предсказать с известной долей уверенности, что вслед за ass появится одна из пяти гласных: asse, assimilare и т.д. Наличие кода, предусматривающего возможность разнообразных комбинаций, существенно ограничивает число воз­можных выборов.

Итак, в заключение дадим определение кода как системы, устанав­ливающей 1) репертуар противопоставленных друг другу символов; 2) правила их сочетания; 3) окказионально взаимооднозначное соот­ветствие каждого символа какому-то одному означаемому. При этом возможно выполнение лишь одного или двух из указанных условий 14 .

IV. Код

IV.1.

Все сказанное позволяет вернуться к нашей первоначальной модели. В упоминавшемся водохранилище могут происходить самые разнообразные процессы. Уровень воды в нем может устанавливаться какой угодно. И если бы нужно было описать все возможные уровни, понадобился бы обширный репертуар символов, хотя фактически нас не интересует, поднялась ли вода на один или на два миллиметра или настолько же опустилась. Во избежание этого приходится произволь­но членить континуум, устанавливая дискретные единицы, пригодные для целей коммуникации и получающие статус смыслоразличителей. Допустим, нас интересует, поднялся ли уровень воды с отметки 2 до отметки 1; при этом совершенно неважно, на сколько именно санти­метров или миллиметров уровень воды превышает отметку 2. Помимо уровней 2 и 1 все прочие для нас несущественны, мы их не принимаем во внимание. Таким образом формируется код, т.е. из многочислен­ных возможных комбинаций четырех символов А, В, С и D выделяют­ся некоторые в качестве наиболее вероятных.

14 Так , в нашем примере с механизмом исключается п 3. Получаемым сигналам не соответствует никакое означаемое. (В крайнем случае можно говорить о соответствии лишь для того, кто установил код.)

45

Например:

А

элементы, лишенные значения и обладаю­щие только дифференциаль­ными признаками

АВ= -3

BCD

ВС= -2

ACD

D

CD=-1

ABD

непредусмотренные

комбинации

АВС=0

AB-CD

В

АС=1

A-C-B-D

BD=2

и т.д.

С

AD=3

Итак, принимающее устройство должно быть отрегулировано таким образом, чтобы адекватно реагировать только на предусмот­ренные комбинации, пренебрегая всеми прочими как шумом. Ничто, впрочем, не препятствует тому, чтобы, как было сказано, не принятые в расчет комбинации были использованы в случае, если возникнет необходимость более точного расчета уровней, естественно, что при этом изменится и код.

IV.2.

И теперь мы уже можем, говоря об информации как о возмож­ности и свободе выбора, разграничить два значения этого понятия, по форме одинаковых, ведь речь идет об определенной степени свободы выбора, но по существу различных. В самом деле, у нас есть информа­ция источника, которая в отсутствие гидро- и метеосводок, позволяю­щих предсказать повышение или понижение уровня воды, рассматри­вается как состояние равновероятности, вода может достигнуть како­го угодно уровня.

Эта информация корректируется кодом, устанавливающим систе­му вероятностей. В статистическую неупорядоченность источника вносится упорядочивающее начало кода.

Но кроме того, у нас есть также информация кода. И действительно, на основе имеющегося кода мы можем составить семь равновероят­ных сообщений. Код вносит в физическую систему некий порядок, сокращая ее информационный потенциал, но по отношению к кон­кретным сообщениям, которые формируются на его основе, сам код в определенной мере оказывается системой равных вероятностей, уп­раздняемых при получении того или иного сообщения. Отдельное сообщение в его конкретной форме, будучи какой-то определенной последовательностью символов, представляет собой некую оконча-

46

тельную — ниже мы увидим до какой степени — упорядоченность, которая накладывается на относительную неупорядоченность кода.

При этом нужно отметить, что такие понятия, как информация (противопоставленное "сообщению"), неупорядоченность (противо­поставленное "упорядоченности"), равновероятность (в противовес системе вероятностей) являются все без исключения понятиями отно­сительными. В сравнении с кодом, который ограничивает информа­ционное поле источника, последний обладает известной энтропией, но по сравнению со сформированными на его основе сообщениями сам код тоже характеризуется определенной энтропией.

Порядок и беспорядок понятия относительные, порядок выглядит порядком на фоне беспорядка и наоборот; мы молоды в сравнении с нашими отцами и стары в сравнении с сыновьями; кто-то, считающий­ся в одной системе моральных правил развратником, в другой, менее жесткой, может сойти за образец нравственной чистоты.

IV.3.

Все сказанное имеет смысл при следующих условиях: 1) имеется источник информации и имеется отдельное передающее устройство, в котором, согласно заложенному коду, осуществляется идентификация смыслоразличительных признаков и отсеивание всего того, что не предусмотрено кодом;

2) приемник информации — машина, однозначным образом реа­гирующая на поступающие сообщения,

3) код, на который настроены приемник и передатчик, один и тот же;

4) машина — как передающее, так и принимающее устройства — не в состоянии "усомниться" в правильности кода.

Все, однако, меняется, если эти исходные условия не соблюдены, например:

1) если адресатом сообщений оказывается человек, даже если ис­точник по-прежнему машина (см. A.2.I.IV.);

2) если источник информации — человек. В таком случае источник и передатчик совмещаются (я сам являюсь источником и передатчи­ком информации, которую намереваюсь сообщить кому-то. Более того, часто совпадают также источник и код в том смысле, что един­ственной информацией, которой я располагаю, оказывается система равновероятностей, навязываемая мне используемым мной кодом (см. A.2.V.);

3) предполагается, что возможны случаи, когда либо отправитель, либо адресат могут усомниться в правильности кода (см. А.З.).

Как мы увидим ниже, принятие этих условий означает переход от мира сигнала к миру смысла.

2. Мир смысла

I. Значение "значения". Денотация и коннотация

I.1.

Предположим, что адресат сообщения, информирующего об уровне воды в водохранилище, не механизм, а человек. Зная код, он отдает себе отчет в том, что последовательность ABC означает нулевую отметку, тогда как прочие сигналы указывают на то, что вода находится на любом другом уровне от наименее до наиболее опасного

Итак, вообразим себе, что человек получает сигнал ABC. В этом случае ему становится ясно, что вода достигла нулевой отметки (опас­ность), но этим дело не кончается. Например, человек может встре­вожиться. Эта тревога родилась не сама по себе, в какой-то мере она связана с содержанием сообщения. И в самом деле, последователь­ность ABC, феномен чисто физического порядка, сообщает не только то, что предусмотрено кодом (вода достигла нулевой отметки), или денотативное значение, но несет дополнительное значение — конно­тацию, сигнализируя об опасности. С машиной такого не бывает: соответствующим образом настроенный механизм, получив сообще­ние ABC, реагирует согласно заложенной программе, ему доступна информация, но значение ему недоступно. Механическое устройство не знает, что стоит за последовательностью сигналов ABC, оно не понимает ни что такое нулевая отметка, ни что такое опасность. Машина получает запрограммированное количество бит информа­ции, необходимое для надежной передачи сообщения по каналу связи, и адекватно реагирует.

Когда мы имеем дело с машиной, мы не выходим за рамки кибер­нетики, а кибернетику интересуют только сигналы Но если в комму­никации участвует человек, то мы должны говорить не о мире сигнала, но о мире смысла. С этого момента речь должна идти уже о процессе означивания, ведь в этом случае сигнал — это не просто ряд дискрет­ных единиц, рассчитываемых в битах информации, но, скорее, знача­щая форма, которую адресат-человек должен наполнить значением.

I.2.

А теперь нам следует определить содержание термина "значе­ние" по крайней мере в том смысле, в котором он будет использовать-

48

ся в этой книге 15. А для этого прежде всего надо избавиться от вредной привычки путать означаемое с референтом.

Обратимся в связи с этим к известному треугольнику Огдена и Ричардса 16, изображенному ниже.

Пусть символом в данном случае будет знак естественного языка, например, слово "собака". Связь между словом и вещью, на которую оно указывает, в общем, условна и никак не мотивирована природны­ми свойствами собаки. В английском языке стояло бы не "собака", а dog, и ничего от этого бы не поменялось. Отношение между символом и вещью составляет то, что называется референцией, или, как говорит Ульманн17, "информацией, которую имя сообщает слушателю". Это определение пока что нас вполне устраивает, поскольку оно покрыва­ет собой то, что одни называют понятием, другие — мысленным пред­ставлением, третьи — условиями употребления того или иного знака и т. д. Во всяком случае, очевидно, что в то время как связь между символом и референтом остается сомнительной, при том что ее про­извольный внеприродный характер сомнению не подлежит, связь, устанавливающаяся между символом и референцией, непосредствен­на, взаимна и обратима. Тот, кто говорит слово "собака", думает о собаке, а у того, кто это слово слышит, рождается в голове образ собаки.

15 Из обширной библиографии на тему см Adam Schaff, Introduzione alla semantica, Roma, 1965, Pierre Guiraud, La semantica, Milano, 1966, Tullio de Mauro, Introduzione alla semantica, Bari, 1965, Stephen Ullmann, La semantica, Bologna, 1966, W VO. Quine, Il problema del significato, Roma, 1966, L Antal, Problemi di significalo, Milano, 1967

16 C К Ogden, I. A Richards, Il significato del significato, Milano, 1966.

17 См. всю главу 3, Op cit, pp 90—130 В частности анализ воззрений Блумфилда (Language, N Y , 1933)

49

1.3.

Спорам об отношениях между символом, референтом и рефе­ренцией нет конца. Скажем по этому поводу только, что, по сути дела, дискуссии о референте не подлежат ведению семиологии 18 . Те, кто занимается проблемой референта, хорошо знают, что символа из ре­ферента не выведешь, поскольку бывают символы, у которых есть референция, но нет референта (например, слово "единорог" отсылает к несуществующему фантастическому животному, что нисколько не мешает тому, кто слышит это слово, прекрасно понимать, о чем идет речь); бывают также символы с разным значением, а референт у них один: всем известен пример из астрономии с утренней и вечерней звездой, относительно которых древние полагали, что утренняя звез­да это одно, а вечерняя это другое, между тем, как установила совре­менная астрономия, оба значения отсылают к одному и тому же референту, точно так же два выражения, такие как "мой отчим" или "отец моего сводного брата", относятся к одному и тому же референ­ту, хотя значения их не совпадают, они принадлежат разным контекс­там и эмоционально окрашены по-разному. В некоторых семантических теориях денотатом, или означаемым некоего символа, считается целый класс вещей, существующих в действительности и охватывае­мых данным представлением (слово "собака" относится ко всему классу собак), в то время как коннотацией называют совокупность качеств, приписываемых собаке (набор тех свойств, по которым зоо­логи отличают собаку от прочих четвероногих млекопитающих). В таком случае, получается, что денотация это то же самое, что и экстенсивность понятия, и тогда коннотация совпадает с его интен­сивностью 19. В нашем исследовании мы не будем пользоваться терми­нами денотация и коннотация в этом значении.

1.4.

Наличие или отсутствие референта, а также его реальность или нереальность несущественны для изучения символа, которым пользует­ся то или иное общество, включая его в те или иные системы отноше­ний. Семиологию не заботит, существуют ли на самом деле единороги

18 Среди авторов, напротив, особенно выделяющих проблему референта, помимо Блумфилда, упомянем исследователей материалистической ориентации (мы не говорим "марксистской", т. к. их позиция определена "Материализмом и эмпириокритицизмом" Ленина), таких как уже цит. Шафф и Л. В. Резников (L. О. Reznikov, Semiotica e marxismo. Milano, 1967).

19 По поводу такого использования терминов см., в частности, A. Pasquinelli, Linguagio. scienza e filosofia, Bologna, 2a ed., 1964 (приложение А), где сравниваются и обсуждаются позиции Рассела, Фреге, Карнапа, Куайна, Черча. См. также Ludovico Geymonat, Saggi di filosofia neorazionalistica, Torino, 1953, (Исчерпывающая библиография у Шаффа).

50

или нет, этим вопросом занимаются зоология и история культуры, изучающая роль фантастических представлений, свойственных опре­деленному обществу в определенное время, зато ей важно понять, как в том или ином контексте ряд звуков, составляющих слово "едино­рог", включаясь в систему лингвистических конвенций, обретает свойственное ему значение и какие образы рождает это слово в уме адресата сообщения, человека определенных культурных навыков, сложившихся в определенное время.

Итак, семиологию интересует только левая сторона треугольника Огдена — Ричардса. Зато она рассматривает ее с большим тщанием, отдавая себе отчет в том, что здесь-то и рождается все многообразие коммуникативных явлений. Так, идя от значения к символу, мы полу­чаем отношения именования (ономастика), когда какие-то смыслы привязываются к какому-то звуковому образу, и напротив, взяв точ­кой отсчета звучание, мы получаем отношения семасиологического порядка (какой-то звуковой образ получает определенное значе­ние) . К тому же, как мы увидим далее, отношения между символом и его значением могут меняться: они могут разрастаться, усложняться, искажаться; символ может оставаться неизменным, тогда как значе­ние может обогащаться или скудеть. И вот этот-то безостановочный Динамический процесс и должно называть "смыслом". Именно в таких значениях, определив их раз и навсегда, мы и намерены упот­реблять соответствующие термины, памятуя о том, что некоторые авторы толкуют их по-другому .

1.5.

Напомним, однако, ради более точного словоупотребления о некоторых разграничениях, введенных соссюровской лингвистикой, которые представляются нам весьма уместными в семиологическом исследовании (и действительно, цель предлагаемых читателю глав как раз и состоит в том, чтобы показать пригодность соссюровских кате­горий не только к исследованию речевой деятельности, но также и визуальных кодов).

Соссюр определяет лингвистический знак как неразрывное един­ство означающего и означаемого, сравнивая их с двумя сторонами одного листа бумаги: "лингвистический знак объединяет не вещь и имя,

20 Кроме Ульманна, cit, см. также: Klaus Heger, Les bases méthodologiques de l'onomasiologie et du classement par concepts, in "Travaux de linguistique et de litt", III, 1, 1965; с анализом работ Бальдингера, Вейнрейха, Огдена и Ричардса, Косериу, Потье и др.

21 Например, Ульманн пользуется этими терминами совсем не так: вершина треугольника для него "смысл", тогда как "означаемым", сравнимым с "meaning" и понимаемым как непрестанно расширяющийся процесс означивания, у него оказывается вся левая сторона треугольника. Мы предпочитаем держаться более принятой среди французским семиотиков терминологии.

51

но понятие и акустический образ" . Означаемое это не вещь (означае­мое "собака" это не та собака, которую изучает зоология), и означающее это не ряд звучаний, составляющих имя (звукоряд "собака", изучаемый фонетикой и регистрируемый с помощью электромагнитной ленты). Оз­начающее — это образ этого звукоряда, в то время как означаемое это образ вещи, рождающийся в уме и соотносящийся с другими такими же образами (например, дерево, arbor, tree, baum и т. д.)

I.6.

Связь означающего и означаемого произвольна, но навязанная языком, который, как мы увидим, является кодом, она не может быть изменена по усмотрению говорящего. Напротив, именно необходи­мость подчиниться коду помогает уловить разницу между означае­мым и понятием, умственным представлением, смешение которых и вызвало нарекания разного рода критиков соссюровской лингвисти­ки , считавших это неразличение опасной уступкой интеллектуализ­му. И по мере выработки более точного определения слову "код", мы также постараемся избежать отождествления означаемого с привы­чными операциями, производимыми над означающим (этот более эм­пирический подход позволяет избежать гипостазирования означаемо­го, представления его в виде некой платоновской сущности, но он также не свободен от недостатков). Означаемое уместно определить как то, что благодаря коду вступает в семасиологические отношения с означающим. Иными словами, благодаря коду определенное означаю­щее начинает соотноситься с определенным означаемым. И если потом это означаемое принимает в голове у говорящего форму поня­тия или же воплощается в определенных навыках говорения, то это касается таких дисциплин, как психология и статистика. Парадок­сальным образом, когда семиология, кажется, вот-вот определит оз­начаемое, в тот самый миг она рискует изменить самой себе, превра­тившись в логику, философию или метафизику. Один из основателей науки о знаках Чарльз Сандерс Пирс пытался уйти от этой опасности, введя понятие "интерпретанты", на котором следует остановиться подробнее24.

22 Ferdinand De Saussure, Cours de linguistique générale, Paris, 1915. Фердинанд де Соссюр Курс общей лингвистики. — В кн.: Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 99 (как известно, книга построена на основе курсов, прочитанных с 1906 по 1911 г., ит. перевод под ред. Туллио де Мауро, Ban, 1977).

23 См., к примеру, замечание Огдена и Ричардса, op. cit., гл. 1.

24 Работы по семиотике Чарльза Сандерса Пирса объединены в Collected Papers of C.S P., 1931, 1936. В связи с трудностями реконструирования концепции Пирса, отсылаем читателя ко вполне удовлетворяющей целям нашего исследования работе Нинфы Боско, Nynfa Bosco, La filosofia pragmatica di Ch S Peirce, Torino, 1959; (см. также Огден и Ричарде, op. cit, Прил. Д. и М. Бензе, op. cit., где.однако, понятие "интерпретанты" поглощено понятием "интерпретатора").

52

1.7.

Пирс представлял себе знак — "что-то, способное для кого-то в некоторых ситуациях быть заместителем чего-то иного" — пример­но так же, как Огден и Ричарде, а именно в виде треугольника, осно­вание которого составляют символ, или репрезентамен, соотнесенный с обозначаемым объектом, в вершине же треугольника находится интерпретанта, которую многие склонны отождествлять с означае­мым или референцией. Важно подчеркнуть, что интерпретанта это не интерпретатор, т.е. тот, кто получает и толкует знак, хотя Пирс не всегда достаточно четко различает эти понятия. Интерпретанта это то, благодаря чему знак значит даже в отсутствие интерпретатора.

Можно было бы принять интерпретанту за означаемое, ведь ее определение гласит: "то, что знак рождает в уме интерпретатора", но с другой стороны в ней усматривают определение репрезентамена (коннотация-интенсивность). Более перспективной представляется гипотеза, согласно которой интерпретанта — это иной способ пред­ставления того же самого объекта. Иначе говоря, чтобы установить, какова интерпретанта того или иного знака, нужно обозначить этот знак с помощью другого знака, интерпретантой которого в свою очередь будет следующий знак и т. д. Так начинается непрерывный процесс семиозиса, и это единственно возможный, хотя и парадок­сальный способ обоснования семиотики своими собственными сред­ствами. Языком в таком случае следовало бы называть систему, кото­рая объясняет сама себя путем последовательного разворачивания все новых и новых конвенциональных систем 25.

Казалось бы, не так уж трудно разорвать этот круг, разве не полу­чим мы означаемое слова "собака", указав пальцем на какую-либо собаку? Но даже если не принимать во внимание того, что значение слова "собака" может обогащаться и модифицироваться от культуры к культуре (для того, чтобы определить значение слова "корова", житель Индии, как и мы, укажет на корову, но для него значение этого слова неизмеримо богаче, чем для нас), то в случае таких слов, как "красота", "единорог", "однако", "Бог", не знаешь, на что и указы­вать. Единственный способ объяснить значение этих слов (описать означаемое соответствующих означающих), не прибегая к платонов­ским идеям, мысленным образам и навыкам словоупотребления, это

25 Это объясняет, в каком смысле (см. по этому поводу Барт, cit.) не лингвистику следует считать ответвлением семиологии, но семиологию — отраслью лингвистики, ибо невербальные знаки получают значения только благодаря словесному языку. Вполне возможно, что в перекличке различных интерпретант какого-либо знака, словесное определение получает наибольший вес. Однако, интерпретантой словесного означающего вполне может служить фигуративный знак

53

перевести эти лингвистические знаки в другие, описать условия их использования, в итоге, включить в систему языка в качестве ее эле­ментов, объяснив код при помощи кода. И коль скоро язык, описы­вающий другой язык, это метаязык, то семиология оказывается не чем иным, как иерархией метаязыков. Как мы увидим ниже, ряд достаточ­но строгих структуралистских концепций ограничивается тем, что определяют означаемое в терминах его сходства/различия с ближай­шими означаемыми в пределах того же самого языка или в сравнении с означаемыми других языков 26. Как бы то ни было, должно быть ясно, что семиология изучает не мыслительные операции означива­ния, но только коммуникативные конвенции как феномен культуры (в антропологическом смысле слова). Таким образом, нимало не пре­тендуя на исчерпывающее объяснение проблем коммуникации, семи­ология ограничивается тем, что ставит их так, чтобы они были узна­ваемы и описуемы.

1.8.

Итак, благодаря коду определенное означающее связывается с определенным означаемым. Связь означающего с означаемым прямая и однозначная, она строго фиксирована кодом в том же смысле, что и в примере с водохранилищем, когда ABC означало нулевую отметку. Но мы уже знаем, что предполагаемый адресат сообщения, в разбира­емом случае человек, получив сообщение ABC, отдает себе отчет в том, что это не просто нулевая отметка, но еще и сигнал опасности. Денотация "нулевая отметка" сопровождается коннотацией "опас­ность".

Это коннотативное значение рождается именно тогда, когда озна­чающее и означаемое формируют пару, которая становится означаю­щим нового означаемого 27.

К примеру, словом "петух" называют всем известную домашнюю птицу (в этом случае интерпретантой могло бы быть изображение петуха или, скажем, такое определение: "оперенное двуногое, кукарекующее на рассвете", и т. п.), но в определенном контексте это слово

26 См А 2 III 2

27 См , в частности Barther, Elementi, cit, гл IV Барт вернулся к этому вопросу в R Barthes, Système de la Mode, Paris, 1967 Иное понимание коннотации (чаще всего как эмоциональной ауры, окружающей понятие в связи с какими-то сугубо личными ассоциациями) см у Шарля Балли — Ch Bally, Linguistica generale, Milano, 1963, особенно второй раздел Однако, как верно подчеркивает Чезаре Сегре во Вводной статье, лингвистика Балли это лингвистика "речи" (parole), a не "языка" (langue), акцентирующая индивидуальные особенности говорения и, стало быть, призванная уловить рождающийся смысл там, где код еще не установил точных соответствий и мы имеем дело с "мыслью, которая еще не стала сообщением" (с 171)

54

приобретает созначение (коннотацию) "дать петуха", т. e. "сфальши­вить при пении". Однако созначение "сфальшивить при пении" не следует непосредственно из представления о петухе. Когда говорят, что певец дал петуха, представление о петушином крике опосредуется представлением о скверном пении. Стало быть, коннотация спрово­цирована не одним только означающим, но оказывается преобразо­ванием прежних означающего и означаемого в новое означающее. И может статься, эта коннотация породит новую, в которой уже вновь сложившийся знак весь целиком выступит в роли нового означающе­го. Так, во фразе "Подпевая оппозиции, министр такой-то регулярно давал петуха", метафора "подпевал" (министр не пел, а говорил) делает возможным употребление выражения "дать петуха" (сфальши­вить при пении), в данном случае подчеркивающего, что министр говорил очень неубедительно. Будучи разложенной на смысловые составляющие, эта фраза приобретет следующий вид: первичная де­нотация, порождающая первичную коннотацию (петух = фальшивое пение), на основе которой возникает вторичная коннотация (фальши­вое пение = лживые речи). На схеме это будет выглядеть так:

55

II. Коды и лексикоды*

II.1.

Так вот, всякий, кто пользуется языковым кодом того или иного языка, знает, что такое петух. Однако это не значит, что всем известно созначение "дать петуха = сфальшивить", опознаваемое часто только благодаря контексту. Легко предположить, что опреде­ленный круг читателей не уловит связи между пением петуха и неис­кренними речами, на которую намекает слово "подпевать", и не опоз­нает второй коннотации. Следовательно, скажем мы, в то время как исходные денотативные значения устанавливаются кодом, созначения зависят от вторичных кодов или лексикодов, присущих не всем, а только какой-то части носителей языка; и так вплоть до крайнего случая поэтической речи, когда мы впервые встречаемся с совершенно непривычной коннотацией, смелой метафорой, неожиданной метони­мией, и адресат должен сам справляться с контекстом, чтобы разо­браться со смыслом предложенного образа, что, впрочем, не мешает поэтической находке, если она удачна, постепенно войти в обиход, сделаться нормой, превратившись в лексикод для определенной груп­пы носителей языка.

Вернемся к нашему случаю с человеком, получившим сообщение ABC. Связь устанавливается между значением "нулевая отметка" и представлением об опасности так тесно, что перестает быть коннотативной связью, фактически отождествляясь с основным кодом Но получив исходное сообщение ABC, адресат может соотнести изна­чальное денотативное значение с другим побочными значениями, при этом ему может открыться то, что обычно называют "семантическим или ассоциативным полем", "спектром ассоциаций" и т. д 28, все то, благодаря чему, когда я слышу "корова", мне приходят в голову образы выгона, молока, крестьянские заботы, деревенская тишина, мычание, (а индиец к тому же при этом вспомнит о ритуале, испытает чувство почтения и религиозного пиетета). Так вот, у нашего получателя сообщения ABC этот знак (означающее плюс означаемое) может связаться с идеями неминуемой гибели, разрушения расположенного в долине поселка, смытыми домами, тревогой, с мыслью о недоста­точности систем защиты и т. д., в зависимости от того, что ему под­сказывает предшествующий жизненный опыт. И в той мере, в которой опыт этого человека, трансформировавшийся в определенную систе­му ожиданий, разделяется также и другими людьми, можно говорить

28 Таковы концепции Трира, Маторе, Шпербера и др , анализируемые Guiraud, La semantica cit

56

о наличии некоего лексикода, в рамках которого могут быть предска­заны соответствующие коннотации — тревога, наводнение ..

Таким образом, означающее все более и более предстает перед нами как смыслопорождающая форма, производитель смыслов, исполняю­щийся множеством значений и созначений, благодаря корреспондирую­щим между собой кодам и лексикодам.

II.2.

Пора сказать еще несколько слов о том, что такое код. В нашем примере он достаточно прост. Его основу составляют всего четыре символа. Очевидно, что один символ отличается от другого как своей противопоставленностью всем остальным символам, так и положением в их ряду, иными словами, своей оппозицией и позицией. Код представляет собой систему различений, в которой А определя­ется как то, что не есть В, С и D, и наоборот. Само по себе А ничего бы для нас не значило, если бы не соотносилось с другими символами, как присутствующими, так и отсутствующими. Но именно так обсто­ит дело и с более сложными кодами, такими как естественный язык. Предполагаемые структурной лингвистикой дефиниции языка соот­ветствуют такому понятию кода.

Если вспомнить известное соссюровское определение языка (langue) как совокупности правил, которыми руководствуется говоря­щий, и речи (parole) как индивидуального акта говорения, в котором эти правила им и применяются ради общения с себе подобными, так вот, если вспомнить это разграничение, то мы обнаружим знакомую нам пару код-сообщение, и обе эти пары, по сути дела, представляют собой оппозицию между теоретической системой (язык — физически не существует, это абстракция, лингвистическая модель) и конкрет­ным феноменом (мое нынешнее сообщение, ваш ответ и т. д.).

"Язык — это общественный продукт речевой способности и вместе с тем система необходимых конвенций, принятых в том или ином обществе и обеспечивающих реализацию этой способности говорящими"29 . Язык — это система, стало быть, структура, описываемая отвлеченно и представляющая собой совокупность отношений. Идея языка как структуры посещала умы многих лингвистов прошлого. Уже Гумбольдт 30 утверждал, что "мы не должны понимать язык как нечто, начинающееся с обозначения разных объектов с помощью слов и составленное из слов. На деле не речь состоит из предшествующих ей слов, но наоборот, слова берут свое начало в речи". Согласно Соссюру "язык — это система, все части которой можно и должно

29 Saussure F Cours, cit, pag 15

30 Wilhelm von Humboldt, Gesammelte Werke, VII, l

57

рассматривать в их синхронной взаимосвязи. Изменения, которые затрагивают всегда только тот или иной элемент системы, но не всю ее в целом, могут изучаться только вне целостной системы; действи­тельно, любое изменение отражается на всей системе, но изначально оно происходит в какой-то одной точке и никак не связано с совокуп­ностью вытекающих из него следствий, меняющих характер целого. Это сущностное различие между следованием и сосуществованием, между частными и системными характеристиками не позволяет рас­сматривать те и другие в рамках одной науки" 31.

Типичный пример, приводимый Соссюром, игра в шахматы. Сис­тема взаимосвязей, устанавливающихся между фигурами, меняется с каждым ходом. Всякое вмешательство в систему меняет значение всех остальных фигур. Всякое диахроническое изменение устанавливает новое синхронное отношение между элементами 32. Диахронические изменения системы-кода (как мы увидим ниже) случаются в актах речи и вызывают кризис языка (langue) — даже если, как полагает Соссюр, отдельный говорящий едва ли в состоянии расшатать систему. В ко­нечном счете система определяет речь, навязывая говорящему комби­наторные правила, которые он обязан соблюдать.

Код, когда мы имеем дело с языком, устанавливается и крепнет в процессе общения, являясь результатом общепринятых навыков го­ворения; и в тот миг, когда код устанавливается, каждый говорящий начинает неизбежно соотносить одни и те же значки с одними и теми же понятиями, комбинируя их по определенным правилам 33 . Бывает, что код вводится, так сказать, сверху, каким-то авторитетным лицом, и становится обязательным для той или иной группы (азбука Морзе), и в этом случае код используется осознанно. В то время как другие коды, и среди них язык, будучи столь же обязательными, используют-

31 Соссюр Ф. Курс, с 120

32 Как разъяснял Соссюр в своем курсе (с. 114 ), синхронное изучение системы предполагает анализ сложившихся отношений в их статике, тогда как диахроническое исследование, напротив, занимается эволюцией системы Естественно, что размежевание между диахронией и синхронией не должно перерастать в полный разрыв, один подход предполагает другой. Несомненно однако, что определяя структуру, код, мы неизбежно пресекаем живой процесс установления соответствий между означающими и означаемыми и правил их сочетания и рассматриваем устанавливающиеся отношения как если бы они были неизменными И только после того, как мы очертили систему в целом, можно говорить о ее возможных изменениях и пытаться выяснить их причины и следствия.

33 См. Cours, pag 29. О различении нормы, узуса и функции См . Luigi Rosiello, Struttura, uso e funzioni delia lingua, Bologna В этой работе содержится анализ взглядов Ельмслева, Брендаляи др

58

ся говорящими неосознанно, последние подчиняются им безотчетно, не ощущая своей зависимости от навязанной им жесткой системы правил.

В последнее время лингвисты обсуждают вопрос о том, как следует понимать этот код, как закрытую или как открытую систему, т. е. речь идет о том, как люди говорят, то ли они повинуются какой-то незыблемой системе правил, установленной некогда раз и навсегда и применяемой ими неосознанно, или же они говорят благодаря врож­денной способности к формированию лингвистических последова­тельностей, обязанных своим происхождением некоторым простей­шим комбинаторным принципам, предоставляющим возможность самых разнообразных сочетаний . В таком случае то, что принято называть системами и кодами, окажется не более чем поверхностной структурой, производной от какой-то глубинной структуры, системы правил, которая в отличие от других структур не может быть артику­лирована с помощью оппозиций. Хотя природа глубинных структур остается темой оживленных дискуссий , ничто не мешает нам рас­сматривать интересующие нас семиотические коды как поверхност­ные структуры, для них до поры до времени будут значимы те берущие начало в соссюровской лингвистике положения, которыми мы наме­рены руководствоваться.

II.3.

К соссюровскому понятию структуры обращается Леви-Строс, когда, рассматривая социальные системы в качестве коммуни­кативных, пишет: "Структура это всего лишь упорядоченность, отве­чающая двум требованиям: это система, держащаяся внутренней свя­занностью, и эта связность, недоступная наблюдателю изолирован­ной системы, обнаруживается при изучении ее трансформаций, бла­годаря которым у различных на первый взгляд систем открываются сходные черты" .

Нетрудно заметить, что это определение содержит два одинаково важных утверждения:

1) структура это система, держащаяся внутренней связанностью;

34 Уместным продолжением был бы разговор о генеративной грамматике Ноэма Хомского См по этому поводу Lepschy, op cit, Nicolas Ruwet, "Introduction" в La grammaire generative, in "Langage", декабрь 1966, весь номер посвящен Хомскому, содержит обширную библиографию, а также Noam Chomsky, De quelques constantes de la théorie linguistique, in Problèmes du langage, Paris, 1966, Aspects of the Theory of Syntax, M I.T , 1965, Syntactic Structures, The Hague, 1957

35 Мы вернемся к обсуждению этих проблем в разделах Д и E

36 Claude Lévi-Strauss, Elogio dell'antropologia, 1960, ныне в Razza e storia, Torino, 1967

59

2) структура обнаруживается только тогда, когда различные фе­номены сравниваются между собой и сводятся в единую систему.

Мы постараемся рассмотреть оба эти утверждения более основа­тельно, потому что они позволяют точнее определить, что такое структура, представление о которой, как мы увидим, совпадает с оп­ределением кода.

III. Структура как система, держащаяся внутренней связью

III.1.

Различные течения в современной лингвистике говорят о двойном членении в языке . В языке можно выделить единицы перво­го уровня членения, являющиеся носителями значения, причем евро­пейские лингвисты называют их "монемами", а американские "мор­фемами", их можно также, хотя и не всегда, приравнять к слову . К тому же они в различных сочетаниях образуют более крупные еди­ницы, называемые "синтагмами".

Но единицы первого членения, которых в языке, как показывают словари, может быть великое множество, составляются из комбина­ций единиц второго членения, фонем, обладающих только дифферен­циальным значением. Так что при помощи ограниченного числа фонем — в любом языке их не более нескольких десятков — можно образовать неограниченное количество "монем", и каких-нибудь че­тыре десятка фонем в совокупности составляют второй уровень чле­нения в любом известном языке .

Фонема — это минимальная единица, носительница определен­ных звуковых качеств, ее значимость предопределена позицией и каче­ственными звуковыми отличиями от других фонем. У фонологической оппозиции могут быть факультативные варианты, связанные с инди-

37 См. Martinet, op. cit.

38 «Существуют монемы, которые совпадают с тем, что мы обычно называем "словом", например, плохо, скажи, голова. Из этого однако вовсе не следует, что монема — всего лишь ученый термин, заменяющий обычное "слово". Так, в слове scrìviamo различаются две монемы: (skriv); обозначающая определенное действие, и (jamo) обозначающая говорящего и еще одно или несколько лиц. Традиционно первую называют семантемой, а вторую — морфемой», но «лучше было бы назвать лексемами те монемы, которыми ведает лексика, а не грамматика, сохранив наименование морфема за теми монемами, которые, как jamo, изучаются грамматикой». ( Martinet, op cit., pag. 20.)

39 См. N. S.Trubeckoj, Principes de phonologie, Paris, 1949; а также Il circolo linguistico di Praga, le tesi del 29, Milano, 1966 (Введение Эмилио Гаррони). Трубецкой Н. С. Начала фонологии.

60

видуальными особенностями каждого говорящего, но не меняющие, однако, характера данной оппозиции.

Система фонем представляет собой систему различий, которая в разных языках может быть одной и той же, даже если фонетические свойства (физическое качество звуков) меняются. Так, в нашем при­мере код остается неизменным независимо от того, что собой пред­ставляют А, В, С, Д — лампочку, электрический импульс, отверстие в перфокарте и т. д. Однако те же самые критерии применимы и к единицам, носителям значения.

III.2.

В самом деле, в пределах одного кода значение слова зависит от того, есть ли в языке другие слова со сходным или отличным значением. В итальянском языке слово "снег" нагружено разными значениями (белый снег, грязный снег, рыхлый снег, падающий, ук­рывающий землю, твердый, талый снег), между тем у некоторых групп эскимосов, судя по всему, разные значения слова "снег" закреплены за разными существительными. Итак, перед нами система отношений

значений, в которой значение каждого слова устанавливается путем 40.

распределения смысловой нагрузки между всеми словами .

Так открывается возможность создания строго структурной се­мантики, которая, описывая значения, не принимала бы во внимание отношение означающее — означаемое.

Для Ельмслева 41 структурный подход на уровне семантики предпо­лагает рассмотрение не означаемых, но позициональной значимости знака. Значение удостоверяется при помощи проверки на коммута­цию (изменение означающего влечет изменение означаемого) и на подстановку (изменение означающего не влечет изменения означае­мого); в первом случае проявляется инвариантное значение слова в системе языка, во втором, контекстуальный вариант значения.

На схеме (см. рис. на с. 37) можно видеть, что французское слово arbe охватывает тот же спектр значений, что и немецкое Baum, в то время как французское же слово bois соответствует итальянским legno и bosco одновременно, тогда как на долю forêt приходится значение "более густого лесного массива". Напротив, немецкое слово Holz значит legno, но не bosco и подводит значения bosco и foresta под общее наименование Wald. По иному распределяются значения соответству­ющих слов в датском языке, и не составит труда сравнить его с ситуа­цией в итальянском .

40 Cм. Guiraud, cit., гл. V. О новейших вопросах структурной семантики см. А. I. Greimas, Sémantique Structurale, Paris 1966; Recherches sémantiques, весь номер "Langage", март 1966; Logique et linguistique, весь номер "Langage", июнь 1966.

41 Louis Hjelmslev, Essais linguistiques. Copenhagen, 1968, p. 104

61

Французский

Немецкий

Датский

Итальянский

arbre

Baum

trae

albero

bois

Holz

legno

Wald

skov

bosco

forêt

foresta

В таких таблицах, как эта, мы имеем дело не с "идеями", но со значениями, обусловленными собственно языком как системой. Значи­мости соответствуют предполагаемым понятиям, но обретают опре­деленные очертания и улавливаются как чистые различия; они опреде­ляются не содержательно, но в той мере, в которой они противостоят другим элементам системы.

Здесь также, как в случае с фонемами, перед нами ряд последова­тельных выборов, которые можно установить и описать при помощи метода бинарных оппозиций. И в этом смысле нет никакой нужды знать, что представляет собой означаемое (с онтологической или фи­зической точки зрения): достаточно сказать, сославшись на код, что таким-то означающим соответствуют такие-то означаемые. Нет ниче­го особенного в том, что впоследствии эти означаемые повсеместно воспринимаются как "понятия" или даже как "мысли", и то, что они могут быть объяснены правильным словоупотреблением, тоже вполне законно. Но в тот миг, когда семиология устанавливает факт нали­чия кода, значение уже не есть психологическая, онтологическая или социологическая данность: это факт культуры, который описывает­ся с помощью системы отношений, устанавливаемой кодом и усваиваемой данным сообществом в данное время.

IV. Структура как теоретическая модель

VI.1.

Пора разобраться с тем, что же такое структура. Неизбеж­но мы можем только коснуться этой большой и все еще актуальной

62

проблемы, по поводу которой существует обширная литература. По необходимости мы ограничимся объяснением того, как мы намерены использовать понятие структуры в нашей работе 42.

Приведем простой пример, единственный смысл которого состоит в том, чтобы выяснить, что представляют собой те умственные опера­ции, которые мы совершаем, когда и в более сложных случаях выяв­ляем структуры.

Передо мной несколько человеческих особей. И я отдаю себе отчет в том, что для того, чтобы выделить некоторые общие параметры, позволяющие говорить о разном, опираясь на одну и ту же методику, я должен прибегнуть к упрощению. Так, я могу представить челове­ческое тело в виде связки отношений, которую я отождествляю со скелетом, и, значительно упростив, изобразить его схематически. Таким образом я выделяю структуру, общую разным особям, систему отношений, дискретные элементы и порядок их сочетания в виде линий различной конфигурации и длины. И само собой разумеется, что эта структура уже есть некий код: набор требований, которым должно соответствовать тело, какими бы ни были его индивидуаль­ные особенности, для того, чтобы я мог признать в нем человеческое тело.

IV.2.

Но с другой стороны, совершенно очевидно, что данная структура — это не только упрощение и обеднение того, что есть в реальности; наше упрощение — продукт определенной точки зрения. Я представил человеческое тело в виде схемы-скелета именно потому, что намерен изучать человеческие тела как раз с точки зрения струк­туры их скелета, или как тела "прямоходящих млекопитающих", или "двуногих с верхними и нижними конечностями". Если бы у меня было намерение изучить человеческое тело с точки зрения его клеточ­ной структуры, я бы выбрал для него другую модель.

Структура — это модель, выстроенная с помощью некоторых уп­рощающих операций, которые позволяют рассматривать явление с одной единственной точки зрения. Так например, фонологический код предоставляет мне возможность свести различные по своим физичес­ким характеристикам звуки воедино для того, чтобы они могли соот­ветствовать определенному набору значений; для этого и нужно об­ратиться к системе фонологических отношений, игнорируя факульта-

42 Более подробно о термине "структура" см. AAVV, Usi e significati del termine struttura, Milano, 1965; Предисловие ко 2 изд. Opera aperta, cit; Мы возвратимся к рассмотрению этого вопроса в разделе Д.

63

тивные варианты произношения, которые в другом коде, скажем, китайского языка, могут оказаться смыслоразличителями.

Если бы, впрочем, мне понадобилось судить о человеке и о дереве с какой-то общей точки зрения (например, возникла потребность сопоставить человека с растением, чтобы выяснить, существует ли зависимость между ростом и числом особей на том или ином участке, я мог бы прибегнуть к дальнейшим структурным упрощениям, приво­дя человеческий скелет к более элементарной структуре, например, такой рисунок:

и мог бы сравнить ее с таким, например, изображением дерева,

обобщая схемы примерно в таком рисунке.

Таким образом, путем последовательного абстрагирования я нашел бы общий код для дерева и для человека, некую гомологичную структуру, опознаваемую и в том и в другом случае и которую мне трудно было бы увидеть, скажем, в змее. Иногда такие модели могут оказаться полезными 43.

43 См. весь раздел Д "Отсутствующая структура".

64

IV.3.

Очевидно, что полученная таким способом структура сама по себе не существует, она продукт моих целенаправленных действий. Структура — это способ действия, разрабатываемый мною с тем, чтобы иметь возможность именовать сходным образом разные вещи. В нашем рассуждении мы не касаемся вопроса о том, сходны ли умст­венные действия, к которым прибегают для того, чтобы выделить структуру, с реальными отношениями, установившимися между веща­ми. Именно здесь намечается различие между онтологическими мето­дологическим структурализмом, и уместно признаться, что мы при­держиваемся этой второй точки зрения отчасти потому, что целям нашей работы она вполне удовлетворяет.

IV.4.

Итак, мы видели, как совершился переход от структуры-кода, пригодного для описания многих человеческих особей, к структуре-коду, пригодному для описания многих человеческих особей и многих деревьев. В обоих случаях перед нами структура, но вторая структура образована путем упрощения первой.

Между тем всякий раз, когда устанавливается общая структура некоего круга явлений, следует задаться вопросом, нет ли у данной структуры своей структуры, нет ли кода у этого кода, такого, кото­рый позволил бы охватить большое число явлений, расширить сферу применения кода.

Так, фонологи и лингвисты, описав систему какого-то языка, спра­шивают себя, а на что это похоже и нельзя ли сравнить эту систему с системой другого языка, сыскав такой код, который стал бы их общим основанием. А затем, нет ли такого кода, который позволил бы вы­явить общность системы внутриязыковых отношений с системами родства, а эти, в свою очередь, связать с системой расположения домов в обследуемом селении. Этим успешно занимается структурная антропология.

Итак, переходя от упрощения к упрощению, структуралист грезит о том, чтобы в конце концов ему открылся Код Кодов, некий Пра-код, который позволил бы выявить скрытые ритмы (элементарные струк­туры), управляющие любым поведением, как культурным, так и био­логическим. Этот код должен был бы воспроизводить устройство человеческого ума, которое окажется сходным с механизмом органи­ческих процессов. И по сути дела, сведение всякого человеческого поведения и всякой органики к коммуникативным процессам, а также сведение всякой коммуникации к двоичному выбору предполагает не что иное, как сведение любого культурного и биологического факта к одному и тому же механизму порождения 44 .

44 См Lévi-Strauss, Il crudo e il cotto, cit, e Lacan, cit.

65

IV.5.

Но это не означает, что к абстракциям структурных моделей приходят путем последовательного упрощения того, что и без того известно, напротив, чаще структурный метод не столько обнаружива­ет структуру, сколько выстраивает ее, изобретает в качестве гипотезы и теоретической модели и утверждает, что все изучаемые явления должны подчиняться устанавливаемой структурной закономерности. Так ли это на самом деле, будет видно позднее, задача ученого в том и заключается, чтобы не загонять то, с чем он сталкивается, в приду­манную схему, допуская возможность ошибки и ее исправления; во многих дисциплинах этот способ исследования оказался плодотвор­ным, он позволил ввести безграничную стихию эмпирических иссле­дований в определенное русло, предложив структурные гипотезы, поддающиеся контролю как раз там, где они кажутся наиболее сомни­тельными 45.

Так вот, найти код — это и значит теоретически постулировать его. Конечно, каждый лингвист, прежде чем установить закономер­ности языка, изучает языковое поведение во всей его конкретности и многообразии; но он не в силах исчерпать все возможности индиви­дуального произношения, индивидуальной манеры говорить, инди­видуальных намерений говорящего, стало быть, он должен бросить накапливать факты и заняться построением языковой системы.

Код — это модель, являющаяся результатом ряда условных упроще­ний, производимых ради того, чтобы обеспечить возможность переда­чи тех или иных сообщений.

IV. 6.

Вот почему не следует ни смешивать значение с психическими процессами, ни помещать их в мир платоновских идей, ни отождест­влять с конкретным узусом, несмотря на то что именно наблюдение за практикой речи, позволяющее вывести какую-то усредненную норму говорения, и подводит к идее кода. Код устанавливается тогда, когда участник коммуникации имеет в распоряжении набор извест­ных символов, из которых он осуществляет выбор, комбинируя их согласно известным правилам. Формируется нечто вроде станового хребта будущего кода, представляемого в виде двух осей, вертикаль­ной и горизонтальной, парадигматической и синтагматической. Па­радигматическая ось представляет собой репертуар символов и пра­вил их сочетаний, это ось выбора, синтагматическая ось — это ось комбинации символов, выстраивающихся во все более сложные син-

45 Эта точка зрения хорошо изложена в двух предисловиях, во вводной статье Рюве (Ruwet) o генеративной грамматике в журнале "Langages" и в статье Барта в "Communications", посвященной структурному анализу повествования

66

тагматические цепочки, собственно, и являющиеся речью. Ниже мы увидим, что этот подход также применим для установления законо­мерностей при артикуляции невербальных кодов.

В заключение скажем, код — это структура, представленная в виде модели, выступающая как основополагающее правило при формировании ряда конкретных сообщений, которые именно благодаря этому и обре­тают способность быть сообщаемыми. Все коды могут быть сопо­ставлены между собой на базе общего кода, более простого и всеобъем­лющего.

VI.7.

Возвращаясь к тому, что было сказано о денотативных кодах и коннотативных лексикодах укажем, что в то время как первые легко выделяются, подчиняются строгим правилам, являются более стойки­ми и, стало быть, сильными, вторые изменчивы, слабы, часто зависят от того, кто именно говорит, от социальной принадлежности говоря­щего, какой бы малой группе он ни принадлежал, их описание всегда более или менее приблизительно и связано с известным риском.

IV.8.

Но следует также делать различие между репертуаром знаков, кодом и лексикодом, по крайней мере, в том смысле, который здесь имеется в виду: репертуар предполагает перечень символов, причем иногда указывается их соответствие определенным означающим. Код воздвигает из этих символов систему различий и оппозиций и закреп­ляет правила их сочетания. Лексикод выстраивается как система зна­чащих оппозиций, но может не включать в себя правил сочетания, отсылая к тем, что установлены основным кодом, лексикодом кото­рого он является. Так, коннотативный лексикод приписывает другие смыслы означаемым денотативного кода, но использует правила ар­тикуляции, предусмотренные последним. Часто в процессе семиоло­гического исследования приходится предполагать код там, где в дей­ствительности имеется только лексикод, или, как мы сможем убедить­ся на примере различных изобразительных кодов (таких как иконо­графический код), считать лексикодом то, что в сущности является репертуаром. В этих случаях нельзя сказать, что для коммуникации нет условий, поскольку нет соответствующих кодов, ибо лексикоды и репертуары функционируют на основе более фундаментального кода46 .

46 Ср. например, проблемы, обсуждаемые в Б 3 III

67

V. Семиология источника

V.l.

Все, что мы говорили в параграфах А.2.1.; А.2.2.; А.2.З.; А.2.4, относится к ситуации, когда мы имеем дело с адресатом не машиной, ' а человеком. При этом, как мы видели, происходит переход из мира сигналов, исчисляемых в физических единицах информации, в мир смысла, описываемого в понятиях денотации и коннотации. Но все сказанное также помогает нам понять, как же обстоят дела в том случае, когда место физического источника информации и передатчи­ка-машины занимает человек.

В этом случае мы можем сказать, что источник и передатчик ин­формации сливаются воедино в человеке, становящемся отправите­лем сообщения (даже если различить в нем мозг как источник инфор­мации и артикуляционный аппарат как передающее устройство).

Здесь, однако, мы вынуждены задаться вопросом, волен ли человек в своих речах, свободен ли он сообщать все, что вздумается, или он тоже предопределен неким кодом. Сам факт того, что "наши мысли" являются нам не иначе как в словах, неизбежно наводит на мысль, что и источник сообщения также подвластен коду. Язык, его механизм, заставляет говорить так, а не эдак, предписывая говорящему говорить одно, а не другое. А если так, то подлинным источником и хранили­щем потенциальной информации следует считать сам код. Код, напо­мню, рассматриваемый как система вероятностей, ограничивающая равновероятность источника, но в свою очередь оказывающаяся рав­новероятной по отношению к небесконечному, хотя и достаточно длинному ряду выстраиваемых на его основе сообщений.

V.2.

Вопрос этот является главной проблемой философии языка и формулируется по-разному. Пока что мы его оставим, ограничившись определением отправителя как говорящего человека, чья речь обу­словлена всеми соответствующими биологическими и культурными факторами, в связи с чем и можно предположить, что в большинстве случаев речь будет автоматически навязываться кодом 47. И все же, говоря об отправителе, мы считаем его источником информации, имея в виду, что, чем бы ни была продиктована его речь, в акте говорения правила кода неизбежно регулируют и ограничивают разнообразие и богатство потенциальных высказываний 48.

47 Ср. крайнюю позицию, занимаемую по этому вопросу Лаканом Ecrits, cit, из критиков Лакана упомянем François van Laere, Lacan ou le discours de l'inconscient, in "Synthèse", aprile-maggio 1967

48 Факт влияния, оказываемого языковым кодом на говорящего, заставляет вернуться к вопросу о том, является ли лингвистика частью семологии или семиология частью лингвистики, если в качестве кода как источника всякой возможной информации выступает сам словесный язык Однако Лакан полагает, что также и сам словесный язык может кодифицироваться на базе глубинного бинарного механизма (см по этому поводу весь раздел Д 5)

68

VI. Коды и их модификации

VI.1.

Выше (см. A.1.IV.3.) мы обещали рассмотреть вопрос о том, всегда ли отправление и дешифровка сообщений при получении осу­ществляются на основе одного и того же кода. Ответ, который дает на этот вопрос не только теория коммуникации, но вся история культуры и все данные социологии общения, однозначен: нет. Чтобы лучше понять, как это получается, вернемся к исходной коммуникативной ситуации, памятуя о том, что различение источника информации и ее передатчика для нас неактуально (это человек). Нас также не интере­сует, ни как отправлялся сигнал, ни по какому каналу связи он отправ­лялся (все это вопросы техники коммуникаций), единственное, что нам важно понять, это то, что же здесь происходит.

Рассмотрим, например, передачу такого сигнала, как "I vitelli dei romani sono belli". Это может быть либо звукоряд, либо ряд графичес­ких знаков, и в качестве канала связи может выступать как звуковая волна, так и лист бумаги, на котором эта фраза напечатана. Прием­ником может быть либо ухо, которое преобразует звуковую волну в акустический образ, либо глаз, превращающий черный отпечаток в образ визуальный... Что нас больше всего здесь интересует, так это само получение сообщения. Мы должны, однако, провести различие между сообщением как значащей формой и сообщением как системой означаемых. В качестве значащей формы сообщение представляет собой некоторое сочетание графических или акустических фигур "I vitelli dei romani sono belli", которое существует само по себе в таком виде, даже если его никто не получает или если его адресатом оказывается японец, не знающий итальянского языка. Напротив, сообще­ние как система означаемых — это значащая форма, которую адресат наделил смыслом на основе того или иного кода.

Все мы знаем, что приведенная выше фраза — это забавный лин­гвистический пример для школьников, потому что она может быть прочитана на двух языках: как на латинском, так и на итальянском. Значащая форма остается неизменной, но значение изменяется в зави­симости от того, каким кодом пользуются. На латыни она гласит: "Ступай, Вителлий, на воинственный глас римского бога", а будучи прочитана по-итальянски интерпретантом, способным в ней разо-

69

браться, фраза означает, что телята, которых разводили наши анти­чные предки (или разводят нынешние жители итальянской столицы), хороши собой 49.

С другой стороны, может получиться и так, что отправитель, от­правляя сообщение, полагает, что оно будет прочитано по-латыни, между тем адресат читает его по-итальянски. В этом случае мы имеем дело с дешифровкой, которую считаем "ошибочной" только в связи с намерениями отправителя сообщения, но которая нисколько не оши­бочна, но напротив, вполне законна, если принять во внимание ее адекватность коду. Несомненно, это парадоксальная ситуация, и тем не менее, несмотря на то что это крайний случай, он очень ярко характеризует специфику коммуникаций между людьми. Иногда де­нотативный код претерпевает такие радикальные изменения, что по­рождает многозначность типа указанной выше. Иногда полисемия оказывается частичной, например, когда я говорю, "дорогая собач­ка", и неясно, то ли собачка дорога моему сердцу, то ли она дорого стоит. Разумеется, эта полисемия постепенно устраняется, дешифров­ка направляется в определенное русло некоторыми поясняющими обстоятельствами:

— одно из них — внутренний контекст синтагмы (т. e. синтагма как контекст), который становится ключом к пониманию всего ос­тального,

— другое — коммуникативная ситуация, которая позволяет мне понять, каким кодом пользовался отправитель (так, фраза о бычках в итальянской грамматике или в латинском тексте интерпретируется однозначно);

— и наконец, само сообщение может включать указание на то, каким кодом следует пользоваться (например, "означаемое в том смысле, в котором употребляет этот термин Ф. де Соссюр...").

VI.2.

Что касается ситуации или обстоятельств коммуникации, следует сказать, что учет этого фактора переносит рассмотрение во­проса о референте в иную плоскость (см. А.2.1.3.). Действительно, как уже говорилось, семиология занимается тем, что выясняет, как проис­ходит кодификация, в результате которой определенные означающие связываются с определенными означаемыми, и она вовсе не обязана разбирать вопрос о том, что соответствует им в действительности

49 Разумеется, подобная интерпретация отсылает к частному коннотативному лексикоду, согласно которому традиционно "pulchra dicuntur quae visa placent" (красивым считается приятное на вид) На самом деле, даже будучи понято на итальянском языке, сообщение открывается многим прочтениям

70

(поскольку семиология это наука о культуре, а не о природе). Однако во многих случаях так и остается неясным, можем ли мы рассчитывать на то, что знак в действительности чему-либо соответствует.

Итак, обстоятельства коммуникации, которые семиология, не ко­дифицируя, все же всегда имеет в виду, сами по себе оказываются чем-то вроде референта сообщения, однако сообщение не указывает на них, но в них разворачивается, осуществляясь в конкретной ситуации, которая и наделяет сообщение смыслом. Если я говорю "свинья", не имеет значения, есть ли в природе такое животное или нет, но зато имеет значение смысл, вкладываемый в это слово обществом, в кото­ром я живу, и те коннотации, которые оно ему приписывает (нечистое животное, слово используется как ругательство); реальное существо­вание референта-свиньи столь же мало интересует семиотику, сколь мало интересует человека, бранящего женщину ведьмой, а существу­ют ли ведьмы на самом деле. Но в зависимости от того, звучит ли фраза "Какая свинья!" на свиноферме или же в дружеской беседе, ее смысловая нагрузка меняется. Наличие референта ориентирует в вы­боре соответствующего лексикода, реальное положение вещей застав­ляет предпочесть тот или иной код. Но обстоятельства не всегда совпадают с предполагаемым референтом, и в отсутствие референта сам характер ситуации общения может определять выбор. Коммуни­кативные обстоятельства — это такая реальность, в которой я, на­ученный опытом, выбираю значения. Подытоживая, скажем, что об­стоятельства определяют выбор кода и, следовательно:

1). Ситуация меняет смысл сообщения (красный флажок на пляже и красный флаг на площади — вещи разные; нервюры церкви На Автостраде имеют смысл мистического возвышения, в то время как в каком-нибудь промышленном сооружении они выражали бы идею функционализма и технического прогресса).

2). Ситуация меняет функцию сообщения : запретительный знак на шоссе много более эмоционален и настоятелен, чем тот же знак на дорожках в местах парковки.

3). Ситуация меняет информативную нагрузку сообщения (череп и кости на флаконе значат не вполне то, что тот же знак на униформе; но на шкафу, находящемся под напряжением, он более предсказуем и избыточен, чем на бутылочке, которую я вдруг обнаруживаю на ку­хонной полке).

Короче говоря, непреложная реальность конкретных коммуника­тивных обстоятельств решающим образом влияет на семиотический универсум культурных конвенций, она укореняет в повседневной

50 О функциях сообщения речь пойдет в А 3 1 2

71

жизни сугубо теоретический мир абстрактных кодов и сообщений, подпитывая холодную отстраненность и самодостаточность семиоти­ческих смыслов жизненными соками природы, общества, истории.

VI.3.

Если благодаря контексту и конкретной коммуникативной ситуации амплитуда смысловых колебаний сокращается и фактичес­ки может быть исчерпана основным денотативным кодом, то на уров­не коннотаций колебания осуществляются в очень широком спектре. Сюда же относятся колебания в смысле, которые всякому знакомы не только по чтению поэтических текстов, всегда богатых коннотация­ми, но и по самому обычному общению. Смелая, хотя и устоявшаяся метафора, ирония, аллюзия, развернутое сравнение — все это услож­няет общение и может привести к непониманию. Возьмем, например, такое высказывание: "Рабочим следует быть на месте". Для тех, кто знает итальянский, основной (денотативный) смысл у него один. Но язык не говорит о том, какое место имеется в виду. Для того, чтобы расшифровать это сообщение, я должен использовать коннатативные лексикоды, иначе говоря, припомнить смысл таких выражений как "находиться на своем месте" или "рабочее место". И я понимаю, что я должен выбрать один из двух различных коннатативных лексикодов (как мы увидим в А.4), относящихся к разным культурным ситуациям и идеологическим позициям. Я могу прочитать эту фразу, придав ей строго охранительное значение: "Рабочим следует быть на месте, которое им от веку отведено, и не пытаться нарушать установленный порядок," или же прочитать ее в ином, революционном ключе: "Рабо­чим следует, осуществляя власть диктатуры пролетариата, быть на том месте, которое им предначертано ходом истории".

Так, визуальное сообщение, изображающее негра и белую женщи­ну в интимной ситуации, хотя и имеет один и тот же смысл как для расиста, так и для сторонника равноправия, тем не менее для первого будет значить "акт насилия", "нежелательное явление", "недопусти­мое смешение рас", в то время как для второго оно будет значить "равенство", "обнадеживающая возможность сексуального взаимо­понимания с представителем другой расы", "любовь, свободную от предрассудков".

Разумеется, контекст может подчеркнуть те или иные оттенки зна­чения (выражение ужаса на женском лице), настраивая на тот или иной лексикод, обстоятельства также способны тем или иным обра­зом ориентировать адресата, например, если сообщение появляется в журнале, исповедующем фанатичный расизм, или, как в нашем слу­чае, на страницах журнала "Эрос", борющегося с сексуальными пред­рассудками. В противном случае коммуникативный процесс был бы

72

почти невозможен, хотя обычно коммуникация не вызывает особен­ных затруднений, но также часты случаи недопонимания или невер­ной трактовки.

И стало быть, в той мере, в какой отправитель и получатель сооб­щения повязаны лексикодами разной силы и степени обязательности, и в той мере, в какой если не сами коды, то большая часть их лексико­дов не совпадают, сообщение оказывается некой пустой формой, кото­рой могут быть приписаны самые разнообразные значения .

VII. Сообщение как источник и семиологическая информация

VII.1.

В этом смысле сообщение как значащая форма, которая должна ограничивать информацию (и будучи набором физических сигналов, она ее ограничивает, поскольку представляет собой резуль­тат выбора одних, а не других равновероятных символов), поступая из канала связи и преобразуясь в ту физическую форму, в которой его и опознает адресат, само служит источником новых сообщений. И тогда оно проявляет те же свойства (но не в той степени), которые отличали источник, а именно свойства неупорядоченности, двусмыс­ленности, равновероятности. В таком случае можно говорить об ин­формации как возможности выбора на уровне сообщения, ставшего означающим, когда оно получает истолкование на основе того или иного лексикода и, следовательно, окончательный выбор зависит от адресата.

Эта вторичная информация, источником которой является само сообщение, отличается от информации источника: если последняя представляет собой физическую, количественно исчисляемую инфор­мацию, то первую следует назвать информацией семиологической, она не исчисляется с помощью количественных методов, но определима

51 О сообщении (эстетическом) как форме, которую история заполняет с течением времени, см. Roland Barthes, Saggi critici, Torino, 1966; o сообщении как "зиянии" (идея, родоначальник которой — Лакан) см., в частности, Gerard Genette, Figures, Paris, 1966; о сообщении, которое становится "располагаемым" по мере включения в сеть массовой коммуникации, см. U. Eco, Per una indagine semiologica sul messaggio televisivo, in "Rivista di estetica", maggio-agosto 1966; здесь мы, конечно, подчеркиваем "пригодность" сообщения-означающего: в параграфах, посвященных эстетическому сообщению эта употребимость формы будет поставлена в зависимость от контекстуальных детерминаций, от "логики означающих"; об этом также см. Opera aperta, cit., хотя сейчас мы пользуемся более строгой терминологией.

73

Схема 2. Коммуникативный процесс между двумя участниками (людьми)

74

через ряд значений, которые могут возникнуть под воздействием раз­ных кодов. Физическая информация отражает статистическую равно­вероятность источника, информация семиологическая предполагает целый спектр возможных толкований, спектр достаточно широкий, но все же обозримый. Первая определяется кодом как коррекцией, выполненной в пробабилистских терминах, вторая есть результат разработки, выбора сообщения-означаемого. Но для обеих характер­но то, что обе они определяются как состояние неупорядоченности в сравнении с устанавливающимся порядком, как возможность двоич­ного выбора, совершаемого на основе уже осуществленного выбора.

Установив, что физическая и семиологическая информация не вполне одно и то же, мы все же не погрешим против истины, если скажем, что и та и другая могут быть названы "информацией", вопло­щая состояние свободы, которой еще только предстоит принять на себя какие-то ограничения 52.

VII.2.

Когда же можно вести речь о семиологической информации и о чем она информирует?

Вернемся к нашей модели и приведем некоторые примеры.

1) Адресат, получающий сообщение от источника, вместо одного из возможных сигналов, предусмотренных кодом (см. A I.IV.1.), т. e сигналов ABC, AB или AD, получает какой-то такой сигнал, который при заданном коде не имеет никакого смысла, скажем, "А-А-В-А-А-С". Если адресат машина, она никаких из этого выводов не сделает; у нее нет никаких инструкций на этот счет, и она воспринимает сооб­щение как шум. Если машина — источник, а адресат — человек, он

52 Мы, таким образом, пытаемся ответить на замечания Эмилио Гаррони, сделанные им по поводу первого издания "Открытого произведения" и предлагавшегося там понимания "информации", — Emilio Garroni, in La crisi semantica delle arti, Roma, 1964, pagg.233—262 Мы надеемся, что данный пассаж побудит Гаррони скорректировать свою точку зрения, однако, должны признать, что его замечания помогли прояснить нашу собственную Нужно отдать должное Гаррони, той проницательности и документированности, которыми отличается его критика использования термина "информация" как в области общей семантики, так и в эстетике Прочие замечания по поводу употребления этого термина большей частью недостаточно мотивированы и слишком эмоциональны, говорят, например, о "слишком вольном понимании теории информации" или же о "неоправданном вторжении математических методов в сферу эстетического" или даже — что уж совсем не к лицу — о "тех, кто щеголяет в нарядах Маркова или Шеннона "К несчастью, авторы этих замечаний ничего не говорят о том, в чем состоит вольность, неопределенность, незаконность и т. д. , так что за тем, что на первый взгляд кажется критикой, обнаруживается глухое раздражение гуманитария, вызванное словами, которые напоминают ему не очень счастливые часы школьного детства

75

также вправе думать о шуме. Но если источник — отправляющий сообщение человек, то его адресат, усмотрев в данной формулировке какое-то сознательное намерение, задается вопросом, что бы это зна­чило? Форма сообщения представляется ему двусмысленной. До какой степени эта двусмысленность кажется ему наделенной смыслом, по­буждая доискиваться сути? Этот вопрос составляет проблематику неоднозначных сообщений, а также сообщений, наделенных эстети­ческой функцией (см. А.З.1.).

2). Неоднозначное сообщение указывает получателю на то, что код может быть применен необычным образом. И тогда сам код оказыва­ется под вопросом, здесь мы также вторгаемся в сферу, касающуюся проблематики эстетических сообщений. (см. А.З II 3.)

3). Получив сообщение, как неоднозначное, так и совершенно однозначное, адресат при его толковании опирается на определенные коды и лексикоды; что служит ему критерием выбора, если не прини­мать в расчет роли обстоятельств коммуникации, контекста, а также прямых указаний на код, содержащихся в сообщении? Этот вопрос вводит в проблематику взаимоотношений между миром зна­ков и кругозором получателя, между универсумом риторики и миром идеологий (см. А. 5).

4). Предположим, что поступающее сообщение попеременно при­нимает вид то "AB", то "AD". Так как согласно коду AB означает отметку -3 (самый низкий из возможных уровней) и AD — отметку +3 (самый высокий из возможных уровней), то, стало быть, сообщение указывает на то, что вода в нашем водохранилище скачет от самого высокого к самому низкому уровню. Если адресат сообщения маши­на, она зарегистрирует сообщение и примет меры, в крайнем случае, пытаясь справиться с такой резко меняющейся ситуацией, она сло­мается.

Но у машины нет своей точки зрения, она принимает сообщение и действует. И наоборот, если адресат — человек, то такое поведение воды в водохранилище, противное всем физическим законам и опыту, приводит в состояние напряжения и нарушает всю систему ожиданий. Понятно, что код допускает возможность обоих сообщений и, следо­вательно, речь идет не о неоднозначности его использования, в край­нем случае такое употребление кода можно назвать если и необыч­ным, то совершенно законным. Под вопросом оказывается в данном случае не код как система семиологических ожиданий (как это описано в п. 2), но вся совокупность представлений адресата как целостная система психологических, исторических и научных ожиданий. И тогда получается, что само применение кода оказывается информативным, но не в рамках семиотики, а в плане идеологий и самых общих чело-

76

веческих представлений. Это кризис не риторики, а идеологии. Во­прос касается информативности сообщения, обусловленной не только знаковыми системами, но и внезнаковыми ожиданиями.

Мы рассмотрим эти вопросы в последующих главах. В 3-ей главе (посвященной эстетическому сообщению) разбираются вопросы, по­ставленные в п. 1 и 2, 5 глава, посвященная вопросу о соотношении риторики и идеологии, соответствует п. 3 и 4.

3. Эстетическое сообщение

I. Неоднозначное и авторефлексивное сообщение

I.1.

В крочеанской доктрине есть положение, чрезвычайно харак­терное для всей эстетики выражения, которая вместо исследования природы поэтического текста занимается красочным описанием впе­чатлений от него. Это учение о космичности искусства. Согласно этому учению, в каждом поэтическом образе оживает жизнь в ее целостности. Частица живет жизнью целого, а целое свидетельствует о себе в частице: "всякое подлинное произведение искусства содержит в себе целый мир, мир является в конкретной форме, и конкретная форма являет собой целый мир. В каждом слове поэта, в каждом творении его воображения — все судьбы людские, все надежды, чая­ния, скорби, радости, все величие и ничтожество человека; вся драма сущего со всеми ее горестями и упованиями в непрестанном становле­нии"53.

Впрочем, следует отметить, что каким бы невнятным и недостаточ­ным ни было это определение воздействия искусства, оно все же в чем-то созвучно тем переживаниям, которые у нас возникают при встрече с произведением искусства. И хорошо бы разобраться, не способна ли семиотика с ее точным описанием коммуникативного процесса лучше разъяснить, что при этом происходит.

I.2.

Обратимся же к известной классификации функций сообще­ния, предложенной Р. О. Якобсоном и принятой среди семиоти­ков 54. Сообщение может принимать на себя одну или более следу­ющих функций:

а) референтивную: сообщение обозначает реальные вещи, вклю­чая культурные явления; следовательно, референтивным будет такое сообщение: "Это стол", но также и такое: "Существование Бога, по Канту, постулат практического разума";

б) эмотивную: сообщение имеет целью вызвать эмоциональную реакцию. Например: "Внимание!", "Дурак!", "Я тебя люблю";

53 Croce В. Breviario di estetica. P. 134. См. также "Открытое произведение", глава II.

54 Saggi di linguistica generale, cit.; Якобсон Р. Лингвистика и поэтика. — В кн : Структурализм "за" и "против". М , 1975; см. также: Якобсон Р. Избранные работы. М., 1985. С. 326.

78

в) повелительную: сообщение представляет собой приказ, повеле­ние: "Сделай это!";

г) фатическую: кажется, что сообщение выражает или вызывает какие-то чувства, но на самом деле оно стремится подтвердить, удос­товерить сам факт коммуникации. Таковы реплики "Хорошо", "Верно", которые мы произносим в телефонном разговоре, а также большая часть формул этикета, приветствий и пожеланий 55;

д) металингвистическую: предметом сообщения является другое сообщение. Например: «Сообщение "Как дела?" — это сообщение с фатической функцией» 56;

е) эстетическую: сообщение обретает эстетическую функцию, когда оно построено так, что оказывается неоднозначным и направ­лено на самое себя, т. e. стремится привлечь внимание адресата к тому, как оно построено.

Все эти функции могут сосуществовать в одном сообщении, и обычно в повседневном языке все они переплетаются, при том что какая-то одна оказывается доминирующей57 .

I.3.

Сообщение с эстетической функцией оказывается неоднознач­ным прежде всего по отношению к той системе ожиданий, которая и есть код.

Полностью неоднозначное сообщение предельно информативно, потому что побуждает меня ко всевозможным его толкованиям. В то же время оно граничит с шумом и может свестись к чистой неупоря­доченности. Плодотворной неоднозначностью может считаться такая неоднозначность, которая, привлекая мое внимание, побуждает к уси­лию интерпретации, помогая подобрать ключ к пониманию, обнару­жить в этом кажущемся беспорядке порядок, более сложный и совер­шенный, чем тот, что характерен для избыточных сообщений .

55 Об интерпретации фатического дискурса в терминах теории игры и психологии деятельности см. Eric Berne, Л che gioco giochiamo, Milano, 1967.

56 Во всех исследованиях, ведущихся в русле логического позитивизма от Карнапа до Тарского и от Витгенштейна до Рассела, особое значение приобретает металингвистическая функция сообщения. Познакомиться с вопросом можно в следующих работах: Iulius R. Weinberg; Introduzione al positivismo logico, Torino, 1950; a также AAVV, Neopositivismo e unità della scienza. Milano, 1958.

57 Можно было бы рассмотреть столь сложное художественное произведение, как "Божественная комедия", выделив в нем различные взаимопересекающиеся функции языка: Дате рассказывает о чем-то (референция) с намерением вызвать сочувствие у читателей и подтолкнуть их к определенным решениям, поддерживая с ними вербальный контакт с помощью обращений, а также разъясняя смысл того, что он хочет сказать, и выстраивая все сообщение на базе эстетической функции.

58 Речь идет о проблеме окраски шумов, т. e. о внесении минимального порядка в беспорядок с тем, чтобы сделать его сообщаемым; этим вопросом занимался Моль (см. "Открытое произведение", гл. III).

79

С эстетическим сообщением происходит то же самое, что с фабу­лой античной трагедии, — так, как ее описывает аристотелевская поэтика: фабула должна поражать, должно случаться что-то такое, что превосходит общие ожидания, что-то, что противоречит общему мнению (παρά την δόξαν); но для того чтобы зрители могли понять, что же все-таки происходит, это событие, несмотря на всю свою невероятность, должно выглядеть вполне достоверным, правдоподобным, быть κατά τό εικός 59. То, что сын, проведший много лет на войне, возвратившись домой, по наущению сестры намеревается убить мать, поражает и кажется неправдоподобным, (и перед лицом событий, противоречащих всем ожиданиям, зритель, осознавший всю двусмысленность создавшейся ситуации, переживает исключительное напряжение); но чтобы все это не казалось чистым сумасбродством, нужно какое-то оправдание: сын хочет убить мать за то, что она убедила любовника убить мужа.

Накопившееся напряжение, связанное с нагромождением ужасных событий, доходящих до совершенной невероятности, требует развяз­ки, которая бы его сняла. Информация получается в результате того, что пришедшее решение, развязка преобразует исходно двусмыслен­ную, "открытую" ситуацию во вполне определенную.

I.4.

Если все это так, то неоднозначные высказывания приобретают особое значение для коммуникации. Такое сообщение, как "Поезд при­бывает в 18 часов к третьей платформе", отвечая своей референтивной функции, смещает внимание на контекстуальное значение слов и с них — на референт, мы покидаем мир знаков, поскольку знак исполь­зован: он исчерпал себя в ряде последовательных действий адресата, для чего и был предназначен.

Но сообщение, которое оставляет меня в недоумении, побуждая задаваться вопросом, а что бы это значило, в то время как в тумане начинает вырисовываться что-то такое, что, в конечном счете, на­правляет меня куда надо, к верной расшифровке, — это такое сообще­ние, на которое я смотрю, соображая, как оно устроено. И разбираться с тем, как оно устроено, меня побуждает именно неоднозначность

59 Аристотель. Поэтика. 1452 а; см. также Luigi Pareyson,Il verisimile nella poetica di Aristotele, Torino, 1950 (ныне в L'Estetica e i suoi problemi, Milano, 1961); Guido Morpurgo Tagliabue, Aristotelismo e Barocco, in "Retorica e Barocco, Roma, 1955; Galvano Della Volpe, Poetica del Cinquecento, Bari, 1954.

80

сообщения или так называемая авторефлексивность, которая может быть охарактеризована следующим образом:

1) Только в контекстуальных взаимоотношениях обретают озна­чающие свои значения; именно и только в контексте оживают они, то проясняясь, то затуманиваясь; отсылая к какому-то значению, кото­рое — и так бывает сплошь и рядом — оказывается не последним, предполагая очередной выбор 60. Если я меняю что-то одно в контекс­те, все остальное приходит в движение.

2) Материя, из которой состоят означающие, представляется не­безразличной к означаемым, а равно и к контекстуальным взаимоот­ношениям; так, рифма укрепляет созвучием взаимоотношения двух связанных значениями слов; создается впечатление, что звучание вос­производит искомый смысл на манер ономатопеи. Весь физический состав означающих, облеченный в определенные последовательности и отношения, претворяется в ритм, звуковой или визуальный, далеко небезразличный к значениям: когда я, описывая какое-то шествие, прибегаю к такой риторической фигуре, как анафора, и говорю "Идут всадники, идут пешие воины, идут знаменосцы", идеи и означающие, образуя параллельные ряды, складываются в гомологическую струк­туру, соответствующую порядку прохождения участников шествия; я применяю код нестандартным образом, и это нестандартное исполь­зование подчеркивает интимный характер связи между референтом, означаемым и означающим 61.

3) Сообщение вводит в игру различные уровни реальности: физичес­кий, вещественный уровень, уровень той материи, из которой состоят означающие; уровень различий, дифференциальных признаков озна-

60 О роли контекста в устранении многозначности знаков (однако здесь понятие "однозначности" только по видимости оказывается противоположным понятиям "информация" и "полисемия") см. Galvano Della Volpe, Critica del Gusto, Milano, 1960 (Делла Вольпе, Гальвано. Критика вкуса. М., 1979).

61 Анализируя рифму, Якобсон неизменно подчеркивает ее роль как фактора установления отношений, благодаря которому "звуковое соответствие, будучи спроецированным на последовательность в качестве ее конститутивного начала, обязательно подразумевает смысловое соответствие (Saggi, cit, pagg. 206) и, стало быть, сводит к отношениям также и то, что многие склонны считать, даже занимаясь структурной семантикой, "экспрессивными знаками". См. С. Barghini, Natura dei segni fisiognomia, in "Nuova Corrente", 31, 1963, a также Piero Rafia, Estetica semiologica, linguistica e critica letteraria, ibidem, 36, 1965. В связи со структурным анализом поэзии см. R. Jakobson-C. Lévi-Strauss, "Les Chais" de Charles Baudelaire, опубл. в "L'Homme" январь 1962; Samuel R. Levin, Linguistic Structures in Poetry, The Hague, 1962, Seymour Chatman, On the Theory of Literary Style, in "Linguistics", 27; Nicolas Ruwet, L'analyse structurale de la poésie, in "Linguistics", 2; Analyse structurale d'un poème français, in "Linguistics", 3; Sur un vers de Ch. Baudelaire, in "Linguistics", 17.

81

чающих; уровень означаемых, уровень различных коннотаций, уро­вень психологических, логических, научных ожиданий, и на всех этих уровнях устанавливается некое соответствие так, словно все они струк­турированы на основе одного и того же кода.

I.5.

И здесь мы подходим к самой сути эстетического феномена, который можно обнаружить и там, где он едва заметен, там, где сообщение, не претендуя на роль произведения искусства (сложной системы, в которой эстетическая функция доминирует на всех уров­нях), уже в какой-то степени ориентировано на эстетическую функ­цию. Для этих случаев сохраняет свою актуальность и значимость тот разбор, которому подверг Р. О. Якобсон лозунг предвыборной ком­пании "I Like Ike" (Мне нравится Айк — имеется в виду Эйзенхауэр), где он отмечает, что "лозунг состоит из трех односложных слов и трех дифтонгов, [ау], за каждым из которых симметрично следует соглас­ный [... 1... k ...k]. Расположение трех слов вводит вариацию: отсутст­вие согласного в первом слове, два обрамляют дифтонг во втором, и третье слово заканчивается согласным... Оба окончания трехсложной формы I like/ Ike рифмуются между собой, второе из двух рифмующих­ся слов полностью включено в первое (эхо-рифма): [layk] — [ayk] — паронимическая аттракция, долженствующая изображать полную по­глощенность чувством восторга перед Айком. Оба окончания состав­ляют аллитерацию, и первое из двух соотнесенных таким способом слов включено во второе: [ау] — [Ayk], паронимический образ влюб­ленного, растворившегося в объекте обожания. Вторичная поэтичес­кая функция этого лозунга , используемого в предвыборной кампа­нии, усиливает его выразительность и эффективность"62.

Этот анализ Якобсона указывает направление, в котором должно развиваться семиотическое исследование поэтического сообщения. Само собой разумеется, что по мере того как сообщение усложняется, а его эстетическая нагрузка возрастает, анализ предполагает все боль­шую углубленность и детализацию на разных уровнях. Например, в таком эстетическом сообщении, как знаменитая фраза Гертруды Стайн: "a rose is a rose is a rose is a rose" ("Роза это роза, это роза, это роза"), мы можем отметить:

1) Несомненно необычное использование кода. Как раз из-за избы­точности на уровне означающих сообщение оказывается неодно­значным, избыточность является причиной информационного напря­жения;

62 Jakobson, op. cit. pag. 191.

82

2) сообщение оказывается избыточным также на уровне денотатив­ных означаемых: трудно вообразить себе более безошибочное утверж­дение, принцип тождества (минимум денотации — репрезентамен самого себя представительствует) так вызывающе очевиден, что поне­воле закрадывается подозрение, а всегда ли роза это та же самая роза?

3) дополнительная информация возникает на уровне лексикодов, связанных со всякого рода научными и философскими дефинициями, мы привыкли к тому, что определения строятся не так, неожиданность данного определения едва ли не препятствует его пониманию;

4) дополнительная информация возникает на уровне лексикодов аллегорического и мистического характера: имеется в виду набор ожиданий историко-литературного порядка, в которых "роза" всегда несла весомую символическую нагрузку, — на нее намекают, чтобы тут же отсечь;

5) дополнительная информация возникает на уровне лексикодов, связанных со стилем, т. e. с устоявшейся, почти нормативной систе­мой ожиданий, сложившейся в результате чтения поэзии: мы привы­кли к метафорическому использованию слова "роза" как обозначе­нию красоты и т. п.

Даже беглое рассмотрение показывает, как складываются взаимо­отношения информации и избыточности на разных уровнях сообще­ний такого типа.

I.6.

Обобщая и несколько перестраивая классификацию, предло­женную Максом Бензе, скажем, что в эстетическом сообщении можно выделить следующие информационные уровни:

а) уровень физических носителей: в речи это тон, модуляции голоса, особенности произношения; в языке зрительных образов это цвета, фактура; в музыкальном языке это тембры, частоты, музыкальные интервалы и т. д.

б) уровень дифференциальных элементов, вычленяемых на парадиг­матической оси: фонемы, уподобления, расподобления, ритмы, метр, позиционные отношения, язык топологии и т. д.;

в) уровень синтагматических связей: грамматических, пропорций, перспективы, музыкальных интервалов и т. д.;

г) уровень денотативных значений: соответствующие коды и лексикоды;

д) уровень коннотативных значений: риторики, стилистические лексикоды, совокупность изобразительных приемов, крупные синтагматические блоки и т. д.;

е) уровень идеологических ожиданий (уровень глобальных соотне­сений, см. А. 5).

83

Но Бензе ведет речь о некой глобальной "эстетической информа­ции", которая не связывается ни с каким уровнем в отдельности, но только со всей их совокупностью, которую он называет "co-реаль­ность". Бензе эта "сореальность" представляется ситуацией некой общей контекстуальной невероятности произведения по отношению к фундирующим его кодам и к ситуации равновероятности, на кото­рую они наслаиваются, но часто этот термин из-за гегельянской вы­учки его изобретателя приобретает идеалистическую окраску. И тогда "сореальность" обозначает какую-то "сущность" — т. e. не что иное, как Красоту, которая проявляется в сообщении, но неопре­делима в понятиях. В строго семиотическом исследовании такой под­ход нам не кажется приемлемым, и поэтому мы будем говорить только об эстетическом идиолекте.

II. Идиолект произведения искусства

Продолжим наши исследования поэтической функции и покажем, как по мере усложнения сообщения авторефлексивность (направлен­ность на самое себя) находит свое выражение в изоморфизме всех уровней сообщения. Уподобления и расподобления ритмического по­рядка перекликаются с уподоблением и расподоблением на коннота­тивном, денотативном и т. д. уровнях. Не означает ли известное поло­жение эстетики о единстве формы и содержания в искусстве совпаде­ния всех структурных уровней по рисунку структуры? Складывается что-то вроде сети изоморфных соответствий, которая и составляет специфический код данного произведения, совокупность тончайше вы­веренных операций, направленных на дестабилизацию основного кода и созидания ситуации неоднозначности на всех уровнях. Если эстетическое сообщение всегда осуществляется, как полагает художе­ственная критика, с нарушениями нормы 63, и это нарушение представ­ляет собой не что иное, как расшатывание основного кода, то расша­тывание это происходит на всех уровнях по единому правилу. Это

63 Об этом понятии и вытекающих отсюда широких возможностях стилистического анализа см работы Лео Шпитцера, в частности Critica stilistica e semantica storica, Bari, 1966, a также проницательный анализ данного вопроса, содержащийся в Proust e altri saggi di letteratura francese, Torino, 1959 Вся замечательная традиция стилистической критики (мы имеем в виду, по крайней мере, самые крупные имена Eric Auerbach, Mimesis, Torino, 1956 (Ауэрбах Э Мимесис М , 1956), William Empson, Sette tipi di ambiguità, Torino, 1965, Damaso Alonso, Saggio di metodo e limiti stilistici, Bologna, 1965, Benvenuto Terracini, Analisi stilistica, Milano, 1966), может оказаться весьма полезной для структурно-семиотического изучения произведений искусства

84

правило, этот код произведения по сути и есть идиолект, определяе­мый, как известно, как особенный, неповторимый код говорящего, фактически же этот идиолект рождает множество имитаций, опреде­ленную манеру, стилистический прием и в конце концов новую норму, как свидетельствует вся история искусства и культуры.

Когда эстетика утверждает, что целостный облик произведения искусства можно угадать даже в том случае, когда оно неполно, раз­рушено, попорчено временем, это объясняется тем, что код сохранив­шихся слоев произведения позволяет восстанавливать код отсутству­ющих частей, провидя их . В конечном счете искусство реставрации состоит в том, чтобы из уцелевших частей сообщения дедуцировать недостающие. Само по себе это представляется невозможным, ведь восстановлению подлежат те части, при создании которых художник выходил за рамки традиций, навыков, технических приемов своего времени (если он не чистый эпигон): но реставратор, как и критик, музыкальный исполнитель, тем и занимается, что выявляет скрытое правило произведения искусства, его идиолект, тот структурный ри­сунок, который проступает на всех уровнях 65.

II.2.

Может показаться, что понятие идиолекта противоречит идее неоднозначности сообщения. Неоднозначное сообщение располагает меня к перебиранию возможностей его интерпретации. Каждое озна­чающее обрастает новыми смыслами, более или менее точными, уже благодаря не основному коду, который нарушается, но организующе­му контекст идиолекту, а также благодаря другим означающим, кото­рые, пересекаясь, оказывают друг другу ту поддержку, которой им не предоставляет основной код. Так, произведение безостановочно пре­образует денотации в коннотации, заставляя значения играть роль означающих новых означаемых.

64 См Luigi Pareyson, Estetica, Bologna, 2a ed , 1959, в частности, главу "Целостность произведения искусства — Части и целое".

65 Здесь уместно вспомнить о понимании стиля как способа формосозидания (см Pareyson, Estetica, cit ) О лингво-семиотическом рассмотрении вопросов стиля см I A Richards, R М Dorson, Sol Saporta, D Н Hymes, S Chatman, T A Sebeok, in AAVV, Style and Language, M I. T , 1960, См также Lubomir Dolezel, Vers la stylistique structurale, in "Travaux linguistique de Prague", 1 1966, Toma Pavel, Notes pour une description structurale de la métaphore poétique, in "Cahiers de ling théorique et appliquée", Bucarest, 1, 1962, Cesare Segre, La synthuse stylistique, in "Information sur les sciences sociales", VI, 5, A Зарецкий Образ как информация "Вопросы литературы", 2,1963 О произведении как системе систем René Wellek, Austin Warren, Teoria della letteratura Bologna, 1956, и (под ред. Ц.Тодорова) AAVV, Theorie de la littérature, Paris, 1965

85

Процесс дешифровки нескончаем, и мы склонны считать, что все, что мы видим в произведении, в нем действительно есть. Нам кажется, что сообщение "выражает" все те всевозможные смыслы, чувства и инстинктивные движения, что пробудила в нас неоднозначная и авто­рефлексивная структура сообщения.

Но если сообщение-произведение, распахивая перед нами веер коннотаций, позволяет нам увидеть в нем все то, чем мы сами благо­даря его структуре его же и наделили, то не апория ли это? С одной стороны, перед нами сообщение, структура которого обеспечивает возможность бесчисленных прочтений; с другой, это прочтение до такой степени свободно, что не позволяет формализовать структуру сообщения.

Тут-то и возникают две проблемы, которые можно рассматривать порознь, и в тоже время они тесно связаны между собой:

а) эстетическая коммуникация — это опыт такой коммуникации, который не поддается ни количественному исчислению, ни структур­ной систематизации;

б) и все же за этим опытом стоит что-то такое, что несомненно должно обладать структурой, причем на всех своих уровнях, иначе это была бы не коммуникация, но чисто рефлекторная реакция на стимул.

И тогда мы имеем дело, с одной стороны, со структурной моделью функционирования знака в процессе потребления, с другой, со структу­рой сообщения, которая прослеживается на всех его уровнях.

II.3.

Рассмотрим первый пункт (а). Очевидно, что когда мы смот­рим на дворец эпохи Возрождения с фасадом из ограненного камня, он представляется нам чем-то большим, чем его архитектоника, про­порции, общий вид фасада; сама бугристая фактура материала, кото­рый так и хочется потрогать, пополняет наше восприятие чем-то таким, что не поддается окончательной и точной формулировке. С этим связана возможность определения структуры произведения в понятиях системы пространственных отношений, воплощенных в данном случае в ограненном камне. Причем анализу подлежит не какой-то отдельный камень, но связи между общей системой про­странственных отношений и фактурой ограненного камня; только учет этих связей поможет в дальнейшем наиболее полно выявить и описать картину структурных зависимостей, обнаруживая, таким об­разом, уникальный код произведения, при том что в принципе отдель­ные камни взаимозаменяемы и какие-то незначительные изменения в фактуре не влияют на характер целого.

86

Однако, разглядывая камень, трогая его, я испытываю непереда­ваемые ощущения, которые составляют часть моего восприятия двор­ца. Уникальность этих восприятий предусматривается самим контекс­том неоднозначного сообщения, которое является авторефлексивным в той мере, в какой я могу считать его формой, обеспечивающей возможность разных индивидуальных восприятий. Но в любом слу­чае произведение искусства интересует семиологию только как сооб­щение-источник и, стало быть, как код-идиолект, как исходный пункт для ряда возможных интерпретирующих выборов: произведение как индивидуальный опыт умопостигаемо, но не исчисляемо,

Следовательно, феномен, который мы позволили себе назвать здесь "эстетической информацией", есть не что иное, как ряд возмож­ных интерпретаций, не улавливаемых никакой теорией коммуника­ции. Семиология и любая эстетика семиологического толка всегда в состоянии сказать, чем может стать произведение, но никогда, чем оно стало. То, чем стало произведение, лучше всего может сказать критика как рассказ об опыте индивидуального прочтения.

II.4.

Переходим ко второму пункту (б). Сказать, что свободное толкование сообщения, обусловленное определенным набором кон­нотаций, связано с наличием в нем каких-то "экспрессивных" зна­ков 66, означает всего лишь сведение вопроса "б" к вопросу "а".

Нам уже известно, что эстетическое сообщение открыто разнооб­разным наслаивающимся друг на друга толкованиям. Вполне представима эстетика, которая дальше такого признания не пойдет, и в какой-нибудь философской эстетике такое утверждение может считаться пределом ее теоретических возможностей. Затем приходит черед лож­ных нормативных эстетик, предписывающих искусству, что и как оно должно делать — отражать, выражать, учить и т. д. 67 Однако, занима­ясь семиотическим анализом эстетического сообщения, следует гово-

66 Разумеется, мы не имеем в виду т н эстетику выражения, но именно эстетики семиотического толка, в которых проблема экспрессивности не находит решения. Например, вся моррисовская эстетика, основываясь на идее иконичности эстетического знака, на том и останавливается Наряду с ук. соч. см. также Труды Ч Морриса по семиотической эстетике в "Nuova Corrente", 4—43.1967. См также Piero Raffa, A vanguardia e realismo, Milano, 1967, в частности последнюю главу, его же Per una fondazione dell'estetica semantica, in "Nuova Corrente" 28—29, 1963, там же A Kaplan Il significato riferitivo nelle arti, и ответ Э. Гаррони "Estetica antispeculativa" ed "estetica semantica", там же, n 34, 1964

67 См нашу статью 11 problema di una definizione generale dell'arte ("Rivista di estetica", май 1963), в которой рассматриваются взгляды Л Парейсона и Д. Формаджо, каждый на свой лад спорит с нормативной эстетикой О границах "научности" философской эстетики см U. Eco, La definizione dell'arte, Milano, 1968

87

рить не об "экспрессивных" приемах, но о возможностях коммуника­ции, связанных с кодом, его соблюдением или нарушениями. В ином случае приходится различать семантическую информацию и "эстети­ческую информацию" .

Первая может быть представлена как система отношений, не зави­сящая от какого-то конкретного физического носителя, вторая же, напротив, укоренена в определенном материале, небезразличном к самой информации. Конечно, наличие уровней, которые Бензе назы­вает сенсорными, сказывается на структурировании всех прочих уров­ней, определяя их коммуникативные возможности, но проблема в том и состоит, чтобы выяснить, можно ли также и применительно к этим уровням говорить о существовании кода. Итак, понятие эстетического идиолекта, предполагающее, что сообщение с эстетической функцией представляет собой некую форму, в которой различные уровни озна­чаемого не могут быть оторваны от уровня физических носителей, собственно говоря, и подразумевает изоморфность структуры всех уровней сообщения. Такая структура могла бы служить для определе­ния через оппозиции также и материальных элементов произведения.

Речь идет не только о том (как это было в A.3.I.6.), что в произве­дении искусства устанавливается некая связь между уровнями значе­ний и явленностью материальных элементов. Речь идет о том, чтобы и эту еще сырую материю по возможности структурировать. Редуци­руя также и ее к системе отношений, нам удается обойтись без сомни­тельного понятия "эстетической информации".

III. Кодифицируемость уровней

III.1.

Пока рассматривается уровень исключительно физических компонентов, вопрос, по-видимому, поддается решению. Бензе сам в своей эстетике приводит ряд формул (исходя из формулы меры эсте-

68 Такова позиция А. Моля, Abraham Moles, Analisi delle strutture del linguaggio poetico, in "Il Verri", 14; a также в цит. Теория информации и эстетическое воспитание. М., 1966. В Opera aperta, cit., мы приняли это различение чтобы описать то сложное чувство удовольствия, связанное с выбросом информации, осуществляющимся на разных уровнях произведения, и тем не менее, используемое выражение не более чем метафора. Эстетического удовольствия, которое, разумеется, нельзя сбрасывать со счетов, семиотический инструментарий не улавливает, как было показано в А.3.II.3. Критику понятия "эстетическая информация" и обзор различных точек зрения на применимость теории информации в эстетике см. Gianni Scalia, Ipotesi per una teoria informazionale e semantica della letteratura, in "Nuova Corrente", 28—29, 1963. Отметим, что многие из критических замечаний этого автора дельны, по крайней мере в той части, где фиксируются расхождения между этой книгой и "Открытым произведением".

88

тической информации, выведенной Биркхоффом как отношения между порядком и сложностью 69, с помощью которых измеряются дистрибуция и упорядоченность физических феноменов. Этому же типу исследований принадлежат попытки статистически проанализи­ровать сигнал, выявляя соотношение различных его компонентов, например, в визуальном сообщении между линиями, точками, пусто­тами, между всеми теми элементами, которые сами по себе знаками еще не являются, но анализируются и воспроизводятся с помощью электронных устройств; сигналами, которые в словесном сообщении представлены последовательностями букв, спецификой звучания, ударениями, ритмами, цезурами и т. п., также статистически анализи­руемыми; а в музыкальном сообщении являются частотами, длитель­ностями, интервалами и могут быть изображены осцилографом в виде линий 70.

Но что прикажете делать с тем, что привычно считается неулови­мым, со всеми этими колористическими нюансами, интенсивностью цвета, пастозной техникой и лессировками, разнообразием фактуры, синестезическими ассоциациями, явлениями, которые в словесном языке еще не наделены значением и имеют эмотивную функцию, т. e. суперсегментными элементами, "звуковыми жестами", модуляциями голоса, факультативными вариантами, мимикой, вариациями тона,

69 Бензе пытается воспользоваться формулой Биркхоффа (М = П/С) как на микроэстетическом (соотношения ритма, метра, хроматизмов, синтаксических элементов и т. д.), так и на макроэстетическом уровнях (повествование, фабула, конфликт ит. п.).См. Aesthetica, Baden Baden, 1965. В том же духе, но опираясь на другие положения теории информации, ведет свои исследования новая бразильская школа критики. Среди прочих заслуживают упоминания Haroldo e Augusto De Campos, Decio Pignatari, Teoria la poesia concreta, Sâo Paulo, 1965; Mario Chamie, Posfacio a Lavra Lavra, Sâo Paulo, 1962; в целом журнал "Invençao". Высокий уровень математической формализации характерен для работ, часто посвященных эстетической тематике, публикуемых в "Grundlagenstudien aus Kybernetik und Geisteswissenschaft". См. также М. R. Mayenowa, Poetijka i matematika, Varsavia, 1965; Н. Kreuzer und R. Guzenhäuser, Mathematik und Dichtung, Nymphenburger, 1965.

70 См. исследования визуальных сообщений Fred Attneave, Stochastic Composition Processes, in "Journal of Aesthetics", XVII-4, 1959; E. Coons и D. Kraehenbuehl, Information as Measure of Structure in Music, in "Journal of Music Theory", II, 2,1958; L. B. Meyer, Music, the Arts, and Ideas, Un. of Chicago Press, 1967; Antoniu Sychra, Hudba ocina vêdy, Praha, 1965, а также уже в упомянутом "Grundlagenstudien" (okt. 1964) Volker Stahl, Informationswissenschaft in Musikanalyse. См. также: R. Abernathy, Mathematical Linguistics and Poetics; T. Sebeok, Notes on the Digital Calculator as a Tool for Analyzing Literary Information; I. Fonagy, Informationsgehalt von Wort und Laut in der Dichtung; все статьи опубликованы в Poetics, Aja, Mouton, 1961. Кроме того, см. Jurij Lotman, Metodi esatti nella scienza letteraria sovietica, in "Strumenti critici", 2, 1967 (с соотв. библиографией).

89

музыкальными "рубато", короче, тем, что в совокупности называется стилистическими особенностями, индивидуальной спецификой ис­пользования кода, индивидуальными предилекциями 71.

В связи с этим не правы ли те, кто проводит эти явления по ведом­ству выразительных, физиогномических и т. д. знаков, короче, не поддающихся измерению и нерегулируемых кодом, представляющим собой систему различений и оппозиций?

Однако смысл семиотического дискурса как раз и связан с его способностью сводить неясность побуждений, континуальность, экс­прессию к осознанному, дискретному, обусловленному.

Как мы увидим во втором разделе этой книги, вопрос об иконичес­ком знаке — это проверка на прочность всей семиологии, поскольку до сих пор этот знак не поддавался кодификации, выражению в струк­туралистских терминах. И все же мы должны разобраться в том, окончательна ли эта некодифицируемость, или это некое препятствие, которое семиология, не располагая достаточным опытом и инстру­ментарием, пока не в силах преодолеть.

III.2.

Но еще до окончательного определения сферы своей деятель­ности и собственных границ исследованию знаковых систем надлежа­ло разобраться с некоторыми вопросами Один из таких вопросов поставлен Гальвано делла Вольпе, — в полемике с эстетикой невыра­зимого его постановка совершенно законна и уместна Во многом предвосхищая нынешние споры, "Критика вкуса" исходила из того соображения, что эстетическое исследование не должно всепогло­щающе сосредоточиваться на проблемах "речи" (parola, parole), но должно иметь в виду "язык" (lingua, langue) как социальное явление, рассматривая диалектическую взаимосвязь кода и сообщения Но для того чтобы свести поэтический язык к коду, следовало преобразовать поэтическое сообщение в систему различий, рационально эксплици­руемую, моделируя, таким образом, некоторый механизм, способный порождать все коннотации и все богатство многозначного сообще­ния. Но именно поэтому преимущественное внимание уделялось тому, что поддавалось кодификации, тогда как, так сказать, "поэтическое" выглядело подозрительным, поскольку кодификации не поддавалось и не отвечало принципу произвольности и немотивированности язы­кового знака. Оно проходило по ведомству "гедонизма" и считалось

71 Ср. Edward Stankiewicz, Problems of Emotive Language, in Approaches to Semiotics, под ред. Th.A.Sebeok, Aja, Monton, 1964 Выразительные средства "индивидуального языка" всегда были предметом особого внимания специалистов по стилистике, см например, Giacomo Devoto, Studi di stilistica, Firenze, 1950, и Nuovi Studi di stilistica, Firenze, 1962

90

"внеэстетическим удовольствием". Отсюда неприязненное отноше­ние к "музыке стиха", которая, по мнению многих критиков, состав­ляет главное очарование поэзии, недоверие к ритму, рассматриваемо­му в отрыве от продуцируемого им смысла, усмотрение главного положительного свойства поэзии в ее способности быть переведенной в другой материал, при этом смена подкладки в значительной мере оставляет в неприкосновенности основной рисунок, сохраняя харак­терную игру означающих. Таким образом, в итоге все внимание со­средоточивалось на структуре означаемых, а звуку и ритму отводи­лась роль "оркестровки или совокупности выразительных средств, принадлежащих плану означающего и потому случайных и меняю­щихся при переводе поэтического текста из одной семантической системы в другую"72

На определенном этапе структурного изучения эстетического со­общения такое решение было, повторим, оправданным, но этап этот надлежало преодолеть, поскольку мы противоречим сами себе, когда принимаем фонологическую оппозицию за модель для более высоких уровней текста, и в то же время принижаем роль означающих, когда соглашаясь с кодификацией на уровне смыслоразличителей, мы отка­зываем в том же факультативным вариантам. И стало быть, если верно, что при рассмотрении языка нельзя пройти мимо того, что язык — это феномен социально-исторический, что он "та унифициро­ванная и объективная система словесных знаков, что составляет норму, которая уже сложилась, ту самую, без которой взаимопонима­ние между говорящими было бы невозможным" , то вопрос заклю­чается в том, насколько описуемы нормативные, исторические и со­циальные компоненты этих экспрессивных знаков, ведь в противном случае теория коммуникации должна была бы обойти своим внима­нием как раз то, что независимо от желания теоретика решающим образом влияет на коммуникацию.

III.3.

В этом плане приобретают большое значение исследования тех уровней коммуникации, которые для удобства можно было бы назвать низшими, чье влияние оказывается решающим в эстетической Коммуникации Во втором разделе этой книги нам еще предстоит рассмотреть исследования Ивана Фонаджи, посвященные "информа­ционным возможностям стиля словесных сообщений", а также про­блемам кодификации (признания конвенциональности) суперсег­ментных единиц и факультативных вариантов Речь идет о существо-

72 Гальвано делла Вольпе Critica del gust о, cit, pag 14

73 Ibidem, pag 91

91

вании некоего долингвистического кода, который одновременно вы­ступает и как постлингвистический в случае перевода словесных со­общений в чисто тональные, например, на язык барабанной дроби или свиста . Напомним также о работах советских исследователей, посвященных низшим уровням поэтического сообщения, и о статис­тических исследованиях ритма 75.

Сюда же относятся трудноразрешимые проблемы озвучивания эмоциональных состояний и вопрос об установлении смыслоразличителей для кажущегося нечленимым универсума "звуковых жестов". Как писал Ельмслев, "следует избегать заблаговременного жесткого разграничения грамматических элементов, с одной стороны, и тех элементов, которые принято называть внеграмматическими, с другой, т. e. отсечения языка разума от языка чувств. Так называемые экстра­грамматические или аффективные элементы в действительности могут подчиняться полностью или частично правилам, которые пока еще не удалось выявить" 76. Вопрос заключается в том, как эти "кон­фигурации" или "экспрессивные" феномены могут быть организова­ны в систему конвенций или значащих оппозиций; для других же, напротив, это та самая проблема, с которой столкнулся Трубецкой при описании фонологических явлений, называемых им "эмфатичес­кими", и которые, будучи конвенциональными, несут экспрессивную нагрузку.77 Короче говоря, независимо от того, поддаются ли коди­фикации указанные феномены, преобразуясь в систему оппозиций или представая в виде простых последовательностей 78, надлежит устано­вить, как осуществляется переход эмотивных подкодов в строго орга­низованные когнитивные коды 79.

Заметим, что многие современные семиотические исследования низших уровней поэтического сообщения приводят к интересным результатам, сходным с теми, что получает структурная стилистика, задачей которой как раз и является обнаружение риторических схем в художественных решениях, традиционно считающихся уникальны-

74 По поводу вопросов паралингвистики см. Approaches to Semiotics, cit. И в первую очередь Weston La Barre, Paralinguistics, Kinesics and Cultural Anthropology, Cp. также раздел E. 2.

75 См. В. Н. Топоров. К опознанию некоторых структур, характеризующих преимущественно низшие уровни в нескольких поэтических текстах. Труды по знаковым системам. Тарту, 1965, с. 306—319; и А. Н. Колмогоров, А. М. Кондратов. Ритмика поэм Маяковского, "Вопросы языкознания", № 3, 1962 (обе работы переведены Ремо Факкани, но еще не опубликованы).

76 Luis Hjelmslev, Principes de grammare générale, Copenhagen, 1928, pag 240.

77 Principes de phonologie, cit., IV. 4. c. (pagg. 144 sgg.).

78 О проблеме аналоговых кодов см. В.1. III.7.

79 Ср. Stankiewicz, cit., pag. 259.

92

ми, (см. по этому поводу следующую главу "Побудительное сообще­ние", но и в тех случаях, когда стилистический анализ выявляет откло­нения от норм, некоторые из них "не следует относить на счет поэти­ческого произвола и индивидуальной авторской фантазии", скорее, они представляют собой "результат определенных манипуляций с наличным лингвистическим материалом и умелого использования возможностей разговорного языка" (все это относится также и к сло­весным сообщениям). Таким образом, степень творческой свободы оказывается не так высока, как обычно думают, и большая часть того, что связывают с так называемым индивидуальным самовыражением, может быть продуктом сложных социальных конвенций, которые устанавливают набор матричных комбинаций, способных порождать индивидуальные вариации и нарушающих ожидания, связанные с функционированием основного кода 80 .

Все это недвусмысленно указывает на социальное происхождение многих манифестаций, которые слишком поспешно записывались на счет исключительного таланта автора; но такого рода исследования оказываются необходимыми и по соображениям противоположного свойства. Ведь только тогда, когда будет кодифицировано все, что поддается кодификации, можно будет говорить о действительных новациях, ставящих под сомнение все предшествующие коды.

III.4.

Таким образом, семиотическое исследование эстетического сообщения должно, с одной стороны, выявить системы конвенций, регулирующие взаимоотношения различения уровней, а с другой, держать в поле зрения информационные сбои, случаи нестандартного применения исходных кодов, имеющие место на всех уровнях сообще­ния, преобразующие его в эстетическое благодаря глобальному изо­морфизму, который и называется эстетическим идиолектом. Подоб­ное исследование, совмещающее интерес к выявлению коммуникатив­ных схем с интересом к чисто творческому элементу, привносимому автором, и поэтому неизбежно сочетающее анализ кодов с анализом сообщений, называется у семиотиков-структуралистов "поэтикой", хотя в Италии этот термин вызывает иные ассоциациии 81.

