«Измаил»

Дэниел Куинн Измаил

Часть 1

1

Когда я в первый раз прочел объявление, то просто задохнулся от ярости, плюнул, выругался и швырнул газету на пол. Однако даже этого мне показалось мало. Я снова схватил газету и поспешил на кухню, чтобы засунуть ее в помойное ведро. Ну и раз уж я оказался на кухне, то приготовил кое-какой завтрак и дал себе время немного остыть. Пока я ел, я думал о всяких посторонних вещах. Да, именно так. А потом вытащил газету из ведра и открыл ее на странице с частными объявлениями — просто чтобы удостовериться, что та проклятая штука все еще там, где я ее видел. Там она, ясное дело, и оказалась.

УЧИТЕЛЬ ищет ученика. Требуется искреннее желание спасти мир. Обращаться лично.

Искреннее желание спасти мир! Ничего себе! Просто блеск! Искреннее желание спасти мир? Великолепно! К полудню сотни придурков всех мастей, лунатиков, простофиль и прочих тупоголовых кретинов выстроятся в очередь, готовые отдать все на свете ради бесценной привилегии сидеть у ног какого-нибудь гуру, собравшегося осчастливить их откровением: все будет распрекрасно, стоит лишь каждому раскрыть объятия и облобызать соседа.

Вы удивляетесь: чего это он так возмущается? Откуда такой сарказм? Хороший вопрос. Я и сам его себе задаю.

Ответ на него лежит в прошлом. Лет двадцать назад я, как идиот, вбил себе в голову, что больше всего на свете хочу… найти учителя. Именно так! Я вообразил, будто жажду этого, будто нуждаюсь в наставнике. Чтобы он указал мне путь к тому, что может быть названо… спасением мира!

Глупо, верно? Я вел себя совсем по-детски, наивно, как простоватый неоперившийся юнец, а точнее, как полный тупица. А поскольку во всем остальном я человек вполне нормальный, то это требует объяснения.

Вот как все случилось.

Во время молодежной революции шестидесятых-семидесятых я был достаточно взрослым, чтобы понять, чего хотят эти ребята — а хотели они перевернуть мир вверх ногами, — и достаточно юным, чтобы верить, будто им это может удаться. Честно вам говорю: каждое утро, открывая глаза, я ожидал увидеть, что новая эра началась, что небо стало более синим, а трава — более зеленой. Я ожидал, что воздух наполнится смехом, а на улицах будут танцевать люди — не только дети, а все и каждый! Я не собираюсь извиняться за свою наивность: достаточно послушать песни тех времен, и вы поймете, что я был не один такой.

Потом однажды, когда мне было лет шестнадцать, я проснулся и понял, что новая эра и не думает начинаться. Ту революцию никто не подавлял: она просто сама собой выдохлась и превратилась в моду. Был ли я единственным человеком на свете, который почувствовал тогда разочарование и растерянность? Похоже, что так. Все остальные, видимо, сумели успешно избавиться от дури — их циничные усмешки ясно говорили: «А чего ты ожидал? Никогда ничего другого не было и не будет. Никто не лезет из кожи вон, чтобы спасти мир, да и всем на это наплевать. Это просто болтовня кучки бестолковых малолеток. Найди себе работу, заработай денег, вкалывай, пока тебе не стукнет шестьдесят, а там можно перебраться во Флориду и спокойно умереть».

Я не мог просто стряхнуть с себя иллюзии юности и в своей невинности решил, что должен же существовать кто-то обладающий неизреченной мудростью, кто-то способный развеять мои разочарование и растерянность — учитель.

Да только такого человека, конечно же, не нашлось.

Мне не нужен был ни гуру, ни мастер кунг-фу, ни духовный вождь. Я не собирался становиться чародеем, не намеревался изучать дзен-буддизм, медитировать или раскрывать свои чакры, чтобы узнать о прошлых инкарнациях. Последователи такого рода учений глубоко эгоистичны: все они озабочены собственным благополучием, а вовсе не спасением мира. Мне требовалось совсем другое, но ни в «Желтых страницах», ни где-либо еще ничего подходящего не находилось.

В «Паломничестве в страну Востока» Германа Гессе ничего не говорится о том, в чем же заключается великая мудрость Лео: ведь не мог же Гессе сказать нам о том, чего сам не знал. Он походил на меня — так же жаждал встретить кого-то вроде Лео, кого-то обладающего тайным знанием и мудростью, превосходящей его собственную. На самом деле, конечно, никакого тайного знания не существует — никому не известно что-то такое, чего нельзя найти на полках публичной библиотеки. Только я тогда этого не знал.

Вот и искал. Как ни глупо сейчас такое звучит, я искал. По сравнению с этим поиски Грааля показались бы вполне осмысленным занятием. Рассказывать о своих мытарствах я не стану: мне до сих пор говорить о них неприятно. Я искал до тех пор, пока не поумнел. Я перестал делать из себя посмешище, но что-то во мне умерло, — что-то, что было мне дорого и всегда вызывало у меня восхищение. На его месте образовался шрам — загрубевшая, но все еще болезненная кожа.

И вот теперь, через многие годы после того, как я потерял всякую надежду, какой-то шарлатан дает в газете объявление, обращенное к юному мечтателю, каким был я пятнадцать лет назад.

Только ведь все это не объясняет моего раздражения, верно?

Попробуйте взглянуть на это с такой точки зрения: вы давно влюблены в женщину, которая вас не замечает. Вы делаете все возможное, чтобы показать ей, какои вы достойный, какой прекрасный человек, как высоко должна цениться ваша любовь. И тут в один прекрасный день вы открываете газету и, просматривая частные объявления, обнаруживаете, что ваша возлюбленная ищет кого-нибудь, с кем могла бы разделить любовь.

О, я прекрасно понимаю, что пример неточен. С какой стати должен я ожидать, что неизвестный учитель обратится непосредственно ко мне, а не будет искать учеников с помощью объявления? И наоборот, если этот учитель — шарлатан, в чем я уверен, с какой стати мне желать, чтобы он обратился ко мне?

Ладно. Я вел себя неразумно. Такое случается, никуда не денешься.

2

И все-таки я должен был туда сходить, должен был удостовериться, что это очередное мошенничество. Вы же понимаете… Полминуты, один только взгляд, десяток сказанных им слов — и я пойму. Можно отправляться домой и выбросить все это из головы.

Приехав по адресу, я удивился, увидев перед собой самое обыкновенное конторское здание. В нем располагались офисы второразрядных маклеров, юристов, дантистов, частных детективов, туристическое агентство, приемная хиропрактика. Я ожидал обнаружить что-нибудь более импозантное — может быть, старинный особняк с обшитыми деревом стенами и с окнами, закрытыми ставнями. Мне нужна была комната 105; это оказалось помещение с тыльной стороны здания, выходящее окнами в узкий проезд. Вывеска на двери отсутствовала. Я толкнул створку и шагнул в огромную пустую комнату, которая явно была раньше несколькими меньшими помещениями: следы снесенных перегородок отчетливо виднелись на голом деревянном полу.

Именно таким было мое первое ощущение: пустота. Второе ощущение оказалось обонятельным: здесь пахло, как в цирке… нет, скорее, как в зверинце. Запах был сильным и специфическим, но не неприятным. Я огляделся. Комнату все же нельзя было назвать совсем пустой — у стены слева стоял небольшой книжный шкаф с тремя-четырьмя десятками томов, по большей части трудами по истории, теории эволюции, антропологии. Посередине комнаты находилось единственное большое мягкое кресло, обращенное к правой стене; выглядело оно так, словно его забыли здесь, когда увозили мебель. Несомненно, оно предназначалось наставнику: ученики должны стоять на коленях или сидеть на циновках у его ног.

Но только где они, ученики, которых, как я предсказывал, тут должны быть сотни? Возможно, их уже увели, как детей из Гамельна? Непотревоженный слой пыли на полу опровергал эту мою фантазию.

В комнате было еще что-то странное, но мне понадобилось еще раз внимательно оглядеться, чтобы понять, в чем странность. В стене напротив двери располагались два высоких окна, сквозь которые сочился тусклый свет; стена слева, за которой находился соседний офис, была глухой; в стене же справа оказалось большое окно с зеркальным стеклом. Оно явно выходило не на улицу: свет сквозь него не проникал. Наверняка за ним скрывалось соседнее помещение, еще более темное, чем то, в котором я находился. Я стал гадать, что за святыня там хранится, защищенная стеклом от прикосновений любознательных посетителей. Уж не нетленное ли тело йети или бигфута, изготовленное из кошачьего меха и папье-маше? А может, там останки НЛОнавта, сбитого национальной гвардией прежде, чем он успел передать возвышенный призыв со звезд («Мы братья. Возлюбим же друг друга»).

Поскольку за окном было темно, стекло казалось непрозрачным, и я и не пытался разглядеть, есть ли за ним что-нибудь. Подойдя ближе, я продолжал смотреть на собственное отражение; только через несколько секунд мой взгляд проник глубже, и я обнаружил, что смотрю в другую пару глаз.

От неожиданности я сделал шаг назад, потом, осознав, что именно вижу, подошел снова, испытывая некоторый испуг.

Существо за стеклом было взрослой гориллой.

Говоря «взрослой», я совершенно не передаю своих истинных ощущений. Самец был устрашающе огромен, как валун, как дольмен Стоунхенджа. Он сидел, откинувшись назад, и задумчиво покусывал тонкую веточку, держа ее, как скипетр. И хотя он не делал никаких угрожающих движений, страх внушала сама его масса.

Я не знал, что делать. Судите сами, как я растерялся: мне стало казаться, что я должен что-то говорить, извиняться, объяснять свое присутствие, оправдываться. Я чувствовал, что таращиться на гориллу — оскорбительно, но был совершенно беспомощен, словно парализован. Я не мог оторвать взгляда от лица животного, более отталкивающего, чем морда любого другого зверя, именно из-за сходства с человеческим лицом, и все же в своем роде более притягательного, чем классический идеал совершенной красоты.

На самом деле никакой преграды между нами не существовало. Стоило бы горилле коснуться стекла, и оно разлетелось бы, как тонкая бумага. Однако самец, похоже, не собирался бить стекло. Он сидел, смотрел мне в глаза, покусывая веточку, и ждал. Нет, не ждал: он просто присутствовал, как присутствовал, когда я пришел, и будет присутствовать после моего ухода. У меня возникло ощущение, что я значу для него не больше чем проплывающее в небе облачко для отдыхающего на склоне холма пастуха.

Когда мой страх начал ослабевать, вернулось осознание ситуации. Я сказал себе, что учитель явно отсутствует, что меня здесь ничто не держит и что следует возвращаться домой. Однако мне не хотелось уходить с ощущением, будто я совсем ничего не добился. Я огляделся, собираясь оставить записку, если найду, чем и на чем ее написать. Ничего подходящего я не увидел, но мысль о письменном сообщении привлекла внимание к предмету, ранее мной не замеченному — в комнате за окном, за спиной гориллы, на стене висел плакат:

Если человек исчезнет, есть ли надежда для гориллы?

Плакат — точнее, смысл надписи — остановил меня. Слова — моя профессия; я ухватился за них и потребовал, чтобы они объяснились, чтобы перестали быть двусмысленными. Хотели ли они сказать, что надежда для гориллы заключается в исчезновении человека или в его выживании? Фразу можно было понять и так и этак.

Это был, конечно, коан, намеренно сформулированный так, чтобы оставаться неразрешимым. Поэтому он и вызвал у меня возмущение; впрочем, была и другая причина: великолепное существо за стеклом, по-видимому, содержалось в неволе, только чтобы служить своего рода живой иллюстрацией коана.

Ты должен что-то предпринять, — с гневом сказал я себе и тут же добавил: — Будет лучше всего, если ты сядешь и помолчишь.

Я прислушивался к отзвукам этого странного призыва, как к музыкальной фразе, которую не удается узнать. Взглянув на кресло, я подумал: а не лучше ли в самом деле сесть и помолчать? И если да, то зачем? Ответ появился тут же: затем, что если ты помолчишь, то лучше сможешь слышать. Да, подумал я, с этим не поспоришь.

Не осознавая, почему я это делаю, я снова взглянул в глаза моему соседу в комнате за стеклом. Всем известно, что глаза говорят. Двое незнакомцев, едва взглянув друг другу в глаза, с легкостью обнаруживают взаимный интерес и симпатию. Глаза гориллы говорили, и я все прекрасно понял. Колени у меня задрожали, и я едва сумел добрести до кресла, не рухнув на пол.

— Каким образом?.. — спросил я, не смея произнести эти слова вслух.

— Разве это имеет значение? — так же безмолвно ответил мне самец. — Что есть — то есть, и говорить тут не о чем.

— Но ты… — заикаясь, выдавил я. — Ты же…

Я обнаружил, что нашел нужное слово, но не в силах его произнести, и другого, которым можно его заменить, у меня нет.

Через секунду он, словно поняв мое затруднение, кивнул:

— Учитель — это я.

Какое-то время мы смотрели в глаза друг другу, и я чувствовал, что в голове у меня пусто, как в заброшенном амбаре.

Потом он сказал:

— Тебе нужно время, чтобы собраться с мыслями?

— Да! — воскликнул я, впервые заговорив вслух. Горилла повернула свою массивную голову и с любопытством взглянула на меня.

— Тебе поможет, если я расскажу свою историю?

— Конечно, поможет, — ответил я, — но сначала, пожалуйста, назови мне свое имя.

Мой собеседник несколько мгновений молча смотрел на меня без всякого (как мне казалось тогда) выражения, потом начал рассказывать, словно не слышал моих слов:

— Я родился в лесах экваториальной Африки. Я никогда не пытался узнать, где именно; не вижу смысла делать это и теперь. Случалось ли тебе слышать о методах, применявшихся Мартином и Озой Джонсон?

Я удивленно покачал головой:

— Мартин и Оза Джонсон? Никогда о них не слышал.

— В тридцатых годах они были очень известны как коллекционеры диких зверей. Их метод поимки горилл был таким: найдя стаю, они отстреливали самок и забирали всех детенышей.

— Какой ужас! — не задумываясь воскликнул я. Существо ответило мне пожатием плеч.

— Я не помню этих событий, хотя некоторые более ранние воспоминания у меня сохранились. Джонсоны продали меня в зоопарк в каком-то маленьком городке — не знаю его названия, потому что тогда я таких вещей не понимал. Там я жил и рос несколько лет.

Он помолчал и рассеянно принялся грызть веточку, словно собираясь с мыслями.

3

В таких местах, — продолжил свой рассказ огромный примат, — где животные содержатся в клетках, они неизбежно начинают размышлять больше, чем их сородичи на воле. Так происходит потому, что даже самые тупые из них не могут не чувствовать, что в подобной жизни есть что-то ужасно неправильное. Когда я говорю, что они начинают больше размышлять, я не имею в виду, что они обретают способность к пониманию. Однако тигр, который безостановочно мечется по клетке, несомненно, занят тем, что человек назвал бы размышлениями. Мысль у него одна: «Почему?» Час за часом, день за днем, год за годом, свершая свой бесконечный путь за прутьями клетки, спрашивает он себя: почему, почему, почему? Тигр не может проанализировать этот вопрос или уточнить его; если бы вы каким-то образом смогли поинтересоваться: «Что почему?» — он не сумел бы ответить. И тем не менее вопрос пылает в его мозгу неугасимым пламенем, причиняя мучительную боль, которая не утихает, пока наконец животное не впадает в прострацию, которую смотрители узнают безошибочно — это необратимое отвращение к жизни. Безусловно, в своем естественном окружении ни один тигр подобным вопросом не задается.

Прошло немного времени, и я тоже начал спрашивать себя: почему? Обладая гораздо более развитым мозгом, чем тигр, я был в состоянии хотя бы приблизительно осознать, что я подразумевал под таким вопросом. Я помнил другую жизнь, которая была интересной и приятной. По контрасту та жизнь, которую я вел теперь, казалась убийственно скучной и совсем неприятной. Таким образом, задавая вопрос «почему?», я пытался разгадать, почему моя жизнь так разделена: половина — интересная и приятная, другая половина — скучная и отвратительная. У меня не было представления о себе как о пленнике: мне и в голову не приходило, что кто-то не дает мне вести интересную и приятную жизнь. Не найдя ответа на свой вопрос, я начал размышлять о различиях в двух стилях жизни. Основное различие заключалось в том, что в Африке я был членом семьи, — такой семьи, которой люди, принадлежащие к твоей культуре, не знают уже тысячи лет. Будь гориллы способны к подобному сравнению, они сказали бы, что их семья — это рука, а они сами — пальцы. Гориллы очень хорошо осознают принадлежность к семье, но совершенно не осознают себя индивидами. В зоопарке тоже жили гориллы, однако семьи там не было. Пять отрезанных пальцев не составляют руки.

Я размышлял и о том, как нас кормили. Человеческие дети мечтают о стране с горами из мороженого, пряничными деревьями и камешками-конфетами. Для гориллы Африка — как раз такая страна. Куда ни повернись, всюду находится что-нибудь замечательное, что можно съесть. Горилла никогда не думает: «Ах, надо поискать какую-нибудь пищу». Еда есть повсюду, ее находишь почти не задумываясь, подобно тому, как дышишь воздухом. На самом деле мы просто не думаем о питании как о виде деятельности. Оно скорее воспринимается как приятная музыка, на фоне которой совершаются все другие действия. Кормежка стала для меня кормежкой только в зоопарке, где дважды в день нам в клетки вилами кидали безвкусную траву.

Именно с размышлений о таких пустяках и началась моя внутренняя жизнь — совершенно для меня незаметно.

Хотя я, естественно, ничего об этом не знал, Великая Депрессия отразилась на всех сторонах американской жизни. Повсюду в зоопарках начали наводить экономию, уменьшая число содержащихся зверей и сокращая затраты. Многих животных просто усыпили, я думаю, потому что частные лица не покупали тех, кого трудно содержать или кто не кажется особенно занятным. Исключения, конечно, делались для крупных кошек и приматов.

Чтобы не вдаваться в лишние подробности, скажу только, что меня продали владельцу передвижного зверинца, у которого как раз оказался пустой фургон. Я был крупным и видным подростком и представлял собой, несомненно, удачное вложение денег.

Ты, наверное, думаешь, что жизнь в одной клетке ничем не отличается от жизни в другой, однако это не так. Вот, например, общение с людьми. В зоопарке все гориллы знали, что их посещают люди. Они были для нас диковинкой, за которой интересно наблюдать, — примерно так же, как человеческой семье интересно наблюдать за птицами и белками, живущими вокруг их дома. Нам было ясно, что эти странные существа смотрят на нас, но нам и в голову не приходило, что являются они именно ради этого. Оказавшись в зверинце, я быстро понял истинное значение странного феномена.

Мое образование началось сразу же, как только я был выставлен для обозрения. К моему фургону подошла небольшая группа людей, которые начали со мной разговаривать. Я был поражен. В зоопарке посетители разговаривали между собой — и никогда с нами, животными. «Может быть, эти люди перепутали, — сказал я себе, — может быть, они принимают меня за одного из своей компании?» Мое удивление и растерянность росли по мере того, как я обнаруживал: все посетители, подходившие к моему фургону, вели себя одинаково. Я просто не знал, как это понять.

Той ночью, даже не думая о том, к чему это приведет, я впервые по-настоящему попытался упорядочить свои мысли, чтобы решить проблему. Нет ли возможности того, гадал я, что изменение местоположения каким-то образом изменило меня самого? Я не чувствовал в себе никаких изменений, и уж точно моя внешность осталась прежней. А может быть, думал я, люди, которых я видел в зоопарке, принадлежат к другому виду, чем посетители зверинца? Такой вариант не показался мне убедительным — и те и другие были совершенно одинаковы во всем, кроме одного: первые разговаривали только между собой, а вторые обращались ко мне. Даже звуки их голосов были те же самые. Причина должна была крыться в чем-то другом.

На следующую ночь я снова принялся обдумывать эту проблему. Мои рассуждения были таковы: если ничто не изменилось во мне и ничто не изменилось в них, значит, изменение могло произойти в чем-то еще. Рассматривая вопрос с этой стороны, я нашел лишь один ответ: в зоопарке имелось несколько горилл, а здесь я был один. Я чувствовал разницу, но никак не мог понять, почему посетители ведут себя по-разному в присутствии нескольких горилл и всего одной гориллы.

На следующий день я стал обращать больше внимания на то, что люди говорят. Скоро я обнаружил, что, хотя слова были разными, одна комбинация звуков повторялась снова и снова и вроде бы предназначалась для того, чтобы привлечь мое внимание. Конечно, я не мог догадаться, что эти звуки означали: у меня не было ничего, что могло бы послужить Розеттским камнем.

Фургон справа от моего занимали самка шимпанзе с детенышем, и я скоро заметил, что посетители разговаривают с ней так же, как со мной, только повторяющаяся комбинация звуков была другой: перед ее фургоном люди кричали: «За-За! За-За! За-За!» — а перед моим — «Голиаф! Голиаф!»

Мало-помалу я начал понимать, что эти звуки каким-то загадочным образом относятся к нам как к индивидам. Вы, люди, получаете имя при рождении и, наверное, считаете, будто даже болонка знает, что у нее есть имя (на самом деле это неверно); вы и представить себе не можете, какую революцию в моем восприятии произвело обретение имени. Не будет преувеличением сказать, что по-настоящему я родился именно тогда, — родился как личность.

Перейти от понимания того, что у меня есть имя, к представлению о том, что имя имеют все и вся, оказалось легко. Наверное, ты думаешь, что у сидящего в клетке животного не так уж много возможностей изучить язык посетителей, однако это не так. В зверинец обычно приходят семьями, и скоро я обнаружил, что родители все время учат своих детей разговаривать: «Смотри, Джонни, это утка! Скажи: утка. Ут-ка! А ты знаешь, что утка говорит? Утка говорит: кря, кря, кря!»

Через пару лет я понимал большинство разговоров, которые слышал, но многие вещи оставались для меня загадкой. Я уже знал, что я — горилла, а За-За — шимпанзе. Я также понял, что все обитатели фургонов — животные; посетители явно отличали себя от животных, но я никак не мог разобраться почему. Если я правильно понимал — а мне казалось, что так оно и есть, — что именно делает нас животными, то мне никак не удавалось заметить, что делает людей неживотными.

Смысл нашего содержания в неволе больше не был для меня тайной: я слышал, как это объясняли сотням детишек. Все звери, содержащиеся в зверинце, сначала жили в месте, которое называлось дикой природой и охватывало весь мир (что такое «мир», я тогда смутно себе представлял). Нас забрали из дикой природы и поместили в одном месте потому, что по какой-то странной причине люди находили нас интересными. Нас держали в клетках из-за того, что мы «дикие» и «опасные»; эти термины озадачивали меня, поскольку явно обозначали качества, которые олицетворял я сам. Я имею в виду вот что: когда родители хотели показать своим детям особенно дикое и опасное существо, они указывали на меня. Правда, в таких случаях они показывали и на больших кошек, но это ничего мне не объясняло, ведь я никогда не видел этих хищников на свободе.

В целом жизнь в зверинце была лучше жизни в зоопарке — не такой угнетающе скучной. Мне и в голову не приходило ненавидеть своих сторожей. Хотя они могли передвигаться по большему пространству, чем мы, они, казалось мне, так же привязаны к зверинцу, как и остальные его обитатели; я понятия не имел о том, что за пределами зверинца люди ведут совсем другую жизнь. Прийти к мысли, что я несправедливо лишен принадлежащего мне от рождения права, — права жить так, как мне хотелось, — было для меня так же невозможно, как умозрительно открыть закон Бойля-Мариотта.

Так прошло три или четыре года. Потом в один дождливый день, когда зверинец совсем опустел, ко мне подошел странный посетитель. Даже его появление выглядело необычным. Человек, показавшийся мне старым и немощным, хотя впоследствии я узнал, что ему тогда чуть перевалило за сорок, встал у входа в зверинец, по очереди внимательно оглядел все фургоны и целенаправленно двинулся к моему. Он остановился перед канатом, натянутым в пяти футах от клетки, уперся в землю концом трости и стал пристально смотреть мне в глаза. Человеческий взгляд никогда меня не смущал, поэтому я спокойно ответил ему тем же. Несколько минут мы оставались неподвижны — я сидел в клетке, а он стоял перед нею. Я помню, что меня охватило странное восхищение: этот человек так стойко терпел сырость и грязь, хотя капли дождя стекали по его лицу, а ботинки промокли насквозь.

Наконец он расправил плечи и кивнул, как если бы пришел к какому-то тщательно обдуманному заключению.

— Ты — не Голиаф, — сказал он. С этими словами он повернулся и двинулся к выходу, не глядя ни направо, ни налево.

4

Я был, как ты можешь понять, поражен. Не Голиаф? Что это могло значить — быть не Голиафом? Мне и в голову не приходило спросить: «Хорошо, раз я не Голиаф, то кто я?»

Человек, конечно, задал бы такой вопрос, потому что знает: каково бы ни было его имя, он все равно — личность. Я же этого не знал. Напротив, мне казалось, что раз я не Голиаф, то я вообще никто.

Хотя незнакомец до того никогда меня не видел, я ни на мгновение не усомнился, что его заключение совершенно правильно. Тысячи других людей называли меня Голиафом, даже те, кто, вроде служителей зверинца, знали меня хорошо, но их мнение явно было ошибочным, явно ничего не значило. Незнакомец ведь не сказал: «Твое имя — не Голиаф»; он сказал: «Ты — не Голиаф». Как я понял (хотя в то время и не смог бы выразить этого словами), мое осознание себя было признано заблуждением.

Я впал в своего рода транс: мое состояние не было бессознательным, но и бодрствованием его тоже не назовешь. Служитель принес очередную порцию травы, но я не обратил на него внимания; наступила ночь, но я не уснул. Дождь прекратился, засияло солнце — все это осталось не замеченным мною. Скоро мой фургон окружила обычная толпа посетителей, выкрикивавших: «Голиаф! Голиаф! Голиаф!» — но я не замечал и их.

Так прошло несколько дней. Потом однажды вечером я напился воды из своей миски и вскоре крепко уснул — в воду оказалось добавлено сильное снотворное. На рассвете я проснулся в незнакомой клетке. В первый момент я даже не признал ее за клетку — из-за большого размера и странной формы. Она была круглой и со всех сторон открытой: как я позже узнал, для моего содержания была приспособлена беседка. За исключением большого белого дома неподалеку, никаких строений рядом видно не было; беседку окружал уютный ухоженный парк, который, как мне казалось, тянулся до края земли.

Прошло немного времени, и я нашел объяснение моему странному перемещению: по крайней мере, часть посетителей зверинца приходила туда, чтобы посмотреть на гориллу Голиафа (хотя я и не мог себе объяснить, откуда у них взялось представление о том, что именно гориллу Голиафа они увидят); когда же хозяин зверинца узнал, что я на самом деле не Голиаф, он не мог больше выставлять меня в таком качестве и ему ничего не оставалось, как перевезти меня в другое место. Я не знал, жалеть мне об этом или нет: мой новый дом был гораздо лучше всех тех помещений, в которых я содержался с тех пор, как покинул Африку, однако без ежедневного развлечения, которым служили для меня толпы посетителей, существовала опасность, что я буду еще больше страдать от скуки, чем в зоопарке, где рядом, по крайней мере, жили другие гориллы. В полдень, когда я все еще обдумывал новую ситуацию, случайно подняв глаза, я обнаружил, что больше не пребываю в одиночестве. Совсем рядом с решеткой стоял человек, силуэт которого четко вырисовывался на фоне белых стен залитого солнцем дома. Я осторожно приблизился; представь же себе мое изумление, когда я узнал своего посетителя.

Как будто повторяя то, что произошло при нашей первой встрече, мы долго смотрели друг другу в глаза: я — сидя на полу клетки, он — стоя перед ней, опершись на трость. Теперь человек был в сухой и чистой одежде и я понял, что он совсем не так стар, каким казался вначале. У него было длинное смуглое костистое лицо, в глазах горело странное возбуждение, а рот, казалось, навсегда сложился в горькую усмешку. Наконец он кивнул, тоже точно так же, как и в прошлый раз, и сказал:

— Да, я был прав. Ты — не Голиаф. Ты — Измаил.

И опять, как если бы этим исчерпывалось все, что имеет значение, он повернулся и пошел прочь.

И опять я испытал потрясение, но на этот раз меня охватило чувство невероятного облегчения, потому что я был спасен от небытия. Более того, ошибка, из-за которой я много лет жил — хоть и не подозревал об этом — под чужим именем, оказалась исправлена. Мне как личности вернули целостность — не восстановили утраченное, а сделали это впервые.

Меня разбирало любопытство: кто же такой мой спаситель? Мне не приходило в голову как-то связывать его с моим перемещением из зверинца в этот прелестный павильон, потому что тогда я не был способен даже на такое распространенное заблуждение, как «вследствие этого…». Этот человек был для меня кем-то сверхъестественным; для разума, готового создать мифологию, он представлялся богоподобным существом. Дважды он промелькнул в моей жизни — и дважды одной короткой фразой полностью меня изменил. Я пытался найти скрытый смысл его появлений, но находил только новые вопросы. Приходил ли этот человек в зверинец в поисках Голиафа или потому, что искал меня? Крылась ли причина его интереса в том, что он надеялся обнаружить во мне Голиафа, или, наоборот, в подозрении, что я не Голиаф? И каким образом он так быстро нашел меня в моем новом жилище? Я не представлял себе, с какой скоростью распространяется информация между людьми: если всем было известно, что меня можно увидеть в зверинце (именно так я тогда думал), то стало ли всем сразу известно и о том, что меня там больше нет? Хотя все эти вопросы так и оставались без ответов, один, самый основополагающий факт не вызывал сомнений — этот человек, этот полубог, дважды являлся мне с тем, чтобы обратиться ко мне как к личности, чего никогда раньше не случалось. Я не сомневался, что теперь, разрешив наконец проблему моей сущности, он навсегда исчезнет из моей жизни: а что ему еще оставалось?

Ты, без сомнения, сочтешь, что все эти мои восторженные умозаключения просто фантазии. Тем не менее истина, как я позднее узнал, была не менее фантастической.

Моим благодетелем оказался богатый торговец-еврей, живший в этом городе, человек по имени Вальтер Соколов. В тот день, когда он увидел меня в зверинце, он бродил под дождем в депрессии, которая длилась уже несколько месяцев и едва не довела его до самоубийства: он узнал, что вся его семья погибла в Германии во время холокоста. Бесцельная прогулка привела его в конце концов на ярмарку на окраине города. Из-за дождя большинство павильонов и аттракционов было закрыто, и впечатление запустения странным образом отвечало меланхолическому настроению Вальтера Соколова. Наконец он дошел до зверинца, у входа в который грубо намалеванные афиши рекламировали наиболее экзотических животных. Самая зловещая афиша изображала гориллу Голиафа, размахивающего, как дубинкой, изувеченным телом дикаря-африканца. Вальтер Соколов, вероятно решив, что горилла, по имени Голиаф, в точности олицетворяет чудовище нацизма, истребляющее колено Давидово, подумал, что увидеть его за решеткой доставит ему удовольствие.

Он вошел в зверинец, приблизился к моему фургону, но тут, посмотрев мне в глаза, понял, что я не имею никакого отношения к изображенному на афише кровожадному зверю, как и к филистимлянам, истреблявшим в древности его народ. Вальтер Соколов обнаружил, что видеть меня за решеткой не доставляет ему ожидаемого удовлетворения. Напротив, в странном порыве, рожденном чувством вины и желанием бросить вызов, он захотел освободить меня из клетки и превратить в некий жуткий суррогат семьи, которую ему не удалось спасти из европейской нацистской клетки. Владелец зверинца не возражал против сделки; он даже охотно согласился на то, чтобы мистер Соколов нанял служителя, который присматривал за мной. Хозяин был реалистом: он прекрасно понимал, что неизбежное вступление Америки в войну приведет к исчезновению большинства ярмарок и заставит передвижные зверинцы искать постоянное место, если не разорит их окончательно.

Дав мне день на то, чтобы привыкнуть к новому окружению, мистер Соколов вернулся, и наше знакомство началось. Он пожелал, чтобы служитель показал ему весь процесс ухода за мной — от кормежки до уборки клетки; он спросил служителя, считает ли тот меня опасным. Служитель ответил, что я опасен так же, как какой-нибудь громоздкий механизм: не из-за осознанного стремления причинить вред, а просто по причине размера и силы.

Через час мистер Соколов отослал служителя и мы снова долго в молчании смотрели в глаза друг другу, как это уже случалось дважды. Наконец неохотно, словно преодолев какой-то внутренний барьер, он начал говорить со мной — не в шутливой манере, как это делали посетители зверинца, а как разговаривают с ветром или с набегающими на берег волнами: высказывая то, что невозможно больше держать в себе, но чего не должен услышать никакой другой человек. Изливая свои печаль и раскаяние, мистер Соколов постепенно начал забывать о необходимости соблюдать осторожность: 1 прошел час, и он уселся рядом с моей клеткой, обхватив руками прутья решетки. Он смотрел в землю, поглощенный своими мыслями, и я воспользовался возможностью выразить свое сочувствие: осторожно протянув руку, я погладил его пальцы. От неожиданности он испуганно отшатнулся, но, посмотрев мне в глаза, понял, что мой жест не только кажется, но и является совершенно миролюбивым.

Этот случай привел к тому, что мистер Соколов заподозрил во мне настоящий разум; проведя несколько простых тестов, он удостоверился в его наличии. Как только стало ясно, что я понимаю его слова, он сделал заключение (как впоследствии и другие люди, работавшие с приматами), что я, должно быть, смог бы произносить их и сам. Короче говоря, он решил научить меня говорить. Я не буду описывать мучительные и унизительные месяцы, которые последовали за этим его решением. Тогда ни один из нас еще не осознавал, что трудности непреодолимы, поскольку мои гортань и язык не приспособлены к внятной артикуляции. Не понимая этого, мы оба прилагали все усилия, надеясь, что в один прекрасный день умение чудесным образом придет ко мне, если мы проявим достаточное упорство. Однако настал момент, когда я почувствовал, что продолжать больше не в силах, и в отчаянии от того, что не могу сказать об этом, я послал мистеру Соколову мысль — со всей силой разума, какой только обладал. Он был поражен — и я тоже, — когда осознал, что услышал мой мысленный крик.

Не буду перечислять все этапы процесса, последовавшего за установлением мысленной связи между нами: их, как мне кажется, легко себе представить. За десять лет мистер Соколов научил меня всему, что знал о мире и Вселенной, а когда для ответов на мои вопросы его знаний сделалось недостаточно, мы стали учиться вместе. Когда же оказалось, что мои интересы шире, чем у него, мистер Соколов охотно сделался моим помощником в исследованиях, добывая для меня книги и информацию из источников, которые были мне, конечно, недоступны.

Интерес к моему образованию скоро настолько поглотил его, что мой благодетель перестал терзать себя раскаянием в том, что не сумел спасти свою семью, и постепенно вышел из депрессии. К началу шестидесятых годов я стал чем-то вроде гостя, который требует очень мало внимания со стороны хозяина, и мистер Соколов снова начал появляться в обществе. Результат этого нетрудно было предсказать: довольно скоро он оказался в руках сорокалетней женщины, которая сочла, что из него получится вполне удовлетворительный супруг. Да и сам мистер Соколов ничего не имел против женитьбы. Однако, планируя семейную жизнь, он совершил ужасную ошибку: решил, что наши особые отношения следует держать в тайне от жены. В те времена подобное решение не выглядело чем-то экстраординарным, а я был слишком мало сведущ в делах такого рода, чтобы вовремя предостеречь его.

Я снова переселился в беседку, которую переоборудовали так, чтобы она соответствовала приобретенным мною цивилизованным привычкам. Впрочем, миссис Соколова с самого начала увидела во мне странное и опасное домашнее животное и принялась убеждать мужа как можно скорее от меня избавиться. К счастью, мой благодетель привык быть хозяином в своем доме и сразу дал понять жене, что никакие мольбы и угрозы не заставят его изменить условия моего содержания.

Через несколько месяцев после свадьбы мистер Соколов заглянул ко мне и сообщил, что его жена, как Сара Аврааму в его преклонных годах, собирается подарить ему ребенка.

— Я ничего подобного не предвидел, когда назвал тебя Измаилом, — сказал он мне. — Но не бойся: я не позволю ей выгнать тебя из моего дома, как выгнала Сара твоего тезку из дома Авраама.

Впрочем, его забавляла мысль о том, что, если ребенок окажется мальчиком, он назовет его Исааком. Однако родилась девочка, получившая имя Рейчел.

5

Дойдя до этого места в своем повествовании, Измаил так долго сидел молча, закрыв глаза, что я начал гадать: не уснул ли он. Однако он наконец продолжил:

— Не знаю, было ли это мудрое или глупое решение, но мой благодетель счел, что мне следует стать воспитателем малышки, а я — то ли по мудрости, то ли по глупости — порадовался тому, что получаю шанс так ему услужить. Маленькая Рейчел на руках у своего отца проводила в моем обществе почти столько же времени, сколько со своей матерью, что, естественно, не улучшало отношение миссис Соколовой ко мне. Поскольку я мог общаться с девочкой на языке более прямом, чем речь, я был в состоянии успокоить или развлечь ее, когда другим это не удавалось, и постепенно между нами возникла близость, подобная той, которая связывает однояйцовых близнецов, — только я был братом, любимой зверюшкой, учителем и нянькой в одном лице.

Миссис Соколова с нетерпением ждала дня, когда Рейчел пойдет в школу, надеясь, что новые интересы вытеснят меня из ее жизни. Когда этого не произошло, миссис Соколова возобновила свои попытки заставить мужа избавиться от меня, предсказывая, что мое присутствие помешает социальным контактам девочки. Однако общение Рейчел со сверстниками ничуть не пострадало, хотя она и перескочила через три класса начальной школы и один — средней; к своему двадцатому дню рождения Рейчел стала доктором биологии. Впрочем, это обстоятельство не смягчило миссис Соколову: слишком много лет она из-за меня не чувствовала себя хозяйкой в собственном доме.

После смерти моего благодетеля, который умер в 1985 году, моей опекуншей стала Рейчел. Конечно, и речи не могло идти о том, чтобы мне по-прежнему жить в беседке, и Рейчел, используя деньги, завещанные на мое содержание ее отцом, перевезла меня в заранее приготовленное убежище.

Измаил снова умолк на несколько минут, потом продолжил:

— Последующие годы принесли нам разочарование. Я обнаружил, что существование в «убежище» меня не устраивает: проведя всю жизнь в уединении, я хотел теперь каким-то образом проникнуть в самую гущу вашей культуры и испытывал терпение моей новой опекунши все новыми и новыми несбыточными проектами. Со своей стороны миссис Соколова тоже не собиралась сидеть сложа руки и добилась судебного решения, вдвое уменьшившего сумму, оставленную на мое пожизненное содержание.

Только к 1989 году все окончательно прояснилось. Я наконец осознал, что мое призвание — быть учителем, и разработал систему, позволяющую мне удовлетворительно существовать в этом городе.

Сказав это, Измаил кивнул мне, показывая, что на этом его история — или по крайней мере та ее часть, которую он собирался мне сообщить, — закончена.

6

Бывают случаи, когда желание сказать очень много сковывает язык так же, как отсутствие мыслей вообще. Я не знал, какой отклик на подобный рассказ мог бы оказаться адекватным или уместным. Наконец я задал вопрос, который, впрочем, казался мне столь же бессмысленным, как и десятки других, теснившихся в моей голове.

— Много ли учеников ты нашел?

— Четверых, и со всеми меня постигла неудача.

— Ох… И почему же?

Измаил в задумчивости прикрыл глаза.

— Я недооценил трудности того, чему пытался учить… и еще, я недостаточно хорошо понимал своих учеников.

— Ясно, — пробормотал я. — И чему же ты учишь?

Измаил выбрал свежую ветку из груды, лежащей рядом с ним, осмотрел ее и принялся покусывать, равнодушно глядя мне в глаза. Наконец он ответил:

— Основываясь на том, что я тебе рассказал, какой предмет, ты считаешь, я мог бы лучше всего преподавать?

Я только заморгал и ответил, что не знаю.

— Да нет же, ты знаешь, — возразил он. — Этот предмет таков: неволя.

— Неволя?

— Именно.

Минуту я обдумывал услышанное, потом сказал:

— Никак не пойму, какое отношение это имеет к спасению мира.

Измаил на мгновение задумался.

— Среди людей вашей культуры кто хотел бы уничтожить мир?

— Кто хотел бы уничтожить мир? Насколько мне известно, никто сознательно не хочет этого.

— И все же вы — каждый из вас — уничтожаете его. Каждый из вас ежедневно вносит свою лепту в уничтожение мира.

— Да, это так.

— Так почему же вы не остановитесь?

— Честно говоря, мы не знаем, как это сделать, — пожал я плечами.

— Вы — пленники цивилизации, которая так или иначе принуждает вас продолжать уничтожение мира для того, чтобы жить.

— Похоже на то.

— Итак, вы пленники и сам мир вы сделали пленником. Вот в этом и заключается опасность — в вашей неволе и в неволе всего мира.

— Согласен… Я просто никогда не рассматривал проблему с такой точки зрения.

— И ты сам тоже пленник, верно?

— Как это?

Измаил улыбнулся, продемонстрировав мне ряд зубов цвета слоновой кости. До этого момента я не подозревал, что он способен улыбаться.

— У меня действительно есть ощущение, что я пленник, — не получив ответа, продолжал я, — но я не могу объяснить, откуда оно взялось.

— Несколько лет назад, — пожалуй, в те времена ты был еще ребенком, — такое же ощущение возникло и у многих молодых людей в этой стране. Они спонтанно совершили искреннюю попытку вырваться из неволи, но в конце концов проиграли, потому что не смогли обнаружить прутьев своей клетки. Если ты не можешь понять, что удерживает тебя в плену, желание вырваться на свободу быстро превращается в растерянность и бессилие.

— Я и сам это чувствовал… Но все-таки какое отношение все сказанное имеет к спасению мира?

— У мира не много шансов на выживание, если он останется пленником человечества. Нужно ли объяснять это более подробно?

— Нет, по крайней мере мне.

— Мне кажется, среди вас найдется много таких, кто хотел бы освободить мир из плена.

— Согласен.

— Так что им мешает сделать это?

— Не знаю.

— Мешает им вот что: люди не способны обнаружить прутья своей клетки.

— Да, — сказал я, — понимаю. — Потом я поинтересовался: — А что мы будем делать дальше?

Измаил снова улыбнулся:

— Раз уж я рассказал тебе, как случилось, что я оказался здесь, может быть, ты сделаешь то же самое?

— Что ты имеешь в виду?

— Может быть, ты расскажешь мне свою историю, которая объяснит, почему ты оказался здесь?

— Ох… — пробормотал я. — Дай мне минутку, чтобы собраться с мыслями.

— Сколько угодно, — ответил он серьезно.

7

— Однажды, когда я еще учился в колледже, — наконец начал я, — я написал сочинение по философии. Не помню уже, в чем именно заключалось задание, — оно имело какое-то отношение к теории познания. В своем сочинении я писал примерно следующее.

Предположим, что нацисты в конце концов выиграли войну и установили свой порядок. Они стали править миром, уничтожили до единого всех евреев, всех цыган, черных, индейцев. Покончив с ними, они истребили русских, поляков, чехов, словаков, болгар, сербов, хорватов — словом, всех славян. Потом они взялись за полинезийцев, корейцев, китайцев, японцев и вообще азиатов. Для полного очищения от «неполноценных» народов потребовалось много времени, но в конце концов каждый житель Земли стал стопроцентным арийцем и все они были очень-очень счастливы.

Естественно, ни в одном учебнике больше не упоминалось ни одной расы, кроме арийской, ни одного языка, кроме немецкого, ни одной религии, кроме гитлеризма, и ни одной политической системы, кроме национал-социализма. Какой смысл говорить о чем-то несуществующем? Через несколько поколений никто не мог бы написать в учебниках ничего другого, даже если бы захотел, потому что никто уже не знал о другом порядке вещей.

И вот однажды двое студентов университета Нового Гейдельберга в Токио вступили в беседу друг с другом. Оба были типичными арийцами, но один из них — тот, которого звали Куртом, — казался чем-то смутно встревоженным и угнетенным. «Что случилось, Курт? — спросил его приятель. — Почему ты все время хандришь?» Курт ему ответил: «Я признаюсь тебе, Ганс, кое-что действительно смущает меня, очень смущает». Приятель поинтересовался, что же именно смущает Курта. «Вот что, — ответил ему Курт. — Я не могу избавиться от странного чувства, что существует какая-то мелочь, о которой нам лгут».

Этим сочинение и заканчивалось. Измаил задумчиво кивнул.