80 Ср. Edward Stankiewicz, Linguistics and the Study of Poetic Language, in AAVV, Style in Language, M.I.T., 1960, pagg. 69—81.

81 "Главная задача поэтики состоит в том, чтобы ответить на вопрос:Что делает словесное сообщение произведением искусства?... Поэтика рассматривает вопросы структуры словесного сообщения точно так же, как искусствознание занимается анализом структуры живописного произведения... Короче говоря, многие черты поэтики предопределены не только ее принадлежностью к языкознанию, но и теории знаков в целом, т. e. общей семиотике". R. Jakobson, "Linguistica e poetica". В Saggi di linguistica generale, cit., pagg. 181-182. Рассматриваемая как одно из

93

IV. "Открытая" логика означающих

IV.1.

Изучение уровней поэтического сообщения — это изучение той логики означающих, благодаря которой произведение искусства и побуждает к разнообразию интерпретаций, и ограничивает их свобо­ду . Как мы убедимся (см. Г.6.), эту логику означающих не следует понимать как что-то объективно существующее, предваряющее и предопределяющее движение наделения смыслом, мы не зря вели речь о кодах и, следовательно, еще раз обратим на это внимание, о конвен­циях, которые регулируют различные уровни сообщения, ведь иден­тификация какого-либо признака, имеющего функцию смыслоразличения, или опознание геометрической фигуры немыслимы без владе­ния, пусть неосознанного, фонологическим кодом или евклидовой forma mentis, и только благодаря этой опоре на код мы при расшиф­ровке сообщения чувствуем себя ведомыми некоторой логикой, кото­рая потому-то и кажется нам объективной Но рассматриваемая как "данность", с точки зрения эстетического отношения, эта логика оз­начающих предопределяет открытый процесс интерпретации, иначе говоря, сообщение, выступающее для адресата в качестве источника информации, предполагает в качестве значащей формы воздействие на уровни, связанные с артикуляцией означаемых (денотативный и коннотативный). Неоднозначно структурируясь по отношению к коду и непрестанно преобразуя денотации в коннотации, эстетичес­кое сообщение побуждает нас применять к нему все новые и новые коды и лексикоды. Таким образом, благодаря нам пустая форма со­общений наполняется неизменно новыми означаемыми в полном со­гласии с логикой означающих и под ее контролем, удерживающим шаткое равновесие между свободой интерпретации и связанностью структурированным контекстом сообщения И только так и можно понять, почему всегда и везде созерцание произведения искусства рождает в нас то ощущение эмоциональной насыщенности, впечатле­ние постижения чего-то нового и прежде неведомого, которое наво­дило Кроче на мысль о космичности поэтического образа.

ответвлений лингвистики, созданной русскими формалистами и структуралистами из Пражского лингвистического кружка в ходе их исследований литературы, поэтика, тем не менее, может служить моделью для всякого исследования знаковых систем, в таком случае она становится семиотическим исследованием эстетической коммуникации, в каковом значении этот термин здесь и употребляется См обзор исследований по поэтике в AAVV, Poetics (Акты Первой международной конференции по поэтике Варшава Август, 1960), Aja, Mouton, 1961

82 Это вопрос диалектики "формы и открытости", рассмотренный нами в Opera aperta, cit.

94

Об особенностях переживания, рождаемого эстетическим сообще­нием, мы говорили в предыдущем параграфе. Остается лишь напо­мнить, в каком смысле неоднозначное и авторефлексивное поэтичес­кое сообщение может быть рассматриваемо как инструмент познания. Это познание распространяется как на код, кладущий начало сообще­нию, так и на референты, к которым отсылают означающие, иниции­руя процесс означивания.

IV.2.

С того мига как начинает разворачиваться игра чередующих­ся и наслаивающихся друг на друга интерпретаций, произведение ис­кусства побуждает нас переключать внимание на код и его возможнос­ти (как было сказано в п. 2 раздела A.2.VII.2). Всякое произведение искусства ставит под вопрос код, тем самым его возрождая, обнару­живает самые невообразимые ходы, о которых и не подозревали; нарушая код, оно воссоздает его целостность, реконструирует (напри­мер, после "Божественной комедии" итальянский язык обогатился новыми возможностями). Оно настраивает на критический лад, по­буждая к ревизии кода, к различению в нем разных оттенков смысла, прежде сказанное предстает в новом свете, соотносясь со сказанным после и с тем, что еще не сказано, взаимоувязываясь и обогащаясь, открывая дотоле неведомые и позабытые возможности. Вот здесь-то и рождается впечатление пресловутой космичности. В тесном диалек­тическом взаимодействии сообщение отсылает к коду, слово к языку, и они подпитывают друг друга 83. Перед адресатом сообщения пред­стает новая языковая реальность, в свете которой заново продумыва­ется весь язык, его возможности, богатство сказанного и подразуме­ваемого, тот неясно мерцающий и смутно различимый шлейф поэти­ческого сообщения, который всегда ему сопутствует.

VI.3.

Все сказанное возвращает нас к той характеристике эстети­ческой коммуникации, которая была выработана русскими форма­листами — к эффекту остранения.

Эффект остранения достигается путем деавтоматизации речи. Язык приучил нас передавать определенные факты, следуя определен­ным правилам сочетаемости элементов, с помощью устоявшихся формул. Бывает, что вдруг некий автор, описывая вещь, которую мы Прекрасно знаем и которая всегда у нас на виду, использует слово (или какой-нибудь другой имеющийся в его распоряжении тип знаков) необычным образом, и тогда нашей первой ответной реакцией будет ощущение растерянности в связи с затрудненным узнаванием объекта

83 См. также наблюдения Гальвано Делла Вольпе, сделанные им по другому поводу, но имеющие тот же смысл Della Volpe, Critica del Gusto, cit., pag 91 (o взаимообусловленности речи и языка)

95

(эта затрудненность есть следствие неоднозначной организации сооб­щения по отношению к основному коду). Это ощущение растеряннос­ти и удивления вынуждает вновь возвратиться к сообщению, предста­вившему нам объект в столь странном виде, и в то же самое время, естественно, обратить внимание на средства выражения, с помощью которых оно осуществляется, и на код, которому они подчинены. Восприятие произведения искусства всегда отличается "напряженнос­тью и продолжительностью", для него характерно видение "как в первый раз", вне каких-либо формул и правил, "задача не в том, чтобы донести до нас привычное значение образа, но в том, чтобы сделать данное восприятие неповторимым". С этим связаны использование архаизмов, нарочитые темноты, впервые попадающиеся на глаза не­подготовленной публике, читателям произведений, причем ритмичес­кие сбои возникают как раз тогда; когда, казалось бы, установились какие-то закономерности: "В искусстве есть порядок, и вместе с тем, не найдется ни одной колонны в греческом храме, которая следовала бы ему в точности, эстетический ритм заключается в нарушении про­заического ритма... Речь идет не об усложнении, но о нарушении ритма, о таких сбоях, которые невозможно предусмотреть; и когда это нарушение становится каноном, оно теряет свою силу приема-препят­ствия..." Так Шкловский84 в 1917 г. на несколько десятилетий предвос­хищает те выводы, к которым придет позже эстетика, использующая методы теории информации .

84 Victor Sklovskij, Una teoria della prosa, Bari, 1966 (В. Шкловский Теория прозы. Размышления и разборы). Victor Erlich, Il formalismo russo, Milano, 1966 (Виктор Эрлих. Русский формализм). Но тут-то и встает вопрос о том, как можно объяснить "художественное творчество" с помощью структурных методов. С одной стороны, формальный метод Шкловского открывает дорогу более строгим структурным исследованиям с применением статистических методов теории информации, о которых тогда он еще ничего знать не мог. С другой стороны, проблематика нарушения нормы, демонстрируя, как творческий акт посягает на код, предполагает постановку еще одной проблемы, а именно, как в каждом конкретном случае это нарушение принимается и усваивается и затем в большинстве случаев включается в систему действующих правил. Можно предположить, что традиционных структурных методов недостаточно для того, чтобы разобраться, что представляет собой механизм "созидания, освоения и усвоения", и приходится прибегать к методу порождающей грамматики Хомского. См. например, Gualtiero Calboli, Rilevamento tassonomico e "coerenza" grammaticale, в "Rendiconti", 15—16, 1967, прежде всего, cc. 312-320, где автор возвращается к вопросу о правомерности понятия эстетического идиолекта: "Когда поэт объясняет свое творчество, то в той мере, в какой он различает поэтическую и языковую функции, он уходит от общеязыковой нормы, но разве при этом не создает он свою?" Но по каким правилам происходят эти отклонения от нормы, возможности которых, тем не менее, были заложены в самой системе? Генеративный метод, позволяющий предсказать бесконечный ряд высказываний, порождаемых с помощью конечного набора правил, помог бы по новому поставить проблему художественного творчества и неисчерпаемых возможностей кода, рассматриваемого в качестве "глубинной структуры", порождающей "поверхностные" структуры, которые принято считать окончательными (мы вернемся к этому вопросу в Г.4.). Это проблема исследования возможностей кода, относительно свободы performence по отношению к competence (и также проблема лингвистики "речи"). "Обновление языковых норм измеряемо на уровне поверхностных структур при помощи таксономии, что же касается связности — под "связностью" я понимаю такое взаимоотношение новых форм с предшествующими, главным образом на уровне грамматики, при котором новая форма не совсем утрачивает связи со старой, остается "связанной" с ней, — то она базируется на логике преобразований глубинных структур в поверхностные структуры на специфических процедурах генеративной грамматики" (Calboli, pag. 320). Ясно, однако, что все эти проблемы еще только только поставлены, и общая семиотика, если она хочет воспользоваться результатами этих исследований для решения эстетических проблем, должна пристально наблюдать за ходом развития этого специфического своего ответвления, каковым является трансформационная грамматика.

96

IV.4.

Понимание эстетического сообщения базируется на диалек­тике приятия и неприятия кодов и лексикодов отправителя, с одной стороны, и введения и отклонения первоначальных кодов и лексико­дов адресата, с другой. Такова диалектика свободы и постоянства интерпретации, при которой, с одной стороны, адресат старается должным образом ответить на вызов неоднозначного сообщения и прояснить его смутные очертания, вложив в него собственный код, с другой, все контекстуальные связи вынуждают его видеть сообщение таким, каким оно задумано автором, когда он его составлял 85.

Эта диалектика формы и открытости, на уровне сообщения, и постоянства и обновления, на уровне адресата, очерчивает интерпре­тационное поле любого потребителя и точно и в то же время свободно предопределяет возможности прочтения произведения критиком, чья деятельность как раз в том и состоит, чтобы реконструировать ситуа­цию и код отправителя, разбираться в том, насколько значащая форма справляется с новой смысловой нагрузкой, в том, чтобы отка­зываться от произвольных и неоправданных толкований, сопутству­ющих всякому процессу интерпретации.

85 По поводу диалектики постоянства и Обновления см. L. Pareyson, Estetica, cit. Но это непрестанное вопрошание произведения искусства и его ответы и есть то, что Лео Шпитцер называл "филологическим кругом" (см. введение Альфредо Скьяффини к ук. тому, Critica stilistica e semantica storica), и оно весьма схоже с другим круговым движением, тем, которое Эрвин Панофский усматривает во всяком историко-критическом исследовании ("La teoria dell'arte come disciplina umanistica" in Il significato nelle arti visive, Torino, 1962). Попытку изображения этого кругового движения в терминах теории коммуникации см. на рис. 3.

4. Побудительное сообщение

Итак, эстетическая функция сообщения состоит в том, чтобы открывать нам что-то неведомое и неиспытанное, и она это и дела­ет, перераспределяя информацию между уровнями сообщения, за­ставляя их вступать в самые разные и неожиданные отношения, формируя тем самым новый идиолект, являющийся структурной основой данного конкретного произведения именно потому, что он пересматривает код, глубинные коды и выявляет их непредусмот­ренные возможности.

Эстетическая функция, как мы видели, есть продукт сложных вза­имодействий информации и избыточности, при этом именно избыточ­ность рельефно оттеняет информацию. Эстетическое сообщение про­тивопоставляется референтивному, относительно избыточному, стре­мящемуся, насколько это возможно, избежать двусмысленности, уст­ранить связанную с неопределенностью информативную напряжен­ность, которая неизбежно побуждала бы адресата принимать слиш­ком деятельное участие в акте интерпретации. Однако в большинстве случаев в наших сообщениях преобладает эмотивная функция, делаю­щая их побудительными*.

I. Античная риторика и риторика современная

I.1.

В течение веков побудительный дискурс был предметом вни­мания различных риторик

Классическая античность признавала наличие суждений, называе­мых аподиктическими, т. e. таких суждений, в которых вывод делается при помощи силлогизма, основанного на недискутируемых посылках, укорененных в первопринципах. Такой дискурс не допускал обсужде­ния, давя весом своих аргументов Кроме того, существовал диалек­тический дискурс, который аргументировал, исходя из вероятных посылок, допускающих как минимум два возможных вывода, и в за­дачи суждения входило определить, какой из них более приемлем. И наконец, выделялся дискурс риторический, который, как и диалек­тический, исходил из вероятных посылок, при этом делались выводы неаподиктического характера на базе риторического силлогизма (энтимема), когда важны были не столько рациональная внятность,

98

сколько сплачивающий эффект, и в связи с этим он складывается именно как техника внушения 86.

В новые времена сфера употребления аподиктического дискурса, основанного на бесспорном авторитете логической дедукции, неук­лонно сужается; и сегодня мы склонны считать аподиктичными толь­ко некоторые логические системы, которые выводятся из неких акси­ом, постулированных в качестве бесспорных. Все прочие дискурсы, которые когда-то принадлежали сферам логики, философии, теоло­гии и т. д., нынче должны быть отнесены к побудительному дискурсу, стремящемуся сбалансировать не бесспорные аргументы и побужда­ющему слушателя согласиться с тем, что основано не столько на силе Абсолютного Разума, сколько на взаимоувязке эмоциональных мо­ментов с требованиями времени и практическими стимулами.

Сведение к риторике философских и прочих форм аргументации, долгое время считавшихся бесспорными, представляется большим достижением если не разума, то, по крайней, мере благоразумия, т. e. разума, научившегося осторожности в столкновениях с фанатической верой и нетерпимостью 87.

И в этом смысле риторика, понимаемая как искусство убеждения, почти обмана, постепенно преображается в искусство рассуждать здраво и критично, сообразуясь с историческими, психологическими и биоло­гическими обстоятельствами всякого человеческого поступка.

И все-таки побудительный дискурс неоднороден, в нем есть разли­чия, целая гамма оттенков — от самых честных и благородных побуж­дений до прямого обмана. Иными словами, от философского дискур­са до техники пропаганды и способов манипулирования обществен­ным мнением 88.

86 См. Аристотель Риторика Об античной риторике см Armando Plebe, Breve storia della retorica antica, Milano, 1961. См также Renato Barilli, La retorica di Cicerone, in "Il Verri", 19 Augusto Rostagni, Scritti minori — Aesthetica, Torino, 1955. O средневековой риторике (помимо Ernst Robert Curtius Europäische Literatur un Lateinisches Mittelalter, Bern, 1948 и Edgar De Bruyne, Etudes d'esthétique médiévale, Brugge, 1948, см исследование Richard McKeon, La retorica nel Medioevo, in ААVV, Figure e momenti di storia della critica, Milano, 1967 O риторике гуманистов см. Testi umanistici sulla retorica, Roma, 1953, авторы Э Гарэн, П. Росси и Ч. Вазоли) О риторике барокко см G Morpurgo Tagliabue, Arislotelismo e Barocco, in Retorica e Barocco, Roma, 1953 (впрочем, внимания заслуживают все статьи сборника)

87 См Chaim Perelman e Lucie Olbrechts-Tyteca, Trattato dell'argomentazione. Torino, 1966, с обстоятельной вводной статьей Norberto Bobbio

88 Об этом с особым акцентом на эмоциональных аспектах убеждения (о том, что мы, вслед за Аристотелем, назвали бы "нетехническими" способами убеждения) пишет Charles L Stevenson, Ethics and Language, Yale Un Press, 1944 (глава "Убеждение") Об искусстве пропаганды в современной политике и массовой культуре см Robert К. Merton, Teoria e struttura sociale, Bologna, 1959 (в частности, части III, XIV, "Studi sulla propaganda radiofonica e cinematografica") Библиография о массовой коммуникации — U. Ecо, Apocalittici e integrati, Milano, 1964

99

1.2.

Аристотель различает три типа речей: совещательную, которая толкует о том, что полезно, а что не полезно обществу и человеку в конкретных жизненных обстоятельствах; судебную, которая толкует о справедливом и несправедливом, и эпидейктическую, выносящую одобрение или порицание.

Для того, чтобы убедить слушателя, оратор должен был суметь показать, что его выводы основываются на таких предпосылках, ко­торые для него бесспорны, и сделать это так, чтобы ни у кого не закралось и тени сомнения по поводу его аргументации. Следователь­но, и посылки и аргументы принадлежали и составляли тот способ мышления, в чьей основательности слушатель заранее был уверен. И риторика, таким образом, должна была подытоживать и узакони­вать эти способы мышления, эти сложившиеся общепринятые навыки суждения, усвоенные всеми и отвечающие запросам времени 89.

Примером такой посылки может быть следующая: "Все любят свою мать". Такое утверждение не должно вызывать возражений, как соответствующее общепринятому мнению. К тому же типу относится и такая посылка: "Лучше быть добродетельным, чем порочным". В качестве таких посылок могут использоваться назидательные при­меры, ссылки на авторитет, особенно частые в пропагандистском дискурсе и — ныне — в рекламе, чем иным может быть такой аргу­мент, как: "Девять звезд из десяти пользуются мылом «Пальмолив»".

На основе таких предпосылок строятся аргументы, которые анти­чная риторика объединяла под названием общих мест, подразделяя их по рубрикам, запасая аргументацию на все случаи жизни в виде готовых формул, из которых складывается энтимема, или риторичес­кий силлогизм.

Перельман в своем "Трактате об аргументации" в котором он, следует достаточно обоснованной постаристотелевской традиции, приводит ряд общих мест, кажущихся при сопоставлении противоре­чивыми, но рассмотренные порознь, они выглядят вполне убедитель­но. Рассматриваются, например, общие места количества, где статис­тически обычное подается как нормативное, и общие места качества, где нормативным считается из ряду вон выходящее 90. В нашей повсе­дневной жизни как в политической пропаганде, так и в религиозной проповеди, в рекламе и обыденной речи мы пользуемся, и нас убежда-

89 В этом смысле современное изучение риторики должно было бы стать важной главой всякой культурной антропологии См. Gerard Genette, Insegnamento e retorica in Francia nel secolo XX, in "Sigma", 11—12, 1966

90 Perelman, op. cit, pag. 89 sgg.

100

проповеди, в рекламе и обыденной речи мы пользуемся, и нас убежда­ют при помощи взаимоисключающих доводов, "нет таких, кто делал бы иначе, и ты поступай так же" — и напротив, — "все делают так, и поступить по-иному это единственный способ не походить на всех остальных". На этой способности в разное время соглашаться с раз­ными доводами играет реклама, иронически провозглашающая: "Единицы прочитают эту книгу, войди в число избранных!"

Но для того чтобы вообще в чем-то убедить аудиторию, надо сначала привлечь ее внимание, чему и служат тропы, или риторичес­кие фигуры, украшения, благодаря которым речь поражает своей но­визной и необычностью и вдруг оказывается информативной. Всем нам хорошо знакомы самые распространенные риторические приемы, такие как метафора, называющая предмет с помощью другого пред­мета с целью выявления скрытого сходства, метонимия, которая на­зывает один предмет именем другого, находящегося с первым в отно­шениях смежности, например, "реакция Парижа" вместо "реакция французского правительства"; литота, утверждающая с помощью отрицания противоположного ("он не слишком умен" вместо "он глуп"), умолчание, сознательное неназывание того, о чем идет речь, с целью подчеркивания общеизвестного факта "Не говоря уж о том случае, когда."; выделение (гипотипоза), резко подчеркивающее в по­токе речи какой-то ее фрагмент, например, использование историчес­кого презенса, инверсия, изменение обычного порядка слов: "Поел он мяса.", фигура перечисления, ирония, сарказм и великое множество прочих способов сделать речь выразительной 91.

II. Риторика: между избыточностью и информацией

II.1.

Здесь следует отметить одно любопытное противоречие рито­рики, с одной стороны, риторика сосредоточивается на таких речах, которые как-то по-новому (информация) стремятся убедить слушате­ля в том, чего он еще не знает;

с другой, она добивается этого, исходя из того, что уже каким-то образом слушателю известно и желательно, пытаясь доказать ему, что предлагаемое решение необходимо следует из этого знания и желания

91 Вся VII глава "Улисса" Джойса представляет собой ироническое использование практически почти всех риторических приемов Наиболее основательным учебным пособием по теме является Н Lausberg, Handbuch den Literarisches Rhetorik, München, М Hueber Verlag, 1960

101

Но чтобы сообразовать это разноречие избыточности и информа­тивности, следует принять во внимание, что слово "риторика" имеет три значения:

1) риторика как наука об общих условиях побудительного дискурса (этой стороной и заведует семиология, поскольку, как мы увидим ниже, здесь мы снова сталкиваемся с диалектикой кодов и сообще­ний);

2) риторика как техника порождения определенного типа выска­зываний, как владение приемами аргументации, позволяющими по­родить высказывания убеждения, основанные на разумном балансе информации и избыточности (на этом поле хозяйничают различные дисциплины, изучающие механизмы мышления и чувствования);

3) риторика как совокупность уже апробированных и принятых в обществе приемов убеждения. В этом последнем смысле риторика пред­стает как совокупность, перечень отработанных способов убеждения, используя которые она подтверждает свои собственные посылки.

II.2.

Мы привыкли вкладывать в слово "риторики" смысл, содер­жащийся в пункте 3. И в самом деле, риторическим мы называем такое высказывание, которое строится на базе готовых оборотов речи и расхожих суждений, пытается играть на банальных чувствах, в резуль­тате оказываясь действенным лишь для наименее подготовленной части аудитории. И так получилось оттого, что всякий раз в течение многих веков, когда школьной риторике доводилось говорить о при­емах аргументации, определяя механизм порождения, (пункт 2), она норовила свести все дело к устоявшимся формулам (пункт 3).

Именно поэтому, когда риторика, например в своей теории тро­пов, кодифицирует неординарные формы речи, она занимается не частными тропами, но общими условиями их конструирования. Рито­рика никогда не скажет, что метонимия — это когда вместо слова "король" говорят "корона", она укажет на то, что метонимия опреде­ляет один предмет через другой, находящийся с ним в отношениях смежности. Предложенная форма может быть использована самым неожиданным и индивидуальным образом. Когда мы знакомимся с примерами риторических фигур и общих мест, почерпнутыми Перельманом из истории литературы, из философии, богословия, из каких-то конкретных проповедей, мы убеждаемся, что у великих авторов риторические приемы, отвечая традиционным требованиям техники порождения, выглядят неожиданно свежими, причем до такой степе­ни, что они становятся почти неузнаваемыми в речи, кажущейся живой, свободной и необычной.

102

С другой стороны, риторика не описывает из ряду вон выходящие случаи риторических фигур, которых не может предположить ника­кой набор психологических или каких-либо других ожиданий, она описывает только те приемы, пусть весьма неожиданные, которые набор слушательских ожиданий все-таки может вместить. В отличие от поэтического дискурса, который, базируясь на минимальных дозах избыточности (в минимальной степени принимая во внимание ожида­ния адресата), побуждает потребителя к усилию истолкования, к пере­оценке кодов, — и это одна из существеннейших характеристик совре­менного искусства, — риторика, отвергая крайности, закрепляет взве­шенный тип речи, управляемую неожиданность. Причем все это дела­ется не для того, чтобы сокрушать все привычное и известное, но для того, чтобы спровоцировать частичный пересмотр уже известного и тем самым убедить в своей правоте.

II.3.

Здесь уместно поговорить о так называемой обогатительной риторике, которая убеждает, максимально перерабатывая уже извест­ное; такова риторика, которая действительно исходит из устоявшихся предпосылок, но оспаривает их, критикует, разбирает, опираясь при этом на другие предпосылки (как тот, кто критикуя, общие места количества, ссылается на общие места качества: "этого не следует делать, потому что это делают все, и тогда вы будете конформистом, но следует делать то, что отличает вас от всех прочих, ведь только рискуя, возлагая на себя ответственность, человек осуществляется").

Но есть и другая риторика, назовем ее утешительной, она близка той риторике, о которой говорилось в пункте 3 как о совокупности отработанных и усвоенных обществом приемов и которая симулирует информативность и новизну, потрафляя надеждам адресата, под­тверждая его ожидания и убеждая его согласиться с тем, с чем он уже и так сознательно или бессознательно согласен.

Так очерчивается двоякая функция и двоякое понимание ритори­ки:

1) риторика как техника порождения, эвристическая риторика, провоцирующая дискуссию ради того, чтобы в чем-либо убедить.

2) риторика как хранилище омертвелых и избыточных форм, уте­шительная риторика, стремящаяся укрепить адресата в его убеждени­ях, прикидывающаяся спором, а на деле исчерпывающаяся апелля­цией к чувствам.

Последняя создает лишь видимость движения, с виду она побужда­ет к неординарным поступкам, как, например, приобрести какую-то вещь, согласиться с каким-то суждением политики, но при этом она исходит из таких предпосылок, аргументов и использует такой стиль,

103

которые относятся к тому, что уже принято, апробировано и устоя­лось, и, стало быть, призывает сделать, создавая иллюзию новизны, то, что мы в сущности уже много раз делали.

Что же касается первой, то она, действительно, созидает движение, исходя из устоявшихся предпосылок и аргументов, она их подвергает критике, пересмотру, использует стилистические приемы, которые в целом не нарушая наших обычных ожиданий, все же их обогащают.

III. Риторика как хранилище устоявшихся формул

III.1.

Риторика в том смысле, в котором используется это слово в пункте 3 (хранилище устоявшихся форм), представляет собой обшир­ный арсенал "формул", отлаженных решений. А также она включает в круг риторических приемов коды, прежде обычно в него не входив­шие, такие как:

1) стилистические приемы, уже прошедшие проверку и именно поэтому в совокупности означающие в глазах широкой публики "ху­дожественность". На таких синтагмах, наделенных устоявшимся сти­листическим значением, основано искусство китча, которое, не выра­батывая новых форм, услаждает публику уже апробированными пре­стижными решениями 92.

2) синтагмы с устойчивым иконографическим значением, характер­ные для визуальных сообщений, в которых, например, значение "Рож­дества" передается посредством особого расположения персонажей, подчиненного определенным правилам: значение "королевского до­стоинства" передается с помощью определенных знаков королевской власти, являющихся "общим местом" и т. д. 93

3) устойчивые коннотации, наделенные конкретным эмоциональным смыслом: знамя на поле боя, апелляция к традиционным семейным ценностям или к материнской любви, такие слова, как "честь", "Роди­на", "отвага" (достаточно заменить одно означающее другим, близ­ким по значению, например, вместо "страна" сказать "отечество",

92 О китче см.: Hermann Broch, "Note sul problema del Kitsch" in Poesia e conoscenza, Milano, 1965; Umberto Eco, "La struttura del cattivo gusto", in Apocalittici e integrati, cit (с библиографией); Gillo Dorfles, Nuovi riti, nuovi miti, Torino, 1966.

93 Для знакомства с исследованиями в области иконографии см. E. Panofsky, Il significato nelle arti visive, citato; E. Panofsky, La prospettiva come forma simbolica, Milano, 1961; Alois Riegl, Industria artistica tardoromana (2-е ит. изд. Arte tardoromana, Torino, 1959); A. Riegl, Problemi di stile, Milano, 1963; Fritz Saxl, La storia delle immagini, Bari, 1965; Eugenio Battisti, Rinascimento e Barocco, Torino, 1960. Дополнительная библиография в указанных книгах.

104

чтобы убедиться в том, что то или иное слово несет устойчивую эмоциональную нагрузку.)

4) доказательства со стороны, как их назвал Аристотель, иными словами, использование средств, не связанных с содержанием выска­зывания и гарантирующих эмоциональное воздействие.

III.2.

Средства эмоционального воздействия не должны выносить­ся за рамки знаковых систем, поскольку одна из функций знака как раз и состоит в том, чтобы вызывать эмоции, вне знаковых систем могут оказаться разве что стимулы. Так, плач от лука есть не более чем простая рефлекторная реакция, но какая-нибудь душераздираю­щая сцена вызывает у меня слезы только после того, как я восприму ее как знак.

И все же существуют, особенно в визуальных искусствах, ряд сис­тем стимулов как таковых, служащих для поднятия эмоционального тонуса и не могущих быть записанными в знаках. Они могут вызы­вать: 1) неосознанные реакции (и это те самые "символы", которые психоанализ считает либо знаками персонального языка больного, либо архетипами). 2) сенсомоторные реакции (например, внезапный свет, заставляющий зажмурить глаза, или громкий крик, заставляю­щий вздрогнуть).

Такие стимулы могут быть рассмотрены: а) с точки зрения адреса­та; б) с точки зрения отправителя.

а) рассмотренные с точки зрения адресата они несомненно отно­сятся к внезнаковым условиям коммуникации, тем не менее они ока­зывают определенное влияние на выбор коннотативных лексикодов при декодировке сообщения, они настраивают на определенный лад и, следовательно, могут быть включены в коммуникативную цепь.

б) но рассматривая их с точки зрения отправителя, мы вынуждены предположить, что отправитель потому их и издает, что заранее рас­считывает на какой-тo эффект. И стало быть, он их артикулирует как знаки, на которые должен быть получен определенный ответ, побуж­дая адресата к той или иной интерпретации. Если на уровне адресата эти стимулы знаками не являются, то на уровне источника ими мани­пулируют именно как знаками, и, следовательно, их организацию надлежит изучать в рамках логики знаковых систем. Не исключено, что и эти своего рода знаки могут быть рассмотрены в категориях оппозиций и различий (звук высокий — низкий; алый цвет против изумрудно-зеленого, возбуждение — спокойствие и т. д.).

Как бы то ни было, эти стимулы надо рассматривать как предзначащие, как еще не наделенные значением, но используемые и катало­гизируемые именно в этом их качестве. Другими словами, когда во время телевизионной паузы на экране возникает картинка плавно

105

перекатывающейся и журчащей воды, этот образ, без сомнения, озна­чая "воду", одновременно предрасполагает к покою, к снятию чувства напряженности, однако семиология занимается им только в той мере, в которой отправитель сознательно использовал данный стимул как способный вызвать определенный эффект. Хотя не исключено, что в некоторых отдельных случаях также и адресат воспринимает эти стимулы в качестве конвенциональных, как знаки, и тогда, только после опознания знака, следует реакция

В любом случае, можно сказать, что неотчетливость коммуника­тивного процесса заключается в увеличивающемся разрыве между содержанием отправленного сообщения и тем, что извлекает из него адресат, тем больше, чем менее осознаваема система или псевдосисте­ма используемых предзначащих стимулов.

И все это без учета гипотезы, согласно которой сенсомоторные сигналы, динамика бессознательного могут быть описаны в терминах теории коммуникации. В этом случае логика этих стимулов ничем не отличается от обычной логики знаковых систем, и нам следовало бы анализировать как те, так и другие, не принимая во внимание ни намерений отправителя, ни их узнаваемости адресатом.

Так, некоторые течения в структурализме, связанные с психоана­лизом, например концепция Жака Лакана, стремятся выявить в бес­сознательном те же закономерности, которым подчиняются конвен­циональные коды, оказывающиеся, следовательно, глубоко мотиви­рованными, пытаясь, как об этом уже говорилось, свести любое чело­веческое поведение к некой фундаментальной структуре.

Не разделяя этих воззрений, требующих еще глубокой проработки и обоснования, укажем только, что то, что нас интересует, так это в какой мере стимулы поддаются кодификации в качестве историчес­ких и социальных конвенций, и только в этом аспекте, в этой семиоти­ческой перспективе мы их и рассматриваем. Отметим, стало быть, что за убеждающей речью не стоит ничего таинственного, и это относится к обеим сторонам коммуникативного процесса; один из двух, отпра­витель или адресат, всегда знает, что полученный сигнал наделен смыслом. И в той мере, в какой здесь можно говорить о функциони­ровании механизмов культурного обмена и расширении сферы куль­туры, мы полагаем, что так называемые скрытые стимулы обретают в глазах адресата все более знаковый характер 94.

94 Это имеет отношение и к теориям символического вчувствования (Einfühlung), см Renato De Fusco, L'idea di architettura, Milano, 1964 (гл. 2), Dino Formaggio, Fenomenologia della tecnica artistica, Milano, 1953 (гл. 2), Guido Morpurgo-Tagliabue, L'esthétique contemporaine, Milano, 1960 (гл.1 с библиографией)

106

III.3. Не так уж трудно с надлежащей обстоятельностью показать, что весь риторический инструментарий применим не только в сфере словесных сообщений, но также, например, и визуальных. Вниматель­ный анализ техники коммуникации обнаружил бы, что целый ряд классических риторических фигур выявляется также и в сфере визу­альной коммуникации Здесь можно найти метафоры, метонимии, литоты, оксюмороны и т. д. 95

Небезынтересно отметить, что реклама всегда пользуется визуаль­ными знаками с устоявшимся значением, провоцируя привычные ас­социации, играющие роль риторических предпосылок, те самые, что возникают у большинства Например, изображение молодой супру­жеской пары с ребенком отсылает к представлению "нет ничего пре­краснее семейного счастья", и следовательно, к аргументу "если это счастливое семейство пользуется этим продуктом, то почему этого не делаете вы?" 96

Исследования такого рода могли бы касаться и кинематографичес­кого образа, телевизионного дискурса, музыки, а также тех крупных семиотических единиц, больших синтагматических блоков, которые ложатся в основу повествовательных фабул

95 О риторике рекламы см Guy Bonsiepe, Rettorica Visivo verbale, in "Marcatre" 19—22 Мы приводим этот анализ в разделе Б 5 "Несколько примеров рекламное сообщение"

96 Также и такой визуальный знак, как надпись "Осторожно, дети!", основывается на риторической предпосылке "В больших городах с интенсивным уличным движением дети, идущие в школу, подвергаются опасности"

5. Риторика и идеология

I. Идеология и код

I.1.

В одном из недавних примеров мы убедились в том, что упот­ребление слова "отечество" вместо "страна" может изменить всю систему эмоциональных реакций адресата. Эта проблема имеет отно­шение к тому, что говорится в пункте 3 параграфа А.2. VII 2, в котором мы пытались понять, что заставляет адресата при декодировке сооб­щения предпочитать одни лексикоды другим.

Итак, возвращаясь к исходной коммуникативной модели (схема 2), поверх линии, соединяющей отправителя с сообщением — носителем значений (линия, под которой располагается универсум кодов и лек­сикодов, назовем его миром риторики, так как он представляет собой совокупность кодифицированных коммуникативных приемов), мы должны вообразить некую целостность, располагающуюся вне семи­ологического универсума Назовем ее "идеологией"97.

Термин "идеология" понимают по-разному. Идеологию понима­ют то как ложное сознание, которое маскирует реальные отношения между вещами, то как сознательный выбор философской, политичес­кой, эстетической и т. д. позиции. Что же касается нас, нам бы хоте­лось придать термину "идеология", в паре с "риторикой", более ши­рокое значение, мы будем понимать под идеологией все то, с чем так или иначе знаком адресат и та социальная группа, которой он принад­лежит, системы его психологических ожиданий, все его интеллекту­альные навыки, жизненный опыт, нравственные принципы (мы бы охотно сказали, всю его культуру, имея в виду антропологический смысл термина, если бы такое понимание культуры не включало также и риторические системы).

97 Поскольку мы используем термин "идеология" в широком смысле, включающем в себя целый ряд других более узких смыслов, то интересующихся ими отсылаем к книге Karl Mannheim, Ideologia e utopia, Bologna, 1957, статье "Ideologia" в M Horkheimer e T W Adorno, Lezioni di sociologia, Torino, 1966, Remo Cantoni, "Crisi delle ideologie", in Illusione e pregiudizio Milano, 1967; M. Horkheimer, T.W.Adorno, Dialettica dell'illuminismo, Torino, 1966

108

I.2.

Желания и мысли индивида ускользают от семиологического анализа: мы в состоянии идентифицировать их, только когда он их сообщает. Но индивид способен сообщить их, только сведя в систему условных знаков, т. e. социализуя собственные желания и мысли, при­общая к ним себе подобных.

Но добиться этого можно, лишь превратив знаемое в систему знаков: мы опознаем идеологию как таковую, когда, социализуясь, она превращается в код. Так устанавливается тесная связь между миром кодов и миром предзнания. Это предзнание делается знанием явным, управляемым, передаваемым и обмениваемым, становясь кодом, коммуникативной конвенцией.

I.3.

Слово "нация" отсылает нас к определенному комплексу нрав­ственных и политических убеждений, и это так, потому что сам способ именования связан с образом мыслей и конкретными представления­ми об обществе и государстве. Фашистский националист узнает со­брата по тому, как он называет страну, в которой живет, "нацией". Конечно, здесь играют большую роль обстоятельства коммуникации, так, слово "нация", сказанное в речи, посвященной эпохе Рисорджименто привносит другие коннотации и отсылает к другой идеологии, имеющей мало общего с национализмом XX века. Сходным образом обстоятельства, в которых осуществляется коммуникация, могут ока­зать соответствующее влияние и исказить смысл сообщения, напри­мер, если фашистский националист истолкует термин "нация", упот­ребленный в речи, посвященной эпохе Рисорджименто, в угодном ему смысле, в смысле националистических идеалов века XX.

Такая фраза, как цитированная выше в A.2.VI.3 "Рабочий должен быть на своем месте", может быть дешифрована в двух ключах, рево­люционном и консервативном, в зависимости от идеологиии адреса­та; или, в том случае когда адресата заботит верная интерпретация сообщения, фраза толкуется в зависимости от той идеологии, которой адресат, принимая во внимание обстоятельства коммуникации, наде­ляет отправителя сообщения.

Знаки отсылают к идеологии и идеология к знакам, и семиотика как наука об отношениях между кодами и сообщениями занимается непрестанным выявлением идеологий, скрывающихся за риторичес­кими приемами (за риториками).

В мире знаков, упорядоченных в коды и лексикоды, семиология выявляет идеологии, которые так или иначе отражаются в устоявшихся формах и способах общения.

109

I.4.

И таким образом, мы приходим к выводу, что нередко выбор кода предопределяется соответствующей идеологией по крайней мере в тех случаях, когда та или иная риторика срослась с определенной идеологией. В случае с фразой "Рабочий должен быть на своем месте" очевидно, что теоретически она может быть интерпретирована двоя­ко, но на практике мне было бы непросто встретить ее в какой-нибудь газете или в журнале левой ориентации, и скорее ее удалось бы обна­ружить в газете правого толка, и так это потому, что определенные способы языкового выражения отождествились с определенным миро­воззрением. Идеология формирует предпосылки для риторики, и те со временем обретают стилизованную, всеми узнаваемую форму. До такой степени узнаваемую, что даже не консервативное издание, же­лающее продемонстрировать свою гибкость и современный дух, впол­не могло бы ее употребить в своих целях, используя при этом менее одиозные риторические формулы.

I.5.

Такая тесная связь между риторическими формами и идеоло­гическими мотивациями характерна и для визуальных знаков. Несо­мненно, шапочка универсанта — знак принадлежности студенческо­му клану (к этому коду может добавиться специфический лексикод в виде цвета, означающий принадлежность какому-либо конкретному факультету), но некогда она еще соотносилась с представлениями о обеспеченности, счастливой поре жизни, юности и с другими подоб­ными вещами. Однако и среди студентов есть различие между теми, кто занят проблемами университетского самоуправления (межфа­культетские советы, ассамблеи, комиссии), и теми, кто воспринимает университетский период жизни как счастливую передышку, паузу, перед тем как взять на себя груз ответственности взрослого человека. Таким образом, знак "шапочка универсанта" непосредственно соот­носится со специфической идеологией университетской жизни, и не так просто освободить этот знак от тех идеологических коннотаций, которые ему навязаны.

II. Взаимоотношения риторики и идеологии

II.1.

В мире знаков коды представляют собой набор ожиданий. В мире знаемого такой же набор ожиданий — идеология. В мире знаков информативность сообщений зависит от каких-то нарушений набора ожиданий. В мире знаемого тоже нарушается набор ожида­ний, и тогда мы говорим о поступках и открытиях.

Но если риторика и идеология так тесно связаны, могут ли они вообще существовать друг без друга?

110

Конечно, можно попытаться спровоцировать перестройку идеоло­гических ожиданий, увеличивая избыточность сообщения, опираясь на его референтивную функцию. Так, тот, кто настаивает на безнрав­ственности семейных уз, разумеется, тем самым нарушая систему сло­жившихся идеологических ожиданий, мог бы передать это свое убеж­дение, построив вполне обычные сообщения согласно всем правилам риторики, например: "Я считаю, что семья — противоестественное образование и брак развращает состоящих в нем".

И точно так же возможны случаи, когда с виду неординарные и информативные сообщения, заставляющие адресата потратить какие-то усилия на их интерпретацию, вовсе не нарушают системы идеоло­гических ожиданий. В стихах Буркьелло часто нарушаются как лекси­ческие, так и синтаксические нормы, однако в этой словесной вязи читателю не открывается новое видение вещей. Когда Джаковитти против всяких зрительских ожиданий пририсовывает колбасе ноги или изображает червяка с пончиком, то за такой игрой не стоит ничего такого фундаментального, что заставило бы нас пересмотреть свое отношение к миру.

II.2. Все это помогает понять одну важную вещь: идеология не ограничивается областью значений. Верно, что, претворяясь в знаки, идеология формирует область значений, набор определенных означа­емых, соответствующих тем или иным означающим. Но она задает последнюю, окончательную, исчерпывающую форму всей совокуп­ности коннотаций. И действительно, означающее "червяк с пончи­ком" отсылает к совершенно неожиданному означаемому, наводя на некоторые иронические коннотации, однако, как мы убедились, это не затрагивает общей идеологической установки. Идеология есть пос­ледняя коннотация всей совокупности коннотаций, связанных как с самим знаком, так и с контекстом его употребления 98.

II.3. Но всякое подлинное нарушение идеологических ожиданий Может быть эффективным лишь в той мере, в которой провоцирующие это нарушение сообщения построены так, что сами нарушают систе­мы риторических ожиданий. И всякое достаточно основательное на­рушение риторических ожиданий является вместе с тем переосмысле-

98 В этом плане рассматривает структуры содержания Люсьен Гольдман в таких работах, как Recherches dialectiques, Paris, 1959; Le dieu caché, Paris, 1956; Per una sociologia del romanzo, Milano, 1967; Le due avanguardie, Urbino, 1967. См. также George Gerbner, On Content Analysis and Critical Research in Mass Communication, "Audiovisual Comm. Rev.", Spring 1958.

111

нием идеологических установок. На том и стоит искусство авангарда, даже в своих чисто "формалистических" проявлениях, когда неорди­нарно, и следовательно, информативно использует код и тем самым побуждает переосмысливать не только код, но и те идеологии, среди которых он вырос 99.

II.4.

Но семиологическое исследование показывает не только раз­личные пути обновления кодов и идеологий под влиянием неодно­значно построенных сообщений. Оно вместе с тем выявляет непрерыв­ность самого процесса образования новых кодов и идеологий. Произ­ведение искусства, которое открывает новые возможности языка и учит смотреть на мир по-новому, в тот самый миг, когда оно это делает, само становится образцом. Складываются новые языковые и идеологические навыки; появившись на свет, такое произведение ис­кусства начинает диктовать свои нормы употребления языка и виде­ния мира. Возникают новые коды и новые идеологические ожидания. И все повторяется наново. Восприимчивый читатель, желающий по­стичь какое-нибудь произведение искусства прошлого во всей его первозданной свежести, должен руководствоваться не только своими собственными кодами, которые были бы иными, если бы это произве­дение в свое время не появилось на свет и не было бы определенным образом усвоено обществом; он должен реконструировать тот рито­рический и идеологический универсум, ту коммуникативную ситуа­цию, в которой родилось произведение. Эту задачу и выполняет фи­лология, старающаяся приблизить нас к тому миру, в котором оно было создано и впервые прочитано или увидено. Даже если постиже­ние специфического языка этого произведения, растянувшееся на века, подготовило нас к его усвоению, сделало эрудированнее, и мы можем читать его, справляясь с трудностями, перед которыми вынуж­ден был отступить его современник.

II.5.

Кроме того, следует иметь в виду, что произведение искусства, как и любое другое сообщение скрывает в себе собственные коды: сегодняшний читатель поэм Гомера извлекает из стихов такую массу сведений об образе мыслей, манере одеваться, есть, любить и воевать,

99 См. Edoardo Sanguineti, Ideologia e linguaggio, Milano, 1965; Angelo Guglielmi, Avanguardia e sperimentalismo, Milano, 1964; Fausto Curi, Ordine e disordine, Milano, 1965; AAVV, Il gruppo 63, Milano, 1964; AAVV, Il romanzo sperimentale, Milano, 1966; Alfredo Giuliani, Immagini e maniere, Milano, 1965; Renato Barilli, La barriera del naturalismo, Milano, 1964; AAVV, Avanguardia e neo-avanguardia, Milano, 1966; Umberto Eco, Del modo di f ormare come impegno sulla realtà, in "Menabò" n 5 (ныне Opera aperta, 22ed., cit.)

112

что он вполне способен воссоздать идеологический и риторический мир, в котором жили эти люди. Так, в самом произведении мы отыс­киваем к нему ключи, приближаясь к исходному коду, восстанавлива­емому в процессе интерпретации контекста.

II.6.

Итак, чтение произведения искусства можно себе представить как непрестанный колебательный процесс, в котором от самого произ­ведения переходят к скрытым в нем исходным кодам и на их основе — к более верному прочтению произведения и снова к кодам и подкодам, но уже нашего времени, а от них к непрестанному сравнению и сопо­ставлению разных прочтений, получая удовольствие от одной только многоликости этой открывающейся картины, многосмысленность, связанной вовсе не только с тем, что нам удалось в какой-то мере приблизиться к первоначальному коду автора, постоянно преобразуя наш собственный первоначальный код.

И всякая интерпретация произведения искусства, заполняя новы­ми значениями пустую и открытую форму первоначального сообще­ния (не изменяющуюся в течении веков физическую форму), кладет начало новым сообщениям-означаемым, которые призваны обога­щать наши коды и идеологические системы, перестраивая их и подго­тавливая почву завтрашним читателям для нового прочтения произ­ведения. Определяя этот непрерывный процесс обновления, анализи­руя различные его фазы, семиология, однако, не в состоянии предска­зать те конкретные формы, в которые он выльется.

II.7.

Семиотикам известно, что сообщение развивается, но они не знают, во что оно разовьется и какие формы примет. Самое большее, что они могут, это, сравнивая сообщение-означающее, которое оста­ется неизменным, с порожденными им сообщениями-означаемыми, очертить некое поле свободных интерпретаций, за пределы которого возможности прочтения выйти не могут, и увидеть в означающих произведения ту естественную и необходимую обусловленность, то поле несвободы, придающее определенность всему структурному ри­сунку произведения, которое теперь становится способным подсказы­вать читателю, как и чем можно заполнить его открытые формы 100.

Однако, не исключено, что когда-нибудь коды гомеровской эпохи

окажутся безнадежно утраченными и мир коммуникаций станет питаться иными, невиданными нынче кодами, и тогда гомеровские

100 По поводу диалектики формы-открытости см. Opera aperta, cit. Содержание последних параграфов отражено на рис. 3

113

поэмы будут прочитаны так, как нам сегодня и представить себе невозможно.

II.8.

Самое большее и самое меньшее, на что способна семиология (речь идет об исследованиях, возможность которых еще только выри­совывается), так это признать в способе артикуляции означающих некие законы, соответствующие константным механизмам мышления, неизменные для всех культур и цивилизаций, и, следовательно, пред­положить — в качестве гипотезы — что в конечном счете каждое сообщение содержит в себе самом настоятельное указание, как его следует читать, благодаря неизменности механизмов артикуляции, схем порождения высказываний, от которых ни один человек никогда и нигде не сможет освободиться. На этом утопическом представлении о неизменности человеческого ума держатся семиотические представ­ления о постоянстве коммуникации. Но эти общие исследовательские установки не должны отвлекать внимание от еще одной сопутствую­щей задачи, постоянно следить за изменением форм коммуникации, перестройкой кодов, рождением идеологий.

Итак, семиология находится на распутье, перед ней две дороги, одна, ведущая к построению теории универсалий коммуникации, на другой дороге она превращается в технику описания коммуникатив­ных ситуаций в конкретном времени и пространстве.

Схемы 3-5

Схема 3. СХЕМА РАСШИФРОВКИ

Процесс расшифровки изображен так, что речь может идти как о максимально строгой, так и максимально свободной интерпретации Она окажется свободной, если означающее соот­несено с произвольными кодами (напр. "вода" как вещество с определенным химическим составом; напоминание о виденном когда-то наводнении и т. п.) С другой стороны, верность

116

ПОЭТИЧЕСКОГО СООБЩЕНИЯ

передачи обеспечивается непрестанным взаимодействием кодов отправителя с кодами адресата Уже будучи интерпретированным, сообщение предстает перед обществом потре­бителей как новая значащая форма, в свою очередь подлежащая расшифровке (Петрарка Де Санктиса, Петрарка Флоры и т д.) и участвующая в формировании кодов критики.

117

Схема 4. ОШИБОЧНАЯ ДЕКОДИФИКАЦИЯ В МАССОВОЙ КОММУНИКАЦИИ

На этой схеме изображена ситуация, когда адресат не справляется с неоднозначным сообщением, не умея опознать код отправителя (то ли по недостатку знаний, то ли из-за дезориентирующих обстоятельств). Следует пример неоднозначного сообщения:

"Steeche nei canti, ma studiato ed abile — gioco di movimenti — acche le forme eburnee — risaltin nei vivaci abbigliamenti", которое в ситуации "кафе-шантан" относится к изящной и неловкой субретке, но в ситуации "бар" означает игру в биллиард.

118

Схема 5. КЛАССИФИКАЦИЯ ЗНАКОВ

В дальнейшем нам понадобятся кое-какие сведения о природе и функциях знака. Воспользуемся классификацией Чарльз С. Пирса: знак может быть рассмотрен по отношению к самому себе, к обозна­чаемому объекту и по отношению к интерпретанту.

119

Б. Дискретное видение (Семиология визуальных сообщений)

1. Визуальные коды

I. Обоснование подхода

I.1.

Никто не сомневается в том, что визуальные факты суть тоже феномены коммуникаций, сомнительно другое: имеют ли они языко­вый характер.

Тот, кто не без основания оспаривает языковый характер визуаль­ных феноменов, обыкновенно идет еще дальше, вообще отрицая их знаковую природу, как будто знаки являются исключительным досто­янием словесной коммуникации, которой — и только ею — и должна заниматься лингвистика Третий путь, достаточно противоречивый, хотя и практикуемый чаще других, состоит в том, что визуальные феномены не считают знаками и, тем не менее, описывают их в терми­нах лингвистики.

Но если семиология самостоятельная дисциплина, то это так пото­му, что ей удается подвести единое основание под различные формы коммуникации, разрабатывая собственный категориальный аппарат, в который входят такие понятия, как "код", "сообщение", включаю­щие, но не исчерпывающиеся тем, что у лингвистов называется языком и речью. Мы уже убедились в том, что семиология действительно пользуется плодами лингвистики, которая является наиболее тща­тельно разработанным ее ответвлением Но, осуществляя семиотичес­кие изыскания, никоим образом не следует упускать из виду, что далеко не все коммуникативные феномены можно объяснить с помощью лингвистических категорий

Следовательно, попытка семиологической интерпретации визу­альной коммуникации представляет определенный интерес и в том

121

смысле, что дает возможность семиологии доказать свою независи­мость от лингвистики. Поскольку существуют знаковые феномены, гораздо менее определенные, чем собственно феномены визуальной коммуникации (живопись, скульптура, рисунок, визуальная сигнали­зация, кино или фотография), семиология визуальной коммуникации могла бы послужить трамплином при исследовании таких культурных сфер, приведем в качестве примера архитектуру и дизайн, в которых визуальные сообщения одновременно являются предметами пользо­вания.

I.2.

Если мы примем во внимание триадическую классификацию знаков, предложенную Пирсом (см. рис. 5), мы убедимся в том, что каждому ее подразделению соответствует определенное явление визу­альной коммуникации.

Квалисигнум:

Цветовое пятно в абстрактной

Знак

Синсигнум.

картине, цвет одежды и т. д Портрет Моны Лизы, прямая

по отношению к самому себе

трансляция по телевидению, до­рожное объявление .

Легисигнум:

Условное изображение, изображе­ние креста, тип храма "храм с круглым основанием"...

Знак

Икона:

Портрет Моны Лизы, диаграмма, структура...

по отношению к объекту

Индекс:

Стрелка-указатель, лужа...

Символ:

Запретительный дорожный знак, крест, условный рисунок...

Рема:

Любой визуальный знак как тер­мин какого-либо выражения

Знак по отношению интерпретанту

Дицисигнум.

Два визуальных знака, связанные между собой определенным обра­зом

Умозаключение:

Сложная визуальная синтагма, объединяющая знаки различного типа. Совокупность знаков, имею­щих значение. Например, "покры­тие скользкое, скорость не выше 60 км".

122

Этот достаточно случайный перечень свидетельствует, что воз­можны разные комбинации знаков, предусмотренные самим Пирсом, например, иконический синсигнум, иконический легисигнум и т. д.

Для нашего исследования представляет особый интерес классифи­кации знака по его отношению к объекту, и в этой связи никто не отрицает, что визуальные символы не входят в состав кодифицирован­ного "языка". Зато вопрос об индексальных и иконических знаках представляется гораздо более спорным.

I.3.

Пирс отмечал, что индексальный знак — это такой знак, кото­рый привлекает внимание к означаемому им объекту каким-то безот­четным образом. Само собой, когда я вижу мокрое пятно, мне сразу приходит в голову, что пролилась вода; и точно так, увидев стрелку-указатель, я следую в указанном направлении, конечно, при том усло­вии, что меня это сообщение интересует, но в любом случае я сразу усваиваю смысл сообщаемого. Между тем всякий визуальный индек­сальный знак мне что-то внушает на базе соглашения или имеющегося на этот счет опыта. По следам на земле я могу понять, что здесь пробежал зверь, только в том случае, если меня научили в этом разби­раться, соотносить определенный след с определенным зверем. Если увиденные мной следы я никогда прежде не видел, и никто мне не говорил, что это такое, я не опознаю индексальный знак как таковой, сочтя его каким-то природным явлением.

Итак, с известной долей ответственности можно утверждать, что все визуальные явления, относящиеся к индексальным знакам, могут быть рассматриваемы как конвенциональные знаки. Внезапный яркий свет, который заставляет меня зажмуриться, вынуждает меня действовать безотчетно, и никакой семиозис здесь места не имеет, потому что речь идет о простом физиологическом стимуле, точно так я бы зажмурил глаза, доведись увидеть страшного зверя. Но когда по разливающемуся по небу свету зари я узнаю о восходе солнца, то это потому, что меня научили распознавать этот знак. Иначе и сложнее обстоит дело с иконическими знаками.

II. Иконический знак

II.1.

Пирс определял иконический знак как знак, обладающий известным натуральным сходством с объектом, к которому он отно­сится 1 . В каком смысле он понимает "натуральное сходство" между

1 Collected Papers, II

портретом и человеком, изображенным на нем, можно догадаться, что же касается диаграмм, то он утверждал, что они являются иконичес­кими знаками, потому что воспроизводят форму отношений, имею­щих место в действительности.

Судьба определения иконического знака сложилась удачно, опре­деление развил Моррис, который его и распропагандировал, сделав это еще и потому, что оно ему показалось наиболее удачным спосо­бом семантически определить образ. Для Морриса иконическим яв­ляется такой знак, который несет в себе некоторые свойства пред­ставляемого объекта, или, точнее, "обладает свойствами собственных денотатов" 2.

II.2.

И вот тут-то здравый смысл, которому это определение вроде бы соответствует, нас подводит, потому что при более пристальном взгляде на вещи тот же самый здравый смысл нам подскажет, что это определение по сути чистая тавтология. Что стоит за утверждением, что портрет королевы Елизаветы кисти Аннигони обладает теми же свойствами, что и сама королева Елизавета? Здравый смысл на это говорит: ведь на портрете та же самая форма глаз, носа, рта, тот же цвет кожи, волос, такая же фигура... Но что такое "та же самая форма носа?" У носа три измерения, а у изображения носа два. На носу, если к нему приглядеться, можно различить поры, небольшие бугорки, так что в отличие от носа на портрете, его поверхность не кажется ровной. Кроме того у носа есть два отверстия, ноздри, в то время как у носа на портрете есть два черных пятна, а не отверстия.

Если мы снова призовем на помощь здравый смысл, то его ответ будет тот же, что и у моррисовской семиотики: "портрет человека иконичен только до известной степени, ведь покрытый красками холст совсем не то, что кожа, в отличие от изображенного на портрете человека, портрет не наделен способностью говорить и двигаться. Кинематографическое изображение несколько более иконично, но тоже не вполне". Разумеется, такое рассуждение, выдержанное до конца, приведет Морриса, а равно и здравый смысл, не куда-нибудь, а к упразднению самого понятия иконичности: "Абсолютный икони­ческий знак не может быть не чем иным, как собственным денотатом", а это то же самое, что сказать, что подлинным и исчерпывающе иконическим знаком королевы Елизаветы будет не портрет Анниго-

2 Charles Morris, Segni, linguaggio e comportamento, Milano 1949, pag 42 O Моррисе см Ferruccio Rossi-Landi, Charles Morris, Roma, 1953 См также Моррис Ч У Основание теории знаков В кн. Семиотика М , 1983 С 37—89 Его же Знаки и действия Из книги Значение и означивание Там же С 118—132

124

ни, а сама королева Елизавета или ее научно-фантастический "двой­ник". Моррис и сам на последующих страницах старается занять более гибкую позицию, утверждая "Не будем забывать о том, что иконический знак только в некоторых своих аспектах подобен тому, что он означает. И стало быть, иконичность — вопрос степени"3. И когда, продолжая в том же духе и говоря о невизуальных иконических знаках, Моррис ссылается на ономатопею, становится ясно, что раз­говор о степенях, размывая понятие иконичности, делает его слишком неопределенным, потому что иконичность "ку-ка-ре-ку"* по отноше­нию к крику петуха очень слабо выражена, и, кстати говоря, для французов соответствующий знак будет "ко-ке-ри-ко".

Весь вопрос в том, что мы понимаем под "некоторыми аспектами". Иконический знак сходен с означаемой вещью только в некоторых своих аспектах Вот ответ, который может удовлетворить здравый смысл, но не семиологию.

II.3.

Рассмотрим один из примеров рекламы В протянутой руке стакан с пенящимся, переливающимся через край, только что нали­тым в него пивом. На запотевшем стекле капельки влаги, рождающие непосредственное (как это свойственно индексальным знакам) ощуще­ние холода

Трудно не согласиться с тем, что эта визуальная синтагма — ико­нический знак. И мы прекрасно понимаем, о каких свойствах означен­ного объекта идет речь. Но бумага это бумага, а не пиво и холодное отпотевшее стекло. На самом деле, когда я вижу стакан с пивом — это старая проблема психологии восприятия, которой от веку занималась философия, — я воспринимаю пиво, стекло и холод, идущий от стака­на, но я их не ощущаю, что я чувствую, так это некие зрительные раздражения, цвета, пространственные отношения, освещение и т. д , хотя бы и организованные в какое-то поле восприятия, и я их коорди­нирую вплоть до того момента, пока не сложится некая структура, которая на основании имеющегося у меня опыта рождает ряд синес­тезий, в конце концов наводя меня на мысль о холодном пиве в стакане. Не иначе обстоят дела и с изображением стакана с пивом. Я реагирую на какие-то зрительные стимулы, координируя их в струк­туру и воспринимая образ Я работаю с опытными данными, идущими ко мне от изображения, точно так, как я работаю с опытными данны­ми, идущими ко мне от восприятия реального стакана: я их отбираю и группирую на основании определенных ожиданий, зависящих от имеющегося у меня опыта, стало быть, на основании сложившихся

3 Morris, cit, pag 257

125

навыков и, следовательно, на основании кода И все же в этом случае обсуждение соотношения кодов и сообщений не решает вопроса о природе иконического знака, касаясь по преимуществу самих меха­низмов восприятия, которые в конечном счете могут быть рассмотре­ны как механизмы коммуникации, т e такого процесса, который толь­ко тогда имеет место, когда благодаря навыкам определенные стиму­лы наделяются некоторым значением 4.

Итак, первый вывод, который можно сделать, будет таков, икони­ческие знаки не "обладают свойствами объекта, который они пред­ставляют", но скорее воспроизводят некоторые общие условия воспри­ятия на базе обычных кодов восприятия, отвергая одни стимулы и отбирая другие, те, что способны сформировать некую структуру восприятия, которая обладала бы — благодаря сложившемуся опыт­ным путем коду — тем же "значением", что и объект иконического изображения

Может сложиться впечатление, что это определение не так уж далеко ушло от понимания иконического знака или образа как чего-то такого, что обладает естественным сходством с реальным объектом, который они обозначают, если "иметь естественное сходство" озна­чает быть не произвольным, но мотивированным знаком, смысл ко­торого напрямую зависит от вещи, которую он представляет, и не опосредован соглашением, и не значит ли это, что пресловутое есте­ственное сходство и воспроизведение некоторых общих условий вос­приятия по сути дела одно и то же. Любое изображение (рисунок или фотография) оказывается тогда чем-то "укорененным в самой реаль­ности", примером "естественной выразительности", имманентности смысла вещи 5, присутствия самой реальности в ее стихийно возника­ющих смыслах 6.

4 О трансакциональной природе восприятия см AAVV, La psicologia transazionale, Milano, 1967, AAVV, La perception, PUF, 1955, Jean Piaget, Les mécanismes perceptifs, P U F , 1961, U Eco, Modelli e strutture, in "Il Verri", 20

5 «Образ не указывает ни на что, кроме как на самое себя, на некое призрачное присутствие собственного содержания О выражении можно говорить тогда, когда некий "смысл" так или иначе имманентно присущ вещи, прямо из нее исходит, отождествляется с ее формой И естественное выражение (пейзаж, лицо), и эстетическое выражение (скорбь, меланхолия вагнеровского леса) в сущности подчиняются одному и тому же семиологическому механизму "смысл" прямо вытекает из совокупности означающих без опосредования кодом» (Christian Metz, Le cinema langue ou langage?, in "Communications", π 4 ) Эти утверждения выглядели бы вполне нормально, не сильно отличаясь от того, что обычно на этот счет говорит интуитивистская и романтическая эстетика, не обнаружь их читатель в семиологическом исследовании и не выдай они за успех семиологии то, что к ней отношения не имеет Ниже мы попытаемся обосновать позицию, как раз противоположную, не имеющую ничего общего с подобными взглядами Это же относится и к следующему примечанию

6 Реальность то же самое кино, только природное, "главный и изначальный человеческий язык — это само действие", и следовательно, "минимальной единицей кинематографического языка являются реальные объекты, составляющие кадр" Так говорит Π. Π. Пазолини в "La lingua scritta dell'azione", Конференция в Пезаро, м-лы в "Nuovi Argomenti", апрель—июнь 1966 Более пространно я возражаю этому взгляду в Б 4 1

126

Но если мы сомневаемся в существующих толкованиях понятия иконического знака, то это потому, что семиологии вообще не свой­ственно довольствоваться поверхностными и расхожими суждения­ми В повседневной жизни никто не задается вопросом о том, как осуществляется общение, осуществляется и все, точно так же никто не задается вопросом, как получается, что мы что-то воспринимаем, воспринимаем и все. Но психология, если иметь в виду восприятие, и семиология, если иметь в виду коммуникацию, как раз и становятся сами собой именно тогда, когда стараются различить и сделать внят­ным то, что представляется стихийным и непроизвольным

Наш повседневный опыт свидетельствует о том, что мы общаемся не только с помощью словесных знаков (произвольных, конвенцио­нальных, артикулированных на основе дискретных единиц), но и с помощью фигуративных знаков (кажущихся естественными, мотиви­рованными, тесно связанными с самими вещами и существующими в некоем континууме чувств), в связи с этим главный вопрос семиологии визуальных коммуникаций заключается в том, чтобы уразуметь, как получается так, что не имеющий ни одного общего материального элемента с вещами графический и фотографический знак может быть сходным с вещами, оказаться похожим на вещи. Так вот, если у них нет никаких общих материальных элементов, может статься, что визуаль­ный знак как-то передает соотношение форм. Но вопрос в том и состоит, чтобы разобраться, что это за отношения, каковы они и как они передаются. В противоположном случае всякое признание естест­венной мотивированности иконических знаков превращается в уступ­ку иррационализму, а сам факт коммуникации при этом становится чудом

II.4.

Но отчего изображение холодного отпотевшего стекла стака­нам пивом является иконическим знаком? Ведь и реальное отпотевшее стекло видится мне как какая-то ровная прозрачная поверхность, отсвечивающая серебристыми бликами. Что касается рисунка, то на нем мне, благодаря цветовым контрастам, тоже видна ровная про­зрачная поверхность, отсвечивающая серебристым отливом. Таким образом, сохраняется соотношение визуальных стимулов, характер­ное как для восприятия реального стакана, так и для его изображения,

127

хотя материал, который стимулирует работу восприятия, всякий раз иной. Поэтому мы могли бы сказать, что изменение материала, сти­мулирующего работу восприятия, не влечет за собой изменения соот­ношения устанавливающихся в данном восприятии связей. Но если хорошенько подумать, то станет ясно, что это пресловутое соотноше­ние связей все же слишком неопределенно Почему отпотевшее стекло на рисунке, на которое на самом деле никакой свет не падает, но которое изображено так, как будто на него падает свет, тоже изобра­женный, создает впечатление серебристого отлива?

Если я возьму ручку и на листке бумаги нарисую одной непрерыв­ной линией силуэт лошади, кто-нибудь да узнает в моем рисунке лошадь, хотя единственное качество лошади на рисунке это черная непрерывная линия, с помощью которой эта лошадь изображена, как раз этого качества у настоящей лошади и нет. Мой рисунок представ­ляет собой фигуру (знак) с внутренним пространством, и это про­странство и есть лошадь, и пространством, которое ее окружает и лошадью не является, в то время как настоящая лошадь никакими такими свойствами не обладает. Следовательно, я на моем рисунке не воспроизвожу условий восприятия, потому что мое восприятие насто­ящей лошади обусловлено большим количеством стимулов, ни один из которых и отдаленно не напоминает непрерывную линию

И стало быть, иконические знаки воспроизводят некоторые условия восприятия объекта, но после отбора, осуществленного на основе кода узнавания, и согласования их с имеющимся репертуаром графических конвенций, и в результате какой-то конкретный знак произвольно обозначает какое-то конкретное условие восприятия или же их сово­купность, редуцированную к упрощенному графическому образу 7.

II.5.

Мы отбираем характерные черты воспринимаемого на основе кодов узнавания: когда в зоологическом саду мы еще издали замечаем зебру, то первое, что нам бросается в глаза и удерживается в памяти, это полосы, а не общий контур, примерно такой же, как у осла или мула. Так, когда мы рисуем зебру, мы заботимся больше всего об этих полосах, а не об общих очертаниях животного, потому что без них наш рисунок можно было бы спутать с изображением самой обыкно­венной лошади. Но вообразим себе какое-нибудь африканское племя, которое из всех четвероногих знает зебру и гиену, а ни лошади, ни осла и ни мула не знает, им для опознания зебры не нужны никакие полосы

7 Несмотря на то что у этих книг другие задачи, в них можно найти много полезного для наших целей. Herbert Read, Educare con l'arte, Milano, 1954, Rudolf Arnheim, Arte e percezione visiva, Milano, 1962

128

(они узнают зебру и ночью по одним только очертаниям, не обращая внимания на ее раскраску), и если они будут изображать зебру, то им будет важно передавать форму головы и длину ног, чтобы отличить изображаемое четвероногое от гиены, у которой, кстати говоря, тоже есть полосы, и, стало быть, они не составляют различительного при­знака.

Итак, также и коды узнавания (как и коды восприятия) предпола­гают выделение каких-то отличительных черт, на чем и строится всякий код. От выбора этих черт и зависит опознание иконического знака.

Но эти отличительные черты или признаки должны как-то сооб­щаться. Следовательно, должен существовать иконический код, уста­навливающий соответствие между определенным графическим знаком и отличительным признаком, на котором держится код узнавания.

Приглядимся к поведению четырехлетнего малыша он ложится животом на край столика и, вращаясь вокруг себя, начинает махать в воздухе руками и ногами, крича при этом: "Я вертолет". Из всего того, что имеется у вертолета и что он делает, мальчик на основе кодов узнавания выделил: 1) самую главную черту, по которой вертолет можно отличить от любой другой машины: вращающиеся лопасти; 2) вместо трех вращающихся лопастей он изобразил две, сведя слож­ную структуру к порождающей ее более простой; 3) две лопасти он представил себе расположенными на одной прямой, закрепленной в центре болтом и поворачивающейся на 360 градусов. Вообразив себе это фундаментальное отношение, он воспроизвел его с помощью соб­ственного тела.

И тут я прошу его нарисовать вертолет, полагая, что раз он ухватил главную особенность его устройства, то это он и нарисует. Но вместо этого он рисует неуклюжий корпус, утыканный как иголками множе­ством прямоугольничков, число которых все время растет, так что получается что-то вроде щетины, приговаривая при этом: "Их так много, этих крылышек".

Изображая вертолет с помощью тела, мальчик старался свести его форму к самой простой, зато вооружившись карандашом, он сущест­венно усложнил его структуру.

Итак, с помощью собственного Тела он изображал движение, ко­торое на рисунке у него не вышло, и он попытался его передать, пририсовывая все новые и новые крылышки, но он мог бы изобразить движение так, как это принято у взрослых, например, рисуя ряд исхо­дящих из центра круга радиусов. Стало быть, он еще не может пере­дать с помощью графического кода тот тип структуры, который он так удачно воспроизвел с помощью собственного тела, опознав ее и

129

смоделировав. Он опознает вертолет, вырабатывая для этого какие-то модели узнавания, но он еще не в состоянии установить соответствие между выделенным отличительным признаком и условным графическим знаком.

Только когда он освоит эту операцию, а это он в его возрасте уже умеет делать, применительно к человеческому телу, домам и автомо­билям, он научится изображать похоже. Его рисунки человеческих фигур уже подчиняются правилам "языка", что же касается вертолета, то его изображение пока еще двусмысленно и нуждается в словесном объяснении, играющем роль графического кода 8.

II.6.

По мере усвоения навыков графического изображения, кодов, один графический знак начинает значить "нижняя конечность", дру­гой — "глаз" и т. д. На теме конвенциональности графических знаков нет смысла более задерживаться, хотя они, несомненно, воспроизво­дят какие-то отношения, присущие объекту изображения. Хотя и здесь не следует принимать конвенционально представленные отно­шения за отношения, присущие самому объекту. То, что схематически солнце изображается в виде кружка с радиально расходящимися от него лучами, могло бы навести на мысль, что рисунок истинно вос­производит структуру взаимоотношений солнца с исходящими от него лучами света. Но тут нам приходит на ум, что ни одно физическое учение не допускает представления о солнце и том, что от него исхо­дит, как о веере лучей. Всем нам привычно условное (научная абстрак­ция) представление об изолированном распространяющемся по пря­мой световом луче. В данном случае графическая конвенция представ­ляет собой такую систему отношений, которая никоим образом не воспроизводит систему отношений, описываемую квантовой или вол­новой теориями света. Самое большее, что можно по этому поводу сказать, так это то, что схематическое иконическое изображение вос­производит некоторые из особенностей другого схематического пред­ставления, условного образа, например, такого, согласно которому солнце это огненный шар, испускающий лучи света.

Определение иконического знака как чего-то такого, что обладает некоторыми свойствами представленного объекта, становится в связи с этим еще более проблематичным. Эти общие свойства знака и объ­екта, они видны в объекте или известно, что они у него есть? Малень-

8 В нашем случае речь идет о референтивном использовании иконического знака С эстетической точки зрения рисунок вертолета может быть хорош своей свежестью, непосредственностью, связанными именно с тем, что ребенок еще не усвоил кода и изобретает собственный

130

кий мальчик рисует автомобиль, видимый сбоку, со всеми четырьмя колесами, он рисует не то, что он видит, а то, что он знает, позже он научается приводить к общему коду свои знаки и изображает автомо­биль с двумя колесами, два других, рассуждает он, не видны; отныне он рисует только то, что видит Ренессансный художник воспроизво­дит те качества предмета, которые он видит, художник-кубист — те, которые знает, а обычная публика привыкла ценить узнаваемое и не ценит знаемое. Итак, иконический знак может обладать следующими качествами объекта, оптическими (видимыми), онтологическими (предполагаемыми) и конвенциональными, условно принятыми, смо­делированными, таковы, например, лучи солнца, изображенные в виде черточек. Графическая схема воспроизводит соотношения схемы умственной

II.7.

В основе любого изобразительного действия, любого изображе­ния лежит конвенция. В отличие от рисовальщика, изображающего лошадь одной непрерывной линией, которой в природе нет, акваре­лист претендует на большую близость к натуре, и в самом деле, если ему случается писать дом на фоне неба, он не обводит этот дом контуром, но передает различие между фоном и тоном дома и, следо­вательно, сводит различия между ними к разнице в световой насыщен­ности (именно этим принципом руководствовались импрессионисты, понимавшие тональные различия как цветовые). Но из всех "реаль­ных" качеств объекта "дом" и объекта "небо" наш художник выбира­ет самое преходящее и неуловимое — способность вбирать и отражать свет И то, что тональные различия передаются с помощью различий в степени способности разных непрозрачных поверхностей отражать свет, это тоже конвенция. Все это имеет отношение как к графическим, так и фотографическим изображениям.

Эта конвенциональность имитативных кодов, т. e., попросту гово­ря, условность передачи сходства, особенно удачно описана Эрнстом Гомбрихом в его книге "Искусство и иллюзия", где он рассказывает, что по сути дела произошло с живописью Констебля, разрабатывав­шего новую технику передачи света в пейзаже Картина Констебля "Vivenhoe Park" опирается на "научную" поэтику, на стремление изо­бражать реальность по науке, и нам она с ее тщательно выписанными деревьями, животными, водой и лужайкой, освещенной солнцем, ка­жется образцом фотографической точности. Однако нам известно, что когда картины художника впервые попали на глаза публике, разработанная им техника световых контрастов была воспринята не как подражание реальным световым эффектам, а как сущий произвол.

131

Констебль, таким образом, изобрел новый способ кодирования нашего восприятия света и передачи его на холсте.

Гомбрих, чтобы показать всю условность нашего видения, приво­дит две фотографии этого самого уголка в парке, глядя на которые, мы, во-первых, убеждаемся в том, что у парка Констебля и парка на фотографии мало общего, а во-вторых, задаемся вопросом, может ли вообще фотография быть критерием иконичности картины? "О чем говорят эти примеры? Конечно, ни один квадратный сантиметр фото­графии не совпадает с тем изображением, которое можно было бы получить, посмотрев на это место в зеркало. И это объяснимо. Черно-белая фотография дает весьма ограниченное число градаций между черным и белым. Разумеется, ни один их этих тонов не соответствует тому, что мы называем "реальностью". Действительно, шкала пере­ходов в значительной степени зависит от того, что сделает фотограф во время съемки, проявления негатива и печатания фотографий. Все это в большой мере вопрос техники. Обе фотографии сделаны с одно­го негатива. Одна оставляет впечатление рассеянного света, другая, более контрастная, производит противоположное впечатление. Так что печатание фотографий вовсе не механическая процедура... И если это верно для скромного фотографа, то что же говорить о художнике. Но и художник не автоматически списывает то, что он видит, а пере­водит на язык имеющихся в его распоряжении изобразительных средств" 9.

Разумеется, нам удается увидеть за определенным техническим решением некий природный эквивалент только потому, что мы рас­полагаем закодированным набором ожиданий, открывающим нам до­ступ в знакомый мир художника: "Наше прочтение криптограмм искусства обусловлено нашими ожиданиями. Мы подступаем к про­изведению искусства, будучи уже в одном ладу с художником, наши воспринимающие устройства синхронизированы. Мы готовы к встре­че, настроены на определенное видение, готовы подключиться к оп­ределенной звуковой ситуации и стараемся приладиться к ней. В этом смысле скульптура даже удобнее для разбора, чем живописное произ­ведение. Когда мы смотрим на бюст, мы знаем, с чем имеем дело, и как правило, нам не случается думать, что это, может быть, отрубленная голова. По тем же самым соображениям нас не удивляет монохромность скульптуры, как не удивляет отсутствие цвета в черно-белой фотографии"10.

9 Ernest Gombrich, Arte e illusione, Torino, 1965, pag 42

10 Gombrich, cit, pag 70

132

II.8.

Мы не ограничивали определение иконического знака его способностью передавать любое условие восприятия с помощью кон­венционального графического знака, мы говорили, что знак может относиться к какому-то целостному представлению, передаваемому схематизированным графическим изображением. Именно потому, что из множества обстоятельств и характеристик восприятия мы от­бираем какие-то определенные различительные признаки, эта редук­ция или схематизация имеет место почти во всех иконических знаках, но становится особенно явной, когда мы сталкиваемся с какими-то стереотипами, с эмблемами, с геральдикой Силуэт бегущего мальчи­ка с книжкой под мышкой в качестве дорожного знака до недавнего времени указывал на близость школы и был иконическим знаком школьника. Но мы продолжали видеть в этом изображении школьни­ка и тогда, когда дети уже не носили ни беретов как у моряков, ни коротких штанишек, нарисованных на дорожном знаке. Мы каждый день видели десятки школьников на улицах, но по логике иконических знаков продолжали представлять себе школьника мальчиком в бере­тике и в штанишках до колен. Конечно, здесь мы имеем случай неосоз­наваемой иконографической конвенции, зато в других случаях при­вычное иконическое изображение навязывается нам как своего рода автоматизированный рефлекс, и тогда мы начинаем видеть вещи через их стереотипизированные изображения, которые нам с некоторых пор их заместили

В книге Гомбриха приводятся запоминающиеся примеры такой склонности от Виллара де Оннекура, архитектора и рисовальщика XIII века, который утверждал, что он рисует своих львов с натуры, но изображал их согласно самым общепринятым требованиям геральдики того времени (его восприятие льва обуславливалось установившимся иконическим кодом, равным образом усвоенный набор изобразитель­ных приемов не позволял ему передать свое восприятие льва как-то иначе, причем сам он, вероятно, настолько свыкся с ними, что ничего другого и вообразить себе не мог), до Дюрера, изобразившего носорога с чешуйчатым панцырем, и этот носорог еще не менее двух столетий оставался образцом правильного изображения носорога, воспроизво­дясь в книгах путешественников и зоологов (которые видели настоящих носорогов, прекрасно знали, что у них нет никаких чешуек, но не отва­живались передавать шершавость его кожи иначе, чем, изображая че­шуйки, потому что понимали, что в глазах широкой публики только такие графические конвенции означают "носорога") .

11 Gombrich, сit , cfr capitolo 2, "Venta e formula stereotipa"

133

Но правда и то, что Дюрер и его подражатели пытались как-то передать некоторые впечатления от шкуры носорога, которые неза­метны, например, на фотографии. Конечно, в книге Гомбриха рису­нок Дюрера смотрится забавно рядом с фотографией настоящего носорога, кожа которого кажется почти гладкой, но мы знаем, что, если к ней присмотреться поближе, можно обнаружить прихотливый узор бугорков, складок и морщинок (и то же самое с человеческой кожей), и похоже на то, что Дюрер просто преувеличил и стилизовал то, что было в натуре, на что неспособна та же фотография, чей условный язык фиксирует только крупные массы, сглаживая неров­ности и различая большие поверхности с помощью тона.

II.9. И коль скоро мы постоянно сталкиваемся с кодировкой, сто­ило бы присмотреться к тому, что представляет собой так называемая экспрессивность в рисунке. Забавный эксперимент, посвященный спо­собам передачи выражения лица в комиксах 12, принес неожиданные результаты. Было принято считать, что в комиксах (речь прежде всего идет о персонажах Уолта Диснея или Джаковитти) достоверность приносится в жертву выразительности и что эта выразительность так непосредственна, что дети лучше, чем взрослые, схватывают состоя­ния радости, ужаса, голода, гнева, веселья и т. д., благодаря некоему природному дару сочувствования. Однако, эксперимент показал, что способность разбираться в выражениях лица увеличивается с возрас­том и по мере интеллектуального созревания, тогда как у маленьких ее еще мало. И это говорит о том, что и в этом случае, как в прочих, способность распознавать выражение ужаса или жадности зависит от определенной системы ожиданий, от культурного кода, на который, несомненно, наслаиваются коды выразительности, разработанные в других сферах изобразительного искусства. Другими словами, если бы исследования были продолжены, нам бы, возможно, довелось узнать, что какие-то приемы изображения комического или гротеск­ного опираются на опыт и традиции, восходящие к экспрессионистам, к Гойе, Домье, к карикатуристам XIX века, Брейгелю и даже к коми­ческим сценам греческой вазовой росписи.

И то, что смысл иконического знака, не всегда так отчетлив, как думают, подтверждается тем, что в большинстве случаев его сопро­вождает подпись, даже будучи узнаваемым иконический знак может толковаться неоднозначно, он чаще выражает общее, чем единичное

12 Fabio Canziani, Sulla comprensione di alcuni elementi del linguaggio fumettistico in soggetti tra i sei e i dieci anni, in "Ikon", settembre 1965

134

(носорог вообще, а не этот носорог) и поэтому требует, в тех случаях, когда нужно точно знать, о чем идет речь, закрепления в словесном тексте 13.

В заключение отметим, что к иконическому знаку можно отнести все то, что было сказано о структуре (см. A.2.IV.). Полученная струк­тура не воспроизводит предполагаемой структуры реальности, вы­страивая посредством серии операций ряд отношений таким образом, что операции, в ходе которых устанавливаются отношения между элементами модели, оказываются теми же самыми, которые мы совер­шаем, когда связываем в восприятии отличительные черты восприни­маемого объекта.

Итак, иконический знак представляет собой модель отношений между графическими феноменами, изоморфную той модели перцептив­ных отношений, которую мы выстраиваем, когда узнаем или припоми­наем какой-то объект Если иконический знак и обладает общими с чем-то свойствами, то не с объектом, а со структурой его восприятия, он выстраивается и узнается в ходе тех же самых умственных опера­ций, которые мы совершаем, формируя образ, независимо от материа­ла, в котором закрепляются эти отношения.

И все же в повседневной жизни, воспринимая что-то, мы не отдаем себе отчета в том, как это происходит, и, стало быть, не спрашиваем себя, в действительности ли существует то, что мы воспринимаем, или это результат соглашения. Равным образом имея дело с иконическими знаками, мы можем согласиться с определением иконического знака как того, что с виду воспроизводит некоторые свойства представлен­ного объекта. В этой связи определение Морриса, столь близкое суж­дению здравого смысла, является приемлемым, хотя следует сказать, что оно принимается нами не как научная истина, но исключительно в утилитарных целях. И в таком случае оно не должно мешать даль­нейшему исследованию иконических знаков как конвенциональных структур.

III. Возможность кодификации иконических знаков

III.1.

Как мы убедились, для того чтобы сформировать иконичес­кий эквивалент восприятия, нужно отобрать те или другие отличи­тельные черты. До четырех лет дети не улавливают отличительных признаков человеческого туловища и рисуют у человека только голо­ву и конечности.

13 Cfr Roland Barthes, Rhétorique de l'image, in "Communications", n. 4

135

В словесном языке смыслоразличительные признаки поддаются точному учету: в каждом языке имеется определенное количество фонем, и на их основе происходит установление различий и оппози­ций. Все прочее отправляется в факультативные варианты.

С иконическими знаками ситуация гораздо более сложна и неоп­ределенна. Мир визуальных коммуникаций настойчиво напоминает нам, что в основе коммуникации могут лежать сильные коды, такие как словесный язык и даже сильнейшие, например азбука Морзе, а также слабые коды, трудноопределимые, непрестанно меняющиеся, в которых факультативные варианты теснят смыслоразличительные признаки.

В итальянском языке слово "cavalla" (лошадь) произносят по-раз­ному, то с придыханием на первом звуке на тосканский манер, то съедая двойное "1", как это делают венецианцы, с разными интонация­ми и ударениями, и тем не менее фонемы остаются фонемами, они устанавливают границы, благодаря которым опред

еленный звукоряд указывает на означаемое "лошадь", и нарушение которых приводит либо к изменению смысла, либо к его утрате.

III.2.

Напротив, на уровне графического представления я располагаю великим множеством способов изобразить лошадь, намекнуть на нее с помощью игры светотени, обрисовать кистью ее контур, изобразить самым натуральным образом, при этом лошадь может стоять, бежать, скакать, вставать на дыбы, пить, есть и может быть изображена в профиль, в трехчетвертном повороте и т. д. Правда и то, что я могу произносить слово "лошадь" на сотне различных языков и диалектов, но сколько бы их ни было, выбрав тот или другой, я должен произне­сти слово "лошадь" вполне определенным образом, в то время как лошадь можно нарисовать на сотни ладов, которые невозможно пред­усмотреть; языки и диалекты понятны только тому, кто взялся их выучить, тогда как сотни способов нарисовать лошадь могут быть наилучшим образом применены также и тем, кто никогда их не изучал (при этом, конечно, необходимо наличие хотя бы слабого кода, без которого узнавание вообще невозможно).

ΙΠ.3.

С другой стороны, мы выяснили, что иконические коды все же существуют. Мы, стало быть, оказываемся перед фактом сущест­вования крупных кодификационных блоков, в которых, однако, вы­деление элементов артикуляции является затруднительным. Можно попытаться провести ряд проб на коммутацию, выясняя при каких изменениях профиль лошади еще узнаваем, но эта операция позволяет идентифицировать иконический код на бесконечно малом его участ-

136

ке, а именно там, где объект условно изображается с помощью конту­ра 14.

Иконическая синтагма зависит от столь сложных контекстуаль­ных отношений, что в ней трудно отделить смыслоразличительные признаки от факультативных вариантов. И это, среди прочего, пото­му, что язык устанавливается путем членения звукового континуума на дискретные единицы, в то время как иконическое изображения часто использует цветовой континуум, не членимый на дискретные единицы. Так обстоят дела в мире визуальных коммуникаций и по-другому, например, в мире музыкальных сообщений, где звуковой континуум заранее расчленен на дискретные смыслоразличительные единицы (звуки гаммы), и если современная музыка уже этим не до­вольствуется, возвращаясь к использованию звуковых континуумов, смешивающих звуки и шумы, то именно это и позволяет привержен­цам традиционного отождествления коммуникации с языком поста­вить вопрос (разрешимый, но существующий) о коммуникативности современной музыки 15.

III.4.

В континууме иконического знака мы не в состоянии вычле­нить дискретные смыслоразличители, навечно разложив их по полоч­кам, они варьируются: то это большие синтагмы, опознаваемые бла­годаря конвенции, то маленькие отрезки линии, штрихи, точки, про­белы, например, на рисунке человеческого профиля, где точка — зра­чок, веко — дуга, и мы знаем, что в другом контексте те же самые точка и дуга будут изображать, предположим, банан или виноградину. Сле­довательно, знаки рисунка не являются единицами членения, соотно­симыми с фонемами языка, потому что они лишены предзаданного позиционального и оппозиционального значения, сам факт их нали­чия или отсутствия еще не определяет однозначно смысла сообщения, они значат только в контексте (точка, вписанная в миндалевидную форму, значит зрачок) и не значат сами по себе, они не образуют системы жестких различий, внутри которой точка обретает собствен­ное значение, будучи противопоставленной прямой или кругу. Их позиционное значение меняется в зависимости от конвенции, которую навязывает данный тип изображения, и кроме того, оно может зави-

14 См.: Опыты Бруно Мунари (Bruno Munari , Arte come mestiere, Bari, 1966) с изображением стрелы, последовательное упрощение которого позволило уточнить границы узнаваемости, а также описание ста сорока способов изображения человеческого лица в фас вплоть до пределов узнаваемости (этот пример связан с материалом предыдущего параграфа).

15 Cfr. Nicolas Ruwet, Contraddizioni del linguaggio seriale, in "Incontri Musicali", 3, agosto 1959.

137

сеть от конкретного художника и от избранной им манеры. Итак, мы сталкиваемся с вереницей идиолектов, одни более общеприняты, дру­гие очень редки; в них факультативные варианты безусловно домини­руют над смыслоразличителями, а точнее, в которых факультативные варианты обретают статус смыслоразличительных признаков, а пос­ледние превращаются в факультативные варианты в зависимости от того, какой код избирает рисовальщик, не стесняющийся разрушать прежний код и на его обломках выстраивать новый. И вот в этом смысле иконические коды, если они и вправду есть, являются слабыми кодами.

Это также помогает уразуметь, почему мы не считаем владение речью какой-то особенной способностью, в то время как умение ри­совать кажется нам несомненным признаком одаренности: за умею­щим рисовать мы признаем способность управляться с кодом, для всех прочих неявным, наделяя его правом пересматривать нормы, правом, которого лишаем всех говорящих, за исключением поэта. Умеющий рисовать — это мастер идиолекта, потому что даже тогда, когда он использует всем нам внятный код, он вносит в него столько ориги­нальности, факультативных вариантов, собственного почерка, сколь­ко никогда не внесет в свою речь говорящий 16.

III.5.

Но если использование иконических знаков связано с повы­шенным вниманием к особенностям стиля, то отсюда не следует, что проблема иконического знака так уж отличается от проблем факуль­тативных вариантов и индивидуальной речи в словесном языке.

В своей работе "Информация и стиль речи"17 Иван Фонаджи об­ращает внимание на варианты использования кода на фонетическом уровне. В то время как фонологический код предусматривает целый ряд различительных признаков, разбитых на группы по своим качест­вам, всякий говорящий, привычно пользуясь этим фонологическим кодом, воспроизводя его в своей речи, произносит звуки на свой лад, и эта индивидуальная окраска звуков и составляет так называемые суперсегментные свойства или факультативные варианты 18. Факуль­тативные варианты предоставляют полную свободу действия, суще­ствует множество индивидуальных и диалектальных произношений, в то время как суперсегментные свойства являются подлинными ин-

16 См С Metz, saggio citato, pag 84. "Когда язык еще не вполне сложился, чтобы разговаривать на нем, нужно быть хотя бы немного поэтом"

17 L'information de style verbal, in "Linguistics", 4

18 Помимо работы Fonagy и цит трудов по общей лингвистике, см по этому поводу. R Н Robins, General Linguistics, London, 1964 (часть 4)

138

струментами означивания, таков случай с интонацией, которой мы наделяем высказывание, и оно попеременно выражает страх, угрозу, ужас, одобрение и т. д. Такое выражение, как "Попробуй", может быть произнесено с разной интонацией и в зависимости от этого означать. "Только попробуй", или "Рискни, не бойся", или "Ради меня, попробуй". Разумеется, эти интонации не поддаются строгому учету подобно смыслоразличителям, они принадлежат некоей шкале континуума, означая всегда ту или иную степень качества — напря­женности, резкости, мягкости — от минимума до максимума Фонаджи определяет эти интонационные модусы говорения как вторичное сообщение, которое накладывается на исходное и даже декодируется с помощью иных средств так, словно информацию передают не один, а два передатчика, и принимают два приемника, настроенные на лингвистический и на некий долингвистический код соответственно.

Фонаджи исходит из предположения, что между характеризующи­ми интонацию недискретными признаками и тем, что с их помощью передается, существует какая-то природная связь, что они не имеют отношения к конвенциям, образуя парадигму без отчетливо выражен­ных дискретных признаков, и что, наконец, благодаря этой свободе выбора говорящий придает своей речи индивидуальную окраску — то, чего он не может сделать в пределах чисто лингвистического кода. И тут мы понимаем, что мы оказываемся в той же самой ситуации, что и тогда, когда описывали иконические сообщения.

Однако сам Фонаджи отдает себе отчет в том, что эта свобода выбора или так называемые свободные варианты тоже подвержены процессам кодификации, что в языке постоянно происходят процессы конвенционализации долингвистических сообщений, достаточно указать на то, что одна и та же интонация в двух разных языках имеет различный смысл (различие окажется максимальным, если мы срав­ним западные языки с таким, например, языком, как китайский, в котором интонация даже становится одним из важнейших смыслоразличителей). Заканчивает он цитатой из Романа Якобсона, в которой утверждается право теории коммуникации, в частности, лингвистики, опирающейся на теорию информации, рассматривать как структури­рующиеся на основе строгих кодов также и пресловутые "свободные вариации" 19. Итак, свободные варианты, кажущиеся такими натуральными и выразительными, образуют систему оппозиций и разли­чий, хотя и не столь отчетливую, как система фонем, и это происходит в рамках того или иного языка культуры, группы, использующей язык определенным образом, и даже в индивидуальной речи, в которой

19 Jakobson, op cit. , cap V

139

отклонения от нормы складываются в систему вполне предсказуемых речевых характеристик. На обоих полюсах, и там, где кода больше всего, и там, где его всего меньше, в индивидуальных особенностях говорения, везде интонационные вариации связаны с конвенцией

Но все, что касается языка, может касаться и иконических знаков Иногда они столь явно связаны с кодом, что подают основания для различных классификаций в истории искусства или в психологии. Например, когда одна линия считается "изящной", другая — "нерв­ной", третья — "легкой", четвертая — "неуклюжей". . Существуют геометрические фигуры, используемые психологами в различных тес­тах и передающие психические состояния: наклонная линия с шари­ком на ней говорит о неуравновешенности и нестабильности, шарик в нижней части той же линии свидетельствует о покое и завершеннос­ти процесса. Очевидно, что эти рисунки показывают психофизиоло­гические состояния, потому что отражают реальную ситуацию, опи­раясь на опыт земного притяжения и другие сходные феномены, но также очевидно и то, что они ее передают в абстрактной форме, моделируя взаимоотношения основополагающих параметров И если поначалу такие изображения явно отсылают к концептуальной моде­ли реальных отношений, затем они обретают конвенциональный смысл, и в "изящной" линии мы обнаруживаем не легкость и непри­нужденность свободного движения, но "изящество" tout court (далее наступает черед тщательного описания соответствующей стилисти­ческой категории, скрытой за навыками, конвенциями и моделями восприятия, воспроизводимыми в знаке) 20.

Иными словами, если какое-то иконическое изображение, особен­но насыщенное информацией, производит на нас впечатление "изяще­ства", коль скоро непредсказуемое и неоднозначное употребление знака реконструирует какой-то опыт нашего восприятия (мы имеем в виду траекторию от психологического состояния к его графическому изображению и от изображения к психологическому состоянию), то на деле в большинстве случаев впечатление изящества, получаемое от различных иконических знаков, связано с тем, что мы его вычитываем из знака, самым непосредственным образом коннотирующего данную эстетическую категорию (а не первичное переживание, обусловившее появление образа в результате отклонения от привычных норм, и затем новый виток ассимиляции и конвенционализации). Мы, стало быть, уже находимся в пределах риторики.

В заключение можно сказать, что в иконических знаках преобла­дают, и иногда значительно, те элементы, которые применительно к

20 См например, Raymond Bayer, Esthétique Je la grace, Paris, 1934

140

словесному языку называют факультативными вариантами и супер­сегментными характеристиками. Но признать это вовсе на значит утверждать, что иконические знаки ускользают от кодификации21.

III.6.

Когда говорят, что графический знак относительно гомоло­гичен концептуальной модели, то из этого можно было бы заключить, что иконический знак является аналоговым. Не в традиционном смыс­ле "аналогии" — как потаенного родства, как правило, необъяснимо­го и определяемого только как некое смутное соответствие, — но в том смысле, каким наделяют этот термин специалисты по электрон­но-вычислительной технике. Компьютеры могут быть цифровыми, функционирующими на основе бинарных оппозиций, расчленяющи­ми сообщение на дискретные элементы, или же аналоговыми, т. e. такими, в которых, например, числовые значения выражаются с по­мощью силы тока при установлении строгого соответствия между обеими величинами. Специалисты предпочитают говорить не об "аналоговом коде", как они говорят о "коде цифровом", но об "ана­логовой модели". В связи с чем можно было бы предположить, что иконические знаки как раз и являются такими моделями. Так ли это на самом деле?

Барт по этому поводу пишет. "Итак, столкновение аналогового и неаналогового кажется неизбежным даже в рамках одной системы. Тем не менее семиология не может довольствоваться простой конста­тацией этого факта, не пытаясь включить и его в систему, коль скоро она не вправе допустить некую нерасчлененную расчлененность, ведь смысл, как мы увидим, есть артикуляция... И следовательно, возмож­но, что на более общем семиотическом уровне... возникает что-то вроде циркуляции аналогового и неаналогового, немотивированно­го, условного: налицо двоякая тенденция, два разнонаправленных и дополняющих друг друга движения — натурализации немотивиро­ванного и интеллектуализации мотивированного, иначе, его "окуль­туривание". Наконец, некоторые утверждают, что и сам цифровой принцип, являющийся соперником аналогового, в его наиболее явной форме бинаризма воспроизводит определенные физиологические процессы, если правда, что в основе зрения и слуха лежит тот же альтернативный выбор 22 .

21 По поводу кинематографического образа, признавая его знаковый характер, Метц замечает к тому же, что "системы с невыраженными парадигмами и должны изучаться как системы с невыраженными парадигмами с помощью адекватных средств" (Metz, op cit., pag 88), добавим к этому, что все же прежде всего надо постараться по возможности максимально выявить эту парадигму

22 Elementi di semiologia, cit., II 4 3

141

Итак, когда мы возводим иконический код к коду восприятия, уже описанному психологией восприятия (см. Пиаже) на основе бинарных оппозиций, и также в графических изображениях пытаемся выделить смыслоразличители (с их наличием или отсутствием связаны утрата или обретение смысла, и это так в том числе и в тех случаях, когда признак оказывается смыслоразличительным только в каком-то конкретном контексте), мы стараемся двигаться в том направлении, которое единст­венно плодотворно в научном смысле. Только оно позволяет нам объяс­нить то, что мы видим, тем, что нам не видно, но благодаря чему мы улавливаем сходство между предметом и его изображением.

III.7.

В отсутствие сложившейся на этот счет теории можно удов­летвориться аналоговыми моделями, которые если и не структуриру­ются на основе бинарных оппозиций, то организуются по принципу степеней, т. e не через "да" или "нет", а посредством "более" или "менее". Эти модели могли бы считаться кодами, поскольку они не растворяют дискретное в континуальном и, следовательно, не сводят на нет кодификацию, но выделяют в континуальном ряд степеней Членение на степени предполагает замену оппозиции "да" или "нет" переходом от "более" к "менее". Например, располагая в каком-то иконологическом коде двумя условными изображениями улыбки, X и Y, нетрудно догадаться, что одна из форм, например Y, будет более ярко выраженной, и, акцентируя это качество, на следующей ступень­ке она даст некую форму Z, недалеко отстоящую от возможной формы X1, которая представляла бы собой условное изображение смеха в его самой слабой степени И все же остается вопрос, действительно ли такая кодификация принципиально и окончательно не сводима к бинарному коду и, стало быть, являет собой постоянную альтернати­ву, один из полюсов непрестанного колебания между количественным и качественным, или же с того момента, когда в континуум вводятся разграничения по степеням, эти Степени — в том, что касается их способности означивать, — уже не требуют взаимоисключения, уста­навливая, таким образом, некоторую форму оппозиции 23.

23 В настоящее время еще преобладает точка зрения, согласно которой оппозиция между условным и мотивированным является неустранимой См E Stankiewicz, Problems of Emotive Language, in Approaches to Semiotics, cit., D.L. Bolinger, Generality, Gradience and the All-or-None, Aja, Mouton, 1961, T A Sebeok, Coding in Evolution of Signalling Behaviour, in "Behavioural Sciences", 7, 1962, P. Valesio, Iconte schemi nella struttura della lingua, in "Lingua e Stile", 3, 1967 O визуальных кодах R Jakobson, On Visual and Auditory Signs, in "Phonetica", Il, 1964, About the Relation between Visual and Auditory Signs, in AAVV, Models for the Perception of Speech and Visual Form, М I T , 1967

142

И все же эта оппозиция между аналоговым и цифровым скорей всего решается в пользу мотивированного. Ведь как только какой-либо континуум расчленяется на дискретные единицы смыслоразличения, возникает вопрос: а как мы узнаем смыслоразличительные признаки? Но ответ уже есть: на основе иконического подобия.

III.8.

Но мы уже видели, что психология в своих наиболее развитых формах анализа перцептивных механизмов трактует "непосредствен­ное" восприятие как комплекс сложных пробабилистических опера­ций, возвращая нас к проблеме передачи восприятия с помощью его цифрового выражения.

И в этой связи прекрасный материал исследователю дает музыко­ведение. Музыка как грамматика тонов и разработка системы нота­ции членит звуковой континуум на смыслоразличительные признаки (тоны и полутоны, метрические единицы, хроматизмы и т. д.). Арти­куляция этих признаков рождает любой музыкальный дискурс.

И все же можно отметить, что хотя система нотации и предписы­вает, базируясь на цифровом коде, как должно говорить на языке музыки, конкретное сообщение (исполнение) отличается богатством неучтенных факультативных вариантов. Так что какое-нибудь глис­сандо, трель, рубато, затухание звука и публикой и критикой относят­ся к выразительным элементам

Но признавая эти индивидуальные экспрессивные факторы теория музыки делает все для того, чтобы и эти факультативные варианты закодифицировать. Она старается расписать все эти тремоло и глис­сандо, присовокупляя соответствующие ремарки "с чувством" и т. п. Нетрудно убедиться в том, что это не цифровая кодификация, но как раз аналоговая, основанная на принципе постепенности — больше или меньше. Но если эта кодификация и нецифровая, то во всяком случае поддающаяся цифровому выражению с той оговоркой, что кодифика­ция осуществляется не на уровне конкретного исполнения, а на уровне технических кодов записи и воспроизведения звука.

И самый минимальный нюанс звучания, соответствующий смеще­нию иглы в бороздке пластинки, становится знаком

Нам скажут, эти знаки не обладают дискретными признаками, они артикулируются в виде некоего континуума более или менее отчетли­во выраженных кривых, колебаний. Пусть так. Обратимся к физичес­кому процессу (перехода от континуума градуированных кривых через посредство ряда электрических сигналов и акустических коле­баний к приему и передаче звука усилителем), и мы окажемся в мире цифровых величин.

143

От бороздки к головке и от нее к электронным блокам усилителя звук воспроизводится с помощью континуальной модели, зато от электронных блоков и до физического воспроизведения звука процесс становится дискретным

Технология средств коммуникации все более стремится к тому, чтобы также и в электронных устройствах преобразовывать аналого­вые модели в цифровые коды И это преобразование всегда оказыва­ется возможным

III.9.

Разумеется, вопрос о переводимости аналоговых моделей в цифровые касается только специалистов, но и они часто вынуждены по различным соображениям считать континуальными те явления, которые обнаруживают смыслоразличительные признаки только на уровне электронных процессов, детерминируемых ими, но не везде им подконтрольных. Но это все равно что еще раз сказать, что вынуж­денное признание мотивированности, иконичности, аналоговости не­которых явлений представляет собой компромиссное решение, которое вполне пригодно для описания этих явлений на том уровне обобще­ния, на котором мы их воспринимаем и используем, и не соответствует уровню аналитичности, на котором они возникают и на котором их и следует рассматривать

Нужно отличать практические решения от вопросов теории Для разработки семиологических кодов было бы достаточно идентифика­ции и классификации аналоговых процедур, поскольку цифровое вы­ражение осуществляется на уровне, не имеющем прямого касательст­ва к повседневному опыту. Из этого впрочем не следует, что в дейст­вительности существует некая территория, закрытая для цифровой кодификации 24.

24 Какие могут быть теоретические колебания, когда сложные иконические изображения производятся электронными устройствами, работающими на основе цифрового кода? См. капитальный труд М Krampen and P. Seitz, ed., Design and Planning, New York, 1967

2. Миф двойного членения

1.

Небезопасная склонность объявлять "необъяснимым" все то, что не поддается моментальному объяснению общепринятым спосо­бом, привела к забавной ситуации, некоторые системы коммуникации не признаются языком на том основании, что у них нет двойного членения, конституирующего словесный язык (см. A 1.III.1) Факт су­ществования более слабых, чем словесный язык, кодов убедил неко­торых, что это не коды, а факт существования целых блоков означае­мых, например, тех, что соответствуют иконическим изображениям, побудил принять два противоположных решения с одной стороны, отказать им как не поддающимся анализу в принадлежности знакам, с другой, попытаться во что бы то ни стало отыскать в них тот же тип членения, что и в словесном языке Одну из таких ловушек, в высшей степени коварную и хитроумную, представляют собой заметки Клода Леви-Строса об абстрактной и фигуративной живописи

Известно, что в языке выделяются единицы первого членения, наделенные значением (монемы), которые в сочетании друг с другом образуют синтагмы, и что эти элементы первого ряда затем членятся на составляющие их элементы второго ряда. Это фонемы, и их меньше, чем монем В языке бесчисленное, а лучше сказать, неисчислимое количество монем, в то время как число составляющих их фонем весьма ограничено 25.

Разумеется, в языке означивание совершается как взаимодействие единиц этих двух уровней, но никто еще не доказал, что любой про­цесс означивания всегда именно таков.

Однако Леви-Строс утверждает, что о языке можно говорить толь­ко тогда, когда условия двойного членения соблюдены.

2.

В Entretiens 26 на радио Леви-Строс поделился своими взглядами на изобразительное искусство, в которых уже угадывалась позиция, позже обоснованная во Введениии к "Сырому и вареному", в этом своем выступлении, говоря об искусстве как о модели реальности, он вновь обратился к теории изобразительного искусства как иконичес­кого знака, которую он разработал еще в "Неприрученной мысли".

25 О первом и втором членении см Martinet, op cit., l 8

26 С Charbonnier — С Lévi-Strauss, Colloqui, Milano, 1966, Il crudo e il cotto, cit. Подробнее эти вопросы рассматриваются в разделе Д 4

145

Искусство, подчеркивал Леви-Строс, несомненно знаковое явление, но оно находится на полпути между лингвистическим знаком и реаль­ной вещью. В искусстве культура прибирает к рукам природу, природ­ный материал обретает способность значить, возводясь в ранг знака, выявляя свою прежде потаенную структуру. Но коммуникация в ис­кусстве осуществляется как особая связь знака с породившей его природной вещью, не будь этой иконической взаимосвязи, перед нами было бы не произведение искусства, но явление лингвистического порядка, условный знак, и с другой стороны, если бы искусство было исчерпывающим воспроизведением природной вещи, оно не носило бы знакового характера.

Но если в искусстве сохраняется ощутимая связь между знаками и природными вещами, то это происходит, несомненно, потому, что иконичность предоставляет искусству возможность обрести семанти­ку, и если иконическое изображение все же знак, то это потому, что оно так или иначе воспроизводит тип артикуляции словесного языка. Эти воззрения, высказанные в беседах по радио в самом общем виде, более строго и последовательно излагаются во Введении к "Сырому и вареному".

3.

Соображения ученого при этом весьма просты: в живописи, как и в словесном языке, можно выделить единицы первого членения, носители значений, которые могут быть уподоблены монемам (оче­видно, что Леви-Строс имеет в виду узнаваемые образы, т. e. икони­ческие знаки), а на втором уровне членения выделяются эквиваленты фонем — формы и цвета, носители дифференциальных признаков, лишенные собственного значения. Нефигуративные течения в живо­писи считают возможным обойтись без первого уровня, удовольство­вавшись вторым. Они попадают в ту же самую западню, что и ато­нальная музыка, утрачивая всякую способность к коммуникации, ста­новясь одним из самых больших заблуждений нашего времени — "претензией на создание знаковой системы с одним уровнем артику­ляции".

Леви-Строс достаточно проницательно судит о проблемах тональ­ной музыки, в которой он признает наличие элементов первого ряда, интервалов, нагруженных значением, и отдельных звуков как элемен­тов второго членения, приходя в конце концов к ряду слишком орто­доксальных выводов.

1) Нет языка, если нет двойного членения.

2) Двойное членение устойчиво, его уровни не допускают замены и не меняются местами, оно основывается на определенных культур-

146

ных соглашениях, которые, в свою очередь, отвечают каким-то глу­бинным природным движениям.

Этим ортодоксальным выводам мы противопоставляем (аргумен­тацию см ниже) следующие утверждения:

1) У коммуникативных кодов бывают разные типы артикуляции, а бывают коды вообще без нее: двойное членение не догма.

2) Бывают коды, в которых уровни артикуляции не неизменны 27, и если регулирующие код системы отношений как-то укоренены в природных явлениях, то очень глубоко, в том смысле, что различные коды могут отсылать к некоему Пра-коду, который всех их обосновы­вает Но отождествить этот соответствующий природным началам код, скажем, с кодом тональной музыки, хотя всем известно, что он сложился в определенную историческую эпоху и западное ухо с ним освоилось, и отвергать атональную систему как не отвечающую зада­чам коммуникации, а равно и нефигуративную живопись, это то же самое, что уравнивать какой-нибудь язык с возможным языком мета-описания.

4.

Распространять принципы тональной музыки на музыку вооб­ще — это все равно что считать, что с французской колодой из пяти­десяти трех карт (52 карты плюс джокер) можно играть только в бридж, т. e. что их комбинаторные возможности исчерпываются кодом игры в бридж, который, вообще-то говоря, является субкодом, позволяющим сыграть неограниченное число партий, но который всегда можно поменять, используя все те же 53 карты, на код покера, другой субкод, перестраивающий артикуляцию элементов, складыва­ющихся из отдельных карт, позволяя им образовывать новые комби­нации с иными значениями. Очевидно, что код той или иной игры — в покер, бридж и т. д. — использует только некоторые возможные комбинации карт, и ошибся бы тот, кто счел бы, что этим кодом исчерпываются комбинаторные возможности карточной колоды 28. И действительно, 53 карты уже есть результат членения, выбора в континууме позициональных значений — и так это и со звуками зву­коряда — и конечно, на основе этого кода могут быть образованы разнообразные субкоды, и точно так же очевидно, что существуют различные карточные игры, нуждающиеся в разном количестве карт в колоде — сорок карт неаполитанской колоды, тридцать две — не-

27 Яркий пример применительно к музыке см Pierre Schaeffer, Traité des objets musicaux, Paris, 1966, cap XVI

28 Кроме того, в зависимости от типа игры некоторые карты изымаются как лишенные оппозиционального значения, например, при игре в покер от двоек до шестерок Тарокки, напротив, увеличивают колоду за счет "козырей"

147

мецкой. Главный код всех карточных игр представляет собой комби­наторную матрицу (набор возможных комбинаций) описываемую и изучаемую теорией игр (и не мешало бы музыковедам заняться изуче­нием комбинаторных матриц, порождающих различные системы...), но для Леви-Строса всякая игра в карты — бридж, он не делает разли­чия между одной конкретной реализацией и глубинной структурой, обеспечивающей возможность разных реализаций.

5.

Помимо всего прочего, пример с картами сталкивает нас с весьма важной для нашего исследования проблемой. Есть ли у карточного кода двойное членение?

Если лексикод покера образуется путем приписывания значения определенному раскладу карт (три туза разной масти значат "трис", четыре — "покер"), то эти комбинации вполне могут сойти за полноп­равные "слова", тогда как отдельные карты окажутся единицами вто­рого членения.

И все же 53 карты различаются между собой не только местом в системе, но и двойственной функцией. Они противопоставляются по своему значению, образуя иерархию внутри одной масти (туз, двойка, тройка... десятка, валет, дама, король), и противостоят друг другу в иерархии четырех разных мастей. Следовательно, две десятки образу­ют "двойку", десятка, валет и дама, король и туз — "стрит", но только все карты одной масти образуют "масть" или "королевский стрит".

Следовательно, некоторые признаки оказываются дифференци­альными в рамках одного расклада, и другие — другого.

Но будет ли отдельная карта последней неразложимой единицей всякой возможной комбинации? Если семерка червей противостоит шестерке любой масти, а также семерке треф, что же такое масть червей как таковая как не элемент дополнительной и более детальной артикуляции?

Первое, что можно сказать на это, так это то, что игроку или тому, кто владеет языком карт, не приходится заниматься выделением еди­ниц применительно к масти, она уже расчленена по значениям (туз, двойка... девятка, десятка), но это возражение, если и убедит игрока в покер, игроку в скопу, в которой суммируются очки и в которой, стало быть, единица масти является единицей измерения, покажется гораздо менее убедительным. См. по этому поводу Б.3.1.2.Д.

6. Таковы различные соображения, вынуждающие нас признать, что проблема типов членения в языке далеко не проста. В связи с чем в методических целях необходимо: 1) сохранять название "языка" за словесными кодами, для которых наличие двойного членения бес­спорный факт, 2) считать прочие системы знаков "кодами", положив разобраться в том, существуют ли коды с большим числом членений.

3. Артикуляция визуальных кодов

I. Фигуры, знаки, семы

I.1.

Ошибается тот, кто думает:

1) что в основе всякого коммуникативного акта лежит "язык", сходный с кодом словесного языка: 2) что каждому языку свойственно двойное членение с жестко фиксированными единицами обоих уров­ней. И больше смысла допустить другое, а именно: 1) что в основе всякого комммуникативного акта лежит код; 2) что не каждому коду свойственно двойное членение с жестко фиксированными единицами (уровней не всегда два, и они не всегда фиксированные).

Занимавшийся этими вопросами Луис Прието указывает, что вто­рое членение — это уровень таких элементов, которые непосредствен­но не соотносятся с означаемым элементом первого членения, обладая исключительно дифференциальным значением (позиционным и оппо­зиционным); он называет их фигурами, ибо распрощавшись с моделью словесного языка, он не вправе называть их фонемами; по той же причине элементы первого членения (монемы) он переименовывает в знаки денотативные и коннотативные

А вот семой Прието называет такой знак, чье значение соотносится не с отдельным знаком, но со словосочетанием. Например, знак "Про­езд запрещен" хотя и похож на визуальный знак с неразложимым означаемым, имеет эквивалентом не отдельный словесный знак, но целую синтагму ("Проезд запрещен" или же "По этой дороге в данном направлении следовать запрещено")

Самому приблизительному рисунку силуэта лошади соответствует не один словесный знак "лошадь", но целый ряд возможных синтагм типа: "вид стоящей лошади сбоку", "у лошади четыре ноги", "это лошадь" и т. д.

Итак, мы имеем дело с фигурами, знаками и семами, и тогда полу­чается, что все предполагаемые визуальные знаки суть семы.

Продолжая следовать Прието, можно обнаружить такие семы, которые раскладываются на фигуры, но не знаки; т. e. они раскладыва­ются на элементы, обладающие дифференциальным значением и сами по себе не связанные ни с каким денотатом. При этом элементы членения — это фигуры, складывающиеся в знаки, и знаки, слагаю­щиеся в синтагмы. Так как лингвистика останавливается на границах высказывания, она так и не подходит к вопросу о более крупных

149

единицах членения, которые будут не чем иным, как периодом или дискурсом со всей присущей ему сложностью. Вместе с тем, хотя, конечно, можно выявить семы, связанные определенной сочетаемос­тью, все же нельзя говорить о каком-то новом, более высоком уровне членения, потому что мы и так находимся на уровне свободной ком­бинаторики синтагматических цепей. Так, вполне возможно, что на каком-то участке дороги имеют место сразу несколько дорожных знаков, сообщающих, например, что движение здесь одностороннее, что запрещены сигналы и проезд грузовиков, но из этого не следует, что это новый уровень членения, на котором семы выступают в каче­стве кодифицируемых семантических единиц: перед нами "дискурс", сложная синтагматическая цепь.

1.2.

А теперь, не мешкая и не оставляя идей Прието 29, попробуем разобраться с различными кодами, обладающими разными типами артикуляции, опираясь, насколько это возможно, на наши примеры визуальных кодов:

А. Коды, не обладающие членением, коды с далее неразложимыми семами

Примеры:

1) коды с одной семой (например, белая палка слепца: ее наличие означает "я слепой", но отсутствие палки необязательно означает противоположное, как это было бы в случае кода с нулевым означающим) ;

2) коды с нулевым означающим (адмиральский вымпел на корабле, его наличие означает "адмирал на борту", а его отсутствие означает, что адмирала не корабле нет; сигналы поворота у автомобилей, если они не горят, это значит "Еду прямо"...);

3) светофор (каждая сема указывает на определенное действие, семы не складываются, образуя в совокупности какой-нибудь сложный знак, и не раскладываются на меньшие единицы) ;

4) маршруты автобуса, обозначенные одной цифрой или одной буквой.

Б. Коды только со вторым членением, семы раскладываются не на знаки, а на фигуры, не обладающие собственным означаемым. Примеры:

1) маршрут автобуса, обозначенный двумя цифрами: например, маршрут "63" означает: "Следую из пункта X в пункт Y"; сема раскладывается на фигуры "6" и "3", сами по себе ничего не значащие.

2) флажковая сигнализация: предусматривает набор различных фигур, образующихся разными наклонами правой и левой рук, две фигуры дают

29 Luis Prieto, Messages et signaux, P. V F , 1966 О Прието см также Principes de noologie, The Hague, 1964.

150

букву алфавита, но эта буква — не знак, потому что у нее нет значения, которое она обретает, только становясь единицей словесного языка и артикулируясь по его законам, зато как только она нагружается значением внутри кода, она становится семой, составляющей целую пропозицию, например: "Нам нужен врач".

В. Коды только с первым членением: семы разложимы на знаки, но не на фигуры.

Примеры:

1) нумерация комнат в гостинице: сема "20" обычно значит "первый номер второго этажа, сема раскладывается на знак "2", который значит "второй этаж" и знак "О", означающий "первая комната"; сема "21" будет значить "второй номер второго этажа" и т. д.

2) дорожные знаки, сема которых раскладывается на знаки, соответствую­щие другим дорожным знакам: белый круг с красной каймой и изображением велосипеда означает "Проезд на велосипеде запрещен". Круг с белой каймой значит "запрещено", изображение велосипеда — велосипедистов.

3) десятичная система записи чисел: как и в случае номеров гостиницы, сема многозначного числа раскладывается на знаки, которые в зависимости от места цифры означают единицы, десятки, сотни и т. д.

Г. Коды с двумя членениями: семы раскладываются на знаки и фигуры. Примеры:

1) языки: фонемы складываются в монемы и монемы в синтагмы.

2) шестизначные телефонные номера: по крайней мере те из них, которые состоят из групп по две цифры, каждая из которых в зависимости от положе­ния обозначает городской район, улицу, дом, тогда как каждый знак из двух цифр, раскладывается на фигуры, лишенные значения.

Прието30 указывает на другие типы комбинаций, например, на коды сем, разложимых на фигуры, из которых некоторые соответст­вуют только одному означающему. Из всех этих кодов, необходимых для построения логики означающих или семио-логики, — а Прието как раз этим и занимается, — нам более других сейчас важны коды с подвижной артикуляцией, которые мы объединяем под рубрикой Д.

Д. Коды с подвижной артикуляцией: это могут быть знаки и фигуры, переходящие из одной категории в другую, знаки могут становится фигурами и наоборот, фигуры — семами, какие-то другие элементы преобразуются в фигуры и т. д.

Примеры:

1) тональная музыка Звуки звукоряда являются фигурами, артикулирую­щимися в знаки, наделенными значением (синтаксическим, но не семантичес-

30 Messages et signaux, глава "L'économie dans le coût".

151

ким), как например, интервалы и аккорды, эти знаки складываются в музы -кальные синтагмы, однако, если имеется определенная мелодическая после­довательность, узнаваемая независимо от того, на каком инструменте она исполняется и каков ее тембр, и я принимаюсь ощутимо менять тембр каждого звука, то я слышу уже не мелодию, но последовательность тембров, следова­тельно, высота звука перестает быть смыслоразличительным признаком, становясь факультативным вариантом, тогда как тембр оказывается смыслоразличителем. Смотря по обстоятельствам тембр, представляющий собой фигуру, может превращаться в знак с определенными культурными коннотациями, например, звучание волынки ассоциируется с пасторалью.

2) игральные карты Игральные карты представляют собой единицы вто­рого членения ("семы" в смысле "масти", черви, трефы ), вступающие в различные сочетания и образующие знаки, наделенные значением (семерка червей, туз пик. ), эти знаки, комбинируясь в свою очередь, образуют семы типа "фул, премьера, полный набор".

Рассмотренный таким образом код карточной игры может быть характе­ризован как код с двойным членением, но следует отметить, что в этой системе есть знаки без второго членения, это такие иконические знаки, как "король" или "дама", или иконические знаки, не образующие сем в сочетании с другими, такие как джокер или в некоторых играх пиковый валет; нужно отметить, что и фигуры, в свою очередь, различаются как мастью, так и рисунком, и в разных играх можно делать смыслоразличительным признаком либо масть, либо рисунок, следовательно, в игре, в которой отдается предпочтение червям перед пиками, фигуры начинают что-то значить, их можно счесть семами или знаками. И далее в том же роде, в карточных играх можно устанавливать самые разные правила, например, правила гадания по картам, меняющие иерархию членений

3) воинские звания. В системе воинских званий второе членение подвижно Например, старшего сержанта отличает от сержанта знак, составленный из двух фигур — двух треугольников без оснований, между тем Сержанта отличают от капрала не по числу и форме треугольников, а по цвету Постепенно именно форма и цвет становятся смыслоразличителями У офицеров знак "звездочка", означающий "низший офицерский состав", может образовать сему "три звездочки", означающую "капитан". Но три звездочки внутри окаймляющего погон золотого шитья меняют смысл, так как золотая кайма означает "старшего офицера", в то время как звездочки указывают на поло­жение в служебной иерархии, так, три звездочки внутри золотой каймы имеют смысл "полковник". То же самое и с генеральскими погонами, на которых кайму заменяет белое поле Смыслоразличительные свойства выделяются на уровне знака, но зависят от контекста. Разумеется, эту систему можно рассматривать с иной или даже иных точек зрения. Например, вот так.

152

а) на самом деле кодов воинских званий еще больше, коды для выпускни­ков военных заведений, для младших офицеров и высших офицеров, для генералов и т. д., и в каждом из этих кодов используемым знакам приписывается свое значение, и тогда это коды только с одним членением.

б) золотая кайма и белое поле суть семы с нулевым означающим, отсутст­вие каймы есть знак младшего офицера, в то время как звездочки указывают на положение в служебной иерархии, и их сочетание образует более сложные семы, например, "офицер третьей ступени = капитан"

в) внутри кода "воинские звания офицеров" звездочки являются смысло­различительными единицами (фигурами) без собственного означаемого В разных сочетаниях между собой они образуют знаки типа "офицер третьей ступени соответствующего уровня", тогда как кайма, белое поле или их отсутствие суть семы с нулевым означающим, благодаря которым различают -ся три уровня "младшие, старшие офицеры и генералы" и знак, образованный комбинацией звездочек, обретает свой окончательный смысл внутри соответ­ствующей семы Но в этом случае мы имеем дело с комбинацией кода без артикуляции, представленного семами с нулевым означающим, с кодом, об­ладающим двойным членением (звездочки), или же введением в код с двойным членением семы с нулевым означающим

Все эти варианты перечислены здесь только для того, чтобы показать, насколько проблематично определение уровней членения в разных кодах из общих посылок без детализации конкретных обстоятельств. Не следует поэ­тому слишком усердствовать, закрепляя за каким-то кодом неизменное число членений. В зависимости от точки зрения единица первого членения может стать единицей второго и наоборот

II. Коды: анализ и синтез

II.1.

После того как мы решили, что коды обладают самыми раз­ными типами артикуляции и что, стало быть, не следует слепо веро­вать в то, что все коды строятся по типу словесного языка, мы должны также вспомнить о том, что часто при артикуляции кода его смысло­различительными единицами становятся синтагмы другого, более аналитичного кода, или напротив, то, что в одном коде считается синтаг­мой, пределом его комбинаторных возможностей, в другом, более син­тетичном коде окажется единицей смыслоразличения.

Мы рассматривали сходную ситуацию на примере флажковой сиг­нализации. В языке последними неразложимыми далее единицами считаются фонемы, но код флажковой сигнализации предусматривает единицы более мелкие в сравнении с фонемами (положение правой и левой рук), различные комбинации которых образуют синтагмы, пре­дельные для данного кода, и которые практически соответствуют,

153

даже если они соотносятся не с фонемами, а с буквами алфавита, исходным фигурам языкового кода

Напротив, коды повествовательных ходов 31 предполагают нали­чие больших синтагматических цепей типа "герой покидает дом и встречает противника", которые внутри повествовательного кода иг­рают роль смыслоразличителей, но внутри кода лингвистического представляют собой синтагмы

Из этого следует, что не только фигуры, но и семы могут выступать в качестве смыслоразличителей, а также что можно вполне не прини­мать в расчет, раскладываются ли те или иные семы на знаки и фигуры, если последние принадлежат иному, более аналитическому коду Итак, вопрос об уровне вычленения единиц смыслоразличения разре­шается внутри того или иного кода, возможное дальнейшее членение этих единиц — это уже вопрос другой, более аналитической кодифи­кации Так, синтагма "герой покидает дом и встречается с противни­ком" выделяется повествовательным кодом в качестве сложной еди­ницы значения и при этом не спрашивается о том 1) в каком языке существует текст и 2) какие риторико-стилистические приемы для него характерны

II.2.

К примеру, в "Обрученных" встреча Дона Аббондио с граби­телями безусловно составляет кодифицированный повествователь­ный ход 32, но на уровне сюжетосложения совершенно неважно, опи­сывается ли она с блеском и обилием деталей именно так, как это сделано у Мандзони, или она обрисовывается в нескольких словах Другими словами, мандзониевская история на уровне нарративного кода вполне адекватно может быть передана каким-нибудь комиксом, и этот факт уже имеет место "Обрученные" — это весьма объемистое произведение, ставшее таким именно благодаря своей сложной орга­низации, благодаря тому что как системное целое оно включает в себя множество подсистем, среди которых организация сюжета и представ­ляющий ее код не более чем один элемент внутри сложной и большой

31 См. прим. 81 к разд. А

32 В настоящее время общепризнано, что кодификация повествовательных ходов легче осуществляется в случае несложных повествований типа сказки или стереотипизированной продукции массового потребления, но прав В Я Пропп, который подчеркивал, что исследование тогда может считаться плодотворным, когда его результаты могут быть распространены на все без исключения повествования, вкупе с самыми сложными Именно в этом направлении и развивается семиология больших повествований См например, как использует эту методологию P. Барт применительно к Саду ("Тель Кель", № 28 "Древо преступления") № 8 "Communications", особенно статьи Бремона, Метца и Тодорова

154

структуры, которая охватывает систему характеров, стилистических приемов, религиозных убеждений и т.д. Эпизод с грабителями не­обходимо включить в более широкий лингво-психологический кон­текст со своим репертуаром ожиданий и конвенций, и только тогда его можно оценивать в категориях стилистики независимо от испол­няемой им повествовательной функции 33

Разумеется при всеохватном рассмотрении произведения искусст­ва оно предстает как целостность благодаря тому, что авторские решения на разных уровнях — сюжета, характеров, языка и т.д. — оказываются сходными, рождая некий изоморфизм Но то, что в большом произведении всегда введено в действие множество кодов, нисколько не опровергает того факта, что повествовательный код не зависит от всех прочих, более аналитических

III. Иконическая сема

III.1.

Нижеследующие наблюдения помогут понять, как происхо­дит последовательное кодирование визуальных сообщений.

Иконографический код кодирует некоторые условия узнавания, устанавливая, например, что полуобнаженная женщина с блюдом в руках, на котором лежит отрубленная голова, означает Саломею, а несколько более одетая женщина, держащая в левой руке за волосы отсеченную голову, а в правой меч, означает Юдифь 34. Эти коннота­ции возникают независимо от того, что иконографический код не устанавливает правил денотации Какими признаками должна обла­дать визуальная синтагма "женщина", чтобы действительно изобра­жать женщину? Иконографический код выделяет в качестве смысло­различительных признаков означаемые "женщина", "отрубленная го­лова", "блюдо" и "меч", но он ничего не говорит о том, как склады­ваются соответствующие означающие Эти означающие кодифициру­ются при помощи более аналитического кода, чем код иконический

33 Эта возможность могла бы служить оправданием так называемой "критике фрагмента", которую пост-идеалистическая эстетика осудила за посягательство на органическую целостность произведения искусства Семиологическое исследование, позволяя выделять в произведении различные уровни и рассматривать их также и по отдельности, в какой-то мере реабилитирует принцип анализа произведения по фрагментам, при этом, как и ранее, считается, что речь идет не о прихотях критического суждения и не о редукции произведения к одному из его уровней, но о том, чтобы выявить, как на том или ином уровне автор пользуется кодом

34 См. Erwin Panofsky, "La descrizione el interpretazione del contenuto" in La prospettiva come forma simbolica, cit.

155

Для иконографического кода, который выстраивается на основе ико­нического, означаемые базового кода становятся означающими 35.

III.2.

Что же касается определения иконических кодов, то следует сказать, что иконические знаки — это семы, сложные единицы значения, часто впоследствии раскладывающиеся на вполне определенные знаки, но с большим трудом на фигуры.

Глядя на изображение лошади сбоку, выполненное одной линией, я сразу опознаю знаки "голова", "хвост", "глаз", "грива", но я не могу ответить на вопрос, каковы в данном случае единицы второго члене­ния, я не могу задаваться этим вопросом, также как я не могу задавать­ся им в случае семы "белая палка слепого". Я не ставлю вопроса о том, какие пробы на коммутацию необходимы для определения границы, за которой палка уже не палка и не белая, хотя с научной точки зрения это было бы небезынтересно, и точно также я не могу ставить вопроса о том, какие пробы на коммутацию необходимо провести с изображе­нием головы лошади, чтобы установить те варианты, за пределами которых рисунок утрачивает узнаваемость.

Если в случае с палкой слепого проблемы нет из-за ее простоты, в случае с лошадью проблемы нет из-за ее сложности.

III.3.

Достаточно сказать, что иконический код выделяет в качест­ве смыслоразличительных признаков на уровне фигур единицы, при­надлежащие более аналитическому коду, каковым и является код восприятия. И что его знаки имеют значение только в контексте какой-либо семы. Бывает, что сема сама по себе узнаваема и, стало быть, перед нами либо иконографическая сема, либо конвенциональ­ная эмблема, считающаяся уже не иконическим изображением, но ви­зуальным символом, но обычно ее контекст образует систему, внутри которой соответствующие знаки и могут быть узнаны, я узнаю знак "голова лошади" в контексте семы "стоящая лошадь, вид сбоку" только в том случае, если он противопоставлен таким знаком как "копыта", "хвост", "грива", иначе это были бы не знаки, а какие-то неопределенные конфигурации, ни на что не похожие и, стало быть, не передающие никакого сходства ни с чем. Что и происходит, когда искусственно выделяют какой-то элемент, какой-то участок живопис­ной поверхности, представляя его вне контекста, и тогда мазки скла­дываются в некое абстрактное изображение, утрачивая предметную

35 Конечно, иконологические коды являются слабыми, их жизнь часто коротка, об этом пишет Метц (ор. cit. , p. 78), когда говорит о специфике вестерна, но тем не менее, это коды

156

соотнесенность. Но сказать это — значит еще раз повторить (см. В.1. III..4), что иконическая сема это идиолект и сама является неким кодом, который наделяет значениями собственные элементы.

III.4.

Все это вовсе не говорит о том, что иконическая сема не поддается раскладу на более мелкие единицы. Однако, 1) поскольку составление перечня смыслоразличительных фигур — задача психо­логии восприятия как коммуникативного процесса, 2) поскольку ико­нические знаки узнаются на уровне семы-контекста-кода, как это бывает в случае идиолекта произведения искусства, постольку состав­ление перечня кодифицированных образов должно осуществляться на уровне семантики. Семиология визуальных коммуникаций довольству­ется этим уровнем в том числе и тогда, когда изучает образы фигура­тивной живописи и кинематографические образы.

А далее уже дело психологии объяснять: 1) богаче ли восприятие, реального объекта или его иконического образа, условно, в общих чертах его воспроизводящего, 2) требует или не требует восприятие иконического знака тех же самых условий, что и восприятие объекта, и в какой мере, и не бывает ли так, что восприятие некоторых икони­ческих знаков, связанное с вероятностной селекцией элементов зри­тельного поля, предписывает соблюдение большего количества усло­вий для своего осуществления, чем восприятие предмета, 3) не сдела­лась ли графическая конвенция нам столь привычной, что иконичес­кий код практически совпал с кодом восприятия, и следовательно, поле восприятия структурируется при условиях, аналогичных тем, что установлены иконическим кодом

III.5.

Подводя итоги, примем следующую классификацию:

1) Коды восприятия изучаются психологией восприятия. Они уста­навливают необходимые и достаточные условия восприятия.

2) Коды узнавания преобразуют некоторую совокупность условий восприятия в сему, т. e. совокупность означаемых (например, черные полосы на белой шкуре), на основе которой мы узнаем воспринимае­мые объекты и вызываем в памяти уже воспринятые когда-то. Часто на их основе строится классификация объектов Они изучаются пси­хологией умственной деятельности, запоминания и обучения, а также социальной антропологией (см. разные таксономии в первобытных обществах).

3) Коды передачи определяют первоначальные условия восприятия, необходимые для последующего формирования образов. Например, степень зернистости при типографской печати фотографий, частота строк на экране телевизора. Их анализом занимается физическая тео-

157

рия информации, они устанавливают условия воспроизведения ощу­щений, но не уже сложившихся образов. Определяя степень "зернис­тости" изображения, что в свою очередь влияет на эстетические сооб­щения, они обеспечивают функционирование тональных и стилисти­ческих кодов, кодов вкуса и бессознательного.

4) Тональными кодами мы называем некоторый набор факультатив­ных вариантов, ставших конвенцией, "суперсегментные" признаки, коннотирующие "тональность" знака (такие как "сила", "напряжен­ность" и т. д.; собственно системы коннотации, уже сложившиеся в стиль (например "грандиозное", "экспрессивное"). Эти конвенции образуют побочное сообщение, дополняющее собственно иконичес­кий код.

5) Иконические коды в большинстве случаев основываются на вос­приятии элементов, сформированных кодом передачи. Они образуют фигуры, знаки и семы.

а) Фигуры — это условия восприятия (например, отношения фигу­ра-фон, световые контрасты, геометрические отношения), переведен­ные в графические знаки согласно требованиям данного кода. Первое допущение состоит в том, что число этих фигур не конечно и что они не всегда дискретны. Поэтому второе членение в случае иконического кода представляет собой некий континуум, в котором возникает мно­жество отдельных сообщений, понимаемых из контекста и не своди­мых к строго определенному коду. И на самом деле, код еще не опознается, но это не значит, что его нет. Ведь если меняя фигуры и их сочетания, мы выходим за известные пределы, мы уже не воссозда­ем тех условий, при которых воспринимается образ. Второе допуще­ние может быть таким: в западной культуре уже сложились смысло­различительные единицы, пригодные для построения любой конфи­гурации, — таковы элементы геометрии. Сочетания точек, линий, кривых, углов, окружностей и т. д. порождает бесчисленное множест­во фигур, хотя бы разнообразие в них вносили факультативные вари­анты. Следовательно, евклидовы стойхейа суть фигуры иконического кода. Доказательство этих гипотез — не дело семиологии, им занима­ется психология в том своем ответвлении, которое называется "экспе­риментальной эстетикой".

б) Знаки означают с помощью конвенциональных графических средств семы узнавания (нос, глаз, небо, облако) или же "абстрактные модели", символы, понятийные схемы предмета (солнце в виде круга с расходящимися лучами). Часто их трудно выявить внутри семы, потому что они предстают в графическом континууме недискретны­ми, лишенными постоянных признаков. Они узнаваемы внутри кон­текста, образуемого семой.

158

в) Семы — это то, что чаще всего мы имеем в виду, когда говорим "образ" или "иконический знак" (человек, лошадь и т. д.) Они, дейст­вительно представляют собой сложные иконические фразы типа "это лошадь на ногах, видимая сбоку" или "вот лошадь". Они легче всего поддаются классификации, и зачастую этим разговор об иконическом коде исчерпывается. Семы и составляют контекст, благодаря которо­му мы узнаем иконические знаки; стало быть, для знаков они высту­пают в роли обстоятельств коммуникации и одновременно той систе­мы, которая значимо противопоставляет их друг другу. Следователь­но, по отношению к знакам, идентифицируемым благодаря семам, их следует рассматривать как идиолект.

Иконические коды подвижны и изменчивы внутри одной и той же культурной модели, часто в пределах одного изображения, когда, например, предмет на первом плане передается с помощью отчетливо выраженных знаков, кодирующих посредством фигур условия вос­приятия, тогда как предметы на втором плане изображаются в общих чертах на основе самых общих сем узнавания, не уточняя их; (так, фигуры второго плана у какого-нибудь старого мастера, обособлен­ные и несоразмерно большие, напоминают современную живопись, поскольку современная фигуративная живопись все дальше отходит от имитации всех условий восприятия, ограничиваясь воспроизведе­нием только некоторых сем узнавания).

6) Иконографические коды, используя в качестве означающих озна­чаемые иконических кодов, выстраивают более сложные и культурно опосредованные семы (не "человек" или "лошадь", а "монах", "Пегас", "Буцефал", "Валаамова ослица"). Изображение узнаваемо по особым более или менее стабильным признакам, они образуют сложные синтагматические сцепления и конфигурации, легко опозна­ваемые и классифицируемые, например, "Рождество", "Страшный суд", "Четыре всадника Апокалипсиса".

7) Коды вкуса и сенсорные коды устанавливают репертуар в высшей степени подвижных коннотаций, связанных с действием всех перечис­ленных кодов. Вид древнегреческого храма может ассоциироваться С "красотой и гармонией", "греческим идеалом", "античностью". Реющий по ветру флаг может означать и патриотизм и войну, все эти коннотации предопределяются обстоятельствами, в которых они воз­никают. Так, тот или иной женский типаж в одно время имеет смысл "грация и красота", а в другое кажется смешным. То обстоятельство, что этому коммуникативному процессу сопутствуют какие-то чувственные реакции, например, сексуальные, вовсе не означает, что они природны и культурно необусловлены: речь идет о культурном согла­шении, оказывающем предпочтение тому или иному физическому

159

типу. К кодам вкуса относятся также и те коды, благодаря которым мужчина с черной повязкой на глазу, в одном коде означавший "пират", в другом преображается в "соблазнителя", "авантюриста", "смельчака"и т. д.

8) Риторические коды зарождаются на основе необычных изобра­зительных решений, позже освоенных обществом и сделавшихся нор­мативными. Они, как и все риторические коды, подразделяются на риторические фигуры, предпосылки и аргументы 36 .

9) Стилистические коды предполагают некоторые оригинальные решения, либо санкционированные риторикой, либо пускавшиеся в ход всего один раз; будучи процитированными, они отсылают к опре­деленной стилистической находке, авторскому почерку (например, уходящий в финале фильма вдаль по дороге человек = Чаплин); это может быть отработанный способ вызвать определенный комплекс ассоциаций ("женщина с томным видом, лежащая на постели под сенью балдахина = эротизм Belle Epoque") или же типичное воплоще­ние того или иного эстетического идеала, ориентация на определен­ную изобразительную технику и т. д.

10) Коды бессознательного устанавливают некие конфигурации, иконические или иконологические, риторические или стилистичес­кие, которые традиционно считаются способными вызывать опреде­ленные представления и реакции, с чем-то отождествляться, переда­вать те или иные психологические состояния. Чаще всего используют­ся в риторических целях.

III.6.

Из соображений удобства выше мы неизменно пользовались понятием "кода". Важно, однако, отметить, что это могут быть не только коды, но и коннотативные лексикоды и даже просто перечни (см. A.2.IV.8.). Как уже было сказано, перечень не есть система оппо­зиций, он не более чем список знаков, которые артикулируются своим собственным правилом. Для того чтобы коммуникация состоялась, этого совершенно достаточно, но чаще всего приходится идти глубже и преобразовывать простой перечень в систему оппозиций. Но как мы уже говорили, там, где возникает система оппозиций, должно вести речь о коннотативном лексикоде, даже если его основой выступает какой-то иной код. Так, иконологический лексикод опирается на иконический код, но наличие оппозиций типа "Юдифь versus Сало­мея" или несовместимость сем "змея под ногами" и "глаза на блюде", дифференцирующих значения "Мария" и "Св. Лючия", являются его непременным условием.

36 Подробнее см. в главе о рекламе, в частности Б 5 III 2

4. Некоторые пояснения : кино и современная живопись

I. Кинематографический код

I.1.

Именно коммуникация в кино представляет нам наилучшую возможность проверить справедливость выдвинутых в предыдущей главе гипотез и предположений. Особенно требуют подтверждения следующие положения:

1) неязыковой коммуникативный код необязательно строится по модели кода языкового, из-за чего оказываются ущербными многие концепции "языка кино";

2) код строится как система смыслоразличительных признаков, взятых на определенном уровне коммуникативных конвенций макро-или микроскопическом; наиболее мелкие членения смыслоразличи­тельных признаков необязательно связаны с данным кодом, они могут осуществляться на основе иного более фундаментального кода.

I.2.

Код какого-то конкретного фильма и кинематографический код не одно и то же; последний кодифицирует воспроизведение реаль­ности посредством совокупности специальных технических кинема­тографических устройств, в то время как первый обеспечивает комму­никацию на уровне определенных норм и правил повествования. Не­сомненно, код фильма базируется на кинематографическом коде в точности так, как стилистические риторические коды основываются на коде лингвистическом в качестве его лексикодов. Но следует раз­личать две стороны дела означивание в кино вообще и коннотацию в фильме. Понятием кинематографической денотации охватывается как кино, так и телевидение, потому Пазолини и назвал эти кинема­тографические формы коммуникации "аудиовизуальными". С этим можно согласиться при том условии, что мы отдаем себе отчет в том, что имеем дело со сложным коммуникативным явлением сочетания словесных, звуковых и иконических сообщений. Так, хотя вербальные и звуковые сообщения существенно влияют на денотативную и кон­нотативную значимость иконических фактов (в свою очередь подвер­гаясь обратному воздействию), все же они опираются на собственные независимые коды, каталогизируемые иначе (например, если персо­наж фильма говорит по-английски, то его речь, по крайней мере в чисто денотативном плане, регулируется кодом английского языка).

161

Напротив, иконическое сообщение, предстающее в характерной форме временного иконического знака (т. e. в движении), обретает осо­бые свойства, которые будут рассматриваться отдельно.

Разумеется, мы вынуждены здесь ограничиться лишь немногими замечаниями о некоторых возможностях кинематографического кода, не углубляясь в проблемы стилистики, кинематографической риторики и построения крупных кинематографических синтагм. Иными словами, предлагается определенный инструментарий для анализа предполагаемого "языка" кинематографа, как если бы по сю пору кино не произвело на свет ничего иного, кроме "Прибытия поезда" и "Мокрого поливальщика" (это что-то вроде того, как если бы мы попытались дать первый набросок системы итальянского языка на основе только такого памятника, как Carta Capuana)

При этом будем опираться на вклад в исследование проблем семи­ологии кино, внесенный Кр. Метцем и Π П. Пазолини 37.

I.3.

Метц, рассматривая возможности исследования кино с точки зрения семиотики, признает наличие некой далее неразложимой ис­ходной единицы, своего рода аналога реальности, которая не может быть сведена к какой-бы то ни было языковой конвенции, и тогда семиологии кино ничего не остается, кроме как стать семиологией речи, за которой не стоит язык, семиологией неких определенных типов речи, т. e. семиологией больших синтагматических единиц, со­четание которых порождает дискурс фильма. Что же касается Пазо­лини, то он, напротив, полагает, что говорить о языке кино можно, резонно считая, что языку, для того чтобы быть языком, необязатель­но обладать двойным членением, в котором лингвисты усматривают неотъемлемое свойство словесного языка Но в поисках артикуляци­онных единиц кинематографического языка Пазолини не может рас­статься с сомнительным понятием "реальности"; и в таком случае первичными элементами кинематографического аудиовизуального языка должны стать сами объекты, улавливаемые объективом кино­камеры во всей их целостности и независимости и представляющие собой ту самую реальность, которая предшествует всякой языковой конвенции. Пазолини говорит о возможной "семиологии реальности" и о кино как о непосредственном воспроизведении языке человеческого действия

I.4.

Итак, теме образа как некоего аналога реальности была посвя­щена вся первая глава данного раздела (Б.I); об образе как аналоге

37 Речь идет о работах, указанных в прим S и 6

162

реальности имеет смысл говорить в том случае, когда целью исследо­вания является анализ крупных синтагматических цепей, чем и занят Метц, а не образ как таковой, но это понятие может вводить в заблуж­дение, когда, двигаясь в обратном направлении, ставят вопрос о кон­венциональной природе образа Все сказанное об иконических знаках и семах относится также и к кинематографическому образу.

Впрочем, сам Метц 38, полагает возможным совместить два на­правления существуют коды, назовем их культурно-антропологичес­кими, которые усваиваются с мига рождения, в ходе воспитания и образования, к ним относятся код восприятия, коды узнавания, а также иконические коды с их правилами графической передачи дан­ных опыта, но есть и более технически сложные специализированные коды, например, те, что управляют сочетаемостью образов (иконо­графические коды, правила построения кадра, монтажа, коды повест­вовательных ходов), они складываются в особых случаях, и ими-то и занимается семиология фильмового дискурса, дополнительная по от­ношению к возможной семиологии кинематографического "языка"

Такое разделение может быть продуктивным с учетом того обсто­ятельства, что оба указанных блока кодов находятся во взаимодейст­вии, обуславливая друг друга, и, таким образом, изучение одного предполагает изучение другого.

Например, в фильме Антониони "Blow Up" некий фотограф, на­щелкав в парке множество фотографий и возвратившись к себе в ателье, принимается их последовательно увеличивать и обнаруживает очертания лежащего навзничь человеческого тела некто убит из пис­толета, который держит рука, различимая в листве изгороди на дру­гой увеличенной части снимка.

Но этот повествовательный элемент, обретший в фильме и в посвя­щенной ему критике смысл отсылки к реальности как к последней инстанции, к неумолимому всевидящему оку объектива, актуализуется только если иконический код соотносится с кодом повествователь­ных ходов И вправду, будь это фотоувеличение показано кому-ни­будь, кто не знает, что происходит в фильме, вряд ли он опознал бы в этих расплывчатых пятнах лежащее навзничь тело и руку с револьве­ром. Значение "труп" и "рука, вооруженная револьвером", приписы­ваются конкретной значащей форме только потому, что накапливаю-

38 Метц говорил об этом за круглым столом "Язык и идеология фильма" (июнь 1967,

Пезаро) после нашего сообщения на темы, рассматриваемые в данной главе От этого обсуждения осталось впечатление, что в данном случае, в отличие от его выступления в "Communications" № 4, он более склонен согласиться с нашей концепцией кинематографического образа

163

щаяся по ходу повествования неопределенность заставляет зрителя (как и героя фильма) увидеть это Контекст выступает как идиолект, наделяющий значениями сигналы, которые в ином случае показались бы просто шумом

I.5.

Эти наблюдения опровергают представление Пазолини о кино как о семиотике реальности и его убеждение, согласно которому простейшими знаками кинематографического языка являются реаль­ные объекты, воспроизведенные на экране (убеждение, как теперь это очевидно, отличающееся исключительной наивностью и противоре­чащее основным задачам семиологии — по возможности рассматри­вать природные факты в качестве явлений культуры, а не наоборот — сводить явления культуры к природным феноменам) И тем не менее, в рассуждениях Пазолини кое-что заслуживает внимания, потому-то сам спор с ним небесполезен

Определить действие как язык небезынтересно с семиологической точки зрения, но Пазолини употребляет слово "действие" в двух раз­личных смыслах Когда он говорит о том, что свидетельства, остав­шиеся от доисторического человека, суть продукты его деятельности, он понимает действие как физический процесс, положивший начало существованию объектов-знаков, опознаваемых нами в качестве та­ковых, но не потому что сами они представляют собой действия (даже если в них можно усмотреть следы деятельности, как и в любом акте коммуникации) Это те же самые знаки, о которых говорит Леви-Строс, когда рассматривает орудия, утварь, которыми пользуется некое сообщество, в качестве элементов коммуникативной системы, т e культуры в ее совокупности Однако этот тип коммуникации не имеет ничего общего с действием как значащим жестом, которое как раз больше всего и интересует Пазолини, когда он говорит о языке кино Посмотрим, что это за действие я перевожу взгляд, поднимаю руку, меняю позу, смеюсь, танцую, дерусь на кулаках, и все эти дейст­вия в то же время суть акты коммуникации, с чьей помощью я что-то говорю другим, между тем как другие по тем же самым действиям делают какие-то выводы обо мне

Но эта жестикуляция не "природа" (и стало быть, не "реальность" в смысле природной реальности, неосознанности, докультурного со­стояния), но напротив, перед нами конвенция и культура Неудиви­тельно, что существует специальная семиологическая наука, изучаю­щая язык действия, она называется кинезикой 39. Дисциплина эта

39 Помимо труда Марселя Мосса "Le tecniche del corpo" в Teoria generale della magia, Torino, 1965, укажем следующие исследования по кинезике Ray L Birdwhistell, Cinesica e comunicazione, in Comunicazioni di massa, Firenze, 1966, всю главу V в А G Smith, ed , Communication and Culture, Ν Υ , 1966, а также AAVV, Approaches to Semiotics, The Hague, 1964, о проссемике см Lawrence К Frank, Comunicazione tattile, in Comunicazioni di massa, cit., Edward Т Hall, The Silent Language, Ν Υ , 1958 (гл. 10 "Space Speaks")

164

новая, ее наиболее развитая часть — проссемика (изучающая значение дистанции, устанавливающейся между говорящими), но задачей кинезики является именно кодификация человеческих жестов, т e све­дение их в некую систему в качестве единиц значения По мнению Питтенгера и Ли Смита "Движения человеческого тела не являются инстинктивными природными движениями, но представляют собой усваиваемые системы поведения, которые значительно варьируются в разных культурах" (это хорошо известно по замечательному иссле­дованию Мосса о технике владения телом) Между тем Рей Бердвистелл разработал систему условных обозначений для движений тела, выстраивая соответствующую модель для каждого исследуемого района, и он-то и решил назвать кином мельчайшую частичку движе­ния, носитель дифференциального значения Сочетание двух или более кинов образует значащую единицу под названием кинеморф Разумеется, кин соответствует фигуре, а кинеморф знаку или семе.

В связи с этим напрашивается вывод о том, что разработка кинези­ческого синтаксиса, такого синтаксиса, который выявил бы крупные кодифицируемые синтагматические единицы, дело вполне реальное По этому поводу заметим только одно даже там, где говорят о есте­ственности и непосредственности, имеют дело с культурой, конвен­цией, системой, кодом и, следовательно, в конечном счете, с идеоло­гией Семиология и тут стоит на своем, потому что свои задачи она понимает как перевод природного в общественное и культурное И если проссемика может изучать систему конвенций, которые регу­лируют расстояние между собеседниками, характер поцелуя или меру удаления, при которой приветственный жест неизбежно оборачивает­ся скорее безнадежным прощанием, чем уравновешенным "до свида­ния", то это значит, что весь мир передаваемого в кино действия уже есть мир знаков.

Не нужно себе представлять семиологию кино исключительно как теорию транскрипции естественных движений, она опирается на кинезику, изучает возможности преобразования движений в иконичес­кие знаки и устанавливает, в какой мере характерный для кино стили­зованный жест оказывает воздействие на реально существующие кинезические, модифицируя их Очевидно, что в немом кино жесты оказываются подчеркнуто аффектированными, в то время как, ска-

165

жем, в фильмах Антониони выразительность жеста смягчена и скра­дывается Однако в том и в другом случае кинезика жеста в кино, обусловленная стилистикой, оказывает влияние на навыки поведения той социальной группы, которая получает кинематографическое со­общение Все это представляет несомненный интерес для семиологии кино, равно как и изучение трансформаций, коммутаций и порога узнаваемости кинеморфов. Но в любом случае, мы уже находимся внутри каких-то кодов, и фильм, переставая казаться нам чудесным воспроизведением действительности, предстает как язык, выстроен­ный на основе другого языка, причем оба эти языка обуславливают друг друга

При этом совершенно очевидно, что по сути дела семиологическое рассмотрение кинематографического сообщения так или иначе связа­но с уровнем минимальных, представляющихся далее неразложимы­ми единиц жеста.

I.6.

Пазолини утверждает, что язык кино имеет двойное членение, хотя оно и отличается от двойного членения словесного языка. В связи с чем он и вводит рассматриваемые ниже определения:

а) минимальными единицами кинематографического языка явля­ются составляющие кадр реальные объекты;

б) эти минимальные единицы, являющиеся формами реальности, называются кинемами по аналогии с фонемами,

в) кинемы составляют более крупную единицу, т. e. кадр, соответ­ствующий монеме словесного языка.

Эти определения следует скорректировать так

a1) составляющие кадр различные объекты мы уже ранее назвали иконическими семами, и точно также мы убедились в том, что они — никакие не факты реальности, но продукты конвенции, узнавая что-то, мы на основе существующего иконического кода наделяем фигуру каким-то значением Приписывая реальным объектам значения, Па­золини смешивает понятия знака, означающего, означаемого и рефе­рента, с этой подменой означаемого референтом семиология не может согласиться;

б2) эти минимальные единицы не эквивалентны фонемам. Фонемы не являются значащими частицами, из которых можно составить значащее целое Напротив, кинемы Пазолини (образы различных уз­наваемых объектов) суть единицы значения;

в3) а кадр, представляющий собой более крупную единицу, не соответствует монеме, скорее он сопоставим с сообщением и, стало быть, с семой

166

Разобравшись с этими вопросами, мы могли бы вообще оставить мысль о кинематографическом образе как зеркальном отражении дей­ствительности, если бы этому не противоречил опыт и если бы более основательные семиологические исследования не свидетельствовали о том, что язык кино это язык с тройным членением.

I.7.

Но возможен ли код с более чем двумя членениями? Посмот­рим, что собой представляет и на чем держится двойное членение в языке. Имеется большое число знаков, вступающих в различные соче­тания, эти знаки образуются на основе ограниченного числа единиц, фигур; комбинации фигур, образуют значащие единицы, но сами по себе фигуры лишены смысла и обладают только дифференциальным значением

В таком случае, для чего третье членение? В нем был бы смысл в том случае, когда некоторая комбинация знаков давала бы гиперозна­чаемое (термин используется по аналогии с понятием гиперпростран­ства, введенным для определения того пространства, которое не под­дается описанию в терминах евклидовой геометрии), не получаемое путем простого присоединения знаков друг к другу, и которое, однаж­ды возникнув, неразложимо на знаки как свои составляющие: напро­тив, отныне знаки исполняют по отношению к гиперозначаемому ту же самую функцию, что и фигуры по отношению к знакам. Итак, код с тройным членением должен был бы располагать: фигурами, склады­вающимися в знаки, но не являющимися частями их означаемого; знаками, складывающимися в синтагмы; элементами "X", которые рождаются из различных комбинаций знаков, не являющихся частями их означаемого. Взятая сама по себе фигура словесного знака "соба­ка" не обозначает никакой части собаки, точно так взятый сам по себе знак, входящий в состав "гиперозначающего" элемента" "X", не озна­чает никакой части того, что является означаемым "X".

По-видимому, кинематографический код представляет собой уни­кальный случай кода с тройным членением.

Обратимся к кадру, разбираемому Пазолини: учитель обращается к ученикам в классе. Проанализируем его на уровне отдельной фото­граммы, изъятой из потока движущихся изображений. В таком случае мы имеем синтагму, в которой можно выделить следующие составные части:

а) синхронно данные семы, вступающие между собой в различные комбинации; это такие семы как "высокий блондин, здесь он одет в светлый костюм" и т. д. Эти семы могут быть разложены на более мелкие иконические знаки, такие как "нос", "глаз", "квадратная поверхность" и т. д., опознаваемые в контексте семы, сообщающей им их контекстуальное как денотативное, так и коннотативное значение.

167

Эти знаки на основе кода восприятия могут быть разложены на визу­альные фигуры: "углы", "светотеневые контрасты", "кривые", "отно­шения фигура-фон".

Отметим, что анализ может быть и иным, необязательно видеть в фотограмме сему, ставшую в той или иной степени конвенциональной (определенные признаки позволяют мне опознать иконографическую сему "учитель с учениками", а не, скажем, "отец многочисленного семейства"), но это никоим образом не затрагивает того факта, что артикуляция, более или менее поддающаяся анализу, более или менее кодифицируемая, здесь имеет место.

Изображая это двойное членение в соответствии с принятыми в лингвистике конвенциями, прибегнем к помощи двух осей — парадиг­матической и синтагматической:

предполагаемые иконические фигуры (выделяемые на основе ко­дов восприятия) составляют па­радигму, из которой отбираются единицы, составляющие

иконические знаки, сочетание которых дает иконические семы, в свою очередь комбинирующиеся в фотограммы

При переходе от фотограммы к кадру персонажи наделяются спо­собностью двигаться: в диахронии иконические знаки преобразуются в кинеморфы. Правда, в кино этим дело не ограничивается. Кинезика задается вопросом, могут ли кинеморфы, значащие единицы жестов и движений (если угодно, сопоставимые с монемами и как правило определяемые как кинезические знаки), в свою очередь быть разложе­ны на кинезические фигуры, или кины, дискретные части кинеморфов, не являющиеся частями их означаемых (в том смысле, что определен­ное число мелких единиц движения составляют более крупную едини­цу — жест, наделенный значением). Так вот, если кинезика испытывает трудности с выделением в континууме движения (жеста) его дискрет­ных единиц, то с кинокамерой такого не бывает. Кинокамера раскла­дывает киноморфы как раз на такие дискретные единицы, которые сами по себе еще не могут означать что-либо, но обладают дифферен­циальным значением по отношению к другим дискретным единицам. Разделив на определенное количество фотограмм два таких характер­ных жеста, как кивок головой или отрицание, мы получим множество

168

различных положений головы, не отождествляемых с кинеморфами "да" и "нет". Действительно, позиция "голова, наклоненная в правую сторону" может быть как фигурой знака "да" в сочетании со знаком "адресовано к соседу справа" (соответствующая синтагма: «я говорю "да" соседу справа»), так и фигурой знака "нет" в сочетании со знаком "наклоненная голова", имеющим разные коннотации и входящим в состав синтагмы "отрицание с помощью покачивания головы".

Следовательно, кинокамера поставляет нам ряд кинезических фигур без означаемого, обособляемых в отдельной синхронной фото­грамме, эти фигуры сочетаются в кинезические знаки, которое в свою очередь формируют более обширные синтагмы, наращиваемые до бесконечности.

Пожелав изобразить эту ситуацию на рисунке, мы уже не сможем ограничиться двумя осями, придется прибегнуть к трехмерному изо­бражению. Иконические знаки, комбинируясь в семы и порождая фотограммы (линия синхронии) открывают одновременно некое глу­бинное измерение (диахрония), представляющее собой часть общего движения внутри кадра; и эти движения, сочетаясь диахронически, порождают еще один план, перпендикулярный предыдущему и выра­жающий цельность значащего жеста.

I.8.

Каков смысл тройного членения в кино?

Уровни артикуляции вводятся в код, чтобы иметь возможность передать максимум возможных значений с помощью минимального числа комбинируемых элементов. Это вопрос рационального хозяй­ствования Установление перечня комбинируемых элементов есть не­сомненно акт обеднения реальности кодом, той реальности, которую

169

он приводит к форме; но установление комбинаторных возможностей несколько компенсирует утраченное, хотя самый гибкий язык всегда беднее тех вещей, о которых он может поведать, иначе, чем объяснить полисемию? Стоит нам наименовать реальность, то ли с помощью словесного языка, то ли с помощью скудного, лишенного артикуля­ции кода белой палки слепца, как мы заключаем наш опыт в опреде­ленные границы, тем самым обедняя его, но это та цена, которую приходится платить за возможность его передачи.

Поэтический язык, делая знаки многосмысленными, своевольно нагружая текст целым веером значений, как раз и пытается принудить адресата сообщения восполнить утраченное богатство.

Привычные к лишенным артикуляции кодам или, по крайней мере, к кодам с двойным членением, мы при неожиданной встрече с кодом, характеризующимся тройным членением, позволяющим передать го­раздо более обширный опыт, чем любой другой код, испытываем то же странное впечатление, что и обитатель двумерной Флатландий, очутившийся в трехмерном мире...

Впечатление уже было бы таким, даже если бы внутри кинокадра функционировал всего один кинезический знак; в действительности же мы имеем дело с диахроническим потоком фотограмм, и внутри каждой комбинируются разные кинезические фигуры, а на протяже­нии одного кадра — разные знаки, сочетающиеся в синтагмы и обра­зующие такое богатство контекстуальных связей, что кинематограф безусловно предстает более насыщенным способом коммуникации, чем речь, поскольку в нем, как и уже во всякой иконической семе, различные означаемые не следуют друг за другом по синтагматичес­кой оси, но выступают совместно, взаимодействуя и порождая множе­ство коннотаций.

Не забудем, что на впечатление реальности, полученное благодаря тройному членения визуального кода, наслаиваются дополнительные впечатления, обусловленные звуковым и словесным рядами, однако это уже область семиологии кинематографического сообщения, а не кинематографического кода.

Итак, пока согласимся с тем, что тройное членение существует, и производимое им впечатление столь велико, что перед лицом этой гораздо более сложной конвенциализации и, стало быть, гораздо более изощренной формализации, чем все остальные, мы вдруг начи­наем полагать, что имеем дело с языком самой жизни. И тогда на белый свет является метафизика кино.

I.9.

Мы, однако, обязаны спросить себя, а не обернется ли сама идея тройного членения чем-то вроде семиотической метафизики

170

кино. Конечно, взяв кино как изолированный факт, не порожденный никакой предшествующей системой коммуникаций и не возросший на ней, мы находим в нем эти самые три уровня членения. Но в более широкой семиотической перспективе не будем забывать все то, что было сказано в Б.3.II, а именно что существуют иерархии кодов, каждый из которых складывается из синтагматических единиц пред­шествующего, более синтетического кода, одновременно его собст­венными смыслоразличительными единицами оказываются синтаг­мы более аналитического кода. Так, кино с его развернутыми в диа­хронии движениями усваивает и организует в качестве собственных единиц знаки и синтагмы предшествующего фотографического кода, опирающегося в свою очередь на синтагматические единицы кода восприятия... В таком случае фотограмму следовало бы считать фото­графической синтагмой, которая при формировании диахроническо­го кода кино, комбинирующего кинезические фигуры и знаки, высту­пает в качестве элемента второго членения, лишенного собственного кинетического означаемого. Но тогда бы мы исключили из рассмот­рения все иконические, иконологические, стилистические характерис­тики изображения в кино, т. e. все то, что в нашем представлении и составляет неотъемлемые свойства кино как "изобразительного ис­кусства". С другой стороны, это ведь вопрос техники описания: несо­мненно, можно понимать язык кино как анализируемый с помощью далее неразложимых единиц, каковыми и являются фотограммы, твердо установив при этом, что сам "фильм" как дискурс это нечто гораздо более сложное, чем кинематограф, ибо в дело идут не только словесные и звуковые коды, но и иконические и иконографические коды, коды восприятия, стилистики и передачи (все коды, которые были рассмотрены в Б.3 III.5.).

Более того, фильм как дискурс вводит в игру различные нарратив­ные коды и так называемые "грамматики" монтажа, а также весь аппарат риторики, анализом которого и занимается нынешняя семи­ология кино 40.

Таким образом, гипотеза тройного членения помогает объяснить тот специфический эффект жизненной достоверности, который воз­никает в кино.

40 См статью Пазолини, цит. , в которой проводится различие между поэтическим и прозаическим кино и предпринимаются на наш взгляд перспективные попытки провести на этой основе риторико-стилистический анализ различных фильмов См также работы Д. Φ. Беттетини, напр , такие как G F Bettetini, L'unità linguistica del film e la sua dimensione espressiva, in "Annali della Scuola Sup di Com Sociali", 2, 1966

171

II. От нефигуративности к новой изобразительности

II.1.

Если в кинематографическом коде мы нашли целых три чле­нения, то совсем иначе дело обстоит с некоторыми видами нефигура­тивного искусства, в которых, как может показаться, за сообщением вообще не стоит никакого кода

Если в основе иконических знаков лежат сложные процессы коди­фикации, то неиконические визуальные конфигурации, похоже, ус­кользают от какой бы то ни было кодификации. Насколько прав Леви-Строс, когда он заявляет, что в абстрактной живописи мы имеем дело не со знаками, а с природными объектами? (см. Б.2.2.) И что вообще можно сказать о феномене нефигуративной "материальной" живописи, имея в виду, что сделанные выводы приложимы и к музыке после Веберна?

Прежде всего следует спросить, действительно ли и в какой степени абстрактная геометрическая живопись избегает обоснования точных математико-геометрических кодов, предусмотренных сводной табли­цей уровней информации в качестве возможных синтаксических отно­шений на уровне означающего (гештальт-коды)

Затем можно поставить вопрос о том, не составляет ли произведе­ние нефигуративной живописи намеренную оппозицию отрицаемым ею фигуративным и математико-геометрическим кодам и не следует ли ее в таком случае рассматривать как попытку передать максималь­но возможный объем информации, граничащий с шумом, приписывая избыточность отрицаемой и тем самым вовлекаемой в игру иконичес­кой и геометрической фигуративности.

II.2.

И все же, похоже, придется признать, что в нефигуративной живописи (и это имеет отношение также и к атональной музыке и к некоторым другим художественным явлениям) есть свои закономер­ности, своя особая, пусть отличная от той, к которой мы привыкли, шкала отсчета. Впрочем, ключ к пониманию этой живописи предла­гают сами художники, говоря, что они следуют фактуре материала, воспроизводят строение древесных волокон, текстуру мешковины, субстанцию железа, выявляя системы отношений, формы, обнаружи­ваемые при проникновении в этот материал и подсказанные им Тогда выходит, что в произведении нефигуративного искусства под (или над) уровнями технического исполнения, семантики и идеологических коннотаций надлежит усмотривать что-то вроде уровня микрофизичес­кого — код, выявляемый художником в том самом материале, с кото­рым он работает. Речь не о приведении в соответствие исходного

172

материала и замысла, но о исследовании, как под микроскопом, со­ставляющих этого материала, о наблюдениях за потеками краски, узором песчинок, плетением холста, неровностями штукатурки, выяв­лении их строения и, значит, кода. Будучи выявленным, этот код может служить моделью при структурировании физико-технического или даже семантического уровней, конечно, не в том смысле, что он навязывает произведению какие-то образы и, следовательно, означае­мые, но в смысле подсказки конфигураций, очертаний, форм, если и не отождествляемых с каким-то определенным предметом, но все равно узнаваемых, иначе почему мы отличаем "пятна" Вулса от по­верхностей Фотрие и "макадам" Дюбюффе от творческого жеста Поллока

Эти формы образуются на знаковом уровне, но при этом иденти­фицировать эти знаки не так просто. Как бы то ни было, нет основа­ний сомневаться в том, что идиолект, связывающий все уровни про­изведения нефигуративного искусства, существует, и это и есть тот самый микрофизический код, выявляемый в глубинах материала, код, подлежащий макроскопическим конфигурациям, так что все возмож­ные уровни произведения (у Дюбюффе они все сохраняют узнаваемое значение слабо выраженных иконических знаков) опираются на мик­рофизический уровень. Иными словами, здесь трудно говорить о над­страивании над всеми уровнями некоего более общего кода или идио­лекта, так как система отношений, сложившаяся на одном уровне, а именно микрофизическом, становится нормой для всех остальных. Это сокрытие семантики, синтаксиса, прагматики, идеологии за мик­рофизическим уровнем приводит к тому, что многие считают, что произведение нефигуративного искусства ничего не сообщает, в то время как оно, конечно, что-то сообщает, но делает это иначе. И что бы ни говорили теоретики, эти произведения несомненно что-то со­общают, коль скоро они заставляют нас иначе смотреть на мир, на природу, ощущать чужеродность материала, тем самым перемещая нас в пространстве окружающих нас вещей, помогают лучше постичь сообразность того, что прежде казалось нам случайным, и почти бессознательно искать во всем следы искусства, т. e коммуникатив­ной структуры, идиолекта, кода 41.

II.3.

Однако здесь возникают серьезные вопросы: является ли ин­дивидуальный код неотъемлемой характеристикой почти всех произ­ведений современного искусства (код, до произведения не существо­вавший и не являющийся для него какой-либо внешней точкой отсче-

41 См страницы, посвященные нефигуративному искусству, в Opera aperta, cil

173

та, но содержащийся в самом произведении)? И все же этот код без помощи со стороны и, стало быть, без каких-то теоретических декла­раций невыявляем. Выявление нового оригинального кода в аб­страктной и традиционной живописи происходит только после того, как выявлен слой опознаваемых образов (основной гештальт-код), иными словами, это всегда углы, кривые, плоскости, соположения различных геометрических фигур, нагруженных общепринятым куль­турным значением. Напротив, в нефигуративной живописи, в серий­ной музыке, в некоторых произведениях "новейшей" поэзии устанав­ливается, как мы видели, автономный код (являющийся рассуждением о самом себе, собственной поэтикой). Таким образом, произведение вырабатывает и формулирует нормы, которыми оно само руководст­вуется. И с другой стороны, оно ничего не может сообщить, если эти правила неизвестны заранее. Отсюда великое множество пояснений, которыми художник вынужден снабжать свое произведение, напри­мер, презентации каталогов, объяснение математических оснований, на которых построена музыкальная композиция, примечания к сти­хам и т. д. Произведение искусства до такой степени стремится отойти от существующих установлений во имя собственной свободы, что вырабатывает собственную систему коммуникации; тем не менее, со­общить что-то оно может только в том случае, если опирается на уже существующую систему языковой коммуникации (декларация прин­ципов собственной поэтики), которая используется как метаязык по отношению к тому языку-коду, который устанавливается самим про­изведением.

И все-таки последние события в мире живописи свидетельствуют об известных изменениях сложившейся ситуации. Мы не хотим ска­зать, что это единственно возможный способ решения проблемы, мы полагаем, что это один из способов или по крайней мере одна из попыток решения. Различные тенденции в современной постнефигуративной живописи, в частности новая фигуративность ассамбляжа, поп-арта и т. д., вновь обращаются к сложившимся общедоступным кодам. Дерзость художественного решения заключается в том, что художник использует уже готовые коммуникативные структуры: предметы обихода, картинки, афиши, набивочную ткань с цветами, "Венеру" Боттичелли, наклейку кока-колы, "Сотворение мира" из Сикстинской капеллы, журналы мод, тюбики из под зубной пасты. Речь идет об элементах языка, который что-то "говорит" тому, кто привык этими знаками пользоваться. Очки Армана, флакончички Раушенберга, флаг Джонса суть означающие, обретающие свои зна­чения в кругу определенных кодов.

174

И здесь художник тоже преображает знаки одного языка в знаки другого, устанавливая в конечном счете в произведении искусства новый код, в котором адресату надлежит разобраться. Создание но­вого кода для каждого произведения, а иногда для ряда произведений одного и того же автора по-прежнему является неотъемлемой чертой современного искусства, но введение этого нового кода происходит благодаря системе уже сложившихся кодов.

Комикс Лихтенштейна в точности соответствует языковым кон­венциям комикса вообще, эмоциональным, этическим и идеологичес­ким ожиданиям потребителей комиксов, только позже художник изы­мает его из первоначального контекста, помещая в новый и тем самым наделяя новыми значениями и созначениями (Маурицио Кальвези увидел здесь возможности новых пространственных решений). В итоге, художник действует в соответствии с тем же самым принци­пом, который Леви-Строс применительно к "ready made" назвал "се­мантическим вкраплением". Но то, что проделывает художник, обре­тает смысл только в том случае, если он не упускает из виду исходные коды, нарушенные и актуализованные, отвергнутые и подтвержден­ные.

Такова в терминах теории коммуникации характерная ситуация в искусстве 60-х годов, вызванная, как это имеют обыкновение описы­вать, пользуясь довольно шаблонным выражением, "кризисом нефигуративности". Трудно согласиться с тем, что в данном случае речь идет о некоем кризисе, обусловленном нестабильностью всякого про­изведения, которое стремится к автономии кода и абсолютной новиз­не. И все же о кризисе или ситуации растерянности в определенных художественных кругах говорить можно. Мы пытались поближе об­рисовать ситуацию, в которой очутилось современное искусство, бро­сившее вызов коммуникации и оказавшееся на грани некоммуника­бельности. Посмотрим, идет ли речь о возвращении к каким-то нача­лам, доказавшим незыблемость, или только о временном отступлении и передышке.

5. Некоторые пояснения: реклама

I. Соображения общего порядка

Когда мы обсуждали проблемы кино и нефигуративного искусст­ва, речь шла о семиотике иконического знака и анализе его компонен­тов (кодах восприятия, фигурах, о выявлении конфигурации на мик­рофизическом уровне и т. д.) Напротив, при рассмотрении вопросов рекламной коммуникации в фокусе оказываются иные проблемы: с одной стороны, перед нами разворачиваются сложные конфигура­ции сем, представляющие интерес как иконограммы, с другой, откры­вается возможность выработать определения для еще ненаписанной риторики визуальных образов. Иными словами, мы должны заняться иконографическими кодами, кодами вкуса и ощущений, риторичес­кими кодами и, стало быть, риторико-визуальными фигурами, пред­посылками и аргументами, стилистическими кодами бессознательно­го (см. таблица Б.3.III.5.) В этом смысле разделы, посвященные кино, нефигуративному искусству и рекламе, охватывают весь спектр визу­альных кодов, хотя сюда можно было бы поместить много всего другого от исследований религиозной живописи до комикса, от скульптуры до карикатуры и т. д., областей, еще ждущих обстоятель­ного семиологического анализа. Впрочем, точно так же ждет своего исследования и реклама, о которой в рамках данной работы говорит­ся только в общих чертах и достаточно гипотетически.

В частности, предварительный анализ позволяет нам вновь обра­титься к темам общетеоретического характера, которых мы касались в А.4, и А. 5, а конкретно, к теме взаимоотношений риторики и идеоло­гии. Таким образом, мы постараемся рассмотреть некоторые примеры рекламы, преследуя двойную цель, с одной стороны, составить при­близительный перечень рекламных кодов, с другой, показать, как семиотическое исследование, включая в рассмотрение то "иное" по отношению к миру знаков, которое есть мир идеологий, преодолевает Пресловутую "формалистичность" и способствует самому широкому обсуждению, оставаясь при этом корректным семиотическим дискур­сом, проблем современного общества во всей их сложности.

По поводу взаимоотношений риторики с идеологией следует заме­тить, что, действительно, при переходе от общих вопросов к рассмот­рению рекламного сообщения становится ясно, что некоторые наши

176

сделанные прежде предположения начинают вызывать сомнения или, по крайней мере, нуждаются в более тщательном изучении.

Техника рекламы в ее лучших образцах, по-видимому, основыва­ется на информационной идее, заключающейся в том, что объявление тем больше привлекает внимание, чем больше нарушает принятые коммуникативные нормы, перестраивая таким образом систему рито­рических ожиданий.

Конечно, есть замечательные образцы рекламы, которая исполь­зует устойчивые предпочтения публики, в точности соответствуя наи­более предсказуемым ожиданиям потребителя, так, например, товары для женщин рекламируются с помощью изображения девушки, пол­ностью отвечающей стандартному эталону красоты, принятому дан­ным обществом.

Но может статься, что некий требовательный рекламодатель, не лишенный эстетического вкуса, попытается найти собственное ориги­нальное рекламное решение, привлекающее внимание своей неожи­данностью, и реакция потребителя будет не просто неосознанным ответом на сексуальное, вкусовое или тактильное раздражение, вы­званное рекламным объявлением, но окажется одобрительной оцен­кой изобретательности, которая распространится и на сам реклами­руемый товар, побуждая к приятию, которое выражается не просто в согласии купить нравящийся товар, но в том, что сделанная покупка особым образом повышает самооценку потребителя.

Итак, в какой мере нарушение набора риторических ожиданий в рекламе создает питательную среду для перестройки убеждений и, напротив, в какой мере реклама, лишь с виду обновленная, а по сути все та же, использующая привычные ходы, побуждает не к перестрой­ке, но рождает призрачное ощущение стабильности?

Для того чтобы ответить на эти вопросы, рассмотрим несколько рекламных сообщений, итогом этого анализа могло бы стать некое топологическое описание риторических конвенций, лежащих в основе рекламного дискурса, в то же время принимаемое нами в качестве рабочей гипотезы.

II. Риторические коды

II.1.

При составлении перечня риторических конвенций мы наме­рены руководствоваться положениями "Риторики" Аристотеля. Мы проводим исследование практического свойства, но коль скоро за образец берется трактат по риторике, нам надлежит учесть все, что на этот счет говорилось от древних греков до Перельмана, включая

177

римлян и риторов эллинистической эпохи, средневековье, а также французские трактаты 17 и 18 веков.

Однако в данном случае мы не претендуем на то, чтобы составить этакую исчерпывающую семиотическую карту, самое большое, на что можно здесь рассчитывать, это указать направления в которых следу­ет двигаться

Для того чтобы сделать эти шаги, как уже говорилось, нужно, освежить в памяти трактаты по риторике с целью обрисовать по возможности более полно систему риторических фигур, примеров и аргументов, соотнося ее со множеством конкретных речевых и визу­альных ситуаций в рекламе Это позволило бы разбить рекламные визуальные сообщения (со словесными сообщениями дело обстоит гораздо проще)1 по рубрикам классической риторики, т e на ритори­ческие фигуры, примеры и аргументы Если потом окажется, что какие-то визуальные решения не вписываются в общую схему, разра­ботанную классической риторикой для словесных сообщений, при­дется выяснять, не имеем ли мы дело с какими-то принципиально новыми визуальными артефактами и насколько они поддаются объ­единению и катологизации.

Такого рода исследование предварительного порядка уже было осуществлено Роланом Бартом в его "Риторике образа"2, а также в Ульмской школе, причем с большим акцентом на систематизации . Кроме того, имела место попытка разработать риторику фотомонта­жа для того, чтобы сформулировать правила последовательного ви­зуального дискурса, в котором ставшие привычными новаторские решения преображаются в подлинную логику, где визуальные образы являются способом аргументации 4. Но, во всяком случае, мы еще достаточно далеки от создания "карты" наподобие той, что в течение веков разрабатывалась риторикой для словесной аргументации

Здесь мы можем предложить только некоторые, еще недостаточно упорядоченные выводы предварительного порядка, сделанные на ос­нове небольшого числа рекламных сообщений. Анализ этих примеров составит экспериментальную базу данных, необходимую для состав­ления карт, и дело не в том, чтобы досконально исчерпать возможнос­ти прочтения какого-либо дискурса, но в том, чтобы набрать доста-

1 Наиболее полный перечень использования риторических приемов в литературе см Н Lausberg, Handbuch der Literarischen Rhetorik, München, 1960

2 См. "Communications", п. 4

3 G Bonsiepe, Rettorica visivo verbale, in "Marcatre", 19-22

4 J. Swiners, Problèmes du photojournalisme contemporain, in "Techniques graphiques", numeri 57-58-59, 1965

178

точное количество примеров для разработки гипотезы о коде, кото­рую позже можно будет использовать для обоснования всех прочих примеров

II.2.

Осуществляя данное исследование, следует помнить о разли­чении функций сообщения по Якобсону (см А 3 I 2)

В рекламном дискурсе можно выявить и зафиксировать те же самые шесть функций, никогда, как и в повседневной речи, вполне друг от друга не изолированных Наряду с почти всегда преобладаю­щей эмотивной функцией могут быть выделены референтивная ("в со­став стирального порошка X входит синька"), фатическая, ("бой часов напоминает"), металингвистическая ("Это не 'Вов', если это не 'Пецциоль'"), эстетическая ("Стирка Омо — чистота дома"), им­перативная ("Только у Пирелли")

Знание того, какая функция доминирует, часто помогает опреде­лить реальную информативную значимость того или иного визуаль­ного или словесного утверждения (утверждение со слабой референ­тивной функцией может быть в высшей степени информативным с фатической точки зрения, образ, не сообщающий принципиально ничего нового, может быть эстетически весомым, равным образом, мало или вообще неправдоподобное, даже парадоксальное и, стало быть, нейтральное с точки зрения эмотивной и фатической функций высказывание может притязать на эстетическую значимость, напри­мер, в качестве забавной выдумки)

II.3.

Эмотивная и эстетическая составляющие — самые важные Использование риторических фигур, которые впредь из соображений удобства мы будем называть тропами, не углубляясь в различия между собственно тропами, фигурами речи и фигурами мышления 5 , пресле­дует прежде всего эстетические цели Для рекламы остается в силе норма барочной поэтики, согласно которой "поэта цель — чудесное творить" Чтобы всучить товар нужны ловкость и смекалка Эстетическая ценность риторического образа делает сообщение если не убе­дительным, то по крайней мере запоминающимся Тропы часто используются как средство убеждения и эмоционального воздействия, привлекая внимание и освежая восприятие, делая более "информатив­ной" аргументацию, которая в ином случае была бы стертой и невы­разительной Но даже и в этих случаях, имеющих своей целью прежде всего эмоциональное воздействие, почти всегда предполагается,

5 См. Lausberg сit

179

что потребитель к тому же способен эстетически оценить качество рекламы.

Перельман в своем Трактате не обособляет тропы от аргументов, видя в них всего лишь способы доказательства, средства убеждения. Нам же представляется более целесообразным поступить так, как поступали авторы классических риторик, выделяя тропы в особую группу именно в связи с их эстетической функцией. Нередко тропы никак не привязаны к аргументации и имеют своей единственной целью вызвать интерес к сообщению, для обоснования которого ис­пользуются затем другие средства

III. Регистры и уровни рекламных кодов

III.1.

Рекламные коды функционируют в двойном режиме: а) сло­весном, б) визуальном. По всеобщему мнению 6 словесный регистр используется по преимуществу для привязки сообщения, потому что визуальный образ часто оказывается двусмысленным и может толко­ваться по-разному. Однако словесный ряд вовсе не всегда выступает пустым привеском к визуальному образу. В небезызвестном анализе Барта, посвященном рекламе макарон Пандзани, указывается на то, что в высшей степени риторическое решение образа (насыщенность тропами, общими местами) позволяет его настолько свободно толко­вать, что без словесного комментария, выполняющего чисто референ­тивную функцию, было бы непонятно, что речь идет о макаронах по-итальянски. Однако часто бывает, что в более продуманной рек­ламе текст осуществляет привязку, используя при этом различные риторические приемы. Одна из задач исследования риторики рекламы в том и состоит, чтобы проследить, как скрещиваются риторические решения обоих регистров. На деле же решения могут быть как сход­ными, так и совершенно разными: в изображении доминирует эстети­ческая функция, в тексте — эмоциональная, или изображение изоби­лует тропами, а текст — общими местами, изображение метафорично, а текст использует метонимии, изображение отсылает к общеприня­тому аргументу, а текст ему противоречит и т д.

III.2.

Не вызывает сомнения, что исследование словесных кодов, имеющих целью убеждение, занятие не очень увлекательное, посколь­ку принадлежит уже сложившейся риторической традиции. Впрочем, есть замечательные исследования словесной риторики рекламы 7.

6 R Barthes, art cit

7 Прежде всего, классическая работа М Galliot, Essai sur la langue de la reclame con tempora, Toulouse, 1955 См также G Folena, Aspetti della lingua contemporanea, in "Cultura e scuola", π 9, 1964 Анализ многих вербальных фигур см Francesco Sabatini, II messaggio pubblicitario da slogan a prosa-poesia, in "Sipra Due", 9, sett 1967 Corrado Grassi, Linguaggio pubblicitario vecchio e nuovo, in "Sipra Due", 2, febb 1967 Ugo Castagnotto, Proposta per un'analisi semantica del linguaggio della pubblicità commerciale, Torino, A A 1966-67, О соотв. терминологии см. Andrea De Benedetti, linguaggio della pubbliatà contemporanea, Torino, 1966, L Pignotti, Linguaggio poetico e linguaggi tecnologici, in "La Battana", 5, 1965

180

Итак, в первую очередь мы должны заняться визуальными кодами. Только после этого могут принести свои плоды исследования словес­ной коммуникации и комбинации обоих регистров.

В визуальной коммуникации мы можем выделить три кодифика­ционных уровня:

а) иконический уровень: в задачи исследования риторики рекламы кодификация иконических знаков не входит, точно так же при изуче­нии словесного ряда мы не занимаемся денотативными значениями слов. Мы просто принимаем, что та или иная конфигурации изобра­жает кота или стул, и не задаемся вопросом, отчего это так и почему, в крайнем случае можно выделить определенный тип иконического знака, обладающего сильным эмоциональным воздействием, — назо­вем его "гастрономическим" иконическим знаком, о котором прихо­дится вести речь в тех случаях, когда некоторые качества изображае­мого объекта (капельки влаги на отпотевшем стакане с пивом, аппе­титный парок, идущий от подливки, бархатистость и нежность жен­ской кожи) подаются так вызывающе выразительно, что провоциру­ют соответствующие желания, не ограничиваясь чистым означивани­ем: "холодное", "вкусное", "нежное".

б) иконографический уровень: перед нами два типа кодификации. Одна — "исторического" типа, в которой рекламное сообщение ис­пользует конфигурации, отсылающие к определенным значениям, принятым классической иконографией (от нимба, означающего свя­тость, до сочетания фигур, связанного с идеей материнства, черной повязки пирата и т. д.). Другая — сложившаяся в рекламе как таковой, когда, например, женщина, стоящая в характерной позе нога за ногу, должна изображать манекенщицу. Иначе говоря, реклама вводит в обиход условные иконограммы. Иконограмма между тем (как впрочем и сочетание иконических фигур) это уже не знак, а сема (см. Б.3.1.).

с) уровень тропов: включает визуальные эквиваленты словесных тропов. Троп может быть неожиданным, может обретать эстетическое значение или же он может быть попыткой визуального воспроизведе­ния словесной метафоры, настолько стертой в обращении, что ее уже не замечают. С другой стороны, язык рекламы использует такие став-

181

шие употребительными тропы визуальной коммуникации, которые бывает трудно возвести к словесным.

Г. Бонсиепе 8 приводит много примеров визуальной передачи клас­сических тропов, шина, которая катится по двойному ряду гвоздей и при этом остается целой, это явная гипербола; реклама сигарет, изо­бражающая всего лишь струйку дыма, цепляющуюся за надпись "Мы продаем только это", является литотой (он говорит о "слабом утверж­дении", а можно было бы вести речь о "недоговоренности, реклама бензина Эссо, призывающая "Заправляйтесь повсюду!", на которой изображена колибри, пьющая нектар или воду из чашечки цветка, это метафора . Кроме того, возможны случаи визуализации или букваль­ного воплощения словесной метафоры в зрительном образе: напри­мер, призыв к большей гибкости (словесная метафора) в маркетинге сопровождается изображением вздувающихся полос "Тайм".

Говоря о визуализации метафоры, представляющей собой ее бук­вальное воплощение , мы имеем дело с тем типом тропов, который получил распространение в последнее время в связи с рекламой.

Среди этих тропов укажем на причастность по смежности, на современного молодого человека в рубашке, которую он рекламиру­ет, изображенного возле портрета джентльмена былых времен, рас­пространяется ореол почтенности, мужественности и авторитетнос­ти — а вместе с ним и на рекламируемый товар .

Есть еще один тип фигуры, сходный с этим, обозначим его как иконограмму китч, используемую как доказательство от авторитета, знаменитое произведение искусства, превращенное в этикетку, вовле­кает в сферу влияния и рекламируемый товар, уделяя ему немного от своей славы. Иконограммами китч являются марка масла "Данте", разнообразные товары, названные в честь Джоконды и пр.

8 См., art cit.

9 В издании книги этот пример ошибочно назван "метонимией" Бонсиепе напротив, в нем и англ текстах говорит о "словесно-визуальной-аналогии" Ср. "Ульм", 14-15-16

10 Буквализация метафоры словесному языку, напротив, несвойственна, хотя именно на такой риторической причуде основывается одна из забавных новелл М. Бонтемпелли, в которой тропы словесного языка неожиданно становятся реальностью Реальность подражает языку, рождая совершенно сюрреалистические образы, чего не происходит когда метафора остается не более чем самой собой

11 Ugo Castagnetta в Pubblicità e operatività semantica ("Sipra Due", 9, 1967), цитируя Г. Башляра, говорит о "переоценке метафоризации алхимиками. Свойства и качества объекта приписываются соответствующему лингвистическому знаку" И кажется, что подобного рода операции сейчас вполне в ходу в визуальных коммуникациях

182

Другой типичной визуальной фигурой является двойная метони­мия, имеющая целью идентификацию например, соотнесение мясных консервов с животным, при котором консервы означают животное, а животное — консервы (двойной метонимический перенос), устанав­ливает отношение тождества между ними ("мясо в банке — настоящая говядина") или отношение импликации.

В итоге следует заметить, что почти всякий рекламный визуальный образ представляет собой риторическую фигуру, которая при этом начинает доминировать, т. e. это случай антономасии. Кроме всего прочего, всякая отдельная вещь, всякий изображенный индивид со­гласно антономасии представляет еще и свой род или вид. Девушка, пьющая лимонад, делает то, что "делают все девушки". Можно ска­зать, что указание на какой-то отдельный случай приобретает смысл примера, становится доказательством от авторитета В голове у нас всякая отдельная вещь мысленно предваряется логическим знаком, который называется всеобщим квантификатором и, будучи постав­ленным перед символом "х", значит "все х". Этот механизм, опираю­щийся на психологические идентификациии, стало быть, на процес­сы, не имеющие прямого отношения к семиотике, в котором, однако, процессом идентификации заведует риторика, — благодаря ей част­ное принимается за всеобщее и образцовое (и тут мы снова оказыва­емся в сфере семиотики), — является основополагающим в области рекламной коммуникации.

д) уровень топосов: равно включает как область так называемых предпосылок, так и общих мест аргументации или топосов, т. e. две рубрики, по которым традиционно распределялись аргументы. Уже у Аристотеля деление на предпосылки и аргументы проводилось не­строго; а часть позднейших авторов его вообще не принимает. Нам применительно к целям нашего исследования достаточно признать, что возможны некоторые комплексы усвоенных воззрений, способ­ных служить как предпосылкой энтимемы, так и выступать в качестве общей схемы объединения сходных энтимем. Поэтому мы будем го­ворить об уровне топосов в целом.

Кодификация топосов могла бы превратиться в подробную клас­сификацию способов передачи словесных топосов визуальными образами; но что сразу становится очевидным при первой же попытке анализа языка изображений, так это наличие иконограмм, индуциру­ющих целое поле топосов, привычно ассоциативным путем наводя­щих на ряд неявных предпосылок, как если бы речь шла о некой аббревиатуре.

я Например, изображение молодой женщины, склоняющейся с улыбкой над колыбелью с тянущимся к ней младенцем, на иконо-

183

графическом уровне несомненно означает "кормящая мать", одновре­менно вызывая множество аллюзий типа "матери любят своих детей", "мы вместе", "нет ничего сильнее материнской любви", "матери обо­жают детей", "все дети любят своих мам" и т. д. Но не только это. наряду с этими коннотациями, представляющими собой настоящие предпосылки, в уме выстраиваются цепочки аргументов, "общих мест" в строгом смысле слова. Например, "если все матери таковы, то будь и ты такой же". Нетрудно представить себе, что на подобном поле топосов могут произрастать такие энтимемы, как "все матери стараются порадовать своих детей — все матери покупают своим детям товар X — тот, кто покупает товар X, доставляет радость свое­му ребенку" 12.

Как видим, для образования энтимемы необходима соответствую­щая интерпретация на уровне тропов, та самая подразумеваемая антономасия, по которой "эта мама" оказывается "всеми мамами". Можно также сказать, что во многих случаях антономасия "образцо­во-показательная мать" индуцирует поле топосов, например, "если эталонная мать поступает так, то почему бы тебе не поступить так же?", откуда рождается аргумент: "эта мать — образец матерей — она кормит его продуктом X — почему бы тебе не кормить его этим же продуктом?", в котором, как можно заметить, отсутствует универсальный квантификатор "все".

Наше предположение заключается в том, что большая часть визуальной рекламы рассчитывает не столько на экспликации предпосы­лок и общих мест, сколько на демонстрацию иконограммы, которая сама по себе коннотирует ряд топосов, в свой черед наводящих на ту или иную предпосылку.

e) уровень энтимем: это уровень визуальной аргументации как таковой. Также и здесь, предваряя дальнейшее исследование, мы по­зволим себе предположить, что в связи с характерной многозначнос­тью изображения и необходимостью закрепить за ним одно значение с помощью слов, собственно риторическая аргументация исходит либо только из словесного ряда, либо источником ее является соотне­сение словесного ряда с визуальным. В таком случае, иконограммы, о которых идет речь, аналогично тому, как они вызывают в памяти целые совокупности топосов, должны будут коннотировать совокуп­ности энтимем, отсылая к устоявшимся способам аргументации

12 Для словесной коммуникации это преобразование было проанализировано Мильорини, о нем же напомнил Φ Сабатини (ук. статьи, прим. 3 Ср. также замечания Bruno Miglioni, Saggi sulla lingua del Novecento, Firenze, 1963 e Lingua Contemporanea, Firenze, 1963 )

184

IV. Примеры анализа рекламных сообщений

IV.1.

Рассмотрим, например, рекламу мыла Камей (см. вкладку).

А. Визуальный ряд: дискурс явно имеет референтивную функцию.

Денотация. мужчина и женщина, оба молодые, рассматривают картины, выставленные, как можно судить по надписи на каталоге в руках девушки, в лондонском храме антиквариата, именуемом Сотби. Мужчина смотрит на женщину, которая, чувствуя на себе взгляд, отрывает взор от каталога

Отметим значительную роль эстетической функции, особенно оче­видной, если посмотреть на рекламу в цвете и обратить внимание на удачную композицию, навеянную соответствующими образцами хо­рошего кино; а также и некоторые признаки функции металингвисти­ческой (изображение включает в себя другие изображения — карти­ны)

Денотаты иконического уровня· женщина, мужчина, картины и т. д Однако ряд более сильных коннотаций отсылает к уровню иконо­графических сем

Коннотации: (они усложняются, одна порождает другую): женщи­на согласно общепринятым установкам красива, по всей видимости, принадлежит нордическому типу, что подчеркивается английским каталогом у нее в руках, эта коннотация престижа; она богата, иначе, что ей делать на выставке Сотби; образованна (по той же причине), с хорошим вкусом (то же самое) и если не англичанка, то из тех, кто путешествует в люксе. Мужчина мужествен, уверен в себе (иконогра­фический код об этом свидетельствует, весь опыт кинематографии и рекламы подтверждает верность такой интерпретации), поскольку он не похож на англичанина, то, скорее всего, это турист, богатый, со вкусом, образованный. Вероятно, он богаче и образованнее женщи­ны, потому что ей нужен каталог, а он обходится без такового. Это Может быть эксперт, а может быть покупатель, в любом случае сема означает престижность. Композиция кадра, обязанная своим постро­ением урокам кинематографии, изображает не просто мужчину, кото­рый смотрит на женщину, чувствующую на себе его взгляд: мы вос­принимаем изображение как отдельную фотограмму, изъятую из цепи фотограмм, полный просмотр которой показал бы нам, что женщина, почувствовав на себе взгляд, пытается украдкой выяснить, кто же на нее смотрит.

Все это придает сцене легкую эротическую окраску. Внимание, с которым более пожилой персонаж рассматривает картину, кон­трастирует с рассеянностью молодого человека, вызванной именно

185

присутствием женщины, что еще более подчеркивает устанавливаю­щуюся между ними связь. Оба обаятельны, но поскольку именно женщина привлекла внимание мужчины, чары по преимуществу исхо­дят от нее. Поскольку уточняющее смысл изображения словесное сообщение утверждает, что источником очарования является запах мыла Камей, то иконическая сема обогащает словесный ряд при по­мощи двойной метонимии с функцией отождествления: "кусок туалет­ного мыла + флакон духов" означает "кусок мыла = флакону духов".

Предполагается, что оба персонажа обретают антономасическое значение (они представляют собой всех тех, кто молод, элегантен и утончен). Они становятся примерами для подражания, с ними стре­мятся отождествиться, на них проецируют свои желания, потому что они воплощают собой то, что общественное мнение считает престиж­ным и образцовым, а именно красоту, вкус, космополитизм и т.д. Можно сказать, что универсальный квантификатор "все" не предва­ряет эти образы, но когда отождествление с рекламными образами состоялось, тогда оно появляется в неявной форме, "все, кто как вы". Снова и снова действующая подспудно антономасия устанавливает: "то, что пред вами, это все вы или то, чем вы должны и можете стать".

Итак, уровень топосов и энтимем характеризуется тем, что фунда­ментальные коннотации образуют цепочки общих мест примерно такого типа: "людям, занимающим высокое положение, следует под­ражать — если те, кто вращается в высших сферах поступают так, то почему ты должен поступать иначе — неплохо бы разобраться в том, почему они имеют успех — люди с положением показывают нам, как следует себя вести", а то еще может сложиться такая энтимема: "всем людям с положением следует подражать — вот люди с положением — этим людям надо подражать".

И конечно, цепочки общих мест и энтимем складываются и обре­тают более или менее ясные очертания именно тогда, когда визуаль­ный ряд увязывается со словесным. Фактически анализ аргументов словесного ряда подтверждает, что визуальный образ вызывает к жизни цепи общих мест и энтимем, сходные с описаными выше.

Б. Словесный ряд. Первые две строки представляют собой сообще­ние с референтивной функцией, выделенная крупным шрифтом третья строка несет эмотивную функцию. Ниже помещено довольно длинное сообщение, совмещающее референтивную и эмотивную функции, причем соответствующие коннотации навязываются впрямую и от­крыто: "изумительный, притягательный, бесценный, потрясающий, заставляющий оборачиваться".

В. Соотношение обоих регистров. Может показаться, что словес­ный ряд просто однозначно закрепляет смысл визуального ряда, но

186

187

Don't let the low price scare you off.

188

189

190

на самом деле, визуальный регистр предполагает коннотации high brow (культура, космополитизм, ценности искусства, богатство, вкус и т. д.), которые словесный ряд не вызывает (текст говорит не о вкусе и ценностях искусства, а о возможности овладения произведением, переводя коннотации, связанные с культурой, в экономические). В оп­ределенном смысле визуальный ряд обращается к более узкому кругу, в то время как словесное сообщение адресовано более широкой пуб­лике с более примитивными запросами. Может случиться так, что более подготовленного адресата, привлеченного визуальным рядом, оттолкнет грубая навязчивость словесного сообщения (поскольку на самом деле используемые эпитеты и порожденные ими мифы сами по себе в силу сложившейся привычки вызывают ассоциации с middle class). В этом случае перед нами забавное противоречие на уровне отправителя сообщения: в визуальном плане оно опирается на более изощренные образцы рекламы, в то время как в плане словесном используются приемы уже бывшие в ходу как на радио, так и в более примитивной визуальной рекламе. Можно подумать, что у этой рек­ламы плохо определен адресат, но на данном этапе мы не можем выносить таких вердиктов, потому что они нуждаются в специальном исследовании круга вопросов, связанных с получением сообщения.

С точки зрения риторики рассмотренный пример не отличается сложностью. Эстетическая функция сообщения сведена к минимуму, использованы самые ходовые риторические фигуры, референтивная функция максимально задействована, и все коннотации опираются на вполне однозначные денотаты (чтобы риторическая фигура получи­лась неожиданной, нужно, чтобы связь означающего и означаемого не была однозначной, употребить метафору, сказав вместо "луна" "бледная дева ночи", значит заставить усомниться в отождествлении референта). Разумеется, если бы нам пришлось рассматривать более сложные случаи, нам удалось бы по крайней мере установить, что существуют такие убеждающие сообщения, которые скупо используя традиционные риторические примеры, также не ставят себе целью поколебать существующие идеологические установки. В общем виде эту идеологию можно охарактеризовать так — и об этом мы уже говорили, разбирая спровоцированные сообщением топосы: жизнен­ный успех — это общий успех в делах у женщин и мужчин, при этом произведение искусства представляет собой коммерческую ценность и обладание им признак успешности и тот, кто добивается успеха в этих сферах, достоин зависти и подражания.

Перед нами типичный пример избыточного сообщения как в плане риторики, так и в плане идеологии.

191

Однако возможны другие комбинации и другие способы ритори­ческого убеждения, в которых по иному соотносятся избыточность и информативность на уровне риторики и на уровне идеологии

Итак, рассмотрев рекламное сообщение

а) риторически и идеологически избыточное,

мы можем идентифицировать три других типа сообщений

б) риторически информативное и идеологически избыточное,

в) риторически избыточное и идеологически информативное,

г) риторически и идеологически информативное.

IV.2.

Хорошо иллюстрирует пункт "б" реклама, которую у нас в последние годы можно было встретить повсюду. В средней части рекламу пересекала снабженная надписью широкая черная полоса. Эта лента по размерам и по отношению к выступающей из-за нее сверху и снизу женской фигуре смахивала на загородку или на занаве­сочку. Но чем бы она ни была, она прикрывала от сосков до бедер изящную девицу. Другими словами, девица выглядела обнаженной, впрочем, предусмотрительно прикрытой черной полосой

За первой неожиданностью, настигающей бросившего случайный взгляд на рекламу прохожего, следует вторая, когда он обнаруживает, что рекламируется не что иное, как купальный костюм

Отметим наличие четырех коммуникативных моментов

1) денотат иконического знака — обнаженная женщина,

2) денотат словесного сообщения — купальный костюм,

3) взаимодействие двух рядов порождает коннотацию, женщина, рекламирующая купальный костюм (наготу надо чем-то прикрывать),

4) внимание снова переключается на визуальный ряд, выявляя дополнительный смысл: почему бы и в самом деле женщине не надеть такой купальник с черной полосой.

Прикрывающая наготу черная полоса может вполне оказаться полосой на ткани. Удача графического решения заключается в том, что полосой прикрывается то, чему надлежит быть прикрытым кос­тюмом.

Когда первое удивление проходит и впечатление новизны — впро­чем, чисто референтивного порядка — исчезает, более подготовлен­ный потребитель может задуматься об эстетической ценности рекла­мы: художник нашел способ сделать рекламу костюму, не изображая его, ловко использовав его значащее отсутствие Уловка оказалась такой удачной, что почти все прохожие удерживали шаг, чтобы про­читать собственно рекламный текст, который как раз и рекламировал вышеозначенный костюм, и стало быть, и рекламодателя.

192

В этой связи в рекламном сообщении проступает еще один доселе скрытый, вербально не выраженный смысл, улавливаемый бессозна­тельно надев этот костюм, вы окружите себя тем же ореолом соблаз­нительности, которым обычно окружена обнаженная женщина, ведь, как сказал Гюго, нагота женщины — ее оружие. В свою очередь этот скрытый смысл отсылает к различным энтимемам и общим местам

Если три первых вышеуказанных момента коммуникации ( а имен­но обнаженная женщина, реклама такого-то костюма, приобретите такой костюм) поражали чем-то неожиданным, говорили что-то новое, то четвертый пункт (наш костюм сделает вас соблазнительной) на самом деле сообщает то, что мы прекрасно знаем дело не в том, хорош или нехорош костюм, но в том, что рекламодатель вынужден рекламировать именно такие его свойства, как изящество и соблазни­тельность, играя на определенных струнах, на чувствах, отлично зна­комых потребителю.

Мы бы не ошиблись, если бы посчитали, что реклама демонстри­рует новизну в плане означающих, в то время как план означаемых пребывает неизменным, потому что тот факт, что женщина обнажена, и то, что она рекламирует костюм, выступают вместе как одно внут­ренне противоречивое значение, отсюда неоднозначность сообщения и его эстетические качества Точнее было бы сказать, что информа­тивность рекламы напрямую зависит от переосмысления риторичес­ких приемов (за счет столкновения плана означающих и плана озна­чаемых), что же касается идеологической составляющей, то она явля­ется частью общей идеологии общества потребления

IV.3.

В качестве примера, иллюстрирующего пункт "в", мы могли бы предложить обошедшую американские журналы рекламу автомо­биля "фольксваген 1200".

Три четверти пространства рекламы занимает визуальный ряд, и четвертую часть внизу занимает словесный ряд. Визуальный ряд со­ставляет одну-единственную картинку, где на ровном белесом фоне, в котором ни горизонтальная, ни вертикальная — будь это стена или забор — плоскости не обозначены, в верхней части, и стало быть очень маленьких размеров, изображен в перспективном сокращении авто­мобиль "фольксваген" Референтивная функция сообщения намерен­но неочевидна, по крайней мере, незначительность размеров изобра­женного объекта может быть истолкована на манер визуальной лито­ты, как если бы кто-то сказал "моя тачечка". Но литота "minus dicit quam significat"* и, следовательно, стремится уменьшить объект для того, чтобы его возвеличить, в нашем же случае изображение заявляет без обиняков. "Эта машина — образец скромности". Если здесь и

193

используется какая-либо риторическая фигура, то это эпитропа или уступка (синкорезис или паромология), которая выражает согласие с доводом противной стороны то ли в качестве captatio benevolentiae*, то ли для того, чтобы заблаговременно обезоружить противника.

И некоторые особенности словесного текста закрепляют это реше­ние, типичное для рекламы "фольксвагена" в Америке вообще: попыт­ку превратить в достоинство то, что американский потребитель счи­тает недостатком.

Словесный текст сообщает:

"ПУСТЬ НИЗКАЯ ЦЕНА ВАС НЕ ПУГАЕТ.

1652 доллара. Такова цена нового "фольксвагена". Но многие не желают его приобретать. Они полагают, что достойны чего-нибудь более стоящего. Вот как мы расплачиваемся за цену, которую назна­чаем. А кое-кто побаивается покупать, полагая, что за хорошую вещь выкладывают хорошие денежки. А дело вот в чем: раз наш "майский жучок" не меняет год от года формы, нам нет нужды менять оборудо­вание. А сэкономленное на том, чтобы пускать пыль в глаза, мы отдаем вам. Массовое производство сокращает стоимость. И ФВ производятся в таком количестве (десять и более миллионов до сего дня), в каком не производилась никакая другая машина. Наша систе­ма воздушного охлаждения при заднем расположении двигателя сни­жает стоимость, так как упраздняет радиатор, водяной насос и рас­пределительную ось. Вы не найдете здесь кнопочных супермеханиз­мов, кнопки только на дверцах, которые, к тому же, открывать надо самим. Когда вы покупаете ФВ, вы получаете то, за что заплатили. А бирюлек у нас нет. И вы не платите за то, чего не получили".

В этом тексте, редком примере хорошей убеждающей аргумента­ции, качества машины не выпаливаются залпом, но постепенно выри­совываются, благодаря продуманной литоте, рождающейся в резуль­тате опровержения ряда эпитроп. Предусмотрительное опровержение возможных нападок выглядит как опровержение привычных пред­ставлений, ведь, по существу, реклама говорит. "Вы думаете, что предпочтение должно отдаваться бирюлькам, всякого рода автомати­ческим кнопкам, оригинальному и постоянно обновляющемуся ди­зайну, и вся автомобильная реклама всегда видела в этих качествах бесспорные достоинства; так вот, эти достоинства не бесспорны, и ими можно пренебречь во имя других качеств, таких как экономич­ность и удовольствие управлять самому, не прибегая при этом к разного рода автоматическим посредникам". Разумеется, такая аргу­ментация стимулирует развертывание целого поля энтимем, напри­мер, "неверно, что обновленный дизайн и разного рода технические новинки столь престижны, что стыдно не иметь их, мы не стыдимся,

194

нам хватает смелости обходиться без них" (и в таком ключе незаметно оспориваются многие распространенные предрассудки). В итоге по­зитивная аргументация основывается на двух подспудных предпосыл­ках ("низкая цена это хорошо" и "благоразумный человек платит реальную стоимость" и отсылает к общему месту количества ("то, что делается в больших количествах — массовое производство — проще воспроизвести").

Одно из отличий творческой риторики от риторики охранитель­ной состоит в изначальном решении подвергать критике сложившие­ся установки. Несомненно — и из этого кружения риторика выбраться не может — отказ от одних предпосылок ведет к принятию других, до поры до времени не подлежащих оспариванию, но в любом случае адресат убеждающего сообщения, не отдавая себе отчета, автомати­чески, бессознательно подталкивается к переоценке собственных ус­тановок, к критическому их пересмотру, при этом бывает так, что пересмотр какой-то одной позиции вызывает цепную реакцию, кото­рая выходит далеко за рамки авторских намерений. Мы вовсе не хотим сказать, что компания "Фольксваген" сознательно ставила перед собой высокие этические задачи, фирма просто была вынужде­на использовать приемы, совершенно отличные от тех, которые в ходу у американских фирм, для того чтобы навязать покупателю товар с качествами, противоположными тем, что рекламируются и имеют успех в Америке.

Но не подлежит сомнению, что сообщение, даже использующее привычный арсенал риторических средств (визуальный образ интер­претируется однозначно, избыточность текста обусловлена повторя­емостью эпитроп), все равно преобразует идеологические установки адресата: он перестает смотреть на автомобиль как на фетиш и status symbol. Сообщение предполагает смену кодов, с помощью которых оно интерпретируется. Оно провоцирует перестройку идеологичес­ких позиций, которые не могут не принимать иное риторическое обличье (gadget больше уже не значит "высокое качество", "удобст­во", "престиж", но "пустая трата", "ненужная финтифлюшка").

Таково сообщение, которое, будучи избыточным с точки зрения риторики, является информативным с точки зрения идеологии. Разу­меется, такие понятия как "избыточность" и "информативность" употребляются здесь как относительные: не вызывает сомнения, что именно устарелые архаизированные риторические формы вдруг оказыватся новыми и неожиданными и тем самым, увлекая потребителя, становятся информативными. Как бы то ни было, очевидно, что зна­комство с этой рекламой обогащает нас больше по части идей, чем по части опыта восприятия визуальных и словесных сообщений. Вместе

195

с тем, это не тот случай, когда "идеологии" стоит приписывать некую глобальность, никто не притязает на то, чтобы реклама, призванная стимулировать потребление, перестраивала всю систему жизненных ценностей и ориентиров, достаточно того, что это происходит где-то на периферии.

IV.4.

Нам остается посмотреть, могут ли быть убеждающие сообще­ния одновременно информативными как в плане риторики, так и в плане идеологии. Пример, который мы хотим привести, из области идеологи­ческой пропаганды, а не рекламы, но его вполне можно считать убежда­ющим сообщением. Имеется в виду листовка, распространяемая в Ита­лии издательством ED.912 и помещенная в четвертом номере журнала "Квиндичи", но задуманная в Соединенных Штатах.

Большая, несколько засвеченная фотография, выполненная в тех­нике розовой туши, позволяющей получить неясное расплывчатое изображение, представляет американского солдата, сидящего на кор­точках то ли в яме, то ли за кустом. Изображение служит фоном для текста, содержащего ряд словесных сообщений, который при более внимательном рассмотрении оказывается сильно увеличенным, за­полнившим все пространство листа пустым канцелярским бланком. Это бланк для телеграмм, рассылаемых Государственным департа­ментом для того, чтобы известить семью погибшего во Вьетнаме о смерти родственника. В строке, где указывается место смерти, уже заранее напечатано "Вьетнам".

Листовка кажется "непривычной" по следующим причинам:

— она не похожа на обычную листовку;

— увеличенный пустой канцелярский бланк выглядит странно;

— форма бланка подчеркивает, что такая деликатная вещь, как смерть человека и извещение родственников, превращается в бюро­кратическую процедуру;

— набор штампованных фраз и канцелярских оборотов произво­дит впечатление сугубого формализма;

— этот канцелярит оказывается жестоким, если принять во внима­ние, что речь идет о смерти человека и скорби родственников;

— абстрактный характер бланка контрастирует с живой конкрет­ностью солдатской фигуры;

— сам факт существования такого бланка наводит на мысль о том, что смерть во Вьетнаме — явление массового порядка, событие, про­ходящее по ведомству канцелярий, в оных же и регистрируемое;

— такие формулы, как "We regret to inform you that your son/hus­band/father" создают впечатление, что для определенных инстанций все люди абсолютно взаимозаменяемы;

196

— такие обороты, как "We regret", предназначенные для тиражи­рованного выражения соболезнования, звучат едва ли не как насмеш­ка; в устах бюрократа, многократно увеличенные и выставленные напоказ, они обретают такие дополнительные коннотации, как иро­ния, сарказм и т. п.;

— общее впечатление, которое производит это сообщение, это впечатление ужаса от трагедии войны и от того, как ее осваивает и штампует бюрократия; оно доводит до сознания читателя тот факт, что война идет и что она есть объект самого заурядного администри­рования;

— хотя и непонятно, можно ли в этих условиях действовать иначе, чем в соответствии с установленной бюрократической процедурой оформлять гибель солдат, от общего впечатления цинизма не уйти, и это в свою очередь продуцирует целые поля легко опознаваемых энтимем. В этом смысле простая и незамысловатая демонстрация бланка становится сильным и действенным аргументом против войны вообще и данной войны в частности;

— итак, в целом сообщение обретает ту же тональность, что и речь Антония над трупом Цезаря, когда он объясняет римскому народу то, что тот и так уже знает, указывая на ножевые ранения на теле дикта­тора и перетолковывая значение того, что выставлено напоказ.