— И что сказал тебе твой преподаватель?

— Он поинтересовался, нет ли у меня такого же странного чувства, как у Курта. Когда я ответил, что есть, он спросил, в чем же, по-моему, нам лгут. «Откуда мне знать? — ответил я. — Я не в лучшем положении, чем Курт». Конечно, преподаватель не думал, что я говорю всерьез. Он счел, что все это — просто упражнение в эпистемологии.

— Ты все еще гадаешь, действительно ли вам лгали?

— Да, но без такой горячности, как тогда.

— Без такой горячности? Почему?

— Потому что выяснил: в практическом отношении никакой разницы это не составляет. Лгали нам или нет, все равно нужно вставать утром, идти на работу, платить по счетам и делать все остальное.

— Если только, конечно, вы все не начнете подозревать обман и не выясните, в чем же он заключается.

— Что ты имеешь в виду?

— Если ты один узнаешь, в чем состоит ложь, тогда ты, пожалуй, прав: большой разницы это не составит. Однако если вы все узнаете, в чем вас обманывали, тогда разница, как можно предположить, окажется очень большой.

— Верно.

— Значит, именно на это нам и нужно рассчитывать. Я попытался спросить, что он хочет этим сказать, но Измаил поднял черную руку с морщинистой ладонью и сказал мне:

— Завтра.

8

Этим вечером я отправился на прогулку. Я редко хожу гулять ради удовольствия, но дома я чувствовал непонятное беспокойство. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить, получить чью-то поддержку. А может быть, меня тянуло исповедаться в грехе: у меня снова появились нечистые мысли насчет спасения мира. Впрочем, пожалуй, дело было в другом — я боялся, что все происходящее мне снится. Действительно, если представить себе все события этого дня, они очень походили на сновидение. Иногда я летаю во сне и каждый раз при этом говорю себе: «Ну наконец-то! Наконец я летаю на самом деле, а не во сне!»

Как бы то ни было, мне требовалось с кем-нибудь поговорить, а я был один. Это мое обычное состояние, состояние добровольное — по крайней мере, так я себе это объясняю. Обычное знакомство меня не удовлетворяет, а взвалить на себя тяжесть и опасности дружбы в том смысле, как я ее понимаю, согласны немногие.

Люди обо мне говорят, что я мрачный мизантроп, и я на это отвечаю, что они, пожалуй, правы. Споры — любого сорта, по любому предмету — всегда казались мне напрасной тратой времени.

Проснувшись на следующее утро, я подумал: «А все-таки это мог быть сон. Человеку ведь может сниться, будто он спит и видит сны». Пока я готовил завтрак, ел, мыл посуду, мое сердце бешено колотилось. Казалось, оно говорит мне: «Как ты можешь притворяться, что не испытываешь страха?»

Наконец положенный час наступил и я поехал в центр города. Конторское здание оказалось на месте. Офис в глубине все так же находился на первом этаже, дверь в него все так же была не заперта.

Когда я вошел, густой животный запах Измаила обрушился на меня, как удар грома. На подгибающихся ногах я прошел к креслу и сел.

Измаил пристально посмотрел на меня сквозь стекло из своей неосвещенной комнаты, как будто гадая, достаточно ли у меня сил для серьезной беседы. Придя наконец к решению, он без всякого вступления начал говорить; за последующие дни я узнал, что таков его обычный стиль.

Часть 2

1

— Как это ни странно, — начал Измаил, — именно мой благодетель пробудил во мне интерес к проблеме неволи — безотносительно к моему собственному положению. Как я, вероятно, упомянул в своем вчерашнем рассказе, он был буквально одержим событиями, которые тогда происходили в нацистской Германии.

— Да, я так и понял.

— А из твоего вчерашнего рассказа о Курте и Гансе я заключаю, что ты изучаешь жизнь тех времен, когда немецкий народ находился под властью Гитлера.

— Изучаю? Нет, так далеко я не захожу. Я прочел несколько книг — мемуары Шпеера, «Подъем и падение Третьего рейха» и тому подобное… и несколько работ, посвященных Гитлеру.

— В таком случае ты, несомненно, поймешь, что, как старался объяснить мне мистер Соколов, не только евреи были в неволе в гитлеровской Германии. Вся немецкая нация оказалась в плену, включая самых ярых сторонников Гитлера. Одни люди с отвращением относились к тому, что он творил, другие просто пытались выжить как могли, третьи извлекали для себя пользу, но все они были пленниками.

— Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду.

— Что удерживало их в неволе?

— Ну… террор, наверное.

Измаил покачал головой:

— Ты, должно быть, видел фильмы о предвоенных митингах, когда сотни тысяч немцев пели и единодушно славили Гитлера. Не террор собирал их на эти празднества единства и силы.

— Верно. Тогда придется считать, что причина в харизме Гитлера.

— Харизмой он, несомненно, обладал. Однако харизма лишь привлекает внимание людей. А как только ты привлек к себе внимание, нужно иметь что-то, что сказать этим людям. А что Гитлер мог сказать немцам?

Я обдумал вопрос, хотя без настоящего интереса.

— Кроме призывов к преследованию евреев, я и вспомнить ничего не могу.

— У Гитлера была приготовлена для немцев сказка.

— Сказка?

— Сказка, в которой говорилось, что арийцы, и в особенности народ Германии, лишены своего законного места в мире, что они скованы, унижены, изнасилованы, втоптаны в грязь низшими расами, коммунистами, евреями. В этой сказке арийская раса должна была под руководством Гитлера разорвать свои цепи, отмстить своим угнетателям, очистить человечество от скверны и занять принадлежащее ей по праву место повелительницы других народов.

— Ну да.

— Тебе теперь может казаться невероятным, что кто-то мог поверить в такую ерунду, но после почти двух десятилетий упадка и страданий, последовавших за Первой мировой войной, такая сказка обладала поистине неотразимой привлекательностью для народа Германии. К тому же ее действие усиливалось не только обычными средствами пропаганды, но и интенсивным обучением молодых и переобучением взрослых.

— Верно.

— Многие в Германии, кто понимал, что им откровенно преподносят миф, все равно оказывались пленниками просто потому, что подавляющее большинство населения было увлечено сказкой и готово отдать жизнь за превращение ее в реальность. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— По-моему, да. Даже если ты лично не пленяешься сказкой, ты все равно лишаешься свободы, потому что люди вокруг держат тебя в плену. Ты оказываешься подобен животному внутри стада, обратившегося в паническое бегство.

— Правильно. Даже если ты думаешь, что все происходящее — безумие, ты вынужден играть свою роль, должен занять свое место в истории. Единственный способ избежать такого был вообще покинуть Германию.

— Да, действительно.

— Ты понимаешь, почему я все это тебе говорю?

— Мне кажется, да, но я не уверен.

— Я говорю тебе все это, потому что люди одной с тобой культуры находятся в очень похожем положении. Как и народ гитлеровской Германии, вы — пленники сказки.

Какое-то время я только моргал.

— Я ничего не знаю ни о какой сказке, — наконец сказал я Измаилу.

— Ты хочешь сказать, что никогда о ней не слышал?

— Именно.

Измаил кивнул.

— Так происходит потому, что слышать о ней нет никакой надобности. Нет надобности давать ей имя или обсуждать ее. Каждый из вас годам к шести-семи знает ее наизусть. Каждый — черный и белый, мужчина и женщина, богач и бедняк. Христианин или иудей, американец или русский, норвежец или китаец — вы все слышали ее и продолжаете слышать постоянно, потому что и пропаганда, и образование полны ею. А потому, слушая сказку непрестанно, вы ее не слышите. Слышать нет никакой надобности. Она присутствует всегда, звучит где-то на заднем плане, так что можно не обращать на нее никакого внимания. Это как далекое гудение мотора, которое никогда не прекращается: оно становится звуком, который вообще больше не воспринимается.

— Все это очень интересно, — сказал я Измаилу, — но только трудно в такое поверить.

Измаил со снисходительной улыбкой прикрыл глаза.

— Верить не требуется. Как только ты поймешь, что это за сказка, ты начнешь слышать ее повсюду и удивишься, как это все люди вокруг не слышат ее тоже, но просто воспринимают ее.

— Вчера ты сказал мне, что у тебя возникло ощущение: ты в неволе. У тебя возникло такое ощущение потому, что ты находишься под огромным давлением, заставляющим тебя играть роль в пьесе, которую ваша культура разыгрывает в мире, — любую роль. Это давление осуществляется самыми разными способами, на самых разных уровнях, но главным образом вот как: тот, кто отказывается играть роль, не получает пищи.

— Да, это так.

— Немец, который не мог заставить себя участвовать в сказке Гитлера, имел выбор: он мог покинуть Германию. У тебя такого выбора нет. Куда бы ты ни отправился, ты обнаружишь, что всюду разыгрывается один и тот же сюжет и, если ты не захочешь играть свою роль, ты не получишь пищи.

— Верно.

— Матушка Культура учит тебя, что так и должно быть. За исключением нескольких тысяч дикарей, разбросанных по миру, все люди на Земле разыгрывают эту пьесу. Человек рождается, чтобы играть в ней, и отказаться от роли — значит выпасть из человеческого рода, погрузиться в забвение. Твое место здесь, на этой сцене — ты должен подставить плечо под общий груз, а в награду получишь пищу. Не существует никакого «где-нибудь еще». Уйти со сцены — значит свалиться с края земли. Другого выхода, кроме смерти, нет.

— Да, это похоже на правду.

Измаил немного помолчал задумавшись.

— Все сказанное лишь предисловие к нашей работе. Я хотел, чтобы ты это выслушал, потому что хочу дать тебе хотя бы смутную идею о том, во что ты влезаешь. Как только ты научишься различать голос Матушки Культуры, всегда бормочущей, снова и снова рассказывающей свою сказку вам, людям, ты уже никогда не сможешь не замечать его. Всю оставшуюся жизнь, куда бы ты ни пошел, ты всегда будешь испытывать искушение сказать окружающим: «Как можете вы слушать такую ерунду и не понимать, чего она стоит?» И если ты так и сделаешь, люди начнут странно поглядывать на тебя и гадать, о чем это ты говоришь. Другими словами, если ты отправишься со мной в наше просветительское путешествие, ты обнаружишь, что стал чужим для людей, окружающих тебя, — для друзей, родственников, старых знакомых.

— Это я смогу перенести, — ответил я, ничего больше не поясняя.

2

— Моя самая заветная, самая недостижимая мечта — когда-нибудь отправиться путешествовать по вашему миру, как это делаете вы сами: свободно и не привлекая ничьего внимания — просто выйти из дому, взять такси до аэропорта и сесть в самолет, летящий в Нью-Йорк, Лондон или Флоренцию. Когда я фантазирую подобным образом, одно из самых больших удовольствий — приготовления к путешествию, когда я обдумываю, что взять с собой в дорогу, а что можно спокойно оставить дома (как ты понимаешь, путешествовал бы я в человеческом обличье). Если взять слишком много вещей, их будет тяжело таскать, переезжая из одного места в другое, но, если взять слишком мало, придется все время прерывать путешествие, чтобы купить тот или иной предмет, а это еще более обременительно.

— Верно, — пробормотал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Поэтому сегодня мы вот чем займемся: приготовим багаж для нашего совместного путешествия. Я собираюсь уложить некоторые вещи, ради которых не захочется потом делать остановки. Они для тебя сейчас будут иметь мало значения, так что я просто покажу их тебе, прежде чем бросить в сумку. Они станут тебе знакомы, так что ты их узнаешь, когда придет время их вынуть.

— Хорошо.

— Первое: словарь. Давай договоримся о некоторых названиях, чтобы не пришлось все время повторять: «люди вашей культуры» и «люди всех других культур». С разными учениками я пользовался разными названиями, а с тобой хочу попробовать пару совсем новых. Тебе знакомо выражение «либо да, либо нет». Если образовать от него слова «Согласные» и «Несогласные», не окажутся они для тебя эмоционально значимыми?

— Я не совсем понимаю, что ты хочешь сказать.

— Я имею в виду вот что: если первую группу мы назовем Согласные, а другую — Несогласные, не будет это звучать для тебя так, будто я говорю «хорошие парни» и «плохие парни»?

— Нет. «Согласные» и «Несогласные» кажутся мне вполне нейтральными терминами.

— Прекрасно. Следовательно, впредь я буду называть людей твоей культуры Согласными, а представителей всех других культур — Несогласными.

— По-моему, тут возникнет проблема, — хмыкнул я.

— Какая?

— Я не вижу, как можно включить в одну категорию всех остальных.

— Именно так делается в вашей собственной культуре, только вы используете выраженно оценочные, а не нейтральные термины. Вы называете себя цивилизованными, а всех остальных — примитивными народами. С этим все согласны: жители Лондона и Парижа, Багдада и Сеула, Детройта, Буэнос-Айреса и Торонто — все они знают — даже если нечто другое разделяет их, — что принадлежат к цивилизованным в противоположность людям каменного века, еще сохранившимся где-то на Земле. Вы признаете также, что, каковы бы ни были их различия, все эти люди каменного века являются примитивными.

— Да, это так.

— Так что, тебе было бы удобнее, если бы мы использовали эти термины — «цивилизованные» и «примитивные»?

— Да. Так было бы удобнее, но только потому, что я к ним привык. Пусть будут Согласные и Несогласные, меня это устраивает.

— Второе: карта. Она останется у меня. Тебе нет нужды запоминать маршрут. Другими словами, не тревожься, если в конце любого дня наших занятий ты неожиданно обнаружишь, что не можешь вспомнить ни слова из того, что я говорил. Значения это не имеет: изменит тебя само наше путешествие. Понимаешь, что я имею в виду?

— Не уверен.

Измаил на несколько мгновений задумался.

— Я дам тебе общее представление о том, что является нашей целью, тогда ты поймешь.

— О'кей.

— Матушка Культура, голос которой ты постоянно слышишь с рождения, объяснила тебе, как случилось, что все сложилось именно так. Тебе хорошо это известно: каждому, воспитанному в вашей культуре, это хорошо известно. Однако объяснение ты получал постепенно. Никто не усаживал тебя и не принимался поучать: «Вот как все сложилось именно так: все началось десять — пятнадцать миллиардов лет назад…» Скорее картина сложилась, как мозаика, из миллионов кусочков, которые тебе передавали другие люди, уже воспринявшие объяснение. Ты усваивал что-то из разговоров родителей за столом, из мультфильмов, которые смотрел по телевизору, из уроков в воскресной школе, из учебников, из передач новостей, из фильмов, романов, проповедей, пьес, газет. Ты следишь за моими рассуждениями?

— По-моему, да.

— Объяснение того, почему все сложилось именно так, пронизывает всю вашу культуру: оно всем известно и все с ним соглашаются, не задавая вопросов.

— Ну да.

— Совершая свое путешествие, мы с тобой будем заново рассматривать главные части мозаики. Мы вынем самые важные кусочки из твоей мозаики и вставим их в совсем другую, получив, таким образом, совсем другое объяснение тому, почему все сложилось именно так.

— О'кей.

— И когда мы прибудем на конечный пункт, у тебя будет совсем новое представление о мире и о том, что в нем происходило. Не будет иметь никакого значения, запомнишь ли ты, из чего это новое представление сложилось. Тебя изменит само путешествие, поэтому нет никакой надобности беспокоиться о том, чтобы запомнить маршрут, по которому мы шли, чтобы осуществить эту перемену.

— Хорошо. Я понял, что ты имеешь в виду.

3

— Третье, — сказал Измаил, — определения. Есть слова, которые в наших разговорах будут иметь особое значение. Первое определение: сказка. Сказка — это сюжет, связывающий между собой человека, мир и богов.

— О'кей.

— Второе определение: воплощение. Воплотить сказку в жизнь — значит жить так, чтобы сказка стала реальностью. Другими словами, разыграть сказку — значит стремиться сделать ее правдивой. Ты понимаешь: именно это пытался совершить немецкий народ под властью Гитлера. Он пытался сделать Тысячелетний рейх реальностью. Немцы старались воплотить в жизнь сказку, которую им рассказал Гитлер.

— Верно.

— Третье определение: культура. Культура — это люди, разыгрывающие сказку.

— Люди, разыгрывающие сказку… А сказка, ты говорил…

— Сюжет, связывающий друг с другом человека, мир и богов.

— Понятно. Значит, ты хочешь сказать, что люди моей культуры разыгрывают свою собственную сказку о человеке, мире и богах.

— Верно.

— Но я все еще не знаю, в чем заключается сказка.

— Узнаешь, не беспокойся. Сейчас ты должен запомнить одно: на протяжении существования человечества разыгрывались два совершенно различных сюжета. Один начали разыгрывать два или три миллиона лет назад люди, которых мы условились называть Несогласными, — они продолжают это по сей день с тем же успехом. Другой сюжет начал разыгрываться десять — двенадцать тысяч лет назад людьми, которых мы назвали Согласными, и он, несомненно, вот-вот окончится катастрофой.

— Ах… — выдохнул я, сам не зная, что хочу сказать.

4

— Если бы Матушка Культура вздумала описать человеческую историю, пользуясь этими терминами, получилось бы что-то вроде вот чего: «Несогласные были первой главой истории человечества, главой длинной и почти лишенной событий. Эта Часть кончилась примерно десять тысяч лет назад с зарождением на Ближнем Востоке земледелия. Это событие положило начало второй главе, которой стали Согласные. Правда, в мире еще живут Несогласные, но это ископаемые, анахронизм — люди, живущие в прошлом, не понимающие, что их Часть истории человечества закончилась».

— Верно.

— Таков общий контур человеческой истории, каким его представляют себе люди вашей культуры.

— Согласен.

— Как ты скоро обнаружишь, я представляю это себе совсем по-другому. Несогласные не являются первой, а Согласные — второй главой этой сказки.

— Повтори, пожалуйста.

— Я скажу иначе: Согласные и Несогласные разыгрывают две отдельные сказки, основанные на совершенно различных и противоречащих друг другу предпосылках. Мы рассмотрим это позже, так что сейчас тебе нет необходимости все отчетливо понимать.

— О'кей.

5

Измаил задумчиво почесывал щеку. С моей стороны стекла не было слышно ничего, но в моем воображении звук был таким, словно лопату тащили по гравию.

— Думаю, что багаж мы собрали. Как я уже говорил, я не ожидаю, что ты вспомнишь обо всем, что мы положили в сумку. Когда ты отсюда уйдешь, все это, пожалуй, будет представляться тебе одним большим перепутанным клубком.

— Я верю тебе, — сказал я убежденно.

— Но так и должно быть. Если завтра я выну из сумки то, что положил в нее сегодня, ты тут же все вспомнишь, а только это и требуется.

— Прекрасно. Рад слышать.

— Сегодняшнее занятие мы сделаем коротким. Путешествие начнется завтра. А тем временем за оставшуюся часть дня ты можешь обновить в памяти ту сказку, которую люди вашей культуры разыгрывают последние десять тысяч лет. Ты помнишь, о чем в ней идет речь?

— О чем же?

— Речь идет о назначении мира, божественных намерениях в отношении его и о предназначении человека.

— Ну, я мог бы рассказать множество сказок об этом, но одной-единственной я не знаю.

— Это та самая единственная сказка, которую все люди вашей культуры знают и в которую верят.

— Боюсь, что такое объяснение не очень мне поможет.

— Может быть, тебе будет легче, если я подскажу: это сказка-объяснение, вроде сказок «Как у слона появился хобот» или «Как леопард стал пятнистым».

— Ладно.

— И что же, по-твоему, будет объяснять твоя сказка?

— Боже мой, понятия не имею.

— По тому, что я тебе сегодня говорил, ты мог бы и догадаться. Эта сказка объясняет, как случилось, что все сложилось именно так. От начала времен до сегодняшнего дня.

— Понятно, — сказал я и замолчал, глядя в окно. — Я совершенно уверен: такой сказки я не знаю. Разные сказки — да, но не одну-единственную.

Измаил минуту или две обдумывал мои слова.

— Одна из моих учениц, о которых я говорил тебе вчера, посчитала, что должна объяснить мне, чего ищет. Она говорила: «Почему же никто не беспокоится? Вот, например, в автоматической прачечной только и разговору было, что о конце света, но обсуждали это так, словно сравнивали стиральные порошки. Говорили о разрушении озонового слоя и гибели всего живого, об уничтожении дождевых лесов, о загрязнении окружающей среды, которое не исправить за сотни и тысячи лет, о том, что каждый день исчезают десятки видов живых существ, о том, что генетический фонд оскудевает, — и при этом сохраняли полное спокойствие».

— Я спросил ее: «Так только это ты и хочешь узнать — почему они не беспокоятся насчет уничтожения своего мира?»

— Она немного подумала и ответила: «Нет, я знаю, почему они спокойны. Дело в том, что они верят тому, что им говорят».

— Ну и что? — спросил я.

— А что говорят людям, чтобы они не тревожились и сохраняли относительное спокойствие при виде катастрофического урона, который они причиняют своей планете?

— Не знаю.

— Им рассказывают сказку-объяснение. Им объясняют, как случилось, что все сложилось именно так, и это избавляет их от беспокойства. Объяснение, которое люди получают, охватывает все: и разрушение озонового слоя, и загрязнение океанов, и уничтожение дождевых лесов, и даже истребление людей — и оно вполне удовлетворяет слушателей. Правда, возможно, вернее будет сказать, что оно умиротворяет их. Они тянут свою лямку днем, одурманивают себя наркотиками или телевидением по вечерам и стараются не слишком задумываться о том мире, который оставят своим детям.

— Верно.

— Ты и сам получил такое же объяснение того, как случилось, что все сложилось именно так, только, по-видимому, оно тебя не удовлетворило. Ты выслушивал его с младенчества, но почему-то так и не сумел проглотить наживку. У тебя возникло ощущение, что нечто остается недосказанным, что действительность лакируется. Ты чувствуешь, что тебя в чем-то обманывают, и хочешь, если удастся, узнать, в чем именно. Поэтому-то ты и находишься здесь.

— Дай-ка мне подумать… Ты хочешь сказать, что эта сказка-объяснение содержит ложь, о которой я написал в своем сочинении про Курта и Ганса?

— Именно. Так и есть.

— Я совсем запутался. Никакой подобной сказки-объяснения я не знаю. Повторяю — не знаю одной-единственной сказки.

— И все-таки она одна-единственная, вполне унифицированная. Ты просто должен думать мифологически.

— Как?

— Я говорю, конечно, о мифологии вашей культуры. Мне это казалось очевидным.

— Ну, для меня ничего очевидного тут нет.

— Любая теория, объясняющая смысл существования, намерения богов и предназначение человека, неизбежно должна быть мифом.

— Может, оно и так, но мне не известно ничего даже отдаленно похожего. Насколько я знаю, в нашей культуре нет ничего, что могло бы называться мифологией, если только ты не имеешь в виду греческую, скандинавскую или еще какую-нибудь.

— Я говорю о живой мифологии, не зафиксированной в книгах, а укорененной в умах людей вашей культуры и постоянно разыгрываемой во всем мире, — постоянно, даже сейчас, когда мы сидим тут и разговариваем.

— Еще раз: насколько мне известно, ничего такого в нашей культуре нет.

Асфальтового цвета лоб Измаила собрался в глубокие складки, и он бросил на меня взгляд, в котором мешались усмешка и раздражение.

— Это потому, что ты думаешь о мифологии как о наборе фантастических преданий. Древние греки так о своей мифологии не думали — ты наверняка должен это понимать. Если бы ты подошел к современнику Гомера и спросил его, какие фантастические предания о богах и героях прошлого он рассказывает своим детям, он не понял бы, о чем ты говоришь. Он ответил бы тебе так же, как ты мне только что: «Насколько мне известно, ничего такого в нашей культуре нет». Древний норвежец сказал бы то же самое.

— Ну хорошо, только все это не очень-то мне помогает.

— Что ж… Сократим тогда задание до более скромных размеров. Эта сказка, как любая сказка, имеет начало, середину и конец. Каждая часть сама по себе является сказкой. Прежде чем мы завтра продолжим занятия, попробуй найти начало нашей сказки.

— Начало нашей сказки…

— Да. Постарайся думать… антропологически.

Я рассмеялся:

— Что это значит?

— Если бы ты был антропологом, который хочет записать предание — ту сказку, которую разыгрывают аборигены Австралии, — ты ожидал бы услышать сказку с началом, серединой и концом.

— Конечно.

— И каким бы, по-твоему, было начало?

— Понятия не имею.

— Да нет же, ты это, конечно, знаешь. Ты просто притворяешься тупым.

Я минуту раздумывал над тем, как перестать притворяться тупым.

— Ну хорошо, — сказал я наконец, — пожалуй, я предположил бы, что это окажется миф о сотворении мира.

— Именно.

— Но я все равно не вижу, как это может мне помочь.

— Повторяю еще раз: ты должен найти миф о сотворении мира, принятый в твоей собственной культуре.

Я со злостью посмотрел на Измаила:

— Никакого мифа о сотворении мира у нас нет. Это совершенно точно.

Часть 3

1

— Что это? — спросил я на следующее утро. Я имел в виду предмет, лежащий на подлокотнике моего кресла.

— А на что это похоже?

— На диктофон.

— Это именно он и есть.

— Я хотел спросить: зачем он?

— Чтобы записать для потомства любопытные предания обреченной культуры, которые ты собираешься мне рассказать.

Я рассмеялся и сел.

— Боюсь, что я пока не нашел никаких любопытных преданий, которые мог бы тебе рассказать.

— Значит, можно предположить, что твои поиски мифа о сотворении мира оказались безрезультатными?

— Нет у нас никакого мифа о сотворении мира, — снова сказал я. — Ты же не имеешь в виду тот, о котором говорится в Ветхом Завете.

— Не говори ерунды. Если бы в восьмом классе учитель предложил тебе рассказать, как возникла Вселенная, ты же не стал бы читать главу из Книги Бытия?

— Конечно, нет.

— А что бы ты ему рассказал?

— Я изложил бы научную гипотезу, но это же не миф!

— Ты, естественно, мифом ее не считаешь. Ни одно предание о сотворении мира не является мифом для того, кто его рассказывает. Для него это просто история.

— Хорошо, но та история, которую я изложил бы, мифом точно не является. Насколько я знаю, некоторые ее части еще не установлены точно и дальнейшие исследования могут внести в нее коррективы, так что она — никак не миф.

— Включи диктофон и начинай, а там посмотрим. Я укоризненно посмотрел на Измаила:

— Ты что, действительно хочешь, чтобы я… э-э…

— Пересказал историю, да.

— Я не могу так, с ходу… Мне нужно время, чтобы привести мысли в порядок.

— Времени у тебя сколько угодно. В диктофоне кассета, рассчитанная на полтора часа.

Я вздохнул, включил диктофон и закрыл глаза.

2

— Все началось давным-давно, десять или пятнадцать миллиардов лет назад, — начал я через несколько минут. — Я не в курсе, какая теория сейчас на первом месте — пульсирующей Вселенной или Большого взрыва, но в любом случае все началось очень давно.

Тут я открыл глаза и насмешливо посмотрел на Измаила. Он ответил мне тем же.

— И что? На этом история заканчивается?

— Нет, я просто проверял, слушаешь ли ты меня. — Я снова закрыл глаза и продолжил: — Не знаю, когда именно… по-моему, шесть или семь миллиардов лет назад, возникла наша Солнечная система. У меня сохранилось воспоминание о картинке в какой-то детской энциклопедии — шарики то ли разлетаются, то ли соединяются… это и были планеты, а потом, за следующие два миллиарда лет, они охладились и затвердели. Так, что дальше? Жизнь возникла в древнем океане — бульоне из разных химических элементов… примерно пять миллиардов лет назад, верно?

— От трех с половиной до четырех миллиардов лет назад.

— О'кей. Бактерии, микроорганизмы развивались в более высокоорганизованные, более сложные формы, а те — в еще более сложные. Жизнь постепенно захватила сушу. Не знаю, как именно… слизь, выброшенная волнами, амфибии… Амфибии проникли в глубь суши, превратились в рептилий. От рептилий в процессе эволюции произошли млекопитающие. Когда это произошло? Миллиард лет назад?

— Нет, всего лишь четверть миллиарда.

— Ну хорошо. Так, значит, млекопитающие… Какие-то мелкие существа, занявшие свободную нишу.

Они жили в кустарнике, на деревьях. От тех, что жили на деревьях, произошли приматы. Потом… не знаю точно, кажется, десять или пятнадцать миллионов лет назад, одна ветвь приматов стала жить на земле и… — Я почувствовал, что совсем выдохся.

— Это не экзамен, — сказал мне Измаил. — Общий контур вполне годится для наших целей. Именно так в целом представляют себе историю все: и водители автобусов, и ковбои на ранчо, и сенаторы.

— О'кей, — сказал я и снова закрыл глаза, — о'кей. Одно следовало за другим. Одни виды сменяли другие, и наконец появился человек. Когда же это было? Три миллиона лет назад?

— Такая оценка вполне надежна.

— Вот и хорошо.

— И это все?

— Как общий обзор — да.

— Такова история возникновения мира, как она излагается в вашей культуре?

— Именно. Насколько позволяет современный уровень знаний.

Измаил кивнул и велел мне выключить диктофон. Потом он откинулся на спинку кресла со вздохом, который донесся до меня сквозь стекло, как рокот далекого вулкана, сложил руки на животе и бросил на меня долгий загадочный взгляд.

— И ты, интеллигентный и сравнительно хорошо образованный человек, желаешь убедить меня, будто это не миф.

— Да что в этом мифического?

— Я не говорил, что в твоем рассказе есть нечто мифическое; я сказал, что изложенная тобой история — миф.

Кажется, я не удержался от нервного смешка.

— Возможно, я не знаю, что ты называешь мифом.

— Я не имею в виду ничего такого, чего не знаешь ты. Я употребляю это слово в самом общепринятом смысле.

— Тогда история, как я ее изложил, не миф.

— Определенно, это миф. Ты послушай. — Он велел мне перемотать пленку и включить запись.

Прослушав все до конца, я несколько минут сидел с глубокомысленным видом, чтобы создать должное впечатление. Потом сказал:

— Это не миф. Ты мог бы включить мой рассказ в учебник для восьмого класса, и не думаю, чтобы нашелся школьный совет, который стал бы возражать, за исключением ортодоксов-церковников конечно.

— Совершенно согласен. Разве я не говорил, что эта сказка пронизывает всю вашу культуру. Дети усваивают ее из многих источников, в том числе и из школьных учебников.

— Тогда что ты пытаешься доказать? Ты хочешь убедить меня, что изложенное не соответствует фактам?

— Твой рассказ, конечно, полон фактов, но их интерпретация носит исключительно мифологический характер.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Ты явно выключил свой разум, Матушка Культура убаюкала тебя.

Я сурово посмотрел на Измаила:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что эволюция — это миф?

— Нет.

— В чем же тогда дело?

Измаил посмотрел на меня с улыбкой… потом пожал плечами… потом поднял брови.

Глядя на него, я подумал: меня дразнит горилла! Только это ничуть мне не помогло.

— Прослушай запись еще раз, — сказал он мне. Когда запись кончилась, я сказал:

— Ну хорошо, одну вещь я заметил: я сказал «появился», «наконец появился человек». Ты это имеешь в виду?

— Нет, ничего подобного. Я не цепляюсь к словам. Из контекста было ясно, что «появился» просто синоним выражения «возник в результате эволюции».

— Черт возьми, так в чем же дело?

— Боюсь, ты все-таки не желаешь думать. Ты пересказал то, что слышал тысячу раз, а сейчас просто слушаешь, как Матушка Культура шепчет тебе в ухо: «Тихо, тихо, малыш, тут не о чем думать, не о чем тревожиться. Не волнуйся, не слушай это мерзкое животное, это не миф, все, что я тебе говорю, не миф, тут не о чем думать, не о чем тревожиться, просто слушай меня и засыпай, засыпай, засыпай…»

Я покусал губу, потом сказал:

— Все равно проку никакого.

— Хорошо, — сказал Измаил. — Я расскажу тебе сказку, — может быть, это поможет. — Он несколько секунд грыз свою ветку, потом закрыл глаза и начал.

— Эта история, — говорил Измаил — произошла полмиллиарда лет назад — так невероятно давно, что ты не узнал бы эту планету, если бы увидел. Ничто не двигалось на суше, кроме клубов пыли, которую гнал ветер. Не росло ни единой травинки, не стрекотал ни единый кузнечик, ни единая птица не взлетала в небо. Все они — и травинка, и кузнечик, и птица — должны были появиться еще только через много миллионов лет. Даже моря были странно безжизненны и молчаливы, потому что позвоночные тоже еще отстояли на десятки миллионов лет в будущем.

Однако тем не менее антрополог там имелся. Какой же это мир без антрополога? Впрочем, антрополог казался очень угнетенным и разочарованным: он обошел уже всю планету в поисках кого-нибудь, у кого можно взять интервью, и все равно пленка диктофона в его рюкзаке оставалась такой же чистой, как безоблачное небо над головой. И вот наконец однажды, когда он, пригорюнившись, сидел на берегу океана, на мелководье он увидел нечто похожее на живое существо. Ничего особенного оно собой не представляло — это был просто комок слизи, — но в нем заключалась единственная надежда антрополога на то, что его путешествия окажутся не безрезультатными, поэтому он побрел туда, где на волнах качался этот комок.

Антрополог вежливо поздоровался и получил такой же вежливый ответ, так что вскоре они с существом подружились. Антрополог как мог объяснил, что изучает стили жизни и обычаи, и попросил у своего нового друга информации на сей счет, которую тот с готовностью и предоставил.

— А теперь, — сказал антрополог, — я хотел бы записать на пленку в твоем собственном изложении некоторые предания, которые вы рассказываете друг другу.

— Предания? — переспросило существо.

— Ну да, что-нибудь вроде мифа о создании мира, если у вас таковой имеется.

— А что такое миф о создании мира? — спросило существо.

— О, знаешь, — стал объяснять антрополог, — такие фантастические истории, которые вы рассказываете своим детям, о том, как возник мир.

При этих словах существо с возмущением выпрямилось — насколько, конечно, мог выпрямиться комок слизи — и ответило, что никакие фантастические истории его народу неизвестны.

— Как, вы не имеете представления о том, как возник мир?

— Имеем, конечно, — гордо ответило существо, — но это, безусловно, не миф.

— О, несомненно, — сказал антрополог, вспомнив наконец, чему его учили. — Я буду ужасно благодарен, если ты поделишься со мной своими знаниями.

— Хорошо, — согласилось существо, — но я хочу, чтобы ты понял: мы, как и ты сам, мыслим строго рационально и не приемлем ничего, что не основано на наблюдении, логике и научном методе.

— Конечно-конечно, — согласился антрополог. Тут наконец существо начало свой рассказ.

— Вселенная, — говорило оно, — родилась очень-очень давно, десять или пятнадцать миллиардов лет назад. Два или три миллиарда лет назад возникла наша собственная Солнечная система — звезда, планеты и все прочее. Долгое время на планете ничего живого не существовало, потом, примерно миллиард лет назад, возникла жизнь.

— Извини меня, — перебил существо антрополог, — вот ты говоришь — возникла жизнь. А где, согласно вашему мифу… я хочу сказать, вашим научным взглядам, она возникла?

Вопрос, казалось, поверг существо в растерянность, так что оно даже приобрело нежно-зеленый оттенок.

— Ты имеешь в виду, в какой конкретно точке?

— Нет. Меня интересует вот что: случилось это на суше или в море?

— На суше? — удивилось существо. — А что такое суша?

— Ну как же, — сказал антрополог, махнув рукой в сторону берега, — вон то обширное пространство, покрытое землей и камнями.

Существо позеленело еще сильнее и сказало:

— Понятия не имею, о чем ты болтаешь. Земля и камни просто край чаши, в которой плещется море.

— Ах да, — сказал антрополог, — я уловил твою мысль. Да-да, конечно. Продолжай, пожалуйста.

— Хорошо, — сказало существо. — В течение многих миллионов лет жизнь в нашем мире была представлена всего лишь беспомощно плавающими в химическом бульоне микроорганизмами, однако постепенно начали возникать более сложные формы: одноклеточные, водоросли, полипы и так далее. Но наконец, — закончило существо, порозовев от гордости, — наконец появились медузы!

4

Минуты полторы я только и мог, что испытывать разочарование и гнев. Потом наконец выдавил:

— Это несправедливо!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я сам точно не знаю, что хочу сказать. Ты что-то доказал, но я не знаю что!

— Ты этого не понял?

— Нет.

— Что имела в виду медуза, когда сказала: «Но наконец появились медузы»?

— Что… что к этому все вело. Все десять или пятнадцать миллиардов лет развития Вселенной завершились появлением медузы.

— Согласен. А почему твой рассказ о создании Вселенной не закончился появлением медузы?

Тут я не выдержал и захихикал.

— Потому что за медузой последовали другие живые существа.

— Правильно. На медузе эволюция не остановилась. Еще должны были возникнуть позвоночные, амфибии, рептилии, млекопитающие и, наконец, конечно, человек.

— Верно.

— Значит, твое описание возникновения мира заканчивается так: «И наконец появился человек»?

— Да.

— И что же это значит?

— Что дальше ничего не было. Эволюция дошла до конца.

— Так вот к чему все вело!

— Да.

— Ну конечно. Это знает любой представитель вашей культуры. Вершина творения была достигнута, когда возник человек. Человек — завершение всей космической драмы сотворения мира.

— Да.

— Когда человек наконец появился, творение завершилось, поскольку его цель была достигнута. Больше нечего уже стало создавать.

— Таков подразумевается вывод.

— Далеко не всегда он лишь подразумевается. Религии представителей вашей культуры совсем не безмолвствуют на этот счет. Человек — венец творения. Человек — то существо, ради которого вес было сотворено: этот мир, Солнечная система, Галактика, сама Вселенная.

— Верно.

— Любой человек, принадлежащий к вашей культуре, знает, что мир не был создан ради медузы, лосося или гориллы. Он был создан ради человека.

— Правильно.

Измаил устремил на меня сардонический взгляд:

— И это все не мифология?

— Ну… факты есть факты.

— Безусловно. Факты есть факты, даже когда они содержатся в мифологии. Но как насчет остального? Неужели весь процесс космического развития закончился три миллиона лет назад, вот здесь, на этой маленькой планете, когда появился человек?

— Нет.

— Может быть, хотя бы в масштабах планеты процесс творения завершился три миллиона лет назад с появлением человека? Не остановилась ли со скрипом тормозов эволюция, когда в мир явился человек?

— Нет, конечно.

— Тогда почему ты именно так рассказал о возникновении мира?

— Ну… пожалуй, потому, что так принято рассказывать.

— Так принято рассказывать среди Согласных. Но это, бесспорно, не единственный возможный способ.

— О'кей, понятно. А как бы рассказал ты?

Измаил кивнул на расстилавшиеся за окном окрестности:

— Ты разве видишь где-нибудь хоть малейший признак того, что сотворение мира закончилось с появлением человека? Разве есть хоть малейшие доказательства того, что человек — та вершина, к которой Вселенная стремилась с самого начала?

— Нет. Я не могу даже представить себе, как такие свидетельства могли бы выглядеть.

— Это, по-моему, очевидно. Если бы астрофизики могли сообщить, что глобальные космические процессы завершились пять миллиардов лет назад, когда возникла наша Солнечная система, это дало бы хоть какое-то основание подобным предположениям.

— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать.

— Или если бы биологи и палеонтологи могли сказать, что возникновение видов прекратилось три миллиона лет назад, это тоже было бы убедительно.

— Да.

— Однако тебе известно, что ничего подобного не произошло. Совсем наоборот: и Вселенная, и планета развивались, как и прежде. Появление человека внесло не больше изменений, чем появление медузы.

— Совершенно верно.

Измаил показал на диктофон:

— Так какой вывод можем мы сделать из того, что ты рассказал?

Я печально улыбнулся:

— Это миф. Невероятно, но миф.

5

— Я говорил тебе вчера, что суть сказки, которую разыгрывают люди твоей культуры, заключается в смысле существования мира, божественных намерениях и предназначении человека.

— Да.

— И каков же — если судить по первой части твоего рассказа — смысл существования мира?

Несколько секунд я обдумывал вопрос.

— Не могу сказать, чтобы я видел тут какое-либо объяснение.

— Примерно в середине твоего вчерашнего рассказа ты переключился со Вселенной в целом на одну свою планету. Почему?

— Потому что именно этой планете было суждено стать колыбелью человека.

— Конечно. Послушать тебя — так рождение человека — центральное событие в истории космоса. С появлением человека Вселенная перестает представлять какой-нибудь интерес, перестает участвовать в разыгрывающейся драме. Для нее достаточно одной Земли: она колыбель и обитель человека — таково ее назначение. Согласные смотрят на мир как на что-то вроде системы жизнеобеспечения, как на машину, предназначенную для того, чтобы породить и поддерживать человеческую жизнь.

— Да, именно так.

— В своем рассказе ты, естественно, опустил всякие ссылки на богов, поскольку не хотел, чтобы история Вселенной походила на миф. Теперь же, когда мы выяснили, что все-таки она миф, можно больше об этом не беспокоиться. Если предположить, что в сотворении Вселенной божественная сила участвовала, что можешь ты сказать о намерениях богов?

— Ну, в основном только то, что их целью с самого начала было создание человека. Они создали Вселенную так, чтобы в ней оказалась наша Галактика; они создали Галактику так, чтобы в ней оказалась наша Солнечная система; они создали нашу Солнечную систему так, чтобы в ней оказалась наша планета, И они создали нашу планету так, чтобы на ней появился человек. Все в целом имело одну цель: чтобы человеку было где жить.

— В таком виде историю Вселенной представляют себе все люди, принадлежащие к вашей культуре, — по крайней мере те, кто считает Вселенную выражением божественной воли.

— Да.

— Поскольку целая Вселенная была создана только для того, чтобы стало возможным появление человека, человек, несомненно, должен быть чрезвычайно важен для богов. Однако первая часть твоего рассказа не содержит никаких намеков на их намерения в отношении человека. Боги должны предназначать человеку особую судьбу, но она остается скрытой.

— Верно.

6

— Каждый сюжет имеет завязку, каждое повествование — это развертывание завязки. Как писатель, ты, я уверен, это знаешь.

— Конечно.

— Ты, несомненно, узнаешь цитату: «Из чресл враждебных, под звездой злосчастной Любовников чета произошла…»

— Еще бы! «Ромео и Джульетта».

— Сказка, которую разыгрывают в мире Согласные, тоже имеет завязку. Она содержится в той истории Вселенной, которую ты мне сегодня рассказал. Посмотрим, сумеешь ли ты определить, в чем она заключается.

Я закрыл глаза и притворился, что усиленно размышляю; на самом деле я прекрасно понимал, что никакого шанса найти ответ у меня нет.

— Боюсь, я не знаю, в чем завязка.

— Тот сюжет, который разыгрывают Несогласные, имеет совсем иную завязку, и пока еще ты не сможешь ее назвать. Однако обнаружить завязку своего собственного повествования ты способен. Это очень простое, но очень влиятельное понятие для всей истории человечества… не обязательно благодетельное, но, несомненно, очень влиятельное. Вся ваша история с ее чудесами и катастрофами — развертывание этой завязки.

— По правде сказать, мне совершенно невдомек, к чему ты клонишь.

— А ты подумай. Вот смотри: мир не был создан ради медузы, верно?

— Да.

— И для лягушек, ящериц или кроликов он тоже не был создан?

— Нет.

— Ну конечно, ведь мир был создан для человека.

— Совершенно верно.

— Это известно всем представителям вашей культуры. Даже атеисты, которые клянутся, что бога нет, знают, что мир был создан для человека.

— Согласен. Вот и прекрасно.

— Значит, завязка такова: «Мир был создан для человека».

— Не понял… Я хочу сказать, что не понимаю, почему ты считаешь это завязкой.

— Люди вашей культуры сами сделали это завязкой своей истории — таков был их выбор. Они сказали: «А что, если мир был создан для нас?»

— О'кей. Продолжай.

— Подумай, какие следствия вытекают из такой завязки: если мир был создан для вас, то что?

— Ага, я понял, что ты имеешь в виду. Если мир был создан для нас, значит, он принадлежит нам и мы можем делать с ним, что пожелаем.

— Именно. Это и происходит на протяжении последних десяти тысяч лет: вы делаете с миром, что пожелаете. И конечно, вы собираетесь и дальше делать с ним, что пожелаете, потому что, в конце концов, мир же принадлежит вам.

— Да, — сказал я и на секунду задумался. — Вообще-то это просто поразительно. Я вот что хочу сказать: подобные вещи слышишь по пятьдесят раз на день. Люди говорят о нашей окружающей среде, о наших морях, нашей Солнечной системе. Я слышал даже, как говорят о нашей дикой природе.

— И еще вчера ты с полной уверенностью утверждал, что ваша культура не содержит ничего даже отдаленно напоминающего мифологию!