Этот анализ можно было бы продолжить, но и так ясно, что в данном случае перед нами сообщение, которое при помощи ориги­нальных риторических приемов и будучи на риторическом уровне высоко информативным, вместе с тем перекраивает поле идеологичес­ких коннотаций. Вероятно, неслучайно нам удалось найти пример, иллюстрирующий пункт "г", не в области коммерческой рекламы, но в сфере политической пропаганды, в которой главной целью убежда­ющего сообщения является цель идеологическая (перестройка идео­логических воззрений), в то время как коммерческая реклама имеет своей основной целью вовлечь в стихию потребления, воздействуя на сложившиеся ранее идеологические установки, причем не столько ставя их под сомнение, сколько упрочивая (в случае рекламы "фольк­свагена", как мы видели, идеологическая перестройка происходила где-то на периферии, тогда как призыв к экономному хозяйствова­нию, бережливости, рачительности и деловитости апеллировал к ве­ковым буржуазным добродетелям, хотя и с несколько иной стороны).

Однако эти соображения вовсе не исключают возможности того, что более обстоятельное исследование может обнаружить примеры торговой рекламы, которые бы подпадали под пункт "г".

Кроме того, мы не касались обширной сферы пропаганды, затра­гивающей проблемы общего благосостояния (такие как защита дет­ства, борьба с курением, кампания за безопасность дорожного движе-

197

ния и т. д.), которая также направлена в первую очередь на изменение устоявшихся идеологических схем. Остались вне рассмотрения и ожи­дают своего часа убеждающие сообщения, информативные в идеоло­гическом плане, но опирающиеся на явно спорные предпосылки, ар­гументы, топосы и энтимемы (типа post hoc ergo propter hoc).

Нужно напомнить (если вообще об этом нужно напоминать), что понятие идеологической информации — нейтральное понятие и не имеет смысла оценки. Действительно, информативным с идеологичес­кой точки зрения — противоречащим всему набору ожиданий, кото­рый есть на этот счет у большинства, был бы плакат, призывающий сегодня, в контексте нашей сегодняшней жизни, уничтожать евреев и преследовать негров, стерилизовать противников существующего ре­жима или вводить в школах уроки гомосексуализма и сексуального самоудовлетворения и т. д. Риторика рекламы может устанавливать условия, при которых сообщение становится высокоинформативным, и определять средства, которыми это достигается. Отношение к тем или иным сообщениям в известной мере зависит от степени семиоти­ческой осведомленности, но в итоге определяется системами ценнос­тей, складывающимися вне сферы семиотики. И здесь это сказано не для того, чтобы лишний раз похвалить пресловутую нейтральность научной дисциплины, но именно для того, чтобы напомнить, что у этой дисциплины свой специфический инструментарий и что она не несет ответственности за то, что не находится в ее ведении.

IV.5.

Переходим к последнему нашему разбору, посвященному на первый взгляд вполне обычной рекламе, лишенной каких-либо осо­бых эстетических достоинств. Речь идет о рекламе супов Кнорр, в которой референтивная и эмотивная функции реализуются вполне тривиальным образом, обеспечивая абсолютную понятность сообще­ния.

Воспроизведенная на вкладке реклама состоит из трех групп визу­альных образов и словесного текста, который завершает slogan. По­пробуем исходить из следующего предположения: поскольку текст достаточно длинный, легко можно себе представить, что тот, кто небрежно перелистывает журнал, содержащий эту рекламу, в первую очередь обратит внимание на картинки в ней. И поскольку на изобра­жении пакетика с супом указана марка и наименование продукта, тот, кто видит рекламу, получает достаточно сведений о том, что, собст­венно, ему предлагается. А так как изображенные вверху справа в уменьшенном виде пакетики с супом явно вторят нижней картинке, мы можем ограничиться рассмотрением двух основных групп.

198

Всякий читатель журнала, бросив беглый взгляд на рекламную вкладку, мог бы передать свое впечатление приблизительно так: "Здесь рекламируется спаржевая смесь в пакетике, полученная из настоящей спаржи, и из нее приготовляют аппетитный суп, вкусный суп, именно таким супом угощает любящая жена своего мужа".

Как видим, мы обошлись без дополнительной информации, содер­жащейся в диалоге, а именно, что супы Кнорр позволяют разнообра­зить меню, радуя мужа. Рассмотрим первую картинку.

Денотация: на уровне иконических знаков мы имеем изображение женщины, обращающейся к стоящему на стремянке мужчине. Иконо­графический код подсказывает нам, что речь идет о молодоженах. Мужчина, к которому обращается женщина, не маляр ( маляр был бы в рабочей одежде) и не посторонний (она бы не улыбалась ему так радостно). Также исключается предположение, что речь идет о любов­никах, согласно существующим иконографическим кодам, любовни­ки изображаются по-другому. В действие вступают топосы, поначалу спровоцированные иконограммой и позже закрепляющие ее. Напри­мер: "молодожены нежно любят друг друга — молодые мужья благо­устраивают жилища, в то время как их жены стоят у плиты — жена заботится о том, чтобы муж вкусно поел, если они поженились недав­но и любят друг друга". К этому можно добавить, что одежда женщи­ны наводит на мысли о молодости, свежести, моде и одновременно скромности. Перед нами обычная девушка, а вовсе не женщина-вамп, это стройная девушка, а не располневшая домохозяйка, она сведуща в кулинарии, но не кухарка и т. д. Кроме того, работа, которой занят муж, подходит молодому человеку со вкусом ко всему новому, это современный дом, в котором все функционально, иначе его бы загро­мождали лишние вещи. Изображение может порождать и другие це­почки энтимем: "славные люди — славный суп, современный, удоб­ный в приготовлении, годится таким современным из среднего класса людям, как мы с вами (реклама помещена в женском журнале «Гра­ция»)".

Займемся теперь нижними картинками. Здесь подчеркнута рефе­рентивная функция, осложненная эмотивной: визуальный, т. н. "гас­трономический" знак свидетельствует о превосходном качестве пищи, разжигая аппетит и вызывая желание ее попробовать. Отметим также металингвистическую функцию: изображение на упаковке вторит изображенным рядом спарже и супу.

На иконографическом уровне пучок зелени, перевязанный ленточ­кой, коннотирует высококачественный продукт, изготовленный из зеле­ни отборных сортов. Также и глиняная миска вместо фаянсовой тарелки означает вкус и современный стиль, напоминая антураж деревенского

199

ресторанчика. Любопытно, что на пакетике изображена обычная та­релка, упаковка обращена к разной публике, включающей такие со­циальные слои, для которых глиняная миска синоним бедности, ску­дости, кухни дедушек и бабушек, деревенских бедняков. Реклама же, в отличие от упаковки, адресована предсказуемому читателю, чита­тельницам журнала "Грация", чьи вкусы вполне просчитываемы.

Но картинка говорит не только о том, что супы Кнорр хороши и нравятся современным людям со вкусом. Она говорит прежде всего и больше всего о том, что они изготовляются из самой настоящей от­борной зелени высшего качества. И если каждый из нас легко пони­мает это сообщение, то нелишне все же посмотреть, какие за этим скрываются риторические процессы.

Реальная миска рядом с реальной спаржей представляет собой случай двойной метонимии, построенной на принципе импликации (метод убеждения типа post hoc ergo propter hoc, процедура чисто эристическая, и только устоявшаяся языковая конвенция может сде­лать его приемлемым для любого адресата). Итак, скажем, что

— "если Суп, то из СПаржи" и, следовательно,

(С --> СП)

— На упаковке спаржа СП рядом с супом С' дают:

(С' --> СП" )

— Но спаржа СП" рядом с упаковкой дают:

[(С'--> СП') --> СП"]

— С другой стороны, миска рядом с упаковкой дает:

[С --> (С' --> СП')]

— В то время как ряд иконических подобий дает:

[(СП = СП') Λ (СП' = СП") А (СП = СП")]

— Откуда можно вывести:

(С --> СП) Λ [(С --> (С' --> СП')] --> [СП = (С --> СП')],

а также сделать многие другие выводы.

Но даже если не делать всех этих выкладок, любая читательница журнала — мы почему-то в этом уверены — прекрасно поймет все эти значения, выведенные нами с такими усилиями.

Следовательно, приходится думать, что эти значения заведомо были известны. Если какое-то рекламное сообщение необходимо предполагает осуществление целого ряда логических ходов, а уразу­мевается внезапно и сразу, это означает, что приводимые в нем аргу­менты и предпосылки, на которые эти аргументы опираются, настоль­ко кодифицированы и так устоялись, причем именно в той форме,

200

которую они здесь имеют, что они легко опознаются при одном их упоминании. В итоге рекламное сообщение служит условным знаком каких-то уже знакомых аргументов, как в известной шутке о сума­сшедших, которые, рассказывая друг другу анекдоты, называют толь­ко номер анекдота, и поскольку все их наперечет знают, то называние только номера вызывает всеобщий смех.

Этот случай свидетельствует о том, что очень часто в рекламной коммуникации говорятся уже говоренные вещи и именно так, как о них было говорено. И именно поэтому сообщение оказывается совер­шенно понятным. Таким образом, поскольку реклама говорит на привычном языке вещи, которые соответствуют ожиданиям потреби­теля, основной функцией рекламного сообщения является функция фатическая, как и в случае других сообщений, цель которых — уста­новить контакт. Так, фраза "Какой сегодня хороший день" не стре­мится передать никакой метеорологической информации и потому не может быть оценена как истинная или ложная, но призвана служить установлению контактов между говорящими, подтверждая факт при­сутствия как адресата, так и отправителя. В нашем случае фирма-производитель просто-напросто возвещает: "А вот и я". Все прочие типы рекламной коммуникации тяготеют к этому случаю.

V. Заключение

Если не брать в расчет некоторых особо курьезных случаев, то наше исследование риторики рекламы можно суммировать следую­щим образом:

1) Все топосы и тропы укладываются в жесткую систему кодифи­кации, и всякое сообщение, по сути дела, говорит то, чего ожидал потребитель и что он прекрасно знал.

2) Предпосылки, даже и ложные, в большинстве случаев принима­ются без обсуждения и, как правило, в отличие от того, что происхо­дит при творческом подходе к риторике, не колеблются сомнением и не подвергаются ревизии.

3) Идеология, которая стоит за этим типом коммуникации, это идеология потребления: мы призываем потреблять товар X, потому что это в порядке вещей, так или иначе, вы что-то потребляете, а мы предлагаем вам нашу продукцию вместо чужой и делаем это тем способом, который вам хорошо известен.

4) Поскольку поля энтимем порой столь усложнены, что трудно себе представить, что адресат всякий раз их улавливает, в связи с жесткой кодификацией сообщений аргументация тоже, надо думать, воспринимается как знак самой себя, как чистая конвенция. В этих

201

случаях мы имеем дело с переходом от аргументации к эмблематике. Реклама не объясняет, почему надо вести себя так, а не эдак, но всего лишь "выбрасывает флаг", совершая действие, на которое полагается отвечать одним-единственным способом.

Эти выводы могут заставить усомниться в эффективности реклам­ного дискурса. И действительно, при том что доминирует определен­ный тип рекламы, все же уместен вопрос, какова в том или ином случае роль собственно аргументации и каков вес других, экстракоммуника­тивных факторов, обычно не заметных тому, кто думает только об эффективности сообщения. Иными словами, остается открытым во­прос: потому ли приобретают ту или иную вещь, что она хорошо разрекламирована, или с аргументацией рекламы соглашаются по той причине, что вещь уже хотели приобрести? То обстоятельство, что убедительными оказываются уже известные аргументы, склоняет ко второму варианту ответа.

В нашем предварительном исследовании мы руководствовались предположением, что рекламная коммуникация, так сильно повязан­ная необходимостью опираться на усвоенное и хорошо знакомое, пользуется, как правило, проверенными ходами и проверенными при­емами. В таком случае возможная "карга" риторики рекламы могла бы помочь достаточно точно определить область, в которой произво­дитель рекламы, почитающий себя создателем новых выразительных средств, на самом деле руководствуется привычными штампами, при­надлежа говорящему через него языку.

Итак, "мораль", которую можно извлечь из данных семиотических штудий, состоит в том, чтобы поубавить возвышенных иллюзий и революционной самонадеянности у разработчика рекламы, находя­щего эстетическое оправдание собственному конформизму, полагаю­щего себя призванным модифицировать человеческое восприятие, усовершенствовать вкусы и преобразовать системы ожиданий публи­ки, тем самым развивая ее интеллект и воображение. При этом стоило бы отдать себе отчет в том, что сама по себе реклама не имеет инфор­мативной ценности. Ведь ее возможности определяются не возмож­ностями риторического дискурса как такового, чьи средства можно использовать достаточно творчески, но экономическими реалиями, регулирующими жизнь рекламы.

В. Функция и знак (Семиология архитектуры)

1. Архитектура и коммуникация

I. Семиология и архитектура

I.1.

Если семиология является наукой не только о знаковых систе­мах как таковых, но изучает все феномены культуры, как если бы они были системами знаков, основываясь на предположении, что и на самом деле все явления культуры суть системы знаков и что, стало быть, культура есть по преимуществу коммуникация, то одной из областей, в которых семиология более всего востребована временем и жизнью, является архитектура.

Следует сказать, что впредь мы будем употреблять термин "архи­тектура" для обозначения архитектуры в собственном смысле слова, дизайна и планирования градостроительства. Оставим пока откры­тым вопрос о том, могут ли выработанные нами определения быть приложимы к любому типу проектирования и модификации реального трехмерного пространства с целью его приспособления к той или иной функции совместной жизни (определение, охватывающее моделирова­ние одежды как одного из способов социальной идентификации и адаптации в обществе; кулинарное планирование не в смысле приго­товления пищи, но как организацию определенных контекстов, соци­ально значимых и наделенных символическими коннотациями, таких как меню праздничных столов и т. п.; но напротив, не распространяю­щееся на трехмерные объекты, созданные не для потребления, но в

203

первую очередь для созерцания, например, произведения изобрази­тельного искусства или театральные постановки, зато в него включа­ется сценография, носящая инструментальный характер в отличие от прочих аспектов постановочного дела, и т. д.)

I.2.

Но почему именно архитектура бросает вызов семиологии? Потому что архитектурные сооружения, как кажется, ничего не сооб­щают, во всяком случае, они задуманы для того, чтобы исполнять свое назначение. Никто не сомневается в том, что главное назначение крыши укрывать, как назначение стакана вмещать жидкость для питья. Это утверждение столь очевидно и неоспоримо, что покажется странным желание во что бы то ни стало сыскать коммуникацию там, где вещи вполне однозначно и без особых сложностей характеризуют­ся исполняемой ими функцией. Стало быть, первый и самый главный вопрос, который встает перед семиологией, если она хочет подобрать ключи к самым разнообразным явлениям культуры, это вопрос о том, поддаются ли функции истолкованию также и с точки зрения комму­никации и, кроме того, не позволит ли рассмотрение функций в плане коммуникации лучше понять и определить, что они собой представ­ляют именно как функции, и выявить иные, не менее важные аспекты функционирования, которые ускользают от собственно функцио­нального анализа l.

II. Архитектура как коммуникация

II.1.

Уже простое рассмотрение наших отношений с архитектурой убеждает в том, что, как правило, имея с ней дело, мы оказываемся вовлеченными в акт коммуникации, что вовсе не исключает функцио­нальности.

Попытаемся встать на точку зрения человека каменного века, эпохи, с которой, как мы полагаем, началась история архитектуры. Этот "первый", как говорит Вико, "грубый и свирепый" человек, гонимый холодом и дождем, повинуясь смутному инстинкту самосо­хранения, укрывается по примеру зверей в расщелинах, среди камней и в пещерах. Спасшись от ветра и дождя, при свете дня или мерцании

l Christian Norberg-Schulz, Intenzioni in architettura, Milano, Lerici, 1967, cap. 5. См. Gillo Dorfles, Il divenire delle arti, Torino, 1959 (II часть), а также Simbolo, comunicazione, consumo, Torino, 1962 (особенно гл. V); Susan Langer, Sentimento e forma, Milano, Feltrinelli, 1965 (главы о виртуальном пространстве); Cesare Brandi, Elianle o dell'Architettura, Torino, 1956; Segno e Immagine, Milano, Saggiatore, 1960; Struttura e architettura, Torino, 1968; Sergio Bettini, Critica semantica e continuità storica dell 'architettura, in "Zodiac", 2, 1958, Françoise Choay, L'urbanisme, Paris, 1965.

204

огня (если он этот огонь уже открыл) наш предок принимается разгля­дывать укрывающую "его пещеру. Он оценивает ее размеры, соотнося их с внешним миром за ее пределами, в котором льет дождь и свищет ветер, и начинает отличать внешнее пространство от внутреннего, напоминающего ему пребывание в утробе матери, рождающего у него ощущение защищенности, пространство с его неопределенными теня­ми и едва брезжущим светом. Когда утихает непогода, он выходит из пещеры и оглядывает ее снаружи, замечая углубление входа, "отверс­тие, через которое можно попасть внутрь", и дыра входа напоминает ему о пространстве внутри, о сводах пещеры, о стенках, ограничива­ющих это внутреннее пространство. Так складывается "идея пещеры" как памятка на случай дождя (место, где можно укрыться от непого­ды), но также идея, позволяющая увидеть в любой другой пещере возможности, открытые в первой. Опыт знакомства со второй пеще­рой приводит к тому, что представление о конкретной пещере сменя­ется представлением о пещере вообще. Возникает модель, образуется структура, нечто само по себе не существующее, но позволяющее различить в какой-то совокупности явлений "пещеру".

Модель (или понятие) позволяет издали узнать как чужую пещеру, так и пещеру, в которой человек не собирается укрываться. Человек замечает, что пещера может выглядеть по-разному, но речь всегда идет о конкретной реализации абстрактной модели, признанной в качестве таковой, т. e. уже кодифицированной, если и не на социальном уровне, то в голове отдельного человека, вырабатывающего ее и общающегося с самим собой с ее помощью. На этой стадии не состав­ляет большого труда с помощью графических знаков передать модель пещеры себе подобным. Иконический код порождается архитектур­ным, и "принцип пещеры" становится предметом коммуникативного обмена.

Таким образом, рисунок или приблизительное изображение пеще­ры выступает как сообщение о ее возможном использовании и оста­ется таковым независимо от того, пользуются пещерой на самом деле или нет.

II.2.

И тогда происходит то, что имеет в виду Р. Барт, когда пишет, что "с того мига, как возникает общество, всякое использование чего-либо становится знаком этого использования" 2.

Использовать ложку для того, чтобы донести до рта пищу, значит, кроме всего прочего, реализовать некую функцию при помощи ору­дия, которое позволяет ее осуществить, но сказать, что данное орудие

2 Elementi di semiologia, cit., II.1.4.

205

позволяет осуществить эту функцию, значит указать на коммуника­тивную функцию самого орудия, — орудие сообщает об исполняемой им функции; тогда как тот факт, что некто пользуется ложкой, в глазах общества разворачивается в сообщение об имеющемся навыке поль­зования данным орудием в отличие от других способов принятия пищи, как-то: еда руками или прямо из любой содержащей пищу емкости.

Ложка обусловливает и развивает определенные навыки принятия пищи и означает сам данный способ принятия пищи, а пещера обуслов­ливает и стимулирует способность находить убежище, сообщая о возможности использования ее в качестве убежища. Причем и ложка, и пещера сообщают это о себе вне зависимости от того, пользуются ими или нет.

III. Стимул и коммуникация

III.1.

Следует задаться вопросом, а не является ли то, что мы именуем коммуникацией, просто совокупностью каких-то побужде­ний, стимуляцией.

Стимул представляет собой комплекс ощущений, вызывающих ту или иную реакцию. Реакция может быть непосредственной (ослеплен­ный светом, я зажмуриваю глаза; стимул это еще не восприятие, в нем еще не задействован интеллект, это моторная реакция) или опосредо­ванной: я вижу приближающийся на большой скорости автомобиль и отскакиваю в сторону. Но в действительности, в тот момент, когда начинает работать восприятие (я воспринимаю появление автомоби­ля, я оцениваю скорость его движения, разделяющее нас расстояние, уточняю место, где он на меня наедет, если я не прерву движения), совершается переход от простого отношения стимул-реакция к интел­лектуальной операции, в которой имеют место процессы означива­ния: действительно, автомобиль отождествлен с опасностью только потому, что воспринят в качестве знака "автомобиль, движущийся с большой скоростью", и знака, который я могу понять только на основе имеющегося опыта, который мне говорит, что когда машина, двигаясь на меня, достигает определенной скорости, она становится опасной. И с другой стороны, если бы я опознал движущийся автомо­биль по шуму на автостраде, этот шум следовало бы определить как индекс, и сам Пирс относил индексы к таким знакам, которые безот­четным образом сосредоточивают внимание на объекте, функциони­руя, тем не менее, на основе кодов и коммуникативных конвенций.

Вместе с тем бывают стимулы, которые трудно истолковать как знаки; свалившийся мне на голову кирпич побуждает меня — при

206

условии, что я не потерял сознания, — к ряду действий (я хватаюсь за голову, кричу, разражаюсь проклятиями, отскакиваю в сторону, чтобы еще чего-нибудь не свалилось), хотя и не знаю, что именно на меня упало; следовательно, это стимул, не являющийся знаком. Не дает ли и архитектура примеры подобных стимулов?

III.2.

Несомненно, какая-нибудь лестница воздействует на меня как обязывающий стимул: если мне надо воспользоваться ей, я вынуж­ден соответствующим образом по очереди поднимать ноги, даже если мне не хочется этого делать. Лестница стимулирует подъем даже в том случае, когда, не видя в темноте первой ступеньки, я спотыкаюсь об нее. С другой стороны, следует не упускать из виду две вещи: во-пер­вых, чтобы подняться по лестнице, я должен заранее знать, что такое лестница. Ходить по лестнице учатся и, стало быть, учатся реагиро­вать на стимул, иначе стимул ничего бы не стимулировал. И во вто­рых, только усвоив, что лестница понуждает меня подниматься (пере­ходить с одного горизонтального уровня на другой), я признаю воз­можность такового ее использования и числю за ней соответствую­щую функцию.

С того момента, как я признаю в лестнице лестницу и прописываю ее по ведомству "лестниц", всякая встреченная лестница мне сообщает о своей функции и делает это с такой степенью подробности, что по типу лестницы (мраморная, винтовая, крутая, пожарная) я понимаю, легко или трудно будет по ней подниматься.

III.3.

В этом смысле возможности, предоставляемые архитектурой (проходить, входить, останавливаться, подниматься, садиться, выгля­дывать в окно, опираться и т. д.), суть не только функции, но и прежде всего соответствующие значения, располагающие к определенному поведению. А что это так, подтверждается тем, что в случае trompe-l'oeil ("обманки"), я готов совершить полагающееся действие, в дан­ном случае невозможное.

Я могу не уразуметь назначения некоторых архитектурных функций (функциональных свойств), если я не различаю их в качестве стимулов (когда они перекрыты другой стимуляцией, подвал как убежище от бури), что не мешает мне оценить их эффективность с точки зрения коммуникации (значения безопасности, свободного места и т. д.).

2. Знак в архитектуре

I. Характеристики архитектурного знака

I.1.

Раз установлено, что архитектуру можно рассматривать как систему знаков, в первую очередь следует охарактеризовать эти знаки.

Сказанное в предыдущих главах располагает к тому, чтобы про­должать использовать те семиологические схемы, которых мы до сих пор придерживались, однако имело бы смысл проверить, насколько к феномену архитектуры приложимы другие типы семиологических схем. Например, пожелав использовать применительно к архитектуре категории семантики Ричардса, мы столкнемся с труднопреодолимы­ми препятствиями. Если к примеру рассматривать дверь в качестве символа, которому в вершине известного треугольника будет соответ­ствовать референция "возможность войти", мы окажемся в затрудне­нии с определением референта, той предполагаемой физической ре­альности, с которой должен соотноситься символ. Разве что придется сказать, что дверь соотносится сама с собой, обозначая реальность дверь, или же соотносится с собственной функцией, и в таком случае треугольник перестает быть треугольником, лишившись одной из сторон из-за совпадения референции и референта. В этом плане было бы затруднительно определить, к чему отсылает символ "триумфаль­ная арка", несомненно означающий возможность прохода, но в то же самое время явно соозначающий "победу", "триумф", "торжество". Ведь тогда мы получим напластование референций на референт, к тому же совпадающий то ли со знаком, то ли с референцией

I.2.

Другая попытка, принесшая небезынтересные результаты, при­надлежит Джованни Клаусу Кенигу, который стремился описать "язык архитектуры", опираясь на семиотику Морриса 3 Кениг вернул­ся к определению знака, согласно которому "если А является стиму­лом, который (в отсутствие иных объектов, способных стимулировать ответную реакцию) при определенных условиях вызывает в опреде­ленном организме побуждение ответить рядом последовательных действий, принадлежащих одному и тому же типу поведения, тогда А это знак".

3 Giovanni Klaus Koenig, Analisi del linguaggio architettonico (Iº ), Firenze, Libreria Ed Fiorentina, 1964

208

В другом месте Моррис повторяет: "Если некое А ориентирует поведение на достижение какой-либо цели сходным образом, но не­обязательно точно так, как некое Б, будучи наблюдаемым, могло бы направить поведение на достижение той же самой цели, тогда А явля­ется знаком" 4.

Исходя из предложенных Моррисом определений, Кениг замечает: "Если я заселяю спроектированный мной квартал десятью тысячами жителей, нет никакого сомнения, что я оказываю более длительное и существенное влияние на десять тысяч людей, чем когда даю словес­ные указания типа "садитесь!", и подводит итог: "Архитектура состо­ит из целых совокупностей знаков, побуждающих к определенному поведению". Но из моррисовского понимания знака это-то как раз и трудно вывести. Потому что, если предписание "садитесь!" это имен­но стимул, который в отсутствие иных стимулирующих объектов может спровоцировать ряд последовательных ответных действий, если это предписание является тем самым А, ориентирующим поведе­ние сходным образом с тем, как это могла бы сделать, оказавшись в поле зрения, какая-то другая вещь Б, то архитектурный объект это никакой не стимул, заменяющий отсутствующий реальный стимуля­тор, но сам по себе стимулирующий объект как таковой. Наш пример с лестницей хорошо иллюстрирует сказанное, ведь именно рассмотре­ние лестницы в качестве знака трудноосуществимо в рамках моррисовской семиотики. Эта семиотика, напомним, выдвигает свой вари­ант семантического треугольника, сходного с треугольником Ричардса, в котором символ, или цепочка знаков, косвенно отсылает к дено­тату и непосредственно к сигнификату, который Моррис в другом месте более определенно называет десигнатом. Денотат это объект, "который существует в реальности или в том, что под этим словом понимается,, тогда как сигнификат это "то, к чему относится знак" (в том смысле, что он является условием, превращающим любую удов­летворяющую этому условию вещь, в денотат). Как объясняет Макс Бензе 5 , который воспроизводит терминологию Морриса в общем русле семиотики Пирса, в электронном осциляторе спектральная линия означает частоту (десигнат, или сигнификат), но необязательно (хотя могла бы) говорит о наличии атома (денотат). Иными словами, у знака может быть сигнификат и может не быть денотата ("сущест­вующего в реальности или в том, что имеют в виду, когда говорят это слово"). Кениг приводит пример: некто останавливает машину и,

4 Комментарий к этим определениям из книги Segni, linguaggio e comportamento см указанный труд F Rossi-Landi, Charles Morris, cap IV

5 Bense М Aesthetica, cit

209

проехав два километра, замечает впереди оползень Его слова, адре­сованные водителю, суть знаки денотата, каковым является оползень Сигнификатом же в данном случае будет то обстоятельство, что этот оползень мешает движению. Ясно, однако, что тот, кто говорит, может говорить неправду, и тогда у знаков будет сигнификат и не будет денотата. Так что же происходит с архитектурными знаками? Они, если у знака действительно есть реальный денотат, должны денотировать не что иное, как самих себя, равным образом, они, не подменяя собой стимула, им являются Кениг, усомнившийся в эффек­тивности понятия сигнификата, предпочитает считать, что архитек­турные знаки денотируют что-то (и ясно, что, используя понятие "денотации" в моррисовском смысле, он понимает его иначе, чем мы в предыдущих параграфах и в будущем), но соглашаясь с тем, что отношение денотации подразумевает физическое наличие некоего де­нотата (то же самое происходит со знаком Ричардса, который харак­теризуется отношением к реальному референту), он лишает смысла попытки применения семиологических методов в области архитекту­ры, поскольку в этом случае ему пришлось бы признать, что архитек­турные факты денотируют только собственное физическое наличие6.

I.3.

Сомнительность этой позиции проистекает, как мы показали во вводных главах, из того, что принимаются предпосылки семиотики бихевиористского толка, в которой значение знака верифицируется при помощи ряда ответных действий или путем указания на соответ­ствующий предмет.

Тот семиологический подход, который мы излагали на предшест­вующих страницах, не предполагает описания знака, ни исходя из поведенческих реакций, которые он стимулирует, ни отсылая к реаль­ным объектам, которые его верифицировали бы; характеризуя знак, мы берем в расчет только кодифицированное значение, которое опре­деленный культурный контекст приписывает тому или иному означа­ющему

6 См с 63, на которой Кениг определяет архитектурный знак как иконический, однако, на с 64, дополнив определение характеристикой архитектурного знака как предписывающего, он возвращается к понятию иконичности, описывая ее как пространственное выражение функции Так вводится такая небезопасная с семиотической точки зрения категория, как "выражение", используемая для характеристики иконичности, понимаемой также как наличие-тождество Тогда уж лучше согласиться с Чезаре Бранди, строго различившим semiosis и aslanza, согласно этому различению имеются такие эстетические реалии, которые не могут быть сведены к сигнификации, их следует рассматривать просто как наличные ( Le due vie Ban, Laterza, 1966)

210

Разумеется, и процессы кодификации это тоже формы социального поведения, но их никак не верифицировать эмпирически в отдельных случаях, потому что коды складываются как структурные модели в качестве теоретических гипотез, хотя и на основе некоторых констант, выявляющихся в ходе наблюдения за коммуникативной практикой.

То, что лестница стимулирует желание подняться по ней, это еще не теория коммуникации, но то, что она, обладая известными фор­мальными характеристиками, делающими ее тем или иным означаю­щим (так, в итальянском языке означающее сапе (собака) представля­ет собой набор тех, а не иных смыслоразличительных признаков), сообщает, как надлежит ею пользоваться, это факт культуры, кото­рый я могу зафиксировать независимо от моего поведения и моих намерений Иными словами, в той культурной ситуации, в которой мы живем (для некоторых наиболее устойчивых кодов эта культурная ситуация может измеряться тысячелетиями), предполагается сущест­вование некой структуры, описываемой так параллелепипеды, нало­женные друг на друга таким образом, что их основания не совпадают, при этом их смещение в одном и том же направлении образует ряд поверхностей, последовательно уходящих вверх. Эта структура денотирует означаемое "лестница как возможность подъема" на основе кода, который я вырабатываю и удостоверяю всякий раз, когда вижу лестницу, хотя бы в этот миг по лестнице никто не шел и предположи­тельно вообще никто никогда не ходил, как если бы человечество вообще перестало пользоваться лестницами, как оно больше не ис­пользует пирамид для астрономических наблюдений.

Таким образом, наш подход к семиологии позволяет увидеть в архитектурном знаке означающее, означаемым которого является его собственное функциональное назначение

I.4.

Когда Кениг замечает, что денотаты архитектурного знака являются экзистенциалами (это кванты человеческого существова­ния), говоря, "если строится школа, то денотатом этого знакового комплекса являются дети, которые будут в ней учиться, и сигнифика­том — факт хождения детей в школу", что "денотатом жилого дома будут члены проживающей в нем семьи, а сигнификатом — тот факт, что люди имеют обыкновение объединяться в семьи для проживания под одной крышей", этот лингвистический ключ оказывается непри­меним к сооружениям прошлого, утратившим свое функциональное назначение (храмы и арены, лишившиеся своего денотата — публики, которая их больше не посещает, между тем денотат должен быть реальным), нам также не удается применить его по отношению к тем сооружениям прошлого, первоначальное назначение которых нам

211

неясно (мегалитические постройки, чей сигнификат для нас темен, ведь не можем же мы принимать за таковой то обстоятельство, что здесь кто-то делал неведомо что).

Понятно, что бихевиористский подход предполагает характеризо­вать знак через соответствующее поведение, которое можно наблю­дать, но при таком подходе теряется вот что: можно ли определить как знак то, чему более нет соответствия в наблюдаемом поведении и о чем нельзя сказать, какое поведение ему соответствовало. В таком случае пришлось бы не считать знаками этрусские надписи, статуи с острова Пасхи или граффити какой-нибудь таинственной цивилиза­ции, и это при том что: 1) эти знаковые элементы существуют по крайней мере в качестве наблюдаемых физических фактов; 2) история только и делает, что толкует то так то эдак эти очевидные физические факты, последовательно приписывая им какие-то новые смыслы, про­должая считать их знаками как раз потому, что они двусмысленны и таинственны.

I.5.

Занятая нами позиция в семиологии (с ее различением означа­ющих и означаемых, причем первые можно наблюдать и описывать, не принимая в расчет, по крайней мере в принципе, приписываемых им значений, вторые же видоизменяются в зависимости от того, в свете какого кода мы прочитываем означающие), напротив, позволя­ет находить у архитектурных знаков описуемые и классифицируемые означающие, которые, будучи истолкованы в свете определенных кодов, могут означать и какие-то конкретные функции; и эти означаю­щие могут последовательно исполняться различных значений не толь­ко через денотацию, но и с помощью коннотации, на основе иных кодов.

I.6.

Значащие формы, коды, формирующиеся под влиянием узуса и выдвигающиеся в качестве структурной модели коммуникации, де­нотативные и коннотативные значения — таков семиологический универсум, в котором интерпретация архитектуры как коммуникации может осуществляться на законных правах и основаниях. В этом универсуме не предполагается отсылок к реальным объектам, будь то денотаты или референты, а равно и к наблюдаемым актам поведения. Единственные конкретные объекты, которыми в нем можно опериро­вать, это архитектурные объекты в качестве значащих форм. В этих пределах и следует вести речь о коммуникативных возможностях ар­хитектуры.

212

II. Денотация в архитектуре

II.1.

Объект пользования с точки зрения коммуникации представ­ляет собой означающее того конвенциально означенного означаемого, каковым является его функция. В более широком смысле здесь гово­рится, что основное значение какого-то здания это совокупность дей­ствий, предполагаемых проживанием в нем (архитектурный объект означает определенную форму проживания). Однако совершенно ясно, что денотация имеет место, даже если в доме никто не живет и — шире — независимо от того, используется вообще данный объект или нет. Когда я смотрю на окно на фасаде дома, я вовсе не думаю о его функции, я понимаю, что передо мною окно, значение которого опре­делено его функцией, но она до такой степени размыта, что я о ней и не очень-то помню и могу воспринимать окно вкупе с другими окнами как ритмообразующий элемент, примерно так читают стихи, не останавливаясь на значениях отдельных слов, сосредоточиваясь на контекстуальной перекличке означающих. Архитектор даже может сделать ложные окна, которые не могут служить окнами, и все равно окна, обозначая функцию, которая не выполняется, но сообщается, в целом архитектурного сооружения выступают как окна и именно в качестве окон рождают ощущение удовольствия в той мере, в кото­рой в сообщении доминирует эстетическая функция 7.

Сама форма этих окон, их количество, их расположение на фасаде (иллюминаторы, бойницы, окна крепостных стен и т. д.) означают не только некую функцию, они отсылают к определенной идее прожива­ния и пользования, соозначая некую общую идеологию, которой при­надлежал архитектор еще до того, как начал работать. Круглая арка, стрельчатый свод, арка с выступом несут нагрузку и означают эту функцию; соозначая разные ее толкования, они начинают обретать символическую функцию.

7 Эстетическая функция архитектурного сообщения в данном случае очевидна. При этом другие функции тоже имеют место: например, императивная функция (архитектура принуждает к определенному модусу проживания), эмотивная функция (ощущение покоя, исходящее от греческого храма, и тревоги — от церкви в стиле барокко), фатическая функция (особенно важная в городской среде как обеспечивающая связность ее компонентов), металигвистическая функция (музей или площадь как способ экспонировать окружающие ее здания); казалось бы, в связи со сказанным выше, что референтивную функцию следовало бы исключить из числа функций архитектурного сообщения, коль скоро архитектурный объект является референтом самого себя, если бы на этих страницах вопрос о референте не обсуждался именно как проблема значения.

213

II.2.

Но вернемся к вопросу о денотации первичной утилитарной функции. Мы уже говорили о том, что объект пользования означает свою функцию конвенционально, согласно коду.

Более подробно об этих кодах см. Б.4., здесь же мы ограничимся тем, что попытаемся выяснить, в каком смысле можно говорить о том, что какой-то объект конвенционально означает собственную функ­цию.

Согласно насчитывающим тысячелетия архитектурным кодам, лестница или наклонная плоскость означают возможность подъема: что бы мы ни взяли, лестницу с тумбами, парадную лестницу Ванвителли, винтовую лестницу Эйфелевой башни или наклонную спирале­видную плоскость Райта в музее Гуггенгейма, перед нами неизменно формы, представляющие собой определенные, обусловленные кодом решения практической задачи. Но можно подниматься также и в лифте, однако функциональные характеристики лифта не предпола­гают стимуляции моторных актов: для того чтобы пользоваться лиф­том, не нужно передвигать ноги особым образом, они подразумевают доступность, владение определенными навыками обращения с меха­низмами, приводимыми в действие посредством команд, которые легко "прочитываются", благодаря понятным обозначениям и соот­ветствующему дизайну. И само собой разумеется, что представитель цивилизации, которой известны только лестницы и наклонные плос­кости, остановится в недоумении перед лифтом, ему не помогут упра­виться с ним самые лучшие намерения проектировщика. Проектиров­щик может предусмотреть специальные кнопки, указатели подъема и спуска, сложную поэтажную систему отметок, но дикарю неведомо, что определенные формы означают определенные функции. Он не владеет кодом лифта. Точно так же он может не владеть кодом вертя­щейся двери и пытаться пройти через нее, как через обычную. Отме­тим в связи с этим, что пресловутая "функциональность формы" так бы и осталась чем-то таинственным, если бы мы не брали в расчет процессов кодификации.

В понятиях теории коммуникации принцип функциональной формы означает, что форма не только должна делать возможным осущест­вление соответствующей функции, но должна означать ее так очевид­но, чтобы ее осуществление было делом не только исполнимым, но и желательным, ориентируя в плане наиболее адекватного обращения с предметом.

II.3.

Но никакой самый одаренный архитектор или дизайнер не сможет сделать функциональной новую форму (а равно придать

214

форму новой функции), если не будет опираться на реальные процессы кодификации.

Вот забавный и убедительный пример, приведенный Кенигом. Речь идет о домиках для сельской местности, поставляемых Касса дель Меццоджорно. Став владельцами современных домиков, снабженных ванной и туалетом, крестьяне, привыкшие отправлять естественные надобности на природе и не информированные по части того, что представляют собой и чему служат некие таинствен­ные гигиенические сосуды, использовали сантехнику для мытья оливок; они клали оливки на специальную решетку и, спуская воду, их мыли. Конечно, всякий знает, что форма унитаза наилучшим образом соответствует той функции, которую он означает и делает осуществимой И тем не менее форма означает функцию только на основе сложившейся системы ожиданий и навыков и, стало быть, на основе кода. Если применительно к объекту используется другой код, случайный, но не ошибочный, вот тогда унитаз начинает озна­чать другую функцию.

Может статься, какой-нибудь архитектор возьмет и построит дом, не укладывающийся ни в один из существующих архитектурных кодов, и может статься, жизнь в этом доме окажется приятной и "функциональной", но совершенно ясно, что в этот дом нельзя будет и въехать, если прежде не разобраться, что в нем и для чего служит, если в нем не опознать некий комплекс знаков, соотносимых со зна­комым кодом. Никто не должен объяснять мне, как обращаться с вилкой, но если мне дали какой-то новый миксер, взбивающий много лучше прежних, но не так, как я привык это делать, мне необходимо "руководство по эксплуатации", иначе неведомая форма укажет на неведомую функцию.

Из этого не следует, что при учреждении новых функций всегда нужно опираться только на старые, хорошо известные формы. Здесь снова вступает в действие фундаментальный семиологический прин­цип, который мы уже описали, когда речь шла об эстетической функ­ции художественного сообщения, и который был, как уже говорилось, исчерпывающе проанализирован в "Поэтике" Аристотеля: добиться высокой информативности можно, только опираясь на избыточность, невероятное открывается только через артикуляцию вероятного.

II.4.

Как всякое произведение искусства предстает новым и инфор­мативным в той мере, в какой его элементы артикулируются в соот­ветствии с его собственным идиолектом, а не согласно предшествую­щим кодам, и оно сообщает этот новый, возникший в нем код только потому, что формирует его из предшествующих кодов, вызванных

215

к жизни и отвергнутых, так и предмет, который намереваются исполь­зовать в новом качестве, может содержать в самом себе, в своей собственной форме указания на дешифровку новой, ранее неизвест­ной функции только при том условии, что он опирается на какие-то элементы предшествующих кодов, т. e. только тогда, когда он посте­пенно меняет свои функции и формы, конвенционально соотносимые с этими функциями. В противном случае архитектурный объект пере­стает быть архитектурным объектом и становится произведением ис­кусства, неоднозначной формой, могущей быть интерпретированной в свете различных кодов. Таков удел "кинезических" объектов, под­ражающих внешнему виду предметов потребления, но на деле не являющихся таковыми, из-за их сущностной двусмысленности, кото­рая позволяет использовать их как угодно и никак. (Здесь следует отметить, что по-разному обстоят дела с объектом, допускающим любое и, значит, никакое использование, и объектом, допускающим различные, но всегда определенные употребления, но к этой важной теме мы вернемся позже).

О денотативных кодах (описанных здесь в общих чертах без дета­лизации) сказано достаточно.

Но применительно к архитектурному сообщению мы говорили также о возможностях коннотации, которые следует описать подробнее.

III. Коннотация в архитектуре

III.1.

Выше мы говорили о том, что архитектурный объект может означать определенную функцию или соозначать какую-то идеоло­гию функции. Но разумеется, он может коннотировать и другие вещи. Пещера, о которой шла речь в нашем историческом экскурсе, получила значение убежища, но конечно, со временем она начала означать "семья", "коллектив", "безопасность" и т. д. И трудно сказать, является ли эта ее символическая "функция" менее "функ­циональной", чем первая. Другими словами, если пещера означа­ет — воспользуемся удачным выражением Кенига — некую utilitas, то следует еще задаться вопросом о том, не более ли полезна для жизни в обществе коннотация близости и семейственности, входя­щая в символику пещеры. Коннотации "безопасность" и "убежи­ще" коренятся в основной денотации utilitas, при этом они пред­ставляются не менее важными.

Стул говорит мне прежде всего о том, что на него можно сесть. Но когда это трон, то на нем не просто сидят, но восседают с достоин­ством. Можно сказать, что трон превращает сидение в "восседание" с помощью ряда вспомогательных знаков (орлов на подлокотниках,

216

высокой, увенчанной короной спинки и т д.), соозначающих королев­ское достоинство. Эти коннотации королевского достоинства на­столько важны, что, коль скоро они есть, они оставляют далеко поза­ди основную функцию—вещи, на которой удобно сидеть. Более того, часто трон, коннотируя королевское достоинство, принуждает сидеть неестественно прямо и неподвижно и, следовательно, с точки зрения основной функции utilitas — неудобно (с короной на голове, скипет­ром в правой и державой в левой руке). Сидение это только одна из функций трона, только одно из его значений, самое непосредственное и не самое важное

III.2.

В этой связи функцией может быть названо любое коммуни­кативное назначение объекта, коль скоро в общественной жизни "символические" коннотации утилитарной вещи не менее утилитар­ны, чем ее "функциональные" денотации. Следует подчеркнуть, что символические коннотации именуются функциональными не метафо­рически, поскольку они сообщают о возможности пользования пред­метом, выходящей за рамки его узкого назначения. Ясно, что у трона символическая функция, и ясно, что в сравнении с одеждой на каждый день (которая служит тому, чтобы прикрывать тело) вечерний туалет, который женщин плохо прикрывает, а мужчин плохо скрывает, пото­му что, раздваиваясь сзади ласточкиным хвостом, подчеркивает живот, функционален, так как благодаря совокупности конвенций, которые он соозначает, вечерний костюм позволяет поддерживать определенные социальные связи, свидетельствуя, что тот, кто его на­девает, подтверждает и сообщает свой социальный статус, что он согласен с определенными нормами и т. д. .

8 С другой стороны, символическое значение форм не являлось тайной и для теоретиков функционализма см Л. Салливан (L Sullivan, Considerazioni sull'arte degli edifici alti per uffici, in "Casabella", n 204), y P. Де Фуско (R De Fusco, L'idea di architettura, Milano, 1964) можно найти подобные замечания не только относительно Салливана, но и Ле Корбюзье (с 170 и 245) О коннотативном значении урбанистических образов (здесь в центре рассмотрения оказываются формы, обеспечивающие связность архитектурной ткани крупных городов) см Kevin Lynch, The Image of the City, Harvard Un Press, 1960, в частности с 91 архитектурные формы должны стать символами городской жизни

3. Коммуникация в архитектуре и история

I. Первичные и вторичные функции

В дальнейшем нам представляется все более затруднительным го­ворить о функциях применительно к денотациям utihtas и "символи­ческим" коннотациям во всех остальных случаях, как будто эти пос­ледние не такие же полновесные функции; поэтому мы будем говорить о первичной — денотируемой — функции и о комплексе вторичных — коннотируемых — функций. При этом подразумевается (и это выте­кает из сказанного выше), что выражения "первичная" и "вторичная" лишены оценочного значения, речь идет не о том, какая из функций важнее, но о том, как они соотносятся внутри семиотического меха­низма в том смысле, что вторичные функции опираются на денотацию первичных (так, коннотация "фальшивое пение" в связи со словом "петух" возможна только на основе первичной денотации).

I.1.

Приведем один исторический пример, зафиксированный не­когда документально, который поможет нам лучше понять взаимо­связь первичных и вторичных функций. Историки архитектуры дол­гое время спорили о коде, лежащем в основе готики, и в частности, о структурном значении стрельчатого свода и остроконечной арки. Были выдвинуты три главных гипотезы: 1) стрельчатый свод выпол­няет функцию несущей конструкции, и на этом архитектурном прин­ципе, благодаря создаваемому им чуду равновесия, держится строй­ное и высокое здание собора; 2) у стрельчатого свода нет функции несущей конструкции, хотя такое впечатление и складывается, функ­цию несущей конструкции, скорее, выполняют стены; 3) стрельчатый свод исполнял функцию несущей конструкции в процессе строитель­ства, служа чем-то вроде временного перекрытия, в дальнейшем эту функцию брали на себя стены и другие элементы конструкции, а стрельчатый неф теоретически мог быть упразднен 9.

Какое бы объяснение ни оказалось правильным, никто не подвер­гал сомнению тот факт, что стрельчатый свод означает несущую функцию, редуцированную исключительно к системе сдержек и про­тивовесов. Полемика касается прежде всего референта этой денота-

9 Библиографию по теме см Paul Frankl, The Gothic — Literary Sources and Interpretations through Eight Centuries, Princeton Un Press, 1960

218

ции· есть ли у свода такая функция? Если нет, все равно очевиден коммуникативный смысл стрельчатого нефа, тем более значимый, что неф, возможно, и задуман как свидетельствующий эту функцию, но не реализующий ее; ведь нельзя же, например, отрицать, что слово "еди­норог" является знаком, хотя никаких единорогов не бывает, о чем вполне мог догадываться тот, кто употреблял это слово.

I.2.

Однако споря о функциональном назначении стрельчатого нефа, все историки и искусствоведы сходились в том, что код, лежа­щий в основе готики, имеет также "символическое" значение (т. e. знаки сообщения "собор" соозначают также комплексы вторичных функций). Другими словами, все отлично знали, что стрельчатый свод или ажурные стены с витражами стремятся что-то сообщить. А что именно они сообщают, каждый раз определялось конкретными кон­нотативными лексикодами, базирующимися на культурных конвен­циях и культурном наследии той или иной социальной группы или эпохи.

Таково, например, типично романтическое и предромантическое толкование, согласно которому структура готического собора воссо­здает своды кельтских лесов и, следовательно, дикий, варварский доримский мир верований друидов.

Но в средние века множество комментаторов и экзегетов изо всех сил старались в соответствии с на редкость тщательно разработанны­ми кодами сыскать смысл каждого отдельного архитектурного эле­мента, в этой связи стоит напомнить читателю о каталоге, составлен­ном столетия спустя Гюисмансом в его книге "Собор".

I.3.

И наконец, мы располагаем документом, некой попыткой оформления кода, среди самых почтенных, и это то оправдание собо­ра, которое в XII веке дал аббат Сюжер10 в своей книге Liber de administratione sua gestis 10, где он в стихах и прозе, следуя при этом неопла­тоникам, а также на основе традиционного отождествления света с причастностью божественной сущности 11 объясняет, что льющийся из окон в темноту нефа свет (конструкция стен дает широкий доступ потокам света) должен олицетворять само истечение божественной творческой энергии.

10 См Richard Albert Lecoy de la Marche, Oeuvres Complètes de Suger, Paris, 1796, Эрвин Панофский Аббат Сюжер и аббатство Сен-Дени Богословие в культуре средневековья Киев 1992

11 См Umberto Eco, Il problema estetico in San Tommaso, Torino, Edizioni di "Filosofia", 1956, a также Sviluppo dell'estetica medievale, in AAVV, Momenti e problemi di storia dell'estetica, Milano, 1959

219

Итак, с достаточной степенью уверенности можно сказать, что для человека XII века готические витражи и окна (и в целом все пронизан­ное световыми потоками пространство нефа) обозначали "причаст­ность" в том техническом смысле, который указанный термин приоб­ретает в средневековом платонизме, но вся история толкований готи­ки убедительно показывает, что в течение веков одно и то же означаю­щее в свете различных подкодов коннотировало разные вещи.

I.4.

Напротив, в прошлом веке историки искусства склонны были считать, что всякий код (художественный стиль, творческий почерк, "способ формосозидания", независимо от того, какие коннотации рождены отдельными его манифестациями) есть проявление опреде­ленной идеологии, органичной частью которой он является во време­на ее становления и расцвета. И тогда готический стиль приравнива­ется к религиозности, отождествление, опирающееся на ранее сложив­шиеся коннотативные системы, такие как "устремленность ввысь = восхождение души к Богу" или "свет, вливающийся в полутемное пространство нефа = мистицизм". И эти коннотации укоренились настолько, что и сегодня требуется усилие, чтобы припомнить, что соразмерный по своим пропорциям и гармоничный греческий храм в соответствии с другим лексикодом тоже мог соозначать восхождение души к Богу и что жертвоприношение Авраама на вершине горы тоже способно было вызывать мистические переживания. И это, разумеет­ся, не отменяет того, что с течением времени одни коннотативные лексикоды наслаиваются на другие и что игра светотени в конечном счете более всего соотносится с мистическими состояниями души.

Известно, что такой мегаполис, как Нью-Йорк, изобилует неого­тическими церквями, чей стиль или "язык" призван передавать боже­ственное присутствие. И любопытно, что и в наши дни актуальна конвенция, благодаря которой верующие видят в них тот же самый смысл, между тем как стискивающие их со всех сторон небоскребы, из-за которых они выглядят крохотными, препятствуют восприятию устремленных вверх вертикалей. Этого примера достаточно, чтобы понять, что не существует никаких необъяснимых "экспрессивных" значений, якобы коренящихся в самой природе форм, но экспрессивоность рождается во взаимодействии означающих и интерпретацион­ных кодов, в ином случае готические церкви Нью-Йорка, которые больше не стремятся ввысь, ничего бы не выражали, тогда как на самом деле они продолжают передавать религиозный порыв, потому что "прочитываются" на основе кодов, позволяющих узреть их верти­кали, несмотря на новый контекст, рожденный засильем небоскребов.

220

II. Архитектурные означаемые и история

II.1.

Было бы ошибкой полагать, что означающее в архитектуре самой своей природой призвано означать устойчивую первичную функцию, в то время как вторичные функции претерпевают изменения в ходе исторического процесса. Уже пример со стрельчатым сводом продемонстрировал, что первичная функция также может испыты­вать любопытные трансформации из-за несовпадения денотируемой и реально выполняемой функций и что с течением времени некоторые первичные функции, утрачивая свою реальную значимость в глазах адресата, не владеющего адекватным кодом, перестают что-либо зна­чить.

Поэтому в ходе истории первичные и вторичные функции могут подвергаться разного рода изменениям, исчезать и восстанавливать­ся, что вообще отличает жизнь форм, будучи обычным делом и нор­мой восприятия произведений искусства. Это особенно бросается в глаза в архитектуре, области, относительно которой общественное мнение полагает, что она имеет дело с функциональными объектами, однозначно сообщающими о своей функции. Чтобы опровергнуть это мнение, достаточно напомнить распространенную шутку (так широ­ко распространенную, что вряд ли ей можно верить, но если это и ложь, то по крайней мере правдоподобная) насчет дикаря, повесивше­го на шею будильник, поскольку он счел его украшением (сегодня мы сказали бы кинетическим кулоном) и не понял, что перед ним хроно­метр, ведь идея измерения времени, как и само понятие времени, "времени часов" (Бергсон), суть продукты кодификации и вне опреде­ленного кода лишены смысла.

Одна из типичных модификаций объектов потребления во времени и в пространстве — это непрекращающееся преобразование первич­ных функций во вторичные и наоборот. Не претендуя на полноту, попытаемся набросать возможную классификацию такого рода слу­чаев.

II.2.

Некий объект потребления в разные исторические эпохи и в разных социальных группах может пониматься по-разному:

1. А) Первичная функция утрачивает смысл. Б) Вторичные функции в известной мере сохраняются.

(Это случай с Парфеноном, который больше не культовое соору­жение, при том что значительная часть символических коннотаций сохраняется благодаря достаточной осведомленности о характере ми­роощущения древних греков).

221

2. А) Первичная функция сохраняется

Б) Вторичные функции утрачиваются.

(Старинные кресло или лампа, взятые вне своего исходного кода и помещенные в другой контекст — например, крестьянская лампа в городской квартире — и сохраняющие свою прямую функцию, по­скольку ими пользуются для сидения или освещения.)

3. А) Первичная функция утрачивается.

Б) Вторичные функции утрачиваются почти полностью.

В) Вторичные функции подменяются обогащающими субкодами. (Типичный пример — пирамиды. Ныне как царские могилы они не воспринимаются, но и символический, астролого-геометрический код, в значительной мере определявший реальную коннотативную значимость пирамид для древних египтян, также большей частью утрачивается. Зато пирамиды соозначают множество других вещей, от пресловутых "сорока веков" Наполеона до литературных коннота­ций разной степени весомости.)

4. А) Первичная функция преобразуется во вторичную.

(Это случай ready made: предмет потребления превращается в объект созерцания, чтобы иронически соозначать собственную преж­нюю функцию. Таковы увеличенные комиксы Лихтенштейна: изобра­жение плачущей женщины не изображает более плачущей женщины, означая "картинку из комикса", но, помимо прочего, оно изображает "женщину, плачущую так, как обычно плачут женщины в комиксах").

5. А) Первичная функция утрачивается

Б) Устанавливается другая первичная функция

В) Вторичные функции модифицируются под влиянием обогащаю­щих субкодов с дополнительными оттенками значений

(Например, деревенская люлька, превращенная в газетницу. Кон­нотации, связанные с декором люльки, преобразуются в иные, обре­тая смысл близости к народному искусству, экзотичности, напоминая некоторые тенденции современного искусства.)

6. А) Первичные функции не вполне ясны с самого начала.

Б) Вторичные функции выражены неотчетливо и могу т изменяться. (Таков случай с площадью Трех властей в Бразилиа. Выпуклые и вогнутые формы амфитеатров обеих Палат, вертикаль центрального здания не указывают впрямую ни на какую определенную функцию — амфитеатры больше похожи на скульптуры — и не вызывают ассоциаций конкретно ни с чем. Горожане сразу решили, что вогнутая форма Палаты депутатов символизирует огромную миску, из которой народные избранники хлебают народные денежки.)

222

III. Потребление и воспроизводство форм

III.1.

Прихотливое взаимоотношение устойчивых форм и динами­ки истории — это одновременно и прихотливое взаимоотношение структур и реальных событий, закрепленных физически конфигура­ций, объективно описываемых как значащие формы, и изменчивых процессов, сообщающих этим формам новые смыслы.

Ясно, что на всем этом держится феномен потребления форм и устаревания эстетических ценностей 12. И так же ясно, что во времена, когда события следуют одно за другим с головокружительной бы­стротой, когда технический прогресс, социальная подвижность и рас­пространение средств массовой коммуникации способствует более быстрой и глубокой трансформации кодов, это явление делается все­проникающим и вездесущим. Вот почему, несмотря на то что так было во все времена, коль скоро потребление форм проистекает из самой природы коммуникации, только в нашем веке оно начало теоретичес­ки осмысляться.

Вся эта описанная выше механика формообразования свидетель­ствует о том, что условия потребления являются также условиями воспроизводства и преобразования смыслов.

III.2.

Один из парадоксов современного вкуса состоит в том, что, несмотря на то что наше время кажется временем быстрого потребле­ния форм, потому что никогда прежде коды вкупе с их идеологической подоплекой не осваивались так быстро, как сейчас, на самом деле, мы живем в тот исторический период, когда формы восстанавливаются с неслыханной быстротой, сохраняясь невзирая на кажущееся устаре­вание. Мы живем во времена филологии, которая со свойственным ей ощущением историчности и относительности всякой культуры вы­нуждает всякого быть филологом. Например, популярность либе­ральной идеи означает лишь то, что потребители сообщений за какой-нибудь десяток лет выучиваются подбирать коды к вышедшим из употребления формам, открывая для себя стоявшие за ними и отжив­шие свой век идеологии, актуализируя их в тот момент, когда требу­ется истолковать объект, произведенный соответствующей культу­рой. Современный потребитель отмерших форм приспосабливается к прочтению сообщения, ибо он уже не может читать его с той непосред­ственностью, с которой оно читалось некогда, но вынужден искать и находить для него точный ключ. Культурная осведомленность под-

12 См в этой связи уже упоминавшиеся работы Джилло Дорфлеса, а также "Превратности вкуса" (Le oscillazioni del gusto, Milano, 1958)

223

талкивает его подыскивать соответствующие филологические коды, восстанавливая их, но легкость, с которой он ими манипулирует, оказывается часто причиной смыслового шума.

Если в прошлом нормальное развитие и отмирание коммуникатив­ных систем (риторических устройств) происходило по синусоиде (из-за чего Данте оказался радикально недоступен читателю рационалис­тического XVIII века), то в наше время оно осуществляется по спира­ли, в том смысле что всякое открытие наново расширяет возможности прочтения, обогащая их. И обращение к эстетике Art Nouveau опира­ется не только на коды и буржуазную идеологию начала века, но и на коды и воззрения, характерные для нашего времени (обогащающие коды), которые позволяют включить предмет антиквариата в иной контекст, не только уловив в нем дух прошлого, но и привнеся новые коннотации нашего сегодняшнего дня. Это трудное и рискованное предприятие возвращения форм, исконных контекстов и их пересо­творения. Как и техника поп-арта, та самая сюрреалистическая ready made, которую Леви-Строс определял как семантическое слияние, за­ключается в деконтекстуализации знака, изъятии его из первоначаль­ного контекста и внедрении в новый контекст, наделяющий его иными значениями. Но это обновление есть вместе с тем сохранение, откры­тие наново прошлых смыслов. Точно так Лихтенштейн, наделяя об­разы комиксов новыми значениями, еще и восстанавливает прежние — те самые денотации и коннотации, которые столь привычны про­стодушному читателю комиксов.

III.3.

При всем том нет никаких гарантий, что этот симбиоз фило­логии и сотворчества принесет однозначно положительные результа­ты. Ведь и в прошлом ученым случалось реконструировать риторики и идеологии былых времен, оживляемые при помощи микстуры из филологических штудий и семантического слияния. Да и чем иным был ренессансный гуманизм, чем иным были беспорядочные и вольнолю­бивые ростки раннего гуманизма, открывшего для себя античность во времена каролингского средневековья и схоластики XII века?

Разве что тогда открытие наново стародавних кодов и идеологий влекло за собой — и надолго — полную реструктурацию риторик и идеологий того времени. Тогда как ныне энергия такого рода откры­тий и переоценок растрачивается на поверхности, не затрагивая куль­турных основ, но напротив, само стремление к открыванию вылива­ется в созидание некой риторической техники, сильно формализован­ной, находящей себе опору в стабильной идеологии свободного рынка и обмена культурными ценностями.

224

Наша эпоха это не только эпоха забвения, но и эпоха восстановле­ния памяти. Но приятие и отвержение, систола и диастола нашей памяти, не переворачивают основ культуры. Воскрешение забытых риторик и идеологий в итоге представляет собой налаживание огром­ной машины риторики, которая соозначает и управляется одной и той же идеологией, а именно идеологией "современности", которая может быть охарактеризована толерантным отношением к ценностям про­шлого.

Это достаточно гибкая идеология, позволяющая прочитывать самые разнообразные формы, не заражаясь при этом какой-либо идеологией конкретно, но воспринимая все идеологии дней минувших как шифр к прочтению, которое фактически уже больше не информи­рует, потому что все значения уже усвоены, предсказаны, апробиро­ваны.

III.4.

Мы уже видели: история с ее жизнестойкостью и прожорливос­тью опустошает и вновь наполняет формы, лишает их значения и напол­няет новыми смыслами, и перед лицом этой неизбежности не остается ничего другого, как довериться интуиции групп и культур, способных шаг за шагом восстанавливать значащие формы и системы. И все же испытываешь какую-то печаль, когда понимаешь, какие великие формы утратили для нас свою исконную мощную способность означивать и предстают слишком громоздкими и усложненными относительно тех вялых значений, которыми мы их наделяем, и той незначительной информациии, которую мы из них вычитываем. Жизнь форм кипит в этих огромных пустотах смысла или огромных вместилищах слишком ма­ленького смысла, слишком маленького для этих огромных тел, о кото­рых мы судим с помощью несоразмерных им понятий, в лучшем случае, опираясь на коды обогащения, никого, впрочем, не обогащающие (тогда-то и рождается та риторика—в дурном смысле слова,—которой мы обязаны "сорока веками" Наполеона).

В иных случаях — и это характерно для наших дней — вторичные функции потребляются легче первичной, известные подкоды отмира­ют быстрее, чем меняются идеологические позиции, а также базовые коды. Это случай автомобиля, который еще передвигается, но чья форма уже не коннотирует скорость, комфорт, престижность. Тогда приходится заниматься styling, или перепроектировкой внешнего вида при сохранении функций, все это для того, чтобы сообщить новые коннотации (в соответствии с поверхностными идеологически­ми веяниями) неизменному денотату, который столь же неизменен, сколь неизменны глубинные основы культуры, базирующейся на про­изводстве механизмов и их эффективном использовании.

225

Наше время, которое с головокружительной быстротой наполняет формы новыми значениями и опустошает их, пересотворяет коды и отправляет их в небытие, представляет собой не что иное, как растя­нутую во времени операцию styling. Восстановимы — и вполне фило­логически корректно — почти все коннотативные субкоды такого сообщения, как "стол в монастырской трапезной", к ним присоединя­ются дополнительные коды обогащения, происходят семантические слияния, стол помещается в несвойственный ему контекст, в другую обстановку, отправляется в небытие главная коннотация, сопутст­вующая монастырскому столу, — простая пища, утрачивается его первичная функция — принимать пищу в простоте и строгости. Мо­настырский стол есть, но идеология принятия пищи утрачена.

Таким образом, мы возвращаемся к тому, о чем говорилось в В.3.III.1.: "филологические" склонности нашего времени помогают восстановлению форм, лишая их весомости. И возможно, это явление следует соотнести с тем, что Ницше называл "болеть историей ", по­нимая болезнь как избыток культурной осведомленности, не претво­ряющейся в новое качество и действующей на манер наркотика.

И стало быть, чтобы смена риторик могла поистине означать обновление самих основ идеологии, не следует искать выхода в не­скончаемом открывании забытых форм и забывании открытых, опе­рируя всегда уже готовыми формами, столь ценимыми в мире моды, коммерции, игр и развлечений (вовсе необязательно дурных, разве плохо сосать карамельку или читать на ночь книжку, чтобы поскорее уснуть?). Дело в другом. Ныне уже все осознают, что сообщения быстро теряют смысл, равно как и обретают новый (неважно, ложный или истинный: узус узаконивает разные стадии этого цикла; если бы казакам пришло в голову поить своих лошадей из кропильниц собора Св. Петра, несомненно, это был бы случай, подпадающий под п. 5 нашей таблицы, — подмена первичной функции, обогащение и под­мена вторичных функций; но для казачьего атамана он явился бы вполне естественной ресемантизацией, тогда как ризничий собора несомненно оценил бы его как кощунство. Кто из них прав — предо­ставим судить истории), как бы то ни было, с того момента когда создатель предметов потребления начинает догадываться о том, что, созидая означающие, он не в состоянии предусмотреть появления тех или иных значений, ибо история может их изменить, в тот миг когда проектировщик начинает замечать возможное расхождение означаю­щих и означаемых, скрытую работу механизмов подмены значений, перед ним встает задача проектирования предметов, чьи первичные функции были бы варьирующимися, а вторичные — "открытыми".

226

Сказанное означает, что предмет потребления не будет в одночасье потреблен и похоронен и не станет жертвой восстановительных мани­пуляций, но явится стимулом, будет информировать о собственных возможностях адаптации в меняющемся мире. Речь идет об операци­ях, предполагающих ответственное решение, оценку форм и всех их конститутивных элементов, очертаний, которые они могут обрести, а равно и их идеологического обоснования.

Эти способные к изменениям, открытые объекты предполагают, чтобы вместе с изменением риторического устройства реструктуриро­валось бы и идеологическое устройство и с изменением форм потреб­ления менялись бы и формы мышления, способы видения в расширя­ющемся контексте человеческой деятельности.

В этой смысле ученая игра в воскрешение значений вещей, вместо того чтобы быть обращенной в прошлое филологической забавой, подразумевает изобретение новых, а не воскрешение старых кодов. Прыжок в прошлое оказывается прыжком в будущее. Циклическая ловушка истории уступает место проектированию будущего .

Проблема такова: при "возрождении" мертвого города неизбежно восстанавливаются утраченные риторические коды и канувшая в про­шлое идеология, но, как было сказано, игры с возрождением откры-

13 См. Giulio Carlo Argan, Progetto e destino, Milano, 1965 (в частности, статью под тем же названием, где обсуждаются вопросы открытости произведения в области архитектурного проектирования). Свое собственное видение этой "открытости" архитектурных градостроительных объектов предложил Р. Барт в Semiologia e urbanistica, in "Op. Cit.", 10, 1967. Барт, воспроизводя точку зрения Лакана, разбираемую нами в Г.5., замечает, что применительно к городу проблема означаемого отходит на второй план по сравнению с вопросом "дистрибуции означающих". Потому что "в этом усилии освоить город как семантику мы должны понять игру знаков, понять, что всякий город это структура, и не пытаться заполнить эту структуру". И это по той причине, что "семиология не предполагает последних значений" и "во всяком культурном, а также психологическом феномене мы имеем дело с бесконечной цепью метафор, означаемое которых все время расщепляется или само становится означающим". Разумеется, в случае города мы сталкиваемся с подвижкой и пополнением значений, но семантика города постигается не тем, кто смотрит на него как на порождающую означаемые структуру, но тем, кто в нем живет, участвуя в конкретных процессах означивания. Противопоставлять движению означивания, с учетом которого и проектируется город, свободную игру означающих значило бы лишить архитектурную деятельность всякого творческого стимула. Ведь если бы город жил диктатом означающих, говорящих через человека, который был бы их игрушкой, то проектирование утратило бы всякий смысл, так как тогда во всяком старом городе всегда можно было бы найти элементы, сочетание которых обеспечило бы самые разнообразные формы жизни. Но проблема архитектуры как раз в том и состоит, чтобы определить границу, за которой использовавшаяся в прошлом форма уже не годится для любого типа жизни и вереница архитектурных означающих ассоциируется уже не со свободой, но. с властью, с определенной идеологией, которая средствами порождаемых ею риторик закабаляет.

227

вают свободу действий и при этом вовсе не требуют изменения идео­логических схем, внутри которых живешь.

Но если налицо некая новая городская макроструктура, не укла­дывающаяся в рамки привычных представлений о городе, и ее надле­жит освоить и приспособить к жизни, неизбежно встают два вопроса: это вопрос о том, как перестроить собственные базовые коды, чтобы сообразить, что делать, и вопрос о собственных идеологических воз­можностях, о способности вести себя принципиально по-иному.

Проектирование новых форм, разработка риторик, которые могли бы обеспечить трансформацию и перестройку идеологических пер­спектив, — это совсем не то, что филологические утехи, которым предаются, разыскивая и восстанавливая отмершие формы, с тем чтобы вместить в них (семантическое слияние) собственные трафаре­ты В одном случае восстанавливаются бывшие в употреблении формы, в другом — поставляются новые значения формам, рожден­ным для преображения, но могущим преобразиться только при том условии, что будет принято решение и избрано направление преобра­жения.

Так, динамика отмирания и возрождения форм — болезненная и животворная в случае ренессансного гуманизма, мирно-игровая в современной идеологии либертарианства — открывает возможность созидания новых риторик, в свою очередь предполагающих измене­ние идеологических установок, неустанное творение знаков и кон­текстов, в которых они обретают значение.

4. Архитектурные коды

I. Что такое код в архитектуре

I.1.

Архитектурный знак с его денотатом и коннотациями, архитек­турные коды и возможности их исторического "прочтения", поведе­ние архитектора в связи с разнообразием прочтений и превратностя­ми коммуникации, имеющее целью проектирование способных к трансформации первичных функций и открытых вторичных, естест­венно, открытых непредсказуемым кодам .. Все вышеперечисленное предполагает, что нам уже известно, что такое код в архитектуре. Все было ясно, пока мы говорили о словесной коммуникации: суще­ствует язык-код и определенные коннотативные лексикоды. Когда мы заговорили о визуальных кодах, нам пришлось разграничить уровни кодификации от иконического до иконологического, но для этого понадобилось внести целый ряд уточнений в понятие кода и тех типов коммуникации, которые он предусматривает. Мы также пришли к фундаментальному выводу о том, что элементами артикуляции того или иного кода могут быть синтагмы кода более аналитического или же синтагмы того или иного кода суть не что иное, как элементы первого или второго членения кода более синтетического

Говоря об архитектурных кодах, все это следует иметь в виду, потому что иначе мы можем приписать архитектурному коду артику­ляции, свойственные более аналитическим кодам.

I.2.

Тот, кто занимался архитектурой с точки зрения коммуникации, пересматривая выделенные архитектурные коды, непременно задастся вопросом, о каких, собственно, кодах идет речь, синтаксических или семантических, иными словами, имеются ли в виду правила артикуляции означающих независимо от того, какие означаемые могут быть с ними соотнесены, или правила артикуляции определенных структур означаю­щих, которым уже соответствуют те, а не иные означаемые. Далее, такие выражения, как "семантика архитектуры", побуждают некоторых ви­деть в архитектурном знаке эквивалент слову словесного языка, наделен­ному точным значением, т e соотносимому с неким референтом, тогда как, нам известно, что код зачастую может предписывать только правила синтаксической артикуляции

229

Таким образом, следует выяснить, допускает ли архитектура чисто синтаксическую кодификацию (это необходимо, в частности, для опи­сания объектов, функция которых остается для нас неясной, таких как менгиры, дольмены, Стоунхендж и пр.).

I.3.

Наконец, в архитектуре мы будем отличать коды прочтения (и строительства) от кодов прочтения и разработки проекта, занима­ясь в данном случае правилами прочтения объекта архитектуры, но не архитектурного проекта. И действительно, коль скоро установле­ны правила интерпретации объекта, правила фиксации проекта из них вытекают, будучи конвенциональными правилами записи некоего языка (точно так транскрипция словесного языка разрабатывается на основе правил письменной фиксации таких элементов слова, как фо­немы и монемы). Это не означает, что семиология проекта совсем не представляет интереса для исследования, ведь проект использует раз­ные системы записи (план здания и его разрез кодируются по-разно­му) 14, кроме того, в этих разных системах записи одновременно пред­ставлены иконические знаки, диаграммы, индексы, символы, квали­сигнумы, синсигнумы и т. д., т. e. фактически вся Пирсова классифи­кация знаков.

I.4.

Когда речь заходит об архитектурных кодах, чаще всего имеют в виду типологические коды (откровенно семантические), подчерки­вая, что в архитектуре есть такие конфигурации, которые открыто указывают на свое значение: церковь, вокзал и т.д. О типологических кодах нам еще предстоит вести речь, но совершенно ясно, что они представляют собой только одну, причем наиболее очевидную, из используемых систем кодификации.

I.5.

Пытаясь подальше отойти от столь очевидно историзирующего кода (ясно, что архитектурный образ церкви обретает конкретные очертания в конкретную историческую эпоху), мы вынуждены искать базовые составляющие архитектуры, фигуры ее "второго членения" в элементах геометрии Евклида.

Если архитектура это искусство организации пространства 15, то кодификация архитектурного пространства может быть той, что раз-

14 При неправильном применении кода можно перепутать план с разрезом и наоборот, см на этот счет забавные случаи, описанные у Кенига, Koenig, invecchiamento dell'architettura moderna, Firenze, 2a ed , 1967, pag 107, nota 17 См также Analisi del linguaggio architettonico, cit, capitolo 8

15 Последовательное и документированное углубление в тему см Bruno Zevi, Architettura in Nuce, Venezia—Roma, 1960, a также более раннее Saper vedere l'architettura, Torino, 948

230

работал Евклид в своей геометрии. В таком случае, единицами перво­го членения будут пространственные единицы, или хоремы16, а едини­цами второго членения евклидовские stoicheia (элементы классичес­кой геометрии), складывающиеся в более или менее сложные синтаг­мы. Например, единицами второго членения, лишенными собствен­ного значения, но наделенными дифференциальным значением, будут: угол, прямая, кривая, единицами же первого членения будут: квадрат, треугольник, параллелепипед, эллипсис вплоть до более сложных неправильных фигур, поддающихся описанию с помощью различных уравнений, тогда как совмещение двух прямоугольников, при котором один помещается внутри другого, будет явно синтагма­тическим образованием (например, окно в стене), что же касается более сложных синтагматических образований, то таковыми можно считать куб (трехмерное пространство) или различные типы зданий, в основании которых заложена форма греческого креста. Разумеется, соотношение планиметрии и пространственной геометрии наводит на мысль о возможности выделения единиц третьего членения. Соответ­ственно подключение неевклидовой геометрии сильно усложнило бы кодификацию.

Само собой разумеется, геометрический код свойствен не только архитектуре, без него не обойтись при анализе живописи, причем не только геометрической (Мондриан), но также и фигуративной, в которой любое изображение в конечном счете может быть сведено к сочетанию, пусть достаточно сложному, элементарных геометри­ческих фигур. Но тот же самый код используется при письменной фиксации или устном описании геометрических феноменов в ис­конном смысле понятия (землемерие) и других съемках местности (топографической, геодезической и т. д.). И наконец, в принципе он должен был бы совпасть с гештальт-кодом, основополагающим кодом восприятия элементарных форм. А это значит, что мы имеем дело с типичным случаем кода, который вырисовывается и обрета­ет очертания, когда мы задаемся целью описать элементарные еди­ницы (первого и второго членения) какого-то другого "языка", и способен служить метаязыком для более синтетических кодов.

I.6.

Стало быть, нам следует оставить без внимания такого рода коды, наподобие того как словесный язык оставляет без внимания возможность описания отдельных фонем в позиционных терминах,

16 От "хора" (пространство, место) О стойхея как элементах пространственных искусств, включая архитектуру, см наблюдения Мондриана и комментиарий P. Де Фуско, cit, с 143—145

231

свойственных более аналитическому коду, например коду морской сигнализации. Впрочем, не следует пренебрегать и этой возможнос­тью анализа в тех случаях, когда необходимо соотнести архитектур­ный феномен с чем-то, что кодируется по-иному, находя метаязык, пригодный для описания обоих явлений. Это тот случай, когда нужно подыскать код, предположим, для какого-нибудь пейзажа, чтобы затем вписать в него соответствующее архитектурное решение. То обстоятельство, что для выявления структуры пейзажа используют устойчивые элементы геометрического кода (пирамида, конус и т. д.), указывает на то, что, решая проблему вписывания архитектурных сооружений в соответствующий контекст, имеет смысл описывать эти сооружения при помощи того же геометрического кода, используемо­го как метаязык17. Но тот факт, что архитектура описываема по­средством геометрического кода, вовсе не означает, что архитектура как таковая базируется на геометрическом коде.

Точно так же, если мы соглашаемся с тем, что идеограмма китай­ского языка и состоящее из фонем слово итальянского языка при радиопередаче равно могут быть переведены в категории децибеллов, частот или бороздок на диске, то отсюда вовсе не следует, что китайский и итальянский языки базируются на одном и том же коде. Отсюда следует лишь то, что при необходимости перекодировки фонетичес­ких явлений в целях передачи и записи, оба языка могут быть проанализированы в одной системе транскрипции. В конце концов, любое физическое явление может быть сведено к молекулярному или атом­ному кодам, но это никоим образом не отменяет необходимости ис­пользовать разные средства при анализе какого-нибудь минерала и "Джоконды".

Итак, посмотрим, что представляет собой собственно архитектурный код, отталкиваясь от разных "семантических" или "семиологических" прочтений архитектуры.

II. Классификация архитектурных кодов

II. 1.

На основе вышеизложенного можно составить следующую таблицу:

1. Синтаксические коды:

1. Синтаксические коды: характерен в этом смысле код, отсылающий к технике строительства. Архитектурная форма может включать:

17 Christian Norberg Schulz, Il paesaggio e l'opera dell'uomo, in "Edilizia moderna", n 87—88 Впрочем, вся уже упоминавшаяся работа Шульца (Intenzioni in Architettura, cit.) представляется важной для наших исследований См , в частности, главы о восприятии, символизации и технике

232

балки, потолки, перекрытия, консоли, арки, пилястры, бетонные клет­ки. Здесь нет ни указания на функцию, ни отнесения к денотируемому пространству, действует только структурная логика, создающая усло­вия для последующей пространственной денотации. Точно так в дру­гих кодах на уровне второго членения создаются условия для после­дующего означивания. Так, в музыке частота характеризует звучание, рождая интервалы, носители музыкальных значений 18.

2. Семантические коды

2. Семантические коды а) артикуляция архитектурных элементов

1) элементов, означающих первичные функции: крыша, балкон, слу­ховое окно, купол, лестница, окно...

2) элементов, соозначающих вторичные "символические" функ­ции: метопа, фронтон, колонна, тимпан...

3) элементов, означающих функциональное назлачение и соозна­чающих "идеологию проживания": салон, часть жилища, где проводит­ся день, проводится ночь, гостиная, столовая,...

б) артикуляция по типам сооружений

1) социальным: больница, дача, школа, замок, дворец, вокзал...

2) пространственным: храм на круглом основании, с основанием в виде греческого креста, "открытый" план, лабиринт 19 ...

Естественно, перечень может быть продолжен, можно разработать такие типы, как город-сад, город романской планировки и т. д., или использовать недавние разработки, вдохновленные поэтикой авангарда, который уже создал собственную традицию и стиль.

II.2.

Но всем этим кодификациям свойственно то, что они офор­мляют уже готовые решения. Иначе говоря, это кодификации типов сообщения. Код-язык не таков: он придает форму системе возможных отношений, порождающей бесконечное множество сообщений. И коль скоро это так, представляется невозможным выявить общие идеологические коннотации какого-либо языка. Язык формирует любые сообщения, соотносимые с самыми разнообразными идеоло­гиями; в конечном счете, он не есть ни форма классового сознания, ни орудие классовой борьбы, ни надстройка над каким-либо экономи­ческим базисом 20. С этим вполне можно было бы согласиться, если бы

18 Об этих кодах и последующих см Koenig, op cit., cap 4, "L'articolazione del linguaggio architettonico", G Dorfles, Simbolo, comunicazione, consumo, cit., cap V

19 O понятии "тип" помимо работ Дорфлеса и Кенига см "Sul concetto di tipologia architettonica" in G C Argan, Progetto e destino, cit., где обоснованно проводится параллель между типологией в архитектуре и иконографией и дается определение типа как "проекта формы", близкое нашему определению риторической фигуры как "умышленной неожиданности" (см А 4 II 2 ) См также Sergio Bettini, in "Zodiac" n 5, и Vittorio Gregotti, Il territorio dell'architettura, Milano, 1966

20 Таков известный тезис Сталина, см Сталин И Марксизм и вопросы языкознания М, 1950

233

не существовали исследования, убедительно доказывающие, что сама языковая артикуляция уже вынуждает говорящего на том или ином языке видеть мир так, а не иначе (и стало быть, язык предшествует всем возможным идеологическим коннотациям) 21. В любом случае, оставляя в стороне вопрос об этих глобальных коннотациях, можно было бы определить язык как поле почти абсолютной свободы, в кото­ром говорящий строит сообщения, отвечающие задаче объяснения неизвестной ситуации. Напротив, в архитектуре, если ее коды соот­ветствуют указанным нами, складывается другая ситуация.

Если архитектурный код указывает, как следует построить цер­ковь, чтобы она была церковью (типологический код), то, разумеется, учитывая сложные противоречивые отношения информативности и избыточности (мы об этом уже говорили), можно попытаться постро­ить церковь, которая, будучи церковью, отличалась бы от всех до сих пор построенных, обеспечив тем самым некоторое остранение ситуа­ции, но это никоим образом не означает, что преодолены социокуль­турные детерминации, предписывающие строить церкви и ходить в них. Если архитектурные коды не содействуют тому, чтобы эта граница преодолевалась, то архитектура это не способ преобразова­ния истории и общества, но совокупность норм, позволяющих отда­вать обществу именно то, что оно хочет получить от архитектуры.

В таком случае архитектура это служба, но не в смысле служения высоким идеалам культуры, но в смысле принадлежности к городской сфере обслуживания, водоснабжения, транспорта... служба, чьи тех­нические средства все время совершенствуются с целью удовлетворе­ния программируемого спроса. И тогда архитектура никакое не ис­кусство, потому что отличительная черта искусства (см. по этому поводу раздел "эстетическое сообщение") в том и заключается, что оно предлагает потребителю то, чего тот от него не ждет.

II.3.

В таком случае коды, о которых шла речь, суть не что иное, как иконологические, стилистические или риторические лексикоды. Они не открывают возможности порождения чего-то нового, но толь­ко воспроизводят готовые схемы, учреждают не открытые формы, способные генерировать высказывания, но формы окостеневшие, во

21 О том, что язык предопределяет видение реальности, см Benjamin Lee Whorf, Language, Thought and Reality, Cambridge, New York, 1956 Популярное изложение теории Уорфа см Stuart Chase, Il potere delle parole, Milano, 1966 (глава "Слова и видение мира"), обсуждение этого вопроса: Herbert Landar, Language and Culture, Oxford Un Press, Ν Υ, 1966, часть V, "Культура".

234

всяком случае, не правила организации сообщений, то ли избыточ­ных, то ли информативных в зависимости от намерений говорящего, но структуры, информативная способность которых уравновешива­ется стабильными, привычными системами ожиданий, которые ни­когда и ни при каких условиях не подвергаются переоценке. И тогда архитектура — это риторика в том смысле, на который указано в A.4.II.2.

В ту же самую рубрику риторической кодификации попадут также перечисленные выше синтаксические коды, потому что неверно, что любая пустая архитектурная форма, наделенная чисто дифференци­альным значением (пилястр или балка), может нести любую коммуни­кативную нагрузку: они, эти формы, допускают передачу только такой коммуникации, к которой привыкла западная цивилизация, усвоившая определенные представления о статике и динамике, евкли­довой геометрии, и, выглядя устойчивыми и неподверженными влия­ниям времени, живут по правилам одной-единственной граммати­ки — грамматики строительства, и потому по праву могут быть прописаны по ведомству науки о строительстве.

5. Архитектура: вид массовой коммуникации?

I. Риторика в архитектуре

I.1.

Если архитектура представляет собой систему риторических правил, призванную выдавать потребителю те решения, которых он от нее ожидает, пусть слегка приправленные новизной и неожидан­ностью, то чем тогда архитектура отличается от других видов массо­вой коммуникации? Мысль о том, что архитектура является одной из форм массовой коммуникации, распространена достаточно широ­ко 22. Деятельность, обращенная к разным общественным группам с целью удовлетворения их потребностей и с намерением убедить их жить так, а не иначе, может быть определена как массовая коммуника­ция даже и в самом расхожем обыденном смысле слова без привлече­ния соответствующей социологической проблематики.

I.2.

Но даже если привлечь эту самую проблематику, все равно архитектура предстанет наделенной теми же характеристиками, что и массовая коммуникация 23 . Попробуем указать на некоторые из них.

1) Архитектурный дискурс является побудительным, он исходит из устойчивых предпосылок, связывает их в общепринятые аргументы и побуждает к определенному типу консенсуса (я согласен организовать свое пространство проживания так, как ты мне это советуешь сделать, потому что эти новые формы мне понятны и потому что твой пример убеждает меня, что живя так, как ты, я буду жить еще удобнее и комфортабельнее).

2) Архитектурный дискурс является психогогическим; с мягкой на­стойчивостью, хотя я и не отдаю себе отчета в том, что это насилие, мне внушают, что я должен следовать указаниям архитектора, кото­рый не только разрабатывает соответствующие функции, но и навя­зывает их (в этом смысле можно говорить о скрытых внушениях, эротических ассоциациях и т. п.).

22 См. G С Argan, R Assunto, В Munari, F Menna, Design e mass media, in "Op Cit.", n 2, Architettura e cultura di massa, in "Op Cit. ", n 3, Filiberto Menna, Design, comunicazione estetica e mass media, in "Edilizia moderna", n 85

23 Недавнее и наиболее полное исследование на эту тему Renato De Fusco, L'architettura come mass-medium, Bari, 1967

236

3) Архитектурный дискурс не требует углубленной сосредоточен­ности, потребляясь так, как обычно потребляются фильмы, телевизи­онные программы, комиксы и детективы (так, как никогда не потреб­ляется искусство в собственном смысле слова, которое предполагает поглощенность, напряженное внимание, благоговение перед произве­дением, без которого нет понимания, уважения к авторскому замыслу) 24

4) Архитектурное сообщение может получать чуждые ему значе­ния, при этом получатель не отдает себе отчета в совершившейся подмене. Тот, кто видит в Венере Милосской возбуждающий эроти­ческий объект, понимает, что подменяет ее исходную эстетическую функцию, но тот, кто пользуется венецианским дворцом дожей как укрытием от дождя или размещает солдат в заброшенной церкви, не осознает свершенной им подмены.

5) И в этом смысле архитектурное сообщение предполагает как максимум принуждения (ты должен жить так), так и максимум безот­ветственности (ты можешь использовать это сооружение, как тебе вздумается).

6) Архитектура подвержена быстрому старению и меняет свои значения; чтобы это заметить, не надо быть филологом, иная судьба у поэзии и живописи, а вот с модами и шлягерами происходит то же самое.

7) Архитектура живет в мире товаров 25 и подвержена всем влияниям рынка гораздо больше, чем любой другой вид художественной деятельности, но именно так, как им подвержены продукты массовой культуры. Тот факт, что художник связан с галерейщиками, а поэт — с издателями, влияет практически на их работу, но никогда не предопределяет сути того, чем они занимаются. Действительно, художник-график может рисовать для себя и своих друзей, поэт — написать свои стихи в единственном экземпляре и посвятить их своей возлюбленной, напротив, архитектор, если только он не занимается проектировани­ем утопий, не может не подчиняться технологическим и экономичес­ким требованиям рынка даже в том случае, если он намерен им что-то противопоставить.

24 "Рассредоточенность и собранность настолько противополагаются друг другу, что можно сказать тот, кто внутренне собирается перед произведением искусства, тому оно раскрывается и напротив, расслабленная масса вбирает его в себя и перемалывает И больше всего это видно на примере строений Архитектура всегда была таким искусством, которое потребляется коллективно и бездумно" (Walter Benjamin, L'opera d'arte nell epoca della sua riproducibilità tecnica, Torino, 1966

25 См. "Edilizia moderna" 85, в частности Введение Весь номер посвящен проблемам дизайна

237

II. Информация в архитектуре

II.1.

Однако тот, кто взглянет на архитектуру без предубеждения, обязательно почувствует, что она все же что-то большее, чем форма массовой коммуникации (таковы некоторые явления, родившиеся в сфере массовой коммуникации, но покинувшие ее благодаря содержа­щемуся в них заряду идеологического несогласия).

Конечно, архитектура представляет собой убеждающее сообщение конформистского толка, и в то же время она обладает неким познава­тельно-творческим потенциалом. Она всегда держит в поле зрения общество, в котором живет, но подвергает его критике, и всякое подлинное произведение архитектуры привносит что-то новое, буду­чи не просто хорошо отлаженным механизмом для проживания, соозначающим соответствующую идеологию, но самим фактом своего существования ставя это общество, способы проживания и обосновы­вающую их идеологию под вопрос.

В архитектуре используемая в целях убеждения архитектурная тех­ника в той мере, в которой она денотирует определенные функции, и в той мере, в которой формы сообщения составляют единое целое с материалом, в котором они воплощаются, начинает означать самое себя именно так, как это происходит с эстетическим сообщением. Означая самое себя, она в то же самое время информирует не только о функциях, которые она означает и осуществляет, но и о способе, кото­рым она намерена их денотировать и осуществлять.

Цепная реакция семиозиса превращает стимул в денотацию, дено­тацию в коннотацию (а систему денотаций и коннотаций в автореф­лексивное сообщение, в свою очередь соозначивающее намерения архитектора), — так в архитектуре стимулы, оставаясь стимулами, в то же время оказываются идеологически насыщенными. Архитектура соозначивает ту или иную идеологию проживания, и, следовательно, убеждая в чем-то, она тем самым открывается интерпретирующему прочтению, расширяющему ее информационные возможности.

Она говорит что-то новое в той мере, в которой пытается заставить жить по-новому, и чем более она стремится заставить жить по новому, тем более убеждает сделать это, артикулируя вторичные коннотированные функции.

II.2.

В этой перспективе и следует рассматривать проблему styling. Styling, как мы в этом уже убедились, может представлять собой — и в большинстве случаев представляет — наложение новых вторичных функций на неизменные первичные. С виду он информативен, но на самом деле всего лишь подтверждает давно известное при помощи

238

новой тактики убеждения. Все это чистой воды пропаганда, осторож­ная стратегия обработки общественного мнения.

Но в некоторых случаях ресемантизация объекта, которая и осу­ществляется при помощи styling, может предстать как попытка при­писать ему при помощи обновленных вторичных функций новое идео­логическое содержание. При этом, как нам известно, функция остает­ся неизменной, но сам способ рассмотрения объекта в системе других объектов, во взаимосвязи их значений и в соотнесении с повседневной жизнью меняется.

Автомобиль с обновленным дизайном, отныне предназначающий­ся всем и каждому и на самом деле располагающий все тем же мото­ром, все теми же неизменными первичными функциями, который ранее выступал как символ классовой принадлежности, и вправду становится чем-то иным. Styling перекодифицировал первичную функцию, изменив назначение объекта.

Напротив, если речь идет об откровенном повторе, сменившем всего лишь коннотативные одеяния сообщения, денотирующего то же самое, что и прежде, тогда styling не более чем избыточная пропаган­дистская риторика. Сообщая что-то в системе наших риторических ожиданий, этот дискурс ничего не меняет в системе наших идеологи­ческих ожиданий

6. Внешние коды

I. Архитектура обходится без собственных кодов

I.1.

Перед нами встает целый ряд вопросов:

а) казалось, что архитектура, для того чтобы сообщать и осущест­влять собственные функции, должна располагать собственным кодом;

б) мы убедились в том, что архитектурные коды в собственном смысле слова открывают некоторые возможности развития, впрочем ограниченные, и что они ассоциируются не столько с языком, сколько с риторическими лексикодами, классифицирующими уже готовые со­общения-решения;

в) следовательно, опираясь на эти коды, архитектурное сообщение обретает пропагандистский и охранительный характер, не несет но­визны, но поставляет ту информацию, которой от него ждут;

г) и все же архитектура разомкнута в сторону информативности, нарушая в известной мере системы риторических и идеологических ожиданий;

д) впрочем, не следует считать, что она может достигнуть этого, обходясь вообще без каких-либо наличных кодов, поскольку без более или менее устойчивого кода не бывает эффективной коммуни­кации, как не бывает информации, которая не была бы в какой-то мере избыточной.

I.2.

В этом плане более перспективной представляется другая ко­дификация, а именно предложение Итало Гамберини выделять в ар­хитектуре некие "конститутивные знаки", своеобразные матрицы ор­ганизации внутреннего пространства.

Эти знаки, согласно классификации Гамберини 26 , бывают: 1) зна­ками планиметрической детерминации (задающие нижний горизон-

26 Italo Gamberini, "Gli elementi dell'architettura come parole del linguaggio architettonico", Introduzione al primo corso di elementi di architettura, Coppini, 1959, Per una analisi degli elementi di architettura, Editrice Universitaria, 1953, Analisi degli elementi costitutivi dell'architettura, Coppini, 1961 См изложение этой позиции Кенигом op cit., глава V О флорентийской школе и ее внимании к проблемам семантики см Dorfles, Simbolo, cit., ρ 175—176 О других исследованиях флорентийской группы Кениг об опытах Пьерлуиджи Спадолини (ор. cit. p. 111), а также Spadolini, Dispense del corso di progettazione artistica per industrie, Firenze, 1960 Под редакцией Итало Гамберини n. 8—9 "Quaderni dell'istituto de elementi diarchitettura e rilievo dei monumenti della Facoltà di Architettura di Firenze", содержащие статьи Гамберини, Ч. Луччи и Дж.Л. Джанелли по проблемам архитектурной семантики

240

тальный предел архитектурному объему); 2) знаками соединения эле­ментов планиметрической детерминации различных уровней, они могут означать как континуальные, так и дискретные — ступеньки лестницы — соединительные элементы; 3) знаками бокового сдержи­вания (лишенные нагрузки элементы — неподвижные или мобиль­ные — а также несущие конструкции), 4) знаками сопряжения элемен­тов бокового сдерживания; 5) знаками покрытия (с опорой и без нее); 6) знаками автономных опор (вертикальных, горизонтальных, наклон­ных); 7) знаками квалификативной акцентуации и т. д.

Несомненно, подобная кодификация, более открытая реальности, выгодно отличается от прежних риторико-типологических классифи­каций своей гибкостью. Эти знаки можно считать элементами второго членения, выделяемыми в соответствии с их дифференциальной и позициональной значимостью и лишенными собственных значений, но способствующими формированию таковых. Однако некоторые из этих знаков обозначают функции и, следовательно, могут быть поня­ты как элементы первого членения

Еще более открытой и гибкой была бы кодификация, основанная на чисто математической комбинаторике, изучаемой метадизайном 27, который решительно не интересуется тем, что именно проектируется, но только созданием порождающих матриц, могущих составить осно­ву всякого проектирования, созданием условий для проектирования, максимально открытого вариативности первичных и вторичных функций. Тем не менее, и в этом случае мы имели бы дело с кодом, принадлежащим не только архитектуре, хотя бы и чрезвычайно полез­ным для целей собственно архитектурных.

Возвращаясь к конститутивным знакам архитектуры и признавая за ними свободу артикуляции, независимость от риторических пред­писаний и заблаговременно уготованных решений, укажем на то, что вопрос — встающий перед архитектором не как производителем оз­начающих, опирающимся на код, подобный предложенному выше, но как разработчиком значений, денотируемых и коннотируемых созда­ваемыми им означающими формами, — вопрос о том, какими прави­лами следует руководствоваться, соединяя эти конститутивные знаки, остается открытым. Если он откажется от правил, которые ему предлагают традиционные риторические лексикоды, на какие новые павила ему опираться? Если считать конститутивные знаки словами,

27 Andries van Onck, Metadesign, in "Edilizia Moderna", n 85

241

то складывается парадоксальная ситуация, при которой архитектор, располагая парадигмой, не знает, как привязать ее к оси синтагмати­ки. Имеется некий словарь и, стало быть, логика, но грамматику и синтаксис надо еще создать. И очень похоже на то, что архитектура сама по себе не в состоянии снабдить его искомыми правилами.

Не остается, следовательно, ничего другого, как заключить: архи­тектура исходит из наличных архитектурных кодов, но в действи­тельности опирается на другие коды, не являющиеся собственно архи­тектурными, и, отправляясь от которых, потребитель понимает смысл архитектурного сообщения.

I.3.

Постараемся лучше понять: вполне очевидно, что любой гра­достроитель в состоянии спланировать улицу в городе, опираясь на существующий лексикод, который расписывает все имеющиеся на этот счет варианты, и, разумеется, учитывая взаимоотношения между информативностью и избыточностью, он может несколько уклонить­ся от предписывающей модели, но столь же очевидно, что, поступая так, он не выйдет за рамки традиционных градостроительных реше­ний, предполагающих, что улицы прокладываются по земле. Но когда Ле Корбюзье предлагает поднять их 28, так что улица может скорее кодироваться как "мост", чем как "улица", он решительно отходит от устоявшейся типологии, и в контексте его идеального города потре­битель прекрасно опознает функцию, обозначаемую знаком "улица, поднятая на такую-то высоту". Это происходит потому, что Ле Кор­бюзье, прежде чем начать собственно архитектурные разработки, взялся за рассмотрение насущных требований, предъявляемых архи­тектору современной жизнью, уловил скрытые тенденции развития индустриального города, очертил совокупность требований, которые ему будут предъявлены впоследствии, но вытекают из наличной си­туации, и на этой основе смог установить новые функции и изобрести новые архитектурные формы.

Иначе говоря, сначала он закодировал возможные и еще только смутно различаемые традиционной архитектурой функции и только затем приступил к разработке и кодификации форм, долженствующих этим функциям соответствовать. Он искал систему отношений, на основе которой можно было бы разработать код архитектурных оз­начающих, и нашел ее вне архитектуры. Для того чтобы создать архитектурный язык, он сделался социологом и политиком, знатоком проблем общественной гигиены и этики.

28 LeCorbusier, Urbanistica, Milano, 1967

242

I.4.

Если взять словесный язык, то его означающие принадлежат языковой сфере, тогда как референты могут относиться к физической природе, пребывающей вне языка. Но, как мы уже убедились, язык не занимается проблемами взаимоотношений означающих и референ­тов, но только отношениями означающих и означаемых, и означае­мые при этом принадлежат языковой сфере, будучи феноменами куль­туры, учрежденными языком с помощью системы кодов и лексикодов. Именно язык придает реальности форму.

Напротив, архитектор артикулирует архитектурные означающие, чтобы обозначить функции; функции суть означаемые архитектурных означающих, однако система функций не принадлежит языку архитек­туры, находясь вне его. Система функций относится к другим сферам культуры, она также факт культуры, но конституирована другими системами коммуникации, которые придают реальности форму дру­гими средствами (жесты, пространственные отношения, социальное поведение), изучаемыми культурной антропологией, социологией, кинезикой и проссемикой.

Реальность, облаченная в одеяния словесного языка, это вся реаль­ность. Вполне позволительно думать, что она существует и вне языка, но мы ее знаем и придаем ей форму только через посредство языка. Следовательно, все то, что мы через посредство языка определяем как реальность, подлежит изучению как продукт языка, формирующийся в процессе непрерывного семиозиса (A.2.I.7.).

Напротив, то, чему придает форму архитектура (системы соци­альных связей, формы совместного проживания), собственно архи­тектуре не принадлежит, потому что все это могло иметь место и как-то называться, даже если бы не было никакой архитектуры. Сис­тема пространственных связей, изучаемая проссемикой, система род­ственных связей, изучаемая культурной антропологией, находятся вне архитектуры. Вполне возможно, что они не вне словесного языка, потому что я могу определять их, называть их и думать о них только в категориях словесного языка (что позволяет Ролану Барту утверж­дать, что не лингвистика является частью общей семиологии, но вся­кое ответвление семиологии представляет собой раздел лингвистики), однако они находятся вне архитектуры. И поэтому архитектура Может обнаружить искомую систему отношений (код, систему функ­ций, которые она затем будет разрабатывать и означивать собствен­ными средствами) только там, где она сама приведена к форме.

243

II. Антропологические коды

II.1.

Известно, что антропология изучает код языка того или иного сообщества, находящегося на ранней стадии развития, редуцируя его к более общему коду, заведующему всеми лингвистическими структу­рами разных языков; она также изучает отношения родства в этом сообществе, редуцируя их к более общему коду отношений родства в любом обществе; наконец, она обращается к структуре селения, в котором живет изучаемое сообщество, и выявляет "код поселения"... Затем она пытается привести в соответствие — в рамках все того же изучаемого сообщества — формы языка, формы родственных связей и формы расположения жилищ, сводя все эти коммуникативные факты в одну общую диаграмму, в одну фундаментальную структуру, связы­вающую все эти формы, определяющую и унифицирующую их 29.

И если бы какому-нибудь архитектору пришлось строить для та­кого сообщества, перед ним открывались бы три пути:

1) Полное и безоговорочное подчинение существующим в данном обществе нормам. Принятие норм совместного проживания, регули­рующих данное сообщество. Подчинение нормам социальной жизни в том виде, в каком они имеют место. Строительство жилищ, обеспе­чивающих традиционные нормы жизни без каких-либо нововведений. В этом случае архитектор, возможно, полагает, что он воспроизводит типологический культурный код, действующий в данном сообществе вкупе с соответствующими лексикодами, но на самом деле, пусть он этого и не осознает, он следует нормам того самого более общего кода, что находится вне сферы собственно архитектуры.

2) В авангардистском запале архитектор решает заставить людей жить совершенно по-другому. Он изобретает такие формы строений, которые делают невозможной реализацию традиционных отноше­ний, обязывая людей жить так, что при этом разрушаются традици­онные родственные связи. Однако нет сомнения в том, что данное сообщество не опознает новых функций, означенных новыми форма­ми, поскольку указанные функции не заложены в основном коде, который заведует отношениями совместного проживания, родствен­ными связями, языковыми отношениями, художественными и проч.

3) Архитектор принимает во внимание существующий базовый код, изучает его неиспользованные возможности. Он прикидывает, как технологические новшества, включая изобретенные им самим конструкции и формы, могут повлиять на сообщество, заставляя пере-

29 Леви-Строс К. Элементарные структуры родства, раздел "Язык и родство" в "Структурной антропологии".

244

сматривать укоренившиеся привычки. Основываясь на полученных данных, он разрабатывает иную систему отношений, которую и пред­полагает воплотить в жизнь. И только после того как установлен новый код, внятный потребителям благодаря его родству с предыду­щим и все же отличающийся от прежнего в той мере, в какой он позволяет формулировать другие сообщения, отвечающие новым ис­торическим и технологическим потребностям общества, — только тогда архитектор принимается разрабатывать код архитектурных оз­начающих, который позволил бы ему денотировать новую систему функций. В этом смысле архитектура принадлежит сфере обслужива­ния, но это не значит, что она дает то, чего от нее ждут, а значит, что она именно для того, чтобы дать то, чего от нее не ждут, изучает систему наших предполагаемых ожиданий, возможности их осущест­вления, их приемлемость и внятность, возможность их увязки с други­ми системами общественной жизни 30.

II.2.

Если столько говорят о сотрудничестве различных дисциплин как основе труда архитектора, то это происходит именно потому, что архитектор должен выработать собственные означающие, исходя из систем значений, которым не он придает форму, хотя, может стать­ся, что именно ему дано означить их впервые, сделав тем самым внят­ными. Но в таком случае работа архитектора заключается в том, чтобы, подвергнув предварительной переоценке все существовавшие прежде коды, отказаться от тех из них, что исчерпали себя, поскольку

30 В своей рецензии на первую публикацию этого текста Бруно Дзеви (Alla ricerca di un "codice" per l'architettura, in "L'architettura", 145, 1967) замечает, что из трех выдвинутых выше версий только вторая, описанная здесь, по его мнению, как абсурдная и невозможная, представляет собой творческий акт, ту утопию, которая и созидает историю. Он полагает, что третью версию следует "записать по ведомству архитектурной беллетристики, хотя и вполне умеренной". Кажется, следует объясниться по поводу понимания диалектики следования-нарушения кода (формы и открытости, о которых мы писали в "Открытом произведении"). Следует припомнить сказанное в A.3.I 3. по поводу поэтики Аристотеля: в эстетическом сообщении должно внезапно обнаруживаться что-то такое, чего публика не ждет, но для того чтобы это обнаружение состоялось, оно должно опираться на что-то хорошо знакомое — отсылать к знакомым кодам. Во второй версии речь идет о перевороте, при котором свободное формотворчество, не принимающее во внимание совершающиеся в жизни общества конкретные коммуникативные процессы, превращает архитектуру в чистое изобретательство предназначенных для созерцания форм, т.е. в скульптуру или живопись Напротив, в третьей версии имеется в виду некоторое преобразование исходного материала, причем преобразование свершается в миг узнавания и вовлечения его в новый проект. Противоречивая взаимосвязь признанного и отвергнутого как раз и составляет нерв того "кода утопии", который Дзеви по праву признает заслуживающим обсуждения.

245

кодифицируют уже состоявшиеся решения-сообщения и не способны порождать новые сообщения 31.

II.3.

И все же обращение к антропологическому коду угрожает — во всяком случае так может показаться — методологической чистоте семиологического подхода, которого мы до сих пор старались при­держиваться.

Что в самом деле означают слова о том, что архитектуре надлежит вырабатывать собственные коды, соотнося их с чем-то, что находится вне eel Значит ли это, что знаки, которые она должна привести в сис­тему, упорядочиваются чем-то извне, тем, к чему они относятся, и стало быть, референтом?

Мы уже высказывались (A.2.I.4.) в пользу того, что семиологичес­кий дискурс должен ограничиваться только левой стороной треуголь­ника Огдена — Ричардса, потому что семиология изучает коды как феномены культуры и — независимо от той верифицируемой реаль­ности, к которой эти знаки относятся, — призвана исследовать то, как внутри некоего социального организма устанавливаются правила соответствия означающих и означаемых (и здесь никак не обойтись без интерпретанта, который их означивает при помощи других означа­ющих), а также правила артикуляции элементов на парадигматичес­кой оси. Из этого не следует, что референта "вообще нет", но только то, что им занимаются другие науки (физика, биология и др.), в то время как изучение знаковых систем может и должно осуществляться в универсуме культурных конвенций, регулирующих коммуникатив­ный обмен. Правила, которые управляют миром знаков, сами принад­лежат миру знаков: они зависят от коммуникативных конвенций, которые — если принимается чисто оперативистский подход к иссле­дованию — просто постулируются или (в онтологической перспекти­ве) определяются предполагаемой универсальной структурой челове­ческого разума, согласно которой законы любого возможного языка говорят посредством нас (см. весь раздел Г 3, а также 5)

Если применительно к архитектуре и любой другой знаковой сис­теме мы утверждаем, что правила кода зависят от чего-то, что не принадлежит миру кодов, то тем самым мы снова вводим в обращение референт и все, что с ним связано, в качестве единственно способного верифицировать коммуникацию 32. В конце концов, и такая точка

31 Ср. вопросы, поднятые Б Дзеви ("L'Architettura", 146—147)

32 Мы, таким образом, снова превращаем референт в элемент сигнификации, такова была позиция Сартра в его полемике со структурализмом и таков же тезис "защитников" реальности, таких как Резников (Semiotica e marxismo, cit.) или Ласло Антал с его семантическими штудиями (Problemi di significato, Milano, 1967), в которых весь груз проблем, связанных со сложной организацией кодов и лексикодов, переадресуется денотату.

246

зрения имеет право на существование, но в таком случае архитектура представляла бы собой феномен, подрывающий все семиологические установки, она оказалась бы тем подводным камнем, о который раз­бились бы и все наши изыскания33.

И мы не случайно заговорили об антропологическом "коде", т. e. о фактах, относящихся к миру социальных связей и условий обитания, но рассматриваемых лишь постольку, поскольку они уже оказываются кодифицированными и, следовательно, сведенными к феноменам куль­туры

II.4.

Ясный пример того, что представляет собой антропологичес­кий код, мы можем получить, обратившись к проссемике 34. Для про­ссемики пространство является "говорящим". Расстояние, на котором я нахожусь от человека, вступающего со мной в отношения любого рода, наделяется значениями, варьирующимися от культуры к культу­ре. Занимаясь вопросами пространственных отношений между людь­ми, нельзя не принимать в расчет различных смыслов, которые эти отношения приобретают в разных социокультурных контекстах.

Люди различных культур живут в различных чувственных универ­сумах, расстояние между говорящими, запахи, тактильные ощущения, ощущение тепла, исходящего от чужого тела, — все это обретает культурное значение.

То, что пространство "значит", явствует уже из наблюдения за животными, для каждого вида животных существует своя дистанция безопасности (если расстояние меньше, надо спасаться бегством: для антилопы это 500 ярдов, для некоторых ящериц — 6 футов), своя критическая дистанция (промежуточная зона между дистанцией без­опасности и дистанцией нападения) и дистанция нападения, когда

33 С большой проницательностью рецензируя первый вариант этого текста, Мария Корти ("Strumenti critici", 4, 1967) замечала, что введение антропологического кода применительно к архитектуре представляет собой сознательно расставленную ловушку, которая вновь возвращает нас к проблеме самостоятельности семиологии как науки Охотно признаваясь в мошенничестве, заметим все же 1) на этих страницах мы как раз и пытаемся решить вопрос, который так или иначе обойти невозможно, 2) замечания Марии Корти вкупе с целым рядом сомнений, высказанных в личной беседе Витторио Греготти, помогли нам лучше разобраться в этой проблеме

34 Дальнейшее изложение представляет собой комментарий к Эдварду Холлу (Edward Hall, The Hidden Dimension, New York, 1966, см того же автора The Silent Language, NY 1959 См также Warren Brodey, Human Enhancement, сообщение на конгрессе "Vision 67", New York University, 1967

247

животное атакует. Если затем рассматривать виды животных, допус­кающих контакт между особями одного и того же вида, и те виды животных, которые такого контакта не допускают, можно установить личные дистанции (животное находится на определенном расстоянии от собрата, с которым не желает общаться) и дистанции сообщества, превышение которых приводит к потере контакта с группой (это расстояние сильно варьируется от одного вида к другому от очень короткого до очень длинного). Короче говоря, каждое животное как бы окутано облаком, обособляющим его от других и соединяющим его с ними, причем размеры облака поддаются достаточно точному измерению, что дает возможность кодифицировать типы пространст­венных отношений.

То же самое можно сказать о человеке, у которого есть своя визу­альная сфера, сфера восприятия запахов, тактильная сфера, в сущест­вовании которых никто, как правило, не отдает себе отчета. Доста­точно обратить внимание на тот несомненный факт, что расстояние друг от друга, на котором случается находиться беседующим обита­телям романских стран, не связанных между собой никакими личны­ми интимными отношениями, считается в США откровенным втор­жением в частную жизнь. Проблема, однако, заключается в том, на­сколько поддаются кодификации эти расстояния.

Проссемика между тем различает: 1) Манифестации инфракультурного порядка, коренящиеся в биологическим прошлом индивида,

2) Манифестации прекультурного порядка, физиологические,

3) Манифестации микрокультурные, составляющие собственно предмет проссемики и подразделяющиеся на. а) фиксированные кон­фигурации; б) полуфиксированные и в) нефиксированные

II.5.

Фиксированные конфигурации: к ним относятся те, которые мы привыкли считать кодифицированными; например, планы городской застройки с указанием типов сооружений и их размеров, скажем, план Нью-Йорка. Хотя и здесь можно отметить существенные культурные различия. Холл приводит пример японских городов, в которых обозна­чаются не улицы, а кварталы, причем нумерация домов соответствует положению не в пространстве, но во времени, времени постройки, впро­чем, можно было бы привести примеры из антропологических исследо­ваний структуры поселений, в частности из работ Леви-Строса.35

35 Леви-Строс К Структурная антропология ук соч.гл VII—VIII, см также Paolo Caruso, Analisi antropologica del paesaggio, in "Edilizia Moderna", 87—88 ("Форма территории", в частности, сопроводительный текст В Греготти)

248

Полуфиксированные конфигурации имеют отношение к представле­нию о внутреннем и внешнем пространстве как пространствах цент­ростремительном и центробежном Зал ожидания на вокзале пред­ставляет собой центробежное пространство, центростремительным будет расположение столов и стульев в итальянском или французском барах, к тому же типу конфигураций относятся конфигурации, взяв­шие за образец main street, вдоль которой тянутся дома, а также площадь с окружающими ее домами, образующими иное социальное пространство (Холл рассказывает об одном строительном замысле с целью обеспечения более комфортабельным жильем некоторых этни­ческих групп — негров и пуэрториканцев — проживающих в Америке. Предприятие провалилось, поскольку их предполагалось поселить в прямолинейном пространстве, между тем как общественная жизнь этих групп всегда ориентировалась на центростремительное про­странство и "тепло", источаемое центром.)

Нефиксированные конфигурации наименование связано с тем, что, как правило, они кодифицируются бессознательно, но это не значит, что они не поддаются определению. Труд Холла тем и ценен, что ему удалось ввести величины для измерения этих расстояний.

Мы различаем: дистанцию публичности, дистанцию социальных отношений, личную и интимную. Например, ощущение тепла, исхо­дящего от тела другого человека, отграничивает интимное простран­ство от неинтимного.

Интимные дистанции:

а) фаза близости;

это такая фаза эротического сближения, которая подразумевает полное слияние. Восприятие физических свойств другого затруднено, преобладают тактильные ощущения и обоняние.

б) фаза удаления (от шести до восьми дюймов),

также и здесь зрительное восприятие неадекватно, и обычно взрос­лый американец почитает такую дистанцию нежелательной, более молодые склонны ее принимать, это расстояние, на котором находят­ся друг от друга подростки на пляже или к которому принуждены пассажиры автобуса в часы пик. В некоторых обществах, в арабском мире например, оно считается расстоянием конфиденциальности. Это расстояние, считающееся вполне приемлемым на пирушке в каком-нибудь средиземноморском ресторанчике, но кажущееся слишком конфиденциальным на американском coctail party

Личные дистанции:

а) фаза близости (от полутора до двух с половиной футов);

это расстояние повседневного общения супружеской пары, но не между двумя людьми, обсуждающими дела

249

б) фаза удаления (от двух с половиной до четырех футов);

это расстояние, на котором два человека могут прикоснуться друг к другу пальцами вытянутых рук. Это граница физических контактов в строгом смысле слова. Это также граница, в пределах которой еще можно физически контролировать поведение другого Это расстояние определяет зону, внутри которой цивилизованное население допуска­ет если не личный запах, то запах косметики, духов, лосьона. В неко­торых обществах в этих пределах запахи из обращения уже изъяты (у американцев). На этом расстоянии еще чувствуется чужое дыхание, в некоторых сообществах его запах является сообщением, в других считается приличным дышать в сторону.

Дистанции социальных отношений:

а) фаза близости (от четырех до семи футов);

это расстояние внеличных отношений, деловых и т. д.

б) фаза удаления (от семи до двенадцати футов),

это расстояние, разделяющее чиновника и посетителя, короче го­воря, это ширина письменного стола; в некоторых случаях оно рас­считывается вполне сознательно. Холл упоминает об экспериментах, в которых изменение этого расстояния затрудняло или облегчало работу служащего в окошечке, приемщицы, которой незачем входить в конфиденциальные отношения с посетителем.

Дистанции публичности:

а) фаза близости (от двенадцати до двадцати пяти футов); дистанция официального сообщения (речь на банкете);

б) фаза удаления (больше двадцати пяти футов)

делает фигуру общественного деятеля недоступной. Холл изучал эту фазу по расстояниям, на которых находился от публики Кеннеди во время предвыборной кампании. Упомянем также неизмеримые расстояния, отделяющие диктаторов (Гитлер на стадионе в Нюрнбер­ге и Муссолини на балконе Палаццо Венеция) или деспотов, восседав­ших на своих высоких тронах.

Для каждого из этих расстояний при помощи скрупулезно разра­ботанной таблицы Холл предусматривает определенные вариации в зависимости от силы голоса, сопровождающей жестикуляции, вос­приятия тепла и запахов, от того, как выглядят в перспективном сокращении отдельные части тела оратора и т. д.

II.6.

Нетрудно понять, что если эти "сферы интимности", приват­ной и публичной, устанавливаются с достаточной точностью, то тем самым предрешается и вопрос об архитектурном пространстве. Из кое-каких проницательных суждений Холла следует, что, "как и в случае с гравитацией, влияние двух тел друг на друга обратно пропор-

250

ционально не только квадрату, но, возможно, также и кубу расстоя­ния". С другой стороны, различия культур гораздо более существен­ны, чем обычно принято думать. Многие пространственные детерми­нации, имеющие значение для американца, ничего не говорят немцу. Представление о личном пространстве, свойственное немцу и отра­жающее национальную тоску по жизненному пространству, по иному определяют границы его privacy, которой угрожает чужое присутст­вие; значение открытой или закрытой двери радикально меняется в зависимости от того, находишься ты в Нью-Йорке или Берлине. В Америке заглянуть в дверь означает все еще "быть вне", в то время как в Германии это значит "уже войти". Передвинуть стул поближе к хозяину, будучи в чужом доме, в Америке, да и в Италии, может быть воспринято благосклонно, в то время как в Германии это будет про­явлением невоспитанности (стулья Миса ван дер Рое так тяжелы, что их с места не сдвинешь, тогда как стулья архитекторов и дизайнеров не немцев много легче Вместе с тем, у нас диваны обычно стоят на своих местах, зато в японском доме мебелью распоряжаются иначе). Люди Запада воспринимают пространство как пустоту между предме­тами, тогда как для японца — припомним их садовое искусство — пространство это форма среди других форм, наделенная собственной конфигурацией. Вместе с тем, в словаре японцев нет понятия privacy, и для араба "быть одному" вовсе не означает "уединиться физически", но только "перестать разговаривать" и т. д. Определение количества квадратных метров жилплощади на человека имеет смысл только внутри конкретной культурной модели, механическое перенесение пространственных культурных норм с одной культурной модели на другую ведет к разрушительным последствиям. Холл различает куль­туры "монохронные" (принадлежащие этой культуре склонны брать­ся за одно какое-то дело и доводить его до конца, таковы, например, немцы) и культуры "полихронные", как, например, романская, пере­менчивость и непостоянство ее представителей часто интерпретиру­ются северянами как неупорядоченность и неспособность закончить начатое дело Любопытно отметить, что монохронная культура ха­рактеризуется низким уровнем физического соприкосновения, в то время как для полихронной характерно противоположное, естествен­но, что при таком положении дел один и тот же феномен будет толко­ваться в этих культурах совершенно по-разному и вызывать разные реакции. Отсюда целый ряд вопросов, которые проссемика ставит перед градостроительством и архитектурой в целом, какова макси­мальная, минимальная и оптимальная плотность населения в сель­ской, городской или смешанной местности в каждой конкретной куль­туре? Какие "биотопосы" сосуществуют в многонациональной куль-

251

туре? Каковы терапевтические функции пространства в деле смягче­ния социальной напряженности и усиления интеграции разных групп? К трем пространственным измерениям проссемика добавляет чет­вертое — культурное, которое если и недостаточно измерено, все же от этого не менее измеряемо, кроме того, не будем забывать, что внутри этого пространства существуют сильные и слабые коды 36.

II.7.

Какие выводы следует сделать из сказанного применительно к нашему исследованию? Расстояние в X метров, разделяющее двух индивидов, состоящих в каких-то отношениях, является физическим фактом и количественно исчисляемо. Но тот факт, что это расстояние в различных социальных ситуациях и контекстах обретает различные значения, приводит к тому, что измерение перестает быть измерением только физического события (расстояния), становясь измерением зна­чений, приписываемых этому физическому событию. Измеренное рас­стояние становится смыслоразличительным признаком проссемического кода, и архитектура, которая при созидании собственного кода берет это расстояние в качестве параметра, рассматривает его как культурный факт, как систему значений. И при всем при этом мы не выходим за пределы левой стороны треугольника Огдена — Ричардса Физический референт, с которым имеет дело архитектура, всегда уже опосредован системой конвенций, включившей его в коммуникатив­ный код. Архитектурный знак в этом случае соотносится уже не с физическим референтом, а с культурным значением. Или, скажем томнее, архитектурный знак превращается в означающее, денотирующее про­странственное значение, которое есть функция (возможность установ­ления определенного расстояния), в свою очередь становящаяся озна­чающим, коннотирующим проссемическое значение (социальное значение этого расстояния).

Последнее сомнение могло бы возникнуть в связи с тем, что в таком случае архитектура предстает неким паразитическим языком, который может говорить, только опираясь на другие языки. Подобное утверждение никоим образом не умаляет достоинств архитектурного кода, поскольку, как мы убедились в Б.3.II.1., существует множество кодов, разработанных для того, чтобы в собственных терминах и оз­начающих передавать значения другого языка (так, код морских флажков означивает означающие азбуки Морзе, словесного алфавита или другой конвенциональный код). И сам словесный язык в различ­ных коммуникативных процессах часто выступает в этой своей защщающей функции.

36 Kevin Lynch, op at См. также La poetica urbanistica di Lynch, in "Op Cit.", n 2 См. A View from the Road, М Ι Τ , 1966

252

Известно, что в каком-нибудь романе или в эпической поэме язык в качестве кода означивает определенные нарративные функции, яв­ляющиеся смыслоразличителями некоего нарративного кода, кото­рый существует вне языка (столь же верно и то, что одну и ту же сказку можно рассказать на разных языках или экранизировать роман, не изменив при этом — имеется в виду сюжетный код — нарративного дискурса). И даже бывает так, что конституирование какого-то кон­кретного нарративного кода может повлиять на способ артикуляции более аналитического замещающего кода. То обстоятельство, что нарративный код оказывает очень слабое влияние на код типа лин­гвистического (хотя в современном экспериментальном романе это влияние иногда весьма ощутимо), объясняется тем, что, с одной сто­роны, лингвистический код достаточно пластичен, чтобы выдержать аналитический расклад самых разнообразных кодов, с другой, нарра­тивные коды, судя по всему, обладают такой многовековой устойчи­востью, стабильностью и целостностью, что до сих пор не возникало никакой нужды в артикуляции неведомых нарративных функций, для которых лингвистический код заблаговременно с незапамятных вре­мен не уготовил бы правил трансформации. Но допустим, что суще­ствует некий код, во многих отношениях более слабый и подвержен­ный непрерывной реструктурации, например, архитектурный код, а наравне с ним целые ряды еще не учтенных антропологических кодов, постоянно развивающихся и меняющихся от общества к обществу; тогда нам откроется код, который непрерывно вынужден пересматри­вать свои собственные правила для того, чтобы соответствовать функ­ции означивания означающих других кодов. Код такого типа по большому счету уже не должен больше заботиться о постоянной адап­тации собственных правил к требованиям антропологических кодов, которые он проговаривает, но в его задачи входит выработка порож­дающих схем, которые ему позволят предвидеть появление таких кодов, о которых пока что нет и речи (как будет разъяснено в В.6.III. и как об этом говорилось в В.3.III.4.).

II.8.

Напомним, впрочем, о том, что было сказано в A.2.IV.1.

Код — это структура, а структура — это система отношений, выяв­ляемая путем последовательных упрощений, проводимых с определен­ной целью и с определенной точки зрения. Следовательно, общий код ситуации, с которой архитектор имеет дело, вырисовывается в свете именно тех действий, которые он намерен предпринять, а не каких-то других.

Так, при желании провести реконструкцию городской застройки или какой-либо территории с точки зрения непосредственной опозна-

253

ваемости тех или иных конфигураций архитектор имеет возможность опереться на правила, установленные кодом узнавания и ориентации (базирующимся на исследованиях восприятия, статистических дан­ных, требованиях торговли и уличного движения, выведенных врача­ми кривых напряжения и релаксации), но все его действия будут иметь смысл и оцениваться только в свете его главной задачи. Но если однажды ему понадобится инкорпорировать эту задачу в иную систе­му социальных функций, ему придется привести код узнавания в со­ответствие с прочими задействованными кодами, сведя их все к некое­му основополагающему Пра-коду, общему для всех, и на его основе разработать новые архитектурные решения 37.

II.9.

Таким образом, архитектор, чтобы строить, постоянно обязан быть чем-то другим, чем он есть. Ему приходится быть социологом, политиком, психологом, антропологом, семиологом... И то, что он работает в команде, в компании семиологов, антропологов, социоло­гов или политиков, не особенно меняет положение дел, хотя и помо­гает принять более адекватные решения Вынужденный искать и на­ходить формы, смысл которых в том, чтобы в свою очередь придавать форму системам, на которые его власть не распространяется, вынуж­денный выстраивать такой язык, как язык архитектуры, который всегда будет говорить что-то, непредусмотренное собственным кодом (чего не происходит со словесным языком, который на эстетическом уровне может проговаривать свои собственные формы, чего нет в живописи, которая в случае абстрактной живописи изображает свои собственные законы, и чего подавно нет в музыке, поглощенной по­стоянной реорганизацией синтаксических отношений внутри своей собственной системы), самим характером своего труда архитектор осужден быть последним и единственным гуманистом нашего време­ни, ибо как раз для того, чтобы быть узким специалистом, професси­оналом, а не мудрствовать вообще, он должен мыслить глобально

37 О том, как осуществляются процессы кодификации на уровне "последних" структур, см , например, Christopher Alexander, Note sulla sintesi della forma, Milano, 1967 Сопоставление метода Александера со структуралистскими процедурами см Maria Bollerò, Lo strutturalismo funzionale di C Alexander, in "Comunità", 148-149, 1967

254

III. Заключение

III.1.

Все сказанное наводит на мысль о том, что архитектура склонна изобретать "слова" для означивания "функций", не ею уста­новленных

Но можно придти и к прямо противоположной мысли архитекту­ра, коль скоро выделен вне ее существующий код функций, которые она осуществляет и означивает, опираясь на систему стимулов-озна­чающих и предписывая законы событиям, заставит, наконец, челове­чество жить по-другому.

Перед нами два противоположных мнения, и оба ошибочных, ибо они фальсифицируют представление о миссии архитектора В первом случае архитектор всего лишь исполнитель решений социологов и политиков, которые решают где-то там за него, а он всего лишь поставляет "слова" для говорения "вещей", ход которых не он пред­определяет

Во втором случае архитектор (известно, насколько эта иллюзия сильна в современной архитектуре) становится демиургом, творцом истории 38.

Ответ на это уже содержался в выводах, к которым мы пришли в B.3.III 4. архитектор проектирует первичные подвижные функции и вторичные открытые.

III.2.

Вопрос прояснится, если мы обратимся к прекрасному при­меру — Бразилиа.

Рожденная в исключительно благоприятных обстоятельствах с точки зрения архитектурного проектирования, максимально свобод­ного в принятии решений, Бразилиа была затеяна по решению поли­тиков буквально с нуля и задумана как город, призванный воплотить новый стиль жизни и одновременно сделаться посланием человечест­ву, городом, в котором осуществятся идеалы демократии, городом-первопроходцем, прокладывающим пути в неведомое, победой наци­онального самосознания молодой страны, пребывающей в поисках своего собственного лица.

Бразилиа должна была стать городом равных, городом будущего.

Спроектированная в форме самолета или птицы, простирающей свои крылья над приютившим ее плоскогорьем, она сосредоточила в своем фюзеляже, или туловище, все то, что относится к осуществле­нию вторичных функций, преобладающих по отношению к первич-

38 Решительно опровергает эту иллюзию Витторио Греготти, Il territorio dell architettura, cit.

255

ным: расположенные в центральной части административные здания были призваны коннотировать прежде всего символические ценнос­ти, вдохновленные стремлением молодой Бразилии к самоопределе­нию. Напротив, два крыла, сосредоточившие в себе жилые массивы, должны были обеспечить преобладание первичных функций над вто­ричными. Огромные блоки жилых массивов, вдохновленные Ле Кор­бюзье суперкварталы должны были позволить как министру, так и курьеру (Бразилиа город чиновников) проживать бок о бок и пользо­ваться одними и теми же службами, которые каждый блок, состоящий из четырех зданий, предоставлял своим жильцам (от супермаркета до церкви, школы, клуба, больницы и полицейского участка).

Вокруг этих блоков пролегают автострады Бразилиа, такие, каки­ми их хотел видеть Ле Корбюзье — без перекрестков с широкими развязками в форме четырехлистника.

Архитекторы тщательно изучили системы функций, потребных образцовому городу будущего (они согласовали биологические, соци­ологические, политические, эстетические данные, коды узнавания и ориентации, принципы организации движения транспорта и т. д.), и перевели их в архитектурные коды, изобретя системы означающих, легко укладывающиеся в традиционные представления (избыточные, насколько это допустимо) и все же артикулирующие новые возмож­ности, хотя и в разумных пределах. Символы, архетипы (птица, обе­лиск) инкорпорировались в новую образную систему (копьевидные пилоны и четырехлистники); собор, выстроенный не по традицион­ным типологическим схемам, все же чем-то напоминал архаические иконографические кодификации (цветок, раскрывшиеся лепестки, пальцы, сложенные в крестном знамении, и даже фасция как символ единства штатов).

III.3.

И все же архитекторы не избежали ни одной из двух ошибок, упомянутых в начале этого параграфа: они некритически подошли к социологическим выкладкам, означив и коннотировав их так, как это им было удобно, полагая, что самого факта, что Бразилиа построена именно так, а не иначе, будет достаточно для того, чтобы история ей покорилась.

Но по отношению к структуре, именуемой Бразилиа, события стали развиваться независимо, в своем собственном направлении, творя при этом свои собственные социо-исторические контексты, в которых одни функции упразднялись, а другие, непредвиденные, за­нимали их место.

А) Строителей Бразилиа, которые должны были в нем проживать, оказалось много больше, чем предназначенных для них мест. И таким

256

образом вокруг города возник район Бандейранте, убогая фавелла, огромный slum из бараков, притонов, злачных мест.

Б) Южные суперкварталы построены раньше и лучше, чем север­ные, последние сооружены на скорую руку и, хотя они и моложе, уже выказывают признакми обветшания. И как следствие, занимающие высокие должности чиновники предпочитают жить в южной части, а не в северной.

В) Число переселенцев превысило запланированное, и Бразилиа не смогла вместить всех, кто в ней работает. Так возникли города-спут­ники, которые в считанное число лет увеличили количество населения в десять раз.

Г) Промышленные боссы и крупные частные предприниматели, не ставшие жителями суперкварталов и тем паче не поселившиеся в городах-спутниках, расположились на авеню параллельно двум кры­льям суперкварталов в коттеджах, тем самым обеспечив себе непри­косновенность частной жизни в отличие от коммунитарной и социализованной жизни суперкварталов.

Д) Чтобы поселить всех прочих, на больших пространствах на краю города были выстроены маленькие домики, в которых обитате­ли slum не очень-то хотели селиться из-за боязни регламентации их жизни.

E) Упразднение перекрестков и удлинение пешеходных путей при­вело к тому, что улицы оказались предназначенными только для тех, кто передвигается в автомобиле. Расстояния между суперкварталами, а равно между суперкварталами и "туловищем" затрудняют поддер­жание связей и подчеркивают неравноценность зон обитания.

Таким образом, как и показывают исследования по проссемике, размещение в пространстве становится фактом коммуникаций, и больше, чем в каком-либо другом городе, в Бразилиа социальный статус индивида зависит от места, в котором он проживает и из которого ему не так просто выбраться.

III.4.

В результате Бразилиа из социалистического города, каким она должна была быть, сделалась образцом социального неравенства. Первичные функции стали вторичными, а последние изменили значе­ние. Общежительная идеология, которую должен был источать весь облик города и даже вид отдельных зданий, уступила место другому облику совместной жизни. И это при том, что архитектор ни в чем не отошел от своего первоначального замысла. Однако первоначальный проект опирался на систему социальных связей, принятую оконча­тельно, раз и навсегда, в то время как события, развиваясь, изменили обстоятельства, в которых происходит интерпретация архитектур-

257

ных знаков, и, следовательно, общий смысл этого города как факта коммуникации. Между временем, когда означающие формы были за­думаны, и мигом, когда они стали восприниматься, протекло время, вполне достаточное, чтобы изменить социально-исторический кон­текст. И никакая созданная архитектором форма никогда не сможет воспрепятствовать тому, чтобы события пошли как-то иначе, чем предполагалось; равным образом изобретение форм, отвечающих тре­бованиям, предъявляемым социологами и политиками, превращает архитектора в их пассивное орудие.

Но в отличие от социолога и политика, которые трудятся во имя изменения мира в пределах вполне обозримого будущего, архитектор необязательно призван изменять мир, однако он должен уметь пред­видеть — за пределами непосредственно обозримого будущего — изменчивый ход событий вокруг его творения.

Рассуждая теоретически и, быть может, несколько парадоксально, скажем, что будь Бразилиа городом будущего, ее следовало бы поста­вить на колеса или построить из заготовок, которые можно было бы монтировать по-разному, а то еще использовать такие пластичные формы, которые бы меняли свое значение в зависимости от ситуации; но она воздвигнута на века, как монумент из бронзы, и разделяет судьбу всех великих памятников прошлого, которые история переос­мысляет, преображая их, меж тем как они сами намеревались преоб­разить историю.

III.5.

В тот миг, когда архитектор ищет код архитектуры вне архи­тектуры, он должен уметь находить такие означивающие формы, которые могли бы удержаться во времени, удовлетворяя разным кодам прочтения. Потому что исторические обстоятельства, в которых он живет и творит, выявляя соответствующие коды, гораздо менее дол­говечны, чем значащие формы, на которые его вдохновляет открытый им код. Архитектор принимает во внимание советы социологов, фи­зиологов, политиков, антропологов, но, располагая формы в соответ­ствии с их требованиями, он должен предвидеть возможную несосто­ятельность их теорий, учитывая в своей работе возможную погреш­ность. И при этом он должен понимать, что его задача состоит в том, чтобы предвидеть и учитывать движения истории, а не двигать ее.

Конечно, архитектурная коммуникация содействует изменению жизненных обстоятельств, но это не единственная форма праксиса.

Г. Отсутствующая структура (Эпистемология структурных моделей)

1. Структуры, структура и структурализм

При исследовании коммуникативных моделей не обойтись без ис­пользования структурных решеток для определения как формы со­общений, так и системной природы кодов, при этом синхронное рас­смотрение, полезное с точки зрения приведения некоего кода к форме и соотнесения его с другими, противопоставленными ему или допол­нительными кодами, вовсе не исключает последующего диахроничес­кого анализа, позволяющего составить представление об эволюции кодов под влиянием сообщений и различных их прочтений в ходе исторического процесса.

Нужда в этих структурных решетках возникает тогда, когда появ­ляется потребность описания различных явлений при помощи одного и того же инструментария, иначе говоря, выявления гомологичных структур в сообщениях, кодах, культурных контекстах, в которых они функционируют, одним словом, в механизмах риторики и идео­логий. Задачи структурного метода как раз и сводятся к тому, чтобы выявить гомогенные структуры на разных культурных уровнях. И это задачи чисто оперативного порядка, имеющие целью генерализовать дискурс. Но рамки этой проблемы должны быть изначально вывере­ны, потому что зачастую термин структура употребляется как придет­ся и в самых несхожих философских и научных концепциях.

259

Неумеренное использование структуралистской терминологии в последние годы уже побудило многих объявить сам термин не более чем данью моде и постараться очистить его от преходящих коннота­ций 1. Но даже и те, кто старается использовать этот термин предельно корректно, часто ограничиваются допущением существования некой "ничейной земли", широкого поля, в котором применение термина представляется оправданным.

I. Понятие "структуры" в истории мысли

I.1.

Речь идет о термине, который определяет одновременно целое, части этого целого и отношения частей между собой 2, об "автономной целостности внутренних зависимостей" 3, о некоем целом, образован­ном слитыми воедино частями, причем все они зависят друг от друга и каждая из них может быть тем, что она есть, только во взаимосвязи со всеми остальными 4.

Заметим, однако, что если структуру понимать как некую систему внутренних органичных связей ou tout se tient (где все "держит" друг друга), то в таком случае придется признать, что структуралистский подход характерен для всей истории философии, начиная, по крайней мере, с аристотелевского понятия субстанции (а в "Поэтике" со срав­нения драмы с "большим зверем"), он характерен также для различ­ных биоорганизмических теорий формы и для разных средневековых теорий, вплоть до организмических философий девятнадцатого века (достаточно вспомнить Колриджа, чьи взгляды предопределили мно­гие положения современной англосаксонской эстетики, а также гётев­скую морфологию )

Известно, что современную философию населяют всевозможные "формы", от "жизненных форм" (Lebensformen) Шпрангера до "пра-форм" (Urformen) Крика, от "основных форм"(Grundformen) Дильтея

1 Здесь я считаю себя обязанным сослаться на Кребера, поскольку умолчание выглядело бы некорректным "Понятие «структуры», возможно, не что иное, как уступка моде Термин со строго конкретным смыслом вдруг и на целые десять лет оказывается в центре всеобщего внимания, как например, эпитет «аэродинамический» он благозвучен и его начинают применять, где нужно и где не нужно Любая вещь, если она не совершенно аморфна, наделена структурой И сам по себе термин структура, видимо, решительно ничего не добавляет к тому, что нам уже известно, служа пикантной приправой" (Anthropology, pag. 35) Ср. AAVV, Ust e significafi del termine struttura, Milano, 1965

2 Usi e significafi, cit., pag. 6

3 Luis Hjelmslev, Essais linguistiques Copenhagen, 1959

4 Andre Lalande, Vocabulaire de philosophie, III, "structure

260

до "сущностных форм" (Wesenformen) Гуссерля и "форм чувствова­ния" (Gefuhlsformen) Шелера, каждая из которых предстает как некое структурное упорядочение исторической, онтологической или психо­логической реальности 5. И далее в этом направлении укажем на то, что современная эстетика насыщена структуралистскими мотивами от символических форм в духе Кассирера и Лангер до стратегий новой критики, от форм Фосийона до теории формосозидания Парейсона, таковы же структуралистские установки реляционизма Пачи, находя­щегося под влиянием Уайтхеда, и то же можно сказать о формальном характере "систем систем" (любопытна аналогия с линией русские формалисты — Пражский лингвистический кружок — Уэллек) Шарля Лало, который в своих социально-эстетических исследованиях исхо­дил из положений "структурной" эстетики 6 ...

И наконец, с самого начала о структуре говорила психология форм, оказывая очевидное влияние на многие направления современ­ного структурализма, и в духе той же психологии форм вырабатывал свои достаточно глубокие структурные дефиниции Мерло-Понти7.

Но ведь такое выуживание структуралистов, которые "не ведают, что они структуралисты", или "структуралистов, предшественников структурализма", или "единственных доподлинных структуралис­тов" может продолжаться ко всеобщему удовольствию до бесконеч­ности Как же можно отказать в структурном подходе Марксу и мно­гим марксистам 8? И разве не тот же структурализм определяет общее направление современных исследований в области психопатологии, работ Минковского, Штрауса и Гебзаттеля, трудов Гольдштейна, анализа наличного бытия у Бинсвангера 9, и самого фрейдизма, поня­того Лаканом как раз в структуралистском ключе 10?

1.2.

В заключение можно было бы сказать, что идея структуры пронизала многовековую философскую мысль не только как идея всеобщности, связанная с представлениями о цельности мира, космо-

5 Ср. Luigi Stefanini, Metafisica della forma Padova 1949

6 Charles Lalo, Méthodes et objets de l esthétique sociologique, in "Revue internationale de philosophie", 7, 1949

7 La struttura del comportamento, Milano, 1963

8 Cp. Henri Lefebvre, Il concetto di struttura in Marx, in Usi e significati, cir , Lucien Sebag, Marxisme et structuralisme, Paris, 1965, и, конечно, структуралистскую интерпретацию Маркса у Луи Альтюссера и др., Lire le Capital, Paris, 1964

9 Cp. J. Н. Van Den Berg, Fenomenologia e psichiatria, Milano, 1961, Danilo Cargnello, Alterita e allenita, Milano, 1967, Il caso Ellen West e altri saggi, см также Minkowsky, Gebsattel, Straus, Antropologia e psicopatologia, Milano, 1967

10 O Лакане и лаканизме отсылаем к 5 гл этого раздела

261

ca, движимого формой форм, но и в приложении к частным "целым", к ней прибегают, дабы располагать критериями упорядочения в си­туации, когда кризис метафизики не позволяет высказываться о все­общем целом как о Порядке. В современном мышлении этот подход одержал верх, при этом внимание сместилось на упорядочение обо­собленных явлений, рассматриваемых в синхронном плане, отодвигая на второй план вопросы причинности, исторического развития, гене­зиса; все это свидетельствует о весьма неопределенной озабоченности проблемами формы, структуры, органичной целостности, а не о "структурализме" как монолитном направлении мысли

Итак, для того чтобы быть структуралистом, явно мало рассуж­дать о структурах, признавать их и использовать структуралистскую методологию Поэтому, быть может, стоило бы оставить наименова­ние "структурализм" за гипотетическим ортодоксальным структура­лизмом, который в какой-то мере совпадает с линией Де Соссюр — Москва—Прага—Копенгаген—Леви-Строс — Лакан — советские и французские семиотики, посмотреть, что отличает точное использо­вание термина структура, и после этого считать вопрос исчерпан­ным. Но как только мы произведем такую терминологическую редук­цию, обособляя магистральное направление и рассматривая все бо­ковые ответвления только в непосредственной связи с ним, как толь­ко мы установим, в каких случаях надлежит пользоваться термином структура, мы сразу столкнемся с таким разнообразием философских позиций, обуславливающих это употребление, что придется конста­тировать, что внутри магистрального направления ортодоксального структурализма (того, что мы приняли за таковой, чтобы упростить проблему) действуют разнонаправленные силы, превращающие ма­гистраль в перекресток, а структурализм — в отправной пункт, отку­да можно проследовать куда угодно 11. И стало быть, надо согласить­ся с тем, что существуют, а) "общий" структурализм (результат оши­бочного именования или самоименования); б) "методический" струк­турализм, чьи особенности нам еще надлежит уточнить; в) "онтоло­гический" структурализм, спорную проблематику которого мы обсу­дим.

11 "Структура это не столько результат мышления, сколько его отправной пункт" Enzo Paci, "Strutture", in "Aut Aut", 73, 1963

262

II. Уроки Аристотеля: теория структуры как конкретной формы и как формальной модели

II.1.

Примем в качестве основы — и это устроит всех, — что струк­тура это некое целое, его части и их взаимоотношения между собой; что это система, в которой все взаимосвязано, взаимоувязанное целое вкупе с системой увязок, но вот тут-то, собственно говоря, и встает вопрос, а что такое структура, это структурированный объект или система отношений, структурирующих объект, но могущая рассмат­риваться обособленно 12?

Выше мы уже говорили об Аристотеле как об отце структуралист­ского мышления. Ведь именно у Аристотеля мы находим три понятия, при помощи которых характеризуется форма, некая органическая упорядоченность: морфе (morfé), эйдос (eidos) и усия (ousia). Морфе (μορφή) определяется в "Физике", это схема, внешняя физическая форма объекта, та самая, которую схоласты называли terminatio, это το σχήμα της ιδέας.

Эйдос (είδος) это идея. Она не "вне" вещей, как у Платона, для которого она большая реальность, чем конкретная вещь; это λόγος ανευ ύλης, и следовательно, она вместе с материей образует синолон, субстанцию, и, стало быть, усию (ουσία). То τι ην είναι соединяется в σύνολον, с ύλη, а это и есть ουσία, τόδε τι, индивидуум.

Но эйдос не существует отдельно от усии, это — акт сущности. Эйдос слиян с вещью, но не причастен ни становлению, ни порожде­нию. Он существует только вместе с субстанцией и в ней: это интел­лигибельная структура субстанции. Это понятие можно пояснить с помощью современной эпистемологии, сказав, например, что модель атома Н. Бора (которая не могла возникнуть раньше, чем во Вселен­ной появился первый атом, — если не брать в расчет ее существование в божественном уме в качестве ratio seminalis — и является результа­том процессов абстрагирования, описание которых не входит сейчас в наши задачи) это эйдос любого возможного атома. Правда, с той оговоркой — которую мы сразу же и сделаем — что 1) атомной эйдос-модели Бора не было до Бора, что не означает, что и самих атомов не было, и 2) мы не хотим сказать, что атомы непременно должны струк­турироваться согласно гипотезе Бора; меж тем у Аристотеля эйдос животворит усию, и выявляя, абстрагируя его, мы выводим на свет некую интеллигибильность, существовавшую до нашего познания.

12 Ср. Usi e significati, cif., особенно заключительную дискуссию между Леви-Стросом, Мерло-Понти и др.

263

Эти отличия необходимо было подчеркнуть, потому что именно их и придется иметь в виду, обсуждая в дальнейшем термин "структура". Тем не менее, отложив на время — но только на время — это различение "данного" и "постулированного" эйдосов, продолжим рассмотрение статуса структуры в аристотелевской философии.

II.2.

Если эйдос это рациональная и рационально постижимая структура конкретной субстанции, он должен представлять собой систему отношений, которая управляет вещью, но не саму вещь. Од­нако, по Аристотелю, эйдос не поддается определению вне материй, которую он актуализует, и, следовательно, вне "усии", в которой он воплощается. Так что, когда Аристотель ведет речь об идее некой сотворяемой вещи (например, архитектор продумывает устройство дома), то такую оперативную идею он называет не эйдосом, но "προτη ουσία" ("первая сущность"); форма изначально не может быть отде­лена от вещи, формой которой она является 13. Итак, Аристотель очевидным образом колеблется между структурной моделью (умст­венная схема) и структурированным объектом; эта дилемма возникает всякий раз, когда речь заходит о структуре, и от ее решения зависит корректное понимание того, что есть "структуралистская" методоло­гия. Впрочем, как можно убедиться, сомнения вызваны двумя момен­тами: одно касается онтологического и эпистемологического аспектов эйдоса (эйдос "данность" или "установка", я нахожу его в вещи или я прилагаю его к вещи для того, чтобы она сделалась умопостигаемой); другое касается конкретного и абстрактного аспектов (эйдос — это объект или модель объекта, индивид или универсалия?). Если мы обратимся ко второй оппозиции (между структурой, понимаемой как субстанция — вещью, построенной по закону связей — и структурой как сетью, отношений, совокупностью связей, порядком, который ос­тается неизменным даже при замене упорядочиваемых элементов), мы увидим, что это сомнение будет воспроизводиться во всех случаях восприятия объекта и суждения о нем.

Ведь модели как раз и разрабатываются для того, чтобы опреде­лять объекты, и когда говорят об объектах, их определяют посредст­вом моделей. И потому уместен вопрос, нет ли среди стольких точек зрения на структуру, такой, которая, отдавая себе отчет в наличии

13 См Аристотель, Физика, Метафизика Об аристотелизме и дальнейшей судьбе этих понятий см. Eco, II problema estetico in San Тоттаsо, Torino, 1956, гл. IV, 2 Более глубоко вопрос об искусственных формах у Аристотеля, а также о содержании понятия prote ousia рассматривается Gianni Vattimo, Il cancetto di 'fare' in Aristotele, Torino, 1961 гл. V

264

этой дихотомии, представляла бы собой сознательный выбор одной из двух позиций. Из последующей главы станет ясно, что "не-общий" структурализм как раз и делает этот выбор, разрешая сомнение, но одновременно он остается открытым для другой альтернативы, ука­занной выше, для выбора между онтологическим и эпистемологичес­ким пониманием структуры (речь об этом пойдет в 3 и последующих главах), оказываясь на развилке между методологическим и онтоло­гическим структурализмом.

2. Сомнение первое: объект или модель?

I. Структурная модель как система различий, приложимая к разным феноменам

I.1.

Рассмотрим ряд высказываний, связанных общими установка­ми и ни у кого не вызывающим сомнения взаимным влиянием друг на друга, из которых следует, что

а) структура — это модель, представляющая собой систему разли­чий,

б) свойством этой модели является возможность ее приложения к разным явлениям и совокупностям явлений,

в) "структурная" методология имеет смысл только в том случае, если принимаются оба вышеупомянутых положения, только при этом условии она может осуществлять междисциплинарный анализ, от­крывая дорогу унификации знания и способствуя развитию отноше­ний между разными науками

I.2.

Соссюр (у которого почти не встречается термина "структура" и который говорит о языке как о системе, понимая термин система точно так, как рассматриваемые далее авторы понимают термин структура) решительно настаивает на системной природе языка "Язык — это система, все части которой могут и должны рассматри­ваться в их синхронной взаимосвязи" 14. И значит, большая ошибка считать слово соединением какого-то звука с каким-то смыслом, по­тому что это означало бы вырвать его из контекста, в котором оно существует и частью которого является, а равно думать, что можно прийти к системе, отталкиваясь от отдельных частичек и прибавляя их друг к другу, вместо того чтобы исходить из целого и в процессе анализа выявить составляющие его элементы Но исходить из целого для того, чтобы выявить отношения между его элементами, например, определяя какое-то значение через противопоставление другому зна­чению, это и есть не что иное, как обнаруживать систему различий

"В языке нет ничего, кроме различий Вообще говоря, различие предполагает наличие положительных членов отношения, между ко-

14 Соссюр Φ Курс общей лингвистики / Соссюр Φ Труды по языкознанию М , 1977 С 152—153

266

торыми оно устанавливается Однако в языке имеются только разли­чия без положительных членов системы Какую бы сторону знака мы ни взяли, означающее или означаемое, всюду наблюдается одна и та же картина в языке нет ни понятий, ни звуков, которые существовали бы независимо от языковой системы, а есть только смысловые и звуковые различия, проистекающие из этой системы" 15.

I.3.

Известно, какую роль сыграла эта идея в постсоссюрианском структурализме вся семантика Ельмслева основывается на принципе значимости, устанавливающем возможность коммутации означаю­щих (при подстановке означающих соответственно меняется или не меняется означаемое), значение знака носит чисто дифференциаль­ный характер линия раздела между французскими bois и forêt стано­вится еще более отчетливой в итальянском, проходя между legno и bosco, с одной стороны, и foresta, с другой. Внелингвистическое представление о небольших деревьях, растущих на ограниченном пространстве, в соотнесении с представлением о бревнах, в свою очередь соотнесенным с представлением о больших деревьях, расту­щих на значительном пространстве, не предшествует системе, но рож­дается из языковой структуры, сообщающей позициональную значи­мость своим элементам и наделяющей их значением в зависимости от системных различий, которые выявляются при сравнении с системой другого языка "Не только все относительное, но и все соотноситель­ное и дифференциальное имеет отношение к форме и не имеет отно­шения к материалу"16

I.4.

Прячущееся за соссюровской "системой" понятие структуры появляется, как уже отмечалось, в "Тезисах Пражского лингвистичес­кого кружка" 1929 года, в которых концепция языка как системы предполагает "структурное сопоставление", обязательное также и для диахронического исследования и заставляющее признать, в частности на фонологическом уровне, приоритет внутрисистемных взаимоотно­шений перед собственно материалом 17.

Следовательно, также и здесь утверждается представление о струк­турной модели как о системе различий, которая не имеет ничего общего с физическими качествами изучаемого объекта, или, как гово-

15 Соссюр Φ Cours, pag. 166

16 L. Hjelmslev, Essais linguistiques, cit., pag. 104

17 Пражский лингвистический кружок Le tesi del 29 Milano 1966 pagg. 43-46 Критику взглядов пражских лингвистов в свете не индуктивно-функционального, но теоретико-дедуктивного понимания системы (Ельмслев) см Giorgio Sandri, Note sui concetti di struttura e funzione in linguistica, in "Rendiconti", 15-16, 1967

267

рит Ельмслев, форма выражения никак не связана с субстанцией вы­ражения, точно так же, как форма содержания — позициональное значение — никак не связана с субстанцией содержания, или собствен­но значением.

Система различий — это система абстрагируемых отношений, и таковы фонологические законы, которые Трубецкой пытается выде­лить в разных языках; применяя принципы своей фонологии к самым несхожим языкам и изучая структуру этих фонологических систем, он делает вывод о том, что некоторые комбинации отношений встреча­ются в самых разных языках, в то время как другие нигде не встреча­ются. И это и есть структурные законы фонологических систем 18.

I.5.

Но здесь становится совершенно ясно, что сведение структуры к схеме или модели, представляющей собой исключительно отноше­ния различения, свидетельствует об ее оперативном характере в том смысле, что она может быть применена в качестве дескриптивной и интерпретационной решетки к самым различным феноменам Струк­тура имеет значение, если она функционирует как код, способный порождать различные сообщения. И тогда становятся понятными вы­воды, сделанные Леви-Стросом в его вводной лекции к курсу, прочи­танному в 1960 году в Коллеж де Франс "Ни одна наука сегодня не может рассматривать изучаемые ею структуры как любое расположе­ние каких-угодно частей. Структурированным может считаться толь­ко расположение, отвечающее двум условиям: оно должно быть сис­темой, наделенной внутренней связью, и эта связность, незаметная при наблюдении одной-единственной системы, обнаруживается при изучении ее трансформаций, благодаря которым в несхожих с виду системах выявляются общие черты" 19.

Это утверждение Леви-Строса возвращает нас к представлению о системе различий, которая ценна тем, что может быть приложена к разным явлениям, и тем самым подтверждается сказанное в начале параграфа.

18 Ср. Трубецкой Н. С. Principes de phonologie Paris, 1949 Иными словами "Все системы могут быть сведены к небольшому числу видов и всегда могут быть представлены симметричными схемами Многие законы формирования систем довольно легко обнаруживаются Они должны быть приложимы ко всем языкам, как теоретически реконструированным материнским языкам (Ursprachen), так и к различным стадиям развития исторически засвидельствованных языков" (этот отрывок от 19 09 1928 из автобиографических заметок Трубецкого приводит P.Якобсон во введении к французскому изданию книги, XXVII)

19 См. С Lévi-Strauss, Razza e storia, Torino, 1967 (см. Введение Паоло Карузо)

268

Понимание структуры как системы различий оказывается плодо­творным, только если структура понимается также как возможность транспозиции, на основе которой и становится возможным постро­ение системы трансформаций 20.

I.6.

Здесь же становится очевидным, что эта "структура" не имеет ничего общего с "организмами" или "формами", постулируемыми философиями и критическими методологиями; они по своим характе­ристикам тяготеют к каким-то конкретным образованиям, чей кон­структивный рисунок и составляющие неразрывно связаны воедино, между тем как "не-общий" структурализм тяготеет к тому, чтобы в различных содержаниях искать инвариантные формы. Это не озна­чает, что ни в каких других случаях нельзя говорить о структуре, однако, надо полностью отдавать себе отчет в том, что тогда речь идет о структурированных объектах и, следовательно, о формах, а не о транспонируемых структурных моделях. А это значит, выражаясь на языке "не-общего" структурализма, что на законных основаниях о структуре можно вести речь только тогда, когда какие-то феномены подводятся под константную модель Строго говоря, анализ отдель­ных форм, столь характерный, скажем, для большинства работ по эстетике, может воспользоваться структуралистским инструментари­ем, но поистине структуралистским он будет только тогда, когда он соотнесет различные формы, чтобы вывести на этом основании сис­тему правил, которым они все подчиняются (или которым они все противятся, как в случае сообщений с малой степенью вероятности).

20 "Объектом сравнительного структурного анализа являются не французский или английский языки, но некоторое количество структур, выявляемых лингвистом в таких эмпирических объектах, как, например, фонологическая структура французского языка, его грамматическая структура или лексическая Французское общество я с ним не сопоставляю, но я с ними сравниваю некоторое количество текстов, которые ищу там, где их только и можно найти в системе родства, в политической идеологии, в мифологии, в ритуале, в искусстве, в "кодах" вежливости и — почему бы и нет? — на кухне Только у этих структур, представляющих собой частное, хотя и предпочтительное для научного изучения выражение той целостности, которая именуется французским, английским и

любым другим обществом, только среди этих структур мне позволено искать и находить общие свойства Но и здесь проблема состоит не в том, чтобы подменить одно первоначальное содержание другим или сводить одно к другому, н,о в том, чтобы выяснить, согласуются между собой эти формальные свойства и какие расхождения или же диалектические отношения могут быть выражены в форме преобразований" (Antropologia strutturale, Milano, 1966, pagg.102—103)

269

II. Структурализм и генетический структурализм

II.1.

Например, следует отличать некоторые исследования, счи­тающие себя структуралистскими, от той модели структурного иссле­дования, которую мы здесь выстраиваем.

Типичный случай — работы Люсьена Гольдмана На самом деле Гольдман никогда не говорил, ч го он структуралист в строгом смысле слова Он всегда подчеркивал, что его метод называется "генетичес­ким структурализмом" 21, и для всех совершенно очевидно, что опре­деление "генетический" все расставляет по своим местам «Метод генетического структурализма заключается в том, что выделяются группы эмпирических данных, которые представляют собой структу­рированные установившиеся целостности, и затем в качестве элемен­тов они встраиваются в более обширные структуры той же природы и т.д. Этот метод ко всему имеет еще и то двойное преимущество, что позволяет с самого начала представить факты культуры единым целым — таким, которое, охватывая эти факты, вместе с тем экспли­цирует их, т. к выявить значащую структуру это и есть охватить какую-то совокупность фактов, тогда как помещение ее в структуру более обширную есть процесс разворачивания-экспликации. Напри­мер, выявить трагическую структуру "Мыслей" Паскаля и театра Расина — это значит схватить их, но введение их в контекст радикаль­ного янсенизма, выявляющее структуру последнего, будет актом схватывания по отношению к янсенизму, но по отношению к творче­ству Паскаля и Расина это будет экспликация, поместить радикальный янсенизм в общую историю янсенизма означает эксплицировать пер­вый и "схватить" второй. Ввести янсенизм как идеологическое движе­ние в историю жизни высших слоев духовенства XII века означает эксплицировать янсенизм и схватить и выявить историю этих слоев духовенства Вписать историю высших слоев духовенства в общую историю французского общества означает эксплицировать первую и "ухватить" вторую и т. д.» 22.

II.2.

В этом методе структура не представляет собой инвариантной системы значащих оппозиций это некое целое смысла, описываемое при помощи меняющегося набора характеристик, структура — не мо­дель на все времена, но она представляет собой характерную форму,

21 I. Goldmann, Recherches dialectiques, Paris, 1959

22 I. Goldmann Per une sociologie del romanzo, Milano, 1967, pagg. 220, 221

270

которую обретает система культурных детерминаций в конкретный исторический период времени, система отношений не отделима от суб­станции, которая в ней обретает форму, например, структура романов Роб-Грийе сравнима с формой производственных отношений в эпоху неокапиталистического производства, но не с формой производствен­ных отношений раннекапиталистического общества, которой, напро­тив, соответствуют романы XIX века. В этом смысле тот, кто запишет Гольдмана в структуралисты, окажет дурную услугу структурализ­му 23, но еще худшую услугу он окажет Гольдману, чей метод, заслу­живающий критики или нет, отличен от структуралистского. Самое большее, что можно спросить у Гольдмана, так это вот что, как это он приводит к единой форме, используя один и тот же семантический инструментарий (а в ином случае его просто не поймут), различные исторические образования?

II.3.

Проблема кода (что, как мы увидим, не означает кода универ­сального, но "предположительно взятого в качестве всеобъемлюще­го") вновь возникает на другом уровне Вполне очевидно, что Паскаля можно соотносить с радикальным янсенизмом, но можно ли соотно­сить, как это делает Гольдман, Паскаля и радикальный янсенизм, с одной стороны, и Роб-Грийе и современный капитализм, с другой? Тема увлекательная, но напомним еще раз о том, что здесь мы всего лишь выясняем смысл, которым наделяются некоторые термины И на этом ставим точку

III. Структурализм и структуралисты

III.1.

Еще более, нежели неразличение генетического и "синхрон­ного структурализма", за которым мы пока еще сохраним название "общего", уводят в сторону от сути дела разговоры о пресловутом структуралистском движении, которое якобы проникло во все уголки современной культурной жизни. Особого внимания заслуживает тот факт, что ответственность за подобное обобщение лежит на таком критике, как Ролан Барт, сделавшем столько для выработки коррект­ной структуралистской методологии 24. Разумеется, это было написа­но во время дискуссий 1963 года, когда структуралистский пыл еще не

23 Во всяком случае, если различать историцизм и структурализм так, как это делает Луиджи Розиелло на с XLIX своей статьи в Strutturalismo e critica, под ред. Чезаре Сегре в Catalogo Generale de Il Saggiatore, 1965 (далее в ссылках сокращение SеС)

24 L'attivila strutturalista, in "Lettres Nouvelles", 1963, ныне в Saggi critici, Torino, 1966 (pagg. 245—250)

271

был охлажден последующим опытом и повсеместной суровой крити­кой: но отголоски этого энтузиазма чувствуются и по сей день и заслуживают взвешенной оценки.

Любой из нас был бы потрясен, встретив художника, который прослушав лекцию Пиаже о восприятии объектов, принялся бы изо­бражать их а ля Пиаже. Мы бы ему сказали, что если теория Пиаже верна, то она верна для всякого восприятия, и, стало быть, Рафаэль тоже писал а ля Пиаже. Иначе говоря, никогда не следует превращать какую-либо теоретическую концепцию в модель практического пове­дения, не должно делать из эстетики поэтику, а из метафизики бытия руководство по автомобилевождению (хотя бы и автомобили и наше их вождение были бы не чем иным, как самообнаружением бытия)

Тем не менее не так уж редки художники, объявляющие структура­лизм источником собственного вдохновения. Ведь сказал же Барт, что есть художники, для которых "упражнения в структурах", выявление структур (а не использование собственных идей) составляет основную пружину их творчества. Цель теоретического структурализма — кон­струирование объекта, который в конечном счете есть не что иное, как теоретическое подобие (симулякр) одного или многих реальных объ­ектов Структуралист фабрикует мир подобий, для того чтобы сде­лать внятным мир реальный. Деятельность структуралиста предпола­гает две характерные операции: выделение и соотнесение. Следова­тельно, утверждает Барт, то, что проделывают Леви-Строс, Пропп, Трубецкой или Дюмезиль, ничем не отличается от того, что делают Мондриан, Булез или Бютор. Тот факт, что для первых сконструиро­ванный объект воспроизводит некий наличный опыт, который следу­ет постичь, а для вторых это, по сути дела, творение, так сказать, из ничего, не имеет никакого значения. Уравнивает эти оба способа созидания лежащая в их основе одна и та же техническая операция.

III.2.

Было бы непростительной слепотой не замечать того, что разные художественные техники часто заряжаются и питаются совре­менной теоретической мыслью; и, подобно тому как были установле­ны аналогии между структурой средневековых "Сумм" и конструк­цией готического собора, между кеплеровской вселенной и барокко, между физикой и метафизикой относительности и современным от­крытым произведением, точно так же на законных основаниях можно сказать, что многое в современном искусстве обусловлено тяготением к изначальному, элементарному, к игре противопоставлениями, урав­новешиванию различий, ко всему тому, что так свойственно структу­ралистскому дискурсу. Но установление таких параллелей входит в задачи истории культуры и феноменологии форм, а не эпистемологи-

272

ческого анализа структурной методологии. Иными словами, выявле­ние родства между кеплеровскими эллиптическими орбитами и ба­рокко не меняет смысла и значения кеплеровских расчетов, и кеплеровское открытие с определенной точки зрения характеризует эпоху барокко, но именно так, только с других точек зрения, ее характери­зуют образ всепобеждающей церкви и возрождение риторики. Соот­нести метод Соссюра с методом Ельмслева значит очертить общее поле — поле структурализма, — вне границ которого оба метода поменяли бы свой смысл, по крайней мере, он был бы более ограни­ченным, тогда как очертить общее поле деятельности Соссюра и Бютора значит охарактеризовать не столько сделанное тем и другим, сколько это самое общее поле, очерчиваемое феноменологией культу­ры для того, чтобы составить единое представление о лице эпохи. Иначе говоря, сказать, что у Соссюра и Бютора одинаковый образ действия, значит применить структуралистскую методологию, но это не равнозначно утверждению, что Бютор применяет структуралист­скую методологию.

Соссюр + Леви-Строс + Ельмслев + Пропп вырабатывают метод, который пытается предстать как единый, и это и есть структурализм; напротив, Соссюр + Булез + Бютор это перекличка влияний, исходящих из разных областей и с трудом сводимых в единую систему. Если можно сказать, "когда Пуле утверждает это, он не структуралист", то никак нельзя сказать: "когда Булез так пишет музыку, он не структуралист"; а если что-нибудь такое и скажут, то у этого высказывания будет другой смысл. В первом случае мы утверждаем: тот, кто желает считаться струк­туралистом, не должен отклоняться от соответствующего modus oper­andi; во втором случае, только после того как соответствующий modus operandi свободно сложился тем или иным образом, мы вправе устанав­ливать параллели, находить родство и говорить о причинных связях. В первом случае налицо эпистемологический выбор, во втором, выра­ботка форм, фиксируемых историей идей (которую Мишель Фуко по праву отличает от своей "археологии", потому что в его исследовании "эпистем" разных исторических периодов аналоги устанавливаются на уровне спекулятивных процедур, а не между спекулятивными процеду­рами и творческой деятельностью).

III.3.

Если структуралистский метод помогает разобраться в том, как функционируют некоторые коммуникативные механизмы (по крайней мере, так это в семиологии), тогда, как в примере с Пиаже, Рафаэль также структуралист, потому что его творчество можно изу­чать, выявляя в произведениях одни и те же структурные модели.

273

Упомянем еще одно обстоятельство, которое позже 25 нам предсто­ит рассмотреть более развернуто, негибкое понимание структура­листского метода, превращающегося в некую философскую доктрину и, в конце концов, в метафизику, ведет к неразличению структурализма и современного искусства. Итак, в заключение укажем, что вполне допустимо говорить о "структуралистском движении" при условии ясного понимания того, что это движение не имеет никакого отноше­ния к проблемам структуралистской методологии, но конституирует­ся в процессе сравнивания собственно методологии исследования объектов с технологиями их производства, имеющими свои особен­ности (хотя, конечно, эти объекты в качестве явлений культуры могут изучаться структуралистскими методами, ведь можно изучать с точки зрения теории эволюции, онтогенеза и филогенеза самого ярого про­тивника эволюционистских воззрений).

IV. Структурализм и феноменология

IV.1.

А теперь посмотрим, в каких отношениях состоят структура­лизм и феноменология. Это дело не столь срочное, потому что наибо­лее грубые ошибки в этой области как правило допускаются только людьми мало подготовленными и поверхностными. Но даже и подго­товленным теоретикам случается в своих умственных лабораториях допускать ошибки, связанные с тем, что, воодушевившись кажущимся сходством методологий структурализма и феноменологии, они впада­ют в отчаяние, вслед за тем обнаруживая их серьезные различия

Поверхностный наблюдатель может прийти к выводу, что там, где структуралист ищет в объекте систему отношений, структуру, форму, там феноменолог ищет эйдос (в самом начале этого раздела нам уже доводилось говорить об аристотелевском различении эйдоса и усии в связи с проблемами структуры).

Но структуралистский эйдос, продукт последовательного абстра­гирования, представляет собой намеренное обеднение индивидуаль­ного и конкретного ради разработки универсальной модели Напро­тив, феноменологический эйдос нацелен на схватывание переживае­мого, докатегориального, которое выявляется тогда, когда абстракт­ные категории, обедняющие наш опыт конкретного, отходят в сторо­ну. Различие между структурализмом и феноменологией это различие между универсумом абстракций и опытом конкретного.

IV.2.

Обратимся к проблемам, затронутым Энцо Пачи в его работе "Структурная антропология и феноменология"26 . "Переживаемый

25 См. Г. 4.

26 В "Aut Aut", 88, 1965 Весь номер посвящен Леви-Стросу

274

опыт для него (Леви-Строса) не исходная точка, но точка, полярная объективности. Феноменология, как известно, исходит из пережива­емого опыта и очевидности .. В этом смысле она исходит из конкрет­ного и как раз на конкретном она основывает абстрактное". Напро­тив, структурализм Леви-Строса старается этого избежать, потому что "если диалектика исторична, она не научна, а если научна, то не исторична" Конечно, и для Леви-Строса актуальна проблема кон­кретного, и в этом плане Пачи считает главным вопрос о субъектив­ном и интерсубъективном обосновании опыта, исходя из настоящего: "Леви-Строс не переходит на феноменологические позиции, потому что это предполагало бы, что между переживаемым опытом и объек­тивной реальностью нет разрыва. Он не замечает, что сам исходит из собственной субъективности, которая уже всегда заранее есть в мире, из субъективности, которая открывает возможность интерсубъектив­ного обоснования наук и которая уже всегда заранее присутствует во всяком генетико-историческом сцеплении событий". Эти вопросы нам вскоре предстоит обсудить в главе 3 нашего исследования, хотя наше несогласие со структурализмом Леви-Строса и сделанные в связи с этим возражения покоятся на предпосылках, отличных от феноменологических Как бы то ни было, вопросов субъективного и интерсубъективного обоснования объективности наук не обойти, хотя бы в виде признания неизбежной относительности их границ. Напротив, Пачи продолжает отыскивать другие точки соприкоснове­ния и расхождения со структуралистской мыслью. Он утверждает, что у докатегориального мира есть своя собственная структура, в кото­рую и помещается всякий субъект. Но мы знаем, что эта структура обосновывает возможность познания объектов, которые необязатель­но ей однородны, в то время как для структуралиста, как мы убедимся позже, гипотеза психофизического параллелизма существеннее любой попытки мыслить трансцендентально. Когда Пачи говорит о докатегориальных структурах, он рассматривает деятельность субъ­екта как задачу наделения событий смыслом, в то время как Леви-Строс сказал бы на это, что субъект открывает значащие структуры, которые ему предшествуют и по крайней мере обеспечивают струк­турную однородность субъекта открываемым им структурам. Леви-Строс, напоминает Пачи, решает проблему, прибегая к понятию бес­сознательного, и, таким образом, обходит вопрос о конституирова­нии объекта" 27. Разумеется Леви-Строс также занят поисками зако­нов конкретного мышления, но он их ищет в формальной логике. Замечание Пачи справедливо именно потому, что Леви-Строс зани-

27 В том же номере "Aut Aut" см. работу Эмилио Ренци "О бессознательном у Леви-Строса"

275

мается конкретным мышлением и, стало быть, "естественным". И напротив, в той мере, в какой структуралистские гипотезы предназна­чены описывать феномены культуры (и такова задача нашего собст­венного исследования), вопрос теряет свою остроту; но в той мере, в какой Леви-Строс стремится к созиданию онтологии культуры (ретрансформация культуры в природу составит тему последующих глав), критика Пачи попадает в самую точку. Ссылка Пачи на трансценден­тальный схематизм Канта вплоть до его переложения на язык неопо­зитивизма и операционизма наряду с обращением к транцендентальному обоснованию любой познавательной модели наводит на целый ряд вопросов, без решения которых никакая структурная эпистемоло­гия невозможна и игнорирование которых, как мы увидим, превраща­ет структурализм в онтологию, или мистику Бытия.

V. Структурализм и критика

V.l.

Все, кто более или менее разбираются в проблемах современ­ной эстетики, разделяют точку зрения, которая суммарно выражена во фразе Жана Старобиньски: "Система не есть сумма составляющих ее частей, ощущение целого присутствует в каждом ее конститутив­ном элементе, — такова первая и главная установка структурализ­ма"28. Утверждение верное, если взять его в том смысле, в котором мы говорили о структуре во введении к нашему исследованию. Но в таком случае, эта "первая и главная установка структурализма" достаточно стара и существовала задолго до лингвистического структурализма. То, что выявил лингвистический структурализм, как мы в этом убеди­лись со всей очевидностью, это вовсе не то, что структура представля­ет собой систему спаянных и взаимозависимых частей, но что указан­ная структура может быть представлена в терминах оппозиций и различий независимо от того, какие именно элементы заполняют валентности, образовавшиеся в системе оппозиций и различий. В итоге, структуралистская методология оказывается более пригод­ной к тому, чтобы связывать разные объекты, приводя их к констант­ным моделям, чем анализировать структурированные целостности. Таким образом, когда Чезаре Сегре утверждает, что "главное требо­вание, которому, кажется, удовлетворяет структурализм (и в этом он конкурирует со стилистикой), это быть такой критикой текста, кото­рая не связана сиюминутными оценками и отвечает на ряд весьма нехитрых вопросов, например: как произведение функционирует и, особенно, где же в нем скрыта поэзия"(Авалле)29 ; мы снова оказыва-

28 SeC, pag. XIX.

29 SeC, pag. LXXIV.

276

емся лицом к лицу с требованием органичного прочтения индивиду­альных структур художественного произведения, но мы, по-видимо­му, еще далеки от метода, который (отвлекаясь в данном случае от проблемы поэтичности) выделял бы в данном произведении то, что оно имеет общего с другими произведениями. Но ведь тогда многое в исследованиях Проппа, скажем, не устроило бы структуралистскую методологию, поскольку Пропп ничего не говорит о ценности кон­кретной, отдельно взятой сказки, зато говорит, и очень много, о дви­жении сюжета, который эту ценность созидает, и о функциональных оппозициях, с которыми это развитие связано 30.

Когда Джулио Карло Арган 31, описывая предположительный "структуралистский" разбор критиком картины Паоло Учелло, го­ворит: "Я замечаю, что знаки расположены согласно общей схеме, которая сообщает каждому из них, а также их совокупности, опре­деленное пространственное значение. Передо мной, стало быть, некая структура перспективистского изображения", он выявляет в разбираемом произведении "его особенную форму", акцентируя ее отличия от по видимости сходных решений в картинах других художников и пытаясь определить "угол расхождения". Это оче­видное различие между методологией Проппа и тем, что делает, например, Арган; поможет ли оно нам оценить вклад структурализ­ма в художественную критику?

V.2.

Вместе с тем, известные работы Якобсона, исследования рус­ских формалистов и советских последователей формальной школы, а также всех школ, заявляющих о своей приверженности структурным методам 32, являют собой достаточно убедительные примеры одновре­менного решения двух противоположных задач: выявления оператив­ных моделей, с одной стороны, а с другой — всего неповторимого,

30 Мария Корти (в SeC, pag. XXXI) замечает, что Пропп "далек от лингвистического представления о структуре, в его структурной типологии оппозиции не играют той фундаментальной роли, которой они наделены в лингвистической структуре"; если бы мы взялись рассматривать пропповские функции как вид оппозиций, то, несомненно, оказалось бы, что Пропп находится за пределами собственно структурализма, но метод Проппа был переосмыслен в подлинно структуралистском ключе в комментариях Леви-Строса, переведшего простую последовательность функций в более масштабную комбинаторную матрицу. (См. С. Lévi-Strauss, Структура и форма in V. J. Propp, Morfologia della fiaba, Torino, 1966, под ред. Дж. Л. Браво), См. также работу Клода Бремона в Le message narratif, in "Communications", n 4, и также A. J. Greimas, Sématique structurale, Paris, 1966.

31 SeC, pag. LVII.

32 Cp. раздела Д. (Границы семиологии).

277

особенного, описания той самой операции замещения валентностей, которая превращает отдельное художественное произведение в глав­ный и последний предмет анализа.

Тогда можно было бы сказать, что поиски инвариантных форм в разных контекстах и разных форм в одних и тех же контекстах это два взаимосвязанных момента, но это утверждение еще нисколько не про­ясняет вопроса о том, можно ли говорить о структуре в том и в другом случае и в каком смысле. Если это терминологическая двусмыслен­ность, ее надо выявить, если это полисемия в пределах разумного, то ее надо иметь в виду, если же это тип структуры, который следует рассматривать как диалектическое отрицание какой-то другой струк­туры с целью их последующего опосредования, то такой случай тоже должен быть подробно оговорен 32.

V.3.

Все указанные противоречия структуралистской критики, по­казавшиеся нам наиболее характерными, хорошо проанализированы Марией Корти 33, подчеркнувшей то, что стало центральной темой нашего исследования: есть два понимания структуры, как структури­рованного объекта и как обобщающей модели. Во втором смысле идея структуры предполагает описание языка как системы, а приме­нительно к отдельному произведению заставляет критика сосредото­чиваться на отклонениях, которые вырисовываются при сравнении с нормой; при этом остается открытым вопрос о том, чем мы, собст­венно, занимаемся, лингвистикой или критикой. В первом случае структуралистский инструментарий помогает определить то, что Джанфранко Контини назвал "целостностью" произведения, объеди­ненного авторским замыслом, единым видением со своей особенной игрой светотени, видением целостного и завершенного. И тогда, про­должает Корти, получается, что, "занимаясь сугубо формальными значимостями применительно к индивидуальному художественному

32 Иначе прав Леви-Строс, утверждающий (SeC), что "фундаментальный недостаток литературной критики структуралистского толка связан с тем, что она часто сводится к игре отражений, при этом невозможно отличить сам предмет от его символического отблеска в сознании субъекта Исследуемое произведение и мысль исследователя так переплетаются, что не поймешь, что отчего и откуда" С этим можно было бы согласиться, если бы не следующие соображения 1) как мы убедимся в ходе изложения, опасность, которую усматривает Леви-Строс в действиях критики, та же самая, которая возникает всякий раз, когда речь заходит о какой-то структуре с той оговоркой, что это никакая не опасность, но фундаментальная характеристика любой речи о структурах, утверждающей их наличие, 2) неясно, чем, собственно говоря, занимался сам Леви-Строс, когда вместе с Якобсоном выявлял структуры "Кошек" Бодлера

33 SeC, pagg. XXVII—XXXI

278

языку или литературному языку определенного периода или сопо­ставляя различные феномены литературного языка, исследование, хотя и не становится собственно лингвистическим, тем не менее опи­рается на сходное представление о структуре как о некоем присущем объекту систематическом единстве".

Итак, в этом отрывке еще нет ответа на поставленный нами вопрос, но есть все необходимое для того, чтобы на него ответить.

V.4.

Есть примеры использования структурных методов, вовсе не с целью выявления уникальных особенностей отдельного произведе­ния искусства, но с целью выявления константных моделей. Таковы исследования Проппа, работы по изобразительному искусству Э. Панофского, исследования продукции массовой культуры. Эти исследо­вания носят семиологический или социологический характер и не имеют ничего общего с литературной критикой, хотя и могут предо­ставлять в ее распоряжение кое-какой ценный материал.

V.5.

Но также существует и лингвистическая критика произведе­ний искусства. Именно ее имеет в виду Луиджи Розиелло 35, предлагая свое оперативное и функциональное определение поэтического сооб­щения Оперативное в той мере, в какой оно опирается на принципы современной эпистемологии (разделяемые также и нами), и функцио­нальное в той мере, в какой "поэтическое сообщение идентифициру­ется с определенными функциями, выявляемыми с помощью оппози­ций внутри языковой системы". Оппозиция, о которой говорит Рози­елло, это оппозиция коммуникативной (референтивной) и поэтической (эстетической) функции сообщения. Изучение языка это изучение сис­темы норм, закрепленных узусом и обеспечивающих автоматический Характер речевой коммуникации. Изучение поэтической речи это изу­чение "альтернативных вариантов поэтической речи, в которых осу­ществляются возможности, скрытые в языковой структуре", в конеч­ном счете, оно призвано не столько очерчивать неповторимый облик произведения, сколько выявлять скрытые в языке возможности ком­муникации Лингвистика поглощает стилистику, что не мешает струк­турному методу оставаться самим собой. Но, прибегая к наиболее распространенным структуралистским приемам, Розиелло пользует­ся ими не для того, чтобы открывать уникальность и неповторимость произведений. Изучение поэтической речи становится ответвлением лин­гвистики и соответственно социологии и культурной антропологии.

35 SeC pagg. XLVII. См. также Struttura uso e funzioni della lingua, Firenze, 1965 (гл. образом первые три главы)

279

V.6.

Существует, однако, и третья возможность В этом случае также изучаются отношения нормы и авторских нарушений, но норма предполагает системность: это может быть литературный язык како­го-то времени (Корти), язык какого-то автора (см понятие "кон­текст", которое Д'Арко Сильвио Авалле относит не только к отдель­ному произведению, но и к целому ряду произведений какого-либо автора) 36, в любом случае, это всегда система, с которой соотносят отдельное произведение, выявляя совпадения и отличия.

V.7.

И вот, наконец, еще один, последний вариант. Критик погру­жается в глубины произведения, упорядочивая его изнутри, задавая произведению искусства вопросы, адресуя их не случайному набору чувственных раздражителей, но органическому целому, порождаю­щему цепочку ответов. Вправе ли мы все еще говорить о структуре как модели? Жорж Пуле, критик, которого многие охотно сочли бы струк­туралистом, замечает, что "целью критики является интимное пости­жение критикуемой реальности. Подобное постижение возможно лишь в той мере, в какой критическая мысль становится критикуе­мой, про-чувствовав, пρο-думав, во-образив последнюю изнутри. Нет ничего менее объективного, чем это движение духа. В противополож­ность тому, что обычно думают, критика должна избегать каких бы то ни было объектов (автор, рассматриваемый как другой, или его произведение, рассматриваемое как вещь); то, что должно быть улов­лено, это субъективность, деятельность духа, которой не понять со стороны, не испытав в себе самом действия этой субъективности" 37. Комментируя этот отрывок, Жерар Женетт38 спешит напомнить, что все это нечто прямо противоположное тому, что называют структура­листской критикой, и, напротив, очень похоже на то, что Поль Рикер распространяет во Франции под именем герменевтики. Вполне оче­видно, что с точки зрения структурализма структуры не "пережива­ются", как раз наоборот, как мы подчеркивали, сопоставляя структу­ралистский и феноменологический методы, структура тем лучше функционирует, чем успешнее замораживает объект, превращая его в некую окаменелость. С другой стороны, как не согласиться с тем, что произведение искусства располагает к герменевтической интерпрета­ции гораздо более, нежели к структурному анализу? Женетт, увлечен­ный обеими открывающимися возможностями, выдвигает предполо-

36 См. выступление в SеС как пример этого метода, "Gli orecchini 'di Montale, Milano, 1965

37 In "Les lettres Nouvelles", 24 giugno 1959

38 Figures, Paris, 1966, pag 158 (и вся глава "Структурализм и литературная критика")

280

жение, впрочем, уже сделанное Рикёром 39, об их дополнительности, герменевтическому прочтению подлежат великие произведения, близ­кие нашему мироощущению, многоплановые и неоднозначные; структурный же метод оказывается более эффективным при анализе типовых произведений (массовая культура) или когда мы сталкиваем­ся с далекими и чуждыми нам культурными контекстами, непостижи­мыми изнутри и потому редуцируемыми к неким константным, характеризующим их структурам.

V.8.

Но на самом деле, можно выделить еще и пятый способ про­чтения, различимый и у Женетта, и у других упоминаемых в этом параграфе авторов Корректна ли структуралистская процедура вы­деления общей модели, которая в качестве кода способна порождать различные сообщения? Предположим, корректна. Но выше, в главе об эстетическом сообщении 40, уже было определено понятие эстети­ческого идиолекта. В основе всех уровней сообщения лежит единая структурная кривая, однотипная модель. Если у произведения есть собственный код, то он должен проявляться как на фонематическом, так и на идеологическом уровнях, как на уровне персонажей, так и на уровне синтаксических структур и т д. "Если в течение долгого вре­мени литература считалась сообщением без кода, то почему вдруг не возникнуть потребности взглянуть на нее как на код без сообщения", и это, по Женетту, недостаток лингвистической критики, о которой мы говорили в п. 2 А теперь надо снова в коде найти сообщение, — говорит Женетт. Или же, скажем мы, надо попытаться разобраться с процедурой выявления в сообщении, рассматриваемом в свете всех используемых в нем кодов, его собственного индивидуального кода. Если даже произведение представляло бы собой простую последова­тельность звуков или означающих без означаемого (как в "конкрет­ной" поэзии), то выявление характерного кода этого произведения, значимого только в данном случае, не было бы с точки зрения струк­турализма бессмыслицей, мы имели бы дело с кодом "стихотворение X" (структурной моделью "стихотворения X"), позволяющим строить гомологичные высказывания относительно всех объектов, охватываемых классом "стихотворение X", а то, что этот класс состоит из одного члена, логически иррелевантно. Однако эта аномалия очень Даже интересует ту критику и эстетику, которые занимаются как раз одночленными классами, каковы суть произведения искусства.

39 Structure et herméneutique, in "Esprit", novembre 1963

40 A 3 II

281

V.9.

Но в действительности произведение искусства предствляет собой систему систем 41, и выстроенная модель как раз и сводит вместе разные планы произведения, соотнося системы форм с системами значений. При этом сам материал, сама субстанция означающих на­чинает формировать систему различий, приводимую к той же модели Так складывается единый код, который управляет как формой и суб­станцией плана выражения, так и формой и субстанцией плана содер­жания. Назовем ли мы эту модель "навязчивой идеей" (но не в смысле критики, которая занимается структурным моделированием исклю­чительно на уровне тем)42 или мы ее назовем на манер Шпитцера "этимон", всякий раз мы все равно имеем дело со структурным мето­дом, потому что (при этом то, что все это направлено на понимание отдельного конкретного произведения, никак не влияет на чистоту метода) речь идет о константах, об их воспроизведении на всех уров­нях, взаимодействии и взаимовлиянии в процессе нескончаемого de-calages. И становится ясно, что чем больше произведение стандарти­зовано и стилизовано, тем более модель неизменна и узнаваема на всех уровнях 43; и чем более произведение подчинено авторской субъек­тивности или требованиям рынка, тем более оно отвечает набору готовых клише 44; и напротив, чем больше новизны в произведении, тем более модель, которая только в итоге обретает свои очертания, растворена во множестве вариаций, воспроизводясь всякий раз с еле заметными отклонениями, за которыми все еще различимо правило, лежащий в основании код

V.10.

В этом смысле критика вполне может быть структуралист­ской и при этом не ограничиваться изучением произведения исключи-

41 Ср. тезисы формалистов, а также Уэллека, цит., см. также Cesare Segre in SeC, pagg. LXXVII—LXXVIII

42 О различии между тематической и структуралистской критикой см пятый ответ P.Барта "Letteratura e significazione", cit. O том, как пересекаются эти два направления в "новой критике", см дискуссию в Les chemins actuels de la critique, Paris, 1967 В качестве примера тематической критики укажем на Charles Mauron, Dalle metafore ossessive al mito personale, Milano 1966, Jean-Pierre Richard, L univers imaginaire de Mallarme, Paris, 1961, не говоря уже о Georges Poulet, Etudes sur le temps humain, Paris, 1950, или Les métamorphoses du cercle, Paris, 1961 и Jean Starobmski, J -J Rousseau — La transparence et l obstacle. Paris, 1957, однако нам не кажется, что Старобиньски можно безоговорочно зачислить в сторонники тематической критики (см след прим ) С другой стороны, границы между тематической, стилистической, психоаналитической или формальной критикой часто трудноопределимы

43 См образцовое исследование Старобиньски La doppietta di Voltaire, in "Strumenti critici", 1, 1966

44 Отсюда польза подобных исследований массовой литературы (см нашу работу "La struttura del cattivo gusto", in Apocalittici e integrati, cit.)

282

тельно в синхронном плане, потому что выявление идиолекта (напри­мер, того особенного способа трактовать перспективу, о котором говорил Арган) перерастает в исследование изменений этого идиолек­та (здесь-то и рождается история форм и стилей) или в исследование того, как этот идиолект складывается (так структурный подход спо­собствует возвращению к изучению генезиса произведения), в пере­чень способов реализации идиолекта, который может складываться в общем контексте произведений какого-то одного автора (Авалле), в контексте литературного языка какого-то периода (Корти), в кон­тексте школы, которой данное произведение положило начало, — и тогда это изучение "стиля", в контексте феноменологии "жанров"45.

V.11.

Необходимо, однако, сделать ту же оговорку, что и Женетт в своих рассуждениях о взаимодополнительности структурализма и герменевтики этот метод не годится для произведений повышенной сложности 46. Конечно, есть множество примеров, которые доказыва­ют если не обратное, то по крайней мере возможность его применения. Во всяком случае, мы говорили не о фактической, но о принципиаль­ной возможности структуралистской критики. Речь шла о том, чтобы разобраться, чем является, чем может быть и чем, по-видимому, долж­на быть структуралистская критика

VI. Художественное произведение как структура и как возможность

VI.1.

Но сказать, что собой представляет структуралистская кри­тика, еще не значит исключить возможность всякой другой критики. Жак Деррида в своем кратком выступлении против критического структурализма Жана Руссе47 указывает на то, что эксцессы структу-

45 См Luciano Anceschi "Dei generi letterari" in Progetto di una sistematica dell arte, Milano, 1962, "Dei generi, delle categorie, della storiografia" in Fenomenologia della critica, Bologna, 1966

46 Cp. Cesare Segre in SeC, pag. LXXXIV. O возможных "измерениях" структуралистского анализа см , например, Paolo Valesio, Strutturalismo e critica letteraria, in "Il Verri", giugno 1960, Ezio Raimondi, Tecniche della critica letteraria, Torino, 1967, Guido Guglielmi, La letteratura come sistema e come funzione, Torino, 1967, Marcello Pagnini Struttura letteraria e metodo critico, Messina, 1967, D'Arco Silvio Avalle, L ultimo viaggio di Ulisse, in "Studi Danteschi", XLIII, La critica delle strutture formali in Italia, in "Strumenti Critici", 4, 1967 (где в свете нынешних проблем переоценивается вклад в литературоведение Де Робертиса и Контини) Наконец, как пример полемики, G Della Volpe, Critica dell ideologia, Milano, 1967

47 Jacques Derrida, "Force et signification" in L'ecriture et la difference, Paris, 1967 Работа Ж Руссе, о которой идет речь, это Forte et signification, Paris, 1962

283

ралистского анализа являются свидетельством кризиса, сумерек куль­туры. Произведение искусства в качестве формы статично, это некая окончательность, но также оно представляет собой механизм, порож­дающий некую силу, которую акт критики призван постоянно высво­бождать. Когда критик неспособен почувствовать эту силу, он уходит в изучение форм, превращая произведение искусства в схему или схему схем, причем все это (и в этом Деррида достаточно проницателен, хотя можно подумать, что он не опровергает, а оправдывает метод) про­странственные схемы: пирамиды, круги, спирали, треугольники и сетки отношений становятся способом описания структуры произве­дения, редуцируя его к собственной пространственной метафоре: "Когда пространственная модель открыта и когда она работает, кри­тика уже ни о чем другом не думает, предпочитая опираться на нее" 48. Поступая так, критик обрекает себя на то, чтобы всегда видеть только сухую графику линий вместо подспудной мощи движений.

На эти замечания следовало бы возразить, что структурная крити­ка сводит то, что было движением (генезис) и что станет движением, (бесконечной возможностью прочтений), в пространственную мо­дель, потому что только так можно удержать то неизреченное, чем было художественное произведение (как сообщение) в его становле­нии (источник информации) и в его пересотворении (истолкование получателем). Структуралист призван к тому, чтобы справляться с тяготами неизреченности, которая всегда создавала трудности для критического суждения и описания поэтических механизмов.

Критику-структуралисту прекрасно известно, что художественное произведение не сводимо ни к схеме, ни к ряду схем, из него извлечен­ных, но он загоняет его в схему для того, чтобы разобраться в меха­низмах, которые обеспечивают богатство прочтений и, стало быть, непрестанное наделение смыслом произведения-сообщения.

VI.2.

По сути дела, когда Деррида противопоставляет представле­ние о произведении искусства как неисчерпаемой энергии (и стало быть, всегда "открытого" сообщения) представлению о нем как о предельно чистом воплощении пространственных отношений, он ока­зывается неожиданно близок Чезаре Бранди 49, который, занимая по­зицию, по всей видимости, несходную с позицией Деррида, не прием­лет изучения произведения искусства как сообщения и, следователь­но, как системы означаемых, предпочитая говорить о "присутствии" или "пребывании" (astanza), которого семиотическое исследование не

48 Derrida, cit., pag. 30

49 Le due vie, Bari, 1967

284

может постичь в принципе. Но если Деррида требует от критика признать художественное произведение скорее дискурсом, чем фор­мой, то Бранди, кажется, требует от него противоположного — при­знания произведения формой, а не дискурсом, но в действительности это одно и то же: призыв не сводить художественное произведение к совокупности структурированных знаков во имя того, чтобы позво­лить ему самоопределяться по собственному усмотрению.

Если для всей истории эстетики характерно стойкое противостоя­ние двух начал (мимесиса и катарсиса, формы и содержания, автор­ской и зрительской точек зрения), то Бранди толкует эту антитезу, фундаментальную изначальную оппозицию, лежащую в основе всяко­го произведения искусства, следующим образом: художественное произведение рассматривается или само по себе (в себе и для себя), или же в тот миг, когда его воспринимает чье-то сознание. Бранди слиш­ком проникся кантианским критицизмом, во-первых, и феноменоло­гической культурой, во-вторых, чтобы не понимать, что эта антитеза не так уж безупречна, что мы не можем познать сущности какой-либо вещи иначе, чем воспринимая ее в сознании, и что, следовательно, любая речь о существующем независимо от нас объекте всегда есть речь об объекте, видимом в определенной перспективе, личной, исто­рической, укорененной в какой-то культуре. И все же на этих страни­цах Бранди ясно ощущается какая-то заданность, стремление узако­нить некий метафизический "остаток", нечто (quid), не улавливаемое восприятием, находящееся за пределами личной перспективы, некую "сущность", которая и делает художественное произведение чистым присутствием, "чистой реальностью", не схватываемой сознанием. Ту самую сущность, благодаря которой произведение искусства "на­личествует", просто "есть" без того, чтобы что-нибудь кому-нибудь "говорить".

Но что это за присутствие, которое отказывается что-либо сооб­щать и только само по себе есть? Если сегодня теория и практика коммуникации стремится превращать все на свете в знаковые систе­мы, то это потому, что невозможно мыслить какое-либо "присутст­вие", тем самым не превращая его в знак. Культура (которая начина­ется с самых элементарных процессов восприятия) в том и состоит, чтобы наделять значениями природный мир, состоящий из "присут­ствий", т. e. превращать присутствия в значения. Так что, когда жела­ют спасти этот самый не укладывающийся в смыслы, несомые произ­ведением, не поддающийся коммуникации "остаток", неизбежно "присутствие" оборачивается "отсутствием", неким засасывающим водоворотом, у которого мы непрестанно испрашиваем новых смы­слов и "присутствие" которого было бы не более чем импульсом к

285

непрекращающемуся, бесконечному процессу семиозиса. Такова по­зиция "новой критики", к которой мы еще вернемся.

Но в действительности, и эстетика присутствия, и эстетика отсут­ствия сводятся к попытке спасти в конкретных исторических обстоя­тельствах человеческого общения "чистую реальность" искусства, с помощью которой можно было бы обосновать пресловутую невыра­зимость, богатство истолкований, которые художественное произве­дение сохраняет вопреки всем структурным препарированиям и пози­тивистскому насилию. Однако попытки интерпретировать произведе­ние искусства как сообщение, как факт коммуникации как раз тому и служат, чтобы изречь "неизреченный остаток". Оттого что произве­дение искусства является сообщением, в нем не убывает "присутст­вия", его можно рассматривать как систему знаков, которая прежде всего сообщает собственную структуру. Но одновременное рассмот­рение произведения искусства как сообщения, как системы означаю­щих, коннотирующих возможные значения, позволяет понять всякий "остаток" именно как вклад конкретных людей, живущих в опреде­ленное время и в определенном обществе, которые вынуждают при­сутствие, само по себе немое, говорить, населяя его значениями, с тем чтобы потом свести их в систему, изменчивую и стабильную в одно и то же время, чьи структуры не только служат передатчиком сообще­ний, но и оказываются главным их содержанием.

VI.3.

Якобсон разбирает речь Антония над трупом Цезаря, он устанавливает правила, регулирующие отношения на всех уровнях коммуникации, от синтаксического до фонематического, игру мета­фор и метонимий, при этом не отрицается, что результатом этой работы может быть та кристаллизация структур, которая заключается в приведении в соответствие означающих и означаемых, рождающая единый эстетический идиолект. Не следует забывать о том, что по отношению к этой эстетической машине читатели вольны пускаться (в той мере, в какой они дадут вовлечь себя в игру с этим устройством, призванным порождать смыслы, причем смыслы нестандартные) в самые рискованные герменевтические авантюры. Структуралист­ская критика предполагает определенный подход к произведению. И тот факт, что мы полагаем, что этот подход наиболее адекватен, вовсе не лишает прав гражданства все прочие подходы к произведе­нию искусства. По-прежнему открыта дорога для историко-эволюционных исследований. И если критик сумеет удачно рассказать о своей интерпретации художественного произведения, пусть она будет сколько угодно смелой, разве мы не простим ему, что он не структуралист?

286

VI.4.

В одном, однако, Деррида попадает в точку, касаясь уязвимо­го места структурной критики или, по крайней мере, критики, таковой себя считающей: происходит это, когда он упрекает Руссе за то, что тот, выявив некоторые основополагающие пространственные по­строения у Пруста и Клоделя, упраздняет те эпизоды и тех персона­жей, которые не вписываются в его замысел, в "общую организацию произведения" (по крайней мере в то, что критик такой организацией считает). Возражая против такого обращения с произведением, Дер­рида указывает на то, что если структурализм чему-то и научил и о чем-то напомнил, так это о том, что "быть структуралистом это, в первую очередь, противостоять всякой заорганизованности смысла, суверенности и равновесию всякой ставшей формы; это значит отка­зываться считать неуместным и случайным все то, что не вмещается в рамки выстраивающейся конструкции. Ведь и отклонения это не про­стое отсутствие структуры. Они как-то организованы" 49. Это верно. Причем настолько, что, обсуждая проблему эстетического идиолекта, мы говорили не только об общем правиле, выявляющемся на разных уровнях произведения, но также о совокупности более частных пра­вил, состоящих с ним в определенном родстве и обуславливающих те отступления от нормы, те сознательные нарушения, которые он закла­дывает в самые основы законов, творимых им исключительно для данного произведения (и которые, в свою очередь, нарушают ранее сложившиеся системы норм, выявляемые в исследованиях истории стилей, языка литературы и изобразительного искусства определен­ных групп в определенные эпохи). Подвергнуть художественное про­изведение структурному анализу вовсе не значит обнаружить в нем какой-то один главный код и отбросить все то, что к нему не относится (этого, как мы видели, достаточно только для анализа стандартизо­ванной продукции Яна Флеминга50 ), но значит заняться исследовани­ем идиолектов в поисках той системы систем, нахождение которой составляет последнюю и, следовательно, недостижимую цель струк­турной критики вообще.

VI.5.

Но замечания Деррида в адрес структурной критики связаны с опасением, что загнанное в структуры и окостеневшее произведение искусства уже не откроется навстречу разнообразным прочтениям. Это проблема "открытости" структур, которую он описывает на языке феноменологии в работе "Genese et structures" et la phéno-

49 Derrida, cit., pag 40

50 Cp. нашу работу Le strutture narrative in Flemming, in Il caso Bond, Milano, 1965 (a также в "Comminications", 8)

287

ménologie («"Генезис и структуры" и феноменология») Это вопрос о структуре самой открытости, как он выражается, которая есть беско­нечная открытость навстречу истине любого опыта (а значит, и фило­софского), "структурная невозможность подвести черту под структур­ной феноменологией" , та бесконечная открытость миру как гори­зонту возможностей, о котором нам известно из феноменологии вос­приятия Мерло-Понти, та многоликость, в которой вещь является нашему восприятию и нашему суждению в качестве вечно новой, о чем знали и Гуссерль, и Сартр в "Бытии и ничто" 53

Итак, об этой открытости структурного исследования (которая предполагает внесение принципа историзма в саму предикацию структур) знали многие из тех, кто пользуется структурными метода­ми в критике Выслушаем, например, Старобиньски "Структуры это не инертные вещи и не устойчивые объекты. Они возникают на основе отношений, связавших наблюдателя и объект, они рождаются как ответ на некий запрос, и именно это вопрошание произведения пред­определяет порядок следования их элементов Именно в связи с моими вопросами оживают и обретают плоть структуры, — уже давным-давно закрепленные страницами книжного текста. Всякий тип прочте­ния выбирает свои структуры ... При этом нетрудно заметить, что само художественное произведение допускает в зависимости от запроса выбор нескольких равно приемлемых структур или что это произве­дение выступает частью более обширной системы, которая, превос­ходя ее, ее объемлет И здесь решающее слово не за структурализмом, напротив, структурный анализ может быть только следствием пред­варительно принятого решения, которое устанавливает пределы и

52 Derrida, cit., pag. 241

53 «Этот смысл, il cogitatum qua cogitatimi, никогда не предстает как окончательная данность, он впервые проясняется только как последовательность открывающихся друг за другом новых горизонтов Это "оставление открытым" является — еще до всяких последующих определений, которые, возможно, никогда не будут иметь места, — моментом релятивной природы самого сознания, как раз тем, что создает горизонт. Объект есть, так сказать, полюс идентичности, он всегда предстает перед нами в определенной смысловой перспективе, как требующий каких-то действий или объяснения » (E. Husserl, Meditazioni cartesiane, Milano, 1950, Размышление 2, 19—20 ) У Сартра читаем «Но если трансцендентность объекта есть неизменная нужда самопревосхождения, то из этого следует, что объект, в принципе, составляет бесконечный ряд явлений самого себя Таким образом, конечное явление указывает на свою собственную конечность, но одновременно оно нуждается в том, чтобы его рассматривали как явление-того-что-является, в непрестанном преодолении Некая "сила" вселяется в феномен, наделяя его способностью самопревосхождения, способностью разворачиваться в бесконечный ряд реальных или возможных явлений» (J.Ρ. Sartre, L essere e il nulla, Milano, 1958, pagg. 11-12)

288

задачи исследования. Несомненно, стремление к глобальности будет подталкивать к координации результатов отдельных прочтений и к попыткам представить их в виде элементов некой большой структуры, в которой окончательным и исчерпывающим образом воплотился бы смысл произведения. Все, однако, наводит на мысль о том, что эта большая структура есть предел, к которому можно приближаться вечно"54.

Поскольку мы также исходим из того, что вопрошание структур о смысле должно раз за разом возобновляться, то эти выводы на данный момент нас вполне удовлетворяют, и, как убедится читатель, к тем же самым выводам, хотя и сформулированным по-другому, мы придем в конце нашей книги. Но не будем торопить события и забегать вперед. Но если бы мы это сделали, мы бы увидели, что выявление структур представляет собой выбор, связанный с разного рода детерминация­ми точки зрения во имя обнаружения критериев смыслоразличения. Для семиологии проблема была бы решена. И тогда феноменологу осталось бы только разбираться с тем, как конституируются те объ­екты, каковыми являются найденные структуры 55.

VI.6.

Но как раз утверждения, подобные тем, что сделал Старобиньски. при более глубоком прочтении текстов многих "ортодок­сальных" структуралистов (самые крупные Леви-Строс и Лакан) на­чинают вызывать определенные сомнения. До сих пор мы занимались той первой дилеммой, о которой говорили в начале: структура — модель или конкретный объект? Мы выяснили, что структурное ис­следование имеет место всегда, когда удается свести конкретный объект к модели. Но мы оставили открытым другой вопрос: структу­ра — орудие метода или онтологическая реальность? Если структура это орудие, которое я изготавливаю для того, чтобы обосновать тот или иной подход к объекту, то отрывок из Старобиньски завершает наше исследование. Но что если структура представляет собой онто­логическую реальность, которую я открываю как окончательную и неизменную? Вот вопрос, который теперь встает перед нами.

54 SeC, pag XX

55 Речь о схватывании, изначальном акте, "изначально конституирующем объект" (E. Husserl, Idee per una fenomenologia pura, Torino, 1965, 2a ed , pag 422 )

3. Второе сомнение: онтологическая реальность или оперативная модель?

I. Структура как оперативная модель

I.1.

От первых структурных изысканий в лингвистике до исследо­ваний систем родства Леви-Стросом структурная модель использует­ся для того, чтобы свести к однородному дискурсу несходный опыт. В этом смысле модель выступает как оперативная, как единственно возможный способ сведения к однородному дискурсу живого опыта несходных объектов, и следовательно, как некая логическая истина, истина разума, а не факта, некая металингвистическая конструкция, позволяющая говорить о различных феноменах как о знаковых систе­мах.

В этом случае понятие структурной модели рассматривается в свете операционистской методологии, не предполагая утверждений онтологического порядка; и если вернуться к аристотелевской суб­станции и колебаниям между онтологическим и эпистемологическим полюсами, го выбор будет сделан в пользу последнего. Ученый, ис­пользующий модели в своих исследованиях, неизбежно вынужден согласиться с позицией Бриджмена: "Я считаю модель полезным и необходимым инструментом мышления, поскольку она позволяет мыслить вещи, не объединенные родством, в терминах родства" 56.

Таким образом, с точки зрения "методологического" структура­лизма нижеприведенное высказывание Ельмслева, кажется, не подле­жит обсуждению: "Под структурной лингвистикой понимается сово­купность исследований, основывающихся на некой гипотезе, соглас­но которой с научной точки зрения вполне правомерно описывать язык так, словно он — некая структура в принятом выше смысле... Мы также настаиваем... на гипотетическом характере структуральной лингвистики... Всякое научное описание предполагает, что объект описания мыслится как некая структура (и следовательно, анализиру­ется с помощью структуральных методов, позволяющих выявить от­ношения между составляющими ее частями) или как часть некой структуры (и стало быть, как присоединяющийся (синтез) к другим объектам, с которыми он находится в каких-то отношениях, позволя­ющих выявить более масштабный объект, включающий в качестве

56 Percy Bridgman, La logica della fisica moderna, Torino, 1965, pag 75

290

составных частей как первый, так и вторые)... Нам могут заметить, что если это так, то принятие структурального метода не навязывается объектом исследования, но представляет собой свободный выбор ис­следователя. И если это так, то перед нами старая проблема, обсуж­давшаяся в средние века, вытекают ли выявляющиеся в процессе ана­лиза понятия (концепты, классы) из самой природы объекта (реализм) или же из метода (номинализм). Вопрос этот явно эпистемологическо­го свойства и выходит по крайней мере за рамки нашего сообщения, если не за рамки компетенции лингвиста в принципе"57.

Ельмслев говорит, что эпистемология помогает глубже поставить эту проблему, при этом лингвистика наравне с физикой поставляет для этого материал, но само решение проблемы лежит вне компетен­ции лингвиста. Другими словами, для корректного использования структурных моделей не обязательно быть убежденным в том, что их выбор предопределен объектом, достаточно знать, что это вопрос метода 58. Научно обоснованный метод — это, в конечном счете, эмпи­рически адекватный метод Если ученому хочется думать, что он от­крывает неизменные структуры, присущие всем языкам (или, добавим мы, всем феноменам), и если эта уверенность помогает ему в работе, тем лучше для него, и даже, как говорит Бриджмен, "удача поворачи­вается к тем, кто, выявляя связи между явлениями, заранее уверен, что они есть" 59.

1.2.

С другой стороны, попытка выявления однородных структур в различных явлениях (и тем более, если речь идет о переходе от языков к системам коммуникации, а от них — ко всем возможным системам, рассматриваемым как системы коммуникации) и признания их устойчивыми, "объективными" — это нечто большее, чем просто попытка, это непременное соскальзывание от "как если бы" к "если" и от "если" к "следовательно". Да и как требовать от ученого, чтобы он пускался на поиски структур и при этом не позволять ему хотя бы на минуту допустить, что он занимается реальными вещами? В луч­шем случае, если он и начинает как законченный эмпирик, то по завершении трудов он непременно убежден, что вывел некую констан­ту человеческого ума.

57 L. Hjelmslev, Essais linguistiques, cit., pagg.100—101

58 «Начальная гипотеза, отметим себе это, ничего не говорит о "природе" изучаемого объекта Она весьма далека от философских или метафизических глубин вещи-в-себе» (ор. сit., pag. 22)

59 Bridgman, oр cit., pag. 197

291

I.3.

Опасность такого рода, впрочем вполне контролируемую, можно ощутить в работах Хомского. Как признает сам Хомский, исходным пунктом его воззрений является картезианский рациона­лизм 60, он тяготеет к гумбольдтовскому идеалу языка как "underlying competence as a system of generatives processes"*, порождающей грам­матики как "system of rules that can iterate to generate an indefinitely large number of structures"* 61 . Однако — в то время как искомые константы носят сугубо общий и формальный характер и не участвуют в опреде­лении типов структурных моделей, соотносимых с конкретными язы­ками 62, — он настаивает на том, что предпочтение одной модели порождающей грамматики другой ее модели носит условный и опера­тивный характер и верифицируется функционированием самой моде­ли 63. Так, даже выставляя себя сторонником рационализма (в класси­ческом смысле слова, т e признавая существование языковых универ­салий, а также врожденных предрасположений человеческого ума) Хомский напоминает, что "Общая лингвистическая теория наподо­бие той, что вкратце была описана выше, должна поэтому рассматри­ваться в качестве специфической гипотезы (курсив наш), по существу

рационалистического толка в том, что касается природы мыслительных структур и процессов"64

60 Noam Chomsky, De quelques constantes de la théorie linguistique, in Problèmes du langage, Paris, 1966 О проблеме языковых универсалий ср. (J.Н. Greenberg, ed) Universals of Language, MIT, 1963

61 Cp. Aspects of Theory of Syntax, М Ι Τ 1965, cap 1 Методологическое введение Хомский Н Аспекты теории синтаксиса М , 1972

62 "В настоящее время мы не можем подойти вплотную к построению такой гипотезы о врожденных схемах, которая была бы достаточно обширной, подробной и определенной, чтобы объяснить факт усвоения языка Следовательно, главной задачей лингвистической теории должно стать развитие представлений о языковых универсалиях, которые, с одной стороны, не будут опровергнуты действительными различиями, существующими между языками, и, с другой стороны, будут достаточно содержательными и эксплицитными, чтобы объяснить быстроту и единообразие процесса овладения языком" (ор cit., pagg. 27—28, ук соч., с 30) "Существование формальных универсалий глубинного уровня в смысле приведенных примеров предполагает, что все языки строятся по одному образцу, но не предполагает, что имеется какое-то взаимнооднозначное соответствие между конкретными языками" (ор cit., pag.30, ук соч., с 32)

63 Хомский неоднократно подчеркивает сугубо предположительный характер "генеративного метода, при том что речь идет о гипотезе разума" (ср. ор сit. pag. 53) См также введение к Syntactic Structures (Aja, 1964) и на с 51 акцент на методологическом характере генеративистского подхода В Aspects, cit, pag.163 он настаивает на том, что синтаксическая и семантическая структура естественного языка по сю пору остается "глубокой тайной" и всякая попытка определения их неизбежно должна рассматриваться как временная и ограниченная

64 Aspects, cit., pag. 53

292

В известном смысле, Хомский, воспитанный на эмпиризме совре­менной науки, относится к философии как к импульсу, как к некоему психологическому обеспечению, и результаты его исследований (как и исследований Ельмслева) могут быть использованы также и теми, кто вовсе не разделяет его философских воззрений. Ведь можно же не разделять вполне философской гипотезы Якобсона о том, что весь универсум коммуникации подпадает под принцип дихотомии, прояв­ляющийся как в бинаризме смыслоразличителей в лингвистике, так и в бинаризме теории информации, и все же признавать, что бинарные оппозиции чрезвычайно эффективны при описании коммуникатив­ных систем и сведении их к однородным структурам.

Уместен вопрос, а возможно ли, занимаясь научной деятельнос­тью, не отдавать себе отчета в рискованности таких эпистемологичес­ких обобщений и, выдвигая осторожные гипотезы, не испытывать недоверия к глобальным философским ответам, тем более тяжеловес­ным и сковывающим, что они заданы с самого начала. И, однако, чтение некоторых текстов Леви-Строса после всего того, что нами говорилось выше, вовсе не настраивает на мирный лад.