— Верно. Говорил. — Измаил продолжал угрюмо смотреть на меня. — Я ошибался. Чего еще ты от меня хочешь?

— Изумления.

Я кивнул:

— Ясное дело, я изумлен. Я просто этого не показываю.

— Попал бы ты ко мне в ученики, когда тебе было семнадцать!

Я только пожал плечами, молча соглашаясь с тем, что это было бы хорошо.

7

— Вчера я говорил тебе, что твоя сказка содержит объяснение того, как случилось, что все сложилось именно так.

— Верно.

— Что добавляет к этому объяснению первая часть твоего рассказа?

— Ты спрашиваешь, что она добавляет к объяснению того, как случилось, что все сложилось именно так?

— Да.

— На первый взгляд она не добавляет ничего.

— Подумай как следует. Сложилось бы все именно так, если бы мир был создан для медузы?

— Нет, конечно.

— Вот именно. Будь мир создан для медузы — все пошло бы совсем иначе.

— Это, конечно, правда, но ведь мир не был создан для медузы: он был создан для человека.

— И это обстоятельство отчасти объясняет, как случилось, что все сложилось именно так.

— Ну да. Таков довольно трусливый способ свалить все на богов: создай они мир для медузы — ничего этого не случилось бы.

— Именно, — сказал Измаил. — Ты начинаешь улавливать общую идею.

8

— Как ты думаешь, где ты найдешь остальные части своего рассказа — его середину и конец?

Я задумался.

— Пожалуй, стоит просмотреть какой-то женский журнал, наподобие «Новы».

— Зачем?

— Я сказал бы, что, возьмись «Нова» за изложение истории создания Вселенной — то, что я рассказал тебе сегодня, было бы там общей схемой. Все, что теперь мне остается, — узнать, как они ее завершили бы.

— Что ж, тогда это и будет твоим заданием: завтра я хочу услышать от тебя среднюю часть рассказа.

Часть 4

1

— Ну вот, — сказал я, — думаю, что у меня готовы и средняя часть, и конец. Измаил кивнул, и я включил диктофон. Начал я с завязки: мир был создан для человека. Потом спросил себя: как я написал бы продолжение, если бы получил заказ от «Новы». И вот что у меня вышло.

— Мир был создан для человека, но ему понадобилось очень много времени, чтобы понять это. Почти три миллиона лет он жил так, словно мир был создан для медузы. Другими словами, жил он так, словно был всего лишь одним из живых существ, таким же, как лев или вомбат.

— Что именно, по-твоему, значит жить как лев или вомбат?

— Ну… это значит положиться на милость природы, жить, не имея никакой власти над окружающей средой.

— Понятно. Продолжай.

— Хорошо. Находясь в таком состоянии, человек не мог стать человеком в полном смысле слова. Он не мог создать для себя по-настоящему человеческой жизни, так что на раннем этапе… на самом деле на протяжении большей части своей истории он просто действовал неумело, никуда не продвигаясь и ничего не достигая.

Должен сказать, что хоть мне и была ясна необходимость решить ключевую проблему, я долго не мог сообразить, в чем же эта проблема заключается.

— Человек ничего не мог достичь, живя подобно льву или вомбату, потому что… Если хочешь чего-то достичь, нужно поселиться в одном месте, чтобы, так сказать, иметь возможность взяться за дело. Я имею в виду вот что: невозможно преодолеть определенный рубеж, если живешь охотой и собирательством, постоянно переходя в поисках пищи с места на место. Чтобы сделать следующий шаг, нужно жить оседло, получить постоянную базу, откуда возможно было начать освоение среды обитания.

Прекрасно — почему бы и нет? Что мешало человеку так и поступить? А мешало ему вот что: если бы он остался на одном месте надолго, он умер бы с голоду. Занимаясь охотой и собирательством, он опустошил бы окрестности — не осталось бы ничего, что можно собирать, никого, на кого можно охотиться. Чтобы сделаться оседлым, человек должен был научиться одному фундаментальному действию. Он должен был научиться так манипулировать окружающей средой, чтобы истощение не наступило. Он должен был заставить природу производить больше подходящей для него пищи. Другими словами, он должен был сделаться земледельцем.

Это явилось поворотным пунктом. Мир был создан для человека, но человек не мог вступить во владение им, пока не решит проблему пищи. И он ее наконец решил примерно десять тысяч лет назад в Междуречье. Это событие огромной важности — самое значительное во всей истории до того момента. Человек наконец освободился от всех тех уз, которые… Ограничения образа жизни охотника и собирателя сковывали его на протяжении трех миллионов лет. С появлением земледелия эти ограничения исчезли и взлет оказался феерическим. Оседлость привела к разделению труда. Разделение труда вызвало развитие технологии. Благодаря развитию технологии появились торговля и финансы. Потребности технологии и торговли стимулировали развитие математики и других наук. Человечество наконец сдвинулось с мертвой точки, и отсюда, как говорится, началась история. Такова середина моего рассказа.

2

— Очень впечатляет, — сказал Измаил. — Не сомневаюсь, ты понимаешь: «поворотный пункт», который ты только что описал, на самом деле рождение вашей культуры.

— Да.

— Нужно, однако, заметить, что мнение, будто земледелие распространилось по всему миру из единственного места, давно уже устарело. Тем не менее Междуречье остается легендарной колыбелью земледелия, по крайней мере для западного мира, и это имеет особое значение, о котором мы позднее еще поговорим.

— Хорошо.

— Вчерашняя часть твоего рассказа раскрыла значение мира в том виде, в каком оно понимается Согласными: мир — система жизнеобеспечения человека, машина, сконструированная для того, чтобы создать и поддерживать человеческую жизнь.

— Верно.

— Та часть, которую ты расскажешь сегодня, по-видимому, коснется предназначения человека. Совершенно очевидно, что человеку не было суждено жить как лев или вомбат.

— Совершенно справедливо.

— Так каково же тогда предназначение человека?

— Хм… Ну… Предназначение человека — достижения, свершение великих деяний.

— Среди Согласных принято считать, что судьба человека имеет более определенную форму.

— Ну, пожалуй, можно сказать, что его предназначение — построить цивилизацию.

— Ты должен мыслить мифологически.

— Боюсь, я не знаю, как это сделать.

— Я тебе сейчас покажу. Слушай.

Я стал слушать.

3

— Как мы выяснили вчера, сотворение мира не завершилось с появлением медузы, земноводных, пресмыкающихся и даже млекопитающих. Согласно вашей мифологии, оно завершилось только тогда, когда появился человек.

— Верно.

— Отчего этот мир и Вселенная в целом оставались незавершенными до того, как появился человек? Почему мир и Вселенная нуждались в человеке?

— Не знаю.

— А ты подумай. Подумай о мире, где нет человека. Вообрази себе такой мир.

— О'кей, — ответил я и закрыл глаза. Через пару минут я сообщил Измаилу, что вообразил себе мир без человека.

— На что он похож?

— Ну, не знаю… Мир как мир.

— Где ты находишься?

— Что ты имеешь в виду?

— Откуда ты смотришь на мир?

— А-а… Сверху. Из космоса.

— А что ты там делаешь?

— Не знаю.

— Почему ты не внизу, не на Земле?

— Ну… Человека ведь не должно быть… Я просто посетитель, чужак.

— Что ж, спустись на Землю.

— Хорошо, — сказал я, но через минуту продолжил: — Любопытно… Пожалуй, я предпочел бы туда не спускаться.

— Почему? Что происходит внизу? Я рассмеялся:

— Там всюду джунгли.

— Понятно. Ты хочешь сказать, что, как выразился лорд Альфред Теннисон, «с клыков природы каплет кровь, в болотах ящеры друг друга рвут на части».

— Именно.

— И что случится, если ты все же отправишься туда?

— Я стану добычей одного из ящеров в болотах. Я открыл глаза как раз вовремя, чтобы заметить, как Измаил кивнул.

— Вот теперь мы и начинаем понимать, какое место человек занимает в божественных предначертаниях. Боги не собирались оставить мир джунглям, верно?

— Ты хочешь сказать, что это так, согласно нашей мифологии? Безусловно.

— Итак, без человека мир оставался незавершенным, был всего лишь дикой природой, с клыков которой каплет кровь. Мир был хаосом, находился в состоянии первобытной анархии.

— Да. Совершенно верно.

— Так чего не хватало миру?

— Мир нуждался в ком-то, кто придет и… кто придет и наведет порядок.

— А что собой представляет существо, которое наводит порядок? Кто борется с анархией и берет управление миром в свои руки?

— Ну… Правитель, царь.

— Конечно. Мир нуждался в правителе. Мир нуждался в человеке.

— Да.

— Так, теперь мы имеем более ясное представление о том, что говорит нам эта сказка: мир был создан для человека и человек был создан для того, чтобы править миром.

— Да. Теперь это совершенно очевидно. Это понимают все.

— Так что это такое?

— Ты о чем?

— Сказанное — факт?

— Нет.

— Так что же?

— Мифология, — ответил я.

— Та самая мифология, следа которой невозможно обнаружить в вашей культуре?

— Да.

Измаил угрюмо посмотрел на меня сквозь стекло.

— Послушай, — сказал я через некоторое время, — то, что ты мне показываешь, то, что раскрываешь… в это почти невозможно поверить, я это прекрасно понимаю. Но пойми: я не способен подпрыгивать в кресле, хлопать себя по лбу и вопить: «Боже мой, потрясающе!»

Измаил задумчиво наморщил лоб и озабоченно спросил:

— Что же с тобой не в порядке?

Его беспокойство было столь искренним, что я не сдержал улыбки:

— Я весь заморожен внутри. Настоящий айсберг.

Он покачал головой, сочувствуя мне.

4

— Если возвратиться к нашей теме… Как ты сказал, человеку потребовалось очень-очень долгое время, чтобы понять: ему предназначены более великие свершения, чем то, чего он может достичь, если будет жить как лев или вомбат. Примерно три миллиона лет он был просто частью анархического мира, еще одним из созданий, барахтающихся в болотной жиже.

— Верно.

— Только около десяти тысяч лет назад человек наконец понял, что его место — не в болоте. Он должен был подняться над природой и навести в мире порядок.

— Верно.

— Однако мир не подчинился покорно правлению человека, не так ли?

— Так.

— Нет, мир противился. То, что человек строил, разрушали дожди и ветры. Поля, которые он расчищал под пашню и жилища, снова захватывали джунгли. Семена, которые он сеял, склевывали птицы. Корневища, посаженные им, съедали насекомые. Урожай, собранный человеком, пожирали мыши. Прирученные животные, которых он пытался разводить, становились добычей лис и волков. Горы, реки, океаны оставались на своих местах и вовсе не спешили отступать перед человеком. Землетрясения, наводнения, ураганы, морозы, засухи и не думали усмиряться по его приказу.

— Верно.

— А раз мир не желал покорно подчиниться владычеству человека, что должен был с ним сделать человек?

— Что ты имеешь в виду?

— Если царь является в город, который не признает его власти, что ему приходится делать?

— Завоевывать город.

— Конечно. Чтобы стать владыкой мира, человек должен сначала покорить его.

— Боже мой! — воскликнул я и чуть не выпрыгнул из кресла, хлопнув-таки себя по лбу.

— В чем дело?

— Такое слышишь по пятьдесят раз на день! Достаточно включить радио или телевизор, и тебе будут докладывать об этом во всех новостях. Человек покоряет пустыни, человек покоряет океаны, человек покоряет атом, человек покоряет стихии, человек покоряет космос…

Измаил улыбнулся.

— Ты не поверил мне, когда я сказал, что эта сказка пронизывает всю вашу культуру. Теперь ты видишь, что я имел в виду. Созданная вашей культурой мифология звучит у вас в ушах постоянно, так что никто уже не обращает на это внимания. Конечно, человек покоряет пустыни, океаны, атом, стихии, космос. Согласно вашей мифологии, для этого он и был рожден.

— Да. Теперь это совершенно очевидно.

5

— Теперь первые две части твоего рассказа объединились. Мир был создан для человека, а человек был создан для того, чтобы покорить его и править им. Так что вторая часть твоего рассказа добавляет к объяснению того, как случилось, что все сложилось именно так?

— Дай мне подумать… Приходится снова исподтишка свалить вину на богов. Они создали мир для человека, и они создали человека, чтобы он покорил мир и правил им, — что он в конце концов и сделал. Вот так и случилось, что все сложилось, как сложилось.

— Ты на правильном пути. Загляни еще чуть глубже.

Я закрыл глаза и несколько минут размышлял, но так ни к чему и не пришел.

Измаил кивнул в сторону окон:

— Все это — все ваши триумфы и трагедии, чудеса и кошмары — прямой результат… чего?

Я обдумал и эти его слова, но не понял, к чему он клонит.

— Попробуй посмотреть на вещи с такой точки зрения, — сказал Измаил. — Все было бы иначе, если бы боги предначертали человеку такую же жизнь, как льву или вомбату, верно?

— Конечно.

— Предназначение человека — покорить мир и править миром, так что все сложилось именно так в результате… чего?

— В результате того, что человек выполнил свое предназначение.

— Конечно. И он должен был выполнить свое предназначение, да?

— Несомненно.

— Так о чем же теперь волноваться?

— Ну да, вроде и не о чем…

— Ну да, вроде и не о чем…

— С точки зрения Согласных, просто такова цена того, что человек стал человеком.

— Что ты имеешь в виду?

— Человек не мог в полной мере стать человеком, живя вместе с ящерами в болотах, разве не так?

— Да…

— Чтобы в полной мере стать человеком, он должен был вытащить себя из болота. Все остальное — только следствие. С точки зрения Согласных, боги предоставили человеку тот же выбор, что олимпийцы Ахиллу: прожить короткую жизнь, полную славы, или жить долго, но в безвестности. И Согласные выбрали короткую славную жизнь.

— Да, все именно так и понимают происходящее. Люди просто пожимают плечами и говорят: «Что ж, такова цена канализации, центрального отопления, кондиционирования воздуха, автомобилей и всего остального», — Я бросил на Измаила насмешливый взгляд. — А что скажешь ты?

— Я скажу, что цена, уплаченная вами, уплачена не за то, чтобы стать людьми. Это даже не цена всего, что ты только что перечислил. Это цена разыгрываемой сказки, в которой человек оказывается врагом мира.

Часть 5

1

— Мы теперь объединили начало и середину истории, — сказал Измаил, когда на следующий день мы встретились снова. — Человек наконец начал выполнять свое предназначение. Завоевание мира идет полным ходом. Но как кончается история?

— Пожалуй, мне стоило вчера досказать все до конца. Я, кажется, потерял нить…

— Может быть, тебе поможет, если ты послушаешь, чем кончается вторая часть.

— Хорошая мысль. — Я перемотал часть пленки в диктофоне и включил его.

«…Человек наконец освободился от всех тех уз, которые… Ограничения образа жизни охотника и собирателя сковывали его на протяжении трех миллионов лет. С появлением земледелия эти ограничения исчезли и взлет оказался феерическим. Оседлость привела к разделению труда. Разделение труда вызвало развитие технологии. Благодаря развитию технологии появились торговля и финансы. Потребности технологии и торговли стимулировали развитие математики и других наук. Человечество наконец сдвинулось с мертвой точки, и отсюда, как говорится, началась история».

— Понятно, — сказал я. — О'кей. Предназначение человека было покорить мир и править им, и именно так он и сделал — почти. Полностью покорить мир ему не удалось, и похоже на то, что это его и погубит. Дело в том, что, завоевывая мир, человек его разорил. И какого бы могущества мы ни достигли, мы недостаточно могущественны, чтобы остановить это разорение или исправить тот вред, который мы уже причинили. Мы выплескивали в мир ядовитые отходы своей жизнедеятельности, как будто он бездонная пропасть, и мы продолжаем это делать. Мы тратили невосполнимые ресурсы, как будто они никогда не иссякнут, и мы продолжаем их тратить. Трудно представить себе, как в таких условиях мир переживет следующее столетие, но никто на самом деле ничего не делает, чтобы предотвратить несчастье. Эту проблему предстоит решать нашим детям или детям наших детей.

Спасти нас может только одно. Мы должны увеличить свое могущество. Весь причиненный вред был следствием нашего завоевания мира, но мы должны продолжать его покорять, пока наша власть не станет абсолютной. Вот тогда, когда мы научимся повелевать всем, ситуация исправится. Мы овладеем энергией ядерного синтеза — не будет больше загрязнения окружающей среды; мы по своей воле станем вызывать и прекращать дожди; мы на квадратном сантиметре начнем выращивать бушель пшеницы. Мы превратим океаны в фермы; мы сможем управлять погодой — никаких больше ураганов, никаких торнадо, никаких засух и несвоевременных заморозков. Мы заставим облака увлажнять землю, вместо того чтобы бессмысленно проливаться над океанами. Все процессы на Земле будут проходить там, где следует, там, где им предписывали боги, — в наших руках. И мы станем управлять ими так же, как программист управляет компьютером.

Вот так обстоят дела. Мы должны продолжать завоевание. И наше завоевание или окончательно разрушит мир, или превратит его в рай, — тот самый рай, которому было суждено возникнуть под властью человека.

Если нам это удастся, если мы наконец сумеем стать абсолютными владыками мира, тогда нас ничто не остановит. Тогда начнется эра «Звездного пути». Человек выйдет в космос, чтобы завоевать и подчинить своей власти всю Вселенную. Может быть, это и есть главное предназначение человека: завоевать и подчинить своей власти Вселенную. Вот как великолепен человек!

2

К моему изумлению, Измаил взял ветку из своей груды и восторженно и одобрительно замахал ею.

— Должен сказать, что твой рассказ просто великолепен, — сказал он, ловко обгрызая с ветки листья. — Но ты понимаешь, конечно, что, если бы случилось так, что ты все это рассказывал сто или хотя бы пятьдесят лет назад, ты говорил бы о будущем мире только как о рае. Само предположение, что завоевание мира человеком может быть не только благотворным, представлялось бы немыслимым. Только тридцать или сорок лет назад люди вашей культуры начали сомневаться в том, что все идет лучше и лучше и так будет продолжаться всегда. Они не видели возможного конца.

— Да, это так.

— Впрочем, есть один упущенный момент в твоем рассказе, а он необходим для того, чтобы объяснение, которое дает ваша культура тому, как случилось, что все сложилось именно так, было полным.

— Что же это за момент?

— Думаю, ты и сам можешь догадаться. Пока что мы получили вот какой результат: мир был создан для того, чтобы человек им владел и правил, и его предназначение — стать раем под властью человека. За этим утверждением неизбежно должно следовать «но», и так было всегда. Дело в том, что Согласные всегда считали мир гораздо более несовершенным, чем тот рай, которым ему было предначертано стать.

— Правильно. Дай-ка мне подумать… Не подойдет ли, например, такое дополнение: мир был создан для того, чтобы человек покорил его и властвовал, однако завоевание оказалось гораздо разрушительнее, чем предполагалось.

Ты меня не слушаешь. «Но» появилось задолго до того, как завоевание вами мира стало угрожать самому его существованию. «Но» всегда использовалось для объяснения всех несовершенств рая: войн и жестокости, нищеты и несправедливости, коррупции и тирании. Такое объяснение голода и угнетения, распространения ядерного оружия и загрязнения окружающей среды и до сих пор в ходу. Этим «но» оправдывалась Вторая мировая война и будет оправдана, если потребуется, третья мировая.

Я с недоумением смотрел на Измаила.

— Да это же общеизвестно! Любой школьник мог бы назвать «но», о котором я говорю.

— Не сомневаюсь, что ты прав, и все равно не вижу…

— Подумай как следует! Что в мире пошло не так? Что всегда происходит не так? Под властью человека мир должен был стать раем, но…

— Но человек завалил работу.

— Конечно. Но почему он ее завалил?

— Не знаю. Так почему?

— Завалил ли человек работу потому, что не хотел, чтобы мир стал раем?

— Нет. На мой взгляд, он был обречен ее завалить. Человек хотел сделать мир раем, но, будучи человеком, не мог не завалить работу.

— Но почему? Почему именно человек не мог не завалить работу?

— Потому что в человеческой природе есть какой-то фундаментальный изъян, нечто постоянно противодействующее созданию рая. Нечто делающее человека глупым, жадным, недальновидным разрушителем.

— Конечно. Это знают все представители вашей культуры. Человек был рожден для того, чтобы сделать мир раем, однако трагедия заключается в том, что он был рожден с изъяном. В результате создаваемый им рай всегда оказывается чем-то подпорчен: глупостью, жадностью, недальновидностью, разрушительностью.

— Верно.

3

Поразмыслив немного, я посмотрел на Измаила долгим взглядом, с трудом осознавая тот вывод, к которому пришел.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что такое объяснение неверно?

Измаил покачал головой:

— Спорить с мифологией бесполезно. Было время, когда представители вашей культуры верили, будто их родной мир — центр мироздания. Если Вселенная была создана ради человека, здравый смысл говорит, что его родина должна быть ее столицей. Последователи Коперника не стали с этим спорить. Они не стали, указуя на людей, вещать: «Вы заблуждаетесь!» Они просто показали на небо и предложили: «Посмотрите, что там на самом деле творится».

— Что-то я не понимаю, к чему ты клонишь.

— Каким образом Согласные пришли к выводу о том, что в человеческой природе наличествует фундаментальный изъян? Какие свидетельства этому они нашли?

— Не знаю.

— Мне кажется, что ты намеренно проявляешь тупость. Они рассматривали свидетельства истории человечества.

— Понятно.

— А когда началась история человечества?

— Ну… около трех миллионов лет назад. Измаил с отвращением посмотрел на меня.

— Эти три миллиона лет только совсем недавно были присоединены к истории человечества, как ты прекрасно знаешь. А как считали до этого: давно ли началась человеческая история?

— Э-э… Несколько тысячелетий назад.

— Именно. Более того, среди представителей вашей культуры принято считать, что вся история — это ваша история. Никто и не подозревает, что жизнь человечества простирается за пределы вашего царствования.

— Это так.

— Так на какие же свидетельства опирались представители вашей культуры, когда решили, что человеческая природа имеет фундаментальный изъян?

— Они нашли такие свидетельства в собственной истории.

— Правильно. Они рассмотрели примерно полпроцента доказательств, принадлежащих к тому же единственной культуре. Не такая уж представительная выборка, чтобы основывать на ней столь категорическое заключение.

— Согласен.

— У человека нет никакого фундаментального изъяна. Если бы людям пришлось разыгрывать сказку, согласно которой они должны жить в согласии с миром, так они и жили бы. Однако преподнесенная им сказка требует, чтобы они с миром враждовали, и в соответствии с вашей культурой вы с миром враждуете. Если сказка, которую людям придется разыгрывать, потребует, чтобы они стали повелителями мира, они будут себя вести как повелители. И если в разыгрываемой ими сказке мир окажется врагом, которого нужно покорить, люди его покорят, и в один прекрасный день мир неизбежно ляжет к их ногам, истекая кровью, как это и происходит сейчас.

4

— Несколько дней назад, — сказал Измаил, — я назвал твое объяснение того, как случилось, что все сложилось именно так, мозаикой. Пока что мы рассматривали лишь набросок мозаики, ее общий контур. Сейчас мы не станем заполнять его деталями. Ты с этим легко справишься и сам, когда мы закончим.

— О'кей.

— Однако один существенный элемент мозаики нуждается в прорисовывании, прежде чем мы двинемся дальше… Одной из самых удивительных особенностей культуры Согласных является страстная и непоколебимая вера в пророков. Влияние таких личностей, как Моисей, Гаутама Будда, Конфуций, Иисус Христос, Мухаммед в человеческой истории просто огромно. Не сомневаюсь, что это тебе известно.

— Да.

— Особенно удивительной эту особенность делает тот факт, что ничего подобного в культуре Несогласных нет, если не считать последствий катастрофических контактов с цивилизацией Согласных, в результате чего появились Вовока, Пляска духа, культы Джона Фрамма или карго в южных районах Тихого океана. Если не считать этих случаев, среди Несогласных не существует традиции поклонения пророкам, которые являются, чтобы наставить род людской на путь истинный или дать человечеству новые законы.

— Я смутно что-то такое себе представлял. Наверное, так случается с каждым. По-моему, это… Впрочем, не знаю.

— Все-таки продолжай.

— Мне кажется, все думают так: «Что за черт, какое значение имеют эти людишки?» Я имею в виду вот что: неудивительно, что у дикарей нет пророков. Бог не особенно интересовался человечеством, пока не появились эти симпатичные белые неолитические земледельцы.

— Да, ты уловил самую суть. Однако сейчас я хочу рассмотреть не вопрос отсутствия пророков у Несогласных, а то огромное влияние, которым пророки пользуются среди Согласных. Миллионы людей готовы защищать свой выбор пророка ценой собственной жизни. Что придает пророкам такое невероятное значение?

— Это чертовски хороший вопрос, но не думаю, что знаю на него ответ.

— Хорошо, попробуй задуматься вот о чем. Что пророки пытаются совершить в мире? Ради чего они являются?

— Ты сам сказал это минуту назад. Они нужны, чтобы исправить нас и научить, как нам следует жить.

— Это, похоже, жизненно важная информация. Стоящая того, чтобы ради нее умереть.

— Очевидно.

— Но почему? Почему вам требуются пророки, чтобы научить вас этому? Почему вообще кто-то должен указывать, как вам следует жить?

— А-а, теперь я понимаю, к чему ты клонишь. Пророки нужны, чтобы наставить нас на путь истинный, потому что иначе мы не знали бы, как жить.

— Конечно. Вопрос о том, как людям следует жить, всегда в конце концов приобретает среди Согласных религиозное значение, всегда кончается спором между пророками. Например, когда в этой стране впервые легализовали аборт, это сначала рассматривалось как чисто гражданское дело. Однако когда у людей возникли сомнения на сей счет, они обратились к своим пророкам, и вскоре началась религиозная перепалка, в которой обе стороны ищут поддержки представителей той или иной церкви. Точно так же вопрос легализации наркотиков вроде героина или кокаина сейчас обсуждается в чисто практических аспектах, но, если когда-нибудь такая возможность сделается вероятной, люди определенного склада немедленно начнут искать в Писании указания на то, как смотрели на это пророки.

— Наверняка. Такое поведение сделалось настолько автоматическим, что его принимают как нечто само собой разумеющееся.

Ты только что сказал: «Пророки нужны, чтобы исправить нас и научить, как нам следует жить». Почему так? Почему без пророков вы не знали бы, как вам следует жить?

— Хороший вопрос… Я сказал бы… Вот посмотри на пример с абортами. Мы можем спорить о них хоть тысячу лет, но никогда не найдется аргумента достаточно весомого, чтобы положить конец спорам, потому что на каждый довод найдется опровержение. В результате остается неизвестным, как следует поступать. Поэтому-то и нужен пророк. Пророк знает.

— Да, думаю, так и есть. Однако вопрос остается: вы-то почему не знаете?

— Думаю, что вопрос остается потому, что ответить на него я не могу.

— Вы знаете, как расщеплять атом, как посылать исследователей на Луну, как пересаживать гены, но не знаете, как вам следует жить.

— Верно.

— Так все-таки почему? Что на этот счет говорит Матушка Культура?

— Да… — пробормотал я и закрыл глаза. Минуты через две я сказал: — Матушка Культура говорит, что возможно точное знание о таких вещах, как расщепление атома, космические путешествия или гены, но точного знания, как людям следует жить, не существует. Оно просто недостижимо, поэтому мы его и не имеем.

— Понятно. А теперь, выслушав Матушку Культуру, что скажешь ты?

— В данном случае я соглашусь с ней. Точного знания о том, как людям следует жить, просто не существует.

— Другими словами, лучшее, что вы могли бы сделать, поскольку точного знания нет, — это посоветоваться с собственным разумом. Именно это и происходит при обсуждении легализации наркотиков. Обе стороны апеллируют к разумным доводам, и какое бы решение вы в конце концов ни приняли, правильное ли оно, вы так и не узнаете.

— Совершенно верно. Тут не будет идти речь о том, чтобы сделать то, что должно, потому что способа узнать это не существует. Решение придется принимать просто большинством голосов.

— Ты абсолютно уверен в том, что говоришь? Что просто нет способа получить точное знание о том, как людям следует жить?

— Абсолютно уверен.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Не знаю. Точное знание того, как следует жить… не может быть получено теми же способами, какими мы получаем точное знание в науке. Как я уже говорил, его просто нет.

— А искал ли его кто-нибудь из вас? — Я хихикнул. — Говорил ли кто-нибудь: «Раз у нас есть точное знание обо всех этих научных вещах, не поискать ли нам точного знания того, как следует жить?» Делал ли кто-нибудь такое?

— Сомневаюсь.

— А тебе это не кажется странным? Учитывая то обстоятельство, что данная проблема — самая важная для человечества, можно было бы предположить, что существует целый комплекс паук, решающих ее. Вместо этого мы обнаруживаем, что ни один из вас никогда не поинтересовался, можно ли получить такое знание.

— Мы же знаем, что его не существует.

— Ты хочешь сказать, что вы это знаете до попытки найти?

— Именно.

— Не очень-то научный подход для так уважающих науку людей, тебе не кажется?

— Что ж, верно.

5

— Мы теперь знаем о людях две очень важные вещи, — продолжал Измаил, — по крайней мере если основываться на мифологии Согласных. Первое: человек несет в себе какой-то фундаментальный изъян, и второе: человек не имеет точного знания о том, как следует жить, и никогда не будет его иметь. Похоже на то, что между двумя этими вещами существует связь.

— Да. Если бы люди знали, как следует жить, они сумели бы справиться с изъяном, заложенным в человеческой природе. Я вот что имею в виду: знание, как следует жить, включало бы знание о том, как следует жить несовершенным существам, иначе оно не было бы подлинным. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Мне кажется, понимаю. Другими словами, зная, как следует жить, вы смогли бы взять под контроль человеческие недостатки. Если бы вы знали, как жить, вы не запарывали бы постоянно работу по управлению миром. Может быть, то, о чем мы говорили как о двух разных вещах, на самом деле является единым целым. Может быть, изъян в человеке как раз и заключается в том, что он не знает, как следует жить.

— Да, что-то в твоих словах есть…

6

— Теперь у нас имеются все главные элементы объяснения, которое твоя культура дает тому, как случилось, что все сложилось именно так. Мир был дарован человеку, чтобы он превратил его в рай, но человек постоянно заваливал работу из-за фундаментального изъяна человеческой природы. Он мог бы что-то исправить, если бы знал, как ему следует жить, но он этого не знает и никогда не узнает, потому что такого знания не существует. Таким образом, как бы человек ни трудился ради того, чтобы превратить мир в рай, он, наверное, и дальше будет заваливать эту работу.

— Да, похоже на то.

— Это очень печальная сказка, где говорится о безнадежности и напрасных усилиях, — сказка, которая учит, что сделать ничего нельзя. Человеческая природа несовершенна, поэтому человек продолжает портить мир, который должен был превратить в рай, и поделать с этим вы ничего не можете. Вот и получается, что вы мчитесь к катастрофе и все, на что вы способны, — просто наблюдать, как она приближается.

— Да, так все выглядит.

— Разве можно удивляться тому, что, не зная ничего, кроме этой безнадежной сказки, которую человечеству предстоит разыгрывать и дальше, столько людей глушат себя наркотиками, алкоголем, телевидением? Нет ничего странного в том, что так много людей сходит с ума или кончает жизнь самоубийством.

— Правда. Но есть ли другая?

— Ты о чем?

— Есть ли другая сказка, в которой можно было бы жить?

— Да, другая сказка есть, но Согласные делают все, что могут, чтобы уничтожить ее вместе со всем остальным.

7

— Много ли тебе приходилось во время путешествий осматривать достопримечательности?

Я глупо заморгал:

— Осматривать достопримечательности?

— Прилагал ли ты все усилия для того, чтобы увидеть местные памятники культуры?

— Пожалуй… Иногда.

— Уверен, ты замечал: только туристы на самом деле осматривают местные чудеса природы и объекты исторического интереса. На практике достопримечательности невидимы для местных жителей — именно потому, что они всегда на виду.

— Да, это так.

— Так обстоит дело и в нашем путешествии. Мы бродим по твоему культурному ландшафту и рассматриваем достопримечательности, которых местные жители в упор не видят. Посетитель с другой планеты нашел бы их замечательными, даже поразительными, но люди вашей культуры принимают их за само собой разумеющееся и даже не замечают.

— Так и есть. Тебе пришлось бы взять меня за голову, повернуть в нужном направлении и сказать: «Разве ты не видишь этого?» А я спросил бы: «Чего? Там и смотреть не на что».

— Мы сегодня потратили много времени на осмотр одного из самых впечатляющих монументов вашей культуры — аксиомы, согласно которой не существует способа получить точное знание о том, как людям следует жить. Матушка Культура предлагает принять ее на веру без доказательств, поскольку аксиомы по определению недоказуемы.

— Верно.

— И какой же вывод можно сделать из этой аксиомы?

— Что нет смысла искать подобное знание.

— Совершенно верно. Согласно вашим картам, мир мысли не выходит за границы вашей культуры, и, если ты рискнешь за эти границы выйти, ты просто упадешь с края земли. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— По-моему, да.

— Завтра мы наберемся храбрости и пересечем эту границу и, как ты увидишь, вовсе не упадем с края земли. Мы просто окажемся на новой территории, — территории, которую никогда не исследовал ни один представитель вашей культуры, поскольку ваши карты говорят, что ее просто не существует, да и существовать не может.

Часть 6

1

— Ну и как мы себя сегодня чувствуем? Ладошки вспотели? Сердечко колотится?

Я задумчиво посмотрел на Измаила сквозь разделяющее нас стекло. Подмигивание и игривость были чем-то новым, и не могу сказать, что это мне понравилось. У меня возникло искушение напомнить ему, что он всего-навсего горилла, но я сдержался и буркнул:

— Пока что я довольно спокоен.

— Прекрасно. Как Второй убийца из «Макбета», ты так на целый свет в обиде, тебя ожесточила так судьба, что ты пойдешь на все, чтоб за несчастья отмстить другим.

— Безусловно.

— Тогда начнем. Перед нами стена, воздвигнутая на границе мира мысли в вашей культуре. Вчера я назвал ее монументом, но ведь не существует ничего, что помешало бы стене быть монументом, верно? Как бы то ни было, эта стена — та аксиома, которая гласит: точное знание о том, как людям следует жить, недостижимо. Я отвергаю эту аксиому и перелезаю через стену. Нам не нужны пророки, которые учили бы нас, как следует жить: мы можем выяснить это сами, узнав, что на самом деле лежит за пределами стены.

Сказать на это было нечего, так что я просто пожал плечами.

— Ты, конечно, настроен скептически. Если верить Согласным, во Вселенной можно найти любую полезную информацию, но только не о том, как людям следует жить. Изучая Вселенную, вы узнали, как летать по воздуху, как расщепить атом, как со скоростью света послать весть на далекие звезды и так далее, но, сколько бы вы ни изучали Вселенную, самого важного и необходимого знания — знания о том, как вам жить, — вы не получите.

— Правильно.

— Столетие назад будущие воздухоплаватели были точно в таком же положении, когда шла речь о том, чтобы научиться летать. Ты понимаешь почему?

— Нет. Я вообще не вижу, какое отношение к нашей теме имеют воздухоплаватели.

— Не было никакой уверенности, что эти будущие воздухоплаватели ищут знание, которое вообще существует. Некоторые говорили, что найти его невозможно, так что нечего и искать. Теперь ты видишь, в чем сходство?

— Ну да, пожалуй.

— Этим, кстати, сходство не ограничивается. В то время о полетах достоверно не было известно ничего. Каждый придерживался собственной теории. Одни говорили: «Единственный способ взлететь — подражать птицам; необходима пара машущих крыльев». Другие возражали им: «Одной пары недостаточно — нужны две». Третьи фыркали: «Чепуха! Бумажные самолетики летают без всяких машущих крыльев. Необходима пара неподвижных крыльев и мощный двигатель, который толкал бы аэроплан сквозь воздух». И так далее. Спорщики могли отстаивать свои любимые теории, сколько пожелают, потому что точного знания не существовало. Так что воздухоплавателям ничего не оставалось, как действовать методом проб и ошибок.

— Угу.

— Что помогло бы им действовать более эффективно?

— Ты сам сказал: точное знание.

— Но какое именно знание?

— О боже мой… Им нужно было знать, что создает подъемную силу. Им нужно было узнать, что воздух, обдувающий аэродинамическую поверхность…

— Что это ты пытаешься описать?

— Я говорю о том, что происходит, когда крыло самолета встречается с потоком воздуха.

— Ты хочешь сказать, что подъемная сила возникает всегда, когда поток воздуха обдувает аэродинамическую поверхность?

— Именно.

— А как это называется? Как называется утверждение, описывающее явление, всегда возникающее при определенных условиях?

— Закон.

— Конечно. Первые воздухоплаватели должны были действовать методом проб и ошибок, потому что не знали законов аэродинамики, не знали даже, что такие законы существуют.

— О'кей, теперь я понял, что ты хочешь сказать.

— Представители вашей культуры находятся в таком же положении, когда возникает вопрос, можно ли узнать, как следует жить. Им приходится прибегать к методу проб и ошибок, потому что они не знают соответствующих законов и даже не знают, существуют ли такие законы.

— И мне трудно не согласиться с представителями своей культуры, — сказал я.

— Ты так уверен, что законы, по которым людям следует жить, нельзя открыть?

— Уверен. Конечно, существуют законы, созданные людьми, вроде запрета наркотиков, но они могут быть изменены голосованием в парламенте. Невозможно голосованием отменить законы аэродинамики, но подобных законов, управляющих жизнью людей, не существует.

— Я понял. Именно этому учит Матушка Культура, и в данном случае ты с ней согласен. Прекрасно. Однако ты, по крайней мере, ясно видишь, что я пытаюсь сделать: продемонстрировать тебе закон, который, как ты согласишься, невозможно изменить голосованием.

— О'кей. Я постараюсь слушать тебя совершенно непредвзято, хотя и не могу представить себе никакого способа совершить подобное.

2

— Что такое закон тяготения? — спросил Измаил, вновь озадачив меня внезапной переменой темы.

— Закон тяготения? Ну, он заключается в следующем… Каждая частица материи притягивается к любой другой частице, и сила притяжения зависит от расстояния между ними.

— И где же был вычитан этот закон?

— Что ты хочешь сказать?..

— Он был выведен благодаря рассмотрению чего?

— Э-э… материи, наверное. Поведения материи.

— Значит, он не был выведен в результате наблюдения за поведением пчел?

— Нет.

— Если ты хочешь понять привычки пчел, ты за пчелами и наблюдаешь, а не за альпинистами, верно?

— Верно.

— А если у тебя возникнет странная мысль: могут существовать законы, говорящие о том, как человеку следует жить, где ты будешь их искать?

— Не знаю.

— Станешь ли ты искать их на небе?

— Нет.

— Погрузишься ли ты в теорию субатомных частиц?

— Нет.

— Ну а теперь попробуй предположить, где их искать.

— В антропологии?

— Антропология — научная дисциплина, как физика например. Открыл ли Ньютон закон тяготения, читая физический трактат? Именно там этот закон был записан?

— Нет.

— А где?

— В материи. В материальной Вселенной.

— Итак, если существует закон, касающийся того, как следует жить, где он будет записан?

— В поведении людей, наверное.

— У меня есть для тебя поразительная новость. Человек не один на этой планете. Он часть сообщества, от которого полностью зависит. У тебя когда-нибудь возникали такие подозрения?

В первый раз я увидел, как Измаил поднял одну бровь.

— Не обязательно тебе демонстрировать сарказм, — сказал я ему.

— Как называется то сообщество, лишь одной частью которого является человек?

— Сообщество живых существ.

— Браво. Не кажется ли тебе вероятным, что закон, который мы ищем, возможно обнаружить в этом сообществе?

— Не знаю.

— А что говорит на этот счет Матушка Культура? Я закрыл глаза и прислушался.

— Матушка Культура говорит, что, если бы такой закон существовал, к нам он был неприложим.

— Почему?

— Потому что мы неизмеримо выше остальных членов сообщества.

— Понятно. А не мог бы ты назвать мне еще какие-нибудь законы, которым, будучи людьми, вы не подчиняетесь?

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что на коров и тараканов распространяется закон тяготения. Вы — исключение?

— Нет.

— Как насчет законов аэродинамики?

— Тоже нет.

— Генетики?

— Нет.

— Термодинамики?

— Нет.

— Можешь ты назвать мне хоть какой-нибудь закон природы, который не распространяется на людей?

— С ходу не могу.

— Сообщи мне, если что-нибудь придумаешь. Это будет величайшим открытием.

— О'кей.

— А тем временем нам следует считать, что, если и существует закон, управляющий поведением членов сообщества живых существ в целом, люди ему не подчиняются.

— Так говорит Матушка Культура.

— А что ты думаешь по этому поводу?

— Не знаю. Не вижу, каким образом закон, управляющий черепахами и мотыльками, мог бы иметь серьезное значение для нас, хотя, полагаю, черепахи и мотыльки подчиняются тому закону, о котором ты говоришь.

— Правильно, подчиняются. Но ведь и законы аэродинамики не всегда так много для вас значили, верно?

— Верно.

— А когда они обрели значение?

— Ну… когда мы захотели научиться летать.

— Значит, когда вы хотите летать, законы аэродинамики приобретают значение?

— Да, приобретают.

— Ну, тогда законы, управляющие выживанием, могут стать для вас важными, раз вы оказались на грани самоуничтожения и хотите пожить еще немного.

— Пожалуй, так и случится.

3

— Как действует закон тяготения? Для чего может использоваться притяжение?

— Я сказал бы, что тяготение устанавливает порядок на макроскопическом уровне. Именно оно удерживает вместе различные объекты — Солнечную систему, Галактику, всю Вселенную.

Измаил кивнул.

— А тот закон, который мы ищем, удерживает вместе сообщество живых организмов. Он устанавливает порядок на биологическом уровне точно так же, как закон тяготения устанавливает порядок на макроскопическом уровне.

— О'кей. — Наверное, Измаил почувствовал, что меня смущает какая-то мысль, и сделал паузу, вопросительно взглянув мне в глаза, давая возможность продолжить. — Однако трудно поверить, что наши собственные биологи о таком законе не подозревают.

Голубовато-серая кожа на лице Измаила собралась в складки; он с насмешливым удивлением посмотрел на меня:

— А ты полагаешь, что вашим биологам Матушка Культура ничего не говорит?

— Говорит, конечно.

— И что же она им говорит?

— Что, если такой закон существует, он не распространяется на нас.

— Конечно. Однако это на самом деле не является ответом на твой вопрос. Ваши биологи вовсе не удивились бы, услышав, что поведение членов сообщества живых организмов подчиняется определенным закономерностям. Вспомни: когда Ньютон сформулировал закон всемирного тяготения, никто не удивился. Не требуется сверхчеловеческих способностей, чтобы заметить: предмет, лишившись опоры, падает в направлении центра Земли. Любой младенец старше двух лет знает это. Достижение Ньютона состояло не в открытии феномена тяготения, а в том, что он сформулировал описывающий его закон.

— Да, ясно, что ты имеешь в виду.

— Точно так же нет ничего такого, что ты мог бы рассказать о жизни сообщества организмов и что удивило бы кого-либо, и уж подавно натуралистов, биологов, этологов. Мое открытие, если мне удастся его совершить, будет заключаться просто в самой формулировке закона.

— О'кей. Я понял.

4

— Считаешь ли ты, что закон тяготения имеет отношение к полетам?

Я немного подумал и ответил:

— Непосредственного отношения к полетам он не имеет, но, несомненно, важен для них, поскольку применим к воздушным судам так же, как к любому предмету, например камню. Природа не делает различия между самолетом и камнем.

— Хорошо сказано. Закон, который мы пытаемся обнаружить, имеет примерно такое же отношение к цивилизациям. Он не рассматривает их как таковые, но применим к ним, как применим к стаям птиц или стадам оленей. Он не делает различий между человеческой цивилизацией и пчелиным ульем. Он приложим ко всем видам живых существ без исключения. В этом и заключается одна из причин того, что он не был открыт представителями вашей культуры. Если верить мифологии Согласных, человек по определению является биологическим исключением. Из миллионов видов только один — конечный продукт. Мир ведь не был создан для того, чтобы в нем появились лягушки, кузнечики или акулы, он был создан для человека. Поэтому человек выделяется из всех живых существ, он уникален и бесконечно далек от прочих.

— Действительно, так и есть.

5

Следующие несколько минут Измаил провел, пристально глядя в точку примерно в двадцати дюймах от своего носа, и я начал гадать, не забыл ли он о моем присутствии. Потом он встряхнул головой и снова вернулся к действительности. Впервые за время нашего знакомства он преподнес мне нечто вроде мини-лекции.