II. Методология Леви-Строса: от оперативной модели к объективной структуре

II.1.

Такой показательный текст, как вступительная лекция к курсу в Коллеж де Франс, позволяет проследить, как принципы методоло­гического структурализма постепенно преобразуются в структура­лизм онтологический. В примитивных обществах различные техники, взятые сами по себе, предстают сырыми фактами, между тем, поме­щенные в общей контекст жизни общества, они оказываются эквива­лентами серии значащих выборов; так, каменный топор превращается в знак, потому что занимает то место в общем целом, которое в каком-нибудь другом обществе принадлежало бы другому орудию, используемому в тех же целях (как видим, и здесь значение является позициональным и дифференциальным). Установив символическую природу своего предмета, антропология вменяет себе в обязанность описывать системы знаков и описывать их согласно структурным моделям Антропология получает свой материал уже упорядоченным, уже данным, но по этой самой причине неуправляемым, потому и приходится ей работать с моделями, "c'est adiré des systèmes de symboles qui sauvegardent les propriétés caractéristiques de l'expérience, mais qu'à différence de l'espérience, nous avons le pouvoir de manipuler" ("т. e. с системами символов, которые воспроизводят отличительные черты опыта, но которыми в отличие от него можно манипулировать").

293

В уме ученого, моделирующего опыт, разыгрывается умственное действо созидания моделей, обеспечивающих продолжение исследова­тельской деятельности.

Следовательно, структура не схватывается простым эмпирическим наблюдением: "elle se situe au dela" ("она расположена по ту сторону"). И, как уже говорилось, она представляет собой систему, держащуюся внутренней связанностью, связанностью, недоступной при наблюде­нии изолированной системы и выявляемой в процессе ее преобразо­ваний, благодаря которым в по видимости несходных системах обна­руживаются сходные свойства

Но чтобы допустить возможность этих преобразований, возмож­ность транспозиции моделей, необходимо некое обеспечение в виде разработки системы систем. Другими словами, если существует сис­тема правил, делающая возможной артикуляцию языка (лингвисти­ческий код), а также система правил, делающая возможным артику­ляцию брачных обменов как формы коммуникации (код родства), то должна существовать система правил, устанавливающая отношения эквивалентности между лингвистическим знаком и знаком родства, эквивалентность формальную, точное позициональное соответствие одного термина другому, эта система и будет представлять собой то, что, употребляя термин, не используемый нашим автором, мы назо­вем метакодом, позволяющим определить и назвать подведомствен­ные ему коды 65 .

II.2.

Проблема, которая незамедлительно встает перед Леви-Стро­сом, состоит в следующем, универсальны ли эти правила (правила кодов и метакодов)? И если это так, то что это за универсальность? Понимать ли ее в том смысле, что речь идет о неких правилах, кото­рые, будучи однажды сформулированы, пригодны для объяснения самых различных феноменов, или в том смысле, что это реальность, глубоко упрятанная в каждом из изучаемых явлений? В рассматрива­емом тексте ответа Леви-Строса сквозит явное предпочтение опера-

65 В "Сыро» и вареном" Леви-Строс пишет "Коль скоро сами мифы базируются на кодах второй степени (коды первой степени составляют язык), эта книга представляет собой код третьей степени, призванный обеспечить взаимную переводимость разных мифов" Другими словами, "по мере продвижения вперед структурного анализа изучаемое мышление все более обнаруживает свое внутреннее единство, связность и исчерпывающий характер Структуры все более удаляются от начальной конкретности, становятся все более общими и простыми, покрывая все более широкую сферу явлений и тем самым обеспечивая их интеллегибильность" (ит. перевод Andrea Bonomi, Implicazioni filosofiche nell antropologia di Claude Levi-Strauss, in "Aut Aut", 96—97, 1967)

294

тивного подхода, эти структуры являются универсальными, посколь­ку в задачи антрополога как раз входит разработка трансформацион­ных моделей, все более усложняющихся по мере того, как они охваты­вают все более разнородные явления (сводя, например, к одной моде­ли примитивное и современное общество); но это процедура, осущест­вляемая в лабораторных условиях, — построение исследующего ума: не имея истины факта мы довольствуемся истиной разума 66.

Вывод безупречен и вполне соответствует требованиям, которые можно предъявить ученому. Но вот тут-то в ученом и возвышает голос философ: если мы убедились операционально в применимости инва­риантных кодов к различным феноменам, разве это не доказывает сразу и со всей очевидностью существование универсальных механиз­мов мышления и, следовательно, универсальность человеческой при­роды?

Конечно, может вкрасться вполне методологически оправданное сомнение: а не поворачиваемся ли мы спиной к человеческой природе, когда выявляем наши инвариантные схемы, подменяя данные опыта моделями, и вверяемся абстракциям, как какой-нибудь математик своим уравнениям? Но ссылаясь на Дюркгейма и Мосса, Леви-Строс сразу же напоминает, что только обращение к абстрактному делает возможным выявление логики самого разнородного опыта, открытие "потаенных глубин психологии", глубинного слоя социальной реаль­ности, чего-то "присущего без исключения всем людям"67.

Трудно не заметить совершающегося здесь быстрого перехода от оперативистского к субстанционалистскому пониманию моделей разработанные в качестве универсальных, они применимы универ­сально и, стало быть, свидетельствуют об универсальной субстанции, гарантирующей возможность их применения. Можно было бы возра­зить, что модели универсально применимы, потому что построены так, чтобы применяться везде и повсюду, и это наибольшая "истина", к которой может привести методологическая корректность. Нет со­мнения, что определенные скрытые константы обеспечивают возмож­ность их применения (и это подозрение будит исследовательскую

66 "В сущности, мы занимаемся не чем иным, как разработкой языка, достоинства которого, как и всякого языка, заключаются исключительно в его связности и в том, что с помощью очень небольшого количества правил отдается отчет в очень большом количестве самых разнообразных явлений в отсутствие недоступной истины факта мы постигаем истину разума" (Похвала антропологии, in Razza e storia, cit., pag. 69 )

67 Ibidem, pag. 73—74 Процитируем также Мосса "Люди общаются с помощью символов но они могут располагать этими символами и вступать с их помощью в общение только потому, что у них одни и те же инстинкты"

295

мысль), но разве есть какие-нибудь основания утверждать, что то, что обеспечивает функционирование модели, имеет форму модели?

II.3.

Смысл нашего последнего вопроса ясен: тот факт, что нечто обосновывает функционирование данной модели, нисколько не ис­ключает того, что это самое нечто обеспечивает функционирование и других (и самых разнообразных) моделей; с другой стороны, если нечто имеет ту же самую форму, что и модель, тогда получается, что предложенная модель исчерпывающе описывает реальность и нет никакой необходимости продолжать строить уточняющие модели.

Было бы несправедливо сказать, что Леви-Строс так уж легко соскальзывает от одного утверждения к другому, но нельзя не сказать, что в конце концов он это делает.

Предполагался ли такой переход заранее? Позволительно спро­сить: утверждение универсальных механизмов мышления это западня, фатально уготованная Леви-Стросу, или это установка, которой он придерживался с самого начала? Конечно, сходные идеи возникают всякий раз, когда ученый оказывается перед необходимостью ввести в какие-то рамки процесс прогрессирующего разрастания артикули­руемых структур.

Семья — это конкретная реализация, сообщение, построенное на основе того кода, каковым является система родства какого-то племе­ни; но этот код в свою очередь становится сообщением, построенным на основе того более общего кода, каковым является система родства, общая для всех племен, и этот новый код есть не что иное, как частная реализация более фундаментального кода, позволяющего свести к общему знаменателю (на основе одних и тех же структурных законов) код родства, языковой код, кулинарный, мифологический и т. д.

Спрашивается, как следует понимать этот код, разработанный с тем, чтобы обосновать все прочие? Поскольку уже никакого более общего кода не выделить (как мы увидим позже, обратный ход неиз­бежен, однако мы ограничимся предположением, что ученый удовле­творен полученными результатами, позволяющими ему описать все рассмотренные до сих пор явления), то что это — предел, кладущийся конструированию оперативных моделей, или же основополагающий комбинаторный принцип, которому подчиняются все коды, изначаль­ное устройство человеческого ума, в котором законы природы пред­стают как конституирующие законы культуры 68?

68 Андреа Бономи в упомянутой статье, представительствуя от имени феноменологии, старается подчеркнуть у Леви-Строса моменты, несомненно имеющие место, он видит в структурном бессознательном — о чем речь позже — не столько хранилище содержаний, сколько "активное артикулирующее начало", хорошо понимая, что оно-то и гипостазируется под именем бессознательного. На самом деле, у Леви-Строса оба эти момента то противопоставляются, то смешиваются, в то время как второй очевидно присутствует в текстах, которые мы обсудим в Г.4, имеются и другие пассажи, в которых подчеркивается, что целое, исследуемое структурным анализом (например, мифы), никогда не предстанет завершенным. Сырое и вареное. Cit. pag.19—21. В Г 5.VIII.1 мы увидим, что Деррида вскрывает это противоречие (см., также ниже Γ.3.ΙΙΙ 2).

296

II.4.

Неоднократно Леви-Строс достаточно двусмысленно опреде­ляет код. В "Неприрученной мысли" очевидны колебания между идеей множественности кодов и постулатом единого кода, обосновы­вающего правила универсальной перекодировки: говорится, напри­мер, что тотемические понятия составляют коды для выработавшего и принявшего их общества 69; говорится, что коды являются средством фиксации определенных значений и их транспозиции в другие системы (и следовательно, имеются в виду средства, которые воздействуя на системы Значений, тем самым воздействуют на коды, переводя их в термины других кодов с помощью чего-то такого, именуемого "кодом", являющегося метаязыком по отношению к предыдущим)70 ; говорится

также, что системы значения представляют собой более или менее

удачно разработанные коды 71, или даже выдвигается гипотеза, как,

например, на заключительных страницах, посвященных историогра­фии, согласно которой различные исторические эпохи следует изучать, прилагая к ним не только общий хронологический код, но и в свете частных хронологических кодов (события, значимые для кода, опериру­ющего тысячелетиями, не являются таковыми для кода, измеряющего время месяцами, и наоборот)72 ... Итак, разработка правил трансфор­мации одного кода в другой представляется возможной, но вместе с тем не полагается никаких пределов индивидуации различных социаль­ных и исторических кодов всякий раз, когда построение определенной модели проясняет механизм той или иной знаковой системы.

II.5.

Если бы дело ограничилось этим, никаких вопросов бы не возникло. Структура-код могла бы выводиться исследователем на основе среднестатистического узуса (так, код "язык X" был бы только совокупностью условий использования данного языка определенным сообществом) и рассматриваться как зависящая от него структура, которая по мере выявления обретает характер нормы (с той оговор-

69 La pensée sauvage, Paris, 1962, pag. 120. Леви-Строс К. Неприрученная мысль В кн. Леви-Строс К Первобытное мышление, М., 1994. С. 111—336

70 Ibidem, pag. 183, ср также pag.197 и особенно 228.

71 Ibidem, pag. 302.

72 Ibidem, pag.344

297

кой, что впоследствии она претерпевает изменения под влиянием узуса, когда отклонения от нормы перестают рассматриваться как отклонения).

С другой стороны, если структуры разворачиваются в целях понима­ния различных сообщений, то и сообщения, в свою очередь, ориентиру­ют на выявление определенной структуры. Необходимость понимания сообщения побуждает соотносить его с определенным кодом: всякая декодификация начинается с дешифровки: чтобы понять знаковую форму, я соотношу ее с системой знаков и, стало быть, с кодом, значимым именно в этом его качестве. Это нетрудно сделать по отношению к сообщениям с легко узнаваемыми кодами, социальная и конвенциональная природа которых достаточно очевидна, как, например, в случае словесного сооб­щения. Но как быть в случае системы родства? Но как быть если я еще не располагаю кодом, но должен распознать его в сообщении, дешифро­вать его? В этом случае я полагаю код (умственную конструкцию, опера­тивную модель) и тем самым придаю смысл структуре сообщения. Код полагается как модель для разных сообщений (точно так атомная модель Бора представляет собой модель структуры атомов отдельных элемен­тов, как, например, модель атома водорода, которая, в свою очередь, моделирует феномен, в противном случае остающийся вне сферы нашего опыта). Но каковы критерии оценки значимости кода, вложенного мною в сообщение? Он оценивается на основе своей способности упорядочи­вать это и другие сообщения, предоставляя возможность говорить о них в однородных терминах (т. e. используя один и тот же инструментарий определения). Выявить унитарные структуры (т. e. коды) в различных сообщениях (чтобы затем, в свою очередь, соотнести унитарный код-структуру с частным сообщением, построенным на основе более общего кода, позволяющего соотнести его с другими, более частными кодами) значит понять разнородные феномены с помощью одного и того же концептуального инструментария. То, что разные языки (различные коды, понятые как сообщения-реализации некоего кода лингвистичес­ких кодов) сводимы к ограниченному числу оппозиций, свидетельствует только о том, что, прибегая к этой умозрительной конструкции, мы получаем возможность определить их в совокупности, причем наиболее экономно. Опыт отлился и окостенел в модели, но ничто с эпистемоло­гической точки зрения не дает нам основания утверждать или отрицать, что мы обнаружили в нем нечто более окончательное, нежели бесконеч­ную возможность других корреляций.

II.6.

Таким мог быть вывод. Но у Леви-Строса этот намечающийся на многих страницах вывод сталкивается с другим, более настойчи­вым, более окончательным, который постепенно берет верх: всякое

298

сообщение интерпретируется на основе кода, все коды взаимопреобра­зуемы, потому что все они соотносимы с неким Пра-кодом, Структурой Структур, отождествляемой с Универсальными Механизмами Ума, с Духом или — если угодно — с Бессознательным. Материя структурно­го исследования та же, что и материя всякого коммуникативного пове­дения, будь то поведение представителя примитивного или цивилизо­ванного общества, это само наличное объективное мышление

Проблема восхождения от кода к метакоду, обсуждавшаяся нами в оперативистских терминах, предстает у Леви-Строса как в опреде­ленной степени уже решенная на путях некоего философского верова­ния в объективность законов мышления. "Вне зависимости от того, будет ли исследование ограничиваться изучением одного общества, или же оно будет охватывать несколько обществ, все равно придется проводить глубокий анализ различных сторон социальной жизни для достижения уровня, на котором станет возможным переход от одного круга явлений к другому; это значит, что нужно разработать некий всеобщий код, способный выразить общие свойства, присущие каж­дой из специфических структур, соответствующих отдельным облас­тям. Применение этого кода может стать правомерным как для каж­дой системы, взятой в отдельности, так и для всех систем при их сравнении. Таким образом, исследователь окажется в состоянии вы­яснить, удалось ли наиболее полно постичь их природу, а также опре­делить, состоят ли они из реалий одного и того же типа ... Произведя подобное предварительное приведение к простейшему виду (сопо­ставление систем родства и лингвистических систем), лингвист и ан­трополог смогут поставить перед собой вопрос, не связаны ли раз­личные разновидности средств общения ... в том виде, в котором они могут наблюдаться в одном и том же обществе, с аналогичными бессознательными структурами. При положительном решении этого вопроса мы были бы уверены в том, что нам удалось прийти к дейст­вительному выражению основных отношений" 73.

III. Философия Леви-Строса: неизменные законы Духа

III. 1.

Тут-то и выходит на сцену структурного мышления некий персонаж, которого бы не стерпела никакая методология, ибо принад­лежит он миру спекулятивной философии, а именуется Человеческим Духом.

73 Леви-Строс К Структурная антропология М , 1985 С 59—60

299

"Мы еще недостаточно отдаем себе отчет в том, что язык и куль­тура являются двумя параллельными разновидностями деятельности, относящейся к более глубокому слою. Я полагаю, что этот гость был среди нас, хотя никто не подумал пригласить его на наши дебаты это человеческий дух" 74.

Разумеется, структурные модели явились как удобные истины ра­зума, с помощью которых можно о разных явлениях говорить в одних и тех же категориях. Но чем обеспечивается функционирование этих истин разума? Очевидно, неким изоморфизмом законов мышления исследователя и законов поведения исследуемого объекта "Этот принцип направляет нас в сторону, противоположную прагматизму, формализму и неопозитивизму, поскольку утверждение о том, что наиболее экономным объяснением является то, которое ближе к исти­не, основано в конечном счете на постулируемом тождестве мировых законов и законов мышления"75

Что значит, в таком случае, изучать мифы? Это означает выявлять систему взаимных трансформаций мифов, каждый из которых вос­производит наезженные пути мышления независимо от того, знают об этом их создатели или нет. О чем бы ни рассказывали мифы, они всегда рассказывали и рассказывают одну и ту же историю И эта история есть экспозиция законов духа, их обосновывающего Не человек мыс­лит мифы, но мифы мыслят людьми, более того, взаимно трансформи­руясь, мифы мыслят друг друга "Многоуровневая структура мифа позволяет видеть в нем некую матрицу значений, упорядоченных горизонтально и вертикально, но как ни читать, всякий план неизмен­но отсылает к другому плану. Аналогичным образом всякая матрица значений отсылает к другой матрице и всякий миф к другим мифам И если задаться вопросом, к какому последнему значению отсылают все эти значения, которые ведь должны же все вместе к чему-то отно­ситься, то единственный ответ, который может подсказать эта книга, состоит в том, что мифы означают дух, их созидающий с помощью того самого мира, частью которого он является. Таким образом, могут порождаться одновременно как сами мифы, созидаемые учреж­дающим их духом, так и созидаемый мифами образ мира, уже нашед­ший себе место в устроении духа"76.

III.2.

Эта концовка "Сырого и вареного" приводит Леви-Строса к некоему допущению, за которое и стараются ухватиться самые вы-

74 Леви-Строс К Структурная антропология М., 1985 С. 67

75 Там же, с 83—84 Об изоморфизме см также Bonomi, art cit.

76 С Lévi-Strauss, Il crudo e il cotto, cit., pag. 446

300

дающиеся его комментаторы 77: мир мифа и языка — это спектакль, действие которого разворачивается за спиной зрителя и в Котором человек выступает в роли послушного исполнителя, жертвы неких комбинаций, упраздняющих его как самостоятельное лицо. Но, как мы увидим, останавливаясь на пороге такого вывода, Леви-Строс не сбрасывает со счетов две возможности, которые хотя и кажутся до­полняющими первое заключение, на деле ему противостоят с одной стороны, выявляя комбинаторную матрицу, разрешающую структу­ры, он продолжает пользоваться объясняющими структурами как инструментальными моделями, с другой стороны, он продолжает мыслить в категориях субъективности, сводя ее (по ту сторону при­зрачной игры межличностной коммуникации) к структурам бессо­знательного, которые мыслят посредством людей Получается что-то вроде трансцендентальной матрицы, которую имел в виду Поль Рикер 78, когда замечал, что концепция Леви-Строса это кантианство без трансцендентального субъекта, отвечая на это, Леви-Строс апел­лировал к понятию бессознательного, некоего хранилища архетипов, отличных, однако, от юнгианских, поскольку те формальны, а не содержательны. В этих приключениях мысли, которая, впрочем, по­чему-то робеет на пороге крайних выводов, решающее слово так и не было сказано.

III.3.

На замечания типа рикеровских (перед нами законы объек­тивного мышления Согласен Но если оно исходит не от трансценден­тального субъекта и к тому же наделено категориальными и комбина­торными свойствами бессознательного, то что оно собой представля­ет? Оно изоморфно природе? Может быть, это сама природа? Личное бессознательное? Коллективное бессознательное?) ответ был уже за­ранее дан в предисловии Леви-Строса к изданию трудов Мосса79

"Действительно, лингвистика, и в особенности структурная лин­гвистика, давно уже свыклась с идеей о том, что фундаментальные феномены жизни духа, те, что обуславливают ее наиболее общие формы, помещаются в план бессознательного". Перед нами некая активность, предстающая как наша и чужая, "удел всякой умственной жизни всех людей во все времена"

77 Ср. J. Derrida, "La structure, le signe et le jeu dans le discours des sciences humaines", in L écriture et la différence, cit.

78 Paul Ricoeur, Symbole et temporalite, in "Archivio di filosofia", l—2, 1963, и Structure et herméneutique, in "Esprit", 11, 1963, в част pag. 618 Ответ Леви-Строса Рикёру в "Сыром и вареном", "Увертюра"

79 С. Levi-Strauss, Introduzione a Marcel Mauss, Teoria generale della magia, Torino, 1965 (фр. изд.1950 г.)

301

Здесь Леви-Строс выходит за рамки воззрений Соссюра, говорив­шего, что язык это социальная функция, усвояемая субъектом пассив­но и воспроизводимая им безотчетно Потому что, определяя так язык, Соссюр понимал его как форму соглашения, устанавливающе­гося посредством отдельных актов речевой деятельности и существу­ющего виртуально, как совокупность речевых практик субъектов И это не метафизическое утверждение, но методологический прин­цип, обосновывающий социальную природу языка, происхождение которого не заботит структурную лингвистику (устрашенную абсурд­ной идеей поисков Пра-кода), и чье бессознательное кристаллизуется в процессе осуществления различных практик, в постоянной выработ­ке навыков, которые суть окультуривание Напротив, Леви-Строс го­ворит о метаисторическом и метасоциальном началах. Он указывает именно на архетипические корни всякого структурирования. Леви-Строс стремится развести эти всеобщие начала с юнгинианским кол­лективным бессознательным 80. во всяком случае, он настолько убеж­ден в том, что в основе структурирования общественных отношений и лингвистических навыков лежит некая универсальная бессознатель­ная деятельность, единая для всех (та самая, которая позволяет струк­туралисту созидать изоморфные дескриптивные системы), что рас­сматривает ее как некую основополагающую и предопределяющую насущную потребность, в сравнении с которой всякое теоретизирова­ние природы нравов и обычаев выступает как род идеологии (в отри­цательном смысле слова), как проявление ложного сознания, надстро-

80 "Итак, этнологическая проблема, в конечном счете, это проблема коммуникации, и этого утверждения достаточно, чтобы радикально противопоставить Мосса, отождествляющего коллективное и бессознательное, Юнгу, с которым у него часто находят сходство На самом деле, совсем не одно и то же определять бессознательное как категорию коллективного мышления или подразделять его на сектора в соответствии с индивидуальным или коллективным характером приписываемого ему содержания И в том и в другом случае бессознательное понимается как символическая система, но для Юнга бессознательное не сводится к системе, оно исполнено символов и чуть ли не самих символизируемых вещей, образующих что-то вроде субстрата Или этот субстрат врожден, но тогда без ссылки на Провидение не понять, как содержание опыта может предшествовать опыту, или он благоприобретен, в таком случае проблема наследования приобретенного бессознательного внушала бы не больше страха, чем проблема наследования приобретенных биологических признаков Но на деле, речь не идет о том, чтобы сделать какую-то вещь символом, но о том, чтобы вернуть символическую природу вещам, которые ее лишились только потому, что стали некоммуникабельными Как и язык, социальный фактор это независимая реальность (в конце концов, та же самая символы реальнее представляемых ими вещей, означающие предшествуют означаемым и предопределяют их" (с XXXVI)

302

ечное явление, с помощью которого упрятываются поглубже их глу­бинные основания.

III.4.

Вполне очевидным это становится, если взять анализ Леви-Строса эссе Мосса "О дарах". Что заставляет индейцев маори обме­ниваться дарами согласно строгой системе соответствий? Хау, — от­вечает Мосс, потому что индейцы этому выучились. Но Леви-Строс исправляет эту предполагаемую наивность этнолога: "Хау не является истинной причиной обмена. Эта осознанная форма, в которой люди определенного общества, где проблема стояла особенно остро, улови­ли бессознательную потребность, причины которой лежат в другом месте... Обнаружив это представление у индейцев, следовало бы кри­тически в нем разобраться, что позволило бы выявить его подлинные причины. Итак, вполне возможно, что эти последние следует искать в неосознанных структурах мышления, которые удается распознать, только анализируя институции или, еще лучше, язык, а не собственные представления индейцев о себе" 81.

III.5.

И здесь возникает опасность "заднего хода", возврата в лоно антропологических наук С начала века и по сей день их усилия были направлены на то, чтобы постепенно преодолевать исследователь­ский этноцентризм, выявляя системы мышления и поведения, отлич­ные от западной модели и все же эффективные в иных исторических и социальных ситуациях. Выявляя неявный системный характер обмена дарами, разбираясь в представлениях, которые на этот счет имеются у самих индейцев, мы расширяем наши познания в области умствен­ной деятельности человека и убеждаемся в наличии" логик, дополни­тельных по отношению друг к другу. Структурное сравнение как раз бы и могло быть полезным, потому что оно позволяет — в целях понимания — свести к гомогенным моделям эти самые комплементар­ные логики, не умаляя при выявлении возможных изоморфизмов фак­тического различия. Но методика Леви-Строса подспудно возвраща­ет нас к этноцентризму Отмести учение о хау, сведя его к объективной логике универсального мышления, — разве это не значит в очередной

81 Ibidem, pag. XLII Этот анализ мог бы состоять в приведении фактов общественной жизни к системе отношений, отражающей циркулирование даров, нельзя отрицать того, что при чтении работы Мосса возникает желание привести излагаемые им факты к точным структурным отношениям Но Мосс описывает также обычай разрушения богатства из соображений общественного престижа, напоминающий сходные случаи престижного поведения в индустриальном западном обществе (leisure class Веблена), и тут становится очевидным, что поведение индейцев лучше объясняет привычки нашей цивилизации, чем последние — обычаи индейцев

303

раз свести непохожее мышление к единственному, к той исторической модели, от которой отправляется исследователь?

Леви-Строс слишком проницателен, чтобы не понимать этого Он разделяет и обосновывает эту мысль как раз в Сыром и вареном "Действительно, если последняя цель антропологии состоит в том, чтобы содействовать лучшему пониманию объективированного мышления и его механизмов, то, в конечном счете, нет никакой раз­ницы, под воздействием ли моей мысли в этой книге мышление южно­американских индейцев обретает некую форму или же моя мысль обретает форму под воздействием их мышления Что важно, так это то, что человеческий дух, не принимая во внимание многообразия случайных воплощений, выявляет некую все более внятную и пости­жимую структуру по мере того, как развертывается процесс обоюдно­го мышления, двух мышлений, влияющих друг на друга, каждое из которых может оказаться тем фитилем и искрой, сближение которых может спровоцировать вспышку света. И если этот свет вырвет из тьмы сокровище, то не будет никакой нужды в судебных исполнителях для дележа имущества, ведь с самого начала наследство было призна­но неотчуждаемым и не подлежащим разделу" 82.

Так Леви-Строс пытается избежать опасности этноцентризма, какой бы ни была интерпретационная сетка, которую исследователь набрасывает на представления индейцев, она будет принадлежать ему в той же мере, что и индейцам, потому что она итог работы исследо­вателя, находящегося внутри изучаемой системы, удостоверившегося в том, что механизмы его мышления в конечном счете те же самые, что и у индейца.

Но если проект внушителен, то результаты спорны. Действитель­но, Леви-Строс формулирует свой метод так, что это кажется вызовом самому духу научного исследования, резюмируя в следующем выска­зывании. "Метод настолько строг, что если в результат и вкрадывает­ся какая-то ошибка, то ее следовало бы скорее приписать недостаточ­ному знанию индейских институций, чем неправильности расче­тов"83.

Что все это значит? Конечно, прежде чем посчитать ошибочным свой метод, ученый должен перепроверить противоречивые данные: не закралась ли в них ошибка. Однако после этого ему придется

82 Il crudo e il cotto, cit., pagg. 29-30

83 Introduzione a Mauss, cit., pag. XXXVIII О "метафизике" Леви-Строса cm Carlo Tullio-Altan, Lo strutturalismo di L-S e la ricerca antropologica, in "Studi di sociologia", III, 1966, a также I гл. Antropologia funzionale, Milano, 1968 Более полемическое, мы бы сказали и политическое, опровержение метафизической ошибки Леви-Строса Franco Fortini, La реnsee sauvage, in "Questo e altro", 2 1962

304

подвергнуть сомнению и сам метод Впрочем, это возможно, если речь идет о каком-то методе. Ну а если взятый на вооружение метод — это сама объективная логика, отражающая всеобщие структурные законы? Тогда прав Леви-Строс, как был прав средневековый фило­лог, который, сталкиваясь с противоречиями на страницах Священ­ного Писания или с расхождениями Писания и текста какого-либо auctoritas*, решал, что либо он не понял текста, либо это ошибка переписчика Единственная недопустимая вещь с точки зрения уни­версальной логики это реальная возможность противоречия.

Кроме того, также и этот вывод верен только в том случае, если Пра-код представляет собой структуру, которая диктует определен­ные правила комбинации и исключает все остальные.

Но что если Пра-код это вовсе никакая не структура, если он, напротив, представляет собой некий смутный источник всевозмож­ных конфигураций, включая и те, что друг с другом не согласуются?

III.6.

И вот, когда мы задумываемся об этом, впору задаться вопро­сом: а не подразумевает ли такое допущение как деятельность духа, предопределяющего всякое человеческое поведение, отказ от самой идеи структуры? Как мы увидим, другие мыслители, абсолютно пос­ледовательно приходят именно к такому выводу. То, что делает рабо­ты Леви-Строса увлекательными, захватывающими, вселяющими на­дежды и интересными даже для тех, кто стоит на противоположных позициях, это как раз то, что он остерегается делать крайние выводы. И это колебания между позитивистским идеалом, базирующимся на стремлении объяснить все и вся, исходя из определяемых и определя­ющих структур, и призраком структуры, понимаемой как "отсутст­вие" и абсолютная свобода, которые расщепляют изнутри философ­ский структурализм, раскалывают его (таков Лакан и его последова­тели) и наконец взрывают. Иными словами, можно сказать, что при помощи идеи Духа — источника, предопределяющего всякое культур­ное поведение, Леви-Строс преобразует мир Культуры в мир Приро­ды (Natura). Ho описав эту Природу как Natura Naturans, он продол­жает манипулировать ею и описывать ее с помощью тех же самых формальных характеристик так, как будто это Natura Naturata.

Так, если в рамки какой-то выстроенной исследователем структу­ры никак не вмещается новое явление и если он не решается отказаться от идеи о том, что выявленная им структура последняя и окончатель­ная (а то, что окончательно — всегда структура), то ему ничего не остается, как признать невмещающееся явление ошибочным.

Именно так Леви-Строс хочет поступить и считает нужным посту­пать в случае с первобытными сообществами. И точно так же ему

305

случается поступать, когда он сталкивается с явлениями современной культуры Неподвижная и вечная, покоящаяся в самих истоках куль­туры, Структура, превращенная из рабочего инструмента в некий гипостазированный Принцип, предопределяет также и наше видение исторического процесса.

Следовать перипетиям этого структурного мышления в тот миг, когда оно сталкивается с "мышлением серийным" (обосновывающим принцип движения и развертывания структур), значит пролить свет на противоречия всякого структурализма с философскими претензия­ми и подойти вплотную к пониманию краха самой идеи структуры

4. Структурное и серийное мышление

I. Структура и "серия"

I.1.

В "Увертюре" к "Сырому и вареному" Леви-Строс разбирает, в чем заключаются отличия двух культурных установок, называемых им "структурное мышление" и "серийное мышление" Говоря о струк­турном мышлении, он имеет в виду философскую позицию, которая неявно обосновывает применение структуралистских методов в гума­нитарных науках, но говоря о "серийном мышлении", он имеет в виду философию, которая неявно обосновывает поэтику поствебернианской музыки и, в частности, поэтику Пьера Булеза

Это противопоставление заслуживает рассмотрения по двум при­чинам

а) прежде всего, когда Леви-Строс говорит о серийном мышлении, объектом его полемических выступлений является не только музыка, но все установки авангарда и современного экспериментального ис­кусства в принципе В действительности, его критика серийности примыкает к критике абстрактной и нефигуративной живописи, ко­торая получила отчетливое выражение уже в "Беседах", и обнаружи­вает недоверие Леви-Cтроса к формам искусства, которые ставят себе целью пересмотр тех привычных систем ожиданий и сложившихся канонов, которые с конца средневековья и по наши дни считаются в современной западной культуре архетипическими и "естественными",

б) во-вторых, говоря о структурном мышлении и о серийном мыш­лении, Леви-Строс дает понять, что эти две установки не следует путать с обыкновенным выбором методологии, ибо они поистине представляют собой способы видения мира Внимательный разбор этого текста был бы полезен для понимания того, куда заходит струк­туралистская методология, когда она представляется философией

I.2.

Но что собой представляет серийное мышление? Дадим слово Булезу, процитировав его работу, на которую ссылается и Леви-Строс

"Серийность становится формой поливалентного мышления Это категорическое отвержение классического мышления, желающего, чтобы форма была, с одной стороны, предзадана и в то же время представляла собой общую морфологию Здесь (в серийном мышле­нии) вы не найдете предуготованных ступеней, т e общих структур,

307

в которые должна укладываться конкретная мысль; напротив, мысль композитора, применяя определенную методологию, творит нужные ей объекты и организующие их формы всякий раз, как желает выра­зиться. Классическое тональное мышление существует в завершенном мире, в котором все держится силами притяжения и отталкивания, в то время как серийное мышление, напротив, живет в непрестанно расширяющейся Вселенной" 84.

Именно на такого рода гипотезе искусства, способного к самоори­ентации, к постоянному выбору, к непрестанному пересмотру уста­навливающихся грамматик, и основывается всякая теория открытого произведения как в музыке, так и в любом другом виде искусства, при этом теория открытого произведения, по сути дела, является не чем иным, как поэтикой серийного мышления.

Серийность представляет собой производство открытых полива­лентных структур как в музыке, так и в живописи, в романе, поэзии и театре. Но само выражение "открытое произведение", понимаемое, хотя и не без известных натяжек, как "открытая структура", рождает некоторые вопросы: совместим ли инструментарий, которым пользу­ется структурализм при анализе открытой структуры, с понятиями поливалентности и серийности? Иными словами, можно ли мыслить серийность структурно? Можно ли считать гомогенным структурное и серийное мышление?

I.3.

Не случайно Леви-Строс говорит о "структуральном", а не "структурном" мышлении, хотя французский язык допускает оба сло­воупотребления. В одном из своих эссе Жан Пуйон останавливается на этом смысловом оттенке; помогая понять, в каком смысле проблема открытой структуры и проблематика структурализма вещи разные.

В указанной работе Жан Пуйон увязывает прилагательное "струк­турный" (structurel) с реальным строением анализируемого объекта, а прилагательное "структуральный" (structural) с теми законами вари­ативности "структурированных" реальностей, с тем общим синтакси­сом, который позволяет выявлять относительную однородность раз­личных объектов. "Связь является структурной, когда она определяет изнутри некое организованное целое; и та же самая связь оказывается структуральной, когда рассматривается как способная по-разному предопределять различно организованные целостности" 85. Итак, раз­личие очевидно: в то время как серийное мышление призвано сози-

84 Pierre Boulez, Relevés d'apprenti, Paris, 1966, pag. 297.

85 Jean Pouillon, Présentation к номеру "Les Temps Modernes" (ноябрь 1966), Problèmes du slructuralisme.

308

дать открытые структурированные реальности, структуралистское мышление имеет дело со структуральными реальностями. Как можно убедиться, речь идет о двух разных областях, хотя в итоге результаты, полученные в одной области, подлежат преобразованию в термины другой. Но внешнее созвучие привело к тому, что авангардистское созидание структур напрямую соотносится с исследовательской дея­тельностью ученых-структуралистов. Так что многие легкомыслен­ные толкователи (и это большая часть образованных журналистов и все невежественные) видят в структурализме некую транспозицию авангардистского формотворчества. Иногда речь идет об откровенно наивных рассуждениях типа: структурализм это передовая методоло­гия и, следовательно, это авангардистская методология. Итак, часто мы имеем дело с непродуманным перенесением категорий структура­лизма на деятельность авангарда, приносящим сомнительные резуль­таты.

Наша задача вовсе не в том, чтобы отделить сферу интересов структурализма от сферы художественных поисков авангарда, но в том, чтобы разделить сферы ответственности, подчеркнув тот факт, что перед нами два разных уровня опыта. Только когда это различе­ние станет очевидным, можно будет говорить о некоем языке, общем для обоих уровней опыта.

С другой стороны, если эта путаница и происходит, то только потому, что на это есть свои причины, и именно Леви-Строс (пусть его выводы не совпадают с нашими) на страницах упоминавшихся работ говорит о том, что серийное мышление представляет собой целое течение современной культуры, которое тем важнее отличать от структурализма, чем больше у них общих черт.

I.4.

Итак, посмотрим, чем отличается серийное мышление от структурального, в каком смысле структуральное мышление проти­востоит серийному и является ли противопоставленное серийному структуральное мышление структуральным во всем или частным слу­чаем серийного и, стало быть, должно ли серийное мышление зада­вать структуральному мышлению в целом его пределы, общие очер­тания и другие параметры (одновременно: может ли структуральное мышление в самом строгом смысле этого слова задавать серийному мышлению пределы и прочие параметры).

Каковы наиболее важные понятия структурального метода в свете достижений лингвистики и в более общем плане теории коммуникации?

1) Отношение код-сообщение. Всякая коммуникация осуществляет­ся в той мере, в какой сообщение может быть декодифицировано на

309

в которые должна укладываться конкретная мысль, напротив, мысль композитора, применяя определенную методологию, творит нужные ей объекты и организующие их формы всякий раз, как желает выра­зиться. Классическое тональное мышление существует в завершенном мире, в котором все держится силами притяжения и отталкивания, в то время как серийное мышление, напротив, живет в непрестанно расширяющейся Вселенной" 84.

Именно на такого рода гипотезе искусства, способного к самоори­ентации, к постоянному выбору, к непрестанному пересмотру уста­навливающихся грамматик, и основывается всякая теория открытого произведения как в музыке, так и в любом другом виде искусства, при этом теория открытого произведения, по сути дела, является не чем иным, как поэтикой серийного мышления.

Серийность представляет собой производство открытых полива­лентных структур как в музыке, так и в живописи, в романе, поэзии и театре. Но само выражение "открытое произведение", понимаемое, хотя и не без известных натяжек, как "открытая структура", рождает некоторые вопросы, совместим ли инструментарий, которым пользу­ется структурализм при анализе открытой структуры, с понятиями поливалентности и серийности? Иными словами, можно ли мыслить серийность структурно? Можно ли считать гомогенным структурное и серийное мышление?

I.3.

Не случайно Леви-Строс говорит о "структуральном", а не "структурном" мышлении, хотя французский язык допускает оба сло­воупотребления. В одном из своих эссе Жан Пуйон останавливается на этом смысловом оттенке; помогая понять, в каком смысле проблема открытой структуры и проблематика структурализма вещи разные.

В указанной работе Жан Пуйон увязывает прилагательное "струк­турный" (structurel) с реальным строением анализируемого объекта, а прилагательное "структуральный" (structural) с теми законами вари­ативности "структурированных" реальностей, с тем общим синтакси­сом, который позволяет выявлять относительную однородность раз­личных объектов. "Связь является структурной, когда она определяет изнутри некое организованное целое; и та же самая связь оказывается структуральной, когда рассматривается как способная по-разному предопределять различно организованные целостности"85. Итак, раз­личие очевидно: в то время как серийное мышление призвано сози-

84 Pierre Boulez, Relevés d'apprenti, Paris, 1966, pag. 297.

85 Jean Pouillon, Presentation к номеру "Les Temps Modernes" (ноябрь 1966), Problemes du structuralisme

308

дать открытые "структурированные" реальности, структуралистское мышление имеет дело со структуральными реальностями. Как можно убедиться, речь идет о двух разных областях, хотя в итоге результаты, полученные в одной области, подлежат преобразованию в термины другой. Но внешнее созвучие привело к тому, что авангардистское созидание структур напрямую соотносится с исследовательской дея­тельностью ученых-структуралистов. Так что многие легкомыслен­ные толкователи (и это большая часть образованных журналистов и все невежественные) видят в структурализме некую транспозицию авангардистского формотворчества Иногда речь идет об откровенно наивных рассуждениях типа: структурализм это передовая методоло­гия и, следовательно, это авангардистская методология. Итак, часто мы имеем дело с непродуманным перенесением категорий структура­лизма на деятельность авангарда, приносящим сомнительные резуль­таты.

Наша задача вовсе не в том, чтобы отделить сферу интересов структурализма от сферы художественных поисков авангарда, но в том, чтобы разделить сферы ответственности, подчеркнув тот факт, что перед нами два разных уровня опыта. Только когда это различе­ние станет очевидным, можно будет говорить о некоем языке, общем для обоих уровней опыта.

С другой стороны, если эта путаница и происходит, то только потому, что на это есть свои причины, и именно Леви-Строс (пусть его выводы не совпадают с нашими) на страницах упоминавшихся работ говорит о том, что серийное мышление представляет собой целое течение современной культуры, которое тем важнее отличать от структурализма, чем больше у них общих черт

I.4.

Итак, посмотрим, чем отличается серийное мышление от структурального, в каком смысле структуральное мышление проти­востоит серийному и является ли противопоставленное серийному структуральное мышление структуральным во всем или частным слу­чаем серийного и, стало быть, должно ли серийное мышление зада­вать структуральному мышлению в целом его пределы, общие очер­тания и другие параметры (одновременно: может ли структуральное мышление в самом строгом смысле этого слова задавать серийному мышлению пределы и прочие параметры).

Каковы наиболее важные понятия структурального метода в свете достижений лингвистики и в более общем плане теории коммуникации?

1) Отношение код-сообщение. Всякая коммуникация осуществляет­ся в той мере, в какой сообщение может быть декодифицировано на

309

базе заранее установленного кода, общего для отправителя и для получателя.

2) Наличие осей выбора и комбинации. С этими двумя осями связана, в конечном счете, идея двойного членения языка, коммуникация воз­можна при том условии, что единицы первого членения складываются из единиц второго членения, менее многочисленных, предусмотрен­ных репертуаром кода и наделенных позициональным значением, связанным с их положением в системе.

3) Предположение о том, что всякий код базируется на других кодах, более элементарных, и что путем последовательной перекоди­ровки всякое сообщение может быть сведено к единственному и пер­воначальному коду, который составляет истинную Структуру всякой коммуникации, всякого языка, всякой культурной деятельности, вся­кого акта сигнификации, от артикулированного языка до тех гораздо более сложных синтагматических цепей, каковыми являются мифы, от словесного языка до языка кухни или моды.

А теперь посмотрим, каковы наиболее важные понятия серийного мышления.

1) Всякое сообщение ставит под вопрос код Всякий акт речевой деятельности есть спор о возможностях порождающего его языка. В пределе: всякое сообщение полагает собственный код, всякое про­изведение возникает как лингвистическое обоснование самого себя, спор о своей собственной поэтике, как высвобождение от всяческих пут, которыми его заблаговременно старались опутать, как ключ к собственному прочтению.

2) Поливалентность ставит под сомнение универсальную значимость двухмерных картезианских осей, вертикальной и горизонталь­ной, осей выбора и комбинации. Серия как констелляция представля­ет собой порождение неограниченных возможностей выбора. Арти­куляцию крупных синтагматических цепей (таких как музыкальные "группы" Штокхаузена, action painting, языковой элемент, изъятый из какого-то контекста и помещенный в качестве нового элемента арти­куляции в дискурс, где берутся в расчет значения, вытекающие именно из целого, а не первоначальные означаемые, бывшие элементами-син­тагмами в своем естественном окружении и т. д.) можно мыслить как совершающуюся на основе других артикуляций, взятых в качестве исходных.

3) И наконец, если и действительно в основе всякой коммуникации лежит некий Пра-код, обуславливающий всевозможные культурные обмены, то для серийного мышления особое значение приобретает выявление исторически сложившихся кодов и критический их пере­смотр с целью порождения новых форм и способов коммуникации. Пер-

310

вая и главная цель всякого серийного мышления состоит в том, чтобы стимулировать развитие кодов, вписывая их в историю и открывая новые коды, а не отступать все больше и больше назад, в глубину, к исходному порождающему коду, к Структуре Следовательно, серий­ное мышление призвано делать историю, а не заниматься поисками внеисторических оснований коммуникации. Другими словами, в то время как структуральное мышление призвано открывать, серийное мышление призвано производить

После того как мы установили эти различия, становятся более понятными упреки, которые Леви-Строс адресует серийному мышле­нию, имея на то некоторые основания. Обратимся еще раз к тексту Леви-Строса для того, чтобы посмотреть, действительно ли мы имеем дело с непримиримыми позициями, или можно отыскать компромисс, которого Леви-Строс, по-видимому, не допускает 86.

II. Леви-Строс как критик современного искусства

II.1.

Рассуждения Леви-Строса начинаются сравнением живописи со словесным языком

"Живопись можно назвать языком только в той мере, в какой она, как всякий язык, представляет собой особый код, единицы которого образуются путем сочетания других менее многочисленных единиц, определяемых более общим кодом". Однако "в артикулированном языке первый код, единицы которого не обладают собственным зна­чением, выступает для второго как средство и способ означивания, так что сам процесс означивания оказывается ограниченным одним уровнем. Это ограничение отменяется в поэзии, которая возвращает­ся к первому коду с тем, чтобы, совмещая его со вторым, наделить значением Поэзия имеет дело с интеллектуальной операцией означивания посредством слов и синтаксических конструкций, но одновре­менно — с их эстетическими свойствами, потенциальными элемента­ми другой системы, которая подтверждает установившиеся значения, видоизменяет их или перечеркивает. И то же самое в живописи, в которой оппозиции форм, цветовые оппозиции выступают в качестве смыслоразличителей, зависящих одновременно от двух систем: систе­мы интеллектуальных значений, сложившихся в общем опыте и явля­ющихся результатом расчленения чувственного опыта и организации

86 Ниже цитаты из С. Lévi-Strauss, Le cruda e il catto, cit., "Ouverture", pagg.38-44 Частичный перевод см К Леви-Строс Сырое и вареное В кн. Семиотика и искусствоведение Цит. М. 1972 С 25—49 и сл.

311

его в объекты, и от системы изобразительных значимостей, обретаю­щих значение только на фоне первой системы, которую она модули­рует и в которую она включается...

... Итак, становится ясно, почему абстрактная живопись и, шире, все направления изобразительного искусства, объявляющие себя не­фигуративными, утрачивают способность что-либо означать: они от­казываются от первого уровня членения, надеясь просуществовать за счет второго".

Развивая эту тему, уже обсуждавшуюся в "Беседах" и в одном структуралистском тексте, посвященном серийной музыке, а именно, в эссе Николя Рюве, содержащем критику в адрес Анри Пуссера 87, Леви-Строс останавливается на некоторых довольно тонких момен­тах: в основе китайского каллиграфического письма также, по-види­мому, лежат чисто чувственно воспринимаемые формы, играющие роль элементов второго членения (пластические фигуры, лишенные, как и фонемы, собственного значения), но в китайском каллиграфи­ческом письме предполагаемым единицам второго членения предше­ствует другой уровень артикуляции, а именно уровень системы зна­ков, наделенных точными значениями, следы которых явно различи­мы на уровне пластического решения.

Пример с каллиграфическим письмом удобен тем, что он позволя­ет перевести разговоре нефигуративной живописи на музыку, музыка, взятая как чистое звучание, отсылает к созданной культурой системе единиц первого членения, т. e. к системе музыкальных звуков.

II.2.

Естественно, приведенное сравнение вынуждает Леви-Строса высказаться по поводу фундаментального положения, стержневого для всей последующей аргументации:

"И это положение принципиально важно, ибо современная музы­кальная мысль категорически и не вдаваясь в рассуждения отвергает идею естественного происхождения системы отношений между звука­ми музыкальной гаммы Они — если следовать весомой формуле Шенберга — должны определяться исключительно исходя из «сово­купности отношений, в которые вступают между собой звуки» И как раз структурная лингвистика должна была бы помочь преодолению ложной антиномии объективизма Рамо и конвенционализма совре­менных композиторов. В результате членения звукового континуума, имеющего место в любом типе гамм, между звуками устанавливаются иерархические отношения. Эти отношения взяты не из природы, по­скольку физические характеристики любой музыкальной шкалы зна-

87 "Incontri musicali", III, 1959

312

чительно превосходят как по числу, так и по сложности характерис­тики, которые отбираются при формировании системы в качестве ее смыслоразличительных признаков Но также неизменно справедли­вым остается то, что, как и любая образная фонологическая система, любая модальная или тональная (а также политональная или атональ­ная) система основывается на каких-то физиологических и физичес­ких свойствах; из, по-видимому, бесконечного числа которых она сохраняет лишь некоторые и использует построенные на их основе оппозиции и комбинации для разработки кода, способного различать значения Следовательно, как и живопись, музыка предполагает есте­ственную организацию чувственного опыта, это не означает, что она ею ограничивается".

II.3.

Здесь Леви-Строс подходит к тому, чтобы определить, в чем отличие конкретной от серийной музыки, неразличение которых — обычная ошибка прессы Конкретная музыка — это просто парадокс: если бы составляющим ее шумам удавалось сохранить репрезентатив­ный характер, то тогда можно было бы говорить, что она располагает единицами первого членения, но поскольку она в принципе обезличи­вает шумы, преобразуя их в псевдозвуки, то об уровне первого члене­ния, на основе которого могло бы возникнуть второе, говорить не приходится.

Напротив, серийная музыка созидает свои звучания на основе изощренной грамматики и синтаксиса, удерживающих ее в русле тра­диционной классической музыки. Но это не спасает ее от некоторых внутренних противоречий, которые роднят ее с нефигуративной жи­вописью или конкретной музыкой.

"Нивелировав специфику звучания отдельных тонов, возникаю­щую вместе со звукорядом, серийное мышление почти не организует звукоряд, очень слабо связывая тоны между собой". Воспользовав­шись словами Булеза, скажем, что серийное мышление всякий раз наново творит потребные ему объекты, а равно формы, потребные для их организации. Другими словами, оно отказывается от отноше­ний, характерных для тонального звукоряда, звуки которого, как полагает Леви-Строс, соответствуют словам, монемам, уровню пер­вого членения, свойственного всякому языку, претендующему что-то сообщать И в этом смысле серийная музыка ему кажется впадающей в ересь, вообще типичную для нашего времени (и именно для нашего -века, потому что, как мы убедились, дискуссия о серийном мышлении имеет отношение ко всему современному искусству), заключающуюся в стремлении "построить систему знаков, базирующуюся на одном-единственном уровне членения". .

313

"Сторонники доктрины серийного мышления могут возразить на это, сказав, что они отказываются от первого уровня членения для того, чтобы заменить его вторым, компенсируя эту утрату изобрете­нием некоего третьего уровня, которому они передоверяют функцию, некогда отобранную у второго. Как бы то ни было, два уровня оста­ются. После эпохи монодии и полифонии серийная музыка должна была бы знаменовать наступление эпохи «полифонии полифоний», совмещая горизонтальное и вертикальное прочтения, она пришла бы к «двойному» прочтению. Несмотря на видимую логику, этот довод не отвечает сути дела: во всех языках единицы первого членения малоподвижны прежде всего потому, что соответствующие функции обоих уровней членения неопределимы для каждого из уровней по отдельности. Элементы, выдвигаемые на уровне второго членения для исполнения функции означивания в иной системе координат, должны были бы поступать на этот уровень — второго членения, уже обладая требуемым свойством, т. e. как способные нести то или иное значение. И это возможно только потому, что эти элементы не только взяты прямо из «природы», но организуются в систему уже на первом уровне членения: предположение ошибочное, небезопасное, если не учиты­вать, что эта система включает некоторые свойства естественной сис­темы, устанавливающей для существ сходной природы априорные условия коммуникации. Другими словами, первым уровнем членения заправляют реальные, но неосознаваемые отношения, которые благо­даря упомянутым свойствам способны функционировать, не будучи осознаваемыми или правильно интерпретируемыми".

II.4.

Этот длинный отрывок, который стоил того, чтобы привести его полностью, построен на некоторых ложных посылках. Первый аргумент таков: серийная музыка не язык, потому что для всякого языка неизбежны два уровня членения (это значит и то, что парамет­ры композиции не могут избираться с такой степенью свободы, как в серийной музыке; есть слова, уже наделенные значением, есть фонемы, а других возможностей нет); ясно, однако, что этот аргумент может быть перевернут и выражен так: словесный язык это только один из многих типов языка, между тем как в случае музыкального языка часто приходится иметь дело также с другими способами членения, более свободными. Косвенный, но довольно точный ответ находим у Пьера Шеффера в его "Эссе о музыкальных объектах", когда он замечает, что в Klangfarbenmelodie то, что было факультативным вариантом в предшествующей системе, обретает функции фонемы, т. e. становится смыслоразличителем, включаясь в значащую оппози­цию 88.

88 Paris, 1966, pagg. 300-303

314

Второй аргумент таков: строгая и жесткая связь обоих уровней членения основывается на некоторых коммуникативных константах, на априорных формах коммуникации, на том, что в другом месте Леви-Строс называет Духом, а в итоге это все та же вечная и неизмен­ная Структура или Пра-код. И здесь единственно возможный ответ (к которому и требуется свести, используя понятия честной структу­ралистской методологии, то, что угрожает перерасти в структуралист­скую метафизику) заключается в следующем: если идея некоего Кода Кодов имеет смысл в качестве регулятивной идеи, то неясно, почему этот код должен столь быстро отождествляться с одним из своих исторических воплощений, иначе говоря, с принципом тональности, и почему исторический факт существования такой системы обязывает видеть в ней единственно возможную систему всякой музыкальной коммуникации.

II.5.

Конечно, исполненные пафоса замечания Леви-Строса заслу­живают всяческого внимания: "В отличие от артикулированной речи, неотделимой от своего физиологического и даже физического осно­вания, серийная музыка, сорвавшись со швартовых, дрейфует по те­чению. Корабль без парусов, капитан которого, не снеся превращения судна в простой понтон, вдруг вывел его в открытое море, искренне веруя в то, что неукоснительное соблюдение морского распорядка спасет экипаж от ностальгии по родным берегам, а равно от заботы о благополучном прибытии" 89.

Перед лицом этой столь понятной обеспокоенности, (а разве не те же чувства охватывают слушателей серийной музыки и зрителей не­фигуративной живописи?) невольно закрадывается подозрение в том, что жалобы структуралиста, которому приходится заведовать метая­зыком и подведомственными ему всеми исторически сложившимися языками, каждый из которых занимает свое место в системе, это жалобы последнего носителя какой-то исторически ограниченной языковой нормы, неспособного взглянуть со стороны на свои собст­венные языковые навыки, который совершает большую ошибку, при­нимая свой собственный язык за универсальный. Это неразличение идиолекта и метаязыка рождает путаницу, недопустимую в теории коммуникации.

Но Леви-Строс совершает этот шаг без колебаний: музыка и ми­фология — это формы культуры, механизмы, вводящие в действие — у тех, кто эти формы практикует, — общие ментальные структуры; и прежде чем читатель успеет подумать, стоит ли ему соглашаться с

89 Il crudo e il cotto, cit., pag. 45

315

этим, — как уже делается вывод, коль скоро серийное мышление пересматривает именно эти общие ментальные структуры, то, следо­вательно, это структуры тональной системы (а также фигуративной живописи). После этого отождествления Леви-Стросу ничего не оста­ется, как сделать последний вывод: поскольку структурное мышление признает наличие общих ментальных структур, то оно также призна­ет, что дух чем-то детерминирован, следовательно, это материалисти­ческое мышление. А раз серийное мышление хочет освободиться от тональной системы (воплощающей общие структуры ментальности), оно утверждает абсолютную свободу духа, и следовательно, это идеа­листическое мышление. Заключение звучит так: "Общественное мне­ние часто путает структурализм, идеализм и формализм, но как толь­ко структурализм сталкивается на своем пути с истинными идеализ­мом и формализмом, так со всей очевидностью выявляется его собст­венная специфическая направленность — детерминистская и реалис­тическая" 90 .

III. Возможность порождающих структур

III.1.

Для того чтобы глубже и во всей полноте понять смысл приводимых нами цитат, не стоит забывать о том, что лингвистичес­кий и этнологический структурализм, с одной стороны, и современная музыка, с другой, пришли противоположными путями к постановке проблемы универсальных законов коммуникации.

После многовековой наивной убежденности в том, что тональная система естественна и укоренена в законах восприятия и физиологи­ческой структуре слуха (это относится, однако, ко всем сферам совре­менного искусства), музыка с помощью истории и этнографии в их наиболее утонченных формах вдруг открывает для себя, что принцип тональности это не более чем культурная конвенция (и что в других культурах, в другом времени и пространстве существовали другие законы музыкальной организации).

Напротив, лингвистика и этнология (вторая вслед за первой) убе­дившись — по крайней мере со времен Колумба — в том, что языки и системы социальных отношений у разных народов разные, открыли для себя, что за этими различиями скрываются или могут скрываться константные универсальные структуры, впрочем, достаточно про­стые и способные порождать большое количество структур разной степени сложности.

90 Ibidem, pag. 48

316

И разумеется, структурное мышление склоняется в сторону при­знания универсалий, в то время как мышление серийное стремится к разрушению всевозможных псевдоуниверсалий, которые оно полага­ет не константными, но исторически ограниченными.

Уместно, однако, задаться вопросом, это противостояние методов есть противостояние философского порядка или речь идет о двух разных оперативных подходах, как об этом уже говорилось, не исклю­чающих компромиссное решение?

III.2.

Предположим, что понятие универсальной коммуникатив­ной структуры, некоего Пра-кода, всего лишь исследовательская ги­потеза (решение, которое с эпистемологической точки зрения позво­ляет избежать всякого онтологического и метафизического гипостазирования, но с эвристической точки зрения не препятствует тому, чтобы анализ коммуникативных процессов способствовал выявле­нию этой структуры). В этом случае естественно, что серийное мыш­ление как деятельность по производству форм, а не как исследование их предельных характеристик, не зависит от структурного и, имея дело со структурами, оставляет в стороне структурный анализ. Не исключено, что всякий случай коммуникации таит под спудом некую константную структуру, но серийная техника (в первую очередь тех­ника, и только потом мышление, техника, предполагающая некое видение мира, но это видение не философского порядка) призвана созидать новые структурированные реальности, а не открывать веко­вечные структурные законы.

III.3.

Примем, однако, постулаты онтологического структурализ­ма, итак, структуры, выявленные лингвистическими и этнологически­ми исследованиями, существуют на самом деле, являясь константами человеческого ума, т. e способами функционирования мозгового ап­парата, чьи структуры изоморфны структурам физической реальнос­ти. Но в таком случае, структурные исследования призваны выявлять глубинные структуры, самые глубинные, Структуру, cuius nihil maius cogitari possit (то, больше чего ничего нельзя помыслить). И почему нужно непременно думать, что это структуры тональной музыки, в то время как ученому более подобало бы задаться вопросом, а не явля­ются ли указанные структуры структурами более общего порядка, охватывающими всю совокупность типов музыкальной логики, вклю­чая и тональную музыку, порождающими структурами, пребываю­щими по ту сторону всякой грамматики (например, грамматики то­нальной музыки), а равно по ту сторону всякого отрицания грамма­тики (как в атональной музыке), по ту сторону всякого членения

317

шумового континуума на звуки — носители культурно обусловлен­ных смыслов?

Легко понять, что такого рода исследование было бы именно тем, чего ждут от структурной методологии, и оно могло бы показать, как осуществлялся переход от греческой музыкальной шкалы, восточной, средневековой к темперированной шкале и от нее к гамме и россыпям поствебернианской музыки. И легко было бы заключить, что такому исследованию следовало бы заниматься разработкой не какой-то исход­ной системы, например, такой как тональная, но разработкой механизма порождения всевозможных звуковых оппозиций в том смысле, в каком этим занимается порождающая грамматика Хомского 91.

III.4.

Напротив, как явствует из работ Леви-Строса, главная задача структурного мышления состоит в том, чтобы противопоставить се­рийной технике, занятой творением истории, созиданием новых раз­новидностей коммуникации, некие изначальные и предустановлен­ные структуры для того, чтобы иметь соответствующую точку отсчета при оценке новых видов коммуникации, рождающихся как оппозиция к этим параметрам. Это было бы все равно что судить о законности какого-либо революционного деяния, противопоставляющего себя существующим установлениям, и при этом взывать к суду отвергае­мых учреждений. Процедурная сторона безупречна, на деле так и

91 В этом смысле следовало бы оставить соссюровскую гипотезу кода как установившейся системы, перечня, таксономии и принять понятие competence как конечного механизма, способного порождать бесконечные формы деятельности. По отношению к этой "глубинной" структуре такие системы, как система тональной или серийной музыки, были бы "поверхностными" структурами в том смысле, каким Хомский наделяет эти термины. См. по этому поводу Giorgio Sandri, Note sui concetti di "struttura" e "funzione" in linguistica, in "Rendiconti", 15—16, 1967 . Кроме того, следовало бы различать — применительно к возможности "серийного" дискурса — "творческую способность творить по правилам", т. e competence, и "способность творить, преобразуя правила", — performance. Конечно, возможность серийного мышления сразу бы поставила под сомнение те языковые универсалии, которые имеет в виду Хомский, однако — как уже отмечалось — генеративная матрица могла бы лежать в основании как формирования, так и деструкции правил (отсюда и проблематичность ее выявления на каком-то этапе исследования, а возможно, и как окончательной цели исследования). Работа Хомского несомненно открывает возможности изучения "открытой комбинаторики", но на ее нынешней стадии было бы нецелесообразно с ходу переводить понятия трансформационной грамматики на язык семиологического дискурса, особенно если учесть, что и сам Хомский считает свою модель — к ее определению он возвращается неоднократно — еще "рудиментарной". (Ср. The Formal Nature of Language, in E. Н. Lenneberg. Biological Foundations of Language, N.Y., 1967, pag. 430 ) Особенно важные замечания Nicolas Ruwet, Intraduction a La Grammaire généretive, спец. номер "Langages", 1966

318

бывает, но с исторической точки зрения такое поведение смехотворно. Обычно научному исследованию вменяют в задачу выявление более обширных параметров, позволяющих установить взаимосвязь отри­цаемого начала с тем действием, которое его отрицает. Но всякое исследование тормозится, как только выясняется, что отвергаемое воплощает собой вечную и неизменную природу вещей. И непонятно, чем тогда отличается эта установка от поведения Гремонини, кото­рый отказывался смотреть в телескоп Галилея из страха утратить четкость и ясность имеющихся у него на этот счет представлений, ведь птолемеевская теория обращения сфер была единственным естествен­ным объяснением движения планет. Когда идет в ход такая аргумен­тация, вот тогда-то и делается очевидной опасно консервативная природа структурализма Леви-Строса (но только Леви-Строса). Структуралистская методология, притязающая на открытие неких координат вечности внутри всякого текучего исторического процес­са, должна уметь приглядываться к поворотам истории, чтобы выве­рять на них выявленные ею структуры, выясняя из пригодность к анализу нового. И тем более это необходимо, когда (и кажется, все структуралисты отдают себе в том отчет) универсальные структуры не выводятся из всей совокупности частных случаев, но постулируют­ся как теоретическая модель, воображаемая конструкция, которая должна мочь объяснить все, что есть и может случиться. И было бы неразумно отвергать скопом и с порога у новых форм коммуникации право на жизнь только потому, что они структурируются в направле­ниях, не предусмотренных теорией, разработанной еще до того, как эти новые модальности сложились 92. Конечно, может случиться так, что эти новые модальности окажутся некоммуникативными, но не следует возлагать на теорию слишком большие надежды, она не всег­да может охватить все. В этом случае серийность поставила бы под сомнение слишком жесткий принцип двойного членения всякого языка, или убеждение в том, что всякая коммуникативная система

92 И здесь в связи с вопросом о структурах уместно напомнить о том, как ставилась проблема определения и определимости искусства — в русле воззрений Антонио Банфи — Дино Формаджо в его работе "Идея художественности" (Dino Formaggio, L'idea di artisticità, Milano, 1962). Предлагая вместо неизбежно "исторического" определения некую чистую идею художественности, которая позволяет признать все существующие поэтики и отказывается от их нормативного "выпрямления", Формаджо не интересуется теми методологическими проблемами, которые в данном случае беспокоят нас, но и в том и в другом случае на первый план выходит забота о том, чтобы определения, выработанные в какой-то конкретно-исторический момент времени, не переносились бы на все другие эпохи. Об отличии точки зрения Формаджо от нашей см. нашу работу "Общее определение искусства" ( La definizione generale dell'arte, in "Rivista di estetica", 2, 1963).

319

непременно язык, или представление о том, что искусство непременно должно что-то сообщать...

III.5.

Не приняв во внимание опасностей, подстерегающих данный Метод, — и мы о них уже говорили — легко поддаться соблазну и начать сокрушать противника уничтожающими определениями типа: "Те, кто не с нами, не демократы". Но именно так и поступает с противником Леви-Строс, утверждая: поскольку я признаю существо­вание обязательных структур, я материалист, поскольку серийное мышление говорит о возможности творческой модификации этих структур, оно идеалистично.

Если продолжать полемику на уровне словесных игр, то ответ не представляет затруднения: поскольку Леви-Строс признает наличие естественных необходимых структур, не зависящих от исторической эволюции, он механицист; но поскольку серийное мышление признает возможность того, что в процессе исторической эволюции вместе с контекстом меняются и сами структуры понимания и вкуса, оно — диалектико-материалистическое. Но не следует предаваться этим пус­топорожним играм.

Все это однако, не исключает важности для серийного мышления того, что собственно и превращает эту технику в видение мира и в "мышление", — социально-исторического обоснования кодов, убеж­денности в том, что надстроечная деятельность могла бы способство­вать изменению этих кодов и что всякое изменение коммуникативных кодов имеет следствием формирование новых культурных контекс­тов, организацию новых кодов, постоянную их реструктурацию, ис­торическую эволюцию коммуникативных модальностей в соответст­вии с диалектическими отношениями между системами коммуника­ций и социальным контекстом. Достаточно вспомнить корреляции, выявленные Анри Пуссером, между миром тональной музыки и эсте­тикой тождества, повторения того же самого, вечного возвращения, с представлениями о замкнутом и повторяющемся времени, которые отражают и развивают вполне определенную консервативную педа­гогику и идеологию, свойственные определенному обществу, с опре­деленной политической и социальной структурой 93.

93 Henri Pousseur, La nuova sensibilità musicale, in "Incontri musicali", II, 1958

320

IV. Призрачные константы

IV.l.

Вышесказанное имеет смысл для анализа тех явлений, при изучении которых применяются структурные решетки.

Конечно, сходство ищут, предполагая постоянство. Если, как на­поминает нам Дюмезиль 94, самым разным народам свойственно пред­ставлять богов триадами, то, стало быть, это соответствует некото­рым непреходящим потребностям человеческого ума или, по крайней мере, такого ума, который мыслит религиозно. Но с какой стати группировать народы по числу изобретаемых ими богов, а не, напри­мер, по любви или страху, который они испытывают в их присутст­вии? Важно выявить формы поведения, в которых "дух" следует норме. Но почему же нужно при этом объявлять бесполезной попытку выявить формы поведения, в которых одни нормы нарушаются и устанавливаются другие?

IV.2.

Как пишет Десмонд Моррис в одной из своих книг 95, в кото­рой человек изучается с точки зрения своего сущностного родства с обезьяной, когда два примата затевают схватку не на жизнь, а на смерть, в какой-то миг более слабый, желая показать, что он сдается, и умилостивить соперника, начинает, согласно ритуалу, выказывать демонстративную покорность, наиболее явным выражением которой служит принимаемая им поза сексуального подчинения.

Зоолог отмечает, что эти ритуалы выражения покорности сохра­нились и у нас, во всяком случае, под маской гигиенических ритуалов. В связи с чем, когда, например, мы хотим успокоить стража порядка, указавшего нам на нарушение, и чтобы не раздражать его, не только внезапно признаем свою вину, но инстинктивно начинаем доказывать ему, что мы не представляем никакой опасности, скребя подбородок, нервно потирая руки, заикаясь, тем или иным способом стараясь убедить его в том, что наша потенциальная агрессивность уступила место рабству и покорности. И несомненно, показателен тот факт, что за самыми привычными навыками нашего поведения в глубине скры­вается схема поведения наших предков, выдающая в самом обыден­ном жесте готовность сдаться. Так дают о себе знать константы, свидетельствуя неизменность наших первозданных инстинктов.

Но — если и важно, что в основе двух столь различных форм поведения лежит одна объясняющая модель (как для того, чтобы понимать наши прошлые действия, так и для того, чтобы контроли-

94 Ср. Jupiter. Mars, Quirinus, Torino, 1955

95 Desmond Morris, La scimmia nuda, Milano, 1968

321

ровать настоящие и планировать будущие), то тем более интересно, что эта первозданная модель настолько эволюционировала, что почти не опознается.

Другими словами (и чтобы показать, насколько важно, говоря о структурных моделях, придавать по крайней мере такой же вес вари­антам, как и константам), все мы вправе чувствовать себя заинтриго­ванными, узнавая, что почти неуловимое движение рук, которым горожанка сопровождает свое объяснение с полицейским, выражает и заменяет готовность отдаться победителю; но как бы нас ни увлека­ло выявление всевозможных структур, мы не можем не быть хотя бы немного удовлетворены тем фактом, что ее жестикуляция при разго­воре с полицейским столь далека от неизящной позы гомосексуально­го совокупления.

IV.3.

Оставляя в стороне шутки и возвращаясь к сути проблемы, мы не будем утверждать, что приведенные доводы свидетельствуют о победе серийного мышления над мышлением структуральным. Итак, стараясь показать, что всякое гипостазирование структурального ра­зума имеет свои пределы, положенные ему реальностью серийной техники, модифицирующей пресловутые вечные константы, вскрывая их историческую обусловленность, в то же самое время мы отдавали себе отчет в том, что всякая серийная техника должна разворачивать­ся (как в плане эффективности коммуникации, так и в качестве оппо­зиции отрицаемым ею техникам) на основе структурной методологии, которая задает последние параметры и устоявшимся и вновь возника­ющим формам.

Проблема структурного метода (сказав "метод", мы некоторым образом предвосхищаем ответ), если мы не желаем сделать его анти­исторической догмой, заключается в том, чтобы не допустить отожде­ствления искомой Структуры с какой-то конкретной серией, которую можно было бы счесть предпочтительной формой коммуникативных универсалий. Если нам удастся избежать этой ошибки, серийный метод предстанет другой — диалектической стороной структурного метода, полюсом становления, противоположным полюсу пребыва­ния. Серийность не будет выглядеть тогда простым отрицанием структуры, но сама окажется структурой, непрестанно в себе сомнева­ющейся и признающей собственную историческую обусловленность, но не для того, чтобы отвергнуть саму возможность последнего пре­дела исследования, а для того, чтобы возвести эту утопию в ранг регулятивной идеи. При этом любая структура искала бы в самой себе свои глубинные основания, свой код, делающий ее сообщением. Толь­ко постоянное усилие и постоянный критический пересмотр самой себя, непрестанное испытание себя на прочность — это и только это позволяет ей сделаться производительницей смысла.

322

V. Структура как константа и история как процесс

V.l.

Если Структура понимается как вечные законы духа, то исто­рическое познание невозможно. Представление о структурах бессо­знательного, присущих не только каждому человеческому существу, но и каждой исторической эпохе и долженствующих одновременно быть и универсально значимыми, и исторически обусловленными, неизбежно противоречиво.

V.2.

Показателен в этом смысле драматизм попытки Люсьена Себага, старающегося привести к общим основаниям взгляды Леви-Строса, Лакана и Маркса в "Марксизме и структурализме" 96.

Уроки Леви-Строса, откорректированные в духе Лакана, неизбеж­но приводят автора к признанию некоего источника всеобщей комби­наторики, подспудного всякой исторически сложившейся культуре; выделение Дюмезилем теологической триады, характерной для рели­гиозною мышления всех народов, вынуждает признать наличие не­коего порядка... независимого от ряда его конкретных воплощений", и общих начал, к которым может быть возведен код" 97. С другой стороны, если и существуют некие "изначальности", лежащие в осно­ве всякой цивилизации, то можно попытаться выяснить их не в каче­стве каких-то детерминирующих факторов, которые бы существовали независимо от человека, но того, что складывается в процессе деятель­ности человеческих сообществ и в чем историк видит предмет своей науки 98. В таком случае можно было бы избежать апорий идеалисти­ческого структурализма, и в то же самое время использовать весь спектр возможностей, заложенных в историческом процессе: выделе­ние структур оказывается результатом "деятельности духа" (в этом случае дух и исследовательская мысль — одно ц то же), "отвлекающе­гося от многообразных форм каузальности, от бесчисленных связей, устанавливающихся между какой-то областью реальности и другими ее областями, с тем чтобы определить собственное устройство данной области" 99. И тогда, судя по всему, открывается возможность двойно­го прочтения историко-социального материала: с одной стороны, диахроническое изучение причин и следствий, с другой, синхронный срез совокупностей значений, которые исследователь не считает окон­чательными, но пригодными для описания отношений, складываю-

96 Sébag L , Marxisme et Structuralisme, Paris, 1964

97 Ibidem, pag. 121

98 Ibidem, pag. 123.

99 Ibidem, pag. 125.

323

щихся между различными сферами культуры в данный момент време­ни, при этом он убежден, что "все эти системы в целом могут рассмат­риваться как многообразные реализации на разных уровнях актив­ности человеческого духа" (и здесь дух" означает "неосознаваемые, но объективные законы"). И можно было бы, не отказываясь от марксистского исторического подхода, обратиться к мифам, изучая их сами по себе, вне связи с породившей их общественной ситуа­цией 100, как "язык, подчиняющийся некоторым правилам, не осозна­ваемым носителями этого языка и тем не менее ими используемым 101. Как совместить эти вневременные структуры с исторической каузаль­ностью? В известном смысле, уповая на рациональность самой исто­рии, "поставщицы значений", другими словами, рациональность хода истории тогда выражается в том, что структуры, постепенно выкрис­таллизовываются в разнообразных исторических контекстах, оказы­ваются сводимыми к неким всеобщим, но неосознаваемым закономер­ностям и вместе с тем являются результатом развития, обусловленно­го теми же самыми закономерностями ничуть не менее, чем структу­ры. "Марксистский анализ всегда предполагает возможность отнесе­ния формируемых человеком языков к основанию, от которого берет начало всякое подлинное творение человеческого мира 102 ... Истори­ческая наука занимается собственно деятельностью индивидов и групп, восстанавливая ее во всем богатстве взаимосвязей, но также и структуры, выкристаллизовывающиеся в этой деятельности на раз­ных уровнях, могут рассматриваться как продукты человеческого духа, повсеместно и повседневно упорядочивающего самый разнооб­разный материал. И это то, что ныне важно понять"103.

Ясно, куда клонит Себаг: "Всякое общество, по-видимому, подчи­нено некоторому принципу организации, который никогда не бывает единственно мыслимым, это реальность, допускающая множество трансформаций", отдельные сообщения понимаются под определен-

100 Ср. Michel Foucault, Le parole e le cose, Milano, 1967, page 220. (Фуко М Слова и вещи М. 1994. С. 228), где автор, показав, что различие между физиократами и утилитаристами XVIII века вполне выразимы с помощью трансформации одной и той же структурной модели, замечает: "Возможно проще было бы сказать, что физиократы представляли земельных собственников, а «утилитаристы» — коммерсантов и предпринимателей .. Но если принадлежностью к определенной социальной группе всегда можно объяснить, почему предприниматель или коммерсант выбрал ту или иную систему мышления, то условие формирования самой системы мышления никак не выводимо из существования той или иной группы."

101 Sébag, cit., pag. 127.

102 Ibidem, pag. 128.

103 Ibidem, pag.144.

324

ным — функционально обусловленным — углом зрения, в соответст­вии с интересами общества и его конкретных представителей 104; таким образом, вопрос заключается в том, чтобы понять то, что мы называем "серийным мышлением", в терминах структурного мышле­ния, считая тональность чем-то превосходящим выделяемые в ней исторические структуры... Но предприятие обречено на поражение, коль скоро рациональность истории, долженствующая обеспечить многообразие событий и прочтений, растворяется в рациональности, понятой как объективная логика, которая предопределяет факты и мое их видение:

"Ум и в своих действиях, и в законах, которым он подчиняется, столь же реален, как реально то, что он отражает: и поскольку он реален, он берется как объект с самого начала. Сознание не только, как пишет Маркс, есть сознание реальной жизни, оно также сознание самого себя; и это не просто интуитивная непосредственная данность субъек­та самому себе, оно самоопределяется как система правил, которые не только воспроизводят но производятся в процессе познания мира объектов. Этими правилами можно воспользоваться как простым инструментарием, ибо именно они позволяют выстраиваться тому, что мы воспринимаем как данность, выявляя обосновывающий ее порядок: но с другой стороны, эта данность является не чем иным, как материей, которой ум питается для того, чтобы смочь означить соб­ственную логическую организацию"105.

Но что это за реальность ума, исполняющегося такой силы, что он в принципе способен придавать формы непрестанно обновляющимся реалиям и делать это так, чтобы изменчивые формы соответствовали требуемому порядку?

Себаг дал на это ответ в уже приведенном отрывке: это возмож­ность его сведения к "началу начал".

V.3.

Итак, именно идея "начала начал" противополагается идее исторического процесса. Или лучше сказать, всякая тематика "начала начал" представляет собой тематику истории как непрерывного раз­вертывания событий, исходящих из начала начал, однако — и поныне история мысли не предложила на этот счет никакого другого отве­та — когда все на свете отряжают к началу начал, вещественность исторического процесса становится пустым звуком, а философия — с ног на голову. Но важнее всего то, что то самое начало начал, на которое ссылается Себаг, это вовсе не гегелевское начало всякой

104 Ibidem, pag. 147.

105 Ibidem, pag. 148.

325

диалектики, это нечто другое. Если, впрочем, самого выражения "на­чало начал" недостаточно для того, чтобы понять, какую философ­скую позицию занимает автор, сошлемся на примечание, напоминаю­щее о том, что философия задается не вопросом "Что это такое, то, что есть", но "Как мыслится нами то, что есть". Это хайдеггерианская тональность. Решающее влияние на Себага, конечно, оказано Лака­ном. Последнее философское сочинение Себага носит название "Миф: код и сообщение"106. В нем стремление сохранить некую диалектику и движение вполне аннулируется признанием существования вечных и незыблемых структур Духа, благодаря которым "само чувственное, обращаясь на себя, выявляет структуры, в которых себя перераста­ет"107.

В начале начал таится и прячется Бытие, самоопределяясь в струк­турированных событиях и убегая какого бы то ни было структуриро­вания. Как структура в ее объективности и устойчивости, так и про­цессуальность с ее непрестанным созиданием вечно новых структур зарождаются и пребывают во владениях, — как об этом нам напоми­нает Леви-Строс — структурированию не подлежащих.

106 Le mythe code et message, "Les temps modernes", marzo, 1965

107 Ibidem, pag.1622

5. Структура и отсутствие

I. Саморазрушение Структуры

I.1.

Если Код Кодов это последний предел, неизменно отступаю­щий, по мере того как исследование обнаруживает и выявляет его конкретные сообщения, отдельные воплощения, которыми он вовсе не исчерпывается, Структура, очевидно, предстает как Отсутствие.

Структура — это то, чего еще нет Если она есть, если я ее выявил, то я владею только каким-то звеном цепи, которое мне указывает на то, что за ним стоят структуры, более элементарные, более фундамен­тальные. Здесь я должен задаться вопросом, что же меня интересует. Или мне удалось лучше понять какие-то явления благодаря тому, что я предположил в них структурное родство, позволяющее мне их соот­носить, и тогда структура это инструмент для описания этих конкрет­ных явлений. Или же на самом деле меня интересует только обнару­жение Пра-Кода, и тогда исследуемые явления — всего лишь средства для того, чтобы в лабиринтах исследования различился, обрел очер­тания и проступил лик Последней Реальности, которая и была истин­ным побудителем и истинной целью моего вопрошания.

I.2.

В первом случае подозрение, что за структурными моделями, которыми я манипулирую (оперирую), скрываются некие неясные ускользающие структуры, не должно вводить меня в заблуждение, если я погонюсь за призраком, я потеряю из вида интересующие меня явления. Я притормаживаю исследование в том месте, которого я достиг, считая полученные структурные модели инструментами, вполне пригодными для описания этих явлений Это описание должно быть соотнесено с другими описаниями, и только когда сеть получен­ных соотнесений выявит некоторые несоответствия, я принужден буду задаться вопросом о том, пригодны ли исходные модели для дальней­шего употребления или их следует заменить другими. Эта корреляция дискурсов пойдет навстречу модификациям самих явлений, и если результаты окажутся нестабильными, я снова задамся вопросом о пригодности исходных моделей. В любом случае должно быть ясно, что я избираю эти модели, потому что намерен обследовать опреде­ленную группу явлений, отвечающих какому-то критерию и, стало быть, рассматриваемых с определенной точки зрения, которая уже

327

сама по себе склоняет к каким-то действиям и результатам, побуди­тельные причины которых, а равно критерии их оценки не подлежат обоснованию при помощи структурного метода (в лучшем случае, как и всякое орудие, позволяющее добыть факт, структурный метод может поставить под вопрос прежние мотивы и оценки, создавая тем самым новую ситуацию). Так или иначе, проблема Пра-Кода в круг моих нынешних забот не входит.

I.3.

Напротив, во втором случае все то, что может произойти в контексте начальной ситуации, не имеет особенного значения. Подой­дя вплотную к определению Пра-Кода, я не имею права отступать. Соблазненный обманчивым блеском универсализма, я поступаю так, как поступает всякий нефилософский ум, почитающий себя умом философским: я выпрямляю серию в структуру и, вместо того чтобы двигаться дальше, называю Пра-Кодом промежуточный этап иссле­дования. Но если я не совсем чужд философским махинациям, то для меня не должно составлять секрета, что — как было сказано выше — Структура мне будет открываться только по мере своего прогресси­рующего исчезновения. Однако, признав факт сущностного отсутст­вия Пра-Кода, я должен буду иметь мужество согласиться также и с тем, что в качестве отсутствующей структура, являющаяся конститу­тивной для всякой структуры, сама по себе не может быть структури­рована. А если она таковой предстанет, то это лишь знак того, что за ней скрывается другая, еще более окончательная, еще более отсутст­вующая, как ни парадоксально это звучит, структура. В таком случае естественным завершением всякого последовательного структура­листского начинания явится умерщвление самой идеи структуры. И всякий поиск констант, желающий называться структурным иссле­дованием и рискующий быть таковым, заранее обречен на провал, грозит обернуться мистификацией, утешительной попыткой выдать неполноту за исчерпанность, очередной ход в игре — за последний. Как мы постараемся показать, именно в эту апорию неминуемо спол­зает структурализм, понятый как онтология и как поиск констант.

II. Лакан: логика Другого

II.1.

Мы уже видели, в какую ситуацию попадает тот исследова­тель, который из-за двусмысленности своих речей, пусть запланиро­ванной, но остающейся двусмысленностью, храбро следует тем пред­начертаниям, о которых Леви-Строс и иже с ним только широковеща­тельно заявляют.

328

Если, согласно Леви-Стросу, "мифы означают дух", то Жак Лакан через голову всех исследований языка, мифов, всего того, что связано с коммуникацией, принимается за изучение самого духа и делает это как психоаналитик Стало быть, он ведет речь о Бессознательном и его структуре 108.

Говорят, что Лакан сводит структуры бессознательного к языко­вым, но посмотрим, что стоит за этим сведением У Леви-Строса еще можно было думать о некоем духе, законы которого отражаются как в языковом, так и в социальном поведении Напротив, у Лакана порядок символического конституируется не человеком и не духом, конституирующим человека, но он сам конституирует человека 109: "jusqu'au plus intime de l'organisme humain, cette prise du symbolique" ("и в самых глубинах человеческого существа схватывание символи­ческого") происходит как "insistance de la chaîne signifiante" ("навязы­вание себя сцепляющимися в некую последовательность себя означа­ющими") 110.

Порядок символического, цепь означающих, есть не что иное, как манифестация бессознательного, воспроизводящего в себе и проявля­ющего разнородные образования: сны, несовершенные поступки, симптомы и объекты желания.

Означающее доминирует над субъектом 111:

"c'est ainsi que si l'homme vient à penser l'ordre symbolique c'est qu'il y est d'abord pris dans son être. L'illusion qu'il l'ait formé par sa conscience, provient de ce que c'est par la voie d'une béance spécifique de sa relation imaginaire à son semblable, qu'il a pu entrer dans cet ordre comme sujet Mais il n'a pu faire cette entrée que par le défilé radical de la parole" 112 "La subjectivité à l'origne n'est d'aucun rapport au réel, mais d'une syntaxe qu'y engendre la marque signifiante" 113.

108 Jacques Lacan, Ecrits, Paris, 1966 Все последующие ссылки на Лакана имеют в виду именно эту его работу Мы не переводим их с французского в связи с тем, что Лакану свойственно играть на языковых неоднозначностях

109 Lacan, pag. 46 110 Lacan, pag.11

111 Ibiden, pag. 39

112 Ibiden, pag. 53 "Вот почему, если человек в состоянии помыслить символический порядок, то это потому, что он уже в него включен Впечатление, что он выстраивает его сознательно, возникает от того, что человек сумел встроиться в этот порядок в качестве субъекта лишь благодаря специфической данности собственной воображаемой связи с себе подобным Однако это встраивание и это вхождение возможно только с помощью слова и на пути слова"

113 Ibiden, pag. 50 "Субъективность с самого начала имеет дело не с реальностью, но с синтаксисом, рождающим маркировки"

329

II.2.

Для того чтобы лучше понять, что имеет в виду Лакан, нельзя пройти мимо примера с тремя заключенными, который он приводит в работе "Логическое время". Директор тюрьмы сообщает трем за­ключенным о том, что каждому из них на спину прикрепят кружок: всего кружков пять, три белых и два черных. Два кружка при этом неизбежно окажутся лишними, но заключенные не знают, какие имен­но. Каждому заключенному будет предоставлена возможность по­смотреть на спины двух других заключенных, при этом он не будет знать, какой именно кружок на спине у него самого. Однако же он должен определить это логическим путем, а не путем угадывания, и если, выйдя за дверь вместе с директором, заключенный сообщит ему, какой у него кружок и при помощи какого неопровержимого рассуж­дения он это узнал, его отпустят на свободу.

Сказано — сделано, директор прикрепляет на спины троих заклю­ченных три белых кружка. Каждый из них видит два белых кружка, на спине у других и не знает, какой кружок у него, белый или черный. Итак, заключенный А, взятый нами для примера (при том что двое других думают то же самое одновременно), попытается решить эту задачу с помощью exempla ficta*, т. e. он подумает: «Если бы у меня был черный кружок, то В, видя белый кружок на спине С и, стало быть, понимая, что его собственный кружок может быть либо черным, либо белым, подумал бы: "Если бы у меня тоже был черный кружок, то С, видя черный кружок у А и черный же у меня, понял бы, что его кружок может быть только белым и направился бы к выходу. Коль скоро он этого не делает, то это значит, что мой кружок белый, и он сомнева­ется". Придя к этому заключению, В направился бы к выходу, будучи уверенным, что его кружок белый. Если он этого не делает, то это потому, что у меня (А) кружок белый и В видит два белых кружка, терзаясь теми же сомнениями, что и я». И тогда, уверенный в том, что у него белый кружок, А собирается встать. Но в тот же самый миг, придя к такому же выводу, два других заключенных направляются к выходу.

Видя их намерения, А задерживается. Ему приходит в голову, что они выходят не потому, что их положение одинаково, но потому, что у него (А) действительно черный кружок и его партнеры пришли к тем же самым выводам, но на несколько секунд позже. Итак, А останав­ливается. Но останавливаются также В и С, проделавшие ту же самую мыслительную операцию. Их действия убеждают А в том, что у него действительно белый кружок. Если бы его кружок был черным, то его задержка не разрушила бы их логических построений и они бы увере­но шли к выходу; но раз они остановились, то это значит, что оба находятся в том же положении, т. e. каждый видит по два белых

330

кружка. Итак, А выходит, и В и С выходят вместе с ним, потому что они сделали те же выводы.

Перед нами цепь логических умозаключений, возможных и неоп­ровержимых только благодаря тому, что в процессе дедукции замеша­ны временные сдвиги. Без них было бы невозможно умозаключать об умозаключениях другого. Следовательно, этот логический процесс становится возможным только в тот миг, когда мыслящий субъект начинает мыслить другого. Он самоидентифицируется только в при­сутствии другого, пытаясь представить себе ход его рассуждений и предугадать возможные реакции. Но вместе с тем, это признание другого может произойти только потому (по крайней мере в рамках разбираемого примера), что все три персонажа, постоянно соизмеряя себя с другими участниками, все время соотносятся с механизмом мышления, который не принадлежит никому из них в отдельности, но всем вместе, определяя ход их мысли. И именно наличие Другого с большой буквы дает возможность каждому из них самоотождествить­ся (белый или черный), "измеряя" себя другим.

Более понятно, хотя и менее красиво, можно объяснить то же самое на примере логической и психологической механики игры в чет-нечет, в которой я, выбирая ход, пытаюсь представить себе, что думает противник о том, как я себе его представляю, чтобы загадать чет, будучи точно уверенным в том, что он ожидает нечет, и наоборот. В тот миг когда мне удается представить себе его представление о моих мыслях о нем, мы оба оказываемся внутри некой объемлющей нас обоих логики: логики Другого 114.

Мы не случайно употребили выражение "логическая и психологи­ческая механика": Другой есть место надиндивидуальной психо-логики, которая нас определяет. "C'est de la structure de la détermination qu'il est ici question"("Здесь ставится вопрос именно о структуре детер­минации").115 И именно в сторону этой структуры детерминации осуществляется движение: "l'inconscient est cette partie du discours con­cret en tant que transindividuel, qui fait défaut à la disposition du sujet pour réétablir la continuité de son discours conscient" ("бессознательное это та часть какого-то конкретного межиндивидуального дискурса, которая остается за кадром намерений субъекта, обеспечивая континуаль­ность, связывающую его сознательную речь") 116.

114 Ibidem, pag. 58, 59.

115 Ibidem, pag. 52.

116 Ibidem, pag. 258.

331

II.3.

Главный вопрос в том, кто говорит?117 Или так: кто этот тот, кто думает во мне? ("Quel est donc cet autre à qui je suis plus attaché que à moi, puisque au sein le plus assenti de mon identité à moi-même, c'est lui qui m'agit?"118 Сам вопрос об истине возможен, когда язык уже есть: тот язык, в котором бессознательное утверждается как речь Другого, того Другого, "qu'invoqué même mon mensonge pour garant de la vérité dans laquelle il subsiste"119.

Этот Другой, ухватывание которого потребно для самого хода развития мысли (и чья непостижимость, как это ни плохо, оказывается единственной терапией, которую признает психоанализ Лакана), "се n'est pas cela qui puisse être l'objet d'une connaissance, mais cela, ne le dit-il pas (Freud), qui fait mon être et dont il nous apprend que je témoigne autant et plus dans mes caprices, dans mes aberrations, dans mes phobies et dans mes fétiches, que dans mon personnage vaguement policé". Этот Другой, стоящий за несостоявшимися действиями и за самим безумием, а равно и за ходом мысли мудреца (способного, как мы убедились, к самопознанию и приходящего к нему в итоге неопровержимых умо­заключений, сделанных им по поводу того, как происходит самоото­ждествление субъекта через его отражение в других), не может быть ничем иным, кроме как Логосом . И не окажется ли тогда этот Логос (Дух, по Леви-Стросу), манифестирующийся в бессознательном в той мере, в какой оно — дискурс Другого, сцеплением означающих, соб­ственно языковыми закономерностями, языком как детерминирую­щей структурой?

III. Лакан: структура детерминации

III.1.

Но что делает язык детерминирующей структурой? Бинар­ность, бинарная структура, та самая, которой столько занимались лингвисты от Соссюра до Якобсона, та самая, что лежит в основе алгебры Буля (и стало быть, работы ЭВМ) и теории игры.

117 Ibidem, pag. 411. Но это вопрос Ницше. Ср. также Foucault, cit., pag. 330.

118 "Кто же этот другой, к кому я привязан сильнее, чем к самому себе, ибо в самой потаенной глубине самого себя, там, где происходит самоотождествление, я нахожу не себя, а его, меня подталкивающего". Ibidem, pag. 523-524

119 "который даже к моей лжи вызывает как к гарантии собственной истинности". Ibidem, pag. 524, 525.

120 "это не то, что может быть объектом познания, но то несказываемое (Фрейд), что составляет мое существо и свидетельствует о том, что я лучше и больше выявляюсь в капризах, аберрациях, фобиях и пристрастиях, чем оставаясь в облике соблюдающего приличия человека". Ibidem, pag. 121.

121 Ibidem, pag. 526. Ср. также pag. 642.

332

Цепь означающих формируется при помощи наличия и отсутст­вия признака: игра, в которой мальчик, еще ребенок, отмечает чередованием слогов исчезновение и появление (fort-da!)122 предме­та, "ce jeu par où l'enfant s'exerce à faire disparaître de sa vue, pour l'y ramener, puis l'oblitérer à nouveau, un objet, au reste indefférent de sa nature, cependant qu'il module cette alternance de syllabes distinctives, — ce jeu, dirons-nous, manifeste en ses traits radicaux la détermination que l'animal humain reçoit de l'ordre symbolique. L'homme littéralement dévouse son temps à déployer l'alternative structurale où la présence et l'absence prennet l'une de l'autre leur appel"123 .

Это упорядоченность, выстраивающаяся вокруг фундаментальной оппозиции "да" и "нет", последовательность шагов, "развертываю­щих реальность сугубо "au hasard" ("наугад") 124. Если у Соссюра Лакан заимствует идею системы, в которой означающие обретают свои очертания в игре оппозиций и различий, то у статистической теории он перенимает идею комбинаторики, предсказывающей воз­можность того или иного расклада с помощью методов, которые позволяют улавливать случайное сетями закона. Сцепление означаю­щих как единственная реальность сближает психоанализ с любой другой точной наукой. Пример с тремя заключенными свидетельству­ет то, что к решению задачи приходят не с помощью психологических выкладок, но опираясь на непреложную комбинаторику представле­ний Другого. Так что если заключенных трое, то для правильного решения нужны два шага вперед и одна остановка, и если бы их было четверо, то понадобилось бы три шага и две остановки, если бы пятеро — четыре и три остановки.125 Структура детерминации сама строго детерминирована.

"Le symptôme se résout tout danse une analyse de langage, parce qu'il est lui-même structuré comme un langage, qu'il est langage dont la parole doit être déliverée. C'est à celui qui n'a pas approfondi la nature du langage, que l'expérience d'association sur les nombres pourra montrer d'emblée ce qu'il est essentiel ici de saisir, à savoir la puissance combinatore qu'en

122 Cp. Paul Ricoeur, Della interpretazione, Milano, 1967, pag. 318.

123 "эта игра, в которой ребенок занят тем, что убирает из поля зрения и достает, чтобы снова спрятать, какой-то предмет, все равно какой, сопровождая свои действия чередованием слогов, — эта игра, осмелимся утверждать, в своих основных чертах свидетельствует о том, что животное-человек предопределен символическим порядком. Человек буквально убивает время, выявляя альтернативу, взаимообусловленность присутствия и отсутствия, их перекличку".

124 Ibidem, pag. 47.

125 Ibidem, pag. 212, 213.

333

agence les équivoques, et pour y reconnaître le ressort propre de l'incon­scient".126

III.2.

Вот почему законы, лежащие в основе универсального запре­та инцеста и регулирующие брачные отношения, являются также и законами языка. Бессознательное, еще весьма неясное для антрополо­га, — это или некая трансцендентальность (но не трансцендентальный субъект), или хранилище архетипов, отворяющееся время от времени и выпускающее на свободу мифы и обычаи, — теперь обретает свое подлинное наименование и признает своим первооткрывателем Фрейда 127, а поверенным в делах — Лакана. Мы, таким образом, видим "comment la formalisation mathématique qui a inspiré la logique de Boole, voire la théorie des ensembles, peut apporter à la science de l'action humaine cette structure du temps intersubjectif, dont la conjecture psycha­nalytique a besoin pour s'assurer dans sa rigueur".128 Интерсубъективная логика и темпоральная природа субъекта (вспомним о трех заключен­ных и о временном разнобое, без которого их дедукция оказалась бы невозможной) как раз и образуют пространство бессознательного как дискурса Другого, где родительный падеж (Другого) означает вместе и то, о чем или о ком речь (в латыни), и того, кто эту речь говорит (предлог "de" в романских языках) 129. Другой в качестве сцепления означающих говорит в нас о себе. И говорит он именно так, как, если верить Якобсону, говорит поэтический дискурс — чередуя метафоры и метонимии: метафора — это симптом подмены одного символа другим, заменяющий саму процедуру устранения, между тем метони­мия — это желание, сосредоточивающееся на замещающем объекте, прячущее от нас конечную цель всякого нашего стремления, в резуль-

126 Ibidem, pag. 269. "Симптом целиком разрешается в анализе языка, потому что и сам он структурирован как язык, он, другими словами, и есть язык, речь которая должна быть освобождена. Для того, кто не вдумывался в природу языка, именно опыт числовых ассоциаций может сразу указать на то главное, что здесь нужно понять, на комбинаторную силу, организующую в нем (языке) двусмысленность. В этом и следует признать истинную пружину бессознательного" (Лакан Ж Функция и поле речи и языка в психоанализе. Доклад на Римском конгрессе, читанный в Институте психологии Римского университета 26 и 27 сентября 1953 года. М , 1995. С. 39.).

127 Ibidem, pag. 269

128 "Как математическая формализация, вдохновившая логику Буля, не говоря уже о теории множеств, может привнести в науку о человеческом действии то понятие структуры интерсубъективного времени, в котором нуждается для обеспечения строгости своих выводов психоаналитическая гипотеза" (Лакан Ж. ук соч., С 57) Ibidem, pag. 287 Ср. также с. 806. "cet Autre n'est rien que le pur sujet de la stratégie des jeux" ("этот Другой — не что иное, как чистый субъект стратегии игр")

129 Ibidem, pag. 814.

334

тате чего всякое наше желание, прошедшее через цепь метонимичес­ких переносов, оказывается желанием Другого 130. Это объясняет, по­чему сцепление означающих, живущее по своим собственным прави­лам и подчиняющееся своим собственным закономерностям, вполне отчетливым и поддающимся строгому описанию, принимается в рас­чет независимо от стоящих за ним значений, к которым отсылает наша неутолимая — ибо мы всегда теряемся в зеркальном лабиринте смы­слов — жажда истины, утоляемая только в процессе выявления самой структуры детерминации и в этом сладострастном распутывании па­утины символов, из которой нам никогда не выбраться.

III.3.

Здесь не место выяснять, чем могут быть полезны эти выклад­ки для терапевтической практики психоаналитика или в какой мере обоснованы претензии лаканизма быть верным и последовательным истолкованием фрейдизма 131 но коль скоро психоаналитический дис­курс Лакана нацелен на выявление общей структуры детерминации, мы обязаны сказать, чем грозят обернуться его выводы для всякого исследования коммуникативных процессов от антропологии до лин­гвистики, от первобытного топора до уличной рекламы. И вот чем: всякое научное исследование, если оно проведено достаточно строго, должно независимо от разнообразия исследуемого материала выда­вать один и тот же результат, сводя всякий дискурс к речи Другого. Но поскольку механизм такого сведения был предложен с самого начала, исследователю не остается ничего иного, как доказывать эту гипотезу par excellance. В итоге, всякое исследование будет считаться истинным и плодотворным в той мере, в какой оно нам сообщит то, что мы уже знали Самое поразительное открытие, которое мы совер­шим, структуралистски прочитав "Царя Эдипа", будет заключаться в том, что у царя Эдипа эдипов комплекс; ну а если при прочтении обнаружится еще что-то, то это что-то окажется чем-то лишним, при­веском, непрожеванной мякотью плода, не дающей добраться до кос­точки "первичной детерминации". И подобный упрек может быть адресован большей части литературной критики психоаналитическо­го толка (см. замечания Сержа Дубровского по поводу психокритики Морона 132). И хотя суждение весьма не оригинально, это надо было сказать, чтобы не упустить самого существенного.

130 Ibidem, pag. 505—515 См. также pag. 622, 799 и 852

131 См. J. Laplanche e J-В. Pontalis, Vocabulaire de psychanalyse, Paris, 1967

132 Critica e oggettività, Padova, 1967, pagg. 129—147

335

IV. Лакан: последствия для "новой критики"

IV.1.

И все же спрашивается, почему этой методологией размашис­того списывания в отходы всего того, что не вмещается в теорию, могла увлечься значительная часть французской "новой критики", на страницах которой так часто возникает призрак Лакана133.

Конечной целью структуралистской критики лакановского на­правления должно было стать выявление во всяком произведении (мы говорим здесь о литературной критике, но то же самое можем сказать о любой семиотике повествования и прочих этнологических и лин­гвистических штудиях) замкнутой комбинаторики сцепления означа­ющих (замкнутой в смысле определенности собственных стохастичес­ких закономерностей, но вполне разомкнутой для самых разных ре­шений), комбинаторики, которая изнутри ориентирует всякую речь человека, не очень даже и человека, поскольку он — это Другой. Но если критиком действительно движет тщетная надежда пролить свет на ту комбинаторную механику, которая ему и так известна, то сде­лать это можно, только описав комбинаторику в категориях некоего метаязыка, который сам ее выявляет и обосновывает. Но как быть, если для дискурса Другого метаязыка не сыскать, и о каком еще коде можно говорить, если это уже не код Другого 134, если Место Слова не может быть выговорено, потому что максимум того, что мы можем по этому поводу сказать, так это то, что слово говорит в нас; так что Лакан, чтобы указать на него, вынужден прибегать к языку не опре­делений, но внушений, к языку, который не столько открыто говорит о Другом, сколько на него намекает, взывает к нему, приоткрывает и тут же дает спрятаться, точно так, как симптом болезни, который указывая, скрывает, сбрасывает покров и маскирует?

Ответ — если не теоретический, то фактический — таков: не имея на чем закрепить цепь означающих, лакановская критика выхватыва­ет преходящие и эфемерные значения, смещается от метонимии к метонимии, от метафоры к метафоре в ходе переклички смыслов, которую осуществляет играющий солнечными зайчиками отражений язык, универсальный и транссубъективный во всяком произведении, в котором он себя выговаривает, язык, на котором не мы говорим, но который разговаривает нами. И тогда произведение искусства (а вмес­те с ним, как было сказано, и феномены, изучаемые этнологией, отно­шения родства, какие-то предметы, система конвенций, любой симво­лический факт), хотя и имеющее в основе какую-то определенную

133 См. также Les chemins actuels de la critique, под ред. Ж Пуле, Paris, 1967.

134 Lacan, pagg. 807—813.

336

структуру, может функционировать, значить что-либо и обретать вес в наших глазах, только если оно понято как Зияние, генерирующее смыслы, как Отсутствие, как вихревая Воронка, как полость, о кото­рой мы догадываемся только по излучаемым ею смыслам, сама же она никаким смыслом не может быть заполнена.

IV.2.

Предоставим слово тому среди самых молодых, кто дал наи­более впечатляющий пример следования этому принципу в крити­ке, — Жерару Женетту:

"Гений, как несколько туманно выражается Тибоде, это одновре­менно и высшая степень проявления индивидуальности, и ее анниги­ляция. Если мы хотим как-то разъяснить этот парадокс, нам следует обратиться к Морису Бланшо (и к Жаку Лакану), к идее, столь близ­кой нынешней литературе, из которой, однако, критика еще не сдела­ла должных выводов, а именно к идее о том, что автор, тот, кто смастерил книгу, как говорил уже Валери, в сущности никто — или, точнее, что одна из функций языка и литературы как языка состоит

в том, чтобы истребить собственного сказителя, обозначив его как отсутствующего."135

Отсюда главенство "письма" над языком, письма, созидающего автономное пространство, некую конфигурацию, в которой время писателя и время читателя сливаются в ходе одного бесконечного истолкования, — истолкования чего-то такого, что больше их обоих и что навязывает всему и вся собственные законы — законы означаю­щего. В связи с чем и сам язык предстает как письмо, которое, как говорит Женетт, вторя Деррида, "есть игра на различиях и простран­ственных смещениях, где значение — не наполнение пространства, но чистое отношение"136. И тогда современная критика становится "кри­тикой творцов без творений", или, точнее, творцов, чьи творения предстают как какие-то "полые вместилища", те самые глубинные desouvrement, которые критике предназначено описывать как пустые формы. И это потому, что письмо по отношению к пишущему пере­стает выступать как средство, становясь тем "местом, в котором про­исходит его мышление", поскольку "не он мыслит на своем языке, но его язык мыслит им, мысля его вовне" 137.

IV.3.

Такова траектория мысли, исходящей из предположения об исчезновении автора произведения и приходящей к предположению

135 Les chemins, cit., pagg.227-228

136 Les chemins, pagg. 241—246.

137 Les chemins, pag. 246

337

об исчезновении самого произведения, которое вбирается всепогло­щающим языком, вековечно выговариваемым тысячами уст 138.