— Боги трижды здорово подвели Согласных, — начал он. — Во-первых, они не поместили мир там, где по представлениям Согласных ему полагалось быть, — в центре Вселенной. Согласным было чрезвычайно неприятно услышать о таком, но потом они привыкли. Даже если колыбель человечества задвинута куда-то на окраину, Согласные все еще могли верить, что человек играет главную роль в драме сотворения мира.

Вторая шутка богов оказалась еще более злой. Поскольку человек — вершина мироздания, то самое существо, ради которого было создано все остальное, боги могли бы проявить благородство и произвести его на свет особым манером, больше подходящим для его достоинства и великой важности, — отдельным актом творения. Вместо этого они устроили все так, что ему пришлось пройти весь путь эволюции, как каким-то клещам или трематодам. Уж о таком-то Согласным услышать было еще более неприятно, но и к этому они начали привыкать. Даже если человек произошел из первобытной слизи, все равно назначенная ему богами судьба — править миром, а может быть, и всей Вселенной.

Но хуже всего оказалось третье надувательство. Хотя Согласные об этом еще не знают, боги не сделали человека неподвластным закону, который управляет жизнями оводов, клещей, креветок, кроликов, моллюсков, оленей, львов и медуз. Человек не может встать выше его, как не может встать выше закона тяготения, и это будет для Согласных самым болезненным ударом. К остальным выходкам богов можно было привыкнуть, но к такому привыкнуть невозможно.

Измаил немного посидел молча, этакая гора плоти и шерсти, наверное, чтобы дать мне время усвоить услышанное, потом продолжил:

— Каждый закон имеет определенные проявления, иначе его нельзя было бы открыть в качестве закона. Проявления того закона, который мы ищем, очень просты. Те виды, которые живут в согласии с ним, живут вечно — если, конечно, позволяют условия окружающей среды. Это обстоятельство, надеюсь, порадует людей, потому что, если человечество станет подчиняться закону, оно тоже будет жить вечно или, по крайней мере, так долго, как позволит окружающая среда.

Однако такое проявление закона, о котором мы говорим, конечно, не единственное. Те виды, которые закон нарушают, вымирают, и по биологическим меркам вымирают очень быстро. Вот это обстоятельство для людей вашей культуры — плохая новость, самая худшая из всех, какие им приходилось слышать.

— Надеюсь, ты понимаешь, — сказал я Измаилу, — что все твои рассуждения ничуть не помогают мне догадаться, где искать этот закон.

Измаил на минуту задумался, потом выбрал новую ветку из груды, лежавшей справа от него, показал ее мне и разжал пальцы, позволив ветке упасть на пол.

— Вот тот эффект, который пытался объяснить Ньютон. — Измаил махнул рукой в сторону окна. — Если ты посмотришь вокруг, то увидишь, что множество видов, населяющих Землю, если позволят условия окружающей среды, собираются жить вечно. Вот тот эффект, который пытаюсь объяснить я.

— Да, я так и понял. Но почему это требует объяснений?

Измаил снова выбрал из груды ветку, поднял ее, а потом уронил на пол.

— А почему такое явление требует объяснений?

— О'кей. Ты хочешь сказать, что этот феномен имеет причину. Он — проявление закона. Мы видим закон в действии.

— Именно. Тот закон, который мы ищем, тоже проявляется в действии, и моя задача — показать тебе, как он действует. На данном этапе это легче всего сделать через аналогию с другими, уже известными тебе законами — законами тяготения и аэродинамики.

— Хорошо.

6

— Тебе известно, что мы, сидя здесь, ни в коей мере не нарушаем закон тяготения. Объекты, не имеющие опоры, падают в направлении центра Земли, и те поверхности, на которых мы сидим, служат нам опорой.

— Ну да.

— Законы аэродинамики не дают нам средства превозмочь закон тяготения — уверен, что ты это понимаешь. Они просто показывают нам способ использовать в качестве опоры воздух. Человек, сидящий в самолете, так же подвластен закону тяготения, как и мы, сидящие здесь. Тем не менее человек, летящий в самолете, обладает свободой, которой мы не имеем, — свободой перемещаться в воздухе.

— Да.

— Тот закон, который мы пытаемся найти, похож на закон тяготения: его нельзя превозмочь, но можно создать эквивалент полета — эквивалент свободы передвижения в воздухе. Другими словами, возможно построить цивилизацию, которая летала бы.

Я вытаращил на него глаза, потом кивнул:

— Продолжай.

— Ты помнишь, как Согласные пытались осуществить полет с помощью мощного двигателя. Они ведь начали не с того, что изучили законы аэродинамики. Они начали не с теории, построенной на результатах исследований и тщательно спланированных экспериментов. Они просто сооружали некие конструкции, сталкивали их с высокой скалы и надеялись на лучшее.

— Верно.

— Ну так вот, я собираюсь в деталях проследить за одной из таких ранних попыток. Давай предположим, что речь пойдет об одном из тех замысловатых педальных аппаратов с машущими крыльями, которые создавались на основе неправильных представлений о полете птиц.

— Ладно.

— В момент начала полета все идет хорошо. Нашего будущего воздухоплавателя вместе с его машиной столкнули со скалы, и он изо всех сил крутит педали, а крылья махолета хлопают как сумасшедшие. Воздухоплаватель в восторге, чуть ли не в экстазе. Он ощущает свободу полета. Чего он, впрочем, не понимает, так это что его аппарат аэродинамически не приспособлен к полету. Его конструкция просто не соответствует тем законам, которые делают полет возможным, — однако пилот просто рассмеялся, если бы ты ему об этом сказал. Он никогда о таких законах не слышал, ничего о них не знает. Он указал бы тебе на машущие крылья и ответил: «Видишь? Я совсем как птица». При всем при том, что бы он ни думал, он не летит. Он — тот самый не имеющий опоры объект, который падает к центру Земли. Это не полет, а свободное падение. Ты следишь за моими рассуждениями?

— Да.

— К счастью, или, вернее, к несчастью для нашего воздухоплавателя, он выбрал для своей попытки очень высокую скалу. Разочарование, которое его постигнет, еще далеко — и во времени, и в пространстве. Таким образом, находясь в свободном падении, аэронавт наслаждается ощущением свободы полета и поздравляет себя с триумфом. Он как тот человек из анекдота, который выпрыгнул на спор из окна девятнадцатого этажа и, пролетая мимо десятого, говорит себе: «Пока все идет хорошо!»

Ну вот, наш воздухоплаватель в восторге от того, что считает полетом и что на самом деле является свободным падением. С огромной высоты он видит на мили вокруг, и только одно удивляет его: вся расстилающаяся перед ним равнина усеяна точно такими же аппаратами, как и его собственный, — не разбившимися, а просто брошенными. «Почему, — гадает он, — все эти махолеты, вместо того чтобы летать, остаются на земле? Каким нужно быть глупцом, чтобы подобным образом бросить свое воздушное судно, когда можно наслаждаться свободой перемещения в воздухе!» Впрочем, странности менее талантливых, прикованных к земле смертных пилота не занимают. Его начинает удивлять другое: глядя на равнину, он замечает, что теряет высоту; более того, земля почему-то быстро приближается. Ну, беспокоиться об этом не стоит. В конце концов, до сих пор его полету сопутствовал полный успех и нет никаких причин думать, что дальше будет иначе. Нужно только посильнее крутить педали, вот и все.

Пока все хорошо. Воздухоплаватель с усмешкой думает о тех, кто предрекал, что его попытка кончится несчастьем, переломанными костями, смертью. Вот же он, жив-здоров, даже синяка не заработал, не говоря уже о переломанных костях. Но тут он снова смотрит вниз, и то, что он видит, начинает не на шутку его тревожить. Закон тяготения и не думал отступаться от него, и теперь аппарат падает с ускорением тридцать два фута в секунду за секунду, и земля мчится навстречу самым устрашающим образом. Пилот встревожен, но далек от паники. «Мой аэроплан до сих пор благополучно служил мне, — говорит он себе, — нужно просто продолжать в том же духе». И он принимается крутить педали изо всех сил, что, конечно, ничего ему не дает, потому что его летательный аппарат просто не в ладу с законами аэродинамики. Даже если бы ноги воздухоплавателя обладали силой тысячи человек — десяти тысяч, миллиона, — лететь его махолет не смог бы. Он обречен — и пилот вместе с ним, если только он не выпрыгнет с парашютом.

— Прекрасно. Я понял все, о чем ты рассказал, но не вижу связи с тем, о чем мы тут с тобой говорим.

Измаил кивнул.

— А связь все-таки есть. Десять тысяч лет назад люди вашей культуры отправились в такой же полет: полет цивилизации. Их летательный аппарат был построен без оглядки на какую-либо теорию. Как и наш воображаемый воздухоплаватель, они совершенно не подозревали, что для успешного полета цивилизации нужно учитывать определенные законы. Они об этом даже не задумывались. Они жаждали свободы перемещения в воздухе, так что оттолкнулись от опоры на первой же попавшейся конструкции: «Молнии Согласных».

Сначала все шло хорошо, более того — просто превосходно. Согласные крутили педали, и крылья их махолета замечательным образом хлопали. Они чувствовали удивительную радость, просто восторг! Они наслаждались свободой полета, они освободились от уз, связывающих, ограничивающих остальных членов биологического сообщества. А следом за свободой пришли и другие чудеса — все то, о чем ты говорил вчера: урбанизация, технологии, грамотность, математика, наука.

Их полет никогда не должен был кончиться — он мог только становиться все более и более восхитительным. Они не знали и даже не догадывались, что, как и наш неудачник-воздухоплаватель, оказались в воздухе, но не в полете. Они находились в свободном падении, потому что их летательный аппарат был построен без учета законов, делающих полет возможным. Однако разочарование ожидало их лишь в далеком будущем, так что они продолжали крутить педали и наслаждаться жизнью. Правда, во время своего падения они видели странные картины: остатки махолетов, очень похожих на их собственный, не разбившихся, а просто покинутых — цивилизациями майя, хохокам, анасази, хоупуэлл, если упомянуть только некоторые из культур Нового Света. «Почему, — удивляются Согласные, — эти летательные аппараты на земле, а не в воздухе? Почему эти люди предпочитают копошиться там, внизу, а не наслаждаться свободой полета, как мы?» Это остается совершенно за пределами их понимания, остается неразрешимой загадкой.

Ну ладно, странности этих глупых людей не занимают Согласных. Они продолжают крутить педали и наслаждаться полетом. Уж они-то не собираются бросать свой махолет. Они намерены вечно оставаться господами воздуха. Но, увы, закон и не думает от них отступаться. Согласные не знают, что такой закон существует, но невежество не защищает их от него. Этот закон так же не прощает ошибок, как закон тяготения не прощал ошибок воздухоплавателю, и его воздействие, как и эффект гравитации, проявляется в движении с ускорением.

Некоторые угрюмые мыслители девятнадцатого века, вроде Роберта Уоллиса и Томаса Роберта Мальтуса, особенно внимательно смотрят вниз. Происходи дело тысячу или хотя бы пятьсот лет назад — они, возможно, ничего и не заметили бы, но теперь то, что они видят, вызывает у них панику. Им кажется, что земля несется им навстречу, что вот-вот наступит катастрофа. Они делают некоторые подсчеты и говорят: «Если мы будем продолжать так и дальше, в недалеком будущем нас ожидают крупные неприятности». Остальные Согласные отметают их предостережения. «Мы проделали уже очень большой путь и не получили даже царапины, — говорят они. — Да, действительно, земля как будто приближается нам навстречу, но это просто значит, что нужно сильнее крутить педали. Беспокоиться не о чем». Тем не менее, как и было предсказано, голод становится обычным явлением во многих областях «Молнии Согласных», и тем приходится крутить педали все усерднее и с большей эффективностью. Но странно: чем усерднее и эффективнее крутят они педали, тем хуже становится ситуация. Как удивительно! Петер Фарб называет это парадоксом: «Интенсификация производства для того, чтобы накормить растущее население, ведет к еще большему росту населения». «Ничего, — говорят Согласные. — Нужно просто посадить побольше народа крутить педали, чтобы получить надежный метод ограничения рождаемости. Тогда «Молния Согласных» будет лететь вечно».

Однако теперь уже таких простых ответов недостаточно, чтобы успокоить людей вашей культуры. Теперь уже все смотрят вниз и видят, как земля летит навстречу и с каждым годом летит все быстрее. Базовые экологические системы планеты повреждены «Молнией Согласных», и ущерб увеличивается со все возрастающей интенсивностью. Основные невосполнимые ресурсы постоянно расходуются, но с каждым годом расходуются все более хищнически. В результате наступления человечества исчезают целые виды — с каждым годом во все большем числе. Пессимисты (а может быть, просто реалисты) смотрят вниз и говорят: «Крушение, возможно, произойдет лет через двадцать, а то и все пятьдесят, но может случиться в любой момент. Способа определить это наверняка нет». Но, конечно, оптимисты тут же отвечают: «Мы должны полагаться на свой летательный аппарат. В конце концов, до сих пор он обеспечивал нам безопасность. Впереди нас ждет не крушение, а всего лишь небольшая встряска, с которой мы вполне можем справиться, если будем сильнее крутить педали. А потом мы взлетим и окажемся в замечательном бесконечном будущем и «Молния Согласных» понесет нас к звездам — мы покорим всю Вселенную». Однако ваш летательный аппарат не спасет вас, — напротив, именно он и несет вас навстречу катастрофе. Сколько бы вас ни крутило педали — пять миллиардов, десять, двадцать, — вы не сможете заставить его лететь. Он с самого начала находился в свободном падении, и теперь крах приближается.

Тут наконец я нашел что добавить.

— Самое печальное, — сказал я, — что выжившие, если таковые останутся, немедленно примутся делать все то же самое и в точности теми же методами.

— Да, боюсь, что ты прав. Метод проб и ошибок не так уж плох при строительстве аэроплана, но он может иметь самые трагические последствия, если будет применен к созданию цивилизации.

Часть 7

1

— Вот загадка, над которой тебе следует поразмыслить, — сказал мне Измаил. — Представь себе, что ты оказался в далекой стране и попал в незнакомый город, изолированный от всех остальных. На тебя его обитатели производят глубокое впечатление: они дружелюбны, веселы, здоровы, богаты, бодры, миролюбивы и хорошо образованны, и они говорят тебе, что так было всегда, насколько они помнят. Ты рад возможности прервать свое путешествие и отдохнуть здесь, и одна из семей приглашает тебя остановиться в их доме.

В тот же вечер за ужином тебе предлагают блюдо, которое ты находишь замечательно вкусным, хоть и незнакомым. Ты спрашиваешь своих хозяев, из чего оно приготовлено.

«Ах, это мясо Б, мы ничего другого не едим», — отвечают они. Это, естественно, тебя озадачивает, и ты начинаешь расспрашивать, что за существа Б. Хозяева со смехом подводят тебя к окну. «Они вон там, эти Б», — говорят они и показывают на своих соседей.

«Боже мой! — восклицаешь ты в ужасе. — Не хотите же вы сказать, что едите людей!»

Хозяева озадаченно смотрят на тебя и отвечают: «Мы едим Б».

«Но это же ужасно! — говоришь им ты. — Значит, они ваши рабы? Вы держите их взаперти?»

«Зачем бы нам держать их взаперти?» — удивляются твои хозяева.

«Чтобы они не убежали, конечно!»

Теперь уже твои хозяева начинают посматривать на тебя, как на человека, у которого не все в порядке с головой, и стараются доходчиво объяснить, что Б никогда и в голову не придет убегать, потому что А, которых они едят, живут как раз через дорогу.

Я не стану утомлять тебя описанием дальнейших твоих возмущенных восклицаний и удивленных разъяснений твоих хозяев. Наконец ты начинаешь понимать всю кошмарную схему: А поедаются Б, Б поедаются В, а В в свою очередь едят А. Никакой иерархии между ними нет: В не властвуют над Б только потому, что Б являются их пищей, ведь они сами являются пищей для А. Все устроено очень демократично и по-дружески. Однако у тебя все это вызывает живейшее отвращение, и ты начинаешь спрашивать своих хозяев, как они могут терпеть такое беззаконное существование. Снова твои хозяева смотрят на тебя с искренним изумлением.

«Да что ты такое говоришь! Как же это — беззаконное существование! У нас есть закон, и мы неуклонно ему подчиняемся. Именно поэтому мы дружелюбны, миролюбивы и вообще обладаем всеми теми достоинствами, которые тебе так в нас нравятся. Закон — основа нашего преуспеяния как народа, и так было с самого начала».

Ну вот, теперь дошла очередь и до загадки. Не задавая своим хозяевам такого вопроса, сможешь ли ты сказать, какому закону они подчиняются?

Я только заморгал:

— В голову ничего не приходит.

— А ты подумай.

— Ну… ясно, что закон таков: А едят В, В едят Б, а Б едят А.

Измаил покачал головой:

— Это просто гастрономические предпочтения. Тут никакого закона не требуется.

— Тогда мне нужны еще какие-то данные, чтобы вывести закон. Пока все, что мне известно, — это их гастрономические предпочтения.

— Ты знаешь еще три вещи. У них есть закон, они неизменно ему следуют, их общество достигло выдающихся успехов.

— Ну, это все очень неопределенно… Может быть, что-то вроде: «Не теряй головы»?

— Я не прошу тебя догадываться о том, каков закон. Я хочу, чтобы ты нашел метод выяснения, что гласит закон.

Я откинулся в кресле, сложил руки на животе и стал глядеть в потолок. Через несколько минут меня осенило.

— А есть наказание за нарушение закона?

— Нарушение карается смертью.

— Тогда я подождал бы казни и узнал, какой закон был нарушен.

Измаил улыбнулся:

— Изобретательно, но это же не метод. Кроме того, ты упускаешь из виду тот факт, что закон выполняется неукоснительно. Казней никогда не случается.

Я вздохнул и закрыл глаза. Через несколько минут я сказал:

— Наблюдение… Потребовалось бы внимательное наблюдение в течение долгого времени.

— Вот это уже больше похоже на метод. И для чего же тебе нужно за ними наблюдать?

— Чтобы узнать, чего они не делают. Чего они не делают никогда.

— Прекрасно. Но как ты исключишь не имеющие отношения к делу обстоятельства? Например, ты можешь заметить, что они никогда не спят стоя на голове или что они никогда не кидают камни в Луну. Найдется миллион вещей, которых они никогда не делают, но которые вовсе не обязательно запрещены законом.

— Верно… Ладно, поразмыслим еще. У них есть закон, они ему неукоснительно следуют и, по их словам… ах, вот что… По их словам, соблюдение закона привело к возникновению прекрасно функционирующего общества… Должен ли я поверить этому?

— Несомненно. Это часть условия задачи.

— Вот это и исключит большинство не имеющих отношения к делу вещей. То, что они никогда не спят стоя на голове, не имело бы никакого отношения к процветанию их города. Так, по сути… Вот что я буду искать… Я буду приближаться к цели с двух сторон — с одной стороны, я буду задаваться вопросом: «Что делает это общество жизнеспособным?», а с другой — «Что из того, чего они не делают, способствует их успеху?»

— Браво! Теперь, раз тебя посетила такая блестящая мысль, я сделаю тебе поблажку: пусть в городе все-таки свершится казнь. Пусть впервые в их истории кто-то нарушит закон, лежащий в основе процветания этого общества. Жители в ярости, в ужасе, они поражены. Они хватают нарушителя, рубят его на мелкие кусочки и скармливают собакам. Такое допущение должно оказать тебе большую помощь в выяснении, что же гласит закон.

— Да уж…

— Давай я буду играть роль твоего хозяина. Мы с тобой только что вернулись с казни. Ты можешь задавать вопросы.

— Хорошо… Так что все же совершил этот парень?

— Он нарушил закон.

— Да, но что именно он сделал?

Измаил пожал плечами.

— Он жил не по закону. Он делал вещи, которых мы никогда не делаем.

Я сердито посмотрел на него:

— Это нечестно! Ты не отвечаешь на мои вопросы.

— Могу сообщить тебе, молодой человек, что его возмутительные поступки тщательно зафиксированы. Подробная биография преступника хранится в городской библиотеке, где каждый может с ней ознакомиться.

Я только крякнул.

— Как ты собираешься воспользоваться биографией казненного? Там не сказано, в чем именно он нарушил закон. Это просто полное описание всей его жизни, и многие из подробностей наверняка окажутся несущественными.

— Да, но из биографии я могу почерпнуть еще одно указание. Тогда у меня их станет три: благодаря чему их общество процветает; чего никогда не делают жители города; что из того, чего они никогда не делают, совершил преступник.

2

— Прекрасно. Таковы как раз три указания на тот закон, который мы с тобой ищем. Сообщество живых существ на планете вполне процветало в течение трех миллионов лет. Согласные в ужасе отринули от себя это сообщество, полагая его полным хаоса и беззакония, безжалостного соперничества, где каждое живое существо постоянно должно опасаться за свою жизнь. Однако те представители твоего вида, которые по-прежнему являются частью биологического сообщества, так не думают — они скорее станут сражаться не на жизнь, а на смерть, чем позволят отделить себя от него.

На самом деле жизнедеятельность сообщества живых существ вполне упорядочена. Зеленые растения являются пищей для травоядных, которых поедают хищники; некоторые из хищников оказываются добычей других хищников. Оставшееся достается пожирателям падали; животные возвращают в почву питательные вещества, необходимые для зеленых растений. Эта система великолепно работала миллиарды лет. Создатели фильмов по понятным причинам предпочитают изображать схватки и льющуюся кровь, но любой натуралист скажет тебе, что различные виды не ведут между собой войны. Газель и лев враги только в представлении Согласных. Лев, повстречавший стадо газелей, не устраивает массовой резни, как поступил бы враг. Он убивает одну жертву не из ненависти к газелям, а чтобы утолить голод, и после этого газели спокойно продолжают пастись, пока лев рядом пожирает свою добычу.

Все это происходит потому, что существует закон, которому неизменно подчиняются члены сообщества и без которого и в самом деле наступил бы хаос, а сообщество очень быстро распалось бы и перестало существовать. Человек самой своей жизнью обязан этому закону. Если бы все прочие виды не следовали закону, он не смог бы появиться, а если бы и появился, то не смог бы выжить. Закон защищает не только все сообщество в целом, но и каждый вид и даже индивидов. Ты понимаешь это?

— Я понимаю то, что ты говоришь, но понятия не имею, в чем состоит закон.

— Я демонстрирую его проявления.

— А-а… ну хорошо.

— Закон, о котором я говорю, поддерживает мир и не дает сообществу впасть в кошмарный хаос, каким считают дикую природу Согласные. Это тот закон, который поддерживает любую жизнь, — жизнь травы, которой питаются кузнечики; жизнь кузнечиков, которыми питаются перепелки; жизнь перепелок, которыми питаются лисы; жизнь ворон, которые питаются мертвыми лисьими телами.

Кистеперые рыбы, которые тыкались носами в берега континентов, возникли потому, что сотни миллионов поколений живых существ до них подчинялись этому закону; следуя ему, некоторые из рыб смогли стать земноводными, некоторые земноводные — пресмыкающимися, некоторые пресмыкающиеся — птицами и млекопитающими. Именно благодаря закону некоторые млекопитающие эволюционировали в приматов, потом от приматов произошел Australopithecus, от него — Homo habilis, от Homo habilis — Homo erectus, от Homo erectus — Homo sapiens и, наконец, — Homo sapiens sapiens.

И вот примерно десять тысяч лет назад одна из ветвей вида Homo sapiens sapiens сказала: «Человек не подвластен закону. Боги никогда не собирались связывать им человека». Поэтому те люди — Согласные — построили цивилизацию, во всем отвергающую закон, и через пять сотен поколений — мгновение на шкале биологического времени — данная ветвь Homo sapiens sapiens привела мир на грань катастрофы. И как же объясняют Согласные такое бедствие?

— Э-э…

— Человек жил на планете три миллиона лет, не причиняя вреда, но Согласные всего за пять сотен поколений поставили мир перед угрозой распада. Чем они объясняют такое?

— Вот теперь я понял, что ты имеешь в виду. Они объясняют это тем, что в человеке есть какой-то фундаментальный изъян.

— Чем предположить, что это вы, Согласные, делаете что-то неправильно, вы предпочитаете считать, что виновата сама человеческая природа?

— Это так.

— И как тебе теперь нравится такое объяснение?

— У меня появились сомнения в его справедливости.

— Прекрасно.

3

— К тому времени когда Согласные явились в Новый Свет и начали все разрушать в нем, Несогласные, жившие здесь, как раз искали ответ на вопрос: «Возможен ли оседлый образ жизни, который не вступал бы в противоречие с законом, которому мы следовали с начала времен?»

Я не хочу сказать, конечно, что они осознанно ставили такой вопрос. Здешние Несогласные так же не подозревали о существовании основополагающего закона, как первые воздухоплаватели не догадывались о существовании законов аэродинамики. Однако они все равно старались разрешить жизненно важный вопрос, создавая и отвергая одну разновидность цивилизации за другой, пытаясь создать конструкцию, которая смогла бы летать. Работа, выполняемая методом проб и ошибок, шла, конечно, медленно и могла занять и десять тысяч лет, и все пятьдесят. Несогласным, по-видимому, хватало мудрости понять, что спешить тут не следует. Они не видели абсолютной необходимости непременно подняться в воздух, а потому не связали себя с единственным воздушным судном цивилизации, явно обреченным на падение, как это сделали Согласные.

Измаил умолк, и когда молчание затянулось, я спросил:

— А теперь что?

Улыбка покрыла его щеки глубокими морщинами.

— Теперь ты отправишься домой и вернешься, когда будешь готов сказать мне, какой закон или комплекс законов с самого начала управлял жизнью биологического сообщества.

— Не уверен, что я к этому готов.

— Именно тем, чтобы подготовить тебя к выполнению подобного задания, мы и занимались последние дни, если не вообще с начала нашего знакомства.

— Но я даже не знаю, откуда начать!

— На самом деле знаешь. У тебя есть те же три указания, что и в случае с жителями города — А, Б и В. Закон, который ты должен сформулировать, выполнялся всем сообществом живых существ без исключений на протяжении трех миллионов лет. — Измаил кивнул в сторону окон. — Именно из этого следует, как случилось, что все сложилось именно так. Если бы закон не соблюдался с самого начала и во всех последующих поколениях, моря до сих пор были бы пустыней, а на суше лишь ветер гонял бы пыль. Все бесчисленные формы жизни, которые ты видишь вокруг себя, возникли, следуя закону, и, следуя закону, возник человек. Лишь один раз за всю историю планеты нашелся вид, который попробовал жить, отвергнув закон, и это был даже не весь вид, а только его часть, которую я назвал Согласными. Десять тысяч лет назад Согласные сказали: «Хватит. Человек не обязан подчиняться этому закону», — и начали нарушать его во всем. Все, что закон запрещал, все это без исключений Согласные сделали основной частью своей цивилизации. И теперь, после пяти сотен поколений, Согласные вот-вот понесут то наказание, которое понес бы любой вид, нарушивший закон.

Измаил махнул рукой.

— Всего сказанного должно быть для тебя достаточно.

4

Дверь за мной закрылась, и я остановился в нерешительности. Войти обратно я не мог, а отправляться домой не хотел. В голове была пустота, я чувствовал себя угнетенным; хотя никаких рациональных оснований для этого не было, я даже чувствовал себя покинутым.

Дома меня ждали дела. Я отставал от расписания со своей работой, сроки поджимали. К тому же полученное от Измаила задание вовсе не вселяло в меня энтузиазма. Необходимо взять себя в руки и посмотреть на вещи серьезно, поэтому я сделал то, что делаю редко: я отправился в бар и заказал выпивку. Мне нужно было с кем-нибудь поговорить, а в этом отношении одинокие посетители бара оказываются в выигрышном положении: для них всегда находится собеседник.

Итак, что крылось за непонятными чувствами депрессии и отверженности? И почему они возникли именно сегодня? Ответ был таков: именно сегодня Измаил отослал меня, чтобы я выполнил задание самостоятельно. Он мог избавить меня от необходимости самому проводить исследование, но предпочел этого не делать. Отсюда и проистекало ощущение покинутости. Конечно, ребячливость с моей стороны, но я ведь никогда не утверждал, будто совершенен.

Однако в моем подсознании, должно быть, таилось еще что-то, потому что эти размышления не уменьшили моей депрессии. Вторая порция бурбона помогла мне разобраться в своих чувствах: прогресс был налицо. Прекрасно. Так вот, значит, где источник моего уныния…

У Измаила имелся курс обучения. Ясное дело, почему бы ему его не иметь? Свое учение он создал за несколько лет, меняя учеников одного за другим. Совершенно естественно. Всегда нужно иметь план. Начинаешь с одной точки, продвигаешься к следующей, потом к следующей и так далее, пока наконец — вуаля! — в один прекрасный день не приходишь к финишу. Благодарю за внимание, желаю счастья, и закройте за собой дверь.

Как далеко я продвинулся к настоящему моменту? Прошел полпути? Треть? Четверть? Как бы то ни было, любое мое продвижение вперед означает шаг к расставанию с Измаилом.

Какой уничижительный термин лучше всего описывает подобную ситуацию? Эгоизм? Собственнические чувства? Уязвленность? Как ни назови, именно это меня и отличает — признаюсь и не ищу оправданий.

Пришлось признаться себе: я не просто хотел иметь учителя — я хотел получить учителя на всю жизнь.

Часть 8

1

На поиски закона у меня ушло четыре дня.

Один день я провел, говоря себе, что выполнить задание не смогу, еще два — выполняя его, и последний — удостоверяясь, что мне это и в самом деле удалось. Входя в офис Измаила, я мысленно репетировал свою первую фразу: «Кажется, я понял, почему ты настаивал, чтобы я сделал это сам».

Я поднял глаза и на мгновение растерялся. Я совсем забыл, что ожидает меня за дверью: пустая комната, одинокое кресло, стеклянная поверхность и пара глаз, горящих позади нее. Как дурак, я промямлил в пустоту приветствие.

Тут Измаил сделал нечто, чего никогда раньше не делал: улыбнулся, подняв верхнюю губу и показав ряд желтых зубов, массивных, как локти. Я, словно школьник, прошмыгнул к креслу и стал ждать его кивка.

— Кажется, я понял, почему ты настаивал, чтобы я сделал все сам, — сказал я. — Если бы эту работу выполнил ты и просто указал мне на вещи, которые совершают Согласные, но которые никогда не происходят в природном сообществе, я фыркнул бы: «Конечно. Подумаешь, большое дело!»

Измаил что-то неразборчиво проворчал.

— Ну так вот. Как я понимаю, есть четыре вещи, совершаемые Согласными, которые никогда не делают другие члены биологического сообщества, и все они лежат в основе цивилизации Согласных. Первое: они истребляют своих конкурентов, чего никогда не бывает в дикой природе. Животные защищают свою территорию и свою добычу и при случае захватывают территорию и добычу конкурентов; некоторые виды даже охотятся на них, но они никогда не преследуют других животных просто ради уничтожения, как поступают крестьяне с койотами, лисами и воронами. Животные охотятся только ради пропитания.

Измаил кивнул.

— Правда, нужно заметить, что животные иногда убивают в порядке самозащиты или даже только чувствуя угрозу. Например, бабуины могут напасть на леопарда, который на них не нападал. Разница тут в том, что бабуины всегда ищут пищу, но никогда не ищут леопарда.

— Не уверен, что понимаю различие.

— Я хочу сказать, что, когда еды мало, бабуины объединяются, чтобы добыть пищу, но если леопардов не видно, они не станут объединяться для охоты на леопардов. Другими словами, все обстоит именно так, как ты сказал: когда животные, даже такие агрессивные, как бабуины, охотятся, они делают это ради добывания пищи, а не ради истребления конкурентов или хищников, которые на них нападают.

— Ну да, теперь я понял, что ты хотел сказать.

— Но как ты можешь быть уверен, что этот закон неизменно соблюдается? Я имею в виду, если отвлечься от того, что факты уничтожения конкурентов в дикой природе, как ты ее называешь, неизвестны?

— Будь это не так, то, как ты сам говорил, в природе все было бы иначе. Если бы конкуренты истребляли друг друга из любви к искусству, конкурентов просто уже не существовало бы. В каждой экологической нише существовал бы один-единственный вид — тот, который оказался сильнейшим.

— Продолжай.

— Во-вторых, Согласные систематически уничтожают пищу своих конкурентов, чтобы освободить место для того, что едят сами. В природном сообществе ничего подобного не происходит. Правило, которому следуют все виды, таково: «Возьми то, что тебе нужно, и не трогай остальное».

Измаил снова кивнул.

— В-третьих, Согласные лишают своих конкурентов доступа к пище. В дикой природе можно не подпустить конкурента к своей добыче, но нельзя помешать ему кормиться вообще. Другими словами, хищник может заявить: «Эта газель моя», но не может сказать: «Все газели мои». Лев будет защищать убитую им газель как свою добычу, но не станет защищать от других хищников все стадо газелей.

— Да, все верно. Однако предположи, что ты вырастил собственное стадо, от первого до последнего животного, так сказать. Разве не мог бы ты защищать собственное стадо?

— Не знаю. Наверное, это было бы позволительно при условии, что я не стал бы объявлять своей собственностью все стада в мире.

— А как насчет лишения конкурентов доступа к тому, что ты вырастил на земле?

— Тут то же самое. Наша политика такова: каждый квадратный фут поверхности планеты принадлежит нам, и если мы решим его возделать, то, значит, всем нашим конкурентам просто не повезло и не остается ничего другого, кроме как вымереть. Мы лишаем своих конкурентов доступа ко всей пище в мире, а другие виды этого не делают.

— Пчелы не дадут тебе доступа к своему меду в дупле яблони, но не станут мешать рвать яблоки.

— Правильно.

— Хорошо. Но ты говоришь, есть еще и четвертая вещь, которую совершают Согласные и которая никогда не происходит в дикой, как ты ее называешь, природе?

— Да. В природе лев убивает газель и пожирает ее. Он не убивает вторую газель, чтобы обеспечить себя пищей на завтра. Олень ест траву, которая растет на лугу. Он не косит сено и не запасает его на зиму. Однако Согласные все это делают.

— По-моему, ты менее уверен в этом пункте.

— Я и в самом деле менее уверен. Существуют виды, например те же пчелы, которые запасают пищу, но таких немного.

— Ну, в данном случае ты не заметил очевидного. Все живые существа запасают пищу, большинство — в собственном теле, как делают это львы, олени и люди. Для других этого оказывается недостаточно, и тогда они делают запасы вне своего организма.

— Да, понятно.

— Нет запрета на запасы пищи как таковые, да и не могло бы быть, потому что на этом основана вся система: растения запасают пищу для травоядных, травоядные — для хищников и так далее.

— Действительно… Я не посмотрел на вещи с этой точки зрения.

— Есть еще что-нибудь, что совершают Согласные, а все остальные виды никогда не делают?

— Я, по крайней мере, ничего больше не обнаружил… Ничего, что было бы важно для жизнедеятельности природного сообщества.

2

— Этот закон, который ты так прекрасно описал, определяет пределы конкуренции в биологическом сообществе. Вы можете сколько угодно соперничать со своими конкурентами, но не должны истреблять их, уничтожать их пищу или лишать их доступа к ней. Другими словами, вы можете конкурировать, но не должны объявлять своим соперникам войну.

— Да. Как ты говорил раньше, это миротворческий закон.

— И каков же его эффект? Чему этот закон способствует?

— Ну… пожалуй, он способствует порядку.

— Да, но я хочу услышать от тебя кое-что еще. Что случилось бы, если бы этот закон перестал действовать десять миллионов лет назад? На что походило бы теперь биологическое сообщество?

— Я должен повторить то, что уже сказал раньше: в каждой экологической нише осталась бы всего одна форма жизни. Если бы все травоядные в течение десяти миллионов лет вели друг с другом войну, думаю, что к настоящему моменту уже определился бы окончательный победитель. Точно так же, наверное, остался бы единственный вид победивших кровососущих насекомых, единственный вид насекомоядных птиц, единственный вид питающихся птичьими яйцами змей и так далее. То же самое было бы верно для всех уровней.

— Так чему же все-таки способствует закон? Каковы различия между существующим биологическим сообществом и тем, которое ты только что описал?

— По-моему, такое гипотетическое сообщество состояло бы из нескольких десятков или, самое большее, из нескольких сотен видов — в противоположность реально существующим многим миллионам.

Так чему закон способствует?

— Разнообразию.

— Конечно. А что же такого хорошего в разнообразии?

— Не знаю. С ним, безусловно, интереснее…

— Что плохого было бы в обитающем на планете сообществе, состоящем всего лишь из травы, газелей и львов? Или в таком, в которое входили бы только рис и люди?

Я некоторое время смотрел в потолок.

— Я склонен думать, что подобное сообщество было бы экологически хрупким. Оно оказалось бы чрезвычайно уязвимым. Любое изменение существующих условий — и вся система рухнет.

Измаил кивнул.

— Разнообразие — фактор выживания биологического сообщества в целом. Система, состоящая из многих миллионов видов, способна пережить почти все, за исключением, может быть, катастрофы планетарного масштаба. Из сотен миллионов видов нашлось бы несколько тысяч таких, которые выжили бы при глобальном падении температуры на двадцать градусов — а это было бы намного более опустошительным бедствием, чем кажется. Из сотен миллионов видов нашлось бы и несколько тысяч таких, которые пережили бы глобальный подъем температуры на двадцать градусов. Однако сообщество из сотни или тысячи видов почти совсем не располагало бы потенциалом выживания.

— Верно. И именно разнообразие находится под ударом благодаря деятельности человека. Каждый день исчезают десятки видов — это прямой результат конкуренции Согласных в нарушение закона.

— Теперь, когда ты знаешь, что существует непреложный закон, изменился ли твой взгляд на происходящее в мире?

— Да. Я больше не думаю о том, что мы творим, как об ошибке. Мы уничтожаем мир не потому, что неуклюжи, а потому, что мы ведем, в прямом и страшном смысле слова, войну с ним.

3

— Как ты объяснил, биологическое сообщество было бы уничтожено, если бы все виды сочли себя свободными от правил конкуренции, предписываемых законом. Но что произошло бы, случись такое всего с одним видом?

— Помимо человека, хочешь ты сказать?

— Да. Конечно, следует допустить, что этот вид имел бы почти человеческую сообразительность и целеустремленность. Представь себе, что ты — гиена. С какой стати делить тебе добычу с этими ленивыми, важными львами? Стоит тебе убить зебру, как является лев, прогоняет тебя и начинает пировать, а тебе приходится сидеть в сторонке и ждать объедков. Разве это справедливо?

— Я-то думал, что все происходит наоборот: убивает лев, а гиены мешают ему съесть добычу.

— Львы, конечно, охотятся сами, но ничего не имеют против того, чтобы присвоить, если удается, чью-то добычу.

— О'кей.

— Ну вот, ты насытился. Что теперь ты предпримешь?

— Изведу львов.

— И какой это даст эффект?

— Ну… никто больше не потревожит меня за едой.

— Чем львы питались?

— Газелями, зебрами… вообще травоядными.

— Теперь львов нет. Как это отразится на тебе?

— Понятно, к чему ты ведешь. Теперь для нас останется больше дичи.

— А когда для вас окажется больше дичи?

Я непонимающе посмотрел на Измаила.

— Ну ладно. Я предполагал, что начала экологии тебе известны. В естественных условиях, когда кормовая база вида увеличивается, увеличивается его численность. По мере роста численности вида пищи для него становится меньше, а следом уменьшается и его поголовье. Именно такое взаимодействие поедаемых и поедающих поддерживает равновесие в природе.

— Да знаю я это! Я просто не подумал.

— Ну так думай впредь, — сказал Измаил, недовольно хмурясь.

Я рассмеялся:

— Постараюсь. Итак, львов больше нет, дичи стало больше, и наша популяция растет. Она растет до тех пор, пока добычи перестает хватать на всех, потом начинает сокращаться.

— Так было бы в естественных условиях, но ты условия изменил. Ты решил, что закон ограниченной конкуренции к гиенам не относится.

— Верно. Теперь мы уничтожаем остальных наших конкурентов.

— Не заставляй меня вытаскивать из тебя слово за словом. Я хочу, чтобы ты обрисовал мне ситуацию в целом.

— О'кей. Что ж, посмотрим… После того как мы уничтожили всех своих конкурентов, наша популяция стала расти, пока не оказалось, что добычи на всех не хватает. Конкурентов у нас больше нет, так что остается только увеличить поголовье дичи… Не могу себе представить гиен, занявшихся животноводством.

— Вы уничтожили своих конкурентов, но травоядные тоже с кем-то соперничают, — с кем-то, кто тоже питается травой. Это, так сказать, твои двоюродные конкуренты. Перебейте и их, и травы для вашей дичи станет больше.

— Правильно. Раз будет больше травы, станет больше травоядных, а раз станет больше травоядных, станет больше и гиен. А это означает… Кого нам уничтожить теперь? — Измаил только молча поднял брови. — Больше никого не осталось, кого следовало бы уничтожить.

— Подумай как следует.

Я и подумал.

— Хорошо. Мы истребили своих прямых конкурентов, истребили двоюродных, теперь пришла очередь троюродных — растений, которые конкурируют с травой, отбирая у нее почву, влагу и солнечный свет.

— Верно. Теперь станет больше пищи для вашей дичи и больше добычи для вас.

— Забавно… Это же едва ли не священное писание для земледельцев и животноводов: убивай все, что не ешь. Убивай всех, кто ест то же, что и ты. Убивай все, что не является пищей для твоей пищи.

— Это и есть священное писание в культуре Согласных. Чем больше конкурентов вы устраните, тем больше сможете произвести на свет людей, а значит, таков ваш священный долг. Как только вы решаете, что закон ограниченной конкуренции на вас не распространяется, все в мире, что не является вашей едой и едой для вашей еды, делается вашим врагом и подлежит уничтожению.

4

— Как видишь, любой вид, не подчиняющийся закону, производит одно и то же воздействие на природу. Дело неизбежно идет к прогрессирующему уничтожению разнообразия видов ради экспансии одного-единственного.

— Да. Любой такой вид придет к тому же, к чему пришли Согласные: постоянному уничтожению конкурентов, постоянному расширению собственной кормовой базы и к постоянной озабоченности тем, что делать с катастрофическим ростом популяции. Как это ты сказал раньше? Что-то насчет увеличения производства продовольствия для растущего населения…

— «Интенсификация производства для того, чтобы накормить растущее население, ведет к еще большему росту населения» — так сказал Петер Фарб в своем «Человечестве».

— Ты назвал это парадоксом?

— Нет, парадоксом это назвал Фарб.

— Почему?

Измаил пожал плечами.

— Он, несомненно, знает, что любой вид в дикой природе неизменно увеличивает свою численность по мере расширения кормовой базы, однако, как тебе известно, Матушка Культура учит, что подобные законы неприложимы к человеку.

5

— У меня возник вопрос, — сказал я Измаилу. — Пока мы все это обсуждали, я начал подозревать, что сельское хозяйство как таковое по определению противоречит закону.

— Так и есть, если определение, о котором ты говоришь, — определение Согласных. Однако существуют и другие определения. Сельское хозяйство вовсе не обязано представлять собой военные действия против всего, что не имеет отношения к распространению твоего народа.

— По-моему, проблема заключается в следующем. Биологическое сообщество обладает замкнутой экономикой, не так ли? Я имею в виду вот что: если вы начинаете больше брать себе, то кому-то или чему-то достается меньше. Ведь правда?

— Да. Только ради чего вы будете брать себе больше? Зачем это делать?

— Ну, такова основа оседлого образа жизни. Без сельского хозяйства я не смогу жить оседло.

— Ты уверен, что именно этого хочешь?

— А чего еще мне хотеть?

— Хочешь ли ты, чтобы твой вид распространился так, что стал бы в конце концов управлять всем миром, обработал каждый квадратный фут почвы и заставил всех заниматься сельским хозяйством?

— Нет, конечно.

— Но именно это делали и делают Согласные. Именно так и построена их сельскохозяйственная система: она имеет целью не удовлетворение потребностей оседлых жителей, а увеличение их численности. Неограниченное увеличение.

— Ну хорошо. Только мне не нужно ничего, кроме возможности жить оседло.

— Тогда ты не должен начинать войну с природой.

— Но ведь проблема остается. Если я хочу жить оседло, тогда я должен иметь больше, чем имел раньше, и этот излишек должен откуда-то появиться.

— Что ж, это так, и я понимаю твое затруднение. Но во-первых, оседлый образ жизни ни в коей мере не чисто человеческое изобретение. Более того, я с ходу не смогу вспомнить ни одного вида, который был бы кочевым в абсолютном смысле слова. Всегда имеется определенная территория — для прокорма, для выведения потомства; всегда имеется улей, гнездо, логово, нора, берлога, лежбище. Оседлый образ жизни присущ животным, как и людям, в разной степени. Даже охотники и собиратели не являются чистыми кочевниками, и существуют различные переходные формы между ними и полностью оседлыми земледельцами. Есть такие племена охотников и собирателей, которые в результате интенсивного собирательства и охоты делают запасы, позволяющие им быть немного более оседлыми. Есть также полуземледельцы, которые что-то выращивают, а что-то собирают. Есть уже почти полностью перешедшие к сельскому хозяйству люди, которые занимаются собирательством лишь как дополнением к основному промыслу.

— Однако главной проблемы это не решает.

— Решает, но твое видение проблемы ограничено тем, что ты смотришь на нее под одним, и только одним углом. Ты упускаешь из виду вот что. Когда на сцене появился Homo habilis — тот самый Homo habilis, который знаменовал собой новый этап адаптации гоминид, — кто-то должен был уступить ему свое место. Я не хочу сказать, что в результате какому-то виду пришлось вымереть. Я просто имею в виду, что, в первый же раз запустив во что-то зубы, Homo habilis вступил с кем-то в конкуренцию и конкурировал он не с одним каким-то существом, а с тысячей — все они должны были немного потесниться, чтобы Homo habilis мог выжить. Это же справедливо для любого вида, какой бы ни возникал на планете.

— Понятно. Только я все-таки не вижу, какое отношение все это имеет к оседлому образу жизни.

— Ты слушаешь невнимательно. Оседлый образ жизни — следствие биологической адаптации, к которой в определенной степени прибегают все виды, включая человека. А любая форма адаптации существует в конкуренции с другими формами адаптации. Короче говоря, человеческий оседлый образ жизни не является нарушением законов конкуренции, он им подчиняется.

— Да… Пожалуй, теперь я это вижу.

6

— Итак, что же мы обнаружили?

— Мы обнаружили, что любой вид, который не подчиняется правилам конкуренции, кончает тем, что разрушает биологическое сообщество, чтобы обеспечить возможность собственной экспансии.

— Любой вид? Включая человека?

— Да, несомненно. Именно это и происходит в действительности.

— Значит, ты понял, что такое положение вещей, по крайней мере то, что мы с тобой обсудили, не является следствием какого-то загадочного порока, присущего человеческому роду. Не какой-то неуловимый изъян заставляет людей вашей культуры разрушать мир.

— Да. То же самое произошло бы с любым видом, по крайней мере с видом, достаточно сильным, чтобы вести себя так же, при условии, что каждое расширение кормовой базы будет сопровождаться ростом популяции.

— При условии расширения кормовой базы расти будет любая популяция. Это верно для всех видов на Земле, включая человека. Согласные доказывают это уже десять тысяч лет. Десять тысяч лет они упорно увеличивают производство продовольствия, чтобы накормить растущее население, и в результате оно растет еще быстрее.

Я несколько минут сидел молча и размышлял.

— Матушка Культура с этим не согласна.

— Ну конечно. Не сомневаюсь, что она категорически возражает. Что же именно она говорит?

— Она утверждает, что в нашей власти увеличивать производство продовольствия, не позволяя расти популяции.

— С какой целью? Зачем нужно увеличивать производство продовольствия?

— Чтобы накормить миллионы голодающих.

— И что же, накормив их, вы возьмете с них обещание не размножаться?

— Э-э… нет, такое в планы не входит.

— Так что же произойдет, когда вы накормите голодающие миллионы?

— Они начнут размножаться, и население увеличится.

— Несомненно. Этот эксперимент ежегодно ставится людьми вашей культуры уже десять тысяч лет — и результат всегда предсказуем. Увеличение производства продовольствия для того, чтобы накормить растущее население, ведет к новому росту популяции. Такой результат неизбежен, и предсказывать что-то иное — значит просто предаваться биологическим и математическим фантазиям.

— И все-таки… — Я подумал еще немного. — Матушка Культура говорит, что проблему может решить контроль над рождаемостью.

— Да. Если ты когда-нибудь проявишь такую глупость, что станешь обсуждать эту тему с некоторыми своими друзьями, то увидишь, как они вздохнут с облегчением, когда догадаются привести этот довод: «О-ох… Слава богу, нам удалось сорваться с крючка!» Точно так же алкоголик клянется, что бросит пить, прежде чем пьянство окончательно погубит его. Глобальный контроль над рождаемостью — нечто, что всегда должно начаться в будущем. Он должен был начаться в будущем, когда вас было три миллиарда в 1960 году. Теперь, когда вас пять миллиардов, он тоже должен начаться в будущем.

— Это правда, и тем не менее такое возможно.

— Возможно, конечно, но только если вы перестанете следовать тому сюжету, который разыгрываете. До тех пор пока вы этого не сделаете, вы будете продолжать отвечать на голод увеличением производства продовольствия. Ты ведь видел плакаты, призывающие посылать продовольствие голодающим?

— Видел.

— А видел ты когда-нибудь призывы посылать им противозачаточные средства?

— Нет.

— Их и никогда не бывает. Матушка Культура высказывается по этому поводу двояко. Когда ты говоришь ей: демографический взрыв, она тебе отвечает: глобальный контроль над рождаемостью, но когда ты говоришь: голод, она отвечает: увеличение производства продовольствия. Только почему-то так получается, что увеличение производства продовольствия происходит постоянно, а глобальный контроль над рождаемостью остается уделом будущего.

— Верно.

— Если рассматривать вашу культуру в целом, на самом деле никакого серьезного движения в сторону глобального контроля над рождаемостью не существует. Дело в том, что такого движения не будет никогда, пока вы воплощаете в жизнь сказку, утверждающую, будто боги создали мир для человека. Пока вы живете в соответствии с таким сюжетом, Матушка Культура будет требовать увеличения производства продовольствия сегодня — и обещать глобальный контроль над рождаемостью завтра.

— Да. Это мне понятно, однако у меня есть вопрос.

— Задай его.

— Мне известно, что о голоде говорит Матушка Культура. А что говоришь на этот счет ты?

— Я? Я ничего не говорю, кроме того, что ваш вид так же подчиняется биологической реальности, как и все остальные.

— Но какое отношение это имеет к голоду?

— От голода страдают не только люди. Он случается у всех видов, живущих на Земле. Когда рост популяции опережает увеличение кормовой базы, популяция сокращается, пока вновь не устанавливается равновесие. Матушка Культура утверждает, что человек должен быть в этом отношении исключением, поэтому, обнаружив, что населению недостаточно имеющихся ресурсов, она кидается на помощь и поставляет продовольствие извне, тем самым достигая гарантированного результата: в следующем поколении окажется еще больше голодающих. Поскольку населению никогда не приходится сокращаться до тех размеров, когда ему окажется достаточно собственных ресурсов, голод делается хронической составляющей его жизни.

— Да. Несколько лет назад я прочел статью в газете об экологе, который привел такие же доводы на какой-то конференции, посвященной проблемам голода. Ну и топтали же его ногами! Дело дошло до того, что его практически объявили убийцей!

— Могу себе представить. Его коллеги во всем мире прекрасно понимают ситуацию, но им хватает здравого смысла не гневить Матушку Культуру. Если на территории, которая может прокормить только тридцать тысяч человек, проживает сорок тысяч, привозить им продовольствие, чтобы снабдить им все сорок тысяч, вовсе не проявление доброты, а просто гарантия того, что голод возникнет снова.

— Все это так, но все равно трудно просто сидеть и смотреть, как они голодают.

— Именно так говорят Согласные, полагающие, что по воле богов должны править миром: «Мы не позволим им голодать. Мы не позволим начаться засухе. Мы не позволим реке разлиться». Все это могут позволить или не позволить боги, а совсем не вы.

— Справедливое замечание, — согласился я. — И все-таки у меня есть еще вопрос. — Измаил кивнул, предлагая мне продолжать. — Мы в Соединенных Штатах каждый год очень значительно увеличиваем производство продовольствия, но рост населения у нас относительно небольшой. С другой стороны, быстрее всего растет население в странах с непродуктивным сельским хозяйством. Создается впечатление, что это противоречит твоему утверждению о связи производства продовольствия с ростом населения.

Измаил слегка раздраженно покачал головой:

— Наблюдаемый феномен описывается так: «За увеличением производства продовольствия, чтобы накормить увеличившееся население, следует дальнейший рост населения». Здесь ничего не говорится о том, где происходит рост.

— Не понял.

— Рост производства пшеницы в Небраске не обязательно ведет к росту населения Небраски. Численность населения может увеличиться где-нибудь в Индии или в Африке.

— Все равно не понимаю.

— Каждое увеличение ресурсов ведет к росту населения где-нибудь. Другими словами, кто-то где-то потребляет излишки продовольствия, произведенные в Небраске. Если это прекратится, фермеры Небраски тут же быстренько сократят производство.

— Конечно, — согласился я и еще немного подумал. — Получается, что фермеры Запада поставляют взрывчатку для демографического взрыва в третьем мире?

— В конечном счете так и есть, — подтвердил Измаил. — Кто еще мог бы это сделать? — Я вытаращил на него глаза. — Чтобы увидеть проблему в глобальном масштабе, ты должен сделать шаг в сторону от нее. В настоящее время вас на Земле живет пять с половиной миллиардов, и, хотя миллионы голодают, вы производите достаточно продовольствия, чтобы прокормить шесть миллиардов. И поскольку вы производите достаточно продовольствия, чтобы прокормить шесть миллиардов, существует биологическая неизбежность того, что через три или четыре года вас и станет шесть миллиардов. К тому времени, хотя миллионы по-прежнему будут голодать, вы будете производить достаточно продовольствия для шести с половиной миллиардов, а это значит, что еще через три или четыре года вас станет шесть с половиной миллиардов. Но к тому времени вы будете производить продовольствие для семи миллиардов, и хотя миллионы будут голодать, опять же через три или четыре года вас станет семь миллиардов. Чтобы остановить этот процесс, вы должны осознать факт, что увеличение производства продовольствия не накормит миллионы голодных, а только усугубит демографический взрыв.

— Понятно. Но как мы можем остановить рост производства продовольствия?

— Точно так же, как положить конец уничтожению озонового слоя, как прекратить вырубку дождевых лесов. Если есть воля, способ найдется.

7

— Как ты, наверное, заметил, я положил рядом с твоим креслом книгу, — сказал Измаил.

Это оказалась Книга американского наследия индейцев.

— Пока мы продолжаем обсуждать вопрос контроля над рождаемостью, тебе многое может сказать карта расселения племен в начале этой книги.

После того как я посвятил несколько минут изучению карты, Измаил спросил, что я из нее извлек.

— Я даже и не представлял себе, что их было так много. Столько различных народов!

— Не все они жили в одно и то же время, но все-таки большинство было современниками. Я хочу, чтобы ты подумал о том, что служило фактором, сдерживающим рост индейского населения.

— Как в этом может помочь карта?

— Я хотел, чтобы ты убедился: этот континент вовсе не был безлюден. Контроль над рождаемостью не являлся роскошью, он был необходимостью.

— Понятно.

— Ну как, есть идеи?

— От того, что я смотрел на карту? Боюсь, что нет.

— Скажи мне вот что: как поступают люди вашей культуры, когда им надоедает жить на перенаселенном Северо-востоке?

— Ну, тут все просто. Они переезжают в Аризону, Нью-Мексико, Колорадо. На обширные, слабо заселенные территории.

— А как это нравится тем Согласным, которые уже живут на обширных, слабо заселенных территориях?

— Им это, конечно, не нравится. Там на всех бамперах автомобилей наклейки: «Если вы любите Нью-Мексико, отправляйтесь туда, откуда явились».

— Однако новые поселенцы не отправляются туда, откуда явились.

— Нет, наоборот, приезжают все новые и новые.

— Почему Согласные-старожилы не могут остановить этот наплыв? Почему они не могут остановить рост населения Северо-востока?

— Не знаю. Не вижу, как они могли бы это сделать.

— Значит, существует бурный поток роста населения в одной части страны и никто не беспокоится о том, чтобы перекрыть его, потому что излишки всегда можно направить на обширные, слабо заселенные территории Запада.

— Так и есть.

— Однако каждый из названных тобой штатов имеет границы. Почему границы не мешают притоку переселенцев?

— Потому что они всего лишь воображаемые линии.

— Именно. Чтобы превратиться в жителя Аризоны, требуется всего лишь пересечь воображаемую линию и поселиться, где тебе понравится. Однако обрати внимание вот на что: на карте, которую ты рассматриваешь, каждый народ Несогласных был отделен от других отнюдь не воображаемой, а вполне определенной культурной границей. Если навахо начинали чувствовать, что им стало тесно, они не могли сказать: «У хопи много свободных земель. Давайте переселимся туда и станем хопи». Подобное им и в голову не могло прийти. Короче говоря, проблема перенаселенности Нью-Йорка может быть решена, если его жители станут жителями Аризоны, но для навахо такая же проблема не могла разрешиться тем, что они стали бы хопи. Те культурные границы никто не пересекал по собственной прихоти.

— Это верно, но, с другой стороны, навахо могли пересечь границу территории хопи, не пересекая границы культурной.

— Ты хочешь сказать, что они могли захватить земли хопи. Да, несомненно. Однако мое возражение остается в силе. Если ты проникал на территорию хопи, они не предлагали тебе заполнить анкету, они тебя убивали. Такая система работала очень хорошо. Она давала племенам очень действенный стимул ограничивать свою численность.

— Да, с этим не поспоришь.

— Племена индейцев ограничивали рост населения не ради процветания человечества и не ради защиты окружающей среды. Они делали это потому, что ограничить собственную численность было легче, чем вести войны с соседями. Конечно, были и такие, кто не особенно старался ограничить рост населения, потому что ничего не имел против войн. Я вовсе не пытаюсь изобразить индейцев мирными утопическими поселянами. В мире, где нет Большого Брата, который следил бы за поведением каждого и охранял бы права собственности, очень полезно иметь репутацию бесстрашного и свирепого противника, а такая репутация не зарабатывается оскорбительными нотами соседям. Пусть лучше они точно знают, что их ждет, если они не желают ограничивать рост населения и довольствоваться собственной территорией.

— Понятно. Они взаимно не давали увеличиться численности друг друга.

— Однако делали они это не благодаря созданию непреодолимых территориальных границ. Непреодолимыми должны были быть культурные границы. В случае избытка населения у племени наррагансет они не могли просто собрать вещички и отправиться на запад, чтобы стать шайеннами. Наррагансеты должны были оставаться там, где жили всегда, и ограничивать свою численность.

— Да. Это еще один пример того, что разнообразие срабатывает лучше, чем однородность.

8

— На прошлой неделе, — сказал Измаил, — когда мы обсуждали законы, ты говорил, что существует лишь один закон, определяющий, как людям следует жить, — тот, изменить который можно голосованием. Что ты думаешь на сей счет теперь? Могут ли законы, управляющие конкуренцией в сообществе, быть изменены путем голосования?

— Нет. Только это ведь не абсолютные законы вроде законов аэродинамики — они могут нарушаться.

— А разве законы аэродинамики не могут быть нарушены?

— Не могут. Если ваш аэроплан построен без их учета, он просто не полетит.

— Однако если его столкнуть со скалы, он окажется в воздухе, не так ли?

— На некоторое время.

— То же самое распространяется на цивилизацию, созданную в нарушение закона ограниченной конкуренции. Она остается какое-то время в воздухе, потом падает вниз и разбивается. Разве не это грозит сейчас людям вашей культуры — катастрофа?

— Да.

— Я иначе сформулирую вопрос. Уверен ли ты, что любой вид, который нарушает закон ограниченной конкуренции, кончит тем, что разрушит биологическое сообщество ради собственного неограниченного распространения?

— Уверен.

— Так к чему тогда мы с тобой пришли?

— Мы открыли для себя некоторые познания о том, как людям следует жить; более того, как они должны жить.

— Еще неделю назад ты говорил, что получить такое знание невозможно.

— Да, но…

— Да или нет?

— Да… но я не вижу… Подожди минутку.

— Можешь не торопиться.

— Я не вижу, как сделать это источником знаний вообще. Я хочу сказать, что не вижу способа применить это знание в общем плане, к другим вопросам.

— Разве законы аэродинамики говорят тебе, как бороться с дефектами генов?

— Нет, конечно.

— Тогда какой от них толк?

— Они нужны… Они позволяют нам летать.

— Закон, который мы с тобой обсуждали, позволяет видам, включая человека, выживать. Он не скажет вам, должны ли быть легализованы модифицирующие настроение препараты. Вы не узнаете благодаря ему, хорош или плох секс до брака. Из него не следует, правомерна или нет смертная казнь. Однако он скажет вам, как следует жить, если вы хотите избежать вымирания, и это самое важное и самое фундаментальное знание, в котором нуждается человечество.

— Все так. Но тем не менее…

— Что?

— Тем не менее люди моей культуры не признают его.

— Ты хочешь сказать, что люди твоей культуры не признают того, что мы с тобой тут выяснили?

— Именно.

— Давай уясним себе, что они примут и чего не примут. Сам по себе закон не может оспариваться. Он существует и действует в сообществе живых существ. Чего Согласные не признают, так это того, что он приложим к человеку.

— Правильно.

— Этому едва ли следует удивляться. Матушка Культура смогла примириться с тем, что родная планета человечества не центр мироздания, она в конце концов признала, что человек произошел из первобытной слизи, но она никогда не примет того факта, что он не является неподвластным ограничивающему его своеволие закону биологического сообщества. Такое признание было бы ее концом.

— Так что ты хочешь сказать? Что надежды нет?

— Ничего подобного. Несомненно, Матушку Культуру придется прикончить для того, чтобы вы могли выжить, и люди вашей культуры способны на такое. Матушка Культура живет только в ваших умах. Как только вы перестанете к ней прислушиваться, она исчезнет.

— Так-то оно так, но я не думаю, что люди позволят этому случиться.

Измаил пожал плечами.

— Тогда вместо них это сделает закон. Если они откажутся жить в соответствии с ним, они просто перестанут жить. Можно сказать, что таково одно из его самых основных действий: те, кто угрожает стабильности сообщества, отрицая закон, автоматически уничтожают себя.

— Согласные никогда этому не поверят.

— Вера тут ни при чем. С тем же успехом можно говорить о том, что человек, разбившийся, прыгнув со скалы, не верил в действие тяготения. Согласные уничтожают себя, и когда они в этом преуспеют, устойчивость биологического сообщества восстановится и вред, причиненный вами, начнет исправляться.

— Так и будет…

— С другой стороны, я думаю, что ты неоправданно пессимистичен. Мне кажется, существует много людей, понимающих, что дело неладно, и готовых услышать кое-что новое — даже стремящихся услышать что-то новое, вот как ты.

— Надеюсь, ты прав.

9

— Мне не очень нравится, как мы сформулировали закон, — сказал я.

— Почему?

— Мы говорим об одном законе, когда на самом деле их три. По крайней мере, я выделил три.

— Твои три закона — ветви, а на самом деле нужно обнаружить ствол, который выглядит примерно так: «Ни один вид не должен подчинять себе жизнь всего мира».

— Да, согласен: именно это обеспечивают правила компетенции.

— Я предложил тебе одну формулировку. Возможна и другая: «Мир не был создан для какого-то одного вида».

— Да. Тогда получается, что человек определенно не был создан для того, чтобы покорить мир и править им.

— Ты слишком далеко перескакиваешь. Согласно мифологии Согласных, мир нуждается во властителе, потому что боги плохо выполнили свою работу: созданным ими миром правит закон джунглей, хаос и анархия. Только было ли так на самом деле?

— Нет, все было в полном порядке. Это Согласные принесли в мир неразбериху.

— Закон, который мы с тобой обнаружили, был и остается вполне достаточным для биологического сообщества. Оно не нуждалось в человеке для наведения порядка.

— Ты прав.

10

— Люди вашей культуры фанатически отстаивают исключительность человека. Они отчаянно стремятся обнаружить пропасть между собой и остальными живыми существами. Этот миф о человеческом превосходстве служит оправданием того, что они творят с миром, как гитлеровский миф о превосходстве арийцев служил оправданием того, что нацизм творил с Европой. Однако в конце концов такая мифология не приносит глубокого удовлетворения. Согласные — безнадежно одинокие существа. Мир для них — враждебная территория, они всюду чувствуют себя оккупантами, враждебными окружению и изолированными от него собственной исключительностью.

— Все так, но к чему ты это говоришь?

Вместо того чтобы ответить на мой вопрос, Измаил сказал:

— Среди Несогласных преступления, психические болезни, самоубийства, наркомания встречаются очень редко. Как такое объясняет Матушка Культура?

— Я сказал бы… По-моему, Матушка Культура утверждает, что Несогласные просто слишком примитивны, чтобы у них все это было.

— Другими словами, преступность, безумие, самоубийства, наркотики — проявления высоко развитой культуры.

— Точно. Никто этого прямо не говорит, конечно, но понимается все именно так. Названные тобой явления — плата за прогресс.

— Существует почти полностью противоположное мнение, которое было широко распространено среди людей вашей культуры на протяжении столетия. Оно совершенно иначе объясняло, почему все эти вещи редки среди Несогласных.

Я на минуту задумался.

— Ты имеешь в виду концепцию «благородного дикаря»? Не могу сказать, что знаком с ней в деталях.

— Но какое-то понятие о ней у тебя имеется?

— Да.

— Так принято в вашей культуре — ничего не знать в деталях, имея о чем-то приблизительное понятие.

— Ну да. Существовала идея, что люди, живущие в близости с природой, благородны. Их делают такими закаты, грозовые тучи и тому подобное. Считалось, что нельзя любоваться закатом, а потом пойти и поджечь соседнее типи. Жизнь в тесном соприкосновении с природой полезна для духовного здоровья.

— Надеюсь, ты понимаешь, что я ничего подобного не утверждаю.

— Да, но что все-таки ты утверждаешь?

— Мы с тобой получили представление о сюжете, который на протяжении десяти тысяч лет разыгрывают Согласные. Несогласные тоже разыгрывают сюжет, хотя он и не имеет словесного выражения.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Если ты побываешь в разных странах, где живут народы одной с вами культуры, — в Китае и Японии, в России и Англии, в Индии и Норвегии, — всюду тебе расскажут совершенно разные истории о своем происхождении, но все эти народы тем не менее воплощают в жизнь одну и ту же сказку, которая является сюжетом Согласных.

— Не возражаю.

— То же верно и в отношении Несогласных. Африканские бушмены, австралийское племя алава, бразильские крин-акроре, навахо в Соединенных Штатах имеют различные мифы о своем происхождении, но они тоже воплощают в жизнь одну и ту же сказку, которая является их собственным сюжетом.

— Я понимаю, к чему ты ведешь. Важна не та история, которую ты рассказываешь, а то, как ты на самом деле живешь.

— Правильно. Сказка, которую воплощают в жизнь Согласные последние десять тысяч лет, не только разрушительна для человечества и всего мира, она изначально порочна и неудовлетворительна. В ее основе — мания величия, и в результате культура Согласных пронизана алчностью, жестокостью, безумием, преступлениями, наркоманией.

— Да, похоже, все так и есть.

— Тот сюжет, который на протяжении последних трех миллионов лет разыгрывают Несогласные, не история завоеваний и правления. Воплощая его, они не обретают власти, но зато живут жизнью, которая их удовлетворяет и полна для них смысла. Вот что ты обнаружишь, оказавшись среди них. Они не источают неудовлетворенность и бунтарство, не препираются бесконечно о том, что разрешено и что запрещено, не обвиняют непрерывно инакомыслящих в том, что те живут неправильно, не боятся друг друга, не сходят с ума из-за пустоты и бессмысленности жизни, им не приходится оглушать себя наркотиками, чтобы преодолеть тягучие дни, они не изобретают каждую неделю новую религию, чтобы хоть в чем-то найти опору, не занимаются бесплодными поисками того, что можно совершить или во что можно поверить, чтобы придать своим жизням ценность. И все это, повторяю, не потому, что они живут в единении с природой, не имеют правительства или благородны от рождения. Дело в том, что они просто разыгрывают сказку, которая благоприятствует жизни. Эта их сказка шла на пользу людям три миллиона лет и все еще помогает им там, где Согласным не удалось еще вытравить ее.

— Здорово! Звучит просто замечательно. Когда же мы узнаем этот сюжет?

— Завтра. По крайней мере, завтра мы начнем с ним знакомиться.

Часть 9

1

Когда я пришел на следующий день, обнаружилось, что организация наших занятий изменилась: нас с Измаилом больше не разделяло стекло, он теперь расположился в той же комнате, что и я, на подушках в нескольких футах от моего кресла. До этого момента я не осознавал, насколько важной для меня была стеклянная преграда — честно говоря, я ощутил некоторую панику. Близость этого огромного существа смутила меня, хотя всего на долю секунды. Я сел в кресло и, как всегда, кивнул Измаилу. Он тоже приветствовал меня кивком, но мне показалось, что я заметил в его глазах проблеск настороженности, как будто моя близость смутила его так же, как меня — его.

— Прежде чем мы продолжим, — сказал Измаил через несколько секунд, — я хочу исправить одну неточность. — Он протянул мне листок бумаги с изображенной на нем схемой.

— Здесь все достаточно наглядно. Схема представляет собой историческую линию Несогласных.

— Да, я вижу.

Измаил что-то добавил к чертежу и снова показал мне листок.

— Этот отросток, начинающийся примерно за 8000 лет до н. э., представляет собой историческую линию Согласных.

— Правильно.

— И какому же событию это соответствует? — спросил Измаил, указывая карандашом на точку, помеченную «8000 лет до н. э.».

— Земледельческой революции.

— Произошло ли это событие одномоментно или за какой-то период времени?

— Думаю, что за некоторый период.

— А что означает тогда эта точка — «8000 лет до н. э.»?

— Начало революции.

— И где же нужно поставить точку, обозначающую ее конец?

— Э-э… — глупо промычал я, — я, пожалуй, и не знаю. Должно быть, земледельческая революция длилась тысячелетия два.

— И какое же событие знаменует конец этой революции?

— Тоже не знаю. Не уверен, что его знаменовало бы какое-то определенное событие.

— Значит, никаких летящих в потолок пробок от шампанского?

— Да не знаю я!

— А ты подумай.

Я подумал и через некоторое время сказал:

— Сдаюсь. Странно даже, что в школьном курсе этого нет. Я помню, как нам говорили о земледельческой революции, но ничего не могу вспомнить о дальнейшем.

— Продолжай рассуждать.

— Земледельческая революция не кончилась — она продолжается. Она только распространяется с тех пор, как началась десять тысяч лет назад. На протяжении восемнадцатого и девятнадцатого столетий она охватила этот континент, а в некоторых частях Новой Зеландии, Африки и Южной Америки процесс все еще продолжается.

— Конечно. Ну вот, теперь ты видишь: земледельческая революция не относительно краткое событие, вроде Троянской войны, оставшееся в далеком прошлом и не воздействующее непосредственно на вашу жизнь сегодня. Работа, начатая неолитическими земледельцами на Ближнем Востоке, продолжается поколением за поколением без перерыва до настоящего момента. Она — основание вашей развитой цивилизации точно так же, как была основой жизни самой первой крестьянской деревушки.

— Да, я вижу.

— Сказанное должно помочь тебе понять, почему то, что вы рассказываете своим детям о смысле творения мира, о божественных намерениях, о предназначении человека, имеет такое огромное значение. По сути, это манифест революции, приведшей к возникновению вашей культуры. Это источник всех ваших революционных доктрин и всплесков революционного духа. Он объясняет, почему революция была необходима и почему она должна продолжаться любой ценой.

— Да, — кивнул я, — здравая мысль…

2

— Примерно две тысячи лет назад, — продолжал Измаил, — в вашей культуре произошло событие, полное тонкой иронии. Согласные — или по крайней мере очень значительная их часть — прониклись верой в легенду, которая казалась им исполненной значительности и тайны. Легенда дошла до них от Несогласных Ближнего Востока, а потом Согласные рассказывали ее своим собственным детям на протяжении многих поколений — так долго, что она начала казаться им тайной. Знаешь почему?

— Почему она стала тайной? Нет, не знаю.

— Потому что те, кто рассказывал ее изначально, — далекие предки тех земледельцев — были Несогласными.

Я некоторое время сидел, непонимающе глядя на Измаила, а потом спросил: не возражает ли он против того, чтобы повторить все еще раз.

— Примерно две тысячи лет назад Согласные поверили в легенду, возникшую среди Несогласных за много столетий до того.

— Понятно. И в чем же здесь ирония?

— Ирония заключается в том, что легенда, которую когда-то рассказывали своим детям Несогласные, говорит о происхождении Согласных.

— Ну и что?

— Согласные поверили в легенду о собственном происхождении, созданную Несогласными.

— Боюсь, что я так и не улавливаю в этом иронии.

— Какого рода легенда о происхождении Согласных могла бы возникнуть у Несогласных?

— О боже, понятия не имею! Измаил по-совиному захлопал глазами.

— Похоже, ты сегодня утром забыл принять свою мозговую пилюлю. Ладно. Я расскажу тебе одну историю, и тогда ты все поймешь.

— О'кей.

Измаил переменил позу, сидя на своих подушках, и я невольно закрыл глаза. Если кто-то не знающий, что здесь происходит, откроет дверь и войдет, что он подумает?

3

— Если ты собираешься править миром, — начал Измаил, — тебе для этого потребуется особое знание. Ты, несомненно, это понимаешь.

— Честно говоря, никогда о таком не думал.

— Таким знанием Согласные, конечно, обладают — или по крайней мере думают, будто обладают, — и очень этим гордятся. Это — самое основополагающее знание, абсолютно необходимое для тех, кто собрался править миром. И что же, как ты думаешь, обнаружили Согласные, столкнувшись с Несогласными?

— Не знаю, что ты имеешь в виду.

— Они обнаружили, что Несогласные подобным знанием не обладают. Разве это не замечательно?

— Откуда мне знать?

— Подумай: Согласные обладают знанием, которое позволяет им править миром, а Несогласные — нет. Именно это обнаружили миссионеры, жившие среди Несогласных. Они были этим просто поражены, поскольку полагали, что такое знание, по сути, очевидно.

— Мне даже неизвестно, что ты имеешь в виду.

— Речь идет о знании, необходимом для того, чтобы править миром.

— Прекрасно, но в чем все-таки оно заключается?

— Ты все поймешь из той истории, которую я тебе расскажу. Что интересует меня сейчас — это кто обладает таким знанием. Я уже говорил тебе, что Согласные им обладают, и это естественно, не так ли? Ведь они правят миром, верно?

— Да.

— А Несогласные нужным знанием не обладают, и это тоже естественно, правда?

— Пожалуй.

— А теперь скажи мне вот что: кто еще, помимо Согласных, должен таким знанием обладать?

— Понятия не имею.

— Попробуй посмотреть на это с мифологической точки зрения.

— О'кей… Это должны быть боги.

— Конечно. Вот об этом и будет моя история: как боги обрели знание, необходимое для того, чтобы править миром.

4

— Однажды, — стал рассказывать Измаил, — боги собрались и начали обсуждать, как править миром. Один из них сказал: «Я тут думал об одной местности — обширной такой, приятной глазу саванне. Давайте нашлем на нее саранчу. Пламя жизни ярко разгорится в насекомых, в ящерицах и птицах, которые ими питаются, и все будет превосходно».

Остальные обдумали это предложение, потом кто-то из них возразил: «Нельзя, конечно, спорить, что, если мы нашлем на эти земли саранчу, пламя жизни на какое-то время разгорится в насекомых и тех существах, которые ими питаются, но за счет других живущих там созданий. — Другие боги поинтересовались, что он имеет в виду, и тот продолжил: — Разве не будет ужасным преступлением лишить пламени жизни других животных ради того, чтобы саранча, ящерицы и птицы недолгое время процветали? Ведь саранча опустошит саванну, и олени, газели, козы и кролики останутся без пищи и вымрут. Когда исчезнет дичь, умрут и львы, и волки, и лисы. Не станут ли они проклинать нас за то, что мы предпочли им саранчу, ящериц и птиц?»

Боги принялись чесать в затылках: они никогда не смотрели на вещи с такой точки зрения. Наконец один из них сказал: «Не вижу тут особой проблемы. Мы просто не станем насылать саранчу. Тогда все будет идти, как раньше, и ни у кого не возникнет причины нас проклинать».

Большинство богов сочли это предложение удачным, но тот, который говорил первым, не согласился: «Но ведь это же будет не менее ужасным преступлением! Разве саранча, ящерицы и птицы не такое же творение наших рук, как и все остальные? Неужели им никогда не выпадет судьба процветать так же, как это случается с другими?»

Пока боги решали, кто прав, на охоту вышла лиса, и боги хотели дать ей для поддержания жизни перепелку, но не успело это предложение прозвучать, как кто-то возразил: «Но ведь это же ужасное преступление — позволить лисе жить за счет перепелки. У перепелки есть жизнь, которую мы ей дали, и она такое же наше творение, как и лиса. Было бы отвратительно отправить ее в лисью пасть!»

Тут другой бог воскликнул: «Смотрите, перепелка охотится на кузнечика! Если мы не отдадим перепелку лисе, она съест кузнечика. Разве нет у кузнечика жизни, которую мы ему дали, и разве он не такое же наше творение, как перепелка? Ведь это же ужасное преступление — не отдать перепелку лисе, чтобы сохранить жизнь кузнечику».

Тут, как ты можешь себе представить, боги горестно застонали: они не знали, как поступить. И пока они спорили, наступила весна, снега в горах начали таять и реки стали разливаться. Увидев это, один из богов сказал: «Ведь это же ужасное преступление — позволить рекам разлиться! Паводок унесет бесчисленное множество живых существ и лишит их жизни!»

Однако другой бог тут же возразил: «Ужасное преступление было бы не позволить рекам разлиться: без паводка высохнут многие пруды и болота, и все населяющие их живые твари погибнут».

Боги снова впали в растерянность и никак не могли решить, как им поступить.

Наконец одного из них посетила свежая мысль: «Ясно, что любое наше действие несет благо одним и зло другим созданиям, поэтому давайте ничего не будем делать. Тогда никто из тех, кому мы дали жизнь, не станет нас проклинать».

«Ерунда, — тут же рявкнул другой бог. — Если ничего мы не будем делать, то это тоже будет благом для одних и злом для других, не так ли? Тогда создания, которым мы дали жизнь, скажут: «Смотрите, мы страдаем, а боги ничего не предпринимают!»

И пока боги препирались друг с другом, саранча наводнила саванну и насекомые, ящерицы и птицы стали благословлять богов, в то время как травоядные и хищники умерли, богов проклиная. А поскольку боги не послали лисе перепелку, лиса вернулась в свою нору голодной, проклиная богов, а кузнечик, которого перепелка поймала, умер, тоже проклиная богов. Решение же богов остановить разлив рек привело к тому, что пруды и болота пересохли, и тысячи существ, живших в них, погибли, посылая богам проклятия.

Слыша все эти упреки, боги горестно стонали.

«Мы превратили прекрасный сад в страну, где царствует страх и все живые существа клянут нас как тиранов и преступников. И они правы, потому что, действуем мы или бездействуем, мы посылаем им благо сегодня и беду завтра, поскольку не знаем, как следует поступить. Из саванны, опустошенной саранчой, несутся проклятия, и нам нечего на них ответить. Лиса и кузнечик проклинают нас, потому что мы оставили жизнь перепелке, и на это нам нечего ответить тоже. Наверняка весь мир проклинает день, когда мы его создали; мы и в самом деле преступники — посылаем то благо, то зло, понимая при этом, что сами не знаем, как следовало бы поступить».

Боги совсем уже погрузились в пучину отчаяния, как тут один из них поднял голову и сказал: «Послушайте, разве мы не создали для нашего сада специальное древо, плоды которого дают познание добра и зла?»

«Да! — воскликнули остальные. — Давайте найдем это древо и вкусим от него: посмотрим, какое знание оно нам даст».

И когда боги нашли древо познания добра и зла и вкусили от него, глаза их открылись и они сказали: «Вот теперь у нас есть знание, как ухаживать за нашим садом, не становясь преступниками и не выслушивая проклятий от всех, кто живет на Земле».

И как раз когда они этому радовались, лев вышел на охоту, и боги сказали друг другу: «Сегодня день, когда льву положено остаться голодным, а олень, которого он съел бы, пусть поживет еще».

И вот лев промахнулся и не поймал свою жертву, вернулся голодным в свое логово и стал проклинать богов. Но они сказали ему: «Не ропщи, ибо мы знаем, как править миром, и сегодня тебе положено остаться голодным». И лев не стал роптать.

На следующий день лев снова вышел на охоту, и боги послали ему того оленя, которого пощадили накануне. И когда олень ощутил клыки льва у себя на горле, он стал проклинать богов. Но они сказали ему: «Не ропщи, ибо мы знаем, как править миром, и сегодня тебе положено умереть, так же как вчера было положено жить». И олень не стал роптать.

И тогда боги сказали друг другу: «Действительно, познание добра и зла — могучая сила, ибо позволяет нам править миром, не становясь преступниками. Если бы мы вчера оставили льва голодным, не обладая этим знанием, тогда мы, несомненно, совершили бы преступление. И если бы мы сегодня отдали оленя в когти льва без этого знания, то мы тоже, несомненно, совершили бы преступление. Однако, обладая знанием, мы совершили оба эти деяния, кажущиеся противоположностями, никакого преступления не совершив».

Но случилось так, что один из богов отлучался по делу, когда остальные вкушали от древа познания добра и зла, и когда он вернулся и узнал, как поступили боги со львом и с оленем, он воскликнул:

«Совершив эти два деяния, вы, без сомнения, в одном случае повинны в преступлении, потому что они — противоположности, и если одно было правильно, то другое — неправильно. Если добро заключалось в том, чтобы оставить льва голодным в первый день, то отдать ему оленя на следующий было злом, а если, чтобы совершить доброе деяние, следовало позволить льву съесть оленя на второй день, то злом было оставить льва голодным в первый».

Боги кивнули и сказали: «Да, именно так мы и рассуждали бы, если бы не вкусили от древа познания добра и зла».

«В чем же заключается ваше новое знание?» — спросил отсутствовавший бог, в первый раз обратив внимание на дерево.

«Отведай плод, — ответили ему остальные боги, — тогда ты поймешь, в чем заключается знание того, как управлять миром».

И этот бог вкусил от древа познания, и глаза его открылись.

«Да, теперь я вижу, — сказал он, — таково действительно знание, подобающее богам: знание того, кто будет жить и кто умрет».

5

— У тебя пока нет вопросов? — спросил Измаил. Я вздрогнул от неожиданности: так я был увлечен рассказом.

— Нет. Это просто поразительно!

Измаил стал рассказывать дальше.

6

— Когда боги увидели, что Адам просыпается, они сказали друг другу: «Вот появилось существо, так похожее на нас, что его почти можно принять в нашу компанию. Сколько лет жизни и какую судьбу даруем мы ему?»

Один из богов сказал: «Он так прекрасен, давайте дадим ему жизнь такую же долгую, как жизнь всей планеты. Во дни его детства давайте заботиться о нем, как заботимся мы обо всех существах в этом саду, чтобы познал он сладость жизни под нашей опекой. Однако, достигнув юности, он наверняка поймет, что способен на гораздо большее, чем остальные создания, и станет ему докучна наша забота. Не отведем ли мы тогда его к другому древу в нашем саду — к древу жизни?»

Однако другой бог сказал: «Отвести Адама, как ребенка, к древу жизни, прежде даже чем он сам стал его искать, — значит лишить его великого испытания, благодаря которому он может обрести мудрость и доказать себе собственное мужество. Так же, как будем мы заботиться о нем, пока он остается ребенком, пусть пройдет он, достигнув юности, испытание; пусть станет его задачей поиск древа жизни. Так он сможет открыть для себя, достоин ли он жизни столь же долгой, как вся планета».

Остальные согласились с таким планом, но один из богов сказал: «Нам следует учесть, что поиск может оказаться долгим и разочаровывающим для Адама. Юность нетерпелива, и после нескольких тысячелетий исканий он может отчаяться найти древо жизни. Если так случится, не испытал бы он искушения вместо этого вкусить от древа познания добра и зла».

«Чепуха, — ответили другие. — Ты прекрасно знаешь, что плоды этого древа насыщают лишь богов. Они пригодны для Адама не более, чем трава, которой кормятся быки. Он может разжевать такой плод и проглотить его, но плод пройдет сквозь его тело, не принеся никакой пользы. Не думаешь же ты, что Адам на самом деле обретет нашу мудрость, вкусив от древа познания?»

«Конечно, нет, — сказал бог. — Опасность не в том, что он сравняется с нами в знании, а в том, что он может вообразить, будто сравнялся. Вкусив от древа познания, он может сказать себе: «Я вкусил от собственного древа богов, и потому знаю не хуже их, как править миром. Я могу творить все, что пожелаю»».

«Это же просто абсурдно, — возразили другие боги. — Как может Адам оказаться настолько глуп, чтобы вообразить, будто обладает знанием, позволяющим нам править миром и творить все, что мы пожелаем? Ни одно из наших созданий никогда не сможет знать, кто должен жить и кто должен умереть. Это знание принадлежит только нам, и даже если Адам обретет всю мудрость Вселенной, умение править миром будет так же недоступно ему, как недоступно оно ему сейчас».

Однако этот аргумент не убедил сомневающегося бога.

«Если Адам вкусит от нашего древа, — настаивал он, — невозможно предсказать, насколько он обманется. Не зная истины, он может сказать себе: «Тот поступок, который я могу оправдать, — добро, а тот, которого оправдать не могу, — зло»».

Но и от этого довода остальные отмахнулись, сказав: «Это же не познание добра и зла!»

«Конечно, нет, — ответил бог, — но откуда Адам узнает об этом?»

Другие боги пожали плечами: «Может быть, в детстве Адам и вообразит, будто мудр достаточно, чтобы править миром, но что из того? Подобная высокомерная глупость пройдет, когда он достигнет зрелости».

«Ах, — сказал сомневающийся бог, — но если подобная высокомерная глупость будет ему свойственна в детстве, доживет ли Адам до зрелости? Поверив в то, что равен нам, он окажется способен на что угодно. В своем высокомерии он сможет оглядеть наш сад и сказать: "Тут все неправильно. С какой стати делить мне пламя жизни со всеми этими существами? Подумать только, львы, волки и лисы ловят добычу, которая могла бы достаться мне. Это — зло. Я истреблю их, ибо в этом добро. И вот еще что: кролики, кузнечики, ласточки едят плоды земные, которые могли бы достаться мне. Это — зло. Я истреблю и их, ибо в этом — добро. А почему боги поставили предел моему числу, как поставили они предел числу всех прочих существ? Это — зло. Я стану плодиться беспредельно, я заберу себе все пламя жизни в этом саду, ибо в этом — добро». Скажите мне: если такое случится, долго ли проживет Адам, прежде чем пожрет весь мир?»

«Если такое случится, — ответили остальные боги, — Адам пожрет весь мир за один день, а к концу дня пожрет и себя».

«Именно так, — сказал сомневающийся бог, — если только ему не удастся покинуть этот мир. Тогда он пожрет и всю Вселенную. Но даже и тогда он неизбежно кончит тем, что пожрет себя, как это случается с любым существом, которое плодится без предела».

«Подобный исход был бы ужасен для Адама, — вздохнул один из богов, — но не кончит ли он тем же, вовсе и не вкусив от древа познания добра и зла? Не поддастся ли он в своем стремлении плодиться без предела и взять пламя жизни в собственные руки искушению творить все, что пожелает, хоть и не станет обманывать себя, будто это — добро?»