Нетрудно обнаружить у Бланшо и критиков, находящихся под его влиянием и опередивших тех, кто выплыл на волне лакановского структурализма, явный интерес к Пустотам и Зияниям Очевидно, что у Бланшо 139 этот подход очерчивается вполне ясно: книга как произ­ведение искусства вовсе не представляет собой какую-то вязь непре­ложных значений, но впервые открывается всякому прочтению как единственно возможному, представая разомкнутым пространством с неопределенными границами, "пространством, в котором, строго го­воря, ничто еще не наделено значением и к которому все то, что наделено значением, восходит как к своему первоначалу". "Пустотность произведения... это его явленность самому себе в ходе прочте­ния", она "отчасти напоминает ту ненаполненность, которая в твор­ческом процессе представала как незавершенность, как схватка раз­норечивых и разнонаправленных составляющих произведения." Таким образом, в чтении "к произведению возвращается его исконная неустойчивость, богатство его бедности, хлипкость его пустоты, и само прочтение, вбирая в себя эту ненадежность и венчаясь с этой бедностью, претворяется в некий страстный порыв, обретая легкость и стремительность естественного движения". Произведение искусст­ва — "это та силком навязанная свобода, которая его сообщает и кото­рая позволяет истокам, несказанным глубинам первоначал, просту­пить в произведении, кристаллизовавшись и окончательно закрепив­шись". И все же, как проницательно отметил Дубровский, у Бланшо еще нет речи о метафизике письма как таковой, об онтологии сцепле­ния означающих, сцепления независимого и самодостаточного, чей стылый порядок предопределен раз и навсегда:

"В противовес структуралистской объективности" Бланшо в своем понимании произведения искусства "исходит из представления о че­ловеке не как объекте познания, но как субъекте радикального опыта, получаемого, схватываемого рефлексивно... В отличие от той "поли­семии", о которой говорят формалисты, неоднозначность языка, по Бланшо, вовсе не связана с функционированием какой-то символичес­кой системы, в ней дает о себе знать само человеческое бытие, лин­гвистика обретает статус онтологии... Бланшо идет глубже простой фиксации антиномий, он их артикулирует... Языковый опыт — это не перевод на язык какого-то другого опыта, например метафизическо-

138 Это та тема, к которой, правда с более историцистским уклоном, обращается Ж. Π. Фe (J.P. Faye) в Le récit hunique, Paris, 1966

139 Maurice Blanchot, Lo spazio letterario, Torino, 1967, "La comunicazione"

338

го, он есть сам этот опыт... Когда Бланшо пишет, что "литература это такой опыт, в котором сознанию открывается суть его собственного бытия как неспособность утраты сознания, когда прячась, уходя в точку какого-то "я", оно восстанавливается — по ту сторону бессо­знательного — в виде некоего обезличенного движения ..", проступа­ние бытия в опыте литератора вторит его проступанию в опыте фено­менолога, как его описывает Сартр... Для Бланшо деперсонализа­ция — диалектический момент, без которого не обходится никакое пользование языком..." И поэтому, "вне всякого сомнения, Бланшо гораздо ближе к Сартру, и уж во всяком случае к Хайдеггеру и Леви­насу, чем к Леви-Стросу и Барту" 140.

Замечания справедливы: Бланшо вкупе с новой критикой, напич­канной лакановскими идеями, совершают переход, как показывает вся защитительная речь Дубровского в "Критике и объективности", от рефлексии по поводу субъекта, выявляющегося в движении созида­ния смыслов, к открытию того факта, что то, что казалось творением смыслов, творением, которое, как предполагалось, должно увенчи­вать бдение критика на краю разверстой пропасти произведения, годится только на то, чтобы удостоверить ничтожность субъекта и самого произведения перед лицом верховного суверенитета Другого, самоутверждающегося в плетении дискурса.

Но столь ли несходны эти движения, как кажется? За лакановской теорией Другого определенно угадываются фигуры Сартра и Хайдег­гера (подключая сюда и Гегеля), потому что помимо упований на объективность поступи означающих сама неизбежность соотнесения этой поступи с неким порождающим ее Отсутствием выдает присут­ствие Хайдеггера в самом средоточии лакановской мысли. И та же неизбежность заставляет видеть в статистическом упорядочении сцеп­ления означающих последнюю, но не окончательную возможность структурировать Отсутствие, которое есть само Бытие как различие и которое неизбежно утверждает себя по ту сторону всякой попытки структурной методологии.

V. Лакан: лик Отсутствия

V.l.

Как же случилось, что одно из наиболее строгих и прочных установлений структурализма, статистический анализ цепи означаю­щих, обернулось превознесением Отсутствия?

140 Les chemins, pagg. 266 и сл.

339

А случилось это так потому, что схоронившаяся в дискурсе Лакана идея отсутствия предстает как залог онтологической фундаменталь­ности, наделяя все рассуждения о различиях и оппозициях, неизбеж­ные в бинаристской по своему происхождению теории, метафоричес­ким смыслом.

И поэтому следует разобраться с тем, что собой представляет "отсутствие" в координатах бинарной системы. Действительно, в структурированной системе всякий элемент значим постольку, по­скольку это этот элемент, а не другой или другие, на которые он указывает, тем самым их исключая. Всякая фонема наделяется значе­нием вовсе не благодаря своим физическим качествам, но в связи с той валентностью, самой по себе пустой и невесомой, которую она обре­тает в системе фонем. Но в конечном счете, для возникновения смысла необходимо присутствие, наличие одного из членов оппозиции. А если его нет, то и отсутствие другого никак не обнаруживается. Оппозициональное отсутствие становится значимым только в присутствии ка­кого-то присутствия, его выявляющего. Или, лучше сказать, пустое пространство между двумя сущностями, которых нет, обретает значе­ние только в том случае, если все три значимости — "да", "нет" и пустое пространство между ними — взаимообуславливают друг друга. В данном случае, как показывает Рикер, мы имеем дело с диалектикой присутствия и отсутствия. Когда Соссюр утверждает, что в языке нет позитивных сущностей, он исключает возможность рассмотрения физических звуков или идей, но не актуальных валент­ностей. Отсутствие, о котором говорят структуралисты, касается двух вещей: 1) не имеет значения, чем именно выражены "да" или "нет", но важно, чтобы сущности, замещающие эти валентности, сопрягались друг с другом; 2) как только сказано "да" или "нет", это "да" или это "нет" обретает свой смысл только в виду отсутствия другого элемента. Но что во всей этой механике значимых оппозиций, в конечном счете, главное, так это то, что она дает нам систематическую возможность узнавать то, что есть, по тому, чего нет. Важно не само по себе Различие с заглавной буквы, гипостазированное и превратившееся в метафору чего-то устойчивого и пребывающего над любыми оппози­циями. Структуралистское отсутствие говорит нам о том, что на месте того, чего нет, появляется что-то другое. Напротив, у Лакана, судя по всему, всякая представленная вещь имеет смысл только постольку, поскольку выявляет само Отсутствие, что роковым образом обессмы­сливает то, что наличествует.

И все это из-за того, что формирование цепи означающих как последовательное различение того, что есть, и того, чего нет, обуслов­ливается изначальным разрывом, ущербностью, первородным гре-

340

хом, в связи с чем "Я" может быть определено как некая обделенность чем-то, чего никогда не заполучить, и это что-то — Другой, существо на самом деле не существующее, во всяком случае, до него не добраться.

V.2.

Иными словами, Отсутствие в лакановском универсуме появ­ляется вовсе не в связи с формированием цепи означающих через указание на присутствие и отсутствие. Дело в том, что цепь означаю­щих формируется через оппозиции и различия, поскольку уже имеется некое конститутивное Отсутствие. He-бытие это не провал между двумя членами оппозиции, оно — источник всех возможных оппози­ций.

"L'inconscient est ce chapirte de mon histoire que est marqué par un blanc ou occupé par un mensonge"141. ...Fort! Da! C'est bien déjà dans sa solitude que le désir du petit d'homme est devenu le désir d'un autre, d'un aller ego qui le domine et dont l'objet de désir est désormais sa propre peine. Que l'enfant s'adresse maintenant à un partenaire imaginaire ou réel, il le verra obéir également à la négativité de son discours, et son appel ayant pour effet de le faire se dérober, il cherchera sans une intimation bannissante la provocation du retour qui le reméne à son désir. Ainsi le symbole se manifeste d'abord comme meurtre de la chose, et cette mort constitue dans le sujet l'étemisation de son désir" 142.

Бессознательное — это дискурс Другого, и в этом дискурсе, по­строенном на прихотях метонимии, объектом желания, как выясняет­ся, всегда становится Другой: непрестанный переход от одного пред­мета к другому, свойственный всякой символизации в принципе, по­казывает, что "ce dont l'amour fait son objet, c'est ce qui manque dans le réel; ce à quoi le désir s'arrête, c'est au rideau derrière quoi ce manque est figuré par le réel"143.

141 "Бессознательное — это глава моей истории, которая отмечена белым пятном или заполнена ложью." Lacan, pag. 259 (Лакан Ж. ук. соч , с. 29)

142 ". Fort! Da! Даже в одиночестве желание маленького человека успело стать желанием другого, желанием некоего alter ego, который над ним господствует и чей объект желания становится отныне его собственной тревогой. Обратится ли теперь ребенок к реальному или воображаемому партнеру, тот всегда окажется послушен присущей его дискурсу силе отрицания, и когда в ответ на обращенный к этому партнеру призыв тот станет ускользать, он будет уведомлениями об изгнании провоцировать его возращение, вновь приводящее его к своему желанию. Итак, символ с самого начала заявляет о себе убийством вещи и смертью этой увековечивается в субъекте его желания" Lacan, pag. 319 (Лакан Ж. Ук. соч., с. 88-89)

143 "Предмет любви это нечто отсутствующее и то, перед чем замирает наше желание, это занавес, за которым отсутствующее кажется реальным". Lacan, pag. 439.

341

Так субъект открывает собственную бытийную недостаточность: "son être est toujours ailleurs" 144, "Le drame du sujet dans le verbe, c'est qu'il y fait l'épreuve de son manque-à-être"145. Зияния в цепи означающих удостоверяют, что структура субъекта прерывна. Именно смысловые "дыры" есть то, что предопределяет его дискурс. На то, что важно, указывает вовсе не оппозициональное сопряжение, но просвечиваю­щее в глубине отсутствие 146.

Конечная инстанция, или, произнесем это слово, Бытие, открыва­ется на призывы внимающего ему как Чистое различие. Означающее является означающим "un manque dans l'Autre, inhérent à sa fonction même d'être le trésor du sinifiant". 147

И стало быть, если Другой исчезает в тот самый миг, когда кажется, он обрел устойчивость, то единственное, что я могу сделать, это доказать ему его существование, "non bien sûr avec les preuves de l'existence de Dieu dont les siècles le tuent, main en l'aimant" (разумеется, не прибегая к доказательствам существования Бога, которыми Его в течение веков убивали, но — любя Его). И значит человек мог бы спастись преданностью тому самому "ничто", которая делает его "безнадежной страстью" (не намекает ли эта терминология на тот отвергаемый Лаканом мир, который, как все же представляется, кое в чем на него повлиял?). Но эта любовь была бы той любовью, что исповедует христианская керигма, а не ответом на вопрос "Кто я?". Ведь мое "я" выявляется не в чем ином, как именно в крахе любви и отсутствии радости, которая обыкновенно сопровождает исполнение желания:

"Cette jouissance dont le mannque fait l'Autre inconsistant, est-elle donc la mienne? L'expérience prouve qu'elle m'est ordinairement interdite, et ceci non pas seulement, comme le croiraient les imbéciles, par un mauvais arrangement de la société, mais je dirais par la faute de l'Autre s'il existait: L'Autre n'existant pas, il ne me reste qu'a prendre la fautre su Je, c'est a dire acroire a ce a quoi l'expérience nous conduit tous, Freud en tête: au péché originel"148.

144 "Его бытие всегда в другом месте". Ibidem, pag. 633.

145 "Драма субъекта состоит в том, что язык доказывает ему его собственную бытийную недостаточность". Ibidem, pag. 655.

146 Ibidem, pag. 801.

147 "провала в Другом, свойственного самой его природе, — быть сокровищницей означающих". Ibidem, pag. 818.

148 "Эта радость, без которой Другой неощутим, точно ли она моя? Опыт учит, что, как правило, она мне заказана, и не только потому, что, как думают дураки, общество плохо устроено; я бы сказал, что виноват в этом Другой, если он существует, ведь если бы его не было, мне бы пришлось возложить вину на себя,

342

V.3.

Так субъект открывает то, что Лакан называет исконной рас­пахнутостью (béance), зиянием, разверстостью, открытой раной, по­мещающей субъект в самое средоточие различения.

Spaltung, Eutzweitung (натяжение, раздвоение)... к фрейдовским ме­тафорам Лакан добавляет свои: béance, refente, différence division (рас­пахнутость, расколотость, различение, разделение 149). В них консти­туируется образ "я" как чего-то, не обладающего полнотой Бытия — ведь на нем первородный грех, и одновременно складывается пред­ставление о Бытии как о чем-то таком, что никогда не исполнится самим собой, но будет всегда чем-то Отличающимся, поскольку пер­вородный грех касается и его.

Ну а если первородный грех — миф, тогда из глубины на нас глядят иные психологические реальности: комплекс кастрации, отсутствие Имени Отца... 150 Вряд ли стоит разбираться с теми психоаналитичес­кими иносказаниями, за которыми Лакан прячет некую онтологию, в которой не приходится сомневаться, поскольку он заговаривает о том, с чего начинаются все онтологии, — о проблеме Бытия, его утешительном присутствии или об отсутствии и Ничтожности. Иска­жает ли такое трагическое видение смысл фрейдовского учения или следует ему, не здесь решать. Напротив, то, что оно связано с опреде­ленной, вполне узнаваемой философской онтологией, совершенно очевидно, и мы подчеркиваем это обстоятельство, стараясь сделать из него все необходимые выводы.

VI. Лакан и Хайдеггер

VI.1.

Хотя имя Хайдеггера лишь изредка появляется на страницах трудов Лакана, именно к нему, а не к Фрейду приходится обращаться в поисках подлинных источников доктрины Отсутствия.

Совершенно очевидно, что именно Хайдеггеру принадлежит мысль о том, что Бытие постижимо не иначе как через посредство языка — языка, который не по власти человек, ибо не человек мыслит себя на языке, но язык мыслит себя через человека 150.

иными словами, поверить в то, к чему всех нас, с Фрейдом во главе, подталкивает опыт, — в первородный грех". Ibidem, pagg. 819-820.

149 Ibidem, pagg. 415, 642, 852—857.

150 ". Nom-du-Père — c'est à dire [le] signifiant qui dans l'Autre, en tant que heu du signifiant, est le signifiant de l'Autre en tant que lieu de la loi" (pag. 583). "Имя Отца — иначе говоря, означающее, которое в Другом как локусе означающего означает Другого в качестве локуса закона".

151 Из текстов Хайдеггера, помимо Гельдерлин и сущность поэзии, см. Письмо о гуманизме, Путь к языку. Среди работ общего характера о Хайдеггере (на нее мы и опираемся) см Gianni Vattimo, Essere storia e linguaggio in Heidegger, Torino, 1963, особенно главу IV "Бытие и язык"

343

Именно обороты языка ухватывают особость взаимоотношений человека с бытием.

И это отношение — отношение различия и членения. Предмет мысли — это Различие как таковое 152, различие как различие. Мыс­лить различие как таковое это и значит философствовать, признавать зависимость человека от чего-то такого, что именно своим отсутстви­ем его и учреждает, позволяя, однако, постичь себя лишь на путях отрицательного богословия. Соглашаться с тем, что, по Хайдеггеру, "значимость мысли сообщает не то, что она говорит, но то, о чем она умалчивает, выводя это на свет способом, который нельзя назвать высказыванием" 153, значит вторить тому, что говорит на эту тему Лакан

Когда Хайдеггер напоминает нам о том, что вслушиваться в текст, видя в нем самообнаружение бытия, вовсе не означает понимать то, что этот текст говорит, но прежде всего то, о чем он не говорит и что все-таки призывает, он утверждает то же самое, что и Лакан, усматри­вающий в языке лишь надувательство метафор и метонимий. Лака­новский вопрос "Кто говорит?" это также и вопрос Хайдеггера, встав­ший перед ним в тот миг, когда понадобилось определить что это такое — то, что мы называем "мышлением", кто тот, кто к нам взывает, кто призывает нас к мышлению. Однако субъект этого при­зыва не может быть ни исчерпан, ни охвачен какой-либо дефиницией. Разбираясь с одним, на первый взгляд несложным, фрагментом Парменида 154, понимаемым обычно, как указывает Хайдеггер, так: "Не­обходимо говорить и думать, что бытие есть" 155, он пускает в ход весь набор этимологических ухищрений с целью добиться более глубокого понимания, которое в итоге оказывается едва ли не противополож­ным общепринятому толкованию, поскольку "говорить" преобража­ется в "позволить-встать-перед", т e. "совлечь покровы" и "позволить явиться", а "мыслить" понимается как "озаботиться" и "преданно

152 Ср. Identität und Differenz См Vattimo, cit., pag.151 и всю пятую главу

153 Vattimo, cit., pag.152

154 См Was heisst Denken?, 1954

155 Фрагмент гласит (в скобках часть, опущенная Хайдеггером) χρη το λέγειν τε νοειν τ'εον εμμεναι (εστί γαρ είναι) Анджело Пасквинелли (I Presocratici, Torino, 1958) переводит "Per la parola e il pensiero bisogna che l'essere sia" (по слову и мысли необходимо, чтобы бытие было) Другие переводы "Говорение и мышление должно быть бытием" (Diels, Parm), "то, что может быть помыслено и сказано, должно быть" (Burnet), "необходимо говорить и мыслить, что только бытие есть" (Vors)

344

охранять". Язык дает явиться тому, что мышление должно беречь и пестовать, не насилуя, не выпрямляя в сковывающих и умертвляющих дефинициях. И то, чему он позволяет явиться и что берет под охрану, это То самое, что притягивает к себе всякое сказывание и всякое мышление, позволяя им быть. Но это То конституируется как Разли­чие, как то, что никогда не может быть сказано, потому что оно — в истоках всего того, что о нем будет сказано, потому что различие присуще нашим с ним отношениям, Двойственности сущего и бытия. Между которыми — разделение и béance, refente и Spaltung, то, что уже Платон (а Хайдеггер его воспроизводит) обозначал как χωρισμός, различие по месту, которое учреждает как учреждающее Различие 156.

VI.2.

Примечательно, что Лакан, интерпретируя известное выска­зывание Фрейда, гласящее: "Wo Es war, soll Ich werden" (Там, где было Оно, должно быть Я), в точности воспроизводит этимологические ухищрения Хайдеггера, вывернувшего наизнанку смысл парменидовского изречения. Слова Фрейда следует понимать не так, как их обыч­но понимают, а именно что место, где было Оно, должно быть занято Я 157, а как раз наоборот, меняя их смысл на противоположный: Я должно явиться на свет там, в том именно месте, где Оно существует как "место бытия" Kern unserer Wesens (сердцевина нашего существа); я в состоянии обрести себя и обрести покой, только зная, что я — не там, где я обычно обретаюсь, что мое место там, где меня, как правило, нет, я должен разыскать истоки, опознать их, liegen lassen, позволить им явиться и стать их сторожем и хранителем 158. И совсем не случайно Лакан приписывает фрейдовскому изречению некую досократическую тональность, 159 такую же операцию проделывает и Хайдеггер с подлинным изречением досократика, смысл которого, по Лакану, полностью совпадает с тем, что сказал Фрейд. Я как субъект должен прибыть туда, где пребывает Оно. Я должен потеряться в Оно вовсе, однако, не для того, чтобы отрешить его от власти, посадив на его место чучело вновь обретенной субъективности. Я должен быть хра­нителем бытия, или, как выражается Лакан, "брать на себя собствен­ную причинность" 160.

156 Was heisst Denken? II часть

157 Лакан дает еще один пример неадекватного перевода Фрейда (Écrits, pag. 585). "Le Moi doit déloger le Ça" I (Я должно вытеснить Оно).

158 Lacan, cit., pag. 417, 518, 563.

159 Ibidem, pag. 842 (а также с. 528).

160 Ibidem, pag. 865.

345

Теперь, возможно, мы лучше поймем, что хотел сказать Лакан, когда сделал признание: "Quand je parle d'Heidegger ou plutôt quand je le traduis, je m'efforce à laisser à la parole qu'il profère sa significance souveraine" 161.

VI.3.

Итак, лакановская концепция предстает не чем иным, как маньеристскими вариациями на тему Хайдеггера. И коль скоро Хай­деггер помогает понять смысл слов Лакана, следует отдавать себе отчет во всех следствиях, вытекающих из принятых посылок. Ибо, соглашаемся мы с Хайдеггером или нет, что совершенно ясно, так это то, что предицируемое посредством различий Бытие никоим образом не может быть подвергнуто никакому структурированию. Цепи озна­чающих, законы символизации, наконец, структуры в самом широком смысле слова являются и исчезают как "эпохальные" манифестации бытия, впрочем, не исчерпывая его, ведь оно всегда "по ту сторону", начало и Источник, оно дает им быть, но к ним не сводится.

"Истина сущего (по Хайдеггеру) в самораскрытии, открытости чему-то иному, что не является сущим и что никогда не позволит исчерпать себя отношениями обосновывающего — обосновываемо­го" ... "бытие это не что иное, как его история" 162.

«Свойственное человеку бытие в мире... "это проживание в языке". Принадлежность этому всеобщему лингвистическому горизонту оз­начает для существующих, что их бытие в качестве доступного истол­ковывающему пониманию сходно с бытием произведения искусства и, шире, любого исторического события, т. e. оно заключается в неком Sichdarstellen (самопредставлении), суть которого в том, что оно пред­стает только и только в истолковании. Лингвистический горизонт — это тот горизонт, внутри которого отдельные исторические события (вещи, люди, представления) оказываются доступными для понима­ния, они освещаются и приходят в своему Da (здесь), как говорит, воспроизводя хайдеггеровскую терминологию, Гадамер, представая в свойственном им бытии. Как таковой горизонт всегда неразличим, поскольку всякое понимание осуществляется внутри того горизонта, который и делает его возможным. Так понимаемый язык в конце концов отождествляется с самим бытием, по крайней мере в том хайдеггеровском смысле, с которым Гадамер, по-видимому, согласен,

161 "Когда я говорю о Хайдеггере и тем более когда я его перевожу, все мои усилия направлены на то, чтобы позволить слову высказать свой суверенный смысл" Ibidem, pag.528

162 Мы следуем здесь интерпретации Джанни Ваттимо Gianni Vattimo, Poesia e ontologia, Milano, 1967 См pagg.17-19

346

бытием как светом, в котором предстают отдельные сущие и который невидим именно по той причине, что он-то и делает их видимыми... Бытие, ухватываемое как лингвистический горизонт, предшествую­щий установлению любых исторических отношений, есть вместе с тем Sichdarstellen, выявление в свете и возможность всяческого выявления в свете. . Речь не идет о растворении бытия в языке, но скорее о понимании языка как слова бытия, в котором обнаруживается любое сущее и внутрь которого человек всегда уже заранее помещен» 163.

По Хайдеггеру, выходит, что есть только одна возможность всту­пить в отношения с бытием: это герменевтическая деятельность, ни­когда не полное, но всегда целостное истолкование, движение в лад бытию, понуждение его к разговору без какой-бы то ни было надежды исчерпывать его тем, что сказано, умение видеть в слове "самораскры­тие бытия", а не словесное обозначение каких-то законов природы, наконец, движение, "всегда одно и то же" 164, почитающее неопреде­ленность в противовес стремлению к точности, характерному для всякой науки, движение не к ответам, но рождающее способность вслушиваться.

VI.4.

Если мы привели некоторые отрывки из интерпретации Хай­деггера, которые, как представляется, проясняют мысль философа, то это вовсе не для того, чтобы умалить значение вклада, сделанного человеком, который, впрочем как и автор этих строк, верит в возмож­ность теории, пытающейся охватить строгими рамками структурных дефиниций все богатство разыгрывающихся событий. Мы вовсе не хотим сказать, что если Хайдеггер прав, то всякая возня со структура­ми — пустое дело. Но связность хайдеггеровской мысли только под­черкивает дефекты мышления, которое такой связностью не обладает. Что уж точно пустое дело, так это постулирование структур, претен­дующих на окончательность. Ведь в тот миг, когда какую-то структу­ру объявляют последней, она отсылает к чему-то еще, и так всякий раз, пока не столкнешься с чем-то, что не может быть структурировано. Случай Лакана высвечивает тупики онтологического структурализ­ма, ибо, как только структурный дискурс доводится до логического конца, Другой, тот самый, которого хотели изловить, ускользает окончательно, оборачиваясь Различием и Отсутствием, а признав Различие и Отсутствие, мы тем самым признаем, что никакое струк­турирование дальше невозможно. Проведя последовательную дедук­цию собственных оснований, онтологический структурализм испус-

163 Ibidem, pag.175-180

164 См. Vattimo, Essere, stona e linguaggio in Heideghger, cit., pag.159, особенно V 2

347

кает дух, и рождается чистая онтология без каких-либо признаков структурализма.

VII. Отмена структурализма (Деррида и Фуко)

VII.1.

A теперь пора посмотреть, к чему мы пришли. Всякий, кто размышлял о судьбах структурализма в философском плане, или со­глашался с идеей неистощимой производительности бытия, представ­ленного разнообразными выявляющими его дискурсами, но несводи­мого к их законам, или же описывал эпохальные события, в которых проявляется бытие, показывая способы их структурирования и пре­красно понимая, что вводимые в оборот структуры являют собой лишь проявления бытия, но не его основу.

По-видимому, оба эти философских подхода были представлены двумя разрушителями послелакановского французского структура­лизма — Деррида и Фуко.

У Деррида упомянутая выше оппозиция между формой и силой, между имеющей пространственное выражение структуры и энергией, которую излучает произведение, выливается в противопоставление Апполона Дионису, противопоставление, находящейся вне истории, как лежащее в основе всякой возможности истории, составляющее саму структуру историчности. Оно — источник развития, потому что оно есть Различение в принципе, непрестанный "сброс", та же béance. И в этом противопоставлении отношение Диониса к определяющей его структуре — это отношение смертельного поединка 165.

VII.2.

Вот некоторые впечатляющие страницы (все же, скорее, упражнения в высоком стиле, а не в герменевтической прозорливости и метафизической чуткости), на которых Деррида использует как метафору текст, написанный еще Фрейдом с совершенно определен­ными научно-позитивистскими целями. Фрейд старается объяснить записи памяти при помощи следов, сохраняемых некоторыми нейро-

165 "Только те мысли чего-нибудь стоят, которые приходят в голову походя", — напоминает Деррида слова Ницше. — "Письмо — это некий исход вовне во имя прихода смысла, метафора-другого-как-другого-здесь, метафора как возможность другого-здесь, метафора как метафизика, в которой бытие принуждено скрыться, чтобы мог открыться другой... Ибо брат Другой вовсе не почивает в безмятежности, которая именуется интерсубъективностью, но усердствует на ниве взаимного вопрошания; он не купается в безмятежности ответов, сочетающих два утверждения законным браком, но призван к неусыпному ночному труду вопрошания в пустоте" (L'écriture et la différence, cit., pag. 49).

348

нами после испытанного возбуждения. И эти следы представляют собой некий Bahnung, "переход", "просеку", и еще раз шрам, разверс­тую рану, растяжение, béance, разлом (frattura), если возводить ис­пользуемое Деррида французское frayage к латинскому причастию "проложенная" (fracta), относимому, скажем, к дороге. Тогда память "может быть представлена как разнообразие нейронных frayage". И тогда снова окажется, что ее качество обусловлено системой оппози­ций и различий. На чем Деррида и основывает свое метафорическое прочтение Фрейда: памятный след есть чистое различие. "Психологи­ческая жизнь это ни кристальная ясность смыслов, ни замутненная непроглядность силы, но различия в характере действия этих сил. Ницше это хорошо знал"166. И здесь, как и у Лакана, мы сталкиваемся со случаем онтологизация различия, носившего поначалу чисто диа­лектический характер. И в этом смысле получается, что "различие это не некая сущность, при том что оно — не ничто, это не жизнь, если бытие понимается как усия, присутствие, сущность-существование, субстанция или субъект. Прежде чем определять бытие как присутст­вие, нужно понять, что жизнь — это первопроходство, и только тогда мы вправе сказать, что жизнь — это смерть, что повтор и позиция по ту сторону принципа удовольствия коренятся в том и сородственны тому самому, что они превосходят" 167. Сказать, что разница изна­чальна, значит сокрушить миф присутствия, с которым сражался и сам Хайдеггер, и настоять на том, что если что и изначально, так это сама не-изначальность 168, это значит напомнить, что если что и конституи­руется, так это изначальный провал, нечто отсутствующее, принесен­ное в жертву неопределенному желанию: "разница между принципом удовольствия и принципом реальности, например, это не только не­сходство, внешние различия, но изначальная укорененная в жизни способность уклонения, отличения (Aufschub), возможность всего того, что входит в хозяйство смерти" 169. Рожденный как нехватка, отверстая рана, с первых шагов уязвляемый желанием, которое никог­да не будет удовлетворено, приговоренный скрывать его, окутывая символическими одеяниями, человек клеймен как оплошность, кото­рая предрасполагает его к смерти и празднует смерть в каждом его жесте. И в этом смысле наш удел избегать даже бинарности, коль скоро она уходит корнями в ничто 170.

166 Derrida, cit., pag. 299.

167 Ibidem, pag. 302.

168 Ibidem, pagg. 303-315.

169 Ibidem,pag 295.

170 Ibidem, pag. 339.

349

VII.3.

У Деррида пышным цветом расцветает то, о чем с меньшей метафизической проницательностью и с большим уклоном в сторону психоанализа писал Ж. Б. Понталис, комментируя некоторые работы Лакана: фрейдовское открытие состоит в децентрации, оно не подме­няет бывший центр, абсолютный субъект, становящийся чистым фан­томом, и не пытается то, что предстает как обманчивое, подтвердить какой-то иной Реальностью; сознание растворено в процессе выра­ботки смыслов, и смысл, вместо того чтобы навязывать себя как некая поддающаяся определению реальность, предстает перекличкой при­ходов и ухода, уверткой и ухмылкой... "Если непосредственный опыт сразу поставляет нам какие-то значения, то это еще ничего не говорит об их подоснове, не снабжает нас той сетью, в которую мы могли бы их поймать..." 171. Человек изначально угодил в неведомую ловушку, и курс психоанализа вовсе не предполагает восстановления "истинно­го" субъекта, он лишь показывает, "что истина не расположена в каком-то месте, ее нет ни у психоаналитика, ни у пациента, ее нет даже в их взаимоотношениях: у истины нет ни места, ни формулы 172. "Че­ловек незрел вовсе не из-за природной ущербности, он — извечная недохватка, прирожденно перезрелый, и вот в этой-то витальной béance рождаются его желания, швыряющие его в историю, которая состоит из пустот, разрывов и конфликтов" 173. Таким образом, уроки Фрейда это уроки трагического, и оптимизм американского психоа­нализа, старающегося снова включить призрачное "я" в систему норм общественной жизни во имя его благосостояния, извращает самый дух фрейдовского учения, видящего в психоаналитической терапии воспитательную процедуру, которая помогает понять наше существо­вание как бытие-к-смерти. И в этом смысле выводы, извлеченные из лакановского учения, совпадают с тем, что написано на тех страницах "Бытия и времени", где говорится о "предваряющем решении". Пси­хоанализ живет под знаком смерти.

И если в дальнейшем в отличие от Хайдеггера для психоаналитика изначальная béance обретает все более физиологические очертания, то для наших выводов философского свойства это не имеет особенного значения.

VII.4.

Но самое важное как раз то, о чем Деррида в своем прочте­нии фрейдовского текста судит с безнадежной проницательностью: в тот миг, когда эта воплощенная незадача, субъект, замечает, что он

171 J. В. Pontalis, Арrus Freud, Paris, 1965, pagg. 52-53

172 Ibidem, pagg. 75

173 Ibidem, pag. 80.

350

вовлечен — пишет ли он, говорит ли — в игру намеков и умолчании, что он оплетен цепью символов, сознание этого не помогает ему выйти из игры. Мы уже знаем: никакого метаязыка Другого нет — и значит, не может быть никакого трансцендентального обоснования отношений субъекта с бытием, о котором он говорит. И у Фрейда его тоже нет, и это становится совершенно ясно (хотя он и строил свое исследование как ряд метафор, сквозь которые просвечивали смутные образы письма, сложных машин, ходьбы) из тех последних цитат из "Толкования сновидений" (Traumdeutung), приведенных Деррида: фрейдовские метафоры и метонимии, используемые им при описании нейронной структуры памяти, всегда означают пенис, коитус, влече­ние к матери.

И это могло бы послужить предостережением тем, кто все еще воображает, что он занимается выявлением последних структур: по­вествуя о них, вы всегда повествуете о чем-то другом, и уж во всяком случае вам не удается их обосновать, потому что язык, с помощью которого вы намереваетесь это сделать, это тот самый язык, чью ложь и должны были разоблачить структуры.

И тогда лучше понимаешь, что так раздражает критику феномено­логического толка, и отчего она задает ликвидаторам структурализма вопросы, которые последним кажутся лишенными смысла. Именно такая история и произошла с полемикой, развернувшейся вокруг книги Мишеля Фуко "Слова и вещи" 174.

VII.5.

Действительно, у Фуко нашумевшая и неверно истолкован­ная "смерть человека" совершенно очевидно предполагает отказ от трансцендентального обоснования субъекта и, следовательно, осо­знание того факта, что направления Гуссерль — Сартр, с одной сто­роны, и Ницше — Хайдеггер, с другой, совместимы только в узко определенном смысле. Но что любопытно, так это то, что (вопреки первоначальному впечатлению) сделав выбор в пользу направления Ницше — Хайдеггер, предполагающий ликвидацию структурализма, автор на протяжении всей книги только тем и занимается, что разра­батывает структурные решетки в разительном противоречии со свои­ми публичными декларациями о непричастности структурализму.

Задачи Фуко очевидны: начертить некую карту археологии гума­нитарных знаний от их возрождения до наших дней, в которой он выявляет некие "исторические априори", эпистему той или иной эпохи, "конфигурации, лежащие в основе различных форм эмпиричес-

174 Ср., например, критические замечания Эцио Меландри в "Lingua e Stile", II, l

351

кого знания , то. что делает возможным формирование знании и теории...175.

Для символического универсума средневековья и Возрождения (Ренессанс у Фуко сохраняет многие черты средневековья) идея сход­ства имеет решающее значение; характерная для восемнадцатого века идея представления, базирующаяся на вере в то, что порядок языка вторит порядку вещей, позволяет классифицировать существа по осо­бенностям внешнего вида; наконец, в XIX веке понимание жизни, труда и языка как энергии привело к тому, что генетическое описание сменило таксономическое, на место формального описания пришла органическая витальность, место представления заняла творческая активность, вследствие чего бытие того, что представлено, не вмеща­ется в рамки представления 176. И тогда возникает проблематика ис­токов, человек становится проблемой для себя самого как возможнос­ти бытия вещей в сознании, ему открывается завораживающая бездна, в которую его увлекает жажда трансцендентальных обоснований. Что касается наук, изучающих те сферы, в которых нечто отличное от человека так или иначе конституирует и предопределяет его: психоло­гии с ее диалектикой функции и нормы, социологии, противопостав­ляющей конфликт и правило, — всего того, что относится к изучению мифов и литературы, осуществляемому под знаком оппозиции значе­ния и системы, то, в конечном счете, речь в них идет о соотнесении сообщений и кодов, правила которого заимствуются у двух наук, чей предмет перекрывает собой прочие, у этнологии и психоанализа, ко­торые как раз и изучают системы глубинных детерминаций, коллек­тивных и индивидуальных, являющихся фундаментом для всех ос­тальных оппозиций.

Но Фуко неизменно отказывается от обоснования используемых им структурных решеток. Посмотрим, например, как описываются оппозиции, к которым сведены различия (рассматриваемые как пере­становки) между утилитаристами и физиократами XVIII столетия:

"Утилитаристы основывают на артикуляции обменов приписы­вание вещам определенной стоимости, в то время как физиократы именно богатством объясняют формирование стоимости. Но и у тех и у других теория стоимости, как и теория структуры в естественной истории, связывает приписывание с формированием" 177.

175 Michel Foucault, Le parole e le cose, cit., pagg.1-12. (Фуко М Слова и вещи. М., 1994. С. 34-35.)

176 Ibidem, pag. 259.

177 Фуко М., ук. соч. С 228.

352

Иными словами, у утилитаристов артикуляция (стихийное форми­рование потребностей и способов их удовлетворения) объясняет ат­рибуцию (наделение стоимостью), у физиократов наоборот, атрибу­ция (наличие естественной стоимости) объясняет артикуляцию (систе­му потребностей). Как видим, перед нами некая структура, объясняю­щая две разные идеологические позиции с помощью одной и той же комбинаторной матрицы. Читатель может думать, что эта структур­ная решетка извлечена из контекста классической эпистемы и, стало быть, предъявлена как данность мышлением изучаемой эпохи.

Однако ниже, объясняя переход от классической теории познания к гносеологии XIX века, Фуко пишет следующее:

"Таким образом, условия возможности опыта ищут в условиях возможности объекта и его наличия, тогда как трансцендентальная рефлексия отождествляет условия возможности объектов опыта с воз­можностью самого опыта" 178.

Здесь, как и в первом случае, одна и та же матрица открывает возможность двух разных способов обоснования истинности фило­софского дискурса. Но если в одном случае структурная решетка может считаться инфра-эпистемной, она словно открывается навстре­чу тому, кто ищет глубинные основания мышления классической эпохи, то в другом — перед нами решетка, которая, позволяя связать обе эпохи, носит откровенно трансэпистемный характер. И если она открывается исследователю, она тоже данность или она постулирова­на, ибо представляет собой удобный инструмент для объяснения фак­тов? Ответ на этот вопрос для Фуко не очень важен, он им так же мало интересуется, как и обоснованием используемых наукой решеток, а равно его не заботит внятное разъяснение того, обладают ли решетки, поставляемые этнологией и психоанализом, трансцендентальным или онтологическим статусом, в свою очередь позволяющим обосновы­вать решетки наук. А если у него поинтересоваться, что он думает по этому поводу, Фуко скажет, что пресловутые решетки ему явились в тот миг, когда он вопрошал историческую ситуацию, и он ими вос­пользовался, и нет никакой нужды в том, чтобы придавать им тот или иной гносеологический статус. И он будет прав, ведь вся его книга представляет собой не что иное, как обвинительный акт безуспешной попытке современного человека разработать трансцендентальные обоснования познания.

Итак, в свете вышесказанного ответ не составит труда, особенно если повнимательнее перечитать начальные страницы книги.

"Итак, между уже кодифицированным взглядом на вещи и рефлек­сивным познанием имеется промежуточная область, раскрывающая порядок в самой его сути: именно здесь он обнаруживается, в зависи-

178 Ук. соч. С. 269-270.

353

мости от культур и эпох, как непрерывный и постепенный или как раздробленный и дискретный, связанный с пространством или же в каждое мгновение образуемый напором времени, подобный таблице переменных или определяемый посредством изолированных гомоген­ных систем, составленный из сходств, нарастающих постепенно или же распространяющихся по способу зеркального отражения, органи­зованный вокруг возрастающих различий и т. д. Вот почему эта про­межуточная" область в той мере, в какой она раскрывает способы бытия порядка, может рассматриваться как наиболее основополагаю­щая, т. e. как предшествующая словам, восприятиям и жестам, пред­назначенным в этом случае для ее выражения с большей или меньшей точностью или успехом (поэтому эта практика порядка в своей пер­вичной и нерасчленяемой сути всегда играет критическую роль), как более прочная, более архаичная, менее сомнительная и всегда более "истинная", чем теории, пытающиеся дать им ясную форму, всесто­роннее применение или философскую мотивировку. Итак, в каждой культуре между использованием того, что можно было бы назвать упорядочивающими кодами, и размышлениями о порядке располага­ется чистая практика порядка и его способов бытия" 179.

Подставьте вместо "порядок в самой его сути" "бытие как источ­ник всякого порядка" — и вы в который раз получите позицию Хай­деггера. Вот потому-то Фуко и не обосновывает структурные решет­ки, которыми пользуется: в процессе предпринятого им истолкования эпохальных событий бытия они предстают ему как способы, в кото­рых в разное время самовыражается бытие, и которые опознаются благодаря связывающему и разделяющему их родству, при этом ни одна из укорененных в бытии решеток не в состоянии определить его раз и навсегда, а равно сама не может быть обоснована действием какого-либо известного и предсказуемого механизма.

VIII. O последнем прибежище Отсутствия...

VIII.1.

И при всем при этом структурами пользуются так, словно с их помощью можно объяснить все, и очевидный пример тому — Фуко 180. Так что же происходит с этим мышлением, так откровенно заявившем о своем выборе и все еще, однако, обеспокоенным посто-

179 Там же С. 33-34.

180 Ср. в связи с этим Un positiviste désespéré ("Отчаявшийся позитивист") Silvie Le Bon, in "Les Temps Modernes", gennaio 1967) Более обстоятельный анализ ibidem, Michel Amiot (Le relativisme culturalute de M F) ("Культурологический релятивизм Мишеля Фуко")

354

янным расхождением собственных деклараций с собственными дей­ствиями?

И снова наиболее убедительный ответ мы находим у Деррида в заключительной части "Письма и различия", которая называется "Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук"181. Уроки Ницше и Хайдеггера, преподанные ликвидаторам структурализма, заключались в том, что никакое "присутствие" (ousia) не исчерпывает всего богатства проявлений бездонной безначальности. Но даже тот, кто вплотную подошел к пониманию этого, не в состоянии отказаться от структурных решеток, все еще полагая — полагая позитивистски, механистически, безнадежно эмпирически, — что они ему сгодятся как опора для рассуждения о вещах. Самым показательным примером такого противоречия для Деррида становится Леви-Строс. То, что Леви-Строс в итоге своего творческого пути придет к заключениям, о которых мы говорили, разбирая Лакана, уже было видно из проведен­ного нами анализа его текстов. Все анализы мифов, а равно всякое изучение систем родства, призваны вернуть продуктам культуры их природное достоинство, которое в свой черед помогает понять, отку­да берутся структуры. Но пытаясь решить проблемы в рамках оппо­зиции "природа — культура", сталкиваясь с феноменом, который, судя по всему, принадлежит сразу обоим порядкам, например, таким, как универсальный запрет инцеста, Леви-Строс обращает внимание на некий необъяснимый остаток, на непрозрачность системы; он не отваживается думать, что это нечто изначальное, предшествующее всякому различению и истолкованию, и это нечто надлежит отодви­нуть в область неосмысляемого, коль скоро немыслимое это то, к чему мы ближе всего онтологически и в чем нам надлежит обитать, стараясь не спугнуть то, что не дает себя поймать.

Однако Леви-Строс (и разве не о том же говорили и мы?) вечно колеблется между исследованием объективных структур и убеждени­ем в том, что эти структуры представляют собой не что иное, как удобный с методологической точки зрения инструментарий. Само собой, для Деррида такой наивный операционизм равнозначен при­говору, изначально осуждающему предприятие на поражение. Да и сами мы, видя, каковы крайние выводы "философского структурализ­ма", разве не признали провал конститутивной чертой операционизма? Провал, который, как подчеркивает Деррида, как раз и состоит в том, чтобы "держать в качестве рабочего инструмента то, чья пригод­ность на эту роль как раз и оспаривается", но на что — добавим мы — неизменно полагаются при обосновании самой пригодности. Леви-

181 Ит перевод в журнале "Portico", febbraio 1967

355

Строе напоминает, что "анализ мифов нескончаем, и ему нельзя по­ложить пределов, нет никакой потаенной единицы мифа, которую нельзя было бы по ходу дела разложить на более мелкие Темы убега­ют в бесконечность, как лучи, исходящие из некой точки, которая не может не быть воображаемой", и так и должно быть, ведь дискурс мифа, как и дискурс бессознательного, представляет собой нескончае­мый метонимический перенос, в котором одна иллюзия отсылает к другой и вместе они суть метафора центра, который отсутствует И все же, подчеркивает Деррида, "у Леви-Строса нет ни одной книги или сочинения, которые не преподносились бы как результат практичес­ких исследований, который можно дополнить новыми фактами или опровергнуть" Так, составление какого бы то ни было перечня эле­ментов, который структуралист, будь он лингвистом или этнологом, способен уточнить только после того, как разработает структуру со всеми ее комбинаторными возможностями, — занятие и невозможное и бесполезное Невозможно оно потому, что теоретически число этих элементов бесконечно и, стало быть, гипотеза должна предусматри­вать структурную целостность, которая выверяется шаг за шагом в ходе самого исследования, и в таком случае это методологический подход А бесполезно оно потому, что эта целостность как таковая не существует, она существует только виртуально, и, значит, нет никакой нужды придавать ей реальный статус Леви-Строс не знает, что вы­брать, невозможность или бесполезность, и поступает как эмпирик, обращаясь эмпирически с тем, что области эмпирического не принад­лежит Деррида пишет "Итак, если в приведении к целостности нет больше смысла, то это не потому, что поле безгранично и не может быть охвачено никаким конечным дискурсом, но потому, что такова сама природа поля , которое убегает всякого обобщения, ведь на деле это поле оказывается полем игры, где в пределах замкнутой системы осуществляется непрестанный процесс подмены", потому что "у него нет чего-то, что можно было бы понимать как центр, который заведует всеми этими подстановками" Так Деррида возвра­щается к Лакану, а от Лакана вместе с Хайдеггером снова к Ницше

VIII.2.

Теперь понятно, почему Леви-Строса так затрудняет реше­ние спора истории со структурой дело в нежелании признать вирту­альный характер тех начал, в которых рождается обосновываемая этой виртуальностью история, и в стремлении опереться на некую вневременную структуру, хотя она и не кладет начала истории и упраздняет время Структура — это Присутствие, которое растягива­ется вдоль времени, оставаясь неизменным, напротив, Начало оказы-

356

вается отсутствием, не имеющим ничего общего ни со временем, ни с историей, но потому-то и позволяющим им быть.

"Игра разрушает присутствие". С другой стороны, "поворот к утраченному или невозможному присутствию отсутствующих начал, вся эта структуралистская тематика распавшейся целостности являют нам печальный, тоскливый, пристыженный, руссоистский лик игры, в го время как ницшевское радостное приятие игры, его открытость грядущему, приятие мира, в котором знаки не лгут, но и не вещают истин, мира без истоков, открытого всем истолкованиям, — все это могло бы стать другим ее ликом" 182.

Деррида хорошо понимает, что сегодня еще рано решать спор этих двух направлений. В глубине души он равно оправдывает и бесхит­ростные колебания Леви-Строса, и много более осознанные злокоз­ненные сомнения Фуко. Во всяком случае, различение и взаимоисклю­чение этих возможностей (наличие обеих, при том что никакое реше­ние не гарантировано, только одна из характерных черт нашей эпохи) окончательно ликвидирует структурализм как философию.

VIII.3.

Но разве этих неустраненных сомнений нет и у Лакана? Разве не очевидна его попытка обосновать структуру детерминации бинарным кодом и в то же самое время ликвидировать какую бы то ни было структуру, гипостазируя отсутствие, которое разводит в про­странстве два утверждения любой бинарной коммуникации?

Замечания Деррида по поводу игры помогают разрешить эго оче­видное противоречие, а также осознать, почему у Лакана время от времени возникает недоверие к самому понятию кода.

Вспомним, что было сказано о коде в А.1 IV. Накладываясь на равновероятность источника информации, код призван путем внесе­ния некоторых правил ограничить сферу возможных событий. Код — это система вероятностей, сужающая изначальную равновероятность. Фонологический код осуществляет выбор нескольких десятков зву­ков, организуя их в жесткую абстрактную систему оппозиций и сооб­щая им дифференциальное значение. До этой операции перед нами был недифференцированный универсум всевозможных звуков и шумов, соединяющихся как угодно Код наделяет смыслом что-то такое, что первоначально этим смыслом не обладало, при этом какие-то элементы этого "чего-то" получают ранг означающего. Но пока кода нет и пока это нечто не кодифицировано, оно может осущест­влять бесконечное количество сочетаний, которые только позже, после наложения кода, могут стать носителями смысла.

182 Derrida, cit., pag. 16

357

Но как увидеть, описать, в конце концов, назвать то, что еще не кодифицировано? Это можно сделать с помощью теории вероятнос­тей. Но теория вероятностей, отождествляет ли она статистические законы с предполагаемыми объективными законами хаоса, или пони­мает их только как инструментарий, пригодный для предвидения. может сказать только одно: каким образом может произойти все, что угодно, там, где еще не оставил своего отпечатка код, и где, стало быть, еще нет структуры. Так вот, Лакан об этом ясно говорит: знаковая цепочка структурируется не с помощью кода, но на основе вероят­ностных закономерностей 183. И значит, нет ни кода, ни структуры, но только Источник, только Исток (Sorgente, Fonte). И надо же было случиться, (и это подлинная первозданная случайность, а не та веро­ятность, которую не преминул бы вывести из этого случая Лакан), что специалисты по теории информации, вероятно, никогда и не задумы­вавшиеся о проблемах онтологии, стали употреблять для обозначения источника два слова — Fonte, Sorgente, a не одно, и эти термины вкупе со всеми их коннотативными оттенками наилучшим образом означа­ют Начало и Различие, Родник, но также Открытость, из которой проистекают все события. "Исток" и "Источник" приводят на память поэтические мифы и метафоры Гельдерлина, из чьей поэзии извлек Хайдеггер свое учение о языке как гласе первоначал "Неведомо, что делает поток". И что происходит в источнике информации, тоже неведомо.

Круг замкнулся, жалкие остатки структур погребены под несчет­ными статистическими расчетами знаковых цепей, вceгo лишь матриц комбинаторной игры, в которой для Деррида, как и для Ницше, что истина, что ошибка — все едино.

Что же касается того, что позже цепь может формироваться как бинарная, то это не потому, что код лингвистов и фонологов так живуч, а потому, что Источник как способность различения если что и может рождать, так это игры с различениями. Как только сверхче­ловек убедился в своем собственном игровом происхождении, он уже

183 "Cet Autre, n'est rien que le pur sujet de la moderne stratégie des jeux, comme tel parfaitement accessible au calcul de la conjecture, pour autant que le sujet rуel, pour y régler le sien, n'a à y tenir aucun compte d'aucune aberration dite subjective au sens commun, c'est-à-dire psychologique, mais de la seule inscription d'une combinatoire dont l'exhaustion est possible" (Écrits, pag. 806) "Этот Другой представляет собой не что иное, как чистый субъект современной стратегии игры, и как таковой он вполне доступен рассчету вероятностей, если только реальный субъект, рассчитывая собственную конъюнктуру, не будет принимать во внимание никаких отклонений, называемых субъективными в обычном смысле, т e психологических, но только лишь вписывать себя в некую поддающуюся исчерпыванию комбинаторику"

358

может прекрасно обойтись без женевского человека (провозглашав­шего возвышение к природной мудрости, что, впрочем, не мешало ему заниматься культурным строительством).

IX. ... И о том, как с ним быть

IX.1.

И вот тут-то было бы логичным со стороны художественной критики, семиологии мифов, анализа социальных структур предъ­явить некоторые претензии тому самому структурализму, который был расшатан усилиями Лакана, а позже Деррида и Фуко. Если всякая структура есть не что иное, как сбывание бытия, и если бытие ответ­ствует нам в той мере, в которой, приближаясь к нему, мы его неус­танно вопрошаем 184, тогда все возможно, кроме одного — научного анализа цепочки знаков как чего-то объективного.

О какой объективности означающих может идти речь, если они разворачиваются в процессе неустанного и никогда не исчерпываемо­го вопрошания? Разве может критический анализ сводится к выявле­нию функционирования форм означающих и не принимать при этом во внимание смыслов, которыми они могут наделяться по ходу дела 185? Как может Леви-Строс, когда перед ним стоит вопрос о диа­лектической взаимосвязи структуры потребления и структуры произ­ведения, пренебрегая сказанным нами по этому поводу, утверждать, что произведение искусства может быть исследовано на манер кристалла186?

Если Последняя Структура существует, то она несказуема, потому что нет такого метаязыка, который мог бы ее схватить, а если она только сквозит в языке и его оборотах, то она — не Последняя, ибо в тот самый миг, когда она начинает вырисовываться, она утрачивает

184 Ср. Was heisst Denken?, cit., 2, IX Мысль — это не некая концептуальная добыча, течение мысли пренебрегает оковами понятий, подлинное мышление "всегда в пути" Toгда как система — это просто удачная находка Об аффектах см главу "Искусство, чувство, изначальность в эстетике Хайдеггера", Джанни Ваттимо (G Vattimo. Роеstа e ontologia, cit.)

185 Колебания между этой пресловутой абсолютной объективностью и пониманием того, что в процессе прочитывания произведения искусства его смысл непрерывно восполняется, характерны для критики Ролана Барта, см. например, Saggi critici, cit. или Critique et verité, Paris, 1966, (часть II)

186 Мы имеем в виду интервью, данное Леви-Стросом Паоло Карузо в "Паэзе Сера-Либри" 20 01 67, где он оспаривает нашу позицию по поводу "структуры потребления", отстаиваемую в Opera aperta, полагая, что анализ потребления не входит в задачи структурного рассмотрения произведения искусства, поскольку последнее должно рассматриваться исключительно как некая чистая значащая структура Нашу реплику см во втором издании Opera apena, Milano, 1967

359

те качества, которые делают ее Последней, т e. способность отступать в тень, порождая другие проявления. И однако, до всякого определе­ния к этой структуре обращаются, вызывая ее, и уже в само это вызывание входит тот самый аффективный компонент, который столь существен для всякого герменевтического отношения, и стало быть, структура не объективна, но наделена смыслом Но если мы возвращаемся к истолкованию (а мы уже видели, что без диалектики интерпретации нельзя претендовать на построение какой бы то ни было структурной онтологии или онтологического структурализма), то вера в то, что выявленная нами структура объективна, дело мисти­ческое, ведь тогда приходится соглашаться с тем, что Великий Постав­щик всех смыслов гарантирует мне законность и правильность выявленного мной смысла.

IX.2.

Но, если я воздерживаюсь от суждения по поводу объектив­ности структуры, мне ничего не остается, кроме как считать выявлен­ную структуру со всеми ее смыслами познавательной моделью

А если я знаю, что структура это модель, то из этого следует, что с онтологической точки зрения она не существует. Но если бы мы считали ее онтологической реальностью, мы должны были бы заклю­чить, что как структура а в этом мы уже убедились — она точно так же не существует. В любом случае структура отсутствует И ниче­го другого не остается, как то ли считать это Отсутствие конститутив­ным для моих отношений с бытием, то ли признать структуру Фик­цией. Третье решение, состоящее в том, чтобы продолжать обращать­ся с ней как с истинной и поддающейся описанию в одно и то же время, иллюзорно и ложно.

IX.3.

Но не даем ли мы вовлечь себя снова в череду скучных противоречий, с которыми онтологически корректное мышление бы­стро бы расправилось, причем исходя из наших собственных предпо­сылок?

Что же такое эти предложенные нами на место объективных струк­тур фикции — ясно, это коды, рассматриваемые в качестве социальных установлений, как попытки обрисовать механизм событий, а также объяснить порождение сообщений, исходя при этом из лежащей в их основе системы правил. Но противопоставлять фикции как таковые мужественному приятию невозможности определения истоков, разве это не бегство от удела?

И удел этот ныне, на закате структурализма, похоже, предполагает две возможности, часто их путают, но иногда они драматически про­тивостоят друг другу, как в случае апории структуры и отсутствия.

360

С одной стороны, структурализму грозит испустить дух в хайдеггерианстве скорее периода "Бытия и времени", чем позднего Хайдег­гера: заботливое попечение психоаналитика во имя освобождения от заботы (как Sorge) претворяется в обреченность бытия-к-смерти. С другой стороны, хайдеггерианство, памятуя о своем ницшеанском коконе и об открытии не-изначальности, побуждает к радостному приятию игры если "в каждый миг начинается бытие" и «вокруг каждого "здесь" катится "там"», если "центр — повсюду" и "изогнут путь вечности", тогда "имена и звуки не затем ли даны вещам, чтобы человек освещался вещами? Говорить — это прекрасное безумие; говоря воспаряет человек над вещами. Как приятна всякая речь и всякая ложь звуков! В лад звукам танцует наша любовь на разноцвет­ных радугах"187. К чему и приходит всякая повисшая в пустоте поэти­ка, склонная черпать из неиссякаемых кладезей языка, повествующего о себе самом.

Но если высший удел состоит в том, чтобы смириться с отверстой раной, с которой нам выпало маяться от рождения до самой смерти, то отворачиваться от нее — значит только бередить ее. И если он состоит в том, чтобы принять игру, то отворачивайся-не отворачивай­ся от зияния — все едино, разве что, прежде чем исполниться, удел этот родит на свет поэтику игры, и мне придется расставлять ловушки, запускать бумажных змеев, устраивать фейерверки, изобретать по ходу игры разного рода утешительные безделушки, вроде Науки, Метода 188, Культуры.

IX.4.

А что если есть такая ловушка, такое ухищрение, при помощи которого можно сладить с внутренним беспокойством? Нет, такой нет, ответствует онтологическое мышление, — ты просто еще раз выставляешь себя на посмешище. А вдруг окажешься в одной из таких ловушек, и все — по-другому? Нет, — отвечает онтологическое мыш­ление, — ничего такого быть не может, расстояние, отделяющее тебя от бездны, осталось тем же самым, ты ни на миллиметр не убежал от конституирующего тебя соседства со смертью. Самое большее, что тебе суждено, это получить удовольствие от игры, излечиться прияти­ем вечного возвращения.

Логика этих ответов столь сильна (и столь же сильна логика про­цесса, приведшего онтологический структурализм к отрицанию вся­кой возможности объективного познания), что остается только согла­ситься. И замолкнуть.

187 Ницше Φ Так говорил Заратустра III Выздоравливающий.

188 "Метод — это то, что ничему не служит" (Флобер Словарь прописных истин)

361

Но только при том условии, что мы продолжим вращаться в кругу тем, предопределенных исходным вопросом, задаваясь которым, мы перемещали себя из домыслительной сферы в сферу мышления. А во­прос был такой: "Кто говорит?"

IX.5.

А теперь посмотрим получше: это самый первый вопрос, конституирующий все мышление, если согласиться с тем, что он вста­вал всегда и всегда нас опережал, разворачиваясь в нас мыслью. Но допустив это, мы уже заранее соглашаемся с теми конечными вывода­ми, которые следуют из такой постановки вопроса. Другими словами, этот вопрос принимается за то, чем он и является, — за акт веры, некий мистический постулат. Это не значит, что такой вопрос не может быть поставлен, и человеку не свойственно им задаваться Нелепо было бы так думать, тем более что уже в течение тысячелетий человек ничем иным и не занимается. Но кто этим занимался? Этим занимались те люди, кому рабский труд всех прочих позволял углубиться в созерца­ние бытия, они ощущали этот вопрос как наиболее настоятельный 189

Предположим, однако, что можно задаться еще одним вопросом, причем более насущным, исторгнутым не свободным человеком, ко­торый наделен привилегией "созерцать", но рабом, которому не до созерцания и для которого важнее спросить не "кто говорит?", но "кто умирает?". И именно этот вопрос побуждает его не к философ­ским занятиям, но к тому, чтобы построить водяное колесо, которое отдалит его смерть, освободив его от жернова, к которому он привя­зан190.

Бытие не так уж близко рабу, гораздо ближе ему собственное тело и тела ближних И ощущая это сродство, раб не уходит, не ведая того, из сферы онтологического в сферу онтического, он всего лишь подхо-

189 Приоритет созерцания, утверждаемый Аристотелевой "Метафизикой", покоится на устойчивом общественном устройстве, предполагающем рабский труд, о чем и говорится в ''Политике" Другого решения нет

190 Но господин Созерцатель не склонен соглашаться с таким решением столь далеким от правильного мышления о Сущем метафизический огородник, о котором поведал Чжуан Цзы в складном переложении Элемира Золлы (Volgarità e dolore, Milano, 1962), на предложение использовать для орошения водочерпалку возмущенно отвечает «Я помню слова своего учителя "Кто пользуется машиной и сам уподобляется машине, кто уподобляется машине, у того вместо сердца машина, у кого вместо сердца машина, тот не ведает простоты, кто не ведает простоты, у того беспокойный дух, а беспокойный дух никогда не станет пристанищем Тао" Не то чтобы я не был знаком с вашим изобретением, но мне совестно им пользоваться» И, как известно, огородник потратил на ручной полив то самое время, которая хорошая водочерпалка сэкономила бы ему для Долгого Перехода

362

дит к мышлению с другой, докатегориальной позиции, ничуть не более ущербной, чем позиция того, кто спрашивает "кто говорит?".

Вопрос "кто умирает?" сразу же переносит нас в другое эмпиричес­кое измерение, в котором разные философии не больно-то много значат. Но исходя из другой дофилософской установки, мы творим и другую философию.

(Если кому-то покажется не очень философичным предположение о том, что открытие бытия не так уж много стоит по сравнению со вкусом яблока, тому мы разъясняем, что мы сейчас вращаемся в пределах докатегориальных установок, исходя из которых можно вообще отрицать какую бы то ни было философию, которая нутром ощущается как обман.)

"Кто умирает?". Признать субъект видимостью не более милосерд­но, чем считать собственную смерть важнее, чем смерти других Нашу — важнее, чем тех. Смерть сопутствующих мне в этом мире, чем смерть тех, кто умер сотни лет назад. Смерть всех людей во все време­на, чем термическую смерть универсумов и туманностей. Да будет ясно, что философии Сверхчеловека здесь противопоставляется фило­софия рабов.

IX.6.

Вот устрашающая страница из "Что значит мыслить" Хай­деггера, на которой он задается вопросом, достаточно ли метафизи­чески подготовлен человек, все еще упорно сопротивляющийся мыш­лению бытия, к тому, чтобы управлять землей с помощью техники, ведь наибольшему осмыслению в наше время подлежит тот факт, что мы еще не мыслим. И такому-то человеку, пребывающему в плену у · своих коротких мыслей, по преимуществу политического и социаль­ного свойства, недавно выпало пережить страшное потрясение (речь произносилась в 1952 году) Но зададимся вопросом: что дало челове­ку окончание войны? Ничего. Война ничего не решила.

Хайдеггер прав, но в другом. Он хочет сказать, что перемены, последовавшие за окончанием войны, ни на йоту не изменили отно­шений человека с тем, что единственно достойно быть предметом его мыслей 191. Так вот (хотя и не очень прилично использовать такую едва ли не демагогическую аргументацию, еще менее прилично, убо­явшись демагогии, отказываться от аргументации такого свойства), если, к примеру, окончание войны прекратило убийство шести мил­лионов евреев, и окажись я первым из седьмого миллиона, первым, кому удалось избежать смерти, окончание войны, надо признать, имело бы для меня огромное значение.

191 Prima parte, lezioni di collegamento, dalla VI alla VII ora

363

И с какой стати мне считать, что этот порядок вещей менее важен с философской точки зрения, чем другой?

IX.7.

Итак, в итоге ряда умозаключений, приведших нас к призна­нию того факта, что, по-видимому, философский структурализм ока­зывается несостоятельным, налицо несколько неоспоримых выводов, разумеется, структурное мышление, дошедшее до своих пределов, обнаруживает, что глубинное вопрошание неотъемлемо присуще самим основам познания, попыткам человека определить свое место в мире, а равно определить, что такое этот мир.

Но когда молния этого открытия повергает меня, заставив покло­няться тому началу, из которого она ударила, могу ли я быть уверен в том, что то, что не было ею освещено, менее значительно? Если наука бытия к смерти учит меня, как мне не стать жертвой ложного целеполагания, то диалектика пресловутого ложного целеполагания — это все же диалектика вопрошания и действия, которая, давая возмож­ность изменять вещи, позволяет мне отдалять мою смерть и смерть ближнего. Признавать наличие смерти это не значит разрабатывать некую культуру смерти, но значит вырабатывать соответствующие техники бросания ей вызова.

Таковы резоны, по которым в ограниченном пространстве струк­туралистского мышления мой выбор все равно предопределяется неким эмоциональным пристрастием и завербованностью, благодаря которым, даже если другие, в ком мы узнаем себя, всего лишь одна из стольких ловушек Различия, именно в собеседовании с ними свойст­венно человеку находить утешение Структура как фикция, как пред­положение в той мере, в какой она предоставляет в мое распоряжение инструментарий, позволяющий мне прокладывать путь в социально-историческом универсуме, хотя бы отчасти утоляет мое бесцельное влечение, полагая ему пределы, пребывая в которых животное-чело­век ощущает умиротворение. Последнее сомнение (а вдруг это кого-то беспокоит) заключается в том, что такое решение сразу приобщает меня к идеологии техники как переустройства, которая роковым об­разом связана с диалектикой владения, приводящей меня к самораз­рушению. В таком случае, реализация этой попытки ставит меня на пороге смерти, онтологическое мышление выигрывает пари, мой пер­вый ход оказывается промахом, но теперь по крайней мере я это знаю, испытав все на себе, и могу сложить оружие, не терзаясь тем, что не пытался сопротивляться.

364

Ну а если я выйду победителем? Как говаривал некий китайский мудрец последней династии, "чтобы приобрести знания, надо стать участником преобразующей мир деятельности. Для того чтобы узнать вкус груши, нужно преобразовать ее путем поедания" 192.

192 "Прагматизм" такого подхода может задеть того, кто считает, что сознание должно максимально сохранить свою концептуальную независимость и находить в самом себе структурные условия собственной верификации Таков тезис авторов книги Lire le Capital. Ho что любопытнее всего и более всего настораживает, так это то, что авторы, которые считают себя революционерами и ленинцами, открыто опираются, обосновывая свою эпистемологию, на Лакана и Фуко. В своей антиисторицистской, антипрагматистской и антиэмпиристской полемике авторы Lire le Capital стараются исключить воздействие исторических факторов, которые могли бы поставить под сомнение самодетерминацию познавательных структур, прозрачных и самодостаточных, как кристалл Но для того чтобы сознание могло само себя определять, а кроме того, познавать и изменять мир, необходимо, чтобы Бытие все-таки каким-то образом было. А если Бытие есть, то трансформация сущих будет всего лишь эпифеноменом, и такое поверхностное понимание преобразующей деятельности, скорее всего, обеспокоило бы Маркса. Поэтому, когда речь заходит о том, чтобы объяснить, как сознание, обитающее на уровне чисто познавательных структур, может все-таки оказывать влияние на реальный мир, Альтюссер обращается (скрыто, но цитаты его выдают) к верховному магистру всех онтологических штудий — к Спинозе. Марксистская философия потому способна воздействовать на мир, что, в конечном счете, ordo et connexio idearum idem est ac ordo et connexio rerum (порядок и связь идей те же, что и порядок и связь вещей). Это, конечно, великое и впечатляющее метафизическое решение, но закрадываются сомнения в подлинной революционности подобной философии Необходимости. Еще раз: Wo Es war, soll Ich werden

6. Методы семиологии

I. Оперативная фикция

I.1.

Мы, таким образом, возвращаемся к главному нашему тезису. Отсутствующая в любом случае структура уже не может рассматри­ваться как объективная цель исследования, но считается рабочим инструментом описания явлений ради включения их в более широкий контекст.

Напомним также, что все, что сказано выше, было порождено стремлением описать структуры (выявить коды) на уровне феноменов коммуникации Так, значительно упрощается эпистемологический во­прос о том, что представляет собой описываемая мной структура природных явлений: семиологическое исследование изучает такие со­циальные феномены, как коммуникация, и такие сложившиеся в куль­туре системы конвенций, как коды. В качестве кодов они не более чем некие фикции, но когда мы рассматриваем их как интерсубъективные феномены, укоренившиеся в истории и жизни общества, мы обретаем твердую почву под ногами.

Утверждение существования атома есть некая оперативная фик­ция, предваряющая описание его структуры, но установить, что люди обмениваются сообщениями, — это значит заложить фундамент, на основе которого уже можно строить гипотезы относительно структур, обеспечивающих коммуникацию.

Эти описательные фикции помогают нам перескочить из мира существ, которые умеют говорить, в мир коммуникативных моделей.

I.2.

Переиначив Фуко, мы могли бы сказать, что в известном смыс­ле семиология сталкивается с теми же проблемами, с которыми стал­киваются все гуманитарные науки, старающиеся вырваться из фило­софского тупика, в котором человек сделался проблемой для самого себя, избрав первоочередной темой речей свою собственную речь, свой вопрос, заданный бытию. И науки о человеке вынуждены были изгнать человека с культурной сцены. Но нам ясно, в каком смысле он изгоняется: ведь науки сводят исследовательскую деятельность к вы­явлению культурных кодов, позволяющих изучать формирование — избыточное или нормативное — всякого сообщения, а равно модифи-

366

кации культурных конвенций, вызванные реальным обменом сообще­ниями и взаимодействием разных кодов во времени и пространстве.

Как мы убедились, именно в целях изучения взаимосвязей семио­логия и постулирует коды как структурные модели всевозможных коммуникативных обменов. Речь идет о перспективных, частичных, обусловленных обстоятельствами гипотезах, одним словом, о гипоте­зах "исторических". Но сказать "исторические" — значит поставить двойную проблему. Ведь, с одной стороны, надо определить, в каком смысле эта историчность препятствует пониманию коммуникации вообще, а с другой, следует посмотреть, насколько они, будучи исто­рическими и вместе с тем притязающими на универсальную значи­мость, позволяют осознать историчность самой коммуникации. Мы же еще не знаем, присуща ли эта историчность вообще диалектичес­ким взаимоотношениям кода и сообщения или же она — следствие невозможности (о которой говорилось в предыдущих главах) ухва­тить объективно существующую цепочку означающих и при этом не укоренять ее в уничтожающих ее глубинах.

II. Структура и процесс

II.1.

Оперативистская семиология дает модель смыслопорождаю­щего механизма, который представляет собой коммуникативную цепь, уже рассмотренную нами в А.1.II. Эта модель предполагает, что в миг достижения адресата сообщение "пусто". Но это не та пустота произведения-воронки, отсутствующего произведения, которую по­стулирует "новая критика", это готовность к работе некоего означи­вающего аппарата, на который еще не пал свет избираемых мною, чтобы высветить его смысл, кодов.

Но как я узнаю, что это смыслопорождающий механизм? Благода­ря тому, что в самый миг получения я высвечиваю его некими фунда­ментальными кодами. "I vitelli dei romani sono belli" — я получаю сигнал и соотношу его с фонологическим кодом, и внезапно обретает форму некая последовательность означающих, которая еще до того, как я пойму, что же она означает, уже оповещает о себе как о некой структуре. И лишь в тот миг, когда я налагаю на сообщение код латинского или итальянского языка, я начинаю опознавать денота­тивные значения. И все же в сообщении остается некоторая недоска­занность, позволяющая мне продолжать выбор. Если я представил его себе на латыни, то спрашивается, кто такой этот призываемый в бой Вителлий? Велениям какого бога он следует? Каков был воинствен­ный клич в мифологии и воинском ритуале древних римлян? Что это,

367

трубящая труба, песнь Тиртея, звон меча и т. п.? Сообщение мало-по­малу наполняется смыслом, но стоит только несколько измениться обстоятельствам адресата, а кодам расслоиться, как в сообщение вры­ваются новые смыслы.

Но какие смыслы воспринимаются? Уже само приложение к сооб­щению кода есть некая структурная гипотеза, которая вовсе не стано­вится менее рискованной и интересной с эпистемологической точки зрения оттого, что, как правило, мы ее выдвигаем наугад. Предложить код — это значит выдвинуть гипотезу и прикинуть, что из этого выходит.

Предложенный код выявляет определенные значения, но затем он сопоставляется с другими кодами, лексикодами и подлексикодами для того, чтобы убедиться в том, что все коннотативные возможности сообщения исчерпаны. При этом само зарождение движения связано с тем, что сообщение — осознанное сообщение (произведение искус­ства) или неосознанное (отношения родства) — сталкивается с мощ­ным айсбергом социальных конвенций (кодов) и обстоятельств (см A.2.VI.1.2.), обусловливающих выбор кодов и представляющих собой такой параметр референта, который, не предопределяя однозначно содержания сообщения, сужает круг поисков.

II.2.

Незаполненность сообщения не связана с каким-то особым качеством. Его так называемое "отсутствие" — ясно, однако, что речь идет о метафоре, — обязано вторжению наслаивающихся друг на друга конвенций. Сообщение прозрачно вовсе не из-за своего "отсут­ствия": сразу и вдруг оно мне не раскрывается, оно непрозрачно, потому что отторгает коды, которые ему оказываются чуждыми. Наи­более адекватные действия состоят в том, чтобы сделать ряд шагов ради восстановления исходного кода и проверить, насколько верны выдвинутые гипотезы. Конечно, пригодность кодов подчинена логике означающих, но мы уже видели, что и сама по себе логика означающих, коль скоро мы выделяем эти означающие, а не другие, есть продукт уже состоявшейся декодификации. Некий ритм, геометрическая или арифметическая упорядоченность, которые заведуют определенными формами и не дают мне приписать им значения, противоречащие складывающимся закономерностям, уже представляют собой какую-то гипотетическую структуру. Имея последовательность 2, 4, 6, 8, логично предположить, появление 10, но только при том условии, что исходя из собственного опыта, я считаю, что передо мной совершенно определенный вид прогрессии (каждое следующее число больше предыдущего на два). Если даны числа 3, 7, 10, то одна логика ряда устанавливается, когда я подчиняю его коду-правилу: "каждое сле-

368

дующее число получается путем прибавления предыдущего", таким образом, следующим числом должно быть 17. Но если код относится к ряду чисел, наделенных сакральным значением (Троица, смертные грехи, заповеди), то логика будет другой, и числовой ряд должен быть иным и последнее число, возможно, будет семьдесят семь 193.

Подчеркивая значение "логики означающих", мы на самом деле воздаем должное последовательности использованных кодов. На краю этой бездны смыслопорождения ощущается не пустота, но неис­черпаемое богатство социально-исторических кодов, которые борют­ся с сообщением, обеспечивая ему жизнь во времени. И длительность этой жизни зависит от того, насколько оно намеренно "открыто", и от того, насколько оно оказывается кстати. Во всяком случае, комму­никативная цепочка предполагает историческое измерение, развора­чиваясь историей, она историей же и обосновывается.

И если вполне можно представить себе эту яростную схватку между структурой и историей, то не только потому, что структура, о которой идет речь, не является орудием синхронного исследования исторических в своей сути явлений, но потому что с самого начала структура понимается как отрицание истории в той мере, в какой она претендует на обоснование Тождественного.

193 Ср. анализ "Кошек" Бодлера, проведенный P. Якобсоном и К. Леви-Стросом ("Les chats" di Charles Baudelaire, di P. Jakobson e C. Lévi-Strauss, "L'Homme" gen -aprile 1962), который должен являть собой пример "объективного" структурного анализа. Несомненно, что это структурный анализ, но что означает в данном случае "объективный"? Если стихотворение обретает статус некоего "абсолютного объекта", так это потому, что анализ, проведенный на одном уровне, отсылает к анализу на другом уровне, и все они вместе "поддерживают" друг друга (что полностью совпадает в нашим представлением об эстетическом идиолекте, о котором речь шла выше). Разумеется, выявление фонологических и синтаксических структур может показаться вполне объективной операцией, но как быть с утверждением авторов о том, что "эти феномены формальной дистрибуции в свою очередь покоятся на семантическом фундаменте"? Мы определенно имеем дело с прочтением каких-то элементов, обретающих коннотативное значение в свете тех или иных культурных кодов (как, например, при имени Эреб возникает коннотация tenebre (мрак), и с этого момента соответствия в плане означающего устанавливаются по указке плана означаемых, и это вполне естественно. Абсолютным объект оказывается потому, что он выступает как устройство, допускающее различные прочтения, и абсолютен он в том смысле, что внутри определенной исторической перспективы, той самой, которой принадлежат его читатели, он обеспечивает максимум объективности. В данном случае объективности прочтения способствует то обстоятельство, что сравнительная историческая близость позволяет читателям довольно легко восстанавливать авторские коды, особенности бодлеровской интонации, отвечающей нормам современного французского, на основе которых устанавливается рифма и т. д.

369

II.3.

Ложное впечатление "объективности" означающих распро­страняется также и на то ответвление семиологии, которое, казалось бы, застраховано от него, а именно на семантику как науку о значени­ях. Когда структурная семантика старается привести в систему едини­цы значения, возникает сильный соблазн считать — коль скоро перед нами система, — что мы имеем дело с однозначно определяемой объ­ективной реальностью.

Посмотрим, например, какие упреки адресует Клод Бремон авто­рам попыток структурного и семантического анализа текстов Корана при помощи перфокарт 194.

Бремон замечает, что это исследование эффективно, поскольку "обнаруживает совместимость или несовместимость понятий, кото­рые никто не стал бы соотносить, оно выявляет неожиданные констел­ляции смыслов, присущие самой структуре текста, хотя и невосприни­маемые при самом внимательном чтении", однако в конечном счете авторы, навязывая сообщению собственные коды, систематизируют не "объективные" идеи Корана, но "мысли современного западного ученого о Коране". Бремон противопоставляет этим начинаниям идею некоего объективного исследования, призванного выявить "им­манентную тексту" систему понятий, вдохновляясь не столько удоб­ствами кодификации, сколько "посильно точной декодификацией" Здесь нетрудно распознать еще один пример "утопии означающих". на самом деле нельзя указать на какое-либо означающее, не приписав ему самим фактом указания на него какого-либо смысла, в связи с чем чаемая имманентная тексту система "сем" все равно окажется не чем иным, как попыткой современного западного ученого описать содер­жание данного текста. Даже такая строгая процедура, как ельмслевское описание семантической значимости какого-либо понятия путем отграничения его от семантического поля другого понятия, предпо­лагает, что оба понятия уже наполнены смыслом, что они уже поняты, установить, что смысловое поле французского bois шире итальянско­го bosco, можно только в том случае, если известно, что сказав bosco, итальянец не имеет в виду дрова и строительный лес. Итак, если структурирование означающих не может не зависеть от конкретных условий их использования и если, с другой стороны, допустив, что значения и есть их использование говорящими, я не пойду никуда дальше общих рассуждений и буду вынужден заняться переписью соответствующих узусов, то идея перечня узусов должна уступить

194 М Allard, М Elzèire, J. С. Gardin, F Hoars, Analyse conceptuelle du Coran sur cartes perforées, Paris—Aja, 1963, Claude Bremond, L analyse conceptuelle du Coran, in "Communications", 7, 1966

370

место представлению о ситуационных кодах. Оно позволяет лучше понять, как строится коммуникативная цепь, когда то или иное сооб­щение, организованное на базе одних кодов, интерпретируется с по­мощью других и, следовательно, оказывается способным быть носи­телем многих значений и смыслов.

II.4.

И подобно тому как это происходит в области семантики, изучение крупных синтагматических цепей и нарративных "функций" также слишком часто оказывается в зависимости от утопического представления об объективности означающих. В этом случае внима­тельное прочтение Аристотелевой "Поэтики", от которой так зависит множество работ по нарративному дискурсу, могло бы избавить от многих заблуждений. Разумеется, можно рассматривать фабулу как ряд функций или как матрицу бинарных функциональных оппозиций, но нельзя распознать эти функции, не приписав загодя каждой из них какого-то смысла и, стало быть, значения. Что значит, например, что с каким-то персонажем должно случиться что-то ужасное или жалост­ное? Это значит, что с ним должно произойти что-то такое, что в глазах членов конкретного сообщества должно считаться ужасным или жалостным. Страшно или нет, если персонаж обречен, сам того не ведая, пожрать своего сына? Конечно, страшно и древнему греку, и современному западному человеку. Но нетрудно представить себе такую модель культуры, в которой это ритуальное поведение не будет выглядеть страшным. Понятно, что древний грек испытывал состра­дание, видя, что Агамемнон должен принести в жертву Ифигению, но если бы мы познакомились с этой историей вне исходного контекста и узнали бы, что человек исключительно из суеверия согласился убить свою дочь, все это показалось бы нам неприятной историей, и мы испытывали бы по отношению в Агамемнону не сострадание, а пре­зрение и поинтересовались бы, понес ли он заслуженное наказание. "Поэтика" непонятна без "Риторики": функции обретают смысл толь­ко в сопряжении с ценностными кодами того или иного сообщества. Нельзя назвать поступок неожиданным, не зная системы ожиданий адресата. Равным образом, исследование нарративных структур от­сылает к социально-историч. обусловленности кодов; оно небезуспеш­но может развиваться как изучение констант повествования, но не следует превращать очередную структур в окончательную, даже если вслед за выделением функций неизбежно возникает вопрос, а не осно­вываются ли они на психофизиологических константах.

371

III. Языковые универсалии

III.1.

И здесь возникает проблема языковых универсалий, т. e. тех самых поведенческих констант, благодаря которым во всех известных языках выделяются сходные решения, иначе говоря, встает вопрос о том, что собой представляют интерсубъективные основы коммуника­ции. Чарльз Осгуд утверждает, что коды разных языков похожи на айсберги, только малая частичка которых выглядывает из воды, между тем общий фундамент языков находится как раз под водой, там складываются универсальные механизмы метафоры и синестезии, укорененные в психофизической общности людей 195, и Роман Якоб­сон считает, что поиски универсальных семиотических констант — это главная проблема лингвистики будущего (и всякой будущей семи­ологии) 196. Якобсон достаточно проницателен для того, чтобы пони­мать, какие эпистемологические нарекания может вызвать такая по­становка вопроса, и все же он замечает: "Нет сомнения, что более точные и исчерпывающие описания существующих в мире языков дополнят, исправят и усовершенствуют выведенные законы. Но было бы ошибкой откладывать на потом выведение этих законов в расчете на накопление фактов... Я согласен с Гремоном в том, что лучше иметь закон, требующий поправок, чем не иметь никакого закона" 197.

III.2.

Конечно, изучение универсалий понуждает лингвистов втор­гаться в область философии, которая, как считают многие, не так уж им близка (исключая Якобсона с его эрудицией). Но каких универса­лий? Платоновских? Кантовских? Фрейдовских? Биологических? С другой стороны, не слишком ли самонадеянно во имя эпистемоло­гической чистоты отказывать лингвистам в праве говорить об универ­салиях, могущих объяснить многое в языке? Следует хорошо отличать поиск универсалий коммуникации в том виде, какой он приобретает у лингвистов, от предваряющих всякое исследование онтологических постулатов (подвергнутых нами критике в связи с лаканизмом), ни с того ни с сего и без всякого эмпирического подтверждения диктую­щих некие Абсолютные Нормы коммуникации.

Прежде всего, выявляемые в какое-то определенное время языко­вые универсалии не обязательно представляют собой всеобщие струк­туры духа. Они являются фактическими. Например, сказать, что "вся-

195 Language Universali and Psyçholinguitics, in J. Н. Greenberg, ed., Universals of Language, M. I. T., 1963, pag. 322.

196 Implication of Language Universals for Linguistics, in Universals, cit., pagg. 276 -277.

197 Saggi di linguistica generale, cit., pagg. 50-51.

372

кий язык, располагающий лабиализованными гласными переднего ряда, располагает и лабиализованными гласными заднего ряда", или что "означающее множественного числа, как правило, отражает чис­ленное увеличение путем увеличения своей длины"198, или "уровень избыточности чаще всего постоянная величина для всех известных языков" 199, вовсе не значит утверждать, что, скажем, лингвистическая

структура детерминируется сущностной разверстостью бытия-в-мире.

Другими словами, одно дело (полезнейшее) констатировать нали­чие констант и совсем другое философски обосновывать их так, чтобы и не возникло никакой нужды ни в каких перепроверках.

В этом плане изучение универсалий коммуникации примыкает к изучению психологических структур и их биологических основ 200, биология и кибернетика подают друг другу руку во имя идентифика­ции физических структур, обеспечивающих коммуникацию 201.

III.3.

Впрочем, такого рода проблемы становятся особенно насто­ятельными при изучении естественных языков, когда, отталкиваясь от относительности кода, приходят к универсалиям. С другими знаковы­ми системами дело обстоит по-другому. Возьмем язык жестов. Обыч­но никто не сомневается в его инстинктивности и универсальности, и требуется известное усилие для того, чтобы изучать его как явление историческое, зависящее от обстоятельств и конвенциональное. Таким образом, при изучении этих систем требуется прежде всего признать их относительность, выделить соответствующие коды, впи­сав их в социо-культурную обстановку. В этом смысле сохраняет свое значение гипотеза Уорфа, согласно которой человек в своем видении мира зависит от культурных кодов, управляющих общением; она сохраняет свое значение даже в том случае, если иногда имеет смысл сводить коммуникацию к пресловутым гипотетическим бионейро-психологическим константам, которые ею заведуют.

Разумеется, впоследствии семиологическое исследование должно озаботиться различением разных уровней кодификации; некоторые

198 R. Jakobson, Saggi, cit., pag. 50, A la recherche de l'essence du langage, in Problèmes du langage, cit., pag. 30. Роман Якобсон. В поисках сущности языка. — В кн: "Сборник переводов по вопросам информационной теории и практики", N 16. М., 1970. С. 4—15. Перепечатка в кн.. "Семиотика". М., 1983. С. 102—117.

199 Universals, cit, pagg. XVII—XVIII.

200 См. напр., Jean Piaget, Biologie et connaissance, Paris, 1967; Ross Ashby, Design for a Brain, London, 1952

201 См. Вяч. Bс. Иванов Роль семиотики в кибернетическом исследовании человека и коллектива. В кн: "Логическая структура нашего знания. М., 1965."

373

коды окажутся обусловленными биологически, как, например, код восприятия, и тогда чаще всего культурной обусловленностью можно пренебречь, посчитав их чисто природными явлениями; некоторые — явно культурного происхождения, но в то же время они настолько укоренились в обычаях и в памяти вида или групп, что их также можно считать естественными, а не условными (как, например, какой-нибудь иконический код), и наконец, такие, которые со всей очевидностью принадлежат к социальным и историческим, и их нужно выявлять и описывать как таковые, прежде чем считать устаревшей "сосюровскую догму произвольности языкового знака".

IV. Фактор психолингвистики

IV.1.

Сомнения в объективном характере означающих, усиленное внимание к кодам адресата и эмпирический подход к универсалиям коммуникации предполагают обсуждение еще одной темы, а именно вопроса о психологии восприятия. И поныне традиция семиотико-структурных исследований в полном согласии с догмой синхронного и объективного описания уделяет главное внимание сообщению и его кодам. Проблема восприятия прописывалась по ведомству психоло­гии, в то время как проблема порождения сообщения отдавалась филологии, социологии и романтическим трактовкам творческого процесса. Одного подозрения в том, что кого-то заинтересовала структура не кода или сообщения, но его потребления, было достаточ­но, чтобы отлучить провинившегося от семиологии.

То же заблуждение характерно и для попыток содержательного анализа, при которых значения, вложенные в сообщение самим уче­ным и обусловленные всем его культурным багажом и классовой принадлежностью, рассматриваются как объективное содержание со­общения. Мы же, напротив, все время стремились особенно подчерк­нуть роль адресата сообщения, его собственных кодов и идеологии 202, а также значение обстоятельств коммуникации.

Таким образом, сегодня дискуссия по поводу коммуникации на каждом шагу наталкиваются на проблемы психолингвистики.

IV.2.

Если, как мы не раз говорили, семиология не может сказать, что именно происходит с сообщением при его получении, то психолин­гвистика, напротив, как раз и занимается конкретными ситуациями, разбираясь с тем, что же привносит в сообщение адресат, и таким

202 Эти аспекты особенно подчеркивает F Rossi-Landi, Significato, comunicazione e parlare comune Padova, 1961

374

образом поставляет семиологии необходимые данные для описания кодов получателя, позволяя разработать перечень обстоятельств ком­муникации и предсказать, какие модификации сообщения (со всем спектром колебаний между избыточностью и информативностью)могут обусловить смещения значения при получении И наука экспериментальная, она "впрямую занимается процессами кодифика­ции как способами преобразования сообщения в общение" 203. Психо­лингвистические исследования, таким образом, переплетаются с паралингвистическими (об этом ниже), касаясь проблем интонации, пауз, ритма, лексических и синтаксических предпочтений, использо­вания дополнительных экстралингвистических средств, таких как ми­мика, жестикуляция и т.д., при этом подчеркивается роль контексту­ального обрамления сообщения для выработки ответа, который пред­ставляет собой соответствующую интерпретацию, обращается внима­ние на эмоциональный тон сообщения, на психофизическое состояние адресата (усталость, печаль и т.д. ), понуждая включать в рубрику "обстоятельства" все то, что семиология неспособна рассмотреть тео­ретически И ясно что опыт психолингвистики (а в будущем следовало бы говорить вообще о психосемиотике) помогает разобраться с эсте­тической, эмотивной, фатической и т.д. функциями общения

Все проблемы коннотаций — это сфера психолингвистики, и вовсе не потому, что коннотации могут быть сведены к психологическим событиям и не поддаются структурированию через оппозиции, но напротив, для того чтобы выявить эти коннотативные оппозиции требуется опыт психолингвистики, примером тому служат исследова­ния Осгуда по семантике 204.

IV.3.

Все эмпирические исследования такого рода поставляют ма­териал для выявления кодов, и в то же время они призваны проверить,

203 Ch. Osgoode Th A Sebeok ed., Psychohnguistics, Indiana Un Press, 1965, pag. 4. Эта книга представляет собой наиболее полное введение в тему содержит обширную библиографию начиная с 1954 г , когда психолингвистика становится самостоятельной дисциплиной Общий обзор темы см Tatiana Slama-Cazacu, Essay on Psycholmguistic Methodology and Some of Its Applications, in "Linguistics", 24, V См также Renzo Titone, Qualche problema epistemologico della psicolinguistica, in "Lingua e stile", 3, 1966, AAVV, Problèmes de Psycho-Linguistique, Paris, 1963 (Пиаже, Олерон, Фресс и др.) Пионером в этой области является Лев Семенович Выготский, Мысль и язык, М , 1934 (ит. перевод 1966 г ), но также одна из первых работ принадлежит Миллеру (G A Miller, Language and Communication, N Y , 1951) Из работ Миллера см Psychology and Communication, NY 1967 Хороший подбор текстов дан в антологии Sheldon Rosenberg ed., Directions in Psychuhnguistics N Y 1965 Об основах психолингвистики см Roger Brown, Words and Things, Glencoe, 1958

204 См фундаментальную работу CH E Osgood, G.J. Suci, P. H. Tannenbaum, The Measurement of Meaning, Urbana, 1957

375

в какой мере коды, устанавливающиеся при получении адресатом сообщения, соответствуют предполагаемым исходным кодам. Но оз­начает ли эта неизбежная опора на эмпирику, что построение кодов осуществляется путем индукции?

Итак, семиологический подход предусматривает, что опора на конкретный опыт не противоречит постулату теоретико-дедуктивной произвольности кодов.

V. Произвольность кодов и временный характер струк­турной модели

V.l.

В предыдущих главах мы проследили процесс саморазруше­ния притязающих на "объективность" структур и положили необхо­димым признать, что описываемые семиологией структуры представ­ляют собой не что иное, как объясняющие модели. Эти модели явля­ются теоретическими в том смысле, что, будучи наиболее удобными и "элегантными", они предваряют какую бы то ни было эмпиричес­кую фиксацию и индуктивную реконструкцию, оказывающиеся не­осуществимыми из-за изобилия материала и диахронии описываемых феноменов 205.

Как отмечал Эммон Бах 206, бэконовский метод регистрации дан­ных опыта в "таблицах" уступает место кеплеровскому методу гипо­тез: например, мир мог бы быть таким, теперь посмотрим, насколько этот выдуманный образ соответствует конкретному опыту. Вслед за Поппером Бах полагает, что "самые лучшие гипотезы — те, что на­именее вероятны", они рассчитаны надолго.

В идеале эти гипотезы имеют аксиоматическую форму, именно этой форме близка лингвистика Хомского, но ведь не далеко от нее ушли и структурные гипотезы комбинаторики, управляющей разви­тием сюжета. В каком бы направлении ни развивались эти гипотезы

205 Похоже на то, что под влиянием трансформационного метода, а может быть и под влиянием фундирующей его рационалистической философии, Ролан Барт, распрощавшись с утопией абсолютной объективности, в Introduction à l'analyse structurale des récits (m "Communications", 8, 1966) подходит очень близко к такой постановке вопроса. Имея перед собой великое множество повествований и не имея возможности эмпирическим путем выявить их структуру, структурная методология "начинает с того, что выстраивает гипотетическую описательную модель" и "затем мало-помалу модифицирует ее в такую модель, которая сохраняя общие черты первоначальной, в то же время от нее отходит" О трансформационных методах лингвистике и, в частности, о "рационализме" Хомского, см. Luigi Rosiello, Linguistica illuminista, Bologna, 1967

206 Linguistique structurelle et philosophie des sciences, in Problèmes du langage, cit.

376

их эпистемологическим идеалам всегда останется глоссематика копенгагинской школы: "такие системы могут выстраиваться совершен­но произвольно, как если бы это была игра, которая хорошо получа­ется тогда, когда соблюдаются все установленные правила... Систему определяет выбор элементов, и этот выбор может быть произволен, поскольку указанные системы не обязательно имеют отношение к объектам реального мира." Но это значит, что, "с одной стороны, теория рассматривается как чисто дедуктивная система, не связанная обязательными отношениями с реальными объектами, а с другой стороны, она же является дедуктивной системой, которую можно использовать как инструмент описания, иначе говоря, она должна представлять действительно существующие лингвистические факты вкупе с их отношениями"207.

Ничем не отличаются от описанной модели ядерной физики. Вы­страивая как физические, так и семиологические модели, приходится принимать во внимание как синхронию структуры так и диахронию изучаемых явлений; но даже если выстраиваемые модели получают эмпирическое подтверждение, надо иметь достаточно мужества, чтобы осознавать их сугубо временный характер.

V.2.

И вот одна из наиболее неотложных и настоятельных проблем семиологии завтрашнего дня. Эти модели эффективны в той мере, в какой они позволяют структурно представить какие-либо явления в виде системы различий и оппозиций Но мы уже убедились в том, что соблазн гипостазирования выделенных структур не дает разли­чить за ним другие, новые структуры, и было бы небезынтересно наряду с выявленными структурами попытаться обнаружить правила их порождения, которые объясняли бы их становление. Примером строгой генеративной методологии является грамматика Хомского, однако вопрос в том, не приводит ли методология Хомского к ликви­дации структурного метода 208.

Во всяком случае, она отменяет "таксономическое" понятие сово­купности элементов, определенной раз и на всегда со всеми своими комбинаторными возможностями. Порождающая грамматика под-

207 Hans Christian S0rensen, Fondements epistemologiques de la glossematique, in "Langages", 6, 1967, pagg. 10-11 (единственный номер, посвященный глоссематике) Относящийся к этой теме материал блестяще изложен Ельмслевым Fondamenti della teoria del linguaggio, cit., capp. 3-5

208 В этой связи помимо указанной работы Кальболи cit, см Т Todorov, Recherches sémantiques, in "Langages", 1,1966, pagg.24 и сл., N Ruwet, введение в N "Langages", посвященный генеративной грамматике, cit., В. Pottier, Аи delà du structuralisme en linguistique, in "Critique", febbraio, 1967

377

меняет структурную таксономию системой правил, способных порож­дать бесчисленное множество высказываний, она признает, что у них есть некая структура, однако она выявляет правила порождения, не прибегая к структурным методам.

Как уже сказано, генеративная грамматика дает возможность вести речь о поверхностных структурах (о различных известных кодах), но, переходя к глубинной структуре, она, на самом деле, гово­рит о чем-то таком, что уже не является структурой в структуралист­ском смысле слова (рассмотренном нами в Д. I.2.3.).

К этому вопросу можно подойти по-разному:

а) можно было бы сказать, что семиология предполагает диалек­тическое взаимодействие кода и сообщения, тогда как генеративная грамматика находит эту диалектику в отношениях между "компетен­цией" (competence) и "употреблением" (performance); но это не значит, что код обязательно должен быть описан структурно. А это лишний раз доказывает, что по отношению к пресловутой универсальности кодов лучше быть осторожным

б) можно было бы сказать, что открытая Хомским перспектива не исключает структуралистской интерпретации; например, порождаю­щая фонология не знает такой единицы, как фонема, однако она признает фонологические оппозиции и рассматривает их, сейчас по крайней мере, как бинарные 209; более того, та же структура kernel sentences, а также структуры, полученные путем трансформации пос­ледней, описываются у Хомского в терминах бинарных дизъюнкций; анализ некоторых поэтических текстов, проделанный с помощью ге­неративных матриц, в то же время не исключает применения струк­турных критериев и дистрибутивных методов 210.

в) и наконец, можно было бы утверждать, что методы, которыми трансформационная грамматика пытается скорректировать структу­рализм, неадекватны и что структурные методы пока что остаются более эффективными 211.

209 Sanford A Schane, Introduzione a La phonologie generative, весь номер "Langages", 8, 1967

210 N. Ruwet, L'analyse structurale de la poesie, in "Linguistics", n 2, S Levin, Linguistic Structures in Poetry, Aja, Mouton, 1962 О недавней дискуссии по этому вопросу см Т A Sebeok, Linguistics here and now, in "A C L S Newsletter", 18(1), 1967

211 См., в частности, Sebastian K Saumjan, La cybernétique et la langue, in Problèmes du langage, cin., Gustav Herdan, Quantitative Linguistics or Generative Grammar?, in "Linguistics", 4, Principi generali e metodi detta linguistica matematica, in "Il Verri", 24, 1967, C. F. Hockett, Language. Linguistics and Mathematics, Aja., Monton, 1967

378

V.3.

На нынешнем этапе исследований трудно сделать окончатель­ный выбор: разве не уклон в сторону эмпиризма думать, что семиологу следует применять наиболее эффективные методы там, где они дают наибольшие результаты, занимаясь в первую очередь упорядочивани­ем тех или иных феноменов и оставляя на потом отработку деталей и уточнение отношений и все же эмпирическая осторожность требует, по-видимому, вспомнить о принципе дополнительности, уже полу­чившем права гражданства в физике, и признать, что наиболее сроч­ной задачей семиологии в настоящее время является разработка ком­муникативных систем, соответствующих тем, которые у Хомского называются поверхностными структурами. Вопрос о правилах их порождения может быть рассмотрен позднее 212.

V.4.

С другой стороны, нет смысла скрывать, что такой выбор предполагает некую философскую позицию, а именно философию трансакционизма, которая ближе всего феноменологии восприятия, даже когда последняя становится в какой-то мере психологией вос­приятия во имя того, чтобы превратиться (случай Пиаже) в генетичес­кую эпистемологию.

VI. Эпистемологический генезис структуры

VI.1.

Проблемам структурализма, предвосхищая множество воз­никших впоследствии вопросов, посвятил одну из самих блестящих статей в "Signes" Морис Мерло-Понти: конечно, при достаточно глу­боком изучении социальных феноменов мы все более убеждаемся в том, что они сводимы к структурам, а эти структуры в свою очередь — к еще более всеобъемлющим, но можно ли утверждать, что в конце концов мы приходим к неким универсальным инвариантам? "C'est à voir. Rien ne limite dans ce sens la recherche structurale — mais rien aussi ne l'oblige en commençant à postuler qu'il y en ait" ("Это как посмотреть. В этом смысле ничто структурные исследования не ограничивает, но ничто и не обязывает нас предполагать, что эти инварианты действи­тельно существуют"). И стало быть, какая-то смутная неосознанная мысль подстегивает изнутри социальные и лингвистические систем­ные исследования, "une anticipation de l'esprit humain, comme si notre

212 См. главу 3 в Syntactic Structures, в которой Хомский вырабатывает понятие "финальных состояний языка", основываясь на исследованиях Шеннона и Уивера, которое он считает слишком грубым для описания грамматики словесного языка, но вполне подходящим для других знаковых систем См также G A Miller, "Project Grammarama", in The Psychology of Communication, cit

379

science était dejà faite dans les choses, et comme si l'ordre humain de la culture était un second ordre naturel, dominé par d'autres invariants" ("духовное предвосхищение того, что наша наука уже осуществилась в вещах, и человеческий порядок культуры — это некий второй естественный по­рядок со своими собственными инвариантными нормами"), но даже если бы этот порядок и существовал, универсум который он бы очерчивал, мог заменить собой конкретную реальность не более, чем геометричес­кие схемы — истинность конкретных отношений внутри евклидова про­странства. Чистые модели, диаграммы, разработанные на основе чисто объективного метода, суть инструменты познания. Этнолог принужден выстраивать систему общих точек отсчета, в которой находили бы себе место и его собственное мышление, и мышление туземца: такой способ мышления навязывается нам, когда объектом исследования является "иное" и оно требует от нас, чтобы мы сами изменились, чтобы ему внять. В этом-то все дело.

В этом плане позиция Мерло-Понти не очень отличается от уже упомянутой позиции Ельмслева, а также от подхода исследователей, связанных с трансакциональной психологией: опыты в помещении не­правильной формы показывают, что структурная гипотеза зарождается в конкретной ситуации, и что действие, которое я могу совершить, (tâtonnement — ощупывание палкой), поставляет мне данные для того, чтобы скорректировать гипотезу, благодаря чему я (при монокулярном зрении, требуемом экспериментом) лучше управляюсь с палкой, хотя и не знаю, каково помещение "в действительности", соответствует ли его структура моим позициям. Как напоминает генетическая психология, в самом восприятии уже осуществляется непрерывная коррекция выстра­иваемых моделей и исходных данных 213.

VI.2.

Трансакциональное отношение как формирующее всякое восприятие и всякое интеллектуальное понимание исключает улавли­вание каких бы то ни было совокупностей элементов, уже обретших собственную объективную упорядоченность, которая могла бы рас­познаваться благодаря основополагающему (но как он основан?) изо­морфизму структур объекта и психофизиологических структур субъ­екта. Опыт складывается.

Будучи человеческими существами, мы схватываем только те це­лостности, которые имеют смысл для нас как человеческих существ. О великом множестве иных целостностей нам знать ничего не дано. Очевидно, что мы не в состоянии объять все элементы, характеризую­щие какую-либо ситуацию со всеми их предполагаемыми отношения-

213 Jean Piaget, Les mécanismes perceptifs, Paris, 1961.

380

ми... Поэтому мы вынуждены раз за разом опираться на накапливаю­щийся опыт как фактор, формирующий восприятие... Иначе говоря, то, что открывается нашему взору, опосредовано и промерено пред­шествующим опытом. Похоже на то, что путем сложного интегриро­вания пробабилистского типа мы соотносим определенный pattern стимулов с имеющимся опытом... Откуда следует, что восприятие как результат такого рода операций — это вовсе не открытие того, что "вне нас", но некоторая вероятность, некое предсказание, базирую­щееся на имеющемся опыте 214.

Интеграция пробабилистского типа — это то, о чем говорит Пиаже, когда рассматривает структурирование сенсорного воспри­ятия как продукт непрекращающегося сбалансирования врожденных и внешних факторов 215.

В любом случае речь идет о некоем опыте структурирования, имеющем процессуальный и открытый характер и описывающемся у Пиаже наиболее полно при анализе интеллекта. Исходя из имеюще­гося опыта, мыслящий субъект предполагает и допускает, в итоге формируя структуры: но это не статичные и предуготованные формы гештальтпсихологии, а обратимые и подвижные структуры, откры­тые различным оперативным возможностям 216.

Впрочем, также и на уровне восприятия можно говорить если не об обратимости интеллектуальных операций, то о разнообразной регулировке, которая "предвосхищает механизмы интеграции, всту­пающие в действие, как только достигается полная обратимость". Иными словами, если на уровне интеллекта конституируются подвиж­ные и изменчивые структуры, то и на уровне восприятия мы имеем случайные и вероятностные события, которые превращают также и восприятия в процесс со множеством вероятных исходов 217.

VI.3.

Эти результаты, полученные психологом и эпистемологом, помогают определить характер итогового ответа, который методоло­гу (Ельмслеву) дает эпистемолог, как открытый и процессуальный. Но еще до того как сделать выбор в пользу реализма или номинализма, эпистемолог обращает внимание на непрестанную структурацию, на то, что структуры обретают форму, непрестанно воспроизводясь в различных обличьях и взаимоуравновешиваясь.

214 J. P. Kilpatrick, The Nature of Perception, in Explorations in Transactional Psychology, New York, 1961.

215 Piaget, Rapport al Symposium La Perception, Paris, 1955, pag. 21.

216 cm. Psicologia dell' intelligenza.

217 Piaget, in La perception, cit., pag. 28.

381

"Отличительное свойство восприятия заключается в том, что оно является результатом процесса флюктуации, предполагающего непре­рывный обмен между предрасположениями субъекта и возможной конфигурацией объекта, а также то, что эти конфигурации объекта относительно стабильны или нестабильны внутри относительно изо­лированной пространственно-временной системы, характеризующей данное конкретное поведение... Восприятие может быть описано в терминах теории вероятностей по образу термодинамики или теории информации" 218.

Действительно, воспринятое предстает в виде сразу устанавлива­ющейся конфигурации, за которой располагаются блоки полезной информации, более или менее избыточной, извлеченной воспринима­ющим под воздействием стимулирующего поля во время собственно процесса восприятия. И это потому, что именно стимулирующее поле дает возможность получить некоторое количество моделей с разной степенью избыточности; если, действительно, то, что в гештальтпсихологии называется "хорошей формой", это та среди моделей, для которой потребен "минимум информации и которая характеризуется максимумом избыточности". Таким образом, хорошая форма отвеча­ет "состоянию максимальной вероятности флюктуирующей перцеп­тивной целостности".

Но тут-то и становится ясно, что выраженное в терминах статис­тической вероятности гештальтистское понятие хорошей формы ут­рачивает какие бы то ни было онтологические коннотации и более не коррелирует ни с какой устойчивой структурой нервной системы субъекта.

Действительно, стимулирующее поле, о котором говорит Омбредан, открывает благодаря своей неопределенности широкие возмож­ности для перераспределения и не противостоит хорошей форме, как недоступная восприятию бесформенность противостоит тому, что фактически воспринимаемо и воспринято. Пребывая в стимулирую­щем поле, субъект, побуждаемый какими-то частными мотивами, вы­являет наиболее избыточную форму, но это не значит, что он отказы­вается о других попыток координации, до поры до времени остаю­щихся невостребованными. Омбредан полагает, что с оперативными целями, "а также типологически" могут быть выделены различные способы освоения стимулирующего поля:

"Можно было бы указать на тех, кто ограничивает свое исследо­вание одной выделенной структуры, пренебрегая информацией, кото­рую он мог бы собрать; на тех, кто продолжает разведку, отказываясь

218 A. Ombredane, Perception et information, in La perception, cit., pagg.85-100

382

брать на вооружение открытые структуры, тех, кто ведет себя двойственно: и перебирает всевозможные решения, и пытается интегриро­вать их в целостном постепенно выстраиваемом образе. Сюда можно добавить тех, кто легко переходит от одной структуры к другой, не отдавая себе отчета в их возможной несовместимости, как, например, в случае онейризма. Если восприятие требует усилия, то существуют разные способы, как реализации этого усилия, так и отказа от него при поисках полезной информации".

В этой связи на память приходят критические замечания Мерло-Понти по поводу гештальтистского изоморфизма, когда, напротив, он считал форму (структуру) не элементом мира, но пределом, к которому стремится познание природы и который оно само определяет 219.

И нам хотелось бы подчеркнуть здесь, что если уже на уровне чувственного восприятия и интеллекта структурирующая деятель­ность представляется свободной и испытательной (чтобы не сказать изобретательной), то с тем большим основанием ее следует считать таковой на уровне разработки эпистемологических моделей, призван­ных упорядочивать универсум культуры.

VII. Действовать так, как если бы Структуры не было

VII.I.

Ho понимая структуру как инструмент прогнозирования, упраздняем ли мы тем самым предположение о существовании кон­стант умственной деятельности?