«Может поддаться, — согласились остальные, — но только к какому результату это приведет? Он станет преступником, изгоем, вором, укравшим пламя жизни, убийцей всех живых существ. Без иллюзии, будто то, что он творит, — добро, а потому может совершаться любой ценой, жизнь изгоя скоро ему наскучит. Несомненно, так и случится, пока он будет проходить свое испытание — искать древо жизни. Но если вкусит Адам от нашего древа познания, то стряхнет он с себя усталость и скуку и скажет: «Что из того, что я устал жить как убийца всей жизни в мире? Мне известно добро и зло, и такая жизнь — добро. Потому должен я жить именно так, пусть и устал я до смерти, пусть и уничтожу я мир и даже себя. Боги дали миру закон, которому все подвластны, но он не может распространяться на меня, потому что я равен богам. Поэтому я буду жить, не соблюдая закон, и плодиться без предела. Предел для меня — это зло. Я похищу огонь жизни из рук богов и воспользуюсь им, чтобы плодиться; в этом — добро. Я уничтожу всех, кто не служит тому, чтобы я плодился и размножался; в этом — добро. Я отниму сад у богов и наведу тут новый порядок, полезный для моей плодовитости; в этом — добро. И поскольку все эти вещи — добро, их следует совершить любой ценой. Может случиться, что я разорю сад, превращу его в пустыню. Может случиться, что мои потомки будут кишеть на Земле, как саранча, дочиста ее обгладывая, утопая в собственной скверне, ненавидя друг друга, сходя с ума. И все равно должны они продолжать, ибо множиться без предела — добро, а подчиниться закону — зло. И если скажет кто-то: «Давайте сбросим с себя груз преступления и станем снова жить в руках богов», я убью его, ибо это — зло. И если кто-нибудь скажет: «Давайте покончим со своим бедственным положением и будем искать то, другое древо», его я тоже убью, ибо и это — зло. И когда наконец весь сад покорится мне, а все существа, что не служат тому, чтобы я плодился и размножался, будут истреблены, все пламя жизни в мире сосредоточится в моих потомках, все еще я буду множиться. Народам этой земли скажу я: «Плодитесь, ибо в этом — добро», и станут они множиться. И народам следующей земли скажу я: «Плодитесь, ибо в этом — добро», и станут они множиться. И когда не хватит им места в собственной земле, нападут они на соседей, чтобы убить их и плодиться еще больше. И пусть стоны моих потомков заполнят весь мир, я скажу им: «Терпите страдания, ибо страдаете вы во имя добра. Посмотрите, какими великими мы стали! Благодаря познанию добра и зла сделались мы владыками мира, и боги не имеют над нами власти. Хоть ваши стоны и переполняют мир, разве не милее вам жизнь, которую вы держите в собственных руках, чем если бы была она в руках богов?»».

И когда боги услышали все это, поняли они, что из всех деревьев в саду только древо познания добра и зла может погубить Адама. И сказали они ему: «Можешь ты вкушать от всех деревьев в саду, кроме древа познания добра и зла, ибо в тот день, когда ты вкусишь от него, познаешь ты смерть».

7

Некоторое время я сидел, погруженный в размышления, потом вспомнил, что видел среди книг Измаила Библию. На полке их оказалось целых три. Я взял их все и после нескольких минут чтения сказал:

— Нигде тут не говорится, почему древо познания добра и зла должно быть запретно для Адама.

— А ты разве ожидал, что будет иначе?

— Ну… в общем-то ожидал.

— Библию написали Согласные, и история с этим древом всегда оставалась для них тайной. Они никак не могли понять, почему познание добра и зла запретно для человека. Ты теперь понимаешь, почему это так?

— Нет.

— Потому что для Согласных такое знание — самое лучшее, самое благодетельное для человека. А раз это так, с чего бы богам делать его запретным?

— Верно.

— Познание добра и зла — самое главное, чем должны обладать властители мира, потому что любое их действие — благо для одних живых существ и зло — для других. В знании этого управление как раз и заключается, правда?

— Да.

— А человек был рожден, чтобы править миром, верно?

— Да. По крайней мере, в соответствии с мифологией Согласных.

— Тогда зачем бы богам скрывать от человека то самое знание, которое требуется ему, чтобы выполнить свое предназначение? С точки зрения Согласных, тут какая-то бессмыслица.

— Так и есть.

— Несчастья начались, когда десять тысяч лет назад, люди вашей культуры сказали: «Мы столь же мудры, как и боги, и можем править миром не хуже их». Когда они взяли в свои руки власть над жизнью и смертью во всем мире, приговор им был подписан.

— Да. Потому что на самом деле они не обладают мудростью богов.

— Боги властвовали над Вселенной миллиарды лет, и все шло прекрасно. После немногих тысячелетий человеческого правления мир оказался на пороге гибели.

— Да. Однако Согласные никогда не отступятся от своего.

Измаил пожал плечами.

— Тогда они умрут, как и было предсказано. Авторы этого сюжета знали, о чем говорят.

8

— Ты хочешь сказать, что притча, которую ты рассказал, соответствует точке зрения Несогласных?

— Конечно. Отражай она точку зрения Согласных — познание добра и зла не было бы запрещено человеку, оно было бы ему навязано. Боги толпились бы вокруг и твердили: «Послушай, человек, разве ты не видишь, что без этого знания ты — ничто? Перестань жить, пользуясь дарами природы, как лев или вомбат. Вот, попробуй этот плод, и ты сразу же узнаешь, что ты наг — наг, как какой-то там лев или вомбат: ты наг перед миром и бессилен. Давай же, отведай плод и стань подобным нам. Тогда, счастливчик, ты сможешь покинуть этот сад и начать трудиться в поте лица своего, как и пристало человеку». Если бы Библию написали люди вашей культурной ориентации, то, что человек вкусил от древа познания добра и зла, не называлось бы грехопадением; это называлось бы восхождением или, как ты раньше говорил, освобождением.

— Совершенно верно… Однако я не вполне понимаю, как это сочетается со всем остальным.

— Мы углубляем твое понимание того, как случилось, что все сложилось именно так.

— Не улавливаю связи.

— Минуту назад ты сказал мне, что Согласные ни за что не откажутся от своей тиранической власти над миром, как бы плохо все ни обернулось. Как случилось, что они стали такими? — Я только недоуменно поднял брови. — Они стали такими потому, что всегда верили: то, что они делают, — правильно, а значит, должно быть совершено любой ценой. Они всегда верили, что, подобно богам, точно знают, что правильно и что неправильно, и то, что они творят, — правильно. Ты знаешь, как они продемонстрировали это?

— Сразу не соображу.

— Они продемонстрировали это, принуждая всех в мире делать то же, что делают они, жить так, как живут они. Всех следовало заставить жить подобно Согласным, потому что Согласные знают единственный правильный путь.

— Да, теперь я понял.

— Многие народы из Несогласных занимались земледелием, но они никогда не были одержимы иллюзией, будто то, что они делают, — правильно, будто все живущие в мире должны стать земледельцами, будто каждый квадратный ярд поверхности планеты должен быть отдан земледелию. Они не говорили всем вокруг: «Вам не позволено больше заниматься охотой и собирательством. Это неправильно. Это зло, и мы его запрещаем. Обрабатывайте свою землю, или мы вас уничтожим». Они говорили другое: «Вы желаете оставаться охотниками и собирателями? Ничего не имеем против. У вас здорово получается. А мы хотим заниматься сельским хозяйством. Вы живите охотой и собирательством, а мы станем земледельцами. Мы не делаем вид, будто знаем, как жить правильно. Мы только знаем, что предпочитаем мы сами».

— Да, понятно.

— И если им надоедало заниматься земледелием, если они обнаруживали, что такой образ жизни заводит их в тупик, они могли отказаться от него. Они не говорили себе: «Что ж, мы должны продолжать, даже если результат убьет нас, потому что так жить правильно». Например, существовал однажды народ, который построил обширную сеть ирригационных каналов, чтобы оросить пустыню там, где сейчас лежат земли юго-восточной Аризоны. Этот народ поддерживал каналы в рабочем состоянии в течение трех тысяч лет, создал развитую цивилизацию, но в конце концов люди сказали себе: «Нам слишком много приходится трудиться — так жить нам не нравится; так не послать ли нам все это к дьяволу!» Они просто ушли со своих земель и так основательно забыли прошлое, что мы теперь даже не знаем, как тот народ себя называл. Единственное сохранившееся название — «хохокам», «те, которые исчезли» — так именовали их индейцы пима.

Однако для Согласных все было бы не так просто. Им было бы ужасно трудно все бросить, потому что то, что они делают, — правильно, и они должны продолжать это делать, даже если в результате уничтожат мир и человечество.

— Да, кажется, так.

— Все бросить… Что это значило бы для них?

— Это значило бы… Это значило бы, что они с самого начала ошибались. Это значило бы, что они никогда не знали, как править миром… Это значило бы, что Согласным пришлось бы отказаться от своей претензии быть равными богам.

— Им пришлось бы выплюнуть плод того древа и снова отдать власть над миром богам.

— Да.

9

Измаил кивнул на стопку разных изданий Библии у моих ног:

— Судя по свидетельствам авторов Писания, люди, жившие между Тигром и Евфратом, вкусили от древа познания добра и зла, принадлежащего богам. Как ты думаешь, откуда они взяли такую идею?

— Что ты имеешь в виду?

— Что навело авторов Писания на мысль, что жители Междуречья вкусили запретный плод? Ты думаешь, они видели это собственными глазами? Что они присутствовали, когда началась земледельческая революция?

— По-моему, такая возможность не исключена.

— Подумай как следует. Если бы они там были, если бы видели все собственными глазами, кем тогда они оказались бы?

— Ох… ну конечно! Они были бы теми, кто вкусил запретный плод. Они оказались бы Согласными.

— А если бы они были Согласными, библейская история выглядела бы совсем иначе.

— Да.

— Значит, авторы Писания не присутствовали при этом и собственными глазами ничего не видели. Так откуда же они узнали, как все случилось? Откуда им стало известно, что Согласные узурпировали власть богов над миром?

— О господи… — пробормотал я.

— Кем были авторы Писания?

— Должно быть, евреями.

Измаил покачал головой:

— Для народа, известного как евреи, все это уже было древней историей — и к тому же тайной. Евреи вошли в историю как Согласные — и ничего так не хотели, как походить на своих соседей-Согласных. Кстати, поэтому их пророки все время их и обличали.

— Верно.

— Итак, хотя они сохранили свидетельство о грехопадении, они уже в полной мере не понимали его. Чтобы найти тех, кто понимал, нужно найти его авторов. Кем же они были?

— Ну… должно быть, предками евреев.

— Кто был их предками?

— Боюсь, что понятия не имею.

Измаил заворчал:

— Послушай, я не могу запретить тебе говорить «понятия не имею», но я хотел бы, чтобы ты хоть несколько секунд думал, прежде чем сказать так.

Я несколько секунд помолчал из вежливости, потом сказал:

— Прошу прощения. Мои познания в древней истории весьма невелики.

— Древними предками евреев были семиты.

— Ох…

— Ты ведь знал это, разве не так?

— Да, пожалуй. Я просто…

— Ты просто не думал.

— Тут не поспоришь.

Измаил зашевелился, и, признаться по чести, я не очень хорошо себя почувствовал, когда полтонны сплошных мышц нависли над моим креслом. Если вам не приходилось видеть, как горилла переходит по земле с одного места на другое, вы можете побывать в зоопарке или взять напрокат кассету с видеоиллюстрациями к «Нэшнл джиогрэфик»: описать словами это невозможно.

Измаил проковылял, прошаркал или прокосолапил — любое выражение годится — к книжной полке и вернулся с атласом по исторической географии. Открыв его на карте Ближнего Востока в 8500 г. до н. э., он протянул его мне. Линия, похожая на серп, аккуратно отделяла Аравийский полуостров от остальной части суши. Слова «Зарождение земледелия» ясно указывали, что серп охватывает именно Междуречье; несколько точек обозначали первые поселения земледельцев, обнаруженные археологами.

— Эта карта, мне кажется, дает неверное представление, — сказал Измаил, — хотя, может быть, и не по злому умыслу составителей. Она изображает дело так, будто земледельческая революция произошла в пустом мире. Поэтому я предпочитаю собственную карту. — Он раскрыл свой блокнот и показал мне набросок. — Как видишь, здесь показана ситуация, возникшая на пятьсот лет позже. Земледельческая революция уже в полном разгаре. Территория, на которой процветает сельское хозяйство, помечена черточками. — Измаил, используя карандаш как указку, очертил овал между Тигром и Евфратом. — Это, конечно, Междуречье, колыбель Согласных. А что, как ты думаешь, изображают точки вокруг?

— Несогласных?

— Именно. Эти значки не говорят ни о плотности населения, ни о том, что каждый клочок земли вокруг Междуречья был заселен Несогласными, — только о том, что мир вокруг был вовсе не пуст. Ты разобрался в том, что я тебе показал?

— Мне кажется, да. Сад Эдема, где произошло грехопадение, находился в Междуречье и был окружен народами, не знавшими земледелия.

— Да, но ты также можешь видеть, что в то время, в начале земледельческой революции, первые Согласные, основатели вашей культуры, были никому не известным, изолированным, незначительным сообществом. Следующая карта в атласе показывает ситуацию через четыре тысячи лет. Что ты ожидал бы на ней увидеть?

— Я сказал бы, что Согласные распространились по большой территории.

Измаил кивнул, предлагая мне перевернуть страницу. Овал с надписью: «Земледельческие культуры медного века» охватывал, кроме Междуречья, всю Малую Азию и земли к северу и востоку — до самого Каспийского моря и Персидского залива. На юге овал граничил с Аравийским полуостровом, на заштрихованной территории которого было написано: «Семиты».

— Ну вот, — сказал Измаил, — теперь у нас появились свидетели.

— Как это?

— Семиты не были очевидцами событий, описанных в третьей главе Книги Бытия. — Измаил очертил в середине Междуречья маленький овал. — События, обобщенно названные грехопадением, произошли здесь, в сотнях миль к северу от семитов, среди совсем другого народа. Ты понял, что это был за народ?

— Кавказская раса, если верить карте.

— Однако теперь, в 4500 г. до н. э., семиты уже непосредственные свидетели того, что происходит, так сказать, у их дверей — экспансии Согласных.

— Да, понятно.

— За четыре тысячи лет земледельческая революция, начавшаяся в Междуречье, распространилась на запад по Малой Азии и на восток и на север до гор. На юге же она, похоже, встретила препятствие. Какое?

— Семитов, наверное.

— Но почему? Почему семиты препятствовали ей?

— Не знаю.

— Кем были семиты? Были ли они земледельцами?

— Нет. На карте ясно показано, что они не принадлежали к той общности, так что, думаю, они были Несогласными.

— Несогласными, да, но уже не охотниками и собирателями. Они нашли другой способ приспособления, традиционный для семитских народов.

— Ах да! Они были скотоводами.

— Конечно. Пастухами. — Измаил показал на границу между территориями, занятыми Согласными медного века и семитами. — Так что же здесь происходило?

— Не знаю.

Измаил показал на тома Библии у моих ног:

— Прочти историю Каина и Авеля в Книге Бытия, и ты поймешь.

Я поднял первый том и открыл его на четвертой главе. Через пару минут я пробормотал:

— Боже милосердный!

10

Прочтя все три версии, я поднял глаза на Измаила и сказал:

— Вот что происходило на границе: Каин убивал Авеля. Земледельцы орошали почву своих полей кровью пастухов-семитов.

— Конечно. То, что происходило там, происходит всегда на всех границах экспансии Согласных: Несогласные истребляются, чтобы можно было обрабатывать больше земель. — Измаил снова взял свой блокнот и открыл его на собственной карте того периода. — Как видишь, земледельцы распространились по всему региону — кроме земель, занятых семитами. На границе, отделяющей пахарей от пастухов, противостоят друг другу Каин и Авель.

Я несколько минут рассматривал карту, потом покачал головой:

— И никто из изучавших Библию этого не понял?

— Не могу утверждать, конечно, что ни единый ученый ни о чем не догадался, но по большей части историю Каина и Авеля воспринимают так, как будто она произошла в исторической утопии, как одну из басен Эзопа. Никому и в голову не приходит рассматривать ее в качестве пропагандистской уловки семитов.

— Ну да, ясное дело! Я знаю, что исследователей Библии всегда смущала загадка: почему Бог принял Авеля и его жертву и отверг жертву Каина и его самого. Теперь все понятно. Этой историей семиты говорили своим детям: «Бог на нашей стороне. Он любит нас, пастухов, но ненавидит этих убийц-пахарей с севера».

— Совершенно верно. Если ты сочтешь рассказ о Каине и Авеле сложившимся среди твоих собственных культурных предшественников, он оказывается непонятным. Смысл появляется, только когда ты понимаешь, что он возник среди врагов твоих культурных предков.

— Да. — Я еще некоторое время подумал, потом снова взглянул на карту. — Если земледельцы с севера были представителями кавказской расы, тогда это, — я показал на собственную белокурую голову и розовое лицо, — печать Каина.

— Возможно. Мы, конечно, никогда не узнаем наверняка, кого имели в виду авторы Библии.

— Однако тут все сходится, — настаивал я. — Печать была наложена на Каина как предостережение другим: «Держитесь от этого человека подальше: он опасен, он тот, кто мстит до седьмого колена». Наверняка множество людей по всему миру успели узнать, что иметь дело с белокожими людьми себе дороже.

Измаил только пожал плечами: то ли я его не убедил, то ли ему было просто неинтересно.

11

— Рисуя первую карту, я потратил много усилий на то, чтобы сотнями точек изобразить Несогласных, которые жили на Среднем Востоке, когда началась земледельческая революция. Что, как ты думаешь, случилось с этими людьми за время, разделяющее первую и вторую карты?

— Я сказал бы, что они были побеждены и ассимилированы или принялись пахать землю в подражание Согласным.

Измаил кивнул.

— Несомненно, многие из этих народов создали собственные легенды о столь важных событиях, собственный вариант объяснения того, как жители Междуречья стали тем, чем стали, но лишь один миф пережил столетия — тот, который семиты рассказывали своим детям о грехопадении Адама и об убийстве Каином его брата Авеля. Он сохранился потому, что Согласным так и не удалось покорить семитов, а семиты отказались стать земледельцами. Даже их отдаленные потомки, ставшие Согласными, — евреи, сохранившие предание, полностью его не понимая, — не сумели проникнуться энтузиазмом в отношении жизни пахаря. Вот так и случилось, что с распространением христианства и Ветхого Завета Согласные восприняли как свою собственную легенду то, что когда-то рассказывали их враги, чтобы поносить их.

12

— Итак, мы снова возвращаемся к вопросу: откуда семиты взяли идею о том, что жители Междуречья вкусили от принадлежащего богам древа познания добра и зла?

— Ах, — сказал я, — должно быть, это своего рода реконструкция. Они посмотрели на людей, с которыми сражались, и сказали: «Боже мой, как они стали такими?»

— И какой ответ они нашли?

— Ну… «Что не так с этими людьми? Что случилось с нашими братьями с севера? Почему они причиняют нам зло? Они действуют, как…» Дальше не знаю — дай мне немного подумать.

— Не спеши.

— О'кей, — сказал я через несколько минут, — вот как, по-моему, это должно было казаться семитам. «Того, что происходит, раньше никогда не бывало. Они не устраивают набегов, они не проводят границ и не скалят на нас зубы, чтобы отстоять свои земли. Они говорят… Наши братья с севера говорят, что мы должны умереть. Они говорят, что Авель должен быть стерт с лица земли. Они говорят, что нам нельзя позволить жить. Все не так, как было раньше, и мы ничего не можем понять. Почему они не могут жить там у себя и пахать землю, а нам позволить жить здесь и пасти стада? Почему им нужно нас убивать?

Что-то ужасное должно было с ними случиться, раз эти люди превратились в убийц. Что бы это могло быть? Как бы узнать… Посмотрите только, как они живут! Никто так раньше не жил. И они говорят, что не только мы должны умереть. Они говорят, что умереть должны все живые существа. Они не просто убийцы людей, они всеобщие убийцы. Они говорят: «Ну вот, львы, вы мертвы. Мы с вами разделались. Вас здесь больше нет». И еще они говорят: «И с вами, волки, мы разделались. Вас здесь больше нет». Они говорят: «Никто не должен есть, кроме нас. Вся пища принадлежит нам, и никто другой не может кормиться без нашего разрешения». Они говорят: «Кто нам нужен — живет, кому мы желаем смерти — умирает».

Вот оно в чем дело! Они поступают так, словно они — боги. Они ведут себя так, будто вкусили от собственного древа богов, дарующего знание, словно стали мудры как боги, и могут посылать жизнь и смерть, кому пожелают. Да, дело, должно быть, в этом. Так, должно быть, и случилось. Эти люди нашли древо познания добра и зла и похитили его плоды.

Ага! Точно! Эти люди стали прокляты! Тут все ясно. Когда боги узнали, что совершили люди, они сказали: «Ах вы жалкие существа, поплатитесь же вы! Мы больше не станем о вас заботиться. Убирайтесь! Мы изгоняем вас из сада. Впредь не будете вы жить нашими щедротами, а в поте лица своего станете добывать хлеб насущный». И вот теперь эти проклятые пахари стали убивать нас и орошать свои поля нашей кровью».

Когда я закончил, Измаил начал аплодировать.

Я усмехнулся и скромно поклонился.

13

— Одно из ясных указаний на то, что авторы этих двух легенд не древние представители вашей культуры, заключается в том, что земледелие в них изображается не как желанная возможность и свободно сделанный выбор, а скорее как проклятие. Истинные авторы в буквальном смысле слова не могли себе представить, что кто-то может предпочесть трудиться в поте лица своего; так что вопрос, который они задавали себе, не был таков: «Почему эти люди выбрали такую тяжелую, полную трудов жизнь?» Они спрашивали себя: «Какое ужасное деяние совершили они, чтобы заслужить подобное наказание? Что они такого сделали, что боги лишили их своих щедрот, благодаря которым мы, остальные, ведем беззаботную жизнь?»

— Да, теперь это кажется очевидным. С точки зрения нашей собственной культуры переход к земледелию — прелюдия расцвета. В библейских легендах оно — участь падших.

14

— У меня есть вопрос, — сказал я Измаилу. — Почему говорится, что Каин — первенец Адама, а Авель — его младший брат?

Измаил кивнул.

— Значение этого скорее мифологическое, нежели хронологическое. Я имею в виду, что этот мотив ты обнаружишь в фольклоре и сказках всех народов: если речь идет об отце и двух его сыновьях, достойном и недостойном, почти всегда недостойным оказывается любимый первенец, а достойным — младший сын, неудачник.

— Ну хорошо. Только почему они вообще стали считать себя потомками Адама?

— Не следует смешивать метафорическое мышление с биологическим. Семиты не рассматривали Адама как своего биологического предка.

— Откуда ты знаешь?

Измаил ненадолго задумался.

— Тебе известно, что значит «Адам» на древнееврейском? Мы не можем знать, конечно, какое имя дали ему семиты, но оно наверняка имело то же значение.

— Оно значит «человек».

— Конечно. Человеческий род. Ты полагаешь, что семиты считали весь человеческий род своими биологическими предками?

— Нет, конечно.

— Согласен. Родственные связи в легенде должны пониматься метафорически, а не биологически. Как они понимали это, грехопадение разделило людей на две части — хороших и плохих, пастухов и пахарей; и вторые принялись убивать первых.

— О'кей, — кивнул я.

15

— Однако, боюсь, у меня есть еще вопрос, — сказал я.

— Не нужно извиняться. Ради того, чтобы получать ответы на свои вопросы, ты сюда и приходишь.

— Хорошо. Вот в чем заключается мой вопрос: в каком качестве во всем этом участвует Ева?

— Что значит ее имя?

— Согласно Писанию, оно означает «жизнь».

— Не «женщина»?

— Нет, Писание говорит «жизнь».

— Дав ей это имя, авторы Библии ясно показали, что искушение Адама не связано с сексом, сладострастием, любовью. Адама соблазнила жизнь.

— Не понимаю.

— Подумай вот о чем: сотня мужчин и одна женщина не произведут на свет сотню младенцев, а сотня женщин и один мужчина — произведут.

— Ну и что?

— Я говорю о том, что в плане экспансии населения мужчинам и женщинам отводятся совершенно разные роли. В этом отношении они ни в коей мере не являются равными.

— О'кей, но я все равно не вижу связи.

— Я пытаюсь заставить тебя думать, как думали народы, не приобщившиеся к земледелию, для которых контроль над численностью населения всегда был важнейшей проблемой. Давай я опишу тебе ситуацию упрощенно: пастушье племя, состоящее из пятидесяти мужчин и одной женщины, не испытывает опасности демографического взрыва, но племя, состоящее из одного мужчины и пятидесяти женщин, окажется в большой беде. Люди есть люди, и очень скоро в таком племени вместо пятидесяти одного человека окажется сто один.

— Верно. И все равно, боюсь, я не вижу, какое отношение это имеет к Книге Бытия.

— Прояви терпение. Давай вернемся к авторам легенды — пастухам, которых земледельцы с севера оттесняют в пустыню. Почему братья с севера теснили их?

— Они хотели превратить пастбища в пашню.

— Да, но почему?

— А, понял. Им нужно было производить больше продовольствия для растущего населения.

— Именно. Теперь ты готов произвести еще одну реконструкцию. Ты можешь видеть, что пахари не были склонны ограничивать себя, когда дело доходило до экспансии. Они не контролировали рождаемость; когда пищи недоставало, они просто обрабатывали больше земель.

— Верно.

— Итак, кому же эти люди сказали «да»?

— М-м… Кажется, я вижу, но смутно, как отражение в стекле.

— Посмотри на ситуацию вот с какой точки зрения: семитам, как и большинству не перешедших к земледелию народов, приходилось строго следить за соотношением полов. Избыток мужчин не угрожал стабильности населения, но избыток женщин определенно ничего хорошего не сулил. Это тебе понятно?

— Да.

— Однако то, что семиты видели у своих братьев с севера, весьма отличалось от их обычаев: рост населения тех не беспокоил, они просто увеличивали посевные площади.

— Да, это мне понятно.

— Можно сказать об этом и так: Адам и Ева провели три миллиона лет в саду, живя щедротами богов, и увеличение численности было очень скромным — согласно стилю жизни Несогласных, так и должно было быть. Как и прочим Несогласным, им не требовалось использовать прерогативу богов решать, кто должен жить, а кто — умереть. Однако когда Ева подарила Адаму знание, он сказал: «Да, теперь я вижу: обладая мудростью, мы больше не должны зависеть от щедрости богов. Раз решение, кто должен жить, а кто — умереть, в наших руках, мы сами можем создать изобилие, которое будет только нашим, а это означает, что я могу сказать «да» жизни и плодиться без предела». Ты должен понять вот что: сказать «да» жизни и принять познание добра и зла — просто две стороны одного и того же деяния, и именно так эта история рассказана в Книге Бытия.

— Да. Хитро закручено, но теперь я понял. Когда Адам взял плод того древа, он поддался искушению распространения жизни без предела, и поэтому та, которая предложила ему плод, зовется «жизнь».

Измаил кивнул.

— Когда пара из числа Согласных говорит о том, как прекрасно иметь большую семью, мужчина и женщина повторяют ту сцену у древа познания добра и зла. Они говорят друг другу: «Конечно, это наше право: распределять жизнь по планете по своему желанию. Зачем останавливаться на четырех или шести? Мы можем завести и пятнадцать, если захотим. Все, что нужно сделать, — это распахать еще несколько сот акров дождевого леса, и разве важно, если в результате исчезнет еще дюжина видов?»

16

Все-таки оставалось еще что-то, что не вписывалось в картину, но я никак не мог сообразить, как это выразить словами.

Измаил посоветовал мне не спеша подумать.

После того как я провел несколько минут в бесполезных попытках, он сказал мне:

— Не ожидай, что сможешь разрешить все вопросы на основании имеющихся знаний о мире. Семиты того времени находились в совершенной изоляции на Аравийском полуострове: они были отрезаны от других народов или морем, или потомками Каина. Насколько им было известно, они и их братья с севера могли представлять собой весь род человеческий, единственных людей на Земле. Наверняка они видели все происходящее именно с такой точки зрения. Они не могли знать, что лишь в этом крохотном уголке Адам вкусил от древа познания добра и зла, что Междуречье лишь одно из мест, где возникло земледелие, что во всем мире еще много людей, живущих так, как Адам жил до грехопадения.

— Верно, — сказал я. — Я пытался объединить это со всей имеющейся у нас информацией, но только, по-видимому, ничего у меня не получится.

17

— Думаю, можно с уверенностью утверждать, что история грехопадения Адама — самая известная во всем мире легенда.

— По крайней мере, на Западе, — согласился я.

— О, она широко известна и на Востоке: христианские миссионеры разнесли ее во все уголки мира. Для Согласных, где бы они ни жили, она очень привлекательна.

— Да.

— Но почему дело обстоит именно так?

— Думаю, потому, что эта история дает объяснение того, что пошло не так.

— А что именно пошло не так? Как люди понимают эту легенду?

— Адам, первый человек, вкусил запретный плод.

— И что, по вашему мнению, это означает?

— Честно говоря, не знаю. Я никогда не слышал осмысленного объяснения.

— Как насчет познания добра и зла?

— На этот счет я тоже никогда не слышал внятного объяснения. Думаю, что большинство людей понимает легенду так: боги хотели удостовериться в послушании Адама, запретив ему что-то, и не имело особого значения, что именно. В этом и состоит значение грехопадения — это был акт неповиновения.

— На самом деле, следовательно, никакого отношения к познанию добра и зла вся эта история не имела.

— Не имела. Но с другой стороны, думаю, есть люди, которые полагают, будто познание добра и зла просто символ… не знаю точно чего. Они думают, что грехопадение — это утрата невинности.

— Невинность в данном контексте равнозначна блаженному неведению.

— Да… Они имеют в виду что-то вроде такого: человек был невинен, пока не узнал различия между добром и злом. Когда он перестал пребывать в неведении, он стал падшим созданием.

— Боюсь, что все это для меня ничего не значит.

— Для меня на самом деле тоже.

— И все-таки, если взглянуть на легенду с другой точки зрения, она очень хорошо объясняет, что же пошло не так.

— Да.

— Однако люди вашей культуры никогда не могли понять этого объяснения, потому что думали, будто Писание составлено такими же людьми, как они сами, — не сомневающимися, что мир был создан для человека, а человек — для того, чтобы покорить мир и править им; людьми, для которых нет ничего слаще познания добра и зла и которые видят в земледелии единственный благородный и истинно человеческий образ жизни. Читая Писание в уверенности, что его авторами были люди, придерживающиеся их взглядов, они не имели никакой надежды понять его.

— Правильно.

— Однако когда Писание читается с других позиций, объяснение становится вполне понятным: человек не может овладеть мудростью богов, необходимой для управления миром, а если он попытается эту мудрость похитить, результатом окажется не просветление, а смерть.

— Да, — сказал я, — Не сомневаюсь: именно таково значение легенды. Адам не был прародителем рода человеческого, он был прародителем нашей культуры.

— Именно поэтому он предстает для вас такой важной фигурой. Даже несмотря на то что легенда оставалась для вас не вполне понятной, вы могли отождествлять себя с ним. С самого начала вы узнавали в нем одного из вас.

Часть 10

1

В город, не предупредив заранее, приехал мой дядюшка, и мне пришлось его развлекать. Я думал, что это займет один день, но на самом деле на осмотр достопримечательностей ушло два с половиной. В конце концов я обнаружил, что пытаюсь телепатически внушить ему: «Не пора ли тебе возвращаться? Не соскучился ли ты уже по своим? А может, ты хочешь побродить по городу в одиночку? Неужели тебе не приходит в голову, что у меня могут быть другие дела?» Однако дядюшка оказался невосприимчивым.

За несколько минут до того, как нужно было отправляться в аэропорт, раздался телефонный звонок. Клиент предъявил мне ультиматум: больше никаких отговорок — работу нужно сделать немедленно или вернуть аванс. Я сказал, что сделаю все немедленно, отвез дядюшку в аэропорт, вернулся и засел за компьютер. Не такая уж большая работа, говорил я себе; бессмысленно ехать через весь город, только чтобы сказать Измаилу, что день или два я у него не появлюсь.

Однако где-то глубоко в костях я ощущал дрожь предчувствия…

Я молю богов, как, наверное, и каждый, чтобы зубы не давали о себе знать. У меня просто нет времени на то, чтобы их ублажать. Держитесь, говорю я им: я обязательно займусь вами, пока не поздно. Но тут на вторую ночь коренной зуб устроил мне веселую жизнь. На следующий день я нашел дантиста, который согласился вырвать его и достойно похоронить. Сидя в кресле, пока врач делал мне укол, готовил орудия пытки и измерял мое давление, я в душе умолял его: «Послушай, мне ужасно некогда. Просто выдерни его и отпусти меня». Однако оправдались худшие опасения. Ну и корни оказались у этого зуба — от них, похоже, было много ближе до моего позвоночника, чем до губ. Я даже спросил дантиста, не проще ли будет добраться до них со спины.

Когда все было кончено, неожиданно проявилась другая сторона личности дантиста. Он сделался зубным полицейским и решительно показал мне жезлом на обочину. Как же он меня отчитывал! Я почувствовал себя маленьким, безответственным, незрелым. Я кивал и обещал, обещал и кивал. Пожалуйста, офицер, дайте мне еще один шанс! Отпустите меня, я исправлюсь… В конце концов он меня отпустил, но когда я добрался до дому, руки у меня тряслись, тампоны во рту не радовали, и я целый день глотал обезболивающие и антибиотики и кончил тем, что накачался бурбоном.

На следующее утро я снова взялся за работу, но дрожь предчувствия по-прежнему не давала покоя моим костям.

«Еще один день, — говорил я себе. — К вечеру я отправлю заказ клиенту. Один день роли не играет».

Игрок, который поставил свою последнюю сотню на нечет и видит, как шарик решительно падает в лунку 18, скажет вам: он понял, что проиграет, в тот самый момент, когда выпустил из руки фишку. Он знал, он предчувствовал это. Впрочем, стоило бы шарику докатиться до лунки 19 и игрок, конечно, весело сказал бы вам, что подобные предчувствия часто бывает обманчивы.

Мое предчувствие меня не обмануло.

Как только я вошел в вестибюль, в глаза мне бросилась большая поломоечная машина у полуоткрытой двери Измаила. Прежде чем я успел приблизиться, пожилой человек в серой униформе вышел из офиса и стал запирать дверь. Я закричал, чтобы он подождал.

— Что это вы делаете? — довольно невежливо поинтересовался я, когда оказался рядом.

Вопрос на самом деле не заслуживал ответа — я его и не получил.

— Послушайте, — начал я снова, — я знаю, что это не мое дело, но не объясните ли вы мне, что здесь происходит?

Уборщик посмотрел на меня так, словно я был тараканом, которого, как ему казалось, он убил еще на прошлой неделе. Тем не менее он слегка пошевелил губами и процедил:

— Уборка помещения для нового клиента.

— Ах… а что… э-э… случилось с прежним арендатором?

Он безразлично пожал плечами:

— Выставили, я думаю. Она не платила за помещение.

— Она не платила? — Я не сразу сообразил, что Измаил не был своим собственным опекуном.

Уборщик с сомнением посмотрел на меня.

— Я думал, вы знаете дамочку.

— Нет. Я знал… э-э… я знал…

Он молча ждал, когда я скажу что-нибудь еще.

— Понимаете, — запинаясь, выдавил я, — наверное, для меня оставлена записка или еще что-нибудь.

— Ничего тут нет, кроме вони.

— Не разрешите ли вы мне самому взглянуть? Уборщик повернулся ко мне спиной и запер дверь.

— Поговорите об этом с начальством, ладно? У меня и так дел полно.

2

«Начальство», оказавшееся секретаршей, не увидело никаких причин позволить мне заглянуть в тот офис или вообще в любое помещение в здании; она также отказалась сообщить мне какую-либо информацию помимо той, которой я уже располагал: арендатор не уплатил вовремя и по этой причине был выселен. Я попытался произвести на нее впечатление, открыв часть правды, но она с презрением отвергла возможность того, что в здании хоть когда-нибудь размещалась горилла.

Никакого животного здесь не держали и не будут держать, пока помещениями распоряжается наша фирма.

Я сказал секретарше, что она, по крайней мере, могла бы сообщить мне, была ли прежним арендатором Рейчел Соколова, — какой от этого вред?

— Еще чего! Будь ваш интерес законным, вам было бы известно, кто был арендатором.

Да, эта девица знала свое дело; если мне когда-нибудь понадобится собственная секретарша, надеюсь, мне удастся найти кого-нибудь на нее похожего.

3

В телефонном справочнике оказалось полдюжины Соколовых, но никто из них не носил имя Рейчел. Имелась Грейс, обитающая по адресу, вполне подходящему для вдовы богатого торговца-еврея. На следующий день с утра пораньше я взял свою машину и совершил маленькое скромное правонарушение: проник в частное владение, чтобы узнать, есть ли там беседка. Беседка нашлась.

Я вымыл машину, начистил выходные ботинки и стряхнул пыль с единственного своего костюма, который надеваю только на свадьбы или похороны. Потом, подождав до двух часов, чтобы не нарваться на хозяев, сидящих за завтраком или ланчем, я отправился с визитом.

Изящный стиль не всем по вкусу, но мне он нравится, если, конечно, здание не выдает себя за свадебный торт. Резиденция Соколовых выглядела прохладной и величественной, хотя слегка причудливой, как особа королевской крови на пикнике. Позвонив, я долго ждал, получив полную возможность изучать парадную дверь; она была, несомненно, произведением искусства: украшавший ее бронзовый барельеф изображал похищение Европы, основание Рима или какую-то подобную дребедень. Когда наконец дверь отворилась, я увидел человека, которого по одежде, внешности и манерам можно было бы принять за государственного секретаря. Ему не надо было говорить «Да?» или «Ну?»; ему достаточно было поднять бровь, чтобы поинтересоваться, что привело меня сюда. Я сказал, что хотел бы видеть миссис Соколову. Он спросил, назначена ли мне встреча, прекрасно зная, что это не так. Такого типа не отошьешь, сообщив, что пришел по личному вопросу, и намекнув, что он лезет не в свое дело. Я решил немного приоткрыть забрало.

— По правде говоря, я пытаюсь найти ее дочь.

Он лениво оглядел меня с ног до головы.

— Вы не из ее друзей, — сказал он наконец.

— Честно говоря, нет.

— Иначе вы знали бы, что она умерла почти три месяца назад.

Его слова произвели на меня впечатление ледяного душа.

Он поднял вторую бровь, что следовало понимать как вопрос: «Вам еще что-нибудь нужно?»

Я решил еще немного приоткрыть забрало.

— Вы были здесь при мистере Соколове?

Он нахмурился, показывая, что сомневается в правомерности моего интереса.

— Я спрашиваю, потому что… Могу я узнать ваше имя?

Этот вопрос тоже вызвал у него сомнение, но все же он решил немного меня утешить.

— Меня зовут Партридж.

— Мистер Партридж, я спрашиваю потому, что хочу выяснить, знали ли вы… Измаила.

Партридж, прищурившись, внимательно посмотрел на меня.

— Если быть совсем честным, я ищу не Рейчел, я ищу Измаила. Как я понимаю, Рейчел более или менее взяла его на свое попечение после смерти своего отца.

— Как получилось, что это вам известно? — спросил он. По лицу Партриджа ничего невозможно было прочесть.

— Если вы знаете ответ на этот вопрос, мистер Партридж, то вы, скорее всего, поможете мне. Если же ответ вам неизвестен, то, вероятно, нет.

Это был элегантный прием, и Партридж, признав это, кивнул мне. Потом он спросил, зачем я ищу Измаила.

— Его нет… на обычном месте. Очевидно, его оттуда выселили.

— Должно быть, кто-то его перевез. Помог ему.

— Да, — ответил я, — не думаю, что Измаил отправился в «Гертц» и взял напрокат машину.

Партридж не обратил внимания на мою попытку сострить.

— Боюсь, что я на самом деле ничего не знаю.

— А миссис Соколова?

— Если бы ей что-нибудь было известно, я первым об этом узнал бы.

Я ему поверил, но все-таки попросил:

— Дайте мне хоть какую-нибудь зацепку!

— Я не знаю, с чего вы могли бы начать, — теперь, когда мисс Соколова умерла.

Я минуту постоял, обдумывая услышанное.

— От чего она умерла?

— Вы же ее не знали?

— Совсем не знал.

— Тогда это, извините, не ваше дело, — ответил он без всякой горячности, просто констатируя факт.

4

Я подумал, не нанять ли мне частного детектива; потом представил себе разговор, с которого пришлось бы начать, и решил от этой мысли отказаться. Однако просто все бросить я не мог, а поэтому позвонил в местный зоопарк и спросил, нет ли в их экспозиции равнинной гориллы. Нет, ответили мне. Я сказал, что у меня как раз есть и не хотят ли они ее приобрести. Нет, ответили мне. Я спросил, не знают ли они, кто мог бы заинтересоваться моим предложением, но снова получил отрицательный ответ. Я попросил совета: как бы они поступили на моем месте, если бы им было абсолютно необходимо избавиться от гориллы. Мне ответили, что есть одна или две лаборатории, которые заинтересовались бы подопытным животным, но мне было ясно, что проблема на самом деле их не интересует.

Одно мне было ясно: у Измаила были друзья, о которых я ничего не знал, возможно бывшие ученики. Единственный способ связаться с ними, который пришел мне в голову, был тот самый, который использовал сам Измаил: дать объявление в газете.

ДРУЗЬЯМ ИЗМАИЛА.

Один из друзей не может с ним связаться.

Пожалуйста, позвоните и скажите мне,

где он находится.

Объявление было ошибкой: оно дало мне предлог выключить мозги. Сначала я ждал, пока оно появится в газете, потом неделю его печатали каждый день, потом еще несколько дней я ждал ответа — как оказалось, напрасно. В результате за две недели я и пальцем не пошевелил, чтобы найти Измаила.

Когда я наконец осознал факт, что отклика на объявление не получу, я стал искать новый подход к делу, и не прошло и трех минут, как я его нашел. Я позвонил в мэрию и вскоре разговаривал с человеком, который выдавал разрешения на размещение в городе передвижных ярмарок.

— Находится ли сейчас такая ярмарка в городе?

— Нет.

— А были ли какие-нибудь за последний месяц?

— Да, «Карнавал Дэррила Хикса», девятнадцать фургонов, двадцать один аттракцион, ежедневное представление. Отбыл из города около двух недель назад.

— А что-то вроде зверинца?

— Ничего такого в списках не значится.

— Бывает ли, что на ярмарке в представлении участвуют животные?

— Кто его знает. Возможно.

— Куда отправилась ярмарка Хикса?

— Никакой информации.

Это, впрочем, значения не имело. Еще несколько звонков, и я выяснил, что ярмарка побывала в городке в сорока милях к северу и покинула его неделю назад. Предположив, что Хикс по-прежнему будет двигаться на север, я благодаря единственному звонку выяснил, и где он останавливался, и где находится в настоящий момент. Да, на его афишах значится: «Гаргантюа, самая знаменитая горилла в мире»; правда, лично мне было известно, что животное с таким именем уже лет сорок как подохло.

У любого человека с более или менее современной тачкой путь до «Карнавала Дэррила Хикса» занял бы девяносто минут; мне же с моим «плимутом» того же года выпуска, что и сериал «Даллас», потребовалось два часа. Когда я туда добрался, то увидел перед собой типичную ярмарку. Понимаете ли, ярмарки как автобусные станции: бывают побольше, бывают поменьше, но все они похожи друг на друга. Ярмарка Дэррила Хикса представляла собой два акра неряшливого веселья, толп несимпатичных людей, шума, запаха пива, сахарной ваты и попкорна. Я стал пробираться сквозь все это в поисках обещанного афишей представления.

У меня сложилось впечатление, что представления на ярмарках, какими я их запомнил с детства (скорее даже из виденных в детстве фильмов), в современном мире практически вымерли. Но если это и так, Дэррил Хикс предпочел не обращать внимания на такую тенденцию. Когда я подошел, зазывала как раз объявлял выступление глотателя огня, но я не стал его смотреть. В расположенном рядом павильоне можно было увидеть много чего — обычную коллекцию чудовищ, уродцев, человека, разгрызающего стеклянные бутылки, татуированную толстуху. Я прошел мимо.

Измаил оказался в темном углу, самом дальнем от входа; перед клеткой торчали двое десятилетних мальчишек.

— Спорю, он может вырвать прутья, если захочет, — говорил один.

— Ага, — кивнул другой, — только он этого не знает.

Я стоял рядом, зло глядя на Измаила, а он спокойно сидел, не обращая на меня никакого внимания, пока мальчишки не ушли.

Но и после этого пара минут прошли в молчании. Я продолжал в упор смотреть на Измаила, он продолжал притворяться, что меня тут нет. Наконец я сдался и сказал:

— Объясни мне, пожалуйста, почему ты не попросил о помощи? Я же знаю, что ты мог это сделать. Выселение не происходит мгновенно. — Измаил и вида не подал, что слышал меня. — Как, черт возьми, нам теперь вытащить тебя отсюда?

Измаил продолжал смотреть сквозь меня, словно я был пустым местом.

— Послушай, Измаил, ты что, обиделся на меня? Тут наконец он посмотрел на меня, но этот взгляд никак нельзя было назвать дружественным.

— Я не просил тебя становиться моим патроном, — сказал он, — так что будь любезен, не веди себя покровительственно.

— Ты хочешь, чтобы я не лез не в свое дело.

— Грубо говоря, да.

Я беспомощно огляделся.

— Ты хочешь сказать, что в самом деле решил здесь остаться?

Взгляд Измаила снова стал ледяным.

— Ну ладно, ладно, — сказал я ему. — Только как насчет меня?

— А что насчет тебя?

— Ну, мы же не закончили, верно?

— Нет, не закончили.

— Так что ты собираешься делать? Я что, должен стать твоей пятой неудачей или как?

Измаил минуту или две мрачно смотрел на меня, потом сказал:

— Нет никакой необходимости тебе становиться моей пятой неудачей. Мы можем продолжать наши занятия.

В этот момент семья из пяти человек подошла полюбоваться на самую знаменитую гориллу в мире: папаша, мамаша, две девочки и младенец, в коматозном состоянии застывший на руках у мамаши.

— Так, значит, мы можем продолжать? — спросил я, не понижая голоса. — Тебе это кажется вполне возможным, не так ли?

Семейство внезапно решило, что я — гораздо более интересное зрелище, чем «Гаргантюа», который, в конце концов, просто сидел в углу с угрюмым видом.

— Хорошо, с чего начнем? — продолжал я. — Ты помнишь, на чем мы остановились?

Заинтересованные зрители уставились на Измаила, гадая, какой последует ответ.

Ответ последовал, но слышал его, конечно, только я.

— Заткнись.

— Заткнуться? Но я думал, мы с тобой будем продолжать занятия, как и раньше.

Измаил с кряхтением отошел в самую глубину клетки и предоставил нам возможность смотреть на его спину. Через минуту зрители сочли, что я заслуживаю издевательского взгляда, с чем и отправились глазеть на мумифицированное тело человека, застреленного в пустыне Мохаве в конце Гражданской войны.

— Позволь мне забрать тебя отсюда, — сказал я.

— Нет, спасибо, — ответил он, поворачиваясь ко мне, но оставаясь в задней части клетки. — Как это ни покажется тебе невероятным, но я предпочитаю жить так, чем пользоваться чьей-то щедростью, даже твоей.

— Щедрость понадобится только до тех пор, пока мы не придумаем, как нам быть.

— Что ты понимаешь под «как нам быть»? Выступать в шоу «Сегодня вечером»? Или в ночном клубе?

— Послушай, если мне удастся связаться с остальными, может быть, мы сумеем все вместе что-то сделать.

— О чем, черт возьми, ты говоришь?

— Я говорю о людях, которые помогали тебе до сих пор. Ты же не сам сюда перебрался?

Измаил из полумрака бросил на меня уничтожающий взгляд.

— Уходи, — прорычал он, — уходи и оставь меня в покое.

Я ушел и оставил его в покое.

5

Такое не входило в мои планы — по правде говоря, я вообще никаких планов не строил, — так что я растерялся, не зная, что предпринять. Я снял номер в самом дешевом мотеле, какой только смог найти, потом отправился в ресторанчик, заказал стейк и пару порций виски и стал обдумывать ситуацию. К девяти часам я понял, что ни до чего не додумаюсь, и снова отправился на ярмарку. Мне в каком-то смысле повезло: погода переменилась и начавшийся дождь разогнал посетителей, испортив им все удовольствие.

Как вы полагаете, тех, кто ухаживает за зверями, все еще называют подсобными рабочими? Я не стал спрашивать об этом того, которого нашел рядом с павильоном на ярмарке. Ему с виду было лет восемьдесят, и я сунул ему десятку, чтобы обеспечить себе привилегию общения с природой в лице гориллы, которая была таким же Гаргантюа, как я сам. Старику явно было наплевать на этическую сторону дела, но размер взятки вызвал у него ухмылку. Я добавил еще одну десятку, и он пошаркал прочь, оставив гореть свет у клетки. В павильоне хранилось несколько складных стульев, предназначенных для зрителей, и я подтащил один к клетке и уселся.

Измаил несколько минут молча смотрел на меня, потом поинтересовался, на чем мы остановились.

— Ты как раз кончил объяснять, что легенда в Книге Бытия, начиная с грехопадения Адама и кончая убийством Авеля, совсем не то, что обычно понимают под этим люди моей культуры. На самом деле это история земледельческой революции в том виде, как ее понимали первые ее жертвы.

— И что еще нам остается, как ты думаешь?

— Не знаю. Может быть, осталось свести все воедино. Я так и не понял, какой вывод следует из рассказанного тобой.

— Хорошо, согласен. Дай мне немного подумать.

6

— Что такое культура? — наконец заговорил Измаил. — В том смысле, как это обычно понимается, а не в специальном значении, которое используем мы в своих рассуждениях?

Мне показалось, что задавать такой вопрос в павильоне на ярмарке чертовски неуместно, но я честно его обдумал.

— Я сказал бы, что это совокупность всего, что делает людей людьми.

Измаил кивнул.

— И как же эта совокупность возникает?

— Не уверен, что улавливаю направление твоей мысли. Культура возникает в процессе человеческой жизни.

— Да, но ласточки тоже живут, однако культуры не имеют.

— О'кей, понял. Культура — аккумуляция. Совокупность появляется в результате аккумуляции.

— О чем ты мне не сказал, так это как такая аккумуляция возникает.

— Э-э… Ладно. Аккумуляция — это совокупность опыта, передающегося из поколения в поколение. Она возникает, когда… Когда вид достигает определенного уровня интеллекта, одно поколение начинает передавать информацию и умения следующему. Следующее поколение получает эти аккумулированные знания, добавляет к ним собственные открытия и усовершенствования и все вместе передает дальше.

— И такая аккумуляция и есть то, что называется культурой.

— Да, мне так кажется.

— Это, конечно, совокупность всего, не только информации и умений. Сюда входят верования, догадки, теории, обычаи, легенды, песни, сказки, танцы, шутки, суеверия, предубеждения, вкусы, отношения… Словом, все.

— Правильно.

— Как ни странно, уровень интеллекта, требующийся для такой аккумуляции, не очень высок. Шимпанзе, живущие на свободе, учат свой молодняк делать и употреблять орудия… Как я вижу, тебя это удивляет.

— Не то чтобы… Пожалуй, меня удивило, что ты приводишь в пример шимпанзе.

— Вместо того чтобы назвать горилл?

— Да.

Измаил нахмурился:

— По правде говоря, я намеренно избегал всяких полевых исследований жизни горилл. Это не тот предмет, который мне хотелось бы изучать.

Я кивнул, чувствуя себя весьма глупо.

— Как бы то ни было, если шимпанзе уже начали накапливать знания о том, что идет на пользу шимпанзе, когда, на твой взгляд, люди начали накапливать знания о том, что идет на пользу людям?

— Я предположил бы, что это началось тогда же, когда начался род человеческий.

— Ваши палеоантропологи согласились бы с таким заключением. Человеческая культура началась одновременно с человеческой жизнью, — иными словами, с появлением Homo habilis. Те существа, что стали Homo habilis, передавали своим детям все, что узнали сами, и по мере того как каждое поколение вносило свою лепту, происходила аккумуляция знаний. И кто же унаследовал все это богатство?

— Homo erectus?

— Правильно. И те люди, что стали Homo erectus, передавали накопленные знания из поколения в поколение, и каждое поколение добавляло к этому свой вклад. Кто оказался наследником аккумулированных знаний?

— Homo sapiens.

— Конечно. А наследниками Homo sapiens стали Homo sapiens sapiens, которые тоже передают знания из поколения в поколение, каждое из которых добавляет то, что удалось узнать. Ну и кто же наследует им?

— Наверное, различные народы — Несогласные.

— А почему не Согласные?

— Почему? Не знаю. Я сказал бы… Очевидно, что во время земледельческой революции произошел полный разрыв с прошлым. Такого разрыва не пережили народы, которые примерно в этот же период мигрировали в Америку. Не знали разрыва с прошлым и жители Новой Зеландии, Австралии, Полинезии.

— Что заставляет тебя так думать?

— Не знаю. У меня просто сложилось такое впечатление.

— Да, но что лежит в основе твоего впечатления?

— Пожалуй, вот что. Не знаю, какую сказку разыгрывают все эти народы, но явно одну и ту же. Я не могу еще назвать ее сюжет, но он определенно имеется — и весьма отличается от сюжета той сказки, которую разыгрывают люди моей культуры. Где бы мы ни встретили Несогласных, всегда оказывается, что они делают одно и то же, всегда ведут одну и ту же жизнь. Точно так же, как и мы, — мы всегда делаем одно и то же, ведем одну и ту же жизнь.

— Но какая связь между этим и передачей аккумулированных культурой знаний, полученных человечеством за первые три миллиона лет жизни?

Подумав немного, я ответил:

— Связь такова. Несогласные все еще передают накопленное в том виде, в каком получили. Однако мы поступаем иначе, потому что десять тысяч лет назад основоположники нашей культуры сказали: «Все это чушь. Люди должны жить не так», — и избавились от унаследованного. Они наверняка полностью избавились от унаследованного, потому что к тому времени, когда их потомки вошли в историю, не сохранилось и следов тех отношений и идей, которые можно повсюду обнаружить у Несогласных. И еще…

— Да?

— Любопытно… Я никогда раньше этого не замечал… Несогласные всегда хранят традиции, уходящие в глубокую древность. У нас ничего такого нет. По большей части мы совсем «новые» люди. Каждое поколение становится все «новее», все более отрезанным от прошлого, чем их предшественники.

— Что же может сказать по этому поводу Матушка Культура?

— Ох, — вздохнул я, закрыв глаза, — Матушка Культура говорит, что так и должно быть. В прошлом ничего ценного для нас нет. Прошлое — дерьмо. Прошлое должно быть оставлено позади, от него нужно избавиться.

Измаил кивнул:

— Вот видишь — так вас и поразила культурная амнезия.

— Что ты имеешь в виду?

— До тех пор пока Дарвин и палеонтологи не включили в историю три миллиона лет жизни человечества, в вашей культуре было принято считать, что рождение человека и рождение вашей культуры произошли одновременно — были фактически одним и тем же событием. Я хочу сказать, что люди вашей культуры полагали, будто человек и родился одним из вас. Предполагалось, что земледелие — такой же инстинкт человека, как у пчел — производство меда.

— Да, все верно.

— Когда люди вашей культуры обнаруживали в Африке и Америке охотников и собирателей, они полагали, что эти народы одичали, утратили естественные сельскохозяйственные навыки, с которыми были рождены. Согласные и не догадывались, что видят перед собой то, чем являлись сами до того, как стали земледельцами. Насколько им было известно, никакого «до того» не существовало. Акт творения произошел всего несколько тысяч лет назад, и «человек земледельческий» сразу же принялся создавать цивилизацию.

— Правильно.

— Ты видишь, как все это произошло?

— Что именно «все это»?

— Как случилось, что потеря вами воспоминаний о том прошлом, которое было у вас до земледельческой революции, оказалась полной, — такой полной, что вы даже не знали, что это прошлое существует.

— Нет, не вижу. У меня такое чувство, будто я должен бы понимать, но все равно…

— Ты же сам только что сказал, что Матушка Культура учит: прошлое — дерьмо, от прошлого нужно как можно скорее отделаться.

— Да.

— Вот я и хочу показать, что она, несомненно, учила этому вас с самого начала.

— Ну да, тут все понятно. Теперь все сходится. Я говорил, что, оказавшись среди Несогласных, всегда испытываешь чувство, будто перед тобой люди, чье прошлое простирается до начала времен. Среди Согласных же видишь перед собой людей, чье прошлое началось в 1963 году.

Измаил кивнул, потом сказал:

— Все же следует отметить, что древность придает ценность многому в вашей культуре — если только ее функция ограничена явлениями именно вашей культуры. Например, англичане желают, чтобы все их государственные установления и окружающая их пышность были как можно более древними, даже если они таковыми не являются. Тем не менее они живут вовсе не так, как жили древние бритты, и не имеют ни малейшего желания возвращаться к обычаям прошлого. То же самое можно сказать и о японцах. Они почитают ценности и традиции мудрых благородных предков и скорбят об их утрате, но ничуть не стремятся жить так, как жили мудрые благородные предки. Короче говоря, древность хороша для установлений, церемоний и праздников, но в повседневной жизни Согласных ей места нет.

— Действительно.

7

— Конечно, Матушка Культура не требовала, чтобы абсолютно все из прошлого было отброшено. Что следовало сохранить? И что на самом деле сохранено?

— Я сказал бы, что уцелела информация о том, как что-то делать.

— Все, касающееся производства, было, несомненно, сохранено. И именно это объясняет, как случилось, что все сложилось именно так.

— Да.

— Несогласные, безусловно, тоже сохраняют информацию о том, как что делать, хотя производство как таковое редко имеет большое значение в их жизни. У Несогласных не существует еженедельной нормы выработки глиняных горшков или наконечников для стрел. Они не озабочены увеличением производства каменных топоров.

— Верно.

— Таким образом, хотя они хранят знания о трудовых навыках, большая часть сохраняемой ими информации касается чего-то другого. Как бы ты охарактеризовал эти знания?

— По-моему, ты сам ответил на этот вопрос несколько минут назад. Они хранят знания о том, что идет им на пользу.

— Именно им? Не всем вообще?

— Нет. Я не так уж увлекаюсь антропологией, но все же читал достаточно, чтобы знать: ни зуни, ни навахо не считают, что их обычаи — обычаи для всех. Они живут так, как это идет на пользу им.

— И тем обычаям, которые идут им на пользу, они учат своих детей.

— Да. А мы учим своих детей, как делать предметы. Все больше и все лучшего качества.

— Почему же вы не учите их тому, что идет вам на пользу?

— Мне кажется, потому, что мы не знаем, что идет нам на пользу. У каждого поколения собственное мнение об этом. У моих родителей было свое представление, довольно никчемное, у их родителей — свое, тоже довольно никчемное, а мы теперь вырабатываем свое, которое, скорее всего, покажется никчемным нашим детям.

8

— Я позволил нам отклониться от темы, — ворчливо сказал Измаил и переменил положение, отчего клетка затряслась. — Я хочу, чтобы ты понял вот что: каждая культура Несогласных сохраняет совокупность знаний, накапливавшихся непрерывно с самого начала рода человеческого. Поэтому не приходится удивляться, что каждая из них учит тому, что идет ее представителям на пользу. Каждый такой способ проверялся и усовершенствовался тысячами поколений.

— Да. Знаешь, у меня появилась мысль…

— Я тебя слушаю.

— Подожди минутку. Что-то тут… связано с тем, что знание о том, как следует жить, недоступно.

— Не спеши, подумай.

— О'кей, — сказал я через несколько минут. — Если вернуться к началу, то, когда я говорил, что не существует достоверного знания о том, как людям следует жить, я имел в виду следующее: достоверное знание — это знание о единственно правильном пути. Именно этого мы хотим. Именно этого хотят Согласные. Мы не хотим узнать, как жить, чтобы это шло нам на пользу. Мы хотим узнать о единственно правильном пути. Это-то нам и дают наши пророки. Это дают нам наши законодатели. Позволь мне еще подумать… После пяти или восьми тысяч лет амнезии Согласные так и не узнали, как им следует жить. Должно быть, они в самом деле повернулись спиной к своему прошлому, потому что вдруг появляется Хаммурапи, и все спрашивают: «Что это?» — а Хаммурапи отвечает: «Это, дети мои, законы!» «Законы? Что такое законы?» — спрашивают люди, и Хаммурапи отвечает: «Законы — это такие штуки, которые говорят, каков единственно правильный способ жить». Да, так что я пытаюсь сказать?

— Не могу определить в точности.

— Пожалуй, вот что. Когда ты начал говорить о нашей культурной амнезии, я подумал, что ты говоришь метафорически или немного преувеличиваешь, чтобы подчеркнуть свою мысль. Ведь на самом деле не можешь же ты знать, что думали те неолитические земледельцы. И тем не менее факт есть факт: после нескольких тысяч лет потомки неолитических земледельцев стали чесать в затылках и спрашивать: «Как бы нам узнать, как следует жить?» Однако в тот же самый исторический период Несогласные помнили, как следует жить. Они все еще знали это, хотя люди моей культуры все забыли, отсекли себя от традиции, которая говорила им, как нужно жить. Теперь они нуждались в Хаммурапи, который им это сказал бы. Они нуждались в Драконе, и Солоне, и Моисее, и Иисусе, и Мухаммеде. А вот Несогласным нужды в них не было, потому что у них был путь — даже множество путей — которые… Погоди! Похоже, я наконец понял, что хочу сказать.

— Не спеши.

— Каждый из путей Несогласных возник в результате эволюции, методом проб, который возник даже прежде, чем люди придумали для него название. Никто не говорил: «Ладно, давайте создадим комитет, который написал бы для нас свод законов». Ни одна из этих культур не была изобретена. Но именно это — изобретения, механизмы — и давали нам наши законодатели. Не решения, проверенные тысячами поколений, а довольно произвольные поучения о единственно правильном способе жизни. И все так и продолжается до сих пор. Не разрешается делать аборт, если только беременность не угрожает жизни или не наступила в результате изнасилования. Есть множество людей, которые хотели бы, чтобы закон читался именно так. Почему? Потому что существует единственно правильный способ жить. Ты можешь спиться до смерти, но если тебя поймают с начиненной марихуаной сигаретой, тебя, малыш, ждет каталажка, потому что существует единственно правильный способ жить. Никому нет дела до того, хорошо ли работают наши законы. Не ради эффективности они создаются… Ох, я опять забыл, к чему веду.

Измаил крякнул.

— Ты не обязательно ведешь к чему-то одному. Ты исследуешь целый комплекс глубоких проблем, и нельзя ожидать, что ты доберешься до самого дна за двадцать минут.

— Верно.

— Тем не менее я хочу подчеркнуть одно обстоятельство, прежде чем мы двинемся дальше.

— О'кей.

— Ты убедился теперь, что Согласные и Несогласные хранят две совершенно различные разновидности знания.

— Да, Согласные накапливают знания о том, что идет на пользу вещам. Несогласные собирают знания о том, что идет на пользу людям.

— Но не всем людям. Каждый народ, принадлежащий к Несогласным, имеет образ жизни, который хорош для этих людей потому, что возник у них, подходит к территории, на которой они живут, к климату, к биологическому сообществу вокруг, к их особым вкусам, предпочтениям, видению мира.

— Да.

— И как же называется такое знание?

— Не знаю, что ты имеешь в виду.

— Чем обладает тот, кто знает, что идет на пользу его народу?

— Ну… мудростью.

— Конечно. А теперь подумай вот о чем. В вашей культуре ценится знание о том, что идет на пользу производству вещей. И каждый раз, когда Согласные уничтожают культуру Несогласных, из мира навсегда исчезает мудрость, накопленная и проверенная тысячами поколений с момента появления рода человеческого, так же как каждый раз, когда Согласные уничтожают вид живых существ, из мира навсегда исчезает форма жизни, проверенная эволюцией с момента за рождения жизни.

— Отвратительно, — сказал я.

— Да, — согласился Измаил, — это отвратительно.

9

Почесав голову и подергав себя за ухо, Измаил отослал меня.

— Я устал, — объяснил он, — и слишком замерз чтобы думать.

Часть 11

1

Мелкий дождь продолжался, и когда на следующий день около полудня я явился на ярмарку, там некому даже было дать взятку. По пути в армейском магазине я купил два одеяла для Измаила и одно для себя, чтобы составить ему компанию. Измаил ворчливо поблагодарил меня, но явно был рад ими воспользоваться. Мы некоторое время посидели молча, погруженные в печальные размышления, потом Измаил неохотно заговорил:

— Незадолго до моего переезда — не помню уже, с чем был связан вопрос, — ты спрашивал меня, когда мы дойдем до сюжета, который разыгрывают Несогласные.

— Да, так и было.

— Почему тебя интересует этот сюжет?

Вопрос заставил меня растеряться.

— Почему бы мне им не интересоваться?

— Я хочу понять, какой прок ты видишь в том, чтобы это узнать, ведь Авель практически истреблен.

— Ну да.

— Так зачем тебе знать, какую сказку он воплощал в жизнь?

— Опять же, почему бы мне ею не поинтересоваться?

Измаил покачал головой:

— Я не собираюсь продолжать разговор в таком духе. Тот факт, что я не могу обосновать причины, по которым тебе не следует что-то узнавать, не дает основания учить тебя этому.

Измаил явно был не в духе. Винить его я не мог, но и особого сочувствия к нему не испытывал: ведь именно он настоял на том, чтобы все происходило так, как есть.

— Ты просто хочешь удовлетворить свое любопытство? — спросил он.

— Нет, не сказал бы. Ты говорил в начале наших занятий о двух разыгрываемых сюжетах. Один мне теперь известен. Желание узнать второй представляется мне вполне естественным.

— Естественным… — повторил Измаил тоном, который ясно показывал, что это слово ему не по вкусу. — Мне хотелось бы, чтобы ты привел немного более веский аргумент, доказывающий, что я здесь не единственный, кто использует мозги по прямому назначению.

— Боюсь, мне не совсем понятно, что ты имеешь в виду.

— Не сомневаюсь; это-то меня и раздражает. Ты превратился в пассивного слушателя, ты отключаешь мозг, стоит тебе сесть передо мной, и включаешь его, когда уходишь.

— По-моему, ты преувеличиваешь.

— Тогда объясни мне, почему рассказ о сюжете, который почти некому разыгрывать, не пустая трата времени.

— Ну, хотя бы потому, что я не считаю его таковым.

— Так не годится. Того, что какое-то действие не пустая трата времени, недостаточно, чтобы меня на него вдохновить.

Я беспомощно пожал плечами. Измаил с отвращением покачал головой.

— На самом деле ты думаешь, что такое знание будет бессмысленным. Это очевидно.

— А для меня не очевидно.

— Значит, ты считаешь, что в нем есть смысл?

— Ну да.

— Какой же?

— О боже… Смысл в том, что я хочу узнать, вот и все.

— Нет. Для меня это недостаточное основание, чтобы продолжать рассказ. Я хочу продолжать, но только не в том случае, если единственным результатом окажется удовлетворение твоего любопытства. Уходи. Вернешься, когда найдешь вескую причину для продолжения.

— Что такое веская причина? Приведи пример.

— Хорошо. Зачем тратить усилия на то, чтобы узнать, какую сказку воплощают в жизнь люди твоей собственной культуры?

— Затем, что, воплощая ее в жизнь, они уничтожают мир.

— Верно. Но зачем все же узнавать, в чем она состоит?

— Затем, что это, несомненно, нечто, что следует сделать известным.

— Известным кому?

— Всем.

— Зачем? Я все время возвращаюсь к этому. Зачем? Зачем? Зачем? Зачем людям вашей культуры знать, какую сказку они воплощают в жизнь, уничтожая мир?

— Чтобы они могли прекратить воплощать ее в жизнь. Чтобы они смогли увидеть, что, творя это, не просто совершают просчет. Чтобы они увидели, что разыгрываемый ими сюжет — проявление мании величия, такая же безумная фантазия, как и Тысячелетний рейх.

— Именно ради этого стоило узнать сюжет?

— Да.

— Рад слышать. А теперь уходи и возвращайся, когда сможешь объяснить, ради чего стоит знать сюжет другой сказки.

— Для этого мне не нужно уходить. Я могу объяснить все сейчас.

— Я тебя слушаю.

— Люди не могут просто отказаться от разыгрываемого, ими сюжета. Именно это и пыталась сделать молодежь в шестидесятых — семидесятых годах. Молодые люди пытались перестать жить как Согласные, но другого образа жизни для них не нашлось. Они потерпели неудачу потому, что нельзя просто выйти из сказки — нужно иметь другую, в которую можно было бы войти.

Измаил кивнул.

— Значит, если такая другая сказка существует, люди должны о ней узнать?

— Да, должны.

— И ты думаешь, они захотят о ней узнать?

— Не знаю. Не думаю, что можно захотеть чего-то, пока не знаешь, что это что-то существует.

— Совершенно верно.

2

— И о чем же, по-твоему, пойдет речь в сказке Несогласных?

— Понятия не имею.

— Об охоте и собирательстве?

— Не знаю.

— Признайся честно: разве ты не ожидаешь услышать некий эпический рассказ о тайнах Великой Охоты?

— Не могу сказать, что ожидаю чего-то подобного.

— Что ж, ты, по крайней мере, должен понимать, что речь пойдет о значении мира, о намерениях богов и о предназначении человека.

— Да.

— Как я уже много раз повторял, человек стал человеком, разыгрывая сюжет. Ты должен это помнить.

— Да, помню.

— Так как человек стал человеком?

Я задумался о ловушке, которую мне готовит Измаил, а потому ответил вопросом на вопрос:

— Не уверен, что понимаю, о чем ты говоришь, точнее, какого ответа ты ждешь. Не хочешь же ты услышать от меня, что человек стал человеком в результате эволюции?

— Это просто означало бы, что человек стал человеком потому, что стал человеком. Верно?

— Да.

— Значит, вопрос остается: как человек стал человеком?

— Мне кажется, это одна из тех вещей, которые совершенно очевидны.

— Несомненно. Если бы я сообщил тебе ответ, ты сказал бы: «Ну конечно, только что из того?»

Я пожал плечами, признавая свое поражение.

— Придется подойти к делу окольным путем, но держи этот вопрос в памяти: он нуждается в ответе.

— О'кей.

3

— Что за событием, по словам Матушки Культуры, была ваша земледельческая революция?

— Что за событием… Пожалуй, Матушка Культура говорит, что это был технологический прорыв.

— Речи о глубоком человеческом резонансе, культурном или религиозном, не идет?

— Нет. Первые земледельцы были просто неолитические технократы. Так, по крайней мере, всегда считалось.

— Однако после того как мы вникли в третью и четвертую главы Книги Бытия, ты видишь, что на самом деле событие было гораздо более важным, чем учит Матушка Культура.

— Да.

— Это событие и было, и остается гораздо более важным, потому что революция все еще продолжается. Адам все еще жует запретный плод, и если где-нибудь удается обнаружить Авеля, Каин с ножом в руке тут как тут.

— Это так.

— Есть и другие свидетельства того, что революция вызвала гораздо более глубокие перемены, чем просто технологические. Матушка Культура учит, что до появления земледелия человеческая жизнь была лишена смысла, полноты, ценности. Жизнь до революции была отвратительна, невыносима.

— Да.

— Ты и сам в это веришь, не так ли?

— Пожалуй.

— И уж наверняка в это верит большинство.

— Да.

— А кто мог бы оказаться исключением?

— Не знаю. Возможно, антропологи.

— Те люди, которые обладают знаниями о той, другой жизни.

— Да.

— Однако ведь Матушка Культура учит, что та жизнь несказанно убога.

— Правильно.

— Можешь ли ты представить себе обстоятельства, при которых ты сам поменял бы свой образ жизни на образ жизни Несогласных?

— Нет. Откровенно говоря, не могу себе представить, чтобы кто-нибудь добровольно пошел на подобный обмен.

— Однако Несогласные делают именно такой выбор. На протяжении всей истории единственным способом отвратить их от образа жизни, который нашли Согласные, было насилие или полное уничтожение. В большинстве случаев оказывалось легче истребить Несогласных, чем сделать из них Согласных.

— Верно, но Матушка Культура имеет свое мнение на этот счет. Она утверждает, что Несогласные просто не знали, от чего отказываются. Они не поняли преимуществ земледелия, поэтому так упорно цеплялись за свои охоту и собирательство.

Измаил улыбнулся своей самой злорадной улыбкой:

— Кто, как ты считаешь, был самым яростным и решительным противником Согласных среди американских индейцев?

— Ну… я бы сказал, что индейцы равнин.

— Думаю, что с этим согласились бы все. Однако ведь до того, как испанцы ввезли лошадей, индейцы равнин занимались земледелием на протяжении столетий. Как только лошади стали им доступны, они отказались от земледелия и вернулись к жизни охотников и собирателей.

— Я этого не знал.

— Ну, теперь знаешь. Понимали ли индейцы равнин преимущества жизни земледельцев?

— Думаю, должны были понимать.

— А что об этом говорит Матушка Культура?

Я немного подумал, потом рассмеялся:

— Она говорит, что на самом деле они все-таки не понимали. Будь это иначе, они никогда не вернулись бы к охоте и собирательству.

— Потому что такая жизнь отвратительна.

— Ну да.

— На этом примере ты можешь убедиться, насколько эффективно промывает вам мозги Матушка Культура.

— Это так, но я все-таки не вижу, куда все эти рассуждения нас ведут.

— Мы находимся на пути к пониманию того, что лежит в основе тех боязни и отвращения, которые вы испытываете по отношению к образу жизни Несогласных. Мы ищем объяснение того, почему вы считаете, что должны продолжать революцию, несмотря на то что она уничтожает вас и весь мир. Мы собираемся выяснить, против чего направлена ваша революция.

— Ах… — только и сказал я.

— И когда мы все это поймем, ты, я уверен, сможешь сказать мне, какую сказку воплощали в жизнь Несогласные на протяжении первых трех миллионов лет истории человечества и продолжают воплощать те из них, кто выжил, по сей день.

4

Заговорив о выживании, Измаил вздрогнул и с хриплым вздохом плотнее закутался в одеяла. На минуту он, казалось, перестал обращать внимание на что-либо, кроме неумолчного стука дождя по брезенту крыши, потом прочистил горло и продолжил:

— Давай подумаем вот о чем. Была ли революция необходима?

— Она была необходима, если человек хотел чего-то достичь.

— Ты хочешь сказать — если человек должен был иметь в своем распоряжении центральное отопление, университеты, оперные театры и космические корабли?

— Именно.

Измаил кивнул:

— Такой ответ был бы приемлем, когда мы еще только начинали работу, но теперь я хочу, чтобы ты заглянул глубже.

— О'кей, но я не знаю, что ты подразумеваешь под «глубже».

— Ты прекрасно знаешь, что для сотен миллионов людей такие вещи, как центральное отопление, университеты, оперные театры и космические корабли, — далекая и недостижимая реальность. Сотни миллионов живут в условиях, о которых граждане твоей страны могут только догадываться. Даже здесь есть миллионы бездомных или живущих в грязи и нищете трущоб, тюрем, приютов, которые немногим лучше тюрем. Эти люди не поняли бы твоего легкомысленного оправдания земледельческой революции.

— Верно.

— Однако хотя они не наслаждаются плодами революции, разве они отвернулись бы от нее? Променяли бы они свою нищету и отчаяние на жизнь людей в дореволюционные времена?

— Ответ опять будет «нет».

— У меня тоже сложилось такое впечатление. Согласные веруют в свою революцию, даже когда не наслаждаются ее плодами. Среди них нет недовольных, нет диссидентов, нет контрреволюционеров. Они все свято верят, что, как бы плохо дела ни шли сейчас, они все равно идут несравненно лучше, чем шли до революции.

— Да, согласен.

— Сегодня я хочу от тебя, чтобы ты докопался до корней такой необыкновенной веры. Когда ты это сделаешь, ты станешь совершенно иначе понимать и революцию, и жизнь Несогласных.

— О'кей. Но как мне это сделать?

— Прислушавшись к Матушке Культуре. Она всю твою жизнь шепчет тебе в ухо, и то, что ты слышал, не отличается от того, что слышали твои родители и деды, от того, что слышат ежедневно люди по всему миру. Другими словами, то, что требуется найти, запечатлено в твоем сознании, как и в сознании всех вас. Я хочу, чтобы ты вытащил это на поверхность. Матушка Культура научила вас с ужасом смотреть на ту жизнь, которую вы оставили позади, когда началась революция, но я хочу, чтобы ты обнаружил корни этого ужаса.

— Хорошо, — сказал я. — Нельзя отрицать, что мы испытываем что-то похожее на ужас в отношении той жизни, но беда в том, что мне это не представляется особенно загадочным.

— Не представляется? Почему?

— Не знаю. Просто та жизнь ведет в никуда.

— Хватит с меня твоих поверхностных ответов. Копай глубже.

Я со вздохом съежился под своим одеялом и принялся копать глубже. Через несколько минут я сказал:

— Интересно… Я вот тут сидел и думал о том, как жили мои предки, и вдруг передо мной возник образ, сформированный вплоть до малейшей детали.

Измаил молча ждал продолжения.

— Это похоже на сновидение, скорее даже на кошмар. Человек в сумерках пробирается по гребню холма. В том мире почему-то всегда царят сумерки. Человек мал ростом, худ, темнокож и наг. Он бежит, пригнувшись к земле, высматривая следы. Он давно уже вышел на охоту, и он в отчаянии. Наступает ночь, а никакой еды он так и не добыл.

Он бежит и бежит, словно заведенный. Да, как заведенный, потому что завтра в сумерках он все еще — или опять — будет бежать. Однако им движут не только голод и отчаяние. Он полон еще и ужаса. Повсюду, невидимые, его ждут враги, готовые растерзать на части, — львы, волки, тигры. Так что он обречен вечно бежать и бежать, всегда на шаг позади своей добычи и на шаг впереди преследователей.

Гребень горы, конечно, представляет собой острый как нож водораздел между жизнью и смертью. Человек борется за выживание и должен постоянно балансировать, чтобы не упасть. Кажется, что он в ловушке, и это — бег на месте, и ему никуда не добежать, а движутся лишь небо и гребень холма.

— Другими словами, жизнь охотников и собирателей мрачна.

— Да.

— И почему же она так мрачна?

— Потому что она представляет собой постоянную борьбу за выживание.

— Но ведь на самом деле все не так. Я уверен, что ты это знаешь, просто хранишь в другой части своего рассудка. Охотники и собиратели так же не находились на грани вымирания, как волки, львы, ласточки или кролики. Человек был приспособлен к жизни на этой планете не хуже представителей любого другого вида, и идея о том, что он постоянно существовал на грани вымирания, просто биологический нонсенс. Поскольку он был всеяден, запасы пищи для него были огромны. Тысячи видов стали бы голодать прежде, чем это коснулось бы его. Разум и ловкость позволяли человеку жить в условиях, которые погубили бы любого другого примата.

Охотники и собиратели питались лучше большинства жителей Земли, а вовсе не занимались бесконечными отчаянными поисками пищи, и у них уходило всего два-три часа в день на то, что ты мог бы назвать работой, так что свободного времени у них тоже было больше, чем у многих других существ. В своей книге об экономике каменного века Маршалл Салинс описывает их как «первобытное общество изобилия». Кстати, жертвой хищников человек тоже практически не становился. Выбор хищников на него обычно просто не падал, так что, как видишь, ужасная картина жизни твоих предков всего лишь пример той ерунды, которую внушила тебе Матушка Культура. Если пожелаешь, ты можешь убедиться, что я сказал правду, посидев полдня в библиотеке.

— Хорошо, — сказал я, — но что дальше?

— Теперь, когда ты знаешь, что все твои страхи — чепуха, изменилось ли твое отношение к жизни Несогласных? Стала ли она казаться тебе менее отталкивающей?

— Может быть, и менее, но все равно отталкивающей.

— Давай рассмотрим такой пример. Представь себе, что ты — один из бездомных жителей этой страны, безработный, не имеющий профессии, с женой, такой же безработной, как ты сам, и двумя детьми. Тебе не к кому обратиться, у тебя нет надежды на лучшее, нет будущего. А я могу дать тебе коробочку с кнопкой, нажав на которую, ты немедленно перенесешься во времена, предшествовавшие земледельческой революции. Ты будешь говорить на языке людей, среди которых окажешься, будешь уметь все то, что умеют они. Тебе никогда больше не придется тревожиться ни за себя, ни за свою семью. Для тебя все будет готово, ты окажешься членом первобытного общества изобилия.

— О'кей.

— Ну и как, нажмешь ты на эту кнопку?

— Не знаю. Сомневаюсь.

— Почему? Тебе ведь не придется отказаться от замечательной жизни. Согласно нашей гипотезе, здесь ты ведешь жалкое существование, которое не изменится к лучшему. Значит, дело в том, что та, другая жизнь кажется тебе еще хуже. Причина твоего отказа не в том, что ты не можешь пожертвовать жизнью, которую ведешь, а в том, что не можешь вынести приобщения к другому образу жизни.

— Да, так и есть.

— Что делает ту жизнь столь отталкивающей для тебя?

— Не знаю.

— Похоже, что Матушка Культура изрядно поработала над тобой.

— Да.

— Хорошо. Давай попробуем подойти к этому с другого конца. Когда Согласные сталкивались с охотниками и собирателями, земли которых они хотели присвоить, они пытались объяснить, почему им следует отказаться от прежнего образа жизни и тоже стать Согласными. Они говорили: «Ваша жизнь не просто жалка, она неправильна. Предназначение человека — жить иначе. Поэтому не противьтесь нам. Присоединитесь к нашей революции и помогите нам превратить мир в рай для человека».

— Верно.

— Возьми себе роль носителя культуры, миссионера, а я буду играть роль охотника и собирателя. Объясни мне, почему та жизнь, которую мой народ находил вполне удовлетворительной на протяжении тысяч лет, жалка, ужасна и отвратительна.

— О боже!

— Ладно, я начну первым… Бвана, ты говоришь нам, что мы живем неправильно, что наша жизнь жалка и постыдна. Ты говоришь нам, что человеку не было предназначено так жить. Нас это озадачивает, бвана, потому что тысячи лет нам казалось, что такая жизнь хороша. Но если вы, кто летает к звездам и кто посылает свои слова по миру со скоростью мысли, говорите нам, что это не так, то мы должны со всем благоразумием выслушать то, что вы скажете.

— Ну… я понимаю, что ваша жизнь кажется вам хорошей. Это потому, что вы невежественны, необразованны, глупы.

— Истину ты говоришь, бвана. Мы ждем, что ты нас просветишь. Так объясни нам, что в нашей жизни мерзкого и постыдного.

— Ваша жизнь мерзка и постыдна потому, что вы живете как животные.

Измаил озадаченно нахмурился:

— Я не понимаю, бвана. Мы живем, как живут все остальные. Мы берем от мира то, что нам нужно, и не больше, так же, как львы или олени. Или львы и олени тоже ведут постыдную жизнь?

— Нет, но ведь они всего лишь животные. Для людей жить таким образом неправильно.

— Ах, — сказал Измаил, — вот этого мы и не знали. И почему так жить неправильно?

— Потому что, живя так, вы не хозяева собственной жизни.

Измаил склонил голову к плечу и посмотрел на меня:

— В каком смысле не хозяева, бвана?

— Вы не имеете контроля над самой важной, самой необходимой вещью — запасами продовольствия.

— Ты меня удивляешь, бвана. Когда мы голодны, мы отправляемся на поиски и находим себе какую-нибудь еду. Какой же контроль еще нужен?

— Вы имели бы больший контроль, если бы сами сажали растения.

— Как это, бвана? Какая разница, кто сажает растения?

— Если вы сажаете их сами, вы точно знаете, что получите.

Измаил довольно захихикал:

— Ах, ты изумляешь меня, бвана! Мы и так точно знаем, что получим. Все живое в мире — еда. Не думаешь ли ты, что все это исчезнет за одну ночь? Куда оно денется? Еда всегда здесь, день за днем, сезон за сезоном, год за годом. Будь это не так, нас не было бы тут, чтобы разговаривать с тобой.

— Да, но если бы вы сажали растения сами, вы могли бы держать под своим контролем то, сколько у вас будет пищи. Вы могли бы сказать: «В этом году мы вырастим больше ямса, а в следующем — бобов, а еще через год — клубники».

— Бвана, эти плоды растут в изобилии без малейших усилий с нашей стороны. Зачем нам трудиться и сажать то, что и так вырастет?

— Да, но… Разве никогда не случается, что вам чего-то не хватает? Разве не бывает, что вы хотели бы найти ямс, а оказывается, что он не вырос?

— Да, так бывает. Но разве то же самое не происходит с вами? Разве не случается, что вы хотели бы собрать ямс, а он на ваших полях не вырос?

— Нет, потому что, когда мы хотим ямса, мы отправляемся в лавку и покупаем банку.

— Да, я слышал о такой системе. Скажи мне вот что, бвана. Банка ямса, которую ты покупаешь в лавке… сколько вас работало, чтобы банка оказалась для тебя в лавке?

— О, сотни, наверное. Крестьяне, перевозчики, рабочие на консервной фабрике, производители оборудования, упаковщики, грузчики и так далее.

— Прости меня, бвана, но это выглядит как чистое безумие: делать столько всего лишь ради возможности в любой момент полакомиться ямсом. Люди моего народа, когда захотят ямса, просто идут и выкапывают его, а если ямса не окажется, находят что-нибудь другое, не хуже, и сотням людей не приходится трудиться, чтобы у нас была еда.

— Ты упускаешь самое главное.

— Да, бвана, должно быть, упускаю.

Я подавил вздох.

— Послушай, важно вот что. Если вы не имеете контроля над запасами продовольствия, вы живете по милости природы. Не имеет значения, что пищи вам всегда достаточно. Дело не в этом. Вы не можете жить, завися от каприза богов. Такой образ жизни не подходит для человека.

— Почему, бвана?

— Ну… Вот смотри. Однажды ты отправляешься на охоту и убиваешь оленя. Прекрасно, просто чудесно! Но ты ведь не имеешь контроля над тем, чтобы олень тебе обязательно попался?

— Нет, бвана.

— О'кей. На следующий день ты снова отправляешься на охоту, но оленя, которого ты мог бы убить, тебе не попадается. Разве такого не случалось?

— Конечно, случалось, бвана.

— Вот видишь! Не имея контроля над оленем, ты не имеешь оленя. И что же ты теперь делаешь?

Измаил пожал плечами.

— Ставлю силки и ловлю парочку кроликов.

— Ну конечно. А ведь тебе не следовало бы удовлетворяться кроликами, когда тебе нужен олень.

— Именно поэтому мы и ведем постыдную жизнь, бвана? Поэтому нам следует отказаться от жизни, которую мы любим, и отправиться работать на одну из ваших фабрик? Только потому, что мы едим кроликов, когда не удается убить оленя?

— Нет. Дай мне докончить. Вы не имеете контроля над оленем, да и над кроликами тоже. Представь, что в один прекрасный день ты отправляешься на охоту, но не находишь ни оленей, ни кроликов. Что тогда тебе делать?

— Тогда мы будем есть что-нибудь еще, бвана. Мир полон еды.

— Да, но послушай… Если вы не имеете контроля ни над какой едой… — Я оскалил зубы. — Понимаешь, нет гарантии, что мир всегда будет полон еды. Разве вы не страдали от засухи?

— Конечно, страдали, бвана.

— Ну и что тогда случается?

— Трава сохнет, все растения сохнут. На деревьях не растут плоды. Дичь исчезает. Число хищников уменьшается.

— И что происходит с вами?

— Если засуха очень продолжительна, наше число тоже уменьшается.

— Ты хочешь сказать, что вы вымираете, верно?

— Да, бвана.

— Ха! Вот в этом и дело!

— Разве умирать постыдно, бвана?

— Нет… Вот, понял! Главное в другом: вы вымираете, потому что зависите от милости богов. Вы вымираете, потому что думаете, будто боги должны о вас заботиться. Такое годится для животных, но вы-то должны быть умнее!

— Нам не следует доверять свою жизнь богам?

— Определенно не следует. Вы должны сами заботиться о своей жизни. Это и есть достойный человека путь.

Измаил удрученно покачал головой:

— Печальную весть ты нам принес, бвана. С незапамятных времен живем мы в руках богов, и нам всегда казалось, что живем мы хорошо. Мы предоставляли богам трудиться, они для нас сеяли и растили плоды и дичь, а мы сами вели беззаботную жизнь, и всегда в мире для нас было достаточно еды, потому что — видишь? — мы живы!

— Да, — строго сказал я ему, — вы живы, но посмотрите на себя! У вас ничего нет. Вы наги и бездомны. У вас нет никакой уверенности в завтрашнем дне, нет комфорта, перед вами не открывается никаких возможностей.

— И все это потому, что мы живем от щедрот богов?

— Безусловно. В глазах богов вы имеете не больше значения, чем львы, ящерицы или блохи. В глазах этих богов — богов, которые заботятся о львах, ящерицах и блохах, — вы ничем особенным не являетесь. Вы всего лишь еще один вид животных, которых нужно прокормить. Подожди-ка… — Я закрыл глаза и на минуту задумался. — Вот что важно. Боги не делают различия между вами и всеми другими существами. Нет, не то… Подожди секунду. — Я подумал еще и сделал новую попытку. — Ага, знаю! Не спорю, боги дают вам достаточно, чтобы вы жили как животные, но чтобы жить как люди, вы должны сами себя обеспечить. Боги делать этого не собираются.

Измаил бросил на меня изумленный взгляд:

— Ты хочешь сказать, что мы нуждаемся в чем-то, чего боги давать нам не желают, бвана?

— Да, похоже, так. Они дают вам то, что вам нужно, чтобы жить как животные, но ничего сверх этого, чтобы вы могли жить как люди.

— Но как такое возможно, бвана? Как могут боги, которым хватило мудрости создать Вселенную, наш мир и всех живых существ в нем, быть настолько глупыми, чтобы не дать людям того, что им нужно, чтобы быть людьми?

— Не знаю, как такое возможно, но что есть, то есть. Таковы факты. Человек жил в руках богов три миллиона лет и под конец не стал жить лучше и никуда не продвинулся.

— Ах, бвана, воистину, странные вещи ты говоришь! Что же это за боги такие?

— Они, друг мой, — фыркнул я, — некомпетентные боги. Поэтому-то вы и должны взять свою жизнь в собственные руки.

— И как же нам это сделать, бвана?

— Как я уже говорил, вы должны начать выращивать для себя пищу.

— Но разве это что-нибудь изменит, бвана? Еда есть еда, кто бы ее ни производил — мы или боги.

— Дело как раз в этом. Боги дают вам только то, в чем вы нуждаетесь. Вы же можете выращивать больше того, что вам нужно.

— Зачем, бвана? Что хорошего в том, чтобы иметь больше еды, чем нам нужно?

— Проклятие! — заорал я. — Наконец-то я понял!

Измаил улыбнулся и повторил:

— Так что же хорошего в том, чтобы иметь больше еды, чем нам нужно?

— Вот в этом-то, черт побери, и заключается вся суть! Когда вы имеете больше еды, чем вам нужно, боги над вами не властны!

— Мы можем натянуть им нос.

— Именно!

— И все-таки, бвана, что нам делать с едой, которая нам не нужна?

— Запасайте ее! Имея запасы, вы сможете перечить богам, когда они решат, что настала ваша очередь голодать. Запасайте еду, так что, когда боги пошлют засуху, вы сможете сказать: «Ну нет, меня это не касается! Уж я-то голодать не буду, и ничего вы с этим не поделаете, потому что теперь моя жизнь — в моих собственных руках».

5

Измаил кивнул, перестав разыгрывать Несогласного.

— Итак, ваша жизнь теперь в ваших собственных руках.

— Правильно.

— Тогда о чем же вам тревожиться?

— Что ты хочешь сказать?

— Если ваша жизнь в ваших собственных руках, только от вас зависит, будете ли вы жить или вымрете. Именно это означает выражение «взять свою жизнь в собственные руки», не так ли?

— Да. Однако, несомненно, есть еще вещи, которые вне нашей власти. Мы не смогли бы взять под контроль или пережить полную экологическую катастрофу.

— Значит, вы все-таки не в безопасности. Когда же вам ничто не будет грозить?

— Когда мы вырвем из-под власти богов весь мир.

— То есть когда весь мир окажется в ваших собственных, более компетентных руках.

— Да. Тогда мы освободимся из-под власти богов. И они ни над чем больше не будут иметь власти. Вся власть сосредоточится в наших руках, и мы наконец обретем свободу.

6

— Что ж, — спросил Измаил, — продвинулись мы вперед?

— Мне кажется, продвинулись.

— Как ты думаешь, обнаружили мы корни твоего отвращения к жизни, которую вели люди до начала земледельческой революции?

— Да. Самое бесполезное увещевание Христа заключается в его словах: «Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться… Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их… Вы не гораздо ли лучше их?» В нашей культуре единодушный ответ на это будет: «Нет, черт побери!» Даже самые благочестивые монахи озабочены тем, чтобы сеять, жать и собирать в житницы.

— А как насчет святого Франциска?

— Святой Франциск полагался на щедроты земледельцев, а не Бога. Даже самые ортодоксальные из ортодоксов затыкают уши, когда Иисус начинает вещать о птицах небесных и о полевых лилиях. Они уверены, что говорит он это просто для красного словца.

— Значит, ты думаешь, что именно в этом корень вашего отвращения. Вы хотели и продолжаете хотеть, чтобы ваша жизнь находилась в ваших собственных руках.

— Да. Несомненно. Для меня любая другая жизнь почти невообразима. Я способен думать об охотниках и собирателях только как о существах, пребывающих в состоянии постоянного беспокойства о том, что принесет им завтрашний день.

— Но они не живут в вечной тревоге. Спроси любого антрополога. Они гораздо меньше страдают от неуверенности в завтрашнем дне, чем вы. Им не грозит потеря работы. Никто не может заявить им: «Платите денежки, иначе не получите ни еды, ни одежды, ни крова».

— Я верю тебе. Если подойти к делу рационально, то верю. Но я имею в виду свои чувства, свое воспитание. Матушка Культура говорит мне, что жить в руках богов — значит постоянно испытывать страх и тревогу, жить в бесконечном кошмаре.

— И именно от этого избавляет вас земледельческая революция: она кладет конец мучительному кошмару. Она делает вас неподвластными богам.

— Да, правильно.

— Итак… Мы теперь нашли два новых определения: Согласные — это те, кто обладает познанием добра и зла, а Несогласные…

— Несогласные — те, кто живет в руках богов.

Часть 12

1

Около трех часов дня дождь прекратился и ярмарка ожила, зевнула, потянулась и вновь принялась освобождать деревенщин от их денег. Снова оказавшись не у дел, я побродил немного вокруг, расстался с несколькими долларами и наконец решил, что стоит разыскать хозяина Измаила. Им оказался чернокожий с жестким взглядом по имени Арт Оуэнс, пяти с половиной футов ростом, который явно тратил больше времени на поднятие тяжестей, чем я на свою работу за пишущей машинкой. Я сказал ему, что интересуюсь возможностью приобрести его гориллу.

— В самом деле? — пробубнил он без всякого выражения — похоже, мое предложение не произвело на него впечатления.

Я повторил, что в самом деле интересуюсь животным, и спросил, во сколько оно мне обойдется.

— Примерно в три тысячи.

— Ну, это нереально.

— Какая же сумма вам кажется реальной? — спросил он без всякого любопытства, явно не заинтересованный.

— Ну, предположим, тысяча.

Он усмехнулся — совсем слегка, почти вежливо. Мне почему-то этот парень нравился. Он был из тех, у кого где-нибудь в ящике пылится диплом юридического факультета Гарварда, которому не нашлось достойного применения.

— Это очень-очень старое животное, знаете ли, — сказал я ему. — Джонсоны привезли его еще в тридцатых годах.

Мои слова привлекли его внимание. Он спросил, откуда мне это известно.

— Я знаю эту гориллу, — небрежно ответил я, словно знал сотни подобных животных.

— Я мог бы снизить цену до двух с половиной тысяч, — предложил Оуэне.

— Беда в том, что двух с половиной тысяч у меня нет.

— Понимаете, я уже заказал художнику в Нью-Мехико вывеску с гориллой, — сказал он. — Заплатил аванс в две сотни.

— Угу… Я мог бы, пожалуй, наскрести полторы тысячи.

— Не вижу, как мог бы снизить цену больше, чем до двух двухсот.

На самом деле, будь у меня при себе деньги, он был бы рад получить две тысячи… Может быть, даже тысячу восемьсот. Я сказал, что подумаю.

2

Был вечер пятницы, и окрестные зеваки начали расходиться только после одиннадцати, а мой престарелый любитель взяток явился за своей двадцаткой и вовсе ближе к полуночи. Измаил спал сидя, закутавшись в свои одеяла, но я разбудил его без всяких угрызений совести: я хотел, чтобы он пересмотрел свой взгляд на прелести первобытной жизни.

Измаил зевнул, два раза чихнул, прочистил горло, сплюнул и без особой симпатии уставился на меня.

— Приходи лучше завтра. — Его голос, насколько это возможно при мысленном общении, был хриплым.

— Завтра суббота — ничего не выйдет.

Измаил был недоволен, но понимал, что я прав.

Чтобы отсрочить неизбежное, он старательно принялся перетряхивать одеяла и устраиваться поудобнее. Наконец усевшись, он снова окинул меня неприязненным взглядом.

— На чем мы остановились?

— На новых наименованиях для Согласных и Несогласных: те, кто познал добро и зло, и те, кто живет в руках богов.

Измаил закряхтел.

3

— Что случается с людьми, которые живут в руках богов?

— Что ты имеешь в виду?

— Я вот что хочу спросить: что случается с людьми, живущими в руках богов, такого, чего не случается с теми, кто строит свою жизнь на познании добра и зла?

— Что ж, давай разберемся, — ответил я. — Не думаю, что ты рад это услышать, но в голову приходит вот что: люди, которые живут в руках богов, не делают себя правителями мира и не заставляют всех жить так же, как они, а люди, познавшие добро и зло, все это совершают.

— Ты вывернул все наизнанку, — сказал Измаил. — Я спрашивал, что случается с людьми, живущими в руках богов, и не случается с теми, кто строит свою жизнь на познании добра и зла, а ты говоришь мне прямо противоположное: что не случается с живущими в руках богов и случается с познавшими добро и зло.

— Ты хочешь найти нечто положительное, случающееся с людьми, живущими в руках богов?

— Именно.

— Ну, они и в самом деле позволяют всем вокруг жить так, как кому нравится.

— Ты говоришь мне о том, что они делают, а не о том, что с ними случается. Я пытаюсь привлечь твое внимание к следствиям их образа жизни.

— Прошу прощения. Боюсь, я не понял, к чему ты клонишь.

— Ты прекрасно все понял, просто не привык думать в соответствующих терминах.

— О'кей.

— Помнишь вопрос, с которого мы начали, когда ты сегодня только появился: как человек стал человеком? Мы все еще ищем ответ на него.

Я откровенно застонал вслух.

— В чем дело? Что за стоны? — спросил меня Измаил.

— Дело в том, что такие общие вопросы не вызывают у меня ничего, кроме уныния. Как человек стал человеком? Не знаю. Стал, и все. Он стал человеком так же, как птицы стали птицами, а лошади — лошадьми.

— Совершенно верно.

— Перестань, — сказал я ему.

— Ты, очевидно, не понимаешь, что только что сказал.

— Похоже на то.

— Попытаюсь тебе объяснить. Прежде чем вы стали Homo, кем вы были?

— Австралопитеками.

— Хорошо. И как Australopithecus стал Homo?

— Он просто ждал.

— Ох, прошу тебя! Ты здесь для того, чтобы думать.

— Извини.

— Стал ли Australopithecus Homo, сказав: «Мы познали добро и зло, подобно богам, поэтому нам больше не нужно жить в их руках, подобно кроликам или ящерицам. Отныне мы, а не боги, будем решать, кто останется жить и кто умрет на этой планете».

— Нет.

— Могли ли они стать людьми, сказав это?

— Нет.

— Почему?

— Потому что они перестали бы подчиняться условиям эволюции.

— Именно. Теперь ты можешь ответить на вопрос: что происходит с людьми, с живыми существами вообще, которые живут в руках богов?

— Ах… Да, понимаю. Они эволюционируют.

— А теперь ты можешь ответить на вопрос, который я задал утром: как человек стал человеком?

— Человек стал человеком благодаря тому, что находился в руках богов.

— Так же, как живут бушмены в Африке.

— Живут правильно.

— Так же, как живут крин-акроре в Бразилии.

— Тоже правильно.

— Ведь не так, как живут чикагцы?

— Нет.

— Или лондонцы?

— Нет.

— Ну вот, теперь ты знаешь, что происходит с людьми, которые живут в руках богов.

— Да. Они эволюционируют.

— Почему они эволюционируют?

— Потому что находятся в соответствующих условиях. Потому что именно там происходит эволюция. Человекообразные обезьяны эволюционировали в первобытного человека, потому что участвовали в конкуренции, потому что были объектами естественного отбора.

— Ты хочешь сказать, что они все еще были частью целостного биологического сообщества?

— Верно.

— Вот потому все и произошло: потому Australopithecus стал Homo habilis, Homo habilis стал Homo erectus, Homo erectus стал Homo sapiens, и Homo sapiens стал Homo sapiens sapiens.

— Да.

— А что случилось потом?

— А потом Согласные сказали: «Нам надоело жить в руках богов. Больше никакого естественного отбора для нас, спасибо».

— И тем все кончилось.

— Тем все и кончилось.

— Помнишь, я говорил, что разыграть сказку — значит жить так, чтобы сделать ее былью.

— Помню.

— По мнению Согласных, эволюция завершилась созданием человека.

— Да. И что?

— Как стали бы вы жить, чтобы это стало реальным? Как стали бы вы жить, чтобы заставить эволюцию закончиться, создав человека?

— О-ох… Я понял, к чему ты клонишь. Нужно было бы жить так, как живут Согласные. Мы определенно живем так, чтобы положить конец эволюции. Если так будет продолжаться, у человека не будет преемника, как не будет преемника у шимпанзе, орангутангов, горилл — как не будет преемника ни у одного живого существа. Все кончится на нас. Чтобы воплотить в жизнь свою сказку, Согласные должны положить конец эволюции — и они чертовски преуспели в этом.

4

— Когда мы еще только начали и я пытался помочь тебе найти завязку сюжета Согласных, я говорил, что сказка Несогласных имеет совсем иную завязку.

— Да.

— Может, теперь ты готов эту завязку сформулировать?

— Не знаю… В настоящий момент я не могу вспомнить даже завязку сюжета Согласных.

— Ну, это не проблема, ты вспомнишь. Каждый сюжет — это развитие завязки.

— О'кей. Ладно. Завязка истории Согласных заключается в том, что мир принадлежит человеку. — Я несколько минут подумал, потом расхохотался. — А ведь здорово! Завязка истории Несогласных такая: человек принадлежит миру.

— Что это значит?

— Что это значит? — Я все еще продолжал смеяться. — Ох, не смеши меня!

— А все-таки?

— Это значит, что с самого начала все живые существа принадлежали миру, и это объясняет, как случилось, что все сложилось именно так. Одноклеточные, плававшие в древнем океане, принадлежали миру, и поэтому возникли более поздние формы. Кистеперые рыбы, выползшие на берега континентов, принадлежали миру, и поэтому со временем возникли земноводные. Поскольку земноводные принадлежали миру, со временем возникли пресмыкающиеся; поскольку пресмыкающиеся принадлежали миру, со временем возникли млекопитающие; поскольку млекопитающие принадлежали миру, со временем возникли приматы; поскольку приматы принадлежали миру, со временем возник Australopithecus; поскольку Australopithecus принадлежал миру, со временем появился человек. Три миллиона лет человек принадлежал миру — и именно поэтому он множился и развивался, становился более умным и более умелым, пока наконец не стал таким умным и умелым, что его стали называть Homo sapiens sapiens, и это означает, что появились мы.

— И именно так три миллиона лет жили Несогласные, так, как если бы они принадлежали миру.

— Правильно. И в результате появились мы.

5

— Мы выяснили, что случится, если принять завязку истории Согласных, что мир принадлежит человеку.

— Да. Произойдет катастрофа.

— А что случится, если принять завязку Несогласных, что человек принадлежит миру?

— Тогда эволюция будет продолжаться вечно.

— И как тебе это понравится?

— Я голосую «за».

6

— Я тут кое-что надумал, — сказал я.

— Что же?

— Мне кажется, что сюжет, который я только что пересказал, — тот самый, который Несогласные разыгрывали три миллиона лет. Сказка Согласных звучит так: «Боги создали мир для человека, но потом перестали справляться с делом, так что нам пришлось взять власть в свои, более компетентные руки». Сказка же Несогласных иная: «Боги создали человека для мира, точно так же, как они создали для мира лосося, ласточку или кролика; похоже, до сих пор все шло удачно, так что мы можем не беспокоиться и оставить управление миром богам».

— Правильно. Можно изложить все иначе, как можно изложить иначе сказку Согласных, но такой вариант не хуже других.

Я немного помолчал.

— Я думаю теперь о смысле мира, о намерениях богов и о предназначении человека… применительно к сюжету Несогласных.

— И что же?

— Смысл мира… по-моему, в третьей главе Книги Бытия все сказано правильно. Мир — сад, сад богов. Я говорю так, хотя и очень сомневаюсь, что боги имеют к этому какое-нибудь отношение. Мне просто кажется, что такое выражение — удобное и вдохновляющее.

— Понимаю.

— В саду растут два дерева — одно для богов, другое — для нас: древо познания добра и зла и древо жизни. Однако мы можем найти только древо жизни, если хотим остаться в саду, и мы можем остаться в саду, только если не тянем руки к древу познания добра и зла.

Измаил одобрительно кивнул.

— Что же касается намерений богов… Пожалуй… Эволюция ведь обнаруживает определенную тенденцию, верно? Если начать с тех простейших одноклеточных в древних океанах и двигаться шаг за шагом к тому, что мы видим сейчас, и дальше, то обнаружится тенденция к усложнению. И к возникновению сознания и разума. Ты согласен?

— Да.

— Другими словами, самые разные создания на планете находятся на пороге обретения сознания и разума. Таким образом, ясно, что не только ради человека боги создали мир. Никогда не предполагалось, что мы окажемся единственными актерами на сцене. Очевидно, что боги намеревались сделать эту планету садом, полным разных разумных существ.

— Да, на то похоже. А раз так, то предназначение человека тоже становится совершенно очевидным.

— Да. Как это ни удивительно, но все и в самом деле очевидно: поскольку человек первым обрел разум, он должен сделаться первопроходцем, тем, кто указывает путь другим. Его предназначение — первым понять, что разумные существа стоят перед выбором: либо попытаться воспротивиться богам и погибнуть, либо посторониться и дать место всем остальным. Однако этим дело не ограничивается. Предназначение человека — быть отцом для остальных; конечно, я имею в виду — не биологическим отцом. Дав им шанс — китам и дельфинам, шимпанзе и енотам, он в определенном смысле становится их прародителем… Как ни странно, такая судьба гораздо величественнее того, о чем мечтают Согласные.

— Чем же?

— Только представь себе… Через миллиард лет, что бы тогда ни существовало… кто бы тогда ни существовал, этот кто-то скажет: «Человек? О да, человек! Что за замечательным созданием он был! Он мог уничтожить весь мир, обратить в прах все живые существа, но он прозрел прежде, чем стало слишком поздно, и отступил. Он посторонился и дал нам всем шанс. Он показал нам, как следует жить, чтобы мир навсегда остался садом. Человек — образец для всех нас!»

— Не такая уж жалкая судьба.

— Совсем не жалкая! И еще мне кажется…

— Да?

— Вся история должна выглядеть несколько иначе. Мир — очень-очень хорошее место. Он никогда не приходил в беспорядок. Человеку не было нужды завоевывать его и подчинять своей власти. Другими словами, мир не нуждается в том, чтобы принадлежать человеку, но миру человек необходим. Какое-то существо должно было оказаться первым, должно было первым обнаружить, что в саду есть два дерева — для богов и для всех прочих созданий. Какое-то существо должно было проложить путь, и если бы это случилось… тогда не стало бы предела тому, что может произойти в мире. Иначе говоря, человек играет роль в мире, но это не роль властителя. Об управлении миром позаботятся боги. Предназначение человека — быть первопроходцем, оказаться первым, не оказавшись последним. Предназначение человека — узнать, как такое возможно, а потом посторониться и дать место существам, которые способны стать тем же, чем стал он сам. И может быть, когда придет время, ему предстоит стать учителем всех остальных, способных стать тем же, что и он. Может быть, не единственным учителем, даже не самым главным, а всего лишь воспитателем в детском саду, но даже и такая роль не была бы жалкой. И знаешь, что еще?

— Что?

— Я с самого начала наших занятий говорил себе: «Да, все это очень интересно, но какой прок от того, что мы узнаем? Все равно ничего не изменится!»

— А теперь?

— Нам нужно именно то, что мы нашли! Не просто остановить производство. Не просто изготовлять меньше вещей. Людям нужна какая-то положительная цель, ради которой можно работать. Им нужна мечта о чем-то… Не знаю… О чем-то таком…

— Думаю, ты хочешь сказать, что людям требуются не нотации, не упреки в глупости, не чувство вины. Им нужно больше, чем угроза гибели. Им нужна мечта о мире и их собственной роли в нем, которая могла бы вдохновлять.

— Да, определенно. Остановить загрязнение окружающей среды — это не вдохновляет. Ограничить производство фторорганических соединений — это не вдохновляет. Но теперь… возможность думать о себе по-новому, возможность по-новому думать о мире… Это…

Я умолк. Проклятие, он же знает, что я хочу сказать!

7

— Полагаю, тебе теперь понятно, о чем я говорил в начале наших занятий. Сказка, которую разыгрывают Согласные, ни в коей мере не является второй главой той сказки, что разыгрывалась в первые три миллиона лет человеческой истории. Сказка Несогласных имеет собственную вторую главу.

— Что же это за вторая Часть?

— Ты сам только что изложил ее содержание.

— Не уверен…

Измаил на минуту задумался.

— Мы никогда не узнаем, к чему стремились Несогласные, жившие в Европе и Азии, когда появились основоположники вашей культуры и, так сказать, навсегда запахали их в землю. Однако мы хорошо знаем, как обстояли дела здесь, в Северной Америке. Люди здесь искали способ жить оседло, но в согласии с природой, как жили всегда; искали такой образ жизни, который оставлял бы место другим живым существам вокруг них. Я не хочу сказать, что они делали это из каких-то высоких побуждений. Я имею в виду просто то, что им не приходило в голову взять жизнь мира в свои руки и объявить войну остальному биологическому сообществу. Если бы так продолжалось пять или десять тысяч лет, на этом континенте могла бы возникнуть дюжина цивилизаций, столь же сложных, какой является теперь ваша цивилизация, каждая с собственными ценностями и целями. Все это не так уж немыслимо.

— Да. Впрочем, скорее нет. Как говорит мифология Согласных, любая цивилизация во Вселенной должна быть цивилизацией Согласных, цивилизациией, взявшей жизнь мира в свои руки. Это настолько очевидно, что и говорить не о чем. Черт возьми, любая чужая цивилизация, описанная в научной фантастике, — это цивилизация Согласных. Все цивилизации, обнаруженные звездолетом «Энтерпрайс», были цивилизациями Согласных. Так происходит потому, что, несомненно, любое мыслящее существо в любой части Вселенной будет стремиться к тому, чтобы взять свою жизнь в собственные руки, отобрав ее у богов, будет стремиться к познанию добра и зла, будет знать, что мир принадлежит ему, а совсем не наоборот.

— Верно.

— В связи с этим возникает важный вопрос. Что именно значило бы для человека на современном его этапе принадлежать миру? Не хочешь же ты сказать, что истинно принадлежат ему только охотники и собиратели.

— Рад, что ты это понимаешь, хотя, если бы бушмены в Африке или калапало в Бразилии (при условии, что они еще не все вымерли) пожелали бы следующие десять миллионов лет жить так, как живут, не вижу, почему это не оказало бы благотворного влияния на них самих и на мир в целом.

— Правильно, но это не ответ на мой вопрос. Как могут принадлежать миру цивилизованные народы?

Измаил покачал головой, и в этом жесте смешались нетерпение и раздражение.

— То, что они «цивилизованные», к делу не относится. Как могут принадлежать миру тарантулы? Как могут принадлежать миру акулы?

— Не понял.

— Посмотри вокруг, и ты увидишь, что одни существа ведут себя так, словно мир принадлежит им, а другие — как если бы они принадлежали миру. Можешь ты их отличить друг от друга?

— Могу.

— Вторые соблюдают закон поддержания мира и, подчиняясь ему, дают шанс окружающим их созданиям вырасти настолько, насколько это для них возможно. Так возник человек. Существа, окружавшие австралопитека, не считали, что мир принадлежит им, а потому дали ему возможность жить и развиваться. Какое отношение к этому имеет обстоятельство, цивилизованны существа или нет? Разве быть цивилизованным — значит обязательно разрушать мир?

— Нет.

— Разве быть цивилизованным — значит оказаться неспособным уступить окружающим тебя существам немного места для жизни?

— Нет.

— Разве цивилизованность делает тебя неспособным следовать закону, которому даже улитки и дождевые черви следуют без труда?

— Нет.

— Как я раньше тебе говорил, оседлая жизнь не нарушает закон — она подчиняется ему, и то же самое верно для цивилизации. Так к чему же сводится твой вопрос?

— Теперь уже и не знаю. Принадлежать миру, очевидно, означает… принадлежать к тому же клубу, что и все остальные. Этот клуб — сообщество живых существ. Принадлежать миру — значит быть его членом и подчиняться тем же правилам, что и все.

— И если цивилизованность имеет хоть какое-то значение, она должна приводить к тому, что вы возглавите этот клуб, а не станете разрушителями и преступниками.

— Правильно. — Я посидел некоторое время, вспоминая. — Ты вот только что сказал… Мы никогда не узнаем, к чему пришли бы Несогласные в Европе и Азии, если бы люди моей культуры не запахали их навсегда в землю…

— Да.

— Мне кажется, что недавно появилась некоторая информация на этот счет.

Измаил кивнул.

— Если это произошло недавно, я мог ничего и не слышать.

— Археолог Райана Эйслер пишет о существовавшей в Европе широко распространенной земледельческой культуре Несогласных, которую уничтожили Согласные пять или шесть тысяч лет назад. Она, конечно, не называет их Согласными и Несогласными… Я не очень много знаю о результатах раскопок, но похоже, что эта исчезнувшая культура основывалась на почитании богини.

Измаил кивнул.

— Один из моих учеников говорил об этой книге, но не мог объяснить значение открытия, как только что сделал ты. Книга называется, если не ошибаюсь, «Чаша и клинок».

8

— Возвращаясь к вопросу о том, что может вдохновить людей, — сказал Измаил, — должен отметить, что в последнее время появился многообещающий пример.

— Что за пример?

— Все прочие мои ученики, когда мы доходили в своих рассуждениях до этого места, говорили: «Да-да, все это великолепно, но люди ни за что не откажутся от власти над миром. Такого просто не может случиться. Никогда. Даже и через тысячу лет». И я не мог ничего противопоставить им, что послужило бы обнадеживающим примером обратного. Теперь у меня такая возможность есть.

Чтобы догадаться, что он имеет в виду, мне понадобилось примерно полторы минуты.

— Как я понимаю, ты говоришь о том, что произошло с Советским Союзом и со странами Восточной Европы за последние несколько лет.

— Правильно. Двадцать лет назад любой, кто стал бы предсказывать, что марксизм скоро будет разрушен сверху, был бы назван безнадежным мечтателем, непроходимым глупцом.

— Да, конечно.

— Но как только народы этих стран вдохновились возможностью жить по-другому, перемены начались немедленно.

— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Да что там, я и сам еще недавно считал, что, как бы люди ни вдохновлялись, подобные перемены — как и те, о которых мы говорим, — невозможны.

— А теперь?

— А теперь я полагаю, что отказаться от власти над миром почти немыслимо… чертовски мало реально, но все же представить себе такое возможно.

9

— Однако у меня есть еще вопрос, — сказал я.

— Спрашивай.

— В твоем объявлении говорилось: «Требуется искреннее желание спасти мир».

— Ну и что?

— Что мне следует делать, если я искренне желаю спасти мир?

Измаил долго мрачно смотрел на меня сквозь прутья решетки.

— Тебе нужна программа?

— Конечно.

— Тогда вот что нужно сделать. Книга Бытия должна быть переписана. Каин должен перестать убивать Авеля. Это самое главное, если вы хотите выжить. Несогласные — находящийся под угрозой вымирания вид — жизненно важны для мира, не потому, что они люди, а потому, что только они могут показать разрушителям мира, что не существует единственно правильного образа жизни. И еще, конечно, вы должны выплюнуть запретный плод. Вы должны полностью и навсегда отказаться от идеи, будто знаете, кто на этой планете должен жить, а кто — умереть.

— Да, я все это понимаю, только ты описываешь программу для человечества, а меня интересует программа для меня лично. Что я должен делать?

— Тебе следует обучить тому, чему я научил тебя, сотню последователей, и вдохновить их настолько, чтобы каждый из них тоже обучил сотню. Так это всегда и делается.

— Да, но… будет ли этого достаточно?

Измаил нахмурился:

— Конечно, достаточно этого не будет. Но если ты начнешь с чего-то другого, то не останется вовсе никакой надежды. Ты не можешь сказать: «Мы собираемся изменить поведение людей в отношении мира, не меняя того, что они думают о мире, о намерениях богов или о предназначении человека». До тех пор пока люди вашей культуры уверены, что мир принадлежит им и что боги повелели им завоевать мир и править им, они, конечно, будут продолжать действовать так, как действовали последние десять тысяч лет. Они по-прежнему будут смотреть на мир как на свою собственность и завоевывать его, как вражескую территорию. Этого нельзя изменить при помощи законов. Нужно сначала изменить умы людей. И нельзя просто вырвать комплекс вредных идей и оставить на его месте пустоту: нужно дать людям что-то столь же значительное, как и то, что они теряют, — что-то более привлекательное, чем древний ужас Человека Высочайшего, истребляющего на планете все, что не служит ему прямо или опосредованно.

Я покачал головой:

— На самом деле ты говоришь о том, что кто-то должен встать и сделаться для мира тем, кем был святой Павел для Римской империи.

— В основном это так. Разве перспектива кажется тебе такой устрашающей?

Я рассмеялся:

— Устрашающей — это еще мягко сказано, все равно что назвать Атлантический океан лужей.

— Неужели есть что-то невозможное в век, когда комика на телеэкране за десять минут слышит больше людей, чем святого Павла за всю его жизнь?

— Ну я же не комик.

— Ты ведь писатель, не так ли?

— Писатель, но не такого рода.

Измаил пожал плечами.

— Ты просто счастливчик. Ты избавлен от любых обязательств. Избавлен по собственному выбору.

— Я этого не говорил.

— Что ты рассчитываешь услышать от меня? Заклинание? Волшебное слово, которое развеет все несчастья?

— Нет.

— В конце концов, ты, похоже, не отличаешься от тех, кого, по твоим словам, презираешь. Ты тоже хочешь просто чего-то для себя лично. Чего-то, что дало бы тебе лучшее самочувствие в ожидании конца.

— Нет, неправда. Ты просто плохо меня знаешь. Со мной всегда так — сначала я говорю: «Нет-нет, это невозможно, совершенно невозможно», а потом берусь за дело и делаю. — Измаил сгорбился, не слишком обнадеженный моими словами. — Но в одном я уверен: первое, что у меня спросят, будет: «Ты что, предлагаешь нам вернуться к образу жизни охотников и собирателей?»

— Это, конечно, бессмыслица, — сказал Измаил. — Стиль жизни Несогласных не охота и собирательство, а готовность позволить жить всем живым существам, и земледельцы могут делать это с тем же успехом, как и охотники, и собиратели. — Он помолчал и покачал головой. — Мои старания заключаются в том, чтобы дать тебе новую парадигму человеческой истории. Образ жизни Несогласных не пассивное существование где-то в глуши. Твоя задача не тащить назад, а вести вперед.

— Но к чему вести? Мы же не можем просто уйти от своей цивилизации, как это сделали индейцы хохокам.

— Ты совершенно прав. Перед индейцами хохокам уже был другой путь, а тебе придется проявить изобретательность — если, конечно, ты считаешь, что игра стоит свеч. Если ты обеспокоен тем, выживет ли мир.

Измаил устало посмотрел на меня.

— Вы ведь народ изобретательный, не так ли? Вы же этим гордитесь.

— Да.

— Вот и изобретайте.

10

— Я упустил из виду одно маленькое обстоятельство, — сказал Измаил с долгим печальным вздохом, словно сожалея, что позволил себе об этом вспомнить.

Я молча ждал.

— Один из моих учеников сидел в прошлом в тюрьме. За вооруженное ограбление, ни больше ни меньше. Я говорил тебе об этом?

Я ответил, что не говорил.

— Боюсь, что наши совместные занятия принесли больше пользы мне, чем ему. Во-первых, я узнал от него, что вопреки тому, что показывают в фильмах о тюремной жизни, тамошние обитатели вовсе не однородная масса. Как и во внешнем мире, там есть богатые и бедные, могущественные и слабые. Богатые и могущественные живут там относительно хорошо — не так хорошо, как жили на свободе, но много-много лучше, чем бедные и слабые. На самом деле они могут получить все, что хотят: наркотики, хорошую пищу, секс, услуги.

Я только поднял брови.

— Ты, должно быть, гадаешь, какое это имеет отношение ко всему остальному, — кивнул в ответ Измаил. — А дело тут вот в чем: мир Согласных — одна большая тюрьма, и за исключением горстки Несогласных, рассеянных по планете, вся человеческая раса оказалась в этой тюрьме. За последнее столетие все сохранившиеся Несогласные в Северной Америке были поставлены перед выбором: быть истребленными или согласиться на заключение в тюрьме. Многие выбрали заключение, но мало кто из них на самом деле сумел приспособиться к такой жизни.

— Да, похоже на то.

Измаил уставился на меня больными слезящимися глазами.

— Каждая хорошо управляемая тюрьма, естественно, должна иметь собственное производство. Уверен, ты понимаешь почему.

— Ну… это помогает чем-то занять заключенных, наверное. Отвлекает их от мыслей о скуке и бессмысленности их жизни.

— Да. Можешь ты сказать мне, чем является ваше собственное?

— Тюремное производство? Сразу не соображу, хотя это должно быть что-то очевидное.

— Совершенно очевидное, сказал бы я.

Я немножко подумал.

— Поглощение мира.

Измаил кивнул:

— Угадал с первой попытки.

11

— Между теми, кто находится в ваших тюрьмах для преступников, и обитателями культурной тюрьмы есть одно важное различие. Первые понимают, что распределение богатства и власти внутри тюрьмы не имеет никакого отношения к справедливости.

Я озадаченно моргнул, потом попросил его объяснить.

— Кто из заключенных в вашей культурной тюрьме обладает властью?

— Ну… Мужчины. В особенности белые мужчины.

— Да, правильно. Но ты должен понимать, что эти белые мужчины именно заключенные, а не тюремщики. Несмотря на их силу и привилегии, несмотря на то что они властвуют над всеми в тюрьме, ни один из них не имеет ключа, который отпер бы ворота.

— Точно. Дональд Трамп может позволить себе много такого, чего не могу я, но выйти на свободу из тюрьмы он, как и я, не в силах. Но какое отношение все это имеет к справедливости?

— Справедливость требует, чтобы и другие люди, а не только белые мужчины обладали властью.

— Да, понятно. Но что ты хочешь сказать? Что это неверно?

— Неверно? Конечно, это верно, что мужчины — и, как ты говоришь, белые мужчины — заправляли в тюрьме тысячи лет, может быть даже с самого начала. Конечно, верно, что это несправедливо. И конечно, верно, что власть и богатство в тюрьме должны перераспределиться поровну. Однако следует отметить, что для вашего выживания как расы самое важное не перераспределение власти и богатства внутри тюрьмы, а разрушение тюрьмы как таковой.

— Да, мне все понятно. Но не уверен, что многие другие люди это поймут.

— Не поймут?

— Нет. Для политически активных людей перераспределение богатства и власти — это… Не знаю, как найти достаточно сильное выражение. Идея, время которой пришло. Святой Грааль.

— И все-таки разрушение тюрьмы, созданной Согласными, — общая цель, которую примет все человечество.

Я покачал головой:

— Боюсь, что эту цель не примет почти никто. Белые и черные, мужчины и женщины — все люди нашей культуры хотят только одного: получить как можно больше богатства и власти в тюрьме Согласных. Им безразлично, что это тюрьма, и им безразлично, что Согласные уничтожат мир.

Измаил пожал плечами.

— Ты, как всегда, смотришь на вещи пессимистично. Возможно, ты прав. Я, впрочем, надеюсь, что ты ошибаешься.

12

Хотя мы проговорили всего около часа, Измаил выглядел совсем измученным и вялым. Я осторожно заговорил о том, не пора ли мне уйти, но его явно занимала еще какая-то мысль.

Наконец Измаил поднял глаза и сказал:

— Как ты понимаешь, мне с тобой больше делать нечего.

Думаю, ударь он меня ножом в живот — ощущение было бы таким же.

Измаил на мгновение закрыл глаза:

— Прости меня. Я устал и плохо соображаю, что говорю. Я совсем не то имел в виду.

Ответить вслух я не смог, но кивнуть мне удалось.

— Я хотел только сказать, что закончил все, что намечал сделать. Мне как учителю больше нечего тебе дать, однако я хотел бы числить тебя среди своих друзей.

Я снова сумел только кивнуть.

Измаил пожал плечами и обвел клетку слезящимися глазами, словно забыв, где находится, потом откинулся назад и громко чихнул.

— Знаешь что, — сказал я, — я завтра приду.

Измаил посмотрел на меня долгим мрачным взглядом: похоже, он гадал, какого дьявола мне от него еще нужно, но слишком устал, чтобы спросить. Он кивком попрощался со мной, что-то благожелательно прохрипев.

Часть 13

1

Этим вечером, прежде чем уснуть в своей комнате в мотеле, я окончательно составил план. План был паршивый, и я понимал это, но придумать ничего лучшего не мог. Понравится ему или нет (а я не сомневался, что ему моя затея не понравится), я должен спасти Измаила из этой проклятой клетки на ярмарке.

План был плох и в другом отношении: его успех полностью зависел от меня и моих скромных ресурсов. У меня была всего одна кредитная карта, и если придется снять все деньги, я останусь на бобах.

К девяти утра я добрался до маленького городка на полпути к дому и высматривал, где бы позавтракать, когда на приборной доске замигал индикатор — перегрелся двигатель. Пришлось остановиться. Я поднял капот и проверил уровень масла — с ним все оказалось в порядке. Проверил воду в радиаторе — ни капли. Тут проблемы не было: путешественник я опытный и запасливый. Я залил воды в радиатор из канистры и поехал дальше, но через две минуты индикатор замигал снова. Я остановился у бензоколонки, украшенной объявлением «Дежурный механик», но механика на месте не оказалось. Правда, парень, заправлявший машины, все равно знал о потрохах автомобиля в тридцать раз больше меня — он согласился покопаться немного в двигателе.

— Вентилятор не работает, — сообщил он мне через несколько секунд. Он показал мне его и объяснил, что неприятности начинаются, когда приходится часто тормозить и трогаться снова.

— Может, трубка потекла? — предположил я.

— Может быть, — согласился он, но тут же, поставив новую, выяснил, что дело не в ней. — Минутку. — Он вооружился похожим на ручку инструментом и проверил, все ли в порядке с электрикой. — Где-то тут замкнуло, — сообщил он результат, — так что, похоже, вентилятор полетел окончательно.

— А где я могу раздобыть новый?

— В нашем городке — нигде, по крайней мере в субботу.

Я спросил, смогу ли доехать до дома с неработающим вентилятором.

— Пожалуй, если не попадете в пробку, где придется часто газовать или тормозить. Еще, конечно, придется останавливаться и давать двигателю остыть, когда он перегреется.

До дому я добрался к полудню и тут же отогнал машину в гараж, где ремонтировал ее и раньше; мне сказали, что до понедельника никто ею заниматься не будет, но я все равно оставил машину там. Чтобы закончить дела, далеко ехать мне не было нужды: в ближайшем банкомате я снял все деньги со своего счета. Домой я вернулся с двумя с половиной тысячами долларов — больше у меня не оставалось ни гроша.

Думать о стоящих передо мной проблемах мне не хотелось: слишком удручающе они выглядели. Как можно вытащить из клетки, которую он не желает покидать, самца гориллы в полтонны весом? Как усадить его на заднее сиденье автомобиля, если ехать с тобой он не хочет? Тронется ли с места автомобиль с таким грузом на заднем сиденье?

Я, знаете ли, предпочитаю решать проблемы по мере их возникновения — такой уж я импровизатор. Как-нибудь запихну Измаила к себе в машину, а уж потом стану думать, что делать дальше. Наверное, придется привезти его в мою квартиру, а там видно будет. Мой опыт показывает, что вы никогда не знаете, как решить ту или иную проблему, пока не займетесь ею вплотную.

2

В девять утра в понедельник мне позвонили из гаража. Вентилятор отказал из-за слишком большой нагрузки; слишком большая нагрузка возникла из-за того, что вся система охлаждения пришла в негодность. Требовался капитальный ремонт, примерно на шестьсот долларов. Я застонал и сказал механику: пусть берется за дело. Он пообещал все закончить часам к двум и позвонить. Незачем звонить, ответил я: заберу машину, когда смогу. На самом деле я просто решил оставить ее: ремонт был мне не по карману, да и вообще в этой проклятой тачке вряд ли удалось бы перевезти Измаила.

Я взял напрокат фургон.

Вы, конечно, спросите, почему, черт побери, я не сделал этого сразу. Ответ такой: просто не пришло в голову. Я ограниченный, понимаете? Я привык делать все определенным образом, а брать напрокат фургоны не привык.

Двумя часами позже я подъехал к тому месту, где располагалась ярмарка, и выругался. Она оттуда уехала.

Что-то, может быть предчувствие, заставило меня вылезти и оглядеться. Участок казался теперь слишком маленьким, чтобы на нем могли разместиться девятнадцать фургонов, двадцать один аттракцион и павильон для ежедневного представления. Я подумал, что смогу найти то место, где была клетка Измаила. Мои ноги помнили дорогу, да и глаза помогли. От пребывания здесь Измаила остались видимые следы — те одеяла, что я ему купил, валялись на грязной дорожке вместе с кучкой других вещей, которые я узнал: несколько книг, блокнот с картами и диаграммами, которые Измаил нарисовал, чтобы проиллюстрировать историю Каина и Авеля, и плакат из его комнаты, скатанный в трубочку и перехваченный резинкой.

Я растерянно копался во всем этом, когда появился мой престарелый любитель взяток. Он с ухмылкой поднял большой черный пластиковый мешок, чтобы показать мне, чем занимается: убирает массу оставшегося после ярмарки мусора. Потом, увидев кучку предметов у моих ног, старик вздохнул и сказал:

— Это была пневмония.

— Что?

— Пневмония его прикончила — твоего дружка-гориллу.

Я стоял и просто таращился на него, никак не в силах понять, о чем он говорит.

— Вечером в субботу приезжал ветеринар и накачал его лекарствами, да было уже поздно. Сегодня утром часов в семь или восемь бедняга отошел.

— Ты хочешь сказать, что он… умер?

— Именно что помер, приятель.

Только теперь я, будучи законченным эгоистом, обратил внимание на то, что старик выглядит довольно унылым.

Я оглядел пустую серую площадку, по которой ветер гонял обрывки бумаги, и почувствовал себя похожим на нее — пустым, ненужным, покрытым пылью.

Мой дряхленький приятель ждал, явно заинтересованный, что теперь скажет или предпримет любитель обезьян.

— Что с ним сделали? — спросил я.

— А?

— Что сделали с телом?

— А-а… Позвонили в мэрию. Его забрали туда, знаешь, где сжигают сбитых машинами собак.

— Угу. Спасибо.

— Не за что.

— Не возражаешь, если я заберу вещички?

Судя по тому взгляду, который старик на меня бросил, он никогда не думал, что человеческие чудачества доходят до такого, но возражать не стал:

— Ясное дело. Все равно ведь мусор.

Одеяла я, конечно, не взял, а все остальное легко унес под мышкой.

3

Что я мог поделать? Постоять с опущенными глазами рядом с муниципальным крематорием для погибших на дорогах животных? Кто-нибудь, возможно, поступил бы лучше, обнаружил бы больше чувства; что касается меня, я просто поехал домой.

В городе я отогнал на стоянку фирмы взятый напрокат фургон, забрал из гаража свою машину и вернулся домой.

На столе стоял телефон, готовый связать меня с целым живым и деятельным миром, но кому мне было звонить?

Как ни странно, одна мысль у меня все-таки возникла. Я нашел в справочнике номер и набрал его. После трех звонков ответил твердый низкий голос:

— Резиденция миссис Соколовой.

— Это мистер Партридж?

— Да, это мистер Партридж.

— Я тот человек, что был у вас пару недель назад, — сказал я, — и пытался связаться с Рейчел Соколовой.

Партридж молча ждал.

— Измаил умер, — сказал я.

— Мне очень жаль, — прозвучал после паузы ответ.

— Мы могли его спасти.

Партридж на несколько секунд погрузился в задумчивость.

— Вы уверены, что он нам это позволил бы?

Уверен я не был и так и сказал.

4

Только собираясь отнести плакат Измаила в мастерскую, чтобы вставить в рамку, я обнаружил, что надписи есть на обеих сторонах листа. Я заказал такую рамку, чтобы были видны обе надписи. Та, которую я прочел на стене комнаты Измаила, гласила:

Если человек исчезнет, есть ли надежда для гориллы?

На другой стороне было написано:

Если исчезнет горилла, останется ли надежда для человека?

Примечание Автора

Тысячи читателей книги пишут и спрашивают: «Чем я могу помочь?» Измаил как о первоочередной срочной задаче говорил о спасении еще существующих Несогласных от уничтожения. Я полностью поддерживаю эту цель. Организация, прилагающая усилия для этого, — CULTURAL SURVIVAL, 46 Brattle Street, Cambridge, MA 02138. He знаю никого, кто более заслуживал бы вашей поддержки.

Оглавление

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Часть 6

Часть 7

Часть 8

Часть 9

Часть 10

Часть 11

Часть 12

Часть 13

Примечание Автора X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?