Когда семиологическое исследование (возьмем, к примеру, семио­логические исследования сюжетов, столь точно выявляющие кон­стантные структуры повествования) наталкивает нас на мысль о кон­стантах, нам не остается ничего иного, кроме как внять этому призыву и извлечь из него максимум пользы, не спеша с верификацией. И в самом деле, непрестанная деятельность человеческого ума — одна из плодотворнейших гипотез всякого семиологического исследования.

VII.2.

Создание модели, чей гипотетический характер заранее из­вестен, не отменяет уверенности в том, что смоделированные конкрет­ные феномены на самом деле представляют существующие отноше­ния. Можно быть совершенно уверенным в реальности выявляемых структурой моделью связей и вместе с тем признавать, что вполне возможны другие решения, которые возникнут, если поменять угол зрения. И, конечно, работая с одной моделью, я не всегда представляю себе, сколько возможностей уходит при этом из моего поля зрения.

В то время как я выпрямляю реальность на модели (а иначе мне ее не поймать) я отдаю себе отчет в том, что описываемая мною реаль-

219 La struttura del comportamento, cit.

383

ность — это та реальность, которая позволила мне себя описать Такого рода деятельность, оправданием которой служит то, что я выхожу на иной уровень понимания вещей и мое представление о них обогащается, позволяя мне больше влиять на ход событий в мире, не должна наводить меня на мысль, будто реальность исчерпывается только теми сторонами, которые мне известны.

Итак, ошибка онтологизации структуры заключается не в том, что разрабатываются константные модели, которые позже уточняются и углубляются, что в свою очередь может поставить под сомнение сами константы. Ошибка в том, что пресловутые константы полагаются единственным предметом и последней целью исследования, его конеч­ным, а не отправным пунктом. Располагать гипотезой того же само­го, чтобы подступиться к тщательному изучению различного, это не значит онтологизировать структуру. Онтологизировать структуру — это значит, опустошая запасники различного, всегда, везде и с полной убежденностью в своей правоте открывать То же самое

VII.3.

Операционистский подход представляется наиболее эффек­тивным, потому что не исключает других подходов, можно заинтере­соваться стремлением к преобразованию установившихся кодов в новые конвенциональные коммуникативные структуры, занявшись изучением механизма их формирования, отклонений от норм, порож­дающих новые образования; можно обратить внимание на то, как коммуникативные начинания претворяются в коды, развивая семиографию — описание системы конвенций, можно сделать предметом изучения гипотетическую трансцендентальную или онтологическую матрицу кодов, практикуя в таком случае некую философию языка, опирающуюся на семиогрфическое изучение мифов и крупных на­рративных синтагм, а равно отыскивая законы коммуникации в ме­ханизмах бессознательного, — но семиологическое исследование, не забывающее о диалектическом взаимодействии кода и сообщения, охватывает все эти подходы, не давая поглотить себя ни одному из них. Операционистская гипотеза оказывается наиболее плодотвор­ной в той мере, в которой оставляет открытым любой из этих путей. Эмпирическая установка позволяет быть чувствительным к разного рода нарушениям и отклонениям от предполагаемой нормы вплоть до необходимости тотального пересмотра гипотез В итоге я склоня­юсь к тому, чтобы переиначить "пари" Паскаля, преобразив его так,чтобы оно пришлось по вкусу боккаччевскому Кавальканти, пре­бывая в неуверенности относительно существования Духа, определя­емого во всех его комбинаторных возможностях, имеет смысл стро­ить семиологическое исследование так, словно "возможно открыть, что Бога нет"*

Д. Граница семиологии

1. Систематизирующаяся система

I. Семиология и семиотики

I.1.

Заявленная Пирсом в последние десятилетия прошлого века, постулированная Соссюром в начале нашего, а еще до того предуга­данная Локком 1, семиология ныне предстает не только как развиваю­щаяся дисциплина, но как дисциплина самоопределяющаяся, все еще ищущая собственный предмет и выясняющая самостоятельность соб­ственных методов. И позволительно задаться вопросом, а не следует ли ее рассматривать как некую междисциплинарную науку, в которой все феномены культуры изучаются под "назойливым" знаком комму­никации, для чего подбирается наиболее пригодный инструментарий для каждого сектора, способный выявить коммуникативную природу изучаемого явления.

I.2.

Начнем с того, что само название дисциплины является темой дискуссий Семиотика или семиология? О семиологии говорят, имея в виду определение, данное Соссюром 2, а о семиотике, когда на ум

1 См Ferruccio Rossi-Landi, Note di semiotica — Perche "semiotica" in "Nuova Corrente", 41, 1967

2 "Язык — это система знаков, выражающих идеи, и потому сравнимая с письмом, азбукой глухонемых, символическими ритуалами, формами вежливости, знаками воинских различий и т. д. и т. п. Просто это самая важная из этих систем Следовательно, можно вообразить науку изучающую функционирование знаков в общественной жизни, она не могла бы стать частью социальной психологии и, стало быть, общей психологии, назовем ее семиологией (от греческого σημειον — "знак") Эта наука могла бы рассказать нам, что такое знаки и какие законы ими

385

приходят Пирс и Моррис И еще о семиологии можно говорить в тех случаях, когда речь идет о дисциплине общего порядка, которая изу­чает знаки вообще, включая и лингвистические Однако Барт перевер­нул соссюровское определение, трактуя семиологию как некую транс­лингвистику, которая изучает все знаковые системы как сводимые к законам языка В связи с чем считается, что тот, кто стремится изучать знаковые системы независимо от лингвистики (как мы в этой книге) должен называться семиотиком И термин семиотика сегодня предпочитают американские и советские исследователи (и вообще ему отдают предпочтение в славянских странах) С другой стороны, бартовское толкование не мешает нам вернуться к Соссюру, восстановив первоначальный смысл термина

В этой книге мы использовали слово "семиология", и у нас есть основания продолжать употреблять именно его В такой стране, как наша, в которой одна часть населения называет обедом то, что другая часть называет ужином, и одни называют вторым завтраком то, что другие именуют обедом, вопрос, в конечном счете, упирается в то, в котором часу явится гость, приглашенный "к обеду"

А потому — и да будет ясно, чем мы руководствуемся или какая конвенция обуславливает наш дискурс, — мы будем именовать "семи­ологией" общую теорию исследования феноменов коммуникации, рас­сматриваемых как построение сообщений на основе конвенциональных кодов, или знаковых систем, и мы будем именовать "семиотиками" отдельные системы знаков в той мере, в какой они отдельны и, стало быть, формализованы (выделены в качестве таковых или поддаются формализации, внезапно проявляясь там, где о кодах и не помышля­ли) В иных же случаях придется признать, что семиология выявляет не подлинные "семиотики", но репертуары символов (некоторые на­зывают их semie), которые, не попадая под разряд семиотик, все же должны по способу функционирования, приписываться к тем или иным базовым семиотикам

управляют Поскольку этой науки еще нет, мы не можем сказать, чем она станет, и все же она имеет право на существование, и ей уже уготовано место среди других наук Лингвистика только часть этой общей науки, законы, открытые семиологией, будут приложимы к лингвистике, и таким образом лингвистика обретет свое вполне определенное место в ряду человеческих деяний"

3 См Tomas Maldonado, Kommunikation und Semiolik, in "Ulm", 5, 1959 А также Beitrag zur Terminologie der Semiotik, Ulm, 1961

4 Elementi di semiologia, cit, Введение

5 См F Rossi-Landi, Note di semiotica, cit., а также Sul linguaggio verbale e non verbale, in "Nuova Corrente", 37, 1966, pag.7, прим

386

I.3.

Как видим, здесь предлагается эмпирическая, а не системати­ческая дефиниция. Мы склонны были бы принять (хотя бы для целей каталогизации, которую мы предлагаем в главе 2 настоящего раздела) классификацию, разрабатывавшуюся Ельмслевым уже начиная с 1943 г6.

По Ельмслеву, кроме естественных языков следовало бы выделять другие знаковые системы, позже переводимые в систему естественно­го языка, они-то и составили бы семиотики. Семиотики подразделя­лись бы на денотативные и коннотативные. Денотативными притом будут семиотики, в которых порознь ни план содержания, ни план выражения не составляют семиотики. Между тем коннотативная семиогика в качестве плана выражения (согласно схеме, предложенной в А.2.1.8.) имеет денотативную семиотику.

Затем семиотики можно было бы подразделить на научные и нена­учные.

Семиология предстала бы тогда метасемиотикой, имеющей своим предметом ненаучную семиотику. Изучение специальной семиологи­ческой терминологии сделалось бы задачей метасемиологии. Ельм­слев даже предлагает некую коннотативную мета-семиотику, кото­рая имела бы своим объектом коннотативные семиотики. Но эта классификация оставляет многие вопросы нерешенными. Например, имеются такие системы, как игры, которые служат моделями для научных семиотик, но Ельмслев предпочитает не называть их семио­тиками. Также можно задаваться вопросом, почему общая семиоло­гия не должна изучать все семиотики, включая научные (как она в значительной степени и поступает) и коннотативные.

Наконец, Ельмслев полагает, что к коннотативным семиотикам относятся и "коннотационные" — connotatori (тоны, регистры, жесты и т. д.), которые потом рассматривает как имеющие отношение не к форме плана выражения, а к его субстанции и которые традиционно не подпадают под ведение семиологии, поскольку изучением этих материальных явлений занимается метасемиология. Таким образом, метасемиология с одной стороны, выступает как металингвистичес­кая формализация инструментария общесемиологических исследова­ний (соотносясь в этом смысле с characteristica universalis, о которой речь ниже), а с другой, сближается с дисциплиной, которая во времена Ельмслева еще не сложилась, а именно с паралингвистикой и ее отно­сительно независимыми ответвлениями кинезикой и проссемикой (см. гл. 2). Кроме того, предмет метасемиологии как исследования субстанции и экстралингвистических феноменов частично включает

6 1 fondamenti della teoria del linguaggio, Torino, 1968

387

в себя изучение языковых универсалий и психолингвистику, при этом некоторые аспекты (например, коннотационные), изучаемые пара­лингвистикой и психолингвистикой, должны были рассматриваться как метасемиологией, так и коннотативной мета-семиотикой. Нако­нец, Ельмслев полагает, что частью коннотативной мета-семиотики являются исследования тех экстралингвистических реалий (социоло­гических, психологических, религиозных и т. д.), которые не поддают­ся анализу семиологии как науки о денотативных семиотиках. Между тем сегодня семантические исследования, которые, по Ельмслеву, должны были быть частью денотативной семиотики, организуют в систему те единицы значения, которыми как раз и являются психоло­гические, социальные и религиозные факты (как мы увидим позже, это подтверждается исследованиями моделирующих систем, культурной типологии или семантических полей в отдельных обществах).

I.4.

Эти замечания не имеют целью выхолостить исторический смысл и оперативный характер ельмслевской систематизации, имею­щей принципиальное значение. Ельмслев был тем, кто, после Соссю­ра, отдал себе отчет в том, что "не сыскать такой не-семиотики, которая не была бы частью какой-либо семиотики, и в конечном счете нет такого объекта, который не попадал бы в поле зрения лингвисти­ческой теории" (мы бы сказали семиологической); и стало быть, "лин­гвистическая теория по своей внутренней необходимости не только констатирует наличие языковой системы с ее схемой и узусом, всеоб­щими и индивидуальными свойствами, но также видит через язык человека и человеческое сообщество, а равно всю сферу человеческого познания". И именно Ельмслев является тем, кто, как замечает Липски, привлек внимание лингвистов и общей семиологии к проблеме существования и обнаружения смыслоразличителей на уровне плана содержания (с чем и связана семиологическая проблема коннотатив­ных кодов, которую нам уже неоднократно доводилось рассматри­вать). Впрочем, сам Липски отмечает, что разведение плана выраже­ния и плана содержания, непрерывно воспроизводящееся в ходе семи­отического коннотирования, пока что прояснило далеко не все вопро­сы (почему он приходит к выводу, что пока еще "план содержания — это скорее область континуального, нежели дискретного 7).

А потому остановимся на том, что на нынешнем этапе семиологи­ческих исследований оказывается весьма затруднительным оконча­тельно очертить их границы, построив строгую иерархию семиотик и метасемиотик 8 и во второй главе данного раздела, не плодя лишних

7 Ср. введение к Fondamenti della teoria del linguaggio, cit., pagg.135—136

8 В связи с нашей классификацией см. Christian Metz, Les semiotiques ou semies, in "Communications, 7, 1966 Мы хотим указать на несовпадение наших взглядов по данному вопросу с Греймасом (A Y Greimas, Modelli semiologici, Urbino, 1967), который в "Заметках по теории языка" называет "семиотиками" формализации, характерные для естественных наук, и "семиологиями" — те, что характерны для гуманитарных наук, поясняя, что «название "семиотики" следовало бы сохранить за науками о выражении и использовать термин "семиологии" для наук о содержании» (pag. 23)

388

схем, мы представим всего лишь некий эмпирический перечень наи­более острых проблем. И в этом смысле обобщающая гипотеза Ельм­слева служит нам стимулом в деле теоретической систематизации этих проблем 9.

II. По поводу возможной каталогизации

II.1.

Попытаемся дать сводную картину всех когда-либо описан­ных учеными семиотик. Актуальное состояние вопроса не позволяет дать строгую систематизацию, ограничивая наши возможности катологизацией, не носящей исчерпывающего характера. В библиографи­ческих сносках приводятся примеры упоминаемых исследований и указываются источники. Вместе с тем приведение полной библиогра­фии представляется затруднительным, и мы предпочитаем отослать читателя к библиографическим бюллетеням, которые выпускаются достаточно часто, освещая положение дел в данной сфере 10.

9 Как отмечает Цветан Тодоров, "Семиотика была постулирована прежде, чем стать наукой И поэтому ее основополагающие понятия обуславливаются не эмпирической необходимостью, но постулируются априори" (Perspectives semiologiques, in "Communications", 7, 1996) В связи с этим существует опасность посчитать несущественными те ее подразделы, которые позже могут обрести исключительную важность Например, Тодоров полагает, что большая часть невербальных коммуникативных систем (паралингвистика) не представляет особого интереса, разве что для лексикографии, поскольку у них нет синтаксиса, и отдает предпочтение лингвистическим, этнолингвистическим и эстетическим штудиям Однако недавние исследования выявляют наличие довольно развитых систем кодификации в самых неожиданных областях С семиологическим подходом полемизирует Гвидо Морпурго Тальябуэ (L'arie è linguaggio? in "Op Cit.", Π, 1968)

10 Помимо других упомянутых периодических изданий обратим внимание на. Sémiologie - Bulletin d'information (Ecole Pratique des Hautes Etudes-CECMAS, этот бюллетень вошел в состав Social Science Information — Information sur les sciences sociales, публ. Межд. советом по общ наукам при Юнеско и Ecole Pratique des Hautes Etudes (изд. Monton) В н VI 2/3 имеется библиография по семиотике за 1964-65 гг. Обновленная библиография в LLBA (Language and Language Behaviour Abstracts, Мичиганский у-т, изд. Appleton-Century-Crofts e Mouton См также Aldo Rossi, Semiologia a Kazimierz sulla Vistola, в "Paragone", 202, 1966

389

II.2.

В нижеследующем перечне размеры параграфов не обязатель­но отвечают важности рассматриваемого раздела. Мы уделяем боль­шее внимание наименее изученным разделам, опускаем библиографи­ческие сведения для тех разделов, о которых говорилось в другой части книги; в случае признанных семиотик, таких как естественные языки, мы ограничиваемся простым упоминанием.

Разумеется, во многих случаях все еще неясно, имеем ли мы дело с уже сложившимися семиотиками или же еще не окончательно сфор­мировавшимися (semie). В каждом разделе мы выделяем коды, субко­ды, лексикоды и просто репертуары 11.

При нынешнем состоянии дел приходится включать в каталог некоторые рубрики, которые не вполне отвечают критериям строгой классификации: так, мы даем рубрику "семантика", в то время как любая из семиотик должна выявлять свой собственный семантичес­кий уровень, но нельзя не поместить в отдельную рубрику ряд само­стоятельных исследований по семантике, послуживших фундаментом для дальнейших семантических разработок 12.

11 Предлагаются следующие классификации, и в частности, секцией семиолингвистики Лаборатории социальной антропологии при Ecole Pratique des Hautes Etudes и Коллеж де Франс.

1 Теория семиотики (общая часть, диахронический аспект, метаязыки науки),

2 Лингвистика (семантика, грамматика, фонетика и фонология),

3 Семиотика форм и литературных объектов (семиотика литературы, поэтика, структуры повествования),

4 Разные семиотики

Советские исследователи из Тарту различают лингвистические штудии и вторичные моделирующие системы, складывающиеся на основе первичной денотативной языковой системы по знаковым системам, см Труды по знаковым системам, II, Тарту, 1965, Эрвинг Гоффман предлагает различать 1) "детективную модель", "detective model", представляющую собой индексы, 2) семантические коды, 3) системы коммуникаций в узком смысле, 4) социальные связи, 5) феномены, возникающие в процессе двустороннего речевого общения

12 Помимо цит. текстов см. Approaches ίο Semiotics, Mouton, 1964, далее в тексте этот сборник обозначается как "Прил." с указание страницы См также Структурно-типологические исследования, М , 1962, в дальнейшем Strukt, Симпозиум по структурному изучению знаковых систем, М , 1962, далее Simp

2. Семиотики

1. Коды, считающиеся "естественными"

Зоосемиотика. системы коммуникации у животных составляют один из аспектов этологии Например, последние открытия в области коммуникации у пчел, похоже, ставят под сомнение все, что мы знали раньше о вошедшем в поговорку "пчелином танце" и его значениях. Зоосемиотическое исследование может внести вклад в выявление ком­муникативных универсалий, но оно также может привести к пересмот­ру представлений об интеллекте у животных и к выявлению началь­ных этапов конвенционализации 13.

Сигналы обоняния:

одного кода парфюмерных запахов (свежий, чувственный, мужской и т. д. ) было бы достаточно, для того чтобы можно было говорить о возможностях коммуникации в этой области. Некоторые указания на это дает поэтическая традиция (Бодлер). Если искусственные запахи обладают прежде всего коннотативным значе­нием, о чем уже говорилось, то у естественных запахов имеется ярко выраженное денотативное значение В таком случае их можно было бы каталогизировать как "индексы" (запах горелого), но в упоминав­шихся работах Холла по проссемике говорится, что во многих куль­турах личные запахи наделяются социальным смыслом, а это выходит за рамки индексной коммуникации.

Тактильная коммуникация

будучи основной при первом опыте внешнего мира, она, по мнению некоторых, предопределяет после­дующее понимание ребенком словесных сообщений. В эту рубрику включаются исследования состояния кожи под влиянием гигиеничес­ких процедур, духов, мазей, точно так же тактильный опыт влияет на выбор одежды; по мере усугубления конвенциональности тактильной коммуникации устанавливаются табу, — а это уже сфера проссемических кодов, рассмотренных в Б 6.III. Поцелуй, объятие, пощечина

13 Сравн. исследования Т.А. Себеока (как, например, его сообщение на семиологическом конгрессе в Казимерже, см упоминавшийся доклад Альдо Росси в "Paragone", 22, 1966 ) А также Sebeok Aspects of Animal Communication в "Etc.", 24 1967 и La communication chez les animaux в "Revue Int de Sс Sociales", 19, 1967 (где дифференцируются зоопрагматика, зоосемантика и зоосинтаксис) Укажем также на Н and M Fringis, Animal Communication, N Y , 1964

391

в той мере, в которой они представляют ритуал, а не стимул, являются компонентами кодифицированных тактильных сообщений 14.

Вкусовые коды:

 кроме очевидных различий во вкусовых предпочте­ниях у разных культур при предельном разнообразии сочетаемости вкусовых качеств, существуют определенные конвенции, регулирую­щие состав блюд и организацию праздничных столов. То же самое можно сказать и о напитках. А затем открывается широкая сфера коннотаций и синестезий ("острый вкус", а также метафорические переносы вкусовых определений на другие области, как например "сладкая жизнь"). Семантическим системам, сложившимся на основе вкусовых ощущений, посвящены работы Леви-Стросса "Сырое и ва­реное" и "От меда к пеплу".

II. Паралингвистика

Паралингвистикой называется наука, изучающая суперсегмент­ные свойства (тоны голоса) и факультативные варианты, дополняю­щие словесное общение и представляющие собой системы конвенций, которые, даже считаясь "естественными", все же поддаются какой-то систематизации Речь идет о явлениях, ставших объектами более точ­ного изучения благодаря новым системам записи, которые позволяют анализировать изменения, мало заметные при непосредственном на­блюдении Обычно к паралингвистике причисляют и кинезику, кото­рая понимается как изучение жестов и телодвижений, наделенных конвенциональной значимостью В настоящее время, впрочем, есть тен­денция к постепенному разделению этих двух сфер.

Станкевич, посвящающий данной теме в "Прил." уже упоминав­шийся очерк "Вопросы эмотивной речи" 15, задается вопросом, не являются ли паралингвистические знаки такими же готовыми едини­цами, как знаки лингвистического кода, или же они представляют собой характеристики сообщения, иными словами, индивидуальные вариации, вводимые говорящим для того, чтобы как-то окрасить коммуникацию, организованную по правилам лингвистического кода.

Однако он допускает, что в распоряжении говорящего имеются некоторые приемы, с помощью которых можно окрасить сообщение, и в таком случае позволительно спросить, а не правы ли те, кто

14 См L К Frank, Comunicazione tattile, in Comunicazione di massa, Firenze, 1966

15 C библиографией, включающей 136 наименований См вообще все "Прил."

392

пытается эти приемы закодировать. От Бюлера, который первым за­говорил об эмоциональных аспектах языка, не делая, однако, разли­чия между эмоциональными явлениями, определяемыми контекстом и приемами передачи эмоций, предусмотренными кодом, до Карцевского, с его работами о междометиях как подсистеме с определенными лингвистическими характеристиками, и далее к исследованиям Мак-Коуна, Пайка, Хоккетта, Смита, Трагера, Холла, Себеока, Уэлса, Хайеса, Маля, Шульце16 вплоть до упоминавшихся работ Фонаджи и материалов конкретных психологических, клинических и антропо­логических исследований. Как замечает Маль, когда некоторые начи­нают с намеком покашливать, уже можно говорить об институционализации паралингвистического поведения. Этот код может оказаться не менее важным, чем лингвистический (Прил. 133).

Согласившись с этой программой, можно наметить перечень воз­можных областей исследования. При этом не следует забывать о том, что некоторым ученым знание паралингвистических кодов кажется полезным не только для изучения чужеземных языков и обычаев, оно также помогает избежать неверных толкований при общении с чужой культурой, там где обращение к чисто денотативному языковому коду приводит к ошибкам и неправильному пониманию всех коннотатив­ных уровней сообщения, часто влекущим тяжелые человеческие, по­литические и социальные последствия 17.

Медицинская семиотика:

здесь следует выделить две рубрики: с одной стороны, систему естественных индексов, указывающих врачу на симптомы (а поскольку в медицинских кругах опреде­ленные симптомы выражаются определенными индексами, то уже на уровне врачебного общения складывается система конвенций); с другой стороны, систему лингвистических выражений при помо­щи которой пациенты, принадлежащие разным социальным груп­пам или культурам, обычно объясняют какой-либо симптом, при­бегая к словам или жестам .18

16 См. Прил. работы Ф. Маля и Г. Шульце с библиографией, включающей 274 наименования, и работу Хайеса (с библиографией из 84 наименований).

17 По этому вопросу см. в Прил., стр. 218—120, выводы Ла Барра. См также Stuart Chase, Il potere delle parole, Milano,1966 O языке в связи с проблемами понимания см. всю полемику о General Semantics. В частности, Alfred Korzybski, Science and Sanity. An Introduction to Non-Aristotelian Systems and General Semantics, 1933 О критике общей семантики с точки зрения семантической философии ср. Adam Schaff, Introduzione alla semantica, cit. и Francesco Barone, La semantica generale, in "Archivio di Filosofia", специальный номер "La semantica", Roma, 1955

18 См. Прил. работу П. Ф. Оствальда с библиографией из 97 наименований. К этим исследованиям примыкают исследования по психопатологии, рассматривающие проблемы языка, среди них известная работа Якобсона о двух типах афазии ("Очерки" цит.). См также Sergio Piro, Il linguaggio schizofrenico, Milano, 1967 (библиография содержит свыше тысячи наименований, но она не конкретна и включает практически все работы в этой области, от Кроче до Гримма и Эйнштейна). См. также G. Maccagnani, Psicopatologia dell'espressione, Imola, 1966, см. T.S. Szasz, Il mito della malattia mentale, Milano, 1967, главы "Истеричность и язык". См. также работы Фердинандо Барисона об искусстве и шизофрении (см. полную библиографию у Пиро, цит.) и L. Bertucelli, Arte e schìzofrenia, in "Psichiatria", 2, 1965 (продолжение работ Барисона).

393

Собственно паралингвистика.

Трагер19 подразделяет все шумы, не обладающие собственно лингвистической структурой, на следующие группы:

A. Тип голоса; зависит от пола, возраста, здоровья, места говоря­щего и т. д. Изучаются различные тоны голоса, свойственные одному и тому же лицу в разных обстоятельствах. Оствальд (Прил., 235) упоминает исследования зависимости голосовых модуляций от обсто­ятельств (речь, не разжимая губ, разговор по телефону, в разное время суток в связи с изменением количества калия и натрия в крови). Такого рода исследования отсылают к биологическим основам коммуника­ции и являются частью медицинской семиотики. Фактически, для Трагера тип голоса не имеет отношения к паралингвистике.

B. Параязык, подразделяющийся на

а) вокальные качества, как-то: высота звуков, зависимость от спо­соба и места образования, тяжесть или легкость дыхания, артикуля­ция, резонанс, темп и т. д.;

б) вокализации, подразделяющиеся на:

б.1. факторы, определяющие характер звука (например, смех при­глушенный или подавленный, плач, всхлипывание, рыдание, шепот, крик пронзительный или приглушенный, бормотание, стон, визг, икота, зевок, прерывистость голоса...);

б.2. факторы, определяющие качество звука (например, интенсив­ность и высота);

б.3. голосовые сегрегации: это звуковые комплексы, не столько модулирующие фонетические эмиссии, сколько сопровождающие их, как-то: назализация, придыхание, хрюканье, "хм" как комментарий и междометие, шумы, производимые языком и губами (попутно заме­тим, что все это было достаточно хорошо закодировано в той повы­шенно эмоциональной транскрипции, свойственной комиксам, в ко­торой сегрегации трактуются как знаки).

Языки свиста и барабана:

подозрение, что тоны конвенциальны, подтверждается, когда мы переходим к рассмотрению таких систем,

19 George L. Trager, Paralanguage· A First Approximation в сборнике авторов Dell Hymes, Language in Culture and Society, N. Y., 1964 (весь сборник представляется важным)

394

как сигнализация с помощью прерывистого или непрерывного свиста, флейт и барабанов, уже изучавшихся антропологами. Вестон Ла Барр (Прил., 212) перечисляет целый ряд знаковых систем, таких как: язык свиста и переговоры при помощи ксилофонов у бирманцев округа Чин, выстукивание дроби по корням деревьев у народов квома, раз­говор с закрытым ртом в Чекъянге, альпийский йодль, свистовой код у негров Ашанти, когда сообщается о местонахождении какого-то предмета, язык свиста жителей Канарских островов, которые модели­руют не паралингвистические тонемы, но самые настоящие фонемы разговорного испанского языка, барабанный язык Западной Африки, который воспроизводит тонемические черты разговорного языка в двух основных тонах барабана и при этом способен передавать строго конвенциональные сообщения (а народность эве из Того пере­водит в конвенции даже целые фразы по типу систем транскрипции наших телеграфных кодов), и наконец, четырехтоновые сигналы рога, передающие не мелодичный эквивалент суперсегментных кодов, а самые настоящие абстрактные дифференцированные единицы.

III. Кинезика и проссемика

Сказанное о паралингвистике актуально и для кинезики: о чем идет речь — об индивидуальных приемах индивидуальной окраски сооб­щения или о приемах, предусмотренных кодом? Специалисты в этой области, уже в значительной мере ставшей наукой, наряду с наукой о системах письма говорят о самых настоящих кодах 20.

Как говорит Бердвистелл, "когда люди издают звуки и слушают, двигаются и смотрят, трогают и осязают, распространяют и воспри­нимают запахи и т. д, все это в самых разнообразных сочетаниях участвует в формировании коммуникативной системы, и логично предположить, что все эти явления сами могут быть структурированы сходным образом. Если взять в качестве примера фильмы с мэром Ла Гвардиа, в которых он говорит по-итальянски, на идиш и американ­ском английском, то можно увидеть, как последовательно меняется

20 См по библиографии в Прил. работы Ла Барра и Хайеса Итальянская библиография у Aldo Rossi, Le nuove frontiere della semiologia, in "Paragone", 212, 1967, par 2 1 Здесь приводится также план научной деятельности по исчерпывающему исследованию жестикуляции, с которым меня познакомили в частном порядке Греймас и Метц от этносемиологии до патологии, транскрипции, изучения конвенциональных систем в кино, комиксах, в произведениях живописи, вплоть до лингвистической перекодировки жеста в литературных произведениях

395

его манера двигаться, так что даже при выключенном звуке можно понять, на каком языке он говорит. (Прил. 178).

Предположение о том, что кинезика есть не что иное, как форма параязыка, противоречит другому предположению, по правде говоря довольно романтическому, о том, что язык жестов предшествует артикулированному языку. Но настоящая причина дифференциации заключается в том, что, похоже, кинезика обрела свой собственный предмет и инструментарий. Ныне Бердвистелл разработал довольно строгую систему записи значений телодвижений, составив номенкла­туру смыслоразличителей и жестовых синтагм, о которых мы упоми­нали, когда говорили о кинематографическом коде (См. Прил. 159).

Что касается того, что изучает кинезика, то воспроизведем частич­но перечень Ла Барра (Прил. 190—220): немой язык жестов монахов-затворников, язык глухонемых, язык индийских купцов, персов, цыган, воров, продавцов табака; ритуальные движения рук буддист­ских и индуистских священников, способы общения патанских рыба­ков; восточная и средиземноморская кинезика, в которой большую роль играет неаполитанская жестикуляция; стилизованные жесты в живописи майа, использованные при расшифровки их письменнос­ти; равным образом, изучение греческой жестикуляции по вазовой росписи может пролить свет на изучаемый период (как изучение жес­тикуляции по фризам Парфенона — на кинезические обычаи Великой Греции и Аттики). В том же ряду кинезика изучает ритуализованную театральную жестикуляцию классических восточных театров, панто­мимы и танца 21.

Сюда же отнесем характер походки, меняющийся от культуры к культуре и соответственно коннотирующий разный этос; отличи­тельные черты положения стоя (в этом случае код более строг, но и более изменчив), различные положения при команде "Смирно!" и при почти литургическом ритуале парадного шага.

Элементы параязыка, различные манеры смеяться, улыбаться, плакать — это тоже элементы кинезики, и изучение их культурной вариативности (распространяющейся как на сами жесты, так и на их значения) может рассеять философский туман, окутавший проблему комического. Более того, исследования культур с высокоразвитой кинезикой (мы уже упоминали работы Мосса о техниках тела) опи-

21 В Прил. Ла Барр обращается к работе A. De. Jorio, La mimica degli antichi investigata nel gestire, Napoli, 1832. O ритуализованной жестикуляции в театре, на церемониях и в пантомиме см. Т. В. Цивьян, Т. М. Николаева, Д.М. Сегал и З. М. Волоцкая. Жестовая коммуникация и ее место среди других систем человеческого общения в Strukt См. также J. Guilhot, La dynamique de l'expression el de la communication, Aja, 1962.

396

сывают положения при дефекации, мочеиспускании и коитусе, включая положение больших пальцев ног при оргазме, обусловленное не толь­ко физиологией, но и культурными причинами, о чем свидетельству­ют различные примеры античной эротической скульптуры).

К этому следует добавить исследования движений головой (всеми признана относительность жестов "да" и "нет" в разных культурах), жестов, выражающих благодарность, поцелуя (исторически общих для греко-римской, германской и семитской культур, но, по-видимо­му, чуждых кельтской культуре, в любом случае, в разных восточных культурах эти жесты несут разную смысловую нагрузку). Такие кине­тические семы, как показывание языка, имеют противоположные дено­тации в Южном Китае и в Италии; жесты, выражающие пренебреже­ние, которыми столь богата итальянская кинезика, кодифицированы в той же мере, что и жесты, выражающие указания (один и тот же жест в Латинской Америке означает "иди сюда", а в Северной — "уходи".) Жесты вежливости относятся к наиболее кодифицированным, тогда как подвергшиеся конвенционализации рефлекторные движения на­столько меняются со временем, что, например, кинезика немого кино делается малопонятной, а то и смешной, даже для западного зрителя. Жесты, сопровождающие разговор, уточняющие или заменяющие целые фразы, объединяются с масштабными ораторскими жестами. Есть работы, описывающие различия жестикуляции при разговоре итальянца с американским евреем; равным образом, проводятся ис­следования конвенционального значения символических жестов (жесты предложения, дарения), а также жестикуляции в различных видах спорта (бросок в бейсболе, гребля на каноэ), вплоть до манеры стрельбы из лука, которая вкупе с ритуальными жестами чайной цере­монии составляет один из устоев эстетики дзен. И наконец, разные значения шума и свиста (аплодисменты, выражение пренебрежения и т. п.), а также различные способы есть и пить.

В каждом из этих случаев, как и во всем, что касается параязыка, в конечном счете, можно заметить, что даже если жесты и тоны голоса не имели бы сложившегося формализуемого значения, они в любом случае понимались бы как условные сигналы, ориентирующие адре­сата на тот или иной коннотативный код, дешифрующий словесное сообщение, и стало быть, их роль указателей кода семиологически очень важна.

Отдельную главу следовало бы посвятить проссемике, но на этом мы уже останавливались, когда говорили об архитектурных кодах в B.6.II.

397

Что касается этикета, то некоторые авторы (Бердвистелл, Прил. 230) полагают, что он не может исчерпываться кинезикой, поскольку здесь участвуют другие вербальные или визуальные элементы.

IV. Музыкальные коды

Обычно музыка оказывается в поле зрения тогда, когда речь захо­дит о том, можно ли кодифицировать тонемы. Оствальд (прил. 176) напоминает, что современная нотная запись рождается из древних записей жестов и пневматической записи, которая регистрировала одновременно кинезические и паралингвистические явления. Во вся­ком случае в области музыки можно говорить о:

Формализованных семиотиках:

это различные шкалы и музыкаль­ные грамматики, классические лады и системы атракции 22. Сюда входит изучение музыкальной синтагматики, гармонии, контрапунк­та и т. д. В настоящее время к этому можно добавить новые системы нотной записи, используемые в современной музыке, отчасти идиолектальные, отчасти схожие с иконическими знаками, базирующиеся, впрочем, на культурных конвенциях.

Системах, основанных на звукоподражания:

Системах, основанных на звукоподражания: от систем словесного языка до репертуаров ономатопей, характерных для комиксов.

Коннотативных системах:

Коннотативных системах: в пифагорейской традиции каждый лад коннотировался с каким-либо этосом (при этом имелась в виду сти­муляция какого-то определенного поведения), что отмечает и Ла Барр (прил. 208). Соответствующие коннотации прослеживаются и в таких музыкальных традициях, как, например, классические китайская и индийская. С тем, что крупные музыкальные синтагмы наделены оп­ределенными коннотациями, можно согласиться и применительно к современной музыке, даже при том что не стоит считать, что каждая музыкальная фраза обладает какой-то своей семантикой. Тем не менее трудно отрицать, что у некоторых музыкальных жанров есть свои устойчивые коннотации, достаточно вспомнить пасторальную музы­ку, военную музыку и т. д., кроме того, некоторые произведения так прочно связались с конкретными идеологиями, что их коннотации неоспоримы (Марсельеза, Интернационал).

Денотативных системах:

Денотативных системах: например, военные музыкальные сигна­лы, связь которых с той или иной командой ("смирно", "вольно", "подъем флага", "прием пищи", "отбой", "подъем", "атака") настоль-

22 См. тщательное исследование М М Ланглебена К описанию системы нотной записи Труды по знаковым системам Тарту, 1965

398

ко однозначна, что не уловившие их смысла подвергаются наказани­ям Эти же самые сигналы наделяются и коннотативными значениями типа "мужество", "Родина", "война", "доблесть" и т. п. Ла Барр (прил. 210) приводит пример — переговоры при помощи пятитональ­ной флейты, которой пользуются индейцы Южной Америки.

Стилистических коннотациях,

Стилистических коннотациях, музыка, опознаваемая как музыка XVIII века, несет соответствующие коннотации, "рок" коннотирует "современность", коннотации двухтактного ритма отличаются от коннотаций ритма на три четверти в зависимости от контекста и обстоятельств. Равным образом могут изучаться различные манеры пения в разные века и в разных культурах.

V. Формализованные языки

Точкой отсчета здесь служат математические структуры 23, лежа­щие в основе различных искусственных языков, используемых в химии и логике, вплоть до семиотик в греймасовском смысле, формализую­щих содержание различных естественных наук. Под эту рубрику под­падают все искусственные языки, например, язык межкосмического общения Линкос 24, азбуки типа Морзе или Булевого кода для ЭВМ. Сюда же отнесем упомянутый в Д. 1.1.3. вопрос о метасемиологии 25.

23 См Giovanni Vallati, La grammatica dell'algebra, 1909, очерк, перепечатанный в "Nuova Corrente", 38, 1967, Mark Barbut, Sur le sens du mol structure en mathématiques в "Le Temps Modernes", и вообще все исследования по аксиоматике, по системам символов, по применению алгебры классов в знаковых системах, напр работу Luis Prieto, Messages et signaux, цит. В этот раздел по праву входят все исследования формализованных языков, ведущиеся в русле логического неопозитивизма См также М Gross, A Lentin, Notions sur les grammaires formelles, Paris, 1967, Jacques Bertin, Sémiologie graphique, 1967, где рассматриваются оптимальные условия графической информации в географических и топографических картах и в разного рода диаграммах

24 См. Hans Freudenthal, Lincos Design of a Language for a Cosmic Intercourse", Amsterdam, 1960 г. См. возражения на эту книгу в рецензии Роберта М В Диксона в "Linguistics", 5, где отмечается, что и математические формулы, которые автор считает "универсальными", являются абстракциями от индоевропейских синтаксических моделей и что поэтому они понятны только тому, кто уже знает коды определенных естественных языков

25 Таково требование сверхформализованного языка, образованного из пустых знаков, способного описывать все возможные семиотики Об этом проекте многих современных семиологов см Julia Kristeva, L'expansion de la semiotique, cit.

Обращаясь к трудам русского ученого Линцбаха, она говорит о возможности некоей аксиоматики, когда "семиотика, это уже предвидел Линцбах, водрузится на трупе лингвистики, с чем лингвистике придется смириться, поскольку она уже подготовила почву для семиотики тем, что выявила изоморфизм семиотических практик и других комплексов" Этот проект развивается Кристевой в статье Pour une semiologie des paragrammes в "Tel Quel", 29, 1967 (где, на наш взгляд, чрезмерная формализация поэтической речи не дает удовлетворительных результатов) и в статье Distance et anti-representation в "Tel Quel", 32, 1968, где приводится работа Linnart Mall, Une approche possible du Sunyavada и его исследования "нулевого" субъекта и понятия "пустоты" в древних буддийских текстах странным образом напоминает лакановское "зияние" Но следует подчеркнуть, что вся эта программа отсылает семиологию к characteristica universalis Лейбница, а от Лейбница к artes combinatoriae позднего средневековья и к Луллию (см в связи в этим Paolo Rossi, Clavis Universalls — Arti mnemoniche e logica combinatoria da Lullo a Leibniz Milano, 1960)

399

VI. Письменные языки, неизвестные азбуки, секретные коды

Письменные языки изучаются отдельно от устной речи, их скорее можно объединить с неизвестными азбуками и секретными сообще­ниями с криптокодом Сюда входит также изучение коннотаций бук­венных обозначений, рукописных или печатных, как показал Мар­шалл Мак-Люэн, и самые общие вопросы письма 26.

VII Естественные языки

Это область собственно лингвистики и этнолингвистики, и здесь на этом нет смысла останавливаться Скорее есть смысл показать конкретизацию семиологических исследований на примере изучения лексикодов и подкодов от языковых клише до всей системы ритори­ческих приемов, о которой говорилось в предыдущих главах этой книги, и далее вплоть до более частных лингвистических конвенций, от специализированных лексикодов (политических, технических, юри­дических — весь исключительно важный раздел массовых коммуни­каций) до исследования групповых лексикодов, таких как выкрики бродячих торговцев, тайные языки и жаргоны, разговорный язык 27 И наконец, сюда же относится использование риторического арсена­ла языка повседневности для построения сообщений с несколькими семантическими уровнями, как это имеет место в угадайках, загадках или кроссвордах 28.

26 Marshall McLuhan, The Gutenberg Galaxy, Toronto, 1962, Jacques Derrida, De la Grammatologie, Paris, 1967

27 См ряд работ советских ученых в Simp., труды Богатырева о разговорном языке и о певческих языках, и т.д.

28 О кроссвордах см A.J. Greimas in Modelli semiologici, cit., ("La scrittura cruciverbista") O загадках см Julian Krzyzanowski, La poétique de l'enigme in Poetics, cit., и J.L. Borges, Le Kenningar, in Storia dell'eternità, Milano, 1962 См также наши замечания о загадках и об их джойсовской репризе в работе Le poetiche di Joyce, Milano, 1966 В семиологическую проблематику включаются работы, посвященные играм слов, остротам и вообще проблеме комического. См среди первых примеров Violette Morin, L'histoire drôle, m "Communications", 8, и в наше еще не изданное сообщение на совещании по семиологии сюжета в Урбино (1967), о чем говорит Альдо Росси в уже цитировавшейся статье в "Paragone", 212.400

VIII. Визуальные коммуникации

Этой обширной сфере мы посвятили два раздела нашей книги. Здесь достаточно припомнить то, что было сказано ранее, и упомя­нуть о проводящихся в настоящее время исследованиях в других об­ластях:

Сигналетика с высокой степенью конвенционализации:

Сигналетика с высокой степенью конвенционализации: морские флажки, знаки дорожною движения, воинские знаки отличия, разного рода универсальные азбуки, базирующиеся на общепризнанных визуальных символах.

Хроматические системы:

Хроматические системы: это и поэтические попытки соотнести различные цвета с какими-то точными значениями, и семантические системы, связанные с цветом, характерные для первобытных обществ, и цветовые коннотации в западных обществах (черный — траур, белый — траур, белый — свадьба, красный — революции, черный — благородство).

Одежда: исследования Бартом моды, распространяющиеся только на словесные обозначения, не исчерпывают тему одежды как средства коммуникации, достигшей пика формализации в семиотике военной формы и облачений церковнослужителей.

Визуально-вербальные системы:

Визуально-вербальные системы: здесь поле деятельности безгра­нично. Оно охватывает кино и телевидение, коды денотативной ком­муникации (кино и ТВ составляют главы в исследовании крупных повествовательных синтагм), комиксы, рекламу, бумажные деньги, ре­бусы, семиотики игральных и гадальных карт и вообще всех игр (шашки, шахматы, домино и т. д.); кроме того, имеются, научные работы, посвященные географическим и топографических картам и оптимальным способам картографической денотации, а также иссле­дования диаграмм и архитектурных проектов, хореографических нота­ций и астрологической символики.

Прочие системы: в эту группу мы включим уже упоминавшиеся нами исследования, как-то: иконических, иконологических, стилисти­ческих кодов; архитектуры и дизайна, и т. д.

401

IX. Семантика

Как уже говорилось, все перечисленные выше системы располага­ют семантическим уровнем, но трудно не заметить, что большое ко­личество исследований посвящены семантике как таковой, в связи с чем они выделяются в отдельную рубрику.

Когда речь заходит о семантике, мы сталкиваемся с такой научной сферой, существование которой то отрицается, то к ней сводят все семиологические штудии. Имеются в виду исследования, объединен­ные под общим названием семантических, всегда актуальные для ис­тории философии как предмет неизменных споров и теоретизирова­ния и в последние два века приведшие к тому, что Де Мауро назвал "боязнью значения" 29.

От Карнапа до Квина, от Витгенштейна до английской аналити­ческой школы, от Кроче до Калоджеро или Пальяро, философское размышление над значением всегда искало собственные пути: это и представление о значении как непрерывном творении субъектов речи и как об узусе, установившемся в определенном сообществе, проблемы его экстенсивности и интенсивности и т. π , — все это делает важным вопрос о том, насколько семиология со своими собственными методами может способствовать продвижению в этой области. С дру­гой стороны, оставаясь в рамках собственно лингвистики, мы имеем ельмслевскую, строго аксиоматическую семантику, дистрибутивный анализ, новые теории семантических полей, взятые на вооружение структурализмом с целью разработки компонентного анализа, анализа сем и семантических факторов 30. Структурная семантика, разрабаты-

29 См.Т. De Mauro, Introduzione alla semantica, cit., pag.79 Обширный раздел философской семантики велик по объему, и он потребовал бы отдельного разговора В любом случае, особенно говоря о метасемиологии, современные семиологи должны будут чаще, чем сейчас, обращаться (это касается французских, а не советских ученых) к опыту Венского кружка, к логическому синтаксису Карнапа, к работам славянских логиков, например Тарского.

30 См. в качестве хорошего введения в тему уже цитировавшуюся брошюру из "Langages" о семантике и, в частности, вводную статью Тодорова к "Семантическим исследованиям" О дистрибутивном анализе, начало которому положил Z. Harns (Methods in Structural Linguistics, Chicago, 1951), см в этой же брошюре очерк Апресяна "Дистрибутивный анализ значений и структурных семантических полей", появившийся сначала по-русски, где он пользуется понятием семантических полей и изучает (по Харрису) дистрибуцию семантического элемента как "сумму всех контекстов, в которых он встречается, то есть сумму всех возможных позиций одного элемента в соотношении с другими" Работа Апресяна отличается более высоким уровнем абстрагирования, чем работа Φ. Γ. Лунсбери, который в той же брошюре рассматривает термины родства с точки зрения структуры, пользуясь методами компонентного анализа Апресян рассматривает семантические поля как своего рода пропозициональную функцию с незаполненными позициями, которые могут заполняться конкретными значимыми элементами, то есть он изучает структурные модели семантических комбинаций, а Лунсбери исследует сочетания определенных значимых единиц, в данном случае, терминов родства Значимыми единицами являются те, о которых пишет A.J. Greimas, in Semantique structurale. Paris, 1966, где разрабатываются системы сем Здесь нужно понимать "сему" не так, как мы ее понимали в разделе Б. (как нелингвистический знак, соответствующий некоему языковому выражению, а как единицу значения У Греймаса эти единицы значения используются при анализе прозы Бернаноса (при этом анализ усложнен воспроизведением повествовательных функций Проппа в терминах "analyse actantielle"), О развитии метода Греймаса см J.-С. Coquet, Questions de sémantique structurale в "Critique", 1968 См также семантику Прието (уже цит. Principes de noologie, Roma, 1968, в ит. переводе, где появляется понятие "ноэмы")

402

вая понятие семы , стремится выделить единицы значения, органи­зуя их в систему оппозиций, которая и стала бы их основанием. Поэтому она занимается не только общими лексическими значения­ми, но и терминами родства, цветовыми кодами, религиозными сис­темами, классическими таксономиями, системами ценностей. Она пы­тается описать системы значений в творчестве какого-либо художни­ка или даже выявить круг понятий — моральных, биологических, воспитательных, — лежащих в основе разных религиозных систем, как, например, уже упоминавшийся анализ понятий Корана с помо­щью перфокарт.

Что касается преодоления структурной семантики на основе транс­формационных методов, то ведь именно семантика устанавливает семантические категории, дифференциаторы и селективные ограниче­ния для каждого отдельного термина, предопределяющие его сочета­емость 31.

X. Структура сюжета

Раздел повествовательных структур или крупных синтагматичес­ких цепочек — важная часть семантического анализа. От классичес­кого и достойного всяческого уважения опыта Проппа и его обобще­ния Леви-Стросом исследователи школ Барта и Греймаса перешли к планомерному научному изучению семиологии сюжета. Эта касается не только письменного повествования, но и устного рассказа, а также интриги фильмов, комиксов и т. п.32 Первоначальное мнение, спра-

31 J.A. Katze J.A.Fodor, "The Structure of Semantic Theory" в The Structure of Language, 1964, где см изложение Тодорова, который руководствуется также положениями очерка Les anomalies sémantiques (в "Langages", цит.) касающимися поэтики и риторики.

32 Эту тему следует начинать с W. Ja Propp, Morfologia della fiaba, Torino, 1966, a затем см исследования Greimas in Semantique structurale, цит. См. также работы С. Metz о крупной синтагматике фильма (см. Le cinema langue ou langage?, цит. ранее, и La grande syntagmatique du film narratif в "Communications", 8, 1966) В связи с художественной прозой см. С. Bremond, Le message narratif в "Communications", 4, и La logique des possibles narratifs в "Communications", 8 том же номере нашу работу James Bond une combinatorie narrative и работу Греймаса о мифе, в наст время опубл. in Modelli semiologici, цит., а также очерк R Barthes. Introduction à 1 analyse structurale des rents См там же работы Ж Женнетт, И. Гритти, В. Морен, Ц. Тодорова См. у Т. Todorov, Littérature et signification, Paris, 1967 Следует назвать также блестящее прочтение Сада, предложенное Бартом в L'arbre du crime, публ. в "Tel Quel", 28, 1967 Вся группа "Tel Quel" во главе с Филиппом Соллером особенное внимание уделяют изучению повествовательных структур, впрочем, здесь перед нами скорее критика под влиянием настроения, чем строгий формальный анализ текстов

403

ведливое во многих отношениях, согласно которому такому исследо­ванию поддаются только самые простые одномерные фабулы типа сказок и фольклора, судя по всему уже меняется благодаря трудам тех, кто, как Тодоров, работает над "Декамероном" и Лакло, как Росси над Д'Аннунцио, как Фаббри над "Пиноккьо" и т. д. 33.

Естественно, пока еще наиболее достоверны результаты работ над традиционным этнологическим наследием (мифы, легенды, сказки) 34, и над детективами, которые подчинены принципу интриги 35. И здесь также решающий вклад принадлежит славянским школам, включаю­щим как старых русских формалистов, так и новых семиотиков 36.

33 См. A Rossi, статья, приведенная в "Paragone", 212

34 В связи с изучением мифов и фольклора, кроме Леви-Строса, стоит вспомнить работы американской школы структуралистского толка См прежде всего "Communications", N 8, затем P. Maranda, Recherches structurales en mythologie aux Etats Unis в "Informations sur les sciences sociales", VI, 5, с библиографией из 86 наименований Среди этих ученых следует назвать, в частности, Айана Дандеса, который в своих работах по индийскому и африканскому фольклору обращается к методам Проппа См по этому поводу С. Bremond, Postérité américaine de Propp в "Communications", 9, 1968

35 J. Sceglov, Per la costruzione di un modello strutturale delle novelle di Sherlock Holmes, in "Marcatre", 8/10 Тот же автор Il caso Bond, Milano, 1965 Работы Ю. Лотмана о понятии начала и конца в литературе (Тезисы докладов во Второй летней школе по вторичным моделирующим системам, Тарту, 1966) И Ревзин и О.Карпинская Семиотический анализ ранних пьес Ионеско, где все драматические приемы Ионеско сводятся к парадоксальному использованию семиотических моделей И.Ревзин, Семиология детектива в "Программе и тезисах докладов в летней школе по вторичным моделирующим системам", Тарту, 1964

36 См. V. Sklovskij, Teoria della prosa, цит. В М Ejchenbaum, Come è stato fatto "Il cappotto" di Gogol, in "Il Corpo, 2, 1965 Очерки из Theorie de la prose, цит., и в частности, Thématique, Бориса Томашевского. См. также о работе Бахтина Julia Kristeva, Bakhtine, le mot, le dialogue et le roman, в "Critique", apr., 1967. Еще одна глава посвящена технике повествования в современном романе Эта глава тоже непосредственно не связана с семиологией, но интересна своим новаторским духом См. также Warren Beach, Tecnica del romanzo novecentesco, Milano, 1948, и

404

XI. Культурные коды

Здесь имеются в виду системы поведения и ценностей, которые традиционно не рассматривались в коммуникативном аспекте. Пере­числим их:

Этикет:

Этикет: не только как система жестов, но и как система конвен­ций, табу, иерархий и т. п.

Системы моделирования мира:

Системы моделирования мира: под этим названием советские семи­ологии объединяют мифы и легенды, теологические системы, которые создают единую картину, отражающую глобальное видение мира с позиций какого-либо сообщества 37.

Типология культур:

Типология культур: на этом разделе особо настаивает советская семиология (см., в частности, работы Ю. М. Лотмана 38). Семиология вносит свой вклад в изучении культуры, как в синхронном плане, так и в диахронном, преобразуя ее в самостоятельную семиотику. Любое филологическое исследование, к примеру, может прибегнуть к помо­щи типологии, обеспечивающей описание кодов, согласно которым та или иная культура строит конкретные сообщения. Конечно, типо­логия культур существовала и до расцвета семиологических интере­сов, но задача семиологического исследования состоит не столько в том, чтобы признать, что в средние века существовала такая вещь, как код рыцарского менталитета, сколько в том, чтобы описать этот код (пока что называемый так чисто метафорически) строго семиотичес­ки, введя его в круг прочих семиотик на основе правил преобразования39.

U. Eco, Le poetiche di Joyce, Milano, 1966 (2a ed).

37 Много указаний по этому поводу в "Strukt." и в "Simp.", и в других советских сборниках Назовем работу Иванова и Топорова о семиологической системе хеттов См. работу тех же авторов Славянские языковые моделирующие семиотические системы, Москва, 1965 г о мировоззрении древних славян. В работе рассматриваются разные уровни религиозной системы и вырабатывается перечень семантических универсалий, организованных в бинарные оппозиции, характерные для всех мифологий. (См. рецензия T. Todorov in "L'homme", april-giugno, 1966.).

38 J. Lotman Кроме уже названной работы Metodi esatti nella scienza letteraria sovietica cm. Problèmes de la typologie des cultures, в "Inf. sur les sc. soc.", VI, 2/3 и работу о концепции географического пространства в русских средневековых текстах в сб. Труды по знаковым системам, II, Тарту,1965. (Кристева упоминает это в "Inf. sur les sc. soc., VI, 5). См также Sur la délimitation linguistique et littéraire de la notion de structure in "Linguistics", 6, 1964 (где, несмотря на заглавие, основная часть посвящена типологии культур).

39 К типологии культуры можно отнести также работу М. Фуко, "Слова и вещи", цит.

405

Модели социальной организации:

Модели социальной организации: типичным примером служат ис­следования по системам родства, но этот вопрос затрагивает также и глобальную организацию развитых обществ. Сюда относятся попыт­ки семиотической интерпретации марксизма. Это не столько дискуссии о приемлемости семиологических методов в марксизме 40 или дис­куссии о соотношении между структурным синхронным методом и историзмом, сколько в основном попытки семиотически интерпрети­ровать категории "капитала", как это сделал Росси-Ланди (в таком случае можно было бы говорить о "семиотике товара") 41.

XII. Эстетические коды и сообщения

Мы уже видели в А.2., каким образом семиология может способст­вовать решению проблем эстетики и как она может вдохнуть жизнь даже в такую специфическую дисциплину, каковой является поэти­ка 42. А теперь можно установить различие между семиологией, кото­рая занимается эстетикой по преимуществу для того, чтобы извлечь из анализа произведения искусства подтверждение собственным акси­омам, и семиологической эстетикой, т. e. эстетикой, изучающей искус­ство как коммуникативный процесс.

Если эстетика это философия, сосредоточивающая внимание на проблемах искусства и прекрасного, то сфера эстетического выходит за рамки семиологических интересов, и семиологическая эстетика это только одна из возможностей эстетики, хотя, безусловно, на сегодняш­ний день это одна из ее самых плодотворных возможностей. В то же время семиологический подход может быть весьма полезен и тому, кто рассматривает проблему искусства в других ее аспектах (онтология искусства, теория форм, теория творчества, отношения между искус­ством и природой, между искусством и обществом и т. п.).

В настоящее время семиология в известной мере возвращается к проблемам традиционной эстетики, пересматривая их в свете собст-

40 По этому поводу, кроме уже названных Шаффа и Резникова, см Henri Lefebvre, Le langage et la société, Paris, 1966 В связи с дискуссией о структуализме в свете марксизма, достаточно близкого к феноменологическому подходу см Karel Kosic, Dialettica del concreto, Milano, 1965

41 Sul linguaggio verbale e non verbale, cit. См. также Il linguaggio come lavoro e come mercato, in "Nuova Corrente", 36, 1965, Lavorando all'omologia del produrre in "Nuovi Argomenti", 6, 1967, Per un uso marxiano di Wittgenstein, in "Nuovi Argomenti", I, 1966.

42 Понятно, что "поэтика" структуралистов вовсе не художественная программа таких итальянских эстетиков, как Парейсон или Анчески Но как семиологическому исследованию восстановить этот второй смысл "поэтики"? Изучая программу художника как код отправителя

406

венных идей. Структурные определения стиля не противоречат, на­пример, кантовской идее целесцобразности без цели, в то же время еще надлежит разобраться с функцией произведения искусства как канала связи, чтобы по-новому взглянуть на роль материала в искусстве и его влияние на процесс создания произведения. Канал как передатчик сигнала интересует семиологию только в случаях шумовых наруше­ний; если в сообщении могильной плиты мрамор служит только для того, чтобы предать ряд буквенных сигналов, причем коррозия, мох, патина времени выступают как шум, то в скульптуре такой канал, как камень, участвует в создании формы сообщения, определяя его дву­смысленность и разделяя его авторефлексивность, претворяя в сигнал, а стало быть, и в сообщение разные формы шума, которые начинают соозначать древность, классику и т. п. И то же самое можно сказать о канале "страница", который из чисто инструментального в желез­нодорожном расписании становится наисущественнейшим именно в качестве белого пространства в каком-нибудь тексте Малларме. Вероятно, тема канала, рассматриваемого как материал, должна быть включена в анализ нижних уровней эстетического сообщения — тех уровней, которые этим материалом и формируются в качестве суб­станции плана выражения (в ельмслевском смысле).

И точно так же должно быть пересмотрено двусмысленное понятие "средства", встречающееся в выражениях типа "художественные сред­ства", "средства массовой информации" или же в поливалентных удачных словосочетаниях вроде "средство — это сообщение"43. Здесь тоже можно надеяться на то, что эстетика постепенно переведет такое мифологическое понятие, как "средство", на язык семиотики, истол­ковав его как канал, сигнал, форму сообщения, кода и т. д.

XIII. Массовые коммуникации

Из всего сказанного явствует, что так или иначе проблемы семио­логии связаны с темой массовых коммуникаций. И надо заметить, что исторически это более тесные связи, чем кажется на первый взгляд.

Проследив за ходом событий, приведших к расширению интересов к семиологии во Франции и Германии, мы вынуждены будем при­знать, что оно оказалось напрямую связанным с развитием массовых коммуникаций. К этому следовало бы добавить, что проблематика массовых коммуникаций, родившая в социологических кругах, преж­де всего в Соединенных Штатах, и в кругах, связанных с социальной

43 См. нашу критику Маршалла Мак-Люэна в "Quindici", 5, 1967, и наше сообщение на конгрессе "Vision 67", опубликованное в "Marcatre", 37

407

философией Франкфуртской школы (Адорно, Хоркхаймер, Беньямин и др.), в конце концов потребовала семиологического обоснования своих принципов.

Действительно, если к средствам массовой коммуникации относят­ся кино, пресса, телевидение, радио, ротапринтные еженедельники, комиксы, реклама, различные виды пропаганды, легкая музыка, мас­совая литература, то встает вопрос, не является ли каждый из видов массовой коммуникации объектом конкретных исследований, и вооб­ще не заключаются ли исследования в области массовой коммуника­ции в применении метода какой-либо дисциплины (психологии, соци­ологии, педагогики, стилистики и т. д.) к одному из этих средств, к их техникам, к их воздействию.

С другой стороны, если до сих пор исследования массовых комму­никаций с предельной гибкостью пользовались самыми различными методами, то по крайней мере предмет исследования у них один.

Изучение массовых коммуникаций становится дисциплиной не тогда, когда с помощью какого-то метода анализируются техника или воздействие отдельно взятого жанра (детектив, комикс, шлягер, фильм), но тогда, когда обнаруживается, что у всех этих распростра­нившихся в индустриальном обществе жанров общая подкладка.

Действительно, теория и анализ массовых коммуникаций приме­нимы к разным их видам в той мере, в которой имеется:

1) общество индустриального типа, внешне достаточно сбаланси­рованное, но на деле насыщенное различиями и контрастами;

2) каналы коммуникации, обеспечивающие ее получение не каки­ми-то определенными группами, но неопределенным кругом адреса­тов, занимающих разное общественное положение;

3) группы производителей, вырабатывающих и выпускающих со­общения промышленным способом.

При наличии этих трех условий то разное, что есть в характере и воздействии таких способов коммуникации, как газета, кино, телеви­дение или комикс, отходит на второй план по сравнению с тем, что в них есть общего.

Можно с достаточной степенью глубины исследовать специфичес­кую технологию какого-либо средства массовой коммуникации, при­меняя при этом самые различные методы, и все же основной целью изучения массовых коммуникаций всегда будет освещение именно тех их аспектов, которые являются общими для всех массовых коммуни­каций.

Предмет исследования массовых коммуникаций оказывается еди­ным в той мере, в которой постулируется, что индустриализация средств коммуникации изменяет не только условия приема и отправки

408

сообщения, но — и на этом кажущемся парадоксе основана методика этих исследований — и сам смысл сообщения (т. e. тот блок значений, предположительно составляющих его неизменяемую часть, постольку так его задумал автор независимо от способов распространения).

Но если так точно определяется предмет исследования, то важно не менее точно определить и метод изучения массовых коммуникаций. При изучении массовых коммуникаций, когда сводится воедино раз­нородный материал, можно и нужно, опираясь на междисциплинар­ные связи, прибегать к разнообразным методам, от психологии до социологии и стилистики, но последовательно и целостно изучать эти явления можно только в том случае, когда теория и анализ массовых коммуникаций составляет один из разделов — причем наиболее важ­ных — общей семиологии 44.

XIV. Риторические и идеологические коды

Наконец, рассмотрение знакового поведения (коды и идиолекты) подводит нас к изучению явных и особенно неявных идеологий, этим поведением коннотируемых. В настоящее время выходят работы, по­священные языкам религии и богословия 45, в рамках изучения массо­вых коммуникаций осуществляются многочисленные исследования политического языка, а Жан Пьер Фе попытался демистифицировать язык Хайдеггера, выявляя в нем обороты, характерные для нацист­ской риторики 46; в это же время Маркузе приводит в качестве примера того, насколько активно занимается философия демистификацией репрессивного общества, анализ языка. Разумеется, это исследования другого типа, нежели английская аналитическая философия языка, изучающая язык, вырванный из исторических обстоятельств, делаю­щих его двусмысленным, противоречивым и проблематичным; по-ви­димому, Маркузе склонен рассматривать язык "изнутри", осущест­вляя что-то вроде герменевтической процедуры, об этом говорит его обращение к исследованиям типа работ Карла Крауса, который "по-

44 Здесь не приводится библиография по массовым коммуникациям, см ее в нашей работе Apocalittici e integrali Однако назовем три текста, в которых можно найти сведения о вкладе семиологов в науку о массовых коммуникациях Paolo Fabbri, Le comunicazioni di massa in Francia, in "Rassegna italiana di sociologia", I, 1966, Pier Paolo Giglioli, La sociologia delle comunicazioni di massa in Italia, там же, Gilberto Tinacci Mannelli, Le grandi comunicazioni. Università di Firenze, 1966 (глава IV)

45 См., напр. J.A. Hutchinson, Language and Faith Studies in Sign, Symbol and Meaning, Philadelphia, 1963 D Crystal, Linguistic, Language and Religion, Ν. Υ , 1965

46 J.P. Faye, Langages totalitaires, in "Cahiers Int de Sociologie", XXXVI, 1964, 1 Кроме того, см он же Language of Politics, Studies in Quantitative Semantics, 1965

409

казал как "внутренний" анализ речи и письменных документов, пунк­туации и даже типографских ошибок может обнаружить целую мо­ральную и политическую систему" и что для такого анализа не нужен никакой метаязык. Но метаязык, против которого выступает Марку­зе, это совокупность логических правил, понимаемых неопозитивист­ски, это язык, конечной целью которого является тавтология. Напро­тив, Маркузе говорит о необходимости "металингвистической" опе­рации, которая могла бы перевести термины языка объекта в такую форму, которая показала бы его зависимость от предопределяющих обстоятельств и идеологий.

Его романтический настрой, крайний "морализм" и, в конечном счете, антинаучный эстетизм не дают ему увидеть разницы между тавтологической формализацией и познавательными моделями, которые, чтобы стать действенными, должны быть строгими, ибо только тогда можно перейти от праведного гнева к законному протесту.

И тогда маркузианский проект должен быть преобразован в предлагаемый нами, если верно сказанное ниже: "Какая-либо речь, газетная статья или даже сообщение частного лица изготав­ливаются индивидом, который является рупором (независимо от того, уполномочен он кем-либо на эту роль или нет) отдельной группы (профессиональной, территориальной, политической, ин­теллектуальной) в определенном обществе. У такой группы всегда есть свои ценности, цели, коды мышления (курсив наш) и поведения, которые — независимо от того, принимаются они или оспаривают­ся и в какой степени осознаются, — оказывают влияние на индиви­дуальную коммуникацию. Таким образом, эта последняя "индиви­дуализирует" надиндивидуальную систему значения, разговор о которой следует вести в иной плоскости, нежели разговор об инди­видуальной коммуникации, и тем не менее с нею пересекающейся. Такая надиндивидуальная система в свою очередь входит в состав более обширный области значения, сформированной и, как прави­ло, ограниченной той социальной системой, внутри которой зарож­дается коммуникация" 47.

47 Herbert Marcuse, L'uomo a una dimensione, Torino,, 1967, pagg. 205—211. В связи с изучением отношений между коммуникативными кодами, идеологией и рынком см. нашу попытку выявить три гомологических ряда повествовательной структуры, структуры коммерческого распределения и структуры идеологии автора в Парижских тайнах Сю, в работе Eugene Sue, Il socialismo e la consolazione, Milano, 1966. Позднее переработано в более точном методологической ракурсе в статье Rhétorique et idéologie dans "Les Mystères de Paris" de Eugène Sue in "Rev int des sciences sociales", XIX, 4, 1967 Об отношениях повествовательной структуры и идеологических позиций см также наши работы "Il mito di Superman" и "Lettura di Steve Canyon" in Apocalittici e integrati, cit.

3. Границы семиологии и горизонты практики

I. В свете вышесказанного можно подумать, что семиологическая утопия, находясь на распутье между требованиями строгой формали­зации и фактом открытости конкретного исторического процесса, запутывается в противоречии, которое и делает ее неосуществимой.

Действительно, две темы являются сквозными для всей нашей книги:

а) с одной стороны, призыв к описанию отдельных семиотик как закрытых, строго структурированных систем, рассматриваемых в синхронном срезе;

б) с другой стороны, предложение коммуникативной модели "от­крытого" процесса, в котором сообщение меняется по мере того, как меняются коды, а использование тех или иных кодов диктуется идеологией и обстоятельствами, при этом вся знаковая система непрестан­но перестраивается на основе опыта декодификации и весь процесс предстает как поступательное движение семиозиса.

Но в действительности эти две стороны не противостоят друг другу, конкретный научный подход не исключает обобщенного фило­софского похода, один предполагает другой, тем самым определяясь в собственной значимости. Мы не можем оставлять без внимания процессуальный характер коммуникативных явлений. Мы видели, что игнорировать его означает потворствовать элегантным, но наив­ным утопиям. О какой стабильности структур и объективности офор­мляемых ими рядов означающих может идти речь, если в тот миг, когда мы определяем эти ряды, мы сами включены в движение и принимаем за окончательную всего лишь очередную фазу процесса. Построение коммуникативной модели открытого процесса предпола­гает общий взгляд на положение дел, некую тотальную перспективу универсума sub specie communicationis*, которая бы включала также и элементы, оказывающие влияние на коммуникацию, но не сводя­щиеся к ней и тем не менее предопределяющие способы коммуника­ции.

Но по сути, речь идет лишь о том, при каких условиях может возникать это целостное представление. Ведь любой дискурс, базиру­ющийся на целостном видении, рискует застрять на заявлениях обще-

411

го порядка, только бы не заниматься конкретным анализом, неизбеж­но нарушающим однородность картины. Так, тотальность видения остаётся только заявленной, и философия совершает свое обычное преступление, заключающееся в том, что, торопясь сказать все, она не говорит ничего. Если мы хотим узнать, что же на самом деле проис­ходит в процессе коммуникации, взятом как некая целостность, нужно снизойти к анализу фаз этого процесса. И тогда тотальность процесса, поначалу представшая как некая "открытая" перспектива, преобразится, распавшись на "закрытые" универсумы семиотик, вы­являемых в ходе этого процесса. Процесс "заявляется", но не верифи­цируется. Входящие в этот процесс семиотики, фиксируемые в какой-то определенный момент становления, верифицируются но не "заяв­ляются", т. e. они не гипостазируются в качестве окончательных имен­но потому, что сама идея процесса, сопутствующая научному иссле­дованию, удерживает ученого от философски опрометчивых шагов, столь же опрометчивых и столь же наивных, как у того, кто делал заявку на тотальность и не собирался верифицировать фазы.

Таким образом, формированию закрытых универсумов сопутству­ет осознание открытости процесса, вбирающего эти универсумы в себя и перекраивающего их; но сам этот процесс может быть выявлен только в виде последовательности закрытых и формализованных уни­версумов.

II.

Напомним, однако, что научное описание, завершающееся вы­страиванием кодов, а значит и скоординированных систем конвенций, на которых держится общество, вовсе не имеет следствием оправдание status quo. Против всякого изучения языковых узусов обычно выдвигают обвинение в том, что оно стремится свести мысль к одному единственно­му измерению, однозначному пониманию, исключающему двусмыслен­ность, оставляющему в тени то, что еще не сказано, но могло бы быть сказано, т. e. все возможное и противоречивое. В этом смысле коммуни­кативный анализ, ориентированный на ясность и удобопонятность при повседневном пользовании языком, может предстать — рискнем это сказать — некой охранительной и умиротворяющей техникой.

Но как уже говорилось, изучение кодов не ставит себе целью выявле­ние оптимальных условий интеграции, но нацелено на выявление усло­вий, при которых в какой-то определенный момент складывается социум общающихся между собой.

Однако коммуникативная цепочка предполагает диалектику код-сообщение, которую семиологическое исследование не только под­тверждает, но и непрерывно реализует в той мере, в какой оно наде­лено сознанием процессуальности. Поэтому семиология, создавая ма-

412

ленькие "системы", не может стать одной Системой. И поэтому в подзаголовке нашей книги говорится не о "семиологической систе­ме", а о "семиологическом исследовании". Ибо показать, что всякий коммуникативный акт уже подчинен какому-то коду и отражает сло­жившийся идеологический универсум, значит открыть дорогу новому коммуникативному акту, заставляющему код перестраиваться. Опе­ративный характер семиологического исследования не растворяется роковым образом в идеологии оперативизма, согласно которой имена наделены одним-единственным значением и это значение соответст­вует одному-единственному действию, осуществляемому одним-един­ственным способом и с одной-единственной целью.

Если "при всех своих скрупулезных исследованиях, тщательных разграничениях и стремлении высветить все неясности и разоблачить все двусмыленности неопозитивизм все же нимало не интересуется великой двусмысленностью и неясностью всего универсума опыта"48, то предлагаемая семиологическая перспектива старается обосновать именно эту процессуальность смысла, способствуя ее становлению и развитию там, где она оказывается продуктивной (так часто бывает плодотворным подозрение, что все, что кажется и говорится, не всегда соответствует действительности); впрочем, часто не менее полезно и обратное, а именно подыскание способов, как уменьшить двусмыс­ленность, ставшую техникой власти, сознательной мистификацией.

Таким образом, если техника лингвистического анализа способна оборачиваться техникой власти, когда "многомерный язык сведен к одномерному и его больше не пронизывают удерживаемые на рассто­янии разнообразные и противоречивые значения, а аккумулирован­ная историей взрывная сила значения претворяется в молчание" 49, то семиологическое исследование, учитывающее диалектику код-сооб­щение, непрерывное смещение (décalage) кодов, взаимосвязь универ­сумов риторики и идеологии, давление обстоятельств, определяющих выбор кодов и прочтение сообщений, фатально становится — и мы никогда не собирались этот скрывать — мотивированным, встра­ивающимся в определенную перспективу, необъективным, если под объективностью понимать полную постижимость заранее данной ис­тины, и тем самым возлагает на себя некую терапевтическую миссию, коль скоро "универсум обыденного языка неуклонно сжимается в тотально управляемый концептуализированный универсум"50.

48 Н. Marcuse, cit., pag. 195.

49 Ibidem, pag. 210.

50 Ibidem, pag. 211.

413

III.

Рассматривая закрытые семиотики в свете открытой модели, включая их в процессуальность, мы все больше отдавали предпочте­ние, по мере того как главы этой книги дополняли и поясняли друг друга, такому экстрасемиологическому фактору, как обстоятельства (A.1.VI.2.).

Неоднократно повторялось, что семиология побуждает нас не столько использовать текст, чтобы с его помощью понять контекст, сколько рассматривать контекст как структурный элемент текста, и связь, установленная нами между миром сигналов и миром идеоло­гий — семиологически опознаваемых только при переводе в коды, — показалась нам наиболее адекватной для характеристики взаимоот­ношений этих двух уровней опыта. При этом следует помнить, что то, что обычно называют контекстом (реальным, внешним, а не формаль­ным), включает в себя идеологии, о которых уже говорилось, и обсто­ятельства коммуникации. Идеологии претворяются в знаки и тем самым сообщаются, а если не сообщаются, значит, их нет. Но не все обстоятельства претворяются в знаки. Существует некая граница, за которой обстоятельства выпадают из круговорота кодов и сообще­ний и ждут своего часа, подстерегая нас. И это случается там и тогда, когда сообщение со всеми коннотациями, позволяющими восстано­вить его связь с исходными идеологиями и обстоятельствами, попада­ет не по назначению. И пока это "попадание не по назначению" не сделается нормой, и пока в число обстоятельств не войдут на правах узаконенных конвенций узнаваемые и сводимые воедино коды вос­приятия, обстоятельства будут нарушать жизнь знаков, выпадая в нерастворимый осадок.

В связи с этим в нашей книге обстоятельства все более представали как комплекс биологических фактов, как экономический контекст и всякого рода внешние влияния, которые неизменно обрамляют вся­кую коммуникацию. Мы бы даже могли сказать, что здесь дает о себе знать сама "реальность" (если позволить себе это двусмысленное вы­ражение), которая направляет и моделирует не независимый ход про­цессов означивания. Когда Алиса спрашивает: "Вопрос в том, мо­жешь ли ты сделать так, чтобы слова значили не то, что они значат?" Хампти-Дампти отвечает: "Вопрос в том, кто будет хозяином".

А коли так, то встает вопрос, способен ли процесс коммуникации повлиять на обстоятельства, в которых он осуществляется.

Опыт коммуникации, являющийся и опытом культуры, позволяет ответить на этот вопрос положительно в той мере, в какой обстоятель­ства, понимаемые как "реальная" основа коммуникации, все время трансформируются в знаки и посредством знаков же выявляются, оцениваются, оспариваются, между тем как коммуникация со своей

414

стороны как практика общения предопределяет поступки, в свою очередь изменяющие обстоятельства.

IV.

Но имеется еще одна сторона дела, с семиологической точки зрения более интересная, когда обстоятельства могут стать тем, на что преднамеренно направлена коммуникация. Если обстоятельства спо­собствуют выявлению кодов, с помощью которых осуществляется декодификация сообщений, то урок, преподанный семиологией, может заключаться в следующем: прежде чем изменять сообщения или устанавливать контроль над их источниками, следует изменить харак­тер коммуникативного процесса, воздействуя на обстоятельства, в которых получается сообщение.

И это и есть "революционная" сторона семиологического созна­ния, тем более важная, что в эпоху, когда массовые коммуникации часто оказываются инструментом власти, осуществляющей социаль­ный контроль посредством планирования сообщений, там, где невоз­можно поменять способы отправления или форму сообщений, всегда остается возможность изменить — этаким партизанским способом — обстоятельства, в которых адресаты избирают собственные коды про­чтения.

Знаки живут жизнью нестабильной, денотации и коннотации разъ­едаются коррозией под влиянием обстоятельств, лишающих знаки их первоначальной силы. Возьмем такой будоражащий общественное сознание пример, как рунический знак, ставший символом движения за ядерное разоружение, столь вызывающий в петлицах первых про­тивников гонки вооружений, но затем мало-помалу подвергавшийся новым коннотативным кодификациям в связи с тем, что он появился в мелких лавках, вплоть до превращения в шуточную вывеску сети супермаркетов вкупе с потребительским лозунгом: "будем покупать, а не воевать". И все же достаточно было при определенных обстоятель­ствах этому знаку вновь появиться на плакатах тех, кто выступал против призыва в армию для отправки на войну, как, по крайней мере в этих — и других аналогичных — обстоятельствах, знак перестал быть нейтральным, выхолощенным, вернув себе все внушающие опа­сения, устрашающие коннотации.

Всей этой грандиозной машине коммуникаций, ухитряющейся на­сыщать сообщения избыточностью, обеспечивая тем самым заплани­рованное их восприятие, можно противопоставить такую тактику декодификации, которая сама бы учреждала обстоятельства декодификаций, оставляя неизменным сообщение как значащую форму (впрочем, особых надежд на это возлагать не приходится, так как

415

подобная процедура равно служит как ниспровержению, так и под­держанию власти).

Если, с одной стороны, энергия семиологического сознания столь активна, что даже описательную дисциплину способна преобразить в проект действия, то, с другой стороны, рождается подозрение, что мир sub specie communications* это не весь мир, что это только хрупкая надстройка над чем-то, что подспудно коммуникации. Но эта хрупкая надстройка так сильно влияет на все наше поведение, что полагание ее способом нашего бытия-в-обстоятельствах вещь весьма существен­ная. Коммуникация охватывает всю сферу практической деятельнос­ти в том смысле, что сама практика это глобальная коммуникация, учреждающая культуру и, стало быть, общественные отношения Именно человек осваивает мир, и именно благодаря ему природа непрестанно превращается в культуру. Конечно, можно свести систе­мы действий к системам знаков, лишь бы отдельные системы знаков вписывались в общий глобальный контекст систем действий, состав­ляя одну из глав, не самую главную и не самую важную, практики как коммуникации.

Примечания

Введение

стр. 29: coram populo (лат.) — всенародно.

стр. 30: sub aliqua conditione (лат.) — при каком-то условии.

А.2.I.4. стр. 56: Лексикоды — соотв. итальянскому lessici.

A.4. стр. 98: У. Эко: il messigio persuasivo (убеждающее сообще­ние) с доминирующей эмотивной функцией. По Якобсону эмотив­ная функция связана с установкой на отправителя, она, в частности, передает его эмоциональное состояние, тогда как установке на ад­ресата с целью вызвать у него определенное состояние соответству­ет конативная функция.

Б.1.II.2. стр. 125: "ку-ка-ре-ку" соотв. ит. "ки-ки-ри-κu".

Б.5.IV.3. стр. 193: minus dicit quam significat (лат.) — меньше гово­рит, чем означает.

Б.5.IV.3. стр. 194: captatio benevolentiae (лат.) — заискивание рас­положения, завоевывание милости.

Б.5.IV.4. стр. 196: We regret to inform you that your son / husband / father (англ.) — Мы с сожалением сообщаем, что ваш сын /муж/ отец...

Г. 3.I.3. стр. 292: underlying competence as a system of generative processes (англ.) — основная способность как система порождающих процессов.

system of that can iterate to generate an indefinitely large number of structures (англ.) — система правил, которая может повторно порож­дать неопределенно большое число структур.

Г. 3.III.5. стр. 305: auctoritas (лат.) — авторитет.

Г. 5.II.2. стр. 330: exempla ficta (лат.) — постоянные примеры.

Г.6.VII.3. стр. 384: "возможно открыть, что Бога нет" — Эко имеет в виду слова Паскаля о необходимости жить так, словно Бог есть, а не так, словно Его нет, и цитирует текст Боккаччо, в котором говорится о том, что молва приписывала Гвидо Кавальканти, поэту и изобретателю "сладостного стиля", стремление отыскать доказа­тельство тому, что Бога нет, при этом Эко сопоставляет позицию Ка­вальканти с собственной установкой на отсутствие Структуры.

Д.3.I. стр. 411: sub specie communicationis (лат.) — с точки зрения коммуникации.

Именной указатель

Абернети Р., Abernathy R., 89

Авалле Д. С., Avalle D.S., 276, 280, 283

Адорно Т. В., Adorno T. W., 108, 408

Александер К., Alexander С., 254

Аллар М., Allard M., 370

Алонсо Д., Alonso D., 84

Альтюссер Л., Althusser L., 261, 365

Амио М., Amiot M., 354

Антал Л., Antal L., 49, 245

Антониони М., Antonioni M., 163,166

Анчески Л., Anceschi L., 283, 406

Апресян Ю. Д., Apresjan J. D., 402

Арган Дж. К., Argan G.C., 227,233, 236

Аристотель, 80, 99, 105, 177, 183, 215, 245, 263, 264, 277, 362, 371,

Арман, Arman, 174

Арнхейм Р., Arnheim R., 128

Ассунго Р., Assunto R., 236

Ауэрбах Э., Auerbach E., 84

Байер Р., Bayer R., 140

Балли Ш., Bally С., 54

Бальдингер К., Baidinger К., 51

Барбут М., Barbut M., 399

Баргини К., Barghini C., 81

Барилли Р., Barilli R., 99, 112

Барисон Φ., Barison F., 394

Бароне Ф., Barone F., 393

Барт P., Barthes R., 4, 31, 33, 53, 54, 66, 73, 135, 154, 178, 180, 205, 227, 243, 271, 272, 282, 359, 376, 386, 401, 403, 404

Баттисти Э., Battisti E., 104

Бах Э., Bach E., 376

Бахтин М. М., Baichtin M. М., 404

Башляр Г., Bachelard G., 182

Бензе М., Bense M., 34, 52, 88, 209

Беньямин В., Benjamin W., 234, 237, 408

Бергсон Α., Bergson Н., 221

Берне Э., Berne E., 79

Бертен Ж., Bertin J., 399

Бертучелли Л., Bertucelli L., 394, 396

Беттетини Г., Bettetini G. F., 171,204, 233

Беттини С., Bettini S., 204, 233

Бёрдвистелл Р., Birdwhistell R., 164, 165, 395, 398

Бинсвангер Л., Binswanger L., 261

Бич У., Beach W., 404

Бланшо М., Blanchot M., 7, 337, 338, 339

Блумфилд Л., Bloomfield L., 49

Боббио Н., Bobbio N., 99

Богатырев П. Г., Bogatyrev P., 6, 400

Бодлер Ш., Baudelaire С., 81, 278, 391

Боккаччо Дж., Boccaccio G., 384

Бономи Α., Bonomi Α., 294, 296, 300

Бонсиепе Г., Bonsiepe G., 107, 178, 182

Бонтемпелли M., Bontempelli M., 182

Бор Н., Bohr N., 263

Борхес X. Л., Borges J. L., 401

Боско Н., Bosco N., 52

Боттеро М., Bottero M., 254

Боттичелли С., Botticelli S., 174

Браво Г. Л., Bravo G. L., 277

Брага Г., Braga G., 34

Бранди Ч., Brandi С., 204, 210, 284, 285

Браун P., Brown R., 375

Бремон К., Brémond C., 31, 154, 277, 370, 404

Брёндаль В., Brondal V., 58

419

Бриджмен Π , Bridgman P. , 290, 291

Броди У, Brodey W , 247

Брох Γ, Broch Н, 104

Булез Π , Boulez Ρ , 272, 273, 307, 308

Буль Дж , Boole G , 41, 332, 334

Буркьелло, Burchiello, 111

Бюлер K , Buhler K , 4

Бютор М, Butor М , 272, 273

Вазоли K , Vasoli С , 99

Вайлати Дж , Vallati G ,399

Валезио Π , Valesio P , 142, 283

Валери Π , Valéry Ρ , 337

Валь Φ, Wahl F., 31

Ван Ден Берг, Van Den Berg J. Н., 261

Ван Дер Роэ М, Van Der Rohe М , 251

Ваттимо Дж, Vattimo G., 264, 344, 346, 347, 359

Веблен Т , Veblen T., 303

Вейнберг Ю., Weinberg J., 79

Вейнрих У., Wemrich U., 51

Винер Н , Wiener N , 42

Витгенштейн Л , Wittgenstein L , 79, 402

Волоцкая 3 М , Volockaja Z М , 396

Вулс, Wools, 173

Выготский Л С , Vygotsky L S , 375

Галилей Г , Galileo, 28, 319

Галио М , Galliot M , 180

Гамберини И , Gamberini I, 240, 241

Гарден Ж K Gardin J. С., 370

Гаррони Э , Garroni E , 5, 60, 75, 87

Гарэн Э , Garin E , 99

Гебзаттель фон Φ.Э., Gebsattel von V.E., 261

Гегель Г.Ф.В., Hegel G W F , 339

Гельдерлин Φ , Hölderlin F , 20, 358

Гербнер Дж., Gerbner G., 111

Гильбо Г.T., Guilbaud G.T., 43

Гильо Ж., Guilhot J., 397

Гиро Π., Guiraud Ρ., 49, 56, 61

Гойя Φр., Goya F., 134

Гольдман Л , Goldmann L., 111, 270, 271

Гольдштейн К , Goldstein К , 261

Гомбрих Э., Gombrich E., 131, 132, 133

Гоффман Э., Goffman E., 390

Греммон М., Grammont М., 372

Грасси К., Grassi C., 181

Греготти В., Gregotti V., 31, 233 247, 248, 255

Греймас А.Ж., Greimas A.J., 61, 277, 389, 395, 400, 403, 404

Гринберг Дж., Greenberg J.Н., 292, 372

Гритти Ж., Gritti J., 404

Гросс М., Gross М., 399

Гудо-Перро А., Goudot-Perrot А., 34

Гульельми А., Guglielmi А., 112

Гульельми Г., Guglielmi G., 283

Гумбольдт фон В., Humboldt von W., 57

Гуссерль Э., Husserl E., 261, 288, 289, 351

Гуценхойзер Ρ., Guzenhauser R., 89

Гюго В., Hugo V., 193

Гюисманс И. K., Huysmans J. К., 219

Дандес А , Dundes A , 404

Де Бенедетти А., De Benedetti Α., 181

Де Брюен Э., De Bruyne E., 99

Девото Γ., Devoto G., 90

Де Йорио А., De Jorio Α., 396

Де Кампос А., De Campos A., 89

Де Кампос X., De Campos Н., 89

Де Мауро Т., De Mauro Т., 35, 49, 52, 402

Делла Вольпе Г., Della Volpe G., 5, 80, 81, 91, 95

Де Робертис Г., De Robertis G., 282

Деррида Ж., Derrida J., 6, 18, 19, 21, 23, 283, 284, 285, 287, 297, 301, 337, 348-351, 355-359, 400

Де Фуско Ρ., De Fusco R., 106, 217, 231, 236

Джаковитти Б., Jacovitti В., 111, 134

420

Джаннелли Дж.Л., Giannelli G. L., 241

Джеймонат Л., Geymonat L., 50

Джойс Дж., Joyce J.,101

Джонс Дж., Johns J., 174

Джулиани А., Giuliani A., 112

Дзеви Б., Zevi Β., 31, 210, 245, 246

Диксон P., Dixon R., 399

Дильтей В., Dilthey W., 260

Дисней У., Disney W. 134

Долежал Л., Dolezel L., 85

Домье, Daumier Н., 104, 134

Дорсон Ρ.М., Dorson R.М., 85

Дорфлес Дж., Dorfles G., 204, 223, 233 240

Дубровский С., Doubrowsky S. 335, 338

Дюбуффе Ж , Dubuffet J., 173

Дюмезиль, Dumézil, 272, 321

Дюрер А., Durer A , 134

Дюркхейм Durkheim, 295

Ельмслев Л. Hjelmslev L , 19, 58. 62, 92, 260 267, 268, 273, 290, 291, 370, 377, 381, 387, 388

Женетт Ж , Genette G , 73, 100, 280, 281, 283, 337, 404

Заксль Ф., Saxl F., 104

Зарецкий А. И. , Zareckij А., 85

Зейтц Π., Seitz P., 144

Зихра А., Sychra A., 89

Золла Э. , Zolla E., 362

Иванов В.В., Ivanov V.V. , 373, 405

Ионеско Э., Ionesco E., 404

Калоджеро Г., Calogero G., 402

Кальболи Г., Calboli G., 377

Кальвези М., Calvesi М., 175

Кандзиани Φ., Canziani F., 134

Кант И., Kant I., 276

Кантони Ρ., Cantoni R., 35, 108

Каплан А., Kaplan A., 87

Кардинер A., Kardiner A. , 35

Карнап Ρ., Carnap R., 50, 79, 402

Карньелло Д., Cargnello D., 261

Карпинская O.I.Karpinskaja O.G., 404

Карузо П., Caruso Ρ., 248 267, 359

Кассирер Э., Cassirer Н., 261

Кастаньотто У., Castagnotto U., 181, 182

Катц Дж.А., Katz J.Α., 403

Кениг Дж.К., Koeaig G.K., 208, 209, 210, 211, 215, 230, 233, 240

Килпатрик Дж.Π., Kilpatrick J.P., 381

Клукхон Κ , Kluckhohn С , 35

Коке Ж.К., Coquet J.С., 403

Колмогоров А.Н., Kolmogorov Α.Ν., 92

Колридж С.Т., Coleridge S.T., 260

Кондратов А.М., Kondratov A.М., 92

Констебль Дж., Constable J., 131, 132

Контини Дж Φ., Contini G. F. , 278, 282

Коржибски А., Korzybski A., 593

Коперник Н., Kopernik N , 28

Корти М., Corti М., 31, 247, 277, 278, 280, 283

Kocеpиy Э., Coseriu E , 51

Косик К., Kosic K., 406

Кребер А.Л., Kroeber A.L. , 260

Кремпен М., Krampen М., 144

Крехенбюль Д., Kraehenbuehl D. 89

Кржижановский Ю., Krzyzanowski J., 400

Кристева Ю., Kristeva J., 399, 400, 404, 405

Кристел Д., Crystal D., 409

Кройцер Γ., Kreuzer H. 89

Кроче Б., Croce В., 78, 94, 394, 402

Куайн У.В.О., Quine W.V.О., 49, 50

Кунc Э., Coons E., 89

Кури Φ., Curi F., 112

Курциус Э.Ρ., Curtius E.R., 99

421

Ла Барр У. La Barre W., 92, 393, 395, 396, 398, 399

Лакан Ж., Lacan J., 7, 8, 9, 17, 20, 65, 68, 69, 73, 106, 227, 261, 262, 289, 305, 323, 326, 329, 330, 332, 333, 334-337, 339 343, 344, 345-347, 349, 350, 355-359, 365

Лаланд A., Lalande A., 260

Лало Ш., Lalo C., 261

Лангер С., Langer S , 204, 261

Ланглебен М.М., Langleben М.М., 398

Лапланш Ж., Laplanche J., 335

Ле Бон С., Le Bon S., 354

Левин С., Levin S. 81, 378

Левинас Э., Levinas E., 339

Леви-Строс К., Lévi-Strauss С , 6, 11, 24, 59, 65, 81, 145, 146, 148, 172, 175, 224, 244, 248, 262, 264, 267, 272, 273, 275, 276, 277, 278, 289, 290, 293-300, 301-305, 307, 308, 309, 311, 312, 313, 315, 316, 318, 320, 323, 326, 328, 329, 332, 339, 355, 356, 357, 369, 392, 403, 404

Леер Φ., Laere F., 68

Лейбниц Г.В., Leibniz G., 13, 14, 15, 400

Лекой де ла Марш Ρ А , Lecoy de la Marche R A, 219

Ле Корбюзье , Le Corbusier, 217, 242, 256

Ленин В.И., Lenin V I, 50

Леннеберг Э., Lenneberg E.Н., 318

Лентен А., Lentin A., 399

Лефевр А., Lefebvre Н., 261, 406

Линцбах Ю., Linzbach J., 399

Линч К., Lynch K., 217, 252

Липски Г., Lepschy G., 34, 41, 59, 388

Лихтенштейн Ρ., Lichtenstein R., 175, 222, 224

Локк Дж., Locke J., 385

Лотман Ю.М., Lotman J., 89, 405

Луллий Ρ., Lullius R., 400

Лунсбери Φ.Γ., Lounsbury F.G., 402, 403

Луччи К., Lucci C., 241

Лэндер., Landar Н., 234

Майенова М.Ρ., Mayenowa М.R., 89

Макканьяни Дж., Maccagnani G., 394

Мак-Кеон Ρ., McKeon R., 99

Мак-Коун Л А., McQuown. l Α., 393

Мак-Люэн М., McLuhan М. 400, 407

Максвелл, Maxwell, 43

Малларме С., Mallarme S., 407

Малль Л., Mall L., 400

Маль Φ., Mahl F., 393

Мальдонадо Τ., Maldonado T., 386

Маннгейм К., Mannheim K., 108

Маранда Π., Maranda P., 404

Марков Α Α., Markov A A 75

Маркс Κ., Marx Κ., 261 323, 365

Маркузе Γ., Marcuse Н. 409, 410, 413

Мартине Α., Martinet A. 34, 60

Маторе Ж., Matore G., 56

Мейер Л.Б., Meyer L.В., 89

Меландри Е., Melandi E., 351

Менна Φ., Menna F., 236

Мерло-Понти М., Merleau-Ponty M., 261, 264, 288, 379, 380, 383

Мертон Ρ.Κ.Merton R К., 99

Метц Κ., Metz С., 5, 31, 126, 138, 141, 154,156,162,163,389,395,404

Миллер Дж., Miller G., 34, 375, 379

Мильорини Б., Migliorini Β., 184

Минковский E., Minkowsky E., 261

Моль А., Moles А А., 34, 88

Мондриан Π., Mondrian Ρ., 231, 272

Морен Β., Μοrin V., 401, 404

Морон Ш., Mauron C., 282, 335

Морпурго-Тальябуэ Γ., Morpurgo-Tagliabue G., 99, 106

Моррис Д., Morns D., 124, 125, 301-304

Моррис Ч.У., Morns С., 87, 208, 209, 386

Мосс М., Mauss М., 164, 165, 295, 301, 302, 303, 304, 396

Мунари Б., Munari В., 137, 236

422

Николаева Т.М., Nikolaeva Т.М., 396

Ницше Ф., Nietzsche F., 7, 18, 21, 226, 348, 349, 351, 355, 356, 358, 361

Огден Ч.К., Ogden C.К. 49, 51, 52, 53, 246, 252

Олерон В., Oleron V., 375

Омбредан А., Ombredane A., 382

Онк ван А., Onck van A., 24l

Оннекур де В., Honnecourt de V., 133

Осгуд Ч., Osgood C., 372, 375

Оствальд Π.Φ., Ostwald Ρ.F., 393, 394, 398

Павел Т , Pavel T , 85

Пазолини Π Π , Pasolini Ρ Ρ , 5, 127, 162, 164, 166, 167, 171

Пайк К., Pike K., 393

Пальяро А., Pagliaro A., 402

Панофский Э., Panofsky E., 97, 104, 155, 219, 279

Паньини М., Pagnini М., 283

Парейсон Л., Pareyson L., 80, 85, 87, 97, 261, 406

Парменид, 7, 16, 17

Паскаль Б., Pascal В., 270, 271, 384

Пасквинелли Альберто, Pasquinelli Alberto, 16, 50

Пасквинелли Анджело, Pasquinelli Angelo, 344

Пачи Э., Paci E., 261, 274, 275, 276

Перельман X., Perelman C., 99, 100, 177, 180

Пиаже Ж, Piaget J., 126, 142, 272, 273, 373, 375, 379, 380, 381,

Пиньотти Л , Pignotti L., 181

Пиньятари Д., Pignatari D., 89

Пиро С., Piro S., 394

Пирс Дж Ρ., Pierce J. R., 34

Пирс Ч.С., Peirce С.S., 52, 119, 123, 230, 386

Питтенгер P.Э., Pittenger R.E., 165

Платон, 7, 345

Плебе А., Plebe А., 99

Поллок Дж., Pollock J., 173

Понталис Ж Б , Pontalis J. B. , 335, 350

Поппер К , Popper К , 377

Потье Б., Pottier В., 51, 377

Прието Л., Prieto L., 149, 150, 151, 399, 403

Пропп В.Я., Propp W.J., 272, 273, 277, 279, 403

Птолемей , 28

Пуйон Ж., Pouillon J., 308

Пуле Ж., Poulet G., 273, 280, 282, 336

Пуссер А., Pousseur Н., 312, 320

Раймонди Э., Raimondi E., 283

Рапапорт A., Rapaport A., 44

Расин Ж., Racine J., 270

Рассел Б., Russell В., 50, 79

Раушенберг Ρ., Rauschenberg R., 174

Рафаэль, Raffaello, 272, 273

Paффa П., Raffa P., 81

Ревзин И. И., Revzin I, 404

Резников Л.О., Reznikov L.О., 50, 246, 406

Ренци Э., Renzi E., 275,

Ригль Α., Riegl A., 104

Рид Г., Read Н., 128

Рикер Π., Ricoeur P., 280, 281, 301, 333, 340

Ричарде И.А., Richards Ι.Α., 49, 51, 52, 53, 85, 208, 209, 210, 246, 252

Риччи Л., Ricci L., 31

Ришар Ж.П., Richard J.P., 282

Роб-Грийе А., Robbe-Grillet A., 271

Робине Ρ.Χ., Robins R.Н., 138

Розенберг Ш., Rosenberg S., 375

Розиелло Л., Rosiello L., 3, 58, 271, 279, 376

Росси А., Rossi A., 374, 389, 391, 395, 401, 404

Росси П., Rossi Ρ., 99, 400

Росси-Ланди Φ., Rossi-Landi F., 124, 209, 380, 386,406

Ростаньи А., Rostagni A., 99

Руссе Ж., Rousset J., 283, 287

Рюве Н., Ruwet N., 59, 66, 81, 137, 312,318,377,378

423

Сабатини Ф., Sabatini F., 181, 184

Салливан Л., Sullivan L., 217

Сангвинети Э., Sanguined E., 112

Сандри Дж., Sandri G., 267, 318

Сапорта С., Saporta S., 85

Сартр Ж. П., Sartre J. Р., 246, 288, 339, 351

Саш Т. С., Szasz T. S., 394

Себаг Л., Sébag L., 261, 323, 324, 325, 326

Себеок T. A., Sebeok T. А., 85, 89, 90, 142, 375, 378, 391, 393

Сегал Д. М., Segal D. M., 396

Сегре Ч., Segre C., 31, 54, 85, 271, 276, 283

Серенсен Х.К., Sorensen Н. С., 377

Скалия Дж., Scalia G., 88

Скьяффини Α., Schiaffini Α., 97

Слама-Казаку Т., Slama-Cazacu T., 375

Слукин B., Slukin W., 34

Смит Α., Smith A. G., 42, 165

Смит Г. Л., Smith Н. L., 165, 393

Соллер Ф., Sollers P., 405

Соссюр Ф. де., Saussure de F., 19, 51, 52, 57, 58, 70, 213, 262, 266, 267, 302, 332, 333, 340, 386, 388

Спадолини П. Л., Spadolini Р. L., 240

Спиноза Б., Spinoza В., 365

Стайн Г., Stein G.,82

Сталин И. В., Stalin J. V., 234

Станкевич Э., Stankiewicz E., 90, 92, 93, 142

Старобиньски Ж., Starobinski J., 276, 282, 288, 289

Стефанини Л., Stefanini L., 261

Стивенсон К., Stevenson С., 99

Суинерс Дж. Л., Swiners J. L., 178

Сучи Г. Дж., Suci G. J., 375

Сю Э., Sue E., 410

Сюжер (Сугерий)., Suger, 219

Танненбаум П., Tannenbaum Р., 375

Тарский A., Tarski Α., 79, 402

Тентори T., Tentori T., 35

Террачини Б., Terracini В., 84

Тибоде A., Thibaudet Α., 337

Тиначчи-Маннелли Г., Tinacci-Mannelli G., 409

Титоне Р., Titone R., 375

Тодоров Ц., Todorov T., 85, 154, 377, 389, 402, 404, 405

Томашевский Б., Tomasevskij В., 404

Топоров В. Н., Toporov V. N., 92, 405

Трагер Г. Л., Trager G. L., 393, 394

Трир И., Trier J., 56

Трубецкой Н. С., Trubeckoj N. S., 60, 268, 272

Туллио-Альтан К., Tullio-Altan С., 304

Уайтхед A., Whitehead Α., 261

Уивер У., Weaver W., 36, 42, 379

Уитмен У., Whitman W., 30

Ульманн С., Ullmann S., 49, 51

Уоррен О., Warren Α., 85

Уорф Б. Л., Whorf В. L., 234, 373

Урс Ф., Hours F., 370

Учелло П., Uccello Р., 277

Уэллек Р., Wellek R., 85, 261, 282

Уэлс, Wells, 393

Фаббри П., Fabbri Р., 31, 404, 409

Факкани Р., Faccani R., 92

Фе Ж. П., Faye J. P., 338, 409

Флеминг Я., Fleming I., 287

Флобер Г., Flaubert G., 361

Фодор Дж. Α., Fodor J. Α., 403

Фолена Г., Folena G., 181

Фонаджи И., Fonagy I., 89, 91, 138, 139, 393

Формаджо Д., Formaggio D., 87, 106, 319

Фортини Ф., Fortini F., 304

Фосийон Α., Focillon Н., 261

Фотрье, Fautrier, 173

Фреге Г., Frege G., 50

Фрейд З., Freud S., 17, 332, 334, 343, 345, 348, 349, 350, 351

Фрейденталь Г., Freudenthal H., 399

Фресс П., Fraisse P., 375

424

Фринджис X. и М., Fringis Н. e М., 391

Фрэнк Л., Frank L., 165, 392

Фрэнкл П., Frankl P., 218

Фуко М., Foucault M., 6, 21, 23, 273, 324, 332, 348, 351-354, 356-359, 365, 366, 405

Хайдеггер М., Heidegger M., 7, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 339, 343-347, 351, 354, 355, 356, 358, 363, 409

Хайес Ф., Hayes F., 393, 395

Хаймз Д. X., Hymes D. H., 85

Харрис 3., Harris Z., 402, 404

Хартли Р. В. Л., Hartley R. V. L., 44

Хатчинсон Дж. Α., Hutchinson J. Α., 409

Xeгep K., Heger К., 51

Хоккет Ч. Ф., Hockett C. F., 378, 393

Холл Э. Т., Hall E. T., 165, 247, 249, 350, 351, 391, 393

Хомский Н., Chomsky N., 59, 96, 292, 293, 318, 376, 377, 378, 379

Хоркхаймер М., Horkheimer M., 108, 408

Хэрдан Г., Herdan G., 378

Цивьян Т. В., Civ'jan T. V., 396

Чамие М., Chamie M., 89

Черри К., Cherry С., 34, 42, 44

Черч Э., Church Α., 50

Чжуан Цзы, Gang Tse, 362

Чэйз С., Chase S., 234, 393

Чэтмен С., Chatman S., 81, 85

Шарбонье К., Charbonnier С., 145

Шаумян С. К., Saumjan S. K., 34, 378

Шафф A., Schaff А., 49, 50, 393, 406

Шелер М., Scheler M., 261

Шен С. A., Schane C. А., 378

Шенберг A., Schoenberg A., 312

Шеннон К. Э., Shannon С. E., 42, 75, 379

Шеффер П., Schaeffer P., 147, 314

Шкловский В. Б., Sklovskij V., 96, 404

Шоэ Ф., Choay F., 204

Шпербер X., Sperber H., 56

Шпитцер Л., Spitzer L., 84, 97, 282

Шпрангер Э., Spranger E., 260

Шталь Ф., Stahl V., 89

Штокхаузен К., Stockhausen К., 310

Штраус Э., Straus E., 261

Шульц К. Н., Schulz С. N.. 232

Шульце Г., Schulze G., 393

Щеглов Ю., Sceglov J., 404

Эйхенбаум Б. М., Ejchenbaum В. М., 404

Эко У., Eco U., 34, 73, 87, 100, 104, 112, 126, 219, 264, 405

Эльзиер М., Elzière M., 370

Эмпсон У., Empson W., 84

Эрлих В., Erlich V., 96

Эттнив Ф., Attneave F., 89

Эшби Р., Ashby R., 34, 373

Якобсон Р. О., Jakobson R. O., 6, 34, 41, 78, 81, 82, 93, 139, 142, 179, 267, 277, 278, 286, 293, 332, 334, 369, 372, 373, 393

425

Оглавление

Отсутствующая структура. Введение в семиологию

  Предисловие

    1. Размышления 1980

    2. Размышления 1971/1972

  Введение

  A. Сигнал и смысл (Общесемиологические понятия)

    1. Мир сигнала

    2. Мир смысла

    3. Эстетическое сообщение

    4. Побудительное сообщение

    5. Риторика и идеология

  Б. Дискретное видение (Семиология визуальных сообщений)

    1. Визуальные коды

    2. Миф двойного членения

    3. Артикуляция визуальных кодов

    4. Некоторые пояснения : кино и современная живопись

    5. Некоторые пояснения: реклама

  В. Функция и знак (Семиология архитектуры)

    1. Архитектура и коммуникация

    2. Знак в архитектуре

    3. Коммуникация в архитектуре и история

    4. Архитектурные коды

    5. Архитектура: вид массовой коммуникации?

    6. Внешние коды

  Г. Отсутствующая структура (Эпистемология структурных моделей)

    1. Структуры, структура и структурализм

    2. Сомнение первое: объект или модель?

    3. Второе сомнение: онтологическая реальность или оперативная модель?

    4. Структурное и серийное мышление

    5. Структура и отсутствие

    6. Методы семиологии

  Д. Граница семиологии

    1. Систематизирующаяся система

    2. Семиотики

    3. Границы семиологии и горизонты практики

  Примечания

  Именной указатель Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg